Цикл романов "Приключения на разных континентах-2". Компиляция. Книги 1-19 [Луи Анри Буссенар] (fb2) читать онлайн

Луи Буссенар БАНДА ПОДЖИГАТЕЛЕЙ, ИЛИ БАНДИТЫ ИЗ ОРЖЕРА

Пролог ЧЕЛОВЕК В МАСКЕ

ГЛАВА 1

В конце прошлого века провинция Бос[1] еще не славилась своими плодородными полями, подобными бескрайним морям, — куда ни кинешь взор, волнуются тяжелые колосья. Добрая треть края была покрыта густыми лесами, сохранившимися со времен друидов, а на равнине, где сегодня не видно ни кустика, произрастали густые рощи строевых деревьев, среди которых ютились крохотные деревушки. Их обитатели с трудом собирали скудные урожаи, зато бандиты в округе водились в изобилии. От деревни к деревне, от хижины к хижине деревца росли, множились и превращались в лески и перелески, полностью изменяя топографию края и способствуя зарождению, распространению и процветанию бандитизма, ставшего настоящим бедствием.

На границе провинции, прежний облик которой представить уже практически невозможно, в трех лье от Нёвиль-о-Буа, находился городок Жуи-ан-Питивре. В далеком 1793 году там и в помине не было аккуратных дорожек, вдоль которых выстроились крытые черепицей дома: это была настоящая деревня, насчитывавшая от силы двести пятьдесят крестьян, ютившихся в жалких хижинах. В центре, у старой церкви с покосившейся колокольней, стоял обветшалый феодальный замок. От самого замка сохранились лишь четыре массивные башни и приземистая жилая часть. Развалины, окруженные рвом, наполовину заполненным тухлой водой, принадлежали некогда могущественному и богатому семейству Монвилей.

Поросшая мхом и местами обрушившаяся кровля, опустелые витражные переплеты, слетевшие с петель ставни, расхлябанные двери, растрескавшиеся стены, источенный червями подъемный мост, осыпавшиеся каминные трубы — так, свидетельствуя об обнищании рода, выглядело теперешнее жилище виконтов де Монвилей, сеньоров Жуи, Гедревиля, Готе, Монгона, Спюи, Тивернона, Мийуарда, Андонвиля и прочих мест. Постепенно, из поколения в поколение, расточительные члены семейства проматывали состояние предков, пока в конце концов не растратили его вовсе, и тут случилась революция. Событие это довершило разорение, и нынешний единственный наследник рода влачил жалкое существование.

В 1793 году Жану Франсуа де Монвилю, единственному и законному сыну виконта, «нашему Жану», как называли его не чаявшие в нем души обитатели деревни Жуи, исполнилось двадцать пять лет. Это был красивый молодой человек с надменным и горделивым лицом, отличавшийся поистине гигантским ростом. Волосы и брови каштановые, глаза голубые, как барвинки, кожа бледная, однако на удивление теплого оттенка, выражение губ серьезное, даже печальное, какое встречается у людей, разучившихся смеяться, — таков портрет Жана Франсуа де Монвиля, которого с полным правом можно было назвать красавцем. Глядя на него, сразу становилось ясно, что это человек благородный, с душой, не способной на низости и компромиссы — к таким людям с первого же взгляда чувствуешь симпатию. Бедный и гордый как кастилец, он жил на смехотворные доходы вместе с единственным слугой по имени Жак Фуше, которого все звали Жако. Этот двадцатилетний уроженец Боса, племянник арендатора из Готе, ухаживал за садом, заботился о единственной лошади своего хозяина и всегда был не прочь разнообразить скудные припасы замковой кладовой то украденным из садка кроликом, то пойманным в силок рябчиком.

Жак Фуше, или Жако, был невысок, коренаст, необычайно широкоплеч, с толстыми румяными, словно красные яблоки, щеками, курносым носом, серыми глазами и волосами цвета окалины, словом, являл собой законченный, а ныне вовсе исчезнувший тип слуги, являвшегося неотъемлемой принадлежностью дома. Он был предан хозяину, как пастушья собака, и верность его была крепка, как закаленная сталь.

Не стоит думать, что Жан де Монвиль примирился со своей бедностью. Юношеские пристрастия, происхождение — все в нем восставало против столь униженного положения, а охватывавшая его временами неутолимая жажда роскоши буквально жгла изнутри и испепеляла мозг. Пылкая, неукротимая натура молодого человека изо всех сил протестовала против того образа жизни, который ему приходилось вести и который давил на него, словно свинцовая крышка гроба. Жан де Монвиль хотел быть богатым, безмерно богатым и не отступил бы ни перед трудами, ни перед опасностями, ни перед самой смертью, лишь бы завоевать вожделенное состояние.

Однако прошли времена, когда пылкие и бесстрашные молодые люди одной лишь шпагой прокладывали путь к богатству. Революция приняла «Декларацию прав человека и гражданина» и провозгласила равенство всех граждан.

Нельзя сказать, чтобы юный Монвиль сильно сожалел о старом порядке. Воспитанный священником-вольтерьянцем в духе политического и религиозного скептицизма, он до определенной степени принимал новоявленные принципы, против которых восставала длинная череда его благородных предков из древнейшего дворянского рода, к которому, как уже говорилось, принадлежал юноша. Однако он так и не решился поступить на службу к рожденной под грохот рухнувшего здания феодализма Республике, где ему, вполне возможно, пришлось бы занять место рядом с бывшим лакеем. Живущий в нем человек старой закалки все еще пытался сопротивляться новым идеям, рожденным в то грозовое время.

Но хотя Жан так и не встал с оружием в руках под знамена Республики, тем не менее, когда полгода назад отец его, виконт де Монвиль, решил эмигрировать, юноша отказался уехать вместе с ним и вступить в армию Конде[2]. Обратить свою шпагу против Франции казалось ему самым гнусным из преступлений.

В тот день между отцом и сыном произошла чудовищная сцена, за которой последовал полный разрыв отношений. Старший Монвиль от кончиков ногтей до корней волос был человеком старого режима. Заслышав отдаленные раскаты революционного грома, он проявил редкую для того времени прозорливость, собрал остатки своего состояния и продал окрестным арендаторам принадлежавшие ему земли. Договор предусматривал продажу с оговоркой, а именно — с правом выкупа: это означало, что виконт де Монвиль в течение определенного времени имел право выкупить свои земли за ту же стоимость, за которую продал. Таким образом он сумел выручить более ста тысяч экю, да еще золотом — огромную по тем временам сумму. Этим поступком отец совершенно обездолил сына, оставив ему лишь полуразрушенное поместье с прилегающим лесом и несколько арпанов[3] неплодородной земли. Не будучи в состоянии увезти все деньги разом, старший Монвиль спрятал остаток, прибегнув к помощи одного из арендаторов, который пользовался полным его доверием.

Наконец настал день, когда старый виконт, переодевшись разносчиком, уехал. Однако перед отъездом он все же решил поговорить с сыном.

— Прощайте, барон! Не забывайте, что вы — единственный наследник рода Монвилей, ибо у меня есть все основания опасаться, что вы свяжетесь с голытьбой и кончите свои дни санкюлотом.

— Прощайте, сударь! — отвечал Жан де Монвиль. — Господь да сохранит вас и не даст забыть о том, что вы француз.

С тех пор молодой человек жил в полном одиночестве. Его бурный характер, укрощенный ударами судьбы и смягченный врожденной тягой к добру, сначала превратился в желчный, но через некоторое время юноша вновь стал добрым и отзывчивым, радостным и порывистым, великодушным и мечтательным. Молодого барона обуревала жажда деятельности. Часто можно было видеть, как он, тщетно пытаясь унять лихорадочное возбуждение, мчался на огромном гнедом коне по бездорожью, пугая крестьян.

— Опять нашему Жану неймется, — говорили одни.

— Не иначе, заговоры плетет с Питтом[4] и пруссаками, — предполагали доморощенные политики.

— Кто знает, вдруг барон ищет кубышку, что припрятал его папаша? — задумывались третьи.

Впрочем, ни одно из предположений не соответствовало истине: Жан Франсуа барон де Монвиль был всего-навсего влюблен.

Итак, шестнадцатого мая, проглотив скудный ужин, молодой человек приказал Жако седлать коня. Было девять часов вечера. Предусмотрительный Жако проверил и зарядил пистолеты и, сунув их в седельные сумки, заботливо сказал хозяину:

— Будьте осторожны, господин Жан. Вокруг столько разного сброда, и народец-то все, скажу я вам, дурной… Вот и сегодня после полудня так и шныряли — наверняка из банды Фэнфэна. Так что поберегите себя!

Пожав плечами, Жан Франсуа снисходительно улыбнулся, давая понять, что его не пугают ночные бродяги, дружески хлопнул слугу по плечу, вскочил в седло и уехал.

Миновав подъемный мост, резвый конь полетел стрелой и три четверти часа мчался так, словно за ним гнались все дьяволы ада. Не обращая внимания ни на раздававшийся в чаще свист, ни на мелькавшие в свете звезд таинственные тени, молодой человек скакал прямо к цели — окруженному рвом маленькому замку, укрывшемуся среди густых деревьев.

Ловко соскочив на землю, юноша привязал коня и проворно спустился в заросший густой травой ров. Заметив могучий платан, высившийся над серой крепостной стеной, он ухватился за ближайшую ветку, подтянулся на сильных руках и уже через минуту удобно сидел на толстом суку.

На соседней колокольне пробило десять. Над крепостной стеной, напротив того места, где устроился молодой человек, появился белый силуэт.

— Это вы, Валентина? — спросил Монвиль, и душа его затрепетала.

— Я, — раздался в ответ нежный голос. Легкая дрожь придавала ему неизъяснимое очарование.

— Любимая, благодарю!.. О, благодарю! Вы снова пришли, несмотря на жестокий запрет! Несмотря на грозящие вам суровые кары!..

— Вы не поверите, сколько мне пришлось хитрить и притворяться… Но ради вас я готова на все!

— Как я люблю вас!

— И я люблю вас, Жан!

С этими словами, заключавшими столь драгоценное для взволнованного молодого человека признание, девушка зарыдала, даже не пытаясь сдержаться.

— Вы плачете! — воскликнул Монвиль, и сердце его сжалось от боли.

— Да! Нашей любви грозит опасность, счастье опять превращается в призрак, а мы расстаемся… быть может, навеки!

Слезы возлюбленной причиняли Жану нечеловеческую муку — в ушах у него звенело, лоб покрылся испариной, и молодой человек в растерянности смотрел на девушку, силясь уловить смысл ее речей. Наконец он с трудом промолвил:

— Что… что случилось?.. Умоляю, скажите мне!

— Сегодня мы видимся в последний раз, — ответила Валентина упавшим голосом и тут же продолжила: — Мы уезжаем за границу… Совсем скоро, через несколько дней мы будем уже далеко…

— Но почему? Что угрожает вам здесь, в замке, под защитой прочных стен?

— С тех пор как отец был зверски убит в тюрьме, бедная матушка беспрестанно дрожит от страха и так нервничает, что я начинаю опасаться за ее здоровье… Она хочет бежать. Бежать! В этом слове сейчас заключена вся ее жизнь!..

— Но это безумие!.. Арендаторы по-прежнему верны вам, и здесь вам ничто не угрожает!

— Это так, но страх не признает доводов рассудка. Это настоящее безумие… К тому же, не скрою, матушку побуждает к отъезду еще одна причина — желание разлучить нас, уехать подальше; она полагает, что в разлуке моя любовь угаснет… Она не верит, что я полюбила вас навеки!

— Валентина!.. О, Валентина!

— Я упрашивала, падала в ноги, рыдала, говорила, как сильно люблю вас… Матушка была неумолима! Она хочет уехать и отказывается даже думать о возможности нашего союза… И… мне стыдно, ибо причина отказа кроется в том, что вы бедны… Будто я недостаточно богата за двоих! Будто любовь можно измерить деньгами!

При этих словах, трогательных и жестоких, молодого человека охватил безудержный гнев. Из его широкой груди вырвался крик, подобный реву раненого зверя, и в бессильной ярости юноша зарыдал.

— О, проклятая бедность, превратившая меня в ничтожество! Это убивает меня! Почему только богатые имеют право любить?! Разбогатеть любой ценой… О да, любой! Излечиться от постыдной и отвратительной болезни, именуемой нищетой!..

— Жан, друг мой! Милый мой друг, мужайтесь! Мы оба молоды — вам едва исполнилось двадцать пять, мне всего восемнадцать… Будущее принадлежит нам! Уповайте на него и надейтесь на меня, ибо я верна вам навсегда, навеки!

— Да, Валентина, любимая, я верю вам!.. Моя любовь не сомневается в постоянстве любви вашей, и эта пылкая вера — единственное, что осталось мне в этой жизни. Не будь ее…

— Что вы хотите сказать, Жан?

— Кто знает, до чего может дойти человек, измученный нищетой и отчаянием!

— Я уверена, вы не способны на низкие и недостойные поступки. Иначе я бы не полюбила вас.

Восторженно внимая словам любимой, молодой человек преобразился, и в душу его вновь закралась робкая надежда, хотя в ту минуту будущее выглядело исключительно мрачным и непредсказуемым.

Девушка встала и медленно, желая продлить последние минуты свидания, протянула юноше руку, пальцы влюбленных соприкоснулись.

— Прощайте, Жан, прощайте, милый друг, — умирающим голосом произнесла Валентина.

— Как? Вы уже уходите! — вскричал Жан де Монвиль.

— Время идет быстро. Быть может, уже сегодня ночью мы покинем замок. Увы, мне неизвестно, по какой дороге мы поедем.

— Прощайте, Валентина!

— Прощайте! Я оставляю вам свою любовь.

— Нет, я не могу так расстаться! Позвольте увидеться с вами хотя бы еще один раз!.. Умоляю!

— Я сделаю все, что в моих силах, друг мой… Приходите сюда каждый вечер. Если мы не уедем внезапно, я буду счастлива вновь повторить слова любви и услышать ответ вашего сердца! Что бы ни случилось, что бы ни произошло, знайте, вы навеки моя единственная любовь. Я всегда буду верна вам!

— Всегда, навеки! — шептал Жан, глядя вслед прелестному видению.

Призрак исчез, оставив тонкий аромат вербены. Это была волшебная минута. Внезапно очарование нарушилось, и хотя вокруг, казалось, все осталось по-прежнему, однако Жану почудилось, что небо помрачнело, звезды потускнели и в воздухе повеяло чем-то гнетущим и тяжелым. Спрыгнув в ров, юноша взобрался по склону и долго стоял у обрыва, скрестив руки на груди и пристально вглядываясь в замок. Во взоре его можно было прочесть и гнев и сожаление. Затем он с ненавистью проговорил сквозь зубы:

— Значит, графиня противится нашему счастью! Она хочет разлучить нас, столкнуть в бездну отчаяния! Дочь откупщика, разбогатевшего на неправедно взимаемых податях, стала графиней де Ружмон только благодаря своим экю, а теперь считает меня недостаточно знатным, чтобы стать ее зятем! Но она мать Валентины, моего ангела, я должен чтить ее. О, проклятая бедность! О, гнусная нищета! Я готов душу продать, если найдется охотник дать хорошую цену!

Речь его неожиданно была прервана громким хохотом, и звонкий насмешливый голос произнес в ночной мгле:

— Почему бы и не заплатить?

В ту же минуту послышался свист, и выскочившие из травы быстрые тени мгновенно окружили барона[5] де Монвиля. Вспомнив о разбойниках, державших в страхе всю округу, Жан приготовился защищаться.

ГЛАВА 2

Во времена, о которых идет речь в этой страшной и правдивой истории[6], провинцию Бос опустошали бандитские шайки, объединенные в некое сообщество, одно лишь название которого не без основания внушало ужас местным жителям. Бандитов было много, они отличались жестокостью, хитростью, превосходной организацией и повсюду имели соглядатаев, что позволяло им дерзко и безнаказанно совершать налеты, грабить, поджигать, разорять, насиловать и убивать. Днем они прикидывались безобидными странниками или нищими, а по ночам собирались в многочисленные отряды и грабили дома, хватали их обитателей и, угрожая оружием, вымогали деньги. Для тех, кто пытался сопротивляться, бандиты изобрели немало способов, заставлявших покориться кого угодно.

К примеру, в очаг бросали хворост и солому, подвешивали упрямца на крюк для котла, разводили огонь и начинали безжалостно поджаривать несчастного. Подобную пытку не в силах вынести ни один человек, и жертвы, издавая душераздирающие вопли, выдавали все свои секреты. Горе тому, кто оказывался выносливым. Его не просто поджаривали, а убивали — не спасало и запоздалое признание. Строптивым — смерть, медленная смерть, наступавшая после изощренных пыток, одна лишь мысль о которых заставляла содрогаться тех, кто читал душераздирающую историю этих мучеников.

Нависший над равниной ужас с наступлением темноты охватывал души и состоятельных граждан, и самых последних бедняков, не уверенных в завтрашнем дне. От Этампа до Утарвиля, Оржера, Пате, Нёвиль-о-Буа, Питивье, Ольне-ла-Ривьер, Шамотана и долины Жюин, то есть в округе, простиравшейся на двадцать лье в длину и пятнадцать в ширину, каждую ночь случались либо грабежи, либо пожары, и каждую неделю кого-нибудь или убивали, или пытали огнем. Слухи о разбойных нападениях, жестокостью своей превосходивших любое воображение, держали местных жителей в постоянном страхе. Люди жили, думая лишь об одном — банда Фэнфэна! Фэнфэн — имя это было у всех на устах, все с трепетом задавали друг другу единственный вопрос — где сейчас бандиты? Фэнфэн был хуже спорыньи, страшнее дьявола. Этот злой гений вверг в настоящее безумие население целой провинции, а так как регулярной армией в округе и не пахло, то он мог беспрепятственно выбирать жертвы и устилал свой путь дымящимися развалинами и изуродованными трупами. Люди прятали все, что могло вызвать алчность бандитов, прикидывались нищими, одевались в лохмотья, не доверяли никому, боялись собственной тени.

Но вернемся к Жану де Монвилю. Слова, прозвучавшие во тьме, смех и свист, окружившие юношу люди — все это не оставляло сомнений: он попал в засаду. Невзирая на нависшую опасность, Жан испытал скорее гнев, нежели страх. Как все настоящие влюбленные, молодой человек, повинуясь стихийному велению души, скрывал свои чувства и сейчас был взбешен тем, что незнакомцы шпионили за ним во время тайного свидания. Разбойники, кроясь в сумрачном лесу, подло выследили его и наблюдали, как он разговаривал с Валентиной!

При мысли о том, что свидание было осквернено чужим присутствием, Жан, и без того отличавшийся вспыльчивым характером, полыхнул как порох. Пистолеты остались в седельных сумках, и юноша с голыми руками бросился на окруживших его бандитов, но в эту минуту снова раздался голос, в котором теперь звучала не насмешка, а приказ:

— Сдавайтесь, или вы погибли!

Он не ослышался? Сдаваться?! Это слово пришлось не по душе неукротимому молодому человеку. Невзирая на сверкающие кинжалы, пистолеты и доносящийся со всех сторон лязг взводимых курков, он бросился в самую гущу бандитов и принялся молотить кулаками, крушить и опрокидывать все на своем пути. Невероятно, однако в первую минуту ему удалось повергнуть в смятение армию противника. Но что могут ярость, отвага и сила, даже помноженные на отчаяние, против численно превосходящего неприятеля? Нападающих становилось все больше. Озлобившись, разбойники начали наступать всерьез, правда, никто из них не прибегал к оружию. Окружив барона тесным кольцом, не обращая внимания на раздаваемые им во все стороны тумаки, бандиты схватили юношу, связали по рукам и ногам и, взвалив на плечи, потащили в чащу. Пробежав шагов пятьсот, они внесли связанного барона де Монвиля во двор крестьянского дома, стоявшего неподалеку от дороги и обнесенного высоким забором. Молодого человека втолкнули в просторную комнату, освещенную огнем, пылающим в очаге, и чадящими свечами. Находившийся там человек, разносчик, судя по его платью, обернулся и, увидев барона, вежливо, хоть и с усмешкой, отвесил поклон, а затем бесцеремонно спросил:

— Надеюсь, барон, вас не слишком помяли?

Взглянув на него сверху вниз, Жан презрительно ответил:

— Даже во времена Террора[7] я требовал, чтобы незнакомцы и проходимцы называли меня господином бароном де Монвилем.

Вместо ответа собеседник произнес:

— Сильный, отважный, влюбленный, бедный и гордый — лучшего и пожелать нельзя.

— Скажите, наконец, кто вы такой, чего хотите и зачем притащили меня сюда, связанного, словно скотину, которую ведут на бойню?

— Я отвечу, но сначала долой веревки. Они унижают не только вас, но и меня.

С этими словами незнакомец достал кинжал, перерезал веревки, отбросил их в угол и продолжал:

— Мне было необходимо срочно поговорить с вами. Вы вряд ли приняли бы мое приглашение, и я воспользовался знакомством кое с кем из ловких молодцов и попросил доставить вас сюда. Хотите знать, кто я? Меня прозвали Цветком Терновника, но здесь я больше известен как Фэнфэн!

Услышав печально известное имя, Жан невольно вздрогнул и, рванувшись вперед, воскликнул:

— Вы — Фэнфэн!.. Бандит с большой дороги, убийца, поджигатель, кровавый маньяк, запугавший весь край!

— Похоже, здесь обо мне бежит дурная слава, — невозмутимо откликнулся незнакомец.

— И вы не боитесь оставаться со мной один на один?

— Не боюсь.

— Но я могу задушить вас и избавить местных жителей от затравившего их чудовища. Тем более, вы сами сказали — мы здесь одни, вы безоружны.

— Вы этого не сделаете!

— И что же мне помешает?

— Во-первых, ваша честь, а во-вторых, вам это невыгодно.

— Действительно, закон чести запрещает убивать безоружного. Но я не желаю разговаривать с бандитом, и уж тем более о своей выгоде!

— О, вы опять за свое — бандит, поджигатель, убийца! Вы повторяетесь. Послушайте-ка лучше, что я скажу. Я только что вернулся из провинции Мэн[8], где встречался с дворянами, которые, объединившись с крестьянами, создали боевые отряды, назвали себя шуанами и теперь разбойничают, грабят, поджигают и убивают от имени короля и от себя лично. Я же всегда действую только от своего имени — веду войну с богачами. В сущности, кто такие эти богачи? Дурные патриоты, враги правительства. Объявляя войну врагам правительства, я становлюсь добрым патриотом, своего рода шуаном[9] наоборот.

Этот софизм был изречен с такой уверенностью, можно даже сказать, с убежденностью, что Жану де Монвилю, невольно заинтересовавшемуся, к чему клонит его собеседник, оставалось только засмеяться в ответ.

— Вот вы и улыбнулись! — сказал Фэнфэн. — Видите, не все так плохо! Если мне удалось рассмешить вас, значит, вы наполовину согласны.

— Вовсе нет! — живо откликнулся Жан де Монвиль, сам не понимая, отчего панибратские манеры бандита и насмешливые реплики ничуть не возмущают его.

— Ну и ладно! У нас еще есть время. Теперь хочу вам сообщить, что собираюсь удалиться от дел.

— А мне-то что до этого?

— Сейчас узнаете. Мое состояние оценивается в миллион золотом, и все оно размещено за границей.

— О! краденое золото!

— Такое же, как золото, полученное в приданое графиней де Ружмон, дочерью откупщика. Но не будем отвлекаться. В год я имею в среднем сто тысяч ливров на карманные расходы и столько же откладываю на черный день. У меня есть особняк в Париже, я был близок ко двору…

— Ко Двору Чудес[10], разумеется! — вставил Жан.

— Ценю остроумное слово, но вы попали пальцем в небо. Речь идет о дворе нашего бывшего короля.

— Вы были приняты при дворе?

— Именно так.

— Вы принимаете меня за деревенского дурачка?

— За всю жизнь мне дважды приходилось доказывать свое дворянство: первый раз — чтобы сесть в карету короля, второй — чтобы стать во главе бандитов и разбойников Боса. Впрочем, так же поступали и мои предшественники. Такова традиция, которую еще никогда не нарушали!

— Как! — изумленно воскликнул молодой человек. — Неужели, чтобы командовать оборванцами, наводнившими Бос, надо быть дворянином?

— Совершенно верно, и я вам это докажу.

— О, не стоит, верю вам на слово.

— Теперь поговорим о вас.

— Зачем?

— Это совершенно необходимо — ради вашего счастья, вашего будущего, вашей любви.

— Остановитесь! Если вы скажете еще хоть слово…

— Не будьте ребенком, мне известно все… и даже больше! Только я могу ускорить или задержать отъезд Валентины, или даже вовсе ему воспрепятствовать. А ведь от этого отъезда зависит счастье вашей жизни, разве не так? Из достоверных источников мне известно, что у графини есть на примете очень серьезный претендент на руку ее дочери. Она надеется, что разлука, представительная внешность жениха, его громкое имя и огромное состояние рано или поздно сделают свое дело и дочь согласится выйти за него. Как гласит народная мудрость, с глаз долой — из сердца вон.

— Вы заблуждаетесь, сударь, — высокомерно прервал разбойника Жан де Монвиль.

— Понимаю, понимаю! — усмехнулся собеседник. — Вы надеетесь на будущее и полагаетесь на клятвы, данные при свете звезд… Так знайте: слова уносит ветер. А я повторяю — вы навсегда потеряете Валентину и не найдете даже следов вашей возлюбленной. Ее готовы увезти в Германию, Россию или даже в Америку, лишь бы навсегда разлучить с вами.

— Кто вы такой, черт побери?

— Такой же дворянин, как и вы. Я тоже был беден, любил… и разбил свою жизнь из-за глупых предрассудков, но потом сумел подобрать кое-какие осколки.

— Я вам верю. Но что вы хотите?

— Предложить вам двести тысяч ливров золотом, а также сумму, необходимую для выкупа и восстановления поместья Монвилей, дом в Париже, короче, все, что вам потребуется, чтобы уже через месяц жениться на Валентине.

Молодой человек опустил голову. Лицо его покраснело от прихлынувшей крови, а незнакомец, словно желая заворожить, не спускал с него пронзительных серых глаз.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Жана. Юноша чувствовал, что ему предлагают что-то ужасное, но не находил мужества ни бежать, ни высказать презрение искусителю.

Изменившимся голосом он глухо пробормотал:

— Что вы хотите взамен?

— Сущий пустяк. Вы наденете на палец вот это железное кольцо, отправитесь со мной к посланцам бандитских шаек Боса, которым я вас представлю…

— А потом?

— Распишетесь в получении крупной суммы, начнете жить как король, бездельничать и предоставите заботу о вашем благосостоянии многочисленным помощникам и министрам… И наконец, будучи дворянином, заступите место другого дворянина, того, который сейчас находится перед вами, — станете королем разбойников.

— То есть главарем поджигателей… Займу место Фэнфэна!

— Ну, в общем да… черт возьми!

При этих словах Жан де Монвиль, стоявший с поникшей головой, гордо выпрямился. Нездоровое любопытство уступило место праведному гневу, и он уже жалел, что вступил в разговор с наглым бандитом. Теперь всем своим видом юноша выражал явное отвращение. С его презрительно искривившихся губ сорвалось единственное слово:

— Никогда!

— О, не стоит торопиться, любезный, — с небрежной усмешкой бросил его собеседник. — Полагаю, что, хорошенько поразмыслив, вы примете это предложение. Даю вам неделю на размышления. Утром восьмого дня прикажите вывесить белый флаг в окне, что находится на самом верху башни с часами. Это будет означать, что вы согласны.

— Никогда! Слышите, никогда!

— Послушайте, у меня, как и у графини де Ружмон, есть на примете другой кандидат. Он благородного происхождения, силен, красив и так же, как вы, беден и влюблен. Черт побери, похоже, мой человек и будущий зять графини — одно и то же лицо, а значит, он окажется в выигрыше по всем направлениям, а ваша жизнь будет окончательно разбита. Но пока, тысяча чертей, вы мне подходите больше — на то есть особые причины, вам это вряд ли покажется интересным. Так что хорошенько подумайте, барон, прежде чем отказываться от моего предложения. Боюсь, как бы потом не пришлось пожалеть об отвергнутой короне Повелителя разбойников. Словом, жду вас через восемь дней на опушке леса Ла-Мюэт. Если не придете, мое место займет ваш соперник, ибо именно в этот день я хочу назначить своего преемника. И сделаю это. А теперь — до свидания, барон де Монвиль!

С этими словами искуситель, поклонившись, распахнул перед молодым человеком дверь, проводил его через двор к воротам и, слегка толкнув створки, открыл их. Лошадь барона, привязанная к железному кольцу в ограде, ожидала хозяина.

Пока Жан отвязывал поводья, Фэнфэн с насмешливой почтительностью держал стремя. Легко вскочив в седло, молодой человек пришпорил коня и исчез во тьме.

ГЛАВА 3

Неделя, отпущенная Фэнфэном барону де Монвилю, истекла. Настал вечер восьмого дня. В трех с половиной лье от замка, в лесу Ла-Мюэт, одно лишь упоминание о котором вселяло ужас в местных жителей, разыгралась сцена, достойная внимания.

На поляне пылали жаркие костры, вздымая к небу огромные языки пламени, напоминавшие отблески пожара. Вокруг сновало множество людей — мужчин и женщин самого разного возраста. Все они собрались на грандиозную пирушку. Здесь были убеленные сединами старцы, малыши со смышлеными мордашками, почтенные матроны, девушки в крестьянских нарядах, особы явно зажиточные и девицы в невообразимых лохмотьях. Но больше всего на глаза попадалось крепких мужчин в расцвете лет с дерзкими загорелыми лицами, одетых кто во что горазд — в потрепанные мундиры, крестьянские куртки, костюмы состоятельных буржуа и даже в нищенские отрепья. Всего же на поляне толклось не меньше тысячи человек. Нанизанные на вертела из палок огромные куски свинины, баранины и говядины, ломти мяса, тушки кур, гусей, индюшек и уток коптились над огнем или жарились на угольях. Собравшиеся предавались необузданному веселью — орали, горланили песни, плясали, устраивали бурные потасовки, словом, производили такой шум, от которого, казалось, вот-вот лопнут уши.

Внезапно часовой, вооруженный ржавым мушкетом, издал протяжный крик, означавший сигнал тревоги, — прямо перед ним из лесного мрака появились два всадника.

— Стой! Кто идет?

— Оборванец! Друг оборванцев! — ответил звонкий голос.

— А что ты делаешь?

— Скачу кроликом да щиплю травку.

— За кем ты ходишь?

— За тем, кто с огнем.

— А бывал ли ты в лесу?

— И в лесу, и в долу.

— Топай, парень. Ты, видать, местный.

Ответив на странные слова пароля, оба всадника не спеша двинулись вперед и вскоре подъехали к костру. При их появлении гвалт мгновенно прекратился и воцарилась гробовая тишина.

Лицо одного из всадников, того, что повыше ростом, закрывала черная маска. Его спутник, видимо, не имевший причин прятать лицо, изящным движением, исполненным неуловимой иронии, приложил руку к треуголке и, приветствуя собравшихся, громко произнес:

— Мое почтенье, разбойнички!

Толпа отвечала нестройным хором:

— Здравствуй, Главарь!

Всадники спешились. Человек в маске, казавшийся настоящим гигантом, с любопытством смотрел сквозь прорези для глаз на пеструю орду, чье почтение к своему предводителю ничем не напоминало раболепие слуг, а, напротив, выглядело вполне заслуженным уважением к человеку сильному, отважному и умному.

В наступившей тишине Главарь, окруженный соратниками, громко, чтобы было слышно на самых дальних концах поляны, начал говорить:

— Разбойники, братья мои, — приступил он прямо к делу, и голос его достигал слуха всех присутствующих, — я собрал вас сегодня на нашей поляне в лесу Ла-Мюэт по очень важному делу, касающемуся всех. Но прежде позвольте напомнить, что наше сообщество, как того требует устав, всегда возглавлял человек благородного происхождения. Разбойниками и бродягами Боса может командовать только дворянин. Не углубляясь в историю сообщества, насчитывающую уже несколько веков, я лишь назову имена последних Главарей, кого наверняка еще помнят старейшие наши члены. Вспомним Пьера Усыпителя, Золотую Ветвь, Жана Хитрого Лиса и, наконец, Наседку, которому наследовал я, Цветок Терновника, или Фэнфэн. Все мы, прежде чем возглавить сообщество, представили доказательства нашего благородного происхождения. Завершая это краткое вступление, хочу спросить: был ли я вам хорошим предводителем, добрым товарищем, преданным братом?

— Да! Да! — в один голос взревели собравшиеся, с изумлением слушая необычную речь Главаря.

— Да здравствует наш Главарь! Да здравствует Цветок Терновника!.. Слава Фэнфэну!

Немного помолчав, предводитель разбойников продолжал, однако властный и резкий голос его зазвучал мягче.

— Крики, свидетельствующие о вашей преданности, растрогали меня, — промолвил он. — Сейчас, после десяти лет, проведенных вместе, мне и правда грустно расставаться с вами.

Эти слова повергли всех в такую растерянность, что никому и в голову не пришло спросить, почему Главарь принял такое решение.

— И вот, покидая вас, братья, я, согласно уставу, привел вам своего преемника, в жилах которого также течет благородная кровь. По происхождению своему и по храбрости он вполне достоин получить огненное кольцо, железное кольцо, украшенное красными камнями, символизирующими пламя. Вот этот человек.

С этими словами Фэнфэн указал на незнакомца в маске, который, выпрямившись во весь свой гигантский рост, стоял рядом и ждал.

Отчетливо выговаривая каждое слово, Главарь продолжил:

— У кого есть возражения? Если кто против, говорите! К примеру, ты, папаша Элуи, уже шестьдесят лет, как ты разбойничаешь в этих местах, скажи, вправе ли я назначить вам нового командира?

— Да, Главарь, вы вправе это сделать. Вы сами привели его, вы отвечаете за него и ручаетесь за его благородное происхождение. Хоть нам очень жаль расставаться с вами, но мы говорим вашему преемнику: «Добро пожаловать!»

К мнению, высказанному старейшиной, которому было никак не меньше восьмидесяти лет, присоединились и остальные.

Мало-помалу молчавшие до сих пор бандиты принялись обсуждать случившееся. Они толпились, живо обменивались впечатлениями, спорили о причинах столь неожиданного поворота дел. Так продолжалось около четверти часа, затем раздался резкий свист. Немедленно воцарилась тишина, и Цветок Терновника зычным, слышным во всех концах поляны голосом заявил:

— Разбойники, братья, прежде чем я перестану быть вашим командиром и навсегда уеду отсюда, я должен передать полномочия будущему Главарю. Разбойники! — повторил Фэнфэн, указывая на человека в маске. — Вот ваш предводитель, ваш господин, ваш король! Поклянитесь, что будете верны ему, станете его уважать и подчиняться его приказам.

— Клянемся! Клянемся!..

— Господин барон, взгляните на ваших подданных — лесных людей и разбойников, промышляющих на равнине. Теперь все они — ваши братья, потому что отныне вы сами становитесь разбойником. Клянетесь помогать им во всем, вершить правый суд и хранить им верность?

— Клянусь! — произнес человек в маске, поднимая правую руку.

— Отныне вы принадлежите им точно так же, как они принадлежат вам. До самой смерти!

— До самой смерти… Клянусь!

— Нам страшна только измена. Клянетесь ли вы карать смертью предателей?

— Клянусь! Даже если мне самому придется стать палачом, дабы уничтожить изменника.

— Удача благоволит вам — заступая место Главаря, вы сможете доказать, как безжалостно будете карать преступников. Ведь среди нас есть предатель! Хватайте Булочника по прозвищу Большой Дофин[11], только смотрите не покалечьте его.

Десять человек кинулись на рослого разбойника, который, побледнев, принялся что-то бормотать в свое оправдание. Его вывели из толпы и поставили перед Цветком Терновника, который с видом человека, точно знающего, что надо делать, распахнул куртку обвиняемого, ухватился за широкий кожаный пояс, дернул его и вытряхнул оттуда двадцать пять золотых луидоров! Для того времени, когда золотые монеты практически исчезли из обращения, это была огромная сумма!

— Откуда золото?

— Здесь моя часть добычи… Я ее припрятал на черный день…

— Этот господин делает накопления! Наверное, чтобы купить национальное имущество… Ты лжешь! Разве настоящий разбойник может унизиться до того, что начнет копить деньги? Человека, давшего тебе эти монеты, зовут Пьер Ноэль, он мировой судья в Меревиле, и ты пообещал выдать ему наших соглядатаев.

Бледнее мертвеца, Большой Дофин захрипел, из груди его со свистом вырвалось признание, подтверждавшее слова бывшего Главаря:

— Я пропал! Это не человек, а дьявол! Ему известно все.

— Теперь ваша очередь, — обратился Цветок Терновника к своему преемнику. — Действуйте, как подскажут сердце и совесть.

— Негодяй сознался, — ответил тот. — Я знаю, что делать.

Глядя в сторону, он вполголоса произнес:

— Застрелить его — банально… Заколоть — слишком быстрая смерть. Повесить — правосудие и так их вешает… Сжечь заживо — здесь и так воняет горелым мясом… Придумаем кое-что поинтереснее. Принесите две доски, — наконец приказал он тоном человека, привыкшего командовать и требовать мгновенного исполнения своих распоряжений.

В глубине поляны высилась просторная деревянная развалюха, обмазанная глиной. С полдюжины разбойников бросились к ней, сломали дверь и притащили доски.

Указав на Большого Дофина, новый Главарь велел:

— Привяжите к нему доски — одну спереди, другую сзади… Хорошо… Вот так!

Обезумев от страха, несчастный завопил хриплым, лающим голосом:

— Что вы собираетесь делать?! Пощадите! Смилуйтесь!.. Я всегда был честным разбойником… Клянусь, никогда больше не стану разговаривать с журавлями… Простите!.. Не убивайте!

Взбудораженная толпа, заинтригованная действиями человека в маске, образовала круг, откуда то и дело доносились угрозы и проклятия.

— Все назад! — крикнул новый Главарь.

Затем он обратился к тем, кто принес доски:

— У вас есть пила?

— Да, Главарь, и не одна…

— Тащите самую большую.

Через две минуты инструмент был принесен. Гигант в маске схватил вопящего человека, заложенного между двух досок, с легкостью поднял его и положил на бочку. Придавив несчастного ногой, он обеими руками взял пилу и принялся размеренно пилить — сначала доски, потом одежду, а затем и самого разбойника.

— О! Кажется, я нашел достойную замену, — бросил Цветок Терновника, с видом знатока наблюдая за человеком в маске, нашедшим оригинальное и жестокое решение.

Онемев от изумления, с содроганием наслаждаясь страшной местью, которая совершалась у всех на глазах, завороженная толпа притихла. Разодрав в клочья одежду, зубья пилы впились в плоть и начали перепиливать ребра и кости рук, привязанных к телу. Испытывая неимоверные, не поддающиеся описанию страдания, несчастный, выкатив глаза, испускал ужасающие крики. По лицу его градом струился пот.

— Послушайте, Главарь, — услужливо предложил один из подручных, — коли вам мешают его вопли, так мы живо заткнем ему глотку комом земли.

— Не стоит! — отвечал безжалостный палач. — Пусть каждый крик станет уроком тому, кому вздумается последовать его примеру.

И вот уже во все стороны полетела мешанина из окровавленных тряпок и разорванных внутренностей, древесные опилки смешались с растерзанной человеческой плотью, и два кровавых фонтана стали вырываться при каждом движении пилы. Несчастная жертва захрипела, глаза ее остекленели и, уставившись в одну точку, перестали видеть окружающий мир. Зубы застучали в последних конвульсиях. Последний рывок — и страшная работа завершена. Распиленное туловище распалось на две части, с глухим стуком упавшие по обе стороны бочки, служившей плахой, а изодранные внутренности омерзительным пенным варевом растеклись по земле.

Человек в маске был весь в крови. С рук и одежды на сапоги струился горячий красный ручей. Спокойно отложив в сторону пилу, в затупившихся зубьях которой болтались страшные окровавленные клочья, он хладнокровно приказал:

— А теперь, разбойники, за дело! Тащите куски этого мошенника к сараю, насадите на палки и поставьте по обе стороны от двери. Да, не забудьте табличку с надписью: Смерть предателям!

Тут Цветок Терновника, до сего времени бесстрастно наблюдавший за ужасным зрелищем, улыбнулся и одобрительно произнес:

— Разрази меня гром, любезный, я бы до такого не додумался! Судьба моих друзей-разбойников в надежных руках. Вы далеко пойдете, можете мне поверить.

ГЛАВА 4

Дальнейшее введение нового Главаря в должность превратилось в простую формальность. Видя, с каким человеком придется иметь дело, разбойники, разумеется, не думали протестовать.

Тем временем торжества, прерванные казнью предателя, продолжались. Обычай требовал соблюдения определенных ритуалов, пренебречь которыми никому даже в голову не приходило, — разбойники были слишком привержены своим традициям, чтобы отказаться хотя бы от одной из них.

Церемония продолжалась. Новому предводителю предстояло получить кольцо, с незапамятных времен переходившее от одного бандитского вожака к другому. Оно походило на широкий массивный бочонок, искусно выкованный из стали, с загадочным и изысканным прорезным узором, в который были вкраплены великолепные рубины, сверкавшие, словно капли крови.

Это было кольцо поджигателя, иначе огненное кольцо. Оно вручалось верховному главнокомандующему, которому повиновались все бродяги, блуждавшие по лесам и дорогам провинции Бос и называвшие себя разбойниками или поджигателями. Владевший кольцом обладал исключительным правом распоряжаться их жизнью и смертью.

Надев кольцо на безымянный палец человека в маске, Цветок Терновника тотчас снял с головы его обшитую золотым галуном треуголку, схватил тяжелую дубинку, раскрутил «мельницу», а затем обнял нового Главаря и слегка ударил его по плечу. Это была примитивная, но в чем-то трогательная пародия на обряд посвящения в рыцари, во время которого новичок получал легкий удар мечом по плечу. Затем Цветок Терновника громким и торжественным голосом, в котором, однако, проницательный человек наверняка уловил бы насмешливые нотки, объявил:

— Теперь, разбойники, делайте свод!

Тотчас все мужчины, что были в этой разношерстной толпе, схватили дубинки, вырезанные из ясеня, падуба или остролиста. Такая дубинка с обтянутой кожей рукояткой — оружие, с которым никогда не расстается ни один уважающий себя разбойник. Выстроившись двумя параллельными рядами, бандиты подняли дубинки и скрестили их с оружием соседа напротив, оставив посередине свободный проход, по которому Цветок Терновника провел нового Главаря. Сооружение это напоминало «железный свод», который строят при посвящении в масоны.

— Поднятые руки с дубинкамиозначают, что отныне все бродяги Боса признают вас своим главой и каждый готов защищать вас как вместе со всеми, так и один против всех! — сказал бывший Главарь и продолжил: — Разбойник! Король разбойников! Теперь ты неподвластен законам божьим и человеческим. Так встань же выше этих законов!

— Клянусь! — уверенно ответил человек в маске.

— Все клянемся! — воскликнули разбойники, опуская палки. — Да здравствует Главарь! Да здравствует князь разбойников!

Дождавшись, когда стихнут приветственные крики, Цветок Терновника промолвил:

— Ваш новый Главарь будет зваться Красавчик Франсуа!

— Да здравствует Красавчик Франсуа!

— А теперь, — завершил Цветок Терновника, — пейте и ешьте, танцуйте и пойте, словом, развлекайтесь, дети мои. До завтра вы свободны. Лейтенантов прошу пройти в зал совета. Вы, Главарь, также пойдете со мной — я представлю вам главных помощников.

Цветок Терновника вместе с Красавчиком Франсуа направился к краю поляны, где стояла глинобитная развалюха. Заметив это, от группы отчаянно споривших разбойников молча отделились пять человек. Пройдя между кусками человеческого тела, насаженными на колья по обе стороны двери, компания вошла в сарай, отпуская скабрезные шуточки.

Цветок Терновника и Красавчик Франсуа уселись на чурбаки. Те, кого бывший Главарь называл лейтенантами, стояли перед ними. Впрочем, с виду эта пятерка мало чем отличалась от прочих бандитов. Видимо, в шайке действительно все были на равных.

— Вот этот, — сказал Цветок Терновника, указывая на молодого тщедушного человека лет двадцати пяти, — зовется Рыжий из Оно, это мой первый лейтенант, моя правая рука.

Сквозь прорези в маске Красавчик Франсуа быстро окинул взором рыжего разбойника — тот и вправду выглядел весьма неказисто. Ростом не больше пяти футов[12], тощий, судя по всему не отличавшийся физической выносливостью, с бледным лицом, усеянным веснушками, длинными, тщательно причесанными волосами, перевязанными лентой, лейтенант имел разные глаза. Левый был красен и вечно слезился, зато правый — черный, зоркий и живой — светился умом и жестокостью. В щегольском суконном фраке пунцового цвета, рубашке с пышным жабо, в желтом жилете, украшенном двумя золотыми цепочками, и коротких, до колен, штанах из белой бумазеи, он, сняв с головы треуголку, не без изящества поклонился новому Главарю.

— Я не собираюсь расхваливать Рыжего, — продолжал Цветок Терновника, — равно как и расписывать достоинства его товарищей. Сами увидите их в деле. Вот это, к примеру, Толстяк Нормандец. Вы только посмотрите — грудь, как у коренника-тяжеловоза, шея, как у быка, а руки, как у заправского каменотеса. Этот молодчик стоит четверых и никогда не отказывается от работы. Если приказать ему разбить луну и принести кусочек, он и это сделает. Повинуется с первого слова. Так я говорю, Толстяк Нормандец?

— Черт побери, Главарь, я все исполню… По мне, что «ворота высадить», что «пентюха подпалить» или «дух вышибить» — все сделаю.

Человеку, который соглашался взламывать двери, жечь людей и сворачивать им шеи, было сорок два года. Ростом он казался пяти с половиной футов, а толстое круглое лицо этого упитанного здоровяка неизменно сохраняло добродушное выражение, придававшее ему сходство с добропорядочным фермером. Костюм его состоял из белой ратиновой куртки, такого же жилета в белую и красную полоску, зеленых бархатных штанов до колен и черной фетровой шляпы.

Третьего лейтенанта звали Душкой Беррийцем. Это был красивый юноша двадцати пяти лет, с нежно-розовой, словно у девушки, кожей. Вид он имел дерзкий, а гусарский мундир сидел на нем как влитой, подчеркивая изящество фигуры.

— Будучи поклонником прекрасного пола, — благодушно начал Цветок Терновника, — Душка Берриец завел в округе множество знакомств, однако это не мешает ему серьезно относиться к делу.

Четвертый лейтенант по прозвищу Большой Драгун обладал огромным ростом, диковатой внешностью и отличался особой жестокостью и кровожадностью. Точь-в-точь настоящий бандит. На вид лет тридцати пяти, он носил засаленные отрепья неопределенного покроя. Несмотря на отвратительную внешность, Драгун обладал изрядным тщеславием и с большим чувством собственного достоинства приветствовал нового Главаря, аккуратно сняв с головы широкополую старорежимную солдатскую шляпу. В дыру, проделанную в полях, была просунута трубка с длинным чубуком.

— И наконец, Кривой из Жуи, — завершил Цветок Терновника, представив пятого разбойника, молча ожидавшего своей очереди.

Совсем юный, едва разменявший второй десяток, он, однако, привлекал к себе гораздо больше внимания, чем Драгун, Душка Берриец или даже сам Рыжий из Оно. Представьте себе невысокого, от силы пяти футов ростом, юношу, подвижного словно белка, дерзкого как домовый воробей, с худыми руками и ногами поистине стальной крепости. Левого глаза у него не было, зато какой бурной жизнью жил правый! Он подмигивал, щурился, вспыхивал, угасал, словом, работал за двоих! Настоящий глаз лиса или кота-охотника, чей насмешливый и пытливый взор проникает в любые потемки, а если нужно, даже в душу. Прибавьте к этому острый нос, скошенный подбородок, бледные тонкие губы, и вы получите приблизительное представление об этом юном создании, чье лицо отличалось хитростью и коварством вкупе с бесстрастностью и жестокостью.

И правда, в этом циничном насмешливом мальчишке не было ничего заурядного. Он обладал смышленым взглядом, а длинные загребущие руки явно свидетельствовали о безудержной склонности к воровству. Одет он был просто, пожалуй, даже бедно, как обычно одевается прислуга в домах зажиточных крестьян: камлотовая куртка, бумазейный жилет, холщовые штаны до колен, гетры из того же материала, подкованные железом грубые башмаки. На голову Кривой из Жуи нахлобучил колпак из хлопчатобумажной материи.

— Вот приемный сын нашей банды, — сказал Цветок Терновника, — и одновременно один из старейших ее членов. Верно, Кривой?

— Верно, Главарь.

— Он работает с нами уже одиннадцать лет и знавал Наседку, моего предшественника. Рекомендую вам этого поистине замечательного парнишку, чье воспитание делает особую честь Наставнику Мелюзги, а именно Жаку из Питивье.

На этом представление лейтенантов завершилось.

— Сегодня большой праздник, — напомнил Главарь, — поэтому не стану больше вас задерживать. Думаю, вы торопитесь повеселиться. Тем более что праздничное время пролетит быстро — на завтра назначена большая вылазка.

— Ага! Идем на дело! — потирая руки, радостно воскликнул Рыжий из Оно.

— Кто знает ферму Готе, что находится где-то между Жуи и Атре?

— Я, Главарь, — ответил Кривой из Жуи. — Это двор папаши Фуше. Он арендует землю у хозяина замка Монвиль. Любой разбойник всегда найдет у него тарелку супа, ломоть хлеба с сыром и охапку свежей соломы, чтобы переночевать в конюшне.

— Я тоже знаю, где это, — добавил Душка Берриец.

— Прекрасно! Завтра вы отправитесь в Готе, попроситесь на ночлег, а когда пробьет одиннадцать, откроете ворота. Если не сумеете справиться с запорами, прошибете стену конюшни. Еще мне понадобится десятка два храбрых молодцов. Вы сами отберете их и будете за них отвечать. Встречаемся в десять вечера в перелеске у замка Монвиль. Всем быть при оружии, арендатор может оказать сопротивление.

— Вот и славно! — проговорил Большой Драгун сиплым от чрезмерного потребления водки голосом. — Потасовка — это по мне! А то прямо скука одолела с этими пентюхами. Тут в Босе даже не брыкаются, когда ты им шею сворачиваешь, словно курам!

— Или жаришь, как свиней! — серьезно добавил Толстяк Нормандец.

— Прекрасно, храбрецы мои, прекрасно. Полагаю, веселья хватит на любой вкус, — с улыбкой произнес Красавчик Франсуа. — Так что отдохните как следует, но завтра будьте добры не опаздывать. До скорой встречи, разбойнички!

— До скорого, Главарь!

Цветок Терновника и Красавчик Франсуа вышли из сарая и, пройдя сквозь толпу, сели на коней и исчезли, оставив босских бандитов и бродяг предаваться буйной оргии.

ГЛАВА 5

Вечером следующего дня, незадолго до заката, двое смертельно усталых с виду путников остановились у ворот фермы Готе. Это сельское угодье, ныне уже не существующее, находилось на небольшой возвышенности, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Сегодня о ферме напоминает лишь маленький родник, прозванный источником Готе.

Яростный лай цепных псов возвестил хозяевам о приходе чужаков. Путники, едва волоча ноги, прошли по двору мимо ощерившихся собак, яростно рвавшихся с привязи, мимо навозных куч и, поднявшись на три ступеньки, вошли в кухню, служившую одновременно и пекарней. Работники фермы только что заняли места за общим столом, во главе которого восседал сам хозяин, мэтр[13] Фуше, высокий крепкий старик с гордой осанкой и приветливым лицом. Он, как вы помните, приходился дядей Жако, верному слуге Жана де Монвиля.

— Добрый вечер, хозяин, хозяйка и весь честной народ, — произнес младший из странников, в приветствии поднося руку к хлопчатобумажному колпаку.

— Привет и братство, гражданки и граждане! — добавил другой, коснувшись пальцем широкополой, заломленной на военный манер шляпы.

— Добрый вечер, друзья мои, — сердечно отвечал арендатор.

— Нельзя ли нам переночевать здесь?

— Разумеется! Надеюсь, вы и поужинаете с нами. Девочка, быстро поставь на стол еще два прибора.

В те времена босские крестьяне славились гостеприимством. Одинокий путник всегда мог быть уверен как в том, что на любом подворье его ждет более или менее сытный ужин и удобный ночлег, так и в том, что место за столом и охапка соломы будут предложены от чистого сердца.

Оба странника устало опустились на массивную скамью в нижнем конце стола и принялись усиленно работать челюстями — было ясно, что они очень голодны. Работники вполголоса переговаривались между собой, как вдруг хозяин, внимательно вглядывавшийся в нежданных гостей, хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Нет, я не ошибся — это же Кривой из Жуи!

— Он самый, мэтр Фуше, я и есть, собственной персоной… Ваш покорный слуга, готов вам служить.

— Полно! — добродушно усмехнулся арендатор. — Это кто же и когда видел, чтобы ты работал, а, паренек?

Присутствующие встретили смехом незамысловатую шутку, однако Кривой из Жуи нисколько не смутился. Не привыкнув лезть за словом в карман, он не раздумывая отвечал:

— В точку, мэтр Фуше! Да ведь сами знаете — каждый ищет дело по плечу, а когда ты и ростом не вышел, и здоровьем обижен…

— То почему бы и лодыря не погонять, — перебил его возчик, набивая рот салом и закусывая куском грубого хлеба, испеченного из смеси ржаной, пшеничной и ячменной муки.

— Кто лодыря гоняет, а кто все больше себе тянет, — немедленно отпарировал Кривой. — Знаем мы, как такие работнички на жатве управляются!

— Да будет тебе… Живи как хочешь, никто тебя не неволит, — примирительно произнес арендатор. Он уже был не рад, что затронул такую тему, и теперь боялся, как бы ненароком не обидеть гостей, которые могли оказаться людьми весьма опасными.

— Откуда ты явился, Кривой? Уже года два прошло с тех пор, как тебя в последний раз видели в наших краях…

— Я работал возле Дурдана, а сейчас иду в Орлеан. Встретил по дороге товарища, который возвращался к себе в полк, вот и решили попроситься к вам на ночлег.

— А вы, гражданин солдат, далеко путь держите?

— В Мец, в Лотарингию…[14] У меня впереди еще долгая дорога.

— Ничего, вы молоды, в ваши годы у меня ноги сами вперед летели. Вы доброволец?

— Да, гражданин. Родина в опасности, иду защищать отечество.

— Похвально! Мы рады, что вы остановились у нас. Сейчас попотчую вас добрым винцом, а завтра на прощанье подарю монетку, проще говоря, одно экю… Я не богат, но буду счастлив оказать посильную помощь такому отважному патриоту.

— Благодарю, гражданин арендатор.

Ужин завершен, вино выпито во славу нации, мэтр Фуше зажег фонарь, сделанный из роговых пластин, отвел путешественников на сеновал, сердечно пожелал им доброй ночи и, уходя, предусмотрительно запер дверь на ключ. Было около девяти часов. Вскоре все обитатели фермы спали глубоким сном тружеников, утомившихся после целого дня тяжких полевых работ.

Внезапно в ночном мраке раздался страшный шум, мгновенно разбудивший хозяина и работников. Собаки лаяли с необыкновенной яростью, не обращая внимания на пастуха, пытавшегося унять их. Обеспокоенный, однако не утративший мужества арендатор вскочил с постели, схватил ружье и, открыв окно, крикнул пастуху:

— Спускай собак!

Снова послышался звук удара, более мощного, чем первый, треск разбиваемых досок, крики, ругательства, проклятия. Наполовину снесенные большие ворота громко заскрипели. Еще удар — и тяжелые створки рухнули, погребя под собой собак, словно воробьев, попавших в ловушку. Арендатор, не сознавая, что делает, разрядил ружье, целясь в зияющий проем. Тотчас послышались злобные вопли, и при вспышке пороха мэтр Фуше увидел, как во двор ворвались десятка два разбойников. Дрожа от ужаса и уже осознав, какая страшная опасность ему угрожает, фермер выпустил из рук ружье и, заикаясь, пробормотал:

— Господи Иисусе!.. Мы пропали… Это банда Фэнфэна!

Не прошло и десяти минут, как кровожадные бандиты уже заполнили двор. Одни кинулись в жилище хозяев, другие побежали на конюшню, где ночевали слуги, разбуженные ужасными криками, треском ворот и выстрелом. Отовсюду неслись испуганные вопли, обезумевшие работники метались по конюшне, налетая друг на друга, падая и рискуя угодить под копыта храпящих от возбуждения коней.

— Черт подери! Живо заставьте слуг замолчать, — скомандовал звучный голос. — Велите им заткнуть глотки и не шевелиться! Кто ослушается — убивать на месте!

Один из нападавших высек огонь и зажег висевший в конюшне фонарь. Чадящее пламя осветило людей с вымазанными сажей лицами. Грубо толкая работников, бандиты крепко связали их по рукам и ногам, гогоча, натянули ночные колпаки на глаза и велели лечь на пол.

— И не вздумайте шелохнуться! — раздался тот же грозный голос.

Тем временем остальные разбойники обшаривали жилище хозяев, где находился сам арендатор, его жена с сестрой, двое мальчишек тринадцати и пятнадцати лет и девчонка-птичница. Из дома доносились отчаянные, пронзительные вопли. Кричали женщины, чей ужас не поддавался описанию.

— Заткните глотку мерзавкам, — хладнокровно приказал человек огромного роста в черной маске и треуголке, обшитой золотым галуном.

— Господин, сжальтесь над нами!.. Пощадите! Не причиняйте нам зла… — молили несчастные.

После непродолжительной борьбы, сопровождавшейся ругательствами и приглушенными возгласами, обоих мальчиков, связанных и с кляпами во рту, засунули в перины, где они едва не задохнулись. Фермершу, ее сестру и девчонку-птичницу постигла та же участь, а так как женщины были полуодеты, они, к вящему своему ужасу, стали мишенями для скабрезных шуток и непристойных замечаний.

Сам арендатор застыл в углу, не в силах даже пошевелиться, страх полностью парализовал его. Вытаращив глаза, с посеревшим искаженным лицом, несчастный стоял, стуча зубами, и как заведенный повторял:

— Сударь, господин Фэнфэн!.. Не убивайте нас! Господин Фэнфэн… Простите…

— Довольно болтать! — оборвал его человек в маске. — Жди, когда тебе прикажут говорить! Эй! Как там остальные, готовы?

— Да, Главарь! Бабы связаны. И мелюзга тоже.

— Тогда вяжите старика и тащите к очагу.

Бандиты наконец отыскали свечи, и теперь в просторной кухне стало светло как днем. Разбойники, ворвавшиеся в дом, также были вымазаны сажей до неузнаваемости.

— Что вам нужно? — заикаясь, выдавил мэтр Фуше.

— Прежде всего деньги! Все твои деньги, — отвечал великан в маске.

— Я беден как церковная мышь! Урожай был плохой, вам не удастся наскрести и сотни экю.

— Знаем мы эти песни! Все пентюхи одно и то же тянут! Большой Драгун, Беспалый, Толстяк Нормандец, приступайте! Вы знаете, что надо делать.

— Есть, Главарь, — ответили бандиты.

Двое мгновенно скрутили арендатора и положили на пол, а третий, поставив перед огнем подставку для дров, положил босые ноги крестьянина на ее железную перекладину. Затем бандиты принесли охапку соломы и корзину стружек. Видя зловещие приготовления, цель которых не вызывала сомнений, несчастный отчаянно закричал. Бандиты в ответ лишь громко хохотали.

— Старикан извивается, словно мелюнский угорь!

— Орет, будто с него шкуру сдирают, а мы еще и не начинали!

— Погоди, то-то еще будет, когда огонь начнет лизать твои копыта!

— Итак, — отрывисто и жестко произнес Главарь, — ты отказываешься говорить, где деньги?

— У меня ничего нет, честное слово! Ни гроша, клянусь!

— Что ж! Поджигайте!

После этих ужасных слов Толстяк Нормандец и Беспалый прижали жертву к земле, а Большой Драгун поднес огонь к соломе в очаге. Яркие языки мгновенно взмыли ввысь и принялись лизать босые ноги несчастного. Кожа на ступнях покраснела и вздулась.

Почувствовав жар пламени, фермер испустил отрывистый вопль. Кожа на ногах растрескалась, почернела и начала лопаться, по дому поплыл тошнотворный запах горелого мяса.

— Где деньги?

Из горла старика вырвался хриплый рык. Ступни его раздулись, пальцы на ногах скрючились.

— Где твои деньги?

Несчастный с трудом открыл искривившийся рот, оттуда вывалился почерневший язык, но старик не издал ни звука. Пожалуй, бандиты зашли слишком далеко — чудовищная пытка могла сразу убить жертву!

— Где твои деньги, гром и молния!?

— В погребе… под третьей… стойкой… Я умираю!.. Будьте прокляты!..

— Рыжий, ты слышал? Возьми с собой четверых, идите и проверьте!

Захватив свечу, поджигатели спустились в погреб и через пять минут возвратились с небольшим глиняным кувшином, на две трети наполненным золотыми экю[15] и луидорами[16].

Главарь схватил кувшин и высыпал содержимое на стол. По приблизительным подсчетам, набралось три или четыре тысячи ливров[17].

— И это все? — грозно спросил неумолимый главарь.

— Да! Клянусь… вечным… спасением моей… души, это… все, — простонал папаша Фуше и потерял сознание. Казалось, он умер.

— Ладно. Давайте следующих.

— Он не слышит вас, — сказал Рыжий из Оно. — Я бесконечно уважаю вас, Главарь, однако должен заметить, что вы поджариваете слишком быстро. У вас еще нет опыта, хотя в целом все сделано как надо.

— Не понимаю.

— Это очень просто! Когда поджариваешь медленно, боль нарастает постепенно, и жертва не сразу теряет голос. Если же сразу разводить сильный огонь, то пентюх от боли может и сознание потерять, и голос. Вот как, к примеру, этот любитель солонины: он еще жив, а толку от него уже никакого.

— Нужно во что бы то ни стало развязать ему язык!

— Сомневаюсь, что старик заговорит.

— Так суньте его пятки обратно в огонь!

— Опять поджаривать? Так он совсем потеряет чувствительность.

— Что же дальше? Послушай, милейший, ты человек опытный. Цветок Терновника высоко отзывался о твоих заслугах. Посоветуй мне что-нибудь!

— Дело всегда лучше слова. Позвольте. Я сам буду действовать.

— Поступай как знаешь.

— Благодарю! Я отвечаю за все последствия. Беспалый, ведро воды!

— Несу! — отозвался бандит.

— Вылей-ка его на физиономию этого пентюха!

Исполняя приказ, Беспалый тонкой струйкой вылил холодную воду на застывшее лицо старика. Сначала это не произвело никакого действия: похоже, у бедняги случилось кровоизлияние. Но через некоторое время по телу его пробежала дрожь, веки тяжело поднялись, дыхание восстановилось. К несчастному вернулась жизнь, а вместе с ней боль и невыносимый ужас перед новыми мучениями.

— Ага! — прищелкнув языком, воскликнул Рыжий из Оно, — дело наполовину сделано. Эй, Толстяк Нормандец, ты силен, как каменщик, и, надеюсь, не испугаешься, если тебя начнут царапать. Тащи сюда арендаторшу — супругу этого гражданина!

— Чего вам еще надо? — воскликнул папаша Фуше, видя, что Толстяк Нормандец вернулся, неся на руках его жену, недвижную, словно труп.

— Сейчас увидишь, — зловеще ответил Рыжий из Оно. — Давай ее сюда и помоги положить так, чтобы ноги ее опирались на железную перекладину, как только что лежал вон тот гражданин… Теперь начинай ее потихоньку поджаривать — пусть очнется.

— Нет! Вы не посмеете совершить такое преступление, — воскликнул фермер. — Жена! Добрая и преданная спутница моей жизни, честная и работящая! Святое создание, делавшая только добро! Пощадите ее! Умоляю, прошу вас!..

— Ого! Старик уже по-другому запел! — цинично заметил Рыжий из Оно.

Старая женщина, до сих пор пребывавшая в глубоком обмороке, внезапно вздрогнула и, почувствовав первые прикосновения огненных языков, пронзительно вскрикнула:

— Горю! О Боже! Я горю!.. Фуше, на помощь!

— Остановитесь! — взмолился старик. — Послушайте, я обманул вас… Есть еще тысяча экю, под полом на молочной ферме! Это мои последние сбережения, плоды пятнадцатилетнего труда… Берите их, только освободите мою бедную жену!

Прервав его, Главарь невозмутимо произнес:

— Поджигайте!

Ничего не понимая, бандиты удивленно переглянулись: они решили, что Красавчик Франсуа решил поработать из любви к искусству. Никто не сомневался, что папаша Фуше расстался со всеми своими накоплениями, до последнего су. Однако приказа никто не ослушался — разбойники, бесстрастные свидетели этой сцены, снова набили очаг соломой и хворостом.

— Твой совет просто великолепен, Рыжий. Я награжу тебя.

Мамаша Фуше, чувствуя боль, усиливавшуюся с каждой секундой, испускала жалобные вопли, причинявшие невероятные страдания ее мужу. Страх его внезапно прошел, и арендатор яростно крикнул палачу:

— Убийца! Бандит! Дикарь! Будь проклято чудовище, породившее тебя!

— Продолжайте! — приказал Главарь, спокойный как статуя.

— Чего ты хочешь? Негодяй, скажи наконец!.. Скажи, что тебе нужно?

— Фуше, — произнес человек в маске, глядя как жена арендатора корчится в страшных муках, — ты был доверенным человеком виконта де Монвиля.

— Ну и что? — хрипло отвечал арендатор, силясь разорвать веревки.

— Где вы с ним спрятали сто тысяч ливров, которые виконт выручил за продажу своих владений?

— Не знаю, о чем вы говорите!

— Фуше! Мой бедный муж!.. Умираю!.. Господи, отпусти мою душу! — простонала жертва.

— Не лги, старик! Знай, мне нужны эти деньги, если ты не скажешь, где они, я у тебя на глазах заживо сожгу твою жену, а затем распилю пополам твоих сыновей.

ГЛАВА 6

Услышав угрозу, произнесенную сухим решительным голосом, арендатор понял, что бандит сдержит обещание, и содрогнулся от ужаса и ненависти.

— Негодяй! — выкрикнул он, пытаясь вырваться. По натуре тихий и пугливый, он, как это нередко случается с такими людьми, раз преодолев страх, стал отважным как лев. — Говорю тебе, я ничего не знаю!.. Ничего!

— Поджаривайте! — мягко вымолвил неумолимый Главарь, равнодушный к проклятиям и мольбам, к боли и страху, словом, к любым проявлениям человеческих чувств.

Ловкие руки умерили пламя ровно настолько, чтобы оно давало жар, необходимый для того, чтобы ноги несчастной женщины не обуглились сразу, а медленно поджаривались, причиняя страшные мучения.

Действительно, боль от раскаленного добела железа вытерпеть гораздо легче, чем боль, причиняемую прикосновением железа, нагретого до более низкой температуры. Впрочем, это и понятно — раскаленное железо причиняет боль мгновенную и столь сильную, что человек перестает ее чувствовать, в то время как нагретое железо, соприкасаясь с кожей, причиняет адскую боль, постепенно распространяющуюся по всему телу.

Бандиты прекрасно знали, что огромный костер более действует на воображение жертвы, нежели на ее тело, для пыток же гораздо действеннее небольшой костерок, куда опытная рука заплечных дел мастера понемногу подкидывает дрова.

— Послушайте, Главарь, — обратился Рыжий из Оно к человеку в маске, — не стоит сразу жарить курицу до готовности. Опытный поджигатель сродни шеф-повару, он должен уметь поддерживать медленный огонь.

— Ты прав, любезный. Надо продержать хозяйку не меньше часа… За это время, надеюсь, у старика развяжется язык.

Мамаша Фуше продолжала испускать жуткие крики, перемежавшиеся мольбами, руганью и проклятиями.

— Фуше! Муженек! Ай, Господи!.. Господи Боже мой!.. Сколько мне еще так мучиться? Фуше!.. Отдай им все…

— У меня уже ничего не осталось!

— Ой, негодяи, убийцы!.. Бандиты!.. У нас больше нечего взять!

— Эй, старый скупердяй! Где ты прячешь сто тысяч ливров бывшего виконта Монвиля? — вновь раздался неумолимый голос.

— Не знаю! Хозяин мне ничего не сказал…

— Лжешь!

— Это чистая правда! Поверьте!.. Неужели я могу лгать, видя, как заживо жгут мою жену?..

— Фуше!.. Бандит хочет сказать… Может быть, ему нужны бумаги хозяина…

— О! — воскликнул Главарь. — Значит, имеются и бумаги! Живо! Давайте их сюда!

— Прекратите жечь мою хозяйку и отнесите ее на кровать.

— Согласен. Если в бумагах не найдется ничего интересного, мы сожжем ее вместе с кроватью.

Толстяк Нормандец швырнул арендаторшу на кровать, стоявшую тут же в кухне, за занавесками из зеленой саржи, в небольшой нише, напоминавшей альков.

— Где бумаги?

— Зарыты под шкафом, что стоит у нас в спальне, на глубине шесть дюймов.

— Отодвиньте шкаф и разберите пол.

Полдюжины поджигателей под предводительством Главаря ринулись в спальню. Они грубо свернули шкаф, и, когда он с грохотом упал, на пол посыпались стопки белья и крошечные фигурки, которые крестьяне обычно расставляют для красоты на открытых полках. У одного бандита оказалась кирка, и он принялся взламывать плитки пола. Разбойник обладал недюжинной силой, а мощеный пол прочностью не отличался, так что уже через несколько минут на свет был извлечен небольшой сундучок.

Главарь схватил его и вернулся в кухню, где на полу корчился от боли папаша Фуше. Главарь сурово спросил:

— Здесь лежат бумаги виконта?

— Да!

Обитый со всех сторон перекрещивающимися железными полосами, ощетинившийся торчавшими изнутри остриями гвоздей, сундучок на первый взгляд казался неприступной крепостью, единым целым, не поддающимся разрушению. Во всяком случае, некоторое время все попытки открыть его успехом не увенчались.

— У меня нет времени возиться, — заявил Главарь. — Изволь открыть его сам, и поживей! Иначе…

— Я готов, только развяжите мне руки!

— Хорошо.

Быстро перерезав веревки, оставившие на запястьях фермера синие следы, Главарь приказал:

— Пошевеливайся!

Папаша Фуше, забыв про обожженные ноги, попытался встать, но тут же тяжело упал и разразился сдавленными рыданиями.

— Искалечен! Искалечен на всю жизнь!.. Я больше не смогу работать! Нас ждет нищета…

— Хватит вопить! У меня мало времени.

Не в силах подняться, старик встал на колени перед очагом, взял сундучок и, ощупывая его ослабевшими руками, нажал на два гвоздя.

— Здесь замок с секретом, но я очень слаб…

Бандиты склонились над сундучком. Внезапно тяжелая крышка с громким щелчком отскочила. Испуганные разбойники шарахнулись в стороны, арендатор выпустил сундучок из рук, и тот, перевернувшись под собственной тяжестью, упал прямо в огонь, куда тотчас вывалилось и все содержимое.

— Пощадите! Я не хотел… — простонал папаша Фуше, боясь, что его неловкость сочтут преднамеренной.

— Гром и молния! — взревел Главарь, видя, как огонь пожирает бумаги.

Носком сапога он отшвырнул сундучок в глубь очага, и, не зная, как погасить пламя, охватившее заинтересовавшие его документы, разбойник схватил старика поперек туловища и легко, словно ребенка, бросил прямо в огонь! Тело несчастного полностью накрыло пламя, которое тут же погасло. Получив новые ожоги, арендатор душераздирающе завопил, однако железная рука продолжала удерживать его на горячих угольях, пока седые волосы и холщовая рубашка не вспыхнули, как солома. Бандиты бурно захлопали, выражая восторг по поводу того, как быстро их предводитель сумел найти выход из положения.

В самом деле, документы не слишком пострадали. Обгорело только несколько листков. Бросив стенающего, обожженного арендатора, Главарь приказал перенести еще тлеющие бумаги на стол и углубился в чтение, в то время как несчастный папаша Фуше, задыхаясь, пытался выбраться из чадящего очага.

В сундучке хранились договоры на аренду, долговые расписки, документы о праве собственности, генеалогическое древо.

Внезапно Главарь вполголоса прочел: «Жан Франсуа де Монвиль… законный сын, и Франсуа Жан… внебрачный сын, не признанный отцом, был воспитан в…»

— Отлично! Этот документ и впрямь на вес золота.

Он спрятал бумагу в карман, и, увидев, что следующий лист обгорел почти наполовину, разразился жуткими проклятиями. Гнев бандитского главаря и усердие, с каким он старался расшифровать сохранившийся текст, свидетельствовали, что именно этот документ обладал наибольшей ценностью. Листок действительно был сильно поврежден — он обуглился, сохранились только начала строк.

Вот что удалось прочесть:

«Отчет о суммах, вложенных в… выплаты по земельной собственности, проданной с правом выкупа следую…

Двадцать пять тысяч ливров за мои…

А также семнадцать тысяч пятьсот ливров за…

А также двенадцать тысяч ливров за мое владение…

… двадцать тысяч ливров за… мою ферму в…

… девять тысяч… один… в… или… приход…

… …ливров.

Всего сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров в звонкой монете… были спрятаны в… вместе с моим славным… который должным образом подписывает три копии…

Одна остается у меня… вторая у Жана Луи Фуше… третья остается в руках…

Когда настанут лучшие времена, я надеюсь… доверившись чести…

Подписано: Франсуа Жан, виконт де Монвиль.

Подписано…»

— Итак, — зловеще произнес Главарь, — неловкость этой старой скотины обошлась мне в сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров! А подпись свидетеля в конце бумаги! Где теперь прикажете искать третье доверенное лицо виконта?!

Пнув сапогом хрипящего от удушья старика, которому все-таки удалось выползти из очага, бандит грубо спросил:

— Эй, ты! Что тебе еще об этом известно? Ты читал бумаги? Знаешь, сколько они стоят? Отвечай! И не вздумай врать… Ты знаешь, что я могу с тобой сделать!

— Ничего я не читал, потому что не умею ни читать, ни писать. Помню только, хозяин говорил, что это очень важная бумага. Поэтому он приказал беречь ее… Времена-то сейчас неспокойные. Вы оказались сильнее, украли ее у меня… Моя совесть чиста, чего не скажешь о вашей, — с достоинством заключил старик, с неимоверными страданиями вставая на обожженные ноги.

— И много тебе выгоды с чистой совести? — презрительно пожал плечами Главарь.

Пока предводитель изучал содержимое сундучка, разбойники времени не теряли. Привыкнув не оставлять после себя ни крошки, ни соринки, они быстро расхватали все украшения, простое фамильное серебро — кубки, ножи и вилки, какие обычно дарят на свадьбу. Увязав в тюки постельное и столовое белье, салфетки и одежду, разбойники принялись с аппетитом поглощать запасы арендатора. Солонина, сыр — все пошло в дело. На крюках в очаге, где только что пытали фермера и его жену, жарились колбасы.

Страшный пир продолжался два часа, бандиты никуда не спешили, все делали обстоятельно, ничего не опасаясь, потому что ферма Готе стояла на отшибе и до ближайших деревень — Жуи, Атре или поселения Фраюи — было никак не меньше полулье. Хотя Главарь был угрюм и на лице его читалось явное разочарование, разбойники предавались буйному веселью. Они подсчитали, что сбережения папаши Фуше равнялись приблизительно шести тысячам ливров наличностью — огромная по тем временам сумма, составлявшая в пять раз больше, чем сегодня. За белье, украшения и одежду можно было выручить не меньше четырех тысяч, а все вместе составляло около десяти тысяч, или по пятьсот ливров на каждого!

Пятьсот ливров! Такие деньги ни у бродяги на дороге не валяются, ни у разбойника в кармане не водятся, так что повод для веселья был, да еще какой. Тем более что в трактире, хозяин которого занимался скупкой краденого, разбойник с деньгами всегда мог рассчитывать на хороший ужин, мягкую постель и все прочее.

— Мало! Подавай еще! Глотка так и горит! — с набитым ртом кричал Толстяк Нормандец, запихивая за щеку огромные куски, которые только собаке впору грызть, и заливая вином из погреба папаши Фуше.

Любители выпивки вновь спускались в погреб с деревянными ведрами, которые наполнялись быстро, а опустошались еще быстрее, потому что, как известно, у бандитов с большой дороги всегда сухо в горле. Но довольно, последний глоток! Вот уже тюки с награбленным взвалили на лошадей, которые также должны были попасть в лапы перекупщиков, и Главарь скомандовал отступление.

Никто даже не полюбопытствовал, живы ли работники, связанные как колбасы, или задохнулись? Быть может, папаша Фуше и сумеет освободить их, а пока только самые храбрые украдкой наблюдали за сборами и отъездом банды поджигателей!

Неожиданно Главарь вернулся в дочиста разграбленный дом и вошел в комнату, где стонала от страшной боли мамаша Фуше. Девчонка-птичница, вся в крови, корчилась в ногах кровати, связанные мальчишки боязливо озирались и, заметив Главаря, тотчас зажмурились. У арендатора руки были свободны — его развязали, когда он открывал сундучок.

Наклонившись к старику, Главарь опять скрутил его и оставил лежать на полу, словно бессловесную скотину. Когда предводитель бандитов выпрямлялся, черная маска упала, и неровное пламя свечи, озарявшее кухню, осветило его черты. Разглядев разбойника, мамаша Фуше пришла в такой ужас, что даже перестала стонать. Едва опомнившись, она воскликнула:

— Ах ты Господи! Он!.. Не может быть! Он!

Вторя ей, фермер хрипло простонал, в сухих глазах старика заблестели слезы, в надорвавшемся от стенаний голосе прозвучали рыдания:

— Он!.. Господь милосердный! Почему вы не сжалились над моими сединами… Лучше было бы умереть, чем знать о вашем предательстве!

Главарь хладнокровно надел маску и, зловеще расхохотавшись, вышел.

ГЛАВА 7

Через два часа после отъезда бандитов один из мальчишек, сдирая кожу на вспухших запястьях, сумел освободить руки. Бедный малыш издал радостный крик, заглушивший хрипы, жалобы, стоны и плач, доносившиеся изо всех углов разоренного дома. Отыскав глазами брата и убедившись, что тот жив, мальчуган осторожно слез с высокой кровати и на коленях подполз к лежащему на полу старику.

— Ты жив, дедушка? — прошептал он дрожащим голосом, словно боялся, что обращается к трупу.

— Мальчик мой, — с трудом выговорил фермер, — ты свободен… Это хорошо. Постарайся найти нож и развяжи бабушку, а потом меня.

Кругом стоял кромешный мрак, свеча давно погасла, и ребенку пришлось долго шарить среди ужасающего беспорядка. Сначала поиски казались безуспешными, но наконец мальчику удалось нащупать осколок тарелки, и через некоторое время он сумел перетереть свои веревки и встать. Руки и ноги его затекли, но он теперь был совершенно свободен и бросился на помощь к родным.

— Дедушка, я не могу найти нож! Кругом так темно… Что мне делать?

— Иди в конюшню. Возчик всегда носит нож в жилетном кармане… Поспеши, мой милый… Я умираю от жажды и готов отдать все дни, что мне еще остались, за глоток свежей воды.

Мальчик отправился исполнять приказ и, хотя ему было очень страшно, вышел во двор, пробрался в конюшню и, стараясь скрыть дрожь в голосе, громко крикнул:

— Не бойтесь… это я!

Ему откликнулся возчик, который, пытаясь развязать веревки, свалился на пол и теперь лежал ничком, придавив нож, прикрепленный к петлице жилетного кармана прочным, изрядно засаленным плетеным ремешком. Ребенок, радуясь, что может помочь близким, из последних сил достал нож и освободил возчика. Сбросив веревки, тот встал и, окликая товарищей, принялся вызволять их. Бедняги, напуганные до полусмерти, боялись вымолвить хоть слово и только глубоко, с облегчением вздыхали.

— Они убрались?.. А? Правда?

— Да! Все уехали… Идемте скорее в дом! Дедушке и бабушке очень плохо!.. Они могут умереть!

Сбившись в кучку, работники направились в дом и вскоре сумели зажечь свет. Они освободили стариков, второго мальчика и девчонку-птичницу и неумело, но от чистого сердца, утешали их и как могли выказывали свою преданность.

Папаша Фуше мужественно озирал царивший кругом разгром, означавший приближение нищеты. Но сейчас не это заботило его. Фермер был стар, но не боялся никакой работы. Единственное, что его беспокоило по-настоящему — это состояние жены, которая начинала бредить. С пылающим лицом, она металась на кровати, испуганно озираясь по сторонам. Внезапно взор ее на чем-то остановился, и несчастная забилась, испуская пронзительные крики, словно отбивалась от невидимого врага, теснившего ее.

Мэтр Фуше забыл о своих страшных ранах, надолго лишивших его возможности нормально передвигаться, и стоически полагал, что уже не нуждается в помощи, но, глядя на ужасные мучения жены, впавшей в забытье, не слышавшей и не видевшей его, в отчаянии зарыдал. Возчик тронул старика за плечо и сказал:

— Полно, хозяин, не убивайтесь так! Подумайте и о себе… Дел-то вон теперь сколько. Бандиты оставили двух лошадей: одну молоденькую и старого черного жеребца. Так что я сейчас поскачу в Базош за доктором.

— Ты прав… Поезжай, дорогой, и постарайся сделать все как надо.

После нового административного деления Франции Базош-ле-Гальранд стал главным городом кантона, и ферма Готе находилась всего в двух лье от него. Скача напрямик через поля, возчик потратил на дорогу три четверти часа. Прибыв на место, когда уже светало, он тотчас поднял тревогу.

Слух о том, что бандиты Фэнфэна разграбили ферму Готе, пытали огнем хозяев и мамаша Фуше находится при смерти, облетел округу со скоростью искры, бегущей по пороховой дорожке. На ноги были подняты мировой судья, секретарь суда, бригадир жандармерии со своими людьми и врач. Несколько конных национальных гвардейцев вызвались сопровождать судейских, и меньше чем через час правосудие, сопровождаемое армией, выступило в поход. В восемь утра отряд из двенадцати человек прибыл на ферму.

Мировой судья, секретарь и бригадир сразу направились в хозяйскую спальню. Состояние мамаши Фуше ухудшилось. В бреду она что-то быстро бормотала, и слова, которые удалось разобрать, показались представителям закона столь странными и ужасными, что они тотчас навострили уши.

— Пощадите!.. Господин Жан, наш малыш Жан!.. Пощадите! Уберите огонь… Вы ведь любили нас! У него нет сердца!.. Бандит! Господи!.. Господин Жан! Разбойник! Это Фэнфэн!.. Черная маска… Она упала! Фэнфэн!.. Это Жан! Жан де Монвиль!

Сбитые с толку, чиновники переглядывались, не веря своим ушам, — подобные обвинения звучали просто невероятно.

— Гражданин Фуше, вы слышали, что сказала ваша жена, — обратился к арендатору мировой судья, пока врач завершал необходимые приготовления, собираясь пустить больной кровь.

— Да, гражданин судья.

— Вы можете объяснить, что это значит? Как вы понимаете, эти слова являются серьезным обвинением. Если они соответствуют действительности, то послужат основанием для вынесения смертного приговора вашему бывшему сеньору…

Папаша Фуше не колебался.

— Послушайте, гражданин судья, — начал он, — если бы он только разорил нас, пытал и изувечил меня одного… я бы ничего не сказал. Несмотря ни на что, мы сохранили любовь к прежним господам. Они были добры к нам… Вы тоже родом из наших краев и сами все знаете… Я бы простил все зло, которое он мне причинил. Но он искалечил мою жену! Бедняжка, быть может, уже умирает… Негодяй пытал ее, как настоящий палач! Я все скажу… Видите, я не в горячке, но готов подтвердить все сказанное: человек, разоривший наш дом, укравший бумаги, доверенные хозяином, пытавший меня и изувечивший жену… — Жан де Монвиль. Уходя, он решил снова связать меня, и тут маска упала… Я видел его, как вас, и узнал… Его лицо, гигантский рост, огромные сапоги, треуголка с золотым галуном…

Пока секретарь записывал убийственные показания, врач пустил жене фермера кровь и принялся обкладывать страшные ожоги на ее ногах наспех натертым сырым картофелем.

— И много людей сопровождало вышеуказанного барона де Монвиля?

— Человек двадцать, не меньше.

— Вы кого-нибудь узнали?

— Нет, гражданин судья. Они вымазали лица сажей, почти все были в военных мундирах. Как тот человек, которого мы вчера вечером пустили переночевать.

— К вам кто-то попросился на ночлег?

— Да! Это бродяга по кличке Кривой из Жуи, и с ним еще один, в гусарском мундире. Я на всякий случай запер их в сарае. Они, должно быть, до сих пор там.

— Жандармы, приведите этих людей.

Через пять минут появились Кривой из Жуи и его приятель. У обоих в волосах торчала солома, сухие былинки прилипли к одежде, но, несмотря на некоторую помятость, смотрели они браво, и было видно, что это молодцы не робкого десятка.

— Ваши бумаги! — сурово потребовал судья.

Кривой из Жуи вытащил из кармана засаленный бумажник и достал паспорт на имя Луи-Жермена Бускана, двадцати лет от роду, уроженца деревни Жуи-ан-Жоза (департамент Сена-и-Уаза)[18], поденщика. Этот официальный документ имел печать муниципалитета города Шартра и соответствующую подпись, словом, придраться было не к чему.

Его приятель в свою очередь предъявил паспорт, выданный в Шартре гражданину Жану Жолли, двадцатилетнему ткачу, уроженцу деревни Сен-Венсан-Лардан (департамент Шер). Вместе с паспортом он показал свидетельство о благонадежности и военную подорожную в город Мец, на основании которой законопослушные граждане были обязаны предоставлять ему в пути ночлег и пищу. Если у мирового судьи и были подозрения, то после прочтения обеих бумаг они должны были рассеяться как дым. Значительно подобрев, он сказал:

— Вы что-нибудь слышали этой ночью?

— Ужасные крики, шум и топот. Честно говоря, мы здорово напугались, — ответил Кривой из Жуи.

— Ты забыл о выстреле, — напомнил ЖанЖолли.

— Это все?

— Все! Мы закопались в солому и сидели там до тех пор, пока вот эти два жандарма не вытащили нас оттуда.

— А вам не пришла в голову мысль выскочить на шум?

— Нас заперли на ключ, на два оборота.

— Хорошо, можете идти.

— Привет и братство, граждане!

— Эти люди нисколько не похожи на соучастников преступления. Видимо, сообщников бандитов придется искать в другом месте, — заключил судья и спросил врача:

— Гражданка Фуше может слушать меня?

— Кровопускание помогло, она может не только слушать, но и отвечать на вопросы, ее здоровью это не повредит.

Услышав в голосе чиновника искреннее сострадание, арендаторша залилась слезами и, подтвердив заявление мужа, прибавила:

— Я видела его, как вижу вас, господин Бувар… Когда маска упала с его лица, он стоял здесь, посреди комнаты. Свеча еще горела, было светло… Поверьте, мне словно холодным копьем пронзили сердце, когда я узнала в главаре бандитов нашего маленького Жана! Мы ведь знавали его совсем еще крошкой… и любили, господин Бувар, как родного сына!

Тщательно составив протокол и проследив, чтобы все присутствующие подписались под ним, судья уже собрался уходить, как появился третий свидетель, чьи показания лишь укрепили уверенность гражданина Бувара в виновности Жана де Монвиля, если только нужно было что-то еще доказывать после показаний супругов Фуше.

Внук фермера, которого на всякий случай решил допросить бригадир, отвечал так же уверенно, как и оба старика. Он тоже видел, как упала маска с «высокого человека», такого высокого, что он ударился головой о балку. На вопрос, знает ли он этого человека, мальчик без запинки ответил:

— О да! Правда знаю!.. Это наш господин Жан, из замка, что в Жуи.

— Идемте! — произнес судья. — Сомнений больше нет, бригадир. Берите своих людей и следуйте за мной. Фуше, друг мой, желаю вам скорейшего выздоровления. И вам также, голубушка… Я хотел сказать, гражданка Фуше. Я пришлю справиться о вашем здоровье.

Через двадцать минут взвод жандармов прибыл к стенам старого замка, прошел по подъемному мосту, пересек двор и остановился перед дверью, ведущей в большой зал, где Жан Франсуа де Монвиль расправлялся с завтраком: чашкой молока и несколькими ломтями серого хлеба.

Жандармы зарядили ружья. Один встал возле двери, второй укрылся в простенке между окнами первого этажа, еще двое окружили мирового судью, идущего вслед за бригадиром. Бригадир постучал в дверь рукояткой пистолета и громко приказал:

— Именем закона! Отворите!

Изумленный Жако отправился открывать. Его хозяин, удивленный не меньше, вскочил с места при виде трех вооруженных до зубов людей.

— О! Это вы, господин судья! Чем я обязан вашему визиту?

— Именем закона! Жан Франсуа, бывший барон де Монвиль, я вас арестую.

— Арестуете меня?.. А я-то думал, что бедность является достаточным свидетельством моей благонадежности в глазах комитета! Я никогда не участвовал в заговорах, не выступал против нового правительства, не укрываю у себя дезертиров — никто ни разу не усомнился в моей лояльности.

— Я не собираюсь докладывать, что входит в мои обязанности, я их исполняю! Жандармы! Действуйте!

Бригадир направил пистолет в грудь молодого человека и холодно произнес:

— Вы очень сильны, гражданин Монвиль, и в состоянии справиться с четырьмя жандармами, поэтому я вам не доверяю и предупреждаю, что при малейшей попытке сопротивления я буду стрелять.

— Я ничего не понимаю, однако сопротивляться не собираюсь. Я добровольно следую за вами в надежде, что вскоре это недоразумение разъяснится.

— Это еще не все! Мы должны связать вам руки.

— Наручники! Ну, это уж слишком!

— Подумаешь! — презрительно бросил бригадир. — Даже бывший король без звука позволил заковать себя.

— Вы правы, — с горькой улыбкой ответил юный барон де Монвиль, полагая, что арест его вызван исключительно политическими причинами.

Когда руки молодого человека, к полному удовлетворению жандармов, были крепко связаны, он спросил:

— Может быть, теперь вы скажете, за что меня арестовали?

— Где вы провели ночь? — вопросом на вопрос ответил мировой судья.

— Ездил на прогулку. Я часто гуляю по ночам.

— В котором часу вы выехали из дома?

— В восемь вечера.

— Куда вы направились?

— Я не могу и не хочу этого говорить.

— Когда вы вернулись?

— В половине первого, а может, в час ночи.

— Превосходно! Значит, вы целых пять часов объезжали окрестности?

— Да!

— И вы не могли придумать ничего лучшего, чтобы убить время?

— Нет! Я говорю чистую правду. Я сделал остановку, простоял около часа, но это не может интересовать вас…

— Хорошо, пусть так! Однако вы выбрали странный способ защиты. У меня сложилось мнение…

— Скажите же наконец, в чем меня обвиняют?

— В том, что сегодня ночью, с десяти вечера до полуночи, вы во главе двух десятков бандитов ограбили ферму Готе, жестоко изувечили гражданина Жана Луи Фуше и его жену, пытая их огнем, как это обычно делают мерзавцы, терроризирующие нашу провинцию. Наконец, на основании прямых показаний супругов Фуше и их внука, признавших в вас главаря бандитов и подписавших свои показания, я обвиняю вас в том, что вы являетесь предводителем «поджигателей», неуловимым бандитом по прозвищу Фэнфэн!

Во время гневной речи, которая заставила содрогнуться даже жандармов, на благородном лице Жана де Монвиля, зерцале честности и искренности, изменявшемся вслед за движениями души молодого человека, пробежало множество выражений — сначала на нем отразился страх, затем гнев и, наконец, горькая усмешка. Потом юношу охватил приступ ярости.

— Я — Фэнфэн?! Я?! Да вы с ума сошли! Потеряли рассудок настолько, что сами готовы совершить преступление!

Жако, до сих пор растерянно молчавший, наконец обрел дар речи и с болью и возмущением воскликнул:

— Бандиты Фэнфэна подожгли дядюшку и тетушку, а вы обвиняете господина Жана!.. Да это просто чудовищно! Еще хуже, чем если б вы меня в этом обвинили!

— Мне больше нечего сказать, — холодно ответил судья. — Следуйте за мной в кантон и не пытайтесь сопротивляться, это не в ваших интересах.

— Разумеется, гражданин судья, я не стану сопротивляться. На столь гнусное обвинение я отвечу презрением, ибо только в нем может теперь черпать силу оскорбленная добродетель. Возможно, я еще встречу менее предубежденных судей, и, когда они торжественно объявят о моей невиновности, вы раскаетесь, что осмелились возвести на меня столь жестокие и несправедливые обвинения. Идемте!

Судья не ответил, и бригадир, не веривший никому по долгу службы, принялся насмешливо насвистывать кавалерийский марш, в то время как солдаты во дворе выстраивались, чтобы конвоировать арестованного.

— Прощайте, господин Жан! Прощайте, мой добрый, мой дорогой господин, — рыдал Жако, и из его маленьких серых глаз, выражение которых напоминало взгляд преданного пса, лились потоки слез. — Я знаю, вы невиновны, и я вас не оставлю! Я докажу, что это не вы!.. Даже если мне придется умереть!

— Благодарю тебя, верный Жако, единственный мой друг, — с достоинством произнес барон, чье лицо приняло холодное надменное выражение.

Спустя два часа Жан де Монвиль был водворен в кантональную тюрьму.

Преступление на ферме Готе, арест предполагаемого виновника, его имя, широко известное в этом крае, уважение, которым издавна пользовалось семейство Монвилей, — все это вызывало живой интерес окрестных жителей. При иных обстоятельствах такие события наверняка всколыхнули бы общественное мнение, но теперь они прошли почти незамеченными, ибо люди уже привыкли к арестам, связанным с поджигателями, как именовали бандитов. Великие революционные потрясения приучили людей к каждодневным душераздирающим драмам, у всех хватало собственных дел, не оставлявших времени подробно разбираться в обвинениях, предъявленных бывшему аристократу, который, если верить слухам, оказался злоумышленником.

Однако председатель суда, к которому попало это дело, принял его близко к сердцу и пожелал честно провести расследование. Так как все тюрьмы округа были переполнены, барона де Монвиля временно поместили в кантональную тюрьму. Целую неделю его бдительно охраняли. Затем надзор ослаб, хотя места вокруг считались относительно тихими, у полиции и армии работы всегда хватало.

Следствие шло своим чередом, но однажды утром тюремщик, к своему стыду, нашел камеру бывшего барона де Монвиля совершенно пустой. Сообщники заключенного проделали ночью в стене дыру, куда вполне мог протиснуться человек такого могучего сложения, как барон. Рядом на полу нашли лемех от плуга, которым, по всей вероятности, и была пробита стена. Но самое странное заключалось в том, что на лемехе стояло клеймо Ж. Л. Фуше из Готе!

Несмотря на усиленные поиски, беглеца так и не нашли. В то же самое время исчез и верный Жако. Последнему событию, впрочем, никто не удивился.

Итак, Жан Франсуа де Монвиль обрел свободу, но имя его было навеки опозорено. Разве побег и отказ предстать перед недавно созданным судом присяжных не означали признание вины? Правосудие пришло именно к такому выводу. Жан Франсуа, бывший барон де Монвиль, обвиняемый в вооруженном налете и грабеже, в нанесении гражданину Жану Луи Фуше тяжких телесных повреждений, которые вполне могли привести к смерти упомянутого гражданина, и таких же повреждений супруге его, гражданке Марии Терезе Пуанто, был заочно приговорен к смертной казни. Его имущество конфисковали в пользу нации, а за голову беглеца назначили награду.

Фермер из Готе, его жена и внук показания не изменили, поэтому присяжные не нашли ни одного смягчающего обстоятельства. В защиту того, кого весь край теперь считал бандитом, был подан один-единственный голос. Он принадлежал Валентине де Ружмон. Как аристократка, она уже считалась «подозрительной», и все же отважная девушка, презрев грозящую ей смертельную опасность и принеся в жертву свою репутацию, заставила судей выслушать себя. Она не побоялась рассказать, куда Жан ходил по ночам, призналась, что тайно встречалась с ним, и с презрением отвергла возводимую на юношу клевету. Присяжные — достойные земледельцы — не разбирались в сердечных делах и подумали, что Жан де Монвиль, хоть и из дворянского рода, был чрезвычайно беден и, видимо, решил грабежом поправить свои дела. Поэтому они с легким сердцем приговорили его к смерти, искренне веря, что осудили знаменитого Фэнфэна. Впрочем, за неимением подсудимого, приговор не был приведен в исполнение, значит, обошлось и без кровопролития.

Спустя два дня госпожа де Ружмон с дочерью, к которым комитет департамента внезапно проявил повышенный интерес, бежали за границу. В августе в замок Жуи попала молния и руины его выгорели дотла. Стихия разбушевалась так, что от древнего родового гнезда Монвилей остались лишь куча почерневших камней и проклятое имя.

Часть первая ПОДЖИГАТЕЛИ

ГЛАВА 1

Прошло два с половиной года.

Через неделю, то есть 4 брюмера[19] IV года (26 октября 1795 года) истекали полномочия Национального Конвента[20], а спустя девять дней к власти пришла Директория.

Изменение формы государственного правления не было неожиданным. Следом ожидался период относительного спокойствия, как правило, наступавший после великих потрясений. Это относилось не только к государственной политике, безжалостной по необходимости и во имя той же необходимости державшей в страхе половину населения, но и к смутам, царившим в провинциях, в частности в провинции Бос.

Бандиты, в течение двух лет беспрепятственно опустошавшие прекрасный край, исчезли полгода назад. О поджигателях ничего не было слышно, дороги стали относительно безопасными, земледельцы наконец вздохнули спокойно, появилась уверенность в завтрашнем дне, и дьявольский Фэнфэн перестал наводить ужас на жителей.

Едва лишь страх перед разбойниками рассеялся, или, точнее, стал менее заметным, как тотчас нашлись люди, которые принялись потешаться над бандитами. Кое-кто даже поговаривал, что Фэнфэн, бывший дворянин, эмигрировал. Во Франции все начинается и кончается песней, и какой-то доморощенный поэт сочинил девяносто куплетов «Жалобы Фэнфэна», которую вскоре стали распевать повсюду. Жалоба эта, хоть и весьма посредственная, имела бешеный успех — так смех всегда приходит на смену страху. Распевая песенку Фэнфэна, люди начинали верить, что все на самом деле обстоит именно так, как сказано в модных куплетах. Только несколько скептиков, успевших, по правде говоря, жестоко пострадать от разбойников, молча пожимали плечами. На их взгляд, такое легкомыслие не сулило ничего хорошего.

Не следует от панического страха тут же переходить к полной неосмотрительности. Немного осторожности никому не могло повредить, и подержать ухо востро еще несколько месяцев было бы отнюдь не лишним. Но никто не желал ни рассуждать, ни слушать советов. Прежде Бос был охвачен страхом — необъяснимым и всепоглощающим. Теперь же все необыкновенно осмелели, и ничто не могло поколебать совершенно необоснованного чувства безопасности. Однако правительство не разделяло всеобщей уверенности в том, что бандиты исчезли, и считало наступившее затишье обманчивым.

Доказательства не заставили себя ждать. Министерство финансов, вынужденное отправить деньги в Итальянскую армию[21] — каких-то 25 000 ливров — предприняло невиданные доселе меры предосторожности, так как указанную сумму было необходимо вывезти за пределы парижских окрестностей, по-прежнему считавшихся небезопасными. Прямой путь через Бургундию на Лион был так же труден, как и дорога через Шартр и Верхнюю Бос, даже с заездом в Орлеан. Чтобы избежать опасностей, подстерегавших на обоих направлениях, стратеги из министерства выработали следующий план: 28 вандемьера[22] IV года (20 октября 1795 года) с улицы Нотр-Дам-де-Виктуар одновременно выезжают три дилижанса. Первый покинет Париж через заставу Шарантон и направится в Бургундию, увозя, как обычно, пассажиров и туго набитые тюки, которые вполне сойдут за мешки с деньгами.

Другой дилижанс двинется по версальской дороге, минует Рамбуйе, Шартр, Орлеан, но повезет медные монеты.

Каждую карету помимо трех конных жандармов будут сопровождать по пять солдат, которые спрячутся на крыше под брезентом, делая вид, что охраняют 25 000 ливров, предназначенных для Итальянской армии.

Наконец, последний дилижанс без всякой охраны выедет из столицы через Чертову заставу и отправится в Орлеан с остановкой в Этампе. Именно он и повезет бесценный груз.

Не вызывая подозрения у злоумышленников, дилижанс прибудет незамеченным в Орлеан, где деньги погрузят на судно и водным путем отправят в Невер.

Вот какой гениальный по своей простоте план разработали господа из Казначейства! Образцовым чиновникам даже в голову не пришло, что не худо бы, и даже весьма разумно, не эскортировать пустые дилижансы, а приказать всем шестнадцати охранникам сопровождать карету, действительно перевозящую деньги. Однако подобная мысль ни у кого не зашевелилась, и в шесть часов утра назначенного дня план начали приводить в действие.

Пропустим два первых дилижанса и отправимся за третьим, который тянули четыре могучих коня. Пассажиров было всего четверо, да и те ехали в заднем отделении. Среди попутчиков выделялся щеголь гигантского роста и атлетического сложения, одетый причудливо даже по меркам тогдашней моды: невероятного покроя фрак бутылочного цвета с длинными, до самых икр, фалдами, короткий жилет, короткие облегающие штаны из белого казимира, шелковые чулки, тоже белые, и аккуратные сапожки с золочеными отворотами. Головным убором служила популярная в то время огромная треуголка. Длинные темные волосы «собачьими ушами» обрамляли лицо и спускались на плечи. Следует также упомянуть трость, прозванную за свою змеевидную форму «исполнительной властью», и широченный платок из белой кисеи, закрывавший лицо франта от подбородка до самого носа.

Напротив сидел молодой человек среднего роста, с выразительным, но очень бледным лицом. Одетый без всяких претензий, во все черное, в простой треугольной шляпе, с длинными волосами, перевязанными лентой, он кутался в плащ военного покроя. Тонкие темные усы свидетельствовали о принадлежности путешественника к элитным войскам.

Место справа занимал мужчина среднего роста, с ничем не примечательным лицом, болтливый и суетливый. Возможно, это был служащий Казначейства.

Наконец, четвертый путешественник, владелец лихо заломленной шляпы военного образца с пряжкой и кокардой, обладал весьма отталкивающей внешностью и, вероятно желая вызвать еще большую неприязнь к своей особе, беспрерывно пил водку. Он плотно завернулся в просторный каррик табачного цвета — пальто со множеством пелерин, так что видны оставались одни глаза, тусклые и холодные.

Попутчики, похоже, не были знакомы прежде. Отозвавшись кондуктору, выкликавшему имена по паспортам и украдкой окинув соседей испытующим взглядом, путешественники заняли места в тяжелой карете. Бледный молодой человек с темными усиками оказался Леоном Буваром, щеголь — Франсуа Жироду, человек в каррике — Жаком Бонвэном, а четвертый пассажир — Матиасом Лесерфом.

Промчавшись по улицам Парижа, дилижанс миновал заставу и замедлил ход. Теперь он еле-еле тащился, делая не больше полутора лье в час, раскачиваясь, шатаясь и подпрыгивая на ухабах. Иногда на дороге попадались ямы, и высокие колеса погружались в грязь по самую ось. Привычные к подобному средству передвижения — по тем временам наиболее комфортабельному — пассажиры устраивались на сиденьях, теснились, стараясь дать соседям возможность усесться поудобнее, поджимали локти и прятали под скамью ноги, стремясь избежать толчков и падений. Однако, когда карета тряслась по колдобинам, они все-таки толкали друг друга, и довольно сильно. Затем начинались взаимные извинения.

Расфранченный молодой человек с рассеянным видом, модным у тогдашних щеголей, озирался по сторонам и время от времени фальцетом издавал восклицания, сюсюкая, словно ребенок, и картавя, что считалось верхом изысканности:

— О, тысяча извинений, г'аждане! Эта до'ога так отв'атительна… Боже мой! похоже, нас 'азнесет п'осто на кусочки!

Леон Бувар, явно не расположенный к болтовне, лишь сухо кивал и суровым, хорошо поставленным голосом приносил краткие извинения за причиненные неудобства. Мужчина в каррике сипел нечто неопределенное, а Матиас Лесерф, видимо записной говорун, предпринимал поистине героические усилия, пытаясь завязать разговор хотя бы о плохой дороге и ухабах.

От Парижа до Этампа всего три подставы. Первая находилась в Лонжюмо, в четырех с половиной лье от города. Кареты туда обычно прибывали к одиннадцати часам.

На следующий постоялый двор, расположенный в Арпажоне, в трех с половиной лье от предыдущего, дилижанс попадал в два часа тридцать минут. Двадцать пять тысяч ливров, принадлежащих правительству, беспрепятственно миновали пользующиеся дурной славой леса, окружавшие Париж. Кучер, единственный в дилижансе человек, который мог быть посвящен в государственную тайну, от всей души радовался этому.

От Арпажона до Этампа не больше четырех с половиной лье. Дилижанс прибыл на место в шесть часов, проделав двенадцать лье за двенадцать часов, чему все были несказанно рады. Путешественники перекусили на скорую руку и через полчаса собрались продолжить путь. Стемнело, однако в неярком свете фонаря было видно, что места впереди заняли три новые пассажирки. Две помоложе поддерживали под руки третью, казавшуюся немощной по причине преклонного возраста или болезни. К сожалению, молодые путешественницы кутались в широкие плащи и закрыли лица вуалями, так что оставалось только гадать, сколько им лет и к какому сословию они принадлежат.

— Храбрые гражданки не боятся дурных встреч? — спросил Матиас Лесерф, буквально умиравший от желания поболтать.

— Какие еще дурные встречи? — проворчал человек в каррике. — Дурные здесь только дороги… или дураки… так что нечего пугать женщин.

Остальные путешественники только улыбнулись шутке, однако в разговор не вступили, а гражданин Лесерф, счастливый, что нашел хоть какого-то собеседника, продолжил:

— Нет, правда… ходят слухи, что в Босе, куда мы сейчас въезжаем, неспокойно. Можно повстречать поджигателей из банды Фэнфэна!

— Не слышал о таком! Не понимаю, что ты хочешь сказать, гражданин. И вообще, оставь меня в покое, дай поспать.

— Мне показалось… Я подумал… — стал оправдываться совершенно сбитый с толку Лесерф.

Дилижанс тронулся с места, колеса застучали по брусчатой мостовой Этампа и заглушили его слова. Удивительно, как резво катит теперь тяжелый экипаж! В девять часов он уже прибыл в Отрюи, где предстояло в четвертый раз сменить лошадей. За час карета проехала более двух с половиной лье. Должно быть, путешественники очень торопились и хорошо заплатили кондуктору с кучером, чтобы те живее погоняли. Теперь лошади были в мыле и тяжело дышали.

В четверть десятого дилижанс покинул Отрюи. Беспрепятственно миновав долину Жюин, карета въехала в лес Ла-Мюэт и почти пол-лье катила по дороге между деревьями. Как известно, еще полгода назад название этого леса никто не мог произнести без содрогания, теперь же окружающие заросли, равнина, дорога, все дышало удивительным спокойствием.

В одиннадцать дилижанс оставил позади крохотную деревушку Акбуй, принадлежавшую коммуне Фарронвиль, а еще через четверть часа он бодро катил по дороге, идущей между двумя заповедными угодьями, одно из которых существует и поныне. Пассажиры задремали. Внезапно подседельная лошадь в упряжке резко остановилась и сидящий на ней кучер чуть не полетел на землю. В ту же минуту из темноты раздался властный окрик:

— Стой! Стой, или ты погиб!

Отважный кондуктор пригляделся и, различив на дороге человека с ружьем, схватил пистолеты, прицелился и, выстрелив, крикнул кучеру:

— Погоняй Лютика! Гони во весь опор, парень! Дорога хорошая!

Кучер всадил шпоры в бока подседельной лошади, хлестнул остальных коней, и те понеслись вскачь. Тут же прогремел залп, и рванувшаяся было упряжка тотчас остановилась. Лошадь под кучером была убита наповал и, падая, увлекла всадника за собой, придавив ему ногу. Еще одна подстреленная лошадь забилась и заметалась, запутывая упряжь и сея вокруг смятение. С переднего сиденья раздались крики насмерть перепуганных женщин. Разбуженные пассажиры попытались поднять шторки и открыть окна, однако отовсюду на них уже смотрели дула ружей и мушкетов, а грубый голос приказал:

— Не шевелиться, тогда вам ничего не будет! Нам нужны только деньги!

В подобном положении сопротивление казалось невозможным, а серьезное предупреждение заставляло задуматься.

— Если кто-нибудь шевельнется, расстреляем всех.

Кондуктор не собирался сдаваться. Видя перед собой не меньше десятка разбойников, он разрядил в них второй пистолет, надеясь таким образом припугнуть негодяев.

Бесстрашный кучер наконец выбрался из-под лошадиной туши и перерезал постромки у погибших коней. Вскочив на единственную уцелевшую лошадь, он выхватил из-за пояса пистолеты и, отстреливаясь, помчался вперед, увлекая за собой карету. Увы, экипаж проехал шагов двадцать, не более. Вцепившись в дышло, повиснув на ступеньках и дверцах, бандиты остановили дилижанс. Один из них добрался до тормозного башмака и повернул его — теперь лошадь напрасно силилась сдвинуть карету. Тут же другой негодяй вскочил на круп позади кучера и глубоко, по самую рукоятку, всадил ему нож между лопаток.

Несколько разбойников вскарабкались наверх и вцепились в парусинный верх кареты, под которым скрылся отчаянно сопротивлявшийся кондуктор. Поначалу ему удалось стряхнуть разбойников, гроздьями виснувших на нем, но через минуту, получив удар ножом в горло, он с предсмертным хрипом полетел вниз. Грузно упав на дорогу, тело разбилось о камни.

Подавив сопротивление, нападавшие принялись рыться в багаже. Разбойники явно знали, что следовало искать. Действительно, вскоре четыре большие дорожные сумки были вытащены и сброшены на землю. Звон, сопровождавший падение, подтвердил, что именно в них находятся деньги, которые искали бандиты.

— В каждом мешке по две тысячи двести пятьдесят ливров, — раздался грубый голос. — Хватайте-ка их!

— Готово!

— А теперь живей, бежим! Ходу отсюда!

В мгновение ока дорога опустела — схватив добычу, бандиты исчезли в лесу. Если бы не темневшие на дороге трупы людей и лошадей, свидетели ужасной сцены вполне могли бы решить, что им все приснилось. Разбойники действовали поистине молниеносно. Пассажиры, до сих пор сидевшие как каменные, так как малейший шорох грозил им смертью, выскочили из кареты и бросились к переднему отделению дилижанса. Франт, отличавшийся огромным ростом, сорвал горящий фонарь, Леон Бувар распахнул дверцу.

— Не бойтесь, г'ажданки, — манерно, как и пристало настоящему щеголю, сказал Франсуа Жироду, — 'азбойники уже ушли.

Пожилая женщин, бледная как смерть, казалось, лишилась чувств, а обе девушки, которым никак нельзя было отказать в очаровании, молили о помощи, которая им тут же и была оказана. У разговорчивого Матиаса Лесерфа нашелся флакон с нюхательной солью. Ловко и осторожно вынеся больную из кареты, он опустил ее на плащ, расстеленный Леоном Буваром, и поднес флакон к носу. Глоток чистого воздуха и резкий запах солей подействовали — бедная женщина пришла в себя, а непродолжительный обморок не причинил ей особого вреда. Когда же свет фонаря упал на лицо путешественницы и осветил его черты, с губ Леона Бувара сорвался изумленный возглас:

— Мадам де Ружмон! Не может быть!

В ответ он услышал два радостных восклицания:

— Господин Бувар! Капитан Бувар!

— Мадемуазель де Ружмон! Мадемуазель Рене де Буан! — не менее радостно ответил молодой человек и тихо, с трудом унимая биение сердца, прибавил:

— Рене здесь! Моя дорогая Рене!

Услышав имя графини де Ружмон, щеголь вздрогнул и пристально посмотрел на дочь графини. Последняя, впрочем, еще не заметила его, так что никто не мешал молодому человеку пожирать девушку загадочным, исполненным восхищения взором.

Услышав имя Рене де Буан, Матиас Лесерф вздрогнул и, отвернувшись, прошептал:

— Де Буан! Рене де Буан!.. Это, должно быть, внучка того несчастного старика. Бедное дитя!

Позднее время, разыгравшиеся события и присутствие незнакомцев отнюдь не располагали к продолжительным беседам. К тому же мадам де Ружмон быстро пришла в себя и вместе с девушками вновь заняла место в дилижансе. Оценив положение, франт обратился к Леону Бувару:

— Г'ажданин капитан, вы имеете честь знать этих дам, поэтому окажите любезность — займите место подле них. А я охотно возьму лошадь под уздцы и поведу к ближайшему постоялому дво'у. Кажется, это где-то 'ядом.

— Молодой человек, не хотел бы лезть не в свое дело, — перебил франта путешественник в каррике, — но лучше предоставьте лошадку мне. Я старый солдат, бывший драгун, и умею с ними ладить.

С согласия путешественниц капитан Бувар занял место на первом сиденье. Тела погибших сложили в заднее отделение, куда сели и Лесерф с Жироду, сохранявшие полное спокойствие. Бывший драгун взял поводья, тяжелая колымага, влекомая уцелевшей лошадью, медленно покатила, увозя живых и мертвых, и через час прибыла в Базош-ле-Гальранд.

ГЛАВА 2

Леон Бувар был сыном того самого мирового судьи, который два с половиной года назад арестовал барона Жана де Монвиля, обвиненного в ужасном преступлении, совершенном над супругами Фуше, земледельцами из Готе. Молодой человек принадлежал к сонму героев, рожденных нашей великой Республикой. Он не собирался посвящать себя военной карьере. Усидчивый, спокойный и скромный, страстный любитель наук, юноша мечтал стать адвокатом. В семнадцать лет он начал изучать судейское дело, поступив помощником к окружному прокурору Шартра, большому другу отца. Это было в 1790 году.

На следующий год ряд декретов отменил наследование должности прокурора — теперь ее приходилось покупать. Леон Бувар, будучи родом из богатой буржуазной семьи, вполне мог надеяться со временем приобрести место своего патрона, а потом, согласно тем же декретам, стать поверенным в делах и адвокатом.

Но в 1792 году ученик прокурора, исполнившись благородными чувствами, одним из первых откликнулся на призыв Республики: «Отечество в опасности!» С радостью записавшись в полк волонтеров департамента Эр и Луара, он с чувством выполненного долга отправился к родителям и заявил:

— Отец, я стал солдатом! Через два часа я обязан вернуться в полк.

— Ты правильно поступил, — ответил Бувар-старший, побледнев при мысли об опасностях военной жизни, но в то же время гордясь поступком сына.

Мать тихо зарыдала, но, быстро осушив слезы, обняла молодого человека и сказала:

— Я всего лишь женщина и не разбираюсь в политике. Но я знаю — иностранцы хотят захватить Францию. Так иди и защити нас, дитя мое!

Спустя две недели второй батальон волонтеров департамента Эр-и-Луара отправился воевать в Арденны[23]. Когда Леон покидал Шартр, бывший патрон дал ему рекомендательное письмо к своему сыну, воевавшему в то время как раз в Арденнах. Окружного прокурора города Шартра звали мэтр Северен де Гравье Марсо. Его двадцатитрехлетний сын был уже старшим офицером и успел покрыть себя славой, отважно сражаясь как с внутренними, так и с внешними врагами. Молодой Марсо сердечно принял протеже отца и пообещал Бувару:

— Я позабочусь о тебе!

В устах будущего генерала армии Самбры-и-Мёза[24] эти слова означали: «Везде, где придется наступать, ты будешь в первых рядах. Всегда, когда речь пойдет о соблюдении армейского устава, тебе не будет никаких поблажек». Именно так Леон Бувар его и понял, а иначе зачем было идти добровольцем?

Став командиром 2-го батальона Эр-и-Луар, Марсо не спускал глаз с молодого волонтера и не щадил его ни на маршах, ни на ученьях, ни на работах, ни в атаке, словом, проводил через суровую школу воинской жизни и через полгода сделал из него настоящего солдата. Пламенный патриот, человек долга, преданный Франции и Республике, Леон Бувар полюбил новое занятие и стал одним из тех славных граждан-солдат, которые спасли Родину от нашествия войск коалиции и высоко подняли победоносное французское знамя.

Юный Бувар прошел хорошую школу. Став через шесть месяцев сержантом, он последовал за Марсо в Вандею[25], где тот получил чин бригадного генерала, а 10 ноября 1793 года, когда Бувару был присвоен чин младшего лейтенанта, Марсо стал дивизионным генералом. Леона, раненного в плечо, отправили в Нант, и он только 22 марта 1794 года смог прибыть к своему начальнику, который вновь командовал Арденнской армией. После битвы при Флёрюсе[26], 9 мессидора[27] II года (27 июня 1794 года), Бувар удостоился звания лейтенанта, а за героический подвиг, совершенный через три с половиной месяца при взятии Кобленца[28], он был назначен капитаном. Ему не было еще и двадцати двух лет.

— Через три года будешь генералом, — сказал Бувару двадцатичетырехлетний Марсо.

После взятия Кобленца армейская дивизия Самбры-и-Мёза начала осаду грозной крепости Эренбрейштейн, ставшей логовом эмигрантов. Крепость держалась стойко и отчаянно защищалась. Капитан Бувар приходил в ярость и целыми днями пропадал на аванпостах, надеясь улучить момент и, застав противника врасплох, взять передовое оборонительное сооружение, являвшееся ключом ко всей цитадели. Разработав дерзкий план, темной ночью он решил попытаться привести его в исполнение и с сотней солдат направился к стану врага. Французы яростно бросились в атаку, однако противник был начеку. Маленький отважный отряд натолкнулся на десятикратно превосходившие его силы, подвергся нападению с флангов и, потеряв половину людей, вернулся обратно уже без командира. В самый разгар схватки капитан Бувар получил пулю в грудь и, потеряв сознание, упал в яму.

На рассвете он пришел в чувство. Французы яростно обстреливали крепость, отвечавшую ядром на ядро. Чувствуя невероятную слабость, с трудом двигаясь, молодой офицер вскоре понял, что лежит в воронке, образовавшейся после взрыва снаряда. Не зная, что произошло после того, как он был ранен в грудь, слыша, как над головой свистят снаряды, и понимая, что очутился между двух огней, Леон стал спокойно ждать дальнейших событий, как и подобает человеку, решившему пожертвовать жизнью во имя долга.

Внезапно услышав стон, он повернул голову и при свете восходящего солнца увидел рядом лежавшего лицом вниз и умирающего австрийского офицера. Исполнившись сострадания, Леон собрал последние силы, перевернул задыхавшегося офицера на спину и обтер ему губы. Приподняв голову раненого, капитан положил ее к себе на колени.

— Благодарю! — едва слышно прошептал офицер.

Затем он мучительно прохрипел слово, истинное значение которого может понять только тот, кто несколько часов пролежал на поле боя:

— Пить!

В чудом сохранившейся капитанской фляжке оставалось немного водки. В порыве самоотречения, не думая о себе, капитан Бувар дал напиться врагу, который, приободрившись, открыл глаза и с изумлением уставился на мундир республиканской армии.

— Солдат в голубом!

— Солдат, как и вы. И тоже ранен, — ответил Леон.

Австриец взял его руку, крепко пожал и продолжил:

— Вы благородный человек… у вас есть сердце. Благодарю вас. Куда вас ранило?

— Пуля застряла в груди, трудно дышать! А что с вами?

— Разворочено бедро, рана в животе… Жизнь вытекает вместе с кровью…

— Подождите! — отозвался ослабевший, однако не утративший бодрости духа капитан и осторожно откинул полу мундира товарища по несчастью. Увидев страшную рану и не зная, как остановить кровотечение, Леон взял пригоршню земли, пропитавшейся кровью, размял в ладонях, приложил к ране и тут же потерял сознание.

Очнувшись, он увидел, что лежит на роскошной кровати в просторной, богато обставленной комнате. У противоположной стены тоже лежал раненый, в котором Леон узнал австрийского офицера. Над Леоном, склонившись, стоял человек в очках и, ловко действуя Стальным пинцетом, обрабатывал рану, продолжая что-то говорить с немецким акцентом. Прислушавшись, капитан разобрал, как врач хрипло сказал:

— Ну-с, госпожа графиня, пуля наконец-то извлечена. Кажется, молодой человек приходит в сознание. Он в тяжелом состоянии, но, надеюсь, выживет.

Не в силах говорить, с трудом различая цвета и звуки, Леон погрузился в приятную дремоту, обычно следующую за кризисом, и, поддавшись охватившему его восхитительному чувству, мгновенно уснул.

Тем временем Марсо, беспокоясь об участи пропавшего друга, приказал обшарить в окрестностях каждый кустик. Убедившись, что поиски напрасны, он послал к коменданту крепости парламентера, чтобы узнать, нет ли среди раненых и пленных капитана Бувара, и предлагал немедленно обменять его на равного по званию пленного.

Комендант ответил, что капитан Бувар тяжело ранен и его нельзя трогать с места, но за ним преданно и умело ухаживают в доме графа де Буана, которого тот спас от гибели. Как только капитан Бувар будет в состоянии передвигаться, комендант, в знак уважения к храброму и благородному противнику, отпустит его без всяких условий.

Спустя несколько дней капитан Бувар, о котором самоотверженно заботилось все семейство графа, узнал наконец, где он находится. Его гостеприимным и признательным хозяином оказался эмигрант, граф де Буан, принадлежавший к старинному дворянскому роду из Орлеанэ[29], чьи земли находились в Сен-Сир-ан-Валь, в кантоне Ферте-Ловендаль[30].

Арестованный по приказу комитета и брошенный в орлеанскую тюрьму, граф сумел бежать и добраться до Кобленца, куда к нему прибыли жена и единственная дочь Рене, которой в ту пору было всего семнадцать лет.

Спустя немного времени его сестра, графиня де Ружмон, почувствовав, что оставаться дольше в своем замке в Ашер-ле-Марше небезопасно, также бежала вместе с дочерью в Кобленц. Граф де Буан поступил на службу в армию Конде, и герцог Брауншвейгский назначил его на командный пост.

После взятия Кобленца армией Самбры-и-Мёза эмигрант вместе с семьей отправился в Эренбрейштейн, надеясь найти там надежное убежище. Это именно он защищал укрепление, которое с таким упорством атаковал республиканский офицер, и, отражая атаку, был ранен на поле боя. Случай свел обоих командиров умирающими от ран на дне воронки от снаряда.

Разумеется, граф де Буан, настоящее воплощение старого режима, был исполнен предрассудков и до мозга костей проникнут духом сословных привилегий. Однако только законченное чудовище не растрогалось бы великодушию республиканского офицера, который, умирая от жажды, пожертвовал врагу последние драгоценные капли влаги.

Граф де Буан, зная, что счастьем вновь увидеться с семьей он обязан отважному республиканскому солдату, проникся глубокой признательностью к своему спасителю. Когда защитники крепости наконец нашли графа на поле брани, он потребовал, чтобы молодого капитана также отнесли к нему в дом и окружили заботой. И дамы де Буан щедро вознаградили офицера армии Самбры-и-Мёза за спасение эмигранта.

Благодаря умению хирурга и неусыпным заботам Леон Бувар оказался вне опасности, однако выздоровление его затянулось. Наконец настал день прощания. Граф де Буан, чье выздоровление тянулось еще дольше, проникся искренней симпатией к случайному гостю и неохотно расставался с ним.

— Прощайте, капитан, — сказал он, братски обнимая Бувара, — Теперь вы можете ехать во Францию!

— Будем надеяться, что наши разногласия скоро кончатся, — взволнованно отвечал Леон, — и вы также вернетесь домой.

— Что ж, не будем затягивать прощание, меня печалит ваш отъезд. Парламентарий проводит вас до французских аванпостов. Вас наверняка отправят долечиваться домой. Если будете у нас в Орлеанэ, поцелуйте за меня моего старого отца. А теперь проститесь с вашими милыми сиделками, и в путь!

Милыми? О да, необыкновенно милыми сердцу республиканского офицера, особенно это касалось стройной красавицы Рене, такой ласковой и нежной, что несчастный раненый влюбился в нее, влюбился безнадежно, не решаясь признаться даже самому себе, так как был уверен, что больше никогда ее не увидит.

Несмотря на все мужество, капитану Бувару пришлось оставить службу — при малейшем усилии он начинал кашлять кровью. Конец весны и все лето он провел у родителей, а с наступлением осени решил отправиться в Париж, чтобы получить остатки жалованья и повидаться с товарищами, находившимися, как и он, на излечении.

Дилижанс, в котором Леон возвращался из этой поездки, подвергся нападению бандитов, и капитан встретил графиню де Ружмон, ее дочь Валентину и Рене де Буан. Все три женщины были в глубоком трауре. Неожиданная встреча подействовала на молодого человека словно удар грома — он мгновенно вспомнил трагические события, при которых состоялось их знакомство.

Последовав разумному совету франта, Леон сел на переднее сиденье к женщинам. Не имея вестей из Эренбрейштейна, он тем не менее не решался расспрашивать спутниц, опасаясь услышать о падении крепости. Увы, цитадель действительно постигла печальная участь! Вскоре после отъезда капитана в осажденной крепости начался тиф. Граф де Буан, заболев одним из первых, угас в несколько дней. Его жена, заразившись, умерла через неделю, успев поручить Рене заботам тетушки.

Республиканский генерал Марсо проявил милосердие и решил ослабить блокаду, чтобы дети, женщины и старики могли покинуть крепость. Воспользовавшись перемирием, мадам де Ружмон и девушки, презрев опасности и риск, решили, несмотря на полное отсутствие средств к существованию, вернуться во Францию, где бедняжке Рене предстояло искать пристанища и защиты у ее деда, восьмидесятилетнего маркиза де Буана.

Взволнованный горькими слезами, которые проливала девушка, рассказывая о постигшей ее трагедии, Леон проклинал ужасы войны и пытался утешить Рене, принимая ее невзгоды так близко к сердцу, словно они касались его самого. К тому времени когда карета прибыла в Базош-ле-Гальранд, где проживало семейство Бувар, девушка как раз закончила свою печальную историю.

Оказавшись посреди ночи в крохотном городке провинции Бос почти без средств, не в силах продолжать путь, дамы не колеблясь приняли предложение капитана и согласились переночевать в гостеприимном доме его родителей.

Щеголь и человек в каррике, который привел карету на постоялый двор, исчезли. Матиас Лесерф решил продолжать путь в Орлеан верхом на почтовой лошади, так как дилижанс не мог ехать дальше без кучера и кондуктора. Однако до отъезда он успел перекинуться несколькими словами с Леоном Буваром.

— Гражданин, — шепнул он ему на ухо, — прошу вас, выслушайте меня.

— Говорите!

— Скажите, правда ли, что эта юная особа в трауре, такая бледная и печальная, внучка бывшего маркиза де Буана, проживавшего в Сен-Сир-ан-Валь?

— Правда. Но зачем вам это знать?

— Дело, о котором я хочу с вами поговорить, меня лично совершенно не касается, однако из сострадания к этой молодой особе я собираюсь вам сообщить некоторые сведения.

— Я вас не понимаю.

— По возможности подготовьте девушку к ужасному известию, которое ее ожидает.

— Какому известию, гражданин?

— Три дня назад ее дед был изувечен и убит бандитами из банды Фэнфэна. По крайней мере, все считают, что это их рук дело.

— Кто вы, гражданин? Вы едете из Парижа, но знаете такие здешние новости, о которых, похоже, еще никто не подозревает!

— Мое имя вам ничего не скажет — меня зовут Матиас Лесерф.

— Да, но объясните…

— Извините, я тороплюсь… Прощайте, гражданин! А, быть может, до свидания! — воскликнул странный попутчик, вскочил на лошадь и, пришпорив, исчез в темноте.

— Интересно, кто он такой? — размышлял капитан, удивленный неожиданной отвагой человека, до сих пор казавшегося трусливым и ничтожным.

Затем он вернулся к спутницам и повел их в дом к родителям. Потрясенный новым несчастьем, обрушившимся на его возлюбленную, Леон твердил про себя:

— Бедная Рене! Как я люблю ее!

ГЛАВА 3

Расправившись с кучером и кондуктором, бандиты взвалили на спины мешки ибросились в чащу. Убедившись, что погони нет, они вскоре выбрались из леса и не спеша зашагали по проселку. Хотя операция завершилась успешно, разбойники были мрачны, шли молча и понуро. Споткнувшись о кочку, один из них выругался с досады:

— Черт побери! Главарь придет в ярость, если узнает, что остались покойники!

— Каналья кучер! — отозвался другой.

— Мерзавец кондуктор! — добавил третий.

— Прикончили-таки двух наших, а беднягу Марабу продырявили.

— Однако и тяжеленько же тащить мертвецов, да еще подстреленного недотепу в придачу!

— Да ладно, не ворчите! Уже подходим к Гедревилю. Скоро прибудем на место, вот тогда и повеселимся в подвале у славного папаши Пиголе[31].

— Говори за себя… У меня душа не на месте, стоит только подумать, что Главарь…

— Брось! Рыжий опять не в настроении.

— Главарь-то бродит неизвестно где…

— Бродить-то он бродит где хочет, да все равно прекрасно знает, где мы и что делаем. Разве не он навел нас на этот дилижанс и сказал, что в нем повезут двадцать пять тысяч ливров? Это не человек, а сущий дьявол — все знает, все видит.

— Успокойся и делай как мы — напейся в стельку, когда вернемся. Доброе вино заставляет забыть все, даже бабу, если уж тебя угораздило последние мозги из-за нее потерять. Вижу, Дылда Мари голову тебе дурит. Но Рыжий…

— Слушай, Беспалый, хватит болтать!

— Не злись, вот мы и в Гедревиле… Вовремя поспели!

Человек тридцать грабителей шли по деревне открыто, у всех на виду, громко смеясь и разговаривая. Подойдя к стоявшей у самой околицы большой усадьбе, обнесенной высоким сплошным забором, они по-особому постучали в ворота. Обменявшись словами пароля, разбойники вошли на широкий двор, где сильно воняло падалью.

Уединенный дом, на который местные жители смотрели с отвращением и страхом, принадлежал Пьеру Руссо по прозвищу Пиголе, живодеру и одному из самых пронырливых «вещелюбов» (скупщиков краденого). В Гедревиле все знали, чем он занимается, но держали язык за зубами. Крестьяне прекрасно понимали, что ждет того, кто начнет болтать, — дом сгорит, хозяев поджарят на костре, а чтобы все осталось шито-крыто, папаша Пиголе, высокий зловещий старик с вечно красными глазками, запросто мог сжечь в своей топке вместе с остовом дохлой скотины и христианское тело, а потом пустить обгорелые останки на масло, шкварки и золу для удобрения.

Новая перекличка произошла у двери в погреб, скрытой за вязанками хвороста. За дверью двадцать пять ступенек вели в подвал, где сидели два человека, вооруженных саблями. Рядом на земле стоял фонарь, едва рассеивавший окружавший мрак.

— Скачу кроликом, щиплю травку.

— Хорошо, проходите!

Все указывало на то, что разбойники тщательно охраняли свое убежище.

Миновав подвал, бандиты остановились перед второй Дверью, сколоченной из тяжелых дубовых досок, обитой толстым листовым железом и снабженной множеством крепких засовов, задвижек и замков. Возглавлявший шествие Рыжий из Оно пропустил вперед товарищей. Лейтенант, замещавший Фэнфэна в его отсутствие, и остальные головорезы вошли в огромное подземелье, конец которого терялся во тьме. Та часть, где сидели люди, была ярко освещена множеством свечей. Здесь стоял большой стол, за которым сидели несколько человек, перед ними высилась гора мяса. Бандиты набивали рот и хлебали вино из огромных кружек, чавкая, как свиньи у корыта, и отрываясь от еды лишь затем, чтобы во всю глотку прореветь куплет-другой воровской песенки, как нельзя лучше подходившей к случаю:

Видно, песня пришлась по душе толпе, ревущей, как черти в аду, и припев затянули хором — мужчины сипели пропитыми голосами, женщины визжали, мелюзга пищала:

— Давайте-давайте, — злобно проворчал Рыжий из Оно, все еще пребывавший в дурном настроении, — пойте, веселитесь, пока я не рассказал вам о том, как щедры оказались чертовы пентюхи из дилижанса. Да уж, они и впрямь ничего не пожалели — ни денег, ни пуль: одна угодила в голову Митуфлену, другая — в грудь Сен-Перу. Оба откинули копыта, а Марабу ревет как осел.

Вслед за словами бандита, на все лады корившего собратьев, под сводами подземелья раздался жуткий прерывистый рев, словно где-то рядом галопом промчался осел, брыкаясь и кусая всех подряд. Затем раздался грохот падающей посуды. Заслышав этот шум, собравшиеся разразились хохотом, а Рыжий из Оно, тяжело вздохнув, сердито крикнул:

— Батист! Где Батист Хирург, черт его подери?

— Чего тебе надо от Батиста? — спросил мужчина лет тридцати пяти с тонкими чертами лица и умными черными глазами, затуманенными алкоголем.

— Ты что, не слышал, чертов мясник? Там падаль принесли!

— Дохлую или живую?

— И дохлых, и недобитых.

— Покойнички пусть отправляются к праотцам, а недобитков пусть пользует Пиголе. Сегодня не я провожаю клиентов в ад… я сегодня пью!

— Смотри, Батист! Ты наш лекарь, а Марабу тяжело ранен, ему нужна помощь.

— Сядь и не дергайся. А то ты меня… озлобляешь. Ты меня гоняешь, потому что я хочу приударить за Дылдой Мари, а ты тоже за ней ухлестываешь. Да только она плевать на тебя хотела…

Помощник Фэнфэна покраснел, потом побледнел и, бросив на хирурга взгляд, исполненный ненависти, схватил бутылку и одним махом выпил ее содержимое. Грохнув пустую бутылку о столб, поддерживавший свод, он обратился к Пиголе:

— Там четыре тюка, в них двадцать пять тысяч ливров. Запри их в сейф! И знай, с этой минуты ты за них отвечаешь. Я отчитался и складываю с себя обязанности лейтенанта. Теперь я простой разбойник и хочу повеселиться! Да здравствует веселье!

Вся банда была в сборе. Зловещее собрание предавалось диким забавам, как две капли воды похожим на развлечения в лесу Ла-Мюэт. В огромном подземелье со сводчатым, как в склепе, потолком началась бешеная оргия. Шум ее разносился далеко под полями Боса, гул ее слышался и в темных подземных коридорах, и в глубинных пещерах, и в тупиковых ходах. Подземелье под домом Пиголе — неприступное, известное лишь посвященным пристанище, где скрывались и бесследно исчезали бандиты из шайки Фэнфэна, обводя вокруг пальца преследователей. Здесь они процветали, катаясь словно сыр в масле. Мужчины, женщины, дети, словом все обитатели подземелья, жили общей жизнью — постоянно пьянствуя, они предавались обжорству, веселились днем и ночью, короче говоря, проводили жизнь в бесконечном чудовищном кутеже.

Когда вино заканчивалось и все песни были спеты, когда разбойники успевали проспаться и в календаре иссякали праздники языческих святых, дорогих сердцу Батиста Хирурга, человека тонкого и весьма образованного, тогда затуманенные алкоголем умы, удовлетворив сиюминутные потребности, принимались изобретать новые развлечения.

Жак из Питивье, Наставник Мелюзги, обучал своих подопечных опустошать карманы сограждан. Кроме сей науки, начинающие мошенники изучали воровское наречие, образный язык бродяг и уголовников. Также они получали практические уроки «подпаливания» и «поджаривания», а старейшие члены банды, вроде папаши Элуи, рассказывали подрастающей смене древние предания о деяниях разбойников.

Подававшая большие надежды мелюзга упражнялась во всевозможных выходках, изобретая все новые приемы. Жан из Арпажона, парнишка двенадцати лет, напившись допьяна вместе с Черной Редиской, маленьким плутоватым парижанином, огненноволосым Рыжиком из Анжервиля и еще одним приятелем постарше, носившим заслуженную кличку Душегуб, придумали затащить в подземелье ослицу папаши Пиголе. Ослица эта, известная на шесть лье в округе, являла собой изнуренное, завшивевшее, злобное и упрямое животное, откликавшееся на имя Розали. Юные сорванцы спустили ее в подземелье хвостом вперед, а затем, накормив до отвала сахаром, влили ей в глотку целую миску горячего вина.

Опьянев в мгновение ока, гнусная скотина принялась с ревом носиться по подземелью, сшибая столы, скамейки, топча разлегшиеся на соломе парочки и круша посуду. Изловчившись, шутники натянули ей на голову белый чепец и нацепили юбку, отчего ослица стала спотыкаться на каждом шагу. Увидев свою скотину в таком наряде, пьяный папаша Пиголе заявил, что она похожа на его женушку, мамашу Пиголе, только во много раз красивее. И прибавил:

— Берегитесь, черти! Эти твари всегда жрут, лягаются и кусаются, но когда выпьют, то в них словно сам дьявол вселяется!

Слова его были встречены громовым хохотом.

Тем временем целая толпа плотным кольцом окружила стол. Время от времени оттуда доносились ругательства, восторженные возгласы и изумленные восклицания. Посреди толпы восседал разбойник, который ел и пил на глазах своих собратьев. Ну и брюхо! Что за глотка! Парень, напоминавший живые мощи, уже несколько часов подряд, без перерыва, ел и пил, перемалывая пищу крепкими, как сталь, челюстями. Бандита звали Сан-Арто, и всем было известно, что у него луженый желудок. Он мог двенадцать часов просидеть за столом, не прекращая жевать. Ну и способности!

Сан-Арто не сравнялось и двадцати лет, однако нельзя было без ужаса вспомнить, сколько всего он сожрал с того дня, когда Жак из Питивье подобрал его на дымящихся развалинах дома. У мальчишки обуглились ступни, а когда раны зажили, пальцы, обожженные до кости, срослись, и теперь одна нога Сан-Арто напоминала копыто, что ничуть не мешало ему быть неутомимым ходоком.

Рядом с обжорой сидел его приятель, Четыре Су. Он вел счет, делая ножом зарубки на столе.

— Сорок семь! — объявил Четыре Су.

Сан-Арто схватил копченую селедку, оторвал голову, запихнул в рот, одним движением перекусил рыбину пополам и принялся жевать, обильно запивая вином. Добравшись до хвоста, он проглотил и его и снова выпил.

— Сорок восемь! — произнес Четыре Су.

— Так он и до полсотни дойдет, — высказал свое мнение Батист Хирург, с профессиональным любопытством наблюдавший за чудовищной трапезой.

— Сорок девять! — бесстрастно сообщил Четыре Су.

— И как все это в него лезет?! Чертова прорва, да он готов все сырьем сожрать! — восхищенно воскликнул Большой Драгун, который, несмотря на свой чудовищный аппетит, не мог соперничать с Сан-Арто.

— Пятьдесят!

— Вот видишь, Драгун, — произнес Сан-Арто, похлопывая себя по животу, — только теперь мое брюхо успокоилось.

— Пятьдесят копченых селедок… и сколько бутылок?

— Шестнадцать! И восемь фунтов свежеиспеченного хлеба! А теперь хорошо бы перекусить чем-нибудь полегче. К примеру, парой дюжин крутых яиц или корзиной винограда.

Разговор продолжался в том же духе.

Воспользовавшись отсутствием Батиста Хирурга, Рыжий из Оно начал приставать к Дылде Мари. Красавица ответила на его ухаживания звонкой пощечиной.

— Лучше не лезь ко мне.

— Но почему? Я ничем не хуже других.

— Возможно. Но мне ты не нравишься.

— Выходит, я один тебе не по нраву.

— Я от тебя, кроме наглости, ничего не вижу.

— Так бы и сказала! Вот, держи ожерелье — оно из чистого жемчуга. Ну что, нравится?

— Ничего… Где ты его свистнул?

— Третьего дня у бывшего маркиза де Буана. Того восьмидесятилетнего старикашки, которого мы укокошили… Я ж тебе говорил!

— Ты командовал налетом?

— Да. Самолично подпалил маркиза, а потом и пристукнул его.

— А сегодня вечером, когда брали карету, ты снова был командиром?

— Да.

— Так, значит, и ты на что-то годишься?

— В любую минуту можешь в этом убедиться.

— Что ж, посмотрим!.. Ты подарил мне дорогое ожерелье, но этого мало.

— Чего ты еще хочешь?

— У меня свои причуды.

— Говори!

— Я хочу сама, собственными руками, перерезать горло мужчине. Если ты поможешь мне исполнить этот каприз, я готова ради тебя пойти на всякие глупости.

— Нет ничего проще! Свернуть шею какому-нибудь пентюху — да это раз плюнуть! Клянусь и обещаю, не пройдет и недели… поцелуй меня!

Страшный диалог влюбленного с предметом его страсти мог бы длиться бесконечно, ибо Дылда Мари, до сих пор державшая себя с Рыжим весьма надменно, похоже, сменила гнев на милость. Но тут бандитский праздник был прерван самым неожиданным образом.

В момент, когда шум под сводами просторного подземелья достиг апогея, в глубине, у самой двери, закрытой на огромный железный засов, раздались два выстрела. Пули со свистом пронеслись сквозь веселящуюся толпу оборванцев и только чудом никого не задели. Одна из них срезала кончик уха Розали, ослицы мэтра Пиголе, и пьяное животное в ярости принялось лягаться и скакать, сея вокруг невообразимый хаос. Решив, что на них напали, бандиты бросились к висевшему на стенах оружию — пикам, вилам, саблям, пистолетам и карабинам, как вдруг раздался насмешливый, с металлическими нотками голос, пригвоздивший бандитов к полу:

— Здравствуйте, разбойнички! Вот уж правда, стража у вас лучше некуда! Черт побери, одного капрала с четырьмя жандармами за глаза хватит, чтобы перехватать вас, как кур!

— Главарь!.. Главарь!.. — дрожа от страха, закричали поджигатели, с которых тотчас слетел весь хмель.

ГЛАВА 4

Нетрудно представить, какой переполох произвело в столице крохотного кантона известие об ограблении дилижанса и сопутствовавших ему драматических событиях. Хотя новость пришла в городок глубокой ночью, она молниеносно распространилась среди жителей, и вскоре все уже были на ногах. На постоялый двор прибыли жандармы, мэр, секретарь суда, мировой судья и врач, словом, все те, кому надлежало собрать показания, записать их и провести расследование.

В ожидании медицинского заключения трупы кучера и кондуктора были извлечены из дилижанса и уложены на кровати. Служители правосудия стали искать свидетелей преступления, но нашли лишь капитана Бувара, не считая, разумеется, графини де Ружмон, ее дочери и племянницы, разместившихся в доме мирового судьи, где им был оказан теплый и сердечный прием. Трое других очевидцев, чьи показания были так необходимы, исчезли — Матиас Лесерф умчался верхом, а щеголь и человек в каррике буквально растворились в воздухе.

Двух последних искали по всему городу, но совершенно безуспешно. Поначалу среди всеобщего волнения их исчезновение прошло незамеченным, так как жители Базош-ле-Гальранда беспокоились в первую очередь о собственной безопасности и переживали приступ панического страха. По прошествии некоторого времени стало казаться, что свидетели происшествия бежали, и, как мы сейчас увидим, так оно и было.

Щеголь, спрыгнув с подножки дилижанса, не стал заходить на постоялый двор, а быстро зашагал по дороге, разделявшей Базош на две части и сворачивавшей налево, к деревушке Донвиль. Не замедляя хода, что свидетельствовало о прекрасном знании местности, молодой человек сразу же направился к дому, окруженному добротным забором, и три раза стукнул в низкие ворота, каждый раз выдерживая паузу. Подождав немного, он снова трижды постучал тростью.

— Кто там, и чего вам надобно? — раздался мужской голос.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — внятно ответил щеголь. От его картавости не осталось и следа.

— Сейчас открою.

— Можете не впускать. Мне нужна лошадь.

— У меня есть кобылка, только к ней нет седла.

— Постели ей на спину коврик или свернутый вчетверо мешок и привяжи ремнем. Я тороплюсь, поворачивайся! Завтра заберешь свою клячу у Пиголе.

Крестьянин бросился исполнять приказание. Щеголь тем временем стоял у забора. Внезапно до него донеслись шаги припозднившегося прохожего. Отойдя в тень, щеголь поудобнее перехватил увесистую трость, которую вполне можно было назвать дубинкой, и стал поджидать неизвестного. Шаги приближались.

— Кто идет? — вполголоса спросил франт.

— Скачу кроликом да щиплю травку, — ответил прохожий. Это был человек в каррике.

— Толстяк Нормандец?

— Я!

— Что в городе?

— Носятся словно ошпаренные.

— Так я и думал. Олухи!

Ворота отворились, и в темноте послышался стук копыт — хозяин вывел обещанную лошадь. Одним прыжком щеголь вскочил на нее и сказал крестьянину:

— Будь осторожен! Держи глаза открытыми, а в случае чего зарывайся поглубже… «дождь идет» (стало опасно)! А ты, Толстяк Нормандец, следуй за мной.

Спустя полчаса всадник и его пеший попутчик уже прибыли в Гедревиль, куда вела такая скверная дорога, что можно было только диву даваться, как им удалось так быстро добраться до места.

Остановившись у дома Пиголе, щеголь, не желая пачкаться в грязи, которая затопила все вокруг владения живодера, и не слезая с коня, громко постучал в ворота тростью. Ответа не последовало. Он постучал еще раз. Тишина.

— Мерзавцы, наверняка празднуют, — вполголоса произнес всадник. — Что ж, посмотрим, какова у них охрана. Толстяк Нормандец, присмотри за лошадью.

С этими словами щеголь подъехал вплотную к изгороди, осторожно встал на спину коня, схватился за край стены и, подтянувшись на руках словно опытный гимнаст, перемахнул на другую сторону и спрыгнул. Огромный двор, пропахший падалью, был пуст.

— Ни одной собаки! — выругался щеголь.

Утопая в жирной грязи, что отнюдь не улучшило его настроения, молодой человек подошел к двери, ведущей в погреб, и увидел, что она закрыта только на щеколду. Пинком распахнув эту дверь, он спустился в подвал и остановился перед следующей.

Ни одного караульного, ни единого часового, никто не спросил пароля! Тяжелую дубовую дверь с многочисленными засовами и запорами можно было открыть, толкнув плечом. Щеголь вошел в подземелье и остановился на пороге.

Вакханалия[32] была в самом разгаре — никто не заметил, никто не услышал, как он вошел, никто даже не заподозрил его присутствия! Двадцати вооруженных людей вполне хватило бы, чтобы захватить разбойничье гнездо и перестрелять укрывшихся здесь негодяев.

В приступе холодного бешенства щеголь вытащил пистолеты, зарядил их, выстрелил наугад и крикнул:

— Здравствуйте, разбойнички!

Со всех сторон раздался испуганный вопль:

— Главарь!.. Это Главарь!

— Да, Главарь, который заливает вино в ваши глотки, набивает ваше брюхо жратвой, осыпает вас деньгами, требуя взамен лишь беспрекословного повиновения. А вы, значит, вот как исполняете мои приказы! Не знаю, почему я еще не перерезал лейтенантов, словно свиней!

Бандиты были так изумлены и напуганы, что не знали, куда деваться, и только ежились от резких слов командира.

— Где Батист?

— Здесь, Главарь, — заплетающимся языком ответил Хирург. Вино текло у него по подбородку, он с трудом держался на ногах.

— Я знаю, что есть убитые и раненые. Кто это?

— Кажется… ик… Митуфлен… и Сен-Пер, которые… кажется… уже откинули копыта… и Марабу… а Марабу… он ранен, вот.

— Ты перевязал его?

— Еще нет… но уже вот…

— Еще не перевязал!.. Тысяча чертей, да я убью тебя!

Возмущенный подобным пренебрежением к товарищеской солидарности, Главарь наотмашь ударил Хирурга по лицу. Пощечина оказалась такой сильной, что оглушенный разбойник упал на землю. Главарь кинулся к нему, занес ногу и уже собрался размозжить каблуком голову провинившегося, как нарядно одетая женщина бросилась на шею взбешенному предводителю разбойников и, целуя, принялась упрашивать:

— Умоляю, Франсуа, не убивай его. Подумай, где ты еще найдешь такого врача? Батист, конечно, пьяница, зато он так умен!

— Ты права, Роза, — ответил Главарь, чей гнев, однако, еще не остыл. — Ты, бурдюк с вином, благодари хозяйку, что остался жив.

Молодую женщину звали Роза Биньон, это была знаменитая жена Красавчика Франсуа, из любви к Главарю жившая среди бандитов и разделявшая с ними все тяготы подпольного существования. Очаровательная, с удивительными черными глазами, великолепными зубами, смуглой, как у испанки, кожей, роскошными волосами, невысокая, с маленькими точеными ручками и ножками, это поистине изысканное создание могло бы быть под стать самому королю… или бандиту! Родом из хорошей семьи, умная, образованная, она без ума влюбилась в Красавчика Франсуа, следовала за ним повсюду, и он в конце концов женился на ней. Обряд совершился прямо в разбойничьем логове — у поджигателей был собственный кюре.

Разбойники обожали красотку Розу, видели в ней высшее существо и слепо подчинялись ей, считая вторым человеком в банде после Главаря. Одна она умела усмирять гневные вспышки мужа. Уже не раз — и случай с Батистом Хирургом лишний раз подтверждал это — ей удавалось спасать провинившихся бандитов от расправы.

Тем временем Главарь, продолжавший неистовствовать, несмотря на ласки молодой женщины, изящно опиравшейся на его руку, сурово подозвал лейтенантов:

— Итак, начальники, так-то вы отвечаете за безопасность банды! Никакой охраны — входи кто хочет! Живете как скоты, а в деле хуже живодеров! Где Рыжий из Оно?

— Здесь, Главарь! — ответил бандит, успевший изрядно набраться. Лицо его отливало пурпуром.

— Ты сегодня руководил налетом на дилижанс?

— Да, Главарь, согласно вашим предписаниям, которые мы получили с посыльным.

— Я приказывал быть осторожным, а ты потерял двоих, и вдобавок у нас есть раненый!

— Это не моя вина, пентюхи дрались как черти!

— Не нужно было давать им возможность защищаться. Я позволил тебе проявить самостоятельность, полагая, что такой опытный разбойник сумеет что-нибудь придумать. А ты, как последний идиот, действовал в лоб! Надо было навалить на дороге веток. Кучер и кондуктор спустились бы с козел и стали разгребать завал, тут бы и прыгнуть на них сверху, сунуть головой в мешок и слегка придушить. Но не убивать!

— Главарь, я старался.

— Я уже сказал — ты работал, как живодер. Убивать! Все время убивать!.. Нашел чем удивить! Пойми же ты, безмозглый, так мы быстро переполошим окрестных жителей, которые уже стали забывать нас, перестали беречься на дорогах и прятать денежки. Вот почему я приказал не трогать путешественников и забрать только деньги.

— Главарь, вы правы, впредь я непременно буду делать именно так.

— И постарайся поэкономней расходовать кровь моих разбойничков. Теперь твоя очередь отчитываться, Жак из Питивье. Продолжаешь ли ты, как Наставник Мелюзги, вербовать и обучать мальцов, чтобы из них вышли добрые мазурики?

— Я помню о своих обязанностях, Главарь, — отвечал Наставник, высокий седобородый разбойник с белой шевелюрой, крепкий, несмотря на свои пятьдесят пять лет.

— Доволен ли ты ими?

— Да, Главарь.

— А вот я не доволен. Ты прекрасно знаешь, какая важная роль отводится в наших планах мелюзге… Мальцы поистине незаменимы. Их помощь ценна вдвойне, потому что никому и в голову не приходит их подозревать. Позови-ка мне Малыша Этреши и Крошку Нанетту.

— Ну, что касается этих, тут я бессилен. Все уже перепробовал! Они хотят остаться честными.

— Эй! Малыш Этреши!.. Эй! Крошка Нанетта… Живей, сюда, а то прикажу выпороть!

Пока малыши, опустив глаза и вытирая кулачками слезы, шли на зов, Красавчик Франсуа крикнул:

— Пиголе! Там на улице Толстяк Нормандец с лошадью… Открой ворота и поставь клячу в конюшню.

Вскоре появился человек в каррике.

— Смотрите-ка! Это Толстяк Нормандец… Откуда ты взялся? Здравствуй, приятель! И где тебя носило? Ты ведь любишь потасовки, а у нас тут как раз было одно дельце, у деревни Акбуй…

В ответ Толстяк Нормандец только пожал плечами, затем схватил одной рукой холодную курицу, другой бутылку вина и проворчал:

— Молчите, дурни! Мы вместе с Главарем ехали из Парижа в дилижансе… Вы нас чуть не прикокнули. Дайте наконец спокойно поесть…

Тем временем дети с опаской подошли к Главарю, который окинул их суровым взором:

— Вот уже две недели, — холодно начал Главарь, — как ты, Малыш Этреши, побираешься в Шатийон-ле-Руа вместе с Нанеттой. Тебе приказали свернуть шею индюку матушки Малу, почему ты этого не сделал?

Малыш Этреши, хорошенький белокурый мальчуган лет двенадцати, понурился и ничего не ответил.

— А ты, — Главарь повернулся к девочке, — почему не пролезла сквозь изгородь к мамаше Пьошон и не стащила, как было велено, две простыни?

Крошка Нанетта, девчушка с очаровательным личиком, молча опустила голову.

— О! — воскликнул Наставник. — Вы можете спрашивать их до утра или колотить, пока руки не отобьете, но ничего не добьетесь.

Бандиты, изумленные тем, что Главарь осведомлен о таких мельчайших подробностях, которые даже им не были известны, в замешательстве переглядывались и растерянно шептались:

— Главарь все знает, все видит… Обо всем проведает!

— Ну, — резко продолжил Красавчик Франсуа, — будем отвечать?

— Вы можете хоть пятки им жарить, — вставил Наставник, — но не услышите ни слова. Эти хитрые мартышки хотят остаться в стороне, чистенькими, такими же как здешние увальни крестьяне. К счастью, в моем классе есть блестящие ученики, с лихвой искупающие неприятности, причиняемые этими двумя чучелами, которые никак не хотят встать на правильный путь.

— Погоди хвастаться! Я видел в Париже настоящих виртуозов карманного дела.

— Сейчас вы сможете сами оценить моих учеников, Главарь, — гордо ответил Наставник Мелюзги. Было видно, что он уверен в своих воспитанниках.

Глядя мимо потупившихся Малыша Этреши и Крошки Нанетты, Главарь произнес:

— Вам дается две недели, чтобы стать настоящими мазуриками, иначе Жак вас убьет. Вы слишком много знаете, а честных-благородных нам здесь не надобно.

— О Франсуа, — вмешалась сострадательная Роза, — пожалуйста, не убивай их. Дети перестанут упрямиться и будут отличными мазуриками! Правда, мои дорогие?

Тем временем бандиты, ошеломленные внезапным прибытием Главаря, постепенно приходили в себя. Сан-Арто продолжил гастрономические подвиги — энергично вгрызаясь в кровяную колбасу, он в два счета проглотил ее, как пес, стащивший требуху. Батист Хирург, с распухшей щекой и синяком под глазом, ловко извлек из тела Марабу пулю. Рыжий из Оно, чтобы понравиться Дылде Мари, начал прихорашиваться перед ручным зеркальцем: расправлять жабо и пудрить лохмы морковного цвета. Часовые заняли свои места. За самовольное оставление поста они лишены права участвовать в следующем дележе добычи. Папаша Пиголе, поставив в конюшню лошадку, на которой приехал Главарь, разыскивал свою ослицу.

— Ладно, Жак, показывай выучку твоих подопечных. У них было довольно времени, чтобы научиться разным штукам. Вот уже полгода, как они живут в подземелье и не бродят по дорогам.

— Сейчас вы все увидите. Эй! Жан из Арпажона, Рыжик из Анжервиля, Черная Редиска, Молокосос из Трине, Куколка, Коротышка из Шийера! Валите сюда, да не толкайтесь, мерзавчики мои.

Стайка ребятишек, старшему из которых было не больше тринадцати, гурьбой бросились на зов. Жак из Питивье собрал их вокруг себя, пошептался, словно давал последние наставления, а потом подвел к Главарю.

— Что ж, — промолвил предводитель разбойников, — посмотрим, на что они способны.

— Прежде всего наше воровское наречие — мелюзга говорит на нем как на родном французском.

— Отлично! Ведь разбойники и бродяги специально придумали особый язык, чтобы их никто больше не понимал. А что еще?

— Я обучил их географии… занимательной географии нашего края.

— Веселое занятие! Ну-ка, Молокосос из Трине, сколько тебе лет?

Невысокий коренастый мальчишка с круглой головой, черными глазами, смуглой угреватой кожей и тяжелым взглядом подошел поближе и ответил:

— Одиннадцать, Главарь.

— Пусть расскажет что-нибудь из географии.

— Отвечай, Молокосос, где мы сейчас находимся?

— В Гедревиле Разбойничьем! Четырнадцать домов, семнадцать воров, — уверенно ответил малец с характерным для уроженца Боса выговором.

— А как называют жителей Питивье?

— Ослами.

— А в Базоше?

— Мясоедами, потому что они сожрали осла.

— А в Изи?

— Дурнями, потому что они хотели поймать заходящее солнце клеткой для кур.

— Прекрасно, малыш, — со смехом произнес Главарь, выслушав живописные определения, точность которых могли по достоинству оценить только сами обитатели вышеперечисленных мест.

— О, — отозвался Наставник, — у меня много талантов! Он не один такой хват, тут все друг друга стоят, но так как вы выбрали его, я с вашего позволенья продолжу опрос. Скажи мне, парень, когда скотина поднимает шум, что хоть святых выноси, как, например, ослица папаши Пиголе, как заставить ее замолчать?

— Взять ножик и отхватить ей язык, чтобы не орала, а потом перерезать сухожилия, чтобы не лягалась.

— Ах, паршивец! — завопил Пиголе, который начал что-то подозревать. — Моя ослица!

Мальчишки захохотали и принялись строить живодеру рожи, тот, не выдержав, бросился на них с кулаками. Началась потасовка, во время которой Молокосос из Трине подскочил к Главарю и незаметно коснулся его фрака. Тут Рыжик из Анжервиля ловко сделал подножку Пиголе, старик упал на спину, и собравшиеся просто взвыли от восторга.

— Моя ослица!.. Бедняжка Розали! — простонал Пиголе, который, опьянев, всегда становился сентиментальным.

Молокосос из Трине не соврал. Пока Главарь гневно отчитывал бандитов, юные разбойники смеху ради изуродовали несчастное животное, которое теперь мучительно издыхало в глубине подземелья, плавая в луже крови.

— Моя бедняж-ж-ж…жечка…а!

— Прекрати, старая скотина!.. — оборвал живодера Красавчик Франсуа, роясь в жилетном кармане в поисках золотой монеты. — Тебе заплатят за ослицу. Черт побери! — удивленно воскликнул Главарь, обнаружив, что карманы пусты. — Мои часы… две пары… все исчезло! Меня обокрали!

Почувствовав, что шутка зашла слишком далеко, разбойники переглянулись, не зная, что делать дальше.

— Ну-ка, кто же очистил мои карманы? — со смехом спросил Красавчик Франсуа.

— Это я, Главарь, — гордо заявил Молокосос из Трине, протянув часы и горсть луидоров, с удивительной ловкостью извлеченные им из карманов предводителя.

— Молодец, мальчишка, далеко пойдешь! Из тебя выйдет король мазуриков. В награду дарю тебе одни часы. А вторые тебе, Жак, за труды. Раздай ученикам луидоры, которые Молокосос из Трине так ловко свистнул у меня. Теперь, мальцы, слушайте: с представлениями покончено. Вы пробудете под землей еще неделю, а потом заживете прежней вольной жизнью. Через две, самое большее через три недели намечается большая вылазка. К ней надо подготовиться! А сейчас, разбойнички, прощайте!

— До скорого, Главарь!

Красавчик Франсуа собрался уходить, но Роза, нежно взяв его под руку, отвела в сторону и сказала:

— Франсуа! Я живу в этом подземелье уже шесть месяцев, вижу тебя только мельком… Я больше так не могу!

— Потерпи еще немного, Розетта, скоро снова будешь дышать свежим воздухом.

— Значит, мы наконец отправимся странствовать по дорогам!

— Да! Словно цыгане, свободные как ветер!

— Какое счастье, милый Франсуа! А потом ты отвезешь меня в замок? Ведь у тебя же есть замок, славный мой бандит?

— А вот на это, Роза, не рассчитывай. У меня две жизни — одна мрачная, полная загадок и тревог, жизнь предводителя банды. Эта жизнь принадлежит тебе. Вторая — жизнь знатного сеньора. Она принадлежит только мне, и я запрещаю говорить об этом… Ты меня поняла?

— Ах, Франсуа, ты меня больше не любишь… Я это вижу, чувствую!

— Только никаких сцен, слез, скандалов! Я даю тебе то, что могу: не хочешь — не бери. Здесь я полновластный хозяин, моя воля — закон! И ты первая обязана подчиняться мне!

Красавица Роза приглушенно рыдала, а бандит вышел во двор и направился в приготовленную для него комнату. Там он переоделся разносчиком, полностью изменил внешность и, вскинув на спину узел с товаром, покинул дом папаши Пиголе. Главарь отправился по дороге в Жуи, бормоча под нос:

— Роза, конечно, очаровательная девушка, но что-то начинает действовать мне на нервы. Опять сует нос куда не надо! Только бы она не вздумала встать между мной и Валентиной де Ружмон!.. Тогда — берегись, Роза! Мысли о Валентине не дают мне покоя!

ГЛАВА 5

Признательные за заботу об их сыне, супруги Бувар окружили вниманием мадам де Ружмон и девушек. Мировой судья и его жена постарались сделать все возможное для эмигранток, не заботясь о том, что скажут люди. Пока было неясно, как отнесутся власти к возвращению бывших аристократок, и судья постарался защитить путешественниц, хотя бы пока они гостили в его доме. Это было первой услугой.

На имущество семейства де Ружмон был наложен секвестр, но покупателя на владения графини не нашлось, и судья Бувар решил добиться отмены секвестра, что по тем временам было весьма непросто. Он занялся и приведением в жилой вид замка, изрядно обветшавшего за последние два с половиной года.

Подобные занятия требовали постоянных действий, разъездов и переговоров, что графиня, разумеется, не могла оценить по достоинству. Напротив, она то и дело удивлялась, почему дело движется так медленно, ибо полагала, что стоит ей вернуться, как она тотчас сможет вступить во владение прежним имуществом. Охотно переложив все хлопоты на плечи гражданина Бувара, графиня полагала, что труды ради ее блага уже сами по себе должны осчастливить человека, добровольно ставшего поверенным в ее делах. Не подозревая, что защищать интересы эмигрантов чрезвычайно опасно, она видела в судье Буваре одного из управляющих былых времен, которого вместе с кюре допускали за барский стол, а во время процессий дозволяли нести балдахин над статуей святого.

Благосклонность ее была исполнена высокомерия, она называла Бувара «любезный», разговаривала с ним тоном великосветской дамы и никак не могла понять, почему судья не обращается к ней в третьем лице и не упоминает ее титула. В сущности, женщина не злая, графиня была до мозга костей проникнута сословными предрассудками.

Леон Бувар, чье политическое и жизненное кредо выразила «Декларация прав человека и гражданина», сжимал зубы и бледнел, слыша, как бывшая графиня обращается к его матушке «бесценная моя» или «добрейшая госпожа Бувар», показывая надменным тоном, какая пропасть их разделяет. Леон украдкой смотрел на отца, который лукаво подмигивал сыну, наблюдая за графиней, и быстро отводил глаза, скрытые стеклами очков. Старший Бувар словно говорил:

— Оставь! Пусть все идет своим чередом! Я — первый гражданин кантона, ты — один из героев великой армии Самбры-и-Мёза. Разве не мы теперь олицетворяем Францию? Подлинную, сегодняшнюю Францию, великую и победоносную!

Пройдя суровую школу испытаний, осознав необходимость отмены сословных различий и признавая равенство людей, исповедующих одни и те же моральные ценности, обе девушки также были потрясены отсутствием у графини такта, хотя, надо признаться, замечали они далеко не все.

Вернувшись в родные края, Валентина вновь предалась дорогим ее сердцу воспоминаниям. Девушку не покидало чувство горечи; мысль о незаслуженном бесчестии и запятнанном имени того, кого она продолжала любить, не выходила у нее из головы.

Ее кузина Рене, раздавленная обрушившимися на нее несчастьями, сраженная ужасной гибелью деда, могла бы повредиться рассудком, не будь подле нее республиканского офицера, влюбленного страстно и преданно. Впрочем, со стороны Рене о любви не было и речи, хотя Леон всеми силами честной и нежной души полюбил юную сироту. Однажды он взволнованно сказал ей:

— Я предан вам с того самого дня, как стал вашем гостем на берегах Рейна. Я слагаю свою преданность к вашим ногам, хотя понимаю, какие испытания ждут меня впереди. Принимаете ли вы ее во имя тех, кого больше нет с нами?

— Да, друг мой, принимаю! — торжественно отвечала Рене, и в глазах ее, полных слез, блеснул луч надежды и веры.

Проведя несколько дней в доме мирового судьи, графиня де Ружмон вернулась в свой замок, расположенный у въезда в Ашер-ле-Марше, бывший в то время главным населенным пунктом кантона.

Несмотря на подъемный мост, крепостную стену толщиной в четыре фута, широкие и глубокие рвы, Ружмон не выглядел средневековым феодальным владением. Жилая часть являла собой простой двухэтажный дом с двумя пристройками, окнами на северо-запад и юго-восток. Мраморная плита над стрельчатой аркой ворот напоминала, что «18 сентября 1628 года здесь ужинал и ночевал Людовик XIII», — несомненно, направляясь на осаду Ла-Рошели[33]. Слева во дворе находились службы — просторные конюшни, амбары, псарня, дровяной сарай, пекарня, хлев, давильня и погреб для вин с ашерского виноградника, которые некогда ценились весьма высоко. Вокруг главного входа, к которому вели десять ступеней, был разбит цветник, далее виднелся огород, за ним — сад, где росли несколько великолепных дубов и фруктовые деревья. Все это располагалось на двух арпанах земли, обнесенных крепостными стенами и рвом.

Маленький замок вряд ли выдержал бы осаду регулярной армии, однако для мародеров он был неприступен, и для его охраны не требовался большой гарнизон. Двое бесстрашных мужчин и сторожевой пес вполне могли обеспечить безопасность жилища и его обитателей. Фортификационные сооружения и тяжелые ворота прекрасно защищали небольшую крепость.

Мировой судья нашел поблизости работников, согласившихся поступить на службу в замок и охранять его. Первый был виноделом — отважный, честный и довольно упрямый крестьянин по имени Жан Герен, он неприязненно относился ко всему иностранному и любил приложиться к бутылке. Его жена Мадлена стала хозяйкой птичьего двора. Второй работник, Этьен Лелюк, был высоким крепким парнем. Отслужив кирасиром в Германском легионе, он получил отставку после тяжелого ранения при Флерюсе, когда осколок снаряда разворотил ему бедро. С тех пор Этьен хромал, однако это не мешало ему слыть силачом. Он приходился племянником мэтру Лелюку, фермеру из Мармонвиля-ла-Жоли. Из женской прислуги в замок поступила и кухарка Элизабета, или просто Бетти, служившая экономкой у бывшего кюре.

Обязанности между новыми слугами распределили в соответствии со способностями каждого. В ведение Жана Герена отошли погреба, увы, теперь пустые, сад, огород и небольшой виноградник, расположенный внутри крепостных стен. Этьену Лелюку предстояло ухаживать за двумя лошадьми, исполнять тяжелые работы по дому и обрабатывать поля, с которых также надеялись снять секвестр.

Оказалось, что ущерб, нанесенный замку, не столь велик, как предполагали, и нанесен он не мародерами, а непогодой. Казалось, кто-то незримо оберегал замок в отсутствие хозяев и не дал разграбить его бродягам и проходимцам. Кое-где в оконных переплетах не хватало стекол, с крыши слетела черепица, ставни покосились, а обои и ковры попортились от сырости, но из мебели ничего не пропало. А ведь, спасаясь бегством, графиня де Ружмон так спешила, что даже забыла нанять сторожа в замок. Она просто заперла двери и отдала связку ключей одному из бывших арендаторов, который, не зная, что с ними делать, принес их мировому судье. Старший Бувар составил опись имущества и, думая о будущем, сдал ее на хранение в архивы коммуны, однако это вряд ли остановило бы грабителей, если бы вокруг Ружмона тотчас не начали ходить самые невероятные слухи. Окрестные жители утверждали, что в замке поселились привидения, и с тех пор никто не отваживался приближаться к нему ни днем, ни тем более ночью.

Вот как возникли эти слухи.

Однажды утром в придорожной канаве, как раз напротив северо-западного фасада замка, были найдены двое бродяг в весьма плачевном состоянии — у одного оказались сломаны ноги, у другого ключица и несколько ребер. Люди эти были явно не местные, и все указывало на то, что они принадлежали к грозному братству грабителей с большой дороги. На допросе бродяги сознались, что пытались проникнуть в замок. Впрочем, отрицать это не имело смысла, потому что в траве рядом с ними была найдена веревка с узлами и крюком на конце. Грабители надеялись захватить богатую добычу и уже начали взламывать дверь, ведущую в дом, как в ногу одному из них молча вцепился пес. В то же самое время в свете звезд возник человек гигантского, поистине неимоверного роста. Выхватив ножи, разбойники бросились на противника. Но тот схватил их за горло, придушил и, подняв как щенков, отнес к крепостной стене и выкинул в ров.

Любопытный чиновник приказал открыть ворота замка и вместе с национальными гвардейцами принялся искать следы пребывания воров, собаки и таинственного незнакомца огромного роста, но поиски не увенчались успехом. Тогда все решили, что грабители были пьяны и сами рухнули со стены, а чрезмерное количество алкоголя нередко способствует возникновению галлюцинаций. Странно только, что бродяги не путались в показаниях и, более того, у обоих на шее оказались синяки, а у одного на прокушенной до кости ноге остались следы зубов, словно его рвал огромный дог.

Это происшествие отвадило мародеров. Рассказ о нем быстро распространился по всем окрестностям, разумеется, в приукрашенном виде, и вскоре на три лье в округе не осталось ни одного человека, который бы согласился ночью проникнуть в замок.

Второй случай произошел три месяца спустя, после чего покинутый замок прочно завоевал репутацию жуткого и опасного места.

Как известно, на усадьбу был наложен секвестр. Один местный житель, успевший скупить немало национальных имений, пожелал приобрести и замок Ружмон. Он отправился осматривать его вместе с нотариусом и секретарем суда и тут же, на месте, предложил вполне приличную сумму. Через два дня должно было состояться подписание купчей, однако покупатель неожиданно исчез. Несмотря на усиленные поиски, десять дней о пропавшем не было ни слуху ни духу. Его уже считали мертвым, когда на одиннадцатый день несчастный был обнаружен в полулье от Ашера в чаще Тресонвильского леса, пользовавшегося в те времена дурной славой. До смерти перепуганный селянин, трясясь, рассказывал ужасные вещи и неделю не мог прийти в себя. Он уже ни за какие коврижки не хотел покупать Ружмон, проклятое Богом гнездо аристократов и привидений. Судье удалось выведать, что же с ним произошло.

— Кто-то явно следил за мной и знал все мои привычки. Когда стемнело, я отправился дать скотине корму, как вдруг меня схватили, сунули головой в мешок и понесли, куда — не знаю. Я чуть не задохнулся, а о том,чтобы позвать на помощь, и речи не было. Меня притащили в подземелье, бросили на кучу соломы, поставили возле плошку с водой и кусок грубого хлеба и надели на ногу железное кольцо, к которому была прикована длинная цепь. Спустя довольно много времени за мной пришли, снова натянули мешок на голову и повели по ступенькам. Когда я оказался на улице, мешок сняли, и я увидел, что нахожусь во дворе замка Ружмон. Ночь была светлая, и я тотчас узнал место. Передо мной стоял человек семи или восьми футов росту, в одежде, напоминавшей монашескую рясу, с опущенным до самого подбородка капюшоном. Рядом тяжело дышала собака, обнюхивавшая мне ноги. Внезапно великан заговорил:

— Смотри на замок! Смотри во все глаза! Он станет твоей могилой, и ты умрешь страшной смертью, если купишь его… Это ждет любого, кто посягнет на него!

Мне стало жутко, голос исходил словно из преисподней, и я сказал:

— Будьте покойны, я ни за что не стану покупать этот проклятый замок, со всеми привидениями, что тут водятся.

Я попытался осенить себя крестным знамением, чтобы заставить призрак исчезнуть… но не тут то было, ничего у меня не вышло! Не знаю, как долго я стоял перед этим чертовым замком; потом великан снова надел мне мешок на голову и отвел обратно в подземелье.

Так продолжалось десять ночей подряд. С каждым разом сил у меня оставалось все меньше, я дрожал все больше и, возвращаясь в темницу, думал, что уже никогда не увижу солнечного света и не выпью стаканчик доброго винца. Наконец великан сказал:

— На этот раз я тебя отпускаю. Ступай и помни, что никто, кроме настоящих хозяев, под страхом смерти не должен входить в замок.

Он не стал связывать меня и повел по нескончаемым подземным коридорам, где я ровным счетом ничего не видел, а великан шел уверенно и ни разу не оступился. Через несколько часов он надел мне на голову мешок, схватил и понес, и вдруг повеяло свежим воздухом. Призрак все еще тащил меня, потом остановился, поставил меня на землю и исчез — во всяком случае, больше ничего не было слышно… Когда же я наконец сумел стащить мешок, то увидел, что стоит кромешный мрак и вокруг ни души. На рассвете я понял, что оказался в Тресонвильском лесу.

Героем этого происшествия стал один из уважаемых в округе людей, честный и состоятельный винодел; и оно наделало гораздо больше шуму, чем предыдущее, тем более что тут было и похищение, и незаконное лишение свободы. Местные власти провели тщательное расследование, обыскали все закоулки замка, простукали каждый камень в подвалах, однако нигде не обнаружили ни малейшего намека на подземный ход, который бы вел за пределы крепостных стен. Тайна осталась неразгаданной, а замок приобрел такую мрачную репутацию, что отныне завладеть им не покушались ни мародеры, ни скупщики национального имущества.

Таинственный покровитель продолжал оберегать Ружмон, и тому было немало свидетельств. Не раз видели, как в окошках замка мелькали огоньки, оттуда доносились непонятные звуки, глухие удары, жуткие вопли, словом, все признаки дома с привидениями были налицо. Неведомый призрак оберегал не только мебель, но и спокойствие графини де Ружмон: едва лишь она вновь обосновалась в замке, таинственные явления и шум тотчас прекратились.

Около двух недель графиня с дочерью и племянницей занимались обустройством жилища, что скрасило первые дни, и возвращение в родные пенаты, наполненные воспоминаниями, казалось не столь печальным. Размеренная жизнь под защитой крепостных стен оказала благотворное влияние на несчастные юные создания, мечтавшие об уединенной жизни. Окрестные крестьяне с почтением относились к владелице замка — как памятуя о прошлом ее величии, так и сострадая нынешним несчастьям, и графиню это вполне устраивало. Затворницы с достоинством переносили все тяготы, храня робкую надежду на наступление лучших дней, конец страданий и обретение утраченного счастья.

Так прошли две недели, как вдруг, ко всеобщему удивлению, в замок прискакал посыльный — чей-то слуга, а может, доверенное лицо, — явившийся с письмом, которое совершенно потрясло хозяйку Ружмона.

ГЛАВА 6

Увидев Мадлену, входящую с письмом, графиня улыбнулась.

Когда Бетти отлучалась за покупками, работа по дому поручалась птичнице. Кухарка учила ее, что господам любой предмет следует подавать на подносе. Мадлена забежала в буфетную, взяла поднос, положила на него письмо. Затем она отправилась на второй этаж, в гостиную, где сидела хозяйка. Приблизившись к ней, добродушная крестьянка взяла письмо кончиками пальцев и подала графине, сопровождая словами:

— Это вот тут записочка, которую человек на кобыле, серой такой лошадке, только что привез для мадам.

Заинтригованная графиня принялась изучать большой квадратный конверт, надписанный незнакомым почерком. Заметив печать красного воска с оттиснутым на ней гербом, она вскрикнула от удивления:

— Это невозможно!

Дрожащей рукой графиня разорвала конверт и быстро пробежала письмо глазами. Увидев подпись, она в изумлении вскочила, восклицая:

— Я с ума сошла! Нет, я просто грежу!.. Или же этот человек — великий мистификатор. Впрочем, надо успокоиться и прочесть еще раз.

Словно не доверяя собственным глазам, графиня принялась читать вслух:

«Графине де Ружмон, урожденной де Буан,

в ее замке Ашер-ле-Марше.

Жуи-ан-Питивье, 15 ноября 1795 года.

Госпожа графиня!

Если Вы не забыли узы дружбы, некогда связывавшие наши семейства, и трагические обстоятельства, при которых они оборвались, я дерзну напомнить Вам имя, опороченное негодяем, запятнавшим его кровью и грязью.

Я потребовал возвратить мне это имя, на котором осталось клеймо преступления, совершенного самозванцем, смыл печать позора, и сегодня имя Монвилей вновь обрело право на всеобщее уважение.

Когда наконец настанет долгожданный день и вернется наш законный государь, я, несомненно, буду полностью реабилитирован. Я не могу считать правосудием, вакханалию, творящуюся в наших судах, с которой мне пришлось столкнуться, защищая истину и собственное счастье.

Вновь обретя благородное имя Монвилей, имею честь смиренно просить Вас, сударыня, принять уверение в моей беспредельной преданности. В наше время преданность становится редкостью, а случаи, когда без нее нельзя обойтись, увы! весьма часты. Вот почему, обратившись к примеру благородных предков, чья кровь течет во мне, я без лишних слов предлагаю Вам свою верную службу. Поверьте, Вам не придется раскаяться, если Вы примете мою дружбу.

Жизнь моя проходит уединенно и печально в стенах полуразрушенного родового гнезда, где я денно и нощно оплакиваю моего короля и пытаюсь по мере сил помогать жертвам тирании.

Дозволено ли будет мне, госпожа графиня, в знак рвения и усердия посетить Вас завтра, с тем чтобы испросить чести стать Вашим рыцарем и лично выразить Вам глубочайшее почтение, а также готовность отдать жизнь за Вас и наше дело?

Франсуа Жан, виконт де Монвиль».

— Ничего не понимаю, — в замешательстве промолвила графиня де Ружмон. — Получается, что кроме отца того Монвиля, который… есть еще один виконт де Монвиль… Значит, должен быть еще один замок Жуи, потому что старый разрушили в те проклятые дни… Но Бувар мне ничего не рассказал об этом! Бог мой! Как же все разузнать?! Попробую расспросить садовника, может быть, он что-нибудь знает!..

Жан Герен работал во дворе — на нем был большой кожаный фартук, который обычно носят виноделы. Крестьяне, работающие на виноградниках, расстаются с ним, только когда отправляются в постель, а в дождь укрываются под ним, пристроив на спине и пристегнув двумя ремешками.

Графиня приказала Мадлене позвать садовника, и та, распахнув окно, пронзительно закричала:

— Жан! Эй, Жан!.. Иди сюда! Хозяйка хочет что-то тебе сказать!

Жан поднял голову и ответил:

— Скажи, что я сейчас приду.

— И помни, с ней надо разговаривать, сняв шляпу, вот!.. Это приказ.

Выслушав это наставление, Жан Герен тяжело поднялся по каменным ступеням, вошел в дом и оставил сабо[34] возле лестницы. Стоя босиком, он снял фартук, свернул и положил поверх сабо, стянул синий хлопчатобумажный колпак, водрузил поверх фартука и только потом отправился на второй этаж.

Жена провела его в гостиную. Садовник робко сделал несколько шагов, отвесил поклон и, буквально вцепившись в ковер босыми грязными ногами, замер, словно прирос к полу.

— Скажите, Жан, — начала графиня, — правда ли, что в Жуи появился новый хозяин?

— Да, госпожа хорошая… То есть хозяин-то, конечно, новый, но не так чтобы очень. Он ведь тоже Монвиль, как и прежний, но говорят, что этот Монвиль и есть настоящий.

— И как давно он поселился в Жуи?

— Да право, госпожа хорошая…

— Надо говорить «госпожа графиня», непонятливая ты скотина! — прошипела Мадлена.

— Да вот, госпожа графиня, с тех пор как замок перестроен.

— Действительно, там где-то есть новый замок. А когда его начали перестраивать?

— А? Что вы говорите, госпожа хорошая… то есть мадам графиня?

— Я спрашиваю, когда начали перестраивать замок?

— Ну, с полгода назад, а может, и месяцев пять с половиной…

— Похож ли перестроенный замок на прежний?

— Не знаю, как и сказать… Похож, конечно… как всякий замок похож на другой.

— Ну, больше он стал?.. А может быть, наоборот, меньше?

— Да я толком и не знаю, госпожа хорошая… госпожа графиня. Может, и больше стал… а может, и вовсе нет, может, чуток поменьше.

— А сеньор?

— Что вы сказали, госпожа хорошая?

— Да запомни же — «госпожа графиня», чурбан ты неотесанный!

— Что вы сказали, госпожа графиня? — покорно повторил Жан Герен. По лицу его градом катился пот, а голос звучал все тише.

— Ну, сеньор… хозяин замка… каков он?

— Может, вы бы сказали, чего надо-то?

— Ах, ну высокий он?.. низкий?.. молодой?.. старый?..

— Да я толком-то не знаю…

— Но ты же видел его!

— Точно, видел, госпожа хорошая. Как вас вижу, госпожа графиня… Только он всегда на лошади сидел.

— И ты совсем не обратил внимания, каков он из себя?

— Нет, госпожа хорошая. Те, с кем я тогда рядом стоял, сказали: «Вот новый хозяин Жуи…» Ну, я и снял шапку, и каждый раз, как он проезжает, я, как положено, шапку снимаю.

— Хорошо, друг мой, можешь идти, — вздохнула графиня, проявив поистине ангельское терпение в совершенно бессмысленной беседе со своим слугой, который, надо сказать, был отнюдь не глупее прочих.

В еще большем недоумении, чем до описанного выше разговора, графиня де Ружмон, отчаявшись получить нужные сведения, решила подождать дальнейших событий и пока не отвечать виконту. Дочери она также не торопилась сообщать о письме.

— Впрочем, — размышляла графиня, — письмо написано безупречно… Порыв молодого человека вполне заслуживает уважения. Действительно, мы здесь совсем одни, словно на дне пропасти… Но посмотрим, что будет дальше!

На следующий день, вскоре после полудня, к замку подъехал всадник с надменным, гордым лицом. Он сидел на великолепном скакуне в военной упряжи. За ним следовал слуга на могучем першероне. Подъехав к массивным воротам, оба спешились. Слуга взял лошадей под уздцы и постучал. Ворота открылись, на пороге появился Жан Герен. Садовник склонился в три погибели, сжимая в руке свой неизменный синий колпак.

— Здравствуйте вам, сударь, и вам тоже. Что угодно?

— Скажи графине де Ружмон, что виконт де Монвиль просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.

— Извините, сударь, но что это вы такое сказали? — с тревогой спросил бедняга, боясь, что непременно забудет длинную фразу, где было так много сложных слов.

— Ступай, докладывай! — приказал виконт тоном, не терпящим возражения.

Воздух был чист, роскошное осеннее солнце согревало каменные стены замка. Стоял один из тех чудесных теплых дней, какие иногда случаются в первой половине ноября. Садовник побежал с докладом, а виконт вступил на двор и от нечего делать принялся постукивать тростью по отворотам сапог. Подойдя к главному входу, он заметил девушек, уходивших в глубь сада. Услыхав бряцание шпор, они удивленно обернулись. Одна из них, взглянув на гостя, смертельно побледнела и, всплеснув руками, воскликнула:

— Рене!.. О Рене! Я умираю!

— Что с тобой, Валентина?! — изумленно воскликнула Рене. — Сюда! На помощь!

Молодой человек, невольно испугавший девушку, бросился к ней и подхватил в тот самый момент, когда Рене, с трудом удерживавшая подругу, была уже готова опустить бесчувственное тело на землю.

— На помощь! Скорее! — хором закричали Бетти и Мадлена, услышавшие отчаянный крик Рене.

Встревоженная графиня быстро спустилась вниз и, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем, который только что усадил Валентину в кресло, застыла как каменная, потеряв дар речи:

— Вы здесь!.. Вы, сударь! Но…

Незнакомец, чье красивое мужественное лицо при восклицании графини болезненно искривилось, выступил вперед и, почтительно поклонившись чуть не до земли, печально произнес:

— Это сходство, графиня, уже причинило мне немало неприятностей, но никогда еще не влекло за собой столь печальных последствий. Я безутешен. Перед вами не тот, о ком вы подумали, это жестокая игра природы и я буду в отчаянии, если вы примете это за иное.

— Ваше сходство, сударь… В самом деле, неслыханно! Просто ужасно!.. Ваш голос, вид, имя, которое вы носите… Все это пробуждает ужасные воспоминания…

— Я Монвиль, сударыня, — почтительно и вместе с тем гордо ответил посетитель. — Как я имел честь сообщить в письме, которое вы получили вчера, я смыл грязное пятно, которым обманщик замарал наш герб. Неужели вы окажетесь строже, чем судьи-санкюлоты, обелившие имя Монвилей?

— Сударь, я верю вам и также сожалею об этом роковом сходстве!.. Но сейчас позвольте мне заняться дочерью.

— А мне разрешите удалиться в надежде, что в следующий раз вы примете меня… хотя бы для того, чтобы узнать мою печальную историю.

— Хорошо, я буду ждать вас… До свидания, господин де Монвиль.

— Мое почтение, госпожа графиня.

Этот разговор продолжался не более минуты. Валентина, которую Рене и служанки успели перенести в гостиную, пришла в себя. Однако пережитое потрясение было столь сильно, что, открыв глаза, она, как в бреду, бессвязно зашептала:

— Жан!.. Нет, это не он!.. Но тогда это тот, другой… бандит… поджигатель… палач, пытавший Фуше…

— Замолчи, прошу тебя! — взмолилась Рене, чувствуя, что за словами подруги кроется ужасная драма.

В этот момент вошла графиня. Выглядела она скорее довольной, нежели встревоженной, впрочем, на то были основания. Бросив взгляд на дочь, она убедилась, что ей не грозит опасность.

— Валентина, что с вами? — спросила графиня надменным тоном, свойственным ей в минуты раздражения. — Завидев кавалера приятной наружности и благородного происхождения, вы падаете в обморок, как простая мещанка! И лишь потому, что он — признаю — как две капли воды похож на того беспутного авантюриста, к которому вы…

— Матушка! — прервала ее Валентина, с поистине нечеловеческим усилием преодолевая слабость, охватившую ее после обморока. — Вы обещали никогда не говорить об этом!.. Это жестоко!

— Действительно, обещала, однако это не повод, чтобы давать волю своим нервам. Подумать только! Бедняга виконт совершенно растерялся.

— Ах, так он, оказывается, виконт!

— Да, сударыня, виконт де Монвиль… Надеюсь, в следующий раз вы примете его подобающим образом, — холодно заключила графиня, почувствовав, что девушка готова оказать сопротивление, причины которого были ей прекрасно известны.

— Никогда! — отрезала Валентина.

— Ну, это мы еще посмотрим! — резко ответила графиня, не привыкшая к возражениям и не подозревавшая, что ее дочь способна на столь решительный отпор. Она уже была готова защищать виконта, с которым только что весьма холодно попрощалась.

Тем временем виконт де Монвиль, довольный завоеванными позициями, не спеша сел в седло и двинулся в сторону Жуи-ан-Питивре. Некоторое время он молча скакал впереди, потом поехал медленнее, поджидая слугу.

— Запомни, Толстяк Нормандец, — начал виконт без всякого вступления, — ни слова о замке Ружмон в присутствии Розы. Мы давно знаем друг друга, старина, я уверен, что во всем могу доверять тебе, и опасаюсь не предательства, а неосторожности, которая может все погубить. Будь внимателен — чертовка Роза хитра как лисица.

— Это точно, она и меня как-то пыталась обвести вокруг пальца. Да только вам бояться нечего — я знаю баб как облупленных и, когда надо, умею держать их в узде!

— И все же будь осторожен. Мы уже у цели — если все получится, как задумано, я тоже смогу отойти от дел, как сделал Цветок Терновника. А твое положение, как известно, полностью зависит от меня — в моей власти тебя озолотить, и ты станешь настоящим буржуа, начнешь получать солидную ренту и пользоваться всеобщим уважением. Сможешь даже стать честным человеком, если тебе вдруг взбредет такая блажь.

— Главарь, я ведь не раз доказывал, что готов за вас в огонь и в воду…

— Знаю, на тебя можно положиться.

— Что вы мне теперь поручите?

— В семь вечера встречаемся в лесу Лифермо. Рыжий из Оно по-прежнему без ума от Дылды Мари, а та его и в грош не ставит и не соглашается стать его женой, пока Рыжий не предоставит ей возможность перерезать кому-нибудь глотку. Странные, однако, фантазии иногда приходят в голову женщинам! Но я обещал лейтенанту помочь и, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, назначил вылазку на завтра. Нас будет всего четверо — мы с тобой, Рыжий и Дылда Мари. Потом мы вернемся в Ла-Мюэт и вместе с остальными торжественно обвенчаем наших голубков.

— Хорошо, Главарь, ради вас я все сделаю. Я предан вам, как прирученный волк. Что же касается проклятого Рыжего и его чертовой девки…

— Похоже, ты недолюбливаешь лейтенанта. А ведь он умен и никогда не увиливает от работы. Конечно, порой он бывает чересчур дерзок, готов чуть что устроить резню.

— Ему недостает выдержки, голова забита всякой ерундой! Иногда на него словно что-то находит, и он начинает припоминать всех своих жмуриков. Верьте моему слову, если его сцапают, он всех продаст. Да к тому же он записной франт, а разве может настоящий разбойник думать о тряпках! Ведь так, Главарь? Послушайте меня и глаз с него не спускайте.

— Всем известно, как я караю предателей.

— Да, каждый накрепко запомнил — предателя ждет пила или костер. Все знают, что стало с Большим Дофином, но уж думайте что хотите, а Рыжему я не доверяю.

— Я охотно поставил бы тебя на его место, но ты нужен мне самому. Я без тебя как без рук. Подумай только, какая работа нам предстоит!

— И не такое бывало. Справимся и с этим.

— И последнее. Когда приедем, тут же переодевайся и спускайся в подземный ход. Доберешься лесом в Гедревиль и предупредишь Рыжего и Дылду Мари, что я жду их в семь часов в лесу Лифермо. Уже показалась деревня, так что поезжай позади шагах в пятнадцати. Я снова становлюсь виконтом, которого сопровождает слуга.

ГЛАВА 7

Через несколько дней после вынесения Жану де Монвилю смертного приговора и последовавшей за этим конфискации его имущества в главный город округа явился молодой человек, чье сходство с бежавшим бароном казалось поистине поразительным. В красной куртке и таком же колпаке, с двумя пистолетами за широким поясом и огромной саблей с медной рукояткой, он напоминал тех патриотов, которые без всякого мандата бродили по городам и деревням, ведя беспощадную войну с любыми проявлениями реакции и сторонниками старого режима. Патриота спросили, чего он желает.

— Замок бывших аристократов де Монвиль национализирован. Я хочу его купить.

— Чем ты собираешься платить?

— Наличными и в золоте.

— Значит, ты богат?

— Нет, но золото теперь редко.

— И сколько же ты можешь предложить?

— Две тысячи ливров… Все, что у меня есть.

— Мало.

— За эту крысиную нору? За развалины, первоначальный вид которых помнит разве что старорежимное солнце?! Да ты смеешься, гражданин!

Выражение «старорежимное солнце» позабавило чиновника, ведавшего распродажей национального имущества, рассмеялись и члены окружного комитета, впечатленные внушительным видом санкюлота.

— Будь по-твоему! Две тысячи ливров, но наличными, в звонкой монете.

— Вот они!

Тут же приступили к составлению купчей. С поразительным хладнокровием покупатель заявил, что его зовут Франсуа Жан и что родом он из Монвилей, вызвав этим более чем дерзким заявлением настоящую бурю.

— Бывший аристократ! Разбойник!.. Заговорщик!.. Тебе место в тюрьме! Ну, погоди, теперь ты попался!

Молодой человек невозмутимо дождался, пока гроза утихнет, и спокойно отвечал:

— Что вас так взволновало, граждане? Вы спросили, как мое имя, и я ответил. У меня нет другого, а я не хочу ни лгать, ни прятаться. Вы называете меня аристократом, а я только что сказал вам, что я «из Монвилей», то есть просто Монвиль, человек, которому наплевать на дворянскую приставку. Вы называете меня аристократом! Да, до Революции я им был, потому что никто не властен выбирать семью… Но едва выйдя из ребяческого возраста, я стал патриотом. Вы называете меня разбойником! Но я не разбойник. Мерзавец — тот, другой, на которого, я, к несчастью, необычайно похож. Что же касается клейма «заговорщик», то это, черт побери, совершенная ложь, и я готов перерезать глотку любому, кто еще раз посмеет это повторить!

С этими словами молодой человек выхватил саблю и стал ею столь устрашающе вращать, что перепугал весь комитет, а жандарм, стоявший на страже у дверей, не мог прийти в себя от изумления.

— Довольно! — подал голос председатель комитета, убежденный речами ярого патриота и усмиренный громадной саблей. — Ты действительно патриот, хоть и состоишь в родстве с бандитом. Мы готовы тебе поверить, но нам нужны доказательства твоей благонадежности.

— Смотрите, вот вам доказательства. Я уверен, не многие могут такими похвастаться.

С этими словами он сунул саблю в ножны и протянул чиновнику множество бумаг, среди которых оказался выданный муниципалитетом города Шартра паспорт, где значилось: «Гражданину Франсуа Жану Монвилю разрешается свободное передвижение по всей стране…» Затем свидетельство о гражданской благонадежности и еще один документ, полученный в коммуне города Парижа и подписанный Шамбоном, Эбером и Шометтом. При виде подписей, росчерков и печатей, подделать которые вряд ли сумел бы даже гениальный фальсификатор, члены окружного комитета признали себя удовлетворенными, ибо в столице не раздавали направо и налево бумаги, подтверждавшие, что их обладатель является искренним и пламенным патриотом. Договор о покупке замка был составлен без дальнейших проволочек, и гражданин Франсуа Жан Монвиль, зарегистрировавшись как постоянный житель в деревне Жуи-ан-Питивре, на следующий день вступил в новые права.

Сначала его поразительное сходство с Жаном де Монвилем вызывало много толков и слухов, усердно подогреваемых окрестными жителями. Некоторые даже утверждали, что это сам барон, сумевший ловко одурачить членов комитета. Однако когда Франсуа Жан решил положить конец пересудам, от них не осталось камня на камне. Разумеется, он был так же высок, как и барон, такого же крепкого сложения, бледен и темноволос. Но у Жана глаза были голубые и кроткие, как у девушки, а во взгляде черных глаз гражданина Франсуа читалась жестокость и властность. Столь же разительный контраст являло собой и выражение их лиц. Холодным чертам Франсуа Жана явно не хватало мягкости, равно как и его резкому хрипловатому голосу. Однако подобные различия не сразу бросались в глаза, и на расстоянии или если не особенно присматриваться, одного легко можно было принять за другого.

Гражданин Франсуа Монвиль устроил себе временное жилище на первом этаже старой башни. Впрочем, он редко появлялся в своих владениях, постоянно находясь в разъездах между Орлеаном, Шартром и Парижем, о чем свидетельствовали отметки в его паспорте, который он никогда не забывал предъявлять властям в любом месте, где бы ни останавливался.

После 9 термидора[35] II года (27 июля 1794 года) он подальше зашвырнул красную куртку и колпак, повесил саблю на стену, а пистолеты переложил в карман. Отныне в пользу его благонадежности стали свидетельствовать более скромные приметы.

Жан де Монвиль пропал больше года назад, и обитатели Жуи охотно приняли гражданина Франсуа как настоящего наследника прежних господ, тем более что новый хозяин носил имя Монвилей и был необычайно похож на них.

Слухи о Фэнфэне ходили по-прежнему, однако большинство уже перестало верить в его существование, несмотря на то, что в окрестностях Шартра и лесах Перша произошло несколько ограблений, жестокостью своей напомнивших налеты поджигателей.

Но ведь Шартр и Перш были так далеко! В те времена не существовало постоянного сообщения между деревнями и густонаселенными городками. И те и другие жили своей, изолированной друг от друга жизнью, и все дела решались на месте.

По мере того как успокаивались политические страсти, острое чувство патриотизма гражданина Монвиля несколько притупилось. Когда же эпоха Террора отошла в область преданий, он решил стереть с лица земли старый замок. Для этой несложной работы хозяин Жуи собрал всех жителей деревни, пообещал хорошо заплатить, и небогатые крестьяне благословляли его, радуясь, что могут заработать на кусок хлеба.

Расчистив место, гражданин Монвиль, которого крестьяне уже шепотом называли «наш хозяин», начал возводить новый замок. Обсудив план постройки с приглашенным из Парижа архитектором, он внес некоторые поправки, давая понять, что не собирается жить в берлоге. Строительство поручили местным умельцам — каменщикам, резчикам, плотникам, кровельщикам, слесарям, столярам и т. д. Меньше чем за две недели было набрано более ста человек, которые немедленно приступили к возведению стен, в то время как остальные спешно обтесывали доски для полов, резали панели, плотничали, делали ставни, рамы и двери.

Через шесть месяцев замок был почти готов. Владелец не считался с расходами: платил регулярно и звонкой монетой, так что любое его желание исполнялось беспрекословно, а окрестные крестьяне ежедневно возносили ему хвалы, ибо приток рабочих служил для них дополнительным источником дохода.

Весной 1795 года строительство завершилось. Гражданин Франсуа Монвиль, которого местные жители за глаза уже давно называли «наш хозяин де Монвиль», пожертвовал фантазиями в пользу удобства. Новый замок не походил на феодальную твердыню, и ничто в его облике не могло бросить тень на вкусы нового разбогатевшего сословия. Это было простое приземистое строение, массивное, просторное, двухэтажное, с небольшой мансардой под черепичной крышей, затейливыми слуховыми окошками, свинцовыми кровельными желобами, флюгерами без родовых гербов, часами и монументальными трубами. По фасаду шло двадцать окон — по десять на каждом этаже, ровно столько, сколько нужно. Обстановка, выписанная из столицы, разумеется, была в стиле Людовика XVI.

Из окон, куда ни глянь, открывались чудесные виды. На севере раскинулись деревни Утарвиль, Аленвиль, Шармон и Морвиль. На западе — деревеньки Тури, Тивернон, Лион-ан-Бос, Артене, Рюан, а совсем рядом с замком — большое селение Ашер-ле-Марше. Дальше тянулись возделанные поля, отчего пейзаж напоминал шахматную доску. На востоке расстилались красивейшие долины Питивье-ле-Вьёй и Эскрен, между которыми струилась веселая говорливая речушка Эф, на берегах которой высились столетние платаны. Вдали, на юге, темнел Орлеанский лес, торчал шпиль старой каменной колокольни в Маро-о-Буа и белели домики селений Брос, Санто и Шийер-о-Буа. Местность была холмистой, перспектива искажалась, и казалось, что до деревушек Тийе-Сен-Бенуа, Крот, Атре и Монтиньи рукой подать. Светлый, прозрачный воздух провинции Бос, чистый, сухой и ясный, прекрасно дополнял восхитительную картину, к очарованию которой не остался равнодушным даже новый владелец замка Жуи.

Разумеется, Монвиль не собирался приковать себя к новому жилищу и часто надолго отлучался. И все же теперь он больше бывал дома и успел установить добрососедские отношения с местной буржуазией, сменившей бежавшее в эмиграцию дворянство. Мир, казалось, воцарился надолго, и бывший революционер, оставив красный колпак и саблю, незаметно превратился в одного из щеголей, олицетворявших собой наступившую эпоху реакции.

Благодаря каким-то таинственным связям он добился в суде признания права называться де Монвилем, лишив Жана Франсуа прав на родовое имя и выставив его узурпатором и интриганом, незаконно втершимся в доверие к благородному семейству. По тем временам большего и не требовалось. Личная известность заменяла письменные свидетельства, а крестьяне, согбенные веками тяжкой работы на сеньора, не разбирались в юридических тонкостях, не умели читать и вообще ничего не знали. Так что исчезновение одного Монвиля и появление другого воспринималось просто, и окрестные жители не имели ничего против, тем более что сходство нового владельца замка с прежним было поразительным, состояние огромно, а фантастические траты пошли на благо жителей Жуи.

Новый Монвиль жил один и пока не обзаводился обширным штатом прислуги. В услужении у него находилось всего трое: кухарка — проворная, скромная, молчаливая домоседка, не вступавшая в разговоры с соседями, настоящее сокровище, вывезенное гражданином Франсуа из Парижа; слуга, смотревший за лошадьми, бывший солдат, высокий, молчаливый и угрюмый; и, наконец, доверенное лицо, нечто вроде секретаря, Жак Бувье, повсюду следовавший за хозяином и откликавшийся на прозвище Толстяк Нормандец.

Впоследствии мы узнаем, кем на самом деле являлся новый владелец Жуи. Пока же догадаться об этом можно было бы, лишь подслушав его разговор с Толстяком Нормандцем, состоявшийся после посещения замка Ружмон. Так называемый Франсуа де Монвиль оказался преемником Цветка Терновника, Фэнфэном, главарем банды поджигателей! Любящее сердце Валентины де Ружмон не ошиблось — девушке хватило одного взгляда, чтобы узнать в утонченном дворянине жестокого бандита, ставшего причиной несчастий Жана, благородного и честного Жана де Монвиля.

Единственное, что могло разрушить планы самозванца, — возвращение старого виконта де Монвиля, более четырех лет находившегося в эмиграции. Но, очевидно, у негодяя не было оснований для беспокойства: о старике уже давно не поступало никаких известий.

Вернемся же к душераздирающей драме, от которой мы отвлеклись, погрузившись в ее предысторию.

ГЛАВА 8

Гражданин Франсуа Монвиль, или, если угодно, Красавчик Франсуа, обратился к Толстяку Нормандцу:

— Завтра в семь вечера встречаемся в лесу Лифермо.

Этого некогда обширного леса, посреди которого стояла ферма Клода Лелюка, также называемая Лифермо, ныне уже не существует. Лес Лифермо плавно переходил в лес Амуа, окружавший другую ферму и замок, чей владелец погиб на эшафоте. Эти дремучие чащи, находившиеся в полулье от маленькой коммуны Уазон, приглянулись бандитам. Время от времени они собирались там и устраивали грандиозные пиршества за счет местных арендаторов, которые не смели им ни в чем отказать. В прошлом бедные земледельцы платили десятину, теперь разбойники милостиво брали с них две трети прежней подати.

От Жуи до Лифермо было ровно два лье. В половине шестого Красавчик Франсуа и Толстяк Нормандец, нарядившись бродячими торговцами, украдкой выбрались из леса Жуи, подступавшего вплотную к господскому парку, окруженному высокой стеной. Стояла середина ноября, и, хотя днем позднее осеннее солнце еще грело, вечера уже стали ветреными и прохладными.

Стемнело. Главарь и его помощник, которым любые потемки были нипочем, шли по разбойничьей тропе к деревушке Изи. Показались первые дома, и путники предусмотрительно обошли селение стороной. Вскоре они пересекли парижскую дорогу и двинули прямо через поля, следуя безошибочному чутью ночных бродяг.

Когда до семи оставалось несколько минут, они вошли в лес, уверенно свернули на известную им одним тропу, ведущую сквозь вырубку, где пни, оставшиеся от дубов, вязов и орешника, успели пустить многочисленные молодые побеги, и остановились в самой гуще колючих зарослей ежевики. Казалось, дальше дороги нет — если, конечно, не превратиться в куницу или кабана. Внезапно раздался низкий приглушенный голос:

— Кто идет?

— Поджигатели! — тем же тоном ответил Толстяк Нормандец.

Прозвучал пароль, без которого разбойники никогда не обходились.

— Что ты делаешь?

— Скачу кроликом и шиплю травку!

— Это вы, Главарь?

— Да! А это ты, Рыжий?

— Он самый, со своей подружкой.

Женский голос кокетливо возразил:

— Погоди немного, я пока еще не твоя подружка. Сначала перережу глотку какому-нибудь олуху, а об остальном поговорим после.

— Вот так так! — расхохотался Толстяк Нормандец. — Они уже ругаются! Ох уж эти влюбленные!

— Вход в подземелье расчищен, — продолжал Рыжий из Оно, — потрудитесь спуститься сюда, Главарь.

— Зачем?

— Дылда Мари решила вырядиться мужчиной.

— Ладно! У нас еще есть время.

Главарь решительно раздвинул колючие побеги дубинкой, вырезанной из ясеня, один конец которой был обожжен для большей прочности, нашарил проход и, нащупав первую перекладину лестницы, стоявшей почти вертикально, спустился на двенадцать ступенек. Он спрыгнул на землю и направился к огоньку, мерцавшему в глубине коридора. Следом на ним шли Дылда Мари, Рыжий из Оно и Толстяк Нормандец, который закрыл лаз в подземелье каменной плитой, покрытой дерном и засыпанной сухими листьями и колючками.

Они оказались в просторном подземелье, освещенном свечами в четырех канделябрах, врезанных в стены из туфа[36]. Пещера была целиком вырыта в этом мягком камне. Без сомнения, здесь находилось одно из тех таинственных убежищ, которые никто посторонний не мог отыскать и где бандиты прятались в случае тревоги, обводя вокруг пальца любую погоню. В подземелье имелось все необходимое — грубо сколоченные стулья, массивные столы, охапки соломы, одеяла, а также разнообразные запасы провизии и вина. Не было недостатка в одежде и париках, помогавших изменить внешность, а также в различном оружии, чтобы отбиваться в случае нападения.

Записной щеголь Рыжий из Оно вырядился в самое лучшее — по окончании задуманного на этот вечер предприятия он надеялся наконец обрести счастье, или, по крайней мере, утолить свою чудовищную ненасытную страсть. Как это ни странно, Дылда Мари, чьей главной добродетелью отнюдь не являлось целомудрие, охотно расточала свои милости всем членам банды, но упорно отвергала Рыжего.

Казалось бы — одним больше, одним меньше! Может, это был каприз женщины, уверенной в том, что ее страстно желают? А может, обычное кокетство или дух противоречия? Неизвестно почему, но Дылда Мари совершенно не выносила лейтенанта банды поджигателей, хотя тот казался отнюдь не хуже других, а страсть его пылала все жарче и жарче.

Сама же девушка действительно была великолепна — двадцати четырех лет от роду, с черными глазами, обрамленными густыми ресницами, густыми волнистыми волосами, тонким прямым носом, чуть-чуть, впрочем, коротковатым, яркими пухлыми губами, молочно-белыми зубами, острыми, словно у волчицы, а матовый цвет лица, приобретенный от долгого сидения в подземелье папаши Пиголе, делал ее поистине неотразимой.

Высокая, прекрасно сложенная, с гибкой талией, упругой, словно выточенной из мрамора грудью, обладающая поистине скульптурными формами, она была одета в короткую, доходящую до середины икр, юбку и батистовую рубашку с глубоким вырезом, отделанным кружевами. Вещи эти скорей всего достались ей после какого-нибудь грабежа.

— Благодарю тебя, Главарь, — с жестокой улыбкой произнесла она, — и тебя, Толстяк Нормандец, ты просто душка.

— Да ладно, оставь свои штучки, дочь моя. Друзьям всегда надо помогать, а мне и впрямь было больно смотреть, как Рыжий из-за тебя убивается, — отвечал Толстяк Нормандец, игриво подмигивая. — К тому же у болванов, которых мы сегодня заставим попотеть, похоже, есть чем поживиться.

— Отлично! Все удовольствия разом! — воскликнула девушка, скалясь, словно тигрица, почуявшая кровь. — Правда здорово, Рыжий?

Старательно выбритый, напудренный и увешанный драгоценностями, Рыжий из Оно, вырядившийся в костюм старорежимного придворного, был занят тем, что развязывал узел с одеждой, которую приготовил для своей пассии. Там оказались голубые в желтую полоску штаны из панбархата и сорочка с пышным жабо на трех больших алмазных пуговицах.

— Это наследство бывшего маркиза де Буана, — сказал лейтенант, любуясь игрой света на алмазах. Одна такая пуговка стоит тысячу ливров! Ну что же ты, давай примерь!

— Не перед мужчинами же! — манерно воскликнула Дылда Мари. Подобные ужимки обычно вызывали всеобщий смех.

— Мы отвернемся, — невозмутимо заявил Главарь. — Торопись, дочь моя!

— А вы не станете подглядывать?

— Да нет же! Нет! — ответил Толстяк Нормандец с ухмылкой, способной вогнать в краску целый полк солдат бывшей французской гвардии.

Отвернувшись к стене, трое мужчин услышали шелест ткани, и вскоре разбойница появилась перед ними в штанах и сорочке — костюм сидел на ней как влитой.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Полдела сделано!

Обратившись к помощи своего воздыхателя, чьи глаза напоминали горящие уголья, девушка натянула красные шелковые чулки, обула лаковые туфли с серебряными пряжками, закрепила их завязками, богато расшитыми драгоценными камнями, и надела облегающий бархатный жилет с резными пуговицами.

— Жилет как раз по мерке, — заметил Рыжий из Оно. Губы его нервно сжимались, а руки дрожали.

— Да, малыш! И штаны тоже, — насмешливо ответила красавица и закатилась довольным смехом.

Затем Рыжий помог ей обмотать вокруг талии алый шелковый пояс и спрятал в его складках два аккуратных, инкрустированных серебром пистолета.

— Послушай, — заметил Главарь, — даже когда ты наденешь этот великолепный синий фрак с красным воротником и водрузишь на голову вон тот симпатичный цилиндр с трехцветной лентой, твой наряд все еще будет не завершен, дочь моя.

— О чем ты, Главарь? — со смехом спросила разбойница, разглядывая себя в ручном зеркальце в роскошной оправе.

— А волосы? О них-то ты и не подумала, долговязая вертихвостка!

— И то правда! Мне надо сделать мужскую прическу.

— Так ты никогда не кончишь с переодеванием.

— Так что же делать?

— Сейчас мы вместе с Рыжим поможем тебе убрать волосы.

— О, как вы любезны, Главарь! — кокетливо ответила девушка. — Я даже готова поцеловать вас!

— Нет, ради меня не стоит идти на такие жертвы. Запиши этот поцелуй на счет своего дружка и воздай ему полной мерой, после того как Кюре из Оборванцев вас поженит. А может, и раньше, если ты торопишься выдать ему аванс.

— Это будет зависеть от того, сколько удовольствия я получу, перерезав глотку какому-нибудь болвану.

С ловкостью, доказывавшей, что в те времена у большинства мужчин входило в привычку оказывать друг другу подобные услуги, Главарь и его лейтенант быстро причесали высокую красавицу. Затем Рыжий из Оно, который, как подобает настоящему щеголю, всегда носил в кармане коробочку с пудрой и пуховку, осыпал душистым белым порошком густую черную шевелюру и аккуратно уложил локоны с ловкостью заправского парикмахера.

Завершив туалет, Дылда Мари повязала на шею платок модным в то время «национальным» узлом, надела шляпу с трехцветной лентой и покраснела от удовольствия, когда трое мужчин разом воскликнули:

— О! Что за прелесть этот разбойничек!

— Он будет работать ножом почище любого мужчины, — с жестоким смехом отозвалась она.

Было девять часов вечера.

ГЛАВА 9

Возле деревушки Уазон пролегали три ведущие на восток дороги, в любое время года почти непригодные для езды. Одна вела к ферме и замку Амуа, вторая — на ферму Кулю, а третья, самая плохая, та, что посередине, — к одинокой усадьбе, бесследно исчезнувшей в наши дни. Усадьба эта, расположенная в четверти лье от деревни, получила название Тупик.

Можно смело сказать, что это был образец типичного сельского жилища, сегодня благополучно канувшего в Лету[37]. Однако в начале прошлого века в таких усадьбах жило немало французских крестьян. В ней все было маленькое, в том числе и двор, обнесенный сплошным забором с одними воротами. Во дворе было полно навоза, и, чтобы попасть в дом, приходилось пробираться по чавкающей под ногами жиже. Посреди стояли навес для свиней, хлев для коровы и осла, амбар и само хозяйское жилище.

Все крытые соломой, душные и темные постройки были низенькие, покосившиеся и выглядели очень жалко. Хозяйский дом казался таким крохотным, что, глядя на него, невольно хотелось спросить, как в нем вообще могли ютиться люди. Буквально распластавшийся под растрепанной кровлей, поросшей ирисами и заячьей капустой, дом был разделен на две части — жилую комнату и спальню. В жилом помещении делалась вся работа по дому: там была и кухня, и прачечная, и пекарня, и столовая. Дверь, выходившая прямо во двор, делилась поперек на две части, и верхняя, закрывавшаяся на щеколду, днем всегда стояла открытой.

Обстановка внутри также была обычной — массивный стол, несколько грубо сколоченных ольховых стульев, выкрашенных красным, дубовый ларь, буфет с горкой, где стояли разноцветные расписные тарелки, и большие стенные часы с тяжелым медным маятником, занимавшие всю стену от верхней балки до утоптанного земляного пола. По стенам тут и там были развешаны кое-какие инструменты: печная лопатка, кочерга, маленькая кастрюлька из желтой меди, чтобы варить младенцам кашу на огне, когда вместо дров в очаге горят сухие виноградные лозы, бочарный натяг, буравы, пила с масленкой для ее смазки. В углу стояла большая тяжелая кровать, скрытая за занавесками из зеленой саржи, пожелтевшими от постоянного дыма, который упорно не желал выходить в трубу, а расползался по всей комнате.

В хижине, где всегда царил полумрак, нищета была скорее видимая, чем реальная, ибо хозяева считали необходимымво что бы то ни стало казаться бедными. Когда наступал день, свет с трудом проникал через маленькие толстые квадраты зеленоватого стекла, вставленные в единственное окошко, поэтому рассмотреть, что находилось внутри, было почти невозможно. Внутри пахло грязью, потом, сывороткой, яблоками, сыром и шафраном, отчего горожан обычно начинало тошнить, и они бежали прочь. Таково было жилище, именуемое Тупиком, где мирно и счастливо жили добрейшие старички, супруги Менаже. Обоим было уже сильно за шестьдесят.

Папаша Винсент и мамаша Маргарита владели этой хижиной и пятнадцатью арпанами плодородной земли, и никому ничего не были должны. Старики слыли богачами, а бережливость их граничила со скупостью. Дети их умерли во младенчестве, и хотя у супругов Менаже остались только дальние родственники, это не умаляло их стремления экономить во всем. Добрейшая женщина выкормила десятка два детей местных буржуа. Все полученные за это деньги она копила, и сумма получилась внушительная. На протяжении двух лет мамаша Маргарита ухитрялась откладывать по двадцать пять франков в месяц. Кроме того, она получала немало подарков, также пополнявших семейную казну. В наши дни было бы удивительно, что старики круглый год, даже зимой, по-прежнему живут на отшибе, но в те времена это считалось обычным явлением. Мало кто переезжал с места на место, никто не пытался устроиться даже с элементарными удобствами, люди питались буквально воздухом и сидели в своих домах, словно улитки в раковинах.

В хозяйствах, подобных Тупику, в месяц расходовалось не больше двадцати су! Дома и на ферме производили все необходимое — хлеб, вино, свинину, масло, сыр, дрова, коноплю для выделки полотна и пошива одежды. Покупали только немного свечей и мыла, серные спички, соль, перец и раз в год пару сабо. Все, что не потребляли сами, продавали, а деньги копили. Поэтому во время Революции, ко всеобщему удивлению, великолепные поместья часто покупали люди, которым еще совсем недавно подавали милостыню. Отсюда вели свое происхождение и тайники, полные денег. Поджигатели поистине адским чутьем вынюхивали припрятанные кубышки, и хозяева, не выдержав изощренных пыток, открывали, где хранят деньги.

Несмотря на то что Менаже, как и большинство крестьян того времени, слыли скуповатыми, супруги пользовались огромным уважением во всей округе. Люди отзывчивые, всегда готовые потратить силы и время, чтобы помочь нуждающимся, они, невзирая на возраст, нередко проводили ночи у изголовья больных, позволяли беднякам подбирать виноград, оставшийся у них на виноградниках, и никогда не отказывали в помощи соседям. Стариков все любили и уважали, и даже бродяги никогда не причиняли им беспокойства.

Можете представить удивление Рыжего из Оно, Толстяка Нормандца и Дылды Мари, прекрасно знавших всех в округе, когда Главарь, прежде чем пуститься в путь, сказал:

— Сегодня идем в Тупик.

— Такое нам бы и в голову не пришло, Главарь, — заметил Рыжий. — В этой старой халупе и ста ливров не найдешь.

— Ты бестолков, мой мальчик, и видишь только то, что тебе хотят показать. Неужели я похож на человека, который работает из любви к искусству? Может, ты считаешь, что у меня нет подробной переписи жителей департамента Ла-Мюэт, его окрестностей и кантонов, где указаны имена, возраст, занятия, а также истинные размеры состояния всех здешних олухов без исключения? Не волнуйся! Я знаю, что делаю. Если я говорю, что будет навар, значит, это правда. Я никогда не ошибаюсь.

От леса Лифермо до Тупика было всего четверть лье. Выйдя из леса, бандиты повернули на юго-запад и вскоре очутились перед небольшой фермой, окруженной сплошным забором.

Тишина. Часы показывали половину десятого. Ночь выдалась темная, облака скрывали небо. Главарь достал черную маску, которую всегда надевал во время налетов, и сказал Рыжему:

— Полезай через стену и открой нам ворота.

Толстяк Нормандец подставил спину, Рыжий ухватился за гребень забора, подтянулся, перемахнул на другую сторону и спрыгнул во двор. Спустя минуту он тихо открыл источенную червями половинку ворот, впустил остальных и так же тихо закрыл ворота. Разбойники зашагали по навозу, стараясь заглушить шум шагов. Приблизившись к дому, они остановились.

— Дверь, должно быть, на крючке, — прошептал Рыжий из Оно. — Надо найти бревно и высадить ее. Вломимся как пушечный снаряд!

— Как пушечный снаряд! — презрительно повторил Красавчик Франсуа. — Здесь пинка за глаза хватит!

В доказательство он занес ногу и с размаху пнул дверь как раз посредине, там, где должна была быть щеколда. Дверь не выдержала, и обе ее половинки с грохотом упали на землю. Из комнаты раздались вопли ужаса — насмерть перепуганные старики забились под одеяло.

— А ну, молчать! Лицом к стене! — страшным голосом заорал Толстяк Нормандец. — А то шею сверну!

В ответ донеслись сдавленные рыдания, глухие причитания и мольбы.

— Гражданин Фэнфэн! Пощадите! Помилуйте!.. Не причиняйте нам зла!

Тем временем Рыжий из Оно высек огонь и зажег свечу.

Все четверо вошли в спальню, отыскали несчастных стариков, у которых от ужаса зуб на зуб не попадал, вытащили их из кровати и мгновенно связали по рукам и ногам.

— А теперь поговорим! — зловеще заявил предводитель в черной маске. — Винсент Менаже, мы точно знаем размеры твоего состояния. Ты всю жизнь трудился как ломовая лошадь, не потратив при этом ни единого су. Твоя старуха вскармливала младенцев из богатых семей, а за пятьдесят лет вы на пару потратили не больше пятидесяти ливров. Экономя по двести ливров в год, вы теперь имеете не меньше десяти тысяч ливров. Мне нужны эти деньги. Где ты их прячешь?

— Мы бедные люди, господин разбойник… Бедны как церковные мыши, едва сводим концы с концами, хлеб из мякины едим…

— У нас вы и двадцати пяти экю не найдете, добрый господин Фэнфэн, — простонала старуха.

— Так вы не хотите говорить? Я этого ожидал и очень удивился бы, если бы было иначе. Рыжий, тащи сюда охапку соломы и виноградных лоз, бросай в очаг… А ты, Толстяк Нормандец, заткни пасть старой ослице и подпали ей копыта.

И вот уже в огромном очаге весело затрещало пламя. Дылда Мари схватила за ноги лежащую на полу несчастную жертву и стала постепенно заталкивать в очаг — чтобы не сразу загорелась.

— Видишь ли, приятель, — продолжал Главарь, — мы любим устраивать освещение поярче. Сейчас мы начнем поджаривать твою старуху и будем это делать, пока ты не заговоришь. А если будешь упорствовать, подпалим и тебя.

— Но ведь у меня ничего нет! Нет у меня ничего!.. Нету, совсем ничего нету!.. — словно обезумев, твердил старик. Глаза его выкатились из орбит, лицо посерело, и по нему градом струился пот.

— Ну вот, запахло жареными свиными ножками, — заметила Дылда Мари, добродушно глядя на Рыжего.

Мамаша Маргарита, у которой рот был заткнут кляпом, издала глухой горловой рев — дикий и душераздирающий. На лице ее отразилась столь нечеловеческая мука, что папаша Винсент, теряя рассудок, тяжело упал на колени с криком:

— Пощадите!.. Я все скажу!

— Толстяк Нормандец, вытащи у старухи кляп изо рта, а ты, Дылда Мари, намажь ей пятки маслом или свечным жиром.

— Отдай им, Винсент, отдай им все! Я больше не вытерплю такой адской муки! О, проклятые деньги!

— Я жду, — заявил Главарь, грозно сверкая глазами сквозь прорези в маске.

— Тайник там, под камнем… на котором стоит бадья с водой, — запинаясь, выдавил старик.

В доме был земляной пол, а чтобы в деревянную бадью, где держали запас воды для хозяйственных нужд, не проникала грязь, в него была вдавлена каменная плита. Толстяк Нормандец, чьи громадные ручищи не боялись никакой работы, схватил кирку и начал энергично ею орудовать. Разбрасывая во все стороны землю, он быстро окопал плиту со всех сторон и приподнял ее рукоятью кирки. В земле показались осколки черепицы. Бандит расчистил землю, выкинул глиняные обломки и увидел кормушку для свиней, выточенную из цельного камня. Из груди его вырвался радостный вопль:

— Черт побери, кубышка! Ну, Главарь, вы были правы!

— Куда нам с вами тягаться! — восторженно воскликнул Рыжий из Оно.

Кормушка действительно была полна монет по шесть ливров, среди них попадались и золотые луидоры. На первый взгляд там было тысяч шесть-семь ливров, а может, и больше. Оба старика в отчаянии смотрели на деньги, скопленные за долгую трудовую жизнь, полную забот, тревог и лишений, и обливались слезами.

Рыжий из Оно и Дылда Мари жадно запустили руки в кормушку и перебирали экю и луидоры. Толстяк Нормандец ссыпал деньги в большую дорожную сумку, прихваченную перед уходом на дело. Считая, что брать больше нечего, бандиты собрались уходить. Главарь взмахом руки остановил их и наводящим ужас голосом произнес:

— Это еще не все! Мне нужно остальное!

— Гражданин разбойник! Господин Фэнфэн!.. Клянусь, У нас больше ничего нет, — взмолился папаша Винсент, а жена его принялась издавать стоны, способные разжалобить даже камень.

— Остальные деньги! Быстро, черт вас побери!

— Больше нет ни единого су! Сжальтесь, добрый господин Фэнфэн! Мы разорены… Пойдем по миру просить кусок хлеба!..

— Тащите старуху в огонь! — не терпящим возражений тоном скомандовал Главарь.

— Ну, давай же, старая карга! Пошевеливайся, у меня просто руки чешутся, так мне хочется… — взвизгнула Дылда Мари, но предводитель быстро оборвал ее.

— Молчать, когда я разговариваю!

Намазанная маслом и свечным жиром кожа на ногах мученицы вспыхнула как пакля, затрещала и лопнула, обнажив сухожилия, тотчас скукожившиеся и затвердевшие. Отвратительный запах горелого мяса смешался с густым дымом и заполнил комнату. Издавая страшные вопли, несчастная женщина извивалась и подскакивала на месте.

— Довольно!.. Убейте меня!.. Горшок… О, Боже мой! Горшок для масла!.. Убейте же меня! Не могу больше так мучиться!.. Я никому не делала зла!.. Господи Боже мой! Я всегда Тебе молилась!.. Горшок для масла… Горшок… внизу, в шкафу…

— Довольно! — объявил Главарь. — Кубышка наша.

Рыжий погасил горящие ноги старухи, бросив на них одеяло. Главарь, получив нужные сведения, взял свечу и отправился в спальню. Там он открыл скрипучие дверцы шкафа и среди сушеных яблок и мушмулы нашел горшок с топленым маслом, на который грабители, обшаривая дом, разумеется, не обратили внимания. Схватив горшок и почувствовав, что тот весьма тяжел, он понес его к очагу.

Легким ударом кирки Главарь разбил горшок, откуда выпал увесистый мешочек из добротного холста, покрытый масляными пятнами. Бандит ловко распутал бечевку и с проворством опытного крупье пересчитал деньги — триста золотых монет, каждая достоинством в двадцать четыре ливра, что в сумме составило семь тысяч двести ливров. Подойдя к старику, чьи покрасневшие глаза уже были не в силах проливать слезы, а беззубый рот беззвучно открывался, он со свойственной ему жестокой иронией сказал:

— Однако, ты хитрец, старик! Спрятать целое состояние под четырьмя фунтами масла не каждый додумается! Признаюсь честно, я чуть не попался на твою удочку. Надеюсь, разбойники, вам этот урок пойдет впрок. А теперь можете повеселиться, вы ведь за этим сюда пришли.

В этих словах, страшный смысл которых старик не сразу понял, заключался смертный приговор. Ибо настала минута, которой Рыжий из Оно ждал, чтобы завоевать сердце своей красотки. Он вытащил из кармана огромный нож с костяной рукояткой. Неторопливо раскрыв его, разбойник жеманно, подражая придворным, протянул нож Дылде Мари. Устремив на нее горящий взор, он спокойно произнес:

— Прошу, дорогая! Начинай.

Дылда Мари взяла нож и подошла к полумертвому от страха папаше Винсенту, который хрипло умолял:

— Господи! Смилуйся надо мной! Они сейчас перережут мне горло!..

— Совсем чуть-чуть, это не страшно! — жестоко усмехнулась красотка.

С этими словами она обвила своими длинными напудренными волосами голову старика, с ужасом смотревшего на нее, откинула ее назад, словно барану, обнажила горло и одним ударом перерезала мускулы, трахею, вены, артерии, все — даже позвоночник! Фонтан густой крови забрызгал кружева разбойницы, которая с раздувающимися ноздрями обнажила зубы в кровожадной улыбке, скалясь словно гиена, дорвавшаяся до добычи.

— Кровищи-то! Такая старая свинья, а сколько крови! — проговорила Дылда Мари, пьянея от удушливых испарений и с жестокостью каннибала вдыхая запах смерти.

Старик перестал биться в конвульсиях, и мертвое тело с глухим стуком упало на пол. Девица вытерла нож о грудь несчастного и вернула оружие Рыжему, одобрительно наблюдавшему за ее действиями.

— Хорошая работа, дочь моя! Честное слово, ни живодер, ни мясник не сумели бы сработать лучше. Надеюсь, теперь ты довольна?

— Теперь да! Клянусь, такого я никогда прежде не испытывала!.. Согласна, Рыжий, ты станешь моим муженьком, а я снова пойду на дело.

— И когда же свадьба? — спросил Толстяк Нормандец.

— Через день, — ответил Главарь. — А завтра встречаемся в лесу Ла-Мюэт. Нормандец, здесь пятнадцать тысяч и несколько сотен ливров. Отнеси их Пиголе, пусть запрет в сейф.

— Будет сделано, Главарь, уже иду.

— А теперь, голубки, в путь.

Рыжий из Оно и Дылда Мари, взявшись под ручку и непрерывно целуясь, направились к выходу. За ними шел Главарь, а последним — Толстяк Нормандец. Вдруг он заметил лежащую на полу несчастную мамашу Маргариту с обгоревшими до колен ногами, из груди старухи рвались предсмертные хрипы.

— Вот, — проворчал Толстяк Нормандец, — Дылда Мари могла бы доделать всю работу. Ну, да ладно, в конце концов, одним больше, одним меньше, все едино, к тому же старуха перестанет мучиться.

И, вытащив нож, он хладнокровно перерезал мамаше Маргарите глотку. Из мертвых глаз старухи еще долго лились безмолвные слезы.

ГЛАВА 10

Совершив ужасное преступление в Тупике, Главарь, покидая сообщников, отправлявшихся к Пиголе, приказал на следующий день вечером собрать всю банду в Департаменте Ла-Мюэт. Речь шла, как вы помните, о свадьбе Рыжего из Оно и Дылды Мари, чье обручение состоялось при вышеописанных кровавых событиях.

Слова «департамент» Ла-Мюэт и «свадьба» свидетельствовали о том, что у бандитов существовала определенная организация, равно как и понятия о гражданском состоянии, так что было бы интересно ознакомиться поближе с порядками, заведенными в среде этих чудовищ. Те, кто считает, что все бандиты — анархисты, глубоко заблуждаются. Верхушка банды была наделена непререкаемой властью, иерархия строго соблюдалась даже во время налетов, и нарушителю ее грозила смертная казнь. Тот, кого Главарь назначал командиром, обладал неограниченной властью над жизнью и смертью своих сообщников.

Допуская царившую в банде свободу нравов, Главарь терпел мимолетные связи, которые именовал «интрижками», однако не допускал долговременных романов вне установленного обычаем брачного обряда. Традиция эта была заведена в незапамятные времена. Впрочем, никто ей не противился, потому что мужчина и женщина, соединенные брачными узами перед лицом Главаря и Кюре из Оборванцев, пользовались равными правами при разделе добычи. Незамужняя же девица имела право лишь на детскую долю, а «законная» супруга получала полновесную часть добычи, причитающейся разбойнику.

При прежних предводителях, таких как Пьер Усыпитель, Золотая Ветвь, Жан Хитрый Лис и Наседка, свадьба считалась делом серьезным, ибо для нее, равно как и для расторжения брака, требовалось согласие Главаря. Однако развод редко допускался. В большинстве случаев, когда супруги приходили с просьбой расторгнуть их союз, Главарь ограничивался тем, что награждал виновного градом ударов тяжелой дубинки. Если виновны были оба, число ударов удваивалось, и каждый получал свою долю, а затем супругам приказывали жить в мире и согласии. Если же что-либо подобное повторялось, порка была в три раза сильнее.

В 1789 году, когда предводителем был Цветок Терновника, в банде также произошла маленькая революция. К Главарю пришла делегация и попросила «официально» утвердить развод. Цветок Терновника, понимая, что бывают времена, когда надо идти на уступки, удовлетворил эту просьбу, правда с определенными оговорками, о которых будет упомянуто ниже. Это было не единственным изменением.

22 декабря 1789 года по предложению Сийеса и Туре Национальное Собрание, желая уничтожить не только границы, но даже названия бывших провинций, разделило Францию на департаменты, исходное число которых равнялось восьмидесяти трем. Зона действий банды Фэнфэна охватывала часть департаментов Сена-и-Уаза, Эр-и-Луар и Луаре. Главным пунктом сбора разбойников стали леса Ла-Мюэт, площадь которых равнялась примерно семистам арпанам. Они раскинулись на части территорий коммун Отрюи и Эрсевиль и покрывали невысокие холмы, обрамлявшие долину, по дну которой протекал ручеек, бравший свое начало в лесу Шамбодуэн и постепенно превращавшийся в речку Жюин.

Эти огромные леса, густые и непроходимые, соединялись с другими, и вплоть до Дурдана тянулась сплошная зеленая полоса, в которую входили леса Монервиль, Уазонвиль и Сент-Эскобиль. С другой стороны чащи Эпре, Пюсен, Тийе-ле-Годен, Пуайи, Бель-Эба, Жуи-ан-Питивре, Шатийон-ле-Руа, Гедревиль-Базош, Тресонвиль, Крот, Лифермо, Амуа и Вильро тянулись до самого Орлеанского леса. На западе они вплотную подступали к непроходимым болотам Кони, окруженным лесами Шамбон, Фоли, Барменвиль, а также Ален, Меренвиль, Базош-ле-От, Тийе-ле-Пене и Люмо, Гури и Камбре.

Вдохновленный декретом Национального Собрания, Цветок Терновника сказал себе: «У них департаменты, почему бы и нам не завести то же самое?» Придя к такому выводу, он назвал огромный мрачный лесной массив департаментом Ла-Мюэт и стал его полновластным ночным хозяином.

Законодательное собрание утвердило округа и кантоны. Цветок Терновника, продолжая пародировать центральную власть, также определил границы своих округов в Сент-Эскобиле, Пюсене и Камбре, и в каждом округе учредил свои кантоны. Для того чтобы все узнали о нововведениях, на стволах деревьев через определенное расстояние были вырезаны соответствующие названия, а на одиноко стоящих столбах были даже нанесены стрелки, указывавшие направление к генеральному штабу![38]

Во главе каждого округа и каждого кантона стоял лейтенант, являвшийся главным администратором. В его обязанности входило составлять списки жителей, которых предстояло ограбить, досконально знать местоположение уединенно стоящих хижин и ферм, рассчитывать время, удобное для налета, и сообщать о нем Главарю. Эти разнообразные «работы» требовали большого такта, осторожности и энергии, поэтому у лейтенантов были свои помощники, подручные дорожные и подручные домушные.

Подручные дорожные, в чьи обязанности входило изо дня в день исследовать окрестности и доставлять в кантон или округ собранные сведения, набирались преимущественно среди тех, кто занимался кочевым ремеслом — бродячих сапожников, лудильщиков, корзинщиков, стригалей, разносчиков, поденщиков, забойщиков скота, получавших за свою работу тридцать су и порцию требухи.

Подручные домушные вербовались в основном из скупщиков краденого. Они давали приют залетным ворам, продавали краденые вещи и наводили грабителей на богатые усадьбы. Большинство из них были либо живодерами, либо трактирщиками. Наибольшей известностью пользовались: Пьер Руссо, прозванный Пиголе, и его сын Дублет, трактирщик из Шартра; Пьер Монжандр, винодел из Ашер-ле-Марше, с сыном; Клод Тевенон, живодер из Буасо; Пьер Тевенон, живодер из Рамулю; Видаль, трактирщик из Орлеана, с улицы Тур-Нёв; мамаша Тиже из Бодревиля; мамаша Реноден из Эпре, не считая подручных из Питивье, Сермеза, Малерба и так далее.

Нетрудно догадаться, каким могуществом обладала столь хорошо организованная банда, особенно во времена всеобщей смуты и политических передряг, когда люди были запуганы, жили уединенно, подальше друг от друга и прятали свои богатства.

Итак, можно сказать, что в описываемые нами времена для разбойников Боса настал поистине золотой век, хотя само существование этих банд уходило глубоко в историю, а первооснователи их уже стали личностями легендарными. Хорошо изучивший эту историю, терпеливый и проницательный исследователь П. Леклер[39], секретарь суда на процессе по делу об оржерских бандитах, заявил: «Мы не слишком ошибемся, если отнесем время создания этой кровавой и разрушительной орды к горькой эпохе царствования Карла VI»[40].

Не углубляясь в историю арманьяков, майотенов, жаков, вольных бродяг, вооруженных грабителей и прочих порождений гражданских войн, упомянем только один факт, сообщенный историком бандитских шаек Боса: предводителем негодяев всегда был дворянин, что подтвердилось и на оржерском процессе.

Золотая Ветвь принадлежал к мелкопоместному дворянству Иль-де-Франс[41]. Его повесили в Дрё. Сменивший его в 1745 году Жан Хитрый Лис, родом из Утарвиля, также происходил из небогатых дворян провинции Бос и был казнен в 1755 году. Наседка, его наследник, был дворянином из Бри. Настоящий средневековый барон, он грабил и мародерствовал, вооружившись до зубов. После одиннадцати лет безнаказанного разбоя Наседку схватили в Лонжюмо и в 1786 году повесили в Париже. Несмотря на печальную участь предводителей, бандитам удалось найти нового Главаря из хорошей семьи.

Огненное кольцо унаследовал Цветок Терновника, дворянин и уроженец Шартра. Мы видели его в тот день, когда он передавал дело в руки преемника, Красавчика Франсуа, последнего исполнителя должности Главаря. Одно время считали, что Цветок Терновника погиб при трагических обстоятельствах. Прибыв в департамент Сена-и-Уаза в 1792 году с намерением продолжить свое дело, он был арестован как подозрительный и отправлен в тюрьму — сначала в Версаль, а потом в Париж. Став узником тюрьмы Аббатства[42], он чуть не погиб во время сентябрьской резни, однако, готовясь проститься с жизнью, на всякий случай сложил пальцы в условный знак поджигателей, служивший бандитам, чтобы узнавать своих. И произошло невероятное: в толпе случайно оказались три члена банды — Шарль Парижанин, Менар Мясник и Драгун из Рувре. Узнав Главаря, они вложили ему в руки пику, нахлобучили на голову красный колпак, и Цветок Терновника занял место в рядах убийц.

А теперь об одной подробности, которая ускользнула от историков, изучавших прошлое бандитов из Оржера. Всего лишь раз, да и то мельком, они упоминают, что предводитель разбойничьих шаек в Босе всегда был известен исключительно под именем Фэнфэн. Имя это внушало такой ужас, что бандитские главари использовали его больше века. Автор этого рассказа совершил поездку по деревням, пострадавшим от бандитских налетов, и обнаружил, что воспоминания о банде Фэнфэна живы до сих пор.

Прозвище это пошло от Жана Хитрого Лиса, который был в два раза хитрее, чем зверь, в честь которого он получил кличку[43]. Имя Фэнфэн унаследовал Наседка, а затем Цветок Терновника, которого крестьяне знали только под его, так сказать, ботаническим псевдонимом. Для обитателей департамента Ла-Мюэт Красавчик Франсуа, как и его предшественники, был и оставался Фэнфэном, равно как и его лейтенанты, когда они временно замещали его.

Однако было бы серьезной ошибкой называть этим именем, к примеру, Кривого из Жуи, которому никогда не поручали руководить серьезными операциями. Кривой из Жуи был недалекий малый двадцати двух лет, разумеется, изворотливый, в меру жестокий, словом, обычный бандит, лишенный всякой изобретательности. В то время как Фэнфэн считался существом таинственным и ужасным, при одном упоминании о котором начинали трястись поджилки у членов этой великолепно организованной банды. Главарь олицетворял собой весь темный мир отщепенцев.

Радуясь, что можно наконец покинуть подземелье Пиголе, откуда они уже давно выбирались лишь от случая к случаю, бандиты — мужчины, женщины и мелюзга — весело тронулись в путь к лесу Ла-Мюэт. Для «великого собрания» по поводу предстоящей церемонии не успели запасти провизию, и Рыжий из Оно, который должен был угощать всю банду, приказал произвести реквизиции у окрестных арендаторов. Фермы, расположенные вокруг Гедревиля, были обчищены до последней крошки. Сделать это оказалось на редкость просто, ибо арендаторы успели утратить бдительность. Птичьи дворы на фермах Стаз, Базенвиль, Бламон, Онвиль, Марэнвилье, Пуайи, Шоси, Атра и многие другие поставили изрядное количество кур, уток, гусей и индюшек, которых в ожидании праздника оставили у подручных из Гедревиля, Эпре и Бодревиля.

Великий голод, царивший в те времена, породил своеобразную категорию стыдливых нищих, наполовину воров, наполовину попрошаек, которых называли ночными бедняками. С большими мешками за плечами эти бедняки появлялись в сумерках, подходили к оградам ферм, громко стучали в ворота и просили хлеба. Их все знали и отвечали:

— Сколько вас?

— Нам несть числа!

Тогда, не открывая ворот, хозяева подавали им через забор хлеб, наколотый на вилы. Каждому доставалось по караваю домашней выпечки, который исчезал в мешке. Так за ночь бедняки обходили три-четыре фермы, громко крича и грозясь поджечь дома тех, кто притворялся глухим. Им никогда не отказывали, ибо знали, что они никому не причиняют особого вреда.

Бандиты Фэнфэна, обычно отбиравшие все до последней крошки, решили позабавиться и, переодевшись в лохмотья ночных бедняков, обошли все фермы на десять лье вокруг Гедревиля. Поджигателей было много, и к полуночи хлеба в округе не осталось. Завершив грабеж, разбойники погрузили добычу на тележки подручных Пиголе Ренодена и Тиже и повезли ее в лес Ла-Мюэт. Подручные из Отрюи и Буасо получили приказ раздобыть вино и также отвезти его на место собрания.

За одну ночь в Ла-Мюэт было свезено столько продовольствия, что его с лихвой хватило бы всей банде на много дней. За одну ночь разбойники вынесли все остальные необходимые вещи из подземелья Пиголе, вход в которое был так хорошо спрятан, что ни одна ищейка не сумела бы его найти. Лес Ла-Мюэт находился в двух с половиной лье от дома старого живодера, поэтому и дряхлые и юные члены шайки, как мужского, так и женского пола, отправились туда без всякой опаски. Покидали подземелье шумно, с песнями и громким свистом, от которого напуганные жители Боса в страхе с головой зарывались под одеяла.

Слух о трагедии в Тупике облетел округу с той невероятной скоростью, с какой обычно распространяются только плохие новости. Люди печально говорили:

— Проклятые времена вернулись. Горе нам, банда Фэнфэна вновь вышла на равнину.

Разношерстная толпа шла при свете звезд, объединившись в группы по симпатиям, общим интересам или же просто случайно. Двое неразлучных, Четыре Су и Сан-Арто, шли, зажав в зубах трубки, размахивая палками и прикидывая, что бы они еще смогли съесть. Сан-Арто «стырил» в Пуали у фермера Захарии Бенуа небольшого поросенка фунтов на двадцать пять и держал пари с приятелем, что съест его непотрошеным, целиком зажарив на угольях. Четыре Су, прекрасно осведомленный о поразительных способностях приятеля, не говорил «нет» и в свою очередь брался слопать гуся весом двенадцать фунтов и пару курочек, понимая, что с таким игроком, как его приятель, ему не тягаться.

Батист Хирург, проголодавшийся, но надеявшийся наверстать упущенное, шел рядом с папашей Элуи, его собратом по духу, в котором он вдобавок ежедневно, а то и два раза на дню находил верного соратника по бутылке. Пьянствуя с утра до вечера, папаша Элуи пребывал в веселом настроении, становился словоохотливым и рассказывал невероятные истории, развлекавшие всю банду. Старый негодяй, состоявший в разбойниках уже семьдесят лет, держался прямо, шел уверенным шагом, ни разу не споткнувшись, и не скупился на шуточки.

Группа, которую можно было назвать главным штабом, держалась возле телеги Пиголе. Там были Андре Берриец, Одноглазый из Мана, Жан Канонир, Жак из Этампа, Большой Драгун, Душка Берриец, Нормандец из Рамбуйе, Беспалый, Винсент Бочар, Шелудивый Жан, Сухой Зад, Жан из Арпажона, Рубаха из Боса. Все они болтали с женщинами, сидевшими на грудах битой птицы, сваленной на телеге. Лаборд, хорошенькая девушка семнадцати лет, родом из Ольне-ла-Ривьер, Мария Луиза Лемер, великолепная разбойница двадцати одного года из Шатонёф-сюр-Луар и прекрасная Мари Миньон из Ондревиля отпускали такие словечки разбойникам, что все вокруг покатывались со смеху.

Рыжий из Оно и его нареченная, одетые с вызывающей роскошью, ехали в телеге Пьера Монжандра, ашерского подручного, который, узнав о предстоящих торжествах, сам предложил свою упряжку. Рыжий из Оно любезно предоставил в ней место Красавице Агнессе, Марии Дюбуа, Марабу, Мари Гусару и Прекрасной Виктории.

Кюре из Оборванцев и Жак из Питивье ехали на телеге мамаши Реноден, жены подручного из Эпре, и рассказывали толстой кумушке такие истории, что у любого палача кровь застыла бы в жилах.

Завершал кортеж Кривой из Жуи, сопровождавший элегантную, казавшуюся немного нервной женщину, в которой по ее надменному виду легко было узнать прекрасную Розу Биньон, супругу Главаря. Кривой из Жуи давно питал к Розе безумную страсть, в которой не решался признаться даже самому себе. Напрасно пытался он побороть чувства, доказать себе их нелепость, со всей присущей ему силой задушить любовь в зародыше. Напрасные усилия! Безумная, безнадежная страсть лишь разгоралась все сильнее. В результате борьбы с самим собой бандит превратился в робкого и неуклюжего рыцаря прекрасной Розы, точнее, в ее преданного раба и верного пса. Приятели, не подозревая, что Кривой осмелился влюбиться в жену грозного предводителя, ибо это казалось совершенно невероятным, попросту сочли его честолюбцем. Разбойники часто говорили: «А Кривой-то не глуп! Окучивает „хозяюшку“, чтобы Главарь взял его на заметку… Точно! Метит на место Рыжего, только и ждет, когда лейтенант сделает какую-нибудь глупость».

Хотя Роза была до безумия влюблена в Красавчика Франсуа и наделена непомерной гордыней, она не стала отвергать Кривого. Это означало, что она не запрещала ему ежеминутно попадаться ей на глаза и, подобно преданному вассалу, окружать ее всевозможными заботами. Девушка чувствовала, что несчастный искренне предан и ради нее способен на все, может быть, даже на хорошее. Роза предвидела, что настанет время, когда ей понадобится чья-нибудь преданность. Кривой довольствовался своим положением и уповал на будущее. Когда оно настанет? Этого он не знал. Но хитрый, как прирожденный дипломат, и вдобавок знаток женского сердца, он терпеливо, словно кошка в засаде, ждал, когда между Главарем и его супругой наступит минута скуки, гнева, раздора или ревности. Особенно ревности! Ведь именно это чувство уже сыграло Кривому на руку, и Роза, движимая ревностью, не оттолкнула своего ухажера с презрением.

Гордая, необычайно ревнивая, лишенная моральных принципов, довольная тем, что занимает первое место — пусть даже среди бандитов, Роза чувствовала, что унижена не только в своей гордыне, но и в любви. Два года она была счастлива, как вдруг обнаружила, что появившиеся на горизонте облака неуклонно сгущаются. Франсуа, ради которого она пожертвовала всем — семьей, достоинством, счастьем, Франсуа, которого она продолжала любить, даже когда узнала, что он бандит, ее Франсуа очень изменился и уже относился к ней не так, как прежде. Сотни мелочей, заметных только влюбленной женщине, долгими бессонными ночами и бесконечными одинокими днями складывались в единую картину и обретали вполне определенные очертания. Не зная, ни откуда надвигается опасность, ни какова ее природа, прекрасная Роза чувствовала ее приближение и боялась, как боятся всего неизвестного.

Накануне убийства в Тупике Главарь поступил с ней весьма жестоко. В ответ на ее ласки и нежные порывы он отвечал резким, высокомерным, не терпящим возражения тоном, которым обычно разговаривал с рядовыми бандитами, и Роза, раздавленная стыдом, удалилась в свой уголок подземелья, где разрыдалась, не в силах скрыть слез от Кривого. Тот как мог утешал ее и, воспользовавшись отчаянием девушки, продвинулся еще на шаг в завоевании положения ближайшего и доверенного друга. Роза призналась ему, что ревнует, выплеснула всю свою ярость, поведала о своих терзаниях и наконец заявила:

— У меня есть соперница! О, если бы знать, кто она, и отомстить! Ответить ударом на удар, раной на рану!

Кривой из Жуи, конечно, предпочел бы роль утешителя, нежели доверенного лица, но Роза не оставила ему выбора, и Кривому пришлось довольствоваться этим. До того самого момента, когда нужно было отправляться на свадьбу Рыжего из Оно и Дылды Мари, прекрасная Роза ожидала записочки от Франсуа, но напрасно. Главарь, чья страсть в былые времена была пылка, изобретательна и не ведала преград, не подавал признаков жизни.

Роза, разъяренная, униженная и оскорбленная, отказалась сесть в телегу и предпочла идти пешком в обществе Кривого из Жуи, терпеливо слушавшего ее жалобы.

— Послушай, — начала Роза, — теперь, когда банда выбралась из подземелья, мы можем… То есть ты сможешь, да, именно ты, Одноглазый, сможешь узнать, что делает Франсуа.

— Шпионить за Главарем!.. Что вы такое говорите, мадам Роза! — испуганно воскликнул бандит. — Да если хозяин что-нибудь заподозрит, он меня, как улитку, раздавит.

— Несчастный, а если он узнает о твоей любви, думаешь, тебе лучше придется?

— О, мадам Роза! Сжальтесь над вашим несчастным рабом, погодите немного…

— Тебя никто не просит бросаться очертя голову в самое пекло. Нужно быть осторожным и проявить хитрость. Ты боишься, что Главарь раздавит тебя, но неужели ты считаешь, что мне не грозит та же опасность? Да он тут же убьет меня, узнав, что я его ослушалась! А я еще жить хочу…

— Ну хорошо, мадам Роза, рассчитывайте на меня! Времени и терпения мне не занимать, так что, коли услышу от вас ласковое словечко, все вызнаю.

— Это мы еще посмотрим. Сначала докажи свое рвение на деле, а не на словах, — уклончиво ответила Роза.

В час ночи орда прибыла в штаб-квартиру, где начались приготовления к празднику. Были разведены костры, озарившие сумрак красноватыми отблесками пламени, — им предстояло гореть несколько суток подряд. «Собор» привели в порядок, птицу ощипали, подложили клинья под бочки, ковриги хлеба свалили грудами и стали предвкушать, как вволю напляшутся на грядущей свадьбе. В полдень, когда подготовка к празднику была в самом разгаре, появился Главарь, как всегда неузнаваемый в своем излюбленном облике разносчика, и Толстяк Нормандец.

Бледный, мрачный и озабоченный, Главарь рассеянно отвечал на радостные приветствия разбойников. Розе, чью грудь сжимала тоска, а в глазах сверкали слезы, было брошено вскользь несколько ничего не значащих слов, и несчастная женщина сокрушенно взглянула на Кривого из Жуи.

— Ну, давайте, — произнес Красавчик Франсуа довольно резким голосом, что в такой момент казалось по меньшей мере странным, — если «собор» готов, начинаем свадьбу! Влюбленные торопятся, и мы тоже.

Предполагалось, что церемония начнется только вечером — сумерки были самым благоприятным моментом для начала разбойничьего веселья. Конечно, планы разбойников нередко нарушались — бандиты, подобно хищникам, отовсюду ждали опасности, но сейчас, похоже, им ничто не грозило и никто не собирался прерывать свадебные торжества.

Рыжий из Оно, в роскошном пунцовом мундире командира швейцарской гвардии, раздобытом одному Богу известно где, сидел красуясь, как настоящий щеголь. Несмотря на лесную прохладу, Дылда Мари нарядилась по последней моде Директории[44], то есть была скорее раздета, чем одета, дерзко выставляя напоказ почти полное отсутствие костюма, что приковывало к ней взгляды мужчин и вызывало завистливые пересуды женщин, ибо красота ее не имела себе равных.

— Папаша Элуи, будьте моим свидетелем, — попросил будущий муж, желая таким образом засвидетельствовать почтение старейшему члену банды.

— Раз тебе так хочется, малыш, — отвечал старый бандит, чьи седые волосы, волнистая борода, свежие розовые щеки и живые серо-голубые глаза свидетельствовали, что он отнюдь не был немощным старцем.

— И ты тоже, Толстяк Нормандец, — продолжил Рыжий, в глубине души ревновавший к нему, ибо тот находился в большой милости у Главаря. Лейтенант чуял в нем соперника.

— Разумеется, дорогой, — ответил польщенный Толстяк Нормандец.

— А ты, Кюре, готов?

— Осталось только надеть побрякушки, — пробормотал в стельку пьяный старый разбойник, с губ которого стекало вино.

— Главарь, все в порядке, ждем ваших приказаний.

Красавчик Франсуа кивнул и направился к большому сараю. За ним последовали Кюре, молодожены и свидетели. Посреди сарая все остановились, и церемония, впрочем весьма короткая, началась. Пока разбойники и разбойницы заполняли просторное строение, Кюре достал из узла старую черную сутану с обтрепавшимся подолом, всю в жирных и винных пятнах, и под бурные аплодисменты собравшихся надел ее.

Кюре был семидесятишестилетним старцем весьма почтенного вида, с длинной белой бородой и седыми волосами, обрамлявшими лицо, одновременно торжественное и елейное. Впрочем, старому негодяю нельзя было отказать ни в знаниях, ни в образованности. Бывший письмоводитель нотариуса, он немного знал латынь и, когда напивался, демонстрировал свои познания, распевая скабрезные песенки. Облачившись в наряд, названный им «побрякушками», он вручил каждому свидетелю по жезлу и сказал им:

— Сами знаете, что надо делать.

Папаша Элуи встал напротив Толстяка Нормандца и концом своего жезла коснулся жезла Нормандца. Свидетели держали палки горизонтально в трех футах над землей, образуя границу между Главарем и Кюре с одной стороны и будущими супругами с другой.

— Главарь, великий предводитель разбойников, — громко проговорил Рыжий из Оно, — прошу разрешения вступить в брак с разбойницей Дылдой Мари.

— Даю согласие на этот брак, — так же громко ответил Главарь, на пальце которого по случаю торжества блестело огненное кольцо, грозный знак верховной власти.

Тогда Кюре, раскрыв толстую книгу, напоминавшую требник, обратился к Рыжему:

— Разбойник, хочешь ли ты свою разбойницу?

— Да, разбойник! — ответил лейтенант.

Настала очередь Дылды Мари, Кюре спросил и ее:

— Разбойница, хочешь ли ты своего разбойника?

— Да, разбойник! — также ответила высокая девица, чье воздушное платье вызывало все больше восторгов.

Получив согласие парочки, Кюре продолжил:

— Теперь прыгай, разбойник!

Рыжий разбежался и, приподняв шпагу, чтобы не задеть барьер, ловко перепрыгнул через палки. Когда пришла очередь Дылды Мари, свидетели галантно опустили жезлы, чтобы супруга лейтенанта могла изящно их переступить. Затем Кюре, мешая исковерканную латынь с воровским наречием, произнес заключительную формулу, которую здесь просто невозможно воспроизвести, столь много в ней было мерзостей и непристойностей. Впрочем, присутствовавших на церемонии она нисколько не смутила.

Обряд завершился под аплодисменты поджигателей, разразившихся восторженными воплями, свистевшими и, разумеется, отпускавшими соответствовавшие событию шуточки. Однако не думайте, что эта странная пародия на бракосочетание расценивалась ими как шутка. Все эти люди, охотно профанировавшие общественные институты и находившиеся с обществом в постоянной вражде, были искренне привержены к своим собственным обычаям и соблюдали их с достойной восхищения точностью. Для них брак считался действительным только после описанной церемонии, и тому, кто был женат прежде, полагалось заново обвенчаться по обычаям разбойников — только после этого он получал право пользоваться привилегиями семейных. В банде Фэнфэна было несколько супружеских пар, заключивших брак по разбойничьему обряду, и сам Красавчик Франсуа стал супругом Розы Биньон согласно принятым в банде законам.

Праздник продолжался, со всех сторон доносились шум, гам и галдеж, все плясали, устраивали дружеские потасовки и отпускали сальные шуточки. Постепенно торжество превратилось в чудовищную оргию, в которой участвовали все члены банды. Главарь, сидевший на почетном месте возле Розы, «хозяйки» разбойников, председательствовал на этом жутком пиршестве — ел, пил, поднимал тосты, старался быть любезным со всеми и даже находил ласковые слова для Розы, хотя та прекрасно чувствовала его настроение.

Сан-Арто, устроившись перед припасенным поросенком, начал пожирать его под восторженные и завистливые возгласы зрителей. Изрядно набравшийся папаша Элуи давал ему советы.

— Сперва надо проглотить две ложечки растительного масла, чтобы не опьянеть от вина, а потом через каждые четверть часа надо попрыгать на месте, чтобы кусочки улеглись.

— За твою подружку, Рыжий! — провозгласил Душка Берриец, на которого Дылда Мари некогда взирала весьма благосклонно.

Беспалый, обладавший прекрасным голосом, горланил непристойные песенки. Драгун из Рувре, чья невероятная сила составляла предмет восхищения всей банды, поспорил, что выпьет содержимое бочки, поднеся ее ко рту, и выиграл пари.

Взбудораженные мальчишки и девчонки визжали, пили, курили, толкались и скакали как безумные, и только двое ребятишек, хорошеньких, робких и скромных, забившись за поросший молодыми побегами пень, держались в стороне от шума. Это были Малыш Этреши и Крошка Нанетта, двое неисправимо порядочных ребятишек, не желавших ни пить, ни воровать, ни безобразничать.

Нанетта, очаровательная белокурая девочка, чье хорошенькое личико вызывало восхищение даже у бандитов, грызла сухую корку и говорила своему другу:

— Как я была бы счастлива, если бы у меня тоже была мамочка, такая, как у тех ребятишек из крестьянских домов, где мы просили милостыню.

— А я, — говорил, округляя глаза, мальчуган, — хотел бы иметь отца, который брал бы меня с собой работать в поле и не заставлял бы воровать.

— Ах! как это прекрасно… работать вместе с родителями, как маленькие девочки и мальчики, что собирают колосья, подбирают картофель, пасут гусей или играют в саду, складывают маленькие печи…

— Для этого нам нужно убежать отсюда, Нанетта, потому что никто не захочет стать нашими мамой и папой, если мы будем в банде Фэнфэна.

— Я боюсь бежать, потому что Жак из Питивье свернет нам шею.

— Но мы должны бежать, если хотим остаться честными.

— Онстолько бил меня, этот гадкий Жак!

— А у меня даже дыра в ноге осталась, туда можно палец засунуть. Ох, если бы я был большим, я бы его придушил!

Пока бедные дети, чьи отважные маленькие сердечки упорно сопротивлялись даже мыслям о возможности совершить преступление, разговаривали в своем укрытии, перед одним из костров разыгралась жестокая и отвратительная сцена, описать которую не посмели даже историки.

Жена Марабу, по имени Элен Дюваль, отвратительная мегера двадцати восьми лет, уроженка Шартра, внезапно почувствовала родовые схватки. Батист Хирург тотчас оказал ей необходимую помощь, но чудовище в образе женщины вдруг воскликнуло:

— Младенец!.. Вот еще!.. Ну-ка, что там такое? Погоди, сейчас я это замотаю!.. И-эх!.. А ну, чертово семя!..

Последовавшая за этим возгласом жуткая сцена подробно описана в протоколе судебного процесса — мать схватила свое дитя за ногу и швырнула его в костер.

— Давай, Марабу! Смелей! Вот это настоящая разбойница! — завопили бандиты, рассвирепев словно дикие звери. О человеческих чувствах тут не было и речи.

Крохотное существо корчилось на угольях. Тельце его начинало обгорать, младенец извивался, испуская предсмертные крики.

— Ах, ты еще и вопишь, чертово отродье! — воскликнуло омерзительное создание. — Как ты мне надоел!

— Давай наподдай ему как следует!

— Сверни ему шею, пни его, да посильней!

— Эй, Марабу! Твой наследник чего-то хочет.

Мать выхватила из костра новорожденного, чьи истошные вопли могли разжалобить камень. Схватив его за ногу, она швырнула дымящегося младенца на землю, тяжелым сабо наступила на горло и не убирала ногу до тех пор, пока он не перестал дышать. Затем под вопли, смех, шуточки и проклятия бандитов она снова швырнула его в огонь, и вскоре пламя поглотило его. Тогда Главарь, невозмутимо взиравший на эту чудовищную сцену, подозвал к себе Рыжего из Оно и сказал:

— Сегодня, товарищ, можешь веселиться. У тебя есть ровно двадцать четыре часа, чтобы исполнить супружеский долг. Завтра ночью ты будешь командовать налетом на ферму Монгон.

— Можете рассчитывать на меня, Главарь. Все будет выполнено как надо.

ГЛАВА 11

Госпожа де Ружмон, решив, что станет принимать виконта де Монвиля, чье имя, умонастроение и внушительный вид произвели на нее благоприятное впечатление, тем не менее была расположена собрать о нем кое-какие сведения. В самом деле, в жизни виконта крылась некая тайна, которая беспокоила ее, точнее, задевала ее любопытство. Как всякая женщина, графиня была падка на все странное и загадочное. Замена барона виконтом, бандита Жана Франсуа честным Франсуа Жаном, сходство имен, внешнее сходство, неожиданное появление виконта, его дерзкое вступление во владение замком Жуи в разгар Террора — все это требовало дополнительных разъяснений, и графине казалось, что никто не сможет ей помочь лучше судьи.

Придя к такому выводу, госпожа де Ружмон послала бывшего кирасира германского легиона Этьена Лелюка с письмом в Базош-ле-Гальранд. Послание было спешным, и ответ не терпел отлагательства. Достойная дама полагала, что кантональный судья, как бальи[45] былых времен, всецело в ее распоряжении, поэтому настоятельно просила старшего Бувара — и просьба эта напоминала скорее приказ — в тот же день явиться в Ружмон. Однако вопреки ее ожиданиям Этьен Лелюк вернулся в сопровождении не мирового судьи, а его сына.

— Госпожа графиня, — громко объявила Мадлена Герен, докладывая о посетителе, — это молодой Бувар, сын господина судьи. Он приехал поговорить с вами.

— Ах, это вы, мой юный друг, — произнесла госпожа де Ружмон с надменной приветливостью знатной дамы, для которой не существовало ни Революции, ни декретов об отмене титулов и сословий, ни всеобщего равенства. — Надеюсь, с милейшим господином Буваром ничего не случилось?

— Отец огорчится, узнав, что ваше письмо не застало его дома, — дружелюбно отвечал капитан, — его задержали дела. Узнав, что вы срочно хотите его видеть, я решил приехать вместо него. Надеюсь быть вам полезным, если это возможно.

— Мне необходимо срочно получить конфиденциальные сведения, которыми располагает только судья. Но я благодарю вас, дорогой, что вы приехали, и прошу садиться. Сейчас я позову Рене и Валентину. Полагаю, они будут рады повидаться с вами.

Графиня не доверяла Мадлене, путавшейся в словах, и сама отправилась за девушками, которые спустились, заинтригованные приятным для затворниц известием:

— У нас гость!

При виде капитана Бувара, к которому она испытывала искренние дружеские чувства, добрая улыбка озарила прекрасное меланхолическое лицо Валентины, а Рене, покраснев, не смогла сдержать восторженного восклицания.

— Ах, — промолвила Валентина, — наш друг капитан! А мы уже отчаялись вас увидеть.

— Да, а ведь отчаиваться плохо, — прибавила Рене, охваченная сладостным смущением, и оттого плохо понимая, что говорит.

— Но я, — побледнев, взволнованно стал оправдываться молодой человек, — я опасался показаться навязчивым или нескромным…

— Вы не из тех, кто может быть навязчивым, — отвечала Валентина, обрадованная визитом благородного офицера. — Не правда ли, матушка?

— Мы все любим вас, дорогой господин Леон, — произнесла графиня.

— О да! И вы это прекрасно знаете, — убежденно подхватила очаровательная Рене, вновь покраснев и окончательно потеряв власть над собой.

Желая спасти кузину от конфуза, Валентина решила вмешаться.

— Мы вместе прошли испытания… суровые и ужасные испытания и научились уважать друг друга как отважных и честных противников. Разве вы об этом забыли, капитан Бувар?

— Нет, мадемуазель, равно как и ваши заботы об офицере в голубом мундире.

— Чье благородство спасло офицера в белом, — заключила графиня.

При этих воспоминаниях на глазах у Рене выступили слезы, и госпожа де Ружмон, желая вернуть беседу в более спокойное русло, спросила:

— Скажите, наш дорогой Бувар уехал по служебным делам? Что-нибудь срочное?

— Срочное и ужасное! Расследование отвратительного преступления, совершенного поблизости.

— Ах, Боже мой!

— Погибли несчастные старики, чета Менаже с фермы Тупик, что в коммуне Уазон. Их пытали огнем, жестоко изуродовали и убили.

— Что вы говорите! Пытали огнем! Снова эти негодяи… наверняка те же самые.

— Вполне возможно! Вчера отец вернулся опечаленный и сегодня уехал продолжать расследование. Для него это вдвойне тяжко, ибо мы от всего сердца любили несчастных стариков. Жена фермера Менаже была моей кормилицей. Бедная матушка Маргарита!

— Вы, как и тетя, полагаете, что это те же бандиты, которые оставили меня сиротой? — спросила Рене.

— Пытки, которым подвергли несчастных, чтобы узнать, где спрятаны их сбережения, свидетельствуют, что это именно так.

— А там… Оттуда больше ничего не известно? — снова спросила Рене.

— Известно, мадемуазель, но…

— И вы молчите! — укоризненно произнесла девушка.

— Простите меня, но я боялся еще больше расстроить вас… Вы столько страдали!

— Женщины в наше время пережили слишком много несчастий, чтобы не научиться владеть собой. Разве не так, тетя?

— Да, дитя мое, ты права. После всего, что мы видели, что вытерпели, мы готовы выслушать все. Так что, капитан, не бойтесь и обращайтесь с нами, как с мужчинами, причем с мужчинами, прошедшими войну.

— Хорошо. Итак, я только что вернулся из Орлеана, где не без пользы провел три недели, объезжая окрестности. Арестованы трое убийц…

В эту минуту дверь в гостиную тихо отворилась, и на пороге появилась кухарка Бетти. Безо всякой витиеватости, которой грешила Мадлена, она бесхитростно доложила:

— Господин виконт де Монвиль!

Леон Бувар встал и не заметил, как во взгляде Валентины полыхнул тревожный огонь и губы ее побелели. Это было единственное, мгновенное как вспышка молнии, проявление чувств, которое девушка могла себе позволить, услышав имя человека, чей вид действовал на нее как пуля в сердце. Первое появление виконта сразило Валентину наповал, но она взяла себя в руки и была уверена, что больше не упадет в обморок.

Виконт почтительно приветствовал дам и остановился перед Леоном Буваром, возвышаясь над ним на целую голову.

— Ах, конечно, вы же не знакомы, хотя и соседи… Вы не можете быть знакомы, — громко произнесла графиня де Ружмон, словно обращаясь к самой себе. — Господин виконт, представляю вам капитана Леона Бувара. Дорогой капитан, имею честь представить вам господина виконта де Монвиля.

Мужчины церемонно приветствовали друг друга. Рене, заметив, как тетя меняет формулировки, представляя капитана и «имея честь» представить виконта, выразила протест всем своим видом, а капитана одарила такой улыбкой, что тот вознесся на седьмое небо от счастья.

— Не уходите же, капитан! Ах, если бы вы знали, виконт, какие ужасы рассказывает наш друг!

— Вероятно, о преступлении в Тупике, — жестким, словно металл, голосом произнес виконт.

Леон Бувар, разумеется, не узнал в дворянине, одетом строго, но элегантно, щеголя в невероятном наряде, с которым судьба свела его во время налета на дилижанс. Действительно, кроме огромного роста, между этими двумя людьми не было ничего общего — огромный галстук, прическа «собачьи уши», надвинутая на глаза шляпа, напоминавшая разрезанную дыню, и шепелявость исчезли без следа.

— Вы правы, капитан поведал нам о преступлении в Тупике, а в ту самую минуту, когда вы вошли, начал рассказывать об аресте трех бандитов, участвовавших в нападении на несчастного маркиза де Буана, деда моей Рене.

— Ах, вот и прекрасно, — с облегчением вздохнул виконт де Монвиль. — Отвратительные преступления множатся не по дням, а по часам, а бестолковое правительство, при котором мы живем, ничего не делает, чтобы излечить язву, именуемую бандитизмом… Простите, гражданин капитан, я резко выразился о правительстве, а вы, я полагаю, патриот…

— Патриот и республиканец, вы совершенно правы, гражданин де Монвиль. Но вы можете высказываться как вам угодно об этих болтунах, потому что я всего лишь солдат, простой солдат…

Виконт де Монвиль шагнул к Леону Бувару:

— Вы настоящий мужчина!

Новые знакомые пожали друг другу руки, чем весьма порадовали графиню, хотя в глубине души та считала, что этим поступком виконт оказал большую честь капитану.

— А теперь, гражданин капитан, если дамы простили мне вторжение в самый разгар рассказа, прошу вас, продолжайте. Вы сказали, что трое негодяев только что арестованы…

— Да, причем одного злодея, трактирщика из Оливе, которого зовут Бенуа по прозвищу Ланжевен, погибший в свое время осыпал благодеяниями. Второй, шурин трактирщика, портной Ардуэн, также проживал в Оливе.

— А третий? — быстро спросил виконт. Казалось, рассказ его живо заинтересовал.

— Это один из главарей банды Фэнфэна, по крайней мере, так считает правосудие. Его зовут Менар Мясник… Настоящий дикарь, жестокий, кровожадный и хитрый… Его укусила одна из дочерей арендатора, когда тот хотел задушить ее, и бедное дитя, которому чудом удалось спастись, при свидетелях узнала его голос, глаза, а главное, стальные серьги в виде гильотины.

— Какой ужас! — возмущенно воскликнула графиня.

— Первые двое, — продолжал капитан, — всего лишь скупщики краденого, или, как бандиты называют их на своем языке, подручные, обязанные сообщать разбойникам имена тех, кого, по их мнению, следует ограбить, у кого можно отсидеться и кому можно продать краденое.

— Капитан Бувар, похоже, досконально знает о порядках в банде, — обратился виконт к госпоже де Ружмон.

— К сожалению, нет, — вздохнул Леон. — Если бы я это знал, в нашей провинции скоро настал бы мир.

— Но капитан не объяснил, какое он сам принимал участие в аресте этих негодяев.

— Я поклялся беспощадно и безжалостно преследовать их и начал исполнять свою клятву. Признаюсь, я получил помощь, столь же бесценную, сколь и неожиданную, от незнакомого человека. Быть может, дамы обратили внимание на путешественника, который во время налета на дилижанс одолжил мне флакон с нюхательной солью?

— Не помню, — ответила графиня.

— Зато я хорошо помню, — промолвила Рене.

— У него невзрачная внешность, зато глаза живые, умные и добрые. Этот человек, которого я счел законченным глупцом, болтуном и трусом, — один из самых ловких сотрудников парижской полиции. Я встретил его в Орлеане, когда, обратившись за помощью к местной полиции, проводил свое собственное расследование, и, честно признаюсь, без него я вряд ли преуспел бы в этом деле. Объединив усилия, мы сумели арестовать и доставить троих преступников в суд, где им вынесли смертный приговор. Их казнят…

— И это справедливо! — кивнул виконт.

— К несчастью, — продолжил капитан, — после этого ареста банда бесследно исчезла, словно испарилась. Но все говорит о том, что бандиты не могли далеко уйти. Возможно, они спрятались в каком-нибудь подземелье, а сообщники снабжают их пищей.

— О! подземелье! — с улыбкой перебил виконт. — Неужели вы верите в это, гражданин Бувар?

— А почему бы и нет, гражданин Монвиль. Я много думал и решил обратиться с официальной просьбой прислать к нам полуэскадрон легкой кавалерии, чтобы он днем и ночью объезжал окрестности, не давая разбойникам ни минуты передышки.

— И кто будет командовать этим отрядом?

— Я сам!

— Браво, гражданин капитан!

— Разве я не могу с пользой провести время, пока рана вынуждает меня бездействовать? Разве не нужно наконец вернуть запуганному преступной ордой населению чувство безопасности, и разве борьба с внутренним врагом менее полезна, чем борьба с врагом внешним, грозящим нам из-за границ?

План получил всеобщее одобрение, и молодого офицера горячо поздравили с замечательной идеей, которая должна была послужить интересам измученных страхом селян.

Стараясь не слишком волновать графиню, оба гостя тем не менее посоветовали ей не забывать о мерах предосторожности — тщательно проверять замки и, если понадобится, увеличить численность ее маленького гарнизона.

В конце концов обеспокоенная графиня де Ружмон задумалась, не лучше ли ей переехать к своему старому дядюшке аббату, недавно вернувшемуся из эмиграции. Некогда искусный стрелок, аббат, по-прежнему зоркий как сокол и крепкий, несмотря на свои семьдесят пять лет, жил в Фарронвиле, превращенном в настоящую крепость, где постоянно находилось не меньше дюжины преданных слуг. Впрочем, графиня решила пока не торопиться, и скоро мы узнаем почему.

Обменявшись обычными любезностями, гости попрощались. Виконта, казалось, не огорчил ледяной прием, оказанный ему Валентиной, капитан же весь сиял, вспоминая ласковые слова и нежные взгляды своей хрупкой возлюбленной Рене де Буан.

Возвращаясь, один в замок Жуи, другой в Базош, оба поехали вместе на северо-восток до парижского тракта, где, сердечно пожелав друг другу доброго пути, разъехались в разные стороны. Капитан повернул на север, виконт де Монвиль продолжил путь на восток, держа в сторону Крот. За ним на обычном расстоянии следовал его слуга.

Когда капитан, скакавший рысью по древней римской дороге, скрылся из виду, виконт, как и после первого посещения замка, подождал, пока слуга догонит его. Увидев искаженное лицо хозяина, Толстяк Нормандец изумился.

— Что случилось, Главарь? — спросил он с фамильярностью старого слуги. — Черт побери! Не хотел бы я оказаться в шкуре того, кто вас так рассердил.

— Гром и молния! — взревел Главарь, — вот уже два часа, как я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься на этого заезжего ветрогона, с которым мы только что распрощались, и не задушить его как цыпленка!

— Сына «ищейки» из Базоша? Скажите слово, и я займусь им.

— И немедленно. Ты даже представить не можешь, что делается в Орлеане.

— Судя по вашим словам, так ничего хорошего.

— Ардуэна, Ланжевена и Менара Мясника отправили к костлявой (приговорили к смерти), и завтра они повстречаются с вдовушкой (будут гильотинированы).

— Черт возьми! Бедняги!

— Проклятый сопляк захватил их с помощью того проныры, что ехал с нами в дилижансе. Гражданин Матиас Лесерф… Я его хорошо запомнил.

— Тот еще оказался балагур из Парижа! То-то он мне не понравился!

— Слушай дальше! Этот злосчастный капитан собирается играть в шпионов и хочет выписать отряд кавалерии, чтобы затравить нас. Сам собирается командовать! К счастью, у нас есть друзья в столице, и этот полицейский-любитель ничего не добьется. Но мне придется съездить в Париж, набить кому надо карманы золотом… Это обойдется в пятнадцать тысяч ливров, а сейф уже на две трети пуст!

— Ба! Здешние олухи наполнят наши карманы. У фермера из Монгона, Франсуа Лежена, полно денег, да и бывший аббат де Фарронвиль вернулся. Говорят, он богат, как золотая жила.

— Завтра вечером непременно совершим налет на Монгон. Командовать будет Рыжий из Оно, а ты останешься в Жуи на случай, если вдруг понадобится разыскать меня в Париже.

— Вы уезжаете?

— Сегодня ночью.

— Что я должен делать?

— Как можно скорее сообщить всем нашим приметы капитана Бувара. Занести его в «черный список» и пообещать пятьсот луидоров тому, кто убьет его. Приговор вынесен, он должен умереть!

— Будет сделано.

— Также следует собрать все сведения об аббате, по возвращении я хочу пощипать ему перышки. Хоть это и лакомый кусочек, однако проглотить его нелегко.

— Проведем разведку на месте.

— Отлично!

— Это все, что вы хотели мне сказать?

— Без моего приказа не смейте предпринимать что-либо против госпожи де Ружмон и ее семьи.

— Ясное дело! — хитро подмигнув, согласился Толстяк Нормандец.

— И не забудь напомнить Рыжему, чтобы он был очень осторожен.

ГЛАВА 12

В конце XVIII века все фермы в провинции Бос казались более или менее одинаковыми и походили на печально прославившийся Тупик, чья трагедия вошла в анналы истории преступлений. Везде те же крытые соломой приземистые строения, только попросторней, та же изгородь, только, быть может, чуть-чуть повыше, такой же грязный двор, по которому, хлюпая, ходили люди и животные. Овчарня и, конечно, непременная глубокая лужа, заполненная жидким навозом. Все остальное как две капли воды походило на уже описанный нами скромный сельский домик и не заслуживает особого упоминания. Итак, ферма Монгон, расположенная в четверти лье от Ашер-ле-Марше, удивительно напоминала Тупик, но была гораздо больше смиренного жилища супругов Менаже.

До Революции усадьба Монгон и прилегающие к ней угодья принадлежали сеньорам Жуи. Нынешний хозяин держал работников — трех возчиков, пастуха, мальчишку-свинопаса, двух жнецов и девчонку-птичницу. Работал и сам хозяин с женой и обеими дочерьми. Всего на ферме было двенадцать человек, из них восемь мужчин. Хозяину, Пьеру Лежену, исполнилось сорок лет. Небольшого роста, плотный, он работал как вол или как большинство крестьян провинции Бос, славившихся своим трудолюбием. Он слыл богатеем и действительно им был. Получив в наследство все необходимое для работы и солидную сумму наличностью, Пьер Лежен женился на женщине, чье состояние было равно его собственному, а так как супруги вот уже пятнадцать лет старательно экономили каждое су, а на скотину ни разу не нападал мор, то сбережения их были весьма внушительными. Все знали, что Пьер Лежен купил у своего бывшего сеньора земли Монгон с правом обратного выкупа, выложив семнадцать тысяч золотых ливров.

В те времена над людьми состоятельными постоянно висела угроза. Новый хозяин Монгона напрасно стенал, жалуясь на тяжелую жизнь, и твердил каждому встречному и поперечному, что покупка усадьбы совершенно истощила его кошелек. Ему не верили, и стоило кому-нибудь заговорить о Пьере Лежене, как все с понимающим видом подмигивали: «А парень-то наш не промах!»

Убийство в Тупике произвело на хозяина Монгона особенное впечатление, ведь его жилище тоже находилось на отшибе. Поэтому он тотчас принял необходимые меры, чтобы отразить возможное нападение. Возчики укрепили поперечные брусья ворот, кузнец обновил засовы и пришедшие в негодность болты. Вокруг ограды убрали все валявшиеся чурбаны, которые можно было использовать как таран, и каждую ночь во дворе перед воротами стали ставить телегу, нагруженную камнями. С наступлением темноты все обитатели фермы собирались за прочной оградой, которая после укрепления стала напоминать крепостную стену. Как большинство жителей Боса, Пьер Лежен страстно любил охоту, тем более что до Революции занятие это считалось сложным и опасным. Став владельцем фермы и избавившись от страха нарушить привилегии сеньора, он открыто завел два двуствольных ружья, которые теперь висели над большим очагом рядом с огромной солдатской винтовкой, которую он получил в управлении округа, когда записался в национальную гвардию. Ружье было и у пастуха, бравшего его с собой в ночное, чтобы оборонять стадо от двуногих и четвероногих мародеров. На всякий случай фермер раздобыл еще два ружья крупного калибра. Пуль не было, и ружья заряжали шляпками от гвоздей, которыми кузнец подковывал лошадей. Вооружив всех мужчин и превратив ферму в маленькую крепость, Пьер Лежен установил ночные дежурства, заставив каждого работника поочередно нести караул.

Разумеется, фермер не делал тайны из своих приготовлений, напротив, он даже преувеличивал их, надеясь, что осведомители донесут об этом бандитам. Был ли в этом смысл, неизвестно. Может быть, напротив, от столь солидных приготовлений аппетиты разбойников разыгрались еще больше. Как бы то ни было, бандиты, уповая на численный перевес и страх, внушаемый именем Фэнфэна, решили напасть на ферму в ночь с 23 на 24 ноября. К тому же слухи, ходившие в округе, были им на пользу. На памяти бандитов еще ни одна ферма не смела оказывать сопротивление. Послушные и беззащитные словно овечки, работники покорно давали себя связать, совершенно не заботясь о хозяевах, которых бандиты могли вволю поджаривать, выпытывая, где спрятаны кубышки.

Однако Рыжий из Оно, принявший на себя командование в отсутствие Главаря, на этот раз решил взять на дело самых опытных бандитов, чтобы разом покончить со всеми обитателями фермы и, завершив грабеж, как можно скорее скрыться.

Разбойники договорились встретиться в Тресонвильском лесу. Отряд, состоявший из тридцати человек, бесшумно приблизился к стенам Монгона. Было десять часов вечера. Казалось, все вокруг спали. Тучи затянули небо, а луна, точнее, тонкий ее серпик, еле-еле освещал окружавшие предметы, не позволяя разглядеть, что скрывается за их размытыми очертаниями.

Кривой из Жуи, которого не раз привечали на ферме, прекрасно знал расположение всех строений и бесшумным волчьим шагом обошел вокруг ограды. Шепотом доложив лейтенанту, что вокруг все спокойно, он сообщил, что, к большой досаде, обитатели фермы убрали на двор все телеги и повозки, не оставив снаружи даже рухляди.

— Черт с ними! — ответил Рыжий. — Мы и так сумеем высадить ворота и ворваться в дом. Они не верят в свои силы и помирают со страху. Мы перехватаем их без всякого шума, еще тепленьких.

Проходя через деревушку Тресонвиль, бандиты на всякий случай прихватили два лемеха от плуга — самое подходящее орудие, чтобы прошибить ворота. Рыжий из Оно приказал Шелудивому Жану и Андре Беррийцу, бывшим каменщикам, проделать дыру в ограде, сложенной из мягкого пористого известняка на жидком растворе. Кривой из Жуи указал место между загоном для свиней и курятником, посчитав его самым подходящим, потому что оно было удалено от жилья и стена там была менее прочна, так как под нее все время стекала навозная жижа из свинарника. Через полчаса была пробита брешь, в которую вполне могли протиснуться два взрослых человека. Работу завершили без малейшего шума и с поразительной скоростью.

Кривой из Жуи, а следом за ним Малыш Лимузенец, Жан из Манси, Колченогий Жан, Жри Свой Хлеб, Душегуб, Пташка из Базоша, Сухой Зад и Огненная Глотка тихо проникли во двор, на всякий случай вооружившись саблями. Как только собаки подадут голос, передовой отряд, хватая все, что попадется под руку, высадит дверь дома и захватит в плен хозяев. Остальные бандиты под предводительством Жана Канонира бросятся в конюшню, где ночуют возчики и жнецы, и быстро свяжут их. Третий отряд, которым командовал Рыжий из Оно, должен был подойти только в случае необходимости, и то по личному решению предводителя. Главной задачей этого подразделения было наблюдение за окрестностями.

Первый взвод, двигаясь совершенно бесшумно, уже прошел половину двора, как вдруг раздался яростный лай — три пса, два сторожевых и один пастуший, почуяли злодеев. В это время возле дома нес караул крепкий парень девятнадцати лет по имени Жак Тизамбуан. Встревоженный лаем собак, отважно бросившихся на непрошеных гостей, увидев людей и заметив блеск сабель, он изо всех сил застучал в ставень спальни и громовым голосом крикнул:

— Ко мне, хозяин! Разбойники!

Вскинув ружье на плечо, Жак выпалил наугад, прямо в гущу негодяев. Один бандит упал, раздались яростные вопли и проклятия.

Фермер спал не раздеваясь, положив рядом с собой ружье. Мгновенно проснувшись и выскочив во двор, он увидел, как бандиты кулаками и саблями отбиваются от окруживших их собак, и, не целясь, выстрелил дважды, словно в стаю рябчиков. Один из нападавших с предсмертным воплем упал головой прямо в лужу жидкого навоза.

— Смелей, друзья мои! — ободряюще крикнул фермер работникам и, протянув возчику двустволку, произнес:

— Давай, Жак, целься получше, а я перезаряжу ружье.

Собаки надрывались по-прежнему, однако они уже были изранены и поэтому не так опасны. Рыжий из Оно, разъяренный неожиданным сопротивлением, продолжал надеяться на численное превосходство и, потрясая саблей, выхватил пистолет и заорал:

— Вперед, Жан Канонир! Десять человек в дыру! Десять — к воротам! Двадцати — перелезть через стену! Вперед, вперед!.. На приступ! Убивайте всех!

Преувеличив численность бандитов, лейтенант решил, что достаточно запугал обитателей фермы. Но он ошибся, и в тот момент, когда люди Жана Канонира рванулись в брешь, в окошке овчарни блеснула молния. Раздался четвертый залп, и Жюльен из Утарвиля воскликнул:

— Черт побери! Мне перебило руку!

Новая вспышка прорезала ночной мрак, и шрапнель, состоящая из шляпок железных гвоздей, выплеснулась во тьму. Бандиты отвечали наугад и без успеха. Десяток разбойников были вооружены пистолетами, но только у двоих были ружья. Предводитель их рассчитывал на полный успех, мысль о сопротивлении даже не приходила ему в голову, поэтому он не счел нужным запастись оружием, которое запросто можно было раздобыть у подручных.

Фермер перезарядил ружье. Рядом с ним встал храбрый Жак Тизамбуан. Укрывшись каждый возле своего окна, они попеременно вели огонь, чрезвычайно волнуясь и понимая, что долго не продержатся, если бандиты решат скопом ринуться в атаку. Однако у противника уже были убитые и раненые. Обескураженные столь решительным отпором разбойники рассеялись по двору и теперь, прижимаясь к стенам, пытались подобраться к дому. Подобный маневр требовал времени, и перестрелка длилась уже больше четверти часа. Рыжий в бессильном бешенстве понимал, что достаточно нескольких решительных человек, чтобы обратить в бегство его воинство, и страстно желал любой ценой покончить с бунтарями.

По его приказу на четыре охапки соломы натянули куртки и нахлобучили шляпы, привязав покрепче носовыми платками. Эти чучела отдаленно напоминали фигуры людей, во всяком случае, на расстоянии выстрела ошибиться было просто. Распластавшись прямо в навозной луже, что, конечно, усложняло задуманный маневр, бандиты принялись двигать чучела, стараясь привлечь внимание осажденных.

Попавшись на эту уловку, Лежен и возчик начали палить в чучела. Но вот все пули выпущены, а времени перезарядить ружья не осталось. Жак Тизамбуан схватил вилы, прикрепил к ружью штык и, понимая, что все пропало, приготовился дорого продать свою жизнь.

— Вперед, разбойники! Вперед! — снова закричал Рыжий из Оно.

Бандиты, испуская жуткие вопли, кинулись штурмовать дом — еще немного, и они ворвались бы внутрь. Вдруг сквозь крики нападавших вдали послышался грохот, становившийся все громче. Сомнения рассеялись — это была барабанная дробь. В ту же минуту раздался торопливый, отчаянный колокольный звон — в Ашере тревожно забил набат. В городке услышали стрельбу и бросились на помощь… Это спасение!

Шум идущего на подмогу отряда приближался, он словно говорил обитателям Монгона:

— Смелей! Мы идем!

Едва не обезумев от ярости, с пеной на губах и скрежеща зубами словно в припадке падучей, Рыжий из Оно приказал отступать.

— Драпаем, разбойники!.. Драпаем!

Прекратив штурм, бандиты начали отступать через брешь в ограде. Рыжий из Оно шел последним. Погрозив кулаком дому, он крикнул:

— Мы еще вернемся, монгонские олухи, и уж тогда-то я вырежу вас всех до последнего! Клянусь!.. Не сойти мне с этого места!

Отступать было тяжело, разбойников, уносивших раненых и убитых, со всех сторон подстерегала опасность. Бандиты потеряли шестерых. Двое умерли на месте — одному пуля попала в висок, другому — в сердце. Убитых звали Жри Свой Хлеб и Колченогий Жан. Третий, Франсуа из Эстуи, пока еще плевался кровью и хрипел, однако было ясно, что он долго не протянет. Жюльену из Утарвиля раздробило руку, Пташка из Базоша получил заряд картечи в челюсть, а Кривой из Жуи, выбывший из строя одним из первых, держался за поясницу, стенал и жаловался больше всех.

— Все здесь? — спросил Рыжий из Оно, когда расстроенный отряд пустился в обратный путь. — Ну-ка, быстро, устроим перекличку! Время дорого!

— Одного не хватает, — сказал Жан Канонир.

— Кого?

— Кажется, Пистолета.

— Эй, Пистолет! Куда ты запропастился? Может, ты остался в хлеву на ферме?

Пистолет — бандит, свалившийся в навозную лужу, — разумеется, не отвечал.

— Черт побери! — выругался Жан Канонир, — его могут использовать как «наседку» (свидетеля)! Сегодня все идет из рук вон плохо.

В действительности дела обстояли еще хуже, чем предполагали бандиты. Пока разбойники считали недостающих, вооруженный отряд из Ашера стремительно приближался. Устав жить в вечном страхе и желая преподать негодяям урок, жители деревни бросились в погоню. Перепуганным бандитам пришлось улепетывать со всех ног, что было не так-то просто, потому что они тащили на себе раненых и убитых. Они старались прорваться к лесу Лифермо.

Среди национальных гвардейцев кантона было несколько особенно проворных молодых людей, сильных и храбрых. Видя, в каком направлении удирали бандиты, они бросились прямиком через поля и, сделав крюк, выскочили возле усадьбы Лаборд, расположенной у дороги на Лифермо. Спрятавшись за копнами соломы, они с оружием в руках стали ждать.

Через пять минут показался разбойничий отряд. Негодяи мчались так, словно огонь лизал им пятки. Один из них все-таки успел заметить блеск ружейных стволов.

— Драпаем через поля!

Бандиты свернули в сторону. Вслед им раздался оглушительный залп, и двое упали — один был убит наповал, другой смертельно ранен.

— Кого шлепнули? — прерывисто дыша, спросил Рыжий из Оно, утомленный безумной гонкой.

— Малыша Лимузенца и Красного Камзола, — ответил Душегуб.

— Франсуа из Манси и ты, Сан-Арто, берите самого тяжелого. Соня из Сермеза и Огненная Глотка, хватайте другого, и бежим! Черт побери, эти олухи наступают нам на пятки!

Задыхаясь и обессилев, они наконец добрались до леса Лифермо. Только что пробило полночь. В лесу поджигатели чувствовали себя как дома — теперь они не сомневались, что спасены. Казалось, бандитам уже нечего терять, но они по-прежнему не забывали об осторожности и даже в спешке не собирались рисковать секретом подземного убежища.

Раненые стучали зубами и просили воды. Рыжий из Оно приказал сделать остановку. Было ветрено, холод пробирал до костей, и лейтенант велел собрать хворост и разжечь огонь. Разбойники наспех перезарядили пистолеты и ружья. Вскоре пламя костра озарило мрачные лица, ставшие еще более угрюмыми от страха, злобы и усталости. Внезапно Франсуа из Эстуи перестал хрипеть. Он дернулся, выплюнул огромный сгусток крови, забился в конвульсиях и затих.

— Еще один жмурик, — проворчал Сан-Арто, вытащив из вещевого мешка полкаравая хлеба и узелок с пряным творогом.

Вечно голодные разбойники принялись за еду, двигая челюстями, словно лошади, жующие овес.

— Глядите! — сказал Душегуб, — Красный Камзол загнулся, а Малыш Лимузенец еще трепыхается.

Будучи хорошим товарищем, Душегуб достал флягу с водкой и поднес ее к губам умирающего. Из-за деревьев раздался выстрел, и Душегуб с проклятиями упал на землю с перебитой ногой.

Разъяренные жители Ашера отважно проникли в лес и пустились по следу негодяев. Грянул новый залп, пули засвистели, несколько попало в костер, и оттуда тотчас вырвались снопы искр и мелких угольков. Разбойники бросились бежать и, рассеявшись по лесу, попрятались за пнями, выпустившими густую молодую поросль. В ночном мраке здесь их вряд ли кто-нибудь сумел бы отыскать.

Через полчаса шум погони стих, и разбойники решили укрыться в лесной пещере.

— Да вы рехнулись! — возразил Рыжий из Оно. — Завтра проклятые олухи начнут прочесывать окрестные леса, и мы очутимся в мышеловке, где околеем с голоду. Безопасно сейчас только у Пиголе, значит, надо во что бы то ни стало к нему прорваться.

— Не слишком-то ловко бегать с грузом падали, — заметил Жан Канонир, указывая на убитых и раненых.

— А что ты можешь предложить, Жан?

— Ничего! Думать я не силен… Ты начальник, ты и командуй, а я, клянусь честью разбойника, буду подчиняться!

— Возьми десять человек, по своему выбору. В четверти лье отсюда находится ферма Амуа. Постучишь в ворота, скажешь фермеру Даржану, что надо запрячь три телеги и в каждую накидать по десять охапок соломы. Все должно быть готово не позже чем через три четверти часа.

Ферма Амуа находилась на отшибе, и хозяин ее постоянно подвергался набегам банды Фэнфэна. Его обирали до нитки, однако оставляли в живых. На этот раз Жан Канонир, не повышая голоса, пообещал хозяину подпалить пятки и устроить фейерверк из его дома, и несчастный крестьянин мгновенно исполнил требования разбойников. Рыжий из Оно отвел на исполнение операции три четверти часа, но фермер управился за полчаса.

На одну телегу, к ужасу дрожавшего всем телом возчика, погрузили убитых и раненых. Бывалый разбойник, Жан Канонир никогда не упускал возможности прихватить что-нибудь полезное. Вот и сейчас он привез два бочонка с вином и чистой водой из хозяйского колодца. Всех мучила жажда, разбойники накинулись на добычу и, надо признать, оказали предпочтение воде, а не вину. Раненые жалобно стонали, особенно Кривой из Жуи, который беспрестанно сетовал и громко звал Батиста Хирурга. Он жаловался, что потерял много крови, и боялся, что не доедет до притона Пиголе. Из осторожности разбойники не называли имен в присутствии возчиков, а те делали вид, что ничего не понимают.

В три часа утра телеги выехали на дорогу, проходившую между Сандревилем и Гедревилем — двумя деревушками кантона Базош-ле-Гальранд. Возчиков отпустили, наказав под страхом смерти молчать о случившемся, и кортеж медленно тронулся к дому Пиголе, куда и прибыл четверть часа спустя.

После свадьбы Рыжего из Оно банда вышла из подземелья. Главарь разрешил поджигателям возобновить бродячую жизнь, и те, обрадовавшись, тотчас рассеялись по дорогам департамента Ла-Мюэт, попрошайничая, мародерствуя, воруя все, что плохо лежит, отлеживаясь в укромных местах и вновь принимаясь жадно вынюхивать, где можно сорвать хороший куш.

В подземелье остались лишь несколько женщин, кое-кто из мелюзги, папаша Элуи, пять или шесть бандитов и Батист Хирург, который всегда должен был находиться под рукой, когда банда отправлялась на дело. К возвращению отряда приготовили обильную трапезу. В темной пещере распространялся аромат изысканных, крепко приправленных пряностями блюд, над плошками с горячим вином, расставленными на грязных столах, вился душистый дымок. Никто не сомневался в легкой победе, более того, все предвкушали дележ добычи, надеясь принять в нем участие наравне с победителями. Каждый бандит обещал своей подружке побаловать ее украшениями, а Рыжий из Оно посулил своей прекрасной половине, Дылде Мари, красивую золотую цепочку, которую носила фермерша из Монгона. Замещая командира, он имел право первым выбрать понравившуюся добычу.

Возвращение поджигателей оказалось плачевным. Улыбающаяся, разодетая, как подобает молодой супруге, Дылда Мари с распростертыми объятиями бросилась было навстречу Рыжему, но тут же в изумлении застыла на месте, с гневом начиная догадываться о том, что произошло. Бледный, с глазами, налитыми кровью, без шляпы, растрепанный и в изодранной одежде, бандит выглядел удручающе.

— Ну, — грозно спросила его жена, — а где добыча?

Ответом ей был только стон. В это время раздался жалобный голос Кривого из Жуи, звавшего на помощь Батиста Хирурга.

— Друзья мои, добрые мои друзья, помогите!.. Я умираю! Батист, дорогой Батист! Это я, несчастный Кривой! Я потерял всю кровь… Спаси меня, миленький Батист!..

Остальные бандиты, мрачные, пристыженные, покрытые грязью и кровью, шли следом, неся трупы и помогая раненым.

— Что это значит?! Где добыча? — визгливо крикнула Дылда Мари, приходя в ярость. — Ты, стало быть, позволил этим олухам взять верх? Ничтожество! Бездельник!

Ошеломленные и раздосадованные разбойники сгрудились вокруг вернувшихся собратьев. Видя, что все нуждаются в его помощи, Батист, раздуваясь от гордости, принялся готовить инструменты.

— Хватит! — внезапно взревел Рыжий. В нем клокотала бешеная ярость, подогреваемая оскорблениями жены.

— Что? Ты еще смеешь мне приказывать, бездельник?

— Еще раз говорю тебе — замолчи!

— Как же, пустобрех! Попробуй, если посмеешь, заткнуть мне глотку! Придется мне, женщине, поучить тебя обламывать олухам рога! Впрочем, ты для этого слишком труслив… И я еще согласилась выйти за него замуж! Это я-то! Тоже мне, лейтенант!..

Совершенно побелев, Рыжий из Оно молча бросился на мегеру и отвесил ей такую мощную пощечину, что она шлепнулась навзничь. Не дав Дылде Мари опомниться, бандит в гневе принялся хладнокровно избивать ее тяжелыми сапогами. Сначала девушка пыталась схватить Рыжего за ноги и опрокинуть на землю, однако удары сыпались градом и становились все злее. Носок сапога с глухим стуком ударялся о ребра, оставляя ужасные синяки на нежной коже. Проклятия сменились жалобами, потом рыданиями и, наконец, униженными мольбами.

— Пощади!.. Не убивай меня!

Но Рыжий из Оно, давно терпевший язвительные выходки рослой насмешницы, видимо, решил отыграться. Продолжая молотить как сумасшедший, он радовался, что наконец нашел способ дать выход гневу и одновременно отомстить за все прошлые издевательства. Дылде Мари оставалось только одно — она потеряла сознание. Однако это не остановило мстительного супруга.

— Ага, притворяться вздумала! Ну погоди же, чертова ослица! Жак, давай сюда хлыст!

Наставник Мелюзги услужливо подал кнут, и Рыжий из Оно, все еще не утоливший злобы, принялся изо всех сил хлестать супругу, стараясь попадать по наиболее чувствительным местам. Подобное лечение возымело поистине чудесное действие. Неизвестно, был ли обморок настоящим или притворным, во всяком случае, Дылда Мари вдруг вскочила на ноги. Совершенно укрощенная, не зная, как остановить град ударов, она, шатаясь, бросилась на шею Рыжему. Словно обезумев, девушка сжала его в объятиях и пролепетала изменившимся голосом:

— Нет, нет! Довольно… Я больше не буду! Никогда не буду.

Жан Канонир, успевший тем временем спокойно раскурить трубочку и выцедить стаканчик теплого вина, подвел итог:

— Вот видишь, Рыжий, с этого и надо было начинать. Уверен, отныне тебя начнут так обожать, что вскоре ты просто взвоешь.

Несмотря на предшествующие трагические события, несмотря на убитых и раненых, обитатели подземелья вдруг разразились оглушительным хохотом, однако причиной его послужила вовсе не развязка семейной ссоры. Причиной безудержного веселья стал Кривой из Жуи — в одной рубахе, волоча за собой штаны, бандит удирал от Батиста.

Пока Рыжий из Оно вправлял мозги своей буйной половине, жалобно стенавшего Кривого разложили на столе, лицом вниз. Он жаловался, что получил пулю в поясницу, и хирург задрал слегка запачканную кровью рубаху. Не найдя следов ранения, Батист продолжил поиски, для чего ему пришлось спустить с пациента штаны и обнажить ту часть спины, где она уже носит другое название. Тщательно все осмотрев, хирург в качестве первой помощи звучно шлепнул Кривого по заду.

— Ах ты, неженка! Да тебя просто попробовала на зуб собачка… Разве можно так орать из-за какой-то царапины? А ну, брысь отсюда! Уступи место настоящим больным!

Раненый, считавший себя почти покойником, поднялся и, сопровождаемый насмешками и хохотом, на глазах у всех удирал как заяц.

— Следующий, — объявил Батист.

Им оказался Жюльен из Утарвиля, двадцатипятилетний зеленоглазый верзила с каштановыми волосами, бледный, однако с весьма решительным выражением лица. Правой рукой он поддерживал левую — пуля совершенно разворотила ее выше локтя. Разорвав рукав, Батист Хирург осмотрел рану, поднял голову и сказал:

— Бедняга, мне придется отрезать тебе руку.

— Режь! В Монгоне мне дорого за нее заплатят.

Призвав в помощники Жана Канонира, Батист объяснил ему, что нужно делать, и тот, стиснув раненого обеими руками, прижал его к скамье.

— Теперь, дорогой Жюльен, не дергайся и покажи, на что способен настоящий разбойник.

— Режь, — повторил раненый. — А ты, Жан, дай мне свою трубку.

При свете коптящих свечей Батист Хирург отважно сделал надрез, быстрыми и уверенными взмахами отсек изодранную плоть и обнажил кость.

Раненый, продолжая курить и пускать колечки дыма, мертвенно побледнел, однако не издал ни звука. Хирург взялся за пилу, раздался противный скрежет, и вскоре изуродованная рука шлепнулась на пол.

— Готово, — объявил Батист.

Жюльен из Утарвиля хрипло дышал, сжимая зубами трубку, однако не издал ни единогостона. С поразительной ловкостью хирург соединил артерии, клочья кожи и мяса, приложил к культе корпию и, замотав ее тряпками, сказал:

— Ты настоящий мужчина!

— Да, мужчина!.. и настоящий! Черт побери, — утирая со лба испарину, выдохнул Жан Канонир, такой же бледный, как и пациент.

С этого дня Жюльен из Утарвиля стал зваться Жюльеном Одноруким, и именно под этой кличкой прославился как один из самых жестоких бандитов Боса.

— Твоя очередь, Душегуб, — сказал Батист, хлебнув глоток вина. — Ну, тебе повезло, мы сохраним твое копыто, — заключил он, внимательно осмотрев ногу раненого. — Это хорошо, только вот Главарь все равно будет вне себя, когда узнает, что мы потеряли шестерых: Малыша Лимузенца, Франсуа из Эстуи, Красного Камзола, Жри Свой Хлеб, Пистолета и Колченогого Жана. Вдобавок у нас двое раненых, не считая Кривого, у которого пострадал тыл.

— И самолюбие, — удачно добавил Жан Канонир.

— Что ж, крестьяне из Монгона, берегитесь!

ГЛАВА 13

Главарь все еще пребывал в Париже. Переговоры, которые он вел, шли далеко не гладко. Напомним, что Фэнфэн отправился в столицу, чтобы любой ценой помешать капитану Бувару осуществить его план. План же этот состоял в том, чтобы направить в Бос отряд легкой кавалерии, который, разъезжая по равнинам, выследил бы разбойников в их логове. Командовать этим отрядом должен был Леон Бувар, бывший офицер армии Самбры-и-Мёза.

Но то ли чиновники, чья продажность давно стала притчей во языцех, внезапно оглохли, то ли посулы Фэнфэна показались им недостаточными, только дело никак не сдвигалось с мертвой точки, и поэтому хозяин замка Жуи не торопился вернуться в свое поместье. Со своей стороны, капитан Бувар отправил два срочных письма — в военное министерство и в министерство внутренних дел. В этих письмах он красноречиво описывал бедственное положение края и настойчиво требовал прислать помощь. Он нисколько не преувеличивал — нападение на ферму Монгон произошло буквально через несколько дней после трагедии в Тупике, и теперь все обитатели провинции не могли опомниться от ужаса.

Разбойники Фэнфэна, конечно, понесли большие потери. Но поражение, причиной которого стало исключительное стечение обстоятельств, лишь озлобило бандитов, которые отнюдь не собирались прекращать разбой. Поэтому жители Ашера не выражали буйной радости по поводу победы над негодяями, а обитатели Монгона удвоили бдительность и предприняли дополнительные меры предосторожности. Тело бандита, утонувшего в луже жидкого навоза, на следующий день вытащили. Его никто не опознал, и разбойника похоронили на общественном кладбище, в углу, отведенном для самоубийц. На этом дело и кончилось. Никаких сведений покойник, разумеется, дать не смог.

Несмотря на постоянные рассказы о зверствах бандитов, госпожа де Ружмон после длительной беседы со старшим Буваром просто сияла от радости. Благодаря усилиям мирового судьи, владелице замка вскоре предстояло обрести утраченное состояние. Бувару пришлось употребить все свое влияние, — а оно было весьма велико, чтобы графиню вычеркнули из списков эмигрантов. Покупатель на ее владения так и не нашелся, мировой судья, рискуя собственной репутацией, выступил поручителем, и, следовательно, вычеркивание из эмигрантских списков означало для графини полное возвращение имущества, как движимого так и недвижимого. Теперь будущее сулило госпоже де Ружмон и ее близким покой и благоденствие.

Кроме того, графиня, подробно расспросившая судью, считала, что теперь знает все о виконте де Монвиле, который за столь короткое время сумел стать своим в здешних краях. По крайней мере сам Бувар считал, что предоставил исчерпывающие сведения.

Несмотря на беспристрастность, проницательность и безупречную честность, судья сам был одурачен гениальным негодяем, как, впрочем, и вся округа, ибо обман был совершен с поистине дьявольским коварством.

Бувару было поручено вести расследование преступления, совершенного на ферме Готе, и после тщательного дознания он совершенно убедился в виновности Жана де Монвиля. Супруги Фуше и их внук официально обвинили Жана, рассеяв своими показаниями последние сомнения судьи. Арестовав подозреваемого, Бувар, несмотря на отчаяние несчастного молодого человека, полностью отрицавшего предъявленные обвинения, не захотел пересмотреть свое решение. Такое часто случается с чиновниками, ведущими расследование. Раз напав на след, они уже не желают сворачивать с избранного пути. Для судьи Бувара, как и для всех окрестных жителей, Жан де Монвиль превратился в грозного бандита Фэнфэна.

Поэтому, когда через некоторое время явился некий тип в красной куртке и колпаке, с саблей на боку, а главное, необычайно похожий на подлинного Монвиля, никто не посмел усомниться в том, что он говорит правду. Никому в голову не пришло спросить: «Откуда взялся этот человек? Он как две капли воды похож на Жана, но тот всегда отличался безупречным поведением. Не этот ли незнакомец и является поджигателем, бандитом… одним словом, Фэнфэном?! Он покупает владения Монвилей и платит золотом… откуда у него это золото?»

Но незнакомец проявил безудержный патриотизм, грозно размахивал саблей и предъявил бумаги, подписанные кумирами того времени — Шамбоном, Эбером[46] и Шометтом[47], поэтому все речи его, какими бы невероятными они ни казались, были слепо приняты на веру. Никто даже не попытался проверить подлинность подписей членов коммуны[48]. Патриот рассказал какую-то туманную историю, и ему поверили. Эту самую историю мировой судья и передал графине.

По его словам, Жан Франсуа являлся незаконнорожденным сыном сеньора де Монвиля. Законного сына, Франсуа Жана, подменили в колыбели и отдали на воспитание в маленький приход провинции Анжу. Узнав правду только во взрослом возрасте, Франсуа Жан явился требовать восстановления своих прав как раз в тот момент, когда процесс бросил зловещую тень на имя Монвилей. Барон Жан Франсуа, заочно приговоренный к смерти, по вполне понятным причинам не стал жаловаться в суд, и Франсуа Жан был признан единственным наследником титула и имения де Монвилей. Бувар также рассказал, что виконт добился постановления, согласно которому Жан Франсуа, будучи незаконнорожденным ребенком, которого не признал отец, не имел права называться Монвилем. По словам судьи, поведение нового виконта было исключительно достойным и безупречным. Его полюбили за грубоватую искренность, за благотворительность, распространявшуюся на многих окрестных жителей, а также за бесхитростный, прямой характер. Короче говоря, реабилитация древней фамилии была полной, там более что юридическое лишение Жана прав называться Монвилем окончательно смыло грязное пятно с этого имени. Монвиль был ни в чем не виноват, потому что преступником оказался сын неизвестных родителей, некий Жан Франсуа, присвоивший незаконным образом и титул, и имя древнего рода.

Рассказ судьи привел графиню в восторг, хотя она и так уже была без ума от виконта. И все-таки кое-какие сомнения у нее остались.

— Однако, милейший Бувар, — с наигранным разочарованием произнесла она, — говорят, что он… патриот.

— А я, сударыня, — пылко воскликнул чиновник, — разве я не пламенный патриот? Но ведь это не помешало вам довериться мне!

— Вы правы, Бувар, совершенно правы, друг мой, и я поступила нехорошо, задав такой вопрос, ведь я стольким вам обязана!

— Но ведь и я, сударыня, обязан вам несказанным счастьем видеть сына! Я ваш вечный должник, как отец и как… патриот!

Итак, несчастный Жан, всеми отвергнутый, презираемый, обреченный на забвение, приговоренный правосудием к смерти, всеми проклятый, не имел никого, кто поднял бы голос в его защиту. Нет, один друг у него все-таки был. Валентина, гордая и отважная девушка, с ужасом догадывалась о страшной тайне, окружавшей новоявленного виконта. Нет, Жан, ее благородный и честный Жан не мог ни нарушить законов чести, ни предать их любви! Ее вера в него была по-прежнему непоколебима и слепа, это была вера, превращающая обычных людей в героев или мучеников. Но что могла сделать слабая девушка, живущая в уединении, против умело подобранных доказательств, против всеобщего осуждения, ставшего следствием чудовищной ошибки? Все — богатые, бедные, крестьяне, буржуа, соседи, друзья, слуги, просто знакомые — бросали камни в ее исчезнувшего возлюбленного. Даже мать, даже почтенный мировой судья, его сын Леон, храбрый офицер, настоящий рыцарь-патриот, даже Рене, названная сестра, которой Валентина не поведала о своих сердечных делах, — все в ее присутствии упорно отмалчивались, избегая любых разговоров о том, что ее интересовало. И какое же это было молчание — исполненное снисходительного осуждения, ранящее сердце во сто крат сильнее, чем сотня кинжалов!

Но любовь ее была крепка, и девушка вопреки рассудку, вопреки очевидности продолжала надеяться. На что? Она и сама не знала. Валентина надеялась так же, как любила, потому что не могла иначе, потому что любовь и надежда были единственным смыслом ее жизни, и, если бы они вдруг исчезли, она бы умерла.

Пусть два с половиной года Жан не подавал признаков жизни — рано или поздно он вернется, может быть, даже совсем скоро, и уничтожит паутину клеветы, сорвет маски с негодяев, швырнет доказательства сомневающимся и выйдет из горнила бесчестия невиновным и отомщенным!

Все это время Валентина скрывала свои чувства. Неожиданная встреча с тем, в ком она подозревала виновника всех своих несчастий, потрясла девушку. Но она призвала на помощь все свое мужество и научилась притворяться, скрывать настроение, укрощать нервы и усмирять биение сердца благодаря той поистине железной силе воли, присутствие которой было трудно заподозрить в этой изящной, хрупкой блондинке.

Валентина могла показаться бледной, если бы не яркий цвет щек и нежных губ, которые — увы! — давно уже разучились смеяться. Немного выше среднего роста, прекрасная, как дева из края друидов, обладательница роскошных пепельных волос, великолепной матовой кожи и светло-голубых глаз, менявшихся в зависимости от настроения, наследница древнего рода де Ружмон была настоящей галльской девушкой, уроженкой равнин, которые возникли на месте девственных лесов, служивших пристанищем далеким предкам французов. Но чистые, ясные и мечтательные глаза умели смотреть жестко и блестеть стальным блеском — так обычно сверкают глаза героинь. Обычно это случалось тогда, когда постоянно преследовавшая ее мысль об опасном противнике становилась навязчивой до такой степени, что начинала причинять физическую боль. В такие минуты взгляд девушки метал молнии, подобные острым клинкам, и казалось, что она испытывала горькую радость от зрелища собственного страдания, подобно умирающему гладиатору, который бесстрастно смотрит на кровь, текущую из его ран.

Но Валентина хотела жить и, преисполнившись решимости, начала борьбу. Во-первых, она холодно, однако без видимой неприязни, выслушала похвалы виконту, расточаемые ее матерью. Во время его второго посещения девушке удалось совладать с чувством отвращения, смешанного со страхом, и произнести банальную любезность, которой прилично ответить соседу, равному по положению, и тем более человеку воспитанному, чье поведение внешне совершенно безупречно. Удивленная, а затем и встревоженная взорами, исполненными неприкрытого восхищения, которые виконт украдкой бросал на нее, Валентина сумела хладнокровно оценить ситуацию и поняла, что ей предстоит выдержать двойное сражение. Сомневаться не приходилось — виконт любил ее, и любил, как ни странно, весьма горячо. Видимо, это была страсть, возникшая с первого взгляда, которая сражает буквально наповал пылких мужчин, превращая в рабов чувства, о котором они еще недавно и понятия не имели. Несмотря на полную неопытность в житейских делах, Валентина догадалась об этом. Ее посетило своего рода озарение, то самое, благодаря которому она с первой же минуты распознала истинную натуру нового сеньора де Монвиля. Девушка поняла, что страсть виконта будет разгораться все жарче и жарче, особенно в ответ на ее холодность, и этот человек ни перед чем не остановится. Что ж, придется сражаться, пусть даже одной против всех — она на все готова!

Несмотря на дурные предчувствия, девушка неожиданно получила двухнедельную передышку. Однако в декабре виконт явился снова, в сопровождении все того же слуги. Безупречно одетый Франсуа Жан де Монвиль торжественно попросил графиню принять его. Загадочно улыбнувшись, как дамы при бывшем дворе, госпожа де Ружмон попросила проводить посетителя в гостиную. Разговор длился больше получаса. Виконт вышел от графини сияющий, преображенный, словно человек, увидевший жизнь в розовом свете. Все его существо излучало счастье. Попросив позволения засвидетельствовать свое почтение Валентине де Ружмон и Рене де Буан, владелец замка Жуи вел себя оживленно, сыпал остротами, рассказывал о Париже, подшучивал над правительством, состоящим сплошь из выскочек, словом, изо всех сил старался понравиться и, наконец, уехал в полной уверенности, что это ему удалось. Поведение виконта так поразительно изменилось, так не соответствовало его прежней сдержанности, что Рене не удержалась и спросила у графини:

— Что сегодня приключилось с господином де Монвилем? Честное слово, он просто на себя на похож.

— Правда, дорогая? Вы заметили?

— Дорогая тетушка, только слепой не обратил бы внимания…

— И как вам понравилась эта перемена?

— Он был похож на человека, которого холодная погода загнала на часок к жаркому камину.

— И только?

— Да, тетушка.

— А вы, Валентина, что вы думаете о нашем соседе?

— Мне кажется, — с поразительным хладнокровием начала девушка, — что в нем пять футов восемь дюймов росту, он хорошо сложен, черноволос, имеет бледный цвет лица, лаковые сапоги, серебряные шпоры и лошадь рыжей масти.

Графиня, которую позабавил неожиданный ответ, рассмеялась и сказала:

— Подобное описание доказывает, что вы хотя бы удостоили его взглядом. Однако вы забыли сказать о его возрасте.

— Полагаю, ему лет двадцать пять — тридцать.

— Ровно двадцать семь, он только что сам мне сказал. Не кажется ли вам, что он представляет собой хорошую партию?

— Я в этом убеждена. Тем более что кругом много девиц на выданье.

— Только что, — продолжала графиня, борясь с некоторым смущением, — он обратился ко мне с просьбой, которой я ожидала, но тем не менее чувствую волнение…

— Он просит руки, не так ли, матушка? — бесстрастно произнесла Валентина, сумев даже улыбнуться.

— Совершенно верно.

— Значит, он хочет, чтобы Рене стала виконтессой де Монвиль.

— О, нет, ни за что!.. Никогда! — внезапно перебила ее Рене, покраснев как вишня.

— Речь идет не о Рене, дорогая.

— Вы спросили, как ей понравился виконт, и я решила, что он собирается породниться с нами, взяв в жены Рене.

— Нет, дитя мое. Он говорил о вас…

— Ах!.. Он просил моей руки?

— Да!

— И что вы ему ответили, матушка?

— Что со своей стороны я не могу желать для дочери лучшей партии, однако мое согласие ничего не стоит без вашего желания.

— Значит, вы были бы рады…

— Да, если вы принимаете его предложение!

— Вы знаете, что я не люблю его… О нет, не люблю!

— Сегодня вы видели виконта всего лишь третий раз, поэтому такой ответ меня не удивляет. Впрочем, он и сам не считает, что успел произвести на вас какое-либо впечатление, и согласен покорно ждать.

— Ах, вот чего он добивается!

— Его просьба не выходила за рамки приличий, и я разрешила ему засвидетельствовать вам свое почтение.

— Являться сюда в качестве жениха и ухаживать за мной, не так ли?

— Я всего лишь широко распахнула перед виконтом двери нашего дома… А добьется ли он вашей взаимности, это уж его дело. Я вас не тороплю, у вас достаточно времени, чтобы…

— О, разумеется, торопиться некуда, и я буду ждать прихода любви, — медленно произнесла Валентина, загадочно улыбаясь, меж тем как в глубине ее глаз, принявших оттенок морской воды, сверкнула молния.

— Вот и хорошо, дочь моя, — заключила графиня, явно сверх всякой меры благоволившая к виконту. Она была довольна, что Валентина оказалась такой податливой. — Господин де Монвиль для вас прекрасная партия.

— Поговорим об этом, когда я полюблю его…

— Кстати, на Рождество я пригласила его к обеду. Надеюсь, вам это не будет неприятно?

— Никоим образом, матушка.

— Я думала, кого еще можно пригласить по такому случаю, чтобы обед не выглядел слишком интимным, и вспомнила о милейшем капитане Буваре.

— Он тоже пребывает в числе претендентов? — лукаво спросила Валентина.

— Бог мой, но для кого? — возмутилась графиня.

— Для Рене, я полагаю.

— Рене, как вам прекрасно известно, принадлежит к роду де Буан. Девица такого благородного происхождения может выйти замуж только за дворянина, а насколько мне известно, капитан Бувар таковым не является. Только потому, что мы живем в такое ужасное время, нам приходится принимать его у себя на равной ноге. Впрочем, этот милый молодой человек достаточно скромен, чтобы не претендовать…

— Я вовсе не собираюсь замуж, — вмешалась Рене. Сначала покраснев, затем побледнев, она предпринимала поистине нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться.

— Прекрасно, прекрасно, дитя мое, — ласково сказала графиня.

На губах Валентины блуждала загадочная улыбка, выражения которой ее матери так и не удалось разгадать.

За пять дней до предполагаемого торжества в замке де Ружмон все стояло вверх дном. В конце прошлого века званый обед отнюдь не считался, как в наши дни, событием заурядным. Выбор блюд был невелик — домашняя птица или дичь. Мясо на столе почти не появлялось, рыба отсутствовала всегда, так как вокруг не было ни рек, ни прудов. Фрукты — только те, что выросли в собственном саду, а овощи — на собственном огороде. Скоростного сообщения с другими поселениями не существовало, приходилось довольствоваться местными продуктами и разнообразить стол в меру собственной изобретательности. Бетти, опытная повариха, некогда командовавшая на кухне отца-настоятеля, прекрасно справлялась со своей задачей и, имея под рукой все тот же ограниченный набор, пополняла меню великолепно приготовленными пирожками, рагу, жарким, множеством сложных аппетитных закусок, сдобренных ароматными травами, то есть теми блюдами, которые всегда имеются в арсенале опытных кулинаров и особенно ценятся гурманами.

Наконец торжественный день настал. Наши предки садились за стол в полдень и завершали трапезу через час, что нисколько не вредило их здоровью. За несколько минут до назначенного времени во дворе раздался стук копыт. Когда пробило двенадцать, Мадлена явилась доложить от имени Бетти, что кушать подано для мадам, мадемуазелей и приехавших господ тоже. Мадлена была совершенно невосприимчива к этикету, но ее нелепые выражения зачастую звучали весьма забавно.

Виконт сиял, капитан был в приподнятом настроении, и беседа становилась оживленной, побуждая собеседников к остроумию. Незаметно разговор зашел о банде Фэнфэна, что в то время, а особенно в провинции Бос, было совсем не удивительно. Начали обсуждать жестокость бандитов, их дьявольскую хитрость и удивительную организацию. Капитан Бувар сообщил присутствующим важную новость — этим утром ему доставили служебное письмо, согласно которому он получал под свое командование тридцать пять гусар, маленький мобильный отряд, организации которого он упорно добивался от правительства. Теперь можно было начинать охоту на бандитов.

— Наконец-то! — воскликнула графиня. — Однако они там не слишком торопились! Полагаю, это первая полезная вещь, которую сделали эти господа… эти граждане из… как вы теперь это называете, капитан?

— Из Директории, сударыня, — улыбнулся Леон Бувар.

— Пусть будет Директория… В общем, то, что сейчас правит нами.

— Не будет ли нескромным узнать, когда вы приступаете к исполнению обязанностей командира этого отряда? — заинтересованно спросил виконт.

— Немедленно. Завтра рано утром я уезжаю в Шартр, где меня ждут гусары. Возможно, придется заночевать в Имонвиль-ла-Гранд, но уже послезавтра к полудню я, несомненно, доберусь до города.

Внезапно разговор был прерван барабанным боем и нестройной музыкой. Звуки доносились со стороны Ашера и вскоре загремели под самыми окнами.

— Ах, Боже мой! — воскликнула графиня. — Что же это? Войска? Тревога?.. Когда же наконец мы начнем жить спокойно?

Мужчины устремились к большим окнам, выходившим на дорогу, шедшую вдоль рва, окружавшего замок. Возле замка толпилось человек двенадцать, одетых в пестрые причудливые лохмотья, расшитые блестками. Остановившись, они, к великому удовольствию сбежавшихся деревенских сорванцов, принялись орать серенаду, явно адресованную хозяевам замка. Виконт де Монвиль и капитан Бувар улыбнулись при виде разношерстной толпы, занятной и совершенно безобидной.

— Все в порядке, сударыня, — произнес виконт. — Это просто труппа циркачей.

— Что им нужно?

— Скорей всего, они хотят обратиться к вашей щедрости… Времена нынче тяжелые, а эти несчастные и впрямь бедны.

В эту минуту звуки, грозящие разорвать как барабанные перепонки слушателей, так и легкие исполнителей, внезапно прекратились, и, словно по волшебству, установилась тишина.

Здоровенный парень с наглой рожей, одетый в клетчатую стеганую куртку, с черным колпаком на голове и огромным гофрированным воротником на шее, сплюнул, стоя спиной к замку, низко поклонился и зычным голосом произнес несколько витиеватых фраз. Его было прекрасно слышно даже сквозь закрытые окна. Шут, принадлежавший к недавно возродившемуся сообществу бродячих артистов, объявлял, что вечером в бывшей церкви состоится грандиозное представление, все сборы от которого пойдут в пользу труппы гражданина Гратлара.

— Какой ужас! — возмутилась графиня.

Паяц хриплым голосом продолжал вещать, обещая всяческие чудеса. Среди множества номеров зрители увидят знаменитого борца Тысячу Уложу, который сильнее тысячи самых сильных граждан. Кроме того, выступит знаменитый людоед Живоглот, король Сальмигондских островов, съедающий за один присест по пятьдесят человек. Акробаты покажут пирамиду, достающую до самого купола церкви… И все эти чудеса стоят лишь одно су для взрослых и два лиара[49] для ребенка! Можно заплатить натурой — принимаются яйца, масло, мясо, селедки и кувшин-другой доброго винца. Представление состоится сегодня, 4 нивоза[50] IV года, ровно в семь часов в бывшей церкви! Итак, в семь часов за одно су!.. Торопитесь!

Виконт повернулся к графине, прося разрешения подать милостыню бродячим артистам. Госпожа де Ружмон кивнула, и виконт, открыв окно, бросил кошелек, упавший как раз посреди дороги.

С удивительной ловкостью паяц выскочил из-за спин своих приятелей, схватил кошелек, и, прижав руку к сердцу, низко поклонился. Затем, исполнив в качестве благодарности еще одну серенаду, труппа удалилась. Мадлена, удостоившаяся в этот день чести прислуживать за обедом, как раз внесла очередной кулинарный шедевр Бетти. Не задумываясь, соответствует ли ее поведение этикету, крестьянка, страстно обожавшая различные зрелища, тотчас вторглась в беседу господ.

— Слышали, госпожа графиня, они обещают сыграть историю о банде Фэнфэна, будут показывать разбойников и жандармов, которые их арестуют, а в конце спектакля повесят самого негодяя Фэнфэна!

— И вы собираетесь пойти на представление, Мадлена?

— Еще бы!.. Конечно, ежели госпожа графиня позволит.

— Ступайте, дитя мое, если вам так хочется.

ГЛАВА 14

Жители Боса спокойно восприняли декреты Конвента, запретившие религиозные церемонии и отправление культа. Не разбираясь в республиканском календаре, предпочитая старую неделю нововведенной декаде, крестьяне продолжали отдыхать по воскресеньям и не работали по большим церковным праздникам. Но священников больше не было, церкви стояли в запустении или использовались по другому назначению, и все праздновали по домам, на улицах, а чаще всего в лавочках торговцев вином. Вы скажете — из чувства протеста? Отнюдь, исключительно в силу привычки. В свободные дни жители деревень предавались праздности, и любое развлечение считалось настоящим подарком. Нетрудно представить, как радушно была встречена труппа гражданина Гратлара, явившаяся 4 нивоза IV года, то есть на Рождество, в крохотную деревушку Ашер-ле-Марше, где жители, уставшие от однообразного времяпрепровождения, только и мечтали, как бы поразвлечься.

Труппа прибыла на четырех больших крытых телегах, в каждую из которых были впряжены по две крепкие лошади, не имеющие ничего общего с теми клячами, что обычно тащат повозки комедиантов. Упряжь содержалась в превосходном состоянии, декораций, похоже, привезли много, да и сама труппа была не маленькая — шестеро мужчин, четыре женщины и пятеро детей, все в подобающих нарядах. Словом, все говорило о том, что заезжие комедианты — мастера своего дела, а не какие-нибудь проходимцы. Гражданин Гратлар, высокий, тощий, одетый в черное как Скарамуш из итальянской комедии[51], скромно величал себя парижским артистом и утверждал, что выступал на лучших сценах Франции. Обладая великолепно подвешенным языком, он в мгновение ока уладил дела с властями, зарегистрировался, получил разрешение на устройство представления в бывшей церкви, пристроил лошадей в конюшню на постоялом дворе, и все это так быстро, что не прошло и двух часов, как труппа была готова к выступлению.

Тогда-то и начался этот невообразимый парад с барабанами, трубами и кларнетами, которые дудели, визжали и грохотали так, что и чертям в аду стало бы тошно. Жители, заинтригованные оглушительной музыкой, необычными костюмами артистов, а главное, обещанными чудесами, сгорали от любопытства и с нетерпением ожидали наступления вечера.

По окончании шествия гражданин Гратлар долго беседовал наедине с кузнецом, чья кузница находилась как раз напротив церкви. После этого разговора удивленный кузнец перетащил в церковь множество огромных и тяжелых кусков железа, а также самую большую наковальню. Когда же любопытствующие приставали к нему с расспросами, он отвечал:

— Такого вы еще не видали.

— Чего не видали?

— Я обещал молчать… Но уж поверьте, такого и вправду никто еще не видал!

Сдержанность кузнеца, человека отнюдь не легковерного, делала предстоящее развлечение еще более заманчивым. Так что, несмотря на холод, уже в шесть часов вся деревня толпилась перед узкими церковными дверями, освещенными фонарями, в каждом из которых горело по восемь свечей. Дома осталось не больше двух десятков жителей. Гражданин Гратлар сам стоял на входе, опускал в карман су и лиарды, окидывал благосклонным взором приношения и складывал в огромные корзины с ручками всевозможные съестные припасы.

Проникнув в церковь, любопытные усаживались где попало, ибо, как и подобает в демократическом обществе, все места — церковные скамьи — находились на одном уровне. Над алтарем возвышался дощатый помост, сооруженный на больших перевернутых вверх дном бочках. Импровизированную сцену освещали свечи, вставленные в бутылки. Наконец представление началось.

На сцену вышла вся труппа. Артисты, мужчины и женщины, в пышных костюмах расселись по обеим сторонам помоста, ожидая своего выхода. Гражданин Гратлар чувствовал себя на подмостках как рыба в воде и обладал недюжинным красноречием, необходимым в подобного рода спектаклях. Держа в руке тонкую ореховую палочку, он принялся расхваливать свой театр.

— Дамы и господа… простите, граждане и гражданки! — произнес он, и голос его эхом отозвался под высокими сводами, — я намеревался начать с выступления Тысячу Уложу, этого Геркулеса со стальными мускулами, которого вы видите рядом с мадемуазель Нини Лапки Вверх, неподражаемой канатной плясуньей. Но его величество Живоглот Первый, король Сальмигондских островов, только что заявил мне, что голоден. Это и неудивительно! Несчастный властелин, изгнанный из своего государства в результате произошедшей на кухне революции, сегодня на обед съел всего лишь барашка, разумеется живьем, четырнадцать фунтов колбасы и несколько ведер картошки.

При этих словах гигант с физиономией, сияющей, словно начищенный сапог, в короне из перьев, в черном трико, создававшем полную иллюзию черной кожи, со стеклянными браслетами на шее и запястьях, встал и принялся издавать устрашающие звуки.

— Вы голодны, не правда ли, бедный Живоглот?

— Ува… у!.. у!.. ува… у!.. ува… ха!

Негр бросился на гражданина Гратлара и вцепился в его руку зубами, словно действительно хотел съесть артиста живьем. Гражданин Гратлар изо всей силы ударил его палкой, и негр отпустил добычу.

— Потише, гражданин монарх, не так шустро! Обжора грызет сырые кости с таким же удовольствием, как если бы перед ним был сахарный тростник. Быстро несите ему еду, иначе будет беда!

В мгновение ока на помост водрузили стол, на котором стояла огромная миска с серой солью, ведро вина литров на пятнадцать и корзина, полная яиц. Широкая улыбка озарила лицо голодного людоеда, и все увидели его острые, как у крокодила, зубы.

— Это всего лишь крутые яйца, — объявил Гратлар. — Обычно его величество ест их вместе с заключенными в них цыплятами, такая пища весьма полезна его нежному желудку. Однако в этот раз мы не смогли отыскать его любимую еду. В корзине сто яиц. Для него это занятие на четверть часа, не больше.

Пока он говорил, Живоглот схватил яйцо, стукнул его два раза об стол, покатал в руках, очищая от скорлупы, обмакнул в соль, а затем, выпучив глаза, стал запихивать его себе в рот, корча при этом уморительные гримасы, вызвавшие у зрителей дружный смех. Не переставая жевать, он разбил, очистил и обмакнул в соль второе яйцо, мгновенно отправившееся вслед за первым. За вторым последовало третье, и так целая дюжина, словно речь шла о дюжине черешен.

— Прекрасно, ваше величество… очень хорошо! Теперь выпейте глоточек… Ашер издавна славится своими виноградниками! Местное молодое вино с кислинкой, оно щиплет горло и пропихивает кусочки… Монарх так же любит выпить, как и поесть. Живоглот считает, что бутылки ему слишком мало, и требует на завтрак ведро вина, а иногда и целых два. Содержание негодника обходится мне очень дорого, к тому же он ленив, как настоящий принц!

Не обращая внимания на слова Гратлара, Живоглот продолжал чистить и глотать яйца, исчезавшие в его пасти так же ловко, как шарики в руках фокусника. Корзина опустела, вина в ведре осталась ровно половина, однако прожорливость дикаря, умиравшего с голоду, нисколько не уменьшилась.

— Вот это зверюга! — не выдержав, воскликнул один из изумленных зрителей. — Да он хуже бездонной бочки!

— Все, завершаем!.. Дамы и… гражданки и граждане, его величество съел сто четыре крутых яйца, все они сейчас находятся у него в желудке. Живоглот, поблагодарите хозяина, накормившего вас таким замечательным обедом.

Одним прыжком негр выскочил из-за стола и принялся размахивать руками, испуская безумные вопли, потом снова схватил за руку гражданина Гратлара и укусил, словно намеревался сожрать. Сто четыре крутых яйца явно были для него только легкой закуской!

— Лапы прочь, и закрой пасть! Ты все еще голоден, не так ли?

— Ува!.. ух!.. У!.. ува!.. а… а… ха!..

Зрители топали от удовольствия, а последнюю сцену встретили шквалом аплодисментов, свидетельствовавшим о большом успехе гастрономической пантомимы.

— Живоглот, любезный, у вас начнутся колики. Вы же знаете, что от крутых яиц бывает тяжесть в желудке. Но если вы все еще умираете с голоду, то вот — набивайте себе брюхо! Прошу, выбирайте!

С этими словами гражданин Гратлар поставил на стол громадную ивовую корзину с двумя ручками, в которой живописными грудами была навалена всякая снедь, принесенная в уплату за билет. Живоглот, у которого явно разыгрался аппетит, довольно похлопал себя по животу и плотоядно улыбнулся, показав два ряда зубов, которым вполне мог позавидовать волк. Он принялся рыться в корзине, запустив туда обе черные руки, извлекая на свет все подряд и запихивая в рот, который скорее походил на жерло. Ел дикарь все без разбора — грыз яблоко, затем луковицу, лизал масло, зачерпнув его из горшка, откусывал громадные куски солонины, пожирал соленую селедку, а завидев маленького кролика, забившегося от страха в угол корзины, испустил радостный плотоядный вопль.

Схватив брыкавшуюся и визжавшую зверушку за уши, он вытащил ее на свет. Это был хорошенький серый кролик, великодушно заплативший собой за вход целого семейства. Желая оправдать свое имя, Живоглот не стал терять времени — не придушив и не ободрав несчастное животное, обжора схватил его за все четыре ноги и впился прямо в горло. Выросшая к зиме густая и длинная кроличья шерсть застряла у дикаря в зубах. Он выплюнул ее, а добравшись до мяса, вонзил в него зубы и начал пожирать, испуская удовлетворенное урчание, сопровождавшееся отчаянным писком — уи… уи… — бедной жертвы.

Зрители смеялись, аплодировали, топали ногами, кричали «бис!», а Живоглоту только того и надо было — под восторженные вопли кролик был съеден со шкурой и костями! Казалось, после подобной трапезы ненасытная прорва наконец наполнится. Но нет — его величество, король Сальмигондских островов, все еще голоден! Видя, что ведро опустело, Живоглот перевернул его и начал барабанить по дну, снова требуя молодого ашерского вина.

— Довольно, пропойца! — воскликнул гражданин Гратлар, притворяясь, что сердится. — Если тебя мучит жажда, иди к колодцу!

— Ува… у… у… а… ха… уа!.. — жалобно завыл черный человек, отчаянно разводя руками и показывая на свой живот, вздувшийся, словно у жеребой кобылы.

Услышав столь красноречивую просьбу, Гратлар смягчился и гораздо ласковей произнес:

— Что ж, не могу же я позволить тебе умереть от недоедания, ведь тогда это дитя природы получит неправильное представление о нашей цивилизации.

Схватив каравай весом не меньше двенадцати фунтов и кусок старого, твердого как камень творога, размером с тележное колесо, Гратлар бросил их дикарю. Тот на лету поймал их и тут же принялся глодать, довольно чавкая.

— Держи, это тебе на десерт! А теперь, монарх, иди на место, иначе получишь хлыста.

Равнодушный к аплодисментам, крикам «браво», восторженному топоту, словно гром прокатившемуся под сводами старинного храма, Живоглот, успокоившись на время, уселся, поджав ноги, в свой угол, продолжая грызть хлеб и засохший творог.

Довольный успехом своих артистов, глава труппы гордо прохаживался по сцене, пока один из помощников снимал нагар со свечей. Когда установилась тишина и свет стал ярче, Гратлар концом палки указал на борца и сказал:

— Гражданки и граждане, представление продолжается — сейчас будет выступать присутствующий здесь силач. Тысячу Уложу, приветствуйте почтенную публику.

Борец, мужчина лет тридцати пяти, со зверской рожей, чудовищно толстой шеей, мощной грудной клеткой и огромными руками, неуклюже вышел вперед и, остановившись на краю сцены, скрестил руки на груди.

— Как я уже имел честь сообщить вам, имя, которое с гордостью носит этот великан, было дано ему, так как силой он превосходит тысячу самых крепких человек. Сейчас я вам это докажу. Но лучше начнем сначала, ибо это лучший способ хорошо сделать любую работу. Гражданин кузнец, огонь готов? Железо накалено?

— Да, гражданин, — ответил кузнец, стоявший вместе с помощником возле сцены. На обоих были рабочие фартуки.

— Прекрасно! Теперь, Тысячу Уложу, ложитесь на спину.

Геркулес подчинился и вытянулся на полу, так что публике оставался виден только его профиль.

— Гражданин кузнец, соблаговолите подняться с помощником на сцену.

Оба кузнеца залезли на помост.

— Сколько весит наковальня?

— Добрых пятьсот фунтов, не меньше.

— Слишком легкая, но раз тяжелее нет, придется обойтись тем, что есть. Поставьте ее на живот гражданина Тысячу Уложу. Ну, смелее! Оп-ля! Тысячу Уложу не картон и не топленое масло!

Заранее наученные кузнецы взялись за тяжелую наковальню, с усилием подняли ее и опустили на живот атлета. Тысячу Уложу захохотал и воскликнул:

— Ха-ха-ха! Граждане кузнецы, мне щекотно! Ваша наковальня, наверное, сделана из бумаги! Она все еще стоит у меня на животе? Да? А почему я ничего не чувствую?

— Ах!.. — замерла публика, изумленная настолько, что даже перестала хлопать.

— Ну, что я вам говорил? — обратился к залу довольный Гратлар. — Тысячу Уложу сердится — это не наковальня, а игрушка! А теперь, граждане кузнецы, продолжайте, вы знаете, что надо делать дальше.

Оба ремесленника спустились со сцены и выбежали из церкви, но вскоре вернулись обратно. Кузнец клещами нес раскаленный добела кусок железа, от которого разлетались снопы ярких искр. Мастер с помощником поднялись на помост и встали перед наковальней, как будто в своей кузнице. Помощник схватил клещи, кузнец взял молот, и оба принялись ковать железо.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!..

Ошарашенная публика не верила своим глазам.

— Да что же это за наковальня такая! — изумлялся один.

— Ох, да она сейчас его раздавит, — сокрушалась сердобольная кумушка.

— Дзынь!.. Дзынь!.. Дзынь!.. — Кузнецы продолжали молотить изо всех сил.

— Хватит, хватит! — закричал какой-то впечатлительный зритель.

Тысячу Уложу принялся насвистывать песенку о короле Дагобере, и мелодия отчетливо звучала между ударами о наковальню. Даже скрип помоста не заглушал свиста. Вскоре кусок железа сплющился, стал тоньше, согнулся. Еще несколько ударов, и вот уже получается… настоящая подкова!

Вот это да! Публика не жалела ни ладоней, ни глоток. Зрелище, доселе невиданное в этих краях, окончательно покорило крестьян.

Гражданин Гратлар, наглая и хитрая физиономия которого временами выражала явное беспокойство, сам подал сигнал, вызвавший новый шквал аплодисментов. Честные виноделы от души хлопали в ладоши, загрубевшие от лопат и мотыг, и аплодисменты гулким эхом отражались под церковными сводами, создавая немыслимый шум. Однако сквозь гул восторженных криков можно было, прислушавшись, различить стук колес, катившихся по стылой земле, и резкие, как хлопки петард, удары кнутов. Но зрители были слишком заняты силачом и не обратили внимания на посторонние, в сущности ничем не примечательные звуки, отчего на устах гражданина Гратлара то и дело появлялась насмешливая улыбка.

Наконец кузнецы медленно сняли наковальню, под которой спокойно дышал, улыбался и насвистывал веселый гигант. Поднявшись, он приветствовал публику, а потом оглушительно чихнул.

— Не обращайте внимания, — с усмешкой проговорил он, — наковальня хоть и легкая, зато холодная… Сами понимаете, полсотни фунтов железа в декабре — это не так горячо, как куча жареных каштанов!

Рассмеявшись этой неуклюжей шутке, все притихли, ожидая, что скажет распорядитель. По знаку хозяина труппа удалилась в ризницу, дверь в которую во время представления оставалась приоткрытой.

— Артисты пошли переодеться для следующего номера, — любезно объяснил гражданин Гратлар, оставшийся на помосте вдвоем с Тысячу Уложу. Геркулес небрежно подхватил кузнечный молот и играючи начал вращать им. Все уставились на это чудо — казалось, гигант размахивал тростинкой, так легко летала в его руках тяжеленная кувалда. Помощник снова принялся снимать нагар со свечей, и этот короткий перерыв до предела накалил любопытство публики. С молотом в руках Тысячу Уложу подошел к краю помоста и остановился возле двери в ризницу, куда только что удалился глава труппы, видимо, чтобы поторопить артистов. Наконец показался гражданин Гратлар. Выйдя на середину сцены, он с поклоном заявил:

— Граждане и гражданки, я обещал в завершение показать почтеннейшей публике банду Фэнфэна. Надеюсь, никто не будет разочарован — только что завершилось представление, которое мои артисты давали у вас на дому. Пока мы честно развлекали вас, настоящая банда Фэнфэна «очистила» (ограбила) ваши «берлоги» (дома). Четыре телеги, груженные вашим барахлом, уже уехали — коли желаете, можете побежать вдогонку. Мы отыгрались за поражение на ферме Монгон! Мы и есть банда Фэнфэна! Тысячу Уложу снесет череп первому, кто посмеет шевельнуться! Живоглот поможет ему, а я прострелю голову любому, кто осмелится подняться! Красный петух уже взялся за дело — горят четыре дома… До скорого свидания, жители Ашера!

С этими словами бандит выхватил пару пистолетов и навел на зрителей, Тысячу Уложу грозно размахивал молотом. Оба в мгновение ока скрылись за тяжелой дверью ризницы и заперли ее за собой на ключ. В ту же минуту в церкви начался невообразимый переполох. Бандит, которого до последней минуты принимали за хозяина труппы бродячих комедиантов, произнес страшные слова:

— Красный петух уже пущен!

И действительно — церковные витражи озарились розовыми отблесками пламени. Началась давка, каждый старался как можно скорее выбраться из церкви. Однако двери оказались заколочены снаружи. К счастью, Тысячу Уложу унес только один молот, а второй остался на сцене. Кузнец схватил его и принялся яростно крушить маленькую дверь. Удары молота напоминали артиллерийскую канонаду. Охваченный ужасом и гневом кузнец удвоил усилия, и наконец гвозди вылетели, петли расшатались.

— Скорей!.. Скорей!.. — кричала взволнованная толпа, глядя, как за окном разгоралось пламя.

Но вот искореженная дверь со страшным грохотом рухнула на замерзшую землю. Все, толкаясь, бросились в тесный проход, стремясь поскорей попасть наружу. Толпа вырвалась на площадь и рассеялась по пустынным улицам города, ярко освещенным пламенем бушевавшего пожара. Каждый в страхе мчался к своему дому, опасаясь, что ограбили именно его. Со всех сторон звучали стоны, жалобы, проклятия. Люди, лишившиеся своего имущества, проклинали грабителей, давно находившихся — увы! — вне досягаемости. Бил барабан, гудел набат, раздавались крики: пожар!

Бандит, осмелившийся бросить вызов всему населению городка, не солгал. Четыре дома и в самом деле горели. Следует заметить, что все они принадлежали важным чинам национальной гвардии. Это было местью храбрым горожанам, прибывшим на помощь беднягам из Монгона. Но как злоумышленники могли узнать об этом? Без сомнения, средиместных жителей у них были сообщники — о, негодяи! Эти сообщники и указали дома самых богатых горожан, а бандиты ограбили их до нитки. В трактире, где разбойники оставляли лошадей, нашли связанных мальчишку-конюха и служанку. Они оставались одни, пока хозяева их смотрели на подвиги Тысячу Уложу и Живоглота… В домах царил настоящий разгром, довершенный пожаром. Отчаявшиеся люди восклицали:

— Месть!.. Месть!..

ГЛАВА 15

К счастью, урон, нанесенный бандой Фэнфэна жителям Ашера, исчислялся только материальными потерями. Край был зажиточным, и, как говорится, раны, нанесенные кошельку, не смертельны, да и залечить их было несложно — в погребах стояло немало бочек вина, приготовленных на продажу. Однако ужас, внушенный всей провинции хитрым и неуловимым бандитом, возрос еще больше, если только это было возможно. Негодяи, нагруженные добычей, бесследно исчезли, скрывшись то ли в свои лесные убежища, то ли в подземелья скупщиков краденого.

Но не все — в полутора лье от Ашера, между Базошем и большим селением Вилье, относившимся к коммуне Шоси, происходило довольно многолюдное сборище. Отвратительная дорога, соединявшая деревни, шла через густой лес, состоявший из молодых дубков, которые росли вперемежку с елками. Неизвестные выбрали уединенное место в самой чаще, в четверти лье от Вилье. Они развели огромный костер из сосновых сучьев. Горящее дерево весело потрескивало, издавая приятный запах и ярко освещая все вокруг. Люди, сидя на охапках хвороста, доставали из дорожных мешков припасы и фляги с выпивкой и разговаривали с набитым ртом. Эту веселую компанию гражданин Гратлар представил жителям Ашера-ле-Марше как бродячих артистов. Сам Гратлар сейчас держал речь, выговаривая букву «р» как истинный уроженец Орлеана. Смолистый дым попадал в его единственный левый глаз и заставлял то и дело утирать слезы. Избавившись от черного платка, повязанного по самые брови, он тряхнул огненно-рыжей шевелюрой, за которую и получил кличку Рыжий из Оно. Он еще не стер нарисованные углем огромные, закрученные кверху черные усы — их воинственный вид делал бандита совершенно неузнаваемым.

Тут же находился и его величество Живоглот, чье лицо, несмотря на энергичные усилия, местами еще было выпачкано черной краской, с помощью которой вечно голодного бандита Сан-Арто превратили в негра. Здесь же сидел и Тысячу Уложу, избавившийся теперь от циркового трико и снявший грим, который полностью изменял его внешность. Тысячу Уложу вновь стал Драгуном из Рувре, самым сильным разбойником Фэнфэна. Рядом пировали — Винсент Бочар, Жак из Этампа, Душка Берриец, Аньян Буатар, Жан Канонир, Кот Готье и Жак из Арпажона, короче, весь цвет банды! Беседуя, они ели, пили, грелись у костра, но время от времени кто-нибудь вставал, осторожно прокрадывался к дороге, выглядывал из кустов и смотрел в сторону Базоша. Убедившись, что дорога пустынна, он возвращался к костру, занимал свое место и сообщал:

— Ничего!

Разговор велся оживленный, бандиты радовались, как ловко им удалось провести местных виноделов, и весело поздравляли друг друга с победой.

— Черт побери! — воскликнул Жак Канонир. — Надо сказать, шутка отлично удалась. Кто, скажите на милость, сумел бы узнать в гражданине Гратларе нашего Рыжего?

— Рыжий просто дьявол! — добавил Кот Готье. — Он и впрямь настоящий комедиант! Ведь ему надо было сыграть так, чтобы все поверили, а то эти проклятые олухи сами бы нас схватили!

— А Сан-Арто!.. Разве можно забыть Сан-Арто, доброго короля Живоглота! Эй, Сан-Арто, куда ты девал все, что сожрал на глазах у публики?

— В брюхо, старина, в брюхо! — серьезно отвечал разбойник, чье лицо, вымазанное черной краской, время от времени подергивалось.

— И… и… тебя это все не беспокоит?

— Ну… как сказать… Там ведь был еще кролик, божья тварь со всеми потрохами.

— Ох, черт! И ты слопал его живьем, как есть! Может, он там еще прыгает?

— А то как же! У меня в утробе такой тарарам, словно сотня лягушек справляет шабаш!

— Ты бы перекусил да и выпил маленько.

— Верьте не верьте, только я не голоден.

— Быть не может…

— Клянусь, это впервые в жизни, но так же верно, как то, что Драгун из Рувре самый сильный человек во Франции.

— Уж это правда, — серьезно согласился Жан Канонир. — И хоть я сам не из слабосильных, но… В общем, Драгун запросто может меня отшлепать, как четырехлетнего сопляка.

— Полно, приятели!.. Каждый делает то, что может, — скромно отозвался геркулес. — Чуть-чуть больше мяса на костях, чуть-чуть меньше, дело-то не в этом.

— Ну, ты и скромник! — сказал Рыжий из Оно, — вот за это тебя и любят. Да и твой талант всем на пользу. Скажи только, Драгун, кто обучил тебя этому трюку с наковальней?

— Да, — вступил в разговор Винсент Бочар, — это было просто удивительно, даже мы, хоть и сидели рядом, обалдели, как эти деревенские тетери.

— Когда-то я был бродячим актером и выступал на парижских площадях. Тогда-то приятели-комедианты и обучили меня номеру с наковальней.

— Мы думали, у тебя кишки наружу полезут, когда кузнецы принялись молотить своими колотушками.

— Да нет! Главное — разместить наковальню на животе. А уж потом — хочешь бей, хочешь не бей, тебе это все равно, потому что сила ударов приходится не на тебя, а на наковальню.

— Опять никого! — произнес вернувшийся из дозора Душка Берриец.

— Эх!.. А вдруг он раздумал ехать? — с досадой спросил Жак из Этампа.

— Может, он нарочно назвал эту дорогу, а сам поехал по другой?

— Я уверен, он появится, — сказал Рыжий из Оно.

— Откуда ты знаешь?

— Видели кошелек, который бросили из окна замка Ружмон?

— Да!

— Так вот, это означало — завтра по этой дороге поедет капитан, дождитесь и сделайте свое дело.

— Скажи, Рыжий, ты ведь видел в окне Главаря? Это он бросил кошелек?

— Нет! Понимаешь ли, Жак, бывают минуты, когда лучше казаться слепым и забывчивым. Мы должны узнавать Главаря только когда он с нами. В других местах мы даже в его существование верить не должны, а если найдется разбойник с неуемным любопытством, то в одно прекрасное утро он бесследно исчезнет. Все знают, что его и перепилить пополам могут, и сжечь заживо, а то и «пушку» (пистолет) в рожу, и прости-прощай.

— Так что, болван, которого надо «замочить», все-таки здесь поедет?

— Непременно!

— Что же это за здоровяк такой, если нам вдесятером поручили убрать его, — недоумевал Драгун из Рувре, — неужели меня одного недостаточно?

— Это не мое дело, — отрезал Рыжий из Оно. — Приказано убить капитана, мы его и убьем.

— Опять никого! — сообщил, вернувшись, Жак из Этампа.

— Подождем, а пока выпьем по стаканчику! — предложил Кот Готье, откупоривая свою флягу с водкой.

— За здоровье Главаря!

— Да! За здоровье великого Фэнфэна, нашего повелителя.

— Да! Да!.. За Главаря, придумавшего гениальный план, благодаря которому мы обчистили городок, нагрузились добычей и отлично развлеклись!

— А ты, Сан-Арто, почему не пьешь?

— Гм… Ну, если глоточек… и, разумеется, покрепче!

— Прими, чтобы раскрутить кишки, а то у тебя там небось черти скачут! Главное, чтоб у тебя несварения не случилось, когда этот олух появится…

— Эй, едет, едет! Там этот болван, точнее, болваны, потому что их двое! — крикнул Жак из Арпажона. — Они едут по другой стороне дороги.

— Точно, — согласился Рыжий из Оно, — это хозяин и слуга. А нас десять! Гасите костер и готовьтесь — перезарядите ружья и пистолеты. Ждите моей команды. Жак, как далеко они сейчас?

— Меньше чем в четверти лье… Едут шагом, у нас еще много времени.

— Превосходно!

Не торопясь, с уверенностью людей, прекрасно знающих, что делать, бандиты рассеялись среди елей и молодых дубков с пожелтевшей листвой и стали ждать приближения путников, уверенно продвигавшихся вперед и не ожидавших грозящей им опасности.

Леон Бувар, объявив на обеде у графини де Ружмон, что отправится в путь на следующий день утром, так и поступил. На рассвете он выехал в Шартр, чтобы принять командование над отрядом гусар. Дорожную сумку уложили еще затемно, и, после того как снаряжение было проверено, пистолеты заряжены, а подковы лошадей тщательно осмотрены, молодой офицер вскочил в седло. На голове у него была военная треуголка с трехцветной кокардой и золотым галуном, сам он кутался в просторный форменный синий плащ, закрывавший круп коня и ниспадавший до самых сапог. Слуга капитана, солдат, выполнявший также обязанности секретаря, закутавшись в такой же плащ, ехал рядом, по левую руку. Всадники продвигались шагом — во-первых, не хотели загонять лошадей, а во-вторых, дорога оказалась настолько плоха, что скакать по ней даже рысью было просто невозможно. Впрочем, капитан Бувар мог сам распоряжаться своим временем и не слишком утомлять скакунов. Путь его лежал через Шоси, Жанвиль, Ален и Имонвиль. Остановиться на обед предполагали на середине пути, то есть в Жанвиле, а потом уже ехать прямо к месту назначения.

Довольный тем, что наконец-то сможет найти применение избытку энергии и жажде деятельности, которая охватила его, как только вернулось здоровье, Леон ехал молча, погрузившись в размышления. Разумеется, ему хотелось стать тем освободителем, которого давно ждали запуганные жители Боса, он собирался объявить бандитам беспощадную войну, неустанно и безжалостно преследовать их, не давая ни минуты передышки. Он вполне сознавал сложности и опасности задуманного предприятия. Сражаться предстояло с грозным, хитрым и безмерно жестоким врагом, имевшим множество сообщников даже среди жертв, которые хранили молчание, испытывая смертельный страх. Но капитан прекрасно знал тактику партизанской войны, более трудной и опасной, чем открытые сражения на поле брани. Война вслепую жестока, в ней нет правил, законы чести попираются, и пощады ждать неоткуда. В сражениях с шуанами Леон Бувар прошел хорошую школу и изучил тонкости ожесточенной, беспощадной борьбы, в которой главным оружием были предательство, засады и нападения из-за угла.

Затем перед внутренним взором капитана возникло утонченное и печальное лицо его юной возлюбленной Рене де Буан. Молодой человек вспоминал эти черты, непослушную прядь, которая выбилась из каштановых кос, уложенных на испанский манер, и прелестный взмах ручки, когда Рене откидывала волосы со лба. Леон вновь видел прекрасные синие глаза, глубокие и добрые, и ему казалось, что очаровательная девушка, сама того не сознавая, берегла для него всю свою нежность. Ее застенчивая улыбка, готовая в любую минуту смениться слезами, была исполнена грации и дружелюбия, открытый взгляд был еще по-детски дерзким, однако все чаще в нем появлялась сдержанность, присущая женщине, сознающей, что она любима.

Конь то и дело спотыкался на застывшей от мороза неровной дороге, возвращая седока из мира грез к реальности. Потом Леон снова погружался в мечты и предавался тихой радости до следующего ухаба. Однако, несмотря на задумчивость, капитан внимательно вглядывался в бежавшую перед ним тропу, окруженную деревьями и густым кустарником, которая пролегала через печально известную местность. Молодой закаленный солдат, привыкший воевать в зарослях дрока и утесника, на узких тропах, в перелесках и среди живых изгородей Вандеи, окидывал горизонт быстрым, проницательным взглядом, угадывая истинный облик предметов в искаженных, фантастических очертаниях, которые они приобретали в сумерках или ночном мраке.

Несколько минут назад за ржавыми купами дубов и мрачной завесой елей он заметил легкий дымок, синеватыми кольцами поднимавшийся к серому небу. «Нищие или лесорубы», — подумал капитан. Мысль о засаде в четверти лье от деревни, на довольно оживленной дороге даже не пришла ему в голову. На всякий случай Леон подобрал поводья, щелкнул языком, подбадривая коня, и приготовился, если придется, перепрыгнуть через препятствие или же пуститься в галоп. Слуга дремал, закутавшись в плащ по самые уши, и молодой человек окликнул его:

— Открой глаза, Шарло!

— Что-нибудь случилось, хозяин?

— Пока нет, но нужно быть начеку.

Впрочем, вокруг стояла тишина, и казалось, что в этот час, неподалеку от деревни, ничто не предвещает опасности. Оба всадника были уже шагах в сорока от таинственного костра, что дымился неподалеку в лесу, по левую сторону дороги. Внезапно капитану показалось, что в ветвях блеснул ружейный ствол. Хладнокровно, как и пристало человеку, привыкшему ко всяким неожиданностям, понимая, что невидимый враг взял его на мушку и прорываться вперед некогда, Леон крикнул слуге:

— Лошадь на дыбы!

И сам в ту же минуту вонзил шпоры в бока своему коню и резко натянул поводья.

— Огонь! — послышалась глухая команда.

Прозвучали пять или шесть выстрелов, и тяжело раненный слуга жалобно вскрикнул:

— Ко мне, сударь!.. Меня убили!

Шарло откинулся назад, вылетел из седла, взмахнув руками, и тяжело рухнул на дорогу. Изо рта несчастного хлынули потоки крови. Конь его взбрыкнул, поднялся на дыбы и рухнул на землю, забившись в предсмертных конвульсиях. Тем временем капитан сумел выхватить пистолет.

Вновь послышалась команда: «Огонь!»

Леон почувствовал, как бок его словно опалило огнем, и выстрелил наугад, прямо в клубящийся пороховой дым. Внезапно на дорогу выскочили люди с жестокими лицами, и молодой человек понял, что пропал. Разбойники бросились наперерез коню, готовому рвануть вскачь и, быть может, спасти капитана. Бандиты повисли на конской сбруе и попытались вытащить Леона из седла. Капитан сопротивлялся из последних сил. Изловчившись, какой-то бандит схватил его за сапог, резко дернул и стащил на землю. Тут же на капитана рухнул конь, которому перерезали сухожилия. Задыхаясь, чувствуя, что опасно ранен, офицер увидел, как убийцы, размахивая ножами, бросились к нему. В последний раз вызвав в памяти образ любимой Рене, капитан потерял сознание. Негодяи испустили радостные крики, внезапно сменившиеся воплями боли и страха. Из перелеска раздался выстрел, и Винсент Бочар, уже готовый вонзить нож в грудь капитана, подскочил, выронил оружие и схватился руками за изуродованное лицо.

— Черт побери! Меня подстрелили!.. Я ничего не вижу!.. Ко мне, товарищи!

Разбойники столпились вокруг раненого. Аньян Буатар заявил, оглядываясь на капитана:

— Надо перерезать этому олуху глотку, и дело с концом.

Негодяй вернулся к Леону и занес над ним нож. Вновь из-за сосны раздался выстрел, однако теперь он прогремел шагов на двадцать ближе. Буатар с проклятием уронил нож и подскочил словно лягушка. Сведенными от боли руками он схватился не за лицо, а за те два выпуклых полушария, на которых мы согласно природному предназначению имеем обыкновение сидеть, — невидимый стрелок необычайно метко поразил их. Такая рана не опасна, однако немедленно выводит из строя противника, охваченного паническим ужасом.

Бандиты отличались трусливостью и, даже собираясь большим отрядом, дрожали перед опасностью, природу которой не могли объяснить. Вот и теперь они боялись войти в лес, откуда раздались выстрелы, так как за деревьями вполне могло засесть несколько храбрецов. Жан Канонир, считавшийся самым смелым, решил подтвердить свою славу и, подобрав нож, выпавший из рук приятеля, бросился на бесчувственного капитана. Раздался третий выстрел, и, получив заряд крупной дроби в плечо, он отскочил с громким воплем:

— Черт, я тоже ранен!

— Вот дьявольщина! — воскликнул Кот Готье, — а ведь Главарь приказал нам непременно прирезать этого мерзавца!.. Теперь чья очередь? Что, желающих больше нет? Стая трусливых каплунов! Сейчас я вам покажу, что значит храбрость!

Четвертый выстрел, и Кот Готье, держась за бедро, упал на землю и завопил:

— Господи! Нас, кажется, заколдовали! Уже четверых подстрелили!.. Эй, драпаем! Надо уносить ноги, пока можно, а то придется уползать на брюхе!

Напуганные неожиданным и грозным вмешательством, убийцы отступили, поддерживая раненых и не отваживаясь исполнить жестокий приказ своего предводителя.

— Валите в укрытие, я сам им займусь, — вызвался Драгун из Рувре.

Зная решительность Драгуна, разбойники пустились бежать со всех ног прямо по дороге, потому что раненые были не в состоянии продираться сквозь кусты. Драгун, конечно, все исполнит как надо. С отвагой, достойной лучшего применения, бандит двинулся вперед, ворча:

— Сейчас раздавлю тебе башку, как гнилую грушу. Если кто начнет стрелять, так и черт с ними, поцарапают мне шкуру, да и только.

Капитан, бледный как мертвец, лежал неподвижно, придавленный хрипящей, издыхающей лошадью. Занеся ногу и собираясь опустить здоровенный сапог на лицо жертвы, разбойник неожиданно вгляделся в лицо врага, которого до сих пор не удосужился разглядеть. Вдруг Драгун из Рувре со сдавленным рыком отшатнулся и застыл, побледнев, сильнее, чем лежащий на земле капитан. В груди бандита клокотали приглушенные звуки, более всего напоминавшие рыдания:

— Капитан!.. Это он!.. Тот великодушный офицер, смелый и добрый… Он спас мне жизнь в Вандее, рискуя собой… А я помогал убить его… Единственного человека, за которого я готов жизнь отдать… шкуру свою… поганую бандитскую шкуру!

Издалека донеслись крики:

— Эй, Драгун! Поторопись…

— Они хотят, чтобы я прикончил его! Никогда!.. Узнай об этом Главарь, он распилит меня между досками… Конечно, я бандит, грабитель, поджигатель… Нет, не могу… Только не его! Господь Всемогущий, только бы он еще был жив…

— Дёру, Драгун, дёру! — Голоса бандитов звучали все глуше и глуше.

— Сваливайте! Бегите живее!.. Если те, что напали на нас, увидят, что капитан еще жив, они наверняка придут к нему на помощь.

С этими словами бандит схватил издыхающую лошадь и мощным рывком сбросил конскую тушу с капитана. Затем отвязал свою флягу, положил ее рядом с молодым человеком и пустился бежать, ругаясь, тяжело дыша или, может, давясь слезами.

— Тысяча чертей! Это был мой капитан! Мой юный капитан!..

Спустя два часа гражданин Франсуа Даржан, земледелец из Шоси, отправившись на телеге в лес Вилье за хворостом, увидел на дороге человека, плавающего в луже крови, а рядом двух мертвых лошадей. Крестьянин остановился и спрыгнул на дорогу. Отвернув воротник плаща, он убедился, что юноша холоден как лед, и вздохнул:

— Бедняга! Это сын папаши Тиже из Базоша! Чертовски ему не повезло!.. Ладно, придется сообщить судье, что его слугу убили.

Капитан Бувар бесследно исчез.

ГЛАВА 16

Узнав об исчезновении сына и убийстве слуги, мировой судья Бувар постарел на несколько десятков лет и с ним случился апоплексический удар. Его жена, женщина стойкая, взяла себя в руки и проявила, как это нередко случается в минуты испытаний, поистине нечеловеческие энергию и мужество.

Любящая супруга и мать, увидев, как вмиг разрушилось ее счастье, только что казавшееся незыблемым и безоблачным, госпожа Бувар спрятала боль глубоко в сердце и не стала предаваться ни бесполезным слезам, ни бессмысленному отчаянию. Прежде всего следовало позаботиться о муже — состояние его казалось крайне тяжелым. Доктор Пьер Брю, друг Бувара, примчался, как только получил печальные известия. Судье сделали обильное кровопускание. И самое время! Бувар задышал, открыл глаза и стал медленно возвращаться к жизни, то есть к страданиям.

— Леон! Дитя мое!.. Мой дорогой сын!.. Жена, какие новости?..

— Дорогой, крепись!.. Я мать, но призвала на помощь все мужество! Он не умер!.. Он просто не может умереть, это невозможно!

— Бувар, друг мой, возьмите себя в руки, — строго сказал врач, — постарайтесь справиться с горем хотя бы на время.

— Ах, если бы я мог надеяться…

— Надейся, друг мой, надейся! — подхватила госпожа Бувар, прижимая руку к сердцу. — Все мы живы только благодаря надежде! Вспомни, как мы боялись за нашего дорогого мальчика, когда он был на войне, сколько раз думали, что он погиб! Но я чувствовала — Леон жив! Иначе меня самой давно бы уже не было на свете!

— Все, что ты говоришь, дорогая, — чистая правда…

— Послушай! Раз и сейчас сердце мое не разорвалось от горя, значит, наш сын жив. Я страдаю, душа моя в печали, однако в глубине ее живет искорка надежды. Он жив, Бувар, ты слышишь? Я уверена, наш мальчик жив, иначе и быть не может! А не то дорогому господину Брю сейчас пришлось бы сидеть у постели двух умирающих!

— Благодарю, жена! Ты вернула меня к жизни, — с трудом произнес судья. Голова его еще была тяжела, руки дрожали. Материнское сердце не лжет! Я верю тебе и тоже надеюсь… Но прошу вас, Брю, расскажите все, что вам известно.

— Дорогой Бувар, успокойтесь. Долгий рассказ утомителен, а вам вредно волноваться.

— Неведение хуже всего… Оно принесет мне гораздо больше вреда. Что же все-таки произошло?

— Трудно сказать. Тревогу поднял Даржан, крестьянин из Шоси. Как вам известно, он обнаружил на дороге уже успевший остыть труп вашего слуги Тиже. Рядом лежали две убитые лошади — его и Леона. Ваш помощник послал на место преступления четырех национальных гвардейцев под командованием унтер-офицера. Спустя полчаса один из гвардейцев возвратился и рассказал, что по дороге на Базош обнаружили широкий кровавый след. Но когда лес кончился, следы повернули на север, то есть в сторону Гедревиля. Кроме того, на месте перестрелки найдены пыжи и следы пуль, которыми явно стреляли из разного оружия. Бедняга Тиже и обе лошади были убиты пулями большого калибра. С той стороны дороги, где скорей всего прятались убийцы, национальные гвардейцы обнаружили застрявшие в сосне кусочки свинца и мелкую дробь. Следовательно, перестрелка велась из оружия разного калибра и с обеих сторон. Кто были люди, напавшие на бандитов, гвардейцы узнать не смогли. Но судя по всему, они явились на помощь Леону… Разбойников было много, о чем свидетельствуют три раны, полученные Тиже, и четыре — его лошадью. Да, следует заметить, что многие бандиты тоже были ранены — на лесных тропах и в поле обнаружены кровавые следы.

И наконец, совершенно непонятно, куда девался Леон? Если разбойники увели его с собой, значит, он был ранен или же его просто взяли в плен. Не исключено, что таинственные люди, пришедшие к нему на помощь, отбили его, спрятали у себя и теперь выхаживают… Но все это, к сожалению, одни предположения. Однако для меня, дорогой Бувар, равно как и для вашей супруги, все это означает, что сын ваш жив, в крайнем случае ранен. Если бы он был убит, его бы оставили на дороге вместе с несчастным Тиже. Итак, мужайтесь и не теряйте надежды!

Больной жадно внимал рассказу врача и в самом деле несколько успокоился. Когда печаль остра, любое утешение воспринимается как благо, и врач старался убедительно излагать факты, свидетельствовавшие о том, что Леон жив, хотя в душе не верил тому, что говорил. Во-первых, почему люди, несомненно рисковавшие собственной жизнью, пришли на помощь Леону, но при этом решили остаться неизвестными? Если они сумели обратить в бегство разбойников и увели или унесли с собой капитана, то почему они до сих пор не объявились и томят в неведении родных, которые места себе не находят от беспокойства? И наконец, если незнакомцы что-то знают о бандитах, — а наверняка так оно и есть, — почему они не хотят помочь правосудию? Рассудительный доктор не находил ответа на мучившие его вопросы и беспрестанно размышлял над ними, стараясь найти разгадку тайны.

Как обычно, роковое известие распространилось молниеносно. Едва в Базоше узнали о новом преступлении, совершенном разбойниками, как новость тут же разошлась по окрестным деревням и селениям. К полудню она уже достигла коммун, расположенных не меньше чем в двух лье от Базоша. Люди еще не оправились после неожиданного и ужасного ночного грабежа в Ашере, случившегося всего лишь двенадцать часов назад, и легко можно представить, какие жуткие, тревожные слухи вновь поползли по окрестностям.

Крестьянин, прибывший рано утром из Ашера в Базош с двумя бочонками вина, рассказал о дьявольской хитрости Фэнфэна, о представлении в церкви, ограблении и пожаре. В ответ жители Базоша поведали о двойном убийстве на дороге в Шоси, сообщили имена убитых и прибавили к этому множество жутких подробностей. Крестьянин, постаравшись поскорей продать вино, поспешил обратно в Ашер, торопясь первым поведать об ужасном происшествии односельчанам, взбудораженным событиями последней ночи.

На окраине деревни он встретил Мадлену Герен, служанку из замка Ружмон, уже в который раз выбегавшую в поисках новостей. С самого утра достойная кумушка сновала из замка в деревню и обратно и каждый раз приносила очередную совершенно невероятную историю, от которой оставалось только за голову хвататься.

Ночью забил набат, раздались крики, и графиня, завидев отблески пожара, до того перепугалась, что заболела и наутро не смогла подняться с постели. А уж когда госпожа де Ружмон узнала, что комедианты, накануне музицировавшие под окнами замка, оказались бандитами Фэнфэна и ограбили деревню, ужас ее не поддавался никакому описанию. Мадлена же, чьи волосы, обычно аккуратно убранные под чепец, теперь стояли дыбом от страха, вместо того чтобы успокоить хозяйку и смягчить рассказ о ночных ужасах, напротив, наслаждалась произведенным впечатлением и каждый раз сообщала новые кошмарные подробности, усугублявшие состояние несчастной графини. Госпожа де Ружмон даже начала разговор о том, не лучше ли переехать куда-нибудь в город или же, на крайний случай, к старому дядюшке, аббату де Фарронвилю.

Нетрудно представить, как изумлялась и всплескивала руками Мадлена, слушая рассказ об убийстве в окрестностях Базоша: «Боже мой! Подумать только! А что госпожа графиня на это скажет! А барышни! Такой милый господин, еще вчера обедал в замке… Ох, вот оно как обернулось-то дело… Господь милосердный!» И хотя рассказчик торопился к новым слушателям, намереваясь еще раз посмаковать жуткую историю, Мадлена успела выведать массу подробностей, и теперь у нее чесался язык, тем более что рассказать новость надо было сразу троим. «Сначала забегу на кухню к Бетти, затем к барышням в малую гостиную, а уж потом в спальню графини…»

Грохоча тяжелыми сабо, она промчалась по двору, взлетела на крыльцо, вихрем ворвалась в кухню и закричала:

— Бетти, ничего-то ты не знаешь! Господин Леон Бувар мертв!.. Сегодня утром разбойники убили его вместе со слугой Тиже и лошадок их прикончили.

Валентина читала, Рене рисовала акварелью распустившийся в горшке розовый рождественский куст, когда в гостиную влетела Мадлена:

— Ох, барышни мои хорошие!.. Беда-то какая!

— Что еще случилось, Мадлена?

— Если б вы только знали!

— Да что такое?

— Убили его, бедняжку! Убили утром, вместе со слугой. Оба мертвехоньки, на дороге валялись. А крови-то, крови!..

— О ком ты говоришь, Мадлена? Кто умер? — изменившимся голосом спросила Рене.

— Да этот бедный господин Леон Бувар… Его убили разбойники из банды Фэнфэна! Сегодня утром, возле Шоси!

С этими словами кумушка, развернувшись на каблуках, выскочила из гостиной и помчалась в комнату хозяйки. Вслед ей неслись крики девушек, напуганных ужасной новостью, но она их уже не слышала.

Потрясенная Валентина горестно вскрикнула, она тотчас подумала о несчастных родителях, а главное, о госпоже Бувар. Слезы подступили к ее глазам, и девушка прошептала:

— О Господи! Сжалься над несчастной матерью! Но, послушай, Рене… Что с тобой? Отвечай же, ты пугаешь меня!

После слов Мадлены Рене глухо вскрикнула и, задыхаясь, схватилась за грудь — она почувствовала, что ей не хватает воздуха. Внезапно девушка покрылась мертвенной бледностью, губы ее побелели, в глазах появилось выражение неизъяснимого ужаса и взгляд остекленел, словно у покойника. Рене хотела заговорить, закричать, справиться с охватившими ее чувствами, но с губ ее не сорвалось ни единого звука, и бедная девушка, сраженная известием, без сил, едва дыша, затрепетала и вдруг замерла, как смертельно раненная птица.

Валентина испугалась, но не потеряла голову. Зачем звать, зачем ждать неловких и болтливых служанок, посвящать их в тайну, о которой она сама только сейчас догадалась? Даже не подозревая, что способна на такое усилие, Валентина подняла Рене и перенесла на кушетку, подложив ей под ноги подушку, и поднесла к носу девушки флакон с нюхательными солями, которые наши предки, весьма чувствительные к их резкому запаху, всегда носили с собой. К великому ужасу Валентины, почти такой же бледной, как ее кузина, обморок не проходил.

Но вот Рене с трудом открыла глаза, глубоко вздохнула и разрыдалась. Плакала она долго, а Валентина, как деликатная и любящая старшая сестра, молча утирала ей слезы и шептала слова утешения, подсказанные великодушным сердцем. Наконец Рене с трудом произнесла:

— Валентина, милая, как я страдаю!.. Боже мой, как я страдаю!..

— Мужайся, Рене! Собери силы, я буду утешать тебя… Жизнь и со мной обошлась жестоко…

— Неужели это правда, то, что сказала Мадлена?! Это страшное известие?..

— Будем надеяться, что нет. Ты же знаешь, крестьяне часто преувеличивают. Возможно, просто несчастный случай, падение с лошади…

— Да, конечно, — согласилась Рене, цепляясь за эту мысль, и ее мертвенно-бледные щеки слегка порозовели. — Конечно, иначе…

— Значит, ты любишь его, милая Рене, — сочувственно произнесла Валентина, и на губах ее появилась легкая улыбка, которая, однако, быстро исчезла.

— Не знаю, может быть, именно это чувство называют любовью, — тихо ответила Рене, и нежный голос ее задрожал, — только когда я услышала, что он умер, мне показалось, что я сама вот-вот умру.

— Прости, дорогая, что я проникла в твою тайну… но я сохраню ее здесь! — и Валентина положила руку на сердце. — Впрочем, я уже давно подозревала, что все обстоит именно так, и рада за тебя, потому что капитан во всех отношениях достоин любви, тем более что ваши чувства взаимны, хотя он тебе никогда не признавался в них.

— Неужели это чувство — действительно любовь? Это нежное и жестокое чувство, которое то беспричинно опьяняет тебя, то терзает душу, разрывая ее на тысячи кусков…

— Да, я думаю, это именно оно.

— Но есть еще что-то, чего я не могу объяснить.

— Послушай, дорогая, хочешь, я расскажу, что ты чувствуешь?

— Да! Но, умоляю, попроси тетю послать кого-нибудь, чтобы как следует все разузнали. Для меня жизнь как будто остановилась.

— Я сама пойду и распоряжусь — пошлю Эжена на лошади.

Оседлав коня, слуга стремглав помчался в Базош.

Вернувшись, Валентина села возле кузины, которая уже улыбалась сквозь слезы.

— Твое волнение, стремление поскорей узнать, что случилось на самом деле, — все говорит о том, что ты влюблена. А когда любишь, все, что не имеет отношения к любимому человеку, представляется неважным и неинтересным. Нет ничего, кроме него! По крайней мере, в минуту опасности мы помним только о нем и ради него без колебаний пойдем на любые жертвы!

— Это правда!

— Когда любишь, начинаешь верить и в божественное счастье, и в непоправимые катастрофы, окружаешь себя химерами, и зачастую самые ничтожные события нашей жизни становятся неизмеримо важными… Слово, взгляд, звук любимого голоса могут привести в восторг или повергнуть в отчаяние. А как коротки часы! Как летит время! Бывает, что вовсе перестаешь замечать, как оно идет!

— Ты права!

— Когда мы в разлуке с возлюбленным, как хочется уединения! Какое наслаждение — в одиночестве переживать минуты последнего свидания, вспоминать мельчайшие детали, все, вплоть до самых нескромных, вспоминать взгляды, которыми сопровождались те или иные слова, голос любимого! Какое горе, когда вдруг понимаешь, что забыла сказать что-то очень важное! И обещаешь себе при ближайшем свидании исправить оплошность!

— Мне прекрасно знакомо все, о чем ты говоришь! Валентина, ты так точно описала, что творится сейчас со мной! Но, значит, ты тоже любила?

— И люблю по-прежнему, люблю страстно и верю, что мой избранник самый благородный и верный человек на свете! Я люблю его, но вот уже два года оплакиваю нашу любовь… Это грустная история, я расскажу ее тебе позже, сестричка. Сегодня рана слишком кровоточит. Поговорим лучше о тебе. Ты не могла сделать лучшего выбора… И как давно ты его любишь?

— С первой минуты! — покраснев, ответила Рене, и на глаза ее навернулись слезы. — Но я не могла разобраться в собственном сердце, и только ужасное несчастье, которое случилось сегодня, открыло мне истину. Я поняла, сколь глубока моя любовь, и с гордостью открываюсь тебе.

— Ты не ошиблась, Рене! Этот отважный воин достоин тебя. Душа его чиста, а твоя любовь будет хранить его. Вы еще увидитесь.

— Как ужасны часы ожидания!

— Дитя! — нежно, как мать, произнесла Валентина, — твоя жизнь только начинается, печаль впервые поразила твое сердце. Но ты можешь хотя бы надеяться, тогда как я…

— Так, значит, ты страдаешь!

— Очень!

— Но ведь ты тоже надеешься…

— Да, Рене! Но иногда жизнь особенно тяжело давит на плечи, и мне кажется, что мрак, в котором я так давно блуждаю, никогда не рассеется. Но довольно вспоминать об этих горестях… Мои несчастья вряд ли помогут излечить твою печаль. Осуши глаза, сестричка, и делай как я — будь внешне спокойна и постарайся, чтобы моя матушка не проникла в твою тайну.

ГЛАВА 17

О Леоне Буваре по-прежнему не было известий. Население, до крайности взбудораженное новым дерзким преступлением, во весь голос требовало вмешательства полиции и поимки бандитов. Однако новые власти имели в своем распоряжении только слабо организованных и плохо обученных солдат, а потому их действия не могли принести желаемого результата. Все бездействовали, прежде всего потому, что не было средств для исполнения задуманного. Делали, что могли, то есть почти ничего, зато составляли бесчисленные, совершенно бесполезные протоколы. По дорогам разъезжали жандармы, а в результате все оставалось по-старому, лишь отчаяние населения возрастало.

Тем временем в Шартре провели расследование, в очередной раз подтвердившее, какой слаженной организацией, прекрасной экипировкой и великолепной осведомленностью отличалась банда Фэнфэна. Служебное письмо, направленное капитану Бувару о предоставлении ему полка легкой кавалерии, оказалось подложным! Все необходимые вензеля и печати, равно как и подписи чиновников, было не отличить от подлинных. Представители военных властей ошиблись так же, как и капитан Бувар, прежде неоднократно державший в руках подобного рода документы.

Итак, из обоих происшествий сам собой напрашивался вывод — или банда Фэнфэна располагала собственной типографией, где работали люди, способные подделывать печати и подписи, или же документы были изготовлены самими должностными лицами. Это предполагало, что у Фэнфэна были сообщники среди государственных чиновников, или же — что гораздо хуже — необычайную ловкость бандитов. Дело осложнялось тем, что письмо пришло непосредственно из Парижа, прибыло со специальным нарочным, который каждые два дня доставлял государственные депеши. Разумеется, никто не смог узнать, откуда пакет был отправлен на самом деле! В письме содержался прямой ответ на просьбу, направленную Буваром верховным властям, и несчастный офицер никак не мог заподозрить, что читает фальшивку, сфабрикованную Фэнфэном, который с поистине дьявольским искусством изыскал способ доставить ее адресату.

Здоровье постепенно возвращалось к старому Бувару. Однако полученный удар резко изменил характер несчастного судьи. Он погрузился в мрачную, безысходную печаль, которая постоянно увеличивалась, ибо время шло, а новостей не было, и старик, как ни старался, не мог побороть тоску.

У жены его энергии хватало на двоих. Образцовая мать и жена, она с успехом заменяла мирового судью везде, где требовались его решения и познания. Супруг же ее, судя по всему, окончательно утратил любые желания и стремления. Сильная своей верой, в которой мужественная женщина черпала бодрость духа, госпожа Бувар, несмотря на полную неразбериху, привела в боевую готовность отряды жандармерии и национальной гвардии, заставила их прочесать окрестные леса, разослала патрули по всем деревням и сумела организовать обыски в каждой гостинице на равнине. Она диктовала мужу бумаги, убеждала его подписывать их и незамедлительно рассылала по назначению. Узнав о ее хлопотах, мировые судьи соседних кантонов также приняли кое-какие меры для поимки разбойников и таким образом выражали сочувствие горю коллеги не только на словах, но и на деле.

Если думать, что искреннее участие может смягчить страдания родителей, утративших сына, то горе супругов Бувар должно было превратиться в светлую печаль, ибо их сразу же окружили заботой и состраданием. Богатые, бедные, сторонники старого режима, патриоты, буржуа, бывшие дворяне, ремесленники, земледельцы — все сочли своим долгом явиться в Базош, чтобы выразить соболезнования опечаленным супругам.

Несмотря на болезнь, мадам де Ружмон была одной из первых — она приехала вместе с Валентиной и Рене. Все трое плакали вместе с несчастной матерью, которую впервые покинули силы и бодрость духа.

— Ах, госпожа графиня! Увидим ли мы его когда-нибудь? — рыдала госпожа Бувар.

— Увидим ли мы его? Разумеется, мы в этом нисколько не сомневаемся, дорогая, — произнесла графиня с искренним волнением в голосе, впервые позабыв о сословных предрассудках. — Уверена, вы скоро обнимете сына, и мы вместе с вами будем радоваться его возвращению, потому что любим его, как и вы…

— Да, сударыня, — подхватила Рене, побледнев и сжав руку несчастной матери, — он спас моего отца. И мы любим его от всего сердца!

Виконт де Монвиль был сдержан, однако, похоже, искренен в своих чувствах, поэтому, когда на следующий день он появился у супругов Бувар, визит его был оценен очень высоко. Все знали, что он встречал Леона всего несколько раз в замке графини де Ружмон и едва знал капитана. Виконт живо заинтересовался шагами, предпринятыми для поисков пропавшего, любезно предложил свою помощь и пообещал заняться этим делом. Предложение его было встречено с благодарностью, ибо он слыл человеком слова.

Старый аббат Фарронвиль, известный как твердокаменный роялист и сторонник старого режима, глубоко уважал мирового судью, хотя тот был яростным патриотом и именовал себя гражданином. Несмотря на свои семьдесят шесть лет, аббат сам прискакал в Базош. Его замок, превращенный в настоящую крепость, находился в полутора лье от города. Старый дворянин, с мушкетом у бедра, как было принято в королевской гвардии, сопровождаемый четырьмя конными лакеями, имел поистине грозный вид, и его приезд произвел фурор в республиканском городке. Впрочем, старик пользовался всеобщим уважением и любовью, ибо всегда отличался добротой, и его никогда не упрекали за нетерпимость, напоминавшую скорее детское упрямство. Его визит к супругам Бувар был продолжительным и сердечным. Покидая дом судьи около двух часов пополудни, аббат сказал, сидя в седле:

— Холодно, однако погода чудесная. Отсюда до Ружмона меньше половины пути, который я уже проделал. Что, если навестить племянниц и попросить у них пристанища и тарелку супа? Да, черт возьми… почему бы и нет?

Как большинство светских аббатов конца восемнадцатого века, живших при дворе, чаще посещавших дамские будуары[52], нежели церкви, и отдававших предпочтение сочинениям Вольтера перед писаниями Фомы Аквинского[53], аббат Фарронвиль охотно ругался. Впрочем, это был единственный порок, оставшийся у человека, в молодости обожавшего вино, игру и красивых женщин, эту языческую троицу, которой во все времена поклонялись любители удовольствий. Состарившись, он стал отшельником, однако сохранил кое-какие увлечения. Отказавшись от вина, приводившего его в дурное расположение духа, от игры по причине отсутствия партнеров, от красавиц, ибо время его прошло, аббат пристрастился к охоте. Эта страсть по сравнению с остальными была наиболее приемлемой для духовного лица.

Было время, когда аббат решил эмигрировать, отнюдь не из страха, Боже упаси! Просто старик привык потакать своим прихотям. Вернулся аббат Филипп, как многие запросто звали его, в самый разгар Террора. Обнаружив, что по ту сторону Рейна чертовски скучно, а эмигрантское общество состоит из ничтожных, мелочных и нечистоплотных людишек, он в один прекрасный день направил свои стопы к дорогому его сердцу Босу и, рискуя головой, вновь обосновался в Фарронвиле. Как уже говорилось, революция прошла в Босе гораздо тише, чем в иных местах, аббата не тревожили, и он безо всяких забот дожил до более спокойного времени.

Аббат Филипп был красивым высоким стариком, худым, хорошо сложенным, как и положено бывшему любителю покутить и гореть в пламени страстей. Он обладал изысканным чувством юмора и тонким умом, довольно скептическим, как и пристало человеку церкви, любил свою племянницу, графиню де Ружмон, и внучатых племянниц, к которым питал искреннее расположение.

Его приезд стал настоящим праздником для всех обитателей замка. При виде лакеев в галунах, которых аббат, как при старом режиме, бесстрашно продолжал одевать в ливреи, Мадлена так засуетилась, что на нее нельзя было смотреть без смеха. Добрая и преданная, но совершенно чуждая любого этикета, она, как испуганная курица-наседка, взлетела на крыльцо, оглашая своды коридоров дробным топотом сабо и растерянно бормоча, устремилась по лестнице.

— Ох, госпожа графиня!.. Там что-то… Вроде жандармы…

— Жандармы!.. — воскликнула графиня, заслышав конский топот. — Что еще могло случиться?

— Жандармы, а может, и еще какие чины… Да не знаю я, право, только у всех у них ружья сбоку болтаются. И все они сопровождают господина кюре[54].

— Господина кюре? Какого кюре? Да вы с ума сошли, Мадлена!

— Нет, госпожа графиня, ни с чего я не сошла, это я точно знаю. Это дядюшка госпожи графини, тот самый, который всегда говорит мне глупости и щиплет за подбородок.

— О Господи!.. Дядюшка!.. Какая радость!.. Но ты-то, глупая курица, почему до сих пор не пригласила его войти? И называй его: господин аббат! Слышишь, господин аббат, и никак иначе!

Мадлена, которой ничего не стоило спутать лакеев с жандармами, а кюре с аббатом, помчалась исполнять поручение. Ее неотступно мучил вопрос — зачем богатые только и делают, что усложняют жизнь и себе, и людям, и какое они находят в этом удовольствие.

Поцеловавдамам руки — этой привилегией старый дворянин дорожил особенно — и произнеся длинное приветствие, от которого настоящий французский кавалер также не мог отказаться, аббат начал беседу. Графиня поделилась с ним своими страхами перед дерзкими разбойниками, с каждым днем все сильнее бесчинствовавшими в округе. Некогда спокойный край трепетал перед бандитами — даже среди бела дня люди боялись покидать свои жилища, а все ночи напролет тряслись от страха. Разве можно так жить дальше?..

— Это знамение времени, дорогая племянница! — отвечал аббат. — Что вы хотите, ведь и управляют нами те же неизвестно откуда взявшиеся мошенники, дорвавшиеся до власти!

— Мы не можем чувствовать себя в безопасности, ведь бандиты вполне могут предположить, что за стенами нашего замка спрятаны несметные богатства!

— Увы, боюсь, вы правы, дитя мое. Почему бы вам не переехать ко мне в Фарронвиль, под защиту прочных стен и рвов моего замка, который в состоянии выдержать осаду целой армии разбойников?

— Благодарю вас, дядюшка, я уже об этом думала, но…

— А раз думали, черт возьми, что же вас останавливает?

— Боюсь стеснить вас, нарушить вашу размеренную жизнь.

— О, похоже, вы считаете меня старым пнем, вросшим в землю, или старой клячей, привыкшей бегать по кругу в манеже!

— Бог мой, дорогой аббат, я ни о чем подобном даже не помышляла!

— Ваш приезд доставит мне только радость. Улыбки юных племянниц озарят мрачные стены крепости, где с наступлением темноты я томлюсь от скуки, словно сыч в клетке. У меня десять отважных слуг — все бывшие солдаты. Вечером мы поднимаем мост или же выставляем караул, как в военное время, и я не советовал бы бандитам приближаться к замку на расстояние выстрела — мои люди уложат их на месте. Вы спросите: зачем столько предосторожностей? Да Бог мой, все очень просто! Я богат. У меня есть произведения искусства, к которым я очень привязан и которые хочу оставить вам в целости и сохранности.

— Надеюсь, это случится еще не скоро, дядюшка.

— Разделяю ваши надежды. Однако, чтобы завещать вам свое имущество, мне нужно его сохранить. К тому же было бы крайне неприятно, если бы негодяи ворвались и стали хватать грязными лапами дорогие моему сердцу вещи — картины, украшения, серебряную посуду, произведения искусства, церковное облачение, словом, все, что составляет гордость моего уединенного жилища. Поэтому я счел нужным завести надежную охрану. Все знают, что я могу себя защитить, и потому мерзавцы, что грабит жителей наших славных равнин, не осмеливаются нападать на меня.

— Дорогой аббат, вы меня убедили. Если бандиты станут и дальше бесчинствовать в наших краях, мы переедем к вам.

— Ну вот, теперь я буду с нетерпением ждать очередного громкого преступления, раз уж иначе мне никак не заманить вас к себе в гости… Но давайте поговорим серьезно, а именно о моем наследстве.

— Не сейчас, дорогой дядюшка, для этого у нас еще будет время. Это слишком печально, хотя, признаю, одно ваше слово может оживить любую беседу.

— Вот и прекрасно! Давайте живо и весело побеседуем на предложенную тему. Несколько дней назад меня посетил несчастный Пьер Лежен, фермер из Монгона. Жизнь его окончательно разбита, он хочет продать ферму и переехать куда-нибудь в город. Он рассказал, что ферма была продана ему с правом обратного выкупа виконтом де Монвилем, а так как сроки, установленные для выкупа, прошли, Лежен стал законным владельцем Монгона. Он предложил мне купить ее за пятнадцать тысяч ливров наличными, и я согласился.

— Действительно, удачная покупка, — рассеянно заметила графиня.

— И эта покупка непосредственно касается вас, дорогая племянница.

— Каким образом?

— Сейчас увидите. В ашерском приходе у меня нет ни клочка земли, и я подумал, что купчую на Монгон нужно составить на имя моей внучатой племянницы Валентины. Это будет наш с вами подарок к ее свадьбе. Если меня при этом случайно не окажется, то вы проследите за тем, чтобы Монгон вошел в ее приданое.

— Дядюшка!

— Да, именно!.. настоящий дядюшка, единственный смысл существования которого состоит в том, чтобы делать маленькие сюрпризы. Главное, не возражайте! Рене тоже не останется обделенной, я приготовил для нее не менее ценный подарок. Все решено, возражения не принимаются! Да, раз уж речь зашла о свадьбе, нет ли у вас кого на примете для Валентины?

— Я как раз собиралась сказать вам — виконт де Монвиль просил у меня руки дочери. Я не ответила ему ни да, ни нет и предоставила возможность самому заслужить расположение Валентины.

При имени Монвиля аббат нахмурил брови и шумно втянул понюшку табаку.

— Кх!.. Кх!.. Монвиль, этот… весьма сомнительный виконт…

— Но, дядюшка, его дворянство вполне доказано, — живо перебила графиня.

— Я в этом пока не усомнился, дитя мое…

— Тогда в чем же вы можете его упрекнуть?

— В его прошлом увлечении революцией! Противней всего, что этот парень с подозрительной легкостью перекрасился из красного в белый! Черт побери! Мнения не меняют с той же легкостью, что и перчатки. А что Валентина думает об этом воздыхателе?

— Она с ним холодна, вежлива и хочет подождать.

— Юная девушка поступает как умудренная опытом женщина. Валентина права — подождем. Разумеется, нельзя не учитывать и мнение Бувара, оно вполне заслуживает доверия. Бедный Бувар!.. Такое страшное несчастье! Послушайте, племянница, как бы я ни был привержен старому режиму, я бы с большим удовольствием отдал свою дочь замуж за одного из тех людей, что скроены по мерке судьи из Базоша или его сына.

— Нет!.. Замуж за санкюлота?![55] Нет, вы не можете так думать!

— За санкюлота — нет! За патриота — да! За пылкого, истинного патриота, с которым я готов сражаться бок о бок и которым я восхищаюсь, ибо эти люди достойны славы античных героев. Но, прошу вас, оставим этот разговор. Я был бы в отчаянии, если бы ненароком стал навязывать свое мнение. Однако прежде, чем мы сядем за стол, позвольте позвать Любена, моего доверенного человека, и распорядиться насчет наших дел.

Через пять минут появился слуга, эскортируемый Мадленой. Служанка оказывала ему такие почести, словно сопровождала самого губернатора.

— Господин шевалье[56] меня спрашивали?

— Да, голубчик, завтра на рассвете ты отправишься в Монгон и скажешь фермеру Пьеру Лежену, что в десять часов я жду его у нотариуса. А на обратном пути заедешь к нотариусу. Ясно?

— Да, господин шевалье.

— Можешь идти.

Проснувшись на следующее утро, Валентина с удивлением обнаружила на окне грифельную доску, которой еще накануне вечером там не было. Открыв окно, девушка взяла доску и увидела написанные на ней буквы. Прочитав странное послание, Валентина окончательно растерялась: «Ни под каким видом не покидайте замок, ибо здесь вы в безопасности. Вас оберегают».

Ни подписи, ни каких-либо иных пометок.

Привыкнув к осторожности, Валентина вытерла доску, положила ее на подоконник и принялась размышлять о странном послании, задаваясь вопросом, как оно попало к ней на второй этаж, причем совершенно бесшумно — ночью все собаки молчали. Внезапно она вспомнила о существе, которое окрестные жители звали привидением Ружмона, и на губах ее мелькнула меланхолическая улыбка. Взволнованная полученным сообщением, идущим вразрез с приглашением аббата Фарронвиля, раздумывая, не кроется ли тут ловушка, она решила никому ничего не говорить и ждать развития событий.

В это же самое время слуга, посланный аббатом в Монгон, галопом влетел во двор, соскочил с коня и, не дождавшись конюха, чтобы отдать ему поводья, как это пристало слуге из хорошего дома, взволнованно помчался к парадному крыльцу. Проворно взбежав наверх, слуга влетел в комнату к хозяину. На лице его был написан ужас.

— Ах, это ты, Любен… Ты был в Монгоне?

— Да, господин шевалье.

— Что случилось? Ты бледен, дрожишь… уж не заболел ли ты?

— Прошу прощения, господин шевалье, но я только что видел такие ужасы…

— Ну же, возьми себя в руки, — продолжал аббат, который, несмотря на всю свою строгость, всегда хорошо обращался со слугами. — Ты был у нотариуса?

— Да, господин шевалье.

— А у Пьера Лежена?

— Увы, да, господин шевалье.

— Как это понимать? С ним что-то случилось?

— Я видел его труп, и в таком состоянии!

ГЛАВА 18

Насмерть перепуганный Пьер Лежен, фермер из Монгона, хотел, как известно, продать ферму и бежать в город, где надеялся почувствовать себя в безопасности. С тех пор как он мужественно отразил нападение бандитов, фермер совершенно потерял покой. Он прекрасно понимал, что бандиты, затаив на него злобу, рано или поздно, силой или хитростью возьмут кровавый реванш. Мысль эта преследовала его днем и ночью и приводила в ужас.

Работники, несмотря на всю преданность, заявили, что не станут больше у него работать. Если до сих пор все держались вместе, а временами даже выказывали весьма редкую для Боса храбрость, теперь никто больше не хотел рисковать жизнью ради защиты чужих интересов. Кроме того, ночные караулы были крайне утомительными, а их волей-неволей приходилось нести. Люди начинали понимать, что от постоянных тревог, страха, прогонявшего и сон и аппетит, они вскоре рухнут в изнеможении. Значит, надо было избавляться от фермы. И Пьер Лежен решился на эту жертву, мучительную для крестьянина, искренне привязанного к земле.

Найдя покупателя в лице аббата Филиппа, фермеру оставалось только распродать скот и урожай. Лошадей, коров и овец можно было пока раздать соседям, в ожидании когда найдутся настоящие покупатели, — с этим особых сложностей не возникало. Оставался урожай. И тут подвернулся торговец, человек, называвший себя Кузеном, с которым Пьер Лежен уже не раз заключал сделки.

Кузен, толстый берриец, краснолицый пьяница, круглый и добродушный, два-три раза в год объезжал фермы Боса, продавал овец, покупал зерно и платил наличными, отчего пользовался уважением клиентов. Его предложение купить все разом было для фермера большой удачей, хотя он прекрасно понимал, что Кузен просто хочет воспользоваться, может быть, даже злоупотребить его положением. Но, торопясь уехать, Лежен был расположен к уступкам — страх жег ему пятки.

Прежде чем приступить к торгу, как обычно, сели за стол. Жирный гусь на вертеле, фрикасе из курицы, копченые колбаски для аппетита и несколько графинчиков ашерского вина — промочить горло. После обеда перемерили пшеницу, рожь, овес и ячмень и ссыпали в мешки.

Начался затяжной торг, без которого у крестьян не обходится ни одна сколько-нибудь значительная сделка. Сначала о деле вообще речи нет. Просто все едят и пьют, и — можете поверить! — в изрядном количестве. Каждый кусок обильно запивают, чокаясь по любому поводу и поднимая узкие стаканы с толстым дном, как пристало экономным амфитрионам. В этот раз тоже говорили о солнышке и дожде, о холоде и жаре, о тяжелом времени, о бандитах, разоряющих край. Кузен, страшно боявшийся разбойников, рассказал две истории, от которых у слушателей мурашки забегали по коже.

Время шло, пища постепенно исчезала, графинчики пустели. Вот уже молодое вино с ашерских виноградников разгорячило умы, собеседники стали более красноречивыми и начинали делать первые скромные намеки на предстоящий торг.

— Зерно-то нынче дорого, — говорил Кузен, кивая головой, — а везти его и того дороже.

— Зато, что ни возьми, первый сорт, — утверждал Пьер Лежен, — без мякины, дважды просеяно, отборное, без мусора. Такое стоит двадцать ливров мешок.

— Ассигнатами![57] — с громким смехом предложил Кузен.

— Ассигнатами? Нет, так дело не пойдет… Да мыши это зерно едят и облизываются словно на сыр или сало. Ни лиара не уступлю, лучше уж и впрямь скормлю мышам.

— Посмотрим! — многозначительно заявил Кузен, вытащив из своего чемодана несколько увесистых мешочков с деньгами и положив их на стол.

Это было нужно, чтобы раззадорить фермера. Вид живых денег располагает к уступкам.

— Выпьем по стаканчику, — продолжал Лежен.

— Да хоть десять стаканчиков! Доброе вино улучшает пищеварение и способствует делам.

— Эй, Розали, детка! Возьми большой кувшин и нацеди нам трехлетнего винца из той бочки, что стоит в левом углу погреба.

Служанка фермера взяла дубовый жбан, стянутый обручами из красной меди, вмещающий никак не меньше восьми литров, откинула крышку люка и спустилась в погреб. Собрались работники — попробовать вино. Сегодня они последний день работали на ферме, завтра усадьба больше не будет принадлежать Лежену. Хозяин предложил работникам выпить, и те не чинясь согласились. Стаканы пустели один за другим — вино трехлетней выдержки действительно оказалось превосходным.

— Так вы говорите, гражданин Кузен, что двадцать ливров в звонкой монете за мешок…

— Это слишком дорого.

— Это просто даром за такой товар!

— Сто ливров ассигнатами, коли вас так больше устраивает, мэтр Лежен. Или если вы согласны на пятнадцать ливров в звонкой монете, тогда можно поговорить.

— Пятнадцать ливров! Да вы смеетесь, гражданин Кузен!

— Когда речь идет о делах — никогда!

— Все бы вам одурачить бедного крестьянина! Кладите девятнадцать ливров и забирайте все.

— Пятнадцать ливров, и по рукам.

— Еще по стаканчику!

— Да хоть десять, коли вам угодно!

С обоюдного согласия торг прекратился. Кузен, красный как пион, но по-прежнему непреклонный, с просветлевшим под воздействием молодого вина умом, начал — вполне в духе застольной беседы — рассказывать последние новости и страшные истории о бандитах. Он надеялся уломать фермера, однако тот, готовясь навсегда покинуть дом, держался твердо и уверенно, хотя нельзя поручиться, что в душе он оставался столь же стоек, как и с виду.

— Бандиты!.. Надеюсь, вы не сговорились с ними, чтобы заставить меня за бесценок продать зерно?

— Пусть вино у меня в стакане превратится в яд, если я воспользуюсь вашим несчастьем! Но дела есть дела, мэтр Лежен.

— Разумеется! К тому же, гражданин Кузен, ружья у нас всегда заряжены, и, ежели банда Фэнфэна сунется сюда, разбойники встретят достойный отпор!

— Что ж, тем лучше!

— У меня, гражданин Кузен, найдется и для вас двустволка в случае тревоги. Вы же переночуете у нас?

— А это уж, извините, нет.

— Боитесь?

— Я? Что за глупость… Пятнадцать лет я днем и ночью разъезжаю по округе на своей кобылке и хотел бы посмотреть на того, кто осмелится на меня напасть.

— И что же вы с ним сделаете?

— А вот что! — ответил Кузен, вытащив из-за пояса грубой домотканой куртки два пистолета. — Эта парочка отпугнет любого мерзавца!

— Еще одна причина, чтобы провести последнюю ночь вместе с нами, под надежной охраной, — продолжил Лежен. Упрямый, как любой крестьянин, он считал, что, если ему удастся в этот вечер напоить Кузена, тот станет более сговорчивым.

— Что ж, — поразмыслив, ответил Кузен, — раз уж вы настаиваете… Жилье у вас отличное, переночевав здесь, я сэкономлю и на гостинице, и на овсе для моей клячи. Идет! Мэтр Лежен, я в вашем распоряжении.

— Вряд ли сегодня ночью бандиты сунутся к нам.

— Да уж, не хотелось бы, потому что мой чемодан полон экю и полновесных луидоров, не говоря уж об ассигнациях!

— Ну, вот и отлично! Превосходно! Значит, в случае чего вы будете храбро защищать и свое имущество, и мое.

Решение было принято, и все снова принялись пить вино, уже в качестве аперитива перед ужином. Мамаша Лежен, которой муж успел многозначительно подмигнуть, свернула шею паре уток, ощипала двух кур, приготовила вертела, приказала развести большой огонь и достала из шкафа две большие белые простыни, пахнущие ирисом. И все это быстро, без лишней суеты, словно фазанья курочка, уверенно спешащая по борозде. Надвинулись сумерки. Над огнем весело булькали кастрюли, медленно вращались вертела.

— Ну все, мальчики! — отдуваясь, произнес Лежен. — Еще по стаканчику, и пойдем закрывать ворота.

Фермер стал объяснять гостю, как надо нагружать камнями телегу, чтобы она превратилась в баррикаду, преграждающую путь в ворота.

— Но, — заметил Кузен, — лучше нагрузить ее мешками с зерном… Мы бы поставили ее перед воротами, а завтра утром нам не пришлось бы тратить на это время. Останется только запрячь лошадей, и вперед!.. Поехали! Мы ведь договоримся, а, мэтр Лежен?

— Конечно, восемнадцать ливров, и все ваше.

— Семнадцать, и покончим с этим.

— Но вы дадите еще по экю каждому из моих работников!

— Бог мой! Придется, видно, соглашаться… По такому случаю не забудьте пригласить их поужинать с нами.

— Ну, стало быть, дело сделано.

— С Богом!

Ударили по рукам, каждый поклялся, что сделка совершенно честная, Кузен отсчитал сто ливров задатку, которые Лежен тотчас упрятал в карман, телегу, нагруженную зерном, поставили на обычное место у ворот и вернулись в дом. Часы показывали половину седьмого.

Трудно было поверить, что эти люди, насквозь пропитанные вином, только что отвалились от стола. Вновь принявшись за трапезу, они поглощали еду с прежним аппетитом. О зерне больше не говорили, ведь оно было наконец продано — по семнадцать ливров за мешок. Продано все разом — пшеница и рожь, овес и ячмень.

К концу ужина Кузен заплетающимся языком стал отпускать двусмысленные шуточки, чем насмешил фермершу до слез, а служанка, двадцатилетняя толстушка Розали Гован, то и дело прыскала в кулак. Остроты были далеко не первого сорта, зато свидетельствовали о том, что Кузен пребывал в том расположении духа, которого фермер только и дожидался.

Продолжая шутить, Кузен стал заигрывать с Розали, отвечавшей ему в том же духе: на слово — два. В конце концов скупщик вызвался сопроводить девицу в погреб, чтобы помочь ей нацедить вина и принести кувшины. Все хохотали, глядя, как Кузен, нацепив на себя клеенчатый фартук, словно виночерпий на деревенской свадьбе, схватил под ручку Розали, и они, распевая подобающие случаю куплеты, спустились в погреб. Лежен благодушно взирал на это зрелище, довольный выгодной сделкой. Упиравшийся поначалу торговец постепенно уступал и в конце концов согласился купить зерно по вполне разумной цене, а именно: рожь — по двенадцать ливров, овес — по семь ливров десять су, ячмень — по шесть ливров двенадцать су за мешок, вмещающий двенадцать буасо[58].

Кузен опять развязал тесемки мешка с деньгами и отсчитал еще сто ливров, а потом, словно свалив гору с плеч, воскликнул:

— Уф! Наконец-то… Итак, мэтр Лежен, вы получили двести ливров задатку. Я лягу спать, подложив под голову чемодан, а рядом — пистолеты. Утром заберу товар и заплачу остальное.

— Как вам будет угодно, гражданин Кузен.

— Что-то у меня голова тяжелая.

— Да что вы! Выпили-то всего ничего…

— Молодое ашерское вино чертовски ударяет в голову… Честное слово, страшно хочется спать!

— Надеюсь, вы выпьете еще стаканчик?

— Половину, и то только чтобы доставить вам удовольствие. Знаете, ни у кого еще я не пробовал такого вина, как ваше.

Рискуя свернуть челюсть, Кузен широко зевнул. Работники молча ели и пили за четверых. Увидев, как гость зевает, они так же молча и единодушно принялись зевать и, опрокинув по стаканчику напоследок, стали проситься на покой. Только возчик Жак Тизамбуан не присоединился к ним. Всегда трезвый, он и сегодня не изменил своей привычке, а попробовав вино, нашел его горьким.

— Что ж, спокойной ночи, хозяин, хозяйка и все общество.

— Спокойной ночи, мальчики!

— Бр-р… — вздрогнул Пьер Лежен, открывая дверь, — на улице собачий холод, да и темень такая, что хоть глаз выколи — ни одной звездочки. Жак, бери ружье и фонарь, пойдем осмотрим запоры, все ли в порядке. Гражданин Кузен, не хотите ли пойти с нами?

— Конечно! Мне как никому хотелось бы знать, прочны ли ваши запоры.

Они вышли во двор. Увидев Кузена, хоть и в сопровождении хозяев, собаки глухо заворчали.

— Эти-то уж точно неподкупные! — усмехнулся Жак Тизамбуан. — Сожрут кого угодно и не заметят!

— Черт побери, так и надо! — добавил Лежен. — После нападения Фэнфэна мы постарались сделать их еще злее, и теперь это прямо дикие звери. Каждая стоит двух здоровых мужчин.

— Никому не посоветовал бы сегодня ночью выходить во двор, — заметил Кузен.

— Это точно! В клочья разорвут.

Убедившись, что запоры на месте, все вернулись в дом и стали собираться ко сну. Жена Лежена отдельно накормила дочерей Анну и Мадлену, девочек двенадцати и десяти лет, и маленького племянника Клода Бернара, жившего на ферме. Заботливая фермерша решила оградить милых крошек от грубых шуток Кузена.

И вот ужин съеден, молитва прочитана, дети уложены в большой нише, отгороженной дверью, запиравшейся на засов. Сестры спали вместе, мальчуган — рядом, на отдельной кровати.

— Завтра вечером мы уже уедем из Монгона и перестанем бояться!

Бедные дети! Какое страшное пробуждение их ожидало!

Было около десяти часов. Слуги в конюшне спали тяжелым сном под мерное жевание коней, переступавших с ноги на ногу. Только Жак Тизамбуан никак не мог заснуть — его одолевала смутная и непонятная тревога. Удивляясь, что с улицы не доносилось привычного ворчания собак, отзывавшихся на каждый посторонний звук, он взял ружье и тихо направился к выходу из сарая. На пороге он обо что-то споткнулся и, вытянув руку, попытался ощупать то, что ему попалось под ноги. Это оказался труп собаки, уже успевший закоченеть. Ошибиться было невозможно — на шее животного он нашарил кожаный ошейник. Тут Жак с ужасом заметил, что по двору осторожно крадутся какие-то люди. Заподозрив неладное, он решил закричать и поднять тревогу — собак отравили, бандиты перелезли через забор!

Внезапно послышалась команда:

— Взрывай!

Раздался грохот, дверь дома взлетела на воздух, и шум падающих досок заглушил отчаянный вопль отважного слуги. Не теряя мужества, Жак решительно вскинул ружье и нажал на курок, надеясь, как и в прошлый раз, что выстрел разбудит жителей Ашера. Однако курок сухо щелкнул и не высек ни малейшей искры. Тизамбуан снова взвел курок, думая, что произошла осечка, это нередко случается с кремневыми ружьями. По примеру опытных стрелков, он решил потереть ногтем кремень, чтобы удалить мельчайшие капельки влаги. Однако кремень исчез. Стрелять было невозможно — ружье выведено из строя.

Бандиты уже ворвались в кухню, где спала служанка. Несчастная девушка, полумертвая от страха, отчаянно завизжала, однако железная рука зажала ей рот.

— Заткнись, или тебе конец!

Готовый ко всему, Лежен уже давно привык спать со светом, и сейчас, как обычно, в комнате горел ночник. Фермер видел ружье, стоявшее возле окна, однако времени подбежать к нему уже не было. В изголовье кровати стояли двузубые железные вилы с длинной ручкой, которыми обычно подавали на возы снопы сена. Увидев бандитов, Лежен схватил вилы и закричал:

— Ко мне, Кузен! На помощь!

Но спавшего мертвецким сном Кузена уже закатали в простыни, связали и сунули в рот кляп, так что он не мог ни пикнуть, ни пошевельнуться. Его пистолетами завладели нападавшие, наставив их на фермера, они закричали:

— Сдавайся, или мы тебя пристрелим!

— Ах, канальи! — ответил Лежен. — Вы до меня еще не добрались, я успею выпустить вам кишки!

Он с размаха вонзил вилы в грудь одного из бандитов, и тот завопил:

— Ко мне, Главарь… Умираю!

Перед фермером возникла гигантская фигура в черной маске. Великан схватился за вилы и вырвал их из рук Лежена. В ту же минуту другая его рука, вооруженная саблей, обрушилась на голову фермера и проломила ему череп. Несчастный со стоном упал на землю:

— Моя жена! Мои бедные дети!

— Успокойся! — усмехнулся гигант. — Мы и до них доберемся. Мерзавец, ты посмел сопротивляться Фэнфэну! Теперь узнаешь, что такое моя месть!

Бледную от ужаса фермершу за волосы стащили с кровати и отволокли туда, где в луже крови бился в конвульсиях ее муж.

— Где деньги, скотина? — грубо заорал разбойник с лицом, вымазанным сажей, который держался подле Главаря.

— Пощадите! Сжальтесь! — стенала несчастная. — Я все скажу!.. В соседней комнате, в ящике стола — там наши деньги… Берите все, только, ради Бога, поднимите моего несчастного мужа, положите его на кровать!

Разбойник, ни на шаг не отстававший от Главаря, хрипловатым голосом, по которому сразу можно было узнать Толстяка Нормандца, ударил умирающего штыком.

— Не торопись, — тихо бросил Главарь. — Не добивай его, пока мы не разберемся с остальными.

Фермера осторожно перенесли на кровать, однако не из жалости, а чтобы заставить говорить, если понадобится. Несколько бандитов окружили Кузена, который, подмигнув, прошептал:

— Эй, приятели, не наседайте так сильно! Вполне довольно, чтобы показать, что я не ваш!

О, ужас! Негодяй-скупщик — один из членов банды!

— А где остальные? — спросил кто-то из разбойников.

— Это ты, Жак? Черт побери, я бросил в кувшин с вином снадобье, которое дал мне Батист Хирург, и теперь все они спят как колоды. Да, опиум — хорошая штука, как говорится, «стаканчик для спокойного сна».

— А собаки?

— Пилюли сделали свое дело — псы передохли, словно жабы в табакерке. Чемодан у меня на кровати под периной, не забудьте его — он доверху набит нашими деньгами.

— Не бойся, не забудем!

Тем временем в соседней комнате, где хрипел несчастный Лежен, разыгралась страшная сцена. Несчастный полумертвый фермер, которому осталось жить едва ли несколько минут, надеялся разжалобить убийц, отдав им все свои накопления до последнего су. Когда Главарь бесстрастным голосом потребовал: «Давай деньги! Или, клянусь богами здешних лесов, я перепилю тебя пополам», — Лежен, собрав последние силы, проскулил:

— В погребе… Пощадите жену и детей!..

— Ты обманула нас, грязная шлюха, — обернулся Главарь к фермерше. — Решила утаить половину кубышки! Впрочем, твой муж оказался разумнее. А ну, живо!.. В подвал, показывай, где деньги, или велю поджарить тебя на медленном огне.

В окружении четырех бандитов, с ножом, приставленным к горлу, фермерша спустилась в подвал.

— Там! — показала она в угол, где были свалены старые обручи, клепки и куски гнилого дерева.

Раскидав саблями рухлядь, негодяи обнаружили кадку для соления с запечатанной крышкой, обвязанной бечевкой. Толстяк Нормандец сорвал крышку и погрузил руку в кучу золотых и серебряных монет.

— Поздравляю, гражданка фермерша, — усмехнулся он. — Бережливость — прекрасное качество. Вы отлично поработали на Фэнфэна, это очень мило. А теперь идемте наверх… а то, боюсь, вы здесь простудитесь.

Полумертвая от страха, мамаша Лежен вернулась в комнату, где в мучениях умирал ее муж.

— Эй, Лежен, — окликнул фермера Толстяк Нормандец, — ты меня слышишь?

— Да, — ответил тот, предчувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное.

— В прошлый раз ты убил у нас четверых. Фэнфэн пообещал отомстить, а он — человек слова. Момент мщения настал! Смотри же, Пьер Лежен, смотри!

С этими словами бандит схватил фермершу за волосы и, обнажив ей грудь, вонзил нож по самую рукоять. Женщина упала на землю, обливаясь кровью, которая хлестала из раны, словно вино из переполненной бочки.

— Убийцы! Будьте прокляты! — хрипя, выкрикнул умирающий, и тут наконец сострадательная смерть забрала его к себе.

Служанка из последних сил отбивалась от двух мерзавцев, пытавшихся изнасиловать ее. Высокая и сильная Розали Гован громко звала на помощь и успешно защищалась, кусая и царапая насильников. Один разбойник, разъяренный упорным сопротивлением, проорал:

— Заткнем ей глотку! Если она будет так вопить, сюда сбежится весь Ашер. Вот тебе, получи! — и со всего размаху погрузил саблю в живот несчастной девушки.

— О Господи!.. Я умираю! — простонала она.

— Теперь моя очередь! — закричал второй бандит, охваченный жаждой крови, и принялся колоть несчастную кинжалом.

Зверствуя, бандиты не знали удержу, и на следующее утро, когда судейские чиновники явились для опознания трупов, на мертвом теле Розали Гован насчитали целых семнадцать ран!

Однако трех жертв было мало, чтобы утолить месть Фэнфэна, — ему требовалась хотя бы еще одна невинная душа. Ею стал возчик Жак Тизамбуан, который вместе со своим хозяином сопротивлялся бандитам. Пока товарищи его беспробудно спали под действием снотворного, подсыпанного в вино, Жак, отказавшийся, как вы помните, пить вместе со всеми, попытался перебраться через ограду, надеясь добежать до города и поднять тревогу. Но Беспалый, Нормандец из Рамбуйе и Жак из Питивье схватили его, когда он пробирался через двор. Связав ему руки за спиной, Жака приволокли в кухню, где ярко горел огонь, и швырнули рядом с изуродованными трупами хозяина, хозяйки и служанки. Главарь, по-прежнему в маске, обратился к нему:

— Ты, простой работник, полез не в свое дело, осмелился оказать сопротивление Фэнфэну! Какое тебе дело до того, ограбим мы Лежена или нет? Ведь он даже не твой родственник! Ты подаешь дурной пример! До чего мы докатимся, если слуги будут защищать своих хозяев? Я приговариваю тебя к двадцати пяти ударам палкой, а потом, чтобы ты не мучился, тебе отрежут голову!

Бандит, с недавнего времени получивший прозвище Беспалый, вытащил из вязанки хвороста дубовый сук и по приказу командира стал изо всех сил наносить удары по едва живому возчику.

Беспалый отсчитывал удары, а столпившиеся вокруг бандиты хохотали, глядя, как Жак извивался и стонал. Беспалый бил куда попало, стараясь измолотить все тело несчастной жертвы.

— Двадцать пять… двадцать шесть… двадцать семь…

— Довольно! — приказал Главарь. — Я же сказал: двадцать пять. Я все подсчитал. А теперь отрежьте ему голову.

Полагая, что опасаться больше нечего, Кузен попросил товарищей развязать его. Войдя в кухню, он увидел едва живого Жака. Работник тоже заметил Кузена. Презрительно посмотрев на предателя, он собрал последние силы и проговорил:

— Каналья!

— Ого! Он еще живой, — зловеще промолвил Кузен. — Что ж, раз командир приговорил его к отсечению головы, я этим и займусь.

Бросившись на работника, он повалил его на стол. Тот все еще сопротивлялся, но Беспалый, Жак из Питивье, Лаклош и Душка Берриец стиснули его железной хваткой.

Выбрав из связки висящего на стене медного старья тупой нож, Кузен подошел к импровизированной плахе. Нож резал плохо, зазубренное лезвие скользило по коже. Кузен пилил изо всех сил, и Жак слышал каждое движения ножа, перекатывавшегося по хрящам его глотки.

— Кр-ы!.. Кхры!.. Хр-ры-ы-ы!..

Издав последний стон и приготовившись умереть[59], Жак потерял сознание. Из зияющей раны фонтаном забила кровь. Бандиты, решив, что возчик умер, оставили его и приступили к грабежу — сложили в большую шкатулку серебряные вещи и украшения, погрузили белье, посуду и прочую утварь на телегу, запряженную тремя лошадьми, и тронулись со двора. Слуги, усыпленные опиумом, не шелохнулись. Их связали, едва не задушив, и бросили в конюшне.

На второй телеге лежали мешки с зерном, представлявшие немалую ценность. В эту повозку также впрягли трех лошадей и отправили вслед за первой. В полночь бандиты исчезли, увозя с собой богатую добычу и будучи уверенными, что нагнали такого страха на всю округу, что теперь никто не осмелится оказать сопротивление жестокому и хитрому Фэнфэну.

Около часа ночи Жак Тизамбуан пришел в сознание. Избитый, обезумевший от ужаса, истекая кровью, он испытывал невыразимые страдания и слышал, как дыхание его с ужасным свистом вырывалось из перерезанного горла. Вскоре он опомнился и понял, что лежит на столе со связанными руками. Рядом стояла свеча, тлеющий фитилек которой отбрасывал слабые блики на ужасные последствия грабежа. Из комнатки, где были заперты дети, доносились стоны и рыдания. Девочки и мальчик с плачем звали на помощь.

Призвав на помощь все мужество, собрав последние силы, умирающий сполз со стола, поскользнулся, упал и, вновь поднявшись, побрел вперед. С невероятным трудом он добрался до запертой на засов двери. Как же открыть ее? Жак терял силы в бесплодных попытках. Почувствовав, что вот-вот упадет в обморок, он попытался как следует вдохнуть и, закашлявшись, выплюнул кровь, заливавшую легкие. Зубами и затекшими, связанными руками он попытался отодвинуть засов. Наконец ему удалось это сделать.

Увидев залитого кровью человека, дети сначала не узнали его. Испуганные девочки не понимали, кто стоит перед ними. Быстрее опомнилась старшая, Анна Виктория. Она зажгла лампу, нашла нож — тот самый, которым Жаку намеревались перерезать горло, — и освободила работника от веревок. Тот пошевелил губами, и с губ его со свистом сорвалось несколько едва слышных слов. Кровь из открытой раны продолжала хлестать ручьем.

— Это ты, Жак… бедный Жак! — рыдала Анна Виктория, наконец узнавшая работника.

— Да… я… бегите в деревню… не бойтесь… темно… мировой судья… постучите в дверь… позовите на помощь… бандиты уехали…

Не догадываясь, сколь жестокой может оказаться правда, девочка решила отыскать родителей. Обнаружив зарезанную мать и отца с пробитой головой и пронзенной грудью, она издала жуткий вопль. Закоченевшие трупы плавали в луже крови, и Анна-Виктория, едва не обезумев от ужаса, выскочила из комнаты, желая скрыть от сестры это страшное зрелище.

— Не ходи, Мадлена! Сестричка, не ходи туда!

Потеряв последние силы, Жак упал на кровать малыша Клода. Анна Виктория платком заткнула ему рану, перевязала салфеткой, дала ему выпить несколько глотков воды и, рыдая, сказала:

— Я оставлю с тобой Клода, а мы с Мадленой побежим в деревню.

Уезжая, бандиты оставили ворота фермы открытыми. Полуодетые, дрожа от холода, девочки взялись за руки и со всех ног помчались к окраинным домам Ашера, которые назывались кварталом Белерн. В одном окне горел огонек. Запыхавшиеся девочки услышали мерный рокот ручной мельницы и шелест просеиваемой муки. Бедные люди не ходили на общественную мельницу и сами мололи муку. На крик сестер вышел мужчина со свечой. Осветив их лица, он узнал дочерей фермера из Монгона.

— Они убили всех!.. Всех наших — папу, маму, служанку!.. И Жака тоже — он умирает!

— Жена! — обратился мужчина к жене. — Забери-ка этих крошек в дом. А я пойду подниму тревогу в деревне.

Спустя четверть часа в деревне снова зазвучал набат, забили колокола. Но увы! Слишком поздно! Мировой судья Пьер Герен, мэр Этьен Барийе, его помощник Клод Мадр, врач Пьер Аке и два десятка национальных гвардейцев, примчавшись в Монгон, смогли только подтвердить, что совершено ужасное преступление и освободить запертых в конюшне работников, которые спали и ничего не слышали.

ГЛАВА 19

Слуга аббата Фарронвиля подробно описал хозяину ужасы, которые видел на ферме в Монгоне, и завершил рассказ такими словами:

— Господин шевалье, вы знаете, я был солдатом, воевал, но никогда не видел, чтобы людей мучили и пытали с такой жестокостью. Воистину, эти бандиты свирепы, как дикие звери, если могут так издеваться над несчастными христианами.

Никто не сомневался в отваге аббата Филиппа, но старик был не на шутку встревожен рассказом слуги и тотчас принялся усиленно размышлять, как следует поступить ввиду грозящей всей округе опасности. Наконец он решил: «Надо, ничего не скрывая, рассказать об этих ужасах племяннице». Аббат приказал слуге:

— Задай коням корму, перекуси вместе с товарищами, и будьте готовы по первому моему слову отправиться в обратный путь. Лично проверь запалы пистолетов и мушкетов. А теперь иди, мой мальчик, и пришли Лафлера, чтобы он причесал меня.

Слуга ушел, а аббат торжественно приступил к утреннему туалету, начав с обливания, что говорило о превосходном знании живительных свойств чистой воды. Затем, как все щеголи той эпохи, он отдал себя в заботливые руки камердинера, единственного слуги, умевшего уложить его седую, но по-прежнему невероятно густую шевелюру в прическу, которая была так к лицу аббату. Причесанный, надушенный, напудренный, утопая в волнах кружевного жабо[60], в камзоле со столь же пышными кружевными манжетами, аббат послал узнать, не может ли графиня де Ружмон немедленно принять его. Мадлена с ходу начала препираться:

— Понимаете, господин кюре… не думаю… то есть, я хочу сказать: господин аббат! В это время госпожа графиня обычно почивают… и как бы это сказать…

— Довольно! Перестань спорить и отправляйся к хозяйке. Эта жирная индюшка-служанка так и хочет превратить меня в заштатного деревенского кюре! Черт побери, если она не прекратит, я прикажу нафаршировать ее трюфелями.

Топая сабо, громко сетуя и вздыхая, Мадлена побежала к графине просить аудиенции. Вопреки ее ожиданиям, графиня была уже на ногах и приказала пригласить аббата.

— Идите, сударь… господин аббат… госпожа графиня хочет, чтобы вы пришли.

Выслушав обстоятельный рассказ аббата о ночном налете, графиня вскрикнула и на лице ее отразился неописуемый ужас.

— Но это бесчеловечно! Подло!.. При какой власти мы живем! Ах, эта страна проклята Богом! Дерзость бандитов превосходит все мыслимые границы!.. Как можно дальше жить, когда смертельная опасность подстерегает на каждом шагу? Неужели возвращаются времена Террора?! Ни минуты не желаю здесь больше оставаться… Дядюшка, дорогой, увезите меня отсюда! Спасите меня!..

— Конечно, милая племянница, я с удовольствием заберу вас в Фарронвиль. В котором часу мы уезжаем?

— Нужно уложить вещи, но сборы наши будут недолгими.

— Сейчас девять утра, мы можем отправиться в полдень.

— О, разумеется! Трех часов вполне достаточно.

— Тогда я отдам соответствующие распоряжения.

Аббат вернулся к себе в комнату и позвал Любена, который, как настоящий раб порядка, уже приготовился к отъезду.

— Скачи скорей в Фарронвиль, постарайся добраться за полчаса.

— Будет выполнено, сударь.

— Сразу же по приезде распорядись приготовить голубые апартаменты — для графини де Ружмон и моих племянниц. Пусть не забудут развести огонь в камине и позаботятся о легкой закуске и плотном ужине. Затем прикажи запрячь в карету двух крепких лошадей и без промедления возвращайся.

— Господин шевалье желает, чтобы я сам правил?

— Да! В замке сейчас осталось не так много людей. И напомни всем, чтобы не теряли бдительности и никого не впускали в замок! Слышишь — никого! Постарайся вернуться не позже половины двенадцатого.

— Исполню в точности, господин шевалье.

— Прекрасно! Иди же, мой мальчик!

К величайшему удивлению графини, Валентина высказалась против столь скорого отъезда, больше напоминавшего бегство, и принялась уверять, что дома они в такой же безопасности, как и за стенами замка Фарронвиль, и что бандиты вряд ли осмелятся сунуться в Ружмон.

— Что вы можете об этом знать? — язвительно спросила мадам де Ружмон. — Если разбойники не успокоились после первого нападения на Монгон, после дерзкого налета на Ашер, то почему бы им не взяться за наш замок? Дочь моя, вы сами не знаете, что говорите. Я хочу уехать, решение мое непреклонно, и если я вас не убедила, то мне придется напомнить о своей материнской власти! Вы слышите?

Валентина была любящей и почтительной дочерью, ей ничего не оставалось, как склонить голову и повиноваться.

— У нас есть три часа на сборы, — продолжала графиня, — надеюсь, вы не заставите нас ждать.

— Любое ваше желание, матушка, для меня закон, и я прошу простить меня за то, что дерзнула спорить с вами. Мне казалось, что в глубине души вам также не хочется покидать Ружмон.

— Хорошо, забудем об этом, — нервно ответила графиня, — будем считать это простым недоразумением… Ну же, не плачьте, а то я просто с ума сойду! Никогда еще мне не было так страшно, даже когда мы уезжали в эмиграцию. Тогда, во времена Террора, эти люди могли только убить нас — быстро и сразу… А эти бандиты! О Господи Боже мой! Мне страшно даже подумать, на что они способны!

Совершенно потеряв голову, графиня бросилась собираться. При этом она только и делала, что кричала то на Бетти, то на Мадлену, и в результате не только не ускоряла сборы, а напротив, мешала им.

Оставшись одна, Валентина вновь мысленно обратилась к таинственному утреннему посланию. Стоило девушке подумать о его авторе, как тотчас в душе ее оживали безумные надежды, в которых она страшилась признаться даже самой себе.

— Кто знает! — шептала она, пытаясь унять громкое биение сердца. — Ах, я привыкла тешить себя иллюзиями, несбыточными надеждами, когда, кажется, уже все потеряно!.. Мечта!.. Сладостная мечта, поддерживающая мою волю к жизни… Я похожа на узницу, живущую надеждой и в ней одной черпающую силы! А вдруг мой сон станет явью?

Она решительно распахнула окно, взяла грифельную доску и написала на ней следующие строки:

«Неизвестному другу.

Благодарю вас за заботу! Будь я одна, я бы, несомненно, осталась под защитой доброго гения Ружмона. Но мне приказали, и я подчиняюсь. Мы уезжаем в Фарронвиль.

В. Р.»

Спустившись в гостиную, где в великолепном фарфоровом горшке стоял рождественский розовый куст, который недавно рисовала Рене, она сорвала самые красивые цветы, перевязала их шелковой лентой и, вернувшись к себе, положила букет на грифельную доску. Валентина закрыла окно, шепча:

— Я сошла с ума! Я просто сошла с ума!.. Но раз я могу жить, только сходя с ума…

Ровно в половине двенадцатого прибыл по-военному точный Любен. Он сидел на козлах огромной кареты, запряженной двумя сильными серыми в яблоках лошадьми, от которых валил пар, словно от кипящих котлов. Пена клочьями падала с их морд на грудь и поводья.

Самые необходимые вещи, наспех собранные и уложенные в два огромных узла, погрузили в карету. Четверо лакеев вскочили на лошадей, затем на коня сел сам аббат, собираясь возглавить эскорт, которому предстояло сопровождать тяжелый экипаж. Кугаясь в меха, госпожа де Ружмон спустилась во двор вместе с Валентиной и Рене. Мадлена провожала их, заливаясь слезами и утирая лицо огромным синим передником из грубого холста.

— До свидания, дорогая госпожа и мои маленькие мадемуазели… Господи, что-то будет, когда вы уедете, ох ты, Боже мой! Теперь эти бандиты свернут нам шею, да-да, свернут!..

— Полно, милочка, не плачьте, — прервала ее графиня, изрядно утомленная причитаниями, — с вами остается муж…

— Да уж, нечего сказать, хорошенькая компания!

Графиня де Ружмон селав карету, и тут сторожевой пес, которого днем обычно привязывали, выскочил, натянув цепь, на середину двора и протяжно завыл.

— Вот противное животное, воет, словно по покойнику, — раздраженно бросила графиня.

— Не верьте детским страхам, племянница, — рассмеялся аббат, подтверждая свою репутацию вольнодумца.

Валентина подошла к собаке, ласково погладила ее по голове, что-то нежно прошептала на ухо, и умный зверь, словно поняв обращенную к нему речь, жалобно скуля, удалился в конуру. Через несколько минут цоканье копыт и скрип колес эхом отдались под сводами ворот. Выехав на старую парижскую дорогу, кони побежали резвой рысью.

Путь к аббату занял три четверти часа. Путешественницы и сопровождавший их эскорт без остановки проехали через городок Базош и деревушку Акбуй, откуда проселочная дорога вела в Фарронвиль. Подъехав к замку, аббат приказал опустить подъемный мост. Как только карета и всадники проехали по нему, мост вновь подняли. Проворно, словно у него за плечами не было груза восьми десятков лет, старый дворянин соскочил с коня, подал руку дамам и радуясь сказал:

— Дети мои, здесь вы дома и в безопасности. На ваши головы может обрушиться только дождь, но сейчас конец января и до весенних гроз нам еще далеко!

Революция пощадила замок Фарронвиль, но сегодня от него не осталось и следа — там, где раньше стояли строения, теперь ездят телеги. В описываемые же нами времена эта небольшая, прекрасно защищенная крепость гордо высилась в самом сердце Боса. В нескольких туазах от нее находилось небольшое селение с таким же названием[61].

Построенный в конце четырнадцатого, а может быть, и в начале пятнадцатого века, замок был сложен из кирпича, что в краю, богатом камнем, встречается нечасто. Прямые крепостные стены окружали квадратный двор, ворота смотрели на юг.

Над ними высились две круглые башни с покатыми крышами, соединенные деревянной галереей с далеко выступающими бойницами. Въезд в замок преграждали массивные ворота, защищенные снаружи настилом подъемного моста, а внутри железной подъемной решеткой. Эта часть замка, сама представлявшая небольшую крепость, именовалась донжоном — главным укреплением замка.

Во дворе, по левую руку тянулись крытые помещения, где аббат устроил конюшни, каретный сарай и хлев. Над ними находились комнаты для слуг, которые поднимались туда по черной лестнице, выходившей на северную сторону. Лестницу эту еще называли потайной. Направо были кухни, колодец, кладовые и пекарня. В одной из угловых башен поместилась часовня, настоящая жемчужина, сравнимая по красоте с часовней замка Шамроль. Напротив донжона размещались комнаты хозяина замка. По обе стороны двухэтажной жилой части замка возвышались башни под черепичными кровлями. Весь замок, толщина стен которого составляла никак не меньше пяти футов, был окружен рвом, наполненным водой, ширина которого достигала трех туазов[62].

Глядя на маленькую крепость, уже четыре века слывшую неприступной, можно было подумать, что ей действительно не страшны ни пожары, ни осады, ни штурмы, ни множество прекрасно вооруженных врагов, ни даже пушечная пальба. Если бы негодяи под предводительством Фэнфэна вдруг решили атаковать замок, они бы обломали себе зубы и ногти, захлебнулись во рву или сломали шею, а для того, чтобы ворваться внутрь, им пришлось бы взрывать подъемный мост, ворота и железную решетку.

Итак, крепость была практически неприступна, и аббат Фарронвиль, похоже, оказался прав, предлагая племянницам свою защиту. Впрочем, когда госпожа де Ружмон, превосходно выспавшись, обошла жилище аббата, каждый уголок которого был знаком ей с детства, она уже смотрела на все совсем иными глазами. Страх перед бандитами заставил ее измерить ширину и глубину рва, вычислить толщину и высоту стен, прикинуть прочность ворот и подъемной решетки и выяснить численность гарнизона. Все, что она узнала, воспринималось ею как откровение. Мрачные, почерневшие от времени кирпичные стены, тинистая вода во рвах, неприглядный внешний вид дверей и довольно унылый вид крепости наполнили ее сердце радостным чувством безопасности. Замок Фарронвиль, никогда прежде не привлекавший внимания графини, теперь показался ей поистине изысканным жилищем, великолепным и полным очарования, и она не променяла бы его ни на один дворец мира.

Эгоистическое счастье насмерть перепуганной женщины, внезапно очутившейся за прочными стенами убежища, возросло вдвойне, когда она познакомилась с гарнизоном замка. Маленький отряд, возглавляемый аббатом, состоял из старшего конюха и трех других, находившихся в его подчинении, двух слуг, смотревших за псарней, и четырех лакеев. Смелые, ловкие, прекрасно владеющие оружием, они могли дать отпор целой армии бандитов. Графиня де Ружмон была в восторге от того, что покинула свое ненадежное жилище в Ашере, ежеминутно поздравляла себя с верно принятым решением быстро собраться и переехать и без устали благодарила аббата за его любезное приглашение. Тем более что в окрестностях то и дело попадалось множество подозрительных людей без определенных занятий и число праздношатающихся с каждым днем возрастало.

Оборванцы по пять-шесть, а иногда по пятнадцать — двадцать человек подходили вплотную ко рву и просили милостыню, юродствуя и кривляясь, а потом грозили кулаком обитателям крепости, возмущались богачами, пьющими народную кровь и угнетающими бедняков, сулили взять штурмом замок и развесить на стенах живущих в нем аристократов. Казалось, все бродяги Боса собрались сюда из самых отдаленных уголков провинции, назначив свидание в этом некогда тихом уголке, неподалеку от леса Ла-Мюэт.

Не зная, что делается в стране, не имея последних новостей из Парижа, аббат Фарронвиль был готов поверить в очередной переворот и возвращение Террора, ибо бродяги с каждым днем вели себя все наглее и наглее.

— И вокруг ни одного жандарма, — ворчал аббат Филипп, — ни одного национального гвардейца… Что ж, придется самим справляться с трудностями.

Однажды утром, спустя неделю после переезда графини и девушек, к воротам подошла оборванная толпа человек в пятьдесят, среди которых было пять или шесть женщин. Они просили хлеба. В последнее время нищие и оборванцы, шлявшиеся вокруг замка, выглядели весьма воинственно — в лихо заломленных шляпах, драных куртках и обтрепанных мундирах, в сабо, с вещевыми мешками за плечами, с дубинками, напоминавшими боевые палицы, они в любую минуту могли превратиться в грозную силу, готовую убивать. У попрошаек были рожи висельников, но аббат сжалился над ними и послал Любена к окну сказать, что сейчас специально испечет свежий хлеб. Спустя три часа служанки извлекли из печи противень с двумя десятками круглых ароматных караваев и сложили их возле ворот. Чтобы облегчить раздачу хлеба, аббат приказал опустить подъемный мост. Увидев, что над водой перекинут прочный дубовый настил, бродяги решили, что путь в замок открыт.

Однако им преградила путь массивная железная решетка весом в два кинтала[63], поднять которую можно было только с помощью специального механизма. По другую сторону решетки, во дворе, выстроились десять человек, вооруженных ружьями. Во главе гарнизона стоял аббат, которого, судя по насмешливому выражению его лица, запугать было нелегко.

Не знакомые с устройством старинных крепостей, оборванцы не подозревали о существовании этой решетки, являвшейся третьим, и самым грозным, препятствием на пути в замок, ибо оно, в отличие от двух других, позволяло осажденным свободно открывать огонь по нападающим. Разочарование бродяг выразилось в громких криках, размахивании кулаками и жутких проклятиях, вызвавших лишь улыбку на гладко выбритых лицах защитников замка.

— Потише, любезные, потише, — презрительно произнес аббат. — Я готов дать вам хлеба, однако не собираюсь пускать к себе в жилище. А если кто-нибудь все же попытается пробраться в замок, будьте уверены, здесь вас встретят десять решительных мужчин, не считая меня самого, которые прекрасно умеют обращаться с оружием — четырьмя десятками двуствольных ружей, что стоят в нашей кордегардии. Теперь же можете подойти — через решетку вам передадут хлеб.

Не скрывая разочарования, оборванцы один за другим подходили к решетке, протягивали руку, и служанка вручала им еще теплые краюхи, за что мерзавцы — видимо, в качестве благодарности — осыпали аббата Филиппа и его людей проклятиями и грязными ругательствами. Внезапно целая толпа оборванцев вцепилась в решетку и принялась ее трясти.

— Эй, приятели, ступайте отсюда, сейчас мы будем поднимать мост.

— Каналья, тебе это не удастся! Плевать мы хотели на твой хлеб! Мы хотим выпотрошить твои закрома, а потом поджарить тебе пятки и повесить на стене этого проклятого замка!

— Положительно, мерзавцы сошли с ума, — произнес аббат, который не мог понять, откуда у людей, которым он только что раздал милостыню, столь лютая и беспричинная злоба.

Однако нищие отнюдь не были сумасшедшими — одни пытались просунуть дубинки в щель между стеной и полотном моста, чтобы не дать его поднять, другие стали подтаскивать камни. Наконец стало ясно, что нападение было продумано заранее, потому что несколько человек вытащили из вещевых мешков напильники и принялись пилить ими цепи, державшие мост. Увидев это, аббат побелел от ярости.

— Назад, мерзавцы!.. Назад! Или я буду стрелять!

— Только попробуй, старая сволочь! — ответил один из оборванцев.

Не думая, что ему придется отражать самое настоящее нападение, аббат Филипп приказал зарядить ружья картечью. Жалея о своей снисходительности, он уже было хотел распорядиться, чтобы принесли мушкеты, заряженные тяжелыми пулями, но сдержался и, тихо отдав команду своим людям, отступил в сторону. Двое стрелков осторожно приблизились к решетке и дали залп. Прогремело четыре выстрела. В ответ раздался вой — нападавшие вопили от боли.

Аббат достиг цели — негодяи удирали, словно побитые собаки, корчась и извиваясь самым невероятным образом. Мост был почти очищен от сброда. Первые стрелки уступили место следующим, и те, столь же тщательно прицелившись, произвели еще четыре залпа, довершившие разгром противника.

— Поднимайте мост! — скомандовал аббат, считая, что преподал негодяям заслуженный урок и удачно обошелся без жертв.

Несмотря на помехи, тяжелый мост удалось поднять. Пока полотно его медленно ползло вверх, бродяги бесновались на краю рва, осыпая ругательствами и проклятиями обитателей замка. Крепость снова стала неприступной. Однако неудача не смутила оборванцев. Отступив ровно настолько, чтобы до них не долетали пули защитников замка, нападавшие расположились лагерем, словно намереваясь взять крепость в осаду. На первый взгляд это выглядело глупо, но тем не менее бродяги решили привести свой план в исполнение.

Число оборванцев, окружавших замок, стремительно возрастало. Под звуки выстрелов, впрочем не достигавших цели, из близлежащих охотничьих угодий прибыло еще человек сорок, а может, и больше. Вскоре осаждавших собралось больше сотни. Разделившись на группы, они явно не собирались никуда уходить. Погода стояла холодная, поэтому нищие стали запасаться хворостом, жечь костры, ощипывать и жарить домашнюю птицу, несомненно, украденную у местных крестьян. Аббат щедро снабдил их хлебом, и в ближайшее время голод негодяям явно не грозил. Среди новоприбывших было много мужчин, вооруженных ружьями. Они с надменным видом прогуливались вдоль границ лагеря, передразнивая часовых, и, развлекаясь, корчили рожи защитникам крепости.

— М-да, — промолвил аббат, с растущим недовольством и тревогой наблюдавший за маневрами осаждающих, — неужели эти негодяи решили взять нас измором?

ГЛАВА 20

Сама мысль об осаде феодального замка в наши дни представляется нелепой — ведь сейчас существуют быстрые средства сообщения, наша армия прекрасно организована, и воинское соединение любой численности может быть немедленно переброшено в любую точку страны. Однако во времена, когда разыгрывалась описываемая нами драма, осада не казалась такой уж невероятной. Одиноко стоящий, удаленный от крупных населенных пунктов замок со всех сторон окружали густые леса, единственная ведущая к нему дорога была вся в ямах и колдобинах, хозяином Фарронвиля являлся аристократ, чье присутствие в этих краях местные власти старались просто не замечать. Таким образом, замок как бы находился вне закона или, по крайней мере, где-то на его обочине.

Аббат Филипп жил в полном одиночестве, иногда месяцами не покидая стен своего жилища. Посетители у него бывали редко, а сам он делал все, чтобы его забыли и дали спокойно дожить свой век. Принадлежавшие аббату земли снабжали его всем необходимым, подати он взимал съестными припасами и практически ничего не покупал в соседних деревнях. Уединение его напоминало добровольное заточение. Не появись он на людях даже несколько недель, никто бы о нем и не вспомнил, а у властей и так забот хватало, тем более что людей для борьбы с разбойниками катастрофически не хватало. На всю округу, например, было только четыре бригады жандармов — в Жанвиле, Нёвиль-о-Буа, Этампе и Питивье!

На смену Террору пришел хаос, а с ним начался золотой век бандитизма, так что вот уже целых два года банда Фэнфэна безнаказанно грабила жителей Боса, потеряв при этом всего двадцать пять человек.

Задача аббата Филиппа заключалась в том, чтобы продержаться как можно дольше в стенах своей неприступной крепости. Однако быть уверенным в том, что можешь отразить любую атаку, — это только половина дела. Ни владелец замка, ни гарнизон не могут жить без пищи. Сколько времени сможет продержаться аббат де Фарронвиль, не пополняя запасов? Впрочем, графиня де Ружмон думала лишь о своих страхах и по-прежнему считала, что решение переехать к аббату было верным. Она торжествующе поглядывала на Валентину и Рене:

— Видите, дети мои, в каком ужасном положении мы оказались бы, если бы остались в Ружмоне! Даже малочисленная горстка бандитов вполне могла бы ночью ворваться в замок, а у нас всего двое слуг, способных оказать хоть какое-то сопротивление! Стоит об этом подумать, как меня начинает бить дрожь! А здесь, за прочными стенами, под защитой храбрецов, которыми командует аббат… Какое нам дело до оборванцев с их палками! Честное слово, я спокойно дышу только последние шесть дней — с той минуты, когда аббат предложил нам перебраться к нему.

Валентина, которую ничуть не успокаивали слова матери, с серьезным видом кивала, в душе сожалея о покинутом Ружмоне, где остались дорогие ее сердцу воспоминания, и рассеянно отвечала:

— Я рада, мама, что здесь вы чувствуете себя спокойно и в безопасности.

Однако аббат Филипп не был спокоен. Увидев на следующий день, что число бродяг, осаждавших замок, резко возросло, он нахмурился и мрачно хмыкнул. Воздух с громким звуком, напоминающим охотничий рожок, вылетал из его орлиного носа. Готовый к любым передрягам, аббат приготовил в замке все необходимое для обороны, однако совершенно забыл о продовольствии.

Бандиты всегда действовали ночью, дерзко нападали на выбранный дом или ферму и под утро исчезали. До сих пор они никогда не осмеливались нападать при свете солнца, поэтому аббат разумно рассудил, что, держа оборону ночью, днем он беспрепятственно сможет отправиться к своим арендаторам и пополнить запасы в кладовых.

Но что же будет, если оборванцы и днем не позволят обитателям замка покинуть его стены, чтобы запастись едой? Помимо самого хозяина и трех его племянниц, в Фарронвиле находились десять мужчин и пять женщин, следовательно, всего девятнадцать человек. К этому следует добавить свору из сорока сентонжских псов, крепких и обладающих превосходным аппетитом, и восемь лошадей. Надо сказать, кони аббата привыкли в любое время года получать овес и прочий причитающийся им фураж. Собак каждый день кормили серым хлебом и картофелем, а два раза в неделю — мясом, которое поставлял в замок местный живодер. Теперь же, если бродяги не пропустят в замок повозку живодера и крестьян с продуктами, животными, вероятно, придется пожертвовать. При этой мысли аббата Филиппа охватывала бешеная ярость, понятная каждому истинному охотнику, и он цедил сквозь зубы:

— Когда мои собаки начнут дохнуть с голоду, я, пожалуй, натравлю их на эту мразь, пусть хоть поедят напоследок.

Вопрос о пище для людей стоял еще острее. Муки в замке осталось меньше, чем полквинтала. Каждые два дня на одной из окрестных ферм пекли хлеб, и крестьяне на телегах доставляли его в замок. Птицы осталось только на три дня, а при очень экономном расходовании — на четыре, так как Любен, занимавшийся приготовлениями к приезду дам, устроил праздничный обед на широкую ногу. Впрочем, птица предназначалась для господ. Для слуг, вероятно, можно было найти пару окороков. Ну, а потом… Неужели придется самим молоть овес, печь серый хлеб, есть конину, как это бывает в осажденных городах?! Эти мысли вызывали у владельца Фарронвиля разлитие желчи, упорство же и дерзость оборванцев поражали его. Аббат не представлял, сколь серьезны намерения осаждавших и долго ли продержатся эти висельники, и решил наконец произвести разведку боем. Он позвал Любена, своего доверенного слугу, и спросил:

— Если я дам тебе самую лучшую лошадь, сумеешь ли ты прорваться сквозь кольцо осады, проскакав по головам этих каналий?

— Да, если господин шевалье прикажет, — ответил Любен.

— Это не приказ, друг мой. Я просто спрашиваю, считаешь ли ты это возможным.

— Когда господин шевалье взял меня на службу, я был бригадиром драгунского полка его светлости принца де Ламбеска[64], и мне приходилось сражаться еще не с таким противником! Я проеду сквозь толпу этих подонков, как сквозь стадо индюков!

— Отлично! В случае удачи получишь двадцать золотых луидоров.

— Это дело чести, долг, который нужно исполнить, — ведь я служу господину шевалье. Что нужно сделать?

— Отвезти письмо в Базош и отдать мировому судье, господину Бувару. Я напишу ему, пока ты будешь собираться.

— Если господин шевалье не против, я возьму Баярда, он самый быстроногий и лучше всех прыгает.

— Превосходно, не жалей его. А если случится, что, пожертвовав конем, ты сможешь спасти свою жизнь, сделай это без колебаний.

— Господин шевалье, вы, очень добры, я бесконечно признателен вам.

Через десять минут бывший солдат был готов к отъезду. Аббат вручил ему письмо, где в нескольких строках кратко описывал положение, в которое попали обитатели замка. Он особо подчеркнул, что в крепости находятся дамы де Ружмон, и просил господина Бувара без промедления прислать помощь.

Снарядившись по-военному, Любен положил письмо в карман куртки и проворно вскочил на коня, нетерпеливо перебиравшего копытами. Осажденные бесшумно подняли решетку, осторожно приоткрыли ворота и резко опустили подъемный мост. Едва тот коснулся противоположного берега, как Любен, обнажив огромную саблю, дорогую и любовно хранимую старым солдатом реликвию, устремился вперед. Увидев, что на них мчится один-единственный всадник, бандиты остолбенели от такой дерзости, а потом с криками бросились наперерез. Баярд, возбужденный шумом и подгоняемый ударами шпор, мчался словно на крыльях. Одним прыжком он перелетел через двойное кольцо бесновавшихся негодяев, размахивавших дубинками. Пролагая себе дорогу, отважный всадник одним ударом выбил вилы из рук нападавшего, увернулся от пуль и исчез за поворотом в двухстах туазах от замка.

— Отважный малый! — прошептал аббат. — Он прорвется.

Ворота закрылись, решетка опустилась на место, мост подняли, словом, замок снова стал неприступным прежде, чем негодяи успели опомниться. Задыхаясь от ярости, мерзавцы выстроились на краю рва, изрыгая страшные проклятия, однако предусмотрительно держались подальше, опасаясь попасть на мушку метким стрелкам аббата Филиппа.

День прошел без новостей и без особых волнений. Хотя от Фарронвиля до Базоша было недалеко, аббат ждал помощи не раньше, чем через день-два. Действительно, судье требовалось время, чтобы собрать большой вооруженный отряд, ведь число бандитов неуклонно возрастало. Трудно поверить, но каждый оборванец тащил с собой в лагерь съестное — хлеб, сыр, битую птицу, куски свинины и т. п. Расположившись на опушке леса, бродяги разводили костры, готовили пищу, словом, вели себя как в завоеванной стране. Число их достигло двух сотен, и все они были вооружены — кто палкой, кто вилами, кто саблей, кто оглоблей, а некоторые даже пистолетами и ружьями. Мерзкое сборище казалось весьма воинственным и запросто могло разгромить слабые отряды местной национальной гвардии.

Аббат Филипп пребывал в полнейшей растерянности, припасы убывали с катастрофической скоростью, и он все чаще с тревогой задавал себе вопрос — сумеет ли местная власть справиться с такой многочисленной и хорошо организованной бандой. Старик скрывал свое беспокойство от племянниц, полагая, что всегда успеет сообщить, что дела идут не так хорошо, как хотелось бы, что надо собрать все свое мужество и начать есть хлеб из овса и суп из конины. Видя, сколь многочисленна банда Фэнфэна, аббат начал понимать тот слепой ужас, который охватывал несчастных крестьян при одном имени бандитского главаря, и стал догадываться, почему местные жители по ночам тряслись от страха в своих домишках.

Помощь не пришла и на следующий день. Утром арендаторы Фарронвиля совершили попытку — впрочем, довольно робкую — прорваться через лагерь осаждавших, чтобы, как обычно, доставить в замок продукты. Однако бандиты, завидев телеги, налетели, словно стая воронья, в мгновение ока опустошили все возы, избив перепуганных возчиков. Грабеж происходил на глазах у осажденных, однако на таком расстоянии, что оборванцы могли не опасаться выстрелов из замка. На третий день собаки, которым урезали рацион, подняли адский гвалт и чуть не разорвали в клочья слугу, который принес им жидкую похлебку, — несчастные животные обезумели от голода. Аббат, более всего дороживший своей сворой, без колебаний приказал пристрелить серую в яблоках упряжную лошадь. Верховых лошадей он решил сохранить во что бы то ни стало. Собаки прекратили лаять, а слуги воздали должное бифштексам из конины, пополнившим их скудный рацион.

Госпожа де Ружмон ни о чем не догадывалась. Счастливая как страус, который, завидев охотников, прячет голову в песок и полагает, что находится в безопасности, графиня смеялась, глядя на кривляния негодяев, осаждавших замок. Мерзавцы, не обращая внимания на холод, жгли костры, ели, пели, пили, оскорбляли аббата и его гостей, испускали жуткие вопли и выкрикивали угрозы, на что графиня лишь пожимала плечами — ее святая простота граничила с глупостью. Аббат не решался развеять ее заблуждения и вместе с ней удивлялся, почему вот уже третий день к столу не подают свежего масла, молока и сливок.

На четвертый день кончилась пшеничная мука. Два последних каравая оставили графине и девушкам. Аббат, подавая пример слугам, стал есть хлеб из овсяной муки грубого помола. Цветом и формой овсяные булки напоминали куски окалины.

Удивленный упорством оборванцев и не без основания опасаясь, что власти, равнодушные к его судьбе, предоставили ему самому выпутываться из создавшегося положения, старый шевалье Фарронвиль все же не позволял себе впадать в отчаяние. Он уже не рассчитывал на помощь Бувара, чьи возможности действительно были ограничены — одним сочувствием и благими намерениями вряд ли можно организовать вооруженный отряд. Да и вообще, доехал ли Любен до Базоша? Удалось ли ему удрать от бандитов? Не попал ли он в засаду — ведь дорога, ведущая к замку, шла через густой лес? Положение становилось отчаянным, и если помощь не подоспеет, придется либо капитулировать, либо попытаться всем вместе вырваться из замка…

Сдаться банде мародеров! От одной только мысли кровь закипала в жилах аббата, и он начинал ругаться как наемник. Хуже всего было то, что в этом случае графиня де Ружмон и девушки окажутся во власти бандитов. Ну уж нет! Никогда! Лучше смерть! А если попытаться прорваться? Но женщины даже под защитой вооруженных всадников не смогут преодолеть многочисленные препятствия, которыми сама природа окружила замок.

Четвертый день подходил к концу. Смеркалось. Удалившись к себе, аббат сидел перед огнем и грел худые ноги у жарко пылавшего камина. Внезапно вошел камердинер Лафлер.

— Что новенького? — вероятно, в двадцатый раз за сегодняшний день спросил старик.

— Две телеги, сударь. Явно из деревни, и полные доверху.

— Голодранцы их опять разворуют.

— Должен сообщить вам, сударь, что рядом с каждой телегой скачут два всадника в мундирах…

— В мундирах? Что же ты раньше не сказал? Это наверняка жандармы!

— Прошу прощения, сударь, но мне показалось, что это гусары.

— Черт возьми! Жандармы или гусары, какая разница! Главное, что они прибыли, — с облегчением вздохнул аббат.

Затем с проворством юноши он вскочил с кресла и побежал во двор, где уже вовсю обсуждалось радостное известие. Гарнизон наспех вооружался, готовясь, если понадобится, прийти на помощь всадникам в мундирах, на которых, оправившись от первого изумления, уже набросилась, вопя и кривляясь, толпа оборванцев. Гусары хладнокровно подняли коней на дыбы и, грозно размахивая саблями, отогнали мерзавцев на порядочное расстояние. Тяжело нагруженные повозки медленно продвигались по ухабистой замерзшей дороге. Они уже были в двухстах туазах от замка, как вдруг коренник первой повозки поскользнулся на тонком льду, покрывавшем дорогу, и повалился на бок. Возчик, в котором обитатели замка уже узнали Мартена Люка, одного из арендаторов Фарронвиля, хлестал коня кнутом, заставляя подняться, однако животное, запутавшись в упряжи, задыхалось и не могло встать.

— Черт возьми, наш замок словно заколдован, — проворчал аббат, разъяренный неожиданной помехой.

Самые дерзкие оборванцы мгновенно воспользовались создавшимся положением. Они вырвались вперед и мгновенно окружили гусар таким плотным кольцом, что те буквально не могли двинуться с места. Навалившись всей толпой, негодяи схватили поводья, повисли на упряжи и, вцепившись в сапоги всадников, не давали пришпорить коней. Эта сцена сопровождалась дикими криками, воплями, проклятиями и ругательствами.

Аббат метался, как тигр в клетке, разорвал кружевное жабо и манжеты, но не решался отдать приказ о наступлении, ибо численность врага раз в двадцать превосходила его гарнизон. Что могут девять храбрецов против двух сотен бандитов?! Проходимцам даже удалось стащить с коня одного гусара, что вызвало в их рядах бурное ликование.

Негодяи уже начали грабить повозки, повергнув осажденных в ярость и отчаяние, как вдруг расстановка сил стремительно изменилась. Морозный воздух взорвался звуками медных труб. По мерзлой земле разнесся дробный топот множества копыт. На повороте дороги показался отряд, мчавшийся в боевом порядке, — впереди скакали два трубача.

— Сюда, к нам! — закричали окруженные оборванцами солдаты.

— Гусары! — вторили обитатели замка Фарронвиль во главе с аббатом, который почувствовал, как огромная гора свалилась у него с плеч.

Взвод, насчитывавший двадцать пять — тридцать человек, врезался в толпу перепуганных бродяг, словно нож в масло. Храбрые, пока их было двадцать на одного, и поджавшие хвост при виде хорошо вооруженного и организованного отряда, мерзавцы с громкими криками бросились удирать. Осыпая ударами спины и плечи негодяев, гусары мчались за ними по пятам, но, желая избежать лишнего кровопролития, не рубили противника, а лишь били плоской стороной клинков. Бандиты не оказали никакого сопротивления, и гусары ограничились тем, что отбили у мерзавцев телеги со снедью. Затем командиру отряда, молодому лейтенанту приятной наружности, удалось провести маневр, в результате которого около тридцати оборванцев оказались окруженными и прижатыми ко рву. Запыхавшись, мерзавцы в отвратительных лохмотьях тяжело дышали, кривлялись и оскорбляли гусар.

— Молчать! — звонко скомандовал лейтенант. — Бросайте дубинки в ров! Все прочее оружие на землю, и не вздумайте сопротивляться, иначе я прикажу зарубить вас!

Услышав не терпящий возражений тон, негодяи тотчас присмирели и мгновенно исполнили приказ. По знаку командира полдюжины гусар спешились и ремнями связали оборванцам руки за спиной. Теперь негодяи больше никому не могли причинить зла. Оставшиеся на свободе мгновенно скрылись в лесу, словно стая ворон, поднятая ружейным выстрелом.

С момента появления повозок прошло не более четверти часа.

Бандиты были схвачены или рассеяны по лесу, упавшую лошадь подняли, и повозки медленно покатили к подъемному мосту. Вскоре колеса гулко застучали под сводами ворот, а гусары скромно остались на берегу рва, кто сидя в седле, кто спешившись и держа коня под уздцы.

Увидев аббата, чье лицо буквально расцвело при виде горы продовольствия, арендатор Мартен Люка приблизился и, стянув с головы шапку, заговорил:

— Ах, хозяин!.. Какое несчастье, однако! Никак не могли к вам пробраться!.. Пять раз нас грабили… Бандиты нас еще и дома обобрали, а уж как я перепугался, и не скажешь…

— Все хорошо, мой славный Мартен, теперь все будет хорошо!

— Я, пожалуй, за гусар свечку поставлю! Вовремя они прискакали из Базоша!

В это время молодой лейтенант спешился, передал поводья своего коня одному из солдат и направился в замок. Вид у него был лихой, небесно-голубой мундир ладно сидел на стройной фигуре, шпоры весело звенели о мощеный двор. Аббат с улыбкой вышел ему навстречу.

— Тысяча благодарностей вам и вашим людям, лейтенант, — сердечно проговорил вельможа. — Вы оказали нам поистине неоценимую услугу.

Поднеся руку к алому киверу, обвязанному трехцветным шарфом, лейтенант просто ответил:

— Это мой долг, гражданин, я исполнял приказ. Имею честь говорить с хозяином замка?

— Именно с ним, с бывшим, как принято теперь говорить, аббатом де Фарронвилем.

— У меня есть для вас письмо от гражданина Бувара, мирового судьи. Он просил вручить его вам лично.

— Благодарю, давайте его сюда. Дорогой Бувар… он сам написал мне?

— Сам.

С этими словами офицер вытащил из сумки квадратный конверт и протянул аббату Филиппу.

Старик нетерпеливо вскрыл пакет и промолвил:

— Надеюсь, вы позволите? Всего несколько минут, и я в вашем распоряжении, — и принялся читать письмо, в то время как молодой лейтенант с равнодушным видом оглядывался по сторонам.

Вверху крупными буквами было выведено:

РЕСПУБЛИКА ЕДИНАЯ И НЕДЕЛИМАЯ

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО

МИРОВОЙ СУД БАЗОШ-ЛЕ-ГАЛЬРАНДА

Уважаемый гражданин,

Мой сын неоднократно просил прислать кавалерийский отряд, чтобы действеннее вести борьбу с бандитами, терроризирующими наш край, и наконец этот отряд прибыл. Сегодня гусары уже проделали немалый путь, тем не менее я решил послать их вам на помощь, ибо, судя по вашему письму, положение в замке Фарронвиль весьма тяжелое.

Лейтенант Жолли молод, энергичен и умеет решать поставленные перед ним задачи. Он постарается захватить как можно больше пленных и доставить их в жанвильскую жандармерию. Если потребуется, можете задержать лейтенанта и отряд у себя на столько, на сколько сочтете необходимым.

Буду признателен, гражданин, если вы станете держать меня в курсе событий, происходящих в Фарронвиле.

Примите выражение моего почтения и уважения,

Бувар,

P. S. Имею честь сообщить, что ваш доверенный слуга Любен прибыл ко мне. Он ранен в бедро, но его состояние уже не внушает ни малейшего беспокойства. Однако бедняга не может самостоятельно передвигаться, и я решил оставить его у себя до полного излечения.

— Отважный Любен! — прошептал аббат Филипп. — Я непременно удвою ему жалованье.

Затем он повернулся к лейтенанту:

— Ваши люди и лошади утомлены. Что мы можем сделать для вас?

— Дать лошадям по охапке сена и четверти овса, а людям — по стаканчику вина, куску хлеба с салом и охапке соломы вместо матраса, чтобы они могли выспаться где-нибудь на конюшне.

— Это слишком мало за оказанную вами услугу. У меня в кордегардии достаточно места. Там для ваших гвардейцев будут приготовлены очаг, одеяла и сытный ужин.

— Вы мне их избалуете, гражданин! Пленников же следует…

— Не беспокойтесь! В подвалах Фарронвиля есть темницы, которые запираются на три замка. Двери такие прочные, что их не пробить даже пушечным ядром. Туда мы и засадим бандитов… Эх, дорого бы я дал, чтобы запереть там всю банду целиком!

— Я сделаю для этого все, что будет в моих силах, гражданин.

Получив от аббата официальное приглашение, лейтенант Жолли расстался с гостеприимным хозяином и отправился к отряду, чтобы отвести солдат в замок и проследить за их размещением.

Первыми в крепость вступили бандиты — потупившись, они шли по двое, окруженные гусарами и слугами аббата. Апартаменты для них были готовы — подземный каземат, расположенный ниже уровня рва. По сырой каменной лестнице негодяи спустились в просторное круглое помещение с низкими сводами и заплесневелыми стенами, напоминавшее огромную кирпичную печь. Пленники стали требовать еды, на что просидевший в осажденном замке гарнизон отвечал громким смехом.

— Вы уже четыре дня пируете за наш счет, — грозно произнес старший конюх Лабранш, — и у вас хватает наглости требовать еще! Уймитесь! Будете сидеть здесь до завтрашнего утра со связанными руками, без еды и питья… Ну-ка, шевелитесь! Живей поворачивайтесь, а то придется подгонять вас вилами!

Бандитов тщательно заперли в подвале, каждый ключ повернули на три оборота, и гусары смогли заняться своими делами — превратив часть левой галереи в конюшню, они вычистили лошадей, задали им корм, а уж потом стали думать о себе. В кордегардии гусарам накрыли огромный стол. Еды было много, вино лилось рекой. Судя по тому, как солдаты ели и пили, можно было догадаться, что они не каждый день наслаждаются подобным изобилием. Подкрепив силы, храбрецы, как и положено людям, хорошо потрудившимся и выполнившим гражданский долг, улеглись спать.

Лейтенант Жолли, которого аббат пригласил разделить с ним ужин, держался превосходно. При виде дам он смутился, вел себя крайне застенчиво, однако ни разу не показался смешным. Сын крестьянина, он не скрывал своего происхождения. Вчера еще простой солдат, лейтенант умел быть естественным, скромным и необычайно понравился аббату, который, помня бесценную помощь гусар, был к нему особенно снисходителен.

В урочный час офицер попросил разрешения удалиться и, вежливо попрощавшись, вышел. Однако он отправился не отдыхать, а проверить, как устроили лошадей, убедиться, что оружие в порядке, а люди готовы вскочить в седло по первому сигналу тревоги. Ему также предстояло проверить, надежно ли заперты узники. Хотя дверь в подвал охраняли гусары, лейтенант хотел лично убедиться в надежности запоров, ибо вся ответственность за пленников лежала на нем. Гарнизон Фарронвиля по-прежнему нес службу. Выставлялись караулы, тщательно проверялись запоры и механизм подъемного моста, словом, все были гораздо бдительней, чем обычно.

Никогда еще старая крепость не охранялась так хорошо, никогда еще обитатели ее не чувствовали себя в такой безопасности, однако аббата Филиппа, уснувшего так крепко, что, как говорят в народе, его бы и пушка не разбудила, ожидало ужасное пробуждение.

Проспав около двух часов тем крепким живительным сном, который обычно приходит после больших потрясений, старик почувствовал, как кто-то грубо схватил его за руки! Открыв глаза, он увидел, что спальня наводнена людьми со зверскими физиономиями и в лохмотьях. В один миг оборванцы связали аббата, а один из них насмешливо произнес:

— Хе-хе, гражданин аббат, Фэнфэн оказался хитрее вас! Теперь он — хозяин Фарронвиля, а вы его пленник!

ГЛАВА 21

Капитан Бувар, тяжело раненный разбойниками недалеко от местечка Вилье, по пути из Базоша в Шартр, лежал на дороге как мертвый. Подстреленная лошадь упала, подмяв всадника, однако тот еще дышал. Жизнью он был обязан Драгуну из Рувре, в душе которого не совсем угасли добрые чувства. Разбойник узнал человека, некогда спасшего ему жизнь в Вандее, и в нарушение приказа не стал убивать капитана. Оставив рядом фляжку, наполовину полную водки, он оттащил труп лошади, придавивший несчастного, и бросился вдогонку за остальными разбойниками, которые удирали через поля, унося товарищей, получивших изрядный заряд свинца и дроби.

Не прошло и десяти минут, как ветви елей тихо раздвинулись и на дорогу крадучись, словно браконьеры, вышли двое мужчин, вооруженных двустволками. Увидев, что вокруг ни души, они молча, держа ружья наготове, с удивительным проворством перебрались на другую сторону канавы.

Оба были молоды и крепки, но в остальном, по крайней мере на первый взгляд, являли полную противоположность. Первый, необыкновенно высокого роста, пригибал голову и сутулился, как человек, привыкший скитаться по лесу. На его лице выделялся орлиный нос, щеки порозовели на свежем воздухе, из-под густых черных и постоянно нахмуренных бровей глядели синие, немного жесткие глаза. Длинная густая борода и надвинутая на лоб меховая шапка скрывали все остальное.

Второй, коренастый и низенький, с крепкой круглой головой и светло-серыми смышлеными проницательными глазами, отличался несоразмерно широкими плечами. Вздернутый покрасневший нос украшал лицо, заросшее бородой неопределенного цвета, — ее нельзя было назвать ни русой, ни каштановой. Она торчала словно свиная щетина и сочетала множество оттенков: и цвет отрубей, и горчичный, и ореховый. На коротышке тоже была надвинутая на самые уши меховая шапка.

Если в те времена, когда мужчины, как правило, брились, такие густые бороды казались чем-то необыкновенным, то наряд обоих спутников выглядел еще более странно. Он состоял из куртки, или, скорее, блузы, средней длины из шкур, сшитых мехом наружу, и таких же штанов, так что издалека оба очень походили на медведей, стоящих на задних лапах. Обувью им служили огромные, подбитые железом башмаки. Сзади на толстых кожаных поясах, стягивавших охотничьи блузы, на железных крюках болтались широкие кривые ножи с деревянными рукоятками, какими пользовались в то время лесорубы.

В глаза, однако, тут же бросалось различие между одеждой обоих незнакомцев, хоть она и была сшита по одному покрою. Все, что носил высокий, включая шапку, было из барсучьего меха, а на одежду его спутника пошло множество шкурок хорька.

Подойдя к бездыханным телам, тот, что пониже, склонился над слугой капитана и произнес:

— Готов. — Расстегнув его куртку и положив руку на сердце, он добавил: — Мертв!

Повернувшись к капитану, он воскликнул:

— Это Леон Бувар и его слуга!

Высокий нахмурился и отступил назад, словно решил в первую минуту оставить капитана. Но, отвергнув бесчеловечную мысль, он, в свою очередь, опустился на колени рядом с офицером, расстегнул его мундир и едва слышно пробормотал:

— Жив.

— Надо бы унести его отсюда, — сказал коротышка.

Высокий кивнул, без малейшего усилия поднял капитана и, передав товарищу ружье, как ребенка понес раненого на своих могучих руках. Его приятель прихватил фляжку, оставленную Драгуном из Рувре, и оба поспешно углубились в лес.

Они шли минут десять, но гигант не выказывал ни малейшей усталости.

— Не устал еще? — спросил его товарищ.

Наконец они вышли на просеку — участок леса, где работали дровосеки. Повсюду лежали поваленные деревья. В стороне были сложены бревна, пригодные для изготовления колес. Толстые ветки, распиленные на дрова, были уложены в одинаковые поленницы, с двух сторон укрепленные подпорками. Это был, что называется, вязаный лес. Повсюду громоздились охапки лучинок, мелких щепок, приносящих дополнительный доход дровосекам. Ветки с листьями, наваленные длинными рядами, дожидались своей очереди — скоро их должны были собрать в вязанки.

Посреди вырубки стояла хижина — шалаш из воткнутых в землю кольев, соединенных вверху и обложенных дерном. Дровосеки укрывались там от непогоды, а ели, сидя на земляной скамье, насыпанной вдоль стен. На полу под слоем золы всегда тлело несколько головешек, которые было достаточно перемешать, чтобы развести большой костер.

Мужчина, одетый в барсучьи шкуры, вошел в хижину и опустил по-прежнему бесчувственного капитана на грубую постель из сухих листьев, мха и лесных трав и снова расстегнул его мундир. Увидев на груди раненого небольшую рану, из которой сочилась кровь, незнакомец нахмурился и, покачав головой, обратился к товарищу, который тем временем повесил ружья на сучок бревна, и сказал ему:

— Фляжку!

Разжав ножом стиснутые зубы раненого, он поднес горлышко к его губам и осторожно влил несколько капель водки.

— Пошло, — заметил второй.

Капитан медленно сделал несколько глотков, приоткрыл глаза, вздохнул и застонал. Видя успех такого лечения, высокий незнакомец дал ему глотнуть еще, сначала немного, потом как следует. Лицо раненого порозовело, жизнь возвращалась, а с ней если не сила, то, по крайней мере, сознание. С ясностью мысли, свойственной солдатам, морякам, путешественникам — всем, кто ведет жизнь, полную опасностей, — он тут же осознал случившееся и вспомнил, как в заиндевелых ветвях мелькнул ствол ружья, как крикнул слуге: «Коня на дыбы!»

Потом выстрелы, душераздирающий крик несчастного, удар в грудь. Тогда капитан подумал, что умирает.

Теперь он в хижине, рядом двое незнакомцев в звериных шкурах. На вид дикари, но их грубые лица выражают бесконечную жалость. Бувар заметил ружья, сверкающие сталью ножи, два широких топора, жернов из песчаника и подумал: «Должно быть, это лесорубы, ну, и немного браконьеры…». Нащупав и слабо сжав руку мужчины, только что влившего ему в горло драгоценную жидкость, так удачно названную «эликсиром жизни», капитан произнес:

— Благодарю.

— Молчите, — тихо ответил мужчина.

— Скажите… как ваше имя…

— Блэрио[65], — ответил великан.

— А я — Питуа[66] — сказал его товарищ.

— Известите, если возможно, моего отца… мирового судью…

— Не сейчас, — покачал головой обладатель странного прозвища Питуа. —Бандиты, напавшие на вас, скорее всего бродят поблизости. Возможно, лес окружен. И пожалуйста, не разговаривайте. Блэрио запрещает — сейчас вам это вредно.

— Вот именно, — подхватил молчаливый Блэрио, из которого буквально клещами приходилось тянуть каждое слово. И, словно в ответ на замечание друга о близкой опасности, он скомандовал: — В убежище.

Понимавшие, по-видимому, друг друга с полуслова, Блэрио и Питуа выскользнули из хижины, оставив раненого на его скромном ложе. Они направились к дубу, росшему в конце просеки, ветви которого образовали настоящий навес. Осторожно, стараясь не потревожить примерзшие к земле ветки, друзья расчистили место шириной примерно в три фута.

В склоненных до земли ветвях Питуа нашарил веревку, потянул, и у его ног открылось некое подобие люка. Земля, покрытая сухой травой и листьями, держалась на сплетенных ветках орешника, скрывавших спуск в подземелье. Питуа подпер крышку раздвоенной веткой, и Блэрио спустился внутрь. Стоя на лестнице, незаметной сверху, он обратился к Питуа:

— Неси его!

Питуа тут же отправился в хижину и вернулся с капитаном на руках. Блэрио принял капитана, спустился на несколько ступенек и, оказавшись в темной пещере, снова опустил его на подстилку из сухих листьев, зашуршавших под тяжестью тела. Потом вылез наружу и сказал:

— Ружье. Фляжку. Спрячь лаз. Сделай обход. Приведи Мусташа. Сходи за Гроньяром.

Питуа как человек, давно согласившийся с тем, что молчание — золото, не проронил ни слова. Он сходил в хижину, принес ружье и флягу, плотно прикрыл отверстие в земле и поправил ветки. Затем, уверившись, что обнаружить подземное убежище невозможно, бесшумно удалился.

Перейдя просеку, он оказался перед огромной елью, у подножия которой сидел на железной цепи большой пес, похожий на тех, что обычно помогают пастухам. Он был истощен, но могуч как волк, с длинными белыми клыками и живыми умными глазами. Пес поднялся, потянулся и зевнул и, отчаянно завиляв обрубком хвоста, стал лизать руки отвязывавшего его человека. Оказавшись на свободе, он сделал два или три круга, потянул носом воздух и замер.

— Ждешь Блэрио, славный Мусташ? Знаю, знаю… Хозяин-то в землянке. Увидишь его сегодня ночью. Пошли, иди рядом! Смотри в оба, не прячется ли здесь какой проходимец.

Казалось, пес все понял — он умчался в лес, вернулся через четверть часа и уселся напротив хозяина, серьезно глядя на него, будто говорил: «Ничего подозрительного».

Питуа и сам исследовал окрестности — отойдя подальше от дороги, он ходил целый час и, убедившись, что разбойники далеко, сел на край канавы.

Он достал из кармана большую краюху черного хлеба, разломил и отдал половину Мусташу, который тут же принялся уплетать ее, а другой кусок оставил себе. Как человек, знающий толк в еде и ни в чем себе не отказывающий, Питуа снова порылся в кармане мехового балахона и вытащил твердую как камень луковицу. Обтерев ее, он в один присест с большим аппетитом разделался с этим лакомством. Покончив с едой, он разбил лед, затянувший дно канавы, хлебнул воды и, восстановив силы, пошел обратно.

За несколько шагов до подземного лаза Питуа подошел к дубу, в стволе которого на высоте человеческого роста было выдолблено небольшое дупло, в нем летом наверняка гнездились скворцы. Стукнув четыре раза рукояткой ножа по стволу дерева, отдававшему гулким эхом, он крикнул в дупло как в рупор:

— Блэрио, все спокойно! Скоро ляжет туман, а я пойду за Гроньяром.

Прежде чем снова повесить нож на пояс, он заметил хорошую ветку, одним ударом срубил и, остругав по своей крепкой руке, зашагал в сопровождении Мусташа к дороге. С появлением первой звезды он приладил дубинку на плечи, ухватился руками за оба конца и, выпятив грудь, побежал в сторону Вилье. Не сбавляя шага, он пересек деревушку, оставил позади Шоси и понесся дальше, как хорошая лошадь. Добравшись до перекрестка у часовни Сен-Блез, откуда одна дорога вела в Шартр, а другая в Париж, он ненадолго остановился, истово перекрестился и, прочитав про себя «Отче наш» и «Богородицу», помчался дальше.

От Сен-Блеза неутомимый гонец очень быстро промчался через Буасе и деревушку Тури. Мусташ мчался по пятам за Питуа, который даже не вспотел во время этой бешеной гонки и его дыхание оставалось ровным. И вот впереди показался Жанвиль. Невероятно, но Питуа пробежал целых три лье всего за час. Было шесть часов вечера, и на дворе стояла глубокая тьма.

Жанвиль, куда так спешил Питуа, уже в то время был главным городом кантона. Добравшись до его центра и свернув направо, Питуа увидел рядом с церковью симпатичный домик и, обходя его в поисках входа, подумал: «Должно быть, здесь». Не мешкая он поднял молоток и решительно постучал.

Дверь с недовольным видом открыла пожилая служанка, державшая в руке свечу. Она вопросительно посмотрела на странно одетого человека и огромного пса, который сидел рядом с ним, тяжело дыша и скаля белые клыки.

— Здесь живет гражданин Гроньяр… Врач?..

— Да, это его дом.

— Один человек тяжело ранен. Нам доктор срочно нужен.

— Боже мой, да он только что вернулся! Совсем продрог, только за стол сел! Где он хоть, этот ваш раненый, далеко?

— В лесу, около трех лье отсюда.

— Три лье! Господи Иисусе! И не думайте, доктор не согласится.

— Он очень нужен. Скажите ему, что здесь Питуа.

Это странное имя оказало поистине волшебное действие:

— Ах, так вы Питуа! Дорогой мой, входите скорее и пса впустите. Уж как хозяин будет рад! Ведь здесь и ваш дом, не забывайте!

Услышав восклицания служанки и имя посетителя, Гроньяр тут же выбежал навстречу гостю прямо из-за стола, с салфеткой, заправленной за воротник. Это был молодой еще человек примерно тридцати пяти лет, с умным и приятным лицом.

— Питуа, ты! Дружище, входи же!.. Мусташ, славная псина!

— Но, господин… то есть, гражданин Гроньяр…

— Никаких господ или граждан! Входи скорей и садись к столу! Дай мне полчаса, после ужина я к весь к твоим услугам. Пойду лечить хоть самого черта!

— Благодарю, гражданин врач! — воскликнул Питуа, растроганный теплым приемом.

— Как поживает Блэрио? Помощь, надеюсь, не ему понадобилась?

— Нет, господин Гроньяр, но дело спешное.

С этими словами странные посетители вошли в натопленную столовую. Посреди комнаты стоял стол, накрытый множеством аппетитных дымящихся блюд, большая часть которых казалась диковинкой и гостю, и его псу. Лапы Мусташа разъезжались на натертом паркете. Он недоверчиво пробирался вслед за хозяином, который чувствовал себя будто первый раз встал на коньки. Наконец Питуа уселся за стол, а пес улегся под его стулом. Оба были смущены и с тоской думали о том, как привольно в лесу. Несмотря на уговоры врача, Питуа наотрез отказывался от ужина. Чтобы не спорить, он согласился съесть тарелку супа и несколько листиков салата.

— Почему салата? — спросил Гроньяр.

— Два года его не видал, а уж как я любил его раньше!

Без четверти семь Серую снова оседлали, и падавший от усталости гражданин Гроньяр в сопровождении позднего гостя и собаки отправился по дороге, ведущей из Жанвиля в Базош. Впереди, указывая путь и предупреждая о выбоинах и рытвинах, затянутых льдом, мчались Питуа и Мусташ, бодрые, будто не они только что проделали путь в три лье. К восьми часам путники выбрались на просеку и спрятали лошадь в хижине, укрыв широким плащом доктора. Гроньяр, по-видимому, давно знал о существовании тайника, так как не выказал ни малейшего удивления и уверенно спустился в полутемное подземелье, представлявшее собой нечто вроде комнаты, длина которой составляла примерно три туаза, ее земляные стены были укреплены сплетенными ветвями. В высоту укрытие достигало одного туаза, даже такой гигант как Блэрио мог там чувствовать себя свободно. Вся обстановка состояла из двух лежанок, тоже сплетенных из веток. Матрасами служили охапки вереска и сена, одеялами — шкуры диких животных, два деревянных чурбака заменяли стулья. Внизу было тепло, свежий воздух беспрепятственно поступал внутрь благодаря простому, но очень оригинальному приспособлению. В одном углу свод пещеры поднимался к переплетенным корням дуба, чей полый ствол позволял переговариваться с теми, кто находился наверху, и одновременно служил вентиляционной трубой, которую в любой момент можно было заткнуть пучком сухой травы.

Одну лежанку занимал капитан Бувар. Раненый был смертельно бледен и тяжело дышал. Глаза его заволокла пелена, пот покрывал лицо. Рядом на чурбаке сидел Блэрио, бесстрастный как индеец.

— Добрый вечер, господин Гроньяр, — приветствовал он врача.

— Здравствуйте, мой друг.

— Спасибо, что пришли.

— Это я должен быть благодарен за возможность хоть чем-то помочь вам.

Гроньяр крепко и с видимым удовольствием пожал руку Блэрио, который молча кивнул в сторону раненого. Врач спросил:

— Питуа, вода есть?

— Да, господин Гроньяр.

Друзья во всем были равны между собой, вместе рубили лес, одевались как дикари, руки их были мозолисты от тяжелой работы, но доктор говорил «ты» Питуа, а к Блэрио обращался на «вы». Гроньяр одинаково любил обоих друзей, но к молчаливому гиганту неосознанно испытывал какое-то почтение.

На вбитом в стену колышке висел большой мешок из козьих шкур, какие делают пиренейские горцы. В нем отшельники держали воду. Доктор осторожно промыл рану от запекшейся крови. Затем, увидев, что раненый не подает признаков жизни, влил ему в рот несколько капель какой-то настойки с резким запахом.

Расспросив Блэрио, который был не столь многословен, как Питуа, но зато более точен, о времени и обстоятельствах нападения, Гроньяр продолжил осмотр раны. Осторожно и вместе с тем уверенно он ввел тонкий стальной ланцет в глубь пулевого канала. Вдруг он наткнулся на что-то твердое, вероятно, на пулю. Чтобы проверить догадку, доктор взял другой ланцет, на этот раз с наконечником из шероховатого фарфора, который почернел, соприкоснувшись с инородным телом, — к нему прилипли частицы свинца.

Сомнений больше не оставалось — это действительно была пуля, и при свете коптящей свечи доктор немедленно приступил к ее извлечению. Несомненно, условия оставляли желать лучшего, но медлить было нельзя. Кроме того, обморок раненого и его нечувствительность к боли облегчали работу. Гроньяр достал из разложенной на постели сумки с инструментами пинцет с удлиненными полукруглыми концами, снабженными насечками и ложбинкой, в которую попадала извлеченная пуля.

Доктор ввел закрытый пинцет в рану и начал медленно разводить его концы, раздвигая края раны. Затем осторожно, стараясь не делать резких движений, он ловко повернул пинцет и ухватил пулю. Эта операция требовала большого внимания, и сельский врач великолепно справился со своей задачей.

Леон Бувар, почувствовав, как терзают его израненное тело, до боли сжал грубую руку Блэрио, в глазах которого светилась жалость. Пот ручьями лился по лбу и щекам раненого, он побледнел еще сильнее, но не издал ни единого стона.

Гроньяр захватил пулю и стал едва заметными кругообразными движениями тянуть инструмент, постепенно извлекая пулю на поверхность.

— Вот она, — произнес наконец врач, показывая зажатый пинцетом круглый предмет, покрытый кровью. — Должен сказать, что никогда не встречал столь мужественного пациента, хоть и практикую вот уже пятнадцать лет и целых три года провел на войне. Вы держались молодцом, слово врача и патриота!

— Благодарю… — едва слышно ответил раненый. — Я буду жить? Скажите как мужчина, как солдат… Я только что оправился от опасной раны, а если сейчас я снова стою на пороге смерти… Скажите же правду!

— Все указывает на то, что вы поправитесь, — мягко ответил доктор, глядя в глаза капитану.

— Даете слово?

— Клянусь. Однако рана очень серьезная. Вам необходимы особый уход и внимание.

— Мы обо всем позаботимся, — заверил Питуа.

— Да, конечно, — подхватил Блэрио.

— Нельзя ли перевезти меня в другое место?

— Как минимум неделю вам под страхом смерти запрещается даже шевелиться, — строго сказал доктор. — Только при соблюдении этого условия я гарантирую выздоровление. Кроме того, за вами будут ухаживать Блэрио и Питуа, чья преданность мне хорошо известна.

— Будет вам, — ворчливо прервал доктора Блэрио. — Выдумки все это…

— Если это и выдумки, дружище, то они мне по душе, а благодарность не в тягость, доктор снова обратился к раненому:

— Могу сказать с уверенностью — придется вам набраться терпения, мне ведь самому хорошо знаком этот временный лазарет.

— Да будет вам, гражданин Гроньяр.

— Нет уж, если начал, то расскажу все как было! — мягко, но решительно ответил доктор. — Это случилось в день Всех Святых[67], тому скоро три месяца. Я ехал в тумане верхом на Серой, моей лиможской кобыле. На расстоянии четырех ружейных выстрелов отсюда на лошадь бросились три здоровенных голодных волка — настоящие четвероногие бандиты. Серая, вместо того чтобы пуститься в галоп, поднялась на дыбы, а потом рухнула и подмяла меня. Я оказался придавлен обезумевшим животным и неминуемо попал бы в зубы хищников, но вдруг на мой крик прибежали два человека, по виду лесорубы, вооруженные топорами.

Волк уже здорово потрепал мне ногу, но один из моих спасителей схватил его за лапу и одним ударом перебил хребет.

Одно чудовище погибло, но двое других еще были живы, и, уверяю вас, зубами они щелкали отменно. На каждого — по волку! Вперед! Битва была короткой, но ожесточенной. Блэрио и Питуа, ведь речь идет именно о них, дрались так отчаянно, с таким остервенением рубили налево и направо, что эти волки вскоре рухнули рядом с первым.

Все это время я лежал ни жив ни мертв, а Серая убежала на все четыре стороны. Руки моих спасителей были изодраны в кровь, но они привели меня в чувство и принесли сюда. Один из них, кажется Питуа, отправился на поиски Серой. Он поймал ее лишь в окрестностях Шоси, привел обратно и запер в хижине. У меня в чемоданчике нашлись все необходимые лекарства и хватило сил рассказать, как их применять.

Серая сильно ушибла меня, а из-за волчьего укуса началось сильное воспаление. Целую неделю я был между небом и землей и думал, что сыграю в ящик. К счастью, мои лекари, хоть и пострадали сами, ухаживали за мной с таким усердием, что я поправился вопреки всему и даже самой медицине. Такой вот рассказ, сударь. Теперь вы знаете, с какими замечательными людьми вас свела судьба. Будьте спокойны, они вас вылечат. Это так же верно, как то, что я люблю их всей душой!

Успокоенный сердечными словами, чувствуя облегчение после операции, Леон Бувар слабо улыбнулся и пожал протянутые ему грубые руки.

Доктор оставил Блэрио подробнейшие инструкции, лекарства, бинты, корпию, показал, как делать перевязку, и попрощался с больным, пообещав скоро вернуться. Блэрио проводил его до шалаша, где стояла лошадь, и спросил напоследок:

— Ну, как он, плох?

— Очень.

— Когда вас ждать?

— Через четыре дня, в это же время. Скоро начнется горячка, бред. Не оставляйте больного ни на минуту. Его жизнь висит на волоске. Это ваш друг?

— Пока не знаю. Может быть. Но я все равно буду за ним ходить, как за родным братом. Хотя… Ладно, оставим это.

— Кто на него напал?

— Головорезы Фэнфэна.

— Так я и думал.

— Гражданин Гроньяр, дорогой друг, никому ни слова.

— Никому, Блэрио, — ответил доктор, крепко пожав ему руку и садясь на лошадь.

ГЛАВА 22

Внезапно, как и предсказывал доктор, состояние больного ухудшилось. Его трепала жестокая лихорадка, нестерпимые страдания усугублялись бредом.

Предвидя это, Гроньяр оставил подробные указания. Блэрио и Питуа уже знали, в каком случае давать то или иное лекарство, и усердно выполняли все предписания, ни на секунду не оставляя больного без внимания. Даже в родной семье капитан Бувар не мог бы быть окружен такой заботой. Сменяя друг друга каждые двенадцать часов, Блэрио и Питуа не спускали глаз с раненого, который уже через день совершенно потерял представление о реальном мире.

Тот, кто не дежурил возле капитана, тихо выбирался из укрытия вслед за Мусташем, чей безупречный нюх сообщал, что вокруг нет ничего подозрительного. Неразлучные и бесшумные как тени, человек и собака уходили в лес на всю ночь. Возвращаясь, человек приносил с соседнего хутора большой каравай хлеба, несколько луковиц, кусок солонины или четвертинку сухого сыра и козью шкуру с водой. Пополняя таким образом запасы, обитатели подземного убежища вели существование, настолько скрытое от чужих глаз, что ни одна живая душа не могла бы заподозрить присутствия в лесной чаще троих людей и собаки.

Чтобы полностью посвятить себя раненому, друзья даже бросили работу в лесу. Как известно, Питуа и Блэрио были дровосеками — они много трудились, не знали, что такое усталость, и всегда оставались молчаливыми и незаметными. Их отсутствие никого не удивляло, так как оба отшельника жили как хотели. Случалось, что за два дня они выполняли недельную работу, а потом уходили неизвестно куда. Со своим делом они справлялись безупречно, поэтому в их жизнь никто не вмешивался. Друзья появлялись, исчезали, рубили лес, бродили по окрестностям, проводили время как вздумается, а когда наступала нужда в деньгах, всегда имели дело с одним и тем же подрядчиком. Странных лесорубов знали и любили во всей округе, хотя они были не слишком разговорчивы — слова изо рта не вытянешь, особенно это касалось Блэрио.

Никто не знал кто они, откуда родом, известны были лишь загадочные прозвища, которыми лесорубов наградили за странную меховую одежду. Неразговорчивость ограждала друзей от излишнего любопытства окружающих, а так как они были хорошими работниками, их старались не сердить, да и вообще люди к ним относились неплохо.

Избрав рубку деревьев основным занятием, Блэрио и Питуа, словно настоящие дикари, жили в лесу уже около двух с половиной лет. За зиму они старались заработать столько, чтобы прожить летом, хлеб они не убирали и ни за какие деньги не соглашались работать на ферме, хотя получали множество заманчивых предложений. Когда заканчивались работы в лесу, то есть с появлением первых почек, они отдыхали или браконьерствовали. С отменой господских привилегий охота стала свободной, и никто не препятствовал двум отшельникам предаваться излюбленному развлечению. Для них это действительно было развлечением, так как дичью они не торговали и добывали ровно столько, сколько требовалось им самим и псу. Иногда они дарили подстреленного зайца или кролика крестьянину, чей огород пострадал от набега грызуна. Случалось, они соглашались отстреливать дичь в тех местах, где чрезмерное количество животных угрожало будущему урожаю. Охотники были бедны, и люди оплачивали им порох и дробь. Взамен друзья отдавали добычу тем, чьи посевы пострадали от зубов или копыт лесных вредителей.

Они всегда были в пути и могли бы соперничать с Вечным Жидом[68], скитаясь по лесам, полям, дорогам и тропам. Друзья не разлучались ни днем, ни ночью, были преданы друг другу как братья, общались на языке жестов и никогда не смеялись.

Когда созревал урожай, их частенько видели в окрестностях Ашера, где они немало помогали виноградарям. Известно, что барсуки, виноградные лакомки, могут причинить очень большой ущерб садам, буквально опустошая их. В те времена на великолепных виноградниках Боса расплодилось поистине невероятное количество этих животных, которые днем прятались в близлежащих лесах, а ночью выходили и беспрестанно предавались настоящим виноградным оргиям.

Незаменимый Мусташ помогал изгонять нежелательных посетителей виноградников и истреблял налетчиков, к пущей радости виноделов. В их домах лесорубов всегда ждали накрытый стол и кувшин вина. Будучи скромными, друзья редко пользовались приглашениями и снискали за это еще большее уважение в краю, где их необычная внешность ни у кого не вызывала подозрений.

За исключением, быть может, людей Фэнфэна, с которыми лесорубам довольно часто случалось встречаться в лесу и на дорогах. Поначалу разбойники смотрели на них косо, принимая за шпионов, и попытались запугать друзей. Запугать Блэрио и Питуа, немало повидавших на своем веку, оказалось непросто — они тут же схватили топоры, двустволки и показали, что могут за себя постоять. А уж выслеживать их или заманить в ловушку нечего было и думать. Безупречный нюх Мусташа всегда предупреждал друзей об опасности, а сами они были сильны, хитры и ловки, как настоящие краснокожие, и с честью выходили из испытаний, в которых любой другой растерялся бы.

Разбойники поняли, что друзья не проявляют к ним интереса, и более того, избегают встречи с ними. Они убедились, что Блэрио и Питуа — обычные дровосеки, промышлявшие при случае браконьерством, и оставили их в покое.

Далее станет ясно, при каких обстоятельствах друзья оказались рядом с тем местом, где капитан Бувар попал в засаду, и отважно вступились за него, вдвоем сражаясь против десяти. К сожалению, их помощь подоспела слишком поздно, слуга капитана погиб, а сам офицер получил тяжелое ранение.

Вот пока все, что известно об этих людях — недоверчивых, добрых, молчаливых и самоотверженных.

Они и в самом деле были недоверчивы — ведь они так тщательно скрывали подземное убежище от посторонних. И чем объяснить уединение, в котором жили друзья, разделяя его только с псом? Об их добрых делах могли бы рассказать многие в окрестных деревнях и на фермах. А в том, что отшельники молчаливы, можно было убедиться, попытавшись завести с ними разговор. Что касается самоотверженности, то друзья доказали ее, не задумавшись, рискуя жизнью ради двух неизвестных путников и не отходя от изголовья раненого, которого никогда до того не видали.

Их поведение казалось странным и загадочным. Вместо того чтобы помочь правосудию, призвать жандармов, полицию, сообщить властям обстоятельства произошедшей на их глазах драмы, в которой они сыграли не последнюю роль, друзья затаились в подземелье и не показывались наверх, пока на дороге и опушке леса был хоть один человек.

Более того, одно-единственное слово могло положить конец отчаянию гражданина Бувара и его жены, оплакивавших исчезнувшего сына, но это слово никем не было произнесено. Невероятно, но проворные и ловкие Питуа и Блэрио не переслали коротенькую весточку несчастным родителям. А если могли, то не хотели или даже не думали об этом. Как подобная забывчивость или упрямство могли сочетаться с необыкновенной самоотверженностью?

Капитан, лежавший в горячке, с обметанным ртом и воспаленной головой, не мог обратиться к Блэрио и Питуа с просьбой известить и успокоить своих родных, но постоянно звал отца и мать с такой тоской и тревогой, что одно это должно было бы побудить лесорубов к действию.

Но они ничего не предпринимали! Оставив супругов Бувар во власти отчаяния, они окружили их сына такой самоотверженной заботой, которая, запоминаясь на всю жизнь, вызывает в сердце того, кому довелось испытать ее живую благодарность. Среди едва различимых, невнятных восклицаний, вызванных жестокими страданиями, бессвязных и бессмысленных слов постоянно звучало еще одно имя, всплывающее на поверхность памяти, словно обломки после кораблекрушения, — имя женщины. Дрожащим голосом, чуть слышно капитан восклицал в бреду:

— Рене!.. О, Рене!

Блэрио, несмотря на всю свою индейскую бесстрастность, был взволнован до глубины души. Его суровое решительное лицо с правильными чертами, искаженное затаенным страданием, просветлело. Он держал похудевшую влажную руку раненого в своей, которую не смогли изуродовать мозоли от ножа и топора, и с жалостью бормотал:

— Бедненький… — словно обращаясь к ребенку, находящемуся на его попечении, которого он защищал, как добрый великан.

— Рене, моя Рене! — лепетал капитан. — Она благородна, а кто я? Между нами пропасть… Рене де Буан… Я безумец!.. Несчастный Бувар!..

Затем раненого охватывал внезапный гнев, накатывавший ужасными приступами безумия, против которых ничто не помогало. Нередко приходилось применять силу. Капитан сердился на Блэрио, бранился, не хотел глотать микстуры, не давал обрабатывать рану.

Блэрио с бесконечной добротой пытался всеми мыслимыми способами успокоить несчастного и, не преуспев, применял военную хитрость.

— Вот, — говорил он мягко, — выпейте это.

— Нет! Нет! — кричал Леон.

— Рене просит вас! Слышите, Рене требует!

О, сила, заключенная в имени любимого существа! Произнесенное возле уха несчастного страдальца, оно имело поистине волшебное действие — лицо, искаженное гримасой боли, освещалось слабой улыбкой, губы, сведенные судорогой, разжимались и раненый принимался жадно пить — ведь Рене этого хотела.

Но вот луч разума пробился сквозь бурное море бессвязных мыслей, бушующих в воспаленном мозгу. Леон узнал Блэрио, чей суровый взгляд на мгновение затуманила слеза.

Капитан с трудом выговорил:

— Благодарю… за все… Почему вы так добры ко мне? Я всегда вижу вас рядом.

— Молчите. Тишина и полный покой! — потребовал Блэрио. Минутное волнение миновало, губы его горько сжались и лицо омрачилось.

— Но… — попытался вставить раненый.

— Так велел доктор! — решительно прервал его Блэрио.

Однако просветление длилось недолго. Рассудок вновь затуманился, кошмарные видения вернулись.

Доктор, как и обещал, приехал на четвертый день или, точнее, ночь. Он нашел, что состояние больного не изменилось и по-прежнему остается крайне тяжелым. Гроньяр заявил, что воспалительные процессы развиваются как обычно, сменил повязку и заявил, что теперь невозможно сказать, каким будет исход.

Выполнив профессиональный долг, Гроньяр перекинулся несколькими словами с друзьями, упомянув об ашерских событиях последних дней, — приезде бродячих актеров, оказавшихся бандитами, представлении в церкви и произошедшем затем разграблении города. Все это случилось именно той ночью, которая предшествовала покушению на капитана, поэтому не было ничего удивительного в том, что Блэрио и Питуа, жившие в полном уединении и выходившие лишь по ночам, еще ничего не знали. Гроньяр рассказал обо всех обстоятельствах недавней трагедии, которая, казалось, живо заинтересовала отшельников, и добавил:

— Все свободные отряды жандармерии и национальной гвардии подняты на ноги. Лес и поля прочесывают до сих пор, но сомневаюсь, что они хоть что-то найдут.

— Или же эти болваны похватают кого попало, — сказал Питуа, — и посадят под арест какого-нибудь бедолагу, который и вовсе тут ни при чем.

— Тупицы! Ничего не соображают, — мрачно добавил Блэрио. — Вот если бы взялись изловить всю банду…

— Хватило бы и двадцати человек с хорошим командиром, — откликнулся Питуа. — Да таких трусов, как здесь, поискать надо. Подумать только, когда напали на капитана, мы с Блэрио вдвоем уложили целый десяток. Они и пикнуть не успели. Да еще и Мусташа с нами не было.

— Теперь нам покою здесь не будет, — проворчал Блэрио. — Надо перенести капитана в другое убежище.

— Далеко? — спросил доктор, который, казалось, не считал удивительной такую тягу к одиночеству.

— В Тресонвильский лес, — отозвался Питуа. — По вечерам нам нужно бывать в Ашере, так что это место и нам бы подошло.

— Убежище отсюда в одном лье с четвертью, — задумчиво сказал Гроньяр, — если раздобыть носилки и одеяла, мы сможем донести туда капитана.

— Отлично! Когда вы вернетесь?

— Через десять дней. Но если нужно, приеду раньше.

— Через неделю, — сказал Блэрио. — Когда в Ашере пробьет восемь вечера, кто-нибудь из нас встретит вас за фермой Лаборд и проведет в убежище.

— Решено. До встречи, друзья!

— Счастливого пути, господин Гроньяр!

Когда Питуа, провожавший доктора до дороги, вернулся, Блэрио коротко сказал:

— Собирайся.

— Что, прямо сейчас?

— Да! Нужно сделать носилки.

Без лишних слов они выбрались из подземного укрытия и при свете звезд принялись собирать распиленные ветки. Несмотря на кромешную тьму, это не заняло и десяти минут. С необыкновенной ловкостью жерди были оструганы, укорочены и подогнаны одна к другой. Оставалось лишь соединить их — и носилки готовы. Хотя в хозяйстве Блэрио и Питуа не было ни веревок, ни гвоздей, это не остановило работу. Разве под ногами дровосека не валяется множества «винтиков» из кривых сучков, которые прочно скрепляют любую конструкцию? Дно короба, сплетенного из веток, выстелили сеном и мхом. Хорошенько закутав раненого в шкуры и свою куртку, Блэрио вынес капитана наверх и опустил на носилки. Старательно завалив ветками и замаскировав вход в подземелье, друзья подняли раненого и отправились в путь, стараясь шагать в ногу.

Выйдя из леса, они бодро двинулись прямо через поля, не останавливаясь и не оступаясь. Мусташ, хорошо знавший дорогу, словно дозорный трусил впереди. Идти приходилось очень осторожно, чтобы не трясти носилки с раненым, тем не менее друзья всего за час добрались до Тресонвильского леса. Оказавшись посреди огромной поляны, занимавшей не меньше двухсот арпанов, они нырнули в небольшую лачужку, вход в которую зарос ежевикой и дикой травой, и по разбитым ступенькам спустились в погреб, откуда пахло плесенью. Блэрио нес капитана, а Питуа носилки, решив не оставлять их наверху.

Друзья шли вперед в кромешной тьме. Они так свободно чувствовали себя в этом странном, зловещем месте, будто обладали удивительной способностью видеть в темноте, что свойственно лишь кошкам и совам. Погреб представлял собой большое, закрытое со всех сторон помещение, потолок которого был еще довольно прочен. В длину можно было сделать добрую сотню шагов, налево и направо отходили ответвления — бывшие кладовые шириной в один туаз и длиной в десять. Блэрио уверенно свернул в третий левый тупик, а, дойдя почти до конца, остановился и свободной рукой принялся шарить в темноте.

Раздался глухой невнятный звук, напоминавший скрежет, затем легкий приглушенный удар. В ту же минуту повеяло теплым воздухом, будто впереди исчезла стена. За ней оказался едва заметный проход. Он был не более четырех футов в высоту и трех в ширину и выходил в коридор с песчаным сухим полом. Гулкое эхо бесконечно повторяло малейшие звуки. Это означало, что коридор был достаточно длинный и просторный.

Питуа разложил носилки на полу, и Блэрио опустил на них раненого. Затем обеими руками с силой толкнул огромную плиту, которая оглушительно заскрежетала, словно жернов, скребущий по голому камню. Медленно сдвинувшись, она вернулась на прежнее место и закрыла проход. Раздался громкий щелчок, едва слышный через толщу стены. Должно быть, распрямилась мощная пружина.

Блэрио тихо сказал:

— Берись за носилки. Готов?

— Да, — откликнулся Питуа.

— Раз-два! Взяли! Мусташ здесь? Хорошо. Вперед.

Друзья прошли около пятисот — шестисот шагов по бесконечному коридору, воздух был по-прежнему теплым и очень сухим. Наконец они пошли медленнее и, резко свернув направо, оказались у входа в просторное помещение.

Блэрио, шедший впереди, высек огонь, зажег кусочек трута, потом пропитанную серой пеньку, а от нее сальную свечку. Капитан, который раньше стонал, теперь, к счастью, незаметно заснул. Раненый не проснулся, даже когда Блэрио устраивал его на лежанке из оструганных досок, поверх которых была брошена охапка соломы.

— Сейчас, должно быть, около десяти? — спросил Питуа.

— Наверное, — отвечал Блэрио.

— Кому сегодня идти?

— Вам с Мусташем.

— Тогда я пошел.

— Удачи, Питуа!

— Доброй ночи, Блэрио.

— И тебе, друг.

— Пошли, Мусташ, живей!

С этими словами Питуа, вооруженный ружьем, висевшем на перевязи, вышел в коридор. Пес бежал за ним.

Новое убежище загадочных лесорубов казалось еще надежнее, чем подземный тайник в лесу. Пещера, выдолбленная в известняке, была более просторна — не меньше, двенадцати туазов в длину и восьми в ширину. Потолок поддерживали три опоры, каждая высотой в полтора туаза. Пещера представляла собой чистое, сухое и в общем довольно комфортабельное укрытие, где друзьям нередко приходилось отсиживаться. Две отличные кровати из оструганного дерева, устланные сеном и покрытые шерстяными и меховыми одеялами, посуда, земляной очаг, мешок угля, массивные, но удобные стулья, сундук для ценных предметов, запасная одежда из холстины и кожи, развешанная на гвоздях, вбитых в мягкие известковые стены, — вот что сразу бросалось в глаза в подземном жилище.

Кроме того на стене висела все та же козлиная шкура с водой, имелись хороший запас картошки, большой горшок, наполовину полный топленого масла, виноградные лозы, на которых еще держались прекрасные гроздья ашерского винограда, яблоки и груши в плетенках из орешника, бочонок пороха, мешочки с пулями и дробью. Угол занимал верстак с инструментами, на нем лежали соломенные коробочки с различными семенами и стоял медный светильник с тремя рожками.

Иными словами, о такой обстановке многие бедняки могли только мечтать. Это было неприступное убежище, за которое иной изгнанник не пожалел бы никаких денег.

Оставшись в одиночестве, Блэрио медленно съел кусок грубого хлеба и гроздь винограда и сел возле раненого, дожидаясь, когда тот проснется. Отшельник погрузился в тягостные мысли, взор его затуманился, лицо омрачилось. Он долго сидел без движения, пока стон раненого не вывел его из оцепенения. Он налил в стакан несколько капель темно-красной настойки, добавил немного воды и поднес кружку к губам капитана, который стал жадно пить. Затем Блэрио растянулся на другой кровати и чутко заснул, как дикарь, которого может разбудить малейший шорох.

Капитан просыпался трижды за ночь. Наконец вернулся Питуа в сопровождении Мусташа и весело приветствовал товарища:

— Здравствуй, Блэрио!

— Доброе утро, Питуа!

— Что нового наверху?

— Все спокойно.

— Тем лучше. Сегодня моя очередь, а сейчас, дружище, поешь и ложись отдыхать.

— Ладно. На вырубке пока работать не будем?

— До тех пор, пока Бувар не поправится. Дальше видно будет. Который час?

— Когда я возвращался, пробило семь. Наверху совсем светло.

Питуа перекусил и улегся спать. Еще один день прошел у изголовья больного. Вечером Питуа остался возле раненого, а с наступлением ночи Блэрио вооружился, взял с собой Мусташа и отправился наверх. Он тоже вернулся незадолго до рассвета, поел и лег спать. Так прошла неделя. На восьмой день, как и обещал, приехал Гроньяр. Он пришел в восторг от размеров и великолепия нового убежища и, конечно же, обещал хранить все в тайне. Он нашел, что капитану Бувару гораздо лучше, и заявил, что не сомневается в том, что тот поправится, но только при соблюдении одного условия — ухаживать за раненым нужно с таким же терпением и усердием.

Блэрио ответил немного ворчливо, но в голосе его звучало искреннее участие к больному:

— Ни днем, ни ночью мы ни на миг не оставим капитана без присмотра, господин Гроньяр. Будем ходить за ним, как за малым ребенком.

Доктор уехал, уверенный, что оставляет больного в надежных руках. Пока Питуа провожал гражданина Гроньяра до дороги, Блэрио и Мусташ отправились совершать ночной обход. Ночь прошла, Блэрио вернулся из дозора и очень удивился, не увидев света в пещере. Он услышал стоны капитана, метавшегося в бреду. Встревожившись, он позвал вполголоса:

— Питуа!

Ответа не было. Он позвал громче, но услышал только эхо, прокатившееся по коридорам. Капитан снова заворочался и жалобно застонал. Блэрио ощупал постель друга — она была пустой и холодной. В страшной тревоге, он высек огонь, зажег свечу и увидел, что светильник погас, потому что в нем кончилось масло. В остальном вокруг все было как обычно. Что же стряслось с Питуа? Сомнений нет — капитан оставался без присмотра всю ночь. Повязка сползла, чашка с микстурой стоит там же, где ее оставил доктор. Мусташ, прерывисто дыша, дважды обежал пещеру, глухо зарычал и бросился в коридор. Питуа вышел наверх — это было ясно. Нигде не было видно ни его ружья, ни ножа. Возвращался ли он после того, как проводил врача, — вот что хотел знать Блэрио. Но, прежде чем отправиться на поиски друга, необходимо было заняться раненым — сменить бинты, дать лекарство, поставить у изголовья чашку воды и оставить его на милость Бога до тех пор, пока не найдется Питуа. На все ушло не меньше четверти часа. Блэрио наполнил и зажег светильник, задул свечу и отправился в путь. Впереди, повизгивая, бежал Мусташ.

Блэрио добрался до конца коридора, повернул плиту, закрывавшую выход, вышел, задвинул ее за собой и, поднявшись наверх, оказался в погребе. Мусташ жадно принюхивался и жался к ногам хозяина. Блэрио, стараясь ступать тише, начал подниматься в лачугу. Оставив пса позади, он совершил непоправимую ошибку, в чем ему тут же пришлось убедиться. Как только он выбрался наверх, его тут же схватили за горло и вцепились в ноги. Нападение было настолько внезапным, что Блэрио, отличавшийся удивительной силой, пошатнулся. Кто-то камнем повис на его ногах, а горло сдавили словно тисками, но он бешено сопротивлялся и как котят отшвырнул двоих нападавших. Но тут подоспел третий. Блэрио услышал, как он заряжает пистолет. Раздался грубый голос:

— Прекрати сопротивляться, или пристрелю!

Блэрио не боялся смерти и не собирался сдаваться, даже оказавшись в одиночку против троих. Но что, если, одурачив незнакомцев, он сможет узнать, как найти и спасти Питуа? Лучше пуститься на хитрость, сдаться, а уж потом выйти победителем. Эта мысль как молния пронеслась в мозгу Блэрио, и он тут же прекратил сопротивляться. Но Мусташ, который не понимал человеческой хитрости, был не согласен с таким решением. Выбрав подходящий момент, он, как настоящая пастушья собака, вцепился в ногу человека с пистолетом.

— Проклятая тварь! Я убью тебя! — завопил незнакомец.

— Назад, Мусташ! Назад! — приказал Блэрио. — Не убивай мою собаку! Если бы только Питуа был здесь… От вас бы живого места не осталось!

Блэрио почувствовал, что его связали по рукам и ногам тонкой веревкой, и подумал: «Посмотрим, что дальше будет».

— Плюс один — будет два! — насмешливо сказал человек с пистолетом.

— Вы схватили Питуа? Зачем? Что мы сделали плохого?

— Хватит болтать, пошевеливайся! Вот-вот рассветет, а нам еще идти и идти.

— Бедняга, — подумал Блэрио о капитане Буваре, который остался один, без всякой помощи, и должен был погибнуть в подземелье, о котором не знала ни одна живая душа.

ГЛАВА 23

— Да-да, господин аббат, Фэнфэн вас перехитрил. Теперь он хозяин замка, а вы его пленник!

Услышав эти слова, с издевкой произнесенные разбойником в лохмотьях, который хихикал и смотрел на него в упор единственным глазом, старый аббат Фарронвиль на мгновение подумал, что находится во власти кошмарного сна. Заснул он, чувствуя себя в полной безопасности, в крепости с неприступными стенами, под защитой гусар, и вдруг отвратительная толпа негодяев вламывается в комнату, связывает его по рукам и ногам, издевается над ним! Нет, это лишь страшный сон, навеянный последним стаканом бургундского, который он выпил с офицером. Машинально аббат попытался поднять руку и дернуть шнурок звонка, висевший в изголовье.

— Бесполезно, совершенно бесполезно, господин аббат, — снова заговорил одноглазый, молодой человек с хитрым лисьим лицом и рыжими волосами, собранными в хвост. — Ваши люди связаны за все четыре лапы.

— Гусары… — пролепетал аббат, с ужасом думая о трех женщинах, оказавшихся, как и он, в руках бандитов. Веревки, врезавшиеся в ноги, причиняли ему жестокие страдания, и эта боль, увы! заставила осознать страшную реальность.

— Гусары и лейтенант Жолли — вот уж правда, такая шутка ценится на вес золота! Это так же верно, как то, что меня зовут Кривой из Жуи — к вашим услугам! Я настоящее сокровище, и моя служба ценится дорого!

Семь или восемь бандитов гоготали, надрывая животы, и потешали друг друга грубыми шутками, словно им некуда было торопиться, и делом своим они собирались заниматься, не прерывая веселья. Один из них сказал:

— Мы, конечно, не только за этим пришли, но я бы заморил червячка!

— Гляди-ка, Сан-Арто проголодался! Ну и ненасытное у тебя брюхо! Если не можешь дождаться общей пирушки, ступай в кладовую. Там уж найдется чем поживиться! А у нас пока тут есть чем заняться!

— Мне тоже охота посмотреть, какую рожу скорчит старый святоша, когда мы подпалим ему окорока.

При этих словах аббат задрожал. Он знал о чудовищных пытках, бывших в ходу у поджигателей, и с ужасом спрашивал себя, неужели на старости лет придется пережить такой ужас.

Сан-Арто, которого подгонял голод, добавил, уходя:

— Я пошел на кухню. Тащите его туда, я буду набивать брюхо, а заодно увижу, как поджарится этот старый осел! Два удовольствия разом! — закончил бандит, зловеще расхохотавшись.

— Надеюсь, что господин аббат будет умницей, и нам не придется причинять ему неудобства, — произнес чей-то голос. Раздалось звяканье шпор, и вошел элегантный лейтенант Жолли, в небесно-голубой форме с белыми галунами, в гусарской венгерке, кокетливо наброшенной на левое плечо, и кивере, сдвинутом на одно ухо.

— Что вы хотите этим сказать? — высокомерно спросил аббат де Фарронвиль.

— Мой желудок благодарен вам, и мне бы не хотелось применять насилие против человека, который накормил нас таким ужином.

— Насилие? Вы хотите обокрасть замок?

— Увы, именно так, господин аббат. Мы бедны, а вы богаты.

— Мое богатство гораздо меньше, чем вы думаете.

— Надо же, олухи… то есть люди, у которых мы заимствуем некоторые вещи, всегда говорят то же самое. Мы объясняем, что они ошибаются, поджаривая им пятки.

— Вы — Фэнфэн? Главарь поджигателей? — снова спросил аббат, дрожа, несмотря на свою храбрость.

— Нет, я один из лейтенантов. У нас такие же звания, как у гусар.

— Вы подло обманули меня!

— Вовсе нет. Жан Жолли — мое настоящее имя. Я лейтенант Фэнфэна. Кроме того, меня называют Душкой Беррийцем.

— Берриец! Зря ты рассказываешь все этому олуху, — прервал говорившего Кривой из Жуи.

— Все! Гражданин Филипп, у тебя хороший слух, так что слушай внимательно, — продолжил Берриец. — А в доказательство наших добрых намерений мы и вам кое-что оставим. Теперь скажите, где хранится знаменитое сокровище Фарронвилей?

— Никакого сокровища не существует, — отвечал аббат. — Есть двадцать тысяч ливров золотом и в экю, которые вынайдете в ларце, замурованном в стене.

— Двадцать тысяч! — воскликнул Кривой из Жуи, приходя в ярость. — Столько нам даст любой фермер, стоит его припугнуть как следует.

— Двадцать тысяч ливров! Да это шутка, — подхватил Душка Берриец. — Придется нам, как выражается мой коллега и друг, припугнуть господина аббата.

— Старый скряга! Как бы я хотел перерезать тебе глотку, вспороть брюхо и бросить псам кишки! — визжал Кривой, охваченный одним из тех приступов бешенства, которые время от времени случались с ним.

— Режь, мерзавец! Режь! — крикнул старик. — Здесь ты не найдешь ни грошом больше!

— Ладно, хватит болтать, — провыл гнусным голосом разбойник в грязных лохмотьях, по имени Жиль Лешен. — Давайте схватим телок. Пусть-ка попляшут перед нами — глядишь, у старого осла язык развяжется.

— Что это значит? — сказал аббат, испугавшись сильнее прежнего.

— Телки, это, так сказать, слабый пол. Такие болтливые, пухленькие… Их еще называют женщинами. Дошло, а?

— О Боже мой! — простонал аббат, отказываясь верить своим ушам.

— Ничем тебе твой Бог не поможет!

— Целых три девки на тебя одного, — заметил Кривой из Жуи. — И не стыдно в твои-то годы, а, старый развратник?

— Я уже приметил одну, — флегматично вставил Лешен, — такую жирненькую, с папильотками в волосах. Вид у нее, доложу я вам…

Душка Берриец положил конец препирательствам:

— Поделите между собой племянниц господина аббата. Думаю, можно обойтись без венчания и прочих формальностей. Вы все по очереди сможете поближе познакомиться с ними, если господин аббат не будет благоразумен.

— Негодяи! Мерзавцы! — возмущенно вскричал старик. — Можете обыскать все кругом, сами убедитесь, что я говорю правду.

— Непременно! С этого мы и начнем. Пошли, ребята, засучим рукава, и за дело.

Бандиты, сопровождавшие хохотом весь разговор, ринулись вперед, вспарывая обивку кресел, ломая двери, швыряя на пол ценные предметы, разбивая вдребезги произведения искусства. Через две минуты можно было подумать, что в доме взорвалась бомба.

Ларец открыли без труда — в замке был ключ. В нем действительно было двадцать тысяч ливров и, кроме того, золотая и серебряная церковная утварь искусной работы: чаши, дароносицы, дискосы, потир, украшенные драгоценными камнями, которые бандиты принялись выковыривать из оправы, отпуская похабные шуточки.

— Старик и словом не обмолвился о побрякушках!

— Бережет жестянки, как своих толстух!

Затем на свет были извлечены другие столь же великолепные драгоценности — карманные часы с боем, золотые цепочки, перстни и запонки с бриллиантами, булавки, табакерки, при виде которых бандиты испускали восторженные вопли, запихивая награбленное в грязные мешки, чтобы затем разбить, погнуть, изуродовать и продать за бесценок скупщикам краденого.

Вскоре обстановка превратилась в свалку кружев, осколков фарфора, обрывков гравюр, одежды, белья, флакончиков, церковной утвари, которую топтали грабители, буквально лишившиеся рассудка при виде такой роскоши.

Обыскивая дом, они нашли вино, напились и для пущего веселья решили устроить маскарад. Лешен схватил митру и посох. Нахлобучив головной убор аббата, он стал фехтовать посохом. Кривой из Жуи, подумав о других членах банды, сказал:

— Никому и дела нет до бедного Франсуа Лежена, нашего Кюре! А тут для него настоящие сокровища.

— Неплохая мысль, Кривой! — заметил разбойник, переодевавшийся из своих лохмотьев в рубашку аббата. — Надо бы собрать гостинцев нашему Кюре — молитвенник, серебряные плошки, одежку. Ну что, согласны?

Пока Кривой из Жуи с несколькими товарищами на скорую руку собирал подарки, остальная банда продолжала пировать, и звуки пьяной оргии доносились со двора и изо всех уголков замка. Пьяные песни, ругань, звон бьющейся посуды, хлопанье дверей, а иногда отчаянный, душераздирающий женский вопль.

Услышав крики, аббат покраснел, потом побледнел так, что казалось, будто он вот-вот упадет в обморок. Берриец заметил это и заверил его с ироничной вежливостью, оскорбительной, как пощечина:

— Не обращайте внимания, господин аббат. Должно быть, наши ребята любезничают со служанками. Дамы по-прежнему находятся под присмотром в своих комнатах, и только от вас зависит, не придется ли и им отвечать на ухаживания наших кавалеров.

Шум усилился. Замок, захваченный толпой негодяев, напоминал осажденный город. Пленники, запертые в казематах большой северной башни, вырвались на свободу и обнимались с приятелями, которые до недавнего времени притворялись гусарами. Лохмотья нищих мелькали вперемежку с блестящей военной формой. Подъемный мост был опущен, решетка на воротах поднята, чтобы разбойники, осаждавшие крепость, могли беспрепятственно проникнуть внутрь.

Более трехсот головорезов заполнили коридоры замка, залы, лестничные пролеты, галереи, парадные покои, баш ню, помещение для стражи, кухни, конюшни, службы, чердаки, подвалы — все, вплоть до комнатки, где находился механизм башенных часов, который они разгромили, охваченные страстью к разрушению. Никогда еще у банды Фэнфэна не было такого праздника, и никогда она не учиняла такого разгрома.

Тем временем уже отходившие ко сну графиня де Ружмон и девушки услышали непонятный, испугавший их шум и поспешно одевались. Дамам повезло больше, чем аббату, — их комнату не захватили, когда они лежали в постели. По счастливому стечению обстоятельств к ним вела отдельная лесенка, поднимавшаяся, словно на сторожевую вышку, по наружной стороне восточной башни. Вход туда преграждала прочная, как в темнице, массивная дубовая дверь, заколоченная досками и запертая на множество замков и запоров.

Существовала, конечно, и потайная лестница, по которой поднимались слуги, но она была спрятана за особой дверью с секретом, находившейся в темном закоулке рядом с кухнями. Разбойники потеряли изрядное количество времени, разыскивая и взламывая вход в голубую комнату. Графиня, чья невозмутимость, вызванная душевным расстройством, доходила до полной слепоты к реальным событиям, была крайне изумлена шумом, раздавшимся среди ночи. Не догадываясь о его истинной причине, она сердилась на гусар и громко возмущалась:

— Видите, дети мои, в каком веке мы живем! Люди нашего круга нигде не могут чувствовать себя в безопасности. Нужно иметь целые гарнизоны, и какие, Боже мой! Состоящие из мужланов, пропахших табаком и конюшней… Под командованием офицеров, вышедших из низов и получивших образование в полку…

Девушки лихорадочно одевались, настороженно прислушиваясь к доносившимся звукам. Шум становился все громче.

— Вот, пожалуйста! — продолжала графиня, вкладывая в слова всю великосветскую иронию, — солдаты празднуют, патриоты веселятся и в благодарность устраивают им оргии.

— Мамочка, — перебила ее Валентина, — это совсем другое…

— О да, тетя, — сказала Рене, — Валентина права: эти тяжелые удары, крики…

— Только бы они не ворвались в замок!

— Что ты болтаешь, глупышка! Мы ведь под защитой гусар. Это честные люди, хоть и дурно воспитанные.

— Боже мой, я боюсь, — прошептала Рене при звуках выстрелов и усилившихся воплях. Затем в просторном коридоре раздались топот, брань, звон оружия, окна со двора освещались отблесками огня, внизу слышались голоса множества людей. Наконец раздались удары в дверь голубой комнаты, в нее колотили ногами, кулаками, прикладами.

— Открывайте! Черт побери, открывайте! Проклятые куклы! Аристократки! Не ломайтесь!

Графиня потерянно взглянула на бедных девушек, прижавшихся к ней в испуге, и прошептала:

— Боже Всемогущий! Какое испытание ты нам готовишь?

Дверь рассыпалась под градом ударов, и полтора десятка негодяев ввалились в комнату. Среди них были и отталкивающие, отвратительные нищие, и люди, одетые как богатые крестьяне, и несколько гусар в разодранных мундирах. Как обычно происходит на попойках, в которых участвуют гражданские и военные, многие успели обменяться головными уборами. Гусары напялили колпаки и шапки своих новых товарищей, а те нацепили кивера. Маскарад стал еще отвратительнее.

При виде двух девушек и графини, стоявших посреди ярко освещенной комнаты, мерзавцы на миг остановились. Хоть разбойники и были уже наполовину пьяны, им, видимо, необходимо было собраться с духом, так как благородство манер действует даже на самых отъявленных негодяев. В этот момент напиравшие сзади толкнули вперед своих товарищей, минутное смущение преодолено, и госпожа де Ружмон, Валентина и Рене оказались в окружении дурно пахнущих мерзавцев; оглушенные криками и сальными замечаниями, они были близки к обмороку.

Один негодяй протянул грязную лапу к шее графини, на которой сверкало колье. Почувствовав отвратительное прикосновение, благородная дама оттолкнула мужлана с такой силой, что он отлетел и проехал по паркету.

— Назад, мошенник! — вскричала она возмущенно. — Можешь ударить меня топором, но не трогай руками!

Но разбойники ее не поняли и завыли пуще прежнего. Теперь у них был повод самим наброситься на женщин, чтобы отомстить за оскорбление.

— Ты толкнула меня, чертова дворянка! — рычал негодяй. — А вот я тебя обниму, а потом и…

Он схватил графиню и приблизил свою отвратительную рожу к ее гордому благородному лицу.

Валентина вскрикнула, Рене чуть не упала в обморок, чувствуя, как грубые руки дотрагиваются до ее тела. В этот момент раздался голос, в котором слышались повелительные нотки:

— Эй, ребята, оставьте пока телок. Пойдем посмотрим, нельзя ли здесь еще чем поживиться. Гражданки, извольте следовать за мной к аббату, который в вас так нуждается.

— Лейтенант Жолли! — воскликнула графиня. — Кто вы? Что вы здесь делаете?..

— Мы — банда Фэнфэна. А здесь мы затем, чтобы грабить, — отвечал гусарский офицер-самозванец, который, казалось, был не в духе. — Аббат ведет себя неразумно. Он мешает нам и торгуется… Пошли, поживей. Постарайтесь быть красноречивыми и вытряхнуть из него все деньжата, если откажетесь — вам же будет хуже!

Призвав на помощь все свое мужество, несчастные женщины прошли сквозь толпу бандитов, возбужденную приказом Душки Беррийца.

— Эй, красотка, свидимся попозже, — разочарованно проворчал оборванец, не желавший терять такой лакомый кусок.

Жолли пока ограничивался одними угрозами и не трогал женщин. Они вышли за ним из комнаты, слыша вслед брань и непристойности, которых, к счастью, не понимали. При виде ужасающего беспорядка, царившего в комнатах дяди, и его самого, лежавшего на кровати со связанными руками и ногами, багрового и задыхающегося, графиня едва не лишилась чувств.

— Будьте мужественны, мама! — промолвила Валентина, беря себя в руки.

— Крепитесь, тетя, — словно эхо отозвалась растерянная Рене, чье сердечко трепетало, пока они шли через залы, где негодяи курили, пили, ели и облегчались, как сытые свиньи.

Ужасный запах чеснока, грязи, вина, табака вытеснил легкий аромат жилища старого священника. Вино рекой лилось по коврам, пустые бутылки летели в оконные стекла и зеркала, пьяные голоса ревели старый припев:

— Ах, дядя! Дорогой, милый друг! Какое ужасное пробуждение! — душераздирающе зарыдала графиня, бросаясь старику на шею.

— Да, мои бедные дети, мы все страждем, — говорил аббат, тяжело дыша. — Эти чудовища ненасытны. У меня все отобрали, истребили священные предметы, которые для них не имеют никакой цены. Я не понимаю, чего еще они хотят?

— Послушайте, аббат, — холодно оборвал старика Душка Берриец, чей голос стал резким и неприятным. — Не заговаривайте мне зубы. Или женщины немедленно поступят в распоряжение моих людей, которые прямо здесь, на ваших глазах… Вы поняли меня? Или вы немедленно скажете, где хранятся сокровища Фарронвиля.

— Негодяй, ведь я сказал — этих сокровищ не существует.

— Аббат, не слишком ли много вы лжете? А прекрасное столовое серебро, которое я видел вчера за ужином? Оно стоит не меньше шестидесяти тысяч ливров! Где оно?!

— Я полагал, что грабители уже добрались до него.

— Нет, оно слишком хорошо запрятано. Ну, живей!

— Серебро будет выкупом за моих близких, но кто мне поклянется, что их отпустят?

— Никто. От меня вы не услышите никаких обещаний.

И, отбросив всякую сдержанность, бандит продолжал:

— Где серебро, тысяча чертей?! Торопись, или твоими красотками займется вся банда!

— Дядя, умоляю вас! — простонала испуганная графиня.

— В глубине черной комнаты есть двойная дверь. Вот ключ… Там вы найдете серебро.

— Вот так-то лучше, гражданин аббат. Не стоило тянуть так долго! Эй, парни, за работу! Здесь богатая добыча, и Фэнфэн будет щедр.

Услышав эти слова, бандиты ринулись в темную комнату, где хранились драгоценности, и в одно мгновение снесли дверь. Раздались дикие, дьявольские крики, еще более неистовые, чем раньше, — разбойники увидели сокровища, хранившиеся в огромном железном шкафу. Грязные лапы хватали изящные приборы, которые могли бы служить украшением королевского стола. Грабители, обезумевшие при виде серебра, накинулись на великолепные произведения, созданные подлинными гениями ювелирного искусства. Все летело, падало, рушилось с невероятным грохотом, плющилось под каблуками вандалов и затем исчезало в мешках и торбах, наволочках и тюках, связанных из простыней и занавесок. Добра набралось на целую телегу. Наконец все было собрано, и разбойники, находившиеся в полном восторге от удачного дела, готовились выносить награбленное. Лошадей, чье ржанье доносилось со двора, запрягли во все свободные повозки, они должны были доставить добычу в логово бандитов.

Душка Берриец, убедившись, что аббату нечего больше скрывать, повернулся к нему и насмешливо сказал:

— Фэнфэн будет вами доволен, гражданин аббат. Взятие замка Фарронвиль запомнят надолго. Это приятно, ведь и мы неравнодушны к славе. А уж когда работа сочетается с удовольствием… Эй, слушайте все! Вот три красотки, с помощью которых мы заставили раскошелиться старого скупердяя. Теперь они наши. Жиль Лешен, похоже, тебе приглянулась старуха — делай с ней что хочешь. Себе я забираю блондинку. А что касается брюнетки, пусть достанется любому.

— Мерзавец! — взревел аббат с пеной на губах и налившимися кровью глазами, пытаясь разорвать веревки.

Несчастные женщины испустили отчаянный крик и, бросившись к окну, попытались его открыть, предпочитая броситься в ров с водой и погибнуть, чем попасть в лапы негодяев.

ГЛАВА 24

В тот самый момент, когда должно было совершиться непоправимое — ужасное насилие или трагическая гибель, которую добровольно избрали несчастные жертвы, — раздался громкий голос:

— Черт меня побери, и вас, проклятые олухи! Это девки для Главаря!

— А? Что? — не зная, что и думать, спрашивали ошеломленные разбойники, испуганные одним упоминанием имени Фэнфэна.

— Не дайте им выскочить в окно, или Главарь всех вас накажет. Послушай-ка, Берриец, да ты совсем рехнулся! Я ведь тебе передавал приказ Хозяина — не трогать телок.

— Нормандец, я совсем забыл об этом, — бормотал дрожащим голосом гусарский офицер-самозванец, позеленев от страха.

— Бедненький! Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если Фэнфэн рассердится.

— Он здесь? — спросил Душка Берриец, внезапно лишившись красноречия.

— Нет. Считай, что тебе повезло. Он прислал меня проследить, как тут идут дела.

— Нормандец, замни все это, а уж я не забуду.

— Попытаюсь.

К счастью, окно не открылось, когда Валентина слабеющей рукой повернула ручку. Внезапное появление измазанного сажей Толстяка Нормандца, которого, несмотря на это, все бандиты узнали по высокому росту и громовому голосу, помешало совершиться гнусному преступлению. Слова, произнесенные доверенным лицом Фэнфэна, как по волшебству, остановили самых необузданных мерзавцев. Дисциплина, царившая в банде поджигателей, была поистине необыкновенной, кроме того, все помнили гибель Большого Дофина, заживо распиленного между двумя досками. Разбойники бросились вперед, преграждая женщинам путь к окну. Отношение к несчастным пленницам немедленно изменилось — бандиты изо всех сил изображали любезность, покорность, раскаяние.

— Гражданки, не сердитесь, — бормотал Жиль Лешен, чья грубость в одно мгновение уступила место невероятной покладистости. — Мы хотели всего лишь пошутить. Чуть-чуть выпили, ну, и забыли про обхождение с дамами…

— Дамы, прошу вас уверить самого Фэнфэна, что все ограничилось лишь, быть может, несколько вольными шутками, — умолял Душка Берриец, чувствуя себя крайне неуютно.

Толстяк Нормандец прервал его, отвесив с размаха пощечину:

— Заткни глотку, скотина, или я тебя пристрелю!

Женщины, удивленные неожиданным появлением спасителя, избавившего их от смерти и бесчестья, но нисколько этим не успокоенные, с любопытством, к которому примешивалось вполне понятное недоверие, разглядывали человека, положившего конец оргии. Без сомнения, незнакомец, властно разговаривавший с остальными членами шайки, которые с испугом подчинились ему, тоже был бандитом. Не поняв ни слова из речи, произнесенной на воровском наречии, они находились в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Но он отсрочил расправу, к которой они приготовились, и это давало повод надеяться на дальнейшее избавление. Кроме того, этот человек, хоть и был бандитом, относился к ним почтительно. Дотронувшись до полей своей шляпы с кокардой, заломленной на военный манер, он произнес:

— Гражданки… дамы, успокойтесь. Вам не причинят вреда. Главарь, я хотел сказать, командир, сам решит, что с вами делать. Но я думаю… Полагаю, он не хочет вам зла. Больше я ничего не могу вам сказать.

— Так нас не освободят? — спросила графиня, к которой возвращалось мужество.

— Нет. Судьбу пленников решает хозяин. Вам придется последовать за нами.

— Позвольте мне хотя бы разрезать веревки, которыми связали аббата Фарронвиля. Дядя так жестоко страдает…

— Нет. Не просите меня больше ни о чем. Следуйте за нами, не оказывая сопротивления, или мне придется приказать нести вас.

— Дайте хотя бы проститься с дядей… Я хочу лишь…

— Берриец, Кривой, Лешен! Хватайте их! — резко оборвал ее Нормандец, преграждая путь к кровати, на которой хрипел аббат.

— Дети, не спорьте! Повинуйтесь! — простонал старик, опасаясь нового насилия. — Не думайте обо мне.

С учтивостью, поражавшей в таких отбросах общества, разбойники вывели рыдавших графиню и девушек из комнаты аббата на лестницу, где шумно толпились пьяные бандиты, расступавшиеся перед Толстяком Нормандцем, который ударами расчищал путь, хрипло выкрикивая:

— Дорогу! Тысяча чертей, прочь с дороги!

Женщины спустились во двор, посреди которого стояла — о, ирония судьбы! — большая карета, в которой они приехали в замок. Они узнали экипаж в отблесках пожара, при свете которого бандиты продолжали попойку. Не понимая от ужаса и половины своих действий, женщины уселись в карету вместе с бандитом, который плюхнулся на переднее сиденье и окликнул человека, сидевшего на козлах:

— Кривой, это ты?

— Я самый.

— Гони к нашему подручному в Гедревиль.

— Есть!

Кроме того, Толстяк Нормандец выбрал четверых гусар-самозванцев, которые еще держались на ногах, и приказал им сопровождать карету. Бандиты тут же вскочили в седло и с саблями наголо встали у каждой дверцы. Экипаж покинул Фарронвиль, откуда по-прежнему доносились шум и вопли.

Погром, однако, подходил к концу. Как заметил Пиголе, испачкавший лицо сажей, чтобы не быть узнанным, и явившийся к дележу добычи:

— Здесь не так, как в крестьянских домах, — тайников нет.

Действительно, деньги, столовое серебро, драгоценности, все лежало в шкафах и сундуках. Ни одна вещь не была припрятана в какой-нибудь укромный уголок. Казалось, в Фарронвиле совсем не опасались грабителей, и люди Фэнфэна пребывали в полной уверенности, что увозят с собой все ценности. Так оно и было — грабители перевернули вверх дном весь замок. «Устроили большую стирку», как выразился один красноречивый соратник Фэнфэна. Все телеги нагружены доверху, в том числе повозки Пиголе, запряженные двумя истощенными клячами. Пора было думать о возвращении. Разбойники с трудом боролись с сонливостью, одолевшей их после непривычно обильной трапезы. Лейтенанты обходили замок с печально знаменитым в долине криком, призывавшим разбойников к отступлению:

— Эй, дёру! Дёру! Оборванцы, драпаем!

Разбойники наспех допивали вино, наполняли фляги, били оставшиеся зеркала, крушили уцелевшую мебель, пачкали грязью и испражнениями ковры и обивку стен и сбегались во двор, с сожалением покидая разгромленное жилище.

— Дёру, оборванцы, дёру!

Душка Берриец, изо всех сил старавшийся искупить перед Фэнфэном свой промах, бегал взад-вперед, собирал и пересчитывал бандитов.

— Все здесь? В замке не осталось ни одной пьяной рожи? Тогда в дорогу!

Бандиты, нагруженные добычей, с брюхом, набитым до отказа, выпившие едва ли не больше, чем за всю предыдущую жизнь, шли, едва переставляя заплетавшиеся ноги и поддерживая друг друга, рыгая как обожравшиеся свиньи, ворча, горланя песни и облегчаясь. Они двигались к большому гедревильскому подземелью, где должен был состояться дележ награбленного.

В два часа ночи в замке Фарронвиль, как над оскверненной могилой, царила гробовая тишина. Мост по-прежнему был поднят, во дворе ни души — лишь догорающие угли, над которыми порывы ледяного ветра иногда взметали столб искр. Вокруг мрак и пустыня. Из шумной псарни, господских покоев, кухни не доносилось ни звука. Казалось, все умерло. Медленно тянулось время, разбитые старинные часы на башне молчали.

Наступило серое и бледное утро, затянутое туманом. Старый аббат, потерявший сознание в ту минуту, когда его племянниц увели бандиты, наконец открыл глаза. Увидев царивший вокруг беспорядок, он тут же вспомнил о похищении женщин, о своем разорении и испустил жалобный стон:

— Господи, почему я не умер? Зачем жить после такого несчастья?!

В это время дверь, висевшая на одной петле, приоткрылась и с грохотом упала, разбившись в щепки. Бледный человек с безумным взглядом, волосами, стоявшими дыбом, в одежде, покрытой пятнами грязи и крови, бросился в комнату с криком:

— Хозяин! Хозяин! Ах, Боже мой!

— Любен! — воскликнул старик. — Это ты, бедное дитя!

Верный слуга принялся искать нож, чтобы освободить аббата от веревок, и, не найдя, с трудом перерезал их осколком зеркала. Старик сел на кровати, опершись на подушки, и, глубоко вздохнув, просто и с достоинством протянул руку своему спасителю. Любен схватил ледяную руку хозяина, сжал в своих горячих ладонях и вдруг разразился душераздирающими рыданиями. Слезы, катившиеся по щекам слуги, известного своей силой и энергичностью, казались столь невероятным, что аббат понял, что ему известно еще не обо всех ужасах прошедшей ночи.

— Господин аббат, вы одни? — спросил Любен.

— Бандиты увели их… Всех троих.

— Милостивый Господь жестоко наказывает и великих и малых… — зарыдал слуга, чья боль изливалась потоками слез, струившимися по его искаженному лицу.

— Бедное дитя, ты тоже страдаешь! Где твоя жена?

— Ах, хозяин, я и не думал, что можно так страдать и все еще жить. Сердце рвется на части…

— Что случилось? Говори…

— Я вырвался из подземелья, где просидел взаперти четыре дня. Я уже предчувствовал несчастье… Бандиты освободили меня со словами: «Ступай к своей семейке». Но сказано это было таким тоном, что меня пробрала дрожь. Во дворе я увидел следы погрома и, конечно, во-первых, со страхом подумал о жене, о бедной Виктории. Я вошел в большую залу, где мы обедаем, и кровавая пелена застлала мне глаза. На столе, привязанная за руки и ноги, лежала моя жена. Одежда с нее была сорвана… Они обесчестили ее, изнасиловали и перерезали горло. Виктория была уже холодна. О, хозяин!..

— Господи, Господи! — простонал аббат, в глазах которого стояли слезы.

— В углу с перебитыми ногами, опираясь на локти ползала Катрина, жена моего товарища Лафлера. Она тоже была нага, с вырванными волосами… Она хихикала как идиотка. Бедняжка лишилась рассудка, ничего не слышала и не понимала. Я завернул в занавеску тело моей несчастной супруги и пришел за вами, хозяин. Вы всегда были так добры ко мне… Хвала Господу, вы живы!

— Бедные дети, бедные дети! — в полном отчаянии прошептал аббат срывающимся голосом. — Но что стало с остальными?

— Не знаю. Я думал только о вас.

— Сколько ты пережил! Я очень слаб, мне тоже пришлось немало вытерпеть, с трудом держусь на ногах, но долг свой выполню. Идем же!

Опираясь на руку слуги, аббат усилием воли собрал все силы, покинул разгромленную комнату и спустился во двор, усыпанный осколками стекла, клочьями соломы, объедками, нечистотами и вещами, свалившимися с телег с награбленным добром. Конюшни и каретные сараи стояли пустые. Дверь на псарню широко распахнута. Одержимые демонической жаждой зла, разбойники перерезали всех собак. Их кровь ручьем лилась в ров. Аббат воздел руки, будучи не в состоянии понять эту бессмысленную жестокость. Вдруг он остановился — из полуподвального окошка темницы, где раньше были заперты пленные бандиты, доносились крики и стоны.

— Они там, — сказал аббат, — идем.

Свежий воздух возвращал старику силы. Он спустился и увидел ключ, торчавший в замке. Отперев темницу дрожащими руками, аббат толкнул дверь и оказался в затхлом подземелье, насквозь пропахшем грязными оборванцами, где сидели конюх, кучер, работники с псарни и стремянные. Несчастным тоже немало досталось от бандитов, одежда их напоминала скорее лохмотья, сами они были страшно избиты, но живы. Крики радости вырвались у слуг при виде хозяина. Затем конюх, женатый на горничной, и кучер, чья супруга была кухаркой, бросились наверх, с трудом передвигая затекшие от веревок ноги.

— Где же Лафлер? — спросил аббат.

— Лафлер! — позвал Любен, собираясь подготовить товарища к ужасной новости.

Но камердинера никто не видал с того времени, как гусары-предатели, обедавшие за общим столом, бросились на слуг, связали их и запрели в темнице, где до того сидели пленные разбойники. Лафлер попытался защитить жену и как подкошенный упал, получив удар по голове.

Освобожденные слуги последовали за аббатом, вернувшимся в просторную кухню.

— Перенесем же ее в часовню, — с состраданием и почтением сказал аббат, указывая на тело несчастной жены Любена.

В ту же минуту в углу зашевелилось существо, которое ползало по каменному полу, глупо хихикая и выкрикивая бессмысленные слова:

— В печи!.. Да-да, в печи! Ха-ха-ха! А другой в колодце… Утопили и сожгли, сожгли и утопили!

— Что это значит? — прошептал аббат. — В печи?

Кухня была наполнена отвратительным запахом горелого мяса. Слуги боялись поверить словам бедной женщины, тронувшейся умом. Стремянный приоткрыл печную заслонку и с ужасом отшатнулся. На потухших углях скорчившись лежал наполовину обуглившийся труп. Его почерневшее, потрескавшееся лицо все еще можно было узнать. Это Лафлер! Несчастный Лафлер, которого, как позже стало известно, бандиты связали и заставили смотреть на мучения жены, а потом заживо сожгли.

— В колодце! — повторила безумная.

На ступенях потайной лестницы, поднимавшейся в голубую комнату, слуги нашли бледную, трясшуюся от ужаса и с трудом передвигавшуюся помощницу кухарки[69]. Едва живая от пережитого ужаса и мучений, она поведала прерывающимся голосом подробности чудовищной трагедии, которые мы не решаемся пересказать, и повторила вслед за помешавшейся женой Лафлера:

— В колодце… Оба в колодце!

— Но кто же, дитя мое? — спросил аббат, страшась услышать ответ.

— Горничная и кухарка, — отчаянно рыдая, отвечала бедняжка. — Разбойники бросили их в колодец после того, как… Им пришлось еще хуже, чем мне. Бандиты говорили: «Сначала расправимся с их бабами! Пусть-ка они на это полюбуются! Вот расплата, которую они заслужили!»

К несчастью, все, что рассказала девушка, оказалось ужасной правдой. Сама она избежала смерти, лишь потому что была не замужем. Однако несчастной все равно пришлось вытерпеть чудовищные издевательства, ставшие впоследствии причиной ее смерти. Так и не придя в себя, жена Лафлера испустила дух на следующий день и избавилась от страданий. Трупы двух других женщин были перенесены в часовню, где началась мрачная заупокойная служба.

Один за другим в замок начали собираться окрестные арендаторы, также жестоко пострадавшие от грабежей и осады. Они лишились всего — урожая, скота, домашней птицы, сбережений, припрятанных на черный день. Никто не мог припомнить такого налета грабителей, такого вызова обществу! Все дрожали, вспоминая пережитый кошмар, даже власти должны были признать собственное бессилие, и ужас, охвативший крестьян, все усиливался. Если Фэнфэн захватил замок для того, чтобы в дальнейшем сломить любое сопротивление мирного босского населения, следовало признать, что это ему удалось.

Сопоставляя слова Любена с тем, что рассказывали окрестные фермеры, аббат Фарронвиль смог распутать дьявольский заговор, который позволил предводителю поджигателей взять замок. Во-первых, осаду он начал неожиданно, помешав запастись провизией. Он не без основания рассчитывал, что вскоре голод если не откроет ворота крепости, то уж, во всяком случае, заставит осажденных попытаться вырваться наружу.

Затем Фэнфэн собрал всех оборванцев и приказал окружить замок, расположившись на расстоянии ружейного выстрела. Бандиты заняли опушку леса и ни в чем себе не отказывали, грабя окрестных фермеров.

Ждать пришлось недолго. Фэнфэн торопился, но и аббат Фарронвиль не мог тянуть время. Призрак голода замаячил перед обитателями замка, и аббат, приказав оседлать Баярда, лучшего коня, отправил Любена в Базош к мировому судье с письмом, в котором обращался с просьбой о помощи. Аббат, увидев, что гонец прорвался сквозь толпу оборванцев, перескочил через задние ряды, миновал поворот дороги и скрылся за лесом, решил, что теперь спасение близко. Однако, как только всадник, мчавшийся бешеным галопом, скрылся из глаз, он тут же провалился в огромную яму, вырытую прямо посреди дороги.

Предвидя уловку осажденных, поджигатели по приказу Фэнфэна вырыли канаву шириной в пять и глубиной в два туаза, перекинули поверх колья и ветки и засыпали их землей и сухими листьями. Миновать тщательно спрятанную ловушку было невозможно, особенно всаднику, мчавшемуся с такой бешеной скоростью. Лошадь проломила непрочный настил и рухнула вниз, сломав ноги. Всадник потерял сознание, но, упав на свою лошадь, не получил никаких серьезных повреждений. Разбойники, укрывавшиеся в придорожном лесу, набросились на Любена и отобрали письмо, адресованное гражданину Бувару. Этого-то и добивался Фэнфэн. Поджигатели, одинаково обращавшиеся со всеми пленниками, скрутили Любену руки и ноги, завязали глаза и доставили в Гедревиль, в подземелье папаши Пиголе, где оставили под охраной Батиста Хирурга, папаши Элуи, Кюре из Оборванцев и младшего Пиголе, которые поправлялись от ранений, полученных в прошлых переделках. Кроме того, пленного сторожили женщины, которые скорее разорвали бы его на куски, чем дали бежать.

План дальнейших действий давно был продуман, и Фэнфэн приступил к его осуществлению. Парижские подручные снабдили поджигателей полным комплектом нового гусарского обмундирования, лошадиной упряжью и оружием. Все это тщательно хранилось, ожидая своего часа.

Фэнфэн выбрал среди своих головорезов лучших наездников, приказал облачиться в военную форму и стал учить их обращаться с саблей, шпорами, ташкой, чтобы новоиспеченные гусары держали себя с той естественностью и непринужденностью, которой отличаются эти бравые вояки. Он приказал собрать лошадей, спрятанных у подручных, и поставить в конюшни и сараи во дворе папаши Пиголе. Душке Беррийцу было поручено командование отрядом, готовым выступить в любую минуту, и приказано ожидать сигнала к отправлению. Оставалось придумать, как проникнуть в замок. Любому другому человеку эта задача показалась бы невыполнимой, но хитроумный бандит, в чьей голове рождались сложнейшие и неожиданные планы, легко справился с новыми трудностями. Придумав трюк с переодеванием разбойников в гусарские мундиры, он взялся за изготовление подложного письма, которое должно было ввести в заблуждение аббата Фарронвиля. Для человека, располагавшего образцами гербовой бумаги любых инстанций и органов власти, печатями и штампами любых канцелярий, это было делом одной минуты. Наставник Мелюзги, Жак из Питивье, когда-то служивший писарем у прокурора и сосланный на галеры за подделку документов, мог состряпать любую бумагу. Под диктовку Фэнфэна он изготовил письмо, которое мировой судья города Базоша якобы прислал аббату. Внизу бумаги, сообщавшей о прибытии отряда гусар под командованием капитана Леона, стояла подпись господина Бувара, в подлинности которой не усомнился бы сам мировой судья. Отсутствие Любена, сидевшего под стражей в подземелье, объяснялось тем, что храбрый слуга, прорываясь сквозь ряды разбойников, получил тяжелые раны и не мог подняться на лошадь. Любен остался в Гедревиле, в доме мирового судьи, где о нем заботились, как о родном. Душка Берриец вместе с подробнейшими инструкциями получил поддельное письмо и зашил его в куртку, чтобы передать, когда наступит время, аббату.

Под покровом ночи отряд пробрался к опушке леса, окружавшего Фарронвиль. С восходом солнца, точно следуя указаниям Фэнфэна, четверо гусар тронулись в путь, сопровождая две телеги, нагруженные продовольствием, которое собрали местные жители, полагая, что имеют дело с настоящими солдатами. Заранее предупрежденные оборванцы разыграли нападение на обоз и принялись избивать всех, кто сопровождал телеги, однако большая часть ударов досталась крестьянам, правившим лошадьми. В эту минуту и появился основной отряд гусар, задавший бой нападавшим. Все это было проделано в шутку, но издали движения толпы, одетой в лохмотья и мундиры, действительно могли сойти за настоящую схватку.

Ряженые разбойники, появившиеся при таких обстоятельствах, доставившие в замок припасы, как бы разгромившие бандитов, а сверх того рекомендованные самим мировым судьей, были встречены осажденными как освободители. Кто смог бы заподозрить бандитов в прекрасно вымуштрованных гусарах, которых все ждали с таким нетерпением и которые, едва появившись, принесли долгожданную свободу? Ворота замка распахнулись. Что произошло дальше, уже известно.

ГЛАВА 25

Пока слуги чистили замок и готовились к похоронам, дамы, похищенные бандитами Фэнфэна, оказались в Гедревиле, в доме подручного поджигателей Пьера Руссо, называемого Пиголе. Несчастных привезли посреди ночи, женщины не понимали, где они, и с тревогой думали о том, что их ждет. Подозревая, что Главарь питает дикую страсть к одной из пленниц, но не интересуясь к какой именно, Толстяк Нормандец решил не отпускать женщин на свободу. Считая, как настоящий бандит, что нужно хватать все, что хоть как-то может пригодиться, он подумал, что, возможно, Фэнфэн будет доволен, если доставить ему ту, на кого он положил глаз. Желая, однако, избавить дам от пребывания в гнусном, тесном подземелье, Нормандец поместил их в двух довольно удобных комнатах, некогда служивших кратковременным убежищем самому Главарю во время его медового месяца с Розой Биньон. Затем Толстяк Нормандец строго приказал Пиголе и его жене во всем беспрекословно слушаться пленниц, так же, как они повиновались самой «мадам Розе», исполнять их любую просьбу, но не давать подходить к окнам.

— Ставни и двери на замок! Или будете иметь дело с Фэнфэном!..

Затем Нормандец отправился к замку Жуи, чтобы доложить хозяину о событиях прошедшей ночи. Упав перед пылавшим камином, где трещали и сыпали искрами дубовые щепки, пленницы, измученные усталостью и пережитым ужасом, тихо плакали.

— Ах, — с горечью думала Валентина, — почему я не послушалась «таинственного друга», советовавшего не покидать Ружмон! Но разве я могла ослушаться матери? Бедная мама!.. Она думала, что так будет лучше…

Негромкий стук в дверь заставил их вздрогнуть. На пороге появилась мамаша Пиголе, жуткая обрюзгшая старуха, напоминавшая сводню вкрадчивыми слащавыми манерами:

— Не угодно ли дамам чего-нибудь? Освежиться с дороги, поужинать?.. Нормандец велел прислуживать нашим гостьям и чтобы они ни в чем не нуждались.

— Благодарю, — рассеянно отвечала графиня. — Мы не голодны.

Старуха вышла, непрерывно кланяясь, но, едва оказавшись за дверью, фыркнула и прошамкала беззубым ртом какое-то ругательство.

Кривой из Жуи, поставив в сарай экипаж, украденный в Фарронвиле, немедленно спустился в подземелье, опустевшее после того, как оборванцы, сторожившие Любена, получили новое распоряжение и отвезли посланника осажденных, по-прежнему остававшегося с завязанными глазами, обратно к замку. Тащившиеся за каретой телеги, нагруженные добычей, должны были появиться не раньше чем через полчаса. Кривой решительно направился к небольшой комнатке, служившей спальней прекрасной Розе Биньон, супруге Главаря, в те дни, когда Красавчик Франсуа был в отъезде, а молодая женщина в силу различных обстоятельств оказывалась в подземелье. Ожидалось прибытие всей шайки, и в подземелье было светло как днем. Кривой кашлянул, чтобы сообщить о своем присутствии:

— Кхе-кхе… Мадам Роза, это я.

— Кто еще там? Чего тебе?

— Это ваш раб, Кривой из Жуи… Мне нужно срочно кое-что сообщить вам. Это очень важно.

— Входи, — сказала Роза, заканчивавшая наряжаться.

Черное бархатное платье, несомненно украденное в каком-нибудь замке и подогнанное к ее фигуре, удивительно шло девушке. Челка была тщательно завита, крупные локоны рассыпались по плечам. На прекрасных волосах не было ни следа пудры. Роза была великолепна. Глубокий вырез открывал пышную грудь, черный цвет корсажа подчеркивал нежную белизну кожи. Огромные прекрасные глаза, будто черные алмазы, сверкали в обрамлении густых шелковистых ресниц. Прелестные губы, алевшие, словно спелый гранат, улыбались, между ними, как рисовые зерна, белели мелкие острые зубки. Довершал картину прямой тонкий нос. Подвижное, надменное, волевое лицо говорило о необузданных страстях, сильном характере, нежной порывистой душе и в то же время о неумолимости и жестокости. Время от времени Роза встряхивала головой, и каштановые локоны, качнувшись, открывали маленькие изящные ушки, нежно-розовые мочки которых были украшены великолепными бриллиантами.

На красном шарфе, повязанном вокруг тонкой, гибкой, как у испанки, талии, висели небольшой корсиканский кинжал с рукоятью черного дерева и два пистолета, скорее напоминавших драгоценности, — их рукояти были украшены перламутром, а барабаны и стволы инкрустированы золотом. Такое странное, неожиданное дополнение к женскому наряду сразу указывало, что носившая его была женой бандита.

Такова была Роза Биньон, восхитительное создание, притягивавшее к себе как магнит. В ее своеобразной, но бесспорной красоте крылось объяснение той власти над Главарем, которой она так долго пользовалась. Чувствуя, что Фэнфэн ускользает, понимая, что сцены и упреки лишь усилят холодность, о причинах которой она догадывалась, но не решалась себе признаться, Роза решила призвать на помощь все хитрости женского кокетства и умения обольщать.

Увидев «хозяйку», чью необыкновенную красоту подчеркивало сияние украшений, Кривой из Жуи внезапно побледнел, словно вся кровь прихлынула к его сердцу, и пролепетал прерывающимся голосом:

— О, госпожа! Госпожа Роза… как вы прекрасны!

— Ты находишь, Кривой? — спросила девушка резким, грубоватым голосом.

— Да! Да!.. Госпожа Роза… Это так же верно, как то, что я прыгну в огонь ради вас, только скажите. В мире нет женщины прекрасней вас!

— Ну, тем лучше! Хорошо бы, если бы и Франсуа, твой хозяин, был того же мнения.

— Он с ума сошел, раз предпочел другую…

— Другую?! Кого? Так, значит, это правда… Ты знаешь ее? — вскричала Роза, чей голос вдруг стал пронзительным, а глаза сверкнули как молнии.

— Ну конечно! Но… Разве вы не знали? А я как раз хотел предупредить…

— Предупредить… О чем? Да говори же наконец! — Маленькая ручка стальной хваткой вцепилась в плечо разбойника и до боли сжала его.

— В замке Фарронвиль наши парни схватили трех женщин.

— Трех?

— Да, одна уже старуха и две молоденькие.

— Красивые?

— Не знаю. Для меня не существует никого, кроме вас!

— Хватит! Что дальше?

— Ребята как раз собирались развлечься с ними, как вдруг появился Толстяк Нормандец и закричал: «Разрази вас гром! Это добыча для хозяина!»

— Лжешь!

— Я там был. Стоял в двух шагах от Нормандца… Он даже влепил затрещину Душке Беррийцу, который сам собирался принять участие в веселье.

— Куда их потом подевали?

— Толстяк Нормандец привез их сюда, в карете аббата. Я сам правил.

— Сюда! А я ничего не знала… Теперь понимаю, откуда такая спешка при взятии замка! Ах, негодяй… Предать Розу Биньон!.. Значит, они здесь. И, должно быть, в моей комнате…

— Так и есть. Мамаше Пиголе приказано во всем потакать им.

— Они здесь, рядом… Там, где он так любил меня!.. И они еще не погибли от моей руки! Я должна убить их!

— Госпожа Роза! Умоляю, подумайте, что с вами будет!..

— А? Что? Разве ты не видишь, я жажду крови!

— Вы же знаете хозяина! Он способен и вас предать жестоким мучениям! Я люблю вас больше жизни и не хочу, чтобы вы погибли.

— Бедняга! Ты любишь меня и страдаешь…

— Да, госпожа Роза! Днем и ночью я горю, словно те олухи, которых мы поджариваем на медленном огне. Еще немного, и я завою, как они. Я люблю вас и ревную!

— Пожалуй, я тоже пока не хочу умирать, — сказала молодая женщина, испугавшись при мысли о пытках. Ей было прекрасно известно, что Фэнфэн не знал жалости. — Но я не позволю обманывать себя, как какую-нибудь дурочку, и не позволю им оставаться в моем доме. Я хочу посмотреть на этих «женщин для хозяина». Узнаю сама, правда ли, что у Франсуа есть кто-то, кроме его жены, Розы Биньон!

Прекрасная Роза не знала иных законов, кроме собственных желаний. Стоило ей принятьрешение, и она немедленно приступала к его выполнению. Молодая женщина, словно фурия, хотела тут же мчаться к Пиголе. Никогда не забывавший об осторожности Кривой из Жуи пытался успокоить и образумить Розу, умолял для ее же собственного блага умерить гнев и наконец преуспел в этом.

Немного успокоившись, девушка поднялась из подземелья в тот момент, когда оборванцы подъезжали к воротам логова папаши Пиголе. Пройдя через общую залу, где сидела жена Пьера Руссо, и попав в небольшой чулан, куда складывали всякий хлам, она остановилась перед дверью в свои комнаты. Прижав руки к груди, чтобы унять бешено колотившееся сердце, Роза глубоко вздохнула, мгновение помедлила и, решительно повернув ключ, вошла в первую комнату.

Графиня де Ружмон, Валентина и Рене, сидевшие в креслах у огня, повернулись на скрип двери и с изумлением смотрели на разъяренную молодую женщину, чьи глаза метали молнии. Ее роскошный, необыкновенный, почти театральный наряд, красный пояс, на котором сверкало оружие, драгоценности, грация движений — все это настолько не соответствовало отвратительной обстановке, всему, что окружало несчастных пленниц, что они не знали, что и думать.

Смутившись в первую минуту, прекрасная Роза быстро взяла себя в руки. Не зная, с чего начать, она пристально рассматривала женщин и наконец сказала:

— Кто из вас влюблен в Франсуа?

Госпожа де Ружмон поднялась и, свысока посмотрев на незнакомку, с великолепным презрением ответила:

— Вы, вероятно, не знаете, что обращаетесь к матери в присутствии ее детей? В противном случае вас нельзя назвать женщиной.

— Я говорю с кем хочу и когда хочу! Отвечайте!

— На подобное оскорбление можно ответить только молчанием, — холодно сказала Валентина.

— Ах, так вы считаете это оскорблением! — воскликнула Роза, до крови кусая губы. — Так знайте, что многие из тех, кто гораздо богаче и знатнее вас, были бы счастливы удостоиться хотя бы одного взгляда Франсуа! — Затем, пристально разглядывая мадемуазель де Ружмон, чья красота действительно поражала с первого взгляда, чувствуя, что аристократка превосходит ее выдержкой, воспитанием, тем, что можно назвать породой, Роза, уязвленная ревностью в самое сердце, добавила: — Должно быть, это вы влюблены в него!

— Довольно! — возмущенно воскликнула графиня. — Вы настолько трусливы, что оскорбляете пленниц!

— Я не понимаю вас, — ответила Роза, которую нисколько не задело обвинение в трусости. Понятие о нравственности ей было абсолютно незнакомо, и она думала только о своей ревности.

— Что вы здесь делаете? — продолжала она.

— Вам лучше знать, — остроумно возразила Рене, — мы ведь находимся у вас, не так ли?

— О, если бы это зависело от меня, вы бы недолго здесь пробыли! Я приказала бы убить вас!

Несмотря на все свое мужество, пленницы вздрогнули, услышав угрозы, напомнившие страшные события в замке.

— Убить вас здесь же. Немедленно!.. Лучше и придумать нельзя… А когда он придет, то найдет только ваши трупы… Почему бы и нет? — воскликнула Роза, опьяненная собственными словами, выхватывая пистолет из-за пояса. — Мне случалось убивать и не за такое… Тогда речь не шла о моем счастье… Франсуа, очарованный этой блондинкой, вернется ко мне!

Девушка взвела курок и направила пистолет в грудь Валентины, крикнув дрожащим от ярости голосом:

— Тебе конец!

Графиня и Рене с отчаянным криком бросились вперед, чтобы защитить Валентину. Та, сохраняя спокойствие, мягко отстранила их, скрестила руки на груди и, устремив взгляд на прекрасную Розу, холодно сказала:

— Вы не убьете меня.

— Почему же это?

— Потому что для убийства нужен повод, а у вас нет ничего против меня.

— Разве вы не влюблены в Франсуа?

— Нет, — грустно улыбнувшись, с достоинством повторила девушка. — Я не знаю, о ком вы спрашиваете. Среди моих знакомых нет никакого Франсуа, никого, кто носил бы это имя.

— Вы не знаете Красавчика Франсуа, Главаря? Франсуа Жироду?

— Я уже ответила вам.

— Если бы я могла вам поверить! Вы можете поклясться?

— Я готова.

— Хорошо, я верю вам, — ответила Роза, которая, как все сильные натуры, успокаивалась так же быстро, как воспламенялась. — Но он?! Что, если он любит вас?

— Нет, — снова сказала Валентина, чувствуя, что решается ее судьба и не следует сдаваться. — Этот Франсуа меня не знает.

— Я бы умерла, если бы это оказалось неправдой, — сказала Роза, внезапно смягчаясь и убирая пистолет. — Ах, если б вы знали… Франсуа — это мой муж. Он увез меня от родителей. Славные люди, они так любили меня. Они были богаты… Я уехала с ним, ведь он так захотел… С ним невозможно спорить. Нас обвенчал Кюре из Оборванцев, с тех пор мы не расставались. Он так любил меня! Так любил!.. Всем сердцем… Но вот уже полгода я чувствую, как его нежность понемногу тает. Что я ни делала — все напрасно, его как подменили. Сегодня я нарядилась к его приезду, надеялась вернуть его, а мне сказали, что из Фарронвиля привезли трех женщин…

Вдруг девушка оборвала свою удивительную исповедь и, снова став подозрительной, гневно воскликнула:

— Скажите-ка, почему Толстяк Нормандец сказал в замке, что вы «хозяйский кусок»?

— Мы не понимаем, что это значит, — отвечала графиня.

— Это значит, что вы женщины для хозяина, Главаря, предводителя! Потому что Франсуа — это Фэнфэн, и у него не может быть другой женщины, кроме меня!

— Ах, так вы жена бандита!..

— Да! — с вызовом крикнула Роза, — жена бандита, перед котором трепещут пятьдесят тысяч жителей Боса и который не боится никого и ничего!

Графиня и Рене с ужасом сделали шаг назад, но Валентина по-прежнему бесстрашно смотрела прямо в лицо Розе.

— Быть может, тот человек, спасая нас от бесчестья, которое было бы равносильно смерти, хотел предоставить своему хозяину возможность получить за нас выкуп… Мертвые мы им не нужны. Но пока мы живы, представляем некоторый интерес, так как у нас есть состояние.

— Да, верно! — подхватила графиня, пораженная этим замечанием.

— Возможно, вы правы, — в свою очередь согласилась Роза. — Но только… Нет, довольно слов. Лучше поступим так: я не хочу, чтобы Франсуа увидел вас здесь. Сейчас ночь, уходите…

— О, как нам вас благодарить!

— Мне ничего не нужно. Вы ничем мне не обязаны… Я пришла, чтобы убить вас. Обещайте лишь, что никому, слышите, никому не скажете, где были!

— Обещаем.

— Идите за мной! Дальше будете выбираться сами.

Не думая о последствиях того, что делала, Роза открыла дверь и увидела в чулане мамашу Пиголе, которая явно подслушивала.

— Госпожа Роза, я только хотела узнать, не нужно ли чего, — пробормотала отвратительная старуха.

— Мне нужно, чтобы ты открыла дверь на улицу и выпустила этих женщин.

— Но, госпожа Роза, — пробормотала мамаша Пиголе, — Толстяк Нормандец приказал мне беречь их как зеницу ока и ни за что не подпускать даже к окнам.

— Хватит болтать! Немедленно делай, что сказано, или я прикажу всыпать тебе сто ударов.

— Госпожа Роза… Вы скажете Главарю, что сами приказали отпустить пленниц?

— Скажу. Ну, поторапливайся!

Старуха, зная, что у Розы слово не расходится с делом, провела графиню и девушек через весь дом и, ворча, отперла ворота. Небо на востоке розовело сквозь туманную дымку, чувствовалось приближение утра. Вокруг уже было достаточно светло, чтобы без труда найти дорогу. Оказавшись на свободе, пленницы пытались понять, где находятся, а мамаша Пиголе запирала двери, бурча себе под нос:

— Думаю, мадам Роза, вы сделали большую глупость и крепко за нее поплатитесь, невзирая на все ваши прелести.

Логово подручного поджигателей папаши Пиголе стояло примерно в трехстах туазах от Гедревиля. Не пройдя и половины пути по грязной дороге, беглянки увидели впереди двух человек, шедших навстречу, которые при виде женщин внезапно остановились. Лицо одного было вымазано сажей, а черты его спутника скрывала черная маска. Человек в маске был высокого роста, но сгибался под тяжестью привязанного за спиной короба, какой носят бродячие торговцы.

— Тысяча чертей! — сказал первый вполголоса. — Главарь, смотри, это женщины, которых я оставил у Пиголе.

— Так и есть, Нормандец! — отозвался второй. — Тот, кто их выпустил, поплатится… Задержи их, а я побегу к Пиголе за подмогой.

— Остановитесь! — крикнул Нормандец, взмахнув дубинкой с медной рукоятью.

Главарю даже не пришлось звать подкрепление. В этот момент показались шесть подвыпивших бандитов, которые позже других возвращались из Фарронвиля. По знаку Толстяка Нормандца они окружили беглянок, которые уже почувствовали себя на свободе, и, грубо подталкивая, снова повели к мрачному жилищу подручного.

ГЛАВА 26

Узнав от Толстяка Нормандца, что дамы из замка Ружмон подверглись оскорблениям оборванцев и были захвачены в плен, Фэнфэн в первую минуту пришел в дикую ярость. Нормандец хорошо знал хозяина и ждал, когда утихнет первый гнев. Главарь успокоился, и тогда его верный слуга осторожно намекнул, что, в конце концов, у этого события есть и положительные стороны, и такой умный человек как Фэнфэн сумеет ими воспользоваться. Главарь, известный своим тонким умом и обращавший во благо себе любые, самые невероятные события и обстоятельства, задумался. Вскоре на его лице появилась довольная улыбка, и, дружески хлопнув по плечу Нормандца, он сказал:

— Все в порядке, старина! Благодаря твоей сообразительности, у нас на руках теперь такие карты, что лучше и не придумаешь! План готов, теперь я точно выйду из положения с честью и пользой для себя. Вот тебе за труды для начала сто экю.

— Спасибо, хозяин! Вы так добры, работать на вас одно удовольствие. Я готов за вас жизнь отдать!

— Ты уже не раз это доказывал! Неблагодарным тебя никак не назовешь. Теперь слушай внимательно и запоминай. Мне понадобятся весь твой ум, вся сообразительность и преданность.

— Говорите, хозяин, я на все готов.

— Я сейчас же переодеваюсь, и мы немедленно отправляемся в Гедревиль. Боюсь, как бы там не наделали глупостей. Кроме того, меня беспокоит Роза. Эта чертовка на все способна… Ладно, договорим по дороге. Медлить нельзя.

Спустя пять минут Фэнфэн уже был готов и вошел в свой излюбленный образ бродячего торговца — на ногах подбитые железом башмаки, за спиной котомка, в руках посох. Хозяин и слуга пустились в Гедревиль. Добрались они туда, как известно, как раз вовремя, чтобы схватить беглянок и снова водворить их в жилище подручного. Когда дверь за пленницами закрылась, Фэнфэн обратился к Толстяку Нормандцу:

— Ты мне за них головой отвечаешь. Пусть днем и ночью в чулане сторожат три человека. К самим пленницам относиться с величайшим почтением и предупредительностью. Следите, чтобы они ни в чем не нуждались, но если кто-нибудь попытается устроить им побег, приказываю убить его на месте. Это касается даже Розы. Понял?

— Да, хозяин. Я сам ни на минуту не отойду отсюда.

— Мамаша Пиголе, подойди сюда! — приказал Фэнфэн.

— Главарь… дорогой хозяин… — завизжала старуха, — пощадите, я не виновата!

— Замолчи и отвечай на мои вопросы. Кто приказал освободить этих женщин? Говори правду!

— Госпожа Роза. Она заставила меня, угрожая высечь.

— Роза видела их?

— Она входила к ним и провела там не меньше получаса.

— Кто еще там был?

— Никого, клянусь.

— Хорошо. Теперь слушай: если ты не будешь обращаться с ними так же почтительно, как со мной, я размозжу тебе башку! Но если пленницы сбегут, тебя поджарят на медленном огне.

— Хозяин, смилуйтесь…

— Довольно! Заткни глотку и отправляйся к себе. Теперь пора поговорить с Розой.

Оставив Толстяка Нормандца на страже, Фэнфэн стремительно пересек двор, сбежал по лестнице и оказался в подземелье, где царил адский шум. Повсюду, на столах, на полу, громоздились кучи добра, награбленного в замке Фарронвиль. Драгоценности и столовое серебро лежали грудой, которую разбойники пожирали горящими глазами, перебегавшими с одного предмета на другой. Все ждали Главаря, чтобы приступить к дележу, и его появление было встречено дружным криком.

Свою долю пока получил только Кюре из Оборванцев, старый Франсуа Лежен. Ему досталась великолепная сутана, расшитая лиловыми узорами, стихари, епитрахили, орари, две парадные ризы, молитвенник, сосуд для Святых Даров, серебряный потир, аббатский посох, митра и многое другое. Старый негодяй в жизни не видывал столько сокровищ. Он успел вырядиться в подаренные вещи и, к великому веселью остальных, начал некую пародию на мессу[70]. Одновременно он пил как бочка и жрал как людоед, говоря, что таким образом причащается.

— А, это ты, Кюре… — бросил, проходя мимо, Фэнфэн. — Не слишком напивайся, ты мне скоро понадобишься. Рыжий из Оно еще не вернулся?

— Нет, Главарь, его уже четыре дня никто не видал. Только бы он не попался.

В этот момент Роза вышла из своей комнаты. Она улыбалась и, протягивая руки, бросилась к Фэнфэну, чтобы обнять его. «Хозяйка» была так хороша в своем наряде, черты лица дышали такой радостью, что среди оборванцев пронесся восхищенный шепот.

— Ах, Франсуа, какое счастье снова быть с тобой!

— Здравствуй, Роза, — холодно отвечал Фэнфэн. Он был бледен, глаза превратились в узкие щели, губы сжались, и во всем облике сквозил душивший его гнев.

Роза прекрасно знала это выражение лица Главаря. Ее руки опустились, голова поникла, на глаза навернулись слезы, и она прошептала:

— Боже мой, что случилось?

— Дети мои, — обратился Фэнфэн к оборванцам, — вам придется подождать дележа добычи. Мне надо перекинуться парой слов с хозяйкой. Роза, если ты не хочешь, чтобы все узнали о наших делах, пойдем к тебе.

— Да, Франсуа, — дрожа ответила девушка и направилась к лестнице, думая, что Фэнфэн говорит о комнате в доме Пиголе.

— Нет, комната наверху занята.

— Там никого нет!

— Что ты можешь об этом знать?!

— Но я… то есть…

— Замолчи и иди сюда, — сказал Главарь, указывая на закуток, откуда Роза вышла за минуту до того. Оборванцы тут же отошли подальше от двери, но девушка медлила, и Фэнфэн, потеряв терпение, схватил ее за руку и, протащив как ребенка, швырнул на диван.

— Итак, — тихо начал он резким, неприятным голосом, закрыв за собой дверь, — ты позволила себе вмешаться в дела банды, отдавать приказания, которые противоречат моим распоряжениям!

— Да, я не отпираюсь! Я не буду оправдываться и перекладывать вину на других. Я сделала это. Я безумно люблю тебя и ревную! Неужели ты упрекаешь меня за то, что я выпустила на свободу этих глупых уток?!

— Роза, придержи язык!

— Утки, глупые утки! Я сказала и повторю еще! Лучше бы я убила их, все было бы уже кончено… Мною овладела жалость… нет, глупость! Как я раскаиваюсь в этом! Неужели ты действительно думаешь, что я буду сидеть сложа руки и смотреть, как ты любезничаешь с какой-то аристократкой. Уже полгода я томлюсь, страдаю, выплакала себе глаза!

— Ты закончила? — спросил Красавчик Франсуа, побледнев еще сильнее, но сохраняя прежнее спокойствие.

Роза, ослепленная гневом, не заметила ледяного тона, каким был задан вопрос, и, увлекшись, продолжала:

— Нет, я не договорила! Наконец я выскажу все, что у меня на сердце! Ты увидишь, какова я на самом деле!

— А, так это сцена… И долго еще она будет продолжаться? Впрочем, я могу и послушать, потому что она последняя, — добавил Фэнфэн с добродушием тигра, играющего с жертвой.

— Последняя?.. — спросила Роза, опешив.

— Да, твоя последняя сцена, — повторил Главарь, зловеще усмехаясь.

Если бы Фэнфэн заставлял Розу замолчать, она бы продолжала молотить языком как мельница и никакая сила на свете не заставила бы ее замолчать. Но он, напротив, предлагал ей продолжать, и она смолкла, не в силах или не желая говорить. Такова противоречивая женская натура!

— Ты хочешь… — недоуменно заговорила она.

— Я хочу терпеливо выслушать тебя, как человек, который наконец может сказать: «Кончено!»

— Что кончено?

— Все.

— Почему?

— Очень просто — я тебя больше не люблю!

— Больше не любишь? Боже! Как просто ты говоришь об этом! — вскрикнула Роза, как будто получила пулю в самое сердце.

— Да ведь проще некуда — это чистая правда. Уже полгода я продолжаю считать тебя своей женой лишь из чувства долга.

— А может, из жалости?..

— Может, и так. Как тебе больше нравится, не буду спорить.

— Что же теперь будет?

— Я больше не чувствую ни обязанности, ни долга. Ни единой крупицы любви не осталось. Ты все убила своими приступами гнева, ссорами, упреками, выходками, капризами… Да мало ли чем еще! Во всяком случае, я тебя не люблю.

Роза собралась было заартачиться, попытаться, как много раз прежде, с вызовом ответить Фэнфэну, затем снова смягчить его сердце, разыграв великолепную комедию, состоящую наполовину из притворства, наполовину из истинных чувств, но внезапно рыдания сжали ей горло.

— Не любишь… меня… больше… — с трудом выговорила она срывающимся голосом.

— Нет, и если ты хочешь, чтобы мы разошлись без ссоры, забудь меня, и все.

— Не так это просто, как ты говоришь. Речь идет о моем счастье, моей любви, самой жизни! Забыть тебя! Забыть!.. Все мое существо восстает против этих чудовищных слов! Забыть, что ты был в моих объятиях, забыть, как ты сказал: «Я люблю тебя» таким глубоким, завораживающим голосом, который даже сейчас, когда ты говоришь ужасные вещи, заставляет трепетать мое сердце! Никогда! Слышишь, Франсуа, никогда я не смогу этого… Я принадлежу тебе, я твоя вещь, жена, разбойница… Ничто не может разлучить нас.

Фэнфэн все так же невозмутимо смотрел на нее, с губ его не сходила злая улыбка. Не проронив ни слова, он слушал Розу.

— Молчишь? — крикнула Роза, великолепная в своем отчаянии. — Молчишь, когда я молю тебя?! Видишь, я у твоих ног, целую твои руки, вымаливаю прощение… Как великой милости прошу хоть каплю былой нежности, прошу солгать еще раз, как ты лгал мне эти полгода… Франсуа, Франсуа, кто же ты на самом деле? Мне кажется, передо мной другой человек, незнакомец, которого я боюсь… Ответь мне! Ты Жан Оже? Ты Франсуа Жироду? Фэнфэн? Кто ты?

— Я тот, кто больше не любит и докажет тебе это.

— Значит, ты любишь другую… Я видела ее недавно… Ты любишь эту аристократку?!

— Да, это правда!

— Берегись, Франсуа! И пусть она трепещет!

— Ты, кажется, угрожаешь? Несчастная, ты живешь здесь лишь моей милостью! Как только я оставлю тебя, ты через минуту окажешься ниже любой самой грязной оборванки. Дорогая, скажем прямо, тебя здесь не очень любят.

— Боже! Боже! Что ты еще собираешься сделать? Не достаточно ли ты уже терзаешь мое сердце?

— Нет, недостаточно. Иди за мной! Разговор затянулся, оборванцы ждут…

С этими словами Фэнфэн вышел, ведя, или, скорее, таща, за собой Розу, которая была бледна как покойница. Девушка пыталась держаться, но это ей плохо удавалось. В противоположном углу подземелья, при свете факелов показался Кюре из Оборванцев с митрой на голове и посохом в руке. Его лицо сияло, голова тряслась, но хоть выпил он немало, на ногах держался твердо.

— Кюре, подойди сюда! — раскатисто крикнул Фэнфэн.

Старик засеменил к нему, отпуская толпившимся на его пути оборванцам шутки и скабрезности вместо благословений. В нескольких шагах от Главаря Кюре остановился и елейно спросил:

— Чем могу служить вам, Хозяин?

— Я хочу развестись! Ты сейчас же расторгнешь наш брак.

Роза, услышав слова, которые для нее означали несмываемый позор и одиночество, поняв наконец, что все кончено, испустила дикий крик, заставивший побледнеть столпившихся вокруг оборванцев, и прорычала, стиснув зубы, прекрасная и страшная в своем гневе:

— Франсуа, повторяю: берегись! Я отомщу!

Фэнфэн с высоты своего гигантского роста взглянул на нее с презрительным снисхождением, с каким выслушивают угрозы детей, и бесстрастно ответил:

— Не забывай, несчастная, меня зовут Фэнфэн, я выше любых законов, и мне ни до кого нет дела. На этот раз я прощаю тебя, но впредь веди себя осторожней. Или я заставлю Батиста вырвать тебе все зубы, чтобы ты не смогла кусаться, выколоть глаза, чтобы ты и шагу ступить не могла, и умыть тебя серной кислотой, чтобы тебе больше не приходило в голову кичиться симпатичным личиком. Я оставил тебе жизнь из жалости. Одного слова хватило бы, чтобы тебя зарезали, как свинью, выпустили бы всю кровь, разрубили на куски и на каждом вырезали: «Смерть предателю!» Все, хватит болтать! Кюре, разведи нас!

В подземелье стояла гробовая тишина. Испуганные оборванцы, даже те, кто изрядно выпил, не осмеливались произнести ни единого слова, зная, что гнев Главаря падет на любого, кто забудет об осторожности и совершит малейшую оплошность.

Невозмутимый и комичный Кюре из Оборванцев торжественно снял с головы митру, съехавшую на одно ухо, открыл молитвенник и совершил задом наперед обряд бракосочетания. Роза отчаянно рыдала, Фэнфэн невозмутимо слушал слова службы, словно доказывая этим, как строго он придерживался соблюдения традиций. Закрыв молитвенник, Кюре взял одну из оструганных веток орешника, через которые перепрыгивали оборванцы, когда вступали в брак, переломил ее и бросил половину через плечо, сказав:

— Ступайте каждый своей дорогой! Вы больше не муж и жена.

Роза, раздавленная стыдом и горем, бесчувственная ко всему, что ее окружало, ушла, пошатываясь, с потерянным взглядом, и скрылась в своей комнате. Оставшись одна, покинутая всеми, кто еще недавно досаждал ей лестью и заискиванием, девушка погрузилась в пучину отчаяния.

Фэнфэн, словно не произошло ничего особенного, переходил от одной кучки оборванцев к другой, разговаривая с бандитами со свойственной ему несколько высокомерной фамильярностью, поздравляя тех, кто участвовал в осаде, и казалось, забыл о том, что во время этой экспедиции дамы из замка Ружмон едва не стали жертвами насилия. Душка Берриец, все это время дрожавший за свою шкуру, вздохнул с облегчением.

Так как большинство предметов, украденных из замка, были слишком громоздкими и легко могли быть узнанными при попытке сбыть их с рук, Фэнфэн объявил, что столовое серебро следует продать подручным из Орлеана и Питивье, а драгоценности переправить в Париж. Он прикинул, сколько дадут за награбленное добро, и произвел первый раздел добычи, присудив себе львиную долю. Потом заметил:

— Второе дело в Монгоне и осаду замка не скоро забудут! Не так ли, Монжандр?

— Верно, Главарь, — ответил ашерский подручный, старик с носом, напоминавшим птичий клюв, одновременно занимавшийся, как мы уже говорили, сотрудничеством с поджигателями, виноградарством и торговлей яблоками. — О монгонской переделке немало слухов ходило… С тех пор у нас все время толкутся жандармы, будто им медом намазано. Да и в Фарронвиле славно потрудились. Правда, там пощипали перышки одному из «бывших»… Все равно, теперь нужно поменьше нос высовывать.

— Ты прав, старина, пусть разговоры поутихнут. Даю всей банде отдых на две недели.

— О! Вот удача! Повезло нам! Ура! — разразились криками оборванцы, придя в восторг от неожиданного подарка.

— Все это время можете пить и есть на денежки аббата, веселитесь, одним словом, делайте что вздумается. Закатите знатную пирушку!

— Пирушку, да так, чтоб нажраться до отвала! — взревел Сан-Арто, чья физиономия была красной как пион.

— Хорошо сказано! — сказал Главарь, не смущаясь раблезианской крепостью словечек, которыми пользовался бандит. — Всем известно, что я отправил к подручным в Тур зерно и добычу, которые мы взяли в Монгоне, и лошадей, чтобы тянуть баржи с нашим добром по Луаре. Кузен должен все продать, и я жду его со дня на день с кругленькой суммой, которую мы поделим на всех.

Через две недели объявляю общий сбор в лесу Ла-Мюэт. Получите, что вам причитается за добычу из замка, которую мы завтра отправим на продажу.

Уходите небольшими группами. В подземелье останутся Батист Хирург и десять человек, которых укажет Толстяк Нормандец. Прощайте, оборванцы!

— До встречи, Главарь!

— А я, — сказал вполголоса Фэнфэн, — обдумаю, как устроить, чтобы прелестная Валентина стала моей женой. Я безумно, горячо люблю ее! Черт побери, я женюсь на ней, не будь я Фэнфэн!

ГЛАВА 27

В то время, когда банда Фэнфэна наводила ужас на Францию, бригада национальной гвардии, стоявшая в Говиле, поступила под командование сержанта Вассёра, чье имя вскоре получило широкую и заслуженную известность.

Родившийся 29 марта 1759 года в Ножан-ле-Ротру, Пьер Паскаль Вассёр достиг сорока шести лет и был высоким человеком, отличавшимся ловкостью и силой. Он был великолепным наездником и неутомимым ходоком. К этим качествам, бесценным для дела, которым он занимался, следовало прибавить бесстрашие перед любым испытанием, абсолютную честность, железную волю и необыкновенный ум, поражавший в скромном офицере, который в течение многих лет оставался в одном из низших военных чинов.

Вассёру, однако, не раз пришлось показать, на что он способен. Несколько лет назад многочисленная банда мошенников и головорезов, занимавшаяся вооруженными грабежами, устроила себе убежище в лесу вокруг местечка Сенонш. Вассёр взялся за их поимку и не успокоился до тех пор, пока не переловил всех до одного. К сожалению, сержант отличался слишком скромным характером, не плел интриг и, обладая замечательными служебными качествами, не умел заставить других оценить их. Поэтому о Вассёре постоянно забывали, отдавая предпочтение какому-нибудь попрошайке или скандалисту. Ставя долг превыше всего, сержант не жаловался и ждал, когда его снова отправят выполнять очередное опасное задание.

Хотя покушение на капитана Бувара произошло в департаменте Луаре, а Вассёр отвечал за безопасность в департаменте Эр-и-Луар, расследование этого происшествия было поручено жанвильскому сержанту. Получив запросы председателей судов Шартра и Орлеана, сержант принялся за дело, но с первых же шагов совершил серьезную ошибку, которая, однако, нисколько не умаляет дальнейших заслуг храброго воина.

В сопровождении двух подчиненных, жандармов Винсента и Розье, Вассёр отправился на место преступления и постарался восстановить ход событий, в результате которых исчез капитан Бувар. Винсент был отважным малым тридцати лет, честным, трудолюбивым, хорошим подчиненным, но не отличался сообразительностью. Розье был умнее, любопытнее и в нужную минуту на лету схватывал приказ командира, который мог не сомневаться, что все будет выполнено наилучшим образом, но при этом Розье ни на минуту не умолкал. Представьте себе одного из тех казарменных балагуров, которые, коверкая слоги и переставляя буквы, осыпают вас путаными фразами, изумляющими невероятным сочетанием искаженных, изуродованных слов, расставленных как попало, безо всякой связи и смысла. Вместе с тем жандарм Розье, служивший в Париже, был крайне высокого мнения о себе и считал, что знает все на свете.

С момента нападения прошло шесть дней, однако Вассёр надеялся найти хоть какие-нибудь следы, если только их не затоптали национальные гвардейцы, прибывшие из Базоша по приказу помощника мирового судьи для розысков пропавшего капитана. Против всякого ожидания, следы оказались нетронутыми. В день покушения случилось легкое потепление, а назавтра снова ударили морозы, и на земле сохранились все отпечатки.

Внимательный сержант тут же обнаружил две цепочки следов. Правую оставили бандиты, левую — Блэрио и Питуа, уносившие в лесную хижину бесчувственное тело Леона Бувара. Первые следы вскоре затерялись, и жандармы двинулись по второй цепочке. В лес ушли два человека в тяжелых, подбитых железом башмаках. Несмотря на то что обувь была грубой, первая пара явно принадлежала человеку с небольшой, можно даже сказать, элегантной ногой. Отпечатавшиеся рядом широкие ступни явно оставил шагавший вразвалку крестьянин.

Казалось, в этих следах не было ничего особенного, но тут жандарм Розье заметил у порога хижины посреди конского навоза отпечатки копыт. Он указал на них командиру, сопровождая свойственным ему витиеватым замечанием:

— Соблаговолите взглянуть сюда, гражданин сержант!

Вассёр внимательно осмотрел следы и вопросительно взглянул на Розье.

— Пусть судьба не допустит меня к обладанию почтенным званием бригадира, — продолжал жандарм, — к которому я стремлюсь всеми силами моей души, если только…

— Если что?

— Если это не подковы Серой, кобылы гражданина Пьера Александра Гроньяра, исполняющего обязанности врача в славном городе Жанвиль-о-Селе!

— Так оно и есть! Во всем кантоне не найти других таких подков с шипами. А вот и следы самого доктора — он был в сапогах со шпорами.

— Тут еще топтались двое в кованых башмаках, — добавил жандарм Винсент.

— Кажется, с ними была собака, — сказал Вассёр. — Посмотрим, куда они отправились дальше.

Следы вели через просеку, к прикрытому ветками входу в подземное убежище. Вокруг валялись обрубки кольев, из которых Блэрио и Питуа сделали носилки, чтобы перенести раненого в Тресонвильский лес. Жандармы не заметили подземного убежища, думая, что следы появились здесь именно в день покушения на капитана, в то время как доктор и таинственные отшельники оставляли их в течение целых четырех дней. Сержант, однако, знал теперь о том, что на месте преступления побывали доктор Гроньяр и два человека. В хижине на просеке никого не оказалось, и нужно было во что бы то ни стало отыскать следы неизвестных с собакой. Это заняло три часа, и в конце концов бесконечные поиски в лесу и прилегающих полях увенчались успехом.

Двое неизвестных скрылись на юг, идя все время на равном расстоянии друг от друга, причем человек, оставлявший маленькие следы, шел впереди. Казалось, они несли какой-то груз. В полулье от дороги они останавливались отдохнуть и опускали свою ношу на землю.

— Вероятно, это были носилки, связанные из веток, — заключил Вассёр, чье живое воображение восстановило картину происходившего, основанную на том, что сержант видел своими глазами. — Они несли раненого.

Розье, не решаясь прервать командира, смотрел на него во все глаза и ждал дальнейших объяснений.

— Скорее всего я прав. Иначе зачем здесь был врач?

— Командир, — воскликнул жандарм, — полагаю и нисколько не сомневаюсь, что облик таинственных персон, коих мы разыскиваем, в точности соответствует вашему описанию!

Маленький отряд, двигаясь по следам, которые больше не прерывались, добрался до Тресонвильского леса. Жандармы остановились передохнуть на ферме, хозяева которой встретили гостей, ворча и брюзжа. Причина такого холодного приема заключалась в том, что крестьяне, видя, как бесчинствуют на равнине бандиты, потеряли всякое доверие как к гражданским, так и к военным властям. Открывая ворота жандармам или национальным гвардейцам, фермеры боялись навлечь на себя и своих близких страшную месть поджигателей.

Тем не менее Вассёр, производивший впечатление сердечного и добродушного человека, сумел получить некоторые подробности. На ферме никого не видели и не прятали раненого, но в лесу были подземелья, к которым никто не осмеливался подходить, боясь встретиться с привидением или свалиться в яму. Вассёр узнал, где находится вход в эти подземные лабиринты, и, строя всевозможные догадки, вернулся в Жанвиль.

Первым делом сержант собирался обратиться за разъяснениями к самому доктору. Казалось, это было логичнее всего. Но, подумав, Вассёр решил подождать. И вот почему. В то смутное время, когда кругом происходили стычки, военные действия и гражданские беспорядки, врачей нередко вызывали по ночам к раненым. Иногда им приходилось оказывать помощь патриоту, иногда врагу правительства, а случалось — и бандиту с большой дороги. В последнем случае с врача, угрожая ему страшной расправой, брали слово хранить все в глубочайшей тайне. Стоило тому проговориться, и его ждала смерть. Схватить проболтавшегося медика и предать его смерти не представляло сложности, так как тот был вынужден отправляться к больным в любое время дня и ночи.

Сержант был почти уверен, что ему не удастся вытянуть ни слова из гражданина Гроньяра, который в любом случае мог отказаться отвечать, сославшись на обязанность хранить профессиональную тайну.

«Однако ездил он туда не просто так, — думал Вассёр. — Там точно есть раненый».

Оставалось выяснить, был ли то капитан Бувар, то есть жертва, или же какой-то бандит. Если речь шла о сыне мирового судьи, то люди, прятавшие раненого и ухаживавшие за ним, делали это лишь для того, чтобы получить выкуп. В противном случае они бы уже давно известили его родителей. Кроме того, вместо того чтобы переносить его из леса, окружавшего Вилье, в Тресонвильский, они могли бы просто доставить капитана в Базош. Значит, так и есть. Похитители хотят получить выкуп и держат капитана в заложниках. Все это ясно как божий день.

Если же, напротив, речь идет о каком-нибудь бандите, которым дорожили поджигатели, все еще проще. Неизвестные перетащили в одно из своих убежищ какого-нибудь главаря и вынуждены были как и в предыдущем случае, прибегнуть к помощи гражданина Гроньяра.

Придя к изложенным выше заключениям, Вассёр решил внимательно следить за всеми ночными вылазками врача. Это было легко сделать, особенно в то время, когда доносы были в порядке вещей и не чувствовалось недостатка в добровольных шпионах.

Девять дней прошли без всяких новостей, и сержант начинал уже отчаиваться, когда в сумерках к нему прибежал кузнец, вызвавшийся следить за врачом, и сообщил, что к нему привели подковать Серую и что Гроньяр куда-то собирается.

— Попался! — сказал себе Вассёр, почувствовав, что настало время действовать.

Он немедленно послал за Винсентом и Розье и сам вскочил в седло. Зная, что лучший способ следить за кем-то, если, конечно, заранее известно, куда направится подозреваемый, — это обогнать его и ехать впереди, Вассёр велел выехать на три четверти часа раньше, чем доктор.

Жандармы прибыли в Ашер и, чтобы избавиться от лошадей, которые могли стать помехой в ночной экспедиции, оставили их на постоялом дворе. Вооружившись пистолетами и саблями, они отправились в Тресонвильский лес. Когда впереди показался вход в подземелье, они завернулись в плащи, спрятались в кустах и стали ждать.

Надежды Вассёра полностью оправдались. Не прошло и получаса, как из подземелья выбрался человек, ушел и вернулся в сопровождении другого. Услышав несколько слов, которыми они перекинулись, сержант узнал гражданина Гроньяра. Он пробыл внизу не меньше сорока пяти минут и вышел в сопровождении незнакомца, который, судя по всему, провожал врача до условленного места.

Лишь только они скрылись, жандармы устроили засаду у входа в подземелье, чтобы схватить незнакомца, когда тот будет возвращаться. В тот момент, когда он показался, едва слышно ступая, как человек, привыкший в темноте пробираться по лесу, Вассёр внезапно бросился на него, издав приглушенный крик. Захваченный врасплох незнакомец отчаянно вырывался. Но два здоровяка, привыкших к подобным упражнениям, снова скрутили ему ноги и руки, и полузадушенному пленнику пришлось сдаться.

В мгновение ока Винсент и Розье связали незнакомца. Тот неподвижно лежал, задыхаясь и скрипя зубами.

— Мое мнение таково, — вполголоса сказал Розье, — что мы осуществили поимку некоего гиганта, который, хотя и принадлежит к человеческому роду, отличается удивительной наружностью и особенно растительностью на теле…

— На нем шкура как на медведе! — сказал Винсент обычным и понятным языком.

— Тише! — приказал Вассёр, надеясь, что скоро покажется второй незнакомец.

Затем, подумав, что пленник криком предупредит своего товарища, который может появиться в любой момент, сержант решил заткнуть ему рот кляпом. Изготовив кляп, он осветил маленьким карманным фонарем лицо пленника. Человек, покрытый смертельной бледностью, с искаженным лицом, бросил на него взгляд, полный бессильной злобы, и вдруг закрыл глаза. Сержант заткнул ему рот платком, погасил фонарь, и трое жандармов снова затаились.

Как известно, Блэрио, вернувшись из того загадочного места, где лесорубы по очереди проводили ночь, не нашел Питуа у изголовья раненого. Перевязав раны капитана, он взял Мусташа и отправился на поиски товарища, но попал в засаду, устроенную сержантом, и тоже был связан.

Закоченевшие жандармы топали ногами, стараясь согреться. С наступлением утра сержант решил приступить к предварительному допросу, а уж потом везти пленников в Ашер. Пристально посмотрев на обоих, сержант заметил, что у гиганта были небольшие ступни и изящные руки. Удивившись такому сложению простого лесоруба, он взглянул на его ладони, увидел, что они покрыты ссадинами и мозолями, пожал плечами и прошептал:

— Это руки труженика. Но откуда такая утонченность?.. Правда, аристократы никогда не гнушались хорошенькими крестьянками. Возможно, это потомок какого-нибудь бывшего…

Сержант резко спросил:

— Как тебя зовут?

— Блэрио.

— Чем занимаешься?

— Я лесоруб.

— У тебя есть другие имена?

Молчание.

— Где ты родился?

Никакого ответа. Блэрио смотрел на него мутным взглядом, словно думал о другом, и придал своему лицу совершенно идиотское выражение.

— А тебя как зовут? — обратился Вассёр к другому пленнику, не добившись больше от первого ни единого слова.

— Питуа.

— Чем ты зарабатываешь?

— Я лесоруб.

— Откуда ты родом?

Питуа, чье круглое добродушное лицо выражало полную растерянность, посмотрел на жандарма, чихнул, высморкался в рукав — единственное движение, которое он мог сделать связанными руками, — и продолжал хранить молчание, как каменная статуя.

Вот и все, чего Вассёр сумел добиться, терпеливо задавая вопросы или пытаясь прибегнуть к хитрости. Увещевания, уговоры, угрозы не возымели никакого действия и неизменно наталкивались на упорное молчание, которое ничто не могло сломить.

— Ну, что ж! — сказал наконец Вассёр, исчерпав все аргументы, — вам придется следовать за нами в Ашер, там продолжим. Если будете упорствовать, вас отправят сначала в Жанвиль, а потом в Шартр, где вам придется отвечать за похищение и убийство капитана Леона Бувара.

Неподвижные, с мутными глазами и тупыми лицами, Блэрио и Питуа, казалось, ничего не слышали. Сбитый с толку сержант перерезал веревки, стягивавшие руки и ноги пленников, и сказал:

— Следуйте за нами. Предупреждаю: того, кто попытается бежать, я рассеку саблей надвое.

Пленники с трудом поднялись на ноги. Особенно тяжело было Питуа, промерзшему до костей, несмотря на меховую одежду. Мусташ, увидев, что жандармы зашевелились, заворчал и оскалился.

— Три мохнатых хищника, — сказал Розье, думая удачно сострить. — Самое злое — о четырех лапах. Так как оно осмелилось воспользоваться своими зубами, чтобы нанести урон достойному жандарму, коим является ваш покорный слуга, то я намереваюсь сделать ему внушение посредством этой веревки.

— Не трогайте! — угрожающе прохрипел Блэрио тихим, но страшным голосом. Присвистнув, он позвал:

— Мусташ! Ко мне, Мусташ!

— Надо же, — продолжал, развеселившись, жандарм, — хищник номер один заговорил! Как вы думаете, командир, если проявить терпение и давать ему сахар, скоро ли он научится кричать «Да здравствует народ!»?

— Довольно разговоров! В дорогу! — резко оборвал Вассёр, мало-помалу приходивший к убеждению, что имеет дело с очень хитрым противником.

Винсент тронулся в путь первым. Он обнажил саблю, или, скорее, широкий кавалерийский палаш, и знаком подозвал Блэрио. Тот с неожиданной покорностью повиновался. Склонившись, он украдкой бросил Питуа взгляд, быстрый, как вспышка молнии.

Розье подозвал Питуа, который тут же подошел. Позади шел Вассёр с саблей наголо, а напуганный Мусташ, поджав хвост, трусил впереди, время от времени останавливаясь и с беспокойством оглядываясь на хозяев. Наконец показалась опушка Тресонвильского леса. Пленники по-прежнему хранили угрюмое молчание и не выказывали сопротивления. Проехав примерно двести шагов по дороге, ведущей в Ашер, отряд встретил человека, который, судя по его одежде, был зажиточным фермером. Он уверенно шагал, размахивая посохом, окованным медью. Приблизившись к небольшой группе, путник вежливо приветствовал жандармов:

— Свобода и братство, граждане жандармы!

— Свобода и братство, гражданин! — ответили служители общественного порядка.

Незнакомец обратился к Вассёру, с подозрением смотревшему на него:

— Не будете ли вы так любезны, гражданин сержант, указать мне кратчайшую дорогу в селение Эзервиль, относящееся к анжервильской коммуне? Я чрезвычайно спешу…

— Я думаю, у вас все же найдется время предъявить документы, — ответил Вассёр, удивившись, что крестьянин спрашивает дорогу в деревушку, находившуюся в каких-то трех с половиной лье.

Услышав неожиданное требование жандарма, незнакомец недовольно поморщился и сказал:

— Ну вот! Вместо того чтобы сэкономить время, я теперь его потеряю, а у меня каждая минута на счету!

— У нас тоже, — сурово ответил Вассёр, чьи подозрения все усиливались. — Ну-ка, пошевеливайтесь!

Вынужденный подчиниться, незнакомец вытащил карманный ножик, расстегнул жилет и, ловко отпоров подкладку, вытащил сложенные вчетверо бумаги.

— Вот, гражданин сержант, — сказал он, — мало у кого документы в таком порядке.

Сержант погрузился в чтение, время от времени пристально взглядывая на незнакомца, словно проверяя его сходство с приметами, указанными в бумагах. Блэрио подошел к Питуа и что-то шепнул ему.

— Прекратить разговоры! — крикнул Розье громовым голосом.

— Ну, что? — спросил незнакомец, которому не терпелось продолжить путь. — Вы удовлетворены?

— Наоборот, — насмешливо ответил Вассёр.

— Как это понимать? — довольно надменно спросил путник, покраснев.

— А так, что мы буквально затоплены подложными паспортами, которые с дьявольским мастерством изготавливают бандиты, о чьем существовании, полагаю, вам известно.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мои документы — фальшивка?

— Не берусь утверждать… В наше время приходится подозревать всех и каждого. Поэтому я конфискую ваши бумаги. Вы арестованы, следуйте за нами в Ашер, где вы и докажете подлинность паспорта.

— Но это какая-точудовищная ошибка! Моему терпению пришел конец, я открыто заявляю вам, что изловил трех убийц, а сейчас по пятам преследую четвертого. Вы же чините мне препятствия, бессмысленно злоупотребляя властью! Предупреждаю, вы пожалеете об этом!

Вассёр не повел и бровью и невозмутимо ответил:

— Я ничего не боюсь, выполняя долг. Вы вызвали у меня подозрения, и я не успокоюсь, пока они не исчезнут. Итак, именем закона, вы арестованы!

— Черт возьми, тем хуже для вас! Будь что будет, придется обойтись без документов! — воскликнул незнакомец, отскочив в сторону и намереваясь скрыться в лесу.

Но Вассёр был готов к такому маневру и с легкостью, неожиданной при его крепком телосложении, бросился за беглецом, схватил его за руку и так скрутил, что тот вскрикнул.

— Не торопись, голубчик! — воскликнул сержант.

В следующее мгновение роли переменились.

— Ко мне, Питуа! — крикнул Блэрио, который, казалось, только и ждал этой минуты.

Страшным ударом гигант сшиб с ног жандарма Розье, который грузно рухнул со сдавленным стоном. Питуа, в свою очередь, отвесил Винсенту тумак башмаком, подбитым железом. Жандарм рухнул во весь рост в придорожную канаву и не подавал признаков жизни.

— Проклятие! — взревел Вассёр, бросаясь на помощь.

Но незнакомец, желавший заполучить обратно свои бумаги, отчаянно вцепился в него и не давал пошевельнуться. Сохраняя полное спокойствие, Блэрио поспешил воспользоваться этой заминкой. Увидев, что Розье лежит без движения, он нагнулся, схватил связанными руками саблю, которую жандарм выронил при падении, и воткнул ее в землю. Рискуя порезаться, он начал с силой перетирать веревки о клинок. В одно мгновение его руки освободились. Одним прыжком Блэрио оказался рядом с Питуа, который уже протягивал руки. Одним ударом Блэрио разрубил его путы. Друзья снова оказались на свободе. Все это заняло не больше минуты, но Вассёр успел вырваться из рук незнакомца и бросился с саблей на Блэрио, крича голосом, дрожавшим от ярости:

— Негодяй, я убью тебя!

Блэрио вырвал из земли палаш Розье и, к изумлению офицера, сделал выпад. Внезапно полудикарь в звериных шкурах, простой лесоруб, который в жизни, казалось, не держал в руках ничего, кроме ножа и топора, преобразился, как по волшебству. Ноздри его затрепетали, он гордо выпрямился во весь рост и бесстрашно смотрел на опешившего сержанта.

Питуа тоже не сидел сложа руки. Он предусмотрительно забрал пистолеты Розье, оставшегося совершенно безоружным, и скомандовал рычавшему псу:

— Мусташ, ко мне! Если он сдвинется с места, кусай!

Бедняга Розье, наполовину оглушенный ударом, стонал и ругался, но не решался голыми руками противостоять страшным клыкам Мусташа. Питуа тем временем успел разоружить Винсента, которому тоже досталось, и насмешливо сказал:

— Не советую шевелиться, или я насажу вас на саблю, как бабочек, не будь я Питуа!

Если Вассёр, несмотря на душивший его гнев, казался пораженным стремительной сменой событий, не меньшее изумление читалось и на лице незнакомца. Это был человек неопределенного возраста и среднего роста. В лице его также не было ничего выдающегося. Ничто в нем не привлекало внимания, кроме необычного блеска серых, проницательных глаз. Он так же изменился в лице, увидев, как Блэрио сделал выпад палашом, предлагая сержанту защищаться. С интересом глядя на странного, вызывающего недоумение человека, незнакомец прошептал, словно разговаривал сам с собой:

— Это его схватили как преступника?! Пусть я никогда не увижу башни собора Богоматери и старую городскую мэрию, если этот человек преступник!..

Звон оружия прервал его монолог. Сабли скрестились, высекая сноп искр. Вассёр, знавший толк в своем деле, бросился в атаку сломя голову.

ГЛАВА 28

Прежде чем поступить в жандармерию, Вассёр служил в кавалерии, в королевском драгунском полку — элитной части, где унтер-офицеры пользовались уважением и многими привилегиями. Вассёра сразу заметил командир, обративший внимание на то, что новобранец ловко обращается с холодным оружием, и предложил заняться фехтованием. Прислушавшись к совету, Вассёр вошел во вкус этого военного искусства и вскоре во всем полку не знал себе равных. Блэрио встретил серьезного противника.

Стараясь понять, с кем приходится иметь дело, сержант, предупрежденный первым же выпадом, сразу начал теснить соперника. Вес прямых клинков, которыми можно рубить и колоть, сражаясь в тяжелой кавалерии, не позволял прибегать к особо изощренным приемам. Однако Блэрио парировал удары, будто в его руках была легкая рапира. И тут же, словно не желая тратить время на пустые развлечения, сделал резкий прямой выпад. Жандарм не успел ответить и принял прямо в грудь удар, стремительный, словно выпущенная из ружья пуля. К счастью, острие сабли скользнуло вбок, упершись в кожаную перевязь, на которой висела дорожная сумка.

Рассерженный собственной неосторожностью, по-прежнему веря в свои силы и ловкость и считая, что незнакомцу помог случай, Вассёр снова ринулся в атаку, стараясь сбить противника с толку и, улучив момент, отыграться. Все было напрасно! Невероятная ловкость Блэрио одержала победу над стремительным натиском сержанта. Тяжелый клинок, который казался легким как перышко, похоже, служил естественным продолжением крепкой как сталь руки дикаря. Сабля трепетала, звенела, вращалась и постоянно была направлена в грудь сержанта.

До сих пор Блэрио только отражал удары. Второй раз он проткнул перевязь в нескольких сантиметрах от первого отверстия. Вассёр выругался и сделал низкий выпад. Блэрио ответил неожиданным приемом, настолько быстрым и сильным, что едва не вывихнул руку сержанту. На перевязи появилась третья дырка.

Вассёр побледнел, поняв наконец, что противник щадит его. Такой опытный фехтовальщик как он не мог ошибаться. Если человек в звериных шкурах не убил его, то только потому, что не хотел.

Питуа, стоявший поодаль с пистолетом в руке, невозмутимо стерег Винсента и Розье, которые понемногу приходили в себя и с испугом наблюдали за схваткой.

— Крепкий человек! — тихо сказал незнакомец, начиная чувствовать искреннее расположение к Блэрио. И добавил, заметив, что тот продолжает только защищаться: — И благородный!

До сих пор лесоруб не произнес ни слова и ни разу не атаковал сержанта. Оставаясь таким же спокойным, как в начале поединка, уже три минуты шедшего на вспаханном поле, Блэрио пожал плечами, увидев, что его запыхавшийся противник судорожно сжимает медную рукоять сабли.

Сам он спокойно и крепко держал палаш в руке, огрубевшей от тяжелой работы и покрытой мозолями и ссадинами.

— Быть может, — наконец сказал он, — вы дадите нам спокойно уши?

— Нет! — взревел Вассёр, чувствуя, что силы покидают его. — Лучше прикончи меня, бандит!

Услышав несправедливое оскорбление, Блэрио промолчал. Но это молчание можно было считать страшным и достойным ответом.

Выпад!.. Еще один!.. Задел! Желтая кожаная перевязь продырявлена в четвертый раз. Прежде чем ошеломленный Вассёр успел отпарировать, пятый удар, попавший точно в цель, срезал дорожную сумку, которая упала на землю.

— Мы свободны? — снова спросил Блэрио, мрачневший с каждой минутой. — Вы отпустите нас по доброй воле?

— Нет! — отвечал сержант, смертельно побледнев и чувствуя, что проиграл. — Я не уступлю силе и не пойду на поводу злодея! Лучше смерть!

Блэрио снова атаковал. На мгновение противников ослепил стальной блеск клинков. Рука Вассёра, сжимавшая тяжелую саблю, онемела, он не успевал отвечать на удары, градом сыпавшиеся на него. Сержант начал отступать. Блэрио, который уже десять раз мог прикончить его, усилил натиск, бешено вращая саблей, и со всей силой обрушил удар на голову унтера. Вассёр пошатнулся, сделал два неверных шага и рухнул со сдавленным стоном. Блэрио, сохранявший обычное хладнокровие, словно не он только что вышел победителем из бешеной схватки, положил саблю на землю рядом с Розье и сказал Питуа:

— Уходим! — и добавил, обращаясь к незнакомцу: — Если вы действительно преследуете разбойников, идите с нами. Через полчаса лес будет окружен, и вас схватят.

— С благодарностью приму ваше предложение, — отозвался тот.

В самом начале поединка Вассёр выронил бумаги, незнакомец подобрал их и спрятал в карман. В мгновение ока три человека и пес скрылись в чаще Тресонвильского леса. Через десять минут они стояли у хижины, где начинался спуск в подземелье.

— Вы ведь не убили его? — обратился незнакомец к Блэрио.

Тот хранил свойственное ему молчание, и Питуа ответил за него:

— Ба! Никто еще не умирал от простого удара по голове! Треуголка помялась, только и всего.

— Слава Богу! Я рад и за сержанта, и за вас, гражданин!

— Как бы это сказать, — начал Питуа, — дорогу дальше знаем только мы. Дайте платок, мы должны завязать вам глаза…

— Вы правы, — согласился незнакомец, покорно отдаваясь в руки лесорубов.

Две минуты спустя Блэрио привел в действие механизм, закрывавший вход, и, широко шагая, двинулся вперед. Он страшно волновался о капитане Буваре.

Против всякого ожидания и ко всеобщей радости, раненому стало лучше. Он сидел на кровати и пил лекарство. Казалось, болезнь отступила. Блэрио мягко улыбнулся, взял капитана за руку и просто сказал:

— Я счастлив.

Голос его едва заметно дрожал, и взгляд, еще недавно метавший молнии, наполнился нежностью, словно лесоруб смотрел на младшего брата. В эту минуту вошли Питуа и незнакомец, с которого уже сняли повязку. Когда он вошел в круг света, образованный медным светильником, одновременно раздались два удивленных возгласа:

— Капитан Бувар!

— Матиас Лесерф!..

— Какое счастье, дорогой капитан!

— Вот это сюрприз, дружище Лесерф! Но как же… Как вы оказались здесь?!

— О, это невероятная история, но в наше время и не такое случается. А как вы попали в это подземелье? Вы больны, ранены?

— Трагическое происшествие… Я расскажу обо всем после. Моя жизнь висела на волоске, и если бы не преданность моих друзей Блэрио и Питуа, я бы, наверное, уже отошел в лучший мир.

— Не будем об этом, — прервал его Блэрио.

— Нам это ничего не стоило, — поддержал товарища Питуа.

— Ладно, я уж знаю, что вы столь же скромны, сколь добры и бескорыстны.

— Капитан, еще вчера вас била лихорадка, разговоры слишком утомительны для вас.

— Видно, придется мне замолчать. Но сначала я представлю вам гражданина Матиаса Лесерфа, храброго и ловкого слугу порядка, присланного из Парижа, чтобы выследить бандитов, которые бесчинствуют в Босе. Ему уже удалось схватить четверых убийц маркиза де Буана и добиться для них смертного приговора.

Внезапно, к удивлению капитана, Блэрио разразился смехом, полным горечи и иронии.

— Ну, теперь я уж ничему не буду удивляться!

— Что случилось, дорогой Блэрио?

— Мы были свидетелями того, как жандармы без долгих разговоров арестовали вашего друга.

— Арестовали Матиаса?.. Да они полные болваны!

— К счастью, граждане Блэрио и Питуа, хоть и сами были пленниками, помогли мне освободиться.

— Как пленниками? Боже, но почему?!

— Нас обвиняют в том, что мы убили вас! — с усмешкой сказал Блэрио.

— И этим людям поручено выслеживать и ловить поджигателей! — возмущенно воскликнул капитан.

— Но, к счастью, все закончилось благополучно, — продолжал Лесерф, — и, должен сказать, освобождение мое было стремительным, необычным и очень живописным. Позвольте, я расскажу, как все было.

И гражданин Лесерф на одном дыхании поведал о недавних событиях, описав действия жандармов, которых менее великодушный противник дорого бы заставил заплатить за неосмотрительность.

Несмотря на боль, которую причинял ему смех, капитан Бувар искренне веселился и наконец сказал:

— Судя по всему, это был жандарм Вассёр. Это отличный служака, но у него есть один недостаток — он слишком ревностно относится к своим обязанностям. Я все улажу, и как только он поймет свою ошибку, то первый принесет извинения.

— Нет-нет, это совершенно лишнее! — живо прервал его Блэрио. Пусть нас оставят в покое и вообще забудут о нашем существовании, верно, Питуа?

— Да, знаете ли, все эти стражи правосудия… — проворчал Питуа.

— Хорошо, оставим это, — сказал Леон Бувар, догадавшись, что друзья хранили какую-то тайну, и не желая проявлять излишнее любопытство.

— Однако из-за этого рьяного, но бестолкового жандарма, — заметил Матиас Лесерф, — я потерял следы пятого разбойника, которого должен был схватить меньше чем через двадцать четыре часа.

— Ну, вы его найдете! — отозвался Блэрио.

— Не так это просто, ведь речь идет об одном из самых хитрых, опасных и жестоких головорезов.

— Как его зовут?

— Кузен. Он один из убийц несчастного маркиза. Кроме того, он участвовал в страшном нападении на Монгон. Сегодня вечером я должен был схватить его в деревушке Эзервиль, на ферме Этьена Белье. Боже, мне ни за что не попасть туда вовремя! Только бы Белье не стал новой жертвой, как несчастный Пьер Лежен!

— Вы только сейчас напали на его след?

— Он уже два раза ускользал у нас из рук и стал очень осмотрительным. Если бы я только знал пароль поджигателей! Я дал бы за это тысячу серебряных экю. Тогда ничто не помешало бы мне поймать злодея!

— Я скажу вам пароль, гражданин Лесерф, и мне ничего не нужно взамен, — сказал Блэрио.

— Вы!.. Вы знаете его! — растерянно пробормотал парижский сыщик.

— Я много чего знаю, — спокойно ответил Блэрио. — Слушайте. Когда бандит спросит: «Стой, кто идет?», — вы ответите: «Оборванец, друг оборванцев!» Дальше он спросит: «Что ты делаешь?» А вы скажете: «Скачу кроликом, щиплю травку». Я передаю эти слова как услышал. Мы с Питуа не знаем, что они значат.

— Это проще простого. На воровском наречии «Щиплю травку» — смотрю, что бы украсть. Это все?

— Нет. Бандит спросит потом: «А бывал ли ты в лесу?» Вы скажете: «И в лесу, и в долу».

— Дальше последует вопрос: «За кем ты ходишь?» Отвечать нужно: «За тем, кто с огнем». И наконец, часовой говорит: «Топай, парень. Ты, видать, местный».

— Великолепно! Ясно, как чистейший французский язык! Вопрос: «Кто твой хозяин?» Ответ: «Главарь поджигателей» И дальше: «Проходи, ты свой».

— Ну, что ж, в добрый час, гражданин Лесерф! Будем рады, если это вам пригодится. Мы с Питуа два года прятались днем и ночью за заборами, кустами, изгородями, чтобы подслушать эту перекличку. Пусть пароль сослужит вам добрую службу, но вы затеяли опасное дело. Вы преследуете благородную цель, и я с радостью делюсь с вами знаниями, которые мы приобрели за время нашей жизни в лесу.

— Я признателен вам до глубины души. Вы оказали мне неоценимую услугу, но благодарить за нее должен был бы весь край, — с жаром сказал Лесерф, а Блэрио, словно сам удивляясь своему красноречию, снова погрузился в молчание.

Несколько часов пролетели как минуты, и между людьми, которых случай свел вместе в мрачном подземном убежище, быстро возникли доверие и симпатия.

Капитану Бувару становилось все лучше. Температура спала. Раненый говорил, с аппетитом ел и мог сидеть на кровати. Он словно вырвался из лап смерти. Предполагая, что полное выздоровление наступит через две недели, капитан собирался отомстить за нападение.

Сидя рядом с капитаном, Матиас Лесерф уплетал грубый хлеб с яблоками. Хотя делал он это с явным удовольствием, на его лице читалось беспокойство. Время поджимало, и храбрый сыщик хотел во что бы то ни стало попасть в Эзервиль. Кто мог знать, не будет ли стоить жизни фермеру Белье и его семье нерасторопность сержанта Вассёра?

Кузен, несомненно, будет действовать так же, как в Монгоне — прикинется, что решил купить у фермера урожай, останется ночевать и впустит банду. Снова произойдет кровавая драма, которую будут освещать отблески пожара… О том, что должно было произойти, знал только Матиас Лесерф, заплативший сто золотых экю подручному бандитов, который жил на улице Тур-Нёв в Орлеане и выведал страшный секрет.

Сыщик не находил места от волнения и хотел скорее отправиться в путь.

— Невозможно, — отвечал ему Блэрио. — Мы окружены. Жандармы так просто не отвяжутся.

— Если я надолго здесь застряну, люди в Эзервиле погибнут!

Блэрио ничего не отвечал, но, обменявшись взглядом с Питуа, приложил ухо к земле, прислушиваясь к шуму, который был не слышен капитану и сыщику, но не ускользнул от чуткого слуха лесных людей.

— Где это? — спросил Питуа. — «Там» или в Тресонвиле?

— Нет, не «там». Слишком хорошо слышно. Глухие удары через неравные промежутки времени…

Мусташ, с беспокойством смотревший в сторону Тресонвильского леса, оскалился и зарычал.

— Неужели они спустились сюда за нами?! — потрясенно воскликнул Матиас Лесерф. — Что ж, тогда мы будем защищаться, и, клянусь, гражданин Блэрио, я не буду так великодушен, как вы!

— Дверной механизм так хитро спрятан, что найти вход в подземелье почти невозможно. Можно пытаться взломать дверь топором, мотыгой, кольями — это бесполезно. Но даже если допустить, что посторонние проникнут в коридор, мы с Питуа заложили там мину. Фитиль горит четверть минуты, по ту сторону двери все взлетит на воздух и проход сюда будет засыпан.

— Чего нам тогда бояться? — спросил парижский сыщик.

— Не знаю.

— Но, помилуйте, — не без оснований заметил капитан Бувар, — я не понимаю, почему вы трое так опасаетесь встречи с представителями власти? Лесерфа обвиняют в подделке документов, но я поклянусь, что они подлинные. Блэрио, вас с Питуа обвиняют в моем убийстве. Я же, напротив, жив, здоров и спасен вашими заботами.

— Никаких жандармов, судей, полицейских! Не желаю иметь ничего общего с этими людьми! — гневно вскричал Блэрио. — Они все выворачивают наизнанку, обвиняют невиновных и бросают им в лицо чудовищные обвинения! Черт побери, лучше бы я прикончил этих скотов!.. Все это приписали бы банде Фэнфэна и нас оставили бы в покое.

— Блэрио, мой дорогой, верный друг, я знаю ваше бескорыстие и преданность! — остановил его Бувар. — Неужели вы действительно так думаете?

— Говорю вам, это последние мерзавцы! Они преступнее любых разбойников, потому что пользуются доверием и представляют правосудие. Нет им прощения!

— Дорогой друг, не судите сгоряча!

— Хорошо. Через пять минут вы сами согласитесь со мной. Идем, Питуа, посмотрим, что там делается.

С этими словами Блэрио взял светильник в одну руку, пистолет в другую и вышел в коридор. Его друг, вооружившись топором, последовал за ним. Через пять минут они вернулись бегом. Блэрио был бледен от ярости, его глаза налились кровью. Питуа проклинал все на свете, потрясая топором.

— Доказательства не заставили себя ждать! Знаете, чем они занимаются уже два или три часа? — спросил Блэрио, скрипя зубами.

— Нет, — отвечали капитан и сыщик.

— Жандармы пригнали около двадцати крестьян из Ашера. Эти достойные стражи порядка приказали замуровать вход в подземелье. Они не смогли взять нас живьем и собираются предать жестокой смерти. Хотят, чтобы мы просто-напросто сгинули!

Часть вторая

ГЛАВА 1

Одетый просто, но со вкусом и элегантно, новый господин Монвиль в задумчивости прохаживался по огромной зале, занимавшей половину нижнего этажа замка Жуи. В сапогах со шпорами и треуголке, сжимая в руке хлыст, он был готов в любую минуту вскочить в седло. Размеренно шагая взад и вперед, он разговаривал сам с собой:

— Хватит! Довольно колебаний, довольно полумер и компромиссов. Пора положить этому конец. Я не мог бы тянуть дальше, даже если бы хотел! Корабли сожжены, решение принято.

Но я дрожу как ребенок, зная, что пришло время действовать… Я дрожу, это невероятно!.. В то же время какой восторг заключается в этом странном чувстве, которое теснит мне сердце и заставляет бурлить кровь! Неужели это любовь?! Должно быть, так! Никогда я так не трепетал, как в ту минуту, когда увидал прекрасную Валентину и почувствовал, что сражен в самое сердце.

Конечно, я заставлял любить себя многих красоток. Роза без ума от меня, и я предпочел ее даже тем, что были лучше и красивее, чем она. Я всегда был и остаюсь поклонником женского пола, даже во времена моей нищенской юности… А теперь мне кажется, что я никогда никого не любил по-настоящему!

О, Валентина! Она как живая стоит у меня перед глазами… Я вижу, как она подает милостыню убогому побирушке. Вижу ее удивленный, даже ошеломленный взгляд, ее смущение. Бледность, покрывшая ее чело, когда она впервые увидела меня, сначала казалась необъяснимой. Ведь я был обычным гостем, в моей внешности не было ничего необычного.

Позже все стало ясно. Она, должно быть, любила другого. Цветок Терновника помог мне, и тот, другой, исчез. Я же невероятно ловко занял его место. Она должна забыть другого, перестать его любить. Он навсегда покрыт позором. Кроме того, его уже очень давно никто не видел. Скорее всего, он умер. Валентина слишком горда, чтобы по-прежнему питать призрачную любовь к человеку, оказавшемуся недостойным.

Ее взгляд пронзил меня как огненный меч и навеки приковал к ней! И я решил завоевать ее, гордую патрицианку, а сам был бродягой, без имени, куска хлеба и крова над головой. Сколько тщетных усилий я предпринял, чтобы приблизиться к ней! Но случай пришел мне на помощь! Цветок Терновника узнал о моем невероятном сходстве с тем, другим, узнал о моем происхождении, которое наделяло меня удивительной властью и в то же время связывало по рукам и ногам. Я был аристократом и бандитом!

С того времени я стал королем равнины! Все содрогаются при имени Фэнфэна, а в то же время я виконт де Монвиль, владелец замка Жуи и окрестностей, которому низко кланяются при встрече.

Я завладел именем и титулом. Наконец я стал кем-то. Не важно, какой ценой… Люди моего склада ни перед чем не останавливаются. Все это сделано для того, чтобы приблизиться к недоступной Валентине, быть достойным ее и в глазах всего остального света. Я преуспел в этом… Я принят ее матерью, и теперь осталось лишь растопить лед, сковывающий сердце Валентины. Но сейчас, когда она в моей власти, меня покинула ясность мысли. Что делать дальше? Может быть, прикинуться рыцарем и освободить ее, опять разыграв схватку с моими разбойниками? Это опасно! Я не так уж уверен, что могу положиться на своих людей — они подчиняются мне только из страха и жажды денег. Кроме того, Роза все чувствует ревнивым сердцем.

Кажется, я нашел способ лучше. Валентина, ее мать и кузина будут мне обязаны не только спасением, но и задолжают огромную сумму денег. Но все это надо тщательно продумать… Валентина необыкновенно проницательна, и мое присутствие вызывает у нее странные чувства с того дня, когда она упала в обморок при виде меня. Когда же, наконец, умрут воспоминания о том, другом! Когда же она полюбит меня?!

Тихий стук в дверь прервал размышления виконта.

— Входи! — сказал он, поправляя треуголку.

Появился Толстяк Нормандец в ливрее и таких же сапогах со шпорами, как у хозяина.

— Ну? — вполголоса спросил виконт.

— Уже четверть часа, как все готово, Главарь!

— Отлично! Письмо к аббату!

— Отправлено в Фарронвиль два часа назад.

— Прекрасно! От Кузена и Рыжего из Оно по-прежнему никаких вестей?

— Пока ничего, Главарь!

— Очень странно.

— Я думаю, еще не время волноваться. Кузен везет деньги и не торопится. Он должен был приехать вчера вечером в Эзервиль на ферму Этьена Белье, где мы задумали провернуть такое же дельце, как в Монгоне. Так что пока все в порядке.

— Хотел бы я быть так же спокоен… Во всяком случае, до вечера можно подождать. В дорогу!

С этими словами Главарь спустился во двор, ловко вскочил на любимую лошадь, которую держал под уздцы конюх, и в сопровождении верного помощника мелкой рысью двинулся в Шатийон-ле-Руа. Оставив городок позади, всадники взяли налево, миновали селения Алерван и Стаз, пересекли парижскую дорогу и, свернув на существующую еще и поныне тропу, оказались в Фарронвиле.

Подъемный мост немедленно опустился перед виконтом де Монвилем и его слугой. Любен, с ног до головы одетый в черное, с лицом, искаженным горем, отправился с докладом к хозяину. Везде царила гробовая тишина. Из конюшен не доносилось ржание, из псарни не слышался лай, в доме никто не смеялся, перебрасываясь шутками. Слуги ходили украдкой, приглушая шум шагов, словно боясь разбудить мрачное кладбищенское эхо. Еще более суровая, чем обычно, старая крепость казалась погруженной в глубокий траур.

Аббат приказал без промедления впустить соседа, извинившись за то, что вынужден принимать его, лежа в постели. С той страшной ночи несчастный шевалье постарел на двадцать лет и с трудом держался на ногах. Сраженный ужасными событиями в то время, когда полагал, что горести позади и опасность миновала, оплакивая племянниц — единственную отраду своей жизни, — потеряв надежду когда-либо вновь их увидеть, уже несколько дней не имея никаких известий о том, что с ними стало, аббат, чья деятельная старость вызывала восхищение всех, кто его знал, превратился в руину.

— Дорогой виконт, — едва выговорил старик слабым голосом, в котором более не звучала кипучая энергия, — как это похоже на вас — вспомнить о несчастном, страдающем человеке, оставляющем этот мир. Да, оставляющем…

— Господин шевалье, — с почтением заговорил посетитель, — позвольте не согласиться с вами. Я и не ожидал увидеть вас в столь добром здравии после подобного потрясения.

— Виконт, все это говорится лишь для того, чтобы подбодрить меня. Благодарю за доброту, но перед вами жалкое подобие человека… Бренное тело, от которого вот-вот отделится душа.

— Что вы такое говорите, господин шевалье! Вы собираетесь умирать?! Бог мой, я надеюсь в скором времени снова увидеть вас в седле. Многие из молодых могут только позавидовать вашей ловкости!

Сказав это, виконт решил, что достаточно польстил старику, в чьей поддержке нуждался для осуществления своих матримониальных планов, и из его груди вырвался глубокий вздох, который он, казалось, сдерживал изо всех сил. Аббат услышал этот вздох и посмотрел на виконта покрасневшими от слез, утомленными глазами.

— Дитя мое, вы тоже страдаете! — мягко сказал он, обращаясь к виконту с сердечной простотой.

— Да, господин шевалье, я мучаюсь, как человек, чья жизнь разбита… которому каждое биение сердца причиняет боль.

— Так вы любите ее?

— Люблю ли я! — воскликнул виконт с пылающим взором. — За нее я готов отдать на растерзание свое тело, всю кровь до последней капли!

— Я верю вам, дитя мое!.. Вы говорите искренне, а она действительно достойна любви! Бедняжка Валентина!

— Мои страдания усугубляются тем, — с жаром продолжал виконт, — что все поиски напрасны!.. Нигде ничего, ни одного следа, ни единой зацепки… Она по-прежнему в руках негодяев!

— Увы! Это так…

— Эти мерзавцы ни намеком не дали вам знать, где находятся пленницы?

По лицу аббата скользнула тень сомнения, словно он не хотел посвящать гостя в какую-то тайну. Затем, чувствуя свойственное старикам, больным, заключенным и несчастным желание поделиться секретом, аббат сказал:

— В конце концов, почему бы и не сказать вам! Вы так любите Валентину, графиня была к вам благосклонна, и я полностью разделяю ее мнение… Вы почти член нашей семьи. Два часа назад я получил письмо…

— От нее?! — дрожащим голосом перебил виконт.

— От Фэнфэна! Прочтите, что этот негодяй осмеливается мне писать. Мало того, что он ограбил меня до нитки, теперь он требует просто невозможного!

С этими словами старик протянул виконту, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, исписанный размашистым твердым почерком лист бумаги, вверху которого красовался странный заголовок, отпечатанный в типографии:

ДЕПАРТАМЕНТ ЛА-МЮЭТ

ОКРУГ ПЮСЕН

КАНТОН ЛИФЕРМО

Настоящим письмом аббат де Фарронвиль уведомляется, что выкуп за его племянниц, дам де Ружмон, назначается в размере ста тысяч ливров наличными. Указанную сумму следует выплатить лицам, которые передадут аббату пленниц.

На сбор и передачу названной суммы аббату Фарронвилю предоставляется ровно неделя. В противном случае с пленницами будет поступлено в соответствии с нашими обычаями, после чего их безжалостно казнят, если только они не согласятся выйти замуж за членов моей банды.

Фэнфэн.

Составлено в третий год моего правления, двенадцатый день восьмого месяца.

P. S. Если гражданин аббат принимает наши условия, пусть вывесит белый флаг в среднем окне главной башни замка.

— Это письмо принесла какая-то оборванка. Что вы на это скажете? — простонал аббат, чей взгляд был полон негодования.

— Единая и неделимая Республика отменила казнь четвертованием, но для таких монстров было бы мало даже пыток ада!

— Я полностью согласен с вами, но я в ужасном положении, и мое отчаяние возрастает с каждой минутой — ведь у меня нет ни гроша! Они все забрали, Монвиль, вы слышите, все! Замок невозможно ни продать, ни заложить. За него не дадут и пятидесяти тысяч, и то, если повезет. Да и кто его купит? Сейчас ни у кого нет денег. Боже, Боже! Как Ты жесток ко мне! — рыдал аббат, в отчаянии ломая руки.

— Господин шевалье, к счастью, у вас есть друзья.

— У меня никого нет… У тех, кто несчастен, не бывает друзей.

— И все же найдется один человек, который не забыл вашего расположения.

— Кто же это?

— Я.

— Вы, Монвиль?..

— Да, господин шевалье… Ради той, кого я люблю больше жизни, я предлагаю вам свою преданную службу, деньги, состояние… все!

— Но я не могу принять…

— Я горячо люблю, боготворю мадемуазель де Ружмон! Неужели вы лишите меня наивысшего счастья — спасти ее?!

— И все-таки, дорогой виконт, — колебался аббат, сопротивлявшийся для вида и постепенно уступавший горячим просьбам гостя.

— Умоляю вас! Не отказывайтесь! Пусть она ни о чем не узнает… Не говорите ей ничего! Пусть она думает, что это вы спасли ее!

— Нет, этого я не допущу! Если я принимаю ваше предложение, то лишь при условии, что мои дорогие дети будут знать, кому обязаны своим спасением. Кроме того, я хочу, чтобы вы получили закладную на мое имущество… Хоть какую-то гарантию…

— Господин аббат, мое предложение совершенно бескорыстно! Я категорически протестую!

— Виконт, вы ужасный упрямец! Я вынужден согласиться на ваши условия.

— Так вы согласны! — просияв, вскричал виконт. — Я счастлив!

— Но вы будете разорены! Подумайте, ведь это сто тысяч наличными!

— Тем лучше! Быть может, мадемуазель де Ружмон полюбит меня, узнав, что я беден. Итак, у меня есть серебро, драгоценности, сбережения, векселя.

— Векселя! Сейчас не самое удачное время, чтобы требовать их оплату.

— О, не волнуйтесь! Мои бумаги будут оплачены по первому требованию! Чтобы уладить все дела, мне потребуется семь дней. Сегодня понедельник… Через неделю в полдень вы сможете вывесить флаг, так как в половине двенадцатого получите деньги, чтобы выкупить пленниц.

— Монвиль! У вас великодушное, благородное сердце! Благодарю вас, да благословит вас Господь!

— Господин шевалье, это я стал вашим должником! Я эгоист и уезжаю, не чувствуя под собой ног от счастья! Прощайте же, до скорой встречи! Мужайтесь!

Через пять минут виконт, как человек, который спешит выполнить задуманное, галопом покинул замок и примчался в Жуи на взмыленной лошади. Влетев во двор, он спрыгнул на землю и, сделав знак Толстяку Нормандцу, тут же заперся с ним в спальне.

— Ну, Главарь, — сказал тот с фамильярностью старого слуги, — старик попался на нашу удочку. Похоже, вы довольны.

— Готовь свой лучший костюм. Не будь я Фэнфэн, если скоро ты не будешь гулять на моей свадьбе!

— Хорошо бы, а то вы уж совсем извелись из-за этой ружмонской красотки. Вот уж будет настоящая «хозяйка»!

— Скажи-ка, сколько у нас в кассе?

— Около десяти тысяч ливров, не считая ассигнатов и фальшивых денег.

— Не густо! А казна банды?

— Тысяч пятьдесят с половиной наберется.

— Прекрасно. Вместе будет шестьдесят тысяч.

— Главарь, казна банды — дело серьезное! Закон настрого это запрещает. Эти деньги неприкосновенны.

— Я беру их на сутки. Если хоть кто-нибудь пикнет, я спалю его заживо!

— Это аргумент… И довольно веский.

— Кузен привезет из Тура по меньшей мере двадцать тысяч золотом, и столько же мы возьмем у Этьена Белье. Это один из самых зажиточных крестьян в округе. Сегодня поведешь наших на его ферму. Вот так я и наберу сто тысяч.

— Не хочу совать нос не в свое дело, Главарь, но хотелось бы знать, на что вам такая куча звонкой монеты?

— От тебя секретов не держу, слушай: виконт де Монвиль одной рукой даст, а Фэнфэн другой заберет.

— Да ведь гораздо проще отправить в замок вашу зазнобу с сестрицей и мамашей! Меньше возиться, деньги собирать не придется, а выйдет то же самое.

— Нет, старина, не то же самое. Эти люди хитры и недоверчивы. Я принесу деньги, которые любой сможет увидеть и пощупать, сделаю бескорыстный жест, и никто не посмеет заподозрить какой-нибудь подвох. Теперь скажи, вы готовы к налету на Белье?

— Все пройдет как по маслу, положитесь на меня. Люди уже в Боле у Морена, в Армонвиле у Баньера и в самом Эзервиле у Белье.

— Хорошо. Это все?

— Ах, тысяча чертей! Ну и дубина же я! Забыл самое главное — сын судьи из Базоша, капитан Бувар, жив!

— Будь все проклято! Что ты говоришь?! — крикнул Главарь, взмахнув кулаком.

— Истинная правда. Я выведал это в Фарронвиле от прислуги. Вы бы видели, в каком они там восторге!

— Значит, эти болваны не справились со своим делом. Драгун из Рувре его не прикончил… Ну и поплатится же он, если это его рук дело!

— Теперь мы хотя бы точно знаем, что с ним. Но вот что странно: проклятый капитан пропал две недели назад, а вчера утром его обнаружили в конюшне ружмонского замка. Причем все двери заперты — он будто с неба свалился. Теперь он у родителей и под надежной охраной.

ГЛАВА 2

Новость, принесенная Толстяком Нормандцем из Фарронвиля, которая привела Главаря в страшную ярость, полностью соответствовала истине. Капитана Бувара, которого все считали мертвым и которого оплакивали его несчастные родители, обнаружили укрытого плащом в конюшне замка Ружмон на соломенной подстилке. Нашел его бывший кирасир Этьен Лелюк.

Мы не будем пересказывать все безумные слова, которыми разразилась Мадлена, увидев настоящего выходца с того света, который попал в замок, несмотря на высокие стены, рвы и запертые ворота. Толки, вызванные этим необыкновенным происшествием, усиливались тем, что капитан Бувар заявил, что не знает, как очутился в замке.

Не слушая глупых замечаний кумушек, слуг и самой Бетти, служившей когда-то экономкой у кюре и поэтому пользовавшейся большим уважением, Лелюк вскочил в седло и галопом помчался в Базош-ле-Гальранд. Он вихрем ворвался в дом мирового судьи и, сияя от счастья, крикнул во все горло:

— Гражданин судья, гражданка Бувар! Ваш сын, мой капитан, жив!..

— Что ты говоришь?! — пробормотал судья, а его жена, мужественно переносившая горе, почувствовала, что слабеет, услышав радостную весть.

— Капитан Леон жив! Он у нас в Ружмоне и прислал за вами!..

— Храбрый Этьен! Сынок! Наш сын нашелся!.. Жена, скорее едем к Леону! Собирайся скорей!.. Бедный малыш! Слава Господу, неужели мы снова его увидим! Нужно немедленно перевезти его домой!

Судья смеялся, плакал, и казалось, сошел с ума от радости. Он совал деньги старому солдату, который энергично отбивался, приказал оседлать лошадь, запрячь коляску и все время повторял:

— Леон, мой мальчик! Мой дорогой мальчик!

Новость молниеносно распространилась по городу. Люди выбегали на улицу, бросались друг к другу и делились радостным известием. Национальные гвардейцы хватали оружие и бежали к дому судьи, предлагая проводить его в Ружмон и составить на обратном пути почетный караул. Растроганный судья сердечно пожимал руки и не знал, кому отвечать в первую очередь.

Наконец лошади были запряжены. Госпожа Бувар приказала положить внутрь матрас и одеяла. Едва держась на ногах от волнения, она почти упала на сиденье коляски, тихо плача от счастья. Через час в Ружмоне состоялась трогательная встреча родителей, которым после томительной неизвестности внезапно улыбнулось счастье, и их сына. Радость Леона Бувара омрачилась известием о трагедии — госпожа де Ружмон, Валентина и Рене, которую капитан боготворил, оказались после разорения Фарронвиля в плену у разбойников.

— Мы найдем их, дорогой, — говорила мать, поглощенная своим счастьем, которое мешало ей, пусть ненадолго, думать о чужих бедах. — Я столько выстрадала! Ты теперь только мой, я буду лечить тебя, окружу заботами и лаской… Ты выздоровеешь! Сейчас ты не солдат, ты мое больное, раненое дитя! Бувар, дорогой, взгляни, как он бледен! За тобой ведь хорошо ухаживали, правда? Ты все нам расскажешь… Кто тебя спас? Я заранее благодарю их!

— Мама, дорогая мама! — лепетал отважный капитан, словно вернувшись в детство и не пытаясь скрыть выступившие на глазах слезы. — Да, ты все узнаешь… позже!

Кортеж медленно, чтобы избавить раненого от толчков, тронулся в путь. Капитан, растянувшись на перине и положив голову на колени матери, не заметил, как добрался в Базош. С волнением он вновь увидел скромный домик, в котором так долго царило отчаяние, и улыбнулся, заметив, как празднично он украшен. Все жители города пришли встретить раненого капитана и устроили настоящую овацию. Обняв старого друга, доктора Пьера Брю, Леон Бувар сказал ему:

— Скорее вылечите меня, мне не терпится отомстить бандитам, которые бесчинствуют в нашем краю…

И вполголоса добавил, чувствуя, как сжимается сердце:

— Я должен спешить на помощь Рене!

Итак, меры предосторожности, предпринятые Вассёром, ни к чему не привели, и запертые в тресонвильском подземелье выбрались наружу. Напрасно сержант, движимый порывом неуместного и бестолкового рвения, приказал замуровать вход в пещеру и поставил двух вооруженных часовых у хижины. Он узнал, что Питуа, Блэрио и парижскому сыщику Матиасу Лесерфу удалось бежать — капитан Бувар был возвращен своей семье, а этого не могло произойти, если бы пленники сержанта оставались в подземелье.

Лесные незнакомцы и пес не любили поднимать шум и исчезли, не оставив ни малейших следов. Но если Вассёр и догадался о побеге, он еще очень долго не мог узнать подробностей, так как Леон Бувар, казалось, решил молчать обо всем, что касалось его исчезновения.

Узнав о возвращении капитана, сержант примчался в Базош и, засвидетельствовав искреннюю радость, попытался проникнуть в тайну капитана. Капитан ни словом не обмолвился о том, что так интересовало Вассёра. Он лишь заявил обескураженному сержанту, что граждане Блэрио, Питуа и Лесерф его друзья и что он, как и его отец, отвечает за них головой. Мировой судья, подтверждая слова сына, даже добавил:

— Требую, чтобы эти трое граждан пользовались полной свободой действий в подчиняющемся мне округе. Кроме того, я обращусь к моим коллегам в соседних округах с просьбой отдать такие же распоряжения.

Услышав эти слова, являвшиеся формальным порицанием его действий, Вассёр провел рукой по лбу, покрытому шишками и синяками после ужасного удара Блэрио, и воскликнул:

— Теперь я ровным счетом ничего не понимаю!

Едва заметно улыбнувшись, старый судья ответил:

— А разве раньше вы понимали больше?

— Гражданин мировой судья, я с военной точностью буду выполнять ваши приказы. Служба есть служба.

Сержант, воспряв духом после сердечных слов и крепкого рукопожатия своего командира, вернулся в Тресонвиль, снял с поста Винсента и Розье и вернулся в свою штаб-квартиру, поклявшись, что заставит Фэнфэна дорого заплатить за неудачу. И Вассёр сдержал слово.

В это время Матиас Лесерф, сожалея о времени, потерянном в подземелье, не находя себе места от беспокойства при мысли о том, что, быть может, он опоздал в Эзервиль, мчался со скоростью, на которую способно только животное, о котором напоминала его фамилия[71]. Еще в подземелье капитан набросал Лесерфу грубый, но совершенно точный план окрестностей, с тем чтобы сыщику больше не приходилось спрашивать дорогу.

От Ашера до Эзервиля по прямой было ровно пять с половиной лье, а это означало, что следовало считать все шесть, принимая во внимание многочисленные повороты и изгибы дорог. И каких дорог!

Из Ашера сыщик добрался в Крот, потом Жуи-ан-Питивье и Гедревиль-Малерб. В одиннадцать часов он прибыл в Ферне-ле-Шом, а в Питивье-ле-Вьёй наскоро перекусил в единственном кабачке ломтем ситного хлеба с копченой селедкой, запив все это местным вином, от которого он скривился. Кое-как утолив жажду и голод, Лесерф бесстрашно пустился через лес Бель-Эба. Блэрио открыл ему разбойничий пароль, и это защищало его лучше любого оружия. Через час сыщик уже был на ферме Труа-Мезон, в сотне шагов от деревушки Битри. Он обратился к двум крестьянам, копавшимся в огороде, и, как бы между прочим, спросил о банде Фэнфэна. Бедные люди тряслись при одном упоминании о разбойниках.

— Ох, мерзавцы!.. Сколько мы из-за них натерпелись… — сказал один.

— Они пьют из нас кровь, а мы дохнем от голода.

— Давно в ваших местах не было о них слышно?

— Да, пожалуй, давненько… Только вот сейчас что-то их много в округе появилось. Ходят толпой, будто и впрямь что задумали. Сегодня утром человек двадцать пришли со стороны Гедревиля. Должно быть, остановились на ферме в Анорвиле.

Отчасти успокоившись, сыщик попрощался с крестьянами, которые глядели ему вслед, опершись на мотыги.

От Битри до Эзервиля оставалось всего три четверти лье. Матиас Лесерф сбавил ход и миновал анорвильскую ферму, ворота которой выходили прямо на дорогу. Несмотря на свойственное ему самообладание, он с трудом удержался от изумленного возгласа, заметив румяного толстяка жуликоватого вида, который выходил из ворот, держа под уздцы лошадь. Внешность его по описаниям была хорошо знакома Лесерфу, и тот ни секунды не сомневался, что встретил самого Кузена. Перед ним стоял монгонский убийца, прикидывавшийся скупщиком зерна, пытавшийся убить Жана Тизамбуана. Кузен, не зная, что перед ним сыщик, уставился на Лесерфа и сказал:

— Эй, приятель! Зря ты так плетешься. На дороге грязи по уши, пора и ночлег искать. Только к папаше Баньеру и соваться не стоит, там уж битком набито!

— Да, старина, — отвечал сыщик, — я уже чувствую усталость, потому что с утра скачу кроликом, да щиплю травку.

— Ого! — удивленно воскликнул Кузен, добавив: — Когда травку щиплют, на то бывает особая причина.

— Да, я хожу за тем, кто с огнем.

— А ты бывал в лесу?..

— И в лесу, и в долу.

— Топай парень. Ты, видать, местный, — заключил бандит, протягивая руку. — Почему я тебя раньше не встречал?

— Это неудивительно. Я из Парижа. Шарль Руйон, Менар Мясник, Даяр и Тибане мои друзья.

— А, так ты парижанин! — с несколько презрительным видом сказал Кузен.

— Да, я столичный разбойник, — отрезал сыщик, — и не советую принимать меня за «незрелый виноград» (начинающего вора). Я «стряпаю бумажки» (подделываю документы), но это не мешает иногда «побаловаться красным хлебом» (убивать и грабить). Я уже «срубил три дуба» (убил троих), и «старик подписал мне пропуск» (судья приговорил меня к смерти). Немало найдется среди «тех, кто прячется в сухостое» (разбойников из провинции), кто и того не сделал.

— Не сердись, приятель, — снова заговорил Кузен, убежденный списком заслуг, перечисленных бандитом-самозванцем на отборном воровском жаргоне. — А как тебя зовут?

— Отпетый, — наугад ответил Лесерф. — А тебя?

— Кузен! Знаешь, сегодня вечером будет хорошее дельце. Тут, по соседству, в Эзервиле. Попросись на ночлег к Белье. Увидишь, там такая большая ферма в двух ружейных выстрелах от деревни. Главное, не подавай виду, что меня знаешь. Увидишь, что значит как следует повеселиться.

Беседуя, оба путника незаметно свернули в сторону Эзервиля. Кузен по-прежнему вел лошадь в поводу. В это время их нагнал рослый молодой человек, рядом с которым шла девушка с наглым лицом, настоящая бой-баба.

— Это Рыжий из Оно и его подружка, — сказал Кузен, хитро улыбнувшись парочке, — их ты тоже увидишь на ферме. Посмотришь, на что они способны. Рыжий бесится, потому что этим вечером не он командует. Фэнфэн поручил поджарить папашу Белье Толстяку Нормандцу. Ладно, Отпетый, до встречи!

— Прощай, Кузен.

С видом человека, который только и мечтает, как бы растянуться на охапке свежей соломы, сыщик прибавил ходу, а Кузен тяжело поднялся в седло и поскакал вперед, подпрыгивая на ухабах. Лесерф пришел на ферму минутой раньше и увидел высокого, крепко сложенного человека, дружески беседующего с другим, похожим на него как две капли воды. Сыщик догадался, кто из них хозяин, и сказал:

— Я имею честь говорить с гражданином Белье?

— Да, гражданин, — отвечал фермер. — Я Этьен Белье, а это мой брат Клод. Чем могу служить?

— Я должен немедленно сказать вам кое-что… Речь идет о вашей жизни! Бандиты… Тсс! Хозяин, мне бы тарелку супа, да переночевать! — гнусавым голосом закончил сыщик, увидев подъезжающего Кузена.

— Конечно, гражданин! — ответил Белье, побледнев. — В этом мы никогда не отказываем. Ба, гражданин Кузен! Как здоровье?

— Лучше не бывает, папаша Белье! Привет честной компании. О, да и вы здесь, братец Клод!

— Как торговля, гражданин Кузен?

— Не говорите об этом! Еду из Орлеана… Сплошное разорение, цена на зерно растет, просто безумие!

— Надо же! Знаете, у нас ведь амбары полны. Может, поговорим, глядишь, у нас дело и сладится…

— Надо подумать… Ну, да отведите мою клячу на конюшню. Вот только чемодан сниму. Он полным-полон таких симпатичных желтых монет, все к вашим услугам.

В эту минуту в воротах фермы показались просящие ночлега Рыжий из Оно и Дылда Мари, и сразу вслед за ними двое детей — девочка и мальчик в лохмотьях, прелестные, как ангелочки. В те времена крестьяне отличались гостеприимством, и фермер провел всех в сарай, предназначенный для ночлега путников, где пол был устелен толстым слоем соломы.

Кузен, чья лошадь уже опустила морду в кормушку с зерном, а чемодан стоял в главной комнате жилища хозяев, готовился разыграть перед братьями Белье чудовищную комедию, которая так хорошо удалась в Монгоне. Полагая, что там никто на выжил, что Пьер Лежен, его жена, Розали Гован и Жак Тизамбуан унесли в могилу страшную тайну, Кузен чувствовал себя в полной безопасности.

Да и кто, в самом деле, мог бы заподозрить гражданина Кузена в сотрудничестве с бандой Фэнфэна! Гражданина Кузена, такого оборотистого барышника, такого сердечного, простого парня! Да бросьте!

Однако Этьен Белье, настороженный словами, которые успел бросить незнакомец, искал возможность поговорить с ним. Оставив брата наедине с Кузеном, Этьен отправился на поиски. Увидев незнакомца в компании Рыжего из Оно, женщины и детей, фермер обратился к нему самым естественным тоном:

— Вы говорили, что знаете толк в лечении скотины. У меня лошадь что-то припадает на одно копыто. Если вылечите ее, заплачу экю.

— Черт побери, хозяин, — ответил сыщик, — я согласен, пойдем посмотрим, что с вашей кобылой.

— Идемте, конюшня тут неподалеку.

Матиас Лесерф отправился вслед за фермером и вошел в примыкавшую к жилому дому конюшню, где стояла совершенно здоровая лошадь.

— Гражданин Белье, — сказал сыщик вполголоса, — над вами нависла страшная опасность. Банда Фэнфэна собирается сегодня ночью напасть на ферму и ограбить, как это было с несчастным Леженом в Монгоне.

— Боже мой, не может быть!

— Тише, дайте договорить! Время дорого… Кузен, за которым я слежу от Орлеана, сообщник бандитов. Он должен подсыпать вам в вино снотворное и открыть ворота. Это он собственными руками перерезал горло возчику Тизамбуану, который выжил, несмотря на ужасные раны, и рассказал обо всем. Вчера вечером я останавливался в Ашере и лично допросил его. Бедняга подтвердил все, что сообщал властям.

— Господи, что же делать?! — воскликнул фермер, охваченный ужасом.

— Слушайте меня. Ваш брат Клод живет вместе с вами?

— Нет, у него хозяйство в Фенвиле, в коммуне Бруи, но сегодня он собирался заночевать здесь.

— Отлично. Вы оба показались мне сильными и решительными… Расскажите обо всем брату и, как только представится возможность, хватайте Кузена, вяжите его и заткните рот кляпом. И пусть брат сразу бежит в деревню поднимать тревогу. Потом он должен взять лучшую лошадь и изо всех сил мчаться в Питивье, чтобы предупредить жандармов. Еще одно: человек, который пришел вместе с женщиной и попросился на ночлег, — знаменитый Рыжий из Оно, один из главарей банды. Не упустите его. Ну же, не теряйте времени!

— Гражданин, — сказал Белье, к которому вернулось самообладание. — Вы спасли нам жизнь. Чем я могу отблагодарить вас?

— Ничем. Это мой долг. Пожмем руки, и я пойду обратно. Лучше не вызывать подозрений. Да, чуть не забыл. На ферме в Анорвиле остановились около двадцати человек. Скорее всего они тоже должны принимать участие в нападении. Поэтому примите все меры предосторожности.

— Еще раз благодарю от всего сердца, — сказал фермер, крепко пожимая руку сыщику, и тут же отправился к брату, чтобы сообщить ему страшное известие и разработать план действий.

После краткого совещания братья решительно направились в сарай, где расположился Кузен. Клод нес кувшин вина, Этьен, рассказывая о хромоте своей кобылы, обошел сзади Кузена, сидевшего за столом перед полным стаканом. Клод поставил кувшин на стол — это был условный знак, и Этьен внезапно вцепился обеими руками в горло Кузена.

— Тысяча чертей! В чем дело?! Он меня задушит! На помощь! Помогите! А-а-а!

Бандит, сильный, как бык, отчаянно отбивался. Громко ругаясь, он опрокинул стол ударом ноги и пытался выхватить нож из-за пояса. Но Этьен Белье крепко зажал ему рот. Кузен не мог пошевельнуть даже пальцем и, хрипя, рухнул на пол. Этьен придавил его грудь коленом и не давал вздохнуть. Клод увидал длинный кусок холста, намотанный на два расположенных рядом валика — это было полотенце, которым в те времена пользовались крестьяне. Фермер схватил полотно, разорвал пополам и, скрутив, тут же получил две прочные веревки. Пока братья вязали Кузена по рукам и ногам, бандит яростно осыпал их проклятьями.

— Бесполезно кричать, — сказал на это Клод, — нам известно, кто вы и зачем пришли. Монгон здесь не повторится.

— Монгон?.. Что…

— Тизамбуан, которого вы хотели прикончить, выжил. Он дал против вас показания, и завтра вас приведут на очную ставку с ним.

— Тизамбуан жив!.. — пролепетал разбойник, покрывшись смертельной бледностью. — Я пропал!

— Так вы сознаетесь!

— Оставьте меня в покое, черт возьми! Я вам не причиню никакого вреда… Я попался, что же делать?.. Послушайте, гражданин Белье, мы ведь можем договориться по-хорошему…

— Этьен, помоги заткнуть ему рот, — невозмутимо оборвал его Клод.

— Одно слово, граждане, только одно!.. Вы совершаете большую глупость и поплатитесь за это! Выслушайте меня — в чемодане двадцать две тысячи ливров золотом. Это деньги банды. Возьмите, это теперь ваше, забирайте все!

— Кажется, гражданин Кузен, вы принимаете нас за таких же подонков, как вы, — презрительно сказал Этьен. — Довольно!

— Двадцать две тысячи ливров… Это четыреста тысяч ассигнациями! Целое состояние!..

Клод заткнул бандиту рот кляпом. Братья подняли его как бревно и перенесли в комнату, где стоял тот самый чемодан.

— Самое трудное сделано, — сказал Этьен. — Пора браться за другого.

— Какое счастье, что к нам пришел этот человек! Иначе, дорогой Этьен, ты сам, жена, дети и я погибли бы!

Все это совершилось в мгновение ока и без свидетелей. Дети были в поле, а жена Этьена должна была вот-вот вернуться с рынка из Питивье.

— Однако! Этот Рыжий из Оно на вид не очень силен!.. Пойдем разберемся с ним.

С этими словами братья вошли в сарай, где расположились бандит, Дылда Мари и дети.

— Эй, приятель, — с ходу начал Этьен, — похоже, вы из банды Фэнфэна.

— Это ошибка, гражданин, — ответил Рыжий из Оно, страшно побледнев. — Я честный работник, кровельщик. Зовут меня Мишель Пека, вот и бумаги…

— Это вы расскажете жандармам! Ну, поживей! Давай руки и не думай сопротивляться, или я передушу вас как кур!

У Рыжего из Оно не было ни малейшего желания бороться с двумя силачами. Он покорно позволил связать себя, упорно повторяя:

— Документы у меня в порядке, граждане. Тут какое-то недоразумение, которое скоро разрешится.

Несмотря на протесты бандита, его заперли в курятник, и Этьен сказал:

— А теперь, красотка, ваша очередь.

— Ах, хозяин!.. Папаша Белье, — притворно рыдала Дылда Мари, — как вы круто обходитесь с бедными людьми… Я ведь не воровка! Я так несчастна, работы у меня нет, приходится просить на хлеб для этих двух крошек. Это сиротки, мои племянники…

— А разве вы не жена этого негодяя, Рыжего из Оно, который выдает себя за кровельщика?

— Да что вы! Я его и знать не знаю! Правда, дети?

— Хорошо, посмотрим, — вмешался тут фермер, чье доброе сердце смягчилось при виде двух действительно очаровательных детей. — А вы, гражданин ветеринар, если хотите получить экю, то сделайте мазь, о которой говорили.

Догадавшись, что фермеры хотели что-то ему сказать по секрету, сыщик вышел наружу. Дылда Мари и дети остались в сарае. Как только крестьяне и Лесерф отошли подальше, женщина, внезапно превратившись в злобную фурию, повернулась к детям и сказала:

— Моего мужа арестовали! Малыш Этреши, Нанетта, вы видели?! Если не хотите, чтобы Жак из Питивье порезал вас на кусочки и поджарил на медленном огне, немедленно делайте, что я скажу!

— Да, Дылда Мари, — дрожа ответили бедные дети.

— Малыш, беги в Боле и скажи Большому Драгуну: «У Белье в Эзервиле схватили Рыжего из Оно, а може, и Кузена с деньгами. Скорей приходите». Понял?

— Да.

— И запомни, что, если ты через полчаса не доберешься в Боле, будешь объясняться с Жаком! А ты, Нанетта, беги в Анорвиль и скажи Душке Беррийцу: «Рыжий из Оно и Кузен с деньгами попались у Белье в Эзервиле. Дылда Мари прислала за вами». Ну, поторапливайтесь и не копайтесь по дороге. И помните про Жака из Питивье!

Воспользовавшись тем, что дверь осталась открытой, напуганные малыши выскользнули во двор, пробрались к воротам и, взявшись за руки, побежали со всех ног.

— Эй, похоже, мелюзге ночлег не понравился! — сказал Клод Белье, выезжая на лошади из конюшни, в то время как сыщик входил в дом.

— Они испугались, когда того человека посадили под замок, — солгала Дылда Мари. — Я их не смогла удержать.

Про себя же она подумала: «Только бы они успели предупредить наших!»

Этьен Белье зарядил все ружья, которые нашлись на ферме, и принес вилы, чтобы иметь их под рукой. Клод галопом умчался в Анжервиль поднимать тревогу, и помощь должна была подоспеть с минуты на минуту.

ГЛАВА 3

Все хорошо помнили кровавую резню, которую Рыжий из Оно устроил для Дылды Мари перед первым налетом на Монгон, с завершившимся провалом бандитов. Один из приятелей лейтенанта заметил тогда:

— Ну, теперь она от тебя будет без ума. Еще мечтать придется, как бы отвязаться от нее.

Это пророчество сбылось. Став женой Рыжего при уже известных обстоятельствах, Дылда Мари сначала решила вертеть мужем как вздумается. Получив же хорошую трепку, множество ударов дубинкой и тумаков, дикая фурия подчинилась хозяину и безумно полюбила своего укротителя. Она стала доброй, любезной, преданной, предупредительной, страстной и, что удивительно, верной как пудель — она до такой степени была одержима страстью, что не могла провести в разлуке с мужем ни дня, ни ночи.

Арест мужа преисполнил ее гнева и боли. Как вырвать мужа из рук несговорчивых братьев Белье, которые, казалось, решили довести дело до конца? Вынужденная действовать в сложившихся обстоятельствах и не имея возможности выбирать средства, она сделала что смогла. Мари сумела воспользоваться теми минутами, когда фермеры оставили ее наедине с Малышом Этреши и Нанеттой, и отправила их предупредить бандитов. Она не сомневалась, что вовремя извещенные разбойники предпримут самые энергичные действия, чтобы вызволить пленников и особенно казну, поэтому, наставляя детей, она постаралась как можно яснее сказать о деньгах. Дружба дружбой, но напоминание о звонкой монете должно было увеличить шансы на спасение. Сама она никак не могла предупредить сообщников — крестьяне ее ни за что не отпустили бы.

Один за другим на ферму возвращались работники, Мари чувствовала, что за ней пристально наблюдают, у ворот на привязи сидела пастушья собака, словом, о побеге думать не приходилось.

Итак, спасение, во-первых, Рыжего из Оно и, во-вторых, Кузена с чемоданом целиком зависело от сообразительности и верности Малыша Этреши и Нанетты. Разбойница, зная, как дети не любили все, что имело отношение к банде, опасалась, что им нельзя полностью доверять. Она постаралась запугать детей страшными угрозами и Жаком из Питивье, но даже ужас, внушаемый этим бандитом, не успокаивал ее. Услышав, как с фермы галопом умчался всадник, она подумала:

— Они послали за подкреплением! Трудновато будет свернуть шею этому крестьянину! Бедненький мой Рыжий! Если бы я могла быть с тобой!

Через полчаса в воротах показалась повозка — из Питивье возвращалась жена Белье, красивая молодая женщина лет тридцати. Рядом с ней на скамье стояли две большие корзины. Было около пяти часов дня, ничего нового по-прежнему не происходило.

Вдруг разбойнице послышались глухие отрывистые звуки и отдаленный звон колокола. Это был набат. Больше не оставалось никаких сомнений — во всей округе подняли тревогу, и поджигателям придется иметь дело с целой толпой крестьян. Что же делать? Теперь разбойники не решатся напасть на ферму.

Вскоре опасения подтвердились. Дылда Мари услышала мерный шум шагов, словно приближался целый отряд. Раздалась краткая команда, затем звон металла:

— Оружие… к ноге!

На ферму из деревни и города прибыло около двадцати национальных гвардейцев в сопровождении зятя Этьена Белье, муниципального чиновника, гражданина Пуасона.

Гвардейцы остановились на ферме, выставили часовых, зарядили ружья и примкнули штыки. Во дворе соорудили защитные укрепления, двери забаррикадировали и стали ждать.

Фермер гостеприимно встречал гарнизон. Из погреба появилась целая кварта вина, на плите жарились яичницы невероятных размеров, пастух резал барана, сосиски градом сыпались на горячую решетку. Солдаты беседовали и чокались, выпивая для поднятия духа.

Кузен и Рыжий из Оно, находившиеся под непрерывным наблюдением, прикидывались бедными овечками, а про себя обдумывали планы кровавой мести, в случае если удастся вырваться на свободу.

Из хозяйского дома прислали за мнимым ветеринаром и позвали ужинать. Дылда Мари, оставшись одна взаперти, скрежетала зубами, рычала и рвала на себе волосы.

— Черт побери, — проклинала она все на свете, — клянусь, я больше никогда не отправлюсь в дорогу без кремня и кресала. С каким восторгом я подожгла бы этот сарай, а теперь, видно, самой придется поджариться, как свинье. Бедный, несчастный мой Рыжий! Может быть, проклятые сопляки не добрались ни в Боле, ни в Анорвиль… А если добрались, то почему же наши медлят?.. Неужели эти подлецы бросили товарищей?..

Вскоре стемнело. Каждые полчаса раздавался набат, а в ответ звонили на колокольнях Гиневиля, Бузонвиль-ан-Бос, Марзенвийе, Рамулю, Досэнвиля, Инвиля-ла-Гетара и Морвиля. Вся округа была на ногах, слышалась барабанная дробь, крестьяне вооружались.

Дылда Мари прислушалась к тревожным звукам и в отчаянии воскликнула:

— Если сопляки не предупредили оборванцев, я сотру их в порошок!

Несчастные малыши! Разбойница не ошиблась — несмотря на страшные угрозы, дети послушались веления своего сердца. Выбежав из ворот фермы, они побежали прямо по дороге, держась за руки, и, запыхавшись, остановились посреди поля.

— Нанетта, скажи, мы ведь не пойдем туда? — сказал мальчик подружке.

— Нет-нет, ни за что! Останемся вместе! — ответила девочка.

— Боле очень далеко, и Анорвиль тоже.

— И потом, если Кузена, этого злого Рыжего и Дылду Мари заберут, то Жак ничего не узнает. Скажи, ты знаешь, что такое «пересмешник» (шпион)?

— Да.

— Так вот, тот человек, который прикидывается грабителем, точно из них. Он-то их и выдал.

— Откуда ты знаешь?

— Рыжий из Оно приложил ухо к «дуплу» (дырке в стене), которое выходит в конюшню, стал слушать, что тот человек говорил хозяину, и сказал Дылде Мари: «Это пересмешник! Если удастся его сцапать, его песенка спета!»

Испуганные дети долго бродили по равнине, слушая тревожный набат. Они были голодны, но боялись постучать кому-нибудь в дверь и собирались ночевать под открытым небом. Такая перспектива испугала бы любого другого ребенка их возраста, но маленькие оборванцы давно привыкли к этому.

Когда спустился туман, дети были рядом с Лоленвилем, еще одной энжевильской фермой. Малыш Этреши заметил копну сена и ловко вытащил несколько охапок. В копне образовалось углубление, куда он помог забраться Нанетте. Потом мальчик сам залез внутрь, и голодные дети, укрывшись от непогоды, прижались друг к другу и стали ждать, когда придет сон.

— Нанетта, ты не жалеешь, что мы сегодня не пошли в Анорвиль?

— Нет, напротив. Как бы я была рада, если бы их всех поймали!

— И я тоже! Хорошо, что сначала схватили Кузена и Рыжего, которые убили родителей у маленьких девочек из Монгона.

— Да, папу и маму Анны Виктории и Мари Фелисите… Помнишь, как они были приветливы к нам? Они дали нам яблок и хлеба и принесли молока.

— И они не называли нас маленькими бродяжками. Они пустили нас погреться в дом, посадили на стулья и говорили с нами.

— Я их очень полюбил.

— И я, — сказала девочка вслед за Малышом, чувствуя, как сжимается ее маленькое сердце, и вдруг разразилась рыданиями.

— Почему ты плачешь, скажи, Нанетта? — сочувственно спросил мальчик.

— Я думаю о том, что у бедняжек больше нет родителей и, может быть, они будут несчастнее нас.

— Черт возьми! Это, и правда, очень грустно. Они теперь сироты. Что делать, — философски заключил мальчик, — станут, как и мы, попрошайничать по дворам.

— Да, но им придется гораздо хуже, потому что мы… Мы привыкли к нищете, у нас никогда не было ни папы, ни мамы. Их убили Кузен и Рыжий. Мы правильно сделали, что не предупредили Большого Драгуна и Душку Беррийца. Разбойники попадут в тюрьму, и им отрубят голову. А если потом Жак из Питивье убьет нас, так мне все равно… Я только обрадуюсь и скажу ему: «Давай же, убей нас за то, что мы честные».

— Это правда, — серьезно подхватил мальчуган, — мы честные.

— Господи, какое счастье! — воскликнула девочка, утерев слезы. — Мы честные, как хорошо! Скажи, тебе очень не хочется умирать?

— Нет, потому что, в конце концов, уж лучше умереть, чем остаться в банде.

— Конечно! Ужасно вот так прожить всю жизнь…

— А потом, я-то уж чувствую, никто не захочет брать нас на работу, потому что крестьяне… Ну, ты сама знаешь…

— Да. Нам не верят, потому что мы маленькие оборванцы…

Рука в руке, свернувшись калачиком в глубине копны, бедные дети, несчастные жертвы слепой судьбы, заснули, мечтая о честной и порядочной жизни. Устав влачить подобное существование, измотанные тяжелой жизнью, избавлением от которой могла стать только смерть, маленькие мученики, чья душа отторгала все порочное, сделали то, что, как им казалось, они должны были сделать, не догадываясь, что этот поступок был по-настоящему героическим.

В это время окрестные жители, угощаясь вином Этьена Белье, мало-помалу разгорячились. Уверенные, что им придут на помощь, если придется вступить в бой, они уже начали поговаривать о том, чтобы отправиться в Анорвиль и разом захватить бродяг, которые, как подозревал Матиас Лесерф, были людьми Фэнфэна.

Уже пробило семь часов вечера. Зарядив ружья, крестьяне, хватившие лишку, собирались бездумно отправиться в поход на бандитов, когда раздался звон сабель и стук копыт. Пять всадников на взмыленных лошадях ворвались на двор бешеным галопом — Этьен Белье привел из Питивье троих жандармов и бригадира.

Вновь прибывшим был оказан бурный прием, и, так как жандармы тоже относились к действующей армии, командир гвардейцев рассказал им о ближайших планах. Бригадир, храбрый и решительный человек, выпил стакан вина, не слезая с лошади, и без дальнейших разговоров, с сердцем, сильнее забившимся при мысли о том, что скоро удастся накрыть часть банды, скомандовал:

— В дорогу!

Эзервиль отстоял от Анорвиля едва на одно лье с четвертью. Через десять минут всадники и пешие прибыли на ферму. Увидев такое скопление военных, о причинах которого он и не подозревал, фермер Баньер начал догадываться об истинной опасности, угрожавшей его соседу. Бригадир спросил его о бродягах, появлявшихся время от времени на равнине.

— У меня на ферме их человек двадцать пять. Я в жизни не видал столько разом. Они заперлись в сарае, и мы с работниками собирались не ложиться всю ночь, чтобы присматривать за ними.

— Мы избавим вас от этого, — заявил бригадир.

Он приказал гвардейцам приготовиться к бою и выстроиться по обе стороны от входа в сарай. Затем, взяв фонарь в одну руку и пистолет в другую, он приказал выбить дверь.

— Выходите все! — решительно приказал он оборванцам, которые скрывались в глубине. — И не думайте сопротивляться, не то мы откроем огонь.

Его слова были встречены гробовым молчанием. Ни крика, ни шепота, ни шороха соломы! Бригадир с удивлением заглянул в дверь и выругался:

— Черт возьми, там никого нет!

— Не может быть, — сказал фермер, — оттуда нет другой двери.

— Взгляните сами, гражданин.

Хозяин Анорвиля вошел в сарай и в изумлении развел руками. Сарай действительно был совершенно пуст.

— Ну и дела! Мы не выходили из дому, а вы сами видите, что замок заперт на два оборота. Чертовщина какая-то!

Будучи скептиком в силу своей профессии и не очень веря в рассказы о сверхъестественных силах, бригадир прошел вглубь и почувствовал сильный сквозняк. Он сделал еще несколько шагов, поднял фонарь и увидал посреди ярко освещенной стены огромную черную дыру в два фута шириной и высотой. Отверстие выходило в сад, окруженный лишь тощей изгородью.

— Вот и лаз, — обескураженно сказал бригадир, — через который удрали все эти висельники.

— Да ведь дыру пришлось пробить снаружи! — воскликнул фермер со все растущим беспокойством.

Бригадир, рыская из стороны в сторону, заметил длинный и прочный железный кол с заостренным концом.

— Вот чем пробили стенку, гражданин фермер. Почему, черт бы вас побрал, вы продолжаете вопреки приказам полиции оставлять снаружи телеги и рабочие инструменты?! Тут все проще простого. Один из мерзавцев на всякий случай припрятал этот лом под плащом. Услышав, как зазвонили в набат, бандиты заподозрили неладное и предпочли выбраться наружу, но не через дверь.

Не понимая, что происходит, гвардейцы и жандармы стояли посреди двора, сжимая оружие и удивленно прислушиваясь к тишине. Им не нравилось ожидание, и они готовы были в любой момент ринуться в бой. Наконец они увидели, как из сарая понуро вышел бригадир, а следом за ним фермер, которые сообщили, что запертые негодяи сбежали. Вот уж чего никто не ожидал!

В качестве утешения фермер предложил всем выпить по стаканчику красного вина, и отряд, разгорячившись еще больше, вернулся в Эзервиль.

Казалось, опасность миновала, во всяком случае отступила. Обстоятельства изменились, и теперь бандиты не решатся напасть — ведь все подняты на ноги и полны решимости защищаться. Жандармы, вызванные Клодом Белье, решили охранять пленников и намеревались немедленно отправиться в Питивье. С ног разбойников сняли веревки, но бригадир в качестве меры предосторожности приказал крепче связать им руки. Кроме того, обоих приковали друг к другу прочной стальной цепью. Рыжий из Оно, думая, что про Дылду Мари забыли, злобно усмехнулся, полагая, что она сможет удрать в поля и предупредить оборванцев.

Но бригадир развеял его надежды, приказав:

— А теперь ведите женщину.

Дылда Мари, прикидываясь смиренной жертвой и радуясь в глубине души, что снова будет с Рыжим, позволила одеть на себя наручники и сковать цепью. Наконец Этьен Белье провел бригадира в жилую комнату и передал ему чемодан Кузена.

— Сами видите, он тяжеловат, гражданин бригадир, — заявил фермер. — Внутри, как сказал Кузен, находятся деньги банды — примерно двадцать две тысячи ливров золотом.

Бригадир расхохотался и добавил:

— Хорошая работа, гражданин Белье. Правительство обрадуется этой находке, она компенсирует потери, которые потерпела казна около года назад. Помните, тогда рядом с городком Акбуй…

— Ах да, нападение на почтовую карету…

— Вот именно.

Бригадир лично привязал чемодан к седлу, приказал своим людям стрелять в любого, кто попытается бежать, и скомандовал:

— В путь!

Два часа спустя небольшой отряд без приключений прибыл в Питивье, и в одиннадцать часов вечера пленников заперли в арестантской. Скажем сразу, что стало с Кузеном, так как этот персонаж по вполне понятным причинам больше не появится на страницах нашего рассказа.

Во время очной ставки Тизамбуан узнал в разбойнике человека, пытавшегося его убить. Мерзавец сознался, но наотрез отказался выдать сообщников. После перевода в орлеанскую тюрьму он предстал перед судом вместе с Бенуа по кличке Ланжевен, подручным из Оливе, его зятем — портным Ардуэном, Шарлем Руйоном по кличке Парижанин и Менаром Мясником, арестованными за убийство маркиза де Буана.

Все пятеро были приговорены к смертной казни и гильотинированы в Орлеане на площади Матруа.

Что касается Рыжего из Оно и Дылды Мари, об их судьбе скоро станет известно, так же как и о страшных последствиях столь блистательной кампании против банды Фэнфэна, которую с таким умом и энергией организовал парижский сыщик Матиас Лесерф.

ГЛАВА 4

Эзервильское дело провалилось в тот же день, когда проходила ярмарка в Питивье, то есть в субботу. Увидев рано утром в воскресенье Толстяка Нормандца, возвращавшегося как побитая собака, Главарь поджигателей заподозрил неладное. Как известно, ему требовалось сорок тысяч ливров, чтобы осуществить свой хитрый план. В случае удачного исхода дела он получал признательность аббата Филиппа и ружмонских дам.

Кузен должен был продать в Орлеане, Туре и Блуа добычу последних грабежей на сумму около двадцати тысяч. Кроме того, Фэнфэн рассчитывал получить примерно столько же, захватив ферму Этьена Белье.

Фэнфэн никогда не ошибался в своих чудовищных подсчетах и поэтому считал, что сорок тысяч уже у него в кармане.

— Ну, — сказал он гонцу с порога. — Где деньги?

— Уехали в Питивье на лошади жандармского бригадира.

— Деньги, что привез Кузен?

— Да, Главарь.

— О! А сам Кузен?..

— Ушел на своих ногах, но под конвоем.

— Ну-ну. А деньги Этьена Белье?

— Остались на ферме под охраной целого отряда анжервильских гвардейцев.

— Еще того лучше! Стало быть, нападение отбито?

— Мы даже не пытались взять ферму. По всей округе били в набат. Все были на ногах…

— Как ты думаешь, почему?

— Должно быть, нас предали.

— Мы найдем предателя, и тогда — горе ему. Кого ты подозреваешь?

— Пока никого. В двух ружейных выстрелах от Анорвиля я встретил наших. Они бежали как стадо баранов, испугавшись набата. Проделали дыру в стене сарая и удрали.

— Где Рыжий из Оно?

— Схвачен вместе с Кузеном и со своей бабой. Его тоже увели в Питивье.

— Стало быть, ты ничего не привез?

— Ни гроша.

Удивляясь неслыханному спокойствию Фэнфэна, известного приступами дикой ярости, Толстяк Нормандец терялся в догадках.

— Главарь, — сказал он наконец, — хорошо, что вы не сердитесь, мы-то ни в чем не виноваты. Сами знаете, если бы не предательство, все бы прошло как по маслу…

При этих словах Фэнфэн разразился страшным смехом, от которого по коже Толстяка Нормандца пробежал холодок, несмотря на то, что бандит отличался удивительной невозмутимостью.

Сохраняя прежнее самообладание, казавшееся страшнее любого гнева, Фэнфэн добавил:

— Ну, старина, расскажи мне все, что знаешь, не пропуская ни малейшей подробности, даже если тебе она покажется незначительной.

Толстяк Нормандец обстоятельно изложил все, что уже известно читателю, стараясь при помощи Главаря восполнить недостающие детали. Затем Фэнфэн перелистал несколько папок с бумагами, хранившимися в идеальном порядке, и прочитал:

— Белье Этьен, 34 года, эзервильский фермер, богат, умен, силач, отличается решительным нравом. Предположительно можно получить не меньше двадцати пяти тысячи ливров.

Белье Клод, 36 лет, фермер из Фенвиля, коммуна Бруи. По отношению к нему верно все сказанное выше.

Их мать, вдова Белье, 63 года, проживает рядом с Этампом на ферме Гранж-Сен-Пер, у своей дочери Мадлены Белье, вдовы Лемэр, сестры вышеназванных Клода и Этьена.

Обе женщины состоятельны, ферма стоит на большом расстоянии от ближайшей деревни…

— Так, — сказал Главарь, — мне нужно пару часов, чтобы обдумать это, потом пришлю за тобой.

Прощаясь, Толстяк Нормандец увидел, что Главарь, смертельно побледнев, потер руки и прошептал с горящим взглядом:

— Ну, что ж, господа крестьяне, долго же вы будете вспоминать месть Фэнфэна!..

На следующее утро Нормандец, нарядившись разносчиком, умчался на лошади и объехал обычные места сбора оборванцев, отдавая таинственные указания. И в конце обязательно добавлял:

— Встречаемся во вторник в лесу Ла-Мюэт.

В тот же вечер вся равнина между Отрюи, Одвилем, Питивье и Шатийон-ле-Руа оказалась охвачена огнем. Пожары внезапно вспыхнули на мельницах и амбарах, стоявших возле одиноких ферм и маленьких хуторов. Началось все рядом с Боле, где разом запылали полдюжины стогов гражданина Морена. Лишь только зарево окрасило горизонт, как загорелись мельницы в Анорвиле, Эзервиле и Лоленвиле. Затем настал черед ферм во Френе, Моншарвиле, Пинонвийе, Конпюи, Формарвиле, откуда огонь на востоке добрался до Вьеви. На севере пылали Шинарвиль, Инвиль, Аржевиль, Бузонвиль и Барберувиль. На юге — от Муанвиля и Битри до Гранж-де-Бурро, Меллере и Сервенвийе, находившихся в полулье от Питивье.

Урожай более тридцати ферм и двести пятьдесят мельниц пылали одновременно, освещая зловещим пламенем равнину, над ней поднимались клубы черного едкого дыма, в котором чувствовался резкий запах соломы, приводивший в ужас любого земледельца. Издалека слышались крики и свист, были видны люди, убегавшие через поля, но никто не осмеливался остановить их — поджигателей было слишком много, в отблесках пламени сверкало оружие, громко раздавался клич, приводивший крестьян в ужас:

— Фэнфэн!.. Фэнфэн! Банда поджигателей!

Соломенные крыши некоторых домов вспыхивали, стоило на них попасть нескольким искрам. В этом краю не было ни ручьев, ни рек, а колодцы достигали в глубину тридцати-сорока метров, и вокруг раздавались душераздирающие крики и отчаянные проклятия несчастных людей, которые не в силах были остановить огненный поток, уносивший их добро.

В это время Фэнфэн стоял у окна замка Жуи и созерцал зарево пожара, демонически хохоча и потирая руки:

— Ну-с, господа, надеюсь, впредь это отучит вас оказывать мне сопротивление. Припомните-ка Монгон и Эзервиль… Еще немного, и вы станете совсем ручными. Я довольно мягок — всего лишь немного огня в качестве предостережения… Надеюсь, вы хорошо усвоите урок…

Во вторник вечером, когда напуганные крестьяне, дрожа, глядели на почерневшие руины и боялись выходить из уцелевших домов, оборванцы по приказу Фэнфэна собирались в лесу Ла-Мюэт. Они подходили, оживленно беседуя и таща за спиной мешки с провизией, которую удалось без труда изъять у местных жителей. У каждого нашлось что рассказать о вчерашнем погроме. Все смеялись над отчаянием крестьян и радовались нищете, в которую повергли целый край. Когда все собрались, появился Главарь, которого встретили бурными аплодисментами и радостными воплями. Оборванцы всегда были рады устроить резню и пытать огнем свои жертвы, чтобы вырвать добычу, но, кроме того, они были просто одержимы страстью разрушения, а Главарь накануне дал выход их дурным наклонностям и устроил настоящий праздник.

Вокруг костров, пылавших в чаще как напоминание о вчерашней потехе, царило веселье. Ничто не указывало на то, что банда совсем недавно потерпела поражение, что трое товарищей и куча денег попали в лапы жандармов. Зная, что Фэнфэн не оставит этого просто так, все готовились к кровавой мести.

Увидев, что почти все оборванцы собрались, Фэнфэн посмотрел на Батиста Хирурга, совещавшегося со своим приятелем, папашей Элуи, и подозвал его:

— Батист, подойди!

Хирург еще не успел напиться. В плаще из грубого синего сукна, в сапогах с кистями и треуголке он выглядел как зажиточный поселянин.

— Здравствуй, Главарь! — сказал он, почтительно снимая шляпу.

— Здравствуй, Батист!

— Чем могу быть полезен?

— Скажи, Хирург, не мог бы ты при помощи какого-нибудь снадобья заставить в течение суток заболеть, и очень сильно, женщину примерно шестидесяти лет?

— Конечно, Главарь! Пара пустяков. А потом она должна умереть или выздороветь?

— Умереть! А если пошлют за врачом, он не должен догадаться, в чем дело.

— Прекрасно! У меня как раз есть то, что нужно.

— Ты уверен, что все получится?

— Совершенно!

— Смотри, я полагаюсь на тебя. Вот, что нужно: завтра переоденешься нищим и отправишься в сторону Этампа. Попросишься на ночлег на ферму Гранж-Сен-Пер. Знаешь эти места?

— Как свои пять пальцев. Фермерша, вдова Лемэр, живет там со своей мамашей, вдовой Белье… Там есть чем поживиться.

— Так вот, постарайся завтра вечером подсыпать яду вдове Белье.

— А, значит, нужно укокошить старуху, а не молодую…

— Нужно, чтобы на следующий день к полудню она умерла от непонятной болезни.

— Считайте, что дело сделано.

— Теперь ступай, выпей с папашей Элуи, но завтра к восходу ты должен быть трезв как стеклышко.

— Есть, Главарь!

Отдав указания Батисту Хирургу, Фэнфэн переходил от одной группы оборванцев к другой, перекидывался парой слов то с одним бандитом, то с другим, чокался, выпивал, смеялся остротам и, как настоящий подонок, разражался хохотом, услышав сальную шутку. Он остановился перед бледной молодой женщиной, которая, увидев его, быстро отступила с глазами, полными слез.

— О, да это Роза! Здравствуй, дитя мое.

— Здравствуй, Главарь, — сказала бывшая «хозяйка». В ее голосе слышались сдавленные рыдания.

— У тебя, как всегда, все хорошо?

— Нет, Главарь… Сердце болит. Я чувствую, что умираю.

— Нужно лечиться, крошка.

— Главарь, умоляю!.. Франсуа, дорогой Франсуа!..

— Тсс, говори тише. Кривой из Жуи может услышать. Когда ваша свадьба? — спросил Фэнфэн, повернувшись на каблуках.

— О, я отомщу! — вскричала девушка, бросаясь к Кривому, который услужливо попался ей навстречу. — Да, я отплачу тебе, негодяй! Ты ведь поможешь мне, Кривой? Знаешь, я думаю, что полюблю тебя!

— Мадам Роза, будьте осторожны. Вы еще слишком любите его!

— Ах, если б я больше не любила, зачем мне эта месть! Разве для тебя имеет значение, что я отдамся тебе лишь для того, чтобы испытать величайшую радость — увидеть его у моих ног! Дрожащего, несчастного, молящего о пощаде!..

Обычно, если только не намечалась очередная вылазка, Главарь не баловал босяков своим присутствием. Но в ту ночь остался с ними и, как полагается предводителю, без устали снова и снова выслушивал повествование о пожаре на равнине, всякий раз находя слова похвалы очередному рассказчику. После он, как обычно, созвал лейтенантов, чтобы снабдить их секретными указаниями, и удалился.

Вдруг на другом конце поляны раздались пронзительные крики. Звуки эти походили на поросячий визг, хотя на самом деле принадлежали босякам, которые только так и умели выразить бурную радость.

— О-э! Рыжий из Оно! Точно, это он, старина Рыжий со своей красоткой! Это Дылда Мари! Глядите-ка, идеальные супруги! Здорово, Рыжий! Вечер добрый, Дылда Мари!

— Ты что, одурачил легавых или надул почтенного Жана Жюля Сезара Вено, мирового судью из Питивье? — заорал пропитым голосом Большой Драгун, потрясая копченым окороком, словно дубиной.

Рыжего и его жену, выглядевших совершенно изможденными, окружила шумная веселая толпа. Они тащили за руку детей, мужчина — парнишку, а женщина — девочку, которые молча упирались.

— Уф! — выдохнул Рыжий из Оно, тяжело рухнув на кучу хвороста, но не отпуская при этом ребенка. Мы подыхаем от голода и жажды. Эти канальи не дали нам даже стакана воды.

— На-ка, дружище, отхлебни из моей склянки, — сказал Большой Драгун, протягивая початую бутылку.

— Сделай хороший глоток и закуси, — добавил Беспалый, подавая баранью ногу, которую начал было есть, отрезая куски саблей.

— Это барашек от гражданина Пуанто из Шинарвиля. Нежен, как лепестки розы.

— Сначала кое с кем посчитаемся, — перебил его Рыжий из Оно, толкнув мальчишку на вязанку хвороста. — А ну, не дергайся, чертово отродье!

— Молчи, мерзавка, дойдет дело и до тебя! — злобно взвизгнула мегера, пощечиной сбив девочку с ног.

— Жак! Где Жак из Питивье? — с угрозой и ненавистью в голосе продолжал Рыжий.

— Здесь! — с набитым ртом крикнул Наставник Мелюзги, и его грозная плеть со свистом рассекла воздух. — Гляньте-ка! Вот и мои дезертиры — Малыш Этреши и его любезная подружка, Крошка Нанетта. Услада моего сердца! Какая радость видеть вас снова! Я без вас так скучал!

— А вот и Главарь! — сказал Рыжий из Оно, поднявшись навстречу Фэнфэну. — Мое почтение, хозяин!

— Добрый вечер, друг мой, — ответил Фэнфэн, сердечно пожимая Рыжему руку, в то время как Жак Наставник схватил за шкирку своих учеников, еле живых от страха. — Откуда ты, черт возьми!

— Из того проклятого места, которое наш брат босяк называет арестантским домом Питивье.

— Сбежал?

— Это было легче легкого, Главарь, и все благодаря фальшивому паспорту Мишеля Пека. Любознательный гражданин из Питивье допросил нас и отпустил после того, как я показал документы.

— Хорошо, очень хорошо, мой дорогой. А Кузен?

— Ему конец, Главарь! Месяца два жить осталось, не больше!

— Бедняга! Хороший, однако, был разбойник. Расскажи мне, как его взяли.

— Все расскажу, Главарь. И кто продал нашего бедного товарища — расскажу. Но только с глазу на глаз.

— Так это столь серьезно?

— Вполне серьезно. Тайный знак огня стал известен полиции! А пока что позвольте обратить ваше внимание на ответственность, которую должны понести за свои действия вот эти «подмастерья».

— Малыш Этреши и Нанетта?

— Да, Главарь.

— Снова эти два ублюдка!

— Может, нас взяли и не из-за них, но уж точно благодаря этим голубчикам товарищи не смогли вырвать нас из лап жандармов и были вынуждены бросить сундук Кузена, в котором лежала солидная сумма.

— Расскажи в двух словах, как это произошло.

Оборванцы, движимые любопытством, стали подтягиваться со всех сторон, прихватив с собою хлеб, мясо и бутылки. Не прекращая жевать, они внимательно слушали лейтенанта.

Так Главарь узнал, что дети, посланные Дылдой Мари за подмогой в Боле и Анорвиль, ослушались приказа. Их непослушание послужило причиной провала, потери денег и заключения Кузена под стражу.

В завершение Рыжий из Оно добавил:

— Но судьба распорядилась так, что, возвращаясь из Питивье, мы с Дылдой Мари встретили эту парочку возле Третэнвиля. После пожара их гнали отовсюду, ни на одной ферме не пускали на ночлег. Мы их сцапали и силой, надавав им тумаков, приволокли сюда, чтобы Жак из Питивье прочитал им нотацию.

Рассказ о том, какую роль в деле Анжервиля сыграли бедные дети, вызвал у Главаря безудержную ярость.

— Нотацию, — взревел он, задыхаясь от гнева, — прочитаю им я! Один раз и навсегда!

В два прыжка он оказался подле бедных детей, схватил за волосы, легко приподнял над землей и, устремив на них взгляд своих жутких глаз, закричал:

— Ничтожные отродья! Я раздавлю вас, как червей!

Вися в воздухе, дети, тела которых ныли от побоев Рыжего и его женушки, жалобно запищали и стали отчаянно вырываться, вызвав безудержный смех разбойников.

Главарь уже готов был затоптать бедняг ногами, но вдруг сдержался и заявил, осторожно опуская их на землю:

— Нет, это было бы слишком просто. Надобно преподать всем урок, лучшего случая и не придумаешь. Жак! Созови-ка своих сорванцов.

— Хорошо, Главарь! Это дело одной минуты. Возможно, кое-кто из моих учеников в небольшом загуле, но они хорошо потрудились прошлой ночью. Где только не побывали — прочесали мельницы, прошлись по домам. Волей-неволей начнет мучить жажда!

— Они имеют право пить и напиваться, — благодушно отозвался Фэнфэн, который всеми возможными способами поощрял раннее приобщение юных членов банды к порокам.

— Эй, молокососы, сюда! — трижды прокричал Жак Наставник. На зов никто не явился, и педагог приступил к поименной перекличке:

— Эй! Жан из Артене, Кукла, Рыжик из Анжервиля, Парижанин, Лимузенка, Жан из Арпажона, Прохвост, Рыжик из Шартра, Коротышка из Монтиньи, Молокосос из Трине, Толстомордый из Бода, Чумазая, Черная Редиска, Оса, Коротышка из Шийера, Сельдерей, Вонючка, Морская Свинка, куда вы провалились?! То-то же! А то я смотрю, мы не торопимся! Проклятые лодыри! Давайте подходите по порядку! Главарь желает с вами потолковать. И не бойтесь, просто повеселимся!

Юные бандиты, девчонки и мальчишки, младшему из которых, Коротышке из Шийера, было всего восемь, а старшему, Рыжику из Шартра, — не больше четырнадцати лет, пестрой толпой приблизились к зловеще улыбавшемуся Фэнфэну.

— В чем дело? — удивился Жак. — Их должно быть, по меньшей мере, двадцать пять, а я вижу только восемнадцать… Наверняка кто-то еще не вернулся или залил в глотку слишком много вина.

— Хватит и тех, что есть, — нетерпеливо перебил Фэнфэн, в то время как заинтригованные оборванцы гадали, зачем Главарю понадобилось столько мелюзги.

— Послушайте, что я вам скажу, мои юные разбойники.

Дети в присутствии Главаря стояли неподвижно, раскрыв рты, но бросали недобрые взгляды на Малыша Этреши и Крошку Нанетту, которые тихо плакали, закрыв лица руками.

— Посмотрите на них, — продолжил Фэнфэн. — Вот эти двое ублюдков, несмотря ни на что, упорствуют и не желают следовать наставлениям вашего достойного учителя Жака из Питивье. Они ежедневно нарушают устав и не подчиняются законам банды. Я не раз прощал их, надеясь, что они будут брать пример с вас и исправятся. Но, вижу, все напрасно. В довершение всего эти подлецы нас предали. Вы, конечно, знаете, милые шалуны, какое наказание ждет изменника? Вам постоянно твердят о нем, чтобы вы не забывали. Когда взрослые члены банды выдают наши тайны, мы сами выносим им приговор. И вы, дети, сейчас будете сами судить тех из вас, кто стал предателем — Малыша из Этреши и Крошку Нанетту. Из-за них скоро перережут глотку Кузену, а Рыжий из Оно и Дылда Мари побывали в тюрьме. Вы хорошо меня поняли, правда, ребятки?

— Да, да, Главарь! Поняли! — завопили юные бандиты.

— Раз так, вам предстоит вынести приговор и решить, что с ними делать. Послушаем, что скажет Коротышка из Шийера, он самый младший, пусть говорит первым.

— Надо перерезать им глотку, — ответил ребенок, которому до тех пор доводилось упражняться в кровожадности только на мелких домашних животных.

— А ты, Лимузенка, что скажешь? — обратился Главарь к очаровательной, похожей на цыганку лохматой брюнетке со вздернутым носиком и смугло-золотистой кожей.

— Дрянь какая! Пристукнуть их, чем скорей, тем лучше!

— Очень хорошо! Теперь посмотрим, что скажут остальные. Пусть те, кто одобряет смертный приговор Малышу Этреши и Крошке Нанетте, виновным в измене, поднимут руки.

И немедленно грязные, когтистые, шершавые лапки всех без исключения юных воров взметнулись вверх. Некоторые из них выразили одобрение поднятием сразу двух рук.

— Прекрасно! — недобро засмеялся Главарь. — Совет выразил единогласие, и, клянусь, эти ребята правильно понимают, что такое справедливость. Итак, Малыш Этреши и Крошка Нанетта приговорены к смерти.

Оборванцы, с интересом наблюдавшие за странной сценой, увлеченные судом детей над своими одногодками, одобрительно зашумели.

Малыш Этреши и Крошка Нанетта не пошевелились. Оба так и не открыли лица, но время от времени вздрагивали и прерывисто вздыхали.

Все было кончено! Их окружали отвратительные, грубые и жестокие люди, которых ничто не трогало и которые с мрачным любопытством ожидали развязки необычного судилища.

— Тихо! — приказал Фэнфэн. — Вы, малыши, рассудили правильно, как и подобает отважным маленьким оборванцам. Я оставляю за вами право и удовольствие привести приговор в исполнение. Отдаю осужденных в ваши руки, делайте с ними что пожелаете!

Юные злодеи медлили — не из сострадания, а потому, что не понимали, что нужно делать. Жак из Питивье громко скомандовал:

— Ну-ка, где ваши ножи? Убейте, убейте их!

Услышав команду, достойные ученики Жака выхватили ножи и с яростным рычанием набросились на несчастных.

Брызнула кровь. Первые удары пришлись по рукам несчастных детей, которые в одно мгновенье были порезаны и искалечены.

Малыш Этреши бросился вперед, отважно прикрывая грудью подружку. Срывающимся голосом он кричал:

— Боже мой! Боже мой!

Нанетта упала на колени, обезумев от ужаса при виде окровавленных ножей, лезвия которых рвали ее на части.

— Они убьют нас! — простонала бедняжка. — Убьют! Злые люди!

Внезапно Малыш Этреши перестал кричать — Жан из Арпажона перерезал ему горло. Несчастный ребенок, чувствуя, что умирает, бросил на свою маленькую подругу взгляд, полный невыразимой нежности и жалости, а затем в агонии упал на землю.

Крошка Нанетта, истекая кровью, льющейся из двадцати ран, попыталась изрезанными руками в последний раз обнять единственного друга своего обездоленного детства.

Рыжик из Шартра, чудовище с белесыми ресницами, веснушчатым зверским лицом и густой рыжей шевелюрой, схватил девочку за волосы и одним ударом перерезал ей горло. Крошка Нанетта с мучительным стоном скорчилась в предсмертной судороге и умерла.

Свершилось! Мучения бедных страдальцев прекратились. Но их палачи еще не утолили своей злобы. Рискуя поранить друг друга, они набросились на еще не остывшие тела несчастных, словно волки на добычу, обезумев от вида крови, подстегиваемые присутствием Главаря и криками оборванцев:

— Смелей, ребята! Бейте, бейте их!

Зверская бойня продолжалась около четверти часа. Затем маленькие хищники, видя перед собой лишь бесформенные куски мяса и внутренностей, нехотя оставили искромсанные останки, которым предстояло больше полугода пролежать без погребения, служа пищей для стервятников.

— Правосудие свершилось, — объявил Главарь перемазанным в крови молокососам. — Лейтенантов прошу проследовать в комнату заседаний. Я вынес братьям Белье смертный приговор. Сейчас вы получите указания и приведете приговор в исполнение.

ГЛАВА 5

Далее мы узнаем, при каких обстоятельствах агент парижской полиции Матиас Лесерф, судьба которого впоследствии сложилась столь трагически, оказался вовлеченным в кровавые похождения банды оржерских разбойников.

В 1785 году генерал-лейтенант полиции Луи Тириу де Кросн в числе прочих послал в Бос и Солонь[72] молодого Лесерфа на поимку злоумышленников, которых тогда возглавлял главарь Наседка.

Исполняя это ответственное задание, Лесерф проявил такую ловкость, энергию, отвагу и вместе с тем недюжинный ум, что Тириу де Кросн отметил его. Лесерф стал одним из тех, благодаря кому Наседка был арестован в Лонжюмо и затем казнен на Гревской площади[73].

Всякий раз Лесерф получал щедрое вознаграждение, а вскоре его окончательно причислили к когорте опытнейших государственных сыщиков. Исполненная тревог и опасностей охота на бандитов стала отныне делом его жизни.

Когда в 1789 году городское полицейское отделение прекратило свое существование, а Тириу де Кросн, последним занимавший пост его главы, удалился от дел, Матиас Лесерф продолжал выполнять свои обязанности и оказал правительству значительные услуги в эпоху внутренних беспорядков.

Прекрасно знавший все хитрости и уловки бандитов, он изучил их приемы, великолепно говорил на воровском наречии и в совершенстве владел искусством переодевания. Лесерф был грозой врагов общества, которым ни разу не удалось одержать верх, сталкиваясь с его необычайным мастерством.

В эпоху Террора он прозябал, не желая вмешиваться в политические события, и утверждал, что вполне удовлетворен местом простого полицейского. Его даже обвиняли в некотором отсутствии патриотизма, но это не мешало отважному сыщику ежедневно трудиться над нелегкой задачей по очистке общества от нездоровых элементов. После 9 термидора Лесерф снова вошел в милость и еще активнее возобновил охоту на преступников.

В первые дни вандемьера IV года Республики он выслеживал опасную банду, действовавшую в окрестностях Парижа, во главе которой стояли Менар Мясник, Даяр и Шарль Руйон, прозванный Шарлем Парижанином.

Банду захватили в лесу Сен-Жермен-ан-Ле, но все три главаря ускользнули от полицейской облавы.

Подозревая, что они укрылись в бандах, которые орудовали в Берри[74], Босе или Солони, Лесерф разослал немало агентов в этих направлениях. Один из них напал на след злоумышленников, но, к сожалению, слишком поздно, чтобы предотвратить новое преступление. Это было как раз в ночь убийства маркиза де Буана.

Агент Лесерфа немедленно выехал из Орлеана и, проскакав без передышки тридцать лье за десять часов, явился с известием к своему начальнику.

Посчитав, что ему необходимо лично побывать на месте преступления, Лесерф спешно покинул Париж на том самом дилижансе, где ехали госпожа де Ружмон, Валентина и Рене, внучка несчастного маркиза. После нападения на дилижанс, Лесерф задержался в Базош-ле-Гальранде всего на несколько минут, которые потребовались, чтобы оседлать лошадь и сообщить судье Бувару о трагическом происшествии, в результате которого Рене де Буан потеряла своего деда.

В Орлеане и его окрестностях Лесерф провел столь большую и успешную работу, что в результате, как вы знаете, удалось арестовать Бенуа по кличке Ланжевен, Ардуэна, Шарля Парижанина и Менара Мясника. В поимке этих негодяев неоценимую помощь оказал капитан Леон Бувар, с которым Лесерф познакомился в ходе следствия. Капитан также немало содействовал установлению дипломатических отношений с местными властями, недовольными тем, что парижский агент выявил их бездеятельность и недальновидность.

Добившись таких необыкновенных результатов, Матиас Лесерф мог бы счесть свою миссию выполненной и вернуться в Париж. Но ему этого было недостаточно. Увидев своими глазами плачевное состояние дел в Босе и жителей, запуганных бандой, которая численностью и наглостью своих действий превосходила все, дотоле известные, Лесерф поклялся уничтожить преступное сообщество.

Большинству убийц маркиза де Буана удалось скрыться, но Лесерф был уверен, что они принадлежали к упомянутой выше шайке, известной под именем банды Фэнфэна. Добраться до них было трудно, если не сказать невозможно, но тем не менее Лесерф принялся за дело.

Устраивая облавы у содержателей меблированных комнат в Орлеане, он обратил внимание на подозрительное поведение Видаля, хозяина одного постоялого двора на улице Тур-Нёв, пользовавшегося дурной славой. Сыщик сумел перехитрить и запугать его, и Видаль под давлением выдал Лесерфу некоторые обрывочные сведения, которыми сыщик не замедлил воспользоваться.

Тем временем на постоялый двор прибыл путешественник, удивительно похожий на одного из убийц маркиза де Буана. Это был Кузен, которого опознал один из арендаторов покойного. Лесерф мог бы тут же арестовать негодяя, но удержался от поспешных действий. Кузен, сам того не подозревая, должен был стать наводчиком и привести сыщика в логово банды.

Видаль, чье заведение на улице Тур-Нёв процветало, был готов пойти на небольшие уступки ради того, чтобы его оставили в покое. Кроме того, он не был равнодушен к определенным знакам внимания в виде звонких луидоров, которые получал от Лесерфа, великолепно владевшего тактикой угроз и поощрений.

В результате Лесерф получил от трактирщика сведения хоть и расплывчатые, но достаточно ценные для опытного сыщика.

Он пошел по следу Кузена и, заодно узнав имена скупщиков краденого из Блуа и Тура, вернулся к Видалю. Хозяин постоялого двора сообщил, что, по словам Кузена, который, выпив, сболтнул лишнего, банда Фэнфэна собиралась совершить в Анжервиле налет на ферму братьев Белье.

Остальное нам известно. В тресонвильском подземелье Блэрио рассказал Лесерфу пароль поджигателей, и сыщику больше не нужно было следить за Кузеном. Он немедленно велел арестовать его в Эзервиле, а сам, по счастью, успел спасти братьев Белье.

На следующий день, как следует отдохнув, выслушав бесконечные благодарности добрых земледельцев, Лесерф направился в Питивье и, явившись к мировому судье, попросил разрешения ознакомиться с протоколом допроса Рыжего из Оно.

— Но, гражданин, — ответил ему судья, — человек, которого вы принимаете за разбойника, — всего лишь бедолага-безработный, путешествующий вместе с женой, все его документы в полном порядке. Я отпустил его десять часов назад.

— Отпустили?! Его?! О несчастный, это же был лейтенант Фэнфэна!

Судья, недалекий, самодовольный деревенский чиновник, счел необходимым показать свое превосходство.

— Гражданин агент, вы забыли, с кем разговариваете! Я уже объяснил и повторяю снова, что документы были в порядке, в аб-со-лют-ном порядке. Вам ясно?

— О да! Предельно ясно, гражданин судья.

— В таком случае примите мои искренние поздравления!

Бывший ученик Тириу де Кросна вышел от судьи взбешенный, бормоча себе под нос:

— Боже мой! Каким несказанным идиотам поручают следить за общественным порядком! Сначала меня, честного человека, задерживает жандарм Вассёр, потому что у меня якобы фальшивые документы. Теперь этот простофиля отпускает на свободу бандита, потому что думает, что у того подлинный паспорт… Честное слово, это безнадежно! Бедные жители Боса! Меня не удивляет, что их грабят, жгут и истребляют!

И хотя у него были все основания отступиться от начатого дела, сыщик и не подумал об этом. Напротив, он решил проявить упорство. Но для того, чтобы продумать новую тактику и исправить чудовищную оплошность мирового судьи, требовалось время.

К несчастью, Фэнфэн торопился. Ему требовались деньги, а он был не из тех, кто колеблется и выжидает.

Не имея никаких сведений о поджигателях, Лесерф, совершенно уверенный в безопасности братьев Белье, решил, что теперь следует обратить внимание на Ашер и Базош. Там он рассчитывал отыскать следы Блэрио, который сообщил очень важные сведения. С его помощью сыщик надеялся вновь нащупать утерянный след. В сущности, это было наиболее разумное решение.

Ночью в стороне, где жили братья Белье, небо озарилось огненным заревом, и парижский агент вновь испугался за судьбу знакомых фермеров.

Даже находясь на расстоянии более пяти лье от горевших домов, Лесерф не сомневался в причинах пожара. Огромный размах бедствия и бессчетное количество очагов возгорания указывали на то, что Фэнфэн приложил к этому руку.

«Презренный негодяй мстит, — подумал сыщик. — Лишь бы обошлось материальным ущербом, лишь бы он не трогал людей!»

Прекрасно зная методы разбойников, Лесерф решил: «Теперь они исчезнут, окопаются где-нибудь на время или станут действовать подальше отсюда».

Для очистки совести он все же обыскал окрестные равнины в поисках негодяев, но ничего не нашел, зато трижды, причем около разных деревень, был задержан отрядами местной полиции, отправлявшей его под конвоем к судье Бувару.

— Это немыслимо! — смеясь, говорил Лесерф капитану, который, завершив лечение, собирался вновь принять участие в кампании.

Временно обреченный на бездействие, Лесерф подробно изучил дело Фарронвиля и был невероятно потрясен — он, кого уже ничто не могло удивить, — удивительной ловкостью людей, совершивших нападение.

Надеясь узнать что-нибудь новое, он отправился к аббату Филиппу, услышал, что тот ведет переговоры о выкупе за дам де Ружмон, и сразу решил: «Я спокойно сцапаю тех, кто вернет пленниц и заберет деньги. Или, что еще лучше, они приведут меня в свое логово, поскольку сто тысяч ливров уж точно будут доставлены туда. Терпение! Еще несколько дней, и они будут в моих руках».

Тем временем, увы, решалась судьба бедняг, которые однажды уже были спасены Лесерфом и чьи имена должны были при ужасных обстоятельствах пополнить длинный и печальный список жертв Фэнфэна.

Следуя указаниям Главаря, Батист Хирург рано поутру отправился на ферму Гранж-Сен-Пер, находившуюся в трех четвертях лье от Этампа по дороге на Малерб.

Батист, подлинное имя которого было Ж.-Б. Мансо, хотя и пал столь низко, что сделался сообщником убийц, обладал, однако, реальными знаниями в области медицины. Раньше он был дипломированным врачом и практиковал в окрестностях своего родного города Тура. Но ленивый пропойца и дебошир, любивший роскошь, тяготился обязательствами, налагаемыми выбранной профессией, и не желал довольствоваться скромным заработком.

Алчный, начисто лишенный чувства морального долга, Батист, желая увеличить доходы, зачастую применял в своей практике самые недопустимые приемы и был замешан в отвратительных историях с абортами.

За эти дела его приговорили к пяти годам тюрьмы. Отбыв наказание, он легко сошелся с бандой Фэнфэна, где мог всегда удовлетворять свои гнусные инстинкты.

Батист стал хирургом у поджигателей, которым, как вы уже успели заметить, часто требовалась помощь медика. Затем женился на красотке по кличке Бриарка, принадлежавшей к бандитской знати. Событие это было весьма значительным для банды, имевшей отныне своих собственных кюре, учителя, врача и, наконец, главаря-аристократа!

Хотя Фэнфэн и не принуждал Хирурга к работам, чуждым основной профессии, Батист, любивший грабеж как искусство — ради самого грабежа, участвовал в вылазках банды наравне с другими оборванцами, но лишь тогда, когда речь шла о «тихом деле» (краже). Трусливый как заяц, он опасался принимать активное участие в убийствах, пытках и поджогах.

Излюбленным занятием Батиста стало конокрадство. В этом деле Хирург приобрел широкую известность, и никто не мог сравниться с ним в искусстве не только прятать лошадей, но и маскировать их, и перекрашивать, да так, что никто не мог узнать краденое животное.

Однако Батист не счел нужным переодеваться попрошайкой, как советовал ему Главарь. Он предпочел роль продавца лекарств, одного из тех, что бродили в те времена по деревням и кому крестьяне порой доверяли больше, нежели настоящим врачам.

На спине он носил котомку, набитую лекарствами от глистов, мазями от ожогов, примочками от глазных болезней, травами против застоя молока, притирками от мозолей на ногах, микстурами от зубной боли. Злодей не без основания рассчитывал на то, что этот низкосортный товар поможет ему легко найти подход к фермершам из Гранж-Сен-Пера.

Его ожидания оправдались. Какого-нибудь бродягу или попрошайку вдова Белье и ее дочь, без сомнения, отправили бы ночевать в хлев или на крытое гумно, а разносчику лекарств они оказали великолепный прием, радушно пригласив к своему столу.

А поскольку язык у Батиста, как у всякого шарлатана, был подвешен хорошо, да и во всех сильных и слабых сторонах крестьянской психологии он разбирался отменно, ему нетрудно было втереться к фермершам в доверие. Ему не составило труда убедить обеих женщин в том, что они больны и что лишь он может их излечить.

Вдова Белье страдала небольшой, но болезненной отечностью ног. Батист за пять су продал ей горшочек желтой, совершенно безобидной мази и приготовил микстуру, которую следовало принимать перед сном. Ее дочь, которую за три месяца до того боднула в бок корова, выслушала рассказ о прекрасных свойствах пластыря, рецепт которого знал лишь их гость, и тут же почувствовала возобновление болей. Она заплатила десять су и немедленно прилепила пластырь к больному месту.

Все в новоявленном лекаре — и ежеминутное «хозяйка Белье» да «хозяйка Лемэр», и мягкие жесты, и глубокомысленный вид — внушало добрым фермершам великое уважение и с каждым мгновением увеличивало его власть над ними.

Отобедав, продав хозяйкам лекарства и заморочив им головы премудрыми речами, Батист около полудня заявил, что должен продолжить обход.

— Я зайду дней через десять, — сказал он, закидывая котомку за спину.

— Так вы нас уже покидаете? — воскликнула вдова Белье. Ей тяжело было примириться с уходом целителя, чей важный вид и ученые разговоры ее совершенно околдовали.

— Что делать, добрая госпожа Белье. У меня небольшая, но избранная клиентура, и я обязан посещать своих пациентов в строго определенное время. Сейчас мой путь лежит в Ферте-Але, затем в Милли и Малерб, а после — в Сермез-ан-Бос. Если желаете, на обратном пути зайду и к вам, но только потому, что так велит мне профессиональный долг. Без сомнения, я найду вас полностью исцеленной.

— Но тогда, — продолжала добрая женщина, забывшая чересчур витиеватые объяснения негодяя, — повторите еще раз, что мне со всем этим делать, чтобы не ошибиться. Все это слишком путано для меня, старухи.

— Что ж, давайте поступим иначе, добрая госпожа Белье. Позвольте, я сам дам вам первую порцию этого прекрасного лекарства. Ваша дочь, хозяйка Лемэр, запомнит лучше, когда увидит, как я это делаю.

Батист снова достал и начал перебирать снадобья, смешал различные ингредиенты и хладнокровно, ни минуты не колеблясь, протянул бедной женщине страшную смесь, которая должна была принести ей смерть!

После этого он откланялся. Все видели, как Хирург направился к ферме Бувилье, но через час пути он резко свернул, спустился в овраг и занялся странным делом.

Разбросав под деревьями таблетки, порошки и сушеные травы, он несколькими ударами сапога разбил коробку, где они хранились, и закопал ее обломки. Затем распустил хвост, в который были собраны его волосы, соорудил себе прическу в духе щеголей того времени, обмотал шею огромным муслиновым шарфом, скрывавшим половину лица, и пробормотал себе под нос:

— Вот теперь, если у мамаши Белье начнутся колики раньше, чем я предполагал, и за мной пошлют погоню, никто не сможет меня узнать.

Как и все бродяги, привыкшие преодолевать пешком большие расстояния, Батист был неплохим ходоком. Оставив позади Бувилье и обойдя стороной фермы Монтань и Дюилле, он пересек речку Жюин у мельницы Лапланша, что в коммуне Оржер-ла-Ривьер, и постучался на ферму д’Артондю.

Было четыре часа.

К этому времени у старушки Белье, с полчаса промучившейся от непонятного недомогания, начались приступы сильной рвоты, к которой вскоре прибавились страшные колики, стеснение в груди и жжение под ложечкой.

Состояние бедной женщины показалось ее дочери столь тяжелым, что та, всерьез испугавшись, послала в Этамп за фельдшером. Врач, который обычно лечил эту семью, отсутствовал, и вместо него приехал гражданин Кане. Выслушав бессвязный рассказ, озадаченный лекарь не знал, какое заключение вынести, и постепенно начал склоняться к мысли об отравлении.

Он спросил у вдовы Лемэр, не принимала ли ее мать каких-нибудь снадобий сомнительного происхождения, но той даже в голову не пришло рассказать ему о лекарствах мнимого врача.

Как это часто бывает в подобных случаях, вдова Лемэр, совершенно потеряв голову от испуга, сама отвела подозрения фельдшера, хотя больную можно было спасти, если бы лекарь знал о посещении шарлатана и о том, что госпожа Белье принимала его микстуру.

Озадаченный гражданин Кане поставил диагноз — колики miserere. Он заявил, что состояние больной чрезвычайно тяжелое, и, желая снять с себя ответственность, сообщил, что необходимо присутствие семейного врача, которого пообещал прислать в течение ночи.

Вдова Лемэр умоляла сказать ей правду. Врач не счел необходимым скрывать, что находит состояние ее матери безнадежным, поскольку miserere или ileus[75] обычно заканчиваются смертельным исходом.

Услыхав ужасную новость, вдова Лемэр тотчас же велела своему лучшему конюху Луи Миньону скакать в Фенвиль и предупредить брата Клода, земледельца из коммуны Бруи. Несмотря на поздний час, Миньон выехал немедленно, проскакал галопом три лье и прибыл в Фенвиль к десяти часам.

Узнав, что мать при смерти, Клод Белье, вернувшийся из Эзервиля незадолго до наступления сумерек, в свою очередь, поспешил отправить гонца к брату Этьену. От Фенвиля до Эзервиля также было три лье. К полуночи посланник вернулся с Этьеном Белье, пребывавшим в полном отчаянии.

Спустя полчаса Этьен, Клод и конюх Луи Миньон, пустив коней крупной рысью, покинули Фенвиль, направляясь в Меспюи кратчайшей проселочной дорогой. В Меспюи они пришпорили лошадей и двинулись по дороге, ведущей в Малерб и Этамп. Дорога, шедшая то вверх, то вниз, пролегала через места, пользовавшиеся дурной славой. По обеим сторонам тянулись поросшие лесом песчаные овраги — идеальное место для засады. Но путники преодолели их беспрепятственно.

В два часа утра они прибыли на ферму, оглашаемую отчаянными стенаниями племянниц и племянников, детей вдовы Лемэр. Братья застали агонию своей любимой матушки и, упав на колени у постели несчастной женщины, разразились глухими, душераздирающими рыданиями. Увидев сыновей, умирающая улыбнулась светлой улыбкой и, подняв глаза к небу, пожала грубые руки Этьена и Клода и прошептала:

— Слава Всемогущему Господу! Я еще хоть раз смогу посмотреть на вас.

ГЛАВА 6

Агония вдовы Белье была ужасной. В восемь утра несчастная женщина испустила дух, и при этом наблюдались все симптомы ужасной и беспощадной болезни, которую врач определил как miserere.

Итак, месть началась. Главарю поджигателей никак не удавалось добраться до братьев Белье, которых он приговорил к смерти за то, что те осмелились сопротивляться. Наконец Фэнфэн сумел хитростью завлечь Клода и Этьена в уединенное место, где никто уже не мог им помочь. Там негодяй и рассчитывал учинить над ними расправу.

Было ясно, что оба фермера ни за что не покинули бы густонаселенные деревушки, где чувствовали себя в безопасности, но бандит умело сыграл на священных сыновних чувствах. Что значит осторожность, если умирает мать!

Для Этьена и Клода начались тягостные хлопоты, связанные с похоронами, — скорбный пролог к вечной разлуке: объявление о смерти в мэрии, распоряжения о похоронах, совершавшихся в те времена только в гражданском порядке, поскольку отправление религиозных культов все еще находилось под запретом, надо было приглашать родственников, принимать посетителей, пришедших выразить соболезнования.

Так прошел день — в непрерывной суете, в слезах, прерываемых лишь обычными домашними хлопотами. Одно доброе слово, одно сердечное объятие или сочувственное пожатие руки — и слезы снова застили глаза.

Вечером безутешное семейство село за большой стол, во главе которого стоял пустой стул. После ужина, съеденного без всякого аппетита, осиротевшая семья собралась в большой комнате для ночного бдения у гроба.

Там были оба брата Белье, их сестра — вдова Лемэр, трое ее детей — Мария Магдалина семнадцати лет, Мария Виктория пятнадцати лет и Жан Батист тринадцати с половиной лет.

Слуги — конюхи Луи Миньон и Андре Мерлин, пастух Жан Пети и скотник Луи Мартэн пошли спать на конюшню.

Около девяти вечера большие дубовые ворота заперли и, как обычно, выпустили собак на двор, окруженный высокими и крепкими стенами.

Вдруг раздался ужасный грохот. Собаки залаяли и подняли адский шум. Затем раздался второй, еще более страшный удар, сопровождаемый зловещим скрежетом. Третий удар — и ворота рухнули, освободив дорогу толпе, бросившейся к конюшне и жилому дому с криками:

— Смерть им! Смерть!

Вот что произошло. Как мы помним, Батист Хирург, своими руками дав вдове Белье яду, направился в долину Жюин. Добравшись до фермы д’Артондю, он попросился на ночлег, проспал всю ночь как сурок и на рассвете двинулся в лес Ла-Мюэт. За два с половиной часа он проделал четыре лье и присоединился к находившимся в полной боевой готовности бандитам, которых Фэнфэн выбрал для участия в операции.

Их было семнадцать, самых сильных, отчаянных и жестоких: Рыжий из Оно, Большой Драгун, Кот Готье, Лонжюмо, Жан Лодочник, Винсент Бочар, Драгун из Рувре, Рубаха, Андре Берриец, Кривой из Мана, Сан-Арто, Жак из Этампа, Беспалый, Душка Берриец, Четыре Су и Аньян Буатар. Командовал сам Фэнфэн, он и был семнадцатым.

Толстяк Нормандец остался в Гедревиле сторожить графиню де Ружмон и девушек, которых держали в заточении в доме Пиголе.

Все негодяи были одеты почти одинаково — в синие мундиры с красными воротниками, зеленые или синие лосины, алые жилеты, подпоясанные платками цвета национального флага, на ногах — мягкие сапоги со шпорами. На головах — военные шляпы с медными бляхами и кокардами. Кроме того, каждый был вооружен саблей и парой пистолетов. На поляне возле штаб-квартиры стояли семнадцать лошадей с мушкетами и дорожными сумками у седла.

В ту пору, когда государственные войска не имели определенной униформы и солдаты зачастую одевались как попало, такое снаряжение вкупе с документами, которые у Фэнфэна всегда были наготове, кого угодно могло ввести в заблуждение.

— Ну? — спросил Главарь, завидев неспешно приближавшегося Батиста. — Что нового?

— Дело в шляпе, Главарь.

— Что вдова Белье?

— Приняла лекарство из моих рук, ничего не заподозрив. Сейчас она, должно быть, мертва.

— Ты в этом уверен?

— Главарь, вы меня оскорбляете. Мои снадобья никогда не подводят, — с циничным смешком заметил разбойник.

— Отлично! Отдохни немного, а потом отправляйся в Гедревиль. Оставайся в распоряжении Толстяка Нормандца и ни в коем случае не покидай подземелья до моего возвращения.

— Договорились, Главарь!

В тот же миг в лес Ла-Мюэт прибыли двое мужчин и две женщины, пунктуальность которых говорила об усердии приспешников Фэнфэна.

— Подходите по порядку, — отрывисто приказал главарь. — Сначала ты, Мари Дюбо из Эзервиля, и ты, монахиня из Фенвиля.

— Вот мы, Главарь.

— Что делается в Эзервиле?

— На ферму Этьена Белье никого не пускают и отказывают в ночлеге.

— А в Фенвиле?

— То же самое, Главарь. Да к тому же крестьяне выставляют караул.

— Хорошо! А что скажете вы, мужчины? Что можешь сообщить ты, Соня из Сермеза?

— Я провел ночь у фермы Этьена Белье. Он ускакал на лошади в десять часов и с тех пор не возвращался.

— Хорошо. А что у тебя, Ларош?

— Я всю ночь следил за фермой Клода Белье в Фенвиле. В одиннадцать, а может в полдвенадцатого, к нему во весь опор прискакали двое, и через полчаса Клод уехал с ними в сторону Меспюи. Они не возвращались.

— Чудесно! — ухмыльнулся Фэнфэн. — Значит, наши приятели у мамаши, которую Батист на славу полечил. Сегодня вечером мы с ними поквитаемся, и Кузен будет отомщен.

— А уж сколько я страху натерпелся, когда пришлось под конвоем проехаться в Питивье, — добавил Рыжий из Оно.

— За это ты будешь щедро вознагражден.

Плотно поужинав и задав двойную порцию овса лошадям, бандиты отправились в путь.

С видом людей, которые никуда не торопятся и ничем не встревожены, они свернули близ Отрюи на старую парижскую дорогу и неспешно двинулись по ней, как бывалые кавалеристы в начале похода. Тем не менее они обошли стороной главное селение коммуны Саклас. Поравнявшись с Сент-Арпенским лесом, отряд резко свернул направо и пересек его между Аранкуром и Сен-Сир-ла-Ривьер.

Затем они пересекли Эсимонт чуть выше Фонтэн-ла-Ривьер и подошли к домам Кур-Пэна, расположенным вдоль дороги, ведущей из Питивье в Этамп.

В тех краях тогда существовал подозрительный постоялый двор, который содержал некий Обри по кличке Жри Свой Хлеб, тайный член банды. У этого надежного человека разбойники остановились в полдень, закатили веселую пирушку и отправились дальше только в шесть часов.

От Кур-Пэна они двинулись на Мароль, затем к лесу Сент-Круа, петляя, чтобы сбить с толку возможную погоню и чтобы не оказаться на месте слишком рано. В лесу Сент-Круа они снова выбрались на этампскую дорогу и опять резко повернули влево, оставили позади хутор Монсань и незадолго до девяти часов оказались возле Гранж-Сен-Пер.

Развалины Гранж-Сен-Пер сохранились до сих пор, хотя окрестности полностью изменились. Во-первых, дорога прежде проходила гораздо дальше от фермы. Кроме того, уединенную тропу, ведущую от сельскохозяйственных строений к не менее опасной дороге, окружал густой кустарник, от которого ныне не осталось и следа.

В ту ночь бандиты привязали в кустах лошадей, сторожить которых было поручено Андре Беррийцу, Четыре Су и Буатару. Остальные прокрались к ферме, осмотрели стены, ощупали ворота и приняли решение взломать их.

Обследовав все вокруг, они нашли валявшуюся неподалеку балку, из которой хозяева собирались сделать конек для кровли. Довольно тяжелое бревно весило немало и имело около двенадцати футов в длину и десять дюймов в поперечном сечении.

Привычные к упражнениям подобного рода, бандиты быстро разделились на группы. Восемь из них сняли трехцветные платки, служившие им поясами, связали по два и разложили на земле на расстоянии два фута друг от друга. Затем подхватили бревно, положили на платки, выстроились парами — по четверо с каждой стороны — и подняли балку на платках.

— Готовы? — шепотом спросил Фэнфэн.

— Готовы, — ответили бандиты.

— Ждите моей команды!

Разбойники подошли ближе к воротам и стали раскачивать балку.

— Давай! — крикнул Фэнфэн.

Деревянное орудие с размаху с невероятной силой обрушилось на центральную часть ворот, которые дрогнули и затрещали.

— Еще! — прорычал главарь, и разбойники снова принялись раскачивать балку наподобие античного тарана. На этот раз ворота затрещали и прогнулись. Под третьим ударом они рухнули с ужасающим скрежетом, к которому примешивались неистовые вопли бандитов.

— Смерть им! Смерть! Отомстим за Кузена!

Четверо разбойников бросились в конюшню и, накинувшись на спящих слуг, как обычно, заткнули им рты и крепко связали. Остальные побежали к жилому строению, потрясая саблями и пистолетами и во весь голос выкрикивая имя, наводившее ужас на жителей Боса:

— Фэнфэн! Фэнфэн! Вперед, банда Фэнфэна!

— Смерть им! Смерть!

Услышав страшный шум, Этьен и Клод Белье выскочили из комнаты, где стоял гроб, и вбежали в пекарню, которую уже наводнили бандиты. При виде зловеще сверкавшего оружия, при звуках страшного имени Фэнфэна братья поняли, что спасения им нет, и решили до последней капли крови оборонять вход в комнату, где покоился труп их матери.

Этьен вооружился железным прутом, стоявшим у очага, Клод схватил лопату.

— Смелее, брат! — крикнул Этьен. — Они дорого заплатят за наши жизни!

С отвагой, которую удесятерили ярость и отчаяние, братья бросились в гущу бандитов.

Страшным ударом железного прута Этьен сбил с ног Жана Лодочника, который с проклятием рухнул на землю. Клод обрушил удар лопаты на голову Кривого из Мана и раскроил бы ему череп, если бы тот не успел увернуться. Однако ребро лопаты, скользнув, срезало бандиту ухо вместе с прядью волос.

Мечтой Фэнфэна было взять братьев живыми, чтобы подвергнуть страшным и изощренным пыткам, которыми издавна славилась его банда. Но с этими людьми было опасно вести подобные игры. Благодаря гигантскому росту Главарь через головы своих людей прицелился в Этьена Белье и выстрелил.

Пуля попала несчастному прямо в рот. Фермер выронил железный прут и, раскинув руки, даже не вскрикнув, рухнул.

В то же самое мгновение Рыжий из Оно притворился раненым и, падая на пол, по рукоятку вонзил саблю в живот Клода.

Бедняга покачнулся, ухватился за край стола и прошептал:

— Моя бедная мама… Я сделал все, что мог. Прощай, жена, прощайте, мои дорогие детки…

Рыжий из Оно выдернул саблю из раны и во второй раз всадил ее в живот умирающего.

— Это за Кузена, а это за меня! — крикнул он с дьявольским хохотом. Сказано — сделано!

Этьен умер сразу. Клод все еще хрипел. Кривой из Мана с окровавленным лицом и поднявшийся с пола Жан Лодочник набросились на него с яростью каннибалов. Они осыпали фермера ударами сабель, били ногами по лицу и, не зная, что еще придумать, гнусно осквернили его тело под смех и улюлюканье сообщников.

Пока шла резня, вдова Лемэр, две ее дочери и маленький сын дрожали от страха в комнате, где покоилось тело умершей.

Фэнфэн вытащил их оттуда.

— Отдавай деньги, — грубо приказал он. — И не тяни, а не то я тебя живьем зажарю.

— Возьмите, — сказала она, протягивая ему ключи. — Всего пятнадцать сотен ливров в секретере.

— А остальное?

— Еще столько же в шкафу. Оставьте нас. Пощадите!.. Моя бедная мать здесь…

— Хватит болтать! Ты богата, вдова Лемэр. Говори, где зарыта твоя кубышка! Говори, черт возьми! А не то будет поздно!

— Пощадите! — простонала вдова, падая на колени.

— Хватайте эту клячу, — приказал Фэнфэн Большому Драгуну и Беспалому, — да поджарьте как следует.

Бандит любое дело может превратить в праздник. Воровство и грабеж — для него работа со всеми ее опасностями и невзгодами. А самым большим праздником считалось «поджаривание», во время которого находили выход самые жестокие, зверские инстинкты. Палачей возбуждали крики истязаемых, конвульсии, вид лопающейся от огня живой плоти и запах горящего жира, исходивший от зловещего костра.

Вот оно — настоящее развлечение! Но чтобы ощутить всю его привлекательность, надо быть настоящим бандитом. Трусы ничего в этом не понимают и брезгливо поджимают губы. Даже некоторые из самых отъявленных бандитов поначалу кривились. Но стоило привыкнуть, и они уже не могли без этого жить. Это было как курительная трубка, от которой поначалу тошнит, но со временем она становится источником бесконечного, несказанного наслаждения.

— Вот что, — продолжал Фэнфэн, пока его негодяи разжигали костер, — потом у тебя на глазах сожгут твоего мальчишку, изнасилуют и поджарят дочерей. Так что признавайся подобру-поздорову!

— Я не понимаю, чего вы хотите! — жалобно простонала вдова. — Я вам все отдала!

— Как бы не так! Ферма Гранж-Сен-Пер — одна из самых богатых в кантоне, — заметил Фэнфэн, чьи сведения, добытые у местных жителей, отличались предельной точностью. — У вас здесь должно быть припрятано около тридцати тысяч ливров.

— Господи Иисусе! Вы можете нас всех убить!.. Я же говорю, что больше ничего нет! A-а! А-а!

Пламя больно лизнуло босые ноги вдовы. При его первом прикосновении она издала два пронзительных, отчаянных крика, вызвавших приступ веселья у негодяев.

— Вот луженая глотка, черт возьми, — пробормотал сквозь зубы Аньян Буатар, родом из Тури, отличавшийся особой жестокостью.

— На помощь! Боже мой! Я хочу умереть!.. A-а!.. Негодяи! Будьте прокляты!

Беспалый, державший вдову за плечи, заявил, что кровь слишком прилила ей к голове, которая находится ниже, чем следует.

— Ага! — подхватил Буатар. — Если башку не поднять, она лопнет, как надутая соломинкой лягушка.

— Подушку для мадам! — с усмешкой провозгласил Кот Готье.

— Так обойдется, — ответил Нормандец из Рамбуйе.

— А может, вот это сойдет? — подонок пнул труп Этьена Белье, на который, как и на тело Клода, разбойники все время наступали и спотыкались.

— А что, ты прав! — одобрил Лонжюмо.

— Из толстопузого олуха получится отличная подушка!

Оба злодея, взяв труп — один за голову, другой за ноги, — подложили его под голову вдовы. Душераздирающие крики несчастной возобновились от прикосновения языков пламени, которое причиняло ей еще большие муки, чем в первый раз.

— Ну так что? Выкладывай свои и старухины денежки, — бесстрастно продолжил Фэнфэн.

— У меня больше нет денег! Нет, нет у меня их больше, нет!

— Тащите сюда щенка, — скомандовал Главарь.

Рубаха и Беспалый схватили ребенка, сорвали с него чулки и ботинки и приблизили его голые ноги к пламени.

Бедный малыш испустил страшный, жалобный крик, взывая к матери.

— О-у! Ма! Ма-ма! Оу! Ма-ма!

— Жгите как следует, — скомандовал Фэнфэн, — чтобы остался калекой на всю жизнь! Давайте поджарьте ему лапы! Пусть будет колченогим. А потом позабавьтесь с девками! Посмотрим, вдова Лемэр, что тебе дороже — золото или твои дети!

— Мама! Мама! О! Мама!

Три безумных крика раздались в пекарне — крик мальчика, чьи ноги начали обугливаться, и двух девушек, схваченных бандитами.

— Хватит, остановитесь! — закричала побежденная вдова. — Пощадите моих детей! Я скажу, где деньги.

Фэнфэн тут же согласно, хотя и с сожалением, кивнул головой.

— Говори! — резко приказал он.

— Там, за чугунной доской в камине.

— Ох уж эти чертовы крестьяне! — расхохотавшись, воскликнул Фэнфэн. — Умеют придумать тайники!

— Всякий раз что-нибудь новенькое, голову сломаешь, пока найдешь!

— Хорошая, однако, вещь — поджарка, — заметил Рыжий из Оно, простукивая каминную доску рукояткой сабли.

В один миг огонь в очаге был потушен, и массивная чугунная доска в задней стенке камина подверглась энергичной атаке. С полчаса она выдерживала удары молотка и кайла, поскольку была прибита железными крюками, закрепленными цементом. Наконец плита со скрежетом рухнула, открыв маленькое отверстие площадью около полутора квадратных футов. Внутри стоял чугунок, закрытый крышкой. Фэнфэн аккуратно обернул руку платком, чтобы не обжечься, если чугунок нагрелся, и схватил его за ручку.

Он оказался достаточно тяжелым. Бандит поднял его и поставил на стол между двух зажженных свечей. Откинув крышку, он не смог скрыть удивления.

Чугунок на три четверти был полон луидорами достоинством в двадцать четыре ливра. Содержимое вывалили на стол, и негодяи при виде кучи сверкающего золота взревели, выражая таким образом радость.

Фэнфэн поспешил пересчитать деньги и сказал:

— Теперь, когда кубышка у нас, надо «обчистить клоповник» (ограбить дом). Работайте внимательно, не торопитесь.

Чтобы не терять времени, разбойники вручную подкатили к дому самую большую телегу с оглоблями. В нее как попало побросалимебель, собранную четырьмя поколениями и стоившую целое состояние. Кроме того, сто пятьдесят пар постельного белья, более сотни мужских сорочек, половина из которых с жабо и кружевными манжетами, двести женских сорочек, полотенца, невероятное количество скатертей, чулок, обувь, мужскую и женскую одежду, драгоценности — четыре пары золотых часов, колье, цепочки, крестики, перстни, золотые серьги и несколько дорогих изделий из серебра. Были там также кубки, пряжки для чулочных подвязок и обуви, чашки, запонки и т. д. И наконец, кружева для чепцов, рубашек и манжет. За все это даже у скупщиков краденого можно было получить по меньшей мере пятнадцать тысяч ливров.

Фэнфэн нашел в чугунке ровно тысячу двести луидоров достоинством в двадцать четыре ливра, что составляло двадцать восемь тысяч восемьсот ливров.

Эту сумму, огромную по тем временам, когда само правительство и кредитные учреждения нуждались в наличных денежных средствах, Главарь уложил в полотняный мешок и запер в дорожную сумку.

Грабеж подходил к концу. Вскоре телега была забита до отказа. Фэнфэн приказал накрыть ее чехлом, на котором углем написал: «Военное продовольствие».

— Эскорт тоже военный, так что местные власти ничего не заподозрят, — усмехнулся он.

Вскоре зашла речь о том, что пора привести с конюшни трех лучших лошадей, запрячь их и уезжать. Но бандиты шумно запротестовали. От работы у них разыгрались волчий аппетит и адская жажда. Беспалый бросал людоедские взгляды на связку колбас, висевшую по соседству со свиным окороком фунтов на двадцать пять, к которому он принюхивался с жадностью охотничьего пса.

Поскольку вдова Лемэр была не в состоянии держаться на ногах, грабители заставили ее дочерей — старшую, Марию Магдалину, и младшую, Марию Викторию, готовить ужин.

Под грязную брань и непристойные речи бедным детям пришлось накрывать на стол в комнате, где покоилось тело их бабушки. Им даже не позволили поднять с пола мать и маленького брата, все еще стонавших так, что сердце разрывалось. Пытка закончилась лишь в половине первого ночи, когда подлые разбойники как следует набили желудки.

Главарь подал сигнал к отступлению, но прежде велел связать вдову Лемэр и ее троих детей, чтобы банда могла спокойно уйти подальше.

Несчастные жертвы думали, что, когда подойдет к концу эта ужасная драма, они смогут наконец вволю оплакать своих мертвецов. Но, видно, им суждено было до конца испить чашу страданий и претерпеть все унижения. Уходя одним из последних, Рыжий из Оно вдруг вспомнил о своем аресте и, охваченный яростью, выхватил саблю, бросился к кровати, где лежало тело вдовы Белье, проткнул его насквозь и затем стал с бешенством колоть, выкрикивая:

— Вот тебе! Вот тебе! Старая шлюха! Я не успел перерезать тебе глотку при жизни, так отомщу хоть после смерти![76] А вам, чертовки, повезло, что сегодня командую не я, иначе вместо трех мертвецов завтра в Гранж-Сен-Пер хоронили бы семерых.

В половине первого ночи банда ушла, увозя телегу, груженную награбленной добычей. Разбойники не скрываясь пересекли Этамп и выехали на дорогу, ведущую в Париж, где Главарь рассчитывал выгодно продать домашнюю утварь, одежду, а также драгоценности.

Спустя полчаса после того, как последние дома скрылись из виду, Фэнфэн передал командование Рыжему из Оно и приказал, сбыв награбленное, как можно скорее вернуться в Гедревиль-Базош.

Лейтенант пообещал поторопиться, а Фэнфэн с Кривым из Мана и Жаном Лодочником, которых ранили братья Белье, повернули коней назад.

Втроем они вернулись к Этампу и, объехав город стороной, оказались в Сакласе, откуда добрались до Антони, а там уж и до леса Ла-Мюэт.

Вся экспедиция заняла не больше двадцати часов.

Увы, этому страшному преступлению не суждено было стать последним!

ГЛАВА 7

В своем письме к аббату Фарронвилю Фэнфэн назначил неделю для выплаты ста тысяч ливров — выкупа за дам де Ружмон.

Через двенадцать часов этот короткий срок истекал.

В течение всей прошедшей недели дряхлый больной старик, терзаемый смертельной тоской, ждал вестей от виконта де Монвиля.

Вскоре надежда, которая вспыхнула в его сердце после благородного предложения хозяина замка Жуи, сменилась все возраставшим отчаянием.

Дни шли, часы летели, и владелец Фарронвиля, прикованный к постели и терзаемый моральными и физическими муками, с ужасом ощущал приближение роковой минуты.

— Боже мой! Я слишком долго жил на этом свете, — время от времени шептал старик с дрожью в голосе, думая о несчастных пленницах, уже давно находившихся во власти бандитов, о грязной развращенности и лютой жестокости которых аббат был наслышан.

В сотый, в тысячный раз призывал он к себе Любена. Верный слуга, постаревший от горя на десять лет, прибегал на его зов с красными от слез глазами и скорбным лицом.

— Ничего нового, Любен?

— Увы! Ничего, господин шевалье.

— Ведь это должно быть сегодня, не так ли?

— Да, хозяин. Сегодня вечером будет восьмой день.

— И опять ничего. Ни письма, ни гонца.

— Не будем терять надежды, господин шевалье, — мягко и убедительно, словно обращаясь к больному, говорил добрый человек. — Господин виконт обещал, значит, он сдержит слово.

— Ты думаешь? — каждый раз спрашивал старик.

— Я в этом уверен, — неизменно повторял Любен, хотя в глубине души надеялся не больше, чем хозяин. — Я с самого утра не отхожу от окна башни, все смотрю, не едет ли он. Если господин шевалье позволит, я опять займу свой пост.

— Иди, друг мой. И дай Бог, чтобы ты поскорей вернулся, принося конец моим мучениям.

Любен едва успел дойти до башни, как снова прибежал, задыхаясь, с выражением несказанной радости на изможденном лице. Тут же раздался знакомый скрежет цепей подъемного моста.

— Господин шевалье, это он.

— Виконт?

— Он самый, в сопровождении человека в ливрее. Они скачут во весь опор. Я велел опустить мост.

Быстрые шаги и звон шпор уже раздавались на большой каменной лестнице. Слуга аббата открыл дверь.

— Не окажет ли господин шевалье любезность тотчас принять виконта де Монвиля? — спросил он.

— Ну конечно же. Немедленно, поспеши!

Слуга объявил:

— Господин виконт де Монвиль!

Фэнфэн, одетый просто и элегантно, появился в дверях, почтительно приветствуя старика, который протянул к нему худые руки.

— Ах, виконт, — сказал аббат дрожащим голосом, и щеки его порозовели. — Я был в отчаянии! Не оттого, что не верил в вас, в ваши добрые намерения, но я боялся, что обстоятельства…

— Деньги внизу, господин аббат, — ответил злодей, с удивительным талантом исполняя роль вельможи. — Сто тысяч ливров золотом, так будет удобнее.

— Золотом! — воскликнул старик, просияв. — Какой же вы, однако, необыкновенный человек, если смогли найти такую сумму в наше время!

— Мною движет любовь, — с искренним волнением ответил виконт.

— Любовь помогла вам сделать невозможное, дорогой виконт. Но ведь вы, должно быть, разорены…

— Вы близки к истине, господин шевалье, — ответил тот с галантной беззаботностью бывшего аристократа. — Впрочем, все это пустяки.

— Вы отважный человек, и мы с вами уладим это дело, — сказал аббат с доброй улыбкой.

— Любен! Любен! Куда он подевался, черт возьми?

— Я здесь, господин шевалье, — ответил слуга, вернувшись после минутного отсутствия.

— Скорей неси полотенце! Нужно вывесить кусок белой ткани в окне башни!

— Уже сделано, господин шевалье.

— Кстати, друг мой, — сказал Любену виконт де Монвиль, — велите Жаку, моему слуге, поднять сюда оба баула.

Через пять минут неизменный спутник Фэнфэна появился, неся две большие кожаные сумки, каждая из которых весила около тридцати фунтов. Когда слуга опускал сумки на пол, раздался звон монет.

— Клянусь, — воскликнул аббат, который с момента появления виконта сиял от счастья, — ни за что бы не поверил, что можно так необузданно любить золото! Вы не можете себе представить, виконт! Сам себя не узнаю! Я, который так бесконечно презирал этот металл, дошел до того, что при виде его, как скупец, ощущаю волнение!

А Любен и Жак по прозвищу Толстяк Нормандец уже высыпали и быстро пересчитывали монеты.

Пока они занимались этим делом, требовавшим довольно много времени, к подъемному мосту приблизились два человека, выглядевшие по меньшей мере подозрительно. Они заявили, что посланы Фэнфэном, и сообщили от имени своего хозяина, что если условленный знак — не обман, то можно будет тут же и договориться.

— Вы позволите мне, — сказал виконт, улыбнувшись аббату, — вести переговоры с этими негодяями? Я никогда прежде не видал вблизи настоящих разбойников, мне это будет интересно.

— Действуйте, мой друг! Я рад, что вы можете заменить меня в этом деле, — ответил аббат Филипп. — Разве вы чужой в нашем доме? А я пока что приведу себя в порядок и подготовлюсь к приему моих дорогих девочек.

Виконт спустился вниз, подошел к подъемной решетке и оказался лицом к лицу с Жаком из Питивье и Котом Готье, которые, естественно, не подали вида, что знают его.

— Ну что, мошенники, — надменно обратился он к ним, поскольку слуги аббата не сводили с оборванцев ненавидящих взглядов, — неужто вы не могли сразу доставить сюда дам, которых имеете подлость держать в плену?

— О, гражданин! — ответил Жак из Питивье, насмешливо улыбаясь. — Так серьезные дела не обсуждают. В соответствии с приказом великого Фэнфэна, нашего хозяина, мы действуем исходя из принципа: ты — мне, я — тебе!

— Пусть будет так! Сейчас вы сильнее, придется поступать, как вы того желаете. Золото здесь! Когда вы привезете дам?

— Нам нужно два часа.

— Хорошо же! Ступайте и скорее возвращайтесь!

В тот момент, когда виконт, переговорив с бандитами, вернулся к аббату, Жак, он же Толстяк Нормандец, и Любен заканчивали выстраивать бесчисленные столбики золотых луидоров.

Аббат встречал виконта стоя, и лицо его выглядело помолодевшим, преобразившимся от счастья, хотя он был еще очень слаб.

— Все уже подсчитано, не так ли? — спросил владелец замка Жуи.

— Четыре тысячи сто шестьдесят семь луидоров, что составляет сто тысяч восемь ливров ровно, — сиплым голосом подытожил Толстяк Нормандец.

— Значит, все в порядке, — продолжил виконт. — А теперь, господин шевалье, позвольте мне откланяться.

— Как? Вы хотите уехать! — с ужасом воскликнул аббат.

— Но посудите сами. В такой момент, господин шевалье, простая деликатность не позволяет мне…

— Та, та, та! Оставьте ложную скромность, она неуместна. Я хочу, чтобы мои дорогие девочки сами поблагодарили вас.

— Именно этого и не следует делать, господин шевалье. Пощадите, не ставьте меня в неловкое положение. Я оказал услугу… ничтожную услугу. Дайте мне слово, что дамы никогда не узнают о том, что я сыграл какую-то роль в их освобождении. Умоляю вас!

— И не подумаю! Ни за что!

— Тогда я буду вынужден бежать, как невоспитанный мужлан.

— Виконт, послушайте меня, — властно заявил старик. — Как глава семьи, я прошу вас остаться. Бандиты, несомненно, не приведут моих племянниц прямо в замок. Я уверен, что придется выходить к ним, выполнять их различные требования, которые я, старик, разбитый пережитыми потрясениями, не смогу сделать. Прошу вас, помогите мне, виконт! Но скрывать от дам, что вам они обязаны своей честью и свободой, я отказываюсь!

— И все же… — попытался возразить виконт.

— Вы взрослый ребенок — благородный и бескорыстный, друг мой. Но мне кажется, вам не знакомы законы любви. Знайте же, что от благодарности до любви один шаг, и я надеюсь, — да услышит меня Предвечный! — что Валентина полюбит вас, если этого еще не произошло.

Виконт с видом человека, у которого больше не осталось аргументов, почтительно поклонился. В глубине души он был счастлив, что его притворное сопротивление не возымело действия.

По прошествии двух часов Кот Готье и Жак из Питивье снова предстали перед воротами замка и возобновили переговоры с виконтом.

— Дамы — в карете за поворотом дороги. Каждую из них мы будем отпускать в обмен на треть суммы.

— Почему бы карете не подъехать к самому замку?

— На нас могут напасть и похитить заложниц.

— Мошенники! Вы меряете всех на свой аршин, — воскликнул виконт, понимая, что перед слугами следует изобразить возмущение.

— Дело есть дело, — возразил Жак из Питивье, в глубине души восхищаясь тем, как ловко Главарь обводит вокруг пальца доверчивых аристократов.

— Но что, если вы, со своей стороны, отберете деньги у тех, кто придет за пленницами? — заметил виконт, желая сыграть роль до конца.

— Приносите каждый раз по трети суммы, — ответил Жак из Питивье. — Великий Фэнфэн дал вам слово, вы должны довольствоваться этим, — с пафосом добавил он.

Виконт передал новые условия аббату, сошедшему, несмотря на слабость, в парадную залу, и тот на все согласился.

В результате было решено, что виконт отправится на встречу с бандитами в сопровождении Любена, который понесет треть выкупа и приведет одну из заложниц.

— Нет, только не я! — воскликнул старый солдат, в одно мгновенье побледнев. — Прошу вас, господин шевалье, избавьте меня от этой тяжкой обязанности! Я ни за что не смогу сдержаться, оказавшись среди убийц моей бедной жены!

— Мне понятны ваши чувства, я уважаю их, — мягко ответил виконт. — С согласия господина шевалье со мною пойдет мой слуга Жак.

Через пять минут оба подъехали к карете, в которой, терзаемые весьма понятной тревогой, сидели с завязанными глазами графиня де Ружмон, Валентина и Рене.

Главарь, опасаясь оплошности со стороны окружавших карету негодяев, сделал властный жест, который должен был напомнить им о крайней осторожности. Наклонившись к окну кареты, он сказал дрожащим от волнения голосом:

— Дамы, вы можете снять повязки. Люди, которые вас привезли, не будут противиться этому. Вы находитесь у замка Фарронвиль.

Мгновенно повязки упали, и с губ заложниц сорвался дружный возглас.

— Господин де Монвиль! — воскликнули госпожа де Ружмон и Рене.

— О! — бледнея, вскрикнула Валентина и прошептала: «Он! Снова он!»

— Мы свободны! Свободны, — повторяла графиня, протягивая виконту руки.

— Да, госпожа графиня, и самое большое счастье в моей жизни — то, что я первый могу вам об этом сообщить, — заверил он, почтительно целуя ей руку.

— Едем! О, едем скорее!

— Госпожа графиня, ваше окончательное освобождение зависит от некоторых формальностей, навязанных этими гражданами, — продолжал виконт, указывая на злодеев, взиравших на него с восхищением. — Но, впрочем, все это не займет много времени.

Повернувшись к бандитам и указывая на сумку, которую нес невозмутимый Толстяк Нормандец, одетый в расшитую галунами ливрею, он добавил:

— Здесь тридцать три тысячи и несколько сотен ливров. Расплатись!

Толстяк Нормандец, который делал вид, что не узнает своих товарищей, пренебрежительно бросил к их ногам сумку, в то время как его хозяин открыл дверцу и подал руку госпоже де Ружмон.

— Позвольте, госпожа графиня, проводить вас в замок, где вас ожидает господин аббат.

— Но… а Валентина? А Рене?

— Мадемуазель де Ружмон и мадемуазель де Буан будут освобождены в свою очередь в обмен на следующую часть выкупа.

— Как! Я должна покинуть бедных девочек? Нет! Я не могу! Я не хочу!

— Таково требование этих негодяев, госпожа графиня, они сейчас сильнее нас. Но это вопрос всего лишь нескольких минут.

— Мама! Тетушка! Делайте, как говорит виконт, — хором воскликнули девушки. — Умоляем вас!

Смирившись, госпожа де Ружмон оперлась на руку бандита, и в сопровождении Толстяка Нормандца они тотчас направились к Фарронвилю.

На мосту графиня увидела аббата. Протягивая к ней руки, старик плакал как ребенок.

Увидев, как изменили аббата испытания, выпавшие на долю этого когда-то крепкого старика, госпожа де Ружмон застонала и, почти теряя сознание, с рыданиями бросилась в его объятия.

— Дядя! Мой второй отец! Наконец-то я снова с вами!

— Дитя мое… Моя дорогая, любимая девочка! — воскликнул аббат, смеясь и плача одновременно. — В разлуке с вами я едва не умер! О, поблагодарите же вместе со мной благородного друга, которому мы обязаны этим великим счастьем.

— Но разве не вы один?

— Виконт де Монвиль с благородством, достойным нашего героического времени, отдал последнее, чтобы заплатить Фэнфэну огромный выкуп. У меня же нет больше ничего!

Потрясенная и растроганная госпожа де Ружмон повернулась к виконту, собираясь сказать ему несколько сердечных фраз, оценить которые могли лишь натуры возвышенные и утонченные.

Но виконт уже исчез в сопровождении слуги, несшего вторую сумку.

— Ах, дитя мое, — продолжил аббат, — чем только мы не обязаны этому дворянину, столь же бескорыстному, сколь деликатному! Представьте себе, он отдал мне сто тысяч ливров золотом — все свое состояние, даже не потребовав расписки или других гарантий, и при этом умолял, чтобы я утаил от вас эту бесценную услугу.

— Дядюшка, он вправе рассчитывать на нашу благодарность, и мы на нее не поскупимся.

Виконт де Монвиль в это время подходил к Валентине и, несмотря на свое невероятное самообладание, побледнел как мел в тот момент, когда девушка, преодолевая отвращение, оперлась на его руку.

— До скорой встречи, сестра, — сказала Валентина, обращаясь к Рене, которая осталась в карете дожидаться выплаты последней части выкупа.

— Да, до свидания, дорогая! — ответила храбрая девушка, бесстрашно глядя на бандитов и словно не замечая, что остается среди них одна.

Если до тех пор Валентина еще могла сомневаться в страшной силе любви виконта, любви, которая приводила ее в смятение и ужас, то необыкновенное его волнение было красноречивее всяких слов. Он был по-прежнему бледен и не мог произнести ни слова, чувствуя, что ему изменяет голос. Виконт дрожал как ребенок от прикосновения маленькой ладони, лежавшей на его сильной руке. Сердце его вырывалось из груди, он весь дрожал, находясь во власти возвышенного и прекрасного чувства, какого никогда прежде не испытывал, и, опасаясь, что вот-вот потеряет сознание, думал: «Я ее убью, если она не будет моей… а потом убью себя. Она — моя жизнь. Без нее — пустота… Я поговорю с ней позже. Открою свою любовь».

Виконт молчал, опасаясь, как бы не вырвалась на свободу буря чувств, вызванных близостью девушки. Он очнулся возле подъемного моста, заметил в глубине двора графиню и аббата, неловко поклонился Валентине и отправился за Рене, не вполне понимая, что делает.

«Ну и дела, черт возьми! — думал Толстяк Нормандец, неся остаток выкупа. — Главарь отхватил лакомый кусок. Спору нет, эта намного смазливей, чем прежняя хозяйка, Роза Биньон».

Слова благодарности, которые пробормотала Рене, отчасти вернули Главарю прежнее спокойствие, и в тот момент, когда молодой человек подводил очаровательную девушку к сияющему аббату, он уже полностью владел собой.

— А теперь, виконт, — сказал ему старик, безудержно осыпая племянницу поцелуями, — порадуйтесь делу рук своих, глядя на счастье, которое вы принесли в этот дом.

— Сударь, — сказала Валентина, протягивая виконту руку и чувствуя, что не может поступить иначе, — дядюшка рассказал нам обо всем, что вы сделали для нас. Поверьте, я буду вечно вам признательна.

— Виконт, я от всего сердца присоединяюсь к словам дочери, — добавила графиня. — Материальный долг велик, но моральный — безмерен. Мы обе перед вами в неоплатном долгу.

Рене собиралась присоединиться к сказанному тетей и кузиной, когда виконт, выходя из оцепенения, в которое его снова привело прикосновение Валентины, прервал поток восхвалений:

— Госпожа графиня, юные дамы, пощадите! Умоляю, больше ни слова! Я только выполнял свой долг — долг дворянина, и больше ничего. Счастье видеть вас свободными — лучшая из всех наград. Позвольте теперь оставить вас и откланяться.

— Ну уж это — ни за что! — воскликнул аббат в порыве лихорадочного, радостного возбуждения. — Уже готов довольно сносный ужин. Его подадут на подержанной посуде с оловянными приборами! Это все, что оставил мне Фэнфэн! Мы не отпускаем вас, виконт! Вы сможете уехать только после того, как отужинаете с нами. Предложите руку графине — и за стол!

Укрывшись в тени огромных дубов на краю леса, мужчина, одетый в бедную «ливрею» бродяги, скитающегося по лесам и долам, терпеливо наблюдал за маневрами, сопровождавшими освобождение пленниц.

Стараясь не обнаружить своего присутствия, он, затаив дыхание, следил за всеми передвижениями. Узнал дам де Ружмон, хотя никогда не видал их прежде, и пробормотал себе под нос:

— Смотри-ка! Виконт де Монвиль… Без сомнения, претендент на руку и сердце!

Разбойники погрузили сумки с золотом в карету, и Кривой из Жуи, как и в прошлый раз удостоенный чести сидеть на козлах, повернул карету назад. Несколько бандитов сопровождали упряжку, которая медленно двинулась на юг.

— Что ж, — произнес незнакомец, — вести слежку будет довольно просто. Клянусь, эти люди чувствуют себя очень уверенно, раз они так неосторожны. Слово Матиаса Лесерфа, теперь или никогда! Наступил момент выведать их секреты и проникнуть в самое логово.

Да, это был Матиас Лесерф, парижский агент, до такой степени изменивший себя «камуфляжем», приемом, с которым знаком всякий человек из полиции, что ни Блэрио, ни Питуа, ни капитан Бувар, близко знавшие Лесерфа, ни за что не узнали бы его!

Метаморфоза была настолько полной и поразительной, что невозможно было догадаться, какова же на самом деле физиономия подозрительного субъекта, который вышел из леса на дорогу и ускорил шаг, стараясь нагнать бандитов.

Настоящий Матиас Лесерф был человеком лет тридцати пяти с невозмутимым лицом, на котором, как два зеленых огонька, выделялись хитрые, внимательные, насмешливые глаза, свидетельствовавшие о недюжинном уме.

В новом облике он предстал ужасным низкорослым старикашкой с блуждающим взглядом красных проницательных глаз, с длинными нечесаными седыми волосами, обвисшим носом, толстыми губами и морщинистым лицом, короче говоря, — законченным воплощением нищеты и распада личности, во всей красе своих шестидесяти лет.

В дополнение ко всему одежда воняла помоями, которые насквозь пропитали замасленные лохмотья некогда бархатных панталон и грубой куртки, из-под которой торчал грязный воротник рубашки, усеянный красными точками — следами блошиных легионов.

Старик, шаркая и припадая, устало ковылял на больных ногах. Он нагнал медленно катившую карету и, притворившись, что принял разбойников, сопровождавших сокровище, за богатых господ, заныл:

— Подайте милостыню, добрые господа. Па-а-а-дайте старику, который уже не молоденький кролик и не может щипать травку.

— Хм, щипать травку? Так ты, значит, из наших, отец? — спросил Кривой из Жуи, гордо восседавший на козлах.

— Да, сынок, уже лет сорок, не меньше, как я промышляю то здесь, то там.

— А за кем ты ходишь?

— За кем, черт побери? За тем, кто с огнем.

— Тогда, — снова спросил Жак из Питивье, — тебе должны быть знакомы «тихое дело» (кража) и «ловля клопов» (грабеж)?

— Да, братишки, знаком я и с «тихим», и с «ловлей клопов», и не вчера узнал все это…

— Откуда ж ты такой взялся, старик?

— С большой каторги, дети мои! Я работал в банде великого Мельника. Нас разбили в лесу Монтаржи, захватили семьдесят лучших разбойников. Это было в 1783 году, если мне не изменяет память.

— А что потом?

— Потом — одни напасти! Потом, дети мои, великий главарь Наседка принял меня к себе, но, вот уж правда, — не везет так не везет! Меня сцапали в 1785 вслед за Хозяином, в окрестностях Лонжюмо. Отделался двенадцатью годами на галерах. Собачья жизнь! Выйдя с большой каторги в Рошфоре, снова попытался косить под юродивого, но уж стал ни на что не годен.

— Как звать-то тебя, старик?

— Невезучий.

— Ладно, считай, что тебе наконец повезло. Идем с нами, старина. Ты — честный парень, старожил прежних банд. Найдутся для тебя и конура и корм.

— Спасибо, щедрые дети!.. Видя вас, я молодею. Глядишь, и пригожусь еще на что-нибудь.

Спустя полчаса шайка прибыла в Гедревиль, и бесстрашный сыщик с сердцем, бьющимся при мысли о том, что вскоре он наконец узнает секрет таинственного логова, оказался в подземелье Пиголе.

ГЛАВА 8

Матиас Лесерф прекрасно знал, что играет со смертью и рискует подвергнуться страшным мучениям, пытаясь проникнуть в глухую тайну, окружавшую банду Фэнфэна.

Однако он ни минуты не колебался. Лесерф знал, что один неверный шаг, одна, даже самая незначительная ошибка, любое отклонение от роли, малейшее подозрение — и он станет жертвой зверской жестокости бандитов. Но ничто не могло помешать Лесерфу выполнить свой долг.

Он намеревался выведать расположение всех притонов бандитского сообщества, имена скупщиков краденого, имена вожаков и рядовых членов — одним словом, все, что удастся. Получив необходимые сведения, можно было собрать мощное подкрепление, устроить настоящую облаву и перехватать всех разбойников до единого.

Лесерф предполагал привлечь к этому предприятию капитана Бувара, изобретательность, ум и энергия которого были ему хорошо знакомы.

Сам же он, простой сыщик, будет работать над особенно трудной и, пожалуй, самой рискованной частью дела. Когда же долг будет исполнен и общество освобождено от негодяев, он просто вернется в строй с чувством глубокого удовлетворения, которое испытывают подобные ему охотники за преступниками, поймав свою страшную добычу.

И вот благодаря удачному переодеванию Лесерф с первой попытки проник в знаменитое подземелье Гедревиля. Было еще светло, он узнал дом Пиголе и постарался запомнить приметы этого жуткого места. Ничто не ускользнуло от его внимания — ни заваленный навозом, провонявший тухлятиной большой двор, ни живодерня, ни мрачные сараи для разделки туш, погреб, пустынный подземный переход и само подземелье, обустроенное разбойниками по своему вкусу. Высокие опорные столбы, развешанное на стенах оружие, обстановка — наспех сколоченные грубые кровати, массивные столы, жесткие скамьи и сваленные кучами запасы продовольствия, — все это Матиас Лесерф разглядел, окинув помещение безразличным, тусклым взглядом, каким отличаются полицейские и дипломаты.

Его радушно встретили, предложили выпивки и еды, и сыщик принялся есть с видом человека, у которого от длительного воздержания разыгрался недюжинный аппетит. Старика заставили снова рассказать о себе — осторожность не помешает, даже если пришелец знает пароль поджигателей. Некоторые разбойники были недовольны легкостью, с которой незнакомца допустили в банду.

Рыжий из Оно тихо заметил группе соратников, что следовало бы посоветоваться с Главарем, прежде чем принимать старого бродягу. Фэнфэн не так доверчив, и Кривому из Жуи, Коту Готье и Жаку Наставнику, которые привели нового человека, могло здорово влететь. Сам Рыжий умывал руки — он не участвовал в экспедиции и не собирался взваливать на себя ответственность за других.

Старый оборванец тем временем пил и ел, не заботясь о разногласиях, причиной которых невольно стал.

Устремив благодушный взор на ароматное блюдо рагу, он, казалось, думал лишь о том, как бы набить брюхо, но на самом деле внимательно прислушивался. Он уловил скрежет отпираемых засовов и замков, лязг металлических дверей, звон монет и подумал: «Прячут сундук с выкупом за дам де Ружмон!»

Он уже покончил с едой и, как всякий наевшийся до отвала оборванец, громко рыгнул, вызвав веселье присутствующих.

Вдруг на его плечо опустилась рука. Обернувшись, Лесерф увидел жалкого на вид старика с длинной патриархальной бородой, седыми волосами до плеч и светло-серыми, необыкновенно проницательными глазами.

Обладая удивительными способностями, присущими прирожденным сыщикам, — острым зрением и отличной памятью на лица, даже увиденные мельком, — Лесерф тут же вспомнил эту физиономию.

«Где-то я уже встречал этого старейшину преступного мира, — задумался парижский агент. — 1785 год, кладбище Монлери. Один из сообщников Наседки, я допрашивал его, а на следующий день он бежал. Его зовут… Ага, вспомнил!»

— Скажи, малыш, — произнес старик, — сдается, до каторги ты работал с Мельником… С великим и знаменитым Мельником?

Мнимому оборванцу можно было дать не меньше шестидесяти лет, а старику — все девяносто, так что обращение «малыш» никого не удивило.

— Ну да, папаша Элуи. Он был моим Хозяином.

— Да ты меня знаешь! — воскликнул зычным для его возраста голосом удивленный старец.

— А как же, черт побери! Раз уж я тебя называю по имени…

— Ты кто таков будешь? Что-то не знакома мне твоя физиономия.

— Меня прозвали Невезучий, такова моя кличка «на болоте», среди своих.

— Невезучий? Совсем такого не помню, — заявил папаша Элуи после минутного раздумья.

— Да я-то был обычным оборванцем, а ты, можно сказать, самый известный в банде! Никто не умел так поджаривать, как ты.

— Хм! Это точно! Когда-то и мы были не лыком шиты, — добродушно ответил папаша Элуи. Чувствовалось, что слова пришельца польстили самолюбию этого изверга и бандита. — Мы тогда горазды были на разные выдумки.

— Этому делу я научился у тебя. Ты говорил нам, «зеленым» (новичкам в воровском деле): «Когда огонь лижет ляжки, а какой-нибудь олух все не желает расставаться со своими деньжатами, вытащите его из костра, воткните поглубже в ступни железную вилку и помаленьку подогревайте. Уж что-что, а это развяжет ему язык!»

— И впрямь, все, что ты говоришь, — чистая правда! В мое времечко, при добром короле Людовике XV, так и делали. Я сам придумал эту штуку. Давняя история… Все это идет еще с наших времен.

Пока все складывалось как нельзя лучше. Удача и случай пришли на помощь Лесерфу. Можно было подумать, что папаша Элуи полностью удовлетворен его ответами, и менее опытный человек, чем Матиас Лесерф, уже торжествовал бы победу. Однако немалый жизненный опыт, особые свойства натуры и, если можно так выразиться, «профессиональный инстинкт» заставляли бывалого преступника сомневаться, и папаша Элуи продолжил отеческим тоном, словно не придавал большого значения своему вопросу:

— Слушай, малыш! Раз ты работал с Мельником, так это уж больше двадцати лет будет. Стало быть, должен знать «каленое седло» (знак огня).

— О чем ты? — равнодушно отозвался Невезучий, смакуя содержимое оловянной кружки. — Об этом, что ли?

И, растопырив указательный и средний пальцы так, что получилась буква V, провел ими по груди справа налево, затем поднес их к носу, словно собираясь сжать ноздри.

— Ну и ну! Вот это сильно, вот это дело! — воскликнул папаша Элуи, разразившись дребезжащим хохотом. — А ты свой, точно свой! Больше уж никто на «болоте» не сможет так сделать! Слыхали, молокососы!

Молокососы — это Большой Драгун, Винсент Бочар, Однорукий, которому после первого монгонского похода Батист ампутировал конечность, Жан Лодочник и Кривой из Мана, вернувшийся из Гранж-Сен-Пер с отрубленным ухом, Драгун из Рувре и многие другие. Папаша Элуи считался старейшиной банды, и ему было позволено действовать и высказываться как заблагорассудится.

— Раз уж ты умеешь делать «седло Мельника», ты — мой брат, и я отвечаю за тебя.

— Знак Наседки тоже знаю, но вот знак великого Фэнфэна… С тех пор как я вышел с каторги, некому было меня научить.

— Я покажу его тебе, Невезучий.

— Смотри сам, старина.

Мудреное и запутанное выяснение «происхождения» незнакомца мало-помалу усыпило бдительность разбойников, в которых Рыжий из Оно попытался было пробудить подозрения. В новичке уже видели собрата, и все благодаря точным ответам, которые совершенно удовлетворили папашу Элуи, самого хитрого в банде.

Самозванец Невезучий, получив необходимые сведения, уж собирался выйти наружу. Но время шло, а бродяги все пировали и, похоже, не собирались покидать подземелье. Лесерф понял, что сможет исчезнуть незаметно, не вызывая подозрений, только по прошествии ночи.

Значит, ему тоже придется остаться в логове разбойников. Такая перспектива не очень страшила его, в особенности после того, как ему удалось полностью рассеять сомнения папаши Элуи. Но в глубине души Лесерф был не спокоен, помня о том, что еще не предстал пред хозяйские очи.

Каким был этот ужасный Фэнфэн, этот великолепный Главарь, перед которым дрожали жители целой области, о котором даже члены банды говорили уважительно и с опаской?

Окажется ли он более прозорливым, чем его подчиненные? Будет ли достаточно нескольких фраз на воровском наречии, знания пароля и условных знаков, чтобы усыпить его бдительность? А если нет, что станет со смельчаком, который отважно проник туда, где опаснее, чем в логове тигра?

Думая об этом, Матиас Лесерф почувствовал озноб, и легкая испарина выступила на висках. Но было поздно мучиться сомнениями, времени на размышления не оставалось. Как часто случается в жизни, предчувствие, посещающее человека накануне серьезных событий, подсказывало Лесерфу, что опасный вожак вот-вот появится. Этому предчувствию вскоре суждено было сбыться.

Сыщик все еще сидел перед своей оловянной кружкой, облокотившись на покрытый жирными пятнами стол, как вдруг уловил в глубине подземелья звук быстрых шагов и услышал отрывистый разговор — должно быть, кто-то говорил с часовыми. Шаги и звон шпор приближались.

Из темноты возник Главарь. Женщины и мужчины, словно подброшенные пружиной, вскочили, приветствуя его. Все, кроме сыщика, который на мгновенье остался сидеть, но тотчас подскочил в изумлении.

Главарь, как обычно, приветствовал собравшихся:

— Вечер добрый, разбойники!

— Добрый вечер, Главарь!

Ошеломленный агент пробормотал, разглядывая гиганта:

— Фэнфэн! Да это же виконт де Монвиль! Боже праведный, какая добыча! Только бы удалось отсюда вырваться!

Сквозь табачный дым, копоть свечей и пар, поднимавшийся над сборищем оборванцев, Фэнфэн окинул подземелье молниеносным взглядом — одним из тех, что охватывают целую толпу и видят в ней каждого. Главарь признал своих и тут же заметил человека, сидевшего на две секунды дольше других. Он грубо окликнул незнакомца:

— Эй ты, кто таков?

— Оборванец, друг оборванцев, — не дрогнув, ответил сыщик, к которому быстро вернулось самообладание.

— Да, да, понимаю. Не сомневаюсь, что ты знал пароль, раз оказался здесь. Но мне этого недостаточно! Для начала скажи, кто тебя привел!

— Я встретил парней на дороге, попросил у них милостыню, мы обменялись «каленым седлом», и братья приняли бедного старика, вернувшегося с большой каторги в Рошфор-сюр-Мер.

— Кто эти «братья»?

— Я, Главарь, — смущенно произнес Кот Готье.

— И я, — добавил Жак Наставник, дрожа как осиновый лист.

Страшная пощечина опрокинула Наставника Мелюзги, как куклу. Тут же Кот Готье получил мощный удар кулаком в глаз и повалился на Жака.

— Не будь вы старыми поджигателями, я бы разрядил ружье в голову каждого из вас за нарушение строгого приказа. Ни один незнакомец не должен попасть сюда без моего особого разрешения. В Ла-Мюэт — еще куда ни шло, но в подземелье — никогда!

Счастливые, что так легко отделались, оборванцы, получившие разнос, поднялись, отряхнулись и незаметно растворились за спинами дрожавших товарищей.

Фэнфэн продолжал, обращаясь к сыщику, который, несмотря на малообнадеживающее начало, продолжал талантливо играть роль шестидесятилетнего старика:

— Ну-ка, подойди сюда! Ближе, еще ближе. Твое имя на «болоте»?

— Невезучий. Я знал когда-то папашу Элуи, можете сами спросить его.

— А, так Элуи тебя признал, — сказал Главарь, подобрев. Благодаря возрасту и былым заслугам старик пользовался всеобщим уважением.

— Подойди сюда, папаша Элуи.

— Здесь я, хозяин, — произнес старейшина, склоняясь как слуга перед господином.

— Знаешь этого парня?

— Он работал у Мельника тогда же, что и я, и знавал Наседку. Он показал знак и того и другого, напомнил мне кой-какие общие дела…

— Так ты за него отвечаешь?

— Да, Главарь! Ручаюсь за него и взял под свое покровительство.

— А если он тебя надул?

— Этого не может быть, Главарь!

Все это время мнимый бродяга невозмутимо жевал, ковырял в зубах, чесал вшивую шевелюру, часто моргая, глядел на Главаря покрасневшими глазами, топтался на месте, и было видно, что его корявые ноги за полвека прошли немало дорог.

Главарь не отрываясь смотрел на человеческую развалину, на чьем лице отпечатались все возможные грехи и мерзости. Это был настоящий каторжник, спина которого согнулась от побоев, а ноги привыкли к кандалам, — именно в таком обличии агент парижской полиции предстал перед Фэнфэном.

На губах Главаря появилась презрительная усмешка.

— Еще раз спрашиваю: что, если он тебя надул? — повторил он папаше Элуи.

— Тогда я достоин того, чтобы меня измордовали, как последнего сопляка.

Старый негодяй еще не успел договорить, как на его седую голову обрушилась звонкая оплеуха, от которой он закрутился волчком и, отлетев на несколько шагов, упал на руки Батиста Хирурга.

— Вы все идиоты! — рявкнул Фэнфэн. — Этому человеку нет и сорока! Это предатель, хватайте его!

Слова Главаря вызвали жуткий переполох, и бродяги тут же набросились на мнимого собрата. Сыщик понял, что пропал, и, немедленно забыв о том, что изображает дряхлого старика, выхватил пистолет.

Быстро взведя курок, Лесерф навел оружие на Главаря и крикнул так громко, что на мгновение заглушил вопли разбойников:

— Пусть хоть моя смерть будет не напрасной! Фэнфэн, тебе конец!

Лишь чудо могло спасти негодяя от смерти. И это чудо совершилось — Фэнфэна спасла любовь отвергнутой и опозоренной женщины.

В то мгновение, когда дуло пистолета уперлось в грудь Фэнфэна, которому некуда было укрыться, Роза Биньон бросилась вперед с душераздирающим криком:

— Нет, ты не убьешь его!

В ту самую секунду, когда раздался выстрел, ее рука закрыла дуло. Облако дыма вырвалось меж ее пальцев, и пуля, изменив направление, ударилась о своды подземелья.

— Ты спасен, мой Франсуа, спасен! — восторженно воскликнула Роза, чья почерневшая от пороха рука превратилась в кровавые лохмотья.

— Спасибо, Роза, ты хорошая девочка, — холодно сказал Главарь, в то время как десяток бандитов повалили сыщика на землю, несмотря на его отчаянное сопротивление.

Фэнфэн продолжал:

— Не вздумайте его убивать! Сейчас мы позабавимся.

Все знали, что означали в устах хозяина подобные слова, произнесенные при соответствующих обстоятельствах.

— Свяжите его по рукам и ногам и положите на стол.

Не в состоянии даже шевельнуться, Лесерф презрительно молчал и отважно ждал смерти. Бандиты шумно радовались невероятной ловкости Фэнфэна, узнавшего переодетого сыщика, который сумел одурачить даже самых опытных членов банды.

— Наш Главарь — колдун!

— Он все видит все знает!

— Его не проведешь!

— Подлый пересмешник (шпион) здорово вырядился!

— Но Фэнфэн сразу разобрал, что к чему.

Папаша Элуи смиренно предстал перед собратьями, харкая кровью, с лицом, распухшим до такой степени, словно его покусал десяток ос. Он не затаил ни малейшей злобы против хозяина. У подобных ничтожеств обычно особое понятие о справедливости — терпя постоянные унижения, они охотно лижут руку, жестоко карающую их…

— Простите меня, Главарь, — сказал папаша Элуи, в большей степени стыдясь своей оплошности, чем полученной оплеухи. — Дозвольте мне переговорить с вами.

— Говори, старина, — ответил Главарь, чья злость внезапно улеглась. Он, как обычно, собирался использовать происшествие для укрепления своего авторитета.

— Вы сам дьявол, если заметили то, чего мы не разглядели!

— Вы и не смотрели как следует, сборище недоумков! Шпион великолепно замаскировался, надо отдать ему должное. А вот что он не мог скрыть — так это два ряда великолепных зубов. Шамкать, как ты, старая бестолочь, — это еще не все. Нужно еще иметь беззубую пасть. Об этом-то он и не подумал. Вот если бы он вырядился молодым, тогда бы и я остался в дураках!

Это было правдой. Бедняга сыщик, чьим прекрасным зубам мог позавидовать кто угодно, не предполагал, что это бросалось в глаза и противоречило образу дряхлого старца. Оборванцы могли не обратить на это внимания, но Фэнфэн сразу заподозрил неладное.

Пока разбойники восторгались Главарем и осыпали проклятиями несчастного, который лежал на столе, как баран, дожидающийся мясника с ножом, Главарь давал указания Батисту Хирургу, который согласно кивал головой.

— Ты все понял, не так ли?

— Конечно, Главарь.

Получив необходимые инструкции, Батист при помощи губки, пропитанной каким-то раствором, начал снимать грим, покрывавший лицо Матиаса Лесерфа. Вскоре стали проступать истинные черты сыщика.

— Кто-нибудь знает этого человека? — спросил Фэнфэн.

Взрослые и дети по очереди подходили к агенту, который прямо и бесстрашно смотрел на них. Никто не мог вспомнить, чтобы видел его прежде, пока не настала очередь Рыжего из Оно и Дылды Мари.

— Это он! Мерзавец, что сцапал Кузена, — воскликнула мегера.

— Из-за него нам пришлось отправиться в Питивье под конвоем, — добавил лейтенант.

— Хорошо! — продолжил Фэнфэн. — Он больше не будет нам мешать.

— Что ж, любезный, — обратился он к сыщику, — ты свое получишь. Ты хотел все здесь высмотреть, прикидываясь нашим братом. Так вот — Батист Хирург лишит тебя зрения.

— Ослепить меня! — прорычал Матиас, бледнея. — Негодяи!

— Главарь, — вмешался Батист, — вы хотите, чтобы я ему выколол моргала или вынул их целиком? Эта работенка почище — поддел хорошенько глаз большим пальцем, крак! — он и выскочил, как ядро ореха. Кстати, это у врачей так и называется — «энуклеация», от слова «нуклеус», ядро.

— Получаются две дыры, в которые можно засунуть горящие угли, — злобно выкрикнул папаша Элуи, взбешенный тем, что его сначала надули, а затем поколотили.

— Пусть будет энуклеация, — выбрал Фэнфэн.

При приближении зловещего палача, крепко связанный Лесерф, отчаянно отбиваясь, попытался оказать сопротивление. Батист схватил Лесерфа за волосы и зажал его голову под мышкой. Внезапно он глубоко засунулбольшой палец в одну из орбит и выдернул глазное яблоко так, что оно повисло на щеке.

У Матиаса вырвался страшный крик, который тут же заглушило улюлюканье толпы.

Палач засунул палец во вторую орбиту и выдернул другой глаз. Несчастный застонал, как раненое животное.

Чикнув ножницами, Батист отрезал еще живые глаза и, держа их в руке, спросил Главаря:

— Что с ними делать?

— Положи пока в стакан. Они нам еще пригодятся.

В подземелье раздавались страшные крики сыщика, вызывая у оборванцев, взрослых и детей, мужчин и женщин, неудержимый хохот.

— Заткни-ка ему пасть, чтобы он меня слышал, — приказал Фэнфэн, на лице которого появился оскал зверя, почуявшего запах горячей крови.

Батист зажал рот жертвы, чтобы приглушить крики. Главарь продолжал:

— Ты хотел не только подсмотреть, ты хотел еще и подслушать! Батист отрежет тебе уши. А посмотрев и послушав, ты ведь собирался заговорить, не так ли? Закончив с ушами, Батист вырвет тебе язык. Давай, Батист! За работу, приятель!

Оборванцы, чья неистовая злоба после этих слов еще возросла, начали топать, гоготать, ржать, лаять, кукарекать и, наконец, пустились в пляс.

Гордясь тем, что ему отведена главная роль в чудовищной драме, Батист принимал напыщенные позы, подражая замысловатым жестам фокусника, и вместе с остальными веселился от всего сердца.

А что вы думаете? Подобные случаи подворачиваются нечасто, тем более что практика такого рода не может не вызвать у прирожденного палача определенных эмоций.

Двумя точными, быстрыми ударами ножа он срезал уши и аккуратно положил их рядом с глазами.

Матиас, с трудом переводя дух, отчаянно сжимал зубы и пытался удушить себя, проглотив язык, чтобы погибнуть как можно скорее.

Ручкой железной вилки Батист с силой надавил несчастному на челюсти, разжал и вставил в рот два деревянных бруска, чтобы удержать его раскрытым.

Затем достал из связки инструментов щипцы для вырывания когтей, захватил кончик языка и стал тянуть изо всех сил.

— Высовывай язык! Высовывай, мерзавец! А ну, давай его сюда! — приговаривал он несчастному, который хрипел и вздрагивал в страшной предсмертной икоте.

Ударом скальпеля истязатель отсек язык у самого основания и победоносно показал его оборванцам, как шарлатан демонстрирует толпе вырванный у пациента коренной зуб.

Матиас Лесерф издавал хриплые глухие крики, при которых из горла со страшным бульканьем взлетали фонтаны крови, и как змея извивался на столе.

— Наконец правосудие восторжествовало. Батист, засунь ему глаза в жилетный карман, уши в карманы куртки, а язык — в штаны. Пусть медленно подыхает от боли и потери крови. А теперь, ура! Веселитесь! Пейте, ешьте, танцуйте, шумите как тысяча чертей!

— Да! Да! Гуляем! — взревели обезумевшие бандиты.

— Кутеж! Кутеж! Да здравствует великий Фэнфэн!

— Кстати, Батист, — спохватился Фэнфэн, — пока ты еще не напился, неплохо бы сделать перевязку старушке Розе.

Безумная оргия тянулась долго. Не один час предавались мерзавцы отвратительным бесчинствам, которые не в силах описывать перо рассказчика. Когда же оборванцы, устав и пресытившись, вспомнили о своей жертве, то обнаружили холодный, окоченелый труп Матиаса Лесерфа с ножом, воткнутым в самое сердце. Рука неизвестного бандита, более жалостливого, нежели остальные, прекратила страдания несчастного.

Чтобы преподнести населению Боса еще один урок и получше запугать его, Фэнфэн поначалу думал перенести ночью труп на главную площадь Базош-ле-Гальранда или даже на площадь Матруа в Питивье, оставив рядом пояснительную надпись. Поразмыслив, он решил, что это страшное зрелище, пожалуй, слишком озлобит население и повлечет новые репрессии. Главарь был жесток, но достаточно осторожен, а потому решил ограничиться показательной казнью в назидание другим.

Оставалось избавиться от несчастного истерзанного тела. Фэнфэн подумал, что Пиголе мог бы сжечь его в своих печах и превратить в жир, масло и золу на удобрение. Старый мошенник заметил, что будет трудно избавиться от костей, которые не сгорят дотла и причинят большие неприятности, если их заметят на его дворе.

— Людская кость, Главарь, это ж не кость животных! Она ж нас выдаст. Опять же, полезут в подземелье…

Фэнфэна убедили его доводы. Тело сыщика с трудом затолкали в короб торговца-разносчика. Толстяк Нормандец взвалил короб на спину и отнес в замок Жуи. Там под покровом ночи тело несчастного Лесерфа было сброшено в ров и засыпано негашеной известью[77].

ГЛАВА 9

Виконт де Монвиль, как мы помним, проявил необыкновенную деликатность и скромность, пожелав удалиться еще до возвращения дам де Ружмон.

Аббату Филиппу пришлось долго и настойчиво уговаривать его остаться в замке, хотя в глубине души виконт и сам того желал. Но он прекрасно понимал, что, оказав семье столь неоценимую услугу, станет незаменимым человеком и рано или поздно одержит полную победу. Виконт был полностью уверен в старой как мир истине, что своей цели добивается тот, кто умеет ждать, и потому умышленно хотел избежать первой благодарности, чтобы впоследствии должники могли выразить ее с еще большим воодушевлением.

Для безумно влюбленного человека подобное решение казалось чересчур рассудочным, и исполнение его требовало некоторых усилий. Но Фэнфэн, несмотря на неистовую силу своей страсти, был не так наивен, чтобы жертвовать будущим ради настоящего.

Все же обстоятельства сложились так, что ему не удалось избежать выполнения одной, хоть и весьма приятной обязанности — освобождения дам в обмен на выкуп.

Требовалось обладать незаурядной дерзостью и ловкостью, чтобы играть двойную роль: перед лицом бандитов с одной стороны и пленниц — с другой. При этом требовалось быть абсолютно уверенным в своих людях, держать, если можно так выразиться, в руках нити, управлявшие сборищем мерзавцев, которые одним неосторожным словом, одним случайным жестом могли безвозвратно погубить его!

Быть одновременно Фэнфэном и виконтом де Монвилем, воплощать в одном лице главаря поджигателей и дворянина, ровно, без промахов идти по тернистому пути, где на каждом шагу подстерегали неожиданности, доставляло этому необыкновенному человеку особое удовольствие. Более того, новичок в преступном мире, исполненный коварства, дерзости, безумной отваги, удивительной осторожности, жестокости, наглости, подлости и низменных инстинктов, он, возможно, не лишен был и возвышенных идей, способных развиться в определенных условиях и под благотворным влиянием.

Фэнфэн, ни на минуту не усомнившись в своих достоинствах, без колебаний принялся осуществлять свой план. Чувствуя, что масштаб и характер обеих ролей ему по плечу, он оценивал себя со стороны, играл на контрастах, аплодировал сам себе и всякий раз был уверен, что, как говорят в народе, дело мастера боится.

Ко всему прочему в этом удивительном человеке, независимо от его истинного происхождения, особым образом сочетались благородство и низость, изумляя всех, кто близко знал его. Совершенство, с которым Фэнфэн играл двуликого персонажа, несомненно, шло от того, что он играл свое естество.

Виконт согласился помочь аббату, не было у него причин отказаться и от приглашения на ужин. Он остался, радуясь в глубине души, но продолжая во всем следовать задуманному плану — не слишком надоедать своим присутствием и изображать некую пугливую застенчивость, которая буквально очаровала графиню.

За столом виконта усадили между графиней и Валентиной, которую он так долго держал в своей власти в отвратительном убежище папаши Пиголе, но за все это время ни разу не видел, как ни велико было желание хоть одним глазом взглянуть на девушку.

Вынужденная отбросить ледяную холодность, Валентина стала немного общительней, но не могла избавиться от меланхолии, придававшей ее облику дополнительную привлекательность.

Виконт же был галантен без излишней приторности, в меру услужлив, допустил несколько милых неловкостей, естественных для влюбленного, расположил к себе графиню, аббата Фарронвиля и даже Рене, и уже не сомневался в том, что пробил брешь в ледяной стене, окружавшей сердце Валентины.

Откланявшись очень рано и оставив госпожу де Ружмон и аббата Филиппа в некотором волнении, причиной которого, вероятно, были перенесенные испытания, он с радостью принял приглашение приехать в Ружмон на следующий день.

Древняя крепость Фарронвиль оказалась неспособной защитить своего хозяина, и был поднят вопрос о возвращении в ашерский замок. У графини с ним были связаны привычки, у Валентины — воспоминания, а Рене просто предпочитала его всем другим местам. Зачем заточать себя в замке аббата, в самом сердце Боса, среди старых и угрюмых стен, которые даже не могли защитить от опасности? Итак, решено. Завтра же они отправятся в Ружмон вместе с аббатом, который, по крайней мере, вспомнит там привычный комфорт и обретет подле племянниц отраду для сердца и ума.

— Мне кажется, — добавила графиня, — новое нападение маловероятно. Фэнфэн знает, что у нас не так много осталось, а секвестр на мое имущество еще официально не снят. До его отмены злодей не решится на действия, не сулящие никакой выгоды Что вы думаете об этом, виконт?

— Совершенно согласен с вами, госпожа графиня. Ни разу не случалось, чтобы этот бандит дважды нападал на тех же людей. Но мне кажется, что в любом случае вам будет спокойнее в Ружмоне.

— Где мы непременно ждем вас послезавтра, не так ли?

Виконт вновь рассыпался в пылких благодарностях и покинул Фарронвиль, опьяненный любовью и надеждой.

О! — думал он на обратном пути, покачиваясь в такт мерному шагу лошади. — Этот день — один из самых счастливых в моей жизни. Впервые будущее становится явью… Я начинаю смутно предвидеть несказанные радости разделенной любви. Ведь она полюбит меня, моя дорогая, обожаемая Валентина! О да, она меня полюбит, и я увезу ее далеко-далеко, в какой-нибудь светлый уголок прекрасного Прованса, где всегда светит солнце, где деревья всегда в зелени, где всегда цветы… Там, среди вечной весны, свободный от всего, я смогу превратить в любовь неуемную энергию моей жестокой натуры, подарить возлюбленной сокровища бесконечной нежности и обожать ее, как никто и никогда еще не обожал другого человека.

Погрузившись в мечты, полагаясь на весьма туманное будущее, виконт — и это было еще одним следствием странной двойственности его натуры — охотно забыл о существовании оборванцев, поджогов, убийств, всего, даже отвратительной комедии, разыгранной для того, чтобы вызвать симпатию дам де Ружмон.

Но одного слова, прозвучавшего в ту минуту, когда он поставил ногу на землю во дворе замка Жуи, было достаточно, чтобы вновь погрузить его в трясину привычной мерзости, где он чувствовал себя столь же уверенно, как и в гостиной Фарронвиля.

— Главарь, — шепнул ему на ухо Толстяк Нормандец, — вы не забыли, что сто тысяч ливров все еще у Пиголе? Половина этой суммы по праву принадлежит вам. Не считаете ли вы, что следовало бы перевезти сюда эту кучу звонких монет?

— Ты прав, старина! Сегодня в десять вечера отправляемся в Гедревиль. Каждому свое! Если вдруг случится несчастье, деньги мне очень пригодятся. Не стоит хранить все яйца в одной корзине!

Этот случайный разговор и привел Главаря в подземелье, где разыгралась трагедия, жертвой которой стал несчастный Матиас Лесерф. Не вспомни Толстяк Нормандец о деньгах, Фэнфэн, без сомнения, не отправился бы к Пиголе, и уж тогда… Остается только догадываться о том, что могло произойти в его отсутствие.

Скорее всего, сыщик, которого оборванцы приняли за своего, ушел бы на следующий день, а затем по его наводке большинство бандитов переловили бы, имущество банды конфисковали, и преступное сообщество, лишенное стержня, рассыпалось.

Но, казалось, все силы объединились, чтобы обеспечить разбойнику полную безнаказанность. Наблюдая за тем, как обстоятельства всегда складывались в его пользу и послушно служили этому невероятно ловкому человеку, можно было и впрямь подумать, что он заключил сделку с судьбой, оправдывая свое имя — Фэнфэн.

Разве это не так? Разве не спасла ему жизнь Роза, в сердце которой боролись любовь и ненависть, — та самая Роза, которой Фэнфэн причинил столько обид, она, рискуя получить страшные увечья, отвела пистолет от его груди.

Что же девушка получила взамен? Лишь холодные вежливые слова, и только долгое время спустя Фэнфэн вспомнил, что надо бы поручить раненую заботам Батиста Хирурга. На свете нет ничего отвратительнее подобной неблагодарности!

Но Фэнфэн, испытывающий чувство благодарности, не был бы Фэнфэном, разбойником без стыда и совести, без сердца и без чести!

Когда прошел первый порыв, Роза пожалела о том, что вмешалась.

Ненависть вновь взяла верх над любовью. Кривой из Жуи, чья страсть к своенравной молодой женщине с каждой минутой разгоралась все сильнее, искусно разжигал эту ненависть, поклявшись на сей раз воспользоваться плодами своих трудов.

Как только Фэнфэн ушел, не удостоив несчастную ни словом, ни взглядом, оргия в подземелье продолжилась с удвоенной силой. Кривой из Жуи, который мало пил и не любил обжираться, остался с Розой, чьи душевные мучения усугублялись тяжкими физическими страданиями.

Не то чтобы рана была опасной — Батист успокоил ее на этот счет. Но вспышка от выстрела сильно обожгла всю ладонь, развороченную пулей. Сквозная рана и ожог быстро стали очагом сильного воспаления. Вскоре Роза уже пылала в жару и, придя в большое возбуждение, стала чрезмерно разговорчивой. Она говорила, говорила о Фэнфэне, о своей любви, о злости, ненависти, о своих страданиях, и распалялась все больше.

Время от времени она прерывалась, чтобы попросить Кривого, который последовал за ней:

— Меня мучает жажда! Дай мне пить!

Бандит подавал ей кружку, до половины наполненную вином. Роза смачивала губы и продолжала говорить. Раскинувшись на кровати, настоящей кровати, с перинами, простынями и покрывалами, девушка с рассыпавшимися волосами и открытой шеей была поистине великолепна при свете восковых свечей, ярко освещавших кокетливое декольте бывшей «хозяйки».

Кривой из Жуи, влюбленный сильнее, чем прежде, смотрел на нее единственным глазом и под предлогом утешения бередил ее озлобленность против Фэнфэна двусмысленными намеками, недомолвками, опасными признаниями.

Незаметно, по капле, Роза осушила кружку, которую Кривой вновь наполнил, потихоньку подмешав к вину некоторое количество водки.

Роза все говорила и, надеясь утолить жажду, пила.

— Что за питье ты мне даешь? — спросила она вдруг, почувствовав, что у вина странный вкус. — Оно обжигает!

— Это все жар, госпожа Роза, — лицемерно объяснял разбойник. — Видите ли, лихорадка отбивает обоняние. Вам все еще больно?

— Ты спрашиваешь, болит ли рука?

— Да!

— Подумаешь, большое дело! Я бы выдержала в сто, в тысячу раз больше за одну его улыбку, за одно его слово.

— Ну уж, если бы вы видели своего милого Франсуа, как я его видел, когда он тут распускал хвост и любезничал с теми красивыми госпожами!

— Где это было, ну-ка говори!

— Возле замка Фарронвиль, когда мы отвозили их обратно. Я был кучером и все видел. Толстяк Нормандец таскал мешки с золотом, а Главарь под руку отводил по одной даме в обмен на каждый мешок. Когда же настал черед красивой юной светловолосой дамы, той, что вы хотели убить… Ах, Боже ты мой! Наш красавец, подавая ей крылышко, побелел как мел. Это он-то, Фэнфэн! Короче, у него от нее потроха переворачиваются, как у меня, когда я приближаюсь к вам.

— Он любит ее! Я для него больше ничего не значу!

— И они, доложу я вам, смотрелись больно красивой парочкой. Он разодет как господин, выступает как принц — все любезности говорит да реверансы отвешивает Можно подумать, перед ним сам король. Она-то немного бледноватая, если хотите, но красотка. И так гордо выступает, а посмотрит — так прямо теряешься, слово разбойника! Настоящая дама, это точно! Фэнфэн-то обычно одевается бродячим торговцем, да и тогда сразу видно, что красивый мужчина. А уж коли вырядится — другого такого нет во всей округе.

— О да!

— Так вот, красотка эта — настоящая графиня — уже начинает потихоньку поглядывать на него.

— Врешь!

— И я уже начинаю думать, что «подбираться на цыпочках» к кому-нибудь — дело хорошее, верное!

— Не может быть! Она мне клялась, что не любит его!

— Надо иметь чертовски дурной вкус, чтобы плюнуть на такого красивого парня, как наш Главарь. Она вас обдурила, потому как боялась, что вы ее убьете.

— Так ты думаешь, она его любит?

— Клянусь. Я же не слепой.

Роза глухо вскрикнула и одним глотком осушила кубок.

— Я еще раз спрашиваю, что ты мне тут подливаешь?

— Ашерское вино… Оно немного крепковато, зато благородное и вроде как горло ласкает…

— Скажи лучше, обжигает! А впрочем, не такое уж оно плохое, — сказала Роза, щеки которой покрылись лихорадочным румянцем.

Вскоре, незаметно напившись вина, наполовину разведенного водкой, молодая женщина опьянела. Под действием алкоголя она на время забыла о физических страданиях и почувствовала непреодолимое желание пооткровенничать. Все еще во власти навязчивой мысли о Фэнфэне, Роза продолжала:

— Он дворянин, в этом нет сомнения, да это и так видно! Между нами, Кривой! Скажи, в чем разница между ним и всеми этими оборванцами, даже самыми лучшими из них? В том, что ему достаточно одного слова, одного жеста, чтобы заставить вас подчиняться. В том, что он рожден, чтобы командовать! А какое у него благородное лицо — такое высокомерное, властное! Все в его лице говорит о том, что он не одной крови со всеми этими вульгарными разбойниками, для которых он — душа, ум, жизнь.

Чтобы успокоить кипящий в крови жар, молодая женщина снова принялась пить, уже не обращая внимания на Кривого, чья лисья физиономия светилась нехорошей улыбкой, а единственный глаз горел, словно око ночной птицы.

«Она готова, — подумал негодяй, — и черт меня подери, если я хоть что-то не урву себе».

Он продолжал слащаво поддакивать, хотя губы его дрожали, и время от времени голос срывался от безумной страсти, сдерживаемой столь долго, что при мысли о близкой победе закипала кровь:

— Да, госпожа Роза, все это правильно. Но ведь для вас это всего лишь воспоминание.

— Воспоминание? Конечно. Но такое пронзительное и нежное. Я тогда была молода, совсем еще ребенок! Обожаема родителями, которые лелеяли меня, баловали исполняли все мои желания. Но я ничего еще не знала в жизни! Однажды я увидела его, и мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я едва не умерла от потрясения. Даже не знаю, что тогда вдруг случилось, но мне показалось, будто я знала его всегда, словно прожила с ним всю предшествующую жизнь, полную страстных желаний, до того момента не утоленных.

Он заговорил со мной, сказал, что находит меня очень красивой, что любит меня, что я буду ему принадлежать. Я слушала его слова, как самую пленительную, самую сладкую, самую упоительную музыку на свете.

Однажды ночью он залез в окно моей спальни и овладел мною, а я даже и не подумала сопротивляться.

Да и зачем? Разве я не принадлежала ему с первой минуты, разве не была его собственностью, безделушкой, которой можно играть, а если вздумается — разбить. На следующий день я ждала его Он вернулся и выглядел очень странно, руки и одежда были в крови.

— Ты ранен? — в смертельной тревоге спросила я.

— Нет, — ответил он холодно, — я только что убил человека.

— Он оскорбил тебя? Напал?

Франсуа ответил:

— Мне нужны были деньги, чтобы увезти тебя. То был ничтожный человек, я убил его и ограбил.

— Убийца и вор! Ты! Человек, которого я люблю!

— Без сомнения, но это не мешает моей любви. Ну же, Розетта, любимая! Пора ехать, полиция гонится за мной по пятам! Идем!

Этот мужчина околдовал меня до такой степени, что я даже не пыталась сопротивляться. И еще он сказал:

— Твои родители богаты. Возьми все деньги, что найдешь, и бежим.

Я взяла четыре тысячи ливров, отдала ему, и мы уехали в ночь, наудачу. Тогда же я узнала, что он разбойник, но не возмутилась. Он сказал мне, что живет грабежом и убийствами, но я не бросилась на дно первого попавшегося колодца. Я стала целовать его руки, обагренные кровью, приникла к его губам, и мы предались страстным ласкам, вспоминая которые я даже сейчас вся дрожу!

Мы присоединились к его сообщникам, мерзким оборванцам, которые поздравили приятеля с новой «подружкой». Они говорили с ним на отвратительном языке, который я не понимала, но вскоре выучила, чтобы угодить Франсуа.

Потом мы скитались по лесам и полям, переодевшись в бродячих торговцев, жили из рук вон плохо, порой — как миллионеры, но чаще — как нищие. Ночевали то на фермах, то под открытым небом, то в разных подозрительных притонах, но всегда любили друг друга от души, страстно, он — с неистовством ненасытного самца, я же — отчаянно, словно предчувствуя близкое расставание.

Ничто не возмущало меня, не внушало отвращения: ни крестьянская похлебка, ни соломенные подстилки в стойлах, ни соседство разбойничьего сброда — их нечистоплотность, грубость, тошнотворные оргии, жестокость!

Я жила словно во сне, опьяненная любовью, упорно не замечая бесчестья, в котором погрязла. А мне ведь не было и восемнадцати. Еще вчера я не знала жизни, и вот без сожаления забыла несчастных родителей, которые растили меня в роскоши и воспитывали по-христиански, стараясь привить самые строгие понятия о чести. Такая любовь — все равно что болезнь!

Кривой из Жуи, открыв рот, слушал странную, бесстыдную в своей откровенности волнующую исповедь и думал со злобой: «Есть же мужчины, которых так любят! А меня… О, черт!»

Роза в возбуждении судорожно металась на постели, ее глаза горели, губы обметало.

— Пить! — потребовала она, протягивая здоровую руку.

Кривой плеснул ей немного вина.

— Не этого! Водки! Я ее уж много раз пила. От нее забываешься, и прошлое словно возвращается.

Роза, не поморщившись, выпила полный до краев стакан и продолжила:

— Но Франсуа был слишком красив, чтобы не возбуждать страсти у других женщин, ему нужны были новые жертвы. И тогда я узнала ревность, ужасную и мучительную ревность, которая сжигает сердце и пронзает грудь как железный коготь.

Я жаловалась, а он смеялся. Я плакала, это его развлекало. Я упрекала его, а он меня избивал, говоря, что тотчас бросит, если буду ему докучать. Боясь потерять его, я шла на самые унизительные уступки и смиренно довольствовалась крупицами былой нежности.

Мы оказались в банде, которая действовала в Сеноншском лесу. Тогда Франсуа и встретил вашего главаря, которого звали Цветок Терновника. Старый бандит собирался на покой и подыскивал себе на смену дворянина, как того требовал ваш устав. Франсуа подошел ему.

— Он ко всему прочему из благородных! — с ненавистью прервал ее Кривой.

— А ты как думал! — обиженно воскликнула Роза. — Разве я была похожа на женщину, которая пойдет за первым встречным босяком? Я полюбила дворянина Франсуа, потом Франсуа бандита, и любила бы не меньше, будь он честным человеком. Он рассказал свою родословную Цветку Терновника, и тот остался доволен.

Франсуа — незаконнорожденный сын знатного вельможи, плод внебрачной связи. Его мать замужем за одним важным человеком, живет в окрестностях Шартра. Когда-то была необыкновенной красавицей. А отец, как мне кажется, уехал в эмиграцию.

— И вы не знаете, как зовут родителей Главаря? — с изумлением воскликнул Кривой из Жуи.

— Франсуа не из тех, что доверяют свои секреты женщинам, и он прав, потому что именно сейчас я могла бы проговориться. Дитя любви, хоть и благородных кровей, Франсуа должен был стать, как все вы, невежественным и глупым животным. Отец и мать отдали его на воспитание в Анжу под именем Франсуа Жироду и следили за его судьбой до восемнадцати лет. Он получил блестящее образование, приобрел в общении с порядочными людьми те утонченные манеры, и когда он находится среди вас, то похож на орла, случайно залетевшего в курятник.

В восемнадцать лет он убил друга, ставшего ему соперником в любви. Чтобы избежать наказания, он бежал, оставшись без средств, начал воровать. В двадцать лет Франсуа отправили на галеры, но он вскоре бежал.

— На галеры! — восхищенно воскликнул Кривой. — У Главаря есть все, что можно пожелать, он молод, красив, богат, благороден, и к тому же «мясник» (убийца), поджигатель и каторжник!

Да еще вот-вот женится на этой, из бывших, а она принадлежит к одной из самых знатных семей Боса! Сам дворянин и водится с благородными, а те смотрят на него, как на своего, а он командует армией молодчиков, которые за него в огонь и в воду. Осталось только найти преемника, и он наконец станет мужем молодой госпожи де Ружмон.

— А вот это — никогда! — с внезапной яростью воскликнула прекрасная Роза, все сильнее поддаваясь действию алкоголя. — Даже если мне придется самой донести на него и выдать властям… Слышишь, Кривой! И человек, которого я обожала, которому всегда была верна, должен будет подняться на эшафот, и я зарежу ненавистную соперницу, но свадьба не состоится.

— Выдать его, донести, но, госпожа Роза, вы ведь даже не знаете, где он живет, когда не с бандой, не знаете имя, под которым его знают аристократы! Один Толстяк Нормандец знает секрет Главаря, но он неподкупен. Ни у кого из нас нет достаточной силы, хитрости и дерзости, чтобы выследить его. Вы видели, чем это обернулось для шпиона, который пролез в подземелье.

— Но вот если бы я могла положиться на тебя, если б ты помог мне отомстить…

— Госпожа Роза, — ответил бандит, бледнея от ужаса, — о чем вы меня просите! Подумайте сами, какая страшная смерть.

— И ты уверяешь, что любишь меня, трус! Да ты уже дрожишь от страха! А ну-ка, поди прочь! Я рассчитывала на тебя! Возможно, я даже смогла бы привыкнуть к твоему лисьему лицу, почувствовать любовь…

— Госпожа Роза!

— Прочь, грязный босяк!

— Ну нет! Я не уйду отсюда. Вы так прекрасны, я вас обожаю, вы будете моей! Я не отступлюсь! Приказывайте! Перед вами раб, который не боится пыток. Я вас люблю, Роза! Люблю!

При этих словах Кривой, забыв об осторожности, сжал в объятиях молодую женщину, которая уже не сопротивлялась, — опьянение лишило ее сил. Водка сломила ее гордость и презрение больше, чем это сделали ярость, стыд и ревность. Кривой, который дожидался этого момента с упорством краснокожего, сидящего в засаде, грубо овладел ею.

Роза, пьянея все больше и больше, не противилась этому. В неистовых объятиях бандита она бормотала:

— Ты все выполнишь, слышишь? Поклянись! Ты за меня отомстишь!

— Да, Роза! Месть будет неистова, как моя любовь!

Когда спустя некоторое время разбитая и подавленная Роза Биньон пробудилась от боли в руке, то свечи уже догорали.

Она заметила развалившегося рядом и спавшего крепким сном Кривого из Жуи, смутно припомнила недавние события, и ее мгновенно охватил безумный приступ гнева.

Взбешенная тем, что отдалась ничтожеству, которое прежде держала на поводке как собачонку, она уперлась спиной в стену, поставила ноги на грудь Кривому и резко спихнула его с постели. Оторопевший бандит попытался было протестовать, любезничать и ссылаться на свои права.

— Поди прочь! Поди прочь! — словно фурия кричала Роза.

— Черт побери! — пробормотал Кривой, опасаясь ножа или выстрела. — Пробуждение не из приятных. Ничего! Главное сделано, а остальное уладится.

Он осторожно ретировался, а Роза, злясь на себя, во власти лютой ярости встала перед зеркалом и здоровой рукой принялась хлестать себя по щекам, скрипя зубами и крича:

— Дрянь! Дрянь!

ГЛАВА 10

Графиня, девушки и аббат Филипп покинули Фарронвиль и переехали в замок Ружмон. На обустройство ушло всего полдня, и все вернулись к обычной размеренной жизни, прежним привычкам.

Женщины, вновь обретя покой, сохранили горькие воспоминания о недавних мрачных событиях, тяжком плене в ужасном притоне бандитов, об отчаянии и страданиях, на которые так жестоко обрекла их жизнь.

В то время, когда у всех была свежа память о Терроре, когда человеческая жизнь мало что значила, когда никто не был уверен в будущем, характеры, прошедшие закалку в огне невзгод, отличались особой силой. Люди отважно переносили тяжкие испытания и быстро их забывали.

Невзгоды отступали, а огромная благодарность, которую дамы де Ружмон испытывали к человеку, вырвавшему их из ада, росла.

С утра до вечера имя виконта де Монвиля не сходило с их уст, и это был беспрерывный поток восхвалений дворянину, бескорыстие которого могло соперничать только с его благородством.

Вслед за обедом, данным на следующий день после освобождения дам из гедревильского вертепа[78], последовали многочисленные визиты виконта, мало-помалу ставшего частым гостем в Ружмоне.

В первую очередь графиня пожелала официально оформить свой долг владельцу замка Жуи. Пока ее имущество оставалось под арестом, она намеревалась написать расписку на сто тысяч ливров — сумму, равную уплаченному бандитам выкупу.

Но виконт был непреклонен. Он вежливо, но решительно отказался от каких бы то ни было расписок, настойчиво попросил более не заводить разговора о подобных пустяках, а также сделать ему одолжение, забыв о нелепой роли кредитора, в которой он оказался. Это явно портило ему настроение. Когда речь заходила об этом, он столь очевидно выказывал недовольство, что графиня с согласия аббата решила впредь воздержаться от упоминаний о выкупе.

— Виконт неподражаем, — говорила она дяде. — По всему видно, что это человек благородного происхождения — он галантен, бескорыстен, сорит деньгами направо и налево.

— Бескорыстен? — хитро улыбаясь, заметил аббат. — Дорогая племянница, здесь не все так просто. Не кажется ли вам, что наша дорогая Валентина кое-что да значит в этой истории?

— Да ведь он ее любит! — с жаром перебила графиня де Ружмон.

— Совершенно верно, — отвечал старик. — Монвиль отдал все до последнего луидора, потому что безумно любит мою внучатую племянницу. И я не из тех, кто станет упрекать его в этой страсти или в щедрости.

— Из этого, милый дядя, следует, что…

— Что все должно закончиться как в романах или сказках — свадьбой. И чем скорее, тем лучше.

Графиня глубоко вздохнула, подняла глаза к небу, пожала плечами и ничего не ответила.

— В чем дело? — удивился аббат. — Разве Валентина…

— Валентина ведет себя, как глупая тетеря, — произнесла графиня, которая, как все великосветские дамы старой закалки, вольно обращалась с языком. — Можно подумать, что она задалась целью постоянно приводить в отчаяние нашего бедного виконта, который с каждым днем все больше теряет голову!

— Бог мой! А я этого и не заметил. Напротив, мне казалось, что она ведет себя с Монвилем, как и подобает девушке нашего круга — сдержанно, с достоинством, но безо всякой холодности.

— Разве мужчины могут в этом хоть что-нибудь понять?

— Но, дорогая племянница, — возразил аббат, с комичным самодовольством взмахнув руками, — для вас не является тайной, что я когда-то слыл большим специалистом по этой части, хоть и был священнослужителем.

— Давайте подумаем вместе. Когда девушка хочет понравиться, то что она делает?

— Ну, не знаю…

— Она, по крайней мере, старается кокетливо наряжаться и причесываться. Разве вы не видите, с тех пор как виконт стал ухаживать за ней, Валентина одевается так, что страшно смотреть? Причесана из рук вон плохо, а платья носит блеклые, мятые или вышедшие из моды. Никаких украшений или такие ужасные, что даже Мадлена отказалась бы от них. Значит, она хочет выглядеть как можно хуже.

— Это не портит ее редкой красоты, она — ваш портрет в молодости! — галантно добавил аббат.

— При этом Валентина сознательно скрывает не только красоту, но и ум. С видом плакучей ивы она отвечает лишь «да» и «нет», «ах, как прекрасно», «возможно», «мне так кажется». Словно какая-нибудь простушка в бакалейной лавке. А ведь она может блеснуть умом, если захочет!

— Но, дитя мое, то, что вы говорите, слишком серьезно. Повторяю, я ничего не замечал.

— Что делать? Боже мой, что делать? — воскликнула графиня. — Ведь если она будет упрямиться и отталкивать виконта, которому мы стольким обязаны, ему все это надоест, и тогда…

— Надо напрямик спросить Валентину, и сделать это внезапно, чтобы не дать ей времени на размышления.

— Вы правы, — сказала графиня, дергая шнурок колокольчика.

Появилась Мадлена.

— Чего надо, мадам? — спросила особа, позабывшая даже те простейшие правила хорошего тона, какие еще недавно с таким трудом удерживала в своей упрямой крестьянской голове.

— Однако, дитя мое, — возмутилась графиня, — в вас, кажется, больше глупости, чем простоты. Придется заняться вашим воспитанием. Попросите мадемуазель Валентину немедленно спуститься ко мне. Ну же! Поспешите!

Оторопевшая Мадлена бросилась бежать, позабыв закрыть дверь, ввалилась в комнату Валентины, словно в трактир, и выпалила:

— Мадемуазель, ваша матушка графиня говорит, чтоб вы пошли с ей поговорить. Мадам с господином кюре, то есть аббат, они… Ой, не могу больше! Господи, это ж надо какая я тут несчастная!

Валентина, которую это путаное сообщение невероятно позабавило, улыбнулась и спустилась в гостиную.

Аббат усадил девушку в кресло напротив ярко пылавшего камина, взял понюшку табаку, с наслаждением втянул ее и внезапно спросил:

— Ну, дорогая, когда же свадьба?

— Какая свадьба, дядя?

— Ваша, моя красавица, никакая другая свадьба нас не интересует.

— Как можно позже, дядюшка!

— О! Вот уж странные для девушки речи!

— Не знаю, что говорят или думают другие, но я и так счастлива.

— Это правда?

— Я никогда не лгу.

— Разве вам не нравится претендент на вашу руку?

— Лучше сказать: «желающий им стать», это не одно и то же.

— Пусть так! Поскольку виконт де Монвиль попросил чести стать вашим супругом, то для всех нас было бы важно узнать о ваших намерениях.

— Виконт просил вас поговорить со мной?

— О нет! Мне кажется, он уже достаточно большой мальчик, чтобы самостоятельно вести свои дела.

— Тогда, дядюшка, вы более любопытны, чем он… и я. А поскольку виконт ни разу не спрашивал меня об этом, я никогда всерьез не задавала себе этот вопрос.

«Черт! — подумал аббат, вертя свою табакерку. — Неудачное начало разговора. Эта девчонка вертит мною как хочет».

Госпожа де Ружмон недовольно поджала губы, щелкнула пальцами, поднялась, затем снова села, собираясь вмешаться в разговор.

— Но все же, — продолжил старик, — с отвращением или с радостью вы смотрите на заключение этого союза?

— Вам нужен прямой ответ?

— Да!

— Хорошо! Эта мысль приводит меня в отчаяние.

— Ах, боже мой! Я так и знала, — растерянно воскликнула госпожа де Ружмон.

— Значит, господин де Монвиль вам не нравится?

— Он меня пугает!

— Но ведь он хорош собою, благородного происхождения, умен, бескорыстен, он воплощенная деликатность. У него есть все, чтобы нравиться. Скажите, что в нем отталкивает вас?

— Я его не люблю.

— Это все красивые слова, дочка.

— Увы, нет, мама. Я лишь отвечаю на ваш вопрос.

— Это глупости! Вы сходите с ума и заставляете меня терять голову. Попробуйте представить, что было бы с нами, если б нас бросили на произвол судьбы — ведь мы остались бы в руках бандитов, если бы не рыцарская преданность этого достойного дворянина! Вернитесь мысленно к осаде Фарронвиля. Вспомните дикие крики, жестокость и смерть, подстерегавшую нас на каждом шагу. И какая это была бы смерть, Боже праведный! Вспомните долгое и страшное заточение в том жутком доме, из которого доносились завывания демонов. Безобразную старуху, всех этих людей со зловещими лицами.

Виконт сумел прервать этот отвратительный кошмар, а вы не желаете его знать, проявляя самую черную неблагодарность.

— Матушка, вы правы. Я неблагодарна и ненавижу себя, потому что не испытываю к нашему благодетелю даже простого дружеского чувства. Но, повторяю, я не могу. Он пугает меня. Ах, если бы еще оставались монастыри, где можно плакать, молиться и забыть обо всем, я бы нашла там приют!

— Она сумасшедшая! Ее надо связать, посадить под замок! — воскликнула возмущенная графиня, теряя чувство меры, в то время как потрясенный аббат в растерянности искал достойный предлог, чтобы удалиться. Он обожал свою племянницу и не хотел ссориться с ней.

— Итак, дочь моя, вы решительно отказываетесь выйти замуж за виконта де Монвиля?

— Матушка, сжальтесь, повремените еще немного.

— Вот уже месяц, как он вырвал нас из рук разбойников. Вы видите его почти каждый день. У вас было достаточно времени на размышления.

— Умоляю вас!

— Ответьте же нам наконец! Изволите вы выйти замуж за виконта де Монвиля? Да или нет?

— Подождите хотя бы, пока он не сделает официального предложения.

— Не кажется ли вам нечестным поощрять надежды, которым, видимо, не суждено сбыться?

— Хорошо, — проговорила Валентина, словно под влиянием внезапного порыва, — дайте мне еще несколько дней отсрочки.

— Сколько вы хотите — неделю, две? Будьте же благоразумны, дитя мое!

— Две недели, — сказала Валентина. — Я сообщу вам о своем решении.

— Позвольте мне надеяться, что вскоре вы станете виконтессой де Монвиль.

Побледнев, но, как всегда, прекрасно владея собой, Валентина молча вышла, в глубине души она уже приняла твердое решение. Про себя она думала: «Если он не принесет мне спасение, то через две недели я умру!»

Вернувшись к себе в комнату, девушка заперла дверь, взяла перо и бумагу и стала лихорадочно писать, время от времени прерываясь.

«Сумасшедшая! Она считает меня сумасшедшей! Бедная мама! Если бы она могла представить те ужасы, которые я предвижу! Но нет, она ослеплена, и дядюшка тоже, да и моя дорогая Рене… О, я все узнаю! Он спасет меня, таинственный добрый гений Ружмона! Если этого не случится, то остается единственный выход — смерть!»

Медленно, вполголоса, словно разговаривая с собой, девушка перечитала написанное:

«Мой незнакомый друг,

я не могу описать Вам весь ужас моего положения, отчаяние, которое душит меня, смертельную опасность, нависшую надо мной. Но я догадываюсь, что Вы знаете обо всем — об ужасных последствиях того, что моя матушка не вняла Вашему предостережению, о нашем отъезде, об ограблении Фарронвиля, о нашем заточении в ужасном притоне, о выкупе, который заплатил за нас тот, чья постылая любовь преследует меня!

Теперь же этот человек считает, что купил право любить меня, и становится настойчивым. Он навязывает мне каждый день вместе со своим ужасным присутствием бремя признательности, которую я не в силах испытывать, поскольку догадываюсь о том, что за всей этой игрой в благородство кроются дьявольские козни.

Тот, кто теперь называет себя Монвилем, бесчестно присвоив имя самого благородного, храброго и бескорыстного из людей, способен на все. А моя семья, те, кто должны помогать и защищать, терзают меня, поскольку моя холодность разрушает их планы.

О, несчастные слепцы! Они не в состоянии понять моего отвращения, моего презрения, ненависти и страха! Они слепы, но виновны, потому что убьют меня, пытаясь принудить к союзу с человеком, от одного вида которого я содрогаюсь.

Боже мой! Неужели недостаточно того, что я должна нести в одиночестве тяжкое бремя незаслуженного страдания? Почему мне не дают остаться наедине с моим одиночеством, полным сожаления о мелькнувшем счастье, с воспоминаниями, столь дорогими и горькими!

Но все же мне позволили жить еще пятнадцать дней, потом я умру, потому что не соглашусь никогда! О нет, повторяю, никогда!

Вот почему я взываю к Вам, о, мой единственный друг, Вы — моя последняя надежда. Я верю Вам. Верю слепо, безотчетно, безоговорочно, и сделаю все, как Вы посоветуете.

Заклинаю Вас, спасите меня! Спасите от этого человека, от моей семьи и от меня самой, потому что я дошла до грани. Я более не выдержу!

Валентина».

Девушка старательно запечатала письмо и, положив его за корсаж, вышла в сад. Сорвав пышную розу, Валентина поставила ее в воду, чтобы сохранить свежесть цветка, и стала терпеливо дожидаться ночи. За ужином она ела рассеянно и бесстрастно слушала хвалы виконту де Монвилю, черпая силы в принятом решении.

После ужина, сославшись на мигрень, обычный предлог для неурочного ухода, она подставила матери и дяде лоб для поцелуя, с грустной улыбкой обняла Рене и вышла. С наступлением ночи Валентина открыла окно, положила на подоконник письмо и поставила на него вазу с розой, чтобы порыв ветра не унес конверт.

С того момента, когда от неизвестного друга было получено предупреждение не покидать Ружмон, грифельная доска оставалась на окне. Валентина подняла ее и прислонила к оконной раме, чтобы привлечь внимание таинственного покровителя к своему посланию. Сердце ее билось от волнения — сильного и необычного, но столь сладкого, что она едва не теряла сознание.

Напрасно она пыталась уснуть. Непреодолимое волнение лишило ее сна и так возбудило нервы, что зрение и слух обострились до предела.

Это состояние, которое появляется обычно во время бессонницы, вызванной небольшой лихорадкой, позволило Валентине незадолго до полуночи уловить едва различимый шорох у окна. Девушка осторожно поднялась с кресла, на которое опустилась в изнеможении, не сумев заснуть в кровати. Сердце ее громко билось. Она подошла к окну и, задыхаясь от волнения, выглянула во двор.

Была темная ночь, но на небе светили звезды. Широко открытые глаза Валентины уже привыкли к темноте, и девушка увидела очертания высокого человека, стоявшего возле дома. Темнота не позволяла разглядеть его. Возле ног неподвижной фигуры двигалась другая тень — подпрыгивающая и подвижная. Видимо, она принадлежала животному средних размеров, скорее всего псу, тершемуся о ноги человека и безудержно ластившегося к нему.

Через некоторое время появился еще один темный, такой же нечеткий силуэт, несший какой-то длинный предмет, в котором девушка узнала лестницу. Вторая тень, передвигаясь с легкостью привидения, направилась к большому навесу, под которым садовник хранил инструменты игде действительно лежали лестницы, служившие в доме для разных надобностей.

Положив предмет на место, оба человека приблизились друг к другу, словно для того, чтобы посовещаться, а собака беззвучно и радостно скакала вокруг них.

Валентина, наблюдая за этим странным, но вполне очевидным, можно даже сказать осязаемым, присутствием незнакомого друга, таинственного гения Ружмона, готова была закричать, сбежать вниз по лестнице, открыть все запоры и броситься к своему спасителю, упорно скрывавшемуся от нее.

Но ее словно парализовало, губы не могли произнести ни звука, ноги отказывались служить.

Да и стоило ли кричать? Зачем? Чтобы поднять тревогу и выдать тайну, хранимую по каким-то неведомым причинам? Может быть, потому что это был вопрос жизни и смерти… Как безумной бежать в сад? Для чего? Чтобы раскрыть секрет, который ей не принадлежал?

Когда Валентина очнулась от оцепенения, обе тени медленно удалялись влево, в сторону хозяйственных строений, и скрылись за кустарником, сливавшимся в непроницаемую темную стену.

Пес, оставшись один, продолжал носиться взад-вперед вдоль фасада, то и дело перепрыгивая через ограду, как и полагается бдительному сторожу, преисполненному чувством долга.

Прежде чем вернуться в комнату, девушка, движимая непреодолимым, но вполне естественным любопытством, приоткрыла окно. Роза и письмо исчезли.

На следующее утро подробное исследование двора не принесло результатов — никаких следов ночного визита обнаружить не удалось.

Впрочем, оба человека могли пройти по лужайке, а тот, кто воспользовался лестницей, скорее всего уничтожил свои следы.

День прошел для Валентины в тоскливом ожидании, но, призвав всю силу воли, ей удалось скрыть от других свою тревогу. С наступлением ночи девушка не стала подходить к окну, посчитав долгом чести оставаться в спальне и не пытаться преждевременно проникнуть в чужую тайну. Стойкая в своем решении, она заснула крепким сном.

На рассвете ее разбудило ласковое щебетание ласточек, которые упражнялись в пении, сидя на водосточном желобе и подоконнике. Девушка поспешно накинула домашнее платье, одним прыжком подскочила к окну и вскрикнула удивленно и радостно.

На каменном подоконнике, прижатое грифельной доской, лежало письмо. На письме — выцветший сухой букет. Она узнала его, то были цветы с рождественского куста, которые она положила на свое первое послание.

Среди увядших цветов, трогательных и вызывающих жалость, бросалась в глаза великолепная пунцовая гвоздика, символ грядущих перемен. Этот цветок, полный жизни, красок и запахов, являл такой контраст с мертвыми цветами, его вид так настойчиво внушал надежду, что Валентина, придя в себя и успокоившись, почувствовала прилив сил, и в ее сердце зародилась вера.

В письме было всего несколько строк, но каких красноречивых и утешительных:

«Незнакомый друг не покинул Вас. Он понимает Ваши мучения, разделяет Вашу боль и отвращение. Будьте мужественны, не теряйте веры! Ваши страдания скоро закончатся. Что бы ни случилось, что бы с Вами ни произошло, живите надеждой и верой — даже в невозможное, даже вопреки здравому смыслу, потому что невозможное и неправдоподобное произойдет.

Во имя этого, каково бы ни было отвращение, которое внушает Вам негодяй, укравший имя де Монвиля, не отталкивайте его открыто. Продолжайте скрывать свои чувства, и даже более старательно, чем прежде. Даже если дело дойдет до свадьбы, даже если гостиная Ружмона будет преображена в домовую церковь и Вам через несколько мгновений придется произнести перед священником нерушимую клятву, этот проклятый союз не свершится.

Предупредите меня в случае крайней необходимости. Две зажженные свечи ночью, до наступления прохлады, и кусок белой материи на ставне днем послужат для меня сигналом.

Незнакомый друг».

ГЛАВА 11

Фэнфэн вел роскошную жизнь и как большой вельможа, и как бандит, но на самом деле он не был богат. Вся полагавшаяся ему после каждой вылазки доля добычи, почти третья часть доходов от награбленного, уходила на строительство замка Жуи.

Главарь поджигателей, которому в один прекрасный момент не хватило денег расплатиться за строительство замка и его меблировку, не побоялся несколько раз сделать существенные «заимствования» из казны банды. Растратив в личных целях средства из общественного фонда, созданного на паях, он серьезно нарушил долг Главаря, которому было поручено добросовестно распоряжаться этим капиталом.

Стоило любому из членов банды потребовать проверки счетов, как недостача тут же обнаружилась бы.

Странно, но среди кажущегося хаоса, суеты, беспорядочного перемещения самых разнообразных предметов, переправки награбленного добра и драгоценностей в Париж, Тур, Орлеан, Блуа и Питивье, отчетность велась с удивительной точностью. Каждая вещь была описана, указаны ее приблизительная стоимость и минимальная цена, по которой зависящие от банды люди должны были ее купить — под угрозой штрафа в случае жульничества и мести, если обман повторится. А месть эта бывала ужасной.

Дело в том, что прожженные негодяи и бандиты испытывали невероятное уважение к своей общей собственности. Они никогда не воровали друг у друга!

Правда, любого вора, уличенного в том, что он украл у товарища, убивали с уже известной нам жестокостью. Нетрудно догадаться, что именно этот аргумент и поддерживал чувство долга в сборище подонков.

Итак, в общей казне была недостача, являвшаяся делом рук самого Главаря. Случай весьма редкий, в высшей степени серьезный и к тому же предусмотренный уставом.

Любой Главарь, изобличенный в растрате казны, немедленно отстранялся от должности фактически и юридически. Лейтенанты отбирали у провинившегося «Огненное кольцо», а затем виновного полагалось предать суду и казнить как последнего вора.

Фэнфэн, всегда державший оборванцев в ежовых рукавицах, прекрасно понимал: если его уличат в нечестности, ему не на кого будет рассчитывать.

В одно мгновенье его престиж уважаемого грозного Главаря превратится в прах, и тогда его не спасет даже необыкновенная физическая сила, которой он отличался.

Один человек бессилен перед полчищем людей, внезапно потерявших страх и уважение.

Эта ситуация тем более занимала мысли Фэнфэна, что его планы на будущее, казалось, со дня на день должны были осуществиться.

Вот уже более трех с половиной лет, с тех пор как он сменил прежнего Главаря, Фэнфэн с невероятной жестокостью шел к осуществлению продуманного плана, который должен был обеспечить ему, бродяге без роду и племени, знатное имя и состояние.

Встреча с Валентиной, на которую он обратил внимание в то самое время, когда Цветок Терновника передавал ему полномочия, ошеломляющее впечатление, произведенное на него девушкой, безотчетная любовь, которую он с того момента испытывал к ней, — все это еще усилило страстное желание завоевать одно из первых мест в обществе и, что особенно важно, удержать его, а с ним — богатство и спокойствие.

Терзаемый мрачными мыслями, Главарь, сдвинув брови и нахмурившись, мерил шагами свою гостиную и яростно теребил манжеты, обрывками которых был усеян пол.

Время от времени он останавливался, бросал быстрый взгляд в реестры и досье, прибавлял несколько цифр и снова принимался ходить взад и вперед, бормоча:

— Время не ждет — надо действовать. Со дня налета на Гранж-Сен-Пер банда бездельничает. Никаких удачных дел не предвидится. Чертовы мерзавцы трусят. Этому сброду, чтобы выжить, приходится промышлять курами, воровать баранов и хлеб… ничего стоящего! Не из чего делать деньги. Если им взбредет в голову устроить какую-нибудь шумную оргию, они захотят узнать, как обстоят дела с казной. Придется отчитываться.

Добрая часть тех ста тысяч ливров уже потрачена за последний месяц, да и люди из Парижа стоили мне сумасшедших денег.

Когда дела с общими деньгами уладятся, мне не останется ни гроша, если я вообще смогу заткнуть эту брешь. А мне нужны деньги! В окрестностях полно великолепных владений, которые можно купить за кусок хлеба. Тысячи луидоров мне бы хватило с лихвой.

Подумать только, я до сих пор не могу прибрать к рукам огромную сумму, оставленную покойным виконтом де Монвилем при отъезде в эмиграцию. Я говорю «покойным», потому что люблю считать себя единственным и законным наследником этого имени и земель. Это уже много значит.

Эх, если бы я заполучил все сто с чем-то тысяч ливров, доверенных этим милейшим человеком черт знает кому! Я бы скупил полкантона, у меня наконец-то было бы большое состояние, вложенное в недвижимость, — мечта того, кто желает надежно поместить деньги.

Я пытал огнем всех, кто хоть как-то знал Монвиля, и ничего не нашел. Но наполовину сгоревший список, найденный три года назад в Готе у фермера Фуше, внушает мне уверенность, что сумма эта существует, что она была оставлена старым Монвилем какому-то надежному человеку.

При этих словах Главарь взял из папки старый пожелтевший и измятый лист бумаги с обожженными краями, на котором виднелись строки, в некоторых местах поврежденные огнем.

Он пробежал глазами документ, который был уже им сто раз читан и перечитан, и продолжал, с трудом сдерживая злобу:

— Вот отчет о продаже имущества на сумму в сто пятнадцать с половиной ливров наличными. Состояние де Монвиля сейчас стоит больше миллиона! А эта бумага, словно ребус, не поддается расшифровке.

«…помещенные в… вместе с моим отважным и… который подписывает все три экземпляра расписки в получении…

Одна из них остается мне… вторая отдается во владение Жана Луи Фуше… третья передана в руки…

Когда настанут лучшие времена, я надеюсь… доверенные в расчете на преданность…

Подписано: Франсуа Жан, виконт де Монвиль.

Подписано…»

И он продолжал с возрастающей злобой:

— Подписано? Кем?! Сто тысяч чертей! Это, наконец, приводит меня в отчаяние! Что это за имя, какого имени не хватает, какое имя сожжено?

Машинально его взгляд перенесся на список доносов, полученный от местных подручных. Документ содержал всевозможные сведения, касающиеся зажиточных граждан округа.

В начале списка стояло имя, написанное крупными буквами: Фуссе Никола, шестидесяти шести лет, старый богатей, фермер из Мийуарда, коммуна Пуни, кантон Оржер. Мийуард прежде принадлежал виконту де Монвилю, продавшему его Фуссе.

— Тысяча чертей! — воскликнул Главарь, внезапно прерывая чтение. — А что, если как раз этот старый скряга и поставил свою подпись под бумагой, найденной у Жана Луи Фуше, в Готе, в самом начале поисков! А я этого не понял! Я, который не должен ничего упускать из виду! Фуссе! А я-то не знал имени давнего держателя земель де Монвиля, единственного, кто избежал общего «поджаривания»! Никаких сомнений! Тайное предчувствие говорит мне, что он и есть хранитель тех самых ста пятнадцати тысяч ливров.

Да! Черт возьми, скоро я это выясню!

Приняв это решение, Фэнфэн тщательно изучил досье Фуссе, по возможности точно составил себе представление о его финансовом положении и доходах с фермы, а затем принял решение действовать без промедления.

Сгорая от нетерпения покончить с этим, он упрекал себя в том, что пять долгих недель бездействия, прошедших после страшной бойни в Гранж-Сен-Пер, потеряны напрасно. Пять недель, в течение которых, поглощенный своей любовью, в надежде преодолеть холодность Валентины, он каждый день отправлялся в Ружмон, позабыв обо всем на свете, порою даже не вспоминая, что является главарем банды, и всерьез считая себя дворянином, добивающимся расположения девушки своего круга!

В тот же день он отослал Толстяка Нормандца к Пиголе с предупреждением, что через неделю оборванцам, в этот момент находившимся на «болотах», следовало собраться в лесу Армуа.

По приказанию Толстяка Нормандца, Соня из Сермеза, Тинтин Грязный Нос, Анри Врун, Патуйа Розетка, Франсуа Матрос и Мишель Меревильский, которые целыми днями пьянствовали в подземелье, разъехались предупредить верных людей, живших в округе. Оповещенные этими усердными гонцами сообщники из Ашера, Питивье, Рамулю, Малерба, Сермеза, Буасе и Эпре не позднее следующего дня должны были известить приходивших к ним на постой разбойников, а те, предчувствуя новый поход, не преминули примчаться на встречу.

Вызов Фэнфэна был послан в понедельник. В четверг разбойники начали сходиться в леса Армуа и Лифермо, к великому расстройству крестьян, вынужденных удовлетворять их потребности. Днем бандиты разбредались по окрестностям, промышляя мелкими кражами и унося все, что попадет под руку, а на ночь уходили на постой в ближайшие места — в Пуайи, Жермонвиль, Ондревиль, Атрап, Мармонвиль, Гулю и даже в Усон, находящийся в отдалении, почти в двух с половиной милях.

В субботу более двух сотен оборванцев собрались на чудовищную пирушку возле огромных костров, на которых жарились ворованные гуси, индюшки, утки и куры. Главарь прибыл к середине ночи пешком и в сопровождении Толстяка Нормандца. Одет он был просто, чтобы не привлекать внимания, — в грубые куртку и жилет синего цвета, короткие штаны из белого ратина, ажурные чулки и туфли, скорее добротные, нежели элегантные. На голову была надета окантованная шнуром шляпа военного образца с воинским значком под национальной кокардой. В руке на кожаной петле массивная дубина из обожженного боярышника. И никакого оружия, по крайней мере с виду.

Поприветствовав своих людей, выпив кружку вина и съев половину цыпленка, он сел на поваленное дерево, не выпуская палку из рук, и громко крикнул:

— Лейтенанты! На доклад!

Когда не намечался большой поход, требовавший участия всей банды, то оборванцы действовали маленькими группами под руководством лейтенанта, отвечавшего за определенный кантон. На очередном общем сборе лейтенанты отчитывались Главарю о делах, проведенных подчас довольно далеко от леса Ла-Мюэт — основного места действий.

Это и имел в виду Главарь, говоря о «докладе».

— Итак, Рыжий из Оно, что у тебя нового?

— Неудачное дело на ферме Буа, коммуна Нотенвиль, у четы галантерейщиков Маршан. Не больно жирный улов. Баба орала, хозяин защищался, заварилась потасовка. Пришлось обоих пристукнуть, а забрать ничего не удалось.

— Но ты мне не сообщил еще кое-что, — продолжил Фэнфэн тоном, полным презрительной иронии. — Кажется, лихая женушка Маршана набросилась на тебя, проволокла через всю комнату и задала хорошую трепку. Тебя оттаскали за уши, мой бедный малыш! И не кто-нибудь, а женщина. Тебя, лейтенанта Поджигателей!

— Главарь! — пробормотал униженный негодяй, скрипя зубами и бледнея от злости. — Я это исправлю. Вы увидите, при первом же налете!

— И правильно сделаешь! Я рассчитываю на это. Иначе отошлю тебя в распоряжение Жака Наставника, будешь лейтенантом при малолетках.

— Главарь!

— Молчать! Ну, а ты что скажешь, Кот Готье?

— Немного, Главарь. Я встретил на базаре в Утарвиле нашего приятеля Луи Лами с двумя стариками из Парижа, из банды Шарля Парижанина.

— Обойдемся без этих столичных слабаков, они ничего не понимают в наших делах, особенно в налетах. Думают, что очень умные, и дают себя сцапать, как последних олухов. Достаточно посмотреть на самого Шарля да на Менара Мясника. В эту самую минуту в Орлеане обоим умникам, должно быть, уже отрубили головы на гильотине. Ну, давай выкладывай свою историю, Кот Готье.

— Верный человек из Мондонвиль-Сен-Жана, каретник Мете, который тоже здесь, привел нас в Увиль к одному крестьянину по имени Ленорман. Ночью я залез на крышу дома, вырвал несколько черепиц и забрался на чердак, где хранилось белье. Мы забрали ткани, рубашки, женскую одежду. Все продали за шестьдесят четыре ливра.

— Не густо. Меньше тринадцати ливров на брата. Хорошо же вы работаете, когда меня с вами нет! А что скажешь ты, Жан Канонир?

— Немного жратвы, и это все! Беспалому даже не удалось всех накормить. Два мешка муки, шестьдесят фунтов солонины и четыре головки соленого сыра, такого твердого, что им можно убить. Мешки с мукой порвались по дороге, так что мы оставляли следы, как Мальчик-с-пальчик. Крестьяне взяли вилы и шли по нашему следу, еще немного и они бы нас на них подняли.

— Знаю, рассказывали. Это происходило у папаши Марсиля, в Моренвиле. Однако ты скрыл от меня, что вы были пьяны как свиньи, потому что выхлебали по кварте вина!

Смущенный Жан Канонир пробормотал:

— Ничего от вас не скроешь, Главарь. Вы всегда все знаете.

— В другой раз, — снисходительно заметил Фэнфэн, — напивайтесь, когда работа сделана. И ты, мой бедный Доходяга, тоже не отличился, — сказал он одетому по-крестьянски высокому парню с лисьим лицом и рыжей гривой волос. — Мне все рассказали на следующий день. Дело было недалеко от твоих краев, в Лион-ан-Босе, ты ведь сам из Шоси, не так ли?

— Да, Главарь. Только это Дюин из Мошкура виноват. Его свалила падучая в доме, который мы «полоскали». Пришлось тащить на себе этого чертова Дюина, а он дергался и брызгал слюной хуже бешеного пса.

— Понятно! Итак, я прослушал идиотский доклад о серии глупых операций. Чертово сборище тупоголовых ослов! Ничего не скажешь, славная работа! Пора мне вмешаться, иначе скоро вам придется просить милостыню на плошку похлебки. Ладно, забудем все эти истории.

Я предлагаю вам работенку не хуже, чем в Гранж-Сен-Пере. В этой берлоге денег столько, что хоть лопатой греби, а поживы — захочешь унести, да не сможешь.

— О! — выдохнули бандиты, алчность которых взыграла от этих слов.

— Эта берлога, — продолжал Фэнфэн, — находится всего в четверти мили от Пуни, в кантоне Оржер. Это огромная ферма, она является частью деревни под названием Мийуард, состоящей из десятка домов. Пуни насчитывает около двухсот жителей. Мне нужно не меньше пятидесяти человек. Двадцать — чтобы перетрясти ферму, тридцать — для охраны окрестностей на тот случай, если олухам из Пуни вздумается сунуть нос в наши дела. Выходим послезавтра. Кривой из Жуи уже вернулся?

— Да, Главарь, два с половиной часа назад, — ответил поклонник прекрасной Розы, представ перед ним в одежде батрака.

— Толстяк Нормандец посылал тебя в Мийуард за сведениями для меня. Что ты можешь мне сообщить?

— Все, что может вас заинтересовать и помочь в подготовке операции, Главарь, — ответил негодяй, чувствуя неловкость под пристальным взглядом Фэнфэна.

— Говори.

— Вчера вечером я попросился к ним на ночлег, и мне тут же отвели угол в амбаре и дали тарелку похлебки за столом. Внутри ферма выглядит богато, чувствуется, что деньги есть.

Хозяин, папаша Фуссе, вдовец. У него работают шестеро мужчин: Луи Легре по прозвищу Простак — возчик двадцати семи лет; Леон Шамар — тоже возчик, двадцать два года; пастух Жан Шемен, тридцать четыре года; два молотильщика — Франсуа Грезель тридцати лет и Пьер Жанти двадцати восьми лет, а еще скотник Теодор Балю, девятнадцать лет. Сын хозяина Бернар Фуссе управляет фермой. Ему двадцать семь лет.

Итого семеро, и все не слабаки. Не говоря уже о самом старике, который в свои семьдесят еще может задать жару, потому что держит голову прямо и стреляет из ружья не целясь. Есть еще служанка, Катрина Лоран, тридцати трех лет, бой-баба. Голос у нее — как у вороны, слышно аж за полмили. Непросто будет заткнуть ей пасть.

Ферма окружена крепкими стенами, ворота новые. Но Фуссе, который ни о чем не подозревает, обычно оставляет валки за воротами. Они отлично подойдут, чтобы «откупорить ларчик» (открыть дверь).

И еще — ближайший хутор находится шагах в двухстах. Там живут семейства Сарран и Муфле. Тут нечего опасаться. Мужчины нанялись молотильщиками, живут далеко от дома. Женщины одни, они не посмеют и пикнуть. Это все, Главарь.

— Хорошо, мой мальчик, очень хорошо, — сказал Фэнфэн, довольный подробным докладом. — И рассказал, и дело сделал — лучше некуда. Чтобы тебя отблагодарить, назначаю лейтенантом. Ты это уже давно заслужил. Так что, пользуясь случаем, отдаю в твое распоряжение кантон, командуй! Слышали, ротозеи!

Кривой из Жуи, который до сих пор не имел звания, покраснел от удовольствия и пробормотал несколько слов благодарности.

— Ладно, парень, — прервал его Главарь. — Поблагодаришь меня позже. А пока что прими участие в атаке на Мийуард, который ты так хорошо изучил. Возглавишь авангард. А теперь, ребята, развлекайтесь и пируйте вволю. У вас в запасе двадцать четыре часа.

Завтра вечером те, кого я назначу, разделятся на четыре отряда и пойдут на ночлег в следующие места: Усон, Сантийи-ле-Вьё, Панн, что возле Базош-ле-Ота, и Шамду, возле замка Гури.

Послезавтра ровно в десять часов все они встретятся в лесу Тощего Кролика, рядом с Беньо. Я буду ждать вас там, чтобы возглавить атаку на Мийуард, который находится всего в трех четвертях лье от этого места.

Услыхав магические слова «пируйте вволю», бандиты, никогда не устававшие от оргий, радостно завопили, и эти крики разнеслись по равнине, пугая мирных земледельцев.

Некоторые из членов банды немедленно отправились на промысел на фермы Амуа и Лифермо и вскоре вернулись, нагруженные, как мулы контрабандистов. Беспалый нес на плечах жирного барана и говорил, что готов съесть его целиком. Вместе с Кривым из Мана они приволокли по огромному чугунному котлу для приготовления двух гигантских порций рагу. Оба изо всех сил били в днища, сопровождая этой дьявольской какофонией марш, который распевали во всю глотку на наречии, понятном одним лишь босякам. Смысл его был приблизительно таков:

В котлы набросали вперемешку «обрезки», как говорят в Босе, то есть бараньи потроха — вымытые как попало голову, печень и внутренности. Туда же для навара положили двух гусей и десять фунтов свиной солонины.

Подожгли охапки хвороста, над ними развесили насаженных на вертела и нанизанных на веревки кур, уток, каплунов и индюков.

И пока поджаривалась, тушилась, варилась, пенилась и потрескивала на огне вся эта разнообразная снедь, разбойники, их женщины и дети, взявшись за руки, кружили в безумном хороводе вокруг костра. Они орали как пьяные ослы, прерываясь лишь для того, чтобы жадно проглотить очередную неимоверную порцию горячительного и затем снова броситься со всех ног отплясывать, горланить и пить.

Главарь вместе с лейтенантами удалился в подземелье в лесу Лифермо. Он представил им план атаки, распределил огнестрельное и холодное оружие. Затем вскрыл коробку с патронами, велел поменять кремни в пистолетах и назвал двадцать бандитов, которым предстояло выпотрошить ферму несчастного Фуссе: Толстяк Нормандец, Кривой из Жуи, Жак из Этампа, Душка Берриец, Лонжюмо, Беу, Кривой из Мана, Малыш Нормандец, Папаша Лапьер, Жан из Арпажона, Рыжий из Оно, Плут, Андре Берриец, Аньян Буатар, Кот Готье, Беспалый, Жан Канонир, Большой Драгун, Винсент Бочар, то есть в Мийуард, как и на ферму Гранж-Сен-Пер, отправлялись самые отъявленные и кровожадные бандиты!

ГЛАВА 12

Настал день, намеченный Фэнфэном для свершения нового преступления, которому суждено было усугубить ужас, нависший над Босом. Пробило три часа пополудни. Разбойники дожидались наступления ночи, чтобы встретиться в лесу Тощего Кролика. Не было сомнений в том, что никто из них не опоздает. Лишь чудо могло спасти мирных жителей Мийуарда.

В это же самое время старик, несший на спине скорбный груз нищеты, с трудом ковылял по дороге, устало опираясь на крепкую дубовую палку. Одет он был в грубую, довольно опрятную, но сильно потертую куртку, старинный мятый жилет из сиамеза и ратиновые штаны в заплатах, нашитых на старую штопку. На голове его была мятая, изношенная, выцветшая на солнце и задубевшая от дождей шляпа — нечто бесформенное и не имеющее названия.

Без сомнения, это был бедняк, но не попрошайка, поскольку при нем не было сумы. Да и голову он держал прямо, как человек, ничуть не стыдящийся нищеты и даже в бедности преисполненный достоинства. В его голубых глазах, глядящих из-под сморщенных век, светилась гордость. Уверенный взгляд их был открыто устремлен на все, что ему встречалось, будь то человек или предмет. Лицо старика, скрытое до половины трехнедельной бородой и морщинистое как печеное яблоко, не было лишено некоторого благородства, несмотря на покрывавший его густой загар.

Даже немного сутулясь, он выглядел великаном, и в его теле угадывалась сила, сохранившаяся, несмотря на лишения и годы. На вид ему вполне можно было дать около семидесяти лет.

Направлялся путник на север по дороге, шедшей среди густых лесов из Алена к Орлеану, через Ла-Круа-Брике и Серкот. Добравшись до Пупюи, он остановился, огляделся вокруг, заметил дорогу, еще более мрачную, чем та, по которой он только что брел, взглянул направо и вдруг увидел деревенские дома, стоявшие на краю пастбища.

Поскольку он не был полностью уверен в том, что находится на правильном пути, то остановился возле кузницы, где один из кузнецов подковывал фермеру лошадь.

Кузнец, думая, что незнакомец собирается попросить милостыню, заранее предупредил его отказом, порядком устав от попрошаек, ставших с некоторых пор бичом этой местности.

— Проходите, мил человек! Не останавливайтесь!

Старик внезапно распрямился, словно его смертельно оскорбили.

Он бросил на озадаченного кузнеца сверкающий как молния взгляд и возразил властно и резко:

— Разве я просил у тебя милостыни, гражданин кузнец?

— Но, гражданин путешественник… Что вы желаете?

— Я желаю задать несколько вопросов!

— Ладно, ага! Спрашивайте.

— Я действительно нахожусь в Пупюи?

— Да, гражданин, а я вот здешний кузнец.

— Никола Фуссе все еще здравствует?

— Хозяин Фуссе из Мийуарда, — поправил кузнец, намеренно делая упор на слово «хозяин», чтобы показать старику, что, называя фермера просто «Никола Фуссе», тот совершает большую ошибку. — Конечно же здравствует. И нисколько не собирается умирать. Вот и его младшенький, хозяин Бернар Фуссе, не даст соврать, что пока что не готов стать наследником.

— Это ты Бернар Фуссе? — спросил старик, бесцеремонно обращаясь к человеку, чью лошадь подковывал кузнец.

— Да, гражданин, — ответил ему красивый высокий юноша лет двадцати шести.

— Мне немедленно надо поговорить с твоим отцом, для этого я и иду в Мийуард.

— Если вы немного подождете, я подвезу вас на своей двуколке.

— Спасибо, мой мальчик, — сказал старик, — я спешу. Я буду там раньше тебя.

При этих словах он повернулся на сбитых каблуках своих рваных туфель, махнул рукой уверенно и высокомерно и направился к деревне.

— Странный все же бедняк! — заметил кузнец, проворно вбивая гвозди в подкову, в то время как заинтригованный Бернар думал: «Где же я мог видеть это лицо?»

Добравшись до последних домов Пупюи, старик оставил справа дорогу, ведущую в Оржер через Люмо и Луани, и, как человек, хорошо знающий местность, свернул влево и подошел к Мийуарду.

Ни минуты не колеблясь, он направился к ферме Фуссе и решительно вошел во двор. Собаки, учуяв незнакомого, устроили адский гвалт и угрожающе набросились на него, показывая клыки.

Размахивая клюкой, старик удерживал их на расстоянии, но лай от этого не стихал.

На этот лай из дома вышел человек. Сделав несколько шагов по навозу, он крикнул собакам несколько слов на местном наречии, те поджали хвосты и удалились под навес, рыча и ощетинившись.

Несмотря на красноту и неправильные черты, на лице хозяина читалась необыкновенная доброта. Как и пришельцу, ему было лет семьдесят, и, так же как тот, он выглядел крепким и не знающим недугов.

На нем была удобная одежда босского фермера. Свежевыбритый, с волосами, заплетенными в аккуратную косичку, в хорошей рубашке с жабо и манжетами, в открытых туфлях с серебряными пряжками, с двумя часовыми цепочками, свисавшими из жилетных карманов, он умиротворенно похлопывал себя по округлому животу. Увидев его, любой бы подумал: вот добропорядочный и счастливый человек.

И он бы не ошибся. Долгая и достойная трудовая жизнь оставила на этом спокойном и добром лице отпечаток безмятежности и сознания выполненного долга, хотя преклонные лета уже заставляли фермера задуматься о загробной жизни.

— Это он! Это Никола Фуссе, — пробормотал бедняк, суровое и высокомерное лицо которого приобрело вдруг выражение необыкновенной радости.

Старый труженик приветствовал пришедшего сердечным наклоном головы, без всякой надменности и неприязни, и сказал просто, указывая на широко открытую дверь:

— Входите!

Без сомнения, он не стал бы принимать столь обходительно нищего в расцвете лет, каких в то время много бродило по дорогам.

Но Фуссе, увидев несчастного старика примерно своего возраста, одежда которого говорила о беспросветной бедности, человека, к которому жизнь была немилосердна, с трогательной простотой исполнил высшую заповедь: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой».

Бедняк прошел в большую кухню, уютная деревенская обстановка которой свидетельствовала о достатке и благополучии. Фуссе продолжал:

— Садитесь, будьте любезны! Сейчас я прикажу подать еды и питья.

Они были одни на кухне. Фуссе уже собирался пойти за прислугой, когда незнакомец, волнение которого все возрастало, запинаясь, проговорил глухим, словно сдавленным, голосом:

— Мы здесь одни?

— Да, — ответил фермер. — А что?

— Никола! Мой дорогой Никола! Может ли быть, что пять лет, проведенных врозь… пять лет борьбы… и нищеты изменили меня так, что ты не узнаешь меня, своего молочного брата!

При этих словах Фуссе побледнел, словно готов был потерять сознание. Он глухо вскрикнул и, схватив руку нищего, с любовью и почтением прижался к ней губами.

— Франсуа Жан! Господин виконт де Монвиль!

Тот открыл свои объятия, Никола Фуссе исступленно бросился в них, то смеясь как безумный, то рыдая.

Старики стояли, крепко обнявшись, от потрясения не в состоянии произнести ни слова.

Наконец Фуссе пробормотал:

— Господин виконт, мой дорогой добрый хозяин! Вы! Наконец-то! Вернулись из эмиграции… и так поздно!

— Поздно, ты прав, друг мой! Жизнь там была тяжела и полна разочарований. Здесь, возле моего сына, моего дорогого, непонятого Жана, возле тебя, осталось счастье.

При этих словах тень тяжелой грусти легла на мгновение на счастливое лицо земледельца, и он уклончиво ответил:

— Да, жизнь, должно быть, была к вам немилосердна. Здесь вас тоже ожидают печальные известия.

— Как? Что? Что ты хочешь этим сказать?

— Поговорим позже, когда останемся одни.

— Разве мы не одни?

— Сюда могут прийти. Только одно слово, если вы позволите, мой дорогой хозяин.

— Говори.

— Эти лохмотья — маскарад? Вы скрываетесь, потому что вернулись из эмиграции, не так ли?

— Вовсе нет, друг мой! Это мой единственный наряд. Я шел пешком от берегов Рейна, где солдаты Республики причинили нам немало хлопот. Фуссе, у виконта де Монвиля, бывшего сеньора Жуи, Гедревиля, Готе, Монгона, Спюи, Мийуарда, Андонвиля и других земель, нет даже рубашки, а из всего состояния осталось одно экю. Если питаться одним хлебом, то хватит на неделю! А после остается только умереть с голоду или попрошайничать.

— Вы ошибаетесь, господин виконт. К этому скудному экю вы можете добавить сумму в сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров золотом, которые ожидают вас в укромном тайнике.

— Чем ты это докажешь?

— Распиской, которую я дал вам, получая деньги на хранение.

— Мои бумаги потеряны либо украдены. У меня нет больше расписки.

— Но у вас остается то, что стоит дороже всяких бумаг — слово честного человека, любящего вас. Сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров с сегодняшнего дня в вашем распоряжении.

— Никола! Душевный человек! Дорогой мой, замечательный и честный друг!

— Да что там. Проще всего вернуть чужие деньги.

— Нет! Это не так просто. Если бы ты знал, сколько их, бесчестных хранителей денег, и сколько изгнанников, лишенных состояния. Но не будем об этом! Теперь, мой друг, я могу с радостью принять то, что ты мне недавно предлагал — еду и питье. С самой границы я живу на одном сухом хлебе, сыре и крутых яйцах. Копченая селедка была для меня пиршеством. Из Раштатта[79] я вернулся с тремя луидорами в кармане! Да, эмиграция не сделала нас богаче… Но это был наш долг.

Фермер уже звал служанку непривычным для домашних громким голосом и деловито отдавал приказания. Он собирался устроить пышный прием, перерезать всю домашнюю птицу, поднять из погреба все запасы вина.

Виконт остановил его:

— Я настаиваю на своем инкогнито до тех пор, пока это будет необходимо. Мое присутствие здесь должно оставаться тайной, и вскоре ты узнаешь почему. Только ты и твой сын Бернар должны знать о том, кто я. Пиршество, устроенное в честь какого-то попрошайки, возбудит подозрения. Для своей же собственной безопасности я должен оставаться в обличии бедняка.

— Но все же, господин виконт, поесть…

— Начнем с того, что более не должно быть обращения «господин виконт»! Ты будешь звать меня Франсуа, как звал в детстве, и будешь говорить мне «ты».

— Но…

— Так надо, я прошу тебя. А теперь прикажи приготовить омлет со шкварками. Проходя через Витри-ле-Франсуа, я однажды ел такой. В первый и последний раз за время бесконечного пути, пройденного пешком. Когда я вспоминаю об этом, у меня волосы встают дыбом. Какая это была дорога, Боже мой! Правда, когда я шел через Париж, то мне посчастливилось встретить обоз с ранеными, которые потеснились и пустили в свою повозку старого офицера-эмигранта.

Благодаря этим добрым людям я научился понимать народ. Боже, если бы можно было все начать сначала! Мой бедный Жан был прав. При имени «Жан» старый Монвиль заметил на открытом лице своего молочного брата прежнее выражение мучительной напряженности.

— Но что с тобой, Никола? Ты мне ничего не говоришь о Жане. Я собираюсь завтра вместе с тобой отправиться в Жуи, чтобы повидать мое дорогое дитя. Я завернул в Мийуард, потому что шел мимо.

— И это к лучшему! Иначе вы узнали бы от недоброжелателей и завистников страшные вещи, о которых поведаю вам я. Давайте пройдем в мою комнату, прошу вас.

Ужин, намного более обильный, чем того желал виконт, стремившийся сохранить в тайне свое возвращение, — был готов. Омлет со шкварками дымился и благоухал, рядом с ним возвышалось огромное блюдо с фрикасе, от которого оголодавший старик не мог отвести взгляда.

На столе стояли и бутылки почтенного возраста, бережно хранимые фермером для торжественных случаев, которые и были немедленно откупорены.

После сытной еды и обильных возлияний старый де Монвиль немного пришел в себя и снова начал расспрашивать своего молочного брата:

— Давай, Никола, теперь выкладывай. Я готов услышать все что угодно. У тех, кто столько повидал и выстрадал, железные нервы. Ты хочешь раскрыть мне ужасные вещи. Жан, мой сын…

— У вас более нет сына!

— Жан умер? Ах, Боже мой! — воскликнул виконт, бледнея.

— Хуже того… Исчез. И при каких обстоятельствах! Осужден, затем изобличен в вооруженном грабеже, в поджоге, в убийстве!

При этих словах виконт глубоко вздохнул, а затем громко рассмеялся, к большому возмущению фермера, который решил, что гость сошел с ума.

— Ах, так дело только в этом! Но на западе, в Вандее, а также и на юге, самые ярые роялисты именно так и поступают. Они объявляют правительству жестокую войну, останавливают дилижансы, отбирают деньги, грабят повсюду, где им предоставляется такая возможность, и, естественно, при этом уважают собственность частных владельцев. Партизанская война, мой дорогой Никола, приемлет все средства, и я не осуждаю Жана, если он именно так борется с теми, кто убил моего короля и разрушил монархию.

— Простите, дорогой хозяин, мне придется разочаровать вас, — грустно прервал его фермер. — Преступления, в которых обвиняют Жана, не относятся к политике, они относятся исключительно к той области, которая именуется общественным правом.

Он разорил, затерроризировал и запугал наш честный и спокойный Бос, где политика заключается лишь в том, чтобы выращивать зерно, и нам все равно, кто управляет — Петр или Павел.

Во главе шайки бандитов он разорил бессчетное количество ферм, в частности ваше старое владение Готе, пытал огнем хозяина, нашего бедного Жана Луи Фуше, и его жену, которые чудом выжили, но остались после этого калеками.

Все разворовано в Готе: деньги, белье, драгоценности. Жан, которого опознали сам Фуше, его жена и дети в тот момент, когда с его лица упала маска, был арестован, посажен в тюрьму, а затем осужден. Он бежал, его заочно приговорили к казни, и с тех пор никто его более не видел. Вскоре после этого наш край подвергается нападениям банды негодяев под командой гиганта в маске.

Насколько я знаю, они совершили более сотни ограблений, свыше тридцати поджогов и убийств, чаще всего их удар направляется на уединенные фермы, дома и замки, а хозяев они убивают со звериной жестокостью.

Короче говоря, это банда Фэнфэна, имя которого приводит в ужас даже самых отважных людей.

— Я слышал о них по дороге, начиная с самого Аблиса, — холодно сказал виконт. — Так, если тебе верить, Фэнфэн — это и есть мой Жан?

— Так говорят, господин виконт, и все свидетельствует об этом, потому что супруги Фуше и их дети видели его так же явно, как я вижу вас.

— Это полные идиоты. Я должен поговорить с ними, — возмущенно прервал его виконт. — Жан — убийца, грабитель с большой дороги, поджигатель! Это, дорогой мой Никола, не выдерживает никакой критики. Преступником не становятся ни с того ни с сего, будучи в течение двадцати пяти лет честным и добропорядочным дворянином.

Никола! Мой сын стал жертвой бесчестного обмана и чудовищной несправедливости. О! Бедное дитя! Я смою с него это позорное пятно, не будь я де Монвиль!

— Но было обвинение, суд, вынесен смертный приговор, — заметил папаша Фуссе, потрясенный верой виконта, которого сам чтил, как бога.

— А! Большое дело! Разве Террор не вынес смертный приговор десяти тысячам дворян, королю, королеве и королевской семье, и разве не был он приведен в исполнение? Разве погибшие не были невинными жертвами?

Ставлю мою жизнь против жизни последнего санкюлота, что, если бы Жан был невежественным санкюлотом, то ни один из судей, столь непреклонных, когда речь идет о голубой крови, не подумал бы очернить и осудить его. Покончим с этим! Я пока останусь в обличье попрошайки. Это поможет мне в моем деле.

Пройдет немного времени, Фуссе, и я все выясню. Справедливость будет восстановлена!

— Да услышит вас Бог и да поможет он вам, господин виконт. В день, когда Жан будет восстановлен в своих правах и оправдан, я стану, пожалуй, самым счастливым из людей.

Покончив с этим тяжелым разговором, виконт и его бывший арендатор стали беседовать о том о сем, щедро воздавая должное импровизированному пиршеству, которое Фуссе устроил в честь возвращения своего хозяина.

Видя спокойствие виконта, папаша Фуссе не знал, как рассказать ему о том, что после исчезновения Жана объявился другой Монвиль, который добился, что Жана признали внебрачным, и доказал свои законные права.

Добрый человек, немного разгоряченный хорошим вином и обильной пищей, решил, что правильнее будет отложить этот разговор до завтрашнего дня. Он хотел постепенно, без горячки сообщить виконту о тех тяжких событиях, которые сопровождали перестройку замка Жуи, о появлении нового виконта, его популярности среди местных жителей, о знакомствах, которые тот завел среди дворян, мало-помалу возвращавшихся из эмиграции, и среди прочего о дружбе с аббатом Фарронвилем и владелицей замка Ружмон.

— Ладно! — сказал он сам себе. — Поживем — увидим, у меня полно времени, чтобы преподнести ему все потихоньку.

Бернар Фуссе, который уже давно вернулся из Пупюи, был представлен виконту, которого не сразу узнал. Молодой человек, конечно, пообещал, что сохранит тайну того, кого было условлено называть прозаическим именем «папаша Франсуа», и сел за стол вместе со стариками.

Обед незаметно перешел в ужин, а необыкновенный аппетит старого Монвиля ничуть не уменьшился. Но наконец старик, долго страдавший от суровых лишений, насытился.

Легко и свободно текла беседа, мужчины, положив локти на стол, маленькими глотками потягивали крепкое вино. Сотрапезники не заметили, как наступила ночь.

Бернар Фуссе тихонько вышел, чтобы переговорить с работниками, вернувшимися с поля, дать им указания на следующий день, проследить, как кормят скот, готовят зерно для отправки на рынок в Жанвиль, — одним словом, занялся теми делами и заботами, которые требуют присутствия хозяина и обеспечивают процветание хозяйства.

Папаша Фуссе, любивший порядок во всех делах, снова завел разговор о ста пятнадцати тысячах, хранящихся в крепком сундуке, который он припрятал в надежном месте.

Он спросил, что виконт собирается с ними делать, как и когда хочет их получить.

— Друг мой, деньги у тебя хранятся надежно. Держи их в укромном месте, где они и пролежали все эти пять лет. Будущее мое пока не ясно. Будешь выделять мне по мере необходимости небольшие суммы.

— Я сделаю все, как скажете, господин виконт, но ведь сегодня вам уже понадобятся деньги. С одним вашим экю вам далеко не уйти.

Виконт звонко и громко хохотнул.

— Что правда, то правда, — сказал он. — Я бы не отказался, чтобы в моем кожаном поясе, пустом, как национальная казна, звенела сотня луидоров.

— Сию минуту. Сейчас пойду и достану вашу кубышку.

— Подождем до завтра.

— Нет, сейчас! На дворе ночь, мы одни, никто нас не увидит, а заодно я вам покажу тайник, который известен только мне и Бернару.

— А, в конце концов, почему бы и нет. Вид груды денег, сбереженной твоими стараниями, возродит меня, как и твой дружеский прием и старое вино.

— Сокровище здесь, господин виконт, и вы сами в этом убедитесь, что спрятано так надежно, что ни один вор до него не доберется.

Комната, где спал папаша Фуссе, была огромной. По потолку проходила длинная балка, поддерживаемая двумя основательными дубовыми столбами, каждый из которых стоял на большой каменной плите. Столбы соединялись с балкой подпорными арками, которые былизакреплены огромными железными болтами.

Фуссе достал из шкафа ключ, затем, не говоря ни слова, принялся вывинчивать гайки из ближайшего к кровати столба и вынул болты. Затем, обхватив сильными руками тяжелое бревно, Фуссе отодвинул его приблизительно на два фута, высвободив таким образом каменную плиту, на которой оно стояло.

— Ловко ты это придумал, мой друг, — воскликнул старый Монвиль. — Держу пари, что никто не догадается разбирать твой дом, чтобы найти сокровище.

Плита, которая, казалось, вросла в каменный пол, на самом деле легко сдвигалась с места. Щели в полу для отвода глаз были засыпаны пылью и мусором, так простейшие на вид уловки порой оказываются самыми удачными.

С большой предосторожностью, чтобы не повредить плиту, Фуссе поддел ее небольшими клещами и, медленно приподняв, вынул из ячейки.

Как и ждал виконт, плита скрывала углубление, в котором находился хорошо знакомый ему сундучок, форма которого совпадала с размерами отверстия в полу, на крышке была железная ручка, поэтому достать его оттуда не составляло труда. Виконт взялся за ручку и почти без усилий вытащил сундук на свет.

— О! — рассмеялся Фуссе. — Хватка еще сильна!

Сундук оказался с секретным замком. Виконт повернул шляпку одного гвоздя, и внезапно их взорам предстала дюжина мешочков из холстины, обвязанных веревками.

— Все здесь, — сказал Фуссе. — Одиннадцать мешков, в каждом по десять тысяч ливров, а в двенадцатом, что поменьше, — пять тысяч пятьсот ливров.

— Тогда мы его и достанем. Я заберу сто луидоров, а остальное спрячешь в свой комод.

— Как пожелаете, господин виконт, — ответил фермер, вынимая указанный мешок.

Он закрыл сундук, поставил его на место, положил сверху каменную плиту, старательно засыпал щели пылью, затем настал черед столба, который поставили на прежнее место и снова привинтили к подпоркам.

На все хватило двадцати минут.

Виконт, счастливый как ребенок, открыл мешок и с удовольствием стал зачерпывать горстями луидоры, пропуская их сквозь пальцы. Затем он пересчитал монеты, словно для того, чтобы убедиться в реальности обладания ими.

Выпив еще немного вина, гость и хозяин наконец решили идти спать, поскольку было уже поздно. В комнате стояли две кровати, и виконт с удовольствием развалился на одной из них с видом человека, которому долгие годы приходилось довольствоваться соломенной подстилкой в амбарах и хлевах. Папаша Фуссе устроился на второй, и десять минут спустя оба крепко спали.

Но едва они уснули, как их разбудил страшный грохот, похожий на залп артиллерийского орудия.

— К оружию! — закричал громовым голосом виконт, которому снилась битва.

Второй удар, еще более страшный, чем первый, раздался в ночной тишине, и громко залаяли собаки.

— Разбойники! Разбойники! Господь всемогущий, защити нас! — простонала служанка, прибежавшая из хлева, где ухаживала за больной коровой.

Ошеломленный папаша Фуссе наспех оделся, пока виконт, который лег не снимая лохмотьев, высекал огонь, чтобы зажечь свет.

Раздались новые удары, за которыми послышался устрашающий треск, а во дворе раздались крики, напоминавшие вой хищных животных.

Наконец виконту удалось зажечь свечу. Он бросился на кухню, сорвал висевшее над камином ружье, схватил стоявшие рядом вилы и вернулся в комнату, где дрожал от страха бедный Фуссе.

Его сын Бернар, бледный как полотно, выбежал из своей комнаты полуодетый.

— Держи ружье, — крикнул ему старый Монвиль, — я возьму вилы, и, черт возьми, будем защищаться!

ГЛАВА 13

Бандиты на «свидание» не опоздали. В половине восьмого вечера они уже собрались в лесу Тощего Кролика, который называется так и в наше время.

Красавчик Франсуа, явившись туда к девяти часам вместе с Толстяком Нормандцем, застал свою банду в сборе и во всеоружии.

При свете факелов он деловито произвел смотр разбойников и заявил, что вполне доволен.

Перед ним стояли тридцать бандитов, одетых в костюмы национальной гвардии, каждый был вооружен саблей и ружьем. Им предстояло охранять дорогу, ведущую из Мийуарда в Пупюи, чтобы задержать местных жителей, если крики о помощи случайно достигнут деревни.

Остальные бандиты были одеты как обычно — одним нравилось производить впечатление, другие предпочитали нищенские лохмотья. Все были вооружены саблями, пистолетами и дубинками, только у двоих имелись ружья со штыками. Большинство размалевало себе лица сажей.

Главарь, как всегда, был в черной маске, в куртке из синей беррийской ткани, на боку висела большая кавалерийская сабля в кожаных ножнах.

В десять часов он дал сигнал к наступлению. Выйдя из леса, банда неслышно прошла вдоль домов Беньо и тут же направилась на юг к Мийуарду.

В половине одиннадцатого разбойники приблизились к охотничьей пустоши, которая в то время окружала хутор, от нее в наше время мало что осталось.

Человек, прятавшийся у обочины дороги, громко свистнул и крикнул:

— Кто идет?

В ответ прозвучало:

— Оборванцы!

Заветное слово было сказано, и человек, стоявший в дозоре с тех пор, как спустились сумерки, вышел на дорогу. Это был Лонжюмо. Он сообщил, что не видел ничего подозрительного.

Все спокойно. В дорогу!

И вот показался Мийуард. Главарь приказал двадцати мнимым гвардейцам занять дорогу на Пупюи и охранять ее, держа ружья наготове. Те засели по обе стороны дороги на расстоянии окрика, готовые в случае необходимости присоединиться к остальной банде.

Десять разбойников окружили пустошь, а оставшиеся двадцать, те, кто должен был нанести основной удар, обследовали подступы к ферме Фуссе.

Из сарая, находившегося неподалеку от фермы, где среди вязанок конопли кто-то прятался, послышался негромкий свист.

— Кто идет?

— Это я.

— Это вы, Главарь? Я узнал вас по голосу.

— Давно ты здесь, Кривой? — спросил Фэнфэн.

— Полтора часа.

— Где Беспалый, который должен быть с тобой?

— По другую сторону фермы.

— Ничего нового?

— Есть новости, Главарь, и очень важные.

— Какие?

— Мы с Беспалым вышли на разведку и заметили свет в одном окне, выходящем в сад. Сад окружен стенами, но Беспалый подсадил меня, я перепрыгнул через ограду и подошел к окну, на котором оказались железные решетки. Оно было занавешено. Но все же я смог разглядеть часть комнаты через щель между занавесками.

Странные вещи я увидел, ей-богу, Главарь. Большой стол был весь уставлен блюдами, бутылками и всякой прочей снедью. За столом сидели два человека, один — папаша Фуссе, которого я хорошо знаю, а второй — какой-то попрошайка.

— Э! Надо же! Попрошайка? — прервал его удивленный Главарь.

— У них был такой вид, как будто они свои в доску: чокались, пили, разговаривали и считали деньги. На столе лежала целая куча настоящего золота, и старый оборванец его все перебирал, а оно звенело так, что меня от этой музыки пробирало до костей. Луч света падал на монеты, они блестели и звякали — короче, радовали и глаз и слух, осталось только ухватить в кулак.

— Дальше!

— Когда они устали есть и пить, болтать без умолку и звенеть монетами, то, видно, легли спать, потому что я слышал скрип кроватей. Потом задули свечку, а я вернулся к Беспалому, который вытащил меня назад. Вот, Главарь, все, что я знаю.

— Отлично, малыш, очень хорошо, я доволен тобой. Наверняка старый Фуссе намеревался что-нибудь купить, но при чем здесь нищий?

— Черт возьми! — ответил Кривой из Жуи. — Да чтобы переправить груду золота в другое место, не вызывая подозрений.

— Ты прав, черт тебя дери! Чем мы можем пробить ворота?

— Главарь, есть валок, о котором я вам говорил позавчера.

Фэнфэн осмотрел валок. Это был большой деревянный цилиндр, его использовали, чтобы разравнивать засеянное поле.

Главарь приказал восьмерым бандитам встать парами и положить валок на платки, которые они держали в руках. Когда все было готово, он скомандовал:

— Взяли!

Короткими перебежками разбойники перенесли таран к большим воротам и начали его раскачивать. Сила была на стороне бандитов, поэтому не церемонясь Фэнфэн выстрелил из пистолета.

За этим условным сигналом последовал треск — бревно ударилось в ворота, которые, как и говорил Кривой из Жуи, были сделаны из новых крепких бревен.

Они устояли после первого удара, треснули от второго, начали разваливаться от третьего и рухнули после четвертого.

По приказу Главаря, Кривой из Жуи, уже ознакомившийся с фермой, первым бросился во двор во главе шайки негодяев, пронзительно крича, чтобы нагнать страха:

— Вперед, банда Фэнфэна! Тридцать сюда, сорок туда!

При звуках выстрела и ударов в ворота слуги в ужасе вскочили и заметались, крича в темноте:

— Разбойники! Боже праведный! Что ж с нами такое будет?

Работники попрятались под кроватями, между кормушек, среди соломы. Когда, в свою очередь, дверь конюшни под ударом дрогнула и с треском соскочила с петель, они забились в угол, стуча зубами и по-детски хныча от страха.

Десять разбойников ворвались в конюшню со страшными криками и гнусными ругательствами. Один из них держал в руке огромную зажженную головешку, которую поднес к снопу соломы; та вспыхнула, озарив все вокруг ослепительным светом, и испуганные кони зафыркали и шумно заметались.

Кривой из Жуи заметил пару ног, торчавших из-под кровати.

Он подозвал Беспалого с ружьем и сказал ему:

— Уколи-ка мне его штыком, да смотри не убивай.

Разбойник принялся колоть беднягу, который издавал душераздирающие крики и выскочил из-под кровати под смех бандитов. Это был молотильщик, Франсуа Грезель. Его схватили, натянули на лицо холщовый колпак и связали по рукам и ногам.

В следующее мгновение наступила очередь скотника, затем — второго молотильщика и самого молодого возчика. Выгнанные из своих убежищ бандитами, которые кололи их саблями и штыками, работники, бледные как призраки, с выпученными глазами, обезумев от ужаса, кричали:

— Не убивайте нас! Не убивайте нас!

Но не хватало еще двоих. Бандиты начали рыскать повсюду, поскольку любой побег мог испортить все дело и вынудить банду уйти с фермы раньше времени.

Возчик Луи Легре, по прозвищу Простак Пижо, спрятался в щель между стеной конюшни и садовой оградой. Но сад также охранялся. Лишь только он с трудом протиснулся в узкое отверстие, как снаружи на него обрушился шквал палочных ударов. Ему стоило больших трудов увернуться от них. Ободрав лицо и руки, он прыгнул за короб с овсом, набросил на себя накидку и затаился. К несчастью, Беспалый заметил его и заставил выйти, тыча в поясницу горящей головней и рискуя поджечь. Бедняга, увидев, что у него загорелась рубашка, выскочил из укрытия под громкий хохот Беспалого и гнусные насмешки остальных бандитов.

Оставалось найти пастуха Жана Шемена. Он спрятался на чердаке, протиснувшись в дырку между двумя потолочными балками. Там он закопался в сено и сидел с бьющимся сердцем, почти не дыша.

Но Жак из Этампа заметил его. Трое бандитов, забравшись на чердак тем же путем, принялись прощупывать сено остриями сабель. Пастух, которому сабля глубоко вонзилась в бедро, завыл от боли и в конце концов сдался.

Эта сцена, столь долго описываемая, не продлилась и десяти минут. Все слуги были крепко связаны и лишены возможности сопротивляться. Их, как домашний скот, выволокли на кухню, освещенную ярким пламенем камина, разожженного бандитами.

Пока Кривой из Жуи столь же дерзко, сколь успешно, осуществлял первую часть операции, Толстяк Нормандец во главе остальной шайки проник в хозяйский дом.

Фэнфэн, не снимавший маски, наблюдал за происходящим.

Сначала Толстяк Нормандец собирался выбить дверь, но оказалось, что служанка едва успела притворить ее, прибежав из хлева.

Бандит открыл дверь ударом ноги и увидел девушку, которая села на пол с фонарем в руках и громко причитала.

— А ну заткни пасть! — грубо прикрикнул он. — Где твои хозяева, старый Фуссе и его сын?

Но несчастная, потеряв голову от ужаса, ничего не слышала, не видела и продолжала кричать, как обезумевшее животное.

Чтобы девушка замолчала, Толстяк Нормандец с силой ударил несчастную кулаком по лицу. Этим страшным ударом он рассек ей губу, выбил зубы и отбросил на землю.

В это время бандиты тащили по двору возчиков, молотильщиков, дворового мальчика и пастуха.

Фэнфэн попытался открыть дверь, ведущую из кухни в комнаты. Кривой из Жуи, указав на слуг, спросил:

— Гляди, Главарь! Целая гора мяса. Что делать со всем этим?

— Сбрось их в погреб, чтобы нам не мешали.

Услыхав эти слова, Кривой открыл деревянный люк и крикнул товарищам:

— А ну-ка, ребята, кидайте все это добро вниз!

И он указал на черную, зияющую, страшную дыру, из которой поднимались влажные пары вина, сыра и молочной сыворотки.

С неслыханной жестокостью злодеи побросали туда несчастных со связанными руками, которые тяжело падали на каменные плиты.

Последней была служанка.

— А ну прыгай, девка, как говорят у нас на свадьбах! — крикнул ей Лонжюмо. — Ах, не хочешь прыгать? Ну, тогда получай!

И он изо всех сил ударил ее ногой в поясницу. Девушка рухнула вниз за остальными и упала с жутким глухим звуком.

Все работники оказались в погребе.

Чтобы они не могли выбраться, Главарь приказал просунуть в железное кольцо люка толстую деревянную палку.

Уверенные в том, что больше никто не помешает им в их страшном деле, бандиты бросились на поиски отца и сына Фуссе. Те, по всей видимости, забаррикадировались в комнатах вместе с человеком, которого Кривой из Жуи назвал попрошайкой.

Не теряя времени на бесполезные переговоры, Фэнфэн отыскал в углу тяжелое коромысло для большой бадьи, которое показалось ему пригодным для задуманного дела.

Он крепко схватил коромысло и сокрушительно ударил его концом в дверь, которая после третьего удара разлетелась на куски, и бандиты во главе с Главарем бросились в первую комнату. Она была пуста. На пороге второй комнаты они натолкнулись на Бернара Фуссе, бледного, но решительно сжимавшего ружье.

— Негодяи! — воскликнул молодой человек. — Вы не войдете!

— Брось оружие, или ты покойник! — прорычал Фэнфэн громовым голосом.

Намереваясь защищать до последней капли крови своего отца и его гостя, Бернар невозмутимо спустил курок.

Фэнфэн, в которого фермер целился с расстояния четырех шагов, внезапно поднырнул под ружье и толкнул его вверх.

Заряд свинца пробил потолок. Облако дыма заполнило комнату, а когда оно немного рассеялось, разбойники увидели Бернара, лежавшего на спине и хрипевшего в стальных руках Главаря.

— Я мог бы размозжить тебе голову одним ударом каблука, — сказал Фэнфэн, — но ты мне нужен живой. Я собираюсь поджарить тебя перед стариком, если он откажется говорить.

Фэнфэн схватил Бернара под мышки, словно мешок, бросил его своим негодяям и добавил:

— Киньте-ка его в подвал к остальным.

Толстяк Нормандец и Большой Драгун подхватили юношу на лету и пинками кованых сапог сбросили его в люк, успев вдобавок раскроить ему щеку саблей и оглушить ударами дубины.

Внезапно дверь распахнулась. На пороге появились Никола Фуссе и старый Монвиль.

— Я сдаюсь! — с достоинством сказал фермер. — Но освободите моего сына и этого нищего, который зашел сюда случайно.

— Ничего подобного! Я готов разделить с вами опасность! — запротестовал виконт, порываясь выйти вперед.

— Хозяин здесь я! — прервал его земледелец. — Папаша Франсуа, уходи! Это не твое дело.

— Чтобы я оставил тебя в руках этих подлецов? Никогда!

— Хватит разговоры разговаривать! — закричал Толстяк Нормандец. — Это ты, что ли, папаша Фуссе? Для начала разберемся с тобой. Потом и твой папаша Франсуа, как ты его называешь, получит свое. Взяли, ребята!

Четверо кинулись к Фуссе и сбили его с ног. Еще четверо бросились на папашу Франсуа.

Старый эмигрант защищался с неимоверной силой и ловкостью. Как затравленный кабан, который разбрасывает собак, рыча от ярости и боли, он стряхивал с себя гроздью повисших на нем бандитов и кричал громовым голосом, подобным голосу Фэнфэна:

— Человек в маске! Сбрось ее! Покажи мне свое лицо!

Два раза старика сбивали с ног, но он каждый раз снова поднимался с пеной у рта и кровью на лице, пугая даже бандитов, которых ему удалось изрядно потрепать.

Наконец он упал, споткнувшись о корзину для хлеба, которую кинул ему в ноги Кривой из Жуи.

— Свяжите его и отнесите на кровать, а второго будем поджаривать, — приказал Фэнфэн.

«Сильный старик! — подумал про себя Главарь, от которого обычно не так просто было добиться похвалы. — С легкостью одолел Кривого из Мана и Жана Лодочника, едва не убил обоих. Будь он в моем возрасте — наверняка покалечил бы не меньше десятка парней. Черт возьми! Я не боюсь ничего… но, когда он бранил меня, звук его голоса заставил меня вздрогнуть!»

Тем временем избитый папаша Фуссе лежал перед очагом, в котором потрескивал яркий огонь.

Беспалый и Большой Драгун зажгли соломенные жгуты стали водить ими по его лицу, пока не подожгли ему волосы.

— Это чтобы старый пень проснулся, — с отвратительной усмешкой заметил Кривой из Жуи.

Помертвевший, оглушенный Фуссе, с опаленными бровями и ресницами и обожженным лицом, задыхаясь от пламени и дыма, хрипло кричал и отбивался.

— Давай, старый толстосум, — сказал Толстяк Нормандец, продолжавший наблюдать за происходящим, в то время как Фэнфэн стоял мрачный и молчаливый. — Давай свои деньги! И побыстрей, если не хочешь, чтобы тебя насадили на вертел.

Задыхающийся фермер ответил лишь стонами.

— Эй, ты! — продолжал Толстяк Нормандец. — Нам время дорого, так что мы желаем поскорее услышать другую песню.

Говоря это, разбойник приподнял ноги несчастного, стащил с них чулки и задрал штанины до середины ляжек, а затем по обычаю поджигателей положил голые ноги старика на раскаленную решетку камина. Фуссе дико, страшно закричал. Так кричали все жертвы бандитов, когда огонь начинал лизать им пятки.

— Кричи сколько влезет, но говори, где твои денежки, — скомандовал Толстяк Нормандец.

— В маленьком… шкафу… на кухне, — слабо выдавил из себя старик.

Беу бросился туда, открыл шкаф, схватил тряпичный мешок и принес его Главарю.

Фэнфэн открыл мешок и скверно выругался. В нем было от силы триста франков мелочью. Ерунда для того, кто рассчитывал найти по меньшей мере около ста двадцати тысяч франков.

Злоба его вспыхнула внезапно, с дикой силой.

— Черт побери! Этот грязный деревенщина издевается надо мной! Горячие угли сюда! Поджарьте-ка его как следует с обеих сторон!

Муки страдальца стали невыносимы. Горло его перехватил ужасный спазм, так что он не мог издать ни звука. Он начал терять сознание.

— Жарьте его до колен! До ляжек! До живота! — вопил Фэнфэн, в бешенстве топая ногами.

Новый приступ боли предотвратил обморок.

— Боже мой, Боже мой! Чего вы хотите от меня… бандиты… чудовища…

— Те самые сто пятнадцать тысяч пятьсот ливров, которые виконт де Монвиль доверил тебе, отправляясь в эмиграцию, — громко произнес Фэнфэн, отчетливо произнося каждый слог.

Старик вздрогнул, несмотря на то, что боль почти лишила его чувств. Как, при помощи каких дьявольских ухищрений бандит выведал этот секрет? Но нет, не может быть… Это всего лишь уловка, чтобы заставить его заговорить.

Если он рассчитывает на это, то ошибается… Фуссе поклялся себе стерпеть все, погибнуть от этих адских мук, но не проронить ни слова и сохранить деньги хозяина!

— Старый дурень никогда не сознается, — сказал Беспалый. — Хоть ты его зажарь до костей!

— Поглядим! — прервал его Лонжюмо. — Да вспомним советы стариков — самое время испытать «штучку» папаши Элуи.

— О! Вот это здорово! — хором заорали разбойники, наблюдавшие эту страшную сцену.

Услыхав слова своего собрата, Пьер Бомон, по кличке Лонжюмо, достал из кармана снабженный толстым шилом пастуший нож с рукояткой из коровьего рога. Он вынул шило и изо всех сил вонзил его в ступни своей жертвы. И не единожды, а пять или шесть раз, протыкая их при этом насквозь.

Кровь с шипением брызнула на раскаленные докрасна угли.

— Хорошо сработано, Лонжюмо! — крикнул Фэнфэн. — А теперь поджарь-ка его полегоньку. «Штучка» папаши Элуи заставит заговорить мертвого!

В тот момент, когда злодей произнес эти гнусные слова, раздался страшный крик. Но кричал не папаша Фуссе.

В дверном проеме возник гигантский человеческий силуэт, трагический образ в лохмотьях.

— Ах! Боже мой! Франсуа… Папаша Франсуа! — простонал Фуссе, к которому в этот мучительный миг каким-то чудом вернулась ясность мысли, и он вновь попытался не выдать своего хозяина.

Это действительно был старый Монвиль, во внезапном появлении которого было нечто устрашающее. Когда его, связанного по рукам и ногам, грубо швырнули на кровать, он поднялся, вернее, скатился с кровати и, несмотря на ушибы, подполз к зажженной свече, которую бандиты оставили на полу. Невозмутимо и хладнокровно старик поднес к огню связанные запястья. Но прежде чем перегорела крепкая пеньковая веревка, огонь жестоко опалил его руки. Кожа вздулась, плоть горела, но непреклонный старик не издал ни единого стона. Через пять минут его руки были свободны. Тогда он смог достать нож и перерезать путы на ногах.

Старик не нашел оружия, бандиты унесли даже вилы.

Но надо было торопиться, из-за стены доносились душераздирающие стоны Фуссе. Он должен был вмешаться, спасти друга или погибнуть вместе с ним. Не медля ни минуты, старик одним ударом ноги разбил стул, схватил его спинку и распахнул дверь с криком, приведшим поджигателей в ужас.

Ростом и сложением он был вровень с Фэнфэном, который в это мгновение смотрел на него в замешательстве. И тот и другой были гораздо выше и шире в плечах любого из разбойников, казавшихся рядом с ними жалкими недорослями.

Все еще плохо держась на затекших ногах, старик со всей силы дважды топнул ногой, привлекая к себе внимание, а затем бросился в самую гущу сброда и в одно мгновение раскидал их в стороны, пытаясь пробраться к Фэнфэну, так и не снявшему маски.

Главарь, увидев, что старик надвигается на него как смерч, потрясая спинкой стула, выхватил саблю.

— Разбойник! — громогласно крикнул старик. — Я увижу твое лицо!

Растерянные оборванцы отодвинулись подальше, предоставив двум гигантам сражаться один на один.

Старик, обращая на саблю не больше внимания, чем на детскую игрушку, обрушил стул на голову негодяя. В это же мгновение Фэнфэн внезапно вытянул руку, стремительно бросился вперед и вонзил саблю в живот старика по меньшей мере на фут.

Спинка стула задела шляпу бандита и сбила с его лица черную маску.

Смертельно раненный Монвиль, чувствуя, как холодное лезвие проникает в его внутренности, увидел перед собою мертвенно-бледное лицо с фамильными чертами и недобрый взгляд черных глаз.

«Это не Жан! Спасибо, Господи! Боже мой! Жан невиновен! Но какое невероятное сходство! Роковое сходство! Если это не Жан, то это тот, другой, в жилах которого тоже течет моя кровь!»

И тогда медленным, угрожающим жестом, словно для последнего, страшного проклятья, старик протянул к убийце руку, дрожавшую в предсмертной агонии, и бросил ему в лицо ужасные слова:

— Несчастный… ты убил своего отца!

Выдернув из раны саблю, он отступил, держась рукой за живот, медленно сделал несколько шагов и рухнул на спину без единого крика, без стона!

Несмотря на жестокость и абсолютное отсутствие человеческих чувств, Фэнфэн побледнел еще больше, чем прежде, и опустил голову во власти неизъяснимого смятения.

Но разбойники смотрели на него с тупым и мрачным удивлением хищных животных, которых ничто не трогает. Главарю поджигателей следует быть выше всяких чувств, если ему дорог престиж.

Он взял себя в руки. Пожав плечами, поднял с пола маску, снова надел ее и холодно посмотрел на папашу Фуссе, который уже перестал кричать.

— Он что, язык проглотил, этот старый осел? — спросил он с издевкой, и в его голосе звучал прежний цинизм.

Лицо несчастного было искажено, шея раздулась, а сквозь сжатые зубы вырывался только хрип.

Напрасно Лонжюмо колол его подошвы и щиколотки. Папаша Фуссе потерял чувствительность к боли.

Озверевший от злобы Лонжюмо стал пинать его ногами, а затем прыгнул на его живот.

— Раз здесь больше нечего делать, — заметил Фэнфэн, — обшарьте дом сверху донизу.

Услышав эти слова, разбойники разошлись по комнатам, потрошили кровати, рылись в шкафах, не заботясь более о распростертых на полу телах двух несчастных, которых они, проходя, пинали ногами, словно речь шла о подохшей скотине.

Из секретера взяли миллион экю, но найти главный тайник, о котором подозревал Фэнфэн, так и не удалось.

Итак, совершились два зверских, абсолютно бессмысленных преступления. Необычная по размерам демонстрация силы закончилась провалом.

Разбойники набили тюки бельем и вещами и вскоре стали подумывать об уходе. Они забрали всю провизию, опустошили курятник, но, к своему великому сожалению, не смогли воспользоваться, как они того хотели, напитками, находившимися в подвале, где были заперты слуги и Бернар Фуссе.

Чтобы несчастные не могли выйти оттуда до ухода банды, Главарь велел навалить на дверцу люка три огромных жернова.

Проходя, кто-то из бандитов смеха ради бросил на старого Фуссе, которого посчитали умершим, две перины, тряпки и покрывала.

Затем Фэнфэн глухо скомандовал:

— Уходим!

Был час ночи.

ГЛАВА 14

Мнимые национальные гвардейцы, сидевшие в засаде на дороге Пупюи, примкнули к собратьям, грабившим ферму. Каждый взял по тюку, и шайка двинулась на северо-запад.

Они шли быстрым шагом и через час добрались до большого леса Гури, прилегавшего к замку с тем же названием. Замок, конечно, был пуст, поскольку хозяева эмигрировали. Многочисленным «героям» ужасной экспедиции было нечего опасаться.

Против своего обыкновения, Фэнфэн немедленно приказал приступить к разделу награбленного.

Свалив в кучу вязанки хвороста, разбойники разожгли два больших костра и занялись приготовлением пищи. Затем открыли мешки и разложили в кучки одежду, постельное белье, полотенца и одеяла. Фэнфэн сам руководил дележом, а затем по возможности справедливо поделил кубки, чашки, покрывала, серебряные серьги, пряжки и другие украшения. Кривой из Жуи получил за особые заслуги золотой крест с сердечком.

— Держи! Это для твоей подружки, — насмешливо посмотрев на него, пояснил Главарь.

Оставались деньги. Каждому было выдано по шестьдесят шесть ливров, исключая Главаря, который не захотел ничего себе взять, считая, что такая мизерная сумма не заслуживает внимания.

Затем компания отужинала с большим аппетитом и утолила жажду из дорожных фляг. Те, кто любил приодеться, переоделись в ограбленную одежду и радостно сожгли свои зловонные лохмотья, кишевшие насекомыми.

Под конец Фэнфэн сделал подробные распоряжения, касавшиеся дальнейших действий банды. По его мнению, сделать это надо было немедленно, поскольку страшное происшествие в Мийуарде должно было наделать много шуму среди местных жителей.

И он не ошибался.

Поэтому было решено, что банда разделится на три группы. Первая, в которую войдет почти половина мнимых национальных гвардейцев, отправится в Тресонвильский лес. Вторая уйдет в Пюсенский лес, находящийся между Тебе-ле-Годеном и фермой Пуайи. Третья группа затеряется в бесконечных лесах Камбре, где ее никто не потревожит, поскольку в тех местах банда не появлялась уже давно.

Обсудив все меры предосторожности, Главарь назначил часовых на ночь. Люди улеглись вокруг костров, укутавшись в одеяла, и уснули крепким сном.

Все, кроме Фэнфэна, который, в бешенстве от того, что потерпел неудачу, не переставал злиться на Фуссе и с раздражением бормотал себе под нос:

— Этот старый осел Фуссе подох как собака, оставив нас с носом!

…Но на самом деле несчастный фермер не умер, невзирая на перенесенные страшные пытки и мучения — в человеческом организме порой таятся недюжинные жизненные силы.

Вопреки ожиданиям разбойников, вопреки очевидности, он пришел в себя, задыхаясь под тяжестью наброшенных на него тряпок. В очаге еще краснело несколько головешек, от которых исходил рассеянный свет, его было достаточно, чтобы разглядеть комнату.

Старик заметил, что перина, которой он был накрыт, медленно тлеет, но так как руки у него были связаны, то он вцепился в нее зубами и с трудом отполз от камина на середину комнаты, подтягивая перину за собой.

Он заметил, что огонь обуглил веревки, связывавшие его колени. Поскольку теперь его ноги освободились от пут, то он попытался подняться. Но все попытки заканчивались тяжелыми и болезненными падениями, тем более что руки его были крепко связаны за спиной!

Ко всему прочему кожа на подошвах ног была содрана, а из колотых ран сочилась кровь.

Страдалец пополз на коленях, взывая надтреснутым, тихим, как шепот, голосом:

— Бернар! Мой бедный мальчик! Бернар! Господин виконт! Мой господин!

Ответа не последовало.

— Неужели злодеи убили их? — прошептал старик.

Он добрался до другого конца кухни, на каждом шагу натыкаясь на вещи, разбросанные в страшном беспорядке. Возле входной двери папаша Фуссе немного задержался, вдохнул полной грудью свежий воздух и, не слыша ни единого звука, решил отправиться за подмогой.

В результате невероятных усилий бедняга с трудом преодолел навозные кучи, которые возвышались возле каждого строения и загромождали просторный двор. Вот он оказался возле главных ворот, земля вокруг них была усеяна обломками. Перед стариком открывалась дорога на хутор, до ближайших домов которого было около двухсот шагов.

Ночь была по-прежнему темной, вокруг — ни единого огонька.

Один на этой пустынной дороге, испытывающий адские муки полуживой человек подумал: «Мне бы только добраться до соседа Муфле!»

Двести шагов в подобном состоянии — страшное путешествие! Но старик решил предпринять его. Не один раз падал он на дорогу.

Ставя наугад истерзанные, подгибающиеся ноги, чувствительность которых вдвойне обострилась из-за ожога и оставленных шилом ран, он то и дело спотыкался на кочках и выбоинах.

Старик задыхался от напряжения и, по словам исследователя деятельности поджигателей, «ему казалось, что грудь, раздавленная ногами Лонжюмо, разверста».

В два часа утра, преодолев невероятные мучения, он добрался до убогого жилища супругов Муфле. То были бедные поденщики, добрые и работящие люди, которым он часто помогал.

Несчастный позвал хозяев, облокотившись о стену из боязни снова упасть и больше не подняться, поскольку силы его покидали. Но его голос был столь слаб, что никто не услышал стонов.

Собрав последние силы, он дотащился до двери, но не смог постучать в нее. Руки его были связаны, голые ноги покалечены. Тогда почти бессознательно он стал биться о дверь головой и вскоре упал на порог, теряя сознание.

— Кто там? — спросил испуганный женский голос.

— Мария Маргарита… соседка… откройте… это Никола Фуссе… Умоляю, откройте… Я умираю!

Мамаша Муфле поспешно встала, высекла огонь из огнива, зажгла свечу и приоткрыла дверь.

Увидев на пороге окровавленного человека с голыми распухшими ногами, она с трудом узнала в нем фермера и разрыдалась.

— Спасите меня! — простонал старик. — Меня убили. У меня обожжены ноги… раздавлена грудь…

— Ну конечно, мой хороший, я сделаю для вас все, что смогу, — ответила добрая поденщица.

Она приподняла его за плечи, посадила, разрезала веревки на руках и дала напиться.

— О! Вода! Вода! — простонал Фуссе, уже давно терзаемый невероятной жаждой.

Пока он жадно пил, соседка разожгла огонь в очаге, подогрела воду в котелке и осторожно промыла жуткие раны на руках и ногах старика. Перевязав несчастного, она уложила его на свою постель…

Фуссе время от времени терял сознание, и его голос становился слабее с каждой минутой, поэтому женщина так и не услышала от него никаких подробностей о том, что произошло.

Ее мужа не было дома, он нанялся на молотьбу, на ферму, находившуюся далеко от дома. Испуганная крестьянка бросилась к жене своего соседа мамаше Сарран. Та прибежала на ее зов и, думая, что бандиты все еще по соседству, обе женщины всю ночь не сомкнули глаз, меняя друг друга, когда больному требовалась перевязка, они до утра наблюдали за дорогой.

Незадолго до рассвета им показалось, что Фуссе оживает. Его охватила сильная лихорадка, сопровождавшаяся бредом. Он произносил бессвязные слова, смысла которых сиделки так и не поняли.

Когда к больному вернулось сознание, он прошептал:

— Мой мальчик! Где мой Бернар… и Франсуа, мой друг… мой дорогой Франсуа… и слуги… Если бы вы могли узнать, что с ними!

Хотя еще не совсем рассвело, обе женщины немного осмелели. Прихватив с собой фонарь, они осторожно приблизились к воротам фермы.

Мамаша Муфле, не видя никого и не слыша ни единого звука, осветила молчаливый двор.

Женщины позвали, сначала тихо, потом громче.

Тишина! Ни единого звука.

— Ах, боже мой! Все умерли! — простонала мамаша Сарран.

Дрожа от страха, они потихоньку дошли до жилого дома.

Мамаша Муфле снова позвала:

— Бернар! Хозяин Бернар!

Наконец откуда-то они услышали приглушенные голоса.

— Как будто из погреба!

Женщины подошли ближе, осторожно протиснулись в дом и там, среди страшного беспорядка, увидели люк погреба, закрытый на дубовую палку и заваленный мельничными жерновами.

Объединив усилия, они оттащили их от дверцы и наконец открыли ее.

Первым вышел Бернар Фуссе с рассеченной щекой и лицом, залитым кровью. Он с большим трудом поднимался по ступеням. За ним — Грезель, на котором были лишь рубашка да короткие штаны, затем Легре, в одной окровавленной рубашке, а после все остальные с разного рода увечьями. Бедная Катрина Лоран, рот который был изуродован кулаком Толстяка Нормандца, выбралась последней.

— Что с отцом? — в страшной тревоге спросил сын Фуссе.

— Он у нас, хозяин Бернар, и так плох, несчастный. Он просит позвать вас во что бы то ни стало… Идемте! Боюсь, как бы не помер, не повидавшись с вами.

Юноша бегом поспешил за доброй женщиной. Увидев лежащего старика, бросился ему на шею, плача как ребенок и повторяя:

— Папа! Мой дорогой папа! Наконец-то я снова вижу вас!

Бедняга обнял сына и еле слышно сказал:

— Жив! Мой Бернар жив, слава Господу Богу!

Затем тихо прошептал ему на ухо:

— А виконт… наш хозяин… наш почтенный друг?

— Не знаю… Я думал только о вас.

— Надо пойти и посмотреть, дитя мое. Позаботься о нем… Иди… Мой дорогой мальчик… скорее…

— Позвольте мне перенести вас на ферму.

— Это было бы хорошо.

Слуги, пришедшие следом, и Бернар подняли матрас, на котором неподвижно лежал старик, положили на садовую лестницу, соорудив нечто вроде носилок, и отнесли папашу Фуссе домой.

— Франсуа! Где Франсуа? — не переставал стонать Фуссе, когда его внесли в комнату, где царил ужасный хаос, оставшийся после налета.

Было уже совсем светло. Бернар, перешагивая через разбросанные в беспорядке по полу вещи, заметил на одной из перин скрюченное тело. Он приблизился и горестно закричал, узнав старого Монвиля. Старик лежал на спине с широко открытыми глазами, мертвый и уже окоченевший.

— Ах! Отец! Злодеи убили его!

— Я любил его как брата, и он тоже любил меня, — прошептал старик, который еще нашел силы для слез. — Да примет Господь его душу.

Бернар, собираясь закрыть покойному глаза, почтительно поклонился, встал на одно колено и вдруг удивленно вскрикнул.

В левой руке мертвеца, забрызганной кровью и прижатой к сердцу, был зажат скомканный, но все же кое-как сложенный в форме письма лист бумаги. На нем — несколько красных строк, написанных прерывающимся, неровным почерком.

Молодой человек, даже не дотрагиваясь, смог прочитать:

«Мировому судье Бувару. Базош-ле-Гальранд.

Конфиденциально».

В правой руке виконт держал тонкую палочку, рядом на полу валялся нож.

Юноша в одно мгновение представил себе душераздирающую сцену, сопровождавшую предсмертную агонию старого дворянина.

После ухода бандитов, чувствуя, что умирает, старый виконт потратил последние силы на то, чтобы сообщить свою последнюю волю. Открытый настежь секретер, брошенные на пол реестры, разорванный чистый лист бумаги… Не обнаружив пера, он нашел в себе силы отколоть ножом тонкую лучинку. Чернила? Их заменила кровь, хлеставшая из его раны!

— Хозяин, — тихо сказал молодой фермер, словно покойный мог его услышать, — ваша воля будет исполнена.

Вопреки своим обычаям, разбойники не увели лошадей, и Бернар смог тут же послать за помощью для отца и оповестить власти о совершившемся преступлении.

Он попросил троих наименее пострадавших работников немедленно отправиться в дорогу.

Все охотно согласились, желая доказать свою преданность хозяевам, которых любили и считали лучшими из лучших.

Пастух отправился на двуколке в Артене, находившийся на расстоянии одного лье, чтобы как можно скорее привезти местного фельдшера, гражданина Панделе.

Второй возчик помчался в Оржер оповестить мирового судью кантона гражданина Фужерона. От Оржера до Мийуарда около двух лье, так что это заняло меньше часа.

Скотник Балю дожидался, пока молодой хозяин напишет письмо, адресованное гражданину Бувару, судье из Базоша.

Кратко описав ночные события, Бернар сообщил судье, что виконт де Монвиль, сеньор де Жуи, вернувшийся накануне из эмиграции, был убит бандой Фэнфэна.

Он добавил также, что старый дворянин оставил конфиденциальный документ, который должен быть передан судье, но сам Бернар не осмеливается отослать его до прибытия ожидаемого с часу на час оржерского судьи, поскольку для следствия необходимо, чтобы все оставалось на месте.

Заканчивая письмо, он попросил гражданина Бувара обратить особое внимание на то, что в силу определенных причин, имеющих исключительную важность, старый Монвиль настоятельно требовал сохранить его инкогнито.

Юный Балю проворно вскочил на быстрого коня и пообещал, что гражданин Бувар получит письмо через час. От Базош-ле-Гальранда до Мийуарда было не менее четырех лье. Скакуну предстояло поработать ногами.

Было шесть часов утра. Все торопились как могли.

Бернар Фуссе, которому бандиты нанесли по меньшей мере пять ран, наконец смог подумать и о себе и наспех перевязал их. Оставшиеся в доме слуги, мужественно позабыв о своих увечьях и ушибах, старались навести хоть какой-то порядок в доме.

Папаша Фуссе продолжал стонать так, что сердце разрывалось, и умолял облегчить его страдания.

В восемь часов пастух вернулся в сопровождении врача из Артене, гражданина Панделе.

Даже поверхностного осмотра хватило врачу, чтобы оценить состояние старика как безнадежное. Он наложил повязки на страшные раны пациента, который был ему другом, и, подбодрив его, отправился к остальным пострадавшим.

Врач оказал помощь и самому Бернару, перевязал его и посчитал своим долгом составить рапорт, который, без сомнения, потребует мировой судья из Оржера.

Когда пробило десять часов, на ферму прибыли три всадника. Это были второй возчик, посланный в кантон оповестить власти, мировой судья Арман Франсуа Фужерон и его секретарь.

Судье было около тридцати пяти лет. Это был высокий мужчина с красивым и умным лицом, живыми, ясными и проницательными глазами. Держался он спокойно, но слыл человеком весьма энергичным.

Он подробно и методично опросил потерпевших, внимательно изучил место преступления, обследовал все, начиная с разбитых ворот и кончая отпечатками ног.

Но бандиты постарались принять все меры предосторожности, чтобы остаться неузнанными, так что обитатели фермы, напуганные еще и внезапностью вторжения, не могли сообщить никаких важных сведений. Судья, таким образом, оказался в затруднительном положении, не имея возможности что-либо прояснить.

Вид трупа, лежавшего на перине, вызвал у него, привычного ко всему, удивленный возглас. Он заметил в левой руке бумагу, вынул ее, прочитал первую строчку и, несмотря на неограниченную власть и данное ему званием магистрата и судебного следователя право ознакомиться с ней, положил в портфель, едва завидев пометку «конфиденциально».

Затем спросил у Бернара, не желая беспокоить старшего Фуссе:

— Вам знаком этот человек?

— Гражданин Фужерон, я все расскажу вам, — ответил молодой человек, — только вам, и больше никому.

— Говорите, друг мой, — обратился к нему судья, как только свидетели и секретарь покинули помещение.

— Это наш хозяин… виконт де Монвиль!

— Не может быть! — воскликнул пораженный судья.

Тогда Бернар Фуссе рассказал ему, не упуская ни единой детали, о странном появлении виконта под видом попрошайки, о его бедности, о том, что тот пережил в эмиграции, о необычайной радости, которую вызвал у него теплый прием, оказанный ему папашей Фуссе — его старинным другом и арендатором.

— А мы, гражданин Фужерон, — плача, продолжал молодой человек, — мы были так счастливы, что можем в одно мгновенье спасти его от этой беспросветной нищеты, вернуть ему богатство…

— Каким образом, мой дорогой Бернар?

— Отправляясь в эмиграцию, господин виконт доверил моему отцу сто пятнадцать тысяч ливров золотом, все свое богатство, и мы собирались вернуть ему оставленные на хранение деньги, ответственность за которые тяготила нас.

Судья молча пожал фермеру руку и затем прошептал, растроганный преданностью и порядочностью крестьян:

— Отважные, честные люди!

— Золото в сундучке, спрятанном под этим столбом, и мой отец вместе с хозяином проверили его содержимое за несколько часов до преступления. Вот здесь, под этой плитой… Я открыл вам этот секрет, господин Фужерон, ведь вы — сама честность. Передайте деньги его наследникам, коли с нами случится несчастье…

Это признание было прервано громким стуком копыт. Дюжина национальных гвардейцев на ретивых низкорослых лошадках галопом въехала во двор. Они сопровождали трех человек: судью из Базош-ле-Гальранда, его сына, капитана Леона, уже оправившегося от ранения, и скотника Балю,который показывал им дорогу.

Оба судьи были знакомы с давних пор и испытывали друг к другу глубочайшее уважение.

Обменявшись энергичным рукопожатием и приветственными словами, в которых чувствовалась искренняя симпатия, Фужерон и его коллега приблизились к трупу. Фужерон сказал:

— Знаете ли вы этого человека?

Бувар тут же ответил:

— Это старый виконт де Монвиль! Боже мой, какое несчастье!

— Теперь, когда нет сомнений по поводу его личности, извольте прочитать эту бумагу, адресованную вам лично.

— Нет, только после вас.

— Я прошу вас.

Уступив настойчивым просьбам коллеги, Бувар развернул бумагу, исписанную кровавыми буквами, и, прочитав ее, был сильно взволнован.

— Это ужасно! — дрожащим голосом произнес он. — Лучше посмотрите сами, дорогой Фужерон, затронута честь одной семьи…

— Есть ли в этом необходимость?

— Безусловно.

Судья из Оржера прочитал письмо и был, пожалуй, еще более потрясен, чем его коллега. Он перечитывал его, долго размышлял и добавил:

— Честь не только одной семьи, как вы говорите, дорогой гражданин Бувар, а пяти или даже шести, и самых уважаемых семей из Шартра и окрестностей…

В этой тайне в некотором роде заключается вопрос жизни и смерти для двадцати невинных, которых будут обливать грязью, если вдруг станет известно…

Фэнфэн… незаконнорожденный сын этой благородной женщины. Брат, племянник… свойственник кого-то из этих несчастных… О! Пусть эта страшная тайна навсегда останется между нами!

— Но если его арестуют, его — подлого злодея… Если он заговорит… Если на следствии он выкрикнет в зал имя своей матери… Вы понимаете, Фужерон, имя матери, которое он, без сомнения, знает…

— Надо поразмыслить. В подобных обстоятельствах необходимо действовать с особой осторожностью.

Во-первых, я не стану упоминать в протоколе имя виконта де Монвиля, поскольку положение эмигранта ставит его вне закона.

Итак, обнаруженное нами тело принадлежит нищему — некоему папаше Франсуа…

— Да! Все верно, Фужерон, все верно!

— Но… что с вами? — воскликнул судья из Оржера, увидев, что его коллега побледнел и стал задыхаться, словно вот-вот потеряет сознание.

— Со мной, Фужерон… На моей совести… самая убийственная для спокойствия и чести судьи вещь — осуждение невиновного! Жан де Монвиль… невиновен… и погиб по моей вине! Боже мой! Дайте мне время, чтобы начать и довести до конца дело восстановления его репутации.

ГЛАВА 15

Первые действия мирового судьи из Оржера заключались в констатации последствий преступления и поначалу не дали никаких результатов.

Подлинная личность Фэнфэна так и не была установлена, поскольку старый Монвиль, к несчастью, не знал, что его внебрачный сын потребовал и получил узаконенное право на наследование, что он присвоил имя де Монвиля и завладел замком Жуи.

Но тем не менее выяснилось одно важное обстоятельство: Фэнфэн — не первый встречный негодяй. Поскольку он оказался родственником самых уважаемых семей округи, то при его поимке следовало принять меры, чтобы избежать страшного скандала.

К несчастью, об этом еще рано было говорить.

Кроме местных национальных гвардейцев, на которых нельзя было особенно рассчитывать, по соседству не было других вооруженных сил, не считая бригады жандармерии, расквартированной в Жанвиле.

Мировой судья решил немедленно предупредить начальника этой бригады, сержанта Вассёра. Но тот был в отпуске, уже два дня как отдыхал дома с семьей и должен был вернуться на службу не ранее чем через две недели. Досадная помеха, о которой Фужерон, знавший смелость и энергичность сержанта, весьма сожалел.

В довершение почти все жандармы отсутствовали по служебным надобностям и должны были вернуться лишь к ночи.

Таким образом, заполучить их в Мийуард можно было лишь утром следующего дня. Двадцать четыре часа упущены — такая потеря могла стать непоправимой.

Вполне оправившийся после ранения Леон Бувар, сгорая от желания немедленно броситься в погоню, отдал в распоряжение судьи шестерых гусар — эскорт, сопровождавший его отца. За неделю до описываемых событий власти поручили капитану командование тридцатью пятью конными гусарами из второго гусарского полка для поддержания безопасности в округе. Эти храбрые люди, истинные солдаты Республики, расквартированные в Базош-ле-Гальранде, начали регулярно совершать рейды вокруг города, наводя страх на всякий сброд, который стал спешно покидать окрестности.

Молодому офицеру наконец удалось достичь своей цели, после бесчисленного множества запросов и серии рапортов, систематически откладываемых в долгий ящик безразличными или продажными чиновниками. Потребовалось все его упорство, да и стечение обстоятельств, при которых он едва не был убит, чтобы власти пожелали прислушаться к жалобам жителей Боса и выделили тридцать пять человек из легкой кавалерии второго полка, стоявшего гарнизоном в Шартре.

Гражданин Фужерон принял предложение капитана. Тот со своими гусарами обшарил все окрестности, но вернулся ни с чем. Никто не видел либо не смел признаться, что видел подозрительных людей. Столь велик был страх перед местью бандитов, заставлявший местных жителей держать язык за зубами.

— Я вас предупреждал, — сказал гражданин Фужерон. — Эти несчастные обезумели от страха, и в этом нет ничего удивительного, они давно брошены на произвол судьбы и лишены защиты!

Вы можете не сомневаться, дорогой капитан, они ничего не расскажут — абсолютно ничего — человеку, которого не знают.

Со временем они осмелеют и мало-помалу, сперва осторожничая, начнут заводить об этом разговоры, но только между собой.

Эти разговоры дойдут и до жандармов, но не сразу, а постепенно: для этого нужны чутье, терпение и даже некоторая хитрость, чего невозможно требовать от вас, боевого офицера. Какая неудача, что нет Вассёра!

— Но тогда, — прервал его капитан, — я лишний в этой операции!

— Как раз наоборот! Вассёр — это ищейка, которая выманит зверя из неприступного убежища. Вы же — гончая, которая бросится за ним в погоню… Это будет тяжелая охота, где на каждом шагу поджидают опасность, трудности и усталость.

— Что ж, в добрый час! Я непременно должен отомстить!

— А если вам случится изловить Фэнфэна, постарайтесь, чтобы с ним произошел… несчастный случай со смертельным исходом, благодаря которому ему не придется предстать перед судом присяжных.

Затем, попрощавшись с обитателями фермы, судья Фужерон вернулся в Оржер, пообещав назавтра прислать жандармов, а отец и сын Бувары вместе с гусарами вернулись в Базош дожидаться приказа о выступлении.

В отсутствие начальника бригады, жандармы Винсент и Розье под командованием их товарища Прюдома, заменявшего Вассёра, прибыли на следующий день в Мийуард и составили подробный протокол.

Протокол этот, составленный весьма толково, не сообщил Фужерону ничего нового, и он все больше сожалел о досадном отсутствии начальника бригады, который казался ему именно тем человеком, который был необходим в этой ситуации.

Попав в руки любого другого судьи, мрачное преступление в Мийуарде осталось бы нераскрытым, как и все предыдущие. Власти не располагали средствами для расследования, а местные жители, еще больше запуганные бандитами, казалось, не в состоянии были побороть свой страх, чтобы объединиться и предпринять освободительный «крестовый поход».

Но, по счастью, судья из Оржера, верный своему долгу, решил сделать все возможное, чтобы положить конец деятельности гнусного сообщества. Вскоре ему довелось сдержать свое слово, несмотря на запугивания, козни, угрозы и недоброжелательность — несмотря ни на что, и даже вопреки желанию самих жертв.

Фужерон примирился с отсутствием Вассёра, своей правой руки, и, дожидаясь его возвращения, очень искусно притворился, что похоронил следствие, чтобы у бандитов создалось обманчивое ощущение безопасности. Его предусмотрительность, как мы вскоре увидим, была абсолютно оправданна.

Победа же Фэнфэна оказалась весьма незначительной.

И дело было отнюдь не в том, что его хоть в какой-то степени взволновало страшное преступление, которое он совершил.

Есть на свете люди, которым абсолютно чужда человечность, чудовища, наделенные таким коварством, что они не знают не только угрызений совести, но даже смутного представления о раскаянии. И главарь поджигателей был из их числа. Он не испытывал никаких других чувств, кроме горького разочарования, причиной которого была неудача.

Он напрасно скомпрометировал себя, без всякой пользы мобилизовал маленькую армию, в течение долгого времени терроризировал местных жителей, и все для того, чтобы украсть несколько тряпок и сто экю серебром!

Негусто для того, кто мысленно распоряжался ста пятнадцатью тысячами ливров.

Отправив основную часть своей банды в леса Камбре — настоящие, непроходимые леса, в которых было несчетное количество укрытий, таких же неприступных, как логовища в Ла-Мюэт, — он в сильном раздражении вернулся в замок Жуи вместе с Толстяком Нормандцем.

Неистощимый ум Фэнфэна уже работал над тем, как отыграться за провал.

На этот раз основным приемом будет не поджаривание. В ход будет пущена лишь дипломатия.

За неимением огромной суммы, которую не удалось найти у Фуссе, пришлось вспомнить о том, что графиня де Ружмон и аббат Фарронвиль, во всем согласный с нею, должны были ему сто тысяч ливров. Или, по крайней мере, считали, что должны, а это одно и то же.

На это и следовало направить свои усилия, конечно, ненавязчиво, но решительно. Только так можно было за короткий срок найти сумму, которой ему не хватало для покрытия недостатка в казне банды. Он мог бы сослаться на краткосрочный кабальный заем, на препирательства с ростовщиками и многое другое, на что пришлось пойти, чтобы вырвать из рук разбойников ту, которую он любил.

Но чтобы иметь возможность распоряжаться немалыми средствами семьи де Ружмон (которые были наконец возвращены графине благодаря хлопотам Бувара), необходимо было стать супругом Валентины.

Подобная перспектива не сулила бандиту ничего, кроме удовольствия, и он был весьма рад, что появился важный повод для проявления настойчивости. Ведь в союзе с Валентиной, кроме значительной материальной выгоды, Фэнфэн рассчитывал найти удовлетворение своей безумной любви.

Он снова отправился в замок Ружмон. Графиня приветствовала его с утонченным изяществом, а аббат — с доброжелательной фамильярностью.

Даже Валентина, успокоенная обещанием и советами «незнакомого друга», оставила обычную ледяную холодность и сыграла свою роль как нельзя лучше.

После долгой и душевной беседы мнимый виконт откланялся, уверенный в успехе своего плана и совершенно опьяненный при мысли о том, что наконец женится на Валентине. Как будет осуществлен этот план? Какими средствами? Об этом он заботился менее всего. Одной подлостью больше, одной меньше — какое это имело для него значение!

На следующий день он явился к обеду без церемоний, почти по-семейному, был любезен, весел, предупредителен, сыграл с аббатом партию в шахматы, постоянно оказывал Валентине ненавязчивые, многозначительные и деликатные знаки внимания — короче говоря, идеально поддерживал роль дворянина, да к тому же влюбленного.

И в последующие дни он был постоянным гостем в Ружмоне, с каждым разом становясь все настойчивее, к великому ужасу Валентины, которая внутренне содрогалась, испытывая отвращение к такому принуждению.

Наконец подошел к концу последний срок. Валентина обязалась сообщить матери о своем окончательном решении, и уже не было возможности тянуть с ответом.

К тому же настойчивая графиня не давала дочери ни минуты покоя, и девушка сама решила ускорить развязку.

Тем не менее она привела матери одно, последнее возражение, на которое та поначалу не нашлась, что ответить.

— Дорогая матушка, вы забыли одну очень важную вещь, необходимую для того, чтобы выйти замуж за виконта.

— Эта важная вещь, как вы ее называете, доченька, — ваше согласие на замужество. Остальное не имеет значения.

— Вы вскоре будете раскаиваться в своей поспешности!

— Интересно было бы на это посмотреть!

— Так вы забыли, что Террор закрыл все церкви и объявил священников вне закона?

— Ах, Боже мой!

— И что вашей дочери придется довольствоваться священником, приверженцем гражданской конституции духовенства, чтобы вступить в союз с… вашим избранником.

— Ну уж это — никогда!

— К тому же при новых законах потребуется, чтобы гражданин Этьен Барийе, мэр и офицер административной полиции коммуны Ашер, узаконил в ратуше так называемый «гражданский брак»…

— О, Боже мой! Боже мой! В какое время мы живем! Но свадьба… без священника… это просто ужасное сожительство! Ведь наш приход…

— Теперь это называется коммуна, дорогая мама!

— Это ужасно, доченька! Пресвятая Дева! Что скажет виконт?

В тот же день графиня за столом, в присутствии всей семьи, поведала ему о возникшем препятствии.

Однако оно ничуть не смутило сеньора Жуи.

Когда госпожа де Ружмон сказала ему о непреодолимом отвращении к священникам, присягнувшим новому положению о церкви, ужасе, полностью разделяемом Валентиной, мнимый виконт принял глубокомысленный вид, исполненный понимания и серьезных раздумий.

— О! Госпожа графиня и вы, мадемуазель, — сказал он с нежным упреком в голосе, — как вы могли хоть на одно мгновение допустить, что я могу обратиться к помощи недостойного священнослужителя!

— И все же, дорогой виконт…

А виконт вежливо, но решительно прервал графиню, которая сама уже не знала, как выпутаться.

— С моей стороны было бы непростительным преступлением пренебречь святой верой и вашими убеждениями. Поэтому, не дожидаясь этого разговора, госпожа графиня, я решил предупредить ваши пожелания, которые имею честь разделять.

— Каким образом? — прервала его графиня, расцветая от счастья.

— Святой отец, который воспитал меня, остался предан вере и своему королю. Ни страдания, ни преследования, ни угрозы не могли заставить его стать вероотступником.

Гонимый, без пристанища, он бродил по равнинам и лесам Анжу[80], жил милостыней, как первые священники на заре христианства. Служил мессы на гумне и в лесу, когда и как мог, для тех немногих достойных, в чьих сердцах теплится вера. И остался непримиримым противником новых законов о церкви.

Я счел необходимым призвать его, как только мадемуазель де Ружмон сказала, что сообщит о своем окончательном решении через две недели.

Я посмел надеяться, что она исполнит мое страстное желание и позволит мне посвятить свою жизнь созиданию ее счастья… И если она не ответит категорическим отказом, который разобьет мне сердце, то набожный наставник моего детства благословит наш союз.

— Быть может, я ошибся? — добавил виконт с вполне искренней горечью. — Возможно, мне следует без промедления отослать к королевским солдатам старого непокорного священника, прибывшего вчера?

— Нет, друг мой, — прервала его графиня, до слез умиленная этой небольшой проповедью. — Нет, мой дорогой, мой преданный дворянин! Но, конечно, если Валентина, пренебрегая столь тонкими, столь глубоко благородными чувствами, не…

Уступив, по крайней мере с виду, комедианту, девушка медленно склонила голову в знак молчаливого согласия. Она была слишком горда и слишком благородна для того, чтобы высказать вслух согласие, которому противились ее сердце и разум.

— Хорошо, дочь моя, — воскликнула госпожа де Ружмон. — Этим вы доставили мне самую большую радость в жизни! Дайте же руку своему жениху!

Невероятным усилием воли преодолев самое гнетущее и сильное отвращение, которое когда-либо испытывала, Валентина протянула виконту ледяную влажную руку. Он поднес ее к губам, взволнованный этим прикосновением до такой степени, что его мужественное лицо внезапно побледнело.

— А теперь скажите мне, виконт, — продолжила госпожа де Ружмон. — После того как ваш преподобный друг освятит союз, надо ли будет обращаться в эту ужасную мэрию и просить… содействия… или… как там называется эта вещь… ну, вмешательства этого распрекрасного Этьена Барийе, виноградаря из Ашера и мэра… так называемой… коммуны?

— Увы, это необходимо, госпожа графиня!

— Фи! Какой ужас!

— Таков закон, и наши чиновники категорически на этом настаивают. Более того, этот святотатственный закон требует, чтобы гражданский брак — извините за ужасное соседство этих двух слов — был заключен прежде венчания. Но, если вы позволите, мы начнем с последнего, единственно значимого для нас.

— А если и вовсе обойтись без мэтра Этьена Барийе, — добавила графиня, которую вмешательство гражданского лица выводило из себя.

— Невозможно, госпожа графиня. Этот порочный закон не признает союза супругов, освященного лишь представителем Господа… даже дети от этого союза не будут признаны законными.

— Достаточно! Достаточно! Иначе я не ручаюсь за себя! О! Как я понимаю тех людей из Вандеи, которые сражаются и умирают, чтобы предотвратить подобные ужасы!

Но, в конце концов, у нас ведь будет священник… настоящий священник! Спасибо, что позаботились об этом, виконт. Благодарю и до скорой встречи.

Виконт откланялся, пообещав прийти на следующий день. Он летел в Жуи на крыльях безумной радости.

Наконец! Валентина дала согласие!

Он не заметил ни отвращения девушки, ни ее сомнений, ни ледяной холодности. Как человек влюбленный и привыкший к легким любовным победам, знающий лишь сожительство с оборванками и необузданную страсть Розы, он приписал долгие колебания мадемуазель де Ружмон ее скромности.

Время от времени он начинал отвратительно хохотать, изо всей силы хлопая себя по ляжкам и повторяя:

— До чего же глупы все эти простофили, начиная с самой графини, помешанной старухи! Во всем этом истинно только одно — надменная, великолепная Валентина и моя безумная любовь к ней!

Скажите на милость — им нужен кюре высшего качества! Хорошо же, я им предоставлю самого первосортного! Если он не понравится, то они уж чересчур привередливы!

Спустились сумерки. Обед, начавшийся в полдень, затянулся. Сеньор де Жуи отправил Толстяка Нормандца в Гедревиль с заданием любой ценой, живого или мертвого, привезти Кюре, Франсуа Лежена.

Толстяк Нормандец, привычный к самым разнообразным причудам своего хозяина, немедля отправился в путь и к полуночи вернулся в сопровождении старого нечестивца.

По невероятной случайности тот был почти трезв. Его обычные собутыльники в тот вечер не стали с ним пить. Батист Хирург получил знатную взбучку от своей супруги Бриарки, папашу Элуи скрутил ревматизм, а Жак Наставник был смертельно пьян еще с предыдущего дня.

Кюре оборванцев доставили на место с завязанными глазами, на повозке, и он в замешательстве предстал перед своим Главарем, которого никогда прежде не видал в одежде аристократа и в столь непривычной обстановке.

— Здравствуйте, Главарь! Рад, но еще более удивлен тем, что вижу вас.

— Добрый вечер, Кюре! Скажи-ка, — заявил Главарь без всякого вступления, — ты как следует знаешь весь этот вздор, который несут настоящие церковнослужители?

— Я? И вы еще в этом сомневаетесь? — возмутился старый мошенник. — Да я бы запросто совершил богослужение перед любым епископом из бывших, не ошибившись ни на слово, ни на букву, ни на запятую… Я знаю обряды как свои пять пальцев, и никому не удастся меня запутать.

— Тем лучше. Я другого и не ожидал от тебя. Ты должен оказать мне одну важную услугу.

— Жду ваших распоряжений, Главарь.

— Получишь тысячу ливров, если я буду тобой доволен. А если предашь или допустишь какую-нибудь глупость — живьем распилю пополам.

— Продолжайте, Главарь! Где наша не пропадала! Что касается предательства, то вы и сами в это не верите! Я пятьдесят лет занимаюсь поджигательством, и уж не с такими заслугами, как у меня, «телегу-то толкать» (предавать).

— Хорошо, старина, прекрасно! Но, знаешь ли, всегда неплохо предупредить тех, кто слишком предприимчив. А теперь к делу. Ты сможешь неделю не пить вина?

— Пусть я буду выглядеть как последний идиот, но ради вас я это сделаю.

— К тому же ты останешься здесь. Я прослежу за тобой и сам буду решать, какая доза тебе не повредит.

— Мой рацион — пять бутылок… До того я трезв!

— Согласен! Ты знаешь Анжу?

— Как свои пять пальцев!

— Сумеешь ты сыграть роль гонимого священника… так, чтобы одурачить аристократов из бывших, которым хорошо известны все обряды?

— Если не разговаривать, притворяться глухим и не слишком напирать на благочестие, можно обвести вокруг пальца самого папу римского.

— Ну что ж, я вижу, ты мастак…

— Так все же, чего вы от меня хотите?

— Ты выучишь свою роль слово в слово, чтобы сыграть ее без сучка, без задоринки, когда это понадобится.

Когда придет время, я раскошелюсь для тебя на новые тряпки, на все необходимые побрякушки, и ты обвенчаешь меня, следуя всем канонам нашей святой матери-Церкви, в гостиной соседнего замка, превращенной для этого случая в домовую церковь.

— Но у меня в Фарронвиле есть церковное облачение…

— Оставь свое барахло в подземелье, — со смехом заявил Главарь. — Будет, по крайней мере, неосторожно выставлять его напоказ.

А теперь пей сколько влезет, если к тому лежит твое сердце. Толстяк Нормандец проследит за тем, чтобы ты не нуждался ни в еде, ни в питье. Завтра поговорим подробнее.

В то время как бандит готовил гнусную комедию, которая должна была отдать в его власть Валентину де Ружмон, девушка в тоске и горе убежала в свою спальню, чтобы уединиться и подумать о том, что делать дальше. Она лихорадочно написала несколько отчаянных строк своему незнакомому другу:

«Свершилось! Я обручена! О! Пусть Господь простит мне то, что я оскверняю таким образом это слово! Он знает, что я подчиняюсь страшному принуждению и что сердцу моему чужд этот обман…

Этот человек утверждает, что наш союз будет благословлен настоящим священником… Я больше не знаю, что делать и думать. Но я слепо подчинюсь Вам, все еще надеясь, что Вы принесете мне избавление.

Валентина».

На следующий день, на заре, таинственный посланник принес ответ, по прочтении которого бледные щеки Валентины внезапно порозовели.

«Не теряйте надежды, надейтесь, несмотря ни на что, и проявляйте стойкость, которая не покидала Вас до сих пор. Конец близок, и впереди брезжит свет. Вы обручены… с этим человеком! Хорошо! Соглашайтесь на женитьбу, и сами назначьте церемонию через десять дней, начиная с этого дня. Она произойдет в большой гостиной.

Призовите, сохраняя абсолютную секретность, мирового судью Бувара, его сына — капитана, Жана Луи Фуше — фермера из Готе, его жену и детей. Несчастные старики не преминут прийти, хотя они и инвалиды. Ничего не бойтесь: незнакомый друг, вернее, друзья, которые не покинули Вас, будут там, чтобы протянуть Вам руку помощи.

И не подавайте виду, не удивляйтесь, какими странными бы ни показались Вам люди и события.

Потерпите еще десять дней… не больше десяти дней!

Ваш друг».

Девушка, огромные глаза которой наполнились слезами, прошептала:

— Десять дней! Как я переживу эти десять дней?

ГЛАВА 16

Наступил момент, которого так боялась Валентина и с таким нетерпением ожидала графиня.

Еще несколько часов — и это отвратительное подобие брака станет свершившимся фактом. Благодаря подлым уловкам, к которым с дьявольской ловкостью прибегнул Фэнфэн, несчастная девушка должна была стать жертвой бандита либо искать смерти — последнего пристанища для всех отчаявшихся.

Госпожа де Ружмон не находила себе места. Суетясь, напевая, постоянно находясь в движении, без умолку болтая, хватаясь за все подряд, мучая противоречивыми приказаниями обезумевших слуг, — и сама словно помешанная, — она не знала, как найти выход переполнявшей ее радости, выражение которой было шумным, нервным и непоследовательным.

Она решила превратить гостиную в домовую церковь, для чего потребовала снести туда все имевшие отношение к религии предметы, рассредоточенные по двадцати пяти комнатам замка. Ее рвение привело к тому, что образовалось странное нагромождение распятий, картинок, икон, статуэток, расставленных без вкуса и порядка, словно рукой капризного ребенка. Повсюду горело множество свечей, зажженных заранее. Мадлена, ослепленная ярким освещением, заявила, что это «просто лепота! Почище, чем на праздник Тела Господня».

Графине лучшего и не требовалось. Непосредственное проявление восторга простодушной девушки убедило ее в том, что ее старания не пропали даром.

К тому же гостиная была буквально завалена цветами и зеленью, что в какой-то мере спасало импровизированную часовню от обыкновенной претенциозности и вульгарности.

Рене, которой была назначена роль подруги невесты, нашла в своем убогом эмигрантском гардеробе прелестный светлый наряд, который необыкновенно шел к ней. Девушка уж не пыталась искать причину внезапного решения кузины. Она была очаровательна, несмотря на смутную тревогу, от которой никак не могла избавиться. Помолодевший, преобразившийся аббат Фарронвиль, в одеждах, принадлежавших к другой эпохе, вновь обрел прежний внушительный и величественный вид.

Что до госпожи де Ружмон, которая за последние шесть лет почти утратила представление об элегантности, то она вырядилась в платье, которое больше подошло бы молодой женщине. Увидев это изобилие кружев и драгоценностей, слуги разинули рты, а старый шевалье недовольно поджал губы.

Церемония была назначена на одиннадцать часов.

Валентина, к великому возмущению графини, собиравшейся помочь ей облачиться в наряд, все не показывалась. Девушка закрылась у себя, заявив, что не нуждается в посторонней помощи и будет одеваться столько, сколько посчитает необходимым.

Не в состоянии сидеть на месте, госпожа де Ружмон каждые пять минут стучалась в дверь и кричала в замочную скважину:

— Ну что? Вы готовы наконец?

— Сейчас, матушка, — спокойно отвечала Валентина.

В десять часов и три четверти виконта де Монвиля еще не было. Не появлялся и его старинный наставник, старый священник, верный канонам церкви, ожидаемый с большим нетерпением.

От этого необъяснимого опоздания графиня окончательно потеряла голову, она стала опасаться, что произошло какое-то несчастье.

Но вот на дороге из Крота послышался быстрый стук копыт.

— Это он! — воскликнула графиня, бросаясь к окну гостиной-часовни, сиявшей всеми свечами.

Но нет! То был мировой судья Бувар в сопровождении своего сына, капитана. Последний был одет в старинную форму армии Самбры-и-Мёза, столь хорошо знакомую Рене, что вид ее, вызвавший милые сердцу девушки воспоминания, внезапно заставил его забиться сильнее.

Всадники всего на несколько шагов опередили крестьянскую повозку, в которой, подскакивая на ухабах, ехала чета стариков с двумя подростками.

Повозка остановилась в тот момент, когда судья Бувар и его сын спешились. Удивленная графиня наблюдала за тем, как эти добрые люди вылезли из нее и в сопровождении судьи, выказывавшего им всевозможные знаки внимания, вошли под своды замка. В праздничных одеждах, удивленные и смущенные, немощные старики передвигались с грехом пополам, опираясь на костыли, тяжело стучавшие о каменные плиты.

В этот момент Валентина, открыв дверь, спустилась по парадной лестнице, зашла в гостиную и сердечно поздоровалась с пришедшими.

Опешившая госпожа де Ружмон, не находя слов и не зная, что и подумать, смотрела то на Бувара, то на капитана, то на обоих стариков и подростков, но в особенности — на свою дочь, которая выглядела необыкновенно драматически.

Бледная, но спокойная и решительная, она гордо держала красивую голову и была одета в строгое платье из черного шелка. Ни одной драгоценности, ни кружев, ни украшений — ничего! В те мгновения, когда отблеск свечей падал на складки длинного платья со шлейфом и на изгибы рукавов, шелк приобретал металлический оттенок, и тогда, на фоне этого трагического траура, гостиная становилась похожей на поминальную залу.

— Мама, — сказала девушка, сердечно пожав руки обоим Буварам, — имею честь представить вам Жана Луи Фуше, фермера из Готе, его жену и детей.

— Пусть они будут дорогими гостями, дочь моя, — ответила графиня, подчиняясь настойчивому взгляду Валентины.

— Жан Луи Фуше — старый арендатор Монвилей… Я посчитала своей обязанностью пригласить его на церемонию, решив, что виконт будет счастлив увидеть здесь людей, близких его семье.

— Какая прекрасная мысль, дитя мое, — внезапно успокоилась графиня, припомнив, что прежде сеньоры удостаивали вассалов чести присутствовать на некоторых своих праздниках.

Это и в самом деле была неплохая мысль. В этом было что-то феодальное. Все это, заодно с гостиной, превращенной в домовую церковь, выглядело как вызов, брошенный ужасному режиму, отнявшему прежние привилегии.

Без пяти минут одиннадцать. Ни виконта, ни кюре. Валентина, которую бы устроило и более длительное их отсутствие, доброжелательно и свободно беседовала со старыми фермерами, которые успокоились, почувствовав необыкновенную доброту девушки.

Но вот раздались громкий скрип колес, безумный топот копыт и щелканье кнута. Появилась карета, мчавшаяся на полном скаку. Она резко повернула и въехала во двор.

— Это он! Наконец-то! Милый виконт! — воскликнула госпожа де Ружмон, нервы которой были на пределе, от плохо скрываемой тревоги она потеряла чувство меры.

Это действительно был сеньор Жуи. Он проворно выскочил из кареты, почтительно опустил подножку, отказавшись от услуг лакея, и протянул руку почтенного вида старцу, помогая ему сойти.

Он прошел в гостиную и, поклонившись, с несколько надменной вежливостью извинился за опоздание, связанное с несчастным случаем.

— Но ведь не случилось ничего ужасного, не так ли, виконт? — жеманно протянула графиня.

— Мой почтенный друг аббат Лежен пострадал, упав с большой каменной лестницы. Госпожа графиня, моя дорогая невеста, позвольте мне представить вам этого святого человека, которого Провидение спасло от смертельной опасности, о чем я не могу вспомнить без содрогания.

Под бременем усталости и прожитых лет он оступился и едва не расшиб себе череп…

— Ах! Боже мой! — вскрикнула госпожа де Ружмон со слезами на глазах. — Но вы, по крайней мере, уже не испытываете боли, не так ли, отец мой?

«Святой человек», на которого Валентина устремила свой ясный взгляд, пробормотал слова благодарности и сел, словно обессиленный, в большое кресло.

Разряженный во все новое, с длинными седыми волосами, свежевыбритый — он выглядел весьма представительно: жилет, короткие штаны из черной ткани, шелковые чулки, лакированные туфли с серебряными пряжками, очень простые манжеты и жабо с брыжами — единственный признак духовного сана.

В этот момент большие часы времен Людовика XIV[81] пробили одиннадцать часов.

— Одиннадцать! — прошептала Валентина, чувствуя, что сердце ее сжимается. — Придет ли он?

Поглощенный представлением своего «почтенного друга», виконт рассеянно приветствовал присутствующих. Он увидел судью и капитана, но его взгляд не остановился на крестьянах, которых он заметил в последнюю очередь. Их вид ему ничего не сказал, и он подумал: «Какая-нибудь кормилица с мужем».

Виконт поднялся и приказал распаковать дорожный сундук, содержавший церковное облачение и все необходимое для венчания.

С последним ударом часов Валентина, отчаяние которой становилось нестерпимым, снова прошептала:

— Где же он? Неужели придется умереть?

Звук последнего удара еще не стих. Но вот ступени у входа в замок содрогнулись от тяжелых шагов. Шаги приблизились, раздались в вестибюле, и обе створки двери в гостиную медленно раскрылись.

В какое-то мгновенье Валентине показалось, что ее сердце перестало биться, и вдруг ее лицо осветилось безумной радостью.

В проеме появились два человека странного и действительно приводящего в замешательство вида.

Один был гигантского роста, но сутулый, лицо его скрывала густая черная борода, а длинные спутанные пряди неухоженных волос падали на спину и грудь. Человек этот спокойно оглядел онемевших присутствующих, и завораживающий взгляд его больших голубых глаз сверкнул сталью. На мгновение он задержался на Валентине, и в нем мелькнули такие нежность и преданность, что девушка потеряв голову подалась вперед и чуть было не выкрикнула имя, которое рвалось из сердца.

Быстрый взгляд, в котором читалась немая мольба, призвал ее к спокойствию, молчанию и, казалось, говорил: «Потерпи!»

Другой незнакомец, среднего роста, коренастый, подошел к своему спутнику на середину комнаты и с ненавистью уставился на удивленного сеньора Жуи, который, несмотря на свою обычную дерзость, начал испытывать смутное беспокойство.

Оба человека были одеты как бедные поденщики, в длинные блузы из грубого сурового полотна, перехваченные кожаными поясами, и кожаные фартуки дровосеков. Тот, что поменьше, был вооружен кривым садовым ножом и сжимал в сильных ладонях рукоятку топора с широким лезвием.

Откуда явились эти двое? Их загадочный и грозный вид резко контрастировал с обстановкой гостиной, где в изобилии пылали свечи и в глубине возвышался алтарь.

Большие ворота замка быстро закрылись, мощный сигнальный колокол не зазвонил, сторожевая собака не залаяла, садовник Герен и кучер Лелюк ничего не видели…

Так откуда же они все-таки взялись?

А Валентина, вспомнив ночные появления незнакомого друга во дворе замка Ружмон, доверчиво улыбнулась и с вызовом посмотрела на фальшивого Монвиля.

Внезапно графиня рассеяла очарование.

— Что это за… субъекты? — поджав губы спросила она фальцетом, который обычно свидетельствовал о дурном расположении духа.

В то же время капитан Бувар встал, бросился к высокому незнакомцу и, с жаром сжимая его руки, прошептал:

— Блэрио! Мой дорогой Блэрио! Наконец я снова вижу вас! И тебя, мой добрый Питуа.

— Познакомьтесь с моими гостями, мама, — ответила Валентина опешившей графине.

— Что ж, дочка! Должна признаться, у вас весьма изысканный круг знакомых, достойный девушки вашего происхождения. Но как бы ни было лестно их общество, я настойчиво предлагаю им пройти на кухню… конечно, если мои слуги захотят общаться с ними.

Услышав это оскорбление, Блэрио возмущенно выпрямился и, казалось, прирос к ковру.

Капитан Бувар вмешался уважительно, но с большой решимостью, как человек, который не отказывается от своих друзей:

— Позвольте мне, госпожа графиня, сказать несколько слов.

Этот человек, которого я знаю лишь под именем Блэрио, спас мне жизнь, и я могу утверждать, что даже в груди дворянина никогда не билось более благородное и доблестное сердце.

— Он спас вам жизнь, мой дорогой господин Бувар? Я весьма этому рада! Посему вы вправе принимать его у себя, если вам так будет угодно, абсолютно на равной ноге… Но здесь я решаю, с кем поддерживать знакомство, поэтому гражданин… вы говорите, Блэрио, хм! немедленно, хочет он того или нет, покинет мой дом!

— Так, значит, мне придется покинуть его вместе с ним!

— Боже мой! Да как пожелаете… Я буду сожалеть… о вашем уходе, мой дорогой!

При этих словах графиня резко дернула за шнурок колокольчика. Этьен Лелюк прибежал, одетый в совершенно новую ливрею, которая его немало смущала.

— Этьен, выстави-ка за дверь этих мужланов… И немедленно!

Этьен отрицательно покачал головой и приблизился к Блэрио, словно для того, чтобы защитить его.

— Ах, так! Что, наконец, здесь происходит? — воскликнула графиня, задыхаясь от возмущения. — В мой дом вторгаются какие-то бродяги, а мои друзья бросают меня ради них… Виконт, заставьте их уважать меня! Что до вас, Этьен, то вы более у меня не служите.

— Госпожа графиня будет сожалеть об этих словах, — уходя, сказал старый кирасир германского легиона.

И, поскольку сеньор Жуи поднялся, собираясь подчиниться будущей теще, бледная и дрожащая Валентина схватила руку Блэрио и сказала:

— Этот человек останется здесь!

— А ты, приятель, — прорычал Питуа, потрясая топором, — руки прочь от Блэрио, а не то голову расколю.

Услышав эти слова, возмущенный аббат Фарронвиль поднялся, госпожа де Ружмон стала звать на помощь, так называемый аббат Лежен заерзал в кресле, чувствуя себя не в своей тарелке, а спасители Бувара тем временем хладнокровно ждали окончания этой неописуемой сцены.

— Спокойствие, Питуа! — скомандовал Блэрио своему другу, который тяжело опустил страшный топор. — Дайте мне сказать! Благодарю вас, капитан Бувар! И также вас, Валентина, от всего сердца благодарю!

Сияющая Валентина все не отпускала крепкую руку, которую сжимала безумно, самозабвенно, чувствуя, что она дрожит и трепещет в ее руках.

— Валентина! Он называет мадемуазель де Ружмон Валентиной! Этот нищий… этот бродяга… — задохнулась от гнева графиня.

На лице сеньора Жуи появилась кислая мина. Он начал понимать нелепость своего положения, видя, как его невеста пожирает взглядом ничтожного ремесленника, чей горящий взгляд внушал ему тревогу, от которой он никак не мог избавиться.

Ревность жалила его в сердце и, подстегиваемый взглядами графини и старого шевалье, он вновь попытался вмешаться.

— На место, мерзавец! — крикнул Блэрио громовым голосом, одним взглядом пригвоздив его к стулу. — Вот уже триста дней и ночей я выслеживаю тебя! Наконец-то все узнают правду! На этот раз ты от меня не уйдешь. А вы все, присутствующие здесь, слушайте меня!

— Графиня де Ружмон! Знаете ли вы, кому отдаете свою дочь, это бесценное сокровище, это невинное, благородное, любящее и прекрасное дитя?

Нет, конечно же, нет! Ведь он обманул вас так же, как обманывает всех, с кем находится рядом… Вы даже не знаете его настоящего имени…

Так я назову его вам!

Самозванец! Вор! Убийца! Поджигатель! Это тот самый человек, который есть само воплощение зла и чьи имена одновременно Франсуа Скорняк, Красавчик Франсуа, Жан Оже, Франсуа Жироду… Этот человек, супруг разбойницы, имеет наглость подсунуть вам под видом священника старого негодяя, своего сообщника… Этот человек — бандит, который терроризирует весь наш край! Это Фэнфэн!

— Господи помилуй! — пронзительно завопила графиня. — На помощь! Этот гадкий бродяга… смеет клеветать… оскорблять… в моем доме… жениха моей дочери… Спасите! Помогите! Бегите в поселок… Зовите национальных гвардейцев… Пусть меня избавят от этих негодяев! Виконт! Защищайтесь!

Побледневший Фэнфэн, на лбу которого выступил пот, попытался бравировать и ответить дерзостью.

— Гражданин Блэрио, который лишен других достоинств, — сказал он, ухмыляясь, — восполняет этот пробел воображением и рассказывает очень забавные истории. Но кому дело до россказней какого-то Блэрио! И презрительно добавил: — Еще неизвестно, зовемся ли мы Блэрио.

— У меня есть и другое имя, — воскликнул Блэрио, в голосе которого прозвучали металлические нотки.

При этих словах он сбросил фартук лесоруба, через голову сорвал с себя рабочую блузу, которая увлекла за собой длинную бороду и накладные волосы.

И внезапно взорам предстал великолепный, широкоплечий молодой человек с мужественным лицом, черты которого как две капли воды походили на черты Фэнфэна, с той лишь разницей — и единственной — что у бандита были черные глаза, а у него — голубые.

— Я — Жан де Монвиль, слышишь, Фэнфэн! Жан де Монвиль, у которого ты украл имя, честь и невесту!

— Жан! О, Жан! — пролепетала Валентина, задыхаясь от рыданий. — Я чувствовала, что это вы… Я вас ждала… Это вы — мой незнакомый друг. Это вы — добрый гений Ружмона!

— А это, — продолжил Жан де Монвиль, указывая на Питуа, — Жак Фуше… Мой брат по несчастью, друг моих тяжелых дней, которому я обязан великой радостью вновь увидеть вас.

— Будьте же и моим другом, — нежно сказала Валентина, беря за руку доброго Жако, маленькие глазки которого наполнились слезами.

— Скажи-ка, жена, что ж теперь будет-то, — тихо спросил у старой фермерши оробевший папаша Фуше.

— Парнишка Жако не помер, и господин Жан словно как с того света явился… А уж как похож-то на второго… Прямо близнецы: и рост, и лицо, и голос… А голос-то какой страшный…

Во время этого диалога, который никто не слышал, Фэнфэн, пораженный как громом появлением Жана, сделал над собой усилие и, призвав всю свою смелость, стал защищаться с дьявольской хитростью.

Он снова заговорил с иронией и злобным смешком:

— Ах, так вы — Жан де Монвиль. Это меня не удивляет, вы ведь на меня безумно похожи. Но мне это сходство вовсе не льстит. Так, значит, это вы — Фэнфэн! Приговор вынесен. Вы заочно приговорены к смерти… и все же продолжаете заниматься в Босе своим чудным ремеслом. Поздравляю!

Но излишняя самонадеянность еще никому не приносила пользы, мой милый, и вы скоро это поймете. Вы попали в западню, придется вам распрощаться со своей свободой.

Здесь находятся мировой судья и офицер кавалерии, которые теперь знают, что за негодяй скрывался под одеждой гражданина Блэрио… Будет применена военная сила, и вам наконец наденут наручники.

— Какой позор! Я слишком долго жила! Боже мой, дайте мне умереть! — вопила графиня, упав на руки старого шевалье, поскольку и милая Рене отважно перешла на сторону врагов в лице Валентины, Жана де Монвиля и капитана Бувара.

Жан де Монвиль, услышав протесты негодяя, рассмеялся, в то время как старший Бувар, на лбу которого выступили капли пота, бормотал, прислушиваясь к голосам этих двоих, к голосам, которые невозможно было различить:

— Это невероятно!

Но Жан продолжал, испепеляя обманщика страшным взглядом:

— Я только что сказал, что ты — самозванец, вор, убийца и поджигатель… Но я забыл еще одно слово — каторжник!

— Ты лжешь! — взревел Фэнфэн, и глаза его налились кровью, потому что на этот раз он понял, что пропал.

— Тому есть доказательство — клеймо каторжника на твоем плече — три буквы, выжженные каленым железом. Можетбыть, ты осмелишься перед судьями сравнить свое плечо с моим? Но нет, ты не посмеешь. Сейчас ты думаешь только о том, как бы улизнуть. Как животное, попавшее в капкан. Вместе со старым бандитом, который вон там прирос к креслу и у которого тоже на плече клеймо.

Есть и еще одно доказательство, от которого тебе не отвертеться. Живое доказательство… Посмотри на этих двух стариков, которых ты сделал калеками, которых мучил с нечеловеческой жестокостью. Это твои жертвы.

Папаша Фуше, мамаша Фуше! Который из двух ваш палач? Этот человек или я, ваш малыш Жан, которого вы послали на казнь?

— Клянусь всеми святыми, господин Жан, вы невиновны в преступлении! — воскликнул старый искалеченный фермер, торжественно подняв руку.

— Не будет мне места в раю! — зарыдала добрая женщина. — Это он, человек с черными глазами, который на вас так похож… Это он нас пытал! Господин Жан! Простите ли вы нас когда-нибудь?

Фэнфэн же тем временем продолжал упираться и спорить, хотя бы для того, чтобы каким-то образом выйти из тупика, в который был загнан.

Старый Бувар, волнение которого все увеличивалось, поднялся и жестом, исполненным достоинства, призвал бандита к молчанию.

— Я принес сюда третье доказательство, — сказал он с грустью. — И уж против него вам будет нечего сказать. Это свидетельство умершего. Завещание вашей последней жертвы.

Руками, трясущимися от волнения, он достал портфель, извлек из него перепачканную в крови бумагу и медленно развернул ее.

Все присутствующие невольно вздрогнули, когда судья, задыхаясь, прерывающимся голосом прочитал карающее обвинение.

Сам Фэнфэн мертвенно побледнел и взглядом искал путей для отступления.

— «Я жестоко… расплачиваюсь… за ошибку. Вернувшись… несколько часов… из эмиграции… великодушно принятый… моим верным Фуссе… в Мийуарде… бандиты напали на дом… Главарь в маске… Фуссе искалечен… Я сопротивляюсь главарю… он меня убивает… его маска падает… Я узнаю своего сына… это не Жан… не мой дорогой невиновный сын… другой… безымянный… плод Богом проклятой связи…»

Глухой крик, в котором звучали гнев и боль, вырвался из уст Жана, и Валентина крепче сжала его дрогнувшую руку.

Пропуская строки, где старый Монвиль открывает секрет рождения внебрачного сына, судья продолжил:

— «…Если судьба столкнет их, я умоляю Жана простить этого человека. Жан, как и я, стал его жертвой. Его незаслуженные страдания и то, что я умер в страшных мучениях, не увидев его, будут искуплением моей вины!

Мое свидетельство должно просветить тех, кто осудил Жана, и убедить их в его невиновности.

Я умираю, посылая ему мое благословение и умоляя Господа простить мне мои грехи…

Начертано и подписано моей кровью.

Ф. Ж., виконт де Монвиль».

— А теперь, — сказал судья, потрясая перед убийцей бумагой, на которой пылали алой кровью буквы, — будете ли вы отпираться? Попытаетесь ли снова обманывать тех, для кого ваше присутствие — хуже, чем оскорбление, чем позорное пятно…

— Пошел вон! — страшным голосом крикнул Жан. — Убирайся, иначе я боюсь, что забуду о том, кто ты и кто я… И тогда тебя не спасет прощение жертвы, которую я горько оплакиваю!

Услышав эти слова, бандит разразился злобным смехом. Поняв, что с него сорвали маску и он окончательно пропал, негодяй приблизился к окну, выходившему на подъемный мост.

— Вы отпускаете меня… Вы совершаете ошибку! — сказал он резко. — Я же не буду так глуп, как вы… когда вы окажетесь в моей власти! Я приговариваю вас к смерти! Да, я убью вас всех — всех, кто здесь находится! Берегитесь! Я все еще Фэнфэн, и вы увидите, как Фэнфэн умеет мстить!

Затем он распахнул окно настежь, но никто не двинулся с места. Он добавил:

— Сегодня умрет моя первая жертва.

Он выхватил пистолет и, направив его на Валентину, выстрелил с криком:

— Она будет моей или умрет!

Затем вскочил на подоконник, спрыгнул на мост и бегом бросился через равнину, в то время как отчаянные крики наполнили гостиную, где еще звучало эхо выстрела.

ГЛАВА 17

Неистовствуя от пережитого унижения, Главарь поджигателей бросился прочь, хрипло выкрикивая проклятия:

— Смерть всем! Всем!.. Мерзавцы дорого заплатят за мой позор!.. Их ждет огонь, как того парижского шпиона!.. Тысяча чертей! От Ружмона не останется камня на камне!

Все это время проклятая жеманница и мерзавец Жан дурачили меня! Они посмели заманить меня в ловушку и вышвырнуть, как лакея! Только графиня, безмозглая кукла, да старый перечник аббат ни о чем не подозревали. Валентина спаслась на этот раз, но я убью ее не дрогнув, хоть и люблю больше жизни!

О, месть!.. Месть!.. Я выжгу Бос дотла! Имя Фэнфэна будет наводить ужас на двадцать лье в округе!..

Изрыгая проклятия, разбойник мчался не разбирая дороги и наконец почувствовал некоторое облегчение. Мало-помалу он начал приходить в себя.

Фэнфэн был предусмотрителен и хорошо понимал всю опасность своего теперешнего положения. Он больше не мог прикрываться именем Монвиля и действовать открыто. Возможность выступать в двух обличиях, что до сих пор составляло его главную силу, была безвозвратно утрачена. С этого дня дворянин становился разбойником, вынужденным прятаться как дикий зверь.

— Ну что ж!.. — сказал он. — Я был и остаюсь Фэнфэном.

Тут ему вспомнились слова Жана:

— Я слежу за тобой уже триста ночей…

Значит, все тайны банды раскрыты. Фэнфэн вспомнил, что встречал Блэрио и Питуа ночью и днем, в лесах и на равнине, и только теперь догадывался об их уме, силе и выносливости. Они охотились и валили деревья, словно настоящие лесорубы или браконьеры, но не прекращали выслеживать банду. Наверняка все тайники, где можно укрыться, теперь известны, и они безжалостно пустят по следу поджигателей неутомимую погоню.

Итак, отныне нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. На счету каждая минута, нужно успеть всех предупредить.

Выйдя на дорогу, Фэнфэн по привычке направился в сторону замка, возведение и обустройство которого стоили немалых денег. До сих пор он жил там в роскоши, как настоящий дворянин, но дольше оставаться в Жуи стало невозможно.

Что ж! Уж если он покушался на жизнь Валентины, которую безумно любил, то без малейших колебаний сотрет с лица земли и замок.

Но до Жуи еще далеко, а ноги, как бы крепки они ни были, не поспевают за желаниями.

Чего только не отдал бы Фэнфэн, чтобы здесь оказались брошенные при поспешном бегстве из Ружмона Толстяк Нормандец и Кюре вместе с экипажем!

В это время на дороге показался крестьянин, проезжавший мимо в повозке, в которую была впряжена крепкая лошадка.

— Черт возьми, вот что мне нужно! — воскликнул про себя разбойник.

Сказано — сделано. Схватив лошадь под уздцы, он крикнул, размахивая пистолетом перед носом крестьянина:

— Я — Фэнфэн, мне нужна твоя кляча! Вылезай, не то снесу тебе башку!

Крестьянин пролепетал в испуге:

— Господи! Это Фэнфэн!.. — и бросился бежать, словно за ним гнался сам дьявол.

В мгновение ока разбойник выпряг лошадь и помчался галопом в сторону Жуи. Проскакав лье, животное начало задыхаться. Фэнфэн, которому надоело все время пускать в ход шпоры, выхватил нож и стал наносить безжалостные удары в бока лошади. Обезумев от боли, та рванулась из последних сил и рухнула перед замком у подъемного моста.

Слуги, увидев хозяина, возвращавшегося домой столь необычным образом, выбежали узнать, не случилось ли какое несчастье. Не подозревая о двойной жизни самозваного виконта, они полагали, что служат настоящему дворянину, и теперь, не зная, что и думать, почтительно ожидали распоряжений.

Может показаться невероятным, однако Фэнфэн так ловко все устроил и находил столь правдоподобные объяснения своим поступкам, что не только прислуга в замке, но даже оборванцы ни о чем не догадывались. Только Жак Бувье по кличке Толстяк Нормандец, преданный Главарю душой и телом, был посвящен во все секреты. Он был верным и умным сообщником и помогал разбойнику хранить в строжайшей тайне его настоящее имя.

Фэнфэн приказал слугам оседлать лучшую лошадь и принести чемодан.

На случай поспешного отъезда вся серебряная утварь давно была снесена в подвал. В тайник, о котором не знала ни одна живая душа, можно было спуститься из спальни по винтовой лестнице, прорубленной в толще стены. Обивка стен скрывала дверь в подземелье, а сам ход тянулся под парком и поднимался на поверхность в развалинах заброшенного ледника. Фэнфэн и Толстяк Нормандец могли покидать замок и возвращаться, не вызывая ни малейшего подозрения своими ночными вылазками.

Фэнфэн сложил в чемодан драгоценности, золото, секретные бумаги, собранные шпионами, и, вспомнив о серебре, подумал: «Ну, тут оно не пропадет, а уж добраться до своего добра я как-нибудь сумею», — и, привязав чемодан к седлу, вернулся в дом и зажег факел. Он без колебаний поднялся на чердак, простиравшийся надо всем замком, где были свалены строительные материалы — решетки, паркетины, стропила, разные доски и обрезки дерева, не нашедшие употребления при перестройке замка, и ящики с соломой, где хранилась прочая рухлядь, принадлежавшая прежнему владельцу.

Твердой рукой разбойник поднес факел к каждому ящику и, убедившись, что все охвачено огнем, запер снаружи дверь и выбросил ключ в окно.

Потом быстро спустился с чердака и, пройдя по нижнему этажу, поджег обивку стен, портьеры, гардины и, выполнив задуманное, вскочил в седло и покинул замок Жуи, когда затрещала черепица и начали лопаться стекла.

Примерно через четверть лье разбойник остановился у невысокого холма, на котором в то время стояла мельница Барде. Обернувшись, он увидел столбы черного дыма над крышей своего бывшего жилища и языки пламени, вырывавшиеся из окон. Глядя с ледяным спокойствием на разрушение замка, разбойник пожал плечами и сказал вполголоса:

— По-настоящему силен только тот, кто ни к чему не испытывает привязанности. Найдется новое пристанище, я наживу другое состояние и выкину Валентину из головы. Дело пока не проиграно — в моем распоряжении целая армия оборванцев, беспрекословно подчиняющаяся Фэнфэну!

Произнеся этот своеобразный символ веры, всадник натянул поводья и, пустившись по дороге на Гедревиль-Базош, через полчаса уже стучал у ворот Пиголе.

Оставив лошадь на его попечение, Фэнфэн спустился в подземелье, где увидел около тридцати оборванцев, включая женщин и мелюзгу. Его приветствовали Кривой из Жуи, Батист Хирург, Жак из Питивье, Беспалый, Рубаха из Боса и другие, не столь знаменитые члены банды. Все остальные были в то время в окрестностях Ла-Мюэт и лесах Камбре.

Увидев Главаря, бледного и дрожащего от гнева, оборванцы в изумлении поднялись со своих мест, прервав оргию, которая никогда не прекращалась в подземелье. Фэнфэн энергичными жестами и резким словом подозвал их и, не желая медлить с новостями, объявил:

— До новых указаний запрещаю показываться в окрестностях, включая восточное направление дороги на Артене, Шато-Гайар, Тури, Буасе, Анжервиль, Саклас, Этамп и даже Этреши.

Категорически запрещается высовывать нос наружу — «идет дождь» (есть опасность). Десять человек немедленно должны отправиться и предупредить всех подручных. Появляться в Ла-Мюэт пока нельзя, генеральный штаб переносится в подземелье в лесу Камбре. Все ясно?

— Ясно, Фэнфэн! — отвечали оборванцы.

— Через два часа здесь должно быть пусто. Подземелье замуровать. Содержимое сейфа и оружие переправить в Камбре. Пиголе, ты слышал?

— Да, Главарь — отозвался старый разбойник. — Погрузим все на мою колымагу. Я запрягу обеих кляч, а там останется только заделать выход.

— Отлично! Разбросай поверх поклажи куски падали, дохлых телят или овец, чтобы и подходить близко не захотелось.

— Ясно, что-нибудь, что воняет покрепче. Рядом нельзя будет глаза открыть, не то что дышать!

— Вот именно. Ты тогда сможешь ехать днем и к вечеру доберешься до места.

— У нас целых шесть с половиной пар глаз, а здешние места и дороги, где сам черт ногу сломит, мы знаем как свои пять пальцев. Справимся!

Отдав приказания с поспешностью, которая свидетельствовала о приближающейся опасности, Фэнфэн уселся на край широкого стола и одним махом опрокинул четыре или пять стаканов вина. Глубоко задумавшись, весь во власти гнева, он созерцал проносившиеся перед его мысленным взором картины мести и не заметил подошедшую девушку. Разбойник вздрогнул при звуках своего имени, произнесенного с бесконечной нежностью.

— Франсуа, мой Франсуа!

Бандит резко поднял голову, и его суровый взгляд смягчился:

— А, Роза, это ты…

— Да, Франсуа, опять я. Тебя что-то тревожит. Ты неспокоен?

— Что еще выдумала?

— Женское чутье и голос любящего сердца предвещают катастрофу. Разве я ошибаюсь? Скажи, ты любишь меня?

— Черт побери, ну и упорство!..

— Франсуа! — снова прошептала девушка сквозь приглушенные рыдания.

— Что — Франсуа? Оставь меня в покое!

— Разве ты не понимаешь, твоя жизнь — это моя жизнь, твоя боль и моя боль! Ты гонишь меня в радости, но не можешь помешать разделить с тобой горе!

— Роза, нашла бы ты себе занятие получше!.. Мало радости быть с человеком, погруженным в заботы.

— Значит, это правда — ты страдаешь!

— Да пустяки, в жизни ведь всякое бывает. Сама понимаешь, не всегда все идет как хочется.

— Я так хорошо тебя знаю, что понимаю с полуслова.

— Что это значит?

— Все, что ты говоришь, морщины, прорезавшие лоб, словно шрамы от сабельных ударов, дрожащие руки, хриплое дыхание… О, я чувствую, случилось что-то ужасное!

— Что тебе до этого?

— Я всегда лечила твои раны, так позволь теперь помочь твоей душе.

— Перестань!

— Я буду хорошей, послушной, стану совсем незаметной…

— Ты что, решила взбесить меня? — воскликнул разбойник, внезапно теряя терпение и занося руку.

— Ударь, если это принесет тебе облегчение, мучай, если это тебя успокоит. Убей, если моя смерть нужна тебе, но позволь любить тебя, Франсуа! Я не прошу ни взгляда, полного обычной нежности, ни слова участия, брошенного как кость голодной собаке. Для меня и этого было бы слишком много. Только не гони меня! Я не пророню ни слова, не заплачу, если прикажешь, буду веселиться. Рядом с тобой я и так весела. Я стану вещью, для которой почти не нужно места…

Фэнфэн с суровым видом слушал эти страстные речи и рассеянно бросил:

— Ладно, ладно, Роза, ты славная девушка…

— Правда? Ты действительно так думаешь? — воскликнула молодая женщина, чьи глаза сверкнули как два черных бриллианта. Ее грудь затрепетала, и щеки внезапно залились румянцем. — Я хоть что-то значу для тебя! Франсуа, видишь, я обезумела от счастья!.. Ты не ударил меня, выслушал… Благодарю тебя!

Пока Роза говорила, разбойник медленно опустил руку. Девушка страстно схватила ее и прижала к губам. Фэнфэн, несколько успокаиваясь, равнодушно позволил ей это и, все еще занятый своими мыслями, не заметил Кривого, который изменился в лице от ярости. Кипя от ревности, он бродил вокруг с перекошенным ртом и диким взглядом.

Роза не выпускала руку Фэнфэна и ласково прижималась к нему, не обращая никакого внимания на недавнего любовника, которого возненавидела с того дня, когда под действием гнева и вина, наполовину добровольно, наполовину вынужденно уступила ему.

Кривой, полагавший, что покорил девушку и отныне будет безраздельно властвовать над нею, несказанно удивился, когда красотка прогнала его из своей постели и потребовала немедленно прекратить преследования. Когда же неудачливый ухажер попытался протестовать, Роза тут же прервала его:

— Ты получил женщину, но потерял подругу. Ты украл меня у себя самой, я больше не хочу тебя знать.

Кривой вышел из себя и решил, что имеет полное право не обращать внимания на подобные глупости.

Роза, к чьим достоинствам никогда не относилось терпение, ответила парой звонких пощечин, которые доставили большое удовольствие присутствовавшим при этом зрителям.

Бандит, взбешенный полученным отпором, решил восстановить свой авторитет силой.

— Ах, чертова девка! — взревел он, побелев от гнева. — Вот получишь хорошую трепку, тогда посмотрим, что ты запоешь! Вмиг станешь как шелковая!

С любой другой девицей из банды подобным обращением можно было бы добиться чего угодно. Побои они воспринимали как знаки внимания и охотно покорялись тому, кто умел вовремя всыпать как следует, о чем свидетельствует история отношений Рыжего из Оно и Дылды Мари.

Но Роза была не из тех, кто согласен терпеть издевательства какого-то жалкого оборванца. Если бы еще он был так же силен, как Толстяк Нормандец, Жан Канонир или Драгун из Рувре! Когда Кривой бросился на нее с поднятым кулаком, Роза отступила на два шага, выхватила из кармана один из тех маленьких пистолетов, с которыми никогда не расставалась, и спокойно выстрелила. Она не очень умело обращалась с оружием, и пуля лишь слегка задела ухо бандита. Но тот оказался труслив как заяц и, перепугавшись, отступил, зная, что у Розы был и второй пистолет.

Оборванцы, все сильнее приходя в восторг от этой сцены, вносившей хоть какое-то разнообразие в обычные развлечения, улюлюкали вслед Кривому и осыпали его шутками, непристойность которых заставила бы покраснеть взвод драгун.

Кривой, столь же жестокий, сколь и трусливый, иногда испытывал страшные приступы ярости, граничившие с безумием, во время которых бился в конвульсиях подобно эпилептику, а затем впадал в полную прострацию. Кроме того, несчастный испытывал пугающую, непреодолимую тягу к крови, что составляло предмет его особой гордости. Вид и вкус горячей крови приводили разбойника в восторг. Если во время вылазок на равнину ему случалось увидеть у дверей ветеринара корову или лошадь, которым собирались делать кровопускание, он просил как особой милости позволения припасть к открытой вене и, как вампир, с отвратительной жадностью напивался крови.

Когда Пиголе забивал скотину, Кривой любил принимать в этом участие, резать мулов, лошадей, коров и ослов, измазываться кровью с ног до головы и пить ее.

В тот день, когда Кривой получил столь энергичный отпор от красотки Розы, оборванцы, потеряв всякое чувство меры, замучили его насмешками. Бандит не мог отвечать тем же, и с ним случился ужасный припадок, усугубленный пережитым унижением. Затем Кривой впал в глубокую кому[82], и Батист Хирург, увидев, что жизни разбойника угрожает опасность, сделал ему обильное кровопускание.

Очнувшись, Кривой по-прежнему был зол, но первый гнев уже прошел. Заметив плошку с собственной кровью, он воскликнул:

— Дай-ка это сюда, Батист! По мне, кровь лучше супа! — и как бы ни было в это трудно поверить, жадно выхлебал содержимое, с наслаждением вылизав края и дно[83].

Роза сидела рядом с Фэнфэном и не удостаивала Кривого даже взглядом. Бандит, считавший, что безраздельно владеет ею, почувствовал, как закипает утихнувшая было ярость. Ему, однако, пришлось сдержаться — Фэнфэну ничего не стоило раздавить любого оборванца, как червяка. Кривой удовольствовался тем, что проворчал:

— Проклятая девка по уши втрескалась! Знай она, в каком я бешенстве, испугалась бы не на шутку… если не за себя, так за этого проклятого Красавчика. Фэнфэн, конечно, силен как бык и жесток, зато я терпелив и хитер как лиса. Будет и на моей улице праздник!

Если бы Фэнфэн оставался холоден с Розой Биньон, дело, вероятно, не зашло бы дальше угроз и упреков. Но девушка, увидев, что бывший супруг мало-помалу смягчается, с удвоенной силой стала ласкаться и шептать нежные слова, надеясь вернуть его:

— Франсуа, — говорила она, — я вижу, ты страдаешь, я-то знаю, как ты переживаешь наши поражения… Вот увидишь, победа все равно будет за нами! Ты, как прежде, самый сильный, храбрый, ужасный! Все, кто посмел оскорбить тебя, умоются кровавыми слезами!

— Ах, Роза, если бы ты знала… — воскликнул Фэнфэн, поддавшись внезапному желанию излить кому-нибудь душу и чувствуя, как уходит напряжение, в котором он находился все это время.

— Говори, говори, Франсуа, ничего не скрывай — мы будем вместе ненавидеть этих мерзавцев! Продолжай! Я чувствую дикое желание впиться зубами прямо в сердце врага. Как Дылда Мари и Рыжий из Оно, вместе будем резать и жечь… Давно пора как следует поджарить этих грязных тварей из Боса да посносить им головы! Я докажу, что достойна тебя!

— Молодец, Роза! Ты настоящая разбойница и знаешь, что значит истинная любовь и ненависть.

— Франсуа, не продолжай, мне не выдержать такого счастья! Идем в старую каморку, где мы были так счастливы! Здесь все слышат и видят нас, а там ты сможешь рассказать, что случилось и почему ты в такой ярости! Мы придумаем страшную месть, ты ведь сам знаешь — я могу дать дельный совет.

Пока разбойники собирали оружие, еду и разный скарб, уничтожая следы своего пребывания в подземелье, Фэнфэн все больше успокаивался и, не сопротивляясь, последовал за прелестным созданием.

Кривой, вне себя от ревности, скрипел зубами, но был слишком труслив, чтобы убить соперника, и слишком влюблен, чтобы уступить. Поэтому он ограничился тем, что приник к двери, стараясь уловить хоть слово или шум.

— Вы оба заплатите мне за это, — скрежетал он сквозь зубы, царапая свою грудь. — Решено! При первой возможности я покину банду и выдам всех. Тебя, моя дорогая, я отправлю «гулять в луга» (на каторгу), а Фэнфэна ждет «встреча с Шарло» (гильотиной).

ГЛАВА 18

После разоблачения Фэнфэн понял наконец, что Валентина навсегда потеряна, и его охватила настоящая жажда убийства. Он видел, как сияет лицо девушки, к которой был обращен взгляд Жана, и, испытывая невыносимые муки ревности, чувствовал, что сам внушает ей неприязнь и презрение. Фэнфэн принял решение положить этому конец и действовать как настоящий разбойник…

Что могло значить еще одно убийство для такого одержимого разрушителя, каким он был! Ведь существо, которое он боготворил, погибнет от его руки, а в сердце Жана, которого он ненавидел всей душой, навечно останется незаживающая рана! И, произнеся страшные слова: «Она будет моей, или я убью ее!» — разбойник выстрелил.

Фэнфэн всегда стрелял без промаха, и Валентина должна была погибнуть. Движения негодяя были быстрыми как молния, но Жан, увидев, как разбойник потянулся к карману, понял, что тот задумал. Он бросился вперед и заслонил Валентину в тот момент, когда прогремел выстрел.

Судья Бувар, капитан, супруги Фуше, Питуа и аббат Фарронвиль вскочили, крича от ужаса. Валентина побледнела, словно ее и в самом деле задела пуля, и, обняв Жана, воскликнула:

— Нет, он не может умереть!.. Господи, где Твоя справедливость?! О, Жан!..

Капитан Бувар, который на своем веку повидал немало ран, бросился вперед и дрожащими от волнения руками осторожно исследовал грудь молодого человека.

Жан по-прежнему стоял и не выказывал ни малейших признаков слабости. Он мягко улыбнулся Валентине и прошептал:

— Спасена!..

Капитан увидел, что жилет юноши порван, и нащупал сквозь него что-то твердое. Это была рукоять пистолета, о которую расплющилась пуля.

— Господь справедлив, — сказал он в ответ на слова, вырвавшиеся у девушки в минуту отчаяния. — Он помешал совершиться чудовищному преступлению.

Валентина, разрываясь между ужасом и радостью, столь быстро сменявшими друг друга, выпустила Жана из объятий и бросилась к графине.

— Неужели никто не видит, — воскликнула она в отчаянии, — моя мать умирает!

Когда мировой судья дочитал ужасное письмо старого Монвиля, госпожа Ружмон не проронила ни слова и, открыв рот, сидела согнувшись, глядя с потерянным видом в одну точку. Крушение всего, чему она верила, ужасные разоблачения, беспощадно открывшие глубину ее заблуждения, совершенно уничтожили графиню. Не находя сил протестовать, потеряв возможность двигаться и думать, она продолжала сидеть и тогда, когда Фэнфэн совершил чудовищное покушение на ее дочь.

Графине показалось, что выстрел, направленный в грудь Валентины, попал в ее собственное сердце и что жизнь покидает ее. В то время как все столпились вокруг Жана, она медленно соскользнула с кресла и в конвульсиях упала на ковер, где осталась неподвижно лежать у ног Кюре из Оборванцев, который тоже сидел как громом пораженный.

Валентине не хватило сил самой поднять графиню, и она воскликнула:

— Жан, Рене!.. Помогите мне!

Молодой человек без всяких усилий поднял на руки несчастную женщину и вынес из комнаты. Валентина и Рене последовали за ним.

Положив графиню на постель, Жан незаметно спустился вниз, оставив больную на попечение девушек, которые стали ухаживать за ней со всей заботливостью, на которую были способны.

За врачом в город послали садовника Пьера Герена. Жан присоединился к гостям и увидел Питуа, своего верного Жако, без памяти целующего старых фермеров, которые плакали как дети.

— Наш малыш, наш дорогой малыш! — рыдала мамаша Фуше. — Наш сынок!

— Храбрый малый, — добавил Фуше, — славный парень, преданный нашему дорогому Жану. А я, признаюсь, так плохо о нем думал! Бог ты мой! Жена!.. Да мы должны на коленях просить у него прощения!

— И я тоже, — сказал в свою очередь судья. — Теперь нет никаких сомнений, что вы невиновны. Сможете ли вы великодушно забыть все зло, которое я вам причинил?

— Не будем об этом говорить, — ответил молодой человек, пожимая им руки с нескрываемым волнением. — Судья, вы действовали так, как вам подсказывала совесть. Вы просто несчастные жертвы сходства между мной и бандитом. Мне не за что прощать вас, я не чувствовал к вам ни малейшей злобы. Роковая случайность стала причиной моих бед, но сегодня я благословляю все тяжкие испытания, выпавшие мне на долю. Они помогли мне стать лучше, сильнее. Я закалился в суровой школе несчастий.

Во время этой трогательной сцены Кюре из Оборванцев, с каждой минутой чувствуя себя все неуютнее, тихонько встал и шаг за шагом, как лиса, заметившая выход из ловушки, стал пробираться к двери. Он бы преспокойно выскользнул в переднюю и сбежал под шумок, если бы не бдительность Питуа, которому переполнявшие его чувства не мешали внимательно наблюдать за происходящим. Вырвавшись из объятий родственников, он бросился к старому пройдохе, схватил его за фалды и воскликнул:

— Вот я и добрался до вас, господин Кюре!

Кюре, думая, что будет тут же убит или выдан стражам порядка, побледнел и простонал, дрожа всем телом:

— Сжальтесь, не убивайте меня! Я сознаюсь во всем, только пощадите!

— Не бойся, — презрительно бросил Питуа, — мы не убийцы и не палачи. Все, что мне нужно — доказать шевалье Фарронвилю, господину судье и его сыну, капитану, что мы говорили чистую правду. Ведь ты из банды Фэнфэна, ты — Кюре из Оборванцев? Отвечай!

— Да! Да! Пощадите! Фэнфэн не мог обратиться к настоящему кюре и хотел, чтобы я обвенчал его с красоткой из Ружмона. Он хозяин, и мне пришлось подчиниться, а не то он приказал бы привязать меня между двух досок и распилить заживо.

— Фэнфэн обратился к тебе, бывшему каторжнику! Не очень-то я набожен, но и то мне противно, что ты посмел вырядиться священником. Снимай-ка все это, да побыстрее.

Бандит повиновался недостаточно быстро, и Питуа сам сорвал с него брыжи и отхлестал по лицу, а потом вцепился в черный фрак, который в то время носили духовные лица. Рука у Питуа была тяжелая — срывая с Кюре фрак, он порвал рукав рубашки, и все увидели плечо кюре-самозванца.

— А вот и печать палача! Взгляните, господа! — воскликнул Питуа.

Все столпились вокруг и, чтобы буквы проступили яснее, он шлепнул с размаху по руке негодяя. Кожа побагровела, только рубцы от ожогов остались бледными. Большие буквы Г. А. Л. складывались в начало слова «Галеры», на которые ссылали преступников.

— Все ясно, — воскликнул мировой судья, — этот человек бывший каторжник. Господин аббат может сам в этом убедиться.

— Умоляю, дорогой судья, оставим это. Я страшно расстроен… Не знаю, что и думать о подобном бесстыдстве… Какой позор и оскорбление для всех нас!

Питуа прервал причитания старика, горько сожалевшего о том, что он принуждал Валентину к браку с самозванцем, не догадываясь о ее любви к Жану. Подобрав лохмотья, которыми Блэрио раньше прикрывал свою одежду, Жако бросил их жалкому негодяю. Наградив крепким пинком под зад, он вышвырнул его в двери, сказав на прощание:

— Убирайся, бандитское отродье, и запомни: если ты или кто угодно из вашей шайки попадетесь мне, я пристрелю вас как бешеных псов.

Негодяй не стал дожидаться продолжения и кувырком слетел по лестнице. Внизу, спрятавшись под воротами, его дожидался Толстяк Нормандец, размышлявший, не придется ли и ему расплачиваться за хозяина.

На него никто не обращал внимания, и он ждал, когда откроются ворота, чтобы броситься бежать.

В ту минуту, когда появился Кюре из Оборванцев, тяжелые створки ворот отворились, пропуская гражданина Аке, врача, явившегося к графине. На его изумленных глазах разбойники как стрелы, выпущенные из лука, промчались по мосту и скрылись в полях.

Валентина и Рене ничем не смогли облегчить страдания мадам де Ружмон, она по-прежнему не приходила в себя. Узнав о продолжительном обмороке и судорогах, врач заподозрил кровоизлияние в мозг. Он немедленно прибегнул к обильному кровопусканию, самому популярному тогда способу лечения, и ожидал, когда оно подействует, беспокоясь все больше и больше.

Вскоре графине действительно стало лучше, дыхание выровнялось и прекратились болезненные судороги, однако сознание не возвращалось. К ужасу девушек несчастная начала бредить. Врач молча внимательно наблюдал за усиливавшимися симптомами болезни, по всей видимости, поразившей мозг. Он посоветовал давать пациентке успокаивающее питье, прописал разнообразные компрессы и примочки и ушел, пообещав вернуться через несколько часов. Вместо утешения Валентина услышала лишь несколько туманных фраз.

После поспешной расправы с Кюре из Оборванцев встревоженный аббат Фарронвиль поспешил к племяннице. Она его даже не узнала. Уходя, гражданин Аке посоветовал пригласить своего коллегу и друга, гражданина Пьера Брю, врача из Базоша. Подобное предложение, поступившее от ашерского медика, сильно испугало старика.

Жан, уверенный, что Валентина согласится, решил остаться в замке Ружмон вместе со своим верным Питуа. Мировой судья поддержал его, хотя сначала хотел пригласить обоих друзей к себе. Он собирался без промедления заняться пересмотром дела Жана де Монвиля.

— Вы непременно должны остаться, — сказал он. — Хотя замок и близко от города, однако стоит он одиноко. Следует опасаться нападения бандитов, а если вы будете здесь, наш гарнизон значительно пополнится.

— Да, — добавил капитан, — время сейчас неспокойное, и я бы прислал вам в подкрепление пять-шесть гусар…

— Благодарю от всего сердца, капитан, но вы, я думаю, знаете о другом выходе из подземелья в Тресонвильском лесу. В случае опасности мы воспользуемся им и в один миг окажемся в старом убежище. Что скажешь, Питуа? То есть, я хотел сказать, Жако.

— Конечно, Блэрио!.. Я хотел сказать, господин Жан.

— Трудно нам будет привыкнуть к старым именам…

— Кстати, уж если разговор зашел об убежище, что слышно о Матиасе Лесерфе?

— Ничего.

— Я начинаю беспокоиться об этом славном парне…

— Да и мы тоже. А что стало с отважным и преданным Мусташем, который был с вами во всех скитаниях?

— Он охраняет подземелье, а сегодня вечером собирается навестить своего приятеля Рамона, который живет во дворе замка Ружмон. Вместе они стоят четверых человек.

— Значит, вы отказываетесь от моих гусар!

— Благодарю вас. Пока подождем. Да и вам люди скоро понадобятся — если не ошибаюсь, впереди всех нас ожидают новые испытания. Моему бывшему недругу, жандарму Вассёру, придется немало потрудиться, ведь теперь мы знаем, кто такой Фэнфэн. Я содрогаюсь, вспоминая ужасное преступление в Мийуарде, но ничего не могу поделать, не могу отомстить! Я так долго следил за этим мерзавцем, а он ускользает из моих рук…

— Есть другой способ добраться до него и уничтожить, — вмешался капитан. — Начнем беспощадно преследовать банду! Тогда мы лишим Главаря орудия, при помощи которого он совершал свои виртуозные преступления.

— Можете рассчитывать на меня… на нас.

— Я не сомневался в вашем мужестве. Жан де Монвиль ни в чем не уступит Блэрио, верно? До завтра, друг мой, я зайду к вам.

— Вы уже уходите?

— Да, я должен как можно скорее послать за Брю. Мне кажется, состояние мадам де Ружмон требует его немедленного вмешательства.

Друзья с жаром пожали друг другу руки и капитан отправился в Базош.

Мировой судья также покинул Ружмон и поспешил к своему коллеге из Ашера, чтобы сообщить обо всем случившемся и обсудить меры безопасности, которые надлежало принять ввиду войны, объявленной Фэнфэном.

Супруги Фуше, хоть и были вне себя от счастья, вновь обретя любимого племянника, а вернее сказать, приемного сына, с замиранием сердца предчувствовали скорое расставание. Они собирались возвращаться на ферму Готе, расположенную вдалеке от любых сколько-нибудь значительных поселений, и опасались мести Фэнфэна. Питуа, который находил выход из любых затруднений, озарила гениальная мысль.

— Ну, чего-чего, а места тут полно, — сказал он тоном человека, много повидавшего на своем веку. — Хватит на целую деревню. Попрошу Блэрио… господина Жана, пусть мадемуазель устроит это… Она такая добрая, любезная, уж найдет уголок, где вы будете и в безопасности, и с нами рядом. Я-то ведь должен где-то жить, ну а вы со мной…

Это и было первой просьбой, с которой Жан обратился к Валентине. Излишне говорить, что ее тут же исполнили.

Встретившись после стольких злоключений и страданий, молодые люди едва успели обменяться несколькими словами, настолько стремительно разворачивались вокруг них события.

Появление Блэрио и Питуа, их невероятный рассказ, потрясающее письмо старого виконта, как бы явившегося с того света, покушение Фэнфэна, самоотверженный поступок Жана, болезнь, поразившая графиню де Ружмон… Все это не оставило места для взаимных излияний. А Жану и Валентине так много нужно было сказать друг другу! Душераздирающие откровения, горячие признания, рассказы о горьких разочарованиях, несокрушимых надеждах, которые выдержали испытание долгой разлукой, клеветой, близостью смерти и устояли несмотря ни на что, ждали своего часа. Чувство долга заставляло влюбленных хранить молчание и удерживало на губах слова, рвущиеся из их сердец, зато с каким красноречием и нежностью говорили их глаза! О, прекрасные мгновения, пережитые вопреки тревогам и огорчениям! О, вершины счастья, маячащие впереди, невзирая на неясное будущее!

Как счастлива была Валентина, уступая Жану часть той власти, которой ее наделили обстоятельства! На все обращенные к ней вопросы — касалось ли это обороны замка, водворения супругов Фуше в маленькой комнатке над службами, распределения обязанностей, выяснения отношений с властями и других дел, требовавших опыта и влияния, — она отвечала:

— Как хотите, Жан! Я уверена, друг мой, вы примете верное решение.

Старый шевалье Фарронвиль, потрясенный драмой, только что произошедшей в гостиной, стоял в полной растерянности и, не в силах собраться с мыслями, наконец решился заметить Валентине:

— Значит, вы разрешаете этому молодому человеку… этому незнакомцу поселиться здесь?

— Это Жан де Монвиль, он спас мне жизнь. Это Жан де Монвиль, и я люблю его. Мы помолвлены уже четыре года… Это чистая правда, дядя, — серьезно ответила девушка. — Не кажется ли вам, что этого достаточно, чтобы он имел право помогать мне и защищать нас?

— Но, дитя мое, люди могут подумать…

— Люди? Кто эти люди и что они могут подумать?

— Ваша мать, к сожалению, не в состоянии принимать решения и говорить, но вы могли бы спросить, что я думаю об этом, или хотя бы предупредить… Так как моральная ответственность… ввиду вторжения в Ружмон постороннего… незнакомца…

Валентина прервала старика с решимостью, удивившей его:

— Дядя, разве я виновата в том, что мне приходится самой все решать? Вы вынуждаете меня напомнить, что все, кто предлагал мне связать судьбу с бандитом, потеряли право рассуждать об ответственности. Открывшие двери Ружмона перед самозванцем не имеют права препятствовать моему жениху, настоящему де Монвилю. Я люблю Жана, и он останется здесь, потому что я так хочу. Как только вы скажете, я представлю его официально…

— Незачем, дитя мое, незачем, — обескураженно отвечал шевалье Фарронвиль, — смелые поступки вашего жениха сами говорят за себя. Я не буду спорить, моя дорогая, вы имеете полное право сами выбирать, с кем идти по жизни. Я люблю вас всей душой и охотно даю свое согласие.

— Благодарю вас, дядя, я не сомневалась в вас, — мягко сказала Валентина, но голос ее был тверд. — Теперь вы лучше понимаете меня, ведь я несправедливо страдала дни, месяцы, годы, а вы не слышали от меня ни одной жалобы! А теперь я хочу сама распоряжаться своей судьбой, ведь от этого зависят мое счастье и жизнь.

Вскоре аббат ушел к графине, и Валентина рассказала жениху о разговоре с дядей и об опасениях старика. Улыбка скользнула по лицу Жана, он нежно поцеловал ей руку и сказал:

— Поговорим теперь о серьезных вещах. Если этой ночью на замок нападут, мы готовы отразить врага. Ваш пес спущен с цепи во дворе.

— Это он помогал неизвестному другу? — спросила улыбаясь Валентина.

— Да, и не он один. Этьен Лелюк, бывший солдат, помогал нам заметать следы, а иногда приносил еду. Не забывайте об этом и будьте добры к нему.

— Мой друг, каждый, кто хоть чем-то помог вам, всегда будет мне дорог. Ваш храбрый Жако счастлив, что встретился с родными?

— Мало сказать, счастлив, он будто с ума сошел от радости! Если бы вы знали, как он почтительно к вам относится, как привязан ко мне…

— Боже, что вам пришлось вынести! Терпеть ненависть, скрываться от осудивших вас мерзавцев, не доверять ни честным людям, ни бандитам! Сколько испытаний, сколько опасностей и лишений! Как долго тянулось это ужасное существование… Расскажите мне все, Жан!

— Да, Валентина, я расскажу вам все с того момента, когда я простился с вами у стен Ружмона. Это был мой последний счастливый день.

— И мой!

ГЛАВА 19

Состояние графини не изменилось. Врач вернулся в сопровождении своего коллеги из Базоша. После долгого совещания оба лекаря заявили, что последствия столь серьезного недомогания предугадать невозможно. Симптомы, безусловно, тревожные, но жизнь больной можно спасти, если точно следовать предписаниям и соблюдать меры предосторожности. Графине необходим строгий режим, она должна находиться в полной тишине и избегать любых волнений. Прописав успокоительное, компресс на затылок и примочки к ногам, лекари пообещали вернуться на следующий день и удалились, обнадежив родных графини невнятными обещаниями, которые всегда наготове у опытных врачей.

Наступила ночь. Графиня забылась тяжелым сном, полным кошмаров, и временами вздрагивала. Валентина и Рене не отходили от ее изголовья. С самого утра во рту у них не было ни крошки, и они наконец послушались шевалье де Фарронвиля, настоявшего, чтобы девушки хоть немного поели.

Еды было хоть отбавляй — на столе ждал свадебный обед. Блюда, искусно приготовленные Бетти, деликатесы, которые графиня разыскивала, чтобы достойно отпраздновать свадьбу дочери, — бесподобные яства, в которых наши предки знали толк, дожидались своего часа. Любое праздничное угощение по сравнению с этим пиршеством показалось бы скудной трапезой.

Мадлена осталась у изголовья хозяйки в полутьме прохладной комнаты, а Валентина, Рене, их дядя и Жан де Монвиль спустились к столу. Аббат Фарронвиль, прислушавшись к словам Валентины, решил, что и правда, было бы смешно встречать молодого человека кислой миной, и приветствовал его как равного. Раньше старик так же радушно принимал самозванца и теперь попал в довольно щекотливое положение, но остроумие помогло ему избежать неловких ситуаций.

Блэрио понравился Рене с первого взгляда, и она знала, что Леон Бувар именно ему обязан своим спасением. Кроме того, Жан любил ее кузину, которую Рене считала родной сестрой, и девушка сразу почувствовала к нему расположение.

Жан, по обе руки которого сидели девушки, был окружен теплом и симпатией. Аббат Фарронвиль смягчился, почувствовав приподнятое настроение, царившее за столом, и лицо его прояснилось. По правде сказать, он до сих пор не понял, что все-таки произошло. Оказалось, что Франсуа Жан на самом деле Фэнфэн. А Блэрио вовсе не дровосек — а Жан Франсуа де Монвиль. Валентина ненавидит первого и любит второго. Все это можно рассказать в двух словах, а сколько было слез! Ладно, остальное прояснится позже. Жан де Монвиль и аббат церемонно раскланялись, и старик отправился к себе в комнаты, собираясь отдохнуть после обеда и предшествовавших ему событий.

Девушки поднялись наверх, чтобы сменить Мадлену. Графиня все еще спала, и Рене отпустила сестру:

— Иди, прошу тебя… Вам нужно столько сказать друг другу! Чуть только графиня пошевелится или произнесет хоть слово, я тебя позову.

В это время Жан отправился с дозором вокруг замка, но Жако уже опередил его и, обойдя в сопровождении Мусташа крепостные стены, приветствовал хозяина словами:

— Ничего нового, господин Жан.

— Спасибо, Жако.

— Графине лучше?

— Нет, друг мой.

— Эх, ну и дела творятся! Представьте, господин Жан, я теперь совсем как прежде, ну, как до наших несчастий… Будто и не было никакого Блэрио, ни Питуа… Опять с моими стариками, жилье у нас что надо, да и с вами рядом, и все, чего мы натерпелись, можно забыть…

— Не сегодня завтра, может быть, кое-что придется и вспомнить.

— Шутите, должно быть.

— Бандиты недалеко, их нужно уничтожить.

— Что до этого, так я всегда готов.

— Ну, доброй ночи, Жако.

— Доброй ночи, господин Жан.

Жан ласково потрепал Мусташа, вившегося у ног, и вернулся назад. Проверив бдительность сторожей и убедившись, что замок и его обитатели находятся под надежной защитой, Жан сел рядом с Валентиной. Ее большие ясные глаза смотрели на него с невыразимой нежностью.

— Ах, Валентина, как я, должно быть,изменился! — произнес он с легкой грустью, ставшей для него привычной за годы одиночества и испытаний.

— Нет, мой друг, человек, сидящий рядом со мной, именно тот, о котором я так долго плакала! Вы все такой же, может, только стали чуть серьезнее…

— Дорогая Валентина, наконец настал день, которого я ждал с таким нетерпением. Я стремился к нему всеми своими силами… Боже! С трудом верится, что это правда. Боюсь, что сон, сменивший кошмарную действительность, вот-вот прервется и я снова окажусь посреди леса, в хижине Блэрио, нищего дровосека…

— Как ужасна была ваша жизнь!

— Настоящий ад! Нет таких слов, чтобы описать все, что мы пережили.

— О, я верю вам! Я сама столько выстрадала!

— В один миг я лишился всего — это было поистине ужасно. Вы уехали, я боялся, что мы больше не увидимся, и ломал голову, как вернуть вас. В голове роились самые невероятные планы, я проклинал бедность, намертво приковавшую меня к руинам отцовского поместья. Так раньше крепостные крестьяне, едва вышедшие из дикого состояния, были привязаны к своему куску земли. Я не мог вынести разлуки и неизвестности и, наверное, решился бы на какое-нибудь безумство. Меня арестовали как последнего мерзавца, обвинили в воровстве, убийстве, разбое… У меня оставались только вы и Жак Фуше, остальные не сомневались, что я преступник. В тюрьме я думал, что сойду с ума, слушая проклятия несчастных, которые считали, что перед ними действительно бандит, наводивший ужас на всю округу.

— Должно быть, это было невыносимо!

— Мученическая смерть жертв Террора казалась мне избавлением! Но страшнее было погибнуть опозоренным, ненавидимым и в то же время невиновным! Увидев, что протесты ни к чему не привели и что мне грозит смертный приговор, Жако, который после моего ареста прятался в Готе, не стал тратить время на бесплодные жалобы и причитания. Он пообещал вызволить меня из тюрьмы и, рискуя жизнью, сдержал слово. Раздобыв лемех от плуга, принадлежавшего раньше его дяде, несчастному старику, который так жестоко пострадал, однажды вечером он прокрался к тюрьме. Не прошло и часа, как в стене было пробито отверстие, и Жако проник внутрь. «Господин Жан, — сказал он мне, — бегите, не то будет поздно». — «Побег будет признанием вины». — «Это единственный способ доказать вашу невиновность… Вам собираются отрубить голову. Жизнь так мало ценится в наше время! На свободе мы вдвоем добьемся правды и найдем настоящих бандитов».

Я послушался Жако и бежал из тюрьмы. Мы скрылись в Орлеанском лесу. В самой чаще, где бродили дикие звери, мы нашли заброшенную хижину дровосеков. Она стала нашим первым пристанищем, а единственной пищей — ячменный хлеб, который Жако купил на последние деньги. За мою голову назначили выкуп. Нам приходилось прятаться, а я должен был стать неузнаваемым.

— Неужели вы ни секунды не думали о том, чтобы покинуть страну? — спросила Валентина, с замиранием сердца слушая Жана, который рассказывал о своих злоключениях так просто, что от этого они казались еще ужаснее.

— Я не хотел и не мог покинуть Бос, а особенно Ружмон, где все напоминало о вас! Каждый камень дышал воспоминаниями. Вдали, за деревьями, виднелись очертания стен замка, и в минуты отчаяния мне казалось, что я слышу слова: «Трудись и надейся!» И мы трудились, Валентина, и надежда не покидала нас. Помощи ждать было неоткуда, и с первого же дня нам приходилось самим добывать пропитание. Нужно было найти какую-нибудь несложную работу, требовавшую сил, выносливости и оставлявшую свободу действий. Мы подумали, а почему бы не стать дровосеками? Труд, конечно, нелегкий, но заработать на кусок хлеба можно, да и научиться этому недолго. Прошло немного времени, и Жако, с детства собиравший хворост в лесах Жуи, сделал из меня неплохого лесоруба, мы начали сводить концы с концами. Я перестал стричься, отрастил бороду, стал носить грубую одежду и через три месяца уже превратился в настоящего бродягу, лесного человека, при встрече с которым женщины вздрагивали, а дети начинали плакать.

Мало-помалу я привык к новой одежде и перестал чувствовать себя как в маскарадном костюме. Я вжился в новую роль, а мои праздные руки приучились к труду. Лицо загорело и обветрилось, на ладонях появились царапины, ссадины, а вскоре и настоящие мозоли — узнать прежнего Жана де Монвиля теперь стало совершенно невозможно. Однажды меня остановили гвардейцы и, думая, что перед ними переодетый аристократ, потребовали документы. Я показал им руки и ответил: «Я сам зарабатываю на кусок хлеба! Вот все мои документы!»

Гвардейцы расхохотались: «Ладно, гражданин, мы тебе верим! У аристократов мозолей на руках не увидишь».

Валентина воскликнула:

— Боже, какой захватывающий, необыкновенный рассказ! Сколько вам пришлось пережить! Но скажите, откуда у вас такие странные прозвища?

— Мы получили их за наши шапки, — ответил с улыбой Жан. — Я избавился от треуголки с галунами и ходил с непокрытой головой, как дикарь. Однажды Жако поймал барсука и сделал мне картуз из его шкуры. С тех пор все по соседству стали звать меня Барсучий Картуз. На местном наречии это звучит «Блэрио». В другой раз нам в силок попался хорек, и Жако смастерил себе замечательную шапку, за что и получил свое прозвище Питуа. Понемногу наше холостяцкое жилье обустраивалось, мы обзавелись кое-какой одеждой и самыми необходимыми предметами — котелком, сковородкой и вертелом. Жако обучал меня премудростям жизни бедняков, и вскоре я научился приносить хоть какую-то пользу. Только одно мешало нам стать настоящими братьями. Когда поблизости никого не было, Питуа становился таким почтительным, что это могло выдать нас обоих. Я никак не мог отучить его от всяких «господин Жан, не угодно ли…» да «господин Жан, не изволите ли…». Сколько я ни твердил, что попаду на виселицу из-за этой неуместной почтительности, все продолжалось по-прежнему. Пришлось сильно рассердиться, чтобы заставить Жако говорить мне «ты», как своему товарищу, такому же нищему работнику, и я, хоть и с трудом, добился своего.

Однажды нам повстречались мальчишки, которые с бездумной дикарской жестокостью мучили щенка. Мы отобрали несчастное животное, а Питуа назвал его Мусташем. Пес быстро вырос и привязался к нам. Он оказался неглупым, и скоро мы уже не представляли без него нашу бродячую жизнь.

Теперь вы знаете, как мы оказались втроем. Слушайте же дальше.

Главное было сделано — я полностью изменил внешность, теперь мы могли среди бела дня появляться в окрестных селах, не боясь быть узнанными. Ничтожество моего нового положения надежно защищало меня. Наше новое ремесло стало приносить некоторый доход. Я сделался таким же умелым лесорубом, как Питуа, и успевал от восхода до захода нарубить сто вязанок хвороста, которые продавал по два лиара. Сто раз по два лиара — это пятьдесят су. Мы зарабатывали в день по пять ливров серебром, а тратили не больше десяти су.

— Десяти су! — повторила Валентина со слезами на глазах. — Что же вы ели?

— То же, что и крестьяне, — хлеб и сухой сыр, но я был силен и здоров, как никогда. У нас были причины для такой строгой экономии. Мы экономили на всем, потому что хотели накопить денег на оружие. И вот в один прекрасный день мы, не торгуясь, выложили торговцу в Нёвиль-о-Буа шестьдесят ливров за пару великолепных двустволок, явно украденных из какого-то замка. Почувствовав себя королями леса, мы время от времени стали промышлять браконьерством, и на нашем столе появилась дичь. Мы начали продавать ее и могли теперь откладывать больше денег, а иногда даже позволяли себе некоторые излишества. Надо сказать, что заняться этим неблагородным и опасным ремеслом нас побудили очень серьезные причины. Браконьер может бродить по лесам и лугам в любое время дня и ночи, не вызывая подозрений, а мы не оставляли надежду втереться в доверие к бродягам, которых видимо-невидимо в Босе, и хоть что-нибудь разузнать о таинственных бандитах.

Мы делали все, чтобы достичь поставленной цели и уже довольно долго вели непривычную, полную волнений жизнь. Мы кружили вокруг Ружмона, но не осмеливались подходить слишком близко. Я тщетно ломал голову, но не мог придумать другой способ проникнуть в замок, кроме штурма, и вдруг меня словно озарило.

Когда-то в библиотеке Жуи я наткнулся на рукописи о замках Тресонвиль и Ружмон. Это были истории их владельцев, мемуары и карты. Среди прочих любопытных сведений мне попался план подземелья, вырытого еще во времена религиозных войн и соединявшего оба замка. Оба входа были тщательно замаскированы, и попасть внутрь можно было, только зная секрет дверного механизма, подробное и четкое описание которого прилагалось. Это имело отношение к Ружмону, поэтому я запомнил все слово в слово и теперь решил проверить, существует ли подземный ход на самом деле. Однажды вечером мы отправились на разведку в Тресонвильский лес. Освещая путь, мы спускались по подземному ходу, уходившему все дальше в темноту. Внутри оказалось сухо, не видно было ни осыпей, ни трещин на стенах. Понадобилось больше получаса, чтобы добраться до другого выхода. Мы оказались перед огромной каменной плитой, которую не смогли бы сдвинуть и двадцать человек. Однако достаточно было слегка нажать на пружину, чтобы плита отодвинулась, открыв лестницу. Поднявшись по ней, мы попали в подвал замка Ружмон, где хранились вина. Наконец мы оказались там, куда так стремились. Я не в силах передать свои чувства, когда вновь увидел опустелый двор, заколоченные ставни, холодные стены. Все вокруг говорило о вашем отсутствии.

— О Жан, а я страдала по другую сторону Рейна, в ссылке, среди равнодушных, чужих людей… Но зачем вспоминать об этом сейчас, когда все позади и мы так счастливы!

— Милая Валентина, я готов благословлять невзгоды, благодаря которым сильнее почувствовал счастье. О подземном ходе знали только мы, и я понял, что должен стать стражем Ружмона и охранять его до вашего возвращения.

Замок должны были конфисковать по революционному декрету, но я знал, что достаточно силен, чтобы дать отпор любому и помешать чужакам завладеть Ружмоном. Это стало единственным утешением в нашем полуподпольном существовании. Превратившись в призраков, беспокойных и ужасных выходцев с того света, мы поднимали в замке адский грохот. Люди осмеливались проходить мимо не иначе как осеняя себя крестным знамением. Однажды у нас целую неделю просидел в плену один бесстрашный атеист. Он поседел от ужаса и навсегда отказался от притязаний на замок.

Мы окончательно перебрались в подземелье и превратили его в надежное убежище. Теперь вы понимаете, каким образом «неизвестному другу» удавалось всегда появляться в нужное время, постоянно охранять вас и даже вступить с вами в переписку.

— Жан, почему вы не открылись мне! — с нежным упреком прервала его Валентина. — Одного слова хватило бы, чтобы прекратить ужасные муки неизвестности…

— Любимая, я не мог этого сделать. Забывшись, вы могли выдать нас словом или жестом. Ваша роль в случившейся трагедии была ужасной, но необходимо было доиграть ее до конца, иначе все пропало бы. Противник был силен, только вы могли противостоять ему и помочь нам одержать победу. Мы должны были открыть правду вашей матери, разоблачить Фэнфэна, оправдаться в глазах судьи!

— Это правда, мой друг, истинная правда! Но должна сказать, что вы заблуждаетесь, если полагаете, что женское чутье не подсказало мне, что рядом друг! Боже, я так боялась до самой последней минуты! Ах, Жан, так вы знали все, даже ужасные тайны разбойничьей шайки!

— Да, Валентина. Я был потрясен, когда впервые увидел вблизи этого человека, воплощавшего само зло. Сходство между нами было поразительным, и мне вдруг вспомнились слова, которые я слышал в далеком детстве. Теперь я понял их. Отец говорил со старым верным слугой о каком-то ребенке и отправлял деньги на его воспитание. Меня всегда удивляло, почему я запомнил название деревни в Анжу и имя ребенка. Может быть, на меня произвел впечатление таинственный вид отца.

Стоило мне увидеть Фэнфэна, как в ту же минуту ожили детские воспоминания. Я оставил Питуа в Ружмоне и отправился в Анжу. То, что я узнал, было ужасно. Мальчик, о котором так заботился мой отец, вырос настоящим головорезом. Он был приговорен к тюрьме и позорному столбу, заклеймен палачом и, наконец, сослан на галеры. Этот мерзавец имел наглость претендовать на незапятнанное имя де Монвилей, объявил меня самозванцем и заставил расплачиваться за свои преступления! Оставаясь в тени и доверяя только Жако и Мусташу, я готовил возмездие, осторожно затягивая петлю вокруг самозванца. Все это время моя жизнь подвергалась опасности, помощи ждать было неоткуда. К властям я обратиться не мог — судьи Конвента вынесли настоящему Жану де Монвилю смертный приговор, подлежавший немедленному исполнению. Никто не стал бы пересматривать дело бывшего аристократа, тем более что разбойник, или, как теперь его называли, гражданин Монвиль, был известен как ярый республиканец, не расставался с красным колпаком и постоянно насвистывал «Карманьолу»[84].

Но мало-помалу тучи рассеялись. На смену мрачным дням Террора пришли более спокойные времена. Вы вернулись из ссылки и с тех пор всегда были под невидимой защитой. Мы по-прежнему жили в подземелье и каждую ночь, поднимаясь через винный погреб, обходили дозором вокруг замка. Мы приручили сторожевого пса, который вскоре подружился с Мусташем. Он будто знал, что перед ним друзья, и ни разу не выдал лаем присутствия ваших незримых защитников. Завершив обход, мы по очереди оставались у плиты, закрывавшей вход в подземелье, а Мусташ караулил в погребе и при малейшем шорохе поднимал тревогу. Этот удивительный пес не раз спасал нас — как только раздавался подозрительный шум, он тут же неслышно спускался и предупреждал нас, тихо скуля или теребя за одежду.

— Ваша тайна так и не была раскрыта, — сказала Валентина, растроганная рассказом о преданности, мужестве и скромности, прошедших испытание временем.

— Мы крадучись обходили замок, — продолжал Жан. — Став браконьерами, мы научились ступать так тихо, что даже дикие звери не всегда замечали нас. Ваш пес был теперь нашим союзником.

Однако месяца два назад один из ваших слуг начал что-то подозревать. Это случилось после ужасного покушения на капитана Бувара.

— Тогда вы снова выступили как герой, Жан! Я была так счастлива, так гордилась вами!

— Это было нетрудно, мы горько сожалели, что поздно подоспели. Выстрелы застали нас в лесу возле дороги, ведущей из Базоша в Шоси. Противник превосходил нас числом, но мы бросились на выручку несчастным, угодившим в засаду, как раз в тот момент, когда негодяи собирались их прикончить. Обратив нападавших в бегство, мы обнаружили истекавшего кровью капитана Бувара и перенесли его в одно из наших убежищ, а затем в подземелье Ружмона. Через некоторое время, когда раны начали заживать, капитан собрался покинуть свое временное пристанище, но тут произошло нечто непредвиденное. Один жандарм, ума у которого оказалось гораздо меньше, чем желания выслужиться, попытался нас арестовать. Нам нечего было терять, и, оказав яростное сопротивление, мы укрылись в подземелье, где нас ждал капитан. Он, как и мы, преследовал бандитов и поэтому опасался встречи с жандармами. Тот, на кого мы нарвались, оказался злопамятным и велел немедленно замуровать вход в подземелье. Теперь подниматься наверх можно было только в замке. Здоровье капитана внушало некоторые опасения, и мы решили как можно скорее послать за врачом. В Тресонвильском лесу становилось небезопасно, и врачу, который до этого тайно приходил к капитану Бувару, пришлось прекратить ночные посещения, а сами мы были недостаточно опытны, чтобы обойтись без его услуг. Мы перенесли раненого во двор Ружмона. В ту минуту, когда мы, стараясь двигаться как можно тише, вносили капитана в конюшню, появился слуга по имени Этьен Лелюк. Несчастный, остолбенев при виде четырех человек, которые проникли в замок невзирая на ров, стены и запертые ворота, уже собрался звать на помощь, но капитан Бувар остановил его. Он узнал Этьена при свете лампы, которую тот держал, и крикнул ему: «Тише, Этьен! Я твой капитан Леон Бувар! Это мои друзья, они вынуждены скрываться. Я обязан им жизнью, не выдавай же их и служи им, как служил бы мне».

Пока капитан говорил, Этьен успел опомниться и, убедившись, что имеет дело не с разбойниками, помог устроить раненого в конюшне, пообещал позаботиться о нас и хранить все в тайне.

Он крепко держал свое слово и скоро стал для нас поистине незаменим — то подставлял здесь лестницу, то спускал там веревку, добывал пищу и по мере сил помогал «таинственному другу» прятаться и выполнять свой долг.

Этьен обладал еще одним бесценным качеством — он и не подозревал, кто были на самом деле Питуа и Блэрио, до той самой минуты, когда маски были сорваны.

Теперь вы знаете, как я жил все это время, какие несчастья и испытания выпали мне на долю.

Конечно, вынести пришлось многое, но я сражался за счастье и любовь, в моем сердце не гас огонь веры, избавлявший от отчаяния и заглушавший голос малодушия. Среди непроглядной тьмы в моих ушах звучали слова надежды.

И вот то, о чем я так мечтал, свершилось! Мы снова вместе, и ваша нежность, как аромат любимых цветов, заставляет забыть обо всех невзгодах.

Не в силах бороться с переполнявшими ее чувствами и дрожа от волнения, Валентина с трудом сдерживала слезы. Чувствуя себя счастливее любой смертной и забыв обо всем на свете, она бросилась в объятия молодого человека и прошептала сквозь рыдания:

— О, Жан! Я люблю вас!

Часть третья

ГЛАВА 1

«Тридцатого числа месяца нивоза VI года от основания единой и неделимой Французской Республики.

Резиденция Жанвиль, департамент Эр-и-Луар.

Мне, нижеподписавшемуся гражданину Пьеру Паскалю Вассёру, сержанту национальной гвардии, из протокола от семнадцатого числа сего месяца, составленного в мое отсутствие гражданами Прюдомом, Винсентом и Розье, гвардейцами отряда, находящегося под моим командованием, стало известно, что в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое число было совершено убийство гражданина Фуссе-старшего, хозяина фермы Мийуард, находящейся в коммуне Пупюи, кантон Оржер, департамент Эр-и-Луар.

В сопровождении вышеназванных гвардейцев, граждан Винсента и Розье, в одиннадцать часов утра я прибыл на ферму Мийуард, где не застал никого, кроме слуг, заявивших, что упомянутый Фуссе-старший скончался двадцать третьего числа сего месяца от побоев, нанесенных ему ночью. Его сын, Фуссе-младший, был в это время в Орлеане. Мы допросили прислугу, не оставлено ли бандитами в доме какое-либо оружие. Выяснилось, что на месте преступления были брошены дубинки, но Фуссе-младший сжег их как орудия убийства своего отца. Однако остались следующие улики — две шляпы, из которых одна сильно обгорела; трубка; рваная рубаха и две пары сабо. Указанные улики прилагаются в соответствии с описью:

1. Треуголка с загнутыми углами. Украшена черным галуном и трехцветной кокардой.

2. Гипсовая трубка для табака. Чубук длиной около двух дюймов.

3. Изношенная полотняная рубаха с заплатками, выкроенными, по всей вероятности, из женского фартука с тесьмой.

4. Пара сабо с каблуками на гвоздях. Один гвоздь, скорее всего, от подковы. Завязки из двух полосок венгерской кожи, вырезанных из конской упряжи.

5. Другая пара сабо, набитых овечьей шерстью и сеном. На правом сабо с одной стороны обнаружена дыра, скрепленная проволокой и железным крючком, изготовленным, по всей видимости, кузнецом.

6. Обгоревшая шляпа со шнурком из венгерской кожи, к обоим концам которого привязаны обрывки желтой ленты.

Все перечисленные выше предметы были нами изъяты и заперты в комод, ключ от которого мы забрали с собой. Упомянутый Фуссе-младший отсутствовал и, по словам прислуги, должен был вернуться не раньше вечера следующего дня, первого числа месяца плювиоза[85].

В подтверждение всего изложенного составлен настоящий протокол, который подписали

Винсент и Розье,

Вассёр».

Из этого документа, который автор обнаружил в материалах оржерского дела и привел здесь, не изменив ни единого слова, следует, что сержант Вассёр, которого с таким нетерпением ожидал мировой судья, начал расследование спустя целых тринадцать дней после убийства. Тринадцать дней — большой срок, но сержант все это время был в отпуске и смог отправиться в Мийуард только на рассвете тридцатого числа месяца нивоза.

Составляя протокол, сержант был немногословен и изложил только самые необходимые сведения. Краткость и тщательность, с которой он описал предметы, не замеченные ни мировым судьей, ни жандармами, которые первыми осматривали место преступления, свидетельствовали об опыте, проницательности и привычке обращать внимание на самые незначительные детали.

Шляпа, трубка, две пары сабо и поношенная рубаха немногое могли прояснить в таком невероятно запутанном деле, столкнувшись с подобными трудностями, любой на месте Вассёра опустил бы руки. Однако сержант был рад и этим, чудом сохранившимся уликам.

На следующий день он вернулся в Мийуард и допросил Бернара Фуссе. Молодой человек почти ничего не мог сказать и вспомнил только, что сразу после нападения был ранен и заперт в погребе вместе с прислугой. Он видел около двадцати бандитов, вымазанных сажей и вооруженных саблями, ружьями и дубинами. К сожалению, Фуссе-старший, скончавшийся неделю назад в страшных мучениях, ничего не рассказал о случившемся. Слуги, как и Бернар, видели около двадцати человек.

— Прекрасно, друзья мои, — сказал сержант на прощание. — Будьте мужественны! Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы избавить вас от этих мерзавцев.

— Да уж, — ответил Бернар Фуссе, — мужество нам точно понадобится. С тех пор как случилось несчастье, мы все время живем в страхе. Мысль, что бандиты могут вернуться, приводит нас в ужас.

— Вооружите ваших людей. Чтобы защищаться в случае нового нападения, вам разрешается иметь ружья и патроны. Кроме того, мы будем поблизости, и уж если они снова покажутся…

— Но, сержант, ведь вас всего трое против целой банды!

— По-моему, этого больше чем достаточно, — невозмутимо ответил Вассёр. — Я бы отдал жалованье за полгода, чтобы помериться силой и с тридцатью мерзавцами, да только никак не доберусь до них. Ну, что будет — то будет. Прощайте, граждане! Оставайтесь в Мийуарде, возможно, нам понадобится еще что-нибудь узнать.

С этими словами гвардейцы покинули ферму.

В нападении принимали участие по меньшей мере двадцать человек, и сержант рассудил, что прежде всего следует навести справки о самых крупных шайках, замеченных в окрестностях за несколько дней до и после происшествия.

Он начал прочесывать местность вокруг Пупюи, как егерь, разыскивающий след дикого зверя, забившегося в нору. Первой на пути оказалась деревушка Доменвиль, где ничего не удалось узнать, и маленький отряд без промедления двинулся на ферму Эгрон. Но и там поиски не увенчались успехом. В Мамеро и Буасе в ответ на расспросы жители уклончиво отвечали: «Э-э-э, да мы и не слыхали… вроде как и не было ничего…» Сержант, чья безупречная выправка произвела на крестьян большое впечатление, постарался убедить их, что безраздельной власти бандитов настал конец. Чтобы окончательно рассеять опасения крестьян и получить наконец нужные сведения, он сообщил, что правительство намерено избавить Бос от нападений бесчинствующих негодяев.

— Так-то это так, — отозвался папаша Нобле, фермер из Буасе, — а ну как они дознаются, что я про них чего сказал? Куда мне деваться прикажете? В два счета красного петуха пустят, а не то башку снесут или брюхо вспорют. Вот если б у меня на ферме солдаты или жандармы сидели, тогда дело другое, можно было бы не трястись.

— Да ведь мы для того и ездим по всей округе, чтобы вы были в безопасности, — отвечал командир гвардейцев. — Наше дело вас защищать, появляться там, где нас меньше всего ждут, не давать мерзавцам передышки. Папаша Нобле, вот что я скажу вам: у меня теперь народу вдвое больше и в Жанвиль мы не вернемся, пока не зададим кое-кому хорошую трепку. В Базош-ле-Гальранде стоят двадцать пять гусар под командованием капитана Бувара. Он шутить не любит, и там ждут только моего знака, чтобы выступить.

— Да я разве что, — пролепетал несчастный фермер, едва живой от страха. — Кругом полным-полно этих мерзавцев…

— Верно, но чем их больше, тем нужнее ваша помощь. Даю слово, что не выдам вас и сохраню все в глубочайшем секрете.

— Гражданин Вассёр, да не видал я ничего, как есть ничего!

Несмотря на царствовавшие среди крестьян настроения, которые так ярко выразил папаша Нобле, сержант не отчаивался. Непробиваемое молчание жертв банды поджигателей было для него лишь еще одним препятствием, которое требовалось преодолеть. Для любого, кто хорошо знал эти края, в поведении фермеров не было ничего загадочного. Причины их страха крылись в том, что до сих пор от властей не было никакого толка и несчастные крестьяне были вынуждены самостоятельно отражать нападения бандитов.

Сержант Вассёр, которого, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, продолжал поиски. Сопровождавший его Розье был менее сдержанным и дал выход своему раздражению, разразившись колкостями, на которые был большой мастер.

— Осмелюсь заметить, господин сержант, — начал он, теребя ус, — если бы мы как истинные патриоты и представители власти не помнили ежесекундно о долге, то следовало бы заставить этих пентюхов наложить в штаны со страху.

Тысяча чертей! На моей родине в Бургундии давно бы уж устроили облаву на бандитов! Охотились бы на них, как на волков… Смею уверить, в нашем краю стволами ружей не принято раздувать огонь или чинить водостоки!

Сержант Вассёр улыбнулся, слушая своего подчиненного:

— Розье, в другом месте и нравы другие. В Босе не любят вмешиваться в разные истории. Не волнуйтесь! Не пройдет и недели, наши треуголки примелькаются, люди перестанут бояться и сами начнут говорить.

Розье подхватил:

— Треуголки национальной гвардии принесут нам победу! Ведь это символ трех военных добродетелей — проницательности, храбрости и справедливости!

Он как раз закончил тираду, когда всадники остановились у фермы Уван, принадлежавшей коммуне Сужи. Управляла здесь вдова Сэвен. Хотя чистота и порядок были в то время большой редкостью на фермах в Босе, но во владениях этой маленькой энергичной женщины все свидетельствовало о том, что она крепко держит в руках своих работников.

Гвардейцы готовились встретить здесь тот же прием, что и в Буасе, но фермерша оказалась решительнее многих мужчин и сразу заявила:

— Сержант, если бы я была солдатом, то оседлала бы коня и отправилась с вашим отрядом! Но раз Бог создал меня женщиной, то я сделаю хотя бы то, что под силу бедной вдове, — расскажу все, что знаю. К сожалению, мне известно не так уж много…

— Отлично сказано, гражданка! — отозвался Вассёр, и улыбка осветила его мужественное лицо.

— Ну, а пока что лошадям не помешает мерка-другая овса, — сказала фермерша. — Вы, надеюсь, не откажетесь от стаканчика вина и яичницы. Ну же, идемте! Я буду рада вас угостить!

Не обращая внимания на протесты, она тут же собрала на стол. Гвардейцам пришлось сдаться и принять приглашение. Пока они торопливо расправлялись с угощением, как солдаты в походе, которые не знают, где и когда пообедают в следующий раз, вдова Сэвен рассказала о том, что их так интересовало.

До того, как на ферме Мийуарда случилось несчастье, в окрестностях стали появляться и просить приюта разные бродяги. Это были молодые и сильные люди, которые вполне могли бы работать, но вместо этого предавались полному безделью. Говорили они на каком-то непонятном языке, подворовывали, и было похоже, что они друг друга знали. Однако после того, как было совершено ужасное преступление, жертвой которого стал папаша Фуссе, этих бродяг почти не видно. Надо думать, что те несчастные, которые теперь просят миску супа или охапку соломы, и впрямь нищие — немощные старики или калеки.

В рассказе фермерши содержались ценные сведения, которые Вассёр не пропустил мимо ушей. Из того, что он услышал, следовало, что все бродяги, появлявшиеся в это время на равнине, в большей или меньшей степени были причастны к преступлению. Иначе чем объяснить их внезапное исчезновение? Сержант обратился к фермерше:

— Скажите, а не останавливался ли у вас кто-нибудь из них в то время, когда убили папашу Фуссе?

— Тогда нет, а вот дня через три-четыре после того шесть человек просились на постой.

— Не помните ли, как они выглядели?

— Нет, я не заметила ни их лиц, ни во что они были одеты. Но служанка, которая относила им суп, слышала, как один из них сказал: «Если бы Фуссе был в сапогах, у него бы ноги не так поджарились…»

— И все?

— Еще служанка слышала, как они говорили о деревушке Эшель.

— Это ведь в коммуне Терминьер?

— Верно, сержант, всего в каком-то лье отсюда.

— Прекрасно! Спасибо за гостеприимство и особенно за рассказ!

— Да будет вам. Не забудьте, когда будете проезжать мимо Увана, что здесь для вас всегда найдутся лошади и ночлег. Я послушаю, что люди толкуют… С вами-то говорить боятся, а от меня скрывать не будут. Если что узнаю, в следующий раз расскажу.

— Еще раз благодарю, гражданка Сэвен! Ну, друзья, в дорогу!

Через двадцать минут бешеного галопа сержант и его спутники оказались на ферме Эшель.

— Ну, Розье, — обратился Вассёр к гвардейцу, — никогда не следует отчаиваться. И в Босе найдутся смелые энергичные люди!

— Я разве спорю, сержант, — ответил тот, — да вот только до сих пор нам встретился только один храбрец… Да и тот женщина!

Расследование в Эшеле было долгим и трудным. Здешние жители ничего не знали или не хотели говорить. Вассёр полдня ходил из дома в дом и ничего не узнал. Наступил вечер, сержант уже собирался отправиться на ночевку в Терминьер и засесть за составление рапорта, когда одна старуха припомнила, что видела здесь шестерых бродяг, о которых говорила вдова Сэвен. Они спрашивали, сколько пути от Эшеля до фермы Мюзель.

— Лье с четвертью, так им и сказала, — пробормотала она.

— Вы не запомнили, гражданка, как они выглядели и во что были одеты?

— Бог с вами, господа хорошие, — отвечала старуха, так и не привыкшая к демократичному обращению «гражданин».

В Терминьере гвардейцы спали, как спят на совесть потрудившиеся люди, и на рассвете были снова в седле. Весь следующий день они кружили в окрестностях Терминьера, но крестьяне Мюзеля не смогли или не захотели вспомнить шестерых бродяг. Тем не менее ничто не могло разрушить уверенность сержанта в том, что они на правильном пути. Розье ругался крепче, чем обычно. Вассёр же, как всегда, сохранял достоинство и невозмутимость. День завершился очередной ночевкой в Терминьере, а назавтра отряд опять отправился в бесконечное путешествие через деревушки и фермы Фавроль, Терр-Нуар и Невийе до самого леса у Вильпьон, но это не принесло новых сведений для рапорта и измотало лошадей и всадников.

На третий день Вассёр, верный своей системе, повернул на Люмо и продолжил поиски, кружа по окрестностям, но и там никто ничего не видел. Гвардейцы прочесали большой лес, расположенный к северу от городка, и опять безрезультатно. Тогда отряд снова направился к Мийуарду и остановился в одном лье от Люмо, на ферме Онэ. Здесь, как и на ферме Уван, хозяйничала вдова, гражданка Дефорж.

К счастью, она оказалась дома, и сержант сразу смог приступить к расспросам о шести бродягах.

Вдова Дефорж тут же перебила его:

— Не шесть, гражданин сержант, а целых девять человек! Я не помню, что был за день, но это точно случилось незадолго до убийства несчастного Фуссе.

— Прекрасно, гражданка, прекрасно! — воскликнул командир гвардейцев, радуясь проблеску света, который наконец начал рассеивать окружавшую его тьму. — Не можете ли вы указать, куда они потом направились?

— Они переночевали в хлеву и рано утром ушли в сторону Беньо, или к лесу около Люмо.

— А не обратили вы внимания на что-нибудь особенное в их внешности?

— Ну, кое-что я приметила. Во-первых, они нездешние, и уж если правду сказать, настоящие бандиты. Сами смотрите — среди них был один лет под тридцать, не очень высокий, около пяти футов ростом. Он был в белой куртке и коричневых матросских штанах, а на ногах грубые башмаки, подбитые железом. Еще у него была треуголка, только надевал он ее задом наперед, вот на это я и обратила внимание.

А другому лет тридцать пять, ростом чуть пониже первого. Одет он был плохо — узкая куртка из голубого сукна, вся в заплатках, башмаки на гвоздях да треуголка, которую он все на глаза надвигал.

Третий высокий и крепко сложен, лет, должно быть, около сорока пяти. Ростом он пять футов и шесть дюймов, бородатый и с дубинкой. Куртка на нем зеленая и штаны такие же, прошиты кожей, как у национальных гвардейцев. Шляпа круглая, тоже из кожи. Про четвертого помню, что у него рубаха белая, шапка на военный манер, и он тоже с дубинкой был. Пятый был в коричневой куртке с желтыми пуговицами сзади, на первый взгляд лет ему около двадцати двух. Последний очень высокий, никак не меньше пяти футов и восьми дюймов[86]. Одет в старую рубаху, какие носят портовые грузчики, синие гетры и сабо.

Фермерша старалась как можно лучше припомнить все, что видела, и надо сказать, это ей неплохо удавалось, а сержант, примостившись на краешке стола, записывал, словно под диктовку, описание бандитов и приходил в восторг от новых подробностей.

— Ну, гражданка, это все? — спросил он, занеся в тетрадь старую рубаху, гетры и сабо, в которые был одет шестой бандит.

— Все, гражданин, — ответила вдова Дефорж. — Остальных я не помню.

Горячо поблагодарив хозяйку фермы, сержант и оба гвардейца вернулись на ночь в Мийуард, исходный пункт действий по розыску бандитов. За время их отсутствия, как и следовало ожидать, не произошло ничего нового. Вассёр приказал собрать оставленные разбойниками предметы, которые он перечислил в рапорте, и привязал тюк к седлу. На следующий день, составив отчет о проведенных накануне поисках, сержант покинул ферму.

Четвертый день также прошел в бесплодных разъездах. С наступлением ночи гвардейцы снова вернулись к Бернару Фуссе, который с равным гостеприимством предоставлял свой кров и всадникам и лошадям.

На рассвете следующего дня в Мийуард из Шамду, с фермы, принадлежащей коммуне Тийе-ле-Пене, прискакал гражданин Невё с сообщением, что его пастух, Жан Гуден, хочет что-то рассказать сержанту. Бросив завтрак, Вассёр вскочил на лошадь, за ним последовали его гвардейцы, столь же увлеченные погоней за бандитами. Ферму Мийуард от Шамду отделяло почти два лье. Скакавшие галопом всадники одолели это расстояние за сорок минут, и вскоре впереди показались деревушка и ферма.

Как и предсказывал сержант, вид треуголок начал наконец оказывать желаемое действие — люди стали разговорчивее. Пастух Жан Гуден решился рассказать, что видел девять человек, подходивших под описание гражданки Дефорж, их приметы полностью соответствовали словам вдовы. Более того, пастух смог рассказать, как выглядели остальные трое, и под конец сообщил сержанту, что к девяти уже известным бандитам присоединились еще пятеро. Заметив, что пастух наблюдает за ними, они разошлись в разные стороны и снова собрались вместе на четверть лье дальше по дороге на Беньо. Все это происходило за два дня до убийства на ферме Мийуард.

После того как был составлен протокол и свидетель поставил под ним свою подпись, сержант решил обследовать находившийся неподалеку лес Гури. Гвардейцы наткнулись на следы костров и остатки пищи. Среди прочего они обнаружили яичную скорлупу. Внимательно разглядывая землю вокруг остывших кострищ, сержант нашел карманный ножик с роговой ручкой и ружейный кремень.

— Куда подевались все эти люди, они как сквозь землю провалились после убийства? — раздумывал сержант. — Что ж, будем искать!

На шестой день гвардейцы все еще не вышли на след загадочных бродяг. Вассёр без устали прочесывал окрестности Тийе-ле-Пене и наконец узнал, что около фермы Меле, принадлежавшей коммуне Виабон, видели что-то вроде шайки. От Тийе-ле-Пене до Виабона два лье с четвертью, от городка до фермы — пол-лье. В восемь часов утра гвардейцы уже были у хозяина фермы Меле, гражданина Форто, который давал приют стольким бродягам, что не мог даже вспомнить о тех, которые интересовали сержанта. Вассёр показал ему шляпу, найденную на ферме Мийуард, и Форто тут же опознал ее и рассказал, что именно такая была у одного подозрительного типа, останавливавшегося здесь четыре недели назад. Сержант подскочил, услышав эти слова.

— Вы помните, как он выглядел? — спросил он фермера изменившимся голосом.

— Помню, конечно, — ответил Форто. — Это был парень двадцати трех — двадцати четырех лет, ростом примерно пять футов, худой и смуглый. Волосы и брови светлые, на левой щеке шрам, идущий от угла рта вниз к подбородку.

— К подбородку!.. — повторил Вассёр, торопливо записывая все, что говорил фермер. — Это все?

— Есть еще одна примета, по которой вы его сразу узнаете, — продолжал Форто.

— Говорите же, гражданин, прошу вас.

— На левой руке у него не хватает большого пальца!

— Браво, гражданин Форто! — воскликнул Вассёр. — Ваша помощь поистине бесценна. Вы помогли не одному мне, скромному слуге порядка, но и всему обществу.

Вооружившись новыми сведениями, сержант решил, что разумнее всего будет вернуться в Мийуард и продолжить поиски на восток от Пупюи. От Виабона до Пупюи неблизкий путь. Проехав четыре лье, измотанные гвардейцы остановились в Беньо. Наступил восьмой день поисков. Прочесывая окрестности, отряд заглянул и в Эрар, расположенный на полпути от Сантийи. Один из местных жителей, гражданин Андре Лежен, признался, что видел группу из девяти человек, о которой говорили вдова Дефорж и пастух. Эти люди останавливались у него и, уходя, спрашивали дорогу на Усон. Сержант тут же отправился в Усон, где ему удалось поговорить с неким Луи Франсуа Шо, который сначала не очень охотно отвечал на расспросы, опасаясь неприятностей, потому что его одиноко стоявшая ферма слыла пристанищем для бродяг, шатавшихся по округе. Вассёр постарался поднять его дух, приведя в пример других фермеров, которые, подвергаясь тем же опасностям, не побоялись рассказать все, что им было известно, чтобы хоть чем-то помочь в поимке бандитов. Мало-помалу Шо разговорился и сообщил некоторые полезные сведения.

Он тоже заметил, что после убийства в Мийуарде бродяг видели редко, а просившие приюта на его ферме были крепкими, здоровыми людьми, которые вполне могли заработать себе на кусок хлеба. Накануне убийства у него останавливались около пятнадцати человек, и кое-кто из них смахивал на бандитов, чьи приметы уже были известны сержанту. Однако с тех пор он их больше не встречал.

— Не было ли среди них кого-нибудь без большого пальца на левой руке?

— Нет, гражданин.

На обратном пути Вассёр снова проехал через Пупюи и Мийуард, дал передохнуть своему небольшому отряду, а на следующий день отправился в Базош-ле-От, намереваясь исследовать его окрестности.

В два часа пополудни он прибыл в Панн, въехал в ворота первой же фермы, попавшейся на его пути. Это было хозяйство гражданина Лефевра. Самого хозяина дома не было, а его жена рассказала, что накануне событий в Мийуарде она пустила на постой девять человек, приходивших по трое. С тех пор она видела только одного из них, который появлялся здесь не далее как два часа назад.

— Как! Всего два часа… Это было сегодня? — вскричал Вассёр, не веря своим ушам.

— Я говорю чистую правду, гражданин, — подтвердила фермерша. — Молодой, не старше двадцати лет, худой и по виду не простачок. Он кривой на правый глаз. С ним была женщина, которая за спиной несла ребенка лет двух. Они сказали, что собираются переночевать на ферме Фоконьер. Я дала им хлеба и немного молока для ребенка…

Нельзя было терять ни минуты, и, не тратя времени на запись свидетельских показаний, сержант помчался в указанном направлении. Там он узнал, что парочка, за которой он гнался, не останавливалась в Фоконьере, и двинулась дальше в Мервийе. Попутно сержант успел расспросить фермера Феликса Маршона, которому не раз случалось пускать к себе разных бродяг. Его рассказ подтвердил, что погоня шла по верному следу. Фермер был уверен, что именно эти оборванцы были замешаны в убийстве. Маршону часто приходилось иметь дело с разными подозрительными личностями, которым он боялся отказать в ночлеге. В прошлом году бродяги зарезали семь коров и быка, заявив, что их накормили протухшей свининой. Кривой, которого описала вдова Лефевр, видимо, тоже из этой шайки, поймать его будет проще простого.

Приближалась ночь, и сержант Вассёр согласился остаться у гостеприимного хозяина фермы, отложив на завтра поимку молодого бандита и его женщины. Уже целых десять дней сержант и его люди вели непрерывные поиски на равнине и буквально валились с ног от усталости.

На следующее утро гвардейцы выехали в Мервийе, где узнали, что накануне там видели двух бродяг с ребенком. Мужчина спрашивал дорогу на ферму Утрувиль.

— Утрувиль! Я прекрасно знаю это место! — воскликнул сержант. — Сегодня мы наконец будем спать дома в Жанвиле, а тот, кого мы ищем, проведет ночь в кутузке.

Отряд сорвался сумасшедшим галопом на северо-восток, к ферме, которой владел гражданин Пинге, служащий коммуны Ален в кантоне Жанвиль. При виде покрытых пылью гвардейцев на взмыленных лошадях гражданин Пинге сразу догадался, что произошло нечто серьезное. Едва поздоровавшись с фермером, сержант, задыхаясь, спросил:

— Кривой бродяга… с ним женщина и ребенок… Где они?

— На кухне. Доедают суп и собираются уходить.

— Наконец мы догнали их! — с облегчением воскликнул сержант. Войдя в дом, он сразу увидел сидящих за столом бродяг и, положив руку на плечо молодого человека, без долгих предисловий, объявил:

— Именем закона, ты арестован!

— Как вам угодно, гражданин жандарм, — невозмутимо ответил бродяга.

— Твое имя и фамилия? — продолжал Вассёр.

— Луи Жермен Бускан, — так же спокойно отозвался арестованный.

Сержант задал следующий вопрос:

— Чем ты занимаешься?

— Я вор.

— О, ты, по крайней мере, сознался в этом!..

— Сержант, не поднимайте шум, я сам вам все рсскажу. Я из банды Фэнфэна, где меня зовут Кривым из Жуи.

ГЛАВА 2

Ферма Утрувиль находилась недалеко от Жанвиля, куда сержант и препроводил бандита и женщину, которая сказала, что ее зовут Катрина Бир и что она также из банды Фэнфэна. Надо сказать, что несчастная, страшная как смертный грех, оказалась почти полной идиоткой и, встретив три дня назад Кривого из Жуи, пошла за ним как потерявшаяся собачонка.

Вассёру не терпелось скорее вернуться в Жанвиль, чтобы обстоятельно допросить арестованного, спокойно шедшего в наручниках между Винсентом и Розье. Женщина кое-как плелась за ними, жуя кусок хлеба, и сострадательному Розье пришлось наконец посадить ребенка перед собой на лошадь, чтобы несчастной было легче идти. По прибытии в Жуи ее заперли в участке, а сержант, расположившись в своем кабинете, приступил к допросу бандита, надеясь узнать что-нибудь полезное.

— Ты сказал, что тебя зовут Луи Жермен Бускан, это правда?

— Да, гражданин.

— Где ты родился?

— В Жуи-ан-Жоза, около Версаля.

— Чем занимался до тех пор, пока не попал в банду?

— Был учеником печатника на фабрике крашеных тканей в Жуи. Только тому уж лет сто, я ведь не вчера оттуда смылся.

— Что-что?

— Я говорю, что давно при другом деле. Мне двадцать, стало быть, с фабрики я удрал лет девять назад…

— Ты сознаешься, что занимался воровством?

— Для вас, капитан Вассёр, все что угодно.

— Знаешь, как меня зовут?

— Да, и знаю, что вы отчаянный храбрец, которого мои бывшие дружки начинают серьезно опасаться.

— Бывшие? Ты что, покинул банду?

— Да!

— Нельзя ли узнать, в чем причина э-э-э… такого решения?

— Ну, мало ли что бывает, так, вышла одна история с женщиной… с хорошей приятельницей самого Фэнфэна. Эта чертовка меня с ума свела, а теперь и знать не хочет, а у меня из-за нее все нутро переворачивается!

— Ты был лейтенантом Фэнфэна по кличке Кривой из Жуи?

— Да, потому что я и правда из Жуи и потерял один глаз.

— Раз был лейтенантом, то должен знать довольно много о делах банды…

— Я знаю все!

— Ты расскажешь, что мне нужно знать?

— Я расскажу все! Я должен отомстить! Вот и посмотрим, кому будет весело!

— Что бы ни побуждало тебя сотрудничать с правосудием, это зачтется, если честно сознаешься во всем.

— Мне нечего бояться! Всего-то несколько лет в тюрьме или на каторге… Я ведь никогда не убивал, но мне пришлось знаться с бандитами, не то они убили бы меня[87].

— Рассказывай же все, что тебе известно.

— Как вы догадываетесь, банда Фэнфэна многочисленна и хорошо организована. В ней более восьмисот человек, не считая женщин и детей, которые шпионят по всей округе, и так же натасканы на преступления, как охотничьи собаки на дичь. Это отребье поистине незаменимо, когда намечается какое-нибудь дельце и нужно собрать информацию.

Эта огромная банда хозяйничает на равнине Бос между большой дорогой, ведущей из Орлеана в Париж, и трактом от Шатодёна до Эпине. В ее руках также равнина Гатине[88] от орлеанской дороги до Этампа и от Эпернона до Жуи-ан-Жоза; Солонь от Луары до Берри, часть Берри до Обиньи-сюр-Нер и дальше; Перш[89] от Эпернона до Шартра, Бонваля, Дурдана, Дрё, Вернёя и Бру; и, наконец, часть Пикардии[90].

В окрестностях Боса и Гатине я всех знаю в лицо и, если б умел рисовать, изобразил бы вам их личности. Тех, кто шатается в других краях, я не знаю ни по именам, ни в лицо, но почую их издалека по одежде или по говору. Все они носят круглые шляпы с опущенными полями или треуголки, заломленные на военный манер, шерстяные колпаки, иногда короткие куртки от военной формы, но делают это как-то по-особенному, не так как другие. При них вроде бы никогда нет оружия, да и зачем? Если приходит пора «щипать травку», всегда можно достать что угодно у подручных или перекупщиков краденого.

— Что-что? — переспросил сержант, услышав незнакомое выражение.

— «Щипать травку» значит воровать.

— Вот как! Продолжай…

— Когда банда наведывается в Бос, то ее основные убежища находятся в Дамари, Утарвиле, Гомервиле, Оржере, Гури, да и во многих других местах, которые я вам укажу.

Если случается промышлять у границ Боса и Гатине, бандиты укрываются на фермах Орво близ Малерба, Вилье-Мартена около Маншкура, Рамулю, Марзенвийе, Бриара и Этуи. Есть еще пара известных местечек рядом с Питивье-ле-Вье — в Монсо и Лорвийе, там, где большое подземелье.

В общем, под вашей охраной я готов проехать по окрестностям, и, думаю, мы переловим немало народу. Только говорю сразу, вооружиться надо толком, а то можно и не вернуться.

— Ну, что ж, можно попробовать, — сказал сержант, уже представлявший себе подробности ареста банды. — Поговорим об этом позже. А сейчас меня интересует все, что имеет отношение к убийству в Мийуарде.

— Я там был и могу рассказать все в подробностях.

— Отлично! Объясни мне вот что — куда подевались бродяги, которых до убийства в окрестностях было видимо-невидимо?

— Это дело так нашумело, что в банде Фэнфэна теперь панически боятся и вас, и оржерского судью, гражданина Фужерона.

— Куда же все-таки исчезли бандиты?

— После убийства Фэнфэн…

— Фэнфэн? Кто это?

— К вашему сведению, Фэнфэн — это Главарь. Так вот, он собрал основную часть банды в лесу Камбре, а затем приказал рассыпаться по фермам Пуайи, Эсперсен, Мармонвиль-ла-Жоли, Шомон, Мирамьон, Эрбле и по опушкам Орлеанского леса.

Остальные ушли в сторону Этампа, и сейчас их можно встретить на фермах Уазонвиль, Меробер, Плеси-Сен-Бенуа, Буа-Эрпен, Меспюи, Шанмоте, Вальпюизо и Пюизеле-ле-Маре.

Слушая длинный список деревень и ферм, Вассёр подумал, что охота на бандитов будет долгой и трудной.

— Не беспокойтесь, гражданин сержант, — продолжал Кривой, словно услышав его мысли, — все мои бывшие сообщники рано или поздно появятся в нашем генеральном штабе, в лесу Ла-Мюэт, между Шамбодуэном и Отрюи. Там-то вы всех разом и накроете.

После допроса, с лихвой вознаградившего его труды, сержант сообщил Кривому, что на следующее утро его отправят в Оржер к мировому судье.

Всю дорогу бандит, в поведении которого ничто не напоминало трагедийного предателя, пребывал в прекрасном настроении и развлекал своих конвоиров остротами, свидетельствовавшими о живом уме и хорошо подвешенном языке.

Гражданин Фужерон не поскупился на похвалы и от души поздравил сержанта с поимкой бандита, воздавая должное уму, энергичности и неослабевающему упорству командира гвардейцев.

Мировой судья, в свою очередь, так же обстоятельно допросил Кривого из Жуи, собирая необходимые подробности, и начал раздумывать о том, какую пользу можно извлечь из неожиданной исповеди разбойника, который, казалось, был искренним и горел желанием отомстить бывшим товарищам.

Для того чтобы организовать арест банды, необходимы были все новые сведения. Судья, чувствуя, что пленник многого недоговаривает, пообещал, что благой порыв и добровольное раскаяние зачтутся ему позднее. Хотя Кривой уверял, что никогда не участвовал в убийствах, Фужерон был достаточно проницателен и почувствовал, что душа проходимца ушла в пятки и он трясется за свою жизнь. Слова судьи несколько рассеяли страхи раскаявшегося разбойника, и язык его мало-помалу развязался.

Не желая терять ни минуты, Фужерон тут же отправился в Шартр, чтобы сообщить судебным властям округа о поимке особо важного преступника. Нужно было без промедления разрабатывать золотую жилу, обнаруженную сержантом Вассёром, действовать стремительно и энергично. Меры, принимавшиеся до сих пор, ни к чему не привели, и только дискредитировали власти. Узнав о том, что сообщил Кривой, председатель окружного суда присяжных понял, что настал момент для решительных действий, и отдал необходимые распоряжения.

Фужерон, чьи неподкупность, энергичность и ум были хорошо известны, получил полную свободу и указание «поступать по своему усмотрению в интересах общего дела». Первым делом судья позволил Вассёру действовать самостоятельно и освободил сержанта от выполнения несогласованных приказов и бестолковых требований. Кроме того, он добился, чтобы капитан Жувенкур, командовавший национальной милицией департамента Эр-и-Луар, предоставил в распоряжение Вассёра любое необходимое ему число людей. Командир кавалеристов также получил приказ отправить в подкрепление сержанту гусар во главе с капитаном Буваром. Мировой судья был в отъезде два дня. Вернувшись в Оржер, он застал там Вассёра с гвардейцами и пленника, с нетерпением ожидавших его возвращения. Сержант не терял времени даром и постарался выжать из бывшего разбойника все, что тот мог рассказать. Обходительным обращением, сердечностью и простотой он добился поразительных результатов. Кривой даже не заметил, как сержант, не скупившийся на угощение и вино, вытянул из него приметы главных членов банды, подробное описание которых едва уместилось в целую тетрадь. Оставалось только воспользоваться этим бесценным материалом. Кривой предложил свою помощь и согласился отправиться в следующий рейд с Вассёром. Мировой судья с энтузиазмом поддержал эту идею. Бывший разбойник стал тенью гвардейцев и теперь повсюду сопровождал их.

Однако радужные надежды не оправдались и кампания началась неудачно. Сержант со своими гвардейцами изъездили вдоль и поперек всю равнину, Кривой одно за другим показывал места, где обычно прятались бандиты, а присланный на подмогу отряд капитана Бувара самым тщательным образом прочесал лес Камбре — все безрезультатно. Банда Фэнфэна как сквозь землю провалилась.

Крестьяне наконец вздохнули с облегчением и от всей души надеялись, что разбойники уже не вернутся. Сержант был единственным, кого не радовало это загадочное исчезновение. Он поминутно повторял:

— Черт побери, куда же они подевались?

В неожиданном поведении бандитов Вассёру чудилось что-то неладное, и он приходил в бешенство, натыкаясь на покинутые убежища и безуспешно пытаясь хоть что-то выяснить у людей, слывших подручными бандитов, которых ни в чем не мог уличить. Как будто зная, что бояться нечего, они встречали гвардейцев с подчеркнутой, почти издевательской почтительностью.

Сержант догадывался, что бандиты наверняка перебрались в другие края, почувствовав непрерывную слежку, и решил сам последовать их примеру и расширить круг поисков. Капитан Бувар был с ним согласен. Вассёр двинулся по дороге на Питивье, вслед за гусарами, выступившими двумя днями раньше. Оба отряда встретились в Экю и, устроив генеральный штаб в гостинице Святого Жака, решили исследовать окрестности, двигаясь одновременно в двух направлениях — на Бос и Гатине.

Удача наконец улыбнулась сержанту, который следовал собственной системе розыска преступников и не пропускал ни одного, даже самого заброшенного поселения. Завернув в Сервенвий в четыре часа пополудни, гвардейцы узнали, что три месяца назад бандиты совершили налет на ферму, принадлежавшую гражданину Коло. Крестьянину было, что рассказать, и сержант внимательно слушал его, когда какой-то бродяга постучал в ворота с просьбой о ночлеге. Сержанту, который всегда был настороже, хватило одного взгляда, чтобы заподозрить во вновь прибывшем бандита.

— Ну-ка, любезный, подойди сюда, — обратился к нему Вассёр тоном, не терпящим возражений.

Незнакомец с наглым видом приблизился к жандарму и дерзко выдержал его пристальный взгляд. Вассёр извлек из походной сумки записную книжку с приметами бандитов, в которой ему было знакомо каждое слово, и начал быстро переворачивать страницы. Найдя отмеченное ногтем место, сержант остановился и пробежал глазами строчки: «Двадцать три — двадцать четыре года, пять футов ростом, лицо смуглое и худое, волосы и брови светлые; слева на щеке шрам от угла рта до подбородка».

Бродяга стоял, засунув руки в карманы, и, насмешливо улыбаясь, позволял рассматривать себя. Казалось, постоянная безнаказанность лишь увеличила презрение, которое он, как любой бандит, чуть ли не с рождения испытывал к силам порядка.

— Как тебя зовут? — наконец спросил Вассёр.

— Франсуа Сипэр.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Откуда ты родом?

— Из Люре, кантон Дрё, департамент Эр-и-Луар.

И вдруг, чтобы не оставить проходимцу времени на раздумье, Вассёр быстро спросил:

— Где ты взял рубашку и башмаки? Все барахло, что на тебе, украдено из Мийуарда, верно?

— Ну, раз уж вам так хорошо все известно, — последовал дерзкий ответ, — так чего меня спрашивать!

Не обращая внимания на наглую выходку, Вассёр внезапно схватил оборванца и, несмотря на отчаянное сопротивление, вытащил его левую руку из кармана. Радость осветила лицо сержанта — наконец удалось схватить одного из убийц папаши Фуше.

— Ты — Беспалый, — стальным голосом произнес он. — В Питивье, куда мы скоро прибудем, я покажу тебе шапку, которую ты оставил на месте преступления.

Пораженный бандит понял, что отпираться бесполезно, побледнел и, упав на колени, едва слышно произнес:

— Я погиб, он узнал меня!

По прибытии в главный город округа Вассёр предложил пленнику, буквально умиравшему с голоду, подкрепиться. Сержант придерживался мнения, что представители правопорядка не должны действовать под влиянием минутного гнева, злобы и раздражительности. Его прямодушие подкупило Беспалого, и, пропустив несколько стаканов доброго шипучего вина, которым славилось Аску, разбойник заговорил.

— Я, конечно, дал маху, вернувшись в Бос. Придется теперь расплачиваться головой… Ну, да что там! Не каждый день удается так повеселиться!

— Вы, стало быть, вернулись издалека? — небрежно спросил Вассёр.

— После того славного дельца в Мийуарде Главарь, чтобы замести следы, увел банду в «чудесные края», в бывшую провинцию Бри[91]. Мы и там собирались заниматься делом.

— Неплохо придумано! А нельзя ли узнать поточнее, куда именно вы направлялись?

— Не очень я люблю легавых, но вам, гражданин жандарм, отвечу. Вы парень что надо, умеете поговорить с простым человеком. У вас служба такая — за разбойниками охотиться. Мы-то, признаюсь, не всегда правы бываем.

Недалеко от Мелена, в деревушке Эбль, что в кантоне Морма, на славу потрудилось человек сорок из банды, да еще самых отъявленных. После Главарь приказал нам залечь на дно и назначил встречу в Париже у Блондена, нашего верного человека, на постоялом дворе «Глобус», что на улице Корзинщиков. Можете мне не верить, но я терпеть не могу Париж и скучаю без Боса, полей, ферм, домиков под соломенными крышами, без чистого воздуха и простора. Я почувствовал что-то вроде тоски и вернулся. Тут-то вы меня и сцапали. Ну что ж, сколько веревочке ни виться…

— Значит, остальные все еще на улице Корзинщиков, на этом постоялом дворе?

— Может, и нет. Видите ли, большинство наших тоже деревенские и не очень-то умелы. Обчистить фермера или поджарить окорока какому-нибудь сквалыге — это они могут, а как нужно тонко поработать — тут парни становятся неуклюжи, как разжиревший мерин. Сейчас они трясутся, как бы не попасться, а скоро начнут дохнуть с голоду и один за другим все вернутся в Бос.

Сержант завоевывал доверие самых закоренелых негодяев мягким обращением и добивался гораздо большего, чем любой другой следователь, принимавший высокомерный вид и не скупившийся на громкие фразы. Он собирался потихоньку продолжать допрос, но Беспалый, валившийся с ног от усталости, засыпал на ходу и мог отвечать только невнятными звуками. Сержант сам отвел бандита в арестантскую и приказал приготовить ему свежей соломы и одеяло. Очную ставку с Кривым из Жуи пришлось отложить до завтра. Вассёр прекрасно знал, что из этих доносчиков, оказавшихся лицом к лицу, можно будет многое вытянуть, и надеялся получить новые сведения.

ГЛАВА 3

После разоблачения ужасная слава Фэнфэна ничуть не уменьшилась, и те, кто чудом избежал гибели от его руки, прекрасно понимали, что от такого страшного человека следовало ожидать чего угодно. Безусловно, опасность теперь была меньше, чем в те времена, когда титул, положение и имя виконта де Монвиля, которыми негодяй воспользовался, чтобы обманывать честных людей, открывали перед ним двери в общество. Однако многое в поведении самозванца, даже совершенство, с которым он играл роль дворянина, свидетельствовало о том, что этот преступный мозг никогда не бездействовал, и все, кто хоть как-то имел с ним дело, жили в постоянной тревоге. Недальновидные люди, считавшие, что достаточно подобно страусу зарыться в песок, чтобы чувствовать себя в безопасности, поздравляли друг друга с победой и искренне верили, что навсегда избавились от монстра. Те же, кто обладал более здравым взглядом на вещи, кого не ослепляли беспричинный ужас или беспочвенные иллюзии, были уверены, что поражение Фэнфэна нельзя считать окончательным. Любой другой бандит покинул бы страну и не думал о возвращении, но преступник такого масштаба, как Главарь банды поджигателей, не мог исчезнуть, не отомстив.

Судья Бувар и его сын капитан Леон, Жан де Монвиль, верный Жако, оржерский судья Фужерон и даже старый аббат Фарронвиль понимали, что их ожидала война не на жизнь, а на смерть. Замок охранялся теперь с удвоенной бдительностью. Жан де Монвиль и Жако остались в Ружмоне, и графиня не возражала. Болезнь, сильно встревожившая ее родных, мало-помалу отступила перед энергичным натиском лекарей, граждан Аке и Брю. Мадам де Ружмон выздоравливала, но пережитое потрясение было столь сильным, что, казалось, ее рассудок помутился. Это стало еще одним испытанием для Валентины, которая, невзирая ни на что, любила мать и кротко переносила бесконечные капризы, ворчание, колкости и бессознательную жестокость графини, когда та вела себя как избалованный ребенок. Девушка черпала огромное утешение в присутствии возлюбленного, чьи нежность и заботливость залечивали раны ее истерзанной души. Какие длинные, чудесные разговоры вели они между собой! Какие сладкие часы проводили в тишине старого замка, озаренного солнцем любви!

Жан де Монвиль счел своим долгом ни под каким видом не покидать Ружмон до тех пор, пока враг не будет уничтожен. Тем не менее каждый день от судьи Бувара, капитана Леона или оржерского судьи он получал сведения о событиях, происходивших в окрестностях и имевших хоть какое-то отношение к банде поджигателей. Жако тоже не сидел на месте, каждый день рыскал по равнине и возвращался только к вечеру. Он склонен был считать исчезновение Фэнфэна очередной уловкой и беспрестанно повторял всем, кого встречал:

— Запирайте двери, точите вилы, заряжайте ружья и не смыкайте глаз!

Так прошло шесть недель с того дня, когда Фэнфэн произнес ужасный приговор обитателям Ружмона. Никто не знал, куда он подевался, после того как разорил замок Жуи. Главарь поджигателей исчез как по волшебству. Скорее всего он бежал как дикий зверь, который, чувствуя приближение погони, покидает знакомый лес и мчится вперед, через неизвестные края, унося шкуру от клыков охотничьих собак. Но до сих пор никому, кроме, быть может, сержанта Вассёра, не удалось узнать, куда направил свой бег грозный разбойник.

Вот что произошло на самом деле. Понимая, что в Босе становится опасно, Фэнфэн, как и сказал Беспалый, покинул края, где все это время орудовала банда. Он приказал замуровать подземелье папаши Пиголе и запретил поджигателям показываться в окрестностях, включая все восточное направление парижской дороги и лес Ла-Мюэт. Бандиты укрылись в лесу Камбре и рассыпались по болотам, тянувшимся вдоль обоих рукавов реки Кони. Одни нашли пристанище у скупщиков краденого, другие спрятались в подземельях в лесах Лифермо и Лорвийе. Все затаились и промышляли, только чтобы не умереть с голоду.

Главарь отобрал сорок бандитов и отправил их небольшими группами по пять-шесть человек в окрестности селения Мелен, где жил один живодер, известный под кличкой Пиголе Кутила. Он-то и навел банду на деревушку Эбль в кантоне Морма. Выбор пал на трактирщика по имени Вильнёв, который вел бойкую торговлю вином оптом и в розницу. Впрочем, Фэнфэну не было никакого дела до того, кто станет жертвой. Он хотел, чтобы очередное преступление поджигателей прогремело в небольшой деревушке, находящейся далеко от мест, где обычно действовала банда, и чтобы все поверили, что бандиты навсегда покинули Бос.

Через три недели после убийства Фуссе бандиты нагрянули в Эбль и, забаррикадировав снаружи почти все окрестные дома, высадили дубовой балкой дверь трактирщика. Вильнёв, бывший бригадир знаменитого драгунского полка Колонель-Женераль, был человеком решительного нрава. Выскочив из постели, он схватил ружье, но тут же увидел, как к нему с ужасными угрозами бросились разбойники. Перед тем как рухнуть под градом ударов, трактирщик успел ногой ударить в живот одного из нападавших и отшвырнуть другого ударом в лоб. Но тут на его голову обрушилась дубина, и Вильнёв упал без чувств. Трактирщика и его жену связали по рукам и ногам, бросили на кровать и завалили грудой перин. За стеной спали рабочий-пильщик Бесьер и двое его младших братьев. Услышав шум, рабочий вскочил, бросился к двери и попытался опустить запор, повиснув на рычаге. Несмотря на все усилия, дверь сорвалась с петель, и трое бандитов вломились в комнату.

— Сдавайся, или ты покойник! — рявкнул один из них. — Мы банда Фэнфэна! Если двинешься с места или позовешь на помощь, тебя изжарят на медленном огне.

Несчастный, полуживой от страха, и не подумал сопротивляться. Тем временем, как повествует историк, описавший преступления поджигателей, бандиты обыскали карманы трактирщика, вытащили ключи и вскрыли шкафы, где обнаружили пять тысяч двести ливров, драгоценности, серебро и одежду. Один разбойник, спустившись в погреб, вернулся с двумя лейками, полными вина. Хлебный ларь и глиняный чан для засолки мяса были опустошены, и шайка приступила к шумной трапезе, обильно орошаемой из двух сосудов. Наевшись до отвала, бандит по имени Лонжюмо, которому досталось от трактирщика ногой в живот, подошел к кровати и, изо всей силы опуская дубину на голову Вильнёва, проорал:

— Нам нужна твоя лошадь! Где ключ от конюшни?

— В сундуке, — отвечал задыхаясь трактирщик.

Бандиты вышли из дома, но тут же, посовещавшись, двое из них вернулись и снова стали допрашивать несчастного:

— У тебя еще есть деньги! Отвечай, где они, не то мы тебя быстро подпалим!

Разбойники начали было разжигать огонь в очаге, когда с улицы послышался грозный голос самого Фэнфэна:

— Эй, там, довольно! Пора убираться отсюда! Я слышу лай собак и шум. Оборванцы, ходу!

Жители деревушки, разбуженные лаем, пытались выбраться наружу и вооружались. Поджигатели бежали с добычей, оставив в доме связанных супругов Вильнёв и пильщика с братьями, избежавших страшных мучений благодаря поднятой тревоге.

Главными участниками этого нового преступления были Фэнфэн, Босеронец Рубаха, Большой Драгун, Бэун, Кривой из Мана, Жак из Этампа, Толстяк Нормандец, Беспалый, Душка Берриец, Кот Готье, Лонжюмо, Дюшен, Лаклош, Жан из Арпажона, Нормандец из Рамбуйе и многие другие, перечислять которых было бы слишком долго. Кроме денег, бандитам удалось поживиться часами, золотыми цепочками, посудой, пряжками из серебра и разнообразной одеждой. Дележ награбленного происходил в лесу Орсиньи, после чего половина шайки во главе с Фэнфэном, чтобы запутать следы, без промедления отправилась в Париж. Под командованием Толстяка Нормандца оставшиеся двинулись в сторону Бове, где разграбили ферму и сожгли ее обитателей.

Все эти события, о которых из-за несовершенства средств сообщения стало известно лишь много времени спустя, объясняют спокойствие, царившее в Босе, и исчезновение бродяг, еженощно просившихся на постой к фермерам.

Именно в это время Беспалый, которого посетили ностальгические воспоминания, покинул сообщников и первый вернулся в Бос, где и был схвачен сержантом Вассёром в полулье от Питивье.

Завершив пикардийскую кампанию, бандиты собрались в назначенное время на улице Корзинщиков в гостинице «Глобус» у Блондена. Печально знаменитые герои Оржера выглядели, мягко говоря, неопрятно. То, что такие ужасные оборванцы всего каких-то сто лет назад могли беспрепятственно разгуливать по улицам столицы, лучше любых слов объяснит, какой была в то время парижская полиция.

Большой Драгун был одет в синюю рваную куртку, слишком короткий красный жилет с желтыми пуговицами и потертые штаны денщика Десятого гусарского полка, сквозь которые просвечивала загорелая кожа, покрытая дорожной грязью. Подкладка местами истлела, и ткань едва прикрывала наготу. Дополняла этот малопривлекательный костюм дубинка с рукоятью, обмотанной кожей и окованной латунью.

Бэун, известный в Босе пройдоха, родом из Гиньонвиля, что в департаменте Луаре, был одет не менее пестро. Жесткие черные волосы, собранные в хвост, спускавшийся до середины спины, были скрыты под колпаком из грубой холстины, поверх которого он нахлобучил шляпу с огромной кокардой, заломленной на военный манер. Бэун провертел в ней дыру и засунул туда свою глиняную трубку. Он носил широкую потрепанную куртку, — из-под которой виднелась насквозь дырявая ратиновая рубаха, и штаны из светлой ткани, грязные как половая тряпка.

Остальные были одеты в том же духе, но у каждого был паспорт, добытый знаменитым Дублетом, владельцем постоялого двора в Шартре.

Деньги супругов Вильнёв дали бандитам возможность вести веселую жизнь, и разбойники теперь думали об очередном грабеже, который позволит устраивать новые оргии. Так продолжалось ровно три недели, по прошествии которых Фэнфэн решил, что в Босе успели забыть поджигателей и что пришла пора привести в исполнение план мести, который он вынашивал с того самого дня, когда в Ружмоне произошла ужасная сцена. Он приказал бандитам отправляться в путь группами по два-три человека и через восемь дней снова собраться в генеральном штабе, находившемся в лесу Камбре, а сам выехал из Парижа в сопровождении Толстяка Нормандца. Оба были одеты как зажиточные торговцы скотом.

Проведя два месяца в добровольном изгнании, Фэнфэн надеялся, что в Босе все успокоилось, но был жестоко разочарован. Оказалось, что по равнине разъезжали патрули жандармов и гусар, происходили аресты подозрительных лиц и ежедневно проводились обыски и расследования у скупщиков краденого и других сообщников поджигателей, без помощи которых бандиты не могли обходиться. Интуиция подсказывала Фэнфэну, что находиться в этом краю было небезопасно, и он решил как можно скорее осуществить свой страшный план. Приняв решение, Главарь собрал своих подручных в лесу Жервийе. Дремучие, непроходимые заросли, от которых сегодня остались только воспоминания, простирались между большими фермами Эсперсен и Жервийе, расположенными в Сен-Перави-Эпре и Экавийе. Здешнее убежище было меньше, чем дом в лесу Ла-Мюэт, но стояло так же уединенно, так же надежно укрывало от посторонних глаз, а здешняя помощница поджигателей, мамаша Ренодэн по прозвищу Мамаша из Эпре, вовремя набила кладовые запасами.

Хотя в назначенный час явилось немало бандитов, многих на сборе недосчитались. Сразу заметили отсутствие Кривого из Жуи, Беспалого, а также Рыжего из Оно и Кривого из Мана. Когда Фэнфэну доложили о том, что многих не хватает, на его лице появилась недобрая улыбка и он сказал:

— Мы еще поговорим об этом.

На сборе присутствовали сто пятнадцать человек, но многие были простыми зрителями — помощники бандитов, на которых не приходилось рассчитывать в серьезном деле, за которое можно было крепко поплатиться в случае неудачи, да подающий надежды, но неокрепший молодняк, у них в голове пока гулял ветер. Однако на равнинах Боса, Гатине и Берри все еще шлялось немало разных сомнительных личностей, которых можно было завербовать в разбойничью армию.

Спокойно и торжественно, будто в ожидании важных событий, Фэнфэн излагал план очередной кампании, постаравшись скрыть от собравшихся свои опасения и выказывая непоколебимую уверенность в успехе. В первую очередь, главарь бандитов указал на необходимость пополнить запасы главного штаба и разъяснил, что пора прекратить мелкие вылазки, сосредоточив все силы на серьезных экспедициях, приносящих сразу много добычи, на огромных пожарах и налетах, молва о которых разнесется по всей округе. Настало время заставить власти считаться с ними.

— Добиться этого можно только поджогами, друзья мои. В самом деле, мы стали слишком мягки. В Босе давно уже потешаются над нашими жалкими фейерверками из серных спичек. Смотрите сами, разве Большие Парни, ребята из вандейской банды Режь-Кромсай, из Черной Банды в департаменте Ардеш, Бородачи или Старьевщики разводят столько церемоний? Разве мы не наследники Наседки, разве я, Главарь Фэнфэн, не достойный преемник Тернового Цветка? Горлодеры из Оржера, Шартра и Питивье переворачивают все вверх дном, и все из-за нескольких выпотрошенных ферм, да двух-трех подкопченных крестьян. Можно подумать, не бывает дел посерьезней!.. Мы сами виноваты, потому что не показываем, на что способны на самом деле. Высадить дверь в лачуге какого-нибудь олуха, обливающегося потом от страха, рисковать своей шкурой за жалкие вонючие обноски — такая игра не стоит свеч. Мы давно не нападаем на дилижансы, не грабим национальную казну, ни разу не устроили налет на замок. Разве так может продолжаться?

— Нет! Нет! — взревели разноголосым хором оборванцы. — Приказывай, мы пойдем за тобой!

— Я знал, что могу положиться на своих людей. Чтобы вознаградить ваше рвение, позволяю разорить три самые богатые фермы в этом краю. Потрясите как следует хозяев, чтобы они выложили денежки, а потом, чтобы хорошенько повеселиться, подожгите дома.

Восторженные вопли прервали речь Главаря, но он жестом восстановил тишину и продолжал:

— Подождите… Еще не все. Потом вы ограбите замок, владелец которого несметно богат. Его состояние исчисляется миллионами, погреба полны вина, серебром можно нагрузить целый караван, золота столько, что карманы не выдержат, одним словом, добычи там столько, что каждый из вас, если захочет, сможет открыть лавку. Фермы, о которых я говорил — Жервийе, Эсперсен и Пуайи, а замок — Арконвиль. За ним будет другой, третий… И так до тех пор, пока все вы не разбогатеете, не станете такими же богатыми, как бывшие откупщики! Удачи вам!

— Да здравствует наш Главарь! Слава великому Фэнфэну!

— Конечно, — продолжал разбойник, — не обойдется без кровопускания. Эти каплуны будут защищаться, но я вас вооружу до зубов. У Монжандра, Пиголе, Мамаши из Эпре, Мета и семейки Тевенон припрятаны сабли, карабины и пистолеты, которых хватит на тысячу человек. Дублет обещал мне пятьдесят лошадей. Вы станете настоящей армией, войском оборванцев! Перед вами будут трепетать крестьяне, жандармы и гусары. Вы будете врываться в дома чванливых мировых судей, которые осмеливаются выступать против нас. Когда мы наконец разорвем на куски этих каналий, когда выставим при въезде в город насаженные на колья их головы и тела, мы станем настоящими королями равнины, и вот тогда посмотрим, найдутся ли еще Бувары и Фужероны, чтобы помериться силой с Фэнфэном!

Понадобится не меньше двух недель, а может, и все три, чтобы созвать всех наших. Толстяк Нормандец раздаст по сорок ливров каждому, чтобы вы могли прожить это время.

— Зачем это, Главарь, — прервал его с громким смехом Сан-Арто, — мы ведь всегда можем поживиться у здешних олухов.

— Сан-Арто, друг мой, ты глупее осла. Разве ты не понял, что должен затаиться до того, как мы нанесем решающий удар, иначе на наш след выйдет вся свора жандармов и полиции. Я требую, чтобы вы платили за все, в чем почувствуете нужду. Никакого попрошайничества, никакого воровства! Не бойтесь, вам все вернется разом, ни один лиард не пропадет… И главное — не показывайтесь ни на фермах, которые я назвал, ни в их окрестностях. Пусть их обитатели чувствуют себя в полной безопасности и наше нападение прогремит как удар грома! Следующие две недели сидите в лесу Ла-Мюэт. Парни, которыми командует Вассёр, еще сосунки и боятся совать туда нос. Что до самого сержанта, его песенка спета. Он мне нужен живой или мертвый. Тому, кто поймает его или принесет мне его голову, я заплачу тысячу экю золотом.

И последнее, что я должен сказать перед тем, как мы расстанемся. До сих пор среди нас не было предателей. Когда Терновый Цветок передавал мне командование бандой, то я был вынужден применить жестокие меры и надеюсь, все помнят конец Большого Дофина. Сегодня, как известно, времена не самые легкие. Вы должны хранить верность банде и держать язык за зубами. Становясь поджигателем, каждый приносил клятву не выдавать общие тайны даже под пытками. Арестуют ли вас, приведут ли на допрос — вы должны молчать. Не обольщайтесь, судьи не будут снисходительны к предателям. Они посулят все, что угодно, но слова своего не сдержат. Вы погибнете сами и погубите товарищей. Кривой из Жуи попался на обещания жандармов, стал ищейкой Вассёра и предает своих братьев. Тому, кто доставит мерзавца живым или мертвым, целиком или по кускам, достанется три тысячи ливров. Приговор вынесен, и месть скоро настигнет негодяя.

Голос Фэнфэна потонул в возмущенных криках.

— Кривой арестован! Предатель! Тысяча чертей, выкрадем негодяя и разделаемся с ним сами, как с парижским сыщиком, которого застукали в подземелье папаши Пиголе!

— Я сожру его живьем! — ревел взбешенный Сан-Арто.

— Не стоит, — отвечал Фэнфэн, — чего доброго, еще сдохнешь от бешенства. Не горячитесь, я сам берусь за это. Сейчас нас ждут другие дела. Обожженная Рожа, подойди-ка сюда!

Высокий оборванец, чью хитрую физиономию украшал слева широкий рубец от давнишнего ожога, попытался скрыться в толпе.

— Хватит копаться, выходи! — повторил Фэнфэн. — Поторапливайся!

Мертвенно побледнев, разбойник задрожал и, казалось, врос в землю. Нетвердым голосом он пробормотал:

— Главарь, что случилось? Ничего такого за мной нет, никого я не предавал…

— Ага, у тебя, значит, совесть не чиста!

— Я ни в чем не виноват, пощадите! Клянусь, я честный разбойник!

— Жан Канонир, Большой Драгун, хватайте этого крикуна, тащите вон отсюда и привяжите к дубу.

— Главарь, смилуйся! Клянусь, я больше никогда не стану… — причитал, вырываясь, несчастный.

— О чем ты говоришь?

— Это ошибка! Неужели меня… как Большого Дофина…

— Не беспокойся! Я знаю толк в удовольствиях и люблю развлекать своих верных подданных. Эй, там, все готово?

— Готово, Главарь, — отозвались Канонир и Драгун. — Наш приятель немного брыкался, пришлось слегка его прижать, так что теперь он и пальцем не шевельнет!

«Слегка прижать» значило, что силач Драгун сломал несчастному руку, как спичку.

— Отлично, — отозвался Фэнфэн. Оборванцы, заинтригованные страшными приготовлениями, испускали пронзительные вопли. — Теперь свалите к его ногам полдюжины вязанок хвороста.

— Господи помилуй, что вы делаете! — вопил связанный бандит, чье искаженное ужасом лицо утратило человеческое выражение.

— Для начала отрежем уши, а потом сожжем заживо, вот и все!

— Боже, Боже, нет! За что?! Скажите, за что?..

— Не ты ли восемь дней назад был в Виль-Прево, в коммуне Тийе-ле-Пене, у мирового судьи Фужерона? Это неподходящее знакомство для настоящего разбойника.

— Но я ничего ему не сказал… Ничего! Мне нужны были документы…

— Врешь! Любые бумаги, которые нам могут понадобиться, делает Дублет! Довольно! Постарайся хотя бы умереть достойно и катись к дьяволу!

С этими словами Фэнфэн достал из кармана отточенный нож, схватил разбойника за волосы и быстрым движением отрубил ему уши. Воткнув клинок в ствол дерева над головой жертвы, он холодно бросил:

— Поджигайте!

В мгновение ока посыпались искры, ветки занялись и со всех сторон взвились языки пламени. Огонь, охватив ноги бандита, подобрался к лицу, запылали одежда и волосы. Оборванцы, испытывавшие жестокое удовольствие от подобных сцен, взялись за руки и понеслись вокруг костра в адском хороводе. Их кровожадное улюлюканье сливалось с воплями жертвы, чье тело дымилось, трещало, корчилось и лопалось.

— Готов ли наш поросенок? — горланил Сан-Арто, точа нож о подметку башмака.

— Погоди, еще не прожарился! — отвечал Жан Канонир, раздувая огонь.

Вокруг продолжалась вакханалия. Бандиты прерывали дикую пляску лишь для того, чтобы утолить водкой сжигавшую их жажду. Через полчаса крики несчастного, мучения которого продлевались стараниями палачей, стали затихать, началась агония. Сан-Арто, к которому обратились все взгляды, подошел ближе к костру, воткнул железную вилку прямо в бедро умирающего и, отрезав кусок, впился в него зубами.

— Фу! — воскликнул он, швыряя на угли окровавленный кусок человеческого мяса. — Боров оказался жестче бешеной коровы! Все равно что жевать старый башмак. Никуда не годится!

Фэнфэн, чье лицо освещала недобрая усмешка, добавил, словно подводя черту:

— Вот хороший урок для тех, кому захочется поступить как покойник.

ГЛАВА 4

Вассёр догадывался, что ему угрожает опасность. Узнав, что именно командир гвардейцев был вдохновителем и, если можно так выразиться, движущей силой кампании, начавшейся против поджигателей, Фэнфэн немедленно сообщил сержанту о вынесенном ему приговоре. Прочитав угрозы поджигателей и узнав о награде, назначенной за его голову, Вассёр пожал плечами, скомкал письмо и раскурил им трубку. Следующее послание постигла та же участь. Сержант сохранял ледяное спокойствие и, узнав почерк на третьем конверте, даже не вскрыл его. Человек долга, не знающий, что такое страх, равнодушный к угрозам и проклятьям, Вассёр ни на шаг не отклонялся от намеченного пути и с дьявольским упорством продолжал преследовать негодяев.

Кривой, которому он показал первое письмо, затрясся от ужаса и как великой милости просил перевода в шартрскую тюрьму. Сержант, которому еще была нужна его помощь, отказал и про себя усмехался, глядя на предателя, оказавшегося целиком в его власти и умиравшего при одной мысли о встрече с Фэнфэном.

— Лучше сразу умереть, — твердил Кривой, вспоминая о Большом Дофине, которого распилили между двух досок в лесу Ла-Мюэт.

— Не беспокойся! — отвечал Вассёр, закатываясь громовым хохотом. — Если нам случайно попадутся твои дружки, я тут же снесу тебе башку. Один выстрел — и готово!

— Не надо ничего сносить, гражданин Вассёр! Если я не попрошу сам, не надо ничего делать!

— Договорились! Но если придется туго, можешь всегда рассчитывать на меня. Ну, по коням!

Отряд вновь и вновь объезжал окрестности, неустанно обшаривая дороги, равнины, фермы, деревушки и селения. Чаще всего поиски оказывались безрезультатными, но иногда судьба улыбалась гвардейцам.

Однажды, через три недели после событий в лесу Жервийе, где собирались разбойники с трех равнин, сержант, следуя указаниям Кривого, отправился в деревню Вилье, расположенную в кантоне Шоси, где жили сообщники разбойников, отец и сын Пусино, по кличке Корявые Лапы. Когда во дворе показались треуголки, Пуссино-младший воскликнул:

— Сержант, неужели нас арестуют за кражу на прошлой неделе между Тиверноном и местечком Лион-ан-Бос? Мы не имеем к ней никакого отношения!

— Нет, любезные, — ответил Вассёр, доставая пару наручников, — об этом деле и помину нет. Пойдемте-ка с нами. Дорогой мы успеем поговорить и об этом, и о многом другом.

— Как, вы нас забираете?

— Вот именно, и прямо сейчас. Ну-ка, поживей, собирайтесь в дорогу. Мы едем в Оржер.

Два дня спустя Вассёру понадобилось снова расспросить гражданина Феликса Маршана, и он вместе с Винсентом отправился в Фоконьер, где был арестован Кривой. В то время как сержант беседовал с фермером, в ворота постучал рыжий бродяга со слезящимся глазом. При виде Вассёра он затрясся.

Сержант со своей обычной невозмутимостью встал, загородил выход и обратился к попрошайке:

— Любезный, сегодня ты сюда зря завернул.

— Это еще почему? — огрызнулся бродяга, решивший не сдаваться.

— Потому что наши пути пересекаются уже второй раз, а я не мировой судья из Питивье и не упущу такую добычу.

— У меня есть документы! Вот, смотрите, все в порядке… Меня зовут Мишель Пека, работаю у кровельщика подмастерьем.

— Вижу, вижу. Владелец постоялого двора в Шартре, гражданин Дублет ловко подделывает любые бумаги. Твои, должно быть, тоже его производства. А похож ты, сударь, на Рыжего из Оно. Что скажешь?

— Рыжий из Оно? Гражданин жандарм, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Еще как понимаешь!

— Это ошибка! Я в жизни не убивал, не крал, не нарушал законов чести…

— Послушай, любезный, разве я тебя в чем-то обвиняю? Просто на равнине тебя называют Рыжим из Оно, и ты арестован именем закона.

В тот же вечер человек, назвавшийся Пека, был препровожден в тюрьму Шартра, где оба Пусино и Беспалый опознали в нем бандита, известного под кличкой Рыжий из Оно. Разбойник не стал отпираться и сознался во всем.

Три дня спустя после поимки такой крупной дичи Вассёр, проезжая мимо фермы Говийе в коммуне Жерминонвиль, заметил бродягу, разговаривавшего с двумя женщинами. Сержант имел привычку проверять документы у всех попадавшихся на пути подозрительных личностей и, подозвав оборванца, потребовал предъявить документы.

— Гражданин сержант, у меня ничего нет.

— Вот как, — воскликнул Вассёр, внимательно разглядывая бродягу и перебирая в памяти приметы из своей записной книжки.

«Тридцать пять лет, рост пять футов два дюйма, длинное бледное лицо, каштановые волосы и брови… и кривой на левый глаз! Вот ты и попался, голубчик!»

Оборванец, встревоженный затянувшимся молчанием, не предвещавшим ничего хорошего, снова заговорил:

— Скажу честно, у меня нет бумаг, потому что я дезертир. Но разве это мешает оставаться честным человеком?

— Конечно нет, — добродушно согласился Вассёр, — но тебе придется рассказать, где ты служил, где стоял твой полк, номер бригады, имя батальонного командира и твоего капитана.

— Я был во флоте, — отвечал бродяга, — служил матросом на борту брига «Дерзкий», приписанного к порту Лорьян. Меня напоили вербовщики в Гавре, морская жизнь пришласьмне не по нраву, и в 1789 году я дезертировал…

— Очень интересно, продолжай, любезный, — отозвался Вассёр. — Так ты говоришь, что стал матросом, но призвания к этому делу не чувствовал.

— Истинная правда, гражданин сержант. Я ведь родился далеко от океана, в Сен-Мамере, что в департаменте Сарта, и был раньше садовником. В 1791 году подвернулся заработок у бенедиктинцев, которым после Революции пришлось покинуть монастырь. Потом я остался без дела, а еще через некоторое время устроился огородником в Вирофле около Версаля. Там-то меня и сцапали за дезертирство и отправили канониром на линейный корабль «Величественный». Прослужил я пятнадцать месяцев и опять сбежал.

— Одному ремеслу — дезертирству — ты-таки обучился! Ну что же, продолжай!

— Что вы хотите, гражданин сержант, Республика и не вспоминала, что нам надо есть, одеваться и получать жалованье! Я взял в жены Катрину Давуан, у нас четверо детей, вот и решил вернуться к семье.

На лице Вассёра отразилось сочувствие, и бродяга, ободрившись, продолжал:

— В поисках работы мы сначала отправились в Бри, но нам не повезло. Я вязал метлы, торговал кнутовищами, чем только не занимался, чтобы прокормить семью. Наконец, пришлось побираться, но в Бри народ не очень-то щедрый. Мы двинулись в Бос и скитались в окрестностях Этампа, Сакласа, Анжервиля, Тури и Орлеана.

— Не повезло! — вздохнул сержант. — Скажи, а не случалось тебе бывать около Оржера?

— Нет, гражданин сержант, — живо отозвался оборванец.

— А рядом с Пупюи, откуда рукой подать до Мийуарда и фермы покойного папаши Фуссе?

При этих словах бродяга едва заметно вздрогнул и его глаз дернулся. Вассёр холодно сказал:

— Ты хороший рассказчик, но меня не провести. Твоя кличка Кривой из Мана, и ты один из самых знаменитых членов банды Фэнфэна.

Бродяга попытался прикинуться дурачком и расхохотался, словно услышал удачную шутку.

— Это прозвище мне идет как влитое — я и кривой, и родом из Мана. Да только так бедного дезертира никто еще не называл. А про банду Фэнфэна первый раз слышу.

— Очень странно. Имя этого разбойника у всех на устах, не знать его невозможно. Тот, кто очень старается замести следы, начинает путаться в собственных словах. Тебе придется пойти с нами. Герен, наденьте-ка наручники на этого гражданина.

Жандарм, который в тот день сопровождал Вассёра вместо верных Винсента и Розье, был высок и широкоплеч. На его румяном лице постоянно появлялась улыбка, а взгляд синих навыкате глаз светился добродушием. Однако Вассёр недолюбливал этого солдата и испытывал к нему непреодолимую неприязнь. Герен прибыл в Жанвиль недавно, уже после того как поступил приказ командующего Жувенкура удвоить численность гвардейской бригады. Новичок пунктуально выполнял все распоряжения, но, пожалуй, испытывал слишком крепкую привязанность к бутылке. До сих пор командир гвардейцев мог упрекнуть Герена только в этом пороке, который представлялся ничтожным в ту эпоху, когда набор добровольцев в ряды блюстителей порядка проводился в соответствии с совершенно иными требованиями. Но сержант, сам не понимая почему, старался держаться от этого новобранца подальше, брал его с собой крайне неохотно и лишь в тех случаях, когда без этого нельзя было обойтись.

Дальнейшие события покажут, насколько обоснованными были эти подозрения.

Пока Вассёр перекидывался на прощание парой слов с фермером, Герен, заковав пленника, провел его через двор к воротам, рядом с которыми находилась конюшня. Убедившись, что его никто не видит и не слышит, он наклонился к оборванцу и быстро прошептал ему на ухо:

— Кривой из Мана, ты что, уже не узнаешь меня?

— Я вас никогда не видал прежде, — осторожно отвечал тот.

— Да ладно, брось! До того как стать легавым, я скакал кроликом и щипал травку, и до сих пор помню Тернового Цветка.

— Не может быть! — ошеломленно воскликнул Кривой из Мана.

— Черт побери! Не ряса делает монаха, не на одежду нужно смотреть, а в глаза. Это знают и разбойники, и полицейские!

— Подожди-ка… Семь лет назад в Пуаси, на лесной развилке мы прикончили одного торговца скотом…

— Ну, насилу вспомнил!

— В том деле были еще Гнусавый Франсуа и Винсент Бочар, который прирезал перекупщика. Сам я укокошил погонщика, а ты — пса. Подлая тварь чуть не перегрызла мне глотку.

— Каждому тогда досталось по двести ливров…

— Тебя в банде звали Силач из Эпине.

— Точно!

— Как же тебя угораздило стать легавым?!

— Жить ведь как-то надо… Но в душе я по-прежнему разбойник.

— Так если успевать и здесь и там, можно сколотить целое состояние! Тебе надо бы поговорить с Фэнфэном. Это можно устроить — ты ведь знаешь условный знак поджигателей и пароль!

— Я и сам бы не прочь… На нашей проклятой службе, пожалуй, еще с голоду сдохнешь. Тише! Сюда идут!

Несмотря на то, что сержант никогда не ослаблял бдительности, у него не возникло ни малейшего подозрения о только что состоявшемся гнусном сговоре. Отправив арестанта в Оржер, он вернулся в Жанвиль и собирался, как прежде, исполнять свой долг, не догадываясь о смертельной опасности, которую предательство Герена уже навлекло на его голову.

Подлец, вступивший в ряды жандармов, но оставшийся душой и сердцем с разбойниками, собирался до конца осуществить свой план. Предателя не связывали с сержантом дружеские отношения, но по долгу службы они постоянно находились рядом, так что вскоре в банде Фэнфэна должен был появиться особенно ценный подручный.

Продолжение этой длинной и абсолютно правдивой истории повествует о том, какие последствия имела встреча двух негодяев — Кривого из Мана и Герена.

Неутомимый Вассёр доводил до изнеможения увеличившийся вдвое отряд. Хотя гвардейцы сопровождали своего командира по очереди и отдыхали каждые два дня, домой они возвращались совершенно без сил и наутро с трудом могли нести службу в городе. Сержант, изматывая подчиненных и лошадей, проводил в седле по двенадцать часов в день, спал и ел когда придется и бесстрашно отправлялся на разведку в самые опасные и глухие места. Его жизнь была полна риска и тревог.

Кривой из Жуи, которому приходилось ежедневно сопровождать Вассёра, все чаще жаловался на усталость, и сержант, хоть и понимал, что это опасно, наконец предоставил жулику некоторую свободу. Гвардейцы начали забывать коварство Кривого и относились к нему как к избалованному ребенку. Наручники были сняты, и разбойник с палкой в руке неутомимо разгуливал по окрестностям тем размеренным шагом, которым хороший ходок может иногда уйти дальше иной лошади, насвистывал как дрозд, обучал гвардейцев тонкостям воровского языка и распевал куплеты, способные вогнать в краску подручного палача.

На отдыхе во время ежедневных рейдов Кривой ходил где вздумается, чистил лошадей, а по возвращении домой развлекал своих стражей. Однажды жандармы Ато и Розье в шутку подвергли сомнению его воровское мастерство.

— Вот что, — обратился к пройдохе Ато, — если ты действительно знаменитый Кривой из Жуи, один из лучших карманников банды, покажи-ка, что ты умеешь. Мы хотим посмотреть, не украл ли ты свою славу.

Задетый за живое воришка не заставил себя упрашивать. Когда гвардейцы повели лошадей на водопой, он остался на постоялом дворе в просторной комнате, где были свалены вещи и упряжь. Дорожный чемодан сержанта, запертый на небольшой висячий замок, лежал на столе рядом с походной койкой. Кривой, не найдя секрет замка, сумел просунуть руку внутрь чемодана, развязать наполовину полный полотняный мешочек и вытащить шесть ливров. Тщательно припрятав деньги, пройдоха некоторое время спустя купил пару сережек, которые преподнес служанке.

Почувствовав тягу к старому ремеслу, Кривой на следующий же день увел полный кошелек у возчика. Сохраняя обычную серьезность, Вассёр тщательно занес обе кражи в протокол.

В другой раз, когда сержант и двое гвардейцев прибыли около полуночи в кантон Артене и остановились на постоялом дворе, то жандарм Ламбер имел неосторожность оставить заряженные пистолеты на каминной полке в общей комнате. Кривой, замышлявший побег или, быть может, раскаивавшийся в том, что выдал товарищей, одним прыжком добрался до оружия, зарядил и направил дуло в спину жандарма. Держа в свободной руке второй пистолет, он готовился уложить на месте любого, кто рискнул бы воспрепятствовать его бегству. Казалось, ничто не могло спасти Ламбера. Вот-вот должен был раздаться выстрел, но Вассёр увидел Кривого и, издав дикий крик, молниеносно бросился вперед. Едва не задушив разбойника, сержант стиснул его обеими руками. Негодяй, дико вращая глазами, хватал воздух ртом, словно удавленник, и с трудом прохрипел:

— Пощадите!

Сержант хладнокровно обезоружил его, вернул пистолеты побледневшему Ламберу и, обращаясь к Кривому, сказал:

— Ну что ж, больше церемониться мы не станем!

Но бандит не слышал этого, сраженный одним из своих обычных приступов бешенства — как эпилептик, с пеной на губах, он катался по полу в конвульсиях. После припадка Кривой впал в глубокое забытье, гвардейцам пришлось связать его и везти, перекинув через седло. Через час Вассёр, глядя, как разбойник болтается на лошади словно куль с овсом, подъехал поближе и сказал:

— А ты, однако, устроился с удобствами…

Кривой, придя в себя и успокоенный размеренным движением лошади, добродушно, как ни в чем не бывало, отозвался:

— Гражданин сержант, не держите на меня зла. Я тут ни при чем — в голову будто ударяет, и сам уже не знаешь, что делаешь. Я становлюсь как овца, больная вертячкой, ничего не соображаю, кровь заливает глаза, и меня обуревает жажда убийства. Но вы славный малый, и хватка у вас железная! Другой бы меня на месте пристрелил, как воробушка.

— Ну, как бы там ни было, расплачиваться за все придется тебе самому. Теперь будешь ходить в наручниках или связанный. А вдруг на тебя опять накатит!

Вассёр был человеком мягким и не поминал больше Кривому покушение на гвардейца, которое чудом удалось предотвратить. Два дня спустя, видя, как раскаявшийся воришка ковыляет со связанными ногами, спотыкаясь на каждом шагу, сержант снова освободил его, спросив:

— Обещаешь, что ничего подобного больше не повторится?

— Обещаю.

— Честному человеку я бы поверил на слово, но уж не обижайся, ты — дело другое.

— Я не стану клясться на манер здешних олухов.

— Я бы тебе и не поверил, — отвечал сержант, сделавший заметные успехи в изучении воровского наречия.

— Даю настоящее слово оборванца, впредь я не стану вас надувать.

— Клянешься?

— Слово разбойника, сержант!

— Ладно, поверю на этот раз.

— Благодарю! Хоть я и разбойник, мне приятно, что такой честный человек, как вы, верит моему слову. А чтобы доказать, что я и думать забыл про старое, я вам кое-что подарю.

— Подаришь? Даже если б ты и вправду мог сделать подарок, я еще подумаю, принимать ли его.

— А вот посмотрим!

— И смотреть нечего!

— Ну, а если речь пойдет о том, чтобы разом накрыть всю банду Фэнфэна с подручными, бабами и мелюзгой, да в придачу Хирурга, Кюре, Наставника, а может, и самого Главаря?

— Ну-ка, выкладывай, — потребовал Вассёр, с трудом скрывая радостное оживление.

— Надоело мне таскаться взад-вперед по равнине. Уж если что задумано, надо разом покончить.

Вассёр не заметил, как сопровождавший его в тот день Герен, бывший разбойник, вздрогнул, услышав слова Кривого. Сержант продолжал:

— За все, что ты совершил, тебе прямая дорога на виселицу, но гражданин Фужерон обещал, что судьи проявят снисхождение. Не сомневайся, твои услуги зачтутся.

— Хорошо бы, а то мне неохота примерять красную рубаху да отправляться в аббатство «Печальных Ступеней» (на эшафот).

Все это время Герен пребывал в задумчивости. Он размышлял про себя:

«Если банду поймают, Кривому удастся спасти свою шкуру, а Вассёр получит повышение. Я ведь тоже рискую головой, а получу в лучшем случае пять су. Ну, ладно же! Фэнфэн будет мне благодарен и заплатит звонкими луидорами за услугу, которую я ему окажу. Хоть я и стал жандармом, закваска осталась прежняя и в глубине души я по-прежнему на стороне оборванцев. Во что бы то ни стало нужно спасти их!»

ГЛАВА 5

Призыв Фэнфэна достиг ушей всех оборванцев, разбойничавших на равнинах Бри, Пикардии и Берри. Получив весть от гонцов, разосланных во все концы, бродяги стекались отовсюду, побираясь и подворовывая по дороге. Незаметно они наводнили леса, плотным кольцом окружавшие босские фермы.

При встрече с патрулем у любого оборванца наготове были документы, в которых не к чему было придраться. Эта разношерстная публика по большей части добиралась пешком, но кое-где на босских дорогах, вызывая толки местных жителей, попадались и повозки, двигавшиеся в том же направлении. Правившие ими сомнительные личности по первому требованию предъявляли безукоризненные паспорта, без сомнения изготовленные в Шартре владельцем постоялого двора гражданином Дублетом. Фальшивки были выполнены так талантливо, что распознать их не смогли бы даже чиновники, чьи подписи были подделаны.

Что было в повозках, оставалось загадкой — груз по прибытии на место исчезал в подземных тайниках или домах подручных, и хотя Фэнфэн знал о постоянных обысках, казалось, это его совершенно не беспокоило.

Лошади оборванцев были бодрыми и крепкими и совершенно не походили на жалких кляч, которых обычно запрягают бедняки. Это были выносливые, сильные скакуны.

Без лишнего шума и суеты люди, кони, повозки исчезали в лесной чаще и не показывались больше на глаза ни местным жителям, ни жандармам. Время от времени кто-нибудь из этих странных пришельцев совершал вылазку в ближайшую деревушку или на уединенную ферму и, отчаянно торгуясь, покупал какую-нибудь мелочь. Воровства не было, а побирались только старики, дети и калеки.

Мало-помалу под командованием Фэнфэна собралось больше шестисот человек, готовых выступить по первому сигналу. Все совершилось втайне, и на равнине никто не заметил, что бродяг в окрестностях прибавилось. Ими, однако, был полон весь край — лес Бель-Эба, долина Монсо, окрестности Питивье-ле-Вьей, леса Ла-Мюэт, Амуа, Жервийе, Меренвиль, Гури, Камбре и Нотенвиль. Между разбойничьими лагерями, находившимися довольно далеко друг от друга, существовала хорошо отлаженная система сообщения. Те, кто путешествовал под видом бродячих акробатов, в случае необходимости превращались в связных и добирались до места даже быстрее, чем почтовые курьеры. Гонцы поджигателей чаще всего одевались перекупщиками скота и могли, не привлекая внимания, перемещаться на большие расстояния — с ярмарки на ярмарку, из селения в селение, с фермы на ферму. Таким образом Фэнфэн два или три раза в день получал новости обо всем, что происходило в каждом лагере, и был готов в любой момент отправиться туда, где требовалось его присутствие.

Казалось странным, но эта разношерстная толпа, состоявшая из отбросов общества, сборище негодяев, не признававших никого и ничего, действовала как единый организм и повиновалась малейшему жесту, слову или взгляду вожака, словно вымуштрованные солдаты отборных войск, одержимые идеей долга и дисциплины. С полным, пусть даже напускным спокойствием, без лишней суеты бандиты ожидали приказа к выступлению, но собирались, когда придет время, щедро вознаградить себя за долгое и суровое воздержание.

Разбойничье войско наконец было приведено в полную боевую готовность, и Фэнфэн, одевшись бродячим торговцем, объезжал лесные убежища в сопровождении Толстяка Нормандца. Пожалуй, только в его преданности Главарь никогда не сомневался. Узнав об арестах, производимых Вассёром, и о его новых жертвах — Франсуа Фейе по кличке Посмотри по Углам, тридцатипятилетнем оборванце родом из Анжервиля, Фэнфэн догадывался, что происходило в шартрской тюрьме. Движимые желанием покрасоваться и ненавистью к тому, под чьей властью они так долго находились, Рыжий из Оно, Беспалый, Кривой из Мана и другие, не столь известные бандиты, уже начали раскрывать секреты банды. И уж конечно Кривой из Жуи, которого теперь называли не иначе как полицейская собака, не отставал от остальных. Казалось, Фэнфэну не было до этого ни малейшего дела, он тем не менее удвоил бдительность и велел усилить меры предосторожности. Он холодно и подробно обдумывал план действий, не желая ничего оставлять на волю случая, и готовился к будущей кампании с тщательностью, свидетельствовавшей о некоторой неопытности в подобных делах.

Приближался кровавый день, который в выжженном дотла и залитом кровью Босе помнили спустя целый век так живо, как будто это было вчера. Главарь поджигателей хотел утолить свою жажду мести и алчность, разграбить и сжечь три богатейшие фермы и замок, в котором бандитов ожидала крупная добыча, погубить сержанта Вассёра и капитана Бувара, осадить Ружмон и захватить его обитателей, а затем совершить налет на городок Базош-ле-Гальранд и похитить мирового судью. Все это должно было произойти в одну ночь. Затем предполагалось посетить селение Виль-Прево в окрестностях Тийе-ле-Пене, где проживал Франсуа Фужерон, также причисленный к злейшим врагам бандитов. Но сильнее всего Фэнфэну хотелось добраться до жанвильского сержанта и гостей замка Ружмон, поэтому он решил сам возглавить нападение на ашерский замок и поручить Толстяку Нормандцу организовать засаду, в которую должен был угодить сержант Вассёр.

Последняя задача представлялась особенно трудной, и Фэнфэн безрезультатно бился над ней, когда решение неожиданно возникло в лице предателя Герена, предложившего свои услуги за вознаграждение.

Рассказ о том, как негодяй нашел Главаря поджигателей и на каких условиях состоялась сделка, был бы слишком длинным и неинтересным. Главное — жандарм изменил присяге и предал своего командира.

Теперь у Фэнфэна помимо вооруженных бандитов появился свой человек в лагере противника, который вызвался поднять тревогу, если на поджигателей объявят облаву. Оставалось устроить западню и подтолкнуть в нее сержанта, что Главарю разбойников удалось с блеском.

Лес Ла-Мюэт идеально подходил для осуществления задуманного, и Фэнфэн сделал все, чтобы незаметно заманить туда жертву. Это не представляло особых трудностей. В то время как во всех разбойничьих лагерях царили тишина и спокойствие, Фэнфэн приказал отряду, прятавшемуся в лесу Ла-Мюэт, взяться за старое — грабить фермеров, нападать на путешественников и приложить все усилия, чтобы в округе заговорили, что банда вернулась.

Слух о бесчинствах поджигателей пронесся словно искра по пороховой дорожке, тем более что местные жители прожили в относительном спокойствии не больше двух месяцев. Тревожные вести докатились до Барберонвиля, Жиронвиля, Анемона, Шамбодуэна, Гедревиля, Фромонвийе, Катрево и множества других деревушек и ферм, ожидавших со дня на день страшных гостей из леса Ла-Мюэт. Вассёр одним из первых узнал о происходившем в округе.

— Кривой укажет, где прячутся бандиты, — решил он, — и мы накроем всех разом. Хорошо бы захватить и Фэнфэна! Но как знать, там ли он?

Фэнфэн почувствовал, что любопытство заведет сержанта куда угодно, и вертел им как куклой. Главарь разбойников действовал незаметно, и Вассёр ни на минуту не заподозрил, что все подстроено. Но вот о возвращении банды заговорил весь край, и однажды ночью в лесу Ла-Мюэт Фэнфэн устроил смотр своего войска. Затем он приказал пятнадцати вооруженным до зубов бандитам оседлать лошадей, стал во главе и, совершенно не скрываясь, отправился среди бела дня на ферму в Барберонвиль, считавшуюся одной из самых больших в окрестностях. Поджигатели окружили дом. Фэнфэн вошел внутрь в сопровождении одного Толстяка Нормандца и застал хозяина, обедавшего в окружении слуг. При виде бандитов, которых все узнали с первого взгляда, фермер и слуги вскочили, позеленев от страха и восклицая:

— Господи помилуй!.. Фэнфэн!..

— Именно так, это я, — насмешливо отвечал разбойник, в то время как Толстяк Нормандец, которого никогда не переставала мучить жажда, бесцеремонно схватил наполовину полный кувшин и в один присест опорожнил его. В доме были трое возчиков, столько же молотильщиков, пастух и скотник — всего вместе с хозяином девять человек. Все они, сильные, ловкие мужчины в расцвете сил, дрожали теперь как дети, которых пугают букой. Над камином висели два ружья, к стене были прислонены двузубые вилы, но никто из этих отчаянных трусов даже не подумал броситься к оружию и напасть на негодяев.

Хозяин, подобострастно согнувшись до земли, приблизился к Фэнфэну, слуги выскочили из-за стола, побросав ложки. Дрожащим голосом фермер обратился к бандиту:

— Ах, это вы… Снова в наших краях, гражданин Красавчик Франсуа!.. И вы тоже, гражданин Толстяк Нормандец… — лепетал он, давясь. Лицо крестьянина выражало крайний ужас.

— Мы останемся у тебя на два дня, — бросил Фэнфэн, справедливо полагавший, что таких трусов и бояться нечего.

— Великолепно! — воскликнул фермер.

— Что? Великолепно? Сам я проведу здесь два дня, а мои люди останутся столько, сколько я прикажу.

— Конечно, сколько угодно!.. Но я надеюсь, когда они к нам прибудут, то пощадят бедных фермеров… Они, бывает, любят пошуметь, повеселиться… Иногда посуду бьют после обеда, стаканы… Я-то понимаю, молодым надо размяться…

— Заткнись, болтун!

— Ах, Господи, гражданин Франсуа, неужели я вас разгневал?! Поверьте, я не нарочно! Чем я могу вам услужить?

— Сегодня вечером мне понадобится тридцать краюх хлеба, два барана, двадцать пять кур, два гуся и две индюшки. В семь часов принесешь все, что я сказал, туда, где кончается заброшенная тропинка в Жиронвиль.

— Господь всемогущий! Где же взять все это?! — простонал фермер.

— Не надо путать — возьму я, а ты принесешь.

— Мне ни за что не собрать столько съестного… Это полное разорение!

— Ну что ж, договорились, — сказал Фэнфэн твердым голосом. — Значит, с тебя шестьдесят караваев хлеба, два кувшина вина, четыре барана, пятьдесят кур…

— Но, гражданин Франсуа, вы же сказали, тридцать хлебов…

— И еще добавишь сотню пистолей.

— Клянусь, у меня и двух экю не наберется…

— Двести пистолей, которые ты немедленно выложишь Толстяку Нормандцу. Он раздаст их остальным. Ты слышал, двести пистолей! И не будем больше к этому возвращаться.

Несчастный крестьянин подчинился, понимая, что возражать опасно — Фэнфэн, того и гляди, удвоит оброк. Глотая слезы, он склонился еще ниже и пролепетал:

— Хорошо, гражданин Франсуа, я все доставлю в указанное место и отдам деньги гражданину Нормандцу.

— Скажи-ка, — снова обратился к нему разбойник, сидя на краю стола и щелкая для развлечения барабаном пистолета, — часто ли жандармы наведываются в ваши края?

— Ну… иногда… не то чтобы часто… Вот только последнее время гражданин Вассёр со своими гвардейцами частенько показывается по соседству.

— Как нарочно, когда меня не оказывается поблизости… Стоит гвардейцам проведать, что банда в Ла-Мюэт, они и носа сюда не покажут. Завтра и послезавтра я переночую в лесу. Скрываться незачем — думаю, на фермах, которые мы собираемся навестить, и хозяева и слуги знают, что поджигатели поблизости. Может, и сами жандармы о нас уже прослышали и в ближайшее время будут сидеть поджавши хвост.

— Всем известно, — поддержал елейным голосом фермер, — что с вами шутить не приходится. Лучше быть вашим другом, чем врагом. Вот уж истинно так!..

— Довольно, — грубо оборвал его разбойник, когда Толстяк Нормандец сложил в карман все монеты, которые крестьянин отсчитывал одну за другой. — Смотри, все, что я велел, должно быть на месте! И если вино будет разбавлено…

— Я все сделаю, чтобы вам угодить! До свиданья, гражданин Франсуа!

Пока шел этот разговор, содержание которого никогда существенно не менялось, когда Фэнфэн удостаивал вниманием своих подданных и лично отправлялся собирать дань, сопровождавшие его разбойники совершили налет на запасы вина, а лошадям достался отменный овес.

Затем отряд отправился на другую ферму, где Фэнфэн также сообщил, что проведет два дня в лесу Ла-Мюэт, и нагло заметил, что стражи порядка не осмелятся явиться за ним. Вымогая деньги и припасы, банда объехала все близлежащие фермы, и через некоторое время в округе все были извещены, что Фэнфэн вновь посетил эти края. Оставалось ждать, когда кто-нибудь из пострадавших известит об этом командира жанвильской гвардейской бригады. В этом и заключался план Фэнфэна. Вассёр, узнав что Главарь находится поблизости, загорится желанием поймать разбойника, мобилизует все находящиеся в его распоряжении силы и наверняка под покровом ночи рискнет совершить вылазку в лес, где гвардейцам будет устроена достойная встреча.

Завершив необходимые приготовления, Фэнфэн, передав командование Нормандцу, оставил его в лесу Ла-Мюэт, приказав не ослаблять бдительность.

— Нападения надо ждать не раньше чем через двадцать четыре часа, — сказал он на прощание, — они должны явиться около полуночи. Не бойся ничего, атакуй и постарайся захватить как можно больше пленных. Нам нужны заложники. Когда все кончится, я буду ждать всех на общий сбор в лесу Камбре. Оставив Толстяка Нормандца, Фэнфэн стрелой помчался в лес Жервийе и отдал распоряжения Душке Беррийцу, Коту Готье, Жаку из Этампа и Жану Канониру, которым поручалось разгромить фермы и замок. Налет назначался через день. Начаться он должен был повсюду одновременно — ровно в одиннадцать вечера. В то же время Главарь собирался сам возглавить атаку на замок Ружмон и повести на приступ огромную толпу оборванцев, способную в мгновение ока разорить замок, несмотря на близость города.

ГЛАВА 6

Вассёру передали слова Фэнфэна, и он принял их за чистую монету. Впрочем, такая бравада не слишком удивила сержанта. Зная, что банда орудовала в Босе, как во вражеском стане, будучи знакомым с вошедшим в поговорку трусливым нравом местного населения, позволявшего безнаказанно грабить и убивать себя, прекрасно понимая, что такая сильная личность, как Фэнфэн, должна была испытывать неподдельное презрение к анархии, которая царила тогда в управлении страной, отдавая себе отчет во всем этом, сержант решил немедленно действовать. Он отказался от помощи местной полиции, грозно называвшей себя национальной гвардией, — в серьезном деле на ее помощь рассчитывать не приходилось.

Только один пример из множества подобных может дать представление о трусости и малодушии тех, кто служил в рядах этой полиции. Мужества у этих защитников мирного населения не прибавлялось даже при мысли, что они должны защищать собственные семьи.

Это произошло во время одной из первых экспедиций, предпринятых Вассёром после убийства в Мийуарде. Мировой судья в Базош-ле-Гальранде, узнав, что на ферме Стаз остановились семь или восемь подозрительных личностей, вызвал национальных гвардейцев и приказал собрать отряд для того, чтобы провести расследование. Гвардейцы выехали под вечер. Из двадцати человек никто не проявлял особенной храбрости или рвения, вооружены они были из рук вон плохо, в поржавевших ружьях не хватало то кремня, то штыка, то еще какой-нибудь немаловажной части. В сумерках гвардейцы понуро шли вперед, с сожалением думая о теплой постели, о том, что в городе они в безопасности. Через три четверти часа отряд добрался до деревушки Стаз и направился к ферме. Солдаты потребовали, чтобы фермер Лелюк проводил их к хлеву, где были заперты бродяги. Помертвев от ужаса, несчастный наотрез отказался, жалобно защищаясь:

— Если я это сделаю, меня спалят вместе с домом! Это ваша работа, вот и делайте ее.

Командир отряда взял фонарь, передал его деревенскому полицейскому и двинулся с обнаженной саблей к двери сарая, около которой разбойники, слышавшие эти препирательства, выстроились в колонну по два человека, положив дубинки на плечо.

— Граждане, — обратился к ним гвардеец, трясясь всем телом, — именем закона требую предъявить документы.

Бродяги разразились громким хохотом, а один из них, Жан Мобер, он же свирепый Четыре Су, с которым вскоре пришлось познакомиться поближе, заявил:

— А вот и бравые солдаты, приставленные охранять птичник! Вам что, крысы ружья погрызли? Зря вы из-за пустяков беспокоились, тащились в такую даль!

Этот монолог вызвал восторг остальных бандитов, и самые наглые из них выдвинулись поближе. Национальные гвардейцы, толкаясь и цепляясь ружьями, в смятении отступили.

— Ну же, — подхватил Винсент Бочар, — сразу видно, что эти господа не страшные. Похоже, они неплохие ребята, надо быть повежливей! Покажи-ка им бумаги!

Четыре Су достал из кармана связку засаленных бумажек, вытащил одну наугад и протянул командиру отряда. Тот пробежал ее глазами и объявил:

— Все в порядке. Следующий паспорт!

Не моргнув и глазом, разбойник предъявил второй листок.

Командир принялся изучать его, но тут же воскликнул:

— Да это то же самое — второй паспорт на имя Жана Мобера!

— А как же иначе, — нагло отвечал Четыре Су, — тут их девять, и все на мое имя. Скажите после этого, что я не законопослушный гражданин.

— Но где бумаги ваших товарищей?

— Обойдутся и так! Я за них отвечаю.

Решив, что путешественник с девятью паспортами как минимум в девять раз благонадежнее любого другого, командир гвардейцев, отпустив разбойников, скомандовал своему отряду «кругом марш» и двинулся в обратный путь, радуясь втихомолку, что удалось избежать столкновения.

Бродяги, демонстрируя свое остроумие и юмор, сопровождали отступление гвардейцев оскорбительным хохотом и популярными куплетами.

Прекрасно зная эту историю, Вассёр хотел во что бы то ни стало обойтись без таких помощников, чье участие в экспедиции могло только все испортить. Кроме того, сержант считал, что под его командованием достаточно людей, чтобы поймать бандитов, которые, по его мнению, были слишком трусливы, чтобы сопротивляться его энергичным действиям. Исходя из этих соображений, Вассёр привел в боевую готовность обе бригады, состоящие каждая из двенадцати человек, и попросил у капитана Бувара еще десять гусар. Капитан привел двадцать человек и, чтобы избежать разногласий в том, кто примет командование, сразу заявил, что берет на себя роль рядового добровольца, поскольку полностью полагается на мужественного, энергичного и умного сержанта.

Тридцать четыре солдата с наступлением ночи выступили из Жанвиля, имея при себе запасы провианта на сутки и много оружия.

От Жанвиля до Эрсевиля по прямой было три лье. Плохие дороги и спустившиеся сумерки задержали всадников в пути, и они только к девяти часам добрались до деревушки, которой выпала грустная участь стать штаб-квартирой бандитов.

Гвардейцы не стали заезжать в Эрсевиль, опасаясь, что кто-нибудь из разбойников увидит их и предупредит остальных. Эта мера предосторожности не была излишней, так как всего через четверть лье начинались леса Шамбодуэна, граничившие с «владениями» Фэнфэна. В половине десятого двое дозорных, высланных на разведку, сообщили, что впереди показались кусты.

Вассёр скомандовал остановиться. Солдаты повесили лошадям на шеи торбы с овсом и сами перекусили на скорую руку. Кусок хлеба со смальцем да глоток водки — вот все, что было у них на обед, и вскоре отряд продолжил путь. Гвардейцы разделились на две группы. Сержант готовил своим жандармам самое трудное задание — атаку. Гусары капитана Бувара должны были выступить первыми и занять узкую долину реки Жуин и ложбину, спускавшуюся на равнину к селению Фромонвийе. Жан Луи Брюно, пастух из Андонвиля, указывал им путь, и вскоре гусары добрались до места и стали ожидать результатов атаки.

Кривой вызвался провести жандармов к месту, где пряталась банда, и теперь должен был показать себя. Сержант приказал скатать шинели, закрепить упряжь, чтобы она не звенела, и проверить мушкеты и пистолеты. Затем Вассёр схватил остолбеневшего разбойника, посадил впереди себя на лошадь и сказал:

— Ты ведь понимаешь, что я рискую не только своей жизнью, но и людьми. Поэтому предупреждаю: если дело провалится по твоей вине, я тут же размозжу тебе башку.

— Я не держу на вас зла, сержант, вот увидите, мне можно доверять.

— Может, и так, но ты не так уж давно отказался от старых привычек!

Отряд тронулся в путь и почти час продвигался вперед. Было половина одиннадцатого вечера. Тропинки, по которым пробирались всадники, едва заметны и днем, ночью же там легко можно свернуть шею. Лес постепенно превращался в непроходимые заросли. Гвардейцы спешились и обернули копыта лошадей заранее приготовленными тряпками. После пятиминутной остановки отряд двинулся дальше. Вассёр ехал впереди с заряженным пистолетом в одной руке, а другой, как собаку на поводке, держал Кривого, закованного в наручники, к которым была привязана веревка.

— Так мне будет спокойнее, — повторил сержант. — Ты слышал, что я сказал тебе, и не забывай этого, если тебе дорога жизнь.

Жандармы, держа пистолеты на взводе, с мушкетами за спиной, вели лошадей в поводу и следовали за командиром, который в полной темноте бесстрашно шел вперед сквозь чащу, стараясь ступать бесшумно и не задевать ветки и молодые побеги.

— Уже близко, — едва слышно выдохнул Кривой. — Осторожней, дорога впереди почти непроходима.

Вассёр и его проводник стояли у подножия крутого холма, поросшего хилыми деревцами, между которыми по отвесному склону петляла тропинка, едва различимая при свете звезд. Кое-где виднелись рытвины и песчаные осыпи — подъем делался опасным. Падение с такого обрыва грозило смертью и всаднику и лошади. Гвардейцы понимали весь риск своего положения. Одно неверное движение лошади, неуверенность всадника или предательство проводника грозили им гибелью.

Вассёр остановился и сказал Розье, немедленно подъехавшему к своему командиру:

— Поднимайтесь за мной по одному и ступайте след в след. В случае нападения будьте готовы отразить врага — укройтесь за лошадьми и стреляйте.

Гвардейцы шепотом по цепочке передали приказ и двинулись вперед. Вскоре тропинка стала шире. Вассёр, рядом с которым сидел Кривой, очутился на небольшой площадке и увидел внизу большую поляну, посреди которой мерцали костры. Справа, освещаемое отсветами пламени, стояло невысокое строение.

— Это и есть штаб банды, — прошептал на ухо сержанту проводник. Было начало двенадцатого. Вокруг царила полная тишина — это удивило сержанта и встревожило Кривого.

— Сержант, будьте начеку, я чувствую неладное, — продолжал Кривой.

— Может, кто-то предупредил негодяев и они удрали.

— Не знаю, что и думать. Обычно здесь стоит такой шум, что чертям в аду станет тошно, все слышно на лье вокруг. Тут и пьют, и едят, и поют, такая гульба, что даже в ушах звенит, как вспомню. А сегодня никого не видно! Тишина и едва тлеющие угли не предвещают ничего хорошего.

— Вперед! — скомандовал Вассёр.

До костров оставалось около четырехсот метров, неудивительно, что еще ничего не было видно. Высокие густые кусты можжевельника позволили отряду почти вплотную подойти к поляне. Дальше было совершенно открытое пространство. Вассёр пробрался сквозь заросли, окинул внимательным взглядом поляну и насчитал около пятидесяти человек, лежавших на земле в разных позах.

— Что бы это значило? — спросил он у Кривого, который шел за ним по пятам.

— Черт, иногда после особенно шумной пирушки все засыпают как свиньи… Но в присутствии Фэнфэна это было бы странно. Как бы там ни было, свяжите меня и заткните рот кляпом. Тогда, если мы нарвемся на моих бывших дружков, они не заподозрят, что мы с вами заодно.

Вассёр согласился выполнить это вполне обоснованное требование и, полагая, что валявшиеся вокруг костров разбойники мертвецки пьяны, велел гвардейцам вскочить в седла. Приказ был выполнен, жандармы в полной тишине обнажили сабли, проверили стремена и с нетерпением стали ждать сигнала к атаке. Вассёр построил их в боевом порядке, отдал распоряжение галопом окружить костры и вполголоса скомандовал:

— Вперед!

Жандармы плечом к плечу бесшумно появились из зарослей можжевельника, Вассёр в полную силу своих легких издал раскатистый клич, при звуках которого каждый настоящий кавалерист чувствует пробирающую до костей дрожь:

— Заряжай!

Кривого привязали к дереву. Двенадцать солдат и отважный командир пришпорили лошадей, которые, утомившись от долгого ожидания, рванулись вперед с развевающимися по ветру гривами. Гвардейцы безукоризненно выполнили маневр и окружили костры плотным кольцом. Они летели к кострам как выпущенные из лука и чуть не затоптали бандитов, по-прежнему не подававших признаков жизни. Страшная догадка пронеслась в голове сержанта, почувствовавшего засаду. Валявшиеся на земле чучела, набитые соломой и наряженные в штаны, куртки и колпаки, так походили на людей, что увидеть разницу можно было, только подойдя вплотную. Вассёр слишком поздно понял, что угодил в западню. Он едва успел отдать гвардейцам последний приказ с невозмутимостью, которую ничто не могло поколебать:

— Спешиться! Лошадей в круг, людям укрыться внутри!

Гвардейцы с великолепным спокойствием выполнили маневр, когда раздался хриплый голос, проревевший из темноты, скрывавшей окружавшие поляну деревья:

— Огонь, поджигатели! Целься в середину!

Прогремел залп. Пятьдесят, а может и больше, прозвучавших одновременно выстрелов разорвали тишину и, отдаваясь эхом, прокатились над долиной Жуина. Огненные вспышки были видны со всех сторон, и солдаты поняли, что окружены. Вслед за выстрелом раздались стоны и ржание. Четыре лошади катались по земле и бились в агонии. Две другие, которых только ранило, вырвались от хозяев и, обезумев, помчались с пустыми стременами к лесу. Трое гвардейцев рухнули на землю. Жандарм Бро, получив пулю в лоб, скончался на месте. Двое других были тяжело ранены — Ламберу раздробило плечо, а жандарму Мативе пуля попала в живот. К ногам Вассёра упала его продырявленная шляпа.

— Нас предали! — вполголоса воскликнул сержант. — Бандиты все знали! Они успели подготовиться… Кто же нас предал?

Хотя эти слова прозвучали едва слышно, двое гвардейцев, ближе всего стоявших к командиру, услышали его.

По невероятным словесным оборотам сразу можно было узнать жандарма Розье, который тут же отозвался:

— Я полагаю, иначе и быть не может, что таинственный и загадочный негодяй является особой, приближенной к нашему доблестному отряду, ибо ни одна душа на этом свете не знала об этой экспедиции. Я уже давно вышел из отрочества и стал солдатом, для которого долг превыше всего, и если бы волею судьбы подлец попал в мои руки, я бы превратил его в отличную отбивную.

Другим гвардейцем, расслышавшим слова командира, был Прюдом:

— Нас выдал трус, — проворчал он, — из-за которого мы погибнем без пользы для отечества. Но бандиты еще до нас не добрались! Можете положиться на нас, командир.

— Благодарю вас, храбрецы! — ответил Вассёр и внезапно скомандовал: — На землю! Приказываю всем лечь!

Чутье подсказало сержанту, что бандиты успели снова зарядить ружья и вот-вот раздастся новый залп. Он не ошибся — едва гвардейцы распластались на земле, как темноту прорезали огненные зигзаги и тут же грохнули выстрелы. Свинцовый ураган обрушился на кучку солдат, но, к счастью, не причинил большого вреда. Убило еще трех лошадей, жандарму Руселю раздробило ногу. В ответ взбешенные гвардейцы начали стрелять наугад, но Вассёр, чувствуя новую опасность, крикнул:

— Не стрелять!

Он опасался, что скоро придется отражать куда более мощный штурм, в котором примут участие в десять раз больше бандитов, и содрогался при мысли о том, что произойдет, если его люди не успеют перезарядить мушкеты. К счастью, трупы лошадей немного защищали их от неприятеля. Если бы гвардейцы не попали в засаду прямо посреди поляны, где пламя костров безжалостно освещало их и некуда было скрыться от вражеского огня, то поредевший отряд попытался бы спастись бегством. Но разве можно думать об этом, имея на руках трех тяжело раненных товарищей, из которых один при смерти, и труп, который нельзя оставлять разбойникам? Оставалось лишь плечом к плечу ждать, когда более многочисленный и сильный отряд гусар придет на помощь попавшим в беду гвардейцам. Время шло, а отряд капитана Бувара все не появлялся. Мужественное сопротивление испугало бандитов, и они не решались нападать в открытую. Пороха у разбойников было предостаточно, и они ограничились тем, что стреляли как попало, стараясь раздразнить гвардейцев и заставить выйти из укрытия. К несчастью, эта шумная пальба не осталась без последствий. Какими бы плохими стрелками ни были поджигатели, им тем не менее удалось вырвать из рядов гвардейцев две новые жертвы. Седобородый бригадир Сенар, получив пулю в сердце, поднялся во весь рост и с хриплым стоном тяжело осел на землю. У Вассёра осталось всего семь человек.

Из темноты в третий раз раздался голос, командовавший разбойниками:

— Ваша песенка спета! Глупцы, вы хотели провести самого Фэнфэна! Слово поджигателя, вы отсюда живыми не выйдете! Вы можете спастись только при одном условии. Фэнфэн решил помиловать вас, если вы выполните его требование.

Презрительное молчание было единственным ответом на предложение, которое отважные гвардейцы, даже не зная, в чем оно заключалось, расценивали как оскорбление.

— Однако, вы не любопытны, — продолжал голос, — но я все равно скажу, что от вас требуется. Вас отпустят, если вы выдадите вашего командира, сержанта Вассёра, или если он сам безо всяких условий сдастся Фэнфэну.

— Негодяи! — крикнул Розье, одним словом выразивший возмущение гвардейцев.

Прюдом, который был отличным стрелком и обладал прекрасным зрением, заметил тень, мелькнувшую там, откуда раздавался голос. Прицелившись, гвардеец спросил командира:

— Не послать ли гостинец этому горластому мерзавцу?

— Конечно, — разрешил Вассёр.

Прюдом выстрелил, и вопль, донесшийся из темноты, свидетельствовал, что гвардеец попал точно в цель. Бандиты, разъяренные неожиданным отпором, снова принялись палить. Вассёр с возраставшим беспокойством подумал: «Где же гусары? Если они не появятся через десять минут, нас перестреляют как кроликов».

В ту же минуту прозвучал страшный ответ — со стороны Жюина ветер принес отзвукиожесточенной перестрелки. Проклятие! Гусары сражались с другим отрядом бандитов, возможно, они тоже были окружены и не могли вырваться. Но и этого было мало. С возвышенности, где они находились, гвардейцы увидели над лесом, простиравшимся до горизонта, красное зарево, разливавшееся по небу. Не оставалось никаких сомнений в том, что на юго-западе полыхал огромный пожар, разгоравшийся с каждой минутой. Пурпурные сполохи озаряли сначала лишь часть неба, но вскоре в их свете померкли даже звезды. Время от времени огненные вспышки сменялись непроглядным мраком. При виде этого ужасного зрелища разбойники завыли, словно демоны в аду, воздавая хвалу своему предводителю.

— Фэнфэн! Слава Фэнфэну!.. Да здравствует Главарь! Смерть жандармам!..

Из долины, где находился очаг пожара, сквозь звуки выстрелов доносился тревожный звон колоколов и грохот барабанов.

Барабанная дробь и набат неслись со стороны Эрсевиля, Аленвиля, Буасо, Утарвиля, Сен-Перави-Эпре. Вассёр в ярости кусал руки и рычал, беснуясь от собственного бессилия:

— Неужели мы должны погибнуть в этом проклятом лесу и не сможем помочь несчастным?!

ГЛАВА 7

Нельзя не содрогнуться при мысли о том, что могла безнаказанно совершить банда Фэнфэна, подкрепленная собравшимися со всех сторон бандитами. Неизвестно, во что превратился бы захваченный врасплох Бос, но, к счастью, среди шестисот негодяев, явившихся на зов Главаря, было достаточно ни на что не годных оборванцев. Слишком молодые или старые, слабые, калеки и трусы составляли около половины банды. В распоряжении Фэнфэна находилось лишь триста готовых на все негодяев, совершивших в своей жизни не одно ужасное преступление, всех их давно ожидали каторга и эшафот. Это и была основная ударная сила армии отщепенцев. Намереваясь привести в исполнение план, который должен был навести ужас на всю провинцию, пополнить казну банды и утолить жажду мести, Фэнфэн разделил способных воевать разбойников на три больших отряда, каждый по сто человек.

Шайка под командованием Толстяка Нормандца должна была отправиться в лес Ла-Мюэт, уничтожить отряд сержанта Вассёра, а его самого, живого или мертвого, доставить к Фэнфэну.

Другому подразделению, поступившему под начало Душки Беррийца, поручалось, разбившись на три части, разорить и сжечь фермы Жервийе, Пуайи и Эсперсен, затем соединиться и атаковать замок Арконвиль.

Сам Фэнфэн во главе третьего отряда собирался штурмовать Ружмон.

Как известно, все это должно было произойти в одну ночь и в один час.

Не успела начаться схватка между первой шайкой и сержантом Вассёром, как показалось огненное зарево, которое увидели окруженные гвардейцы, раздались грохот барабана и набат — Душка Берриец приступил к выполнению порученного ему дела. Его отряд укрылся рядом с местом будущего преступления, в лесу Жервийе, от которого сейчас остался только небольшой перелесок, расположенный между Эрсевилем и Аленвилем. От Жервийе до деревни Эсперсен, а оттуда до Пуайи рукой подать. Если считать точно, выходило по два с половиной километра. Намеченные к разграблению фермы находились близко одна от другой, поэтому разбойники тронулись в путь только в девять вечера. Душка Берриец взял с собой сорок человек и спрятался на расстоянии ружейного выстрела от Эсперсена, дожидаясь одиннадцати часов. Жак из Этампа с тридцатью разбойниками отправился в Пуайи, а Кот Готье со своей шайкой остался в лесу Жервийе.

Фэнфэн отдал четкие и ясные указания, бандитам оставалось только их исполнить. Первым за дело взялся Кот Готье. Время в засаде казалось ему долгим, и вынужденное бездействие стало раздражать.

— Ну, ребята, — обратился он к разбойникам, которые курили и пили водку в ожидании сигнала к действию, — думаю, настала пора хорошенько встряхнуть гражданина Жана Батиста Шеню.

— Мы не против, — хрипло отвечал Сан-Арто. — Этот гнусный крестьянин самый прижимистый в округе. Когда просишься к нему на постой, он кормит только сыром, жестким как камень, да ячменным хлебом. Все это проваливается в брюхо, как фрикасе из льдинок со снегом.

— А потом в кишках такое творится, что чертям тошно, — подхватил другой вечно голодный разбойник по кличке Фокусник.

— Я бы сейчас сожрал полпоросенка, — продолжал Сан-Арто, который считал, что обжорство является одним из главных признаков настоящего бандита.

— А я бы и от целого барана не отказался, — сказал Фокусник.

— Тихо, — приказал Кот Готье, — пока что прикусите языки!

Вскоре бандиты подошли к воротам фермы, и Кот Готье начал молотить в дверь бельевым вальком, который подобрал около сарая.

— Кто там? — послышался чей-то голос.

— Бедные бродяги просят у вас ночлега, мэтр Шеню!

— Мы не открываем, как солнце село. Раньше надо было приходить! Ворота на замке, я вставать не буду.

— Неужели вы оставите нас на улице?

— Я бы не открыл, даже если б у вас деньги были. Спокойной ночи!

— Может, бомбу подложить? — вполголоса обратились бандиты к своему вожаку.

— Незачем! — отвечал Кот Готье. — Фэнфэн сказал, что хочет побольше огня, так спалим все дотла! Выкурим свиней из хлева!

Огня! Одно это слово привело в неописуемый восторг негодяев, для которых разрушение стало истинной страстью. В последнее время им не часто удавалось развлечься хорошим пожаром. Фэнфэн разрешал грабеж, воровство, пытки огнем, но запрещал истреблять урожай. Жечь мельницы или амбары, полные зерна, означало бы разорение фермеров и исчезновение источника постоянного дохода. Но в тот день все запреты были отменены. Настало время жестокого, дикого насилия. Обществу была объявлена беспощадная война. Пришел час слепой мести, не разбирающей правых и виноватых.

Тот год был особенно урожайным. Вокруг Жервийе стояло около двенадцати больших мельниц с амбарами, доверху засыпанными пшеницей, овсом и ячменем. Их крыши вырисовывались на фоне звездного неба.

— Видите там соломенные крыши? — отдавал указания Кот Готье. — Пустите-ка туда красного петуха! Да побыстрей!

Бандиты не заставили просить себя дважды и бросились к мельницам. Подобрав пучок соломы, они подожгли его, бросили на крышу ближайшей мельницы и спрятались по обе стороны ворот. Раздалось потрескивание, тут и там в темноте вспыхнули огоньки, и вдруг гудящее пламя охватило каждую мельницу от фундамента до самой крыши. Ярче всего горела солома, защищавшая зерно от дождя. Все строения превратились в костер. Столбы черного дыма взвились над гигантскими факелами, вихри искр взрывались как фейерверк, языки пламени стелились по земле, взвивались вверх, неистово плясали, с треском бежали по бревнам. Наконец крестьяне почуяли запах гари. Во дворе раздались отчаянные крики:

— Горим! Горим!..

— Эти гнусные попрошайки запалили мельницы!

Слуги вскочили, разбуженные воплями хозяина. Сорвавшиеся с привязи собаки оглушительно лаяли, коровы мычали и метались в хлеву, испуганные лошади ржали, вставали на дыбы и разбивали перегородки в стойлах. Все поспешно вооружались, думая, что имеют дело с обыкновенными бродягами. До сих пор Фэнфэн не трогал фермы, где его люди находили пристанище. Мэтр Шеню широко распахнул ворота и, потрясая двустволкой, закричал:

— Держи, держи! Куси, куси их! Ату! Смелей вперед! Хватайте этих мерзавцев!

Слуги, вооруженные вилами, робко двинулись вслед за псами, лаявшими на небо, залитое страшным кровавым светом, и с опаской высунулись за ворота, собираясь преследовать поджигателей. Однако никого не было видно, по всей видимости, негодяев и след простыл.

Вдруг раздался пронзительный свист. В ту же секунду хозяина и работников окружили люди со страшными лицами, мгновенно разоружили их и связали. Неизвестные в два счета зарубили собак.

Нападение произошло так быстро, что несчастные, испуганные огромным пожаром, почти ослепшие от яркого света, не успели даже опомниться. Слуг оставили лежать за дверью как кули тряпья, хозяина отволокли в дом. При виде бандитов полуодетые жена и дети фермера в страхе закричали.

— Молчать! — грубо оборвал их Кот Готье. — До сих пор, мэтр Шеню, от вас требовался только ночлег. Теперь пора выкладывать денежки.

— Мои мельницы горят, я разорен, а вы еще требуете денег?! — завопил возмущенный фермер.

— Да! Денег! Давай сюда все, что у тебя есть! Это приказ Фэнфэна, а если он приказывает, лучше сразу повиноваться! К тому же не у вас одного гости… Судя по зарницам со стороны Пуайи и Эсперсена, наши товарищи сейчас проводят время в приятной беседе с вашими соседями, гражданами Бенуа и Ланелем. Ну, живо! Где деньги?

— У меня ничего нет! Ни гроша!

— Значит, по-хорошему дело не пойдет? Тем хуже. Нам некогда вас жарить, скоро нужно будет заняться арконвильским замком… Но вы свое получите. Эй, Весельчак, хватай мальчишку и швыряй в колодец!

Едва прозвучал чудовищный приказ, как мерзавец, отозвавшийся на кличку, схватил за ногу трехлетнего малыша и, невзирая на душераздирающие крики матери, которая кинулась вперед как львица, бросил ребенка в колодец. Ударившись о каменные стены, тело, пролетев пятьдесят футов, с жутким всплеском упало в воду.

Бледная как смерть, на грани безумия от ужаса и горя, несчастная женщина прижала к себе двоих оставшихся детей и воскликнула прерывающимся от рыданий голосом:

— Будь проклят, мерзавец! Убийца детей!

— Разговор еще не окончен, — жестоко ответил Кот Готье. — Нам нужны деньги. Ну, гражданин Шеню, поторапливайтесь! Живей! Тут осталась парочка мальцов, есть кого еще спустить в колодец!

— Вам придется и меня убить вместе с ними! — крикнула обезумевшая мать, сжимая в объятиях детей.

— Я-то с удовольствием, если вам так хочется и если мэтр Шеню не перестанет упираться…

— Шесть тысяч франков золотом… Это все, что у меня есть. Забирайте, но пощадите жену и детей.

— Шесть тысяч… А больше ничего?

— Клянусь!

Несчастный фермер отдал деньги бандитам, надеясь, что теперь ему дадут спокойно оплакать разорение и ужасную гибель ребенка. Но нет, на этом его мучения не закончились. Кот Готье снова заговорил невозмутимым голосом, словно чудовище, которому чужды любые человеческие чувства:

— Теперь убирайтесь… Вон отсюда.

— Как, мы должны бросить дом?! Но почему?

— Мы хотим его сжечь.

— Сжечь ферму? Нет, это невозможно!.. Неужели вы выгоните на улицу моих бедных крошек? Посмотрите, они совсем раздеты! Моя жена помешалась от горя! Умоляю, пожалейте нас! Это ведь никому не нужно!

— Чихать я хотел на ваши слова! Для меня все это, как балаганная песенка! Фэнфэн велел жечь, и мы выполним его приказ. Впрочем, если хотите, можете остаться, только, предупреждаю, скоро тут будет жарко.

— Пощадите нас!

— У вас есть время принести нам еду и выпивку, потом мы сразу запалим ферму.

— Позвольте мне вывести скот, лошадей, коров…

— Черт, ты надоел мне своим нытьем! Еще одно слово, и я размозжу тебе башку!

При этих словах разбойники ворвались в дом, начали крушить мебель и таскать внутрь солому. Они нашли бочонок вина, хлеб, вытащили сыр из сушильни и тут же начали пожирать добычу.

— Чувствуйте себя как дома, — с набитым ртом обратился к несчастному фермеру Сан-Арто.

— Уносите отсюда ноги, бегите куда глаза глядят. Мне до вас дела нет, — снова заговорил Кот Готье. — Мы перевернем всю округу. Нас больше двух тысяч, и горе тому, кто посмеет нам помешать!

Подкрепившись при свете пылавших мельниц, превратившихся в огненные столбы, от которых исходил невыносимый жар, бандиты зажгли факелы и пробежали по всем помещениям, поджигая жилые комнаты, амбары, хлев, овчарню, свинарник, конюшню, дровяной сарай, не забыли даже кучи сухого помета. Вскоре оказавшиеся взаперти животные почувствовали приближение огня и подняли страшный рев. Отовсюду сыпались искры, поджигая соломенную кровлю, гудящее пламя пожирало стены и как река затопило двор, засыпанный навозом.

Понемногу рев задохнувшихся или сгоревших заживо животных стих. Тошнотворный запах горелого мяса, поднимавшийся от тлеющих руин, вместе с черными, плотными клубами дыма потянулся по равнине, накрывая ее словно завесой.

Бандиты, завершив свое страшное дело, уехали. Фермер услышал оставленных за воротами слуг, звавших на помощь, и развязал их. Полуголые, оцепенев от пережитого ужаса, они стояли, глядя на огонь, уничтожавший их жалкое имущество, и так же горько оплакивали узлы тряпья и дырявые лохмотья, как и фермер, рыдавший над сгоревшей фермой и погибшим скотом. Его жена сидела на земле, обняв двух малышей, на которых не было ничего, кроме рубашек, и рыдала, вскрикивая иногда:

— Моя крошка, мой ангелочек! — и испуганно прижимала к себе оставшихся в живых детей, когда перед ее мысленным взором вновь представал разбойник, швырявший в колодец младенца.

Вдали, в других деревнях били барабаны и гудел набат. Везде, как в военные времена, звонили тревогу. К встрече с бандитами нигде не были готовы, никто не знал, сколько их было, и все боялись страшной участи. Паника в деревнях и на фермах до слез смешила разбойников, собравшихся в этот час в арконвильском парке. Замок, расположенный на полпути от Эсперсена в Пуайи, был освещен как днем. Хозяин отсутствовал, решетки и окна были заперты.

Перед атакой Душка Берриец выслушал рассказ Кота Готье и Жака из Этампа о том, что они успели сделать. В Пуайи Жак без предупреждения сжег мельницы и строения, до которых можно было добраться снаружи. Когда фермер Захария Бенуа, его семья и слуги, испугавшись огня, выбежали из ворот, они тут же попали в руки бандитов. Фермер тащил большую корзину, в которой лежали семь тысяч ливров, семейные драгоценности и столовое серебро — все его сбережения, которые он надеялся утаить.

Жак из Этампа, восемнадцатилетний разбойник дикой наружности и буйного нрава, с белесыми волосами и бровями, красноватыми глазками, с лицом, усыпанным оспинами, весь покрытый коростой, словно старая ослица, был одним из самых жестоких соратников Фэнфэна, последний испытывал к нему своеобразное уважение. Жак подошел к фермеру, догадываясь, что лежит в корзине, и, потешаясь, сказал:

— Дайте-ка это сюда, мэтр Бенуа! Это будет подарок Фэнфэну!

Несчастный земледелец, видя, что бежать невозможно, уронил корзину, со звоном упавшую на землю, и воскликнул:

— Боже! Мы пропали!

Ужас не позволял фермеру осознать, что он разорен. Оцепенев, он смотрел на горящие мельницы, слушал бандитов, совещавшихся, как лучше поджечь ферму, и вдруг, поддавшись порыву безумия, схватил жену за руку, поднял на руки единственную дочь и крикнул:

— Бежим!

Бандиты, которым досталась ферма и знатная добыча, разразились оглушительным хохотом, глядя, как обезумевшие слуги, следуя примеру хозяина, разбегаются в разные стороны. В соответствии с приказом Фэнфэна ферма была сожжена, скот и урожай погибли в огне. Чудом уцелели только жилые помещения и пустой сарай.

Пока в Пуайи и Жервийе разворачивались описанные выше события, Душка Берриец с неумолимой жестокостью выполнял поручение Главаря и сносил с лица земли ферму в Эсперсене.

Мэтр Шарль Ланель, услышав бродяг, просившихся на ночлег и взывавших к его милосердию, решил пустить их в дом. Он сам вышел к воротам с фонарем в руке. Негодяи тут же бросились на него и, осыпая градом ударов, потащили в дом.

— Ну-ка, — бесцеремонно рявкнул Душка Берриец, — выкладывай все свои деньги!

— У меня нет ни копейки! Только на прошлой неделе я заплатил за аренду… Здесь и ста ливров не наберется!

Не слушая объяснений несчастного фермера, Берриец продолжал:

— И побыстрей! Пуайи и Жервийе уже горят, их хозяева тоже упирались. Тащи деньги, или здесь будет то же самое.

— Но я же говорю, у меня ничего не осталось! — рыдал несчастный.

— Ладно же! Эй, парни, мне нужна дюжина молодцов, чтобы запалить мельницы.

Через пять минут все вокруг пылало. Фермер в отчаянии рвал волосы, стенал и в сотый раз повторял:

— Здесь вы не найдете денег! Поверьте же мне, проклятые! Разве я не отдал бы все сбережения, лишь бы спасти ферму?

В это время разбойники вломились в жилище и принялись крушить мебель и вспарывать перины. В углу, прижавшись друг к другу, дрожали фермерша с двумя дочерьми и служанка. Несколько головорезов вышвырнули их на улицу в облаках пуха и перьев, остальные громили все вокруг в поисках запасов. Из погреба были извлечены ведра вина, свежие сыры, молоко, горшки сметаны и простокваши, ломти свинины. Шайка принялась уничтожать награбленное, расположившись в пекарне, где было светло как днем. Наевшись до отвала, бандиты решили развлечься. Им в голову пришла идея облить женщин сметаной, маслом и простоквашей и вывалять в перьях. Фермера вымазали навозной жижей и пометом и, приставив к горлу нож, заставили поочередно целовать жену, дочек и служанку. Приходя в восторг от собственной изобретательности, бандиты веселились до упаду и не стеснялись в выражениях, комментируя происходящее. Насмеявшись, бандиты снова потребовали от хозяина поклясться, что у него нет ни гроша, и с четырех углов подожгли ферму. После этого они отправились к арконвильскому замку, где соединились с двумя остальными частями отряда, которые не менее удачно завершили свое черное дело. Общая добыча составила всего двенадцать тысяч ливров, и разбойники были недовольны. Они считали, что фермер из Эсперсена обворовал их, и жалели, что не успели поджарить его. Однако мерзавцы находили некоторое утешение, глядя на громадный костер, в котором пылали три фермы. Кроме жилых домов, дровяных и навозных сараев, всего в огне погибло тридцать восемь мельниц, или, другими словами, около ста шестидесяти тысяч снопов хлеба.

Имея в своем распоряжении сотню пьяных головорезов, Душка Берриец мог легко начать штурм Арконвиля. Однако, многому научившись у Фэнфэна, бандит, несмотря на свою молодость, предпочитал действовать не силой, а обманом, и был очень осторожен. Берриец, которому едва исполнилось двадцать лет, превзошел хитростью многих. Всегда в военной форме, в обшитой золотым галуном треуголке с кокардой, разбойник был недурен собой и ничуть не походил на головореза.

Вытащив из кармана трехцветный шарф, Берриец повязал его на пояс и сказал:

— Все, на ком есть хоть что-то из военной формы, постройтесь за мной.

Из толпы оборванцев вышло около двадцати негодяев, которые вытянулись в две шеренги. Хотя в наряде поджигателей было много недочетов, издали их можно было принять за солдат. Сабельные ножны и походные сумки приведены в порядок, ружья начищены — многие гвардейцы в то время выглядели бы на их фоне проходимцами.

— Неплохо, — похвалил Берриец. — Теперь вы солдаты, я ваш командир, и впереди нас ждет неплохое развлечение.

Отряд вышел из парка и приблизился к главным воротам, которые были защищены огромной решеткой, ощетинившейся железными шипами. По обе стороны от входа стояли сторожевые будки. Берриец мигнул Драгуну из Рувре, тогда бандит принялся колотить в дверь с таким усердием, что с первого же удара раздробил приклад своего ружья. На шум в левой будке открылась дверца, из которой осторожно выглянул сторож, вероятно разбуженный светом пожарищ, заунывным звоном колоколов и барабанами. Увидев ружья, поблескивавшие в кровавых отсветах, старик затрясся всем телом.

— Что вам угодно, господа хорошие? — пролепетал он дребезжащим голосом.

— Господ больше нет, — отрезал Душка Берриец. — Мы — граждане, запомни это, лакей бывших аристократов! Именем закона, приказываю открыть ворота!

— Хозяев нет дома… Я всего лишь садовник… Нужно спросить господина Реми, управляющего.

— Валяй, зови своего господина Реми, да поживей!

Пять минут спустя показался одетый во все черное приземистый крепкий человечек, с брюшком и красноватым лицом, в туфлях с серебряными пряжками. Невзирая на подчеркнутое спокойствие, было видно, что он взволнован.

— Чем могу служить? — спросил он, предусмотрительно остановившись в десяти шагах от решетки.

— Я национальный комиссар, уполномоченный орлеанским трибуналом. Поступили сведения, что в замке укрывают оружие и государственных преступников. Мне поручено произвести обыск. Гражданин, именем закона приказываю пропустить нас в замок.

— Но, господин комиссар… Я хотел сказать, гражданин…

— Ты смеешь спорить с представителем нации! Солдаты, приготовиться… Целься!

Увидев направленные прямо на него ружья и почувствовав, что сейчас раздастся приказ «Пли!», несчастный управляющий бросился на землю с криком:

— Не стреляйте! Я открою ворота!

Бандиты проникли в замок и устроили обыск по всем правилам. Гражданин Реми, оставив мысли о сопротивлении, сопровождал их. Изумленному управляющему начало казаться странным поведение национального комиссара и его солдат, которым какой-то дьявольский нюх указывал все тайники. Вскоре самые худшие опасения подтвердились. Сан-Арто, заметив красивую цепочку с двумя брелками, украшавшую жилет гражданина Реми, спросил:

— Гражданин, который час?

— Полночь, — отвечал управляющий, вытаскивая из кармашка великолепные золотые часы.

— Именем Фэнфэна, эта вещь подлежит конфискации и поступает в мое пользование, — бесцеремонно заявил бандит, закатываясь леденящим душу хохотом.

— Боже мой! Фэнфэн!.. Банда!.. Я погиб… — пролепетал несчастный.

— Если будешь хорошо себя вести, останешься цел, — отвечал ему Душка Берриец, чей стальной голос становился елейным, когда он задумывал особенно жестокое развлечение.

— Чего вы хотите?

— Серебро, которое бывший хозяин припрятал в подвале.

— Господин граф забрал его еще до Террора и с тех пор не возвращался.

— Ты лжешь?

— Клянусь, это правда!

— Сейчас увидим. Ну-ка, ребята, подпалите окорока господину управляющему!

В мгновение ока в главной зале разожгли камин, и несчастный слуга был подвергнут страшной пытке, описание которой так часто встречается в нашем повествовании. Невзирая на изощренные зверства, жертва лишь повторяла голосом, искаженным муками:

— Серебра здесь больше нет! Хозяин все забрал!

Однако у гражданина Реми были личные сбережения — почти семнадцать тысяч ливров золотом. Бандиты забрали и деньги, и драгоценности. Когда управляющего вытащили из огня, его ноги обуглились до такой степени, что мясо отставало от костей. Он был без сознания и испускал дух. По совету Сан-Арто головорезы повесили его за подбородок на железную ограду, так что один из прутьев решетки проник до самого основания черепа. Несчастного оставили умирать, изуродованный труп только на следующий день сняли гвардейцы из Нёвиль-о-Буа. Бандиты, оставшиеся снаружи, успели тем временем разорить близлежащую ферму. Хозяин попытался оказать сопротивление и был зарублен топором на глазах жены и детей. Доведя до конца свое страшное дело, негодяи запрягли лошадей в телеги погибшего крестьянина, погрузили на них награбленное имущество и битый скот, подожгли дом и мельницы и спокойно отправились делить добычу в лес Камбре. Разбойники имели наглость проехать на обратном пути всего в четверти лье от Жанвиля и Тури, ярко освещенных отсветами пылавших ферм.

Однако даже подобные зверства не смогли утолить ярость Фэнфэна. На юге череда пожаров тянулась в сторону Ашера и замка Ружмон, обитатели которого подвергались смертельной опасности.

ГЛАВА 8

Пьер Монжандр, подручный бандитов в Ашере, был высоким крепким стариком шестидесяти восьми лет, сухим и прямым как жердь. Невзирая на возраст, он продолжал работать — занимался виноделием и торговал яблоками в окрестных городках и деревнях. Это мирное занятие служило прикрытием другому, гораздо менее безобидному. Монжандр промышлял скупкой краденого и усердно помогал бандитам. Не вызывая подозрений, он мог разъезжать повсюду в сопровождении сына, семнадцатилетнего сорванца. Если соседи и догадывались о знакомстве старика с бандитами, то все равно продолжали любезно раскланиваться с ним и, уж конечно, не осмеливались уличить в связях с Фэнфэном. Местное население давно молчало, опасаясь ужасной мести, которая настигала врагов оржерской банды. Всеми ненавидимый и презираемый, но внушавший страх, Монжандр преспокойно занимался своими делами — уезжал днем, возвращался ночью, и это в то время, когда все жители Боса находились под неусыпным наблюдением разбойников.

Накануне той ночи, когда Фэнфэн объявил общий сбор своей армии, Монжандр с сыном запрягли в повозку рыжего мула и отправились в лес Камбре. Там они пробыли недолго и перекинулись лишь парой слов с Батистом Хирургом, который вручил им два белых пакетика и, дав дополнительные указания, спросил:

— Все понял?

— Да. Это яд.

— Как ты его подсыпешь?

— Это уж мое дело.

— Ты уверен, что справишься? Дело серьезное, Фэнфэн шутить не любит…

— Я сказал, что берусь за это. Возьму у живодера кусок лошадиной печенки, сварю и засуну внутрь отраву. Проверенное средство!

— Действуй, да смотри не оплошай!

— Счастливо оставаться, Хирург!

Монжандр тотчас отправился обратно в Ашер. Раздобыв печенку, он вернулся и сварил ее, затем разрезал на два куска и каждый пропитал ядом.

Тем же вечером, примерно за час до нападения на фермы, старик и его сын с отравленной приманкой незаметно выбрались из дома, расположенного на Короткой улочке, как раз напротив замка Ружмон. Они двинулись прямо через поля, свернули налево и, описав большой круг, оказались прямо позади замка. Уверившись, что за ними не было слежки, они осторожно спустились в давно высохший крепостной ров, в котором успели пышно разрастись деревья и густой кустарник. Младший Монжандр бесшумно срезал жердь длиной около пятнадцати футов и, подойдя к стене, просунул ее одним концом сквозь каменные зубцы. Тут же яростно залаяли собаки, чьи чуткие уши уловили едва различимый в тишине шорох. Мусташ и Рамон, бдительно охранявшие маленькую крепость, примчались к тому месту, откуда раздался подозрительный звук, и, подняв оглушительный шум, стали бросаться на стену. Шорох не повторялся, собаки продолжали рычать, готовые снова поднять тревогу. Папаша Монжандр наклонился к сыну и прошептал ему на ухо:

— Для начала подкинь псам обычного мяса, пусть распробуют!

Мальчишка вытащил из сумки два куска и ловко перебросил их через ограду. Тем, кто промышляет кражей собак, хорошо известно, что даже самый неподкупный и верный пес не может устоять перед вареной печенкой. К сожалению, Мусташ и Рамон тоже поддались искушению и жадно набросились на первое угощение и последовавшие за ним отравленные куски мяса. Яд, приготовленный Батистом Хирургом, убивал наповал и чутко прислушивавшиеся негодяи вскоре услышали, как собаки начали жалобно повизгивать и скрести лапами по земле в предсмертной агонии. Это продолжалось не больше пяти минут, затем послышалось хрипение и все стихло.

— Сдохли, — заключил старый мерзавец. — Теперь домой.

Оба злоумышленника крадучись пустились в обратный путь через поля. По дороге им повстречались вооруженные люди, шагавшие в темноте к замку, который они, казалось, собирались осадить.

— Стой, кто идет?

— Монжандр из Ашера. Где Фэнфэн?

— Точно не знаю. Он с другим отрядом. Скоро должен быть здесь.

— Жюльен Бретонец, это ты?

— Я.

— Передай Фэнфэну, что псы сдохли, я свое дело выполнил. Прощайте.

Больше сотни вооруженных разбойников, неразличимых во тьме, бесшумно спустились во рвы, окружавшие Ружмон, прислонили к крепостной стене принесенные с собой лестницы и затаились. Ночная тьма скрывала банду, ожидавшую сигнала к штурму. Разбойников нельзя было различить даже с десяти шагов.

Сквозь плотно закрытые ставни замка проникали лишь тонкие лучики света. Не сомневаясь в бдительности сторожей, обитатели замка не догадывались о надвигавшейся опасности.

Замерев, бандиты ждали уже около четверти часа. Вдруг небо на севере озарила яркая вспышка.

— Пора! — тихо произнес человек гигантского роста, чья тень вырисовывалась на каменной стене как огромное пятно. — В атаку! Без шума!

Это мог быть только Фэнфэн. Он ловко взобрался по приставной лестнице до самого верха ограды и, опершись на каменные зубцы, скомандовал:

— Вперед!

Не толкаясь, без лишней суеты и суматохи, разбойники последовали за вожаком и, оказавшись на верху стены, осторожно спрыгивали во двор. Снаружи осталось не больше десяти человек, которым было поручено охранять лестницы. Остальные выстроились полукругом вокруг Фэнфэна и приготовили оружие к бою. Бандиты прокрались через сад к самому замку и остановились в тридцати шагах от караульной, готовые по первому сигналу взломать ставни и двери.

Казалось, в замке Ружмон, находившемся буквально в двух шагах от Ашера, можно было не опасаться разбойников. Однако храбрый и осторожный Жан де Монвиль счел необходимым принять все меры предосторожности на случай, если придется отражать одно из тех искусно подготовленных нападений, которыми прославился Фэнфэн. Все двери и ставни были обиты изнутри железными листами. Нижний этаж, где каждый вечер сооружались настоящие баррикады, превращался в маленькую крепость. С наступлением темноты четверо мужчин, составлявших гарнизон замка, по очереди несли караул на кухне, вооружившись парой заряженных пистолетов и ружьем, и каждые два часа сменяли друг друга. Этьен Лелюк спал одетым на походной койке у входа, на полу рядом с ним пристраивался садовник Герен. Жан де Монвиль устроился в небольшой комнатке, прилегавшей к столовой, и, как раньше, по-братски делил ее с Жако, сменявшимся из караула. В распоряжении небольшого гарнизона находился целый арсенал, и в караульной никогда не гас свет. На втором этаже расположились графиня, Валентина с Рене, аббат Фарронвиль и прислуга. Было сделано все возможное, чтобы обеспечить безопасность замка и его обитателей.

Жан де Монвиль, проведя с Валентиной долгие часы в упоительной беседе, исцелявшей его истерзанную душу, отправился совершать обход замка и, не обнаружив ничего подозрительного, вернулся в свою комнату.

— Ничего нового, господин Жан? — спросил чутко спавший Жако, совсем как в те времена, когда они вместе вели полную невзгод жизнь.

— Ничего.

— Вот и хорошо, завалюсь дальше спать. Доброй ночи, господин Жан.

— Доброй ночи, Жако!..

Прошел час, Жан де Монвиль тоже забылся сном и видел в мечтах возлюбленную, мысль о которой наполняла все его существо и никогда не покидала его.

Грохот взрыва вырвал друзей из забытья. Вскочив, они одним прыжком бросились к оружию. Тревога застала врасплох и хозяина и слугу. Они не раз проявляли отвагу и мужество, но содрогнулись при звуках хорошо знакомого голоса:

— Вперед, оборванцы! Вперед! Они в наших руках!

Хор диких и пьяных голосов ревел:

— Бросайте бомбу! Бомбу! Да здравствует Фэнфэн! Вперед, оборванцы!

Жан де Монвиль приник к маленькому отверстию в ставне и увидел, как внизу во дворе, посыпанном светлым песком, бесновалась целая толпа. Разбойников было больше сотни. Они потрясали оружием, блестевшим при свете звезд, и бросились к замку. Молодой человек в первую же минуту понял, что если кто-нибудь не подоспеет на помощь, то любое сопротивление окажется бесполезным. Нужно было любой ценой задержать негодяев.

Жан де Монвиль без колебаний просунул ствол ружья в бойницу и выстрелил в гущу бандитов. Один из них упал со стоном и забился в конвульсиях, окруженный разъяренными товарищами. Молодой человек успел вовремя отпрянуть, увидев, как разбойники целятся туда, где он только что стоял. Раздался оглушительный залп из тридцати ружей, и град пуль обрушился на ставни. Защищенное изнутри окно выдержало бы один выстрел, но свинцовый ураган разнес в щепки раму и оторвал кусок железа. Однако оборванцы не решились продолжать атаку в этом направлении и устремились к кухне. Увидев приближающихся головорезов, Этьен Лелюк разрядил ружье прямо в середину толпы и получил в ответ новый залп.

Жан де Монвиль, увидев, что бандиты нападают, не обращая внимания на производимый ими шум, пришел к ужаснувшему его заключению:

— Вместо того чтобы призвать к нам помощь, эта бешеная перестрелка напугает местных жителей до полусмерти.

Так оно и было. Непрерывные залпы, сменявшиеся одиночными выстрелами, свидетельствовали, что в замке действует многочисленная, хорошо вооруженная и подготовленная армия. Скорее всего национальная гвардия не осмелится покинуть город — ашерский отряд едва насчитывал семьдесят плохо обученных солдат, испытывавших недостаток в оружии. Кроме того, зарево пожаров должно было повергнуть в ужас все окрестное население. Горели не только фермы Жервийе, Эсперсен, Арконвиль и Пуайи. Огонь охватил уже Пти-Брео и Атрап в окрестностях Тивернона, Амуа и Лифермо, где бандиты до сих пор ни разу не появлялись, а также Кулю, расположенный рядом с Ашером. Догорали девять огромных ферм, разрушение которых грозило голодом и нищетой пятидесяти городкам и деревням и шести тысячам человек!

Помощи из Ашера ждать не приходилось. Зная привычки Фэнфэна, люди предпочли запереться в своих домах и оставить замок на произвол судьбы. Жан хорошо знал нрав окрестных крестьян и не ждал от них ничего другого. Перед таким натиском разбойников рассчитывать было не на кого. В считанные секунды юноша успел обдумать положение, в первый момент показавшееся ему безвыходным.

— Жак, — обратился он к другу, — здесь нужно продержаться пять минут.

— Я продержусь, господин Жан!

— Один?

— Да!

— Быть может, тебе придется сложить здесь голову…

— Моя жизнь давно принадлежит вам!

— Прощай, Жако!

Друзья крепко обнялись, и Жан в два прыжка оказался на кухне, а Жако, не обращая внимания на свистевшие вокруг пули, вступил в отчаянную перестрелку.

Этьен Лелюк также взялся задержать врага не меньше чем на пять минут и начал отстреливаться из ружей, которые подавал ему садовник. Жан де Монвиль бросился вверх по лестнице в покои графини, где вокруг мадам де Ружмон собрались Валентина, Рене, аббат Фарронвиль и обе служанки.

— Жан, умоляю, спасите мою мать! Бегите сами! — восклицала Валентина, из последних сил поддерживавшая графиню, с которой от испуга случился нервный припадок.

— Спокойствие, — сказал Жан де Монвиль, — постарайтесь взять себя в руки.

Положение было ужасным. Со двора, не утихая ни на минуту, доносилась бешеная пальба, слышались дикие крики и жуткие проклятия, а на севере небо утонуло в кровавых отсветах пожаров.

Сохраняя хладнокровие, молодой человек подошел к зеркалу, висевшему над камином в маленькой гостиной, и изо всех сил нажал на выступ резьбы, покрывавшей позолоченную раму. Раздался щелчок, зеркало отодвинулось и открыло отверстие в стене, откуда потянуло тяжелым, застоявшимся воздухом.

— Быстрее! Это потайной ход… В подземелье есть запасы еды, можно зажечь факелы. Там вы будете в безопасности! Валентина, вы знаете, как действует механизм… Любимая, скорее, идите же! Я пришлю Жако и остальных, они прикроют ваше отступление.

— А вы, Жан?!

— Не думайте обо мне! Я попытаюсь привести помощь… Я сумею выбраться отсюда. Простите, но я вынужден приказывать — от того, насколько быстро вы будете повиноваться, зависит жизнь ваших близких!

— Я подчиняюсь, Жан! Идите туда, куда зовет вас долг, но помните, я жду вас! — ответила девушка, взгляд которой выражал всю глубину ее чувств.

Внизу ставни сотрясались от мощных ударов — бандиты пытались прорваться внутрь.

— Торопитесь! — крикнул Жан, в то время как охваченная безумием графиня изо всех сил сопротивлялась и не желала спускаться в потайной ход. Молодой человек, держа в каждой руке по пистолету, ринулся на первый этаж, где уже трещали и ломались двери. Питуа вот-вот должен был пасть под натиском нападавших.

— Этьен, Жако, Герен, ко мне! Сюда! — громовым голосом крикнул юноша. — Огонь! Стреляйте из всех ружей! Не цельтесь!

В тот момент, когда в оконных проемах показались черные фигуры, дружно грянуло десять выстрелов. Поднялась завеса горького удушливого дыма, раздались стоны и проклятия. Разбойники, полагавшие, что сопротивление уже сломлено, в испуге отступили. Наступило короткое затишье. Так иногда посреди жаркого боя вдруг повисает гробовая тишина.

— Этьен и Герен, быстрей! В гостиную! Как угодно, хоть силой, заставьте графиню спуститься в убежище. Жако, отправляйся с ними! Пойдешь последним и запрешь дверь.

— А вы, господин Жан?

— Постараюсь прорваться наружу и спуститься в долину. Иди же, ты отвечаешь за все! Я надеюсь на тебя. Погаси свет.

Слуги поднялись наверх, и Жан остался в одиночестве. Наступившая тишина насторожила разбойников, и, опасаясь попасть в засаду, они приближались, соблюдая множество предосторожностей. Фэнфэн хорошо представлял себе мощность укреплений, защищавших двери, и бандиты даже не пытались атаковать в том направлении. Жан спокойно разобрал баррикаду перед главным входом, приоткрыл тяжелую створку и, тихо выскользнув наружу, захлопнул ее за собой. Юноша гордо стоял во весь свой гигантский рост, освещенный дрожащими отблесками, падавшими из окон замка на стоявшие вокруг деревья, серые стены и толпу оборванцев. Дерзость человека, осмелившегося в одиночку бросить вызов толпе, презрение к смерти, которая в любую минуту могла оборвать его жизнь, ошеломила поджигателей. Вдруг, прервав всеобщее оцепенение, Жан де Монвиль поднял оба пистолета, в каждом из которых было по два заряда, и выстрелил, уложив на месте двух головорезов. Как яростный бык, сметающий на своем пути все преграды, молодой человек бросился вперед сквозь толпу. Фэнфэн, стоя на верху лестницы, ударами топора крушил ставни. Увидев Жана, прорывавшегося сквозь ряды разбойников, он взревел:

— Тысяча чертей, стреляйте! Не дайте ему уйти!

Жан вновь встретил нападавших выстрелами. Теперь в пистолетах больше не оставалось ни одного заряда. В грудь юноши уперлось ружье, но в тот момент, когда должен был грянуть выстрел, Жан схватил ствол голыми руками и отвел в сторону. Пуля просвистела мимо и лишь опалила волосы. Жан опрокинул бандита, вырвал у него оружие и начал прикладом раздавать удары направо и налево, круша все вокруг. Наконец ему удалось прорваться к крепостному валу, где он когда-то встречался с Валентиной, приходившей на первые свидания, во время которых родилась и окрепла их любовь. Встав на большой камень, девушка могла дотянуться до каменных зубцов и переговариваться со своим возлюбленным, сидевшим на ветке клена. Камень по-прежнему лежал у подножия стены. Еще накануне вечером влюбленные, мужественно преодолевшие все препятствия и добившиеся права не скрывать более свои чувства, сидели здесь, в тысячный раз шепча друг другу нежные признания, казавшиеся им божественной музыкой.

Жан, которого по пятам преследовала воющая свора, вскочил на камень и, взлетев на верх стены, прыгнул на дерево, рискуя упасть в ров и разбиться насмерть. Но судьба всегда благосклонна к влюбленным и отчаянным. Жан, увернувшись от выстрелов, посланных вдогонку преследователями, соскользнул с дерева, быстро взобрался по склону и оказался на равнине. Пробежав двести или триста метров, он остановился и задумался о том, что же делать. Страшная опасность угрожала обитателям Ружмона, и в первые минуты молодой человек думал только о том, как бы вырваться на свободу. Теперь же, когда он задумался о том, куда броситься за подмогой, его сердце тревожно сжалось.

Обезумевшие от ужаса жители Ашера ни за что на свете не покинули бы свои дома. Ослепительные вспышки, освещавшие полнеба, и грохот перестрелки со стороны Ружмона подтверждали их худшие опасения. Со времени последних набегов поджигателей на край еще не обрушивались такие бедствия. Люди догадывались, что доведенный до крайности Фэнфэн мобилизовал всю свою армию, и каждый дрожал за семью, имущество и собственную жизнь. С этой стороны помощи ждать не приходилось.

«Что же делать? Боже мой, что делать?» — думал в отчаянии Жан де Монвиль, чья энергичная натура не могла вынести такой безысходности. Вдруг юноша, лихорадочно перебиравший возможности спасти дорогих его сердцу людей и кипевший от бессильной ярости, увидел путь к спасению. Перед его глазами возникло честное и симпатичное лицо храброго офицера, с которым его связывала недолгая, но крепкая дружба.

— Леон Бувар! Капитан Бувар! Мы спасены!

Следовало без промедления бежать в Базош, где должны были стоять гусары. Кучка негодяев не могла внушать храбрым солдатам такой же животный ужас, как окрестным фермерам.

Вперед, Монвиль! Беги что есть сил!

Без шляпы и оружия, в разорванной одежде, Жан со всех ног бросился в Базош-ле-Гальранд, не желая тратить драгоценное время на поиск лошади. Впереди, петляя по полям и перелескам, лежала дорога, освещенная заревом все сильнее разгоравшегося пожара. Каких-то полтора лье отделяли его от спасения. Черт возьми, разве Жан де Монвиль забыл, как неутомим был Блэрио, не уступавший выносливостью хорошей лошади! Высоко подняв голову, Жан де Монвиль бежал, сдерживая прерывистое дыхание и устремив взгляд к еще невидимой цели. Он думал: «По крайней мере, они в безопасности. Чтобы добраться до потайной лестницы, бандитам придется разрушить замок до основания. Да и тогда они не смогут проникнуть в подземелье. Кроме того, с ними Жако. Словно другая часть меня самого…»

Впереди показались дома, на белоснежных стенах которых плясали пурпурные отблески. Это Базош! Жан де Монвиль всего за полчаса пробежал шесть километров, отделявшие замок от города. Оставалось совсем немного, вот и первые дома! Юноша ступил на мостовую, промчался по улице, ведущей на площадь, и наконец очутился перед домом мирового судьи.

В городке, как и во всей округе, царило полное смятение, гудел набат, жители пребывали в тревоге и неизвестности. Все были на ногах и, опасаясь нападения, готовились защищаться. Пятнадцать оседланных лошадей, которых держали за поводья солдаты в голубых доломанах, фыркали и били копытом, гремя упряжью. Пронзительно заиграла труба — это был сигнал к отправлению. Бледный взволнованный старик, весь в черном, поднял руку, чтобы отдать всадникам приказ, и в ту же самую минуту увидал Жана, задыхавшегося от быстрого бега. Предчувствуя несчастье, старик воскликнул:

— Боже! Жан де Монвиль… Это вы! Что случилось?

— Дорогой гражданин Бувар! Скорее! Мне нужна ваша помощь! Где Леон? Фэнфэн напал на Ружмон, егоголоворезы сейчас грабят замок.

Старик простонал и дрожащим голосом ответил:

— Тридцать человек попали в засаду в лесу Ла-Мюэт и подвергаются смертельной опасности. С ними Леон, мой бедный мальчик, и сержант Вассёр.

— И там проклятые разбойники! Снова будут жертвы! О, этот человек — сущий демон!

— Эти солдаты отправляются на помощь к товарищам. Они или освободят несчастных, или погибнут вместе с ними. Если бы я был моложе на двадцать лет… — рыдал старик.

— Неужели их положение так отчаянно? — спросил Жан де Монвиль, пораженный ужасной новостью, которая лишала его последней надежды.

— Если помощь не подоспеет, они погибнут! Одному Богу известно, как это удалось, но один гусар сумел прорваться через тройное окружение. Он едва жив от ран — плечо раздроблено, а лицо рассечено сабельным ударом. Лошадь сама принесла его обратно в город. Господи, только бы не опоздать!

ГЛАВА 9

В одно мгновение Жан де Монвиль осознал истинный размах дьявольского плана, задуманного и приведенного в исполнение Фэнфэном. Он догадался, что негодяй рассредоточил в лесах заранее собранные силы, чтобы разом покончить со своими врагами, разбить их поодиночке, лишив помощи запуганных крестьян. Стало очевидно, что обитатели Ружмона не могут надеяться на немедленное освобождение. В Базоше жители напуганы не меньше, чем в Ашере, и ни за что не выйдут за пределы города. В сотый раз юноша вернулся мыслью к тому, что подземелье — надежное убежище и что бандиты не смогут проникнуть туда. Это было некоторым утешением, но Жан с завистью смотрел на гарцующих перед ним лошадей, блестящее оружие и воинственные лица всадников, нетерпеливо ожидавших приказа выступать.

«Оставшихся в замке нельзя освободить без подкрепления, — думал Жан де Монвиль, — один я ничем не смогу им помочь. Но, быть может, присоединившись к этому отряду, мне удастся принять участие в жарком деле и спасти товарищей, гибнущих в лесу Ла-Мюэт. Почему бы и нет, если это единственное средство получить помощь и вызволить пленников из подземелья?»

Люди такого склада, как Жан де Монвиль, быстро принимают решения. По знаку судьи командир отряда выхватил саблю и крикнул:

— Вперед!

Всадники натянули поводья, готовые сорваться с места.

— Постойте, гражданин Бувар! — воскликнул Жан. — Дайте мне оружие и лошадь раненого гусара.

— Вы хотите…

— Спасти Леона, вашего сына и моего друга! Командир, вы примете добровольца?

— Черт возьми, гражданин, — отвечал сержант, — это зависит от того, умеете ли вы обращаться с саблей и справитесь ли с настоящим першероном.

— Не сомневайтесь! Вскоре вы увидите меня в деле. Кроме того, в лесу Ла-Мюэт я знаю каждый уголок, лучшего проводника вам не найти. Спросите судью.

— Можете положиться на гражданина Монвиля, друга вашего командира, как на самого себя.

— Ну что ж, гражданин! В седло! — скомандовал сержант.

Великолепный скакун стальной масти, без сомнения изъятый у какого-нибудь коннозаводчика в Перше, был немедленно оседлан, Жану принесли пистолеты и мушкет, и он со своим обычным хладнокровием, набив патронами сумку, надел ее через плечо, пристегнул к поясу саблю и вскочил на коня.

— Похоже, это не новичок, — вполголоса произнес сержант, — думаю, он нам подойдет.

— Я взялся служить вашим проводником, — заметил Жан, — и прошу разрешения ехать впереди.

— Как вам будет угодно, гражданин, — отвечал командир. Гусары, бесцеремонно, но в то же время добродушно наблюдавшие, как их новый товарищ усмиряет коня, одобрительно перешептывались. Еще не остыв от бешеной скачки, першерон тряхнул черной гривой и, испуганный пляшущими вокруг тенями, сделал несколько резких скачков, стараясь сбросить всадника. Вскоре, однако, ему пришлось успокоиться и подчиниться Жану де Монвилю, который совершенно не собирался тратить драгоценное время на то, чтобы демонстрировать свое умение сидеть в седле. Проскакав рысью по улицам Базоша, отряд перешел на галоп и во весь опор понесся на север, к лесу Ла-Мюэт, расположенному в трех лье от города. Пробило полночь. У гусар были великолепные лошади, способные мчаться как ветер. Двадцать минут спустя отряд оставил позади деревушку Акбуй, где бандиты когда-то напали на почтовый дилижанс. Еще через двадцать минут гусары были в Жиронвиле, откуда в то время начинались огромные леса, о которых местные жители говорили с ужасом.

Мчась на тридцать метров впереди отряда, Жан де Монвиль с трудом сдерживал грызущего удила першерона, за которым с трудом могли угнаться другие лошади. Управляемый опытным наездником, конь перелетал через ухабы и рытвины с уверенностью, изумлявшей гусар, время от времени одобрительно кричавших при особенно удачном прыжке.

— Черт, как он мчится! — кивнул сержант юному гусару, на боку у которого на блестящем ремне висела сабля, полученная в награду за подвиги.

— Он, похоже, из бывших, но солдат что надо.

Добравшись до леса, отряд спешился. Гусары прислушивались. Каждый с тревогой думал об одном:

— Успеем ли мы вовремя?

Издали доносились одиночные, приглушенные расстоянием выстрелы.

— Вперед, — скомандовал сержант, — они еще держатся. Не все потеряно! Солдаты, осмотрите ружья — на месте ли запалы и кремни, проверьте сабли в ножнах. Гражданин Монвиль, ведите нас!

Гусары взяли под уздцы лошадей и двинулись за Жаном де Монвилем, который уверенно направился к поляне, откуда слышалась перестрелка.

Положение гусар и жандармов, попавших в западню, из трудного превратилось в безвыходное. Удерживаемые на месте прекрасно вооруженным врагом, втрое превосходившим численностью и скрывавшимся в густых зарослях, гусары видели, как падают вокруг товарищи, и предчувствовали скорый конец. Минута, когда отчаянное сопротивление солдат будет сломлено, неумолимо приближалась, а они даже не могли собрать силы для решительного удара, который мог бы принести спасение. Приходилось стрелять наугад в невидимого врага и оставить мысль о стремительном прорыве из окружения, которое всегда представляется мужественному французскому воину лучшим выходом из положения.

Причины, вынуждавшие гвардейцев обороняться и не переходить в наступление, были очень просты. К оржерским бандитам нельзя было относиться как к обычному противнику, соблюдающему правила ведения военных действий и сохраняющему определенные понятия о чести и достоинстве. Тем, кто имел дело с лесными головорезами, не приходилось надеяться на снисхождение. Нужно было сразу готовиться к дикой, беспощадной борьбе. Ни милосердия к раненым, ни пощады пленникам! Любой, попав в руки бандитов, мог лишь благодарить судьбу, если быстрая смерть избавляла его от изощренных пыток, описания которых с ужасом передавались из уст в уста.

Гвардейцы не могли унести с собой раненых, равно как и бросить их на поле сражения, обрекая на мучительную смерть. Сержант Вассёр решил тянуть время — если впереди его отряд и ждала гибель, пока еще оставалась хоть какая-то надежда. Да и бандиты, похоже, не собирались нападать в открытую. Несмотря на то, что отряд гвардейцев понес тяжелые потери, мужество закаленных в боях воинов внушало поджигателям страх и отбивало желание схватиться врукопашную. Разбойники предпочли засесть в кустах и вовлечь гвардейцев в изматывающую перестрелку, чтобы затем наброситься на них и покончить со всеми разом.

Первые залпы застали отряд сержанта Вассёра врасплох, солдаты были вынуждены принять бой на открытом месте, прячась лишь за трупами лошадей и чучелами, разбросанными по поляне. Когда гвардейцы начали обороняться, из семи остававшихся в живых солдат, двое уже были ранены.

Положение капитана Бувара не было таким отчаянным, но его гусарам тоже приходилось несладко. Поджигатели окружили их в узком ущелье и заперли с обеих сторон. Любые попытки прорваться в глухой темноте сквозь ряды бандитов казались заранее обреченными на провал. Четверо гусар были ранены, трое убиты, и Бувар с нетерпением ждал наступления нового дня, чтобы вступить в открытый бой. Капитан видел, как лошадь унесла в неизвестном направлении раненого солдата, и, хотя считал, что тот погиб, принял решение собраться с силами и прорваться к гвардейцам Вассёра. Но разбойники предусмотрели все. Гусар, посланный на разведку, налетел на какое-то невидимое препятствие, споткнувшись о которое лошадь упала и сломала ногу. Оглушенный солдат вернулся назад под градом пуль, плюясь кровью, и сообщил, что бандиты натянули веревки поперек единственного пути, открытого для отступления, и завалили его ветками так, что лошадям теперь было там не пройти. Пастух, сопровождавший гусар, трясся от страха, стучал зубами и не мог ответить ни на один вопрос Бувара, пытавшегося узнать хоть что-нибудь о местности вокруг отряда, а главное — нет ли другого выхода из ущелья к поляне, где из последних сил защищался сержант Вассёр. Проводник, захлебываясь, рыдал как дитя и даже не понимал обращенных к нему слов. Следующий час прошел в гнетущей тревоге. Наконец капитан Бувар решился на последний отчаянный шаг. Для того, что он задумал, нужно было пожертвовать половиной лошадей — отпустить их без всадников и направить к северо-востоку, где бились гвардейцы. Предполагалось, что гусары привяжут к хвостам лошадей пучки колючек и будут колоть их саблями. Обезумевшие лошади сметут все препятствия на своем пути и выберутся из ловушки. Капитан надеялся, что ему удастся воспользоваться произведенным беспорядком и вывезти раненых под прикрытием оставшихся в живых солдат. Бувар подозвал гусар и в двух словах объяснил, чего ждет от мужественных, хладнокровных и преданных солдат, и начал готовиться к осуществлению плана.

В это время Вассёр и пятеро его гвардейцев услышали в лесу приближающийся шум, похожий на быстрые шаги множества людей.

— Мерзавцы решили атаковать! — сказал сержант, кусая в бессильной ярости усы. — Друзья, будьте готовы к нападению. Если нам не удастся спастись, постараемся продать свою жизнь подороже!

Прогремел оглушительный залп, который, однако, не причинил никакого вреда гвардейцам, так как они распластались на земле и были не видны противнику. Сразу вслед за выстрелами раздались дикие вопли и крики, которые, как и предыдущая пальба, должны были устрашить маленький отряд. Из кустов, потрясая оружием и испуская ужасные проклятия, выскочила толпа оборванцев. Не меньше шестидесяти головорезов окружили гвардейцев. Вассёр, увидев, что все кончено, вскочил на ноги, словно внутри него распрямилась какая-то пружина, выхватил саблю и крикнул громовым голосом:

— Солдаты, ко мне!.. Встретим врага лицом к лицу!

Все, кто мог стоять на ногах, сплотились вокруг бесстрашного командира. Раненые крепче сжали эфесы и в молчании, блестя глазами, ждали атаки, в трагическом исходе которой никто не сомневался.

Во главе бандитов стоял высокий человек, которого гвардейцы приняли за самого Фэнфэна. Это был Толстяк Нормандец, хрипло прокричавший:

— Смерть легавым! Вассёра взять живым!

Разбойники с обнаженными штыками и саблями бросились на отважных гвардейцев, которые отчаянно защищались, собрав последние силы.

Однако не все солдаты мужественно сражались в последнем бою. Герен, предавший командира и своих товарищей, негодяй, опозоривший звание жандарма и до сих пор не принимавший участия в перестрелке, наконец сбросил маску. Опустив саблю, он поднял левую руку к правой щеке и, подняв пальцы в форме буквы «V», крикнул:

— Осторожней, я свой! Я знаю огненный знак и щиплю травку.

— Тогда иди на нашу сторону, — ответил Нормандец, — да поживее!

— Мерзавец! — взревел в бешенстве сержант. — Я так и знал!

— Но-но! — насмешливо отвечал Герен. — Каждый за себя!

С этими словами предатель собрался перебежать к разбойникам, которые расступились, чтобы принять его в свои ряды. Отойдя всего на несколько шагов от того места, где только что сражались и гибли его товарищи, Герен вдруг схватился за грудь и с хрипением тяжело осел на землю. Возмущенный до глубины души Вассёр, презрев опасность, бросился вслед за негодяем и по самую рукоять вонзил ему в спину саблю. Окровавленный клинок вышел наружу между кожаными ремнями, стягивавшими грудь бывшего жандарма.

— Умри, Иуда! — воскликнул сержант. — Тебе не удастся воспользоваться плодами твоего предательства!

Но удар, который он нанес, был такой силы, что сабля осталась в теле Герена, а пистолеты сержанта были пусты. Трое гвардейцев заслонили командира, собираясь защищать его до последней минуты. Бандиты, обрушив на отважных солдат град ударов, сломили их сопротивление и, повалив на землю, с животной яростью растерзали в клочья. Вассёр остался один на один с врагами!

— Живьем! Его брать живьем! — снова раздался приказ Нормандца.

Грязные лапы негодяев вцепились в мундир сержанта, кто-то повис на его плечах и начал заламывать руки. Не теряя мужества, Вассёр отбивался изо всех сил, но вдруг пошатнулся и вот-вот должен был упасть. В эту минуту раздался невнятный шум и высокая темная фигура метнулась через всю поляну туда, где, окружений негодяями, погибал командир гвардейцев. Рука, сжимавшая горло сержанта, была отсечена одним ударом как сухая ветка, и разбойник с воем бросился на землю, размахивая окровавленным обрубком. Другой бандит рухнул с головой, рассеченной надвое до самых ушей. Третьему незнакомец полоснул саблей по горлу и почти снес голову, оставшуюся висеть на лоскутьях кожи. Не прошло и нескольких мгновений, а на земле уже валялись три бандита.

— Назад, подонки! Назад! — прогремел мощный голос, звук которого заставил отступить самых бешеных головорезов. Неизвестный, до сих пор яростно крушивший противника, остановился на мгновение, и его удалось разглядеть. Это был высокий молодой человек с развевающимися волосами и печальным лицом. Он сидел верхом на сером взмыленном коне, раздувавшим ноздри и поводившим боками от неистовой скачки. Юноша вращал саблей так, что казалось, будто его окружало сияние. Скакун, роняя с морды клочья пены и грызя удила, снова сорвался с места, взвился на дыбы и принялся брыкаться и кусаться, в то время как всадник, олицетворявший собой гибель, беспощадно рубил бандитов направо и налево, внося смятение в их ряды, и сумел освободить сержанта.

Как человек, столкнувшийся со смертью лицом к лицу, никогда не бледневший при виде опасности, Вассёр вздохнул полной грудью и произнес, узнав своего спасителя:

— Я знаю только одного человека, который может так управляться с саблей! Это мой бывший враг из Тресонвильского леса. — И, воздавая должное за оказанную услугу, добавил: — Гражданин, благодарю от всего сердца!

Сержант, почувствовав свободу, тут же подобрал чью-то саблю и примерился к рукояти, испытывая глубокое удовлетворение от того, что снова держит в руках оружие.

Описание этих событий заняло довольно много времени, хотя на самом деле они произошли в мгновение ока. Жан де Монвиль, узнанный сержантом, снова закричал во всю мощь своих легких:

— Назад, негодяи! Гусары, ко мне!

Молодой человек мчался быстрее, чем его товарищи, и, оказавшись впереди, бесстрашно бросился в самую гущу поджигателей. Гусары с саблями наголо лавиной обрушились на разбойников. Пронзительный звук трубы перекрыл на мгновение шум сражения. Гусары неистово рубили противника, было видно, что они умельцы в этом страшном деле, и устроили настоящую бойню. Струсившие поджигатели удирали куда глаза глядят, бросая и мертвых и раненых. Отовсюду доносился клич к отступлению:

— Дёру, ребята! Уноси ноги!

Большая часть бандитов пустилась по заброшенной дороге к Фромонвийе, но из темноты раздался короткий приказ:

— Остановитесь! — И разбойники увидели блестевшие сквозь листву сабли.

Голос снова скомандовал:

— Заряжай!

Это был капитан Бувар, во главе своих гусар напавший на пытавшихся улизнуть бандитов, которые, побросав оружие, кинулись на землю с мольбой о пощаде.

— Смерть негодяям! — прорычали гусары, вспоминая погибших и раненых товарищей и требуя возмездия. Раздался грохот выстрелов, лязганье сабель, предсмертные стоны и проклятия. Толстяк Нормандец, видя, что ему уже не вырваться, решил дорого продать свою шкуру, бросился к капитану Бувару и навел на него пистолет. Капитан, видя, что не успеет увернуться, поднял лошадь на дыбы. Несчастное животное, получив пулю, предназначавшуюся всаднику, пошатнулось и стало оседать на землю, но капитан железной рукой натянул поводья и не дал ему упасть.

Бувар оказался вплотную прижат к противнику и не мог ударить его саблей. Тогда он схватил пистолет и со всего размаха обрушил медную рукоять на голову Нормандца. Разбойник взмахнул руками и повалился с глухим стоном. В ту же секунду рухнула лошадь, но капитан был уже вне опасности. Он увидел Жана де Монвиля, сидящего на великолепном першероне, которого тот усмирил опытной рукой. Вокруг валялись трупы, покрытые ужасными ранами, которые могли оставить только сабли гусар, по праву считавшихся непревзойденными мастерами ратного дела. Раненых было немного — почти все разбойники, вступившие в поединок с гусарами, остались на поле сражения.

Жан де Монвиль крепко обнял друга. Капитан взволнованно промолвил:

— Спасены! Жан, если бы не вы…

— Капитан, не стоит говорить об этом, — ответил молодой человек, на лице которого отражалось терзавшее его беспокойство.

Сержант Вассёр позволил себе прервать беседу друзей и торжественно обратился к Жану де Монвилю:

— Нет, гражданин! Я не могу молчать о том, что видел! Позвольте простому солдату с открытой душой и чистым сердцем еще раз выразить вам благодарность. Я обязан вам жизнью и с сегодняшнего дня становлюсь вашим преданным слугой.

Жан де Монвиль, растроганный простыми и благородными словами командира гвардейцев, крепко сжал его руку и ответил:

— Сержант, люди нашего склада не могут не испытывать друг к другу уважения, а там остается всего один шаг до крепкой дружбы. Позвольте мне считать вас моим другом!

В это время капитан Бувар, хорошо знакомый с законами партизанской войны, успел привести своих людей в боевую готовность на случай возвращения разбойников, хотя этого можно было уже не опасаться — бандиты, потерпев жестокое поражение, оставили на поляне пятьдесят убитых и раненых. Гусары, достойно отомстив за своих товарищей, связали оставшихся в живых негодяев и сложили их около бывшего штаба банды, как снопы сена. Тридцать семь трупов отнесли в сторону и уложили в ряд, чтобы опознать их потом с помощью Кривого. Победа была бесспорной, но заплатить за нее пришлось дорогой ценой! Отряд сержанта Вассёра понес тяжелые потери — из двенадцати подчиненных на ногах осталось лишь четверо — Прюдом, Розье, Винсент и Шарпантье, но во время последней схватки, ход которой изменило появление Жана де Монвиля, они были сильно контужены. Еще четверо погибли — бригадир Сенар и жандармы Бро, Божандр и Мативе. Русель, Ато и Ламбер получили тяжелые ранения. Осталось напомнить о предателе Герене, имя которого не может быть упомянуто рядом с другими гвардейцами, честно сложившими голову в неравном бою. Негодяя справедливо покарала рука его командира. В отряде капитана Бувара было трое погибших и четверо раненых. В первом столкновении с оржерской бандой капитан Бувар и сержант Вассёр потеряли более трети своих людей. Пятнадцать человек, прибывших с Жаном де Монвилем, не получили ни царапины. Раненым была оказана первая помощь, после чего их уложили на сделанные из подручного материала носилки. Теперь нужно было выбраться из леса и унести с собой всех раненых, в том числе бандитов, и тела погибших гусар и гвардейцев. Трупы разбойников решено было пока оставить на поляне. Жан де Монвиль, прекрасно знавший окрестности, предложил двинуться к расположенному неподалеку замку Шамбодуэн и раздобыть там лошадей и повозки.

Отряд уже собирался тронуться в путь, когда сержант вспомнил о Кривом и решил тут же приступить к опознанию погибших и раненых разбойников. Бывшего бандита нашли у дерева, где его оставили. Несчастный был по-прежнему так крепко связан, что не мог даже пошевельнуться. При виде Вассёра он буквально просиял, вероятно, укрепившись в ненависти к бывшим товарищам. Не то чтобы Кривой питал к сержанту нежные чувства, но он прекрасно знал, какие муки ждут любого предателя, попавшего в руки поджигателей. Он узнал почти всех раненых. Среди них были Работен Приветливый Пастух, неразлучные Черный Берриец и Боде Нежные Ручки, Мясник из Алена, Шарль Косон по кличке Горячее Полено, Подмигни, Соня из Сермеза, Помье, известный как Цветок из Кабе, Большой Луи, Виктор Энар, Шарль из Галардона, Никола Лалош, Жан Лефор по кличке Мишель Чудесник, Франсуа Рену, он же Марабу, Морель Жерве, называемый Нормандец из Рамбуйе, Жан Жак Лекурер Пикардиец, Греле Пивной Бочонок и другие. Подойдя к последнему пленнику, тому самому, которого капитан Бувар оглушил рукоятью пистолета, Кривой вздрогнул.

— Хорошая дичь, сержант, — обратился он к Вассёру, хитро подмигивая. — Этот парень не кто иной, как Толстяк Нормандец, лейтенант Фэнфэна, его правая рука и доверенное лицо. Свяжите его покрепче, не то уйдет.

Чтобы доставить в замок захваченных бандитов, многие из которых серьезно пострадали, Вассёр нашел оригинальный выход из положения. Он велел сделать как можно больше носилок, погрузить на них тех, кто не мог передвигаться самостоятельно. Затем сержант обратился стальным голосом к остальным разбойникам, которые хоть как-то держались на ногах:

— Беритесь за носилки по двое и несите ваших товарищей в Шамбодуэн. Теми, кто будет идти слишком медленно, я займусь сам.

По холодной решимости, с которой был отдан этот приказ, разбойники поняли, что малейшее неповиновение грозит расправой. Из рядов пленников раздался лишь один голос.

— Свинья, ты поплатишься за это! — с ненавистью бросил Кривому Толстяк Нормандец.

— Так я и испугался! Смотри, толстый чурбан, как бы тебе не «жениться на вдовушке» (попасть на гильотину)!

— Прекратить! — потребовал Вассёр, командовавший жандармами, которые с оружием в руках охраняли толпу гнусных оборванцев. За пленниками двинулись гусары, неся на руках раненых и погибших товарищей. Замыкали колонну гвардейцы, которые вели лишних лошадей. Через полтора часа невероятно трудного перехода, требовавшего непрерывных остановок, измотанные люди добрались до Шамбодуэна. Бандиты, устрашенные грозным сержантом, не предприняли ни одной попытки к бегству. За все это время Жан де Монвиль, не ослаблявший бдительности и напрягавший слух и зрение, не проронил ни одного слова.

Наконец, когда опасность осталась позади, отважные солдаты получили приют в замке, а бандиты были заперты в подвале, молодой человек рассказал сержанту Вассёру и капитану Бувару о нападении на Ружмон и в заключение своего ужасного повествования просто добавил:

— Я надеялся, что вы поможете освободить наших друзей.

— Скорее в путь! — воскликнул капитан, остававшийся невозмутимым перед лицом любой опасности, угрожавшей его жизни, но побледневший при одной мысли об отчаянном положении, в котором оказались обитатели замка. — Скорее! Я не прощу себе и минутного промедления!

— Если мне дадут лошадь, — подхватил Вассёр, — я покажу, на что способен в бою, и смогу отблагодарить того, кому обязан жизнью. Черт побери, я уже не чувствую ни боли, ни усталости. Гусары, которым эта ужасная экспедиция показалась небольшой разминкой, громовыми криками приветствовали сообщение о новом сражении. Леон Бувар поручил охрану пленников и заботу о раненых шести солдатам под началом бригадира, пообещал прислать в подкрепление национальных гвардейцев, и отважный отряд, быстро накормив лошадей, помчался в сторону Ашера.

Светало. Кошмарная ночь подходила к концу, пожары догорали, хотя небо все еще застилало облако едкого дыма. В деревнях, которые попадались на пути, по улицам бродили дрожащие и озиравшиеся хмурые крестьяне, едва осмеливавшиеся приветствовать проносившихся мимо жандармов.

Остановившись на минуту в Базош-ле-Гальранде, капитан Бувар едва успел обнять родителей и в двух словах рассказать о том, что произошло, и отряд продолжил бешеную скачку к Ашеру. Леон Бувар и Жан де Монвиль, не пытаясь скрывать пожиравшую их тревогу, в молчании пришпоривали лошадей. Вдали показался Ружмон — между деревьями мелькали крыши строений. Это означало, что огонь пощадил старинный замок. Но что же стало с его обитателями? Подъемный мост был опущен, и солдаты, ворвавшись внутрь, увидали только несколько любопытных соседских кумушек, чья болтовня гулко раздавалась в пустынном дворе. Бандиты давно убрались, но повсюду остались следы их бесчинств — разрытые клумбы, сломанные деревья, лужи крови. На стенах виднелись следы пуль, разнесенные выстрелами ставни болтались на петлях. Нигде ни души — поджигатели унесли с собой раненых и убитых. Внутри замка все было разгромлено и перепачкано, стекла и посуда разбиты, вспоротая мебель валялась перевернутой. Огромное зеркало, скрывавшее вход в подземелье, разлетелось вдребезги, но окованная железом дверь уцелела. Жан де Монвиль вздохнул с облегчением. Вассёр начал исследовать комнату за комнатой в поисках каких-либо улик, которыми он так мастерски воспользовался, расследуя убийство на ферме Мийуард. В это время Жан с капитаном спустились в винный погреб, откуда можно было проникнуть в подземелье. Их надежды оправдались — бандиты не сумели найти этот лаз. Жан де Монвиль привел в действие секретный механизм, открыл дверь, ведущую на каменную лестницу, и, взяв за руку капитана, с бьющимся сердцем начал спускаться. Вскоре они очутились в длинном коридоре, ведущем в Тресонвильский лес. В туннеле гуляло гулкое эхо, доносившее издалека негромкие голоса.

— Слава Богу, они здесь! — вздохнув с облегчением, сказал Жан. Молодые люди бросились вперед, но вдруг им показалось, что впереди слышатся стоны и рыдания, и тревога снова сжала им сердце. Вскоре молодые люди добрались до убежища, которое Жан когда-то предусмотрительно показал Валентине. Жан остановился на пороге ярко освещенного помещения и сразу увидел графиню, лежавшую на соломенной подстилке, и сидевших рядом аббата Фарронвиля и двух служанок. Рядом он заметил Этьена Лелюка, садовника и, наконец, Валентину, прибежавшую на звук его шагов. Бледная как смерть, с глазами полными слез, девушка протянула руки навстречу своему возлюбленному и горько зарыдала:

— Жан! О Жан, если бы вы знали!..

— Что случилось, Валентина? — едва слышно произнес юноша, отдавшись эгоистическому чувству собственного счастья и не замечая ничего вокруг.

— Рене! Бедная Рене!.. Жако, ваш верный друг!..

— Они погибли? — воскликнул Жан страшным голосом.

— Исчезли оба! Наверно, бандиты похитили их… Они пропали!

Сдавленный крик, похожий на стон смертельно раненного зверя, заставил Валентину обернуться. Только теперь она заметила капитана Бувара, до сих пор остававшегося в тени. Бледный, с трудом удерживаясь на ногах, пораженный ужасным известием в самое сердце, молодой офицер пошатнулся, словно жизнь внезапно покинула его.

Крепкая рука друга поддержала капитана, а проникнутый сочувствием голос вернул его к действительности:

— Мужайтесь! Клянусь, мы найдем ее, даже если для этого нам придется погибнуть!

— О да, Жан! — произнесла Валентина, робко улыбаясь сквозь слезы. — Я надеюсь только на вас, ведь без Рене, моей нежной, милой подруги, разделявшей с нами невзгоды, мы никогда больше не сможем быть счастливы.

С этими словами прелестная девушка, сжав руки капитана Бувара, раскрыла ему секрет Рене, желая вселить надежду в сердце несчастного:

— Не падайте духом, дорогой капитан. Она любит вас, и вы найдете ее!

ГЛАВА 10

В тот момент, когда бандиты вот-вот должны были ворваться в замок, Жан де Монвиль отдал Жако последний приказ:

— Делай что хочешь, но заставь графиню спуститься в подземный ход! Ты должен спуститься последним и закрыть дверь! — и, бесстрашно прорвавшись сквозь ряды поджигателей, бросился за помощью.

Храбрый Жако, верный своему долгу, вбежал в маленькую гостиную и увидел всех обитателей замка, столпившихся на небольшой площадке на верху лестницы, прорубленной в толще стены. Оставалось лишь нажать пружину и запустить механизм, поворачивавший обитую железом дверь, скрытую за зеркалом. Жако услышав, что бандиты разбили ставни и ворвались в комнаты нижнего этажа, быстро потушил свет, стараясь выиграть хоть немного времени, и уже собирался, в свою очередь, перелезть со стула на мраморную каминную полку и спрыгнуть на потайную лестницу, как вдруг графине, не узнававшей никого вокруг, померещилось, что ее хотят задушить, и она вырвалась из рук служанок с яростным криком: «Убийцы! Убийцы!» Повредившийся рассудок толкал графиню на безумные поступки — с упорством и силой настоящей сумасшедшей она стремилась покинуть убежище, где была в полной безопасности, и вернуться в свою спальню. Валентина и Рене пытались удержать ее, но графиня с дикой силой протащила девушек вверх по лестнице, укусила Рене за руку и, толкнув ее наружу, сама до половины высунулась в комнату и ухватилась за покрытую резьбой раму. Рене, не удержавшись, вскрикнула и упала с камина, столкнув со стула Жако. В эту секунду раздался сухой короткий щелчок и дверь в подземелье захлопнулась. Безумная графиня, вырываясь, случайно нажала пружину, связанную с замком. Зеркало встало на место, и те, кто успел спуститься в подземелье, оказались в безопасности.

— Тетя! Боже мой, что вы наделали! — в ужасе прошептала Рене, поднимаясь с пола.

— Бог ты мой, барышня! — воскликнул в отчаянии Жако. — Если б я остался здесь один!

Что было делать?

Бандиты ворвались в гостиную, изрыгая проклятия и угрозы. Жако пытался защитить девушку, не заботясь о собственной жизни, но тут же был схвачен и жестоко избит. Поджигатели принесли факелы и, взбешенные полученным отпором, собирались все предать огню.

— Остановитесь! — приказал Фэнфэн. — Здесь полно добычи, сначала надо вынести все, чем можно поживиться.

Увидев связанного Жако, с лицом, залитым кровью, главарь разбойников добавил со смехом:

— А вот и мой старый приятель из Тресонвильского леса!

Тут его взгляд упал на Рене, находившуюся от ужаса на грани обморока:

— Черт побери, да это же наша маленькая кузина! Мое почтение, красотка! Не ожидали увидеть старого знакомого?

Вместо того чтобы окончательно запугать девушку, эти колкости, напротив, вернули ей самообладание. Призвав на помощь все свое мужество, она гордо выпрямилась и смерила бандита презрительным взглядом. Фэнфэн пожал плечами и приказал:

— Свяжите руки этой курочке, да осторожней. Не спускайте с нее глаз — если она сбежит, я вас всех перестреляю на месте! Теперь у нас в руках драгоценный заложник! Полдюжины головорезов остались караулить пленных, а остальная шайка во главе с Фэнфэном обыскивала замок и, не брезгуя попадавшейся по пути добычей, переворачивала вверх дном все от подвала да чердака в поисках хозяев и слуг.

В Ружмоне Фэнфэна разоблачили и вышвырнули вон как последнего мошенника. Пережив неслыханный позор, он поклялся страшно отомстить. Настал час расплаты, разбойник жаждал крови своих обидчиков, однако самые тщательные поиски не дали никаких результатов. Главарь поджигателей бесновался — невзирая на то, что замок многие недели находился под неусыпным наблюдением, его обитатели как сквозь землю провалились. Разбойничье чутье подсказало Фэнфэну, что где-то в доме есть тайник, и он приказал внимательно осмотреть все стены, вскрыть паркет, снять мраморную облицовку каминов, разбить шкафы и взломать стены на лестничных площадках. Ничего не найдя и впав в ярость, он велел разбить огромные зеркала, украшавшие парадные комнаты, но предусмотрительный архитектор Ружмона повсюду укрепил стены мощными деревянными панелями, которые отвечали на удары ровным глухим эхом. Обнаружить потайную дверь по-прежнему не удавалось. Фэнфэн неистовствовал. Бросившись к связанному Жако, он встряхнул его и, приставив пистолет к виску, прошипел:

— Тысяча чертей, где тайник?! Отвечай, или я тебя пристрелю!

Питуа изобразил на лице совершенную тупость и прикинулся перепутанным увальнем-крестьянином, который при виде оружия проглотил язык, и стал жалостно стенать.

— Отвечай немедленно, я не могу терять время! — снова взревел Фэнфэн.

— Святые угодники, тайник!.. Да я не знаю… Может, что и есть, да откуда мне знать… Хозяин-то мне ничего не говорил…

— Ты что, вздумал мне зубы заговаривать?! Меня не проведешь, я знаю, ты хитер как черт и знаешь все секреты этого проклятого места!

— Слыхом ничего не слыхал! Да разве ж о таком будут болтать со слугой…

Увидев, что от Жако ничего не добьешься, Фэнфэн с перекошенным лицом обернулся к Рене.

— Ну уж вас-то я заставлю говорить.

— Попытайтесь! — храбро отвечала девушка, справлявшаяся как могла со своим испугом.

— Я ни перед чем не остановлюсь!

— Я дочь дворянина и не дрогну перед пыткой или смертью!

В ее голосе звучало столько мужества и решимости, что бандит, пораженный стойкостью и грациозностью пленницы, отступил, рыча вполголоса, и приказал возобновить поиски. Бандиты обыскали конюшни, службы, винный погреб, кладовые, разбили печь на кухне, подняли плиты на дне сточной канавы, исследовали колодцы, бросая туда зажженные факелы. Все было напрасно. Приближалась ночь, и Фэнфэн, убедившись в бесполезности дальнейших поисков, снова взялся за Жако. Допрос длился около двух часов. Наконец главарь поджигателей, обеспокоенный побегом Жана де Монвиля и опасавшийся его возвращения с подкреплением, в последний раз обратился к пленнику.

— Ты будешь говорить? — спросил он бесстрашного Жако. — Или я велю поджаривать тебя до тех пор, пока ты не сдохнешь!

— Да я же говорю, — отвечал Жако, по-прежнему притворяясь полным идиотом, — может, и есть какой тайник или что-то в этом роде. Кажется, я об этом слыхал… Да только ни я, ни барышня знать не знаем, как туда попасть. Я ведь всего-навсего бедный слуга и только знаю, что хозяева удрали под землю и уж должны быть далеко.

— Это правда? — обратился Фэнфэн к Рене.

— Истинная правда. — отвечала девушка. — До них теперь не добраться, все они в безопасности.

— Ладно же! — сказал разбойник, скрежеща зубами. — Тогда вы поплатитесь за всех. На этот раз меня перехитрили, но месть настигнет остальных позже. А пока что вы у меня в руках, а такую знатную добычу я не упущу. Вас обоих немедленно отправят туда, где вас не скоро найдут.

Отчаявшись добраться до тех, кого люто ненавидел, Главарь поджигателей решился наконец покинуть замок. Он приказал запрячь лошадей в карету графини и отнести туда связанных пленников. Бесцеремонно усевшись рядом с девушкой, Фэнфэн крикнул бандиту на козлах:

— Скомандуй всем, чтобы убирались отсюда. Гони туда, куда я тебе говорил.

Через пять минут орда грабителей оставила разоренный Ружмон.

Валентина, аббат де Фарронвиль, служанки, Лелюк и садовник Герен не сразу заметили исчезновение Рене и Жако. Пробираясь в полной темноте по тесному проходу, оглушенные воплями графини, беглецы ничего не видели и не слышали. Несчастная женщина, охваченная безумием, вырывалась с невероятной силой, и ее пришлось буквально тащить в подземелье, где сводчатый низкий потолок заглушал ее вопли. Валентина думала, что ее кузина и Жако задержались на верху лестницы и спускаются следом за ними. Однако страшные сомнения посетили ее, когда беглецы собрались у входа в туннель, который так долго служил надежным убежищем невидимым защитникам Ружмона.

Девушка позвала:

— Рене! Жако! Отзовитесь!

Ответа не последовало.

— Боже, где же они?

Этьен Лелюк высек огонь, зажег свечу и отправился на разведку. Через пять минут он вернулся в ужасе и сообщил, что ни на лестнице, ни на верхней площадке никого нет. Вдобавок он слышал, как разбойники крушили все в замке и из маленькой гостиной доносились их голоса.

— Господи, матушка, — сквозь душераздирающие рыдания воскликнула Валентина, — что вы натворили! Но я не брошу Рене на растерзание негодяям! Я должна быть с ней!

В это время раздался голос аббата де Фарронвиля, до сих пор не проронившего ни звука:

— Дитя мое, вы останетесь здесь! Я отжил свой век и хочу разделить судьбу внучки. Валентина, ваше место здесь, подле вашей матери. Кто знает, быть может, она умирает.

— Простите, господин шевалье, — прервал его Этьен Лелюк тем почтительным и одновременно фамильярным голосом, который свойствен старым слугам, — но я бы хотел заметить, что, открыв потайную дверь, вы ничем не поможете мадемуазель Рене, зато погубите и себя и нас. Господин Жан приказал ничем не выдавать себя, уж он-то знал, что говорил… Кроме того, с мадемуазель Рене остался Жако. Это такой хитрец!.. Я уверен, он уж придумает, как выкрутиться.

Согласившись, что нельзя подвергать опасности жизнь матери и верных слуг, столько времени деливших с хозяевами опасности и лишения, Валентина вняла доводам разума и остановила старого аббата.

Чувствуя, что часть ее души словно умерла, Валентина шла впереди, сдерживая рыдания и проклиная роковую случайность, жертвами которой стали два дорогих ее сердцу существа. Девушка привела беглецов в убежище и устроила их в пещере, служившей раньше пристанищем Блэрио и Питуа. Еще с того времени в ней хранились значительные запасы еды и топлива. Здесь Жан де Монвиль и капитан Бувар, вышедшие победителями из страшной схватки в лесу Ла-Мюэт, и нашли спасшихся обитателей Ружмона.

Узнав о новом несчастье, друзья расспросили Валентину и пришли к одному мнению — надо действовать, не теряя ни минуты, иначе могло произойти непоправимое. Молодые люди призвали на совет оставшегося в замке капитана Вассёра. Сжав на мгновение в объятиях Валентину, Жан де Монвиль повернулся к капитану и коротко сказал:

— В путь!

Узнав, что он любим, капитан почувствовал, что силы возвращаются к нему. Валентина дружески протянула ему руку на прощание и сказала:

— Мы останемся здесь, в подземелье. Пусть вашу душу ничто не тревожит, не беспокойтесь о нас. Направьте всю энергию, мужество и силы на то, чтобы освободить наших друзей.

Жан де Монвиль и капитан присоединились к сержанту Вассёру, с большим интересом рассматривавшему следы пребывания бандитов. Он успел обойти вокруг замка и нашел трупы собак, отравленных Монжандром, затем осмотрел лестницы, прислоненные к южной стене, и велел припрятать их, чтобы позже попытаться установить, откуда они взялись.

Увидев молодых людей, сержант прервал свои исследования, выслушал рассказ Жана и спросил:

— Кто такой этот Жако?

— Мой друг. Вы видели его… во время нашей первой встречи в Тресонвильском лесу.

Вспомнив легендарную дуэль, сержант расплылся в улыбке, хоть и пытался скрыть ее в густых усах.

— Небольшого роста, крепкий, ловкий и сильный как бык?

— Жако как вылитый! Нужно только добавить, что он хитер как лис.

— Это несколько успокаивает меня насчет судьбы мадемуазель де Буан. Сейчас шесть утра, бандиты опередили нас не меньше, чем на пять часов. Что вы собираетесь делать?

— Вскочить на коней, мчаться в погоню и освободить пленников! Разве вы не согласны?

— И да и нет!

— Что вы хотите этим сказать?

— Я думаю, прежде всего необходимо хорошо отдохнуть.

— Вы можете сейчас думать об отдыхе?

— Конечно! Может быть, мы с вами и не чувствуем усталости, но наши люди сделаны не из стали, да и лошади тоже. И тем и другим нужно не меньше двух часов передышки, в противном случае противник разобьет нас наголову.

Капитан Бувар первым неожиданно согласился с разумным предложением сержанта, который за долгие годы военной службы успел хорошо узнать тактику форсированных маршей, прерываемых частыми остановками.

— Кроме того, — добавил Вассёр, — мне нужно по меньшей мере два часа, чтобы привезти помощника, без которого мы не можем пуститься в погоню.

— Этот помощник…

— Кривой из Жуи, которого я оставил в Шамбодуэне.

— Туда и обратно не меньше семи лье, — заметил капитан.

— Сержант, вы храбрый воин, — сказал Жан де Монвиль.

— Эти слова, гражданин, мне тем более приятны, что вы сами знаете толк в этом деле. Придется загнать лошадь по дороге в Шамбодуэн, но в замке, без сомнения, найдется пара других, для меня и Кривого.

— Вы едете один?

— Конечно.

— Я бы хотел поехать с вами!

— Тогда вместо одной мы загоним двух лошадей, которые нам так необходимы.

— Да, верно!

— Самое позднее в четверть девятого я буду у стен Ружмона, и вы сможете убедиться, что поездка в Шамбодуэн была предпринята не напрасно.

Словно не зная, что такое усталость, отважный сержант, которому нельзя было дать его сорока семи лет, взлетел в седло и умчался.

Ружмон теперь напоминал аванпост действующей армии. Везде можно было видеть солдат, которые, словно на обычном привале, занимались множеством неотложных дел, составлявших особую часть их тяжелого и опасного ремесла. Всюду кипела работа — чистили и кормили лошадей, разбивали походную кухню, драили оружие, штопали и зашивали порванную форму и наспех бинтовали полученные в последнем бою раны. Полчаса спустя, с наслаждением растянувшись на подстилках из сена, которым не брезговали и лошади, объевшиеся овсом, солдаты начали засыпать, вспоминая погибших или раненых товарищей. Привыкнув к жизни, полной неожиданностей, многие приходили к философскому выводу:

— Глядишь, завтра и мне достанется!

Через восемь часов десять минут вернулся сержант Вассёр, которого, казалось, ничто не могло заставить изменить его обычной пунктуальности. Командир гвардейцев не ошибся — лошадь, на которой он покинул Ружмон, испустила дух у ограды Шамбодуэна. Вассёр вернулся в сопровождении Кривого и с лошадьми, взятыми в конюшне замка. Жан де Монвиль и капитан Бувар предложили готовиться к отправлению. Вассёр указал на солдат, спавших как убитые, и попросил полчаса отсрочки.

— Гражданин, подумайте, что, быть может, еще до наступления ночи им придется сделать не меньше пятнадцати лье. Кроме того, моя поездка в Шамбодуэн сберегла нам немало сил.

— Вы узнали, в каком направлении скрылись бандиты?

— Нет, но стало точно известно, что они направились не на север и не на восток — влесу Ла-Мюэт пустынно, ни одна живая душа не показывалась на дороге, ведущей к излюбленным убежищам банды. Таким образом, два направления отпадают и мы выигрываем время. Я уверен, что головорезы двинулись к западу — в леса Камбре или Нотенвиля, туда, где сходятся два рукава реки Кони. Кривой прекрасно знает эти края, он укажет места, где прячутся бандиты, и назовет их подручных, из которых я сам берусь вытрясти нужные сведения. Видите, гражданин, теперь мы не будем метаться наугад, а выступим в организованный поход, который, я надеюсь, завершится полным уничтожением проклятой банды.

С этими словами неутомимый сержант, не дожидаясь ответа, пустился галопом в сторону Ашера, учинил местным жителям форменный допрос и узнал, что многочисленная шумная толпа, сопровождавшая карету, промчалась ночью в сторону маленькой деревушки Рюан. Не прошло и получаса, как сержант уже вернулся в Ружмон и поднял отряд на ноги. Жандармы и гусары покинули город и рысью пустились по дороге, ведущей к Рюану.

ГЛАВА 11

Провинция Бос, представлявшая собой во времена друидов[92] один огромный лес, примыкавший к Орлеанскому лесу и Першеронским рощам, сегодня превратилась в абсолютно гладкую равнину без единого деревца или ручейка, хотя и сохранила свое плодородие. Здесь нет ни рек, ни озер, и случайный путник задается вопросом, как удивительное богатство земель может сочетаться с таким засушливым климатом? До самого горизонта простирается все тот же утомляющий однообразием пейзаж — стоящие под паром поля, спеющие нивы и искусственные луга. Не видно ни холмистых долин, ни весело бегущей по камням речушки, петляющей между берегов, поросших ивами и тополями. Источником влаги в этом краю, где царит постоянная жажда, является единственный на всю деревню колодец, откуда крестьяне черпают воду и для себя, и для скотины, или зловонное болото, пересыхающее каждый год на три месяца. Это пустыня, но лишенная радующих взор оазисов и бескрайних просторов, и даже сказочное плодородие не дает забыть о невероятной унылости простирающихся вокруг земель.

Однако, как и везде, здесь есть удивительное исключение — равнину Бос, где кажется невероятным услышать журчание воды и плеск волн, пересекает река, до сих пор удивляющая своими капризами не только местных жителей, но и маститых исследователей, таких как господин Вивьен де Сен-Мартен[93], который стал непререкаемым авторитетом в современной географии. Это Кони, настоящая загадка, над которой по сей день бьются ученые-гидрографы. Во-первых, у этой реки нет настоящего истока. На протяжении сорока километров ее воды катятся с востока на запад до того места, где два рукава, один из которых чуть короче, соединяются в двенадцати километрах от впадения в реку Луар, чуть выше городка Марбуе. Расстояние между обоими потоками, расположенными в виде буквы «Y», достигает восемнадцати километров. Оба рукава вырываются прямо из-под земли, один в Вильнёв-сюр-Кони вблизи Пате, другой — в четырех с половиной лье оттуда, рядом с двумя друидскими камнями в Березовом лесу, принадлежащем коммуне Виабон. Ширина реки примерно двести пятьдесят метров, берега заросли густыми тростниками, между которыми плещутся спокойные и прозрачные воды.

Другая особенность Кони заключается в том, что если вода в ней поднимается на два с половиной — три метра и кишит рыбой, то можно быть уверенным, что все остальные потоки в окрестностях пересохли. И наоборот, если русло этой удивительной реки опустело, это значит, что где-то по соседству переполняются и выходят из берегов даже самые мелкие ручьи. Кроме того, раз в пятнадцать — восемнадцать лет вода начинает уходит из ее русла, и за два года Кони пересыхает до такой степени, что крестьяне разбивают огороды и ездят на телегах там, где ее глубина еще недавно достигала двух метров. Чтобы предотвратить распространение отвратительного запаха разлагающейся рыбы, приходится лопатами выгребать со дна мертвых щук, угрей и линей и перерабатывать их на удобрение. Крестьяне, живущие по берегам Кони, рубят поникший тростник и делают из него красивые, прекрасно защищающие от дождя крыши для своих домов. Кое-где остаются глубокие ямы, полные темной воды, где плещутся огромные щуки. Через пять-шесть лет так же внезапно Кони возвращается, еще два года — и вода поднимается до прежнего уровня. По равнине снова течет широкая река с болотистыми берегами, разливаясь и пересыхая по никому не известным причинам.

В конце прошлого века своенравная Кони была широкой, полноводной рекой с илистым дном, поэтому путешественникам приходилось долго кружить в поисках переправы. На другой берег вели только четыре моста, один из которых находился в Кони-Молитаре, другой в Вальере рядом с деревушкой Сиври, третий — в Варизе. Большинство перебиралось на другой берег именно здесь, где начиналась дорога на Сезар, в народе известная под названием Монаший тракт. Отсюда было рукой подать до четвертого, нотенвильского моста и шартрской дороги. От Нотенвиля же до истока Кони-Палю, верхнего рукава реки, и от Вариза до начала собственно Кони не встречалось ни одного моста. Жители Оржера, Корменвиля, Базош-ан-Дюнуа, Гийонвиля и деревень Прюнвиль и Гобер, как бы окруженных петляющей рекой, если им было нужно попасть на другой берег, переправлялись туда на чем придется. Кони и ее исток Кони-Палю со всех сторон окружали это подобие острова, а жители разбросанных по нему ферм и деревушек практически не могли общаться со своими соседями, жившими по другую сторону водной преграды. В наши дни железная дорога из Шартра в Орлеан проходит как раз вдоль основания треугольника, образованного рукавами реки, Гийонвиль и Базош-ан-Дюнуа соединены с противоположным берегом каждый четырьмя мостами, Гобер — пятью, а Горме — семью. На реке теперь целых двадцать две переправы, считая железнодорожные! В то время, когда на просторах Боса орудовали поджигатели, дельта Кони, поросшая непроходимыми лесами, была известна как затерянный уголок, служивший прекрасным убежищем для любых разбойников и проходимцев.

Фэнфэн завербовал себе помощников и шпионов среди местных жителей, построил в лесу и на болотах неприступные убежища, словом, превратил эту местность в разбойничью крепость. Сюда после кровавой экспедиции в лес Ла-Мюэт и разграбления ферм было приказано вернуться шайкам Толстяка Нормандца и Душки Беррийца. Фэнфэн собирался присоединиться к ним после штурма Ружмона и, оставаясь по-прежнему безнаказанным, спокойно наблюдать за развитием событий, совершая время от времени вылазки на равнину, где его головорезы посеяли ужас и отчаяние. Однако на этот раз бандит просчитался. Весь край лежал в дымящихся руинах, но терпению местных жителей пришел конец. Раньше запуганные крестьяне в ужасе прятались бы по своим лачугам, теперь же они хотели дать выход своему гневу. Отчаяние пересилило страх, и сержант, выбравшись из Ашера, с удовлетворением наблюдал смену настроения у обычно безмолвных жертв банды поджигателей.

В деревушке Рюан местные жители шумно приветствовали появление отряда. Крестьяне, которых увидели гусары, уже не выглядели запуганными полуидиотами, которые от ужаса не могли связать двух слов, напротив, они жаждали решительных действий и сообщили много бесценных сведений. Надо сказать, что прибывший в Рюан отряд как численностью, так и выправкой представлял собой внушительное зрелище. За капитаном Буваром последовали тринадцать гусар, побывавших в кровавой переделке в лесу Ла-Мюэт, а к ним присоединились пятнадцать человек, которых так вовремя привел Жан де Монвиль, так что теперь под его командованием оказалось двадцать восемь человек. К этому следовало прибавить четверых жандармов, их командира — сержанта Вассёра и Жана де Монвиля. Итак, в погоню за поджигателями отправились тридцать четыре прекрасно вооруженных всадника, не знающих, что такое страх, и горящих желанием выполнить свой долг. Кроме того, Вассёр надеялся, что, учитывая обстоятельства, ему удастся призвать на помощь бригаду, стоявшую в Пате. Он отправил туда крестьянина с письмом, в котором гвардейцам приказывалось немедленно выступить к замку Вильпьон и на следующий день ожидать там новых указаний. После короткой остановки и обеда в Рюане отряд снова двинулся в путь и направился в сторону Пупюи, по пятам бандитов, не скрывавшихся даже среди бела дня. Прибыв в городок, сержант узнал у местных жителей, что разбойников было около трехсот человек и они сопровождали карету, запряженную парой лошадей. Хотя Вассёр мучительно переживал потерю времени, он видел, что солдаты совершенно измотаны, и, чувствуя сам необходимость в отдыхе, решил сделать остановку в Мийуарде. Бернар Фуссе сердечно принял объединенный отряд гвардейцев и гусар. Отдохнувшие солдаты с новыми силами продолжили погоню на рассвете следующего дня. Разбойники шли вперед не останавливаясь, обходя стороной города и крупные деревни и выбирая пустынные дороги. Толпа вооруженных людей наводила ужас на мирных земледельцев, и бандиты с удовольствием терроризировали крестьян, оскорбляя их и осыпая угрозами.

Банду видели в Доменвиле, небольшой деревушке, находившейся в коммуне Люмо, в Нёвиле, в селении Терр-Нуар, относившемся к коммуне Терминьер, и, наконец, в замке Вильпьон, рядом с которым была разорена ферма. Когда гусары прибыли в замок, разбойники опережали их на десять часов. От Ашера до Вильпьона не меньше семи лье, и сержант заключил, что бандиты делали остановки, лишь когда добирались до одного из своих убежищ и чувствовали себя в безопасности. Капитан Бувар и Жан де Монвиль признали, что Вассёр был совершенно прав, когда потребовал сделать привал в Мийуарде. Без этой передышки всадники и лошади, в течении тридцати часов преследовавшие похитителей, вскоре не смогли бы двигаться дальше.

В замке Вильпьон к отряду, как и рассчитывал Вассёр, присоединились гвардейцы из Пате. Бригадиру Лорену, умному и решительному, было поручено отправиться со своими людьми к тому месту, где соединялись Кони и ее приток. Предполагалось, что Лорен оставит трех человек у нотенвильского моста, а сам с двумя жандармами поедет дальше, к переправе у Вариза. Мосты следовало перегородить и защищать в случае нападения. Вассёр также приказал задерживать всех подозрительных бродяг, которые предпримут попытки перейти на другой берег. Лорен пообещал организовать непробиваемую оборону и без приказа не двигаться с места, даже если придется неделю сидеть в засаде. Приняв меры, позволившие перекрыть реку вниз по течению, гусары снова отправились в путь. Около деревушки Нонвиль, в пятистах метрах от того места, где кончался парк, окружавший замок Вильпьон, гусары впервые потеряли след бандитов. Не теряя хладнокровия, сержант выслал на разведку двух всадников — одного на запад, к ферме Корньер, другого на юг, в сторону селения Эртебиз. Дозорные вернулись через час и сообщили, что никто из крестьян ничего не видел. Вассёр отправил жандармов Прюдома и Винсента на ферму Шово, находившуюся в полу лье от Нонвиля, но и там ни хозяин, ни слуги не могли ничего сообщить. Бандиты словно растворились в воздухе, и в рядах гусар послышался ропот разочарования и гнева. Вассёр, услышав это, улыбнулся и просто сказал:

— Чувствую, придется мне самому взяться за дело. Я еду в Шово.

— Вы позволите сопровождать вас? — спросил Жан.

— С удовольствием.

Летевшие галопом всадники через несколько минут оказались на ферме. Повторные расспросы не дали ничего нового, но Вассёр вдруг спросил хозяина, нет ли поблизости какого-нибудь леса.

— А как же, если ехать на лошади, в четверти часа отсюда увидите лес в двадцать арпанов.

— Прекрасно, это я и хотел узнать, — сказал Вассёр.

На обратном пути сержант обернулся к своему спутнику:

— Или бандиты прячутся в этом лесу, или они только что его покинули.

— Откуда вы знаете?

— Я лишь предполагаю, но уверен, что не ошибаюсь.

— Нужно скорее скакать туда, быть может, мы найдем их следы.

— Ни в коем случае. Сначала мы должны собрать все силы, действовать наудачу опасно.

Всадники влетели в Нонвиль, и отряд, утомленный долгим ожиданием, двинулся через поля. На опушке леса гвардейцы заметили глубокие следы — на земле отчетливо отпечатались четыре колеса. Судя по всему, здесь недавно проехала карета из замка Ружмон. По приказу сержанта восемь гвардейцев спешились и, держа мушкеты наготове, начали осматривать ближайшие кусты. Они осторожно продвигались вперед и, выбравшись на поляну, образованную пересечением нескольких полузаросших тропинок, свистком дали знать командиру, что путь свободен. Хотя дозорные оповестили отряд о том, что впереди все спокойно, гусары и жандармы, ступившие вслед за сержантом под сень леса, удвоили бдительность и внимательно прислушивались. Выйдя на поляну, солдаты не смогли удержаться от изумленных восклицаний — перед ними лежала поваленная набок и, увы, пустая карета. Вокруг виднелось множество следов, указывавших на то, что здесь недавно прошла целая толпа. Сверхъестественное чутье Вассёра не подвело его и на этот раз. В исчезновении поджигателей не было ничего загадочного. Избегая показываться в людных местах, разбойники выбирали заброшенные, почти непроходимые дороги и скоро разбили громоздкую карету, которая к тому же привлекала чересчур много внимания к беглецам. Похитители выпрягли лошадей и, скорее всего, везли на них пленников. Но как узнать, куда они направились? Сержант обратился за помощью к Кривому, который предположил, что бандиты скрылись в Нижнем лесу, простиравшемся в то время на добрых три четверти лье по берегу Кони-Палю позади селения Корменвиль и тянувшемся на другом берегу до большой фермы Моронвиль.

— Почему ты так решил? — спросил Вассёр, пристально глядя на Кривого.

— Фэнфэн знает, что я предатель и указываю вам дорогу, — невозмутимо отвечал мошенник. — Мне известны убежища в лесах Камбре, в Элюминьоне, что рядом с Чертовым кладбищем и в нотенвильской чаще, но в Нижнем лесу я не знаю ни одного тайника, и Фэнфэн рассчитывает, что я заблужусь.

— Похоже, так оно и есть, — кивнул Вассёр. — Как бы там ни было, скоро станет ясно, чего нам ждать.

К несчастью, больше никаких следов обнаружить не удалось. Местность вокруг была безлюдна — на всем пути к ближайшему селению Корменвиль, находившемуся в пяти километрах от того места, где гусары обнаружили карету, не встречалось ни затерянной в полях деревушки, ни одинокой фермы. К югу и западу от Корменвиля лежала настоящая пустыня, простиравшаяся во все стороны больше чем на лье. Основная часть полей оставалась невозделанной, и глазу путешественника открывалась голая равнина, лишь кое-где поросшая редкими перелесками, исхоженными вдоль и поперек каким-нибудь незадачливым браконьером.

Ни одна живая душа не могла помочь гусарам, потерявшим последние следы бандитов. Бросив в лесу карету, поджигатели разошлись по разным дорогам, а на почве в этом краю не отпечатывались даже конские подковы.

— Все это прояснится позднее, — задумчиво сказал сержант, — а сейчас нам нужно как можно скорее попасть в Корменвиль и превратить его в опорный пункт для последующих действий. Мы прочешем окрестности, и пусть мне никогда не придется больше охотиться за всякими мерзавцами и подонками, если через два дня не будем точно знать, где затаились эти висельники.

— Не сомневайтесь, сержант, — откликнулся капитан, к которому присоединился и Жан де Монвиль, — мы будем помогать, чем только сможем. Мы свободно говорим на здешнем наречии и можем переодеться так, что вы не узнаете нас, даже столкнувшись нос к носу. Мы сегодня же начнем расспрашивать местных крестьян.

Отряд расположился в Корменвиле, насчитывавшем всего двести жителей, бедняков, прозябавших в нищете в грустных лачугах, крытых камышом.

В то время повсюду велись военные действия, полиция не справлялась с преступниками, и через каждую деревню ежедневно проходило множество беглых солдат, на которых никто не обращал внимания. Крестьяне, не заботясь о том, что нарушают закон, охотно предоставляли им кров, прятали от жандармов и даже нанимали на работу. Желая как можно скорее приступить к делу, Жан де Монвиль и капитан Бувар приняли самое мудрое и простое решение — переодеться дезертирами. Леон отпорол офицерские нашивки с мундира, измял его, вывалял в грязи и безжалостно изодрал о колючки и ветки. Вскоре он совершенно перевоплотился в жалкого беглеца, в котором никто бы не узнал храброго капитана. Жан произвел со своей формой те же манипуляции, выпачкал порохом руки и лицо и, последовав на всякий случай примеру капитана, засунул за пояс пару пистолетов и большой нож. Молодые люди простились с сержантом, который с трудом узнал отважных друзей в представших перед ним головорезах. Вассёр взволнованно пожал им руку, пожелал удачи и, еще раз напомнив об осторожности, сказал:

— Друзья, вы отчаянно рискуете! Подождите немного!..

— Это невозможно! — решительно отвечали молодые люди.

— Ну что ж! Не забывайте, что я предан вам душой и телом и лучшим днем в своей жизни буду считать тот день, когда смогу на деле доказать свою преданность!

— Дорогой Вассёр, благодарим от всего сердца! — отвечал Леон старому вояке. — Эта спешка объясняется просто — в плену у бандитов ждет освобождения моя возлюбленная!

— И моя сестра! — серьезно добавил Жан де Монвиль, крепко обнимая сержанта на прощание.

ГЛАВА 12

Невзгоды, перенесенные многими изгнанниками в эмиграции, опасности и тревоги печального периода нашей истории, когда позорная война заставила француза поднять руку на своего соотечественника, сформировали поколение особенно крепких духом людей.

Мужество, выносливость, презрение к смерти нередко становились основными чертами характера в эпоху, когда вандейцы и республиканцы на севере, а солдаты в белых и голубых мундирах на Рейне соперничали друг с другом в отваге. Бесстрашие проявляли не только закаленные в боях воины. Привыкнув к грохоту пушек, страшному зрелищу мертвых тел на поле битвы, живя в постоянных тревогах, женщины приобрели такую твердость характера, которая на первый взгляд казалась несовместимой с трогательной слабостью, свойственной их полу.

Какой бы точки зрения мы ни придерживались, какой бы цвет знамени ни предпочли, история, как всегда беспристрастно, свидетельствует, что женщины Революции стали достойными подругами великих людей того времени, считавших бесстрашие одной из главных и бесспорных добродетелей. В то время, когда страдания выпадали на долю многих, когда жизнь была полна тревог, а смерть — трагизма, люди встречали и тяжелые испытания, и смерть с одинаковой стойкостью.

Пройдя суровую школу жизни, повидав немало крови в том нежном возрасте, когда от легкой царапины падают в обморок, Рене де Буан, второй раз попав в руки негодяев, не утратила мужества.

Сохраняя твердость и самообладание, с достоинством отвечая бандитам, девушка сумела внушить уважение даже их Главарю, которого было не так просто поставить на место. Увидев, что насмешки, пошлости и угрозы не поколебали великолепного спокойствия пленницы, Фэнфэн прекратил издеваться над своей жертвой, проворчав:

— Черт возьми! Скоро увидим, осмелится ли эта бывшая аристократка и дальше так задирать нос!

Главарь поджигателей был в сильном гневе, причины которого крылись в том, что его планы неожиданно потерпели поражение. Давно задуманная операция, заранее получившая название «красной ночи», удалась лишь отчасти. Безусловно, жители Боса надолго запомнили ужасную ночь и даже много лет спустя вспоминали ее с содроганием, но разбойники все же остались недовольны — на фермах и в замке Арконвиль оказалось слишком мало добычи. Кроме того, сержант Вассёр, Жан де Монвиль и капитан Бувар избежали плена, захватили Толстяка Нормандца и истребили половину его шайки. Обитатели Ружмона скрылись в тот момент, когда Фэнфэн уже считал их своими пленниками, и, если не считать Рене и Жако, попавших в руки бандитов по роковой случайности, вожак поджигателей остался ни с чем. В угрюмом молчании он строил ужасные планы мести и обдумывал, как заманить врагов в ловушку, используя в качестве приманки прелестную пленницу и верного слугу.

Сидя в глубине кареты, Рене видела, как на смену долгой ночи пришел новый день. Солнце поднялось выше, и, бросив взгляд в окошко, она увидела физиономии бандитов, охранявших карету, мчавшуюся по незнакомой равнине. Жако хотел было выглянуть с другой стороны, но Фэнфэн грубо одернул его:

— Сядь на место и не рыпайся! Или я пощекочу тебе ребра ножом!

Жако изобразил на лице крайний ужас и, прикинувшись слабоумным, принялся так правдоподобно дрожать и корчиться, умоляя о пощаде, что Фэнфэн, несмотря на всю свою хитрость, поверил умело разыгранному спектаклю.

— Что, приятель, — сказал он ухмыляясь, — хозяин далеко, и мы больше не строим из себя храбреца?

С Жако никто не мог сравниться в смелости, но сейчас он погасил сверкнувшую во взгляде ненависть и поник головой. Надеясь усыпить бдительность разбойника и спасти юную хозяйку, преданный слуга со всем мастерством, на которое только был способен, играл позорную и смешную роль, прикидываясь трусливым дурачком.

Пленники долго тряслись по ухабам и рытвинам проселочной дороги. Наконец по приказу Фэнфэна карета свернула через поле к лесу. Главарь разбойников выскочил и скомандовал пленникам:

— Вылезайте!

Рене, чувствуя невыносимую боль в руках, стянутых веревками, с трудом выбралась наружу и оказалась посреди толпы негодяев. Впереди стоял Душка Берриец, который выпятив грудь, нагло уставился на девушку.

— Курочка что надо! — кивнул он Коту Готье. — Когда Фэнфэн будет делить добычу, надеюсь, этот лакомый кусочек достанется мне!

Кот Готье, считавшийся мужем Марии Биньон, сестры прекрасной Розы, цинично отвечал:

— Ну, это мы еще посмотрим! Мне самому охота до нее добраться!

— Тебе что, одной мало? — отозвался Берриец.

— Эта красотка мне нравится, а по закону мы, как турки, можем иметь хоть целый гарем!

— Ну, Готье, ты парень не промах! Мы с тобой договоримся!

— О чем разговор! Настоящие друзья всегда поделятся и лошадью, и трубкой, и женщиной!

— Лучше умереть, чем пережить такой позор! — побледнев от ужаса, вполголоса сказала Рене возмущенному Жако.

— Не бойтесь, барышня! — отвечал храбрый слуга. — И не говорите мне о смерти. Вот увидите, нас освободят!

Лошадей выпрягли, и, пока бандиты, опьяненные собственной яростью, разбивали карету, Фэнфэн завязал Жако глаза.

— А сейчас мы оденем повязку нашей маленькой кузине! — ухмыляясь сказал Главарь.

— Развяжите мне руки! — потребовала Рене.

— Нельзя ли узнать, зачем?

— Ваши оборванцы вызывают у меня отвращение! Я сама повяжу на глаза шейный платок.

— Ну что ж, поступайте, как вам угодно. Однако должен заметить, что вы очень огорчили Душку Беррийца, который собирался пожертвовать свой носовой платок на это благородное дело.

Девушка честно завязала себе глаза, а когда бандиты подступили к ней, собираясь снова связать, сама протянула руки с кротостью, которая смягчила бы и хищника. Фэнфэн подхватил ее как ребенка и поднял на лошадь, которую держал под уздцы Кот Готье. Затем посадил слугу позади девушки и, привязав их друг к другу, сказал, обращаясь к Жако:

— Смотри не свались, не то твоя барышня упадет вместе с тобой.

Повернувшись к Коту Готье, он добавил:

— Поведешь лошадь, а я поеду следом. Остальным рассыпаться по лесу и без шума двигать в убежище. Вперед!

У опушки леса разбойники разошлись кто куда и разными дорогами двинулись на северо-запад. С Фэнфэном и пленниками осталась всего дюжина до зубов вооруженных людей, и через некоторое время они отправились в ту же сторону. Разбойники шли тем размеренным шагом, который сразу выдает опытных ходоков, и примерно через час с четвертью сделали остановку. Пленников сняли с лошади. По шороху сухих листьев под ногами они догадались, что снова находятся в лесу. Этот отрезок пути показался им особенно долгим и мучительным из-за повязок на глазах и стягивавших руки веревок. Если Рене и Жако случалось оступиться, разбойники поддерживали их, и пленники, хоть и медленно, продвигались вперед. Вскоре вокруг потянуло сыростью и особым тяжелым запахом, и они поняли, что подошли к какому-то водоему.

— Всем остановиться! — резко скомандовал Фэнфэн.

Пленники услышали непонятный шорох, сопровождавшийся тихим плеском воды. В этот момент раздался сильный удар в берег. Мощная рука оторвала Рене от земли и перенесла на покачивающийся пол.

— Сядьте! — приказал прежний голос.

Девушка молча, хоть и с опаской, повиновалась, чувствуя, что пол стал раскачиваться сильнее.

— Эй, увалень, твоя очередь! — грубо крикнул Фэнфэн.

Жако, которого резко дернули за воротник, споткнулся и упал на одно колено.

— Похоже, в тебе нет морской жилки! — услышал он чей-то голос.

— Куда вы нас ведете? — воскликнул Жако с наигранным ужасом.

— Скоро узнаешь! — последовал ответ. — Сиди смирно, не размахивай лапами, не то перевернешь лодку и достанешься угрям на ужин.

— Ах, Боже мой! — простонал Жако, изображая неописуемый испуг, чтобы заставить Фэнфэна окончательно поверить в свою трусость. — Лодка! Господь Всемогущий, стало быть, под нами вода! Мы все утонем!

Главарь поджигателей закатился оглушительным хохотом:

— Чертов увалень! — с трудом выговорил он между взрывами смеха. — Сразу видно, что ты из Боса! Ну и тюфяк! Ты что, не мог научиться плавать в какой-нибудь луже?

— Увы, нет. Я плаваю хуже топора, — отвечал Жако, продолжая разыгрывать простофилю.

В это время Фэнфэн, сказав сидевшим в лодке несколько слов на воровском языке, взял длинный ясеневый шест с железным крюком на конце, встал рядом с пленниками и спросил:

— Оборванцы, готовы?

— Готовы! — раздался разноголосый хор.

— Внимание, замрите!

С этими словами Фэнфэн опустил шест в воду и, осторожно отталкиваясь, повел лодку вперед с мастерством, выдававшим опытного моряка. Узкое суденышко с острым носом, сидящее в воде по самые борта, медленно скользило, окруженное настоящим лесом из тростника. Фэнфэн, уверенно управлявший лодкой, все глубже и глубже погружал шест. Разбойники, как и было приказано, молча сидели на своих местах, отчасти из опасения перевернуться, отчасти боясь своего Главаря, который не терпел самовольства. Лодка плыла в полной тишине добрых полчаса, пока наконец не прозвучала новая команда:

— Приготовиться!

Лодка мягко стукнулась носом о землю. Один разбойник выскочил на берег, схватил сложенную на носу цепь и, с грохотом размотав ее, изо всех сил потянул. Фэнфэн поднял связанную Рене, без труда вынес из лодки и, держа ее на руках, начал осторожно подниматься по ступеням прочной приставной лестницы. Взобравшись по крутому откосу, разбойник остановился. Все вокруг заросло дикой травой, кусты калины вплотную подступили к высившейся перед ним стене из туфа, густо оплетенной вьюнком. Фэнфэн раздвинул ветки, за которыми обнаружился проход в пять футов высотой и три шириной. Главарь поджигателей обернулся и, окинув взглядом заросли тростника, приказал:

— Тащите сюда слугу! Рыбий Ус, двое отведут лошадей к тебе. Зарежь их и разделай. Мясо подели на всех. Понял?

— Понял, — отвечал разбойник, носивший эту странную кличку.

Жако был значительно тяжелее девушки, поэтому его нельзя было доставить на берег тем же способом. Один из бандитов перерезал ножом веревки и, зарядив пистолет, обратился к слуге:

— Вылезай и поднимайся наверх. Только без глупостей, не то получишь пулю.

— Я утону! Как есть утону! — скулил Жако, ужас которого перед водной стихией все возрастал.

— Да, этот уж точно не сбежит вплавь, — заметил бандит ухмыляясь.

Жако, трясясь как осиновый лист, вскарабкался по лестнице вслед за охранявшим его разбойником, который по примеру Фэнфэна отвел в сторону ветки, расчищая путь к проходу в стене. Бандит дернул Жако за рукав:

— Эй ты, чучело! Давай сюда лапы, тебя надо снова связать.

Жако покорно протянул руки вперед.

— Опусти башку, если не хочешь набить шишек, и иди за мной! — снова обратился к нему бандит.

Жако пригнулся и пошел вслед за своим провожатым. Оставшиеся на берегу бандиты один за другим взобрались на крутой берег, втащили за собой лестницу и спрятали ее в загадочном туннеле.

— Скоро увидимся! — крикнул один из разбойников своему приятелю, оставшемуся в лодке.

— До встречи, Сен-Лье! — откликнулся Рыбий Ус, отталкиваясь шестом от берега. — Поеду, выпотрошу кляч. Из требухи получится знатная наживка, успею наловить к ужину кучу угрей!

С восторгом приветствовав это заманчивое обещание, разбойники двинулись за Главарем, опустив за собой ветки калины и плети вьюнка, плотным занавесом скрывавшие отверстие в стене. Один из них вел Жако, остальные медленно, но уверенно пробирались вперед в кромешной тьме. Примерно через двести шагов послышался грозный шум бегущей воды, коридор расширился и повернул. Впереди показался свет факела, воткнутого в железное кольцо на стене.

— Осторожно! — предупредил своих товарищей бандит, шедший впереди.

Путь преграждала широкая трещина, стены которой уходили вниз так отвесно, что даже взглядом нельзя было измерить глубину и увидеть каменистое дно. Внизу катился пенистый поток, грохот которого гулко раздавался в низком коридоре. Две связанные вместе доски с ненадежными перилами служили единственным мостом через страшную пропасть.

— Если не хочешь полететь башкой вниз, — сказал бандит Жако, — возьмись за мою куртку и осторожно иди следом.

— Но у меня связаны руки! — вскричал несчастный.

— Что ж, тогда я сам поведу тебя, авось повезет.

Теперь уже не на шутку встревоженный, Жако шаг за шагом двигался по раскачивавшемуся мосту длиной не меньше четырех метров и счастливо добрался до другого края пропасти.

«Вот была бы бездарная смерть! А я ведь должен вызволить барышню», — с героической простотой подумал преданный слуга.

Разбойники вытащили за собой доски на противоположный край трещины и полностью отрезали себя от внешнего мира. Фэнфэн, тащивший Рене, далеко обогнал свою свиту. Еще через сотню шагов следовавшие за ним разбойники попали в просторный зал, вырубленный в толще туфа. Мощные колонны поддерживали низкий потолок. Это помещение удивительно напоминало подземелье папаши Пиголе в Гедревиль-Базоше, но на первый взгляд казалось еще больше. Чадящие светильники выхватывали из темноты лица разбойников, на которых еще недавно отражался огонь, пожравший четыре фермы в кантоне Утарвиль. Посреди зала в угрюмом молчании сидели бандиты, вместе с Фэнфэном участвовавшие в нападении на Ружмон и члены отряда Толстяка Нормандца, уцелевшие в лесу Ла-Мюэт.

Фэнфэн опустил задыхавшуюся Рене на деревянную колоду, служившую сиденьем, развязал ее и снял повязку с глаз. Девушка увидела, что на нее с неприязнью и любопытством смотрят несколько женщин, одетых в лохмотья. Тут были Красавица Агнесса, отвратительная Элен Дюваль, Дылда Мари, Прекрасная Виктория, Шавка, Элизабета Лене, Выпивоха и другие оборванки, которые, перепрыгнув через посох Кюре, стали подругами главных членов оржерской банды. Среди них особенно выделялась Роза Биньон, в упор разглядывавшая пленницу.

Из темных углов подземелья каждую минуту появлялись разбойники, которым Фэнфэн назначил здесь встречу. Они выбирались из какого-то потайного лаза, вешали ружья на крюки, там и сям вбитые в стены, и подходили к кучке женщин. Через полчаса Главарь, все это время хранивший молчание, произнес:

— Все собрались?

— Сейчас проверим. — отозвался чей-то голос.

— Не нужно! — сказал Фэнфэн. — Я сам устрою перекличку.

Услышав свое имя, произнесенное Главарем, который никогда никого не забывал, каждый разбойник отвечал:

— Здесь!

Многих недосчитались, но Фэнфэн, будто не заметив этого, приказал:

— Закройте вход! Тем хуже для опоздавших. Пусть добираются сюда с Рыбьим Усом… Если, конечно, он захочет второй раз тащиться в такую даль. Теперь, дети мои, пейте, ешьте, курите, пойте, словом, развлекайтесь. Здесь мы в полной безопасности, запасов хватит на месяц, и могу поклясться, гусары и жандармы сюда не доберутся! Эта прелестная аристократка решила почтить своим присутствием нашу загородную резиденцию. Роза, ты будешь заботиться о ней.

Роза, лицо которой потемнело от гнева, пожала плечами и безразлично взглянула на Рене.

— Знаешь, Франсуа, — ответила она свистящим голосом, — разбирайся сам со своими бабами…

Красавчик Франсуа расхохотался, и вскоре к нему присоединились остальные. Насмеявшись, разбойник ответил:

— Чертовка Роза! Ревнива как прежде, хоть и осталась мадам Фэнфэн только наполовину! Ну же, детка, будь благоразумна и хорошенько смотри за этой курочкой. Душка Берриец не простит тебе, если с ней что-нибудь случится.

— А, так вот чья это добыча! Пусть Берриец и заботится о своем добре!

— Это приказ! Беррийцу она достанется лишь перед тем, как умрет!

— Она приговорена?

— Да!

— К смерти?

— Да!

— Почему бы не убить ее прямо сейчас?

— Потому что нужно еще поймать Вассёра, Жана де Монвиля, Леона Бувара и, разумеется, красотку из Ружмона. Я хочу убить всех разом. Эй, оборванцы, то-то будет праздник, особенно если вдобавок удастся захватить гусар и жандармов!

При этих ужасных словах разбойники восторженно взревели и подняли страшный шум.

— А когда мы изрубим их на куски, когда все узнают, что поджигатели начали беспощадную войну, вот тогда мы станем настоящими королями на равнине. Поэтому, дети мои, пленники пока должны оставаться в живых и дожидаться своего часа. Роза, теперь тебе все ясно?

— Да, Франсуа, я поняла, — отвечала разбойница, ноздри которой раздувались, словно почуяв кровь. — Всех, кого ты ненавидишь, ненавижу и я! Я буду мстить за моего Франсуа, как за себя саму. Эти проклятые аристократки отняли у меня счастье!

В этот миг из глубины подземелья раздался запыхавшийся голос:

— Гусары и жандармы в Корменвиле! В Нижнем лесу видели двух подозрительных типов. Похоже, это дезертиры…

— Ну что ж, — зловеще сказал Фэнфэн. — Посмотрим, кто к нам пожаловал.

ГЛАВА 13

Так же как и все члены из оржерской банды, разбойник, известный под кличкой Рыбий Ус, существовал на самом деле. Фэнфэн, имевший широкие знакомства среди разного отребья на равнине, обзавелся доверенным лицом и в том краю, где протекала Кони. Этот персонаж, настоящее имя которого было Пьер Гранде, раньше был в работниках на водяной мельнице в Наи, чуть ниже Кони-Молитар. Горький пьяница, грубиян, лентяй и браконьер, которого все соседи избегали из-за его отвратительного характера, стал легкой добычей поджигателей. Однажды ему случилось затеять ссору на мельнице, вмешалась полиция, и Пьер Гранде, нанесший жестокие побои хозяину, был арестован. Фэнфэн, оказавшийся неподалеку с двадцатью головорезами, вырвал его из рук жандармов. С того дня Гранде считал себя членом банды и чем мог помогал поджигателям. Через некоторое время труп хозяина мельницы обнаружили в реке рядом с мельницей, которая на следующий месяц загорелась сама собой, вспыхнув в одну секунду, словно коробок спичек. Все в окрестностях были уверены, что двойное преступление — дело рук бывшего работника. Уже давно Гранде постоянно видели с компанией каких-то сомнительных личностей, сильно смахивавших на бандитов, поэтому никто не осмелился отправиться на левый берег Кони-Палю, где он обосновался после побега, и потребовать объяснений. Гранде построил на болоте довольно просторный деревянный дом, со всех сторон окруженный трясиной, и жил там вместе с племянником, девятнадцатилетним головорезом. Гранде страстно любил рыбалку и охоту и почти никогда не удалялся от кишевшей рыбой реки и заросших тростником берегов, где в любое время года было предостаточно дичи. Он прекрасно управлял лодкой и, спускаясь далеко вниз по течению, имел наглость продавать угрей, щук и диких уток в Молеане и Донмен-Сен-Марне. Вырученные деньги тут же тратились, главным образом на спиртное, которое Гранде потреблял в невероятных количествах. Отшельник внушал настоящий ужас окрестным жителям — никто из соседей ни за что не осмелился бы подойти к дому на болоте. Браконьерствуя и разъезжая по ярмаркам, Гранде, не вызывая подозрений, мог в любой момент появиться где угодно и к тому времени, о котором мы ведем рассказ, уже три года был одним из ценнейших подручных оржерской банды. Этот сорокалетний пропойца, сильный и выносливый как битюг, имел рост пять футов и десять дюймов. Младший Гранде, коренастый и приземистый парень, отличался злобным нравом и жестокостью, под стать Душке Беррийцу, Жаку из Этампа, Большому Драгуну и другим членам шайки, которые относились к молодому мерзавцу, отзывавшемуся на кличку Водяная Крыса, как к равному.

Выполняя приказ Фэнфэна, Гранде забили и разделали лошадей, как заправские мясники. Прежде чем доставить куски конины в подземелье, которое Главарь именовал своей загородной резиденцией, они разбросали кишки и требуху вдоль берега, в тех местах, где обычно ставили вершу или забрасывали сеть. Ранним утром Рыбий Ус и Водяная Крыса опрокинули по стаканчику водки, чтобы взбодриться, и вышли в густой туман, покрывавший берега. Солнце уже сверкало на листьях, покрытых росой, когда два разбойника сели в лодку и отправились проверять улов.

Жан де Монвиль припомнил все, чему научился за месяцы жизни в обличье дровосека и браконьера, а капитан Бувар восстановил в памяти тонкости военных действий на чужой территории, которые узнал в Вандее, и двое изменившихся до неузнаваемости друзей отправились на разведку. В Нижнем лесу, сплетаясь ветвями в непроходимую чащу, росли молодые дубы, остролисты, кусты барбариса и терновника, дикий шиповник и ежевика. Посреди густого подлеска высились вековые дубы, ясени, березы и вязы, в низинах разрослись осины.

Молодые люди договорились разойтись в разные стороны и тщательно исследовать каждый уголок в надежде найти хоть какие-нибудь следы поджигателей. В это время гусары и жандармы объезжали равнину, расспрашивали местных жителей и, решив, что разгадку таинственного исчезновения банды следует искать в лесу, окружили его цепью конных часовых. До сих пор не удавалось ничего найти, огромная чаща в шестьсот квадратных арпанов, по-видимому, была совершенно пустынна. Эта кажущаяся безлюдность нисколько не обескуражила двух отважных разведчиков. С наступлением вечера друзья решили не возвращаться в Корменвиль, чтобы не вызвать лишних разговоров, и, по очереди стоя в дозоре, переночевали в зарослях кустарника. Поднявшись с восходом солнца, они наскоро перекусили хлебом и сыром и, обменявшись на прощание крепким рукопожатием, снова разошлись. Случайно выбранная тропинка вскоре привела Жана к дощатой хибарке Гранде, или, говоря иначе, пристанищу Рыбьего Уса и Водяной Крысы. Внимательно рассмотрев дом, Жан пришел к выводу, что хозяева неподалеку, и если удачно повести разговор, быть может, удастся что-нибудь выведать. Юноша пошел вдоль Кони по едва заметной дорожке, которая привела его к грубо сколоченному причалу. На коре росшей неподалеку ивы кое-где виднелись царапины — Рыбий Ус частенько привязывал здесь свою лодку. Кругом по-прежнему не было ни души, и Жан стал спускаться дальше вдоль реки, поглядывая на крутой каменистый откос, тянувшийся по другой стороне и местами достигавший двенадцати метров в высоту. Через десять минут юноша наконец заметил лодку. Двое сидевших в ней людей вытаскивали баграми вершу, в которой билась рыба. Дождавшись, когда они подплывут поближе, Жан завел беседу, притворившись, что интересуется рыбной ловлей. Рыбий Ус и Водяная Крыса пристально рассмотрели незнакомца, вполголоса перекинулись парой слов и, вероятно, решив, что можно не опасаться, спокойно причалили к берегу.

Капитан Бувар, внимательно изучив местность, пришел к выводу, что почва во многих местах мягкая и в ней можно рыть достаточно глубокие ходы. Возможно, это и есть ответ на мучивший всех вопрос! Преступники зачастую прячутся в пещерах и подземельях, и чем еще тогда объяснить таинственное исчезновение банды Фэнфэна? Капитан двинулся по берегу в другую сторону и отошел на довольно значительное расстояние, когда вдруг путь ему преградил глубокий ручей, уходивший прямо под землю в сотне шагов впереди. Ширина потока не превышала трех метров, и перепрыгнуть на другой берег не составило бы никакого труда, но капитан счел, что разумнее подняться вверх по течению и посмотреть, откуда ручей берет начало. Не пройдя и трехсот пятидесяти метров, он изумленно всплеснул руками, обнаружив, что вода бьет ключом из глыбы известняка и что ручей здесь той же ширины, как в том месте, где он исчезает под землей. Капитан стоял у истока маленькой Кони, замечательной своими болотистыми берегами, поросшими травой, илистым дном и неожиданно мощным течением. Вокруг вырывавшегося из скалы бурлящего потока на земле валялись камни и осколки известняка. Кусты, вросшие корнями в туф, оплетали осыпавшиеся кроличьи норки, а заросли ежевики скрывали отверстие в скале шириной в полтора фута, напоминавшее ход, прорытый лисами, барсуками или более крупным зверем. Внимательно осмотрев дыру, Леон подумал, что в случае необходимости здесь легко мог бы пройти человек. В это время раздался хруст веток, а затем звук тяжелых шагов, и капитан нырнул за разросшийся куст остролиста. Ждать пришлось недолго. Не прошло и двух минут, как из-за деревьев показался светловолосый высокий парень лет двадцати, с загорелым лицом, одетый в куртку из серого сукна и форменные белые штаны. Обут он был в грубые башмаки с кожаными гетрами. Не оставалось никаких сомнений в том, что на поляну вышел разбойник из банды Фэнфэна. За плечами он тащил отвратительный на вид громадный кусок мяса, покрытый желтоватым жиром. Подойдя к отверстию в скале, бандит сбросил на землю свою ношу и, осторожно оглядевшись, принялся запихивать мясо внутрь. Протолкнув кусок так далеко, как только мог дотянуться, он собрался и сам отправиться следом. Капитан Бувар, до сих пор с интересом наблюдавший за этими действиями, решил, что пора вмешаться. Бандит, вытянув руки вперед, словно готовясь к прыжку в воду, уже пролез в дыру по плечи, еще немного — и он совсемисчезнет. Леон выскочил из-за прикрытия, бросился вперед и, крепко ухватив разбойника за ногу, велел ему вылезти обратно. Не обращая внимания на приказ, парень, цепляясь руками изо всех сил, сделал отчаянный рывок, напрасно пытаясь врываться из железной хватки капитана. Противники оказались достойны друг друга, и зритель, которому удалось бы наблюдать за этим странным и комичным поединком, не смог бы сказать наверняка, кто выйдет победителем. В первые минуты удача, казалось, отвернулась от офицера кавалерии. Несмотря на то, что все внимание капитана было поглощено борьбой, он вдруг снова услышал приближающиеся шаги. Из кустов неожиданно показался еще один разбойник, также тащивший на спине кусок сырого мяса. Остановившись в изумлении, он сбросил свою ношу и крикнул, обернувшись назад:

— Тысяча чертей! Какой-то олух вцепился в Сан-Арто!

Из леса выбежал еще один бандит и крикнул:

— Держись, приятель! Мы тебя вызволим!

С этими словами оба вытащили ножи и бросились на капитана с криком:

— Отпусти его, или мы пустим тебе кровь!

Сохраняя полнейшее спокойствие, капитан крепче сжал ногу бандита, выхватил из-за пояса двухзарядный пистолет и без предупреждения выстрелил. Получив по пуле в грудь, оба разбойника рухнули на землю, забились в предсмертных судорогах и вскоре затихли. Капитан спас свою жизнь, но загадочный Сан-Арто, с которым он еще не успел познакомиться, уже пролез в дыру по пояс. Чувствуя, что вытащить бандита наружу не удается, и опасаясь появления новых противников, капитан решил прибегнуть к крайним мерам. Он достал нож и воткнул его сантиметра на два в ту часть тела разбойника, которая еще оставалась в досягаемости — пониже спины. Верное средство немедленно подействовало. Сан-Арто, почувствовав болезненные уколы, понял, что на этот раз спастись не удастся, и, пятясь назад, вылез с криком:

— Пощадите! Не убивайте! Я сдаюсь!

Чтобы избежать всяких неожиданностей, капитан придавил голову разбойника ногой к земле, крепко связал ему руки платком и сказал:

— Поднимайся, но не вздумай бежать, не то я вышибу тебе мозги. Тебя зовут Сан-Арто?

— Да.

— Ты из банды Фэнфэна?

— Да.

— Как зовут тех, кого я пристрелил?

— Шерстяная Нога и Грязнуля.

— Они тоже из банды?

— Да.

— Прекрасно. Пойдешь со мной… Два раза я повторять не буду. Понял?

Прежде чем отправиться в путь, Леон хладнокровно столкнул в воду трупы, которые тут же подхватило течением и затянуло под берег. Перепуганный Сан-Арто, увидев, что попался человеку, чье имя и звание были ему неизвестны, покорно сдался на милость победителя, не без основания опасаясь разделить участь товарищей. Через три четверти часа капитан и его пленник подошли к Корменвилю.

— Хорошая дичь попалась сегодня, гражданин капитан! — воскликнул Кривой, увидав связанного бандита. — Он укажет вам все убежища на реке!

— Ни за что, грязный полицейский пес! Предатель, жандармский прихвостень! Пусть мне лучше глотку перережут, я и слова не вымолвлю. Я своих не предаю, не будь мое имя Сан-Арто!

Два жандарма увели бандита и бросили в подвал с низким сводом и прочными решетками на маленьких оконцах. Кривой, посмеиваясь, обратился к капитану и сержанту Вассёру:

— Эта птица еще так запоет, что вы не сможете ее заткнуть! Уж я-то знаю.

— Что для этого нужно?

— Не кормите его часов двенадцать… Увидите, что будет!

Пока Леон Бувар столь отважно и успешно действовал в лесу, его друг, как мы помним, завел разговор с Рыбьим Усом и Водяной Крысой. Жан де Монвиль великолепно справлялся с ролью дезертира, не знающего, куда девать время, и изобразил внезапно вспыхнувшее увлечение рыбной ловлей. Молодой человек с восторгом принял предложение браконьеров, которые снисходительно согласились посвятить его в основы этого занятия и для начала показать, как забрасывают сеть в том месте, где накануне в воду была выброшена куча требухи. Жан отвечал своим новым учителям:

— Я не прочь поподробнее узнать это дело! Чего-чего, а времени у меня хватает.

— А что, приятель, — фамильярно спросил Рыбий Ус, — сегодня вечером тебе нечем заняться?

— Все, чем я сейчас занят — слоняюсь где придется да прячусь.

— Ну, укромных уголков тут навалом…

— Вижу, неплохое здесь местечко!

— Стоит взглянуть на твои сапоги, мундир с желтыми пуговицами и шляпу с кокардой, так сразу ясно — этот тип откуда-то слинял.

— Так и есть. Я теперь стараюсь никому на глаза не попадаться.

— Здесь таким вольная воля — по полгода никто чужой не заглядывает.

— А в лесу никого?

— Ни одной собаки, кроме нас.

— Это мне и нужно!

Тем временем браконьеры вылезли на землю и привязали лодку в прибрежных кустах. Водяная Крыса вытащил из-под скамьи большую свернутую сеть, ловко вскинул ее на плечо и тихо пошел по воде к просвету в тростниках.

— Осторожней! — окликнул его Рыбий Ус. — Там есть чем поживиться. Давай!

Водяная Крыса пригнулся, схватил за уголок лежавшую не плече сеть и, выпрямившись, быстрым движением кинул перед собой. В мгновение ока сеть развернулась, на секунду серым пятном повисла в воздухе и, плеснув грузилами, скрылась под водой. Дождавшись, когда она ляжет на дно, Водяная Крыса начал медленно сматывать бечевку, стягивая грузила вместе, так что рыба оказалась в настоящем «кармане». Браконьер сказал:

— Ну и тяжесть! Должно быть, настоящая зверюга попалась!

Водяная Крыса поднимал сеть с бесконечными предосторожностями, как заправский рыбак, и когда она на три четверти оказалась над водой, одним рывком выкинул на берег. Посреди линей, карасей и прочей мелочи, которая буквально ковром устилала низ сети, билась громадная щука, весившая не меньше двадцати пяти ливров. Это был настоящий патриарх, одна из тех редких рыбин, которые изредка всплывали на поверхность Кони. Ни на секунду не забывавший, где он и с кем, Жан де Монвиль все же не сдержал восхищенного возгласа.

— Не двигайся и меньше шума, — остановил его Рыбий Ус, беря другую сеть. — Эй, дезертир, помоги-ка парню вытряхнуть рыбу. Пойду, еще заброшу. Иногда во второй раз попадается не меньше.

Рыбий Ус вскинул на плечо сеть и пошел к воде, пока Жан и Водяная Крыса сражались со щукой, которая бешено скакала и металась на траве. Жан повернулся спиной к старому бандиту, которому Водяная Крыса украдкой подмигнул. Рыбий Ус согнулся, взял сеть за уголок и приготовился… Водяная Крыса отпрыгнул назад, и стоявший на коленях Жан де Монвиль почувствовал, что его опутали тысячи металлических колец. Молодой человек начал отчаянно вырываться и наверняка сумел бы это сделать, но Рыбий Ус оглушил его мощным ударом. Не теряя времени, негодяи набросились на Жана и связали так крепко, что он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой.

— Ну вот, — холодно сказал старик. — Дело сделано! Не держи на нас зла, приятель, но хозяин велел хватать всех чужаков. Ты нездешний, значит, это и тебя касается! Сам с хозяином разберешься… Я бы тебя с радостью отпустил. Водяная Крыса, ступай, предупреди, что у нас добыча.

Рыбий Ус, вооружившись багром, остался караулить стянутого веревками пленника, а Водяная Крыса отвязал лодку и стал грести вниз по течению. Через полчаса он вернулся в сопровождении Фэнфэна и шести вооруженных до зубов разбойников. Увидев Жана, Главарь зловеще захохотал и ядовито сказал:

— Черт возьми, да это любезнейший господин де Монвиль! Вот не думал встретить вас в таком месте. В моей загородной резиденции всегда готовы к встрече дорогих гостей. Я ведь приглашаю вас по-родственному, ну же, не отказывайтесь! Вас уже ожидают славный Жако, прелестная мадемуазель де Буан… Дивная картина — все семейство в сборе! Эй, вы! Поднимите господина виконта, да осторожней!

ГЛАВА 14

Вассёр, дорожа временем, немедленно приступил к допросу Сан-Арто, которого привели под конвоем. Один вид решеток и запоров в темнице заставлял отказаться даже от мысли о побеге, тем не менее разбойник по-прежнему выказывал строптивость и дерзил. Вассёр, помня о том, что рассказал Кривой, не обращал никакого внимания на колкости оборванца. Увидев, что пока ничего нельзя добиться, он приказал снова запереть пленника в погреб. Наступил полдень, Сан-Арто, терзаемый своим чудовищным аппетитом, с беспокойством почувствовал, как у него засосало под ложечкой. Во дворе гусары и жандармы вместе стряпали суп, и в маленькое окошко темницы потянуло соблазнительным запахом. Пленник жадно принюхивался, не сомневаясь, что ему удастся разделить трапезу. Услышав веселое звяканье посуды, он подумал: «Подумаешь, тюрьма! Все равно пожрать дадут, а уж я покажу, как работать ложкой».

Солдаты, расположившись на воздухе, шумно обедали и даже не вспоминали об арестанте. Через час Сан-Арто, чувствуя подступавший голод, начал ворчать.

«Черт, да они уморят меня голодом!» — думал он с возраставшей тревогой.

Подтянувшись к окошку, он закричал сквозь решетку:

— Эй, солдаты, я умираю с голоду! Принесите что-нибудь поесть! Черт вас всех побери, терпеть уже нет мочи!

Услышав крики, один гусар, расстегивая голубой доломан с удовлетворенным вздохом хорошо пообедавшего человека, сказал:

— Сейчас позову сержанта.

Вассёр потребовал немедленно привести пленника и, действуя по заранее обдуманному плану, стал сухо продолжать допрос с того места, где остановился часом раньше, устав слушать наглые ответы Сан-Арто.

— Так вот, мы узнали, что Фэнфэн, главарь банды, прячется в подземелье и что тебе известен вход.

— Гражданин, нельзя ли приказать, чтобы мне принесли поесть…

— Кроме того, известно, что дорога, ведущая в подземелье, опасна. Я не хочу понапрасну рисковать жизнью солдат, поэтому ты должен подробно описать, как туда добраться.

— Гражданин сержант, умоляю, дайте чего-нибудь… Хоть сухого хлеба! Я не привередлив…

— В подземный ход ты полезешь первым, следом пойдет жандарм, который будет держать цепь, прикованную к твоей ноге.

— Разве можно так обращаться с несчастным бедняком! Я, того и гляди, помру с голоду.

— Я жду ответа. Когда расскажешь все что требуется, получишь свою порцию.

— Чтобы я, да «откусил от вашего пирога»! (предал) — в бешенстве вскричал бандит.

— Что ж, ты сам напросился, — сказал Вассёр, не в силах удержаться от каламбура. — Теперь не получишь ни куска, пока сам не откусишь. Хотел бы я на это посмотреть!..

— Долго вам придется ждать, проклятые легавые!

— Как скажешь, можно и подождать. Винсент, уведи арестанта. Я думаю, завтра или послезавтра он станет сговорчивее.

— Послезавтра! — в отчаянии повторил разбойник. — Я столько не протяну!

— Все зависит от тебя, — спокойно ответил сержант в тот момент, когда появился Винсент с парой наручников.

— Ну, иди сюда! — грозно обратился жандарм к Сан-Арто.

— Вы хотите моей смерти! — простонал оборванец, в животе у которого громко бурчало.

— Ты сам себе хозяин.

— Хоть маленькую краюшку хлеба… Совсем крошечную, сухую!.. Я так мучаюсь!

— Скажи, где вход, и сразу сможешь набить брюхо.

— Это ваше последнее слово?

— Да! — отрезал Вассёр, лицо которого выражало непоколебимое спокойствие.

— Ладно, ваша взяла, — сказал побежденный бандит. — Тащите хлеб.

— Ну уж нет, сначала выполни, что обещал. Мы сейчас поедем туда, где тебя поймали. Получишь еду, когда я проверю, что ты не врешь.

Убедившись, что спорить бесполезно, разбойник согласился на все условия. В одно мгновение гусары и жандармы взлетели в седло и бодро двинулись в Нижний лес. Было три часа пополудни, когда отряд выехал на поляну, где утром капитан Бувар вытащил Сан-Арто из подземного хода. Капитан и разбойник одновременно испустили изумленный возглас — дыра в скале исчезла! Проход оказался замурован так искусно, что его с трудом удалось найти.

— Это дело рук Фэнфэна! — простонал Сан-Арто. — Он почувствовал опасность! Как же я теперь получу хлеб?

— Тебя накормят, — ответил Вассёр, делая знак солдату, который вез домашние караваи в дорожной сумке. — Фэнфэн всех перехитрил, ты тут ни при чем. Скажи только, течет ли эта речка в подземелье, где прячется банда?

— Течет, — отвечал бандит, не сводя глаз с хлеба.

— На каком расстоянии от входа?

— В двадцати пяти или тридцати шагах.

— Сколько бандитов сейчас под землей?

— Около ста пятидесяти.

— А другого входа нет?

— Нет, — ответил разбойник, которому, возможно, было неизвестно о лазе на берегу Кони.

— Ладно, ешь. Ты это заслужил.

Сан-Арто жадно вцепился зубами в краюху хлеба, словно волк, пожирающий добычу. Вассёр в задумчивости крутил ус.

— Я понял! Так и есть! — воскликнул он через пять минут. — Разбойники у нас в руках.

— Дорогой Вассёр, нельзя ли узнать, в чем дело? — спросил Леон Бувар.

— Сейчас все объясню! Однако время не терпит, я хочу немедленно сделать некоторые распоряжения.

— Пожалуйста, сержант. Действуйте на ваше усмотрение!

Достав из седельной сумки свернутый лист бумаги, гусиное перо, маленькую костяную чернильницу с плотно завинчивающейся крышкой, Вассёр сел и, воспользовавшись шляпой как подставкой, принялся быстро писать. Закончив письмо, сержант подозвал Лорена, бригадира гусар из Пате, и обратился к нему:

— Отсюда до Шатодёна по прямой добрых пять лье. Сможете ли вы добраться туда за два часа?

— Смогу.

— Возьмите с собой четверых солдат, выберите лучших лошадей и немедленно отправляйтесь. Вы отдадите письмо гражданину Ландри, лейтенанту жандармерии, а если его не окажется на месте, мировому судье. Возвращайтесь с ответом как можно скорее. Мы пока останемся здесь.

Бригадир вызвал двух гусар и двух жандармов, отдал честь и умчался. Пока оставшиеся в лесу гусары расставляли часовых и привязывали лошадей, Вассёр отвел капитана в сторону:

— Теперь мы можем спокойно поговорить.

Разговор продолжался около пяти минут, затем молчавший все это время Леон Бувар схватил сержанта за руку и восхищенно воскликнул:

— Вассёр, вы удивительный человек! Сколько в вас энергии и ума! Власти совершают громадную ошибку, скромное звание сержанта не соответствует вашим доблестям!

Вассёр, польщенный восхищением такого достойного человека, поклонился и ответил:

— Значит, вы думаете, что мою идею удастся осуществить?

— Это великолепный план, сама его дерзость гарантирует полный успех!

— Тогда вооружимся терпением, усилим бдительность и будем ждать возвращения гонцов. Еще только четыре часа, я хочу отправить в Корменвиль гусар, чтобы они привезли кирки и лопаты. Заодно пусть узнают, не появлялся ли Жан де Монвиль.

Через два часа солдаты привезли необходимые инструменты, но Жана де Монвиля никто не видел. Это сообщение нисколько не встревожило капитана. Стемнело. Гусары вычистили лошадей и улеглись под кустами, завернувшись в шинели, сжимая кто саблю, кто заряженный мушкет. Замерев во мраке, часовые, сменявшиеся каждый час, прислушивались к звукам ночного леса. Сытые лошади отдыхали. В два часа ночи прозвучал грозный окрик «Кто идет?» и щелчок взведенного курка.

— Свои! — отозвался голос из темноты.

Уехав в сопровождении четырех солдат, бригадир Лорен привел с собой еще десять человек, присланных в подкрепление лейтенантом Шатодёна. Солдаты проделали неблизкий путь по равнине, где на каждом шагу подстерегала опасность, в темноте они несколько раз сбивались с пути и им приходилось заворачивать в близлежащие деревни, чтобы спросить дорогу. Всадники чувствовали сильную усталость, но были счастливы, что наконец прибыли на место. У каждого к седлу был привязан длинный предмет, обмотанный веревками и завернутый в тряпки, от которых исходил резкий запах дегтя. Прибывший из Шатодёна отряд спешился и тут же занялся лошадьми. Гусары обратились к солдатам с сердечным приветствием и сказали:

— Друзья, отдыхайте! Мы сами вычистим ваших лошадей, со вчерашнего вечера мы сидим без дела, это нас развлечет. Во флягах еще есть водка, у нас припрятаны сыр, хлеб и холодное мясо, а потом выкурим вместе по трубочке, пока не началась заваруха.

— Благодарим за гостеприимство, — ответил один из солдат. — Теперь очередь за нами, обещайте, что в следующий раз примете наше предложение. По правде говоря, у нас животы прилипли к спинам, хоть каждый и привез больше сорока ливров колбасы!

— Колбасы! — с хохотом подхватили гусары. — Она неплохо идет с сухарями!

— Да только наша боится огня и жестковата.

— А, так это фейерверк, что мы заказывали?

— Верно!

Большие свертки, завернутые в пропитанную дегтем ткань, действительно оказались петардами, в каждой из которых было по двадцать килограммов пороха. Саперы называли их «колбасами». Сложив опасные предметы в стороне от лагеря, подальше от костра и трубок, солдаты выставили рядом часовых.

План, предложенный сержантом Вассёром и одобренный капитаном Буваром, становился все определеннее. Огромное количество пороха и привезенные из деревни инструменты указывали на то, что сержант собирался взорвать последний оплот Фэнфэна. Казалось, что покончить с бандой можно было лишь таким способом. Вассёр, понимая, что осада потребует слишком много времени, а подкоп — сил, решил взорвать участок южного склона. Приблизительно вычислив со слов Сан-Арто толщину стены, отделявшей подземелье от внешнего мира, сержант, не откладывая дела в долгий ящик, отправил в Шатодён гонца с просьбой прислать около двухсот ливров пороха. Представитель власти, к которому обратился бригадир Лорен, тут же отправил в Нижний лес пять гусар и четыреста ливров пороха. Вассёр, получив в свое распоряжение огромное количество взрывчатки и подкрепление, не сомневался больше в успехе своего предприятия. Он с нетерпением дожидался наступления нового дня, чтобы как можно скорее приступить к осуществлению задуманного. Наконец небо над деревьями начало светлеть. Настало время приниматься за дело. Вассёр выбрал тех, кто до поступления на военную службу имел дело с землей, и раздал им кирки и лопаты. Трое или четверо солдат раньше работали на каменоломнях в лесу Фонтенбло. Они прекрасно знали, как обращаться с порохом, и могли изготовить бомбу. Сам Вассёр в начале службы два года был сапером в инженерной части, или, как тогда говорили, конным сапером, и еще не забыл того, чему научился в этих элитных войсках. Он со знанием дела выбрал два исходных пункта атаки по обе стороны скалы, сквозь которую проложил себе русло ручей. Сержант рассудил, что поскольку почва в этом месте более рыхлая, то взрывная волна наверняка разрушит каменную глыбу, прочность которой и так невелика из-за прорытого в ней коридора. В десяти шагах от каждого берега он приказал выкопать два узких коридора по пятьдесят метров глубиной и двадцать пять шириной, так, чтобы в каждом бок о бок могли работать два сапера. Четверо солдат приступили к работе с таким рвением, что меньше чем через четверть часа уже продвинулись далеко вперед. Остальные помогали отгребать землю и поднимать ее наверх. Еще через полчаса, задыхаясь и обливаясь потом, солдаты углубились на целых полтора метра. Вассёр приказал остановиться и сказал:

— Достаточно! Отдыхайте.

За дело с не меньшим усердием принялись другие восемь человек, и через час коридоры протянулись уже на три метра. Каменистая почва сменилась более податливой, и работа двигалась быстрее. На смену второй бригаде пришла третья, а вскоре и первые добровольцы, восстановив силы, снова взялись за лопаты. Так продолжалось все утро. В полдень подземные коридоры вдоль ручья протянулись уже на двадцать метров, что казалось настоящим чудом, принимая во внимание неопытность большей части саперов. Солдаты буквально валились с ног от усталости, измученные нелегкой работой в тесных проходах, полных песка и пыли. Свежий воздух почти не попадал под землю, повернуться практически было негде, и работа казалась еще тяжелее.

Главное было сделано. Оставалось вырыть в конце каждого коридора особые углубления, так называемые «гнезда», которые следовало затем наполнить порохом. Вассёр приказал прорыть боковые каналы от каждого «гнезда», чтобы после взрыва удушливый газ не пошел обратно по проходам. По обе стороны ручья сделали по два углубления на расстоянии пяти метров одно от другого. В каждое поместились по одной петарде. Если умножить сорок фунтов[94] пороха на восемь «гнезд», получится, что общий вес приготовленной взрывчатки равнялся тремстам двадцати фунтам. Вассёр оставил две петарды на случай, если скала окажется прочнее, чем предполагалось, и придется произвести еще один взрыв. После того как солдаты разместили пороховые заряды, Вассёр, никому не доверяя такого ответственного дела, сам взялся за изготовление серных фитилей и тщательно высчитал их длину, чтобы взрывы грянули одновременно. Пришло время последней, не менее важной операции. Солдаты начали засыпать мины землей, кусками дерна, камнями и прочим мусором. К трем с половиной часам пополудни этот титанический труд был завершен. Оставалось лишь поджечь фитили. Вассёр дал солдатам полчаса передышки, затем приказал увести и привязать лошадей подальше от лагеря, чтобы при взрыве в них не попали осколки камней. Люди укрылись за пригорком.

Леон Бувар попросил позволения поджечь фитиль одного из зарядов. Вассёр протянул ему тлеющую головню и сказал:

— Командуйте, капитан!

Леон трудился наравне с остальными, его руки кровоточили от ссадин. Схватив головню, он бросился в левый туннель, Вассёр свернул направо. Спустя две минуты они выбрались наружу и залегли в укрытие. Все испытывали необыкновенное волнение. Солдаты, с нетерпением ожидая предстоящего боя, крепче сжимали оружие и не сводили глаз со скалы, которая вот-вот должна была взлететь на воздух. Капитан Бувар, не подозревая о том, что его друг попал в западню, с тревогой считал секунды до взрыва, содрогаясь при мысли о том, к какому чудовищному способу приходится прибегать, чтобы освободить пленников. Ничего хуже нельзя было и придумать, так как Рене и Жако могли погибнуть вместе с бандитами, но обстоятельства вынуждали действовать без промедления. Капитан знал, что для его возлюбленной плен, в котором она каждую минуту подвергалась опасности грубого насилия, был страшнее гибели, и прошептал:

— Лучше смерть, чем бесчестье!

ГЛАВА 15

Жана де Монвиля доставили в подземелье в самый разгар пирушки, но шум стих как по волшебству. Фэнфэн редко сам занимался черной работой, и все решили, что новый пленник представлял особую ценность. Заметив его удивительное сходство с Главарем, бандиты начали изумленно перешептываться. Жана освободили от металлической сетки, но руки, по разбойничьему обычаю, оставили связанными, а ноги крепко опутали веревкой, так, что он едва мог передвигаться. Молодой человек гордо и спокойно стоял, возвышаясь на целую голову над гнусной толпой пьяных, обожравшихся и сквернословивших негодяев. Он искал глазами Рене, ставшую невинной жертвой бандитов, и Жако, преданного слугу и друга. Заметив это, Фэнфэн насмешливо сказал:

— А, вы не видите здесь прелестную кузину и ее верного лакея! Не волнуйтесь, любезный господин де Монвиль, с ними еще не случилось ничего страшного. Более того, они окружены трепетной заботой, и так будет вплоть до того дня, когда всех вас казнят по моему приказу! Но мне нужны все четверо, так что у вас пока нет повода для беспокойства! Не хотите ли узнать, кто станет четвертой жертвой? Я поклялся истребить вас всех, а я всегда выполняю то, что обещал. Доказательство тому то, что вы здесь. Так вот следующей станет красавица Валентина де Ружмон.

При имени своей возлюбленной Жан побледнел, но стиснул зубы и промолчал. Роза Биньон, все это время смотревшая на пленника в немом изумлении, вдруг оборвала Фэнфэна с яростью дикой самки, не знающей, что такое сдержанность:

— А, так ты суженый проклятой белобрысой девки, которая мне попортила столько крови! Будь спокоен, как только Франсуа сцапает красотку, уж я припомню тогда все, что мне пришлось вытерпеть!

Пожав плечами, Жан по-прежнему презрительно молчал.

— Роза, замолчи! — прикрикнул Фэнфэн. — Господин де Монвиль прекрасно знает, на что я способен и как давно вынашиваю план мести. Все подробности давно обдуманы! Но не будем больше томить гостя ожиданием. Пойдемте, сударь, я сам провожу вас! Мои люди иногда поднимают слишком большой шум, и наших друзей пришлось поместить в отдельные покои. Там их уж точно никто не побеспокоит! Скажите после этого, что я не благородный человек.

С этими словами Фэнфэн подошел к проходу, зиявшему в стене, сделал вперед пять или шесть шагов. Жан следовал за ним так быстро, насколько позволяли веревки, стягивавшие ноги, и вскоре оказался в просторной пещере, освещенной сальными свечами. Молодой человек увидел Жако, сидевшего на деревянном обрубке, и Рене, полулежавшую на охапке соломы. Несчастная пленница и слуга горестно вскрикнули.

— Ах, Жан! Такой ли встречи я ждала! — отчаянно зарыдала безжалостно связанная Рене.

— Боже мой, господин Жан! И его поймали! — причитал Жако. — Господь несправедлив!

— Напротив, — спокойно перебил его Жан. — Божья милость соединила нас и уготовала одну участь!

— Что с Валентиной… и с тетушкой?

— Они спасены и находятся в безопасном месте.

— Это мы еще посмотрим! — с издевкой вмешался Фэнфэн.

— Он снова здесь, злой гений, виновник всех наших несчастий!

— Не стоит обращать внимание на какого-то проходимца! — пренебрежительно бросил Жан. — Не слушайте его, не отвечайте, представьте, что мы здесь одни!

Услышав в словах юноши убийственное презрение, Фэнфэн вздрогнул, как от пощечины, и, испустив гневный вопль, потерял всякую власть над собой:

— Называйте меня как угодно, но только не проходимцем!.. Фэнфэн мятежник, враг общества, разбойник!.. Бандит, который сумел заявить о своих требованиях и всем показал, на что способен!

— Черт побери, никогда не знаешь, где у человека больное место! — сказал Жан де Монвиль, совершенно не впечатлившись бешенством Главаря поджигателей. — Бандит так бандит! Не будем ссориться из-за слов. А теперь избавьте нас от вашего присутствия.

— Не раньше, чем я скажу, как я ненавижу вас и почему. К нашему общему несчастью, в нас течет одна кровь.

— Мерзавец! — в гневе вскричал Жан изменившимся голосом. — Вы осмеливаетесь говорить об этом! Вы, с такой жестокостью проливший кровь невинной жертвы…

— У меня были смягчающие обстоятельства! — яростно запротестовал Фэнфэн. — Я не знал имени старика, которого мы прикончили в Мийуарде, на ферме папаши Фуссе. Для меня он был обычный крестьянин, который попался под руку! Я не пощадил бы его, даже если б знал, кто это! Я убил бы его безо всякой жалости, в наказание за то, что он дал мне жизнь!

Находясь на грани обморока, Рене с ужасом слушала чудовищные слова. Жако с трудом понимал слова негодяя, с гордостью рассказывавшего об убийстве собственного отца. Жан, бледный как смерть, кусая губы, сдерживался изо всех сил. Фэнфэн продолжал резким, неприятным голосом:

— Кто просил этого могущественного и богатого сеньора, чье имя вы носите, и даму, которая стала теперь такой гордой и неприступной, производить меня на свет? Зачем, совершив грех, они бросили ребенка? Я плод роковой ошибки, которую сделали двое молодых, красивых, благородных и счастливых людей, они потом легко нашли выход из положения — отдали меня в крестьянскую семью, чтобы я вырос простым деревенским парнем, тогда как во мне все восставало против такого унижения. Они хотели слишком легко отделаться! Тигра нельзя воспитывать в курятнике, рано или поздно природа возьмет свое! Я чувствовал, как во мне кипит благородная кровь, но не мог дать выход этим порывам! Тогда я решил разбить скорлупу, в которую меня заключили. В средние века, когда цель всегда оправдывала средства, я бы мечом завоевал положение в обществе и состояние! Стал бы, как многие другие, графом или герцогом лишь благодаря собственному мужеству. В наше время я мог стать только изгоем, бандитом! Разве кара за это не должна упасть прежде всего на головы тех, кто бросил меня в колыбели, лишив ласки, участливого слова, уверенности в завтрашнем дне, лишив даже понятия о том, что вы, титулованные, богатые особы, эгоисты и прожигатели жизни, называете достоинством! Если когда-нибудь меня осмелятся посадить на скамью подсудимых, разве в этом будет виновен не мой отец, а еще больше — мать, которой придется трепетать в ужасе, когда я открою ее имя? Вы никогда не задумывались об этом, господин де Монвиль?

Слушайте же дальше, я скоро договорю. Я стал бандитом и врагом общества, жизненные обстоятельства, если хотите, роковая случайность столкнули меня с вами. Когда я впервые увидел вас, голос крови заговорил во мне. Это был голос ненависти. Вы владели именем, титулом, состоянием, положением в обществе, которые по праву принадлежали мне. Мы полюбили одну женщину, и вы отобрали у меня ее любовь! Рядом с ней я стал бы другим человеком, оставил бы свое кровавое ремесло, как воин, который, победив врага, больше не вспоминает битву. Теперь она ненавидит меня, потому что любит вас, а в моем сердце, будь все проклято, осталась глубокая рана, которая заставляет меня выть от гнева и боли! Но вот что странно, я испытываю к вам искреннее уважение за ту беспощадную войну, которую вы вели со мной. Не каждый сумел бы носить имя Жан де Монвиль и три года скрываться в обличье Блэрио, бежать от палачей, отважно, терпеливо и ловко выведывать секреты банды и не бояться нашей мести! Если бы между нами не стояла женщина, попроси вы пощады, клянусь, я совершил бы эту глупость и отпустил бы вас на свободу.

— Ни за что! — оскорбленно воскликнул Жан де Монвиль, обрывая страшную исповедь. — Вы ненавидите меня, а я презираю вас, я не хочу быть вам обязанным, особенно жизнью!

В этот момент послышались торопливые шаги.

— Главарь, — раздался чей-то испуганный голос, — наверху, с восточной стороны, слышны глухие удары там, где подземелье граничит с берегом.

— Иду! — отозвался Фэнфэн. — Берегитесь, если сюда добрались преследователи, вы погибнете первыми!

Главарь поджигателей, сильно встревоженный известием, немедленно отправился туда, откуда доносились подозрительные звуки. До сих пор в подземелье было совершенно безопасно, казалось невероятным, что кто-то мог обнаружить такое надежное укрытие. Прижавшись ухом к стене, Фэнфэн различил вдалеке удары лопат. Не смолкая в течение нескольких часов, шум постепенно приближался. В десять часов эхо уже долетало до самых отдаленных уголков пещеры. Рене, Жан и Жако взволнованно прислушивались.

Фэнфэн больше не сомневался — подземелье окружено врагами. Решив защищаться до последнего, Главарь поджигателей велел начистить сабли, зарядить пистолеты и ружья и раздать оборванцам удвоенную порцию алкоголя, чтобы поднять их боевой дух. Не подозревая об истинном положении вещей, Фэнфэн находился в полной уверенности, что ему удастся успешно отразить нападение. Разбойник предполагал, что противники роют обыкновенный туннель, по которому собираются проникнуть в подземелье, и намеревался перерезать их по одному. Рассчитывая на легкую победу, он ни секунды не думал о том, чтобы бежать через потайной коридор, выходящий на берег Кони. К тому же переправиться через реку можно было только на лодке Рыбьего Уса, а Фэнфэн опасался, что наверху подстерегает засада. На всякий случай он приказал вывести пленников, проверить, крепко ли они связаны, и отвести к пропасти, по дну которой с грохотом бежал ручей. Фэнфэн встал рядом с ними и приказал бандитам усилить освещение и собраться в центре зала. Разбойники томились в напряженном ожидании, как вдруг удары прекратились. Беспокоясь все больше и больше, Фэнфэн не знал, чем объяснить внезапную тишину, казавшуюся страшнее шума. Встревоженные разбойники едва осмеливались перекинуться парой слов. Вдруг, когда напряжение достигло пика, земля под ногами вздрогнула. Мощный толчок сотряс стены подземелья, каменные столбы, поддерживавшие потолок, зашатались, и казалось, свод вот-вот рухнет. Крики ужаса разом вырвались у бандитов, попадавших друг на друга. Сверху сорвалось несколько камней, а потом раздался оглушительный взрыв. Восточная стена качнулась и рухнула, разлетевшись на куски с невообразимым грохотом. Разбойники увидели ослепительную вспышку, все заволокло клубами белого дыма. Вдруг в подземелье хлынул дневной свет и в огромном проломе показались небо и зеленые кроны деревьев. На месте рухнувшего куска скалы образовалась брешь шириной в двадцать пять метров, рядом громоздились каменные обломки, ступая по которым можно было легко проникнуть внутрь. Прежде чем насмерть перепуганные разбойники успели подняться на ноги, капитан Бувар и сержант Вассёр, с саблей в одной руке и пистолетом в другой, ринулись вперед с криком:

— Вперед, гусары!

— За мной, жандармы! В брешь! Не щадить тех, кто окажет сопротивление!

Солдаты, мечтавшие отомстить за своих товарищей, были вне себя от ярости. Они бросились вперед словно тигры, взобрались по груде обломков и ринулись сквозь дым, повторяя призыв командиров:

— Вперед! Вперед!

Несколько бандитов, подталкиваемых женщинами, попытались дать отпор нападавшим. Среди них были Жан Канонир, Душка Берриец, Жак из Этампа, Кот Готье, Драгун из Рувре и еще пять или шесть человек. В самой гуще Роза Биньон с пистолетом в каждой руке, с распущенными волосами, похожая на фурию, пронзительно визжала:

— Вперед, оборванцы! Вперед! Смерть легавым!

— Опустить оружие, мерзавцы! — крикнул Вассёр. — Или я прикажу открыть огонь.

Капитан Бувар, пытавшийся разыскать пленников, наткнулся на толпу вопящих женщин, окруженную бандитами. Роза Биньон прицелилась ему в грудь и собралась выстрелить в упор.

— Мой капитан! — воскликнул Драгун из Рувре, узнав офицера. — Он спас мне жизнь, его нельзя убивать!

Метнувшись быстрее молнии, он выбил оружие из рук Розы, и пуля попала в потолок. Леон был спасен.

— А, так ты с легавыми! — взревела разбойница, разряжая в грудь Драгуна второй пистолет. — Так умри сам!

Взмахнув руками, бандит упал на землю и с трудом выговорил:

— Я получил, что мне причиталось. Если на небе есть Бог, пусть простит мои грехи.

Солдаты, увидев, что поджигатели не собираются сдаться без боя, подняли ружья.

— Огонь! — скомандовал Вассёр, чтобы расчистить место и устрашить противника.

Раздался страшный залп, и на толпу обрушился свинцовый град. Раненые с воплями катались по земле, остальные побросали оружие и стали просить пощады.

Фэнфэн сразу понял, что дело проиграно. Сражаться с воинами, совершившими столь молниеносную атаку, с отважными и дисциплинированными солдатами было бесполезно. Банда захвачена, поражение можно считать полным. Даже если Главарю и еще нескольким бандитам удастся спастись, то для этого надо преодолеть множество препятствий, непрерывно подвергаясь смертельной опасности. Фэнфэн решил рискнуть, но сначала его месть настигнет пленников. Все трое погибнут ужасной смертью на глазах друзей, пришедших освободить их. Еще до атаки Главарь с дьявольской предусмотрительностью велел подвести связанных Рене, Жана и Жако к обрывистому берегу подземной реки. Теперь от спасения их отделяла пропасть, перебраться через которую можно было только по шаткому мостику. Фэнфэн, надеясь спасти хотя бы часть своей армии, крикнул изо всех сил:

— Оборванцы, назад! Бегите!

Оказавшиеся ближе всего к мосту быстро очутились на другой стороне и собрались вокруг Главаря.

— Мужайтесь, сестра! — шептал Жан де Монвиль ослабевшей Рене. — Жако, мы спасены!

С того момента, когда солдаты ворвались в подземелье, едва ли прошло больше трех минут. Настало затишье, нарушаемое хрипением умирающих и стонами раненых. Спасенный бандитом, чья преданность искупила грехи преступной жизни, Бувар стоял на краю бездны, на дне которой бурлил поток. На другой стороне он увидел Жана, Жако и Рене. Из груди капитана вырвался крик:

— Рене! Рене!.. Я здесь!

Услышав любимый голос, девушка поднялась и стала отчаянно взывать:

— Леон! Леон! Спасите меня!

Фэнфэн узнал капитана и, разразившись страшным хохотом, громко приказал:

— Швырните их в реку! — и, подавая пример, толкнул Жана в пропасть.

В то же мгновение Жак из Этампа пихнул Жако, который упал вниз без единого звука. Жан Канонир схватил Рене и, несмотря на то, что девушка отчаянно вырывалась, бросил ее вслед за остальными. Она исчезла в бездне с криком:

— Леон, помогите! Меня убивают!..

Капитан сомневался в реальности происходящего. Он видел, как погибла Рене, и, смертельно побледнев, решился на отчаянный шаг. В несколько секунд для Леона Бувара решился вопрос жизни и смерти, его любовь разбилась и существование потеряло всякий смысл. Капитан подумал: «Я спасу Рене или погибну!» — и не колеблясь бросился вниз головой.

Фэнфэн вытащил на свою сторону перекидной мост и исчез в коридоре, который вел ко второму выходу из подземелья. Но на прощание он обернулся и крикнул Вассёру, вышедшему победителем из этой схватки:

— Четверых разом!.. Я отомстил, не так ли? Пусть Валентина остается в живых и выплачет глаза! А с тобой, сержант, мы еще встретимся.

С Главарем спаслось не больше десяти человек. Отодвинув плети вьюнка и ветви калины, они выбрались на берег Кони. Рыбачившие неподалеку Рыбий Ус и Водяная Крыса приплыли, услышав шум взрыва. Браконьеры перевезли Фэнфэна и бандитов на другой берег, затопили лодку и бежали вместе с ними.

Сержант Вассёр, вне себя от горя и бешенства, оплакивая погибших друзей, загнал в тупик оборванцев и их женщин. Дрожа под дулами ружей, бандиты сдались на милость победителя. Сдавленным голосом, которому он тщетно пытался придать грозные ноты, Вассёр приказал солдатам:

— Свяжите всех и будьте бдительны. При любом подозрительном движении стреляйте без предупреждения.

Глаза сержанту застилали слезы. Опершись на саблю и низко опустив голову, он прошептал:

— Если бы я мог сам сделать это!.. Но я командир и отвечаю за солдат. Однако все-таки нужно спуститься вниз…

Очнувшись, сержант объявил:

— Нужны двое добровольцев. Они должны осмотреть дно этой проклятой речки.

Сразу вызвалось десять человек. Сержант продолжал:

— Принесите все веревки, какие есть, и свяжите их. Пойдет Прюдом.

— Благодарю, командир. — сказал жандарм.

— Чтобы гусарам не было обидно, я выберу еще одного из них. Вы осторожно спуститесь вниз и постараетесь найти тела наших друзей.

— Странно, — заметил гусар, обвязывая себя веревкой, — только что река грохотала так, что уши закладывало, а сейчас ее почти не слышно.

— Действительно, — ответил Вассёр, стараясь заглянуть вниз, — кажется, как будто вода ушла. Скорей принесите свет!

ГЛАВА 16

Взяв в левую руку зажженную свечу, а правой отталкиваясь от каменистой стены, Прюдом начал спускаться первым. Двое наверху держали веревку. Через некоторое время снизу послышалось:

— Дальше!

Жандарма осторожно спустили еще на восемь метров. Наконец огонек, трепетавший на ветру, остановился — Прюдом достиг дна.

— Ну, что там? — спросил Вассёр, лежа на краю пропасти.

Жандарм отвечал:

— Очень странно, воды в реке не больше чем на фут. — И, подняв свечу насколько мог дотянуться, добавил: — А совсем недавно здесь было не меньше трех метров. Ничего не понимаю!

— Я, кажется, знаю, в чем дело! — вмешался гусар. — Возможно, земля, взлетевшая на воздух после взрыва, упала в реку и перекрыла ее.

— Так оно и есть! — воскликнул Вассёр. — Сейчас она, должно быть, выходит из берегов как раз в том месте, где мы прятались перед атакой.

Пока Прюдом, отвязав веревку, исследовал дно реки, солдаты принялись разоружать и вязать бандитов. Словно впав в какое-то оцепенение, разбойники, так долго наводившие ужас на всю округу, теперь выглядели жалкими трусами — покорно протягивали руки, позволяли связывать себя, как скотина, которую ведут на бойню, и жалобно просили пощады. Женщины и дети, напротив, в силу присущей им дикости или, быть может, не сознавая опасности, оказывали яростное сопротивление, вырывались, кусались и царапались. Не обращая на это внимания, солдаты продолжали свое дело, изредка награждая особо строптивых затрещиной или подзатыльником.

Вдруг со дна пропасти раздался крик.

— Что случилось? — спросил сержант.

— Нашел! Скорее спускайтесь, я все глубже увязаю в иле!

— Не могу поверить, что они мертвы! — произнес Вассёр дрогнувшим голосом.

Тут же нашелся доброволец, который отправился на помощь к своему товарищу. Вдвоем им удалось подтащить тело одной из жертв к веревке и, привязав его покрепче, солдаты крикнули:

— Поднимайте!

Через несколько мгновений над краем пропасти показалось покрытое тиной, насквозь промокшее тело Жана де Монвиля. Молодой человек не подавал никаких признаков жизни, глаза его были закрыты и дыхание неслышно. Бросившись к нему, Вассёр перерезал веревки, разорвал ворот рубахи и начал энергично растирать грудь. Спустя минуту наверх подняли Жако, который, как и хозяин, скорее походил на труп. Его лоб рассекала глубокая рана. Пока Вассёр пытался вернуть к жизни Жана, жандарм Винсент, выказывая удивительную сноровку, занялся слугой.

— Кровь все еще идет, — сказал он, удваивая усилия, — кажется, он жив.

В это время двое солдат, согнувшись в три погибели и утопая в тине, продолжали заглядывать во все расщелины и ямы, но дальнейшие поиски успехом не увенчались. Они несколько раз прошли вдоль обмелевшей речки от того места, куда Фэнфэн столкнул пленников до тупика, где поток уходил в толщу стены. Нигде не было видно никаких следов капитана и Рене.

Причудливое русло и мощный поток, еще недавно бежавший по дну пропасти, наводили на мысль о существовании какого-нибудь ответвления, соединявшего подземную речку с Кони. Скорее всего течение затянуло Леона Бувара и его возлюбленную в этот неизвестный канал, где они, несомненно, захлебнулись до того, как ушла вода. Понимая, что дальше искать бесполезно, солдаты дернули за веревку, чтобы их подняли наверх.

Падая, Жан де Монвиль, который плавал как рыба, инстинктивно вытянул ноги и постарался придать телу абсолютно вертикальное положение. Легко войдя в воду, юноша глубоко завяз в тине, и сильное течение не смогло утянуть его дальше.Жако полетел в пропасть почти в ту же секунду, но ударился сначала о тело своего хозяина, а потом о каменный выступ. Захлебываясь в воде, оглушенные падением, они не могли пошевельнуться и вскоре потеряли сознание. Вслед за ними бандиты столкнули Рене, за которой прыгнул капитан. Набрав в легкие воздух, молодой человек хладнокровно бросился вниз головой. Одежда Рене смягчила силу удара и некоторое время удерживала ее на поверхности, не давая сразу уйти на дно. Капитан успел подхватить связанную девушку до того, как она начала биться в воде, тратя последние силы. Затем течение подхватило их и понесло в тесный проход, о стены которого с шумом разбивался подземный поток. Капитан, сильно ударившийся о камни, почувствовал, что начал задыхаться. Рене, связанная по рукам и ногам, неподвижно лежала в объятиях Леона, но вдруг в ее сознании вспыхнула страшная мысль:

— Мы погибнем! — с ужасом произнесла она.

Мужественный капитан из последних сил пытался плыть работая только ногами. Он надеялся вырвать у смерти самое дорогое, что у него было. Леону казалось, что его грудь вот-вот разорвется, ноги налились свинцом, в ушах звенело. Капитан чувствовал, что теряет сознание. Вдруг, когда оставалось лишь смириться с неизбежным, вдалеке, мелькая сквозь толщу воды, показался бледный свет, падавший будто со дна колодца. Сумеет ли капитан проплыть те несколько метров, которые отделяли их от него? Молодой человек собрал все силы, готовясь к последнему рывку, от которого зависело их спасение. Свет приближался, становился все сильнее, но продолжал оставаться тусклым, словно проходил через матовое стекло. Мощный толчок вынес капитана и его ношу в отверстие, которое подземная река пробила в дне Кони. Вокруг текли спокойные воды, качались высокие тростники и большие кувшинки, над головой расстилалась бескрайняя лазурь неба. Прямо над водой свисали ветви ивы, капитан ухватился за них, подтянулся и коснулся ногами дна. Вдохнув полной грудью, он подхватил Рене и, почувствовав внезапный прилив сил, быстро поплыл вперед. Леон успел вытащить девушку на берег и положил на высокую мягкую траву, выполз из воды и, задыхаясь, упал без сил рядом. Вскоре капитан очнулся. Услышав легкий вздох, Леон сбросил сковавшее его оцепенение и с восторгом увидел, что Рене открыла глаза. Нежно улыбнувшись, девушка прошептала:

— Вы спасли меня!.. Благодарение Богу!

— Рене, я люблю вас! Я не мог жить без вас!

— Моя жизнь принадлежит вам, Леон. Я люблю вас!

Только теперь капитан увидел, что руки его возлюбленной связаны. Достав из-за пояса нож, которым он вооружился еще в Корменвиле, юноша перерезал веревки, и Рене, обретя свободу, бросилась в его объятия. Краткий миг счастья вскоре омрачился ужасным воспоминанием о других жертвах Фэнфэна. Необходимо было узнать, что стало с Жаном де Монвилем и Жако, удалось ли сержанту Вассёру спасти друзей, или же их тела остались на дне подземной реки.

— Вы можете идти? — спросил Леон девушку, дрожавшую от холода в мокром платье.

— Думаю, что да. Опираясь на вашу руку, я смогу идти хоть на край света.

— Если хотите, я понесу вас.

— Я попробую идти… Солнце, которое я уже не надеялась увидеть, так прекрасно! Скоро мне станет лучше.

К счастью, в этом месте высокий берег Кони прорезало ущелье. Рене и Леон двинулись вперед так быстро, как только могли, и вскоре подошли к взорванной скале. Как справедливо заметил гусар, объяснявший сержанту, куда ушла вода, река, запруженная каменными обломками, устремилась к своему истоку, заливая низины. Однако в пещеру еще можно было пробраться по узкой полоске земли. Рене, опираясь на руку Леона, отважно преодолела препятствие, и молодые люди появились в бывшем пристанище бандитов в тот момент, когда Жан де Монвиль и его верный Жако наконец открыли глаза и обрели дар речи. Один из гусар, увидев своего командира, крикнул: «Да здравствует капитан!», заставив Вассёра буквально подпрыгнуть на месте.

Жан де Монвиль и Жако, увидев друзей, которых уже оплакивали, вскочили, словно подброшенные невидимой силой, и, еще нетвердо держась на ногах, бросились навстречу. Друзья крепко обнялись, не сдерживая слез радости.

В это время бандиты, словно окаменев от ужаса, молча ждали возмездия. В живых осталось сто двадцать семь человек, считая мелюзгу. Двадцать бандитов было убито и шестнадцать тяжело ранено. Итого, сто шестьдесят три негодяя больше никому не должны были причинить вреда. Солдаты сбросили трупы в готовую могилу — на дно реки. Исключение было сделано только для Драгуна из Рувре. Леон Бувар приказал доставить его тело в Корменвиль и похоронить по христианскому обычаю.

— Я помолюсь за него, — тихо произнесла Рене, узнав, что бандит погиб, спасая капитана.

Теперь нужно было как можно скорее вернуться в деревню, так как главные действующие лица этих невероятных событий вымокли до нитки и их начал пробирать озноб. Солдаты предложили молодым людям свои шинели и лошадей. Выразив горячую благодарность, капитан Бувар, Жан и Жако поднялись в седло. Рене, прижавшись к груди возлюбленного и слушая биение его сердца, забыла пережитые несчастья и целиком отдалась своему счастью. В Корменвиле, пообедав у пылавшего в камине огня и выспавшись на мягких постелях, трое друзей и их прелестная спутница совершенно оправились и на рассвете следующего дня отправились в Ружмон в сопровождении жандармов из Пате. Эта мера предосторожности была предпринята на случай, если бандиты, которым удалось бежать, попытаются отомстить за поражение. Тем же утром пленных бандитов вывели из сарая, где они провели ночь под охраной бдительных часовых, и приказали садиться на телеги — Вассёр собирался лично сопровождать арестантов в Оржер к мировому судье Фужерону для первого допроса. Рене, капитан Бувар, Жан де Монвиль и Жако горячо простились с другом, которого призывал служебный долг. Рене протянула сержанту изящную маленькую ручку, которой он почтительно коснулся губами, а Жан крепко обнял Вассёра и сказал:

— Теперь мы друзья навеки, не так ли?

Возвращаясь к своим жандармам, Вассёр, убежденный республиканец, проговорил вполголоса:

— Никогда я не встречал таких отважных и благородных людей, как эти аристократы!

В полдень четверо всадников увидели вдали башни Ружмона. Жандармы из Пате решили остаться в замке до следующего утра — им, как и лошадям, был необходим хороший отдых.

Графиня де Ружмон, Валентина и аббат Фарронвиль, не покидавшие подземелья и находившиеся в полной безопасности, тем не менее пребывали в страшной тревоге. Какова же была их радость, когда на пороге убежища появились капитан Бувар, Жан де Монвиль, Жако и Рене, которая, не помня себя от счастья, кинулась на шею Валентине.

— Дорогая тетушка! Дядя! Это я… ваша Рене!.. Я жива и невредима! Как я рада, что вижу вас! Вот мой спаситель… — покраснев, добавила девушка, беря за руку капитана, который в изодранном в лохмотья мундире скорее напоминал разбойника, чем героя романа.

Аббат Фарронвиль, которому Валентина в долгие часы томительного ожидания открыла тайну Рене, торжественно поднялся и, как человек, привыкший к придворной обходительности, обратился к капитану:

— Вы завоевали сердце этого ребенка. Чувство, которое Рене испытывает к вам, нельзя назвать только благодарностью… Я вручаю ее вам.

Опустившись перед графиней на одно колено, Жан де Монвиль, в свою очередь, указал на Валентину, склонившуюся рядом с ним:

— Сударыня, благословите счастье двух сердец, успевших столько выстрадать и узнать настоящую любовь…

Графиня де Ружмон взглянула на молодых людей — на прекрасных лицах влюбленных еще была видна печать выпавших на их долю испытаний. В строгом молчании все ожидали ответа. И вдруг к графине вернулся рассудок, из глаз ее потоком хлынули слезы.

— Дети!.. Мои дорогие дети! — прошептала она сквозь рыдания. — Благословляю вас! Кто, как не вы, заслуживает счастья!

В то время когда обитатели Ружмона наслаждались счастьем, за которое пришлось заплатить такой дорогой ценой, пока Леон Бувар разделял со своими почтенными родителями радость благополучного возвращения, а крестьяне наконец смогли свободно вздохнуть, освободившись от мучительного страха, который так долго висел над ними, неутомимый и отважный командир жандармов продолжал выполнять порученное ему дело.

Доставив захваченных бандитов в Оржер к мировому судье, который горячо поздравил его с победой и пообещал скорое вознаграждение, сержант, чье имя было у всех на устах, снова принялся за дело. Поджигателей отправили в шартрскую тюрьму Сен-Жан, где уже томились многие из их сообщников. Среди пленников были Жан из Арпажона, Рубаха из Боса, Душка Берриец и его почти полный тезка Андре Берриец, Кот Готье, Аньян Буатар, Жак из Этампа, Жан Канонир, Нормандец из Рамбуйе, Сан-Арто, иными словами, на этот раз собрался весь цвет банды, включая Батиста Хирурга и Жака из Питивье. Из женщин попались сестры Роза и Мария Биньон, Прекрасная Виктория, уродливая Элен Дюваль, Дылда Мари, Шавка, Дюбарри, Лаборд, Мария Дюкло, Красавица Агнесса и многие другие, впоследствии представшие на процессе.

Все, кому удалось удрать, как затравленные звери прятались в разных уголках Боса, боясь высунуть нос. Крестьяне повсюду преследовали их, фермеры выдавали жандармам. Вассёр объявил разбойникам войну не на жизнь, а на смерть и вскоре переловил всех поджигателей, скрывавшихся в лесах.

Устраивая обыск у подручных банды, Вассёр проявлял чудеса интуиции и находил множество подозрительных предметов — краденые вещи, окровавленную одежду, ржавое оружие, разрозненные предметы столового серебра. Все это немедленно изымалось и отправлялось в канцелярию шартрского суда, где улики, поступавшие в огромном количестве, тщательно переписывались, получали номер и хранились в строгом порядке. Один за другим подручные отправлялись в тюрьму. В Буасо и Рамулю поймали братьев Тевенон, в Гедревиле — папашу Пиголе с сыном, в Эпре — супругов Реноден, в Гуэ — Жана Вуату, сельского полицейского, в Ашере — обоих Монжандров. Отца и сына схватили прямо в Орлеанском лесу, после того как они с оружием в руках оказали яростное сопротивление. В Питивье-ле-Вьей арестовали Жана Делоне. Затем настал черед тех, кто помогал поджигателям в Сакласе, Этампе, Орлеане, Питивье. Напоследок сержант Вассёр добрался до знаменитого Дублета из Шартра, Кюре из Оборванцев, папаши Элуи, Наставника и супругов Пелетье, которые в сговоре с поджигателями убили своих хозяев, гражданина Горо с женой, и чудовищно изуродовали их трупы.

Неутомимый Вассёр днем и ночью объезжал вдоль и поперек департаменты Эр-и-Луар, Сена-и-Уаза, Сена-и-Марна и Луаре, заворачивая во все деревни, селения, городки, не пропуская ни одной фермы или ярмарки, доводя до изнеможения жандармов и загоняя лошадей. Крестьяне перестали бояться и превратились в незаменимых помощников, снабжая сержанта огромным количеством разнообразных сведений. Число разоблачений и арестов росло, и вскоре все три шартрские тюрьмы переполнились. В старом Графском замке, тюрьмах Лоэн и Сен-Жан содержались в общей сложности более пятисот преступников.

В течение двадцати пяти дней Вассёр не вылезал из седла.

Однако неумолимый мститель все еще не считал свою миссию завершенной. Почти вся банда сидела под арестом, но приговор еще не был вынесен, и Фэнфэн до сих пор оставался на свободе. Вассёр считал, что не имеет права на отдых до тех пор, пока главарь поджигателей не окажется в заточении с тяжелой цепью на ноге. Вскоре его желание осуществилось.

Однажды на ферме Эсар около Питивье сержант арестовал пастуха Франсуа Боде, подозреваемого в сговоре с бандитами. В тот момент, когда Вассёр сдавал пленника в тюрьму, стало известно, что накануне вечером произошло вооруженное нападение.

Шестого мессидора (24 июня) граждане Жан Шармон, винодел, и Луи Гишар, ткач, проживавшие в городке Бурнёф, относящемся к коммуне Дадонвиль, а также винодел Мишель Пишон из селения Грантервийе той же коммуны, возвращались с ярмарки. В девять часов вечера граждане, спокойно беседуя, шли из Питивье в Жаржо и находились примерно на полпути от Аску, как вдруг из ржаного поля, вдоль которого пролегала дорога, выскочили пять человек и бросились на них с криком:

— Кошелек или жизнь!

Перепугавшись, те было кинулись бежать, но грабители окружили их и начали с невиданной жестокостью избивать дубинками. Путники рухнули под градом ударов, бандиты, обшарив карманы, вытащили кошельки, сняли с несчастных обувь и куртки, после чего оставили лежать у обочины.

Час спустя граждане Жозеф Маруа и Франсуа Легро, виноделы из Буйэ, проходя той же дорогой вместе с гражданином Жаном Шарлем Лангье, виноделом из Аску, обнаружили раненых и доставили в Бурнёф, где они и очнулись, пострадав больше от испуга, чем от побоев.

Вассёр примчался в Бурнёф, как только узнал о происшествии, допросил пострадавших и выяснил, что среди нападавших один особенно выделялся гигантским ростом и громким голосом. Сержант, думавший только о том, как бы поймать главаря поджигателей, ни секунды не сомневался:

— Это Фэнфэн!

Завершив расследование к трем часам утра, Вассёр во весь опор примчался в Питивье, поднял на ноги бригаду жандармов и немедленно приступил к розыскам бандитов. Сержант избрал свою обычную тактику — прочесывать каждый уголок вокруг места преступления. В деревушке Дененвийе ничего узнать не удалось, тогда Вассёр углубился в поисках до селений Жаверсе и Гурвийе. По-прежнему никаких следов. Жандармы спустились к реке Эф и оказались в густо заросшей лесом низине, окаймлявшей ее берега. Перейдя вброд на другой берег, отряд вышел к ферме Монсо, принадлежавшей когда-то знаменитому Дюамелю дю Монсо. Теперь ею управлял гражданин Бизуарн. Сержант влетел во двор и обратился к возчику с вопросом, не останавливались ли у них какие-нибудь бродяги.

— Сейчас пять человек обедают в пекарне. — услышал он в ответ.

Вассёр приказал жандармам спешиться и следовать за собой, зарядил пистолет и распахнул дверь в пекарню. Увидев сержанта, человек, сидевший перед миской супа, побледнел и вскрикнул:

— Вассёр! Я пропал!..

— Сдавайся, Фэнфэн, или я стреляю!

Бандит выхватил пистолет и выстрелил в сержанта. Несмотря на высокий рост и склонность к полноте, командир жандармов отличался ловкостью и проворством. Он успел пригнуться, и пуля расплющила медный маятник настенных часов. Услышав страшное имя главаря поджигателей, фермер, от природы наделенный недюжинной силой, не растерялся и, бросившись на бандита, сумел скрутить ему руки и задержать, несмотря на то, что тот отчаянно вырывался. Вассёр схватил Фэнфэна за горло и едва не задушил, в то время как жандармы вязали остальных разбойников, обезумевших от страха. Жандармы наконец связали рычащего от бешенства Фэнфэна. Глаза негодяя налились кровью, на губах выступила пена, но он не мог и пальцем пошевелить.

— Благодарю, гражданин фермер, и с радостью пожимаю вашу руку! — с великолепным спокойствием сказал Вассёр.

— Рад, что смог помочь вам, сержант, — отвечал мэтр Бизуарн. — Если потребуются лошади и телега, чтобы доставить мерзавцев в Питивье, я с удовольствием предоставлю их в ваше распоряжение, но только с одним условием — править буду я сам.

— Охотно принимаю ваше предложение. С этим мерзавцем в пути будет достаточно хлопот. Что до тебя, Фэнфэн, я мог пристрелить тебя как бешеную собаку, но лучше пусть тобой займется палач.

Через три дня главарь Оржерской банды с кандалами на ногах был заключен в шартрскую тюрьму Лоэн. Сдержав клятву и чувствуя теперь вполне законную гордость, Вассёр вернулся в Жанвиль и обнаружил целую груду писем, пришедших за время его долгого отсутствия. Жители Боса поздравляли командира жандармов с победой. Взяв в руки один конверт, сержант подскочил на месте — письмо было от капитана Бувара.

— Черт побери! — воскликнул он с солдатской грубостью. — Уже больше шести недель прошло! Представляю, что они обо мне думают!

Сержант быстро перебрал остальную почту и распечатал толстый конверт с печатью военного министерства. Читая, сержант то бледнел, то краснел и, наконец, воскликнул:

— Тысяча чертей! Глазам своим не верю!.. Вот это подарок!

Положив перед собой письмо, чтобы еще раз насладиться его содержанием, Вассёр очинил лучшее перо и крупным каллиграфическим почерком, которым было написано столько протоколов, начал писать ответ капитану Бувару:

«Жанвиль-о-Сель, 12 мессидора, в VI год Единой и Неделимой Республики.

Дорогой капитан!

Я не смог ответить на ваше письмо от 17 прериаля, так как все это время выслеживал известных вам преступников. Лишь сегодня вернувшись в Жанвиль, я был несказанно обрадован, обнаружив послание, в котором вы и гражданин де Монвиль извещаете, что собираетесь вступить в брак с мадемуазель Рене и мадемуазель Валентиной де Ружмон и приглашаете присутствовать на свадьбе, которая должна была состояться 24 прериаля. Если не ошибаюсь, со дня церемонии, о которой я узнал только сейчас, минуло уже почти семь недель.

Обстоятельства помешали старому солдату, который привязан к вам и гражданину де Монвилю всем сердцем, стать свидетелем вашего счастья. Скоро мы увидимся, я хочу лично поздравить вас, а пока не могу сдержать радости и собираюсь сообщить вам только что полученное чудесное известие. Как ребенок, которого переполняет восторг, я хочу разделить с вами неожиданное счастье.

Одновременно с вашим приглашением пришел приказ о моем назначении на пост лейтенанта жандармерии. Я не заслужил такой чести за те ничтожные услуги, которые оказал Республике. В приказе также сообщается о моем переводе в Кёльн (Рейнские провинции), где я буду служить в полевой жандармерии. На все время, пока продлится процесс над оржерскими бандитами, меня прикомандировали к Шартру для оказания помощи в расследовании. Вероятно, я еще не скоро попаду на берега Рейна и, надо сказать, не очень этим огорчен.

Дорогой капитан, надеюсь, что скоро увижу вас, и прошу передать вашей супруге мои искренние и горячие поздравления. Примите уверения в моей преданности,

Пьер-Паскаль Вассёр, который, не помня себя от радости, первый раз подписывается как

Лейтенант национальной жандармерии».

Эпилог ИСКУПЛЕНИЕ

ГЛАВА 1

Прошел целый год. Как и предполагал Вассёр, дело Оржерской банды оказалось долгим и сложным. В самом начале процесса, прогремевшего на всю Францию, председателю суда Шартрского округа было передано исключительное право на ведение процесса. Заключение Кассационного суда, принявшего это решение, представляет исключительный интерес и заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью.

«Именем Французской Республики, Единой и Неделимой,

Приветствие нынешнему и грядущему поколениям.

Комиссар органа исполнительной власти при Кассационном суде заявляет, что в ночь с 15 на 16 вантоза[95] этого года произошло убийство гражданина Фуссе, фермера из Мийуарда. При расследовании этого преступления выяснилось, что был совершен целый ряд чудовищных преступлений, виновники которых найдены и в настоящий момент в количестве ста пятидесяти двух человек содержатся в тюрьмах города Шартра. Благодаря уликам, находящимся в руках мирового судьи города Оржера, в чьем округе произошло убийство гражданина Фуссе, можно надеяться, что вскоре все арестованные бандиты будут переданы в руки правосудия.

Все они обвиняются во множестве преступлений, многие из которых были выявлены в ходе предварительных допросов и благодаря добровольным признаниям некоторых заключенных. Отдельные шайки, действовавшие в департаментах Эр-и-Луар, Эр, Сена-и-Уаза и Луаре, представляют собой единое сообщество, во главе которого стоит вожак. В преступлениях, совершенных под его командованием, участвовали все члены банды.

Вышеупомянутые злодеяния были совершены после провозглашения закона от 29 нивоза и, следовательно, должны рассматриваться обычными уголовными судами. Однако расследование столь значительного дела не может быть разделено между несколькими судами. Все действующие лица и сами преступления тесно связаны между собой. Легко можно представить, сколько ценных для следствия деталей будет упущено и как исказятся факты обвинения, если всех подсудимых придется препровождать в судебную инстанцию того департамента, где было совершено преступление, не говоря уже об огромных расходах, которые придется понести Республике, чтобы обеспечить перемещение преступников и свидетелей. Этого нельзя допустить и с точки зрения общественной безопасности, так как при постоянном переводе подсудимых из одной тюрьмы в другую не исключены попытки побега. Оставшиеся пока на свободе члены банды прибегнут к насилию, чтобы спасти своих сообщников и предотвратить новые разоблачения.

Следовательно, необходимо, чтобы Кассационный суд передал полномочия вести расследование по делу об оржерских бандитах суду какого-либо одного департамента. Нам представляется, что это должен быть Эр-и-Луар, так как последнее преступление, повлекшее за собой многочисленные аресты, произошло именно в этом департаменте, и т. д.»

Чтобы удовлетворить просьбу органа исполнительной власти, Кассационный суд назначил Эр-и-Луар местом расследования преступлений поджигателей, немалая часть которых была арестована стараниями мирового судьи города Оржера. Все полномочия по ведению дела были переданы Уголовному суду вышеупомянутого департамента и представителю судебной полиции, председателю суда города Шартра.

Убийство на ферме Мийуард, относящейся к кантону Оржер, получило название Оржерское дело, а все члены банды, участвовавшие в совершении упомянутых преступлений, стали именоваться Оржерские бандиты.

Расследование требовало допроса бесчисленного количества свидетелей и подвигалось крайне медленно. За исключением Кривого из Жуи, который давно во всем сознался, и Рыжего из Оно, чье хвастовство доходило даже до того, что он приписывал себе преступления, которых не совершал, большая часть арестованных отказывалась признаваться в содеянном. Иногда они сознавались в каких-то вымышленных преступлениях, потом начинали все отрицать, издеваясь над судьями и стараясь любым способом вывести их из равновесия. Почти все бандиты выказывали невероятный цинизм и, когда их наконец уличали при помощи неопровержимых доказательств, начинали похваляться совершенными злодеяниями, преувеличивая жестокость содеянного, словно получая какое-то дикое наслаждение от того ужаса, который внушали окружающим. Лишь один разбойник выказал если не раскаяние, то хотя бы тень его, что привело судей в недоумение, так как меньше всего этого можно было ожидать от Толстяка Нормандца, верного пса главаря поджигателей.

В один прекрасный день, умело направляемый умным и неподкупным Жилем Марнуа, который тогда занимал пост председателя суда, разбойник поддался необъяснимому порыву, который иногда заставляет преступников открывать самые сокровенные тайны.

— Мое настоящее имя, — начал он, — Жак Бувье. Сорок шесть лет назад я родился в Сен-Кристоф-де-Майенне и, потеряв родителей, четырнадцати лет от роду занялся воровским ремеслом. Год спустя, попрошайничая и подворовывая, я проходил через деревушку Анжу и повстречал отвратительную женщину, сообщницу бандитов, которая вербовала молодых людей. Она разрешила остаться у нее. Через несколько дней разбойники взяли меня на дело — я должен был караулить, пока они грабили чей-то дом. Всего оттуда унесли полторы тысячи ливров серебром, огромное количество одежды и постельного белья. Мне достались какие-то обноски, но бандиты пообещали, что я получу хорошее вознаграждение, если не буду болтать и стану выполнять все, что скажут.

Не прошло и двух недель, как разбойники ограбили ферму и действительно допустили меня к дележу добычи, но хозяйка, которой я ни в чем не мог отказать, быстро вытянула у меня все деньги. Тогда я зазвал приятеля, который был старше меня на два года, в кабак, напоил, а потом затеял ссору. Переругиваясь, мы вышли на улицу. Оказавшись за спиной у приятеля, я выхватил нож и всадил ему между лопаток. Он умер на месте, а я забрал его деньги и часы. Я бежал и нанялся на военную службу в Индию. Семь лет я был образцовым солдатом. Господи, почему я не остался честным! Но в душе я оказался неисправимым негодяем. Однажды я увидел, как мой товарищ пересчитывал деньги, которые скопил, чтобы послать родителям, я не выдержал и украл их. Все открылось, меня выпороли и с позором выгнали из части. Я вернулся во Францию, но по-прежнему не мог работать, меня тянуло на воровство, и на этом пути я ни перед чем не останавливался. Однажды утром я постучал в дом церковного старосты в приходе Ван. Его самого не было дома, но старая служанка впустила меня и накормила. Перерезав ей горло садовым ножом, я взломал секретер и украл три тысячи ливров и драгоценности. На эти деньги я накупил разного барахла, стал торговать вразнос и в конце концов обосновался в городке Лорьян. Так прошло пять лет. Стараясь работать как можно меньше, а развлекаться, наоборот, насколько хватало сил, скоро я пустил весь товар по ветру и занялся привычным делом. Обдурив немало народу, я решил сделать передышку и перебрался в Сен-Бриек, где завербовался в солдаты.

Началась Революция. Я плохо выносил военную дисциплину, которая, надо сказать, была не особенно строгой. Но я не знал никакого удержу — на замечание командира я ответил потоком ругани и угрожал ему оружием. Меня схватили, судили военным трибуналом и приговорили к десяти годам принудительных работ. Девять месяцев спустя я бежал с каторги в Бресте. В шести лье оттуда я встретил другого беглеца, в тот же вечер мы убили какого-то всадника и поделили добычу. Я прятался в городке Лаваль и однажды встретил в кабаке троих контрабандистов, братьев Лаваль, которым с началом Революции пришлось бросить свое дело и стать бандитами. Трудно сосчитать, сколько убийств и ограблений мы совершили за те полгода, что я провел в их компании. При одной мысли об этом волосы встают дыбом. Когда у нас появлялись деньги, мы отправлялись в Париж и устраивали кутеж. Однажды, когда я опять швырял направо и налево награбленное золото, судьба столкнула меня с Цветком Терновника, предшественником Фэнфэна, который приехал в Париж по делам и за развлечениями. Я много слышал об этом человеке и сильно впечатлился его щедростью и внушительным видом. Он принял меня в банду. Когда его сменил Фэнфэн, я стал доверенным лицом нового главаря, привязался к нему и с тех пор никогда не покидал. Не ждите от меня рассказа о нем. Фэнфэн был добр ко мне и даже по-своему любил. Я не могу предать Главаря.

Признаюсь во всем, что совершил, участвуя во всех самых ужасных преступлениях банды. Я пролил столько крови, что в ней можно захлебнуться! Исторгал такие стоны из своих жертв, что их испугаются и в аду! Я чудовище. Вы отрубите мне голову и будете совершенно правы. Я останусь верен своему командиру, но знайте, что если бы он заговорил, многие высокопоставленные лица, которых даже правосудие не решается тревожить, потеряли бы покой и сон! Среди его сообщников не только обычные бандиты вроде меня. У нас были помощники, которые, может, и не поджаривали фермеров на медленном огне, но оказали Фэнфэну неоценимые услуги и немало прибавили к нашей страшной славе. Кроме того, вам должно быть известно, что по происхождению он принадлежит к одной из самых известных семей в нашем крае и, если ему вздумается устроить скандал, откроются ужасные вещи. Ну, довольно! Все это меня не касается. Я расплачиваюсь за свои грехи и хочу только одного — скорее бы все кончилось. Правду сказать, уж лучше эшафот, чем такая жизнь.

Фэнфэн вел себя не так, как остальные члены его банды. Невзирая на заточение, лишения тюремной жизни, допросы, он оставался несломленным и погрузился в какое-то высокомерное и насмешливое безразличие, которое ничто не могло поколебать. Бесспорные улики и показания бывших сообщников — Рыжего из Оно, Четыре Су, Кривого из Мана, Беспалого и других — доказывали виновность Фэнфэна, который упорно все отрицал. Если же Главарю случалось поведать о каком-нибудь преступлении, на следующий же день он сообщал совершенно другие подробности или вовсе отказывался от своих слов. Так продолжалось месяцы, судьи и секретари были в полном изнеможении. Несмотря на все попытки Фэнфэна затянуть расследование и выиграть время, улики накапливались, и никто не сомневался в том, что он виновен. Но председатель суда не мог допустить, чтобы проведенное расследование, настоящий шедевр криминальной практики, оказалось неполным, и продолжал биться над тем, как заставить Фэнфэна заговорить.

Фэнфэн, чье поведение, вероятно, объяснялось вескими причинами, прикладывал все усилия, чтобы запутать следствие своими противоречивыми показаниями. Сегодня он заявлял, что его настоящее имя Жан Оже и что родился он в Мо, в кантоне Пезон, департамент Луар-и-Шер. На следующий день он утверждал, что родился в провинции Анжу, в деревне Сен-Мартен-ле-Сель, что ему двадцать восемь лет и зовут его Франсуа Жироду. На третьем допросе Фэнфэн заявил, что обманывал правосудие — его настоящее имя Франсуа Пелетье, родом он из селения Сен-Мексена, ранее называвшегося Пуату, и что ему всего двадцать четыре года. Председатель суда прекрасно понимал, что разбойник нагло лжет и что Оже, Жироду и Пелетье — всего лишь выдумки. Председатель так умело отметал одну за другой все легенды, придуманные Фэнфэном, что однажды тот не выдержал и внезапно сказал:

— Хорошо, если хотите, я открою свое подлинное имя. Но только вам одному, и при условии, что это останется между нами. Вы сами решите, может ли это имя звучать на процессе. Не думайте, однако, что я снова выдумываю. Я представлю подтверждение всему, что скажу.

Никто не узнал, о чем бандит рассказал председателю суда, но секретари заметили, что гражданин Марнуа, вернувшись на заседание, был необыкновенно бледен и его руки дрожали. Как бы там ни было, Главарь поджигателей, Фэнфэн, Красавчик Франсуа, Жан Оже, Франсуа Жироду был в конце концов записан в материалы дела под именем Жана Оже.

К этому моменту он находился под следствием больше года. Скоро мы узнаем, зачем негодяй открыл гражданину Марнуа свое имя. Как было сказано выше, тюрьмы Шартра уже не вмещали всех подсудимых. Несмотря на все заботы городских властей, такое скопление подонков общества, страдавших самыми грязными пороками и ужасными болезнями, покрытых паразитами, не могло не вызвать эпидемий, усиленных зловонием и сыростью в камерах. Разразилась дизентерия, которая, опережая правосудие, уничтожила многих бандитов. Среди прочих погибли Пьер Буйи, называемый Папаша Лапьер, Бэун, известный как Толстяк Босеронец, Анри Жилле по кличке Анри Врун, Алексис Удебен, он же Рыжик из Анжервиля, Пьер Руссо, он же Пиголе, Жан Батист Мансо — знаменитый Батист Хирург, подручные из Рамулю и Буасо Пьер и Этьен Тевеноны, папаша Элуи, Франсуа Фейе по кличке Посмотри по Углам, Хромой Толстяк — Франсуа Жийо, Жюльен Бюисон, он же Жюльен Однорукий, Жюльен Жоаниго, известный как Жюльен Бретонец, подручная банды в Эпре, вдова Реноден, Франсуа Лежен — знаменитый Кюре из Оборванцев, Жак Мобер по кличке Четыре Су и многие другие. Всего болезнь скосила восемьдесят семь бандитов. Тюремный врач, гражданин Мари-Сент-Урсен, принял энергичные меры, чтобы избавиться от заразы — приказал привести в порядок помещения, улучшить пищу и назначить постоянных санитаров. Все это было крайне своевременно, так как дизентерия свирепствовала уже во всей тюрьме и грозила перекинуться на город.

Фэнфэн, днем и ночью мечтавший о побеге, увидел в эпидемии прекрасную возможность привести в исполнение план, о котором неотступно думал. Несмотря на непрерывную слежку главарь поджигателей вел активную переписку как с внешним миром, так и с верной Розой Биньон, содержавшейся с другими женщинами в Кармелитской тюрьме. Надзиратель Жозеф Френ перехватил несколько записок, но сколько их ускользнуло от внимания усердного и неподкупного служителя!

В один прекрасный день Фэнфэн заявил, что заболел. Так ли это было на самом деле, или же он умело изображал недомогание, но его немедленно перевели в лазарет, примыкавший к главному зданию тюрьмы. Прочные железные решетки защищали окна, находившиеся на высоте четырнадцати метров, однако сама постройка не отличалась крепостью — в любой стене легко можно было пробить ход наружу. Фэнфэн провел на больничной койке около двух недель, жалуясь на сильную слабость, прикидывался умирающим и заставил поверить врача и его ученика, гражданина Ори, в то, что жить ему осталось недолго. На самом деле бандит, хоть его и посадили на диету, не голодал и поддерживал силы, покупая втридорога жалкие порции других узников. Надзиратель Френ, ни на минуту не теряя бдительности, внимательно наблюдал за странным больным, который выделялся своим цветущим видом на фоне остальных пациентов, походивших скорее на привидения. Френ при свидетелях обратился к врачу Мари-Сент-Урсену, и впоследствии эти слова попали в материалы следствия:

— Красавчик Франсуа и вполовину не так болен, как притворяется. Его следовало бы как можно скорее выписать из лазарета.

Лекарь высокомерно промолчал и не обратил никакого внимания на слова надзирателя. Четыре дня спустя Френ, как всегда, делал обход и не заметил ничего необычного. Это было 10 мессидора VII года, в десять часов вечера. Около полуночи санитары Луи Клод Лорье и Жак Масо отправились спать, хотя последний в тот день дежурил и ни под каким предлогом не должен был отлучаться из лазарета. В четверть второго гражданин Арди, капрал подразделения восемьдесят седьмой бригады, несшей караул в тюрьме, разбудил надзирателя:

— Скорее, кто-то сбежал!

Френ выскочил на улицу и увидел при свете фонаря свисавшую над воротами до самой земли веревку, которая была сплетена из простыни, порезанной на лоскуты.

— Это окно лазарета!.. Тысяча чертей! Где Фэнфэн?!

Ворвавшись в помещение, где находились больные, караульные увидели, что дежурного санитара нет на месте, а в стене зияет отверстие высотой в пятнадцать с половиной и шириной в восемь дюймов, откуда спускалась веревка, привязанная к ножке кровати. На земле под окном валялись обуглившиеся обломки досок, которыми были обшиты стены, — пленники не сумели сломать их и просто-напросто прожгли. В лазарете недосчитались двоих — разбойника Пьера Буле по кличке Дюран Овернец и Фэнфэна. С того момента как капрал обнаружил веревку, прошло не больше пяти минут.

Не теряя головы и не тратя времени на упреки, надзиратель приказал капралу и двум стрелкам следовать за ним, поднял тревогу, и вскоре городские ворота закрылись. Но было слишком поздно.

В шесть часов утра Вассёр узнал о случившемся. Придя в ярость, он разбил ударом кулака стол и воскликнул:

— Фэнфэн одурачил этих болванов или сделал их сообщниками! Ничего! От меня он не уйдет!

Вассёр вскочил на лошадь и отправился на поиски. К сожалению, удача отвернулась от новоиспеченного лейтенанта — встретиться с надзирателем Френом и жандармами ему удалось только в одиннадцать часов.

— Их скоро заметят, — сказал Вассёр. — Из всей одежды у Фэнфэна только тюремные штаны, рубаха и колпак. К тому же он босиком. Дюран Овернец одет точно так же и с трудом волочит ноги.

Вскоре стало известно, что садовник Ленобль, проживавший в Шартре на Косолапой улице, в два часа ночи шел в Илье. Около небольшого перелеска его остановили два человека, точно подходившие под описание бежавших разбойников. Негодяи, вооруженные толстой дубовой палкой и дубинкой, оглушили Ленобля и отобрали у него восемнадцать ливров, куртку и краюху хлеба.

Умирающего от голода и слабости Пьера Буле поймали в одном лье от города, но найти Фэнфэна по-прежнему не удавалось. Целых двадцать девять дней Вассёр вел неутомимые поиски — все было напрасно. В коммунах департаментов Эр-и-Луар, Сена-и-Уаза, Луаре, в лесах Монтаньи, Дрё, Шасан, Круа-дю-Перш и Буа-Рифен не удалось обнаружить никаких следов. В селениях, деревнях, на фермах, которые Вассёр посетил за это время, ничто не наводило на след преступника. Через месяц лейтенант убедился, что продолжать поиски бессмысленно, и вернулся в Шартр, предполагая, что Фэнфэн уже далеко за пределами провинции и направляется в Вандею, чтобы примкнуть к шуанам. Вассёр всегда руководствовался принципом, что молчание — золото, и не стал углубляться в предысторию таинственного побега. Ни с кем не поделившись размышлениями о странном поведении врача, который с высоты своей учености с презрением отнесся к словам рядового надзирателя, лейтенант не стал останавливаться и на причинах, побудивших санитаров покинуть пост, а также на том факте, что гражданин Мари-Сент-Урсен вместо того, чтобы водворить Фэнфэна обратно в тюрьму, наоборот, оставил его в лазарете и удвоил ежедневный рацион. Вассёр пришел к выводу, что Фэнфэну, без сомнения являвшемуся отпрыском одной из самых благородных семей края, не могли позволить дать показания на процессе и что ему, простому офицеру, самому пробивавшему путь в жизни, не следует вмешиваться в решения начальства, которое допустило побег и, без сомнения, было счастливо избежать страшного скандала.

ГЛАВА 2

Несмотря на побег главаря банды, расследование шло своим чередом и продолжалось ровно восемнадцать месяцев. За все это время, гражданин Пайяр, возглавлявший следствие, не знал ни минуты отдыха. Завершив огромную работу, он собрал воедино все документы и смог составить внушительный обвинительный акт, зачитанный 19 вандемьера VIII года председателем суда присяжных, гражданином Марнуа. Суд, изучив материалы обвинения, пришел к заключению, что восьмидесяти двум заключенным будет вынесен приговор, тридцать три преступника осуждаются заочно и только трое лишь упоминались в материалах процесса. Следствие изучило в мельчайших подробностях и классифицировало девяносто пять раскрытых и доказанных преступлений. Кроме того, в силу разных причин огромное количество грабежей и убийств пришлось исключить из обвинительного акта — о многих преступлениях стало известно лишь в ходе допросов, и следствие по ним не велось, по другим делам не хватало доказательств или же лица, которые могли бы их представить, были мертвы, и, наконец, по некоторым преступлениям истек срок давности. Утвердив список дел, подлежащих рассмотрению, суд приступил к назначению присяжных. Подсудимым приказали собраться, чтобы они могли обсудить представленный им накануне список и заранее сообщить о своем несогласии с избранием того или иного кандидата. Для того чтобы обсуждение проходило в обстановке, не угрожающей общественному спокойствию и нравственности, были приняты все необходимые меры. Преступников по одному выводили во двор, окруженный вооруженными жандармами и гусарами. У всех окон тюрьмы с заряженными ружьями стояли часовые, в любой момент готовые открыть огонь. Бандиты приступили к бурному обсуждению, во время которого в основном советовались, как держаться на процессе, угрожали расправой предателям и делились табаком и деньгами. Когда настало время давать ответ, Кот Готье выразил общее пожелание — Оржерские бандиты требовали, чтобы их судили юристы и другие образованные люди, и категорически отвергали кандидатуры простых крестьян, в беспристрастности которых разбойники сомневались. Женщины, которым по закону также предоставлялось право выбора, выдвинули Шавку, заявившую, что они согласны с мужчинами.

Затем приступили к жеребьевке присяжных и список утвержденных кандидатов снова представили на рассмотрение обвиняемых, как мужчин так и женщин. Теперь каждый преступник должен был высказать собственные соображения по этому поводу. Большинство преступлений, рассматриваемых на Оржерском процессе, влекло за собой смертную казнь, поэтому, в соответствии с первой статьей закона от 23 жерминаля III года, любая женщина, которой мог быть вынесен такой приговор, перед тем как предстать перед судом, должна была пройти медицинское освидетельствование и получить заключение врача, что она не беременна. Медицинская комиссия установила, что ни одна из тридцати семи преступниц, содержавшихся в Кармелитской тюрьме, не могла воспользоваться милостью закона.

Легко представить, как долго тянулись все эти формальности, выполнение которых предписывалось новым судебным порядком, установленным Республикой, как безжалостно тратилось время и сколько раз откладывался день судебного разбирательства. Наконец он настал.

Суд должен был проходить в старом здании кармелитского монастыря, закрытого декретом от 18 августа 1792 года, запрещавшим любые религиозные организации. Старинный памятник средневековой архитектуры, служивший еще рыцарям Мальтийского ордена и Тамплиерам, в VII год (1795) Республики превратился в городскую тюрьму. В главном соборе решено было устроить зал заседаний — от центрального входа до перегородки, отделявшей судей от публики, широким амфитеатром выстроили ряды скамей. Теперь здание легко могло вместить пятьсот девяносто пять свидетелей.

В день открытия процесса весь город был на ногах. Желавшие присутствовать на нем переполняли собор, в прилегавших улочках стояла неимоверная давка.

Из двадцати восьми присяжных двенадцать были назначены собственно присяжными, трое помощниками и трое заместителями.

Вот список этих достойных граждан:

Шандо, землевладелец в Шартре; Уар-Ламарр, землевладелец в Шартре; Кле, землевладелец в Бю; Пете, землевладелец в Кудре; Брошар-Базен, землевладелец в Шартре; Жолье, бывший инспектор полиции, после отставки проживавший в Шамполе; Мори, землевладелец в Ножан-ле-Рубле; Фурре, бывший служащий шартрской городской управы; Дуле, торговец, проживавший в Шартре на улице Менял; Робине, торговец с улицы Святого Михаила в Шартре; Гала, землевладелец в Диньи; Дегорс, торговец с улицы Декады в Шартре.

Помощники присяжных — граждане Эке, торговец из Дрё; Гийе, землевладелец в Суансе; Луаре, землевладелец в Люмо.

Заместители присяжных — Лелё, землевладелец в Бершере; Больё, землевладелец в Горже; Тируэн, винодел из Вилье.

Сегодня, много лет спустя, мы даже отдаленно не можем представить анархию, царившую тогда во Франции, и осознать мужество достойныхграждан, не побоявшихся выполнить свой долг.

Помимо присяжных в состав суда входили председатель Жильбер Льендон; судьи Барбе, Бержерон, Симон; общественный обвинитель Дюран-Кле; комиссар правительства Уайо-Сент-Альбен; помощники судей Борье и Марки; старший секретарь суда Дюкене.

Процесс начался. На скамье подсудимых сидели разбойники, с которых были сняты наручники и кандалы, секретарь Дюкене зачитывал обвинительный акт, выдающийся труд гражданина Пайяра. Этот документ состоял из девяноста пяти разделов, в каждом из которых рассматривалось одно преступление. Ничто не было забыто в этом страшном списке, заставлявшем содрогаться самых хладнокровных слушателей. Кражи поношенной одежды, головки сыра или крыльев мельницы в Мамувиль-ла-Жоли упоминались рядом со страшными злодеяниями на фермах Мийуард, Монгон и Готе. Столы были завалены грудами улик, самые обычные предметы соседствовали с чудовищными доказательствами жестокости поджигателей. Там были и находки из Мийуарда — трубка-носогрейка и две пары сабо, суконные колпаки, чаны, в которых солили свинину, и одежда, залитая кровью и превращенная в лохмотья ударами ножа, обгоревшие тряпки, кости Малыша Этреши и Крошки Нанетты.

Зачитав обвинение, председатель Жильбер Льендон обратился к обвиняемым и провозгласил, что наконец настал день, которого так ждали все, — день, когда свершится правосудие. Он напомнил, что все они обвиняются в том, что, являясь членами одной банды, убивали, поджигали и грабили на большой дороге, а также совершили множество других страшных преступлений. Председатель выразил сожаление, что многие преступники, будучи еще совсем молодыми, так далеко продвинулись по пути зла и насилия, и заявил, что судьи руководствовались только принципами гуманности и беспристрастности и строго следовали фактам. Предубеждение и ненависть не лягут на весы, на которых будет взвешиваться жребий преступников. Повернувшись к присяжным, гражданин Жильбер Льендон напомнил им обязанности и ответственность, связанную с возложенной на них нелегкой, но важной для общества задачей, и призвал оставаться глухими к мнению толпы, отбросить личные или навязанные предубеждения, так как, хотя присяжные не выносят приговор и не назначают меру наказания, именно их решение определяет решение суда и впоследствии ведет к его исполнению. В заключение речи председатель обратился к достойным гражданам с просьбой не забывать, сколько свидетельств о допущенных ошибках хранится в архивах суда.

Обратившись напоследок к публике, которую привело в собор любопытство и желание увидеть печально знаменитых бандитов, председатель убедительно просил соблюдать тишину и спокойствие. В какое бы возмущение ни приводили собравшихся дебаты, какой бы интерес ни вызывало все происходящее, пусть они вспомнят, что в храме правосудия, где сами стены внушают трепет, следует воздерживаться от любых проявлений одобрения или негодования.

Затем суд начал допрашивать свидетелей, большую часть которых составляли земледельцы, виноделы, фермеры, работники и владельцы постоялых дворов. В течение нескольких недель пятьсот девяносто пять человек давали показания перед судом присяжных, но следствие не обогатилось никакими новыми сведениями, настолько безупречно гражданин Пайяр выполнил порученное ему дело, вникая в мельчайшие подробности каждого отдельного случая.

Мы не будем долее задерживаться на формальностях судебного разбирательства, продолжавшегося больше четырех месяцев — с 27 вантоза (17 марта) по 9 термидора (27 июля) VIII года Республики. Читатель не узнает ничего нового, ибо в основе нашего повествования лежит доподлинная история Оржерской банды.

Как и следовало ожидать, подсудимые вели себя вызывающе, и по рядам зрителей время от времени пробегал ропот негодования и ужаса. Возможно, такое поведение объяснялось врожденной тягой к преступлению, бессознательной жестокости или, быть может, полным отсутствием совести. За два года, пока тянулось следствие, поджигатели успели совершенно привыкнуть к тюремной жизни и, казалось, не осознавали серьезности своего положения или сознательно отказывались задумываться о том, что их ждет впереди.

Только один из них, Пьер Бомон по кличке Лонжюмо, потерял голову и в припадке безумия лишил себя жизни, опередив правосудие. Пока присяжные принимали решение по касавшемуся Лонжюмо восемьдесят седьмому разделу, преступника заперли в отдельном помещении. Когда через четверть часа за ним пришли, разбойник уже успел повеситься на веревке, которую загодя сплел из множества бечевок.

Мы приближаемся к развязке дела, начатого против банды Фэнфэна, или, как ее называли в ходе следствия, Оржерской банды. Многие подсудимые отказались от защитников, заявив, что могут сами постоять за себя. Наконец 8 термидора, выслушав все стороны, судьи удалились в комнату совещаний, чтобы вынести приговоры и оправдать невиновных. Лишь на следующий день они вернулись в зал заседаний, приняв решения по семи тысячам восьмистам вопросам, возникшим при разбирательстве девяноста пяти параграфов обвинения.

На основании обвинительного акта, составленного председателем суда 18 вандемьера VIII года, заявления обвинительной комиссии от 22 вандемьера, приказа председателя суда от 13 брюмера взять под стражу лиц, фигурировавших в обвинительном акте, протоколах о водворении вышеуказанных лиц в тюрьму, и решения, единогласно принятого 9 термидора того же года, был вынесен вердикт о помиловании восьми осужденных мужского пола и одиннадцати женского. Судебная комиссия, днем и ночью работавшая не покладая рук, обнаружила среди обвиняемых девятнадцать человек, непричастных к чудовищным деяниям банды. Невиновными были объявлены Шарль Барайон; Жан Батист Бенуа; Пьер Буле по кличке Дюран Овернец; Тереза Круазе, называемая Тереза из Орлеана; Катрина Давуан; Мария Дюбо; Кривая Мария Луиза Дюпон; Жан Франсуа Гене по кличке Сапожник; Мария Агнесса Аби, называемая Красавица Агнесса; Катрина Ламбер, известная как Шлюха из Сакласа; Мария Виктория Лавертю — Прекрасная Виктория; Сопливая Антуанетта Мийе; Мария Франсуаза Моншен по кличке Шавка; Исидор Нори — Продавец Иголок; Мария Сюзанна Пишар; Мария Антуанетта Прованшер; Жан Руссо по кличке Младший Пиголе; Тома Мари; Франсуа Тондю и Франсуа Трансон.

Председатель суда приказал освободить всех, кроме бежавшего с Фэнфэном Пьера Буле, впоследствии приговоренного к шестнадцати годам каторжных работ на брестских каменоломнях. После того как председатель завершил торжественную речь, обращенную к оборванцам, ошеломленным дарованной им свободой, суд объявил, что Монжандр-младший и Пуар по кличке Жан из Артене, которым в момент совершения преступлений еще не исполнилось шестнадцати лет, приговорены к заключению в исправительный дом вплоть до совершеннолетия.

Наконец председатель объявил решение, касающееся остальных подсудимых.

К году тюремного заключения приговаривались Мария Анна Бутруш, в замужестве Вуато, и Мария Анна Пикар по кличке Негритянка.

К двум годам — Никола Франше, известный как Малыш Босеронец.

К десяти годам — Жан Жак Лекурер, Пикардиец, и Рябая — Мария Жозефина.

К двенадцати годам каторжных работ — Жан Буле по кличке Сухой Зад. Его жена, Жанна Делоне, Монашка, получила двенадцать лет тюрьмы.

Шестнадцать лет каторжных работ получили Жан Боно, прозванный Пятнистым; Франсуа Бро, известный как Бородатая Мари; Луи Лами; Пьер Монжандр, подручный из Ашера; Никола Тенселен, он же Жак из Питивье.

К шестнадцати годам тюрьмы приговорили Маргариту Шавиньи; Марию Терезу по кличке Милашка; Маргариту Долифар; Брижиту Робийар; Анну Савиньи, жену Пьера Монжандра; Луизу Фелицию Сержан, жену бандита Морана по кличке Глухой Кот.

К восемнадцати годам каторжных работ — Жана Вуато по кличке Святой Жан — сельского полицейского из Го в кантоне Бонваль, занимавшегося скупкой краденого.

К двадцати четырем годам каторжных работ — Луи Жермена Бускана по кличке Кривой из Жуи и Бартелеми Вердюро.

К двадцати годам тюрьмы — Вертушку Марию Биньон и ее сестру Розу по кличке Красотка Роза; Элен Дюваль, вдову Франсуа Рену по кличке Марабу; Марию Катрину по кличке Гусар; Элизабету Лене; Марию Луизу Лемер; Мари-Николь Маршан; Марию Розу Робийар; Марию Рене Руссо; Мари Труве.

Кроме того, суд постановил, что все перечисленные выше преступники должны в течение шести часов простоять на эшафоте посреди главной площади Шартра.

К смертной казни суд приговорил Жака Але, называемого Жаком из Этампа; Жана Оже по кличке Кот Готье, у которого на каждом плече был след позорной печати палача; Мадлену Берруэ по кличке Дылда Мари; Аньяна Буатара; Жака Бувье с печатью на одном плече, известного как Толстяк Нормандец; Винсента Шайу, называемого Бочаром; Никола Клоша по кличке Звонарь; Франсуа Сипера Беспалого; Виктора Энара; Жана Жоли, известного как Душка Берриец; Жиля Никола Лешена по кличке Дюшен; Андре Муэ Беррийца, уже побывавшего в руках правосудия; Жерве Мореля по кличке Нормандец из Рамбуйе; Франсуа Теодора Пелетье и его жену Марию Терезу Ланж; Жака Першерона, называемого Рубахой из Боса; Пьера Луи Пийа, известного как Пьер из Арпажона; Жака Ришара — Кривого из Мана; Франсуа Ринжета — Рыжего из Оно; Жана Бернара Робена по кличке Жан Канонир, дважды заклейменного палачом; Тома Ронсена, называемого Большим Драгуном; Франсуа Ратье, знаменитого Сан-Арто; Элизабету Тондю, жену Андре Беррийца.

Всего взойти на эшафот готовились двадцать мужчин и три женщины. Суд постановил, что все приговоренные к смертной казни должны быть одеты в длинные красные рубахи.

Кассационный суд утвердил решение кантонального суда Эр-и-Луар от 9 термидора VIII года и меры наказания осужденным лишь спустя три месяца, 8 вандемьера IX года республиканского календаря. Председатель департамента по уголовным делам отверг поданные за это время восемь прошений о помиловании — приговоры обжалованию не подлежали. Узнав об этом, Пьер Пийя по кличке Пьер из Арпажона повесился в камере в ночь с 10 на 11 термидора. На следующий день с собой покончил Франсуа Сипер Беспалый. Чтобы остановить эпидемию самоубийств и помешать осужденным избежать наказания, тюремное начальство усилило охрану и наблюдение за камерами.

Казнь назначили на 12 вандемьера IX года (3 октября 1800 г.). Вот краткий рассказ об этом событии.

ГЛАВА 3

Все формальности были закончены, и для преступников наступил день страшного и неотвратимого искупления совершенных ими злодеяний. Палач города Шартра, опасаясь, что в одиночку не справится с работой, обратился за помощью к своему коллеге из Дрё. На площади Лошадиной Ярмарки за ночь возвели гильотину — мрачное, наводящее ужас сооружение. К помосту, возвышавшемуся над землей на три метра, вела широкая лестница с низкими ступенями и перилами по обе стороны. Посреди эшафота установили два выкрашенных красной краской деревянных столба и подвесили наверху между ними огромный стальной нож, скользивший при падении по медным желобкам, обильно смазанным жиром. Рядом укрепили доску, к которой перед казнью прочными ремнями привязывали преступников, а в полу справа от гильотины прорубили большое прямоугольное отверстие для того, чтобы сбрасывать туда тела. Палачи опробовали гильотину — она действовала безукоризненно. К казни все было готово.

Конные и пешие часовые всю ночь несли караул вокруг эшафота, чтобы возможным сообщникам осужденных не удалось под покровом ночи пробраться к гильотине и повредить механизм.

12 вандемьера с раннего утра зеваки собирались в предместьях и толпились вдоль улиц, по которым должны были вести преступников, брали штурмом площадь и склоны Видамского холма, откуда открывался вид на место казни, давились у окон и на балконах. Ждать пришлось долго. Зрители, не захватившие из дому припасов, чувствовали некоторое беспокойство, но боязнь пропустить что-нибудь интересное удерживала их на месте. Пробило час пополудни. В толпе появились разносчики провизии, водоносы, торговцы вином, и желавшие смогли наконец утолить голод и жажду. Мальчишки с молчаливого согласия властей распространяли грубо выполненные, аляповатые картинки. Особой популярностью пользовался сюжет «Казнь Оржерской банды» с соответствующим комментарием. Одна из таких картинок, отпечатанная Лакомбом, издателем гражданского суда департамента Эр-и-Луар, сопровождалась глупейшими стихами, автором которых был не кто иной, как Рыжий из Оно.

Время шло. В десять часов палачи со своими помощниками отправились в тюрьму, чтобы приготовить преступников к казни. Осужденных по двое выводили из камер, где они днем и ночью находились под неусыпным наблюдением, и отводили к ожидавшим их палачам из Дрё и Шартра. Почти все разбойники носили волосы собранными в хвост, и нужно было остричь буйные гривы, кишевшие паразитами. Та же процедура ожидала и трех женщин, под чьими чепцами скрывались невероятные патлы. Оборванцы сопротивлялись как бешеные, вырывались, изрыгали потоки ругательств и непристойностей, и в конце концов этих фурий пришлось держать силой. Мужчины зубоскалили и сохраняли удивительное в такой момент хладнокровие. Один лишь Рыжий из Оно, позеленев от ужаса, стучал зубами и обливался потом.

На все это ушло не меньше двух часов. Затем к осужденным вышел секретарь суда и спросил, каково их последнее желание.

— Смыться отсюда! — отвечал Жак из Этампа, восемнадцатилетний мерзавец с лицом, изъеденным гнойными язвами.

Секретарь пожал плечами, а Толстяк Нормандец, погруженный в мрачные раздумья, очнулся и одернул парня:

— Эй, ты, хватит! Постарайся хоть умереть достойно.

Каждому налили по стакану водки и под конвоем вывели на улицу. Шумевшая толпа, утомленная долгим ожиданием, смолкла при виде вереницы облаченных в красные рубахи приговоренных, с трудом передвигавших скованные ноги, оскорблявших судей и плевавших в зевак и палачей. Зрелище поражало трагизмом. Страшная процессия приблизилась к эшафоту и остановилась посреди небольшого островка, окруженного конной стражей.

Первыми казнили женщин, ни на минуту не терявших хладнокровия, граничащего с безумием. Дылда Мари, заметив, что Рыжий из Оно находится на грани обморока, разразилась грубым хохотом и сама пошла к гильотине. Несмотря на опытность палачей, их страшное дело подвигалось довольно медленно — нужно было привязать приговоренного к доске, отрубить голову и сбросить останки под эшафот. Скоро кровь, заливавшая помост, просочилась сквозь доски и полилась ручьем под ноги ждавших своей очереди осужденных. Жака из Этампа, как самого молодого, казнили сразу вслед за женщинами. Обернувшись к товарищам, он бросил напоследок:

— Эй, смотрите не подцепите паршу!

Через несколько секунд его обезглавленное тело покатилось вниз. Затем настал черед Душки Беррийца, которому едва исполнился двадцать один год. Он выказал то же хладнокровие, пусть наигранное, но непоколебимое, и так же беспечно болтал до последней минуты. За ним на эшафот поднялись двадцатидвухлетний Жан из Арпажона и Сан-Арто, который был старше его на год.

— Поторопись, приятель, — сказал палачу вечно мучимый голодом бандит, — я чертовски хочу есть.

Увидев, что настала его очередь, Рыжий из Оно попытался собрать остатки мужества. Напрасно — один из самых жестоких разбойников оказался трусом и упал в обморок. Так, бесчувственного, его и внесли на эшафот.

Родившийся в Туре Аньян Буатар узнал земляка в одном из помощников палача и непринужденно бросил ему:

— Передавай привет нашим!

Неутомимая машина рубила головы без остановки. Палачи, помощники, приговоренные — все было залито кровью. Ручей, текший из-под эшафота, где росла груда тел, становился все шире.

Казнь длилась не меньше часа. Подошла очередь последнего, самого старшего из осужденных — Толстяка Нормандца. Невозмутимо глядя на казнь товарищей, Нормандец, правая рука Фэнфэна, проявил невиданную твердость и отказался от помощи утомленных подручных палача. Ложась на доску, раскаявшийся разбойник прошептал:

— Я это заслужил.

В половине второго все было кончено.

Заключения о смерти были составлены при участии гражданина Жака Мутеажа, помощника мэра города Шартра, ведавшего актами гражданского состояния. Ночью трупы были извлечены из-под эшафота и захоронены в той части кладбища при соборе Богоматери, которая отведена для казненных. С голов сняли гипсовые слепки, впоследствии выставленные во рву рядом с кладбищем, где они постепенно разрушались от ветра и дождя. Мало-помалу слепки исчезли, без сомнения похищенные какими-нибудь любителями жутких редкостей. Голова Рыжего из Оно долго украшала кабинет городского врача.

За первой массовой казнью последовали другие. Многие из тех, кого судили заочно, переждав горячее время, вернулись, были схвачены и все-таки предстали перед правосудием. В их числе оказался Франсуа Брюно по кличке Взломщик, бежавший 29 термидора VI года. Он попался три года спустя и был казнен на Оружейной площади (ныне — Базарной) 8 жерминаля IX года.

Что касается самого Фэнфэна, никто о нем больше ничего не слышал. О судьбе главаря поджигателей строились самые разнообразные догадки. Некоторые из них заслуживают особого упоминания. Многие думали, что с помощью могущественных покровителей, организовавших его побег из тюрьмы, Фэнфэну удалось пробраться в края, охваченные движением шуанов, куда под знамена борьбы за политические и религиозные лозунги со всей страны стекались разбойники и проходимцы, не останавливавшиеся перед самыми чудовищными преступлениями. По этой версии, Фэнфэн примкнул к одной из еще не истребленных банд и, сменив слишком громкое имя, совершенно затерялся среди головорезов, называвших себя вандейцами. Став лейтенантом знаменитого разбойника Минье по кличке Верзила, бывший главарь поджигателей был взят в бою и расстрелян 1 фримера IX года. Вся эта история казалась весьма неправдоподобной.

Другая версия, которой были склонны верить большинство серьезных людей, заключалась в следующем. Сбежав из тюрьмы, Фэнфэн с помощью неизвестных покровителей добрался до северо-восточной границы. По другую сторону Рейна он, как жертва политических беспорядков, был с распростертыми объятиями принят непокоренными эмигрантами. Там же, за границей, Фэнфэн поступил на военную службу и неутомимо сражался с французскими войсками. Один необыкновенный факт как будто подтверждает это предположение. Бывший тюремный надзиратель Френ, первым обнаруживший побег Фэнфэна, а до этого видевший его каждый день в течение целого года, очень хорошо запомнил главаря поджигателей. Уйдя в отставку, Френ жил у дочери в Ножан-ле-Руа.

После наполеоновской эпопеи страну захватили иноземцы, с ними пришли обычные беды и несчастья оккупации. Враги вторглись в пределы Франции, и еще долго повсюду раздавался звон их сабель и шпор. В Ножан-ле-Руа остановился немецкий батальон, командир которого превзошел даже ставшую нарицательной жестокость оккупантов. Это был настоящий бандит! Френ уверял всех, кто только соглашался его слушать, что узнал во вражеском офицере таинственного предводителя поджигателей, который под именем Фэнфэна пять лет зверствовал в провинции Бос.

Скажем еще несколько слов, чтобы удовлетворить любопытство тех читателей, которые захотят узнать о дальнейшей судьбе других героев нашего романа.

При Директории доблестный Вассёр стал лейтенантом жандармерии, при Консульстве капитаном, а в 1812 году, выходя в отставку, получил от Империи звание кавалера ордена Почетного легиона.

Аббат Фарронвиль тихо угас в конце века и оставил богатое наследство внучатой племяннице Рене де Буан, вышедшей замуж за капитана Бувара, который оставил службу в звании командира эскадрона и получал пенсию от государства за тяжелые раны, полученные на службе отечеству.

Графиня де Ружмон скончалась вслед за аббатом. Жана де Монвиля и Валентину больше ничто не удерживало в том краю, где они столько страдали. Замок Ашер, руины Жуи и прилегающие земли были проданы семьям Б… и В….

Жан де Монвиль с женой, счастливые и никому не известные, вместе с верным Жако перебрались на берега Луары и обосновались неподалеку от маленького живописного городка Шато-Ла-Вальер.

Если какой-нибудь дотошный читатель заметит, что имя де Ружмон не встречается в материалах Оржерского процесса, автор ответит, что он не счел нужным открывать любопытной публике настоящих героев этих драматических событий.

И без того легко можно угадать, кто, скрываясь под вымышленными именами, так жестоко страдал и был впоследствии вознагражден судьбой.

Приложение Неизданный отрывок из приключений банды Фэнфэна

Отрывок из «Писем крестьянина», хроники, составленной Луи Буссенаром на босском наречии, публиковавшейся под псевдонимом в газете «Ля Гатинэ» с 15 февраля 1902 года по 20 августа 1910 года и состоящей из 205 писем.

Перед нами неизвестное публике произведение босского писателя. Лишь в 1902 году, в возрасте 55 лет, Буссенар вернулся к началу своей литературной карьеры (1876–1880) и снова предстал в образе журналиста-хроникера, поверяющего свои мысли широкому кругу читателей. К этому времени Буссенар стал зрелым, много повидавшим на своем веку и получившим признание писателем и публиковал уже двадцать шестой роман. Оставив светскую парижскую жизнь, писатель стал «джентльменом-фермером», удалился в свое поместье и занимал свободное от творчества время прогулками в коляске, на велосипеде или тандеме, охотой или визитами к друзьям.

Обстоятельства, при которых Буссенар принял решение сотрудничать с господином Хольцингером, главным редактором «Ля Гатинэ», остались неизвестными. В начале 1902 года в 565-м номере от 1 февраля появилась первая глава журнального варианта «Капитана Сорвиголова». Целиком роман был напечатан в конце 1902 года в «Газете путешествий», а отдельной книгой вышел в следующем году в издательстве Комбэ. Вероятно, именно тогда или чуть раньше и произошла встреча Буссенара и Хольцингера. Писатель уже более пятнадцати лет жил около городка Малерб, расположенного недалеко от Питивье, и наверняка хорошо знал издание Хольцингера.

Писатель давно вынашивал план нового произведения — хроники, изложенной в эпистолярной форме, но первая публикация была представлена как подлинное письмо, присланное в газету местным крестьянином. Публика и не подозревала, что настоящим автором является знаменитый Луи Буссенар. Чтение этих писем в уютном уголке у камина в течение восьми лет было излюбленным развлечением всей провинции, и огромный успех хроник поднял тираж газеты от семи с половиной до двадцати тысяч экземпляров. Сюжеты отличались необыкновенным разнообразием — полные сарказма антиклерикальные истории, иногда, правда, довольно жестокие, полемика на темы общественной и политической жизни (Буссенар считал себя радикалом), вопрос о смертной казни, дело Дрейфуса, злоупотребление алкоголем, польза чтения, работа в воскресные дни, положение женщин, воспитание детей, влияние печати на умонастроения публики. В 1910 году Буссенар решил пошутить и, словно подмигнув сквозь строки читателям «Ля Гатинэ», намекнул, кто является истинным автором писем. Это был необычный и остроумный ход — автор сделал вид, что решил добавить к хроникам кое-что от себя. Итак, 191-е письмо было опубликовано в № 961 от 1 января, 192-е — в № 962 от 15 января и 193-е — в № 95 от 5 февраля.

ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА

1

Дорогие мои, расскажу вам сегодня одну старую историю. Случилась она много лет назад, но и посейчас пробирает до печенок, так что волосы дыбом встают. История самая что ни на есть доподлинная, приключилась в наших краях, неподалеку от Питивье, в местах, которые каждая собака знает. Не стану вас мучить, сразу и начну.

Рассказ будет про страшное убийство, случившееся на ферме Пти-Жарваси, и про Оржерских бандитов, которых у нас называли Фэнфэновы Разбойники. Ничего такого в «Гатинэ» не печатали, так уж я постараюсь вас развлечь, как смогу. Ну, стало быть, начнем.

Километрах в четырех от Питивье, как идти к Орлеану, по левую руку невдалеке от дороги стоит ферма Жарваси, из коммуны Питивье-ле-Вьёй. Кто меня пограмотней, называют ее Жаверси. Ну, если представили ферму, так я дальше буду рассказывать. Метрах в ста оттуда, если все по левой стороне и свернуть к Лаасу, совсем рядом с сараями Сен-Арпан, раньше стояла ферма Пти-Жарваси. Все тамошние дома переписали в земельную книгу, да только они уж рассыпаться начали. Их лет тридцать тому назад разрушили, чтоб на камни продавать. Там, где живые люди работали, любили, страдали и погибли жестокой смертью, теперь телеги ездят.

В те времена, когда банда Фэнфэна тут хозяйничала и застращала всю округу, то есть году в 1797, орлеанской дороги и помину не было. Построили ее лет тридцать пять или шесть спустя. Из Питивье в Шийе-ле-Буа добираться тогда приходилось по плохой дороге. Вся она была в ямах да колдобинах и шла там же, где потом новую построили, — стало быть, от фермы рукой подать. Всякие побирушки и увечные туда частенько захаживали. Хозяин родом был из Стаза, что в Базоше. Он и ферму держал, и в лес с ружьем захаживал. Звали его Фредерик Фортен, а по-простому мэтр Дерик. Жену он взял из Фэй-о-Лож, из семейства Сигот. Она в доме всем заправляла, а звали ее просто мамаша Сигот. Детей у них было трое — парнишка двадцати двух лет, хромой, а в армию пошел, да две красотки восьми и шести годков, обе поздние. Долго еще от них в хозяйстве толку не предвиделось. Ну и пришлось взять в дом служанку. Сына звали Леон, а служанку Жозефина Лелю. Она была из Пуанвиля.

Земли на ферме было все пятьдесят арпанов да еще две лошади, осел, шесть коров и овец не меньше сорока. Жить тогда было не в пример тяжелее, чем теперь, и на ферме папаши Дерика все вкалывали от зари до зари. Землю своим потом поливали и складывали лиар к лиару. Понемногу у папаши Дерика завелись деньжата. Но посмотрели бы вы на этого старого пройдоху — он без умолку ныл и скулил, что живет беднее церковной мыши, ходил босиком да в таких обносках, что вы бы ему сами подали на пропитание. Его благоверная выглядела под стать — нечесаная, весь подол в коровьем навозе, тоже босиком, а ноги грязней, чем свиные копыта. Служанка же была красотка, с черными волосами и голубыми глазками, свежая и румяная что яблочко. Одевалась не хуже городских барышень, была послушная, честная и работящая, каких поискать. За ней, как водится, бегали все окрестные парни, не считая Леона, который глаз от нее не отводил. Да и сама девица, похоже, на него посматривала. Но пуще других на Жозефину заглядывался пастух с фермы Виньо, что по соседству, одним словом, проходу ей не давал, так и бесился от ревности. Это был верзила лет двадцати пяти, рассказчик — заслушаешься, но что-то в нем людей отпугивало. Вечно он ходил мрачный, угрюмый, смотрел исподлобья. Звали его Пьер Отэн, откуда появился в наших краях никто не знал, и сильно смахивало, что он из армии смылся. За девками он ухлестывал так, что скоро в окрестностях его стали опасаться даже замужние женщины. А с тех пор как он положил глаз на Жозефину, бедняжка из дому носа высунуть не смела. Стоило ей показаться на улице, как пастух появлялся как из-под земли и так донимал ее своими ухаживаниями, что бедная девушка уже подумывала, не вернуться ли ей к родителям.

Однако что-то удерживало ее в доме папаши Дерика. Леон и Жозефина влюбились друг в друга, и, судя по всему, дело должно было плохо кончиться. Парням уже довелось один раз помериться силой. Леон ведь хромым был, а не безруким, и так всыпал пастуху, что тому ноги пришлось уносить. Удирая, Пьер показал Леону кулак и крикнул:

— Ты меня еще попомнишь, чертов хромой! А до девки я все равно доберусь!

— Чего разорался! Если мало получил, так иди сюда — я тебе напомню! Увидим, могу ли я за себя и за свою подружку постоять.

Пастуху, однако, едва не удалось выполнить, что он обещал Леону. Однажды вечером, в середине сентября, влюбленные возвращались под ручку с праздника в деревушке Эскренн. Время близилось к полуночи, они шли вдоль виноградников, как вдруг перед ними из темноты выскочил человек с вилами в руках. Бросившись на Леона, он заорал:

— Прощайся с жизнью! Вот теперь ты попался, за все заплатишь!..

Узнав голос Пьера Отэна, Жозефина до смерти перепугалась и даже пикнуть не смела. Но Леон головы не потерял. Из-за туч проглянула луна, и парень увидал, откуда грозит опасность. Бросившись в сторону, он ловко увернулся и наподдал негодяю, да так, что у того вилы вылетели из рук. Леон их тут же схватил и рукоятью всыпал Отэну по первое число — слышно было на всю округу. Он так его отделал, что пастух, валяясь на коленях, умолял о пощаде:

— Леон, голубчик, отпусти! Ой, больше не буду!

— Ах, мерзавец!.. Клянись!

— Богом клянусь, ни за что не буду! Попасть мне в ад, коли вру!

— Ладно же, катись отсюда. И чтоб больше я тебя не видел! Или так прибью…

И в самом деле, на следующий же день пастух убрался с фермы Виньо и вообще пропал неизвестно куда.

К несчастью, скоро его увидели снова, и при ужасных обстоятельствах. Два месяца пролетели как один день, влюбленные, которым никто больше не докучал, начали поговаривать о том, чтобы пожениться. Родители и Леона и Жозефины дали согласие, и свадьбу назначили на следующую Пасху. Тем временем молодые люди, обручившись, решили съездить в Аску на праздник Святого Шарля, почитаемого в округе. Леон и Жозефина собирались от души повеселиться, потанцевать и до отвала наесться всяких сладостей, которых полным-полно бывает в эти дни в Аску.

Наступила суббота накануне праздника, в Пти-Жарваси все спали как сурки, как вдруг в десять часов ворота, выбитые мощным ударом, с адским грохотом слетели с петель. Тут же послышались грозные крики разбойников, толпой ворвавшихся во двор. Кто-то громко прокричал ужасным голосом:

— Не двигаться и не сопротивляться! Или я прикажу всех изрезать на куски! Я — Фэнфэн! Разбойники, вперед!

Услышав имя, наводившее страх на всю округу, обитатели фермы почувствовали смертельный ужас и подумали: «Мы пропали!»

2

В последнем письме, друзья мои, я рассказывал про чудовищное убийство в Пти-Жарваси, совершенное Оржерской бандой, и остановился на том, как разбойники во главе с Фэнфэном ворвались посреди ночи на ферму.

Папаша Дерик, его жена, сын, обе дочки и служанка Жозефина спали как сурки в своих постелях. Жозефина спала в пекарне, хозяева — через стенку, а рядом с их комнатой была детская. Леон же всегда оставался в конюшне. Бандитов вел кто-то, кто хорошо знал расположение комнат, и они, светя фонарем, прямиком направились в пекарню. Несчастная Жозефина увидала Фэнфэна, вошедшего впереди остальных, — высокого человека в треуголке с золотым галуном, в сапогах, с саблей, пистолетами и в черной маске! Испустив вопль ужаса, она вскочила на постели, но не смогла спрыгнуть — ноги ее подкосились от ужаса.

— Господи, спаси и сохрани!.. Они задушат меня! Помогите! Леон, на помощь!

Фэнфэн рявкнул:

— Ну-ка, замолчи! Только пикни, язык отрежу!

Несчастная девушка, обезумев от страха, продолжала кричать, и Фэнфэн приказал:

— Накройте ей лицо подушкой и свяжите по рукам и ногам!

Не меньше десятка бандитов рыскали в это время по дому, поделив между собой кровавую работу. Одни разводили огонь в большом камине, другие связывали захваченных в постели папашу Дерика и его жену, которые, умирая от ужаса и стуча зубами, испускали такие жалобные стоны, что смягчили бы сердце даже дикого зверя. Несколько бандитов побежали на конюшню, чтобы прикончить Леона, известного своей храбростью и силой.

Связав хозяина, бандиты подтащили его в одной рубашке к самому огню. Фэнфэн обратился к нему:

— Вот что, любезный, говорят, у тебя припрятаны деньжата. Выкладывай их, да поживее!

Несчастный честно отвечал:

— У меня есть всего сотня экю. Они там, в бельевой корзине, а больше ни лиарда!

— Ладно же! — отвечал Фэнфэн. — Ну-ка, подпалите ему копыта!

Тут папаша Дерик узнал Душку Беррийца, Канонира и Сан-Арто, которых не раз пускал переночевать на ферму, и стал взывать к их милосердию. В ответ раздался хохот, и Канонир ответил:

— Не трать время попусту! Тащи деньги или скажи, где их прячешь!

— Ах, Боже мой, горю! А-а-а-а! Умираю! Жена! Жена! Мои дети! Умираю!

— Скажи, где деньги, тогда отпустим!

— А-а-а! Убийцы! Будьте прокляты! Умираю!..

— Ори сколько влезет! Раз вопишь, значит, жив… Ну и глотка же у тебя!

В то время как фермер бился в предсмертных судорогах, разбойники принялись распевать:

Мучения папаши Дерика продолжались, пот лился по нему ручьями. Обуглившиеся ноги корчились в пламени, крики и вопли с трудом вылетали из пересохшего горла. Едва можно было разобрать несколько слов:

— Жена! Где ты, моя бедная Сигот!

— Ну же, не упрямься! В последний раз спрашиваем, где твои деньги? — воскликнул Канонир.

— Леон, мой мальчик, где ты?.. Леон! Убивают!..

— Хватит копаться! — проворчал Сан-Арто. — Я голоден, а Главарь обещал жратву, как все закончим!

— Сигот! Леон! Умираю… Господи, отпусти мои прегрешения!..

Дернувшись в последних конвульсиях, несчастный скрючился и, качнувшись вперед, упал головой в камин. В его сердце будто что-то взорвалось, и папаша Дерик наконец испустил дух.

Фэнфэн в бешенстве пнул мертвое тело и выругался:

— Где это видано! Все они орут, вырываются… Но рано или поздно выкладывают деньги! Ну что ж, у нас еще в запасе кое-кто остался! Тащите сюда его жену!

Сан-Арто и Канонир приволокли связанную мамашу Сигот с мешком на голове. Бандиты пришли в дикое веселье при виде женщины, на которой не было ничего, кроме рубашки, и принялись отпускать на этот счет непристойные шутки. Подтащив мамашу Сигот к огню, разбойники опустили ее ноги на железную перекладину, а саму усадили на что-то теплое и мягкое, женщина вздрогнула. Тут с ее головы сорвали мешок, и она пронзительно завизжала:

— Мой муж! Где мой муж?! Что вы с ним сделали? Где он?

— Далеко ходить не надо! — отвечал Душка Берриец. — Посмотри, на чем ты развалилась!

Бедная женщина увидела, что сидит на еще не остывшем трупе своего мужа, валявшемся перед камином. Из груди мамаши Сигот вырвался крик, словно на нее обрушилась скала. Раз услышав такой крик, потом о нем будешь вспоминать всю жизнь.

— Дерик! Муж! О, проклятые!.. Вы убили его!

Фэнфэн с обычной грубостью оборвал ее стоны:

— Хватит драть глотку! Как говорится, мне нужны ваши денежки!

— Убийцы! Бандиты! Зачем мне теперь жить! Убейте и меня!

— Ну, довольно! Суньте ее копыта в огонь, глядишь, запоет по-другому!

Сан-Арто и Канонир слабо связали мамашу Сигот. Лишь только огонь коснулся ее ступней, женщина сильно и неожиданно рванулась и вырвалась из рук бандитов. В одно мгновение лишившись рассудка, она стала метаться по комнате посреди разбойников, которым не удавалось схватить ее. Женщина кидалась на них, била, кусала, царапала и, наконец вырвавшись, бросилась бежать через двор. Сойдя с ума от страшного горя или ужасного зрелища, человек нередко становится невероятно сильным, и никто тогда не может справиться с ним. Так случилось и с мамашей Сигот, увидевшей изуродованный труп мужа.

Несчастная оказалась рядом с открытой дверью конюшни, откуда раздавались стоны, проклятия, крики о помощи. Ей показалось, что она различает голос своего сына Леона и мерзавца пастуха с фермы Виньо. С безумными воплями она бросилась к глубокому колодцу и бросилась вниз с высоты в пятьдесят футов с криком:

— Дерик! Я иду за тобой!

3

Помню, я остановился на том, как несчастная фермерша из Пти-Жарваси, помешавшись от ужаса и отчаяния, кинулась в колодец. В это время бандиты грабили дом, крушили мебель и перетряхивали весь скарб в поисках денег. Как и говорил папаша Дерик, они нашли пятьдесят монет по шесть ливров — как раз сто экю, и ни лиара больше. К тому пара посеребренных ложек и несколько побрякушек — вот и вся добыча, которая им досталась.

Разбойники напали на Леона, торопясь поскорей расправиться с ним. Они боялись, что парень удерет и поднимет тревогу в Питивье. Услышав шум, Леон вскочил и начал искать сабо. Едва он успел одеться, как распахнулась дверь, на пороге появился бандит с саблей в руке и заорал:

— Сдавайся, или я тебя убью!

Леон подумал: «Проклятие! Мне знаком этот голос!»

Не растерявшись, парень схватил вилы, стоявшие у стены, и закричал изо всех сил:

— Люди, на помощь! А вы, негодяи, до меня еще не добрались!

В ту же секунду бандит ловко взмахнул саблей и одним ударом отсек Леону кисть руки, которая упала на пол как перчатка. Несчастный, размахивая окровавленным обрубком, испустил вопль:

— Я пропал! Изувечен! Лучше уж умереть!

— Будет сделано, — отвечал бандит, — но не раньше, чем ты узнаешь, кто я! Я ведь говорил, что доберусь до тебя!

Леон тут же понял, с кем имеет дело, и вскричал:

— Ах, негодяй!.. Пьер Отэн, пастух из Виньо!

— Он самый! Я ничего не забыл и подался в банду Фэнфэна, чтобы отомстить! Я привел сюда разбойников, которые ограбят ферму и поджарят твоих любезных родителей, а я разделаюсь с тобой и доберусь наконец до красотки Жозефины! То-то будет славная девка для нашей банды! Ну, довольно! Пришел твой последний час, прощайся с жизнью!

Страдая от раны и чудовищных слов бандита, истекавший кровью Леон пошатнулся и, побелев как полотно, упал около кровати. Он не мог защищаться и, чувствуя, что приходит конец, собрал напоследок все силы и храбро ответил негодяю слабеющим голосом:

— Мерзавец, скоро ты поплатишься за все, что совершил!

Глаза Леона заволокла пелена, и он едва слышно прошептал коснеющим языком:

— Отец, матушка, любимая!.. Прощайте, все, кого я любил!..

В ту же секунду разбойник обрушил на его голову страшный удар и рассек ее надвое. Без звука, без стона Леон, испустив дух, повалился на кровать. Наблюдавшие за этим разбойники пришли в восторг от жестокого зрелища и разразились криками:

— Ну и рука у тебя! Вот удар так удар! Негодяй получил по заслугам! Где это ты научился так управляться с саблей?

— Я служил в гусарах, а потом смылся.

— Пойдем посмотрим, как наши жарят это старое чучело. Вот где потеха!

— Такое пропустить нельзя! Да, но девица — моя, Фэнфэн обещал!

— Раз он сказал, значит, так тому и быть. Главарь своего слова назад не берет.

Разбойники вернулись в дом, где около камина посреди разгромленного жилища все еще валялся обугленный труп папаши Дерика. Жозефина, полузадушенная подушкой, билась на постели и кричала, как раненый зверь. Разбойники, занятые поиском денег, не обращали на нее никакого внимания. Пастух, по-прежнему пылко влюбленный, подошел к кровати и открыл лицо несчастной. Не зная, что ее суженый погиб, девушка громко призывала его:

— Леон! На помощь! Леон!..

Пьер расхохотался и взмахнул перед ней окровавленной саблей:

— Он уже покойник! Я сам его прикончил, а вот и доказательство! Но я его с удовольствием заменю.

Жозефина тоже узнала бывшего пастуха из Виньо:

— Так это ты, Пьер Отэн! Мерзавец, убийца, где мой Леон? Ты убил его?!

Бандит насмешливо отвечал:

— Нечего так голосить! Ты теперь в моей власти, так что лучше подчинись по-хорошему.

Вне себя от гнева, отчаяния и бессилия, Жозефина плюнула ему в лицо:

— Вот все, чего ты заслуживаешь!

Бандит со всего размаха влепил девушке пощечину, разбив ей в кровь лицо, потом еще и, придя в ярость, уже не мог остановиться. Несчастная кричала, плакала, но негодяя ничто не могло остановить. Он рычал в бешенстве:

— Буду бить, пока не перестанешь выть! Теперь у тебя есть хозяин, изволь слушаться, а не то…

Наблюдая за этой сценой, бандиты покатывались со смеху и отпускали грязные шутки:

— Лупи ее как следует! Всыпь по первое число! Тут уж она точно в тебя втюрится по уши. Вспомни-ка Дылду Мари и Рыжего из Оно!

Девушка, полумертвая от боли, наконец затихла. Бандит утомился и, перестав наносить удары несчастной жертве, сказал:

— Так-то лучше! Вот мы покорны и податливы как овечка, ну а теперь я займусь тобой, красотка. Сегодня у нас будет брачная ночь!

Бандиты, перевернув всю ферму в напрасных поисках денег, убрались и оставили в разоренном доме Пьера Отэна и Жозефину, связанную по рукам и ногам. Приблизившись к беспомощной жертве, чтобы совершить над ней чудовищное насилие, мерзавец склонился над ней, собираясь поцеловать. Он был в полной уверенности, что побоями и угрозами окончательно сломил сопротивление девушки. Однако, собрав последние силы, она вцепилась зубами в лицо негодяя и прокусила ему нос и верхнюю губу. Пастух взревел от боли, но чем сильнее он вырывался, тем крепче Жозефина сжимала зубы. Вцепившись в его шею, девушка попыталась задушить разбойника. Чувствуя, что ей приходит конец, несчастная рванулась, не разжимая зубов, и вырвала кусок мяса из лица бандита. Теперь его нос выглядел словно отрезанный щипцами, кровь хлестала ручьями. Лицо негодяя было теперь настолько изуродовано, что в нем с трудом угадывались человеческие черты. Потеряв сознание от сильной боли, Отэн рухнул на пол. Когда он очнулся на полу в луже крови, уже светало. Рядом на кровати лежал окоченевший труп Жозефины. В это время в соседней комнате послышался какой-то шум. Маленькие дочки папаши Дерика, просидевшие всю ночь под кроватью, приоткрыли дверь, чтобы посмотреть, что случилось.

Бандит вдруг почувствовал смертельный ужас и бессильное бешенство оттого, что напрасно убил несчастную девушку. Стоило ли понапрасну совершать столько чудовищных преступлений? Словно дикий зверь, за которым по пятам мчится свора собак, негодяй не разбирая дороги бросился прочь от фермы. Ноги принесли его в долину Монсо, и он кинулся в глубокий омут. Волны сомкнулись над его головой. Через два дня тело, объеденное раками, течением принесло к мельнице.

Вот подлинный и достоверный рассказ о преступлении, совершенном бандой Фэнфэна в 1797 году рядом с Питивье и которое в обвинительном акте Шартрского суда занимает всего несколько строк.

Об убийстве на ферме Жарваси тогда много говорили, но дальше этого дело не пошло — никто не мог поймать преступников, пока за делоне взялся бесстрашный и неутомимый сержант Вассёр.

Луи Буссенар Десять миллионов Красного Опоссума

Возвращение Буссенара

На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны —

Открыватели новых земель,

Для кого не страшны ураганы,

Кто изведал мальстремы и мель.

Н. Гумилев. Капитаны

Луи Буссенар (4 октября 1847 г. – 9 сентября 1910 г.).

К читателю возвращается Луи Буссенар…

Писатель, хорошо известный современному читателю в основном по романам «Похитители бриллиантов» и «Капитан Сорви-голова», между тем является автором 25 романов и ряда рассказов.

В начале века в России Луи Буссенар был одним из самых читаемых авторов приключенческих книг. И этой популярностью в нашей стране он обязан выдающемуся русскому издателю Петру Петровичу Сойкину, человеку неутомимому, полному энергии и веры в задуманное дело.

К. И. Чуковский писал: «Имя П. П. Сойкина было на моем любимом журнале «Природа и люди». Он отличался от других издателей тем, что не издавал дряни».

За свою долгую жизнь Сойкин выпустил более 80 миллионов книг, 32 журнала. Венец же его деятельности, серия «Библиотека романов. Приключения на суше и на море», издаваемая как приложение к журналу «Природа и люди» с 1890 но 1915 год, впервые в России широко открывала читателю мир приключенческой литературы.

В 1911 году в качестве приложения к журналу «Природа и люди» выходит «Полное собрание романов» Луи Буссенара в 40 книгах общим объемом в 6800 страниц с иллюстрациями французских художников.

Факсимиле письма Луи Буссенара в редакцию журнала «Природа и люди» по поводу русского издания его романов.

XIX век — век великих путешествий. И в литературе прочно утверждается такой жанр как роман о путешествиях в далекие страны, полный приключений и романтики.

Во второй половине XIX века в приключенческой литературе появляются имена Майн Рида, Жюль Верна, Жаколио, Густава Эмара и, наконец, Луи Буссенара.

Писатель родился в местечке Экрон во Франции в 1874 году. В юности увлекся естественными науками, интерес к этой области знаний получил в то время широкое распространение в странах Западной Европы. Сразу по окончании медицинского факультета в Париже, был мобилизован в армию: начиналась франко-прусская война. Служил полковым лекарем, был ранен в бою под Шампиньи. Война быстро и бесславно закончилась. Вместе со своими соотечественниками Буссенар пережил позор разгрома и навсегда сохранил ненависть к войне.

После войны он забросил медицину и занялся литературной деятельностью. Впечатления от путешествия по Австралии легли в основу романа «Десять миллионов Красного Опоссума» (1877). В 1880 году выходит второе произведение Луи Буссенара — «Путешествие парижанина вокруг света» — и приносит писателю большую популярность. Это первый роман, рассказывающий о приключениях отважного парижского гамена Фрикэ. В том же году Буссенар командирован во Французскую Гвиану.

Тогда с борта судна он и увидел впервые берег Южной Америки… Темно-зеленый лес, разбегаясь рощицами, низко сползал к берегу, придавая ему неповторимый вид. Блестящие голубые валы разбивались вдребезги, рассыпаясь хлопьями белой пены, и, уже обессиленные, скользили к берегу под пальмы. Вместо прежнего запаха морской соли и распаренной палубы, мягкий пассат нес живой, теплый аромат редкостных растений. Настоящий рай на земле! Но безмятежность была кажущейся: множество опасностей и злых сюрпризов готовила природа здесь для неопытного цивилизованного человека. Эти земли Буссенар исходил вдоль и поперек, углубляясь в таинственные леса, пробираясь но зараженным лихорадкой берегам рек. В результате этого путешествия появился один из лучших его романов — «Беглецы в Гвиане», повествующий о жизни беглого каторжника, один на один столкнувшегося с дикой природой.

После 1882 года Буссенар покидает Французскую Гвиану и, продолжая путешествие, посещает Марокко, Сьерра-Леоне, Флориду. Эти странствия дают ему материал для написания целого ряда новых произведений. Вскоре выходит роман «Под Южным Крестом», продолжающий повесть о приключениях отважного Фрикэ. В 1885 году издается роман «Из Парижа в Бразилию», рассказывающий о двух незадачливых путешественниках, решивших во что бы то ни стало добраться из Парижа в Бразилию «сухим» путем. Преодолев по железной дороге просторы Центральной России, в экипаже — леса и горы Урала, проехав по Сибири на собачьей упряжке и переправившись по льду через Берингов пролив, они наконец оказались в Америке! Два года потребовалось на это путешествие. На протяжении всего пути, на каждом шагу, героев подстерегали неожиданные и опасные приключения, описанные ярко и, конечно, с долей романтического вымысла.

Романы Луи Буссенара являлись итогом не только личных впечатлений и наблюдений, но и кропотливой работы со специальной литературой. Разнообразна география действия романов писателя: это не только Южная Америка, Африка, Австралия, но и джунгли Индии и Бенгалии, просторы Канады и Сибири.

В романе «Среди факиров» писатель со знанием дела повествует о религиозной жизни Индии, о таинственных преступлениях секты тугов-душителей, поклонников богини смерти Кали.

В 1886–1887 годах Буссенар пишет три новых романа — «Приключения в стране львов», «Приключения в стране тигров», «Приключения в стране бизонов», где опять действуют уже знакомые нам лица: Фрикэ, Андрэ и Барбантон — герои романов «Путешествие парижанина вокруг света» и «Под Южным Крестом».

В Африке отважные путешественники охотятся на львов, сражаются с крокодилами и едва не погибают в схватке с бегемотами. Покинув берега Африки, пересекают Индийский океан и оказываются в джунглях Бенгалии в поисках свирепого бенгальского тигра-людоеда и, наконец, встречаются с бизонами в североамериканских прериях. Динамичность в развитии сюжета, богатство сведений о флоре, фауне и этнографии этих стран делает чтение романов увлекательным.

Буссенар любил своих героев и сопереживал им, так как сам был «болен» страстью к путешествиям, которую называл «таинственной» и «мучительной».

«Люди этого склада не могут прозябать среди нашей будничной европейской жизни. Им нужно пространство, не знающее границ, но которому носится дыхание свободы. Им нужно созерцать великолепные и все новые зрелища, которые поминутно раскрывает перед ними природа. Им нужны еще нетронутые, подчас страшные, но всегда величественные новые земли. Им нужна опасная борьба, захватывающие победы, незабываемые воспоминания», — так характеризует своих героев писатель в романе «Похитители бриллиантов».

Та же вечная жажда романтических открытий и странствий, приключений и неизбежно сопутствующих им опасностей присуща и нам, читателям. Вот почему вновь и вновь мы обращаемся к такому притягательному для нас миру приключенческой литературы.

Мы с радостью откроем досель неизвестного нам Луи Буссенара. Двадцать пять его увлекательных романов, изъятых после революции 1917 года из всех общественных библиотек с ярлыком «Литература с колониальной идеологией», обретаются нами вновь.

Настоящее издание романов Луи Буссенара воспроизводит «Полное собрание романов» 1911 года — издание, которое готовилось еще при жизни автора с гравюрами французских художников, его современников.

Итак, к читателю возвращается Луи Буссенар…

Юрий Аксенцев

Десять миллионов Красного Опоссума

Глава I

У мыса Отвэй. — Рассказ доктора. — Ученые и людоеды. — Кораблекрушение медицинского факультета. — Туземное гостеприимство. — Каторжник, ставший вождем. — Английский профессор и австралийский колдун. — Туземные франты. — Месть дикарей. — Ученые остались одинокими в пустыне. — Возвращение диких. — Необыкновенное жаркое. — Крепкая выпивка.

После 35-дневного плавания мы оказались 10-го января 1876 года[1] в виду мыса Отвэй. Отсюда нам оставалось только переправиться утром следующего дня через бухту Порт-Филипп, высадиться в Сандридже, а там железная дорога в несколько минут доставила бы нас в Мельбурн, бывший целью нашего путешествия.

Ночь задержала нас на корабле. Ругая на чем свет стоит капитана за эту задержку, мы принялись нетерпеливо шагать по юту, пристально вглядываясь в густой туман, дымною пеленою окутывавший море. Порою легкий ветерок разрывал эту пелену, и тогда сквозь нее во всей красе проглядывал ярко горевший в нёбе Южный Крест.

Наш фрегат «Твид» разводил пары, чтобы к первому часу ночи сняться с якоря. Поэтому на нем началась та бестолковая, шумная суета, какая часто бывает на кораблях пред входом в гавань или выходом из нее. Всеми матросами и пассажирами овладело лихорадочное возбуждение, сообщившееся и нам. О сне нечего было и думать.

— Друзья мои, — сказал нам доктор Стефенсон, первый корабельный хирург, — я вполне понимаю ваше нетерпение, так как вы готовитесь вступить в страну чудес. Не хочу предварять впечатлений, которыми будет богат завтрашний день, описывая заранее то, что вас там встретит. Но если вы позволите австралийскому старожилу рассказать вам об его первых шагах на этой старинной земле, то я надеюсь, что значительно успокою ваше законное нетерпение.

Конечно, мы с благодарностью приняли предложение почтенного эскулапа.

В это время рулевой на шканцах отбил 8 часов.

— Началась вторая половина ночи, — продолжал доктор, — теперь у нас до отплытия остается четыре часа свободного времени. Прошу вашего терпения… Да, извините, господа, еще два, так сказать, предварительных слова. Патрик, — обратился он к юнге, — принесите, мой милый, пуншу и сигар.

Когда все это было принесено, доктор, усевшись поудобнее, начал свой рассказ.

— Вы знаете, господа, несчастный исход попытки, сделанной в 1853 году Лондонскою Королевской Академиею, попытки основания университета в Мельбурне, но вам, конечно, неизвестны подробности этого довольно темного дела. Считаю нужным поэтому раскрыть их пред вами.

Корабль, на котором плыли профессора, был застигнут страшною бурею недалеко от мыса Вернул. Буря оборвала на нем паруса и бросила на коралловый риф. Это было во время прилива.

Берег находился всего в 150 саженях, и легко было спасти часть груза…

Зацепившись килем за рифы, судно плотно село на них, так что решительно не было никакой возможности сняться с мели, тем более что море, отхлынув назад, оставило корабль почти на суше. Но так как берег находился всего в 150 саженях, то легко было спасти часть поклажи на одной лодке, каким-то чудом уцелевшей от набегов волн.

Я к этому времени только что сошел со школьной скамьи и принял участие в экспедиции в качестве препаратора по анатомии, лекции по которой должен был читать мой дядя, сэр Джемс Стефенсон, декан и профессор будущего университета.

Завидев берег, каждый из нас прежде всего позаботился спасти многочисленные ящики с научными пособиями: физическими инструментами, химическими продуктами, всевозможными аппаратами и, наконец, с анатомическими препаратами.

Все эти научные богатства были осторожно выгружены на землю, тщательно сложены там и прикрыты куском паруса. Только после этого принялись за поиски пищи, запасы которой у нас на корабле все были промочены соленою водою.

Между тем наше появление на берегу привлекло сюда множество туземцев, с любопытством смотревших на странных белолицых гостей. Наш багаж, по-видимому, сильно возбуждал их алчный аппетит, но они и не подумали о нападении, а жестами мирно предложили нам пищу в обмен на товары.

Ввиду нашего стесненного положения их услуги были приняты, хотя и обошлись нам недешево. Так как мы не имели с собою никаких бус и прочих безделушек, до которых так падки дикие, то пришлось подчиниться всем чудовищным условиям жадных дикарей, наглость и требовательность которых не знала границ. Так, за скудный обед из рыбы нам пришлось поплатиться несколькими медными кранами, оторванными от физических инструментов, тремя аршинами каучуковой трубки, несколькими вульфовыми склянками да большею частию наших фирменных пуговиц. Это было бы еще ничего, но мы хорошо знали, что наши грабители не остановятся до тех пор, пока не оберут до нитки, а то схватят и самих нас.

Наши опасения на этот счет стали оправдываться при виде бесчисленных огней, зажженных туземцами ночью. В то же время без перерыва раздавались их странные дикие крики. Очевидно, они подзывали своих. Эти господа, незнакомые с электрическим телеграфом, как видно, устроили свой, воздушный, очень хорошо служивший им. Действительно, на другой день число наших приятелей удвоилось. Через день подошли еще, и наконец, спустя два дня, их набралось более 150 человек. Все они были вооружены копьями, топорами и ножами, кроме того, своеобразным оружием, которое они звали довук, или бумеранг, и законы владения которыми мы узнали лишь мотом.

Нас было только 32 человека, правда хорошо вооруженных, но зато не имевших самого необходимого — пищи.

Между тем сношения с туземцами делались подчас очень затруднительными, так как дикари, не отличавшиеся вообще большим умом, очевидно, иногда превратно понимали наши знаки. Сознаюсь, грешили в этом и мы. Не знаю, к чему бы привело такое положение, если бы Провидение не сжалилось над нами и не послало нам покровительство одного европейца, которого мы с немалым удивлением встретили среди черномазых дикарей.

С виду он ничем не отличался от своих диких товарищей: ни одеждой, ни цветом лица, так как его кожа была настолько обожжена солнцем, что нельзя было найти и следа первоначального ее цвета. Только длинная рыжая борода выделяла его из среды туземцев, обыкновенно лишенных всякой растительности на подбородке и щеках. Это был старый каторжник, восемь лет тому назад убежавший из мест своего заключения и усыновленный одним туземным племенем. Своею силою и храбростью беглец скоро выделился из низших слоев и сделался вторым вождем дикарей, о чем свидетельствовало соколиное перо, продетое сквозь левое ухо, и браслет из змеиных зубов, обвивавший его правую руку.

Несмотря на то, что сам он принадлежал к числу отверженных обществом каторжников, его радость при виде европейцев была необычайна, но выражал он ее на каком-то варварском языке: очевидно, долгое пребывание у дикарей совершенно изменило его речь. Из неясных слов, произнесенных им на ломаном английском языке, мы едва поняли, что он шотландец, родом из графства Думбартон, по имени Джоэ Мак-Нэй. Он с удовольствием предложил довести нас до Мельбурна, от которого нас отделяло расстояние в 15 дней пути.

— Только прошу вас, джентльмены, — говорил он, — уступать всем требованиям туземцев. Иначе, если они оставят вас, вы погибнете с голоду, а если будете принуждать их к чему-нибудь силою — всегда одержат верх, ибо численное превосходство на их стороне, и тогда вас не спасет ни оружие, ни храбрость.

Совет, правду сказать, не слишком понравился нам, но нужда заставила принять его.

На следующий день желание пообедать возобновило меновую торговлю, причем мы с сожалением должны были разламывать на куски свои дорогие инструменты, чтобы иметь больше разменной монеты. При посредничестве Джоэ, служившего нашим переводчиком и толкователем, у нас был заключен следующий договор с дикими.

За известное вознаграждение они обязались проводить нас до Боллара, откуда мы сами легко смогли бы добраться до Мельбурна. Кроме того, всю дорогу они должны были нести наш багаж и снабжать нас пищею.

Договор, как следует, был скреплен обоюдною клятвою, которую австралиец считает очень важною. Когда мы давали ее, то, несмотря на всю торжественность этой церемонии, я едва мог удержаться от смеха при виде дипломатов, скреплявших условия договора.

Судите сами. С одной стороны — мой дядя, сэр Джемс Стефенсон, с белыми, длинными до плеч волосами, безукоризненно одетый и сидевший, скрестив ноги, на голой земле. С другой стороны, против него, в той же позе сидел колдун племени, прикрытый только кожею опоссума, небрежно наброшенною на плечи. Его уши и нос были украшены причудливыми узорами, а вокруг глаз были обведены желтые круги, что придавало ему вид совы.

После заключения договора снова начался торг. Здесь, к удивлению, дикари выказали себя замечательными коммерсантами и торговались до упаду. Наконец, все уладилось, к общему удовольствию, и каждый туземец получил на свою долю порядочную кучу «чудесных предметов белокожих». Тут были, кроме металлических изделий, всевозможные химические продукты всех цветов, например, сернокислое железо, сернистая ртуть, углекислый свинец.

Дикари казались очень довольны своими покупками и сейчас же поспешили употребить их в дело, именно на свою татуировку, причем они творили просто чудеса по части изобретения новых узоров. Жалею, что не могу припомнить, как все размалевали себя, но приведу один пример, особенно врезавшийся мне в память. Одному молодцу досталась при разделе банка сернистого олова, которое у нас служило для натирания кожаных подушек электрической машины. Черномазый франт не нашел ничего лучшего, как с ног до головы вымазаться этим продуктом. Вышло что-то фантастическое — как будто сейчас из печи вынули медную статую, но статую одушевленную, — так изменилась физиономия дикаря, он между тем был вне себя от восхищения.

Другой важно выступал, надевши на голову колпак от пневматической машины. Третий привязал себе на голову стеклянный круг от электрической машины. Наконец, четвертый носился с газовою трубочкою, продетою сквозь носовую перегородку. Глядя на эти курьезы, мы просто надрывались от смеха, несмотря на сожаление по поводу испорченных инструментов. Даже мой серьезный дядя не мог удержаться от улыбки.

На другой день мы тронулись в путь. Благодаря строгому соблюдению договора все шло хорошо и ни малейшая ссора не замутила наших добрых отношений к туземцам в продолжение целых восьми дней.

На девятый день — увы! — это доброе согласие пропало; и виною этому, нужно сознаться, был один из наших.

Среди нас был один матрос, по имени Бен Фенч, человек вообще очень дурной, но страшный силач и боец. Заметив между туземцами одну молодую, красивую женщину, этот грубый исполин стал кидать на нее чересчур выразительные взоры. Грубой натуре его это было мало… Супруг женщины, подобно всем своим соплеменникам чрезвычайно щекотливый на этот счет, не стерпел оскорбления и с кулаками бросился на обидчика. Но силач только поднял свою страшную руку, как туземец с окровавленным лицом растянулся по земле. Все думали: этим дело и кончится. Вдруг раздался ужасный крик, похожий на крик попугая…

Это был военный клич.

В одно мгновение Вен уже лежал навзничь на земле, пораженный в грудь тяжелым ударом топора. Пять или шесть копий вонзились в него, а ужасный бумеранг, брошенный меткою рукою, перешиб его колени. В итоге вместо матроса лежал растерзанный труп.

Совершив это, черные мстители, не тронув более никого из нас, бросились врассыпную, как стадо баранов.

Крики, просьбы, проклятия — все было напрасно. Вскоре последний дикарь исчез из виду.

А мы, без крошки нищи, остались одни в дикой пустыне! Каково было наше положение! К счастью, Джоэ не покинул нас и решился употребить все свое влияние, чтобы возвратить беглецов. Он разрисовал себя желтою краскою, в знак мира, и немедленно отправился на поиски.

Прошло два дня… два дня жажды, голода и утомления, — а наш посланец не возвращался. Мы уже начали отчаиваться, как вдруг он показался в сопровождении одного беглеца, окрашенного в военный, то есть белый, цвет, что придавало ему ужасный вид скелета.

Важно опершись на свое копье, черный делегат потребовал от имени товарищей, чтобы мы без всяких условий выдали им все свое оружие и весь багаж.

Делать было нечего: как ни тяжелы были условия, а мы вынуждены были согласиться, чтобы не умереть с голода в пустыне.

Наше решение было передано черномазым. И скоро вся шайка возвратилась, с улыбками натащив нам разной провизии. Негодяи знали, что мы были полностью в их руках. Зато, в награду за нашу покорность, белая краска, символ войны, была смыта и дикари приняли свой обыкновенный вид.

— Теперь остается прибавить, господа, — продолжал д-р Стефенсон, — нечто, из ряда вон выходящее.

Увидев препараты, дикари, недолго думая, решились утилизировать их…

В числе прочих наших вещей были раскрыты три больших ящика с анатомическими препаратами, и глазам удивленных дикарей представилось их содержимое. Увидев там разные части человеческого тела, они подумали, что мы разделяем их вкус к человеческому мясу и нарочно прятали это сокровище для себя.

Вам, конечно, известно, как приготовляются анатомические препараты. Обыкновенно вены и артерии наполняются твердеющею на воздухе смесью воска с разными красками, которая придает им натуральный вид. Для вен смесь берется синяя, для артерий — алая.

Увидев препараты, дикари, недолго думая, решились утилизировать их, и вот началась безобразная оргия. Они все набросились, подобно фуриям, на сухие органы и с наслаждением грызли их.

Желая еще более возбудить свой чудовищный аппетит, некоторые из них развели огонь и стали поджаривать препараты. Но под действием жара это невкусное жаркое не на много стало мягче, зато впрыснутый в сосуды воск растаял. Дикари собрали его в раковины и с удовольствием до капли выпили.

Предоставляю вам самим судить о том, каков вышел этот необыкновенный соус.

К довершению ужаса, труп несчастного Вена, который мы быстро предали земле, был вырыт, разрублен на куски, поджарен на вертелах и тоже съеден. Это было ужасное, но, по крайней мере, хоть настоящее жаркое!

Кроме сухих анатомических препаратов, у нас было еще с полдюжины мозгов и коллекция зародышей, сохраняемая в 85° спирте. Дикари открыли и это. Вкус водки, должно быть, им был уже знаком, так как они сразу бросились на нее. Адская жидкость, конечно, сразу опьянила людоедов и привела их в веселое состояние. Громко крича и шатаясь, они с блаженными улыбками валились на землю где попало и тотчас же засыпали.

…На другой день пение попугаев разбудило пьяниц. Они зевнули, потянулись раз-другой и живо вскочили, прыгая подобно кенгуру. Хмель совсем вышел из их голов, и только одни валявшиеся кости напоминали об ужасной пирушке. Удивительный желудок у этих дикарей!

Верные своему обещанию, они благополучно проводили нас до Воллара, не воспользовавшись нашей полной беззащитностью. Оттуда через три дня мы прибыли в Мельбурн.

Глава II

Мельбурн тридцать лет тому назад. — Золотая горячка. — В игорном доме. — Крупье и его помощники. — Посетители игорного дома. — Как развлекались диггеры. — Яванские баядерки.

— Мельбурн! — проговорил доктор Стефенсон, остановившись немного, чтобы закурить сигару и выпить стакан пуншу. — Мельбурн! Одно имя его вызывает вихрь воспоминаний о золотой горячке!

Вид города Мельбурна в 60-х гг. XIX века

Город, вчера только появившийся, а сегодня уже имеющий сотни тысяч жителей, с десятками улиц, где наряду с роскошными дворцами миллионеров стоят жалкие хижины рабочих! Чудовищная грязная клоака, кишащая подонками общества! Невозможная смесь безобразного разгула, безумной щедрости и поразительной нищеты! Страна золота, крови и труда!

Мельбурн! Любимец всего мира и счастливый победитель своего соперника — Сан-Франциско.

Доктор на минуту замолчал, выпил еще пуншу и затем снова продолжал, уже гораздо спокойнее.

— В то время, к которому относится мой рассказ, то есть почти 30 лет тому назад, золотая лихорадка, теперь значительно стихшая, была в полном разгаре. Искатели приключений со всех пяти частей света хлынули на земли Виктории. Россыпи, одна другой богаче, открывались непрерывно.

Так, 3 апреля 1851 года найдено было золото в бухте Сидней. В августе того же года простой извозчик, вытаскивая свою телегу из грязи, нашел самородок весом в полтора фунта в бухте Мельбурн. Подобные открытия еще более усиливали всеобщую лихорадку, и уже более 400 000 эмигрантов трудились с заступами, разрабатывая золотоносные жилы, или без устали промывали песок рек Муррэя, Моррум-биджа или Лондона.

В то время легкой наживы были брошены все ремесла и занятия: поселяне, горожане, ремесленники — все превратились в диггеров, то есть золотоискателей; зато любой оставшийся ремесленник или торговец мог нажить в короткий срок целое состояние. Тогда сапожник зарабатывал до 100 рублей золотом в день, повар 300 рублей в неделю, портному каждый день приносил до 75 рублей. Лопата стоила тогда 35 рублей, пара сапог — 125.

Расплата всегда производилась чистым золотом с весу, причем драгоценный металл шел в порошке, самородках или в слитках. Другой монеты никто не признавал, да так было и гораздо удобнее.

Всякий, вступивший на эту землю, начинал дышать другим воздухом. Атмосфера была насыщена удушливыми парами кузниц и плавильных печей. До слуха доносился только звон драгоценного металла, лившегося целыми реками. Добытое легким трудом, золото разбрасывалось диггерами горстями направо и налево.

Под опьяняющим действием золотой волны даже умнейшие из золотоискателей толпами бежали в единственный игорный дом, расположенный на берегу Ярра-Ярра. Эта река тогда не была еще одета набережной, как теперь, и протекала по пустырям. Поэтому бандитам и мошенникам здесь было полное раздолье, и тихие воды реки постоянно носили на своих волнах трупы убитых игроков, чье счастье в игре возбудило алчность разбойников, сотнями кишевших там.

Желая познакомиться с этим фантастическим миром и посмотреть на сказочные богатства, переходившие в игорном доме из рук в руки, я вошел в этот вертеп. Он никогда не запирался. Днем и ночью, в праздник и будни его наполняли толпы авантюристов, явившихся сюда с обоих полушарий.

Мельбурнский игорный дом являл собой картину, не имевшую себе равной по той разнузданности страстей, которая царила в нем. Два раза сгорев дотла, он постоянно отстраивался лучше прежнего и оставался, вплоть до окончательного запрещения азартных игр в Австралии, первым по безумной роскоши, грубости и всевозможным порокам его посетителей.

Теперь это здание обращено в лазарет и имеет самый мирный вид. Не то было в 1853 году. Европеец, вступивший в первый раз сюда, испытывал нечто вроде смятения при виде сказочной роскоши убранства, обличавшего однако дурной вкус необразованного хозяина, — и невообразимого беспорядка, в котором находились диваны, кушетки, кресла и ковры, где, рассевшись, как попало, курили, пили, ели счастливые и несчастливые игроки.

Тяжелый, пропитанный всевозможными ядовитыми газами, воздух, которым дышали здесь, лишил бы чувств любого немецкого гренадера. Несмотря на множество газовых рожков, здесь царил такой туман, что едва можно было различать фигуры крупье (помощников банкометов), сидевших в центре огромного круга, собравшегося вокруг них. Они походили на обыкновенных крупье, одетые в черное платье, выбритые, напомаженные и бесстрастные, как палачи, которым недоступно никакое волнение.

Подле груд золота, в слитках и порошке, у каждого из них висели небольшие весы, где они вешали драгоценный металл. Кроме того, с обеих сторон лежало по заряженному револьверу, нередко пускавшемуся в ход, и длинному ножу, с одного раза пригвождавшему к столу дерзкую руку вора.

Какой Вавилон окружал крупье! Казалось, тут смешались все известные языки, и как смешались!

Рядом с изящным джентльменом, одетым по последней моде, с розой в петличке, сидел какой-нибудь мужиковатый кентуккиец в грубой кожаной куртке и таких же брюках. Большею частью это был мужчина огромного роста с редкой, всклокоченной бородой. За игрой он постоянно развлекался здоровой пачкою табака, который он жевал с наслаждением. Такой молодец, с виду полукрокодил, полулошадь, из породы янки, обыкновенно всегда держит наготове острый нож внушительного вида, пырнуть которым человека он готов с тою же беспечностью, с какой вы отстраняете кого-нибудь рукою.

За ним осторожно крадется желтолицый, грязный китаец, тщетно старающийся придать своей лисьей физиономии вид придурковатый. Вот он пробует выворотить карманы гиганта. Но «крокодил», как видно, обладает тонким чутьем, ибо его огромный тяжелый кулак с быстротою опускается на бритую голову, и бедный сын Неба, весь окровавленный, летит под стол.

С другой стороны сидят мексиканцы, бразильцы, чилийцы, колумбийцы, которые покинули родные места, привлеченные обилием золотых приисков Австралии.

На краю — несколько офицеров английского флота, грубо расталкивающих локтями соседей, мулатов и негров.

Наконец, европейцы, одни коричневые, как оливы, другие красные, как медная посуда, третьи бледно-желтые, как китайцы…

Все это разноплеменное и разношерстное общество сошлось в игорный дом, чтобы после тяжелых лишений вознаградить себя всеми удовольствиями, которые только можно купить за золото. Цель их — прожигание жизни, и они служат этому со всем пылом их необузданных страстей, так как не только пьют, играют и едят в этом вертепе, но и занимаются волокитством, а иногда пускают в ход ножи к отчаянию полицейских шерифов и констеблей.

Грязные диггеры, составлявшие все-таки большинство, одетые в лохмотья, в дырявых сапогах, но с поясом, полным золота, наслаждаются здесь, что называется, «вовсю» и сорят деньгами направо и налево.

Одни заказывают изысканные блюда и, бесцеремонно рассевшись где-нибудь, прямо пальцами отправляют их в рот. Другие отдыхают, беспечно растянувшись с ногами на шелковых диванах, и грубовато любезничают с яванскими танцовщицами, этими вампирами, которые до последней капли высасывают кровь и золото попавшего к ним в руки диггера.

Но зато как прекрасны эти баядерки Индийского океана со своими черными до синевы волосами, рассыпанными по плечам!.. Какой трепет охватывает европейца, когда их черные, бархатные глаза, опушенные шелковистыми ресницами, пронзают его душу своим горящим взглядом или когда он любуется их несравненным танцем!

Тут доктор снова остановился и отпил пуншу.

Глава III

Баядерка и великан. — Дон Андрес Кухарес-и-Малинхе-и-Мирамонтес. — Два противника. — Достопочтенный сэр Артур Моррис держит пари с сэром Джимом Сондерсом. — Страшный поединок. — Смерть испанца. — Недолгое торжество великана. — Пари приходится разыгрывать. — Близкая высадка на землю. — Конец рассказа доктора Стефенсона.

Воспоминание о баядерках привело доктора в некоторое волнение. Легкая краска покрыла его лицо. Но стакан пуншу возвратил ему прежнее самообладание, и он спокойно продолжал:

— Мне вспомнилось одно ужасное событие, имевшее место тою ночью. Оно показало мне, до чего может дойти человек, не владеющий собой, подобно посетителям игорного притона в Бук-Стрите. Причиною была одна из баядерок.

По окончании танцев, о которых я только что сказал, одна из самых красивых танцовщиц проворно выхватила у ближайшего к ней диггера оловянную кружку и пошла с нею по рядам зрителей, собирая плату за танец. Обходя диггеров, она остановилась пред одним исполином, кентуккийцем, рассеянно строгавшим себе зубочистку из куска эвкалипта.

— Ну что, господин, — прощебетала она с обворожительной улыбкой, — доволен ли ты? Дочери больших озер так ли утешали себя? Ты никогда не любил? — и прелестная сирена, вполне заслужившая имя Райской птички, лукаво посматривала на гиганта своими пленительными глазами.

А «господин» стоял как истукан и в замешательстве вертел своим ножом. Его длинная, мускулистая фигура выражала ребяческую беспомощность. Перестав жевать свой табак, он смущенно-восторженным взглядом смотрел на стоявшую перед ним красавицу. В восторге раскрылся его огромный с желтыми зубами рот, но мог произнести только односложное «О!!.», выражавшее смесь восхищения и удивления. Наконец оцепенение прошло. Колосс порывисто сунул свою широкую руку в туго набитый золотом пояс и, выхватив оттуда полную горсть золотых слитков, стремительно кинул ее в подставленную кружку.

Сирена полуоборотилась, бросила своей подруге добычу, а сама, живописным жестом, откинув назад свои волосы, стремительно бросилась на шею колосса…

— Карамба! — вдруг раздался гневный голос. — Нет, черт возьми, ты не уедешь отсюда!.. Теперь у меня карманы пусты, зато сердце полно любви!.. Райская птичка, брось этого верзилу, иди лучше ко мне! Не то я перережу тебе горло! Это так же верно, как то, что я тебя обожаю и что зовут меня Андрес Кухарес-и-Малинхе-и-Мирамонтес.

Взрыв саркастического смеха, серебристо лившегося из розовых уст красавицы, был единственным ответом горячему ухажеру.

Та, которую так живописно прозвали Райскою птичкою, полураспахнула плащ, в который было укуталась, и, отойдя к горке подушек, небрежно оперлась на них, в ожидании, когда соперники перегрызут друг другу горло.

Предвкушая захватывающее зрелище, все присутствовавшие игроки бросили свои столы и, образовав широкий круг, приготовились, по своему обыкновению, держать пари на того или другого дуэлянта. Другие, рассевшись по диванам, нетерпеливо ждали начала кровавой драмы.

Два человека, готовые биться насмерть, представляли поразительную противоположность друг другу. Высокий, плечистый, мускулистый американский диггер являл живое воплощение грубой несокрушимой силы. Его же противник, имевший не более пяти футов росту, был одним из тех чистокровных испанцев, которые завтракают сигареткой, обедают луком и ужинают серенадой. Желтое, пергаментное лицо и черные глаза, горевшие подобно раскаленным угольям, сразу привлекали к нему внимание, присовокупите к этому еще сухую, жилистую фигуру, облаченную в поношенное платье, и перед вами — полный портрет этого сына дальней Испании.

Он стремительно обнажил свою наваху[2] и быстро сорвал с окна один из бархатных занавесов; свернув затем бархат вчетверо и обернув им левую руку, испанец принял небрежную позу своих соотечественников: левая нога и рука выдвинуты вперед, голова и плечи слегка откинуты, в правой руке — нож.

— Хотите ли, — кричал он посверкивая зубами, — уступить мне синьору?

Гигант, при виде пигмея, едва доходившего ему до груди, только свистнул в ответ и сжал в огромном кулаке рукоятку ножа.

Между тем зрители, внимательно следившие за всеми движениями противников, стали заключать пари.

— Я полагаю, — сказал сэру Артуру Моррису почтенный Джим Сондерс, — что кентуккиец сотрет в порошок этого гидальго.

— Держу 100 долларов, что нет, — отвечал сэр Моррис.

— Возможно, джентльмен.

— 150 луидоров за кулак янки!.. — кричал какой-то француз.

— 100 долларов за наваху испанца! — отвечал другой голос.

— Идет.

Не обращая внимания на публику, дон Андрес-и-Мирамонтес первый начал поединок. Согнувшись почти до земли, он вдруг выпрямился и направил страшный удар в живот противника; но тот с проворством, удивительным для такого мастодонта, увернулся от удара.

В свою очередь, янки отвечал сильным взмахом ножа, который бы снес голову гренадца, если бы его не предупредил скачок в сторону, свойственный тореадорам.

В немом изумлении эти два человека с минуту глядели друг на друга и стали более осмотрительны.

Испанец сбросил свой мягкий щит и остался без прикрытия. Быстрее молнии голубая сталь кентуккийца обрушилась на незащищенное место. Тот думал было снова повторить свой прежний маневр. Слишком поздно! Хотя нож зацепился за брошенный бархат, но длинная и жилистая рука, сжимавшая роговую ручку оружия, с силой выброшен пая вперед, достигла лица дона Андреса, разбила ему зубы и опрокинула навзничь.

Громким «браво» присутствующие встретили этот ловкий удар. Однако раненый испанец, с окровавленным ртом, с быстротой вскочил на ноги и был готов к нападению, так что, когда гигант попытался нанести последний, ужасный удар, его нож рассек только воздух. Великан был обескуражен. Испанец же, воспользовавшись смущением противника, с кошачьею ловкостью бросился вперед. Его обезображенная фигура, окровавленное лицо с разбитой челюстью, висевшей, как тряпка, придавали ему ужасающий вид.

Но никто из зрителей не счел нужным вмешаться в кровавый бой, напротив, каждый подзадоривал бойцов.

Между тем кровавая развязка приближалась. Тщетно испанец пускал в ход все тонкости фехтовального искусства; ловкие выпады, удачные отражения, быстрые отступления — все тщетно — и вскоре он был прижат к стене. Счастие совершенно оставило его. Не успел он увернуться от одного удара, как нож противника снова опустился на его спину и провел по ней широкую борозду. Страшный кулак разбил его плечо, и левая рука, державшая бархат, упала как парализованная.

Несмотря на такую рану, испанец не утерял своего хладнокровия и продолжал кровавую игру. Он ловко подставил противнику левую ногу. Запнувшись, кентуккиец пошатнулся. Поднятый им нож опустился, руки тяжело упали на тело…

Не дав ему опомниться, дон Андрес по самую ручку всадил ему в его живот свою наваху. Крупные капли пота покрыли широкий лоб янки, кровь ручьем полилась из раны, но он не упал и, собрав последние силы, поднял руку…

Словно молот пал его гигантский кулак на голову несчастного испанца. Тот лишь вскрикнул и грузно ударился об пол.

Победитель, облегченно вздохнув, бросил торжествующий взгляд на Райскую птичку, которая тем временем равнодушно грызла своими перламутровыми зубками гранатовые зерна. Но в ту же минуту он весь обмяк и упал.

— Я полагаю, — сказал почтенный Джим Сондерс сэру Артуру Моррису, — мы оба правы. Думаю поэтому, что нам лучше разыграть свое пари… впрочем, с вашего позволения, джентльмен…

— Господа, — раздался голос крупье, — игра начинается…

* * *

Резкий свисток боцмана прервал рассказчика. Мы оглянулись. Утреннее солнце всходило на горизонте, и его золотой диск медленно выплывал из-за облаков, обливая красными лучами поверхность моря. Задвигались тяжелые якоря. Зашумел пар в машине. Несколько поворотов винта — и корабль величественно двинулся к берегу.

— Теперь, дорогие друзья, — сказал доктор Стефенсон на прощание, — позвольте поблагодарить вас за внимание ко мне. Край, который вы сейчас увидите, много изменился со времени моего первого путешествия; вы потом сами сравните свои впечатления с теми, которые я только что описал. Пока же позвольте проститься с вами: мне нужно сейчас делать доклад о санитарном состоянии судна. Я вижу, к нам едет лодка с членами врачебной комиссии, насколько можно судить по желтому флагу. До свиданья же! Завтра жду вас к себе в Шотландский отель, на Коллинс-Стрит. Я вам предложу такой ростбиф, что пальчики оближете.

Глава IV

Зачем я отправился в Австралию? — Мельбурн. — Китайцы и их квартал в столице Виктории. — Австралийские туземцы. — Кто такие были майор Гарвэй, лейтенант Робертс и прапорщик Мак-Кроули. — Внезапное решение. — Советы доктора Стефенсона. — Моя свита. — Проводник. — Что такое австралийская «станция». — Станция «Трех фонтанов». — Австралийские фургоны. — Сэр Рид и его племянники. — Таинственное письмо.

Я отправился в Австралию не как эмигрант или чиновник, не как моряк или, наконец, репортер тех богатых газет, которые не останавливаются ни пред какими издержками, лишь бы дать своим читателям побольше сенсаций. Однако я и не турист, как те господа, которые сломя голову носятся бесцельно по всему свету, сами не зная зачем.

Я просто путешествую, ибо люблю страстно природу во всех ее проявлениях, ибо испытываю время от времени настойчивую потребность скрыться от угрюмой действительности Старого света и пожить свободной жизнью.

С другой стороны, не претендуя на имя ученого, я, однако, достаточно сведущ в науке, чтобы интересоваться произведениями природы и путешествовать ради пополнения своих знаний. Таким образом, мои странствия, всегда совершенно свободные и добровольные, никогда не бывают бесплодными.

Таковые доводы, заставившие меня ехать к австралийским дикарям. Объездивши четыре части света в качестве охотника и натуралиста, я побывал и в пампасах, и в джунглях, и в саваннах. Оставалось посетить только Австралию, эту почти вовсе неизвестную в Европе страну, которая уже давно привлекала меня. Желая поскорее увидеть чудеса ее, описанные английскими авторами, я поспешил в Глазго сесть на корабль. Багаж меня не обременял: я взял лишь необходимое, а для удовлетворения всех прочих нужд запасся драгоценными чеками французских и английских банков с переводами на главнейшие банкирские дома Мельбурна, Перта, Аделаиды, Сиднея и Брисбана[3]. С этими бумагами в портфеле мое путешествие и весело, и приятно.

Скоро я увидел австралийское солнце.

Успешная торговля в несколько лет создала здесь множество удивительных городов, которые приняли вполне европейский вид. Особенно роскошен Мельбурн, но о нем не стоит много распространяться: имеется достаточно хороших описаний этого города. Кроме того, каждый слыхал о его банкирских домах, ресторанах, игорных домах, его театрах. Нет нужды упоминать и о мельбурнских клубах, библиотеках, школах, музеях. Все это вполне традиционно. Даже бульвары здесь такие же, какие мы видим у себя в Европе, только эвкалиптовые аллеи придают им своеобразный вид. Кафе-шантаны — те совсем устроены на европейский лад, разве только поют там хуже, чем в наших. Но зато в них содержат баядерок, которые не уступают ни в чем тем баядеркам, о которых рассказал выше доктор Стефенсон. Они само воплощение кипучей страсти и самой увлекательной живости. Наконец, 150 журналов и газет, издаваемых в столице Виктории, окончательно ставят ее вровень с лучшими городами Европы.

В общем Мельбурн, бывший в своей юности безумным, с летами принял вполнереспектабельный деловой вид.

Все это, конечно, интересно и заслуживает похвал, но не для того я преодолел тысячи верст, чтобы увидеть здешних англичан и немцев с их дражайшими половинами и чадами включительно. Вид их наскучил мне и в Европе. Мне захотелось поглядеть на настоящих австралийских дикарей. А пока, в ожидании встречи с ними, я посещал иногда китайский квартал, зловонное место, откуда с раннего утра до поздней ночи доносились визгливые крики «сынов Неба», от которых за сажень разило козлом и прочими невыносимыми прелестями. Эти «небесные жители» всегда возбуждали во мне чувство необоримого отвращения.

Нет ничего печальнее этих несчастных…

Напротив, редкие представители туземцев, попадавшиеся мне на улицах или в скверах, всегда смущали мое сердце видом своей жалкой, собачьей жизни. Чего бы не дал я, чтобы видеть их на воле, в лоне родных лесов и пустынь?!

Ничего нет печальнее и жалче этих несчастных, одетых в грязных лохмотья и ютящихся где-нибудь под заборами. В большинстве своем это были забитые существа. Некоторые, впрочем, думали о щегольстве и важно выступали, натянув на голову распоротую шляпу или накинув на плечи ветошь старьевщика.

Проводя целых восемь лет в праздности, отдав дань, как это водится в провинции, гастрономическим утехам, посетив дважды золотые россыпи Гилонга и Боллара, я вполне удовлетворил свое любопытство и уже почувствовал пресыщение от тех радостей, которыми одаривает своих посетителей «царица южных морей».

Но случай — эта путеводная звезда праздношатаев, помог мне: я имел невыразимое счастие встретить трех господ, с которыми познакомился в Мадрасе и общество которых обещало немало новых развлечений.

Записные спортсмены, майор Гарвэй, прапорщик Мак-Кроули и лейтенант Робертс готовы были с утра до позднего вечера шататься по трактирам или бродить всюду, куда заведет их фантазия.

Раз ночью мы ужинали не помню в каком казино и разговор зашел об охоте. Предмет беседы был крайне интересный и неисчерпаемый, и мои собеседники были просто неистощимы в рассказах. Майор поведал нам об ужасных способах охоты в Индии, где на тигров охотятся, восседая на спине слона. Лейтенант познакомил нас со своими блужданиями по лесам Южной Африки и битвами с африканскими львами и гиппопотамами. Улыбками сожаления и легкого презрения сопровождали мы свои рассказы о жалкой европейской охоте на какого-нибудь волка или лисицу.

Воспоминания о былых днях, вместе с несколькими бутылками вдовы Клико, разожгли наш охотничий пыл, и недолго думая мы в трактире же составили план охоты на австралийского кенгуру.

Правду сказать, нужно было иметь порядочную долю безумия с нашей стороны, чтобы решиться на подобное предприятие. Однако решение об экспедиции было принято, и мы упаковали свой багаж, который был довольно легок, так как, будучи завзятыми охотниками, мы ненавидели все громоздкое. Отъезд был назначен на другой день, 22 января.

Пред отправлением в путь я зашел проститься с доктором Стефенсоном, старым другом по двухмесячному пребыванию на корабле.

— Доктор, — обратился я к нему без обиняков, — я пришел сказать вам «прости».

— Уже? — удивленно протянул он.

— Да, я задыхаюсь в вашем Мельбурне! Ваша цивилизация раздражает меня… и я предпочитаю городской роскоши пустыню, вольный воздух и свободную жизнь!

— Куда же вы намерены направиться?

— К северу. Я хочу посмотреть на страны, где еще не проходили локомотивы… Хочу видеть другие деревья, а не мельбурнские эвкалипты, выросшие в дыму ваших заводов… Довольно лживых речей, черных фраков и церемонных обедов… Я сказал — еду!..

— О, о! Парижанин затосковал по деревне! И вам не жалко вашей улицы Друо?

— Я предпочитаю всему Парижу пустыню, море или девственный лес.

— Ну, будет, будет… Верю, и сам поехал бы с вами, будь я на четверть века моложе.

— И вы, доктор, отказываетесь? Разве вы не имели всегда твердой руки, верного глаза и хорошего аппетита? Впрочем, ни слова больше… Я отправлюсь завтра на восходе солнца с тремя милейшими товарищами, своими собаками и лошадями. Мы отправимся сначала за 24 версты отсюда к сэру Риду, охотнику на кенгуру… Хорошая прогулка, как видите. Ну так едемте!

— По Австралии, дорогой друг мой, не гуляют. Здесь легко заблудиться и умереть с голоду среди лесов, хотя и роскошных, но таких же страшных, как полюс с его вечными льдами или пустыня с ее знойными песками. Кто знает, сколько времени продолжится ваша прогулка!

— Но ведь «Твид» раньше чем через шесть месяцев не уйдет?

— Нет, я все-таки отказываюсь, и мое решение зрело обдуманно. А вам дам несколько советов, пользу которых вы, может быть, оцените позже. Повторяю, остерегайтесь великолепных пустынь, которые вам придется пересекать… Они опаснее африканской Сахары, потому что здесь забывают о предосторожностях, о которых помнят в других местах. Будьте осмотрительны! Вспомните смерть несчастного Бурке. Не ленитесь запасти побольше провизии, особенно воды: дорогою, может, придется на протяжении 100 верст не встретить ни капли. В заключение, берегите лошадей: спасение путешественника часто зависит от быстроты его коня.

— Тысячу раз благодарю вас, дорогой доктор. Но я бывал в самых опасных положениях и всегда счастливо выходил из них. Надеюсь, и теперь не потеряюсь. Сами увидите, что скоро мы возвратимся назад.

— Ну хорошо, до свидания в таком случае! — заключил доктор, крепко пожимая мне руку.

В то время как я прощался с доктором Стефенсоном, мои друзья выхлопотали себе отпуск в адмиралтействе.

Пять часов спустя мы уже прибыли в Эшуку, откуда весело направились, с ружьями на плечах, к жилищу сэра Т. Рида, расположенному в 24 верстах от Мельбурна, внутри страны. Нас сопровождали десять великолепных больших собак, бывших для меня неоценимыми помощниками в охоте и неразлучными спутниками во всех моих странствиях. Они одни остались в живых из своеобразного экипажа в 25 особей, которых я постоянно возил с собою. Каждое из этих благородных животных подвергалось со мною всевозможным опасностям. Если бы кто вздумал описать их жизнь, то вышла бы целая одиссея: Люмино побывал в пасти боа и только мое ружье избавило его от опасности попасть в желудок ужасного чудовища. Я убил боа и имел печальное утешение построить храброму товарищу приличный памятник. Это было в голландской Гвиане. Стентор, ужаленный в морду коброю-капеллою, умер за пять минут в двухстах верстах от Гуаймаса. Маргана погиб в Луизиане, увлеченный на дно реки аллигатором около Найу-Лафурша. С полдюжины погибло в Кордильерах, защищая меня от диких быков. Оставшиеся, хотя были все покрыты рубцами, являли пример безупречных помощников, с которыми можно было охотиться на любого зверя.

Вьючный мул тащил наш багаж; при себе у нас было только необходимое оружие, да компас у каждого (вещь незаменимая в Австралии).

Проводником у нас служил один старик-туземец, которому майор однажды спас жизнь и который за это платил своему благодетелю рабскою привязанностью. Беднягу ни много ни мало собирались изжарить и съесть. Майор упал лакомкам как снег на голову с револьвером в руках и едва успел снять старика с противня. В благодарность за это спасенный взялся указывать нам дорогу; знание местности и ловкость на охоте делали его для нас вдвойне ценным.

После путешествия, приятность которого омрачалась лишь жестоким зноем, буквально растапливавшим наши мозги, мы достигли «станции».

Может быть, читателям неизвестно, что такое «станция» в австралийской пустыне? Я постараюсь объяснить это в нескольких словах.

Английское правительство уступило огромное количество земель внутри материка богатым скваттерам[4], которые понастроили на них своих ферм, в виде укреплений для защиты от нападений туземцев. Под страхом уплаты значительного штрафа скваттеры обязаны иметь в них склады со всеми необходимыми вещами: съестными припасами, оружием, платьем и прочим товаром, который они обязались продавать по мельбурнским ценам. Кроме того, они должны принимать у себя, хотя бы на три дня, всякого путешественника, который нуждается в их гостеприимстве.

Станция «Трех фонтанов», — таково было название жилища сэра Рида, — когда мы достигли ее, была полна жизни и шума. Во дворе в определенном порядке были расставлены шесть огромных экипажей. Это громоздкие колымаги, сажени в три длиною; в каждую из них впрягалось по крайней мере десять лошадей. Эти дилижансы австралийских колонистов, похожие на фуры[5] южноамериканских буров, обыкновенно кроются крепким полотном. Вместимость их необычайно велика: в фуре помещается оружие, съестные припасы, инструменты, бочонки для воды, принадлежности лагеря и т. д., — короче, в них кладется все, что обыкновенно берут на корабль, собираясь в дальнее плавание. Таким образом, австралийский путешественник никогда не должен забывать, что изречение философа: «Omnia mea mecum porto»[6] — здесь непреложно.

Толпа слуг трудилась над фурами. Одни обивали гвоздями навес, другие натягивали железные шины на тяжелые колеса, третьи пробовали крепость упряжи. Работа так и кипела в их умелых руках.

Наш приход был тотчас замечен, и хозяин вышел встретить гостей. Это был старик лет 60, с гордым, величавым видом. Несмотря на годы и седые волосы, его высокая мускулистая фигура поражала крепостью. Казалось, он не знал усталости.

Близ него стояли два молодых человека, из которых старшему на вид было около 25 лет, а младшему лет 20. Оба юноши были одеты по последней парижской моде, только на головах у них были надеты не шляпы, а белые пробковые шлемы, столь обычные у английских путешественников.

При виде майора Гарвэя, друга детства, вся британская чопорность сэра Рида исчезла в широкой улыбке. Он раскрыл объятия, и два друга крепко, по-товарищески обнялись.

— Генри!.. — Том!.. Какое счастье! — вырвались одновременные восклицания.

Когда первый восторг прошел, майор превратился в светского человека и церемонно представил нас скваттеру, который встретил обоих офицеров, Мак-Кроули и Робертса, как соотечественников.

Что касается вашего покорнейшего слуги, то достойный джентльмен принял меня так, что только скромность заставляет умолчать об этом. Как выяснилось, моя репутация путешественника и рассказчика преодолела моря, и сэр Рид долго не переставал осыпать меня своими похвалами.

Молодые люди оказались племянниками нашего хозяина. Старшего, офицера королевского флота, звали Эдуардом, младшего, корнета гвардии, — Ричардом.

По окончании взаимных приветствий и представлений мы удалились в отведенные нам комнаты. Там ожидали нас большие удобства. Роскошные покои, меблированные с изяществом и вкусом, ванны и дорогие ковры заставили нас позабыть о том, что мы находимся в австралийской пустыне.

Приведя свой туалет в порядок, мы отправились на веранду, где был накрыт ужин.

К моему удивлению, майор, которого мы, час тому назад, оставили улыбающимся, встретил нас с озабоченным видом. Видимо, он был чем-то серьезно встревожен.

— Майор, — воскликнул я, — что с вами? Не случилось ли чего с кенгуру? Не ушли ли они к северу? Черт возьми! Все же я решился поохотиться на них, хотя бы для этого пришлось идти до самого залива Карпентарии.

— Может быть, вы сказали правду.

— Разве? Тем лучше! Я и то был опечален перспективою возвратиться в Мельбурн через несколько дней.

— Браво, мой милый путешественник! Вы утешили меня! Мы будем охотиться на кенгуру, только гораздо дальше. Я мог рассчитывать на Робертса, моего родственника, и на Кроули, помолвленного с моей дочерью. Что касается вас, я не имею никакого права стеснять вашу свободу. Мы едем завтра; я предполагал, что наше путешествие продолжится всего несколько дней, а придется, видно, продлить его до нескольких месяцев. Благословен случай, приведший вас сюда сегодня… Исполнение одной священной обязанности отзывает нас далеко отсюда… Опасности и лишения ожидают нас… Впрочем, эка важность, лишь бы был успех!

— И вы могли думать, майор, что я, ваш друг, дозволю вам уехать без меня, особенно когда дело идет, как теперь, о помощи вам? Ах, любезный сэр Гарвэй, это очень нехорошо! Я не хочу знать причины, заставившей вас ехать в глубь пустыни, — пусть она останется для меня неизвестной, но я буду сопровождать вас во что бы то ни стало.

— Тогда позвольте рассчитывать на вас. Однако нечего попусту терять драгоценное время. К путешествию все готово. С нами поедут 20 человек, 60 лошадей и 10 фургонов, которые загружают на ваших глазах. Путь предстоит неблизкий: нам придется проехать по Австралии до 2000 верст.

— В добрый час!

— Что касается причин этого путешествия, очень странного и необыкновенного, то содержание настоящего письма лучше всяких длинных фраз объяснит вам дело. Письмо это было отправлено из Австралии в Англию, откуда его привезли, восемь дней тому назад, племянники сэра Рида, приехавшие сюда с сестрою отыскивать своего отца, пропавшего без вести уже около 20 лет тому назад. — С этими словами майор Гарвэй подал мне несколько листков исписанной бумаги.

Глава V

Таинственное письмо. — Несчастный отец. — Жертва судебной ошибки. — Белый среди дикарей. — Опять Джоэ Мак-Ней. — Скрытое богатство. — Конец письма. — Беседа с майором.

Поданное мне майором Гарвэем письмо заключало следующие строки:

«Дорогие мои дети!

В продолжение многих лет разлученный со всем, что я любил, я стою теперь на краю гибели. Из сострадания к моей памяти, во имя любви к той, которая была вашей матерью и которая меня простила, не старайтесь проникнуть в ужасную тайну, что со временем откроет вам будущее. Пусть она умрет со мною.

Знайте только, милые дети, что для вас одних я целых 20 лет сносил бремя тяжелого существования.

Если мне не дано было счастия видеть вас подле себя, то я все-таки мог при посредстве одного друга помогать вам и облегчить вашей благородной матери тяжкий труд воспитания. Это все, что я мог сделать.

Вчера вы были бедны, сегодня — богаты. Пусть принесет пользу вам мое состояние, честно приобретенное мною неустанным трудом; да поможет оно устроить вам счастие жизни!

Эдуард, Ричард и Мэри, восстановите честное имя вашего отца, запятнанное приговором суда. Мои миллионы, оставленные вам, окажут в этом деле существенную пользу!

Но прежде чем раскроете всю мою жизнь, знайте, что я, виновный в глазах закона, совершенно чист пред своею совестью и честью.

Сильные враги, которых я теперь простил, — вот где причина моей гибели. Два раза я почти чудом избегал их козней. Наконец, тяжело раненный и ограбленный дочиста в австралийской пустыне, где умираю теперь, я нашел убежище у дикарей, которые оказались лучше белых: они братски приютили меня…

С тех пор я не покидал этих бедных, несчастных созданий, у которых отнято право называться людьми и которых сделало жестокими лишь беззаконие английской колониальной системы. Они стали моими друзьями.

Не ведая смысла нашей цивилизованной жизни, они сначала никак не могли объяснить себе моей страсти к золоту. Когда же я дал им понять, что эти желтые камни, не имеющие цены в их глазах, могут обеспечить моим детям все блага жизни, они сделались самыми ревностными моими помощниками.

Судьба, бывшая столь жестокой, наконец улыбнулась мне. Племя Нга-Ко-Тко, которое приютило меня, имело своим вождем одного беглого каторжника. Его звали Тта-Ойа, то есть Красным Опоссумом. Запомните, дети, эти имена: от них зависит ваше счастие. Такое прозвище дикие дали ему за длинную рыжую бороду, удивлявшую их, настоящее же имя его Джоэ Мак-Ней…»

— Из графства Думбартон в Шотландии, — вскричал я в невыразимом волнении. — Господа, вот так чудеса! Послушайте! Доктор Стефенсон перед высадкою в Сандридже рассказал нам о происшествии, одним из героев которого он был, а главным действующим лицом — тот же Джоэ Мак-Ней, или Красный Опоссум… Да, это несомненно одно и то же лицо… Странно… однако, прочтем дальше…

«Это был шотландец железного сложения, грубый, необразованный, но, в сущности, очень добрый малый.

Скоро крепкая и нерушимая дружба связала нас! Он был моим благодетелем и облегчил мне первые сношения с туземцами.

Во время постоянных скитаний с дикими мне посчастливилось открыть неистощимые золотоносные россыпи. С помощью новых друзей, преобразившихся в диггеров, я добыл драгоценного металла приблизительно миллионов на десять.

Это сокровище скрыто в трех местах, известных только Джоэ и его трем сыновьям. Храбрый «тид-на» (глава, начальник) женился на одной туземной девушке, и та подарила ему трех здоровых мальчиков, которых он постарался воспитать и выучить, как только мог.

Отыщите это золото, по праву принадлежащее вам. Знаю, дорогие мои, как труден будет путь, который придется проделать вам. Но не в моих силах хоть как-то облегчить его: транспорта у меня нет, а мои бедные друзья не могут пройти 500 верст под тяжестью багажа, обременительного и для лошади. Кроме того, вы знаете их натуру. Их жизнь идет спокойно только до тех пор, пока они не приблизятся к цивилизованным людям.

Отправляйтесь же в Австралию, дорогие дети! Если можете, заинтересуйте предприятием нескольких верных друзей: лишний преданный человек никогда не помешает. За советом обращайтесь к моему доброму брату. Знаю, он очень любит вас и поможет в трудную минуту. С Богом, в дорогу! Ваше предприятие, хотя и трудное, — под силу человеку, кроме того, в лице черных друзей вы всегда обретете надежных помощников.

…Нга-Ко-Тко давно уже сменили кочевую жизнь на оседлую. Их земли лежат между 135° и 137° восточной долготы и от 19° до 21° южной широты.

Когда вам удастся достичь этих мест, вы встретите целые леса из камедных деревьев. Вам нужно будет вырезать на белой коре этих растений изображение головы змея с ножом. Делайте это почаще. Тогда туземцы, от глаз которых ничто не сокроется, по этим знакам, известным им одним, поймут, что ожидаемые иностранцы (я сообщил им о вас) вступили на их землю.

Змея — коббонг, эмблема племени Нга-Ко-Тко. Увидя свой племенной символ, изображенный неизвестною рукою, мои добрые друзья отправятся на ваши поиски, и я убежден, скоро найдут вас, так как они обладают особенною способностью открывать присутствие белых. Вы узнаете моих посланцев, Джоэ с сыновьями, по тому же «коббонгу», а также на основании и некоторых подробностей вашего детства, которые я рассказал ему. Он введет вас во владение наследством вашего отца.

Теперь я могу умереть спокойно. Мое здоровье надломлено бессонными ночами и перенесенными трудами. Я, вероятно, уже не буду иметь величайшего счастия видеть вас подле себя, и Красный Опоссум закроет мои глаза.

Прощайте!»

— Какая удивительная история! — невольно вырвалось у меня после чтения письма. — Доктор Стефенсон был прав, предсказывая, что наша прогулка может затянуться на неопределенное время. Когда же мы отправляемся, майор?

— Завтра с восходом солнца. Сейчас я хочу послать курьера в Мельбурн с просьбою об отсрочке отпуска. Не правда ли, Робертс? Не правда ли, Кроули?

— Да, конечно, дорогой майор, — в один голос отвечали молодые офицеры.

— Вам, дорогой друг, — обратился ко мне Гарвэй с улыбкой, — нет в этом надобности: вы служите добровольно. Еще раз благословляю случай, который привел нас сюда сегодня. Благодаря ему сэр Рид увеличил свой экспедиционный отряд четырьмя молодцами, которыми не следует пренебрегать. Так ли я говорю, милый мой француз? Вы видите, что не одни ваши соотечественники способны на опасные приключения. Ваши соседи по другую сторону Ла-Манша тоже могут бросаться навстречу опасности, не опасаясь последствий.

— А какой путь выберем мы?

— Сам еще не знаю. Вот сэр Рид сейчас скажет. Да вон он сам на лужке со своею племянницей, мисс Мэри. Я попрошу его подойти сюда. Минуту, господа, — сейчас он будет здесь.

Глава VI

Отъезд. — Наш караван. — Фургоны. — Мой оруженосец Кирилл и его история. — Герр Шаффер. — Состав экспедиции. — Маршрут. — Начало путешествия. — Том выследил кенгуру. — Охота. — Девственный лес. — Победа Мирадора.

На другой день по приезде на станцию «Трех фонтанов», в назначенный час мы отправились на поиски богатого наследства брата сэра Рида, отца мисс Мэри и ее братьев, Эдуарда и Ричарда. Наш караван состоял из шести фургонов, которые мы видели во дворе накануне. В каждую из этих тяжелых колымаг впрягли по десятку сильных лошадей. За ними, в строгом порядке, следовали еще шестьдесят, — которые должны были сменить их завтра. В первый день мы проехали 40 верст к северу. Вечером разбили лагерь.

Теперь позвольте мне, прежде чем перейти к дальнейшему рассказу, описать в кратких чертах наш караван, очертить наш путь и представить вам моего незаменимого Кирилла, довольно грубоватого, но верного спутника, который в течение уже двенадцати лет неразлучно странствует вместе со мною.

Фургоны были доверху наполнены съестными припасами: в пустынях Австралии никогда нельзя наперед сказать, найдется ли чем пообедать завтра. Таким образом, здесь был сложен провиант на шесть месяцев для двадцати человек нашей экспедиции: бисквиты, кофе, сахар, спирт, соленая и сушеная говядина, рис, мука и сухие овощи. Голод, как убедились читатели, нам не грозил, если не случится непредвиденных обстоятельств. Кроме того, в каждой телеге находилось по пятидесятипудовой бочке воды, что составляло драгоценный запас, расходовать который следовало с величайшею осторожностью. Для защиты от ночного холода и дождей были припасены непромокаемые палатки, а предохранять от жгучих солнечных лучей нас должны были пробковые шлемы с сетками.

На случай нападения туземцев у каждого из нас имелись: отличный карабин Ремингтона с полусотнею патронов в кармане, топор, нож и револьвер. К тому же одна из телег везла обильные припасы этого оружия. Сэр Рид из предосторожности погрузил сюда же легкую митральезу[7] системы Сартель и Монтиньи, которая могла производить до 16 выстрелов в несколько секунд.

Наконец, на случай, если придется преодолевать расстояния вплавь, одна шестисаженная фура была обита железом и скреплена гвоздями, так что могла служить при нужде хорошею лодкой. Для этого достаточно спустить ее на воду, снять колеса, установить припасенную мачту, взять весла — и выходила настоящая шлюпка, годная для любого плавания.

Описав наш караван, позволю себе сделать маленькое отступление, очертив вкратце биографию моего товарища, Кирилла, чего он заслуживает по той роли, которую ему пришлось играть как в экспедиции, так и в моей судьбе.

Кирилл — мой молочный брат, родившийся в один день со мною, ровно 32 года тому назад, в Экренне, небольшой деревеньке департамента Луары. Беспечно и весело, как все дети, росли мы в Экренне; малейшая тень не омрачала нашей дружбы вплоть до поступления моего в Орлеанский лицей. Тут в первый раз товарищ моего детства затосковал по другу. Простодушный мальчуган никак не мог понять, почему нужно сидеть в душной комнате и корпеть над непонятной латынью, вместо того чтобы свободно лазить по деревьям или ловить рыбу… Сознаюсь, и я разделял это мнение. Зато во время моих вакаций наша радость не знала границ. Чего только не придумывали мы, чтобы провести как можно веселее время! Каких игр и шалостей мы не проделывали! Приходится только удивляться, как не сломали себе шею с нашими забавами!

Когда я немного подрос, муж моей кормилицы, Делафой, всегда баловавший меня, подарил мне ружье. Представьте себе мое волнение, мою радость, когда в первый раз в своей жизни я спустил курок.

С этого знаменательного дня я сделался страстным охотником.

Шло время, нам было уже около пятнадцати лет, когда непоправимое несчастие обрушилось на бедного Кирилла: в несколько дней он потерял обоих своих родителей. Сироту взяла к себе моя добрая мать, и с этого времени он сделался членом нашей семьи, чего вполне был достоин благодаря несравненному сердцу.

С летами из него вышел рослый молодец саженного роста и атлетического сложения. На широких плечах покоилась огромная голова с маленькими умными глазами. Крепкие ноги не знали усталости. Если прибавить к этому то, что Кирилл был отличный рубака и стрелок, то вы хорошо представите облик моего богатыря. Но при безумной храбрости он всегда хранил благоразумие и ясность мыслей. Самообладание никогда не оставляло его, даже в самые трудные минуты. Нужно, например, отправляться в какое-нибудь дальнее путешествие.

— Кирилл, — скажешь ему, — мы едем.

— Хорошо, — ответит он просто. — Куда же?

— Да хоть в Мексику, Индию или Африку.

— А наши собаки? Им, беднягам, очень тяжело будет в трюме!

— Мы снимем им отдельные каюты.

— Слишком дорого! Не лучше ли будет везти их как-нибудь иначе?

— Делай как знаешь; я полагаюсь на тебя. Итак, решено, мы едем завтра и будем свободно охотиться где захотим, не встречая постылых надписей: «Охота воспрещается».

— А, вот это славно! — говорит Кирилл, потирая руки, и глаза его радостно сверкают.

В каждом путешествии его радовала только охота. Всего остального не существовало для моего спутника. Где бы он ни находился, красоты природы не производили на него никакого впечатления. Просторы моря для него были только обилием воды. Вихрь и завывание бури — сильным ветром. Величие австралийских прерий из его груди вырывало только вздохи сожаления:

— Как бы хорошо было здесь пройтись с плугом!

Словом, сантименты были моему Кириллу совершенно чужды. Однако отсюда вовсе не следует, что душа его не предавалась никакому волнению. Нет, богатырь был способен на самое нежное чувство. Все в этом убедились, когда стали свидетелями его смущения в присутствии одной красивой девушки — Кэлли, горничной мисс Мэри, которая пожелала сопровождать дядю и братьев в поисках пропавшего отца. Влюбленный богатырь адресовал предмету своей страсти целую серию отборнейших стихов, в которых, правда, хромала грамматика, но тем не менее благосклонно принятых. Добрая девушка вполне извиняла недостаток образования моего друга.

Если облик прекрасной ирландки восхищал Кирилла, то, напротив, вид первого лейтенанта каравана вызывал его косые взгляды. Начать с того, что это был немец! Эта вездесущая нация, как паразиты, везде лезет с особой настырностью. Кирилл, носивший в своей петличке ленту доенной медали, полученной за храбрость в битве при Шампиньи, ненавидел пруссаков, и было за что: кожаный картуз Кирилла едва прикрывал громадный шрам от сабельного удара, чуть не стоившего жизни моему другу. И хотя удар был нанесен одним вюртембергцем, мой товарищ не вдавался в тонкости и сохранил ненависть ко всему, что исходило со стороны Рейна.

Предмет ненависти Кирилла, герр Шаффер, представлял собой вежливого до приторности немца лет 40. Он уже давно состоял управляющим у сэра Рида, который не мог нахвалиться его честностью. Надеясь на его опытность и честность, последний уже во второй раз поручал ему управление караваном.

Кроме Шаффера, с нами было еще четыре немца; все прочие — англичане; французы — только я да Кирилл. Был, впрочем, еще один канадец, говоривший, подобно всем своим соплеменникам, на французском языке прошлого столетия[8].

Герр Шаффер (опять возвращаюсь к нему), по первому впечатлению, мне очень не понравился. К личному чувству присоединилась еще национальная вражда, в результате я не мог смотреть на него спокойно. Не зная за ним ничего худого, я тем не менее решил до тонкостей разобраться в этой личности, черты которой мне казались как будто знакомыми.

Что касается Эдуарда и Ричарда, то редко можно встретить людей более открытых и симпатичных. Я привязался к ним с первого дня. Их сестра, мисс Мэри, была милая девушка с золотистыми волосами, черными глазами и энергичным личиком.

Цель нашего путешествия лежала в точке пересечения 135° восточной долготы и 20° южной широты. Там, согласно странному документу, мы должны были найти племя Нга-Ко-Тко, черных стражей сокровища. Станцию «Трех фонтанов» отделяло от этого пункта 450 лье. Делать более 35–40 верст в день было немыслимо, так что при самых благоприятных обстоятельствах раньше двух месяцев нельзя было и надеяться достичь нашей цели, принимая во внимание разные задержки в пути, вызванные необходимостью отдыха, либо охоты.

Наша дорога сначала шла по реке Муррею, при слиянии которого с Моррумбиджем находилось жилище скваттера. Следуя роскошными берегами этой величайшей из австралийских рек, мы намеревались достичь Дарлинга, другого значительного притока реки Муррея, и передвигаться по нему верст 100 до 140° восточной долготы. Отсюда мы должны были некоторое время идти дорогою Буркэ, но так как она слишком длинна, то мы намеревались скоро свернуть с нее влево по направлению к озеру Бланш.

Наш путь, утомительный и долгий, независимо от звезд, определялся по вычислениям самых лучших буссолей, секстантов и хронометров. Каждый день на карте тщательно отмечался пройденный маршрут. Поэтому нечего было опасаться, что мы заблудимся. У озера Грегора снова предполагалось повернуть налево и ехать до самого озера Эйр, этого внутреннего австралийского моря, еще мало исследованного. За ним простираются песчаные и каменистые пустыни, где потребуется нам все присутствие духа.

Пока же путешествие проходит весело, нечто вроде прогулки, хотя дороги уже давно никакой не видно. Так как станция «Трех фонтанов» лежит на самой границе цивилизации, то вскоре же после отъезда мы попали в настоящую дикую Австралию, какую именно я и желал видеть.

Каждый шаг пути открывает нашим взорам удивительные картины. Глаз всюду видит множество странных деревьев с красным клейким соком. Бесчисленные стада овец и быков пасутся в бесконечной прерии, спокойно оглядывая нас любопытным взглядом. Дикие лошади целыми табунами носятся по степи, приветствуя веселым ржанием наших лошадей. Раздутые ноздри, развевающиеся хвосты и блестящие глаза благородных животных заставляют невольно любоваться ими. Порою изъеденные червями стволы упавших деревьев преграждают нам путь. Эти гиганты, которых пощадил топор скваттера, пали под ударами бурь и времени.

Но до сих пор я не встречаю дичи, и мною овладевает наконец охотничье нетерпение. Моя свора давно без дела. А мне страстно хочется поохотиться на кенгуру. Кирилл, любуясь своею возлюбленною, полон веселости и ведет с Мирадором, моею лучшею ищейкою, постоянные разговоры, которые умное животное как будто и понимает.

— Терпение, Мирадор! Если я не обманываюсь, туземец — слуга майора должен встретить кое-что. Эта старая двуногая ищейка обладает удивительным чутьем. Вынюхивая направо и налево, копошась в огромных зарослях, он, может быть, и нашел что-нибудь.

— Эй, Том?

— Ну?

— Что нового?

— Кенгуру!.. — отвечал старый дикарь.

— Вот как! Где же?

— Там! Только живо все садись на господина лошадь! Гоп!

— Господа, живо на господ лошадей! Гоп! — повторил я со взрывом смеха. — Вперед! Если только позволит нам командир, мистер Рид!

— Сделайте одолжение, господа, — вежливо отвечал старый джентльмен.

— Да где же твой кенгуру?

— Там! — отвечал дикарь, показывая мне на одну странную фигуру, мелькавшую вдали между деревьями.

— Майор! Кроули! Робертс! Кирилл! Вперед! Животное наше!

С этими словами я распускаю свою свору, раздаю товарищам по рогу, и мы начинаем во все легкие приветствовать кенгуру. Почувствовав себя свободными, наши собаки огласили прерию радостным лаем и помчались во весь дух.

Вид у кенгуру действительно необыкновенный: саженное туловище с длинными задними и очень короткими передними ногами, маленькая голова и толстый, мускулистый хвост.

Благодаря такому строению тела животное делает прыжки в 4–5 сажен. Черт возьми! Это ужасный бег! Наши собаки и лошади едва поспевают за ним. Прыгая подобно громадной лягушке, кенгуру время от времени останавливается, садится на свой длинный хвост и окидывает нас смущенным взглядом. Через несколько секунд он снова поднимается и снова несется, к большому изумлению собак, лающих во все горло. Ей-богу, охота интересная! Я напрочь забываю, что перед нами интереснейший экземпляр своеобразного вида macropus fuliginosus! К черту классификацию и естественную историю! Я теперь охотник! Вперед, друзья!

— Вперед! — повторяют мои товарищи, и мы бешено скачем по леску, куда скрылся зверь.

Мирадор, совмещающий с обязанностями ищейки и звание первой собаки своры, несется впереди всех, испуская оглушительный лай. Другие собаки вторят ему в унисон. Святой Губерт! Что за невообразимая музыка! Собачий лай, крики, вой рогов, топот лошадей! Следуя за зверем, время от времени маячащим сквозь кустарники, мы въехали в настоящий девственный австралийский лес. Боже мой! Какое великолепие встретило нас! Как мы ни были знакомы с чудесами австралийской флоры, но увиденное просто привело нас в остолбенение.

Соберите все, что есть экзотического и красивого во всем мире, вообразите чудеса «Тысячи и одной ночи», но и тогда вы не получите представления о всей несравненной красоте растительного убранства. Австралийские цветы не имеют, себе равных.

В немом очаровании мы забыли об охоте. Даже такие страстные любители спорта, как мои компаньоны, опьянели от восторга. Между тем наши собаки, равнодушные к красотам природы, давно умчались вперед. Наконец и мы отрываемся от прелестных картин и галопом следуем за ними. Наши лошади по самую грудь увязают в ароматной чаще магнолий, мимоз, пеларгоний (растений, похожих на георгины в цвету), фикусов, формиумов и тысячи других цветов, формы которых еще не описаны и названия не определены. Мимо нас мелькают группы рододендронов, амарантов и белые стволы камедных деревьев.

Все эти растения, которые в Европе почти не известны или цветут только в ботанических садах, здесь достигают необыкновенных размеров. Нам попадался дурман от семи до десяти сажен высоты; около него густо обвивались ломоносы и кирказоны. Когда же порою встречался источник, то мы видели в его водах пышную царскую лилию (Victoria regia), которая на 25 футов вытягивала свой бархатистый полуторааршинный белый, подобно снежным вершинам Гималаев, цветок. Это была настоящая курильница, испускавшая далеко вокруг себя ароматные испарения.

Над всей этой великолепной растительностью возвышаются чуть не до облаков громадные эвкалипты, высотою футов в 400, огромные араукарии, благовонные мирты, гигантские папоротники и всевозможные пальмы. Наконец, странные деревья, имеющие вместо листьев длинные, тонкие прутья, вроде побегов травы, вытягивают кверху свою лишенную тени крону. Между ними прячется исполинская крапива, одно прикосновение которой парализует всякое живое существо.

Около цветов веселыми роями мелькают мириады птиц; на земле, под ногами наших лошадей, их еще больше: тут цесарки, куропатки, голубые и розовые ара, словом, такой же разнообразный цветник, только крылатый…

Мы скакали уже в течение двух часов. Голод и жажда начинали томить нас. Однако роскошная растительность не могла дать нам ни одного плода, ни одной капли жидкости. Австралийская природа, как я сказал, не вписывается ни в какие классификации животного и растительного царства, известные нам. Не зная ее законов, никто из нас, несмотря на мучения жажды, не осмелился сорвать какой-нибудь плод: все боялись наткнуться на яд. Наконец инстинкт лошадей, которому мы доверились, открыл источник сладкой воды, которая утолила нашу жажду. Отдохнув немного у источника, люди и животные уже приготовились было скакать далее, как вдруг вблизи послышалось чье-то тяжелое, учащенное дыхание…

Бросившись ловко на спину кенгуру, Мирадор сразу задушил его

Преследуемый нашими неустрашимыми собаками, на прогалину выбежал кенгуру в сильном изнеможении. Взмыленная шерсть, высунутый язык и повисшие уши свидетельствовали о том, что ему пришел конец. Измученное животное стремглав кинулось в воду и, припав к ней, стало жадно утолять жажду. Не отстававшие собаки бросились на него, кусая за поджилки. Тогда зверь перескочил на другой берег. Этот прыжок мы приветствовали громким «ура!», так как видели, что ему не скрыться. Зверь для защиты занял позицию у ствола огромного дерева с морщинистою корой в извилинах которой легко мог поместиться человек. Владеющий силою только в задних ногах, кенгуру оперся передними ногами о дерево и принялся с ожесточением лягаться задними. От страшных ударов мощных лап наши собаки взлетали на воздух, как мячики. Уже молодой Руфло с воем катался по земле с разбитою челюстью, а другая собака — с переломанными ребрами. Зверь был очень опасен. К счастью, Мирадор поправил все дело: бросившись ловким движением на спину кенгуру, он разом задушил его. Мы приветствовали этот ловкий маневр радостными криками, а Кирилл немедленно отделил порядочный кусок мяса для благородных победителей. Затем он принялся медленно свежевать странное животное, о котором говорят, что капризная австралийская природа соединила в нем голову и передние ноги грациозной газели с задом жеребенка. Самые лакомые части туши были тут же изжарены и съедены нами.

Отдохнув у источника, мы двинулись в обратный путь к своему каравану и достигли его безо всяких приключений.

Глава VII

Дальнейший путь. — Мисс Мэри, — Герр Шаффер является вполне благовоспитанным господином. — Последняя станция. — На границах пустыни. — Два слова о дрэйманах. Обед у сэра Форстера. — Туземные блюда. — Прощание с гостеприимным хозяином. — Пропажа и возвращение немца, — Мои подозрения, — Счастливые рудники. — Встреча с туземцем.

Так как вышеприведенный рассказ достоверен во всех подробностях, а не выдуман моей фантазией, то и события в нем изложены в своем хронологическом порядке без всяких прикрас или преувеличений, столь свойственных романам.

Не желая утомлять читателя описанием всех перипетий нашего путешествия, я буду упоминать только об особо важных эпизодах. Поэтому нам придется весьма часто оставлять без внимания продолжительные отрезки пути, не ознаменованные ничем примечательным.

Но возвращаюсь к рассказу.

После охоты на кенгуру прошло несколько дней. По мере нашего приближения к северу жара делалась все тяжелее. Мельбурн, лежащий почти под 38° южной широты, имеет относительно приятный климат, исключением является лишь жаркое время года. Напротив, чем ближе мы продвигались к северу континента, тем становилось жарче, и роскошная растительность этого края давно бы сгорела под лучами солнца как в печи, если бы не дожди, периодически освежающие ее.

Двадцать верст прошли мы без всяких помех. Общее состояние путешественников было превосходным. Несравненный по своему влиянию на здоровье, австралийский климат подействовал благоприятно даже на нежный организм мисс Мэри, цветущие щечки которой своим румянцем поспорили бы с любой розой. Прелестная, храбрая девушка весело проводила время то в фуре, где у нее была постель, то на спине Фанни, прекрасной чистокровной лошадки, с которой племянница сэра Рида управлялась, как настоящая амазонка.

Что касается немцев, то они, в особенности герр Шаффер, были сама предусмотрительность. Казалось, он даже не вспоминал о нашей с Кириллом национальности и не замечал нашей неприязни. Выглядел он впрочем довольно милым человеком, лишь немного приторно-вежливым! Как было уже замечено мною, по-французски говорил он очень чисто, и вообще его можно было смело назвать вполне благовоспитанным господином. И все-таки я чувствовал к нему какое-то инстинктивное недоверие, на что, сознаюсь, в то время не имел никаких оснований. Меня преследовала мысль о том, что я раньше где-то видел эту фигуру. Но где — я не мог припомнить.

Пройдя два дня по берегам Дарлинга, мы поднялись по течению Оларий-Крика, красивой реки, которая привела нас к горе Победителя, ее истокам.

Тут мы достигли крайней границы обитаемых мест. Эта часть Нового Южного Валлиса соприкасается уже с пустыней. Явившаяся нашему взору станция была последней. Европейцы по ту сторону ее границ — это или диггеры, или бродячие торговцы, рассеянные по всему огромному континенту. Да еще если бы мы пошли вдоль телеграфа, протянувшегося через Австралию с севера на юг, от Южного Порта в бухте Пальмерстон до Порта Августа в заливе Спенсера, то, может быть, наткнулись бы на несколько английских конных патрулей, которые стерегут линию.

Станция Форстер, красиво расположенная у подножия горы Победителя, под 140° восточной долготы и 32° южной широты была последней на нашем пути. Радостный крик ее обитателей встретил наше прибытие. Нас не спрашивали, кто мы и откуда. Широкое австралийское гостеприимство растворяет двери дома пред всяким, кого только пошлет Провидение. Радушные хозяева благословляли наш приезд; случаи встреч с европейцами так редки в их пустынном краю! Единственные белокожие, которых видят жители этих отдаленных стран, — это дрэйманы, бродячие торговцы, доходящие до Счастливых Рудников, расположенных на 160 верст выше. Прежде они ходили из Аделаиды, но после того, как железнодорожный путь связал этот город с Кунингой, они отправляются из последнего пункта. Эти дрэйманы, исполняющие и роль почтальонов, одни только поддерживают правильное сообщение между пустынными окраинами и более цивилизованными областями. В их объемистых фургонах помещается целый склад разных вещей, необходимых для колонистов и рудокопов. Когда их фуры опорожняются, они возвращаются домой, обремененные кожами, шерстью и разными туземными продуктами, приобретенными по низкой цене. В соединении с доставкой казенной почты, подобная торговля дает им возможность быстро наживать большие состояния. Зато их честность вошла даже в пословицу: дрэйман с опасностью для жизни будет защищать все вверенное его заботам, от всевозможных воров с большой дороги, впрочем довольно редких здесь, особенно с тех пор, как ссыльные совершенно исчезли из Австралии.

Роскошный обед, отличавшийся тою особою респектабельностью, которая никогда не покидает гражданина Соединенного Королевства, был предложен нам вскоре по прибытии на станцию. Мы принялись за него с усердием путешественников, у которых долгий путь возбудилсильный аппетит. За столом прислуживали четыре рослых молодца с загорелыми лицами, рыжими бородами и широкими плечами, заставлявшими трещать надетое на них черное платье. Эти люди — настоящие скваттеры, два раза в году гоняющие свои стада на Аделаидские рынки. Несмотря на всю грубость и дикость, они прислуживали с ловкостью слуг из лучших домов.

Сэр Форстер, владелец станции, имея по правую руку мисс Мэри, а по левую майора, исполнял обязанности хозяина с любезностью истого джентльмена. Прямо против него сидел мичман Мак-Кроули, большой любитель выпить и поесть, которому теперь предоставился огромный выбор самых разнообразных произведений туземной и англо-французской кухни.

После отличного ракового супа майор, приверженец туземной кухни, — его старый слуга в этом отношении был артист первой руки, — обратил наше внимание на одно странное кушанье, совершенно неизвестное нам.

— Только, Кроули и вы, Буссенар, прошу не судить о блюде по одному его виду, а сначала попробуйте, — проговорил он и показал нам фарфоровую тарелку, полную желтоватых трубок, вроде макарон.

— Однако вид-то у вашего блюда непрезентабельный, — заметил я, брезгливо посматривая на кушанье.

— Попробуйте!

— А что это?

— Ах, какой вы недоверчивый человек! Да это личинки насекомых, вытащенные из зеленых стволов капустной пальмы.

— Личинки?!

— Да… За их появлением тщательно следили, потом их вымочили в ягодном соке каркаса. Это превкусное блюдо!

— Но это навозные черви! — не сдавался я.

— А устрицы разве лучше? А лягушки, одно из любимых французских блюд? Впрочем, увидите сами.

Соединяя слово с делом, он взял одну трубку большим и указательным пальцем и с наслаждением проглотил ее.

Я был побежден, если не убежден… попробовал, — сначала робко: оказалось очень вкусно.

— Что я вам говорил? — вскричал торжествующим тоном майор. — А попробуйте-ка теперь тех насекомых, которых вы видите по левую руку.

— Какие насекомые? Разве это не каштаны?

— Ваши каштаны — большие насекомые, до сих пор еще не определенные энтомологами, что, впрочем, нисколько не умаляет их вкусовых качеств. Они представляют нечто среднее между пауками и жуками. Их собирают при восходе солнца и некоторое время держат на легком огне. Это поджаривание очищает их от ножек и крыльев, придавая в то же время им аромат и вкус, схожий с орехами. Туземцы их очень любят. Европейцы, как видите, не отстают от дикарей.

Я сомневался, хотя результат первой попытки несколько ободрил меня. Э, да что тут! После личинок отчего не съесть и насекомое?! Я решился. Одно из самых крупных насекомых захрустело под моими зубами… Сердце мое до сих пор волнуется при этом воспоминании. Мне казалось, что я жую горсть клопов. Я заподозрил обман, если бы не видел майора, который с наслаждением грыз ужасных животных.

— Не беспокойтесь, — произнес мой руководитель по части гастрономии, заметив мое смущение, — сосочки вашего языка скоро привыкнут), и вам это блюдо будет нравиться еще больше, чем мне.

— Сомневаюсь.

— А теперь отведайте филе вон из той прекрасной пресноводной трески: это такое чудо. Да только поторопитесь, а то Кроули все скушает один.

— Дорогой майор, — сказал со своей стороны лейтенант Робертс, — обращаюсь и я к вам, как к известному знатоку туземной кухни, будьте добры, объяснить мне, что там за блюдо?

— Какое блюдо, милый Робертс?

— Напротив вас. Я вижу тут в желтом соусе с фасолью какие-то куски мяса, похожие на ободранных мышей.

— Ободранных мышей! — вскричал в негодовании майор. — Ах, Робертс! Как вы неуважительно отзываетесь о колониальном поваренном искусстве!

— Но, дорогой майор… вид-то у них…

— Ваши ободранные мыши, — продолжал с комической важностью Гарвэй, — маленькие опоссумы.

— Майор, — вскричали мы в один голос, — простите европейским дикарям их невежество!

Эта комическая просьба рассмешила майора, который продолжал свои объяснения.

— Опоссум, — говорил он, — родит дюжину маленьких, плохо развитых и похожих больше на куски мягкого желатина, детенышей. Маленькие, величиною с вишню, зверьки подобно рожкам пристают к груди матери и в таком положении остаются день и ночь в продолжение месяца, по истечении этого срока вскармливание молоком матери кончается. Но при малейшем шуме они все-таки бегут к груди в обширную материнскую сумку. Те, которых вы видите пред собою, взяты как раз в последний момент их кормления: это опоссумы-сосунцы. Мой Том очень искусен в приготовлении этого блюда. В интересах ваших добрых отношений с ним, попробуйте: я уверен, оно покажется вам превосходным.

— Рискуя навлечь неблаговоление Тома, — возразил я со своей стороны, — я предпочту ростбиф и жаркое и, не медля более, сейчас наверстаю упущенное.

— Я далек от мысли порицать вас за это, однако вы можете без опаски, по крайней мере, отдать дань этим маленьким птичкам.

— О да! — откликнулся Кроули с набитым ртом, — это ведь австралийские овсянки?!

— Кой черт, овсянки! Мы говорим совсем не о них, а о полевых жаворонках Франции. Смотрите, милый Буссенар, здесь видна и этикетка. Я знаю ее хорошо.

— Вот это правда, — отвечал я, любуясь надписью на родном языке. — Однако какая необыкновенная встреча: произведение Франции и… в австралийской пустыне!

— Мне присылают их из Франции четыре или пять раз в году, — скромно заметил сэр Форстер, — это великолепное блюдо.

— Майор, — вскричал я в волнении, — не взирая на ярость Тома во всеуслышание провозглашаю превосходство родных жаворонков над сосунцами опоссума и обжаренными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

— Вы правы, мой милый француз, за здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! — проговорил майор, чокаясь со мною. — Несмотря на горячие просьбы нашего хозяина, — тут Гарвэй красноречивым жестом поблагодарил сэра Форстера, — мы не можем провести у него более одной ночи. Тем не менее этот достойный человек, желая подольше побыть с нами, решился верхом проводить нас до границы своих владений, в которых, на пространстве 400 квадратных верст, пасется 5000 быков, 40 000 овец и не известно сколько тысяч лошадей.

* * *

— До свидания, счастливого пути! — проговорил сэр Форстер, пожимая нам руки. — Не забудьте меня по возвращении!

— До свидания! Счастливо оставаться! — отвечали мы, прощаясь на другой день с гостеприимным хозяином на рубеже его владений.

Снова потянулся наш долгий путь. Дни проходили за днями, спокойно, неутомительно для нас. Одна только жара становилась все чувствительнее. Это было единственное неудобство, встреченное нами среди роскошной тропической растительности. В общем же путешествие проходило очень приятно; на каждом шагу нас ожидали впечатляющие картины дикой, но щедрой природы юга; словом, мы все более углублялись в страну неожиданностей и контрастов.

Перейдя реки Сиккус и Пасмур, наш караван двинулся мимо холмов Флиндерса. Тут 40 верст отделяли нас от телеграфных столбов станции Бельтона. При подобной близости почты у меня явилось сильное желание послать телеграмму в родной Париж с добрым пожеланием своим литературным товарищам, однако усилием воли я преодолел, хотя не без сожаления, это искушение.

Вдруг я хватился герра Шаффера. Куда же скрылся наш скромный и усердный начальник каравана? Никто не мог ответить мне на это: он словно в воду канул.

— Догонит нас на дороге, — заметил сэр Рид. Однако я обеспокоился, и прежние подозрения стали закрадываться в мою душу.

Старый скваттер не обманулся: вечером немец присоединился к каравану. На удивленные наши взгляды он хладнокровно отвечал, что увлекся стаею казуаров[9]. В качестве результатов счастливой охоты он представил нам даже одну из этих огромных птиц, висевшую у него на луке седла.

Однако я почему-то не верил его словам и быстро взглянул ему в глаза. Мне показалось при этом, что он немного смутился и слегка покраснел. Я перевел глаза на лошадь. Бедное животное было все в мыле и крови. Какую бешеную скачку должно было оно вынести, чтобы дойти до подобного состояния? Не знаю почему, острое подозрение снова защемило мне сердце. Что, если эта охота только для отвода наших глаз, и его отсутствие имело другую цель? Из-за казуаров не мучают так лошадей, как бы последних ни много было. А если немец замышлял недоброе?.. При этой мысли у меня появилось неодолимое желание всадить пулю в лоб почтенного герра, несмотря на все доводы рассудка о том, что поведение его пока безупречно. Ах! Как я сожалею теперь, что не последовал этому первому движению, безумному, глупому, — называйте как хотите, — но инстинктивному! Сколько страшных бедствий мы избегли бы! Но тогда никто не предполагал никаких злых замыслов в тевтонце.

Мы проехали, не останавливаясь, мимо Вильком-Майна (Счастливые Рудники), едва возникшего города, где только несколько домов возвышаются среди невообразимой смеси палаток и дощатых бараков. На улицах целые болота, в которых телеги увязают до осей, а лошади по самую грудь. На каждом шагу, подобно Балларату и Бендиго, свистят и дымят паровые машины. Их серный дым застилает свет, шум заглушает речь. Здесь разработка копей ведется почти исключительно крупными обществами с солидными капиталами. Диггеров почти не видно, разве только изредка попадаются небольшие горстки их, промывающих песок. Зато всюду глаз наталкивается на группы «желтолицых жителей Неба», с необыкновенным терпением и усердием промывающих и перемывающих песок, уже разработанный обществами.

Наконец, переступив 30-ю параллель и реку Тайлор, мы миновали озеро Грегори. Еще сотня верст, и можно было достичь Купер-Крика. Половина пути тогда пройдена, — конечно, половина самая легкая.

Раз утром мы с Кириллом опередили караван на несколько сотен сажен. Своих собак я благоразумно держал на своре[10], во избежание каких-нибудь непредвиденных выходок с их стороны. Вдруг они стали выказывать признаки беспокойства и с глухим рычанием рваться с привязи. Одна из них оборвалась и с яростным лаем бросилась к густому кустарнику.

Я поспешил за ней, осторожно раздвинул широкие листья и — судите о моем удивлении — увидел пред собою нагого молодца, черного, как солодковый корень. Туземец, изумленный не менее моего, в остолбенении уставился на меня, вращая своими белками. Но через минуту страх перед белым заставил его бежать.

Я увидел перед собою нагого молодца, черного как солодковый корень

Это совсем не входило в мои расчеты: черномазый мой мог призвать своих, и кто знает, что может случиться. Зная об ужасном действии, какое производит на этих детей природы огнестрельное оружие, я мгновенно поднял свой револьвер и один за другим выпустил шесть зарядов над самою головою молодца.

Глава VIII

Черный объедало. — «Кооо-мооо-гооо-ееее!!» — Черномазая банда. — Наш Том загордился. — Корробори. — Благодарность дикарей. — Что такое бумеранг. — Чудесное оружие. — Ловкость наших черных приятелей. — Прощание.

Опешив от неожиданности, грохота, дыма и огня моих выстрелов, дикарь уморительно подпрыгнул, как заяц, точно свинец уже попал ему в икры, и растянулся на земле с таким комически-жалким выражением покорности, что я расхохотался до слез.

Между тем к месту происшествия прибежал Том. При виде своего соотечественника он обратился к нему с несколькими фразами на каком-то гортанном наречии, сопровождая свои слова, для большей, верно, выразительности, чувствительными толчками в бока. Подобное энергичное обращение сразу возымело действие: туземец робко поднял на меня глаза, но затем тотчас же снова распростерся на земле с глупою миною дикаря, выражающего свое почтение пред высшим существом.

Вид бедняги был очень жалок: загорелый, истощенный до крайности, поджарый, подобно голодному волку, он, казалось, умирал от голода. Из жалости ему дали кусок хлеба. Несчастный бросился на него с волчьею жадностью. Слышно было только, как хрустели его челюсти. Через минуту от пятифунтового хлеба осталось одно воспоминание. Я смотрел и удивлялся: каких чудовищных размеров, должно быть, был желудок у этого дикаря: вслед за хлебом он отправил в свою утробу добрый кусок мяса, равный порции по крайней мере взвода солдат (а вы знаете, какова мясная порция английского солдата). Здоровый ковш рома, жалобно выпрошенного у нас, завершил завтрак нашего объедалы и привел его в блаженно-веселое состояние, выразившееся в кувырканьях, обезьяньих гримасах и бессвязном бормотанье.

Обратившись потом к лесу, он сложил у рта обе руки в виде воронки и во всю глотку заорал: «Кооо-мооо-гооо-ееее!!!»

Этот крик, одинаковый у всех австралийских дикарей от Сиднея до Перта, от мыса Горн до Мельбурна, несомненно служил призывным сигналом: очевидно, наш молодец, восхитившись радушием белых, приглашал и собратьев своих попировать за чужой счет.

Наше предположение оправдалось при виде целой толпы черномазых, робко приближавшихся к нам со знаками глубочайшего уважения. Всех их было, мужчин и женщин, человек до ста, не считая многочисленных детей, сидевших но двое, по трое почти у каждой женщины в плетеной корзине за спиною. Тошнотворный запах, бросившийся щам в нос при их приближении, заставил нас невольно отшатнуться. Решительно, австралийский дикарь — самое нечистоплотное животное! Какая вонь, какая грязь! И эти жалкие двуногие, смеющиеся идиотским смехом мандрила[11], называются царями природы! Не верится даже!

* * *

Между тем, ободренные нашими добродушными взглядами, дикари подошли поближе и жалобно стали стучать кулаками по животу, намекая на свой сильный голод. Мы дали им остатки обеда, на которые они накинулись с той же жадностью, как и их собрат.

Утоливши свой голод, черная банда живо развеселилась. Несколько стаканов рома и коньяку окончательно привели их в благодушное настроение. Как ни в чем не бывало дикари принялись наперебой развлекать нас своими обезьяньими кувырканьями. Не знаю почему, но при взгляде на них, мне вдруг представилось, что они сейчас встанут на четвереньки: до того все их ухватки напоминали животных.

Наш Том, естественно, смотрел на этот сброд с глубоким презрением. Судите сами. Те ходили нагишом, а он одет в настоящие панталоны, правда немного стеснявшие его, но зато как он был в них величествен! Далее, ярко-красная фланелевая рубашка облегала его торс, широкий кожаный лакированный пояс, за которым висели нож и револьвер, стягивал его стан: прибавьте к этому и то, что он говорил по-французски! Столько важных преимуществ могли хоть кому вскружить голову. Неудивительно поэтому, что он обращался с соплеменниками как их начальник, а те почитали его как бога.

Виды старого дикаря, однако, не простирались так далеко: ему просто хотелось угодить нам. Заметив, что его сородичи очень забавны для нас, он приказал им, в отплату за наше угощение, протанцевать «корробори».

Невозможно описать той важности, с какою он обратился при этом к сэру Риду:

— Господин, черные хотят танцевать «корробори».

Слышите? Черные!.. Каково? Мы все искренне расхохотались. По знаку чудака начался «корробори». Он состоял в разнообразных прыжках вперед, назад, в стороны, в кривляньях и ломаньях, удививших бы любого клоуна, наконец, в воинских упражнениях. Черномазые удальцы ловко метали свои копья, на лету подхватывали их, опять метали, прыгали друг через друга, боролись, шумели, орали во все горло… Через полчаса, запыхавшись от усталости, плясуны в изнеможении повалились на землю. Наградою за танец было новое количество провизии, которую они приняли с гримасами живейшей благодарности. Вождь племени, отличавшийся от своих подчиненных только пером, продетым сквозь ухо, да ожерельем из змеиных зубов, захотел со своей стороны отблагодарить нас.

— Прежде чем возвратиться в родные леса, прошу белого господина принять от меня на память этот бумеранг, — так обратился он к сэру Риду через Тома.

Такое деликатное внимание тронуло нас до глубины души. Черные, казавшиеся нам почти животными, поднялись в наших глазах. Еще более тронуло нас, когда все они, словно по данному знаку, поднялись с мест и стали предлагать нам свое оружие: кто копье, кто дротик, кто каменный топор. Подобное дружелюбие помогло даже мисс Мэри побороть свое отвращение и брезгливость. Она ласково подала женщинам несколько кусков материи, что привело тех в невыразимый восторг.

Благодарные дикари превозносили нас до небес. А один из них пошел еще дальше и, подойдя ко мне, пантомимою объяснил мне употребление бумеранга.

Бумеранг — оружие, известное только среди австралийских дикарей. Это кусок твердого черного дерева, немного изогнутый, длиною вершков 17, шириною в два вершка и толщиною в один. Посередине он выгнут в дугу, а на одном конце утолщен и закруглен; другой конец плоский.

При пользовании им туземец хватает обеими руками за утолщенный конец, некоторое время быстро кружит над головою и потом с силою бросает его.

Тут происходит очень странное явление. Бумеранг, кружась и со свистом разрезая воздух, отлетает сажен на 7–10 и падает на землю, но в ту же минуту отскакивает и быстро возвращается назад, ломая и разбивая все встречное.

Искусство сообщить ему это движение зависит от умения надлежащим образом держать руку при бросании, чего не удавалось еще ни одному европейцу; о том, как им владеют туземцы, свидетельствовал следующий случай.

В 25 шагах от нас, на низкой ветви мимозы, сидел вяхирь. Не чуя близкой беды, бедный голубок с тихим воркованьем занимался своим туалетом. Черномазый артист захотел на нем продемонстрировать свое искусство. Отскочив аршина на три, он ловко метнул свое оружие в птицу.

Не успела птица взмахнуть крыльями, как смертоносный удар поразил ее, разбив и ту ветку, на которой она сидела

Та не успела взмахнуть крыльями, как смертоносный удар поразил ее, разбив и ту ветку, на которой она сидела. Тотчас после того бумеранг послушно возвратился к ногам владельца, а пораженный насмерть вяхирь без звука стремительно упал на землю. Мы невольно вскрикнули от изумления.

Для большего эффекта чернокожие показали нам еще следующий опыт. Один из них, отойдя сажен на 15, воткнул свое копье в землю, на конец древка поместил убитую птицу и возвратился к нам. Потом, встав спиною к своей цели, дикарь бросил бумеранг в направлении, прямо противоположном тому, которого следовало держаться. Оружие упало шагах в десяти от него, коснулось земли, как и в первый раз, затем снова отскочило, прожужжало мимо самой головы охотника и подобно молнии опустилось на птицу. Удар был так силен, что не только птица, а и самое копье разбилось вдребезги.

После этого наши минутные друзья собрали свои снаряды, снова засвидетельствовали нам свою глубокую благодарность и исчезли с наших глаз. Свежий ветер развеял их запах, и только обглоданные кости, остатки пиршества, напоминали о пришельцах.

Глава IX

Среди австралийской пустыни. — Природа пятой части света. — Растения и животные. — Птицы. — Каменистая пустыня. — Ночлег. — Лес без тени. — Адская жара. — Волнение Тома. — «Ваи-ванга», или птичье дерево. — Безрассудная отвага Кирилла.

Странное путешествие! Удивительный край! Мы ехали уже 25 дней, и огромное расстояние в 800 верст отделяло нас от Мельбурна. Купер-Крик, могила славного Бурке, осталась позади нас в 60 верстах. Мы вторглись в такую страну, где не ступала еще нога ни одного европейца. И тут, и далее, на 1000 верст пред нами, лежала девственная австралийская пустыня…

Непроницаемый покров, застилающий таинственный материк, стал наконец мало-помалу подниматься передо мною. Наши европейские взгляды понемногу стали свыкаться с австралийскою природою и ее странностями. Мы уже освоились с тою мыслию, что здесь каждый шаг может сбить с толку любого натуралиста-классификатора, и бросили все попытки точно определить здешнюю фауну или флору. Казалось, здешняя страна капризна, как дитя. Нельзя установить никакого правила, никакого порядка, — это обширный хаотический пандемониум, где природа всеми силами как будто сопротивляется совершенствованию. Оттого и животное и растительное царство здесь как бы остановилось в своем развитии, сохранив допотопный вид.

Растения здесь почти исключительно однодольные или тайнобрачные, то есть самые простые в растительном царстве; но зато они достигают огромных размеров, например, встречаются папоротники в 150 футов!

Животные — только травоядные и принадлежат к разряду сумчатых, то есть имеющих прибрюшную сумку, куда они прячут своих детенышей. Все они отличаются причудливыми формами тела, как, например, кенгуру или утконос, наполовину зверь, наполовину утка.

Большая часть птиц имеет такой же странный вид. Окраска, величина, голос — все сразу отличает их от европейских собратьев, все поражает натуралиста. Здесь ара — величиною с курицу, лебеди — черные, казуары — хотя птицы, но не летают. У этих странных птиц самки кладут только яйца, а самцы высиживают и выкармливают детенышей.

Эти заметки я делал у подножия огромного дерева, удивительные листья которого не могли дать нам здесь ни малейшей тени. Мы уже два дня как вступили в знаменитую каменистую пустыню, где только и попадаются подобные деревья. Однако усталость заставила нас довольствоваться этим местом для лагеря. Заморив голод сухою говядиною, мы поудобнее завернулись в свои плащи и улеглись спать.

Усталость заставила нас довольствоваться этим местом для лагеря

Веселое щебетанье птиц разбудило нас на рассвете. Минуты через четыре все было собрано, и наш караван отправился в путь. Жгучий жар скоро сменил довольно ощутимую свежесть прошедшей ночи. Едва солнце появилось на горизонте, как мы уже почувствовали себя словно у пылавшего костра. Три часа продолжалась мучительная пытка: мы просто горели от жары, наши животные чуть не падали от усталости, а нам все не встречалось ни листка зелени, ни малейшей тени. Ни одно дуновение ветра не шевелило листья странных деревьев, словно это были окаменевшие отростки. Листья у всех них были прикреплены к ветвям острием вниз и обращены к солнцу ребром, так что все солнечные лучи, нисколько не задерживаясь, падали на наши бедные головы. Адская жара доводила нас до полного изнеможения.

Наконец мы вышли на одну прогалину. Огромное дерево, гигант между прочими, гордо возвышалось здесь посредине и, — благодарение Небу! — имея обыкновенные листья, обещало нам отрадную тень. Мы готовились тут расположиться.

Но что сделалось с Томом? Он кричит, машет руками, волнуется. Не поражен ли он солнечным ударом?

Это было бы крайне печально. Все с сожалением смотрят на беднягу. Один майор, зная хорошо своего слугу, не разделяет общего мнения. В голову его приходит мысль о том, что, верно, случилось что-нибудь неладное. Он командует «стоп!» и подъезжает к Тому. Тот отчаянно жестикулируя указывает на дерево, предмет наших мечтаний, и произносит несколько малопонятных для нас слов, что производит, по-видимому, сильное впечатление на майора.

— Что за причина остановки, майор? — спрашиваю я, уставши ждать. — Скорей к тени, к тени: мы умираем от жары, особенно мисс!..

— Очень жаль нашу милую девушку, но здесь невозможно сделать привала, а нужно как можно скорее бежать.

— Бежать!.. Зачем?

— Вы знаете, как называется это дерево? Ваи-ванга. Понимаете, ли, ваи-ванга?

— Ничего не понимаю, — откровенно сознался я.

— Да это «птичье дерево»!

Я расхохотался.

— Милый друг, здесь все деревья птичьи.

— Я никогда раньше не видел этого растения, но хорошо знаю его репутацию по рассказам охотников. Они не преувеличивают. Видите сами, в каком возбужденном состоянии мой Том!

— Э! Я вижу пред собою только одну большую крапиву (Urtiga gigas), по-моему совершенно безвредную, хотя ожог ее и не особенно приятен…

— Скажите — смертелен.

— Ну, это вы преувеличиваете.

— К сожалению, нет. Это дерево хорошо известно австралийским натуралистам. Его называют «птичьим деревом» потому, что всякая птица, которая коснется его смертоносных листьев, в одно мгновение падает мертвою.

— Черт возьми! Да вы шутите?

— Время ли шутить? Посмотрите, сколько маленьких скелетов валяется кругом дерева: это все его жертвы!

— Нужно, значит, отказаться от тени и опять возвратиться в пекло? — проговорил я с неудовольствием.

— Нужно поскорее ехать.

Дерево-людоед

Я подошел к удивительному дереву и с любопытством натуралиста, нашедшего диковинку, принялся рассматривать это дитя австралийской природы.

— Глупости! — раздался голос за мною. — Это все бабьи сказки. Ну видано ли, чтобы дерево сожрало целого человека? Еще какую-нибудь пичугу — можно поверить. А то… Нет, я пойду, лягу там!

Это говорил Кирилл, мой Фома неверующий. Он приближался твердыми, уверенными шагами.

— Берегись! Если случится с тобою беда, я буду безутешен.

— Что вы?! Бояться пустой травы! Э, как вас напугал черномазый! По мне — это все выдумки. Смотрите!

И, соединяя слово с делом, мой Кирилл храбро схватился за один из широких листьев, висевших в 5 футах от земли. Но не успел он докончить своих слов, как всею массою тела тяжело упал на землю.

Глава X

Смертоносное растение. — Черный эскулап. — Удивительное лекарство. — Спасение. — Мы въезжаем в лес. — Загадочное происшествие. — Вайненд. — Странное существо. — Меткий выстрел. — Обманутый лакомка. — Плотоядное растение. — Рискованный опыт. — «Ой, ой! Больно!» — Съеденный ара. — Глупый край.

При виде безжизненного тела друга у меня вырвался отчаянный крик: я думал, что все кончено… Все потеряли голову, только Тому не изменила его самоуверенность. По его энергичному знаку мы вынесли бедного малого из зловредной тени. Смертоносный лист остался в его конвульсивно сжатых пальцах. Тогда старик, обернув материей свою руку, предохраняясь от ядовитых прикосновений, осторожно вынул этот лист и далеко отбросил его. После этого мы раздели больного донага. Странно: на теле не было никакой раны.

Это любопытное явление сильно поразило меня. Тщетно я искал объяснения ему, — ни прочитанные книги, ни прежняя моя практика не могли дать его. Раны не было, однако матовая бледность покрывала всю левую сторону тела. Вся она была холодна, бескровна и бесчувственна, будто подверглась действию анестезирующего вещества.

Схватив бывший при нас спирт, я принялся энергично растирать пораженные участки, но без видимого результата. Однако биение, хотя и слабое, сердца не лишало меня надежды. Растирание продолжалось, но холодный пот начал уже прошибать меня при виде безуспешности всех стараний. Куда же это девался Том? Вот уже двадцать минут, как он пропал. Что делать! Все мои знания оказывались бессильными!..

Вдруг короткий горловой звук заставил меня поднять голову: предо мною стоял старый Том с пучком трав в руках. Взяв горсть травы, он разжевал ее и выплюнул сок на пораженные места, которые затем принялся сильно растирать. Я помогал ему но мере сил. Бедный старик жевал до изнеможения, пока не истощились у него слюнные железы. Зеленоватый сок тонкими ручейками тек по членам Кирилла, грудь которого слегка заколыхалась. Со своей стороны я производил искусственное дыхание. Потом, желая помочь более ощутимо, я тоже схватил горсть принесенной травы и доверчиво положил ее в рот, но сейчас же с криком выплюнул. Из каких адских веществ Том составлял свое лекарство? Мне казалось, что это был самый крепкий кайенский перец. Я поспешил выполоскать поскорее свой обожженный рот. Между тем на Тома жгучее вещество, по-видимому, не производило никакого действия. Он хладнокровно продолжал жевать и выплевывать слюну.

Наконец, благодаря нашим усилиям, больной открыл сначала один глаз, затем другой и сделал несколько слабых движений. Чтобы ускорить его выздоровление, мой черный эскулап растер на ладони остаток своих растений и, приготовив что-то вроде пластыря, облепил им всю больную часть тела. Потом он попросил у меня сигаретку, закурил ее и уселся на корточки пред больным, бормоча какие-то непонятные слова.

— Что это ты говоришь?

— Хорошо будет, если твой будет растирать.

— Да? Так давай же!

С этими словами я поднял пластырь, под которым наш больной кричал, как бесноватый.

Следствием своеобразного пластыря и наших вторичных растираний было то, что больные места на теле Кирилла покраснели, точно у вареного рака. Но, о Гиппократ! Зато какой результат! Больной делает движение, старается приподняться…

— Друг, — нежно обратился к нему тогда Том, подавая свою чудесную траву, — скушай ее!

— Слышишь ли, Кирилл? Он просит тебя пожевать травы. Возьми же!..

— Ох! Ох!

— Ну же, бери скорей!

— Хорошо… давайте… но… оденьте меня!..

Эта просьба, произнесенная слабым голосом, невольно заставила меня улыбнуться. Мы удовлетворили его желание и потом отнесли под деревья, неподалеку от наших беспокоившихся друзей.

— Лучше ли тебе? — обратился я, наклонившись к больному.

— Немного. Я все еще чувствую слабость в ногах, но это пройдет. Да что за черта я жую? — продолжал он более твердым голосом, — как будто похоже на щавель.

— Как? Тебе не жжет рот?

— Нет.

— Так жуй больше.

Я посмотрел повнимательнее на растение. Его красная нервация и длинные листья сразу открыли, что оно из рода кислицы (Oxalis). Его удивительный сок, очевидно, служил противоядием ужасному растению.

Благодаря искусству Тома Кирилл наконец встал на ноги. Его благодарности избавителю от смерти не было конца. С чувством пожимая руку черного врача, он тут же снял с себя свои серебряные часы и отдал их удивленному Тому. С тех пор луковица Кирилла болталась на шее австралийца между его амулетами и ожерельями. С этих же пор дружба до гроба соединила старика туземца и моего верного товарища.

Прошло с час времени после этого случая, который мог иметь столь печальные последствия. Жгучий жар расслаблял до невозможности наши члены. Дыхание в груди стеснялось. Еще верста — и мы свалились бы в полном упадке сил. К счастию для нас, лес (если, впрочем, можно так назвать невероятную смесь необыкновенных австралийских растений) внезапно изменился.

Странные деревья с тонкими, проволочными листьями цвета меди или цинка исчезли. Красивые ручейки, покрытые великолепными цветами, зажурчали в высоких берегах.

— Ура! Друзья мои! — вскричал майор, давая шпоры своей лошади. — Двух дней отдыха здесь не будет много!

Наш друг был всего саженей на десять впереди нас. Желая, со своей стороны, поскорее избежать палящих лучей солнца, каждый из нас также пришпорил свою лошадь.

Но тут произошло нечто удивительное. Едва майор въехал под прохладную тень, как его лошадь задела ствол одного огромного эвкалипта; почти в тот же момент на ее круп свалился длинный кусок коры. Испуганное животное сделало ужасный скачок, так что, будь на месте майора менее искусный наездник, он был бы непременно выбит из седла. Потом скакун вдруг поднялся на дыбы, закружился, зафыркал и стрелою пустился вскачь с жалобным ржанием, закусив удила.

— Вперед, господа! — вскричал лейтенант Робертс.

— Случилось что-то странное! Вперед, не жалейте своих коней!

Мы помчались, как бешеные, за испуганной лошадью, которая уже совсем не слушалась голоса хозяина.

— Знаете что, господа? — сказал Робертс, человек необыкновенно хладнокровный и быстро реагирующий, — не пустить ли пулю в круп лошади? Это задержит ее бег.

— Берегитесь! — отвечал я. — Я не боюсь, что вы раните майора, но, если раненое животное упадет, всадник погиб.

Прошло четверть часа бешеного галопа. Расстояние между нами и майором стало заметно сокращаться. Вот уже можно было слышать его голос. Между тем его измученная лошадь начала как будто замедлять свой бег. Ее горячее дыхание, со свистом вылетавшее из ноздрей, сделалось прерывисто. Она стала поворачивать свою голову направо и налево, раза два-три споткнулась, потом вдруг тяжело повалилась набок, едва не придавив всадн’ика. К счастию, тот не потерялся и ловко выпрыгнул из стремени.

— Ах, черт возьми, майор! А вы ловко скачете!

— Право, я не знаю, что сделалось с моею лошадью: она совсем обезумела.

В то время как мы соскочили на землю, животное сделало новый прыжок и попыталось было бежать, но повод в сильной руке майора заставил ее отказаться от этой попытки.

Мы поспешили осмотреть круп животного, чтобы уяснить причину ее бешенства.

Там впилось в тело лошади какое-то мягкое, морщинистое, бесформенное, коричневато-грязное существо, которое и мучило несчастного коня.

— Ужасный зверь! — воскликнул я с отвращением.

— Вайненд, — сказал спокойно Том, вытаскивая из ножен свой длинный нож. — А, ты пила кровь господина Али. Так вот тебе!

С этими словами добрый старик разрезал странное существо по всей длине его тела. Внутренность его была вся наполнена кровью. Пять секунд спустя оно упало, как пласт, на землю.

Освободившись от своего врага, благородное животное сразу успокоилось, повернуло свою умную голову к избавителю и попыталось зализать рану на боку, откуда кровь лилась интенсивнее, чем из сорока ран.

Том и тут поспешил лошади на помощь. В то время как он смачивал ей укусы свежею водою, мы с любопытством рассматривали странное существо, трепетавшее на земле в последней агонии.

Оно имело в длину около шестнадцати вершков, четыре в ширину посредине и около двух в толщину. Эта масса, где не было ни головы, ни глаз, ни членов, представляла бесформенную мякоть, которую издали легко было принять за кору эвкалипта. Я ногою поворотил удивительное животное, и мы увидели его брюхо, вид которого вызывал смесь ужаса и отвращения.

Семьдесят пять или восемьдесят присосков, аналогичных щупальцам спрута, расположенные в три линии, открывались в желудке, как у пиявки, и представляли собой огромные рожки.

Том, наш старый учитель по австралийской естественной истории, объяснил нам, что это животное обыкновенно держится в извилинах древесной коры и там поджидает свою добычу, о приближении которой узнает посредством длинных чувствительных волосков, служащих его единственным органом чувств. Питается оно сладким соком молодых деревьев, кровью животных с гладкою кожею, лягушками, иногда нападает даже на туземцев, к коже которых пристает с такою силою, что только одна смерть может заставить его отпустить добычу.

Достаточно наглядевшись на отвратительное животное, мы возвратились в лагерь, где уже начали беспокоиться о нашем отсутствии. Двух подобных происшествий в одно утро было слишком много даже для таких страстных искателей приключений, как мы.

Мак-Кроули закурил свою неизменную сигару и сибаритом разлегся в тени огромной софоры с длинными толстыми ветвями.

— Жаль, нет свежей провизии, — печально произнес он с видом человека, у которого никакие нравственные потрясения не могли заглушить требований желудка.

— Нет, мой милый Кроули, неправда: ведь вам обещали на завтрак одного прелестного ара, с сочным мясом, с…

— Ах, оставьте перечислять! — воскликнул он с комическим отчаянием, — только разжигаете аппетит!.. Однако, — продолжал он, переменив тон, — какая ужасная участь ожидала, было, вашего Кирилла — быть убитым страшными иглами гигантской крапивы Urtiga gigas!

— Кстати, Робертс, посмотрите, как нежно ухаживает Том за «господином» Али! А вы хотели пустить пулю в бедное животное. Это принесло бы большой убыток.

— Стойте! Мне пришла в голову одна мысль!

— Говорите, говорите, друг!.. Какая?

— Нужно утешить Кроули; для него ведь день без жаркого равносилен потерянному.

— Ага, понимаю! Вы идете промышлять для него ара?

— Конечно.

— Робертс, — сказал Кроули, — ваша дружба отныне для меня превыше всего на земле. Благодарю и принимаю.

— Не стоит благодарности, — с улыбкою отвечал лейтенант, — поблагодарите после, когда я застрелю вам одну из тех чудных птиц, которые кудахчут на высоте 400 футов над нами!

— Идите, идите, мой друг, и да благословит вас Небо.

Мичман лениво поднялся, поправил свой головной убор и подсел к нам. Робертс ушел вперед с маленьким карабином Флетчера, с помощью которого он производил чудеса по части стрельбы.

— Если выстрел будет удачен, Робертса по праву можно назвать удивительным стрелком, — заметил Кроули.

— Дело, — хладнокровно заметил со своей стороны Кирилл, волоча левую ногу, еще не оправившуюся от прикосновения крапивы.

— Через десять секунд, господа, одна из этих птиц упадет на землю, — заявил Робертс.

— Посмотрим, — отвечал мой скептик.

Робертс, вы‘ставив левую ногу вперед, голову отклонив несколько вправо, медленно прицелился. Прошло секунды две. Вдруг легкий дымок вырвался из ружейного дула, послышался треск и шум… Испуганные птицы моментально разлетелись во все стороны. Только одна мгновение держалась еще лапками за вершину дерева, на котором сидела, затем отчаянно вскрикнула, потеряла точку опоры и стала медленно падать на землю с распростертыми крыльями.

Громкое «браво» приветствовало искусного стрелка.

— Я съем ара! — возликовал мичман.

Бедный Кроули! Между блюдом и его ртом или, скорее, между жарким и вертелом была еще целая бездна. Дичь не упала на землю: она встретила при падении широкий лист прекрасного нежно-зеленого цвета, толстый и разрезанный до половины в длину. Едва она прикоснулась к нему, как лист вдруг сомкнулся и скрыл добычу с глаз изумленного лакомки.

Мы единодушно расхохотались при виде смущенной физиономии нашего мичмана.

— Кроули, вам, пожалуй-таки, придется есть сушеную говядину из фуры № 2.

— Подождите! Птица еще упадет.

— Если вам доставит это удовольствие, стойте тут, а мы пойдем завтракать. Прощайте! — и мы со смехом направились к своим фурам.

— Я вас прошу, подождите пять минут, — умолял раздосадованный Кроули. — Буссенар, вы наблюдаете удивительный случай, и ваши познания в естественной истории обогатятся новыми сведениями.

— Это, господа, действительно необыкновенно, — обратился я к остальной компании, польщенный в своем самолюбии званием ученого in partitus[12].— Здесь странная тайна…

— К которой я найду ключ, — заявил твердо Кроули. — Вы увидите, этот лист не съест меня.

— Не трогайте, не трогайте, сударь! — остановил его испуганный Кирилл. — Разве вам мало случая со мною? Я уверен, что если вы прикоснетесь к проклятому листу, то случится несчастие и с вами.

— Мой храбрый друг, не тратьте попусту слов; я так же упрям, как и вы. Я хочу непременно вложить руку в лист, а что из этого выйдет, увидим.

С этими словами мичман храбро опустил свой сжатый кулак на средину огромного листа, поднимавшегося на высоту человеческого роста. Явление, случившееся с ара, повторилось снова. Края листа быстро сомкнулись и сжали руку.

— Ах, это любопытно! — проговорил, не поморщившись, Кроули. — Я чувствую, словно тесная перчатка сжимает мне руку… Однако немного больно… Сильнее… Дьвольщина, моя рука немеет!..

— Ради Бога, довольно, прошу вас, — заметил я, беспокоясь.

— Постойте, друг мой, — еще немного терпения; докончим свой физиологический опыт. Когда будет время, я попрошу вас ударом сабли перерубить этот проклятый лист… Однако странно: меня жжет как бы горчичник… Сильней и сильней!.. Мне кажется, что миллион горячих булавок воткнули в мою кожу… Довольно!.. Ой, ой!.. Рубите!..

Я взмахнул саблей. Через секунду лист упал. Рука оказалась вспухшею, посиневшею. Ее жилы натянулись, как струны… Из тонких жилок растения сочилась красноватая жидкость, похожая на сок известного плотоядного растения наших стран, росянки — (Drosera rotundifolia).

Мы со вниманием осмотрели тогда дерево. Его рост, незначительный в сравнении с соседними великанами, не достигал и 60 футов. Ствола не было. Ветви, в изгибах которых помещались огромные, величиною с капустные кочаны, цветы, располагались правильными концентрическими кругами и кверху сходились в конус, увенчанный последним цветком. Разрезанные листья, толщиною с лист алоэ, походили на листья латании (Catania borbonica). Вся верхняя поверхность их была усажена многочисленными тоненькими трубочками, вроде волосков, на конце которых виднелись опаловые капли густого липкого сока.

— Кроули, — сказал я после завтрака, закурив сигару, — а ведь, пока мы рассуждали о дереве, оно, полагаю, уже скушало вашу птицу.

— Я уверен в этом. Что же делать? Надеюсь, Робертс в другой раз лучше сообразуется с местностью. Впрочем, наш опыт стоит этого.

Наше предположение оправдалось. На другой день плотоядное растение выбросило остатки своей добычи, и мы нашли на земле только скелет да часть перьев, — вот все, что осталось от ара!

— Глупый край, — бормотал Кирилл, отходя от дерева. — На что это похоже?.. Аршинные пиявки, бросающиеся на лошадей, деревья, убивающие человека, и листья, съедающие целых птиц! Глуп твой край, дружище. Том, — закончил мой неисправимый товарищ, обращаясь к своему новому другу.

Глава XI

Каменистая пустыня. — Страшный зной. — Буря. — Потоп. — Мы попали в западню. — Ларчик просто открывается. — Новое препятствие. — План канадца. — Черные! — Отбитое нападение. — Наши старые знакомцы. — Взрыв у скалы. — У источника.

Чем дальше продвигались мы, тем страшнее становилась «каменистая пустыня». Деревья попадались все реже, взамен их глаз повсюду встречал голые утесы всевозможной формы и величины. Вскоре и вовсе исчезли последние признаки растительности. Пред нами раскинулась сухая, песчаная, каменистая равнина. Ни одного кустика зелени, ни одного источника воды; только камни, утесы и песок… Подобный путь был очень утомителен: приходилось постоянно расчищать дорогу для фургонов, оттаскивать в сторону небольшие камни и объезжать крупные. Караван еле двигался шаг за шагом. Как мы ни были приготовлены к подобным геологическим явлениям, но и нашему удивлению не было границ. Как могли попасть сюда такие массы камней? Говорят, что они упали с неба. Верно это или нет,нам от того было не легче, и, естественно, все наши помыслы были устремлены на то, чтобы пройти этот тяжкий путь поскорее. Голода мы не чувствовали, воды пока было вдоволь, единственное неудобство — это страшная жара, доводившая нас до полного изнеможения. Мы ехали словно по раскаленной печи. Даже ночь не освежала: раскалившиеся за день камни ночью интенсивно источали тепло.

Каменистая пустыня

Наконец дорога стала как будто лучше. Огромные камни хотя все еще попадались, но уже не так часто. В одном месте они образовали род аллеи, по которой без большого труда можно было двигаться вперед. В расчистке дороги не стало надобности… Вдруг черная туча заслонила солнце, и густая тьма окутала нас со всех сторон. В несколько минут небо заволокли свинцовые облака. Раздались тяжелые раскаты грома, тысячи молний засверкали вокруг. Все произошло в какие-то десять минут. Ослепленные блеском молнии, лошади, дрожа всем телом, остановились и жалобно в страхе заржали. Мы сами горели от адского света… Но что это? Мне показалось, что почва под нашими ногами зашаталась. Раз, другой… Не было сомнения: землетрясение сопровождало грозу. Ослепленные беспрерывными молниями, оглушенные громом, лишенные, наконец, твердой опоры, мы в ужасе попадали на землю. Подземные удары продолжались с полминуты.

Мне показалось, что почва под нашими ногами зашаталась

Едва мы успели оправиться, как с неба хлынул страшный ливень. Массы воды целыми водопадами устремились на землю. В этом необыкновенном дожде даже молнии потеряли свой блеск, гром — свой звук! Хорошо еще, что мы стояли на возвышенном месте, а то вода смыла бы все наши фуры: по земле мчалась целая река, унося с собою все встречное. Это был настоящий потоп. К счастию, ураган как скоро налетел, так же скоро и прошел. Не минуло и четверти часа, как гром умолк, молнии исчезли, тучи скрылись и снова засияло яркое солнце.

Появление дневного светила было встречено с большою радостию: мы промокли до костей. Однако 45-градусный жар сейчас же высушил нас. Караван выстроился в прежнем порядке и тронулся в путь. Прошли 500 или 600 метров. Вдруг впереди раздалась крепкая брань… Все остановились. Что там такое?

В это время мы как раз въехали в самое узкое место своеобразной каменной аллеи, так что наши повозки почти касались своими боками камней с правой и левой стороны.

Робертс, сгорая от нетерпения узнать причину остановки, влез наверх последней фуры, которая следовала за нами с запасными лошадьми.

— Fly, что?

— Скверно! Дороги нет!

— Как дороги нет?!

— Путь прегражден огромною скалою. Нужно поворачивать назад.

— Назад? — вскричал сэр Гарвэй. — Легко сказать, а как вы поворотите фуры?

— Ах, да! Черт возьми, мы заперты в западне!

— Однако, господа, нужно как можно скорее выйти из этого скверного положения, иначе мы умрем здесь от жажды, а наши лошади от голода.

При этих словах пред нами вдруг выросла на верху фуры высокая фигура канадца: не имея возможности пройти по земле, он избрал этот необыкновенный путь, чтобы достичь нас.

— Неужели нельзя пройти вперед, Фрэнсис? — спросил его сэр Рид.

— Нет, хозяин, об этом нечего и думать… И посмотрите, какое несчастие! Лес и вода всего в двух верстах, а мы не можем двинуться с места.

— Какое же ваше мнение, Фрэнсис?

— Нужно, хозяин, поворачивать назад.

— Но как?

На губах старого охотника, исходившего всю Австралию, промелькнула легкая улыбка.

— Ничего нет проще. Нам действительно нельзя поворотить фургонов, но стоит только перетащить дышла спереди назад, как лошади оборотятся сами. Затем я перетащу упряжь второй фуры к первой, упряжь третьей ко второй и так далее. Тогда останется только свистнуть, и караван выйдет из проклятой ловушки!

— Браво! Молодец! — закричали мы в один голос, удивляясь, как такой простой и легкий способ не пришел нам в голову раньше.

— Спасибо, Фрэнсис, — сказал со своей стороны старый скваттер. — Ступайте, мой друг, сделайте, как вы задумали!

Бравый канадец не заставил долго ждать: не прошло и часу, как мы могли снова двинуться в путь, с лихорадочным нетерпением желая выйти поскорее из каменной западни. С версту продолжалась странная аллея, пока не встретился перекресток, где мы могли своротить направо или налево. Дальше путь пошел беспрепятственно.

Миновав опасность, мы пришли в обычное благодушное настроение и весело разговорились, в предвкушении приятной перспективы отдыха под тенью, у журчащего ручейка. Мисс Мэри шла, опираясь на руку своего брата Эдуарда и пленяя всех своею обворожительной улыбкой. Кирилл любезничал с Нэлли, которая, видимо, ничего не имела против. Между ними завязался оживленный разговор. До меня долетали отрывки фраз.

— Но, сударь, уверяю вас!.. Спросите в Англии, вам всякий скажет это, — мельком расслышал я приятный голосок девушки.

— Неправда, сударыня, — отвечал громко Кирилл, — клянусь вам, что французы не едят лягушек; у нас и нет их совсем. Не правда ли, сударь?

Последний вопрос относился ко мне, но я только улыбнулся в ответ, предоставив своему другу одному развлекать свою даму.

Со стороны другой пары доносилась совсем иная беседа.

— Эдуард, — говорила мисс своему брату, — надеюсь, что мы застанем еще в живых батюшку. Бедный! Как нетерпеливо ждет он нас!

— Да, моя милая Мэри, я питаю ту же надежду. Провидение подарит нам радость видеть его!

Меня глубоко тронули эти простые слова, полные крепкой веры и надежды на помощь свыше.

— Стоп! — вдруг раздался звонкий голос. — Нам нельзя ехать далее: дорога отрезана рвом более 100 футов глубины!

При этом новом известии храбрейшие из нас почувствовали невольный трепет.

Желая разъяснить себе это непонятное явление, я подошел к пропасти. Зияющая расселина, шириною в восемь сажен, глубиною в десять с обрывистыми краями, открылась предо мною. Лежавшие по краям ее камни почти совсем оплавились в стекло, очевидно, под действием молний, которые достигали здесь фантастической силы. Не было сомнения в том, что в случае грозы молния убила бы всех нас и весь скот на этом месте. Что касается огромной трещины, то она, очевидно, результат землетрясения.

Но дело не в том, от чего она произошла, а в том, что она преграждала нам путь и делала безвыходным наше положение. Запас воды истощался. Скоро и животным, и людям грозили мучения жажды. Упряжные лошади уже с жалобным ржанием наклонили свои головы, уткнув свои ноздри во влажный еще песок. Наши чистокровные скакуны держались еще бодро, но надолго ли? Я был уверен, что, если мы еще останемся на день в этой палящей печи, они погибнут. А тогда для нас все потеряно!

«Что делать? На что решиться?» — задавали мы себе мучительные вопросы. Решительно, нужно найти какой-нибудь выход. К счастию, нас много и мы не падаем духом ввиду опасности.

Наш канадец, человек весьма рассудительный, в чем мы не раз имели случай убедиться, и тут помог нам. По его плану нужно было влезть на фургон, потом перелезть на один из утесов, поднимавшихся на краю пропасти, и соскочить с другой его стороны. Оттуда можно было прорыть под камнем глубокую борозду и соединенными усилиями сбросить скалу в расселину, затем подровнять импровизированный мост землею и перейти по нему.

План одобрили и немедленно приступили к его выполнению, но едва один человек влез на скалу, как внезапно бросился оттуда вниз, крича во все горло:

— Черные!

И счастье, что он поспешил. Более 50 туземных копий ударили в то место, которое он только что оставил, и, отскочив, упали к нашим ногам.

Черные! Это, верно, наши старые знакомые, войдя во вкус после угощения, захотели силою присвоить наши припасы. Презренные двуногие не обладали даже признательностью животных! Напротив, они стали еще наглее! Вот две гориллы уставились на нас, очевидно думая застать нас в состоянии полного изнеможения. Их идиотские физиономии раздражают меня. Тем хуже для них! Пиф, паф!! Из револьвера вырываются два огонька, рожи исчезают, слышен продолжительный вой, потом все стихает…

Вперед! Мы не хотим умереть от жажды или попасть на вертелы! За дело! Половина людей будет отбивать нападение черных, другая — работать. План канадца самый реалистичный, поэтому его необходимо претворить во что бы ни стало… И мы сделаем это! Храбрости у наших людей хоть отбавляй, а наличие черных нас не смущает: ружья и револьверы всегда готовы встречать любителей белого мяса с надлежащим почетом… All right![13] За дело скорее!

Паши бесстрастные, но благоразумные англичане берут каждый по вилам, на которые набрасывают покрывало. Этой баррикады совершенно достаточно, чтобы остановить летящий дротик или бумеранг.

По бокам от импровизированных саперов становимся мы, готовые с оружием в руках поддержать их. Между тем опять уставились на нас черномазые рожи, с их отвратительным звероподобным выражением… Ба! Да это в самом деле наши знакомые! Вон и подарки наши видны: у одного красный колпак, у других обрывки материй. Да… да… они хотят возобновить нападение. Вот красный колпак подает сигнал… Постойте же, друзья, будете помнить нас! Пли!

Раздается десять выстрелов… Полдюжины дикарей с воем валяется на землю, остальные разбегаются во все стороны. Урок преподнесен, они отошли подальше.

Пользуясь удобным случаем, наши саперы снова хватаются за лопаты. Работа кипит в их умелых руках. Но зато и время бежит. Работники удваивают свою энергию. Тяжелый пот градом струится по их лицам. Но никто не жалуется, не думает отдохнуть. Что касается нас, то мы бодрствуем рядом с оружием в руках. Дула ружей обжигают нам руки, горячий песок нечет подошвы, и все-таки нельзя и думать о том, чтобы оставить пост, так как черные внимательно следят за малейшим нашим движением.

Уже три часа пополудни, а работа еще не кончена! Проходит еще несколько томительных минут… Наконец широкая яма вырыта. Остается только столкнуть в нее камень. Мы дружно начинаем толкать огромный монолит, напрягаем все усилия… Напрасно! Камень остается недвижим. Что делать? Неужели столько труда потеряно понапрасну?! Нет, никогда…

Остается последнее средство — взорвать камень порохом. Сказано — сделано. Подкладываем бочонок пороха, зажигаем фитиль и сами отходим в сторону. Проходит минута мучительного ожидания… Огонь бежит по фитилю… Ближе… Ближе… Страшный взрыв потрясает землю. Поднимается целое облако дыма… Мы бежим вперед… Ура! Брешь сделана! Камень в расселине! Дорога впереди свободна!..

Караван выстраивается в ряд и медленно двигается вперед. Мы с ружьями наготове следуем за ним. Но черные, понимая опасность шутки с нами, держатся на почтительном отдалении и скоро совсем исчезают.

— Так-то лучше, друзья, — говорю я им вслед. — Счастливого пути, черномазые молодцы!

Наши лошади чуют близость воды.

Еще полчаса…

Вот и благословенный лес! Каменистая пустыня пройдена: мы попадаем на мягкий дерн. Вот тень, вот и вода!

Все бросаются к свежему, чистому источнику. Он около шести аршин в поперечнике, глубок, края исчезают под массою прекрасных цветов. Зеленоватое дно виднеется сквозь воды… Какое счастье!

Каждый начинает пить с наслаждением, медленно, небольшими глотками. Нужно перенести мучения жажды, подобные нашим, чтобы оценить всю прелесть свежей, кристальной воды. Какое удовольствие испытываешь, когда холодная струя освежает разгоряченную кровь!

Однако увлечение водой не должно заходить далеко. Что касается, по крайней мере, меня, то я на горьком опыте узнал это, когда в Индии едва не умер, напившись холодной воды в сильную жару. С тех пор я стал умереннее, вот и теперь довольствовался несколькими каплями кофе, оставшегося в бутылке, да листом эвкалипта. Тому, как настоящему дикарю, были неведомы ни голод, ни жажда. Прошло с полчаса. Я достаточно охладился и решил, что теперь и мне можно испить воды. Но лишь только я поднес пригоршню к губам, как сзади раздался испуганный крик.

Я с удивлением оборотился…

Глава XII

Страшная картина. — Загадочное сумасшествие. — Я открываю причину. — Дьявольская выдумка. — Целительный сок. — Калабарские бобы. — Удачный эксперимент. — Приготовления к защите. — Пробуждение. — Ночная битва. — Наше положение становится критическим. — Картечный выстрел. — Победа. — Где же Робертс и Кирилл? — Мои спутники начинают походить на кошек. — Ужасное известие.

Картина, представившаяся моему взору, поразила меня. Мисс Мэри, бледная, с дико блуждающими глазами, с растрепанными волосами, билась о землю, испуская сдавленные стоны. Около нее бегали в состоянии полного сумасшествия майор, Кроули и Робертс. Глухие бормотания срывались с их дрожащих губ. Ужасные судороги сокращали мускулы лиц. Тоскливые взгляды были бессмысленны.

— Что с вами, господа? — растерянно спросил я, удивленный этой внезапной переменой.

— Я страдаю! — со стоном отозвалась девушка. — Грудь моя горит!.. Боже мой! Умираю!.. Дядя, Дик, Эдуард!.. Помогите!..

Идиотский смех безумных был единственным ответом на ее мольбу.

Большинство наших слуг находилось в том же непонятном состоянии безумия. Что это такое? Мне начало уже казаться, что я нахожусь в сумасшедшем доме. Сам я не обезумел ли? — спрашивал я себя, чувствуя, что рассудок мой начинает помрачаться. Мое смятение усиливается при виде наших животных, тоже впавших в таинственную болезнь. Они рвутся, мечутся, катаются по земле. Белая пена вскипает на их губах…

Я окончательно теряюсь… Впереди Робертс, как эпилептик, хватает ртом воздух, хохочет и в конвульсиях падает на землю, пораженный глубоким обмороком. Сзади слышится раздирающий душу голос Кирилла, моего бедного Кирилла:

— Брат мой! Я горю… В глазах темнеет…. Ох! Смерть моя!..

— Monsieur Буссенар, — стонет Мэри, — ради Бога, не покидайте меня!.. Я задыхаюсь!.. Мне давит сердце!.. Свет режет глаза!..

Тут стоны страдалицы смолкают, сменяясь обмороком.

В чем же, наконец, причина всего этого? Я наклоняюсь над девушкой, машинально приподнимаю сомкнутые веки и в изумлении отступаю: зрачок расширен втрое более обыкновенного…

Теперь для меня все становится ясным; пелена спадает с моих глаз.

Я подхожу к Кириллу, Робертсу, к остальным — у всех одно и то же. Сомнений нет — они отравлены! Это внезапное безумие, бред, конвульсии, желудочные боли и особенно светобоязнь — все подтверждает мое предположение. Признаки отравления прямо указывают на причину: только одно растение производит подобные действия — это белладонна. В противном случае, если мне не удастся найти единственного противоядия, несчастные погибли… Да, белладонна, — вот и кусты ее, в изобилии растущие кругом.

— Почему же я не потерял рассудка? Почему только двое: Том и я, — не поддались яду?

— Вот, посмотри; господин, — говорит Том, бросая огромную связку растений

— Том, — обращаюсь я к старику, указывая на замеченные мною стебли белладонны, — ты видишь эти красные ягоды: никто не ел их?

— Нет, нет… Ах! Мой все понимает! — вдруг вскрикивает он и, как безумный, бросается в самую глубь источника.

Прошло полминуты томительного ожидания. Мое сердце учащенно билось: неужели он погиб? Нет, слава Богу! Вот вынырнула черная голова; ко мне протягивается рука дикаря. Наконец и сам он, весь в иле, выпрыгивает на берег.

— Вот посмотри, господин, — говорит он, бросая к моим ногам огромную связку растений, с которых сочится зеленоватая жидкость.

— Подожди, еще!

Том снова бросается в воду и вытаскивает новый пучок. В третий, четвертый раз повторяется то же самое: каждый раз старик приносит новую вязанку ядовитого пасленового растения.

Тогда я догадываюсь обо всем. Чернокожие, не имея возможности силою одолеть нас, отравили источник, бросивши туда связки дурмана и белладонны. А чтобы ничего не было заметно, они придавили их ко дну камнями…

Однако нельзя терять времени. Скоро 7 часов вечера: через два часа наступит ночь. Негодяи, надеясь на успех своей дьявольской выдумки, наверное, не замедлят явиться к нам. Нужно приготовиться к нападению. А мои товарищи в самом беспомощном состоянии. Они мечутся в бреду, просят пить, а как их допустить к смертоносному источнику? Я должен употребить силу, чтобы помешать им пить отраву. Что делать? Разве послать Тома искать новый ключ? Но как мне одному справиться со всеми больными? Я в растерянности…

К счастию, один из наших слуг, оправившийся ранее других, выводит меня из этого затруднения.

Он бежит ко мне со всех ног, крича на бегу:

— Спасены! Спасены! Видите вон там, в двадцати шагах, группу деревьев?

— Да, это из рода Eucaliptus globulus.

— Не знаю, как они называются по-ученому, — с досадой прервал меня слуга, — знаю лишь то, что при надрезе из их корней вытекает лекарство, которое нам нужно.

Я широко раскрыл глаза: не помешался ли мой малый?

Он понял мою мысль.

— Нет, господин, я здоров. Мне не один раз приходилось пить отравленную воду, и всегда сок эвкалипта спасал мне жизнь. Так и теперь. Напившись его, я чувствую себя вполне здоровым. Да вот посмотрите, я не один…

Его слова подтвердились. Уже с полдюжины его товарищей, припав ничком к земле, высасывали из благословенных корней целебный сок.

Я, со своей стороны, разрезал один корень, попробовал — на вид это оказалось довольно приятным. Тогда все остальные с жадностью бросились к драгоценным деревьям и принялись большими глотками утолять мучившую их жажду.

Действие сока было изумительно: признаки отравы быстро исчезли, общее состояние стало удовлетворительным, осталась только гнетущая сонливость, которую нельзя было никак превозмочь. Ее, я думаю, можно будет преодолеть по истечении лишь нескольких дней.

Наши лошади тоже значительно оправились и мирно принялись за траву.

Тем не менее положение дел продолжает меня тревожить. Я жду черных. А что делать с сонными людьми? Да и не особенно верится мне в чудодейственную силу эвкалиптового сока как противоядия; необходимо что-то другое…

Тут моя нога случайно наступает на одну из связок, вытащенных старым Томом из воды. Я задумчиво гляжу на нее. Она обмотана гибкою лианою, на которой сохранились еще и плоды в виде фасоли, только коричневого цвета. Растение мне кажется чем-то знакомым. Я напрягаю свой ум… Как?! Возможно ли это? Неужели я не обманываюсь?! Но нет… Я узнаю хорошо — это Калабарские бобы (Physostigma venenosum), противоядие белладонны.

При виде этого растения в моей памяти встают виденные мною опыты в парижских госпиталях и College de France. Помню, раз одному больному впрыснули в глаз каплю атропина (алкалоида белладонны) — зрачок сейчас же сильно расширился. Потом профессор, взяв каплю физостигмина (алкалоида Калабарских бобов), капнул в тот же глаз, и зрачок немедленно пришел в нормальное состояние — яд был нейтрализован.

Этот опыт четко возник в моем сознании. Я решаюсь повторить его. Хотя физостигмин тоже сильнейший яд, но я уверен, что он, нейтрализуя датурин (алкалоид дурмана) и атропин, в то же время сам будет нейтрализован ими.

Однако по какой же необъяснимой случайности дикари захватили с белладонною и единственное растение, которое могло помочь нам? Вероятно, лианы физостигмы были употреблены или по причине крепости их, или, возможно, только они и попались под руку.

В несколько минут, при помощи Тома, было собрано порядочное количество бобов. Я положил их с дюжину в котелок, влил туда сок эвкалипта и сделал род настойки. Выжав затем мякоть, я приступил к пробе, для чего выбрал одного из слуг. Попытка увенчалась полным успехом: больной через пять минут уже различал предметы и сделался спокоен.

Ободренный первой удачей, я обхожу по порядку всех. Можете судить о моей радости при виде товарищей, пришедших в полное сознание!.. Опасаясь, однако, чтобы это облегчение не прошло вскоре, я пригласил всех воспользоваться этим временем, чтобы принять необходимые предосторожности против ожидаемого нападения дикарей. Общими усилиями мы сдвигаем повозки в виде андреевского креста, чтобы со всех сторон встретить врага лицом к лицу и не дать ему обойти с тыла. У каждого угла ставим по испытанному часовому. Спутанных лошадей и собак привязываем к осям. Бедные животные еще очень больны, а помочь нечем: у нас вышла вся вода… Можно бы поискать новых эвкалиптов, но мы не осмеливаемся отходить далеко из опасения услышать страшный свист бумеранга или дротика.

Между тем наступает ночь. Все забываются тревожным сном. Один я не сплю: мрачные предчувствия гонят от меня дремоту. Зато какое сонное царство окружает меня! Действие физостигмина очевидно, но прежний яд настолько силен, что столбняк, вызванный им, проходит медленно. Я замечаю даже возвращение признаков отравления. Только на нервную натуру Мэри мое лекарство, по-видимому, сильно подействовало: она очень скоро открыла глаза и пришла в полное сознание.

Когда я объяснил милой девушке причину внезапной болезни всех нас, первое слово, которое она произнесла, была мольба о прощении виновников.

— Бедные люди, — говорила она, — это голод толкает их на преступления. Кроме того, им неизвестны даже основные законы человечности. Простите же печальных жертв невежества и бедности.

— Мисс, бесконечно сожалею, что не разделяю ваших иллюзий, — горячо возразил я… — Да и сами вы чуть не умерли благодаря этим невинным «жертвам невежества». Простить кровожадным зверям, которые собираются съесть вас, простить негодяям, которые не брезгуют и отравою, чтобы добиться своих гнусных целей?! Не лучше ли уж пощадить волка или тигра, который терзает вас?!

— Да, monsieur, но ведь эти несчастные все-таки люди. Нужно попробовать научить их добру. Я слышала, что некоторые миссионеры достигли и у них блестящих результатов.

— Очень может быть, — сухо возразил я, — но у нас, мисс, сегодня совсем нет на это времени.

— Послушайте, monsieur Буссенар, не сердитесь, ради Бога, — продолжала настаивать Мэри, — но обещайте мне, что вы не будете мстить дикарям. Обещаете? У меня, право, вся кровь волнуется при мысли об обиде этих бедняков.

Произнеся это, молодая девушка с мольбою взглянула на меня. Я не мог больше отказывать этим ясным, молящим глазам и скрепя сердце дал слово.

— Хорошо, обещаю не мстить черномазым негодяям. Но помяните мое слово: ваши «бедняки» в благодарность еще не одну пакость учинят нам. По крайней мере, позвольте хоть защищаться, когда они нападут на нас, — прибавил я ироническим тоном.

— Можно, можно, но только в случае крайней необходимости.

Я проводил Мэри в ее фуру, поставленную нами как раз на пересечении креста. Пожелав мне с очаровательной улыбкой спокойной ночи, девушка впорхнула туда и улеглась подле своей верной Кэлли.

Около фуры, близ колес, растянулись два гиганта на страже. Это — Робертс и Кирилл. За этот фланг я был спокоен: любовь бодрствовала, и мне думалось, она осилит оцепенение, снова овладевшее моими спутниками.

Десять часов! Ночь темная; ни зги не видно, только слабые лучи мерцающих звезд еле пронизывают темноту. Боже, хоть бы поскорее настал день! Завтра все проснутся вполне здоровыми. Тогда нам не страшны дикари всего света…

Между тем усталость и дневные тревоги дают себя знать. Меня начинает клонить ко сну. Я борюсь с дремотой, стараюсь стряхнуть сон, но напрасно. Звезды начинают плясать предо мною… Деревья вытягиваются… Все заволакивается туманом… Я засыпаю…

Долго ли продолжался мой сон, не знаю. Громкие крики «К оружию!» и грохот стрельбы разбудил меня. Подняться, схватить револьвер и броситься к своим было делом одной секунды. Вокруг нашего лагеря царил настоящий ад. Потревоженные собаки заливались неудержимым лаем, испуганные лошади с громким ржанием рвались с привязей, в ушах беспрерывно раздавалась трескотня выстрелов, им отвечали нечеловеческие крики: Кооо-моооо-гооо-ееее!..

Рассвет еще не настал, так что в темноте я едва разобрал перед собою густую толпу прыгавших демонов. Я направил револьвер в самую ее середину и сразу выпустил все шесть зарядов. Яростный вопль встретил мои выстрелы. Нападающие отхлынули было, но затем с диким воем снова ринулись вперед… Но почему это с нашей стороны так мало стреляют? Ужели мои опасения оправдались? Да, в этом нет никакого сомнения. То, чего я боялся, случилось: снотворное действие наркотического вещества не прошло еще и половина наших людей лежит в глубоком сне. А между тем теперь дорог каждый лишний человек. Нам приходится бороться одному против двадцати…

Какая бойня! Десять раз в продолжение одной минуты я чувствовал, как тошнотворный запах ужасных каннибалов ударял мне в нос. Дикари бились отчаянно, и не будь у нас превосходства в оружии, мы непременно бы погибли!

Наконец оглушительная канонада пробуждает спавших от сна. Они встают, сначала недоумевающе озираются вокруг, но, увидев диких, мигом хватаются за оружие и становятся рядом с товарищами. Это сразу изменяет ход битвы в нашу пользу. Более двадцати черных трупов устилают землю. Однако черномазые разбойники не теряют мужества: сознание своей многочисленности, а главное — надежда на заманчивую добычу укрепляют их энергию. Они настойчиво лезут вперед. Передние падают под нашими выстрелами, но задние проходят по их трупам и занимает их место. Мы не поспеваем уже заряжать револьверов и хватаемся за холодное оружие. Увидав это, дикие радостно вскрикивают и удваивают свою энергию. Вот несколько человек подлезло под фуру. Наше положение становится критическим… Еще приступ… Боже, ужели нам суждено быть съеденными?..

Вдруг сильный голос покрывает собою шум битвы:

— Ло-о-жись!!

Едва мы успели исполнить команду, как грянул сильнейший выстрел и целая туча картечи понеслась навстречу атакующим.

Браво! Это митральеза!

Ошеломленные дикари приходят в смятение, поворачиваются, некоторое время как бы колеблются, но затем бросаются врассыпную кто куда. Победа остается за нами.

Мы начинаем считать свои потери. Трое наших оказываются тяжело раненными, другие — легко, хотя все покрыты кровью, и своей, и вражеской, с ног до головы. Оправившись от боевого возбуждения, все окружают юных братьев Эдуарда и Ричарда с изъявлениями живейшей благодарности: это они пустили в ход митральезу и тем решили исход битвы.

Но что это не видно ни сэра Рида, ни Робертса, ни Кирилла? Где они? Я требую огня — еще довольно темно, — трепеща от мысли найти своих друзей среди трупов, устилающих землю.

— Огонь бесполезен, — говорит мне Кроули, — я отлично вижу и без него.

— Как! Вы в темноте различаете предметы?

— Вполне.

— И я также, — проговорил Эдуард.

— И я, — отзывается его брат.

Я пожимаю плечами: вот так чудеса сегодня! Днем никто, кроме меня, не видит ничего, а ночью каждый делается никталопом, видящим лучше ночью, чем днем!

— Робертс! Кирилл! Где вы? — кричим мы.

Слабый стон слышится в ответ. Я бросаюсь в его направлении… моя нога задевает два безжизненных тела, покрытых кровью. Всматриваюсь: это лейтенант и мой бедный товарищ детства. Они упали у фуры, где находились Мэри и Кэлли. Около них валялось семь или восемь черных трупов, свидетельствовавших о том, что здесь происходила жестокая битва. У обоих глубокие раны на голове, нанесенные каким-то тупым орудием, без сомнения каменным топором. Притом, по моим догадкам, удары были нанесены сзади, насколько можно судить по направлению ран. Я опасаюсь, не поврежден ли у них череп, но, раздвинув волосы, замечаю, что содрана лишь кожа. Удары, очевидно, только оглушили их. Глоток рома, влитый между сжатыми челюстями, приводит раненых в сознание.

Робертс раскрывает глаза, глубоко вдыхает воздух и будто вспомнив о чем-то, вскрикивает:

— Мисс Мэри! Где она?!

При этом вопросе Эдуард вскакивает в фуру, но сейчас же снова появляется с раздирающим душу криком:

— Моя сестра!.. Мэри! Ее нет!..

Кровь стынет у нас в жилах при этом известии. Мы бросаемся в одну сторону, в другую — никого! Ищем снова, обшариваем все окрестности — ничего! Узнаем в придачу еще о новом бедствии: вместе с Мэри пропали также сэр Гарвэй, сэр Рид, мейнгерр Шаффер, канадец Фрэнсис и Кэлли. Их нет нигде. Остается предположить, что они утащены в плен. Наши друзья — пленники черных разбойников!

Глава XIII

Совет. Выбор охотников. — Мы идем на разведку. — Четвероногий проводник. — Лес в огне. — Бешеная скачка. — Нападение. Пляска скелетов. — Освобожденные, пленники. — Ночная битва. — Конец! — Неожиданная помощь. — Победа. — Мы возвращаемся в лагерь. — Отчего Кроули видел лучше ночью, чем днем?

Загадочное исчезновение наших друзей и ужасная уверенность, что они захвачены в плен дикарями, произвели во всем лагере сильное замешательство. Все засуетились, забегали, каждый высказывал свое мнение, которого никто не слушал, или предлагал невыполнимый план. Один сэр Эдуард, как настоящий моряк, не потерял головы. Скоро оправившись от поразившего его удара — пропажи сестры, он принялся хладнокровно размышлять о способах отнять у диких их добычу. Вообще это был человек сильной энергии, смело смотрящий в глаза всякой беде. Не теряя драгоценного времени, он спокойно собрал в кружок всех наших товарищей, у которых еще не прошло лихорадочное состояние от ядовитого действия белладонны.

— Господа, — сказал он, — общее мнение — как можно скорее нагнать дикарей и отнять у них пленных. Однако нужно действовать с крайнею осмотрительностью: дикие чутки, как собаки… Господин Буссенар, ваш Мирадор — очень умное животное, и, кажется, сильно привязан к моей сестре, кормившей его лакомствами. Как вы думаете, может он, не выдавая себя лаем, незаметно для дикарей, навести вас на их следы?

— Я уверен в этом, сэр Эдуард. Моя собака настоящая ищейка: она никогда не лает, когда ищет следы. Дайте только ей понюхать какую-нибудь вещь, принадлежащую мисс Мэри, и я уверен, она безошибочно откроет нам местонахождение разбойников.

— Отлично!.. Робертс, милый друг, чувствуете ли вы в себе силы сопровождать господина Буссенара? Я бы сам отправился, но долг велит мне оставаться здесь.

— Без сомнения, — с жаром отвечал лейтенант, немного еще бледный, но по-прежнему крепкий, как скала.

— Ваш товарищ Кирилл, думаю, тоже не откажется сопровождать вас, господин Буссенар?

— Я только что сам хотел просить об этом, — отозвался мой бравый друг. — Спасибо, что вспомнили обо мне, господин Эдуард… Мы возвратим вам сестру, — или, клянусь честью, я сложу там свою голову!

— Возьмите с собой еще Тома и, по своему, выбору, двух людей из конвоя.

— Хорошо!

— Когда вы узнаете, где наши пленники, скорей возвращайтесь назад. Тогда мы все вместе постараемся освободить их. На всякий случай возьмите но паре револьверов, не ровен час встретятся дикие. Ваши выстрелы тогда укажут нам, где вы находитесь, и мы поспешим на помощь.

Уверенный тон, непоколебимое хладнокровие, с какими молодой офицер давал нам указания, были изумительны. Вот настоящий начальник смелого предприятия! Недаром говорят, что даже во время ужасных бурь в открытом океане ему не изменяет спокойствие, несмотря ни на какую опасность…

Мы отправляемся пешком, и тем не менее каждый из нас берет с собою лошадь, на случай надобности. Молодой командир в последний раз крепко жмет нам руки; легкая нервная дрожь выказывает его внутреннее волнение. Я отвязываю верного Мирадора и даю ему понюхать вуаль мисс Мэри. Умное животное сразу понимает, в чем дело. Испустив жалобный вой, оно бросается вперед.

Оставшиеся в лагере провожают нас сердечными пожеланиями, а Кроули и Ричард несколько завистливыми взорами; на лицах молодых людей видно сильное желание присоединиться к нам. Мне даже жаль их, но о том, чтобы взять с собою, не может быть и речи: с одной стороны, они могут пригодиться в лагере, с другой — мы отправляемся в разведку, где нужно соблюдать большую осторожность.

Мы тихо трогаемся в путь. Мягкая мурава заглушает шум шагов. Темно. Кругом ни зги не видно — мне и Тому. Что касается четырех моих товарищей, то они со вчерашнего вечера продолжают сохранять удивительную способность видеть в темноте, способность теперь для нас вдвойне ценную. Я слепо иду по следам своей ищейки, которую, боясь потерять из виду, держу на своре. Верный проводник сворачивает на восток. Проходит три четверти часа после нашего ухода из лагеря. Черные должны, быть где-то недалеко: они не более часу назад ушли вперед. Еще не улетучились оставленные ими смрадные испарения. Но я боюсь, что разбойники разделились на несколько партий. Нужно отыскать хотя бы ту, что увезла Мэри, и я время от времени даю Мирадору нюхать вуаль девушки.

Кирилл, со своей стороны, не дремлет, зорко вглядываясь в темноту. Несколько раз он наклоняется к земле. Чутьем искателя он открывает многочисленные следы лошадей в помятой траве, которых насчитывает до пятнадцати. Для нас становится очевидным, что каннибалы украли их у нас, а мы, в поисках друзей, и не заметили этого.

Проходит с четверть часа… На пути встречается холм. Мой Мирадор начинает глухо ворчать — верный знак, что дорога подозрительна. Я зорко вглядываюсь вдаль. Что это? Впереди нас ровно светятся огоньки, около двадцати. Стволы это деревьев или что-то другое?.. Неужели?! Да… нет сомнения — это сборище ужасных обитателей австралийских лесов.

Мы останавливаемся и уже думаем возвратиться к своим, в лагерь, так как цель нашей экспедиции достигнута, но неожиданное обстоятельство разом изменяет это решение.

Мирадор, до сих пор тихо бежавший впереди меня, вдруг сильно рванулся. Привязь осталась в моей руке, и он с глухим ворчанием бросился вперед, как раз к тому месту, где горели огни. Почти в то же время лес озарился ярким светом. Вместо мерцавших огней вспыхнули огромные костры деревьев.

Нельзя терять ни минуты. Моя собака, вероятно, вызовет тревогу среди дикарей. Вперед! Каждый пришпоривает лошадь.

Дорога ясна, как днем. Свет настолько силен, что, я думаю, виден даже из лагеря. Лес весь в огне. Пожар со страшною быстротою распространяется среди резиновых деревьев. Пропитанные горючими веществами, ветви и стволы вспыхивают, подобно сухой лучине. Пламя огромными языками вырывается со всех сторон. Облака едкого дыма носятся в воздухе. Лес представляет собой какую-то гигантскую раскаленную лечь!..

Какое потрясающее зрелище! Что готовит оно нам?

— Вперед, друзья! — кричит прерывающимся голосом Робертс.

Верзила англичанин неузнаваем. Куда только девалась его британская флегматичность?! Это демон-мститель! Обнаженная голова, красное платье, в обеих руках револьверы и искаженное гневом лицо придают ему устрашающий вид. Не разбирая ничего, он бешено вонзает шпоры в бока своего скакуна. Благородное животное, не привыкшее к такому обращению, испускает жалобное ржание и летит подобно урагану.

— Вперед! — кричит Кирилл, пригнувшись к шее лошади и тоже пришпоривая ее.

Эти два гиганта в их неудержимой ярости кажутся выходцами с другого света. Они несутся, как буря, презирая все препятствия и далеко обгоняя других. Следом за ними галопирую я, сбоку от меня Том, невзрачная фигура которого, в сравнении с огромной лошадью, придает ему вид обезьяны. Сзади нас несутся наши конвойные. С виду это бесстрастные истуканы, но горящие глаза их опровергают подобное сравнение.

Быстро сокращается расстояние, отделяющее нас от дикарей. Вот они уже недалеко. Наконец мы врываемся в самую середину толпы разбойников, беснующихся около зажженных костров. Дикари раскрашены белою краскою — цвет войны. Белые линии резко обозначались на их черном теле, и они производили впечатление настоящих скелетов. Это была действительно «пляска скелетов», традиционная прелюдия пред началом ужасного пира. Около дикарей валялись трупы наших лошадей. Их мясо жарилось на кострах, а хвосты развевались на головах диких. Наконец, при свете костров, мы увидали и наших пропавших товарищей. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы угадать, к чему их готовили. Уже и каменные топоры были занесены над их головами.

Крик ужаса вырывается из наших грудей. Испуганные разбойники останавливаются. На секунду стихают их адские крики: дикари остолбенели при виде белых мстителей! Вдруг яростное рычание-нарушает молчание. Это голос Мирадора. Храбрая собака смело бросается в самую середину врагов и хватает за горло первого встречного. Мы бросаемся за Мирадором. Начинается ужасная резня. Мы топчем врагов лошадями, рубим топорами; наши револьверы изрыгают град пуль.

Страшные удары сыплются направо и налево. Дикари валятся как подкошенные

Лес, обыкновенно спокойный, вновь оглашается предсмертными хрипами умирающих, стонами раненых и диким воем оставшихся в живых. Оправившись от потрясения, разбойники хватаются за свое оружие. Страшный бумеранг со свистом разбивает ноги лошади Робертса. Почти в то же мгновение удар каменного топора валит на землю лошадь Кирилла. Мы делаем отчаянное усилие, бежим к нашим дорогим жертвам и группируемся около них вчетвером, то есть я, Том и два конвойных. Том мигом соскакивает с лошади и перерезает веревки, связывавшие пленников, возвращает долг своему хозяину.

Мощная фигура майора выпрямляется. Ура! Теперь он может, по крайней мере, умереть, как солдат. Но сперва черномазые бандиты узнают, что такое его месть.

Вперед! Нет пощады людоедам! Майор, сэр Рид, канадец и Шаффер хватают все, что попадается под руку, и с яростными криками кидаются в бой. Даже девушки воодушевляются: храбрая Кэлли вытаскивает из костра горящую головню и бросает ее прямо в лицо одному черному; тот с воем отбегает назад.

Мы окружаем обеих женщин, готовясь защитить их своими телами.

В нескольких шагах от нас сражаются пешими Кирилл и Робертс. Геркулесовская сила моего друга удесятеряется его бешенством. Его тяжелый карабин, которым он действует как дубиной, сокрушает все встречное. Страшные удары сыплются направо и налево. Дикари валятся как подкошенные. Что касается Робертса, то опасность возвратила ему хладнокровие: он держит себя как на дуэли. Меткие револьверные выстрелы поражают врагов. Когда же заряд патронов истощается, он запускает свое оружие в голову последнего врага, который с разможженным черепом падает навзничь, и поднимает свой топор, подвешенный к седлу. Холодное оружие в его могучих руках производит еще большее опустошение в рядах разбойников. Вдруг ловко пущенный бумеранг вдребезги раздробляет ручку топора, и храбрый лейтенант, потеряв равновесие, с разбега падает на землю. Дикие с торжествующими криками толпой устремляются на него. Не тут-то было! Достойный джентльмен живо поднимается и, как комаров, стряхивает с себя насевших бандитов.

— Тысяча громов! — вскрикивает Кирилл, удивленный таким оборотом дела. — Вот ловко! — сам же он работает своим страшным карабином, от ударов которого головы дикарей лопаются, как глиняные горшки. Однако, несмотря на всю силу этих двух богатырей, дикари не отступают: наша малочисленность постоянно воодушевляет их. С прежнею яростью они кидаются на нас, размахивая бумерангами и копьями. Передние ряды падают под нашими ударами, задние без жалости проходят по телам погибших. Атаки следуют одна за другой беспрерывно. Между тем пожар затихает. Только одни костры продолжают освещать битву, но и они скоро, за недостатком пищи, начинают гаснуть. Проходит с полчаса… От костров остаются одни уголья, а потом и одна зола. Мы снова погружаемся в темноту. Впрочем, моих товарищей это нисколько не смущает: странное действие атропина все продолжается, им даже проще, так как, сами отлично видя в темноте, для врагов они стали неуязвимыми.

Однако ни это обстоятельство, ни наши отчаянные усилия, ни чудеса храбрости Робертса и Кирилла не могут спасти нас от поражения, если только судьба не переменится. Мы совершенно измучены. Усталость против воли овладевает членами, ноги не слушаются, руки не поднимаются, наконец, дают себя знать раны, правда легкие, но зато многочисленные. Холодный пот, предвестник смерти, прошибает всех. Мы смерти не боимся — сколько раз приходилось каждому из нас глядеть ей прямо в лицо. Но быть убитым подобно животному на бойне и потом идти на съедение к черномазым разбойникам! Боже! Кого это не устрашит?! К тому же, если бы мы были одни!.. Может быть, какой-нибудь счастливый случай дал бы нам возможность ускользнуть на двух оставшихся лошадях, но как это сделать при двух несчастных девушках? Что с ними будет? Конечно, мы поклялись защищать их до самой смерти. А после? Когда все защитники их падут, что станется с беззащитными женщинами? Они сделаются добычею двуногих животных?! Никто не мог думать об этом без содрогания.

А они? Спокойно и гордо стоят за нами, бесстрашно готовясь ко всякой опасности. Какие неустрашимые и удивительные натуры! Обвивши руками шею Кэлли, молодая аристократка поддерживает вчерашнюю свою служанку, сегодня — подругу и сестру; так общая опасность сгладила всякое различие между двумя девушками: они достойны друг друга по необыкновенной энергии и мужеству.

Каждый из нас при взгляде на этих милых детей чувствует, как обливается кровью его сердце, предвидя их участь.

Мой Кирилл был безутешен — его дорогая Кэлли достанется диким! При одной мысли об этом у него кровь стынет от ужаса. Между тем девушка, сердцем угадывая мысли своего друга и покровителя, дарит ему слабую печальную улыбку. Эта немая ласка трогает до слез атлета.

— Нет, не могу больше, — шепчет он мне прерывающимся от рыданий голосом. — Лучше мне убить ее, чем оставить дикарям… Брат, друг, — тут голос моего верного товарища прервался от душившего его волнения. — Позволь сказать тебе, что я сильно люблю тебя… и ее также… О, как мне-хотелось бы… обнять ее перед смертию… Теперь все равно… Мы погибли…

Эта последняя просьба, эти рыдания богатыря, эти слова, прерываемые свистом оружия и предсмертным хрипением умирающих, тоскливо сжимают мое сердце…

Робертс в отчаянии… Храбрый офицер кидает на мисс Мэри взгляды, полные такой красноречивой любви, что молодая девушка, несмотря на весь ужас своего положения, краснеет, как мак, и спешит на груди подруги спрятать пылающее личико.

Между тем он жмет мне руку. Я понимаю без слов. Потом он быстро протягивает ееКириллу.

— Вы — джентльмен, вы спасли меня. Отныне я ваш друг на всю жизнь, — увы, кажется, недолгую.

— Благодарю! Принимаю и отвечаю тем же, — проговорил мой благодарный товарищ.

Я невольно загляделся на эту полную достоинства сцену. Внезапный шум заставил меня обернуться: кривая рука черного тянулась к молодым девушкам. Быстрее молнии опустилась на нее сабля одного из конвойных и отсекла до локтя.

Женщины вскрикнули от испуга при виде фонтана крови, брызнувшей из перерубленной руки.

В этот момент дикари снова нахлынули на нас. Обессиленные от усталости, мы были смяты, расстроены, поглощены этою дикою ордой. Я почувствовал, как огромная тяжесть сдавила мне грудь; перед глазами блеснул каменный топор. Вот страшное орудие опустится на мою голову! — я закрываю глаза… Но что это? Удара не последовало. Сам разбойник валится мертвым к моим ногам. Дюжина выстрелов заглушает демонические вопли бандитов. Нападающие с воем катятся на землю. Между тем чьи-то ружья грохочут без перерыва. Яркий свет то и дело прорезает сгустившуюся темноту. Слышится беспрерывный свист пуль. Почуяв помощь друзей, мы разом оживаем и с новым жаром бросаемся вперед. Ошеломленные появлением неожиданных неприятелей, не зная их числа и представляя противника слишком сильным, разбойники в беспорядке отступают. На них нападает ужас. Еще минута, и все они бросаются врассыпную.

— Кооо-мооо-гооо-ееее!

Снова раздается в стемневшем лесу крик, на этот раз уже с печальным оттенком. Это сигнал к бегству.

Дикари кидаются во все стороны и мгновенно исчезают. Мы вздыхаем свободнее.

Между тем восток начинает алеть. Небо окутывается легкою синеватою пеленою. Звезды бледнеют. В тропиках не бывает ни зари, ни сумерек и солнце сразу всходит из-за горизонта. Замирающему вдали вою дикарей вторит радостный крик англичан, рвущийся из широких грудей восьми молодцов, которые верхом крупной рысью подъезжают к нам.

— Гип! Гип! Гип! Ураааа!..

Тройное ответное «ура» раздается с нашей стороны при виде прибывших. Перед нами в стройном порядке возникают на лошадях рослые фигуры сэра Эдуарда, рядом с ним Кроули, Ричарда и за ними пяти конвойных. Подле них с радостным визгом трется Мирадор.

— Живей! — кричит сэр Эдуард, начальник этой группы. — Не теряйте, господа, времени! На коней! — И сам, не сходя с седла, одною рукою поднимает к себе сестру. — Пешие пусть сядут на круп лошадей. Заберите свое оружие! Кроули, возьмите дядю! Сэр Гарвэй, садитесь за Ричардом! Живей, господа, живей! Здесь опасно оставаться!

Какое хладнокровие! Какая непоколебимая твердость воли! Молодой моряк положительно удивителен! Вот идеал начальника! Недаром он производит чарующее действие на всех нас: и стар, и млад готовы за ним идти в огонь и в воду.

Я уступаю свою лошадь Кириллу.

— Сядь на мое место, храбрый друг, и возьми к себе Кэлли: ты очень устал.

В одну минуту все готовы. В лагерь! И благородные животные, словно не чувствуя двойной ноши, галопом понесли нас, измученных, израненных, окровавленных, к покинутым повозкам.

Восток загорается. Мрачная ночь сменяется светлым днем. Вместе с нею отступает и давивший нас кошмар. Зрелище просыпающейся природы заставляет нас забыть все невзгоды и только любоваться разбросанными повсюду живыми картинами кипучей, веселой жизни. Даже бесстрастные англичане не могли удержаться от восторга.

Один Кроули был озадачен совершенно другим. С самого отравления он размышлял о физиологических причинах болезни. Наконец, ни до чего не додумавшись, он обратился ко мне, поскольку я со времени выяснения причин отравления стал непререкаемым научным авторитетом.

— Мой ученый друг (видите, как скоро я получил эту степень?), объясните мне, почему, напившись отравленной воды, я стал видеть ночью почти так же хорошо, как днем?

— Но это очень просто. Белладонна, как известно вам, обладает способностью расширять зрачок. А что такое зрачок, ведь вы знаете? Это отверстие в радужной оболочке глаза, через которое падают на сетчатку лучи, дающие там изображение. Последнее потом передается по зрительному нерву. Понимаете?

— Немного, кажется, начинаю понимать.

— Зрачок очень чувствителен, постоянно расширяется или сокращается, смотря по тому, много или мало света падает на глаз, чтобы не пропустить ни слишком большого количества лучей, ни слишком малого. Одним словом, это род автоматического регулятора воспринимаемого глазом света.

— Абсолютно так. Но что же белладонна…

— Подождите минутку, не торопитесь, дойдем и до нее.

— А, тем лучше!

— Я буду краток… Когда белладонна расширила ваш зрачок, то оптический нерв, пораженный чрезмерным количеством лучей, не мог справиться с ними. Оттого произошли у вас утомление зрения и невозможность переносить дневной свет. Ночью же, когда в нормальный зрачок попадает очень мало света, то же самое расширение дало возможность проникнуть в ваш глаз большему числу лучей…

— Понимаю теперь. Белладонна случайно придала нам, свойства, которыми отличаются кошки.

— Да, ваше сравнение совершенно справедливо.

— Счастливы мы, что черномазые не знают об этом, а то бы они постарались напасть на нас днем.

— В этом нет сомнения.

— Однако как все это удивительно! Очень благодарен вам за объяснение.

Между тем наша группа незаметно подъехала к лагерю, который мы нашли таким же, каким и оставили. Оказалось, что в наше отсутствие не было замечено ничего подозрительного и ни одна черная обезьяна не показывалась вокруг. Это было большим счастьем, так как, напади черные на лагерь — мы потеряли бы все наши припасы и умерли бы от лишений в пустыне.

Глава XIV

«По Австралии не гуляют», — Мы испытываем это на себе, — Наши франты, — Вода! — Я делаюсь хирургом, — Раненые, — Бунт в лазарете, — Прекрасные сиделки, — Мы идем на охоту, — Четвероногая птица, — Философия Кроули, — Неожиданный выстрел. — Что такое? — Утконос.

Доктор Стефенсон был прав: по Австралии не гуляют. Это доказал печальный опыт нашего путешествия, на которое мы было смотрели вначале как на увеселительную прогулку. Постоянные затруднения и опасности, переносимые нами, скоро рассеяли наши розовые иллюзии, и счастливый исход экспедиции стал казаться более чем сомнительным, несмотря на численность и внушительный вид каравана.

Нападения диких были отражены, но и победители остались почти в беспомощном состоянии. Правда, у нас никто не был убит и только некоторые получили тяжелые раны, но мы снова стали мучиться от жажды: во всем караване не было ни капли воды. Нужно было как можно скорее покинуть это проклятое место и найти другой источник, который черномазые негодяи еще не успели отравить.

Том, который решительно не знал усталости, в сопровождении четырех вооруженных слуг, верхом на свежих лошадях отправился на поиски. Прочие животные, томимые жаждою, в изнеможении растянулись на земле, уткнув свои головы во влажную землю. Не в лучшем положении и люди. Только благодетельный сок эвкалипта, которого пришлось всего по нескольку капель на человека, немного освежал запекшиеся губы.

Более приятная картина разворачивается перед фурою, служащей палаткой для мисс Мэри и Кэлли. Все еще бледные и дрожащие от волнения, молодые девушки со слезами на глазах благодарят своих избавителей. Трогательная благодарность этих милых, храбрых созданий глубоко волнует нас. Сэр Рид, майор, Эдуард и Ричард со своей стороны энергично жмут нам руки. А обычной их английской флегматичности — и в помине нет. Наши друзья проявляют свои чувства с таким же пылом, что и чистокровные французы.

Но куда это девался Робертс? Где также Кирилл, так храбро заслуживший ночью рыцарские шпоры? Отчего они не идут принять должную часть благодарности за свою храбрость? Робость, которую они проявляют теперь, совсем не согласуется с тем задором, какой был у них ночью. Кажется, им легче сражаться с самыми ужасными людоедами, чем выносить долгий взгляд пары голубых глаз, где светится чувство более нежное, чем простая благодарность.

— Вот они! — вдруг закричал Кроули, указывая рукою на бравого лейтенанта, погруженного в какое-то странное занятие. Усевшись напротив нас, в тени повозки, на складном стуле, он держал на коленях свой дорожный ящик, доверху набитый хрустальными флаконами с искрящимися жидкостями.

Заботливо отерев свое лицо от покрывавшего его пота и крови, наш Робертс тщательно расчесал свою русую бороду, надушился и напомадился. Потом, не заботясь о ране на голове, надел новую пробковую каску, взамен потерянной. Кончив это, он вынул маленькие щипчики и старательно стал вынимать из своих ран остатки костяных наконечников, которыми наделили его туземцы.

Кирилл со своей стороны не отставал от него в франтовстве и по крайней мере в десятый раз застегивал и расстегивал пуговицы своего костюма.

Чувствуя на себе наши пристальные взгляды, друзья заметно смутились.

— Послушайте, мой дорогой Робертс, — вскричал наконец майор, которому наскучила эта картина. — Да какого вы черта делаете тут? Ступайте лучше сюда, и вы также, охотник.

Покончив с подобной операцией, лейтенант медленно поднялся и сделал знак Кириллу, который наконец управился со своими пуговицами. Оба друга тихо направились к нам. По мере приближения смущение их возрастало. Краска волнения то заливала их загорелые щеки, то вдруг угасала, обнаруживая их бледность. Мы хорошо угадывали причину волнения двух новых друзей, да, кажется, и не одни мы: так, по крайней мере, можно было заключить по внезапному замешательству наших девушек. При приближении Робертса Мэри вдруг покраснела, побледнела, пробормотала несколько слов благодарности и, к общему удивлению, разразилась рыданиями. Кэлли держалась смелее. Зато ее обожатель совершенно потерял голову. Но, встреченный общими поздравлениями, не зная, куда деваться, мой товарищ смущенно приблизился к красивой ирландке и в замешательстве пожал протянутую миниатюрную ручку. Нежный взгляд милых глаз ободрил бедного влюбленного. Он храбро притянул к себе девушку и вдруг звонко поцеловал ее в обе щеки. Никто из нас не нашелся ничего сказать при этом.

В эту минуту раздались радостные восклицания. Мы оглянулись… Это наши посланцы галопом скакали к нам.

— Ура, господа! — кричал один из них, канадец Фрэнсис, размахивая своею каскою. — Вода! Мы сейчас от воды!

При этом крике весь лагерь приходит в движение. В минуту вся поклажа с фур собирается, и наши животные, высунув языки, запыхавшись, мчатся во всю мочь вперед; никто не мог предполагать у них такой прыти. Наши посланцы проехали до источника, туда и обратно, затратив всего полчаса, но с тяжелыми фурами нам пришлось тащиться чуть не три часа. Скверная дорога в соединении с усталостью и жаждою измучила всех, и людей и животных, до изнеможения. У раненых открылись раны. С лошадей пена валилась клочьями.

Наконец, после невыносимых мучений, мы прибыли к ручью, предмету наших нетерпеливых желаний. Отдохнувши немного, я сейчас же принялся за обязанности хирурга. К счастью, у меня под рукою было самое верное средство — чистая, кристальная вода. По моему указанию всех раненых, а их было пять человек (Робертс, Кирилл и трое слуг), помещают под навес. Здесь я устраиваю лазарет. Начинается осмотр больных.

У первого разбито левое предплечье… Дело ясное. Я вынимаю из раны осколки костей и туго перевязываю руку бинтом, смочив его предварительно холодной водой.

Другой больной ранен в бедро, там у него засел конец туземного копья. Прямо вынуть оружие — невозможно: оно зазубрено, как острога. Нужно предварительно расширить рану. Берусь за скальпель… Бедный малый кричит не своим голосом от боли, меня самого прошибает обильный пот… Терпение!.. Еще немного — и зубчатое острие в моих руках. После этого, при помощи Кроули, я накладываю бинты. Холодная вода останавливает кровотечение… Готово!.. Следующий!..

Следующий, третий, имеет рану на лице. Рана очень серьезная. Правая щека напрочь отсечена, так что челюсти совершенно обнажены и среди сгустков запекшейся крови белеют зубы. Опухший язык неподвижен. Что делать? К счастию, у нас находятся длинные и острые иглы. Они позволяют мне ловко зашить рану. Через четверть часа операция закончена; лицо раненого вновь приняло свой обычный вид и от его кровавой раны осталась только небольшая припухлость да красный шов.

Что касается Робертса и Кирилла, то с ними забот не много. Примочка из воды и перевязка быстро унимают кровотечение.

Та же вода, обильно политая, служит хорошим средством против воспаления. Она же и мое единственное лекарство, да по мне и самое лучшее в этих знойных странах. Я беру четыре ведра с водою и подвешиваю над ранеными (пятый раненый может сам ходить к ручью за водою). На дне каждого ведра протыкаю крошечное отверстие и посредством деревянной трубки направляю холодную влагу на раны. Устроив все как следует, я оставляю потом одного слугу с приказанием вновь наполнять ведра, когда они опорожняются. Четырех дней такого лечения, думаю, совершенно достаточно, чтобы поставить больных на ноги и продолжить путь.

Этот длительный отдых, который ссудил нам случай, небесполезен и для прочих членов каравана, а также для животных. По крайней мере, теперь у всех есть время привести себя в порядок. На лагерь любо-дорого взглянуть. Никто не сидит сложа руки. В одном месте слуги чистят почерневшие от пороха ружья, в другом чинят разорванное платье. Там натачивают холодное оружие, здесь прибирают в фурах. Время летит незаметно. Больные быстро поправляются. Аппетит у них здоровый. Раны затягиваются. Чего лучше? Но вот двум из них надоедает бездеятельность, они бормочут, силятся подняться и бежать из лазарета. Тогда я беру на вооружение весь свой докторский авторитет и строго приказываю лежать смирно. Они повинуются, но с недовольным ворчанием.

— Да я же совсем здоров, — бормочет мой старый друг. — Неужели с такой пустяшной раной вечно лежать в постели?!

Лагерь путешественников в Австралии

— By God[14], — отзывается Робертс. — А я разве болен?! Рана — царапина, а ты лежи здесь, подобно чурбану… Monsieur Буссенар, позвольте мне встать!

— Терпение, терпение, друзья! Подождите, всему свое время. Не волнуйтесь: еще три дня, и тогда я спокойно отпущу вас на все четыре стороны.

— Три дня! — жалобно восклицают оба. — Да мы умрем от скуки и безделья!

— Зачем, друзья, умирать… Э! Разве что послать к вам сиделок? Ладно? Авось они умерят ваше нетерпение.

Мои больные при этих словах приходят в сильное замешательство, густой румянец покрывает их бледные щеки. Ворчание прекращается.

Я выхожу из своей «амбулатории» и в двадцати шагах от нее встречаю двух молодых девушек, которые с добрыми улыбками здороваются со мною.

Мисс Мэри при этом нежно жмет мне руку.

— А вы, мисс Кэлли, — говорю я красивой ирландке, — разве не подадите мне руки?

— Но, monsieur… — краснеет та.

— Ну, сознавайтесь, что вы сами желаете этого.

— Я, monsieur?! Зачем?

— Не знаю, но, может быть, вы думаете, что я недостаточно быстро лечу одного больного… Вы понимаете? — проговорил я, смеясь.

Смущение девушек увеличилось.

— Ах, monsieur, если бы я смела…

— Так что бы вы сделали?

— Я попросила бы у мисс Мэри позволения развлечь немного этих господ.

— Не только охотно позволяю это, милая Кэлли, — вскричала та, — но и сама прошу monsieur Буссенара позволить нам посидеть около его больных!

— С удовольствием позволяю и разрешаю, мои милые барышни, — ответил я, — по моему мнению, ведь только вы и можете удержать их от глупостей.

Счастливые девушки сейчас же подсели к больным. Теперь я спокоен: мои предписания будут исполняться точно. А тем временем мне и самому пора отдохнуть. Я иду к повозке, где лежит мое оружие, беру там свой карабин с патронташем, потом отвязываю Мирадора и зову Тома, который, поняв, что нужно, мигом собирается. По данному мною знаку к нам присоединяется еще и Кроули, и мы втроем отправляемся на охоту, однако вооруженные, кстати сказать, как на войну.

— Эй, господа, куда это вы удираете? — кричит сэр Рид, заметив наши сборы.

— Пострелять дичи, сэр.

— Из лагеря нельзя теперь отлучаться никому.

— Но, сэр, нас много.

— Нет и нет, как вы ни сердитесь. Вам нужно получить сначала разрешение у начальника экспедиции и взять четырех человек конвойных.

Мы наклоняем головы, как пойманные в шалости школьники. Том пробует уговорить старого скваттера.

— Господин, черные ушли… далеко… впереди.

— Глуп ты еще, Том, — прерывает его старик. — Черные далеко?! Да, может, они всего в сотне шагов отсюда?! Вы, господа, все стоите на своем намерении?

— Да, сэр.

— Эй, Фрэнсис, — обратился сэр Рид к канадцу, — возьмите с собою трех людей, вы будете сопровождать этих господ.

— С удовольствием, хозяин, — откликнулся бравый охотник.

Итак, уже всемером мы идем на охоту.

— Monsieur, — говорит мне дорогою канадец, — я бесконечно счастлив, что могу говорить с вами по-французски! Мне кажется, будто я теперь в родном Квебеке.

— А вы разве любите Францию? — спросил я, протягивая свою руку, которая вся исчезла в широкой ладони охотника.

— Люблю ли я Францию? Да мы все в душе считаем себя французами.

— Ладно, мой милый соотечественник! Раз так, мы еще поболтаем с вами.

Менее чем через час мы очутились в настоящем охотничьем рае. Со всех сторон раздавалось веселое щебетанье неисчислимых стай разноцветных птичек. По земле прыгали целые стада кенгуру особей по 200 и более. На ветках порхали белые попугаи и какаду, оглушавшие нас своим пронзительным криком. Голубые журавли и дикие лисицы шныряли под ногами, а в волнах озера, к которому мы неожиданно вышли, плескались и играли пышные лебеди и пеликаны.

Ни Кроули, ни я никогда не видали ничего подобного. Мы сначала опешили от такого зрелища и не знали, на что прежде обратить свое внимание. Даже Мирадор стал в тупик перед таким обилием дичи: он вертелся, носился сломя голову между кустами, дрожал. Умные глаза ищейки разгорелись. Дичь чуть не сама летит к нам в руки.

— Тише, тише, Мирадор! — кричу я, заметив; что он вдруг заволновался. — Что ты там нашел?

Собака издает глухое ворчание и стремглав бросается вперед, беспрестанно обнюхивая следы какого-то животного.

— Ищи, ищи, Мирадор!

Я бегу следом за нею, держа палец на спуске курка, среди оглушительных криков летающих надо мною какаду.

Преследуемое животное забивается в самую чащу, путает следы, кружится, словом, так ловко увертывается, что я начинаю приходить в отчаяние.

— Пиль, моя собака! Пиль! — ору я во все горло.

Заинтересованные странною охотою, ко мне присоединяются товарищи. Мы вместе бросаемся по следам собаки. Преследуемое животное, величиною с добрую кошку, скачет подобно жабе, делая чудовищные прыжки. Однако неутомимый Мирадор не отстает от него. Вдруг, на наших глазах, добыча испускает дикий крик, подобный карканью вороны, и тяжело взлетает в воздух при помощи пары крыльев, лишенных перьев. Мы раскрываем рот от удивления: зверь — и вдруг летает, точно птица! Между тем странное животное садится на верхушке одного дерева. Мы стреляем, но безуспешно. Наши ружья заряжены дробью, а последняя не может пробить толстой шкуры. Дробь живо заменяется пулями. Мы осторожно подкрадываемся к стволу дерева, на котором сидит животное, свесив свой хвост. Но четвероногая птица не ждет нас. Едва мы успели сделать два шага, как она тяжело взмахнула своими крыльями и отлетела на 70 сажен от нас. Однако, видимо, и ею овладела усталость. Полет ее замедлился, взмахи крыльев слабее, голос уже не так резок. Она опускается на первую попавшуюся ветку.

Теперь она не уйдет от нас… Раздается выстрел, и животное, настигнутое меткой пулей канадца, с шумом падает на землю.

— Какое удивительное четвероногое! — вскричал Кроули. — Посмотрите! Летает, как птица, и пользуется своим хвостом как рулем! Стойте! Да у него прибрюшная сумка с двумя сосунцами!.. Нуте-с, господин ученый, как назовете вы эту дичину?

Я довольно смущенно пожал плечами.

— Некоторые авторы дают ему, если не ошибаюсь, имя галеопитека, летающей кошки или шерстокрыла.

— Господа, — вмешался Фрэнсис, — я видел это животное на востоке, около берегов реки Макензи, близ Спригтона. Колонисты зовут его flying fox[15]; только оно было на треть меньше.

— Действительно, наше очень велико.

— Друзья, — сказал тогда без околичностей Кроули, — естественная история вещь хорошая, а охота благородное занятие. Но скажите мне, зачем мы изучаем первую и занимаемся второю?

— Зачем?! Для знания, из удовольствия и для…

— Увы, простите мне, но я менее платоничен… Наука, по мне, служит для разделения пород на хорошие и плохие, а охота — отличное средство для возбуждения аппетита.

Мы единодушно расхохотались при такой логике.

— Милый мой, вы первейший софист на континенте. Подобно древним, вы поднимаете парадокс на высоту философского учения.

— Что ж делать, — с комическим видом промолвил Кроули. — Мои парадоксы — парадоксы голодного человека, мои софизмы — софизмы человека, любящего есть. Я голоден, — вот и все.

— Так покушаем!

— Браво, а где и когда?

— Здесь и сейчас. Вот вам ручей с водою, вот попугаи, из которых в одну минуту можно состряпать превосходное жаркое, наконец, вот вам и зеленый ковер для стола.

Сказано — сделано. Мигом запылал костер, и через четверть часа наши челюсти трудились над вкусным блюдом. Чистая вода отлично заменила вино. Обед закончился превосходной сигарой. Забыв всякую осторожность, мы с Кроули беспечно развалились на траве и занялись сигарами. В противоположность нам, Фрэнсис ел, как настоящий охотник, не выпуская оружия из рук и ни на минуту не забывая оглядываться взад и вперед.

Вдруг он быстро вскочил на ноги, и через десять секунд, саженях в 12 от нас, раздался его выстрел, сопровождаемый радостным восклицанием:

— Здесь! Вот он, бездельник! Стой, не убежишь от меня на этот раз!

— Что? В кого вы стреляли? Черные? — тревожно крикнули мы и с оружием в руках бросились к канадцу.

— Monsieur Буссенар, — закричал бравый канадец, — это для вас я убил его.

— Да кого, говорите скорей? — нетерпеливо спросили мы.

— Утконоса!

— Вы убили утконоса?

— Я уверен в этом. Видите — кровавый след, оставленный зверем.

Действительно, широкое кровяное пятно окрасило в одном месте воду ручья, со дна которого поднимались воздушные пузыри.

— Подождите, он сейчас появится! Я ручаюсь в этом.

Охотник не обманулся: не прошло и полминуты, как из воды показалось, брюхом вверх, странное животное. Пуля, попавшая в бок, поразила его насмерть.

Хотя строение утконоса мне было хорошо известно по книгам, но я с удовольствием поглядел на него вблизи. Мои товарищи разделили это любопытство, так как никто, за исключением канадца и старого Тома, до сих пор не видал его. Каждый ворочал его во все стороны с выражением крайнего изумления.

Глава XV

Странное животное. — Мы переходим тропик Козерога. — Француз и англичанин. — Новые враги. — Нападение крыс. — Гибель близка. — Изобретательность канадца. — Огненная стена. — Отражение крыс.

Один взгляд, брошенный на странное животное, которое пристрелил канадец, вызвал у нас невольный крик удивления. Вообразите себе сплющенное, продолговатое туловище, вершков тринадцать длины, с четырехвершковым хвостом, покрытое мягким, шелковистым мехом коричнево-красноватого цвета. Сквозь мех проступают длинные, жесткие, как щетина кабана, волосы. Четыре коротких кривых лапы, снабженных плавательными перепонками, подобно лапам утки, поддерживают это тело. На голове — пара маленьких заостренных ушей, два черных круглых глаза и узкое рыло, вытянутое в виде утиного клюва, на конце которого — ноздри.

Неудивительно, что подобное необыкновенное животное перевернуло вверх дном всю ученую классификацию и поставило в тупик самых ярых зоологов. В самом деле, где, в каком животном отряде поместить его? Как назвать? Птицею? Но оно не летает, имеет четыре ноги и кормит своих детенышей грудью. Назвать четвероногим? Но этому мешают его утиные лапы и клюв; кроме того, оно несет яйца. Эти вопросы долго оставались неразрешенными. Ученые спорили, выходили из себя, но ни на шаг не подвинули вопроса вперед. Отчаявшись наконец прийти к какому-нибудь определенному решению, бедные «мученики науки» торжественно объявили было, что такого животного не существует. Однако когда им показали его, они принуждены были отказаться от своего заявления. Опять поднялись горячие споры. Стали подыскивать подходящее место для утконоса и после долгих пререканий решили поместить его между млекопитающими и птицами как связующее звено. Старое изречение «Natura non fecit sal turn»[16] таким образом еще раз блистательно подтвердилось.

Поблагодарив канадца за труды, я взял драгоценную добычу и заботливо отнес в лагерь, где снял с утконоса шкуру и приготовил чучело. Мясо же, в соединении с прочею подстреленною нами дичью, пошло на обед, который показался нам необыкновенно вкусным, так как весь караван трое суток питался одной сушеной говядиной.

* * *

— 23,5° южной широты и 135° восточной долготы! — вскричал майор, произведя вычисления. — Господа, мы переходим через тропик Козерога.

— Благодарю вас, майор, — произнес Кроули, развалившийся под полотняным навесом. — Хронометр показывает теперь полдень, не правда ли? Мы идем с трех часов утра, значит, прошли за это время верст тридцать-тридцать пять?

— Совершенно верно, — отвечал старый офицер. — Благодаря Бога, мы значительно сократили расстояние, отделяющее нас от цели экспедиции.

— И, к счастью, без помех.

— С вашего позволения, лейтенант, — вставил свое слово Кирилл, бывший большим педантом в вопросах военной дисциплины, — мне думается, что, если и впредь на каждом шагу будут встречаться «негры» с их каменными топорами, наша «прогулка» окажется не из приятных.

— Я вполне разделяю ваше мнение, мой милый охотник. Меня и теперь пробирает дрожь при воспоминании о стычке с неграми, как вы называете их. By God! Было времечко!

— А жаль бедных малых. Нужно дойти до крайней степени отупения, чтобы нападать на таких людей, как мы, которые не желают обидеть даже мухи.

— Ах, как эти французы чувствительны! Поймите, мой друг, что когда готовят яичницу, то всегда прежде бьют яйца. По-моему, лучше убить всех черных демонов, которые будут стоять на нашей дороге, чем самим быть убитыми ими.

— Чувствителен! — проворчал мой товарищ. — Вы говорите, что я чувствителен?

— Да, да, — с улыбкой отвечал мичман. — Вы колеблетесь порядком наказать арабов, тормозящих вашу колонизацию в Алжире. Каледонские канаки съедают у вас целые капральства, а вы, вместо сурового возмездия, ограничиваетесь одними переговорами с этими дикарями.

— Постойте, мой лейтенант, я желаю лучше подавиться хлебом, чем кушать его, если хоть одно хлебное зерно взошло на крови моего ближнего.

— Мой храбрый друг, я думаю, что вы не считаете своими ближними этих зверей, потерявших человеческий образ? Их, как вредных животных, нужно как можно больше истреблять.

— Но их голод гонит на разбой. Если бы они не были голодны, то не стали бы останавливать мирных путешественников.

— Вы не верите мне? Хорошо, я постараюсь убедить вас. При виде бенгальского тигра вы ведь не протягиваете ему кусок сахара, чтобы приручить его? Нет? Не правда ли? Вы ведь немедленно пускаете ему в пасть добрую пулю? А так как здешние туземцы ничем не отличаются от кровожадных животных, то нужно и с ними обходиться так же.

— Нет, что ни говорите, я желаю остаться лучше… чувствительным, — закончил задумчиво Кирилл.

— Вы правы, мой милый, — вмешался Робертс. — Благодаря заботам нашего друга, мы встали на ноги. 300 верст пройдено нами с того печального дня, который едва не сделался последним в нашей жизни. Еще неделя, и мы будем у цели нашего путешествия. Забудем же об этом кошмаре и простим несчастным.

— Ну нет, Робертс, — протянул Кроули, — я не согласен с вами!

Молодой мичман удивительно олицетворял тех английских филантропов, которые восстают против торговли неграми и поощряют переселение китайских кули[17]; состоят членами обществ трезвости и ведут в колоссальных размерах торговлю опиумом и спиртом; наконец, которые толкуют об улучшении участи каторжников и не дают свободно вздохнуть туземцам своих многочисленных колоний.

Напротив, Кирилл был благороден без расчета, храбр по натуре и добр от природы.

Англичанин был истый британский патриот, любивший свое отечество до фанатизма, не ограничивавший эту любовь только тем местом, где развевается британский флаг.

Француз, не колеблясь и не размышляя, распространял свою любовь на всех обитателей земли.

Разговор пресекся, и каждый почувствовал, как сладкое оцепенение овладевает его членами. Воздух дышал жаром. Наконец никто не мог совладеть с собой, и все легли в тени. Одни часовые, опершись на ружья, старались бороться с охватывающей их дремотой.

Едва прошло после этого с час времени, как наши собаки, лежавшие спокойно на земле, вдруг вскочили с глухим жалобным лаем.

Мы в один миг пробудились от сна.

— Тише, Брико, Мирадор, Равод! Что вы нашли? — кричу я.

Но мои ищейки точно взбесились: дрожат, заливаются лаем и наконец, оборвав привязи, мчатся вперед.

Мы хватаем оружие и готовимся отразить нападение таинственного врага. Проходит десять минут. Лай собак, начавший было теряться в отдалении, вдруг переходит в жалобные взвизгивания, и скорее, чем можно ожидать, пред нашими глазами появляются наши ищейки с окровавленными боками, разодранными ушами и искусанными мордами. Прибежав к нам, они с визгом бросились к нашим ногам. Мы не успели разглядеть их раны, как за ними показались и враги.

Вот они! До нас донесся странный шум, похожий на гул саранчи. Через секунду у нас зарябило в глазах от бесчисленной серой массы, стремительно летевшей на нас. Зелень темнела под ногами едва заметных четвероногих, трава вытаптывалась, почва исчезала под их шкурами.

Нападение крыс

Это крысы. Откуда они пришли? Что дало толчок к этому колоссальному переселению? Какой злой рок вывел их на дороги переселенцев? Вопросы, неразрешимые теперь. Время летит. Наша провизия, наши животные и сами мы подвергаемся новой страшной опасности — по кусочкам быть сожранными кровожадными крысами. Но таких маленьких зверьков, как крысы, всегда можно поразить каким-либо оружием, возразите вы. Да, без сомнения, если их несколько сотен. А когда передовая колонна врагов тянется в ширину на 300 сажен, когда отвратительные твари исчисляются миллиардами, лучшее средство — бежать от них.

Бывали примеры, что стадо овец, даже целые быки, застигнутые нападением крыс, были сожраны ими в несколько минут, так что оставался один только обглоданный скелет.

Поняв опасность, наши девушки скрываются в своей подвижной крепости, а мы начинаем разряжать свои ружья по первым рядам крыс. Напрасный труд! Наши пули производят почти незаметное опустошение в рядах нападающих, потому что трупы павших неприятелей сейчас же пожираются до косточек их сородичами. Наконец, мы не поспеваем даже заряжать ружей. Крысы лезут со всех сторон, карабкаются по ногам, ползут под колеса. Наши сапоги немилосердно топчут их. Собаки, оправившись от страха, рвут их своими зубами направо и налево. Все напрасно! Между тем то, чего мы боялись в душе, случилось: лошади, испуганные приближением отвратительной армии, взбесились и, оборвав путы, унеслись во весь дух. Мы переворачиваем ружья, хватаем палки, сабли; наши подкованные сапоги, точно молоты, мозжат кровожадных зверей. В этой неравной борьбе мы сознаем уже, что у нас истощаются силы, усталость охватывает всех. Раны на искусанных коленях дают о себе знать. Нужно придумать какое-нибудь другое средство для защиты, иначе мы погибли.

А, вот Фрэнсис! Что он хочет делать? Бравый канадец тащит на своем широком плече бочонок вместимостью ведра в три.

— Смелей, господа, держитесь! Расчистите мне немного дорогу!

Все бросаются исполнять его просьбу. Расчистили небольшое пространство, и находчивый охотник шаг за шагом поливает его нашим дорогим виски.

— Браво, Фрэнсис! Мы понимаем!

А он продолжает орошать почву и траву опьяняющей жидкостью. Воздух насыщен спиртовыми парами.

— Хозяин, — говорит затем он сэру Риду, — зажгите теперь пунш; я не могу, так как настолько пропитан им, что боюсь сгореть, подобно пакле.

Майор зажег кусок просмоленного паруса и бросил на землю. Черт возьми! Какое забавное зрелище! Пшш! Трава вспыхивает в один миг; за нею — ветви деревьев. Пламя огромными языками разносится во все стороны. Ошеломленные им первые ряды крыс останавливаются и поворачивают назад, но, теснимые задними рядами, с визгом валятся в огонь. В воздухе слышится запах горелого мяса. Опаленные крысы мечутся как угорелые, визжат, прыгают и в конвульсиях устилают землю трупами, тысячами трупов.

Но этого мало.

— Господа, за мной! — снова раздается сильный голос Фрэнсиса.

Слушаясь изобретательного канадца, мы летим в фургоны и вскрываем два бочонка с порохом. В одну минуту все содержимое их расхватывается по рукам и потом разбрасывается около фур. Сами мы благоразумно прячемся внутрь фур в ожидании вспышки. Она следует в одну секунду. Раздается взрыв, один, другой, третий… Густые облачка белого дыма там и сям поднимаются с земли…

При виде нового бедствия наши враги совсем шалеют. Их ряды расстраиваются. Наконец, сознавши свое бессилие одолеть преграду, они благоразумно сворачивают влево.

Мы избежали опасности.

Глава XVI

Австралийские крысы. — Поиски лошадей. — Хитрость старого Тома. — План Кирилла, — В раскаленной пустыне. — Наши мучения. — Страшная ночь. — Спасение. — Том еще раз избавляет нас от смерти.

Страшные крысиные орды миновали нас, остались только отдельные группы, отставшие от главной массы, да и те спешили нагнать товарищей. Наши собаки с прежней яростью разрывали зубами беглецов этого арьергарда.

Избавившись от опасности, мы могли внимательно рассмотреть кровожадных зверьков, чуть было не съевших нас заживо. Австралийская крыса почти такой же величины, как и ее парижский собрат, живущий в водосточных трубах. Длинные задние ноги, короткие передние и прибрюшная сумка, куда она прячет детенышей, делают ее очень похожею на кенгуру. Отяжелев от своих драгоценных нош, множество самок устлали своими трупами землю и послужили нам предметом для интересных наблюдений. Мы было со вниманием принялись рассматривать своих побежденных врагов, как вдруг голос Кирилла заставил нас забыть о всех крысах Австралии:

— А наши лошади?

Кирилл был прав: если глупый страх у наших лошадей не прошел, они должны быть далеко. Нужно как можно скорее догнать беглянок.

Шестеро из нас остаются сторожить фуры, остальные группами по три человека расходятся в разные стороны. Поиски только что начались, как радостное ржание донеслось до нашего слуха и мы заметили на прогалине, шагах в 200 от себя, Али, чистокровного скакуна майора. Заметив нас, красивое животное принялось выделывать прыжки, гарцевало, кружилось, но не обнаруживало ни малейшего желания позволить схватить себя. Между тем нам нужно было как можно скорее овладеть этой лошадью, так как с нею легко будет поймать и других. Старый Том выручил нас из затруднения. Сходив в одну фуру, он возвратился, держа что-то в правой руке, и направился к лошади. Али, признав своего старого товарища, со своей стороны приблизился к нему и, протянув умную голову, схватил предложенное ему Томом. Не говоря ни слова, Том взял второй кусок, половину съел сам, а другую отдал лошади. Та, видимо, вошла во вкус лакомства, и, когда старик начал пятиться назад, держа в руке новый кусок своего яства, стала медленно идти за ним. Шаг за шагом, кусок за куском, человек и животное приближались к нам. Поймать, взнуздать и оседлать Али после этого не стоило никакого труда. Тогда выяснилось и средство, которым старый туземец пользовался для заманивания лошади: это сахар. И Том, и скакун оба были большими любителями сладкого. Каждое утро добрый Том разделял со своим четвероногим товарищем свою порцию сахара и этим сильно привязал его к себе.

Между тем Кирилл вызвался поймать прочих лошадей.

— У меня есть хороший план, — прибавил он в пояснение.

— Идите, мой друг, и делайте, как считаете лучшим, — сказал ему майор.

Мой приятель берет свой охотничий рог, ружье, свистит собакам и вскакивает на только что пойманного бегуна, который галопом летит в лес. Вскоре по всему лесу раздаются резкие звуки рога, лай собак, крики и топот. Мы не понимали ничего в плане Кирилла. Охотник принялся описывать широкие круги около лагеря, не переставая усиленно трубить и кричать. С полчаса продолжалась его музыка. Вдруг направо от нас раздались ружейные выстрелы, потом все смолкло. Ужасная тоска защемила нам сердце: что, если на лагерь вновь напали дикие? Через пять минут музыка возобновляется. Кирилл снова приближается на версту к нам, затем опять исчезает, снова гремят выстрелы. Мы начинаем кое-что понимать. Точно гора сваливается с наших плеч. Прошло еще с час, как радостное «ура», смешанное с конским ржанием, потрясло воздух, так что мы живо вскочили на ноги. Дюжина людей, посланных на разведку, возвратилась через несколько минут, каждый верхом на лошади, держа другую на поводу. Герр Шаффер, Фрэнсис и Кирилл были во главе эскадрона.

— Вот двадцать пять беглецов! — закричал на всем скаку мой товарищ, махая шапкою.

— Да как, черт возьми, вы поймали их? — спросил Робертс с улыбкой.

— Очень просто! Но без помощи Фрэнсиса ничего бы не вышло.

— Не льстите мне, товарищ, — отозвался храбрый канадец, — ведь вам принадлежит честь выдумки.

— Какой? — обратились мы к Кириллу.

— А вот сейчас узнаете. Я рассчитывал на привычку наших охотничьих и военных лошадей к роговой и трубной музыке. Расчет не обманул меня. Как только благородные животные услышали знакомые звуки, ко мне стали подбегать одна за другою беглянки, сначала лошадь Робертса, потом Ричарда, затем еще три-четыре. Словом, собрался целый взвод. Нужно было только отвести его, но куда — я не знал. Вдруг раздавшиеся ружейные выстрелы помогли мне разрешить мое недоумение. Я направляюсь направо, откуда слышались выстрелы, и кого же вижу — Фрэнсиса, Бена и Дика с лассо в руках. «Понимаю», — кричу я и замедляю свой бег. Мертвые петли взвиваются в воздухе, и мгновение спустя мои друзья садятся уже на лошадей. С той поры, как нас оказалось четверо верхом, остальное вышло само собой.

— Как же? — спросил Кроули, лаская свою лошадь.

— Да точно так же… Все прочие повторили наш маневр, а я все время трудился над рогом. Лошади и дались в обман.

— Дети мои, — заметил сэр Рид, — все-таки у нас теперь лишь 25 лошадей, а как поймать остальных?

— Не беспокойтесь, хозяин, — отвечал Фрэнсис, — остальные сами придут сегодняшнею же ночью; они не отстанут от товарищей.

Канадец говорил правду. Еще до восхода солнца на другой день все беглецы были уже в лагере. Таким образом, и эта опасность миновала нас. Вообще до сих пор мы побеждали все затруднения, грозившие расстроить наше предприятие. Казалось, что наше прибытие в страну Нга-Ко-Тко стало лишь вопросом времени. Каждый начинал надеяться, что путешествие кончится вполне успешно. Однако с приближением этого момента нами начала овладевать какая-то тоска, смешанная с нетерпением, словно наши сердца чуяли, что бедствия еще не кончились. Надежда на успех и в то же время боязнь новых злоключений настолько овладели нами, что мы совсем не замечали величественных картин природы, постоянно сменявшихся перед нашими взорами. После степей, каменистых пустынь, целых цветочных рощ, капризно перемешанных со странными деревьями, мы вдруг очутились в самый полуденный жар среди огромной равнины, голой, как ладонь, и выжженной горячим солнцем, подобно африканской Сахаре. Вид этой мрачной пустыни не вселял бодрости, и беззаботный смех, раздававшийся там и тут в нашем караване, сменился глубоким молчанием, унынию, казалось, поддались даже лошади. Всюду виднелся один горячий песок. В самые мощные подзорные трубы нельзя было разглядеть конца пустыни. Но предыдущие опасности так закалили даже самых робких участников экспедиции (притом же их и было очень немного), что пустынный путь не вызывал иного состояния, кроме скуки.

— Дети мои, — сказал сэр Рид, обратившись к слугам, — скоро кончатся все наши мучения. Вы храбро исполняли свои обязанности в качестве верных слуг. Еще несколько дней, и ваши труды будут вознаграждены. Не знаю, сколько еще опасностей подстерегает нас, но надеюсь, с вашей помощью, одолеть и их. Мужайтесь же, мои друзья! Вперед, за честь нашей страны! Ура, Австралия! Ура, Старая Англия!

— Гип! Гип! Ура! Англия! — хором закричали воодушевленные колонисты.

Скуки и уныния как не бывало. Приходит ночь, а мы продолжаем неутомимо двигаться по этой пылающей печи, где никакой ветерок не освежает палящего жара. Рыхлая почва не может выдержать тяжести фур, и колеса до половины погружаются в горячий песок. Лошади едва тащатся, выбиваясь из сил. Мельчайшая пыль проникает в глаза, уши и ноздри людей и животных; дыхание становится стесненным. Так проходит ночь. На рассвете горизонт вдруг загорается, и тропическое солнце снова появляется в ореоле жгучих лучей. Измученные, все покрытые с ног до головы потом и пылью, мы с облегчением останавливаемся, когда раздается крик «стоп». Давно пора. Наши головы горят от жары. Несколько глотков горячего чаю утоляют жгучую жажду. Отдохнув немного, мы снова пускаемся в путь, снова начинаются мучения. По-прежнему впереди только один желтый раскаленный песок. Кажется, что мы идем по горячим плитам. Наши мучения увеличиваются еще глазной болью. Несмотря на то, что у каждого была зеленая вуаль, половина людей почти ослепла, другая еле двигается от усталости. Пять упряжных лошадей наконец не выдерживают этой муки и падают, как пораженные молнией. Едва мы отъезжаем на несколько шагов от них, как слетается туча красных орлов иначинается кровавый пир. Тоска снова заполняет сердце каждого. Что, если и нам суждено найти могилу в желудке этих хищников? При этой мысли самые храбрые содрогнулись от ужаса, и каждый впивается горящими глазами в горизонт, жадно отыскивая хоть клочок зелени… Ничего! Один песок!

Это мучение продолжается трое суток. У нас пали две трети лошадей. Оставшиеся в живых еле дышат. Вода на исходе. Глазная болезнь с каждым часом выхватывает новые жертвы. Наши героические девушки, насколько возможно, облегчают страдания несчастным, накладывая им на глаза освежительные компрессы и увлажняя их засохшие губы. Кроткие слова утешения, соединенные с делом, вливают в их сердца близкую надежду на спасение. Бедные девушки сами счастливо избежали болезни и теперь стараются помочь другим.

Жара, отсутствие влаги и глазная болезнь приводят наш некогда блестящий караван в самый жалкий вид. Две фуры, запряженные каждая шестью лошадьми, составляют все наше достояние. Одна служит для провизии, оружия и припасов, другая — для больных. Все прочие оставлены в пустыне за недостатком упряжных лошадей. Так проходит десять дней. Никто не, жалуется, но всякий видит, что катастрофа неминуема, если положение дел не изменится.

Наступает одиннадцатая ночь в пустыне. Мучения увеличиваются, в ушах звенит, никто не может сделать шагу вперед, большая часть в безнадежном отчаянии ложится на землю. Больных охватывает апатия, вестник смерти. Придется ли всем увидеть рассвет?

Мои бедные собаки в агонии. Четыре уже мертвы, остальные жалобно воют, валяясь на земле. Темно, как в аду.

— Том, это ты?

Ответа нет. Я поднимаюсь. Неужели у меня начались галлюцинации? Однако мое ухо различает отдаленный звук бегущей лошади. Вот он смолк. Проходят долгие мучительные часы молчаливого ожидания. Вдруг шум возобновляется. Ясно, кто-то ездил на разведку. Вероятно, Том. Я не обманываюсь: старый туземец приближается ко мне и тихо говорит:

— Держи, друг, это на твои глаза!

И его холодная грубая рука кладет мне на глаза какой-то пластырь с довольно приятным ароматом. Я чувствую сначала сильное покалывание, произведенное прикосновением вяжущего вещества к моим воспаленным глазам.

— Том, — говорю я старику, — мне еще больнее!

— Успокойся. Это тебе поможет. Это лихорадочное дерево.

— Как, лихорадочное дерево?.. Эвкалипт?.. У тебя свежие листья его?

— Да, да!

— Но тогда, значит, пустыня пройдена, близок лес, мы спасены?!

— Да.

Мое восклицание будит часть уснувших. Меня засыпают вопросами, шумят, радуются. Между тем под влиянием лекарства, данного черным эскулапом, боль в моих глазах как рукой снимает.

— Джентльмены, — кричу я с радости, — Том спасает нас еще раз. Он нашел лес. Он имеет лекарство против нашей болезни. Еще минута терпения!

Радостные крики вторят моим возгласам. Надежда, покинувшая было наших путешественников, снова возвращается в их сердца.

Старый туземец между тем не остается бездеятельным. Я слышу, как он ходит направо и налево, отыскивает ощупью в темноте больных и раздает свое благодетельное лекарство.

Близкое соседство леса и надежда найти там прохладную воду воодушевляет самых слабых. Все спешат подняться и тронуться в путь. Черный доктор не возражает, но рекомендует держать на глазах целебный пластырь. Он встает в голове колонны и направляется к северу; за ним, длинною вереницей, вытягиваются прочие. Майор, сэр Рид, Эдуард, Ричард и Фрэнсис, менее пострадавшие от болезни, остаются сторожить две фуры, где лежат те, которые не могут идти. Молодые девушки, идущие тоже в лес, ободряют своим присутствием и утешительными словами тех, кого оставляют силы.

Я чувствую прохладное прикосновение к своей руке. Это запыхавшийся Мирадор. Доброе животное бегало вместе с Томом на поиски, освежилось и теперь прибежало помочь мне отыскать дорогу. Умная собака отлично исполняет обязанности вожака.

Лошади, почуяв близость воды, удваивают свою энергию.

— Вперед! Мужайтесь! — раздается нежный голос Мэри. — Ах! Вот солнце! Я вижу и деревья, там, близко!..

Глава XVII

Спасительное убежище. — Мы отдыхаем. — Опасная стоянка. — Разговор двух друзей. — Мы отправляемся в глубину леса. — Солнечный удар. — Проклятое место. — Ночь на берегу потока. — Странное явление. — «Ооак!» — Наводнение. — Распоряжение майора. — Лесной пожар. — Импровизированное судно.

Никогда еще возвращение дневного светила не встречалось с такой бурной радостью, как теперь. Обыкновенно хладнокровные и терпеливые, наши спутники пришли в настоящее неистовство. Они сгорали от нетерпения поскорее увидеть спасительное пристанище и убедиться, что оно не обман зрения. Их руки в нетерпении срывали с глаз повязки, и опухшие глаза впивались в желанную зелень, на которой бликами переливались пурпуровые лучи. Яркий блеск резал больные глаза, солнечные лучи жгли головы страдальцев, как раскаленное железо. Но что за важность? Они не обращают на это внимания. Их чувства, мысли, желания обращены теперь только на то, чтобы утолить мучительную жажду. Подобно неудержимому потоку, устремляются они под прохладную сень леса, к светлым струям источника и с разбегу погружаются в его журчащие волны. Конечно, такой быстрый переход от жары к холоду очень опасен, но все доводы рассудка оказались бессильными сдержать желание поскорее утолить жажду. К счастию, холодная ванна ни для кого не имела печальных последствий. Напротив, свежая чистая вода благодетельно подействовала на горящее тело и привела его в нормальное состояние.

Когда жажда была утолена, все с удовольствием растянулись на зеленой мураве под тенью деревьев. Скоро здоровый сон смежил их больные глаза, на которые был наложен новый пластырь из листьев эвкалипта. Вечером состояние здоровья всех заметно улучшилось, а ночью все ослепшие смогли уже различать близкие предметы.

Эвкалиптовые деревья

Какое удивительное дерево этот Eucalyptus globulus, «лихорадочное дерево» туземцев! Его по праву можно назвать царем австралийских лесов за благодетельные свойства. Недавно драгоценный сок его корней спас нам жизнь, а теперь ароматическая листва возвращает нам зрение и прекращает изнурительную лихорадку.

Край Нга-Ко-Тко теперь близок. Мы думаем пуститься в путь лишь на следующий день, чтобы дать и людям, и животным необходимый отдых. Мы отыскали тенистый лес, нашли подножный корм для лошадей, наконец, свежую воду, — нужно пользоваться всем этим, чтобы запастись силами на дальнейший путь. Немедленно около ручья был разбит лагерь.

Благодетельный ручей, который так кстати открыл Том, был не более пятнадцати аршин в ширину и только четыре фута в глубину. Однако Изрытые берега, огромные валуны и масса песку по сторонам его ясно показывали, что в дождливую пору этот скромный поток превращался в бурную реку шириною до 200 сажен, как мы могли заметить по руслу.

— А ведь нас, наверное, затопило бы, — обратился сэр Ридж майору, — если бы внезапный дождь взбудоражил этот ручей.

— Полноте, какой же теперь может быть дождь?! В эту пору земля, как губка, вбирает в себя малейшую влагу.

— Кто может ручаться за будущее? Вы еще не знаете, насколько капризен здешний климат с его страшными ливнями.

— Вот как! А дождь в каменистой пустыне?

Он продолжался всего лишь одну минуту; кроме того, мы находились тогда на возвышенном месте, между тем как теперь — в самой середине этой долины, которая, кажется, служит гигантским руслом для ручья во время наводнения.

— Не беспокойтесь, мы завтра же покинем это место.

— Это меня и успокаивает; в противном случае нам было бы безопаснее разбить лагерь в самой лесной чаще.

— Вы правы.

На этом разговор обоих друзей прервался. Сэр Рид несколько минут молчал, охваченный какою-то мыслью.

— Мой милый Гарвэй, — вдруг «сказал он, крепко пожимая руку майора, — знаете ли вы, что мы близки к цели?

— Да, нас отделяют от нее всего 80–100 верст, не более.

— Здешний лес, вероятно, служит южною границею владений наших чернокожих друзей. Как вы думаете, не стоит ли нам вспомнить об условленных сигналах?

— Я с вами совершенно согласен. С сегодняшнего же дня давайте оставлять на деревьях «коббонг», как нам посоветовал…

— …Тот, кого я так пламенно желаю найти живым… Бедный брат! Ах! Как я желал бы доставить ему удовольствие обнять своих детей!

— Надеюсь, мой друг, ваше желание осуществится. Время испытаний прошло, и через три дня, не позже, мы будем у цели.

— Пойдем делать эмблемы Нга-Ко-Тко, да прихватим с собою Фрэнсиса, Ричарда и Шаффера.

— Возьмите и меня, сэр Рид, — говорю я скваттеру. — Неужели мне все еще лежать в госпитале?

— Нет, друг, вы еще слабы; долгий путь утомит вас.

— Клянусь вам, я вполне здоров. Напротив, бездействие, вы сами знаете, утомляет меня более, чем путь… Возьмите, прогулка довершит мое выздоровление…

Скваттер колебался.

Видя его нерешительность, я с комическим отчаянием обратился к сэру Гарвэю.

— Майор, помогите мне. Я ведь обещал Кроули маленького кенгуру на завтрак. А вы знаете, какой он лакомка: если надежда на вкусное блюдо обманет его, он заболеет от печали.

— Ну, пусть будет по вашему желанию, — с улыбкой сказал старый офицер, всегда милостивый к нашим фантазиям.

— Вот спасибо!

Несмотря на легкое дрожание в коленях, я живо вскакиваю на ноги, и мы потихоньку углубляемся в лес, сопровождаемые Мирадором, который весело бежит перед нами. Скоро огромные, толстые деревья скрыли от нас лагерь. Мы очутились в самой чаще.

Не знаю, обманываюсь ли я, или мои больные глаза плохо различают цвета, но мне кажется, что прежде зеленая трава вдруг пожелтела. Листва на деревьях, как будто после пожара местами высохла и свернулась; наконец, кое-где видны совсем сухие ветки.

Я подхожу к сэру Риду, молчаливо шагавшему впереди нас. Но, погруженный в свои думы, он не замечает меня.

— Фрэнсис, — говорю тогда я канадцу, — вам знаком этот край. Объясните же мне, пожалуйста, странную перемену в растительности.

— Ах, monsieur, — шепотом отвечает мне бравый охотник. — Я опасаюсь несчастия.

— Боже мой! Что еще ожидает нас?

— Если вид леса не обманывает меня, наше положение опять ухудшится.

Чем дальше продвигаемся мы, тем более безотрадною делается картина леса. Трава суха и тверда, как солома. Листья с деревьев попадали, а оставшиеся приняли тот красноватый цвет, какой встречается осенью в наших лесах. Молодые побеги почернели. В лесу не видно ни ручьев, ни цветов, ни птиц, — одни зеленые ящерицы да змеи ползают в сухой траве. Живой и веселый на опушке, лес чем дальше, тем мрачнее и безжизненнее, все более походит на пустыню.

Анализируя все виденное нами, я начинаю понимать причину. Очевидно, лес получил, по выражению Фрэнсиса, «солнечный удар». Без сомнения, здесь давно уже не выпадало дождей, а между тем тропическое солнце жгло не ослабевая и окончательно высушило почву. Тогда вся растительность, лишившись животворной влаги, погибла, а вслед за растениями погибли или разбежались и животные. Как видно, «солнечный удар» распространился очень далеко. По крайней мере, всюду, куда ни проникал наш взор, он встречал ту же печальную картину. Нам стало ясно, что только опушка леса, где разбит лагерь, благодаря большому ручью сохранила свой прежний вид. Но надолго ли? Не иссякнет ли в этой палящей печи и наш источник?

— Все против нас! — пробормотал сэр Рид. — Возвратимся назад; нечего и думать пройти этим проклятым местом. Нужно найти другую дорогу. Только, господа, советую вам ничего не говорить нашим. Зачем увеличивать страдания наших товарищей, сообщая им о новом несчастий.

Молчаливый жест с нашей стороны был единственным ответом. Мы печально возвратились в лагерь.

— Ну, что? Где мой кенгуру? — вскричал Кроули, завидев нас.

— Нет его.

— Я так и заключил по вашему виду. К счастию, Том позаботился о жарком. Майор, нужно заметить, у вас ценный слуга.

* * *

Что делать? Впереди мертвый лес, позади — песчаная пустыня! Положение ужасное! Между тем съестные припасы на исходе, а возобновить их нет никаких средств. Остается одно — следовать по течению ручья, но он, к несчастию, направляется к западу, следовательно, удаляется от нашего направления. Однако время не ждет: нужно как можно скорее решиться на что-нибудь.

За мучительно жарким днем настает тихая, но душная ночь. Весь караван погружается в сон. Только я не смыкаю глаз. Следы не прошедшей еще болезни и неизвестность будущего гонят дремоту с моих утомленных глаз. Устав лежать, я встаю и принимаюсь ходить взад и вперед по берегу ручья. Погода между тем переменилась. Темно-синее небо, где горели блестящие огни звезд, стало заволакиваться черными облаками. Забушевал ветер, поднимая массы пыли в пустыне. Гонимые под напором воздушных масс, черные тучи обложили весь горизонт, и скоро свет звезд померк за этою мрачною пеленою. Я с любопытством слежу за удивительною картиною. Вдруг отдаленный шум поразил мой слух. «Что бы это значило?» — беспокойно думал я, прислушиваясь к странным звукам, то усиливавшимся, то ослабевавшим, смотря по силе ветра. Неизвестность еще более увеличивала мое беспокойство. Я наклоняю ухо к земле: шум становится все яснее и ближе. Кажется, будто ревет какое-то гигантское животное или клокочет массивный котел. Предчувствие чего-то недоброго тоскливо сжимает мое сердце. Я бегу будить майора и Тома, природный инстинкт которого поможет объяснить причину этого явления.

Том мигом вскакивает на ноги и весь обращается в слух. Несколько секунд стоит он неподвижно. Вдруг на его лице обозначается выражение неописуемого ужаса. Дрожащий гортанный звук срывается с его губ:

— Ооак!!.

Все спросонок открывают глаза и недоумевающе смотрят на старого туземца.

— Что с тобой? — с волнением спрашивает майор.

— Вода!

— Что ты хочешь этим сказать?

Старый Том, энергично размахивая своими длинными руками, отвечает непонятною для меня фразою, но майор, привыкший уже к образной речи своего слуги, сразу угадывает ее смысл.

Не говоря ни слова, он летит со всех ног к сэру Риду.

— Что случилось, Гарвэй? — торопливо спрашивает тот, увидев испуганное лицо своего друга.

— Наводнение… живее вставайте все… — запыхавшись, кричит майор.

При этом известии о новом несчастий старый скваттер совсем потерялся.

— Что же делать?

— Нужно скорее покинуть эту долину.

— Но успеем ли?

— Попробуем!

В этом слове высказалась вся решимость старого офицера, не знающего страха. Он решил бороться до последней возможности. Эта твердость ободрила сэра Рида.

— Гарвэй, примите командование. Мне нужно позаботиться о девушках. — Сказав это, скваттер бросился к тому месту, где находились мисс Мэри и ее служанка.

Майор быстро составляет план действия.

— Ко мне, друзья! — раздается его громовой голос.

Все группируются около него, ожидая приказаний.

Конвойные давно уже готовы.

— Запрягай лошадей!

Двенадцать человек немедленно отделяются и быстро исполняют приказание.

Ужасный удар грома заглушает порывы ветра. Раздается страшный треск, и вершины нескольких деревьев расщепляются, словно лучина. Более сухие из них вспыхивают ярким светом.

— Пусть каждый возьмет себе съестных припасов на два дня и по пяти пачек с патронами! — слышится сквозь гром команда майора.

В одну минуту ящики с припасами взламываются ударами топора, и содержимое расходится по рукам.

Между тем буря свирепствует, как не знающий удержу дикий зверь. Целые снопы молний разрезают густой мрак ночи. Оглушительные удары грома сотрясают воздух. Мчавшаяся громадным потоком вода, гул которой так испугал меня, дополняет картину тропической бури.

Несмотря на всю ярость бушевавшей стихии, голос нашего командира по-прежнему тверд и звучит, как труба.

— Все ли готово?

— Все, — отвечает Кроули, исполнявший должность лейтенанта, точно на параде.

— Хорошо! Эдуард, возьмите большую карту: я поручаю ее вам.

— Слушаю, начальник.

— Фрэнсис, вам поручаю буссоль и секстант: эти инструменты теперь так же драгоценны для нас, как съестные припасы.

— Я позабочусь о них, — просто отвечает канадец.

Эти слова означают, что он скорее умрет, чем оставит вверенные вещи.

Шум невыносимый. Страшный поток уже близко. Нужно скорее бежать. Испуганные лошади едва сдерживаются сильными руками конвойных.

— Вперед!

Но не успели мы тронуться с места, как впереди нас вспыхнуло яркое пламя: это горела сухая трава, зажженная молниями. За травою занялись огнем деревья. Бушевавший ветер со сказочною быстротою разносил огонь повсюду, и скоро весь горизонт пред нами был охвачен пожаром.

В то же время справа мчался страшный поток. Куда же бежать? Где скрыться от смерти?

За воем бури, клокотанием огня и ревом волн не слышно было человеческого голоса. Но вот опять, словно труба, прозвучало:

— На воду! В железную фуру.

Один из наших спутников моментально хватает под уздцы переднюю лошадь и хочет направить тяжелый экипаж к ручью. Но испуганные лошади подымаются на дыбы и не трогаются с места. Нужно покалывать их ножом.

— Обрубайте постромки у другой фуры! Пять человек на конец! Пробирайтесь к берегу и следуйте по течению… галопом! Остальные живей сюда!

Команда исполняется с быстротою молнии. Пять охотников вскакивают на коней и исчезают с наших глаз. Остальные, человек пятнадцать, садятся в фуру. Шесть оставленных лошадей увлекаются в шумящую бездну. Бедные животные напрягают все свои усилия, чтобы добраться до берега, но тщетно. Бурные волны одолевают их, и наши кони с жалобным ржанием скрываются под водою. Эта мучительная смерть вызвала холодный пот у самых храбрых. Но собственная опасность заставляет забыть обо всем на свете. Наша фура, с упряжью и колесами, может ежеминутно опрокинуться. Кроме того, ею пока нельзя управлять. Чтобы помочь горю, два молодца спрыгивают в воду, обрубают упряжь, стаскивают колеса с осей и затем счастливо возвращаются на импровизированное судно. Тем временем к нему приделывают руль, за который садится Эдуард, потом появляются весла. Теперь тяжелый фургон превратился в настоящую лодку, правда тяжелую и неуклюжую, но все-таки довольно сносную. В ней мы, по крайней мере, перестали быть игрушкой волн и могли направлять ее по своему желанию.

Глава XVIII

На волнах потока. — Привал. — Новое несчастие. — На охоту. — Мы встречаем золотую россыпь. — Золотая лихорадка. — Черный философ. — Охота за опоссумом. — Убедительная речь Тома к опоссумам. — Золотой самородок идет в дело. — Действие разрывных пуль. — Обед. — Мы вырезаем коббонг Нга-Ко-Тко. — Объявление войны. — Пропавшие возвращаются. — Нападение черных.

Всю ночь мы плыли, следуя за изгибами потока, который мчал наше тяжёлое судно со страшною скоростью; наконец русло реки расширилось, и течение потеряло свою силу: фура поплыла со скоростью до шести верст в час, не более. Конечно, после таких приключений нам было не до сна: всех занимало положение экспедиции, не предвещавшее ничего хорошего. В самом деле, где наш гордый караван?! Из целого табуна лошадей осталось только пять животных, да и то еще Бог весть где они со своими всадниками. Из шести великолепных фур, снабженных всем необходимым для продолжительного путешествия, уцелела одна, на которой мы ехали. Из шестнадцати пассажиров ее двенадцать трудно больных. К довершению несчастия, съестных припасов осталось лишь на полтора дня. Положение, как видите, слишком незавидное, и об этом стоило подумать. Что касается меня, то я был опечален еще более: мои бедные собаки, без сомнения, все погибли. Мне от души было жаль этих верных спутников, особенно старого Мирадора. Но куда их было девать? Наша лодка тесна и для людей.

— Сожалею, мисс, что не могу предложить вам лучшего

Однако ни безотрадность положения, ни скорбные мысли о будущем, ни ужасы пережитого нами не заглушают требований желудка. Голод чувствительно подтягивает животы, утраченные силы настоятельно требуют восстановления. По приблизительному расчету, около 30 верст уже отделяют нас от последней стоянки. Пора сделать привал, тем более что ехать долго по течению — значит очень отдалиться от нашей дороги. Раздается команда «стоп!», и несколько ударов веслами приближают нас к берегу, где фуру прикрепляют у ствола огромной софоры. Все с нетерпением поглядывают на консервы, единственный источник нашего пропитания. Один из конвойных длинным ножом вскрывает коробки. Вдруг громкое проклятие срывается с его губ:

— Тысяча чертей! Консервы погибли!

Оказалось, вся сушеная говядина сгнила, а овощи покрылись плесенью.

Новый удар! Но на этот раз он не убивает, а поднимает всю нашу энергию.

— Ладно!.. Товарищ, — обращается Робертс к Кириллу, — теперь наши глаза поправились, и я думаю, их можно с пользою употребить на добывание пищи.

— Ну конечно, лейтенант!.. Бели только командир даст нам свое разрешение…

— От всего сердца, мой друг. Но отпустить вас одних в этих пустынных местах было бы слишком опасно, поэтому половина конвойных пойдет с вами.

— Ей-богу! Нам остается только умереть, если мы не добудем пищи!

К нам присоединяется и Кроули, которого требования желудка наконец оторвали от приятного far niente[18], обычного для почтенного мичмана.

Перед уходом изящный джентльмен ловко откидывает сетку своей каски, кладет на нее последние два бисквита и с грациозным поклоном предлагает их мисс Мэри.

— Крайне сожалею мисс, что не могу предложить вам лучшего, но дичь еще не в наших руках; надеюсь ее представить по возвращении.

Молодая девушка с милою улыбкою принимает бисквиты и половину отделяет верной Кэлли.

— Эти милые дети сегодня не умрут с голода, — весело вскричал сэр Рид. — К делу, господа! Не желаю вам удачной охоты, так как вы, как настоящие охотники, вероятно, думаете, что такое пожелание никогда не исполняется.

Мы быстро спрыгиваем на землю и скорыми шагами направляемся вперед. Солнце между тем давно уже поднялось над горизонтом, и его горячие лучи по-прежнему жарили землю. Наш путь шел по широкой долине, похожей на высохшее ложе реки; по обеим сторонам тянулись деревья, благодаря влажности почвы сохранившее зеленый вид. Только отсутствие птиц смущает нас. Неужели ночной пожар истребил их? Песок под ногами все более краснеет; местами он как бы покрыт ржавчиной. Мы всматриваемся, припоминаем кое-что и вскрикиваем от удивления: наша дорога шла по золотой россыпи! Да, вот видны и крупинки драгоценного металла! Один взгляд, брошенный кругом, убеждает нас, что здесь лежат неисчислимые богатства. Но увы! В нашем положении все богатства мира не стоят куска хлеба! Мы умираем от голода, а судьба в насмешку предлагает нам золото!

Сапог Кирилла запнулся за один камень, величиною с куриное яйцо и весом фунта в два. Это был великолепный самородок, только очень тусклый.

— Вот как! — сказал он, смеясь. — Теперь и золото растет в поле, подобно картофелю!

— Куда нам золото теперь?

— Кто знает, что может случиться. Я на всякий случай положу этот кусок в карман…

Тут Кирилл, заметив еще большие куски золота, бросился к ним. Мой товарищ стал неузнаваем. Куда девалось его спокойствие?! Он бегает, волнуется, раскапывает землю; голод, по-видимому, забыт. Его пример увлек конвойных, которые бросились набивать свои карманы драгоценным металлом. Остальные, то есть я, Кроули и Робертс, сначала с улыбками смотрели на их бесполезное занятие, потом незаметно сами начали поддаваться золотой лихорадке. Кончилось тем, что вся наша компания забыв о цели экскурсии, превратилась в ярых «диггеров» и принялась ожесточенно копаться в золотом песке. Жадность европейцев при виде золота охватила нас неудержимою страстию.

Однако природа предъявила свои права, и если золотая горячка победила усталость и голод, то продолжалось это недолго. Пропотев от-жара и рвения, мы скоро остановились, взглянули друг на друга и не могли удержаться от улыбки.

— Ну, что вы скажете, Кроули?

Мичман пожал плечами.

— Я стыжусь своей выходки… А вы?

— Я считаю себя глупцом… Да, господа, Том, с полчаса наблюдающий за нами, я думаю, должен составить самое печальное мнение о белых.

— О, если бы я был в Мельбурне, я купил бы много, много виски, а здесь… зачем эти желтые камни? — отвечал чернокожий философ.

Та же самая мысль приходит в головы «диггеров», потому что они вдруг бросают свои поиски.

— Ну, ребята, двигаемся! — закричал им Робертс. — Сбор, кажется, хороший?

— Ах, сэр Робертс! Какая жалость, что нельзя разработать эту богатейшую россыпь… Сколько золота!

— Ваша правда! Да только теперь прежде нужно найти еду… К несчастию, край, мне кажется, совершенно пуст.

Эти слова возвращают всех к действительности. Между тем время уже ушло вперед, было четыре часа пополудни, а у нас никакой дичи. Мало того, мы, ничего не сделав, страшно утомились и проголодались. Одному Тому голод нипочем. К тому же у него пища под руками и ногами: он накопал червей и личинок и с наслаждением съел их. А мы могли довольствоваться только соком эвкалиптовых корней. Добрый малый видит наши страдания и с усердием ищет добычи. Наконец он останавливается перед одним эвкалиптом, разглядывает его поверхность, кидает внимательный взгляд на ствол и принимается как безумный танцевать вокруг дерева.

— Опоссум! — вылетает из его горла радостный крик.

Все встрепенулись.

— Где, где? — раздались общие возгласы.

— Там! — и Том стукнул по стволу своим топором.

— Откуда ты знаешь, что он там?

Старый туземец пожал плечами и указал след на коре, оставленный когтями зверя.

— Вижу, но следы не свежи, или, может быть, опоссум оставил их, слезая с дерева.

Черный молча указал на несколько песчинок, приставших к следу. Их, очевидно, не было бы, если бы животное сходило с дерева.

— Но куда же он девался? — продолжал недоверчивый Кирилл.

Том в третий раз протянул свой сухой черный палец, и мы увидели, в 40 футах от земли, круглое отверстие величиною с голову человека.

— Вижу. Но как его достать? Да и что значит какой-нибудь пятифунтовый опоссум для восьми человек, не считая тех, которые остались там?

Том покачал головою и начал считать по пальцам; но, как видно, арифметика плохо далась ему. Он путается, пересчитывает, наконец говорит:

— Три, четыре, пять, еще, еще, много!!

Затем, в полном соответствии с пословицей «Соловья баснями не кормят», старый туземец берет свой топор и вонзает его в дерево. С четырех ударов он вырубает на высоте аршина от земли зарубку, цепляется за нее пальцами ноги, потом еще выше делает вторую, за которую хватается правою рукою; затем берет левою рукою топор и надрубает кору в третий раз. Таким образом, перемещая последовательно ноги и руки, он вырубает своеобразную лестницу и взбирается но стволу на высоту отверстия норы опоссума. Достигнув дыры, он просовывает туда свою голову и обращается с длинною речью, в которой «имеет честь объявить опоссумьему семейству, что оно удостоилось внимания белых. Поэтому он приглашает всех находящихся внутри явиться на свет».

Речь бедного Тома остается без ответа, и будущее жаркое продолжает смирно лежать в глубине эвкалипта.

Обиженный таким невежеством опоссумов, Том быстро спускается на землю, грозя прибегнуть к крутым мерам. По-видимому, он нашел средство достать животных. Его лицо выражает сильную радость. Он ищет для чего-то камень и, не находя его, обращается к Кириллу с просьбою дать ему золотой слиток. Тот отказывается расстаться с сокровищем. Том, не объясняя ничего, настаивает.

— Так нужно, — упрямо твердит он на все вопросы.

— Я не хочу его терять, — говорит мой товарищ, — ведь этот слиток, старик, стоит более десяти тысяч франков!

— Дай скорее, видишь, ему нужно, — говорю я нетерпеливо.

— Хорошо, — бормочет Том, взяв от побежденного Кирилла слиток. — Твой приложит ухо там и будешь слышать, когда он упадет. Мой хочет знать, где опоссумы.

— Слушай! — кричу я своему другу. — Он говорит тебе, чтобы ты прислушался, где упадет твой слиток. Потом нужно будет рассечь дерево на данной высоте.

Старый туземец протянул нам зверька!

— Да, так, — закивал туземец, снова поднимаясь по своей импровизированной лестнице. — Мой бросает… Раз!

Золотой слиток с шумом падает внутрь эвкалипта.

Мы слышим, как он стукается о землю. Очевидно, дерево имеет дупло, доходящее до самой почвы. Нужно, значит, подрубить его.

— Хорошо, — говорит Том, затыкая выходное отверстие норы сучьями и листьями. — Теперь за дело!

Мы хватаемся за топоры. Но дерево оказывается твердым, как сталь. Кроме того, кора, по словам Тома, десяти вершков толщины. С нашими тремя топорами не кончить работы и к ночи.

Вдруг меня озаряет блестящая мысль. У нас в сумках есть патроны со взрывчатыми пулями Пертизе. Что, если попробовать их?

— Господа, — кричу я дровосекам, — перестаньте на минуту; мы будем стрелять в цель.

Робертс понимает мои намерения, но сомневается в успехе.

— Увидим, — говорю я торжествующим тоном, полагаясь на разрушительное действие взрывчатых пуль.

По моей просьбе Кирилл намечает место, куда должны стрелять. Прочие, отойдя на пять сажен, с ружьями в руках ждут сигнала.

— Пли!

Еще не успел рассеяться дым выстрелов, как мы бежим к дереву. Раздается громкое «ура!». Небольшие конические пули произвели страшное действие: вся толща коры пробита; образовавшееся отверстие аршина в два ширины и аршин высоты позволяет свободно пролезть Тому.

В дупле послышались пронзительные крики, когда туземец влез туда: это кричали опоссумы, прижатые Томом. Вскоре старый туземец, показываясь из отверстия, протянул нам одного зверька, потом другого, третьего… Около нас очутилась целая груда опоссумов, десять штук.

— Кроули, вот вам и сосунцы, — говорю я, вынимая из прибрюшной сумки убитой самки маленьких детенышей.

— Э, дорогой мой! Старые или молодые — мне теперь все равно. От голода я готов сделаться людоедом.

Наконец все опоссумы были вынуты.

— Кончил? — обращаюсь я к Тому.

— Мой ищет еще камень друга Кирилла… Вот он, — и старый туземец с улыбкою подал повеселевшему Кириллу драгоценность. — Ты видишь, мой не потерял его.

— Какой ты счастливец, Кирилл, — шутливо говорю я своему другу. — Ты можешь заплатить теперь за обед.

В одну минуту запылал костер. Опоссумов освежевали и нанизали на вертелы. Скоро их сочное мясо захрустело на наших зубах. Утолив свой голод, мы подумали о возвращении.

— Что ты делаешь? — спросил Тома Кроули, доедая последний кусок своей порции.

— Мой кладет коббонг племени Нга-Ко-Тко, — был ответ австралийца.

Действительно, с ножом в руке старик усердно трудился над изображением на коре змеи.

— Он прав, господа! Давайте подражать ему: давши знак о своем присутствии, мы сможем избежать больших несчастий.

Предложение Кроули было единогласно принято; все взялись за ножи. Когда операция была кончена, мы, обремененные добычею, двинулись обратно, но не через золотое поле, а немного правее, где дорога была не так мучительна.

— Оакк!! — вдруг закричал Том с невыразимым изумлением.

— Стой! — вторит ему крик конвойных, следующих за ним.

— Что случилось?

— Черные!

— Да, сэр Робертс, чтобы черт побрал их!

— Где вы видите их?

— Там!

— Но я, честное слово, не вижу ничего!

— Ах, сэр Кроули, поверьте, мне хорошо известны признаки их присутствия. Их много, могу уверить вас.

— Что это? — с удивлением вскрикнул другой. — Они на этот раз не мародерствуют, а открыто объявили нам войну. Должно быть, у них большая уверенность в собственной силе.

— Объясните, друг, что вы хотите сказать?

— Да видите, господа, вон те куски коры, недавно вырезанные у деревьев, и эти дротики с красными перьями, воткнутые в землю или стволы? Знаете ли, что все это значит?

— Объясните.

— Деревья, «татуированные по-военному», извещают белых пришельцев, что им запрещается вступать в эту страну, а дротики с окровавленными перьями призывают к защите родного края всех чернокожих.

— Словом, форменная война! By God!.. Вероятно, разбойники очень надеются на свои силы!

— Однако нам нельзя отступать.

— Я того же мнения, сэр Робертс.

— Вперед, если так, господа! В лагерь!

Беспокойство о друзьях, оставленных там, в фуре, окрыляет нас. Мы летим на всех парах. На ходу Кирилл, чутье которого не уступало чутью дикаря, время от времени внимательно прислушивался к малейшему шуму, долетавшему до нас.

— Что с тобою, Кирилл? — спрашиваю я.

— Сам не понимаю. Слух ли меня обманывает, или это на самом деле, только мне слышится как будто собачий лай.

— Мирадор! — радостно вскрикнул я.

— Постой! Может быть, я и обманываюсь.

— Нет, нет! Это он! Не правда ли, Том?

— Мой то же думает.

Наши надежды оправдались. Это несомненно лай моего старого спутника. Вот он ближе и ближе. Наконец к моим ногам с радостным визгом бросается доброе животное. За ним — какая неожиданная радость! — скачут пять конвойных, пропавших со времени ужасной ночи. За седлом у одного из них болтается порядочный кенгуру.

— Черные, господа! Черные в двух верстах отсюда! — запыхавшись кричат они, едва успев пожать нам руки.

Нужно как можно скорее спешить в лагерь. Мы бросаемся со всех ног и через полчаса отчаянного бега, усталые, покрытые потом, влетаем в середину наших друзей, уже давно беспокоившихся по поводу такого долгого отсутствия. Пока готовится обед, мы в двух словах объясняем суть дела. Немедленно решено было укрепиться, но сначала попробовать вступить с дикими в переговоры.

Прежде всего вытащили на берег фуру, которая служила теперь нам единственным убежищем. Затем поспешили сделать вокруг нее завалы из павших деревьев, чтобы укрыться за ними от вражеских стрел. Едва успели мы сделать это, как вдали показались передовые отряды черных. Их более 300. Размалеванные белыми полосами, они с криками приближаются к нам. Желая прежде испробовать все средства к перемирию, сэр Рид запретил нам стрелять.

Однако нужно показать, что, несмотря на свою малочисленность, мы готовы встретить их как следует, Робертс хочет продемонстрировать черным могущество белых. Он выбирает в 200 саженях от себя одно камедное дерево и пускает туда разрывную пулю. Действие ужасное! Смертоносный снаряд разбивает середину дерева, и верхняя часть его, потеряв равновесие, со страшным шумом падает вниз. Дикари поражены и делаются более осторожными. Их тактика мгновенно меняется: они теперь бросились на землю и стали приближаться к нам ползком на животах, прячась за деревьями.

— А, черномазые молодцы! — вскричал ловкий стрелок. — Вы поражены? Погодите, если дело дойдет до того, мы с таким же успехом попадем и в другую цель!

— А что, господа, — обратился к нам майор, — не выстрелить ли всем вон в те деревца?

— Мысль хорошая! — отвечали, два брата и их дядя.

— Давайте же!.. Раз… два… три — пли!!!

— Раздается дружный залп из двенадцати ружей, и деревья валятся со всех сторон, как будто срезанные волшебным ножом. Черные в одно мгновение вскакивают, точно наэлектризованные, и исчезают.

— Интересно, что теперь они думают о нас?

— Я боюсь, — заметил канадец, — что они не отступят: их слишком много!

Проходит полчаса.

— Черт возьми! — вскричал Фрэнсис. — А ведь я говорил правду. Видите, сколько их ползет по траве, как пиявки? Однако их даже больше, чем я предполагал. Смотрите, господа, там, направо, около папоротника, группа молодых пальм… Их ведь раньше не было? Э, молодцы, мы знаем все ваши штуки!

Глава XIX

Движущийся кустарник. — Военная хитрость черных. — Парламентеры. — Новые уловки. — Ночь. — Нападение и плен. — Грабеж фуры. — Загадочный талисман. — Изумление дикарей. — Подарок доктора Стефенсона спасает нас. — Освобождение. — Сын Красного Опоссума.

Фрэнсис не обманулся. Лес, состоявший раньше только из крупных деревьев, как бы по волшебству наполнился кустарниками, которые стали медленно подвигаться вперед, охватывая нас полукругом. Несмотря на всю опасность положения, это странное зрелище сильно заинтересовало нас.

— Не пора ли, дорогой друг, — с улыбкою обратился майор к сэру Риду, — пустить добрую пулю в какой-нибудь из этих движущихся кустарников, чтобы отвадить дикарей пускаться на подобные хитрости?

— Мне думается, сначала следует попытаться окончить дело миром.

— Не опасно ли теперь?

— Нет. Пусть трое из наших пойдут навстречу диким. Их будет сопровождать Том. Австралийские наречия не настолько различаются друг от друга, чтобы его не могли понять.

— Мысль хорошая… Но если черные вдруг неожиданно нападут на наших парламентеров?

— А мы на что? К тому же у нас есть еще митральеза. Наконец, разве ничего не значат револьверы, которые будут у них в руках?

— Мне только остается сказать, почтенный сэр Рид, что у вас на все готов ответ, — проговорил побежденный майор.

Немедленно три рослых молодца, одетых в свое желтое кожаное платье, двинулись вперед, в сопровождении Тома, красная рубашка которого издали казалась огромным маковым цветком.

Заметив, что страшная молния не разит более деревьев, дикари остановились и, воткнув свои копья у ног, спокойно уселись на землю. Прошло пять долгих минут. Наши посланцы отошли уже от фуры на 50 сажен, но — странная вещь — расстояние, отделявшее их от дикарей, нисколько не уменьшалось. Между тем черные, по-видимому, не обращали на парламентеров никакого внимания и продолжали неподвижно сидеть на земле, одни спиною к нам, другие лицом или боком. Что за диво, черт возьми?! Мы вгляделись пристальнее и скоро разгадали секрет. Оказалось, что хитрецы, незаметно поднявшись на руках, легким движением крестца отодвигались назад, сохраняя прежнюю позу. Обман усугублялся наличием копей, якобы воткнутых в землю. На самом деле черномазые фокусники просто держали их между коленами в вертикальном положении.

— Они завлекают наших в ловушку… Нужно воротить посланный — воскликнул скваттер, давая резкий свисток.

В тот момент, как наши парламентеры по данному сигналу остановились, мы еще более удивились, увидев, что всего шагах в 50 от них поднялись широкие листья и под каждым оказалось по туземцу.

Наши от удивления словно приросли к земле и позабыли даже поднять свои револьверы, пользуясь чем, дикари благополучно убежали.

Какая ловкость, какая сила, какая настойчивость должны быть у этих дикарей, если они так искусно прятались под своими листьями, что даже привычный глаз наших охотников не мог заметить их!

Легион черных демонов исчез. Наши посланцы в смущении возвратились назад. Делать нечего, нужно употребить силу, если мир не удался!

Наступает ночь и увеличивает наши опасения. Никто не уверен, что черные ушли, напротив, предчувствие подсказывает, что за каждым деревом, за каждым кустом скрывается неумолимый враг. Нужно зажечь костер: при свете, по крайней мере, не так жутко. К тому же нужно показать разбойникам, что мы не спим. Но едва у нас появился огонь, как кругом со всех сторон вспыхнуло множество других. Враг также бодрствует и созывает своих. Каждый из нас удваивает бдительность. Между тем у черных все тихо: никакой шум не нарушает молчания пустыни. Враг как будто замер. Но это кажущееся спокойствие тревожит нас более, чем всякий шум. Мы не знаем, где опасность, и эта ужасная неизвестность леденит кровь у самых храбрых. Часы идут мучительно медленно. Напряженность утомляет нас. Вдруг мой Мирадор начинает глухо ворчать. Что это? Не успел я подумать об этом, как со всех сторон раздался ужасный крик. Страшная армия каннибалов выросла у самых наших ног, и не успели мы опомниться, не успели даже подняться с мест, как сотни грубых рук схватили, повалили, обезоружили нас… Атака была так внезапна, число врагов настолько значительно, что всякое сопротивление оказалось бесполезным.

Победители осатанели от радости, и их «кооо-мооо-ееее» без перерыва гремело по лесу, призывая соплеменников насладиться поражением белых. Несколько черных обезьян бросились в лес и воротились с зажженными сучьями резинового дерева. Яркое пламя осветило дикую сцену грабежа. Впрочем, разбойники только осматривали наши вещи, зато провизия была тут же съедена; крепко связанные лианами, мы в отчаянии смотрели, как исчезали добытые с такими трудами опоссумы в бездонных желудках дикарей. Однако несомненно, здешние черные не так свирепы, как прежние. Луч надежды пробился при этой мысли в наши сердца. Так как мы пришли не воевать с ними, то, возможно, удастся убедить их в том, что наше путешествие — мирное и имеет целью встречу с племенем Нга-Ко-Тко.

Грубые руки обезоружили нас…

Долго длился обыск нашей фуры дикарями, к великому удовольствию этих наивных детей природы, которых радовала каждая безделушка. Начальники не уступали в любопытстве простым воинам. Один вождь стал рыться в чемодане. При этом его черная рука вдруг наткнулась на какой-то пакет из серой бумаги. Черномазую обезьяну взяло любопытство. Он осторожно развернул бумагу и в остолбенении застыл. Что произошло?! Мне кажется, он взял подарок доброго доктора Стефенсона. Громкий крик вырвался наконец из глотки изумленного дикаря. Затем он бросился ничком на землю со всеми признаками самого раболепного почтения.

Радостный вой дикарей при этом мгновенно стих, и все подчиненные робко подошли к лежащему вождю.

— Коббонг! Коббонг! — шептали их трясущиеся губы при виде пакета.

В это время на место происшествия явилась новая группа дикарей, предводимая одним рослым молодцом лет двадцати пяти. Его кожа была гораздо светлее черной кожи его собратьев; кроме того, длинная борода указывала на нетуземное происхождение вождя. Он подошел к таинственному талисману и при виде его испустил радостный крик, затем обратился с несколькими словами к подчиненным.

В одну минуту веревки были сняты с нас. Обезьяньилица приняли самое дружественное выражение. Мы недоумевали, чему приписать эту перемену. Но вот новоприбывший вождь подошел к нам и проговорил на ломаном английском языке:

— Господа, простите ошибку. Великая эмблема Нга-Ко-Тко спасла вас. Я — сын Красного Опоссума…

Глава XX

Конец путешествия. — Недовольство старого Тома. — Молодой вождь. — Чем было вызвано нападение дикарей. — Коббонг Нга-Ко-Тко. — Печальные новости. — Деревня наших черных друзей. — Красный Опоссум. — Цивилизованные австралийцы. — Кладбище Нга-Ко-Тко. — Сокровище. — Планы возвращения. — Проект немца.

Конец нашего путешествия походил на торжественное шествие. Черные сделались так любезны по отношению к нам, что почти надоели своею услужливостью. С этого времени мы могли сложить с себя всякую заботу о пропитании: наши новые друзья в изобилии доставляли всевозможные припасы. Они скоро нашли колеса нашей фуры-лодки и помогли нам впрячь лошадей. Туда сели молодые девушки. Остальные участники экспедиции пошли пешком рядом с дикарями. Мысль об окончании тяжелых трудов привела всех в самое веселое расположение духа. Один Том казался не очень довольным: он досадовал на превосходство Джоэ. Сын Опоссума был гордый статный метис. Его светловатая кожа, рыжая борода и представительная наружность говорили об европейском происхождении. Он довольно хорошо знал английский язык, что опять же унижало нашего слугу. Вообще при Джоэ Том чувствовал себя отставленным на второй план, несмотря на все уважение, которое он внушал туземцам своею красною рубашкою и каталонским ножом.

— Объясните, мой друг, — любезно обратился сэр Рид к молодому вождю, — какими судьбами ваши люди напали на нас и чуть не перебили всех?

— Они не убили бы вас, — отвечал молодой человек. — Уже давно нашему племени и нашим союзникам дано приказание щадить белых людей.

— Но тогда к чему это неожиданное нападение?

Вождь, немного смутившись и как бы стыдясь наивности своих товарищей, отвечал:

— Вам известно, что белый цвет у нас — знак войны. Нга-Ко-Тко, видя вас одетыми большею частию в белое, заключили, что вы пришли с враждебными намерениями. А разубедить их в этом было некому, так как я отсутствовал.

Объяснение довольно странное, но все-таки вполне правдоподобное.

— Но почему вид маленького куска дерева, который один из ваших нашел в фуре, так поразил ваших воинов?

— Потому что он представляет великую эмблему моего племени. Этот кусок вырезан из корней «ваи-ванга», смертоносного дерева. На нем изображена голова змеи, у которой вместо глаз вставлены золотые зерна. Мой отец двадцать лет тому назад подарил этот «коббонг» одному белому ученому, который был его другом.

— Доктору Стефенсону, это он отдал его мне перед отъездом сюда! — вскричал я в свою очередь.

— Да, так звали друга Опоссума.

Так как сэр Рид желал поговорить наедине с молодым человеком, то мы отошли в сторону. После долгой беседы с Джоэ скваттер, бледный, с убитым видом, подошел к своим племянникам и их сестре и сообщил печальные вести. Их отца — увы! — уже нет на свете. Написав письмо, старец немного спустя после этого спокойно заснул вечным сном на руках своих друзей, с именами детей на своих устах. Могила его, находившаяся под тенью камедных деревьев, сделалась священною для дикарей, которые совершали туда паломничество как к месту поклонения.

Эти печальные новости мы узнали на последней станции. Еще один переход, и перед нами показалась деревня Нга-Ко-Тко, жители которой, уведомленные о нашем прибытии быстрыми гонцами, давно уже с нетерпением ожидали белых гостей.

Красный Опоссум вышел навстречу к нам. Дрожа от волнения, он не мог произнести ни одного слова и только крепко пожимал всем руки. Джоэ Мак-Ней был рослый старик, седой, как лунь, прямой, как дуб, с черными, все еще живыми глазами и железною мускулатурою. Узнав о моей дружбе с доктором Стефенсоном, он забросал меня вопросами о прежнем своем друге, о котором он сохранил самые лучшие воспоминания. Странная вещь! Хотя изгнанник давно разорвал все связи с цивилизованным миром, его первою заботою было осведомиться о том мнении, которое составили о нем его соотечественники по отчетам Стефенсона. Радость его не имела границ, когда я сообщил, что книги, написанные о нем доктором, читаются не только в Австралии, но даже и в Европе.

Вид эмблемы, которую он 22 года тому назад подарил своему другу на память и которую тот доверил мне как наилучшее средство на случай опасности, глубоко тронул достойного патриарха.

После обмена приветствиями хозяева повели нас в свою деревню. Последняя состояла минимум из трехсот просторных хижин, разбросанных без всякого порядка, по произволу владельцев. Каждая хижина была построена из крепких жердей, одним концом воткнутых в землю, другим — связанных в виде дерева. Жерди были покрыты толстою корою, положенной наподобие черепицы, что представляло хорошую защиту от ветра и дождя. Вход, во всех хижинах обращенный к востоку, был закрыт тою же корою или шкурою кенгуру. Внутри, мягкие постели из сухого вереска. Везде опрятность и чистота, которую мы не ожидали встретить у грязных аборигенов. Но что нас более всего поразило в деревне Нга-Ко-Тко, так это поля, настоящие хлебные поля, засаженные нардами, ямсом, бермудским картофелем и многими другими растениями, назвать которые мы не могли. Каждый из нас почувствовал явное удовлетворение при виде этих зачатков цивилизации в австралийской пустыне, насажденных благодаря энергии одного белого.

В 150 саженях от деревни, в небольшой долине, сплошь покрытой роскошными цветами австралийской флоры, находилось кладбище племени Нга-Ко-Тко. Богатство красок, разнообразие форм, ароматный воздух делали это место похожим на великолепный сад. Среди его деревьев, на высоких шестах, находили покой умершие. Кладбище — красивое, совсем не производящее того тягостного впечатления, какое оставляют наши места погребений с их громоздкими памятниками и высокими крестами.

Австралийская пустыня

Дав нам недельный отдых в деревне, старый Джоэ повел нас к тому месту, где лежали добытые его усопшим другом сокровища, размеры которых превзошли всякое наше ожидание. Большая часть наших товарищей была буквально ослеплена при виде целых груд крупнейших самородков. Вся эта масса, по приблизительным расчетам, весила до 210 пудов и стоила около 6 миллионов. Невозможно было перевезти на пяти бывших у нас лошадях такой огромный груз. Впрочем, наша повозка в качестве фуры вообще сделалась бесполезною, и поэтому решено было превратить ее в лодку. Нагруженное сокровищами, импровизированное судно по ручьям должно было доставить нас в залив Карпентарию, тем более что место, где лежало сокровище, находилось невдалеке от Герберт-Крика. Карта, доверенная Фрэнсису, позволила нам определить ту точку, в которой мы находились, и сориентироваться насчет дальнейшей дороги.

Жители Нга-Ко-Тко оказались полезными и ценными помощниками. Они разделили все золото на 150 небольших частей, весом в 60–70 фунтов каждая, и разложили его по корзинам, которые удобнее было переносить на дальнее расстояние. Через три дня все эти подготовительные работы были кончены. Можно было пускаться в обратный путь. Но прежде чем окончательно решиться на это, нам нужно было подробно обсудить вопрос о возвращении. В самом начале экспедиции мы решили возвращаться прежнею дорогою. Но от этого намерения мы отказались еще на полпути. В самом деле, как нам было пускаться в опасную дорогу, когда мы не имели ни лошадей, ни повозок, ни провизии?! Общее мнение было — добраться только до залива Карпентарии, к которому можно было приплыть по течению Герберт-Крика. Как известно, Герберт-Крик впадает в реку Шанон, которая в свою очередь впадает в реку Грегори, большой приток реки Никольсона, а последняя в залив Карпентарию под 175° южной широты и 137° восточной долготы.

— Этот план, господа, во всех отношениях хорош, — сказал майор, указывая дорогу по карте, — что только нам делать по прибытии к морскому берегу? Ждать какого-нибудь судна? Но суда редко заходят в эту часть Океании.

— Сэр Гарвэй, позвольте мне предложить свой план, который я уже несколько дней обдумываю. Он очень прост и удобен.

— Говорите, любезный Шаффер.

Действительно, пруссак все время казался очень задумчивым и погруженным в какие-то серьезные размышления.

— Господа, мой план понятен с двух слов. Знаете ли вы, какое расстояние отделяет нас от австралийского телеграфа?

— Порядочное… 4 или 5 градусов.

— Только 3 градуса, значит, около 315 верст. Наши лошади отдохнули теперь, так что дней в пять, может быть, даже в четыре, легко доберутся до станции Барров-Крик.

— Хорошо, понимаем, тогда у нас будет возможность сообщаться с цивилизованным миром!

— Продолжайте, пожалуйста, герр Шаффер.

— Со станции Барров-Крик легко снестись с Южным Портом или с Порт-Деннисоном, я беру эти два места, как ближайшие к устью реки Никольсона. В Порт-Деннисоне корабли не переводятся. Стоит переговорить по телеграфу с капитаном какого-нибудь судна, и он придет в залив Карпентарию, где будет крейсировать в ожидании нас. Ну, а когда попадем на борт судна, прибытие в Мельбурн будет лишь вопросом времени. Что вы, сэр Рид, думаете относительно этого плана?

— Я полагаю, что он приемлем во всех пунктах. Но кто согласится поехать на станцию?

— Да хоть я, если позволите.

— Негодяй! — проворчал тихо Кирилл. — Я уверен, что он надует нас. Что-то уж очень лисит…

— Вы поедете завтра с четырьмя своими товарищами. Лошадей не жалейте. Для обратного пути вы можете купить их в Барров-Крике. Денег тратьте, сколько нужно. Теперь драгоценно одно время.

Глава XXI

Отъезд Шаффера. — Возвращение немцев. — Печальные вести. — В обратный путь. — Путешествие по реке. — Прощание с Красным Опоссумом. — Залив Карпентария. — Капитан «Вильяма». — На пароходе. — Ученые пассажиры. — Последняя ночь в пустыне. — Погрузка сокровища. — Чудовищная измена. — Пираты. — Раскаяние предателя. — Адский умысел немца. — Самоубийца, — Снова тяжелый путь. — Что заметил в море Эдуард.

На другой день утром немец уехал, снабженный скваттером широкими полномочиями и бумагами, с карманами, туго набитыми банковскими билетами, которые сэр Рид постоянно имел при себе. С Шаффером отправились трое немцев — в том числе один высокий ганноверец — и один охотник англичанин.

— Счастливого пути! — кричали мы, провожая уезжавших.

— До скорого свидания! — отвечали те.

В ожидании наших посланцев каждый старался убить время сообразно со своим вкусом и привычками. Прогулки по лесу, рыбная ловля, охота, изучение быта дикарей разнообразили наше времяпрепровождение. Здесь я не могу не упомянуть о наших добрых хозяевах, этих простодушных больших детях, которые прилагали все усилия к тому, чтобы сделать для нас как можно более приятным пребывание в их деревне. Благодаря этому целая неделя прошла незаметно… Между тем Шаффера не было. Зная пунктуальность немца, мы начали уже беспокоиться. Страх перед неизвестной опасностью опять стал закрадываться в наши сердца. Наконец после двух дней томительного ожидания, следовавших за этою неделей, по дороге в деревню показались два всадника. Это были Шаффер и ганноверец. Они ехали на прекрасных пегих лошадях, но выглядели сильно утомленными. Их одежда была вся в лохмотьях, лица усталые, вид убитый. У лошадей на боках зияли глубокие раны. У ганноверца самого, кроме того, была рана на лбу, закрытая повязкой.

— А другие? — вскричал дрожащим голосом сэр Рид.

— Погибли.

— Бедные! — прошептала печально мисс Мэри. — Они из-за нас потеряли свою жизнь.

Мы уныло опустили головы. Нужно перенести вместе столько опасностей, спать бок о бок на открытом воздухе, делиться последним куском хлеба, чтобы понять, до какой степени члены нашей экспедиции привязались друг к другу. Правда, двое из погибших принадлежали к народу, враждебному нам, французам, тем не менее и мы с Кириллом искренно жалели об их смерти…

Шаффер сообщил нам о том, как погибли бедные малые. По его словам, приехав на станцию Барров-Крик, он тотчас же снесся с капитаном одного парохода. Его переговоры увенчались полным успехом. Имя сэра Рида победило все затруднения. Капитан выразил готовность немедленно отправиться к заливу Карпентарии. Поручение, таким образом, было исполнено. Оставалось возвратиться назад. Купивши на станции новых лошадей, пять посланцев направились в землю Нга-Ко-Тко. Они были уже на половине дороги, как на них неожиданно, во время отдыха, напал отряд дикарей. В одну минуту трое из наших корчились уже на земле в предсмертных муках. Двое оставшихся едва успели вскочить на лошадей и ускакать.

— Конечно, мы употребили бы все усилия, чтобы спасти своих или пасть вместе с ними, — закончил с достоинством рассказчик, — но нам было необходимо во что бы то ни стало прибыть сюда: исполнение приказа прежде всего. Слава павшим. Они погибли, исполняя свой долг!

Последние приготовления к отъезду прошли среди тоскливого молчания. Сожаления о смерти бедных товарищей, близкая разлука с гостеприимными туземцами, к которым мы успели сильно привязаться, наконец, какое-то неясное предчувствие новых бедствий — все это повергло нас в невольное уныние.

Наступил последний день нашего пребывания в деревне Нга-Ко-Тко. Туземцы, вызвавшиеся быть нашими носильщиками, после нежного прощания со своим живописным кладбищем, толпою покинули хижины. Их сопровождали женщины и дети. Всего набралось несколько сот человек. Вся эта масса направилась к Герберт-Крику, где качалась на волнах фура-лодка, оставшаяся на попечении сына Красного Опоссума и четырех конвойных. Переход был совершен очень скоро. Немедленно по прибытии к потоку стали грузить драгоценный товар, что заняло очень мало времени. После этого мы приготовились расстаться со своими черными друзьями. Но Красный Опоссум, не желая так скоро покинуть нас, решил провожать наш караван до тех пор, пока это будет возможно. Отпустив большую часть своего племени, он оставил с собою только двух сыновей и двадцать храбрейших воинов. С этим конвоем почтенный патриарх пожелал проводить нас по неизвестным землям и доставлять нам съестные припасы. Тем, кто возвращался в деревню, мы подарили наши топоры, ножи, одежды, вообще все, что оставалось лишнего. Эти вещи доставили им невыразимую радость, особенно полдюжины карманных зеркал, подаренных нами нескольким девочкам.

Мисс Мэри и Кэлли удобно поместились под небольшим навесом, растянутым над фурою. Эдуард сел на руле. Фрэнсис с Кириллом схватились за весла, и железная лодка легко поплыла по светлым водам реки. Нас отделяли от залива Карпентарии два с половиною градуса; значит, дорога требовала дней 15, так как большинство членов экспедиции все же должны были путешествовать пешком по берегу реки. Но теперь, когда мы были уверены, что больше не будет недостатка в воде, эта перспектива не страшила нас.

Река давала нам рыбу разных сортов, тянувшийся направо и налево по обеим берегам лес изобиловал кенгуру и опоссумами. Одно только омрачало нам путь: это сильная жара — мы ехали в полосе тропического зноя. Наше путешествие разнообразилось прелестными ландшафтами, открывавшимися на каждом повороте. Но теперь ничто так не занимало нас, как близкое возвращение в цивилизованные страны. Нами овладело такое нетерпеливое желание поскорее увидать свои города, что ни усталость, ни жара не могли умерить его. Мы спешили, скакали даже ночью и в конце концов через девять дней достигли места слияния Грегори-Ривер и реки Никольсона. Здесь наступил печальный момент разлуки с чернокожими друзьями и их вождем. Джоэ был безутешен. Мы разделяли его грусть, так как простая, добрая и самоотверженная натура шотландца с первой минуты внушила нам глубокую симпатию. Прощание его с детьми старого друга не поддавалось никакому описанию. Скажу лишь одно: старый европеец-дикарь рыдал, как ребенок. Эдуард, Ричард и их сестра тоже плакали навзрыд.

— Джоэ, мой добрый Джоэ! — сказал сэр Рид, пожимая ему обе руки. — Даю вам слово, мы скоро возвратимся! Я хочу оказать вам посильную помощь в деле приобщения к цивилизации ваших подопечных. Эти дети вполне сочувствуют мне. Благодаря вам они богаты теперь и никогда не забудут ни вас, ни ваших Нга-Ко-Тко. Я полагаю, не позже, чем через год мы доставим к вам стада коров и овец, лошадей, а также орудия для обработки земли, хотя бродячий дух черных, вероятно, не скоро свыкнется с оседлою жизнью. Под вашим руководством, при нашей помощи, надеюсь, однако, они понемногу научатся возделывать землю и заживут без нужды… Так до свидания же, Джоэ!

Вождь Нга-Ко-Тко с глазами, полными слез, безмолвно благодарил старого скваттера. Мы простились. Долго еще силуэты Красного Опоссума и его людей виднелись вдали. Они неподвижно глядели нам вслед; целых полчаса прошло, пока поворот реки не скрыл их от наших глаз.

Два дня спустя мы были уже на берегу залива Карпентарии. Австралия с юга до севера была пройдена нами!.. Крик радости невольно вырвался у всех при виде красивого парохода, который дожидался нас на расстоянии четырех кабельтовых (около ²/₅ версты) от берега. Очевидно, герр Шаффер прекрасно исполнил поручение. Полный успех, несомненно, должен увенчать наше предприятие, ура!!. Нашему крику вторил другой, раздававшийся с моря: плыла отделившаяся от парохода шлюпка. Человек высокого роста, с грубыми, резкими чертами лица проворно соскочил с нее на землю и рекомендовался капитаном «Вильяма», — так назывался пароход. Следуя инструкциям, полученным в порте Деннисона, из Барров-Крика он немедленно отправился в залив Карпентарию и уже четыре дня дожидался нас.

Крик радости вырвался у всех при виде красивого парохода

После первого знакомства капитан пригласил нас на борт парохода для заключения официального договора.

Сэр Рид, майор, Эдуард, Кроули, Робертс и я приняли приглашение. Та же шлюпка в несколько минут донесла нас до «Вильяма», где скоро было кончено со всеми формальностями, так как сэр Рид платил не торгуясь. За контрактом следовал отличный завтрак с обильными возлияниями: в погребе «Вильяма», как видно, содержались лучшие вина. После завтрака любезный хозяин пригласил нас осмотреть корабль. В сопровождении его мы обошли все, начиная с трюма и кончая солидною пушкою, припасенною на корабле на случай встречи с пиратами. Везде нас поражала образцовая чистота и порядок, довольно редкие на пароходах, которые, подобно «Вильяму», поддерживают сообщение между Австралией, Явой, Сингапуром и Китаем. Интересно при этом, что в одной из кают мы нашли даже… ученых-антропологов. Оба — их был двое — яро спорили из-за какой-то кости и так увлеклись, что даже не обернулись при нашем появлении.

— Это, господа, мои ученые пассажиры. Они едут в Сидней, — проговорил капитан с улыбкою моряка, который знает только свое море, а кроме него не обращает ни на что внимания.

Я с почтением взглянул на коллег по профессии, но не хотел прерывать их горячего спора, и мы тихонько вернулись на верхнюю палубу. Все шло как нельзя лучше. Корабль и его экипаж произвели на нас самое выгодное впечатление. Мы возвратились на берег в полном восхищении от всего, что видели. Нам оставалось провести в пустыне последнюю ночь. Предоставляю судить каждому, в силах ли мы были сомкнуть глаза!

Чуть свет мы вскочили уже на ноги и принялись упаковывать свой драгоценный груз. Скоро с корабля прибыла шлюпка. Начался обстоятельный перевоз золота. Мы переносили драгоценные слитки в лодку, а Шаффер, стоя на палубе «Вильяма», принимал их и следил за выгрузкой. Благодаря многочисленности экипажа — одних только матросов на пароходе было двадцать человек, не считая кочегаров и машинистов, — дело быстро подвигалось к концу. Лодка сделала десять рейсов туда и обратно от берега до парохода, и все три тысячи с несколькими сотнями килограммов золота наконец были погружены на «Вильяма». Оставалось сесть нам. Мы с нетерпением следили, как последний мешок со слитками увозится на пароход, и ждали, что лодка возвратится, чтобы забрать нас. Прощай, австралийская пустыня! — говорили мы.

Нет!.. Это невозможно!… Мы плохо видим!.. Мы близки к безумию!.. Шлюпка пристает к пароходу. Ее экипаж вскакивает на палубу. Оттуда раздается громкая команда. Якоря поднимаются. Колеса приходят в движение, и пароход стрелою летит вдаль. А мы остаемся на берегу, беспомощные, убитые, оцепеневшие от такой чудовищной, невероятной измены…

Наконец крики ярости и отчаяния оглашают воздух. Каждый хватается за ружье и посылает пулю вдогонку презренным бандитам, которые мало того что дочиста ограбили нас, но и оставили без всяких средств к существованию на этом пустынном берегу.

Бесполезно! Ни одна пуля не достигает негодяев. В ответ на наш огонь они спускают британский флаг; на месте его взвивается черный, мрачное знамя бандитов всех стран! Нас ограбили не просто разбойники, а пираты!

— Шаффер?

— Он на палубе, негодяй!

Между тем пиратский корабль все более и более удалялся. Скоро от него остается только дымок. Наконец и он исчез. Все кончено!

Мы остались одни!

Вдруг один из наших спутников поднимается с земли… С блуждающими глазами, бледный, шатаясь, как пьяный, он бросается к сэру Риду и падает на колени. Это ганноверец.

— Убейте меня! — кричит он хриплым голосом. — Я недостоин быть с вами. Убейте, как милости прошу у вас, или я сам покончу с собой!

С этими словами он хватает свой револьвер и приставляет дуло его к голове, но майор быстрым движением руки вырывает смертоносное оружие.

— Что с вами, Герман? — спрашивает скваттер. — Успокойтесь!.. В чем дело?!

— Я, презренный, помогал изменнику!.. Я был его соучастником, по причине собственной жадности и того ужаса, который он внушал мне!.. Вы видите, я заслуживаю смерти…

Сэр Рид печально взглянул на предателя.

— Герман, вы изменили своему благодетелю, вы помогли обокрасть наших детей. Вы поставили нас в безвыходное положение! Но я прощаю вас, Герман! Пусть наказанием будут вечные угрызения совести!

— Но вам еще не известно все! — продолжал самобичевание ганноверец. — Шаффер, душа шайки пиратов, уже давно обдумывал свой адский замысел. Вы помните его продолжительное отсутствие, когда мы были около Бельтоны? Он загнал свою лошадь, чтобы добраться до телеграфа и переговорить со своим сообщником о способах устроить вам западню. Я знал это и имел трусость, подлость скрывать…

Я припомнил тогда свои подозрения по этому случаю и почувствовал жгучее сожаление, что не разбил в ту минуту голову подлеца.

— Вы очень виноваты, Герман!

— Недавно, — продолжал несчастный, — когда вы послали его в Барров-Крик, он пригласил своего соучастника-пирата прибыть сюда. Но так как негодяй боялся возмущения своих товарищей, то не остановился и перед убийством…

Крик ужаса сорвался с наших губ.

— Да, господа, — вне себя хрипел ганноверец, — он подло задушил троих людей во время сна и если пощадил меня, то только потому, что нуждался во мне. Встреча с дикими — выдумка… Мы никого не встречали на дороге; а моя рана на лбу, — это я сам сделал для большего правдоподобия!..

— Но отчего «Вильям» имел такой мирный вид? Где его пушки? Мы не видали их, кроме одной. Наконец, что там в каюте за ученые? Пленники, что ли?

Герман резко засмеялся.

— Вы не знаете еще всех хитростей пиратов! Ученые?! Я не видал их, но уверен, что это те же мошенники! Пираты пленников не держат, а усыпить ваши подозрения — если только они были — лишнею хитростью не мешало!.. Сэр Рид, вы видите, что я подло предал вас… мне нет прощения.

— В последний раз, Герман, объявляю вам: мы не хотим быть ни вашими судьями, ни палачами. Суди вас Бог!

— Хорошо, когда так, — в исступлении воскликнул немец. — Ваше благородство удручает меня! Негодяю не жить между порядочными людьми!.. Я сам приговариваю себя!..

И быстрее молнии он всадил себе в живот нож по самую рукоятку.

— Несчастный! — печально произнес майор среди общего оцепенения…

Это было единственным надгробным словом предателю. Безмолвно мы топорами и ножами вырыли могилу и зарыли тело самоубийцы.

Наше положение вновь стало отчаянным. Без куска пищи мы остались в самой нездоровой местности. В этих низких, сырых краях, покрытых болотными растениями, царствует вечная малярия. Кроме того, море выбрасывает на берег массу органических остатков, которые при гниении отравляют убийственными испарениями воздух. Нечего и думать о том, чтобы ночевать здесь, так как вечером испарения усиливаются и появление лихорадки неизбежно. К счастию, мы вспомнили, что на расстоянии одного градуса от нас находится станция Норман-Моудс, принадлежащая другому телеграфу, который пересекает полуостров Йорк и выходит к Коралловому морю, у Кардвейля. Идти туда…

Проходят три убийственных дня… Усталые и голодные, останавливаемся мы отдохнуть на берегу. Скудный завтрак из ракушек составляет все наше пропитание. Однако никто не падает духом; даже молодые люди, из богачей вдруг ставшие нищими, по-видимому, не слишком горюют о потере наследства.

— Дети мои, — обратился к ним скваттер, — я рад видеть, что вы твердо переносите все удары судьбы. Вы потеряли наследство отца. Не горюйте! Идите ко мне, будьте моими настоящими детьми! Вы молоды, полны сил и энергии, — сделайтесь скваттерами. Дом у «Трех фонтанов» велик, разделите его со мною!

В то время как Ричард и мисс Мэри бросаются в объятия старца, Эдуард, устремив взгляд в морскую даль, казалось, ничего не слышит. Все его внимание приковано к зеленоватой поверхности воды, сливающейся с туманным горизонтом.

— Дядя, господа! — говорит тихо юный моряк, отрываясь наконец от своих наблюдений. — Не знаю, обманываюсь ли я, но мне кажется, что там, на горизонте виден легкий дымок. Неужели это облако? Но ведь небо совершенно чисто!..

Глава XXII

Корабль. — «Королева Виктория». — На палубе броненосца. — В погоню за пиратами. — «Судно под ветром!» — Отчаянное преследование, — У коралловых рифов. — Канонада. — Гибель пирата. — Сокровище на дне моря. — Казнь злодея. — Возвращенное золото. — Заключение.

При этих словах Эдуарда все сердца учащенно забились. В одну минуту десятки глаз были жадно прикованы к сероватой поверхности воды, но, к сожалению, ничего не увидели. Однако каждый утешал себя надеждою, что это какой-нибудь корабль.

— Право! — вскричал Робертс, внимательно поглядев вдаль через свою зрительную трубу. — А ведь вы, Эдуард, ей-богу, правы. Посмотрите теперь сами!

Мичман взял трубу.

— Теперь, господа, я уверен! — вскричал он, едва бросив взгляд через трубу. — На нашем горизонте корабль. Скорее сигналы! Зажигайте костры, да кладите больше зеленых веток, чтобы дым был гуще! Ты, Том, полезай на это дерево и прикрепи на его верхушке национальный флаг! Скорей, господа!.. Дело идет о нашем спасении, а может быть, и о мщении.

— Мщение, это так, — пробормотал Кирилл, который решительно забывал евангельские наставления.

— А зачем флаг?

— Чтобы находящиеся на корабле не приняли наш огонь за костер каннибалов. Напротив, при виде флага Соединенного Королевства капитан сочтет нас потерпевшими кораблекрушение английскими моряками.

— Что правда, то правда! За дело!

Сомнений не было, мы не обманывались: прямо на нас шел большой корабль. Вот уже можно различать фок-, грот- и бизань-мачты. За ними показался и кузов корабля. Это был броненосный фрегат английского флота.

Эдуард, с помощью подзорной трубы, привычным глазом моряка различает уже малейшие подробности оснастки. Вдруг на его флегматичном британском лице отражается живейшее волнение: он узнал фрегат.

— Майор, — говорит он дрожащим голосом, — ведь это «Королева Виктория».

— «Виктория»?! — с живостью вскрикивает старый офицер.

— Она самая! А ведь командир ее — капитан Гарвэй, ваш брат!

— Хорошо! На этот раз и мы посмеемся, — зловещим тоном замечает майор. — А, господа пираты! Теперь держитесь! В камерах «Виктории» довольно пороху и бомб, и в придачу храбрый командир!

Во второй раз к пустынному берегу подлетает большая шлюпка. Мы, все 17 человек, садимся в нее и готовимся навсегда покинуть негостеприимный край, как вдруг Робертс, заметив наш флаг, вскрикивает:

— Стойте, господа! Непростительная забывчивость: мы оставили на берегу свой флаг! Том, беги скорей и сними нашу национальную эмблему. Это — единственная вещь, которая осталась у нас… Сохранив ее, мы, по крайней мере, можем сказать: «Все потеряно, кроме чести».

Капитан фрегата выходит к нам навстречу, когда мы поднимаемся на его корабль, и вдруг, при виде брата, удивленно восклицает:

— Да это ты, Генри? Кой черт ты делал здесь?! Вот так встреча! Ну, очень, очень рад тебя видеть!

Братья нежно обнимаются. Вслед за тем майор, исполнив формальности представления нас, в кратких словах объясняет командиру суть дела.

— Ты говоришь, Генри, это был «Вильям»?.. Корабль один из самых быстроходных, какие я знаю.

— К несчастию, да!

— Прибавь еще, что капитан его, Боб Дэвидсон, — отличный моряк!

— Значит, наше дело совсем плохо?

— Не беспокойся, брат! Даю слово моряка, что мы возьмем «Вильяма», его экипаж будет развешан у нас по реям, а сокровище возвращено по праву законным владельцам.

— Ты уверен в этом?

— Вполне! Я уже давно точу зубы на «Вильяма», да все не удавалось захватить его на месте преступления. Теперь же случай с вами как раз на руку нам: правосудие скоро будет удовлетворено…

Вперед! На охоту! Время не ждет, «Вильям» опередил нас на семь часов пути. Нужно не позже чем через 20 часов нагнать его. К счастию, мы имеем перед ним то преимущество, что он и не предполагает о нашей погоне. Более того: наш капитан знает, что за мысом Йорк, среди коралловых рифов, есть убежище, недоступное для больших кораблей. Там скрываются пираты; туда, по всей вероятности, Боб Дэвидсон направил и свое судно.

По приказанию капитана машинист увеличивает скорость фрегата. В то же время на палубе осматривают пушки и припасают холодное оружие на случай абордажа. В военном отношении «Виктория» — лучший корабль английского флота: на борту у него имеются два 10-дюймовых орудия, выбрасывающих гранаты на расстояние десяти верст. Кроме того, экипаж броненосца состоит из храбрейших моряков. Все это дает нам надежду на близкое отмщение.

Наступает ночь. Мы забываемся легким сном, но уже во втором часу ночи поднимаемся с постелей и мчимся на палубу. Трубы, бинокли, какие только у нас были, — все направлены вперед. Но нет: беглецов не видно. Капитан, вставший еще раньше нас, крупными шагами меряет палубу и постоянно приказывает надбавить паров. Часы бегут, долгие и томительные… Солнце высоко поднимается над горизонтом, но никто и не думает о питье и еде. Все до последнего юнги поглощены погоней. На корабле царит полное молчание, нарушаемое лишь свистом пара да стуком винта.

Вот и полдень, а на горизонте по-прежнему ничего не видно.

Если командир не обманулся в своих расчетах, если курс корабля правилен, то пират, должно быть, действительно отличный ходок.

Вот уже 20 часов длится преследование. Более 400 верст пройдено, а ни одна точка не выделяется на горизонте.

Вдруг резкий голос сверху заставляет нас поднять головы:

— Судно под ветром!

Нет сомнения — это «Вильям»! Офицеры, матросы и мы с нетерпением впиваемся глазами в необъятную даль океана. Но корабль виден пока только для марсовых. Последние, для удовлетворения общего любопытства, передают свои наблюдения стоящим внизу.

Капитан нетерпеливо следит за скоростью хода и призывает машиниста.

— Довели вы пары до максимума давления?

— Да, капитан!

— Увеличьте еще… до четырех атмосфер!

Уголь целыми тоннами летит в раскаленную добела печь. Черные клубы дыма вырываются из громадных труб. Машина дрожит от чрезмерного напряжения паров. Фрегат птицей несется вперед. Но и этого мало. Пират заметил нас и тоже надбавил паров. Он стрелою летит по морю и хотя расстояние сокращается, у противника довольно времени, чтобы ускользнуть. К пяти часам пополудни корабль не далее как в десяти верстах от нас: Как еще наша машина выдерживает такую адскую гонку в продолжение почти шестнадцати часов. А командир все недоволен.

— Шесть атмосфер! — раздается его охрипший от напряжения голос.

— Этот сумасшедший, кажется, хочет взорвать нас на воздух? — тихо ворчит Робертс.

— Все равно! Теперь не место страху, — замечает Кирилл, кусая с бешенством свои рыжие усы.

Машина работает отчаянно. Она уже не свистит, а как будто стонет от напряжения. Мы находимся на вулкане, готовом к извержению.

Что это? Командир приказывает держать наготове паровую шлюпку. Неужели он на ней думает настичь пиратов? Посмотрим, что он затевает?

Громкий выстрел с нашего борта прерывает размышления: это фрегат требует, чтобы «Вильям» поднял флаг. Пират не обращает внимания. Раздается второй выстрел, и граната разбивает реи бизань-мачты. Тогда беглец поворачивается к нам бортом и посылает свои гранаты, которые разбивают железные стенки фрегата.

— Негодяй! — бесится майор. — Какое нахальство! Ах! Если бы у него на палубе не было сокровища этих детей, несколько бы разрывных гранат, и все!

— Терпение, брат! — отвечает капитан.

— Неужели он уйдет от нас? — скрежеща зубами, вскрикивает бледный сэр Рид.

— Успокойтесь, через час — да что я говорю? — через полчаса все кончится!

— О, если бы это была правда!

— Даю вам честное слово!

Гонка продолжается все с тою же ужасающею скоростью. Но вот «Вильям» замедляет свой ход. Он уже не более от нас как в — двух верстах. «Виктория» тоже сбавляет скорость. Четыре матроса бросаются на нос и начинают беспрерывно опускать лот[19]. Нужно продвигаться вперед очень осторожно: мы находимся вблизи коралловых рифов. «Вильям» — у самых рифов. Он останавливается на несколько секунд… Потом вдруг на всех парах смело пускается вперед, вдоль по узкому каналу, где фрегату пройти невозможно.

Крик ярости и отчаяния срывается с наших губ.

У пирата, должно быть, удивительно сведущий рулевой, так как его корабль с уверенностью лавирует в извилинах рифов. «Виктория» в свою очередь подлетает к каналу. Ей необходимо остановиться здесь, иначе она сядет на мель…

— Он ускользает! — кричат, чуть не плачут все.

— Стоп! — приказывает капитан.

Фрегат останавливается, а пират, уже в трех верстах от нас, свободно несется между рифами.

Капитан молча хватает карту и с минуту рассматривает ее. Затем он отмечает ногтем какую-то точку.

— Там! — тихо произносят его губы.

Он поднимает голову и вдруг улыбается, это было настолько необычайно, что экипаж в изумлении воззрился на своего командира.

— Теперь, дети, за дело! — вскрикивает капитан громовым голосом. — Он в наших руках! Готовь огонь!

Фрегат становится боком к каналу. Раздается громкая команда «Пли!» — и на пирата летят десять огромных бомб, разбивающих его мачты… Затем другой залп, третий… Снаряды беспрерывно сыплются на «Вильяма». Пират замедляет свой ход. Его мачты с треском падают на палубу… Бока пробиты… Еще залп — и в подводных частях обезображенного корабля зияют огромные дыры, куда сейчас же устремляются волны. «Вильям» останавливается, накреняется, потом начинает быстро погружаться в воду.

— Что ты делаешь, брат? — вскрикивает майор, следя за результатами канонады.

— Я топлю пирата.

— Черт возьми! Я очень хорошо это вижу… Но сокровище?

— Оно очутится сейчас в таком месте, откуда ворам трудно достать его.

— На дне моря?! Но оно в таком случае потеряно?!

— Без сомнения, на дне! Я и желал этого! Но оно будет там в сохранности: глубина в 20 сажен лучше всего сохранит его.

— Не понимаю.

— Сейчас поймешь!

Между тем «Вильям» погружается более и более. Скоро от него остаются только верхушки мачт на поверхности воды.

— Ну, а теперь? — спрашивает майор, видя, что все кончено.

— Подожди! Теперь с кораблем покончено… Что касается негодяев, которые спасаются вплавь, мы их оставим на рифах, где они найдут конец, достойный их жизни.

— Пощадите их! — просит мисс Мэри, на которую эта страшная экзекуция произвела сильное впечатление.

— Боюсь, что поздно, мисс! Впрочем, ваше желание — для меня приказ, — галантно отвечает капитан, учтиво прикладывая руку к козырьку.

— Благодарю вас! Как вы добры!

— Нет, мисс, добр не я, а вы — воплощенное совершенство!

— Теперь, дорогой Генри, — говорит командир, обращаясь к брату, — нужно спустить паровую шлюпку. Эй, спускай!

Лодка в один миг соскользнула на волны. В нее сел отряд хорошо вооруженных матросов.

— Лейтенант, вы заберете всех оставшихся в живых!

— Слушаю, капитан, — отвечает офицер, командующий шлюпкой, который раньше получил секретные инструкции.

Шлюпка подъехала к тому месту, где затонул «Вильям», отметила его, измерила глубину канала здесь и отправилась за пленниками. Через полчаса она возвратилась на корабль.

— Ну, что? — спрашивает капитан. — Все?

— Все исполнено. Пленник один, другие беглецы — мертвы!

— A-а! Посмотрим на него!

Четыре матроса приносят на палубу бесчувственного человека и опускают его, как мешок, к ногам капитана. Корабельный хирург приводит его в чувство. О, мщение! Это Шаффер!

— О мщение! Это Шаффер!..

— Благодаря мисс вас пока пощадят, — с достоинством обращается капитан к изменнику. — Суд над вами будет назначен по нашем прибытии в Мельбурн!

— Я не хочу вашей милости! — говорит, скрежеща зубами, злодей. — Я ненавижу вас! Слышите ли? Ненавижу вас всех, и я отомщу за себя!

С этими словами негодяй быстро вытаскивает спрятанный в кармане револьвер и направляет в лицо сэра Рида.

— Держитесь, благодетель мой! — слышится дьявольский хохот бандита.

Раздается выстрел… Но Фрэнсис быстрее молнии одною рукою вышибает оружие, другою хватает негодяя за шиворот.

Этот поступок презренного немца решает его участь. Обеих девушек уводят вниз, в каюты. На шею разбойника надевают мертвую петлю, и через 15 секунд на одной из рей болтается его труп.

После казни Шаффера оставалось только добыть сокровища со дна моря. Это сделано было водолазами, которые, благодаря отличным приборам, бывшим на фрегате, закончили все дело в десять часов. Сокровища сложили в каюту капитана. После этого «Виктория» направилась в Мельбурн.

Заключение

Спустя два месяца после описанных событий в церкви св. Елизаветы, в Мельбурне, происходило двойное венчание: наш друг Робертс, женился на мисс Мэри, а Кирилл на миловидной ирландке Кэлли. При этом торжестве присутствовали все участники экспедиции. Явился даже доктор Стефенсон.

Когда церковная церемония кончилась, я засвидетельствовал брак своего храброго друга во французском посольстве.

— Ну, — обратился я к нему, пожимая руку, — теперь ты основался и, верно, не захочешь уже рыскать со мною по белу свету.

— Брат, женитесь-ка и вы, — отвечал мне верный товарищ, — право, это не так трудно. Тогда-бы мы вместе поохотились в Англии: я думаю познакомиться с роднею жены. А затем мы поселились бы здесь все вместе…

* * *

Когда-то я увижу вновь этих добрых людей, которых отделяет от меня 16 000 верст океана?

Луи Буссенар ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ РЫЖЕГО ОПОССУМА Через всю Австралию

ГЛАВА 1[1]

Кафедра медицины терпит кораблекрушение. — Гостеприимство аборигенов. — Бывший каторжник — вождь племени. — Английский врач и австралийский знахарь. — Химическая лаборатория за один обед. — Научный маскарад. — Заспиртованные европейцы.

Десятого января 1876 года после тридцатипятидневного плавания мы приближались к берегу, держа курс на мыс Отуэй[2]. К следующему дню оставалось лишь пересечь бухту Порт-Филипп[3], высадиться в Сендридже и поездом быстро добраться до Мельбурна[4] — цели нашего путешествия.

Было одиннадцать часов вечера. Каждый, меряя шагами полуют[5], старался жадным взглядом разглядеть что-либо сквозь медленно опускавшуюся туманную завесу. В ночном небе мерцал Южный Крест[6]; в воздухе вместе с легким ветерком витал резкий запах фукуса[7] и других морских водорослей.

Фрегат[8] «Твид» стоял под парами, ожидая рассвета. Проскрежетав цепями по арматуре клюзов[9], его якоря погрузились в воду, зацепившись лапами за кораллы, устилавшие дно бухты. Страстное желание поскорей достичь заветного берега не давало сомкнуть глаз. Ночь обещала быть бессонной.

— Друзья мои, — сказал доктор Стивенсон, первый бортовой хирург, — хорошо понимаю нетерпение, овладевшее вами на пороге Страны чудес. Я не хочу предвосхищать слова восторга, которые вы будете расточать ей завтра, и потому не стану описывать то, что сможете увидеть сами. Однако позвольте все же ветерану Австралии рассказать о своих первых шагах на этой удивительной земле лет двадцать тому назад…

— Вахту сдал! — неожиданно прервал доктора голос на корме, где находился спасательный круг.

— Ну вот, наступила вторая ночная вахта, — отметил Стивенсон, — впереди еще четыре часа. Прошу запастись терпением и благосклонно выслушать мой рассказ. Но сначала — несколько распоряжений. Патрик, дитя мое, — обратился он к юнге, — закажите стюарду[10] пунш[11] и принесите сигары.

— Итак, господа, начинаю. Должно быть, многие слышали, как печально закончилась предпринятая в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году Лондонской королевской академией попытка основания университета в Мельбурне. Но, полагаю,подробности вам неизвестны. Корабль, на борту которого находились британские профессора, попал в жестокий шторм и был выброшен в районе мыса Бернуйли на коралловый риф, рассекший его подводную часть от форштевня[12] до ахтерштевня[13]. Это случилось в период равноденствия во время одного из тех громадных приливов, когда воды океана поднимаются на необычайные высоты. Судно, зацепившись за риф, стойко держалось, и море, отступив, оставило его почти на мели, сильно изуродованным и совершенно беспомощным. Поскольку крушение произошло всего в трехстах метрах от берега, с помощью шлюпки, чудом уцелевшей на шлюпбалке, довольно легко удалось спасти часть груза.

В то время ваш покорный слуга, вчерашний школяр, был принят в экспедицию как препаратор кафедры анатомии, возглавляемой моим дядей, сэром Джеймсом Стивенсоном, профессором и деканом будущего факультета.

Я старательно помогал переправлять на сушу многочисленные ящики, набитые физическими инструментами, химическими препаратами, разного рода приборами и анатомическими экспонатами, необходимыми для занятий студентов.

На земле, под бизанью[14], служившей чем-то вроде тента, мы разложили спасенные научные сокровища, потом каждый отправился на поиски пищи — ее запасы были либо почти на исходе, либо попортились от морской воды. Аборигены[15], для которых кораблекрушение — всегда большая удача, как зачарованные бродили около лагеря, мечтая, по-видимому, завладеть диковинными вещами.

Видя бедственное положение белых мореплавателей, они знаками дали понять, что готовы снабдить нас, путем обмена разумеется, пропитанием. Мы не стали отказываться.

Первый обед состоял из рыбы, выловленной нашими «кормильцами» сетями, искусно сплетенными из волокон формиума[16]. Грустная получилась трапеза. Поскольку у нас не оказалось ни бус, ни прочих стекляшек, так любимых всеми дикарями земного шара, пришлось пойти на прямо-таки кабальные условия этих презренных, лоснящихся от жира и дурно пахнущих людишек, которых плачевный вид потерпевших делал ужасно алчными. За еду в тот день экспедиция расплатилась несколькими, сорванными с приборов, медными кранами, двумя метрами резинового шланга, пробирками, маленькой подзорной трубой, несколькими пузырьками Вульфа и доброй половиной пуговиц, споротых с наших мундиров.

Мы вполне насытились, но легко было предвидеть, что завтра «поставщики» станут более требовательны. Так и случилось. В темной ночи вспыхнули многочисленные огни. Нечеловеческие крики беспрестанно раздавались то здесь, то там, повторяясь и приближаясь. Эти господа, не зная электрического телеграфа, сообщались между собой так же, как когда-то варвары, наводнившие Европу во времена захвата Западной Империи.

На следующее утро число дикарей удвоилось. А сорок восемь часов спустя после кораблекрушения их — с копьями, топорами и ножами, похожими на изделия каменного века, — оказалось уже более ста пятидесяти. В арсенале чернокожих самое почетное место занимало метательное оружие со странным названием «бумеранг». Его свойства мы узнали позднее.

Всего нас было тридцать два человека, вооруженных, но лишенных самого необходимого. Общение с аборигенами осуществлялось только при помощи жестов, часто понимаемых превратно. Эти туземцы отличались невероятной глупостью. И наверняка произошли бы ужасные вещи, если б неожиданно провидение не предстало перед нами в облике европейца, окруженного дикарями.

Как и они, он не носил никакой одежды, кожа незнакомца, покрытая пестрой татуировкой, настолько обветрилась на солнце, что определить ее истинный цвет было совершенно невозможно. Огромных размеров огненно-рыжая борода, судя по всему, придавала ему особенный вес в глазах аборигенов — их лица, как известно, лишены всякой растительности.

Это был бывший каторжник[17], бежавший восемь лет назад из заключения. Погибающего от жажды и голода, его подобрало ближайшее племя и скоро сделало своим вождем, убедившись в силе, ловкости и смелости пришельца. Символы власти — перо сокола, закрепленное тоненькой тростниковой косичкой над левым ухом, и браслет из змеиных зубов на левой руке — украшали облик рыжебородого. Его радость была безгранична и поначалу выражалась в основном жестами, так как этот человек почти забыл родную речь. Вождь оказался шотландцем, уроженцем графства Думбартон, и звали его Джо МакНайт. Джо вызвался проводить нас до Мельбурна, на что потребовалось бы пятнадцать дней пути.

«Однако, — прибавил он на скверном английском, — я просил бы джентльменов подчиниться всем требованиям племени, чтобы не умереть от голода или туземного топора».

Совет был хорош, и соображения безопасности побудили нас принять его.

На следующий день вновь предстояло расплачиваться за пищу, хотя все безделушки кончились. Скрепя сердце мы принялись разбирать приборы, извлекать и распаковывать из ящиков препараты, пополняя таким образом свою опустевшую «казну».

С помощью Джо — переводчика и посредника, которому, впрочем, большинство наших предметов было знакомо ничуть не больше, чем его диким друзьям, — был заключен следующий договор: «Аборигены сопроводят англичан до Балларата[18] (оттуда легко добраться до Мельбурна), позаботятся обо всем необходимом и понесут багаж белых людей; в свою очередь, белые отдадут аборигенам приборы и реактивы будущей лаборатории». После того, как стороны без всяких возражений пришли к соглашению, оставалось только поклясться в соблюдении протокола. Эта церемония, священная для аборигенов, — дав слово, они никогда его не нарушают, — не представляла серьезного значения для нас. Я сдерживался изо всех сил, стараясь подавить смех при виде дяди, сэра Стивенсона, невозмутимо сидевшего, поджав ноги, на голой земле. Его белые длинные волосы рассыпались по плечам. Ладони он положил на бедра представителя собравшихся племен, скорее всего знахаря, скрючившегося, согласно традиционному ритуалу, точно в такой же, как дядя, позе. Никогда не забуду невероятного контраста этих двух полномочных представителей. Один — спокойный, одетый с иголочки, чисто выбритый, безупречный, несмотря на все невзгоды; другой — с накинутыми на плечи шкурами опоссума[19], с ушами и носом, размалеванными причудливым орнаментом, с глазами уродливой лесной совы, обведенными желтой краской.

Но вот произнесены сакраментальные[20] заклинания, союз скреплен несколькими бутылками рома, можно приступать к выполнению договора. Нелегкая это была задача — отобрать предметы для продажи. Меркантильность[21] не является исключительным достоянием современной цивилизации; начиная с библейских времен все народы мира везде и всегда заключали сделки. Поэтому мы нисколько не удивились настоящему базару, раскинувшемуся под эвкалиптами и камедными деревьями прямо на мелкой густой траве, покрывавшей землю зеленым бархатным ковром до самого горизонта.

Наши «продавцы» цвета сажи были одновременно и удивительно терпеливы и пылки, совершая «куплю-продажу». Примерно через час обмен закончился, и каждый стал обладателем образчика сокровищ белых людей.

Кроме предметов из меди и железа, наибольшим спросом у «покупателей» пользовались химические порошки и кристаллы, желтого, голубого, красного, зеленого, белого цветов, такие, как сульфат меди или железа, сернистая ртуть, ацетат меди, карбонат свинца. Несмотря на то, что мы, через Джо, пытались объяснить, сколь токсичны эти соединения, дикари все равно живописно раскрасились ими, перемешав с порошком для татуировки. Держу пари, это была настоящая, с утонченным вкусом, демонстрация мод, о которой, без сомнения, ее участники продолжают говорить и по сей день.

Один из демонстрантов выглядел действительно необычно. Ему достался флакон сусального золота для смазывания подушечек электромашин, и нага герой натерся им с ног до головы — фантастичней и удивительней существа нельзя было себе представить: живая, начищенная до блеска статуя вертелась и прыгала так, как это и не снилось профессиональному акробату. Другой модник украсил себя колоколом от пневматической машины — стеклянным резервуаром, прозрачность и прочность которого его безмерно поражали. Сей предмет поглотил голову аборигена по самые плечи. Третий счастливчик из чашек весов сделал что-то вроде цимбал[22] и буквально оглушал нас! Четвертый гордо вышагивал, привязав к спине узкими, из кожи угрей, ремешками стеклянный диск от электромашины. Ну а пятый… Пятый ухитрился проткнуть себе носовую перегородку газовым резаком. Его ансамбль дополнялся топором с обсидиановым лезвием, прикрепленным к рукоятке медной проволокой, вырванной из катушки Румкорфа[23]…

Сознавая весь трагизм ситуации, оставаться серьезным было тем не менее невозможно; улыбнулся даже мой дядя!

На следующий день мы отправились в путь, и благодаря строгому соблюдению договора все шло как нельзя лучше — ни единого инцидента за восемь дней.

Но увы! Кто может ручаться за будущее? Согласие было внезапно нарушено, и, к чести австралийцев, виноват в том оказался один из нас.

Матрос по имени Бен Френч, профессиональный боксер и порядочный негодяй, стал с некоторых пор бросать вожделенные взгляды на молоденькую и хорошенькую аборигенку.

Вскоре платоническая любовь перестала удовлетворять его, и он принялся осаждать черную добродетель своими домогательствами. Муж юной дамы, здоровенный парень с живым взглядом, ревнивый, как и все его соплеменники, страшно разозлился. Произошло объяснение, которое, несмотря на примиряющие слова рыжебородого Джо, закончилось ужасающим ударом кулака, обрушившимся, подобно восьмидесятикилограммовому ядру, на голову несчастного супруга. Бедняга упал замертво, словно дерево, поваленное лесорубом.

И сразу страшный крик пронесся под араукариями[24] и софорами[25]. Испуганные какаду и попугайчики, вереща, поднялись в воздух. Это был военный клич!

Мгновенно Бен, затеявший ссору, упал, сраженный в грудь ударом каменного топора; одновременно в него вонзились пять или шесть копий, а вращающийся бумеранг раздробил ногу.

Свершив этот акт возмездия, черные поборники справедливости, не тронув никого больше, разлетелись, как стайка воробьев. Крики, призывы, просьбы — все было напрасно. Мы остались одни, без пищи, в пустынной местности — никакой возможности сориентироваться, отыскать дорогу, раздобыть пищу. К счастью, с нами остался Джо. Он весь выкрасился в желтый цвет — знак мира, необходимый каждому парламентеру-аборигену, и отправился на поиски бежавших, обещая использовать все свое влияние, чтобы вернуть их.

Прошло два дня!.. Два дня жажды, голода и тревог под раскаленным солнцем. Мы уже стали отчаиваться, когда вдруг раздался хорошо знакомый клич — наш посланец возвращался в сопровождении одного из беглецов, раскрашенного с ног до головы белой краской — в знак войны. Его лицо, торс и конечности украшали татуировки, отдаленно напоминавшие отвратительный скелет. Дикарь, важно опираясь на древко копья с костяным наконечником, прежде всего потребовал от нас безоговорочной сдачи всего оружия и багажа. Пришлось подчиниться — иначе голодная смерть. Вскоре вернулись и остальные чернокожие. Мучениям нашим пришел конец; вновь появились в изобилии съедобные коренья и мясо животных, а мрачная раскраска в знак перемирия исчезла с тел обиженных туземцев.

— А далее, господа, — продолжал доктор Стивенсон, — случилось нечто совершенно невероятное. Три огромных ящика с анатомическими экспонатами были вскрыты дикарями в мгновение ока. Увидев, что́ там, они вначале растерялись, а потом решили, что мы, будучи, как и они, любителями человеческого мяса, от жадности спрятали это сокровище.

Вам известно, что анатомические экспонаты обрабатываются особым образом — вены и артерии наполняются уплотняющей смесью, сохраняющей их первоначальный диаметр. Причем в первые вводится голубая смесь, а во вторые — красная. При помощи подцветки и лака препараты дают полную иллюзию человеческой плоти.

И началась оргия каннибалов. Людоеды как бешеные вырывали друг у друга засушенные останки, похожие на изделия из папье-маше. Желая утолить как можно скорее чудовищный аппетит, они разожгли около полудюжины костров и принялись насаживать на вертела свою добычу, посматривая на нее со смешанным чувством вожделения и восхищения.

Под влиянием жары блюдо черных гурманов немного размякло, а впрыснутые вещества расплавились и стекли в широкие перламутровые раковины, использовавшиеся вместо поддонов. Можете вообразить, что это был за соус!

В довершение кошмара труп несчастного Бена, похороненного у подножия миртового дерева, был вырыт и в несколько минут расчленен каменными ножами с ловкостью, недоступной даже профессору анатомии. Но и это не все.

У нас имелась коллекция мозгов и эмбрионов, законсервированных в семидесятипятипроцентном спирте. Радость от новой находки сопровождалась обезьяньими гримасами. С осторожностью, я бы даже сказал, с религиозным благоговением, дикари открыли эти огромные сосуды и выпили дьявольскую жидкость, невозмутимо закусив нашими экспонатами.

Счастливые и пьяные, они пошатывались, горланя во всю глотку, и с глубоким блаженством похлопывали себя по животам. Наконец аборигены угомонились и заснули кто где, словно стая морских котиков.

На следующее утро, когда все вокруг благоухало и первые солнечные лучи пронизали листву гигантских деревьев, веселая болтовня попугаев разбудила молодцев. Они потянулись, а затем встали, свежие и бодрые, подпрыгивая и резвясь, как молодые кенгуру. Если бы не мрачный вид костей, никто бы не догадался, какой пир бушевал здесь накануне.

Все-таки как удивительно устроен австралийский желудок!

Верное своему слову, племя проводило нас, совершенно нищих, до Балларата. В последних словах этих детей природы была настоятельная просьба привезти еще «маленьких заспиртованных беленьких человечков». Мы не стали связывать себя обещаниями.

А через три дня оказались наконец в Мельбурне!

ГЛАВА 2

Мельбурн двадцать лет назад. — Что происходило в игорном доме с десяти часов вечера до пяти утра. — Бродячие акробаты с берегов Йарры-Йарры. — Держите вора! — Испанец и янки[26]. — Дуэль при свечах.

— Мельбурн! — повторил доктор после короткой паузы. Он закурил сигару и выпил стакан пунша. — Одно это магическое слово столько воскрешает в памяти! Едва возникнув, город-мечта быстро рос. Его дворцы, рожденные безудержной фантазией богачей, возвышались над грязными палатками голодных существ, ожидающих того волшебного мгновения, когда вдруг кирка наткнется на золотой слиток.

О, чудовищное смешение невероятного разврата, сказочного изобилия и ужасающей нищеты! Страна золотого безумия, насилия и каторжного труда!

Двадцать лет назад, когда я прибыл в Австралию, золотая лихорадка достигла своего апогея. Авантюристы всех пяти частей света наводнили земли Виктории. В апреле тысяча восемьсот пятьдесят первого года Харгревес открыл золото в маленькой бухте Зоммер-Хилл (Сидней), а спустя несколько месяцев, в августе, один извозчик, пытаясь вытащить увязшую телегу, нашел самородок весом пятьсот семьдесят граммов в бухте Андерсона (Мельбурн). Через два года уже более четырехсот тысяч эмигрантов терзали своими кирками кварцевые жилы с вкраплениями ценного металла, перерывали глину и без устали промывали пески Муррея[27], Маррамбиджи[28] и Лоддона[29].

Самым распространенным занятием в то время была добыча золота. Но богатели и обычные ремесленники. Тот, кто имел склонность к сапожному ремеслу, мог зарабатывать в день от трехсот пятидесяти до четырехсот франков[30]. Повар получал тысячу франков в неделю. Доход инструментальщика поднимался до трехсот франков в день.

Кирка стоила сто франков, пара сапог — триста, рубашка — сорок и так далее. Старатели расплачивались пригоршнями золота.

Оно текло ручьями из кожаных поясов. Песок, самородки, слитки — все принималось к оплате.

Возбужденные золотодобытчики походили на наследников папаши-архимиллионера, скупость которого долго держала их в узде, а смерть сделала безудержно расточительными.

Даже самый воздух этой необыкновенной земли был особенный. Казалось, все вокруг насыщено удушающими запахами кузнечного цеха с раскаленными добела горнилами, а ухо слышит отдаленные звуки золотых монет, низвергающихся ослепительными каскадами на головы презренных людей. Едва сойдя на берег, даже самые рассудительные, опьяненные надеждой, устремлялись в игорный дом, возвышавшийся на берегу Йарры-Йарры. Набережную еще не построили. И часто можно было видеть, как спокойные воды реки несли трупы разорившихся игроков или счастливцев, которых несколько поворотов рулетки[31] сделали богачами, а предательский удар в спину лишил этого подарка фортуны.

Я поступил как все и, прежде всего желая насладиться видом сказочных богатств, проник в храм золотого тельца, переполненного удивительными существами.

Игорный дом Мельбурна никогда не пустовал. В воскресенье и праздники, днем и ночью, толпа авантюристов со всех концов земного шара устремлялась к его столам. За десять лет дважды уничтоженный пожарами, он быстро отстраивался и продолжал оставаться средоточием безумств и ужасов, пока наконец азартные игры не были запрещены в австралийской метрополии[32].

Проклятое Богом здание так и осталось вместилищем разочарования, горя и слез: теперь это госпиталь, в котором один из залов отведен для анатомического вскрытия.

Но в благословенном тысяча восемьсот пятьдесят третьем году европеец, впервые переступая его порог, терялся от обилия безвкусной позолоты и чудовищного нагромождения диванов, кресел, ковров и подушек, расставленных и разбросанных в беспорядке.

Пасынки судьбы и любимцы фортуны, удобно устроившись, курили, ублажали себя изысканными блюдами и тонкими винами.

Воздух был тяжелый и спертый. Бледный свет канделябров[33], пробиваясь сквозь клубы табачного дыма, выхватывал из полумрака расплывчатые фигуры крупье[34] в центре причудливых кругов.

Одетые в неизменный черный фрак, напомаженные, гладко выбритые, они были вежливо равнодушны, как люди, которых уже ничто не может взволновать. Перед каждым находились весы, на которых отмерялись ставки: монеты здесь употреблялись нечасто, зато слитки и песок имелись в изобилии. С одной стороны от груды сверкающего металла лежал револьвер, пули которого частенько расцвечивали звездным узором зеркала, а с другой — длинный охотничий нож, не раз пригвождавший к столу дерзкую руку вора.

О боги, какое сборище! Какое смешение языков! У меня все еще перед глазами этот неописуемый вертеп и его обитатели!

Рядом с безукоризненного вида джентльменом, одетым по последней моде, в тонких перчатках, со стеком[35], набалдашник которого украшала бирюза, возвышался гигант Кентуки, весь затянутый в кожу. Его голову украшала енотовая шапка, лицо обрамляла светлая с проседью борода. Он любовно пережевывал табак, отчего одна щека казалась припухшей. В руке янки небрежно держал (как вы, к примеру, держали бы пилочку для ногтей) опаснейшего вида охотничий нож.

За его спиной, легко как тень, проскользнул китаец, на вид хилый и тщедушный. Это был ловкий мошенник, взгляд черных глаз которого никак не вязался с глуповатым выражением, которое он пытался придать своему лицу. Хитрец вознамерился поживиться в карманах гиганта. Но, видно, тот обладал повышенной чувствительностью: его кулак всей своей мощью обрушился на бритую голову сына неба, мгновенно растянувшегося под столом.

Напротив толпились мексиканцы и южноамериканцы. Привлеченные богатствами Австралийского материка, они покинули обедневшие прииски[36] Калифорнии.

На конце стола разместились несколько офицеров английского флота, бок о бок с ними стояли торговцы, какие-то чернокожие в набедренных повязках из полосатой ткани и мулаты[37] всех оттенков. Далее шли авантюристы из Европы, темные и светлые лица которых приобрели на солнце всевозможные цвета — от оливкового до красной меди. Тут и там мелькали темно-коричневые, желтоватые и рыжеватые, густые и спутанные бороды. Люди, испытавшие неслыханные лишения, собрались здесь с единственной целью: насытиться всеми удовольствиями и впечатлениями, доступными за деньги, чтобы хоть несколько часов пожить «шикарной жизнью»! И каждый получал то, что хотел. В этом дьявольском месте ели, пили, играли и, несмотря на целую армию шерифов и констеблей[38], крали, резали, убивали.

Одетые в грязные лохмотья и дырявые сапоги, но с поясами, полными золота, посетители услаждали себя причудливыми блюдами, запивая их тонкими французскими и испанскими винами.

Кили черных лебедей, цена которых на рынке Мельбурна достигала колоссальных размеров, печень бакланов на пару, плавники акул в пальмовом вине, небольшие вертела с трупиалами[39] и мозги какаду с мясом мангусты[40] — все оплачивалось сполна и не торгуясь. Золотой песок спускался пригоршнями. Чуть больше или меньше — не имело большого значения для изголодавшихся по удовольствиям людей, сегодня еще миллионеров, а завтра, быть может, вновь нищих.

Они беззаботно отдыхали на шелковых и плюшевых диванах, ожидая благоприятного случая включиться в игру, всегда готовые вмиг потерять плоды своего тяжелейшего труда ради удовлетворения сумасшедшего азарта.

— Кстати, — продолжал доктор, сделав небольшой глоток, — в тот вечер, если мне не изменяет память, произошло необычайное происшествие. Сейчас вы убедитесь сами, каким невероятным излишествам предавались эти люди и сколь мало ценилась человеческая жизнь в доме на Брук-стрит.

Труппа певцов и бродячих актеров, дав представление рассеянным, но всегда щедрым игрокам, собралась уходить. Девочка лет десяти, маленькая и хрупкая, обходила зрителей и делала сбор, обещавший быть немалым. Беззаботная и смеющаяся, она перебегала от одной группы игроков к другой, неся в руках оловянный поднос для промывки золота. Каждый, не скупясь, ее одаривал.

Малышка остановилась перед Кентуки; удивленный и восхищенный детской грацией, он даже отбросил кусочек эвкалипта, из которого вытачивал себе зубочистку.

— Ну же, сеньор, — очаровательно прощебетала она, — если вы довольны, то не забудьте артистов.

«Сеньор» не нашелся что ответить. Но как красноречив был его жест! Быстро опустив руку в карман, он вытащил целую пригоршню золотых самородков и бросил их на поднос; раздался резкий звук падающего металла.

Девочка, грациозно улыбнувшись, поблагодарила американца и передала отцу слишком тяжелую для ее рук ношу. Те, кто стояли рядом с Кентуки, слышали, как он пробормотал про себя:

— Бог мой, никогда не думал, что дети бывают такими красивыми. И какое странное впечатление производят встречи с этими малышами! У меня так просто все перевернулось внутри.

Однако это искреннее и глубокое волнение не помешало ему ощутить легкое прикосновение, заставившее сразу же насторожиться.

Он резко обернулся и схватил за руку одного из своих соседей — скорее всего игрока-неудачника, — когда тот пытался залезть к нему в карман.

Сама судьба, казалось, выбрала гиганта стать в тот вечер особо притягательным для преступников.

— Держите вора! — закричал он звучным голосом.

Попавшийся в ловушку быстро отступил и занял оборону. Зная, что с законом Линча[41] шутки плохи, он первым делом попытался улизнуть. Но на крик Кентуки быстро сбежались зеваки, и уже рук двадцать протянулось, чтобы схватить карманника.

— Оставьте, джентльмены, оставьте! Это мое дело, — сказал Кентуки. — Я пригвозжу к стенке этого воришку. Пусть послужит примером для других.

— Кто осмеливается утверждать, — вскричал тонким голоском попавшийся злоумышленник, — что дон Андрес Кичарес-и-Маличе-и-Мигамонтес — вор?

— Я!

— Вы! Отрекитесь, сеньор, отрекитесь от своих слов ради вашей же жизни, или я перережу вам глотку, как поросенку. И это столь же верно, как то, что я кабальеро. А для кабальеро[42] честь превыше всего!

Часть игроков, оставив столы, образовала широкий круг, в центре которого находились дуэлянты. Другие, привычные к подобного рода сценам, растянувшись на диванах, лениво следили за их приготовлениями. Соперники представляли собой невероятный контраст — высокий, широкоплечий, мускулистый верзила-американец ростом в два метра и его дерзкий полутораметровый противник — один из тех чистокровных испанцев, о которых говорят, что они завтракают сигаретой, обедают сырым луком, а ужинают серенадой.

Кожа задиры походила на старинный свиток пергамента[43], а странное лицо освещали живые, горящие как угли глаза. Тело его было крепким, как сталь, закаленная в водах Гвадалквивира[44], а руки и ноги, сухие и узловатые, походили на ветки остролиста.

В последней игре он потерял все, даже плащ.

Дон Андрес резким движением открыл наваху[45], и пружина издала характерный звук; затем с одного из окон сорвал длинную красную бархатную портьеру. Золоченый карниз, к которому она крепилась, с шумом обрушился на паркетный пол.

Аккуратно сложив в четыре слоя темную ткань, испанец ловким движением перекинул ее через руку вместо щита и принял характерную позу своих соотечественников: левые рука и нога впереди, правая же рука вооружена навахой.

— Не желаете ли, — крикнул он, скрежеща зубами, — сейчас при всех признать, что я честный и благородный кабальеро?

При виде пигмея, голова которого едва доставала ему до груди, великан начал весело насвистывать, пробуя ногтем кончик своего ножа. Острота лезвия привела его в восторг. Он занял оборону, посмеиваясь и пыхтя, как паровая машина.

Итак, все было готово к кровавому представлению.

— Полагаю, — заметил благородный сэр Джим Сандерс сэру Артуру Морису, — что Кентуки просто сотрет в порошок этого идальго[46].

— А я думаю, что нет, — отозвался сэр Морис. — И ставлю сто ливров[47].

— Превосходно, джентльмены.

— Двести луидоров[48] за кулак американца, — поставил француз.

— Сто ливров за наваху испанца, — принял вызов извозчик.

— Прекрасно! Отлично!

Дон Андрес-и-Мигамонтес не обращал ни малейшего внимания на возгласы окружающих. Сделав обманное движение, он пригнулся к полу и стремительно нанес своему обидчику ужасный удар в живот. Однако американец-мастодонт[49] неожиданно быстро и легко развернулся и избежал сверкающего лезвия навахи. Его ответный удар был неотразим, и, если бы не ловкий прыжок вправо, подвижному кабальеро пришел бы конец.

Удовлетворенные и вместе с тем удивленные, они замерли на несколько секунд, внимательно изучая друг друга. А возобновив поединок, были уже более осмотрительны.

Дон Андрес отвел в сторону свой подвижный щит и на какую-то долю секунды открылся. В то же мгновение сверкнуло голубое лезвие Кентуки, стремившегося поразить незащищенное место. Рассчитывая на свою ловкость, испанец хотел было увернуться, отступив в сторону. Однако охотничий нож американца зацепился за складки бархата, а сильная и твердая рука, сжимавшая роговую рукоятку, резким движением вперед поразила испанца в лицо, выбив ему зубы и опрокинув на спину.

Раздались крики браво. Раненый, с распухшим лицом, отплевываясь кровью, с живым проворством вскочил на ноги и вновь занял оборону.

Янки перешел в наступление. Великолепный удар, нанесенный им, способен был расколоть порфирную скалу. Но рука встретила лишь воздух. Это привело Кентуки в замешательство — испанец, прикрываясь навахой, ловко парировал удары.

Его лицо в кровоподтеках, со сломанной челюстью, вывалившимся сиреневым языком и струйками крови, стекавшими по подбородку, представляло собой ужасное зрелище.

Никто не вмешивался. Наоборот, каждый, видя, как разворачиваются события, повышал ставки. Это был настоящий бой гладиаторов.

Развязка приближалась. Тщетно испанец прибегал к разного рода хитростям и приемам фехтования: ловко расставленные ловушки, сокрушительные удары, головокружительные отступления — все было пущено в ход, но еще два метра, и он почувствовал, что спина коснулась стены.

Судьба отвернулась от него.

Пытаясь уйти от удара кабальеро, поскользнулся на цветке, упавшем, возможно, с головы одной из танцовщиц.

Нож поразил его в спину, оставив глубокую продольную рану, а кулак американца обрушился на плечо, раздробив его. Рука, державшая бархат, упала, парализованная. Несмотря на эту новую чудовищную рану, дон Андрес не потерял хладнокровия и пошел ва-банк — совершенно незащищенный, вытянул вперед ногу. Гигант споткнулся и зашатался. Вдруг он разжал пальцы и выронил свой нож. Издав хрипение смертельно раненого зверя, Кентуки поднес свои ладони к животу.

…Дон Андрес, повернувшись на каблуке, издал вопль радости и погрузил наваху по самую рукоятку в живот гиганта…

Однако американец не упал. Он сделал почти машинально несколько шагов и поднял палку, служившую некогда карнизом. Пот большими каплями струился по его бледному лбу. По коврам протянулась красная дорожка. Собрав остаток сил, он поднял руку…

Тяжелый брус с глухим звуком обрушился на голову несчастного кабальеро, сразу же осевшего, а его мозг забрызгал рядом стоявших. Кентуки, умирая, бросил победоносный взгляд на окружающих. Он стал медленно опускаться и наконец упал на свои внутренности, которые, дымясь, вылезали из его кожаной одежды.

— Полагаю, — Джим Сандерс повернулся к сэру Артуру Моррису, — мы оба были правы. С вашего согласия, джентльмены, продолжим игру от последней ставки.

— Господа, — послышался голос одного из крупье, — ставки сделаны…

…Корабельный гудок разорвал воздух и прервал рассказчика на полуслове. Солнце поднималось на горизонте, и его огненно-золотой диск отбрасывал лучи, разгонявшие дымку над рейдом. Машина судна работала под большим давлением, и пар со свистом вырывался из предохранительных клапанов. Якоря медленно поползли вверх, пароход несколько раз качнуло, затем и он величественно двинулся к берегу. Лоцман, поднявшийся на борт накануне вечером, вел его по фарватеру[50] между коралловыми рифами. Еще несколько минут, и мы будем на земле.

— А теперь, дорогие друзья, — закончил доктор Стивенсон, — благодарю за внимание. Страна, которую скоро увидите, значительно изменилась за двадцать лет; и вы сами сможете сравнить свои впечатления с тем, о чем только что услышали.

Позвольте откланяться. Через несколько минут мне предстоит доложить представителям карантинной службы, что на борту нет больных. Я вижу приближающуюся лодку. Судя по желтому флагу, который держит матрос, это члены медицинской комиссии.

— Жду вас завтра у себя, на Коллин-стрит, «Скотс-отель», на обед с бараньей ножкой и ростбифом[51] — отведаете свежайшего колониального мяса, по которому соскучились ваши желудки, и которое, я уверен, оцените по достоинству.

ГЛАВА 3

Австралия в 1873 году. — Типы аборигенов. — Встреча с антиподами. — Мои охотничьи собаки. — Дикарь на вертеле с гарниром. — Миллионы исчезнувшего отца. — Душеприказчик Тта-Ойа — Рыжий Опоссум.

Я отправился на борту «Твида» в Австралию не в качестве эмигранта, моряка или репортера, который не останавливается ни перед какими жертвами, чтобы поразить читателя сообщениями о событиях и фактах во всех концах планеты.

Не будучи ученым, но обладая достаточными познаниями, чтобы живо интересоваться всем происходящим в природе, я люблю эксперименты и мое единственное желание — увидеть, чтобы узнать. Именно поэтому я побывал в четырех частях света как натуралист-любитель и особенно как охотник. Но, сказать по чести, мне уже приелись пампасы[52], джунгли и саванны[53]. Притягивала, пожалуй, одна только Австралия, страна, почти неизвестная в Старом Свете[54]. Хотелось собственными глазами увидеть чудеса, описанные английскими путешественниками. Плавание, начавшееся в Глазго[55], протекало исключительно благополучно. Никаких волнений в негостеприимных водах, повергавших некогда в ужас первых мореплавателей: всего лишь пустяковая непогода в тропиках, но ее наш пароход выдержал играючи.

Наконец — австралийская земля. Не могу сказать ничего нового о Мельбурне; его описаний — истинных или с долей вымысла — великое множество. Это уже «состоявшийся» город. После безумия молодости он посерьезнел. Даже подумалось: стоило ли преодолевать шесть тысяч лье[56], чтобы увидеть, как европейцы, в основном англичане и немцы, топают по асфальту, наводняют бары и позволяют себе невинные шалости? Я жаждал экзотики, а вовсе не пребывания в городе, скроенном по образцу своих европейских собратьев, если не считать ужасного китайского квартала.

Помог случай, эта Полярная звезда[57] скучающего человека: я повстречал трех джентльменов, которых знавал в Мадрасе[58]. Встреча с ними сулила множество приключений.

Ярые спортсмены, майор Харви, морской лейтенант МакКроули и лейтенант Робартс были всегда готовы оседлать чистокровных коней и гонять без удержу по самым фантастическим местам, есть что придется и спать под открытым небом.

Однажды вечером, за ужином в каком-то казино[59], зашел разговор об охоте на гигантских кенгуру. Тут же решив отправиться в экспедицию, мы быстро обо всем договорились, ибо, как истые путешественники, не терпели канители[60]. Отъезд был назначен на следующий день — двадцать второе января.

Я зашел попрощаться с доктором Стивенсоном, откровенно сказав, что задыхаюсь здесь от скуки и асфальту предпочитаю экзотику пустынь, вольную жизнь и свежий воздух.

— Куда же вы собираетесь? — осведомился он.

— На север. Уезжаю завтра с восходом солнца в компании трех славных офицеров, получивших отпуск, — все верхом. Беру своих собак. Отправляемся за сто двадцать лье отсюда к сэру Риду, охотнику на кенгуру. Как видите, предстоит отличная прогулка!

— По Австралии не прогуливаются, — нахмурился он. — По ней блуждают и часто умирают от голода среди благоухающих рощ, столь же опасных, как полярные льды или песчаные пустыни. Примите, друг мой, несколько советов, которые вы оцените позднее: остерегайтесь обширных пустынь — они опаснее африканских, ибо здесь склонны пренебрегать предосторожностями, которые принимаются в других местах. Не бойтесь нагрузиться провиантом[61], особенно водой. Иногда можно проехать сотню лье и не найти ни капли влаги. И еще запомните: благополучие путешественника часто зависит от ног его коня.

Он пожал мне руку и пожелал счастливого пути.

На следующий день, только мы погрузили в специальные вагоны лошадей и собак, собираясь добраться по железной дороге от Мельбурна до Эчуки[62], как ко мне подошел какой-то человек и передал маленький упакованный ящичек, на котором было написано: «Господину Б. от его старого друга доктора Стивенсона (не открывать ранее чем через месяц после начала путешествия или в случае большой опасности)».

Вскоре мы прибыли в Эчуку, откуда в отличном настроении отправились к сэру Томасу Риду, владения которого находились в десяти днях пути в сторону от железной дороги.

Свора, заботу о которой я поручил Сирилю, моей правой руке, состояла из десяти превосходных вандейских собак. Багаж тащил мул. Каждый из нас запасся компасом — в Австралии это абсолютно необходимо.

Проводником мы взяли старого аборигена Тома, питавшего собачью преданность к майору, спасшему некогда ему жизнь.

Скотоводческое хозяйство с обширными пастбищами, именуемое в Австралии «стоянка», принадлежавшее скваттеру[63] сэру Риду, носило название «Три фонтана».

Вокруг дома постоянно царили шум и оживление. В первом дворе стояли шесть огромных повозок, крытых брезентом, почти все длиной шесть метров, на четырех колесах, с одним дышлом, в которое впрягаются десять лошадей.

О нашем приезде уже сообщили хозяину, и он вышел навстречу. Это был на редкость симпатичный старик лет шестидесяти, с волосами белыми как снег, голубыми глазами и добрым, грустным лицом. Вместе с ним подошли два молодых человека, старший — лет двадцати пяти, другой на несколько лет моложе.

Увидев майора Харви, своего друга детства, сэр Рид расцвел в улыбке, и друзья обнялись.

— Генри!..

— Том!..

— Какая честь, дорогой друг!

Харви представил скваттеру МакКроули, Робартса и меня.

Два молодых человека оказались племянниками сэра Рида. Старшего, офицера британского военного флота, звали Эдвард, младшего, корнета конной гвардии, — Ричард.

Приведя себя в порядок, мы прошли на веранду, дабы воздать должное обильному завтраку. Некоторое время спустя к нам с озабоченным видом присоединился майор.

— Вы что-то невеселы, Харви, — сказал я. — Что случилось? Кенгуру сбежали на север?

— Вы недалеки от истины. Я рассчитывал, что наше путешествие продлится несколько дней, а придется странствовать несколько месяцев. И дело тут не в кенгуру. Какое счастье, что мы приехали сегодня! Священный долг повелевает нам отправиться намного дальше, преодолеть величайшие трудности и опасности… Но какое это имеет значение, если мы добьемся успеха!

— Я не спрашиваю о цели, побуждающей пересмотреть планы. Она священна и для меня. Отправляюсь с вами, раз случай, приведший нас сюда, требует изменения маршрута.

— Рад этому, но время не терпит, приготовления закончены — предстоит пересечь почти две тысячи километров Австралийского материка.

— В добрый час!

— Что касается цели этого путешествия, совершенного до нас очень немногими европейцами, то ее определило письмо, которое мне разрешено вам зачитать и которое лучше любых длинных объяснений расставит все точки над «i». Письмо было доставлено из Австралии в Англию восемь дней назад двумя племянниками сэра Рида, приехавшими сюда со своей сестрой, чтобы заняться поисками отца, исчезнувшего двадцать лет назад.

Вот что в нем говорится:

«Дорогие дети!

После долгих лет разлуки со всем, что мне так дорого, нахожусь на грани смерти, вызванной таинственной и страшной причиной.

Не имея счастья наблюдать, как вы растете, я время от времени через посредство одного друга, умеющего хранить тайну, старался поддержать семью и помочь вашей достойной матери вырастить вас и дать образование.

Эдвард, Ричард, Мери! Восстановите доброе имя отца, пострадавшего от судебной ошибки.

Могучие враги, которых, собираясь в мир иной, прощаю, поклялись погубить меня. Дважды я чудом спасся от них и, в конце концов, тяжело раненный, был подобран племенем аборигенов, бежавших, подобно мне, от страшных белых людей. Они приняли меня по-братски…

Судьба, столь жестокая до тех пор, стала более милостивой. Вождь племени нга-ко-тко[64] — бывший беглый каторжник. Его зовут Тта-Ойа, что означает Рыжий Опоссум. Прозвище это дано ему из-за длинной рыжей бороды, которая потрясла аборигенов. Его настоящее имя Джо МакНайт.

Вскоре между нами завязалась крепкая дружба. Он стал моим благодетелем и помог установить хорошие отношения с людьми своего племени. Ведя кочевую жизнь, я открыл неслыханно богатые золотоносные участки и с помощью новых друзей, добровольно превратившихся в старателей, сумел собрать большое количество золота, приблизительно на десять миллионов фунтов стерлингов[65].

Это сокровище спрятано в четырех местах, точно известных только Джо и его сыновьям. Доблестный тид-на, что означает «голова», или «вождь», женился на аборигенке, родившей ему трех мальчиков, которых я воспитал как мог и чьи познания просто удивительны.

Итак, дорогие дети, приезжайте в Австралию. Но прежде заинтересуйте в вашем походе нескольких надежных и преданных людей. Посоветуйтесь с моим дорогим братом, превосходным человеком. Он вас любит и, уверен, поможет.

Племя нга-ко-тко, давно ведущее оседлый образ жизни, можно найти в районе, который пока, слава Богу, еще не захвачен английскими властями. Эта территория в сто — сто пятьдесят квадратных лье находится под 135° — 137° восточной долготы и 19° — 21° южной широты.

Достигнув сих мест и увидя камедные леса, как можно чаще вырезайте острием ножа на белой коре деревьев голову змеи. Поскольку аборигены вас ждут, этот условный знак даст им знать о вашем появлении. Змея — коббонг, то есть эмблема или нечто вроде тотема[66] племени нга-ко-тко.

Увидев ее, мои добрые друзья будут вас искать. Благодаря ей, письму, в конце которого изображен коббонг, а также знаниюнекоторых подробностей из вашего детства, Джо, равно как и его сыновья, поймут, что вы — мои дети и отдадут сокровища.

Прощайте».

— Какая удивительная история! — вскричал я, дослушав письмо. — Доктор Стивенсон был прав, сказав, что никогда не знаешь, сколько продлится «прогулка» по Австралии. Значит, выезжаем завтра?

— Да, с восходом солнца наш караван тронется в путь. Я посылаю курьера в Мельбурн для передачи письма адмиралу с просьбой о продлении отпуска нам троим. Как вы, Робартс? Вы, МакКроули? Едете?

— Конечно, дорогой майор, — ответили одновременно оба офицера.

— Каков наш маршрут?

— Пока не знаю, месье Б., но сэр Рид расскажет. Вон он на лужайке со своей племянницей мисс Мери. Я попросил его подойти.

ГЛАВА 4

В дорогу к месту пересечения 135° восточной долготы и 20° южной широты. — Экспедиция сэра Рида. — Мой суровый и неразлучный спутник Сириль. — Неприязнь Сириля к немцу Шефферу, управляющему сэра Рида. — Охота на кенгуру. — Леса цветов и зелени. — Погоня за сумчатым.

На следующее утро в указанный час экспедиция отправилась на поиск грандиозного состояния брата сэра Рида, отца мисс Мери и ее братьев, Эдварда и Ричарда.

Английский флаг развевался во главе каравана, состоявшего из шести повозок, виденных накануне во дворе. Десять лошадей были впряжены в каждую из них, следом бежало шестьдесят превосходных чистокровных скакунов. Завтра они заменят впряженных и, таким образом, будут тащить тяжелые повозки через день.

Сегодня намечено пройти сорок километров в северном направлении. Пока мы движемся, позвольте кратко рассказать о караване, маршруте и заодно представить моего неизменного спутника Сириля, с которым в течение двенадцати лет я путешествовал по свету.

Наши повозки нагружены прежде всего съестными припасами. В Австралии никогда не знаешь, найдешь ли завтра какую-нибудь пищу! Двадцать человек, из которых состоит экспедиция, запаслись провизией на шесть месяцев: сухарями, кофе, сахаром, спиртными напитками, соленой рыбой, сушеным мясом, рисом, мукой и овощными консервами. Голод нам не грозит, если только припасы не будут потеряны. В каждой повозке по две бочки емкостью восемьсот литров. Мы заполним их в реках, обозначенных на карте последними на маршруте. Это запас на тот случай, если заблудимся в бескрайних просторах.

По разработанному плану четверо из путешественников, составляющих авангард, станут выполнять и функции разведчиков. Двигаясь в направлении, указанном накануне, двое из них, обследовав дорогу, должны будут ежедневно возвращаться к сэру Риду и сообщать о малейших трудностях на пути следования.

У нас есть непромокаемая ткань для палаток и спальные мешки.

Поскольку может случиться, что придется защищаться от многочисленных вооруженных аборигенов, каждый имеет при себе превосходный карабин Ремингтона[67] и по пятьдесят патронов к нему, топор, нож и револьвер. В одной из повозок находятся боеприпасы в непромокаемой упаковке. Сэр Рид в качестве меры предосторожности захватил даже легкий пулемет, устанавливаемый на лафете[68] за несколько секунд.

Предусмотрено также, что в случае, если мы встретим глубоководные реки и не найдем брода, одна из повозок длиной двенадцать метров будет легко превращена в средство для переправы. Она покрыта листовым железом, и оси прикреплены чеками. В повозке есть мачта и парус, руль и свой запасной провиант. Для того чтобы она стала лодкой, надо с помощью тросов снять колеса с осями, предварительно вытащив чеки. Водоизмещение этой амфибии — десять тонн, и она может взять на борт изрядное количество людей.

Что касается Сириля, то он мне названый брат. Мы родились тридцать два года назад в один и тот же день в Экренне, маленькой деревушке в департаменте Луаре. Нам было по пятнадцать лет, когда Сириль в течение нескольких дней потерял обоих родителей. И тогда моя мать усыновила мальчишку, не покидавшего с тех пор нашей семьи. С годами его привязанность ко мне еще больше возросла. Рост Сириля метр семьдесят восемь сантиметров, торс атлета. У него небольшие серые глаза, крепкие ноги, не знающие усталости, и удивительно доброе сердце. Юноша умен, хитер, отчаянно смел, но благоразумен. Как всякий крестьянин — себе на уме, даже самые неожиданные события не нарушают его неизменно безмятежного спокойствия.

Он в восторге от участия в путешествии хорошенькой ирландки по имени Келли. Это служанка очаровательной мисс Мери, пожелавшей сопровождать братьев и дядю в надежде застать отца в живых.

Если присутствие красотки и восхищает Сириля, то на помощника сэра Рида по организации каравана он бросает косые взгляды и беспрестанно ворчит по его поводу. Помощник — немец. Их много в Австралии. Сириль, носящий ленточку военной медали, полученной за мужество в битве при Шампиньи[69], ненавидит пруссаков. И не случайно. Его кожаная каскетка прикрывает рубец, пересекающий лоб, и хотя вюртембергский драгун[70], сабля которого нанесла моему братцу рану, заплатил за это своей жизнью, Сириль до сих пор питает столь же острую ненависть к немцам, как и во время памятного для него сражения.

Герр Шеффер, высокий блондин с бесцветной внешностью, лет сорока, производит впечатление опытного человека. Он давно служит управляющим у сэра Рида, всегда хвалящего его за честность и точность, а также за хорошее знание равнины Бюиссон. Среди путешественников еще четыре немца, остальные, кроме меня и Сириля, англичане и один канадец. Мне, — а я очень верю первому впечатлению, — герр Шеффер тоже весьма неприятен.

Что касается Эдварда и Ричарда, то редко встретишь людей с такими открытыми, добродушными, симпатичными лицами. К ним влечет с первого часа. Их сестра Мери, несколько болезненная на вид золотоволосая девушка с черными глазами, очень мила и энергична.

Цель нашего путешествия — место пересечения 135° восточной долготы и 20° южной широты. Именно там согласно странному письму-завещанию обитает племя хранителей сокровищ — нга-ко-тко.

Овечье пастбище сэра Рида заканчивается примерно в четырехстах пятидесяти лье, или в тысяче восьмистах километрах от цели нашего путешествия. Мы рассчитываем продвигаться каждый день не менее чем на тридцать пять километров и будем счастливы, если весь путь удастся пройти за два месяца, учитывая необходимые остановки на отдых, а также всевозможные препятствия, которые придется преодолевать.

Следуя по берегам мощной реки Муррей, экспедиция пройдет вверх по течению сто километров и достигнет точки, где русло пересекает сто сороковой градус. Затем повернем налево и направимся к озеру Уайт. Решено не удаляться от известных рек, дабы избежать ненужных встреч с туземцами.

Ориентироваться собираемся не только по звездам — имеется большой ассортимент компасов, секстантов[71] и хронометров[72] лучшего качества. Пройденный путь будет ежедневно отмечаться на карте.

Возможно, мы дойдем до озера Эйр, этого внутреннего моря Австралии, восточная и северная часть которого только приблизительно отмечены на картах, затем последуем по каменистой и песчаной пустыням, где постараемся проявить крайнее благоразумие.

Ну а пока, свободные от забот, весело продвигаемся скорее как люди, отправившиеся на прогулку, нежели в трудное путешествие.

Поскольку «Три фонтана» простираются почти до границ цивилизованных зон, вскоре попадем в дикую Австралию, такую, как я мечтал увидеть. На каждом шагу встречаются камедные деревья, на бескрайних лугах пасутся бесчисленные стада быков и овец.

Я вовсе не намерен отказываться от того, чтобы поохотиться. Моя свора следует за нами: хочу добыть нескольких кенгуру. Сириль тоже полон надежд и все время что-то говорит Мирадору, моей собаке. Терпение, Мирадор! Если не ошибаюсь, абориген, слуга майора, должен хоть что-нибудь обнаружить. Эта двуногая старая ищейка одарена необычайной интуицией.

— Эй, Том, что ты там увидел?

— Кенгуру, — отзывается он и, отчаянно коверкая английские слова, добавляет: — Там… Все господа на лошади — хоп!

— Тогда вперед! — призвал я. — Если наш командир сэр Рид позволит.

— Пожалуйста, джентльмены, — вежливо согласился старый скваттер.

— Но где же кенгуру?

— Там! — Том схватил меня за руку и показал на странный силуэт, мелькающий среди деревьев.

— Майор! МакКроули! Робартс! Сириль! В погоню!

Собак моментально спустили с привязи, и каждый из нас, взяв охотничий рожок, стал трубить во всю силу своих легких. Мы приблизились к кенгуру, которого теперь видели отчетливо. До чего же удивительное создание! Высотой по меньшей мере два метра. А как мчится! Для этого он использует только задние конечности. Передвигается прыжками по восемь — десять метров, напоминая чем-то огромную лягушку. Время от времени животное останавливается и на несколько секунд опирается на хвост, такой же длинный, как туловище, посматривая на нас с озадаченным видом. Потом снова возобновляет бег, к большому удивлению собак. Поистине увлекательная охота!

— Вперед! Вперед! — кричим мы и углубляемся в рощу.

Мирадор вместе с другими псами оглушительно лает. Собачий вой сливается со звуками наших рожков. Преследование набирает темп.

Сейчас мы находимся на равнине Бюиссон и, хотя уже знакомы с великолепием австралийской флоры, не устаем любоваться ею. Внимание к охоте ослабевает при виде растений с изумительной расцветкой. Мои товарищи — азартные спортсмены-любители, но и они опьянены зеленым великолепием.

Наши гончие продолжают лаять вдалеке, скачем в их сторону. Собаки мчатся среди пахучих магнолий, мимоз, пеларгоний[73], напоминающих георгины, и тысяч других цветов необычайной формы. Пробираемся среди зарослей рододендронов[74], где то и дело виднеются камедные деревья с ослепительно белой корой. Тут и там поднимают ввысь свои кроны софоры. А над всей этой пышной растительностью возвышаются эвкалипты, высота которых достигает ста пяти — ста двадцати метров, и огромные араукарии. Встречаем на пути мирты[75] и разного вида пальмы. Попадаются и деревья, не дающие тени: их листья обращены ребром к солнцу.

Описать миллионы пернатых, мелькающих с щебетанием между ног наших коней, я не берусь. Это целые легионы микроскопических пташек, напоминающих бабочек, покрытых перьями, — настоящие живые жемчужины, ищущие нектар в венчиках цветов.

…Скачем уже два часа. Мучительно хочется пить, да и голод дает о себе знать, но роскошная флора не может снабдить нас съедобными фруктами, ягод совсем нет. И никто не решается отведать, несмотря на соблазн, незнакомые плоды. Инстинкт лошадей, которому мы вполне доверяем, привел нас к ручью, и мы испили свежайшей воды. В это время донесся, почти впервые за час, лай собак.

Преследуемый ими кенгуру, уставший сверх меры, выскочил на открытое пространство. Его уши повисли, язык вывалился наружу, шерсть слиплась от пота. Он тщетно пытался освежиться в воде. Собаки бросились на него и начали кусать. Бедняга выскочил на другой берег, но и там продолжалась атака гончих. Обессиленное животное, ища защиты, прислонилось к стволу огромного дерева, потом опустилось на более короткие передние конечности и, повернувшись спиной к нашим упорным вандейцам, стало отчаянно лягаться сильными задними лапами. К счастью, Мирадор воспользовался тем, что противник неудачно повернулся, подпрыгнул и впился ему в глотку…

Сириль споро разделал тушу странного творения природы, которое, казалось, состоит из двух совершенно различных частей — спереди стройная газель, сзади — жеребенок, к туловищу которого присоединены короткие передние конечности.

Самые лучшие куски были тут же надеты на вертела, остальное досталось оголодавшим собакам. После обильной еды, запитой водой из ручья, мы поспешили вернуться к каравану и достигли его безо всяких приключений.

ГЛАВА 5

Прощание с цивилизацией. — Последняя стоянка. — Путешественники-европейцы и телеграф. — Экзотика туземной кухни. — Зародыши опоссума. — Личинки пальмы хамеролс с ягодами каркаса. — От горы Виктор до Куперс-Крик. — Первая встреча с аборигенами.

По мере продвижения на север жара становилась все нестерпимее. В Мельбурне, находящемся недалеко от тридцать восьмого градуса южной широты, температура, исключая периоды особой жары, сравнительно умеренная. В отличие от Северного полушария, тропическое солнце постоянно немилосердно жжет север Австралии, и только в сезон дождей появляется некоторая свежесть, но бывает, что живительная влага вообще не выпадает, и тогда вся растительность просто засыхает.

Мы проделали семьдесят пять лье без всяких происшествий. Физическое состояние просто превосходное. Поразительно здоровый климат Австралии сотворил чудеса с мисс Мери, которая чувствует себя отлично, и на ее щеках появились яркие краски, ничем не уступающие по цвету лепесткам розы. Эта девушка являла бодрость духа на всем протяжении пути, находилась ли она в повозке, где имелась постель, или скакала верхом на крупной резвой кобыле Фанни, с которой вполне умело управлялась.

Немцы, и прежде всего герр Шеффер, чрезвычайно предупредительны. Кажется, они не замечают нашего предубеждения к ним. Шеффер весьма любезен, пожалуй, даже угодлив, по-французски говорит очень чисто, словом, человек весьма воспитанный. Однако, черт возьми, где я видел его физиономию? Впрочем, не важно! Все равно он не внушает доверия, и моя антипатия к нему усиливается. Почему? Никаких видимых причин для этого нет.

Двигаясь по течению реки Дарлинг, мы вернулись через три дня к речушке Олери-Крик. Ее устье находится прямо у подножия горы Виктор, близ самой границы обитаемой зоны страны. Эта часть Нового Южного Уэльса почти пустынна. Перед нами простирается овечье пастбище, бесспорно последнее. Европейцы, встречавшиеся позже, были либо такие же путешественники, как и мы, либо золотоискатели или колонисты, бродящие по огромному материку. Если мы приблизимся к кабелю телеграфа, который пересекает Австралию с севера на юг, то, быть может, встретим английские военные патрули, охраняющие это современное и быстрое средство связи.

В настоящий момент мы достигли «стоянки» Форстера, зе́мли которого, покрытые ковром цветов, раскинулись у подножия горы Виктор. Его пастбища находятся на пересечении сто сорокового градуса долготы и тридцать второй параллели. Нас встречают радостными возгласами, не спрашивая, кто мы и куда направляемся. В любых австралийских поселениях с удивительным гостеприимством принимают ниспосланных провидением путешественников. И здесь хозяева благословляют наше прибытие. Им так редко удается встретить европейцев! Единственные люди, которых они видят в этих отдаленных краях, — владельцы передвижных лавок, приезжающие в Уэлком-Майн, поселок, расположенный на сотню километров выше. Эти торговцы доставляют все необходимое поселенцам и золотоискателям на рудниках. Кроме того, они получают жалованье от почты, развозя журналы, телеграммы и письма. Их безукоризненная честность вошла в поговорку, и случалось, эти люди отдавали жизни за вверенные им предметы, защищаясь от бандитов с большой дороги, встречающихся, правда, редко, особенно после того, как полностью исчезли ссыльные.

Вскоре на огромном столе появился обед, сервированный с утонченностью, свойственной выходцу из Соединенного Королевства[76]. Мы рассаживаемся с нетерпением проголодавшихся путешественников. Нас обслуживают четыре здоровенных молодца-атлета. Скорее всего, это поселенцы или скваттеры, дважды в год ценой бесчисленных трудностей гоняющие на рынки Аделаиды огромные стада быков и овец.

Сэр Форстер, владелец этих пастбищ, посадив справа от себя мисс Мери, а слева майора, выполняет обязанности хозяина дома как истый джентльмен. Лейтенант МакКроули, сидящий напротив него, известный гурман[77], наслаждается запахами туземных кушаний, что подаются вперемежку с умело приготовленными блюдами англо-французской кухни.

После великолепного супа из креветок, выловленных в Форстер-Крик, майор, большой почитатель туземной кухни — его старый факторум был настоящим виртуозом в этом деле, — обратил наше внимание на странные, совершенно неизвестные нам закуски.

— Ну же, Кроули, и вы, Б., не судите о блюдах по внешнему виду. И для начала попробуйте вот это.

Он указал на фарфоровую чашу в виде раковины, полную желтоватых трубочек, отдаленно напоминавших макароны.

— Черт! На вид не очень-то привлекательно! — промямлил я.

— Все ж попробуйте!

— Но, право…

— Какой же вы скептик! Эти личинки из стеблей пальмы хамеролс.

— Личинки! Черви! И кажется, у них есть что-то вроде ножек.

— Эти существа появляются при ферментации срезанных и сваленных в кучу стеблей. Подросших, их собирают и кладут вымачивать в крепкий отвар ягод каменного дерева[78]. Это блюдо для лакомок. Ах! Какие гурманы у нас в Бюиссоне!

— Но это же навозные черви!

— Разве улитки выглядят более аппетитными? А лягушки, близкие родственницы жаб, — одно из излюбленных блюд французов? Так ли вы щепетильны, когда едите их, запивая белым вином? Впрочем, смотрите.

И, чтобы слово не расходилось с делом, он осторожно взял указательным и большим пальцами личинку и с восторгом проглотил ее.

Я был побежден, вернее убежден, и… попробовал… робко. Это было восхитительно.

— Ну, что я говорил! Продолжим эксперимент. Отведайте моих насекомых. Вы видите их слева от себя.

— Какие насекомые? Я сказал бы, что это маленькие жареные каштаны.

— Ваши так называемые каштаны — крупные насекомые, которых энтомологам пока не удалось классифицировать. Что вовсе не мешает им быть восхитительными на вкус. Внешне у них есть что-то общее с пауком и скарабеем. Обычно их собирают на восходе солнца и несколько секунд поджаривают на слабом огне. Лапки и крылышки отпадают, и они начинают издавать ореховый аромат. Местные жители обожают это блюдо. Однако, как можете убедиться сами, и цивилизованные люди не пренебрегают ими.

Я колебался, хотя результат первой попытки вдохновлял меня на новые подвиги.

— Отлично! После червей — насекомые!

Выбрав одного из самых крупных, со всей силы, доверчиво, раскусил его. Сердце замирает всякий раз при этом воспоминании! Тогда мне показалось — во рту горсть кнопок.

Я поверил бы в мистификацию, имей дело с кем угодно, но не с майором, сидевшим напротив и с чувством грызшим отвратительных тварей.

— Воспряньте духом, дорогой Б. Ваше нёбо и сосочки языка скоро привыкнут, и вы станете таким же лакомкой, как и я.

— Сомневаюсь в этом.

— Попробуйте вот это великолепное филе трески. Не сравнимо ни с чем. Но торопитесь, иначе Кроули не оставит ни крошки.

— Дорогой друг, — спросил в свою очередь лейтенант Робартс, — вы знаток тонкостей этой необычной кухни, так будьте любезны сказать, что находится в этом блюде?

— Какое блюдо вы имеете в виду, мой милый путешественник?

— Напротив вас. Там, в желтом соусе, плавает среди больших бобов что-то похожее на мышей, с которых содрали шкурки?

— Мыши, с которых содрали шкурки! — вскричал возмущенный майор. — О Робартс, вы нанесли оскорбление всей колониальной кухне!

— Но, дорогой майор…

— Мыши! Это же маленькие опоссумы, — провозгласил он с пафосом.

Казалось, мы должны были провалиться сквозь землю от стыда.

— Майор, мы дикари из Европы, будьте снисходительны к нашему невежеству.

Такое признание успокоило гастронома[79], и он продолжил свои объяснения.

— Опоссум, — объяснил он, — через двадцать пять дней производит на свет дюжину несмышленышей, похожих на кусочки размягченного желатина, величиной с вишню. Малыши, как присоски, прикрепляются к груди матери, и в течение целого месяца ни на секунду не покидают ее. К концу этого срока они, подросшие, бросают грудь и начинают самостоятельно передвигаться, но только по ночам. При малейшем шуме прячутся в огромную сумку мамаши. Тех, что вы видите здесь, взяли в последние дни кормления. Это молочные опоссумы. Том неподражаем в приготовлении сего блюда. И если хотите сохранить с ним хорошие отношения — попробуйте и оцените.

— Пусть Том не обижается, — успокоил я, — мне лично больше по душе бараньи ножки и ростбиф. Постараюсь наверстать упущенное.

— Я далек от того, чтобы осуждать вас, однако не упустите шанс отведать попугайчиков на вертеле, откормленных фигами[80], пухленьких, как полевые жаворонки.

— О да, — пробубнил Кроули с полным ртом, — это садовые овсянки[81] Австралии.

— Бог ты мой, — продолжал гурман, — а вот и привычный вам, мой дорогой Б., паштет. Настоящий паштет! И все на месте: фирма и так далее. Я ее, кстати, прекрасно знаю.

— Действительно! — обрадовался я, восхищенно созерцая золотистую корочку, видневшуюся из недавно открытой оловянной упаковки. — Какая встреча!

— Получаю их из Франции; четыре или пять раз в год, — скромно сказал сэр Форстер. — Это одна из самых восхитительных вещей, существующих на свете.

— Майор, — воскликнул я воодушевленно, — аплодирую кулинарному искусству Тома и признаю превосходство полевых жаворонков над маленькими опоссумами и жареными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

— Вы правы, мой дорогой француз. За здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! — закончил он.

Раздался хрустальный звон бокалов, наполненных первосортным вином 1861 года.

Несмотря на все уговоры, мы не могли провести здесь больше одной ночи. И, желая отдалить миг расставания, Форстер проводил нас верхом до северной оконечности своих огромных владений, где пасутся пять тысяч быков, более сорока тысяч овец и Бог знает сколько лошадей.

— До свидания, желаю удачи, — напутствовал он на прощание, пожимая нам руки. — Не забудьте завернуть ко мне на обратном пути.

— До скорой встречи!

…День тянется за днем безо всяких происшествий. Почти не устаем. Только жара допекает все больше. Это единственная неприятность, которую испытываешь среди местной флоры. А она с каждым шагом становится все более причудливой. Все яснее осознаем, что находимся в стране парадоксов, стране невероятного.

Наш караван пересек реки Сиккус и Пастмур и теперь следует вдоль восточных склонов горного хребта Флиндерс. Сорок километров отделяют нас от телеграфного кабеля на овечьем пастбище Белтона.

Но куда подевался Шеффер, этот скромный и услужливый помощник сэра Рида? Его нет на обычном месте.

— Он догонит нас, — бросает скваттер.

Не знаю почему, но я обеспокоен, вновь одолевают сомнения.

Старый скотовод не ошибся: вечером немец присоединяется к каравану, расположившемуся на отдых. Шеффер, оказывается, погнался за стаей казуаров[82], этих нелетающих птиц. Удачливый охотник, он демонстрирует огромный трофей, привязанный к седлу.

Смотрю немцу прямо в лицо, и мне кажется, он слегка краснеет и опускает глаза. Его лошадь покрыта пеной, бока в кровавых царапинах, ноги разбиты. Какой же немыслимо трудный переход привел в такое бедственное состояние чистокровку! И тревожное подозрение пронзает сердце. Похоже, история об охоте — только уловка, обман. На самом деле он ездил куда-то совсем по другим делам. Ради дичи не загоняют лошадей! У сэра Рида их три тысячи, но это не может служить оправданием. Появляется безумное желание размозжить бошу голову выстрелом из револьвера… Нет! Я сошел с ума. Как бы ни был несимпатичен этот тип, до сих пор его поведение оставалось безупречным, и у меня нет оснований чинить над ним расправу.

И почему только я не поддался тогда своему душевному порыву? Каких бы несчастий удалось избежать!

Мы проследовали без остановки до недавно выросшего в этих местах поселка Уэлком-Майн, где всего несколько домов возвышалось среди беспорядочного нагромождения деревянных бараков и палаток. Улицы поселка — в ямах, полных воды, повозки погружаются в них до осей, а лошади по грудь. Паровые машины свистят, фырчат и выпускают клубы густого дыма, от которого деревья покрываются черной копотью; царит оглушающий шум.

Здешними приисками, расположенными неподалеку от города, владеют почти исключительно крупные компании с неисчерпаемыми ресурсами. Старателей-одиночек — единицы. Они промывают землю в ручьях, вьющихся вокруг поселка. Встречаются толпы китайцев, которых можно увидеть повсюду в золотоносных районах. Они шумно перекликаются и без конца перемывают песок, уже отработанный компаниями.

Наконец пересекаем тридцатую параллель и реку Тейлор, объезжаем озеро Грегори по естественной наезженной дороге, пролегающей с юга на север. Еще сто десять километров до Куперс-Крик, и будет покрыта половина маршрута, правда, более легкая.

…Однажды утром мы шли пешком в нескольких сотнях метров впереди каравана. Я взял на привязь собак после того, как накануне они разбежались и целых три часа пришлось их отлавливать. Мои дорогие вандейцы почему-то злились — из глоток вырывалось глухое ворчание. Один пес вдруг сорвался с привязи и поспешил к густым кустам, перед которыми остановился, подняв отчаянный лай.

Благоразумно избегая зарослей, я направился к собаке, и — вообразите! — вдруг передо мной возник высокий мужчина, голый, черный, испуганный. Он бросился наутек, издавая непонятные звуки. Абориген, этот представитель сильного пола своей расы, мог быть не один, а встречаться с оравой его соплеменников мне не очень-то хотелось.

Я достал револьвер и сделал шесть выстрелов по верхушкам камедных деревьев. Заслышав стрельбу, дикарь повернулся, подпрыгнул и упал на траву, словно получил заряд дроби в мягкое место.

Тут подбежал Том и, пиная лежавшего ногой в бок, произнес несколько слов на гортанном туземном наречии.

Знакомство состоялось. Абориген поднялся и вытянулся передо мной с таким забавным выражением лица, что сохранить серьезность, подобающую моей неожиданной роли божества, было совсем непросто.

Бедняга имел весьма плачевный вид и, казалось, умирал от голода. Кусок хлеба весом не менее двух килограммов он съел со страшной жадностью, двигая сильными челюстями, словно голодный крокодил. Размеры его желудка были подобны бездонной пропасти. С пугающей быстротой чернокожий уничтожил также закуску и кусок мяса такой величины, что его хватило бы на целое отделение английских военных моряков, а вам наверняка известен их мясной рацион. Большой глоток рома окончательно привел аборигена в прекрасное расположение духа. Он выражал свою признательность невероятными телодвижениями, оглушительными возгласами и гримасами, наверняка перенятыми у макак. Наконец, повернувшись к лесу, туземец приставил ладони ко рту и закричал что есть мочи: кооо-мооо-хооо-эээ, повторяя этот призыв бесчисленное число раз.

Его голосовые связки были подобны канатам. Какой звук! Какая сила!

Кооо-мооо-хооо-эээ — клич, сзывающий аборигенов со всей Австралии от Сиднея до Перта[83], от оконечности материка у мыса Йорк до Мельбурна, мы уже неоднократно слышали и не сомневались, что наш знакомец, восхищенный оказанным приемом, звал своих соплеменников на пир белых людей.

Предположение это вскоре подтвердилось, ибо нашим взорам предстала плотная толпа мужчин и женщин, черных, как сажа, и прикрытых лишь солнечными лучами. Они приближались с бесконечными знаками уважения.

Было их около сотни, не считая плодов Гименея, увы, весьма многочисленных, привязанных к спинам матерей (иногда даже по двое и по трое) волокнами какого-то растения. Несомненно, аборигены — самые некрасивые существа, виденные нами до сих пор. Их отталкивающее уродство составляет резкий контраст с окружающей восхитительной природой. Эти человеческие существа, так глупо смеявшиеся, разевая, как мандрилы[84], рты до ушей, не могут быть венцом творения.

Ободренные нашим приветливым видом, они подошли почти вплотную. Бедняги явно испытывали мучительный голод: выразительно хлопали себя по пустым животам, жалобно прося пищи, и набросились на нее с жадностью, проявляя безумную радость. Несколько стаканов рома и коньяка окончательно ублажили их. Всевозможным жестам и гримасам благодарности не было конца.

Том, казалось, испытывал к нашим гостям величайшее презрение. Ведь на нем были брюки из тика[85], правда, немного тесноватые, но как он ими гордился! Кроме того, его торс прикрывала фланелевая рубашка цвета бычьей крови, а с блестящего лакового пояса свисал длинный нож, за поясом торчал револьвер. Безусловно, Том являлся самым видным аборигеном на всем континенте. Это, как и умение говорить на нашем языке, вскружило ему голову, ведь для своих сородичей он был подобен высшему существу. Какая прекрасная возможность совершить переворот и основать династию! Но честолюбие старика, однако, не простиралось столь далеко.

Поскольку Том знал, что мы любим все неизведанное, он потребовал, чтобы в качестве платы за угощение австралийцы станцевали. Невозможно описать, как величественно он произнес, обращаясь к сэру Риду:

— Господин, они для нас хочет танцевать корробори!

Удивительный все-таки человек Том!

Танец представлял собой смесь элементов военной пляски, резких поворотов, опасных прыжков вперед, назад, в стороны и прочих акробатических трюков. Исполнители бросали свои длинные копья, целясь в вершины деревьев, потом ловили их на лету, снова бросали и снова ловили. Танцоры, выполняя «па», без передышки прыгали друг через друга, переплетались, сохраняя бешеный темп, поддерживаемый нечеловеческими криками — оглушительными, как пальба морской артиллерии. Австралийская Терпсихора[86] отличается мрачным неистовством.

…Полчаса спустя, когда у солистов уже перехватило дыхание, устали ноги и пересохло во рту, чернокожие кузнечики наконец остановились и повалились на траву.

Аборигенам раздали еще кое-какую пищу, которая была поглощена с довольным урчанием. Вождь, чья царственная одежда состояла из пера, прикрепленного к уху, и браслета из змеиных зубов, произнес небольшую речь, благодаря нас за гостеприимство, и, прежде чем удалиться в благоухающие леса, попросил сэра Рида принять в качестве подарка его бумеранг.

Этот знак внимания всех очень тронул. Туземцы, чья дикость так удручала, морально выросли в наших глазах. Все наперебой вручали подарки: кто копье, кто — каменный топор, кто — стрелу, украшенную красными перьями, — оружие войны, очень ценимое австралийцами.

Мисс Мери подарила женщинам несколько метров ткани, которую те взяли с радостью, выразив ее забавным кудахтаньем.

На прощание один молодой воин, объяснявший с помощью выразительной пантомимы, как обращаться с бумерангом, продемонстрировал поразительное искусство владения этим оружием. Без преувеличения мне показали нечто удивительное, можно сказать, даже неправдоподобное.

Бумеранг — оружие, известное только австралийским аборигенам. Это кусок коричневого дерева, твердого, но все-таки слегка гнущегося, длиной от семидесяти пяти до восьмидесяти пяти сантиметров. Он немного изогнут в середине. Изгиб имеет в ширину сантиметров пять и в толщину два — два с половиной. Один из его концов закруглен и утолщен, другой плоский.

Когда австралиец хочет запустить бумеранг, он берет его за закругленную часть, поднимает над головой и с силой бросает.

Получается эффект, способный потрясти любителей баллистики[87]. Бумеранг летит, вращаясь, рывками в десять, пятнадцать, двадцать метров и падает на землю. Это прикосновение к почве, кажется, придает ему новую страшную силу полета. Бумеранг вздымается, будто одухотворенный мыслью, поворачивается и поражает цель с исключительной быстротой и точностью.

Это нечто вроде стрельбы рикошетом[88]; первый импульс бросающий дает бумерангу совершенно инстинктивно, поворотом руки, которому европейцу ни за что не научиться.

В двадцати пяти шагах от нас сел вяхирь[89] и начал ворковать. Молодой воин, заметив его, пожелал дать мне практический урок обращения с оружием. Он высоко подпрыгнул и сделал взмах рукой в сторону прелестной птицы, которая продолжала беззаботно курлыкать, расправляя жемчужно-серые крылья. Лесной голубь едва успел заметить подлетевший к нему со скоростью молнии бумеранг, как был тут же сражен насмерть. На этом носитель смерти не завершил свое дело: обломав заодно и ветку, он продолжил полет, чтобы упасть к ногам своего владельца. Мы были потрясены увиденным.

Возбужденное самолюбие этих примитивных людей приводит к настоящему состязанию, в ходе которого они совершают подлинные чудеса. Приведу еще один пример, прежде чем закончу эту главу.

Другой абориген отошел метров на тридцать и вонзил в покрытую травой землю свое двухметровое копье. На конец древка он насадил убитого вяхиря и вернулся на прежнее место. Затем повернулся спиной к своей цели, взял бумеранг и бросил его перед собой, то есть в направлении, противоположном цели, которую намеревался поразить. Его оружие упало менее чем в десяти шагах, коснулось земли, как в первом случае, затем взметнулось ввысь и, пролетев мимо своего замершего хозяина, устремилось дальше и ударило по птице с такой силой, что копье разлетелось на куски, словно стеклянное!..

…Наши новые друзья захватили подаренную провизию, снова рассыпались в благодарностях и скрылись под пологом леса.

Только обглоданные кости — остатки пиршества, и поразительное оружие, подаренное ими, говорили о том, что нам все это не приснилось.

ГЛАВА 6

Причуды австралийской природы. — Человек, сраженный листом дерева. — Земной спрут. — Завтрак плотоядного растения.

За двадцать дней мы без помех прошли восемьсот километров и, несмотря на темп праздных вельмож, закончили половину пути. Река Куперс-Крик, близ которой погиб исследователь Берк[90], осталась в пятнадцати лье позади. Вот уже два дня движемся по земле, где не ступала нога европейца. Кругом — еще не нанесенная на карту территория, простирающаяся примерно на тысячу километров. Мы — первопроходцы и потому тщательно отмечаем в атласах каждую реку, измеряем глубину всякой впадины, и теперь те, кому доведется позднее путешествовать в этих местах, будут знать, куда идти. Эта экспедиция аргонавтов XIX века принесет пользу не только тем, кто ее предпринял. Наше сотрудничество, сложившееся в интересах одной семьи, послужит многим, очень многим людям: непроницаемая завеса, закрывавшая до сих пор тайны Австралийского континента, понемногу приподнимается. Начинается мирное завоевание земли, пока не затронутой христианской цивилизацией.

Привыкшие к европейскому ландшафту, медленно осваиваемся с местной природой, а та снова и снова преподносит всяческие сюрпризы. Каждый день кажется, что сегодня наступил предел невероятного. Но ничего подобного! Следующий день приносит еще более немыслимые чудеса, опрокидывающие все известные научные классификации, феномены, происхождение которых наши усталые мозги усиленно стараются постигнуть…

Кажется, эта земля, едва образовавшись, воплотила при своем возникновении все фантазии, свойственные капризным детям. Похоже, сей уголок мироздания, где все разбросано в беспорядке, ожидает другого времени, некой геологической зрелости, одним словом, нового развития сотворенного.

Часто находим следы золота. Здешняя почва совершенно непригодна для земледелия. Она не родит ничего, кроме некоторых простейших растений, приобретающих тут сказочные размеры. Папоротник, например, достигает высоты в сорок пять метров. Человеку придется немало потрудиться на этих пространствах.

На всем огромном континенте нет хищников. Все животные травоядные. Но можно подумать, что добрая волшебница, создавая эти странные существа, исчерпала всю свою буйную фантазию и сотворила всех четвероногих на один манер. Начиная с гигантского кенгуру, ростом до двух метров, и кончая мышью высотой в четверть сантиметра, почти все австралийские зверьки имеют сумку, в которой носят своих детенышей, — отличительная особенность млекопитающих только этой страны. У них по четыре конечности, но при беге используются только две задние. Пожалуй, единственное и самое странное животное, передвигающееся на всех четырех конечностях, — утконос, наполовину утка, наполовину млекопитающее, откладывающее яйца и кормящее детенышей молоком.

Птицы также имеют непривычный для нас вид, начиная с огромного попугая-ара величиной с курицу и кончая пестрыми попугайчиками, своего рода птичками-мушками. Я имею в виду, разумеется, лесных птиц, живущих на деревьях. Окраска их перьев по разнообразию напоминает палитру художника, но их оглушительный крик создает ужасную какофонию[91].

И наконец, казуар. Это тоже птица, но она не летает. За спиной имеются лишенные перьев зачатки крыльев длиной полтора сантиметра. Самец охраняет дом, растит потомство, приносит пищу, в то время как самка разгуливает.

Слово «зелень» здесь неупотребимо в его общепринятом значении, потому что есть деревья с листьями голубоватых, розовых, серовато-белых тонов, мертвые листья и так далее. Их расцветка как бы бунт против зелени европейской растительности.

Пишу я эти заметки в адской жаре у подножия дерева, не дающего тени. Здесь мы устроили привал. Наша пища состоит из куска сушеного мяса и чашки чаю.

Радостный крик птиц будит на заре. Приоткрыв глаза, видим, как безумно веселятся пернатые среди позолоченных солнцем крон.

Складываем багаж, и караван возобновляет неизменное движение на север. Столь желанная свежесть ночи сменяется еще более удушливой, чем накануне, жарой. Солнце лишь немного поднялось, а кажется, мы находимся подле огнедышащего жерла вулкана. Ни малейшего ветерка, неподвижные и выжженные до белизны листья деревьев кажутся окаменевшими.

Проходит три часа, надо подумать о передышке. В ней так нуждаются измученные жарой лошади.

Входим в лес, который кажется стерильно чистым и радующим глаз. Повсюду трава и цветы, и среди этого цветущего океана возвышаются гигантские бесплодные деревья, чьи кроны поднялись так высоко, что их едва видно.

Нигде нет и ручейка, который бы питал их корни. И какое странное необъяснимое явление, свойственное лишь некоторым деревьям Австралии — а именно они окружают нас, — все их листья повернуты к солнцу вертикально, ребром. Вместо того чтобы заслонить собою наши пылающие головы от жгучего светила, они пропускают его жар, который, кажется, доходит до самых мозгов. Над нами нет никакого прикрытия! Только эти проклятые листья, как будто прикрепленные к ветвям рукой злого гения.

Но ничто не вечно, даже страдания. Идущие впереди наконец увидели полянку, к которой все и устремились, уже дымясь от палящих лучей, как кратеры вулканов. Посреди прогалины гордо высилось единственное дерево, настоящий гигант в сравнении с другими, — и какое счастье! — его большие листья, серо-зеленые сверху и серые, как олово, с обратной стороны, росли нормально и отбрасывали тень, сулящую дивную прохладу.

Еще минуты три пересекаем последнюю полосу жары и вот-вот устроимся на отдых, который так заслужили.

Но какой неожиданный сюрприз преподносит зловредное существо, фантазия которого творит все причудливые явления в Австралии!

Том, верный слуга майора, в страшном волнении. Ведя за собой измотанную лошадь — полукровку Блек, которую, между прочим, любит больше себя самого, он кричит, пытаясь нас остановить. Старина, обычно говорящий на достаточно понятном англо-франко-туземном жаргоне, сейчас пришел в такое волнение, что смысл выкрикиваемых им слов совершенно неясен. Он протягивает руки, потрясая туземным копьем с костяным наконечником.

Что же случилось? Солнечный удар?

Майор, хорошо зная Тома, считает, что тот не мог прийти в такое состояние без веской причины. Он просит всех остановиться и подходит к своему преданному слуге. Отчаянная пантомима аборигена, показывающего на объект нашей мечты — дерево посреди поляны, — и несколько слов, обращенных к хозяину, производят на последнего сильное впечатление.

— Что случилось, майор? — любопытствую я. — Ради Бога, пожалейте нас, пожалейте мисс Мери! Ведь тень, майор, желанная тень!

— Мне очень жаль дорогую мисс, но располагаться на отдых в этом месте нельзя. Бежим как можно скорее! Тут — смертельная опасность!

— Господи, почему?

— Вы знаете, что здешняя природа, нам совершенно неизвестная, не скрывает своих секретов от Тома.

— Конечно, без сомнения.

— Так вот, это дерево — вай-вайга. Теперь понимаете?

Вай-вайга? А что это значит?

— Дерево Птиц.

— Но, дорогой друг, здесь на всех деревьях полно птиц.

— Я никогда не видел такого дерева, но слышал о нем из наводящих ужас рассказов связных, вернувшихся с равнины Бюиссон. Они ничего не преувеличивают. Посмотрите лучше, что творится с Томом!

— По-моему, перед нами дерево, именуемое Уртика гигас. Оно кажется совершенно безобидным.

— Символ смерти…

— Вы преувеличиваете.

— Ни в коем случае. Это дерево известно некоторым натуралистам под названием Дерева Птиц, — любая из них, прикоснувшись к его листьям, моментально погибает.

— Черт побери! Значит, это действительно серьезно?

— Разве я похож на шутника? Взгляните на побелевшие скелетики, разбросанные по траве. То — его жертвы!

— Тогда надо поскорее убираться отсюда.

С любопытством натуралиста я подошел к дереву-убийце и с осторожностью осмотрел его.

— Подумаешь! — раздался голос позади меня. — Какие-то выдумки. Я лично хочу спать, и меня не удержит никакое Дерево Птиц. Вот растянусь под ним и прикорну.

Это был Сириль.Известный скептик, он вознамерился подойти ближе к кроне.

— Берегись! — предостерег я. — Может случиться несчастье!

— Да будет тебе! Вся эта паника из-за того, что черномазый хочет навредить нам. Какая там опасность? Смотри!.. — Сириль схватился за большой лист и тут же рухнул наземь.

Я вскрикнул, решив, что он погиб.

Том сделал предостерегающий жест и, потребовав, чтобы мы отошли подальше, вынес из-под тени молодого человека, недвижимого, как труп.

Пальцы Сириля по-прежнему судорожно сжимали лист, и старый абориген обмотал руку тряпкой, чтобы избежать прикосновения кожи к смертоносному растению, а затем вытащил его с величайшей предосторожностью и отшвырнул прочь.

Мы быстро раздели Сириля. Тщетно я пытался понять, что за чудовищное зло сразило здоровяка. Нигде не было видно ни следа внешних повреждений. Хотя сразу бросилось в глаза, что вся правая сторона его тела приобрела мертвенно-бледный синеватый оттенок. Она была обескровлена и нечувствительна, словно долгое время находилась под действием сильного анестезирующего средства. Однако сердце Сириля билось, правда, очень слабо. Появилась ничтожная надежда. Я попробовал сделать искусственное дыхание, растирание водкой. Облегчения не наступало.

Но куда подевался Том? Уже более двадцати минут, как он умчался, подпрыгивая, словно кенгуру.

Боже мой! Что делать? Наша наука бессильна, никакие средства, применяемые в цивилизованных странах, не помогли.

Гортанный возглас заставил обернуться: передо мной стоял Том, державший охапку травы, которую тут же бросил на землю. Затем, взяв небольшой пучок, разжевал его и из получившейся кашицы выдавил сок на один из участков пораженного тела босеронца[92], начав растирать больного с такой силой, что чуть не содрал с бедняги кожу. Я присоединился и тоже стал втирать сок с не меньшим усердием. Бедный старик жевал траву так долго, что у него устали челюсти и прекратилось выделение слюны. Зеленоватый сок разливался по телу Сириля, и его грудь стала заметно подниматься и опускаться. Можно было перевести дух — наконец-то наметилось явное улучшение.

Желая помочь «санитару», я взял горсть травы и стал энергично жевать. И едва сдержал крик!.. Каким же адским снадобьем Том собирался излечить несчастного! Кайеннский перец, смешанный с раскаленным углем, — вот что оказалось во рту.

Если паралич не поддастся столь жгучему лекарству, придется отказаться от лечения.

Я решил освежить рот глотком водки, она показалась настойкой просвирника по сравнению с соком травы, которая, как купорос, сожгла мне небо.

Наконец Сириль открыл один глаз, потом второй и слегка пошевелился. Это был хороший симптом. Чтобы ускорить выздоровление, чернокожий лекарь рукояткой револьвера растер на дощечке остаток травы и сделал нечто вроде пластыря, которым покрыл всю пораженную часть тела пострадавшего. Затем Том попросил у меня сигарету, прикурил, сел, как факир, на корточки, и забормотал непонятные слова.

— Ну, дружище, что скажешь? Ему лучше?

— Лучше будет, когда снимешь.

— Тогда давай снимем эту траву.

— Нет еще.

— Когда же?

— Скоро.

Я успокоил встревоженных людей, ожидавших хоть слова надежды, и через четверть часа помог Тому отлепить пластырь, от которого уже вопил и метался как безумный наш паралитик.

Тело моего названого брата стало красным, как у вареного рака. Но до чего же отрадно было видеть эту красноту! Он попытался встать, но приподнялся лишь наполовину.

— Друг, — ласково прошептал Том и протянул волшебное зелье. — Ты ешь…

— Слышишь? Том говорит, чтобы ты жевал. Давай-ка быстрее!

— Э-хе-хе…

— Ничего. Жуй, скорее поправишься.

— Я… хочу… одеться.

Подобное возвращение стыдливости, выраженное прерывающимся голосом, заставило меня улыбнуться. Мы выполнили его просьбу и, взяв под руки с двух сторон, отвели к тому месту, где расположились наши все еще обеспокоенные друзья.

— Ты себя лучше чувствуешь?

— Конечно. Только ноги еще слабые. Но что это за чертовщина, которую я жую? — спросил он более твердым голосом. — Похожа на щавель…

— Как? У тебя не горит во рту?

— Нет. А почему должно гореть?

— Ну тогда жуй.

Рассматриваю это растение — оказывается, оно совсем другое и похоже на обыкновенную кислицу. Его листья шириной в четыре и длиной в сорок сантиметров покрыты красными, как кровь, прожилками. Сок, выделяемый ими, который я тоже попробовал, чтобы устранить жжение во рту, очевидно, хорошее нейтрализующее средство от ужасной травы.

Благодаря старому лекарю Сириль уже на ногах. Он выразил признательность своему спасителю, сперва так крепко пожав Тому руку, что у эскулапа хрустнули кости, а затем, поскольку ничего не делал наполовину, подарил славному малому свои серебряные часы, на которые туземец давно поглядывал с восхищением. С этого момента часы-луковица моего босеронца повисли на шее у австралийца рядом с амулетом[93] из зеленых камней, подобно платиновому медальону на шее модницы.

Отныне эти двое подружились на всю жизнь.

Мы проделали всего несколько километров от места злосчастного инцидента, как вид леса (если так можно назвать поистине неправдоподобное скопление буйной растительности) изменился. Исчезли деревья с резными листьями, словно пронизанными медными или цинковыми прожилками; восхитительный ручеек зажурчал среди цветов. Нас манила прохладная тень.

— Ура, друзья! — вскричал майор, переводя лошадь в галоп. — Два дня отдыха в этом местечке не помешают, не правда ли?

Наш старый друг скакал метров на двадцать впереди, и все пришпорили коней, чтобы как можно скорей выбраться из пекла.

Когда Харви пересекал последние метры раскаленной местности, спеша укрыться в столь желанной тени, его кобыла слегка задела боком огромный эвкалипт. Нам показалось, что от дерева отвалился кусок коры и упал позади седла. Вдруг животное подпрыгнуло, словно обезумев, и менее опытный наездник, чем майор, несомненно бы свалился. Потом лошадь встала на дыбы, начала лягаться и брыкаться, а затем помчалась как стрела. Грива ее развевалась, она жалобно ржала, словно от сильной боли.

— Вперед, господа! — скомандовал лейтенант Робартс. — Случилось что-то необычайное. Поспешим, не жалейте коней!

С десяток наездников вознамерились помчаться вдогонку.

— Нет, господа, оставайтесь, не надо всем. Месье Б., вы со мной, и вы тоже, Ричард! Том, следуй за нами, хорошо? Вперед!

— Бедный мастер Блек! — проворчал Том, поглаживая своего скакуна. Он не без основания опасался мчаться на нем с такой бешеной скоростью.

Мы летели как ласточки за лошадью, которая неслась, закусив удила. Всадник уже не мог ничего с ней поделать.

— Если бы всадить взбесившейся гнедой пулю в круп, — произнес Робартс, человек редкого хладнокровия и необычайно меткий стрелок, — она бы сбавила скорость.

— Ни в коем случае не делайте этого, — возразил я. — Конечно, я не боюсь, что вы раните майора, но при таком аллюре, если лошадь упадет, всадник погибнет.

Прошло четверть часа. Расстояние между нами и майором, составлявшее метров триста, значительно уменьшилось. Его кобыла, совершений измученная, начала хрипеть; прерывистое дыхание вырывалось из раздутых ноздрей. Скоро замотав головой из стороны в сторону, она два или три раза споткнулась и тяжело повалилась на бок.

Старый офицер, служивший в Индии, безупречный наездник, оказался на ногах благодаря тому, что некогда занимался вольтижировкой[94].

— Слава Богу, мой друг! У вас все в порядке?

— У меня — да. Но я не знаю, что творится с этой тварью — она словно взбесилась!

Когда мы спешились, безумица сделала отчаянное усилие, чтобы подняться и снова попытаться бежать, но наездник сумел удержать повод в своей железной руке, заставив ее лежать на месте.

Тут мы увидели то, что вызвало сей сумасшедший бег. На крупе, растянувшись и спустившись по бокам, находилось страшное безымянное нечто — шероховатое и дряблое одновременно, напоминавшее грязно-коричневый вздутый нарост. Оно сжимало несчастную и, казалось, составляло единое целое с ее окровавленной кожей.

— Какое жуткое животное! — прокомментировал я с отвращением. — Никогда не видел ничего более мерзкого.

— Вай ненд, — спокойно сказал Том, выхватывая длинный нож из ножен. — А, ты ешь лошадиную кровь! Погоди!

Слова австралийца не расходились с делом. Славный старый абориген разрезал во всю длину безымянную «вещь», и ее плоть, вязкая и дряблая, заскрипела под стальным лезвием. Обнажилось нутро, полное крови, как у насосавшейся пиявки. Несколько секунд спустя это «нечто» комком грязного белья упало на землю.

Лошадь, вскоре успокоившись, повернула умную голову к своему спасителю, а потом попыталась зализать свои бока, по которым сочилась кровь из более чем сорока маленьких отверстий.

Пока Том обмывал свежей водой ранки скакуна, мы с легко объяснимым любопытством рассматривали нелепое создание, бившееся в последних судорогах.

Существо это, шероховатое, как кора эвкалипта, имело примерно семьдесят сантиметров в длину, двадцать в ширину, восемь в толщину и сужалось к концам. У него не было ни головы, ни глаз.

Я перевернул его ногой, и мы увидели живот, страшный и отвратительный.

Расположенные в три ряда семьдесят пять или восемьдесят отверстий, напоминающих присоски осьминога, расширялись, образуя, как у пиявки, ряд карманов. И действительно, это была живая кровососная банка.

Том, наш опытный профессор по местной фауне и флоре, объяснил, что вай ненд обычно обитает в углублениях стволов и там ожидает свою добычу, о появлении которой его предупреждают несколько высокочувствительных волосков, — единственный орган осязания, которым он обладает.

Занимается этот вампир тем, что сосет сок молодых деревьев, кровь животных с редкой шерстью, лягушек, ужей и голых аборигенов, которых застигает врасплох, впиваясь в них с такой силой, что только смерть может заставить его покинуть свою жертву.

После маленькой лекции аборигена мы вернулись во временный лагерь, где остальные участники экспедиции уже волновались по поводу нашего долгого отсутствия. Два столь ужасных потрясения в одно утро, это уже чересчур, особенно для путешествующих в Австралии, не таящей, казалось, в себе особенных опасностей.

МакКроули курил сигару, растянувшись в тени исполинской софоры, опустившей ветви почти до земли, наслаждаясь тенью как сибарит[95].

— У нас нет никакой свежей пищи, — произнес он жалобно. Моральные переживания никогда не отражались на его аппетите.

— Не беспокойтесь, дорогой лейтенант, — заметил я. — Вам же обещали зажарить на завтрак одного из красивых голубых ара, таких жирненьких и вкусно пахнущих…

— Пожалуйста, прекратите эти гастрономические описания, — взмолился с комичным отчаянием чревоугодник.

— Кстати, Робартс, посмотрите, как Том отечески выхаживает «мастера коня», в которого вы хотели пустить пулю.

— Погодите, у меня идея.

— Говорите, дружище!

— Мне жаль МакКроули. Без подходящего жаркого день для него потерян…

— А… я угадал: вы хотите раздобыть длиннохвостого попугая-ара.

— Именно.

— Робартс, — возликовал МакКроули, — ваша дружба для меня — величайшее благо. Благодарю вас, я согласен потерпеть, а пока посплю немного…

— Нет, нет, вы пойдете со мной. Я хочу подстрелить для вас одну из заманчивых птиц, разворковавшихся там, на высоте ста двадцати метров.

— Ну так и стреляйте, дружище!

— Однако я хочу продемонстрировать свою меткость, и мне будет приятно видеть ваше восхищение.

Лейтенант нехотя поднялся, надел парусиновую каскетку с надзатыльником, чтобы не обжечь шею на солнцепеке, и присоединился к нам.

Робартс захватил свой карабин, стреляя из которого в тире показывал чудеса.

— Не иначе как вы решили удивить компанию чем-то из ряда вон выходящим, мой друг!

— Это уж точно, — вставил Сириль, плетущийся сзади, подволакивая ногу. — Чтобы сбить сидящую так высоко птицу, нужно быть воистину очень ловким и метким.

— Вы преувеличиваете, но через шесть секунд птица упадет на землю.

— Вполне возможно, ведь вы так лихо стреляете, лейтенант! — Сириль говорил с искренним восхищением.

Тем временем Робартс, выставив вперед левую ногу, медленно поднял карабин. Через две секунды из ствола вылетел белый дымок и прозвучал резкий звук выстрела, сопроводившийся свистом. Попугаи испуганно разлетелись, и только один, вцепившись лапкой в ветку и отчаянно крича, продержался мгновение на макушке дерева, а потом оторвался от своей опоры и стал медленно падать, распластав крылья.

— Браво! — воскликнул я с энтузиазмом.

— Блестяще! — одобрил выстрел Сириль без тени зависти.

— Все-таки я поем мяса ары!..

Бедный МакКроули! Между выстрелом и поджариванием дичи на вертеле пролегла целая пропасть!

Птица не упала на землю. Летя вниз, она опустилась на большой лист приятного светло-зеленого цвета, шириной в шестьдесят сантиметров, толстый, мясистый, резной до половины длины. Вдруг при соприкосновении эти резные зубчики стали словно щупальца сжимать попугая, и он, будто запрятанный в темницу, исчез из-под носа у разочарованного гурмана.

Все расхохотались.

— Придется вам все-таки довольствоваться сушеным мясом: во второй повозке его запасы еще не тронуты.

— Давайте подождем, может, он еще упадет.

— Если угодно, стерегите его. Что до нас, то мы пойдем завтракать. Пока!

— Прошу вас, подождите пять минут! Признайте, что мы наблюдали нечто весьма любопытное. А вы, месье Б., как ученый-натуралист не упустите возможности расширить свои познания.

— Да, это поистине удивительно, — кивнул я, польщенный, что меня назвали ученым. — Прямо-таки тайна какая-то…

— …к которой я сейчас подберу ключ, — подхватил МакКроули. — В конце концов, не съест же меня этот лист.

— Лейтенант, лейтенант, — предостерег испуганно Сириль, — не трогайте его! Боюсь, нас может постигнуть то же несчастье, что и меня.

— Дружище, не волнуйтесь, я только дотронусь, а там посмотрим.

МакКроули храбро положил сжатый кулак на самую середину сети прожилок листа, лучики которого, искрясь на солнце, были раскрыты как веер. Мы увидели, как явление, которым сопровождалось поглощение ары, повторилось: зубчики листа обхватили кулак МакКроули и сжали его.

— Хм, любопытно… — произнес исследователь, не моргнув глазом. — Такое впечатление, что на мне слишком тесная перчатка… Однако никакой боли… Вот жмет сильнее… Черт! Рука онемела!

— Ради Бога. — Я не на шутку встревожился. — Достаточно для эксперимента, прошу вас.

— Да будет вам, дуржище. Еще немножко терпения: мы проделываем физиологический опыт. Когда настанет время, прошу вас срезать ножом этот проклятый лист, сжимающий руку словно клещами. Странно… Такое ощущение, будто жжет горчичник… Стало по-настоящему больно… Кажется, миллион раскаленных иголок впился в кулак… Хватит! Срезайте!..

Я моментально отсек лист. Полминуты спустя он отпал от руки экспериментатора. Она необычайно распухла и приобрела мертвенно-бледный цвет, вены вздулись и стали похожи на веревки… Крошечные капельки медленно сочившейся крови, или скорее сукровицы, позволили определить в растении присутствие жидкости, расстраивающей функционирование организма, подобно соку дрозеры ротундифолии, изучавшейся знаменитым Дарвином[96] и обладавшей свойствами, делавшими его схожим с животными.

Мы стали внимательно рассматривать странное дерево. Оно гораздо ниже своих соседей, по высоте не превосходит полутора — трех метров, не имеет ствола в обычном понимании. Ветви, на которых распускаются похожие на георгины цветы, не уступающие по размеру кочану капусты, образуют концентрические круги, располагающиеся друг от друга на равном расстоянии. На верхушке они соединяются конусом, увенчанным букетом. Листья резные, как у веерной пальмы, но толстые, как у алоэ, имеют множество маленьких коротеньких трубочек, похожих на волоски щетки. В отверстии каждой трубочки сверкает, подобно опалу, крошечная капелька.

— МакКроули, — сказал я после завтрака, — исследовав этот уникальный образец растительного мира, делаю вывод, что дерево съест нашу птицу.

— Уверен, так и произойдет, — согласился он. — В следующий раз Робартсу следует лучше выбирать свою цель. Впрочем, и эксперимент, проделанный нами, тоже научит кое-чему.

Предположение подтвердилось. На следующее утро лист принял свой первоначальный вид, а на земле мы обнаружили скелет ары, с несколькими прилипшими перьями.

— Ну и страна! — пробормотал Сириль. — В ней и пиявки метровой величины, что запросто высасывают кровь из лошади, и деревья, способные без труда убить человека, и листья, пожирающие птиц величиной с курицу.

Ей-богу, чудная у тебя страна, старина Том!

ГЛАВА 7

Гроза в каменной пустыне. — Запертые в ущелье. — Саперы и минеры. — Отравленный источник. — Токсикология[97] — офтальмология[98]. — Ночная атака. — Похищение, — Съедят ли их?

Внезапно, безо всякого перехода, без малейшего изменения характера местности, мы очутились перед знаменитой каменистой пустыней. Последние деревья, едва достигающие десяти метров, словно монастырской стеной отгораживали колоссальное пространство, где были повсюду разбросаны валуны всевозможных форм и размеров. До самого горизонта тянулась покрытая камнями территория, лишенная всякой растительности. Ее почва — мелкий песок, сухой и белый, — отражала солнечные лучи с такой же интенсивностью, что и солончаковая корка бесплодной земли в Тунисе[99]. И хотя накануне разведчики, постоянно высылавшиеся вперед, предупредили нас об этом геологическом феномене, мы были не просто удивлены, а буквально потрясены увиденным.

Ничто не говорило о том, что эти камни вулканического происхождения. Создавалось впечатление, они просто свалились с неба или, если рассуждать более рационально, занесены сюда в ледниковый период перемещением масс снега и льда, наподобие морен Швейцарии. По последним опубликованным сведениям Географического общества Мельбурна, каменистая пустыня имеет не менее пятидесяти километров в ширину и около ста шестидесяти в длину.

Наши странствия через каменные нагромождения, словно воздвигнутые почти в самом центре континента какой-то злобной волшебницей, растянулись на три дня. Емкости с водой еще полны, но все равно скупо распределяем ее между людьми и животными. Запас травы, заблаговременно сделанный на последних зеленых лугах, каждая лошадь несет на своей спине.

Приходится прилагать значительные усилия, чтобы расчистить путь. Вот кто-то воюет с помощью лома с булыжником весом в тонну, тщетно пытаясь его сдвинуть. Потом берется за домкрат — напрасные усилия. Приходится использовать полдюжины лошадей и канат. Чистокровки напрягают свои мощные мускулы так, что трещат кости! И наконец глыба выползает из углубления, переворачивается два или три раза: путь свободен. А через сто метров все начинается сначала. И это при изнурительной жаре, когда камни настолько раскалены лучами солнца, что к ним невозможно притронуться.

Ночь — такая же жаркая, как день, ибо пустыня отдает накопившееся тепло, и всем нам приходится получать слишком большую часть этого дара.

О Боже, дай выбраться из этого ада!

…Продвигаемся вперед, и я надеюсь, что завтра, вероятно, доберемся до свежей воды, которая покажется божественным нектаром в сравнении с той, что пьем сейчас — жидкость нагрелась до такой температуры, что еще чуть-чуть, и можно будет заваривать чай, не кипятя ее.

Сегодня утром герр Шеффер ускакал на разведку со своими соотечественниками. Они возвращаются в полдень с радостными лицами, сообщая: камни, разбросанные впереди на раскаленном песке, еще крупнее, но зато более редки, между ними есть нечто вроде дороги, по которой караван пройдет без особых усилий.

Можете себе представить, с каким восторгом восприняли мы эту новость!

Действительно, пора выходить из этого пекла, потому что запасов воды и фуража[100] осталось всего на полдня. Совершенно необходимо накормить и напоить лошадей, иначе не выбраться…

Вдруг мрачная туча заволакивает солнце. Тотчас темнеет — чудовищные облака покрывают все небо: черные, с синевой, окаймленные зловещими ободками цвета меди!.. Это — буря, застигшая нас совершенно неожиданно, стремительная, как мощный взрыв упавшего астероида.

Мы находимся в узком каменистом проходе, где повозки могут продвигаться только гуськом; направо и налево — булыжники по три-четыре метра в диаметре, касающиеся один другого и образующие подобие стены…

Караван останавливается. Как раз вовремя! Молния прочерчивает черное небо с востока на запад, и раздается удар грома словно какой-то сигнал.

Через две секунды нам кажется, будто некий титан сгреб в руку все грозы двух полушарий и сбросил их на наши головы. Уже не отдельные молнии рассекают тучи, а миллионы их вспыхивают в секунду, без малейшего перерыва. Одновременный залп множества артиллерийских орудий — просто невинный хлопок петарды[101] по сравнению с оглушительным небесным грохотом.

Лошади оцепенели от страха. Они дрожат, склонив головы. Наши лица смертельно бледны и как бы фосфоресцируют, освещенные дьявольским светом. Кажется, земля под ногами заколебалась. Неужели почудилось? Трудно разобраться в ощущениях: мы ослеплены и оглушены.

Но вот все сомнения исчезли: эта атмосферная конвульсия невиданной силы передается недрам. Нас сбивает с ног. Подняться удалось не сразу, ибо землетрясение длилось полминуты.

Едва успели прийти в себя, как ураган вступает в новую фазу. Представьте ливень, мгновенно затопляющий местность, когда почва буквально уходит из-под ног, и вы поймете, сколько воды внезапно обрушилось на лагерь. К счастью, мы находимся на возвышенном месте, в противном случае наверняка погибли бы под водной толщей.

Ураган длится всего одну минуту. Страшное проявление гнева капризного существа, именуемого природой Австралии, прекращается столь же внезапно, как началось. Смолкают раскаты грома, гаснут молнии, рассеиваются тучи, и снова светит солнце…

С радостью встречаем появление дневного светила, поскольку промокли до нитки. Но температура быстро достигает сорока пяти градусов — и одежда моментально просыхает.

Караван вновь трогается в путь, проходит пятьсот — шестьсот метров, и тут в голове колонны раздаются возгласы разочарования. Движение снова прекращается. Что еще случилось?

Робартс, которому не терпится узнать причину остановки, забирается на брезентовый верх повозки, движущейся впереди.

— Ну что там?

— Беда! Дальше дороги нет!

— Как — нет дороги?

— Путь преграждает скала, огромная, как дом. Надо поворачивать обратно.

— Обратно? — переспрашивает сэр Харви. — Легко сказать. Как вы хотите повернуть здесь повозки?

Наши повозки едва не касаются бортами скал слева и справа.

— Дьявол! Мы — в ловушке!

Вдруг появляется высокий канадец, пролезший на четвереньках под экипажами. Он — разведчик.

— Что там такое, Френсис? — Сэр Рид заметно встревожен.

— Мэтр, именно по этой дороге мы прошли утром, но в результате землетрясения произошли сдвиги почвы. Какое несчастье! Лес находится менее чем в двух лье отсюда, и гам есть чистый источник.

— Что вы предлагаете?

— Надо отойти назад.

— Но как это сделать?

— Дышло каждой телеги держится на двух чеках. Я вытащу их и прикреплю его сзади. Распряженные лошади смогут тогда развернуться. Мы вновь их запряжем и запросто вытащим повозки из тупика.

— Браво! — вскричали все хором, услышав такой простой план.

— Благодарю вас, Френсис, — пожал ему руку скваттер. — Ступайте, мой друг, и быстро принимайтесь за работу.

После часа лихорадочного нетерпения трогаемся уже во главе каравана, не ускоряя аллюр лошадей, которые с таким же нетерпением стремятся поскорее выйти из каменистой пустыни. Пройдя менее километра, обнаруживаем место, где можно повернуть направо или налево и наконец выбраться из ловушки, в которой оказались все двадцать человек и сто двадцать лошадей. Радостно обсуждаем перспективу достичь водных источников, свежей травы и деревьев, пусть даже не отбрасывающих тени.

Мисс Мери идет пешком, опираясь на руку своего брата Эдварда, одаряя всех улыбкой. Сириль подошел к Келли, которая не в силах скрыть своей симпатии к моему товарищу. Они оживленно беседуют, и я улавливаю обрывки фраз.

— Ну, конечно, месье… уверяю вас! Об этом знает каждый в Англии…

— О нет, мадемуазель, поверьте, французы не едят это, а только лягушек. То, о чем вы говорите, не водится в наших реках. Не правда ли, месье?

Улыбаюсь, но не отвечаю, предоставив товарищу без помех читать лекцию об амфибиях насмешливой ирландке.

— Эдвард, — обратилась мисс Мери к своему брату, — я надеюсь застать отца живым. Бедный папочка, как он должен страдать!

— Да, милая Мери, мы его разыщем, я тоже надеюсь. Провидение не оставит его своей милостью!

Трогает эта привязанность детей, не ослабевающая перед лицом трудностей. Их надежда порождена твердой верой, заслуживающей благополучного исхода.

— Стоп! — разносится внезапно громкий возглас впереди. И волнение сразу охватывает всех путешественников, которые немедленно останавливаются.

— Мы не можем пройти дальше! — продолжает тот же голос, звучащий, как горн. — Дорога перерезана рвом глубиной более тридцати метров!

Услышав эту новость, дрогнули даже самые мужественные. Мне хочется увидеть, что же там, впереди.

Подхожу к обрыву. Все верно — никаких преувеличений. Ров шириной пятнадцать и глубиной тридцать метров круто уходит вниз. Перебраться через него совершенно невозможно. Некоторые скалы разрушены бурей, достигшей здесь, несомненно, максимальной силы. Находись мы тут во время урагана, молнии превратили бы в прах всех нас, наших животных и багаж. Что же касается самой расщелины, то она, конечно, последствие землетрясения.

Положение становится ужасным. Запас воды, несмотря на крайнюю экономию, исчерпан. Арабские чистокровки держались долго, но если остаться в этой раскаленной печи еще на двадцать четыре часа, менее выносливые из них погибнут. И тогда мы пропали!

Что делать? Как поступить? К счастью, перед лицом опасности энергия каждого не только не ослабевает, но, наоборот, возрастает. Это не первый опасный отрезок пути и, вероятно, далеко не последний.

Канадец, человек, кажется, весьма изобретательный, предлагает взобраться на повозку, перебраться с нее на одну из наименее отвесных скал и спуститься с другой стороны. Затем подрыть скалу, собрать все силы и опрокинуть ее в ров, создав таким образом нечто вроде моста.

План принят. Приступаем к реализации его первой части. Однако не успел один из путешественников добраться до вершины глыбы, как тут же прижался к ней животом и поспешно сполз вниз, крикнув:

— Аборигены!

Хорошо, что он ретировался так быстро! Более пятидесяти туземных копий, одновременно ударив в то место, где только что находился скалолаз, отлетели от базальта и упали к его ногам, не причиняя вреда.

Аборигены! Неужели наши недавние гости, решившие после обильного угощения, что белые люди настолько добры, что с удовольствием дадут поджарить и… себя самих?! Вот приблизились две отвратительно гримасничающие физиономии. Ну что ж, тем хуже для них! Бах! Бах! — раздаются выстрелы, и лица исчезают. Туземцы долго вопят, потом наступает тишина.

Что же будет дальше? Положение осложняется. Никто не желает быть наколотым на вертел или погибнуть от жажды. Надо действовать! Половина нас с оружием на изготовку будет нести охрану, остальные займутся подкопом.

План канадца — единственно реальный. Однако присутствие каннибалов значительно его осложняет. Но наши мужчины — храбрые люди, они намерены взять в руки заступы и мотыги, держа рядом ружья и револьверы, дабы в случае чего мгновенно отправить к праотцам любителей белой плоти. Бесстрастные, но благоразумные англичане изготавливают подобие вил, наматывают на них брезент и ставят перед собой. Эта преграда достаточна для того, чтобы не пропустить стрелы с красными перьями, а также гудящие бумеранги.

Стоим на камнях, рядом с нашими «саперами», готовые их защищать. Враги находятся невдалеке, вращают глазами и беспрестанно орут во всю глотку. Господи! Что за уродцы! Они более отталкивающи, чем страшны.

Ей-богу, это те самые людоеды, с которыми мы встретились совсем недавно! У одного на голове красный колпак, который кто-то из поселенцев обменял на бумеранг. У многих вокруг грязных тел повязаны платки и куски материи.

Нас разделяет тридцать метров, австралийцы готовятся к атаке. Красный колпак, несомненно, на голове вождя: именно счастливый обладатель этого украшения командует нападающими.

Внимание! Звучат шесть выстрелов. О! Ситуация меняется. С полдюжины каннибалов кубарем летят среди камней и корчатся в судорогах.

Тут же все остальные, а их более двухсот, рассыпаются в стороны и благоразумно прячутся. Наши «саперы» хладнокровно спускаются с помощью веревок в вырытую яму и продолжают копать под основанием скалы. Их десять человек, почва рыхлая, и дело продвигается быстро, так что о противнике на время даже забываем. Но вот он начинает шевелиться, правда, очень осторожно. И когда кто-то из дикарей высовывается, его тут же встречает пуля.

Проходят часы. «Саперы» удваивают усилия, пот струится по телам. Однако ни один не жалуется, не думает об отдыхе. Что касается нас, то продолжаем следить за аборигенами. Стволы ружей жгут руки, камни, на которых стоим, поджаривают ноги. Но покинуть свой пост нельзя даже на минуту: туземцы начеку и нужно то и дело напоминать им пулей, что лучше оставаться на месте.

Три часа пополудни. Чтобы не умереть от жажды, необходимо выбраться отсюда до наступления ночи. Все дышат порывисто. Кое-кто решил смочить рот капелькой коньяка, но от этого становится только хуже. Состояние наших бедных животных плачевное. Хватит ли у них сил вытащить нас отсюда?

Не сдавайтесь, храбрые «саперы»! Еще немного поработайте заступом, и подкоп будет закончен.

Осаждающие, видя безуспешность своих атак и понимая, что благодаря бдительности мы одерживаем верх, затихают.

Наконец-то! Подкоп вырыт. Работавшие выбираются из него один за другим. Теперь остается лишь, объединив усилия, сбросить глыбу в ров.

Ободряющие возгласы, рычаги, ломы, деревянные колья — все, что может помочь, пущено вход, — но скала недвижима. Мы в отчаянии.

Измученные, едва переводя дыхание, с расцарапанными руками, уставшие до предела, признаем свое бессилие.

Неужели такая огромная работа оказалась бесполезной и весь труд пропал задаром? Нет, мы не сдадимся. Если наши руки слишком слабы, чтобы исполнить задуманное, прибегнем к последнему средству.

Бочонок пороха, подложенный под скалу, за одну секунду совершит то, на что потребовался бы месяц мучительных усилий. Мина готова. Шнур протянут: на то, чтобы огонь дошел до нее, нужно пять минут.

Робартс просит, чтобы ему оказали честь и позволили высечь искру…

Раздается оглушительный взрыв, и густой столб дыма вырывается из-под скалы. Все, как один, бросаемся вперед.

Ура! Разлом перекрыт. Спасены! Да будет благословенна тень почтенного Роджера Бэкона![102]

Измученные путешественники покидают наконец это гибельное место, выстроившись в полном порядке, так сказать, повзводно, ибо теперь, когда туземцы следуют за нами по пятам, нельзя, чтобы хоть один человек отстал от плотно сомкнувшегося каравана.

Лошади почуяли близость травы. В воздухе потянуло влагой, и они ускоряют ход, так что мы едва поспеваем за ними. Бедные мои собаки, их пасти в пене, бессильно висят языки.

Вот наконец благословенный лес!

Каменистая пустыня пройдена. Ступаем на траву. Здесь тень, здесь вода! Преследователи исчезли. И все же надо смотреть в оба и удвоить бдительность.

Источник имеет в ширину около четырех метров. Он глубок, вода в нем свежая и прозрачная. Берега покрыты цветами. Травянистый покров тянется сколько видит глаз.

Все пьют воду с наслаждением, маленькими глотками, долго ее потягивая, как дегустаторы, пробующие волшебный ликер, от которого нельзя оторваться. Надо было испытать пытку жаждой, худшую, чем голод, когда язык не двигается и висит как сухая пакля, чтобы оценить благо глотка воды!

Какое блаженство ощущать, как влага попадает в сжавшийся желудок и возрождает организм, усиливает циркуляцию крови.

Однако такое водное опьянение может оказаться роковым, и надо сдержать исступленность, вполне, впрочем, понятную, — ее проявляют даже самые благоразумные. Лично я выпил лишь несколько глотков кофе, случайно оставшихся во фляге, и пожевал лист эвкалипта, потому что некогда в Индии чуть не умер, когда после длительной жажды напился холодной воды в жуткую жару. Мой героизм объясняется страхом перед болями в желудке.

Том, настоящий туземец, кажется, не испытывает ни голода, ни жажды.

Животных напоили и щедро омыли водой. Я, между тем, собираюсь медленно, как гурман, насладиться мелкими глотками воды. И в момент, когда наклоняюсь над источником, чтобы попить в охотку, меня останавливает громкий крик.

Мисс Мери, бледная, испуганная, с расширенными зрачками, падает на землю и издает сдавленные крики. Майора, МакКроули и Робартса тоже охватывает какое-то недомогание. Они бегут, не разбирая дороги, натыкаются на деревья и вопят как сумасшедшие. Страшные гримасы искажают их лица. Они закрывают руками глаза от света, который, видимо, причиняет им невыносимую боль.

— Мисс, что с вами? — спрашиваю с тревогой.

— Мне больно, — шепчет бедная девушка прерывающимся голосом. — У меня горит в груди. Болят глаза. Дядя! Дик! Эдвард! На помощь!

Молодые люди и старик, находящиеся в странном оцепенении, разражаются нелепым смехом.

Часть путешественников, кажется, пала жертвой той же непонятной болезни. Не иначе, как я попал в сумасшедший дом. Или сам сошел с ума?

Верховые и тягловые лошади тоже вскоре начинают беситься, еще больше усиливая сумятицу.

Подбегаю к друзьям. Робартс хватает руками воздух, как эпилептик, потом падает ничком, скребет землю руками и ногами, а затем теряет сознание.

Сириль, мой бедный Сириль, душераздирающим голосом взывает ко мне:

— Брат! Я сошел с ума. У меня горит в желудке. Ничего не вижу. О Боже, умираю!

— Не покидайте меня, месье Б… — жалобно стонет мисс Мери.

Стараюсь не терять присутствия духа, хотя сердце сжимается от ужаса.

— Том, скорее к своему хозяину!

— Да, друг, бедный мастер! Я идет.

Мисс Мери теряет сознание, ее челюсти сжимаются, глаза закрыты. Приподнимаю одно веко и отшатываюсь, потрясенный. Зрачок расширен, по меньшей мере, в три раза против обычного. Радужная оболочка настолько сократилась, что остался едва заметный круглый ободок.

Подхожу к Сирилю, к Робартсу, к другим больным: у всех тот же симптом — одинаково расширенные зрачки.

Меня осеняет: они отравились. Безумие, сопровождающееся бредом, конвульсиями, болями в животе, светобоязнью может быть вызвано только одним растением — белладонной. Несчастные пропали, если я не найду противоядия. Но почему только Том и я избежали отравления?

— Том, — говорю аборигену, показывая на стебли белладонны, которая произрастает здесь в большом количестве, — ты видишь маленькие красные плоды на этом растении? Никто не ел их, эти ягоды?

— Нет! Нет! — Том вдруг спохватывается. — А… моя знает, — восклицает он в ярости.

И тут же, словно сам обезумев, бросается в источник, тянется к его середине и опускает руку в воду.

…Кажется, что сердце перестало биться. Ах! Перевожу дыхание. Том поднимает голову, протягиваю ему руку и помогаю подняться.

— Видишь, друг! — говорит он, весь промокший, бросая к моим ногам пребольшой пучок травянистого растения, из раздавленных листьев и маленьких плодов которого сочится зеленоватая жидкость. — Погоди! — Том вновь склоняется над источником и вытаскивает еще одну охапку этого растения. Он с успехом повторяет операцию и в третий, и в четвертый раз.

Все понятно. Аборигены, не сумев одолеть нас силой, отравили источник, бросив в него огромное количество стеблей и листьев дурмана и белладонны, которые придавили на дне камнями. Это один из их обычных способов погубить белых без всякой для себя опасности.

Нельзя терять ни секунды! Уже семь вечера, через два часа стемнеет. Дикари, без сомнения, нападут на нас, полагая, что все отравлены.

Бедные больные в отчаянном состоянии. Они просят воды, и мне приходится применять силу, чтобы помешать им пить из смертоносного источника.

Не решаюсь послать Тома на поиски воды, но в это время ко мне, едва волоча ноги, подходит один из поселенцев.

— Месье, — говорит он. — Мы поищем другой источник, но пока все же сможем напиться. Видите группу деревьев в двадцати шагах отсюда?

— Да, это эвкалипты.

— Надо подрезать корень, и из него потечет струйкой свежий сок.

Похоже, несчастный бредит. Он заметил мое удивление.

— Не сомневайтесь, месье, я уже чувствую себя лучше. Мне и раньше случалось пользоваться этим приемом. Сок эвкалипта много раз спасал жизнь умирающим от жажды и вылечивал тех, кто пил из источника, отравленного аборигенами. Пойдемте со мной.

Он оказался прав: уже несколько его товарищей, лежа плашмя на траве, прижимались губами к корням, ожидая, пока потечет, как из крана, живительная влага.

Я в свою очередь, надрезав охотничьим ножом один из стволов, пью необыкновенную жидкость и испытываю истинное наслаждение. Все с нетерпением устремляются к драгоценным деревьям и большими глотками утоляют мучительную жажду.

Через час, то ли от благотворного действия сока эвкалипта, являющегося на Австралийском континенте универсальным средством от всех болезней, то ли по какой другой причине, мне неизвестной, общее состояние путешественников улучшается. Однако на многих напала страшная сонливость. Никто из отравившихся не в состоянии избавиться от нее. Полагаю, что они спасены, но пройдет еще много дней, пока все окончательно выздоровеют.

Лошади щиплют траву и тоже как будто чувствуют себя лучше.

Но это слабое утешение. Чувствую близость туземцев. Поэтому необходимо встряхнуть моих товарищей, ведь только я и старый абориген не были отравлены. И если все заснут, то проснутся ли завтра? Вряд ли сок эвкалипта может послужить лекарством от ядовитых пасленовых. Нужно еще что-то.

Лихорадочно ищу выход. Машинально подбрасываю ногой охапку растений, вытащенных Томом из источника. Тонкая лиана стягивает их как крепкий и прочный шнурок. На ней на определенном расстоянии друг от друга плоды величиной с большой палец, напоминающие фасоль, бархатистые, коричневого цвета. Они кажутся мне знакомыми.

Неужели такое возможно? Ну, конечно, это калабарские бобы, противоядие от белладонны. Вспоминаю эксперименты, проводившиеся в больницах Парижа и во французском коллеже. С помощью атропина, являвшегося алкалоидом белладонны, расширяли зрачок пациента, капнув ему раствор в глаз. Потом профессор, убедившись, что должный эффект достигнут, закапывал в глаз калабарин — алкалоид калабарских бобов. Тотчас зрачок принимал нормальный размер, и произведенное ранее действие нейтрализовывалось.

Мысль эта промелькнула в мозгу подобно лучу света. Теперь я знаю, как спасти друзей. Калабарские бобы — сильный яд, но организм путешественников, пропитанный белладонной, без труда перенесет его, и нет сомнения, произойдет нейтрализация действия отравы.

Но по какой счастливой случайности, ниспосланной провидением, аборигены вздумали связать охапки белладонны растением, которое единственное может спасти несчастных? Причина, по-видимому, очень простая: эти лианы прочны, а поскольку других стеблей такого рода здесь не произрастает, дикари воспользовались ими, ибо шпагат или шнур — редкость на равнине Бюиссон.

И действительно, эти лианы обвивают окружающие нас деревья, но поначалу, охваченный волнением, я их просто не приметил.

Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы собрать необходимое количество бобов, и Том, служащий сегодня у меня ассистентом, кладет их в котелок, превращенный в ступку. Затем идет к эвкалипту за соком из корня, не забывая в конце залепить надрез горшечной глиной — иначе дерево может погибнуть, — и с торжествующим видом возвращается с драгоценным лекарством.

Не без опаски даю первую ложку противоядия поселенцу, объяснившему свойства эвкалипта. Вообще это здоровенный детина с луженой глоткой, но все же надо и его подлечить. Он пьет и делает ужасную гримасу. Бедолагу буквально трясет. С нетерпением жду, когда подействует лекарство. Оно оказывается чудотворным! Всего пять минут спустя пострадавший успокаивается, лучше различает предметы, и свет уже не так раздражает его глаза.

Ободренный первым успехом, даю лекарство остальным больным, и можете представить мою радость: все пациенты почти сразу приходят в нормальное состояние.

Опасаясь, что это улучшение преходяще, побуждаю их воспользоваться моментом и принять все меры предосторожности, чтобы отразить возможное нападение каннибалов, которые, разумеется, незнакомы со свойствами калабарина и не подозревают о его воздействии на отравленных белладонной.

Теперь можно заняться животными, прибегнув к тому же средству. К сожалению, нет воды, и приходится собирать сок из надрезанных корней. И хотя лес состоит по большей части из эвкалиптов, никто не решается далеко уходить от лагеря, страшась услышать свист летящего копья.

Расставляем повозки в конфигурации креста Святого Андрея[103], чтобы из этого укрытия видеть противника со всех сторон, не боясь нападения с тыла. Оружие — под рукой. Каждый занимает свое место. Часовые, отобранные из наиболее крепких людей, располагаются по углам. Лошадям спутываем ноги, собак привязываем под повозками. Бедные животные еще больны, и я очень боюсь ихпотерять. Какое-то время они чувствовали себя лучше, но теперь снова начались конвульсии.

Настала ночь. Все забылись в тревожном сне. Я же, охваченный мрачными предчувствиями, не могу заставить себя закрыть глаза. Благотворное действие калабарских бобов на моих друзей очевидно, но отравление было настолько сильным, что вызванная им сонливость еще окончательно не прошла.

Только бы не проявились вновь последствия отравления!

Лекарство оказало волшебное действие на нервный организм мисс Мери. Она впечатлительна, как ребенок, и удивительно хорошо воспринимает снадобье, судя по той терпеливости, с которой пьет отвратительный по вкусу напиток. Ее состояние улучшилось, зрение восстановилось, девушка отчетливо воспринимает все окружающее.

Когда я сказал ей, что причина всеобщего недомогания — отравление источника каннибалами, первые слова, которые у нее вырвались, были мольбой простить их.

— Бедные люди, — сказала Мери. — Их поступки вызваны голодом. Они не имеют ни малейшего представления о гуманности — это несчастные жертвы невежества и нищеты.

— Весьма сожалею, мисс, что не могу разделить ваши иллюзии. А что, если бы вы все умерли? Простить дикарей, отравивших вас для того, чтобы съесть? Достойны ли они большего сожаления, чем волк или тигр, которые растерзывают людей?

— Но, месье, эти несчастные тем не менее — человеческие существа. Надо попытаться их обучить, проповедовать им Евангелие. Я слышала, некоторым миссионерам удавалось с помощью кротости добиться замечательных успехов.

— Возможно, мисс, но сегодня на это у нас нет времени.

— Ну, хорошо. Однако обещайте мне, что, встретив их, не прибегнете к насилию. Если бы вы знали, как я страдаю, когда вижу проливающуюся кровь!

— Если не удастся покончить дело миром, придется защищаться.

— Несомненно, но стреляйте только в крайнем случае.

Подвожу девушку к ее повозке, которая находится в самом центре пересечения креста Святого Андрея. Она укладывается рядом с верной Келли, пожелав мне спокойной ночи. У входа в «спальню» под одним покрывалом по-братски расположились два колосса — Робартс и Сириль. Теперь я спокоен: думаю, любовь восторжествует над недугом.

Десять часов вечера! Под сенью огромных деревьев совсем темно, лишь на небосводе мерцают звезды. Их слабый свет не доходит до нас.

После всех дневных волнений и переживаний я, кажется, засну. Звезды танцуют… Деревья тянутся все выше…

Вдруг огненная вспышка, сопровождаемая звуком выстрела, заставляет меня вскочить… «К оружию!..», «К оружию!..» Посветлело: это отблески ружейных залпов. Тут же раздаются нечеловеческие вопли. Жалобно скулят собаки. Фыркают лошади. До нас доносится зловещее: «Кооо-мооо-хооо-эээ!» Людоеды!

С трудом различаю во тьме плотную группу бесноватых фигур. Несмотря на филантропические[104] советы мисс Мери, стреляю в самую середину толпы.

Вопли дикарей усиливаются. Но наступающие, вначале захваченные врасплох, снова надвигаются всей толпой. Половина путешественников еще спит. Этого я и боялся. Усыпляющее действие наркотика не прошло.

На каждого боеспособного члена экспедиции приходится более чем по двадцати противников!

Какой бой! Десять раз за одну секунду оказываюсь совсем близко к каннибалам. К счастью, наше ничтожное число компенсируется огнестрельным оружием. Кроме того, мы физически сильнее. Это и спасает. Наконец спящих одурманенных людей пробуждает оглушительный шум, поднявшийся вокруг. Они тоже берутся за оружие.

Глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу, что те из нас, кто только что проснулся, не промахнулись ни разу. Можно предположить, что ночью они видят так же ясно, как средь бела дня.

Конечно, аборигенов намного больше нас, и желание завладеть караваном, неслыханным для них богатством, удесятеряет силы противника.

Создается впечатление, что туземцы вырастают буквально из-под земли! Мы уже расстреляли все патроны из револьверов и карабинов и вступаем в рукопашную схватку. Ну что ж! Каждый начинает действовать топором, ножом, прикладом, рукояткой револьвера.

Но так долго продолжаться не может, и нас теснят. А ведь к австралийцам подходят все новые подкрепления.

Битва во тьме, глухие удары по человеческим телам, крики ярости и хрипы умирающих — все это приобретает страшный, фантастический характер.

Несколько каннибалов проползли к повозкам, чтобы взобраться на них. Новая тревога охватывает нас: противник завладевает инициативой. Неужели все кончится тем, что нас съедят?

Но нет, об этом, видимо, еще рано думать. Именно в ту минуту, когда нарастает новая волна атакующих, звучный голос кого-то из наших, перекрывая шум, подобно голосу моряка, отдающего команды в бурю, кричит:

— Ложись! Все — на землю!

Команда выполняется мгновенно, и сразу же тьму прорезает серия вспышек. Нас оглушают выстрелы, следующие непрерывной чередой. Град свинца обрушивается на нападающих, которые тут же разбегаются с дикими воплями.

Мне знакомы эти выстрелы пулемет! Браво! Как раз вовремя!

Положение резко меняется. Призыв дикарей к сбору звучит в последний раз: они исчезают.

Все наши перепачканы кровью, трое как будто тяжело ранены, но после первого же осмотра выясняется, что ранения поверхностные и неопасные.

Окружаем и поздравляем Эдварда и Ричарда, поставивших пулемет на лафет и тем самым выигравших битву.

Но не видно ни майора, ни сэра Рида. А где Робартс и Сириль? Поскольку все еще темно, прошу посветить. Я весь дрожу: вдруг найду их тела среди трупов, усеявших землю.

— Зачем свет? — интересуется МакКроули. — И так прекрасно различимы все предметы.

— Что? Вы все видите?

— Конечно.

— И я тоже, — говорит Эдвард.

— И я, — подхватывает его брат.

Любопытное физиологическое явление. Сегодня днем никто ничего не видел, кроме меня, а сейчас все вдруг стали никталопами[105].

— Робартс! Сириль! Где же они?

Глухой стон раздается в ответ. Бросаюсь вперед и натыкаюсь на распростертые тела, одно рядом с другим.

Это лейтенант и мой бедный босеронец. Они лежат возле повозки, где находятся мисс Мери и Келли. Семь или восемь бездыханных аборигенов валяются вокруг них в позах, свидетельствующих, что здесь развернулась жестокая битва.

У обоих на головах раны, нанесенные, судя по всему, сзади чем-то тяжелым — топором или камнем.

Я боюсь, что повреждены черепные коробки, и раздвигаю волосы с чрезвычайной опаской. К счастью, страхи не оправдываются. У обоих черепа невредимы, и содрана только кожа. Возможно, сила удара была смягчена шлемами и вызвала лишь потерю сознания.

Глоток рома, который вливаю каждому, с трудом разжав зубы, возвращает обоих к жизни.

Робартс поднимается, блуждающим взором смотрит на окружающих и взволнованно спрашивает:

— А где мисс Мери?

Услышав этот вопрос, Эдвард одним прыжком вскакивает на повозку, в которой должна находиться его сестра, а через несколько секунд появляется вновь. Страшное предчувствие леденит нашу кровь. Он восклицает душераздирающим голосом:

— Моя сестра! Мери! Ее нет!

Нет нигде и майора, и его друга сэра Рида. Мы обыскиваем поле битвы и прилегающую к нему местность… Безуспешно!

Приходится признать неумолимый факт. Отсутствуют шесть человек, а именно — сэр Харви, сэр Рид, герр Шеффер, канадец Френсис, мисс Мери и служанка Келли. Они — в плену у людоедов!

ГЛАВА 8

Вперед за похитителями! — Лес в огне. — Танец скелетов. — Прерванный пир. — Сражение. — Пятеро против двухсот. — Помощь подоспела вовремя.

Страшное открытие на какой-то миг приводит нас в растерянность. Все суетятся, взволнованно дают советы, которые никто не слушает, предлагают всякие несуразные планы. Только Эдвард, морской офицер, не потерял головы. Он мужественно старается не думать о свалившемся горе и пытается найти средство, чтобы спасти положение. Этот человек неиссякаемой энергии, завоевавший всеобщее доверие хладнокровной победой над аборигенами, обращается к тем, кто еще возбужден недавней битвой и не избавился полностью от тяжелого воздействия пасленовых:

— Господа, ваши мнения в общем сводятся к тому, что нужно скорее найти похитителей и освободить пропавших. Но для этого необходимо действовать с величайшей осторожностью. Сердце побуждает меня нестись вдогонку за дикарями, но долг повелевает остаться здесь. Месье Б., ваш Мирадор, обладающий удивительным нюхом, — любимец моей сестры, которая его часто ласкала и кормила всякими лакомствами. Считаете ли вы, что он сможет, не подавая голоса, дабы не привлечь внимания врагов, повести вас по следам аборигенов?

— Убежден в этом, Эдвард. Моя собака — ищейка, она не подает голоса, когда идет по следу. Дайте какой-нибудь предмет, принадлежащий мисс Мери, Мирадор его понюхает и, уверен, приведет к нужному месту.

— Прекрасно! Робартс, дорогой друг, хватит ли у вас сил сопровождать месье Б.?

— Конечно, — соглашается лейтенант, все еще бледный, с окровавленной повязкой на голове, но стойкий как скала. Он подчеркивает свои слова решительным жестом.

— Ваш друг Сириль — храбрый человек и, думаю, не откажется сопровождать вас.

— Благодарю за лестное мнение обо мне, месье Эдвард, — заявляет с достоинством босеронец, — даю слово, мы спасем вашу сестру или сложим в этом деле головы.

— Том тоже пойдет с вами, и выберите по своему усмотрению еще двух человек, наиболее надежных.

— Хорошо.

— Когда Мирадор найдет след и обнаружит пленных, возвращайтесь. Дальше будем действовать сообща и вызволим их. Возьмите каждый по два револьвера и отвечайте огнем на первую же атаку. Выстрелы, если завяжется бой, подскажут нам, куда мчаться на помощь.

Поразительное спокойствие и неизменное хладнокровие офицера не могут не восхищать. Он действительно достоин командовать этой рискованной операцией. Эдвард подобен капитану, который, стоя на мостике гибнущего корабля, старается с редким бесстрашием найти способ все-таки спасти доверившихся ему людей. У молодого человека хватает мужества остаться здесь, обречь себя на временное бездействие, пока мы не выполним миссию разведчиков.

Берем с собой лошадей и ведем их под уздцы, чтобы быстро отступить в случае непредвиденной ситуации и вернуться к основной группе.

Командир пожимает нам руки с нервной дрожью, которую пытается скрыть за внешней невозмутимостью.

К моему маленькому отряду присоединяются два наиболее физически сильных поселенца. Отвязываю Мирадора и даю понюхать шарф мисс Мери. Славная собака как будто понимает, чего от нее ожидают. Она жалобно скулит, делает по команде несколько шагов и увлекает нас за собой.

Как ни хотели МакКроули и молодой Ричард участвовать в разведке, они должны остаться, чтобы подготовиться к скорой решающей битве. К тому же наша роль заключается не в том, чтобы атаковать, а, напротив, действовать осторожно, не выдавая своего присутствия.

Передвигаемся быстро и бесшумно по траве и мху, заглушающему шаги. Для меня и Тома тьма непроницаема, тогда как четверо остальных сохраняют с вечера удивительное свойство, весьма ценное в данный момент, — видеть в темноте. Я уверенно иду за своей ищейкой, взятой на поводок из опасения, что, несмотря на все свое послушание, в какой-то момент она рванется к добыче.

Вскоре поворачиваем на восток, следуя безошибочному нюху четвероногой умницы. Поскольку аборигены могли разделиться на несколько групп, время от времени даю Мирадору понюхать шарф мисс Мери.

Минуло три четверти часа. Пройдено по меньшей мере четыре километра. Туземцы опередили нас не более чем на час и вскоре будут настигнуты.

Сириль временами наклоняется к земле и рассматривает травяной покров. Он обладает удивительной способностью различать следы и действительно обнаруживает наряду со следами различных животных отпечатки копыт на примятой траве — каннибалы, похитив дорогих нам людей, увели и нескольких лошадей.

Подходим к небольшому склону, спускаемся с бесконечными предосторожностями. На траве следы крови. Натягивая поводок, Мирадор издает глухое ворчание. Вероятно, приближаемся к цели.

С возвышения, на котором мы находимся, видны вдали красноватые огоньки. Они освещают долину. Откос невелик. Деревья стоят как будто более редко. По словам моих спутников, нас окружают не эвкалипты, а камендые деревья.

Свирепые жители австралийских лесов найдены!

Шепотом советуемся и уже склоняемся к решению возвратиться в лагерь, ибо поставленная задача выполнена.

Однако случается непредвиденное, и мы оказываемся втянуты в авантюру, развязку которой невозможно было предвидеть.

Мирадор делает сильный рывок, поводок остается у меня в руке, а он со всех ног несется вперед, в сторону огоньков, светящихся в долине, и при этом громко лает, словно выгоняет зверя из логова.

Одновременно вспыхивают деревья. Похожие на огромные столбы искусственного огня, они образуют грандиозное зарево на пути к мигающим огонькам.

Собака, несомненно, подняла тревогу среди аборигенов. Нельзя терять ни минуты. Вскакиваем на лошадей и пришпориваем их. Дорога освещена как днем. Это пожарище, должно быть, видно даже в нашем лагере. А лес горит и горит. Пламя распространяется с невероятной быстротой: ветви и стволы камендых деревьев, пропитанные смолой, служат прекрасной пищей для огня и потрескивают подобно факелам. Воздух густо пропитан удушливым дымом.

Равнина Бюиссон превратилась в Храм огня!

Какая мизансцена для готовящейся драмы! II нам предстоит опасный выход среди этих декораций, где страшное так тесно переплелось с величественным.

— Вперед! — зовет приглушенным голосом Робартс, громадный англичанин с обнаженной головой, обмотанной окровавленной повязкой. С револьверами в обеих руках он немилосердно пришпоривает коня. Благородное животное, не привыкшее к такому обращению, жалобно ржет и как безумное буквально летит по воздуху.

Перед боем этот офицер словно утратил свою британскую флегматичность[106]; его призыв подобен львиному рыку. Таким я вижу его впервые, и моя симпатия к Робартсу удваивается, если только это возможно.

— Вперед! — вторит Сириль, припадая к шее своей гнедой, которую какие-то узы заставляют держаться рядом с лошадью Робартса.

Эти два гиганта кажутся людьми иного века, случайно затесавшимися среди измельчавших соотечественников. Через несколько минут они причинят немало хлопот мрачному божеству, царящему в этом южном аду.

Несусь за ними, отставая на полкорпуса, рядом с Томом. Если не ошибаюсь, он будет жестоко драться со своими соплеменниками. Ведь Том не забыл до сих пор той ночи, когда майор спас его от страшной смерти.

Метрах в двух сзади — оба поселенца, невозмутимые, как каменные изваяния, хотя глаза блестят. В руках у них оружие, и сидят они в седлах как на параде. Настоящие храбрецы.

Летим над травянистым покровом, словно метеоры, оставляя под собой мертвые стволы, преграждающие путь, овраги, рытвины, ручьи, в которых отражается зарево пожара. Рушатся горящие деревья. Поистине скачка с препятствиями в преисподней.

Туземцы уже близко. Разноцветные отблески — синеватые, белые, фиолетовые — ослепляют нас, но крики каннибалов позволяют ориентироваться.

Все шестеро появляемся как страшное фантастическое видение и врываемся в середину круга, образованного беснующимися, воющими и отчаянно жестикулирующими существами, — сущий бедлам. Все они голые. Лица разрисованы белым — это цвет войны. Белые линии покрывают также торс и конечности, как бы изображая человеческий скелет. Этот танец скелетов — мрачное вступление к пиршеству каннибалов. Лошади, украденные у нас, убиты и зажариваются на кострах. Многие людоеды украсили свои головы хвостами бедных животных. В огненных отблесках различаем наконец двух наших девушек и четырех мужчин, связанных по рукам и ногам. Они находятся в сидячем положении, и над их головами уже занесены руки с каменными топорами и ножами.

Одной секунды было достаточно, чтобы оценить ситуацию.

Из наших глоток вырывается яростный крик. Дикари с тревогой замирают, и на мгновение наступает тишина. Но ее прерывает зловещее рычание. Это Мирадор. Умный пес бросается на австралийцев, впивается в горло одного из них, и вот они вместе катаются по земле. Со слепой и неумолимой силой метательного снаряда влетаем в кишащую массу вражеских тел. Первых аборигенов, с которыми сталкиваемся, лошади топчут ногами или разбрасывают грудью. Грохот револьверов приводит противников в необычайное замешательство, и под деревьями, недавно еще такими мирными, царят ужас и смерть.

Видит Бог, нам хотелось избежать кровопролития.

…Бумеранг ударяется о землю, подскакивает, чтобы затем впиться чуть ниже колена в ногу лошади Робартса. Почти одновременно каменный топор одного из аборигенов со свистом обрушивается на голову лошади Сириля.

Приложив величайшие усилия, Том и я прорываемся к бедным пленникам. Том в мгновение ока спрыгивает на землю и быстрее, чем я об этом рассказываю, перерезает веревки, туго связывавшие их руки. Он отплачивает добром за добро, спасая своего хозяина. Майор встает во весь свой огромный рост: теперь, по крайней мере, он может умереть как солдат. Герр Шеффер, сэр Рид и канадец разминают онемевшие члены, подбирают все, что можно использовать в бою, и встают рядом с нами. У них нет оружия, но они заберут его у убитых. Не теряется и храбрая Келли — хватает головешку и бросает в лицо туземца, который с криком убегает. Мы прикрываем женщин своими телами.

Сириль и Робартс, спешившись, сражаются в нескольких шагах от нас. Геркулесова сила моего товарища удесятеряется от безумной ярости. Он размахивает своим тяжелым карабином как палицей и наносит глухие удары по головам и телам противников.

Сознание опасности вернуло Робартсу обычное хладнокровие. Он точен как на дуэли: стреляя из револьвера, каждый раз попадает в цель. Когда же барабан опустел, бросает револьвер в голову врага и, оставшись без оружия, хватает топор, подвешенный к ленчику седла, чтобы с новой силой продолжать бой.

Никто из нас не жалеет себя в сражении с вопящей оравой, наступающей со всех сторон. Мы, четверо, все еще сидим верхом. Лошади прыгают, как крылатые кони, и стряхивают копья, впившиеся в бока. Беспрерывно приходится подымать их на дыбы, чтобы расчистить пространство вокруг, куда все время лезут враги.

Я вскрикиваю, у Робартса сломалась рукоять топора, и храбрый лейтенант по инерции падает лицом вниз. Кучка негодяев устремляется к нему, но этот джентльмен тут же вскакивает и разбрасывает противников.

— Тысяча чертей! — возмущается Сириль. — Конца паразитам нет.

Два или три удара, нанесенных им с сокрушительной силой, заставляют самых назойливых дикарей отступить, но, к несчастью, оружие моего товарища тоже ломается. Таких гигантов, как Сириль и Робартс, надо было бы вооружить стволами деревьев, ибо их руки разрушают все, к чему ни прикоснутся. Один из поселенцев, видя опасность, угрожающую Сирилю, заставляет лошадь брыкаться и отбрасывать аборигенов. Через образовавшийся проход два атлета присоединяются к своим.

На секунду можно перевести дух. Однако наша малочисленность придает смелости врагам. К тому же они наверняка еще не ели: куски жарящегося мяса наших чистопородных лошадей пригорают на тлеющих угольях. Дикари, по-видимому, берегли пленных на закуску. Но мы еще посмотрим, не пропадет ли у них аппетит.

Перезаряжаем оружие. Все более или менее здравы и невредимы, не считая легких ранений, болезненных, но не опасных.

Наступившее затишье держится недолго. Массы нападающих снова пришли в движение. Трещат выстрелы, но они не останавливают людоедов, которые с копьями и бумерангами бросаются на нас, яростно крича. Делаем все возможное, чтобы защититься.

Догорают последние деревья. Пожар не распространяется дальше. Сражаемся при свете едва тлеющих углей. Мои товарищи, к счастью, еще остаются никталопами. Удары противника становятся менее точными, тогда как наши обладают устрашающей меткостью.

И все-таки будущее ужасно, мы окружены, устали, пот льется градом, многие истекают кровью от ранений, правда, не тяжелых, но многочисленных, смерть не страшит нас, но тошно от перспективы быть зарезанными, как скот на бойне, и похороненными в желудках негодяев. Если бы только рядом не было женщин!.. Может, тогда удалась бы отчаянная попытка вырваться из этого осиного гнезда, вскочив по двое на каждую из оставшихся лошадей, раненных, но все еще сильных. Но нечего и думать о такой отчаянной авантюре. Девушек мы намерены защищать до самой смерти. Но что станет потом? Когда все погибнем? Каждый думает об этом с содроганием.

Мой бедный Сириль в отчаянии. Между двумя выстрелами он украдкой бросает на Келли выразительные взгляды. Девушка одаривает его печальной улыбкой. Она видит в этом добром большом ребенке защитника и настоящего друга, единственное стремление которого любить и быть верным своему чувству.

— Наверное, мне надо убить ее сейчас, чтобы избавить от мук, — шепчет он мне и прерывает фразу выстрелом в каннибала. — Послушай, брат, я хочу сказать, что очень люблю ее… и она тоже… Я хотел бы поцеловать ее перед смертью… Уже недолго осталось… Мы пропали…

Робартс… Храбрый офицер устремляет на мисс Мери взор, полный любви, побуждающий ее, несмотря на весь ужас происходящего, спрятать зарумянившееся лицо на груди у подруги…

Услышав шорох, поворачиваюсь. Рука аборигена тянется к девушкам. С быстротой молнии один из поселенцев отрубает ее ударом тесака.

Мисс Мери теряет сознание.

Противник неумолимо теснит нас. Я падаю и вижу над собой занесенную руку с каменным топором — сейчас она обрушится на мою голову.

Но прежде чем орудие смерти опустилось, послышался приглушенный звук. Абориген валится, я вскакиваю, и в тот же момент раздаются выстрелы, заглушающие вопли людоедов. Пули летят справа и слева с интервалами в пять секунд, как будто их выпускает цепь отборных стрелков. Нет ни одного промаха. Четверо справа, четверо слева. Каннибалы дрогнули. Наш маленький отряд, истерзанный и окровавленный, снова сплачивается. Сгущающуюся тьму прорезают яркие вспышки. Противник ничего не может противопоставить этой атаке и постепенно отступает, оставляя все больше и больше убитых. Мы переводим дух.

Прекращается ливень стрел, копий и каменных топоров. Дикари объяты ужасом. Их страшит смерть, настигающая издалека, неизвестное число нападающих, множество выстрелов.

— Кооо-мооо-хооо-эээ!..

Призыв к сбору звучит под гигантскими деревьями — жалобный вопль на сей раз лишен всяких победных интонаций.

Это — сигнал к отступлению. В мгновение ока аборигены исчезают, подобно ночным птицам, вспугнутым утренней зарей.

И действительно, небо на востоке светлеет, принимая светло-голубую окраску. Звезды блекнут.

За зовом дикарей следует радостный крик, но уже на чистом английском языке, который издают восемь мужчин. Они приближаются верхом, в строгом порядке, тесным строем, с оружием на изготовку.

В тропиках, по сути дела, нет ни зари, ни сумерек. Солнце мгновенно выкатывается из золотого облака, и мы видим во главе отряда Эдварда, рядом с ним МакКроули, затем пять поселенцев. Замыкает отряд юный Ричард.

Всадники подскакивают галопом под наше троекратное «ура». Мой храбрый Мирадор присоединяется к общему ликованию, виляет хвостом и радостно визжит.

— Боевая готовность! — командует Эдвард, который, оставаясь в седле, обнимает сестру и сажает ее перед собой. — Нельзя терять ни минуты! Джентльмены, по седлам! Те, у кого нет лошадей, садятся позади всадников. Соберите оружие. МакКроули, возьмите моего дядю. Сэр Харви, садитесь с Ричардом. Будьте внимательны! Здесь больше нельзя оставаться!

Молодой моряк Просто великолепен. Какое хладнокровие! И все же он бледен. Что стало бы с нами, не подоспей его отряд вовремя?

Отдаю свою лошадь Сирилю.

— Бери, мой храбрый друг, и возьми с собой мисс Келли. Ты это заслужил.

Теперь — в лагерь! И благородные чистокровки, несмотря на двойной груз, несут нас, измученных, окровавленных, к оставленным повозкам.

Наступил день. Чудовищный ночной кошмар, изгнанный солнцем, улетучился. Купаемся в лучах светила. Какое блаженство!

Один из англичан скоро возвращает меня к реальной действительности. Это МакКроули, который с тех пор, как отравился, мучительно ищет объяснения непостижимого для него физиологического явления:

— Мой дорогой ученый, объясните, пожалуйста, почему после этой мерзкой воды из источника, отравленного аборигенами, я вижу в темноте почти так же хорошо, как средь бела дня?

— Очень просто. После расширения белладонной зрачка, в сетчатку попадает слишком большое количество лучей. Отсюда усталость, нарушение зрения, невозможность смотреть на яркий свет. Но то, что вызывает неприятное ощущение днем, становится преимуществом ночью. Тот же самый зрачок, расширенный сверх меры ядовитым веществом, пропускает в глаз гораздо большее количество лучей…

— Понял. Действительно любопытно. Белладонна случайно наделила нас свойством видеть, как кошки ночью.

— Совершенно верно, ваше сравнение вполне уместно.

— Какое счастье, что аборигены не знают этой особенности, иначе они напали бы днем.

— Несомненно. Их неосведомленность позволила нам так уверенно действовать в темноте.

— Да, интересное разъяснение. Благодарю.

Наш отряд вскоре прибывает в лагерь.

Туземцы, к счастью, не решились снова совершить нападение. Это великое благо, потому что они могли бы без труда овладеть нашим оставленным богатством, например лошадьми, которых охраняло всего трое раненых.

Мы застали стражей в напряженном ожидании: двое лежали, скрючившись, на траве, третий сидел прямо, готовый открыть стрельбу из пулемета, установленного на лафете. Невозможно, да и нет нужды описывать радость, испытанную ими при нашем возвращении.

Мирадор, гордый своей ролью в ночной драме, разыскал псов-собратьев и сердечно поздоровался с ними звонким лаем. Возможно, он рассказал им о своих приключениях.

ГЛАВА 9

После сражения. — Помощь раненым. — Наложение швов и фиксирующих повязок на переломы. — Промывание ран продолжается. — Два санитара. — Новый подвиг Мирадора. — Странные выстрелы из ружья. — Летающая лисица. — Орниторинхус — четвероногое млекопитающее с утиным носом, несущее яйца.

Доктор Стивенсон оказался тысячу раз прав. По Австралии действительно не прогуливаются. Неожиданности, с которыми мы сталкивались в путешествии, следовали одна за другой с головокружительной быстротой на протяжении нескольких дней. И, несмотря на все меры предосторожности, итог экспедиции мог оказаться плачевным.

В настоящее время все живы, хотя несколько человек ранено. Однако у нас нет ни капли воды, чтобы облегчить жажду. Необходимо как можно скорее покинуть это злосчастное место и найти источник или ручей, еще не отравленный аборигенами.

Сопровождаемый четырьмя вооруженными до зубов поселенцами, не знающий усталости, Том отправляется в поиск на свежей лошади. Тем временем впрягаем в повозки несчастных лошадей, которые грустно поворачивают головы к отравленному источнику, вдыхая влажный воздух и не понимая, почему им не дают утолить жажду после таких героических усилий.

Снова приходится надрезать драгоценные корни эвкалиптов, и их благотворный сок, скупо распределяемый между всеми, дает некоторое облегчение.

Трогательная сценка разыгралась перед повозкой наших девушек.

Все еще бледная после страшной опасности, мисс Мери со слезами на глазах от всего сердца благодарит тех храбрецов, которые спасли ей жизнь, рискуя своей собственной.

Сэр Рид, майор, Эдвард и Ричард крепко пожимают нам руки и, позабыв английскую флегматичность, велеречиво выражают горячую благодарность. Мало того. Все по очереди обнимают друг друга с чисто французской экспансивностью[107].

Но как случилось, что генеральный штаб не в полном составе? Где Робартс? И Сириль, который так отличился минувшей ночью? Почему он не идет получить заслуженную награду за свою храбрость?

Робость этих двоих плохо вяжется с их недавней удалью. Создается впечатление: им проще сражаться со свирепыми каннибалами, нежели выдерживать взгляды прелестных глаз, выражающих к тому же нечто большее, чем просто благодарность.

МакКроули показывает в сторону одной повозки, где в тени сидит бравый лейтенант. Он поставил перед собой несессер из телячьей кожи, в котором поблескивают в лучах солнца хрустальные флаконы с серебряными пробками. Тщательно смыв кровь и пот, покрывавшие лицо, Робартс расчесал и надушил свою небольшую белокурую бородку и, забыв о ране на голове, надел новый пробковый шлем взамен потерянного.

Сириль же, наверное, уже в десятый раз расстегивает и застегивает кожаные гетры, пытаясь решить, идут ли они ему.

Почувствовав на себе наши взгляды, молодые люди еще больше смущаются.

— Черт возьми, чем вы там заняты, дорогой Робартс? — кричит майор. — Мы ждем вас обоих.

Лейтенант поспешно встает и подает знак Сирилю. Тот перестает наконец возиться с гетрами.

Оба медленно подходят, как будто у них вдруг отнялись ноги.

Каждый из нас выполнял в бою свой долг, они же инстинктивно чувствуют, что сделали больше других, во всяком случае, стремились к этому, и им кажется, будто истинная причина их подвига известна всем.

Юная мисс, несомненно, тоже испытывает тайное чувство. Она смотрела, леденея от страха, как героически сражался офицер, как он словно убитый пал наземь. Любовь вспыхнула в ней как молния во время бури. И каждый раз, когда Робартс приближается, она краснеет, бледнеет, протягивает ему руку, шепчет слова благодарности.

Что касается босеронца, то он буквально потерял голову от поздравлений, сердечных рукопожатий и выражений дружбы. Очаровательная ирландка смотрит на него восторженными глазами. Пробормотав какие-то банальности, Сириль берет протянутую ручку и тут же на глазах у всех, без раздумий, простосердечно, словно девушка его землячка, запечатлевает на обоих щечках Келли по смачному поцелую.

И никто его, конечно, не порицает.

Вдруг слышится радостный лай. Это мой верный Мирадор, сопровождавший группу, с которой ушел Том. Инстинкт не подвел ищейку и на сей раз.

Том и поселенцы, посланные на поиски источника, прискакали во весь опор на лошадях, покрытых пеной.

— Ура! — кричит один из них, канадец Френсис, размахивая кожаной каскеткой. — Вода, джентльмены, вода!

Полчаса туда и полчаса обратно потребовалось разведчикам, чтобы найти источник. Однако с тяжелыми повозками, у которых рассохшиеся колеса скрипят до боли в барабанных перепонках, передвигаться гораздо труднее. На протяжении трех часов раненые, поддерживаемые только собственной силой воли, испытывают тяжкие страдания. Их раны, не перевязанные вовремя, начинают воспаляться.

Наконец после длительных мучений подъезжаем к ручью. После утоления жажды мне приходится спешно мобилизовать свои познания в медицине — у некоторых больных сильная лихорадка; другие, напротив, находятся в полной прострации. К счастью, в моем распоряжении ценное терапевтическое средство, которое составители старой фармакопеи[108], всегда искавшие какие-то необыкновенные снадобья, никогда не думали прописывать. Это вода, успешно заменяющая мази и припарки, часто превращающие безобидные болячки в неизлечимые раны.

Итак, я становлюсь главой «полевого госпиталя». Прежде всего надо установить очередность. У нас пять раненых: трое поселенцев, которых оставили охранять лагерь, а также Робартс и Сириль. У остальных неопасные царапины. По моему указанию для защиты от солнца между четырьмя деревьями горизонтально натягивается брезент на высоте человеческого роста. Под навес кладем набитые листьями четыре толстых матраса из непромокаемой ткани.

Уложив на них пациента (у него сломаны обе кости левого предплечья), приступаю к первой операции. Стараюсь, и, кажется, не без успеха, не причиняя особой боли несчастному, соединить кости с помощью МакКроули в роли ассистента и наложить из имеющихся материалов такую повязку, которая привела бы в восторг моего учителя и друга профессора Берже. Второму раненому копье попало в бедро и, сломавшись, вместе с острием, зазубренным как пила, осталось в мышцах. Попытаться вытащить его бессмысленно. Необходимо сделать надрез с противоположной от раны стороны, найти наконечник и извлечь из тела. Это сложная задача, потому что я новичок в хирургии. Бедняга громко стонет. Наконец, ухватив пинцетом острие, удалось выполнить задуманное, причинив, разумеется, немалую боль страдальцу. И это сделано как раз вовремя, поскольку кровотечение сильное. Накладываю четыре слоя бинта — компресс, пропитанный водой, и опасный процесс прекращается.

У третьего — чудовищное ранение лица, причиненное не знаю чем: то ли ножом, то ли ударом каменного топора. Обе челюстные кости с правой стороны обнажены. К счастью, наша походная аптечка хорошо укомплектована. Нахожу в ней длинные тонкие булавки, наподобие тех, на которые энтомологи[109] накалывают насекомых. Они помогут наложить крестовидный шов.

Легко представить себе, какую боль терпел мой пациент! В живую плоть пришлось втыкать не менее одиннадцати булавок на расстоянии примерно двух сантиметров одна от другой.

Что касается Сириля и Робартса, то тут все гораздо проще. Кожа головы менее чувствительна, чем кожа лица и рук. Приходится выбрить волосы вокруг краев ран и сшить их аналогичным образом.

Самое трудное сделано. Остается дальнейшее лечение. Оно совсем простое: непрерывное поливание холодной водой. Это лучшее средство против воспаления, наиболее эффективный терапевтический метод в серьезных случаях, применяющийся ныне всеми хирургами. Холодная вода оставляет рану в полном покое и позволяет избежать преждевременного наложения повязки, что очень важно, — как показывает опыт, контакт с воздухом в первые дни может быть пагубным.

Поэтому беру четыре мешка из водонепроницаемой ткани и подвешиваю их с помощью шнурка над четырьмя ранеными (пятый может ходить с больной рукой на перевязи). Затем, проделав маленькие отверстия, вставляю в них подобие трубочки из тонкой веточки эвкалипта с удаленной шомполом сердцевиной.

Набрав в мешки воду из ручья, направляю на раны тоненькую струйку и оставляю дежурного, который должен пополнять резервуары живительной влагой.

Надеюсь, что через четыре дня такого лечения, а может быть и раньше, раненые начнут поправляться и мы сможем продолжить путешествие.

Этот вынужденный отдых, на который нас обрекло приключившееся несчастье, небесполезен и для здоровых участников экспедиции, а также для лошадей, как тягловых, так и верховых. Приятно наблюдать царящее в лагере оживление. Тут поселенцы чистят карабины, почерневшие от пороха, там надраивают до блеска оружие или с ловкостью прилежной хозяйки чинят порванную одежду. Я думал, что только французские солдаты способны так умело штопать или ставить заплаты на мундиры. Теперь с удовольствием отмечаю, что и англичане отлично усвоили эти навыки.

Двадцать четыре часа проходят спокойно, ухудшения здоровья среди больных тоже не наблюдается. Том отлично за ними ухаживает. Достаточно сказать, что они начали есть, даже тот, у кого оперирована щека. Я не сторонник диеты, особенно для таких молодцов. Они потеряли много крови, и надо поддержать их силы. Диета только затягивает лечение и, следовательно, увеличивает плату врачу, а мне не нужно никакого другого вознаграждения, кроме крепкого рукопожатия друзей.

Но двоих моих пациентов тяготит бездействие. Как лучшие представители армии, они, казалось бы, должны были подавать пример дисциплины. Ничего подобного: ропщут, хотят встать и готовы рыскать по кустам за дичью. Использую весь свой авторитет, чтобы запретить им подниматься. Сириль ворчит, Робартс также выражает неудовольствие.

— Послушай, — говорит босеронец. — Так дальше невозможно.

— Да-да! — подхватывает Робартс. — Думаете, нам очень весело? Пусть дадут виски, джина и разрешат снова вести нормальную жизнь. Ради Бога, Б., позвольте проехаться верхом.

— Немного терпения, друзья. Вы храбро сражались, а теперь надо умерить пыл.

— Как — умерить? — вскричали они одновременно. — Что значит — умерить пыл? Нам уже вот как хватило спокойствия!

— Потерпите, — настаиваю. — Вы ранены. Еще три дня, и будете делать что хотите. Но пока подчинитесь мне. Иначе, дорогие, пришлю санитаров, которые заставят вас успокоиться.

В двадцати шагах от «полевого госпиталя» сталкиваюсь с девушками, которые приветливо здороваются.

Мисс Мери пожимает мне руку, как принято у англичан.

— А вы, мисс Келли, — поворачиваюсь к хорошенькой ирландке, — не хотите поздороваться со мной за руку?

— Но, месье…

— Признайтесь, вы на меня сердитесь.

— Я? Почему?

— Очевидно, считаете, что я не излечиваю достаточно быстро кое-кого, кто тоже полагает, будто время тянется слишком долго, и отчаянно скучает.

— О, месье! Если бы я смела…

— Что бы вы тогда сделали, мисс?

— Попросила бы у вас и мисс Мери разрешения пройти ненадолго к этим джентльменам.

— Я не только разрешаю тебе, дорогая Келли, но и хочу спросить месье Б., не можем ли мы обе, не утомляя раненых, побыть там немного.

— Пожалуйста, разрешаю. Это единственный способ удержать больных от безрассудства.

Будучи уверен, что врачебные предписания теперь будут выполняться, иду к повозке, в которой находится мое оружие, беру карабин, охотничьи патроны и, кроме них, четыре боевых. Кто знает, что может случиться! Затем отвязываю Мирадора и зову Тома, который, увидев, что я снаряжен для охоты, делает то же самое.

Уже в течение нескольких дней происходит нечто странное, какая-то чехарда в отношениях. Сириль, продолжая любить меня по-братски, теперь всецело подчиняется Робартсу. Том по-прежнему питает к своему хозяину — майору — фанатичную привязанность, а между тем постоянно ходит за мной по пятам.

Никто и не думает сетовать по этому поводу, ибо все стали как одна семья после пережитых вместе опасностей. Но симпатия особенно сильна между теми, кем владеют одинаковые чувства, и поэтому Робартс и Сириль, два простодушных гиганта с любящими сердцами, стали неразлучны так же, как ваш покорный слуга и Том, туземный неграмотный врачеватель, прирожденный колдун Австралийского континента.

Делаю знак МакКроули, понимающему меня с полуслова, и втроем отправляемся на охоту, вооруженные, однако, как для войны.

— Эй, господа! Куда это вы направились? — окликает нас сэр Рид.

— Собираемся одним выстрелом убить двух голубых журавлей, сэр.

— Выход из лагеря запрещен.

— Но, сэр, мы же не в одиночку.

— Пожалуйста, не возражайте, господа дилетанты. Вы должны получить разрешение на выход и взять с собой четырех человек.

Опускаем головы как провинившиеся школьники. Том пытается спасти положение, приводя свои доводы:

— Мастер, они ушел, далеко, назад, еще солнце.

— Ты с ума сошел, старина. Аборигены, возможно, находятся в ста шагах. Так что компания побольше вам не помешает, не так ли?

— Конечно, сэр.

— Френсис, — позвал скваттер, — сопровождайте этих господ и возьмите с собой еще трех человек.

— С удовольствием, мэтр! — соглашается бесстрашный канадец.

— Месье, — обращается он ко мне, — я счастлив получить возможность поговорить с вами по-французски. Я ведь из Квебека.

— Значит, вы любите Францию? — интересуюсь я, протягивая ему руку, которая исчезает в огромной ладони.

— Да, мосье, — отвечает он по-французски. — Мы там все в душе французы.

— Ну что ж, дорогой соотечественник, на охоту! Еще успеем наговориться.

Менее чем через час оказываемся в земном раю для охотников. Куда ни глянь — мириады[110] птиц со сверкающим как фейерверк оперением. Они улетают от нас, шумно взмахивая крыльями. Стада кенгуру, порой насчитывающие более трехсот особей, удаляются огромными скачками, унося малышей в сумках.

Мирадор бегает, вертится, носится, высунув язык, он радостно возбужден.

— Эй, пес, что ты там нашел? Отлично, Мирадор, отлично, умница!

Собака издает глухое рычание, шумно вдыхает воздух. Ее черный нос подрагивает, уши встают и опускаются, как будто слух призывается на помощь обонянию. Значит, здесь прошел зверь. Пес рвется вперед, ускоряя бег…

— Молодец, Мирадор, давай!

Под оглушительные крики попугаев, заинтригованный, продвигаюсь шаг за шагом, держа палец на курке. И вот меня настигает волна воздуха, пропитанная характерным запахом зверя, похожим на запах лисицы, только более резкий, ближе к запаху представителей фауны, именуемых вонючками.

Вскоре Мирадор загоняет какое-то существо в заросли гелиотропов. Оно бьется и хрипит, чувствуя свой конец, бросается вперед, потом отступает назад. Мне это начинает надоедать.

— Пиль, Мирадор, пиль! — приказываю я.

Собака делает рывок. Следуем за ней, но, к нашему удивлению, Мирадор вдруг останавливается и начинает с остервенением лаять на удивительное животное величиной с кошку, которое то прыгает, как жаба, то ползет, как летучая мышь[111].

Оно издает странный крик, похожий на воронье карканье, а затем, поддерживаемое крыльями без перьев, тяжело взлетает более чем на пятьдесят метров и усаживается на ветке камедного дерева.

Открываем огонь, но без особого успеха. Может быть, все дело в слишком мелкой дроби? Перезаряжаем ружья на дробь более крупную и все вместе крадемся к дереву, на котором сидит, свесив хвост и вцепившись когтями в ветку, летающее четвероногое. Однако хитрая бестия не ждет, пока мы приблизимся: она снова взлетает, расправив, сколько можно, свои неуклюжие крылья, и, шлепая ими, достигает высоты по меньшей мере ста пятидесяти метров. Кошка-мышь уже явно устала и тяжело опускается на ветку, накрепко вцепившись в нее, несмотря на то, что та прогнулась и сильно качается.

Теперь дело за нами.

Звучит выстрел, и дичь падает с легким шумом.

— Вот чудеса! — восклицает МакКроули, рассматривая трофей. — Да у этого животного хвостслужит рулем, на животе сумка, а в ней два детеныша. Месье ученый, как же оно именуется?

— Если не ошибаюсь, — говорю я растерянно, — некоторые авторы называют его галеопитеком, что по-гречески означает примерно «летающая кошка».

— Давайте попробуем! — плотоядно смотрит на «кошку» голодный моряк.

— Браво! А где?

— Прямо здесь. Вот ручеек и попугаи, которых можно через несколько минут подстрелить и поджарить. А зеленый ковер послужит скатертью.

Сказано — сделано. Костер разожжен, дичь жарится, потрескивая, и немного времени спустя мы усиленно работаем челюстями.

Несмотря на полную безвредность жидкости, добытой из ручья, нас охватывает приятная истома, сонными глазами каждый следит за спиралью дымка от своей сигары.

Канадец Френсис складывает охотничий нож, лезвие которого убирается со щелчком. Прежде чем кто-либо начинает хоть что-то понимать, великан вдруг вскакивает и, расставив длинные ноги, посылает пулю из карабина в сторону ручья.

— Попал! Ах, разбойник, теперь не уйдешь! — кричит Френсис, сияя.

— Кого вы подстрелили?

— Месье Б., — восклицает канадец, — я убил его для вас.

— Но кого?

— Орниторинхуса[112].

— Вы убили орниторинхуса?

— Уверен в этом. Посмотрите на кровавый след.

Действительно, видим широкую красную полосу, ведущую к ручью, на поверхности которого булькают пузырьки.

— Подождите, сейчас и он сам появится.

Канадец оказался прав. Проходит с полминуты, и животом вверх всплывает самое удивительное животное из всех существующих.

Хотя теоретически я знаю его строение и необычную анатомию, все равно рассматриваю с превеликим интересом. Остальные охотники разделяют мое любопытство, ибо, кроме канадца и старого австралийца, никто из нас никогда не видел ничего подобного.

Поворачиваем добычу из стороны в сторону и все более громко выражаем удивление.

Первое сообщение, полученное в Европе об этом необычном четвероногом, вызвало всеобщее негодование ученых всех стран. По какому праву это существо, не имеющее никакого «научного гражданства», пытается опровергнуть все классификации? Слишком поздно оно появилось, и тем хуже для него! Все места уже заняты.

И вообще, к какому виду его отнести, как назвать? К птицам — не причислишь, ибо оно не летает. У него есть четыре лапы, чтобы бегать и плавать, есть и сосцы, чтобы кормить детенышей, значит, млекопитающее? Но как тогда быть с перепончатыми лапами и утиным носом? И в довершение всего с тем, что его самка откладывает яйца!..

Отчаявшись найти решение этой трудной проблемы, ученые единственный раз дружно расписались в своем неведении и единогласно решили, что такого австралийского животного попросту не существует.

Однако то, что происходило в другом полушарии, не имело никакого значения для самого героя научного конфуза. Самки продолжали откладывать яйца и заботливо питать молоком потомство.

Если решение профессоров нимало не тревожило покой животного, то австралийские колонисты, не желая слыть обманщиками и справедливо возмутившись оскорблением, нанесенным одному из обитателей их новой родины, решили проучить премудрых скептиков. В один прекрасный день зоологи Европы остолбенели, узнав, что два скваттера, приехавшие в Глазго, привезли с собой шесть прекрасно законсервированных экземпляров животного, не признаваемого ученым миром.

Оживленно беседуя на эту тему, мы вернулись в лагерь с превосходной добычей, которая, можете мне поверить, была весьма желанной, поскольку уже три дня члены экспедиции питались исключительно консервами.

Я боялся, что мой бедный Сириль, оставшийся в «полевом госпитале», узнав о наших подвигах, пошлет к черту свою рану. Вовсе нет, он сияет, нисколько не сожалея о том, что не сделал ни одного выстрела. По-моему, он даже благословляет свое ранение, ибо оно обеспечило ему свидание с милой Келли. Ну что ж, мой герой, все прекрасно, подождем завершения экспедиции, похоже, оно будет напоминать конец романа.

Я же тщательно почистил свой карабин, а потом принялся свежевать добытого утконоса. Благодаря захваченному с собой запасу мыла, содержащего мышьяк, удается сохранить шкуру животного в прекрасном состоянии. Хочется привезти ее домой, где она хорошо будет смотреться в моем большом стеклянном шкафу с трофеями охотника-натуралиста.

ГЛАВА 10

Переход через тропики. — Нашествие крыс. — Песчаная пустыня. — Нехватка воды. — Эпизоотия[113]. — Непоправимые несчастья. — Мы вынуждены бросить четыре повозки. — Офтальмия. — Дерево от лихорадки. — Ужасные последствия солнечного удара.

— Двадцать три с половиной градуса южной широты и сто тридцать пять градусов восточной долготы, — объявил майор, определявший наше местонахождение. — Господа, пересекаем тропик[114] Козерога.

— Спасибо, майор, — поблагодарил МакКроули, растянувшись под квадратным куском парусины, прикрепленным к четырем большим деревьям, не отбрасывавшим тени. — Хронометр так же, как и солнце, сообщает, что сейчас полдень, не так ли? Мы шли с трех часов ночи и проделали примерно семь-восемь французских лье.

— Превосходно, — оживился старый офицер. — Пробудем здесь до завтра. Слава Богу, после схватки с людоедами мы значительно приблизились к цели.

— И к счастью, без помех.

— Было бы пренеприятно, мой лейтенант, — как всегда, официально обратился Сириль к МакКроули, — каждый раз сталкиваться с австралийцами, желающими насадить нас на вертела или рассечь головы своим каменным оружием.

— Вполне разделяю ваше мнение, дорогой охотник, и до сих пор с содроганием вспоминаю о встрече с дикарями. Да, горячая была схватка!

— Бедняги! И почему только они ведут себя подобным образом с такими людьми, как мы, которые и мухи-то не обидят.

Да, вы, французы, — филантропы. Но, дорогой друг, когда делают омлет, разбивают яйца. Если хочешь колонизировать страну, нельзя останавливаться ни перед чем. Лучше убить каннибалов, которые хотят помешать другим попасть в этот рай, чем быть убитыми ими.

— Минуточку, лейтенант! Я предпочел бы сам мучиться, чем пролить кровь ближнего.

— Благодаря заботам нашего друга мы уже на ногах, раны зажили, пройдено триста километров после того злополучного дня, который мог стать для нас последним, — вмешался Робартс. — Еще одна неделя — и путешествие завершится. Так забудем же этот кошмар и простим несчастных, они более невежественны, чем виновны.

Сам МакКроули был олицетворением тех английских филантропов, которые препятствуют торговле чернокожими и поддерживают эмиграцию китайских кули[115], а будучи членами Общества против злоупотребления спиртными напитками и табаком, экспортируют колоссальное количество крепких ликеров и опиума. В Европе они возражают против смертной казни и требуют лучших условий содержания для заключенных, но преследуют без сожаления коренных жителей своих колоний.

Сириль бесконечно великодушен и храбр от природы. Он добр по натуре и делает добро без раздумья, как ньюфаундленд, главное назначение которого — спасать. Это характерный тип необразованного, но истого француза с примесью свойств потомственного босеронца.

МакКроули — английский патриот, фанатически любящий свою, только свою страну. Эта любовь кончается там, где не развевается британский флаг.

Сириль же безотчетно и без всяких различий любит все существа, обитающие на земле.

Разговор оборвался, и каждый постепенно погрузился в дремотное состояние. Под деревьями с пыльно-серыми листьями было жарко, как в домне. Часовые, опершись на ружья, отчаянно боролись со сном.

Прошел едва лишь час, как вдруг собаки начали то уныло повизгивать, то отрывисто и приглушенно лаять — почуяли приближающуюся неведомую опасность. Неужели снова придется отбиваться от аборигенов?

Но что творится с псами? Они словно взбесились! Какие адские завывания! Эй, Брико, Мирадор, молчать! Перестань, Равод! Тихо! Но собаки срываются с поводков, и вся воющая свора устремляется вперед, держа нос по ветру и хвост трубой, как во время охоты на зверя. Если это туземцы, то бедные четвероногие пропали.

Мгновенно окружаем повозки, поставленные, как всегда, стратегически в форме креста Св. Андрея. Внимательно смотрим во все стороны и держим пальцы на курках, готовые отразить атаку таинственного врага.

Проходит десять минут. Лай, который постепенно отдалялся и стихал, вдруг переходит в стенание, и наши собаки возвращаются гораздо быстрее, чем убегали. Окровавленные, с разодранными ушами, они скулят так, будто их отхлестали кнутом, и буквально ползают у наших ног, как бы прося прощения за опрометчивость и умоляя поскорее и понадежнее их защитить. Нет времени осматривать песьи раны. Враг уже здесь! Трава исчезает под массой маленьких зверьков, надвигающихся плотным потоком, который тянется сколько видит глаз. Они повсюду: карабкаются на деревья, скользят по ветвям, сгибают ветки кустов. Они непрестанно движутся, сталкиваются, перелезают друг через друга, падают, снова поднимаются, производя шум, словно при нашествии саранчи.

Это крысы!

И откуда они взялись? Какая таинственная причина привела к столь грандиозной миграции грызунов? В силу каких фатальных обстоятельств мы оказались на пути этой живой лавины?

Теряемся в догадках. Наши продукты, тягловые и верховые лошади, мы сами, наконец, оказались перед лицом реальной опасности быть сожранными мерзкими свирепыми тварями. Вы можете сказать, что нечего бояться крыс, поскольку нас много и все хорошо вооружены. Это так, если бы их было меньше. Но когда полчище грызунов растянулось в ширину метров на пятьсот — шестьсот и насчитывает сотни тысяч особей, только поспешное бегство может стать спасением от их острых зубов.

Бывали случаи, когда стада овец и даже отдельные быки, настигнутые волнами маленьких чудовищ, пожирались за несколько минут. От них оставались лишь чисто обглоданные скелеты.

Девушки быстро задернули полог и спрятались в своей подвижной крепости. Открываем частый огонь по первым рядам грызунов. Бесполезно! Пули попадают в немногих. Живые крысы тут же пожирают мертвых. Нет времени, чтобы перезарядить оружие. Ненасытные твари лезут со всех сторон, карабкаются по ногам, забираются на повозки, грызут брезентовые верха и ремни. Нас буквально тошнит от гнусных прикосновений. Давим отвратительных обжор сапогами, тогда как собаки, оправившись от первого испуга, мечутся во все стороны, уничтожая крыс своими крепкими зубами. То, чего мы боялись с самого начала, происходит очень скоро. Напуганные лошади отчаянно брыкаются и затем, порвав путы, разбегаются.

Подпрыгиваем поочередно то на одной, то на другой ноге, давя подкованными железом каблуками эту нечисть. Обрушиваем на нее и тяжелые приклады ружей. Но так долго продолжаться не может, ибо число крыс возрастает, а силы нам начинают изменять. От жгучих укусов болят ноги. Надо срочно придумать что-нибудь, иначе — погибнем.

A-а! Наш канадец Френсис, кажется, нашел выход. Он несет на своем могучем плече сорокалитровую бочку и врезается в самую гущу гадин.

— Смелее, джентльмены! Бейте их! Расчистите немного места, остальное я сделаю сам!

Удваиваем усилия, а храбрец, вытащив затычку, льет во все стороны наше лучшее виски.

— Браво, Френсис, мы поняли!

Канадец разливает жидкость в радиусе двадцати метров. Воздух пропитывается запахом алкоголя.

— Мэтр! — кричит он сэру Риду. — Зажгите этот пунш, потому что я так им пропитан, что боюсь вспыхнуть, как пакля.

Идея эта пришла на ум Френсису как нельзя вовремя: подходят все новые несметные полчища. Сэр Рид поджигает и бросает на политую виски землю кусок просмоленной ткани. Вот это да! Какое отрадное зрелище.

Пш-ш… Трава мигом загорается, коробится, застигнутые врасплох грызуны хотят повернуть обратно, но это невозможно. Ближайшие к нам отшатываются назад и попадают в огонь, который не видят из-за жгучих лучей полуденного солнца. Их серые шкурки горят, наполняя воздух мерзким запахом.

Но этой передышки явно недостаточно.

Виски выгорает, и огонь начинает гаснуть, заваливаемый трупами сгоревших крыс.

— Назад, джентльмены! Ко мне! — снова несется громкий призыв Френсиса.

Полагаясь на его опыт, быстро отходим к повозкам — нашему последнему укрытию.

Пока разбрызганное виски довершает свое дело, открываем два небольших бочонка в кожаных чехлах. Каждый из поселенцев засыпает в свою каскетку две или три горстки отличного английского пороха и, повторяя маневр канадца, разбрасывает с опасностью для жизни взрывную смесь в нескольких шагах от себя, туда, где еще тлеет огонь. К счастью, операцию удается провести за несколько секунд.

— Пусть сопутствует удача! — провозглашает Сириль.

Все сбиваются в кучу, ожидая, когда вспыхнет огонь. Порох, попавший в разные места различными порциями, загорается от одной искры, но не одновременно. Взрывы происходят то тут, то там, огонь бежит маленькими ручейками, соединяя загоревшиеся места и охватывая все большую площадь. Горит земля, повсюду поднимаются белые облачка, и наши враги, растерянные, сбитые с толку, не знают, куда податься… Усатое войско растерянно копошится и, поняв наконец, что через огненный барьер не пройти, сворачивает влево от нас.

Мы спасены и на этот раз.

Крысиное нашествие на лагерь прекращается. Некоторые искалеченные твари выползают из тлеющей травы и пытаются догнать остальных, но собаки, разъяренные полученными ранами, загрызают жалкий арьергард[116].

Теперь можем рассмотреть этих пакостных животных, чуть не съевших нас. Австралийские крысы по размерам примерно такие же, как и в захолустьях Парижа, но в остальном разительно отличаются от своих собратьев. Усищи у них как у старого служаки. Передвигаясь на задних лапах, они носят детенышей в сумках на животе и напоминают кенгуру как по манере бегать, так и по строению.

Но новая забота отвлекает нас от научных наблюдений, какими бы интересными они ни были.

Слова, произнесенные Сирилем, возвращают к действительности:

— Лошади! Где теперь их искать?

Сириль прав. Если паника, охватившая животных, не улеглась, они могут убежать далеко. Необходимо как можно скорее найти и привести назад беглецов. Шесть человек остаются охранять повозки, остальные расходятся группами по трое в разных направлениях.

Вдруг доносится радостное ржание, и мы видим менее чем в двухстах метрах вышедшего на полянку превосходного мустанга[117] майора. Благородное животное, привыкшее к людям, как собака, медленно приближается к лагерю. Оно вытягивает свою красивую голову, делает несколько шагов вперед, топчется на месте, отступает, ходит вокруг людей, не желая, однако, быть пойманным. Но нельзя терять время. Коня надо изловить возможно быстрее, и тогда станет легче заманивать остальных.

— Месье, — говорит Том, направляясь к повозкам, — моя будет ловить.

— Давай, — отвечает хозяин, — только поторапливайся.

— Моя хочет взять что-то в повозке.

Пошарив в продуктах, старик через минуту возвращается и затем идет к лошади, которая сразу замирает. Том, облаченный в свою неизменную красную рубаху, медленно движется навстречу, вытянув вперед руку. На черной ладони лежит что-то белое. Конь, узнав старого товарища, тянет к нему умную морду и, в свою очередь, не спеша приближается шаг за шагом. Потом слегка приоткрывает пасть, берет то, что лежит на ладони, и начинает похрустывать.

Не говоря ни слова, Том вновь достает что-то белое, ломает его на две части, съедает половину, дает вторую мустангу, а затем, пятясь, повторяет маневр. Так, шаг за шагом, кусочек за кусочком, человек и лошадь уже почти возле нас. Слышно, как Том приговаривает:

— Это вам, это Тому, это для вас, красивый конь, это для тебя, добрый Том…

Секрет знахаря прост. Он любит сахар, и чистокровка — не меньше. Каждое утро, чистя лошадь, Том делится с ней любимым лакомством, которое припрятывал весьма ловко. Теперь он ласкает и даже обнимает скакуна, а тот благосклонно позволяет оседлать себя и взнуздать.

Сириль, которому лавры канадца не дают покоя, просит разрешения отправиться на поиски лошадей.

— Ну что ж, отправляйтесь, — разрешает майор, — желаю успеха.

Мой названый брат вешает через плечо охотничий рожок, треплет шею лошади, свистом сзывает собак, и через мгновение уже сидит как влитой в седле, галопом устремляясь в лес. Вскоре из глубины чащи звучат настойчивые призывы рожка. Доносится возбужденный лай собак.

Однако пока не ясен план Сириля.

Охотник делает большой круг, центром которого является наш лагерь. Вдруг справа раздается несколько выстрелов, а затем — тишина. Нас охватывает беспокойство: неужели поселенцы вступили в схватку с аборигенами?

Через пять минут снова слышатся звуки рожка, доносится улюлюканье охотников. Сириль теперь сзади нас, но не более чем в километре. И вновь раздаются выстрелы, на этот раз впереди. Рожок по-прежнему зовет, и кажется, что его пение приближается к лагерю. Потом опять тишина… Затем снова рожок… Мы совершенно сбиты с толку.

…Примерно через час слышатся радостные возгласы «ура», перемежающиеся ржанием животных. Двенадцать человек, посланных на поиски лошадей, возвращаются верхом медленной рысью, и каждый ведет за собой по беглянке. Герр Шеффер, Френсис, Сириль скачут впереди. Это возвращение похоже на чудо.

— Вот вам двадцать пять лошадей, — кричит лихой наездник, приблизившись к лагерю.

— Но как вы их поймали? — вопрошает сияющий Робартс.

— Очень просто. Однако без Френсиса ничего бы не получилось, поверьте.

— Вы мне льстите, — возражает гигант-канадец. — Идея-то ваша.

— О какой идее идет речь? — поинтересовался я.

— Вот о какой. Наши верховые лошади привыкли к охоте, а потому должны были узнать звуки рожка и прискакать, как полковые кони на звук трубы. Так и получилось. Как только они услыхали знакомые звуки, сразу же явились — сначала гнедая Робартса, потом Ричарда, затем три или четыре других…

— Какие умницы! — восхищается Том, улыбаясь и растягивая рот до ушей.

Сириль опускает мощную руку на плечо старого аборигена в знак дружбы.

— Одно меня беспокоило, — продолжает босеронец. — Я не знал, куда вести табун, и потому находился в растерянности. И вдруг — паф, паф, паф! — три выстрела отвечают на призыв рожка. Направляюсь в сторону, откуда они прозвучали, и кого же вижу? Френсиса с Беном и Диком, у всех троих в руках лассо. «Ясненько», — говорю себе. Замедляю бег своей кобылы, и три лассо летят и падают на шеи трех коней, а наши молодцы в мгновение ока вскакивают им на спины, показывая высокий класс вольтижировки. Другие беглянки сами последовали за четверкой верховых. Вот и все.

— А как было дело в остальных группах поиска? — любопытствует МакКроули, поглаживая своего росинанта[118].

— Лошади там, — вступает Френсис, — оказались пойманы похожим манером. Герр Шеффер, поняв наш сигнал, тоже начал стрелять. Мы направились к нему и в конце концов собрали все четыре группы, в то время как Сириль продолжал дудеть в свой рожок, создавая видимость охоты.

— Дети мои, — не выдержал сэр Рид, — прекрасно, что вы привели двадцать пять лошадей, но как поймать тех, что еще не вернулись?

— Не беспокойтесь, мэтр, почувствовав, что товарищи в лагере, они сами объявятся сегодня ночью.

Канадец не ошибся. Прошло всего два часа после захода солнца, как из леса раздалось ржание в ответ на призывы уже вернувшихся лошадей. И когда на следующее утро караван выступил в путь, все до единого животного были на месте.

Прибытие в страну нга-ко-тко — это уже вопрос дней, и, если, как мы надеемся, наше предприятие увенчается успехом, каждый сможет похвалиться, что действительно решил сложную задачу.

Пока же в ожидании этого торжественного момента испытываем смутную тревогу, которая возникает бессознательно и которую не удается подавить.

Мы нервничаем, горим нетерпением, и, хотя никто еще не пресытился чудесами Австралии, надежды и опасения, сжимающие сердца, мешают нам наслаждаться, как в начале путешествия, теми странными и разнообразными феноменами, которые ежедневно не перестаем открывать.

Преодолев необитаемые луга, каменистую пустыню, леса, полные цветов и экзотических деревьев, в полдень вступаем на огромную равнину, голую, как ладонь, и выжженную беспощадным солнцем.

Зрелище этой местности никак не радует. Веселые возгласы, которыми раньше встречался каждый привал, сменились угрюмым молчанием. Тоскливый лай собак и печальное ржание лошадей отнюдь не вызывают душевного подъема.

Осматривая в подзорные трубы расстилающееся пространство, видим только песок… И если на горизонте возникают какие-то холмики, то и они такие же безжизненные, как эта бесконечная пыльная равнина.

Но поселенцы не дети, они не нуждаются в банальных словах ободрения. Это сильные и преданные люди.

— Дети мои, — говорит сэр Рид, — наши бедствия скоро кончатся. Вы как настоящие англичане и верные слуги храбро выполнили свой долг. Еще несколько дней самоотверженных усилий, и выпавшие нам мучения окупятся с лихвой. Так же, как и вы, я не знаю, сколь далеко простирается эта пустыня, мне неведомо, какие опасности могут нам угрожать, но вера в вас дает мне твердую надежду на победу. Вперед, во славу нашей страны!

— Гип-гип-гип, ур-р-а-а! Англия во веки веков! — кричат взволнованные колонисты.

Все идет хорошо, дурное настроение развеялось. Вторая половина дня используется для пополнения запасов воды. Смазываем колеса повозок, наводим порядок в одежде, словом, готовимся к предстоящему переходу, по всей вероятности, короткому, но трудному.

Наступает ночь, но мы по-прежнему как в жерле печи — ни малейшего ветерка, который освежил бы перегретый, душный воздух. Почва рыхлая, ноги погружаются в раскаленный песок. Лошади тянут повозки с огромным напряжением. Наш молчаливый караван движется при свете звезд. Поднятая пыль проникает в глаза, нос и легкие и делает передвижение мучительным; потребность в воздухе все больше и больше усиливается, но каждый вздох становится настоящей пыткой. До самого восхода солнца от головы каравана до его хвоста слышится непрерывное чиханье и покашливание.

Горизонт загорается внезапно, диск солнца появляется в окружении палящих лучей. Измученные, разбитые, обливающиеся потом, с руками, шевелюрами и лицами, покрытыми пылью кирпичного цвета, останавливаемся, как только звучит команда: «Стоп!» Несмотря на то, что каждый много раз прикладывался к фляге, в горле пересохло. Кажется, оно покрыто наждаком. Несколько глотков горячего чая дают удивительное облегчение и на какое-то время утоляют жажду, а впереди еще несколько часов утомительного перехода.

Насколько видит глаз, равнина сохраняет безнадежное и мрачное однообразие.

Но надо продолжать путь! Вперед! Пока есть силы, мы не остановимся. Любой ценой необходимо пробиваться к цели. Без жалоб все занимают свои места и, погоняя измученных лошадей, заставляют их ступать по горячей сковородке пустыни.

Совершая переход, время от времени встречаем казуаров. Вспугнутые нами, они вскакивают с гнезд, полных огромных яиц, и удирают, вытянув шеи. Казуары так быстро передвигают огромные лапы, что в скорости не уступят скаковой лошади.

Песок цвета охры раскален. Такое впечатление, что движемся по расплавленной меди. Странные миражи встают перед ослепленными, слезящимися, полными пыли глазами с покрасневшими и распухшими веками. Мы все время мигаем. Это неприятные симптомы офтальмии. Однако надо идти, идти, идти, тем паче остановки так же невыносимы, как и движения при жаре.

Лошадям недостает свежей пищи, а воды выдается самая малость. Они буквально на пределе. Оси повозок скрипят, рассохшиеся ободья колес грозят развалиться.

К довершению несчастий заболевание глаз тревожно прогрессирует. И хотя в порядке предосторожности каждый прикрыл лицо зеленой сеткой, по крайней мере, половина мужчин почти ослеплена. Видеть, как этих храбрых людей с повязками на глазах ведут товарищи, которые и сами видят ненамного лучше, — невмоготу.

И вот пять тягловых лошадей падают замертво. Красные орлы, которых первым заметил Том, в предвкушении добычи кружат целой стаей над их трупами, ожидая, пока мы уйдем. Не подстерегает ли и нас такая же судьба?.. Даже самые мужественные страшатся этой мысли, и каждый потухшим взором всматривается в горизонт, мечтая увидеть купы деревьев, которые положили бы конец этой проклятой пустынной равнине.

Но утешить себя нечем. Все время один песок с кровавым оттенком под вертикальными лучами солнца.

Мучительный переход продолжается уже три дня и три ночи. Две трети лошадей пало. А те, что еще плетутся, немногого стоят. Сначала, выбросив часть провианта, боеприпасов и все принадлежности для обустройства лагеря, облегчаем повозки, но потом все равно приходится пожертвовать тремя из них. Запас воды почти исчерпан. Остался один деревянный бак с теплой тошнотворной жидкостью. Верховые лошади, которых мы всячески берегли, — теперь наша последняя надежда. Но что будет, если случится беда и не удастся скоро выйти из этого ада?! Эта пустыня — смертельна! Офтальмия, свирепствующая в экспедиции, началась через двадцать четыре часа труднейшего перехода. Ничто не могло в большей степени повредить передвижению, чем эта ужасная болезнь. Неужели пострадавшие больше никогда не увидят света?

Наши героические девушки мужественно поспевают повсюду, не думая о себе. Они прикладывают влажные платки к горячим лбам, сменяют компрессы на потухших глазах мужчин, находящихся в бреду, смачивают их растрескавшиеся губы, подбодряют добрым словом, пробуждая в сердцах надежду на спасение.

Мисс Мери и Келли, к счастью, избежали этой болезни благодаря тому, что их не выпускали из повозки.

Видели ли вы когда-нибудь отправляющийся на битву хорошо экипированный полк, со сверкающим оружием, бойцы которого маршируют в строгом порядке, полные энтузиазма, силы и надежды? Но порой достаточно нескольких часов, чтобы превратить эту образцовую часть в неорганизованную толпу растерявшихся дезертиров, оборванных, с почерневшими лицами, едва волочащих ноги, стонущих от боли и представляющих картину полного разброда.

Так случилось и с нашей экспедицией, еще недавно выглядевшей столь процветающей. Ныне она стала неузнаваемой из-за неумолимо суровой стихии.

Нам казалось, уже преодолены неисчислимые километры пустыни. Это было далеко не так. Но зато мы шли точно по маршруту благодаря, во-первых, компасу, с которым постоянно сверялись менее других пострадавшие майор и сэр Рид, а во-вторых — инстинкту Тома, такого же бодрого, как и в начале перехода.

Среди животных продолжался надеж, осталось только две повозки, каждую из них с величайшим трудом тащило по шесть лошадей: в одной, обитой листовым железом, чтобы при необходимости превратиться в лодку, были сложены продукты, боеприпасы, оружие, измерительные приборы; вторая предназначалась для больных.

Наступает ночь. Тревога усиливается, в ушах гудит, никто не в состоянии сделать и шага, хотя жалоб не слышно. Смертоносное оцепенение охватывает больных. Все ли увидят наступление дня?

Мои бедные собаки на последнем издыхании, а те, которые, быть может, близки к бешенству, заунывно воют. Четыре из них уже погибли от истощения.

Вдруг послышались легкие шаги. Приоткрываю покрасневшие веки. Ночь. Ничего не видно.

— Том, это ты?

Никакого ответа. Может быть, почудилось? Но нет, ослабленный слух улавливает нечто похожее на топот лошадиных копыт, приглушенный песком.

Проходят долгие часы, и тот же шорох снова выводит меня из оцепенения. Кто-то куда-то ездил. Вероятно, Том. И я не ошибаюсь; старый абориген шепчет на своем жаргоне:

— Держи, друг, это для твои глаза.

Его холодная рука кладет мне на веки легкий пластырь, довольно приятно пахнущий. Ощущаю болезненное покалывание от прикосновения вяжущего вещества к набухшей слизистой оболочке.

— Том, — шепчу, — мне ужасно больно.

— Ты спокойся. Лечишься быстро. Это дерево от лихорадки.

— Как — дерево от лихорадки?.. Эвкалипт!.. Ты нашел свежие листья?

— Да, там, много.

— Значит, пустыня кончилась? Там — лес, и мы спасены?!

— Да.

Мое восклицание разбудило часть спящих. Сыплются вопросы, произносимые взволнованными, прерывающимися голосами. После пластыря Тома боли в глазах утихли как по волшебству. Невероятно! Чувствую себя заново родившимся.

— Джентльмены! — вскричал я. — Том снова спас нас. Он обнаружил лес и принес чудодейственное лекарство. Друзья, еще несколько минут терпения!

В ответ раздается взрыв радостных возгласов. Улетучившаяся было надежда вновь оживает.

Старый знахарь не бездействует. Слышу его быстрые шаги то в одной стороне, то в другой: он ищет во тьме бедных спутников, растянувшихся на песке, дает каждому горсть драгоценных листьев, рекомендует разжевать их и приложить кашицу к глазам. Предписание тут же выполняется и быстро приносит страдальцам такое же облегчение, как и мне.

Известие о том, что рядом лес и ручей, придает силу даже самым слабым. Все стремятся к спасительной прохладе. Темнокожий доктор не возражает, но рекомендует не снимать с глаз пластырь, а заменить его, когда войдем в чащу, свежим. Старик становится во главе путников и идет на север, мы следуем за ним гуськом.

Майор, сэр Рид, Эдвард, Ричард и Френсис, ослабленные болезнью менее прочих, правят повозками, в которых лежат те, кто не может идти. Девушки, решившие преодолеть необходимое расстояние пешком, одним своим присутствием словно сокращают путь и уменьшают жару.

В этот момент чувствую прикосновение чего-то холодного к руке. Это Мирадор, у которого бока ходят ходуном от долгого бега. Он последовал за Томом и после освежающего купания примчался поприветствовать меня. Его влажный нос свидетельствует о том, что славный пес вновь ожил.

Лошади, безошибочно почувствовавшие близость воды, напрягают последние силы.

— Вперед! Мы уже у цели! — раздается нежный голосок мисс Мери. — А! Вот и солнце! Вижу деревья, совсем близко!

Никогда еще появление дневного светила не вызывало такого восторга. Англичане, обычно холодные и невозмутимые, жаждут увидеть обетованную землю, ступить на которую уже не рассчитывали, и лично убедиться, что это не мираж. Несмотря на просьбы Тома, они срывают повязки и, преодолевая боль, смутно видят густую полосу зелени, пронизанную багряными лучами. Какое для них имеет значение, что вспышки света отзываются в мозгу прикосновением раскаленного железа? Разве так уж и важна та кровавая завеса, возникающая перед ними и закрывающая горизонт? Они все же узрели, что в нескольких шагах впереди кончается проклятый песок.

Крики радости и боли вырываются у измученных путников. Последнее невероятное усилие, и обезумевшие поселенцы, еще недавно с трудом двигавшиеся, бросаются как одержимые в ручей.

Такое погружение в воду крайне неблагоразумно, но никакая человеческая сила не могла бы помешать страждущим осуществить свое давнее желание — утолить жажду. Их усталые и ноющие тела приобретают былую гибкость, воспаление глаз и опухоль век излечиваются, организм вновь получает необходимое количество жидкости, без которой прекратилась бы циркуляция крови.

Это не купание, а оргия в воде. Она продолжалась более часа, пока пожар, сжигавший плоть, окончательно не потух. Потом больные растянулись на нежном густом травянистом ковре, и вскоре освежающий сон закрыл им глаза, на которые предварительно были наложены новые компрессы из растертых листьев эвкалипта. Вечером общее состояние путешественников заметно улучшилось, и, когда с приближением ночи яркий дневной свет потускнел, мы оказались уже в состоянии различать не слишком удаленные предметы.

Какое все же поразительное дерево эвкалипт! Душистый сок его листьев не только возвращает зрение, он обладает и свойством, аналогичным хинину, спасающему от лихорадки.

Теперь страна нга-ко-тко уже близка. Поскольку никто не сомневается в ее гостеприимстве, единодушное мнение — завтра же двинуться в путь. В лесу мы нашли тень, некоторую свежесть и листья, чтобы завершить лечение.

Благословенный ручей, протекающий по границе между лесом и песчаной равниной, не превышает десяти метров в ширину и полутора метров в глубину. Множество рыб снует в его спокойных водах, не стиснутых отчетливыми берегами. Вероятно, в период дождей ручей превращается в широкую реку, так как по обе его стороны местность представляет собой углубленную размытую долину шириной более полукилометра.

Разбиваем лагерь в этой низине, где и трава в изобилии, и тень более густая.

— Если начнутся тропические дожди, нас здесь непременно затопит, — изрекает сэр Рид, обращаясь к майору.

— Вы шутите! Земля, растрескавшаяся от засухи, впитает сколько угодно воды, даже если разверзнутся хляби небесные.

— Как сказать! Вы еще не знаете наших ураганных ливней.

— Ну что вы! Я прекрасно помню ливень в каменистой пустыне…

— …который длился всего лишь минуту. Кроме того, мы находились на возвышенности, а здесь — самая низина, естественный водослив для потока, что устремляется из леса.

— Но ведь завтра продолжение похода.

— Только это меня и утешает. А иначе было бы просто необходимо передвинуть лагерь в глубь леса.

— Вы правы. Но пусть больные спокойно отдохнут до завтрашнего вечера.

— Мой дорогой Харви, — продолжал скваттер, пожимая руку друга, — кажется, наша цель уже близка?

— Осталось пройти самое бо́льшее двадцать пять лье.

— Возможно, этот ручей — южная граница территории нга-ко-тко. Не пора ли уже подавать знаки о своем присутствии?

— Вы правы. С сегодняшнего дня начнем вырезать на коре деревьев коббонг, о котором говорилось в письме… вашего…

— В письме того, кого я жажду застать в живых. Бедный брат! Надеюсь, он скоро сможет обнять Эдварда, Ричарда, Мери и всех нас.

— Уверен, что так и будет, дружище. Думаю, время испытаний прошло. Самое позднее дня через три наша миссия будет окончена.

— Пойдемте разведаем местность. Возьмем с собой Френсиса, Ричарда и Шеффера. Определим свое местонахождение и вырежем на коре как можно больше условленных эмблем.

— На лошадей — и в путь!

— А мне, сэр Рид, неужели оставаться в «полевом госпитале»? — спросил я у скваттера.

— Вы, милый доктор, еще слишком слабы. А поездка обещает быть долгой и утомительной.

— Клянусь, я еще никогда не был так бодр. Бездействие, поверьте, утомляет больше, чем движение. Вот увидите, прогулка завершит мое исцеление. — Потом, обращаясь к Харви, я добавил: — Майор, поддержите меня. МакКроули мечтает поесть маленького кенгуру, поджаренного на вертеле. И я обещал ему подстрелить эту дичь. Вы же знаете, наш друг — раб своего желудка. И обмануть его надежды — значит повергнуть беднягу в отчаяние.

— Будь по-вашему, — улыбнулся старый офицер. — Вы всегда потакаете всяким фантазиям.

Ноги у меня были еще немного одеревенелые, но, сев в седло, сразу почувствовал себя молодцом. Мы медленно поднялись на небольшой пригорок, отделявший лагерь от леса, и очутились под высокими деревьями. Мирадор бежал впереди, радостно ныряя в кусты.

Может быть, я ошибаюсь или больные глаза все еще плохо различают контуры, но, кажется, трава, совсем недавно бывшая густой и зеленой, стала вдруг бледнее и приобрела желтоватый оттенок. Да и деревья как будто порыжели, их листья свернулись и слегка сморщились, мелкие ветки высохли и повисли.

Приближаюсь к сэру Риду, молчаливому и нахмуренному. Но он погружен в свои мысли и не видит меня.

— Послушайте, Френсис, — говорю канадцу, — вы хорошо знаете эту страну, так скажите, что сие значит: деревья будто побило морозом.

— Ах, месье, — отвечает он тихо, — боюсь большого несчастья.

— О Боже! Что еще может с нами приключиться?

— Надеюсь, ничего особенного. Но если и дальше лес будет таким, положение окажется очень серьезным.

Больше я не стал ничего уточнять: раз столь закаленный человек, как мой собеседник, не на шутку обеспокоен, значит, действительно происходит что-то ненормальное.

Далее пейзаж становится все более унылым: трава вокруг жесткая и сухая, листья эвкалиптов рыжеватого цвета (большая их часть опала и образует на земле сплошную подстилку, разбрасываемую копытами наших лошадей), почки черные и затвердевшие, а голые макушки напоминают гигантские щетки. Всюду, насколько видит глаз, тоскливая картина умирания. Нет ни многокрасочных цветов, ни веселого щебетания птиц. Только зеленые ящерицы карабкаются по стволам да среди травы, шурша, ползают отвратительные змеи.

Как выразился Френсис, лес получил «солнечный удар». Дождей, несомненно, не было, и вся растительность, лишенная возможности черпать в земле живительную влагу, зачахла под лучами тропического солнца.

Сохранилась она только по берегам ручья. К сожалению, есть основания полагать, что опустошению подверглось огромное пространство.

— Все против нас, — тихо бормочет сэр Рид. — Вернемся обратно, нечего и думать о путешествии по этим унылым местам. Там, в долине, и решим, что делать. Но рекомендую, господа, сохранять крайнюю сдержанность. Нет смысла увеличивать страдания больным и раненым сообщением о новом несчастье.

Молчаливые жесты согласия были нашим единственным ответом, и мы вернулись к месту, откуда стартовали.

— Где же кенгуру? — спросил МакКроули, как только увидел меня.

— Увы…

— Так я и думал. Ваше зрение не восстановилось полностью. К счастью, Том раздобыл прекрасное жаркое. Маойр, у вас бесценный слуга.

ГЛАВА 11

Между огнем и водой. — Предвидение сэра Рида. — Последствия пожара. — Голод. — Золотоносное поле. — Колония опоссумов в стволе эвкалипта. — Триумф Тома. — Знак войны на стволе дерева. — Новый и последний подвиг Мирадора. — Стратегия четвероногих. — Ошибка. — Талисман.

Позади нас мертвая пустыня, впереди — мертвый лес; невозможно ни продвигаться вперед, ни отступать назад. Запасы продовольствия почти исчерпаны, и нет никаких возможностей их пополнить. Единственный выход в том, чтобы, как только больные окончательно поправятся, следовать по течению ручья, ведущего, к сожалению, на запад и, следовательно, уводящего экспедицию в сторону от ее цели. Необходимо быстро принять решение, нельзя терять драгоценное время.

За ночью следует жаркий гнетущий день. Большие черные тучи, между которыми виднеются бледные просветы, быстро бегут с запада на восток, гонимые знойным ветром, несущим облака пыли, — нечто вроде австралийского самума[119]. Спящие мечутся в лихорадочном сне, я же не могу сомкнуть глаз, испытывая, как говорят в просторечье, ломоту в ногах; надо пройтись, размяться. За неимением лучшего, брожу по берегу ручья, серебряного от мерцания звезд. Но вскоре почти все они скрываются за тучами.

Мой тонкий слух, различающий малейший шум, улавливает слабый рокот, который то усиливается, то затихает в зависимости от силы ветра. С тревогой прислушиваюсь. Шум нарастает. Он чем-то напоминает гул града, барабанящего по листве. Прикладываю ухо к земле и слышу что-то похожее на громыхание идущего поезда. Взволнованный, встаю и иду будить Тома, чей безошибочный инстинкт поможет разобраться в характере этого явления. Кажется, воды ручья, которые с трудом видны, бурлят и текут сильнее.

Услышав мой окрик, Том вскакивает, таращит глаза, прислушивается и, насколько это возможно, раздувает ноздри своего приплюснутого носа. В течение нескольких минут он неподвижен. И вдруг на черном липе появляется выражение неописуемого ужаса, а длинные, худые руки поднимаются в жесте отчаяния. Том издает гортанный возглас, заставляющий вздрогнуть и вскочить больных.

— Оок!..

— Что случилось? — спрашивает майор кратко, без видимых эмоций.

— Вода!..

— Что ты хочешь этим сказать?

Абориген с растерянным видом невнятно произносит длинную фразу, которую я не понимаю, но смысл которой тотчас улавливает его хозяин, привыкший к грамматике верного слуги.

— Ладно.

Несколько больших шагов, и майор уже возле сэра Рида, устремившегося ему навстречу.

— Что такое, Харви?

— Наводнение. Вода движется со скоростью кавалерийского эскадрона.

— Как теперь быть?

— Надо скорее выбираться из низины.

— У нас совсем нет времени?

— Нам многое надо успеть.

— Харви, возьмите на себя командование. Я займусь детьми.

И, обретя вновь юношескую энергию, скваттер спешит к девушкам.

— Джентльмены, ко мне! — кричит старый офицер голосом, привыкшим повелевать во время грохота битвы, и этот призыв проникает в сердце каждого.

Все на ногах и слушают приказы. Ветер усиливается. Ослепительные молнии пронзают сплошную пелену туч. Лишь немного отдохнув, с опухшими, воспаленными глазами поселенцы вновь готовы к бою, хотя и не знают, какая опасность им угрожает.

— Запрягайте лошадей!

Двенадцать человек без сутолоки и паники снаряжают две повозки.

Сцену поспешных сборов освещают два фонаря, почти не нужных из-за частых вспышек молний.

— Взять запас еды на два дня и по пять пачек патронов! — раздается очередная команда.

Крышка большого ящика отлетает, поддетая топором, поспешно разбираются консервы. Запасаемся также и боеприпасами.

Если людям удается сохранять спокойствие, то стихия, напротив, неистово разбушевалась. Небо пылает, гул бурного водного потока, несущегося по узкой лощине, сливается с раскатами грома.

Голос Харви подобен звуку горна:

— Все готово?

— Да, — отзывается МакКроули, на которого возложены обязанности помощника командира.

— Отлично! Эдвард, возьмите большую карту и берегите ее как зеницу ока.

— Есть, командир!

— Френсис, вам даю компас и секстант. Помните, они для нас важнее продуктов.

— Буду их беречь, сэр, — невозмутимо отвечает гигант. И всем ясно, что он скорее умрет, чем не выполнит порученное.

В момент, когда караван трогается, в ночную высь вздымается громадный язык пламени. Высохшие деревья загораются, как спички. Десятки пожаров, возникших от молний, охватывают площадь вквадратное лье. Ветер с безумной яростью раздувает огонь, распространяя его с невероятной быстротой.

Лошади испуганно ржут, бьют копытами землю.

Менее чем в пятистах метрах правее при свете пожара видна затопленная долина — вода наступает беспощадной, грозной стеной высотой в два метра. Волны увенчаны шапками белой пены. Куда бежать? Что делать? Где спасение?

Нам угрожает смерть сразу от двух грозных стихий. Даже у самых хладнокровных на лбу выступает пот.

Однако, перекрывая треск горящих деревьев, шум катящихся вод и раскаты грома, звучит человеческий голос, сухой и резкий:

— Спустить на воду повозку, обитую железом!

Один из путников бросается к головной лошади, хватает ее под уздцы и поворачивает всю упряжку к ручью. Испуганные кони фыркают и отказываются идти. Приходится подталкивать их острием ножа.

— Выпрячь лошадей второй повозки! Пять добровольцев — верхом на косогор! Следуйте по течению. В галоп! Остальные — в лодку!

Команды тотчас выполняются. Пять поселенцев вскакивают на перепуганных чистокровок и устремляются из тьмы в зону, освещенную пожаром. Вскоре они исчезают, скача бешеным галопом и издавая победные клики.

В повозке, обитой листовым железом, нас пятнадцать человек. С колоссальными усилиями вводим «шлюпку» в маленький залив, где она стоит неподвижно, повернутая носом к надвигающейся волне, что пенится метрах в тридцати.

Раздаются крики отчаяния. И тогда один из смельчаков, стоящий на дышле, одной рукой цепляется за обшивку борта, а другой пытается вытащить чеку, которой прикреплена упряжь. Нос лодки поднимается, корма опускается… Суденышко опасно раскачивается, готовое вот-вот зачерпнуть воду. Шесть лошадей, скованных сбруей, унесены бурлящим желтоватым потоком. Они пытаются добраться до берега, но — тщетно! Ручей разбух и превратился в могучую реку шириной более полукилометра. Агония бедных животных длится недолго.

Килевая качка прекращается, однако две оси с колесами опасно утяжеляют лодку. Она неуправляема, кружится в водоворотах и вот-вот перевернется. У нас не было времени установить руль, но, к счастью, имеются все снасти благодаря предусмотрительности и опыту сэра Рида. Четыре весла опускаются на воду, и поселенцы, теперь матросы, гребут на редкость слаженно. Когда все-таки удается установить руль, управление поручается Эдварду — он вновь становится нашим командиром.

Остается выполнить последнее — вытащить чеки, удерживающие оси. Сделать это вызвались двое. Добровольцам пропускают под мышки цепь, закрепляют ее, и они храбро ныряют в поток, отражающий блики пожара.

Наглотавшись воды, задыхаясь, храбрецы всплывают, так и не выполнив задуманное.

— Поднимайтесь на борт, поднимайтесь!

— На этот раз, хозяин, — говорит один из них, — позволю себе вас ослушаться. Я знаю, как выдернуть чеки.

Он снова погружается в воду и находится там так долго, что невольно закрадывается мысль о самом худшем.

Лодка несколько раз сотрясается и неожиданно поднимается на десять сантиметров, а оси с колесами уходят на дно. Мужественных ныряльщиков осторожно втягивают на борт. Они почти без сознания. Облегченная лодка теперь подчиняется рулю, и несколько умелых взмахов весел заставляют ее принять правильное положение. Поборо́в разбушевавшуюся стихию, суденышко величественно плывет по волнам.

Теперь главное — использовать течение, чтобы найти благодатное место, где можно высадиться и продолжить путь пешком в страну нга-ко-тко, от которой, к счастью, нас не особенно отнесло.

Мы не слишком беспокоимся о судьбе пятерых, ускакавших верхом на лошадях. Они, безусловно, объехали пожарище по небольшому косогору, отделяющему долину от горящего леса, и, надеемся, скоро объявятся.

Движимые течением, плывем всю ночь. Проходим близко от берега. Судя по всему, наводнение не будет длительным. Конечно, хотелось бы остановиться возможно раньше: нам кажется, что водный поток удаляет нас от намеченного маршрута.

Да и лодка, удобно и хорошо оснащенная, все же несколько маловата для пятнадцати человек. Оружие, боеприпасы, провизия — ее, увы, слишком мало — занимают много места. Мне грустно. Мои бедные собаки, несомненно, погибли. Я так любил этих славных псов, особенно старого товарища Мирадора, но никак не мог позаботиться о них в момент катастрофы.

Отдельные реплики на лодке постепенно сменяются всеобщим гомоном. Ломаем головы над причиной, вызвавшей этот природный катаклизм. Хотя подобные явления довольно часты в Австралии, в данном случае его невозможно объяснить только ливнем, учитывая колоссальные размеры наводнения. Майор предполагает, что происшедшее где-то землетрясение либо изменило течение реки, либо направило в долину воды какого-нибудь озера. Френсис разделяет это мнение, приводя многочисленные примеры.

Однако куда больше выяснения вопроса «что было?» нас заботит ответ на вопрос «что будет?». Консервов осталось дня на полтора, максимум — два. От великолепного конного каравана сохранилось, по-видимому, только пять лошадей. Но где они и их наездники? Из шести повозок в целости-сохранности единственное средство передвижения — лодка, из пятнадцати пассажиров которой двенадцать еще больны…

Меж тем голод дает себя знать. Хорошо бы пристать к берегу, чтобы разжечь огонь и приготовить еду. Несколько взмахов весел, и вот уже привязываем наш «крейсер» к стволу великолепной софоры. Ответственный за питание вскрывает охотничьим ножом оловянные пакеты с продуктами и вдруг замирает, бледнеет, бросает нож и кричит:

— Тысяча чертей! Консервы испортились!

Новый удар судьбы не только не сгибает нас, но, напротив, вызывает прилив энергии.

— Мой лейтенант, добыть пропитание конечно же не так трудно, и если командир разрешит…

— С радостью! Но, поскольку вам одному было бы опасно пускаться в неведомые дали, пусть половина мужчин сопровождает вас.

Мы с Робартсом едва удерживаемся от улыбки при виде того, как наш друг МакКроули, побуждаемый неумолимым голодом, жертвует беззаботным ничегонеделанием и присоединяется к охотникам.

Перед этим с чарующей простотой он совершает бескорыстный поступок: изящным жестом щеголя снимает каскетку с надзатыльником и достает из полотняной котомки две съедобного вида галеты, предлагая их мисс Мери.

— Бедняжки хотя бы сегодня не умрут с голоду, — замечает обрадованный сэр Рид. — До скорой встречи, господа! Я не выражаю пожелания удачной охоты, чтобы не сглазить.

День обещает быть трудным. Солнце печет по-прежнему, а мы ведь не верхом на послушных и выносливых лошадях. Почтем себя счастливцами, если немного дичи вознаградит нас за труды. Где ты, верный Мирадор? Как бы сейчас пригодился твой нюх! Но, что делать, Том тебя заменит. Все надежды на инстинкт этого дитя природы.

Страдающие от мук голода и в то же время ими подстегиваемые, шагаем довольно быстро. Какое-то время идем по ущелью, похожему на высохшее русло ручья. Справа и слева высятся деревья, корни которых нашли достаточно влаги, чтобы выдержать тропическое пекло. Однако нас удивляет отсутствие птиц. Возможно, вчерашний пожар спугнул их. Песок приобретает все более красноватый оттенок и в некоторых местах похож на огромное скопище ржавчины. Ущелье сначала сужается, потом вдруг расширяется. Входим в круглую долину шириной более двух километров, и здесь — новый сюрприз. По красновато-коричневому гравию, окрашенному окисью железа, тянутся полосы известковой глины и произрастают какие-то чахлые кустики. С подобным пейзажем мы знакомы давно: эта земля — пыльная, пустынная, блеклая и бесплодная — золотое поле. Природа здесь, подобно миллионеру в рубище, уверенному, что он всюду желанный гость, не дала себе труда украситься богатым одеянием из трав и цветов. Внешне она бедна, но под «рубищем» наносной почвы полно неслыханных сокровищ. Только — увы! — миллионам под ногами мы можем уделить лишь мимолетное внимание. Невольно приходят на ум слова из басни о петухе, который нашел жемчужное зерно:

Эти строки Лафонтена[120] как нельзя лучше подходят к нашей ситуации: мучимые голодом, находим только золото.

Подкованный железом ботинок Сириля отбрасывает нечто желтое величиной с куриное яйцо и весом, вероятно, в семьсот — восемьсот граммов. Это изумительный самородок в форме груши, хорошо отшлифованный, без блеска, как бы слегка задымленный.

— Сколько же их тут! — Сириль смеется. — Ведь надо же: золото растет как картошка!

— А ты предпочел бы картошку самородку? Но тут, гурман, ничего не поделаешь.

— И все-таки положу слиток в карман, мало ли что может случиться.

— Ты, кажется, надеешься найти ресторан?

— Натолкнись мы на таверну, я заплатил бы за завтрак всей компании, не взяв ни с кого ни полушки.

На Сириля вдруг что-то находит… Лихорадочно глазея по сторонам, перебегая с места на место, он начинает искать золото, позабыв о голоде. Его пример заражает поселенцев. Они тоже принимаются жадно разгребать драгоценный песок. МакКроули, Робартс и я, удерживаемые самолюбием, демонстрируем «равнодушие» к этому богатству, столь же бесполезному, сколь и неожиданному. Однако любопытство постепенно делает свое дело. На несколько минут мы также превращаемся в золотоискателей и, подчиняясь неодолимому опьянению, свойственному всем европейцам, впервые начинающим копать золотоносную почву, ковыряем ножами верхний слой песка, затвердевшего от смены солнца и дождей.

Но скоро пустой желудок напоминает о себе: золотая лихорадка лишь ненадолго победила усталость и голод. Покрытые потом, задыхаясь на солнце, смотрим втроем друг на друга и не можем удержаться от смеха.

— Что скажете, МакКроули?

— Стыжусь своей выходки. А вы?

— Тоже. Том созерцает нас уже полчаса, и представляю, что обо всем этом думает.

О! Если бы я был в Мельбурне, — говорит слуга-абориген, — то собирал бы песок, чтобы пить виски. Здесь — виски у майора в повозке, так зачем же золото?

Голод и наивность Тома возвращают поселенцев к действительности. Они прекращают охоту на «желтого дьявола».

— Пошли, ребята, — зовет их Робартс. — Добыча-то хоть приличная?

— Да, сэр. Как жаль, что самородков нельзя набрать побольше.

— Жаль, конечно. Однако не забывайте: дома вы и так получите компенсацию за все перенесенные страдания — сэр Рид намерен обеспечить всем хорошее будущее. Хотя, разумеется, и найденное пригодится. Но пока надо раздобыть пищу. Здесь, к сожалению, ее нет.

Уже почти четыре часа пополудни, а со вчерашнего дня ни у кого во рту не было даже маковой росинки.

Покинув долину сокровищ, попадаем в эвкалиптовый лес. Деревья несколько порыжели, но в общем все еще полны живительных соков. Надрезаем корни и утоляем жажду.

Том, рыскающий повсюду, время от времени находит среди покрывающих землю листьев каких-то червей и личинок, с удовольствием их поедая. Славный старик, нетребовательный, как и все его соплеменники, переживает, что ничего пока не может отыскать для нас.

Наконец он останавливается перед высоким эвкалиптом, внимательно рассматривает кору, отходит, измеряя на глазок высоту ствола, и вдруг начинает пританцовывать, отчаянно жестикулируя.

— Опоссум, — кричит он своим гортанным голосом.

— Где ты видишь опоссума? — интересуется Сириль.

— Там. — Старик ударяет по дереву топором.

— Откуда ты знаешь?

Том пожимает плечами и показывает босеронцу царапину на коре.

— Я тоже ее видел, но, может быть, след давний или опоссум мог поцарапать кору, когда спускался…

Абориген молча показывает на несколько песчинок, прилипших к царапине; они могли остаться, только когда животное поднималось, и это неоспоримое доказательство того, что зверек все еще в дупле.

— Но как он туда забрался? — все еще недоверчиво спрашивает Сириль.

Том вытягивает свой черный и сухой палец, напоминающий солодковый корень[121], и показывает скептику примерно в двенадцати метрах от земли круглую дыру диаметром в шапку.

— Да, ты прав. Но как его оттуда извлечь? Да и весит опоссум всего два с половиной — три килограмма. На восьмерых, не говоря уж о тех, кто ждет в лагере, такого рагу явно недостаточно.

Том считает на пальцах, но в арифметике он явно не силен и потому сбивается, снова пересчитывает пальцы на обеих руках, потом на ногах и наконец говорит:

— Три, четыре, пять, еще, еще, много!

Потом наш темнокожий друг, руководствуясь правилом «acta, non verba»[122], берет топор и делает глубокую зарубку на стволе в метре от земли. Четырьмя ударами он вырубает ступеньку, забирается на нее и столь же быстро метром выше делает новую. Такой способ взбираться на высоченные деревья очень хорош, но не всякий может им воспользоваться.

Добравшись до входа в нору сумчатых, Том останавливается, наклоняется к дыре и обращается к животному с длинной речью, предупреждая, что ему будет оказана честь — поджариваться в ямке, набитой раскаленными камнями, и насытить своим вкусным мясом голодных белых людей.

Речь его, однако, ни к чему не приводит, будущее жаркое упорно прячется в глубинах эвкалипта. Старый охотник спускается на землю еще быстрее, чем поднимался, и, запустив пальцы в свои взлохмаченные седые волосы, о чем-то размышляет.

Затем наш мудрец подпрыгивает, и все понимают: он решил проблему. Том ищет камень, но ни одного не находит. Тогда, потеряв терпение, обращается к Сирилю и просит золотой слиток. Сириль, не желая выпускать самородок из рук, сопротивляется, но абориген настаивает, ничего не объясняя.

— Смотри только не потеряй, — сдается мой друг. — Знаешь, старина, я ведь тебе ссужаю деньги. Этот камушек стоит три тысячи франков.

— Раз нужно, давай побыстрее! — советую ему нетерпеливо.

— Сделай так, — произносит Том, беря самородок, — приложи ухо, когда он падает, мой надо знать, как высоко опоссум.

— Понял? — пристально смотрю на бесеронца. — Наш кормилец просит тебя приложить ухо к стволу и прислушаться, когда упадет слиток, чтобы узнать глубину дупла, и срубить дерево на нужной высоте.

— Так, так, — подтверждает старик, снова забираясь вверх по «лестнице».

— Теперь что?

— Мой бросает туда, в дыра. Вот!

Ствол оказался полым до самой земли. Том отрубает ветви справа и слева, отбивает куски коры и закрывает отверстие, чтобы зверек не выскочил, пока мы будем валить дерево.

Эвкалипт, хоть и полый, имеет почти восемь метров в обхвате, и повалить его чрезвычайно трудно. Толщина коры, по словам австралийца, более сорока сантиметров. У нас всего три топора, и понадобится более часа, чтобы проделать отверстие, в которое мог бы проникнуть человек. Поскольку нет другого выхода, работа начинается. Кора твердая, дерево старое, топор отскакивает от его тугих волокон.

Вдруг у меня возникает дерзкая идея. Запускаю руку в ягдташ[123] и нащупываю пачку патронов с разрывными пулями. Некоторое время назад я был поражен разрушением, которое они произвели. Прошу лесорубов прекратить работу и раздаю патроны.

Робартс сразу все понимает и не сомневается в успехе. Сириль подсекает в метре от земли полоску коры, по которой нужно стрелять. И вот, встав в десяти метрах от цели, поселенцы ждут сигнала.

— Огонь!

Еще не смолк грохот выстрелов, как мы уже мчимся к дереву. Ну и мощь в этих маленьких кусочках металла, весящих менее сорока граммов! На высоте в шестьдесят сантиметров и в глубину на полтора метра древесина разбита, выворочена, размельчена. Если дать залп с другой стороны, дерево наверняка упадет. Но в этом уже нет необходимости. Том пролез в дыру.

Из отверстия доносятся пронзительные крики: ликуя, охотник хватает одного, другого, третьего опоссума, не давая им удрать. В результате у нас уже килограммов десять свежего мяса для завтрака! Но возня внутри дерева усиливается.

— Кажется, нужно помочь, — говорит один из поселенцев и присоединяется к старику. Вскоре мы, прыгая от радости, как дети, насчитываем десять зверьков, предназначенных для ублажения наших желудков.

— Вот вам, МакКроули, молочные опоссумы. — Из огромной сумки особи женского пола вытаскиваю несколько детенышей величиной с крысу.

— Взрослые они или молочные — мне, дружище, безразлично. Сейчас я могу стать и каннибалом, — произносит наш гаргантюа[124], конечно, в шутку.

— Ну как, Том, закончил свои дела? — спрашиваю аборигена.

— Ищу камень, Сириль. Держи, — говорит он, вылезая с самородком в руках. — Видишь, мой не потерял.

И вот горит костер, на вертеле поджаривается дичь. Подкрепившись, подумываем о возвращении.

— Что ты там делаешь, Том? — вдруг вопрошает МакКроули, поглощая последний кусок мяса.

— Я рисовать коббонг.

На белой коре камедного дерева замечаем грубые очертания головы змеи.

— Самое время выреза́ть эти знаки, — одобряет действия Тома МакКроули. — Только известив нга-ко-тко о себе, можно избежать новых несчастий.

Нагруженные добычей, отправляемся к далекому лагерю. Нет смысла вновь пересекать раскаленное солнцем золотое поле. Идем в обход. Дорога стала более длинной, но благодаря траве менее мучительной.

— Как! — вдруг вскрикивает идущий впереди перепуганный Том.

— Стой! — останавливают нас двое, следующие за ним.

— Что случилось?

— Аборигены!

— Откуда здесь аборигены?

— Чтоб они провалились!

— Да где вы их видите? — раздражается МакКроули.

— Вот, смотрите. — Один из поселенцев указывает на деревья.

— Смотрю и ничего не вижу.

— Ах, сэр МакКроули, множество дикарей прошло здесь совсем недавно, и нам, местным жителям, известны признаки их присутствия. Трудная будет битва. — Собеседник ударяет прикладом ружья о дерево.

— Объяснитесь подробнее, друг мой.

— Видите, сэр Робартс, и вы, господа, эти полосы коры, только что срезанные с эвкалиптов?

— Да, сок еще капает.

— А знаете, о чем говорят эти метательные копья с красными перьями и кремниевыми наконечниками, воткнутые в деревья или землю?

— Признаюсь, не имею ни малейшего понятия.

— «Вытатуированный лес» предупреждает белых, что территория, по которой они идут, — запретна, а копья с перьями цвета крови призывают всех чернокожих не пускать чужих на эту землю ни под каким видом… Они объявили нам войну на истребление, войну без перемирия и пощады. О, Боже! Этих дьяволов, должно быть, тьма, раз они ведут себя так дерзко.

— Однако нам надо пройти!

— Надо, сэр Робартс. Именно поэтому я и сказал, что предстоит хорошо потрудиться.

— Вперед, господа! В лагерь!

Тревога подстегивает нас. Бедняги, оставшиеся на стоянке, наверное, умирают с голоду. Быстрее к ним — доставить провизию, а там решим, что делать дальше.

Сириль, у которого такой же обостренный слух, как и у туземцев, время от времени прислушивается к шуму, быть может и воображаемому.

— Что там, дорогой? — справляюсь у него.

— Наверное, в ушах шумит.

К счастью, это никакая не иллюзия: вскоре, не отрывая носа от травы, прибегает мой добрый пес, лая так, что у него срывается голос. А следом скачут верхом пятеро наших товарищей, запропастившихся несколько дней назад. У одного — на крупе лошади огромная туша кенгуру — с таким трофеем голод теперь не страшен.

— Дикари, джентльмены, по меньшей мере в пятистах метрах! — кричат в один голос всадники, едва успев пожать нам руки и обняться.

Несмотря на удушающую жару, бежим к ручью и через полчаса, измученные, оказываемся в лагере, очень обеспокоенном нашим долгим отсутствием.

Пока жарится дичь, в двух словах вводим своих друзей в курс дела. Решено пойти на крайние меры только в случае, если совсем не удастся договориться с аборигенами. Пока же необходимо собрать все силы и прикрыть подступы к стану. Водный поток позади нас мог бы быть естественной преградой, для обходного маневра противника, но, к несчастью, ручей уже вновь обмелел и принял свои первоначальные размеры — от силы четыре метра в ширину.

Спешно спускаем на воду лодку и для защиты от стрел и копий используем валежник в качестве своеобразных фашин[125]. Едва успеваем укрепить эту «цитадель», как часовые сигнализируют о появлении вражеского авангарда. Сэр Рид вновь категорически запрещает стрелять, пока все средства для примирения не окажутся исчерпанными.

Более трехсот аборигенов, разрисованных краской войны, крича и потрясая копьями, продвигаются вперед.

Хотя нам и запрещено открывать огонь по людям, все-таки атакующим надо продемонстрировать, что перед ними пусть и малочисленный, но достаточно грозный противник.

Туземцам, вероятно, неизвестен радиус действия огнестрельного оружия, а тем паче эффект разрывных пуль. Что ж, их ожидает очень неприятный сюрприз. Робартс, различивший чернокожих с расстояния в четыреста метров, прижимает к плечу карабин и прицеливается в молодое деревце, что возвышается среди толпы. Страшная пуля перебивает белый ствол на высоте человеческого роста. Удивленные таким чудом, австралийцы приходят в смятение, бросаются на землю и втыкают рядом с собой копья, украшенные разноцветными тряпочками, — разумная тактика, применяемая всеми народами мира, — под удары врага подставляется лишь незначительная часть тела.

— Ага, храбрецы! — гордо восклицает меткий стрелок, перезаряжая карабин. — Пока вы только удивлены. Но это не все. Не утихомиритесь — можно будет избрать и другую цель.

— У меня есть идея, — заявляет, в свою очередь, майор. — А что, если дать залп по группе молодых деревьев?

— Прекрасно! — хором одобрили это предложение братья и их дядя.

— Тогда к делу! Присмотреться и каждому выбрать цель, — командует Сириль. — Стреляйте, как на деревенском празднике, когда каждый мечтает попасть в фаянсовую тарелочку.

Раздается дюжина выстрелов, и деревца валятся в разные стороны, словно подкошенные. В мгновение ока чернокожее войско подскакивает, как на пружинах, и скрывается из виду.

— Занятная манера убегать, а, Френсис? — обращаюсь к канадцу. — Хотелось бы знать, что у дикарей сейчас на уме?

— Хм! Боюсь, вскоре они опять пойдут в наступление, — озабоченно отвечает тот.

Проходит полчаса.

— А, что я вам говорил! — восклицает Френсис. — Поглядите! Видите, ползут по траве, словно пиявки? Бог мой! Да они, кажется, хитрее, чем я полагал. Вот-вот, месье, видите там, справа, возле огромного папоротника, несколько невысоких пальм? Их только что не было. Это известный прием.

Подносим к глазам бинокли и наблюдаем довольно любопытные маневры, которые неприятель выполняет нарочито медленно. Да, Френсис не ошибся. В лесу, состоящем лишь из больших деревьев, как по волшебству появились многочисленные кусты. Двигаясь почти незаметно, они образуют полукруг, в центре которого — мы. Конечно, это новый источник опасностей, но вместе с тем и поразительное, волнующее зрелище.

— Не считаете ли вы, дорогой друг, — говорит майор сэру Риду с озабоченным видом, — что следовало бы немедленно пустить пули в каждый из странствующих кустов и изгнать спрятавшихся за ними негодяев?

— Полагаю, надо попробовать послать парламентеров.

— Не слишком ли рискованно?

— Пока нет. Пусть три человека в сопровождении Тома, не торопясь, благоразумно пойдут навстречу дикарям. Том попробует обратиться к ним, когда окажется в пределах слышимости. Здешние диалекты не так уж сильно отличаются один от другого, и, я надеюсь, его поймут.

— Но если все-таки на парламентеров нападут?

— А мы на что? Прикроем. Наготове пулемет. Не сбрасывайте со счетов и револьверы наших добровольцев.

— У вас на все есть рецепт, дорогой друг.

Без промедления трое мужчин в кожаных жилетах рыжеватого цвета направляются в сторону противника вместе с Томом, на котором, как всегда, красная рубашка.

Около тридцати чернокожих спокойно садятся на землю, втыкая рядом копья. Четверка наших идет к ним, не упуская из виду кусты, медленное движение которых внезапно прекращается. Проходит пять долгих минут, но — поразительное дело! — расстояние, отделяющее парламентеров от аборигенов, не уменьшается ни на метр. Кажется, туземцы не обращают никакого внимания на белых: одни сидят к ним спиной, другие лицом или боком. И в нашем лагере это вызывает не меньшее удивление, чем то, которое испытал неприятель при виде падающих деревьев.

Дикость какая-то! Поселенцы продолжают идти, однако расстояние между ними и врагами остается абсолютно неизменным. И наконец до нас доходит: аборигены располагаются не на прежних местах — сейчас они позади покалеченных деревьев, тогда как только что были шагах в шестидесяти впереди. Мы не суеверны и не верим в колдовство, а потому вновь всматриваемся в бинокли и сразу понимаем, в чем дело. С обезьяньей силой и ловкостью, опираясь на кулаки, аборигены незаметно приподнимаются и медленно, плавно чуть-чуть передвигаются, сохраняя без изменения первоначальное положение тела.

Иллюзия неподвижности усиливается еще и тем, что копья, вроде бы воткнутые в землю, передвигаются вместе с их хозяевами. Потрясающая хитрость состоит в том, что каждый из них предельно напрягает мускулы и держит древко между пальцами ног, сохраняя его вертикальное положение.

— Они заманивают парламентеров в ловушку; всех нужно немедленно вернуть! — кричит скваттер и пронзительно свистит в свисток.

Как только привыкшие к этому сигналу охотники останавливаются, мы, замирая от удивления, видим, как позади них поднимается, наверное, двадцать огромных листьев, и под каждым — согнулся чернокожий, раскрашенный в цвет войны. Хитрость дикарей раскрыта.

Поселенцы ошеломлены, словно наступили на клубок змей. Их удивление настолько велико, что стрелять в аборигенов, удирающих с быстротой оленей, никому и в голову не приходит.

Но какая, однако, ловкость понадобилась туземцам, чтобы стать невидимыми даже в превосходные бинокли! Они обманули и зоркий глаз поселенцев, отлично ориентирующихся в лесах.

Легион черных демонов исчез. Наши возвращаются, обескураженные, но все же счастливые, что избежали страшной участи.

Итак, поскольку примириться не удалось, будем применять силу.

Наступает ночь, усиливающая неведомые опасности. Никто не в силах предугадать, что скрывается за плотной завесой тьмы. За каждым деревом, каждым кустом может таиться засада. Все словно сговорилось против нас… Прежде всего надо разжечь костры, чтобы хоть что-то видеть. Но их пламя становится как бы сигналом: со всех сторон вспыхивают сотни огней, освещая огромное пространство. Раздается хорошо знакомый клич, которым дикари сзывают своих соплеменников.

В нашем лагере, мрачном и молчаливом, все удваивают бдительность, пытаясь разглядеть туземцев, расположившихся невдалеке. Немеют руки, сжимающие оружие. Каждый обратился в слух, но ни один крик противника не нарушает тишины. Эта тишина еще более тревожна, чем галдеж, поднимаемый обычно австралийцами перед атакой.

Мой пес в страхе жмется к ногам и заунывно воет уже несколько минут. И неспроста.

Его жалобное завывание внезапно перекрывают оглушительные вопли. Целая армия аборигенов как поток врывается в лагерь, и, прежде чем мы успеваем что-либо предпринять, нас хватают и связывают безжалостные руки. Неожиданность нападения и огромное число врагов не дают возможности сопротивляться.

Прежнее молчание и затаенность чернокожих сменяются шумными возгласами и бесконечными прыжками.

Кооо-мооо-хооо-эээ! Сигнал к сбору звучит непрерывно, призывая воинов прибыть, чтобы отпраздновать поражение белых. Некоторые дикари бросаются во тьму и приносят охапки смолистых веток, которые вспыхивают, освещая трагическую сцену: скрутив путами из волокон формиума, нас положили, как дрова, вокруг лодки. По крайней мере, две сотни аборигенов пляшут и поют, едят продукты, что нам так дорого достались. Число вояк растет непрерывно. Но вновь прибывающие выглядят гораздо менее свирепыми, и слабая надежда зарождается в наших сердцах. Мы пришли сюда не как враги, и, быть может, удастся объяснить, что экспедиция носит сугубо мирный характер и преследует единственную цель — найти племя нга-ко-тко.

Рассматривание предметов, находящихся в лодке, сопровождается радостными возгласами этих неискушенных детей природы.

Один из них, видимо главный, держит в руках приоткрытый чемодан и, напоминая любопытную обезьяну, перебирает его содержимое, разбрасывая во все стороны обнаруженные вещи. Вот он с особой заинтересованностью вытаскивает маленькую серую бумажную коробку, медленно раскрывает ее, вынимает предмет, который я не могу издалека рассмотреть, и словно впадает в прострацию.

Я вдруг вспоминаю о так и не вскрытом мной послании доктора Стивенсона.

Из груди дикаря, простертого на земле в позе величайшего смирения, вырывается пронзительный гортанный звук, пляски и пение прекращаются как по мановению волшебной палочки, и все племя собирается у лодки. На лицах выражение, близкое к страху.

— Коббонг! Коббонг! — шепчут они тихо.

В это время появляется новая группа туземцев во главе с атлетически сложенным молодым человеком лет двадцати пяти; нагота его чуть прикрыта, кожа — несколько более светлая, чем у соплеменников. От остальных он отличается также длинной бородой и эмблемами помощника вождя на теле. Приблизившись к таинственному талисману, заставившему всех склонить головы, странный юноша, в свою очередь, издает радостный крик, напоминающий рычание, и произносит несколько слов на местном наречии.

Путы с нас снимают гораздо скорее, чем завязали, и при этом дружески пожимают руки. Тем временем помощник вождя говорит на ломаном английском языке:

— Великая эмблема нга-ко-тко спасла вас, джентльмены. Я — сын Рыжего Опоссума.

ГЛАВА 12

У племени нга-ко-тко. — Сокровище. — План Шеффера. — Телеграмма. — Плывем по реке. — Предательство. — Английский фрегат и пиратский корабль. — Погоня. — Что могут принести пушечные выстрелы, если каждый снаряд стоит триста франков. — Сокровище на дне.

Финал наших странствий напоминает триумфальное шествие. Аборигены так неистово благосклонны, что это становится просто утомительным: нас поминутно угощают то ягодами, то вкусными кореньями, то прекрасной дичью, причем в количествах, точно отвечающих гостеприимству хозяев, но никак не соответствующих вместимости наших желудков.

После того как вода в ручье спала, удалось найти колеса повозки-лодки и снова поставить их на место. Впрягаем в нее пять лошадей, уцелевших от всего эскадрона.

Племя беспрекословно подчиняется авторитету Джо-второго. Сын Рыжего Опоссума — очень красивый метис:[126] кожа — цвета кофе с молоком, густая рыжеватая борода, правильные черты лица и, главное, — ум, светящийся в глазах. Он сносно говорит по-английски, и это уязвляет нашего старого Тома. Тот чувствует себя отодвинутым на второй план. Впрочем, это не мешает ему покровительственно смотреть на туземцев, восхищенных его рубашкой цвета бычьей крови и каталанским ножом стоимостью шесть франков семьдесят пять сантимов[127].

— Дитя мое, — ласково обращается сэр Рид к молодому помощнику вождя, — растолкуй, пожалуйста, из-за какого рокового недоразумения нам едва не перерезали глотки?

— Вас бы не убили, — отвечает атлет. — Всему племени и нашим союзникам уже давно отдан приказ уважать белых людей.

— Но чем тогда объяснить это внезапное нападение?

Юноша поясняет после некоторого колебания, как бы стыдясь за наивность своих соплеменников:

— Дело в том, что белый цвет у нга-ко-тко — цвет войны; когда племя увидело, что большинство из вас одето в белое, оно решило, что чужеземцы пришли с враждебными намерениями.

Пусть и необычное, это объяснение было вполне правдоподобным.

— А почему маленькая деревянная скульптурка, найденная в саквояже месье Б. одним из ваших людей, вызвала такое благоговение?

— Это великая эмблема нашего племени. Она вырезана из корня вай ненд, дерева смерти, в виде головы змеи с глазами из двух маленьких кусочков золота. Мой отец подарил ее двадцать лет назад одному белому ученому, своему другу…

— Доктору Стивенсону, который упаковал фигурку в маленький ящичек и отдал его мне в момент отъезда с разрешением вскрыть в минуту большой опасности! — воскликнул я, потрясенный.

— Да, именно так звали друга Рыжего Опоссума.

Поскольку сэр Рид захотел побыть наедине с молодым человеком, мы тактично оставили их вдвоем, обсуждая по дороге цепь событий, столь невероятных.

После долгого разговора с Джо скваттер, бледный, расстроенный, разыскал своих племянников и их сестру.

Увы! Их отец умер вскоре после того, как написал письмо, которое один возница привез в залив Карпентария. Старик тихо угас на руках друзей, прошептав в последний раз дорогие имена своих детей. Теперь он покоится в лесу камедных деревьев. Аборигены часто совершают к его могиле, для них священной, благочестивые паломничества.

Вот в основном то, что мы узнали, пока проделали последний отрезок пути.

Быстроногие гонцы заранее возвестили о нашем предстоящем прибытии в деревню нга-ко-тко.

Прием был восторженным. Навстречу вышел сам Рыжий Опоссум. Он сердечно пожимал нам руки, бросал нежные взгляды на детей своего дорогого друга, и на его глаза набегали слезы.

Джо МакНайт — замечательный старик с белыми как снег волосами, прямой, как дуб, со все еще живыми черными глазами. Кажется, годы нисколько не ослабили его мощную мускулатуру. Человек доброй души, он с любовью и искренним интересом расспрашивал меня о докторе Стивенсоне. Любопытно, что, МакНайт, давно порвавший с цивилизованной жизнью, прежде всего поинтересовался, как восприняли соотечественники описание его приключений, много лет назад опубликованное в книгах и журналах, и был безмерно рад, узнав, что ему посвящен целый доклад, хранящийся в библиотеках Мельбурна и Сиднея.

Деревня нга-ко-тко состоит по меньшей мере из трехсот просторных хижин, сложенных из крепких ветвей, воткнутых основанием в землю и соединенных вверху необычайно прочными растительными волокнами. Щели заделаны растертой землей, снаружи все сооружение покрыто специально обработанной корой. Эта разумная система делает хижины непроницаемыми для ветра и дождя. Вход, неизменно обращенный к восходящему солнцу, просто прикрывается занавесом из коры или шкуры кенгуру. Сухой душистый вереск в несколько слоев, застеленный шкурами, служит кроватями, удобными и мягкими.

И наконец, самое большое потрясение из увиденного — целые гектары вспаханной земли, засеянной белоусами[128], ямсом[129], бататом[130] и иными полезными растениями, названия которых нам неизвестны. Урожаи с этих полей служат надежной защитой от голода клану, возглавляемому нашим другом. Нельзя не подивиться тому, как много совершила энергия одного белого человека, подкрепленная добротой и примером неустанного труда! И какой дикой после этого кажется политика «цивилизованных» англичан, преследующих и уничтожающих бедных туземцев, словно диких зверей, вместо того чтобы улучшить условия их жизни и помочь воспользоваться благами европейской культуры.

Нга-ко-тко удивляли нас на каждом шагу.

Самые видные люди племени, не столь обнаженные, как аборигены, встречавшиеся до сих пор, отвели нас за триста метров от деревни к месту захоронения своих предков.

Племя отказалось от древнего обычая бросать тела умерших под открытым небом и стало закапывать их в землю. Но, не имея возможности увековечить память почившего в бронзе или мраморе, на которых в мире белых — увы! — часто начертаны лживые слова скорби, эти простодушные дети леса и солнца превратили последнее прибежище своих близких в ослепительный цветник, где всегда поют птицы. И насколько же отличается это скромное австралийское кладбище от скорбных огороженных могил цивилизованных наций.

После недели, посвященной отдыху, так всем необходимому, МакНайт, добросовестный душеприказчик, приступил к передаче детям своего друга состояния их отца.

Количество золота, собранного бывшим каторжником с помощью аборигенов, действительно колоссально. Первый тайник, открытый Рыжим Опоссумом, по словам поселенцев, в той или иной степени занимавшихся золотоискательством, содержал драгоценного металла примерно на четыре миллиона. Это отборные слитки, каждый почти с куриное яйцо. Их около двухсот пятидесяти.

Поскольку удельный вес золота в девятнадцать с четвертью раз превосходит удельный вес воды, сами можете судить, сколь мало места в нашем багаже заняло это богатство. При виде бледно-желтых, дымчатых самородков в голову вдруг пришел банальный образ: померещилось, что передо мной три или четыре буасо[131] только что вымытого картофеля. Таково единственное впечатление от кучки золота, достойной быть выкупом даже для короля.

Во втором тайнике находились двадцать восхитительных кусков чистого золота стоимостью, вероятно, более полутора миллионов. Слитки волнистые, с параллельными бороздками, как будто их медленно охлаждали, причем каждый слой по очереди.

В третьем тайнике стояли рядами около сорока бочонков, сплетенных из толстого бамбука. Все они до краев наполнены кусочками благородного металла разной величины — от размера с палец до пули крупного калибра. Невозможно оценить стоимость этой феерической кладовой. Вид сокровища произвел огромное впечатление на его обладателей, как бы равнодушны они ни были к материальным ценностям. Подобная находка не могла не вызвать радости.

И наконец, в четвертом, и последнем, тайнике находились два огромных слитка, засверкавших на солнце, когда их вынули. Самородки оказались настолько уникальными по своим размерам и ценности, что, думаю, даже музей Мельбурна был бы счастлив обладать ими.

Если, судя по всему, стоимость сокровищ достигла десяти миллионов, то общий вес всей золотой массы должен был составлять более трех тысяч трехсот килограммов.

Такую тяжесть в дополнение к весу повозки, обитой листовым железом, невозможно везти на наших измученных лошадях. Потребовалась бы упряжка по меньшей мере из десяти совершенно свежих першеронов[132], привыкших к хомуту. Да и им, чтобы справиться с задачей, нужно было бы двигаться по хорошо укатанной дороге, а не по траве и песку.

Убедившись в невозможности использования повозки как средства передвижения по суше, мы решили превратить ее опять в лодку. Если найдем реку — эту «движущуюся дорогу», — она без препятствий доставит сокровище к заливу Карпентария.

Хотя карта, вверенная заботам Френсиса, несколько пострадала после последней встречи с аборигенами, по ней, тем не менее, удалось определить наше местонахождение и наметить маршрут следования. Все говорит о том, что мы находимся где-то совсем рядом с полноводной Харберт-Крик.

Аборигены племени нга-ко-тко поистине проворные и ценные помощники. Распределив золото по ста пятидесяти небольшим тючкам весом от двадцати четырех до двадцати семи килограммов каждый, они завернули слитки в куски гибкой, но прочной коры, затем оплели их тонкими лианами, соорудив упаковку, прекрасно выдерживающую тяжесть небольших по размеру свертков. С обеих сторон такого свертка для удобства носильщика пропустили веревки из растительного волокна, и получилось нечто вроде ручки корзины. При желании тючок можно было повесить и через плечо.

Все приготовления завершились менее чем через три часа.

…Прежде чем распрощаться с этими славными, сердечными и гостеприимными людьми, рассеявшими наше прежнее предубеждение к коренным австралийцам, обсуждаем в мельчайших деталях важный вопрос о дороге домой. Прежний вариант — вернуться назад тем же путем — неприемлем: нет ни лошадей, ни повозок, ни провизии. Приходится избирать другой маршрут.

Общее мнение свелось к тому, чтобы двигаться до залива Карпентария. Пустую лодку завтра доставят к Харберт-Крик. Поскольку у нас немало рук и чернокожие помощники весьма усердны, будет нетрудно одновременно перетащить на спине и все тючки. После того как груз уложат, останется место для девушек и провизии — водоизмещение лодки, как помнит читатель, составляет десять тонн. Одного человека у руля и двоих на веслах достаточно для того, чтобы управлять ею.

Харберт-Крик впадает в Грегори, довольно крупный приток реки Николсон, широкое устье которой несет свои воды в залив Карпентария.

— Этот проект, господа, — доложил майор, проследивший маршрут по карте, — во всех отношениях превосходный, но что мы после такого утомительного пути будем делать, очутившись с нашим сокровищем на берегу моря? Ждать корабля? Но суда следуют через этот пункт крайне редко.

— Сэр Харви, если позволите, я изложу план, который обдумывал много дней. Его выполнение столь же просто, сколь и надежно, — вступил в разговор герр Шеффер. — Считаю, он единственный может нас спасти.

— Говорите, герр Шеффер.

С того момента, когда высокому пруссаку удалось наконец оторвать глаза от благородных слитков, он погрузился в какие-то глубокие раздумья. Казалось, блеск золота его заворожил. Я никогда не доверял тевтонам[133]-кладоискателям, мечтающим о миллиардах. Но раз у герра Шеффера есть план, послушаем его.

— Совсем кратко, джентльмены. Вам известно расстояние, отделяющее нас от трансавстралийского телеграфа?

— Хм… четыре или пять градусов.

— Всего три. Семьдесят пять лье. Наши лошади отдохнули и резвы, как в самом начале экспедиции, и смогут преодолеть этот путь самое большее за пять дней. Может быть, даже за четыре. Предположим худшее: в самом конце они падут, но люди все равно доберутся до отделения телеграфа в поселке Барроу-Крик.

— Замечательно! — воскликнул майор. — Таким образом наш посланец свяжется с цивилизованными пунктами. Соблаговолите продолжать, герр Шеффер.

— Из отделения Барроу-Крик легко связаться с Саутпортом иПорт-Деннисоном. Упоминаю об этих пунктах потому, что они ближе всего расположены к истоку реки Николсон. В Порт-Деннисоне полно судов и можно легко договориться с каким-нибудь капитаном, чтобы его пароход несколько дней курсировал в ожидании нашего прибытия на берег залива Карпентария. Поднявшись на борт, мы достигнем Мельбурна западным путем, так как проход через Торресов пролив довольно сложен. Что вы думаете о моей идее, сэр Рид? Приемлема ли она?

— Во всех отношениях, герр Шеффер. Но на кого бы я мог возложить выполнение этой миссии?

Пруссак, казалось, на минуту задумался.

— На меня, если удостоюсь этой чести.

— Подумать только, вот мерзкий лицемер, — тихо проворчал возмущенный Сириль, враждебность которого к бошу усилилась еще больше.

— Вы отправитесь завтра с четырьмя своими товарищами. Заго́ните лошадей, если потребуется. В Барроу-Крик купите других для обратного пути. Не жалейте денег. Время важнее всего.

На следующее утро пруссак отправился в путь, облеченный скваттером всеми полномочиями; сэр Рид дал ему даже портфель, набитый банкнотами, который предусмотрительно всегда носил с собой. Герр Шеффер взял с собой трех немцев, в том числе одного ганноверца[134], которого, видимо, полностью подчинил себе, а также одного простоватого поселенца.

— До скорой встречи! Желаю удачи! — напутствовал отъезжающих сэр Рид.

— До скорой встречи! — ответил командир отъезжающих, салютуя по-военному.

Перенесение золота в лодку должно было начаться лишь после возвращения гонцов, поэтому каждый решил провести оставшееся время по своему усмотрению. Кто прогуливался по лесу, кто занимался рыбной ловлей, кто охотился. Со смешанным чувством удовольствия и сожаления я вспоминаю время, проведенное среди аборигенов. Эта неделя, как и все хорошее, миновала очень быстро. Однако посланец все не возвращался. Правда, само по себе опоздание на два дня было вполне допустимо, но всем известная пунктуальность немца заставляла опасаться, что задержка вызвана каким-то несчастьем.

Наконец, когда наше беспокойство переросло в тревогу, на поляну перед деревней выскочило два всадника на крупных пегих лошадях хорошей стати, совершенно загнанных. Это оказались герр Шеффер и ганноверец — с одеждой, разорванной в клочья, с лицами усталыми и мрачными. У ганноверца был перевязан лоб. А у взмыленных коней сильно расцарапаны бока.

— Где остальные? — Сэр Рид заметно побледнел.

— Погибли!

— Погибли?! — потрясенно воскликнули мы.

Наше состояние до конца поймет только тот, кто по себе знает, сколь неразрывны бывают узы между людьми, не раз спасавшими друг друга, бок о бок спавшими под открытым небом и отдававшими товарищу последний кусок хлеба. Двое из невернувшихся принадлежали к вражеской нации, но, несмотря на то, что мы, французы, не питаем к немцам симпатии, в сердце моем после их смерти образовалась пустота.

После благополучного прибытия в отделение телеграфа в Барроу-Крик герр Шеффер немедленно начал переговоры с капитаном одного парохода. Они увенчались полным успехом. Имя скваттера помогло устранить все трудности. Капитан заверил, что немедленно выйдет в море. Раздобыв лошадей, пятерка покинула отделение телеграфа и направилась в деревню нга-ко-тко. Однако на одном из привалов на них внезапно напали аборигены. Трое из поселенцев были убиты, не успев оказать сопротивления, остальным удалось вскочить в седла и ускакать.

— Наши жизни принадлежали не нам, — с достоинством закончил герр Шеффер свой рассказ, — надо было во что бы то ни стало вернуться сюда. Приказ есть приказ. Ну а погибшим — вечная память.

Наконец наступило время отправления. После трогательного прощания на покрытом цветами кладбище трогаемся в путь. Все племя нга-ко-тко высыпало из хижин, чтобы проводить нас. Сопровождаемые мужчинами, несущими тючки с золотом, направляемся к реке Харберт-Крик, где на волнах покачивается наша лодка, охраняемая группой воинов во главе с сыном Рыжего Опоссума и усиленная четырьмя поселенцами.

Укладывание груза не отняло много времени и не потребовало особого труда — достаточно было лишь равномерно разложить тючки с золотом на плоском дне лодки, чтобы не нарушить ее осадку.

Рыжий Опоссум, отправив часть соплеменников в деревню, взял с собой двух сыновей и двадцать лучших воинов: он никак не мог заставить себя расстаться с нами и решил проводить как можно дальше, снабжая едой в незнакомой местности.

Всем, кто возвратился в деревню, мы подарили топоры, ножи, одежду и сохранившиеся безделушки — жалкие остатки былого богатства. Аборигены были очень довольны. Но больше всех обрадовались туземные девушки, получив на память полдюжины маленьких карманных зеркалец.

Мисс Мери и Келли удобно расположились под небольшой занавеской, натянутой над лодкой вместо тента. Эдвард занял место у руля, Френсис и Сириль сели за весла, и, подхваченное течением, суденышко заскользило по воде.

От залива Карпентария нас отделяет три с половиной градуса. Рассчитываем пройти это расстояние самое большее за пятнадцать дней. В реке полно всевозможной рыбы, а в прибрежных лесах — опоссумов и кенгуру, так что отличное жаркое гарантировано. Жаловаться особенно не на что. Единственное, — с тех пор как мы вступили в жаркий пояс, духота еще больше усилилась. Подчас она просто мучительна.

Пришел печальный момент расставания. Джо надо возвращаться к своим соплеменникам. Этот замечательный человек в глубокой печали. Он трогательно прощается с детьми своего умершего друга. Старый дикарь-европеец рыдает как ребенок. У Эдварда, Ричарда и их сестры глаза полны слез.

— Джо, дорогой Джо, — говорит сэр Рид, сжимая руки МакНайта, — мы еще свидимся, клянусь! Я буду помощником в вашей благородной миссии. Дети меня поддержат. Благодаря своему отцу и вам они теперь богаты и никогда не забудут ни Рыжего Опоссума, ни его племени. Не пройдет и года, как мы пригоним сюда стада быков, овец, табун лошадей, доставим земледельческие орудия для обработки полей и в скором будущем аборигены, надеюсь, смогут окончательно побороть голод. Не прощаюсь, Джо, а говорю «до свидания»!

Наконец Австралия пересечена с юга на север!

Крики радости вырываются при виде парохода, стоящего на якоре в естественной бухточке меньше чем в четырех кабельтовых от берега. Герр Шеффер — человек слова.

Едва только мы показались в виду судна, как с него спустили шлюпку. Матросы в ней приветствуют нас оглушительным «ура!». Высокий мужчина с грубым загорелым лицом и живыми глазами, типичный моряк, ловко спрыгивает на землю и представляется. Это капитан «Уильяма» — корабля, который должен доставить нас домой. Строго придерживаясь инструкций, переданных по телеграфу из Барроу-Крик в Порт-Деннисон, судно выбросило для быстроты хода балласт и прибыло к месту встречи, указанному немцем, на четыре дня раньше срока.

Любезное предложение подняться на борт парохода, чтобы оговорить условия погрузки, немедленно принято, и вот сэр Рид, майор, Эдвард, МакКроули, Робартс и я, короче говоря, генеральный штаб экспедиции — на палубе «Уильяма». Капитан принимает нас с исключительным радушием и быстро заключает сделку со скваттером. Тот платит не торгуясь.

После превосходного завтрака с отличным вином, который мы поглотили с величайшим аппетитом, осматриваем судно сверху донизу. Везде царят безупречный порядок и идеальная чистота. Капитан демонстрирует все до мелочей. Визит заканчивается у пушки, заряжаемой с казенной части. Ее присутствие на борту успокаивает нас, поскольку возможна встреча с пиратами.

Итак, все отлично, и мы возвращаемся к своим товарищам, восхищенные увиденным. В последнюю ночь перед плаванием никто не смыкает глаз.

На следующее утро шлюпка с парохода вновь пристает к берегу, и начинается ритмичная перевозка и погрузка сокровища. Герр Шеффер находится на борту «Уильяма», наблюдая за прибытием тючков, и поскольку команда судна достаточно многочисленна — двадцать человек, не считая тех, кто работает в машинном отделении, — операция происходит с невероятной быстротой. Шести ездок шлюпки должно хватить, чтобы перевезти три тысячи и несколько сот килограммов золота. Матросам по окончании работы обещан двойной рацион, и эта перспектива еще больше подгоняет морских волков. Наша бедная лодка, освобожденная от ценного груза, танцует на волнах у самого берега. Вытаскиваем ее на песок со всей оснасткой и переворачиваем килем кверху, чтобы предохранить от дождей. Это — филантропическая идея скваттера: он полагает, что когда-нибудь сим плавающим средством смогут воспользоваться потерпевшие кораблекрушение или исследователи. Остается только доставить на пароход участников экспедиции. На борту судна все готово. Пар со свистом вырывается из предохранительных клапанов. Пора перевозить на борт семнадцать членов экспедиции, ибо — увы! — кости троих выбеливает тропическое солнце. Мы прощаемся с берегом залива Карпентария.

Но нет! Это — немыслимо! Можно сойти с ума! Шлюпка с «Уильяма» прижимается к пароходу, и шесть матросов в мгновение ока поднимаются на борт. Звучит свисток. Якорные цепи сбрасываются через клюзы в море. Вздымая пену, закрутился корабельный винт, и судно стало удаляться со скоростью морской птицы. А мы… мы остаемся на берегу, бессильные что-либо предпринять.

Раздаются возгласы ярости и отчаяния. Нас не только обокрали, но и вероломно бросили без малейших запасов провизии. Выхватываем оружие и стреляем по бандитам. Бесполезно! Никого из негодяев на палубе нет, пули со свистом отскакивают от нее, не причиняя никакого вреда. И последняя наглая бравада мерзавцев: английский стяг, реявший над кормой корабля, скользит вниз по фалу[135], и на гафель[136] бизань-мачты поднимается кусок черной материи. Это пиратский флаг!

А где Шеффер?

Остался на пароходе, подлец!

Хотя пиратам и нет нужды опасаться нас, они тем не менее еще больше увеличивают скорость; пароход удаляется. Все кончено.

И тогда к сэру Риду, хладнокровно обдумывающему последствия бедствия, подходит один из путников, смертельно бледный, спотыкающийся, как пьяный, с блуждающим взором. Это — ганноверец, сопровождавший Шеффера.

— Убейте меня! — бормочет он прерывающимся голосом. — Я жалкий человек, не достойный сожаления. Убейте меня из милости, иначе — покончу с собой сам.

Изменник уже приставил револьвер ко лбу, но майор выбивает оружие из его рук.

— Герман, вы предали своего благодетеля, помогли разорить наших детей! Вы подвергли опасности самое наше существование! Но я все прощаю. Пусть угрызения совести будут для вас самым тяжким наказанием.

— Но вы еще не знаете, что Шеффер, сообщник и самый преданный друг главаря пиратов, уже давно придумал эту аферу. Помните его исчезновение, объясненное охотой на казуаров? На самом деле, загнав лошадь, он примчался в отделение телеграфа, чтобы связаться с «капитаном» и обсудить, как вас ограбить…

Выслушав Германа, я сразу вспомнил свои подозрения при виде взмыленной лошади Шеффера. Оказывается, недаром мне хотелось тогда размозжить голову негодяю.

— Когда же вы, сэр Рид, — продолжал ганноверец, — послали нас в Барроу-Крик, пирату было сообщено, что экспедиция завершается и надо спешно выходить в море. Но поскольку Шеффер боялся разоблачения со стороны товарищей, он не остановился перед убийством.

У нас вырвались крики ужаса и негодования.

— Да, господа, — признавался несчастный вне себя от горя, — именно этот человек подло перерезал горло трем своим спутникам во время сна, а меня пощадил только затем, чтобы был хоть один свидетель «нападения туземцев». Никаких аборигенов мы не встречали, а рану на лбу я нанес себе сам, чтобы придать больше правдоподобия лжи… Теперь вы видите, я не заслуживаю никакого прощения!..

— Повторяю еще раз, Герман: мы не имеем права быть судьями, а тем более палачами.

— Ну что ж, груз ваших благодеяний мне не под силу, и, чтобы не мучиться от стыда вечно, я сам совершу над собой суд, ибо не достоин жизни.

Молниеносным движением руки он всадил себе в грудь охотничий нож по самую рукоятку и упал замертво лицом вниз.

— Бедняга… — проронил грустно майор среди всеобщего оцепенения.

Это было единственное прощальное слово над телом предателя.

Никогда еще мои спутники не переносили столь мужественно новые огромные беды — полное крушение надежд, уже, казалось бы, осуществленных, потерю великого богатства почти у самого порога дома. Позабыв обо всем, братья и юная мисс только и были заняты тем, что ободряли смельчаков, проделавших вместе с ними весь этот трудный путь.

— Дети мои, — обратился к ним скваттер, — мне нравится ваша стойкость духа, которая так помогает сопротивляться ударам судьбы. Обладание огромным состоянием оставило вас прежними, а его потеря — спокойными. Это хорошо. Надеюсь, мы скоро будем дома. И больше никогда не расстанемся. Вы мои приемные дети и будете моими единственными наследниками. Вы молоды, полны сил и энергии и станете скваттерами. Жилой дом в «Трех фонтанах» обширен. Предлагаю вам поселиться вместе со мной.

В то время, как Ричард и мисс Мери, растроганные, бросаются в объятия сэра Рида, Эдвард не отрывает глаз от моря и, кажется, не слышит, что говорит его дядя. Все его чувства сконцентрированы на какой-то полоске, сливающейся с горизонтом. Нахмуренные брови и наморщенный лоб выдают величайшее волнение.

— Дядя, господа, — говорит молодой моряк, — может быть, я ошибаюсь, но, кажется, в открытом море виден дымок. Небо совершенно чистое, и это не может быть облаком.

— Ей-богу, — восклицает Робартс, вытащив из футляра маленькую подзорную трубу, — дорогой Эдвард прав. Взгляните сами.

— Теперь я в этом уверен. На горизонте — корабль. Скорее сигналы! Разожгите костер! Том, заберись на дерево и прикрепи там флаг. Быстрее, джентльмены. Речь идет о нашем спасении, быть может, и о мести.

— Месть — это мне по душе, — бормочет Сириль, совершенно не признающий заветы Евангелия.

— Но зачем поднимать наш флаг?

— Для того, чтобы находящиеся на борту не подумали, что огонь разожгли каннибалы. Увидев английский флаг рядом со столбом дыма, капитан поймет, что мы — англичане, потерпевшие кораблекрушение.

— Тогда за работу!

Нас не надо понукать. Уже через несколько минут начинает потрескивать огромная куча веток, от костра медленно вздымается к небу густой столб дыма. В огонь все время подбрасывается влажная трава.

Эдвард, снова взяв подзорную трубу, рассматривает детали корабля, который поворачивает в нашу сторону.

Он узнает фрегат по его форме, оснастке, по различным неуловимым для непосвященного признакам, создающим в совокупности особый облик всякого судна.

— Майор, — говорит моряк дрогнувшим голосом, — это «Королева Виктория».

— «Виктория»? — переспрашивает потрясенный старый офицер.

— Она самая. И командует ею капитан Харви — ваш брат!

— Вот это да! На сей раз мы, кажется, посмеемся последними! — восклицает грозно майор. — Ну, теперь держитесь, господа пираты! В трюме «Виктории» есть и порох, и уголь, а храбрый командующий не питает нежных чувств к вашему брату.

Второй раз за последние двадцать четыре часа в этом пустынном месте происходит необычное событие: к берегу пристает шлюпка.

Капитан лично встречает нас, как только вступаем на палубу фрегата. И тотчас узнает брата.

— Господи! Генри! Какого черта ты здесь?

Братья обнимаются, после чего майор, официально представив всех участников экспедиции, быстро и толково объясняет случившееся, а затем отвечает на вопросы:

— Так ты говоришь, Генри, что пираты на «Уильяме»?.. Это одно из самых быстроходных судов, какие мне известны…

— Досадно.

— Более того. Негодяй, который им командует, некий Боб Девидсон, очень опытный моряк.

— Только этого не хватало.

— Не волнуйся, брат. Мы обязательно захватим «Уильям» и вздернем весь экипаж на реях моего фрегата, а сокровище отдадим истинным владельцам.

— Как хочется на то надеяться.

— Будем верить в удачу. Я уже давно слежу за этим пиратом. И скорая наша встреча окажется для Боба Девидсона последней. Праведный суд не за горами.

Фрегат очутился в проливе Карпентария совсем не случайно. Капитан Харви, кроме пополнения запасов станции Норман-Маут, должен был еще и сделать съемку местности той части побережья, где нас оставили пираты. (Строго следуя по маршруту, он и заметил наш сигнал.) После выполнения этих двух заданий ему предписывалось доставить на мыс Йорк двадцать пять военных моряков на замену гарнизона, два года охранявшего проход через Торресов пролив.

А теперь — в погоню! Время не ждет! Все во власти лишь одного чувства: настичь пиратов и наказать за чудовищное предательство. И провидению, кажется, угодно нам помочь. Помимо четырех пушек шестнадцатисантиметрового калибра в бронированных башнях на палубе есть еще два орудия калибра двадцать четыре сантиметра. Их мощные стволы поворачиваются во все стороны и способны сеять смерть в радиусе десяти тысяч километров. Экипаж «Виктории» подобран из лучших моряков, каких только можно найти в английском флоте, а капитан принадлежит к числу людей, обладающих несгибаемой волей и недюжинным умом — такие, приняв решение, идут к цели не оглядываясь.

…Топки котла паровой машины набиты углем. Скорость фрегата все больше возрастает, его острым нос рассекает волну, и сотрясение, вызываемое работой поршней, чувствуется даже на палубе. Курс держим на Торресов пролив, что примерно в семи градусах от нас. Предполагаем достичь его менее чем через тридцать часов. И тогда пусть грабители трепещут!

Первая половина ночи проходит быстро в приятных разговорах, почти полностью посвященных пережитым приключениям; потом далеко за полночь, растянувшись на настоящих кроватях или, точнее, койках, с простынями и одеялами, испытываем неизъяснимое блаженство. Те, кому приходилось спать на голой земле, поймут это.

На рассвете наш слух, привыкший к оглушительному крику птиц австралийского леса, с удивлением улавливает воинственные звуки приготовления к бою.

Быстро ополоснув лица, выскакиваем из кают, жадно всматриваясь в море. Но пока ничего нового. Несмотря на ранний час, капитан с сосредоточенным видом шагает по полуюту и тепло здоровается с нами.

Один из молодых офицеров в сопровождении матроса, несущего морскую подзорную трубу, ловко взбирается по вантам правого борта на грот-мачту и пристраивается на стеньге. Тем временем марсовый, уцепившись за реи брамселя[137], уже рассматривает в бинокль бесконечный горизонт. Видим мы и несколько матросов, находящихся на разных вантах[138] рангоута[139], пристально всматривающихся в морские дали, чтобы немедленно сигнализировать о появлении морских разбойников. Тому, кто первым увидит пиратов, обещана большая награда.

Текут часы, долгие и изматывающие. Ни у кого нет аппетита. Волнение настолько велико, что на палубе царит полная тишина, нарушаемая лишь шумом машинного отделения.

Полдень… Ничего нового!

Если капитан не ошибся в расчетах, если избранный маршрут правилен, значит, пираты идут с огромной скоростью. Погоня продолжается уже почти двадцать часов, пройдено более ста лье, но ни единой точки не появляется на неподвижной линии, где сходятся небо и море…

Но вот громкий крик сиплого, словно простуженного голоса заставляет поднять головы.

— Впереди — судно! — кричит кто-то из команды, уцепившись за реи брамселя. — Это пароход! Ясно вижу легкий дымок из трубы.

Нет сомнения, это они! Быстро снимаются чехлы с орудий, команда занимает свои места по боевому расписанию. Однако пароход заметен только взобравшимся высоко на мачты. Сигнальщики на вантах марса[140] пока ничего не сообщают.

Проходит еще немного времени, и снова звучат хриплые крики. Их уже много. Около двадцати наблюдателей сигнализируют, что видят пиратов.

Капитан вызывает механика.

— Дайте на клапаны максимальную нагрузку!

— Есть дать максимальную нагрузку!

Вряд ли какой-нибудь сумасброд-американец, владелец парохода на Миссисипи или на Амазонке мог бы придумать лучший способ «сжечь» судно, принадлежащее соперничающей компании.

Уголь на «Виктории» буквально пожирается топками, колосники раскалены добела и начинают деформироваться, корабельный винт яростно вращается, а из слишком узких труб вырываются клубы черного дыма.

Нет сомнения, пираты нас заметили. Их корабль ускоряет ход, и, хотя разбойникам не удается сохранить дистанцию, они прилагают неимоверные усилия, чтобы удрать.

Через два часа преследуемое судно наконец видно всем. Оно несется как морская птица, но «Королева Виктория» устремляется вперед с несокрушимой мощью кита.

В пять часов пополудни расстояние между двумя пароходами не более десяти километров; разрыв, если учесть скорость пиратов, колоссально сокращен. Но какая, однако, адская машина находится в чреве «Уильяма», позволяя на равных соперничать с одним из самых быстроходных кораблей британского флота?!

Не будь на борту у преступников сокровища наших друзей, с каким удовольствием канониры[141] «Королевы Виктории» выпустили бы по нему несколько снарядов, уже лежащих наготове возле орудий.

О! У капитана возникает какая-то идея!

Зашевелился экипаж парового катера. Приготовлены к работе тали, чтобы спустить его на воду; кочегар разжигает огонь в топке. Через полчаса маленькое судно будет в полной готовности.

Но неужели капитан собирается на этой посудине гнаться за пиратским кораблем?

Громкий выстрел раздается с нашего борта, приказывая вражескому пароходу поднять свой флаг.

Однако разбойники не обращают никакого внимания на предупреждение. Звучит второй выстрел. С хриплым ревом снаряд, разрезая воздух, вдребезги разбивает рею фок-мачты[142] бандитов и уходит дальше в море.

Над бортом противника, в свою очередь, вздымается белое облачко, и, прежде чем мы услышали звук выстрела, снаряд ударяется о броню носовой части фрегата. И тут же зловещий черный флаг поднимается на гафель бизань-мачты.

— Вот наглецы! — восклицает майор, покраснев. — Они что, считают себя недосягаемыми? Ах, если бы не золото, то с четырьмя снарядами в корпусе молодчики стали бы прекрасным угощением для акул.

— Не беспокойся, брат! — флегматично отвечает капитан. — Через час — да что я? — через полчаса все будет закончено.

Спустя несколько минут «Уильям» как будто замедляет ход. Он находится от нас самое большее в километре, но огня не открывает. Это естественно, ведь фрегат, к счастью, неуязвим для его снарядов.

«Королева Виктория» тоже сбавляет ход. Четыре матроса с носовой части непрерывно измеряют глубину залива. Теперь следует двигаться с бесконечными предосторожностями: мы приближаемся к коралловым рифам.

Машина катера под давлением, его экипаж находится на своих местах и только ждет сигнала.

На невозмутимом лице капитана появляется легкая улыбка.

— Дела идут неплохо, — оборачивается ко мне старый матрос с обветренным лицом. — Наш капитан не часто смеется. Наверняка он намерен им здорово всыпать.

Рифы совсем близко от «Уильяма», по крайней мере, всего в тысяче метров от правого борта. Он останавливается на несколько секунд, а потом вдруг чуть ли не разворачивается на месте и под полными парами пускается с безумной храбростью в узкий фарватер, куда фрегат не может пройти.

Из наших уст вырываются возгласы гнева и разочарования.

Их рулевой, вероятно, блестяще знает рельеф дна в этом районе, судно с лихостью лавирует в извилинах фарватера.

А «Королеве Виктории» приходится остановиться: пройдя еще сто метров, корабль неминуемо сел бы на мель.

Пираты же, находящиеся от нас в восьмистах метрах, продолжают двигаться среди рифов, верхушки которых видны над поверхностью воды.

Капитан внимательно рассматривает карту, отмечает ногтем какое-то место и тихо говорит словно самому себе:

— Вот здесь.

Он поднимает голову и снова улыбается.

Пораженный столь редкостным событием, экипаж словно забыл о своих обязанностях, застыв в полной растерянности.

— А теперь, дети мои, — вдруг командует капитан громовым голосом, — не стесняйтесь! Перебейте ему ноги, сломайте крылья, продырявьте брюхо! Судно наше! Бортовой залп! Топить его!

Фрегат повернут бортом к фарватеру. Поэтому движение «Уильяма» перпендикулярно линии стрельбы. Несмотря на рифы, затрудняющие движение, он поддает пару. Однако в момент, когда капитан Харви отдает команду «Огонь!», изгиб фарватера заставляет «Уильям» повернуться параллельно нашему кораблю. Две шестнадцатисантиметровые пушки, высунув свои железные пасти из портиков правого борта, начинают представление. Выстрелы звучат одновременно. Снаряды разносят в щепы часть левого борта пиратского судна, сбивают трубу, которая, покрутившись как кегля, со скрежетом падает на палубу. Тяги в топках больше нет, и дым выбивается изо всех щелей.

Однако пираты не сдаются. Их машина работает плохо, но словно по волшебству опустившиеся было фок[143], фок-марсель, грот[144], грот-марсель и бизань надуваются ветром.

Тогда наступает черед заговорить своим громовым голосом двум двадцатичетырехсантиметровым орудиям. Грот-мачта, переломленная в двух метрах от палубы, качнулась вперед-назад и, ломая ванты и штаги[145], с грохотом рушится на палубу, накрывая ее парусом. Неописуемое смятение царит на «Уильяме». Потеряв управление, он останавливается.

Тем временем наши канониры вводят поправку в прицел на два градуса ниже. Теперь уже четыре орудия грохнули одновременно. Страшный квартет сотрясает воздух. В борту пиратского парохода пробито рваное отверстие величиной с ворота на уровне ватерлинии[146]. В нее тут же врывается вода. Пароход тяжелеет, останавливается, шатается, как пьяный, и начинает медленно погружаться.

— Брат, что ты делаешь! — ужасается майор, придя в себя после неожиданных результатов канонады, длившейся всего несколько минут.

— Топлю его.

— Черт подери! Я это вижу! А как же сокровище?

— Оно попадет в то место, где можно не бояться грабителей.

— Но оно же потеряно! Оно погружается на дно моря!

— Несомненно. Я этого и хотел. Морское дно надежнее любого сейфа.

— Ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь.

«Уильям» идет ко дну. Из воды, среди обломков, качающихся на волнах, торчат, словно мертвые деревья, верхушки его фок- и бизань-мачты.

— Что же дальше? — спрашивает майор.

— Еще, брат, надо сделать три вещи. Прежде всего — потопить пиратский ялик[147], который, я надеюсь, захлебнется в бурунах от тонущего корабля.

Сказано — сделано. Расстрелянный картечью маленький ялик завертелся, как подбитый заяц, и погрузился в воду.

— Так, с этим все в порядке, — невозмутимо подытоживает капитан, по-видимому забавляясь происходящим. — Ну, а что касается бандитов, спасающихся вплавь, их лучше всего оставить на рифах. Здесь они закончат свою жизнь, как того заслуживают, если, разумеется, не сдадутся на милость победителя.

— О, помилуйте несчастных! — умоляет мисс Мери, охваченная волнением при мысли о страшной участи пиратов.

— Мы попытаемся сделать все возможное, мисс. Ваше желание для меня приказ.

— Вы так добры!

— Нет, мисс, это не я добр, это вы — совершенство.

— Вторая задача, мой дорогой Генри, — продолжает капитан, обращаясь к майору, — спустить на воду паровой катер. Он дойдет туда, куда нам не проникнуть.

Катер со своим экипажем скользит по внушительным талям. Казавшийся на борту неуклюжим, как тюлень на песке, в море он становится легким и изящным, как морская птица.

— Лейтенант, захватите спасшихся негодяев.

— Есть, капитан, — бодро откликается лейтенант, вероятно, получивший от своего начальника соответствующие инструкции.

Катер возвращается через полчаса, сделав промеры глубин во всех направлениях вокруг места затопления пиратского судна. По ним лейтенант набросал рельеф морского дна и обозначил контуры затопленного судна.

— Прекрасно, благодарю вас, — говорит капитан. — Это все?

— Есть один пленный. Остальные… погибли.

— А-а-а… Ну, введите его сюда.

Четверо матросов поднимают пленного на борт. Судовой врач осматривает его, оказывает помощь, и тот скоро приходит в себя.

О, неожиданная месть судьбы! Это — герр Шеффер.

Он неистовствует, видя нас всех, столпившихся вокруг.

— Благодарите за спасение эту девушку, замолвившую за вас словечко, — холодно смотрит на него капитан Харви. — Вы будете под домашним арестом до нашего возвращения в Мельбурн и, надеюсь, за это время раскаетесь в содеянном.

— Мне не нужно вашего прощения, — рычит бандит. — Я ненавижу всех вас. Слышите? Ненавижу и отомщу!

Он выхватывает из кармана револьвер и прицеливается в сэра Рида, стоявшего в двух шагах.

— Получите, мой благодетель! — шипит немец, скрипя зубами.

Звучит выстрел. Однако быстрый, как молния, Френсис бьет вверх руку Шеффера, и нуля уходит мимо. Одновременно второй рукой он повергает противника на палубу…

Девушек уводят вниз, а к фок-рее в это время привязывают веревку с петлей.

Пятнадцать минут спустя труп предателя болтается на высоте десяти метров.

— Одно слово — пруссак, — изрекает Сириль. Остальные молчат.

Так закончил свой жизненный путь герр Шеффер.

МакКроули проводит какие-то расчеты.

— Чем вы заняты? — интересуется майор.

— Снаряд шестнадцатисантиметровой пушки стоит двести франков. Было произведено шесть выстрелов. Итого — тысяча двести франков. Зарядный картуз для двадцатичетырехсантиметрового орудия оценивается в триста двадцать франков. Четыре выстрела, таким образом, обошлись в тысячу двести восемьдесят монет. Всего затрачено две тысячи четыреста восемьдесят франков, чтобы вернуть сокровище стоимостью в десять миллионов. Считаю, деньги вложены очень выгодно.

— Вы говорите, что эта сумма была вложена для возвращения десяти миллионов?

— Да, дорогой мой. Я, кажется, понял план капитана. Впрочем, сейчас все сами увидите.

На борту фрегата имеется несколько превосходных скафандров. И вскоре команда водолазов поднимет ценный груз, целиком сохранившийся в трюме «Уильяма».

Теперь и нам ясен план капитана Харви, умышленно затопившего пиратское судно на очень малых глубинах.

Итак, после множества необыкновенных приключений тючки с золотом в полной безопасности…

Два часа спустя «Королева Виктория» последует в западном направлении на Мельбурн. Она обогнет эту огромную часть Австралийского континента, простирающуюся от сто сорокового до сто одиннадцатого градуса западной долготы, пересечет Тиморское море[148], проследует по Индийскому океану, и через три недели бросит якорь в заливе Порт-Филипп, доставив туда всех участников экспедиции, а также сокровища, хранившиеся у Рыжего Опоссума.

Эпилог

Два месяца спустя по окончании нашего путешествия в церкви Святой Елизаветы венчались две юные пары. Наш друг Робартс женился на мисс Мери, а Сириль — на хорошенькой ирландке Келли.

Все участники экспедиции были в полном составе. Поселенцы, разбогатевшие благодаря щедрости братьев Эдварда и Ричарда, не захотели, однако, оставить своего хозяина. Все они собираются вернуться туда, где жили до сих пор.

Френсис назначен управляющим вместо Шеффера. Том щеголяет в новом, с иголочки, платье. Что до Сириля, то он просто потерял от радости голову. Мисс Мери, ныне миссис Робартс, дала Келли в приданое двести тысяч франков. И добрый малый стал обладателем не только очаровательной жены, но и кругленького состояния, что, впрочем, совсем его не испортило. Он во всех отношениях достоин такой награды.

И вот мы, собравшись вместе, поздравляем молодых. Здесь и майор, который поговаривает о своем намерении повидать вновь племя нга-ко-тко, и его браг капитан, выходящий завтра в море, и Кроули, желающий продать свой патент лейтенанта и обосноваться в Австралии, где едят такие вкусные вещи, и, наконец, милейший доктор Стивенсон, сияющий от радости, что видит нас вновь.

Только что в присутствии французского консула я, шафер Сириля, поставил свою подпись на брачном контракте. Церемония завершена.

— Итак, — пожимая руку, обращаюсь к своему названому брату, — теперь, когда ты остепенился, небось нет больше желания бродить со мной по свету?

— Женитесь-ка вы тоже, это же совсем не трудно. А тем временем мы с супругой, открыв сезон в Босе, отправимся поохотиться в Англию, где я познакомлюсь со своей новой семьей. Ну а потом, если вам будет угодно, мы могли бы вновь вернуться сюда. Не правда ли, дорогая?

Бурлящая, всепоглощающая жизнь Парижа вновь захлестнула меня. Минуло уже два года с тех волнующих, полных печалей и радостей, дней. Увижу ли я когда-нибудь своих дорогих друзей, о которых часто вспоминаю и с которыми нас разделяет ныне четыре тысячи лье океана?

Конец

Луи Буссенар ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА

Часть первая СЕКРЕТ МАДЬЯНЫ

ГЛАВА 1

Казино под экватором[1].— Тихо!.. — Неизвестный. — Песня Мадьяны. — Креольская красота. — Недомогание, болезнь, возможно, отравление. — Коралловая змея. — Малыш Мустик. — Среди грохота. — Преследование в ночи. — У дома. — Атака.

— Давай, Мадьяна, пой!

— Да! Да! Пой!

— Мадьяна! Ну же, песню!

— Чего ты хочешь? Золотой пыльцы? Самородков? Слитков? На, держи!

— Мы богаты и великодушны, черт возьми! Давай собирай! Только спой что-нибудь.

Голоса, уже здорово «подогретых» посетителей казино, усиливались и смешивались в буре криков, воплей; то и дело слышалось «браво» под равномерный звон стаканов.

— Песню! Песню! Песню!

Всхлипы аккордеонов терялись в шуме, смешивались с прерывистыми звуками одышливого граммофона. У свечей в стеклянных стаканчиках вились сонмища комаров.

Настоящий гвалт перекрывал жуткую симфонию[2] — уцепившись хвостами за верхние ветви деревьев, гигантов девственного леса, с визгом раскачивались обезьяны. Однако мужчины — их здесь пять или шесть сотен — с настойчивостью, близкой к ярости, требовали не визга, а песни. Они играли, курили, пили, кричали, переругивались, собирались группами перед массивными столами. Кого здесь только не было — высокие губастые негры с торсами[3], словно из полированного черного дерева, китайцы и аннамиты[4], курносые, с набрякшими веками; белые — бородатые или небрежно выбритые с черепами, щеками и подбородками, как у каторжников; индусы с изъеденными оспой физиономиями, с подвесками в ушах; индейские метисы[5], одни темнее, другие светлее; мулаты[6], арабы, краснокожие с размалеванными растительной краской лицами… И женщины: негритянки, индианки, мулатки, аннамитки и бенгалезки[7] с испугом, а больше с любопытством рассматривали интерьер[8] заведения.

Казино разместилось в огромной соломенной хижине, очень вместительной, продуваемой со всех сторон, с толстой крышей из листьев тропических растений, с надежными стропилами красного дерева и с массивными столбами из розового, источающего тонкий запах.

В общем-то обыкновенная хижина для защиты от жаркого солнца и ливней, но в ней шла адская игра, от которой захватывало дух и загорались глаза искателей удачи.

— Ну же! Песню! Мадьяна, песню, черт побери!

Публика волновалась, а «звезда» делала вид, что ничего не слышит.

Понтеры[9], и те начинали ворчать, стоя перед грудами золота и привычно перебирая ловкими пальцами засаленные карты. В стаканах, чашках, плошках, кружках плескалось охлажденное питье, дымились горячительные пунши, приправленные перцем.

На столах из грубо обтесанного красного дерева, среди пепла, окурков и липких лужиц разлитого питья валялись клинки, револьверы, золото…

Оружие — чтобы защитить золото или немедленно прекратить пьяную ссору, остановить зарвавшегося игрока.

Имелись тут мешки из грубой холстины. Их бока топорщились от зерен металла цвета охры[10].

Встречались здесь и пояса, выделанные из кожи электрического угря[11], набитые желтым песком, они лежали, как живые, словно только-только пойманная рыба.

Попадались и кисеты с золотой пылью, и перевязанные лианами[12] консервные банки, и волокнистые плоды (lecythis granliflora[13]), приспособленные под горшки, которые, кстати, не бьются. И наконец — причудливые сосуды, откуда доставались крепкие, как орех, самородки, которые катали по столу…

И все это — золото!

Да, золото, в разной форме, в разных видах, разного происхождения.

Самородное золото с переливами; тусклое золото, грязное после выпаривания из ртути, золото в слитках, похожее на медь; золото, с трудом собранное по зернышку, доставшееся тяжелой работой; золото, награбленное мародерами[14], своего рода пионерами[15] этого дела; золото, припрятанное недобросовестными рабочими; золото, добытое ценой убийств.

Это богатство было нагромождено на столах сотнями килограммов. Потом на него по щепотке, по ложечке или по горсточке будут играть в казино на экваторе.

А сейчас все хотели услышать песню, словно на кон было поставлено достоинство этой разношерстной, разномастной публики. Крики усиливались. Опьяневшие гости стучали кулаками по столу, готовые разнести все заведение.

Внезапно раздался выстрел: «Паф!» Затем второй, третий: «Паф! паф!..»

Дым, сверкание золотой россыпи, свист пуль погрузили всех на какой-то миг в оцепенение. Потом молчание прервалось. Посыпались вопросы:

— Что такое? Кто-то что-то украл? Кто-то поссорился? Убили кого-то?

Да нет, ей-богу, не то. Просто один человек так решил успокоить публику. Беспроигрышный прием, между прочим.

Звонкий, приятного тембра[16] голос прозвучал в постепенно воцаряющейся тишине:

— Мадемуазель Мадьяна, я слушал вас только что. И конечно, в восторге. Ваше пение слаще трелей соловья у нас, в старой доброй Франции. Это божественное пение arada в знойных дремучих лесах… Так соблаговолите выслушать меня. Я присоединяю свой голос к просьбе джентльменов, которые так громко кричат и умоляют вас, и говорю от имени всех нас, ваших почитателей: «Мадемуазель Мадьяна, еще одну песню!»

Все повернули головы к человеку, нашедшему такой оригинальный способ заставить себя слушать, а его похвала девушке выразила общее мнение большинства присутствующих.

Послышались крики:

— Браво! Хорошо сказано!

Но тут же кто-то недовольно, с ноткой зависти заворчал:

— Какого черта ему нужно? Кто он такой? Откуда взялся?..

Молодого мужчину никто не знал. Белые посетители, особенно с бритыми головами, устремили на него пристальные взгляды. У этих людей имелись все основания не любить новые лица…

Ворчание и враждебные взгляды в сторону незнакомца не достигали цели. Он оставался совершенно невозмутимым. Высокий, хорошо сложенный, крепкий, ладно одетый во фланелевый цвета морской волны костюм. Его лицо с первого взгляда вызывало симпатию или антипатию — сие зависело от того, кто смотрел, но никогда — равнодушие.

Большие серые глаза навыкате, простодушный, спокойный, примиряющий взгляд, который мог показаться нерешительным. Но время от времени в нем вспыхивало грозное пламя, — вот, пожалуй, то, что поражало в пришельце.

Ухоженная вьющаяся бородка приятно охватывала свежее, чуть розовое лицо вновь прибывшего. Его пока не коснулась анемия…[17] Губы, пожалуй, слишком пухлые, улыбающиеся, а нос прямой, тонкий с подвижными ноздрями. Вид у него был бравый, решительный, это впечатление подкрепляли широкие плечи, выпуклая грудь, мускулистые, но изящные руки… И хотелось сказать: славный малый и, должно быть, надежный компаньон.

Перед ширмой из зеленых растений, украшенной яркими цветами, появилась элегантная женщина.

Публика, ставшая вдруг внимательной, почтительной, очарованной, пришла в восхищение:

— О, Мадьяна!..

Вновь раздались громкие, восторженные крики «браво». Да, это была она.

Осанка королевы, лицо — как из мрамора, зубы — словно из жемчуга, глаза сверкают, будто два черных алмаза, и — шестнадцать лет! Возраст полного расцвета чудесной креольской[18] красоты.

И это красивое имя, такое звучное и нежное одновременно даже в устах диких авантюристов: Мадьяна!.. В нем чувствовалась караибская[19] гармония[20], происхождением своим обязанная Мартинике тех времен, когда испанские конкистадоры[21] открыли Новый Свет![22]

Одетая в красное платье, подобие античного[23] пеплума[24], окутывавшее ее от плеч до пят, она была похожа на пурпурный[25] цветок, расцветший среди гигантских орхидей[26], любимых дочерей солнца, что выросли подле нее в окружении пышной зелени и поклонялись своей королеве.

Ее роскошные, цвета красного дерева, волосы светились удивительными огоньками, очень нежными и живыми — то вспыхивали fulgores[27], спрятавшиеся в благоухающих косах. Мраморную шею обвивала маленькая ярко-красная змейка с выразительными, злыми глазами, чей раздвоенный гибкий язык непрерывно трепетал. Это единственное украшение необыкновенного, прекрасного существа было коралловой змеей! Ужасное создание, чей яд несет с собой смерть.

Порой возникало впечатление, что девушка страдает каким-то недугом. Иногда она пошатывалась, и алмазный свет ее прекрасных глаз время от времени затухал. Однако Мадьяна призывала на помощь всю свою энергию и выпрямлялась, стараясь угодить грубой, требовательной публике.

Красавица пела одна, безаккомпанемента, и великолепный, кристально чистый голос пробивался через завесу густого дыма и алкогольные пары. Толпа слушала, опустив глаза, взволнованная, очарованная, укрощенная, восторженная.

Слова — посредственные, музыка тоже. Невозможно вообразить, как прозвучало бы все это в исполнении виртуоза. Однако девушка пела, как соловей, без школы, но искренне ей помогала интуиция[28]. Это впечатляло и умиляло слушателей.

Она продолжала с видимым усилием:

Тут Мадьяна остановилась, чтобы перевести дух, прежде чем перейти ко второму куплету. На время воцарилась тишина. Потом она взорвалась криками «браво». Одним, десятью, сотней. Слушатели, наэлектризованные и разгоряченные, аплодировали что есть сил.

Хлопали руками, стучали рукоятками клинков, били посуду. Несколько неистовствующих посетителей разрядили в воздух свои револьверы; пули свистели, пробивали листья крыши, где ползали, охотясь за насекомыми, жирные змеи.

Равнодушная к этой вспышке восторга, девушка покачнулась, отступила на шаг и, протягивая руки, стала инстинктивно искать опору.

Незнакомец, пожиравший певицу глазами, перестал хлопать и выкрикнул:

— Да она сейчас упадет!

Как тигр он бросился к ней, перепрыгнул через стол, протаранил двойной ряд зрителей, затем упал на самую середину другого стола, отпихнул слитки золота, посуду, разбросал людей и, наконец, вспрыгнул на эстраду.

Однако его уже опередили.

Юноша, скорее даже мальчишка лет тринадцати — четырнадцати с обнаженной взлохмаченной головой, босыми ногами, вздернутым носом, глазами-буравчиками, белым фартуком на животе и огромным револьвером, протянул руки к падающей Мадьяне.

Девушка заметила его и слабым голосом прошептала:

— Ко мне, Мустик, ко мне… я… я умираю!

— Не пугайся! Я с тобой. — Подросток постарался придать своему задрожавшему голосу твердость.

Незнакомец тоже приблизился к девушке и тоже протянул руки, чтобы подхватить ее.

Но мальчик остановил смельчака:

— Берегитесь змеи, месье!

— Что? Какой змеи?

— Коралловой… На шее Мадьяны.

Рептилия, разбуженная резкими движениями, зашипела и раскрыла пасть, готовясь укусить.

Молодой человек, безумный в своем бесстрашии, не обращая внимания на опасность, обнял готовую упасть девушку.

Змея снова зашипела и потянулась к его руке.

— Минутку… подождите! — крикнул мальчик с забавным именем Мустик[29].

Быстрый как мысль, ловкий как обезьяна, которая перехватывает на лету гадов с ужасным жалом, он поймал змею за хвост, повертел ею, как пращой[30], потом отбросил в сторону и сказал:

— Не бойтесь! Теперь вам ничто не грозит. Однако и смелы же вы!

— Благодарю тебя. Я в долгу не останусь.

Все, что так долго пришлось описывать, длилось не более пяти-шести секунд.

Мадьяна глубоко вздохнула и потеряла сознание. Мужчина заволновался:

— Надо положить ее на пол. Быстро найди одеяло. И принеси свежей воды.

— Нет, месье, ничего этого не надо. Не нужно здесь с ней возиться.

— Однако и медлить нельзя.

— Возможно. Но тут столько каналий, по которым плачет каторга. Отнесем ее домой. Скорее! Скорее!

Во время этого короткого разговора на помосте, образующем сцену, вокруг собралась толпа зевак. Раздались вопросы:

— Что случилось? Обморок? Может, серьезное что-нибудь?

— Ей помогут? Хорошо!

— Пошли снова пить и играть… В конце концов песня не сравнится ни со стаканом водки, ни с игрой в карты.

А незнакомец тем временем взял больную на руки — она весила не больше малого ребенка — и, ускорив шаг, понес домой, сопровождаемый Мустиком.

Идя во тьме, прорезаемой мириадами[31] светлячков, мальчик вдруг достал из-за пояса револьвер и сказал:

— Я ничего не имею против вас… Но все же — кто вы?

— Друг.

— Вот как? Я вас не знаю.

— Понимаю и прощаю тебе твою недоверчивость. Но когда я говорю, что друг, это означает: всеми силами готов помочь бедняжке, пораженной в расцвете сил какой-то непонятной болезнью. Кроме того, у меня нет ничего общего с подозрительными завсегдатаями увеселительного заведения, где ты служишь.

— Да, месье! Я — мойщик посуды, поваренок… Бой[32], как говорят англичане. То есть мастер на все руки. Ведь всякая служба хороша. Надо только быть честным, не так ли? И жить праведно, пока не нападешь на корзину с апельсинами![33]

— Желаю удачи! Однако… кто-то за нами идет. Ты не слышишь?

— Кажется, да.

По дороге попадались бараки, под крышами которых висели, изогнувшись, белые хлопковые гамаки, еле заметные при бледном свете звезд и светлячков.

Путники сделали еще дюжину шагов, и мальчик сказал:

— Нет сомнения, за нами идут.

— Как ты думаешь, есть основание беспокоиться за…

— За Мадьяну? Да! И серьезное. Эта внезапная болезнь у нее, такой сильной, совершенно неестественна. Думаю, ее напичкали лекарствами. И нехорошими.

— Кто-то хочет ее убить?

— Боюсь, что да. Очень боюсь.

— А что тебя навело на эту мысль?

— Среди местных парней всегда есть чего опасаться. А Мадьяна — целое состояние. О ее семье ходит легенда: они, мол, знают сказочно богатую жилу[34]. Что-то вроде Эльдорадо![35] Понимаете? Об этом говорят и на ее состояние зарятся с тех пор, как всех здесь охватила золотая лихорадка.

— Ну и что?

— Да как же! Я видел, как вокруг Мадьяны бродят люди с мешками и веревками, сбежавшие от виселицы или гильотины и способные на все. И на меня косо смотрят. Есть от чего задрожать.

— Ты любишь Мадьяну?

— Она спасла мне жизнь. Я был бы счастлив умереть, лишь бы ее не коснулось страдание, какая-нибудь беда. А вы?

— Вижу ее лишь в третий раз, приехал всего несколько дней назад. Но я из породы тех, что ищут опасности, этаких донкихотов[36]. Люблю рисковать, это сильнее меня. Не могу видеть человека в беде и не помочь ему.

— Да вы — герой! Ладно, хватит болтать. Мы пришли.

Отягощенные бесценной ношей, незнакомец и его провожатый подошли наконец к большому дощатому дому, который на фоне жалких построек был похож на монумент[37], вершину архитектурного роскошества.

Мустик толкнул дверь и сказал:

— Входите. Тут есть настоящая кровать. Там, в глубине. Вы увидите, ведь у Мадьяны в волосах полно светлячков…

Он не успел закончить фразу. В нескольких шагах от них кто-то свистнул, и сразу же сбежалось несколько человек, которые угрожающе окружили Мустика и незнакомца. В сумерках сверкнула сталь клинков.

ГЛАВА 2

Атака. — Отчаянная борьба. — Дабы защитить вход. — Подвиги мальчишки. — Револьвер Мустика. — Несказанная сила. — Пи…у…у…и! — На помощь! — Друг Фишало. — Разгром. — Незнакомец получает славное прозвище Железная Рука. — Сломанный ставень. — Пустой дом.

Деваться было некуда, однако мужчина и мальчик не испугались. Сперва следовало куда-то положить бедную Мадьяну, хоть на какое-то время. А уж потом драться свободными руками.

— Ты — храбрый парень, Мустик, — сказал незнакомец. — Прикрой нас, малыш. Я быстро вернусь.

И, держа на руках все еще бесчувственную девушку, молодой человек исчез в наполненном сумерками доме.

Мустик был словно выточен из дерева. Его мальчишеский голос резко контрастировал[38] с трагичностью происходившего:

— Да, месье! Пусть даже придется умереть!

Мальчик встал на пороге лицом к преследователям и, угрожая револьвером, закричал изо всех сил:

— Остановитесь! Ни с места! Первый, кто пошевелится, расстанется с жизнью.

Ультиматум и тон, которым он был заявлен, рост прокричавшего угрозу — все это должно было скорее вызвать смех. Посудите сами: тринадцатилетний тщедушный мальчуган, мальчик с пальчик рядом с дюжиной разбойников, вооруженных до зубов. Правда, у него в руках револьвер! Не нужно быть Геркулесом[39], чтобы нажать на курок опасного оружия. Особенно когда ты храбр и хладнокровен. И поэтому преследователи заколебались, глядя на револьвер и на своего смешного противника. Ей-богу, прямо петушок, приготовившийся сразиться со стаей стервятников[40]. Он бросил им как вызов свое кукареку, прозвучавшее так громко.

Впрочем, нерешительность длилась недолго. Мерзкий голос, один из тех, что слышится или на прогулочной площадке в тюрьме, или в аду каторги, глухо и ворчливо потребовал:

— Пошли! Нечего возиться с каким-то ацтеком[41]. Раздавим этого ублюдка, как вошь, и пройдем.

Мустик был не просто бесстрашен, он обладал еще и уязвимым самолюбием. Поэтому слово «ацтек» и еще более обидное «ублюдок» привели его в ярость. И паренек быстро ответил, целясь:

— Ацтек, который ведет себя как настоящий мужчина. Ацтек, которому не страшны каторжники, черт вас дери!

Паф! Выстрел прозвучал сухо и отдался вдалеке под большими деревьями, где все время визжали обезьяны. Один из преследователей упал с проклятиями на устах.

Это дало незнакомцу небольшую отсрочку. Во время быстротечных секунд, так драматически выигранных его молодым спутником, он продвинулся в темном доме на несколько шагов. Светящаяся мошкара чуть-чуть разгоняла сумерки, но тут раздался выстрел.

Внезапная вспышка осветила кровать.

— Наконец-то!

Молодой человек быстро положил на постель больную и одним прыжком достиг двери.

— Держись! — крикнул он. — Я тут!

Мустик выстрелил второй раз, именно в тот миг, когда наступавшие всей массой бросились к нему. Бедный ребенок не проронил ни слова, понимая, что минуты его сочтены.

Новый друг Мустика благодаря вспышке от выстрела увидел, как мальчика стали топтать сапогами.

От душевной боли у незнакомца сжалось сердце:

— О несчастное дитя!

Он машинально ощупал задний карман под поясом, где практичные янки[42] держат оружие. Но нет! Револьвер остался в казино, на столе, после того как пришлось разрядить его, чтобы добиться тишины. Ну что ж, взявшись за гуж…

Уже более не колеблясь и долго не размышляя, он бросился очертя голову на бандитов, которые, перестав пинать Мустика, устремились в глубь дома.

Невероятно, но порыв смельчака заставил группу нападавших отступить, раздаться, расколоться, словно в нее на полном ходу врезалась лошадь!

Завязалась борьба, молчаливая, яростная, безжалостная, схватка между одним человеком и бандой преступников.

Ни звука! Ни крика! Ни единой жалобы! Слышались только скрип зубов, прерывистое дыхание, толчки, тычки и удары, глухие и как бы расставляющие знаки препинания среди этих звуков.

Негодяи боялись сразить друг друга в темноте и поэтому не решались браться за оружие.

Какой-то голос ворчливо произнес:

— Дерьмо… Что это мы все не можем вынуть кости из этого паршивого фраера?

По мерзкому жаргону незнакомец узнал каторжника.

— А ну-ка, негодяи, вон отсюда!

Чья-то рука потянулась к горлу храбреца. Он схватил ее за запястье, сжал и крутанул, словно сковав наручниками. Раздался ужасный треск сломанной кости. И вой искалеченного существа.

Незнакомец разразился жутким смехом и громко крикнул:

— А, дрянь! Ты поднял на меня руку! Но я держу тебя крепко. И никого больше не коснется эта вонючая лапа.

Затем добавил в страшной тревоге:

— Дорогой малыш, ты где, Мустик? Мустик! Ты слышишь меня? Мустик!

Ребенок не отвечал, молчание привело в ярость его нового друга. Он прорычал:

— Проклятые ублюдки! Если вы убили его, пеняйте на себя!

Почти не напрягаясь, атлет притянул к себе человека, которому только что сломал руку. Свободной рукой он схватил бандита и поднял в воздух.

Все это произошло в мгновение ока, словно каторжник весил не больше чем четырехлетний ребенок! Незнакомец принялся раскачивать его из стороны в сторону изо всех сил, целясь в нападавших головорезов. Несчастный вскоре совсем обмяк. Задыхающийся, умирающий, превращенный в кучу костей и лохмотьев, бандит перестал даже стонать, но его ноги продолжали косить и опрокидывать в своем вихревом движении все, что встречалось на пути.

Компания дружков рассыпалась. Пятеро или шестеро преступников — примерно половина всех нападающих — лежали бездыханные на земле. А те, что еще держались на ногах, отступали с руганью и проклятиями.

Вдруг послышался мерзкий хрип:

— Святый Боже! Раз его нельзя взять руками и пустить ему кровь, возьмемся за револьверы. Назад, ребята! Назад! И огонь! Всем вместе… как на тигра!

Незнакомец на минуту заколебался. Прыгнуть ли на подлеца, который как будто командует группой негодяев? Или, напротив, скрыться в доме, и пусть попробуют взять его приступом?

Но воинственный характер мужественного человека требовал немедленного действия. И, больше не раздумывая, он бросился на главаря, чтобы задушить того. К несчастью, спаситель Мадьяны споткнулся о распростертое на земле бездыханное тело, покатился кубарем и остановился в пяти-шести шагах от негодяев.

Бандиты услышали шум падения и довольно явственно увидели черный силуэт рухнувшего человека. Выразив зверским ревом свою ненависть, висельники[43] замахали ножами и завопили:

— Убить его! Убить!

Несмотря на собственную недюжинную силу, молодой человек оказался в крайне невыгодном положении. Прежде чем он успел подняться, чтобы защитить себя, над ним сверкнуло острие лезвия.

«Дьявол! — подумал он. — Плохи мои дела…»

Но ему помог Бог. Молодой человек воспользовался шансом, что выпадает храбрым и ловким. Тело, о которое он споткнулся, получило довольно сильный удар. И этот удар как будто привел лежавшего в чувство.

Он задвигался, поднялся, раскачиваясь, и крикнул, успев сперва выстрелить из револьвера:

— Минутку, господа! Вы еще не все получили по счету.

Слова эти и звонкий голос принадлежали мальчику.

— Мустик! — воскликнул незнакомец. — Ах, Мустик!

Это действительно был он, бесстрашный паренек, только что бездыханный, а теперь в несколько прыжков оказавшийся рядом со старшим другом, готовый любым способом помочь ему.

Тут один из наступавших замер и опрокинулся навзничь.

— Браво, Мустик! Браво! Хорошо сработано. Ты — настоящий мужчина.

Это чудесное вмешательство в ход событий произошло вовремя. Ибо смелость и хладнокровие, проявленные ребенком, выстрел, который остановил бандитов, — все это прекратило наконец дикое побоище.

К тому же Мустик призвал помощь, весьма действенную, прибывшую, правда, с небольшим опозданием. На всякий случай малыш издал клич, хорошо известный парижским уличным мальчишкам, — сигнал, собирающий друзей-подростков в толпах, которые валом валят из театров и других мест развлечений, клич, помогающий узнать и обрести товарища.

— Пи…у…у…у…и! Пи…у…у…у…и!

Почти тотчас же прозвучал ответ. Он возник неподалеку, возле невидимых хижин, среди зарослей гигантских пальм и манговых деревьев.

— Пи…у…у…у…и!

На кромке огромного экваториального лесного массива, среди духоты, в сумерках, пронизанных светом летавшей повсюду фосфоресцирующей[44] мошкары, клич прозвучал как вызов происходящему.

Коренные жители этих краев, как правило, не ввязывались в ссоры. При отсутствии всякой социальной организации и общественной помощи, здесь убивали просто так, из прихоти. Поэтому и поножовщина и выстрелы оставляли безучастными зрителей, которых смертельные игры нередко даже развлекали.

Когда же зовет на помощь друг, попавший в беду, тот, кого зовут, немедленно прибегает, принимает сторону товарища и включается в борьбу.

До сих пор никто не откликался на выстрелы и крики. Но когда Мустик подал сигнал бедствия, послышалось:

— Мы тут, Мустик! Мы с тобой!

— Месье, все в порядке. Это Фишало, мой друг, парень что надо, вот увидите.

Сигналы друзей подкрепил топот огромных, подбитых гвоздями ботинок.

Из темноты возникла черная фигура, перечеркнутая какой-то линией с металлическим блеском. Человек был вооружен карабином[45] и на бегу щелкал затвором.

Он услышал Мустика и ответил:

— Я уже здесь. Услышал пальбу… Что надо делать?

— То же, что и я… и месье с железными руками. О! Это просто здорово. Я тебе потом расскажу… А пока бей их.

— Я готов! Но кого бить?

— Как кого?

— Где враги? Никого нет, я никого не вижу!

— Смотри-ка! — удивленно проронил малыш. — И впрямь никого нет. Площадь опустела! За исключением тех мерзавцев, что были ранены вами, месье, или застрелены мной из револьвера.

Мужчина, которого Мустик так остроумно окрестил Человеком с Железными Руками, удивился в свою очередь:

— Действительно никого! Вы примчались так кстати, бандиты обратились в бегство. Мадьяна спасена.

Парень со странным именем Фишало[46] заволновался:

— Что? Нападали, значит, на нее… Мадьяна! Мужественное и милое создание… Как это гнусно!

— Да, хотели похитить, взять в заложницы…

— Ее! И кто-то осмелился напасть на эту маленькую фею?[47] Такую славную, что здесь нет человека, который бы ее не обожал! Мадьяна — сама грация, доброта и красота в этом Богом забытом краю, где живут бродяги всех мастей да каторжники. Ладно. А где же она сейчас?

— Дома. Девушка была в обмороке, почти что при смерти. У меня едва хватило времени, чтобы отнести Мадьяну на кровать и вернуться сюда защищать ее.

— Вы хорошо сделали, месье. За этот благородный поступок вам многие скажут спасибо. Я первый. Ну хорошо. Теперь, когда все убежали, мне кажется, надо помочь ей, правда?

— Совершенно верно, месье Фишало. Пошли к ней.

— Называйте меня просто Фишало. Итак, я к вашим услугам, месье… Железная Рука.

— Вам так нравится?

— Бог ты мой, да тут у всех имеется какое-нибудь прозвище.

— Почему?

— Не хочу вас оскорбить, но есть много людей, которые хотели бы скрыть свое настоящее имя.

— Тогда пусть будет Железная Рука… Я охотно принимаю это славное имя. Оно так звучно и…

— Так же ладно подходит вам, как перчатки, месье! — подхватил Мустик, чиркнув спичкой. — Прошу следовать за мной. Тут ничего не видно, а я знаю все закоулки.

Подросток вошел в дом и остановился перед грубо сколоченной кроватью. Матрас испускал тонкий, дурманящий аромат высушенных трав.

Крик ужаса и горя вырвался из груди мальчика:

— Мадьяны здесь нет!

— Не может быть! — вскричал Железная Рука. — Я прекрасно помню, что положил ее на кровать, покрытую одеялом. Ты просто не разглядел, малыш.

Но тут огонь погас, и трое друзей, дрожавших от нетерпения, оказались в кромешной тьме. Пришлось зажечь еще одну спичку и при ее колеблющемся пламени внимательно осмотреть всю комнату.

Увы! Мустик не ошибся. Девушка исчезла.

Железная Рука, не веря своим глазам, прорычал:

— Гром и молния! Это уж слишком.

На сундуке, где Мадьяна хранила свои самые ценные вещи, Мустик нашел свечу в стеклянном футляре, зажег ее и сказал:

— Теперь мы сможем все как следует рассмотреть.

Дом был просторным, почти без мебели, две смежные комнаты разделяла перегородка из прутиков.

Подросток в сопровождении спутников стал заглядывать во все углы. Войдя во вторую комнату, он вдруг громко вскрикнул. Широкое окно без стекол было распахнуто, а ставень, обычно закрывавший его изнутри, наполовину вырван сильной рукой.

— Ах, я понимаю теперь! — заплакал Мустик. — Пока мы возились здесь с теми, кто пытался сокрушить дверь, другие бандиты выломали ставень, проникли внутрь и похитили Мадьяну!

Малыш плакал теперь навзрыд — герой, проявивший мужество и самоотверженность во время схватки, опять превратился в ребенка.

В хижине, которая стала походить на разоренное гнездо, наступила тишина. Нарушил ее Фишало, крепкий двадцатилетний юноша, не расстававшийся с винчестером:[48]

— Не хочу навязывать свое мнение, месье Железная Рука, но не кажется ли вам, что надо найти и освободить Мадьяну?

— О да, месье, умоляю вас! — с жаром добавил Мустик. — Вы, такой сильный, храбрый и добрый, будете у нас предводителем!

— Но, милый юноша, это невозможно. Я приехал сюда не за тем, чтобы искать приключений.

— Сжальтесь, месье, не оставляйте ее в руках негодяев.

— То, о чем ты просишь, дорогой друг, опрокидывает все мои планы!

— Вы ведь уже так много сделали…

— Да, верно.

После довольно продолжительной паузы Железная Рука добавил:

— Ну что ж, будь по-вашему! Остаюсь здесь. Попробуем освободить прекрасную Мадьяну.

ГЛАВА 3

Город без имени, страна без хозяина. — Огромные и спорные территории. — Золотая лихорадка. — Золотодобытчики и торгаши. — Казино «Два Уха». — Непонятная ненависть. — Провокация. — Поединки Железной Руки. — Трактирщик Джек предлагает одно дело.

У этого города не было имени, и стоял он на земле, не имевшей хозяина. Это представляло собой национальный парадокс[49].

Расположение населенного пункта не поддавалось определению: время от времени он перемещался, чтобы оказаться в другом месте, без границ, законов, социальной организованности и своего флага. Между тем нельзя было утверждать, что цивилизованные нации не нуждались в этих плодородных краях, полных солнца и пышной растительности.

О, еще как нуждались! Доказательством служило то, что, хотя у них и не было хозяина, многие хотели им стать. Принадлежали ли эти территории Венесуэле?[50] Кто знает. А может, Англии? Я бы в этом не поклялся. Но и Голландия хотела прибрать их к рукам! Возможно, у нее имелись какие-то права…

Наконец, Бразилия[51] заявляла:

— Они наши.

Ну что же, почему бы и нет?

Таким образом, на богатые края претендовали четыре страны в надежде примкнуть к вековым властителям прибрежной зоны. Земли врезались в Бразилию, в ее плоть в виде бесчисленных клиньев. И эта знаменитая оспариваемая венесуэло-англо-голландско-бразильская территория находилась вблизи нашей Гвианы[52].

Поистине анархическая[53] земля со столицей без названия.

Вот почему англичане и другие иностранцы называли ее «Неймлесс»[54].

А уроженцы Французской Гвианы и иммигранты[55] наших Антил[56] перекрестили в «Незнаемую», что означало: «Я не знаю». В общем, говорили так: «Неймлесс-Сити». Или просто: «Сити», «Город».

Следует заметить, что Франция, владевшая прибрежным районом, не претендовала на эти земли, которые веками являлись res nullius[57]. Все было очень просто. Вместо того чтобы ждать, подобно соседям, когда пробьет подходящий час, Франция, приверженная цивилизованному пути разрешения споров, прибегла к арбитражу[58] с целью установления четких границ гвианской колонии. На юге, несмотря на абсолютные и очевидные права других государств, Бразилия добилась больше, чем она осмеливалась когда-либо требовать. Даже в отношении территорий, которые были завоеваны французами при Луи-Филиппе[59] и являлись нашей скрытой собственностью.

На северо-западе Голландия получила все, что требовала, вопреки справедливости, здравому смыслу и естественным географическим границам. Вот так лишили Францию ее владений, игнорируя мнение арбитров — президента Швейцарской[60] республики и российского императора Александра III[61],— и без всякой компенсации[62], со стороны наций, получивших определенные выгоды.

Поэтому сегодня французы — иностранцы на земле, завоеванной их же соотечественниками-исследователями и моряками. Земля эта несказанно богата. Бескрайние леса с пышной растительностью — поставщики замечательного дерева, самого редкого и дорогого, саванны[63], прерий[64] — неиссякаемый источник скота для всего мира. Поля, не знающие себе равных по плодородию. На них произрастают кофе, какао, сахарный тростник, маис[65], чай, пряности, маниока[66] и все овощи, содержащие крахмал. И ко всему прочему всюду — неиссякаемые запасы золота. Оно везде! Миллионы, сотни миллионов, погребенных в наносных землях или в жестких кварцевых жилах.

Когда-то сюда никто не приходил, здесь обретались лишь индейские племена и располагалось несколько негритянских поселений, жители которых происходили от старых невольников. Никому почти не известные, эти люди счастливо жили, их общение с цивилизованным миром ограничивалось лишь товарообменом.

Открытие поистине сказочных залежей золота перевернуло вверх дном жизнь края. Новость о драгоценном металле распространилась со скоростью ветра. Вслед за первыми золотоискателями, которые открыли несколько залежей, набежала толпа добытчиков. Сперва из близлежащих или не очень отдаленных районов, если только можно так сказать, поскольку расстояния тут огромны. Затем очень быстро понаехало народу отовсюду. И какого народу! Представители разных рас, крайне подозрительные личности. Вскоре это превратилось в безумие.

Три реки: Эссекибо, Корантин и Марони[67] — принесли целые флотилии изыскателей из трех Гвиан. Вверх по течению Кумины, Тромбетты, Мапуэры, Жамунди и даже Риу-Бранку поднялись бразильские искатели золотых россыпей. Они проникли во все самые укромные места.

Из Венесуэлы по Урарикуэре, Мукажаки, Каратаримани, правыми притоками Риу-Бранку приплыли жадные до денег пастухи прерий, ковбои[68], одетые в кожу, к счастью, немногочисленные, но опасные. Они опустошали города, деревни, поселения, доставали за фантастические цены провизию, инструменты, нужный материал и направлялись к новому золотоносному краю, преодолевая жестокие лишения и смертельные опасности. Ничто не останавливало этих фанатиков, они вязли в болотах, гибли, замученные лихорадкой, унесенные стремниной или заколотые ворами.

Выжившие устраивались как могли: под навесами, в палатках, укрытиях из листьев, прямо под открытым небом, невзирая на солнце и дожди. Каждый день они уходили скрести землю с неистовством безумцев.

Встречались тут белые, китайцы, негры, мулаты всех оттенков; немало проникло сюда и беглых каторжников, среди коих были арабы и аннамиты. Попадались и ссыльные, отбывшие свой срок. Заметную часть населения составляли перевозчики и носильщики, сильные и честные труженики; наконец — индейцы, охотники и рыболовы, свободные люди, не желавшие связывать себя постоянной работой.

Эти люди жили в состоянии полной анархии, без крепкой связи между собой, без каких-либо взаимоотношений. Они завидовали друг другу, всегда были готовы к нападению, неожиданному удару ножом или выстрелу из револьвера… Никто не осмеливался прибегнуть к ужасной расправе суда Линча[69] который некогда освободил Калифорнию[70] от воров.

Впрочем, золотодобытчики, умевшие противостоять лишениям, усталости, лихорадке, анемии и непредвиденным случаям, добивались удивительных результатов. Золото струилось отовсюду, позже стало обесцениваться, по крайней мере в местах добычи, ибо его негде было расходовать: ни увеселений, ни радости…

Однажды тут обосновался трактирщик. Устроился в большой хижине, продавал свое мерзкое снадобье за золото и конечно же здорово нажился. Однако не все шло так гладко. Вначале в него постреливали. Например, опасный каторжник, известный своей силой и, ловкостью, захотел однажды «пощупать» торговца, узнать, что в животе у этого толстяка с благодушным видом, и, «чтобы повеселиться», заказал стаканчик тафии[71].

Когда его обслужили, хозяин заведения протянул руку и сказал:

— Грамм золота (три франка[72]).

Каторжник залпом опрокинул стакан, усмехнулся и ответил:

— Сегодня я пью в кредит, а завтра — за наличные. Но если тебе так нужно, я уплачу тотчас же оплеухой.

И пока его приятели смеялись во все горло, он приготовился исполнить задуманное.

Трактирщик хладнокровно опустил руку в карман белого фартука, вытащил маленький заряженный револьвер «Смит-и-Вессон» и, не сказав ни слова, ни минуты не колеблясь, выстрелил. Получив пулю между глаз, грубиян упал со всего маху лицом вниз, и во все стороны на толстые доски, на прилавок брызнули его мозги. Сохраняя завидное спокойствие, стрелявший положил на место револьвер, взял нож, отрезал у покойного оба уха, приколол их рядом на стенке своего заведения и произнес с сильным американским акцентом:

— Джек, мой маленький, пригоните тачку, положите туда скончавшегося от удара джентльмена и сбросьте его в реку.

Джек был единственный помощник у янки. Высокий, с холодным взглядом, квадратной челюстью и плечами боксера. Он с готовностью ответил:

— Да, патрон[73], сейчас.

И пока Джек укладывал каторжника на тачку, убийца написал на дощечке крупными буквами следующие слова:

«Жое Пистоль доводит до сведения клиентов, что тут платят вперед».

Он прикрепил эту дощечку рядом с ушами, из которых капала кровь, и хладнокровно принялся обслуживать следующего клиента. С тех пор никто из бандитов ничего лишнего себе не позволял.

Другие, явившиеся неизвестно откуда предприниматели, так же, как и Жое Пистоль, устроились в Неймлессе. Дела торговцев шли прекрасно, несмотря на конкуренцию, приток старателей возрастал, как и их доходы. Трактирщики, не отличающиеся щепетильностью, могли взимать свой фантастический налог с неутолимой жажды людей всех цветов и разного происхождения.

Между тем практичные торговцы решили, и не без основания, удержать в Неймлессе новоиспеченных богачей. Нужно было помешать им уйти туда, где они без толку растратили бы сумасшедшее золото, завоеванное ценой огромных усилий, часто — неизвестно какими способами. На месте примитивных лавчонок появились столовые, салуны[74] для отдыха, музыкальные бары, лавки для хранения вещей, игорные дома.

Это было не только приятно, но и полезно; после излишеств — лишь необходимое. Возникли базары, где торговали всем понемножку: инструментом, драгоценностями, оружием, одеждой, провизией, тканями, гамаками, соленьями, табаком, досками, ртутью, — словом, вещами очень нужными в трудной жизни золотодобытчиков. И с тех пор больше никто не ездил в Демерару[75], Кайенну или Суринам, дабы поразвлечься или купить что-нибудь. Все было теперь здесь, на месте, но за какую цену! Однако это ничего не значило для людей, одержимых лихорадкой, безумием, неистовством.

Началось постоянное перемещение из города и обратно в сотню местечек, рассеянных на огромной территории. Там старатели месяцами жили в ужасных условиях. И едва кончался сбор урожая и были сложены слитки, а золотая пудра насыпана в кожаные мешки, как добытчики тут же возвращались в Неймлесс — неделями плыли на пирогах по ручьям и речушкам, являвшимися тропами кайманов[76], затем долго шли пешком, с караванами, вооруженные до зубов, чтобы защитить сокровища, и, доведенные до изнеможения, являлись наконец в Неймлесс, чтобы предаться безумной оргии[77].

Они приходили в магазин в лохмотьях, а оттуда шествовали джентльменами, предварительно доверив свои кубышки содержателю выбранного ими торгового дома. Тут старатели находили также свежее мясо, белый хлеб прямо из печи, мороженое, наконец, — парикмахера. И начиналась жизнь «на полную катушку» в казино, где скакали прирученные обезьяны, сотрясали воздух трубачи, скрипели, как ржавые замки, туканы[78], жужжали птицы-мушки. И разгоралось веселье! Выпивки, игры, драки… Все это было бессмысленно, страшно, а иногда и опасно.

После трагического и таинственного похищения бедной Мадьяны вернемся опять в казино — место развлечений, где несколькими годами раньше при столь же драматических обстоятельствах дебютировал Жое Пистоль. Сколотив хорошее состояние и произведя в своей лавке кое-какие изменения, превратившие ее в известнейшее заведение края, янки удалился от дел.

Казино было действительно великолепным. Его называли, не без оснований, «Домом Двух Ушей». А попросту — «Два Уха».

Преемником Жое Пистоля стал гигантского роста выходец из Кентукки[79] Джек. Воспитанник хорошей школы, новый бармен вел свой дом как нельзя лучше, на американский лад, и был готов на все для приумножения богатства. И при всем этом он не притрагивался к иногда очень значительным суммам, доверявшимся ему клиентами.

Сей нечестивец, конечно, имел дело с правосудием в других местах, но тут выступал как неподкупный депозитор[80].

Выходя из дома Мадьяны, Железная Рука задумчиво спросил:

— Что же нам теперь делать?

— Так ведь темнота на дворе… Ничего! — ответил Мустик. — Поскольку надо как-то скоротать эту проклятую ночь, вернемся в «Два Уха». Правда, Фишало? А утром, с рассветом, — посмотрим.

— Ладно. Пошли!

Когда Железная Рука уходил из казино, он был одет как джентльмен, а вернулся в лохмотьях. Во время схватки на нем порвали всю одежду. Вдруг он инстинктивно нащупал внутренний карман жилета, сделал резкое движение и побледнел.

Мальчик, который это заметил, спросил:

— Вы чем-то огорчены, патрон?

— У меня украли бумажник.

— О, какое несчастье!

— Да, непоправимое… Это крах! Двадцать тысяч франков в купюрах[81] английского, французского и голландского банков плюс кредитные письма в банки Демерары, Суринама и Кайенны… Кроме того, бумаги, удостоверяющие мою личность.

В этот момент к ним подошел хозяин и холодно сказал Мустику:

— Вы в самый разгар работы покинули свое место, и без разрешения. Вас требуют клиенты.

Действительно отовсюду кричали, даже ревели, прося то одного, то другого:

— О, Мустик! Шерри-бренди!..[82] Бой, неси коктейль!.. Эй ты, поспеши! Недотепа! Гром и молния! Слышишь ты, ублюдок! Черт побери!.. Я хочу пить… Скорей! Дай-ка сигару! Водки! Кофе!

— Вы слышите? — сказал хозяин.

— Черти! Еще бы, надо быть глухим как башмак, чтобы ничего не слышать. Так что же?

— Я увольняю вас. Вы больше у меня не служите.

— Вот как? Я проиграл. Впрочем… мне в высшей степени наплевать. А фартук я вам возвращаю. Вот он.

— Хорошо! Я должен вам за неделю… двадцать долларов.

— Спасибо… Будьте здоровы!

И, обращаясь к Железной Руке, Мустик добавил:

— Патрон, послушайтесь моего совета, уходите отсюда. На нас уже кое-кто поглядывает. Уверен, они что-то замышляют. Их слишком много. Могут и убить. Что ты скажешь на это, Фишало?

— Я согласен, малыш! У меня, знаешь ли, тонкий слух… Несмотря на гвалт, я кое-что слышу.

— Что именно?

— Много всего.

— Так уйдем отсюда. Как только покинем казино, будем в безопасности, по крайней мере, на ближайшее время. А там — наметим план действий. Ваше мнение, патрон?

Не поддаваясь унынию из-за пропажи, только что им обнаруженной, Железная Рука сохранял свою твердость.

Он протестующе воскликнул:

— Бежать от этой кучки мерзавцев? Никогда! Вы заверили меня, что мы встретим здесь похитителей Мадьяны… Я хочу их видеть.

— Повторяю: может возникнуть грандиозная потасовка, а у вас нет никакого оружия. У Фишало только карабин, у меня же — лишь один патрон в револьвере.

Тут раздался мощный рев, крики, угрозы:

— За дверь! Убьем их! Смерть им! Смерть!

Поднялось несколько человек. Белые люди с физиономиями висельников вытащили ножи и клинки. Шум продолжался.

— Дело дрянь, — сказал Мустик. — Бандиты вот-вот набросятся на нас.

— Дай револьвер! — крикнул мальчику Железная Рука.

Он схватил оружие и приготовился выстрелить.

Но тут вмешался хозяин:

— Убивайте друг друга сколько угодно, но не огнестрельным оружием!

— Почему?

— Чтобы не задеть соседей.

— Хороший совет для растяп, но моя пуля никогда не ошибается.

Чей-то голос прорычал:

— Хозяин, отвали! Мы хотим пустить кровь этому фраеру.

И бандиты бросились на Железную Руку.

— Смотрите, чтобы не уплыли ваши ставки! — крикнул Джек во все горло, зная, что некоторые проходимцы поднимают шум, чтобы стащить со столов золотые слитки и мешки с дорогим металлом.

В тот момент, когда негры, китайцы, мулаты, белые сжали покрепче в руках свои деньги, раздался выстрел.

Несмотря на запрет, Железная Рука все-таки выстрелил.

Один из наступавших вскочил на стол и замер посреди стаканов, бутылок, карт, куч золота, склоненных голов и вскинутых, словно в полете, рук. Железная Рука тем временем удерживал бандитов на расстоянии, грозя им револьвером, в котором не осталось ни одного патрона; хозяину же он крикнул:

— Вот он, провокатор! Пуля застряла у него в левом глазу!

Мистер Джек одобрительно улыбнулся, сплюнул длинную струю слюны, смешанной с табаком, и сказал:

— Хорошо! Чисто сработано. Но не начинайте снова.

— Тогда прикажите им убрать оружие.

— Хорошо! Эй, ребята, спрячьте клинки и ножи. А ты оставь нас с миром. Нам дорога наша шкура.

Железная Рука промолвил по-прежнему невозмутимо:

— Раз они питают ко мне необъяснимую ненависть… Скажите этим людям, что я желаю оказать им честь сразиться со мной. Но только один против одного. Выбор оружия предоставляю противнику: револьвер, сабля, карабин… и даже благородный бокс.

— Отлично, дружище, хорошо сказано. И если вы только не блефуете[83], я провозглашаю вас человеком чести и мужества.

В глубине зала раздалось:

— Смерть ему! Смерть!

— Тихо! Свиньи недорезанные! — остановил крикунов хозяин. — Хоть вы и последние из подлецов, но должны принять предложение джентльмена.

— Ладно! В конце концов можно и договориться.

Мустик, хорошо знавший содержателя заведения, наклонился к уху Фишало:

— Уверен, что Джек вынюхал хорошее дельце! Однако не бойся. Вот увидишь, патрон перетасует их всех одного за другим.

Хозяин добавил:

— Среди вас есть чемпион по боксу, не так ли? Известный Том Канон, который уже победил троих.

— Если быть точным, то пятерых! — прохрипел голос, вырвавшийся из широкой груди некоей «ломовой лошадки».

— Очень хорошо! Вы откроете матч, сразившись с этим джентльменом.

— С этой пигалицей? Пф! Я уложу его запросто.

— Посмотрим, — с обычным спокойствием ответил Железная Рука.

— Но сперва, — продолжал хозяин, — я предложу вам одно дельце.

— Давайте.

— Вы будете биться здесь, в казино.

— Да, и тотчас же.

— Нет, завтра.

— Почему?

— Да потому, что эта смертельная дуэль будет редким зрелищем, все захотят посмотреть. Но мне надо сообщить о ней по всей округе. Понимаете? Я заставлю платить за представление по пять гиней…[84] Люди будут драться, чтобы войти, народу соберется пропасть. И если вы спасете свою шкуру, что ж — получите четверть выручки. Согласны?

— Браво! Лучше не придумаешь. Я согласен.

— И правильно. У вас есть секунданты?[85]

— Нет, черт побери! Но это не помеха.

— Мой вам совет: возьмите Фишало и Мустика.

— Опять же согласен.

— Теперь вы с двумя приятелями — мои гости. Пейте, ешьте, курите… Я за все отвечаю и, клянусь Господом Богом, никто не посмеет нарушить приличия.

— Благодарю.

ГЛАВА 4

Пробуждение девственного леса. — Оставленная золотая россыпь. — Бандиты и их жертва. — Что находилось на картофельном поле. — Немного музыки. — Гремучие змеи и острия клинков. — Смертельный укус. — Страхи. — Заклинательница. — Мадьяна и ее телохранители. — Ультиматум разбойника.

На верхушках девственного леса появилась едва заметная полоска чудесного нежно-розового цвета. Внезапно обезьяны-крикуны замолкли. Еще были слышны последние звуки, напоминавшие шум поезда, стучавшего колесами в туннеле; звуки то исчезали, то ненадолго возникали вновь и смешивались с каким-то криком, подобным визгу свиней, которым вспарывают брюхо, с дуэтом alonute…[86] И вот наступила тишина. Ночные бабочки спрятались под листьями; светлячки погасли; летучие мыши-вампиры[87] перестали кружить в воздухе; умолк ягуар…[88] Ночная жизнь замерла.

И почти тотчас же адскую симфонию заменило нежное пение птиц. Вспомнилось жалобное и монотонное нашептывание горлицы[89] в наших лесах. Изящная гвианская куропатка извещала о восходе солнца. А над лесом ширилась полоска света, и вскоре начали возникать яркие сполохи. Повсюду поверх листвы сверкала яркая роса; капли переливались и блестели, как драгоценные камни. А внизу еще была ночь!

В течение нескольких минут шла схватка между светом и темнотой, и без особого перехода, почти без зари, в один миг ночь оказалась побежденной. Наступил ослепительный день.

Начали безумно верещать попугаи, они барахтались и дрались в косых лучах света. Так называемые американские петухи глухо квохтали, перекликаясь в полете. Перцеяды надсаживались, напрягая горло.

Пересмешник[90], не смолкая, как всегда иронично повизгивал. Обезьяны истово занимались своей ежедневной гимнастикой. Похожие на наших зайцев зверьки, посвистывая, настороженно перебирали лапами. Выпь[91] выла, изливая свои жалобы. Жужжали пчелы и осы, гигантские пауки плели свои сети. Бабочки присосались к орхидеям, украшающим высокие деревья; внизу флегматично[92] ползали черепахи, а мхи захватил отвратительный мир насекомых и мелких рептилий.

Так пробуждался лес.

День все светлел. Возникали рассеянные там и тут жилища людей, наполовину разрушенные, с провалившимися крышами. Вырисовывались поваленные старые деревья с подгнившими толстыми стволами. Узнавались одичавшие плантации маниоки, картофеля, маиса, банановых деревьев, табака. И наконец, прочертились обвалы, уступчатые овраги с кучами белого, как снег, песка, среди которого извивалась речушка с прозрачной водой.

Жилища людей, поваленные деревья и котлованы напоминали: здесь когда-то добывали золото. Под крышей одной из хижин висел большой провисший гамак из белых хлопчатых веревок, в нем лежал человек. Рядом, в постройке, расположились прямо на песке четыре человека. Двое сидели и курили. Остальные спали.

Из гамака доносился стон, страдальческая жалоба ребенка. Один из сидевших мужчин встал, потянулся и сказал:

— Вот и рассвет. Я боялся, что доза велика… Такое снотворное — почти яд.

— Я тоже. Ее смерть разрушила бы все наши планы.

— Это было бы катастрофой!

Первый собеседник был среднего роста, крепкого сложения, с шеей атлета, прекрасными чертами лица, черные глаза светились решительностью и даже дерзостью, а от его взгляда становилось не по себе. Огромный нос тоже указывал на смелость и силу. Губы казались слишком узкими, но рот выглядел красиво, как и зубы, белые, сильные, крепкие.

Однако цвет лица у этого человека лет двадцатишести — двадцати восьми был нездоровый, мертвенно-бледный, характерный для анемии. Короткие волосы свидетельствовали о том, что совсем недавно его обрили, голова стала голой, как у всех каторжников. Одет он был прилично: пиджак из фланели цвета морской волны, серая фетровая шляпа с широкими полями, какую носили золотодобытчики.

Его собеседник — странного вида юноша лет двадцати, худой, проворный, как обезьяна, с жестами клоуна, неспокойный, под носом — три желтых волосинки, зубы уже пораженные кариесом[93], лицо бледное, веснушчатое, глаза бледно-голубые, веки с красноватыми краями, волосы тускло-белые, уши большие без мочек — производил впечатление человека, о котором говорят: гнусный тип. Его отличала особая примета: он с вызовом носил соломенную шляпу каторжника, брюки и блузу из грубого серого полотна, помеченного буквами А и К с регистрационными номерами, то есть одежду администрации каторжной колонии или, как там говорили, исправиловки.

Гамак дергался, раскачивался: из него доносились стоны и мольба:

— Мама Нене (мама негритянка), твоя малютка очень больна. О! У меня заноза в голове. О! Мама… Приди ко мне.

Молодой человек жутковатого вида захохотал и сказал вполголоса:

— Малышку ухайдакали!

Приятель резко оборвал его:

— Хватит, слышишь? Чертова морда! Я запрещаю тебе, раз и навсегда, говорить на жаргоне.

— Хватит так хватит! Здесь вы — батя (хозяин).

— Опять! Мы здесь не для того, чтобы говорить глупости и перекидываться шуточками. Постарайся быть серьезным и прилично выглядеть. Иначе всыплю тебе как следует. Ты знаешь, Маль-Крепи, я не люблю повторять!

По глазам с красными прожилками пробежал огонь, но через минуту укрощенный отвратительный каторжанин опустил голову и отступил на шаг.

«Батя» подошел к гамаку и приподнял его вместе с лежавшим в нем человеком. Внезапно показалось испуганное милое личико Мадьяны.

Она заплакала:

— Муша, моя муша… Я погибаю!

Мужчина холодно посмотрел на нее и жестко оборвал:

— Хватит, девушка. Довольно ребячества и этих негритянских словечек. Вас воспитывала сестра из Сен-Жозеф-де-Клюни, вы образованны, говорите по-французски не только свободно, но даже элегантно. Отвечайте же мне на французском!

Она испуганно залепетала:

— Кто вы? Где я?

— В двух лье от Неймлесса. На старом покинутом прииске Сан-Эспуар…[94] Хорошее название! Кто я? Вы узнаете об этом позже. Когда придет время. А пока что зовите меня Король, потому что я — настоящий король.

Сухой тон и эти объяснения еще больше напугали Мадьяну.

— А! Я погибла! Боже милостивый, помоги мне! — запричитала девушка. — Защити меня!

Она хотела выпрыгнуть из гамака, перескочить через кучи веток и бежать куда глаза глядят, готовая даже заблудиться и потеряться в саванне. Но в следующую минуту Мадьяна упала: ее ноги оказались надежно связаны веревкой, позволявшей делать лишь маленькие шажки, но не бежать.

Человек, назвавшийся Королем, холодно поучал:

— Перестаньте издавать бесполезные звуки. Ничто не поможет вам вырваться.

Девушка собрала все свои силы и смело выкрикнула:

— О! Я не покинута: за меня отомстят!

— Нет, ибо след потерян. Вот как это произошло: вчера вечером, ни о чем не подозревая, вы приняли в казино снотворное и упали на сцене… Потом, после всевозможных перипетий[95], о которых мне недосуг рассказывать, мы доставили вас без сознания сюда. Путешествие было совершено на пироге, так что следов не осталось. Впрочем, мы подумываем о том, чтобы вскоре уехать отсюда, и я могу заверить: вас не найдут ни сейчас, ни после. Так что повинуйтесь по доброй воле, а не то мне придется применить силу.

Лицо девушки выражало испуг и муку, она слушала длинную отповедь и пыталась разобраться в этом жутком, жестоком кошмаре.

Что же произошло вчера, когда Мадьяна пела, как соловей, опьяненный своей мелодией? Верная тетушка Нене, кормилица, которая не покидала ее ни на мгновение, была, как всегда, рядом. Когда певица почувствовала какое-то недомогание…

Но где же теперь Нене? Что с ней произошло, с бедным, дорогим ей созданием, всегдашним другом, верным и преданным до самой смерти?

Внезапно в мозгу девушки, еще отягощенном снотворным, возник героический образ белого человека с гордым лицом. Она видела его в казино лишь два раза. Незнакомец не пил и не играл, лишь аплодировал ей и скромно посылал цветы. Пленнице показалось, что она видела, как он выскочил на сцену, раздвинув изумленных игроков, в ярости от их угроз, не обращая внимания на злобные крики, подхватил ее, терявшую сознание. В детской душе, которой до сих пор жизнь дарила лишь улыбки, внезапно родилась робкая надежда, пока слабая, но уже настойчивая, крепнущая.

Нет! Незнакомец не оставит ее. Прекрасное лицо Мадьяны просияло; большие глаза снова засверкали; она перестала стонать и призвала на помощь все свое мужество.

Между тем суровый страж, король какой-то таинственной и преступной группы людей, не спускал с нее жесткого взгляда. Удовлетворенный тем, что девушка как будто покорилась, он добавил:

— Вы хорошо делаете, что не ропщете больше на свою судьбу. Это благоразумно. Продолжайте в том же духе, и ваше положение изменится к лучшему, и очень скоро.

Она, не отвечая, осторожно опустила на землю ноги. Все тело у нее затекло. Мадьяна попыталась сделать несколько шажков, но путы на щиколотках сковывали любое ее движение.

Увидев, что пленница пошатнулась, Король попытался поддержать ее.

— Оставьте меня! — резко сказала девушка. — Вы ведь не допускаете, что я убегу, не так ли?

— Я боюсь, что вы упадете.

— А вам-то что?

— Ну что ж, как угодно. Сейчас вам дадут поесть: галеты из маниоки, овощи, если только вы не предпочитаете тушенку.

— Мне все равно. Я бы только хотела освободиться от веревок на ногах и головокружения. Вы должны мне помочь.

Король пожал плечами, ничего не ответил и обратился к странному молодому человеку, рот которого кривила ухмылка:

— Приготовь еду, а наши спутники пусть еще немного поспят.

Мадьяне удалось продвинуться на несколько шагов, и она очутилась на площадке, покрытой листьями зеленого цвета, широкими, как ладонь, и как бы вырезанными в форме сердца.

— Глядите-ка: картофель!

Ее ноздрей коснулся легкий запах мускуса[96], она улыбнулась и прошептала:

— О! Бог не оставил меня своей милостью.

Над головой Мадьяны пальмы протянули свои толстые ветви. Девушка подобрала гладкий, твердый лист, обернула им один из своих пальцев, и получилось нечто вроде свистульки, потом она спокойно вернулась на прежнее место, словно эта маленькая прогулка восстановила гибкость ее тела и совершенно успокоила душу. Пленница села в гамак, поднесла к губам свернутый лист и с рассеянным видом, как будто она ни о чем не думала, а только была поглощена, что вполне естественно, своим горем, тихонько дунула в свисток.

Ее игра длилась несколько минут, но мало-помалу мелодия с резкими и волнующими звуками стала восприниматься как музыка флейты. Маль-Крепи бормотал, готовя провизию:

— Черт знает что! Ей-богу, такое чувство, словно водят вилкой по донышку медной тарелки. Нервы не выдерживают, меня прямо всего выворачивает.

— Да, есть немного, — согласился Король. — Смотри-ка, все пришло в движение. Вон обезьяны сбежались, словно обезумели. Попугаи опускаются на нижние ветки и кружат над поляной. Перцеяды, того и гляди, столкнутся, гоняясь друг за другом, не говоря уже о всякой мошкаре, слетевшейся на музыку. Наша пленница покорилась и теперь развлекается. Это добрый знак.

Внезапно к бестолковой болтовне попугаев, щелканью челюстей и ворчанию четвероруких примешались свист и негромкий странный шепот. Это звучало так: зие!.. зие!.. зие!.. зие!.. зие!.. И все это доносилось со стороны картофельного поля. В то же время мускусный дух, сперва еле заметный, стал более интенсивным, потом очень сильным, затем тошнотворным.

Мадьяна продолжала дуть в свернутый трубочкой листок.

Вдруг из груди Маль-Крепи вырвался хриплый возглас, крик ужаса. Галеты из маниоки упали на землю, как и банка тушенки:

— А!.. На помощь!.. Змеи!

Откуда-то с шипением выползли две огромные гремучие змеи длиной в два метра, толщиной с кулак, глянцевые, серого цвета с коричневыми, желтыми и фиолетовыми пятнами. Они подняли головы, широко открыли пасти с длинными острыми зубами и высунули раздвоенные языки. Вид у них был грозный. Черные глаза, налитые кровью, высматривали добычу. Их неудержимо притягивала раздражающая музыка, рептилии направились к нашей героине, не перестававшей насвистывать.

Крик молодого бандита разбудил двух спавших мужчин: они оказались на пути у грозных тварей.

Король громко вскрикнул от ужаса:

— Проклятие! Будьте осторожны!

Быстрая, как молния, змея повернула голову к тому из мужчин, который оказался ближе. Ее челюсти вонзились в шею несчастного. Он попытался подняться, но, обессилев от непомерного страха, лишь прохрипел:

— Я погиб…

Челюсти тотчас же разжались, оставив на коже человека несколько синеватых следов, откуда сочилась кровь.

Вне себя от ужаса Король зарычал:

— Ах, чертова тварь! Ты мне заплатишь за это.

Белый как полотно, дрожавший, стучавший зубами Маль-Крепи, оглядевшись вокруг, выкрикнул:

— Осторожно! Вон еще ползут… Там, сзади!

И впрямь, с противоположной стороны выползали, вытягиваясь во всю длину, две другие змеи желто-медного цвета, с плоскими острыми головами, в которых натуралист тотчас узнал бы тригоноцефалов или пикообразных.

Затем чуть ли не со всех сторон зашуршали пять или шесть толстых гадов, коротких, с чешуей, вздыбившейся так, словно по ней прошлась терка. Туземцы называли их змеями-терками, потому что они походили на пластину с отверстиями, которой измельчают клубни маниоки. Эти пресмыкающиеся столь же жестоки и опасны, как гремучие змеи и пикообразные.

С тех пор как был укушен один из каторжников, прошло секунд пятнадцать — двадцать. С безумным, смятенным взглядом он поднялся во весь рост — рот искривлен судорогой, на губах — пена, из груди вырывается хрип.

Несчастный хотел что-то сказать, но не смог произнести ни звука. Руки его безостановочно двигались, их сводила судорога. Человек упал плашмя, лицом в песок.

— Мертв, — прошептал Король. — Мертв. Немыслимо![97]

Другой бандит, который спал рядом, застыл, как глыба льда. По нему пробежала дрожь, он попытался убежать, но тщетно. Страх, сковавший каторжника, спас его.

— Лежи! Не шевелись! Твоя жизнь вне опасности! — прокричал Король.

Мужчина, охваченный ужасом, чуть ли не без сознания прижался к земле: он хотел бы вдавиться в нее, исчезнуть. Зачарованные протяжной мелодией, которая стала еще более нежной и томной, змеи касались человека, заставляя его обмирать от страха. Высоко подняв головы и блестя чешуей, пресмыкающиеся подползали с шипением со всех сторон к центру бывшего прииска, где находилась лежавшая в гамаке девушка.

Пикообразные и «терки» останавливались, образовывая кольцо, и поднимались перед Мадьяной на хвостах. В их глазах пленница замечала благодушное мигание.

Гремучие змеи, словно зачарованные, подползали ближе. Одна из них свернулась в кольцо, над гамаком, почти над головой девушки; потом она заскользила к кровле, цепляясь за нее хвостом и, наконец, повисла вниз головой, раскачиваясь над фантастической музыкантшей. Другая нашла точку опоры в хлопковой веревке, прижалась к ней, затем забралась в гамак и обвила плечи Мадьяны. С невиданным хладнокровием девушка плюнула ей в глотку, и страшная рептилия, прекратив движение, как будто уснула.

Бандиты, затаив дыхание, с вполне естественным удивлением наблюдали за странным и жутким зрелищем. Они понимали, что окруженная ужасными стражами Мадьяна может ускользнуть от них. То-то же! Похитители больше не хорохорились, как прежде, и не помышляли о том, чтобы приблизиться к гамаку, где пленница беззаботно поигрывала с гремучей змеей, будто бы прирученной ею.

Однако спокойствие девушки, ее почти бездумное поведение немного успокоило их. Бандиты стали размышлять, как выйти из щекотливого положения, спасти свои жизни.

— Черт возьми, — произнес наконец Маль-Крепи, еще не вполне владея голосом, — с этой дамочкой хлопот не оберешься. С ней шутки плохи.

— Да, — отозвался Король, — девчонка здорово нас провела. Она хорошо знает их. Поэтому отныне я буду обходить стороной картофельное поле и поваленные деревья, где скапливаются гады.

— А музыка… О, эта мелодия, они сползлись к ней, как по команде! Она укротила их, зачаровала, сделала дружелюбными, спокойными и ласковыми… Посмотрите, как Мадьяна играет с гадом, который только что ужалил беднягу.

— Да. Чудо какое-то!

— Бог ты мой! Мы о таком и знать не могли, даже бывая в самых роскошных зверинцах мира! Клянусь, этот номер привел бы в восторг парижан на ярмарке в Нейи[98], они бы голову от него потеряли. Жаль, у меня нет фотоаппарата… Получилась бы отличная открытка.

В бешенстве от своей беспомощности, растерявшийся Король проворчал вполголоса:

— Стоило ли все так старательно затевать, потерять полдюжины товарищей, чтобы прийти к подобному результату? Однако — терпение. Настанет и мой час.

— Так что же мы решим? Приказывайте. Ведь невозможно же торчать тут вечно.

— Я сам об этом думаю. Может, голодом ее взять?

— Это больно долго. Да на нас могут и напасть.

— Может, расстрелять с расстояния этих ужасных тварей?

— Опасно. Она может направить их на нас… Как только подумаю об этом, мурашки начинают по коже бегать.

— А! У меня есть кое-какие соображения на сей счет…

— Не угодно ли будет высказать?

— Сейчас.

Продолжая оставаться на некотором удалении от девушки, Король закричал ей:

— Мадьяна! Вы меня слышите?

Она только что плюнула в открытую пасть второй гремучей змеи, та тотчас же упала в гамак и по-свойски прижалась к девушке.

Певица, всем видом выказывая безразличие, ответила с оттенком иронии:

— Чем могу служить?

— Я похитил вас, потому что у меня были очень важные причины… дело было срочное, неотложное. Сейчас нас восхищают сила и оригинальность ваших средств обороны. Однако я решил оставить вас у себя, чего бы мне это ни стоило.

— Ну что ж, попробуйте!

— Юмор здесь ни к чему! У нас нет ни времени, ни охоты шутить. Требую, чтобы вы отправили змей туда, откуда они приползли.

— А я требую, чтобы вы доставили меня обратно в Неймлесс.

— Не дождетесь.

— Вы тоже.

— Как вам будет угодно. Но предупреждаю: я воспользуюсь очень опасным средством, чтобы удалить чудовищных тварей. А это может поставить вас на грань смерти.

— Мне все равно.

— Подумайте. Даю четверть часа.

— Я не боюсь ни вас, ни кого бы то ни было, ни смерти. Нет, я не уступлю никому.

— Ну, пусть все свершится… Вы сами хотели этого.

ГЛАВА 5

Железная Рука и Том Канон. — Как чемпион по боксу проиграл бой без битвы. — Энтузиазм. — Дуэль на револьверах. — Предательство. — Двое дерущихся и трое мертвых. — Как бармен Джек понимал свою миссию[99] свидетеля. — Повешенный. — Жажда. — Беглецы.

Перед казино «Два Уха» натянули на длинных бамбуковых палках, воткнутых в землю, огромный холст так, что не осталось ни одной морщинки. Грубая ткань, которая, вероятно, служила когда-то парусом, потом палаткой или верхом шарабана[100], после всех этих превращений приобрела высокое положение афиши-рекламы. Художник изобразил на ней до крайности примитивные баталии: мужчины в безрукавках и кроваво-красных рубашках сражались с диким остервенением — одни боксировали, другие обменивались ударами кинжалов, а некоторые стреляли из револьверов. Металл мечей сверкал желтым огнем, жерла пушек исторгали вспышки пламени и клубы дыма, напоминавшие грозовые облака. Перед этим грубым и наивным рисунком застыли в упоении, разинув рты, не только негры, индейцы, мулаты, китайцы и индусы, но и белые европейцы и американцы. Многоцветные буквы, от которых разволновались бы и попугаи, составили слова, призванные пояснить смысл всего, что было изображено на картинке со столь пылкой фантазией.

Сегодня в блестящем салуне

Казино «Два Уха»

Состоится смертельная

И беспощадная схватка,

Между знаменитым капитаном Железная Рука

И непобедимым чемпионом мира,

Не менее известным Томом Каноном.

Затем будут сенсационные дуэли

Между капитаном Железная Рука

И множеством противников,

Владеющих клинком и револьвером,

Как никто во всей округе.

И соберется множество смертей.

Каждому захочется увидеть

Это потрясающее зрелище,

Предложенное леди и джентльменам

Всем известной дирекцией «Двух Ушей».

Вход — пятьдесят долларов.

Зрелище начнется в полдень.

А в это время люди-сандвичи[101], одетые в нечто вроде стихарей[102], печально прогуливались рядом. Спереди и сзади у них свисали мешки из грубой холстины для маниоки, на которых было начертано сногсшибательное объявление.

Хозяин заведения позаботился о рекламе. Люди, жадные до кровавых зрелищ, толпами валили в казино, и оно быстро заполнилось. Полдень. Зал трещал от зрителей (там собралось приблизительно восемь сотен человек). Они с дрожью ждали представления и тяжело дышали.

Поэтому Джек, который поднял входную плату с двадцати пяти долларов до пятидесяти, ликовал. Ведь он стяжал[103] кругленькую сумму в сорок тысяч долларов (двести тысяч франков или около шестидесяти шести килограммов чистого золота).

Сияющий, не скрывая радости, он стоял на эстраде возле Железной Руки, рядом с которым в качестве доверенных лиц заняли места Фишало и Мустик.

— Хелло, капитан… Вы готовы? — тихо спросил трактирщик Железную Руку.

Своей властью он нарек молодого человека капитаном, и тот, чтобы сделать ему приятное, не отказался от этого славного титула.

Перед ними, выпятив грудь и пыжась, поигрывал огромными мускулами чемпион мира Том Канон. Его доверенные лица, трое похожих друг на друга бандитов, усмехались и перешептывались. Вокруг них яростно заключались пари на образном местном наречии, толпа шумела.

— Я готов, — твердо ответил Железная Рука.

— Внимание! Джентльмены! — выкрикнул Джек.

Приложив руку к своей чудовищно мощной груди и сложив губы сердечком, Том Канон поприветствовал толпу; та устроила ему овацию.

Затем, презрительно поморщившись, он спросил, глядя на Железную Руку:

— Вы составили завещание, мой мальчик?

Молодой человек пожал плечами и сдержанно ответил:

— А зачем?

— Но ведь после первого удара этого кулака вы последуете вдогонку за той шестеркой.

— Какой еще шестеркой?

— Которую я отправил на тот свет.

— Это мы еще посмотрим… И очень скоро.

Джек выкрикнул во второй раз:

— Вы готовы?

— Готовы.

— Сходитесь, джентльмены!

Том Канон протянул молодому человеку открытую ладонь и сказал:

— Буду лоялен[104]. Я не испытываю к вам ненависти, но не ждите снисхождения. Итак, я к вашим услугам.

Железная Рука подал свою руку и ответил:

— Взаимно. Без ненависти, но и без пощады. К вашим услугам.

Их руки встретились и с силой сжали одна другую. Как долго длилось это пожатие! Можно было подумать, что противники не в состоянии оторваться друг от друга. Железная Рука как-то странно улыбнулся. Его серые глаза с острым испытующим взглядом впились в лицо чемпиона. А на лице Тома Канона появилось выражение удивления и изумления. Потом он побледнел, черты его вытянулись, рот перекосился.

Железная Рука продолжал улыбаться, сжимая руку противника; от его улыбки и взгляда по толпе прошла дрожь. Зрители молчали, зачарованные.

Чемпион дышал так, словно работали кузнечные мехи. Он откинул назад голову, закрыл глаза и сжал губы, чтобы подавить крик. Его необычайно сильное и мускулистое тело задергалось, пот ручьем побежал по лицу, которое свела судорога ужасного страдания.

Послышался легкий щелчок, и из-под ногтей боксера, этого удивительно крепкого человека, брызнула кровь.

Крик, похожий на вой искалеченного животного, вырвался из груди чемпиона:

— А! А-а-а…

Железная Рука, бесстрастный, грозный, еще сильнее сжал руку противника.

Том Канон пошатнулся, крупные слезы выкатились из его глаз, дрожь исказила черты лица. Казалось, он, измученный, обессиленный, вот-вот упадет.

Тогда Железная Рука неожиданно спокойным голосом, от которого зал содрогнулся, обратился к противнику:

— Вы признаете себя побежденным?

Однако профессиональная гордость чемпиона, страстное желание сохранить славу непобедимого бойца, наводившего страх на весь край, оказались сильнее страданий.

Том собрался с духом и прохрипел:

— Нет.

— Как вам будет угодно.

Не прошло минуты, и странное состязание возобновилось.

Мустик и Фишало, открыв рты от волнения, с восторгом смотрели на своего хозяина.

Удивленный, сияющий, не верящий своим глазам, трактирщик чуть не выл, так его переполняло чувство восхищения. Однако вынужденный в силу своих обязанностей быть бесстрастным, он довольствовался тем, что засунул большую порцию табака сразу за обе раздувшиеся щеки и яростно работал челюстями.

Увлеченная зрелищем толпа ждала развязки. А она близилась.

Том Канон не понимал, откуда взялась такая сила у человека, по виду вполне заурядного. Атлет попытался выдернуть руку из капкана, который буквально раздавил его кисть. Он внезапно откинулся назад, рассчитывая, что большой вес его тела добавит ему силы и ослабит тиски, которыми его сжимал противник.

Но Железная Рука предвидел этот ход, продиктованный инстинктом самосохранения. Он крепче сдавил запястье и вывернул уже начавшую опухать руку геркулеса. Этот прием оказался таким же ужасным, как и первый: послышался хруст костей.

Том Канон испустил душераздирающий вопль и упал с мольбой на колени:

— Пощады! Пощады! Я побежден, изувечен… Пощадите!..

При этих словах Железная Рука выпустил его кисть, и она, окровавленная, похожая на тряпку, безжизненно повисла.

Бесстрастный голос победителя прозвучал среди звенящей тишины:

— Я пощадил бы раньше, если б вы сдались. А теперь слишком поздно. Рука изувечена до плеча. Кулак чемпиона больше никого не убьет.

Но силач уже не слышал его. Ошеломленный, доведенный до бесчувствия ужасным страданием, он упал на пол бесформенной массой и потерял сознание.

Джек, вообще-то не очень впечатлительный, оторопело прошептал:

— Вы раздробили руку Тома Канона, сломали ее, как черенок трубки. Что вы за человек?

Мустик прервал его и пронзительным фальцетом[105] выкрикнул:

— Браво, хозяин! Гип-гип-ура капитану Железная Рука!

Тогда и толпу охватил перелившийся через край восторг. Даже те, кто проиграл, стали громко аплодировать победителю:

— Железная Рука! Ура Железной Руке! Да здравствует капитан! Да здравствует Железная Рука! Браво, Железная Рука! Браво! Браво!

Люди шумно поднялись со своих мест, чтобы торжественно пронести победителя на руках.

Он скромно приветствовал всех. А Тома Канона в это время выносили из зала. Хозяин потребовал энергичным жестом тишины и закричал громким голосом:

— Хелло, джентльмены, вы унесете на руках этого триумфатора[106], этого великолепного чемпиона, когда все пункты программы будут выполнены. Дайте ему отдохнуть пять минут. И пусть приготовится к следующему сражению, дуэли на револьверах. У нас три претендента, почтенные джентльмены, которые были секундантами бедного Тома Канона.

«Почтенные джентльмены» были опасными преступниками, отъявленными прохвостами, вполне уверенными в себе. Они, конечно, предпочли бы тихонько ретироваться[107], а позднее устроить засаду и заманить в нее Железную Руку. Но подобное поведение навсегда бы свело на нет их славу «устрашителей края».

Нет, нет! И еще раз нет! Звание «устрашителя» обязывало. Следовало смело выступить и расплатиться за все. Впрочем, они были меткими стрелками и надеялись победить противника, отомстив за Тома Канона.

Хозяин обратился к по-прежнему невозмутимому капитану Железная Рука:

— Ну так что, мой дорогой капитан, у вас есть хороший револьвер?

— Дорогой хозяин, он у меня был, но я его потерял. И не могу его заменить, ибо меня обобрали до последнего су. Так что я рассчитываю на вас, одолжите мне надежный револьвер.

— Ол райт! Возьмите мой. Это изделие Смита и Вессона. Отдаю его в ваше полное распоряжение. Цельтесь как следует и уверенно стреляйте в пятую пуговицу жилета. Все пули с ямками, пробивают насквозь, навылет. Печень и желудок превращают в клочья. Поражают позвоночник. В наших краях надо убивать. Уничтожен зверь — исчезает зло.

— Спасибо за револьвер и за совет. А вы сами остались без оружия?

— Ну что вы! У меня в кармане лежит младший брат вашего, и я весь — глаза. С этими типами никогда ни в чем не можешь быть уверенным: того и гляди, получишь пулю!

После такого заключения трактирщик подал знак. И тотчас же чернокожие слуги раздвинули огромную толпу, и люди встали по обе стороны центральной аллеи. Необычайное оживление зрителей помогло: матерые бандиты как ни в чем не бывало стояли рядом с настоящими трудягами.

Джек пошевелил рукой, в которой находился «младший брат» револьвера, предложенного Железной Руке, — опасный скипетр[108] бармена.

Затем янки сказал, как обычно, немного в нос:

— Господа, выслушайте меня.

Тотчас же установилась полная тишина.

— Состязание на револьверах начнется здесь, и сейчас. Стойте спокойно, не подходите близко. Тому, кто переступит границу стрельбища, грозит опасность. Секунданты будут находиться в первом ряду, а дуэлянты — в концах аллеи. Расстояние между ними составит двадцать семь — двадцать восемь ярдов[109]. Там, где начинается и заканчивается аллея, врыты в землю толстые брусья. Согласно принятому церемониалу[110] каждый из сражающихся должен прислониться к столбу.

— Зачем? — спросил Железная Рука.

— Чтобы вы не получили в спину пулю, посланную из толпы.

— Превосходная предосторожность. Еще раз спасибо…

— Вы готовы?..

— Как всегда!

Джек снова поднял руку с револьвером и выкрикнул звенящим голосом:

— Джентльмены — по местам!

К одному из столбов вразвалку подошел огромный детина в надвинутой на глаза серой фетровой шляпе и прилип спиной к брусу.

Железная Рука проделал то же самое и стал невозмутимо ждать сигнала.

Противником молодого человека был опасный преступник, откликавшийся на прозвище Шкура. Много лет назад ему удалось бежать с каторги. Бездельник, пьяница, а сверх того — неисправимый вор, он жил лишь грабежами и убийствами. Вступив в большую банду беглых каторжников, закалившихся в злодеяниях, этот головорез, будучи сильным человеком и превосходным стрелком, убил несметное количество золотодобытчиков. Бандит открыто этим хвастался и на своем мерзком наречии с удовольствием повторял:

— Я выделал не одну шкуру! (Убил много людей.) Я только что содрал (или сдеру) шкуру!

Вот почему он получил свое прозвище.

Преступник стоял, совершенно уверенный в себе. Его веру не поколебала даже невероятная сила, продемонстрированная Железной Рукой. Ведь можно быть одновременно и силачом, и дрянным стрелком.

Соперники знали, что им надлежало делать — держать в опущенной руке револьвер и, естественно, ждать сигнала, когда будет сосчитано до трех.

— Внимание! — прокричал трактирщик. — Вы готовы?..

— Да!

При слове «внимание» противники подняли руки.

И тут прозвучала команда:

— Раз! Два! Три!

К удивлению присутствовавших раздались три выстрела, один из которых на секунду упредил два других, прогремевших почти одновременно.

Затем тотчас же раздался четвертый. Перед глазами Мустика поплыла земля. Мальчик побледнел, готовый упасть. Увидев, что Железная Рука вздрогнул, он закричал.

Внезапно поднялся ужасный шум. Перевозбужденная толпа неистовствовала, люди потрясали оружием и вопили во весь голос:

— Измена! Смерть трусам! Измена!

Мальчуган подскочил к Железной Руке, на щеке которого выступила кровь, а Джек, потрясая в это время дымящимся револьвером, изо всех сил кричал:

— Тише!.. Черт возьми! Замолчите, наконец!

Фишало ругался на чем свет стоит и пытался задушить одного из негодяев, сжимая его горло. А Мустик, вытирая мокрые глаза, схватил за руку своего хозяина и растерянно сжал ее. Голос юного друга прерывался от рыданий:

— Ах, месье! О, месье! Вы ранены.

Железная Рука громко захохотал и прокричал:

— Ба!.. Кто-то просто пошутил.

— Но кровь! Она течет, течет!

— Мне кажется, да простит меня Бог, негодяй срезал у меня кончик уха. Впрочем, выстрел был хорош.

— Но тот, разбойник… Понимаете, месье, я смотрел лишь на вас… Весь дрожал и так страдал, что чуть не умер.

— Ты очень мил, дорогой малыш. Пойдем! Пожмем руки!

Трактирщик был крайне взвинчен, ему никак не удавалось утихомирить людей. Тогда он ворвался в толпу, расталкивая взбудораженных молодчиков, и протиснулся к Железной Руке, крича изо всей мочи:

— Браво, капитан. Вы превосходно владеете оружием: бандит получил пулю прямо в грудь. Я только что видел негодяя. Он валяется, уткнувшись в красный от своей же крови песок, ест его, дрыгает конечностями и подпрыгивает, как жаба, которая проглотила головешку.

— А что же все-таки произошло? Я ничего не смог рассмотреть после того, как выстрелил.

— А! Можете мне поверить. Мерзкое предательство. Чертово предательство. Я подозреваю, что замышлялась заваруха, но мы ее предотвратили.

В это время толпу словно охватило безумие. Она овладела человеком, которого душил Фишало.

— Негодяй! — кричал юноша. — Разбойник! Мерзкий иуда![111] Утопить тебя мало!

— Его надо вздернуть!

На шею бандита набросили веревку и потащили. Тот спотыкался, мычал и отчаянно отбивался, чувствуя, что ему уготована мучительная смерть.

Озадаченный Железная Рука попробовал выяснить, в чем дело.

— Скажите мне, наконец, что все это значит, я ничего не понимаю! — прокричал он в ухо бармену.

— О! Все очень просто. Перед тем как дать сигнал «Огонь!», я взглянул на секундантов Шкуры. Доверия к ним у меня не было. И я увидел, как двое из них, спрятавшись за третьим, преспокойно целятся в вас. Вы стреляете… Шкура стреляет в свою очередь, однако именно ваша пуля попадает в цель. Два подручных бандита вот-вот нажмут на спусковые крючки. Что мне делать? Я был ковбоем и стреляю быстро, инстинктивно, не целясь, это у меня в крови. И вот я выпалил два раза в мерзавцев. Паф! Паф! И тотчас же эти негодяи упали, каждый получил пулю в жилет.

— Джек! Ах, Джек! Я обязан вам жизнью!

— Ол райт! В свою очередь я обязан вам самым большим успехом! Клянусь Юпитером! Перед вами прежде всего импресарио…[112] А благодаря вам я положил в свой сейф сорок тысяч долларов! Из них десять тысяч причитается вам!

— Нет, это слишком…

— Решено, мой дорогой!.. Дела есть дела!

— Смерть ему! Смерть! — выла толпа.

— Однако, Боже правый!

— Поглядите, как развлекаются славные ребята. God James! Они могут это делать за свои деньги. Надо было бы заставить их платить по сто долларов.

Несчастный бандит, избитый, бесчувственный, потерявший сознание, уже не подавал признаков жизни. Разъяренные люди, возбужденные видом крови, продолжали тащить его.

Высокий негр, проворный, как обезьяна, взобрался с веревкой в зубах на первое попавшееся дерево, росшее у дверей казино. Он накинул канат на ветку. Раздалась команда:

— Тяни! Эй, тяни же!

Тело поднялось, вертясь в воздухе. Толпа визжала, аплодировала, в то время как негр прилаживал веревку и завязывал узел. Затем любитель-палач ловко спустился вниз. А со всех сторон люди махали кулаками, сжимая в них револьверы.

Раздался выстрел, перекрывший крики. Потом десять, сто… Возник горящий и дымящийся круг, посреди которого там, наверху, крутилось изрешеченное пулями, почти разодранное в клочья, изувеченное человеческое тело.

Пестрая, разномастная толпа орала что было мочи: «Гип-гип! Ур-ра!»

Ничто не казалось странным, и даже то, что возгласы, многократно повторенные разными — и по происхождению, и по национальности — людьми, у англосаксов[113] обычно служили для выражения веселья и триумфа.

Кровавое развлечение, ярость, вой, беспорядочное движение вызвали, естественно, непомерную жажду. Требовалось как можно скорее и обильнее залить глотки, ставшие сухими, как пенька. За воплями «Смерть!» последовали другие крики: «Пить!»

— Эй, хозяин!.. Мы умираем от жажды! Господин, у нас глотки суше гальки. Дай-ка тафии! Пунша! Бренди! Джина! Водки! Давай все, что можно пить, да покрепче! Тащи сюда кружки, нет, плетеные бутыли, нет, бочки! Чтобы залить все вокруг!

— Пить! Гром и молния! Пить! Мы хотим сегодня опустошить твой погреб!

— Опустошайте, ненаглядные мои! Опустошайте и пополняйте мою казну!

— Но, — спокойно произнес Железная Рука, — дело еще не сделано. Осталась еще дуэль на клинках. Ибо, как вы понимаете, я хочу разом покончить с бандитами.

— А и впрямь! Он дело говорит. Мы об этом и забыли.

Толпа, занятая собой, уже не думала о дуэлянтах и поединках. Все оглядывались, перекликались, звали друг друга. Но, ей-богу, никого из противников уже не было видно!

День оказался неблагоприятен для головорезов. Вот почему эти господа поспешили скрыться, не требуя сатисфакции[114]. Однако они не отличались забывчивостью. Всем было понятно, что бандиты организуют кровавый реванш[115], но так, чтобы не рисковать самим.

ГЛАВА 6

В походе. — Как и почему Мустик оказался в этом краю. — Фишало, виноградарь из Божанси[116].— Индеец Генипа. — Смрадный дым. — О чем думал Железная Рука. — Посреди цветущего тростника. — Индеец в роли разведчика. — В бухточке[117].— Глубокие сумерки. — Взрыв. — Кораблекрушение.

У края прекрасной бухточки, ясные воды которой спали под шуршание гигантского тростника с блестящими листьями и золотыми и пурпурными цветами, пришвартовалась[118] индейская пирога.

Возле нее, защищенные навесом из ветвей огромной латании[119], трапезничали[120] — позавидуешь аппетиту — и вполголоса разговаривали четверо друзей: Железная Рука, Мустик, Фишало и некий индеец чистых кровей.

Первые трое были вооружены до зубов: револьверы — у поясов, кинжалы воткнуты в землю, винчестеры зажаты между колен.

Индеец был одет очень скромно: на бедрах — нечто вроде мешка из грубого холста, торс, руки и ноги — обнажены. Рядом с ним лежала духовая трубка — сарбакан[121].

На лавке пироги сидел бдительный страж — маленькая собачонка, короткошерстая, светло-каштанового цвета, с живыми глазами и острыми, как у шакала, ушами.

— Вот, — заговорил Железная Рука, вгрызаясь прекрасными зубами в «бакалико»[122], — вы со мною, мои друзья, а я даже не сказал, куда мы направляемся.

— Мне все равно, — горячо произнес Мустик, — лишь бы быть рядом с вами. Тем более что я люблю путешествовать по свету.

— Ты говоришь «путешествовать»?

— Идти, бежать, даже нестись что есть мочи через поля, равнины и леса. Чтобы утолить мою неуемную тягу к приключениям.

— Не может быть. Ты пришел сюда ради собственного удовольствия?

— Я доверяю вам, хозяин! Лучше спросите Фишало.

— Что спрашивать-то! Видите ли, хозяин, у Мустика в мозгу ветер гуляет.

— Помолчал бы! Ты — набитый дурак, если не смыслишь ничего в таких делах. Хозяин поймет, когда я объясню ему, что этот ветер — безумие, которым охвачены все любители бродить по свету.

— Ну-ка, расскажи мне об этом. Если после пережитых опасностей нас ждут новые, мы должны лучше узнать друг друга.

— Все произошло так стремительно, что не было даже времени поговорить.

— Ближе к делу, малыш! Ближе к делу.

— Ну хорошо. Семьи у меня нет. Я — сирота. Когда мне исполнилось тринадцать лет, а это было ровно десять месяцев назад, меня пристроили в ученики к одному часовщику. Представляете? Меня, у которого кровь так быстро бежит по жилам, а в крови — порох! Мог ли я усидеть на одном месте! Да еще после того, как прочел романы «Кругосветное путешествие юного парижанина» и «Подвиг санитарки»[123]. И, понимаете, меня это так захватило… Я почувствовал, что тоже хочу путешествовать и рисковать.

— Черт возьми, глядя на тебя, я догадывался об этом! — прервал мальчика Железная Рука.

— Сейчас услышите продолжение… Есть над чем посмеяться. Не зная, как взяться за дело, я написал автору этих сочинений.

— И он посоветовал тебе не рисковать?

— Именно! Доказательство со мной. Я сохранил его письмо, сейчас прочту. Надо же! Так наплевать на человека! Слушайте. За неимением жаркого, отведайте кушанье моего автора.

При этих словах Мустик вытащил из кармана старый бумажник, извлек оттуда мятый лист бумаги и начал, посмеиваясь, читать:

«Мой дорогой друг!

Вы, как и знаменитый Фрике[124], ищете приключений. Таких ребят много. Ах, если бы вы знали, сколько я получаю подобных писем от молодежи! Но запомните раз и навсегда: героические времена прошли. В нашу эпоху больших кораблей, телефона, беспроволочного телеграфа, автомобилей, аэронавтики широко распространенный туризм убил вкус к путешествиям ради приключений. Все устремляются в туристические походы. Мир стал слишком тесен.

Шагают по бескрайним просторам так, что дух захватывает, но делают это, почти ничем не увлекаясь, не рискуя и не испытывая радости.

Так что путешественников вокруг света — пруд пруди, на них уже никто не обращает внимания, даже на самых отчаянных, готовых броситься в огонь и воду! Они терпят неудачи и не возбуждают ни у кого интереса, даже простого любопытства. Вы слишком поздно явились на этот свет, пораженный «непоседливостью» — острым недугом, возникающим из-за двигательной недостаточности. Вы будете бродить по свету, зевая, почти плача от скуки.

Да и что теперь можно увидеть неожиданного, забавного или неизвестного? В самых отдаленных уголках мира вас встретят трамваи, электрический свет, газеты, открытки, граммофоны, месье в цилиндрах и дамы в туалетах, сделанных по картинкам из модных журналов.

Ковбои стали членами профсоюзов, индейцы обзавелись свидетельствами об окончании учебных заведений, не редкость негры — служащие Академии. Каннибалы едят из хорошей посуды. Тридцать лет назад я встречал их, они старались убедить всех в своей подлинности — но были крещеными! Читали «Benedicite»[125], прежде чем проглотить себе подобных, а рецепты приготовления пищи брали из кулинарной книги!

Это были всего-навсего антропофаги-любители. Пойду даже дальше. Я уверен, что это были вульгарные[126] шарлатаны, находившиеся на службе в агентстве Кука или в нашем — Любена. Они поедали бедных маленьких телят, пытаясь уверить заезжих туристов, что перед ними настоящие людоеды. Так что судите сами.

Бесполезно утруждать себя. Вы найдете все у себя дома».

Железная Рука расхохотался и спросил Мустика, пока немой персонаж этой сцены, индеец, медленно и методично жевал:

— Так что, это письмо окатило холодной водой твой молодой пыл, а?

— Как бы не так!.. Оно вылило на него порцию бензина. Я подумал тогда: «Писатель смеется надо мной». И не медля ни минуты, расплевался с моим часовщиком и отправился устраиваться юнгой[127] на корабль. Дело сладилось. Меня взяли до Сен-Назера[128]. Я был счастлив. Одна шхуна отплывала в Английскую Гвиану, и в команде не было юнги… Я заступил на это место и вскоре уже бороздил морские просторы… Мечта сбылась! Мы прибыли в Демерару, но тут меня угораздило схватить желтуху[129] — праматерь желтой лихорадки. Меня, естественно, отправили в госпиталь. Я, конечно, поправился. Но корабль уплыл, и я оказался на улице. Правда, ненадолго. Многие уезжали на прииски в Контесте. Мне предложили прекрасное место боя. Все складывалось весьма неплохо! Я прибыл через шесть недель шикарнейшего путешествия. Хозяев хватало. Это джентльмены, от которых бросило бы в дрожь самого месье Дейблера. Я опустил паруса, как говорят у нас на флоте, и устроился на службу к Джеку. Чего только не довелось повидать, наливая «нектар» людям из Неймлесса! А затем я познакомился с вами и отправился следом, полный энтузиазма, потому что второго такого человека не встретишь. С Железной Рукой знаешь, что идешь верным путем.

— Браво! Рассказ был замечательно точным и лаконичным. Я рад, что все узнал из первых рук. И поскольку ты любишь приключения, не скрою, что их будет предостаточно. А ты, Фишало, чего хочешь?

— Ничего.

— Почему же ты тогда здесь?

— Потому что я был готов погибнуть, утопиться, броситься в воду…

— А! Броситься в воду… Вот откуда это странное имя: Фишало.

— Это негодник Мустик так окрестил меня.

— Ладно! Давай-ка расскажи мне, как и он, в двух словах о своей жизни.

— Не стоит. Слишком печально.

— Глядя на тебя, этого не скажешь.

— Судите сами. По своему социальному положению я — виноградарь, родился в Божанси, на берегу Луары… Ремесло хорошее. Есть спрос на вино или нет, все равно дела идут как надо — это богатство можно хранить в погребах.

Насколько Мустик был разговорчив, настолько немногословен оказался Фишало. Орлеанцы не любят рассказывать. Скоро виноградарь in partibus[130] начал путаться:

— Я должен бы броситься в воду сразу же… вместо… попытаться погибнуть…

— Слушай, мой мальчик, давай-ка ближе к делу, — мягко прервал юношу Железная Рука.

— Что вам еще сказать?

Вдруг индеец поднялся, рассек рукой воздух и сопроводил свой жест коротким свистом. Потом он маленькими глотками вдохнул горячий воздух, а его собака вскочила, выгнула спину и подняла уши.

Краснокожий прочел по губам вопрос, который задал ему Железная Рука.

— Вот что, дымит, Генипа чувствует, дымит… Белые люди сделали большой огонь в лесу.

— Но, — прервал индейца Железная Рука, — я ничего не чувствую.

— Ты — белый… не может чувствовать… нос плохая…

— Возможно! Однако откуда ты можешь знать, что это белые подожгли?

— Мы никогда, негра никогда не берет это дерево, только белый!

Наблюдение туземца оказалось точным. Уж он-то знал, какподжечь девственный лес.

Чтобы не обнаружить своего присутствия, его сородичи обычно ищут дрова, которые горят без запаха и почти без дыма. А белые пользуются всем, что попадет под руку, и особенно любят мимозовое дерево, смолистый ствол которого легко режется и горит со странной легкостью. Его здесь было довольно много, и оно служило идеальным топливом. Однако оно распространяет неприятный запах, поэтому туземцы и негры называют его дерево-кака.

— Что же делать? — спросил Железная Рука.

— Мы плыть в пироге…

В то время как друзья бесшумно возились с лодкой, Мустик тихо сказал:

— Индеец прервал Фишало… продолжение еще последует. А пока мы попытаемся освободить Мадьяну. Я прав, хозяин?

— Да, месье малыш.

Четверо друзей уселись в пирогу, вырезанную из ствола бембы — краснокожий спереди, возле своей собаки, позади него Мустик и Фишало, а на корме — Железная Рука.

Генипа управлял лодкой с завидной ловкостью, и она, ничем не загроможденная, скользила бесшумно, без всплеска, как по маслу. Во время этого молчаливого плаванья Железная Рука, веривший в чудесную интуицию их гида[131], предался размышлениям.

«Я — ходячий парадокс! Облеченный самой что ни на есть мирской миссией, избегавший всего, что вызывало бы ко мне интерес, обязанный действовать без шума, в глубокой тайне, я поднял ужасный трам-тарарам и привлек к себе внимание всего края.

Хотел остаться незамеченным, а ввязался в войну! Я возбудил жестокую ненависть самых отъявленных бандитов. И в довершение всех бед у меня пропал бумажник с важными документами, не менее ценными, чем моя жизнь; и ими может воспользоваться теперь любой негодяй. Возьмет мое имя, и за все его преступления буду отвечать я. В хорошую же я попал переделку! И все это ради прекрасных глаз Мадьяны, которую я видел, кажется, раза четыре. Ах, донкихот! Вечный чудак, который есть и всегда будет жертвой доброго побуждения! Однако же, если б я не был донкихотом, то не был бы и самим собой. К тому же Мадьяна так несчастна! Но в общем-то не на что жаловаться. У меня украли двадцать тысяч франков, а я стал обладателем пятидесяти тысяч.

Бармен Джек, влиятельный человек, поначалу очень высокомерный, стал моим другом. Я был один, а обрел Мустика и Фишало… Я ничего не смыслю в дикой природе — и Джек дает в провожатые индейца Генипу, незаменимого, верного гида, хорошо знающего округу. Судьба посылает мне больше, чем я потерял. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Пусть даже он самый обманчивый. Так что моя дорога ясна, последуем же по ней не колеблясь, не поддаваясь слабости, и вызволим Мадьяну! Вперед, Железная Рука! Вперед! И будь что будет!»

Индеец медленно повел рукой, и пирога слегка отклонилась от прямого пути и вскоре вре́залась в заросли тростника. Пара огромных большеклювых канарок с шумом поднялась в воздух.

Пышная листва совершенно закрыла путешественников, пассажиры пироги ждали объяснения гида. Генипа обернулся, понюхал теплый воздух и сказал тихим, как дыхание, голосом:

— Стреляли! Чувствуете?

— Нет! — покачал головой Железная Рука.

— Дым там. Тянет. Белый недалеко.

— Почему же мы остановились, зачем ты нас прячешь?

Туземец пожал плечами как человек, не удостаивающий ответом на глупый вопрос. Он только приложил к губам палец и тихонько свистнул собаке. Затем взял кинжал, перешагнул через бортик пироги, бесшумно погрузился до плеч в трясину и пошел через тростник, а маленькая собачонка поплыла рядом.

Железная Рука с удивлением увидел, как быстро индеец исчез, а Мустик тихо прошептал:

— Пошел на разведку.

— Как загадочны эти люди!

— А главное — бесстрашны, — добавил мальчик. — У меня от одной мысли о том, чтобы погрузиться в эту муть, мурашки бегают по телу!

— Трясина, наверное, кишмя кишит разным отвратительным и опасным зверьем. Кроме того, можно просто увязнуть в тине.

— Или крокодил сожрет…

Фишало вспотел так, что хоть выжимай его фланелевую куртку, горестно вздохнув, произнес:

— Ах, как бы я сейчас хотел очутиться в Божанси и заниматься своим виноградником, делать вино.

Железная Рука, которого позабавило несоответствие мечты Фишало обстановке, не смог удержаться от смеха, а Мустик сказал со свойственной ему ребяческой иронией:

— Ха! Ты начинаешь заболевать опасной болезнью. Ей-богу, еще увидишь свои родные места, виноградник. Но, клянусь, как только прибудешь туда, тебе станет скучно как головке сыра в глубине кладовки.

— Да, да. Шути, шути… А между тем здесь так же прохладно, как в печке. Да еще этот индеец куда-то запропастился.

Действительно, жара стояла адская, хотя солнце клонилось к закату.

В этом пекле было тяжело дышать, к тому же донимал терпкий запах тростника, смешанный с вредными испарениями топи, так что к горлу подступала тошнота.

Впрочем, ничто не нарушало мрачную тишину, давившую на друзей вместе с необъятной глушью. Только где-то далеко слышался легкий свист маленькой ящерицы «итапю» и повизгивание пересмешника. Это еще больше усиливало тоску от дикого одиночества в местах, где притаилась угроза.

Генипа отсутствовал более часа. Наконец он возвратился, как и ушел, такой же флегматичный, что вообще свойственно людям его расы. Он вылез из тростниковых зарослей, которые только чуть колыхнулись. С него стекала вода. Он выловил пса, схватив того за загривок, и медленно, с бесконечными предосторожностями вывел пирогу из укрытия.

Солнце опустилось еще ниже. Скоро на землю, как всегда удивляя внезапностью, упадет ночь.

Прежде чем индеец ударил веслом по воде, Железная Рука решил выяснить, как обстоят дела.

— Ну, — тихо спросил он, — что там?

— Белые.

— Сколько?

— Много, очень!

— Сколько же?

Краснокожий начал считать на пальцах, запутался и ответил:

— Очень много… не знать.

— Ну а Мадьяна?..

— С белыми, который разводить большой огонь. Мы, надо тихо, подобраться эта сторона.

Сумерки начали поглощать весь край. Единственное весло, длинное и узкое, разгоняло пирогу все быстрее, индеец работал им с невиданной силой и ловкостью.

План Генипы оставался загадкой.

Железной Руке оставалось довольствоваться тем, что сказал туземец на тарабарском наречии: есть белые люди, они разожгли большой огонь, мы должны появиться с другой стороны, чтобы освободить малышку, то есть Мадьяну.

— Это все, что мы знаем, — подвел итог Мустик.

Теперь и наши европейцы почувствовали отвратительный запах дыма.

Пирога тихо продвигалась в потемках, которые становились все гуще и гуще.

— Куда мы плывем? — спросил с нетерпением Железная Рука.

— Моя найти, где укрыться, мы идем эта сторона, — ответил индеец.

Пока он объяснялся, лодка наткнулась на препятствие, которое замедлило ее ход. Удара не последовало. Но, видимо, киль[132] пироги запутался в водорослях или помехой стал трос, натянутый над водой. Суденышко остановилось, тут же раздался сильный взрыв и взметнулось желтое пламя. У пироги, имеющей, как известно, приподнятый нос, началась резкая бортовая качка, затем она накренилась. Оглушенный Железная Рука крикнул:

— Гром и молния!.. Лодка тонет! Спасать оружие!

Спустя мгновение все четыре пассажира, собака и все содержимое пироги оказались во власти волн.

ГЛАВА 7

Топливо для пылающего костра. — Ожидаемое подкрепление. — Одна против всех. — Взрывное устройство. — Посреди огня. — Армия рептилий уничтожена. — Похоже, Мадьяна стоит миллионы. — Пучок трехцветных перьев.

У берега почти разрушенной бухточки, возле засеки, ощетинившейся подгнившими пеньками, в полуразвалившемся укрытии, среди ужасного беспорядка Мадьяна вела молчаливую борьбу с бандитами.

Бесстрашная, решительная, она ждала, когда разбойники приведут в исполнение свои угрозы, и готовилась к отчаянному сопротивлению.

Опасные помощники свернулись клубками вокруг нее, расположившись на влажных мхах и злачных растениях[133]. Мадьяна смотрела на них и думала: «Змей еще слишком мало. Надо, чтобы приползли другие… много таких же. И все равно их будет мало. Ах, если б мои бедные ноги не были связаны веревкой! Как я бросилась бы на этих мерзавцев в окружении моих рептилий! Ну что ж… продолжим!»

И она вновь начинала извлекать из своей дудочки мелодии, раздражавшие до потери сознания, ласкавшие до отупения и отчаянно надоевшие. Они были, вероятно, слышны довольно далеко. Ибо тотчас же обезьяны, успокоившиеся во время недолгой передышки, снова принялись прыгать, гримасничать и щелкать челюстями. Попугаи, на минуту присмиревшие, опять начали взбираться вверх по веткам, падать вниз, кружиться и визжать.

Король пожал плечами и проворчал:

— Ну, проклятая колдунья. Что же… давай! Насвистывай свою музыку, ведьма. Увидим, кто кого!

— Да… — протянул озадаченный Маль-Крепи, — совершенно непостижимая вещь. — Ей-богу, я не знаю, что делать. Вот если б одна из этих мерзких тварей вонзила свои зубы в эту принцессу! Тогда ей — каюк.

— Нет! Змеи не жалят заклинателей. И к тому же, я полагаю, ей не опасен их яд.

— Это уже хуже. А почему?

— Потому что она, без сомнения, привита, как говорят жители этого края.

— Как так «привита»?

— А вот так, ей сделали своеобразную прививку.

— Гляди-ка! Прямо как в институте Пастера![134]

— Именно! Среди туземцев есть такие особенные индивидуумы[135], которые, пользуясь своим опытом, изготавливают лекарства с подмешанными туда и перетертыми в определенных пропорциях[136] ядами. Эти лекари, владеющие секретом, достигнутым эмпирическим[137] путем, растирают немного снадобья между пальцами рук и ног своих пациентов. Это вызывает у тех лихорадку. Длится она неделю, но, судя по всему, после нее уже не действуют укусы самых ядовитых змей.

— Хорошо. Стало быть, нам надо во что бы то ни стало пройти это страшное лечение.

— Спасительное. Тогда можно будет не бояться укусов ни сороконожек, ни пауков-крабов[138], ни скорпионов[139]. А особенно змей.

Бандит был прав. Каждому известно, что экваториальные районы Южной Америки кишмя кишат вредным зверьем со смертельным ядом. А туземцы все время ходят почти обнаженными, доступные всяческому уколу и укусу. Поэтому они и нашли превентивное[140] средство, более предпочтительное, чем последующее лечение, которого к тому же можно и не получить в этих беспредельных просторах.

Так что за сотни лет до знаменитых открытий нашего великого Пастера здешние примитивно устроенные люди обзавелись снадобьем, подобным пастеровской прививке. Именно этой спасительной практике они обязаны своим почти полным иммунитетом[141], которому в критический момент позавидовали бандиты.

— Да, — проворчал Маль-Крепи, — весьма досадно, что в нашей шкуре нет этой самой штуки Пастера.

— Раз мы не привиты, давайте воспользуемся более простым средством. Однако я его считаю очень эффективным.

При этих словах Король взял свой кинжал, срезал им несколько мелких веток деревца, листва которого напоминала акацию, и кинул на землю небольшой пучок, сказав своему компаньону:

— Подожги это и разведи костер.

Тот повиновался, запалил с одного раза трут[142], прикрыл его несколькими сухими щепками, которые всегда лежали в просмоленном мешке бандита, и подул на огонь. Костер тотчас же разгорелся.

Король подбросил в огонь веток, и они тут же заполыхали.

— Смотри-ка! — удивился Маль-Крепи. — Ветки же совсем зеленые, из них сок течет, а горят, как хворост.

— Потому что сок смолистый.

— Прекрасно, случай сослужил нам добрую службу.

— Дело не в случае.

— А в чем?

— В наблюдении… Я заметил на ветках довольно большие капли, похожие на те, которые бывают на коре сосен. Они смолистые и, следовательно, должны прекрасно гореть. Мне подумалось, что это надо использовать.

— Хоть вы и недолго живете в лесу, а умеете все делать не хуже индейцев.

— Я о другом сейчас думаю.

— Черт побери! Какой зловонный дым! Холера! Какая отрава, однако.

— Да, это тебе не роза. Здесь сейчас горит, потрескивает, дымит, дает восхитительное пламя идеальное топливо, старина.

— Никто не говорит ничего против. Но для чего нужен огонь там, где и так задыхаешься от жары больше, чем в парнике? Не лучше ли была бы холодная водица?

— Ты глуп. Ну-ка быстро за работу!

— Опять корпеть?

— Не корпеть, а вкалывать. Нам нужно как можно больше нарезать этих веток. Собрать большие кучи, разделить их на пучки. А потом сделать длинные лучины. Так что, видишь — работы много.

— Но нас только трое!

— О! Это ненадолго. К нам придет подкрепление.

— Слава Богу! Ведь с тех пор, как я покинул пресловутую «исправиловку», у меня пропал вкус к работе. Так, значит, подмога придет в течение дня?

— Да, тотчас же, как только расправятся с проклятым незнакомцем, который поубивал столько парней. Они пришлепают самое позднее — к полудню. Тогда нас тут соберется с десяток, хорошо вооруженных и обеспеченных продовольствием. Можно будет спокойно ждать лодки.

— Ах, какая приятная перспектива.

— Да, чудесная. Она позволит нам подняться за короткое время вверх по течению Марони и Тапанаони, преодолеть водопады и стремнины, тропки кайманов, выступ Тумук-Умак, притоки амазонского бассейна… А кроме того…

— Применить силу. Раньше мы ведь не могли этого сделать.

— И стать поистине хозяевами края. Вот почему мы не можем застрять здесь так глупо из-за каких-то рептилий.

Не прерывая разговора, бандиты срезали ветки и сваливали их в кучи.

А в это время смертельно испуганная, бедная девушка говорила себе: «Боже мой! Что они собираются делать?»

Змеи все прибывали. Но уже в меньшем количестве. Когда стоит раскаленный зной, рептилии лежат, свернувшись клубком. Но все равно для обидчиков Мадьяны это скопище тварей — с великолепной расцветкой красного дерева, зеленых, как попугаи, змей-лиан, тонких и гибких, как растения, чье имя они носят, — представляло большую опасность.

Однако поглощенные подготовительными работами, бандиты их даже не замечали.

Звуки свистка, донесшиеся издалека, заставили их вздрогнуть. Они приостановили свою деятельность, и Маль-Крепи, вытерев рукавом пот, струившийся по его веснушчатому лицу, воскликнул:

— Удача! Вот и подкрепление!

Король ответил на сигнал, и спустя несколько минут на поляну вышло шесть хорошо вооруженных человек.

— Эй! — воскликнул главарь без всякого вступления. — Вас так мало?

Один из подошедших сказал голосом, полным ненависти и ярости:

— Мы потерпели поражение. Убитый Шкура валяется с пулей в груди. Двое других расстреляны кабатчиком.

— А Том Канон?

— Изувечен на всю жизнь. Кисть правой руки раздроблена. Сама рука переломана, как черенок трубки. Этот Железная Рука — страшный человек!

— Железная Рука?

— Да! Незнакомец, который похитил было Мадьяну… Он бил нас смертным боем.

— Черт! И вы оставили его жить?

— Он неуязвим.

— Посмотрим, — сказал Король.

И добавил с ужасающим спокойствием:

— Я приговорил его. Он умрет! О! Но перед этим за все расплатится. Или… я больше не король пяти тысяч несчастных.

— Тише. Тебя могут услышать.

Но тот продолжал громоподобным голосом:

— Король каторги! Знают ли об этом, нет ли, мне плевать! Я сбрасываю маску… Война объявлена. Не нужно больше инкогнито[143]. К черту осторожность! Я открыто провозглашаю бунт! А пока что покончим с нашими делами здесь, и как можно скорее.

— Хорошо! Мы готовы действовать. И раз ты так говоришь, значит, все подготовил, не правда ли?

— Да, все! Кстати, за вами никто не увязался?

— Но разве можно это знать? Однако из предосторожности мы срезали дорогу.

— Сюда только один путь — через бухточку.

— И прекрасно! В пятистах метрах отсюда мы натянули над водой три лианы, разрезанные посредине…

— И что же?

— Каждый из двух отрезков соединен с патроном, начиненным порохом.

— Но заряд не ушел под воду?

— Нет, он плавает сверху, на дощечке из хлопчатника, а это растение такое же легкое, как пробковая кора. Если подплывет какая-нибудь пирога, она наткнется на лианы, концы их, прикрепленные к взрывчатому устройству, натянутся…

— Понимаю. Оно загорится от трения и бабахнет.

В это время мощный взрыв раздался в лесу и страшным эхом отозвался под огромным лиственным сводом. Привыкшие к грохоту грома и шуму деревьев, которые падают от старости, обезьяны и попугаи никак на него не прореагировали.

Но понявшие все бандиты разразились победным хохотом, а их товарищ продолжал:

— Пирога, должно быть, разнесена в щепки, а от ее экипажа остались одни лоскутья. И околевший пес не укусит.

— Не укусит-то он не укусит. Да здесь кишмя кишат гады.

Взбудораженные Мадьяной, которая в ужасе смотрела на подкрепление, змеи шипели, тянули шеи и открывали пасти.

— Там вы установили взрывчатое устройство, а тут мы разведем огонь, — сказал король каторги.

— Понятно! Поджарим всех, кого надо.

— Ладно! Давайте-ка обложим листвой всю площадь вокруг хижины.

Мадьяна поняла, что собираются делать бандиты, задрожала, но не вымолвила ни слова.

Король жестко бросил ей:

— Вот что, дорогуша, дальнейшее сопротивление бессмысленно. Через минуту-другую вы окажетесь в огне. Рискуете сгореть заживо. Или, по крайней мере, будете серьезно ранены. Кроме того, обезумевшие змеи, возможно, ринутся на вас и искусают. Выслушайте мое последнее слово: отдайте себя в наши руки, и я клянусь, что никто не сделает вам ничего худого.

Мадьяна в гневе воскликнула:

— О! Трусы! Трусы! Жалкие каторжники! Я лучше умру, чем добровольно сдамся вам!

Бандит пожал плечами, сделал своим приятелям знак и безжалостно произнес:

— Делайте что приказано.

Его дружки тотчас же прикрепили к палкам по маленькому пучку травы и подожгли веточки, которыми была обложена хижина. В мгновение ока все заполыхало. Пламя, потрескивая, начало свою пляску и, ворча, взметнулось вверх, распространяя вокруг дым с отвратительным запахом.

Вначале удивленные, а вскоре напуганные, змеи задвигались, стали размыкать свои кольца, поднимать головы, шипеть и сбиваться в движущуюся, наводящую ужас группу.

Маль-Крепи весело заржал:

— Для зверей с плохим характером это как раз то, что надо!

Приятели с готовностью его поддержали и, подбадривая друг друга смехом и грубыми шутками, стали заменять уже сгоревшие пучки травы свежими. Факелы запылали снова. Тогда головешки, на которых были сгустки смолы, бандиты начали бросать ближе к тому месту, где находилась девушка.

Пучок горящей травы упал к гамаку Мадьяны, а под ним извивались змеи. Мерзкие рептилии (их уже почти лизали языки пламени) собрались в один клубок и бросились к пылающему барьеру, но не смогли его пересечь. Некоторые из них стали подниматься, раскачиваться из стороны в сторону посреди густого смрадного дыма и с яростным шипением падать от удушья. Измученные, теснимые, подталкиваемые, беспрестанно обжигаемые горящими ветвями, они опять сплелись в один комок. И в этом шевелящемся, спутавшемся клубке заполыхали зеленый, красный, ртутно-серый и желтый цвета. Ужасное адское видение заставило не один раз вздрогнуть жестоких, вырвавшихся из лап каторги людей.

Мадьяна поняла, что помощи ждать неоткуда, надежды больше нет и она обречена. Задыхаясь от нестерпимого жара и зловония, ничего больше не видя, не слыша, чувствуя, что жизнь покидает ее, девушка застонала. Из ее уст вырвалась душераздирающая мольба о пощаде. Мадьяна приготовилась к смерти как к ниспосланному свыше освобождению.

— Ага! Браво! Браво! Она в наших руках! — вопили торжествующие негодяи.

— Она нам нужна живой! — воскликнул Король. — Ведь она стоит миллионы… целое состояние… это золотое королевство!

Одни змеи, сгруппировавшиеся вокруг девушки в гамаке, попадали на разогретую до предела землю, другие обвили столбы навеса и попробовали найти убежище на крыше, наполовину сгнившей.

С уст мученицы слетел последний зов о помощи. Хриплым, затухающим голосом она взывала:

— На помощь! Боже всемогущим! Боже мой! Помоги!

Вскоре легкая конструкция, сложенная из сухих веток и листьев, загорелась, и змеи, спрятавшиеся там, вмиг изжарились. Они замертво попадали на землю.

Маль-Крепи, острый на язык, съязвил:

— Пф! И пуф! И паф! Они похожи на яйца и каштаны, которые слишком долго держат в горячей золе. Потом еще угри. Вот они, поджаренные что надо. Не желает ли кто отведать сей деликатес под перчиком?

Сгоревшие рептилии перестали двигаться. Слышно было, как они с шумом лопаются. Теперь бандитам уже нечего было опасаться. Они стали хозяевами положения.

Лежавшая в гамаке девушка, в почерневшей от дыма одежде, перестала стонать. Она, без сомнения, находилась в обмороке. Но кто знает, может быть, она умерла.

Впрочем, огонь больше ничто не питало, и он вот-вот должен был потухнуть. Вся эта ужасная драма длилась не более пяти минут.

Торжествующий главарь крикнул:

— Полная победа! Опасность миновала, принцесса у нас. И золотые слитки, которые она собой представляет, наши!

Между тем балки хижины, сделанные из дягиля[144] и других огнеупорных твердых пород, очень стойких, уцелели в огне. Зато хлопковые веревки, привязанные к ним и поддерживавшие гамак, в конце концов сгорели. И он упал прямо на мерзкое нагромождение колыхавшейся, вздувшейся плоти, где еще вспыхивала разноцветная мозаика красок.

Почти тотчас же бандиты бросились к углям, головешкам, стали давить их каблуками, а палками разбрасывать обгоревшие обломки.

Один из них протянул руки к гамаку, окутавшему Мадьяну как саван[145].

Король каторги крикнул ему:

— Берегись! Там могла запутаться какая-нибудь тварь.

А его подручный, изображая храбреца, ответил:

— Не бойся!

Негодяй сделал еще шаг вперед и внезапно остановился.

Тишину прорезал легкий свист — что-то очень нежное, неуловимое, как шелест сухого листа тростника. Человек отступил, поднес руку к горлу и устремил взгляд, полный ужаса, на своих приятелей.

— Меня что-то укололо. Это не змея… нет?

Король приблизился и обеспокоенно осмотрел каторжника. С левой стороны шеи под ухом, на расстоянии ширины ладони, он увидел маленький пучок перьев: желтых, голубых, красных. Это выглядело как трехцветная кисточка не больше мизинца. Она прикрепилась к коже и плоти, как кокарда[146] к форменной фуражке.

ГЛАВА 8

После взрыва. — В глубине бухты. — Спасение. — Фишало получает удар кулаком по носу и благодарит дарителя. — Сарбакан. — Один против девяти. — Ужасная расправа. — Пугающее безумие. — Разоруженный. — Разгром. — Свобода… — Выстрел. — Катастрофа.

В тот момент, когда раздался взрыв и пирога накренилась, Железная Рука почти бессознательно выкрикнул:

— Спасаем оружие!

Именно так думает настоящий военачальник, который во время битвы никогда не забывает любой ценой сохранить средства борьбы за победу.

Прекрасные пловцы, Железная Рука и мальчик, тотчас же подняли вверх, как свечи, автоматические карабины. Фишало интуитивно повторил тот же жест. Мустик и его патрон держались на поверхности воды и оглядывались с вполне естественным удивлением, которое вовсе не исключало хладнокровия.

А индеец, спокойный, как человек с детства привыкший барахтаться в речке, тем временем мастерски вытащил из воды свое ружье и поплыл к берегу в сопровождении пса, у которого были видны острые уши, глаза и черный нос, блестевший, словно трюфель[147]. С великолепным эгоизмом людей своей расы краснокожий не проявлял никакого интереса к товарищам и думал только о себе. Эгоизм тот же, что и у чернокожих лодочников этого региона по отношению к пассажирам. Будучи носильщиками на земле или конвоирами на речных дорогах, негры добросовестно выполняют свою задачу: переносят на голове грузы или перевозят в пирогах людей и вещи, но — ничего больше. Если ноша падает в воду или в овраг, через который перекинуто дерево, о ней не беспокоятся. Их это не трогает. Если опрокидывается пирога с багажом и пассажирами, их так и оставляют в воде. Пусть белый выпутывается сам как знает, чрезвычайно редко случается, чтобы ему помогли.

Эгоизм? Несознательность? Бог их знает!

Одно ясно: эти простаки почти всегда ведут себя как мулы[148] и лошади под седлом, которые, случайно освободившись от своей ноши, не подбирают ни седока, ни поклажу.

А ведь Генипа по интеллектуальному[149] уровню казался выше своих собратьев.

Несколько сильных взмахов руками — и он уже на берегу. Отряхнулся, оглянулся и пришел в ярость — пирога потеряна. Чтобы смастерить другую из дягиля, потребуется неделя напряженной работы.

Впрочем, гнев краснокожего не проявился ни в жестах, ни в словах. Лишь лицо цвета кофе с молоком стало грязно-желтоватым, подобно цвету растопленного масла.

Человек, знающий индейцев, с уверенностью мог бы сказать: «Несчастье тому, кто навлек на себя гнев Генипы!»

У Железной Руки и мальчика мелькнула одна и та же мысль: «Что с Фишало?»

А в это время толстяк, о котором подумали два друга, отчаянно барахтался в воде. Он вцепился руками в винчестер крепко, как все тонущие, и кричал захлебываясь:

— На помощь! Тону! На…

Вслед за этим последовало бульканье, которое в другой обстановке выглядело бы даже комично, но здесь, в потоке воды, кишевшей рептилиями и прочей тварью, это вселяло ужас.

— Ах, Боже мой! — крикнул Железная Рука. — Несчастный не умеет плавать! Мустик, слушай меня. Быстро! Плыви к берегу!

— Но… мой бедный товарищ.

— Плыви! Не тревожься ни о чем. Я все беру на себя.

Железная Рука выпустил из рук карабин, мешавший задуманному им предприятию, и, глубоко вздохнув, исчез под водой на несколько секунд. Ему удалось ухватить Фишало за воротник. Тот барахтался, фыркал и сжимал одной рукой карабин, а другой — отчаянно цеплялся за спасителя.

— Да успокойся же ты, чертов пловец! — прокричал Железная Рука, пытаясь высвободиться из тесных объятий.

Но Фишало, задыхаясь, ничего не видел, не слышал и крепко держался за своего друга.

Тогда «капитан» нанес ему мастерский удар по носу, и юноша потерял сознание, а молодой человек потащил его за собой к берегу, словно сверток.

Когда Фишало уже лежал на земле, из его носа ручьем потекла кровь.

— Ну, ну! — жестко произнес Железная Рука. — Нельзя терять времени, сейчас разотрем, поставим на ноги! И в дорогу.

Продолжая говорить, наш спасатель расстегнул одежду «утопленника», вырвал из земли пучок травы и то одной, то другой рукой стал растирать тело юноши, который через некоторое время стал красным, как созревший помидор.

Фишало открыл глаза, изумленно огляделся, попытался подняться, но упал, тело его бил озноб.

— Ну, ну… Вставай!..

Вдруг звонкое чиханье сотрясло спасенного, из носа вырвался красный фонтан крови.

— Будь здоров! — сказал Мустик, радуясь возвращению товарища к жизни.

Фишало наконец пришел в себя, узнал друзей, убедился не без радости, что он снова на твердой земле, и, заикаясь, произнес еще не окрепшим голосом:

— Еще бы немного — и мне каюк. Вода для меня — проклятие. Я чуть не утонул. Правда!

— Ты можешь идти? — поинтересовался озабоченный Железная Рука.

— В общем — да.

— Тогда в дорогу!

— Хотел бы вас поблагодарить от всего сердца. Знайте… моя признательность…

Но спаситель взмахом ружья пресек излияния.

Индеец, не вымолвив ни слова, не сделав ни жеста, подозвал собаку и тронулся в путь. Левой рукой он бережно сжимал длинное ружье — чудо прочности, изобретательности и точности, крепкое, гладкое и отполированное, как кристалл.

Железная Рука, Мустик и Фишало шли следом за краснокожим, а тот, тихонько раздвигая ветки, скользил, словно змея, среди густых зарослей, которыми был покрыт берег. Время от времени он делал им повелительный знак и, стиснув зубы, издавал тихий свист.

— Не делать шума!

Они прошли пятьсот — шестьсот метров, когда Генипа остановился у края опушки, посредине которой догорал костер. Сквозь отвратительный дым были видны жестикулировавшие люди.

— Мадьяна, бандиты, — прошептал Железная Рука, сжав кулаки. — Они далеко… Их много! Как достичь хижины, ведь надо преодолеть весь этот заслон…

Индеец повернулся и просто сказал:

— Оставаться тут! Я зайти с той стороны… я одна… и убить вся шайка. Не шевелиться.

Этому приказу следовало повиноваться беспрекословно. И трое друзей устроились за огромными пнями, а краснокожий пополз, работая локтями и коленками. Он передвигался с неслыханной быстротой, бесшумно, огибая кусты, ветки, которые скрывали его от бандитов. Вскоре Генипа стал и вовсе невидимым, поскольку весь покрылся пылью, которая слетала на него с разлагавшихся растений.

Индеец остановился метрах в ста пятидесяти от ничего не подозревавших негодяев. Он притаился за огромным пнем и не спеша стал наводить на группу свой сарбакан. Уперев оружие в выступ на земле, краснокожий порылся в холщовом мешке, висевшем у него на плече, ввел в трубку оперенную стрелу, прижался губами к отверстию и с силой дунул.

Железная Рука с бьющимся сердцем, сгорая от нетерпения, естественного для его деятельной натуры, внимательно наблюдал за индейцем, потом тихо выдохнул, обращаясь к Мустику:

— Какого черта он там возится?

— Ах, месье… вы не догадываетесь? — удивился паренек. — Вы, вероятно, не так уж давно в этом краю?

— Четыре дня, и никогда раньше не видел индейцев…

— А, тогда все понятно. Но прежде, чем я вам все объясню, там кое-кто хлопнется. Поглядите! Видите, как они всполошились, а ведь сами бузу заварили.

— Да.

— Черт возьми! Один уже есть! Однако это только начало. Сейчас увидите, как Генипа уложит их всех одного за другим. Ждать недолго…

И впрямь первый бандит рухнул как подкошенный, а его приятели в испуге забегали и засуетились.

Индеец, по-прежнему невидимый, снова начал смертоносное действо.

— Страшное оружие, — прошептал озадаченный Железная Рука.

А словоохотливый паренек подхватил:

— Все это, месье, получается благодаря маленькой стреле из бамбука. Ничего особенного, не длиннее и не толще спички. Заточена как игла, а сзади небольшой хохолок, вроде бы как из растительного шелка…[150]

— Стрела отравлена. Не так ли? Это, должно быть, кураре[151].

— Да, месье, что-то в этом роде. Только Генипа называет яд вурай, или вурари. В точности не знаю.

— Мне он известен… теоретически. Если он проникает в организм через рану, наступает смерть. Правда, его без опасности для своего здоровья можно отсосать.

— Я его и не нюхал. Хотя мне приходилось есть обезьяну, убитую из сарбакана… О, месье!.. Еще один. И еще…

Фишало, до сих пор не размыкавший уст, с жаром воскликнул:

— Прекрасно сработано! Я буду рад, когда он уложит их всех. Это из-за них я чуть было не утонул.

Бандиты, растерянные, обезумевшие от страха, стали отходить от гамака. Не понимая, откуда ведется этот бесшумный расстрел, они затравленно озирались вокруг, как животные, попавшие в ловушку. Самые ретивые обратились в бегство. Однако им не хотелось уходить слишком далеко, несмотря на смертельную опасность, неумолимо преследовавшую их. Они решили тоже найти укрытие, как и их таинственный преследователь, чье месторасположение не могли определить расширенные от ужаса глаза каторжников.

Бандитов осталось только четверо, и они, как загнанные животные, сбились в кучу у горящих обломков хижины, где по-прежнему, словно саван, лежал гамак Мадьяны. Один из них спрятался в яме и, скрытый ветвями, направил дуло карабина туда, откуда, по его мнению, стреляли.

А индеец, еще более незаметный, чем когда-либо, устроился так, что перед ним оказался фланг группы бандитов. Двое были повернуты к нему боком, распластавшись на земле и вытянув шеи, смотрели туда, откуда он только что уполз.

Его губы искривились в жестокой усмешке. Он разложил две стрелы на расстоянии своей кисти одна от другой, а третью всунул в отверстие и навел сарбакан на неприятеля.

Железная Рука, Мустик и Фишало, потерявшие гида из виду, ждали затаив дыхание. Генипа по-прежнему ухмылялся и следил за целью, шириной в три пальца — это часть горла, кровеносные сосуды которого сразу же впитают яд, неся немедленную смерть.

Индеец прильнул губами к сарбакану и дунул: «Пффтт!»

Раздался крик.

Быстро, как только было можно, краснокожий протолкнул в сарбакан вторую стрелу и еще раз дунул. На той стороне — опять вой!

Раненые пытались подняться, дергались в конвульсиях[152], били по воздуху скрюченными руками, старались отползти назад, вертясь волчком. Неожиданно раздался выстрел, прозвучавший в невыносимой тишине подобно грому.

Сарбакан, пробитый на уровне кистей рук несгибаемого стрелка, разлетелся в щепы. Индеец был обнаружен человеком, спрятавшимся в кустах. Пуля, выпущенная в спешке и почти наугад, не задела краснокожего, но обезоружила его. Генипа отпрыгнул назад, как тигр, и исчез в кустах.

Железная Рука решил, что настало время вмешаться. Он схватил винчестер Мустика, прицелился в бандита, которого высмотрел сквозь дым, и нажал на спусковой крючок.

«Трах!..»

Раздался сухой, несильный шум щелкнувшей собачки[153]. Но подмоченный винчестер дал осечку.

— Гром и молния! — прорычал Железная Рука.

Он быстро вынул отказавший патрон и заменил его другим.

— Проклятие! Ружье, полное песка, мелких камешков, не стреляет! Ладно. Вперед! И будь что будет!

И хотя броситься вот так в открытую на замаскированного врага — чистое безумие, Мустик и Фишало не колебались ни секунды.

Мальчишка крикнул фальцетом: «Вперед!» А Фишало, беспомощный на воде, но бесстрашный на суше, грозно прорычал: «Вперед! Черт возьми! Вперед!»

Эти крики и неожиданное появление трех друзей, про которых бандиты думали, что они застряли в трясине, привели негодяев в ужас. Кроме того, каторжники не знали, следует ли за первой группой вторая, готовая тоже вступить в бой. И тогда, дрожа и спотыкаясь, умирая от страха, они покинули свое укрытие и со всех ног бросились в лес. Несколько минут — их уже и след простыл.

Железная Рука не стал преследовать бандитов: это и опасно и бессмысленно.

Но он быстро подбежал к тому, что оставалось от хижины и откуда все еще поднимались тонкие струйки дыма.

Однако краснокожий опередил его. С неслыханным проворством, удивительным для такого на вид бесчувственного, апатичного[154] человека, в жилах которого будто течет не кровь, а кокосовое молоко[155], Генипа подбежал… нет, подлетел к гамаку, как быстрая гвианская лань[156]. И не медля ни секунды, приподнял его.

Бледная, осунувшаяся Мадьяна предстала перед ним во всей своей креольской красоте.

Девушка тихо вздохнула, и ее глаза медленно открылись навстречу огромному закатному солнцу. Она узнала индейца и прошептала:

— Генипа… О! Благодарю… банаре (друг).

Он ответил:

— Пришел белая человек.

— А, да… тот великодушный белый, который там… у Джека…

— Да, твоя правильно говорить… твоя приятеля…

Опередив Мустика и Фишало, Железная Рука, перепрыгивая через пни, разные обломки, кустики, быстро преодолел место, где царили уныние и заброшенность. Он подбежал в тот момент, когда Генипа, вытащив нож, перерезал веревки, которые в течение долгого времени стягивали ноги мученицы. Еще неспособная двигаться, вся разбитая, но светящаяся радостью, девушка попыталась улыбнуться…

Она протянула свои дрожащие руки к капитану, тот схватил их и воскликнул:

— Мадьяна! О! Мадьяна! Ты свободна… Да, свободна!

На опушке леса, ставшего совсем темным, прозвучал выстрел.

Мустик и Фишало услышали просвистевшую пулю и увидели, как Железная Рука судорожно дернулся. Он тяжело упал на колени, пораженный прямо в грудь, а по волосам Мадьяны прошло легкое дуновение.

Мустик испуганно вскрикнул и подбежал к Железной Руке. Фишало сжал кулаки:

— Сволочи!

Юноша и подросток подхватили под руки любимого хозяина. Ослепленный слезами, малыш прошептал:

— Ничего плохого не будет… Ведь правда, месье, ничего не будет?

Мадьяна в ужасе остолбенела, не в силах ни кричать, ни плакать.

Она только тихо застонала. Жизненные силы, которые только-только стали к ней возвращаться, вновь покинули ее. Она стала медленно оседать и застыла в неподвижности, бледная, бездыханная.

Конец первой части

Часть вторая КОРОЛЬ КАТОРГИ

ГЛАВА 1

Сен-Лоран-дю-Марони. — Комендант. — Прибытие почты. — Два пассажира. — Инженер и фактотум[157].— В коляске. — Первый каторжник. — Как индейцы доставляют заключенных. — За двадцать пять франков. — Негодование. — Великодушный жест. — В дорогу.

Сен-Лоран-дю-Марони[158]. Часы показывали восемь часов утра. Погода стояла тяжелая: было сыро и душно. На свинцовом небе висело раскаленное солнце. Одетый в куртку с голубыми обшлагами и воротником, в белом шлеме, с револьвером у пояса рассыльный при коменданте постучал двумя короткими ударами в дверь столовой.

— Войдите!

— Господин комендант, голландский посыльный!

Красивый мужчина лет сорока, с холодным взглядом, спокойным и решительным лицом, заказывал первый завтрак. Он жестом выразил неудовольствие и поднялся навстречу рассыльному:

— Как! Уже?

— На час раньше… для нас это полная неожиданность.

— Но что же это? Фары на шпиле[159] не подали никакого сигнала?

— Нет, комендант!

— Почему?

— Кажется, телеграф больше не работает.

— Ах вот как! И меня не предупредили? Неделя ареста начальнику бригады. И столько же мастеру. Гром и молния! Мне ведь предстоит принять двух пассажиров… Я ожидаю…

— Извините, господин комендант! Я велел закладывать коляску. Все готово.

— А, хорошо! Благодарю. Велите подавать.

— Да, господин комендант.

Невзирая на военный титул, этот человек являлся личностью вполне гражданской, хотя и всемогущей. Ибо после правителя колонии и главного директора тюремной администрации, чья резиденция[160] располагалась в Кайенне, здесь он был полновластным хозяином. Держал в руках все структуры власти: гражданскую, административную и военную, на свой страх и риск заправлял этой огромной машиной, в которой скапливались отбросы метрополии:[161] четыре или пять тысяч ссыльных и каторжников. Работа была тяжелой, требовавшей умения и железной воли.

Комендант бросил салфетку и буквально вылетел в прихожую, надел шлем, открыл зонт и впрыгнул в ландо[162], стоявшее у веранды.

В повозку были впряжены две лошади, а место кучера занимал странный тип с гладкой, как яйцо, головой и хитроватым лицом — один из заключенных, обращенный в возницу.

Комендант с ворчанием сел и закричал:

— Быстрее!

Ландо помчалось во весь опор и вскоре прибыло к месту назначения.

Возбужденная толпа уже собралась.

Офицеры, их помощники, солдаты морской пехоты, служащие, чиновники, старатели, промышленные рабочие, все бледные от анемии, прибежали на звук магического[163] слова «почта». Новости с далекой родины… О! Почта! Сколько надежды! Сколько радости! А вместе с тем сколько горьких разочарований!

Комендант вышел из коляски, ответил поклоном на приветствия и подошел к главному врачу.

— Здравствуйте, доктор! У вас все в порядке?

— Да, комендант. Санитарное состояние судна вполне удовлетворительное. Разрешено сношение с берегом.

— Хорошо! Спасибо.

Приблизительно в четырех метрах от берега покачивался на волнах прекрасный маленький корабль, едва вмещавший тридцать тонн груза. На корме у него было начертано золотыми буквами: Тропик-Бэрд.

Эта «Тропическая птичка» — голландский почтовый корабль, привозивший из Демерары европейскую почту, которая доставлялась по английскому тракту. Каждый месяц его сменял пароход Трансатлантической французской компании.

На кораблике прозвучал гудок. Тотчас же опустился трап и уперся в дощатую набережную. Комендант ловко поднялся наверх, подошел к капитану, обменялся с ним крепким рукопожатием и сказал:

— Я чуть было не опоздал. У вас есть мои пассажиры?

— Да, комендант! И все в добром здравии.

В это время появились два человека, до сих пор скрывавшиеся под тентом на корме. Они почтительно поклонились и вышли на солнце, которое немилосердно пекло, отражаясь в небольших волнах Марони.

Комендант крикнул им:

— Шляпы! Скорее! Наденьте шляпы! Солнечный удар здесь так же немудрено схватить, как и пулю, он так же опасен и скор! Вы приехали из Европы и пока еще ни к чему не привыкли.

Капитан маленького судна прервал эти нужные рекомендации и, указывая на двух незнакомцев, сообщил:

— Комендант, это месье Поль Жермон, французский инженер, глава миссии… А второй — месье Анатоль Бодю, его компаньон. Оба из Английской Гвианы.

Месье Поль Жермон был красивым, крепким молодым человеком, с виду очень сильным; жесткий взгляд черных глаз скрывало слегка задымленное пенсне. Рот с великолепными зубами и полными губами был приоткрыт в доброй улыбке; его очень ладно охватывала бородка клинышком, короткая, жесткая, почти рыжего цвета, как и волосы на голове. Мужчина имел узкие, ухоженные кисти рук, небольшие ноги, довольно мускулистую шею и мощный торс. На вид инженеру было лет тридцать. Первый взгляд на него оставлял впечатление силы, мужества, даже бойцовских качеств, которые, впрочем, давали в известных пределах профессиональное обучение и воспитание в семье.

Привыкший мигом оценивать людей по наружности, комендант «осмотрел» приехавшего, и этот первый «экзамен» прошел для молодого человека успешно.

Инженер поклонился и сказал звучным голосом:

— Как было передано — вам по телеграфу из Демерары, господин комендант, я — инженер из Центральной школы искусств и торговли, чья миссия одновременно промышленная и научная. Министр торговых сношений…

— …официально откомандировал вас к гвианским властям. Мне это известно, месье… По получении телеграммы я связался с министром, и ответ подтвердил в похвальных выражениях то, что значилось в телеграмме. Я ждал вас. Добро пожаловать к нам. Сделаю все возможное, чтобы быть вам полезным и приятным.

— Тысячу благодарностей от всего сердца, господин комендант, за ту честь и доброту, какие вы мне оказываете. Но позвольте все-таки представить вам этого славногоюношу, который немного мой фактотум, но главным образом — друг. Это сын моей кормилицы; он повсюду сопровождает меня, потому что давно привязан ко мне, к тому же безумно любит путешествовать.

Комендант уже «исследовал» и его: маленький, худощавый, бодрый, глаза светлые, живые, по виду — себе на уме, цвет лица — неяркий, волосы каштановые. Хлипкие усики, которые он все время подергивал, приоткрывали мелкие зубы. Ему исполнилось примерно года двадцать четыре. Поклоны он отдавал с неловкостью, однако очень охотно.

Инженер добавил, стараясь перекрыть шум оживленной толпы и тот, что наполнял маленький корабль:

— В настоящее время, господин комендант, я прошу вас соблаговолить просмотреть все бумаги и документы, которые я привез: мой диплом инженера, удостоверение офицера запаса, дубликат документа, предоставленный мне миссией…[164]

Комендант протянул Полю руку и сердечно ответил:

— У нас еще будет время, дорогой месье. Впрочем, вы — мой гость, не так ли? Поэтому примите жилье и стол безо всякого стеснения и церемоний.

— Бесконечно вам признателен, но не хотел бы злоупотреблять вашей любезностью. По совету моего приятеля в Демераре я решил поселиться у некоего Пьера Лефранка. У него, кажется, небольшой отель.

— Вам было бы несравнимо лучше у меня.

— Еще раз спасибо, господин комендант.

— Говорите просто: комендант. Однако вы отказываетесь?

— С такой же признательностью, как и с сожалением. Я бы вас очень стеснил, ведь я неисправимый полуночник. У меня разные причуды… Но как-то не хочется менять свои привычки.

— Ну что ж! Как вам будет угодно. Сегодня вы принадлежите мне, и я обоих увожу с собой. Завтракали?

— Только что из-за стола.

— Прекрасно. Я собираюсь осматривать лагеря. Прошу сопровождать меня. Вам это будет интересно.

— Лагеря?

— То есть места, где обретаются ссыльные, мои ужасные пансионеры[165].

— Ах да, каторжане… Это, должно быть, удручающе, но и любопытно.

— Для европейцев — да, без сомнения. А что касается нас, то мы уже пресыщены этим.

Продолжая разговаривать, комендант и его гость покинули маленький корабль и пошли в сопровождении молчаливого персонажа — фактотума. Затем они пересекли пристань и подошли к ландо, а специальные служащие отнесли на почту мешки с корреспонденцией. Молодые люди сели в повозку и покатили, счастливые тем, что вырвались из объятий бортовой и килевой качки.

Комендант крикнул приезжим:

— Откройте же ваши зонтики! Вы совсем не думаете о здешнем солнце. Ах, сразу видно, что вы едете из Франции! Скажите себе раз и навсегда и не забывайте: солнце — смертельный враг европейца. И вы тоже, молодой человек! Итак, всегда помните о зонтиках.

Вместо того чтобы ехать среди манговых деревьев по великолепной авеню[166], которая вела к роскошному особняку коменданта, ландо повернуло направо и покатило к прииску.

Приятно удивленный инженер заговорил быстро и горячо:

— Комендант, уж не грежу ли я? Согласно описаниям кабинетных путешественников я готовился увидеть здесь ужасные соломенные хижины, мерзкие трущобы… короче — останки города. А вижу, насколько хватает глаз, великолепные дома, широкие улицы, защищенные от солнца. Роскошный город, где все дышит изобилием, процветающий край! А эти люди, вполне прилично одетые! У них же счастливый вид! Я несказанно удивлен.

Комендант улыбнулся и, забавляясь, ответил:

— Не обольщайтесь!.. Вскоре вы увидите пятна на картине. Впрочем, еще недавно здесь был девственный лес. Это место называлось «Пик Бонапарта»[167] и принадлежало индейцам, а звучное имя носило в честь великого завоевателя. Один из моих предшественников, месье Мелинон, высадился здесь с двадцатью мужчинами и пятью сестрами милосердия из Сен-Поль-де-Шартр и вонзил топор в первое попавшееся дерево. Он основал это поселение и нарек его Сен-Лораном, именем адмирала Бодена, тогдашнего правителя Гвианы.

На французском берегу Марони, у которой здесь ширина тысяча восемьсот метров, месье Мелинон посадил, обработал, вывел культуры различных растений, построил лагеря, дороги, черепичные заводы, магазины, кафе, казарму, телеграф, церковь, госпиталь, школу… Короче, он создал город, каким вы сейчас восхищаетесь, — Сен-Лоран-дю-Марони.

— Это чудо! Да, чудо… Но где же каторжники?..

— Ах, и вы туда же, дорогой месье. Впрочем, это первый вопрос, который нам адресуют все вновь прибывшие.

— Поглядите! Что это за люди, так плохо одетые? Вон они что-то делают на берегу реки.

Комендант посмотрел, нахмурился и ответил:

— Это индейцы… Рабочие, пришедшие с голландской стороны.

Вскоре экипаж остановился перед флотилией пирог и шаланд, удерживаемых у причала цепями с висячими замками.

Только что пришвартовалась длинная индейская пирога, груженная инструментом и провизией. Трое краснокожих, столько же женщин и полдюжины ребятишек быстро выскочили на берег.

— А, индейцы! — воскликнул инженер. — Браво!

Комендант отозвался с печальной серьезностью:

— Первое пятно на картине. Вы спрашивали о каторжниках. Сейчас увидите одного из них, но, так сказать, в виде трупа.

Малорослые индейцы, от горшка два вершка, начали изо всех сил тащить на крепкой лиане вздувшееся, действительно ужасное человеческое тело.

Инженер побледнел и, полный негодования, возмутился:

— Но, комендант, взгляните… Несчастный, которого тащат как добычу, убит этими животными. Посмотрите: стрела длиной в два метра, всаженная ему в грудь, качается при каждом толчке. О, какой ужас! О! Мне плохо.

— Да, я увидел издали и все понял. Вы правы. Это убитый индейцами беглец; они приволокли труп, чтобы получить премию в двадцать пять франков. Но не портите себе кровь. Убитый не заслуживает вашей жалости.

— Так жестоко…

— Я же вам говорю: это зряшная жалость, ненужная.

— Как! Несчастный, который сбежал, вместо свободы обрел такую ужасную смерть…

Комендант пожал плечами и ответил со спокойствием человека, который видел и не такое:

— Ах, черт возьми! Вы, как и многие другие, приезжающие сюда, вскормлены жалостливым гуманитаризмом[168], проповедуемым нашими европейскими филантропами[169]. Но вы заговорили бы по-другому, если б на вас была возложена обязанность охранять пять тысяч людей-животных, кровожадных зверей, преступных, порочных, всегда готовых бежать, убивать, сеять смуту… И заметьте, эти хищники живут вблизи девственного леса почти как свободные люди. Они не знают тюрем, камер, ячеек.

— Все равно! Я еще не зачерствел… Да этого никогда и не будет. Я и не подозревал о таких жестокостях. Могу прямо сказать, что наша цивилизация применяет мерзкие меры. И вот — бессердечные индейцы, убивающие человека за двадцать пять франков! Такими методами каторжника не исправишь.

Во время этого диалога индейцы продолжали тащить труп совершенно нагого человека. Все его тело было покрыто татуировкой, изображавшей картины мерзкой действительности. К такой нестираемой «живописи» каторжники почему-то питали особую любовь.

Комендант приблизился, посмотрел и сказал:

— Этого человека я знаю. Его прозвище — Бисквит. Это профессионал и в грабежах, и в «мокрых делах». Опасный был бандит. Во Франции за убийство двух несчастных стариков его осудили на смерть, но потом наказание смягчили. Здесь поведение Бисквита было возмутительным во всех отношениях. Десять дней тому назад он убежал из «Пристанища Неисправимых», это — ядро каторги. При побеге убил одного из стражей, славного человека, отца четверых детей, из которых один еще грудничок. Бандит накинулся на отца семейства, как дикий зверь, искалечил его, нанес двадцать пять ударов ножом в грудь. Затем взял записную книжку убитого, вырвал из нее листок и написал: «За премию в двадцать пять франков — двадцать пять ударов ножом». И подпись: «Бисквит».

Вот такова история, месье. Так что, если администрация и действует иногда жестковато, вы наверняка найдете тому смягчающие причины.

— Да, комендант, конечно. Однако эти индейцы, которым дано право распоряжаться жизнью бежавших, дикари, которые убивают без всякого приказа…

— Это глубокое заблуждение! Индеец — прекрасный охотник, который почти тотчас же находит убежавшего, пытается взять его в плен. Разгорается борьба — и берегись побежденный! Его ждет беспощадная смерть. Впрочем, сейчас узнаем, как обстояло дело.

Комендант подошел к одному из краснокожих, который ждал, оперевшись на ручку весла, и спросил на местном наречии:

— Скажи-ка, Атипа, кто убил белого?

— Я сам, Атипа. Я его задеть стрелой.

— А зачем ты стрелял?

Индеец провел рукой по горлу и ответил:

— Она взял моя жена и убей своей кинжал. Тогда я сама его убивать.

— Вот, видели? Везде совершается насилие. Всегда жестокость, жажда убийства. Скажите по правде, вы порицаете этого индейца за то, что он отомстил за свою жену? Лично я всем моим существом за него, и я ему скажу: «Пойди, дружок Атипа, получи свою премию».

— Благодарю вас, мудрая человек.

— А мы, дорогой месье, продолжим наш путь.

Инженер кивнул, бросил последний взгляд на труп, подумал с минуту и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Комендант, вдова убитого стража очень несчастна?

— Да, ей нанесен ужасный удар. И моральный и материальный. Конечно, администрация поддержала женщину, выдав несколько сотен франков. Потом назначат небольшую пенсию. Будет на что купить кусок хлеба.

— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?

— Конечно, дорогой месье.

Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:

— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима[170]. Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.

Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:

— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.

— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!

— А теперь едем.

— Куда вы нас везете?

— Туда, где гаснут иллюзии[171]. В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.

ГЛАВА 2

Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?

Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды[172] которой сверкали под ярким солнцем.

Вскоре попался первый отряд людей в униформе[173] — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо[174] или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.

У каждого преступника на спине и груди висела черная бирка с номером, напечатанным под большими буквами А и К, разделенными изображением якоря (начальные буквы слов: администрация и каторга). В такой отвратительной одежде, с иссеченными, бледными лицами, блестящими глазами, которые видят все не глядя, белыми губами, чешуйчатыми ушами в виде ручек горшков эти отбросы человечества казались одной семьей, печальной и ужасной. От ее вида дрожь пробегала по телу.

Их насчитывалось шесть десятков; люди шли двумя параллельными рядами, держа в руках кто лопату, кто заступ, а кто и нож.

Инженер, взиравший на них с жадным любопытством, прошептал:

— Каторжники!.. Да, комендант?

— Да! Или, если вам больше нравится, ссыльные, как говорят на официальном языке.

— А, понятно… То есть депортированные[175].

— Не смешивайте два понятия. Ссыльные — правонарушители, совершившие преступления общего порядка, а депортированные — люди политических преступлений.

— Понятно. Восхитительные языковые тонкости! Брр!.. Эти люди — ужасны… Не могу унять дрожь, когда подумаю, что их орудия труда могут стать опасным оружием, а охранник всего один.

Комендант беззаботно махнул рукой и произнес:

— Не будем преувеличивать. Эти безопасны: в течение долгого времени их изнурял здешний климат, от которого многие уже зачахли. Впрочем, примерное поведение позволило перевести их в специальную категорию, где им делается некоторое послабление в ожидании условного освобождения и предоставления им участка земли. Хотите увидеть их ближе, поговорить с ними?

— О нет!.. Большое спасибо!

Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.

Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией[176] между количеством каторжников и стражей, спросил:

— Вы не боитесь бунта?

— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом[177] суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?

— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?

— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.

— Вы меня удивляете.

— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие[178] люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.

— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?

— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.

— Однако бывают побеги…

— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.

— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…

— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…

— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…

— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они присвоили ему титул Короля каторги!

— Титул из мелодрамы?[179]

— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.

— Какой-нибудь негодяй, фразер[180] атлетического сложения и отличающийся жестокостью?

— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.

— Вы меня заинтриговали. Глядите-ка! Какие-то здания, охранники.

— Это тюрьма Сен-Луи. Мы увидим ее на обратном пути. Впрочем, вам будет неинтересно: ссыльные, бездельники…

— Так что же этот Король каторги?

— Человек действительно на голову выше всех заключенных и, как мне кажется, из хорошей семьи. Правда, я ничего не утверждаю: администрация никогда не знала как следует своих подопечных. Его взяли и осудили под чужим именем, настоящее же так и не смогли установить. Он образован, бегло говорит на нескольких языках, молод, прекрасно подготовлен физически, велеречив[181], хороший организатор… К тому же способен на все. В моральном отношении — разложившийся тип, сто́ящий в этом плане всех каторжан, вместе взятых.

— Короче, герой романа, не так ли, комендант?

— Да, и я жалею, что не знаком с ним.

— Так это не ваш подопечный?

— Нет! Он был водворен на жительство в саму Кайенну; без сомнения не без помощи какого-то тайного влиятельного лица. За два года молодчик сумел, как я вам только что говорил, оказать неслыханное влияние на своих сотоварищей.

— И как он себя ведет?

— Черт возьми! Четыре месяца назад он сбежал, не оставив и следа, скрылся, улетучился.

— И конечно же, о нем больше не вспоминали. Надо же, какой выискался герой борьбы за независимость, какой Спартак[182], курам на смех.

— Месье! Над такими людьми не смеются! Скажу вам даже, что, согласно секретным донесениям, он может скоро вернуться. Некоторые ссыльные верят в его возвращение.

— Немыслимо! Вы, стало быть, наготове… Вооружены до зубов?

— Лично я не ношу даже ножа в кармане.

— Как? И даже обыкновенного револьвера?

— Никакого оружия — ни для нападения, ни для защиты.

— Но вас же могут убить?

— Три раза меня пытались убить, но это издержки ремесла. Однако я не сосредоточиваюсь на страхе, выполняя свои опасные обязанности. Стараюсь быть человечным и справедливым. А в общем, будь что будет. Но хватит говорить обо мне! Вот новое здание… Исправительная тюрьма Сен-Жан. Вторая родина для пожизненно осужденных. Эти последние имеют право носить бороду и одеты в голубой холст. Вот и вся разница. Но едем дальше. Еще три километра — и через четверть часа мы окажемся у «неисправимых».

Несколько минут прошли в молчании, нарушаемом лишь стуком колес. Вдруг в перегретом воздухе послышался какой-то сухой щелчок.

Комендант подскочил:

— Черт возьми! Это же выстрел из револьвера.

— Какой-то охотник преследует дичь…

— Здесь, месье, не охотятся. Происходит нечто очень серьезное. Мои люди стреляют только в крайнем случае. Однако что это там за дым, густые клубы…

— Может быть, несчастный случай? Мятеж?

— Кто знает. Все возможно.

Раздался второй, затем третий выстрел.

— Стоп! — скомандовал комендант.

Кучер натянул вожжи и остановил лошадей на всем скаку.

Комендант попросил:

— Месье, выйдите, пожалуйста.

Инженер крайне удивился:

— Не окажете ли вы нам честь и не скажете — почему?

— Я предлагал прогулку в надежде, что она будет приятной. Но долг запрещает мне подвергать вас опасности.

— Комендант! Умоляю! Позвольте остаться.

— Еще раз говорю: опасность смертельная.

— Тем более!

— Спуститесь на землю.

— Нет! Я отказываюсь повиноваться. И ты тоже, не правда ли, Поль?

— Я ни за что не покину тебя! — горячо заверил юноша.

— Однако вы взваливаете на меня ужасную ответственность.

— Освобождаю вас от нее! Я жал вашу руку как гость… Мы друзья на всю жизнь, и я ни за что не покину вас в минуту опасности… Остаемся! Кучер, гони!

Возница не заставил повторять. Он взмахнул кнутом, и кони стали на дыбы, а потом понеслись в ту сторону, где клубился дым.

Поняв, что ему не поколебать решимости путешественников, комендант принял без дальнейших препирательств свершившийся факт и добавил:

— Месье, вы — храбрые люди… И я сумею доказать вам мою признательность.

Вдруг вдали послышались крики, дикие вопли, исходившие из толпы, видимо доведенной до отчаяния.

— Скорее, — приказал комендант, — скорее!

Дорога разделилась на три ветви, образовывавшие в основании как бы гусиную лапу. Одна ветвь шла вдоль рукава реки, омывающей остров Порталь, другая направлялась прямо в лес, а третья — к «Пристанищу Неисправимых». По ней-то и покатили экипаж разгоряченные лошади.

Внезапно путникам открылось настоящее адское зрелище. Длинный ряд бараков, сараев и других построек был охвачен пламенем. Крыши, деревянные перекрытия, различные материалы, провизия, — все горело, дымилось, трещало. Стояки и брусы рухнули, перевернутые козлы валялись вверх ногами; обтесанные бревна образовывали баррикады, за которыми спряталась сотня мятежников, подлых и страшных.

Напротив пылавших зданий, перпендикулярно к ним стояли другие строения; там осужденные набросились на своих стражей. Этим последним, окровавленным, в разодранной одежде, с револьверами в руках удалось отойти к уцелевшему караульному помещению и укрыться за большой печью. Но тут подошла третья группа каторжников и атаковала здание. Под ударами топоров и палок стена стала подаваться. Через несколько секунд началась схватка, настоящая бойня, но охрана отчаянно сопротивлялась.

Экипаж, как молния, разрезал толпу мятежников, опрокинул наиболее разъяренных и проехал, подпрыгивая, по их распластанным телам. Охранники узнали своего начальника и дружно воскликнули:

— Да здравствует комендант!

Каторжники в свою очередь что было сил завопили:

— Долой жандармов! Смерть шпикам!

Затем бандиты кинулись на ландо, вцепились в лошадей, повисли на дверцах экипажа, ухватились за рессоры, колеса, кузов, и возок остановился.

Не обращая внимания на разъяренную толпу, комендант бесстрашно крикнул громовым голосом:

— По местам! Живо!

— Смерть шпикам! Смерть охранникам!

Тут ландо накренилось и опрокинулось, его стенки хрустнули и сломались.

Комендант, инженер и их спутник остались стоять, а охранник упал. Бандиты зацепили багром его за пояс и потащили. Один из каторжников занес над ним топор…

Инженер, увидев это, прыгнул навстречу опасности и так грозно закричал, что мятежники остановились. Охранники стали стрелять из револьверов. Сильным ударом ноги в живот инженер отбросил человека с топором и крикнул охранникам:

— Не стрелять!

Рукой, крепкой как железо, он поднял упавшего солдата и поставил его на ноги и тут же подхватил тяжелый топор. Размахнувшись им, как простой палкой, отважный гость коменданта подошел к страшной толпе и решительно потребовал:

— Сложить оружие, негодяи! Сложить оружие! Или я всех перебью!

Ошарашенные подобной неустрашимостью, каторжники заворчали, стали отступать назад с покорным видом.

В то же время показал себя героем и приятель инженера. Готовые на все бандиты окружили коменданта и начали дергать его за одежду, толкать. Один негодяй даже схватил его за горло. Анатоль Бодю мгновенно сунул мерзавцу в глаза раздвинутые два пальца. И тот, на миг ослепленный, спотыкаясь попятился.

— Смотри мне! — крикнул вдогонку юноша.

Второй бандит получил страшный удар по шее ребром ладони и рванул назад.

— Гляди, горло перережу!

Третий взвыл от удара по берцовой кости и замер на месте.

— Давай-ка ноги в руки…

Четвертый стал жертвой мастерского удара по животу.

— И этот готов!

Пятый выплюнул два зуба, которые выскочили не без помощи каблука разъяренного гавроша[183].

— Ешь теперь кашу!

Проклятия, стоны, крики ярости и боли, угрозы неслись со всех сторон, но у толпы, еще минуту назад сплоченной и наглой, как бы сломали хребет: на глазах она превращалась в какую-то неорганизованную массу.

— Эй вы! — пронзительно закричал запугавший всех гаврош. — Отойдите от шефа! Или берегите свои морды!

Предупреждение сработало. Через несколько секунд коменданта освободили. Он был слегка потрепан и в разорванной одежде. Несмотря на подавляющее численное превосходство, мятежники, ворча, начали медленно отходить. Крики стали уже не такими угрожающими. Каторжники изумленно глазели друг на друга и обменивались репликами[184], в то время как ярость их постепенно гасла.

Комендант, сохранявший изумительное хладнокровие, сделал знак и крикнул своим:

— Все ко мне!

Охранники, крепко избитые и контуженые, сгруппировались вокруг коменданта, зажав в руках револьверы. А инженер тем временем, смело приблизившись к бандитам, потрясал топором и продолжал требовать:

— Бросай оружие!.. Гром и молния! Бросай оружие!

Анатоль, со своей стороны, призывал всех к порядку, но менее энергичным образом:

— Оставьте нас в покое и п-подите прочь… Мы на вас уже нагляделись!

Фактотум говорил все это, посмеиваясь, стоя очень близко от бандитов, один против всех.

И вот все закончилось. Мятеж, который мог иметь ужасные последствия, постепенно захлебнулся. Сопровождаемый ворчанием недовольных, пожар сопротивления потухал, как и пламя, пожиравшее здания.

Надсмотрщики столпились вокруг начальника, а он спокойно сказал своим спутникам:

— Вместе со мной вы приехали в самый ад каторги и помогли из него выбраться коменданту и этим славным солдатам! От их и от своего имени я всем сердцем благодарю вас.

Инженер, водрузив на нос свое задымленное пенсне, упавшее во время кутерьмы, и вновь прикрепив его к шелковому шнуру, ответил, склонившись в поклоне:

— Мы сделали что могли. Это наш долг.

А охранник, который так счастливо избежал топора убийцы, в восхищении посмотрел на француза. Не скрывая своей радости, он, растроганный и признательный, промолвил:

— Железный человек.

А про себя подумал: «Где, черт возьми, я уже видел эти глаза?»

ГЛАВА 3

В виду Со-Эрмина. — Как пересекли стремнину. — Флотилия пирог. — Те, кого уже не ждали. — Как Железная Рука излечился от своего ранения. — Такари. — С глазу на глаз. — Тайны Мадьяны.

В шестидесяти километрах вверх по течению реки от Сен-Лоран-дю-Марони расположен Со-Эрмина. Это первое из скалистых заграждений, которые, мрачно спрятавшись в воде, в бесчисленном количестве выступают вплоть до самых истоков Итани.

Лет двадцать назад географы и дипломаты единогласно признали, что Итани — не что иное, как верховье Марони. Мнение спорное, не подтвержденное никакими научными доказательствами. Но оно имело своим последствием то, что колонию ограничили строгими пределами и по зрелому размышлению отрезали ее в пользу Голландии. Увы! Французским полномочным представителям оказалось плевать на свои территории.

Не согласимся лишний раз с этим решением и пойдем дальше.

Итак, три главных притока[185], которые образовали нашу большую экваториальную реку, были перерезаны несколькими водопадами, очень высокими и неприступными и пересеченными на спуске головокружительными стремнинами. Их скорость, хоть и представляющая опасность для путешественников, доставляет им наслаждение, сходное с радостью быстрой езды на автомобиле. Три индейские пироги, следовавшие одна за другой на расстоянии сотни метров и спускавшиеся вниз, приготовились преодолеть Со-Эрмину. Длинные, узкие и крепкие, они бросались в это нагромождение скал и островков, о которые разбивались волны, ворча и ярясь, пенясь и взвиваясь вверх. Это заграждение вытянулось примерно на восемь километров, и, чтобы преодолеть его, требовалась не только сила, но внимание и опыт.

В первом судне сидели четыре человека. Два высоких черных лодочника, почти нагие атлеты[186], и два белых пассажира: молодой человек и девушка. Лодочники работали длинными веслами, в их руках они скользили, словно были сделаны из слоновой кости.

Один из негров, обратившись к молодой женщине, громко спросил:

— Будем продолжать путь… мамзель?

— Да, Башелико. Гребите, мой друг.

Судно уже было неумолимо захвачено течением.

Внимательные, настороженные, мужчины работали веслами, называемыми на туземном наречии такари, и с первого взгляда узнавали путь, по которому им предстояло пройти среди острых скал и хлопьев пены.

Пирога легко лавировала и неслась в водяной пыли под урчание водопадов. Через некоторое время показалась скала.

Лодочник, сидевший впереди — хозяин или боцман, — упер в грудь один конец такари, а другой тут же нацелил на речной риф[187].

Сильный удар отозвался на корпусе лодки и груди человека.

Твердый, как камень, искусный лодочник даже бровью не повел. Пирога слегка накренилась, но задний лодочник ударом своего такари выпрямил ее, и она продолжала плыть через бушующие воды, отскакивая от скалы к скале.

И всякую минуту этот маневр, элегантный и опасный одновременно, возобновлялся. При мысли о неловком движении, даже простом повороте лодочников, путники вздрагивали, ибо из-за этого можно было пойти ко дну, погрузиться в смертельную пучину всем: пассажирам, лодочникам и грузу!

Уже привыкнув к постоянной опасности, молодой человек и его подруга рассеянно наблюдали разлив возмущенных вод и, напрягая голоса, продолжали нежную, задушевную беседу.

— Дорогая Мадьяна! Это последний этап.

— Да, Поль! Дорогой Поль! После столь длительного и опасного путешествия…

Сидя бок о бок на скамье посередине лодки, на уровне бушующих волн, они забывали о постоянной угрозе со стороны реки, заходящем солнце и даже о спутниках, сражавшихся с разъяренным потоком.

Молодой человек отвечал дрожащим от волнения голосом:

— А для меня… О! Для меня это… безграничное счастье, божественная радость, которую вы подарили мне, дорогая, маленькая, добрая и преданная фея!

— Одна я не могла бы спастись… Это вы отвели беду.

Девушка нежно улыбнулась, вполоборота повернулась к Полю, взяла его руку в свою и под шум ворчащих и разбивающихся о скалы волн прошептала:

— Настоящее вызывает в моей памяти картину прошлого, такого горестного, такого трагического, и тот страшный миг, когда я чуть было не лишилась вас. Дорогой друг! Когда я увидела, как вы падаете, истекающий кровью, там, под горящими развалинами хижины, мне показалось, что я умираю. От острой боли в сердце я потеряла сознание. Потом я услышала душераздирающие крики ваших молодых друзей. Их руки в отчаянии трясли ваше недвижимое тело. Как в тумане, я заметила, что индеец тоже в отчаянии. Да, Генипа, человек никому не сострадавший, горько плакал. Увидев всю эту жуткую картину, я содрогнулась от ужаса.

Когда Мадьяна дошла до этого места в своем рассказе, голос ее пресекся, глаза увлажнились, а рука сжала руку друга. Тот прервал ее:

— Забудем об этих жестоких минутах. Воспоминания о них причиняют вам боль.

— Нет! Позвольте мне воскресить все события в своей памяти. Конечно, все это горестно, но так дорого моему сердцу!.. Я напрягла тогда все силы и сказала себе: «Нет, невозможно! Бандиты не убили его. Так хочется, чтобы он жил». Тело мое и душа были разбиты, но я смогла подняться! Больно сжалось сердце, когда я увидела открытую рану, откуда текла кровь. Я положила руку вам на сердце… О радость, оно еще билось! Я закричала так громко, что ваши друзья подскочили: «Он жив! Будь благословен Господь!» А потом вы знаете, что произошло… Первая, не очень ловкая помощь, оказанная нами в то время, как индеец бегал за подмогой. Платок, смоченный в воде, мы положили на рану. Импровизированные[188] носилки — гамак на шестах. Тревожное ожидание Генипы. Его возвращение с пирогой и отъезд печального кортежа[189]. О! Все это было так печально, так ужасно…

— А потом ваш домик, там, в Неймлессе…

— Фишало и Мустик совершенно обезумели от радости, смеялись и прыгали, крича во все горло: «Хозяин жив! Да здравствует Железная Рука! Да здравствует Железная Рука!»

— Вы, Мадьяна, дорогая моя возлюбленная, стали ангелом-хранителем во время ужасных дней и бесконечных ночей, когда я сражался со смертью. Ваш ясный и нежный взгляд окутывал меня лаской, и горячка, терзавшая меня, стихала, хоть разум был еще погружен во тьму… Ваша добрая рука клала целительный бальзам[190] на саднившую рану, а голос нашептывал слова надежды и нежности. Вам я обязан несказанной радостью жить и обожать свою спасительницу!

Легкий толчок прервал нежную, сладкую беседу. В то время, как молодые люди вызывали в памяти дорогие их сердцу воспоминания, пирога, великолепно управляемая двумя неграми, летела как стрела и затем, не без помощи, конечно, высших сил, тихо ткнулась носом в белый песок крошечной площадки. Это было результатом четкого расчета, который могли выполнить лишь негры племени бош и бони, несравненные лодочники Марони.

Рулевой Башелико бросил на песок теперь уже ненужные весла и сказал своим почти детским голосом:

— Прибыли, мамзель.

— Как? Уже? — удивился Железная Рука.

— Это остров Суэнти-Казаба, — добавила Мадьяна. — Другие пироги сейчас подойдут.

Островок был примерно две сотни метров в длину и пятьдесят — в ширину и выступал над водой приблизительно на два метра. Со всех сторон его окружали скалы, рифы, камни и мелкие островки, загромождавшие устье реки, ширина которой достигала здесь двух километров.

Девушка сказала:

— Мы проведем ночь здесь. К установленным на земле такари привяжут гамаки…[191]

— Превосходная мысль! От реки будет веять легкой свежестью.

— А вот судно номер два!

— Браво!

Вторая пирога последовала примеру первой, и пока лодочники вытаскивали весла, с которых стекала вода, на берег проворно выпрыгнули два молодых человека. Железная Рука радостно воскликнул:

— Эй, Мустик! Эй, Фишало! У вас, кажется, совсем не затекли ни руки, ни ноги!

— Да, все в порядке, хозяин. Все в порядке! — доложил сияющий Мустик.

— Что касается меня, — заговорил его товарищ, — то я рад, что нас больше ничто не толкает, словно пробку, и не надо дрожать все время и думать, как бы не утонуть в проклятом потоке. Воды́ слишком уж много. Нет, правда… Слишком много!

Мустик остановил эти излияния и прокричал:

— Вот настоящий мужчина из дерева, он же человек-рыба! Мой приятель Генипа!

Индеец выгружался со всей семьей. Прежде всего — мадам Генипа, прекрасная индианка, откликавшаяся на имя Йола; затем два их сына: Кара и Пьето, две сильных привязанности краснокожего, они уже умели стрелять из лука и гребли так же хорошо, как отец и мать; еще славный пес Матапо; потом обезьяна (она все время возилась и что-то искала в своей шерсти) и, наконец, — птица-трубач и крупный попугай. Хозяйство у семьи тоже живописное: тюки, готовые лопнуть, кули, гамаки, горшки, кастрюли для варки маниоки, стрелы, ножи… да мало ли чего еще! Короче, Ноев ковчег[192] в миниатюре.

Мадьяна улыбалась, ласкала детей, пожимала руку Йоле, говорила что-то сердечное лодочникам, и вскоре островок наполнился радостью и суетой, которые так редки в подобных местах.

Между тем устанавливали такари. В каждой пироге обычно находится четыре этих приспособления, совершенно необходимые, чтобы преодолевать стремительные потоки. На земле мужчины крепили их по три штуки и прочно связывали верхушки. Внизу весла расставляли, так что получался треугольник с длиной стороны в четыре метра. Каждый из шестов был высотой не менее восьми метров. Догадаться нетрудно, что такари стояли очень прочно. Сооружение называлось также такари. На нужной высоте к шестам привязывали три гамака.

Таким образом, появлялась спальня на свежем воздухе для трех человек, которым можно было не бояться ни сырости, идущей от земли, ни надоедливых насекомых или рептилий.

Менее чем за десять минут мужчины установили на самой высокой точке островка четыре такари и повесили одиннадцать гамаков для всех пассажиров флотилии, больших и маленьких. Затем началось приготовление обеда, а Мадьяна и Железная Рука ушли от всех к пустынной оконечности острова.

Они уселись на большом камне, под тенью дикорастущего цветущего дерева со сплетенными ветвями и листвой.

Влюбленные были совершенно одни и могли наслаждаться уходящим днем. Зачарованные, восхищенные, они не отрываясь смотрели на огромную реку, которая быстро катила свои воды, несясь и сверкая.

Повинуясь неудержимому желанию излить свои чувства, девушка с видимым сожалением оторвалась от завораживающего зрелища. Глубоко вздохнув, она повернулась к своему спутнику и шепнула тихим, ласковым голосом:

— Так надо. Да, так надо.

Молодой человек с нежностью посмотрел на нее и, увидев слезы в ее больших, ясных и прелестных глазах, вскрикнул, полный жалости и беспокойства:

— Мадьяна! Подруга моя! Мое дитя! Как? Вы плачете? Вы страдаете?

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы и придвинулась ближе:

— Да, я плачу от дорогих мне и горестных воспоминаний.

— Но откуда эти печальные мысли? Ведь страшные дни уже позади, все плохое ушло. Бороться ни с кем не надо, надежды вскоре сбудутся.

— Увы! Что мы можем знать?

— Тогда расскажите, о чем вы печалитесь.

— О да, конечно, мой дорогой, мой преданный друг. Впрочем, я захотела не без причины остановиться в этом пустынном месте, очаровательном уголке, на последнем этапе нашего путешествия. Это уединение необходимо для важных признаний, которые мы должны сделать друг другу чего бы нам это ни стоило!

Неуверенным жестом девушка вытерла глаза и, призвав на помощь всю свою волю, продолжала все более крепнущим голосом:

— Простите мне эту слабость и выслушайте меня. Пришло время прервать упорное молчание, которое длится вот уже несколько месяцев.

— Я не очень хорошо вас понимаю.

— Сейчас поймете… Это молчание касается некоторых вещей, оставшихся для вас загадкой. И я должна рассказать о них, а вы — объяснить мне…

— Нужно ли это?

— Необходимо! Да, абсолютно необходимо. Прежде всего, вы не знаете, кто я, а знать обязательно надо.

— Вы — Мадьяна. Существо мужественное, чистое и красивое, что, на мой взгляд, превыше всего. А я — ваш до конца дней.

— Но достойна ли я вас? Следует рассказать, почему вы нашли меня в Контесте одну с моей верной кормилицей посреди ужасных авантюристов. А также, зачем бандиты похитили меня… Почему, наконец, мы покинули этот ад и отправились в Сен-Лоран, где будем завтра, а затем поедем в Кайенну, куда нужно прибыть как можно раньше.

— Мадьяна! Дорогая Мадьяна! Вы вырвали меня у смерти. Я безгранично люблю вас, бесконечно восхищен и признателен… Я испытываю к вам горячее, неколебимое доверие. Храните про себя или, если хотите, откройте вашу тайну. Все, что вы сделаете, будет хорошо.

— А я обязана вам свободой, жизнью и честью! Отныне вам принадлежит мое горестное прошлое, еще более туманное настоящее и будущее, в котором, надеюсь, нас ничто не разлучит. Никогда! Вот почему я не буду ничего скрывать.

— Так говорите! Я выслушаю вас с вниманием и радостью.

ГЛАВА 4

Душераздирающая история. — После трагедии в Сен-Пьере. — Все время неудача. — Почему Мадьяна оказалась в Контесте. — Открытие. — Роскошь. — Письмо. — Оправданные страхи. — Отъезд. — Счастливое путешествие. — Голландский правитель. — Арест. — Ужасная ошибка. — Катастрофа.

— Как вы знаете, я родилась на Мартинике[193], в старой креольской семье. Отец отслужил офицером в морской пехоте и женился на той, что дала мне жизнь. Брак, соединивший две безграничные любви и два огромных состояния. Мы были в числе самых богатых и счастливых семей, когда восьмого мая тысяча девятьсот второго года произошла ужасная катастрофа, полностью опустошившая остров.

— А! Бедствие в Сен-Пьере[194]. Гора Пеле…

— В несколько минут наше счастье рухнуло. Плантации были опустошены, люди сметены с лица земли, состояние пошло прахом, а моя мать… дорогая, святая мама погибла. Мне было девять лет.

— Мадьяна! О, это невыносимо!

— Мы оказались посреди ужасной разрухи. Отец обезумел от горя. Кормилица, чуть живая, держала в руках мое почти бездыханное тело. Чудом мы уцелели и выжили, видимо для того, чтобы с отчаянием в сердце оплакивать смерть любимого существа, милого и доброго.

Горе чуть не убило моего отца. И если он не умер от смертельной тоски, то только благодаря горячей любви к дочери. Его привязывала к жизни мысль об отцовском долге. Папа обнял меня и, глядя в мое лицо влажными от слез глазами, сказал: «Я буду жить ради тебя, родное дитя, я восстановлю наше состояние!» И с того дня никогда не видели его ни плачущим, ни, увы, улыбающимся! Для возрождения былого счастья Мартиника не оставляла никакой надежды. Человек мужественный и решительный, отец начал подумывать о нашей Гвиане, ее богатых приисках, работа на которых требовала изнурительных усилий, часто не приносивших удачи. Но иногда труд вознаграждался потрясающим успехом.

Железная Рука, слушавший с бьющимся сердцем эту тяжелую исповедь, нежно прервал девушку:

— Но жизнь в жестокой битве, схватка с ужасными трудностями, не знающая передышки борьба с любителями наживы, — все это конечно же безмерно огорчало вашего мужественного отца, чью энергию и бесстрашие вы унаследовали.

— Да, мой друг, да. Итак, семья переехала в Гвиану, папа устроил нас в Кайенне, в лагерь Монжоли, прибежище всех несчастных, а сам уехал на золотые прииски. Мы остались одни, без средств к существованию, если не считать небольших субсидий от правительства и того, что зарабатывала мама Нене. О, несравненное, дорогое и горячо любимое создание! Вторая мать, бесконечная преданность которой стала для меня единственной поддержкой в детстве. Мы жили среди таких же несчастных, как и я, братски объединенные бедой.

Годы пролетели быстро. В детстве тяжелые воспоминания и скорбь длятся недолго. От отца приходили письма, полные нежности. К ним всегда добавлялось немного золота, доставляемого кем-нибудь из старателей. Мне шел пятнадцатый год, и я все больше испытывала непобедимое желание увидеть папу, которого я представляла себе очень несчастным, безжалостно одиноким, снедаемым лихорадкой; все звали его Старатель-Фантом[195].

Я написала ему о моем большом желании увидеться и доверила свое послание одному из случайных людей. Прошло полгода, но ответа не было.Обуреваемая тревогой, я решила осуществить безумный замысел. Мы с кормилицей отправились в этот ненадежный, загадочный край, где идет борьба не на жизнь, а на смерть. Шестьсот километров пути… И в каких невыносимых условиях! Вы представляете себе, чем для нас был подъем в гору?

Ведь сейчас мы покрываем за один день расстояние, которое тогда удавалось преодолеть лишь за неделю. Теперь скорые поезда перемещают нас, как перышки, и их более шестидесяти, следующих из Со-Эрмина до приисков Итани.

Мы шли пешком. Бесконечные переходы через горы, кустарники, саванну, болота, лес, под дождем и солнцем… Сквозь туман и назойливые облака мошкары мы пробирались усталые, голодные, терзаемые жаждой и лихорадкой.

И наконец прибыли, лишенные всего, в Неймлесс!

— О да!.. Неймлесс! Этим все сказано, — печально вставил Железная Рука. — Во-первых, надо было жить. А где и как?

— К счастью, у меня есть кое-какие способности. Я пою, поэтому с самого начала использовала свой жиденький голосок для того, чтобы как-то существовать.

— У вас божественный голос!

— Не будем преувеличивать. Кроме всего прочего, мама Нене — немного колдунья. Это свойственно всем старым негритянкам Мартиники. Она «врачевала» людей, то есть устраняла порчу, лечила болезни, зачаровывала змей. Еще когда я была маленькой, Нене посвятила меня в тайны своего искусства.

— Она сделала из вас самую очаровательную волшебницу.

— У вас прелестная манера толковать слово «колдунья». Однако солнце садится, время торопит. Я должна до наступления ночи закончить свой рассказ, хотя только начала.

Мы стали работать сиделками. Лечили креольскими средствами горячечных больных[196] и выздоравливающих от язв желудка, за работу ничего не брали. Но нам добровольно кое-что приносили и очень мило предлагали отъявленные жулики; отказаться было просто невозможно.

Их признательность сделала нас популярными и уважаемыми. Мы, сами того не ведая, стали богатыми. Трактирщик Джек пригласил меня в казино, положив плату звезды. Певица и заклинательница змей… Это было невероятно! Как-то меня сводили к лотку старателей, и я увидела не только золотую пыль, но и зерна дорогого металла, большие слитки. Настоящее богатство!

Впрочем, у меня было куда вложить свои ценности. Отец по-прежнему работал очень далеко, вел чрезвычайно важные поиски. Я отправляла ему полученные подношения. В далекие края их доставляли честные до щепетильности и очень обязательные люди, мои друзья-жулики.

Но тут Неймлесса достигла новость, распространившаяся с быстротой молнии. Упорство Старателя-Фантома, его сражения с судьбой увенчались наконец успехом. Мой отец открыл несказанно богатую золотую жилу. Сначала никто не поверил. Но возвратились изыскатели и принесли его золото, найденное там, на прииске «Мадьяна»!

Папа прислал мне короткое, но полное радости и любви письмо. Открытие сделало его одним из самых богатых владельцев прииска всего континента. Теперь предстояло сохранить, а затем начать эксплуатировать найденное им месторождение, нанять людей, купить провизию, инструменты, оснащение… Всем этим должны были заняться изыскатели, а отцу надлежало на берегах безымянных рек радеть[197] о своих сокровищах и людях, работающих с ним.

Спустя неделю, когда приготовления к грандиозной экспедиции шли полным ходом, вы приехали в Неймлесс. На следующий день меня похитили бандиты, а затем ценою собственной жизни вы спасли мою…

— Но кто эти жалкие людишки? И как такое мерзкое преступление могло остаться безнаказанным? Ведь оно было совершено на виду у всех людей, пусть бесчестных, но испытывающих к вам уважение и безграничную преданность?

— Среди этих разнородных людей, грубых, ни во что не верящих, но в массе своей неплохо работающих, есть отвратительная группа каторжников. Неисправимые, мерзкие, они — боль и беда Неймлесса, а он для них — место развлечений и безотказное убежище.

— Да, именно так: эльдорадо для преступников.

— Кроме того, они сколотили там хорошо организованное предприятие, агентство, где готовятся и оплачиваются побеги. Это общество под названием «Компаньоны Свободы» имеет президента, административный совет, служащих, магазины, кассу… функционирующую за счет краж и убийств. Благодаря ей каторжники Сен-Лорана находят соучастников для облегчения побега, лодочников, провизию, убежища, деньги… Короче, все средства, чтобы завоевать и обеспечить себе свободу.

— Так вот чем объясняются таинственные и, казалось бы, невозможные побеги!

— Один из этих мерзких типов некоторое время назад разработал проект массового освобождения всех каторжников Марони. Затея масштабная, требующая тщательной подготовки и колоссальных сумм, а денег не хватало. Идея возникла как раз тогда, когда мой отец нашел мощную золотую жилу, что ошеломило весь Неймлесс. Бандиты решили завладеть огромным богатством папы, чтобы обеспечить успех своего дьявольского плана. Они задумали похитить меня, спрятать от людей и под угрозой ужасных пыток и даже моей смерти вырвать у отца миллионы, добытые титаническим трудом.

— Ах, негодяи!

— Этот мерзкий проект — начало операции. Меня заставили принять наркотик, чтобы в состоянии полнейшей апатии[198] увезти из казино. Но тут вмешались вы и спасли меня. Такова, мой друг, причина драматических событий, которые благодаря вашему мужеству и преданности Мустика, Фишало и Генипы так славно завершились.

— Но откуда вы так хорошо обо всем осведомлены?

— Я узнала все от боксера Тома Канона, которого вы так здорово и заслуженно отделали. Его, побежденного, искалеченного, обессиленного, хотели линчевать, повесить, ведь перед ним так долго трепетали. Я добилась того, чтобы палачи смилостивились, подлечила Тома как могла, особенно его разбитое плечо; признательность его была безгранична. Без колебаний он рассказал во всех подробностях о деле, которое было так важно для меня, для нас. И пока бандиты приходили в себя, я написала моему отцу письмо, подробно поведав обо всех трагических событиях. Генипа, верный мне индеец, преданный отцу телом и душой, отнес письмо и вернулся с ответом.

Вот он во всей его красноречивой краткости и любви ко мне. Будьте так любезны ознакомиться с ним. И простите, что я не сообщила о нем раньше. Вы узнаете почему.

Железная Рука поклонился, взял письмо и прочел вполголоса:

«Дорогое мое, любимое дитя!

Я узнал с горечью и возмущением о мерзкой акции, жертвой коей ты стала. Я считал, что моя дочь в безопасности среди людей из Неймлесса, завоеванных ее благородством и безмерной добротой.

На самом деле, увы, все было не так. И меня не оказалось рядом, чтобы защитить свое дитя. Но, благодарение Богу, ты нашла бесстрашного и честного покровителя и молодых друзей, которые с помощью моего славного Генипы спасли твою жизнь и честь! От всего отцовского сердца я благословляю их в ожидании того дня, когда смогу с большой радостью засвидетельствовать им бесконечную благодарность.

Дитя дорогое, тебе надо немедленно бежать. Это моя настойчивая просьба, мой приказ, наконец.

Как только тот, кто спас тебя и кого я люблю, как родного сына, излечится от раны, немедленно уезжайте.

Я буду счастлив знать, что ты, он, Мустик и Фишало ушли оттуда, а Генипа, мой верный трио[199], проводит тебя до Сен-Лорана вместе с Ломи и Башелико, неграми племени коттика.

Мама Нене пусть останется в Неймлессе, чтобы охранять наши интересы и заниматься снабжением открытого мной месторождения всем необходимым. Вместе с письмом Генипа принесет тридцать килограммов золота в россыпи, что стоит приблизительно девяносто тысяч франков. Золото поместишь в банк Кайенны. Это позволит тебе жить там безбедно, даже широко.

Никому не говори о моем решении и своем небольшом богатстве. Никто не должен знать, что ты покидаешь Неймлесс. Даже наши самые близкие друзья. Пойдешь как бы на обычную прогулку, но потом вели идти дальше тем, кто будет тебя сопровождать и слепо повиноваться.

Только в Со-Эрмине расскажешь своему спасителю о письме и цели путешествия. Он поймет и, без сомнения, простит эту вынужденную скрытность, оправданную опасными обстоятельствами, в коих мы оказались. Я боюсь не злого умысла, а сло́ва, внезапно слетевшего с губ в бреду или горячке, которым смогли бы воспользоваться наши враги.

Из Эрмины вы отправитесь прямехонько в голландскую колонию Альбина на левом берегу Марони. Сообщите о своем прибытии верховному правителю французского представительства. У него найдете защиту и покровительство. Тогда вам нечего будет бояться. А теперь, дорогое дитя, до свидания. Надеюсь на твое мужество и волю, как и на достоинство человека, коему я вверяю свое сокровище.

Прими самые нежные поцелуи отца, который живет только ради тебя и перенес на дочь всю свою любовь, все, что привязывает его к этой жизни, свои самые святые чувства».

Когда Железная Рука заканчивал чтение письма, голос его слегка изменился, а глаза увлажнились. Он сложил бумагу, обернулся к Мадьяне и ласково сказал:

— Теперь я все понимаю и благодарю вашего отца за то, что он положился на меня. Наше столь трудное, хотя и полное счастья, путешествие подходит к концу… Завтра мы будем уже в цивилизованном мире, а значит — и в полной безопасности. Как жаль, что здесь нет вашего отца, дорогого человека, который сейчас находится далеко и не может разделить с нами радость освобождения.

На следующий день, едва рассвело, пироги отчалили, и лодочники воспользовались приливом, чтобы ускорить их и без того быстрый бег.

Весла размеренно прорезали воду; лодки неслись вдоль левого берега под ветвями больших деревьев, а в это время туземцы исполняли несколько странную песню, как бы отбивая такт:

Или еще:

Все это истово выкрикивалось. Так поют маршевые песни, под которые стучат ботинками наши служивые.

Путешественники оживленно переговаривались, с трудом удерживаясь на своих местах. Прирученный попугай Генипы отвечал приглушенным клокотанием сородичам, которые парами с криком перелетали через огромную реку — Марони.

Показалось селение старого друга доктора Крево — деревня Апату, затем жилища португальцев, спустя немного времени — острова Бастьен, потом еще индейские хижины в бухточке Манаука и вскоре — остров Порталь протяженностью не менее двух с половиной лье.

Вот открылся Галиби д’Арумато, остров Парети и, наконец, красивые белые дома Альбины, которые соседствовали с поселением Каплер, почти напротив Сен-Лорана.

И тогда поднялся открытый солнцу, со стриженой головой и голым торсом, похожий на морского бога, радостный Башелико и возвестил:

— Вот мы и прибыли, мамзель. Вот те строения — это Альбина. Теперь час пополудни; шестьдесят километров пробежали за шесть часов.

Пирога причалила к пристани, и пассажиры увидели устремившихся к ним солдат-негров в касках и униформе цвета хаки. Это были иноземные солдаты ее величества королевы Голландии. Они поздравляли путешественников со счастливым прибытием.

Железная Рука спрыгнул на землю и протянул руку Мадьяне. В это время к ним подошел офицер-европеец и сказал:

— Мадемуазель, месье, губернатор ждет вас и будет рад предложить свое гостеприимство.

Мадьяну, Железную Руку, Мустика и Фишало препроводили к представителю ее величества. Тот пожал им руки и сказал с почтительностью и доброжелательством:

— Здесь вы у себя дома.

Пока готовился роскошный креольский завтрак, гостям принесли освежающие напитки.

Железная Рука представил свою спутницу и двух молодых людей; затем в нескольких словах объяснил любезному чиновнику цель их путешествия: как можно быстрее добраться до Сен-Лорана и обеспечить себе покровительство верховного командующего.

— Прекрасно! — ответил предупредительный губернатор, уважавший чужие тайны. — Будьте так любезны изложить в подробном письме французскому правителю обстоятельства вашего дела. Один из моих подчиненных немедленно отвезет в лодке это письмо, а мы за завтраком будем ждать ответа.

Так и сделали. Спустя три часа путешественники, хорошо перекусив и вытянувшись в шезлонгах[200], ожидали возвращения посыльного.

И вот уже подплыл большой вельбот[201] с развевающимся на корме французским флагом. Шлюпку осторожно вела команда арабских ссыльных. За перекладиной сидели два надсмотрщика в форме, перед ними была закреплена большая вертикальная решетка из толстых железных прутьев.

— О! — воскликнул Железная Рука. — Снова приметы тюрьмы и каторги… Для чего эта решетка?

— Она защищает владельца судна от лодочников, — ответила жена губернатора. — Ведь они могут наброситься на него, убить даже, овладеть судном — и только их и видели… Такое случается. А за решеткой, с револьвером, он остается хозяином положения.

Спустя пять минут тяжелое судно причалило к берегу. Один из надсмотрщиков спрыгнул на дощатый настил и направился к канцелярии, где губернатор готовил к отправке несколько дел. В это время его гости предавались прелестям сиесты[202].

Надсмотрщик передал губернатору письмо, тот быстро пробежал его и стал бледнее мрамора.

— Не может быть! — прошептал он. — Вы знаете содержание этого письма?

— Да, месье! Я предупрежден. Человек этот очень опасен.

— Хорошо. Будем соответственно этому и поступать.

Он позвонил в колокольчик. Прибежал сержант. Губернатор быстро отдал ему приказ, и тот поспешно вышел. Прошло две минуты. Дюжина чернокожих солдат тихо снялась с поста и приблизилась к веранде, где расположились путешественники.

Раздался свисток.

Солдаты набросились на Железную Руку и, прежде чем тот успел сделать какой-либо жест, скрутили его руки, ноги, лишили возможности двигаться, схватили за горло, стали душить, связывать… В мгновение ока наш герой оказался парализованным, не в силах произнести ни звука. Мадьяна в ужасе отчаянно закричала, готовая кинуться на душителей. Мустик и Фишало бросились к неграм, которые тащили за собой их друга.

— Поль! — воскликнула Мадьяна, почувствовавшая, как ее охватывает безумие. — Поль, мой друг, мой жених… Оставьте его! Оставьте его! Вы совершаете преступление! Это подло…

Одним прыжком она подскочила к военным, схватила за руку смущенного надсмотрщика и выкрикнула:

— Я — мадемуазель де Сен-Клер! Мой дядя — генерал французской армии, отец — на приисках! А этот человек — мой жених. Заклинаю вас вернуть ему свободу.

Надсмотрщик отделился от группы и холодно произнес:

— Мадемуазель, я выполняю приказ и вынужден препроводить в темницу этого преступника.

— Он — преступник? Ах проклятый шпик!

— Добавлю, что этот человек — беглый каторжник, один из наиболее опасных.

И тут охранник направился к вельботу, где извивался связанный веревками, с кляпом во рту, Железная Рука, которого солдаты притащили и кинули на пол, словно тюк.

Надсмотрщик сел на скамью рядом со своим товарищем и скомандовал:

— Отплываем!

Вельбот отчалил от берега и поплыл, а Мадьяна, с мутным взором, потеряв голос, словно сраженная молнией, упала без чувств на руки Мустика и Фишало.

ГЛАВА 5

Повсюду мятеж. — «Два в один и тот же день!» — Загадка. — У торговца Пьера Лефранка. — Два велосипедиста в глубоких сумерках. — Сигнал. — У мятежников. — Вооруженные неисправимые. — Батальон бандитов. — Дабы подготовить исход. — Возвращение. — Необычайная новость. — «Надо убить Железную Руку».

В «Пристанище неисправимых», кажется, стало тихо. Благодаря вмешательству инженера и его помощника комендант и охранники находились вне опасности.

Но бунт не был укрощен. Мятежные каторжники укрылись, недовольно ворча, в роще, как если бы они подчинялись таинственному знаку. Исчезли все до последнего, оставив перед догорающими развалинами главного начальника и его растерянных помощников.

— В настоящее время, — сказал комендант, — нам остается только одно: вернуться как можно скорее в Сен-Лоран, поднять тревогу и принять жесткие меры.

Приготовили ландо. В нем устроился раненый охранник. Комендант сказал:

— Домой! Прошу вас, месье, — в экипаж.

…Лагерь ссыльных гудел, как улей. Но никто не осмеливался шевельнуться. Охранники, видевшие дым, слышавшие крики и выстрелы, похватали ружья, зарядили их и заявили, что они откроют огонь при первом же движении. Эта решительность отбила охоту к мятежу. Вместе с помощником прибежал начальник лагеря.

— Комендант, можете на меня положиться, — крикнул он.

— Хорошо, вы связались с Сен-Лораном?

— Провода обрезаны.

— Черт знает что! Но не будем терять времени… Оставляю вам моих людей, они крепкие и здоровые, а раненого я увожу. Даю вам карт-бланш![203] В дорогу, и как можно скорее!

В Сен-Луи мятеж еще бродил. Похоже, кто-то его разжигал, ибо невозможно было допустить, чтобы слух о первой схватке уже дошел сюда. В двух словах был отдан приказ: безжалостное наказание за попытку раздувания мятежа. И ландо, подскакивая, покатило дальше. В Сен-Лоране было все разрушено. Объявили тревогу. Офицеры, солдаты и охранники побежали к своим постам. Дым плыл к северу: без сомнения, это горел барак.

Повсюду стояли ухмылявшиеся каторжники, они и не собирались шевелиться. Мятеж со скрещенными руками.

Ландо остановилось у дома коменданта. Отовсюду сбегались военные, они ждали особых распоряжений.

— Но что, в конце концов, происходит?

— Всюду акты неповиновения, непослушания со стороны ссыльных, отказ от работы, несколько случаев грабежа и, естественно, пьянка… Кажется, в огне сахарный завод Сен-Мориса.

— Живо! Надо телеграфировать во все точки и незамедлительно информировать Кайенну.

— Но невозможно ничего передать, провода оборваны.

Инженер отступил на шаг и взволнованно произнес:

— Комендант, позвольте мне откланяться. Соблаговолите принять извинения и бесконечную признательность. Я искренне сожалею, что мой приезд сюда необъяснимо совпал со всеми этими неприятностями.

— О, не будем об этом, мой дорогой. Дневальный отвезет вас к Пьеру Лефранку, а завтра в полдень я жду вас на завтрак.

— С моей стороны это было бы нескромно.

— О нет! Все кончится. Увидите, как мы обуздаем этих господ каторжан.

Однако, несмотря на оптимизм коменданта, ситуация не улучшалась.

Это, конечно, не был настоящий бунт. Каторжники не прибегали к грубой расправе, и применять устрашающие меры не требовалось. Но арестанты почти не повиновались приказаниям, они сговорились и отказывались от всякой работы. Не было ни криков, ни ругательств, ни покушений. Это немое пренебрежительное и насмешливое бездействие людей, решившихся на опасный мятеж, выражалось в молчаливом нежелании работать.

Комендант был в отчаянии, он не знал, что предпринять, на кого поднять руку, его помощники также зашли в тупик. Феномен[204] огорчительный и тревожный: поведение этих людей было необычно; бунт, конечно, подготовленный заранее, вспыхнул везде в одно и то же время, разом поднялись все отщепенцы. Комендант был вынужден выжидать и в то же время принять энергичные меры предосторожности. Время текло медленно, как будто замерло на месте.

В три часа прибежал посыльный.

— Комендант, пришла почта из Альбины. Голландский сержант принес письмо.

— Дайте! Может, есть какие-то новости, как знать?

Он прочитал, покачал головой и вскрикнул:

— Нет, это невозможно! В таком случае… получается два. В один и тот же день! Но второй просто нахален… Наглость, не исключающая известной доли глупости… Кто же так вот просто бросится в пасть волку?

Произнеся эти загадочные слова, комендант направился к канцелярии. Он быстро написал письмо, запечатал его, отдал посыльному и добавил:

— Вооружите вельбот номер два… Да, посадите на него арабских лодочников. Вы поедете вместе с охранником Морено. И немедленно!

— Да, комендант.

— Вам передадут заключенного, человека очень опасного. Привезете его связанным. Главное, чтобы никто его не видел и никоим образом не общался с ним. По прибытии поместите арестанта в камеру, наденете кандалы и поставите двух часовых! Идите! Вы отвечаете за него!

Охранник отдал честь и вышел. А комендант, оставшийся один, зажег сигару и сказал вполголоса:

— Безумие! Однако не совпало ли появление этого негодяя с началом мятежа? Может, главный виновник — он? Надо хорошенько все обдумать, не плыть по течению, а действовать наверняка, ибо противник опасен. Как бы то ни было, я заставлю заключенного вариться в собственном соку в течение суток… Времени будет достаточно, чтобы изучить материал и допросить арестованного как следует.

Пьер Лефранк был коммерсантом, торгующим всем понемногу: инструментами для старателей, свечами и писчей бумагой; хлопчатобумажными гамаками, опиумом и консервами; сушеной треской, одеждой и топленым свиным салом; кинжалами, обувью, табаком, часами, сахаром, открытками, проволокой, маниокой и тысячами других вещей, которые превратили его огромную лавку в настоящий базар.

Кроме того, Лефранк поил, кормил и обеспечивал меблированными комнатами старателей, которые не любят сидеть на одном месте; охотно покупал золото, ворованное рабочими приисков.

Он был бывшим каторжником, освобожденным и привязанным к постоянному месту жительства, человеком с моралью, оставлявшей желать лучшего, способный на все, в общем, дельцом не хуже и не лучше своих собратьев, чьими услугами вынуждены были пользоваться жители этих мест, ведь в этом краю каторжников, освобожденных или беглых, бывшие заключенные прибрали к рукам почти всю торговлю.

В его «доме», состоявшем из трех больших корпусов: магазинов, лавки и меблированных комнат, — без конца сновали туда-сюда покупатели: искатели золота, разгуливавшие с важным видом, солдаты, исполнявшие свой долг, освобожденные ссыльные, охранники, китайцы, индусы, негры, арабы и краснокожие. Они терлись друг о друга, оказавшись в столь тесной близости, и платили, не скаредничая.

Торговля Пьера Лефранка процветала и, несмотря на его сомнительное прошлое, делец пользовался значительным влиянием, благодаря своему состоянию и таинственности, которой были окутаны некоторые стороны жизни коммерсанта. Пьер считался надежным депозитором, старатели доверяли ему огромные суммы. Но негласно утверждали, что он — банкир каторжников, кроме того, одновременно шпион и администрации и осужденных. Ему якобы случалось помогать побегам и разоблачать их. Торговцу приписывали также исчезновение людей.

В общем личность действительно была загадочная и опасная. Но торговец уживался странным образом с двумя противоборствующими силами: каторгой и тюремной администрацией.

С наступлением темноты лавочки и магазины закрылись. Все погрузилось в тишину. Прошел час. Стояла черная ночь. На небе, отягощенном огромными темными облаками, не было ни звезды, ни светлого лучика.

Маленькая, скрытая от людского глаза дверь открылась, из нее бесшумно выскользнули два человека. Они быстро прошли сзади зданий по дороге, ведущей к берегу, и достигли китайской деревни, недалеко от приисков. В тот момент, когда пришедшие появились у первой хижины, от нее отделилась тень. Послышался три раза повторенный свист, очень тихий, потонувший в плеске волн.

Сигнал! Один из незнакомцев прислушался: зи, зи, зи… — так звенит гремучая змея. Затем оба приблизились к неподвижной тени. Обменялись из уст в уста несколькими словами, тихими, как дыхание… И тотчас же два таинственных человека вспрыгнули на велосипеды, прислоненные к дощатой стене хижины, и, по-прежнему невидимые, так же бесшумно отъехали. Странная вещь: они катили по той же дороге, по которой этим утром проезжал в своем ландо комендант с инженером и его приятелем.

Велосипедисты пересекли бухточку Балете по единственному мосту, проехали мимо лагеря Сен-Луи, стремительно промчались в кромешной тьме, оставляя с левой стороны здание, где жили ссыльные, и через три четверти часа достигли бухты Шарвен. За время этой бешеной гонки — четырнадцать километров в час! — они не обменялись ни единым словом. В воздухе повеяло чем-то паленым. Далекий крик обезьяны нарушил тишину и пугавшее одиночество ночи.

— «Пристанище неисправимых», — сказал вполголоса один из велосипедистов, спешиваясь.

— Мы тут одни, да?

— Да! Но наши неподалеку.

— Тогда быстро подавай сигнал, время торопит.

Второй говоривший расстегнул куртку, достал из-за пазухи электрический фонарик и трижды нажал на пружину: кляк!.. кляк!.. кляк!..

Луч света разрезал темноту три раза.

Прошло несколько минут, послышались быстрые шаги. Приблизилась группа людей.

Раздался голос, в котором прозвучал металл:

— Кто здесь?

— Тот, кого вы ждете… добрый товарищ братьев по труду.

— Это ты, Даб? Протяни руку и сделай знак.

— А ты зажги фонарь, чтобы я увидел лица товарищей.

Все это говорилось на мерзком жаргоне, и человек, понявший его, нажал на пружину. Тотчас же вспыхнул пучок яркого света.

Группа осветилась. Примерно двадцать человек с лицами испитыми и мертвенно-бледными, в одежде каторжан, вооруженные ружьями. Под блузами из грубого холста угадывались пояса с патронташами и бронзовыми ножнами…

Слепящий свет погас, и зловещее видение растворилось в темноте.

Голос продолжал:

— Я узнал тебя, Андюрси, мой друг, и тех, кто пришел. Старая гвардия, верные люди…

В кромешной тьме рука сжала руку, прозвучали приветствия, крики радости, дикие, мерзкие.

— А! Даб! Наш дорогой Даб, которого мы уж и не надеялись увидеть!

— И который принес вам свободу. Да, безграничную волю и богатство. О, если б вы знали, друзья, какой капитал! Мечта, сверкание молнии! Нечто невообразимое. Есть чем удовлетворить ваши самые ненасытные, безумные аппетиты. Ибо скоро вы все станете королями золота.

Люди, привыкшие сдерживать свои эмоции, дрожали крупной дрожью. Глухой радостный рокот сопровождал слова незнакомца.

— А теперь поговорим, — продолжал Даб. — Времени мало, дорога́ каждая минута. Сколько вас точно?

— Здесь двадцать.

— А всего?

— Триста пятьдесят неисправимых. Хороших, верных; на них ты можешь рассчитывать, как на нас.

— Предателей нет?

— Нет, ни одного.

— Где остальные?

— Возле Марони, в ожидании указаний.

— Хорошо! Вы вооружены?

— У нас четыреста ружей, три сотни патронов на человека, одежда, а провианта примерно на два месяца.

— Прекрасно! С этим можно завоевать мир.

— Это тебе, Даб, мы обязаны всем.

— Но сделать надо было больше, черт возьми! Цель оправдывает средства. Я купил все это у голландских торговцев. Бриг[205] дал возможность подвезти оружие и тихонько выгрузить его у острова Проталь, под носом у шпиков, которые ничего не увидели.

— Это была прекрасная операция!

— А эти господа считают, что побеги обречены на провал из-за отсутствия соучастников и невозможности все подготовить. Так вот вам пример, об этом побеге еще будут говорить! Да, да! И операция не вчера готовилась.

— Теперь понятно, почему в течение многих месяцев все настоящие ребята, наиболее проворные и энергичные, позволяли отправлять их на эту Площадку Неисправимых.

— Черт! Это ясно, как дважды два!

— Чтобы быть ближе к лесу. На них, я был уверен, можно положиться и организовать из неисправимых группу избранных, единственно достойных богатства и свободы.

— Добрая администрация, ничего не подозревая, собрала нас со всех строек, отобрала и объединила здесь, полагая, что тем самым она нас наказывает… А ты, Даб, здорово все придумал!

— И весьма похвально, что вы сами, ничего не понимая, повиновались этому приказу, который странным образом обежал все лагеря и площадки Сен-Лорана. Но хватит комплиментов — за дело!

— Еще одно слово. Почему нам велели пустить красного петуха, прежде чем мы узнали, что ты вернулся?

— Таков был мой план. Требовалось узнать, повинуются ли все слепо, до конца, сгруппируются ли на глазах у администрации. Я хотел также удостовериться, объединятся ли, как и вы, ребята из предместий и Сен-Луи. Но эти трусы пальцем не шевельнули. Остальное — моя тайна. Узнаете о ней в свое время, когда я возглавлю вас, чтобы отвести в страну золота и свободы.

— Скажи, Даб, когда?

— Дня через два. Может, немного раньше, но ни минутой позже. Сначала надо выбраться отсюда, построить плоты из бамбука и дерева-пушки, чтобы переплыть на тот берег в случае, если не удастся овладеть лодками старателей.

— Плоты уже начали строить.

— Хорошо! Кроме того, все должны вести себя как солдаты на войне. И главное — не пить! Абсолютно. Запрещаю прикасаться к водке, под угрозой смерти! В мое отсутствие ответственный — ты. Первому, кто напьется, всадишь пулю в лоб!

— Само собой.

— Кроме того, безоговорочное повиновение, понятно? Как моряки на тонущем корабле. При малейшем колебании — гопля…

— Пуля в лоб… Согласны.

— И главное — не трепать без толку языком. Рот — на запоре. Иначе смерть безоговорочная, неумолимая.

— Можешь рассчитывать на меня, на нас. Ведь правда, ребята?

— Да! На всю жизнь! — прорычали неподвижные и невидимые в сумерках каторжники.

— Это цена богатства и свободы. А теперь хорошенько запомните, что я скажу, ибо ни под каким предлогом мы не должны видеться до самого отплытия. Так вот, слушайте меня внимательно! Послезавтра в одиннадцать часов вечера будет дан сигнал с северной оконечности острова Порталь.

— Какой сигнал? — беспокойно стали перешептываться каторжники.

— Вспышки электрического фонаря. Их будет девять, три раза по три с интервалом в несколько секунд. Я буду там, доплыву в пироге к вековым магнолиям[206], возвышающимся на левом берегу бухты. В случае нехватки лодок на воду будут спущены все плоты.

— Понятно!

— А если администрация бросит против нас одну или две бригады морских пехотинцев?

Даб рассмеялся:

— Ну и что же! Вас не затруднит, надеюсь, выстрелить в них. Но я полагаю, что это невозможно. У администрации дел по горло в Сен-Лоране, чтобы посылать своих людей сюда. Она боится мятежа на других стройках, и у нее не так уж много солдат, а надо прежде всего заботиться о главном городе края. Впрочем, все узнаете от двух охранников: они наши и им предписано известить меня и вас обо всем. А теперь, дружище, расстанемся. Мне надо возвращаться в Сен-Лоран, чтобы глядеть в оба и все приготовить для нашего главного дела. До свиданья, друзья!

— До свиданья, Даб! До скорой встречи.

Руки нашли друг дружку в темноте. После крепкого пожатия Андюрси сделал несколько шагов и сказал тихим, как дыхание, голосом:

— Два человека, которые сегодня утром сопровождали коменданта в момент стычки…

— Тихо! Будь слеп, глух и нем, не забывай, что некоторые слова убивают, как пули.

Мятежники стали бесшумно удаляться. А Даб вернулся к своему приятелю, который так и не разжал губ. Спустя три четверти часа они прибыли в китайскую деревню, оставили там велосипеды и тихо вернулись в жилище торговца, никем не замеченные. Было около часу ночи. Минут двадцать пять — тридцать прошли в полной тишине. Любители ночных прогулок, вероятно, уже улеглись спать.

Все как будто успокоилось в жилище торговца, темном, как погреб. Однако под легкими шагами скрипнул паркет в коридоре. Кто-то шел, ступая босыми ногами.

Вскоре чья-то рука тихонько и в определенном ритме начала постукивать в дверь. Чуть слышно звякнул хорошо смазанный замок, и дверь бесшумно отворилась.

— Это ты, Пьер?

— Да.

— Как дела?

— Очень важные новости.

— Говори быстро… я беспокоюсь.

— Слушай. Человек коменданта ушел отсюда и принес мне в таверну новость, повергшую меня в дрожь. Один фраер прибыл после полудня в Альбину и поспешил написать кое-что верховному командующему. А тот тут же послал за ним корабль с солдатами, и этого типа привезли сюда скрученного и связанного, как сосиску.

— А потом?

— Его бросили в камеру, охраняемую двумя часовыми.

— Дальше.

— Один полицейский прочел письмо, лежавшее на бюро коменданта, и рассказал мне его содержание. Фраер, о котором речь, пишет, что он прибыл из Контесте, куда был послан со специальной миссией министром.

— Не может быть! Ты уверен?

— Он добавляет даже, что он — инженер и зовут его Поль Жермон.

— Гром и молния! Но это же Железная Рука!

— Ах, вот оно что! Так его не убили? Надо любой ценой заткнуть ему рот. Нельзя, чтобы он заговорил… Но как заставить его молчать?

— Пусть на этот раз его убьют, и сделают это как можно быстрее. Почему недотепы промахнулись? Ведь все было так хорошо подготовлено…

ГЛАВА 6

Пагубные последствия договора о выдаче преступника. — Затруднение чиновника. — У монахинь. — Комендант не хочет ничего знать. — Отчаяние. — Перед тюремными помещениями. — Приказ. — Песни и слезы. — Слышал ли он? — Миссия Мустика.

Сраженная ужасным ударом, обрушившимся на нее в пик ее счастья, Мадьяна опять оказалась на краю гибели. Горе, которое обрушилось на девушку, вновь повергло ее в отчаяние. На какое-то время она даже потеряла сознание. Но друзья, молодость и сила духа помогли ей. Она пришла в себя. Все происшедшее с Полем всплыло в ее памяти, и она не смогла подавить вырвавшееся из ее уст горькое восклицание:

— Поль! Боже мой! Поль!

Сквозь туман, застилавший глаза, несчастная увидела Мустика и Фишало, которые смотрели на нее и плакали.

— Мадемуазель! Мадемуазель, это ужасно, — рыдал мальчик. — Наш дорогой друг, такой добрый, Железная Рука! О, мы спасем его. Да, спасем! Пусть даже сами погибнем! Правда, Фишало?

— Да, мадемуазель, — подхватил храбрый юноша, — я могу предложить вам свою преданность и свою жизнь. Распоряжайтесь мной! Я готов на все ради того, кто нас так любил!

Мадьяна сделала над собой усилие и прошептала:

— Мои дорогие друзья! Верные спутники в радости и горе, спасибо! Благодарю от всего сердца за того, у кого теперь вся надежда только на вас!

И так как голландский управитель попытался вставить несколько банальных утешительных слов, она сказала с достоинством:

— Месье! Вы только что мерзким образом злоупотребили властью. Вы гнусно лишили человека свободы, не имея ни малейшего доказательства его вины, даже не подозревая в чем-то конкретном.

— Но, мадемуазель, клянусь, я абсолютно не виноват. Между Францией и Голландией существует, увы, договор о выдаче преступников.

— Однако какое это имеет отношение к нам, достойным и честным путешественникам?!

— Мне доложили о присутствии на подконтрольной территории беглого каторжника… И что же вы хотите? Мой долг и обязанность — арестовать его.

— Он — каторжник?.. О, какая ложь!.. Вы бросаете на него свору полицейских, совершаете насилие безо всякого расследования. Без простого установления личности, которое свело бы на нет все эти мерзкие подозрения!

— Международные правила непреложны.

— Но ими надо пользоваться с умом! Вам придется держать ответ перед вашим правительством и Францией.

Голландец, чувствуя себя не в своей тарелке, подумал, что, возможно, действовал слишком поспешно, о чем теперь пожалел. Будучи человеком честным, он испугался, что поступил не по справедливости, и, так как исправить уже ничего было нельзя, голландец попробовал хотя бы «сохранить лицо».

Он ответил девушке, чей голос дрожал от гнева и горя:

— Мадемуазель, выслушайте меня. Будьте уверены: я сделаю все возможное, чтобы смягчить последствия того, что мне хотелось бы рассматривать как недоразумение. Я официально приму акт вашего протеста.

— И нашего, месье! — торопливо вставил Мустик.

— Да, молодой человек, решено. Все трое подпишитесь под ним. Я тотчас же передам этот документ через посланника верховному командованию, а по трансатлантическому кабелю[207] — моему правительству. Результатом этого будет, не сомневаюсь, смягчение участи арестованного, а потом он представит доказательства своей невиновности. Что касается остального, то я отдаю себя в ваше полное распоряжение. Мой дом открыт для вас, вы в нем найдете убежище и покровительство.

— Месье, — холодно ответила Мадьяна, — я прошу передать наш протест. Благодарю за гостеприимство, им воспользуются семья индейца и мои чернокожие лодочники. Позвольте оплатить все расходы. А я и мои молодые друзья хотели б без промедления отправиться в Сен-Лоран.

Спустя два часа девушка уже садилась на корабль. Голландский управитель сдержал слово. Он, в частности, рекомендовал Мадьяну французским властям и довел до их сведения ее протест. На данный момент этим исчерпывалось все, что можно было сделать для несчастного узника.

Едва высадившись на берег, наша героиня отправилась с Фишало и Мустиком к монахиням монастыря[208] Сен-Поль-де-Шартр.

Эти достойные женщины были в течение более полувека хранительницами колонии, на которую обрушивались, увы, самые жестокие бедствия. Именно они с полным самоотречением выполняли поистине сверхчеловеческую задачу исцеления больных. Будь то солдаты, моряки, чиновники, старатели, колонисты, путешественники, освобожденные, каторжники — обо всех без различия заботились эти ангелы милосердия[209], щедро распространяя свое благочестие.

Автор этих строк может говорить о них с полным знанием дела. Умирающим он был подобран сестрами монастыря Сен-Поль-де-Шартр, монахини заботливо ухаживали за ним в больнице Сен-Лоран-дю-Марони. Теперь автор счастлив адресовать им, вылечившим, выходившим и спасшим его, свои самые искренние слова памяти, выражение самого глубокого уважения и безграничной благодарности.

«Добрые сестры» пользовались всеобщим обожанием.

При виде девушки, чьи прекрасные черты были искажены горем, настоятельница[210] монастыря, питавшая к ней материнскую любовь, воскликнула:

— Мадьяна! Дитя мое! Что за несчастье опечалило вас и омрачило радость, которую я почувствовала при вашем появлении?

Бедная девушка бросилась в объятия монахини и прошептала:

— Матушка! О, дорогая матушка! Как я страдаю! О, если б вы знали!

Привыкшая в течение долгого времени быть свидетельницей самых жестоких печалей, всегда сочувствовавшая, монахиня усадила Мадьяну напротив и произнесла слова нежности, участия и надежды, а потом добавила:

— Расскажите мне все. Возможно, я смогу вам помочь.

И тогда, прерывая рассказ рыданиями, Мадьяна поведала ей свою горестную историю.

Настоятельница монастыря внимательно выслушала и сказала:

— Но, дитя мое, это просто недоразумение, все прояснится.

— Матушка! Дорогая матушка! Вы так полагаете?

— Конечно! У меня есть все основания считать, опираясь на рассказ моей Мадьяны, что ее жених невиновен. И надо внушить такую мысль коменданту. Я без промедления встречусь с ним и посвящу его в это дело.

— Ах, как вы добры, как мне хорошо здесь, как я вам признательна, матушка…

— Не будем тратить времени попусту. Надо действовать. Скоро наступит ночь… Устроитесь у меня пансионеркой. Здесь вы в полной безопасности. Юные друзья поживут пока у Франсуа Мери, он хороший, честный человек, ручаюсь. Это старый компаньон разведчика Соннака. У него небольшая торговля. Я оказываю Франсуа кое-какие мелкие услуги, и он вас с радостью примет. Можете безбоязненно доверить ему золото. Торговец до щепетильности честен, а сейф у него надежен.

— Мадам, — смиренно проговорил Мустик, — мой друг и я от всего сердца благодарим вас. Мы хотели бы надеяться, что нам будет позволено посещать Мадьяну…

— Когда захочется и столько, сколько пожелаете, дети мои.

— Мы вам очень признательны за доброту, мадам, а покровительство нам особенно ценно, ибо будем делать все возможное, чтобы освободить нашего хозяина.

— Правда, Фишало?

— Уверен, что его выпустят из тюрьмы.

— Но будьте осторожны… не наделайте глупостей.

— Видите ли, мадам, там, в Контесте, мы стали полудикарями, поэтому будем осторожны, как полубелые-полуиндейцы.

С наступлением ночи друзья отправились к Франсуа Мери, который принял их, как старых знакомых.

А в это время настоятельница отправилась к коменданту.

Но случилась первая неудача. Он только что отбыл с пятьюдесятью морскими пехотинцами в Сен-Мэрис, чтобы участвовать в смотре.

В одиннадцать часов коменданта еще не было. Настоятельница узнала тем временем, что узника держат в строгой изоляции; стражников, которые его охраняют, сейчас четверо.

Мадьяна провела ужасную ночь и, совершенно выбитая из колеи усталостью и волнением, заснула только под утро.

В половине восьмого утра настоятельница вновь отправилась к коменданту, тот казался чем-то озабоченным.

— Пахнет мятежом, — сказал он, — и больше, чем когда бы то ни было. Угроза велика, сообщение прервано.

При первых словах, касающихся Железной Руки, комендант с почтительной твердостью и непреклонностью остановил монахиню.

— Сестра, извините, но я ничего не могу сказать.

— Но, месье… вы не доверяете мне, а я знавала тайны подчас ужасные.

— Со всей почтительностью к вам умоляю не настаивать.

— Господин комендант, я хочу уберечь вас от угрызений совести и от ошибки… Мадьяна — дочь человека, который сегодня очень богат, к тому же она — племянница генерала. Скрывать правду о ее женихе — значит поступать вопреки всякому праву и разуму. Берегитесь!

— Сестра! Девушка была введена в заблуждение этим мерзким бандитом. Я велел арестовать негодяя, который является душой нынешнего мятежа, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я готов проломить ему череп, чтобы не позволить ему наладить даже малейшую связь с теми, кто на воле!

— Еще раз, берегитесь! Вы катитесь в бездну, к вечным угрызениям совести.

— Я выполняю свой долг, и совесть моя спокойна. А там — будь что будет!

Достойная монахиня возвратилась в отчаянии домой и со всякими предосторожностями дала понять Мадьяне, что ее демарш[211] не увенчался успехом.

Бедная девушка воскликнула:

— О! Палач! Презренный палач! Пусть он будет проклят навеки!

Совершенно обезумев от горя, она так быстро выбежала из дома, что ее не смогли удержать. Интуитивно Мадьяна устремилась к тюрьме. Ее топографические[212]познания Сен-Лорана позволили несчастной прийти туда очень быстро. Мустик и Фишало уже были там и молча бродили вокруг мрачных зданий. Часовой грубым голосом крикнул им: «Отваливайте!» Но Мустик, не ведавший сомнений, продолжал свой обход. Его звонкий голос достиг самых потаенных углов темницы:

— Ладно, старина! Что случилось? Разве нельзя немного побродить, чтобы посмотреть и удовлетворить свое любопытство путешественника?

Солдат вскинул ружье и пригрозил:

— Убирайся! Еще один шаг, и я стреляю!

Мальчик отскочил назад в тот самый миг, когда другой часовой крикнул Мадьяне:

— Уходите!

Мустик схватил девушку за руку и огорченно прошептал:

— Делать нечего, мадемуазель! Мы пришли, чтобы дорогой хозяин смог услышать наши голоса… дать ему понять: друзья здесь и готовы его вызволить отсюда. Удалось ли нам это? Боюсь, что нет.

— Дорогой малыш! Ты прав. Это единственный способ сообщить Полю о присутствии тех, кто его любит, укрепить в нем надежду…

И тут в голове девушки возникла мысль, может быть, несколько экстравагантная[213], но единственно правильная в эту минуту. Она сказала:

— О! Меня Поль услышит!

Удерживая слезы и душившие ее рыдания, Мадьяна начала петь:

При звуках чудесного голоса завороженные солдаты морской пехоты остолбенели. Приказ запрещал людям приближаться к тюрьме, но не запрещал петь.

Мадьяна продолжала, уверенная, что эта наивная, незамысловатая песня долетит до самой дальней темницы.

Жалостный стон вырвался у нее из груди и прервал пленительные наивные признания, полет звуков, звеневших, как металл, и нежных, как хрусталь.

Собрав всю свою волю, Мадьяна сжала кулаки, напряглась, чтобы не упасть, и продолжала, теряя силы:

Девушка набрала полную грудь воздуха и победно пропела последнюю строку.

Тотчас же ее стали душить рыдания, долго сдерживаемые слезы потекли из глаз. Изумленные и очарованные часовые глядели на прекрасную плачущую певунью. Их души смягчились при виде ее мук.

Но приказ! Неумолимый приказ.

Один из солдат приблизился к несчастной, склонился к ее уху и тихо произнес:

— Мадемуазель, прошу вас, уходите. Это приказ. Не настаивайте… иначе нас посадят в тюрьму.

Мадьяна отрешенно проронила:

— Да… спасибо! Я ухожу.

Она бросила взгляд, полный отчаяния, на мрачные здания, и по ее телу пробежала дрожь.

Все окна в стенах были прикрыты сверху деревянными навесами.

И все же именно оттуда донеслось:

— Ма… дья… на!

Девушка, которая еле передвигала ноги и шла, опираясь на руки юных друзей, прошептала:

— Это Поль! Будь благословен Господь… Он меня услышал.

Мустик, внезапно просветлевший, воскликнул:

— Железная Рука! Да, это Железная Рука! Мадемуазель, мужайтесь! Мы перевернем небо и землю, но спасем его!

— Да, дорогой малыш! Мы вырвем Поля из этого ада и докажем его невиновность. Но теперь надо быстрее вернуться… мне что-то нехорошо.

Когда Мадьяна пришла домой, у нее зуб на зуб не попадал, голова раскалывалась от нестерпимой боли.

Обеспокоенный Мустик предупредил настоятельницу. Славная женщина поспешила прийти, осмотрела девушку и уложила ее в постель. Затем она позвала мальчика, который сгорал от нетерпения, беспокоясь о здоровье девушки.

— Не тревожьтесь, дитя мое, — сказала ему монахиня. — Мадьяна все опасности. Она просто устала с дороги, а эмоциональное напряжение вызвало сильный приступ лихорадки. Отдых, хинин, уход и особенно покой быстро поставят ее на ноги.

— Да, мадам, надеюсь… Она сильная и мужественная. Мы будем о ней заботиться, но кто ей даст душевный покой?

Настоятельница посмотрела в светлые глаза мальчика, сверкавшие умом и решительностью, и после долгого молчания проговорила:

— Дитя мое, я знаю, вы любите Мадьяну и ее жениха…

— Я им предан до самой смерти!

— Вы показали пример смелости и находчивости, очень редкий в таком возрасте…

Смущенный похвалой, Мустик покраснел, смешался и прошептал:

— Я не заслуживаю этой похвалы, мадам… Но я готов сделать все, что могу, там, где жизнь так жестока и опасна.

— Чудесно! Надо попытаться сделать для друзей еще больше и лучше, если это возможно. Я доверяю вам, несмотря на вашу молодость, одну очень важную вещь. О ней до нового приказа нельзя говорить никому ни единого слова.

— Мадам, я буду достоин вашего доверия. Вы увидите…

— Слушайте меня. Будьте внимательны и не прерывайте. Я только что узнала, что два иностранных путешественника прибыли вчера утром с голландским кораблем. Один инженер, другой, тот, что его сопровождает, что-то вроде фактотума. Человек, который мне об этом сообщил, достойный доверия, находит, что ведут они себя как-то странно.

— Интересно! — невольно вырвалось у Мустика. — Ведь наш хозяин Железная Рука — тоже инженер, а таких специалистов в нашем краю не так уж много. Но простите, мадам, я перебил вас.

— Меня это так же поразило, как и вас. Я не знаю имени приезжего. Возможно, он вполне заслуживает уважения. Впрочем, комендант оказывает ему особые знаки внимания. Однако приезд в один и тот же день двух людей одинаковой профессии показался мне, как и вам, странным.

Мустик подумал, покачал головой, и его разбуженное воображение стало выстраивать одну гипотезу за другой, а монахиня продолжала:

— Вместо того чтобы воспользоваться гостеприимством, которое всегда предлагает почтенным гостям комендант, оба путешественника устроились у Пьера Лефранка, старого ссыльного, абсолютно порочного: в его дом вхожи разные подозрительные личности. Так вот, дорогое дитя, что вам надлежит сделать… Надо узнать имена этих двух людей, не выдавая себя ничем и не подвергаясь никакому риску.

— Мадам, это можно сделать. Вот увидите.

— Оставляю на ваше усмотрение выбор средств, но с обязательным соблюдением мер предосторожности.

— Хорошо.

— Повторяю, сохраняйте крайнюю осторожность. И когда что-нибудь узнаете, приходите ко мне. До свидания, мое дитя, и да поможет вам Бог.

— Спасибо, мадам. Положитесь на меня и примите заверения в искреннем к вам уважении.

Сказав это, Мустик вышел, присоединился к терпеливо ждавшему его Фишало и предложил ему вернуться домой.

Обычно очень разговорчивый, мальчик на этот раз был молчалив и о чем-то напряженно думал, покачивая головой. Войдя в комнату, которую он делил со своим товарищем, Мустик разжал наконец губы и сказал:

— Оставайся здесь, старина. Ничего не предпринимай и жди меня, а пока — поспи.

— Куда ты идешь?

— Выполнять одну секретную миссию.

Затем мальчуган достал револьвер, тщательно перезарядил его, положил в карман и добавил:

— Иду работать на патрона. Если я задержусь на несколько дней, не волнуйся и, главное, не высовывай носа.

ГЛАВА 7

Посаженный в камеру. — Приступ ярости. — Бесполезные протесты. — Раздача. — Песня Мадьяны. — Луч надежды. — Звонок к ужину. — Молодой надзиратель. — Недомогание. — Вспышка таинственной и ужасной болезни. — Жестокие страдания. — В агонии. — По дороге в больницу.

Для Железной Руки, энергичного и деятельного, ситуация была ужасной. Грубая агрессивность, несправедливое и неожиданное насилие, мерзкое предательство морально надломили его.

Сраженный в то самое время, когда он был так счастлив и любим, а его самая заветная мечта вот-вот должна была исполниться, Поль особенно остро почувствовал жестокость удара, ужас падения.

И еще его очень беспокоили мысли о Мадьяне. Ведь она осталась одна, без всякой поддержки, лишь на попечении двух молодых людей, в сущности детей, и ей по-прежнему угрожали ужасные опасности.

Сам Железная Рука решил перетерпеть свою беду, в надежде, что скоро все прояснится и чудовищная несправедливость, лишившая его свободы, будет исправлена. Но он был в ответе за других и в первую очередь за безопасность своей подруги. А его любовь, чуткая, тревожная и ясновидящая, подсказывала ему, что впереди — новые и более суровые испытания.

О! Обладать сверхчеловеческой силой и мужеством, носить в своем сердце преданность и готовность к борьбе — и быть в то же время раздавленным, связанным, скрученным, как дикое животное, не иметь возможности победить в честной борьбе…

Его угнетали мерзкие подозрения жандармов[214] и нашептывания каторжников-лодочников, которые его приняли за одного из своих… И носилки, на которых его переправили в тюрьму, где одели в кандалы и бросили на койку. И наконец, этот мрак одиночной камеры.

Поль впал в отчаяние, его охватила ярость. Он выгнулся под своими цепями, заскрипел зубами, зарычал и завыл, словно охваченный безумием.

Обессиленный, с больной головой и пылающим сердцем, узник упал на жесткие доски, единственную «мебель» в камере. Он слышал размеренные шаги равнодушных ко всему часовых, которые, прохаживаясь в одну и другую сторону, тихо переговаривались между собой:

— Клиент нервничает, так убивается. Теперь, кажется, успокоился… Запросто может свалиться и от лихорадки, а это черт знает чем может кончиться.

Услышав слова часового, заключенный подумал: «Солдат прав! Я заболею. Надо взять себя в руки, успокоиться. Главное — терпение. Так надо. Для Мадьяны! Дорогая возлюбленная! Где ты сейчас?.. Что делаешь? Ах, как порой жестока жизнь!»

Скоро ночь. Вдруг он услышал тяжелые шаги, затем короткие реплики.

Пароль. Смена часовых. Раздача еды. Резко щелкнула задвижка, заскрипел запор, и с режущим слух лязганьем открылась железная дверь. Узник увидел фонарь, от его света он зажмурился. Затем в сумерках разглядел какую-то движущуюся группу… Из темноты выступило три человека: один — какой-то военный в униформе, с саблей и револьвером, а двое других — каторжники, разносящие еду. Железная Рука узнал форму, так же были одеты те, кто приволок его сюда с голландского судна.

Он крикнул, и в его словах прозвучала мольба:

— Я — жертва чудовищной ошибки. Умоляю вас… Дайте мне поговорить с комендантом.

Надзиратель поставил на пол миску с супом, бидон с водой, положил хлеб из отрубей и поставил тарелку, в которой было немного трески с топленым свиным салом.

— Выслушайте меня! — опять взмолился Железная Рука. — Выслушайте протест невиновного…

Однако надзиратель и бровью не повел, словно ничего не слышал. Он осветил фонарем стены темницы, самого узника, его кровать и вышел, не сказав ни слова, не сделав никакого знака. Снова заскрипели дверные петли, заскрежетал замок, загремел засов.

Потекли долгие часы, а Железная Рука, обессиленный, задыхающийся, мокрый от пота, продолжал томиться в мрачной камере, не имея представления о времени, зная только, что каждые два часа меняются часовые.

День не принес никаких изменений. Да и можно ли было назвать днем слабые лучи света, проникавшие сквозь тщательно заделанные отверстия в стенах?

И снова к нему вернулась навязчивая, тревожная мысль: «Мадьяна! Что станется с ней?» Внезапно он услышал чей-то голос, грубые ругательства часовых и несмелые слова протеста:

— Уходите!

Затем очень явственное щелканье ружейного затвора и почти тотчас же звуки божественной мелодии, они разорвали тишину, наполнившую камеру:

«Я люблю его… люблю его… люблю, как безумная…»

Поль задрожал, звеня цепями. Сердце забилось, глаза увлажнились.

Он нежно прошептал:

— Мадьяна…

Пение продолжалось, напомнив Железной Руке тот день, когда в далеком Контесте он вырвал девушку из рук бандитов и навсегда отдал ей свое сердце!

В темноте камеры узник вновь увидел разъяренную толпу, смертельную схватку и Мадьяну, мужественную, прекрасную, лучезарную, парящую над драками и убийствами.

Затем он, напряженно слушая, вновь представил себе их любовные, сладостные встречи наедине, горестные, но благословенные часы своей болезни, а потом долгое путешествие бок о бок под палящими лучами солнца, пленительное скольжение по реке; вспомнил, как росла и крепла их возвышенная любовь. И вот — катастрофа, и — ночь!

Мадьяна продолжала петь. Эта мелодия вызывала в памяти молодого человека и борьбу, и радость, и наивные, прелестные слова признания. Креольские стишки преобразили несчастного пленника, почувствовавшего, как к нему вновь возвращаются сила, надежда, жизнь! Из уст прелестного виртуоза вырвалась последняя нота и повисла в воздухе, как нить на веретене. Пение прекратилось. Видения исчезли, все погрузилось в тишину.

Однако Железная Рука понял: несмотря на приказы, камеры, кандалы, замки, возлюбленная здесь, рядом. Она помнит о нем и готовит его освобождение.

Узник решил, в свою очередь, дать ей знак, что услышал. И он выкрикнул единственное слово, в котором для него сосредоточились все радости, все надежды, — ее имя:

— Мадьяна!

Койка показалась теперь не такой жесткой, цепи — не такими тяжелыми, камера — не такой мерзкой. Постепенно Поля охватило оцепенение, которое он не смог побороть, и, наконец, сон свалил узника.

Резкий звук рожка, вибрирующий где-то вдалеке, разбудил Железную Руку.

— Смотри-ка, — сказал он, — рожок! Утро на дворе? Вечер? Не знаю; впрочем, мне кажется, я спал довольно долго. Стало быть, это вечерняя трапеза морских пехотинцев.

Прошло примерно четверть часа, раздался, как накануне, шум шагов.

И, как вчера, дверь отворилась, показались надзиратель и два каторжника, принесшие заключенному еду.

Железная Рука отметил, что это другие люди. Один из ссыльных — высокий негр со звериным лицом, — когда улыбался, открывал большие, как у акулы или каннибала, зубы.

У надзирателя, в отличие от его вчерашнего коллеги, вид был скорее приветливый.

— Ну что? — весело спросил он. — Не нравится тюремное рагу? Ты вчера совсем ничего не ел…

Возмущенный тем, что ему тыкают, Железная Рука сжался, как пружина, и покраснел от гнева. Но сейчас было не время демонстрировать свое чувство достоинства и выказывать недовольство фамильярностью[215].

Он спокойно ответил:

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, и еще раз протестую против насилия, которое было ко мне применено. Я не виновен!

— Да, чист, как ребенок, который только что родился, и как все здесь. Кандидат на премию за добродетель, не считая академических пальмовых ветвей[216] и лука-порея.

— У вас слишком жестокие шутки.

— Менее жестокие, чем палка, которой мои коллеги охотно играют на позвоночниках наших заключенных.

— Немедленно попросите коменданта выслушать меня.

— Ты в одиночной камере, и я схлопотал бы неделю наказания, если б он только узнал, что мы разговаривали с тобой. Так что наберись терпения. Пей, ешь и жди своего часа. Эй вы, висельники, уберите вчерашнюю еду. Дайте месье пищу и воду, прозрачную и чистую, как его совесть. На этом разреши распрощаться и закрыть дверь.

Крик… крак… крра… крррак! — замок защелкнулся, и Железная Рука вновь погрузился в полумрак.

Но теперь пленник обрел мужество. Не осталось больше ощущения удручающего одиночества и смертельной тревоги за Мадьяну. Подруга здесь, рядом, она сражается со свойственным ей мужеством за его свободу, спасение и их любовь. Луч надежды укрепил измученную душу героя. Конечно, его положение по-прежнему оставалось тяжелым. Но, может, через некоторое время зловещая ситуация прояснится и правда наконец восторжествует.

Это дело нескольких дней, возможно, даже считанных часов.

— Так что, — вполголоса произнес молодой человек, — последуем совету этого балагура и весельчака сторожа. Перетерпим нашу беду, поедим и попьем, дабы сохранить силы. И подождем.

Железная Рука потянулся и сел на койке. Цепи зловеще звякнули, они были достаточно длинны, что позволило ему дотянуться до еды и питья. Крепко проголодавшись, он отдал должное грубой, но все-таки подкрепившей его пище. Затем узник долго пил воду, очень чистую, свежую и приятную на вкус.

Основательно утолив голод и жажду, заключенный вытянулся на досках и начал мечтать. Однако он не испытал успокоения и облегчения, которые следуют обычно за принятием пищи, пусть даже самой посредственной. Напротив, Поль казался взволнованным, взвинченным, в общем — совершенно не в своей тарелке.

Вскоре Железная Рука начал испытывать какие-то неприятные ощущения: судороги, подергивание, толчки крови, покалывание… Постепенно они становились все более неприятными. Затем мучительные боли перенеслись в голову, распространились на затылок. Сильно запершило в горле. Глотательные движения стали частыми и болезненными.

Наконец Поля начала бить дрожь, все тело от макушки до пят сотрясалось, на нем выступил обильный пот. Так продолжалось два часа, больной чувствовал себя очень плохо. Безумная жажда высушила рот, и чем больше он пил, тем сильнее мучила жажда. И ничто не в силах было ее унять.

Но молодой человек не терял мужества; он пытался взбодриться и шептал неуверенным голосом:

— Вот оно что! Я становлюсь жертвой лихорадки. Мне до сего дня удавалось ускользнуть от этого зла, поражающего почти всех европейцев. Но сегодня, кажется, придется платить по счетам. Ну что ж! Хотя, по правде говоря, приступ лихорадки, свирепствующей в жарких странах, — вещь отвратительная.

Однако действительно ли это лихорадка свалила несравненного атлета, одного из самых сильных людей на свете?

Чем дальше, тем сильнее становились страдания. Особенно ужасна была жажда, Железная Рука никак не мог унять ее. Он уже давно израсходовал весь запас воды. Бидон опустел. И тогда, чтобы испытать ощущение свежести во рту, он начал лизать свои оковы. Несчастный!

Его сотрясали ужасные конвульсии, скручивали тело и бросали изнемогающего человека на скрипящие доски, а кандалы, сталкиваясь, мрачно позвякивали.

Стоны, которые он хотел бы из гордости и чувства собственного достоинства удержать, вырвались наконец из его груди.

— Боже мой! — хрипел больной. — Неужели я погибну здесь?.. Совсем один, как зверь на привязи. А Мадьяна… О, Мадьяна!

Вскоре в его галлюцинирующем[217] мозгу начали возникать какие-то видения. Несчастный бредил, заговаривался, выл, катался, душераздирающе кричал. Так, что часовых охватывала дрожь.

Зачерствевшие в общении с каторжниками, неисправимыми обманщиками и несравненными симулянтами, надзиратели и бровью не повели. Но молодые солдаты только недавно приехали из Франции. У них не было и никогда не возникнет умонастроений тюремщиков. Кроме того, они сами жестоко расплачивались за пребывание в экваториальных странах: им были знакомы недуги этих районов, поэтому солдаты оказались более склонны к сочувствию.

— Нет! — закричал один из них. — Я не оставлю без помощи этого беднягу! В конце концов он — прежде всего человек. И, ей-богу, к черту приказ! Будь что будет, предупрежу своего шефа.

Два поста — надзирателей и солдат морской пехоты — отстояли друг от друга примерно на сорок метров.

Часовой пустился бегом к сержанту и закричал:

— Заключенный умирает! Это не шутка! Вполне серьезно!

Прибежал сержант, услышал звон цепей, хриплое дыхание человека и, тоже разжалобившись, согласился:

— Правда! Ему худо. Надо бы отнести его в больницу… Но это дело надзирателей.

Сержант поспешно пришел к другому посту и сказал шефу:

— Человек в кандалах, в камере номер два, агонизирует: я слышал как он хрипит, вскакивает и стонет… это ужасно! Удостоверьтесь сами и сделайте что нужно.

Дремавший на качалке надзиратель обмахивался тетрадкой с приказами. Вырванный из сладостной дремоты, он усмехнулся, пожал плечами и ответил:

— Сержант, вы совсем не искушены в наших делах. Это животное морочит вам голову, и небезуспешно. Он такой же больной, как мы с вами. Разыгрывает комедию и хочет, чтобы невинные люди заплатили за нее своими головами. Симулянт вовсю потешается над охраной, делая свои кульбиты[218].

— Что ж я, по-вашему, идиот, что ли?

— Нет, но наивняк, которого водят за нос.

— Пусть так! Но я не хочу отвечать за смерть человека, которого мне доверили стеречь. Я сейчас же снаряжаю своего часового и отправляю рапорт капитану. Кроме того, в тетрадь приказов я запишу часы и минуты, когда доложил об этом деле вам.

Только тогда надзиратель понял, что дело серьезно. Его иронию и грубость как рукой сняло. Он встряхнулся, поднялся с качалки, взял связку ключей и, продолжая ворчать, направился к узнику.

Открыв дверь настежь, тюремщик увидел, что лежащий Железная Рука весь как-то выгнулся, руки и ноги у него свело судорогой, рот перекосило, глаза вылезли из орбит, дыхание стало чуть слышным.

— Так что? — спросил сержант. — Я все еще наивняк?

Надзиратель выругался:

— Гром и молния! Только этого мне не хватало! Эта дрянь может сдохнуть. Поднимется суматоха. А патрон отдавал его с кучей предосторожностей и предписаний. Быстро сюда носилки и двух человек, они отнесут арестанта в больницу. И еще одного, чтобы предупредить шефа.

Продолжая отдавать распоряжения, надзиратель снял кандалы с заключенного и вздрогнул, увидев, что тот не шевелится.

— Не может быть, — в ярости произнес он. — Грязное дело, ничего не скажешь… Эй, носилки! Кладите осторожно. Приподнимите! Смотрите, чтобы солнце не светило ему в лицо. Как вы там, готовы?

— Да! — ответил сержант. — Часовые, приказываю сопровождать узника до самой больницы, а там — продолжать возле него дежурство. Предписания такие же, как и здесь. Вперед… марш!

ГЛАВА 8

Миссия Мустика. — Малыш ест за двоих, а пьет за пятерых. — Мертвецки пьяный? — Через дырку в замке. — Страшная беседа. — Креольский яд. — Рядом со смертью. — О, эти голоса! — Тот, кого убивают. — Ужас и бегство. — Спасенный змеей. — Прыжок с высоты. — В больнице.

Мустик понял всю важность миссии, которую доверила ему настоятельница.

Очень смышленый, несмотря на молодость, мальчик стал прикидывать, какие ему встретятся трудности и опасности. И тут же, на улице, быстро составил план действий.

«Так вот! — размышлял он. — Я здесь, так сказать, в столице каторжников, месте свиданий грабителей из Франции и колоний, для которых Неймлесс — курорт. Там, у Джека, мне приходилось посещать людей более чем подозрительных. Они приезжали для подготовки побегов, сновали туда-сюда с риском быть схваченными. Имя Пьер Лефранк часто звучало у меня в ушах, и, скорее всего, именно у него можно встретить этих таинственных мастеров побегов. Но если они узнают меня, я погиб! Так что надо избежать любой оплошности и раскрыть пошире глаза».

Произнеся последние три слова, Мустик рассмеялся. Один его глаз буквально вздулся, веки опухли и стали похожи на две половинки апельсина. Видно, ночью укусил какой-то комар, один из тех москитов[219], чей яд болезнен, но безопасен.

— Бог мой! Смотреть придется только одним глазом, а другой… Ага! Хорошая идея…

Очень простая и практичная мысль состояла в том, чтобы перевязать больное место носовым платком. На глазу будет повязка, это наполовину скроет мордашку парня и сделает его неузнаваемым.

Сказано — сделано. Мустик, замаскированный таким образом, нахлобучил свою серую фетровую шляпу, слегка сдвинув ее набок, и стал похож на какого-то скандалиста. Он расстегнул куртку и, раскачиваясь, как матрос, принял вид настоящего шалопая.

Встретив негра, который шел небрежной походкой, покуривая толстую сигару, Мустик приблизился к нему и нагло спросил:

— Не могли бы вы указать местопребывание Пьера Лефранка?

— Я как раз иду туда, можешь пойти со мной…

— Прекрасно! Спасибо! Плачу за выпивку.

И, продолжая путь, Мустик узнал от своего приятеля, что тот — служащий на приисках Эрмина. О себе мальчишка рассказал какую-то небылицу, попытавшись сойти за молодого моряка, тайком покинувшего свой корабль. Так они дошли до торговца, уселись в большом зале, где люди разного сорта и различного цвета кожи играли, ели, пили, курили и предавались веселью. Тут были негры, мулаты, китайцы, индусы, анемичные белые с беспокойными лицами, — все виды эпидермы[220], представители разных рас[221], которые толкались и двигались в табачном дыму, среди запахов кухни и алкоголя.

Приход друзей остался незамеченным. Негр попросил водки, излюбленного напитка черной братии, Мустик сделал то же. Расплатившись наличными, он чокнулся со своим новым товарищем. Водку они выпили одним глотком, ощутив всю приятность напитка. По телу разлилось тепло.

— Повторим? — спросил Мустик.

— Только сейчас за мой счет, — ответил честный негр.

Заплатили, чокнулись, повторили!

Наш герой начал тараторить, как попугай, и объявил, что голоден. Он знал, что когда речь идет о питье и еде, негр никогда не отказывает себе в этом удовольствии.

Мустик спросил, есть ли дежурное блюдо.

— Да, — ответил гарсон[222],— пак с бананами и маслом. А также эймара с перцем.

Пак — это крупное млекопитающее из породы грызунов, его мясо — исключительное на вкус. Эймара — рыба, такая же нежная, как форель; ее едят в этих местах под острым приятным соусом, который вызывает большой аппетит, порождает адскую жажду и может заставить вас проглотить каймана!

— Хорошо, — сказал Мустик, — давайте пак и эймару. И для начала две бутылки.

Гарсон отправился на кухню и подумал, усмехнувшись: «А малыш шустрый! Если он будет продолжать в том же духе, то кончит тем, что не увидит дыры в лестнице».

Предсказание вскорости сбылось. Малыш продолжал пить и есть, не соизмеряя это со своими возможностями. И вот уже он начал заговариваться. Хотел закурить, но сигара выпала из рук. Попытался подняться, но ноги подкосились, и он упал.

Луч света на миг прорезал его затуманенное сознание, пропитанное парами алкоголя. Мустик расплатился за кушанье, положив две монеты по сто су в руку гарсона, и сказал ему конфиденциально[223] на ухо:

— Знаете… я думаю, что… я слишком много съел… Чувствую… гм… гм!.. меня чуть качает… На улице, кажется, ночь. Не могли бы вы выделить мне комнату… за небольшую плату.

— Ну конечно! Нет ничего проще. Следуйте за мной. Главное, не шумите.

— Нет проблем! А вы полагаете, что я случайно… что я… пьян? Уверяю вас, нет. Не бойтесь… Я никогда!

— Хорошо! Пошли, поторопитесь. Хватит болтать!

Гарсон провел юного посетителя по коридору и заставил подняться по лестнице. Затем отворил дверь. В темной комнате смутно вырисовывалась кровать. О, роскошь! Да, кровать, на которую Мустик тут же повалился с долгим вздохом. И сразу заснул как сурок.

Гарсон потихоньку спустился вниз. Прошло четверть часа, и вдруг малыш, который только что казался мертвецки пьяным, бесшумно поднялся, снял ботинки и, тихонько посмеиваясь, прошептал:

— Здесь! Все в порядке! Не было ничего легче! Они думают, что клиент готов, а я свеж, как черешня, и, между прочим, ничуть не пьян. Это был единственный способ заполучить комнату, не вызвав никаких подозрений. И вот я здесь… кто ищет, тот найдет.

Он прислушался, но ничего не услышал. Мустик стал продвигаться ощупью вперед, нашел дверь, бесшумно отворил ее и очутился в коридоре. Через пол доносился шум из зала, что не помешало нашему разведчику различить какие-то звуки на другом конце коридора.

Он осторожно подкрался к комнате и одним глазом заглянул в замочную скважину, отмеченную тонкой струйкой света. Два человека ужинали при свечах, прикрытых стеклом от мошкары.

Один был одет в не очень свежий просторный костюм плантатора. На другом было тонкое белье и платье элегантного покроя. Беседовали не таясь, абсолютно уверенные в том, что они одни. Первый, весь какой-то расхристанный, говорил грубым голосом, как и подобает настоящему бандюге.

У его компаньона голос вибрировал, в нем слышались металлические нотки. Изъяснялся этот человек вполне правильно.

Первый сказал:

— Ну да! Ошибки быть не может. Дело сделано. Он проглотил яд и сейчас, должно быть, подох.

— Так ли это?

— Что за шутки? Уверяю тебя.

— Ты не знаешь, он силен, как бык, и способен сопротивляться дозе, которая убила бы двух обычных людей.

— Не бойся! Ему дали туземный яд лучшего качества. Это не проходит, от него ничем не вылечишься, и притом — никаких следов… Даже самые хитроумные доктора решат, что это горячка. Впрочем, ему положили двойную дозу.

— Великолепно! А кто клал?

— Один хороший малый, знающий свое дело, по прозвищу Январь. Он был сперва осужден на смерть за убийство сторожа, но потом наказание заменили пожизненной каторгой. Я доверяю парню, как самому себе…

— Действие яда медленное или быстрое? Не хотелось бы, чтобы человек был испепелен, как молнией.

— Не бойся.

— В нашем положении важно соблюсти все предосторожности и, главное, отвести от себя всякие подозрения. Его должна унести в небытие обычная болезнь с известными всем признаками, напоминающая, например, приступ злокачественной или перемежающейся лихорадки. Ты хорошо меня понял, не так ли? Ибо малейшее подозрение об отравлении привело бы к ужасным последствиям…

— Да, конечно! Однако я не вижу…

— Ты идиот! Сам подумай, у кого еще может возникнуть желание убрать его? Ведь именно нам доставил смертельные неудобства его приезд.

Мустик с дрожью слушал загадочные и полные ужасного смысла слова. Холодный пот струился по телу мальчика; сердце сильно билось, глаза затуманились, руки дрожали, он со страхом думал:

«Какие мерзавцы! Кто этот несчастный, которого они выбрали своей жертвой и так подло убили с помощью яда? Ох, каторга… каторга!»

Говоривший продолжал с жуткой невозмутимостью:

— Итак, дело, которое было желанным, заранее предусмотренным, подготовленным, сделано; пора извлечь из него выгоду для нашей безопасности. Еще сутки — и мы спасены.

— И мы, и другие тоже… А там — путешествие в страну свободы!

Продолжая подглядывать в замочную скважину, Мустик вдруг подумал: «А эти голоса мне знакомы! Гляньте-ка… Нет, возможно! Уж не грежу ли я? Если бы за обедом я не опрокидывал еду под стол и не выплескивал в жилет всю водку и вино, можно было бы подумать, что алкоголь лишил меня разума. О, этот голос, который звенит, как металлические тарелки. А тот другой — грубый, бандитский… Подобных больше нет. Да простит меня Бог! Но мне кажется, что я снова там, в казино «Два Уха»! Нет! Нет! Ошибки быть не может! Это они. Однако я не узнаю самих людей, хотя вижу их, как при солнце… Тот же возраст. Те же обороты речи, но лица другие. Хотя глаза… Однако о ком же они говорят? Кто тот человек, которого они отравили?»

Все эти мысли пронеслись, словно молния, в мозгу мальчика. Его волнение еще больше усилилось.

Заговорщики продолжали болтать, но уже не так громко. До Мустика доносились теперь лишь обрывки фраз. Услышал он, вероятно, вещи еще более страшные, так как ужас бедного ребенка был настолько велик, что дело могло кончиться обмороком.

Человек с пропитым голосом вдруг сказал:

— Хватит трепаться. Уже десять часов. Мне нужно одеться и пойти к нашей группе. Мы готовим налет на суда.

— Встреча в одиннадцать часов. Если только не будет сигнала об отмене приказа.

— Хорошо.

— Я ухожу. Пойду встречусь с нашими людьми, надо удостовериться, что тот тип мертв. Ему не сладко пришлось сегодня утром, этому так называемому Железной Руке.

Услышав знакомое имя, мальчик побледнел, ему почудилось, будто лезвие кинжала вонзилось в грудь и повернулось в сердце. Конечно, из уст малыша вырвался бы крик, если б его на некоторое время не лишила сил душевная боль. Горло словно сжали тиски, он не смог произнести ни единого звука. Мучила жестокая мысль: «Железная Рука… Человек, отравленный этими мерзавцами, — Железная Рука!»

Мустик сделал глубокий вдох, закусил до крови губу, чтобы не разрыдаться, и напряг всю волю, дабы не выдать своего присутствия.

Внезапно в его мозгу блеснул свет. Эти голоса! Эти убийцы! Сомнений больше нет! Он узнал их! Истина предстала ребенку во всей своей жути.

Необходимо было бежать, бить тревогу и сделать невозможное, чтобы спасти Железную Руку. Однако фальшивый плантатор продолжал уверять своего компаньона в смертельном исходе от применения яда.

— Слушай, — сказал он, — еще раз говорю, не сомневайся. Это, кажется, корень пассифлоры…[224] дьявольский раствор без цвета, запаха и вкуса. Если его глотнешь — непременно сдохнешь. Благодаря ему негры отправляют в бамбук[225] тех, от кого хотят избавиться.

Второй бандит поднялся, собираясь уходить:

— Возможно. Но я хочу быть уверенным! Так как есть мертвецы, которых надо убивать несколько раз. Нужны доказательства!

Мустик узнал все, что ему было необходимо. Он побежал, но, поспешив, задел дверь, и она скрипнула.

— Гром и молния! Тут кто-то есть. Нас подслушивали.

Бандиты кинулись к выходу, выскочили в коридор. А Мустик уже затаился в своей комнате, как крот в норе. Головорезы стали шарить по всем углам, но чудесный случай заставил их остановиться. Что-то тяжелое, рыхлое и холодное шлепнулось им на головы. Гибкие цепи обвились вокруг шей и плеч мужчин. Они закричали от удивления и ужаса. Каким бы закоренелым преступником, какой бы знаменитостью ты ни был, но когда на тебя неожиданно падает рептилия, сердце сжимается и по коже пробегают мурашки.

Внезапно свалившаяся на них змея была одним из тех обычных пресмыкающихся, которые безжалостно истребляют червей и охотно посещают чердаки помещений. Рептилия преодолела дранку, проползла между стропилами, преследуя какого-то грызуна, и наткнулась в нужный момент на двух бандитов.

— Какие мы глупцы! — закричал один из заговорщиков, в то время как змея быстро удирала. — Это же всего-навсего охотник за крысами!

Быстро пройдя по коридору и увидев, что дверь в комнату Мустика настежь открыта, а комната пуста, бандиты наткнулись на пару башмаков, которые их владелец не успел надеть.

Они ощупали кровать.

— Гром и молния! Еще теплая.

— Черт! Это какой-то пьянчуга, который выпивал здесь.

— Надо узнать, кто это… И немедленно!

Пока его искали, Мустик убежал уже довольно далеко. Мальчик быстро принял решение, проявив сметку, энергию и проворство, очень редкие в таком возрасте.

Деревянные дома в Сен-Лоране были построены на европейский лад, но с окнами без стекол. Да и к чему они тут, где слишком жарко и все время не хватает воздуха. Наш малыш, не теряя присутствия духа, отступил в комнату, пятясь назад, и зацепился за такую раму, без стекол. Затем, схватившись за перекладину в окне, он повис на руках и прыгнул на землю. Легкий и ловкий, как кошка, Мустик мягко упал на ноги, вскочил и пустился наутек.

Плохо зная городок, он блуждал в потемках, кружил, возвращался на старое место, снова принимался куда-то бежать и в конце концов, запыхавшийся, уставший, очутился перед больницей.

Мальчик стал изо всех сил названивать. Дверь отворилась. Он влетел во двор.

Санитар хотел остановить пришельца. Мустик пронесся как стрела и закричал:

— Госпожа настоятельница! Я хочу видеть госпожу настоятельницу… она ждет меня!

ГЛАВА 9

Вокруг умирающего. — Бесплодные заботы! — Мустик налетел как гроза. — Яд. — Луч надежды. — У коменданта. — Придут ли они? — Они идут! — Мустика обвиняют. — Неопровержимые доказательства. — Признание! — Король каторги. — Отступление. — Противоядие.

Солнце постепенно исчезало за большими деревьями, которые насколько хватает глаз обрамляют Марони. Легкий ветерок, поднявшийся во время прилива, освежил это пекло. Есть в природе такие благодатные минуты, когда все как будто возвращается к жизни после изнурительной дневной экваториальной жары, всегда неумолимой и невыносимой.

В просторном дворе больницы, под большими манговыми деревьями с густой, прекрасного зеленого цвета листвой, со светло-бронзовыми плодами, выздоравливающие с наслаждением подставляли лица освежающему ветру.

Попугаи летали как сумасшедшие и без умолку тараторили; прирученный тукан приветствовал их на лету своим странным криком, похожим на звук плохо смазанного шкива[226]. В дверях птичьего двора толстый трубач[227] в сопровождении целого выводка птенцов оглушительно гудел, прыгал и бегал, как собака пастуха, чтобы собрать все свое непокорное и любопытное семейство.

Санитар Каддур, старый ссыльный араб, немного не в своем уме, размахивал руками, чтобы помочь трубачу, хрипло выкрикивал, обращаясь к цыплятам, какие-то слова на своем языке.

Вытянувшись на шезлонгах, очень худые и бледные пациенты, которых ничто обычно не развлекало, смотрели на беготню араба и смеялись, как большие дети.

Мадьяна лежала, облокотившись на подушку, возле широко открытого окна. Она словно пробудилась ото сна после трепавшей ее лихорадки. К ней медленно возвращалась память. Внезапно на смену едва успокоившейся физической боли пришла мука душевная, еще более жестокая.

— Железная Рука! Поль! О, мой дорогой Поль!

В этот миг соседняя дверь широко распахнулась. Два человека несли носилки, рядом с ними шли четыре солдата, примкнув штыки; шествие замыкал надзиратель.

На носилках лежал больной, одетый в гражданские одежды, недвижимый, очень бледный, с закрытыми глазами. Он, кажется, был в агонии.

Мадьяна, увидев мрачный кортеж, тотчас же узнала умирающего и страшно закричала:

— Он! Это он! Поль! Ах, Боже мой…

Словно обезумев, она выбежала из своей комнаты и столкнулась с настоятельницей, которая попыталась остановить ее.

— Мадьяна, дитя мое, вернитесь…

— Матушка! Он умирает! Это его несут… умоляю вас… я должна его видеть.

— Правила предписывают… формально…

— О, нарушьте их ради меня. Дорогая матушка! Поль — мой жених. Он в агонии. Жестокое предписание здесь ни к чему. И потом, с вами…

— Хорошо! Будь по-твоему! Я пойду туда, в специально отведенное помещение. Чтобы устроить вашего дорогого больного, понадобится десять минут. И вернусь за вами. Успокойтесь. Я все возьму на себя.

Не слушая слов взволнованной благодарности, расточаемых девушкой, славная женщина поспешно удалилась.

Вернулась она через четверть часа. Мадьяна с глазами, полными слез, стояла на коленях перед иконой, вложив в молитву весь пыл своей наболевшей души.

— Пойдемте, дитя мое! — просто сказала монахиня.

Они прошли коридорами, пересекли двор и приблизились к отдельно стоящему зданию. Перед открытой дверью несли караульную службу двое часовых; увидев настоятельницу, они вытянулись и замерли. Женщины вошли в большую комнату, где окна были защищены решеткой.

Мадьяна, двигавшаяся как во сне, увидела на кровати умирающего больного… Над ним склонились с одной стороны врач с тремя нашивками[228], с другой — санитар.

Настоятельница властно сказала девушке:

— Сядьте здесь! И ни слова, ни вскрика, ни жеста… Так надо! Для вас, а особенно для него. Иначе вам придется уйти.

Затем она добавила:

— Доктор, моя молодая подруга Мадьяна де Сен-Клер — невеста этого несчастного. Я не смогла быть настолько жестокой, чтобы лишить девушку возможности увидеться с суженым. Буду вам очень обязана, если позволите ей остаться.

Врач почтительно поклонился и ответил:

— Мадам, я всегда рад исполнить любую вашу просьбу.

— Благодарю, доктор! Что вы думаете об этой странной и внезапной болезни?

— Я еще ничего не знаю. Температура низкая, конечности холодные, пульс слабый, но непрерывный… Все тело скованно, но рефлексы[229] сохранились. В общем симптомы, обескураживающие после первого осмотра, конечно, беглого и поверхностного. Я велел сделать инъекцию кофеина и буду продолжать наблюдение.

— Это очень опасно, доктор?

— Да, мадам, очень! Любой другой уже умер бы. Но этот больной обладает сверхчеловеческой выносливостью.

Мадьяна в ужасе слушала врача, предчувствуя близкую катастрофу. И все же, несмотря на мрачный хаос[230] мыслей, которые теснились в мозгу девушки, в конце разговора все-таки появилась слабая надежда. Ее жених не умер. Необычайная выносливость спасла его. Невеста еще раз отведет беду от друга, теперь с помощью науки.

Мадьяна уцепилась за эту надежду, немного приободрившись. Она обещала молчать и, верная данному слову, не проронила ни звука, обратив к врачу взгляд, полный горячей мольбы, который как бы говорил: «Верните ему жизнь!»

Тут она заметила санитара. Вид у него был недобрый: рот перекошен в злобной усмешке, глаза беспокойно бегают, иногда с любопытством останавливаются на больном… Девушка почувствовала к каторжнику инстинктивное отвращение, смешанное с чувством страха перед этой зловещей личностью.

Мадьяна сделала знак настоятельнице, отошла с ней в сторону и тихим, как дыхание, голосом сказала:

— Матушка! Вы столько сделали для меня… окажите еще одну милость.

— Говорите, дитя мое.

— Меня приводит в ужас этот санитар. Именем вашей дружбы ко мне и моей почтительности к вам умоляю: удалите его. Позвольте мне заменить санитара и не покидать больше жениха, быть ему преданным и внимательным стражем.

— Но у вас горячка.

— Она уже как будто прошла. Я сильна и полна бодрости, как никогда.

— Хорошо, будь по-вашему! Вы заставляете меня, дитя мое, делать все, что ни потребуете. Когда доктор уйдет, я отошлю санитара.

Вскрик врача прервал беседу.

Больной сделал легкое движение. Взгляд его оживился, губы что-то прошептали. Доктор наклонился, приблизил ухо к его рту и услышал слово, от которого он подпрыгнул:

— Яд!

— Яд? Это проясняет ситуацию.

Обессиленный минутным напряжением, Железная Рука снова стал неподвижным умирающим.

— Быстро, — приказал врач, — быстро! Рвотного… желудочную трубку… теплой воды.

— В чем дело, доктор? — спросила монахиня, когда санитар отправился искать требуемое.

— Больной сказал, что он отравлен. Надо, чтобы его вырвало. Нужно очистить и промыть желудок, выяснить природу токсического[231] вещества.

После своего недолгого возвращения к жизни Железная Рука опять стал пугающе недвижим. Казалось, он ничего не видел и неслышал. Дыхание было едва уловимо, хотя пульс все время прослушивался. Мадьяна сидела совершенно разбитая. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу и душили ее; она смотрела на Поля, беспомощная и отчаявшаяся.

Вернулся санитар с желудочной трубкой и медикаментами. Монахиня и доктор выбивались из сил, чтобы отнять больного у смерти. Тягостно текло время. Лекарство сделало свое дело. Операция, произведенная над больным, удалась. Но он не испытал облегчения.

Врач качал головой и думал:

«Яд уже проник в организм. Во что бы то ни стало нужно вернуть силы этому несчастному, его жизнь держится буквально на волоске».

Медик приказал сделать еще одну инъекцию и произнес:

— Необходимо отправить в аптеку продукты выделения, пусть сделают общий анализ. Мадам, я все время в больнице и буду наведываться к нему. В случае острой необходимости не откажите в любезности поставить меня в известность. А мадемуазель де Сен-Клер лучше, чем кто бы то ни было, станет ухаживать за пострадавшим, со всем старанием и преданностью, в которых он так нуждается. Она будет лучшая из сиделок.

— Ах доктор, вы предупредили мое самое большое желание, — сказала настоятельница.

Мадьяна, услышав эти утешительные слова, встала, схватила руку врача и сказала ему с горячей признательностью:

— Спасибо за вашу человечность и великодушие. От всего сердца благодарю вас!

Давно уже наступила ночь. Несмотря на все усилия доктора, который пытался сотворить чудо воскрешения, Железная Рука находился по-прежнему в тяжелом состоянии. Пульс прослушивался, правда, слабый, но ровный.

В половине одиннадцатого пришла неутомимая монахиня. Едва она вымолвила слово, как влетел старый араб Калдур и выкрикнул:

— Мадам настоятельница, извините! Какой-то молодой человек хочет говорить с вами… Отталкивает санитара, теснит часового, шумит…

— Где он? Ты привел его?

В то же время в коридоре раздался пронзительный, протестующий голос. Монахиня открыла дверь и увидела Мустика, который отбивался от угрожавшей ему пары штыков.

— Мустик! Ты! Дитя мое. Как тебе удалось?..

— Ах, мадам… неслыханные вещи, ужасные. Если б вы только знали!

Женщина ввела мальчика в комнату, тот увидел Железную Руку и Мадьяну. Кинулся к девушке, которая обняла его и сказала, показывая на больного:

— Смотри, что они с ним сделали!

— Да, мадемуазель. Я знаю. О, бандиты! Они отравили его… знаете чем?

— Увы! Нет.

— А я знаю. Хорошо запомнил название отвратительного зелья… Это ядовитый корень пассифлоры.

Девушка вскрикнула, и в ее крике смешались ужас, удивление и, быть может, надежда:

— Ты уверен?

— Да, мадемуазель! И я знаю также, что рассчитывать на выздоровление не приходится…

— Если удастся его все-таки спасти, это тебе он будет обязан жизнью. Матушка, мне надо на пять минут сбегать к себе в комнату. Вы позволите?..

— Идите, дитя мое.

Когда они остались одни, Мустик спросил:

— Мадам, могу ли я с вами побеседовать?

— Да, дорогой друг, и сейчас же.

Мальчик говорил долго. Вещи, о которых он рассказывал, были настолько страшны, что, несмотря на свое обычное хладнокровие, монахиня ужаснулась.

Она шептала, глядя попеременно то на мальчика, то на больного:

— Возможно ли это? О, Господи!

Тут вернулась Мадьяна, в руке она держала маленький флакон, до половины заполненный коричневой жидкостью, в которой плавали черные зерна.

— Дорогое дитя, — сказала настоятельница, — я должна покинуть вас. Я ухожу с Мустиком по очень важному для вас делу. Нас не будет часа два. Больше пока ничего не могу вам сказать. Минуты сейчас равны часам. Никто, кроме вас и доктора, не должны приближаться к больному. До свидания, моя девочка. Будьте мужественны и не теряйте надежды.

— А я, дорогая матушка, попробую сделать невозможное и дам смерти последний бой.

Спустя пять минут настоятельница и Мустик покинули больницу, их сопровождал надзиратель, несший фонарь. Вскоре они прибыли в особняк коменданта и остановились в большом холле, заставленном удобными креольскими табуретками.

Дневальный поднялся, поприветствовав вошедших.

— Будьте любезны, прошу вас, скажите месье коменданту, что я желаю немедленно говорить с ним по чрезвычайно важному делу, не терпящему отлагательств.

Комендант еще не ложился, он работал в своем кабинете. Чиновник! Ночью! Работает для государства! Чудеса! Это уж слишком! Однако критическая обстановка в крае требовала того. Настоятельница вошла. Прошло несколько минут, и дневальный отправился за Мустиком…

Состоялась беседа, быстрая, таинственная и решившая дело. Охранники полетели пулей, а настоятельница, комендант и Мустик остались ждать в холле. Мустик, красный как рак, сиял; здоровый глаз блестел, а повязка по-прежнему пересекала лоб.

Комендант, несмотря на свое обычное хладнокровие, казался удрученным. Все трое хранили молчание. Оно длилось бесконечно! Наконец, не выдержав, комендант прошептал:

— Они не придут! Следовательно, это страшное сообщение, ставящее меня в ужасное положение…

Прошло еще несколько минут. Послышались скорые шаги.

— Нет, они все-таки будут здесь, — оживился комендант со вздохом облегчения.

— Они идут! Вот они! Победа!

И их взору предстали двое прилично одетых мужчин, в сопровождении надзирателя, объявившего:

— Месье Поль Жермон… Месье Анатоль Бодю.

Чувствуя себя превосходно и непринужденно, инженер почтительно поклонился коменданту. Поприветствовав таким образом высокое начальство, он сказал:

— Мы с большим удовольствием прибыли по вашему любезному приглашению. Прошу вас соблаговолить сказать, чем мы можем быть полезны?

— Дорогой месье, это дело одновременно и очень простое, и очень сложное… Даже и не знаю, как к нему приступить.

Мустик, до сих пор сидевший в кресле-качалке, вдруг выпрыгнул из него, словно черт из коробочки. И хотя его никто не приглашал к разговору, внезапно прервал беседу и выкрикнул звенящим голосом:

— Хватит историй и лжи, долой маски! Я узнал этих негодяев и заявляю об этом со всей ответственностью! Только тот, кто был брюнетом, стал рыжим, а второй, почти мулатского вида, на самом деле — рыжий. Ошибки быть не может: у него те же свиные глазки и тот же тик[232]. И другой тоже, с его голосом и задымленным пенсне, не обманет меня. Я пятьдесят раз подходил к ним в кафе в Неймлессе у бармена Джека. Месье комендант, мадам настоятельница. Смуглолицый — это Маль-Крепи, а другой — Король каторги!

Мустик сорвал повязку, свет упал на его лицо, и он добавил:

— Вы, конечно, узнали меня, боя Мустика, друга Железной Руки, настоящего Поля Жермона, инженера, которого вы здесь отравили, выкрав сперва у него документы, чтобы выдавать себя за него…

С великолепным хладнокровием, ничуть не оробев от этого ужасного обвинения, инженер расхохотался и сказал странно спокойным голосом:

— Комендант, у этого молодого человека скорее всего — солнечный удар. Он бредит. Но поскольку его безумные речи просто абсурдны[233], чтобы не сказать — оскорбительны, я прошу вас…

Тогда надзиратель, до сих пор хранивший молчание, прервал его:

— Хватит! Я тоже узнал вас. Ваш голос из тех, что не забываются. Как и взгляд, который скрестился с моим там, в бухте Шарвен, когда упало ваше пенсне. Я был надзирателем в тюрьме Кайенны.

Инженер весело рассмеялся и сказал:

— Я, стало быть, так неприятно похож на какого-то негодяя…

— Да, похожи во всем, вплоть до татуировки на груди, которую мы сейчас увидим. Прежде всего с левой стороны четыре красных буквы Л. Р. Д. Б., затем — корона и скипетр. И наконец, с правой стороны девиз: «Быть свободным или умереть!» Вы все еще будете отрицать? Комендант, отдайте приказ арестовать их…

Комендант, очень бледный, но спокойный и полный решимости, вмешался наконец и холодно сказал:

— Месье, защищайтесь! Не словами. Один-единственный жест может опровергнуть это обвинение. Раскройте ваши одежды и покажите грудь.

Мужчина опять рассмеялся и, глядя на своего компаньона, сказал ему, пожав плечами:

— Думаю, мы попались.

— Так вы признаетесь? — спросил комендант.

— Да, признаюсь! Во всем!

— Это вы — Король каторги?

— Да, я!

— В таком случае, вы — мой пленник!

— Нет! Короля каторги так просто не взять!

Комендант, опасаясь отчаянного сопротивления, крикнул:

— К оружию!

Его голос прозвучал как гром и через открытые окна достиг двух постов, выставленных у входов. Послышался звон металла и шум быстрых шагов: люди прибежали, не мешкая ни минуты.

Надзиратель выхватил из кармана наручники и попытался схватить запястье каторжника. Король каторги снова расхохотался, а Маль-Крепи вторил ему. В это время со всех сторон сбежались вооруженные люди; они были в окнах, в дверях, в коридорах. Блестели бронзовые стволы ружей, сверкала сталь штыков…

Внезапно комендант, надзиратель и сам Мустик одновременно вскрикнули от страха и удивления.

Тесная толпа прибежавших людей, дрожавших от нетерпения, но молчаливых, была одета вовсе не в форму морских пехотинцев. Бритые наголо, бледные, с блестящими глазами и приоткрытыми ртами, мерзкие и ужасные, эти люди выставляли напоказ зловещую наружность каторги. Без единого крика или слова они, повинуясь тщательно разработанному плану, окружили Короля каторги и его компаньона забором ощетинившихся штыков. Но никакого насилия, никакого проявления жестокости.

Комендант, пораженный, белый, как воск, смотрел, не веря своим глазам, на этот неслыханный спектакль, а надзиратель, не знавший, что делать, уронил наручники.

Тогда из глубины тяжело дышавшей толпы, готовой вспыхнуть гневом, отчего трагическое молчание казалось еще более впечатляющим, прозвучал голос, высокомерный и издевательский:

— Комендант, я покидаю вас! Без ненависти и насилия, не нанеся вам никакого ущерба. Оказываю власти услугу! Уходя, увожу с собой неисправимых. Я освобождаю вас от трехсот пятидесяти отпетых молодцов, чтобы сделать из них преторианскую гвардию[234]. У меня были более обширные планы, но обстоятельства помешали их осуществить. Позднее увидимся. Прощайте! И главное — не пытайтесь преследовать меня. В противном случае вся каторга подымется, как один человек, а Сен-Лоран будет предан огню и потоплен в крови. Вперед, друзья!

При этих словах каторжники, по-прежнему храня молчание, устремились ко всем выходам, окружив своего короля неприступной стеной из оружия и тел.

Через несколько секунд ужасное видение растаяло в темноте, а монахиня, комендант, Мустик и надзиратель, обомлев, в недоумении смотрели друг на друга.

Но вернемся в больницу. Полночь. Доктор и Мадьяна сидят у изголовья больного. Девушка сияет. Только что произошло чудо. Конечно, Железная Рука еще очень слаб. Но, против всяких ожиданий, к нему вернулось сознание.

Он слышит! Он видит! Он даже прошептал несколько слов…

— Мадьяна! Вы! Мой добрый ангел!

Девушка наклонилась к нему, объяла, словно лаской, своим прекрасным взором и тихо сказала:

— Друг мой, не разговаривайте. Даже не думайте. Отдыхайте. Спите. Я с вами, рядом. Вы спасены, а вскоре будете свободны.

Потом взяла его за руку, села рядом и, словно ребенку, проговорила немного строго и ласково-повелительно:

— Ну же, спать.

И, повинуясь нежному приказу девушки, молодой человек закрыл глаза и заснул, а врач прошептал:

— Свершилось чудо!

Вскоре на лице Железной Руки выступили капли пота, сон стал сперва спокойным, а затем и глубоким.

Мало-помалу шея атлета и наполовину обнаженные руки с мощной мускулатурой покрылись испариной. Он словно только что вышел из бани.

И Мадьяна, пристально следившая за всем, воскликнула, сияя:

— Он спасен! Благодарю тебя, Господи!

— Мадемуазель, — сказал доктор, — покорно признаюсь в полной беспомощности официальной медицины. Я был в отчаянии. Позвольте от всего сердца присоединить к вашей радости и мою.

— А мне, месье, разрешите поблагодарить вас от всей души за ту трогательную заботу, которую вы так преданно оказывали моему дорогому больному.

Неожиданно вошли настоятельница и Мустик. Увидев сияющие лица двух собеседников, они поняли, что дело пошло на лад и состояние больного улучшилось.

— Спасен! Он спасен! — повторяла счастливая Мадьяна.

Она схватила Мустика за плечи и дружески расцеловала в обе щеки, сказав ему дрогнувшим голосом:

— Это тебе я обязана таким сверхчеловеческим счастьем, дорогой малыш!

— А я от радости схожу с ума, я потерял голову… Однако наш патрон… что с ним сейчас?

— Выздоровел! Через сутки он будет на ногах. Благодаря тебе, мой друг.

— Так, стало быть, корень пассифлоры…

— Смертельный яд. А на вид красивый куст с вкусными плодами. Ядом этим негры из мести травят своих врагов.

— Значит, хорошо, что я услышал его название.

— И что ты его запомнил. Да, это большое счастье. Без этого Полю не выкарабкаться бы.

— Выходит, есть противоядие?

— Единственное. И его мало кто знает. Это — калалу-дьявол, а вернее его зерна, вымоченные в спирте.

Настоятельница добавила:

— Это также испытанное средство против укуса змеи.

— Да, дорогая матушка. Так как я весьма фамильярно обращаюсь с самыми опасными змеями, то всегда ношу с собой флакончик с этим снадобьем. Это от мамы Нене мне стало известно, что оно — действенное средство при отравлении пассифлорой.

— Я тем более счастлива, моя девочка, что несу добрую весть. Когда жених проснется, объявите ему, что его невиновность полностью доказана и всеми признана. Даже скрытые враги вынуждены были согласиться, что он мерзким образом оболган, что у него были украдены его имя и звание.

— К несчастью, — отозвался Мустик, — бандитам удалось бежать. Боюсь, как бы этот побег не обернулся нам впоследствии большими хлопотами. Но Железная Рука жив, а он стоит армии!

Конец второй части

Часть третья МИССИЯ МУСТИКА

ГЛАВА 1

Кто говорит «каторжник», тот изменник. — Пороги и пропасти. — Водки! — Даб держит совет. — Человек, которого боятся. — Разговор о Железной Руке. — Шесть выстрелов. — Миссия Маль-Крепи. — Тюк с человеческим телом. — Ку-ку!

Песни, крики, смех, хриплые или пронзительные восклицания, в которых слышались мерзкие слова, отвратительные ругательства, угрозы, наконец, прозвучали выстрелы.

Это лагерь каторжников на острове Нассон, в восьмидесяти километрах от Сен-Лоран-дю-Марони… Их здесь сто пятьдесят, этих существ, грубых, жестоких, с землистыми лицами и блестящими глазами… Они были счастливы, выли от радости, во весь голос поносили каторгу, откуда бежали, настоящие животные, выскользнувшие на свободу, без чести и совести, готовые на любые преступления…

Сто пятьдесят! Но их было более трех сотен. Где же остальные? Тут все просто. Кто говорит «каторжник», тот лгун и изменник…

Группа в двести человек, продолжая делать вид, что подчиняется приказу Короля каторги, организовала свой заговор. Их ожидали пироги, плоты; им стал доступен сторожевой корабль коменданта, административное судно под французским флагом…

Две сотни бандитов, воспользовавшись суматохой и прибегнув к хитрости, легко всем этим овладели. Подниматься по Марони, рисковать своей жизнью на стремнинах, порогах (их восемьдесят восемь, и они перегораживают реку вплоть до устья Итани), бросаться вслепую в девственный лес — царство индейцев, некоторые из которых имеют репутацию антропофагов, — это было бы слишком глупо!

И те, что считали себя хитрее, пренебрегли пресловутым[235] Королем каторги и взяли курс на устье Марони. Там им откроется огромный Атлантический океан, по которому они устремятся, положившись на милость дьявола, к новым странам и, может быть, держась ближе к берегу, подплывут к острову Кавьяна, где их ждет свободный город; там процветает грабеж, властвуют ковбои и искатели золота — это город без хозяина…

Их план как будто бы удался. Они удалились, а вернее улетели, как стрелы, из Сен-Лорана, и до Атта плыли в открытом море…

Другие же, менее отважные, последовавшие приказам главаря, погрузились в пироги и лодки. Среди них находилась тщательно отобранная дюжина индейцев галиби, племени, первым снабжавшим проводниками искателей золота; эти хозяева воды, как краснокожие сами себя называли, удивительные лодочники, демонстрировавшие чудеса ловкости, на которые никто другой не способен.

Впрочем, они тоже были из каторжников, наказанные за мерзкие убийства, при которых выявилась их неслыханная дикость. Свободой в их представлении являлось возвращение в племя, счастливая жизнь в глуши, кутежи, где выпивают много кашири — оглушающей водки, и танцы, которые доводят до безумия.

Со-Эрмина — первый порог, который встречается при подъеме по Марони, этой огромной реке, чьи истоки теряются в отрогах Тумук-Умака, — один из самых ужасных; кажется, он защищает, словно цербер[236] из сказок, вход во владения негров бони и красных индейцев.

Здесь ширина реки более пятисот метров и повсюду высятся скалы, преграждая путь потоку, который перескакивает через них, кружится, брызгает пеной, вздыбливается и падает с высоты в десять метров, оставляя пирогам лишь узкие коридоры, где вода течет с яростной быстротой.

И вот по этим ангостурам (так их нарекли) лодочники вели свои пироги, изо всех сил сражаясь с бурным потоком, который увлекал их, угрожая каждую минуту разбить о скалы, поглотить в своих глубинах и людей, и ящики с провизией. Галиби упрямо преодолевали препятствия; именно их избрали своими предводителями каторжники, в эти мгновения мертвенно-бледные от ужаса. До сих пор индейцы относились с почтением к приказу, отданному Королем каторги.

Эти люди, чувствовавшие на себе милость вожаков, перестали пить, соблюдали дисциплину, — при всяких других обстоятельствах ее сочли бы неестественной. Они беспрепятственно преодолели несколько порогов от Кассабы до Ланга-Табики; отныне их отделял от возможных преследователей почти непреодолимый барьер. У каждой из этих ужасных теснин были оставлены посты — несколько вооруженных людей.

Индейцы парамакос, которые в количестве двухсот человек жили на землях Ланга-Табики, с ужасом встретили это нашествие бандитов. Впрочем, каторжники для них были не внове. Когда те убегали в одиночку, к чему индейцы привыкли, они преследовали их, хватали и выдавали французским властям за награду в двадцать франков. Но тут не могло быть и речи о захвате беглецов, ведь их насчитывалось сто пятьдесят человек, к тому же вооруженных до зубов.

Эта мерзкая орда пришла к ним и расположилась на острове Нассон, почти ни для кого не досягаемом; его омывают головокружительные потоки. Он лежит в нескольких сотнях метров от французского берега, на котором тянется насколько хватает глаз девственный, таинственный, никем не населенный лес.

И тут всякая дисциплинированность исчезла. Ящики с ликерами, водкой были извлечены из пирог, консервные банки вскрыты; началось невиданное пиршество. Страх, который на некоторое время сковал этих презренных людей, еще более усилил их неслыханный аппетит, и очень скоро пиршество переросло в оргию.

Алкоголь сделал свое дело, разбудил инстинкты насилия, дебоша, разбоя.

Вот уже ножи вытащены из чехлов — и пролилась кровь. Однако никто не вмешивался.

Даб, которого окрестили Королем каторги, закрылся в хижине, наспех построенной его людьми; с ним уединились те, к кому он проявлял особое доверие. Они совещались.

Король сидел перед импровизированным столом, покрытым бумагой; Даб сейчас был таким же, каким в Неймлессе руководил похищением Мадьяны, — красивым молодым человеком с орлиным носом и тонкими руками, почти элегантно одетым.

Он был бледен, черты — искажены, и, несмотря на то, что Даб хорошо владел собой, судорога гнева и тревоги кривила его губы.

На лицо, которое могло быть прекрасным, словно надели маску ненависти и злобы.

Вожак обратился к своему верному товарищу Андюрси, который, вытянувшись перед ним, как солдат перед командиром, ожидал приказов.

— Отплытие завтра утром в шесть часов.

— Но, Даб, что ты! Наши люди будут завтра пьяны в стельку, их невозможно будет вырвать отсюда.

Главарь бросил на Андюрси гневный взгляд:

— Не спорь со мной! Хочу то, что хочу.

— Пусть так, но в таком случае я ни за что не отвечаю.

— А кто тебе сказал, что ты мне нужен? Я здесь — и этого достаточно.

— Хорошо, — проворчал Андюрси, — и все-таки лучше прислушаться к моему мнению и сняться сегодня вечером, пока еще не всеми овладел приступ безумия.

— Для того, что я готовлю, как раз хорошо, чтобы они были безумными.

— Как хочешь, ты — командир.

— И я им останусь, черт побери!

Потом Даб добавил более мягко:

— Дурная твоя голова, ты, значит, ничего не понимаешь?

— Что ты хочешь сказать?

— Если я согласился остановиться на острове Нассон, недалеко от того огромного леса, в котором мы проложили себе дорогу, чтобы достичь намеченной цели, так это потому, что ожидаю… кое-чего.

— Ба! Чего же?

— Вскоре узнаешь. Только имей в виду, что я зря не пошел бы на такое опасное предприятие, не стал бы рисковать без уверенности в успехе.

— О, это всем известно! Человек, который вытащил нас из «Пристанища неисправимых», — ловкий человек. Ты заслуженно носишь имя Короля каторги. Есть только один человек, который смог бы потягаться с тобой.

Даб расхохотался:

— И кто же этот человек?

— Ты его знаешь так же хорошо, как и я. Это… это был…

Каторжник никак не мог решиться произнести имя.

— Ну же, ну! — торопил Даб. — Тебя все еще бьет страх?

— Страх? Не сказал бы… Я сражался и с людьми, и с наручниками, побеждал диких животных. Но этот!.. Да, признаюсь, глупо так говорить, однако мне кажется, что есть в нем что-то… как бы сказать? Что-то необычное, фантастическое, сверхъестественное.

— Ха-ха-ха! — снова рассмеялся Даб. — Ты все еще веришь в детские сказки? Короче, ты назовешь его имя?

Андюрси подавил дрожь и сказал чуть слышно:

— Железная Рука! К счастью, он мертв…

— Тогда чего же ты боишься?

— Да ведь никогда не знаешь, чего ожидать от этого человека.

На этот раз Даб разразился гомерическим хохотом:[237]

— Ну так вот, друг сердечный! Ты правильно говоришь…

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Железная Рука не умер!

— Да ну? Я же сам подмешивал яд в питье, которое ему должны были подать, видел, как уносили в больницу скрюченного, мертвенно-бледного. Одним словом, несли труп…

— Поскольку этот человек сверхъестественный, говорю тебе, он выкарабкался.

— Чудеса! Яд из корня пассифлоры смертелен.

— Действительно чудеса. Короче, этот Железная Рука улизнул из-под носа у смерти. У меня точные сведения. И когда мы уходили из Сен-Лорана, он уже был на ногах и клялся всеми богами, что поймает нас и заставит платить за преступления. Ха, ха, ха! Что ты на это скажешь?

Андюрси посерьезнел. Новость, по всей видимости, не привела его в восторг.

— В таком случае, браток, — фамильярно заговорил он, — я советую тебе не лезть в драку. Этот человек сделан из другого теста, чем все остальные. Я предпочел бы биться скорее с дьяволом.

— Так вот, — ответил Даб, который в течение некоторого времени к чему-то прислушивался, словно ожидал сигнала, — ты не будешь иметь удовольствия драться с ним…

— Еще раз повторяю, что предпочел бы встретиться с двадцатью надсмотрщиками.

В этот момент, перекрыв крики пьяных каторжников, со стороны реки послышался выстрел…

Даб наклонил голову, прислушался. Один, два, три! Тишина. Потом еще: один, два, три! И Король каторги издал победный клич.

— Этот сигнал, — сказал Даб, — подтверждает, что мой приказ выполнен: Маль-Крепи и еще трое верных мне людей осуществили свою миссию.

— А! То-то я удивился, почему не видать трех наших товарищей: Камуфля, Ла Грифая и Симонне.

— Я оставил их там, предварительно велев Симонне написать письмо.

— Ах да… это же писец, старый подделыватель.

— Его талант, которым я воспользовался, поможет нам заполучить отца Мадьяны.

— А их миссия?

— Она заключается в том, чтобы любой ценой захватить Железную Руку. Твоего удивительного и сверхъестественного Железную Руку, и доставить его мне связанного и скрученного.

— И им это удалось? — недоверчиво спросил Андюрси.

— Мы условились так: три выстрела при неудаче и шесть — в случае удачи. Ты слышал?

— Да.

— Сосчитал?

— Шесть выстрелов.

— Значит, Железная Рука у них. И клянусь, Андюрси, что на этот раз он от меня не ускользнет… Как не спасется и тот, другой, Рудокоп-Фантом, о прибытии которого возвестит другой сигнал…

В глазах Даба вспыхнуло адское пламя. Это загорелась и потухла его ненависть. Андюрси схватил факел, и оба бандита вышли наружу.

Бегом преодолели длинную аллею эбеновых деревьев[238], которая привела их к пристани. Услышали плеск весел, в темноте они увидели силуэт пироги и трех мужчин на ней.

Несмотря на все усилия, Король каторги не смог оставаться спокойным.

Он первым бросился к причалу и спросил оттуда лодочников:

— Эй! На пироге! Ваши имена?

И гортанный голос ответил ему:

— Твой товарищ Маль-Крепи!

— Браво, а где другие?

— Камуфль и Ла Грифай здесь. Не хватает Симонне, он по-глупому утонул недалеко от Сен-Лорана.

Это были три каторжника, три мерзких негодяя, приговоренные к смерти за совершение жестоких преступлений, но помилованные; Даб не зря выбрал их для исполнения своих намерений.

— Тем хуже для Симонне, — крикнул Даб. — А как Железная Рука, вам удалось что-нибудь?

— Как нельзя лучше! Он в нашей власти, Даб.

— Не может сбежать?

— Он связан, лежит с завязанным ртом, не может даже пошевелиться.

— О! Король каторги заплатит вам по-королевски. Причаливайте!

Ловко управляемая пирога прижалась боком к причалу.

Один из бандитов спрыгнул на землю и быстро закрутил канат вокруг столба. Двое других поднялись и ухватились за что-то, сплетенное из гибких водорослей, которыми так богата Марони. Это было что-то вроде корзины в человеческий рост, в которой лежало чье-то тело, накрепко связанное веревками.

Даб нетерпеливо схватился за один конец корзины и подтащил ее. Андюрси подал ему руку. Корзина достала ему только до плеч, и при свете факела стала видна голова человека с перевязанным лицом.

В приступе ярости Король каторги ударил человека кулаком по его бледному лбу. Ему ответило глухое рычание.

— Ого! Теперь ты напуган, Железная Рука! — воскликнул Даб. — Ты ведь знаешь, что от меня пощады не жди! Эй, вы там, давайте его сюда… и в дорогу!

Каторжники заторопились: им не терпелось получить обещанное вознаграждение. Факел потух; они шли при бледном свете луны, неся длинный тюк — их жертву, столь сильно завязанную, что, должно быть, все члены несчастного свело судорогой.

Король каторги шагал впереди, подбадривая и себя, и своих людей голосом и жестами; ему так хотелось поиздеваться над своим противником, прежде чем убить. Он вспомнил, что в Неймлессе, когда он был уже близок к цели, этот человек вырвал у него буквально из рук прекрасную Мадьяну, заложницу, за которую Король намеревался получить огромный выкуп. А! Он заставит заплатить за это и, главное, отомстит за пережитое унижение.

Наконец они подошли к хижине. Даб приоткрыл занавески, прикрывавшие вход в помещение.

— Входите! И бросьте свою ношу на доски.

Каторжники повиновались. Длинный сверток положили на низенький стол. Предельно взвинченный Даб не мог больше сдерживаться. Ему хотелось посмотреть в глаза своему поверженному врагу.

— А, ты надо мной издевался, ты меня оскорблял! — рычал Король каторги. — Теперь я отведу душу. Через несколько дней у меня в руках будет и отец Мадьяны Рудокоп-Фантом! И вопреки тебе, и назло всем, я буду золотым королем!

Бандит грубо сорвал веревки, сжимавшие тело, а затем — повязку с лица несчастного.

— Вот ты и здесь, Железная Рука! — прорычал он.

Но пронзительный, насмешливый голос ответил ему:

— Ку-ку! Держи карман шире!

Даб бросился к лампе, приблизил ее к лицу человека и воскликнул с неописуемой яростью и разочарованием:

— Это не он!

Человек, который был похищен каторжниками и прошел через все опасности пути, оказался не Железной Рукой.

Это был Мустик!

Король каторги узнал его, ибо мальчишка донес на Даба коменданту тюрьмы. Перед каторжниками находился служащий Джека, владельца таверны в Неймлессе.

Подросток, наполовину поднявшись в стягивавшей его сетке, насмешливо съязвил:

— Дурак! Разве можно поймать Железную Руку?

— А! Я сейчас убью тебя! — прорычал бандит, выхватывая из-за пояса револьвер.

В этот миг прогремели выстрелы, послышались жуткие крики.

Какой-то человек вбежал в хижину.

— Даб! — крикнул он. — Ребята обезумели от пьянки, убивают друг друга! Идите туда, идите!

Крики усиливались, они походили на рычание диких зверей, выскользнувших из клеток зверинца.

Маль-Крепи и Андюрси схватили Даба за руки, и все устремились наружу.

ГЛАВА 2

Большой начальник не в своей тарелке. — Забудем прошлое. — Плохие дни миновали. — Доберемся ли до Кайенны? — Мустик вместо Железной Руки. — Умыкнули. — В воде. — История подделывателя. — Священник и сын каторжника. — Голос свыше. — Поцелуй монахини. — С Богом в душе.

Что произошло, и почему славный Мустик оказался в руках Короля каторги?

Железная Рука, спасенный Мадьяной, не смог сразу покинуть больницу. Его могучий организм, отравленный ядом, очень ослабел; необходимы были несколько дней отдыха. Поль не был обделен заботами: девушка не отходила от его изголовья.

В то самое утро, когда каторжники бежали, к нему с визитом пришел комендант и принес свои извинения за чудовищное недоразумение, жертвой коего стал молодой человек.

— Хотя последствия моей ошибки чуть было не обернулись трагедией, — говорил комендант жалостным голосом, который так не вязался с его обычной мужественностью, — прошу снисхождения… Знаю, как вас уважает министр, и сейчас, когда я оказался в столь сложной ситуации, моя судьба зависит…

— Будьте спокойны, месье, — прервал его Железная Рука. — Мне не ведомы ни дикая злоба, ни низкая мстительность; презренный человек, введший вас в заблуждение, — бандит такого калибра[239], что не только вы могли попасться в расставленные им сети.

— Да, потребовались свидетели, которые указали мне на ужасное мошенничество, только тогда у меня открылись глаза; ведь этот страшный человек представил мне все официальные документы.

— …которые он выкрал у меня. — Да, я знаю! Бумажник у вас?

— Вот он, — сказал комендант, протягивая его Железной Руке.

Тот взял бумажник, открыл и нервно перелистал содержавшиеся в нем бумаги. На его лице появилось выражение разочарования.

— Чего-то не хватает? — спросил комендант.

— Официальные документы все на месте, — ответил Железная Рука, печально улыбнувшись, — но… одного документа, которым я дорожил больше жизни, нет.

Его взгляд перехватила Мадьяна, все поняла и улыбнулась.

Речь шла о песенке, услышанной в Неймлессе в первый день их встречи. Поль попросил копию — и девушка сама ее переписала. Эти слова очень поддерживали его в тюрьме.

Железная Рука обратился с вопросами к коменданту:

— Вы наконец обуздали мятежников?

— Абсолютно. Наши доблестные солдаты быстро привели их в чувство.

— А о беглецах есть какие-нибудь новости?

— Да, и очень неплохие. Вы, наверное, слышали, что две сотни из них захватили сторожевое судно и отправились на нем к устью Марони?

— Вот как!

— Но их нагнал и обстрелял из пушек сторожевой корабль.

Железная Рука не смог удержаться от восклицания:

— Несчастные! Двести человек!

— Не забывайте, что это худшие враги общества.

— Конечно, — молвил Поль, — но все же они — люди!

Последовало молчание. Комендант, немного смущенный, продолжал:

— Прежде всего нам надо заняться вашими планами… располагайте мной полностью.

— Благодарю вас. Но я еще пока сам не знаю, на каком решении остановиться. Отец мадемуазель де Сен-Клер поручил мне сопровождать его дочь в Кайенну.

— Мой друг, — прервала его девушка, — что бы вы ни предприняли, можете рассчитывать на меня.

— Мы поговорим об этом через несколько дней, когда пройдут последствия моей болезни. Как бы то ни было, комендант, я вам признателен за великодушие. Обязуюсь от своего имени и от имени мадемуазель де Сен-Клер, — не правда ли, дорогая? — ничем вас не скомпрометировать.

— Да, конечно, — подтвердила девушка. — Как и месье Жермон, Мадьяна не держит на вас зла и не сердится.

Ободренный этими добрыми словами, комендант, рассыпавшись в благодарностях, удалился.

Настоятельница монастыря Сен-Лорана тоже пришла подбодрить молодых людей. Плохие дни миновали, и вскоре они смогут насладиться счастьем, которого заслужили.

Мустик и Фишало, привязанные к молодой паре силой печальных обстоятельств, не стояли на месте от радости.

— Скажите, хозяин, — спросил Мустик, — вы возьмете меня с собой в кругосветное путешествие?

— А если его не будет? — задал встречный вопрос Железная Рука, улыбаясь мальчугану.

— Ну что ж, все равно. Я все равно могу понадобиться. Вот ты, Фишало, хотел бы вернуться на свои виноградники в Божанси?

— Еще бы, разумеется. Но только когда у патрона не будет больше во мне нужды. Хотя, кажется, у меня также появляется вкус к путешествиям…

— Как, тебе не надоело? — прыснул Мустик. — Железная Рука будет отдыхать еще, может быть, два-три дня, а потом окончательно станет на ноги, и я отправлюсь с ним хоть на край света!

Прошло двое суток. Поль Жермен окончательно оправился после болезни, покинул больницу и вернулся в дом славного Франсуа Реми — комфортабельное жилище, построенное на европейский манер. Мадьяна перебралась к настоятельнице, но решила провести несколько часов подле своего возлюбленного. Это было и отдыхом, и осуществленной надеждой. Молодых людей захватили мечты.

Мустик и Фишало сторожили дом.

— Видишь ли, малыш, — говорил мальчик приятелю, — я, по сравнению с тобой, человек высшего порядка.

— Может быть… но хотелось бы узнать — почему?

— Сейчас скажу… Ты слишком ленив.

— Я? Ну вот еще!

— Ну да! Ты только и думаешь о том, чтобы сажать, окапывать, возиться со своими виноградниками на берегу Луары.

— Черт возьми! Это же моя родина.

— Твоя родина! Вот это я и ставлю тебе в упрек. Я прекрасно понимаю, что у каждого есть свои места, которые называются родиной. Мой родной край — Париж. Но он, как и Божанси, стоит на земле. А земля — это тоже наши края. По отношению к луне земля — наша родина.

— Да, это так!

— Так вот, если у человека течет кровь в жилах, он ведь должен знать всю свою родину… Разве не нужно объезжать свои владения?

— Как хорошо ты говоришь, Мустик!

— Хочу знать все, даже в самых отдаленных уголках. Ведь я — настоящий человек. И вот я надеюсь, что Железная Рука не будет сидеть на одном месте, не станет простым буржуа в Кайенне или в Париже.

— Ты верно говоришь, такой опасности нет.

— Я рассчитываю, что он отправится в Индию, а может, и в Австралию или в Томбукту[240]. Я, естественно, последую за ним, в то время как ты, бездельник, осядешь в своем захолустье и застрянешь там…

Тут голос Мустика зазвенел, он разволновался:

— Бросишь своего приятеля, своего друга, своего брата…

Фишало почувствовал, как у него сжалось сердце:

— Нет, не говори так! Это неправда! Я не покину тебя никогда… никогда!

Всех, кто окружал Железную Руку, связывали узы дружбы, которые никто не мог порвать.

Генипа тоже был озабочен. Он, индеец, не смог бы устроиться в Кайенне… или в Париже.

Так же, как и двое верных его друзей, Башелико и Ломи, преданных своему родному краю, он не мог бы жить в стране белых…

С тех пор как индеец увидел Железную Руку в деле, он испытывал к нему чувство сильной привязанности, которое иногда вступало в нем в единоборство с традициями и законами родного племени, с любовью к лесам и таинственным бухточкам.

Время шло. И вот уже Железная Рука заговорил о своем близком отъезде; он распрощался с комендантом, который поблагодарил его за великодушие. А Мадьяна думала о переезде в места, рекомендованные ее отцом. Девушка надеялась узнать там новости о нем и время его прибытия.

Наступил канун отъезда в Кайенну. В маленьком саду возле дома Франсуа Реми — этом великолепном букете тропических растений, который спускался к берегу Марони, — Железная Рука и Мадьяна делились своими чувствами.

Они тоже были не в силах побороть горестный осадок оттого, что надо покидать этот чудесный край, необъятные леса, где природа так богата и красива. Влюбленные говорили о Неймлессе, едва родившемся городе, в котором они пережили самые благословенные минуты, когда впервые встретились их взгляды. Неспешным шагом молодые люди шли по берегу, очарованные шепотом спокойной, но многоводной реки.

Быстро наступила ночь. Непроглядная темнота усилила сладость чувств, объявших их сердца. Мустик, стоявший подле, понял, что он лишний, и вмиг исчез. Ему тоже хотелось помечтать; из любви к романтике он закутался в длинный индейский плащ. Широким шагом он прогуливался, как говорил старик Корнель[241], при бледном свете звезд. Ночь окончательно вошла в свои права. Вдруг Мустик вздрогнул. Ему послышались странные шорохи. Он спрятался за стволом бананового дерева, впился глазами в темноту и увидел загадочные силуэты.

Кто-то очень тихо сказал:

— Это здесь… Проклятая ночь… Так быстро наступает. Он только что был тут.

— Один?

— Нет, с той противной девчонкой, из-за которой пришлось столько повозиться.

— Можно было бы одним ударом поразить двоих. Даб был бы очень доволен, если б мы ему доставили красотку вместе с этим дьяволом — Железной Рукой.

Железная Рука! Мустик не ослышался.

Что это еще за заговор?.. Даб — это Король каторги, заклятый враг Поля Жермона!

«Минуточку, — сказал про себя Мустик. — Надо предупредить патрона. Но успею ли я?»

Славный мальчуган вышел из своего укрытия и побежал в том направлении, где предполагал встретить влюбленных. Но он плохо рассчитал свои силы. Преследователи заметили его. Один из них загородил дорогу мальчику. Мустик отпрыгнул назад и попал в руки к другому.

— Железная Рука! Мы тобой завладели!

Мальчуган собрался было позвать на помощь… Но его детский голос узнают и поймут, что схватили не Железную Руку! Прежде всего надо спасти хозяина.

Бандиты ошиблись, подумав, что завладели Полем Жермоном, и подросток решил создать иллюзию[242] сильного противника. Он отбивался, пуская в ход кулаки и ноги, бил, колотил; однако, несмотря на все усилия, ему было далеко до Железной Руки. Мустика схватили за горло, скрутили руки и ноги, — ему заткнули рот и набросили что-то вроде капюшона на голову. И вот его уже несут куда-то.

У причала стояла лодка, поджидавшая извергов, которые осыпали пленника ударами, ругаясь и кляня по-прежнему Железную Руку, что придавало сил мальчику. Его бросили в лодку, завязали во что-то, похожее на мешок, и сразу же сковавшее все его движения. Лодка отчалила по сигналу и с невероятной скоростью устремилась вверх по Марони.

И тут на берег выбежал человек. В сверкании волн он увидел удалявшийся челнок. Это был Железная Рука. Он услышал шум драки и, поняв, что это Мустик и что ему что-то угрожает, со всех ног кинулся на помощь. Не колеблясь ни секунды, он бросился в воду и, напрягая сильные, мускулистые руки, поплыл за лодкой.

Сначала презренные каторжники ничего не видели, ни о чем не догадывались. Они были слишком заняты тем, чтобы пригвоздить жертву к дну лодки, а двое других гребли изо всей мочи. Но что они могли против удивительной силы того, кто их преследовал?

Железная Рука догнал лодку и уцепился за борт. Тогда один из гребцов, заметив появившуюся тень, замахнулся веслом… Железная Рука перехватил весло, вырвал его из рук гребца, обхватил запястье бандита и увлек негодяя за собой с такой силой, что тот сорвался со скамьи, перевернулся в воздухе и упал в воду.

Все это произошло с молниеносной быстротой. Человек обрушился на Железную Руку и, почти в беспамятстве, потащил его за собой ко дну… Оба барахтались в воде, но Поль не выпускал добычу, держа негодяя за горло. Мощным усилием он всплыл на поверхность и вытащил за собой тело, которое больше не сопротивлялось.

Но лодка! Железная Рука огляделся вокруг, однако ничего не увидел. Она исчезла, унесенная стремительным течением Марони.

Поль не хотел отпускать человека, понимая, что похитителей не догнать. Смекнув, что надо делать дальше, он решил вернуться к берегу.

У причала суетились люди с факелами: их позвала Мадьяна.

Внезапно появился Железная Рука, он тащил кого-то из воды.

— Поль! Мой Поль! Жив! Что случилось?

Молодой человек вышел на берег и бросил на землю тело, казавшееся бездыханным…

Любопытная деталь: люди в лодке не заметили разыгравшейся сцены. Правда, не оказалось одного гребца, но они подумали, что произошел несчастный случай. Теперь бандиты были уже далеко.

Подошел Фишало и, наклонившись над утопленником, воскликнул:

— Я знаю этого типа, это каторжник Симонне, приятель Короля каторги! Ах негодяй! Пусть скажет, что они намереваются сделать с нашим бедным Мустиком…

— Ты тоже понял, что это он попал в беду, да? — спросил Железная Рука.

— Да, да! И я побежал, но у причала оказался слишком поздно. Однако мы отыщем его, ведь правда, патрон? Что я буду делать без моего славного Мустика…

Юноша не докончил фразы и, уткнувшись лицом в ладони, разрыдался.

Между тем люди подняли тело каторжника и направились к дому Франсуа Реми.

— Этого человека надо спасти! — сказал Железная Рука.

Врач, пользующий моряков, проживал в соседнем доме. Поспешили за ним.

Тело положили на кровать. Медик обследовал его и покачал головой:

— Он еще жив, но у презренного каторжника болезнь сердца. И это «купание» станет для него роковым. Он не проживет и часа.

— Однако он должен заговорить! — вскричал Железная Рука.

Былиотданы приказания. Три лодки отошли от берега и стали рыскать по Марони в поисках судна бандитов. Однако все оказалось напрасно.

Человек по-прежнему лежал недвижим, глаза его были закрыты, дыхание едва уловимо.

Врач сделал пациенту вливание сыворотки. По распростертому телу пробежала дрожь. Каторжник открыл глаза, испуганно огляделся вокруг и заметил Поля, который сурово смотрел на него.

— Железная Рука! Нет, нет, это невозможно! — пролепетал утопленник. — Это призрак! Даб говорил… Мы же схватили его. И выдадим Королю. Он убьет его… Но сперва помучаем!

Мерзкая усмешка искривила губы бандита.

— Слушай, — громко сказал Железная Рука. — Ты умрешь. Твоей жизни, полной преступлений и гнусности, через несколько минут придет конец. А сейчас, в это мгновение, не пора ли подумать о раскаянии?

— Раскаяние! О! Это все красивые слова. После двадцати лет каторги, двадцати лет страданий и лишений, что мне смерть? Да, я раскаиваюсь, что не убил тебя, не задушил своими руками, проклятый Железная Рука! Ты меня вновь бросил на каторгу, откуда меня вытащил наш Король! Будь ты проклят! Проклят!

На губах негодяя выступила красноватая пена.

Мадьяна умоляла бандита искупить все плохое, что он совершил в жизни, сделав признание, которое позволило бы найти, спасти Мустика. Каторжник отвечал грязными ругательствами.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге появилась настоятельница, одетая в свое обычное платье из грубой шерсти, в белом чепце, обрамлявшем ее лицо. Очень прямая, она подошла к постели каторжника и устремила на него свой взор, соединив руки и шепча молитву. Бандит откинулся на подушку, широко открытыми глазами глядя на это видение — свидетельство доброты и сострадания.

Женщина сказала:

— Симонне, я узнала, что ты со своими дружками по каторге сделал еще одно недостойное дело. Так слушай меня!

Крупная дрожь сотрясла тело презренного: он отворачивался, словно желая избежать этого взгляда, который проникал в самую глубину его души.

— Симонне, вспомни! Сюда ты прибыл погрязшим в преступлениях, но прежде всего ты был просто несчастным человеком и попросил разрешения говорить со мной. Помнишь, ты рассказал мне о своей жизни, увлечениях, падении… О том, как из достойного уважения человека ты превратился в вора, в мошенника и, наконец, в убийцу.

Я утешала, подбадривала тебя, и тогда, признавшись во всем, ты доверил мне выполнение одной миссии… Далеко во Франции осталось твое дитя, почти сирота, ведь его мать, твоя жена, умерла от отчаяния. Ты умолял меня не оставлять ребенка моим вниманием, спасти малыша. Это так, Симонне?

Симонне, ничего не говоря, захлопал веками.

— В грязи каторги ты, несчастный, опускался все ниже и ниже. Однако в твоей душе горел свет, который не потухал. И все шесть месяцев я приходила, верная своему слову, чтобы поговорить с тобой о сыне, который выбрал карьеру священника, учится, ведет праведную жизнь. Симонне, я видела слезы в твоих глазах. Слезы радости и сожаления оттого, что ты не можешь прижать его к своей груди.

— Замолчи! — прохрипел каторжник. — Не говори мне о сыне.

— Я буду говорить тебе о нем, заблудшая душа. Это от его имени я прошу тебя быть добрым, великодушным человечком. Ты участвовал в похищении ребенка, юноши, который чуть старше твоего сына, и ты знаешь, какая страшная участь его ждет. Подумай о сыне, ведь на него может пасть невольная ответственность за преступление… За все надо платить! Из жалости к тому, кого ты любишь, говори. Говори, помоги честным людям освободить невинного.

— Нет и нет, — снова прорычал каторжник.

— А я обещаю написать твоему сыну и сказать ему, что в минуту доброго просветления ты искупил все ошибки, и его душа расцветет… И если Бог призовет тебя к себе, сын произнесет твое имя с почтением и любовью… Скажи, Симонне, разве тебе не радостно знать, что сын благословляет тебя?

Едва монахиня произнесла эти слова, как Симонне вскочил на своем ложе и с просветленным лицом, блестящими глазами, преображенный, воскликнул:

— Хорошо! Да, да! Матушка, вы нашли слова, которые заставили отозваться мое сердце. Быть добрым, получить благословение! Ах, мне кажется, я возрождаюсь. Бандита больше нет, каторжника нет, есть лишь отец, который хочет быть любимым. О, достанет ли у меня сил?.. Здесь присутствует врач? Пусть поможет мне, я буду говорить.

Врач приблизился и дал несчастному сильное подкрепляющее лекарство.

Симонне одним махом выпил его.

— Слушайте меня теперь! Да, нас послал сюда Король каторги, чтобы похитить Железную Руку. Из-за темноты мы допустили промашку… и взяли Мустика.

— Куда вы должны были его доставить?

— В верховья Марони, на остров Нассон, где расположился первый лагерь каторжников.

— Как! Они уходят в глубь Гвианы!

— Да, да, они уходят далеко, очень далеко, чтобы получить золото, много золота.

— Чтобы ограбить прииск Сен-Клер! — вскричал Железная Рука.

— Чтобы поставить под угрозу жизнь моего отца!

Мадьяна упала на колени и протянула к умирающему руки.

— О, умоляю вас! Говорите, говорите! Чтобы я смогла, по крайней мере, умереть подле него…

Симонне прислушался к этому чистому голосу, слабая улыбка коснулась его губ.

— Быть добрым! Быть добрым! — повторял он. — Да, я хочу говорить. Ведь вы еще не все знаете. Я — обманщик, совершивший еще одно мошенничество.

— Какое?

— По приказу Короля я написал письмо… подложное письмо.

Ему не хватало дыхания. Чувствовалось, что только воля удерживает в этом разбитом болезнью человеке остаток жизни.

— Письмо? — переспросила настоятельница. — Адресованное кому?

— Отцу… Мадьяны. Месье де Сен-Клеру… чтобы заманить его… в ловушку…

— Но от чьего имени оно написано? Кому доверяет месье де Сен-Клер, кто его подписал?..

— Я подделал… руку его дочери… и подписался ее именем. Я внушаю вам ужас! — выдохнул несчастный. — Да, я сделал это… Прошу простить меня. В моем бумажнике вы найдете черновик письма.

Умирающий не мог говорить дальше: сильная конвульсия сотрясла все его тело.

Монахиня подошла к нему и обняла.

— Спасибо, Симонне, — сказала она. — Вы совершили акт доброты и справедливости. От имени сына благословляю и целую вас.

Каторжник пошевелил губами. Ему хотелось вернуть поцелуй, предназначенный его ребенку, но силы покинули тело.

С лицом, освещенным радостью, он умер.

Все склонили головы. Торжественная и раздирающая душу сцена. Всех сердец коснулось дыхание жалости и прощения.

Бумажник покойного легко нашли. В нем оказалось много разных бумаг, не представлявших никакой ценности, но обнаружился написанный рукой Мадьяны текст песни, которую она дала Железной Руке в Неймлессе. В этом же конверте лежало письмо, адресованное месье де Сен-Клеру.

Сходство было разительное. Шедевр криминальной ловкости.

Железная Рука принялся громко читать послание:

«Дорогой отец, извините меня, но я не могу дольше оставаться вдали от вас. Мой жених, Поль Жермон, стал жертвой новых преступных нападок, к тому же его тревожат те опасности, которым я могу подвергнуться. Он хочет, чтобы дочь была рядом с отцом. И я одобряю его решение.

Поскольку вы пока еще не можете приехать ко мне, дорогой отец, я сама отправляюсь к вам. Сегодня же выезжаю в Верхнюю Марони. Но так как мы не знаем, где точно расположен прииск, мы бы воспользовались услугами гидов, которые проводили бы нас до истоков Аламы у подножия горы Митарака. Выезжайте нам навстречу, мы будем жить на старом прииске Сан-Эспуар, неподалеку от Неймлесса. О, отец! Как я была бы счастлива упасть в ваши объятия! Уверена, что вы будете любить моего друга, защитника и жениха. До скорой встречи. Ваша дочь Мадьяна».

— Презренные! — воскликнул Железная Рука. — Поистине дьявольская затея. Заманить месье де Сен-Клера в ловушку, убить его и разграбить его прииск… Но я не дам исполниться злому умыслу. Обещаю, что найду Мустика! Мадьяна, клянусь, я спасу вашего отца. Я немедленно выезжаю.

— Вы полагаете, мой друг, — в свою очередь воскликнула Мадьяна, — что я позволю вам в одиночку рисковать ради меня жизнью? Я еду с вами!

— Мадьяна!

— Я умру вдали от вас, каждый день тревожась за жизнь друга. Ведь вы не хотите, чтобы я умерла?

— Моя дорогая суженая![243]

— Да, суженая. И в жизни, и в смерти. Согласны вы, чтобы я вас сопровождала?

— Конечно.

— А я? — раздался плаксивый голос.

Это был Фишало.

— Если вы меня не возьмете с собой, я утоплюсь. Я люблю Мустика больше себя самого.

Тогда Железная Рука обратился к индейцу, который бесстрастно наблюдал всю эту сцену.

— Твое мнение, Генипа?

— Куда идет Железная Рука, туда идет Генипа… Наши пироги готовы. Оба мои бони, Башелико и Ломи, ждут приказаний. Когда соберетесь уезжать, только дайте сигнал…

— О, славные люди! — воскликнул Железная Рука. — Рядом с вами невольно начинаешь всем доверять. Да будет так! Вперед! И да поможет нам Бог!

ГЛАВА 3

Фрике, воодушеви меня! — Счастливое падение. — Камуфль и Ла Грифай. — Рухнувшая крыша. — Курс на жизнь. — В пропасти! — В затруднительном положении. — Незваный гость — тигр. — Гуанаки. — Не очень крепкая ветка. — Эй, лошадка! — Первоклассный бег.

— Ой! Ой! Ай! Ай!.. Черт побери! Как хорошо внутри! И однако, надо выходить! Плечи! Грудь! Бедра! А, ладно! Я же хотел приключений! Вот они! И такой тычок в физиономию, что искры из глаз посыпались. Наброситься с кулаками на человека, который не может защититься. Это не по-королевски! Он мне заплатит за это, каторжник! — ворчал Мустик, оплетенный лианами, делавшими его похожим на египетскую мумию[244].

Он находился один в хижине Даба, который бросился наружу вместе со всеми дружками. Слышались выстрелы, вой.

— Прекрасно! — шептал Мустик. — Эти негодяи затеяли потасовку. Они перестреляют друг друга. Отлично! У меня есть немножко времени. Ну-ка, ну-ка! Пораскинем мозгами. Кто может послужить мне примером? Чьи чудесные подвиги помогли выявиться моему призванию? Это Фрике, чудесный Фрике, парижский мальчишка, который странствовал по всему свету. Его могли убить сотни раз, как кролика. Но он всегда показывал смерти язык, и она не успевала его ущипнуть. Так вот! Предположим, Мустик, что ты Фрике. Поставь себе такой простой вопрос: «Если бы Фрике оказался упакованным, как сосиска, что бы он сделал?? Фрике, воодушеви меня! Раз Богу угодно, чтобы здесь была лампа, Фрике осмотрелся бы, призадумался и нашел бы какой-нибудь инструмент или оружие. Правильно, тут есть нож! Но я связан по рукам и ногам. Что мне остается? Голова и спина. Клянусь, Фрике сказал бы, что это больше, чем нужно. Когда нельзя ходить, можно кататься.

И Мустик, сделав невероятное усилие, попробовал пошевелиться, помогая себе головой и лопатками. Он несколько раз крикнул «Ой!» и столько же раз «Ай!».

— Эй, Фрике, ты был бы доволен мной. Дело идет. Я уже чувствую свои пятки и опираюсь на них. Теперь могу повернуться. Смелее, смелей!..

Тут мальчуган вскрикнул, не зная, что он лежал на доске, поддерживаемой двумя деревянными чурками: Мустик скатился на твердую утоптанную землю.

Это непредвиденное падение имело неожиданный эффект. Его тело так сильно напряглось, что одна из веревок-лиан лопнула и обоими концами ударила по лицу.

Сначала он не понял, что произошло, и был неприятно удивлен. Но вдруг он почувствовал, что его левое плечо свободно. Мальчик некоторое время оставался неподвижным, так как с трудом верил в пришедшее спасение. Затем, призвав на помощь все свое хладнокровие, начал медленно высвобождать руку. И это ему удалось!

— О Фрике! — прошептал Мустик восторженно. — Как правильно я сделал, что обратился мыслями к тебе! Ты всегда преуспевал, сражаясь с бандитами на суше и на море. Вперед, двигайся дальше, безногий калека!

Мальчик опустил на землю свободную руку, уперся всем телом и подтянулся.

Ему удалось продвинуться на два метра и ухватиться за ручку ножа. Одним ударом мальчик разрубил сверху донизу все опутывавшие его лианы. Он был свободен, стоял на ногах и издавал победный клич!

Инстинктивно Мустик бросился к двери. Но в тот момент, когда малыш собирался переступить порог, перед ним возникли две тени.

Это были те двое каторжников, что принесли его и бросили к ногам Короля, те презренные негодяи, которые вместе с Маль-Крепи и Симонне получили приказание захватить Железную Руку. Пока пленник пытался освободиться от пут, Даб крушил одних, душил других, наводил, как мог, порядок среди разбушевавшихся и обезумевших пьяных каторжников. Тут он вспомнил, что Мустик остался в хижине один.

Сторожить пленника должны были Камуфль и Ла Грифай! Король отдал им приказ. Они жизнью своей отвечали за пленника. Поэтому те сразу же прибежали в хижину. Надо сказать, подоспели вовремя.

Пленник стоял на ногах и уже готов был бежать. Если ему удастся ускользнуть, бандитам не будет ни снисхождения, ни пощады. Они бросились к мальчугану и протянули руки, чтобы схватить его… Но тот быстро отпрыгнул назад, и каторжники остались с носом.

Однако в хижине было очень мало места. Другого выхода, кроме того, что прикрывали бандиты, не было. Мустик понял, что погиб. К тому же тело паренька одеревенело от долго сковывавших его пут, и он почувствовал, что не может наносить удары ногой.

— Ну ты, грязный матросишка, сдавайся! — закричали бандиты, которые хотели взять паренька живым.

— Вы обознались! — последовал ответ. — Матросишка умер и не вернется.

Вдруг у мальчика мелькнула оригинальная мысль: крышу лачуги поддерживал центральный брус, лишенный ветвей, неустойчивый, прикрепленный к земле лишь лианами.

Мустик отскочил и стал хватать все, что попадалось ему под руку: доски, бревна, щепки, — и бросать в негодяев, целясь им в головы. Оглушенные, бандиты на некоторое время потеряли ориентиры[245].

Они в ярости оглашали хижину проклятиями.

— Берегись! — крикнул Мустик.

Засунув нож за пояс, пленник ухватился обеими руками за центральный брус и изо всех сил толкнул его. На какое-то время он, сам того не подозревая, уподобился Самсону[246], мальчик тоже раскачал столб и вырвал его из земли. Раздался шум ветвей, листьев, переплетенных лиан — крыша рухнула.

Мустик закачался под тяжестью этого хлама. Упершись ногами в землю, он стал резать, ломать, крушить растения, опутавшие его. Сначала показалась его голова, затем торс. Паренек увидел небо над головой… Еще одно усилие — и он выпрямился, твердо встав на ноги. Между тем двое его врагов беспомощно барахтались под обломками рухнувшего жилья.

Мустик, выиграв время, выскочил на свободный участок земли и со всех ног бросился наутек. Он был великолепным бегуном и всегда выигрывал соревнования у мальчишек из Благотворительного общества.

Быстрые ноги вынесли паренька на покатый спуск. Он не знал, куда бежать, но старался не думать об этом: не важно, ведь он остался жив, а это главное.

Перед ним показалась длинная аллея, которая напоминала под лунным светом парк. Беглец устремился туда. И напрасно: его силуэт явственно выделялся на светлом фоне…

Раздался выстрел. Мустик покачнулся: ему задело плечо.

Он услышал тяжелые шаги преследователей. Надо уйти от каторжников любой ценой. Мальчишка бросился в темноту и побежал изо всех сил. Но рана мешала ему, и бег замедлился.

Вокруг свистели пули, и это подгоняло беглеца, мобилизуя всю его энергию, всю волю. Огромными прыжками он пересек пустое пространство. Грунт под ним был твердым… Стреляли беспрестанно, пули застревали в деревьях, от которых отскакивала кора, царапая паренька.

Аллея вела прямо к Марони, к причалу, куда его недавно доставили. Но путь был незнаком Мустику, поскольку он не мог его видеть.

Внезапно послышался плеск быстрой воды.

Мальчик наступил на сваи, обернулся и увидел, что каторжники от него метрах в тридцати.

Он бросился в реку. Уж лучше утонуть, чем быть замученным Королем каторги. Пирога, на которой его привезли, все еще стояла у берега. Каторжники больше не стреляли: они считали, что им стоит только руку протянуть — и беглец в их власти. Беглец прыгнул в пирогу, оборвал канат, которым она была привязана к стояку, лег на дно. Лодку подхватило стремительное течение…

Каторжники наугад расстреливали последние патроны, но пирога была уже далеко. Лежащий на дне Мустик не мог управлять ею. Она стала игрушкой сильного течения, которое быстрее пули несло ее к ближайшему порогу. Но что мог бедный мальчуган?.. Он встал на колени и смотрел, как мелькал берег, убегая с головокружительной быстротой. Все кончено — погиб: ни руля, ни весел, а пирога мчится к черным скалам.

— Ах, Фрике, Фрике! — воскликнул подросток. — Я думаю, что на этот раз тебе бы тоже не выпутаться, как и мне.

Удар! Лодка натолкнулась на какое-то препятствие.

— Ну вот! Это еще что? Танцуем, что ли?

И впрямь пирога вертелась на одном месте. Она была захвачена одним из тех водоворотов, которые образуют на поверхности реки что-то вроде ужасного мальстрема[247].

Лодку трясло, толкало, бросало из стороны в сторону. Казалось, она стала жертвой эпилептического припадка[248].

— Каков танец! — прокричал Мустик. — Ну, вперед! Кружите ваших дам! Теперь — галоп!

Словно в какой-то невероятной конвульсии пирога устремилась на некую черную массу, выступавшую из потока, и с такой силой ударилась о нее, что подростка выбросило из лодки… Он упал на эту черную массу, исцарапавшую его, и свалился на спину с раскинутыми в стороны руки.

Нет! Сознания малыш не потерял, он был лишь оглушен. В нем билась жизнь, он вдыхал воздух полной грудью… Но он так устал, что не мог открыть глаза и забылся тяжелым сном. Проснулся наш герой, когда уже совершенно рассвело…

День был в полном разгаре. По неслыханно счастливой случайности Мустик упал к подножию мангового дерева, листва которого прикрыла его от смертельных лучей жаркого солнца.

Где он находился? Ответить было легко… Над ним простиралась густая листва, вокруг возвышались стволы деревьев, оплетенных лианами; тишину нарушали лишь шуршание насекомых да крики птиц.

Это был лес, глухой, огромный.

Мустик поднялся со своего не очень удобного ложа, которое, однако, показалось ему мягче пуховика, ощупал себя, встряхнулся. Решительно все шло как надо. Только одежда немного пострадала, фуражки не было и в помине, штаны порвались в самом непристойном месте. И что-то мешало над правым глазом, который слегка припух.

— Удар кулаком этого негодяя! — проворчал малыш. — Это тоже ему зачтется. Со временем рассчитаемся! Так вот, — прошептал он сквозь зубы, думая о своем неподражаемом Фрике, который любил произносить монологи[249],— рассмотрим сложившуюся ситуацию… Слева горизонт ограничен рекой, ее стремнинами и скалами. Пирога, должно быть, разбилась на тысячу кусочков, и они, унесенные течением, уже далеко. Стало быть, с этой стороны все ясно. Попытка подняться по реке вплавь была бы безумием и доставила бы удовольствие лишь крокодилам… Справа — лес, отнюдь не напоминающий Версальские сады[250]. Нагромождение деревьев всевозможных размеров с тысячью переплетенных ветвей… Ни дорог, ни тропинок — ничего. Остается лишь крутой берег, но на хребет его острых скал не осмелилась бы поставить ногу ни одна коза. Так что выхода нет ни здесь, ни там. Кроме того, я не ел уже не помню сколько времени. Последняя трапеза состояла из того, чем, вынимая кляп[251] изо рта, меня начиняли сторожа… Ни крошки провизии. Надо признаться — у меня аховое положение. Однако я доволен, потому что избавил от неприятной авантюры[252] Железную Руку. Могу сказать себе, что этого достаточно, и остается лишь погибнуть… Нет, не разделяю этого мнения. Полагаю, такой же вывод сделал бы и Фрике… Я жив, и надо продолжать жить, делать необходимое… то есть…

Мустик остановился, несколько озадаченный. Хорошо рассуждать. Но этим сыт не будешь. Разглагольствовать так можно до самой ночи. А что это изменит?

Ну, ну! Меньше слов, больше дела. Итак, из четырех выходов два — по реке, один — через скалы, что невозможно; оставался последний — лес…

Брр! Мальчишка не мог подавить дрожь. Конечно, добираясь до Неймлесса, он уже преодолел достаточно лесов, таких же девственных, как этот. Но тогда Мустик был не один. У гидов и искателей золота имелись инструменты, оружие; ночью разводили костры, которые отпугивали диких зверей. Хватало провизии, крепких напитков, от которых по всему телу разливалось тепло.

В то время как… Гм! Инструменты, выпивка, огонь. Все это ему было недоступно, как «Отче наш» ослам.

— Что толку повторять одно и то же без конца, — закончил монолог Мустик. — Раз надо рисковать, рискнем.

И мальчуган смело вошел в лес, величественный и неподвижный. Ни дуновения ветерка, жара оглушающая…

Сорвав несколько широких листьев бананового дерева, наш странник смастерил нечто вроде панамы.

— Я, должно быть, в высшей степени неотразим… Вперед! Пошли!

И вот он уже скользит меж стволов, перерезая лианы, преграждающие ему путь… Мустику повезло — несмотря на все происшедшее, у него остался нож Даба.

Мальчик решил подняться вверх по течению Марони и найти у какого-нибудь залива деревню бони или юнас[253]. Это посты черных дельцов, берущих выкуп с людей, спускающихся с верховьев Марони.

С него, правда, взять нечего — это уже хорошо, — а там видно будет…

И ей-богу, погода оказалась не такая жаркая, как показалось вначале, и ходьба — легче, чем предполагал Мустик. Он даже наткнулся на некое подобие тропинки, почти ничем не заросшей, и пошел легким и довольно быстрым шагом… Попадались разные плоды, ягоды, бананы. Сначала паренек с осторожностью откусывал от них, а затем («кто никогда не рискует, ничего не имеет») с удовольствием проглатывал найденное.

Долгие часы он шел вперед с оглядкой, прислушиваясь… Все складывалось хорошо — не было ни змей, ни диких животных. Но вот выпрыгнул из-под ног дикий кролик; Мустик схватил его за уши. Бедное животное! Мальчик не любил причинять зло зверям, но что вы хотите — он был голоден. Пошарив в глубине карманов, он нашел там щепотку табаку и с полдюжины спичек.

Путник был очень внимателен, стараясь не расточать свое богатство. Ему удалось обойтись одной спичкой, чтобы разжечь сухие ветки. Огонь мерцал на кончике его ножа. Хотелось обжарить кролика как можно лучше. Когда мясо стало более или менее съедобным, он приступил к трапезе, но съел не все, а завернул оставшуюся треть кролика в листья дерева и перевязал лианами, затем повесил эту легкую ношу себе на шею. От углей костра зажег сигарету.

— Сладкие минуты жизни, — сказал он себе, сибаритствуя[254].

Опустилась ночь. Нашему страннику приглянулось одно дерево, которое по форме напоминало спальное ложе; Мустик взобрался на него, зарылся в листву и заснул сном праведника.

На следующий день все началось сначала. Он нашел гнездо, полное яиц, и аппетитно облизал губы, затем позавтракал вареной ящерицей, отобедал зверьком, упавшим с дерева и сломавшим себе лапу. Великолепная жизнь… Кто сказал, что пребывание в девственном лесу неприятно?

Если б Мустик так не стремился вновь увидеть человеческие существа, услышать голоса, он вполне удовлетворился бы такой жизнью.

Но всему приходит конец…

В эту ночь Мустик зарылся в листву на дереве в четырех метрах от земли и видел сладкие сны… Ему приснилось, что он король, как покойный месье де Тонненс в столице Араукании[255]. Подданные теснились подле него. Только они разговаривали как-то странно. Голоса у них были хриплые, глухие, злобные…

Мальчик внезапно открыл глаза, посмотрел вниз и вскрикнул от ужаса. Внизу, поднявшись на задние лапы, стоял великолепный тигр и скреб острыми когтями кору на дереве. Из открытой пасти высовывался красный язык, вырывались хриплые звуки и злобный рык, который и разбудил паренька. Мустик не был трусишкой, но поставьте себя на его место!

Дрожь пробежала по телу мальчика, волосы на голове стали дыбом. Мало что смысля в естественных науках, он и не подозревал, что тигры не лазают по деревьям. Пока что зверь вел себя скорее платонически[256], но был полон злобной решимости. Из его рта текла слюна, глаза следили за желанной добычей…

Время шло, ничего не менялось. Мустик обрел наконец хладнокровие, верх взяла его мальчишеская веселость. Чтобы подбодрить себя, он стал насмехаться над животным:

— Эй ты, большая кошка! Ну-ка пошел отсюда! Откуда взялось это животное, которое решило растормошить мою постель?..

Но что было делать? Совершенно очевидно, что Мустик не мог сидеть до бесконечности на этом насесте, заблокированном тигром. Не полезть ли ему выше? Он вскинул руку, чтобы ухватиться за ветку над ним, и вскрикнул: «Ай, ой!» Поцарапался. Правда, легко. Обо что же? Оказалось, о некий круглый, как яблоко, плод, ощетинившийся колючками, что висел на лиане. Их было много. Тут Мустику в голову пришла забавная мысль.

Зверь по-прежнему стоял внизу о открытой пастью.

Мальчик ловко срезал один из плодов и, прицелившись как следует, изо всех сил запустил его в пасть тигру, тот инстинктивно сомкнул челюсти, больно ранив язык и нёбо, стал рычать и подпрыгивать…

А Мустик начал бомбить этими колющимися снарядами страшного зверя… Раздраженный и разъяренный тигр кусал себе хвост и отступал, не понимая, что это на него падает. Наконец хищник обратился в бегство, преследуемый брошенными наугад плодами.

— Эй, эй! — кричал паренек. — Довольно с тебя, мерзкое животное?

Он слышал, как трещали ветки у тигра под ногами, — зверь убежал.

— Надо быть осторожнее! — решил мальчуган. — Места не очень хорошие. Я предпочел бы набережную Орлож в Париже. Ладно, не пора ли спуститься? Хм! Зверь, должно быть, еще где-то неподалеку. И если он надумает положить на меня лапу… Да-с! Тогда прощай, Мустик! Это было бы очень глупо! А с другой стороны, не могу же я вечно торчать на этом насесте. Ах, если б за мной послали аэроплан, моно-, би- или триплан[257]. Или что там еще.

Из глубины чащи в стороне, противоположной той, куда убежал тигр, послышался хруст веток, шелест травы. Звук был несильный, ветки ломались негромко.

Черт возьми, это не тигр! Но, может, змея или что-нибудь вроде?

Мустик замер на дереве.

В лесу приходят на ум невеселые мысли. В общем-то люди не любят одиночества, но в девственном лесу все боятся общества, визитов остерегаются…

Внезапно Мустик прыснул. Из листьев высунулась голова, затем показалась длинная шея, мохнатая, с желтоватыми волосами, напоминающими кисточки для пудры… На морде животного выделялись большие навыкате глаза, совсем незлые. Животное осматривало лес, как будто выбирая дорогу, издавало нечто вроде кудахтанья, очень нежного, похожего на шепот. Рядом с этой головой показались другие, с такими же настороженными, беспокойными глазами.

Мустик не шевелился: он не хотел их испугать. Где-то он видел этих животных. Где же? Ах ты, черт! Ну, конечно, в зоологическом саду. Даже вспомнил, что они имеют обыкновение плевать в тех, кто слишком близко их рассматривает. Ну да, ламы[258] или, скорее, гуанаки[259], вид высокорослых ланей, из шерсти которых индейцы делают очень ценные ковры. А раньше они служили вьючными животными.

Стадо из шести великолепных, очень гибких лам с шеями жирафа, с опущенными пушистыми хвостами составляла, видимо, дозор. Свободна ли дорога? Животные медленно приближались к дереву, на котором замер Мустик. Мальчик находил их очень забавными со своей осторожной поступью…

Их можно было не остерегаться, и, если б Мустик не боялся их встревожить, он спустился бы вниз, чтобы поговорить с гостями. Но, увы, месье тигр, должно быть, где-то слонялся неподалеку и мог вмешаться, как докучливый сосед.

Вдруг произошло что-то непонятное.

Крак! Пуф! Мустик перелез на другой сук, но не рассчитал его прочности. Он хрустнул под его весом, сломался, и славный мальчуган свалился со своего наблюдательного поста…

Падение, даже если и не с высот Нотр-Дам[260], всегда неприятно поначалу, а часто заканчивается плачевно. Мустик упал на что-то мягкое. Мальчик оказался на спине ламы, одной из самых крупных, и уселся на ней верхом… Испуганное животное подпрыгнуло и плюнуло изо всех сил. Но Мустик не выпустил его. Мозг пронзила гениальная мысль…

— Эй, лошадка! Эй, лошадка! — крикнул он, вонзив свои пятки в бока ламы.

Это животное вообще очень трусливо, а главное — неохотно принимает решения. Все стадо застыло на месте, скованное удивлением и страхом.

Мустик, уцепившись одной рукой за шею зверя, другой стал нахлестывать животное сломанной веткой, но — тщетно! Длинноногая лама дрожала, но не двигалась Ее сородичи смотрели на них и тоже трепетали, как загипнотизированные.

Из лесу вдруг донеслось громкое рычание. Это подал голос тигр, ситуация осложнялась…

— Эй, эй! — заорал Мустик.

На этот раз рык грозного зверя сотворил чудо: ламы со всех ног бросились в чащу, разрывая лианы, прыгая через преграды.

Мустик вцепился в холку своего скакуна, но затем разжал немного пальцы, чтобы животное могло свободно дышать. Однако наездник держался за шелковистую шерсть обеими руками. Лама мчала его в головокружительном галопе. Это был безумный, стремительный бег. Гуанаки, ведомые инстинктом, скользили между стволами деревьев, прокладывали тропки все вместе, не покидая друг друга, разрывали своими телами лианы, топтали кусты…

Мустик сначала растерялся, но потом овладел собой. Это походило на цирковой трюк: наездник на спине разгоряченного пони. Он следил за движениями ламы, покачивался в такт ее бега, откидывался назад и время от времени хлопал ладонями по крупу.

— Эй, лошадка! Эй, лошадка!

Если животное замедляло бег, мальчик кричал ему в ухо, подражая как нельзя лучше рыку тигра: «У-у!»

Черт возьми!.. Ему ответил чей-то голос. Гигр, который ушел не очень далеко, снова почувствовал запах добычи, которая ускользала от него.

Ламы бежали вперед, они великолепно умели прокладывать среди деревьев узкие дорожки. Но хищник был сильнее их и, не обращая внимания на преграды, прыгал быстрее и дальше.

— Первоклассный бег, — вслух размышлял Мустик. — Побьет все рекорды!

Он подгонял животное, которое и без того мчало его с головокружительной быстротой. Но тигр был недалеко… Слышалось его глухое дыхание в нескольких метрах от беглянок. Развязка не оставляла сомнений. Еще несколько прыжков, и хищник ворвется в стадо…

Внезапно блеснул свет. Ламы добежали до опушки леса, им открылся безграничный простор. Тигр, сделав последнее усилие, ворвался в стадо и упал, как метательный снаряд, на одну из лам. Та стала отбиваться, катаясь по земле…

Вдруг прогремел выстрел! Тигр, сраженный пулей, попавшей ему меж глаз, издал страшное рычание. А перепуганные ламы остановились и застыли как вкопанные.

Мустик, опьянев от усталости и переживаний, поднялся на спине своего скакуна и, словно в припадке безумия, громко закричал. Крик его зазвенел в воздухе: «Пиу… у…у!»

И тут он обнаружил, что его окружили высокорослые люди всех цветов: черные, медные, даже белые… с суровыми лицами, широкополыми шляпами, вооруженные с головы до ног!

Его удивление, соединенное с усталостью и волнением, было так велико, что он вытаращил глаза и, скатившись вниз, оказался в руках очень высокого человека с седой бородой на прекрасном лице. Незнакомец предупредил:

— Эй, малыш! Не пугайся! Тигр мертв, а ты спасен!

Минуло несколько часов.

Мустик лежал, вытянувшись, на походной кровати. Сколько же он провалялся в забытьи? Ему дали успокоительного лекарства, и мальчик заснул. Возле него собралась небольшая группа людей, слышались перешептывания. Любопытство и осторожность взяли верх. Не открывая глаз, он прислушался.

— Кто же этот малыш, вынырнувший из лесу? — спрашивал один.

— Полагаю, месье де Сен-Клер, что только сам он сможет просветить нас, — отвечал другой.

ГЛАВА 4

Отец Мадьяны… — Мустик-графолог[261].— Секрет Пьера де Тресма. — Двойник Короля каторги.

Сен-Клер! Мустик вскочил и вскрикнул:

— Кто здесь называется именем Сен-Клер?

Вперед выступил человек, который недавно принял на руки Мустика: высокий, сильный, с прекрасными светлыми глазами, приблизительно пятидесяти лет. Выступающие скулы, обожженное солнцем лицо человека мужественного и доброго, который сразу же завоевал симпатию Мустика.

— Меня действительно зовут Сен-Клером. Мое имя вам знакомо?

— Но… месье… Это вы… вы отец мадемуазель Мадьяны?

— Мадьяна — мое горячо любимое дитя, которое так много значит для меня. О, мое дитя! Говори, говори скорее. Кто ты?..

— Ах, мое имя ничего вам не скажет. Я — Мустик, малыш Мустик, член организации Общественного спасения. Но вы, быть может, знаете Железную Руку?

— Железную Руку? Да, я знаю, что это прозвище человека… настоящего героя, спасшего мою дочь. Она питает к нему искреннее уважение.

— Это мой патрон, месье Сен-Клер, мой хозяин, мой бог. И скажу вам: если я здесь, то лишь для того, чтобы спасти его. Потому что, видите ли, есть такой негодяй, Король каторги. Так вот Железную Руку посадили в тюрьму и пытались отравить.

Мустику не терпелось сказать многое, и он все время сбивался.

— Не волнуйтесь, мой друг, — мягко сказал Сен-Клер, — будьте спокойны. Соберитесь с мыслями! Объясните все подробно.

— Вы правы, месье Сен-Клер. Но поймите, все это меня так волнует. И кроме того, я хотел бы сказать вам две вещи.

— Говорите, мой друг!

— Первое: не говорите мне «вы».

— Что?

— Да, я не привык к этому, все говорят мне «ты»: Железная Рука, мадемуазель Мадьяна, Фишало… Меня это «вы» очень смущает.

— Как хочешь, малыш. Ну а вторая вещь?

Мустик опустил голову и очень тихо сказал:

— Я умираю от голода. Мне хотелось бы чего-нибудь съесть!

— Бедный мальчуган! Сейчас.

— Только знайте: я не слишком требователен. Что-нибудь несерьезное, обычное. Например, бульон и кусочек мяса.

Сен-Клер отдал распоряжение. Один из его людей вышел и, вскоре вернувшись, положил перед Мустиком хлеб, маниоку и дымящуюся козлятину.

Паренек не заставил долго себя упрашивать. Его пустой желудок действительно мешал связно говорить. Он хотел продолжать свой рассказ с набитым ртом, но Сен-Клер помешал ему, потому что нуждался в точных и ясных сведениях. Несколько брошенных на ходу слов ребенка наводили на мысль о совсем недавно грозившей ему опасности. Речь шла, видимо, о какой-то особенно низкой подлости.

Насытившись, Мустик рассказал в двух словах о приключениях в Неймлессе, ибо Сен-Клер все уже знал из письма дочери. Ему было известно, что Мадьяна уехала оттуда под протекцией[262] Поля Жермона в Сен-Лоран, а затем должна была перебраться в Кайенну. Потом пришло письмо от дочери, одно-единственное. Оно очень изумило отца: Мадьяна объявляла о своем отъезде на прииск Сан-Эспуар.

Мустик удивленно посмотрел и произнес:

— Но это не так… совсем не так. Понимаете, я как член их семьи в курсе того, что происходит. Мадемуазель Мадьяна не писала вам этого.

— Что ты хочешь сказать?

— Ее последнее письмо прочли в моем присутствии. Она рассказывала в нем обо всех несчастьях, выпавших на долю Железной Руки, о его аресте, заключении в тюрьму, отравлении.

— Но я не получал такого письма.

— Она отдала его одному бони, который взялся передать.

— Это письмо, наверное, перехвачено.

— В нем говорилось также, что мадемуазель Мадьяна, верная отцовским рекомендациям, спешит в Кайенну, где она рассчитывает получить известие о вас.

— Повторяю, я не получал этого письма! Пришло только одно-единственное. Вот это.

Сен-Клер нервно пошарил в бумажнике и извлек оттуда листок бумаги.

— Посмотри, дитя, ты, возможно, знаешь почерк моей дочери.

Мустик с вниманием вгляделся.

— Да, да, — прошептал он, — это ее рука. Однако я уверен, что она его не писала.

И тут он воскликнул:

— Это поддельное письмо!

— Поддельное?

— И вот доказательство, — горячо продолжал Мустик. — Месье Железная Рука, чье настоящее имя Поль Жермон…

— Говори, говори.

— Жермон, а не Жермонт… Слышите? Подделыватель написал Поль Жермонт с буквой «т» на конце. Разве мадемуазель Мадьяна не знает, как пишется имя ее жениха?.. Имя, которое она была бы счастлива и горда носить.

— Да, действительно. В своих предыдущих письмах, — сказал Сен-Клер, перелистывая бумаги, — она правильно пишет его имя. А теперь, когда ты обратил на это мое внимание, и я заметил разницу в почерках… Фальшивка! Каков негодяй!

— Да, всегда одинаков… Одним словом, бандит. Эта каналья, чьего имени никто не знает, задумал завладеть Железной Рукой. Ему это не удалось, на месте патрона оказался я.

— Какой же план у этого мерзавца?

— Он желает ему смерти. Хочет убить, но сначала помучить.

— Подлец! Как низко может пасть человек!

— Он ведь беглый каторжник. Я знаю, что за ним водится много грехов. Кажется, он был осужден на смерть за кражу и убийство, но имени своего так и не назвал. Чтобы не бесчестить семью. Меня это очень удивляет. Говорят, что Король принадлежит к высшему обществу, что он из очень благополучной семьи. Доказательством тому служит следующее: вместо того чтобы отправить его в Сен-Лоран, как всех подобных, Короля оставили в Кайенне. Даже содержали лучше, он получал деньги. Но каторжнику этого показалось мало. Вероятно, ему было не по себе: никому не удавалось причинить зла. Тогда он исчез. Вновь его увидели лишь спустя несколько месяцев, когда слава о ваших успехах достигла Неймлесса. Ведь вы, кажется, добились многого, прииск Митарака тянет на миллионы.

— Так оно и есть, малыш, — сказал Сен-Клер, улыбаясь. — Но продолжай…

— Тогда-то этот проходимец и решил завладеть им, похитив Мадьяну, чтобы вы отдали ему богатство за свободу и жизнь дочери. Сдается мне, что, когда бандит хотел пленить Железную Руку, он, скорее всего, задумывал тот же трюк[263], то есть нажиться на свободе жениха вашей наследницы.

— Все очень правдоподобно. Остается выяснить, на каком плане мне остановиться.

Мужчина подошел к двери палатки и крикнул:

— Де Тресм, не зайдете ли на минутку?

Человек, названный этим именем, тотчас же вошел.

— Послушайте, друг мой, — сказал Сен-Клер, — как объяснил этот молодой человек, чудом оказавшийся здесь, меня заманивали в ловушку. Почти наверняка на прииске Сан-Эспуар мы окажемся среди бандитов, убийц, которые нас выслеживают; я уверен, что прииск — под угрозой, и эти каторжники нападут на нас с оружием в руках.

— Сколько их? — спросил де Тресм.

Мустик счел нужным вмешаться:

— От ста пятидесяти до двух сотен, тщательно отобранных. «Сливки» каторжников. Командует ими Король каторги.

Но тут мальчик остановился и, разинув рот, уставился на компаньона де Сен-Клера.

Этот высокий молодой человек на вид лет тридцати был обожжен солнцем, верхнюю губу оттеняли черные усы. Черты лица — тонкие, выглядел он изысканно, в нем, несмотря на костюм старателя, угадывалась прирожденная элегантность, которая отличает людей аристократического происхождения.

Никто не заметил реакции[264] Мустика, а Пьер де Тресм попросил Сен-Клера:

— Расскажите мне все подробно. Чтобы осмелиться дать вам совет, нужно быть как следует осведомленным.

— Вы правы.

В нескольких словах Сен-Клер изложил суть затевавшейся авантюры и, показав поддельное письмо, поведал о помолвке его дочери с инженером Полем Жермоном, по прозвищу Железная Рука, и об остервенелом преследовании молодых людей.

Глубоко заинтересовавшийся словами Сен-Клера, де Тресм несколько минут молчал, размышляя.

Наконец он сказал:

— Боюсь, что негодяй, задумавший эту операцию, не ограничится только тем, чтобы заманить вас на прииск Сан-Эспуар. Вероятнее всего, ведется двойная игра, и в то время, когда он писал вам, другое письмо, не менее лживое, было отправлено мадемуазель Мадьяне, чтобы заманить ее в ту же ловушку…

— Да, да! — воскликнул Сен-Клер. — Вы правы! С этими бандитами следует всего опасаться.

— Если позволите, — прервал их Мустик, — то я должен сказать, что мысль этого месье кажется мне оправданной. Они хотели похитить Железную Руку, чтобы оставить мадемуазель Мадьяну одну, без защиты.

— Да, конечно.

— И тогда, растерявшись, она без колебаний пошла бы навстречу отцу. Возможно, Мадьяна уже уехала.

— Все это логично, одно связано с другим, — сказал Сен-Клер. — Я должен опередить дочь.

— Однако, — заметил де Тресм, — можно предположить, что прииск будет атакован. И вот что я предлагаю. У нас есть двадцать надежных человек. Разделим их: десять с вами и десять со мной. Я немедленно отправлюсь на прииск, чтобы организовать защиту.

— Вы правы, мой друг.

Колебаться было некогда. Только быстро принятые и осуществленные решения могли спасти положение.

Сен-Клер и де Тресм некоторое время обменивались мнениями, обсуждая возможные действия. Пьер де Тресм был alter ego[265] де Сен-Клера. Отец Мадьяны встретил его, когда у подножия гор Тумук-Умак занимался поисками, очень долго бесплодными, и, несмотря на свою выдержку и мужество, уже готов был прекратить их.

Пьер, как говорили, приехал из Кэйенны, куда был послан министром с конфиденциальными[266] депешами для правителя Французской Гвианы. С тех пор прошел уже целый год.

Выполнив свою миссию, де Тресм устремился к верхней Марони, то ли соблазненный рассказами золотодобытчиков о незнакомых краях, то ли из-за какой-то неприятности, вынудившей его покинуть родину (именно этой версии[267] придерживался Сен-Клер). Там они и встретились. Их тут же объединила взаимная симпатия.

Сен-Клер не сомневался, что душу его нового друга терзает какая-то таинственная печаль; но тщетно пытался разговорить его, помочь избавиться от тоски. Де Тресм умолял его не настаивать. Эта тайна, говорил он, касалась не только его. Скорбь уже убила отца. Сам же он пытался утопить горе в работе и душевном отдохновении.

Отец Мадьяны посвятил его в свои мечты и надежды, рассказал о разочарованиях и попытках найти золото, которые он все время возобновлял. Де Тресм, будучи инженером, закончившим Горную школу, был очень нужен Сен-Клеру, его знаниям не было цены.

Два старателя не виделись более двух месяцев, пока оба искали желанную жилу, мимо которой Сен-Клер проходил сто раз, ни о чем не подозревая…

Результатсказался после месяца работы. Жила была богатейшая… Очень скоро Сен-Клер нанял нужных людей: негров, индейцев, даже европейцев, которые до этого проводили время в разбоях и дебошах.

Своей энергией, добротой и целеустремленностью два друга завоевали уважение этой неспокойной публики, благодаря чему удалось создать предприятие первой величины. С работниками прииска был заключен контракт, так что у всех появилась возможность получить свою долю богатства.

Де Тресм отдался делу с большим энтузиазмом.

Дружба, объединившая обоих мужчин, была нерасторжима: молодой человек принимал близко к сердцу все тревоги отца Мадьяны, и когда в Митараку прибыл псевдопосланник[268] девушки, де Тресм потребовал от Сен-Клера не спускать с этого человека глаз.

Поначалу оба думали, что прииск не подвергается никакой опасности: персонал был надежен, Сен-Клер сдружился с индейскими племенами, обитавшими в окрестностях: эмерийонами, рукойеннами и даже с уяйярикулетами, которых все считают особенно жестокими, а на самом деле страх перед ними напрасен. Когда их узнаешь ближе, то оказывается, они не лучше и не хуже остальных.

Благодаря своему доброжелательству, Сен-Клер обрел новых друзей.

Оставив прииск на мартиникского мастера, человека энергичного, верного, преданного, Сен-Клер и де Тресм отправились с эскортом[269] в двадцать человек на прииск Сан-Эспуар. Казалось, что настоящая беда подстерегала именно там. И отец Мадьяны, волнуясь, как бы дочь не попала в ловушку, повел себя решительно. Де Тресм взялся за выполнение своей задачи: если б Король каторги и его бандиты осмелились напасть, они бы поняли, с кем имеют дело.

Мустик присутствовал на заключительном совещании, не вмешиваясь. Мальчик был озабочен. Его взгляд все время был прикован к де Тресму, он изучал его черты, прислушивался к голосу.

— Ну так, в седло! — приказал Сен-Клер. — Друг Тресм, обнимемся… Думаю, это одно из последних наших испытаний. Где бы нас ни атаковал Король каторги, мы все равно одержим верх.

Де Тресм вскочил на коня, протянул отцу Мадьяны руку, щелкнул языком и, пустив лошадь в галоп, умчался со своими людьми в направлении прииска.

Сен-Клер тоже собрал группу, и через несколько минут все было готово к отъезду.

— Но, месье, а я? — вдруг встрепенулся Мустик.

— Ты? Ну что ж, ты свободен, — улыбаясь, сказал Сен-Клер.

— Свободен? От чего? Свободен, чтобы вернуться в джунгли и там болтать с тиграми? Почему вы не желаете взять меня с собой?

— Я этого не говорил! Ты, стало быть, тоже хочешь отправиться на прииск Сан-Эспуар?

— Я мечтаю найти Железную Руку и мадемуазель Мадьяну и, если нужно, помочь им. Послушайте, я уже неплохо знаю эти места, мог бы прокладывать вам дорогу, быть разведчиком.

— Тогда я беру тебя. Ты умеешь ездить на лошади?

— На осле, тигре, гуанако… на чем хотите.

— Хорошо. Забирайся на любую лошадь. Ну, что ж ты медлишь? Ты ведь знаешь, мы не можем терять времени.

Мустик замялся.

— Извините… простите, — вымолвил он наконец. — Прежде чем отбыть отсюда, я хотел бы кое-что вам сказать.

— Что ж, говори! Кто тебе мешает?..

— Да дело-то уж больно деликатное… Вы давно знаете месье, которого называете де Тресмом?

— Вот уж целый год, как он не покидает меня ни на один день.

— Ни на один день?

— Ну да, конечно. Какого черта ты меня об этом спрашиваешь?

— Вы так уверены в себе и в нем, что я не осмеливаюсь…

— Ты не осмеливаешься? Что именно? Почему у тебя такой растерянный вид? Кончится тем, что я не буду доверять тебе.

— Ах нет! Это было бы несправедливо.

— Тогда объяснись.

— Ну хорошо. Думайте как хотите, но клянусь, и я бы не отрекся от этого…

— Ну, давай! Из тебя слова надо клещами вытягивать?

— Я бы поклялся, что ваш месье де Тресм поразительно похож на человека без имени… на Короля каторги!

— Ты с ума сошел!

— Вовсе нет. У меня с глазами все в порядке. Я отлично вижу. Мне не померещилось. Те же черты, те же повадки, тот же взгляд. Месье де Тресм — это Король каторги или его чистое подобие.

Сен-Клер не мог сомневаться в доброй воле мальчика и невольно забеспокоился.

— Вы мне не верите? — спросил Мустик.

— Тебе нет смысла меня обманывать. Мы поговорим об этом позже. Сейчас будем думать лишь о Мадьяне. Эй, друзья! Зарядите ружья! Будем готовы ко всему. Поехали!

Лошадей пустили в галоп, и они поскакали по широкой равнине.

Слова Мустика заставили Сен-Клера задуматься. Конечно, он очень доверял де Тресму, но тайное предчувствие говорило ему, что надо все прояснить, разгадать загадку друга, которая угнетала его. Ведь судьба могла подвергнуть их новым испытаниям.

ГЛАВА 5

На прииске Сан-Эспуар. — Казино Тома Канона. — Нашествие бандитов. — Мустик-разведчик. — Свистки и удары клинка. — Нападение и резня. — Имя Пьера де Тресма. — Кто Король каторги? — За золотом.

— Эй, старая развалина! Бутылку тащи!

— Две, три, десять бутылок!

— Поторапливайся же! Теперь, когда у тебя лишь одна лапа, ты стал ленивее болотной черепахи!

По столу стучали кулаки, крики усиливались.

Глухой хриплый голос ответил словно из-под земли:

— Сейчас!

— Если ты так неповоротлив, — сказал кто-то, — то можешь закрыть свою проклятую таверну.

— Было бы жаль, дело выгодное.

Из-за стойки появилась огромная взлохмаченная голова.

Человек-колосс[270], косая сажень в плечах, а шея сделала бы честь быку… Однако поднимался человек медленно, с трудом. Когда гигант показался весь целиком, стало заметно, что он покалечен: одна рука прижимала к груди бутылку с ликером, а другая висела вдоль тела безжизненная, бесполезная.

— Возьмите бутылки из-под моей руки, чтобы они не упали, — попросил он.

— Эх, бедный Том Канон, — прохрипел кто-то. — Ты уж больше не пиратствуешь? Однако как с тобой случилось это дело-то?

— Это вас не касается.

— Ведь тогда в Сен-Лоране тебя лишь легонько задели кулаком. А еще раньше, во время побега, ты свалил ударами кулака двух надсмотрщиков.

— Возможно.

Все что-то пили. Мерзкие лица, косые взгляды.

— А почему ты решил устроиться здесь?

— Расскажу. Я был в Неймлессе и видел, как Джек нажил состояние. Когда у меня вышла из строя одна лапа, решил рискнуть, основав таверну, что-то вроде постоялого двора. Прошел слух, что на прииске Сан-Эспуар, где многие столько мучились и откинули копыта, так ничего и не открыв, другие, более удачливые, стали находить золото. Подумалось: стоит попытать счастья! Вот я и приехал сюда. Не для того, чтобы искать золото… Просто сделать в меньших размерах то, что патрон Джек поставил на широкую ногу в Неймлессе.

— У тебя будет казино? Певицы?

— Сделаю, что будет возможно, и увидите: я не так уж и не прав. Тут уже есть двадцать изыскателей… да и вы сами приехали сюда же. Черт возьми! Тебя, Ла Грифай, я знал еще там, поэтому тебе и известно мое имя. Другим — нет. Но достаточно посмотреть на вас, чтобы догадаться: вы все — сбежавшие каторжники — приехали сюда за богатством.

— Эй! Старина Том! Ты не лишен здравого смысла, толстяк этакий. Хорошо сделаешь, если пошаришь у себя в погребе… Мы ждем друзей.

— Друзей такого же качества? — немного растерянно спросил Том.

— Ты воротишь от нас морду? Месье краснеет, он стесняется старых знакомств. Однако будь уверен, робкий кабатчик: те, кого мы ждем, очень важные люди, шикарные, я бы сказал…

— Они приедут, чтобы работать на прииске?

— Именно: у них есть и капитал и руки! Увидишь… Через два месяца тут будет город. Сможешь продать все, что захочешь, и умрешь миллионером.

Том Канон пожал плечами: он действительно обосновался в Сан-Эспуаре, чтобы зарабатывать на жизнь. На миллион он не рассчитывал, ибо бандит в нем уже умер.

После того, как Тома победил Железная Рука, сломав правую руку, а Мадьяна подобрала его и вылечила, в голове каторжника произошла настоящая революция. Он ужаснулся, вспомнив свое жестокое прошлое. Но надо было жить. Оставаться в Неймлессе, где все грубо насмехались над ним из-за его поражения, оскорбляли и провоцировали, было нельзя. Почувствовав себя вдруг как бы уменьшенным в размерах, Канон понял, что никогда не образумит своих бывших подельщиков.

Он покинул Неймлесс и обосновался здесь в надежде зарабатывать себе на жизнь, приютив несколько сумасшедших парней, привлеченных шумихой. Они мечтали открыть тайну старого покинутого прииска.

А теперь Том стал бояться своей клиентуры. Здешней и особенно той, о приезде которой ему объявили. Он опасался этих мерзких банд, у них было лишь одно на уме: грабить и убивать.

Домик, который построил Канон, обошелся ему недорого, был он снабжен лишь двумя длинными столами и скамьями, а освещался дымившим фонарем, подвешенным к одной из балок.

Шестеро мужчин, среди которых был и Ла Грифай, сидели за столом и время от времени прислушивались к шуму, доносившемуся снаружи. И действительно, поднялся ветер, глухой шепот мало-помалу ширился и постепенно превратился в рокот. И вот уже лес загудел, прогрохотал гром, красные сполохи прореза́ли небо и бросали в окна таверны адские отсветы. Дождя не было. Но такие сухие бури еще страшнее: яркие вспышки, громовые раскаты, похожие на щелканье гигантских пулеметов, — это впечатляло.

Каторжники интуитивно замолчали, охваченные мистической[271] тревогой.

Раздался сильный удар, сотрясший землю до самых ее недр.

Дверь отворилась, словно вырванная невидимой рукой. В проеме появился человек. Его зловещий силуэт четко выделялся на темном фоне при свете молний.

Король каторги!

— Встать, проклятые пьяницы! — крикнул он страшным голосом. — Всем выйти! Час настал!

— Я проломлю башку первому, кто посмеет не повиноваться! — пронзительно выкрикнул Маль-Крепи.

Каторжники вскочили, услышав голос вожака, и бросились наружу.

Оцепеневший Том Канон не шелохнулся, понимая, что готовится страшное преступление. Но что он мог сделать? При вспышке молнии бывший боксер увидел во дворе группу людей более чем в пятьдесят человек, их карабины сверкали сталью. Канон выглянул наружу. Толпа уже исчезла, спрятавшись в лесу, что окружал таверну… Это была засада. Но для кого?

Вдруг кто-то коснулся его руки. Он живо обернулся и увидел худенькое существо, которое тоненьким голоском спросило:

— Месье, вы — негодяй?

И так как Том ответил лишь удивленным вскриком, человечек быстро продолжал:

— Те бандиты хотят убить честных людей. Вы с ними заодно или нет?

— Я никого не собираюсь убивать, — ответил ошеломленный хозяин таверны.

В это время свет фонаря упал на лицо человечка.

— Мустик! — вскричал Том.

— Как! Ты знаешь меня? Это могло бы помочь. А ты кто? Том Канон?

— Да, да, это я!.. Но скажи быстрее, зачем ты здесь? Уходи, спасайся! Сейчас начнется ужасная резня!

— Знаю. А кто эти подонки?

— Беглые каторжники под предводительством Короля каторги.

— A-а! Я так и думал. И правильно сделал, что опередил.

— Опередил кого?

— Ах, это слишком долго объяснять: почему да как… Скажи-ка, ты знаешь Мадьяну?

— Конечно. Прекрасное, доброе создание, она заботилась обо мне как о порядочном человеке.

— А Железную Руку?

— Да, и его знаю. Это он покалечил меня. Но я больше не сержусь на него. Наоборот…

— A-а! Тогда скажи, нет ли тут Железной Руки или Мадьяны?

— Нет!

— Уф, это уже хорошо. Теперь скажу тебе, что достославные убийцы ждут месье де Сен-Клера, отца Мадьяны.

— Отца Мадьяны? Как? Хозяина Митараки?..

— Да. Они вызвали его сюда поддельным письмом. Король каторги заманивает его в ловушку.

— Надо помешать его появлению здесь. Сколько человек у Сен-Клера?

— Двенадцать, но стоят двадцати.

— Да, но не стоят пятидесяти, а может, и сотни… Дом окружен. Если Сен-Клер придет сюда, ему грозит смерть.

— О, они еще далеко! На просеке. Там пока в безопасности. Мы условились, что они не продвинутся ни на шаг без моего сигнала. Я должен им свистнуть один раз, если можно прийти, и два, если они должны ждать моего возвращения.

— Тогда ты можешь еще спасти их! Свистни два раза. Но погоди. Еще одно слово. Ты мне говорил про Мадьяну и Железную Руку.

— А! Их, без сомнения, тоже заманили в ловушку. С минуты на минуту они могут появиться здесь.

— Тогда они погибли! Ах, черт! Я, Том Канон, должник мадемуазель Мадьяны, не хочу этого! И как бы я ни был глуп, но проведу этих чудовищ! Давай свисти два раза и беги что есть мочи.

— Да, Канон! Какая все-таки удача, что я тебя встретил! Ладно, вперед, мои ноги!

Подросток подбежал к двери, вышел из дома и свистнул так пронзительно, что ночной воздух задрожал.

— Теперь второй раз.

Мальчик собирался свистнуть еще раз, но тут появилась чья-то тень с ножом в руке… Мустик, получивший удар в грудь, раскинув руки, опрокинулся навзничь.

Убийцей был Король каторги.

Он услышал шум в доме, прислушался и узнал об условленном сигнале. Два свистка, чтобы спасти Сен-Клера, один — заманить его и бросить на съедение врагам. Мустик успел свистнуть лишь раз!

Сзади бандита толпились люди.

— А этого скота, который предал нас, — сказал человек без имени, — схватите его и размозжите ему голову камнями! Но ни одного выстрела!

Четверо бандитов бросились к Тому Канону. Но он успел отбежать назад, к нему будто вновь вернулись прежние силы. Своим единственным кулаком он убил двоих из нападавших. Двое других повисли на нем, пытаясь опрокинуть. Однако в Каноне опять пробудился атлет. Он встряхнулся, как делает кабан, когда на него нападает свора собак.

Невдалеке послышался стук копыт. Это Сен-Клер со своими людьми, невольно обманутый Мустиком, выехал из леса.

Однако Том поклялся спасти отца Мадьяны! И он спасет его!

Круша всех, кто повис на нем, богатырь добрался до двери.

— Месье Сен-Клер! — крикнул он во всю силу своих легких. — Спасайтесь! Здесь Король каторги…

Выстрел прервал его. Человек без имени размозжил Тому голову.

Гигант покачнулся и упал как подкошенный.

Король каторги бросился наружу. Он вытащил из кармана электрический фонарь, который тремя слабыми белыми полосами прочертил темноту ночи.

При свете фонаря бандит увидел в нескольких метрах от себя группу Сен-Клера… Отец Мадьяны слышал голос Тома Канона, но в шуме грозы, которая все еще не прекратилась, не понял обращенных к нему слов. Решив, что путь свободен, группа двинулась к дому.

Вдруг со всех сторон показались люди-демоны[272], они накинулись на всадников, и началась резня.

Удивленные спутники Сен-Клера пытались защищаться, но нападающих было пять на одного… Ужасные крики, хрипы, вой…

Сен-Клер отъехал от основной группы на несколько шагов вперед. На него накинулись четыре человека; выстрелом из револьвера он уложил одного, но его опутали веревками, скрутили, стащили с лошади… Король каторги бесстрастно наблюдал эту ужасную сцену расправы. Десять человек Сен-Клера лежали на земле: одни уже были убиты, другие — агонизировали… Человек без имени вошел в дом.

Отца Мадьяны крепко привязали к столбу, ведь каторжники — мастера в играх с веревками.

— Ха, ха, ха! Мэтр Сен-Клер! — воскликнул Король каторги. — Наконец он в моей власти. Сен-Клер, отец прекрасной девушки. На этот раз ты не ускользнешь. Наконец мы с тобой — лицом к лицу.

Главарь бандитов вновь зажег электрический фонарь и поставил его на стол. Бледный свет осветил комнату. Стала видна голова Сен-Клера, благородная, с энергичными чертами и длинной, шелковистой бородой.

Король каторги подошел к нему как бы для того, чтобы лучше его рассмотреть, а на самом деле — с целью потешиться над противником.

Сен-Клер воскликнул:

— Вы мой друг, мой компаньон, мой брат! Возможно ли, чтобы вы предали меня? Де Тресм, это гнусно!

— Де Тресм? — взвился бандит, лицо его искривилось и стало бледным, как у мертвеца. — Кто произнес это имя? Это ложь! Меня зовут Король каторги.

Его словно обуяло безумие: блуждающий взгляд, несвязные движения.

— Король каторги! Ха, ха, ха! Это мое настоящее лицо, моя слава. Я человек без имени, проклятый демон!.. Я — сама ненависть, само преступление.

И, бросившись к Сен-Клеру, он схватил его за горло.

— Мерзкий старик, зачем ты произнес имя де Тресма?..

Сен-Клер во время этого приступа ярости не отводил глаз от лица убийцы.

Да, Мустик сказал правду: Король каторги — живой портрет Пьера де Тресма, но сейчас перед пленником был не он! Извивающийся человек, с лихорадочным блеском глаз… Это маска не того человека, которого он знал и любил. И Сен-Клер сказал:

— Я ошибся, месье, сходство разительное, но вы не Пьер де Тресм, не тот достойный человек…

— Пьер де Тресм! Вы его знаете? И подумали, что это я?

— Пьер де Тресм — мой самый надежный друг, компаньон и участник в деле. И я прошу у него прощения за то, что хоть только на секунду, но усомнился в нем!..

Король каторги расхохотался зловещим смехом.

— Да, да, он — честный человек! Полубог. А меня зовут Жан де Тресм. Я его брат, но — чудовище. Да, чудовище! Принимаю это прозвище и горжусь им. С самых нежных, юных лет я ненавижу брата. Ненавижу его, кроткого, мягкого, с охотой подчиняющегося всем требованиям отцовской воли. Да, я — чудовище, ненавижу своего отца!

— Ваш отец умер! — сурово сказал Сен-Клер.

— Умер. И что же? Вы думаете, я буду оплакивать его? Зачем он хотел связать меня, загубить мою свободу? Зачем вмешивался в мою жизнь? Да, я люблю золото, хочу жить широко и весело. Меня хотели обуздать, лишали пищи. Надеялись привести к повиновению, заставив голодать. И тогда, чтобы удовлетворить свои желания, я начал красть, убивать! Подло, постыдно, испытывая высшее наслаждение оттого, что я им чужой! Я совершенно забыл их… Будто никогда не знал своей семьи. С презрением к ним на суде присяжных я не захотел назваться их именем.

Мне достаточно было сказать лишь несколько слов: сын месье де Тресма, одного из наиболее высокопоставленных лиц Франции — и следователь, прокуратура склонили бы перед этим именем головы. Меня отпустили бы, но я не захотел от них милостыни, не пожелал никакой протекции[273]. Я остался человеком без имени, каторжником. Я хотел быть обязанным только самому себе и стать номером таким-то, перестав быть человеком. Я поклялся, что возвышусь, покорю общество, которое меня преследовало. Мой брат тоже решил попытать счастья! И преуспел. У него есть теперь золото. И что же? Раз он стоит на моем пути, тем хуже для него. Остаюсь человеком без имени, зато Королем каторги. А теперь — довольно разговоров! Вы в моей власти. И посмотрим, сможет ли мой брат, этот честный человек, вырвать вас из моих когтей!

— Презренный! — прорычал Сен-Клер.

— Глупец! — грубо ответил бандит.

Он вышел за дверь и несколько раз свистнул. Потом, возвысив голос, крикнул:

— Десять человек, чтобы сопровождать пленника! Все на лошадей! И во весь опор… на прииск Митарака.

Ему ответили радостными восклицаниями. Сен-Клера схватили и посадили на лошадь, привязав к ней.

Вскоре воцарилась тишина. Каторжники уехали завоевывать золото…

ГЛАВА 6

Железная Рука и Мадьяна. — Слишком поздно! — Мустик не умер. — Бедный Сен-Клер. — Вперед!

Гроза прошла. Гром умолк, облака почти тотчас же рассеялись. Вслед за конвульсиями природы наступил абсолютный покой.

На полу хижины в луже крови лежало бездыханное тело. Ничего не могло быть мрачнее этой темной ночи, где все было мертво. Прошел час, другой… Вдруг вспыхнул свет. Казалось, лес вдруг ожил; легкий шелест пробежал по деревьям, чей-то голос раздался в тишине, жизнь возвращалась, начинался новый день.

День! Заря как-то сразу разорвала темную кисею неба, и хлынул свет. Это как будто послужило сигналом; раздался конский топот. Уж не бандиты ли вернулись? Может, они подумали, что не завершили свое темное дело?

Топот приближался. И вот на опушке — на засеке, как говорят в Гвиане, — у которой стояла хижина, показались всадники.

— Прииск Сан-Эспуар! — крикнул кто-то. — Наконец-то! Мы прибыли вовремя! Может, нам позволят отдохнуть здесь немного?

— Ах, хорошо бы! — откликнулся жалобный голос. — У меня совершенно затекли ноги.

Один из всадников соскочил с лошади и подбежал к другому со словами:

— Мадьяна! Моя дорогая Мадьяна! Идите ко мне! — И он протянул к девушке руки. — Наверное, измучились?

— Нет, нет, мой друг! — ответила девушка, легко спрыгивая на землю.

Она была одета в мужской костюм: трапперский[274] камзол[275], на ногах — высокие гамаши[276], черные волосы подвязаны индейским платком.

Фишало, любуясь красотой девушки, воскликнул:

— Поглядите! Как мадемуазель была бы эффектна на Итальянском бульваре!

И вот уже все соскочили на землю: Генипа, Башелико и Ломи, превратившиеся из лодочников в бесстрашных наездников. А во главе — Железная Рука, вновь обретший свою силу, исполненный счастья и доверия к тем, кого любил.

— Эй, — крикнул он своим сильным, звучным голосом, — есть кто-нибудь в доме? Хорошо ли здесь принимают путников?

Ответа не последовало.

Вдруг Генипа воскликнул:

— Хозяин! Боюсь, мы приехали слишком поздно.

— Что ты хочешь сказать?

— Глаза никогда меня не обманывают. Поглядите: следы ног множества людей. Они еще свежие.

Железная Рука наклонился к земле и вздрогнул:

— Да, это правда, друг! Не свершилось ли тут преступление?

— Мой отец! Мой бедный отец! — воскликнула Мадьяна.

Железная Рука устремился в глубь дома, и крик ужаса вырвался из его груди. На полу ничком лежало два трупа. У одного из них была разбита голова, а на лице лежала словно кровавая маска. Железная Рука приподнял его, прислонил к стене.

— Я знаю этого человека, — сказал он. — Я дрался с ним в Неймлессе.

Мадьяна подошла ближе.

— Том Канон! — воскликнула она. — О, несчастный!

И в это время прозвучал другой крик, крик-рыдание. Это был голос Фишало:

— О, несчастье из несчастий! Это же Мустик! Бедный Мустик! Мой приятель! Мой друг! Мой младший брат!

Железная Рука подбежал к лежавшему на полу подростку, страшная тоска сдавила грудь. Да, да, это был Мустик, славный мальчуган, который столько раз выказывал себя настоящим героем.

Поль положил юного друга на скамью, расстегнул одежду и приложил ухо к груди. Фишало топтался рядом, сжав кулаки и скрипя зубами. Он всем сердцем любил своего товарища, они даже поклялись умереть одновременно.

— Кто убил его? — крикнул он. — Мустик, назови своего убийцу, я найду его и прикончу!

— Тише! — проговорил Железная Рука. — Мустик не умер.

— Не умер?

Фишало застыл, широко раскрыв глаза.

По знаку Железной Руки подошел Генипа, ощупал Мустика, осмотрел.

— Хозяин прав, — сказал он своим глубоким, спокойным голосом.

— Удар нанесен кинжалом, но клинок соскользнул, — пояснил Железная Рука. — Смотри, Генипа, он наткнулся на медаль, которой наградил Мустика комендант Сен-Лорана. Лезвие только порезало грудь, поэтому так много крови. Но оно не проникло настолько глубоко, чтобы задеть жизненно важные органы. Воды! Воды!

А в это время Мадьяна обмывала лицо Тома Канона, освобождая его от сгустков крови. О! Этот был уже точно мертв. Она подбежала на крик Железной Руки и стала обмывать рану Мустика, напоминавшую красный бант на белой груди ребенка. Малыш ничего не чувствовал, глаза были закрыты, цвет лица — мертвенно-бледный. Железная Рука, стоя на коленях, вытащил из кармана пузырек с водкой; кончиком ножа он разжал зубы раненого мальчика и влил ему в горло несколько капель крепкого напитка. По телу мальчика прошла дрожь… Он жив! Жив!..

Генипа тихонько отстранил хозяина и своими руками, легкими, как у опытного врача, начал массировать ребенка, пытаясь восстановить дыхание. Раздался долгий стон. Глаза мальчугана открылись.

Фишало больше не мог сдерживаться: он кинулся к другу, обнял его и стал горячо целовать.

— Мустик! — кричал он. — Это я, Фишало! Назови меня дураком, скажи что-нибудь, чтобы я только знал: ты жив! Мой малыш Мустик!

— Фишало! — прошептали бледные губы.

— Да, да. Здесь Железная Рука, Мадьяна и все другие, славные, храбрые люди!

Еще одна порция водки и сильное растирание вывели бедного мальчугана из сковавшего его оцепенения.

Он приподнялся, огляделся вокруг, кровь прилила к его щекам.

— Железная Рука! — вскрикнул мальчик. — Ах, я не виноват! Бедный месье де Сен-Клер!

— Мой отец? Говори, Мустик! Где мой отец?

Паренек сделал какой-то неопределенный жест. Мало-помалу память возвращалась к нему, и он прерывающимся голосом рассказал, как встретил Сен-Клера, как его послали разведчиком, как на него накинулся и ударил кинжалом Король каторги… Том Канон должен все знать. Где он?

— Разве не он нас предал? — вскричал Железная Рука.

— Ах нет же! Он был слишком хорошим человеком для этого. Благодаря мадемуазель Мадьяне, которая его вылечила, спасла. Но где он?

— Увы! — сказал Железная Рука. — Он мертв.

— Мертв. Еще одно преступление проклятого Короля!

В течение нескольких минут состоялся военный совет.

Сомнений не было: дьявольский замысел бандита осуществился. Он увез с собой Сен-Клера, дабы сделать из него заложника.

Генипа обошел вокруг дома и через минуту вернулся. Он увидел трупы: люди Сен-Клера были захвачены врасплох и убиты. Погибло десять человек.

— Ни один не спасся, — сказал Мустик. — Месье Железная Рука, только вы можете вызволить месье де Сен-Клера.

Поль на мгновение задумался, огляделся вокруг, увидел Мадьяну, чьи глаза сверкали решимостью и отчаянием. Он понял, что она тоже возлагала на него надежды.

Молодой человек простер руки к небу:

— Клянусь, что спасу вашего отца или умру вместе с ним!

— И я клянусь выполнить мой долг! — вскричала Мадьяна.

— Дорогая подруга, борьба предстоит ужасная.

— Там, где будете вы, друг моей души, там рядом буду и я.

— Пусть будет так! — сказал Железная Рука, сжимая подругу в объятиях и целуя в лоб. — Генипа! Башелико! Ломи! Вы готовы?

— Хозяин скажет, мы повинуемся, — бесстрастно молвил Генипа.

— А ты, Фишало, оставайся рядом с Мустиком. Доверяю его тебе.

— Как? Что вы говорите, патрон? — вскричал Мустик. — Вы хотите, чтобы я умер здесь? Меня немного распороли, но это ничего не значит.

— Ты же не сможешь подняться на коня.

— Ну что ж! Меня привяжут к нему вдоль, поперек или наискось. И потом я быстро поправлюсь, увидите. Я был немного дохлым, но с этим покончено. Не правда ли, месье Генипа, я справлюсь?

— Молодой белый крепок, — проговорил индеец, — и он нравится Гаду…

Как известно, Гаду — бог индейцев.

После военного совета немного подкрепились.

Фишало занялся Мустиком и усадил его на лошадь перед собой.

— Вперед! — крикнул Железная Рука.

— Вперед! — повторила Мадьяна. — Я спасу отца!

ГЛАВА 7

Прииск Митарака. — Осада, битва. — Четверо против одного. — Свидание! — Долой маску! — На помощь, Железная Рука! — Разбитый череп. — Генипа идет на выручку. — Спасены!

Вот уже два дня, как прииск Митарака находился в осаде. Король каторги разделил свое войско на две группы, в каждой — по сотне человек. Одна должна была идти с ним к дому, где останавливался Сен-Клер, а другая — атаковать прииск; второй группой командовал Маль-Крепи, такой же преступник, как и его хозяин, и такой же жестокий. Он получил инструкции: до нового приказа ни под каким предлогом не предпринимать решительных действий. Его задача — не дать успокоиться врагу, держать его в постоянном страхе, изнурять.

Сперва каторжники спрятались в лесу, а именно в тех местах, что выходили к выступу Тумук-Умак. Их присутствие там выдавали лишь кражи и пожары. Сгорело несколько зданий. Жители фактории[277] подумали сперва, что это несчастный случай, набег бродяг, скрывавшихся в лесной глуши и всегда искавших легкой поживы.

Прииск Митарака представлял собой нечто вроде небольшого городка. Хотя Сен-Клер еще не успел внедрить современные механизмы и все операции выполнялись по старинке простейшими методами промывки и просеивания, шахта была столь продуктивна, что пришлось выстроить несколько зданий для рабочих, администрации и складов.

Еще несколько недель — и Сен-Клер вернулся бы в Кайенну с грузом золота. Там он намеревался встретить свою горячо любимую дочь и обсудить с ней их дальнейшие действия, их будущее. Поддельное письмо изменило его планы. Но мог ли он догадаться о грозящей ему ужасной опасности?..

Де Тресм, покинув Сен-Клера, поспешил вернуться на прииск и там узнал о страшных делах озверевших бандитов. Он не был слишком удивлен, ибо последние события заставили его предположить, что существует заговор против нарождающейся колонии. Обследовав окрестность и не найдя ничего подозрительного (каторжники соблюдали предписанные им меры предосторожности), он, однако, поспешил кое-что предпринять: отослал на левый берег Аламы женщин и детей индейцев, а поскольку он не слишком доверял этому племени, то отобрал людей, на которых мог положиться, среди негров, бони и юкас.

Стены, окружавшие прииск, были укреплены, боеприпасы — приготовлены. Митарака мог выдержать осаду. Де Тресм ждал. Прошло еще два дня, подобных тем, что предшествуют большим катастрофам. Инженер только что закончил обход. Он убедился, что все люди на своих местах, готовые к энергичной защите, особенно потому, что узнали, кто собирается на них напасть: беглые каторжники, то есть жестокие бандиты, для которых привычны любые преступления и злодеяния.

— Завтра, — говорил де Тресм верным людям, — сюда приедет Сен-Клер и все наши опасения рассеются.

Но слова застряли у него в горле. Красное пламя, какое бывает при извержении вулкана, осветило округу… Раздался страшный взрыв, из земли вырвался сноп огня, разорвавший пространство со свистом ураганного ветра. На землю стали падать балки, деревья, чугунные осколки.

— Взорвался пороховой погреб! — прокричал де Тресм.

В это же время послышались яростные крики, ужасные удары сотрясали ограждение, словно то были удары катапульт…[278] Начался приступ. Маль-Крепи только что получил приказ действовать. Короля каторги окружили его свирепые сподвижники: пусть передовой отряд начнет наступление — они готовы его поддержать.

Одному из каторжников удалось проникнуть на прииск, он забрался в здание, где находились боеприпасы, предназначенные для защитников города. Его затея удалась. Огонь пожирал здание, земля разверзлась.

— Проклятие! — крикнул де Тресм. — Эй, друзья! Нам навязывают бой!

Повсюду свистели пули. Люди де Тресма перескакивали с крыши на крышу, с позиции на позицию, стреляли в атакующих, которые нападали сразу с четырех сторон. Однако де Тресм все предвидел. Несмотря на стремительность атаки, на безумную ярость бандитов, их первый натиск захлебнулся.

Выстрелы со стороны осажденных были точно выверены и часто поражали нападающих. Де Тресм успевал повсюду, он ободрял людей, объединял их, командовал боем. В стене открылась брешь — и инженер мелькал уже там, с топором в руке. Он разил, убивал преступников. Слышались гнусные проклятия, стоны. Каждый делал свое дело. Ряды каторжников редели.

С уст Маль-Крепи срывались мерзкие ругательства. Каким образом эти золотодобытчики оказались так подготовленными? Какой изменник предупредил их? Бандит собирал атакующих вокруг себя и отдавал быстрые приказы командирам. В один миг у частокола, который каторжники не смогли взять приступом, выросла груда веток и вспыхнуло пламя.

— Мы зажарим их в логове! — вопил Маль-Крепи.

Но осажденные отчаянно сопротивлялись… Де Тресм топором разрубил затвор, который удерживал поток воды, несшийся с горы, и повернул его в искусственное ложе. Вода играла, кружила и неслась, снося все на своем пути. Сама природа помогла защитникам прииска.

У де Тресма появилась надежда. Он увидел, что бандиты испугались и начали сдавать.

Но что это? Уж не разверзлись ли врата ада? Земля задрожала под ногами сотни лошадей, мчавшихся яростным галопом. Перестрелка возобновилась. Засвистели пули. Де Тресм, раненный в плечо, еле держался на ногах. Он понимал, какая ужасная опасность грозила ему и его товарищам, которых испугала новая атака. К нападавшим подоспело большое подкрепление. Взрыв оружейного арсенала[279] лишил осажденных необходимых боеприпасов. Патронташи почти опустели. Близился неизбежный разгром. О Сен-Клер, Сен-Клер! Где ты?

Войско из ста бандитов, одетых в лохмотья и вооруженных карабинами, развернулось перед городом. Громовой голос прокричал:

— Сдавайтесь!

— Никогда! — ответил де Тресм. — Честные люди не сдаются бандитам!

Ему ответил громкий смех.

— Мы — сильнее! — продолжал каторжник.

И, обращаясь к своей банде, бросил:

— Зажгите факелы!

Древесная смола вспыхнула, и вся местность осветилась ярким светом. Это было фантастическое зрелище. Из людей Маль-Крепи в живых осталось человек пятьдесят, но подошла еще сотня каторжников. Их физиономии висельников искажали гримасы, которые освещал желтоватый свет факелов, в воздухе висели облачка дыма.

Воинство возглавлял высокий и сильный Король каторги, он был виден со всех сторон, его лицо закрывала черная маска, она придавала ему какой-то зловещий вид.

Де Тресма невольно охватила дрожь. У него оставалось лишь сорок человек. Имел ли он право обрекать их на гибель? Но осажденные толпились вокруг своего командира и призывали сопротивляться врагу. Он больше не колебался. На наглые призывы бандитов сдаваться, как и прежде, следовал отказ…

И тут вновь послышался голос Короля каторги. С убийственной иронией он сказал:

— Я человечнее вас! Я хочу уберечь жизнь ваших товарищей и ставлю последнее условие. Пусть приведут пленника!

Ряды каторжников разомкнулись, скрученного Сен-Клера вытолкнули вперед; со связанными сзади руками, с непокрытой головой, он шел твердым шагом.

Король каторги вынул револьвер.

— Если через пять минут вы не покоритесь, этот человек умрет!

Де Тресм почувствовал, что теряет рассудок. Как поступить? Сопротивляться? Но его друг, дорогой компаньон, которому он предан и душой и телом… Разве можно обречь его на смерть?

Инженер принял решение:

— Пощади жизнь Сен-Клеру и моим товарищам, а я сдаюсь.

— Нет, нет! — крикнул Сен-Клер звенящим голосом. — Защищайтесь до последнего!

Но Король каторги ответил:

— Я согласен!

Дверь в стене отворилась, и де Тресм, бледный, но полный решимости, переступил порог.

Он направился к Королю каторги, который разразился сатанинским смехом.

— Дурак! — завопил он. — Поверил слову каторжника! Взгляни же на меня, Пьер де Тресм…

Бандит сорвал с себя маску, и у Пьера вырвался крик ужаса:

— Ты! Ты! Мой брат! Ты, Жан де Тресм!

— Да, я — твой брат, каторжник. Ты узнал меня и, конечно, помнишь, что я не испытываю ни к кому жалости. Эй, вы! — крикнул он своим людям. — На приступ, не щадите никого!

Каторжники ответили яростным воем, они были недовольны обстановкой: ведь золото здесь, недалеко! И потеряв головы от охватившей их безумной страсти, бандиты бросились на приступ.

— Презренные!

Это слово, громко сказанное сильным, взволнованным голосом, прозвучало как гром среди ясного неба. Пробивая себе топором кровавую дорогу, меж каторжников двигался какой-то человек. Его напор был ужасен, подобен летящему снаряду. Там, где он прошел, раздавались стоны, слышались ругательства, падали тела, лились потоки крови…

В рядах каторжников началось смятение. Это внезапное вторжение — как болид[280], упавший с неба, — привело их в ужас. Они перестали защищаться, отражать удары. Их обуял страх.

Король каторги понял, кто был этим демоном, которого как будто извергли недра земли. И вот этот человек уже перед ним.

— Железная Рука! — прорычал бандит.

Руки, нет — тиски схватили Короля за горло, вырвали из седла, бросили на землю.

Раздалось несколько выстрелов, но каторжники боялись попасть в Даба. И стрельба прекратилась.

— Отец! — воскликнула Мадьяна.

Лезвием ножа она перерезала веревки, опутывавшие Сен-Клера.

— Дитя мое! Моя горячо любимая девочка!

Мадьяна подобрала карабин, выскользнувший из рук Короля каторги:

— Будем защищаться, отец! С Полем мы можем быть уверенными в победе.

Де Тресм снова овладел собой, подал сигнал. Защитники города откликнулись на него. Битва возобновилась.

Обрадованные освобождением Сен-Клера, ободренные присутствием Железной Руки, чье имя прогремело по всей Гвиане, люди Пьера де Тресма вновь обрели мужество и энергию, бросились в рукопашную схватку с бандитами. Свалка была страшной!

Сен-Клер, де Тресм, Мустик, а также храбрый Фишало стреляли наверняка, ни одна выпущенная ими пуля не пролетела мимо цели.

Железная Рука, зажав горло своего противника, немного приподнял его.

— Вели своим бандитам сложить оружие, — потребовал он от мерзавца, — или я сомкну пальцы, и ты умрешь.

Поль несколько ослабил хватку. Король каторги прохрипел:

— Сдаюсь!

— Тогда повинуйся мне.

— Хорошо.

Железная Рука отпустил горло своего противника.

И тут Король набросился на него и нанес ужасной силы удар головой в грудь. Поль отступил на шаг. Словно дикое животное, кинулся его враг к бандитам и закричал:

— Стреляйте! Стреляйте! Не жалейте их!

Железная Рука тоже бросился в толпу каторжников, а те почти в упор стали стрелять в него.

Разряженным револьвером Король каторги нанес Полю страшный удар по голове. Но тот как будто ничего и не почувствовал. Ему ли бояться бандита? От сознания безмерной опасности силы богатыря удесятерились. У него не было оружия, но кулаки работали как дубины: кости трещали и ломались, лица покрывались кровавой пеной.

Перед этой необыкновенной силой и неуязвимостью бандиты отступили, оставив незащищенным своего главаря. А тот стоял мертвенно-бледный, в глазах его блестел адский пламень.

Железная Рука бросился к нему, выхватил из-за пояса одного из умирающих нож и занес над своим врагом. Тот не отступил.

— Убийца! — крикнул бандит. — Ты расправляешься с безоружным?

— Ты прав, — ответил Железная Рука.

И, бросив ему нож, сказал:

— Защищайся.

Каторжник схватил оружие и кинулся на Поля. Тот едва успел отскочить в сторону. Неужели собственное великодушие будет стоить ему жизни?

Нет! Он рванулся к бандиту и стал выкручивать ему руку, как ветку орешника.

На этот раз Королю каторжан не суждено было уйти. Железная Рука сжал в ладонях череп бандита. Словно железный обруч сдавил ему лоб, и кости затрещали.

Тут раздался крик: Пьер де Тресм, отделившись от толпы каторжников, с которыми сражался, бросился к группе, собравшейся вокруг Железной Руки и короля зла.

— Не убивайте его! — крикнул он. — Это мой брат!..

В его умоляющем возгласе послышалось рыдание.

Не очень хорошо понимая, в чем дело, потому что Мустик не рассказал всего, Железная Рука понял, что чувство мести оставило его, и могучие пальцы разжались. Король зла стоял мертвенно-бледный, с мутными, потухшими глазами. Он ничего не видел, ничего не сознавал. Прилив крови к голове был так силен, что у него звенело в ушах.

Король не упал, он старался выстоять. Наконец облако, застилавшее ему глаза, развеялось.

Бандит огляделся: оба его врага тут, перед ним, он в их власти, но еще жив. Страшная судорога скривила его рот, гримаса ненависти и страдания исказила черты.

— Железная Рука, — сказал Пьер де Тресм, — заклинаю, не убивайте этого человека.

— Вы сказали, это ваш брат. Но разве вам неизвестно, что прежде всего это Король каторги, самый отъявленный негодяй и убийца?

— Это мой брат!

— Оставить ему жизнь — значит позволить мерзавцу начать все сначала, то есть совершать преступления, убийства.

— Это мой брат! — настаивал де Тресм, лицо которого светилось добротой.

Трагический диалог двух мужчин прервал суровый голос:

— Железная Рука прав. Я — негодяй. И должен умереть!

Все вздрогнули и с удивлением воззрились на бледное, как у мертвеца, лицо предводителя бандитов.

— Я должен умереть, — повторил Король каторги. — Брат, благодарю тебя за доброту. Но я недостоин снисхождения.

Крепкой рукой (другая, вывихнутая его противником, висела словно плеть) он сорвал с пальца кольцо в широкой оправе и быстрым движением поднес к губам.

— Пьер де Тресм, — добавил он, — Король каторги может умереть, только сам поразив себя!

Рот его искривился, на губах появилась сероватая пена, глаза закатились. Он упал с высоты своего роста на землю и остался лежать недвижный, бездыханный.

Де Тресм бросился к нему и попытался поднять. Но понял, что в последнем порыве гордости этот человек сам свершил правосудие. Всегда готовый ко всяким неожиданностям, Король каторги носил на пальце кольцо, в оправе которого был спрятан индейский яд.

Эта зловещая сцена тянулась всего несколько минут. Бандиты, присутствовавшие при споре трех мужчин, не посмели вмешаться. Но, увидев, как упал замертво их предводитель, их Даб, они в ужасе задрожали.

— Спасайся, кто может! — выкрикнул глухой голос.

Но негодяи натолкнулись на де Тресма и Сен-Клера, которые, ободренные поддержкой Железной Руки, вновь предприняли попытку сразиться с противником.

— Спасайся, кто может! — подхватили каторжники.

Началась паника. Бежать! Бежать любой ценой! И бандиты повернули лошадей к лесу. Внезапно они остановились: в них летели стрелы. Заговорщиков окружила группа индейцев, в первом ряду был Генипа. За несколько миль до прииска он отправил Башелико поймать сотню беглых каторжников, привести их обратно… По двадцать франков за голову — это же целое состояние! Индейцы других племен объединились с местными и явились как раз вовремя, чтобы одержать победу.

Король каторги был мертв! Прииск спасен! Мустик правильно сказал: «Железная Рука сто́ит целой армии!»

ГЛАВА 8

Право на спасение. — На поле брани. — Земля каторжников. — Под цветами. — Четыре серебряных пятифранковика. — Мустик — сторожевой пес. — Братский поцелуй. — Смерть возбуждает. — Делать зло! — Недоверие Мустика. — Каналья! — Наконец! — Развязка.

— Фишало! — властно крикнул Мустик тоном, недопускающим возражений.

— Да, патрон! — ответил Фишало, став по стойке смирно.

— Приблизьтесь! Я приказываю!

И когда Фишало подошел на расстояние шага от Мустика, тот, жестикулируя, как Наполеон перед своими маршалами, схватил его за ухо:

— Слушайте внимательно и отвечайте мне как начальнику. Что вы сделали с Маль-Крепи?

— Но… Вы это знаете так же хорошо, как я.

— Молчать! Так, значит, это правда, что вы нанесли ему несколько сабельных ударов?

— Черт возьми, патрон! Если б не эти удары, вы вряд ли стояли бы сейчас здесь, так как были тогда на прицеле у бандита.

— Молчите… и слушайте, несчастный мямля, что я вам скажу. Вы спасли мне жизнь. Кто вам это позволил?

Фишало широко раскрыл глаза:

— Но… патрон! Мне кажется, что… признательность, благодарность…

— Ах, вот как! — продолжал балагур Мустик, с трудом сдерживая смех. — Так вы полагаете, что у вас есть право обижать меня, оскорблять? Месье делает вид, что он спасатель. Оказывается, это я, Мустик, его командир, обязан ему жизнью.

Но славный Фишало, безмерно наивный, не понял шутки. Так он действительно совершил что-то несуразное? А думал, что поступил правильно. Юноша так расстроился, что Мустик больше не выдержал, прыгнул ему на шею, поцеловал и закричал:

— Глупыш, идиот, кретин… обожаю тебя! Да я весь, с головы до пят, не сто́ю твоего мизинца.

— Погоди, Мустик, так ты на меня не сердишься?

— Повторяю, ты — герой. Я готов наградить тебя орденом. Ну ладно, давай поговорим. Прежде всего надо поторопиться и навести порядок в домишке, где эти животные все перевернули вверх дном. Пойдем к Железной Руке, он отдаст распоряжения. А пока дай мне руку, а то у меня ноги еще немного дрожат.

И двое друзей, которых храбрость Фишало еще больше сблизила, направились прямиком через поле битвы. Зрелище открылось им ошеломляющее. На площади перед факторией Сен-Клера валялись в тех позах, в которых их настигла смерть, более ста трупов. Руки свела судорога борьбы, лица искажены, на них застыло выражение ярости. А у других черты лица были спокойны, хотя и хранили горестное выражение отчаяния, скорбную печать высшего страдания.

Сен-Клер и де Тресм отдали приказы, и пережившие эту трагедию люди принялись за работу; те, которые временно исчезли, явились, узнав, словно по таинственному телеграфу, о возвращении европейцев, и теперь ждали распоряжений хозяина.

Нельзя было терять ни одного часа, ибо солнце уже спустилось к горизонту, но жара еще не спала, и атмосферу наполняли нездоровые испарения.

В глубокие, специально выкопанные ямы опустили трупы, предварительно убедившись, что это были действительно мертвецы; бумаги, находившиеся при них, были собраны; составили также списки их гражданского состояния, которые позднее передадут французским властям.

Пьер де Тресм не пожелал, чтобы кто бы то ни было касался трупа его брата. Он сам взял его своими крепкими руками и отнес в дом, там положил покойника на покрывало из тростника и склонился перед ним, стараясь определить, нет ли еще в этом неподвижном теле признаков жизни.

Какой яд мог произвести такое молниеносное действие! Де Тресму удалось снять кольцо со скрюченного пальца. От оправы, теперь пустой, исходил странный бальзамический запах, природу которого он не мог определить. Так же, как Сен-Клер и Железная Рука, когда он спросил их об этом…

Тело было почти холодным, однако члены еще сохраняли некоторую гибкость.

— Каково ваше решение, мой друг? — спросил инженера Сен-Клер. — Вы, конечно, желаете для него специального погребения. Мы выполним вашу волю.

Де Тресм помедлил немного, потом ответил:

— Вот что, друзья. Я, возможно, ошибаюсь, выказывая жалость, которую вы не можете испытывать к человеку, принесшему столько зла. Но перед лицом смерти я отказываюсь от какого бы то ни было выражения гнева или желания мстить… Сейчас я вспоминаю о детстве того, кто звал меня своим братом. Ах! Если б вы знали, как любила его наша мать, и до десяти — двенадцати лет он был достоин этой любви! Как случилась эта метаморфоза[281] духа, почему из кроткого, робкого мальчика он превратился в чудовищного эгоиста, одержимого злобой и, наконец, ставшего преступником? Это тайны, кои нам не дано понять. Я вижу тут причины, которые приводят меня в ужас. Не было ли в мозгу этого человека какого-то скрытого повреждения, потрясшего его голову? Может, его обуяло безумие? Все возможно. Но я не могу, не хочу считать покойника виноватым. И если бы наша мать была еще жива, она защитила бы сына. И кто знает, не присоединил ли бы свой голос и наш отец, умерши от стыда и отчаяния.

— Вы правы, — сказал Сен-Клер, — между небом и землей больше тайн, чем во всей нашей философии.

— Короче, — продолжал де Тресм, — у меня есть план, коему я прошу вас не противиться. Я не хочу, чтобы тело моего брата оставалось в этом краю, ставшем его позором и бедой. Завтра попрошу Генипу, чтобы он забальзамировал[282] тело, а этим искусством индейцы владеют очень умело, применяя ароматические вещества, добытые ими в джунглях. Я помещу труп в грот[283] из благоухающего дерева и сберегу до того дня, когда, вернувшись во Францию, смогу дать брату последнее пристанище в часовне нашей семьи, на кладбище Пер-Лашез. Как вы к этому относитесь?

Вместо ответа оба мужчины пожали ему руку. Эти избранные натуры умели понять тонкие чувства. Тело было помещено в здании, которое меньше всего пострадало от пожара; комната, где лежал тот, кто звался Королем каторги, была преобразована заботами милой Мадьяны в своего рода часовенку, а труп исчез под ворохом цветов, которые она собрала.

День подходил к концу.

Появился Генипа и объявил, что более сотни беглых каторжников находятся в руках его соотечественников.

— Само собой разумеется, — сказал Железная Рука, — что старый атавизм[284] индейцев не пробудится. Можно не бояться никакой грубости, никакого проявления жестокости?

Генипа улыбнулся:

— Мой белый брат забывать, что за каждого пленника, выданного начальнику Сен-Лорана живым и без ран, будет уплачено четыре серебряных пятифранковика.

Ответ не оставлял сомнений, ведь речь шла о двадцати франках. Какой же индеец откажется от подобного вознаграждения!

Благодаря активности людей Сен-Клера городок был быстро приведен в порядок. За исключением порохового погреба, который взлетел на воздух, здания мало пострадали, и сделать их пригодными для жилья хозяев, гостей, прислуги оказалось делом нетрудным.

И хотя возвращения врага можно было не опасаться, Сен-Клер все-таки, решив, что лишняя предосторожность не помешает, выставил часовых у всех выходов из фактории.

Нижний этаж главного здания, за исключением комнаты, где лежал труп Короля каторги, был отдан Сен-Клеру, де Тресму и Железной Руке. Этажом выше разместилась Мадьяна, а Мустик попросил чести лечь перед дверью. Всегда что-нибудь выдумает! Однако хороший сторожевой пес мог оказаться полезным. Что касается Фишало, то он добился разрешения не останавливаться в каком-либо определенном месте, а оставаться свободным: он будет то там, то здесь, как ему заблагорассудится.

— Я буду главным надзирателем, — сказал он, — и… берегись, возмутитель спокойствия!

Наступила ночь.

После дневных тревог и битвы всех свалила усталость. Мадьяну отвели в ее просторную комнату, которую Мустик за несколько минут и с врожденным вкусом парижанина сумел так украсить, что получилось нечто вроде гнездышка молодой девушки. Красивая и добронравная негритянка, которой Сен-Клер очень доверял, пришла к невесте Железной Руки, дабы приготовить ее ко сну. Она предложила Мадьяне провести ночь у ее изголовья, но девушка кротко отказалась.

— Меня хорошо охраняют, — улыбаясь, сказала она, — я спокойно просплю до утра.

На дом опустилась тишина, которая, казалось, увеличивала черную глубину сумерек.

В просторной комнате, где лежало тело Жана де Тресма, царил мрак и покой.

Пьер, разбитый усталостью, пришел еще раз взглянуть на лицо брата, теперь спокойное, умиротворенное. Он долго смотрел на покойника, в памяти проплывали картины прошлого, затем от имени родителей, которых уже не было, де Тресм прошептал слова прощения.

Повинуясь как будто какому-то велению, более сильному, чем просто желание, забыв все, кроме их детства и родства, Пьер наклонился к брату и нежно поцеловал его в лоб. Ему показалось… да, да!.. Что от этого сострадательного поцелуя покойник вздрогнул.

Бессмысленная иллюзия, конечно! Индейские яды принадлежат к тем, кои не оставляют места для надежды. Пьер удалился медленным шагом, опустив голову, с трудом сдерживая слезы, которыми были полны глаза. Он вернулся в комнату, где уже спали друзья, упал на свою кровать, и свинцовый сон сразил его.

…Прошел час, два часа… Внезапно в комнате покойного послышалось что-то вроде очень легкого скольжения, какой-то осторожный, сдержанный шелест… Что такое? Уж не проникло ли в помещение какое-нибудь живое существо?..

Нет! Это шевельнулся мертвый, он открыл глаза и едва уловимо вздохнул. Его окутывала темнота. Он внимательно прислушивался, но слышал лишь тишину. Жестокая, ироническая усмешка скривила губы лжепокойника. Никто не видел его, но он-то знал, чему усмехался. Так называемый яд, проглоченный Королем, не был смертелен. Это одна из тех адских жидкостей, которые умеют готовить каторжники. Лишь придав видимость смерти, она на несколько часов усыпляет человека.

Ни Пьер де Тресм, ни Сен-Клер, ни даже Железная Рука ни о чем не догадывались.

То, что сделал этот презренный человек, было, как им казалось, высшим проявлением гордого отчаяния. И теперь каторжник радовался, что обманул их: они считали Жана де Тресма навеки обезоруженным, навсегда лишенным сил и жизни… Глупцы!

Кровь еще бежала в его жилах, Король еще ненавидел! А значит — жил. Да, он — пленник, один в окружении врагов, которые теперь-то уж не помиловали бы его… Не важно! Пусть останется лишь час, лишь минута жизни, Король каторги найдет способ, как отомстить за себя и заставить врагов познать высшую скорбь.

Да, да, он вспомнил. Когда он лежал в полузабытьи, в которое его погрузил выпитый наркотик, звучало имя… Мадьяна! Дочь Сен-Клера! Невеста Железной Руки! Она отдыхала в комнате, что находилась как раз над той, куда положили его.

Мустик сказал, что будет охранять девушку. Прекрасная защита, ничего не скажешь. Подросток, выродок, которого Король раздавит, как насекомое, чье имя он носит. Дверь! Но зачем ему она? Разве нет другого способа проникнуть в комнату прекрасной Мадьяны? О! С какой радостью он убьет ее. Вот когда Сен-Клер и Железная Рука заплачут кровавыми слезами.

За дело!

Жан де Тресм все еще был в одежде, в которой дрался. Он ощупал карманы: в одном оказался длинный, тонкий и острый кинжал, ужасное оружие, одного удара которого достаточно, чтоб убить. В другом — заряженный револьвер, никогда не стрелявший мимо цели. С тысячью предосторожностей Король опустил ноги на пол, потом встал. Его рука, которую сжимал Железная Рука, обрела после долгого отдыха свою первоначальную силу.

План был готов. Здание представляло собой log-house, то есть было построено из бревен, положенных одно на другое и скрепленных между собой не очень прочно, так что оно не выдержало бы штурма.

Окно не было закрыто. Жан де Тресм раздвинул его створки и, прислушавшись, не выдал ли он себя каким-нибудь звуком, высунулся наружу. Ничего, никакого движения, все тихо. Жара стояла тяжелая, почти удушливая. Было очевидно, что сон обитателей дома глубок, и все предосторожности забыты.

Убийца высунул руку, ощупал с внешней стороны раму, почувствовал под пальцами деревянные кругляки. Они были плохо обтесаны, неровны, поэтому за них было легко зацепиться. «Мертвец» вылез в окно и с поразительной ловкостью, свойственной тем, кто побывал на каторге, начал взбираться вверх.

От второго этажа бандита отделяли не более трех метров. За минуту он преодолел это расстояние и ухватился за перекладину под окном Мадьяны; убийца напрягся, подтянулся и встал коленями на эту опору. Окно было широко открыто, внутри комнаты царила глубокая темнота…

Отказавшись от мысли о возможной опасности, уверенный теперь в том, что убьет Мадьяну и повергнет в отчаяние души ненавистных врагов, Король поднялся во весь рост на подоконнике. В этот момент пронзительный свист разорвал воздух. Раздался выстрел, пуля попала в раму, не задев каторжника, и он спрыгнул с подоконника в комнату. Что ж, что его обнаружили и даже стреляли, у «покойника» было достаточно времени, чтобы выполнить задуманное…

Кровать белым пятном смутно выделялась во тьме. Там лежала девушка. Удар кинжала — и преступное дело будет сделано.

Бандит бросился туда, выставив вперед острый клинок, и изо всех сил ударил. Кинжал по рукоять вошел во что-то.

Тут Жан де Тресм глухо вскрикнул, выпрямился, напрягшись и пытаясь скинуть с себя груз, повисший на нем.

В это время Мадьяна, живая Мадьяна, открыла дверь и что было сил крикнула:

— На помощь! Ко мне, Железная Рука!

Два мужских тела катались по полу, это были Мустик и Король каторги. Кто окажется более сильным и одолеет противника?

Подросток с самого начала ночи следил за мнимым мертвецом.

«Он не одеревенел, не разлагается! У этих негодяев есть тысяча способов провести нас…»

Мальчик услышал, как Жан де Тресм встает со своего ложа, взбирается, цепляясь за выступы, по стене… Тогда Мустик впрыгнул в комнату Мадьяны, вырвал девушку из ее постели, и она, еще не проснувшаяся, забилась в угол комнаты, а подросток стал ждать.

Выстрел был произведен Фишало, который наблюдал за комнатой, где спала Мадьяна.

Уж не придется ли Мустику за свою преданность расплачиваться жизнью?

Но нет! Услышав голос Мадьяны, Железная Рука вскочил и одним прыжком преодолел несколько ступенек, отделявших его от покоев девушки. Яркий свет осветил комнату. Это луч от фонаря, который захватил с собой Фишало. Железная Рука прибежал вовремя: увидев двух катающихся по полу противников, он схватил Короля каторги за шею, поднял его вверх на всю длину вытянутых рук, как сделал бы это с вредным животным, и, напрягши мускулы, бросил в окно…

На этот раз у Короля каторги раскололся череп. Предводитель бандитов был мертв, а Мадьяна — спасена.

Спустя неделю друзья собрались в большом зале фактории.

Вот они все здесь: Сен-Клер, де Тресм, Железная Рука и Мадьяна, которую любовь сделала героиней. Вскоре она опять стала просто женщиной, доброй и нежной.

— Дети мои, — сказал Сен-Клер, — вы видели, каким опасностям мы подвергаемся здесь. Я не имею права заставлять вас разделять их с нами. Возвращайтесь в Европу. Через полгода я присоединюсь к вам. Прежде всего мы с моим дорогим де Тресмом должны поднять из разрухи наш прииск, наладить в полной мере его эксплуатацию. А затем уж примем окончательное решение.

— Вы должны быть с вашими детьми! — очень серьезно сказал де Тресм. — А я останусь здесь. Перенесенные горести навсегда отрезали меня от Европы. Мое место — тут.

— А мы? — в один голос воскликнули Мустик и Фишало.

— Вы — храбрые люди и хорошие товарищи, — тепло отозвался Железная Рука. — Выбирайте сами: останетесь ли вы в Гвиане или будете сопровождать нас в Европу.

Ребята обменялись взглядами.

— Слушай, Фишало, — обратился к другу Мустик, — мне кажется, что с месье Железная Рука нам предоставляется возможность побродить по свету.

— И заехать в Божанси, — добавил Фишало.

— Значит, месье Железная Рука, если вы не возражаете, то мы с вами.

Спустя несколько дней Поль и Мадьяна покидали прииск. Сен-Клер благословил их союз.

— А ведь я, — сказал, улыбаясь, Железная Рука на ухо своей невесте, — был послан в Гвиану с секретной миссией обследовать состояние к функционирование[285] тюремных заведений.

— Мы расскажем о ваших приключениях министру, — ответила Мадьяна.

И в сопровождении индейцев, во главе которых шагал Генипа, они направились к Марони, готовые предаться ее быстрому течению.

Увидя, как молодые удаляются, Сен-Клер почувствовал, как у него сжалось сердце.

Однако он через силу улыбнулся, повернулся к де Тресму и, протянув ему руку, просто сказал:

— А мы… за работу!

Конец

Луи Буссенар КАПИТАН РТУТЬ

ПУЭБЛА

ГЛАВА 1

В барранкосах. — Пятьсот против двух. — Без оглядки! — Нечеловеческие усилия. — Дело сделано — и дело впереди. — Погоня. — Быстро и хорошо. — Шесть последних, в том числе одна последняя.

— Они здесь!

— Я ничего не слышу…

— А я слышу! Залезай! Ни слова — иначе влипнем…

— Будьте спокойны, капитан!

Два человека скрывались среди барранкосов. Барранкосы — это глубокие трещины меж холмами, русло полувысохшей реки, загроможденное камнями. Люди — карабины на перевязи, патронташ под рукой — ползли под прикрытием ночи, прижимаясь к камням, понемногу преодолевая крутой подъем среди зарослей кактусов, покрытых острыми, как кинжалы, колючками. На шипах оставались клочки одежды и капли крови.

Расстояние до гребня барранкоса постепенно уменьшалось. Пока люди поднимались, небо посветлело. Уже можно было разглядеть неровности почвы. Приходилось двигаться осторожнее, чтобы не быть замеченными. Поднявшийся ветер заглушал и без того тихий звук шагов.

— Стоп! — прошептал тот, кого назвали капитаном.

Двое достигли гребня. Капитан поставил ногу на кочку, подтянулся и зацепился обеими руками за край скалы. Он поднял голову и посмотрел вдаль. На губах замер крик удивления и гнева…

Перед его взором медленно проходили главные силы мексиканской кавалерии. Покинув рощицу, они собирались спуститься в долину Сан-Хуан-Тиангвисманалко, а значит, зайти во фланг стрелков командира де Тюсе. Еще час — и французов застигнут врасплох, сметут, они не успеют дать отпор.

Передвижение подразделений Эчегаре, начальника генерального штаба Комонфора, было проведено совершенно секретно и очень дерзко. Полковник де Бренкур даже не подозревал об этом.

Надвигалась неотвратимая катастрофа. Осада Пуэблы[1] продолжалась уже более месяца с переменным успехом. Неожиданное подкрепление, полученное неприятелем, могло иметь гибельные последствия…

Человек — стрелок контргерильи[2] полковника Дюпена — снова исчез за гребнем.

— Бедняк! — позвал он тихо.

— Да, мой капитан!

— Слушай. Пятиминутный военный совет.

— Слушаю, мой капитан.

— Здесь мексиканцы. Скоро на наших навалится пятьсот человек, а они об этом и знать не знают.

— Черт возьми! Пропали ребята!

— Помолчи… Мы можем их предупредить, у нас в запасе целый час.

— Но мы добирались сюда почти два часа…

— Мы шли по козьим тропам. Мы же не знали… По верхней дороге обернемся вовремя.

— Вы сказали, что по ней идут люди Эчегаре…

— Мы должны их обогнать… галопом…

— Все возможное и невозможное будет сделано, — спокойно сказал Бедняк. — Я к вашим услугам!

— Понимаешь, Бедняк, мы находимся за первой ротой. В авангарде человек сто… Перегоним их и попадем в лагерь Бренкура.

— Хорошо. Пойдем пешком?

— Нет, нам нужны лошади.

— Ну что же! Позаимствуем…

— Ты все понял. Готов?

— Само собой!

— Тогда — вперед! Следуй за мной не отставая. Провернем дельце!

То, что задумали эти двое, казалось настоящим безумием. Отряд мексиканцев состоял из пятисот человек. Разведчики осмотрели дорогу до Атлиско. Этот пункт напрямую связан с осажденной Пуэблой и контролировался командиром де Тюсе.

Ранее французский командующий «попался на удочку». Его внимание было отвлечено передвижением воинской части под командованием Карбахаля, храбрейшего мексиканского партизана. Передвижение осуществлялось совсем в другом направлении, чем главные силы мексиканцев, но обходными путями корпус должен был присоединиться к Эчегаре. Последний ловко принял меры предосторожности, посеял ложные слухи, да вдобавок ему помогали индейцы и vaqueros, противники французской экспедиции. Эчегаре не сомневался в успехе.

Всадники продвигались не спеша. Лесная дорога шла немного под горку и была удобной для лошадей. Прошла ночь, животные и люди ежились от утреннего холодка. Эчегаре ехал позади. Он не форсировал события, уверенный, что вовремя успеет напасть на беззащитных французов. Эчегаре не торопился подавать сигнал. Люди отдохнут, и тогда их не победить. Операция, несомненно, пройдет успешно. Передвижение в ущельях и диких лесах, недоступных для европейцев, должно принести долгожданную помощь Пуэбле, где Ортега отчаянно сопротивлялся атаке французов.

А накануне вечером полковник де Бренкур, командующий восточными частями, держал совет с офицерами. Он вызвал полковника Дюпена, начальника контргерильи.

— Ко мне поступают неточные и противоречивые сведения, — сказал он Дюпену. — Я предчувствую атаку со стороны Пероты. Мои разведчики не обнаружили врага. Но я не слишком им доверяю… Дайте ваших людей, самых смелых и преданных! Мне нужны ловкие, проворные, неутомимые… Пусть прочешут все окрестности. Противник где-то здесь, я в этом уверен. Его нужно найти и дать мне знать.

Полковник Дюпен командовал добровольческой воинской частью, состоявшей из самых разных людей всех национальностей — хороших и плохих, с темным или безупречным прошлым, авантюристов и смельчаков. Все они отличались необыкновенной храбростью. Отвечая, командир не медлил ни секунды:

— У меня есть человек, который вам нужен.

— Его зовут?..

— Капитан Ртуть, так прозвали его товарищи.

— Капитан?

— О, у нас звание ничего не значит… Ты капитан для тех, кто тебе подчиняется. А этот — сотня человек пойдет за него на смерть, не моргнув.

— Короче, вы отвечаете за него?

— Как отвечал де Тюсе, когда передавал его мне…

— Пришлите его сюда!

Через минуту в палатку полковника де Бренкура вошел молодой человек. Этому юноше от силы можно было дать двадцать лет. У него были вьющиеся темные волосы, а глаза блестели как черные бриллианты. Полковник де Бренкур, старый вояка, хорошо разбирался в людях. Он сразу проникся симпатией к энергичному молодому человеку, такому мужественному и кроткому одновременно. Полковник хотел бы расспросить его, узнать, кто он, откуда… Но времени не было.

— На вас можно положиться? — спросил полковник.

— Моя жизнь принадлежит Франции…

— Вы нужны ей.

Де Бренкур быстро объяснил задание. Главное состояло в том, чтобы обнаружить противника.

— Вас зовут Ртутью. Оправдайте же ваше прозвище. Я жду вас через двадцать четыре часа.

— Я буду здесь.

— Надеюсь… Идите один или берите с собой людей, если хотите. Желаю удачи! Я награжу вас…

— Полковник, со мной пойдет друг, по прозвищу Бедняк.

— Как хотите. Идите… Не забудьте, что вы не имеете права быть убитым…

— Хватит одного из нас, чтобы доставить вам сведения. Мы что-нибудь придумаем.

Капитан Ртуть взял Бедняка, своего верного друга, и они бросились прочесывать ущелья вокруг Пуэблы. За ночь они обыскали лес, спускались в долины, взбирались на холмы и скалы. И наконец добрались сюда…

Обменявшись парой слов, они прекрасно поняли друг друга. Очевидно, положение было тяжелое. Бедняк правильно сказал: если пойти низами, то можно беспрепятственно попасть в лагерь, но враг окажется там раньше. Значит, надо действовать…

Они не колебались. Кавалерия мексиканцев спокойно следовала по гребню барранкоса, не опасаясь неожиданностей. Неразлучные друзья — капитан Ртуть и его солдат Бедняк — внезапно возникли у дороги. Пятьдесят человек из первой роты уже прошли. Люди сонно покачивались в седлах и не сразу заметили появление двух теней. Пришельцы выскочили словно молнии и ринулись в гущу. Лошади захрапели и встали на дыбы.

— Тревога! К оружию!

Ничего не понимающие мексиканцы запаниковали. Начались суматоха, стрельба, крики, топанье испуганных лошадей… Смельчаки, затесавшись в толпе, схватили двух всадников, выкинули их из седел и вскочили на коней. Разведчики оказались в самом центре, вокруг метались солдаты, беспорядочно махая руками и стреляя наугад.

Французы были превосходными всадниками. Приподнявшись в стременах, они пробили брешь в толпе врагов и бросились вперед. Пришпоренные лошади расталкивали всадников, едущих впереди. Пока те соображали, в чем дело, Ртуть и Бедняк ринулись прочь. Они гнали лошадей без единого слова и крика.

Все случилось так быстро и неожиданно, что ряды мексиканцев смешались. В сутолоке партизаны едва удержались в седлах. Лошади под французами почуяли чужих седоков, встали на дыбы и отчаянно заржали. Но храбрецы заставили их повиноваться. Вот перед ними уже не более двадцати человек…

Но тут показался офицер на ладной индейской лошадке. Он приближался по узкой тропинке, проложенной вдоль пропасти, прямо по гребню. Офицер еще не все понял, но догадался, что это очередная вылазка проклятых французов. Он ворвался в ряды солдат с пистолетом в руке, выкрикивая команды и ругательства:

— Это красные дьяволы! Окружайте, держите, бейте их!

И направил свой пистолет прямо на капитана Ртуть! Но Бедняк приподнялся в седле и ударил офицера прикладом в лицо. Тот упал с лошади, а пистолет выстрелил в воздух.

В эту минуту показался другой офицер. Он услышал выстрелы. Но ведь был приказ не стрелять, чтобы не выдать своего присутствия. Громко крича, он велел прекратить выстрелы. В чем дело? Не иначе, какая-нибудь глупая ссора…

Французы, действуя по заранее намеченному плану, пытались выбраться из гущи. Они выхватили сабли и с яростью рванулись сквозь дрогнувшие ряды мексиканцев. Эта операция заняла не более минуты. Оставалось только обойти самых первых всадников — и смельчаки вырвутся на свободу.

Но партизаны наконец поняли, что произошло. Команды офицеров вернули им хладнокровие. Они на скаку повернули лошадей и столкнулись с нашими смельчаками. Блеснули сабли, защелкали курки пистолетов. Началась невообразимая свалка. Два друга, приподнявшись в стременах, орудовали своими короткими карабинами как дубинками. Они делали такие пируэты[3], что сабли ломались, а пистолеты палили в воздух. Мексиканцы вылетали из седел, их лошади падали, путаясь в сбруе.

Другие всадники мчались на выручку, но только усиливали давку на узкой дороге. Сбитые с толку лошади вставали на дыбы.

— Вперед! — скомандовал капитан Ртуть.

— Да здравствует Франция! — воскликнул Бедняк.

Друзей охватил азарт. Они рванулись вперед, как будто неведомая сила несла их. Упоение боя захлестнуло и лошадей, покорившихся новым всадникам.

Среди неприятелей выделялся высокий мексиканец в широкополой шляпе, в мундире, пестром от аксельбантов, золотого шитья и медалей. Богатырь занес свой клинок над капитаном. В это время Ртуть сражался с другим партизаном, который ранил его. Клинок вонзился ему между лопаток. Он погиб! Но нет! Бедняк ринулся вперед, схватил оружие обеими руками и с такой силой оттолкнул назад, что его владелец потерял равновесие и рухнул вместе с лошадью на землю, запутавшись в стременах.

— Прыжок! — крикнул капитан.

— Прыгаем! — отозвался Бедняк.

Собрав все свои силы, французы пришпорили лошадей и перемахнули через образовавшееся препятствие. Обернувшись, они стали стрелять в упор, потом пустились по дороге бешеным галопом. В первую минуту они выиграли у врагов метров тридцать. Повинуясь инстинктивному движению, мексиканцы бросились за ними. Началась бешеная погоня…

Французы имели преимущество: их лошади могли скакать свободно, а мексиканцы мешали сами себе на узкой дороге. Преследователи, охваченные яростью, забыли всякую осторожность. Они теснили друг друга в стремлении прорваться вперед как можно скорее. Несколько всадников уже сорвались с гребня и разбились в каменистой пропасти барранкоса. Напрасно офицеры пытались восстановить порядок. Жажда погони туманила горячие головы.

Мексиканцы любой ценой хотели захватить этих смельчаков, которые имели наглость уйти от них. Лучшие всадники вырвались вперед. Расстояние между противниками стало сокращаться. Пощады французам не будет!

Ртуть и Бедняк мчались впереди. Мексиканские пули свистели мимо, не настигая.

— Надо их усмирить, — спокойно произнес капитан. Он никогда, даже в гневе, не повышал голоса.

Опустив поводья, юноша повернулся и выстрелил почти не целясь. Два мексиканца упали с лошадей, перелетев через их головы.

— И я! — крикнул Бедняк.

Одна из его пуль попала всаднику в плечо, и тот упал на землю. Вторая уложила лошадь.

Мексиканцы рычали от ярости и ненависти.

— Вперед! — приказал Ртуть.

Теперь их преследовали всего шесть всадников. Это были настоящие кентавры[4]. Их национальные костюмы сверкали как в театре. Солнце играло на серебряном шитье.

— Капитан! — произнес Бедняк. — Они догоняют!

— Тем хуже для них…

— Вернее, для нас.

— Ничего подобного.

— Я не понимаю.

— Твое дело — не понимать, а держать наготове заряженный карабин.

— Я начеку!

— Хорошо. Делай все, как я скажу.

— Все сделаю.

— Пусть нас догоняют.

— Хорошо! Пусть догоняют…

— Вот они… в десяти метрах… в пяти… теперь — раз, два, три! — спешимся — и в лес!

Храбрецы соскочили с лошадей и бросились прочь.

Все произошло так быстро, что преследователи, не ожидавшие этого, пронеслись мимо как молнии. Но четыре выстрела с опушки леса достигли цели, и вот уже четверо из шести всадников вылетели из седла. Капитан и Бедняк снова вскочили на лошадей. Теперь преследователями были они. Два оставшихся в живых мексиканца напрасно старались повернуть своих скакунов. Животные противились и вставали на дыбы. Всадники едва сдерживали их.

Капитан Ртуть и Бедняк пустили лошадей в галоп. Капитан настиг одного мексиканца, схватил за горло и опрокинул его в седле. Бедняк, как обезьяна, прыгнул на плечи другому и чуть не задушил его.

— Сдавайтесь! — прокричал капитан Ртуть.

— Ни за что, подлый француз! — ответил мексиканец. Сделав нечеловеческое усилие, он выпрямился и навел на разведчика пистолет.

— Без глупостей! — сказал капитан, при этом одним ударом выбив оружие из рук мексиканца и вскрикнув от удивления.

Сомбреро[5] слетело с головы неприятеля, и прекрасные длинные черные волосы рассыпались по плечам. Пленником капитана оказалась девушка.

ГЛАВА 2

Коварство. — В лассо![6] — Бедняк подчиняется долгу. — Тревога! — Прибыл вовремя. — Наши славные зуавы[7].

В жизни, полной приключений и богатой неожиданностями, случаются иногда вещи, которые буквально ошеломляют вас и заставляют терять хладнокровие…

Итак, это была настоящая красавица! Нежные шелковые волосы, бархатные глаза, чистый лоб, матовая кожа, алые губы, подобные цветку кактуса… А на лице застыло странное выражение — то ли одержимая, то ли мученица. Капитан невольно разжал руки и отступил.

Мексиканка в одну секунду выхватила кинжал и, пронзительно свистнув, направила его прямо в сердце врага. К счастью, Бедняк был начеку. Он опередил движение амазонки, схватил ее сзади за локти и резко завел ей руки за спину. Она вскрикнула от боли и уронила кинжал. Бедняк ослабил хватку.

— Эй, милашка, без глупостей, а то прикончу!

Капитан Ртуть не проронил ни слова. Он не мог оторвать взора от горящих глаз незнакомки. Мексиканка выдержала этот взгляд, на лице ее было написано безграничное презрение.

— Трус! — выкрикнула она. — Лучше убей меня, но не давай своему слуге издеваться надо мной.

Бедняку не понравилось, что его обозвали слугой, и он снова сжал руки незнакомки.

— Отпусти синьорину, — приказал Ртуть.

— Будьте осторожны, мой капитан! Гадюка кусается…

— Французы не воюют с женщинами!

— Хорошо. Только, с вашего позволения, мне кажется, вы жестоко ошибаетесь… Это же просто сумасшедшая!

Бедняк нехотя отпустил мексиканку, и та снова устроилась в седле.

— Прощайте, сударыня, — сказал капитан Ртуть. — А мы, мой друг, поспешим вперед! Враг приближается.

Всадница не двигалась с места. Она прислушивалась и не отрывала глаз от опушки леса. Издали слышался приближающийся конский топот.

— Поспешим, — сказал Бедняк, — а то нас догонят.

Но капитан Ртуть медлил. Зачарованный этой необыкновенной девушкой, одержимый внезапно возникшей страстью, он хотел еще несколько секунд полюбоваться на нее. По счастью, Бедняк не был настроен поэтически. Изо всех сил он хлестнул лошадь капитана и увлек ее за собой.

В эту минуту на косогоре показались мексиканцы. Капитан Ртуть вздрогнул… Он почувствовал угрызение совести. Ведь он потерял время, от которого зависело спасение его товарищей. И что же? Все героические усилия напрасны? Нет, долг — превыше всего!

— Прощайте! — крикнул он мексиканке.

Всадница оставалась на месте и насмешливо улыбалась.

— До свидания! — бросила она.

Лошади французов помчались галопом и исчезли за поворотом.

— Какое удивительное создание! — невольно вскрикнул капитан.

— По мне, так лучше встретить дьявола, — ответил Бедняк, но не успел договорить. С опушки леса, из-за камней, разбросанных среди деревьев, просвистели два лассо. Капитан, стянутый петлей, упал с лошади. В один миг он исчез в гуще тропических зарослей.

Бедняку удалось увернуться от жесткого, словно стального, каната. Он оказался на земле. Крик отчаяния вырвался из его уст. Ртуть, его друг и брат, которому он посвятил всю свою жизнь, — в руках бандитов! Тут его поразила другая мысль. Да, капитан исчез, и негодяи уже, наверное, успели утолить жажду мести. Но это еще не все. Безумное предприятие, которое они затеяли ради спасения корпуса командира де Тюсе, сорвано!

Мексиканцы скакали во весь опор. Всадницы не было видно… Французов захватят врасплох и перебьют. Чтобы поднять тревогу, потребуется всего несколько минут.

Бедняк мгновенно принял решение. «Выбирай, что делать, — сказал он самому себе, — мчаться в лес и погибнуть вместе с другом или пожертвовать своей привязанностью и спасти французский корпус». Разведчик оглянулся. В запасе у него оказалось метров двадцать. К счастью, его лошадь осталась цела и невредима.

— Прощай, мой капитан! — крикнул Бедняк. — На моем месте ты поступил бы так же.

Он пришпорил скакуна и вихрем понесся прочь. Мексиканцы начали стрелять, вокруг свистели пули. Всадник нещадно хлестал лошадь. Обезумев от боли и ярости, животное летело молнией. Бедняк ронял обращенные к нему, словно к человеку, слова:

— Ну же! Вперед! Бедненький, тебе больно!.. Конечно! Но иначе нельзя… Вперед! Вперед!

Ноздри жеребца были залиты кровью, бока изранены, глаза вылезали из орбит. Но Бедняку удалось оторваться от преследователей.

Вдруг раздался крик часовых:

— Стой! Кто идет?

— Тревога, тревога! Враги! — выкрикнул Бедняк.

Дюжина зуавов из роты де Тюсе выскочила на дорогу, французы увидели приближающихся мексиканцев и открыли бешеный огонь. Бедняк летел дальше, не останавливаясь, призывая к оружию. Еще один ряд часовых. И наконец лагерь!

Горны пропели сбор. К оружию! Дисциплина крепка, порядок — образцовый. В несколько минут все были на ногах. Появился сам де Тюсе с саблей в руке. Бедняк, весь в пыли и крови, направил скакуна прямо к нему. Тут лошадь упала. Смельчак оказался у ног командира.

— Мексиканцы! Пятьсот человек! Войска Эчегаре! — только и смог промолвить поверженный всадник, и голос его прервался. Он успел сообщить то, что было нужно. Теперь можно умереть спокойно. И Бедняк остался распростертым на земле. В глазах его стояли слезы.

Де Тюсе был энергичным и бесстрашным офицером. Люди доверяли ему полностью и подчинялись. Зуавы не стали ждать мексиканцев. В одну минуту они взлетели на косогор и оказались лицом к лицу с врагом. Завязалась перестрелка. Мексиканцы в пылу заскочили слишком далеко и сами попали в ловушку. Они не успели построиться. Зуавы расстреливали их в упор. В рядах врагов началась паника. Лошади налетали друг на друга, толкались, пытались повернуть под градом пуль.

Первую роту уничтожили. Другие кинулись в лес. Враг был разбит и бежал…

Дорогу покрывали трупы людей и лошадей. Со стороны французов потерь не было.

Де Тюсе осматривал поле боя. Зуавы шумели и просили позволения преследовать мексиканцев. Но действовать приходилось осторожно, и командир удержал их. Ведь завтра предстояла осада Пуэблы.

— Храбрецы! — вскричал де Тюсе. — Вы не имеете права рисковать собой, вы нужны Франции!

Командир не забыл смельчака, который подал сигнал тревоги и спас отряд. Он вошел в палатку, куда перенесли раненого. Несчастный лежал, бледный как смерть. Де Тюсе приблизился и узнал его.

— Это же Бедняк! — воскликнул он. — Где же его неразлучный друг, капитан Ртуть?

Услышав это имя, Бедняк содрогнулся всем телом. Он открыл глаза и произнес сорвавшимся голосом:

— Он погиб… за Францию!

Де Тюсе обнажил голову и поднес руку к глазам.

— Несчастный капитан Ртуть! — прошептал он. — Я должен буду сообщить его матери эту ужасную новость!

ГЛАВА 3

В карнеро. — Среди трупов. — Вокруг — смерть. — Воспоминания. — Мать несет свой крест. — Справился с волнением. — Смелее, Ртуть! — Побег.

Вернемся к капитану. Лассо, наброшенное невидимым противником, придушило его. Ртуть потерял сознание. Бездыханное тело билось о стволы деревьев, цеплялось за ветви. Кто-то поднял его и перекинул на круп лошади. Началась скачка по лесу, где партизаны знали все уголки. Всадники одним махом одолели холм, спустились в долину и остановились.

— Куда девать этого француза? — спросил один.

— В карнеро! — ответил другой. — Куда еще?

Он приблизился к неподвижному капитану, опустился на колени, отвязал лассо и приложил ухо к его груди.

— Конечно, он сдох! Альферес[8] будет довольна.

— Кто знает? Она позвала нас на помощь. К счастью, мы услышали ее свист. Мы исполнили все, как верные слуги, но женщины так капризны!

— Женщины — да, но не наша Альферес. Она беспощадна к врагам!

— Что верно, то верно. Значит, мы правильно сделали, что прикончили этого негодяя…

— Теперь нужно избавиться от трупа… В карнеро его!

Мексиканцы схватили тело молодого человека — один за плечи, другой за ноги — и поднялись на плато[9]. В земле виднелась глубокая расщелина, карнеро, заросшая дикой растительностью, откуда исходил ужасный трупный запах. Сколько несчастных брошено туда на съедение грифам!

Тело раскачали и швырнули в пропасть. Ветви на краю расщелины затрещали, расступились и снова сомкнулись над своей добычей. Партизаны, с честью выполнив задание, направились к своим товарищам. По пути они болтали:

— Эй, Доминго! Вот ты тоже служишь в отряде Альферес. А ты знаешь, кто она?

— Не все ли равно? Платит хорошо… В бою она как дьявол, мы без дела не сидим. Настоящая патриотка, ненавидит захватчиков. Что еще надо?

— Ты прав. Да здравствует Альферес!

— Пошли, выпьем за ее здоровье…

—————

Прошло несколько часов. На плато стояла полная тишина. В это время в карнеро разыгралась ужасная драма.

Лассо не довершило своего дела. Ртуть пришел в себя. Сначала капитану показалось, что он находится среди груды обломков, которые под его тяжестью готовы обрушиться. Юноша вытянул руки в поисках опоры. После перенесенного шока ему было трудно собраться с мыслями. Не сошел ли он с ума? Что за кошмар!

Невыносимый запах разлагающихся трупов поразил его. Жуткая мысль пришла в голову: «Меня похоронили заживо…» Капитан закрыл глаза и постарался сосредоточиться.

«Да, да! Мы с Бедняком скакали по дороге, уходя от партизан. Французский лагерь был совсем близко, еще немного — и мы спасем своих от внезапной вражеской атаки… Кажется, теперь я все вспомнил… Да, эта девушка, странное видение! Почему она так взволновала меня? Я не помнил себя. Кинжал… затем ужасный удар, падение… и больше ничего! Где же я? Почему в этой яме так ужасно воняет?»

Запутанные и переплетенные ветви держат его, как в гамаке.

«Должны же они иметь корни? А за корни можно зацепиться…»

Капитан приподнялся, ощупывая вокруг руками. Через кусты пробивался слабый свет. Ртуть закричал от ужаса: сквозь ветви на него смотрело страшное человеческое лицо, а тело застыло в отвратительной неестественной позе.

Воистину он попал в ад, населенный мертвецами. Одни — высохшие, как сучья, другие — тошнотворные, разлагающиеся. Он, двадцатилетний француз, один оказался живым в царстве мертвых.

Это страшное открытие чуть не доконало беднягу. Последние силы оставили его, и он готов был провалиться на дно жуткой ямы. Раз двадцать капитану случалось рисковать жизнью. Он не боялся умереть с саблей в руке, с именем родины на устах. Но подохнуть на зловещей помойке среди голошеих грифов — это слишком ужасно. Мужество покинуло пленника, он жалобно простонал:

— Мама!

Говорят, что в последнее мгновение перед глазами умирающего проносится вся его жизнь. И наш капитан — не исключение.

С болью в сердце он представил свою матушку, там, в Париже, занятую тяжелым трудом. Она одна воспитывала маленького сына, который остался ее единственным утешением после страшной трагедии, лишившей ее мужа и дочери.

Произошло это пятнадцать лет назад. Пьер Делорм, одержимый духом странствий, наделенный недюжинной энергией, попытал счастья в Техасе[10], а потом основал в Мексике, близ города Монтеррея[11], процветающее горнопромышленное предприятие. Он был богат и счастлив. Его любимая Полина разделяла с ним и горе и радость.

Казалось, злой рок[12] обходил стороной эту семью. Но, увы! Смертоносная война раздирала на части Мексиканскую республику[13]. Убийства, грабежи, пожары отмечали кровью каждую страницу истории.

Успехи Пьера Делорма навлекли на него зависть недругов. Он был далек от политики, но ему постоянно приходилось защищаться от бандитских группировок, прикрывавших преступления благородными мотивами.

Однажды он подвергся нападению вооруженного отряда. Тщетно Пьер Делорм и его верные помощники пытались отбить атаку. У врагов было численное преимущество. Магазины разграбили, дома подожгли. Отца семейства убили. А как же его жена? И дети —Жан и Луиза — пяти и двух лет?

Во время сражения мать потеряла детей. Когда все стихло, она бросилась искать их среди руин[14]. Отчаяние овладело ею: малышка Луиза исчезла. Жан чудом спасся.

Более полугода бедная женщина провела в поисках по всей стране, она старалась найти следы своей дорогой девочки. Власти относились к ней неодобрительно, а люди вокруг оставались равнодушными.

Судейские набросились, не хуже бандитов, на богатство, нажитое Пьером Делормом. Несчастная женщина тщетно пыталась вырваться из их цепких когтей. Бесконечные тяжбы уносили последние сбережения. Вдова уступила и с помощью своих друзей вернулась на родину, потеряв надежду найти дочь. Единственной целью жизни женщины стал теперь маленький Жан, такой живой, смелый и добрый…

Мать вырастила сына, дала ему хорошее образование. Она с беспокойством замечала в подростке ту неукротимую жизненную силу, которая и привела Пьера Делорма к погибели. Жана влекли приключения, энергия била через край. Ему очень подходило еще в детстве полученное прозвище Ртуть. Совсем мальчишкой он уже строил планы вернуться в Мексику, найти и отомстить убийцам отца, а главное — разыскать сестру, которую едва помнил.

Когда формировалась мексиканская экспедиция[15], Жан попросил де Тюсе взять его с собой. Тот колебался: он знал и глубоко уважал вдову Пьера Делорма и не хотел разлучать ее с сыном. Но Ртуть так настаивал и говорил столь пылко, что у бедной матери не хватило сил ему отказать. Ведь Жан собирался искать девочку, которую она оплакивала уже почти пятнадцать лет!

Де Тюсе доверил юношу полковнику Дюпену. Это лучше, чем служить в регулярной армии[16]. Если Жан захочет вернуться к матери во Францию, его, свободного в отряде контргерильи, ничто не будет удерживать.

Ртуть с первых же дней обнаружил недюжинную смелость и находчивость. Товарищи по оружию присвоили ему звание капитана, что было почетно, но и накладывало обязательства. Последнее важное задание, полученное им, явилось ярким примером безграничного уважения, которым он пользовался.

В ужасную минуту, когда юноша почувствовал прикосновение смерти, его спасли виде́ния: чистый образ страдающей матери, мечта о пропавшей любимой сестре.

Сердце его забилось сильнее, мозг прояснился — Жан вернулся к жизни. Он снова стал капитаном Ртуть. Он хотел жить!

«Дружок, — сказал он сам себе, — ты не кисейная барышня, чтобы, чуть что, падать в обморок! Так не годится. Конечно, положение не из веселых. Могила, положим, — не самое лучшее место на земле. Скажи спасибо, что тебя не закопали!»

Молодой человек внимательно огляделся. По стенам расщелины рос кустарник, корни и ветви которого были толщиной с детскую руку. Тут и там виднелись человеческие останки, наводящие ужас.

«Возьми себя в руки, малыш, — подбадривал юноша сам себя. — А если бы ты был хирургом, и тебе по долгу службы пришлось иметь дело с искалеченной человеческой плотью? Вот и нужно выполнить задание до конца. Ты должен отчитаться командиру о предпринятых действиях. Ты заслужил наказание за то, что не выполнил задание. А Бедняк… Несчастный Бедняк! Подумай о нем. Подумай обо всех, кого ты любишь, и будь достоин сам себя».

Капитан попытался было подняться, но до стены оставалось более метра — не дотянуться рукой. Кустарник прогибался под его тяжестью. Ртуть крепко ухватился за ветви и сохранил равновесие. От его резкого движения все вокруг закачалось, сверху прямо на него упал скелет. Наконец французу удалось избавиться от костлявых объятий и схватиться за прочную ветку. Он почувствовал, что спасен. Закрыв глаза, чтобы не видеть кошмарных полуразложившихся трупов, Ртуть цеплялся за ветви и сучья, пока не встал на ноги.

Подняв голову, наш герой попытался определить, как далеко до края пропасти. Но уже стемнело, и только таинственные звуки доносились отовсюду. Ртуть продолжал карабкаться вверх, сантиметр за сантиметром. Ветви царапали лицо. Наконец исколотой в кровь ладонью он нащупал край ямы. Вот и спасение!

Капитан нашел точку опоры.

«Смелее, Ртуть!» — приказал он себе.

Сделав ловкий прыжок, юноша оказался на твердой почве. Руки и ноги ныли от усталости, но радость освобождения переполняла душу. Однако скоро он понял, что ни на что не способен: мышцы нестерпимо болели, каждый шаг причинял страдания.

Ртуть растянулся на земле, прислонился к какой-то кочке и заснул сном праведника. Сколько он проспал, неизвестно. Внезапно юноша вздрогнул и проснулся, заслышав шаги. Было темно. Капитан с трудом различил двух человек, медленно несущих тяжелый груз. Ртуть затаился. Незнакомцы — как видно, мексиканцы приблизились к расщелине, из которой он сумел выбраться. Они раскачали чье-то тело, и — раз, два! — послышался треск сучьев. Еще один труп полетел в ужасную пропасть! Ртуть вздрогнул. Если бы он находился еще там, мертвец мог придавить его…

Капитан хотел прийти на помощь. Но стоило ли? Скорее всего, несчастный был действительно мертв, ведь сам он уцелел чудом. Внимательно прислушавшись, Ртуть разобрал несколько слов. Мексиканцы говорили про какую-то Альферес. Потом они пропали во тьме.

Ртуть поднялся и попробовал сделать пару шагов. Он почти не чувствовал усталости, сон вернул ему силы. Подойдя к яме, молодой человек наклонился. Ни звука, ни вздоха. Капитан сделал последнюю попытку: позвал человека по-испански. В ответ — тишина.

Дольше задерживаться не стоило. Нужно было вернуться в отряд, чтобы его не обвинили в измене. Он осмотрелся. Местность казалась совершенно незнакомой: один из диких горных уголков среди бесконечных мексиканских лесов. Каменные глыбы, кустарники, овраги…

Капитан пошел наугад вниз по откосу. Так можно попасть в долину. Он двигался открыто, не таясь. Прежняя энергия возвращалась: кровь в его жилах, упругая и живая, была подобна ртути. Вперед!

Молодой человек прошагал несколько минут, надеясь найти какую-нибудь тропинку. Вдруг послышались голоса. Тревога! Очевидно, беглеца обнаружили… Раздался выстрел, над головой просвистела пуля. Второй выстрел… третий… Сейчас он будет окружен. Изо всех сил Ртуть рванулся вперед. Вперед, навстречу опасности!

Внезапно на дороге возникло какое-то строение. Он разглядел окна и дверь. Погоня приближалась. Не теряя ни минуты, отважный француз вскочил на подоконник, выдавил раму и спрыгнул вниз.

ГЛАВА 4

Альферес. — Исчезнувшее видение. — Дочь Бартоломео Переса. — Богиня зла. — Воскрешение из мертвых. — Дьявольская уловка. — Огонь! — В самом пекле. — На волю!

По комнате разливался мягкий свет. Это оказалась спальня. Стены были обтянуты ярким переливающимся шелком. Незнакомый тонкий аромат бередил душу. В воздухе витало едва заметное голубоватое облачко.

Капитан Ртуть различил стол с маленькой лампой под матовым колпаком. У стола в большом кресле виднелась человеческая фигура. Женщина спала. Тонкие руки с точеными пальцами покоились на красном поясе, за которым виднелась рукоятка кинжала, украшенная драгоценными камнями.

Ртуть знал, что должен бежать: минутное промедление грозило смертью. Но какая-то неведомая сила удерживала его… Он вспомнил о красавице мексиканке, которая хотела его убить. Им завладело любопытство. Капитан бесшумно приблизился, схватил лампу и, приподняв ее над лицом спящей, узнал черные как вороново крыло волосы. Узнал глаза с длинными ресницами, накануне метавшие молнии; алые губы, с которых срывались угрозы. Сейчас опущенные веки смягчили жестокость взгляда, спокойный сон уступил место гневу. Нежное лицо девушки казалось необыкновенным, словно неживым, в нем таилось что-то необъяснимое.

Ртуть не двигался с места, не в силах оторвать глаз от чудесного видения и чувствуя непонятное волнение, хотя следовало бы ненавидеть эту мексиканку, беспощадную Альферес, которую он помиловал.

Вдруг раздался шум, вернувший капитана к реальности. Люди, преследовавшие беглеца, потеряли его следы и обыскивали окрестности. Наконец они сообразили, что враг мог укрыться в доме, и ринулись в коридор с криками:

— Альферес! Донья[17] Альферес!

Ртуть услышал их и понял, что враги вот-вот будут здесь. Мексиканка пошевелилась. Капитан спрятался за ширму. Он так дешево не продаст свою жизнь!

Красавица вскочила, подбежала к двери и широко распахнула ее. Перед ней стояли четверо мексиканцев, похожие на бандитов. Они закричали:

— Сюда бежал человек! Смерть ему! Не укрылся ли он здесь?

— О ком вы говорите?

— О том, кого мы поймали по вашему приказанию.

— И упустили его приятеля, а тот подал сигнал тревоги проклятым французам, от которых вы подло бежали!

Ртуть в своем убежище едва не вскрикнул от радости. Его приятель — это же Бедняк! Значит, он выполнил задание? Славный малый! Французов удалось спасти!

— Мы старались как могли, — хриплым голосом ответил один из мексиканцев. — Эти французы — сущие дьяволы!

— Вы что-то сказали о вашем пленном?

— Вернее, о нашем убитом, Альферес! Мы накинули на него лассо, задушили и бросили в карнеро…

— Ну и так что же?

— Так вот, он воскрес!

Альферес задумалась. Возможно, ей представилась ужасная картина: живой человек в отвратительной яме. Как же он смог убежать?

Капитан Ртуть внимательно прислушивался к разговору. Его жизнь висела на волоске. Партизаны были вооружены до зубов, а у него — ни ножа, ни камня. Эта девушка, такая красивая и жестокая, отдаст его на расправу бандитам.

Сохраняя спокойствие, мексиканка окинула комнату быстрым взглядом и проговорила:

— Вам почудилось. Мертвые не возвращаются. Карнеро надежно хранят то, что им достается.

— Но, донья Альферес, мы вас уверяем…

— Довольно! Мне некогда слушать ваши глупости. Пить надо меньше. Перейдем к делу. Сколько вас сейчас?

— Семнадцать, Альферес, а было двадцать. Проклятые французы убили троих.

— Царство им небесное! Лошади оседланы, вы готовы?

— Да, Альферес!

— Хорошо. Я выйду через несколько минут. Едем!

— Среди ночи?

— Я так хочу…

— Позвольте узнать, куда?

Мексиканка гордо выпрямилась.

— Доменико Беналес, — проговорила она, подойдя вплотную к мексиканцу и приложив палец к его груди, — мне кажется, вы забываетесь! Будьте осторожны, ваша жизнь и смерть в моих руках. В знак признательности за вашу преданность я бываю порой не так строга, но неповиновения не потерплю.

— Альферес! Клянусь вам! — забормотал бандит.

— Не забывайте, я — дочь Бартоломео Переса, второго человека в Мексике после великого Хуареса.

— Да, да, мы знаем…

— Запомните также: если измените своему долгу, вам не избежать возмездия, из-под земли достану!

Каждое слово мексиканки было подобно удару хлыста. Четверо мужчин опустили головы, как хищники перед укротителем.

— Альферес! Наша жизнь принадлежит вам.

— Хорошо. Едем в Пуэблу.

Партизаны вздрогнули: город, превращенный в груду развалин, был окружен со всех сторон. Французы дважды пытались взять Пуэблу штурмом. Ехать туда — верная смерть.

— Едем в Пуэблу! — повторила Альферес. — Дело трудное, почти невозможное, а значит, достойное меня и вас, моих преданных слуг. Идите же и ждите на поляне у Черных Скал, я буду через несколько минут. Да, еще одно! Доменико, перед уходом подожгите дом, чтобы он не достался врагам.

— Но, Альферес, мне нужно подождать, пока вы его покинете…

— Повторяю — не спорьте со мной. Сказала, что буду у Черных Скал, значит, буду!

Потом добавила:

— Закройте все выходы. Если какой-нибудь глупец вздумал здесь прятаться, он пожалеет об этом. Действуйте!

— Вы сказали, закрыть все выходы? Даже этот? — снова спросил Доменико, указывая на единственную дверь в комнате.

— Даже этот! — отрезала Альферес.

Мужчины ушли. Мексиканка осталась одна.

Капитан не шевелился. Эта девушка казалась ему богиней зла. Теперь он вспомнил. Имя доньи Альферес часто произносили со страхом и уважением во французском лагере. Капитан считал легендой историю о женщине, командире самого отважного и самого опасного в Мексике партизанского отряда.

Рассказывали, что эта удивительная красавица была вездесуща, со своим бандитским отрядом она появлялась в самых неожиданных местах, убивала, не зная пощады. Ходили слухи, что, прежде чем убить, она подвергала пленников жесточайшим пыткам.

Отец партизанки, Бартоломео Перес, тоже слыл живой легендой. В его темном прошлом крылась какая-то драма. Он ненавидел французов лютой ненавистью. Мексиканцы называли Переса Черным Дьяволом. Считалось, что он обладал сатанинской властью: его взгляд завораживал змей и хищных зверей. И дочь его — плоть от плоти дьявола.

Ртуть находился в двух шагах от легендарной злодейки. Стоило лишь протянуть руку, чтобы раздавить гадину. Она не сумеет защититься. Даже если девушка и позовет на помощь, будет поздно, сообщники найдут лишь труп. Долг капитана — освободить французов от этого страшного врага.

Такие мысли пронеслись в голове нашего героя. Но он не решался действовать. Слегка отодвинув ширму, Ртуть завороженно смотрел, как мексиканка медленно и спокойно закутывается в плащ, затыкает за пояс оружие, надевает сомбреро. Наконец капитан выскочил из своего укрытия и уже протянул руки, готовый схватить врага.

— Померяемся силами, донья Альферес! — воскликнул он. — Мертвые воскресают и сводят счеты!

Но тут пол расступился, и девушка исчезла в хитро устроенном люке, как будто сквозь землю провалилась. Люк захлопнулся. Послышались смех и слова:

— Негодяй, проклятый французишка! Клянусь, что теперь ты не воскреснешь!

Значит, она знала, что враг находился рядом, и заманила его в ловушку! Капитан кинулся на пол, пытаясь открыть люк, но понял, что все усилия напрасны; бросился к окну и распахнул его так резко, что полетели стекла. Ртуть в отчаянии застонал: снаружи окно закрыли мощными металлическими ставнями с железными засовами. Он повернулся и побежал к дверям. Высадить их не удалось, запор оказался слишком крепок. Весь дом был укреплен как военный корабль.

Итак, Ртуть был наказан за свои колебания! Теперь он очутился в плену, абсолютно беспомощный.

А что враги? Капитан услышал, как лошади пустились галопом. Эта дьяволица, ненавидящая французов лютой ненавистью, отправилась в Пуэблу! Что она еще придумает?!

Кровь ударила капитану в голову, в ярости он крушил все подряд. Потом постарался сдержаться и обрести хладнокровие. Ртуть посмотрел вокруг: неужели не найдется оружия или какого-нибудь инструмента? На глаза попался длинный кусок ткани, висящий на стене. Это был плащ, очевидно, принадлежащий мексиканке. Над ним — сомбреро, украшенное серебряным шнуром, подобное тому, что носила Альферес. А рядом — мачете[18], страшное оружие древних, топорик и кинжал одновременно.

Ртуть схватил мачете и принялся рубить дверь. Он должен вырваться отсюда! Там, за дверью, свобода, дорога к товарищам по оружию… Пролом расширялся. Пленник, ликуя, рванулся вперед… и отступил: перед ним взметнулся огненный сноп.

Ртуть сделал шаг назад и увидел, что всю комнату охватил огонь. Шелковые ткани пылали. Зловещий красный свет озарял помещение, просачивался через щели в полу. Отчаянным прыжком юноша достиг разбитой двери.

Огонь, казалось, выходил из недр земли и стоял стеной. Ртуть вспомнил о приказе, данном мексиканкой. Ах, жестокое создание! Откуда в ней столько ненависти? Смерть? Ну нет! Он будет бороться до последней минуты…

Пламя ослепляло обреченного, дым лез в глаза, заполнял легкие. Юноша почувствовал, что теряет сознание. Ему послышался голос матери: «Жан! Малыш… Сынок, не умирай!»

Капитан Ртуть бросился в пекло, прямо в огненный смерч. Раздались взрывы. Это трещало дерево, горящие обломки сыпались на пленника, но ничто не могло его остановить. Он больше не рассуждал. Ему нужно пройти — и он пройдет. Под ногами хрустнула балка. Ртуть упал, вскочил на ноги и рванулся вперед огромными прыжками.

Внезапно капитан выбрался из огня и оказался на воле. Плащ на нем загорелся и обжигал, как хитон[19] древнегреческого Несса[20]. Ртуть на бегу сорвал его и продолжал нестись вперед как сумасшедший, пока не наткнулся на двух партизан, которым было поручено совершить поджог. Бандиты не предполагали, что человек мог спастись из огненного ада. Они собирались сесть на лошадей и скакать к Альферес.

Застав мексиканцев врасплох, смельчак обеими руками схватил их за горло. Противники захрипели… Капитан разжал руки, и два трупа упали на землю. Он осмотрелся вокруг, нет ли еще врагов. Нет, никого.

Тогда только Ртуть заметил, что его руки и ноги обожжены. Что из того? Он был жив и свободен!

Одежда капитана превратилась в прожженные лохмотья. Молодой человек быстро снял с одного из партизан куртку и пояс, надел сомбреро и превратился в мексиканского всадника. Две лошади стояли неподалеку. Он окинул их взглядом знатока, выбрал лучшую и вскочил в седло, презрев жгучую боль в обожженных ногах.

— Да здравствует жизнь! Да здравствует Франция! — крикнул разведчик во все горло и бешеным галопом поскакал в сторону Пуэблы.

ГЛАВА 5

Питух из Севастополя. — Вспомнили об Оторве. — Вопросы Толстяка. — Пуэбла. — Господин Бомба. — Пахнет смертью!

— Ну что, салаги, хотите знать столько же, как папаша Питух? Думаете, это так просто? Набраться опыта — это вам не водки глотнуть!

— Что вы, сержант, мы же понимаем…

— Молчать, когда я говорю! Итак, вот уже десять лет, как я ношу феску[21] и знаю толк в людях, вещах и событиях. Вот, например, был я в Крыму[22], взял Севастополь…

— Вы взяли…

— Не один, конечно! Тяжелейшая работенка досталась старому волку, самому сильному, самому смелому. Встать, когда я произношу его имя.

Перед ним сидела дюжина зуавов-новобранцев — красивые парни, ладно скроенные, но, черт возьми, немного глуповатые. Не хватало им лихости «стариков». По приказу трубача юнцы поднялись.

— Его звали Оторва, зуав с Малахова кургана[23]. Отдавайте честь! Я был горнистом, потерял в бою полруки и отличный горн, а он, Оторва, водрузил знамя на Малаховом кургане[24]. Я хочу сказать — в таких делах и приходит опыт!

— Разрешите спросить, сержант: что с ним стало, с господином Оторвой?

— Ты слишком любопытен, Толстяк. Ну да ладно, расскажу: он женился на лучшей в мире девушке, дочери знатной русской дамы, на его свадьбе присутствовал сам император. Оторва богат и счастлив, он это заслужил. Вернемся к нашему разговору. Вы спрашиваете, почему мы здесь, в Мексике, в такой далекой стране. Лично я — прирожденный зуав, не могу жить без битв и риска. Я завербовался снова — и вот я здесь! Ясно как день!

— Да, сержант! Но почему мы-то здесь?

— Таков приказ, зуавы должны подчиняться.

Вопросы задавал Толстяк (у него были круглые розовые щеки, как у младенца).

— Да, сержант! Но объясните, зачем вообще французы находятся в Мексике?

Питух замялся. Вопрос — не в бровь, а в глаз.

— Почему? Это каждому понятно.

— Ученым, может, и понятно. А мы с другом Булочкой, да и верзила Чепрак, в школу не ходили. Честное слово, мы ничего не понимаем. Вы, сержант, человек образованный, растолкуйте нам.

Питух прокашлялся, высморкался, помолчал. Смелый вояка, он бился как лев под Севастополем, за что и был продвинут по службе. Первый горнист Франции, он мог часами, не переводя дух, играть под пулями сигнал атаки. Короче — настоящий зуав, но — вот беда — не шибко разбирающийся в политике.

Вопросы новобранцев застигли Питуха врасплох, но ему не хотелось ударить лицом в грязь. Подумать только — унтер-офицер, сержант! Какой позор!

Питух приосанился, подбоченился и изрек:

— Если вы не последние дураки, вы все поймете с ходу. Так вот! В Мексике — ана… ана… анархия[25].

— Это что — анакия?

— Неразбериха, все — с ног на голову. А господину Джекеру задолжали денежки.

— Это кто господин Джекер?

— Один швейцарец. И вот англичане, испанцы и французы решили расшевелить мексиканцев.

— Но ведь здесь нет ни англичан, ни испанцев, почему одни французы отдуваются уже почти два года?

— Потому что… потому что… сколько можно объяснять в конце концов? У нас император, его зовут Наполеон[26].

— Не тот, что умер на Святой Елене?

— Идиот! Это номер третий[27]. Так вот, он сказал: нужно идти… мы и идем… дадим им жару, сведем счеты!

Объяснение не слишком убедило Толстяка, Булочку и Чепрака. Первый уже опять собирался открыть рот, чтобы задать вопрос, но в этот миг раздалась канонада, которая и спасла Питуха от позора. Снова начался штурм Пуэблы.

Бешено трубили горны. Зуавы схватили оружие и помчались по местам. Вперед! Началась ужасная резня — штурм города, осада которого унесла уже столько человеческих жизней.

Немного о Пуэбле.

От Веракруса, крупного мексиканского порта в заливе Атлантического океана, тянется сначала полоса примерно в двадцать лье[28] — тропики, где летом все раскаляется до предела, а зимой превращается в зловонное болото под воздействием проливных дождей — рай для тропической лихорадки. Потом идут горы и покрытая вечными снегами вершина Орисаба[29], высотой 5400 метров. На горных хребтах расположено гигантское плато. Климат в этом районе умеренный, средняя температура воздуха от 18° до 20°.

Урожаи здесь обильные, деревни густо заселены, города, особенно Кордова, поистине прекрасны. Далее идет Орисаба, затем — третье плато, расположенное на 2200 метров над уровнем моря. Это плато Анагуак, холодные земли со здоровым свежим воздухом. От долины Мехико его отделяет гигантский массив Попокатепетля и Иктакхуалта. Снежные вершины поднимаются над океаном на 5000 метров.

На плато Анагуак размещается крепость Пуэбла, как часовой перед столицей. В Мехико[30] сейчас резиденция Хуареса, президента Мексиканской республики, представителя правительства, которое французы должны свергнуть.

Пуэбла находилась в центре внимания. Между тремя державами завязалась дискуссия. Испанию представлял генерал Прим, большой честолюбец, который был не прочь сделаться здешним царьком. Великобритания думала только о материальном интересе, но понемногу начинала понимать, что никакая выгода не оправдает предстоящую долгую и кровопролитную войну. Франция, со своей стороны, мечтала создать монархию, опирающуюся на католицизм[31], которая явилась бы противовесом Соединенным Штатам с их протестантизмом[32]. Императрица Франции стала самым горячим инициатором экспедиции.

Хуарес, которому была поручена защита республики, проводил выжидательную политику. Ему удалось заключить так называемую Соледадскую конвенцию с тремя державами, согласно которой последним разрешалось прохождение в зону со здоровым климатом, до Орисабы, где должны были начаться мирные переговоры.

Адмирал Жюрьен де ля Гравьер, командующий французскими войсками, тут же начал переход. Тропические болота, которые простирались впереди, были смертельно опасны для наших солдат. Люди ужасно уставали, но сила духа помогла преодолеть все препятствия.

Между тремя державами снова начались трения. Франция послала значительное подкрепление и не скрывала своего намерения возглавить экспедицию. В конце концов между союзниками произошел разрыв. Испанцы и англичане заявили, что считают себя свободными от обязательств. Французы оказались одни. Французское знамя развернули, оставалось лишь смело нести его вперед. Война была объявлена бесповоротно.

Хуарес призывал на борьбу все силы страны. Мексиканцы, потакающие врагам, обвинялись в предательстве. В стране объявили военное положение. В армию призывали всех мужчин в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Но у Хуареса были многочисленные противники, которые, во главе с отцом Миранда, архиепископом Мехико, и генералами Маркесом и Альмонте, стояли за монархию на стороне французской экспедиции. Поэтому французы продвигались вперед.

Адмирал Жюрьен де ля Гравьер был отозван, командование французскими войсками перешло к генералу де Лоренсе.

Двадцать третьего апреля 1862 года французская армия захватила кумбрскую переправу: Второй зуавский полк проявил необыкновенную энергию. Пятого мая первый штурм Пуэблы провалился. Эта неожиданная осечка послужила причиной отставки генерала Лоренсе. Общее командование поручили генералу Форею.

Экспедиционный корпус насчитывал 28 126 человек. Необходимо было исправить ошибки поражения. Генералы Дуэ и Базен под командованием генерала Форея срочно развернули новые операции по захвату Пуэблы. Шестнадцатого марта 1863 года город был окружен со всех сторон. Оборона Пуэблы активно осуществлялась генералом Ортегой. Фортификационные работы служили могучим средством защиты.

«Пуэбла — открытый город, — писал генерал Нио в своем замечательном труде о мексиканской войне. — Улицы построены ровно и пересекаются под прямым углом. Каждая группа домов образует нечто вроде квадратной крепости, отлично защищенной уличными баррикадами».

Многочисленные монастыри также служили делу обороны: соединив их коммуникациями, аборигены устроили посередине главный опорный пункт. Дома с зубчатыми стенами, подпертые земляными брустверами или грудами обломков, образовывали внутренний пояс укреплений. По всему периметру города были построены оборонительные сооружения с мощными строениями в качестве опорных пунктов: форт Гваделуп, форт Лорето, форты Сан-Жанвье, Кармен, лос Ремедиос… Гарнизон состоял из двадцати двух тысяч человек под командованием генерала Ортеги, воодушевленных победой, одержанной пятого мая.

В первые же дни наступления французы разрушили форт Сан-Жанвье, и штурм стал возможен. Вот как это было. Двадцать девятого марта в пять часов вечера Второй зуавский полк и Первый стрелковый батальон ринулись на укрепления Сан-Жанвье. Французы заняли позицию с первого удара, но сопротивление было потрясающее. Весь город превратился в огромный укрепленный лагерь, дома стояли как крепости, на широких и прямых улицах ощетинились баррикады.

Французы не успевали преодолеть одно препятствие, как за ним вставало другое. Зубчатые стены домов, монастырей, церквей были испещрены бойницами, откуда градом сыпались пули и ядра. Но солдат ничто не могло остановить. Они ворвались в одну из импровизированных[33] крепостей, исповедальню[34], просторное квадратное помещение с толстенными стенами, которое защищали семьсот храбрейших воинов. Началась ожесточенная рукопашная.

Наконец мексиканцы сдались. Одни были убиты, другие — взяты в плен. Нападающие прокричали победное «ура!». Но — увы! — победа была неполной. Исповедальня завоевана, но другие крепости преграждали дорогу. И назавтра и позже продолжалась неутомимая битва.

Солдаты стремились вперед, а мексиканцы проявляли невероятную выдержку и энергию. Французская артиллерия оказалась бессильна: груды камней и обломков, нагроможденные перед стенами домов, образовали каменные брустверы[35].

Каждый взятый дом — большая победа, завоеванная дорогой ценой. Осаждающие сами становились осажденными. Ни один не отступал перед взрывами и шквалом снарядов и картечи[36]. Офицеры проявляли героизм, сам главнокомандующий подставлял себя под пули, солдаты рвались вперед среди свинцового урагана.

За день наши войска не продвинулись и на десять метров. Боеприпасы таяли на глазах, приходилось выжидать. Это медленное продвижение уносило жизни лучших солдат, которые всегда впереди.

Мексиканцы осмелели, решив, что измученные французы падут духом. В осажденный город пытались провезти продовольствие и боеприпасы. Но генерал Форей был начеку: по его приказу полковник де Бренкур смел колонну Эчегаре в Асликсе, а генерал Базен атаковал в Сан-Лоренцо корпус генерала Комонфора и разбил его наголову.

Тем не менее осажденная Пуэбла еще держалась. Пора было покончить с этим. Вперед бросили линейные роты, стрелковые батальоны, Первый и Второй зуавские полки. Бойцы контргерильи под началом командира де Тюсе готовы были прийти им на помощь. Де Тюсе заменял полковника Дюпена, находящегося в экспедиции в Хуастеке, между Туспаном и рекой Пануко. Отряд контргерильи состоял всего лишь из ста человек, эти отчаянные головы могли решить исход битвы.

Бедняк вернулся в строй: он шел на смерть. Прошло уже почти двое суток с момента исчезновения капитана Ртуть, и надежда на его возвращение растаяла. Очевидно, Ртуть убили мексиканские бандиты. «Придет наш час, — думал Бедняк, — они заплатят за все».

Как назло, какой-то долговязый урод, неизвестно откуда взявшийся, начал хвастаться, что шапками закидает Пуэблу и генерала Ортегу. Кто-то из солдат произнес имя Ртути. Тогда хвастун по прозвищу Бомба изрек:

— Ртуть! Ртуть! Ну и что? Какой-то завалящийся капитанишка! Найдутся и получше его!

— Что ты несешь, болван? — закричал Бедняк, подскочив к долговязому.

— Эй, ацтек[37], я говорю то, что мне вздумается! Ртуть — просто бахвал, и откуда ты знаешь, что он мертв? Может, ему показалось жарковато и он удрал?

— Негодяй!

Щуплый Бедняк, забыв устав и дисциплину, прыгнул на обидчика, схватил за горло и, как разъяренная кошка, расцарапал ему лицо. Бомба вопил и отбивался.

— Тысяча чертей! — послышался громовой голос.

Это появился де Тюсе, заслышав ссору. Он призвал друга Ртути к порядку. Бедняк любил своего командира и немедленно подчинился, вытянувшись в струнку. Бомба, вне себя от гнева, хотел броситься на него. Де Тюсе подошел, крепко схватил хвастуна за плечо и оттолкнул назад. Потом вытащил револьвер и сунул разошедшемуся подчиненному под нос:

— Я все слышал. Бомба, вы совершили низкий поступок, обвинив товарища за глаза! Обвинять Ртуть в дезертирстве — глупо и подло.

Раздосадованный Бомба попытался возразить, но командир остановил его.

— Еще одно слово, и я вас арестую. А ты, Бедняк, слышишь, без ссор! У вас есть дела поважнее, чем драться между собой. Предстоит большая и тяжелая работа, и если вам, Бомба, так хочется, чтобы мы не жалели о Ртути, сделайте то, что сделал бы он.

Бомба, хотя и любил похвастаться, был смелым малым. Слова командира отрезвили его. Запинаясь, он принес извинения.

— Хорошо, — сказал командир. — Теперь слушайте меня все. Вы знаете форт Кармен?

— Да, командир.

— Наша артиллерия обстреливает этот редут[38], а также форт[39] Лос Ремедиос. Задача — проскользнуть между двумя цитаделями[40], достигнуть форта Лорето и захватить его. Главное — сбросить мексиканское знамя. Вы — добровольцы, независимые и свободные, вам и предстоит решить эту опасную задачу. Смельчаки из Второго зуавского штурмуют позицию с севера. Кто из вас берется сбросить знамя?

— Я! Я! — наперебой закричали воодушевленные бойцы.

Бомба выпятил грудь и воскликнул:

— Знамя или смерть!

Хорошо, что он не заметил, как Бедняк презрительно пожал плечами.

— Действуйте! — продолжал де Тюсе торжественно. — Во имя Франции! Вы поняли: тайная атака, без горна, без выстрелов. Чтобы знамя форта Лорето было к двум часам у меня.

— Кто будет командовать? — спросил чей-то голос.

— Тот, кто придет первым.

Де Тюсе отвел Бедняка в сторону и проговорил шепотом:

— Доверяю тебе секрет. Мексиканский перебежчик рассказал полковнику де Бренкуру, какое суеверие связано со знаменем форта Лорето: пока реет знамя, враги не сдадутся. Даже если Ортега прикажет, они скорее взорвут весь город. Ты понял меня?

— Да, командир. О, если б с нами был Ртуть!

— Увы, придется ли нам увидеть снова этого бравого солдата? Вперед, действуй!

Сотня добровольцев принялись преодолевать подъем к форту Лорето, вытянувшись в цепочку. Командир отдал им честь саблей.

Со всех сторон грохотала артиллерия.

— Пахнет смертью! — произнес Бедняк. — Мой капитан, до встречи на том свете.

ГЛАВА 6

Форт Лорето. — Знамя-талисман. — Пирамида. — Засада. — Красная башня. — Бомба исполняет свой долг. — Ртуть «for ever»![41] — Опять она!

— Что будем делать, Питух? — спросил Толстяк.

Они продвигались под прикрытием французской артиллерии. Снаряды проносились над головами солдат: треск, свист, вой — шум стоял неимоверный. Бомбардировка фортов Кармен и Ремедиос была в разгаре. А Толстяку до смерти хотелось поболтать.

Рота Второго зуавского полка взбиралась на холм к форту Лорето. В том числе и четверо неразлучных: горнист Питух, которому дали приказ не трубить, и молодые зуавы Толстяк, Чепрак и Булочка. Все четверо неслись напрямик, как зайцы, и даже не пытались укрыться за камнями. С ними находился и молоденький лейтенант, граф де Бопре, который, игнорируя опасность, шел в бой с тросточкой в руке и с розой в петлице.

Казалось, враги не обращали внимания на эту часть поля боя. Осажденные города и форта Кармен яростно сопротивлялись, а с форта Лорето не было послано ни единого снаряда.

— Сам видишь, — ответил Толстяку Питух, — мы прогуливаемся.

— Да уж, — проворчал Чепрак, здоровенный детина, — доверять этому не следует. Лучше бы в нас стреляли!

— Точно! — подтвердил Булочка, низкорослый, худющий и вертлявый, как клоун. — Плохо, когда не пахнет порохом.

Лейтенант недоумевал. Зачем на такое легкое задание послали самых смелых? Пресловутое знамя билось на ветру на маленькой башне форта. Наглое, вызывающее трехцветное знамя: зеленое у древка, белое посередине, дальше красное, какая-то пародия на французский флаг. В центре, на белом фоне, — кордильерский орел со змеей в клюве. Только почему на знамени следы крови?

А потому, что год назад, в страшный день пятого мая, во время первого штурма Пуэблы, наши солдаты трижды овладевали этим знаменем и трижды уступали его мексиканцам, у которых было численное преимущество. Кровь на знамени, отчетливо виднеющаяся на солнце, — французская кровь!

Подошел лейтенант де Бопре.

— Видите кусок ткани, гордо реющий на фоне синего неба? На нем кровь наших товарищей, наших братьев по оружию. Поклянитесь, что в этот раз знамя будет нашим!

— Клянемся! Мы добудем его или умрем! Вперед, вперед!

Восхождение оказалось очень трудным, приходилось подниматься почти отвесно. Питух, с горном на перевязи, насвистывал сквозь зубы:

Знакомый мотив ободрял всех. Они карабкались как обезьяны, еще немного — и они достигнут стен форта. Уже виднелись пустые глазницы амбразур[42] Пятьдесят человек продвигались гуськом, след в след, старые и молодые, смелые и выносливые бойцы.

Люди испытывали странное ощущение, они шли вслепую, не видя противника, не слыша треска пуль и ударов пушек. На соседних позициях ухала артиллерия, а у подножия форта Лорето царило непонятное молчание.

У лейтенанта де Бопре сжалось сердце. Он приказал остановиться и пошел вперед один. Почва была каменистая, идти было нетрудно. Лейтенант поднял голову и увидел, что до платформы — не более четырех метров. Конструкция, сложенная из огромных камней, казалась неприступной.

Можно было подумать, что мексиканцы ушли из редута. Но молодой лейтенант, опасаясь за своих людей, не спешил начинать штурм. К нему подошел Питух.

— Лейтенант, извините за вмешательство, но нам бы хотелось поскорее захватить эту штуковину. Если вы не против, мы провернем дельце за пять минут и пойдем обедать.

В горящих глазах горниста лейтенант прочел готовность к подвигу.

— Четверо — ко мне! — приказал он.

Питух обернулся и махнул рукой своим товарищам.

— Вот, лейтенант.

— Хорошо, сделайте мне пирамиду.

— Вам, лейтенант? Физкультура — наше дело!

— Сейчас будет мое! Ну же, не теряйте времени!

— Хорошо, лейтенант.

Четыре молодца прислонились к стене, скрестив руки и подставив плечи. Толстяк, как кариатида[43], послужил основанием пирамиды. Чепрак прочно укрепился сверху, на третий этаж забрался Булочка. Наступил черед Питуха.

Но тут лейтенант остановил горниста движением руки.

— Стой здесь и жди, когда я тебя позову.

Питух нахмурился. Ему не нравилось прохлаждаться, к тому же он предчувствовал надвигающуюся опасность. Такой молодой и милый мальчик этот лейтенант. Было бы жаль…

— Лейтенант, прошу вас, позвольте мне.

— Одну минуточку, — ответил де Бопре с улыбкой и легонько отстранил старого солдата.

Юноша проворно забрался по живым ступенькам, вмиг достиг зубцов стены, перегнулся, оперся коленом и… упал навзничь с раздробленным черепом. Прозвучал всего один выстрел, и пуля попала прямо в лоб.

Крик ярости вырвался у зуавов. Старый служака Питух устремился вперед. За ним — все остальные, цепляясь руками и ногами и помогая друг другу, забрались на стену. Их встретили выстрелы в упор. Но ничто не могло остановить солдат. Питух поднес инструмент к губам: раз гремят выстрелы, он должен играть.

Наверху в засаде находилось человек сто мексиканцев, которые терпеливо ожидали исхода дела. Но зуавов не так-то просто заманить в ловушку. Они ринулись на снайперов со штыками наперевес. Послышались стоны, проклятья. Французов было слишком мало, они падали, но не отступали. Завязался жестокий рукопашный бой.

Вдруг пришло подкрепление. Французы! Люди де Тюсе! Впереди мчались Бедняк и Бомба. Спорить им больше было не о чем. Разве лишь о том, кто первый встретит опасность!

Зуавы поняли: это спасение! С удвоенной энергией они обрушились на врага. Мексиканцы не сдавались. В ход пошло холодное оружие.

Бомба схватил одного мексиканца за плечи и сбросил со стены, в это время другой нацелил кинжал ему в спину, но Бедняк успел перехватить коварную руку.

На земле в рукопашной схватке сцепились люди, обуреваемые жаждой крови. Благодаря отряду волонтеров[44] перевес оказался на стороне французов. Питух играл и играл сигнал атаки. Мексиканцы в панике хотели было укрыться в башне, но Бедняк разгадал их замысел и увлек товарищей к двери, окованной железом. Французы пытались выбить ее ударами прикладов.

Знамя все еще развевалось, вызывающе красное на фоне красного закатного неба.

Раздался свисток. Услышав сигнал, мексиканцы отпрянули в стороны. Дверь резко распахнулась, и залп картечи поразил французов.

— Наконец-то заговорили! — прокричал Питух. — Вперед, нам не привыкать!

Волонтеры во главе с Бомбой и уцелевшие зуавы рванулись в образовавшийся проход. Путь им преграждала лишь одна гаубица[45]. Убитый артиллерист упал на лафет[46], а осаждающие оказались внутри башни перед каменной лестницей, освещенной только через узкие бойницы.

Французы ринулись вперед не раздумывая, движимые одной-единственной целью: добраться до знамени во что бы то ни стало. Преодолев ступеней десять, они вынуждены были остановиться перед баррикадой из камней. Сделался ужасный беспорядок, люди теснились, натыкались друг на друга. Те, что находились в первых рядах, пытались разобрать завал, но безуспешно.

Внезапно кровавый свет озарил мрачное место. Огонь! Откуда? Кто его зажег? Их хотят задушить, как зверя в норе! Нужно спускаться вниз. Бедняк во все горло прокричал приказ отступать, а Питух поднес горн к пересохшим губам и заиграл. Люди повиновались и повернули обратно. Они были растерянны и раздосадованны, но страха не чувствовали.

Знамя по-прежнему полоскалось на ветру. Французам предстояло его захватить. Они отвоевали площадь, последние мексиканцы бежали. Старейшины собрались и провели что-то вроде военного совета. Из амбразур башни валил густой дым, но пламя на глазах угасало: очевидно, горели ветви и фашины[47]. Бойцы приняли решение ликвидировать завал.

Вперед! Командование поручили Питуху. Он выбрал десяток человек, которых снабдили петардами[48] и фитилями. Миссия[49] предстояла опасная: наверняка мексиканцы приготовили не одну ловушку. Пресловутый[50] шпион, рассказавший о знамени, заманил их в западню. Но французы не из тех, кто отступает!

Маленький отряд во главе с Бедняком вернулся в башню. Огонь, казалось, потух, можно было двигаться вперед. Воины добрались до завала. Под воздействием огня раскаленные камни подались. Люди отбрасывали их штыками, камни с грохотом катились по лестнице. Проход освободился, пожар утих.

— Вперед! — скомандовал Бедняк.

В ответ раздался ужасный взрыв. Казалось, башня пошатнулась. И одновременно прозвучали выстрелы. Рядом с лестницей образовалась дыра более четырех метров в диаметре. Человек пятьдесят расстреливали через амбразуры в упор французов, оказавшихся между огнем и пропастью.

Большинство солдат, находящихся на каменной лестнице, были ранены взрывом. Уцелевшие поспешили спуститься на помощь товарищам. Бедняк кричал и ругался изо всех сил. Что делать? Они все-таки попали в ловушку. Зуавы отчаянно отбивались, издавая яростные крики. Волонтеры один за другим падали, сраженные пулями мексиканцев.

Бомба крикнул Бедняку:

— Дельце не выгорело, так умрем вместе! Но сначала кое-что попробуем.

— Что?

— Попробуем спуститься вниз.

— Ладно. Но как мы оставим товарищей?

— Если выкрутимся, придем за ними.

— Эй, кто живой! — воскликнул Бедняк. — Быстро вниз!

Одним прыжком люди очутились у ямы. Развороченная земля, разбитые камни, ни малейшего уступа, куда поставить ногу. Отверстие слишком широко, даже самый ловкий акробат не смог бы перепрыгнуть. Бедняку пришла в голову безумная мысль.

— Завалим яму! — вскричал он.

— Чем? — спросил Бомба.

— Нашими телами, живыми и мертвыми. Соорудим мост из тел.

И Бедняк первым кинулся в бездонное темное отверстие. О, радость! Оказалось совсем не глубоко, не более полутора метров. Бедняк поспешил сообщить новость Бомбе, а тот увлек за собой товарищей. Смельчаки прыгали в яму, выбирались с другой стороны и оказывались около развороченной взрывом двери.

Бедняк, выбравшись из ямы, увидел, что теперь преимущество на стороне французов. Построившись в каре[51], они бились с окружавшими их врагами. Мексиканцы, которые превратились из осажденных в осаждающих, летели вниз с зубчатой стены.

Солнце садилось, горизонт озарился багровым светом. На фоне заката Бедняк различил женский силуэт с саблей в руке. Женщину, казалось, не брали пули.

— Тысяча чертей! — взревел солдат. — Эта подлая тварь убила капитана Ртуть!

Бедняк в бешенстве рванулся сквозь строй сражающихся. Нечеловеческими усилиями он прокладывал себе путь. Мексиканцы плотно окружали донью Альферес. Волонтер бросилсяна них, не помня себя от ярости. За ним — Бомба и Чепрак.

Началась резня. Наконец Бедняк добрался до своей жертвы и безжалостно занес свой штык, но женщина, защищенная верными слугами, исчезла, как по волшебству, за стеной. Он должен найти ее и убить, чтобы отомстить за товарища и за подлую ловушку!

Бедняк посмотрел вниз: мексиканцы с удивительной ловкостью эвакуировали свою предводительницу за куртину[52]. Француз схватил карабин и прицелился.

Внезапно раздался вопль. Мексиканцы в панике перемахивали через стену. Бедняк обернулся, не успев выстрелить. И что же он увидел на вершине башни?

Человека, срывающего мексиканское знамя!

Сверху раздался звонкий победный клич:

— Да здравствует Франция!

Силуэт героя отчетливо вырисовывался на фоне неба. Бедняк узнал его… Это Ртуть! Ртуть целый и невредимый! Он воскрес и совершил подвиг, опередив других смельчаков.

Суеверных мексиканцев охватил страх. Они, обезумев, спасались бегством, прыгали со стены, разбивались и скатывались вниз. Французские волонтеры и зуавы воспрянули духом. Все слышней раздавались крики:

— Ртуть! Ртуть!

Герой обернул знамя вокруг себя, наклонился вниз, рассчитывая расстояние до земли и примечая, как лучше спуститься. Цепляясь за выступы и бойницы, помогая себе руками и ногами, он достиг цели. Это он — ошибки быть не может!

Бедняк подбежал и бросился в объятия капитана.

— Спасен! Жив! Брат мой, командир мой!

Капитан Ртуть горячо расцеловал товарища, потом окинул взглядом распростертые безжизненные тела.

— Увы! — вздохнул он. — Я пришел слишком поздно.

— Благодаря вам мы исполнили приказ.

Подошел Бомба, смущенный и жалкий.

— Капитан Ртуть, — проговорил он, — позвольте мне пожать вашу руку.

— Почему бы нет?

— Да вот, — объяснил Бедняк, — мы тут немного повздорили из-за вас…

— Прошу прощения за глупости, я был не прав, — добавил Бомба.

— Вы храбро сражались за Францию, — ответил капитан, — мне нечего вам прощать.

И он крепко пожал Бомбе руку.

Все окружили капитана. Волонтеры радовались, что снова видят своего командира, зуавам было любопытно поглядеть на героя, о котором они слышали раньше, а теперь и сами убедились в его необыкновенной храбрости.

Раздался дружный возглас:

— Да здравствует Ртуть!

Теперь предстояло возвратиться в лагерь, переправить убитых и раненых. Французы посчитали потери. Из ста пятидесяти человек десять убиты, тридцать два — ранены. Образовалась процессия во главе с капитаном, Бедняком и Бомбой.

Казалось, путь был свободен, враг окончательно бежал. Бойцы закончили спуск, до лагеря оставались какие-нибудь полчаса. Импровизированные носилки продвигались медленно, каждый шаг отдавался стонами раненых.

Теперь кортеж[53] двигался по опушке небольшого леса. Вдруг вдалеке послышался звук трубы.

— Парламентеры![54] — радостно воскликнул Ртуть. — Капитуляция![55] Да здравствует Франция!

Остальные подхватили здравицу. Послышались даже слабые возгласы раненых.

Неожиданно из леса раздался выстрел — один-единственный.

— Смерть Ртути! — выкрикнул высокий женский голос.

Бомба инстинктивно успел загородить собой капитана.

— Ох! — И он схватился за плечо.

Несколько человек кинулись в кусты, но лошадь, пущенная галопом, уже уносила стрелка.

— Негодяйка! — взревел Бедняк. — Опять она! Стреляйте! Стреляйте!

— Нет! — приказал капитан Ртуть. — Эта несчастная жаждет моей смерти, я даю ей свободу, мы еще встретимся.

Наконец отряд прибыл в лагерь.

ГЛАВА 7

Что сталось с Ртутью? — В лесу. — Пушки. — Двое суток спустя. — Дочь Переса. — Успеет ли он? — Долой кровавое знамя! — Да здравствует Франция!

Читатель помнит, как капитан Ртуть бежал из обиталища доньи Альферес. С большим трудом юноша выбрался из карнеро, чудом спасся от пожара, получил ожоги, но все же нашел в себе силы вскочить на лошадь и пустить ее галопом в сторону Пуэблы.

Но наш герой переоценил свои силы. В висках у него стучало, дыхание останавливалось, глаза заволакивала пелена, руки отказывались держать повод. Неужели пришла смерть? Капитан ничего не видел, не ощущал и не понимал.

Ртуть упал с лошади. К счастью, он не зацепился в стременах[56]. Некоторое время пролежав без движения на дороге, молодой человек собрал все силы, прополз, цепляясь за кусты, под сень деревьев и потерял сознание. В бреду ему представлялись бессвязные картины, фантастические видения, ускользающие и безобразные.

Неожиданно воспаленный мозг сконцентрировался на одной картине, ясной и четкой, как реальность. Ртуть представил себя беспомощным пленным. Он хотел бежать, бороться — ведь его товарищи, знамя и любимая Франция в опасности, — но не мог пошевелиться, как будто связанный, парализованное тело отказывалось подчиняться.

Приказ не выполнен! Враги застанут французов врасплох и перебьют, а товарищи посчитают его трусом и дезертиром. Потом — военный совет, приговор — и мать узнает, что он дезертир… Все исчезло. Юноша снова впал в бесчувственное состояние.

Никто не знает, сколько длилось беспамятство. Ртуть проснулся, пришел в себя и долго ничего не мог понять. Где он? Что с ним произошло? Почему вокруг лес? Закрыв глаза, капитан попытался собраться с мыслями. «Бедняк! Где Бедняк? Ах да — лассо, карнеро, побег, прекрасная и злая мексиканка, пожар!..»

Теперь Ртуть вспомнил все. И тут же ему пришло в голову, что они с Бедняком не выполнили задание, от которого зависела судьба французского лагеря. Конечно, не выполнили! Наверняка его товарищ тоже попал в ловушку, ведь и сам он спасся только чудом.

Французов разбили по его вине! Ртуть вскочил и пошатнулся, от слабости он едва стоял на ногах. Что же, капитан, разве ты не мужчина? Он собрал всю свою волю, сосредоточился, вдохнул полной грудью целительные лесные запахи.

Внезапно послышался тяжелый орудийный залп. Это пушка! Там шла битва! Без него!

«Ртуть! — приказал капитан самому себе. — Оправдай свое прозвище, вставай и мчись туда, куда зовут тебя долг и честь!»

Он бросился вперед на непослушных ногах. Понемногу силы вернулись к нашему герою, мозг прояснился, глаза вновь обрели зоркость, а ноги — ловкость.

Внезапно мимо уха просвистела пуля. Сначала Ртуть не понял, в чем дело. Он совсем забыл, что на нем мексиканский наряд. Вторая пуля!

— Франция! Франция! — закричал капитан во все горло.

Французские солдаты преградили ему путь штыками. Беглец попытался объясниться. Ртуть! Стрелкам было знакомо это прозвище, но у капитана не было времени на разговоры. Он потребовал, чтобы его немедленно провели к де Тюсе, пусть даже в качестве пленного. Солдаты согласились. Наконец-то Жан Делорм снова увидел палатки с французским флагом.

Силы вернулись к юноше. Он забыл о ранах на лице, об ожогах на руках и шее, выпрямился и расправил плечи.

— Командир, мы поймали на дороге мексиканца. Он говорил, что вы его знаете.

Командира терзали опасения. Дело в том, что шпион, рассказавший ему об отношении защитников Пуэблы к знамени, исчез. Де Тюсе боялся ловушки, с тревогой думал он о смелых солдатах, посланных к форту Лорето, и даже не взглянул на вошедших. Но тут послышался звонкий голос:

— Капитан Ргуть прибыл в ваше распоряжение.

Де Тюсе поднялся, посмотрел на говорящего и вдруг, оттолкнув охранников, заключил его в объятия.

— Ты, мой мальчик! Живой!

— Вы думали, что я убит, командир?

— Ты пропадал двое суток.

— Двое суток? Неужели? А где мой друг, Бедняк?

— Он вернулся и доложил о твоем исчезновении.

— А наше задание?

— Он выполнил его…

— Один?

— Тебя же не было…

— Какой храбрец! Он успел вовремя?

— Да, мексиканцы получили хороший урок, о котором долго будут помнить.

Капитан был взволнован до глубины души, на глазах у него показались слезы.

— Бедняк, дружочек мой, как я тебе благодарен! Но не стоит больше об этом. Командир, скажите, вы не сочли меня дезертиром?

Де Тюсе протянул ему руку.

— Даю руку на отсечение, если подобная мысль пришла мне в голову хоть на мгновение.

— Спасибо, командир.

— Но расскажи, что с тобой произошло?

В нескольких словах Ртуть поведал о своих злоключениях.

— Все эти неприятности, — добавил он, — дело рук таинственной женщины — доньи Альферес. Кто она? Отчего ненавидит французов лютой ненавистью?

Де Тюсе покачал головой.

— Да-да, я слышал об этом удивительном создании. Говорят, она молода и красива. Кажется, это дочь Бартоломео Переса, самого фанатичного приверженца Хуареса. Мне рассказывали — не знаю, правда ли это, — что в одном из столкновений, которые здесь нередки, французы сожгли его дом и убили жену, мать этой девушки. Тогда она поклялась отомстить и встала во главе партизанского отряда, который организовала на свои деньги — она очень богата. Вот все, что я знаю… Эта чертовка кажется вездесущей, появляется и исчезает, действует сразу и тут и там, без страха и жалости. Донье Альферес приписывают такие жестокости, в которые не хочется верить…

— Надо же, — воскликнул Ртуть, — это чудовище было в моей власти!

— Почему ты пощадил ее?

Юноша промолчал, затем тихо произнес:

— Не знаю.

Он поднес руку ко лбу, как будто отгоняя навязчивые мысли, и добавил:

— Бог с ней, с этой женщиной… Командир, я готов занять свое место в строю. Где мои товарищи?

— Ты прибыл слишком поздно, — грустно ответил де Тюсе.

— Как? Мои друзья, мои товарищи по оружию…

— Посланы на смерть… Перед ними стоит сложнейшая и опаснейшая задача.

Командир вкратце поведал вновь прибывшему о доносе перебежчика и о приказе, который в это время выполняли зуавы и волонтеры.

Ртуть побледнел.

— А меня не было с ними! — воскликнул он. — Позор! Товарищи сражаются одни… Командир, окажите милость, позвольте мне присоединиться к ним, победить или умереть вместе с ними!

— Но, мальчик мой, ты ранен!

— Что из того? Мои люди доверяют мне. Я знаю, мое отсутствие кажется им плохим признаком. Я хочу быть с ними. Разрешите!

Де Тюсе привлек юношу к себе, поцеловал и сказал одно слово:

— Иди!

Ртуть справился о дороге и о подступах к форту Лорето у одного старого сержанта.

— Знаю ли я форт Лорето! Еще бы не знать, год назад я оставил там в бою все свои зубы. Послушай, малыш, я знаю один секрет — он тебе пригодится…

Ртуть постарался не пропустить ни одного слова. Он нарисовал план веткой на придорожной пыли и ясно представил все. Теперь — вперед! С каким задором и горячностью пустился он в путь!

Наконец до нашего героя донеслись звуки перестрелки. Жизненные силы вернулись к нему, словно сама ртуть побежала по жилам. Юноша добрался до подножия холма, на вершине которого размещался форт. По звуку взрывов он понял, что бой был в самом разгаре.

Ртуть нашел ориентир[57], о котором рассказал ему старый сержант, — груду камней у подъема, обнаружил подземный ход, скользнул туда, стал подниматься выше и выше и добрался до башни. На секунду он заколебался: что, если спуститься и вступить в рукопашную наравне со всеми?

Нет, лучше рискнуть. Задача — захватить знамя-талисман[58]. В это время у подножия башни взорвалась мина, на лестнице запылал костер. Ртуть не останавливался. В свалке он пробрался сквозь ряды сражающихся. Товарищи не заметили его. Капитан все поднимался, каждую минуту ожидая взрыва, и наконец достиг верхней площадки.

Знамя укреплялось в каменной пирамиде, гладкие стенки которой казались недоступными для подъема. Вот она — цель, совсем рядом. И герой достиг ее, сорвал трехцветное полотнище и издал победный клич, услышанный друзьями:

— Да здравствует Франция!

ГЛАВА 8

Пуэбла в отчаянии. — Признания Ортеги. — Альферес протестует. — Капитуляция.

Неужели вправду захват кровавого знамени послужил причиной капитуляции Пуэблы? В самом деле, положение становилось невыносимым.

Меньше недели прошло с тех пор, как генералы Форей и Базен нанесли отрядам Комонфора, пытавшегося провезти в Пуэблу провиант и боеприпасы, решающее поражение. В битве при Сан-Лоренцо, который защищали восемь тысяч человек, французские войска преодолели все препятствия. Эта замечательная операция нанесла смертельный удар сопротивлению генерала Ортеги, защитника Пуэблы. В ходе операции были захвачены знамена, флаги и тысяча пленных, в том числе семьдесят два офицера.

Шестнадцатого мая 1863 года, в то время как зуавы и волонтеры атаковали форт Лорето, французская артиллерия вела массированный обстрел фортов Кармен и Лос-Ремедиос. Сопротивление мексиканцев было сломлено, к вечеру их орудия замолчали окончательно.

В генеральный штаб явился парламентер, генерал Мендоса. Генерал Форей принял его, выслушал и отверг предложения мексиканцев, велев передать генералу Ортеге, что согласится лишь на безоговорочную капитуляцию. Гарнизону предоставят воинские почести и право на прохождение войск перед французской армией, но затем мексиканцы должны будут сложить оружие и стать военнопленными.

Ночью французы продолжали блокаду города. Артиллерия молчала. Ночная тишина окутывала театр военных действий. Французские войска выжидали, готовые к любому повороту событий. Город казался обреченным, но его агония могла спровоцировать яростный отпор.

В просторном зале монастыря Консепсьон, огромном здании с толстенными стенами, выдержавшими бомбардировку и остановившими натиск французских солдат, генерал Ортега собрал старших офицеров. У главнокомандующего было энергичное смуглое лицо, мощные челюсти, зубы ослепительной белизны. Вокруг него собрались генерал Мендоса, Эчегаре, проникший в осажденный город, Пас, командир артиллерии, Бериосабаль, Негрете, Ла Ллав и другие начальники, доблестно защищавшие город, суровые, отважные воины.

Генерал Ортега хриплым голосом доложил обстановку, с трудом сдерживая ярость.

Чей-то голос прервал его:

— Что, капитуляция?

— Да, — отрубил Ортега. — Слушайте, рассуждать будете потом. Больше не осталось провианта. Боеприпасов не хватит, чтобы отразить атаку противника. Значит, сопротивление бесполезно… Мы не имеем права допустить штурм города, это катастрофа для жителей Пуэблы.

— Жители Пуэблы, — вмешался снова тот же голос, — готовы скорее погибнуть под руинами, чем сдаться.

Ортегу не смутило это замечание, он продолжал говорить с сознанием своего долга:

— Все вооружение, служившее защите города, подлежит уничтожению, чтобы враг не мог им воспользоваться. Это жертва во имя родины… Командир артиллерии даст приказ взорвать все орудия. Генералы, командующие дивизиями и отрядами, распустят войска. Солдаты, доблестно и самоотверженно защищавшие город ценою стольких страданий, должны знать, что эта необходимая мера не освобождает их от обязанности защищать родную землю. Главнокомандующий верит, что солдаты предстанут перед верховным правительством и впредь будут защищать честь мексиканского знамени. Он дает солдатам полную свободу и не считает их военнопленными. Генералы, высшие офицеры, офицеры и солдаты должны гордиться защитой города, причина сдачи которого — полное отсутствие провианта и боеприпасов. В половине шестого будет объявлена капитуляция. Генералы и офицеры соберутся на соборной площади и во дворце правительства и сдадутся в плен. Главнокомандующий не станет просить никаких гарантий для военнопленных. Каждый волен сам принять решение, которое посчитает наиболее соответствующим его обязательствам перед страной. Я все сказал. Жду мнения собравшихся.

В толпе послышался ропот. Этим людям, сражавшимся за родину с безграничной храбростью, было невыносимо слышать о поражении. Каждый понимал, что следовало дать согласие, но слова застревали в горле. Присутствующие не решались смотреть друг на друга, и никто не хотел говорить первым.

Ортега ждал, скрестив руки на груди.

Бледный, не похожий на себя Эчегаре сделал шаг вперед. Он обнажил шпагу, сломал ее о колено и бросил обломки под ноги главнокомандующему.

Но в этот миг из толпы офицеров вырвалась девушка. Ее волосы рассыпались по плечам. Она наклонилась, подобрала обломки шпаги и воскликнула:

— Если мужчины — трусы, честь родины спасет женщина!

— Долора Перес!

Все разом произнесли имя доньи Альферес.

— Республика, — сказал Ортега, — не забудет услуг, оказанных ею. Все присутствующие здесь знают, с какой смелостью и энергией дочь Бартоломео Переса защищала святое дело свободы. Но ни ей, ни другим мы не позволим произносить слово «трусость». Мы все исполняли и будем исполнять свой долг…

— За счет врагов! Храбрые солдаты, присягнувшие знамени на верность, станут военнопленными, заживут без забот и опасностей. Мне кажется, предать страну — слишком дорогая цена своего спокойствия и жизни.

— Молчите, сеньорина! — крикнул Ортега громовым голосом. — Вы не имеете права обострять несправедливыми обвинениями боль, которая сжимает наши сердца. Разве вы не слышали, что я сказал? Вы свободны в ваших действиях. Генералы и высшие офицеры принуждены сдаться в плен, чтобы избежать штурма и большой крови, в знак прекращения сопротивления. Остальные имеют право покинуть Пуэблу. Как только все формальности капитуляции будут выполнены, мы тоже постараемся каким-либо образом избегнуть плена. Мы не даем никаких обещаний, и, если волей судьбы нам приходится на миг склонить головы, уверяю вас, мы не замедлим встать на защиту нашей святой отчизны…

Громкий смех прервал речь генерала.

Глаза Долоры блестели, от лица ее, казалось, исходил свет.

— Красивые фразы! Громкие слова! У вас есть пушки, боеприпасы, солдаты. Вы могли бы, если б захотели, заманить врагов и погибнуть вместе с ними под руинами города… Но вы хотите жить! Делайте, как вам угодно. Я буду действовать по-своему. Я была и есть донья Альферес, партизанский вожак, и даже если я останусь одна, то сумею умереть достойной смертью. Прощайте, господа… Сдавайтесь, если хотите…

Девушка нахлобучила сомбреро на свои черные волосы и гордо удалилась. Люди расступались перед ней. Несколько человек пошли следом.

Оставшиеся — их было большинство — хранили молчание, пытаясь скрыть охватившее их волнение. Понимая свою ответственность, Ортега старался рассуждать хладнокровно. Несомненно, генерал восхищался чувствами девушки, но ее необъяснимая возбужденность удивляла его. Не ему одному пришла в голову мысль, что эта героиня подчинялась какой-то сверхъестественной силе.

Когда Долора говорила, ее глаза блестели лихорадочным огнем. Казалось, внутренний голос подсказывал ей эти гневные слова.

Кто-то тихо сказал:

— Она одержимая![59]

Но что из того? Она свободна в своих действиях, как и другие бойцы. Пусть продолжает свое дело. Да хранит ее Господь!

Ортега поставил свое предложение на голосование. Все проголосовали «за», подчинившись року.

Тогда генерал сказал:

— Вот письмо, которое передадут генералу Форею в четыре часа утра, после уничтожения всех орудий.

Ортега громко и с чувством прочел текст:

— «Генерал, нехватка боеприпасов и провианта не позволяет мне продолжать защиту города. Я распустил армию, находящуюся под моим командованием; оружие полностью уничтожено.

Город находится отныне во власти Вашего Превосходительства. Вы можете оккупировать его, если сочтете нужным, и принять необходимые меры во избежание несчастий, которые могли бы произойти при штурме города, что в данной ситуации не имеет смысла.

Я не в силах более защищаться, иначе несомненно сделал бы это…»

Побежденные герои одобрили письмо и вышли по одному. С тяжелым сердцем и с мыслью о мести…

ГЛАВА 9

Зачем воюем? — Ртуть-щеголь. — Де Тюсе и его шампанское. — Только без крови!

Во французском лагере наступило затишье. Сторожевые заставы не теряли бдительность, часовые оставались на посту, но все остальные отдыхали, подкошенные усталостью. В течение долгих дней армия отдавала все свои силы, изматывая врагов постоянными атаками, жестокими рукопашными. Этой ночью, казалось, было заключено негласное перемирие.

Захватчики форта Лорето недосчитались многих: убит де Бопре, лейтенант зуавов, одни погибли от ран, другие попали в госпиталь.

Сидя в палатке, Питух держал речь перед своей обычной аудиторией. Все трое были в сборе: Толстяк, Чепрак и Булочка.

— Ничего не скажешь, — промолвил Чепрак, потягивая кофе, — нам шибко повезло.

— Я думаю, — добавил Булочка, который надраивал до блеска свою амуницию[60]. — Я прошел огонь, воду и медные трубы, хорошо что не прошел дальше…

— Кто прошел дальше, так это Ртуть, — заявил Толстяк. — Шикарный парень! Я в восторге и надеюсь теперь понять, какого черта мы здесь находимся… И зачем мы с мексиканцами лупим друг друга, а они, прямо скажем, дерутся неплохо.

— Сержант, не в службу, а в дружбу, — попросил Чепрак, — расскажите нам то, чего не успели тогда. Вы говорили, что в Мексике какая-то нархия… Где она? Пристрелить ее — и дело с концом!

Во время пожара в башне у Питуха немного обгорели усы. Это, наверное, и мешало его красноречию. Но молчать перед юнцами не пристало.

— Если уж вы такие дураки, каких свет не видывал… Мы хотим взять Пуэблу, потому что таков приказ. Что вам еще объяснять?

— Лично я, — изрек Толстяк, — думаю, что мы могли бы взять что-нибудь не столь отдаленное. И потом, как это получается, мы шлепаем одних мексиканцев, а другие мексиканцы — на нашей стороне?

— Ну вот, это и есть тархия…

— Нет — нархия!

— И что, если мы возьмем Пуэблу, нархии больше не будет?

— Слушайте, ребята, — сказал Питух, — с вами хорошо, но мне бы хотелось вздремнуть. Тем более, мне кажется, утром мы еще попотеем.

— Однако, — проворчал Толстяк, — похоже на то, что мы никогда не узнаем, какого черта мы здесь…

Но Питух уже захрапел. Остальным ничего не оставалось, как последовать его примеру.

Тут в палатку просунулась чья-то голова.

— Эй, парни! Вы что, дрыхнете? Вот лодыри!

Бедняк залез внутрь и легонько потряс Питуха.

— Друг, открой глаза! Найдется выпивки глоток!

— А! Что? К оружию!

Питух приоткрыл глаза и нашарил рукой свой горн.

— Оставь свой кларнет[61], — сказал Бедняк. — Меня прислал Ртуть.

Старый сержант вскочил на ноги.

— В чем дело? Ему нужна наша помощь?

— Да, но совсем в особенном деле.

— Знаешь, этот хитрец, этот душка напоминает мне Оторву, моего милого дружка с Малахова кургана. Для него я сделаю все что угодно и когда угодно.

— Слушай, вот какое дело. Командир де Тюсе, который его балует (они, кажется, были знакомы еще в Париже), прислал ему несколько бутылочек шампанского.

— Черт возьми! Это тебе не лимонад!

— Так вот, Ртуть — славный парень, он сказал, что там хватит и для друзей, и послал меня узнать, хотите ли вы быть в их числе.

Питух решил, что следует держаться с достоинством.

— Несомненно… господин Ртуть делает нам честь… я очень признателен, но боюсь показаться навязчивым…

Бедняк рассмеялся:

— Брось ломаться! Кто пойдет с тобой?

— Трое плюс я — не многовато?

— Вовсе нет. Бутылочки толстопузенькие.

Надо вам сказать, что три зуава, всегда следующие по пятам за горнистом, насторожили уши с первых же слов Бедняка. Эти дисциплинированные солдаты были готовы немедленно выполнить приказ.

— Итак, — пыжился Питух, — если господин Ртуть снизошел до любезного приглашения… мы готовы… Толстяк, Чепрак, Булочка!

— Здесь, сержант!

— Знакомьтесь, месье…

— …Бедняк, к вашим услугам! Волонтер контргерильи и первый министр его превосходительства господина Ртуть.

Зуавы отдали честь.

— А теперь, — скомандовал Бедняк, — раз, два, направо — шагом марш!

Солдаты вышли из палатки и двинулись по лагерю. Стояла полная тишина. Усталость одолела воинов, слышались лишь голоса часовых.

Гости с любопытством разглядывали капитана, который вышел их встречать. Правду сказать — они едва узнали его. Тогда, в бою, Ртуть спустился с башни взлохмаченный, оборванный, с лицом, залитым кровью, и с почерневшими руками.

Сейчас капитан нарядился в изящный серый камзол[62], ловко схватывающий его тонкую талию. Руки у него были как у девушки, миниатюрные ноги обуты в желтые ботинки, а гетры[63] — под цвет серых штанов. Прелестное лицо с тонкими чертами, чистый лоб и черные глаза, сверкающие, как бриллианты.

Капитан протянул руки друзьям, и взгляд его был так добродушен и сердечен, что Питух не удержался и воскликнул:

— Вы славный малый, капитан Ртуть!

Все заняли места, откупорили бутылки, чокнулись. Вино искрилось и пенилось.

— Да, — изрек Питух, — так жить можно…

Тут Толстяк поднялся и произнес умильным голосом, положа руку на сердце:

— Предлагаю выпить за здоровье господина Ртуть!

— Господин! — вскричал капитан с притворным возмущением. — Я требую, чтобы это слово было вычеркнуто из вашего лексикона. Я — Ртуть, друг и товарищ по оружию. Спросите у Бедняка! Я требую, чтобы меня не называли ни господином, ни даже капитаном, а просто Ртуть. А если вы хотите сделать мне приятное, перейдем на «ты»!

— Ой, — сказал Питух. — Это слишком!

— Вовсе нет! Так принято между братьями. Сегодня мы все равны в битве за родину и знамя… Питух, дай мне руку и скажи, что мы — друзья…

Питух медлил: уж очень элегантен этот проклятый Ртуть. Да что там думать, дело не в сером камзоле, а в человеке!

— Я тебе верю, вот моя лапа!

— Вы знаете, — продолжил Ртуть, — что я в хороших отношениях с командиром де Тюсе…

— Недаром он нас так увлажняет!

— Так вот, я попрошу его оказать мне милость…

— Он ни в чем не отказывает вам… то есть тебе, — промолвил Питух.

— Я хотел бы получить от него позволение организовать маленький, совершенно независимый отряд… французских партизан. Представляете… Если война будет продолжаться — а мне кажется, она не скоро кончится, — мы станем вольными стрелками. Нас будет немного, не более пятидесяти человек, но все проверенные и преданные бойцы. Один за всех, все за одного. Вам это нравится?

— Еще бы! — подал голос Бомба, молчавший до сих пор. — Знаешь, товарищ Ртуть, раньше я был отъявленным негодяем. А сейчас мне кажется, что с тобой я снова стану честным человеком.

— А я, — сказал Толстяк, — всегда мечтал об этом. Раздавать удары — направо, налево и прямо! Я присоединяюсь!

— И мы, — подтвердили Чепрак и Булочка.

Питух не отвечал. Казалось, его что-то смущало.

— Ну, а ты, друг-горнист? Знаешь, мне бы очень хотелось, чтоб ты был с нами.

— Мне тоже хотелось бы! Но ведь такое дело… я — сержант, зуав, на сверхсрочной службе. Я привязан…

— Ты не понял, — перебил Ртуть. — Мы все обговорим с де Тюсе. Ты и твои товарищи останетесь зуавами, но будете приписаны к отряду капитана Ртуть.

— Ах так! Устрой все и дай мне знать. Ты увидишь, что я не боюсь работы!

— Я ставлю одно условие, — со смехом проговорил Чепрак.

— Какое?

— Ты, Ртуть, знаешь все. Объясни нам…

— …что мы делаем здесь, в Мексике, — окончил Толстяк.

Ртуть тоже засмеялся. Ему часто задавали этот вопрос, и он знал, как трудно ответить.

— Друзья, — произнес капитан, — когда Франция посылает вас на смерть, нечего рассуждать, вперед! Я, наверное, не больше вашего в этом понимаю, но иду за знаменем — и не рассуждаю. Потом все поймем…

— Вот, что я вам говорил? — воскликнул Питух. — Франция — как мать родная. Если ее обижают — бей подлецов, и точка!

В эту минуту раздался оглушительный взрыв. Было пять часов утра, солнце еще не взошло. На черном небе показалось мерцающее зарево в огромных клубах дыма.

— Что это? — спросил Бедняк.

Второй взрыв не дал ему договорить. Словно по воле дьявола начался чудовищный гул, земля задрожала, адские силы над Пуэблой метали громы и молнии. Снопы пламени устремлялись ввысь. Звуки взрывов, отголоски ударов перекликались и смешивались.

Первые лучи восходящего солнца осветили несчастный город, корчащийся в предсмертной агонии. Понемногу взрывы стихли.

Наступила тяжелая, странная, торжественная тишина. Затем со всех сторон горны пропели сигнал о прекращении огня. Парламентер генерала Мендоса предстал в штабе Форея и передал письмо о капитуляции. Штабные офицеры помчались разносить весть.

Капитуляция! Двадцать тысяч французов единодушно приветствовали победу. Радость их была безгранична. Трехцветный французский флаг, реющий на ветру, казалось, исполнял гимн радости.

Потом солдаты, измученные беспрерывными сражениями, почувствовали передышку, ощущение блаженства, счастья. Пуэблу взяли — конец войне, можно вернуться домой, туда, за океан… Вернуться в родную деревню — старушка-мать всплеснет руками, завидев бравого солдата, вышагивающего по главной улице. Друзья умрут от зависти. А многих ждет и улыбка очаровательной землячки, пролившей столько слез в разлуке.

Да здравствует Франция! Да здравствует радость! Победителями овладело какое-то исступление. Под песнь горна и грохот барабанов солдаты встали в строй. Храбрецы не дрогнули в бою, преодолели все. Теперь слезы навертывались на глаза от сознания торжественности происходящего.

Начальство сообщило: гарнизон Пуэблы не будет считаться плененным. Очевидно, большинство мексиканцев все-таки сдадутся в плен. Но не исключено, что некоторые попытаются пройти через окружение. Этому следует препятствовать, но по возможности избегать кровопролития. Лежачего не бьют.

Де Тюсе обратился к волонтерам:

— Следите на постах, не допускайте побегов, действуйте убеждением, а не силой. Наши вчерашние противники должны довериться великодушию французов.

Командир подозвал к себе Ртуть и шепнул ему:

— В случае атаки — пусть прольется только наша кровь!

— Есть, командир!

ГЛАВА 10

Да здравствуют побежденные! — Непримиримые. — Последняя битва. — Паук. — Удары кулаком. — Друзья-пленные. — Бедняк начеку. — Белый глаз. — Магия. — Смертельная ненависть.

Со склонов Пуэблы спускалось множество мексиканских солдат в сопровождении французского конвоя[64].

«Воздадим честь храбрости в несчастье!» — эти слова, принадлежащие французу, сделались нашим девизом, и мы неизменно следуем ему.

Вот проходит группа оборванных, измученных солдат. Они отчаянно сражались, а теперь к ним тянутся руки, слышатся приветственные крики… Мексиканцев направляют в лагерь, где интендант[65] предоставляет им помощь. Стоит появиться раненому, с трудом старающемуся сохранить военную выправку, как сейчас же люди бросаются ему на помощь, кладут на носилки и доставляют под опеку врачей.

Сначала бывшие противники недоверчиво озираются. Они встречают сочувственные взгляды, слышат ободряющие слова, и лица их постепенно светлеют. А сколько ходило ужасных слухов! Говорили, что французы убивают пленных. Мексиканцы успокаиваются, и через некоторое время победители и побежденные братаются.

Большинство мексиканцев должны будут влиться в воинские части, приписанные к нашей армии, в основном в отряд генерала Маркеса, перешедшего на нашу сторону. Они покорились судьбе и признали свое поражение, но некоторые отказывались идти на компромисс[66], особенно партизаны. Увы! Под маской патриотизма многие из них скрывали страсть к бандитизму и разбою…

Такие люди не могли служить в регулярной армии. Вожаки использовали их жадность к наживе и вели своих бойцов на убийства и ограбления. Теперь партизаны пытались любыми средствами спастись от неволи, ускользая по крутым тропам и решаясь на самые отчаянные поступки.

Бойцы контргерильи ловили беглецов. Ртуть и его люди успевали везде. Они подстерегали, хватали, связывали мексиканцев и отправляли в лагерь.

Внезапно положение осложнилось. С холма, где находился форт Лорето, ринулся вниз черный поток. Всадников было не менее пятидесяти. Мексиканцы пустили лошадей по таким крутым склонам, где, казалось, не удержаться и человеку. Но местные лошадки, подгоняемые ударами хлыста, преодолевали все препятствия, перелетали через расселины, скользили по отвесным тропам.

Людская лавина, окутанная облаком пыли, неслась прямо на Ртуть и его волонтеров.

— Внимание! — закричал Бедняк. — Сейчас постреляем!

Капитан жестом остановил его:

— Ни одного выстрела без моего приказа! Примкнуть штыки!

Как всегда, его послушались беспрекословно.

Всадники находились на расстоянии сотни метров. Они неумолимо приближались.

Ртуть выступил вперед с саблей в одной руке и с парламентерским белым флагом — в другой. Но дикую шайку это не остановило. До слуха капитана долетали проклятия, он продолжал медленно идти вперед под свинцовым градом пуль. Мирное знамя упало на землю — древко было перебито.

Юноша не дрогнул. Он приложил к губам свисток, раздался резкий характерный звук. Бедняк сразу понял и передал приказ товарищам. Волонтеры выстрелили, но так, что снаряды пронеслись над головами атакующих. Свист пуль не остановил мексиканцев. Они преодолели последний барранкос, самый глубокий и широкий. Несколько лошадей споткнулись и упали, а всадники полетели на острые камни.

Послышался удивительный голос, резкий, свистящий и громкий. Повинуясь ему, люди продолжали бешеную скачку.

Ртуть что-то срочно объяснял Бедняку. Разношерстные одеяния и зверские физиономии безошибочно указывали на принадлежность всадников к партизанам. Отряд находился уже в десяти метрах от Ртути. Не обращая внимания на выстрелы, капитан выжидал, напрягшись, как струна.

Впереди мчалась сильная вороная лошадь, которая несла на себе всадника, одетого во все черное. Волосы его были убраны под платок, лицо злобно перекошено. Карлик, с кривыми, уродливыми руками и ногами, напоминал гнома, явившегося из подземелья.

Уродец видел перед собой капитана, он поднялся в стременах — коротеньких из-за его небольшого роста — и замахнулся мачете. Горцы и индейцы владеют этим страшным оружием в совершенстве. Тот, кого настигнет мачете, погиб.

Грозное оружие со свистом полетело вперед. Но Ртуть был начеку, он пригнулся, сделал прыжок и обрушился на вороную лошадь. Капитан схватил странное существо голыми руками, вынул из седла и кинул с размаха.

— Держите его! — крикнул он своим. — И вперед!

Упавший карлик извивался и отбивался. Бедняк схватил его, как тюк.

— Ах ты, мерзкая скотина! Не кусайся!

Волонтеры тем временем, не теряясь, окружили партизан. Мексиканцы заколебались, видя, что предводитель попал в плен, и осадили лошадей. Скакуны храпели и отступали под натиском французов, которые хватали всадников и выкидывали их из седел.

Началась странная рукопашная. Мексиканцы путались в стременах, хватались за оружие, стреляли наугад, а волонтеры работали кулаками.

— Так вам и надо! — кричал Бомба, раздавая удары направо и налево. — Получите по мордам — будете паиньками!

Ошеломленные партизаны не могли очухаться под градом ударов. Волонтеры ловко связывали их по рукам и ногам, не пуская в ход ни ножей, ни штыков, без единого выстрела. И вот уже сорок человек уложены штабелями.

— Как колбасы на витрине магазина! — засмеялся Бедняк.

Их вождь лежал на спине, связанный. Он совсем скрючился и стал еще меньше. Его морщинистое лицо было безобразно.

— Это не человек! — заявил Бомба. — Это паук!

— Отправьте пленных в лагерь, — скомандовал Ртуть. — Я сообщу командиру. А это чудовище. — он указал Бедняку на предводителя, — отнеси в мою палатку и не спускай с него глаз. Я хочу его допросить. Ты отвечаешь за него!

— Не волнуйся, капитан, я буду следить неустанно, он от меня не уйдет.

Ртуть отправился в штаб командира.

—————

Пленных приволокли в лагерь и устроили в самой большой палатке.

— Надо соорудить подушки! — заметил Бомба. — А то кровь прильет к голове, и им будет тяжко.

— Сейчас уладим. Эй, зуавы, давайте мешки! — послышался голос Питуха.

Мексиканцев приподняли за плечи и удобно устроили.

— Вот так им хорошо…

Старый вояка всегда испытывал уважение к пленным. Ему вспомнились русские из Севастополя, с которыми французы быстро подружились. В конце концов, люди везде одинаковы — из плоти и крови.

Питух решил выразить свои мысли вслух. Он напустил на себя воинственный вид, подбоченился, лихо сдвинул феску на затылок и произнес:

— Ну, лентяи, поговорим. Вы хотели размяться, что ж, мы не в обиде. Мы вам помешали, это наш долг. Надавали друг другу тумаков — и ладно. Теперь, если вы не дураки, можно и договориться. Во-первых, вы, наверное, хотите пить. Отвечайте!

Нельзя сказать, чтобы пленные поняли абсолютно все, им явно были недоступны тонкости французского языка. Но Питух подкрепил последнюю фразу наглядным жестом. В одну руку он взял бутылку, другой рукой похлопал ее по брюшку.

Люди вокруг заулыбались. Послышалось ворчание в знак согласия. Бомба решил прояснить ситуацию. Он схватил стакан, наполнил его до половины и поднес к губам самого угрюмого из пленных.

Мексиканец жадно выпил и расплылся в широкой благодарной улыбке.

— Ну как, неплохо? — спросил Бомба.

Питух принял важное решение и торжественно произнес:

— Слушайте меня, пленные. Вы находитесь во французском лагере. Солдаты спереди, сзади, прямо и вокруг. Если вы только сделаете движение, чтобы удрать, получите столько ударов прикладом, сколько звезд на небе. А их немало… Итак, если вы обещаете хорошо себя вести, мы развяжем вам руки и ноги. Французы великодушны!

Мексиканец, которому дали напиться первому, немного понимал по-французски и говорил на странном наречии, напоминающем щелканье орехов, но все же понятном. Он обещал, что никто не предпримет попытку к бегству, и поклялся всеми святыми и кровью Христа.

Французы, обрадованные, обыскали пленных, изъяли оружие, а потом развязали их. Через пять минут солдаты уже обнимались, полилось вино, смягчающее пересохшие глотки победителей и побежденных. Языки развязались, бойцы болтали, пели и бранились.

— Верное дело, — заметил Питух. — Вот как следует обращаться с пленными.

— Скажи, Питух, — спросил изрядно накачавшийся Бомба, — а куда подевался Бедняк со своим «пауком»?

— Капитан дал ему задание… Нас это не касается. Нам поручено сторожить этих молодчиков. Нельзя терять бдительность… Налей-ка еще!

—————

Бедняк — веселый, жизнерадостный малый, любящий пошутить и посмеяться. Но что касается службы — здесь он оказывался самым серьезным и дисциплинированным человеком.

Ему поручили стеречь «паука», пойманного уродца, и Бедняк выполнит приказ, что бы ему это ни стоило. До палатки Ртути он тащил пленника на себе, бормоча под нос:

— Однако он не тяжел, этот ацтек… Но надо быть начеку: иногда и в маленьких бутылочках содержится яд.

Бедняк уложил карлика на походную кровать, лицом вверх. Крепко связанный пленник не шевелился и не стонал. Каким же он оказался страшилищем! Маленькая костлявая головка походила на череп, обтянутый желтым пергаментом кожи. На висках — глубокие впадины, челюсти выдавались вперед. Между бледными, узкими губами виднелись снежной белизны зубы, острые, как у волка.

Француз с брезгливым любопытством разглядывал урода, кривоногого, с неровными плечами, с длинными худыми руками. Ногти напоминали звериные когти… Одет мексиканец был в черный бархат, талия перетянута поясом из красной кожи с пряжкой, украшенной рубинами[67]. На нем были драгоценные серьги и кольца.

— Ну и чудище! Как он не боялся сломать себе шею… Необходимо разоружить эту ядовитую тварь, а то хлопот не оберешься!

Бедняк вытащил из-за красного пояса бесчувственного пленника нож с рукояткой, украшенной узорами и драгоценными камнями. Из карманов извлек пару пистолетов — настоящие произведения искусства.

— Что за создание? — бормотал волонтер, продолжая обыскивать врага. — Богач… Жил бы припеваючи при таких деньжищах. Так нет, воюет! Слава Богу, больше он не доставит хлопот!

Бедняк наклонился над карликом.

— Ох, веревки, должно быть, больно врезаются ему в тело… Может, их стоит ослабить. Он наверняка в обмороке, лежит как мумия!

Француз был добрым малым и не мог видеть чужие страдания. Он безуспешно попытался ослабить путы и отступил. Интуитивно он чувствовал, что этот сморчок очень опасен.

«Ртуть сказал, что я отвечаю за него головой. Не будем делать глупостей! Тем более, я представляю, как интересно будет поговорить с этим типом».

Человек лежал на спине с закрытыми глазами, неподвижный и безучастный. Если бы не чуть слышное биение сердца, его можно было бы принять за покойника. Бедняк уселся на стул, скрестил ноги и решил не спускать глаз с пленного. Он только закурил трубочку, чтобы скрасить свой досуг, и принялся рассуждать. «Неужели войне конец? Если хорошенько поразмыслить, вряд ли осталось больше одного-двух месяцев. Мехико едва ли сможет долго сопротивляться, а Веракрус наши уже взяли, значит, уже завоевано целых три больших города. Мексиканцы долго не продержатся, им придется покориться…»

Бедняк, почувствовав что-то, бросил взгляд на свою жертву.

Пленник по-прежнему не шевелился, но глаза его были открыты.

«Какие странные глаза! — подумал Бедняк. — Зрачок узкий, как у кошки. Чего это он смотрит и смотрит на меня! Не надейся, старик, я не такой парень, чтобы опустить глаза… Я тебя пересмотрю. Какой все-таки странный взгляд!»

Из глаз мексиканца, казалось, исходили лучи, они обволакивали и притягивали. Бедняк не мог отвести взгляд от пленного. Его охватило необъяснимое чувство, как будто в голову впивались огненные острия. Он ощутил необыкновенное воздействие, которому не мог противиться.

Бедняк постарался напрячь свою волю, но нервы и мускулы не слушались. Хотел заговорить, услышать звук собственного голоса. Это избавило бы его от тяжелого оцепенения, которое все сгущалось. Как бы отвести взгляд? Не выходит! Как будто глаза прикованы невидимой цепью.

Самым ужасным было то, что Бедняк находился в полном сознании. Он понимал, что этот человек применял против него таинственное, фантастическое оружие. Нужно было броситься на врага, схватить за горло, убить… Но нет сил и воли. Поручение Ртути останется невыполненным, Беднякубудет стыдно за себя.

Затем его пронзила боль, словно ему буравили мозг. Невыносимая пытка! Нужно встать, позвать на помощь!

Вдруг все оборвалось, перед глазами пронеслись искры, воздуха не хватало… Конец!

—————

— Бедняк, дружочек, я заставил тебя ждать! Меня задержал командир. Темно! Эй, Бедняк! Где ты! Что за чертовщина?!

Ртуть достал спички, зажег огонь… и испустил страшный крик.

Бедняк сидел на стуле подобно восковой статуе, голова его запрокинулась, глаза закатились, как у мертвеца.

— Бедняк, милый Бедняк! Ты слышишь меня? Это я — Ртуть, твой друг и брат!

Капитан кинулся в угол палатки, взял кувшин с водой, обмакнул платок и смочил другу виски. Затем раздвинул ему ножом зубы и влил в рот несколько капель водки.

Никакого результата! Капитан не решался отойти, чтобы позвать врача, и вдруг вспомнил о пленном. Мексиканец исчез! Негодяй, отравитель!

Ртуть выскочил из палатки.

— На помощь! Бедняк при смерти!

Товарищи поспешили за врачом. Тот осмотрел пострадавшего, жестом отстранил толпящихся.

— Господин Ртуть, поддержите его, чтобы он не упал.

Врач коснулся лба пациента, делая пассы[68], пошевелил пальцами, потом надавил на глазные яблоки и сильно дунул. Бедняк вздрогнул.

— Внимание! — крикнул врач.

Внезапно больной вскочил как ошпаренный. Он так резко откинулся назад, что непременно разбился бы, если б Ртуть не держал его. Потом открыл глаза и в страхе торопливо осмотрелся.

— О, я несчастный! Бандит убежал!

Бедняк упал в объятия Ртути, который старался его утешить. Врач тем временем все объяснил: случай абсолютно ясный — магнетизм[69] и гипноз[70].

— О, эти глаза! — вскричал Бедняк. — Демонический взгляд!

Вдруг Ртуть заметил на кровати листок бумаги. Он поднял записку и прочел вслух:

— «Французским псам от Бартоломео Переса — смертельная ненависть!»

В ТАМАУЛИПАСЕ

ГЛАВА 1

Немного истории. — Наполеон III и его советники. — Император Максимилиан. — Нио и Базен. — Иллюзии и пробуждение.

Прошел год. Взятие Пуэблы решительно повлияло на судьбу Мексики. Французская армия без боя вошла в Мехико. Президент Хуарес вынужден был поспешно покинуть свою резиденцию[71].

Десятого июня 1863 года генерал Форей телеграфировал военному министру в Париж, что французские солдаты буквально утопали в цветах. Подобный триумф[72] сравним разве что со вступлением армии в столицу четырнадцатого августа 1859 года после итальянской кампании.

За провал пятого мая 1862 года отплатили сполна. По мнению генерала, военный вопрос был закрыт, оставался вопрос политический. Генерал обратился к мексиканцам с мудрыми советами, проповедуя согласие, отказ от разделения партий на либеральные[73] (партия Хуареса) или реакционные[74], которое лишь ослабляло нацию, призванную создать новое правительство для восстановления всеобщего благоденствия.

Если бы Толстяк или Булочка спросили тогда горниста, сержанта Питуха, о политическом положении, тот оказался бы, наверное, в большом затруднении и не смог бы объяснить молодым зуавам, почему победившая Франция отдала исполнительную власть в руки архиепископа[75] Мехико Лабастиды и самых реакционных генералов Альмонте и Саласа. Но такова была воля французского императора, считавшего необходимым восстановление прежней власти времен всемогущей инквизиции[76].

Советники, оказавшиеся, к несчастью, отнюдь не бескорыстными, дезинформировали[77] императора о положении в стране. Французы представлялись освободителями Мексики, где большинство населения ненавидело клерикальный[78] режим, который ему навязывали.

Ассамблея[79] нотаблей[80] объявила, что установление монархии является единственным возможным выходом для Мексики, только таким путем можно победить анархию, то есть республику Хуареса. Псевдопатриоты — эгоисты и предатели родины — пришли к заключению, что на трон должен сесть не национальный правитель; монарха следует выбрать среди иностранных принцев.

Необходимо было, чтобы прошлое, семья, международные связи принца гарантировали реакционные, чуждые прогрессу, идеи. Этим требованиям и отвечал его императорское и королевское величество австрийский эрцгерцог Максимилиан… Ассамблея нотаблей приняла кандидатуру двумястами двадцатью девятью голосами против двух. Было решено поместить в зал заседаний бюст императора Наполеона и просить благословения Папы Римского.

В Европу послали депутацию для вручения короны эрцгерцогу, брату австрийского императора Франца-Иосифа I (император занимает венский трон вот уже шестьдесят четыре года, сейчас монарху восемьдесят два), и для выражения ему пожеланий от имени мексиканской нации, «представленной, согласно государственному праву и традициям страны, ассамблеей нотаблей».

В действительности дело обстояло иначе. Французская армия захватила, правда, Мехико и Пуэблу, но стоит хоть мельком взглянуть на карту, чтобы удостовериться, какую ничтожно малую часть огромной территории составляли оккупированные города.

Генералу Нио, которого трудно обвинить в пристрастии, удалось донести до нас объективную картину этой тяжелейшей экспедиции. Он отмечал, что французское влияние не распространялось далее, чем на двадцать лье вокруг каждого города. На стороне интервентов не выступало ни одной серьезной мексиканской организации.

В некоторых местностях население приветствовало французские войска с симпатией. Случалось даже, что села и небольшие городки, измученные партизанскими налетами, просили защиты у французского гарнизона. И только. Основная же масса народа продолжала признавать Хуареса и подчиняться ему, в то время как эрцгерцога Максимилиана уверяли, что присоединение к Империи было всеобщим…

Первого октября 1863 года Форей, произведенный в чин маршала, поручил генералу Базену командование экспедиционным корпусом[81] и ведение политических дел. Начались мероприятия, цель которых оказалась сложной и, пожалуй, невыполнимой: добиться одобрения народом решения нотаблей, что являлось непременным условием, поставленным эрцгерцогом Максимилианом и императором Наполеоном до коронации.

Базен находился во главе сорока семи тысяч человек, хорошо вооруженных и экипированных[82]. Мексиканская армия, присоединившаяся к Империи, насчитывала десяток тысяч, но слепо полагаться на нее было бы неосторожно.

Что касается армии Хуареса, трудно было даже определить ее численность. Ядро составляли армейские корпуса в сорок тысяч человек под командованием генералов Добладо, Негрете, Урага, Альвареса, Порфирио Диаса. На деле эту цифру следовало, по крайней мере, удвоить с учетом партизанских отрядов. Бесчисленные группировки возникали повсюду и пользовались поддержкой местных жителей, которые давали партизанам сведения, снабжали продовольствием, предупреждали о передвижении французов.

Генерал Базен, проявив удивительную энергию, сделал попытку усмирить огромную страну. В несколько месяцев он занял и покорил большие города: Керетаро, Морелио, Агуаскальентес, Сан-Луис-Потоси. Народное согласие, о котором было объявлено Максимилиану, каждый день становилось все более правдоподобным.

Французское знамя прокладывало дорогу Империи. Хуарес продолжал отступать. Он уходил на север — от Сан-Луис-Потоси к Реаль-де-Каторсе, потом к Монтеррею.

Десятого апреля 1864 года Максимилиан официально выразил согласие на императорскую корону, в то время как Франция обязалась предоставить средства для устройства и защиты нового режима.

Четырнадцатого апреля император Максимилиан и императрица Шарлотта выехали из Мирамара на австрийском фрегате «Ла-Новара» в сопровождении французского фрегата «Ла-Темис». Получив в Риме благословение Папы, они взяли курс на Веракрус, куда и прибыли двадцать восьмого мая 1864 года.

Базен писал:

«Я верю в скорейшее мирное разрешение мексиканского вопроса. У меня хватит войск, чтобы успешно довести это дело до конца. В стране не говорят больше о Хуаресе и его передвижном правительстве… Я не знаю даже, где оно сейчас находится…»

Увы! Это всего лишь иллюзии, пробуждение будет страшным. Что же произошло на самом деле?

ГЛАВА 2

В Тампико. — «В их распоряжение». — Дю Валлон и Ртуть. — Карбахаль. — Дочь Бартоломео Переса. — Матадоры. — Долг будет исполнен! — Тревога!

Тампико, столица провинции Тамаулипас, является важнейшим после Веракруса мексиканским портом в проливе Атлантики. Важен он не столько своим стратегическим положением, сколько с точки зрения коммерции. Через Тампико проходят все товары, направляемые в центр Мексики, в Тамаулипас, в Хуастеку; оборот составляет пятнадцать миллионов пиастров[83] в год.

Окажутся эти доходы в руках сторонников Хуареса или же интервентов — вопрос принципиальный. Поэтому французы сделали все, что могли, чтобы захватить Тампико. Им удалось это с первого раза. После тяжелой битвы наши войска вошли в город, по-европейски оживленный и блистающий роскошью, с миллионерами-негоциантами[84] и бессовестными дельцами.

Мексиканцы — банкиры и промышленники — встретили наших славных французов с распростертыми объятиями, с улыбкой на устах, называя своими освободителями и щедро предоставив в их распоряжение дома и средства. Однако на следующий день партизаны Карбахаля и Кортены узнали о наших передвижениях. Связь с внешним миром, проходящая по рекам Пануко и Тамесис, оказалась перекрыта. Все оставались любезны с французами, и мы не сразу поняли толком, что происходит.

Нельзя было даже пополнить конский состав. Крупные землевладельцы отказывались продавать что-либо. Индейцы не решались пересечь две реки, чтобы доставить продовольствие. Начался голод. Экспедиционная колонна получила приказ покинуть Тампико.

На следующий день сторонники Хуареса вновь завладели городом, вздернули нескольких неосторожных, которые выказывали интервентам слишком глубокую симпатию, и занялись разорением банков. Настоящая война дикарей!

Безусловно, Хуарес и его генералы защищали независимость своей родины, но жестокость войск, состоящих в большинстве своем из подонков, придавала борьбе чудовищный характер. В городе, так приветливо принявшем французов, установился варварский режим. Мы не могли остаться равнодушными к страданиям тех, кого скомпрометировали[85]. Французские войска вернулись и снова водрузили наше знамя над Тампико.

Партизаны Карбахаля, Павона, Каналеса и Мендеса укрылись в окрестных деревнях. Торговля прекратилась. Таможенные пошлины упали до минимума.

Свирепствовали болезни. Морская пехота, сильно пострадавшая от эпидемии, была вынуждена покинуть город и вернуться в Европу. Что делать? Генерал Базен не колебался.

Вызвали полковника Дюпена. Капитан дю Валлон был назначен помощником командующего. Приступив к своим обязанностям, капитан тотчас призвал к себе Ртуть, который успел прославиться за год своей необычайной храбростью и выносливостью.

— Капитан, — сказал дю Валлон, — положение серьезное. Партизаны перекрыли коммуникации[86], в том числе и речные. Индейцы не смеют появляться на рынках города. Нет возможности даже брать воду в окрестных источниках. Нам осталась лишь солонина да соленая вода… Дело идет о нашей чести и безопасности. Необходимо покончить с этим. Я надеюсь на вас…

— Мой капитан, — ответил Ртуть, — благодарю за оказанное мне доверие. Я готов!

— Сколько у вас человек?

— Пятьдесят восемь.

— Мало!

— Мы составим авангард[87] и обязуемся прорвать блокаду, открыть вам дорогу.

— На это мы и рассчитываем. Не забудьте, что мы воюем не с отважными патриотами, а с бандитами, нападающими исподтишка, убивающими и калечащими пленных. В этой беспощадной борьбе нет места ни слабости, ни жалости.

— Мой капитан, — гордо ответил Ртуть, — позвольте заметить, что французы не станут уподобляться бандитам. Мы убиваем или гибнем, но руки и души наши чисты…

Дю Валлон улыбнулся:

— Хорошо сказано. Рекомендуя энергичные действия, я не имел в виду жестокость. Вы правы, мы — французы и останемся французами. Но иногда терпение лопается… Знаете ли вы, что сегодня утром на улице произошло покушение на канцлера французского посольства, честного служащего, который всегда исправно делал свое дело и старался уменьшить ужасы войны?[88] Много наших солдат подверглось вероломному нападению в темных закоулках.

Нам предстоит ликвидировать двух врагов. Первый — Карбахаль, храбрый воин, чьи отважные действия часто вызывали наше восхищение. Нужно во что бы то ни стало помешать ему объединиться с Кортеной. С ним предстоит, так сказать, война нормальная, честная. Будем биться, а не убивать.

Второй враг, в истреблении которого я особенно полагаюсь на вас, — это отряд бандитов, метко названных матадорами[89] Они терроризируют всю страну, жгут фермы, убивают женщин и детей, нещадно грабят под предлогом патриотизма тех, кто проявил к нам малейшую симпатию… Обезображенные трупы — доказательство их зверств. Об отряде слагают легенды, убийцы внушают населению почти суеверный ужас. Говорят, будто бы командует ими женщина…

Ртуть прервал дю Валлона:

— Женщина! Не дочь ли это Бартоломео Переса, одного из самых непримиримых сторонников Хуареса?

— Да, именно о ней мне и говорили. А разве вы, капитан, уже сталкивались с этими негодяями?

В нескольких словах Ртуть рассказал о своих встречах с Долорой Перес и ее отцом.

— Здесь, — заключил он, — кроется какая-то тайна. Я узнаю все, клянусь вам! Бартоломео Перес — исчадие ада. Мой друг Бедняк, выносливость которого не уступает храбрости, так и не мог понять воздействия этого человека, парализовавшего его чувства. Не будь он истинным французом, Бедняк, чего доброго, поверил бы, что тут замешан дьявол.

— А его дочь, прозванная донья Альферес, ведущая извергов на грабежи и преступления?

Ртуть помолчал, потом промолвил:

— Я ничего не могу сказать, капитан. Я видел ее спящей, лицо показалось мне спокойным и красивым. Не знаю почему, но я почувствовал к ней симпатию. Во время сражения, охваченная гневом, она выглядела совсем другой. По правде сказать, капитан, эта девушка как будто находилась под воздействием демонической силы. В своем ли она уме?

— В своем уме или нет, — ответил дю Валлон, — донья Альферес очень опасна и должна быть уничтожена. Люди фанатически подчиняются ей, а она использует свою власть для черных дел… Банду матадоров нужно ликвидировать. Я поручаю вам эту предельно ответственную задачу.

— Слушаюсь, мой капитан. Когда приступать к исполнению?

— Я полностью полагаюсь на вас и, с согласия вашего командира, полковника Дюпена, предоставляю свободу действий. Вы отвечаете лишь перед вашей совестью. Выполняйте задачу быстро, без колебаний. И добейтесь своего — вот все, что требуется. Берите с собой кого сочтете нужным… Избавьте нас от этого кошмара…

— Мы выступим этой же ночью.

— Удачи вам, капитан.

Ртуть вышел из комнаты. Он глубоко уважал молодого офицера, капитана Третьего стрелкового африканского полка, смелость которого оценил сам генерал Базен. Ртуть уже видел дю Валлона в деле и считал его одним из достойнейших и храбрейших сынов Франции.

Наш герой был полон решимости исполнить свой долг.

Дойдя до улицы Эсколеро, ведущей к главной площади, капитан Ртуть внезапно услышал яростные крики и выстрелы и поспешил туда.

ГЛАВА 3

Главная площадь. — Plateados и aguaderos. — Папаша Реверди. — Отряд Бедняка. — Ртутисты. — Драма у Рио-Зарзеис. — Булочник в тесте. — Битва.

На главной площади Таможни, в Тампико, царило оживление. Это было место встречи всех щеголей и бездельников. Разодетые женщины прохаживались среди [90], чьи костюмы сверкали от золотого и серебряного шитья и блестящих пуговиц.

Никто бы не подумал, глядя на этих франтов и франтих, что скоро прольется кровь, что за улыбками кроются месть и дикая злоба, а в глубине бархатных глаз, таких нежных и томных, прячутся огоньки ненависти, готовые превратиться в молнии.

Иногда площадь пересекала французская рота с горнистами во главе. Зуавы, африканские стрелки, печатали шаг, глядя прямо перед собой, бесстрастные, подтянутые. Энергичные офицеры проходили приосанившись, но без рисовки…

Толпа расступалась, покорная и любопытная, без видимой враждебности. Кое-кто негромко переговаривался. Лица женщин с натянутыми улыбками походили на маски. Иногда мексиканки, закутанные в мантилью[91], из-под которой лишь поблескивали глаза-алмазы, принимались вышагивать рядом с нашими солдатами своей характерной, немного переваливающейся походкой и бросали розы, красные, как кровь. Горе неосторожным, поверившим этим кокеткам: утром, чуть забрезжил рассвет, не один труп, пронзенный кинжалом, был обнаружен в узких улочках.

Другие персонажи также постоянно прогуливались по главной площади, как неаполитанцы на площади Сан-Карло, вдыхая вечернюю прохладу и наслаждаясь . На голове у них широкое сомбреро со сверкающими галунами[92], короткие одеяния расшиты затейливыми узорами из золота и серебра. Это высокие и сильные люди, их мускулы подчеркивались , обтягивающими брюками с рядом пуговиц по бокам и свободными до колен. Белая ткань лежала на лодыжках широкими складками.

Великолепные парни, суровые и бронзоволицые. Вчера их можно было увидеть на склоне барранкоса, в партизанском дозоре, а завтра — у реки, наполняющими кожаные бурдюки[93] для города, мучимого жаждой. Они убивали вчера, они будут убивать завтра…

Сейчас эти мексиканцы казались безобидными прохожими. Смешавшись с толпой, они подслушивали, шпионили, замышляли предательство. Некоторые вели себя вызывающе, как фанфароны[94] на театральных подмостках, разглядывали прохожих и, случалось, толкали тех, кто не успевал вовремя посторониться. Любопытно, но даже богато одетые жители города, возмущенно поворачивающиеся, чтобы потребовать у нахалов объяснения, улыбались, узнав , и приветствовали их.

Совсем иное дело — французы.

В тот самый вечер в кафе Реверди было полно посетителей. Надо сказать, что в Тампико немало убогих кабачков, , куда наведывается беднота. Кафе же Реверди считалось единственным заведением для приличного общества и местной золотой молодежи.

Папаша Реверди, знавший всех в городе, слыл большим оригиналом. Тридцать с лишком лет прошло с той поры, как он основал свое заведение на главной площади, около здания таможни. Кто он по национальности — француз, итальянец, помесь индейца и испанца — никто не знал.

Столики, не помещаясь в кафе, загромождали всю улицу, как на парижских бульварах. Папаша Реверди неизменно стоял за стойкой, тщательно пересчитывал выручку, всегда спокойный и приветливый. Он любил рассказывать о том, что пережил семнадцать революций, прошумевших над Тампико. Во все времена папаша Реверди продолжал невозмутимо разливать водку, различные сомнительные ликеры и тяжелый маслянистый напиток из агавы, а по праздникам — бордо и шампанское, которые обожали .

Французские офицеры остановили свой выбор на богатом кафе Реверди. Это было лестно хозяину, но держался он осторожно, так как понимал, что могло ожидать его завтра.

Посетители разделились на две группы, между ними лавировал папаша Реверди, в своем вечном красном платке на длинных седых волосах. Одну группу составляли французы, в основном бойцы контргерильи, одетые в красные куртки, из-за чего мексиканцы прозвали их [95]. Солдаты были веселы и беспечны. Они привыкли каждый день рисковать жизнью и старались, пока возможно, развлекаться от души.

Другая группа состояла из местных жителей. Одни, равнодушные ко всему, пили себе ликер и дышали свежим вечерним воздухом. Другие сидели, развалившись на плетеных стульях, с сигаретой в зубах, нарочито отвернувшись от французов, будто не замечая смеха и болтовни двух десятков сынов старой Галлии[96].

Расстояние в метр, разделявшее группы, казалось огромным, как Атлантический океан.

Иногда Питуху очень хотелось поддразнить мексиканцев, а его приятели Толстяк, Чепрак и Булочка, получившие недавно боевое крещение, с удовольствием поддержали бы его… Но за всеми следил Бедняк, правая рука Ртути, свято исполняющий приказ: жить в мире с аборигенами[97].

Роту капитана Ртути знали и опасались. Мексиканцы были наслышаны о том, что «ртутисты» не боялись работы, и приставать к ним по-крупному или по мелочам — было в высшей степени неосторожно. Каждый из пятидесяти восьми человек успел чем-нибудь прославиться: четверо неразлучных приятелей во главе с Ртутью ухитрились однажды сбросить в пропасть полсотни всадников, окруживших их на канале Тиеррамба; небезызвестный Бомба стал одним из самых верных друзей Ртути. Мариус, марселец, перевернул на Панино лодку с двадцатью партизанами. Зефиропулос, грек, по прозвищу Зефи, уложил в одном из притонов Тампико дюжину негодяев, напавших на него.

И наконец, Сиди Бен Тейеб, негр, черный как смоль, гигантского роста и недюжинной силы. Однажды здесь, у Реверди, несколько принялись потешаться над ним. Негр приподнял стол, за которым они сидели — руки его были словно тиски, — перевернул в воздухе и нахлобучил шутникам на головы.

И остальные воины не уступали перечисленным, поэтому мексиканцы, казалось, оставили их в покое. Но вряд ли жители Тампико желали им удачи в боевых операциях.

Тем самым вечером, о котором шла речь, ничто не предвещало нарушения перемирия, заключенного с молчаливого согласия обеих сторон. Только когда спустилась ночь и Реверди из экономии, как всегда, поручил только звездам светить для клиентов, произошло необычное событие.

бандитского вида, обычно разгуливающие по площади и пренебрегающие относительным комфортом кафе Реверди, понемногу приблизились к столикам «ртутистов». В надвинутых на глаза сомбреро, с оружием на поясе, с горделивой осанкой — не слишком располагающий вид имели эти десять молодчиков.

Французы, волонтеры капитана Ртути, занятые карточной игрой, не обращали внимания на мексиканцев.

Из молчаливой группы послышались голоса.

— Любопытное приключение, — проговорил один.

— И чертовски интересное, — добавил другой.

— Что ты хочешь, Доминго, надо же как-то развлекаться…

— Честно сказать, наказание необычное.

— Расскажи поподробнее!

— С удовольствием. Все вы знаете Рио-Зарзеис…

— Конечно. В двух ружейных выстрелах от предместья Сан-Агостино.

— Именно так. И вот с некоторых пор индейцы — скоты, не заслуживающие человеческого звания, игнорируя Карбахаля и его партизан, подрядились за несколько пиастров поставлять продовольствие нашим покровителям… господам французам.

При этих словах рассказчик расхохотался.

— Эй, не так громко! — ухмыльнулся другой. — Нас могут услышать.

— А мне наплевать, ей-богу! Итак, эти голодранцы установили в укромном месте печь и пекли отличный золотистый хлеб, который носили продавать на рынок в Тампико. Наши друзья — и прочие — с удовольствием употребляли этот хлебушек. Дело дошло если не до самого Карбахаля, то, по крайней мере, до доньи Альферес. А уж она с врагами не церемонится, сами знаете…

Услышав имя доньи Альферес, Бедняк насторожился и поднял голову от карт. Столы освещались свечкой, воткнутой в бутылку. В потемках нелегко было разглядеть столпившихся вокруг , но француз узнал в них бандитов с большой дороги, с которыми уже не раз сталкивался.

Рассказчик продолжал:

— Так вот, в одну прекрасную ночь — то бишь вчера, чудесная была ночка! — десяток смелых идальго[98], сливки отряда матадоров, обманули бдительность сторожевой заставы и накрыли этих глупых пекарей за их работой. Застигнутые врасплох индейцы бросились врассыпную, как зайцы, спасая свою шкуру. Но главный пекарь вздумал обороняться палкой и защищать свое добро (а оно ведь наше!) — мексиканскую муку, сделанную из мексиканского зерна и приготовленную для врагов Мексики.

Бедняк и его товарищи застыли на месте. Приятели рассказчика молчали. Злорадный голос звучал в темноте…

— Так вот, — с расстановкой говорил , — партизаны Бартоломео Переса — храни его Бог! — схватили упрямца, убили, разрезали на кусочки, растолкли и замешали в тесто[99]. Хлеб испекли и утром доставили на рынок в Тампико, где богачи с аппетитом скушали его за завтраком!

Раздались взрывы смеха. Внезапно Бедняк выхватил свечу из бутылки и решительно направился прямо к шутникам.

ГЛАВА 4

Наваха против башмака. — Кладбищенский кролик. — Вмешивается Ртуть. — Бедняк и монетка в сто су. — Реверди разболтался. — По возвращении домой. — Избитый Ртуть.

Бедняк поднес огонь к лицу мексиканца, стоящего ближе всех.

— Кто рассказал эту гнусную историю? — спросил он свистящим шепотом.

Никто не ответил.

— Если это выдумка, то он — мерзавец, — продолжал Бедняк, — если это правда, смеяться мог только подлец.

Читатель помнит, что француз был маленького роста, но крепко сбитый.

— Злая моська, — парировал высоченный , — убирайся в конуру, иначе я отправлю тебя туда пинком ноги…

Едва мексиканец произнес эти слова, как получил тычок в лицо горящей свечой. заорал и в мгновение ока выхватил из-за пояса наваху — длинный острый нож, изогнутое лезвие которого способно вспороть брюхо противника.

Бедняк предупредил это движение, повернулся вокруг своей оси и отбросил врага метким ударом ноги в живот. Тут же заблестели ножи, и враждебное кольцо сомкнулось вокруг французов. Бедняк отпрыгнул назад, а «ртутисты» вскочили, обнажив сабли.

Две группировки ринулись друг на друга. Реверди позвал полицию, клиенты кафе спешно покинули поле боя…

Волонтеры укрылись за тяжелым столом, опрокинутым негром. Но великан-мексиканец с высоты своего роста изо всех сил запустил наваху через стол. Яростное проклятие вырвалось у Толстяка: его ранило в плечо. Тогда Питух крепко схватил мексиканца за запястье, притянул к себе, ткнул носом об стол и расквасил ему физиономию.

Началась потасовка. Негр творил чудеса: он за ноги хватал и размахивал ими, как дубинками. Бедняк же старался сделать невозможное — прекратить драку. Ведь был дан приказ избегать трений…

Наконец Бедняк осадил «ртутистов» и выступил вперед.

— Давайте по-честному, один на один, — предложил он мексиканцам. — У каждого — нож и одинаковый шанс на победу!

— Черт возьми! — крикнул верзила. — Я вспорю тебе брюхо, кладбищенский кролик![100]

Решение Бедняка никого не удивило: такие поединки традиционны в Мексике. Свалка тут же прекратилась.

Мексиканец обернул левую руку накидкой и приготовил наваху. Бедняк вытащил из кармана типично французский нож, короткий, удобный, с кольцом на рукоятке. Один из выступил судьей поединка.

Образовался круг. Дали сигнал начинать. Раз, два, три!

Мексиканец принялся медленно кружить вокруг противника, пытаясь улучить момент для нападения. Бедняк отшучивался, пересыпая французские слова испанскими:

— Фу, какой ты противный! Что выкатил зенки? Хватит вертеться, как цирковая лошадь!

Великан скрипел зубами, ругался последними словами и старался взять противника измором. Но француз, едва заметно передвигаясь, не давал себя обойти и держал нож наготове: он был осторожен и не собирался нападать первым.

Мексиканец начал нервничать. Наконец он решился и очертя голову бросился на врага, пытаясь поразить навахой. Бедняк, готовый к атаке, легонько отклонился, и наваха скользнула по его куртке. В это время лезвие французского ножа вспороло руку мексиканца. Бедняк хотел лишь проучить дерзкого, а не убивать. Тот завопил и выронил свое оружие.

Бедняк пнул ногой упавшую наваху.

— Мотай отсюда, сволочь, или я тебя прикончу!

Побежденный выхватил в отчаянии окровавленной рукой пистолет из-за пояса и разрядил его в упор. Бедняк поднес руку к груди, пошатнулся и упал на одно колено…

Подлый поступок мексиканца поразил не только «ртутистов» и свидетелей, но даже и тех, кто относился враждебно к . Сам Реверди нарушил нейтралитет и приказал смутьянам убираться.

Оскорбленные мексиканцы вступились за верзилу. Снова началась общая потасовка с выстрелами и криками…

Внезапно какой-то человек бросился в самую гущу. Можно было подумать, что он видел в темноте. Мощнейший кулак метко крушил обидчиков, падавших один за другим. Ножи сверкали вокруг героя, как стальная корона. Казалось, он был неуязвим. Кости врагов трещали словно под кулачными ударами. Уцелевшие мексиканцы в страхе бежали, площадь опустела в мгновение ока. В этот момент и появились наконец-то полицейские с факелами.

Унтер-офицер остановился перед Ртутью и грубо спросил:

— Что здесь происходит? Когда же вы, наконец, перестанете издеваться над бедными жителями?

Ртуть взял нахала за грудки, бережно приподнял и посадил на стол, потом посоветовал:

— Сеньор , убирайтесь туда, откуда пришли. А если хотите поработать, подберите, пожалуйста, этих почтенных горожан. Я не сомневаюсь, они предоставят вам нужные сведения.

Реверди храбро добавил:

— Сеньор прав… Все из-за вас: зачем вы допускаете в город бандитов-провокаторов?

Полицейский был вне себя. Но хозяин кафе пользовался большим авторитетом, пререкаться с ним не стоило: тут же в суд полетит жалоба, и алькальд[101] не погладит за это по головке. Унтер-офицер слез со стола, стараясь сохранить достоинство, шепнул пару слов своим подчиненным и направился к гражданам, оставшимся после потасовки лежать на мостовой. Их бесцеремонно растолкали, подняли и убедились, что эти «бедные жители города» прекрасно известны полиции, по ним давно плакала тюрьма.

Реверди тоже узнал бандитов.

— Уберите их отсюда, — приказал он. — Только место занимают.

Посетители кафе хором поддержали хозяина, все встали на сторону смелого капитана Ртуть. Полицейские увели оглушенных в драке.

— Их отпустят на углу соседней улочки, — с досадой пробормотал Реверди сквозь зубы.

В это время Ртуть поднял Бедняка и перенес его под крышу. За ним последовали обеспокоенный Питух и его товарищи. У «ртутистов» горячие головы и добрые сердца, они жестоко сражались и готовы были друг за друга отдать жизнь.

Капитан устроил Бедняка на кровати. Тот был очень бледен, веки его посинели, глаза закатились, но дыхание слышалось отчетливо. Ртуть осторожно расстегнул ему рубашку: на груди ни капли крови!

— Значит, — промолвил капитан, и голос его задрожал, — ранение в живот, самое скверное!

Одним махом капитан Ртуть перерезал красный пояс Бедняка, несколько раз обернутый вокруг талии. Раздался негромкий стук. Что-то упало на пол.

Питух нагнулся.

— Пуля! И немаленькая!

— Точно! — подтвердил Ртуть, продолжая осматривать раненого. — Бедняк хранит в поясе денежки, пулю задержала монетка в сто су[102].

Тут послышался голос, еще неуверенный и дрожащий:

— Черт возьми! Я бы охотно принял стаканчик водочки!

Бедняк приподнялся и сел. Реверди побежал исполнять заказ, обрадованный тем, что в его кафе никого не убили. Ртуть горячо расцеловал товарища.

— Жив! Ты жив!

— Похоже! — отозвался Бедняк. — Ну и получил я оплеуху — аж дыхание перехватило!

— Держите, друг мой. — Почтенный Реверди принес стакан чистейшей первосортной водки. — Сделайте глоток!

Наступила торжественная, почтительная тишина. Бедняк поднес стакан к глазам, щелкнул языком и шикарным жестом опрокинул содержимое себе в глотку. Серьезного ранения у него не оказалось, только сильный ушиб в области живота.

— Сказать правду, мне повезло. Но все равно негодяй ответит за свою подлость. Виданное ли дело: драться на ножах и выхватывать пистолет?! И что это вообще за сброд?

Реверди покачал головой.

— Матадоры! Всё эти матадоры! Господин Ртуть, вы человек образованный, вы должны понять… Мексиканцы не хотят подчиняться ни французскому императору Наполеону Третьему, ни австрийскому императору Максимилиану. Это ясно… Им навязали войну — они защищаются. Это их право… Но здесь, как и повсюду, есть отпетые негодяи. Пока другие мексиканцы сражаются за свободу родины, эти грабят и убивают, прикрываясь патриотизмом. Отряд матадоров — один из самых опасных. А эта донья Альферес — сущий дьявол…

Ртуть отвел в сторону хозяина кафе.

— Не могли бы вы рассказать мне подробнее об этой девушке? Правда, что она дочь Бартоломео Переса? А он что из себя представляет?

— Отпустите ваших людей, — сказал Реверди, — поболтаем с глазу на глаз…

Подобная предосторожность была естественна.

Ртуть вернулся к товарищам. Бедняк выглядел бодрее, у других тоже не обнаружилось серьезных ранений.

Капитан сделал выговор своим воякам за то, что те засиделись в кафе. Упрек был заслуженным, и провинившиеся, не исключая Бедняка, понурились. Тогда Ртуть сменил гнев на милость и отдал дальнейшие распоряжения: в четыре часа утра десять человек должны ждать его у Рио-Зарзеис.

Капитан вернулся к Реверди. Разговор за бутылкой старого портвейна шел неспешно. Ртуть проявил огромный интерес к малейшим деталям, которыми снабдил его умный собеседник.

Быстро летело время. Пробило три часа. Капитан вскочил. Он чуть не забыл о встрече, которую назначил своим солдатам!

— Вы при оружии? — осведомился Реверди. — Будьте осторожны. На улицах неспокойно…

Ртуть небрежно махнул рукой. Прощаясь, Реверди произнес:

— Помните о том, что я вам сказал: Франция потеряет здесь много людей и много денег… но ничего не добьется.

— Постараемся сделать так, чтобы ваше предсказание не сбылось.

Наш герой пересек главную площадь. Ночь стояла черная и густая, как деготь, освещения, естественно, никакого. Капитан углубился в знакомый лабиринт узеньких улочек, думая о своем. В разговоре он раскрыл хозяину кафе свое имя. Реверди слышал о трагедии, во время которой погиб отец и исчезла сестра Ртути, и попросил юношу рассказать историю подробнее.

Неужели спустя столько лет можно найти следы убийц? Пока еще Реверди не договорил всего.

Ртути некогда было размышлять. Он — солдат и должен действовать. Задача — уничтожить банду матадоров, изгоев общества…

В эту минуту капитан проходил мимо часовенки[103] Сан Амброзио. Внезапно он ощутил толчок, сильный удар по голове, на него набросили мешок и связали веревками… Юноша не успел глазом моргнуть, как его перекинули через седло и умчали в темноту.

Так Ртуть оказался во власти лютых врагов.

ГЛАВА 5

На Рио-Зарзеис. — Несостоявшееся свидание. — Свист. — Смерть Чепрака. — Скверное дело! — Вопреки всему. — Индеец Сиори. — Преступление, совершенное двадцать лет назад. — Снова матадоры. — Что с Ртутью? — Вперед!

— Гляди-ка! — Бедняк спрыгнул с лошади. — Мы первые!

Десять покинули Тампико с большим запасом времени, в половине третьего утра, чтобы успеть к назначенному капитаном сроку на Рио-Зарзеис. Дорога оказалась нелегкой: то обвалы, то заросли, где нужно поработать мачете, чтобы пройти.

Между Тампико и Альтаминой не более пяти лье. Раньше там располагались фермы, окруженные возделанными полями. Война сделала свое дело: остались одни руины, поросшие дикой растительностью. Дороги и тропинки исчезли. Не слышалось больше звуков с полей, везде царила мертвая тишина.

Рио-Зарзеис спускается с одного из высоких холмов, окружающих долину Тамесис. Когда-то по этой речке сновали индейские лодки, груженные плодами, теперь все заросло травами и плавать стало невозможно. Тут и там виднелись запутавшиеся в зарослях трупы, разлагающиеся на солнце и презираемые грифами[104].

Маленький отряд спешился среди вековых деревьев, красноватые глыбы между ними образовывали нечто вроде форта.

Бедняк — правая рука капитана Ртуть — был опытным командиром. Заменить его мог только Питух. Остальные — Толстяк, Чепрак, Булочка, марселец Мариус, грек Зефи, негр Тейеб — умели лишь повиноваться, как преданные и верные псы.

В подчинении у Бедняка находились восемь человек, считая Бомбу. Последний, правда, утверждал, что по части стратегии не уступил бы Наполеону. Бомба считал себя очень умным, рвался вперед и, бесспорно, был самым храбрым и неосторожным из всех.

Бедняк расставил часовых по периметру[105] своего маленького лагеря. Приказ гласил: не двигаться с места, держать ухо востро и слаженно отступать по первой тревоге. Отряд был начеку, у Питуха — горн наготове.

Солнце еще не встало, но глаза привыкли к темноте и слабому мерцанию звезд. Нельзя сказать, чтобы «ртутисты» отличались сентиментальностью, однако мрак и предрассветная тишина действовали на них странным образом. Солдаты знали, что задание не из легких — застигнуть врасплох матадоров, а их довольно много. Да еще эти чертовы люди-легенды… донья Альферес, Бартоломео Перес, которого даже скептический Бедняк готов был принять за слугу дьявола…

— Ну, старина Бедняк, — бормотал он себе под нос, — ты же не барышня. У тебя что, нервишки шалят? Чего доброго, истерику закатишь? Однако почему нет Ртути?.. Он всегда такой точный! Не случилось ли чего с ним? Кажется, что его всюду подстерегает опасность, что вокруг него смертельные враги… Ну что делать? Война есть война. Он солдат. С солдатами воюют, но при чем тут ненависть? Какой он все-таки искренний, честный и смелый человек! Даже враги его уважают… Но где же он? В таком диком месте нас могут накрыть, как кроликов…

Вдруг раздался пронзительный свист: тревогу поднял часовой. Солдаты схватились за оружие. Снова послышался свист: все четверо часовых предупреждали об опасности…

— Труби сбор! — приказал Бедняк Питуху.

Горн заиграл… Вслед за ним раздался предсмертный хрип.

Обезумевший от боли Чепрак с перерезанным горлом упал у ног Бедняка.

Подбежали трое остальных часовых. На них напали неожиданно. Мариус, Бомба и Толстяк оборонялись вслепую штыками и подняли тревогу. Противник скрывался за деревьями. Чепраку не повезло: нанесенный исподтишка удар оказался смертельным.

Положение было скверным. Очевидно, Ртуть не собирался здесь задерживаться. Рио-Зарзеис — всего лишь место сбора разведчиков. Без капитана же отряд очутился в ловушке. Французов легко могли обнаружить и обстрелять из чащи леса.

Бедняк призадумался. Нападения не избежать. Отступать, не зная местности, тяжело, за каждым кустом может скрываться неприятель.

Лес стоял полукругом, а Рио-Зарзеис образовывала как бы хорду, вдоль которой пролегала тропинка. По ней и пришли «ртутисты».

Бедняк отдал команду: всем укрыться за валунами с оружием наготове.

— Питух, — обратился он к горнисту, — дело, кажется, скверное! Если негодяи нас выследили, мы будем расстреляны в упор и не успеем даже ответить. Есть два выхода. Первый — пересечь реку. На том берегу — равнина, сражаться можно без помех. Второй выход — ретироваться[106] той же дорогой, какой пришли, и прокладывать путь штыками, если нас захотят остановить. С другой стороны, капитан велел нам ждать на берегу Рио-Зарзеис. Мы должны здесь оставаться. Давай вместе подумаем, что делать.

Питух приосанился. Он был польщен тем, что с ним советуются, и вспомнил старое доброе время, когда в севастопольских траншеях они с Оторвой обсуждали план действий.

— Капрал, — проговорил Питух (это звание он сам пожаловал Бедняку), — нужно исполнять приказ.

— Ясное дело, но как долго ждать капитана? Ведь его могли задержать дела.

— В таком случае, — резонно заметил Питух, — он бы нашел способ нас предупредить.

— Итак, ты считаешь, что мы должны остаться… Но если эти мерзавцы нападут на нас и их будет много — нам верная смерть. Глупая, бессмысленная смерть… Ртуть упрекнул бы нас за то, что не смогли выкрутиться.

Питух почесал затылок, затрудняясь с ответом.

Внезапно, не говоря ни слова, он вскинул карабин и выстрелил в сторону леса. В кустах кто-то вскрикнул. Питух помчался туда и вернулся через минуту, ведя за ухо странное существо, облаченное в кусок ткани с отверстием для головы. Это был седовласый старик индеец, с лицом, расписанным красными полосами, с голыми руками и ногами.

Питух тянул его изо всех сил и ворчал:

— Вот сволочь! Ты шпионил за нами?

— Нет, нет! — восклицал старик, не сопротивляясь и умоляюще взмахивая длинными руками.

Лицо индейца избороздили морщины, он был худой как скелет. Бедняк посмотрел и решил: ну, этот не опасен. Горнист объяснил, что во время разговора заметил в кустах движение. Не сомневаясь, что это один из матадоров, он выстрелил и, кажется, промахнулся. Скорее всего, индеец вскрикнул от испуга.

Питух отпустил ухо пленного, и тот распростерся у ног Бедняка, прося пощады.

Француз начал допрос, припоминая все испанские слова, которые знал. А так как знал он немного, то речь его оказалась малопонятной:

— Кто ты? Что делал в лесу?

К великому удивлению окружающих, индеец ответил:

— Ты говорить по-французски. Я лучше понимать.

Редко случалось встретить индейца, владеющего этим языком. Индейский народ вообще мало способен к языкам, в Мексике они едва осиливают пару слов по-испански.

Пленный не только понимал по-французски, но и, когда немного успокоился, заговорил четко и почти правильно.

— Меня зовут Сиори, — сообщил он. — Я не враг. Напротив, я ненавижу мексиканцев. Особенно партизан — это убийцы…

— Что ты здесь делаешь?

— Я — один из тех, кто пек хлеб для Тампико. Наша печь в двух шагах отсюда. Нагрянули матадоры, убили нашего хозяина, разрезали на кусочки, растолкли и смешали с мукой, а хлеб отправили на рынок…

вздрогнули: эту жуткую историю они слышали от хвастуна в кафе Реверди.

— А я спасся, меня непоймали… Я спрятался. В лесу находилось еще несколько партизан — я знаю их самих и их предводителя. Ваши люди разбудили матадоров, они вскочили, начали стрелять — кажется, убили одного из ваших — и унеслись. Я забрался в расщелину и не смел пошевелиться от страха, потом, когда все умолкло, потихоньку выполз из укрытия и добрался до опушки леса. Тут меня и ранило…

Сиори, отогнув накидку, показал кровь на плече. Пуля сидела неглубоко.

— Ладно, сейчас о тебе позаботятся, — сказал Бедняк, — но объясни сперва, откуда ты знаешь французский.

— О! — с великой печалью отозвался индеец. — Это давняя история. Когда-то я был очень счастлив там, на севере, на ферме одного француза. Я так любил его! Он был добр и справедлив…

— Что стало с этим французом?

— Его убили мексиканцы, дом сожгли… и другие преступления… Но это было давно, так давно! Двадцать лет назад!

— Как звали француза?

— Прошло двадцать лет. Я не припомню… Может быть, потом всплывет в памяти. Но с тех пор я испытал столько горя… Взгляните!

Несчастный показал на свои выступающие кости. Внезапно глаза его заблестели, и он продолжал другим голосом:

— Тем не менее я не умер. Великий Дух явился мне однажды во сне и повелел жить, чтобы отомстить за убитых отца и мать и за тех людей, которых я любил и которые обращались со мной как со своим сыном. И вот ко мне пришло великое счастье — я вижу французов и говорю с ними!

Слезы выступили на глаза страдальца и потекли по исхудавшему лицу.

— Хорошо! — довольно резко прервал старика Бедняк, знающий коварство индейцев. — Ты расскажешь свою историю в другой раз. Сейчас некогда слушать, нужно перевязать рану. Потом увидим, что с тобой делать. Запомни только: если предашь, то получишь пулю в лоб.

— О, господин, я честный индеец!

— Все вы честные индейцы! Знаем мы вас! Тейеб, ты у нас лекарь, ну-ка вправь плечо этому субчику.

Негр широко улыбнулся, обнажив белые зубы, привлек Сиори к себе, положил на колено и осмотрел рану.

— Ничего страшного! Сейчас промою и перевяжу — как на собаке заживет!

— Теперь, старик, — снова заговорил Бедняк, — слушай и отвечай прямо. Из того, что ты мне рассказал, я понял, что в лесу больше нет бандитов…

— Несколько человек, которые задержались, решили, что их накрыл отряд , постреляли наугад и скрылись.

— Что значит задержались?

Тейеб растирал плечо индейца. Раненый, терпя боль, не мог разжать зубы. Немного погодя он ответил:

— Со вчерашнего вечера большая часть партизан спрятались в лесу, немного подальше, в двух полетах стрелы отсюда. Они провели там всю ночь, как будто кого-то ожидая. Несколько человек отделились от банды и направились в Тампико. Предводитель давал им наставления. Я не расслышал всего, но понял, что предстояло пойти в город и спровоцировать кого-то. Этих людей предводитель называл странным словом вроде рту… рут… тисты…

— «Ртутисты»! — вскричал Бедняк. — Это же мы! Продолжай — они ускакали…

— Да, а остальные расположились лагерем в лесу. Примерно два часа назад я услышал цокот копыт. Очевидно, возвращались из города. Было темным-темно. Я проскользнул как можно ближе к лагерю бандитов. Что еще они совершили? Мои глаза видят в ночи… На одной из лошадей был привязан мешок, в котором находилось нечто, напоминающее человеческое тело…

У Бедняка перехватило дух от ужасного предчувствия. Ему казалось, что индеец рассказывал слишком медленно.

— Ну же, говори, что дальше?

Тейеб сделал Сиори перевязку. Несмотря на сильную боль, индеец продолжал:

— Предводитель сказал: «Хорошо! Этот первым заплатит за всех» — и произнес слово, которое я не понял…

— Ртуть?

— Да-да, именно так! И вот предводитель дал сигнал, все вскочили в седла. Не было лишь троих или четверых — они проспали в лесу. Отряд помчался во весь опор.

— И пленный с ними?

— Да!

— Друзья! — крикнул Бедняк в отчаянии. — Наш капитан, наш товарищ и брат — во власти лютых врагов… Теперь я понимаю, почему он не пришел… Тревога! Поклянемся, что не присядем ни на минуту, пока не отыщем и не освободим его! О, если только негодяи посмели его тронуть! Но нет, это невозможно! Он так смел и добр… Послушай, Сиори, ведь ты говоришь правду? Я хочу тебе верить. Ты можешь помочь нам найти следы бандитов, которых видел этой ночью?

— Ты согласен это сделать?

— Да.

— Ты поможешь мне отомстить…

Индеец поднялся, выпрямился, глаза загорелись. На самом деле он был не так уж хил. В истощенном теле еще теплились силы.

Бедняк собрал солдат.

— Увы! — сказал он. — Погиб наш верный товарищ Чепрак. Выроем могилу и предадим его тело земле. Мы всегда будем помнить этого славного парня… Поспешим, наш капитан в смертельной опасности. Враги не знают пощады. Только бы успеть! Индеец Сиори укажет путь. Мы отправимся в незнакомые места, где за каждым деревом прячется шпион, за каждым камнем — неприятель. Необходима осторожность. Помните, что перед нами сложнейшая задача. Ртуть рассчитывает на нас…

Через полчаса «ртутисты» поскакали в лес вслед за индейцем.

ГЛАВА 6

В мешке. — Уастека. — Резиденция в Чикиуите. — Терреро. — Перес-дьявол. — Гипнотические пассы. — Долора сопротивляется. — Видение матери. — Она должна убить! — Лицом к лицу. — Почва уходит из-под ног. — Ночь и тишина.

Предательство побеждает сильнейших. В то время как Ртуть, считая себя в полной безопасности, размышлял по дороге о превратностях жизни, на него напали сзади и оглушили сильным ударом по голове.

Несчастный мгновенно лишился чувств. Он не сознавал, как его схватили, набросили мешок и умчали вдаль на лошади.

Матадоры покинули город и очутились на берегу реки Тамесис, вдоль которой вилась столь узкая тропка, что даже местные лошадки с трудом проходили по ней. Отряд прибыл на Рио-Зарзеис, где партизаны стояли лагерем.

Предводитель Бартоломео Перес — неуловимый карлик — ожидал сообщников. Убедившись, что противник в его власти, он разразился сатанинским хохотом. Подойдя к мешку, где неподвижно лежал бесчувственный юноша. Перес, изрыгая проклятия, ударил его кулаком.

Почему не кинжалом? Почему предводитель разом не утолил свою ненависть? Нет, нет, у Переса в голове роились жестокие планы, глаза его горели нервным блеском.

Индеец рассказал правду. Пробормотав последнюю угрозу, Бартоломео отдал распоряжения, матадоры вскочили на лошадей и стремительно ринулись вперед. Они скакали всю ночь, и весь следующий день, и еще полночи.

Никто не обращал внимания на свою добычу. Из мешка не раздавалось ни стона, ни крика о помощи. Уж не умер ли он? Даже предводитель, казалось, потерял к пленному всякий интерес.

Матадоры продвигались по лесам Сиерры в течение полутора суток, затем вошли в Уастеку, населенную немногочисленными нищими индейцами. В непроходимых лесах прятались от налетов мексиканских партизан жалкие вигвамы.

В этих краях на просторной ферме, служившей ранее центром кругового хозяйства, Карбахаль и основал свою штаб-квартиру. Теперь ферма опустела. Испанцы, ее владельцы, вынуждены были укрыться в Мехико. Стада разбежались, поля остались невозделанными. Там, где несколько лет назад кипела жизнь, сейчас царили смерть и тишина.

Минуя Аматлан, отряд Переса углубился в ущелья Чикиуиты. Дорогу пересекал спускавшийся с холма поток, волны пенились, разбиваясь об огромные валуны. Внезапно пейзаж изменился: лошади проскакали по каменному мосту и вынесли седоков к большим постройкам, стоящим под прикрытием гор.

Двери открылись, подбежали слуги с факелами в руках. Всадники прибыли на ферму Терреро, резиденцию Бартоломео Переса. Отряд проник во двор, окруженный с четырех сторон толстыми стенами, способными выдержать любую осаду. Прибежище матадоров напоминало одновременно крепость, казарму и тюрьму.

Раздавались приказания, как в военном лагере. По сигналу свистка в огромном дворе образовывались группы. При свете факелов передвижения полчищ бандитов напоминали ад.

Предводитель следил за всем. Низкорослый, скрюченный, как старый пень среди высоких деревьев, Перес держался властелином. Окружающие слушали его с благоговейным почтением.

Мешок с пленником бесцеремонно бросили на землю.

— Отнесите его в оружейную залу, — произнес Перес хриплым голосом.

Двое великанов схватили мешок с двух концов, пересекли двор, забитый спящими людьми, завернувшимися в плащи, с оружием наготове. Открылась дверь, и двое вошли в просторную комнату, оказавшуюся арсеналом[107]. Повсюду были нагромождены ружья и карабины. В глубине виднелось даже нечто вроде гаубицы.

Посередине стоял длинный стол или, скорее, верстак, с тисками и другими инструментами. Видно, что здесь производился срочный ремонт. Мексиканцы отодвинули на край стола пилы, молотки, напильники и положили свой груз. От свечей падал мрачный свет, как в мертвецкой.

Движением руки Перес выпроводил солдат и остался один на один со своей жертвой. Он вытащил кинжал и вспорол мешок. Ртуть в костюме офицера , бездыханный, но элегантный и красивый, как всегда (только сомбреро помялось и съехало на лоб), лежал перед мучителем.

Перес грубо сорвал сомбреро и открыл бледное лицо юноши. Глаза его были закрыты, губы сжаты. Правильные черты лица напоминали мраморную скульптуру из собора.

Физиономия урода перекосилась от гнева. Он испытывал жгучую зависть при виде красоты ненавистного ему юноши. Затем злобная усмешка искривила губы Переса. Наконец-то он сможет отомстить. Пленный в его полной власти.

Ртути в голову бы не пришло, что он связан с вождем партизан жестокой трагедией, которая произошла много лет назад.

Перес ощупал неподвижное тело, приподнял веко и осмотрел глазное яблоко. Он убедился, что смерть не наступила.

Нервное потрясение произвело любопытный эффект… Что-то типа летаргического сна[108]. Очень странное явление!

Мексиканец приложил ухо к груди пленного.

— Это у них семейное, — продолжал он ворчать сквозь зубы. — Подумаешь, какие мы нежные! Он такой же, как и она!

Она? Кого он имел в виду?

Затем карлик задумался, не отрывая взора от недвижного, словно неживого, юноши. Жестокие замыслы роились в его мозгу, пальцы сжимались от напряжения. Перес хотел схватить врага за горло и задушить его, но вовремя остановился.

— Нет, нет! — пробормотал он. — Пусть она его убьет… Вот так! Когда она нанесет удар и он захрипит в предсмертной агонии, я крикну им всю правду… Пусть знают всё: ему это будет нечеловеческой мукой в последние минуты жизни, а ей — вечным грехом на душе!

Перес отошел от Ртути, выпрямился, насколько позволял ему маленький рост, и воздел руки к потолку.

Свирепые черты его немного смягчились, в нем произошла удивительная перемена: глаза закатились, остался один белок. Зрелище не для слабонервных, к тому же из этих безобразных глаз, казалось, исходил свет, подобный лунному лучу. Руки как звериные лапы с когтями готовы были вцепиться в добычу.

Из уст мексиканца вырывались слова:

— Долора! Иди… иди… Я так хочу! Слушайся меня… иди сюда!..

Зловещий урод замер в одной позе, огромная сила исходила от него, несгибаемая воля читалась на лице. Некрасивое и тщедушное существо превратилось в могучего демона![109]

Так прошло несколько минут. Луч света побледнел. Повелительным жестом Перес вытянул руки, с его пальцев словно срывались огненные искры.

И тут в тишине ночи послышался звук. Сначала легкий, как шорох, но равномерный, он становился все явственней. Это были чьи-то шаги, кто-то шел на зов…

Внезапно дверь залы тихонько отворилась. Во мраке предстала белая фигура, словно привидение. Долора, бледная как смерть, с потускневшими глазами и бескровными губами, была облачена в длинное ночное одеяние, ее прекрасные черные волосы рассыпались по плечам. Перес сделал шаг, и в тот же миг по всему телу доньи Альферес — то была она! — пробежала конвульсивная дрожь. Девушка отшатнулась, но магические пальцы устремились к ней.

Глаза карлика постепенно обрели прежний вид, зрачки встали на место. Перес не отрываясь смотрел на Долору, но она не сразу повиновалась молчаливому приказу, словно пытаясь противостоять демонической силе. Мексиканец посмеивался, не сомневаясь в победе над своей рабыней. Его лапы приблизились, двинулись по направлению от лба к сердцу несчастной, которая постепенно покорялась, уступая неведомой силе.

Перес отошел, продолжая обволакивать Долору гипнотическими волнами. Бедная девушка послушно приблизилась и упала перед ним на колени, сложив руки на груди в знак повиновения. Колдун коснулся ее головы, и дрожь пронзила жертву.

— Встань, Долора! — приказал он отрывистым и резким голосом.

Она поднялась.

— Ты хорошо слышишь меня?

— Я вас слышу.

— Ты готова повиноваться мне?

Девушка медлила с ответом. Наконец, приложив руку к сердцу, она устало произнесла:

— Я готова…

Перес наклонился к Долоре и зашептал ей в ухо:

— Ты помнишь… Я говорил, что твой долг — ненавидеть французов… преследовать их… убивать…

— Да-да. Я ничего не забыла.

— Я говорил, что я — твой отец и единственный имею право диктовать свою волю…

— Да, вы говорили, что вы — мой отец…

— Ты подчинялась мне. Ты — Долора Перес, донья Альферес, ты командуешь людьми, своими верными псами…

Девушка молча кивнула головой.

— Ты знаешь, что любое сопротивление бесполезно. Я — твой повелитель…

— Мой повелитель… — эхом отозвалась Долора.

— Ты принадлежишь мне душой и телом…

— Душой и телом…

Голос ее звучал как из преисподней.

Мексиканец продолжал свои пассы. Внешняя покорность жертвы удивляла его и казалась недостаточной. Наконец, сосредоточив волю и энергию, он добился нужного результата.

Долора выпрямилась, решительно откинула со лба тяжелые черные волосы. Румянец снова заиграл на ее щеках. Колдовство свершилось: измученная девушка, вот-вот готовая упасть без чувств, преобразилась, получив новый заряд энергии. На лбу пролегла упрямая складка. Бледные губы порозовели и сложились в злую улыбку. Глаза расширились и загорелись жестоким блеском. Руки ожили…

Долора была как одержимая. К ней возвратилась прежняя красота: сильная, гордая, угрожающая. Она снова превратилась в донью Альферес, нежный голос приобрел металлические нотки, жесты стали грубее.

Девушка посмотрела в лицо Пересу. Сияние его дьявольских глаз больше не страшило ее.

— О моя Долора! — воскликнул негодяй. — Наконец-то ты снова такая, какой я хочу тебя видеть, моя дочь, достойная своего отца…

— Что вы хотите от меня? — спросила девушка. — Говорите, я все сделаю.

Перес не ответил прямо. Немного подумав, он произнес:

— Долора, ты знаешь, что не можешь мне лгать, даже если бы захотела. Силой воли я заставлю тебя говорить правду. Я хочу, чтобы ты ответила мне прямо…

— Спрашивайте, я все скажу.

— Что произошло? Почему моя послушная дочь вдруг сделалась такой нерешительной, почти враждебной? Ты противилась мне, не так ли?

— Да, это так, — ответила Долора.

— Почему?

— Я сама не знаю. Как будто внутренний голос подсказывал мне…

Перес внимательно посмотрел на девушку. С младенчества она находилась под давлением его воли, сотворенная по его подобию. Он внушил Долоре даже воспоминания, не говоря уж о поступках. В отсутствие своего наставника девушка продолжала жить по заданной программе.

Каждодневные сеансы истребили в несчастной великодушие и жалость. Дьявольская сила превратила это очаровательное, нежное создание в страшную преступницу, донью Альферес, которая убивала и пытала людей.

Тем не менее Перес ясно почувствовал, что теперь жертва плохо поддавалась, ему пришлось сосредоточить на ней всю силу своей энергии. Он продолжал выспрашивать девушку, та отвечала невнятно. Необъяснимое чувство сковало ее мозг и сердце.

Долора отвечала неуверенным голосом, пронзительный взгляд Переса страшил ее:

— Откуда мне знать? Этой ночью во сне мне привиделась женщина… Ангельская доброта была разлита на ее лице, она протягивала мне руки и звала: «Доченька! Ты узнаешь меня? Я — твоя мать!»

— Я же говорил, — воскликнул в ярости Перес, — что ее убили французы!

— В моем видении она была одета как француженка и говорила по-французски, я так хорошо ее понимала…

— Видения лгут, сны обманывают. Я хочу, чтобы ты забыла этот ночной бред, я хочу, чтобы ты ненавидела и проклинала французов! Я хочу, чтобы ты была донья Альферес! Ты была и есть Долора, дочь Бартоломео Переса, вождя матадоров, предводителя убийц…

Голос резко звучал в тишине, демон снова покорил свою жертву.

— Я — донья Альферес, — ответила Долора, — я — ваша дочь.

— Поклянись в ненависти французам…

— В ненависти французам… — как эхо откликнулась девушка.

— Я хочу, чтобы ты сейчас же, сей же миг доказала это.

— Что нужно делать? Я готова.

Перес рассмеялся, выхватил из-за пояса длинный острый кинжал, вложил в руку Долоры и подвел ее к неподвижному пленнику, все еще находящемуся в летаргическом сне.

— Посмотри на этого человека, — сказал мексиканец, — ты узнаешь его?

— Да, — отвечала Долора, — вот уже несколько раз я встречала его на своем пути. Его зовут капитан Ртуть.

— Это наш смертельный враг, враг нашей родины, убийца братьев наших.

— Да-да! Я пыталась убить его по вашему приказу.

— А он уходил… Год назад, в Пуэбле, он сорвал с башни Лорето наше священное знамя, наш талисман…

— Да, вспоминаю!

— Не забудь, этот человек взял меня в плен, связал, бил, оскорблял. Я — твой отец, я для тебя — все. Повтори, что я для тебя — все!

Долора повторила, но в ее покорности Перес вновь почувствовал какое-то сопротивление.

— Ну же! — вскричал он. — Убей этого человека! Бей прямо в сердце!

— Да-да, — отозвалась девушка бесцветным голосом.

Приникнув к ее плечу, дыша ей в затылок, Перес одурманивал свою жертву всей силой отравляющего флюида[110]. Послушная приказу, рука Долоры с ножом поднялась и опустилась на грудь Ртути…

О чудо! Нож едва прикоснулся к телу, исторгнув лишь каплю крови…

И тут произошли две удивительные вещи.

Долора отступила назад, бросила нож и воскликнула:

— Нет, нет! Я не в силах…

А Ртуть одним прыжком соскочил со стола, живой и бодрый, с широко открытыми глазами. Он пребывал в летаргии, и, как это часто случается в таком состоянии, достаточно оказалось сильного физического воздействия — в данном случае прикосновения стального лезвия, — чтобы сознание вернулось к нему.

Ртуть увидел перед собой своего давнего врага, Бартоломео Переса, ужасного карлика, вызывающего непреодолимое отвращение. На полу юноша заметил кинжал, брошенный Долорой. Схватив оружие, он кинулся на мексиканца. Тот с диким визгом отпрыгнул назад, выхватив из-за пояса пистолет. Пуля просвистела мимо капитана и попала куда-то в стену.

Ртуть с занесенным кинжалом неумолимо приближался. Но урод был ловок и уходил от преследования, виляя то вправо, то влево.

Долора упала на колени в углу залы, и юноша не сразу заметил ее в темноте.

К Пересу вернулось хладнокровие. Он спрятался за широким столом, перевернув его, как баррикаду. Часть пола, на которой находился стол, при этом обнажилась.

Но Ртуть твердо решил покончить с негодяем, который постоянно вставал у него на пути. Он вспомнил, что вооружен: его не обыскали, когда взяли в плен.

Противники не проронили ни звука. Перес пытался загипнотизировать Ртуть, как когда-то Бедняка. Из адских глаз пошли флюиды… Но мексиканец плохо владел собой, ему было страшно и не удавалось как следует сконцентрировать волю.

Ртуть вынул из-за пояса пистолет и хладнокровно, с сознанием своей правоты, навел на врага. Пересу грозила неминуемая смерть…

Мексиканец пронзительно взвизгнул:

— Долора!

Девушка, подчиняясь внушению, встала сзади. Ртуть собирался выстрелить, но при виде ее вздрогнул и почувствовал к ней непонятную самому себе жалость. Пуля угодила в канделябр[111]. Юноша рванулся вперед, чтобы схватить злодея…

Раздался зловещий хохот. Перес оттолкнул Долору, подскочил к стене и нажал на потайную кнопку. Послышался щелчок, мраморные плиты пола расступились под ногами Ртути, он потерял равновесие и исчез в пропасти…

Долора отчаянно закричала, как будто была теперь на стороне врага своего отца. Перес обернулся, схватил девушку за запястье, опрокинул, подхватил и унес… Дверь закрылась за ними.

В оружейной зале догорали свечи. Смерть и безмолвие вновь воцарились там.

ГЛАВА 7

В пустоту. — В путь. — Застенок. — Пауки-птицееды. — Лестница со ступеньками. — «Fiat lux»![112] — Вверху как внизу.

Ртуть провалился в пустоту.

Падать пришлось неглубоко, от силы с десяток метров. Неужели наш герой разобьется? Инстинктивным жестом юноша прижал руки к телу, чтобы не сломать их. Он расслабил мускулы и приготовился к удару.

Дно колодца, куда был сброшен пленник, заросло травой и мхом, которые смягчили падение. Обошлось без переломов и ран.

— Уф! — облегченно вздохнул он. — Кажется, я цел!

Даже в таких тяжелых обстоятельствах его не покидал оптимизм.

«Можно сказать, мне крупно повезло… Черт возьми! Что же со мной произошло? Где я? Что за дьявольское явление меня преследует? И — я не ошибся, нет — там была эта странная девушка, ненавидящая меня…

Видно, я долго был без сознания. Сколько же времени я провел в этом странном состоянии? Ничего не чувствовал, не понимал и не слышал… А, теперь вспоминаю — я выходил от Реверди… Какую-то удивительную историю он мне рассказал. Как раз о Бартоломео Пересе и его дочери. Ладно, потом вспомню! Затем я отправился к себе, чтобы собраться, я же назначил встречу моим ребятам, ночью мы должны были отправиться в разведку по следам матадоров. Я был уже в нескольких шагах от гостиницы. Дальше в памяти — провал. Темнота и тишина…

Внезапно я почувствовал резкую, острую боль в области сердца. Ощутил молниеносный, глубокий удар, подобный электрическому току. Сознание прояснилось, глаза открылись. Неожиданно завязалась борьба с чудовищем, о злодействах которого мне поведал Реверди. Как это я его не убил? Держал на мушке и мог бы свободно всадить ему пулю в лоб.

Но не время философствовать, Ртуть, дружочек мой, ты живуч как кошка и, кажется, не собираешься помирать. Не строй иллюзий. По милости сеньора Переса — о, я сведу с ним счеты! — я на дне… Чего — колодца? Застенка? Пока не ясно. Я не решаюсь шагнуть ни вправо, ни влево. Что же делать? Необходимо выбраться отсюда. Вот только как? Начнем по порядку».

Не двигаясь с места, Ртуть исследовал карманы. Солдат всегда должен иметь при себе все необходимое.

Во-первых, часы… Вот они. Черт! Не ходят. Он завел их незадолго до нападения, а завода хватает на двадцать шесть часов. Если только они не сломались, значит, он уже больше суток находится в лапах врага.

Ртуть нащупал в кармане ключ. Ура! Пружина в порядке. Стекло, конечно, разбито, но стрелки целы. Хорошо.

Юноша снова полез в карман в надежде найти некоторые нужные вещи. Он обрадовался. Вот то, что нужно: металлическая коробка со спичками и фонарик в медном футляре.

Счастье наполнило сердце пленника. «Все в мире относительно, — подумал он. — Знал бы я, что эти жалкие маленькие штучки станут для меня дороже всех сокровищ! Так ведь оно и есть. Будь у меня куча золота, чем она лучше кучи мусора в моем положении?»

Ртуть подцепил ногтем крышку спичечной коробки и приоткрыл ее. Коробка была полна с верхом.

— Дорогая коробочка, — прошептал юноша, — как я тебя люблю! Мне дала ее мать, и фонарик тоже приехал из Франции. Сейчас он даст мне свет, а свет — это жизнь! Ну же, Ртуть, будь достоин своего имени! Как говорит мой милый Бедняк, пошевеливайся, да поживее!

Перед тем как потереть по специальной металлической терке на коробочке, наш герой провел спичкой по волосам. Это известный зуавский прием, которому научил его Питух.

«Спичка сохнет, — говаривал старый служака, — и не дает осечку».

Правда, осечки не было! Спички старого производства, сделанные на славу — сера и фосфор (не то что нынешние фабричные), — зажигались с сухим треском. Ртуть открыл фонарь. Внутри находилась толстая десятисантиметровая свеча, а над ней — увеличительная линза.

Ура! Свеча загорелась, и ясный луч прорезал тьму, упав на стену рядом с пленным.

Крик ужаса замер в груди Ртути при виде омерзительной картины. Стена была сложена из неотесанных кирпичей. Очевидно, старый засыпанный колодец. А у стены сидело волосатое черное существо, с туловищем не менее куриного яйца, выпуклыми бессмысленными глазами, подобием клюва и лапами как у краба, покрытыми шерстинками.

Рука юноши дрогнула, и он невольным жестом переместил луч. Оказалось, что вся стена усеяна этими гадкими, отвратительными тварями, пауками-птицеедами[113], пожирателями мелких птичек.

— Вот гадость! — не удержался храбрец. — Неужто негодяй Бартоломео решил скормить меня этим подлым тварям? Как бы избавиться от них… Я, конечно, не барышня, но меня тошнит от всего этого.

Ртуть заметил, что пауки зашевелились. Он понял: им мешал свет, ведь эти насекомые живут в потемках и вылезают из укрытия только за добычей. Капитан направил на пауков луч фонарика. Зверюги задвигались, засуетились и начали спасаться бегством. Свет преследовал пауков. В ужасе, охваченные паникой, они разбежались по щелям.

Узник осмотрел стены и облегченно вздохнул:

— Что лукавить — такое соседство мне не по вкусу. Надо убираться отсюда как можно скорее.

Ртуть обследовал все стены своей тюрьмы. При ближайшем рассмотрении он обнаружил остатки лестницы.

Ноги Ртути вязли в растительной гнили. Он посмотрел повнимательнее. Ошибки быть не могло: это не колодец, а лестничная клетка. Старая лестница, изъеденная временем…

Наш герой привязал фонарик к пуговице, чтобы руки были свободны. За поясом у него два пистолета — один, правда, разряженный, зато другой еще послужит — и мощный складной нож, лезвие которого закреплялось на специальном зубце. Подобный нож, как мексиканский мачете, служил грозным оружием и орудием труда одновременно: им можно было убить человека и прокладывать дорогу в тропическом лесу.

«С таким оружием, — размышлял юноша, — я хозяин своей судьбы! Через час выберусь из застенка, или я не лучше барышни. Смелее, Ртуть! Правда, у тебя сегодня нет зрителей, но речь идет о жизни и смерти, нужно спасаться».

Капитан посмотрел на фонарик и вздохнул. Свечка быстро таяла, надолго ее не хватит. Он открыл рамку и задул огонь. Предстояло работать в темноте.

Если раньше здесь была лестница, то она куда-то вела. Не может быть, чтобы ступеньки уходили в никуда. Капитан взялся счищать ножом растительные наросты, которые опутали камни и загородили выход. Не зря нашего героя прозвали Ртутью! Как будто огонь бежал в его венах, а мускулы обладали нечеловеческой силой.

Сначала юноша работал ножом, потом, зажав лезвие в зубах, принялся обрывать корешки и стебли пальцами и откидывать назад. Образовалась дыра, и вот показался край почти нетронутой ступени.

Значит, подтвердилось предположение о том, что лестница прежде вела в подземный ход, по которому из убежища матадоров можно было выбраться на склон холма. Так осажденные могли бежать. Теперь условия изменились: иностранные войска, преследующие партизан, не отваживались забираться в глушь. Никому не нужный подземный ход осыпался и зарос.

Поработав с часок, Ртуть решил снова зажечь фонарик. Радостный крик вырвался из его уст. Он прорыл более чем на метр в глубину и теперь явственно различал хорошо сохранившиеся ступени. Итак, освобождение — дело времени.

Однако давал о себе знать голод. Спазмы желудка мешали работе. Сколько же времени у него крошки во рту не было? Летаргический сон приостановил все жизненные процессы в организме. Но сейчас природа брала свое.

— Черт возьми! — пробормотал Ртуть. — Это мрачное местечко не больно похоже на ресторан (и даже на кафе Реверди), где достаточно стукнуть по столу кулаком и крикнуть «!» («Человек!»), и тут же о вас позаботятся. Просто мучение — чувство голода! Оно мне так мешает. Хо-хо! Как говаривал Ричард Третий[114], царство за краюху хлеба!

Вдруг узник, о чем-то вспомнив, удовлетворенно усмехнулся. Из своего бездонного кармана он извлек маленький кожаный кисет и вытащил оттуда щепотку коричневого порошка. Кока![115]

— Дамы и господа, — обратился Ртуть к воображаемой публике, — я не претендую на то, что эта чудесная вещь навсегда заставит вас отказаться от бифштекса или жаркого… Но смею вас уверить: на несколько часов желудок успокоится. Следовательно…

Фраза повисла в воздухе. Слой перегноя под ногами капитана не вынес тяжести человеческого тела и провалился. К счастью, Ртуть инстинктивно успел ухватиться за край ступени, обернулся вокруг своей оси и… благополучно уселся.

Пришлось снова прибегнуть к Fiat lux. Спичка чиркнула — свеча зажглась. Луч осветил место происшествия… Из широкого отверстия веяло удивительной прохладой. Прислушавшись, Ртуть ясно уловил журчание полноводного ручья. На каком расстоянии, судить было трудно. Во всяком случае, глубина небольшая.

Усложнилась или облегчилась ситуация? Пока сказать нелегко. Щепотка коки подействовала успокаивающе. Ртуть, уверенный в своих силах, уселся на каменной ступеньке, чтобы хорошенько поразмыслить.

«Наметим план действий, — рассуждал он сам с собою. — До сих пор я, кажется, действовал неплохо. Все логично. Вряд ли бандит сбросил меня в колодец, чтобы потешить приятной прогулкой с удобным подземным ходом. Да, действительно, раньше лестница вела в тоннель. Но, скорее всего, тоннель стал непроходимым. Судя по звуку, в двух-трех метрах отсюда под землей бежит вода. Туда и рассчитывал меня окунуть гнусный карлик. Не могу сказать, что я ему очень благодарен… Какова же альтернатива?[116] Или я пытаюсь подняться по оставшимся ступенькам и разбиваю голову о крышку наглухо задраенного люка, или спускаюсь вниз и погружаюсь, как картошка в котелок, в бурный поток, который унесет меня неведомо куда…»

Философствования закончились логическим выводом:

«Вверху, как и внизу, — ничего веселого. Но нужно выбираться. Во-первых, мне бы не хотелось закончить молодую жизнь в сыром подвале с отвратительными пауками. Во-вторых, я должен выполнить свою задачу, я обещал матери все выяснить. И наконец, в-третьих, необходимо свести счеты с предводителем матадоров, этот негодяй должен быть убит. Ну что же, для начала попытаемся выйти туда, откуда вошли».

Юноша предпринял попытку подняться, цепляясь за остатки лестницы. Но, как бы силен и ловок он ни был, скоро понял, что предприятие если и не безнадежное, то слишком трудное… Остался второй вариант.

«Посмотрим, что за поток!»

ГЛАВА 8

Посмотрим, что за поток. — И вампир[117] может пригодиться. — Да здравствует солнце! — Квадратная голова и круглые глаза. — Параллель. — Человек против зверя. — Своевременная стрела. — Мусье Делорм.

Читатель помнит, как люди Переса, прибыв в убежище, пересекли мост над бурным потоком, разбивающимся о камни с ужасным ревом. Поток огибал холм, на котором стояла ферма. Ртуть рассудил правильно, предположив, что вода пробила стену до лестницы, ведущей в подземелье.

Поток увлек за собой деревца и пни, которые постепенно образовали довольно прочный свод, расчищенный сейчас нашим героем. Значит, он верно оценил ситуацию.

Загнанный в угол Перес нажал на пружину, приводящую в действие крышку люка. Он знал, что жертва не сможет выбраться из застенка, но только забыл, что имеет дело с французом, а француза этого зовут капитан Ртуть… Ртуть, который проходит везде, находит выходы в безвыходных положениях, на редкость хладнокровный человек, верящий в себя и в свое дело.

Экономя свечу, юноша стоял и размышлял в полной темноте. Вокруг него ползали и шуршали омерзительные насекомые. Пришлось взять себя в руки, чтобы отогнать страх. Что вы хотите? В мире нет совершенства. Ртуть не побоялся бы вступить в единоборство с отрядом в сто человек, но эти мерзкие пауки внушали ему ужас.

Вдруг узник почувствовал на левой руке прикосновение бархатной шерстки какой-то зверюшки. Страх пронзил его…

— Эй, Ртуть! — сказал он себе вслух. — Без глупостей! Не падай в обморок, ты не кисейная барышня!

И все же он не мог совладать с собой. Правая рука стала свинцовой и непослушной. Юноша испытывал настоящие страдания, скорее, впрочем, моральные, чем физические: он сознавал, что бояться глупо, но трусил.

Рука, на которой пристроилось отвратительное существо, ощутила внезапно легкий укол, как будто прикосновение тонкой иглы. Ртуть оцепенел.

Наконец правая его рука вновь заработала и изо всей силы обрушилась на врага. Животное жалобно, по-мышиному, запищало и упало к ногам человека.

Ртуть поспешно наклонился и увидел летучую мышь из породы вампиров. Случается, по ночам они сосут кровь у спящих людей, вызывая паралич, который проходит лишь через несколько дней.

Поверженная летучая мышь билась на земле. Придя в себя после нервного потрясения, юноша воскликнул:

— Ты, подружка, попала впросак! Я-то не спал…

Вдруг он сообразил:

— Вот это да! Мой фонарик не горит, а я все вижу!

Действительно, за своими переживаниями Ртуть не заметил, что в камеру, где было темно, как в могиле, постепенно проник рассеянный свет. Ну да! Он отчетливо видел раненую мышь, которая корчилась и пищала. Из жалости добил ее каблуком, и тут — еще неожиданность! — под ударом ноги наносный слой подался и узкое отверстие расширилось.

Ртуть увидел — он ясно видел! — стремительно несущийся весь в пене и брызгах поток. Синело небо, светило солнце. Это надежда, это свобода!

Великая радость наполнила сердце пленника. Он воскрес, ожил, и прежняя энергия вернулась к нему.

Ртуть разглядел, что к воде спускались еще три ступени. Быстрота течения ужасала, пена разбивалась о камни, и они почти полностью исчезали под водой. Под натиском яростного потока часть стены успела разрушиться, в это отверстие и проникал солнечный свет.

Тут и придется выбираться. План казался безумным, но тем и прельщал нашего героя, вышедшего из плена и снова полного сил и бодрости. Он осторожно спустился вниз. Последняя ступенька скрывалась под водой. Стоя на краю, Ртуть наклонился, держась рукой за выступ в стене, и высунул голову из подземелья. Посмотрел вверх, вниз, вокруг…

Поток мчался в глубокой расщелине. С двух сторон возвышались гладкие красноватые скалы. В некоторых местах их размыло водой, огромные глыбы оторвались и упали вниз. Вверх по течению расщелина поворачивала, и горизонт закрывался. С другой стороны находилась низина. Поток шириной около трех метров образовывал водопад довольно крупный, судя по доносящемуся шуму, высоту которого трудно было рассчитать.

Ничего не скажешь, все эти открытия не внушали оптимизма.

— Гораздо уютнее было бы находиться на площади Согласия[118], — пробормотал Ртуть. Ослепленный ярким светом, льющимся вниз со скалы, он с трудом сохранял равновесие. Вдруг из его уст вырвался сдавленный крик.

Скала, находящаяся напротив (их разделяло течение шириной в шесть метров и подводные камни), поросла низкими стелющимися растениями, напоминающими самшит[119] или бирючину[120]. Только бы добраться туда, это будет подходящая опора, чтобы подняться вверх примерно на десять метров.

Но вот из-за кустарника показалась квадратная голова, размером с баранью, полосатая, желто-коричневая, усы топорщатся, как у кошки. Ягуар, тигр, пантера, пума? Ртуть не был силен в зоологии. Хищник лежал, вытянув вперед лапы и положив на них свою не особенно приветливую морду.

Зверь разглядывал человека, человек — зверя. О чем думал зверь? О чем думал человек?

У хищника были, несомненно, гастрономические проекты: такая редкая добыча придется очень кстати, только как ее поймать.

Человек в это время рассуждал так:

«Ртуть, милый друг, пошевели мозгами. Если скала отвесная, как тебе сначала показалось, а камни гладкие, то каким образом это животное о четырех лапах — я вижу две лапы, но по логике вещей должно быть еще две, — этот леопард, ягуар, пума или кто там еще смог спуститься сверху к воде? Непохоже, чтобы зверь упал случайно. Вот он лениво встал, теперь я вижу его целиком.

Соображай, Ртуть, соображай. Там наверняка тропинка вдоль скалы. Если ягуар, тигр или леопард смог по ней спуститься на четырех лапах, ты, царь природы, спокойно сойдешь на своих двоих. Ясно как день. Надо только как-то преодолеть поток. Это мудрено: я не знаю глубины».

Не переставая философствовать, капитан окончательно выбрался из своей тюрьмы. Нельзя было упускать из виду товарища, которого ему подбросила судьба. С большим трудом сохраняя равновесие, Ртуть перешел на бортик, выступающий на внешней стороне стены, и обнаружил, что выше по течению этот бортик расширялся и по нему можно было пройти без затруднения на высоте примерно одного фута над водой.

Плохо только, что придется повернуться спиной к потоку, а следовательно, к хищнику, которого стоило остерегаться. Капитан вытянул шею и увидел, что зверь спустился к самому берегу и послушно, как собака, следует за ним, но вряд ли с добрыми намерениями.

Еще одно открытие: с другой стороны, внизу, существовало, очевидно, что-то вроде набережной, где шествовал тигр (допустим, что это тигр). Виднелась лишь полосатая спина животного, плавно скользящая вперед. Роскошная шерсть переливалась на солнце как бархат.

— Ах, киска, ты идешь за мной по следам, — прошептал Ртуть. — Очень любезно с твоей стороны, но, признаюсь, я предпочел бы иметь не такого кровожадного провожатого.

Бортик постепенно расширялся. Теперь наш герой шел спокойно, уверенно шагая по каменистой тропке, и следил за зверем, который не отставал. Ситуация показалась молодому человеку забавной. Параллельные дороги человека и зверя разделял поток! А параллельные линии никогда не пересекаются — пришло на ум из геометрии.

Неожиданно пейзаж изменился. Человек и зверь добрались до того места, где расщелина делала крутой поворот, почти под прямым углом. Беспорядочно нагроможденные друг на друга каменные глыбы перегораживали поток. Вода с шипением разбивалась о камни и вздымалась вверх. Мощные струи вырывались на несколько метров вперед, образуя сильнейший водоворот, а затем летели дальше.

Ртуть на секунду засмотрелся на величественную картину. Но любоваться было не время.

«Отлично! — отметил наш герой. — Я искал способ перебраться через поток — и нашел! Конечно, мокрая груда скользких камней — это вам не Иенский мост[121], но для Мексики очень даже прилично. И вообще, мне надоело отсиживаться в этих норах и лабиринтах. Ртуть, подумай о друзьях — они, наверное, ждут тебя, ищут… Добрейший Бедняк и ты, Питух, и ты, Тейеб, могучий негр, я вас не забыл… Ну, вперед!»

Ртуть побежал к импровизированному мосту из камней и неожиданно рассмеялся. Не подражал ли ему приятель тигр (или леопард или пума)? Зверь и правда пустился в галоп.

«Ясное дело, — подумал капитан, — в стране голод, и мой напарник не хочет упускать съестное. Постараемся сделать так, чтобы он пообедал как можно позже».

Ртуть наметил цель. Нужно было перебраться через поток. На берегу, на котором он волею судьбы застрял, скалы поднимались совершенно отвесно, нечего и думать о побеге. С противоположной стороны есть шанс выбраться, там, возможно, существует тропинка, по которой спустился хищник.

Наш герой ускорил шаги и добрался до груды камней, загромождавших поток. Здесь он испытал легкое разочарование: камни лежали неплотно, между ними оставалось довольно большое пространство, порой около метра, где кипела вода и фейерверк брызг искрился на солнце. Пройти оказалось нелегко еще и потому, что вода скрывала очертания камней.

Капитан, не колеблясь, прыгнул на первый камень. На круглой и гладкой поверхности тяжело было удержаться, но это не остановило смельчака. Вот он уже перебрался на второй камень. Можно сказать, что половина тяжелого перехода — позади.

Юноша окинул взглядом оставшееся пространство. Но что же он увидел? Тигр со своей стороны действовал так же: прыгнул на скалистую гряду и устремился навстречу противнику, прочно удерживаясь на лапах и вытянув морду вперед.

Человек и зверь находились на расстоянии менее трех футов один от другого. Ртуть вытащил нож. Ему нужно пройти — и он пройдет!

Но зверь оказался половчее. Совершив грациозный мягкий прыжок — любой художник пришел бы в восторг, — тигр приземлился рядом с юношей, но не рассчитал прыжок и поскользнулся на гладком камне. Изо всей силы цепляясь мощными когтями, он избежал падения…

Ртуть воспользовался моментом и метнул нож в голову хищника. Зверь не упал: боль от ужасной раны удесятерила его силы. Напрягшись, огромная кошка бросилась на человека.

Нож застрял в хищнике. Наш герой оказался безоружным. Пышущая жаром пасть была совсем близко. Ртуть мертвой хваткой вцепился противнику в горло… Зверь взвыл от боли и, вытянув лапы, принялся царапать капитана. Пригнувшись, юноша старался удержаться на месте. Не ослабляя хватки, он уклонялся от свирепых клыков и когтей. Но дикая кошка продолжала яростно сопротивляться.

Ртуть почувствовал, что вот-вот потеряет равновесие. Сейчас его поглотит и искалечит поток или разорвет в клочья свирепый зверь… Он погиб! Прощайте, друзья! Прощай, матушка!

Внезапно раздался странный, пронзительный свист. Неизвестно откуда пущенная стрела поразила тигра в самое сердце. Смертельно раненный зверь обмяк и полетел в пучину. Ртуть уцепился за каменную глыбу и изо всех сил боролся с уносящим его потоком.

На скале показался индеец, он подавал юноше знаки, затем быстро спустился, протянул руку и помог ему выкарабкаться.

Оба добрались до берега. Ртуть не мог опомниться от волнения. Индеец бросился к его ногам и закричал гортанным голосом, простирая руки к спасенному:

— Мусье Делорм! Мусье Делорм!

ГЛАВА 9

Ну и сюрприз! — Да здравствует капитан! — Немного кулинарии. — Девять человек, а точнее восемь. — Но все-таки девять. — Обыск. — Аметист. — К оружию!

Находиться за 1500 лье от родного дома, среди скал, выйти невредимым из поединка с тигром, леопардом или пумой, видеть гибель так близко, как может довестись смертному… И вдруг тебя называют по имени, которого в Мексике никто не знал, кроме Бедняка и де Тюсе. А произнес его индеец с раскрашенным лицом, которого Ртуть видел впервые в жизни и который спас его при самых поразительных обстоятельствах. Было чему удивиться!

Ртуть еще не пришел в себя после схватки и никак не мог понять, почему этот незнакомый индеец целует ему руки, упав на колени. И главное, почему индеец говорит по-французски?

Юноша поднял своего освободителя.

— Кто ты, спасший мне жизнь?

— О, я друг, большой друг! — произнес индеец в несказанном волнении. — Постой, я погляжу на тебя… Ты Жан, маленький Жан.

— В самом деле, меня зовут Жан Делорм.

Индеец захлопал в ладоши, лицо его сияло от радости. Капитан хотел задать вопрос, но спаситель остановил его:

— Пойдем, пойдем!

Индеец схватил юношу за руку, раздвинул кусты и увлек по тропинке, змейкой извивающейся вдоль скалы. Ртуть покорно следовал. Несколько долгих часов он боролся со смертью, а теперь снова дышал, снова жил! Как любопытно было узнать, что же приключится дальше…

Через десять минут путники достигли вершины утеса. Индеец не останавливался.

— Пойдем, мусье Делорм, пойдем!

Они обогнули рощицу, затем перешли по поваленному дереву глубокий поток, серебристое русло которого скрывали пенящиеся волны. Наконец показались стены жилища. Это была ферма, больше похожая на крепость.

Индеец прошел прямо к двери, открыл ее и подтолкнул юношу в просторную залу.

Поднялся крик и веселый шум:

— Ртуть! Капитан!

Бедняк с плачем бросился в объятия друга, не в силах выговорить ничего членораздельного. Все радостно окружили пришельца, пожимали ему руку. Ведь они не чаяли вновь увидеться…

Как же французы оказались в том самом месте, где Ртуть едва не погиб? Их привел сюда индеец Сиори, который знал каждый кустик, каждую кочку в Уастеки и давно выследил прибежище матадоров. Сиори ни минуты не сомневался в том, что предводитель находился именно в этой неприступной крепости. Не раз случалось, что наемники Долоры Перес пытали, расстреливали и вешали здесь пленных.

— Вперед! — скомандовал Бедняк.

Все бросились за проводником. Индеец хорошо знал дорогу, он вел солдат по ущельям, по извилистым тропам, минуя опасные пропасти.

Сиори показал свою хижину, затерянную в диком уголке, где ее никто не мог бы обнаружить. Он жил здесь уже долгие годы, один-одинешенек, воскрешая в памяти былое. Индеец взял с собой лук и стрелы: он не привык к огнестрельному оружию, а стрелы его всегда попадали в цель.

Вот так Бедняк и его воины очутились вблизи убежища Переса. Осторожный Сиори с трудом удержал французов, рвавшихся броситься на штурм фермы, где находились двести мексиканцев под командованием жестоких вождей.

Индеец отправился на разведку один, прополз среди колючего кустарника и добрался до горного хребта, откуда взглянул сверху на ферму. И закричал от удивления: крепость оказалась пустой.

С ловкостью дикаря Сиори забрался на стену и спрыгнул внутрь, сжимая в руке страшное оружие — мачете, — готовый драться с любым, кто встанет у него на пути.

Тишина. Индеец пересек двор, заглянул в окна: дом как будто вымер. Тогда разведчик вернулся к своим новым друзьям и рассказал все, что видел.

Бедняк с товарищами взломали дверь и оказались внутри здания. Индеец сказал правду. Почему же матадоры покинули крепость? И где Ртуть? Его привезли сюда, а потом взяли с собой? Или — от одной мысли пробирала дрожь — его уже убили?

Французы обыскали ферму, побывали во всех залах: нигде ни следа… Очевидно, Перес собирался вернуться сюда. Здесь остались оружие, запасы провизии. Изящная комната Долоры, обтянутая дорогими тканями, все еще хранила нежный аромат.

Вдруг прибежал Питух: в арсенале обнаружены следы борьбы, перевернутый стол, на полу — несколько капель крови. Бедняк, поспешивший на место происшествия, горестно вскрикнул: он нашел шелковый платок, который Ртуть носил небрежно завязанным на шее. Сомнений не оставалось: капитан побывал здесь…

Но что с ним стало? Долгие часы обыскивали дом, выстукивали стены, громко кричали, а потом тщетно прислушивались в надежде получить ответ… Ни звука! Ночь прошла в бесплодных поисках.

Наступило утро. Бедняк и его друзья пришли в отчаяние. Что делать? Где искать пропавшего капитана? Сиори, молчаливый и опечаленный, бродил один по ферме, по лесу, среди окрестных скал…

Бедняк созвал военный совет: было решено отступать. Накануне Булочку послали в Тампико, чтобы сообщить дю Валлону обо всех печальных событиях… И тут неожиданно отворилась дверь, и на пороге появился Ртуть в сопровождении милейшего Сиори.

Вопросы посыпались градом. Бедняк не верил своим глазам: свершилось чудо!

Ртуть поведал вкратце свою ужасную историю: плен, жестокость Бартоломео Переса, борьба в арсенале, ловушка и, наконец, побег, а также ловкость и героизм индейца. Юноша смертельно устал, был голоден, прежде всего ему следовало подкрепиться. Толстяк, умевший немного готовить, решил воспользоваться имеющимся провиантом.

— Не бойся, шеф! — воскликнул он весело. — Сейчас я сооружу кушанье как в лучших ресторанах Парижа.

Марселец Мариус взялся помогать Толстяку. На несколько часов все страдания забылись. Воины выпили за Францию.

Капитана сморил сон. Он хотел поговорить с Сиори, но не было сил, и наш герой уснул так крепко, что не слышал, как друзья перенесли его на импровизированное ложе.

Сияющий Бедняк отдавал распоряжения, следил, чтобы все двери заперли крепко-накрепко, велел взять оружие, которого нашлось много и в отличном состоянии. Если партизаны вернутся, будет чем их встретить. На случай опасности вокруг расставили часовых.

Неутомимый Сиори охранял покой своих новых друзей, и особенно Ртути. Он не рассказал ни слова об их встрече и не произносил больше имя, которое как бы невольно сорвалось с его уст. Индеец не был словоохотлив. За годы рабства он познал цену молчания. Ртуть — мусье Делорм — задаст ему вопросы, а пока он будет терпеливо ждать.

Казалось, наконец-то судьба благоприятствовала нашим героям. Следующая ночь прошла в полном спокойствии. С восходом солнца капитан был на ногах, отдохнувший и энергичный.

— Мой друг Бедняк, я уже думал, что мы никогда не увидимся, а Сиори выручил! Но где же он?

— Его дисциплина не касается. Бродит, рыщет. Я не могу его бранить — ведь так он нашел тебя…

— Мне бы очень хотелось с ним поговорить. Я еще не все тебе рассказал, друг мой, есть удивительная тайна…

— Ну, целый роман! Совсем как в книжке?

— Совсем! Ты знаешь, как меня зовут?

— Да, Жан Делорм. Знаю, что в Париже тебя ждет горячо любимая матушка. Вот и все.

— Ты один знаешь мое имя. Да еще де Тюсе, который знаком с моей матушкой и слышал об ужасной драме, разбившей нашу семью. Но кроме нас двоих — понимаешь, друг? — никому в Мексике неизвестно, кто я.

— Что правда, то правда: мы, волонтеры, народ нелюбопытный, в чужие дела нос не суем… Один ты знаешь, что я — Луи Ратон, парижский гаврош, сирота, которому ты протянул руку помощи, как брату.

— Так вот, что бы ты сказал, если бы встретился с индейцем, а тот спас бы тебе жизнь и назвал: «Мусье Луи Ратон»?

Бедняк прыснул от смеха.

— Ну и фокус! Мне кажется, этого не может быть.

— Не может быть! А вот и может! Сиори назвал меня по имени — мусье Делорм, ей-богу!

— Сиори? Ничего себе! Не хочешь ли ты сказать, что этот шут гороховый — он герой, конечно, но с виду шут — знавал тебя на бульваре Монмартр?[122]

— И все-таки я не лгу. Сиори знает мою фамилию и даже имя — Жан. Он узнал меня, как будто где-то видел раньше…

— Уму непостижимо! И ты не выяснил, в чем дело?

— Не забывай, в каком состоянии я находился. И потом, я так спешил снова увидеть всех вас! Как только Сиори вернется, хорошенько расспрошу его. У меня предчувствие, что я узнаю очень нужные вещи. Позже расскажу тебе все. Я был бы счастливейшим из смертных, если б мог открыть тайну, тяготеющую над нашей семьей после смерти отца.

— Думаю, индеец скоро появится. А теперь, капитан, каков план действий?

Пока Ртуть собирался с мыслями, Бедняк вкратце рассказал обо всем, что произошло в его отсутствие.

— Я даже не знаю, какая задача стояла перед нами. Ты исчез, а нам было приказано собраться у реки Рио-Зарзеис, проклятое место, стоившее жизни бедному Чепраку…

— Что ты говоришь? Чепрак погиб?

— Его убил один из матадоров.

— Нам будет очень не хватать этого смелого и преданного бойца. Сколько нас здесь?

— Девять, считая тебя.

— Маловато.

— Еще индеец Сиори.

— На него пока нельзя рассчитывать. Ты не хуже меня знаешь индейцев. Они очень переменчивы, доверять им нельзя, даже самым добрым… Итак, девять, все удальцы, я в том числе, но не стоит дожидаться нападения: отряд Переса насчитывает не менее ста человек, у Карбахаля — по крайней мере, пятьсот. Что будем делать, если попадем в окружение?

— Примем огонь на себя…

— Отличный ответ! Прямо как у Корнеля![123] Дю Валлон не за этим дал мне свободу действий. Нужно очистить страну от матадоров и ликвидировать донью Альферес. Я и взял так мало солдат на Рио-Зарзеис, чтобы сделать разведку. События нарушили мои планы. Ты, конечно, правильно сделал, что отправился меня разыскивать. Теперь мы вместе, и следует проявить благоразумие. Мы обнаружили прибежище проклятых матадоров. В случае надобности можно использовать эту крепость. Но в данный момент я считаю, что нам не следует здесь оставаться: нужно отступать.

— И это ты, Ртуть, говоришь об отступлении?

— Да, малыш. Когда защищаешь честь французского знамени, то не имеешь права его компрометировать по глупости и тщеславию. Нужно как можно быстрее покинуть эту ферму. Здесь матадоры перебьют нас, словно кроликов. Вернемся в Тампико, соберем всех волонтеров… Клянусь тебе, мы пойдем в атаку даже против пятисот матадоров. Лучшее средство защиты — нападение. Ты понял?

— Да-да, прости за глупые слова, которые сорвались с языка… Хочу сказать тебе, что я уже подумал оповестить товарищей. Прошли сутки с тех пор, как Булочка — ты знаешь его ловкость и выносливость — отправился в Тампико.

— Ты правильно поступил. Но позволь заметить — нас в таком случае всего восемь?

— Точно, я сразу не сообразил.

— Восемь удальцов не смогут сражаться против целой армии. Нужно что-нибудь придумать. Как только спадет жара, отправляемся в путь. Пойду осмотрю ферму. В случае осады следует знать все уголки. Когда появится Сиори, скажи ему, что я хочу с ним поговорить.

— Будет сделано, капитан, — четко ответил Бедняк, как солдат командиру.

Ртуть принялся обследовать ферму. На первом этаже находился оружейный зал — арсенал, а также большие помещения — казармы матадоров, настоящий свинарник, достойный этих вояк без дисциплины и достоинства. Французский капитан, привыкший к другим нравам в армии, с отвращением поспешил покинуть казармы и быстро поднялся по лестнице на второй этаж.

Там располагались офицерские покои, также неприбранные, со следами прерванной оргии[124]. Одна только изолированная комната была тщательно ухожена. Стены побелены, на полу — звериные шкуры вместо кровати, на стене — мексиканский орел. Несомненно, здесь жил Бартоломео Перес. Вся обстановка состояла из стола и нескольких стульев. Комната походила больше на монастырскую келью[125], чем на жилище воина.

Капитан поднялся на третий этаж, увенчанный террасой, открыл дверь — и остановился. С первого взгляда было ясно, что здесь жила женщина. Ртуть вспомнил комнату, в которой застал когда-то дочь своего недруга. Та же роскошь и тот же тонкий, пронизывающий, удивительный аромат, витающий в воздухе и пропитавший декоративные ткани. Этот запах пьянил, кружил голову, от него не было спасения, тем более что комната была закрыта наглухо. Ртуть поспешил открыть окно, свежий воздух ворвался в помещение…

— Странная женская прихоть! — пробормотал юноша. — Действует как опиум.

Осмотрев обстановку внимательнее, Ртуть обнаружил, что запах исходил от лампы, стоящей на столе под матовым колпаком, которая служила одновременно и лампой и кадильницей[126].

Здесь же лежала небольшая записная книжка. Юноша перелистал ее и очень удивился: страницы были испещрены неровными линиями, как будто рука, начертавшая их, не могла выразить мысль. Пристально вглядевшись в иероглифы[127], Ртуть вдруг отчетливо разобрал слово: «Пощадите!» Затем это слово повторялось несколько раз, пока не превратилось в бесформенную полосу.

— Мне доводилось видеть почерк сумасшедших — очень похоже. Но здесь при ближайшем рассмотрении угадывается борьба угнетенного сознания.

Капитан был заинтригован. Он заметил, что несколько ящиков стола остались приоткрытыми, словно их бросили при поспешном бегстве. Необъяснимое предчувствие овладело юношей, он заглянул в один из ящичков и обнаружил там гору лент, кружев, перчаток — обычных девичьих мелочей. Но вдруг среди безделушек его пальцы нащупали что-то маленькое и твердое. Вещица выскальзывала из рук. Ртуть схватил ее, вытащил на свет… и остолбенел.

Это был аметист величиной с орех, фиолетовый, прозрачный, с отверстием для цепочки. На одной из граней красовалась камея[128], представляющая древних богов Толтеков, первых обитателей Мексики.

Ртуть побледнел и никак не мог справиться с волнением — он где-то видел подобные камни, они составляли ожерелье. Кто же носил его?

— Нет, нет, — прошептал юноша. — Воображение обманчиво. Однако мои глаза не могут ошибиться — этот фиолетовый цвет… Изображение я тоже хорошо помню. В детстве я играл такими камнями, перебирал их в руках. Боже! Это же камень из ожерелья моей матушки!

Ртуть был взволнован до слез. Он снова обыскал ящик, но больше ничего не нашел, подошел к окну и рассмотрел камень. Сомнений не оставалось! Но скажите на милость, каким образом аметист оказался у Долоры, доньи Альферес, дочери Бартоломео Переса, непримиримого врага французов?

В этот миг снаружи раздались крики:

— К оружию!

Пронзительно запел горн Питуха.

Капитан положил драгоценную находку в карман и бросился на лестницу. Навстречу бежал Бедняк с криком:

— Мексиканцы идут! Более двухсот!

ГЛАВА 10

Тревога. — На смерть следует иметь позволение. — Ртуть оправдывает свое имя. — Поворачивайся! — Власть алкоголя. — Пить! — Оргия. — Сигнал. — Восемь против двухсот. — Карбахаль взят в плен. — Снова Перес. — Открытие. — Неужели она погибла?

Сигнал тревоги подал индеец Сиори. Взобравшись на горный хребет, откуда открывался вид на окрестности, он увидел отряды всадников, мчавшиеся к ферме. Партизаны находились на расстоянии более одного лье, следовательно, они прибудут на место через четверть часа.

Если восемь «ртутистов» не сумеют выбраться из здания, то окажутся в западне и в лучшем случае будут безжалостно расстреляны врагами, если только мексиканцы не подвергнут их перед смертью страшным пыткам.

По сигналу все французы, включая часовых, собрались во дворе вокруг Ртути, готовые исполнить приказ. Бежать! Само это слово претило храбрецам, не боявшимся смерти. Они вооружены, карабины наготове, ножи и пистолеты — за поясом.

Питух был настроен воинственно, как никогда. Казалось, горн трепетал у него на груди.

— Птичка хочет петь, — смеялся старый служака.

Бомба гордо выпрямился во весь богатырский рост. Негр Тейеб широко улыбался в предчувствии рукопашной.

Бойцы ждали лишь сигнала Ртути. Лицо капитана словно окаменело, а глаза пылали огнем. Друзья смотрели на него: они с восторгом пошли бы на смерть!

Оставался единственный путь — дверь, через которую французы проникли сюда. Она выходила на короткую дорогу, ведущую к каменному мосту над пропастью с бурным серебристым потоком. Стоя у моста, восемь человек — не забывайте, их всего восемь! — могли задержать на несколько минут полчище матадоров, убить десять, двадцать, сорок человек… А их — двести…

— Сиори! — позвал Ртуть.

Индеец приблизился.

— Знаешь ли ты, — спросил капитан, — какое-нибудь убежище неподалеку, где мои солдаты могли бы спрятаться на несколько часов?

— Да, хозяин. Там, внизу, есть пещера. О ней никто не знает.

— А смогут ли они бежать оттуда, если я подам сигнал?

— Да, хозяин.

— Хорошо.

Непередаваемое выражение разочарования появилось на лицах смельчаков, которые только и бредили победой, не отдавая себе отчета об опасности. Что ж, им придется удирать от мексиканцев!

Бедняк взял слово:

— Капитан, вы знаете, что все мы готовы стоять насмерть…

— Знаю, — холодно отозвался Ртуть. — Вы сможете умереть только тогда, когда я дам на это позволение.

В это время Сиори закричал:

— Мусье Делорм, через десять минут они будут здесь! Вон они летят с холма! Похоже, они спасаются бегством.

Капитан посмотрел в указанном направлении. Всадники неслись, охваченные паникой. Действительно, казалось, что они удирают от преследования.

— Друзья, — громко приказал Ртуть, — следуйте за индейцем.

— О, капитан, как бы мы хорошо постреляли!

— Выполняйте приказ! — закричал наш герой громовым голосом. — Или, честное слово, я размозжу голову первому, кто ослушается.

— А вы, капитан? Вы хотите умереть один?

— Я не обязан давать вам отчет… Ты, Бедняк, останешься со мной. Сиори, проводишь людей в пещеру. Там ложитесь на землю и ждите. Бедняк, возвращайся скорее, я тебя жду… Ты, Питух, будешь за командира, я рассчитываю на тебя.

— Хорошо, капитан, но не бросайте нас, как на Рио-Зарзеис.

Бедняк секунду колебался: снова оставлять Ртуть одного! Но тот взял его за руку и шепнул на ухо пару слов.

— А, раз так, — засмеялся Бедняк, — я согласен!

И маленький отряд — всего шесть человек! — ринулся за Сиори.

— Славные ребята! — прошептал Ртуть. — Они рвутся в бой — они его получат!

Через две-три минуты Бедняк вернулся.

— Все, шеф, я к твоим услугам! Они там как сыр в масле!

Бедняк успокоился. Он понял, что у Ртути созрел какой-то план. На лице капитана появилось знакомое решительное выражение: ясно, дезертировать не придется…

Ртуть увлек друга в арсенал. Смеркалось, становилось трудно различать предметы. Но наш герой обладал удивительной зрительной памятью. Почти в темноте он нащупал кнопку, приводящую в движение люк, и показал ее Бедняку. Она была замаскирована доспехами.

Ударом молотка капитан испортил замок двери оружейной залы, а также входной двери и оконные задвижки на первом этаже. Затем взял в охапку карабины со стойки и выскочил наружу, а за ним — Бедняк, с такой же охапкой.

Послышался конский топот: всадники подъезжали к мосту. Мексиканцы шумно пререкались и не пропускали один другого. В это время Ртуть и Бедняк побежали за ферму и припрятали оружие в укромном уголке. Бедняк ничего не понимал, но слушался беспрекословно. Капитан — настоящая ртуть, летел, поворачивался, передвигался с головокружительной быстротой…

Друзья снова вернулись на ферму. Ртуть потащил товарища в темный погреб, заставленный ящиками. Они схватили тяжелые ящики — один, другой, десять, двадцать — и установили цепочкой от двери до погреба. Ловким ударом ноги капитан выбил кое-где доски, чтобы виднелось содержимое. Все это было проделано в считанные минуты.

Ртуть потер руки: дело шло на лад.

— Теперь скажи мне, малыш, ты знаешь латынь?

— Нет, шеф.

— Ну так знай — латинская пословица «Audaces fortuna juvat» означает: «Счастье сопутствует отважным!» Сторожи оружие, будь начеку… Когда услышишь мой сигнал — два хлопка в ладоши, — делай то, что я велел.

— Хорошо, капитан. Понятно.

— А сейчас пожмем друг другу руки — и за работу!

Бедняк исчез.

Ртуть вернулся во двор. Пора действовать: первые мексиканцы достигли главного входа, толкаясь, теснясь и изрыгая проклятия.

Капитан вошел в дом и поднялся по лестнице на второй этаж. Все окна здесь выходили на внутренний двор, кроме круглого слухового окошка: из него наш герой мог наблюдать все, что делалось снаружи. Сомнения не было: он видел беспорядочное бегство врагов.

И действительно: люди Переса присоединились к Карбахалю, решившему совершить дерзкое нападение на Тампико. Шпионы сообщили главарю об исчезновении Ртути. Эта новость придала партизанам смелости. Карбахаль решил, что наступило самое подходящее время для атаки.

Перес был уверен в смерти Ртути, очень гордился своим подвигом и жаждал нанести французам решающий удар. Странное дело, но его дочь Долора впервые отказалась следовать за ним. Привыкший ко всеобщему подчинению, отец силой усадил донью Альферес на коня, и они поскакали.

Карбахаль ошибся в расчетах: Тампико надежно охранялся французскими офицерами, горевшими желанием покончить с постоянными налетами и проучить врагов. Солдат Карбахаля побили, за ними в смятении бежали и матадоры. Жалкие остатки двух банд — от силы сто пятьдесят человек, раненные, измученные, возмущенные, — примчались по тайным горным тропам в прибежище, о существовании которого не знал никто в европейской армии.

Ртуть догадался обо всем этом, стоя на наблюдательном пункте. Невольно взгляд его искал в сутолоке донью Альферес. Не видно. Может быть, погибла в бою? Сердце юноши сжалось, а рука потянулась к аметисту, лежавшему в кармане.

Капитан заметил во дворе офицера в форме, сверкавшей золотом и серебром. Драгоценные камни, украшавшие его оружие, переливались на солнце. Вокруг собрались взбешенные солдаты. Мексиканец защищался, парировал угрозы, но в ответ раздавался смех, подобный рычанию диких зверей…

Ртуть никогда не видел прежде этого человека, но сразу узнал его по рассказам. Это был сам Карбахаль, партизанский генерал, неуловимый предводитель мексиканцев. Почти три года он грабил, убивал, совершал всевозможные насилия. Партизаны боготворили его: они получали целые области на растерзание. Но сегодня генерал проиграл, и бандиты могли уничтожить его безо всякой жалости.

Рядом с Карбахалем капитан заметил зловещую фигуру карлика, Бартоломео Переса, у которого генерал просил защиты. Отец Долоры тоже был в смятении. Могущество демонических глаз не спасало. Перес, правда, держался молодцом, в руке его блестел нож: он недешево продаст свою жизнь! Ртуть внимательно следил за развитием этих трагических событий. Пора вмешаться? Нет, еще рано…

Внезапно послышался крик: партизаны наткнулись на ящики, которые Ртуть нагромоздил у входа на ферму.

Раздались вопли:

— Вино! Агавовый напиток! Чингирито!

Выпивка! Новость мгновенно разнеслась по рядам.

Разъяренная толпа, почти задушившая Карбахаля, собиравшегося сражаться с пистолетами в руках, неожиданно отхлынула. Мексиканцы рванулись в просторное помещение на первом этаже. Люди Бартоломео Переса тащили все новые ящики со спиртным.

Шайка крушила ящики, ломая их и отрывая доски. Показалось множество бутылок, да еще из погреба выкатили несколько бочонков с вином. Бой, поражение, удары, раны — все было забыто…

Солдаты пили, вырывая друг у друга бутылки, которые падали на землю и разбивались. Некоторые ложились ничком и лакали как собаки. Быстро опьянев, люди превратились в скотов. До Ртути долетали шум, крики и хриплое пение, подобное реву хищников.

Эти партизаны, так называемые патриоты, а на деле убийцы и палачи, оказались большими пьяницами. Все без исключения. Бой, неудача и отступление только усилили их жажду. Люди поглощали бутылку за бутылкой крепкие мексиканские напитки.

Перес понял, что это происки неизвестного врага. Ведь погреб всегда заперт, спиртное выдавалось понемногу.

Хитрость неприятеля страшила предводителя. Он хотел поделиться своими подозрениями с Карбахалем, но тот уже сдался на милость алкоголю. Только что генерал смотрел в лицо смерти, а теперь ему хотелось забыться, во рту пересохло, в глотке горело…

Карбахаль схватил бутылку и, осушив ее одним махом, взялся за другую. Вокруг него орали пьяные солдаты. Генерал бессмысленно хохотал и все пил и пил, возвышаясь своим богатырским ростом среди людей, которые снова признали в нем начальника, своего господина, самого великого пьяницу в Мексике.

Один Перес держался твердо. Эти низменные страсти для него. Ненависть, жестокость, подлое зверство — но не вино! Он пил только воду.

Приступ ярости охватил вождя матадоров. Перес бросился на людей, чтобы остановить ужасную оргию, кричал, приказывал, умолял… Он даже вырвал бутылку из рук Карбахаля, но генерал, изрыгая проклятья, отвесил Пересу такую оплеуху, что тот отлетел на десяток шагов и исчез под ногами пьяниц среди груды безжизненных тел.

Ртуть, внимательно следивший за развитием событий, дважды ударил в ладоши. Неприятели были не в состоянии его услышать. Зато Бедняк был начеку и немедленно свистнул, дав сигнал шести «ртутистам». Молодцы вбежали во двор. Там никого не оказалось: все мексиканцы были в доме, пили, орали, ссорились, выхватывали ножи, чтобы отвоевать друг у друга бутылку.

Наш герой спустился со второго этажа, никем не замеченный, проскользнул мимо пьющих, которые ничего не видели и не понимали, прокрался вдоль стены к потайной кнопке… Люк открылся, и человек двадцать рухнули в преисподнюю к паукам и вампирам.

Вокруг стоял невообразимый гвалт. Капитан добрался до двери, перепрыгнул через валяющихся пьяниц и очутился во дворе. Три «ртутиста» заняли пост у одного окна, три — у другого, Бедняк и Ртуть расположились у двери. Раздался сигнал, и восемь карабинов одновременно выстрелили внутрь дома.

Пальба велась непрерывно. Индеец Сиори перезаряжал карабины с удивительной быстротой и передавал их «ртутистам». Перепившиеся мексиканцы, ничего не соображая, с пустыми головами и безумными глазами, с трудом пытались подняться, бежать, а может, и сражаться… Но каждого, кто подходил к двери или к окну, настигала пуля.

Убитые падали на живых, все смешалось, как в аду. Раненые падали в люк и исчезали в нем.

Тут раздался голос Ртути, перекрывший все остальные звуки:

— Сдавайтесь, вы окружены!

Послышались вопли ярости и ужаса.

Горн Питуха пронзительно играл сигнал атаки. Началась паника. Те, кто еще мог держаться на ногах, ринулись к двери с криками, что сдаются.

Прогремел еще один залп, на этот раз над головами окруженных. Мексиканцы молили о пощаде. Сами они всегда убивали своих пленных и думали, что с ними поступят так же, а пьяницы цеплялись за жизнь…

Пленных выводили по одному. Тейеб, мастер обращаться с веревкой, связывал их по рукам и ногам. Мексиканцы падали прямо во дворе, неспособные сопротивляться. Вдруг раздались два выстрела: стрелял Карбахаль. Он держался на ногах и пьяный казался еще выше. Генерал отбросил пистолеты и шагал вперед, бледный как смерть, вращая в руке огромную сверкающую саблю и не замечая, что поражает своих же.

Ртуть рванулся вперед. Сабля просвистела над ним, но юноше удалось перехватить и сжать запястье генерала. Карбахаль отбивался. Свободной рукой он выхватил из-за пояса последний пистолет и разрядил его в противника… Пуля чудом просвистела мимо капитана, который вцепился в руку мексиканца железной хваткой. Карбахаль упал, крича и корчась.

— Свяжите его, как остальных, — сказал капитан Толстяку, веселившемуся от души.

Мариус, Зефи и Сиори едва поспевали вытаскивать пьяниц из дома и связывать.

Внезапно Ртуть воскликнул:

— Перес! Где же Перес? Его нет среди пленных! Он нужен мне живой!

В ответ раздался смех: крохотная уродливая фигурка пересекла двор в направлении выхода. Капитан узнал странный силуэт, напоминающий изображение дьявола.

Ртуть и Сиори бросились в погоню, но человечек бежал необыкновенно быстро. «Ртутисты» были слишком заняты другими пленными и не могли броситься наперерез. Но капитан и индеец не отставали.

Карлик выскочил на дорогу, ведущую к мосту над потоком. Если ему удастся пересечь мост, то он затеряется в непроходимых лесах, окружающих крепость.

Ртуть мчался за Пересом по пятам, расстояние между ними сокращалось. След в след бежал Сиори, к нему вернулись прежние силы. Француз уже почти достиг врага, но тот увернулся и одним движением вскочил на парапет моста. Наш герой вовремя успел схватить беглеца за одежду, пока тот не бросился в пропасть.

Перес повис на гигантской высоте над бурным пенящимся потоком. Капитану осталось лишь разжать пальцы, и тело негодяя рухнет вниз. Но нет — убивать его рано, сначала он должен говорить…

Ртуть вытащил скорчившегося карлика на парапет. Лицо Переса было страшно, ярость исказила его черты, кровавая пена показалась на губах. Урод устремил на противника дьявольский взгляд, но глаза юноши, блиставшие праведным гневом, оказались сильнее.

— Послушай, — промолвил Ртуть. — Твоя жизнь в моих руках. Я хочу задать тебе вопрос. Если скажешь правду, отпущу тебя на свободу.

Мексиканец не отвечал, только усмехался.

Ярость овладела Ртутью. Он подумал, не совершает ли преступление против человечества, собираясь пощадить жизнь негодяя. Но, повинуясь неведомой силе, он все-таки спросил:

— Что ты сделал с Долорой?

Перес пожал плечами и издевательски проворчал:

— Ты слишком интересуешься ею…

— Что ты с ней сделал?

— Не ломай мне кости, — прошипел пленник, — и я расскажу кое-что любопытное…

Сиори стоял рядом и бесстрастно слушал.

Ртуть ослабил хватку, Перес немного выпрямился.

— Я буду короток. Пощады не прошу. Ты все равно убьешь меня. Но прежде я скажу тебе такое, что ты всю жизнь будешь жалеть о том, что заставил меня заговорить…

— О, подлец! В каких преступлениях ты признаешься?

— Только в тех, которые касаются тебя. Это произошло двадцать лет назад, около городка Сан-Хосе, в нескольких лье от Монтеррея. Один человек позволил себе вмешаться в мои дела. Этот проклятый француз — богатый, уважаемый, счастливый — хотел запретить мне жить, как я привык. Однажды я велел закопать заживо глупого индейца, который ослушался меня…

— Этот глупый индеец был мой отец, — просто промолвил Сиори.

— А, так ты — сын этого чурбана! И ты знаешь, что тот француз поколотил меня, чуть не убил.

— Я это знаю, — отвечал Сиори. — Продолжай.

— Он проявил великодушие… Идиот! Выкупил тебя и твою мать и увел с собой.

— И мы были так счастливы! Так счастливы! Целых десять лет!

— Да, десять лет я ждал, оскорбленный и униженный, часа возмездия, и вот, во время гражданской войны, этот час наконец пробил… Капитан Ртуть, я с доброй сотней своих головорезов ворвался на ферму к французу! Мы убили его! Сожгли все постройки и магазины. Я хотел убить и его жену, но она спаслась бегством. У нее было двое детей, она убежала с одним, второй оказался у меня… Капитан Ртуть, ты знаешь имя этого француза?

Ртуть все понял. Голова его раскалывалась, к щекам приливала кровь. Убить, убить негодяя! Но нет! Пусть говорит дальше!

Сделав нечеловеческое усилие, юноша холодно произнес:

— Его звали Пьер Делорм, это был мой отец.

— А, как ты спокойно говоришь! Я еще не убил тебя? Подожди, я хочу, чтобы ты страдал, я хочу, чтобы ты плакал! Поговорим о донье Альферес. Смелая мексиканка! Как она ненавидит врагов своего отечества, скольких она перестреляла, убила собственными руками!

Перес дико расхохотался. В голосе его слышались жесткие металлические нотки.

— Донья Альферес! В Виттории она собственноручно подожгла таверну, где спали двадцать четыре предателя — испанцы, французы и другие — и хлопала в ладоши, слушая их вопли.

Ртуть готов был задушить негодяя, но сдержался.

— Продолжай…

— Тебе нравится слушать о подвигах этой красотки, изволь! В тропиках она приказала распилить пополам индейцев-предателей.

— Продолжай…

— В Сан-Луи-Потоси донья Альферес своими руками прикончила грудного младенца.

— Это всё?

— Нет-нет! Каких только преступлений она не совершила, ей были известны все жестокости и зверства инквизиции.

— Я верю… Что дальше?

— Мне осталось сказать одно слово… Меня забавляет и восхищает твое хладнокровие. Ты очень сильный, Жан Делорм, сын человека, убитого мною… Ну так знай: имя доньи Альферес не Долора Перес, она не дочь Бартоломео. Мое колдовство лишь подчинило ее душу. Ее зовут Луиза Делорм, это твоя сестра!

— Что ты с ней сделал? — спросил Ртуть еле слышно.

Руки юноши невольно разжались, и негодяй бросился на него с кинжалом:

— Я убил ее! А теперь убью тебя!

Но Сиори был начеку. Он крепко схватил злодея и швырнул в воду. Уродец скрылся в бурлящей воде…

Потрясенный Ртуть стоял неподвижно. Сердце его словно остановилось.

Внезапно вдали послышались звуки горна. Юноша вздрогнул, поднял голову, глаза его заблестели.

Вот показались Питух с Бедняком.

— Капитан! Марш «ртутистов»! Я отвечу?

— Да-да!

— Это храбрец Булочка ведет к нам подкрепление.

Горн Питуха заиграл во всю мощь.

Отряд «ртутистов», показавшийся на мосту, приветствовал своего капитана. Он пошел навстречу.

— Друзья, вы прибыли вовремя. Спасибо! Бедняк, проведи их к пленным.

Французы проскакали по мосту…

Тут Бедняк подошел к Ртути и ахнул:

— Что с тобой, друг? Что случилось?

Ртуть, обняв Бедняка, разрыдался.

— Донья Альферес — моя сестра Луиза. Негодяй Перес выкрал малышку, убив отца.

— Так это она! Мы вырвем ее из лап преступника!

— Уже поздно! Он убил ее! Она мертва…

— Кто знает? — пробормотал Сиори.

— А Перес? — спросил Бедняк.

— Сиори кинул его в пропасть. Он отомстил!

— Бедный мой! — вздохнул Бедняк. — Мужайся, друг! Не забывай, что нас ждут в штабе, куда мы прибудем с роскошным трофеем… Карбахаль связан по рукам и ногам… И помни, что мы — солдаты Франции!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФРАНЦИЯ!

ГЛАВА 1

От Монтеррея до Сальтильо. — Почести и миллионы. — Хуарес отступает, Хуарес наступает. — Обоз раненых. — Австрийцы и мексиканцы. — Сюрприз.

Дорога от Монтеррея до Сальтильо длинная, холмистая. По обочине под лучами палящего солнца растут огромные кактусы, ощетинившиеся колючками. Место великолепное, земля здесь удивительно плодородна: апельсиновые деревья, гнущиеся под тяжестью золотых плодов, перемежаются с полями пшеницы или сахарного тростника. Вдали высокие горы закрывают горизонт.

По мере продвижения пейзаж меняется. Внезапно глазам открывается унылая равнина, покрытая гладкими камнями, уложенными, как гигантский пасьянс[129]. Постучишь по земле — изнутри откликается гулкий звук, будто под тонким слоем почвы скрыты глубокие пропасти. Подземелье Гарсиа, хорошо знакомое туристам, со знаменитой Арочной залой, где сталактиты отражают звук словно бронзовые, дает лишь слабое представление о сложной системе подземного мира.

Обмен товарами между двумя населенными пунктами — Монтерреем и Сальтильо — раньше шел достаточно бойко. По оживленной дороге проходили пешеходы и скакали всадники. Сейчас в этих местах мертвая тишина. Изредка встречаются рабы-индейцы, покорные, как вьючные животные, или какой-нибудь оборванный проходимец в поисках заработка или выгодного дельца.

Бедный край давно уже сделался театром военных действий: в каждой рощице — засада, на каждой ветке — виселица… Окрестные деревни десятки раз сжигались и разворовывались, фермы уничтожались, ранчо разорялись.

Две стороны боролись за обладание Мексикой, а бедный народ хотел бы уйти под землю, превратившуюся из кормилицы в пустыню смерти. То империалисты, то есть французы, а с ними австрийцы, бельгийцы и мексиканцы — приверженцы Максимилиана, гнали сторонников республиканского президента Хуареса к северу, в Монтеррей и Чиуауа. То вновь появлялись разбитые банды, еще более упорные и яростные, чем прежде.

Ценой неимоверных усилий отряды маршала Базена наладили управление страной, воцарился мир, французам казалось возможным доверять мексиканским властям, с виду преданным императору Максимилиану. Едва войска стали отступать, чтобы предоставить народ Мексики самому себе, свершилось предательство: алькальды и священники вернули сторонников Хуареса, и европейцы потеряли то, что завоевывали несколько недель.

Постоянные тревоги и бессмысленный труд истощали силы французских солдат. Число их уменьшалось, а замены не прибывало: император Наполеон бесповоротно решил вывести войска из страны. Подобная политика была продиктована разумом. До этого момента французские войска, являя чудеса героизма и выдержки, защищали честь трехцветного знамени, гордо реявшего впереди после взятия Пуэблы и пришествия Максимилиана. Галльское знамя приветствовали даже враги. Но настал критический час. Французский ставленник Максимилиан не смог организовать ни армию, ни финансы. Вся сила его заключалась в поддержке оккупантов. Он хотел, чтобы французские солдаты вечно оставались его солдатами, а французские финансы — его финансами.

Слишком много жертв! Французы сделали всевозможное и невозможное. Императору предстояло теперь самому защищать корону и удерживать власть.

Маршал Базен совершил великолепный бросок на север, заставил Хуареса отступать все дальше и дальше, и недалек тот день, когда во власти республиканского предводителя не останется мало-мальски серьезного города, где можно провозгласить столицу.

Военные действия европейцев охватывали пространство размером более шестисот лье с севера на юг и сто пятьдесят лье с востока на запад. Генеральный штаб, Мехико, Пуэбла, Керетаро и порт Веракрус были отделены от театра военных действий горами, каменистыми долинами, потоками и прочими неожиданностями капризного климата, переходящего от лютого зноя к лютому холоду. Имела ли Франция право жертвовать впустую жизнями своих храбрых сынов, бросать на ветер миллионы франков[130] для поддержки монарха, которому следовало самому завоевать симпатию подданных?

История вынесла суровый приговор мексиканской экспедиции, бредовой целью которой явилось создание в Центральной Америке латинской империи, равной по силе Соединенным Штатам. Оставим в стороне интриги и финансовые махинации некоторых советников из Тюильри[131]. Ясно одно: эта военная операция проводилась без учета характера и воли мексиканского народа.

Лишь горстка мексиканцев, движимых вовсе не похвальным честолюбием, призвали австрийского архиепископа в императоры. На самом деле они действовали против воли народа и поставили французов в безвыходное положение. Честь французского оружия была спасена благодаря исключительной преданности французских отрядов.

Максимилиан, обманутый мексиканскими реакционерами, тешил себя иллюзиями, что народ ждал и приветствовал его. Он дорого заплатил за подобное льстившее самолюбию заблуждение.

К тому времени, о котором идет речь, французские войска получили приказ очистить северные провинции и приблизиться к линии обороны Сан-Луис-Потоси — Сакатекас — Тампико. Но стоило нам оставить австрийский и бельгийский гарнизон на защиту Матамороса и Монтеррея, как банды Хуареса возвратились и снова завоевали всю территорию. С каждым днем предводители наглели: Эскбедо, Ривера, Негрете, Карбахаль…

Карбахаль! Но постойте, разве он не был взят в плен французами?

Не удивляйтесь! Он притворился покорным, торжественно заявил о своей преданности империи и Максимилиану. Последний доверчиво обрадовался тому, что на его сторону перешел один из самых сильных генералов Хуареса; принял Карбахаля с распростертыми объятиями, осыпал почестями и поручил ему командование так называемой присоединившейся воинской частью. При первом удобном случае генерал со своими людьми ушел в неизвестном направлении и продолжил свое дело.

Автор просит извинения у читателей за столь пространные объяснения: они необходимы, так как расстановка сил во время мексиканской экспедиции запутана, словно шахматная партия.

Итак, в тот день австрийские разведчики были посланы на дорогу от Монтеррея до Сальтильо, чтобы провести обоз больных и раненых.

Австрийский легион, призванный Максимилианом, состоял из воинов различных национальностей: венгров, валахов, молдаван, сербов, отнюдь не сливок общества[132]. Авантюристов привлекала не верность эрцгерцогу, на которого им было наплевать, а заманчивые обещания и надежда на крупную и легкую поживу. Офицеры же рассчитывали обрести славу и повыситься в чине. Результатом оказались мучения, усталость, борьба неизвестно с кем и разбитые надежды.

Бельгийский легион, набранный под предлогом того, что императрица — дочь короля Леопольда, выглядел ничуть не лучше австрийского.

Трио, составляющее армию, преданную Максимилиану, завершал мексиканский легион, дисциплинированный, терпеливый и верный, но вполне способный под влиянием общественного мнения изменить свои взгляды.

Над Монтерреем нависла угроза нападения банд Хуареса, отразить которое предстояло французскому гарнизону. Эскорт[133], сопровождавший обоз раненых в Сальтильо, состоял из роты австрийцев и роты мексиканцев, всего двести человек, авангард и арьергард[134]. Мулы[135] тянули повозки, везли раненых верхом, пеоны[136] несли носилки. Обоз растянулся более чем на двести метров.

Преданные сестры монастыря Божественного Воплощения добились чести сопровождать обоз. В дороге они ухаживали за несчастными, измученными солдатами, еле живыми от нестерпимого зноя.

Обоз представлял собой удручающее зрелище: приходилось передвигаться медленно, и это ужасно раздражало эскорт, спешащий прибыть поскорее в Сальтильо, гостеприимный город, известный своими лавками и кабачками. Австрийцы под командованием загорелого рыжеусого лейтенанта в белой униформе, стремясь скорее завершить переход, оторвались от обоза более чем на двести метров.

Мать Орсола, высокая мексиканка с волевым лицом, сильная и смелая, по-военному руководила шестью сестрами. Добрые и милосердные женщины старались то замедлить слишком быстрый ход авангарда, то ускорить продвижение мулов и тех раненых, которые могли держаться на ногах и передвигатьсясамостоятельно.

Поминутно из каждой повозки доносились стоны и жалобы: то вскрикнет безногий, страдающий на тряской дороге, то послышится стон или плач. Мать Орсола распоряжалась всеми: к одному посылала сестру Консепсьон, толстушку, суетившуюся несмотря на стертые в кровь ноги; к другому — сестру Дориту, совсем молоденькую, с детским лицом и озорной улыбкой.

— Сестра Мира, ступай туда, к третьему мулу слева! А ты, Асомпьсон, разве не слышишь? Подай ему воды!

Сестры спешили, наклонялись над страдальцами, ловко делали перевязки и шептали слова утешения раненым, едва слышавшим их. Настоятельница[137] поддерживала солдата, идущего своим ходом. Он напрягал все силы, чтобы не упасть, и равномерный шаг матери Орсолы придавал ему бодрости.

— Подумать только, — ворчала добрая женщина, — ни один из этих австрийских красавчиков не взял с собой на лошадь кого-нибудь из раненых!

В это время подбежала старушка сестра с пергаментным лицом и высохшими руками. Она так запыхалась, что едва могла произнести слово.

— Что случилось, сестра Марикита?

— Матушка, этот бедный малыш… вы знаете, светленький, как младенец Христос…

— Что с ним?

— Он отходит… умирает… Глаза закатились… Он стонет, что не хочет погубить свою душу.

— Погубить свою душу! Нет, бедное дитя, только этого еще не хватало… Я бегу!

И славная женщина поспешила к умирающему. Это был испанец, лет восемнадцати от роду. Удар сабли раскроил ему череп.

У матери Орсолы никогда не было детей, но сейчас материнские чувства переполнили ее сердце. Она остановила мула, склонилась над несчастным и что-то говорила ему долго и тихо. Голос ее, обычно немного грубоватый, звучал теперь необыкновенно нежно.

Бедный солдат открыл глаза и смотрел с надеждой на добрую женщину, которая рассказывала об ангелах в раю. Мать Орсола сняла с пояса серебряный крестик, блестевший на солнце, и показала его раненому. Потом, приложившись к кресту, дала его в руки юноши со словами:

— Видишь, он у тебя. Ты покажешь его святому Петру[138], и он тебя впустит…

Солдатик вскрикнул от радости, откинулся назад и скончался.

— Ну вот! — произнесла мать Орсола. — Теперь о нем позаботится Дева Мария.

Схватив мула за уздечку, она потянула его вперед, чтобы нагнать упущенное время. Удивленное животное заторопилось, встряхивая на ходу тело бедняги.

Мать Орсола догнала обоз, поручила усопшего сестре Гарсии и заняла свое место впереди. Она двигалась, бормоча молитву, а печальный кортеж тянулся за ней.

Где же австрийцы в авангарде и мексиканцы в арьергарде? И те и другие исчезли, вовсе не заботясь о людях, которых должны были защищать. Настоятельница нахмурилась. Она не испытывала страха, нет, это чувство было ей незнакомо, столько тяжелого пришлось видеть в жизни. Сердце сжимала необъяснимая тревога.

Внезапно началась нешуточная перестрелка. Мать Орсола обернулась: неужели партизаны способны на такое зверство — атаковать обоз раненых! Но нет, звуки слышались впереди. Она увидела, что австрийский отряд беспорядочно отступал.

Сонно передвигавшиеся солдаты поленились вести разведку на марше и попали в засаду республиканцев.

ГЛАВА 2

Паника австрияков. — «Люди, назад!» — На помощь! — Здесь Ртуть! — Свободен ли путь? — Военная хитрость. — Повешенные. — Катастрофа. — Находка Сиори.

Нападение совершилось так быстро и неожиданно, что австрийцы не успели защититься.

По обеим сторонам дороги стеной стоял строевой лес, откуда и раздались выстрелы. Офицер первым упал с лошади и остался лежать на спине, раскинув руки, с простреленной головой. Из седел было выбито с десяток всадников.

Остальные, обезумев от страха, начали стрелять наугад в темноту. Непрерывная перестрелка продолжалась. Охваченные паникой (увы, это вполне понятно!), австрияки развернулись и, спасаясь от неминуемой гибели, рванули во весь опор в сторону обоза.

Мать Орсола почуяла беду, которая была пострашнее предыдущих. Полсотни обезумевших кавалеристов могли смять на своем пути жалкую горстку раненых и калек. Настоятельница, собрав сестер, выступила вперед с серебряным крестом в поднятой руке. Она крикнула трубным голосом:

— Назад! Здесь раненые!

Солдаты на мгновение заколебались, но партизаны в это время выскочили на дорогу. Уверенные в победе, они принялись расстреливать австрийцев. У последних оставался один выход: смять обоз с ранеными.

Мать Орсола старалась удержать солдат, она кричала, умоляла, цеплялась за конскую сбрую… Но напор был слишком силен, женщина споткнулась, упала, сестры тоже не удержались на ногах. Потерявшие голову всадники не владели собой, страх превратил их в бестолковых животных. Они саблями расчищали себе дорогу.

Настоятельнице все же удалось подняться, она и сестры хватали лошадей за гривы, но солдаты колотили их пистолетами по рукам. Один из них ударил мать Орсолу прикладом по голове, но та не отступила.

До первых рядов обоза оставалось не более двадцати метров. Повозки остановились, проводники в страхе забились под них. Послышались испуганные вопли раненых. Те, кто был способен передвигаться, пытались пересечь обочину дороги, чтобы скрыться в лесу.

Напрасные усилия! Ничто не могло предотвратить катастрофы. Внезапно из леса выскочили неизвестные люди в красных куртках и встали между всадниками и обозом. Сколько же их? Человек двадцать, colorados, с ножами в зубах и карабинами в руках.

Как военный клич, прозвучало имя командира:

— Ртуть! Ртуть!

Это имя знали во всех уголках Мексики, отряд «ртутистов» героически исполнял свой долг.

Одержав победу над Карбахалем, Ртуть сражался не на жизнь, а на смерть. Это были самые трагические минуты его жизни, когда злодей Бартоломео Перес проговорил ужасные слова: «Я убил твою сестру!» С тех пор Ртуть пылал бешеным гневом против бандитов, действовавших под маской патриотов.

Капитан упорно шел по следу партизан, как индеец в прериях, уничтожал врагов, а сам, непобедимый и неуязвимый, как мифический бог, проходил сквозь огонь и пули. Товарищей его тоже не брали ни пуля, ни нож, они всегда были готовы исполнить приказ.

Бедняк, парижский гаврош, смуглый от жаркого солнца, получил добрый десяток ранений, от которых другой давно бы помер, а он презрительно называл их царапинами. Питух лишился еще двух пальцев, но продолжал сжимать горн в руке. Бомба, как преданный пес, неотступно следовал за своим командиром, готовый броситься на его защиту. Толстяк был бы отменным воином, если бы не привычка постоянно спрашивать: что же все-таки французы делают в Мексике? Марселец Мариус ухитрился готовить родной буйабес[139] даже в тропиках. Грек Зефи слишком часто ставил свои денежки на карту в играх, где главным козырем служил нож. Негр Сиди-Бен-Тейеб почернел еще больше, лишь белые зубы блестели.

Смельчаки готовы были пойти за Ртутью куда угодно, хоть в ад, чтобы схватить сатану за хвост.

Как же они оказались здесь и успели предупредить беду? Друзья сами не знали. Как добрые ангелы, следовали за Ртутью. Безошибочный инстинкт вел капитана в самое пекло. Ртуть в мгновение ока оценил ситуацию, увидел, как героически держалась мать Орсола и как преданно защищали сестры свой лазарет.

Быстро прозвучала команда, и вот уже отряд, поджидавший партизан, стремительно выскочил на дорогу. Французов было двадцать пять человек, а перепуганных австрийцев — более сорока.

В одну секунду «ртутисты» рванулись наперерез паникерам и задержали их, отбиваясь кулаками, ногами и прикладами. Капитан схватил здоровенного австрийца, стащил с лошади и, прикрываясь им, будто щитом, бросился вперед.

рьяно взялись за работу. На каждого приходилось по два человека. Подумаешь, и не в таких переделках бывали! Отряд австрияков усмирили, кровь не пролилась, ни одну повозку не повредили.

— Ртуть! Ртуть! — стонали раненые.

Мать Орсола суетилась, успокаивала несчастных, ободряла их.

Конечно, австрийцы, хорваты и венгры отнюдь не были трусами. Они хорошо знали Ртуть и его отряд. Значит, к ним подоспело подкрепление!

Странное дело: партизаны, которые навели столько страху своими выстрелами, не подумали продолжать преследование. Дорога перед обозом оказалась свободной.

Австрийцы рассказывали Ртути, что вон там, в ста пятидесяти метрах отсюда, на них напали. В зарослях лишь сверкали ружейные стволы, а самих стрелков не было видно. Значит, возможна еще атака.

Единственная опасность, которую удалось избежать, — это столкновение беглецов с обозом. Но теперь следовало держать ухо востро. Угроза нападения оставалась.

Капитан созвал нечто вроде военного совета с матерью Орсолой и двумя австрийскими унтер-офицерами.

— Наш первейший долг — спасти несчастных, судьба которых вверена нам. Пусть мы погибнем все до одного, но ни один волос не должен упасть с головы раненого. Вам, господа австрийцы, предстоит искупить вину. Не сомневаюсь, что на вас можно рассчитывать.

Один из унтер-офицеров, Людвиг Харресталь, высокий блондин с тонкими чертами лица и изысканными манерами, истинный венский аристократ, ответил:

— Вы сказали чистую правду, капитан Ртуть! Я сражаюсь уже десять лет, и мне стыдно за то, что я сделал или чему попустительствовал… Располагайте нами, приказывайте!

Ртуть понимал стыд воина, который поддался панике, безумному и непреодолимому чувству. Он протянул австрийцу руку:

— Вот вам моя рука, сударь. Пусть смелая женщина, так храбро защищавшая свою паству[140], разрешит мне дать вам руку…

Людвиг повернулся к настоятельнице. В его голубых глазах блестели слезы. Славная женщина обняла беднягу.

— Ах, несчастный австрияк, как вы меня напугали! Все вы, мужчины, недорого стоите!

Настоятельница засмеялась, офицер нагнулся поцеловать ей руки, а она похлопала его по щекам.

— Идите… и больше не грешите!

— Вот что я думаю, — проговорил капитан. — Господа австрийцы находились в авангарде, а разве у вас не было еще и арьергарда?

— Как же! — ответила мать Орсола. — Целый отряд, сотня мексиканцев.

— Из гарнизона Монтеррея?

— Конечно.

Ртуть покачал головой.

— Как же получилось, что эти люди, заслышав выстрелы, не поспешили на выручку?

— Действительно, просто непонятно.

— Увы, не так непонятно, как вы думаете. В Монтеррее у Хуареса много приверженцев, особенно среди солдат. Итак, что мы имеем? Впереди — опасность, возможна новая засада. Позади — опасность, так как, по всей видимости, мексиканцы или предали нас, перейдя на сторону врага, или вернулись в Монтеррей, чтобы избежать столкновений. Значит, только мы, пятьдесят человек, охраняем сотню раненых, которые сами, конечно, защищаться не в силах.

Нечего и думать о том, чтобы отправить обоз обратно. Раненые измучены, дорога и так показалась им слишком длинной. Мы в часе пути от Сальтильо. Когда обоз окажется в безопасности, мы получим свободу действий и вернемся на поиски партизан. Вы слышите, господа австрийцы, обоз должен пройти, даже ценою жизни!! Вы поняли меня?

Ртуть говорил громко и убедительно.

Наш герой уже не был прежним розовощеким юнцом. Усталость, тревоги и переживания оставили свой след. Ранние морщины легли на его лоб, мелкие складочки притаились в уголках рта, и кто знает, не закрались ли в пышную шевелюру серебряные нити.

Он испытывал невыносимые муки, ему так не хотелось верить циничному признанию Бартоломео Переса в убийстве Долоры. Индеец Сиори тоже этому не верил, как, впрочем, и смерти самого Переса, хотя видел, как тот упал в бурлящий горный поток.

В человеке всегда живет смутная надежда, побеждающая любую боль. Будучи волонтером, предводителем разведывательного отряда, Ртуть прошел весь север Мексики, от Эрмосильо до Чиуауа, от берегов Рио-Гранде до Багдада и Матамороса. И везде — в городах, селах и на поле брани — он искал следы той, которую прозвали донья Альферес.

Капитан нигде не нашел девушки. Никого не осталось от банды, которой она командовала, находясь под преступным гипнозом. Даже слово «матадор» звучало гораздо реже.

Лишь несколько бандитов осталось от шайки Переса, а сам он был совсем забыт, и подозрительность Сиори казалась излишней.

Ртуть не решался признаться матери в том, что потерял надежду найти пропавшую сестру. Однажды сын написал бедной женщине, что, возможно, он сможет что-то узнать о судьбе ее дочери. Сколько раз потом он корил себя за это! Мать поверила в чудо. И ждала с нетерпением встречи с потерянной дочерью. Ртуть отвечал уклончиво. Он боялся сразить ее признанием, лишавшим дорогую матушку единственной надежды.

Сейчас, когда ему предстояло вновь рисковать жизнью, почему-то эти думы снова овладели юношей, и он мысленно обратился к своей матушке.

— Что с вами, капитан? — спросила мать Орсола, внимательно наблюдавшая за ним. — Как будто тайная печаль гложет вас?

Ртуть посмотрел на славную женщину, серьезное лицо которой светилось добротой.

— Правда, у меня большое горе… Но зачем воскрешать в памяти тягостные воспоминания! Сейчас не время. За работу! Мы должны выполнить свой долг.

— Хорошо, — произнесла настоятельница. — Но обещайте, если мы выйдем живыми из этой переделки, поведать мне ваши несчастья. Кто знает? Старая отшельница, возможно, утешит вас.

— Я обещаю, — молвил Ртуть.

Он выпрямился, вся энергия вернулась к нему. Стало ясно, что мексиканский эскорт исчез. Значит, нужно рассчитывать лишь на свои силы: двадцать пять и человек сорок австрийцев.

Ртуть осмотрел обоз и внес некоторые изменения. Всадники посадили с собой на лошадей легкораненых, мулов напоили и накормили. Раненые, окруженные заботой, совсем успокоились. Продвижение продолжалось быстрее, чем прежде.

Прибыв на место засады, капитан остановил обоз и вместе с Бедняком и Питухом отправился на разведку. Мать Орсола следила за ними взглядом, сложив руки на кресте.

Разведчики миновали опасное место. Тишина…

По приказу Ртути десяток солдат рванулись на опушку леса и прочесали заросли.

Ничего! Неужели враги удовольствовались таким ничтожным успехом, застрелив без боя несколько человек? Капитан не мог этому поверить. Интуиция опытного воина подсказывала ему, что спокойствие обманчиво, здесь таилась ловушка.

Сиори больше не покидал Жана Делорма, став его рабом, верным псом… Индеец, на своем ломаном французском, старался переубедить хозяина, отвлечь от тягостных мыслей. В глубине души краснокожий был уверен в том, что оба героя страшной драмы живы. Перес выкрутился, он не умел иначе, он обманул даже смерть!

В то время как Ртуть искал в лесу партизанский отряд, Сиори куда-то ушел и пока не появлялся: он всегда действовал по собственному разумению, а не по приказу. Ах, если бы он был рядом, верный слуга! Капитану очень не хватало этого человека с чутьем ищейки.

Наконец добрались до места, где дорога неожиданно расширялась. С одной стороны линия леса изгибалась, образовывая зеленый полукруг, а с другой — зелень уступала место беспорядочно нагроможденным утесам высотой более сорока метров. Вдали виднелся Сальтильо, похожий на сказочный городок в лучах заходящего солнца.

Ртуть, шедший впереди, посмотрел на этот чудесный вид, и крик удивления и ужаса вырвался из его уст. На деревьях висели человеческие тела. Он узнал австрийцев, раненых из обоза, пленных…

Мать Орсола при виде чудовищного зрелища зарыдала и упала на колени. Что же это за война такая? Неужели люди возвратились к варварству, как в древности?

— О, дикарь! — прошептал Ртуть.

Вдруг рядом с ним выросла человеческая фигура.

— Мой верный Сиори, это ты!

— Да, это Сиори, твой раб! Слушайся его совета, иначе ты пропал… и раненых перебьют всех до единого.

— Откуда ты знаешь?

— Я искал, подсматривал и увидел… за десять полетов стрелы отсюда вас поджидают двести партизан. Мексиканцы, сопровождавшие обоз, перешли на сторону Карбахаля.

— Как? Опять он?

— Да, Карбахаль поклялся отомстить Ртути и повесить его собственноручно.

— Он еще не поймал меня!

— Нет, конечно, но опасность велика. Не делайте больше ни шага. Я знаю тайную тропинку на склоне утеса, по ней ходят лишь местные батраки. Они вам не враги: партизаны обращались с ними с дикой жестокостью. Здесь, на один полет стрелы назад, стоял когда-то храм, возвышаясь над долиной. Время и люди сровняли его с землей, но сохранились подземные ходы, скрытые от человеческого глаза и ведущие в Сальтильо. У входа в подземелье тебя ждут друзья, индейцы. Ты и твои товарищи «ртутисты» можете беспрепятственно добраться до Сальтильо.

Капитан вздрогнул и схватил индейца за руку.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что хочу спасти тебя и твоих друзей.

— Сиори, неужели я так обманулся в тебе? Могу ли я поверить, что ты предлагаешь мне совершить подлость?

— Что вы хотите сказать, хозяин?

— Неужели ты предлагаешь мне, капитану Ртути, французу, бросить на произвол судьбы этих несчастных, которых я поклялся спасти, и выкупить свою жизнь ценой предательства?

— Хозяин! Я любил твоего отца… ради него я хочу спасти тебя…

— Молчи! Клянусь честью, я не знаю, почему до сих пор не пустил тебе пулю в лоб.

— Хозяин! Я вас люблю, я ваш раб.

— Молчи, я сказал! Я едва сдерживаю гнев. Еще немного, и прогоню тебя, чтобы ты не смел больше появляться.

— Нет, нет! Не делайте этого! Если Сиори виноват, побейте его, но не гоните!

Ртуть стоял молча и размышлял. Затем подозвал мать Орсолу, все еще рыдавшую перед трупами, зловеще покачивающимися на деревьях.

— Остановите обоз и слушайте меня… Мой верный слуга Сиори знает путь к спасению. Индеец, проводи нас на то место, о котором ты говорил.

Сиори стоял, опустив голову, слушая упреки Ртути. Он поторопился исполнить приказ. Пройдя назад по дороге совсем немного, краснокожий показал капитану довольно широкую расщелину, заросшую кустарником и заваленную камнями.

— Там, под землей, индейцы — мои друзья, они расчистят путь.

— Пусть начинают! Поторопись, как долго тянутся минуты!..

Сиори едва слышно свистнул. И сейчас же, словно по волшебству, кусты и камни начали исчезать. Открылся широкий проход, настоящий каменный коридор, скрытый от посторонних глаз. Индейцы стояли у стен неподвижно, как кариатиды.

— Подземелье такое широкое до конца?

— Да, хозяин.

— Спуск пологий или крутой?

— Очень пологий.

— Значит, обоз раненых сможет пройти?

— Хозяин! Вы хотите…

— Отвечай: да или нет?

— С помощью индейцев обоз сможет пройти.

— И окажется в Сальтильо?

— И окажется в Сальтильо.

Ртуть повернулся к матери Орсоле.

— Вы слышали? Вот где спасение для вас и этих несчастных.

Настоятельница колебалась.

— Можно ли доверять этим людям?

— Видишь, Сиори, в тебе сомневаются…

Индеец встал на одно колено, взял руку монахини и положил себе на голову, что означало беззаветную преданность.

— Скорее, — произнес Ртуть, — нельзя терять ни секунды. Направляйтесь в подземелье. Сиори и другие индейцы проводят вас. Враги совсем близко, они вот-вот появятся. Дорога охраняется, но, устав ждать, они могут выступить нам навстречу. Их двести, этих лютых зверей… Подумайте о больных и раненых!

Мать Орсола отдавала распоряжения, которые тут же выполнялись. В глубинах подземелья зажглись фонари. Стали видны высокие, как в храме, своды.

«Ртутисты» и австрийцы разместились у дороги с карабинами наготове, не отрывая глаз от того места, откуда мексиканцы должны открыть стрельбу. Момент был напряженный. Если обоз не успеет скрыться, пока не появятся партизаны, несчастные погибнут.

Ртуть прекрасно понимал, что никогда еще он и его товарищи не попадали в столь опасное положение. Бледный от волнения, он смотрел на обоз, медленно исчезающий в каменной дыре.

— Сиори, скажи, можно ли снова закрыть вход так, чтобы его не было заметно?

— Да, хозяин. Как только ты войдешь, скала передвинется и загородит вход.

Капитан едва заметно пожал плечами. Разве дело шло о его собственном спасении!

— Послушай, Сиори, поклянись исполнить мой приказ.

— О, хозяин! Ты сам знаешь, что я не могу ослушаться тебя.

— Итак, едва я произнесу: «Делорм!» — ты закроешь вход, и как можно быстрее.

— Как только ты войдешь?

— Войду я или нет… как только ты услышишь имя моего отца, камень должен встать на место.

— Но… ты погибнешь!

— Сиори, я так хочу!

Индеец взглянул в мужественные глаза Ртути и проговорил:

— Я исполню приказ…

ГЛАВА 3

Господа австрийцы, пожалуйте первыми! — Десять против одного. — Бой. — В окружении. — Пропасть. — Свинцовый дождь. — Все равно пойдем. — В плену. — Перес является вновь. — Спасибо, мать Орсола!

Сестры торопились изо всех сил. Вот уже мулы и повозки скрылись в недрах земли. За ними подземелье поглотило ходячих раненых, поддерживаемых индейцами.

Сиори умолял капитана:

— Теперь вы, хозяин… торопитесь, сейчас появятся партизаны!

Австрийцы продолжали стоять на посту, готовые к бою, не особенно понимая, что происходит.

— Пожалуйте, господа! — приказал Ртуть.

Австрийцы немедленно исполнили приказ.

На дороге остались лишь капитан и «ртутисты».

— Хозяин, хозяин! — снова закричал Сиори. — Идите быстро, уже поздно!

Показались партизаны, засвистели пули.

Конечно, наш герой и его товарищи успели бы еще проскользнуть в подземелье. Но Ртуть понимал, что мексиканцы могли увидеть их, и тогда секрет открылся бы.

— Делорм! — крикнул он изо всех сил.

Сиори бросился к каменной глыбе, нажал рукой, и она перевернулась, плотно закрыв вход. Затем индеец занял место подле Ртути.

— Друзья! — воскликнул капитан. — Их двести человек. Десять против одного — вы не боитесь?

— Да здравствует Ртуть! — крикнул отряд в один голос.

Партизаны приближались, сейчас начнется бой.

Они наступали с трех сторон, бежали с дороги и из леса. Четвертую сторону составляла почти отвесная скала, поросшая чахлыми бледно-зелеными кустиками с жесткими и острыми как кинжалы листочками.

Эта непреодолимая преграда оставляла Ртуть и его отряд на милость партизан.

Внезапно юноша понял, как неосторожно поступил.

«Мог ли я сделать иначе? — промелькнула тревожная мысль. — Ведь моим долгом было спасти этих несчастных, мы — их последняя надежда… Конечно, я знаю… австрийцы! Я мог оставить их здесь, и нас стало бы больше: один против четырех.

Но нет! Мы — французы, великодушные даже в ущерб себе, иное поведение недостойно нас. Если суждено умереть, умрем за правое дело, как истинные французы».

Бедняк, Питух и все остальные столпились вокруг капитана, ожидая приказа. Они поняли, что идут на смерть, и были готовы.

Партизаны продвигались медленно и осторожно. Они видели лишь , думали, что за поворотом дороги скрывается подкрепление, и опасались западни. Пройдя опушкой леса, мексиканцы увидели, что солдаты и раненые исчезли, словно по мановению волшебной палочки. Яростный крик разочарования и ненависти вырвался из их глоток.

Зато было на ком отыграться! Теперь они не уйдут, проклятые «ртутисты», которые постоянно вставали поперек дороги и разбивали отряды партизан.

Французы стояли спиной к отвесной скале, неподвижные и решительные. Да, они наверняка погибнут, но не сразу! Сначала следует искупить свои грехи. А их ох сколько накопилось! Зачем торопиться? Одним залпом можно уничтожить маленькую горстку людей, стоящих как на расстреле.

Ртуть, удивленный неожиданной передышкой, оглядывался вокруг. В его сверкающих глазах чувствовалось огромное напряжение мысли. Но нет… ни малейшей надежды!

— Друзья, — произнес юноша как можно спокойнее, — нам осталось лишь ринуться сломя голову на один из отрядов. Невозможно пробить эту человеческую стену, но… нужно, мы должны пройти!

— Пройдем или не пройдем, — пробормотал Бедняк. — Главное — попробовать.

Внезапно Ртуть вскричал:

— Как бы не так! Кажется, есть выход… за мной!

Он подумал вдруг о пропасти, в которую уходила скала, и вспомнил о барранкосе, где впервые столкнулся лицом к лицу с доньей Альферес. Что, если спуститься, вернее, скатиться в пропасть? Может, и не разобьешься на мелкие кусочки?

Ртуть вспрыгнул на камни, похожие на зубчатую стену крепости. Товарищи без колебаний последовали за ним. Цепляясь за выступы, они оказались над долиной, куда вела почти отвесная стена, поросшая редкими кустиками.

Пытаться спуститься вниз — безумие! Но они попытаются.

— Летим вниз, друзья! — крикнул Ртуть.

А Бедняк насмешливо подхватил:

— Головой вниз, марш! Пронумеруйте части тела!

Ртуть прыгнул первым, ориентируясь на огромный корень эвкалипта, пробившийся через скалу.

За ним — Бомба.

Тут раздался выстрел, один-единственный… И бедный Бомба с простреленной головой выпустил ненадежную опору и покатился вниз, ломая руки и ноги, словно игрушечный паяц[141].

После меткого выстрела раздался залп, мимо «ртутистов» пронесся свинцовый дождь и угодил на полметра ниже, никого не задев, как будто враги хотели обозначить границу.

На расстоянии ста метров Ртуть увидел партизан, которые разместились на выступе скалы и обстреливали оттуда спускающихся французов. Путь к бегству был отрезан. Капитан не мог допустить, чтобы его товарищей расстреляли поодиночке, как куропаток.

— Все наверх! — закричал он зычным голосом. — Будем драться!

Пока лишь трое начали спуск: он сам, несчастный Бомба и Бедняк. Остальные высматривали подходящие для спуска выступы.

Одним прыжком Ртуть очутился рядом с товарищами.

— Глупая смерть! Французов не подстреливают на лету, как голубей… вперед, напролом!

Такой вариант больше нравился «ртутистам», и они охотно подчинились. Кольцо врагов сжималось, на наших героев были направлены мексиканские карабины…

Мгновенно весь отряд — двадцать четыре человека — ринулся на ближайшую группу партизан. Залп перекрыл им путь, некоторые упали. Ртуть и Бедняк остались невредимы. Питух остервенело играл сигнал атаки.

Со штыками наперевес французы бросились на врага. Сиори с бешеной скоростью вращал мачете. Удалось завязать рукопашную. Разгорелся бой. Ртуть, как пушечное ядро, влетел в гущу противника. Бедняк проскочил между ногами мексиканцев и очутился рядом, он направо и налево раздавал тумаки, царапался, кусался. Питух орудовал горном, а Толстяк — прикладом.

Вдруг послышался пронзительный, визгливый голос:

— Брать живьем!

Человеческая масса сомкнулась вокруг наших героев как гигантские челюсти, удушая и парализуя. Руки и ноги им накрепко связали веревками. «Ртутисты» выкрикивали ругательства и оскорбления.

— Заткните им рты! — выкрикнул тот же голос.

Приказ был выполнен с пещерной грубостью. Пленным набили рты сухой травой и землей, заткнули тряпками. На них сыпались удары: трусы хотели отыграться за свой прежний страх!

Партизаны увлекали французов прочь, почти заставляя бежать со связанными ногами. Пленные старались держаться с достоинством.

Внезапно Ртуть вздрогнул. Он увидел, что высокий мексиканец нес на плечах безобразное существо, кривошеее, однорукое и одноногое. Урод грозил своей культей, и из беззубого рта вырывался знакомый резкий голос:

— Попался, Ртуть! Теперь ты мой пленник! Сколько раз ты будешь умирать на моих глазах до того, как я тебя прикончу!

Это был Бартоломео Перес. Вероятно, поток выбросил его на берег, смял, поломал, но оставил в живых… для дальнейших преступлений и мести!

Ртуть сделал нечеловеческое усилие, чтобы разорвать путы, но не смог. В его глазах отражались непередаваемые ненависть и презрение. Негодяй лишь ухмыльнулся.

Внезапно вдали раздался глухой звук, эхо от которого долго отдавалось в горах. Ртуть понял: мать Орсола давала знать из Сальтильо, что его старания не были напрасны — раненые спасены.

Пленный улыбнулся: «Спасибо, мать Орсола!»

ГЛАВА 4

В плену. — Повешенный труп. — Живая мишень. — Пока человек жив… — Никаких самоубийств! — Час сна. — Голоса из-под земли. — Мысли Карбахаля. — Титубал и Кристофоро. — Сон ли это? — Надежда!

Итак, Ртуть снова оказался в плену.

Четыре дня и четыре ночи его вели через пустынные, заброшенные края. Юноша страдал не столько от побоев и ужасного обращения, сколько при виде мучений своих товарищей. Самое главное — не сдаваться. Ртуть старался пересилить усталость и боль, чтобы не дать варварам повод для ликования.

Пленным вытащили кляпы[142] изо рта, как собакам бросили объедки на ужин и специально связали потуже, как можно больнее. Ночью, на привале, «ртутистов» побросали на холодную землю, как попало, категорически запретив разговаривать. Часовых вокруг было так много, что на каждого несчастного приходилось по двое молодчиков, поминутно вскидывавших ружья.

Они постоянно старались причинить боль связанным пленникам, чтобы вырвать из них хотя бы стон. Тщетно! Мексиканцы приходили в бешенство от стойкости наших героев, молча, без единого звука, корчащихся в своих путах.

У Мариуса было два ранения в голову. Никто не подумал сделать перевязку, и на вторую ночь у него случилось кровоизлияние в мозг. Раненый закрыл глаза, перед ним проносились молнии. Бред перенес несчастного на родину, в Канебьер, сверкающий под ослепительным южным солнцем, в Андум, где он родился, в таверну[143], где когда-то мамаша Лантельм подавала вкусный буйабес… Затем на глаза упала красная, как кровь, пелена, страшная боль пронзила мозг.

Раненый не кричал, он стиснул зубы, напряг все мускулы в последнем усилии… и умер.

Дикари повесили труп на дерево.

Товарищи смотрели и молчали. Каждый ждал своего часа. У самого молодого парнишки, рабочего, приехавшего в Мексику из Франции в поисках приключений, начался приступ эпилепсии[144]. Он забился в судорогах с пеной у рта, мускулы так напряглись, что он частично разорвал путы. Беспорядочно размахивающие руки угрожали кому-то, но ни один крик не сорвался с уст несчастного, как будто он, как и все пленные, дал обет молчания.

Партизан очень забавлял этот танец смерти, но потом им наскучило смотреть. Юношу привязали за ногу и подвесили на толстый сук вниз головой. Он извивался, не желая умирать, не желая кричать… Мексиканцы принялись стрелять в живую мишень, и несчастный наконец отдал Богу душу.

Лицо Питуха сделалось страшно: череп, обтянутый кожей, — голова мертвеца. Постоянно открытые глаза излучали черный испепеляющий свет. Один из палачей замахнулся было на него, но не посмел тронуть пленного.

Ртуть держали отдельно, в нескольких метрах от товарищей. Четверо дозорных постоянно сменялись около него: матерые волки, на которых можно было положиться. Мексиканцы хорошо знали капитана, не зря у него такое прозвище! Сколько раз они уже думали, что поймали его! Иногда казалось: еще немножко — и неуловимый будет схвачен, но внезапно он исчезал, а позже появлялся вновь, расстраивая планы мексиканцев. Подобно живой ртути, он скользил, перекатывался, проникал везде, не зная ни усталости, ни передышки.

Но теперь для него все кончено, приняты все необходимые меры. Каждые два часа дозорные менялись, мексиканцы шпионили еще и друг за другом.

Если он вздумает заговорить, заткнуть ему рот! Если зашевелится, ударить прикладом, а по мере надобности и колоть кинжалом. Каждую секунду проверялись путы, сильнее затягивались узлы, веревки еще и еще обвивали ноги и руки. И постоянные оскорбления…

Ртуть, бледный как смерть, с остановившимся взглядом, стойко переносил все: ни один мускул не дрогнул на его лице. Такая выдержка беспокоила мексиканцев, палачи удваивали бдительность.

Почему его не прикончат сразу, пока он беспомощен, не может ни сопротивляться, ни даже пошевелить рукой, ни позвать на помощь? Обо всем этом юноша спрашивал себя.

Ни на секунду он не терял ясность ума. С того момента, как капитан попал в плен, он не переставал думать о побеге — не своем собственном, а товарищей, и, конечно, о том, как взять реванш[145]. Пока он не видел такой возможности. Тем более, нужно найти способ, лазейку, штуковину, как говорят парижане. Пленник рассчитывал, прикидывал, не думая о том, что в любой момент палачи могут всадить ему пулю в лоб.

«Пока человек жив, он должен надеяться. Я мыслю — значит, я существую, — говорил старина Декарт[146]. — Значит, я обязан не сдаваться, обязан самому себе и всем товарищам, которые рассчитывают на меня…

Уверен, что мой дорогой Бедняк, которого мне иногда удается увидеть неподвижно лежащим и спящим (скорее всего, он делает вид, что спит), говорит про себя: «Бьюсь об заклад, что шеф выручит нас из переделки!» Мои славные товарищи! Увы, ваш шеф тщетно ломает себе голову!

Четыре болвана меня охраняют. Они не услышат от меня ни единого звука.

А все этот негодяй Перес! Ах, бандит! Надо же, как живуче это существо, а столько славных людей мрут как мухи из-за какой-нибудь пустячной болячки или малюсенькой пули…

Ужасно такое существование! И оно долго не продлится… Единственное, на что можно рассчитывать, — только на чудо! Лишь оно может меня спасти! Лежать на спине, словно мумия[147], — самая страшная пытка. Но все-таки почему они не убили нас сразу?»

В этом-то и загадка! Наемники, естественно, ничего не знали. Они еле сдерживали свою всегдашнюю жажду убивать, но подчинялись приказу и лишь приканчивали тех, кто вот-вот умрет сам.

Так прошло три дня и три ночи.

Самым ужасным было время принятия пищи, вернее, того, что здесь называли пищей.

Пленных не освобождали от пут, а подсовывали им под нос отвратительную еду: прокисшую маниоку[148] или гнилую солонину. Приходилось извиваться, поворачиваться на бок или на живот и хватать зубами куски, чтобы не умереть с голоду. Сначала большинству французов — Бедняку, Питуху и другим — пришла в голову одна и та же мысль: отказаться от противной кормежки. Но они посмотрели на Ртуть…

Капитан не собирался кончать жизнь самоубийством. Он грудью встретит смерть от вражеской пули! А пока — жить, жить, жить!..

Поэтому отважный юноша не стал отказываться от скотской пищи. Партизаны обступили его с хохотом и насмешками. Зубы у пленника были не хуже, чем у молодого волка: могли и железо разгрызть. Он притянул поближе свой кусок и жевал медленно, не спеша, с достоинством, подавляя тошноту. Ведь этот кусок продлевал жизнь!

Затем Ртуть взял зубами глиняную миску с водой и утолил жажду, испытывая настоящее удовольствие от болотной жижи, гасившей огонь в его груди. Пообедав, пленник невозмутимо перевернулся на спину, в прежнее положение.

Товарищи Ртути, бравые , захлопали бы в ладоши, если бы могли, приветствуя героические усилия капитана. Действительно, он проявил мужество не меньше, чем на поле боя, показав, что нужно жить, несмотря ни на что и несмотря ни на кого. Остальные последовали его примеру.

Друзья не знали, что все три ужасные ночи Ртуть не сомкнул глаз. Юноша постоянно прислушивался, ожидая непредвиденного случая, но — увы! — ничего не происходило.

Наступила четвертая ночь. Ртуть чувствовал, что силы на исходе. Даже его удивительно выносливый организм начинал сдавать. Тем не менее наш герой не хотел поддаваться сну, не хотел, чтобы палачи застали его спящим.

Если бы можно было встать, пройтись, стряхнуть тяжесть, сдавливающую голову! Но невозможно даже пошевелиться… Казалось, что путы врезались в тело все глубже. Непреодолимое оцепенение охватывало пленного. Он еще пытался рассуждать: ну что же, если надо, пожалуй, полчаса или час сна. Иначе нельзя…

Ртуть растянулся во всю длину, опустив голову и приложив ухо к земле. Больше он ничего не знал и не видел. Но, странное дело, продолжал слышать! Органы слуха не сдавались.

Что это? Дрема? Кошмарный сон? Явственно послышалось, как галопом проскакала лошадь и внезапно остановилась. Прозвучал обмен паролем, затем упомянули имя Карбахаля. Посланник мексиканского вожака приехал переговорить с начальником отряда, охраняющего пленных.

Сначала слова терялись в общем гуле, но потихоньку все встало на свои места. Где же происходил разговор? Казалось, довольно далеко, метрах в ста, но тем не менее пленник различал каждое слово, каждый слог.

Командующий, по имени Титубал, встретил посланника Карбахаля, который был выше рангом. Они обменялись традиционными приветствиями.

Ртуть слышал все так отчетливо, как будто сам присутствовал при этой сцене. Казалось, его существо раздвоилось: тело лежало неподвижно, а мысль работала и слух утончился.

Двое вошли в хижину, построенную наскоро партизанами для своего командующего. Появились бутылки. Настоящие мексиканцы без выпивки не могут.

Разговор зашел о текущих событиях. Оба собеседника верили в будущее, ведь император Максимилиан ничего не сумел организовать — ни финансы, ни армию. Император держался лишь на помощи французов.

Послышались оскорбления в адрес тех, кого называли захватчиками. Мексиканцы хвалились, что сбросят в море Базена и всю его шайку.

Кровь закипела в жилах Ртути. Он задушил бы подлецов собственными руками, но, увы…

Начальник отряда задавал вопросы.

Так вот в чем дело: Карбахаль хотел покончить с бандой «ртутистов», о которых ходили легенды. С ними могли расправиться тихо, военным судом. Но повешенных в лесу мало кто увидит.

Карбахаль собирался устроить публичную казнь перед толпой мексиканцев и индейцев, превратить этот «акт высшей справедливости» (как он выражался) в народное торжество. Пусть ужасная участь так называемых неуловимых покажет могущество Мексики, страны, которая скоро снова станет свободной.

Разговор продолжался.

— Хорошая мысль, полковник Кристофоро, — говорил командующий Титубал. — Я бы предпочел собственноручно отправить их в мир иной, особенно Ртуть, наглость которого просто раздражает, но смотреть, как он будет болтаться в петле под гиканье толпы, тоже очень весело.

— В каком состоянии эти люди? — спросил Кристофоро.

— Признаюсь, что я обходился с ними без церемоний…

— По крайней мере, вы приказали ухаживать за ранеными?

— Как я мог? — язвительно переспросил Титубал. — У меня же нет ни хирургов, ни сестер милосердия…

Но его собеседник строго спросил:

— Вы, может быть, считаете, что Карбахалю хочется судить и вешать полумертвых людей?

— О, они такие крепкие, даже сам удивляюсь…

— Сколько их?

— Пятнадцать — двадцать, точно не знаю.

Титубал произнес это пренебрежительным тоном, как будто такие мелочи недостойны его внимания. Но суровый голос начальника вернул его к действительности.

— Ведите себя посерьезнее, — проговорил он. — Приказы Карбахаля (а с ним шутки плохи, вы знаете!) очень точны. Он хочет, чтобы пленные выглядели хорошо, как побежденные солдаты, а не как несчастные, которых ничего не стоит побить и взять в плен. Покоренные враги должны делать честь победителям.

— Пусть так, — заговорил Титубал, с трудом переносящий нравоучения, — но согласитесь, захватив наконец молодцов, которые столько раз от нас убегали, мы должны были принять суровые меры, чтобы они даже не помышляли о побеге.

— Короче, что это за меры?

Титубал замялся, и Кристофоро резко встал.

— Придется мне самому все проверить.

— Не стоит, полковник, — возразил Титубал. — Они крепко связаны и не могут пошевелиться. Меня можно упрекнуть только в излишней предосторожности…

Кристофоро перебил:

— Сколько людей в вашем распоряжении?

— Сто семьдесят пять, бандиты убили двадцать пять наших…

— Неужели сто семьдесят пять человек не могут уследить за пятнадцатью — двадцатью? Кто узнает об этом, будет невысокого мнения о мексиканцах.

— Что вы хотите, полковник? Я готов выполнить приказ. Если и сделал что-то не так, я ведь хотел как лучше…

Тон Титубала изменился:

— Итак, завтра на заре эти люди должны быть на ногах, а путы сведены до необходимого минимума. Хорошо их покормите и дайте агавовый напиток для подкрепления. Раненых посадите на лошадей, остальные пусть идут пешком с эскортом. Если они окажут сопротивление, карать не запрещается, но желательно, чтобы наказание не оставило заметного следа. Вы поняли меня?

— Да, полковник. Мне ясны ваши намерения. Я все выполню. Но позвольте задать вам вопрос…

— Говорите!

— После сражения под Сальтильо, когда мы взяли в плен этих людей…

— …и упустили австрийцев и обоз раненых…

Титубал не прореагировал на замечание и продолжал:

— Наш начальник, Бартоломео Перес, исчез. Вы не знаете, что с ним стало?

— Не знаю… но это не важно! В штабе давно игнорируют этого сумасшедшего. Карбахаль прогнал его с глаз долой, ужаснувшись его злодеяниям. Об этом человеке идет дурная слава — преступления, грабежи… О нем лучше не вспоминать… Оставим это. Я пересплю в вашей палатке, а завтра, на заре, в дорогу…

— Куда мы направимся, полковник?

— В монастырь Куаутемос, близ Монтеррея.

Голоса смолкли.

Ртуть внезапно проснулся. Удивительное дело, сначала он ничего не помнил. В голове все смешалось, в висках стучали молоточки пульса. Постепенно сознание прояснилось, память восстановилась.

Как же он мог все это слышать? Было ли это наяву или во сне, порожденном лихорадкой?

Вроде нет. Пленник тихонько повторил про себя услышанное: во сне не бывает такой логики и законченных мыслей.

Неожиданно капитан понял все и едва подавил радостный крик. В этих землях, поросших кактусами, опасными для людей и животных, живут грызуны вроде кротов или, скорее, сурков. Вся почва испещрена причудливыми ходами, которые зверьки прорывают во всех направлениях. Из-за этого часто происходят обвалы, люди и лошади ломают ноги, попав в глубокие дыры.

Очевидно, партизаны разбили свой лагерь как раз в таком месте, где акустика позволяла услышать звук на большом расстоянии. Вот он — счастливый случай!

Ртуть, полностью отключившись, смог услышать эхо разговора. Какие же выводы?

Он и его товарищи вовсе не спасены. Речь шла лишь о форме казни, которая их ожидала. Но, по крайней мере, не будет насильственной смерти с ужасными побоями и пытками. Пленные предстанут перед судом. Но люди, жертвующиежизнью во имя долга, каждый день рискуют встретиться со смертью… А главное, роковое событие еще не скоро. Теперь — конец неподвижности, выматывающей все силы.

«Что же, — прошептал Ртуть, — у нас целые сутки! Нас освободят от пут. Там поглядим!..»

Первые утренние лучи скользнули по кронам деревьев. Ртуть не удержался. До этого он не подавал признаков жизни. Но раз его убьют только завтра…

Не разжимая губ, юноша мелодично и протяжно свистнул. «Ртутисты» хорошо знали этот звук. Они услышали, зашевелились. Тогда капитан крикнул во весь голос одно слово:

— Надежда!

Четыре охранника вскочили, угрожая штыками. Но тут раздалось пение горна. На опушке леса показались две фигуры: командующий Титубал и полковник Кристофоро.

Ртуть облегченно вздохнул: это был не сон!

ГЛАВА 5

Цивилизованный мексиканец. — Мы убиваем, но не пытаем. — Ртуть в затруднении. — Слово француза. — Есть еще место случаю.

По-прежнему в плену, но какое облегчение! После нескольких суток пытки неподвижностью «ртутисты» испытали безграничное наслаждение.

Полковник Кристофоро вовсе не походил на предводителей матадоров и других бандитов. Увидев солдат Титубала, а вернее, Бартоломео Переса, он с отвращением поморщился.

И правда, трудно было представить такое удивительное сборище преступных, зверских физиономий. Облаченные в рваные и грязные мундиры, партизаны походили на разбойников с большой дороги, нападающих на проезжих с целью отнять и кошелек и жизнь…

Полковник Кристофоро был солдатом в лучшем смысле этого слова, настоящий офицер, сознательно выполняющий свой долг. Примерно сорока лет, серьезный, бронзоволицый, с черными как смоль длинными усами. На мужественном лице — огромные глаза с длинными ресницами.

Кристофоро решил сам заняться пленными, оставив Титубала, который бесился от выказанного ему недоверия.

Полковник не скрывал своего презрения к бесполезной жестокости.

— Врагов мы убиваем, но не пытаем.

Ртути довелось несколько раз сталкиваться с солдатами Хуареса из регулярной армии, которых он считал достойными уважения. Новое лицо лишь подтвердило это впечатление.

Когда два человека — пленный француз и мексиканский начальник — посмотрели друг другу в глаза, они поняли, что принадлежат к одной породе честных вояк.

«Ртутисты» выглядели неплохо, по примеру своего шефа. Их форма, конечно, сильно пострадала, но выручила сноровка. Как только пленных освободили от пут и разрешили сходить под конвоем к ближайшему источнику, французы вернулись подтянутые и аккуратные.

Питух выпрямился во весь рост и снова стал воинственным севастопольским зуавом. Бедняк опять превратился в насмешливого парижского гавроша. Толстяк и Булочка, несмотря на плохо зажившие раны, стояли в строю как на параде.

Кристофоро пересчитал пленных. Их оказалось семнадцать.

— Командующий Титубал, — обратился он к партизанскому начальнику, — вы говорили о двадцати, где остальные?

Титубал побелел от ярости, но сдержался и лишь неопределенно махнул рукой. Разве мог он признаться, что этой ночью приказал бросить трех умирающих в соседний барранкос?

Полковник все понял и не настаивал на ответе. Он уже принял решение игнорировать Титубала и взять командование на себя. Бандиты спешили выполнять приказания, отданные мужественным, громким голосом.

Кристофоро руководил распределением пищи. Пленные получили то же, что и охранники: мате[149], маниоку, кукурузные лепешки.

По-солдатски сурово, но не грубо допросил полковник всех пленных по очереди. Некоторые страдали от ран, мексиканец осмотрел больные места и разрешил оказать друг другу помощь.

Одного француза с переломленной рукой, молча переносящего боль, полковник взялся перевязать собственноручно, но у него плохо получалось.

— Кто может помочь этому человеку? — громко спросил он.

— Я, полковник, — ответил Ртуть.

— Подойдите сюда и действуйте.

Ртуть подошел, за ним Тейеб и Бедняк. Они быстро наложили на больную руку самодельные шины.

— Как хорошо! — произнес раненый.

— Один из вас, — продолжал Кристофоро, — сядет на лошадь и будет поддерживать этого человека.

Бандиты Титубала с изумлением наблюдали за происходящим, не решаясь зубоскалить: полковник не простил бы такой наглости.

О, Ртуть охотно пожал бы ему руку! Но приходилось соблюдать дистанцию: фамильярное обращение выглядело бы дурным тоном. К тому же наш герой знал, что эти гуманные действия не спасут от неизбежной роковой развязки.

Конечно, полковник Кристофоро великодушен, но — с улыбкой замечал про себя Ртуть — не стоит забывать, что он получил приказ приукрасить товар.

Кристофоро подошел к Титубалу.

— Сколько у вас лошадей?

— Сто двадцать две.

— Лошадей вы считаете лучше, чем людей. Выделите нужное количество, чтобы пленные ехали верхом. На вашу долю останется его пять лошадей, я надеюсь, вы сможете обеспечить охрану.

— Будьте осторожны, полковник, — гневно проговорил Титубал, — это же дьяволы, а не люди…

— Вы что, боитесь их?

— Я, полковник? Это оскорбление!

— Вы сами напрашиваетесь на такое замечание. Я также советую вам быть осторожным: недалек тот час, когда свободная Мексика призовет к ответу тех, кто пытался опозорить ее…

— Но…

— Молчите и выполняйте приказ!

Титубал замолк. О, с каким удовольствием он порубил бы саблей этих хладнокровных людей, которые делали вид, что происходящее вокруг им безразлично!

Процессия организовалась. Безоружных пленных сопровождал мексиканский эскорт.

Ртуть внимательно наблюдал за каждым движением. В его голове уже зрел план: можно все поставить на карту, ему с товарищами не впервой пробиваться через превосходящие силы противника.

В самом деле, похоже, что за ними никто не следил. Бедняк беспрепятственно приблизился к своему другу и прошептал:

— Здорово! Кажется, пока все идет хорошо…

— Совсем неплохо, — в тон ему ответил Ртуть и добавил, смеясь: — Пусть продолжается в том же духе!

Бедняк сказал:

— Надо придумать, как уйти, не простившись, от этих молодцов.

Ртуть собирался ответить: может быть, передать всем пароль, который послужит сигналом к сумасшедшей и отчаянной попытке…

Но в эту минуту полковник Кристофоро, который находился в двух шагах от Ртути, громко и отрывисто спросил:

— Капитан Ртуть, вы француз?

— Да, полковник.

— Дайте мне честное слово, что в дороге не предпримете попытку к бегству. Тогда я по-прежнему буду предоставлять вам относительную свободу…

— А иначе?

— Иначе я буду вынужден передать вас на попечение командующего Титубала.

Ясно было, что это означало: поход со связанными руками и спутанными ногами.

«Вот дьявол! — выругался Ртуть. — Можно подумать, он слышал слова Бедняка».

Капитан колебался и молчал. Он хорошо знал цену своему слову. Но он знал также, что в конце пути всех французов ждала смерть…

Тем не менее юноша даже испытывал некоторую гордость за уважение, оказанное ему и его воинам.

— Полковник, позвольте мне сказать вам пару слов наедине.

Кристофоро посмотрел на пленного с удивлением, но любопытство взяло верх, и он приблизился к Ртути.

— Что вы хотите?

— Полковник, мне известно, что мы направляемся в монастырь Куаутемос…

Полковник вздрогнул от неожиданности.

Ртуть продолжал:

— …где нас ждет военный трибунал, который приговорит нас к смерти.

— Откуда вы знаете? Это невозможно…

— Вы забываете, полковник, что для нас, французов, слово «невозможно» не существует. Конечно, я могу вам все объяснить… Но, думаю, не стоит… Главное, что я в курсе. Итак, слово, которое вы просите дать, равноценно смертному приговору мне и моим храбрым товарищам. Я имею право распоряжаться своей жизнью, но не могу вести людей на казнь, не рассказав им все.

— Что же вы предлагаете? Мне претит обращаться с вами известным образом, я отвечаю за вас и уже поступил довольно неосторожно.

— Да нет же, полковник. Благодарю вас за то, что вы не ставите под сомнение честь французов. Я прошу разрешить мне получить согласие товарищей.

— Они не согласятся.

— Вы их не знаете…

Кристофоро немного подумал — мужество и благородство пленника поразили его.

— Что вы будете делать?

— О, вы сами все увидите и, уверен, останетесь довольны.

Ртуть крикнул:

— Бедняк!

— Здесь! — отозвался приятель, спеша на зов.

Бедняк сделал воинскую стойку и приветствовал полковника.

— Полковник Кристофоро предоставляет мне исключительное доказательство своего уважения: он просит дать честное слово, что до конца пути мы не предпримем попытки к бегству.

Бедняк промолчал, а про себя подумал: «К черту великодушие! Так было бы здорово сделать последнюю в жизни глупость…»

— Я готов дать слово, тогда с нами будут обращаться как с солдатами, а не как с дикими зверями.

«О, это кое-чего стоит», — подумал Бедняк, не перебивая капитана.

— Но мне необходимо, чтобы вы все взяли те же обязательства, что и я. Вы должны знать, что, прибыв на место, мы подвергнемся суду и будем расстреляны или повешены. Ты все понял? Теперь отвечай: соглашаться ли мне на это достойное предложение и давать ли слово французского солдата за себя и за вас?

Бедняк взглянул на Ртуть.

— Ваше мнение, капитан…

— Мое мнение — да, несмотря ни на что.

— Тогда решено. Давайте ваше слово.

— Но нужно согласие товарищей. Посоветуйся с ними, скажи, что я поведу их на смерть.

Бедняк отправился к «ртутистам» и в двух словах рассказал им все.

Питух выпучил глаза.

— Зачем советоваться? Все, что делает капитан, всегда правильно. Его слово — закон.

Все закричали хором:

— Пусть будет, как он хочет…

Бедняк вернулся к Ртути.

— Порядок!

— Итак, полковник, — обратился капитан к мексиканцу, — мы даем наше честное слово.

Полковник отдал честь.

— Спасибо, капитан. Командующий Титубал!

Тот явился в ярости, что с ним не посоветовались.

— Командующий, — произнес Кристофоро приказным тоном, — капитан Ртуть и его отряд в дальнейшем наблюдении не нуждаются…

— Но, полковник!

— Потрудитесь не перебивать меня. Я отвечаю за них и даю вам честное слово, что пленные не предпримут попытки к бегству. Объявите распоряжение вашим людям! Ступайте!

Титубал, весь кипя, отдал честь.

Через несколько минут отряд тронулся в путь. «Ртутисты» находились в относительной свободе между двумя группами мексиканского эскорта.

— Скажи, Ртуть, — тихо спросил Бедняк, — куда мы направляемся?

— В монастырь близ Монтеррея.

— Там нас расстреляют?

— Да.

— Когда мы туда приедем, можно будет считать, что мы сдержали слово?

— Конечно.

— И тогда мы сможем действовать как захотим?

— Очевидно!

— Это мне нравится, — заключил Бедняк. — Значит, между монастырем и казнью найдется времечко для потехи…

— И для счастливого случая! — прибавил Ртуть.

ГЛАВА 6

Инквизиторский монастырь. — Право на невозможное. — Покориться и ждать. — Где же Сиори? — Скелет на потолке.

Нигде инквизиция не оставила столько страшных воспоминаний, как в Мексике. В 1824 году, во время войн за независимость, население восстало против испанского ига.

Инквизиция укрепилась так прочно, так глубоко пустила корни в землю, что, казалось, никогда не выгнать ее из огромных крепостей с толстенными стенами.

Монастырь Куаутемос — одна из таких построек. Он ужасал и давил своей мощью. Здание представляло собой четырехугольник, каждая сторона насчитывала более ста пятидесяти метров. Черные стены высотой в сорок футов, испещренные бойницами, с железными решетками, за ними — плоская крыша, подобная гигантскому зверю, крадущемуся в долине, или сфинксу в пустыне. Образ отчаяния и смерти…

Ртуть, увидев перед собой эту мрачную громаду, собрал все душевные силы, чтобы не вздрогнуть.

«Мне больше нравится Маза», — прошептал Бедняк, намекая на старинную императорскую тюрьму, которая сейчас уже не существует.

Полковник Кристофоро придержал лошадь и оказался рядом со Ртутью.

— Капитан, вы сдержали слово, благодарю вас.

— От своего имени и от имени моих товарищей спешу выразить вам огромную признательность в доверии, нам оказанном… Позвольте спросить: это и есть монастырь Куаутемос?

— Да.

— Здесь нас будут судить и расстреляют?

Кристофоро молчал: и так все было ясно.

— Место очень подходящее для таких мероприятий, — заключил Ртуть. — Но мне хотелось бы уточнить одну деталь…

— Если я могу быть вам полезен, я к вашим услугам, — отозвался полковник.

— Вот что меня терзает: вы попросили у меня слова не предпринимать попытки к бегству, и я искренне дал его. До какого момента мое слово остается в силе? Вы имели в виду, что наше честное слово гарантирует повиновение не только во время переезда, но и в стенах этой мрачной крепости?

Кристофоро резко повернулся и посмотрел в глаза Ртути.

— Иначе говоря, капитан, вы желаете знать, сможете ли предпринять попытку к бегству, находясь в монастыре?

— Отвечу чистосердечно, как солдат и француз: вы поняли меня совершенно правильно. Вы слишком великодушно обошлись с нами, чтобы я пытался хитрить. Мне кажется, что с того момента, как мы переступим порог монастыря, я не буду более связан словом. Что вы на это скажете?

Полковник пожал плечами.

— Вы — настоящий француз, никогда не падаете духом! Неужели вы думаете, что можно бежать отсюда?

— Скажу не хвастаясь, — засмеялся Ртуть, — мы выходили из более трудных положений.

— Вы забываете, что вас будут охранять стены толщиной в десять футов и железные решетки. Остерегайтесь! В любом месте — на стене, на потолке или на полу — могут прятаться потайные конструкции. Под вашими ногами в любой момент может открыться подземелье-ловушка. Вы не представляете, наверное, до чего изобретательны на пытки были наши инквизиторы… Монастырь Куаутемос — это не тюрьма, а могила! — печально заключил Кристофоро.

— Пусть так, — заговорил Ртуть, продолжая улыбаться. — Но, полковник, вы еще не ответили на мой вопрос. Все, что вы сказали, для меня не столь важно. Мне не хотелось бы обсуждать с вами способы побега. Лишь одно парализует наше стремление к свободе: боязнь не сдержать слово. Поэтому я еще раз спрашиваю: до какого момента наше слово остается в силе?

В это время отряд приблизился к монастырю. Через широкий ров опустили подъемный мост. Титубал отдавал приказания, мексиканцы теснее придвинулись к пленным.

— Капитан, — с грустью проговорил полковник Кристофоро, — я отвечу вам так же откровенно. С этого момента вы и ваши товарищи свободны от обязательств по отношению ко мне. Вы сдержали свое слово, а теперь… да поможет вам Бог!

— Благодарю, полковник, мы постараемся сами себе помочь.

Тут подошел Титубал. Казалось, он слышал доверительную беседу.

— Полковник, — произнес он дерзко, — премного благодарен за помощь, которую вы соизволили мне оказать в доставке моих пленных, но теперь я за них отвечаю.

— Я знаю, сударь, — презрительно возразил Кристофоро, — роль солдата окончена, начинается работа тюремщика.

— Полковник! — воскликнул Титубал, побледнев от ярости.

Но Кристофоро, казалось, не слышал. Он протянул руку Ртути и промолвил:

— Прощайте, капитан. От всего сердца я бы хотел сказать вам до свидания!

— Кто знает? — Ртуть пожал руку полковника.

Полковник отдал честь «ртутистам» и удалился.

— Отличный малый! — пробормотал Бедняк.

— Неужели, — добавил Ртуть, — люди все время должны драться и убивать друг друга?

Раздался голос Титубала. Уж этот не страдал от избытка великодушия и даже элементарной вежливости! Наконец полковник ушел, и можно было распоясаться!

Ртуть дал указание своему отряду: не протестовать, не сопротивляться. Покориться и ждать дальнейших событий.

Это не устраивало Титубала, он рассчитывал, что пленные сами спровоцируют акты насилия, и тогда можно отвести душу.

Французов подтолкнули к мосту. Они прошли вслед за капитаном дружно, как на параде, четко печатая шаг. Пленники оказались под низким сводом, от стен пахло плесенью. Впереди виднелась железная решетка с такими частыми прутьями, что через них едва могла просунуться человеческая рука.

Титубал пересчитал пленных: семнадцать, все на месте. Вдруг он закричал:

— Какого черта! Индеец! Где индеец?

С того момента, как «ртутисты» схватились с превосходящими силами врага, никто не обращал на него внимания. Несомненно, индеец был взят в плен вместе со всеми, ведь он храбро сражался плечом к плечу со своим обожаемым хозяином.

Потом Сиори исчез. Никто не мог даже вспомнить, когда его видели в последний раз. Титубал, сам по происхождению индеец, ненавидел своих соплеменников.

Короче, Сиори нигде не было. Что с ним — ранен, убит? — спрашивал разгневанный Титубал, но все молчали.

Охваченный приступом ярости, командующий дал приказ открыть железную решетку, и пленных втолкнули на лестницу со скользкими ступенями. Титубал предупредил: при малейшем движении полетят пули.

Ртуть тихонько свистнул, и французы, смирные, как овечки, принялись спускаться вниз. Партизаны освещали дорогу факелами. Отряд очутился в широких подземных коридорах с низкими потолками. Приходилось пригибать голову, чтобы не удариться. Запах селитры перехватывал дыхание.

Еще одна, две, три железные решетки, и пленные наконец оказались в круглом зале с высоким сводчатым потолком, откуда свешивался — что за жуткая фантазия! — белый от времени человеческий скелет.

ГЛАВА 7

Следы инквизиции. — Камера пыток. — В цепях. — Титубал отдыхает. — Слесарное дело. — Тюремщики в плену. — В подземелье. — Навстречу неизвестности.

Зал был круглой формы, но с одной стороны чем-то перегорожен. При свете факелов Ртуть разглядел возвышение с дубовыми скамьями, в центре — подиум[150]. Очевидно, для трибунала.

Посреди зала стоял крепкий, грубо сколоченный большой стол, заставленный странными принадлежностями: подъемники, зубчатые колеса, рычаги… Над столом — что-то вроде виселицы, в углу — полуоткрытый металлический футляр в человеческий рост, утыканный внутри железными шипами.

Это была бывшая — а может, и теперешняя? — камера пыток. Ртуть не дрогнул. Питух немного выпрямился, Толстяк надулся, Бедняк ухмыльнулся, остальные выпучили глаза, толком не разобрав, что к чему.

Казалось, Титубал устраивал им экскурсию. Пленные, не останавливаясь, прошли дальше, дверь закрылась с пронзительным визгом.

В следующей комнате стены были утыканы лезвиями и крюками. В центре зияла черная дыра, откуда тянуло трупным запахом. Пол щетинился стальными иглами, между которыми человек едва мог поставить ступню. Нельзя было ни сесть, ни лечь, ни прислониться к стене. Обезумев от усталости и отчаяния, несчастный сам кидался в манящую пустоту…

Затем шли другие помещения. Титубал со злорадством демонстрировал свой музей ужасов. Казалось, под землей размещался целый чудовищный город. Наконец пленных вывели на поверхность. Снова решетки, железные двери вот последняя комната. Свет в нее падал из зарешеченного слухового окна, находящегося на высоте более десяти метров. Здесь было пусто, на стенах висели кольца и цепи.

Титубал задумался: надевать ли на пленных кандалы? Конечно, он отвечает лишь перед Карбахалем, известным своей жестокостью и непримиримостью. Но командующий боялся перестараться. Нужно, чтобы эти люди, представ перед судом, твердо держались на ногах, отвечали, даже пытались говорить что-нибудь в свою защиту, хотя их, конечно, никто не будет слушать.

В конце концов Титубал ограничился тем, что велел приковать пленных за ноги цепями с двойными звеньями. Цепи толстенные, кроме того, комнату закрывала частая металлическая решетка, а снаружи пленников стерегла вооруженная до зубов охрана в количестве десяти человек с приказом стрелять при малейшем неповиновении.

За все время французы не произнесли ни звука. Командующий бесился, оскорблял их как только мог, но пленные игнорировали головореза, словно их это не касалось.

Ох как чесались руки у негодяя Титубала! Уж он бы потешился всласть над беззащитными, но не смел. Ведь пленников нужно доставить в трибунал в приличном виде — таков приказ. Раздраженный партизанский начальник решил уйти: ему предстояло отчитаться перед Карбахалем. Но того не оказалось на месте, его вызвали срочным приказом. Куда, никто не знал. Трибунал нельзя было собирать до его возвращения. Тем более что суд и казнь собирались приурочить к большому религиозному празднеству, что-то вроде театральной мистерии[151].

С сожалением оставляя пленных невредимыми, Титубал ворчал под нос:

— Начальство вечно темнит. Надеюсь, мне недолго придется сторожить этих злодеев!

Он вышел на главный двор. Монастырь походил на казарму, а двор выглядел укрепленным лагерем.

Титубалу сообщили важные новости: будто бы Монтеррей полностью эвакуирован, европейские отряды отступили к Сан-Луис-Потоси, угроза нависла над Тампико. Говорили и о ближайшем уходе французов.

Командующий пожал плечами: не хотелось верить этим слухам, не отвечающим его интересам. Если кончится война, где же грабить, сражаться и убивать?

Все-таки когда вернется Карбахаль? То ли через сутки, то ли через двое. Титубал решительно ничего не понимал в этих махинациях. В конце концов, он сделал свое дело честно и заслужил несколько стаканчиков валдапенасского вина. Титубал удалился, прихватив с собой собутыльников. Будь что будет!

…Ртуть и его друзья — в тюрьме, прикованные к стене тяжелыми цепями. Они могли сделать лишь два шага вперед. К счастью, Бедняк оказался рядом с Ртутью. Вытянувшись изо всех сил, они могли дотронуться друг до друга.

Капитан приказал сидеть тихо и не двигаться. Пока. Титубал мог вернуться. Пусть думают, что пленные устали и покорились судьбе. «Ртутисты», такие разные люди — индейцы, африканцы, греки, даже негр, — под влиянием своего шефа превратились в настоящих французов. Искатели приключений стали истинными солдатами.

Все эти люди восхищались капитаном и беспрекословно подчинялись ему. За ним они пошли бы в огонь и воду и на любую, самую страшную смерть.

Пленникам принесли еду — горьковато-соленую похлебку с вонючими кусками мяса. Ртуть поел, остальные последовали его примеру. Некоторые даже пощелкали языком от удовольствия, чтобы подразнить охранников, неотесанных полудиких бандитов из Соноры и с техасской границы, тщательно подобранных Титубалом. Эти варвары ненавидели французов из контргерильи, слишком часто наносивших им сокрушительные поражения. Наконец-то «ртутисты» у них в руках!

Пока дневной свет проникал из слухового окошка в камеру, охранники теснились у решетки с карабинами наготове, ловя малейший подозрительный жест, чтобы выстрелить. Но неподвижность и кажущаяся покорность пленных наконец-то усыпили бдительность мексиканцев.

Когда стемнело, охранники зажгли и повесили на решетку фонарь, но по глупости не рассчитали, что луч будет освещать их самих, а узники останутся в полной темноте. Наконец партизаны устроились вокруг припрятанных заранее бутылок с вином.

Оставшись без присмотра, мексиканцы отвели душу: налакались вволю. Алкоголь, скука и тишина сделали свое дело: сторожа уснули.

Ртуть, дождавшись подходящего момента, окликнул Бедняка шепотом:

— Послушай, ты знаешь, что открыть кандалы для меня — детская забава. Эти идиоты не умеют обыскивать, при мне остался целый слесарный набор…

— Знаю, — отозвался Бедняк, — тем более кандалы старинные, времен Фердинанда Кортеса[152] — хотя и тяжелые, но непрочные.

— Тогда за работу, только тихо.

— Ты начинаешь…

— Я и заканчиваю, — добавил капитан.

Послышался легкий щелчок. Ртуть и Бедняк замерли, затаив дыхание, но пьяная охрана не шевельнулась. Все шло как по маслу.

— Теперь займемся остальными, — предложил Бедняк.

— Подожди минуточку, пока не стоит рисковать…

Ртуть бесшумно дополз до решетки, приподнялся и, прильнув к прутьям, внимательно осмотрелся. Охранники, утомленные долгим переходом и напившись, храпели. Наш герой запомнил их позы, как они держали оружие: он сочинял план нападения.

Человек, у которого каждая оставшаяся минута жизни на счету, не мог ничего делать кое-как. Предприятие казалось безумным, поэтому нужно было тщательно обдумать все.

Ртуть вернулся к Бедняку, который тоже начал избавляться от оков. Они обсудили стратегию предстоящего налета. Остальные поняли: что-то готовится, хотя и не видели в темноте движений капитана. Они терпеливо ждали.

Ртуть и Бедняк, переползая от одного товарища к другому, освобождали их. Приходилось нелегко: услышав подозрительные звуки, сторожа могли проснуться и открыть стрельбу. Стоило только мексиканцам повернуть фонарь в сторону пленных, как последние сделались бы легкими мишенями.

Но Ртуть и его ученик были так ловки, что меньше чем через полчаса все пятнадцать сокамерников стали свободны. Казалось, время остановилось, но необходимо было действовать осмотрительно.

Еще полчаса ушло на то, чтобы пленные подползали по очереди к решетке и разглядывали противников. Каждый должен был запомнить и потом безошибочно определить в темноте, как располагались враги и особенно где они держали оружие.

Вот уже больше часа как началась операция. Пора действовать. Все, что узники сделали до сих пор, — цветочки!.. Впереди — настоящая опасность.

Нужно захватить сторожей так быстро, чтобы они не успели поднять тревогу. «Ртутисты» рассчитали все движения. Каждый точно знал, что и как ему делать.

Сначала — отпереть решетку. К счастью, она открывалась вовнутрь. Сделать это бесшумно невозможно: «ртутисты» слышали, как скрипят старые петли… Следовательно, охранники проснутся через пару секунд. И все-таки нельзя допустить выстрелов и шума. Вдруг поблизости дежурит другой отряд?

Необходимо действовать в темноте, значит, следует точно запомнить позу того, кого собираешься атаковать. В нападении будут участвовать десять человек. Остальные семь получили другое задание и также готовились в тишине.

Ртуть прошептал:

— Внимание! Раз, два, три!..

Одним махом он вскрыл замок и потянул решетку на себя. Десять храбрецов рванулись вперед. Привычка к ночным вылазкам позволила им безошибочно схватить за горло намеченных противников. Те не успели даже вскрикнуть. Семь других «ртутистов» прыгнули в свою очередь. В течение долгого часа они успели соорудить путы и кляпы из своих поясов. Действовали быстро и бесшумно.

Десять ртов заткнуты десятью кляпами, ноги спутаны, руки связаны за спиной. Десять ружей — отобраны. Остолбеневшие охранники корчились, пытались сопротивляться, но, почувствовав прикосновение к виску холодного дула, замерли.

— Зажигай! — крикнул Ртуть.

Фонарь снова закоптил.

Десять связанных тел оттащили в темницу. Роли поменялись. Пригодились цепи и слесарный набор Ртути.

Подмена произошла бесшумно, с удивительной точностью. Только такой предводитель, как капитан Ртуть, и его преданные люди могли это совершить.

— А теперь что делать? — спросил Бедняк.

— Продолжать, — ответил Ртуть.

Люди нетерпеливо ждали дальнейшего приказа. Ни один не терял надежды. Им казалось, что победа близка.

— Друзья, — промолвил отважный капитан, — не надо строить иллюзий. Мы сделали кое-что, но это почти ничего. Пусть мы выйдем отсюда, но куда идти дальше? Я совершенно не знаю. Ни вы, ни я не имеем ни малейшего представления о подземелье. Мы рискуем наткнуться на основные силы врагов. В этом случае останется один выход — перестрелять побольше, пока они нас не убили. Ясно?

— Да, капитан.

— Тогда вперед… Не отставайте друг от друга. Ваши карабины заряжены, в сумках по сто патронов. Это немало. Будьте осторожней, не увлекайтесь. Ждите моих приказаний… Да здравствует Франция!

ГЛАВА 8

Перекресток. — Какую из трех дорог выбрать? — Направо! — Не трогайте стену! — Ртуть чудом уцелел. — Налево! — Обратный путь отрезан. — Как вечный странник. — Мучители. — Французы всегда великодушны!

Решетку аккуратно заперли. Ртуть принял меры предосторожности, кулаком испортив замок.

Впереди шел Бедняк с большим фонарем в руке.

Капитан не забывал советов, которые дал ему полковник Кристофоро. Необходимо остерегаться потайных ловушек, тщательно обследовать пол и стены, чтобы невольно не пустить в действие какой-нибудь механизм.

Куда они придут, если направятся обратно тем же путем, каким попали сюда, мимо камеры пыток? К первому ограждению, то есть в самый центр вражеского гарнизона, в волчью пасть.

Французы миновали одну решетку, потом вторую и очутились на перекрестке, который они тогда не заметили. Впереди оказались три дороги, три подземных коридора, мало отличающихся один от другого.

— Стоп! — крикнул Ртуть. — Подождите нас здесь.

Зная, что центральный коридор приведет к прежней отправной точке, капитан и Бедняк решили сначала пойти направо. Во избежание ловушек они выстукивали пол прикладами: с западней не справиться и самым храбрым!

Так друзья шли минут пять. Коридор был везде одинаков, ничего примечательного.

— Эге! — пробормотал Бедняк. — Кажется, спускаемся.

Действительно, пол стал пологим, потом все круче и круче шел вниз.

— Может быть, подземный коридор проходит под зданием, — предположил Бедняк. — Вдруг он оканчивается где-нибудь далеко, в долине?

— Вполне возможно. Учтем этот вариант. Но прежде чем принять решение, вернемся обратно. Товарищи остались в полной темноте, они ждут нас, не стоит злоупотреблять их терпением.

— Возвращаемся, — согласился Бедняк. — Тем более, нам еще нужно изучить другой коридор. А потом мы выберем, как Геракл:[153] направо или налево… Ай, что это?

Случайно прислонившись к стене, Бедняк почувствовал какое-то движение, как будто под давлением его тела опустился рычаг. Ртуть немедленно подскочил.

— Быстрее, фонарь!

При свете друзья разглядели железный рычаг, ранее, видимо, выступавший из стены, а теперь вошедший в желоб.

— Черт возьми! — выругался Ртуть. — Похоже, это одна из тех штуковин, о которых рассказывал полковник.

Но что приводит в движение этот механизм?

Ртуть и Бедняк обследовали свод, стены, пол: ничего не поняли. Они ускорили шаги, тревога сжимала сердца. Быть может, расступится земля? Или потолок опустится прямо на голову? Друзья пустились бегом, предчувствуя таинственную опасность, тем более страшную, что совершенно непредсказуемую.

Внезапно Ртуть не смог удержаться от крика, на лбу выступил холодный пот. Что же они увидели?

Вход в подземелье сужался… С обеих сторон коридора из стен выступили железные пластины. Они стали медленно смыкаться. Через несколько мгновений пластины сойдутся, и наши герои окажутся в плену и — что самое страшное — оторваны от друзей, ожидающих их с надеждой.

Отчетливо раздавалось поскрипывание зубчатого колеса, приведенного в действие неосторожным движением. Между двумя пластинами оставалось расстояние не более полуметра.

— Прыгай! — крикнул капитан Бедняку.

— Сначала ты! — ответил друг.

— Ты еще церемонишься, дурень? — проревел Ртуть.

Он схватил Бедняка в охапку и протолкнул в отверстие… Тот выкатился наружу.

Казалось, смыкание пластин убыстрилось. Успеет ли наш герой? Даже волосы зашевелились у него на голове, когда он ринулся в уменьшающееся отверстие…

Если он не успеет, ужасные ножницы сомкнутся и раздавят юношу. Он прислонился к одной пластине, изогнулся и, напрягая мускулы, изо всех сил уперся в другую. Движение пластин явно замедлилось. Но если ослабить напряжение, гигантская мышеловка захлопнется.

В этот миг капитан подумал о своих товарищах, которым суждено остаться без него.

— О, бедные мои друзья! — прошептал он.

Руки больше не выдерживали механического давления. Пластины неумолимо смыкались, уже касаясь его груди и спины. Прощай, жизнь!

Но нет — внезапная остановка… Снова поскрипывание невидимых зубчатых колес… Ужасные челюсти разжались, железные пластины понемногу стали отодвигаться. Ртуть почувствовал, как кто-то схватил его и вытащил.

Наш герой упал в объятия старины Питуха, который, всхлипывая, повторял:

— Ах, капитан, как мы все перепугались!

После пережитого Ртуть с минуту оставался недвижен, с блуждающими сумасшедшими глазами. Он увидел перед собой смертельно бледного Бедняка, который улыбался и протягивал к нему руки.

— Ну и жуть! Я думал, свихнусь.

— Что случилось? — пробормотал Ртуть. — Я жив?

— Сейчас все объясню. — Голос Бедняка дрожал. Он показал капитану на стену, где находился рычаг, подобный первому.

— Вот в чем дело. Когда ты меня выпихнул, я сначала ничего не соображал, как идиот. Потом увидел, что ты попался, и тут кровь прилила к голове, в мозгу просветлело. Гениальная идея осенила меня… Если есть рычаг закрывающий, должен быть и открывающий. Я направил на стену фонарь. И что же увидел? Такой же рычаг, только поднятый. Как я до него добрался, сам не помню… Я вцепился ногтями, потянул, рычаг подался и пошел вниз. Ах, мой дружочек Ртуть, дай я тебя обниму!

Трагическое событие, о котором мы так долго рассказывали, на деле не заняло и пяти минут.

— Ну-ка, глотни чуток! — продолжал счастливый Бедняк, поднося другу бутылочку, предусмотрительно захваченную у охранников.

Ртуть сделал большой глоток и глубоко вздохнул:

— Ничего не скажешь, друзья, воскреснуть из мертвых — это здорово!

Щеки его порозовели, глаза снова заблестели. Наш герой поднялся на ноги и выпятил грудь — жизнь хороша!

Товарищи грянули «ура!».

— Тихо! — прикрикнул Ртуть. — Не ровен час, услышат враги. Еще ничего не сделано. Проход, откуда нам с Бедняком удалось выбраться, не ведет на волю. Нужно обследовать другой.

— Капитан, — вступил в разговор Толстяк, — мы не хотим, чтобы вы ходили одни.

— Но…

— Никаких «но», капитан, или все вместе, или мы взбунтуемся…

Остальные тихо повторили хором:

— Все вместе!

Почему бы и нет? Эти люди были так дружны, что и на смерть шли все вместе.

— Пошли! — произнес Ртуть.

Раздался гул одобрения.

— Неизвестно, куда мы идем, — заметил Питух, — но всегда приятно идти куда-то…

— Послушай, шеф, — заговорил Бедняк, — лучше быть начеку. Может, обследуем стены и поищем их маленькие хитрости, чтобы опять не попасться…

— Ты прав. Поспешим. Мне кажется, фонарь скоро потухнет.

— А масла для него у нас нет.

Ртуть взял фонарь и начал тщательно изучать старые стершиеся камни. Все они плотно прилегали друг к другу — ничего особенного.

Тогда капитан углубился в подземный ход. За ним — Бедняк, и другие не отставали ни на шаг.

— Стоп! — крикнул Ртуть.

— Что такое?

— Ничего серьезного. Теперь будем не спускаться, а подниматься, здесь каменная лестница. Очень узкая, в толщину стены, нужно будет идти по одному.

— Сойдет и лестница, — сказал Бедняк, — пошли!

Отряд отправился вверх. Ступени оказались в довольно приличном состоянии. Винтовая лестница поворачивала вокруг каменной оси.

— Совсем как башни Нотр-Дама[154], — сострил Бедняк, неисправимый парижанин.

«Ртутисты» поднимались медленно и равномерно. Дошли до первой площадки, которая расширялась и вела на следующий этаж.

— Вот и фонарь погас! — заметил Бедняк. — Если бы еще на всех этажах были газ и вода… Хотя, впрочем, и так видно.

Действительно, в стене находилась узкая длинная щель — бойница, — куда проникал луч света. Значит, ночь прошла, начался новый день.

«Как-то он закончится?» — подумал Ртуть. Уверенность изменяла ему. Спускались ли они или поднимались — не похоже, что это путь на волю.

Впереди возникла решетка из четырех железных брусьев толщиной в человеческую руку.

— Открывай! — сказал Бедняк Ртути. — Это по твоей части.

— С удовольствием. Кажется, замок не сложнее остальных. Только я удивляюсь — почему здесь нигде нет ловушек?

— Вроде тихо, — заметил Бедняк. — Мне тоже странно. Но я не думаю, что это должно нас пугать.

— Верно. Вперед!

Инструменты помогли. Замок щелкнул, дверь открылась.

— Черт возьми, тяжелая, — заметил Ртуть. — Бедняк, проходи быстрее. Дверь нужно держать, иначе она захлопнется. Там где-то рычаг, который ее закрывает…

Ртуть и Бедняк прислонились к решетке и удерживали ее прижатой к стене, пока весь отряд не прошел. Капитан пересчитал «ртутистов»: все на месте.

— Теперь отпускаем. Если нам придется вернуться, откроем снова, вот и все.

Друзья отстранились. Дверь резко захлопнулась, очевидно благодаря механизму, спрятанному в стене.

Внезапно Бедняк воскликнул:

— Смотри, Ртуть, смотри!..

Ступени лестницы, по которой только что поднимались пленники, повернулись вокруг невидимой оси. Шесть — восемь ступеней обнажили черную бездонную дыру.

— Вот чертовщина! — выругался Ртуть. — Мы заблокированы, обратно нам не спуститься!

— Остается лишь подниматься, — констатировал Бедняк. — Но, ей-богу, до чего ловкие трюки: человек доверчиво поднимается, открывает дверь, она сама закрывается, и лестница летит к черту…

Ртуть тоже хотел бы свести все к шутке. Но он думал о своих товарищах, которых нужно спасти во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни. Вместо этого получалось, что он вел их к новым опасностям.

Товарищи прочли мысли Ртути.

— Ну что, капитан, полезем на следующий этаж? — спросил Питух.

Старый горнист сказал это так дружелюбно, что глубоко растроганный Ртуть положил ему руку на плечо.

— Вы — славные парни!

— Вы — отличный капитан, шеф. Пошли?

— Пошли… навстречу неизвестности.

Друзья поднимались вверх. Все чаще попадались бойницы, поэтому было достаточно светло. Ртуть тщательно обследовал стершиеся ступени — ничего подозрительного. Решеток тоже больше не попадалось, пленные беспрепятственно добрались до маленькой постовой будки, выбитой в стене, подобно нише для скульптуры.

— Знаешь, шеф, — проговорил Бедняк, — я посмотрел в бойницу: мы находимся очень высоко. Думаю, мы попадем на крышу монастыря.

— Куда-нибудь выйдем, — небрежно бросил Ртуть.

Бедняк замолчал, потом сунул нос в будку:

— Ну да! Вот она, крыша.

Капитан тоже заглянул.

— Не знаю, что лучше — на самом верху или в самом низу. Но, раз мы здесь, ничего не попишешь.

— Что будем делать? — спросил Бедняк.

— Мы подобны вечному страннику, который не мог остановиться. Нельзя оставаться на лестнице, поднимемся вверх, там увидим…

Ртуть повернулся к отряду.

— Друзья, дела плохи, я не знаю, как выбраться отсюда. Можно было бы спуститься, но лестница отрезана, вы сами видите. Если у кого-нибудь есть предложения, говорите…

— Но, капитан, все хорошо, все очень хорошо. Подышим свежим воздухом, уже неплохо… Как хотите… Направо, налево, вперед, назад! На ваш выбор!

Пленники старались шутить и ободрить юношу.

Ртуть и Бедняк заглянули в будку — закуток округлой формы с дверью на крышу. Гаврош правильно заметил, похоже на площадки парижских памятников, Триумфальную арку, Колонну.

Что раздумывать? Дверь открыта, лишь засов из железного прута на уровне пояса. Стоит только отодвинуть его, входя, и отпустить за собой.

Капитан оттянул засов, вышел и подержал его, чтобы дать пройти Бедняку: естественный жест, которого требовала вежливость. Бедняк оказал такую же услугу Питуху, тот — Толстяку, и так далее. Последний «ртутист» просто отпустил за собой горизонтальный рычаг. И тут…

Будка внезапно повернулась, раздался резкий щелчок, гладкая, ровная поверхность оказалась на месте входа. Мышеловка захлопнулась! Люди бросились на стену, пытаясь снова повернуть ее. В ход пошли ногти, ножи, приклады…

Тщетно.

— Черт побери! Разрази их гром! (Это самые безобидные слова из тех, что вырвались у наших героев.)

— Влипли! — бормотал Бедняк. — Ах, сволочи!

В несколько прыжков Ртуть достиг края террасы, она занимала всю крышу, просторная, покрытая мраморными плитами, обнесенная мощными зубцами. Подходящее место для последнего пристанища. Если бы только иметь боеприпасы и провизию… Но терраса была совершенно пуста.

За высокими зубцами легко спрятаться. Сверху открывался вид на внутренний двор. Ртуть разглядывал мексиканцев. Одни готовили пищу, другие занимались военными упражнениями.

— Ничего не скажешь, — усмехнулся Бедняк, — вот мы и взяли верх над неприятелем!

Утомленные бессонной ночью, пленники расположились на голом полу, устроились поудобнее и заснули. Бодрствовали лишь Ртуть и Бедняк. Друзья не питали больше надежд: в этой поднебесной западне они находились во власти врага едва ли не большей, чем сидя в подземной тюрьме.

С террасы не было выхода, кроме маленькой постовой будки, теперь наглухо закрытой. С других углов располагались просто небольшие башенки, без дверей. Наши герои, в отчаянии от того, что попались в ловушку, обследовали свою новую тюрьму: она была отделена от земли и полностью открыта небу.

— Идиотское положение, — бормотал Бедняк. — Мы не можем здесь оставаться дольше суток. В сумках охранников не нашлось для нас еды, а патроны — увы! — несъедобные… О, смотри скорее, шеф! Что там происходит?

Внезапно внизу во дворе все изменилось. Офицеры забегали, размахивая саблями и выкрикивая команды. Визгливые мексиканские трубы так громко заиграли, что можно было оглохнуть.

Все спешили, суетились. Мексиканцы строились, солдат подгоняли пинками и кулаками. Взвились флаги, грянуло «ура!», и появился всадник в сверкающем мундире.

— Карбахаль! — воскликнул Ртуть. — Неужели этот негодяй был когда-то у меня в плену…

— А глупый Максимилиан поддался на его заверения и отпустил на свободу…

— Чтобы он снова мог продолжать творить предательства и жестокости!

Карбахаль нетерпеливо расспрашивал окружавших его офицеров. Очевидно, он не был в восторге от полученных ответов, яростно жестикулировал и что-то кричал, но наши друзьяне различали слов.

— Сеньор не в духе! — заметил Бедняк. — Что еще не по нему…

— Черт возьми! — отозвался капитан, внимательно следящий за событиями. — Все ясно: посмотри, что за человека к нему ведут.

— Да это негодяй Титубал!

— Именно… А знаешь, что у него спрашивают?

— Начинаю догадываться…

— Сейчас поймешь до конца. Ах, несчастные!

Вот что вызвало сочувственное восклицание нашего героя.

Одна из дверей открылась, и во двор вытолкнули жестоко избитых охранников. Очевидно, побег французов и подмена в тюрьме только что обнаружились.

Бедняги! Конечно, французам не стоило бы их жалеть: охранники были способны безжалостно расстрелять пленных. Но, с другой стороны, они тоже люди и исполняли приказ.

— Смотри, смотри! — прошептал Ртуть, показывая вниз.

Провинившихся отдали на растерзание товарищам, которые старательно колотили их, чтобы угодить Карбахалю. Больше всех усердствовал Титубал. Он так рассчитывал заслужить похвалу! Карбахаль смотрел, красный от гнева, стиснув зубы. Вдруг он поднял руку, подозвал Титубала и отдал приказ.

Незадачливых тюремщиков раздели догола. Два отряда по сто человек встали по бокам на расстоянии в пару метров. Что сейчас будет? Сердце Ртути бешено колотилось, Бедняк топал ногами.

Шум разбудил и других пленных, они подошли наблюдать сцену под прикрытием зубцов. Никто из мексиканцев не думал взглянуть вверх, слишком интересное предстояло зрелище. Десять несчастных, озираясь, как загнанные звери, не могли сделать ни шага, их крепко держали. По опыту охранники знали, какие ужасы им предстоит пережить.

Другие мексиканцы носились в поисках беглецов. Они обследовали подземелье, не решаясь проходить далеко и прочесывая сто раз одно и то же место. Титубал же суетился, чтобы как следует покарать своих подчиненных, которых он теперь называл не иначе, как бандитами.

Посреди двора устроили большую жаровню. Один из офицеров, вооружившись широким веером, раздувал огонь. На горящие угли положили шпицрутены[155], одним концом прямо в пламя. Они были достаточно длинны, чтобы держать их рукой с другой стороны, не обжигаясь.

Намеченным жертвам завязали глаза. Со своего наблюдательного поста «ртутисты» видели, что несчастные тряслись от страха, не ведая, какую пытку им готовили, и инстинктивно прижимались друг к другу.

Солдаты Карбахаля взяли в руки шпицрутены. Металлические стержни покраснели на конце, потом потемнели, но жар остался. Виновных подтолкнули кнутом, посыпались обжигающие удары. Зрелище было жуткое: шпицрутены касались плеч, груди, горла, несчастные прыгали, кричали, пытались бежать. Зверская пытка не убивала, резкая боль повторялась каждую секунду. Палачи смеялись, глядя, как корчатся наказуемые.

Ртуть, Бедняк и остальные смотрели, широко раскрыв глаза от ужаса. Неужели из-за них, из-за побега совершается такое злодеяние?

— Друзья! — вскричал Ртуть. — Вы не хотите, чтобы пытка продолжалась?

— Нет, нет!

— Вы согласны сдаться, чтобы прекратить эти мучения?

— Да!

— Питух, труби!

Французы находились в безопасности в неприступном месте, они могли бы еще продержаться. Но с террасы раздался во всю мощь марш зуавов:

Карбахаль, Титубал и все остальные подняли головы и увидели наших благородных героев: они стояли на зубцах старого инквизиторского монастыря, подняв руки вверх. Во имя того, чтобы эти ненавидящие их люди больше не страдали, больше не кричали…

Яростный вопль исторгли мексиканские глотки. Карбахаль отдал приказ, и солдаты побросали орудия пытки. Кому нужны эти несчастные! Наконец-то в его руках человек, нанесший ему когда-то оскорбление…

«Ртутисты» стояли в ожидании, скрестив руки…

ГЛАВА 9

Слово дано. — Долой чужую боль! — Сложить оружие! — Странный трибунал. — Чудовище появляется вновь. — Речь Ртути. — Сиори карающий. — К стенке. — Благодарная мать Орсола. — Обмен. — Воскресение. — Луиза Делорм в Париже.

— Вот как! — произнес Бедняк, играя карабином. — Все очень мило. Мы спасли этих негодяев, сами сдались, но, надеюсь, успеем немного поразвлечься.

— Мы в ловушке, это ясно. Пока из нас не сделали яичницу, побьем-ка яйца сами…

— Эй, ребята! Устроим напоследок потеху?

Бедняк с воинственным видом тряхнул карабином, и остальные последовали его примеру.

Капитан не вступал в разговор. Он смотрел на своих людей: им придется принести последнюю жертву. Ртуть не отступится от своего слова.

— Сложить оружие! — произнес он спокойно.

— Но мы не можем… — возразил Бедняк.

— Сложить оружие! — повторил Ртуть.

— Капитан!

Ртуть выпрямился и горячо заговорил:

— Неужели вы ничего не поняли? Вы сдались, чтобы прекратить пытки, спасти этих мучеников, ваших вчерашних врагов и сегодняшних братьев по несчастью. Вы снова дали слово солдат, честных людей, французов! А слову нельзя изменять. Иначе вы станете клятвопреступниками. Получится, вы солгали, чтобы заманить мексиканцев в ловушку. На такую подлость и предательство может пойти кто-нибудь другой, но не я и не вы! Мы пожертвовали своей жизнью, не опозорим же ее подлым поступком. Пусть мы умрем, но крикнем с достоинством: «Да здравствует Франция!»

Гордые и великодушные слова поразили всех.

— Сложить оружие! — повторил капитан и положил к своим ногам заряженный карабин.

В эту минуту одна из широких плит террасы передвинулась, и в дыру, о которой и не подозревали наши друзья, ринулись мексиканские солдаты.

Они не верили в порядочность, в честное слово и ожидали выстрелов. Впереди мчался Титубал — что-что, а трусом он не был, — готовый принять на себя первую пулю, с саблей в одной руке и пистолетом в другой.

Семнадцать пленных стояли спокойно. Удивленный Титубал не нашел ничего умнее, чем крикнуть:

— Сдавайтесь!

— Снова! — засмеялся Ртуть. — Такие вещи два раза не повторяют. Однако, если вы оказываете нам честь и говорите с нами, слушайте. Вы приказываете. Если бы нам вздумалось защищаться, немало ваших полегло бы, пока нас не убили или не взяли в плен. Мы сдаемся, решено, но обращайтесь с нами как с солдатами. Мы идем на смерть — но как мужчины, как французы… Вы поняли?

Остолбеневший Титубал слушал, этот спокойный героизм поразил его. Побежденные враги оказались сильнее…

— Друзья, — заговорил капитан, — если через минуту господин Титубал не даст ответ, берите оружие и стреляйте!

Титубал очнулся и выкрикнул:

— Даю слово!

— Беру его.

Предводитель бандитов знал, что делать дальше. Он отдал приказания, солдаты заполнили террасу и молча, без угроз и оскорблений, окружили «ртутистов», взяли оружие, потом повели их по широкой лестнице, находящейся в центре здания, и вывели во двор.

Жребий брошен. Смерть неминуема!

К Ртути подошел полковник Кристофоро и смело пожал ему руку:

— Капитан, вы и ваши люди — настоящие герои!

— Спасибо, полковник. Мы сделали все возможное, чтобы убежать из этого осиного гнезда, но не смогли. Значит, наша вина… Моя последняя просьба: в наших краях у кролика обычно спрашивают, под каким соусом его подать. Нам бы очень не хотелось быть повешенными. Солдаты умирают стоя, под пулями. Не могли бы вы постараться снабдить нас этим… соусом?

Кристофоро улыбнулся: неисправимые французы, они вечно шутят.

— Я постараюсь, обещаю вам, и очень сожалею, что не могу дать вам надежды на лучшее.

Во время этих коротких переговоров во дворе произошло передвижение. Принесли стол, покрытый зеленым сукном, водрузили его на широкий помост, что-то вроде импровизированной сцены. Туда же поместили стулья и почти королевский трон — кресло для председателя.

— Ну и спектакль! — прошептал Бедняк на ухо Ртути. — Однако, я думаю, не видать нам больше Сан-Дени…[156]

— А как товарищи? Как встречают свою судьбу?

— Ты их знаешь… Ты идешь на смерть, и они идут на смерть, вот и все. Только Толстяк…

— Как! Бедный малый, ему жаль…

— Да нет, не умереть… Но сейчас он говорил мне: «Что неприятно, так это уйти, не поняв, зачем мы в Мексике».

Послышались голоса офицеров, отдающих приказы. Мексиканские войска окружили сцену. Открылись ворота крепости, впуская окрестных жителей, оповещенных о казни: они толпились в ожидании кровавого представления. Месяц назад эти люди склонялись перед французами, оккупировавшими Монтеррей. Теперь город снова был в руках мексиканцев, и жители сделались патриотами всем на удивление. Солдаты, правда, орудовали прикладами, подгоняя их.

На помосте разложили красный бархатный ковер, военные расположились вокруг.

— Вылитый театр Шателе![157] — не удержался шутник Бедняк.

Пленные стояли без цепей, но охрана плотно окружала их. О знаменитых «ртутистах» ходило столько легенд, что мексиканцы все еще боялись подвоха.

Капитан Ртуть стоял немного впереди товарищей. Он был красив: спокойная улыбка, чистый лоб в ореоле вьющихся волос. Публика неистовствовала, глядя на него, в толпе слышались яростные крики:

— Смерть им! Смерть им!

Вдруг загрохотала нестройная мексиканская музыка, забил барабан.

Это Карбахаль поднимался на свое место, броско одетый, как на карнавале, в бархат гранатового[158] цвета с золотыми кистями. Ожерелья из драгоценных камней, огромные бриллианты вместо пуговиц. И сомбреро с широкой золотой лентой, украшенной рубинами. Не будь генерал таким рослым, то утонул бы под этим огромным зонтиком диаметром никак не меньше метра.

За генералом расположились другие офицеры, также при параде, в шитых золотом мундирах и блестящих украшениях (как в цирке — заметил Бедняк). Загорелое лицо Карбахаля было очень серьезно, под густыми бровями прятались большие темные глаза.

Ртуть не упускал из виду ни одной мелочи. Внезапно он вздрогнул. Место с краю оставалось свободным. Появился слуга, неся на плечах какую-то обезьяну, и усадил ее на подушки.

Боже мой! Так это же бессмертный Бартоломео Перес! Уродливый карлик, как из кошмарного сна… Ртуть видел его по дороге в Сальтильо, когда тот радовался поражению французов. Тогда он не поверил своим глазам, решил, что это галлюцинация[159], плод расстроенного воображения. Но теперь сомневаться не приходилось.

Наш герой почувствовал прилив ярости, но сдержался и остался стоять невозмутимо, не опуская головы. Ну и комичный этот военный совет, который не судит, а лишь выносит приговор!

Ртуть взглянул на свой отряд. Он мог гордиться бойцами, ему удалось передать этим людям твердость духа. А ведь среди них были порядочные шалопаи с темным прошлым. Но сейчас они имели честь служить под французским флагом и держались с достоинством и вызовом.

Карбахаль смотрел вокруг и, казалось, испытывал огромное удовольствие от маскарадной пышности. Он выпятил грудь и провозгласил громовым голосом, слышным даже в задних рядах толпы:

— Мексиканцы, мы собрались здесь, чтобы совершить акт справедливости… Ошибки быть не должно. Это не сведение счетов, не низменная месть. Если бы люди, которых вы видите перед собой, были солдатами и могли отстаивать свои воинские права, мы поступили бы, как велит долг. Мексика достаточно сильна и великодушна, чтобы уважать своих врагов, когда они того заслуживают…

Карбахаль замолчал, перевел дух, довольным взором окинул аудиторию и продолжал с большим пафосом:

— Соотечественники, пусть ваша совесть будет спокойна! Люди, которых мы будем судить, — не солдаты. Это злодеи и бандиты.

Ртуть перебил спокойным, но зычным голосом:

— Ну и брехун ты, Карбахаль!

— Молчите, или вам заткнут рот…

Бартоломео Перес приподнялся на сиденье насколько мог и закричал:

— Генерал, нечего с ними говорить, убейте их!

— Злодеи и бандиты, — повторил Карбахаль. — Негодяи должны быть признательны за нашу снисходительность: их предали военному трибуналу и суду народа. Мы исполним приговор, который вынесет народ.

— Смерть им! На виселицу! — завопили в толпе.

Карбахаль поднял руку.

— Обвиняемые имеют право на защиту. Вы, присвоивший не принадлежащее вам звание, лжекапитан Ртуть, предводитель убийц и предателей, говорите… Но знайте, если ваша речь прозвучит оскорбительно, если вы не станете уважать суд, я лишу вас слова. И приговор свершится!

— Убить их! Повесить! — визжали сотни разъяренных голосов.

— Во имя мексиканской чести, — воскликнул Карбахаль, — я призываю вас выслушать защиту преступников… Солдаты, заткните рты крикунам!

Послышались шум, крики, возмущенные голоса. Солдаты оттеснили напиравших индейцев и прочий сброд. Воцарилась тишина.

— Говорите! — обратился генерал к Ртути.

Наш герой сделал пару шагов вперед.

— Да, я буду говорить, и пусть меня подвергнут самым жестоким пыткам, на которые ты способен, Карбахаль, я скажу правду, всю правду. Ты называешь нас преступниками и убийцами. Но разве это мы, а не твои бандиты заперли в доме в Гуаедалохане матерей с детьми и подожгли этот дом, отталкивая штыком тех, кто пытался убежать? Нет, это сделал ты, Карбахаль!

Карбахаль приподнялся и прокричал что-то, размахивая руками.

Ртуть продолжал:

— Разве это мы разбивали головы индейцев камнями, разве мы отрезали безвинным несчастным ноги и руки и бросали их на дороге мучительно умирать?

— Молчи!

Товарищи примкнули к капитану, готовые защитить его. Ртуть приободрился, голос его звучал подобно грому:

— И ты еще называешь себя патриотом… А знаешь ли ты, Карбахаль, что такое родина? Чтобы быть достойным родины, нельзя ее позорить зверствами, которые ты и твои приятели совершают ее именем. Нельзя защищать свою мать, пытая и убивая матерей врагов. Руки патриотов должны быть чисты. Посмотри на свои, Карбахаль, они обагрены кровью невинных!

Карбахаль задыхался от ярости, чувствуя над собой власть говорящего.

— Ты толкуешь о суде! — продолжал Ртуть, и звонкий голос его разносился на весь двор. — Ты и твои люди называете себя судьями… Я не признаю́ вас. Пусть бандиты не ждут уважения от честных людей! Вас следовало бы свергнуть с глупых золоченых престолов и поставить на наше место. Особенно один — как он отваживается называться судьей? Это Бартоломео Перес, он не солдат и не патриот, а вор и убийца… Я превращаюсь из обвиняемого в обвинителя. Да, я обвиняю этого человека — этого бандита, сидящего среди вас, — в убийстве, двадцать лет назад, в Сан-Луисе, Пьера Делорма, честного гражданина и труженика, друга Мексики, страны, любезно принявшей его… Это был мой отец!

— Клевета! — прорычал Перес, корчась, как в припадке.

— Я обвиняю этого человека, средоточие физических и моральных уродств, в том, что он вырвал из рук моей матери ее дитя. Он истязал ребенка, лишил свободы, а потом с помощью дьявольского внушения искалечил мозг и сердце девочки, и она превратилась из француженки в урода, которого вы все знали, несчастная безумная, бессознательно виновная в самых страшных преступлениях. Вы звали ее донья Альферес… Бартоломео Перес, убийца моего отца, мучитель моей сестры, Луизы Делорм, ты не имеешь права судить меня! Но это еще не все: несчастная девушка пыталась избавиться от колдовства, и ты убил ее! Попробуй отрицать преступление, в котором признался сам!

— Это неправда, ты лжешь! — визжал Перес. — Генерал, заставьте замолчать этого ублюдка, он лжет, у него нет ни одного свидетеля!

— Ты ошибаешься, Бартоломео Перес, вот и свидетель!

Прокладывая себе дорогу сквозь толпу, появился индеец Сиори и занял место рядом с Ртутью. Не пугаясь ни криков, ни оскорблений, он рассказал о преступлениях, совершенных Бартоломео Пересом. Индеец говорил горячо, с наивным красноречием:

— Ты узнаёшь меня, бандит, ты же закопал живым моего отца, ты убил Пьера Делорма, чтобы завладеть его богатствами, ты думаешь, что убил и его дочь…

Услышав слова — , — Ртуть вскрикнул. Не ослышался ли он?

Юноша хотел расспросить Сиори, но тот ринулся к судьям, охваченный невыразимой яростью. Оттолкнув охранников, которые хотели его остановить, Сиори прыгнул на помост, бросился на Бартоломео Переса и обрушил ему на голову свой мачете…

Мозг и кровь карлика забрызгали лица сидящих рядом судей.

— Ртуть, — крикнул индеец что было сил, — я отомстил за наших отцов!

Все произошло в мгновение ока, никто не успел остановить индейца. Началась суматоха. Карбахаль вскочил на стол и выкрикивал приказы. Сотни рук оторвали Сиори от тела его жертвы и куда-то потащили.

Теперь было уже не до суда, не до парада…

— Расстрелять эту сволочь! — заорал Карбахаль.

Мексиканцы окружили Ртуть и его отряд. Сопротивляться было невозможно. Разъяренный людской поток окружил французов и вынес к одной из стен.

Толпа отстранилась, чтобы дать место жертвам и палачам. Не исполнение приказа суда, а убийство — немедленное, жестокое, страшное…

Семнадцать пленных стояли у стены.

Им собирались завязать глаза, но они отказались.

— Я хочу видеть ваши поганые рожи до конца! — заявил Бедняк.

Ртуть находился в центре и старался сохранять спокойствие до последней минуты. Ему хотелось отрешиться от всего земного. Юноша мысленно послал последнее «прости» своей матери. Но что же с сестрой? Что хотел сказать Сиори? Неужели она жива!

Все было готово. Сотня человек встали полукругом. Скомандовать «пли!» должен был Карбахаль. Казалось, ему доставляло садистское наслаждение помучить пленников. Генерал прошел с саблей в руке перед обвиняемыми и остановился около Ртути, нагло глядя на него. Встретившись взглядом со сверкающими глазами юноши, Карбахаль медленно отошел и отдал приказ:

— Целься!

Мексиканец хотел, чтобы приговоренные видели направленные на них дула и страдали, ожидая смерти. Он играл ножнами и не спешил взмахнуть саблей, дать сигнал к исполнению приговора. Вот-вот лезвие блеснет на солнце и раздастся залп…

Ртуть понимал эту садистскую жажду промедления. Он стоял и улыбался, устремив глаза в сторону любимой родины…

— Остановитесь! — послышался громкий женский голос.

Строй солдат потерял равнение. Лишь чудом ни один не успел нажать на курок и выстрелить.

— Что вы здесь делаете? — проревел Карбахаль. — Эти люди принадлежат мне, я имею право…

Но Кристофоро сделал знак, и солдаты расступились, пропуская группу женщин. Это были сестры милосердия в длинных одеяниях во главе с матерью Орсолой, напоминавшую своими чертами статую из кафедрального собора.

Настоятельница подошла прямо к Карбахалю и протянула ему бумагу своей худой, словно восковой, рукой.

— Приказ президента Хуареса…

Хуарес! При чем он здесь? Что за приказ прислал этот вечный беглец?

— Читайте! — настаивала мать Орсола. — Президент Мексиканской республики ждет вас в Монтеррее, он хочет, чтобы вы выполнили его приказ.

Имя Хуареса — представителя патриотического сопротивления, неутомимого борца с захватчиками, человека, который никогда не терял веру в лучшее будущее своей страны, — неизменно вызывало почтение. Офицеры закричали:

— Читайте, ну читайте же!

Карбахаль прикусил губу, осмотрелся и увидел на всех лицах тревогу: что пишет великий патриот? Генерал почувствовал себя ничтожным, ему ничего не оставалось, как подчиниться. Мать Орсола спокойно стояла, сложив руки на груди. Карбахаль развернул бумагу и прочел следующее:

— «Маршал Базен и Президент Республики подписали договор об обмене пленными. Было освобождено пятьдесят мексиканцев, из них двадцать два генерала, взамен на капитана Ртуть и его отряд.

Взаимное условие обмена: поручиться честью не служить больше до конца войны.

Немедленно освободить пленных и препроводить с эскортом в Сан-Луис-Потоси.

Подпись: Бенито Хуарес».

Что же произошло? Что за неожиданная развязка?

Мать Орсола была не из тех, кто забывает добро.

Когда «ртутистов» взяли в плен, Сиори удалось бежать. Он рассудил здраво, что помочь Жану Делорму и его солдатам мог только один человек на свете: мать Орсола. Индеец нашел ее и поведал все печальные события, прошлые и настоящие…

Значит, Ртуть стал жертвой подлых козней и оскорблен в лучших чувствах! Этот герой, бескорыстный, преданный и самоотверженный! Он спас жизнь монахинь и незнакомых раненых только за то, что они люди.

Затем — это еще не все — внезапная мысль пришла на ум матери Орсолы, пока она слушала повествование Сиори. Провидение[160] предоставляло ей случай совершить благое дело…

Мать Орсола не колебалась ни минуты: нужно спасти Ртуть во что бы то ни стало. Презрев сотню опасностей и страшную усталость, она добралась до Сан-Луис-Потоси, где маршал Базен начал операцию по возвращению французов на родину.

Настоятельнице удалось попасть прямо к маршалу и рассказать ему все. Сначала он слушал довольно рассеянно, но понемногу взволнованный голос доброй женщины привлек его внимание. Она воскликнула:

— Ваш долг — долг француза — спасти этих честных людей!

Маршал все понял, его солдатская душа восхищалась героизмом своих воинов. За несколько часов было составлено предложение об обмене.

— Поверьте мне, — произнес Базен с улыбкой, — двадцать два генерала будет достаточно. Если нужно еще, у меня есть!

Мать Орсола и Сиори оседлали лошадей и во весь опор поскакали из Сан-Луис-Потоси в Монтеррей. Настоятельница как пуля прошла через мексиканский авангард к самому Хуаресу. Она умоляла диктатора со всем красноречием, на которое была способна.

Хуарес согласился:

— Пусть французы покидают Мексику! Я на них не в обиде.

И вот высочайший приказ оказался в руках Карбахаля.

Бедняк расслышал все и говорил друзьям:

— Нас семнадцать, а меняют на двадцать два генерала, да еще каких-то двадцать восемь. Черт возьми! Неплохо котируемся![161] Но где это они нашли столько генералов…

— У них все генералы! — со смехом пояснил Питух.

Это было спасение, это была свобода!

Ртуть бросился в объятия полковника Кристофоро:

— О, я с радостью дам клятву, позволяющую мне не быть вашим врагом…

— Не удивляйтесь, — ответил полковник. — Хоть и на разных широтах, мы с вами одной породы — породы порядочных людей!

—————

В Сан-Луис-Потоси Ртуть ожидала еще одна радость. Мать Орсола расспросила его, она не могла ошибиться…

Однажды на равнине настоятельница нашла недвижное тело с кинжалом между лопаток. Это оказалась молодая девушка. Несчастная еще дышала, мать Орсола и другие монахини подняли ее и взяли с собой.

Умелый уход сотворил чудо: девушка осталась жить. Но разум, казалось, не хотел возвращаться к ней. Кто же она? Откуда? Этого никто не знал.

Мать Орсола ходила за незнакомкой, как за родной дочерью, привязалась к ней, старалась пробудить ее сознание.

В ту пору и явился Сиори. Увидев рядом с настоятельницей девушку, индеец вскрикнул. Луиза Делорм! Раньше он узнал Жана, которого видел ребенком, а теперь узнал несчастную его сестру, похищенную Бартоломео Пересом.

Да, это была донья Альферес. Колдун расправился с ней, потому что девушка противилась преступным внушениям.

Мать Орсола проводила юношу в монастырь Божественного Воплощения и показала незнакомку. Конечно, он сразу узнал донью Альферес и понял, почему тянулся к ней всем сердцем и отпускал на свободу каждый раз, когда она оказывалась в его власти.

Девушка была спокойна, память к ней так и не вернулась. Брат протянул ей руку, она ответила тем же. Тогда он вытащил из кармана драгоценный аметист, с которым никогда не расставался. Сестра взяла его, поцеловала, потом пристально взглянула в глаза юноше и вдруг с рыданиями бросилась к нему в объятия.

— Когда вы будете во Франции, рассудок ее прояснится, — заверила мать Орсола.

—————

Теперь Ртуть снова подле своей матушки, он опять стал Жаном Делормом и возобновил инженерную деятельность.

Разум вернулся к Луизе у родного очага, но воспоминания о страшном прошлом преследуют ее. Счастливое замужество поможет победить навязчивую идею…

Сиори умер.

Толстяк вернулся в родное село, Тейеб и Зефи — в свои края, в Африку. Питух вышел в отставку, а Бедняк работает вместе с Жаном Делормом.

Они не забывают о своем смелом командире, которого, возможно, снова когда-нибудь позовет Франция. Между собой они продолжают называть его капитан Ртуть.

Луи Буссенар МЕКСИКАНСКАЯ НЕВЕСТА

ЖЕЛЕЗНЫЙ ЖАН

ГЛАВА 1

В Мексике. — Парк и лес. — Засада. — Всадница. Гнусное нападение. — Страшнее смерти. — Избавитель. — Один против десяти. — Первые подвиги Железного Жана. — Восстание в имении. — Страхи молодой женщины. — Выстрел. — Воинственный клич. — Индейцы.

События, о которых я намерен поведать в этой книге, происходят в Мексике[1]. Где именно? Да, можно сказать, как раз между адом и раем: с одной стороны — район с изнурительной жарой, с другой — горное плато[2] с умеренным климатом.

На карте это местечко находится в пяти градусах выше экватора[3] и в тысяче метрах над уровнем моря. Ниже протянулись знаменитые Веракрус, Тампико и Матаморос[4] с их удушающей, словно в парнике, атмосферой.

Наверху же — вечная весна! Иногда, правда, бывает нестерпимо жарко. Однако жить вполне можно.

А вот и девственный лес, по прихоти богача превратившийся в огромный, бесконечный парк. Гигантские деревья украшены орхидеями[5] и переплетены лианами[6]. Рычат ягуары, пумы и леопарды[7]. Вокруг великое разнообразие живописной растительности: утыканная колючками клейкая акация[8], дикий лимонник[9], камфорное дерево[10], веерная пальма[11], перец[12], магнолия[13], олеандр…[14] Словом, не тронутый цивилизацией уголок, где щебечут колибри[15] и другие очаровательные мелкие птахи, трещат сороки с небесного цвета оперением[16], носятся взад-вперед неугомонные разноцветные попугаи.

А внизу, на земле, поверх многолетнего плодороднейшего гумуса[17] — ослепительный зеленый ковер, кишащий черными гадюками[18], гремучими змеями[19], скорпионами[20] и пауками.

Огромная аллея, прямая как стрела, прорезала грандиозное цветущее великолепие. Вдали видна группа белых строений.

Что это?.. Поселок?.. Городок?.. Нет! Перед вами — имение «Прибежище беглеца». И самые крупные в Мексике хлопковые плантации[21].

На противоположном конце аллеи, теряющейся в темной чаще, суетились крепкие молодые мужчины. Длинноволосые, загорелые, белозубые, с закрученными кверху усами. А сверкающие глаза! Ничего не скажешь, живописное зрелище. К тому же все они были облачены в национальные костюмы. Широкие сомбреро[22], украшенные серебряной кисточкой, куртки с тяжелыми круглыми пуговицами, небольшие безрукавки — тореро, просторные штаны, ниспадающие на сапоги с большими, словно суповая ложка, шпорами.

Нетрудно было догадаться, что эти люди готовили засаду.

Выделялся главарь — великолепный, смуглолицый метис[23]. Его красивое лицо исказила гримаса ярости. Он вынул из кармана большие серебряные часы и воскликнул:

— Уже восемь часов! Время их ежедневной прогулки! Кажется, они едут. Я слышу топот копыт. Давайте, друзья, быстрей, быстрей!

Один из усатых красавцев пожал плечами и, улыбнувшись, сказал:

— Не слишком ли ты торопишься, Андрес? Нам надо еще выкурить по сигарете.

— Заткнись, балаболка, и не вздумай задымить! Хочешь, чтобы дон Блас и сеньорита[24] почувствовали запах твоего мерзкого табака? Да они тут же заподозрят неладное и повернут обратно! Тогда прощай, моя месть! Прощай, выкуп!

— Ведь нам всем хватит, не так ли?

— Конечно! Я же человек слова! Вот увидите! Однако довольно болтать! Возьмите два лассо[25], свяжите их за концы, положите на дорожку и прикройте листвой. Отлично! Спрячьтесь за кустами! Пятеро с левой стороны, остальные — с правой! Ты, Пабло, возьми один конец лассо, а ты, Бенито, — другой. И последнее: дон Блас и его дочь в сопровождении охраны будут ехать во главе группы. По моему сигналу вы натянете лассо, а остальные откроют огонь по слугам.

Сказано — сделано. Бандиты скрылись за кустами. В этот момент в пятистах метрах сзади показались верховые: амазонка[26] и три всадника. Девушка легко и непринужденно управляла великолепным черным жеребцом.

Одетая в белое с позолотой, в широкополой из светлого фетра шляпе с длинным пером, она казалась живым воплощением молодости, красоты и элегантности. Блестящие зубки, алый рот, глаза, словно из темного до черноты изумруда, матово-бледный, изумительной чистоты цвет лица. Тонкие, подвижные ноздри вдыхали запахи росистых цветов, слегка приоткрытые губы вбирали свежую утреннюю прохладу. Тонкая, по-детски хрупкая рука сжимала хлыст с сапфировым[27] набалдашником.

Один из всадников приблизился к ней и почтительно произнес:

— Сеньорита, прошу вас, вернемся!

Девушка ответила мягко, но твердо:

— Нет, погуляем еще немного, мой дорогой Торрибьо. Я хочу перейти на галоп. Да и потом… ведь только восемь часов!

— Сеньорита, будьте благоразумны. Плохие новости… именно поэтому мой хозяин и ваш отец дон Блас не смог, как он это делал обычно, принять участие в прогулке. Дон Блас запретил мне ехать дальше.

— Но почему? Что за тирания?

— Нет, сеньорита, это осторожность. Видите ли… я боюсь!

— Боитесь — чего? Боже мой! — звонко рассмеялась девушка.

— Все гораздо серьезнее, чем вы думаете, сеньорита! Вокруг бродят столько подозрительных людей, в том числе сбежавшие с плантации. В числе последних Андрес, бывший бригадир. Видели также индейцев племени бравос. Дон Блас поручил мне не спускать с вас глаз во время прогулки. Я головой отвечаю за вашу безопасность.

— Ну что же, если б он был здесь, я б ему сказала: дорогой папуля, я хочу ехать дальше. И поскольку мой великолепный папа всегда делает то, что мне захочется, ты ведь поступишь так же, дорогой Торрибьо?

Не дожидаясь ответа, девушка шлепнула коня ладонью по шее и крикнула:

— Гоп! Гоп!

Жеребец вихрем устремился вперед. Откинув карабины за спину, трое всадников пришпорили лошадей и помчались вслед за амазонкой.

Группа бешено скакала по зеленой аллее… Опьянение от ощущения скорости охватило людей и животных.

Внезапно все оборвалось. Послышался пронзительный свист, над кустарником возникло облачко дыма, и тотчас раздались оглушительные ружейные выстрелы.

Осознав свою оплошность, девушка инстинктивно нагнула голову. Но поздно! Откуда вдруг взялась невидимая преграда? Это было лассо, натянутое с разных сторон Пабло и Бенито. Наткнувшись на веревку, амазонка вылетела из седла и при падении громко вскрикнула от боли.

Бандитские пули не настигли спутников девушки, и те, увлекаемые ошалевшими лошадьми, исчезли в зарослях.

Оглушенная падением, запутавшаяся в складках своего платья, молодая женщина едва не потеряла сознание. Собрав остатки сил, она отчаянно крикнула:

— На помощь! На помощь!

Но ждать помощи было не от кого. Из-за кустарника выскочили бандиты. Перед несчастной девушкой предстал Андрес! Она вздрогнула, узнав в нем бывшего бригадира. Он убежал с плантации после ужасной ссоры с отцом и пообещал отомстить за себя.

Андрес с ненавистью посмотрел на девушку и прерывающимся от ярости голосом закричал:

— Дона Бласа нет! Проклятье! Я надеялся захватить вас обоих. Ну что ж, не вышло сегодня — получится завтра! Он придет за вами! Никуда не денется! Я его схвачу, свяжу по рукам и ногам… Вы слышите, сеньорита Хуана?

С трудом приподнявшись на колено и едва дыша, девушка презрительно бросила:

— Трусы! Негодяи! Десять человек на одну женщину!

— Не трусливей вашего отца! Это он, охраняемый своими наемниками, избил меня, унизил, а потом выставил за дверь! Дьявол! Убивают за гораздо меньшее! Но скорая смерть будет для него слишком мягким наказанием. Вначале я разорю вас.

Оглушительный грохот, словно от пушечного выстрела, донесся со стороны белых строений.

Торжествующе рассмеявшись, Андрес продолжил:

— А вот и начинается! Это сигнал к восстанию… ваше имение будет уничтожено. И миллионер дон Блас станет таким же нищим, как и я. А вы, сеньорита, будете отданы краснокожему.

При этих словах у несчастной девушки похолодела спина. Быть отданной индейцам! Стать скво[28], рабыней, наложницей этих бандитов? И кто должен испить эту чашу? Она, любимое дитя своих родителей! Королева здешних мест!

В отчаянии Хуана громко закричала. Потом сдавленно прохрипела:

— Лучше смерть! Убейте меня…

Но Андрес, заранее предвкушающий ужасную месть, насмешливо ответил:

— Не торопитесь! Я уже сказал свое слово. И хватит болтать! Парни, свяжите эту малышку, заткните ей рот, и потом — в путь!

В мгновение ока на девушку накинули какой-то плащ, обмотали толстым лассо.

Улыбаясь, Андрес заметил:

— Вот так она не будет барахтаться! Смирнехонько прибудет к своему суженому. Индейская татуировка ей будет к лицу!

И только он произнес эти мерзкие слова, как в зеленой чаще послышался чей-то громкий, ироничный смех. А затем молодой, звонкий голос весело произнес:

— Не думаю!

Ветки бесшумно раздвинулись, и на дороге появился незнакомец. Он сделал несколько шагов, остановился, скрестил на груди руки и смерил взглядом бандитов. Потом невозмутимо продолжил:

— Вы совершаете поступок, недостойный кабальеро[29]! Вы освободите сеньориту, не так ли? После этого смиренно попросите у нее прощения.

Остолбеневшие Андрес и его люди молча смотрели на нежданного спасителя девушки. Вряд ли он один. Все ждали, что из-за кустарника выскочат многочисленные сообщники молодого храбреца. Страх охватил разбойников.

Поскольку никто не шелохнулся, незнакомец нахмурил брови и добавил:

— Я жду… действуйте, иначе рассержусь!

Бандитов было десять человек. Все вооружены кинжалами и револьверами, не считая карабинов, оставленных в кустарнике. Десять здоровенных, в расцвете сил, мужчин, из числа тех разбойников, коих много на границе Америки и Мексики. Человеческая жизнь для них гроша ломаного не стоит.

— А если я откажусь? — первым дерзнул нарушить молчание Андрес.

Незнакомец насмешливо ответил:

— Я сегодня в хорошем настроении и удовлетворюсь тем, что просто поколочу вас… всех! В противном случае вы были бы отправлены, все вместе, к праотцам!

Бандиты не смогли снести такого оскорбления. Вскинув свое мачете[30], Андрес крикнул:

— Он один! Нам нечего бояться! Вперед!

Незнакомец громко, раскатисто рассмеялся. Как будто лицезрение этих яростно ринувшихся на него бандитов доставляло ему неописуемое удовольствие.

Внезапно смех его оборвался. Он воскликнул:

— Да, негодяй! Я один! Зато знаю, что имею дело с мексиканцами, этими лжецами, трусами, бандитами с большой дороги, нападающими на женщин… Меня зовут Железный Жан!

Услышав это страшное имя, Андрес побледнел и пробормотал:

— Хуан де Гиерро! Я должен был догадаться… только он мог так говорить!

Затем громко, чтобы подбодрить себя, добавил:

— Нас десять человек! Лучшие местные головорезы! И мы тебя убьем, Железный Жан!

Угроза не произвела никакого впечатления на обладателя столь громкого имени.

Перед бандитами стоял молодой человек двадцати двух лет. Высокий рост, могучая грудь, узкие бедра, широкие плечи — от Железного Жана исходило ощущение невероятной силы и ловкости. Легкий загар, тонкие темные усики, большие голубые глаза, которые обычно бывали мечтательны, а сейчас гневно сверкали. Да, он был не только силен и ловок, но и по-мужски красив. И к тому же насмешлив. Вот и сейчас молодой человек пренебрежительно ответил:

— Я вас буду бить только ногой, как собак!

Вскипев от ярости, Андрес поднял нож и ринулся на обидчика. Железный Жан был вооружен. Рукоятка револьвера виднелась в нагрудном кармане куртки. Но молодой человек, как и обещал, решил обойтись без пистолета и нанес бандиту мощный удар ногой в живот.

Охнув, Андрес упал лицом вниз.

— Один готов! — громко хохотнул Жан.

Остальные бандиты, обнажив ножи, плотной группой двинулись на нежданного противника. Двое из них, к своему несчастью, оказались немного впереди. С невероятной быстротой Жан два раза резко и сильно вскинул ногу. Словно подкошенные, разбойники, изрыгая проклятия и жалобные стоны, рухнули на дорогу.

Жан продолжал забавляться:

— А вот и еще парочка!

Для разминки он сделал сальто[31] и, ловко приземлившись на обе ноги, воскликнул:

— Ваш главарь валяется на земле. Вы видите, как я умею работать. Не вынуждайте меня и дальше продолжать в том же духе… будьте благоразумны… отвяжите сеньориту, на коленях попросите у нее прощения и уходите!

Но вместо того, чтобы последовать этому мудрому совету, ослепленные яростью семеро бандитов бросились вперед.

— Смерть! Смерть!

Железный Жан напружинился и в тот момент, когда разбойники вскинули ножи, вновь взлетел в воздух. Перед тем как приземлиться, он ударом ноги пробил череп четвертому бандиту. Затем страшной силы удар настиг и пятого.

— Я же вам говорил, идиоты! — невозмутимо произнес молодой человек. — Вы от ветерка и то свалитесь, а ножами работаете, как зубочисткой! Как и обещал, я бил только ногами! И это не все!

— О нет… это не все… дьявол! — прорычал Бенито.

Вне себя от ярости, он выхватил свой револьвер, направил его в грудь Железного Жана и крикнул:

— Умри, негодяй!

Но молодой человек не уподобился куропатке. Бенито даже не успел нажать на курок. Железный Жан схватил его запястье и сжал с такой силой, что револьвер выпал из рук. Бандит, скорчившись от боли, простонал:

— Пощадите! Пощадите, сеньор Хуан!

Атлет расхохотался и, не отпуская Бенито, несколько раз крутнул его. Разбойник заорал, как будто с него живого сдирали кожу. В этот момент Жан разжал свою ладонь — бандит, не переставая вращаться, отлетел назад и обрушился на четырех остолбеневших от ужаса разбойников.

Те попадали на землю, громко крича.

— Тихо! — металлическим голосом скомандовал Жан. — Спокойно! Ножи и револьверы на землю! И без шуточек!

Стычка закончилась. Самые крепкие кое-как, шатаясь, встали на ноги и молча, в ужасе взирали на человека, который в считанные минуты расправился с десятью здоровенными мужчинами. Другие, среди них потерявший сознание Андрес, не имея сил подняться, остались лежать на траве.

Железный Жан собрал оружие и забросил его подальше в кусты. Затем подошел к тихо стонавшей под плащом девушке. Разрезав веревки и отбросив тяжелую ткань, он мягко произнес:

— Вам нечего бояться, сеньорита! Я вас охраняю… и, пока жив, никто вас не тронет!

Удивленная, восхищенная девушка, устремив на своего спасителя большие красивые глаза, улыбнулась и пролепетала:

— Спасибо! От всего сердца спасибо! Прошу, уведите меня отсюда!

Мгновенно ослепленный красотой амазонки, с бьющимся сердцем, Жан взволновался более, чем если б ему пришлось столкнуться с полком бандитов. Он помог подняться девушке, затем поклонился и ответил:

— Таково и мое желание, сеньорита. Вначале я схожу…

Второй взрыв, еще более мощный, чем первый, прогремел в районе плантации. Затем послышались частые ружейные выстрелы.

— Идемте! Прошу вас! — взмолилась девушка, придя в ужас от шума сражения. — Боже мой! Сохрани моего отца и мою мать!

— Я к вашим услугам, сеньорита! — ответил Жан.

Он пронзительно свистнул, затем с неподражаемым искусством трижды пролаял словно койот[32]. Тут же из-за кустарника выскочила и нежно потерлась о плечо хозяина великолепная пегая лошадь.

— Хорошо, Боб, — произнес молодой человек, — ты храбрый и добрый конь.

Затем, повернувшись к девушке, Жан спросил:

— Сеньорита, вы сможете удержаться в седле?

Девушка, с сомнением поглядев на коня, ответила:

— Я постараюсь! Это падение меня просто убило, но надо во что бы то ни стало вернуться туда, к моим. Они в опасности!

— Я посажу вас в седло, а сам пойду пешком чуть впереди. Боб, умнейшая лошадь, последует за мной. Он ходит неслышно, плавно, вы увидите. А мексиканское приподнятое седло очень удобно для седока.

Легко, словно ребенка, Жан поднял девушку и сказал:

— Вы будете сидеть как в кресле. Впрочем, если хотите, можно и привязать вас.

Выстрел прервал его слова. Жан присел, вздрогнул всем телом, однако быстро выпрямился.

— Вы ранены? — побледнев, спросила молодая женщина.

— Нет, сеньорита! Пустяки! Благодарю вас!

В тот же миг с разных сторон послышались дикие крики и из-за кустов, размахивая томагавками[33] и ружьями, появились полуобнаженные и размалеванные всадники.

Несмотря на ржание лошадей и крики людей, великолепно тренированный Боб только фыркнул и даже не шелохнулся.

— Я-а-а! У-у-у! Я-я-я-у-у-у!

Это был боевой клич апачей[34].

Бандиты, увидев своих союзников, торжествующе вскинули руки:

— Индейцы! Это индейцы! Мы спасены! К нам, краснокожие! К нам!

ГЛАВА 2

Хорошая работа. — Подвиг человека и лошади. — Преследование и стрельба. — Мимолетная слабость. — Ранен? — Перед первой баррикадой. — Стрелок Джо. — Прочь лапы! — Спасены. — Счастье и страхи.

Хотя положение и было отчаянным, Железный Жан сохранил удивительное хладнокровие.

Сверкая глазами из-под нахмуренных бровей, он спокойно огляделся. Такой взгляд, который схватывает все, вплоть до мельчайших подробностей в минуту опасности, присущ действительно бесстрашным людям.

Прежде всего следовало разобраться с индейцами. Их было не менее полудюжины. Размалеванные в красные цвета войны, они, угрожающе вскидывая оружие, гарцевали вокруг наших героев.

Нельзя упускать из виду и поверженных бандитов, в том числе и приподнявшегося на колено Андреса, держащего в руке револьвер с дымящимся стволом. И наконец, четверых разбойников, которых Железный Жан пощадил. Теперь те в полный голос звали на помощь краснокожих.

Итак, молодой человек был окружен. Кольцо вот-вот начнет сжиматься. Одна-две минуты, и все будет кончено.

Быстро оценив ситуацию, Жан произнес:

— Боб, нам, кажется, предстоит здорово поработать!

Девушка не могла оторвать испуганного взгляда от индейцев.Ее с детства пугали дикарями!

Вздрогнув, она прошептала:

— О! Оказаться в руках этих монстров!.. Лучше убейте меня… да, убейте меня… поклянитесь в этом!

Жан улыбнулся и с оптимизмом, который, казалось, никогда не покидал его, ответил:

— Что вы, сеньорита! Смерть — не лучшее лекарство… это хуже, чем просто плохо… мы поступим иначе… сейчас увидите!

У молодого человека созрел простой и единственный в сложившейся ситуации план. Надо устремиться вперед, прорвать кольцо и попытаться скрыться!

Немного поколебавшись и словно желая подбодрить себя, индейцы вновь закричали:

— Я-а-а! У-у-у-у!

Пока краснокожие сжимали ощетинившееся томагавками кольцо, Жан, совершив бесподобный прыжок, опустился на круп своей лошади позади девушки и щелкнул языком. Услышав знакомый сигнал, Боб прижал уши и с громким ржанием устремился вперед.

Андрес бешено вскрикнул и выстрелил второй раз. Но поздно! Пуля прошла между девушкой и Жаном. Тот воскликнул:

— А с тебя я сниму скальп![35]

Перед Бобом оказалась большая лошадь, скорее похожая на охотничью собаку — пегая, вся в пятнах. Пронзительно заржав, конь Жана, точно ядро, рванулся ей навстречу.

— Смелей! Боб! Смелей! — воскликнул молодой человек.

Ударом крупа Боб, словно корову, сбил мустанга[36], успев укусить мимоходом за бедро индейца. Выдрав кусок мяса у краснокожего и отбросив его на десяток метров в сторону, жеребец заржал и с окровавленными ноздрями бешеным галопом устремился вперед. Кольцо было прорвано.

Разъяренные индейцы оглушительно закричали и пустились в погоню. Началось беспощадное, захватывающее преследование.

Несмотря на двух седоков, Боб стрелой несся вперед. Крики преследователей, казалось, еще больше возбуждали его. Он мчался и мчался, не сбавляя скорости… Хрипя от ярости, оскалив пасть. Настоящая боевая лошадь, бесстрашный и преданный друг человека, жизнь которого всегда — борьба.

Инстинктивно конь бежал по аллее в направлении имения. Вот уже показались большие белые строения в тени гигантских акаций, огромных манговых и великолепных банановых деревьев с широкими атласными листьями.

Одновременно все отчетливей стали слышны ружейные выстрелы, усиливая тревогу молодой женщины.

Осторожно придерживая ее в седле, Жан тихо произнес:

— Спокойно, сеньорита! Мы у цели!

— Я спокойна, но у меня нет сил! О! Я больше не могу!

— Вам больно? Потерпите! Конечно, это ужасное падение… и потом, смертельный страх за судьбу ваших родителей!

— Я одна во всем виновата! Надо было послушать бедного Торрибьо! Господи, что с ним случилось? А как другие мои несчастные и дорогие друзья?

— Успокойтесь! Они, должно быть, скрылись. Вы совсем скоро увидите своих родителей. С Бобом нам не страшны никакие преграды. Главное — спокойствие, сеньорита!

Внезапно сзади раздался выстрел. Через секунду — еще три подряд. Просвистели пули. Боб, не видя противника, яростно заржал.

Преисполненный гордости за свою лошадь, Жан крикнул:

— Смелей! Дорогой, смелей! Вы видите, сеньорита, его ничто не пугает! Через пять минут мы будем в безопасности! К счастью, эти краснокожие стреляют как сапожники!

Несмотря на внешнюю веселость Жана, голос его ослаб. Девушка это заметила. До сих пор он говорил резко, с едва уловимым акцентом, выдающим в нем иностранца. На последних словах молодой человек явно сбился. Да и поддерживал ее Жан не столь крепко и ловко, как несколько минут назад.

Она обернулась и вздрогнула, заметив кровавое пятно на серой шерстяной рубашке ковбоя.

— Вы ранены? Бог мой, что же делать?

Желая ее успокоить, Жан улыбнулся и ответил:

— Не обращайте внимания! Всего лишь царапина. Я нечаянно напоролся на какую-то ветку. У этих кустарников колючки длинные и острые, как лезвие кинжала.

Сеньорита Хуана почувствовала, что ее спаситель сказал неправду. Она собралась расспросить его. Вдруг Жану стало хуже. Он побледнел, сжал зубы и покачнулся.

Уцепившись одной рукой за переднюю луку[37] седла, а другой — за рубашку Жана, девушка воскликнула:

— Мой друг! Теперь я должна спасать вас!

Собрав остатки сил, Хуана сумела удержать Жана в седле. Тот глубоко вздохнул и, сделав усилие, глухо ответил:

— Спасибо! Я чувствую себя лучше. Чуть не потерял сознание. Все прошло. Сеньорита, вы так мужественны!

— Уже хорошо? Как я рада!.. Мы прибыли! Урр-а! Мы прибыли!

Чувствуя, что беглецы уходят, индейцы завопили что есть сил и открыли беспорядочную стрельбу. Но Боб, не обращая внимания на эту адскую какофонию, уносил смельчаков все дальше и дальше.

Вот и первые хрупкие строения из листвы и ветвей, окружавшие имение. Это поселение, где обитают рабочие с плантаций. Дорожка перед хижинами была забаррикадирована сваленными деревьями. За этим наспех сооруженным препятствием виднелось множество людей. Они кричали и отчаянно жестикулировали руками. Некоторые из них вскинули карабины.

Наши герои вот-вот окажутся меж двух огней. Сможет ли Боб перепрыгнуть через баррикаду? А почему бы и нет?

Чтобы подбодрить коня, Жан прищелкнул языком. Боб так любил этот знакомый сигнал. Лошадь яростно заржала и ринулась на препятствие.

Еще сто метров… Внезапно впереди над баррикадой появился белый дымок. Послышался выстрел, а затем и свист пули.

В группе преследователей за беглецами раздался сдавленный крик. Второе облачко дыма, потом грохот выстрела и опять противный свист. Почти одновременно — новый предсмертный возглас.

— Черт побери! — воскликнул Жан. — Стреляют-то не в нас, а в краснокожих за нами. Ура! Спасибо нашему спасителю!

В тот же миг в течение нескольких секунд прозвучали еще подряд четыре выстрела.

Молодой человек радостно произнес:

— Я узнал! Это карабин Джо! Сеньорита! Мы точно спасены!

А Боб оказался уже рядом с баррикадой. В этот момент сквозь дикий шум прорезался пронзительный крик птицы-пересмешника[38]. Услышав знакомый звук, Боб моментально остановился и встал как вкопанный, тяжело поднимая бока и широко раздувая ноздри.

Следует, впрочем, уточнить, что данный сигнал подал вовсе не Жан. Он исходил из толпы за баррикадой. И в тот же миг, когда наши герои остановились в неподвижности перед цепочкой недобро поглядывавших на них мужчин, какой-то молодой человек с непокрытой, несмотря на палящее солнце, головой вскинул руки, приветственно помахал и выскочил из-за кустов, словно чертик из табакерки. Это был великолепный метис. В возрасте Жана, двадцати двух лет, не больше. Не столь крепок телосложением, скорее хрупок. Зато производил впечатление чрезвычайно подвижного человека. Настоящая ртутная капелька! Он широко улыбался и размахивал карабином, которым только что остановил отряд краснокожих.

Метис подбежал к Бобу, который его дружелюбно обнюхал и тихо заржал.

Звонким голосом незнакомец воскликнул:

— Здравствуй, старина Боб!

Затем, продолжая улыбаться, с любовью и радостью глядя на Жана, добавил:

— Браток! Это я! Сеньорита, позвольте поприветствовать вас!

— Джо… мой добрый Джо! — произнес Жан. У него повлажнели глаза. — Ты здесь!

— Конечно, дорогой! Это я, собственной персоной. И как вовремя, а? Я узнал ржание Боба. Ни одна лошадь в округе не издает подобные звуки. Смотри, сказал я себе, это Жан! Быстро определив, что ваши дела плохи, твой покорный слуга принялся отстреливать краснокожих. Они, похоже, совсем обнаглели! Пришлось, стало быть, пощипать перья своим же союзникам.

— Твоим союзникам? Ничего не понимаю…

— Видишь ли… мы осаждаем этот дом. Апачи — с нами.

— Как? Ты собираешься захватить дом сеньориты, которую я спас от смертельной опасности? И ты вместе с этими бандитами… убийцами?

— Ну, ну, не кипятись… мне стало скучно, да и тебя рядом не было… Но если ты против — я с тобой. Мы вместе будем защищать это жилище. Эй, вы! Дорогу сеньорите, Железному Жану и мне, Стрелку Джо!

Тотчас послышался глухой ропот, потом — оскорбления и проклятия.

— Мерзавец! Ты продал нас! Оставайся здесь, иначе…

— Только без глупостей! Так, браток, проходи первым. Дом там… за этими манговыми деревьями… сеньорита проведет. Давай, Боб, вперед!

Лошадь послушно двинулась по дорожке. Один из повстанцев попытался схватить ее под уздцы. Он протянул руку…

Джо мгновенно вскинул мачете и опустил его как раз на запястье бандита.

— Прочь лапы!

Боб и его седоки могли ехать дальше.

От дикой боли раненый истошно заорал. Его товарищи, подняв мачете, бросились на метиса.

Тот отступил на шаг, поднял карабин, прицелился и холодно произнес:

— Не заставляйте меня стрелять! Дорогу! Считаю до трех. Раз! Два!

Все хорошо знали Джо, с ним шутки плохи. Как и с его приятелем — Железным Жаном.

Не успел метис произнести «три», как толпа расступилась.

Джо быстро пересек маленькую рощицу и оказался перед второй баррикадой, за которой прятались вооруженные защитники дома.

Обогнув препятствие, он закричал:

— Амиго! Амиго![39]

Радостно встречая свою молодую хозяйку, эти люди поприветствовали и Джо. Тот подбежал к высокой террасе, перед которой остановился Боб. На крыльце между высокими стойками, сделанными из великолепного красного дерева, показались бегущие мужчина и женщина. Они что-то взволнованно кричали и махали руками. Стрелок увидел, как Жан соскочил с лошади, помог слезть девушке, подхватил ее, мертвенно-бледную, и понес на руках вверх по ступенькам. Ему показалось, что походка его друга потеряла свою прежнюю легкость. На сей раз Жан передвигался явно тяжелее обычного. И понятно почему: его грудь и спину украшало огромное кровавое пятно.

Джо вздрогнул и пробормотал:

— Он ранен! И очень серьезно! Может быть, даже смертельно! Только Жан способен выдержать такое!

Обеспокоенный метис взбежал, в свою очередь, по ступенькам. И подошел как раз в тот момент, когда его побледневший друг с трудом заговорил:

— Я был там… ваша дочь попала в засаду… счастлив, что мне удалось освободить ее. Примите ее… она жива и здорова.

Собрав остатки сил, Жан уложил девушку на большой мягкий диван. Сам он был белее полотна! С трудом разогнувшись, раненый тут же зашатался и, взмахнув руками, рухнул прямо на Джо.

Словно в тумане, Хуана видела устремившихся к ней родителей, слышала нежные слова, прерываемые рыданиями:

— Дочь моя! Маленькая Хуана! Мы уже и не надеялись тебя увидеть! Нам было так больно! Будь благословен тот, кто спас тебя и доставил сюда!

Продолжая пребывать в полузабытьи, неизбежно следующем после большого нервного потрясения, молодая женщина с наслаждением воспринимала возвращающие ее к жизни страстные слова, горячие поцелуи и ласки. Но при этом она не забыла того, кому была обязана этими счастливыми минутами. Хуана почувствовала, что ее бесстрашный освободитель с фигурой атлета[40] и душой ребенка совсем плох. Девушка с трудом приподнялась и, увидев неподвижного и бледного Жана, беспомощно висящего на руках своего друга, пронзительно закричала:

— Умер! Он погиб, спасая меня!

Сохраняя присутствие духа, Джо осторожно положил раненого на другой диван. Затем, не теряя ни секунды, отрезал ножом кусок ткани и приоткрыл рану. Прикусив губу, он печально покачал головой.

— Нужен врач! Где найти врача? Мы в осаде, а время не терпит! — в отчаянии воскликнул метис. Затем осторожно потрогал место вокруг начавшего воспаляться маленького черного отверстия. — Это пуля от револьвера, — сказал он вполголоса. — Стреляли сзади… она должна была пройти навылет. Странно! Нет, пуля попала в рукоятку его револьвера, лежащего в боковом кармане… разнесла ее вдребезги и, срикошетив, вошла здесь, в нижнюю часть левого плеча… лишь бы она не задела легкие. Кажется, нет!.. Он не харкает кровью!

Не в силах унять дрожь, Хуана с трудом встала и подошла к раненому. Полузакрытые глаза Жана, казалось, ничего не видели. Несомненно, это была пуля из револьвера Андреса. Она вспомнила, как вздрогнул Жан, когда вскочил вслед за ней на Боба. Итак, он проявил величайшую силу воли, скрыв случившееся и никоим образом не выдав себя. Хотя, быть может, его рана смертельна? Словом, Жан выполнил свой долг, несмотря ни на что. Многим здоровякам и не снилось такое, что совершил он, истекающий кровью!

Девушка увидела, как Джо, незнакомый ей метис, который, похоже, любил Жана поистине братской любовью, с необычайной быстротой и ловкостью обрабатывал рану. Появившаяся надежда заставила биться сильнее сердце Хуаны, проникшейся симпатией и доверием к Джо. Порывистым неосознанным движением она схватила окровавленную руку метиса и, с силой сжав ее, произнесла:

— Вы спасете его! Я знаю, вы это сделаете!

ГЛАВА 3

Мексиканская пустыня. — Сокровища ацтеков. — Дикий хлопчатник. — Дон Блас Герреро и его семья. — Богатство и труд. — Пьянство у индейцев. — Постоянная опасность. — Ненависть бригадира. — Подготовка бунта. — Благоприятный момент. — К оружию!

Если взглянуть на карту, территория Мексики по форме напоминает рог изобилия. Природа таким образом словно бы подчеркнула богатство этой страны. Ее площадь составляет девятьсот сорок пять тысяч квадратных километров, что в три раза превышает аналогичный показатель Франции.

Это изобилие по праву могло бы стать как бы само собой разумеющимся, если б оно не сопровождалось… невероятной нищетой. Огромные богатства едва-едва освоены. Золото, серебро, свинец, железные руды, ртуть, сера, драгоценные камни — все это в немыслимых количествах лежит нетронутым в недрах страны. Три перекрывающие друг друга климатические зоны — тропическая, умеренная и холодная — щедро обеспечивают население продовольствием. Но лишь сотая часть природных даров потребляется местными жителями. Остальное гибнет втуне из-за отсутствия рынков сбыта. Парадоксально, но факт: Мексика одновременно является одной из самых богатых и в то же время бедных стран мира.

На то есть две причины. Во-первых, численность населения здесь невысока — едва достигает десяти миллионов человек[41]. И во-вторых, практически полностью отсутствуют, вплоть до сегодняшних дней, современные средства сообщения. Впрочем, справедливости ради стоит отметить появление немногочисленных железнодорожных линий. Они связывают крупнейшие центры страны, ведут далее в Северную Америку и открывают выход к портам Мексиканского залива.

Однако экономические последствия этих изменений еще не дали о себе знать. Вот почему в Мексике рядом с большими городами, где наиболее заметны следы цивилизации, находятся огромные пустынные пространства с дикими животными и рептилиями. Там хозяйничают жестокие краснокожие, и бледнолицым здесь лучше не появляться.

Среди таких богатейших и опасных для жизни дебрей затерялось местечко, которому испанские завоеватели дали в свое время странное название — Биржа Мапими.

Не считая железнодорожной ветки, которая делит Биржу на две части, эта глухомань ничуть не изменилась со времен Фернанда Кортеса[42], словно прошедшие четыре столетия[43] ее никак не коснулись. Биржа Мапими находится на территории двух провинций — Гихуахуа и Кохахула, расположенных в умеренном климатическом поясе Центральномексиканского плато. Настоящая пустыня с гигантскими кактусами и молочаем;[44] редкими горными хребтами, большей частью идущими в юго-восточном и северо-западном направлении; глубокими, мрачными базальтовыми каньонами; стремительными реками с буйной тропической растительностью на берегах. И почти повсюду ягуары, пантеры, гремучие змеи, медведи, ястребы, дикие пчелы, колибри, попугаи, крокодилы. Великое множество мерзких насекомых, от которых страдают люди. Наконец, здесь обитают индейцы, воинственные, жестокие и бесстрашные существа, с молоком матери впитавшие вековую ненависть к бледнолицым.

Прежде всего стоит упомянуть многочисленное племя апачей. Их не менее пятнадцати тысяч. Вотчиной[45] апачей является приграничная зона между США и Мексикой. Здесь они полновластные хозяева. Затем идут индейцы племени команчи, численностью около пяти тысяч человек. Эти краснокожие — лютые враги одновременно и бледнолицым и апачам. Они воплощают в себе законченный тип индейцев бравос, воинственных, в отличие от своих собратьев мансос — мирных. Последние давно ведут оседлый образ жизни, занимаясь сельскохозяйственным трудом.

И все-таки, несмотря на смертельную опасность, Биржа Мапими властно притягивает к себе отважных искателей приключений.

Дело в том, что, помимо скрытых природных богатств, эти места славятся еще кое-чем. Существует многовековая, воспламеняющая умы и страсти легенда, неотвратимо влекущая к себе тех, кого она околдовала. В соответствии с народной молвой, древние ацтеки спрятали от испанских завоевателей в здешних недоступных подземных пещерах золото и драгоценности.

Эти древние неприступные лабиринты теряются где-то в далеких и крутых горах. Их местонахождение, даже приблизительное, никому не известно. Существует лишь старая, наивная, печальная индейская песенка, в которой поется о золотом короле, его несметных сокровищах… и Орлином гнезде, расположенном на вершине Золотой скалы. Вот, собственно, и все.

И вот уже несколько столетий, вплоть до наших дней, основываясь на этих совершенно неясных, туманных сказаниях, искатели приключений Старого и Нового Света устремляются сюда в поисках миража[46]. Зорко охраняемая индейцами, защищенная непроходимыми зарослями и неприступными горными хребтами, Мапими ревниво хранит свою тайну.

Стремительные реки здешних ущелий унесли много жизней тех, кто вопреки всему пытался поймать жар-птицу. А сколько жертв еще будет?

Но нашлись и трезвые головы, кого бесконечные бесплодные и опасные поиски не прельщали. Исследовав местность, эти здравомыслящие скоро обнаружили уникальное плодородие местной земли, богатейший животный мир. Чего ж еще? Справедливо решив, что лучше синица в руках, чем журавль в небе, они посвятили себя сельскому хозяйству. И не ошиблись.

В подобных обстоятельствах двадцать пять лет тому назад оказался один молодой человек, которого судьба забросила в этот дикий край после гибели императора Максимилиана[47].

Как и другие первопроходцы, некоторое время он потратил на поиски сокровищ ацтекских королей. Затем случайно обнаружил на берегу реки огромные плантации дикого хлопчатника. Это стало для него настоящим откровением. Быстро осознав тщетность попыток найти несуществующий клад, он решил посвятить свою молодость, энергию, ум и небольшие сбережения именно хлопку. Полностью оправившись от золотой лихорадки, он построил на границе огромного леса жилище, не без основания назвав его «Прибежище беглеца». Затем нанял рабочих из числа местных индейцев и метисов. Те охотно, целыми семьями, пошли к новому хозяину, воздвигнув легкие хижины вокруг его дома.

Результаты превзошли все ожидания. Уже на второй год пришлось расширять посевные площади хлопчатника, искать дополнительную рабочую силу, закупать необходимое оборудование.

Производство хлопка резко пошло в гору. С тех пор фортуна[48] не отворачивалась от молодого человека по имени Блас Герреро, ставшего крупнейшим поставщиком этого сырья в Мексике.

В настоящее время ему исполнилось сорок пять лет. Испанец до мозга костей, со всеми присущими этой нации добродетелями, но также и недостатками. Цветной человек для него — ничто. Индеец, негр, метис — низшие существа, нечто вроде трудяги-лошади. Разумеется, дон Блас добр к своим рабочим. Зарплата у тех вполне приличная, простой по болезни оплачивается. Но все это больше напоминает заботу рачительного хозяина по отношению к своим животным — о лошади мы упомянули не случайно.

Для дона Бласа явилось бы смертельным оскорблением, если бы ему предложили сесть за один стол с одним из этих цветных. Одно дело — эти существа из семейства двуруких, другое — он сам.

Добавьте к изложенному тот факт, что он ни разу не нарушил данного слова, ни разу не солгал и в высшей степени щепетилен в вопросах чести. Вместе с тем дон Блас сверх меры упрям и иногда бывает подвержен приступам бешенства.

Словом, это был человек, внушающий уважение, но ни в коем случае не любовь и не симпатию.

Под стать ему была супруга — донна Лаура. Моложе дона Бласа на десять лет, она разделяла все его помыслы и предрассудки. Энергичная, какой и должна быть жена первопроходца, гордая и одновременно милосердная, она в высшей степени была добра и отзывчива. Но это мягкосердечие оказывалось столь надменно-снисходительным, что мгновенно образовывало пропасть между хозяйкой и рабочими.

Единственную красавицу дочь плантатора, как мы уже знаем, звали Хуана. Это она чуть было не стала жертвой жестокой мести повстанцев. Необычайно умная, образованная, с независимой и возвышенной душой, великодушным характером, выросшая в уединении, девушка рано избавилась от предрассудков отца и матери.

Родителей она очень любила, но никоим образом не унаследовала их высокомерия и чванства. Словом, в высшей степени красивое, преданное и доброе создание, повсюду вызывавшее своим появлением любовь и умиление. А рабочие плантации ее просто безгранично обожали.

Хуане было семнадцать лет. Возраст полного созревания этих восхитительных мексиканок, которые, как и их сестры — прелестные тропические орхидеи, расцветали рано благодаря щедрому солнцу.

У дона Бласа работало около тысячи индейцев и метисов. Это были простые, тихие люди, за небольшую плату выполнявшие тяжелую работу. Выносливые и в высшей степени неприхотливые, они имели один, но весьма существенный недостаток. Их всех отличала чрезмерная тяга к спиртному. Ужасная привычка, могущая при некоторых обстоятельствах обернуться бедой.

Под действием горячительных напитков в мирном индейце просыпался неукротимый, жестокий, кровожадный краснокожий со своей извечной ненавистью к бледнолицым.

Именно на это и рассчитывали заговорщики, угрожавшие в настоящее время жизни и богатству преуспевающего плантатора. Дон Блас хорошо знал индейцев вообще и своих рабочих в частности. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что за бич этот всепоглощающий алкоголизм. И плантатор не зря тревожился: этот порок индейцев таил для него постоянную смертельную опасность.

Необходимо было выбирать из двух зол: либо позволить рабочим пить, либо прекратить производство.

Дон Блас нашел компромиссный выход: попытаться разумно, искусно и в то же время жестко регулировать размеры потребления спиртного.

Каждый рабочий получал право на ежедневную, строго ограниченную, порцию горячительных напитков различных видов. Это могла быть пулька (настойка из агавы), либо шарап (настойка из гаявы), либо калуш (настойка из кактуса-опунции), не считая мескаля и агвардиенты, предназначенных для выходных дней и праздников. Любой, уличенный в чрезмерном употреблении алкоголя, немедленно лишался работы.

Спиртное производилось тут же, на месте, и находилось в подвале, который тщательно днем и ночью охраняли. Проникнуть туда могли только разливальщики, в благонадежности которых хозяин не сомневался. Не стоило удивляться таким мерам предосторожности. Случись непоправимое, дверь подвала окажется взломанной, и тогда — это конец! Возбужденные рабочие все разнесут и напьются-таки словно свиньи. Ничто их не остановит. Опьянение наступит быстро, и дальше начнется самое страшное… пожар, грабежи, насилие, смерть!

Должности писарей, управляющих мастерскими и плантациями, бригадиров и механиков занимали белые, всего примерно сорок человек. Среди них все-таки был и один метис по имени Андрес. Он работал бригадиром. Вот из-за него-то и разгорелся весь сыр-бор.

Почему? Никто толком не знал. Хозяин ценил своего бригадира и даже открыто выказывал ему знаки уважения, что было, как известно, совершенно несвойственно для плантатора. Андрес работал у дона Бласа уже год. Умный, толковый, он, кажется, состоял в родстве с самим президентом Хуаресом[49].

Однажды, приблизительно месяц тому назад, между Андресом и хозяином из-за чего-то разгорелся ожесточенный спор. Никто не хотел уступать. В конце концов дон Блас не выдержал и обозвал бригадира метисом, а затем и краснокожим. Андрес не остался в долгу.

— Да! Я — один из тех метисов, которые уничтожили императора![50]

Это переполнило чашу терпения дона Бласа. Он хлестнул бригадира плеткой, затем ударил несколько раз ногой и, в конце концов, словно паршивого пса, выпихнул за ворота.

Отряхнувшись, Андрес, лицо которого приобрело страшный землистый оттенок, означающий бледность у цветных, выпрямился, невозмутимо оглядел лачуги рабочих, ангары с хлопком, дом бывшего хозяина, посевы хлопчатника. Затем сплюнул и удивительно спокойно произнес:

— Здесь будет пустыня! А ты, дон Блас, заплачешь кровавыми слезами!

И Андрес сдержал свое слово. Восстание вспыхнуло внезапно. Чувствовалось, что метис не терял напрасно времени. Читатель помнит — только чудо спасло дочь плантатора. Рабочих на плантации подбивали к выступлению тайные эмиссары бывшего бригадира. Люди Андреса быстро и довольно легко сделали свое дело. Ночью кто-то незаметно пронес на территорию плантации много вина. Индейцы выпили. Вскоре захотелось еще. Им услужливо подсказали, что спиртное хранится в погребе. Словно большие дети, наивные и дурно воспитанные, индейцы ухватились за эту идею. Постепенно она все глубже и глубже проникала в их головы. Они забыли, кому обязаны ежедневной утренней накачкой. Больше того, они, правда в своем кругу, выражали недовольство малой дозой полагающегося им спиртного. Словом, недовольство постепенно росло, грозя со дня на день перейти в открытое неповиновение.

Андрес продолжал вовсю действовать. Он сумел привлечь на свою сторону банду отъявленных головорезов. Из числа тех, что обитают на границе между Мексикой и США, промышляя разбоем, грабежами, насилием. Андрес пообещал этим негодяям содержимое сейфа плантатора.

— Парни! Все знают, как богат дон Блас! Древние ацтеки позавидовали бы его сокровищам. Я покажу, где находится сейф. Остальное — за вами!

Диким, восторженным ревом встретили бандиты эти слова.

Индейцы сожгут и сровняют все с землей. Затем напьются до потери пульса. А в это время их бледнолицые собратья овладеют сокровищами богатого плантатора и преспокойно исчезнут.

Чтобы окончательно обеспечить успех задуманного плана, Андрес обратился за помощью к мескальерос — пожалуй, самым кровожадным и жестоким краснокожим племени апачей. В свое время дон Блас долго боролся с этими индейцами. В конце концов ему удалось отбиться от них. Но мескальерос затаили лютую злобу на богатого плантатора. И потому охотно согласились на предложение Андреса. Ничто не могло остановить этих краснокожих в неумолимом стремлении уничтожить бледнолицых, предварительно подвергнув их жестоким и изощренным пыткам, в чем они были большими мастерами!

Наконец было все готово. Андрес хорошо знал, что дон Блас вместе с дочерью ранним утром совершал ежедневную прогулку верхом. Бывший бригадир решил лично возглавить поимку своего ненавистного врага.

Но плантатор, кажется, что-то заподозрил. По каким-то мельчайшим, только ему понятным признакам он заметил неладное в своем окружении, среди рабочих. Но и только. Дон Блас так презирал индейцев, что ему и в голову не приходила мысль о способности этих недочеловеков подняться на восстание. Словом, он остался дома, отправив с дочерью троих охранников.

В то время как Андрес поджидал его в засаде, дон Блас встретил первый удар, находясь в своем доме. Вначале он услышал громкие крики, затем увидел вооруженных чем попало рабочих. Их вели за собой отъявленные головорезы.

Оценив ситуацию, дон Блас понял, что силы слишком неравны и имение вот-вот будет захвачено. Сохраняя, однако, спокойствие и решимость, плантатор громовым голосом воскликнул:

— К оружию! К оружию!

Остальное читателю известно, вплоть до появления в осажденном доме молодой женщины в сопровождении Железного Жана и незнакомца со странным именем Стрелок Джо.

ГЛАВА 4

Как Джо перевязывает рану. — Врачебное предписание. — Десять минут на выздоровление. — Вперед! — Боб. — Джо и индейская лошадь. — Двое против двухсот. — Возвращение. — Спасение хозяина. — Отчаянное положение.

Раненый Жан лежал на диване. Рядом с ним находился Джо, метис, которого спаситель Хуаны называл братом. Разумеется, из уважения и любви к нему, так как было очевидно, что между молодыми людьми не существовало никакого родства.

Смертельно уставшая и не вполне оправившаяся после падения с лошади, Хуана также не отходила ни на шаг от своего благодетеля. Она долго и любовно смотрела на бедного Жана и затем со слезами на глазах промолвила:

— Вы его вылечите, не так ли?

— Конечно, сеньорита! Я сделаю все возможное! — ответил метис. — Да и потом, знаете, он здоров как бык и вполне оправдывает свое прозвище. Думаю, скоро с ним все будет в порядке.

— Кто бы вы ни были, заранее благодарю вас от всего сердца! — с достоинством вмешался в разговор дон Блас.

— Боже мой! Мы же друзья! — воскликнул Джо. — Верьте мне.

— Будьте здесь как у себя дома, — продолжил дон Блас, — сожалею, что в данный момент не могу выразить вам всю свою признательность. Лаура, дорогая, прошу побыть рядом с молодым человеком, спасшим нашу дочь. Позаботьтесь, чтобы ему было хорошо. А я пойду! Труба зовет!

С этими словами дон Блас схватил винчестер[51] и устремился в вестибюль. Послышался его голос:

— Держитесь… я здесь!

С выражением нескрываемого сострадания на красивом лице донна Лаура подошла к Джо. Тот внимательно исследовал рану.

— У вас в этом деле большой опыт, — тихо проговорила она. — Могу ли я чем-либо быть полезной?

— Благодарю, мадам, — почтительно ответил Джо, — не могли бы вы подать мне бутылку агвардиенте, а также немного ваты.

— Одну секунду…

— Мама! И я хочу помочь! — воскликнула Хуана.

Слуг поблизости не было, и все приходилось делать самим. Работники исчезли, привлеченные шумом разгорающейся бойни, непреодолимой тягой к разрушению, насилию, грабежам. Самые верные и порядочные присоединились к белым, укрывшимся за баррикадой.

— А вот и то, что мы искали! — воскликнул Джо. — Видите этот бугорок? Сейчас я его надрежу. Ну, вот!

Пуля вместе со сгустком крови упала на паркет.

— Так, так, — произнес метис, — стреляли из кольта[52].

Снаружи послышалась ружейная пальба, время от времени перекрываемая оглушительным и коротким рявканьем гаубицы. После каждого такого выстрела трясся весь дом. Грохот заставил вздрогнуть Жана, отчасти пришедшего в себя. После небольшой хирургической операции, проведенной его другом, он встрепенулся, открыл потухшие глаза, что-то бессвязно пробормотал и внезапно привстал, узнав метиса. Слабым, но отчетливым голосом Жан произнес:

— Джо! Старина!

— Жан! Наконец-то! Все будет нормально!

— Рана опасна? Только говори правду!

— Не беспокойся! Через полчаса ты встанешь на ноги и сможешь долбать этих… эту… словом, противника, черт побери!

Внезапное появление Хуаны заставило метиса подобрать более приличное выражение, чем то, которое он сначала намеревался произнести. Девушка приблизилась к приподнявшемуся на диване раненому. Она слышала его последние слова. Широко раскрытые глаза молодого человека смотрели на Хуану.

— Ах, — обрадовано воскликнула та. — Все в порядке! Бог мой, как я рада! Мама, мамочка! Иди сюда! Какое счастье!

Жан смутился, покраснел, затем залепетал:

— Не стоит… прошу, не надо! Право, я не заслужил. Видеть вас счастливыми и улыбающимися — самая большая радость для меня!

— Минуточку! — вмешался Джо.

Не теряя времени, он взял кусочек ваты, смочил его в спирте и приложил к ране.

— Вот так огонь! — Жан вскочил с дивана и сжал кулаки. — Ты как будто гвоздь в меня вогнал!

— Спокойно, — проворчал новоиспеченный лекарь. — Нет лучше средства в подобных случаях. Я знаю толк в таких делах. И тебе это известно!

Метис снял свой длинный шелковый пояс, несколько раз обернул им грудь Жана, перевязав таким образом рану.

Время от времени Джо через приоткрытую дверь бросал беглый взгляд на происходящее снаружи. Пьяные, очумелые и страшные бандиты вместе с индейцами устремились в очередной раз в атаку. Поодаль горели хижины, образуя вокруг имения кольцо из огня и дыма.

Сверкая глазами, Джо молча смотрел на происходящее. Затем топнул ногой, взмахнул руками и воскликнул:

— Черт побери, они и стрелять-то не умеют! Извините, сеньорита, я говорю о ваших людях. Их сейчас всех зарежут! Если б мы были там, Жан и я! Не хочу хвастаться, но половина этих разбойников лежала бы уже на земле! Давай, браток! Быстрей выздоравливай. Нас ждут большие дела!

— Я готов! — воскликнул Жан. Его взгляд пылал.

— Отлично! Уверен, что ты, как обычно, в прекрасной форме. Тебе нужны карабин, патроны и добрая порция агвардиенте для поддержки духа. Вы позволите, мадам?

На всякий случай донна Лаура принесла с собой две бутылки. Джо схватил керамическую флягу, открыл и кое-как вставил горлышко в рот Жана, который был вынужден долго, не отрываясь, пить. Освободившись, молодой человек воскликнул:

— Хватит! Хватит! Ты же знаешь, что я пью только воду!

— Ничего страшного! Это же лекарство! — невозмутимо произнес Джо.

Кровь ударила нашему герою в голову. Мгновенно ожив после простого, но весьма эффективного сеанса лечения, проведенного добрым Джо, он почувствовал, как к нему вернулась его прежняя сила. Звуки боя окончательно воодушевили Жана.

А снаружи борьба разгоралась не на шутку. Обе стороны, не жалея живота, продолжали одни — обороняться, другие — остервенело наступать. Сподвижники дона Бласа вот-вот будут обойдены с флангов. Наступавшие что-то громко и воинственно кричали. Справа и слева появились новые группы лазутчиков, пытающихся незаметно проникнуть в дом.

Именно в этот момент друзья выскочили во двор.

— Спокойно, ребята! Мы пришли! — громко, перекрыв стоявший шум, крикнул Жан.

Сжав кулаки, он спросил:

— Карабин! Кто мне даст карабин?

Хуана, сохранившая в столь критический момент удивительное хладнокровие, куда-то на мгновение исчезла вместе со своей матерью. Они быстро, бегом вернулись, держа в руке по карабину и неся в холщовых мешочках несколько коробочек с патронами.

Молодая женщина протянула оружие Железному Жану и, нервно сжав ему руку, крикнула:

— Защитите нас!

— Умрем, но не сдадимся! — тихо ответил Жан, прежде чем ринуться в бой. Несколько пуль с глухим треском вонзились в деревянные стойки в вестибюле. Упала на пол и со звоном разбилась большая фарфоровая ваза с орхидеями. Аналогичная участь постигла небольшую бронзовую статуэтку, стоявшую на комоде.

Хуана тихонько вскрикнула. Пуля прошла в миллиметре от ее головы. Она явственно почувствовала леденящее дыхание смерти.

— Вперед! — прорычал Жан.

— Не спеши! Одну минутку! — невозмутимо произнес Джо.

— В чем дело? Чего ты хочешь?

— Сначала необходимо защитить пушки.

Метис был прав. Восставшие вот-вот возьмут артиллерийские орудия. Тогда точно — пиши пропало.

Джо скомандовал:

— Целься! Пли!

Друзья одновременно вскинули карабины. В течение шести секунд наши герои вели непрерывный огонь из двух стволов. Это было похоже на пулеметные очереди[53].

Впереди, в пятидесяти метрах, двенадцать человек покачнулись и затем рухнули на землю.

Сверкнув глазами, Джо с наивной гордостью воскликнул:

— Неплохая работа, а?

Наши герои повернулись, чтобы взять патроны и набить карабины. Сзади стояли две бледные и полные решимости женщины. Они протянули друзьям по заряженному карабину.

Те схватили оружие, бросив короткое:

— Спасибо!

Стиснув зубы, Жан проворчал:

— Ты целься вправо… а я — влево. Огонь!

Ужасный грохот, сопровождаемый свистом пуль, продолжился с новой силой. Словно подкошенные, бандиты, метисы и краснокожие падали под ноги своих же товарищей. В толпе нападавших возникло легкое замешательство.

Этого, однако, оказалось достаточно, чтобы отбить орудия. Одно из них оказалось заряженным. Старинная пушка, из тех, в которых порох воспламеняется посредством зажженного фитиля. К несчастью, тот где-то затерялся во время сражения. Как же выстрелить? Дону Бласу в голову пришла неожиданная идея. Рискуя жизнью, он приставил свой револьвер к запалу и нажал на спусковой крючок. Порох, заполнивший узкий ствол канала, вспыхнул, и тотчас прогремел выстрел.

Грохот раздался неимоверный. Маленькая пушка вздыбилась и выплюнула из своих недр смертоносное железо. В рядах восставших образовалась довольно широкая брешь.

— Браво! Браво! — крикнул Жан, затопав ногами. — Теперь наша очередь, Джо! Идем в прорыв!

Молодой человек сбежал вниз по ступенькам, за ним — потрясая карабином и заранее радуясь предстоящей рукопашной схватке, — Джо.

— Думаю, сейчас мы отменно позабавимся!

Между тем Жан внезапно остановился на последней ступеньке. Он аж подпрыгнул от радости: некое рыжее существо, милое его сердцу, прикорнуло в самом центре великолепного кустарника с багровыми цветками! В тот же миг это существо пришло в движение, фыркнуло и, громко заржав, вскочило на ноги.

Молодой человек восхищенно воскликнул:

— Боб! Мой дорогой Боб! Я чуть было тебя не забыл! Совсем потерял голову!

Это действительно был конь Жана. Почуяв запах пороха и услышав звуки сражения, Боб издал воинственное ржание. Прыжком Жан уселся в седло. Затем повернулся к Джо:

— Следуй за мной! Я буду расчищать проход… возьмешь индейскую лошадь, их полно кругом. И затем в атаку! Думаю, мы пройдем здесь, как нож сквозь масло.

Затем Жан прищелкнул языком. На мгновение Боб, словно геральдическая[54] лошадь, встал на задние копыта и тотчас, широко раскрыв ноздри, устремился вперед. Уздечка спокойно лежала на шее коня.

Впереди в пятидесяти метрах дюжина индейцев гарцевала на своих мустангах. Они двинулись к пушкам, которые поспешно заряжались защитниками имения, среди которых была и девушка. На лошадях, украденных у дона Бласа, скакали метисы. Видимо, те, из засады. Чуть позади виднелись индейцы племени мансос, работники плантаций, стремящиеся к вожделенному погребку.

Жан верхом на могучем Бобе буквально ворвался в эту толпу негодяев. Держа наготове карабин, он громко крикнул:

— На место! Скоты! На место!

Однако нападавшие попытались его окружить. Боб принялся прыгать взад и вперед, кусать направо и налево, уничтожая пеших и всадников. Один из апачей поднял томагавк. Жан на лету схватил нападавшего за запястье, словно курицу с насеста, стащил индейца с лошади и грохнул оземь. Затем крикнул не отстававшему от него ни на шаг Джо:

— Возьми эту лошадь! Она твоя!

Откинув карабин за спину, бесстрашный метис, недолго думая, занял место поверженного всадника. Мустанг попытался было заартачиться. Однако Джо вонзил ему в бока шпоры, и конь послушно потрусил рядом с Бобом.

Кольцо окружения на некоторое время было прорвано. Защитники имения могли облегченно вздохнуть. Не будь Жана и Джо, этим смельчакам давно было бы худо. Тем не менее дон Блас понимал, что людей надо эвакуировать. Рано или поздно под натиском превосходящих сил они будут окружены и уничтожены на месте.

Скрепя сердце плантатор скомандовал:

— Отступаем! Друзья мои… отступаем к дому!

Для этого потребуется, по крайней мере, пять минут. Жан и Джо в это время должны будут принять весь удар на себя.

Двое против нескольких сотен головорезов!.. Против огромной толпы! Похоже, что у наших героев не оставалось никаких шансов. Крик, в котором соединились восторг и ужас, сопроводил их последнюю и решающую попытку выстоять. Не отставая друг от друга ни на шаг, друзья ринулись на живой частокол бандитов. Карабины были уже ни к чему. Их здесь и вскинуть негде, в такой тесноте.

Требовалось другое оружие.

Справа и слева вверх над их головами взметнулись острые томагавки — индейские топорики с прочной рукояткой. Один из краснокожих оказался совсем рядом. Насмешливо и зло усмехаясь, Жан крикнул:

— Эй, ты! Дай мне его!

И без труда, играючи, вырвал томагавк из рук индейца. Затем, привстав на стременах, с головокружительной быстротой замахал им над головой. Боб яростно рвался вперед и кусался словно тигр. Человек и лошадь вместе были похожи на смерч, ураган, исторгающий удары, толчки, крики… то есть все, что убивает, калечит, приводит в ужас.

Разумеется, Джо не отставал от своего друга. Вот и он схватил томагавк, великолепное оружие для рукопашного боя. И принялся крушить им направо и налево. Его конь, постепенно возбуждаясь, также превратился в настоящего зверя. Бесстрашные друзья молнией пронеслись сквозь ряды нападавших. Это было потрясающее зрелище!

Вот наконец они вырвались на открытое поле. Услышав сзади громкие вопли и проклятия, друзья расхохотались и не спеша остановили своих лошадей.

— Хорошая работа, Жан! — воскликнул Джо, по-индейски подняв томагавк над головой.

— Прекрасно, Джо! Прекрасно, браток… Ты был великолепен! — ответил Жан, привстав на стременах.

— Как твоя рана?

— Не стоит об этом!.. Я разогрелся… ничего не чувствую… завтра будет видно.

— Что дальше?

— Карамба! Продолжим… повернем обратно и вернемся защищать имение. Все просто, не так ли?

— Ты прав!.. Поехали!

Друзья находились в ста метрах от противника. Странное дело, никто и не думал их преследовать. Видимо, просто боялись!

Железный Жан скомандовал:

— Кругом! Вперед!

Джо ответил громким криком птицы-пересмешника, и обе лошади бешено устремились на врага. Вновь, словно две молнии, обрушились наши герои на красных, точно выжженная глина, противников. Послышались новые проклятия. Жалобные стоны смешались с дикими воинственными криками. Цепь пеших индейцев опять была прорвана.

— Я же тебе говорил… как нож сквозь масло! — воскликнул Жан. Происходившее все больше и больше забавляло его.

— Они хотят набросить на нас лассо! Идиоты!

Как и ранее на аллее, группа краснокожих попыталась перегородить дорогу нашим героям.

Наметанный глаз Стрелка заметил, как несколько метисов незаметно раскручивали свои лассо в надежде заарканить на полном скаку Жана и Джо.

Самое время! В воздухе, кружась, засвистели страшныепетли, которые с поразительной ловкостью бросили мексиканцы.

— Твой карабин! — крикнул Жан.

— Все понял! — ответил Джо.

Тотчас оба мощно швырнули томагавки. Те со свистом, вращаясь, полетели на индейцев. Несколько краснокожих с разбитыми черепами беззвучно рухнули на землю.

В следующее мгновение друзья уже держали в руках свои винчестеры. Не целясь, с изумительной ловкостью и быстротой они открыли огонь. Торжествующие крики, которые пытались было издать метатели лассо, застряли у них в горле. Бессильно повисли вместе с ремнями руки бандитов. Смертельно раненные, они беспомощно уткнулись носом в луки своих седел. Мимо, словно смерч, пронеслись Жан и Джо. Они кричали:

— Недотепы!

Спустя несколько минут друзья легко перепрыгнули баррикаду, оставленную доном Бласом и его людьми. Защитники имения, уже не чаявшие увидеть наших героев вновь, с восторгом встретили Жана и Джо. Дон Блас, выражая общее мнение присутствующих, почерневший от копоти пороховой гари, оставшийся в живых благодаря молодым людям, громко произнес:

— Кабальеро! Мы обязаны вам жизнью! Вы самые храбрые люди на этой земле!

А Хуана, будучи свидетельницей героического сражения с индейцами, глядя на Жана, сказала своей матери:

— О! Я знала, что он вернется!

Но — увы! — это была всего лишь минутная передышка. Едва друзья, смущенные восторженной встречей, спрыгнули на землю и пожали несколько рук, как вновь послышались воинственные крики индейцев. Пожар разгорался все сильнее и уже приближался к имению. Складские помещения и магазины полыхали ярким огнем. Положение становилось безнадежным. Казалось, выхода не было.

ГЛАВА 5

Пьянка. — Осажденные. — Пожар. — Без родителей. — Бедная мать! — Похищение. — Как Жан и Джо оказались в поместье дона Бласа. — Признательность плантатора. — В поисках выхода. — Парламентер. — Письмо Андреса. — Срок — до полуночи. — Неужели конец?

Неужели все потеряно?

Впрочем, разграбление винного погребка на некоторое время остановило противника.

Осажденные получили передышку. Нападавшие пожелали утолить жажду. Наступило перемирие. Под мощным напором рухнули тяжелые двери из акации. Наконец проход был свободен. Некоторые повстанцы прямо-таки посходили с ума от нетерпения и вожделения!

Вскоре началась безумная пьянка! Все было бы ничего и, может быть, даже забавно, если бы не вспышка насилия и жестокости, последовавшая за этим пиром во время чумы.

Вовсе не важно, как назывались вина, из чего сделаны и каково их качество! Главное, что это было спиртное. Остальное никого не интересовало!

Наугад, не разбираясь, нападавшие жадно поглощали шарап, черный как портер[55], колонш, белый словно молоко, пюльк вишневого цвета и самые различные сорта мескаля тонкого золотистого оттенка.

Крики усилились. Толпа заметно оживилась. Кто-то запел, некоторые начали танцевать. Послышались обычные в таких случаях взаимные оскорбления.

Прошел час, а кутеж все продолжался. Вскоре он перерос в заурядную, беспробудную попойку, потребность в которой постоянно дремлет в этих людях. Зло, унаследованное ими от предков, и оно неизбежно погубит всех краснокожих.

До защитников дома доносились угрожающие крики пьяной толпы. Но никто, кажется, не собирался атаковать дона Бласа и его людей.

— Хоть бы эти скоты напились так, чтобы не встали, — проворчал Жан, в сердцах нажав на курок.

Раздался выстрел, и неосторожный почитатель Бахуса[56] замертво рухнул на землю.

— Да, — отозвался дон Блас, — мы смогли бы в таком случае спокойно уйти. К несчастью, они еще держатся на ногах. Более того, смотрите, ваш выстрел сделал их более осторожными.

— Вы правы. Они не столь пьяны, как я полагал.

И действительно, повстанцы перестали вести себя столь вызывающе, старались больше не высовываться и использовали малейшие укрытия, чтобы беспрепятственно добраться до погребка.

— Сеньор дон Блас, я думаю, у нас достаточно боеприпасов? — спросил обеспокоенный Железный Жан.

— Увы, совсем немного. И меня пробирает дрожь при этой мысли.

— А как с провизией?

— С этим вообще худо! Ничего нет! Ни муки, ни воды… Продовольственный склад рядом с винным погребком.

— Да, черт побери! Мало утешительного. Тем не менее надо держаться, и любой ценой.

— Либо, защищаясь, умереть.

— Умереть? Гм!.. Как можно позже…

— Но я обеспокоен, очень обеспокоен.

Жан не ответил. Да и к чему слова! Он прекрасно понимал, что положение было критическое.

Впервые бесстрашный ковбой ясно испытал чувство страха. Не за себя, разумеется. Он так часто рисковал своей жизнью. Да и Боб рядом. Верный конь всегда может вытащить хозяина из любой передряги.

Если Жан и испугался, то только за восхитительную Хуану, чей тонкий профиль и стройный силуэт он увидел в конце коридора. Да, именно за нее! За ее мать, за всех, кого она любила!

Жан хотел любой ценой избавить девушку от горя, печали… даже от самого ничтожного беспокойства!

Мучительно медленно тянулось время. Напившись, негодяи дремали на земле у винного погреба и чего-то ждали, не решаясь нападать. Видимо, чувство самосохранения пока брало верх. Значит, еще мало выпили!

Главари, вероятно, умело дозировали количество спиртного. Главное — не довести этих индейцев до состояния тупого равнодушия ко всему окружающему.

Наступила ночь. Чтобы осветить поле боя и помешать тем самым осажденным скрыться, бандиты подожгли все, что могло гореть.

Вспыхнул грандиозный пожар. Запылали хижины рабочих, сараи, складские помещения, хлопковое поле. Огромное огненное море заколыхалось под черным, удушающим облаком дыма. Позже вспыхнули ангары[57], сушилки, склады с маслом, прессы, машинное оборудование, образовав вокруг имения непреодолимое огненное кольцо.

Осажденные с трудом могли дышать в этой печке. Забаррикадировавшись группами в отдельных комнатах огромного дома, они чувствовали себя как на сковородке. Со всех сторон летели искры, языки пламени подбирались все ближе и ближе. Воды не было. Тушить огонь приходилось одеялами.

Положение становилось отчаянным.

Сжав зубы и прищурив сухие глаза, дон Блас не отрываясь глядел на то, как быстро гибнет с таким трудом нажитое богатство.

И все это — по вине Андреса!

Впрочем, разве метис не сказал: «Вы будете таким же голодранцем, как и я!»

Этот человек не бросает слов на ветер! Внезапно жесткие, твердые глаза плантатора повлажнели, когда он перевел взгляд на жену и дочь.

В ужасе от разгорающегося пожара, диких криков и выстрелов нападающих, красные силуэты которых плясали, словно черти в преисподней, женщины подошли к нему.

— Дорогие мои! Неужели нас ждет разорение, нищета и смерть! — воскликнул дон Блас.

Железный Жан услышал эти полные отчаяния слова. Стараясь скрыть овладевший им страх, он бодрым голосом произнес:

— Что вы! Разорение всегда поправимо… нищету гонят прочь… а смерть надо презирать! Да и потом, до этого еще ох как далеко! Сеньор, вы разве не знаете, надежда умирает последней. Не все потеряно, я уверен в этом! Из любой ситуации можно найти выход… впрочем, я — живое доказательство этому.

— Молодой человек, мне уже почти пятьдесят! А вам — не больше двадцати. В этом возрасте ни в чем не сомневаются!

— Прошу прощения, сеньор! Мне около двадцати трех лет. Впрочем, я не совсем в этом уверен.

— Как? Вы не знаете точно свой возраст? У вас что, нет семьи… родителей?

— Увы!.. Мои родители… — остановился Жан, словно эти слова пробудили в нем жестокие воспоминания.

Наступило долгое молчание. Все с любопытством смотрели на молодого человека. Он почувствовал направленные на него заинтересованные взгляды. Но Жан боялся, как бы окружающие не подумали чего-либо дурного о его акценте…[58] о нем самом… родителях.

В конце концов жестом, преисполненным скорбного благородства, он вскинул голову и, невзирая на всю драматичность положения, посреди бушующего моря огня и торжествующих повстанцев, словно в кошмаре, заговорил.

Жан решил-таки поведать свою историю этим людям, которых едва знал и которым угрожала смертельная опасность.

Глухим голосом наш герой начал:

— Как бы старательно я ни рылся в своей памяти, самое большее, что мне удается, так это смутно различать двух женщин. Одна — молодая, красивая блондинка с ангельским лицом. Я ее называл по-французски «дорогая маленькая мама»! Другая — индианка, которую я звал мама и мамита! Вероятно, она была моей кормилицей.

Мама! Я никогда не видел ее улыбающейся. Она всегда была в черном, оплакивая убитого мужа.

В порыве жалости и сострадания Хуана схватила руку Жана, сжала ее и тихим, дрожащим голосом произнесла:

— Бедная мать! Кроме вас, у нее никого не было?

— Никого, сеньорита! А как мы любили друг друга, скорбя в глубоком трауре. Она целовала меня с такой беспокойной, страстной, почти болезненной нежностью, что до сих пор я чувствую ласковую теплоту ее губ!

Мы часами, молча, погруженные в мучительное созерцание, разглядывали портрет молодого человека в военной форме, с золотой звездой на алой ленте.

Это был мой отец! Она заставляла меня с ним разговаривать, как будто он мог нас видеть и слышать.

А когда эти воспоминания, одновременно такие жестокие и дорогие, воплощались в словах, мама часто повторяла на великолепном французском языке, на котором я лепетал еще в колыбели, фразу:

— Люби его, как любишь меня, о мой маленький ангел! Всегда чти его память. Он был прекрасным человеком, но стал мучеником, невинной жертвой мерзкой клеветы, отравившей ему жизнь. Позднее, когда ты вырастешь, то все узнаешь и оценишь сам!

Затем, внезапно, полный провал в памяти. Не стало мамы! Я остался один… среди негодяев, похитивших меня и пытавшихся вовлечь в какие-то мерзкие дела. Больше я никогда не видел своей мамы.

С тех пор я всегда один. У меня нет ничего: ни домашнего очага, ни любви, ни надежды.

— О! Как это ужасно! — не выдержав, зарыдала Хуана. Ее лицо выражало бесконечное сострадание. — Я и не думала, что можно быть таким несчастным.

Донна Лаура, ее мать, взволнованно воскликнула:

— Говорите, мой друг, говорите… После того, что вы сделали для нас, мы не можем быть равнодушны к вашей судьбе!

Почтительно склонив голову, Жан, волнуясь, продолжил:

— Ваши слова, мадам, для меня дороже всех наград. Что касается моей жизни, которая вас так интересует, то здесь достаточно нескольких слов.

Мне удалось убежать от моих похитителей и устроиться юнгой[59] на корабле. И здесь было очень трудно, но все-таки интересно и приятно. Я долго плавал. Однажды едва не погиб в кораблекрушении. Затем оказался в Америке. Жил кое-как, перебиваясь с хлеба на воду. И так продолжалось до шестнадцати лет.

Потом стал ковбоем. Это занятие я полюбил всем сердцем. Не могу без лошади, огромных бескрайних прерий, ничем не ограниченной свободы, без этой ежедневной борьбы за кусок хлеба, за жизнь.

Здесь же я познакомился с Джо. Мы несчетное количество раз выручали друг друга. И сейчас живем как братья. Все ковбои имеют свое прозвище. Меня зовут Железным Жаном. А Джо — Стрелок. У него самое меткое ружье во всей округе.

Некоторое время назад сюда прибыла экспедиция из США, чтобы на месте изучить возможность строительства железной дороги. Нас взяли в качестве проводников. Мы должны были оказаться в местах, где живет мать Джо… он не видел ее шесть лет!

Нам быстро надоели эти высокомерные янки[60]. Мы оставили их и одни направились в Жаралиту, там Джо надеялся повидать мать.

На нашем пути оказалось поместье «Пристанище беглеца». Я решил остановиться здесь на некоторое время, ожидая, пока вернется Джо.

Мы расстались позавчера. Наслаждаясь великолепным лесом, я ехал один и вскоре совершенно случайно обнаружил засаду, которая, сеньорита, была устроена для вас.

Можете представить, как я удивился и одновременно обрадовался, когда во время бегства обнаружил среди повстанцев Джо.

— Прошу прощения, — покраснев, вмешался метис, — я знаю этого мерзавца Андреса… и сожалею, что имел глупость выслушать его. Все, что он сказал, — неправда, чудовищная ложь! Он столько наобещал… к стыду своему, должен признаться… я ответил ему согласием. И если теперь встречу его… клянусь Святой Девой, я сниму с него скальп. Простите меня, сеньор.

Дон Блас печально улыбнулся и произнес:

— Без вас и Железного Жана нас не было бы сейчас в живых. А теперь, друзья, когда наше положение ухудшается с каждым часом, мы должны быть вместе. И надо немедленно посовещаться. Несмотря на молодость, вы оба — опытные и знающие люди. Что нам делать? Ваше мнение? Железный Жан, прошу вас, начинайте первым.

— Благодарю за честь, сеньор. Я буду говорить открыто, ничего не утаивая. Нас здесь примерно сорок человек, еды и воды нет, не более десяти патронов на ружье.

— Увы! Такова жестокая правда!

— Итак! В данной ситуации я не вижу выхода… Вы слышите, сеньор, никакого выхода. Остается надеяться только на какую-либо срочную помощь извне.

— Вы правы. Но на кого же можем рассчитывать?

— На тех, кто проживает в этой местности. Необходимо послать гонцов, найти людей, пообещать им что-нибудь и привести сюда в течение ближайших суток отряд хорошо вооруженных, отчаянных людей.

— Но это невозможно!

— Надо попытаться.

— Кто сможет это сделать?

— Я, черт побери!

— Вы же ранены!

— Смотрите! И правда! А я и забыл!

— У вас не хватит сил.

— Меня зовут Железным Жаном.

— Но разве можно выбраться отсюда?

— Чепуха! Боб и не из таких переделок меня вытаскивал.

— Какой же вы мужественный и благородный человек!

— Вот это уже лишнее! Но знайте, что я с вами до конца!

— У вас душа и сердце героя!

— Сеньор Блас, прошу, это слишком! — с достоинством прервал плантатора Железный Жан. — Я не могу принять такие комплименты, но заслужу их потом… а также вашу дружбу, о которой мечтаю. А сейчас время не терпит. Все, ухожу.

Жан звонко крикнул:

— Джо!

— Я здесь, — отозвался метис.

— Браток! Пойду за подмогой.

— Я с тобой!

— Нет! Ты останешься здесь, чтобы защищать до последнего, слышишь, до последнего, дона Бласа, сеньору и сеньориту.

— Да, брат. Понял. Будет так, как ты говоришь.

— Отлично. Я рассчитываю на тебя. У нас есть еще агвардиенте?

— Немного осталось в бутылке.

— Хорошо! Вылей все на рану.

Джо щедро смочил жидкостью повязку и коротко произнес:

— Все в порядке. Пару дней можешь не трогать повязку.

— Отлично! Спасибо, брат! Это все, что надо. Сеньор Блас, любой ценой, невзирая на голод, жажду и атаки повстанцев, продержитесь двадцать четыре часа. Через сутки я буду здесь. Либо с подмогой, и тогда — свобода, либо один, и тогда — смерть, но я вас не покину.

Затем, ни слова не говоря, даже не взглянув на присутствующих, разинувших от восхищения рты, отважный ковбой прыгнул в распахнутое окно.

Он упал на кучу головешек и тотчас издал пронзительный, настойчивый крик пересмешника. Услышав знакомый сигнал, откуда-то из темноты, гарцуя, появился умный и верный, как пес, Боб. Жан ласково потрепал лошадь, затем одним прыжком вскочил в седло.

Нападавшие заметили его. Спотыкаясь, они побежали навстречу, пытаясь окружить беглеца. Время от времени раздавались ружейные выстрелы.

— Мерзавец! Собака! Остановите его! Не дайте уйти!

Показались пьяные, страшные апачи.

Жан прижался к холке коня, крепко обхватил его ногами и издал характерный звук, напоминающий скрежет. Боб отчаянно устремился вперед.

На мгновение на фоне огненных всполохов застыли всадник и лошадь. Через секунду оба, сопровождаемые оравой пьяных апачей, исчезли в темноте.

ГЛАВА 6

Парламентер. — Письмо. — Желание Андреса. — Огненная ночь. — Оборона. — Плохая стрельба. — Осада. — Последние патроны. — Конец? — Крик пересмешника. — Месть. — Ковбои. — Мистер Гарри Джонс — американский гражданин.

Наконец наступило утро. Сквозь огромное облако дыма тускло, скупо блеснули первые лучи восходящего солнца.

Пьяная оргия[61] продолжалась с прежней силой. Для этих несчастных, обезумевших людей наступил настоящий праздник, первый и единственный в их жизни.

Дон Блас не узнавал своих доселе послушных и кротких рабочих. До сих пор они составляли мирную и трудолюбивую семью.

Напившись же, эти люди возненавидели все, что доныне любили, испытывая дикую радость от разрушения того, что в течение последних двадцати пяти лет обеспечивало их существование.

Тем не менее они не осмеливались подойти слишком близко к дому. Время от времени оттуда раздавался ружейный выстрел, удерживающий повстанцев на почтительном расстоянии.

Чего же они ждали? Почему не решались нападать?

Ответ знал только тот, кто организовал эту вакханалию[62], тот, кто, оставаясь пока в тени, ждал благоприятного момента для решающего удара.

Да, Андрес, бывший бригадир дона Бласа, прекрасно знал, чего хотел!

По мере того как проходил день, положение осажденных становилось все хуже и хуже. Ни еды, ни питья! Обнаглевшие повстанцы демонстративно пили перед домом и ели кукурузные булочки, которые запекали тут же на многочисленных кострах.

В смертельном страхе и все усиливающихся мучениях проходил для осажденных день.

В шесть часов вечера восставшие как будто затихли. Неужто после этого начнется решающий штурм?

Нет. Перед домом появился индеец, чуть трезвее, чем остальные его собратья. Он медленно продвигался вперед, неся палку, на конце которой трепыхался кусок белой материи.

— Парламентер[63], — сокрушенно произнес дон Блас. — Я вынужден вступить в переговоры с этими негодяями. Пусть подойдет поближе.

Индеец беспрепятственно дошел до веранды. Несмотря на изрядное количество выпитого спиртного, краснокожий дрожал от страха. Он с трудом вытащил из-за пазухи скомканное письмо, положил его на видном месте и, внезапно обретя ловкость и быстроту, со всех ног пустился прочь.

Дон Блас расправил листок бумаги, быстро пробежал его взглядом. Затем начал перечитывать вновь, словно не понял с первого раза. Смертельная бледность покрыла его лицо, письмо задрожало в руках, зубы сами собой сжались. Дон Блас непроизвольно застучал ногой по паркету. Чувствовалось, что им овладел бешеный гнев.

— Отец! — воскликнула Хуана. — Отец! В чем дело? Что случилось? Говорите же! Не молчите!

Плантатор два или три раза шумно и глубоко вздохнул, как будто ему не хватало воздуха. Затем отвел в сторону жену и дочь, охрипшим голосом произнес:

— Послушайте! Вы должны все знать.

«Сеньор дон Блас Герреро!

Перед тем как совершится непоправимое, я хочу предпринять последнюю попытку договориться с вами.

Прежде всего немного о себе. Мой род столь же знатный, как и ваш, а предки, вероятно, гораздо именитее. Ведь в моих жилах наряду с голубой испанской течет кровь великих императоров, которые в течение многих столетий[64] правили Мексикой.

Таким образом, чувствуя себя ничуть не ниже вас, я честно и открыто рассказал вам о своих чувствах и попросил руки вашей дочери.

Не выслушав до конца, вы грубо прервали меня, оскорбили, унизили, ударили. Отказали в праве быть человеком!

Сегодня я мщу за себя. Да, жестоко. Так могут мстить только метисы. Они никогда не забывают добро и зло.

Еще немного — и я хозяин… полный, абсолютный хозяин вашей судьбы…

Но перед тем как покончить с вами, я хочу протянуть вам руку… еще раз унизиться.

Скажите, что видите во мне равного себе. Позвольте надеяться, что однажды стану полноправным членом вашей семьи.

Одно слово, дон Блас, — и ваши муки прекратятся. Одно слово — и руины будут восстановлены. Скажите, и я сделаю вас такими богатыми как вам и не снилось.

Я жду до полуночи. От вас зависит, кем я буду: преданным сыном или палачом.

Андрес».

Дон Блас прочел письмо прерывающимся голосом, выплевывая слова, словно они раздирали ему горло. Наконец он остановился, не в силах унять волнение. Женщины с ужасом посмотрели друг на друга.

— Как? — задохнулась от возмущения донна Лаура. — Андрес, наемный рабочий и, что еще хуже, метис, осмелился домогаться нашей дочери?

— Позор! Я даже не решился вам об этом сказать раньше.

— О, мой друг! Какой ужас!

— Я с ним поступил так, как он того заслуживал, — прорычал плантатор.

— Бедный Андрес, — тихо пробормотала Хуана. — Вот почему он был так внимателен со мной, так предан мне.

— Что я слышу, дочь моя? Вы жалеете его? — гневно заорал дон Блас. — Вы оскверняете свою жалость, адресуя ее этому дикарю, этому прокаженному[65]. Его храбрость обернулась для нас жестоким, кровавым оскорблением.

— Да, отец, мне жалко Андреса за то, что он полюбил меня. Тогда как я не могу, не должна и не хочу разделить его чувство. Может быть, вы обойдетесь с ним помягче? Вы же видите, в каком мы положении.

— Нет! Пусть лучше он убьет нас! Этот бандит — твой жених?! Я предпочитаю топор позору! Смерть — стыду!

— Смерть! О нет! Я не хочу умирать! Это невозможно, — воскликнула девушка, вспомнив отважного Железного Жана.

Сердце молодой женщины сильно забилось, но не от страха, а от надежды. Она подумала: «Он вернется… и спасет меня».

Снова наступила ночь. Огненная ночь! Немного поутихший пожар по-прежнему пурпуром озарял все вокруг. Защитники дома падали от голода и жажды.

Развязка медленно, но неумолимо приближалась. Большие часы на башне дома мерно пробили двенадцать.

Совсем недалеко в темноте послышались воинственные крики. Большая темная масса людей неспешно двинулась к поместью.

Впереди с карабином за спиной твердо шагал человек. Метров за пятьдесят до цели он остановился, словно чего-то ждал. Все оцепенели. Наступила тишина.

Дон Блас узнал Андреса!

Кровь ударила плантатору в голову. Он яростно закричал, вскинул винчестер, прицелился и выстрелил. Пуля прошла рядом с ухом метиса и убила кого-то сзади.

В свою очередь Андрес зарычал и громко воскликнул:

— Вы этого сами захотели, дон Блас! Да падет пролитая кровь на вашу голову! Вперед, друзья мои, вперед!

Индейцы, метисы и другие бандиты, примкнувшие к Андресу в надежде получить свою долю добычи, с диким ревом бросились к дому.

Восемьсот — девятьсот возбужденных алкоголем человек!

Вот-вот произойдет ужасное столкновение!

Послышался громоподобный возглас дона Бласа:

— Друзья! Не стрелять! Пусть подойдут поближе! Огонь!

Раздались оглушительные выстрелы. Но здесь произошел феномен[66], хорошо известный тем, кто хоть однажды ночью вел беглый огонь. Даже самые хладнокровные стрелки испытывают тягу чуть-чуть приподнять ствол оружия. И, как следствие, пуля летит выше цели. В то время как следует целиться гораздо ниже, где-то на уровне колена нападавших. Кроме того оборонявшиеся стреляли слишком быстро и совсем не жалели патронов. В течение нескольких минут было истрачено огромное количество боеприпасов. Людьми овладело безумие, помутневший разум толкал к беспрерывной, беспорядочной стрельбе, стремлению создать побольше шума, огня, дыма. Никто и не задумывался об эффективности этой пальбы.

Возбужденные долгим ожиданием, напуганные мощной атакой банды головорезов, защитники имения за считанные мгновения опустошили магазины своих карабинов.

Однако все пули прошли слишком высоко.

Теперь они были безоружны и вряд ли долго выстоят в неравной рукопашной схватке, где на одного обороняющегося приходилось двадцать нападавших.

В мгновение ока людская толпа словно накрыла горстку мужчин, оборонявших поместье.

Началась яростная борьба, в которой с равным успехом использовались ноги, кулаки, ножи. Защитники дома медленно, но неумолимо отступали к большой комнате, где находились донна Лаура и ее дочь.

— Держитесь, друзья! Держитесь! — не переставая кричал дон Блас, но голос его слабел с каждым мигом.

— Победа! Победа! Они в наших руках! — завопил Андрес, вскинув мачете.

Враги заметили друг друга. Группа дерущихся помешала им сцепиться в смертельной схватке. Скверно бранясь, дон Блас и Андрес безуспешно пытались схватиться врукопашную.

— Прокаженный! Собака! Нищее отродье! — орал дон Блас.

— Голодранец! Ты го-ло-дра-нец! — не оставался в долгу бывший бригадир.

Внезапно, весь в лохмотьях, окровавленный, сверкая глазами, появился Джо. С мачете в одной руке, карабином в другой он встал перед Хуаной и ее матерью.

— Сеньора и сеньорита! Я здесь! Не бойтесь!

— Ах, Джо! Это конец! — горько заплакала девушка.

— Перестаньте! Надежда умирает последней! В моем винчестере еще шесть патронов. Мы сможем продержаться целых пять минут! Жан обязательно придет!

— Но будет поздно!.. Джо, ко мне! На помощь!

Вперед устремилась плотная группа пьяных, страшных людей. Лица их были искажены, они размахивали огромными волосатыми руками и едва держались на ногах. Треснула, а потом рухнула на пол узкая дверь. Через мгновение комната заполнилась бандитами.

Джо поднял винтовку и не спеша сделал пять выстрелов. Несколько человек упали. Остальные отступили, не решаясь двинуться вперед. Но задние продолжали напирать. Новый бросок… Последний выстрел.

Джо схватил карабин за ствол и обрушил приклад на голову ближайшего индейца. Еще минута неравной схватки.

Бесстрашный метис поскользнулся, упал на колено. Тут же вскочил и воскликнул:

— Я буду вас защищать!.. До самой смерти!

Дона Бласа сбили с ног, и какой-то бандит приставил ему к горлу нож. В плотном кольце нападавших Джо в очередной раз взмахнул винтовкой. Приклад разлетелся вдребезги. Джо тут же схватили, скрутили… Взметнулись мачете…

Внезапно послышался тонкий пронзительный крик, перекрывший остальные звуки.

Это был крик пересмешника! До боли знакомый сигнал.

— Жан! Он успел! Ко мне, брат!

— Ах! Я знала! Он успел! — прошептала Хуана.

В тот же миг негодяй, навалившийся на дона Бласа, от удара ногой отлетел в сторону. Люди, окружавшие Джо, были в одно мгновение рассеяны длинной смертоносной очередью.

Затем появился человек, вооруженный одним томагавком и заменявший собой десятерых. Потрясающий, великолепный, словно полубог! Один его вид привел в ужас бандитов. Внезапно он воскликнул растроганным голосом:

— Славу Богу!.. Я прибыл вовремя!

— Жан! О, Жан! — только и смогла произнести восхищенная Хуана.

— Да, браток, ты прибыл как раз, — вмешался Джо.

— Железный Жан! Как мне вас благодарить? — тяжело поднимаясь с пола, произнес дон Блас.

В этот момент снаружи раздался ружейный залп.

— Боже мой! Что это такое? — встревожилась молодая женщина.

— Салют, сеньора! Салют в честь вас всех! — почтительно склонился Железный Жан.

Комната в это время, словно по волшебству, опустела.

Послышался новый залп, затем еще. Так продолжалось минут пять.

Затем наступила внезапная тишина, которую сменил постепенно усиливающийся жалобный плач, скорее вой десятков раненых людей. Толпа повстанцев в пьяном угаре, жажде крушить, убивать была уничтожена и рассеяна довольно быстро.

При свете последних отблесков пламени защитники дома словно завороженные осматривали двор, сплошь усеянный телами убитых и раненых бандитов.

Послышались громкие, торжествующие крики победителей:

— Гип! Гип! Ур-ра!

Откуда-то из темноты появились люди — их было несколько десятков. Светлокожие, в белых льняных рубашках, зашнурованных на груди. За широкими ремнями торчали рукоятки больших револьверов, украшенных серебром. Все — в мягких кожаных сапогах со шпорами, на голове — широкополые шляпы, которые носят американские ковбои.

Спрыгнув на землю, они, придерживая своих коней под уздцы, о чем-то тихо переговаривались и, по всей видимости, ждали дальнейших указаний. Огромного роста молодой человек, кажется, был их командиром. Он отделился от группы своих товарищей и один направился к дому. Оттуда, хромая, согнув спины и волоча ноги, во все стороны разбегались последние, оставшиеся в живых повстанцы.

Дон Блас, его супруга, дочь, Джо, Железный Жан, а с ними и остальные защитники «Прибежища беглеца» постарались поскорее покинуть зал, в котором чуть было не погибли.

Они вышли на террасу. К ним подошел незнакомец. Он снял шляпу, почтительно поприветствовал дам и на безупречном английском обратился к Железному Жану:

— Джон, дорогой, представьте меня.

Жан сделал шаг вперед и произнес:

— Мистер Гарри Джонс, американский гражданин. Дон Блас Герреро, хозяин дома.

ГЛАВА 7

Посреди развалин. — Самый быстрый. — Два раненых индейца. — Помилование. — Быстрый Лось и Солнечный Цветок. — Коралловое колье. — Перевязка. — Хлопковый король. — Несколько миллионов. — Наведение порядка в поместье. — Взаимная симпатия.

Ошарашенный столь быстрым развитием событий, дон Блас, однако, быстро овладел собой. Он восхищенно посмотрел на стоявшего перед ним невозмутимого гиганта, затем с присущим людям своей национальности темпераментом[67] широко раскрыл объятия и бросился к молодому человеку. В соответствии с мексиканской традицией[68] крепко обнял его, несколько раз приподнял, ласково потрепал рукой по спине.

Потом дрожащим от волнения голосом проговорил:

— Мистер Джонс! Мы обязаны вам жизнью! До сих пор я вздрагиваю… Нас ждала смерть… если б не вы, не ваши мужественные люди и не наш храбрец Железный Жан.

Молодой человек ответил на правильном испанском, но с характерным для американцев носовым акцентом:

— Вы правы, сеньор. Но все-таки самой большей похвалы заслуживает Железный Жан. Это он нашел нас и очень вовремя привел сюда. Но прошу вас, не будем больше об этом. Соседи должны помогать друг другу.

— Вы проживаете недалеко отсюда?

— Да, сэр. У нас тут лагерь. Я руковожу экспедицией по изучению возможности строительства в Мапими железной дороги. Вы ведь знаете об этом? Мы находились в пятидесяти милях от вашего дома, когда примчался Железный Жан и рассказал о случившемся. Счастлив, что оказались здесь вовремя.

Бледные, уставшие, еще не пришедшие в себя от пережитого, донна Лаура и Хуана протянули молодому человеку руки и еле слышно прошептали слова благодарности.

Почтительно склонив голову, Гарри Джонс с учтивой сдержанностью сказал:

— Дорогие дамы, примите уверения в моем искреннем к вам уважении.

И, крепко пожав женщинам руки, энергично продолжил с видом человека, знающего цену времени:

— Здесь царит невероятный беспорядок, а вам необходимо хоть немного отдохнуть…

— Прежде всего, — прервал американца дон Блас, — мы умираем от голода и жажды.

— Бог мой! Конечно, вы правы. Поспешим!

— Мы с вами, Гарри! — воскликнул неутомимый Железный Жан.

Только сейчас американец заметил рядом с собой метиса, протянул ему руку и, громко рассмеявшись, произнес:

— И Джо здесь! Джо по прозвищу Стрелок! Учтите, я на вас не обижаюсь, хотя вы слишком рано оставили нас.

— Рад вас видеть, Гарри, — ответил метис. — Можете рассчитывать на меня.

— Ловлю на слове, дорогой!

Ковбой еще раз поклонился дамам, быстро повернулся и направился в сторону веранды к поджидавшим его там людям.

— Друзья! Это не входит в круг ваших обязанностей, но тем не менее я попрошу вас помочь мне навести порядок в доме этих леди и джентльмена.

— В чем дело, Гарри? С удовольствием поможем! — сразу отозвалось несколько доброжелательных и энергичных голосов.

Несмотря на весь трагизм ситуации, дон Блас оставался доном Бласом, то есть поборником строгой иерархии в отношениях с подчиненными. Тем более его, сторонника классовых различий, гордящегося своей принадлежностью к высшей расе[69], поразили простота и естественность в обращении этих людей, среди которых было много цветных, со своим вожаком, белым американцем.

Ковбои спрыгнули с лошадей и последовали за Гарри. А тот, показывая пример, первым рьяно взялся за работу. Молодые люди быстро очистили двор от мертвых повстанцев, поставили на место опрокинутую мебель, все тщательно подмели, вымыли.

В это время Джо и Жан с несколькими добровольцами принесли воду и пищу для жаждущих и изголодавшихся. Они перевязали раненых, уложили их поудобнее.

Наступил рассвет. Уставшая, разбитая Хуана вздремнула.

Внезапно душераздирающие крики, перекрываемые грубыми проклятиями, разбудили заснувшую девушку.

Под верандой обнаружили двух раненых индейцев.

Два гиганта из Техаса[70] легко извлекли краснокожих из подполья и небрежно, словно имели дело с металлоломом, волоком потащили прочь.

Несчастные поняли, что им пришел конец. Один из них — постарше и покрепче — стал осыпать всех бледнокожих проклятиями, несколько раз презрительно сплюнул в их сторону, а затем запел предсмертную песню.

Другой индеец, подросток, отличался незаурядной красотой — прекрасные черные глаза, белые жемчужные зубы, коралловые[71] губы, великолепный бронзовый цвет лица, слегка побледневшего от боли и страха.

Одна его рука, видимо задетая пулей, безвольно висела вдоль туловища. Другой он пытался намертво вцепиться в своего товарища! Внезапно индеец начал истошно кричать. Эти отчаянные вопли и разбудили Хуану.

Пленник был облачен в длинное, ниже колен, и затянутое на поясе платье из оленьей кожи, шаровары из того же материала с роскошной бахромой по швам, а на ногах — мокасины[72]. Вся одежда была украшена красивой замысловатой вышивкой.

Вдруг от головы индейца отделилась длинная иссиня-черная коса, до сих пор закрепленная на затылке выпавшей костяной заколкой.

— Слушай! — прохрипел один из янки. — Провалиться мне на месте, если это не индианка.

— Ты не ошибся! — ответил другой.

— Что будем делать?

— И думать нечего! Обоих пристрелим, и точка! Это как гремучую змею — всегда убиваешь с удовольствием.

— Ну вот и отлично!

В соответствии с жестоким и неумолимым законом пустыни ковбои вытащили револьверы и приставили стволы к головам пленников.

Индеец выругался в последний раз. Индианочка громко закричала. Вот-вот прогремят выстрелы.

Хуана бросилась вперед. Порывистым движением она отстранила в сторону револьверы и, задыхаясь, произнесла:

— Пощадите их, джентльмены! Прошу вас!

Ковбои учтиво склонили головы и засунули кольты за пояс.

— Как скажете, сеньорита. Ваша просьба — для нас закон!

— Спасибо! Благодарю вас от всего сердца!

Попытка героически встретить смерть, кажется, вконец обессилила индейца. Он побледнел, глаза часто-часто замигали. Бросив последний, преисполненный невыразимой нежности взгляд на девчушку, краснокожий тяжело рухнул на землю.

Железный Жан и Джо подошли к Хуане. Они поняли ее великодушный и благородный замысел: спасти этих несчастных, перевязать и — кто знает? — вылечить их жестокие души.

— Индейцев надо отнести в дом, не так ли, сеньорита? — спросил Железный Жан.

— Да, мой друг, спасибо вам! — признательно улыбнулась Хуана.

Железный Жан легко, словно ребенка, поднял краснокожего и играючи понес.

В свою очередь, Джо деликатно взял на руки индианочку, которая весила не больше раненой пташки.

Они положили раненых на пол в большом зале, переоборудованном под лазарет. Опытный Джо оказал индейцам первую помощь.

Вскоре старший краснокожий пришел в себя. Пуля задела ему плечо. Серьезная, но не смертельная рана. Для ее обработки Джо, как ранее в случае с Жаном, щедро использовал спирт. Он также предложил индейцу выпить целый стакан крепкого напитка.

Такой метод лечения не принят среди аборигенов. Впрочем, краснокожий не выказал ни малейшего неудовольствия. Наоборот! Он с большой охотой принял порцию спиртного, с удивлением взирая на этих бледнолицых, проявляющих столь не свойственную им, по крайней мере до сих пор, широту души по отношению к поверженному индейцу.

Наконец перевязка была сделана. Джо на индейском языке обратился к раненому, чувствовавшему себя несравненно лучше:

— Мой краснокожий брат доволен? Ему легче?

— О! Мой юный брат такой хороший доктор. Быстрый Лось благодарит его.

— Быстрый Лось — храбрый воин и славный вождь. Он скоро выздоровеет. Ему вернут оружие, коня, и он сможет вернуться к своим.

Индеец искренне полагал, что его хотят вылечить и затем подвергнуть изощренным пыткам. Подобные вещи нередко практиковались краснокожими.

Поэтому, не веря своим ушам, он недоверчиво переспросил:

— Мой брат говорит правду? Его язык не раздвоен, словно у змеи?.. Быстрый Лось вернется домой… свободный?..

— Конечно! Клянусь, что так и будет!

— О! Как добр мой брат!

Показав на маленькую индианку, раненый добавил:

— Мой юный брат, великий доктор также перевяжет мою дочь — Солнечный Цветок?

— Обязательно, вождь! Сейчас же! И я постараюсь!

— Цветок тоже будет свободна?

— Она никогда не расстанется со своим отцом, храбрым воином Быстрым Лосем, ставшим нашим другом.

Услышав на родном языке столь добрые слова, девочка немного успокоилась. А когда она увидела склонившуюся над ней с ласковой улыбкой Хуану, страхи рассеялись окончательно.

Молодая женщина обратилась к Джо:

— Поторопитесь, пожалуйста, дорогой Джо, я помогу вам. А ты, малышка, ничего не бойся. Все будет хорошо.

Та с достоинством, присущим индейцам, ответила на довольно правильном испанском:

— Солнечный Цветок — дочь воина. Она столь же бесстрашна, как и ее отец — Быстрый Лось.

Кость на руке девочки оказалась раздроблена пулей. Джо ловко соединил твердые осколки, положил на рану смоченную спиртом вату. Хуана приставила две палочки, и метис тщательно перебинтовал руку. Бедная девочка, которой, кажется, не было и шестнадцати, не проронила ни звука. Лишь огромные капли слез беззвучно скатывалась по щекам из красивых темных глаз.

В какой-то момент ее взгляд остановился, словно загипнотизированный, на коралловом колье[73] Хуаны. Инстинктивно девочка потянулась к нему и потрогала украшение.

Она слабо улыбнулась и прошептала:

— О! Как это красиво… Цветок никогда не видела ничего подобного.

Хуана быстро сняла колье и закрепила его на бронзовой шее маленькой индианки.

— Тебе нравится, получи от меня подарок!

Обрадованная девочка мгновенно забыла про боль, широко улыбнулась и воскликнула:

— Солнечный Цветок счастлива! Как никогда!

Она всем сердцем полюбила красивую бледнолицую, такую добрую и великодушную.

— Солнечный Цветок! Какое красивое имя! И как оно тебе идет, дорогая малышка!

Измученная усталостью, волнением и большой потерей крови, девочка слабо улыбнулась Хуане. Она бросила нежный взгляд на Джо, взяла руку молодой женщины и тихо уснула.

В это время Гарри Джонс подошел к дону Бласу.

В доме был наведен относительный порядок, люди попили, поели, и теперь мужчины могли спокойно побеседовать. С любопытством посмотрев на молодого гиганта, плантатор произнес:

— Я хорошо знаю одного джентльмена, вашего соотечественника. Вы с ним — как две капли воды. Удивительно! Речь идет о достопочтенном Майкле Джонсе… знаменитом полковнике Джонсе… известном миллиардере. Хлопковом короле. Вы случайно ему не родственник?

— Я его единственный сын! К вашим услугам, дон Блас!

— Тысяча чертей! Хлопковый король! — с оттенком невольного почтения к более богатому воскликнул плантатор.

— Повторяю: к вашим услугам!

— Тысячу раз спасибо, сэр!

— Впрочем, и вы известны мне: как не знать одного из наших самых солидных и уважаемых поставщиков сырья. Когда Железный Жан рассказал, что тут случилось, я тотчас помчался спасать основного партнера[74] фирмы. Надеюсь, вы сможете быстро восстановить производство. И построите новый дом.

— Я бы очень этого хотел, но увы!..

— Наша компания с удовольствием поможет.

— Дело в том, что я разорен…

— Значит, вам не остается ничего другого, как согласиться на мое предложение.

— Мы обязаны вам жизнью.

— Сие не имеет никакого отношения к бизнесу. Вам достаточно будет одного миллиона долларов?

— Но это же огромная сумма! — воскликнул дон Блас, потрясенный непринужденностью, с которой молодой человек назвал цифру.

— Да, сэр… огромная. Ну, так вы согласны?

— У меня нет никаких гарантий.

— Почему же? А ваше честное слово?

— А если я умру?

— Возьмите меня в долю… двадцать процентов меня устроят. Я люблю работать и ненавижу безделье. Это дело с железной дорогой меня не увлекает. Соглашайтесь, дон Блас. Уверяю вас, через десять лет мы станем вице-королями хлопка!

Склонив голову и нахмурив брови, плантатор задумался. Ведь он терял свободу!

— Согласен! — наконец с усилием произнес дон Блас. — Но с условием: вы будете моим равноправным компаньоном.

— Отлично! Договорились. В лагере у меня сто тысяч. Это для начала. Пошлите за ними. Они нам срочно понадобятся.

— Послушайте, это интригует![75] Такое бескорыстие с вашей стороны… после нашего спасения…

— Не стоит об этом, прошу вас! Я просто счастлив оказаться полезным. Оставьте за мной право на радость, которую я испытываю, оказывая вам эту услугу.

Гарри Джонс явно чего-то недоговаривал. Впрочем, он даже сам себе не смог бы этого объяснить. Да и то сказать, события в последние несколько часов развивались стремительно и непредсказуемо. Но главное было очевидно — один только вид Хуаны произвел на гиганта неизгладимое впечатление.

В этой драматической ситуации, посреди полыхающего огня, в кольце кровожадных краснокожих она показалась ему живым воплощением человеческой красоты. Увидев ее, он испытал глубочайшее потрясение, а затем неодолимую потребность посвятить себя ей, умереть ради нее.

Даже после победы, когда опасность миновала, американец все еще не мог опомниться — красота порой потрясает больше, чем смерть.

В это время Хуана и Железный Жан совсем случайно оказались рядом у изголовья раненой индианки. Молодые люди испытали бесконечное счастье, пребывая наедине, рядом друг с другом.

Жан, внутренне радуясь чувству выполненного долга, был удивительно робок. Настолько, что даже не осмеливался обратиться к той, которую спас. Рана его больше не беспокоила.

Он забыл о том, что последние двое суток только и делал, что дрался, мчался на лошади, затем опять дрался,презирая смерть. И эту минутную близость Жан посчитал небесным подарком за все перенесенные испытания.

А она, прислонившись к этому огромному, великодушному, бесстрашному и преданному воину, чистому душой, как ребенок, вздрогнула от ужаса, вновь мысленно представив свою короткую и ужасную эпопею[76]. Затем про себя сказала: «Я ему обязана самым дорогим — жизнью!»

Девушке показалось, что она знает его давно. Очень давно! Всегда! Что именно он воплощает в себе героический идеал ее девичьих грез и никто не отнимет у нее такого доброго и сильного защитника.

ГЛАВА 8

Мистер Гарри Джонс держит свое слово. — Претендент. — Жан и Хуана. — Просьба. — Шумное объяснение. — Ярость. — Бегство. — Цветок. — Исчезновение индейцев. — В Жаралите. — Жан узнает места, в которых никогда не был. — Дом. — Мамита!..

Так в задушевной и все более крепнущей близости прошла неделя.

В доме вновь воцарился порядок. Подобно сказочному Фениксу[77] «Прибежище беглеца» быстро возродилось, точно из пепла.

Мистер Гарри Джонс сдержал обещание. Очень скоро прибыли деньги. А с ними и небольшая бригада строителей, которая с жаром принялась за работу.

Молодой миллионер действовал широко, по-американски. Его энергия, быстрый, практичный ум, а также доллары творили чудеса.

Одновременно гигант выказывал всяческие знаки внимания Хуане, которая относилась к нему с симпатией и поистине сестринской любовью.

А дон Блас, выдавая желаемое за действительное, уже видел ее невестой, а там и женой богатого американца.

Вместе с тем плантатор не мог не заметить, что и Железный Жан ухаживал за Хуаной.

И здесь, в очередной раз проявив недальновидность, дон Блас недооценил силу взаимного и необоримого влечения Жана и собственной дочери. Плантатор не понял характера молодого человека. Он не мог и не хотел признать в нем равного себе.

Конечно, с одной стороны, Железный Жан являлся для него хорошим парнем, которому дон Блас был многим обязан, но с другой — существом низшего порядка, обыкновенным авантюристом, искателем приключений.

Дон Блас также и представить не мог, что Хуана испытывала к своему спасителю совсем иные чувства, нежели просто благодарность и признательность.

Столь очевидная недальновидность в высшей степени гордого и властного хозяина дома рано или поздно должна была привести к катастрофе.

Между тем Андресу удалось скрыться. Несмотря на активные поиски, его так и не смогли найти. Бывшего бригадира не оказалось среди убитых. Тот факт, что самый заклятый враг семейства Герреро остался жив, причинял всем определенное беспокойство.

Зато радовало, что Железный Жан и индейцы — Быстрый Лось и Солнечный Цветок — были практически здоровы.

Однажды утром бледная и заплаканная Хуана прибежала к своему спасителю. Предчувствуя недоброе, тот спросил:

— Сеньорита! Что случилось? У вас такой несчастный вид!

— Жан! — всхлипывая, прошептала молодая женщина. — Мистер Джонс попросил у отца моей руки.

Ковбой вздрогнул, словно получил пулю в самое сердце. Сделав отчаянное усилие, он преодолел секундную слабость и погасшим голосом произнес:

— Вы, сеньорита… Жена этого иностранца! Но что сказал ваш отец?

— Ах! Разумеется, он безмерно рад! А я просто убита! Я и не думала о мистере Джонсе!

— Ох! Сеньорита, вы возвращаете меня к жизни! — воскликнул молодой человек, только сейчас осознав глубину своей любви к Хуане.

До сих пор эти два больших ребенка испытывали радость от взаимного общения, близости, одинаковости вкусов, интересов. Но они еще никогда не говорили о любви.

При мысли о расставании, о том, что они больше не увидятся, их сердца распахнулись.

Молодые люди долго, печально и молча смотрели друг на друга, лишь сейчас осознав, насколько жестокой бывает жизнь, только-только приоткрывшая им свои двери.

Однако, решительный по натуре, Жан недолго предавался мучительным размышлениям.

— Сеньорита! Я страстно хочу постоянно видеть вас, на коленях готов стоять… каждую минуту выказывая переполняющие меня преданность и любовь. О! Навсегда стать вашим верным и скромным другом… угадывать ваши желания… дать все самое лучшее… окружить нежной лаской… я уже мечтал обо всем этом.

— И я, Жан! Вы вошли в мою жизнь, причем в самые ее ужасные мгновения! Воспоминания о них до сих пор холодят сердце.

— Благодарю вас за эти слова. Они дают мне силу и надежду! Сеньорита! Время не терпит… я это чувствую. Позвольте мне сейчас же пойти к дону Бласу и, в свою очередь, попросить у него вашей руки.

— Да, Жан! И знайте, что бы ни случилось, я буду принадлежать только вам.

Стремительно, не дав молодому человеку возможности ответить, она вышла из комнаты, охваченная сладостным волнением.

Дон Блас находился один в бывшем салоне[78]. Он ходил взад-вперед, дымя сигаретой и бросая время от времени взгляд на разбитые стекла, оборванные портьеры[79], поломанную мебель, размышлял: «Наконец-то, скоро прекратится этот кошмар. Как все удачно складывается… моя дочь выйдет замуж за миллиардера… я стану могущественней самого Президента и смогу претендовать на все».

Услышав звон шпор, плантатор поднял голову и остановился. В помещение вошел и вежливо поклонился Жан.

— Смотри! — улыбнулся дон Блас. — Железный Жан! К вашим услугам, мой мальчик.

Молодой человек серьезно и торжественно ответил:

— Прошу, дон Блас, уделить мне несколько минут. Я хочу сказать вам нечто очень важное.

— Охотно… мы одни, я никого не жду. Говорите.

Собравшись с духом, Жан медленно, слегка дрожащим от волнения голосом произнес:

— Сеньор дон Блас, я беден. У меня только оружие и мой конь. Но я чувствую в себе достаточно сил, чтобы покорить весь мир.

Еще не осознав, о чем пойдет речь, дон Блас прервал молодого человека:

— Я буду очень рад помочь вам.

— Сеньор дон Блас, я не прошу милостыню! Кроме того, позвольте заметить следующее: я не какой-нибудь бродяга, каковым могу показаться. Я прекрасно помню своих родителей… свое происхождение. Я — выходец из благороднейшей французской семьи, и мое имя заслуживает всяческого уважения.

— Верю, мой мальчик! Но какое это все имеет ко мне отношение?

— Сейчас узнаете, — твердо ответил Жан. — Я испытываю к донне Хуане самые искренние, исполненные почтения чувства… и пришел просить у вас ее руки!

Эти слова оглушили плантатора подобно выстрелу. Он вздрогнул, напрягся, прикусил губы и наконец насмешливо ответил:

— Я не ожидал такой чести с вашей стороны. Простите мне минутное замешательство… Надеюсь, вы не сочтете за нескромность, если я спрошу, как же на самом деле звучит ваше имя?

— Мой отец — французский офицер — служил в штабе императора Максимилиана. Его звали Антуан Вальдес.

При упоминании этого имени доном Бласом овладело странное возбуждение. Лицо как-то передернулось, глаза налились кровью, он задрожал от ярости. Взмахнув рукой, плантатор сдавленно воскликнул:

— Вальдес! Вы говорите, Антуан Вальдес?

— Да!

— Я бы охотнее отдал свою дочь несчастному без имени и без копейки за душой. Но она никогда не будет принадлежать сыну предателя! Иуды[80], продавшего своего хозяина! О нет, никогда!

— Дон Блас! Берегитесь!

— Я сказал правду! Соучастник Лопеса… продавший Хуаресу императора Максимилиана! Да, его звали Антуан Вальдес!

При этих страшных словах львиный рык вырвался из горла Жана, яростно блеснули глаза. Вот-вот Железный Жан бросится и сотрет в порошок человека, посмевшего так оскорбить его.

Невероятным усилием воли он остановил себя. Огонь в глазах погас, рука опустилась.

Бледный, дрожа всем телом, он глухо произнес:

— Если бы на вашем месте был другой, я бы убил его. На сей раз своей жизнью вы обязаны дочери, которую я люблю и буду любить до последнего дыхания. Дон Блас! Мой отец был достойным человеком. Какой-то негодяй оклеветал его. И я вам докажу его невиновность!

Не говоря больше ни слова, Жан стремительно вышел из комнаты. Оказавшись в вестибюле, он что есть мочи заорал:

— Джо! Джо! По коням! Черт побери! По коням!

— Я здесь, браток! — ответил метис, находившийся возле индейцев.

— Уходим! Быстро! Уходим! Оставим этот дом! Иначе, боюсь, убью кого-нибудь!

Преодолев в два прыжка ступеньки, Жан подбежал к конюшне, быстро взнуздал Боба. Джо, ничего не понимая и ни о чем не спрашивая, наскоро попрощался с Солнечным Цветком, Быстрым Лосем, надел сбрую на лошадь, отбитую у индейцев, и вскочил ей на спину.

Жан уже был в седле. Отпустив поводок, он пришпорил Боба, и тот с диким ржанием пустился вперед. Джо устремился следом за своим другом.

Обогнув дом, они намеревались выехать на широкую аллею, где несколько дней назад Жан спас Хуану.

Молодой человек поднял голову. В окне на первом этаже он заметил свою возлюбленную. Она протягивала ему цветок.

Когда всадники вихрем пронеслись мимо окна, Хуана поднесла цветок к губам, затем бросила и тихо прошептала:

— Господи! Сохрани и верни его! Он уносит мою душу!

Жан на лету схватил цветок, повернулся и воскликнул:

— До свидания, сеньорита! Я им докажу, что достоин вас!

Два дня спустя молодая женщина, еще не пришедшая в себя после отъезда возлюбленного, с сожалением обнаружила исчезновение Быстрого Лося и Солнечного Цветка, под покровом ночи сбежавших из дома. Она успела привязаться к юной индианке, и это бегство сильно огорчило ее.

О Жане как будто забыли. Либо дон Блас что-то подозревал, либо посчитал молодого человека слишком незначительным, чтобы говорить о нем.

Оказавшись в полном одиночестве, молодая женщина замкнулась в себе, с надеждой думая о будущем.

После двухдневного перехода и двух ночей, проведенных под открытым небом, Жан и Джо прибыли в Жаралито.

— Это здесь проживает твоя мать? — спросил Жан у своего друга.

— Да! И, как ты знаешь, я не видел ее шесть лет.

— Жаралито!.. Жаралито! Это название мне ничего не говорит, я никогда не бывал здесь. И все-таки тут есть что-то до боли знакомое.

— Ба! — беззаботно ответил Джо. — Все здешние поселения похожи друг на друга. Те же фруктовые сады, беседки из виноградных лоз. А на полях — кукуруза, перец, тыква и картофель — везде одно и то же!

Перед друзьями предстала широкая улица, обсаженная по бокам манговыми деревьями. В конце возвышалась небольшая церквушка с длинным фасадом и невысокой башенкой, где звенел колокол.

— Я уверен, что знаю эту деревню, — прошептал Жан. — Смотри! Я могу с закрытыми глазами дойти до низенького, кирпичного, как и церковь, домика. Он немного в стороне, на краю площади, окружен оградой. Во дворе имеется колодец. Так ведь?

— Точно! И никто лучше меня не знает этот дом! — ответил остолбеневший Джо. — Ты сейчас его увидишь.

Друзья пустили лошадей в галоп и через пять минут оказались возле строения, только что описанного Жаном. Привлеченная топотом копыт и кудахтаньем встревоженных кур, лаем разбуженных собак, хрюканьем свиней, у ворот появилась красивая мулатка. Она с любопытством посмотрела на двух молодых людей. Джо спрыгнул на землю и бросился ей на шею:

— Мама! Это я! Твой сын… твой маленький Джо!

— Боже мой! Это ты! Дорогой! Неужели я схожу с ума? Как ты красив! Такой большой! Дай, еще, еще раз расцелую тебя!

Взволнованный Жан молча и с завистью взирал на эту трогательную сцену. Он еще острее почувствовал свое одиночество.

Молодой человек спрыгнул на землю, и Джо, взяв его за руку, обратился к своей матери:

— Мама! Это Жан — знаменитый следопыт Хуан де Гиерро! Он спас мне жизнь. Ты его полюбишь, как меня.

Она долго и пристально смотрела на Жана. Затем, подняв руки, побледнела и пронзительно воскликнула:

— Тоньо! Ты Тоньо Вальдес! О! Я узнаю тебя. Сын святой, которая так любила и так мучилась от страданий! У тебя ее глаза! О! Ее дорогие глаза, такие красивые, нежные! Они пролили столько слез! И у тебя ее губы! Только она никогда не улыбалась… Да! Конечно, ты Тоньо! Вылитый отец, храбрый и доблестный.

В голове молодого человека совершалась медленная мучительная работа. Он узнал дом, который, как ему казалось, никогда прежде не видел, голос, напомнивший давно забытые нежность и любовь. Жан узнал эту женщину, протягивающую ему руки. В памяти всплыло ласковое детское имя кормилицы.

Дрожащим от волнения голосом, заикаясь, ковбой произнес:

— Мамита! Это ты! О! Мамита!

Вне себя от радости, наш герой бросился к ней и, не выдержав, взахлеб зарыдал. Он, наводящий ужас на всех вокруг!

Наконец прерывающимся голосом Жан продолжил:

— А мама, моя другая мама, которую ты так любила?

— Она умерла на моих руках от горя. Через год после того, как тебя выкрали. Но ты не один, Тоньо. Проходи, этот дом принадлежит и тебе. Мы поговорим о ней, вспомним и твоего отца. Сядь сюда, между твоей мамитой и твоим братом.

ГЛАВА 9

Убийца. — Андрес Ромеро, отец. — Подлинный предатель. — Цена крови. — Изгнанники. — Ужасная нищета. — Сокровища. — План. — Метки. — Еще одна жертва. — Обокраденный. — Скалы. — Тревога. — На крючке. — Несчастная мать!

— Какой же у тебя печальный вид, Тоньо! — Кормилице нравилось называть ковбоя детским именем.

— Да, мамита, мне очень плохо, — ответил Железный Жан.

— У тебя действительно кислая физиономия. Хотя ты всегда был душой компании и мог развеселить любого, — вмешался Джо.

Жан подробно рассказал о своих бедах, перемежающихся со злоключениями Джо, вплоть до того момента, когда вместе с молочным братом покинул «Прибежище беглеца». Затем, после некоторой паузы, сделав усилие, он продолжил:

— Я не рассказал про самое последнее… ужасное слово… оскорбление, нанесенное доном Бласом памяти моего отца. И я не мог ответить, потому что имел дело с родителем той, которую безумно люблю.

— Ах! Мне кажется, я знаю, чем он так тебя огорчил! — неистово воскликнула мулатка. — Твой отец отчаянно переживал. Он как раз собирался ответить на эту гнусную клевету. Но не успел, его убили.

— У него же были доказательства невиновности?

— Да… они существуют.

— И где же они?

— Увы, этого я не знаю, дорогой мой мальчик!

— Ох, как жаль, что я не могу поставить на место этого надменного плантатора… опровергнуть его ложь… рассказать всю правду! Ладно, время еще придет! Один вопрос, мамита!

— Говори, дорогой!

— Тебе известно имя бандита, убившего моего отца?

— Да. Его зовут Андрес Ромеро, племянник президента Хуареса.

— Почему он убил отца?

— Чтобы обокрасть его.

— Я достану из-под земли этого негодяя!

— Увы! Он умер ужасной смертью. Его замучили индейцы.

— Ты говоришь, Ромеро… Андрес. Так, так… Андрес… так же зовут того, кто организовал нападение на имение дона Бласа.

— Убийца твоего отца оставил сына… такого же мерзавца и с таким же именем, примерно твоего возраста. Он работал у какого-то плантатора, может быть дона Бласа. В наших краях его хорошо знают. Самый настоящий разбойник с большой дороги.

— Это он! Я чувствую. Устроил засаду, пожар, учинил бойню… он-то не уйдет от меня! Расскажи-ка мне лучше о моем отце. Все, что тебе известно. Постарайся не упустить ни малейшей детали. Потом я доведу эту правду до сведения тех, кто осмелился запятнать безупречное имя Вальдеса. Я добьюсь этого любой ценой. Это будет целью моей жизни!

— Можешь положиться на меня! — решительно сказал Джо.

— Спасибо, брат! Мы хорошо знаем друг друга, видели в деле и вдвоем сто́им целой армии. Нам нипочем любые трудности и даже смерть! А теперь рассказывай, мамита…

— Мне придется начать издалека. Ты должен знать, что связывало меня с твоими родителями… и я буду счастлива вспомнить вместе с тобой эти столь дорогие для меня события.

Твой отец служил офицером во французском экспедиционном корпусе, высадившемся на побережье Мексики. Рядом с ним всегда была его молодая супруга, твоя мать.

Сразу же по прибытии она взяла меня в служанки. Очень скоро мы стали с ней подругами.

Настоящая француженка, не признающая расовых предрассудков, она меня многому научила. Дала мне, можно сказать, образование. Благодаря ей я научилась говорить по-французски. Она любила меня.

Некоторое время спустя я вышла замуж за местного солдата, служившего у капитана Вальдеса.

Твой отец, мой Хосе, храбрый и честный человек, был предан своему хозяину. Он вскоре погиб, защищая капитана от индейцев племени бравос. Вам было по два года.

Прошло некоторое время.

Я не знаю точно, как случилось, что император за деньги был выдан своему смертельному врагу — диктатору Хуаресу.

Тебе известно, что, побежденный и преследуемый со всех сторон, император с небольшим отрядом оставшихся ему верными солдат укрылся в крепости Керетаро. Это старинное сооружение казалось неприступным. Запасов пищи и воды могло хватить надолго.

Хуарес поклялся как можно быстрее схватить своего противника, поскольку к императору уже спешила помощь.

Среди защитников крепости выделялся молодой американец. Максимилиан его очень уважал, сделал своим адъютантом.

С другой стороны, американец выказывал самые дружеские чувства по отношению к твоему отцу. Тот отвечал ему взаимностью. Янки был настоящий гигант, очень смелый, хладнокровный, с каким-то неприятным огоньком во взгляде.

Я боялась его!

Дети мои, вовсе не случайно он мне не нравился! Именно этот негодяй вступил в сговор с врагом! Вместе с полковником Лопесом он решил выдать императора противнику.

— Подлец! — одновременно воскликнули молодые люди.

— Это не все! Самое гадкое то, что предатель, дабы запутать следы и избежать в будущем каких-либо осложнений, действовал под чужим именем.

— Боже мой! Я все понял! — сжав кулаки, простонал Железный Жан.

— Он воспользовался именем твоего отца! Этот мерзавец вел переговоры, требовал деньги, а затем выдал пароль, назвав себя капитаном Вальдесом.

— О! Какая низость!

— С тех пор на твоем отце клеймо предателя!

— Как его зовут? Имя?

— Майкл, капитан Майкл.

— Это ничего не говорит! Нужны более подробные данные.

— Он исчез в тот же день, в одежде погонщика мулов. Изображал бедняка, а сам навьючил своих животных двумя мешками с золотом, полученным от Хуареса. Больше никто его не видел. Вероятно, он вернулся к себе на родину. Хоть бы это золото принесло ему несчастье!

— Скорее всего он только разбогател на нем, — с горечью произнес Жан.

— Миллионер или нищий, все равно, я его узнала бы, несмотря на то, что прошло двадцать три года. Он и сейчас у меня перед глазами.

— Дальше? Что было дальше? — нетерпеливо переспросил молодой человек.

— Твоим родителям и мне с мужем Бенито чудом удалось оставить Керетаро. У нас не было ровно ничего. Ни крошки хлеба, ни глотка воды! Твой отец отдал императору последние деньги. Нам надо было зарабатывать на жизнь. Но на работу нас никто не брал. Все закрывали перед нами двери. Нас гнали, словно прокаженных.

Капитан не понимал, что происходит. Он послал Бенито узнать, в чем дело. Тот сообщил ему ужасную новость. Падение Керетаро, пленение императора Максимилиана! Все это болью отозвалось в наших сердцах.

Через сутки вся страна узнала о случившемся. Но одновременно с этой вестью летела другая: Максимилиана за деньги выдали врагу! Двое его же офицеров! Имена предателей: полковник Лопес и капитан Вальдес.

Гнусная клевета преследовала, опережала, окружала нас повсюду. Твой отец был вынужден сменить имя. Мы поселились в городке Монтерей. Там вы и появились на свет. Конечно, ваше рождение как-то скрасило нашу беду, взвалив одновременно новые заботы на плечи капитана и Бенито. Антуан не гнушался никакой работы. Но судьба оставалась неумолимой.

Так продолжалось восемнадцать месяцев! Устав, мы покинули Монтерей и направились на север. Здесь по дороге случилось несчастье. Недалеко от лагуны[81] Тлалмалила от рук индейцев пал мой Бенито.

Наконец, усталые и потерявшие всякую надежду, мы прибыли сюда.

У твоего отца оставался последний шанс: заняться поисками драгоценных металлов. Конечно, это тяжкий и изнурительный труд. Но здесь так много золота.

Ценой гигантских усилий ему удалось обнаружить небольшую жилу[82]. Мы смогли перевести дыхание. Через некоторое время он исчез на целых три месяца. Капитан вернулся сияющим! Впервые я увидела его улыбающимся.

Дело в том, что он раздобыл доказательства своей невиновности! Какие-то бумаги, сто́ящие целое состояние. Твой отец спрятал их в надежном месте, решив воспользоваться позднее, в более подходящий момент. Весь как в лихорадке, он твердил, что скоро станет богатым, невероятно, сказочно богатым! После этого он во весь голос заявит о своей невиновности. Это случится через шесть месяцев, а может быть, и раньше.

Мы растерянно смотрели на него, думая, что от радости несчастный потерял голову. А он смеялся! Боже, как он веселился! Капитан рассказал, что во время последней экспедиции нашел золото ацтеков.

Дети мои, вы знаете эту старую легенду, старинную индийскую песню о золотом короле, Орлином гнезде…

— Да, слышали, — разочарованно произнес Железный Жан. — Но это всего лишь легенда.

— Нет! Я тебя уверяю… и твой отец нашел драгоценности древних ацтеков.

— Это невозможно, мамита! Золота ацтеков не существует. Бедный отец! Он, как и многие другие, просто пал жертвой миража. И сколько таких было за последние пятьдесят лет! И разве мы, брат, не поверили в эту сказку? Искали золото в течение долгих месяцев, ежедневно рискуя жизнью, постоянно сталкиваясь с дикими животными, индейцами… А как мы голодали, мучились от жажды? И если кто-то мог и должен был найти, так это только мы, поскольку никто лучше нас не знает эту местность. Но наши поиски оказались бесплодными, да и неудивительно: золота ацтеков не существует в природе!

— Ты ошибаешься, сын мой, — тихо произнесла женщина, — твой отец искал, он преодолел те же опасности и нашел драгоценности.

— Неужели это правда, мамита? — воскликнул потрясенный Жан.

— Да! Огромное, невероятное количество золота и драгоценных камней. Легенда оказалась правдой.

— Но где? На Бирже Мапими?

— Да, там! Покрасневшими от солнца глазами твой отец долго созерцал горы драгоценностей. Он касался сокровищ, катался по земле от счастья, танцевал, пел… Он рассказал нам об этом, уже умирая, хрипящим, разрывающим душу голосом. Он вспоминал, как своей кровью набросал на носовом платке достоверный план горного хребта, где находилось золото.

Ведь тогда, обнаружив сокровища, он наполнил небольшой мешочек драгоценными камнями и повернул назад, оставив на дороге специальные метки.

— Что за метки, мамита?

— Первые буквы его имени и фамилии A.V., расположенные следующим образом: . Он глубоко процарапал эти метки в скале, и буквы, конечно, хорошо сохранились.

— Понятно! Хотя трудно поверить в реальность всей этой истории… Но как же случилось, что мой отец погиб?

— А теперь разреши, я продолжу свой рассказ. Твой отец возвращался истощенный, обессилевший без пищи и воды, пешком, в лохмотьях. Его лошадь накануне пала. Скорее всего, капитан погиб бы, не встреть он одного золотоискателя. По обычаю этих мест, незнакомец накормил и напоил твоего отца. Словом, поставил его на ноги.

Оказалось, что старатель[83] следовал той же дорогой. Поэтому дальше они пошли вдвоем. Хотя капитан не проронил ни слова о найденных сокровищах и выглядел в высшей степени жалко, его спутник нутром чувствовал, что твой отец достиг цели. Незнакомец долго и безуспешно пытался вызвать капитана на откровенность.

Все было напрасно! Видя тщетность своих усилий, старатель решился на подлость. Он подмешал в пищу твоего отца какое-то одурманивающее вещество.

Наполовину отравленный, охваченный ужасной лихорадкой, потеряв рассудок, капитан заговорил. Словно в гипнотическом сне, не сознавая, что с ним происходит, он все выложил своему спутнику.

Его рассказ, надо полагать, был довольно бессвязным. Но негодяю хватило и этого.

Неизвестно, сколько времени пробыл твой отец в бессознательном состоянии. Вероятно, очень долго. Очнувшись, он увидел, что лежит на дороге, ведущей из пустыни в Жаралито. Незнакомец, а это, как мы потом узнали, был Андрес Ромеро, забрал у него мешочек с драгоценными камнями, носовой платок, на котором капитан начертал план, и выстрелил в упор, всадив Антуану пулю между лопаток. Затем скрылся, полагая, что его спутник мертв.

Придя в себя от утреннего холода, капитан невероятным усилием воли поднялся и сумел добраться до дома. Обезумевшая от горя, твоя мать подхватила его, намереваясь перевязать рану, послать за врачами.

Но он чувствовал близкий конец. Харкая кровью, он сказал:

— Не надо, моя дорогая… бесполезно… мне осталось жить несколько минут. Принеси ребенка… нашего Тоньо…

Мать принесла. Он бесконечно нежно посмотрел на тебя. Голосом, от которого у меня разрывалось сердце, капитан продолжил:

— Мой малыш… я не смогу увидеть, как ты растешь… становишься сильным, храбрым. Оставляю тебе чистое, незапятнанное имя. Хотя будет трудно его носить. О, негодяи! Дорогая, потом все ему расскажешь… у меня уже нет времени доказать им всем свою невиновность. Но мой мальчик станет мужчиной… исполнит этот священный долг… спасет мою честь. Сын найдет сокровища… я их искал для вас. Мне это стоило жизни. Да, он найдет, хотя план украли!

Затем капитан потерял сознание. Мы думали, что он уже больше не придет в себя. Однако твой отец очнулся и долго, подробно рассказывал о сокровищах, сообщил название горного хребта, где спрятано золото. Речь идет о горах дель Пало, которые находятся…

Яростное ржание прервало слова женщины. Вздрогнув, Железный Жан крикнул:

— Это Боб! Он кого-то учуял… у него великолепный нюх. Нас подслушивают.

Затем молодой человек быстро снял сапоги, тихо открыл дверь и, держа в руке револьвер, босиком вышел на улицу. Снаружи было темно. Бесшумно, словно дикий зверь, Жан сделал несколько шагов и остановился, пристально вглядываясь во тьму. Затем продвинулся еще немного вперед и внезапно упал на землю, споткнувшись о протянутую на высоте двадцати сантиметров веревку.

Ковбой выругался:

— Черт побери!

Раздался выстрел. Пуля прошла рядом с головой нашего героя. Ослепленный вспышкой, Жан тем не менее заметил около окна человека в сомбреро. В следующее мгновение тот кинулся прочь. Машинально ковбой нажал на курок и про себя произнес: «Благодаря этому падению я остался жив. Мой Боб не ошибался. За нами действительно следили».

Жан вытянулся на траве, прислонил к земле ухо и уловил шум, неразличимый для любого другого, кроме него. Кто-то босой бежал изо всех сил в сторону от дома. Через некоторое время послышался топот копыт. Молодой человек вернулся в хижину и спокойно произнес:

— Один из тех любопытных, которых хоть пруд пруди, когда говорят об интересных вещах. Завтра мы отправимся по его следу, не так ли, Джо? Мамита, продолжай, прошу тебя.

С раннего детства привыкшая к пороху и крови, та как ни в чем не бывало продолжила:

— Мне остается, дорогой, рассказать самое печальное. Потеряв мужа, твоя мать перенесла на тебя всю любовь, переполнявшую ее сердце. Не думаю, что в мире нашелся бы еще один ребенок, столь же любимый и боготворимый. Ты был для нее всем, самим Всевышним, жизнью! В свою очередь, ты также обожал свою мать.

Прошло два года. Вскоре на нас обрушилось новое несчастье. На поселок налетели какие-то молодчики. В то время наши края кишели бандитами. Никто не мог поставить их на место. Наш дом, в котором не было мужчины, захватили и разграбили одним из первых. Негодяи забрали у нас последнее. А один мерзавец разрубил топором портрет твоего отца.

Твоя мать и я защищались, как две разъяренные львицы, у которых отнимают детенышей. Но силы были слишком неравны. Когда мы очнулись, я обнаружила Хосе под какой-то мебелью. А тебя, дорогой, унесли бандиты.

Поняв, что потеряла сына, твоя мать смертельно побледнела. Я уложила ее в кровать. Она молча, безропотно подчинилась, двигаясь как автомат. Душа словно покинула бедняжку. На следующее утро я с трудом узнала ее. За одну ночь она вся поседела.

Твоя мать прожила еще несколько месяцев, пока тихо не угасла на моих руках, не переставая повторять твое имя.

Так я осталась с Хосе.

Слава Богу, что ты вернулся и вы оба рядом со мной… Теперь мы никогда не расстанемся, ведь так?

Со слезами на глазах молодой человек прерывающимся от волнения голосом ответил:

— Рядом с тобой!.. Моя мамита!.. Да это такое счастье!.. Но позже!.. Завтра с восходом солнца я уеду. Мой долг велит отомстить за поруганную честь моей семьи!

СОКРОВИЩА АЦТЕКСКИХ КОРОЛЕЙ

ГЛАВА 1

Планы на будущее. — Братство. — Тревожные симптомы. — Странная болезнь. — Погибли! — Отравление. — Противоядие. — Тревога! — Ночь в больнице. — Очковые змеи. — Нашествие змей.

«Прибежище беглеца» менялось на глазах. Повсюду строили, чистили, сеяли. Восстановительные работы были в полном разгаре. Действовали быстро и умело, по-американски. Во всем чувствовалась твердая рука мистера Гарри Джонса, сына хлопкового короля.

Снедаемый постоянной жаждой деятельности, молодой человек целыми днями пропадал на стройке. Он что-то рассматривал, примеривал, отдавал указания. Иногда сам, словно простой рабочий, брал в руки инструмент. Гарри Джонс не был снобом[84]. Единственный, любимый сын своего отца, он мог бы удовлетворить любые капризы, самые невероятные желания. Словом, вести роскошную жизнь богача. Ведь эти промышленные или финансовые короли обладают таким состоянием, перед которым меркнут богатства королевских особ.

Гарри Джонс не стремился удивить людей. В данный момент его задача состояла в завоевании расположения прелестной Хуаны, которая сразу же произвела на него неизгладимое впечатление.

Однако Хуана любила свой дом. Здесь она родилась, сделала первые шаги. Наконец, здесь расцвела, став ослепительной красавицей.

Молодая девушка предпочитала суровую непритязательность дома, затерянного в непроходимых лесах, великолепию и блеску городских апартаментов.

И это желание стало для Гарри законом. Деятельный и решительный человек, он поклялся построить на месте разрушенных и сожженных строений настоящий дворец. Засучив рукава, молодой человек принялся за работу. И результаты, несмотря на нехватку материалов и рабочих, не замедлили сказаться.

Конечно, Гарри мог бы сотворить чудо, раздавая направо и налево доллары. Но сын хлопкового короля предпочел построить, как он надеялся, собственными руками, используя местные ресурсы, гнездо для себя, вложив в него душу.

Хуана не могла не заметить рвения, с каким Гарри отдался работе. Она быстро поняла, что американец к ней неравнодушен. Но наша героиня была не из тех, которые легко меняли решения. Ее сердце уже принадлежало Железному Жану.

Конечно, она могла бы полюбить Гарри… например, как сестра. Американец не волновал, не трогал ее душу. Честная и великодушная Хуана очень хотела рассеять его иллюзии[85], что-то сказать, остановить. Однако всячески оттягивала решающий разговор, могущий раскрыть секрет ее сердца.

А Гарри, видя доброжелательную и ласковую Хуану, принимал желаемое за действительное, оказывал девушке все большие знаки внимания, надеясь, что будущее оправдает его самые смелые ожидания.

Между тем с белыми, работающими над восстановлением дома, вот уже в течение нескольких дней происходили какие-то странные вещи. Их было не меньше пятидесяти человек вместе с индейцами племени мансос. Все эти люди были здоровы и выносливы. Они умело и без устали выполняли самые различные работы: валили лес, строгали, пилили, делали кирпичи.

И вот, без видимых причин, многие из них заболели. Причем индейцы, работавшие бок о бок с американцами, оставались здоровыми. Гарри встревожился. Уже несколько его людей не выходили из дома, лежали пластом.

Прошел месяц с тех пор, как американец, ведомый Железным Жаном, освободил «Прибежище беглеца». Дон Блас решил отметить этот маленький юбилей и пригласил всех на большой семейный праздник.

Последние приготовления закончились. Предполагалось, что огромный и роскошный стол соберет всех здоровых и принесет какое-то облегчение больным.

Гарри только что вернулся от своих работников. Дон Блас заметил, что молодой человек бледен. В воздухе запахло грозой.

Плантатор пожал американцу руку и обеспокоенным голосом поинтересовался:

— Ну что, мой друг? Какие новости? Вы неважно выглядите.

— Сеньор, я в отчаянии! Пятеро из числа больных умерли сегодня утром… Товарищи думали, что они спят… позвали их, дотронулись… те оказались холодными и твердыми как мрамор!

— Ужасно!

— И это не все! У меня еще десять больных. Я спрашиваю себя, что будет с ними завтра. Кстати, еще двенадцать человек заболели несколько часов назад. И они уже не в состоянии нормально передвигаться. Хотя до сих пор неутомимо трудились, бесстрашно охотились, укрощали диких лошадей! Больше половины моих людей!.. Друзей! Сеньор дон Блас!

Голос молодого человек дрогнул, в глазах показались слезы.

— Это невероятно, — побледнев, ответил плантатор. — Симптомы[86] те же, не так ли, мой друг?

— Да, сеньор! Вначале я не придал этому большого значения. Человек внезапно чувствует усталость, с трудом передвигается. Ничего не болит, однако возникает непреодолимое желание уснуть. Он ложится и засыпает, полагая, что назавтра все пройдет. Но на следующий день больной не встает. Он на глазах слабеет, теряет аппетит. Им овладевает полная апатия[87]. Представляете, сеньор? Проходят три дня. Внезапно из носа течет кровь, появляется резкая боль в пояснице. А там — мертвенная бледность, пухнут веки, желтеют глаза… Больной еще больше слабеет, кое-как протягивает два дня и тихо, без мучений и предсмертных судорог гаснет в бессознательном состоянии!

— Вам известно, что наши индейцы прекрасно знают местные болезни и лечат их не хуже настоящих врачей?

— Они видели моих людей. Их настои и колдовские заклинания не возымели никакого положительного действия. Краснокожие, например, поили моих парней микстурой[88], в которую предварительно окунали кузнечиков, привязанных за лапки к нитке. О! Бедные люди!

— В таком случае надо было пригласить врача.

— Три дня назад я послал гонца на телеграф, в Реноваль, с указанием любой ценой вызвать лучшего специалиста. Со страхом жду его прибытия.

В этот момент послышался топот копыт.

— Может быть, это он! — с надеждой в голосе воскликнул Гарри.

Перед домом остановились двое всадников. Один из них — на́рочный, посланный мистером Джонсом, другой — молодой человек в элегантном[89] дорожном костюме и с чемоданчиком в руке.

Незнакомец ловко соскочил с лошади, поприветствовал хозяев и коротко представился:

— Доктор Энрикес, к вашим услугам.

— Ах, здравствуйте! Добро пожаловать! — с радостью воскликнул Гарри и энергично пожал протянутую руку. — Вы будете щедро вознаграждены.

— Об этом поговорим позднее. Вначале покажите больных.

— Как? Даже не отдохнув, не перекусив после столь длительного и изнурительного путешествия?

— Потом! Где они?

Гарри и дон Блас провели гостя в просторный сарай, наспех переоборудованный в лазарет.

Доктор Энрикес внимательно осмотрел больных, покачал головой и, прикусив губы, произнес:

— Господа, этого пока достаточно. Я навещу их вечером. А сейчас пойду приготовлю микстуру. Ее должны будут принять все больные и здоровые. Кроме того, настоятельно порекомендуйте вашим людям ничего не принимать из рук индейцев. Запретите также краснокожим и метисам приближаться к этому помещению и вашему дому. А теперь идемте!

Как только они вышли, дон Блас обеспокоено спросил:

— Что происходит, доктор?

— У вас есть враги?

— Еще какие!

— Вы уверены в своих рабочих? Я имею в виду прежде всего местных жителей.

— Увы! Как можно положиться на индейцев?

— Ну что же! Мне кажется, ваши люди отравлены!

— Отравлены? О! Будь прокляты эти негодяи! Вы уверены, доктор?

— Не совсем! Я сказал: мне кажется. Меня немного смущают симптомы. Они не совсем обычны. Идет ли речь об эпидемии?[90] Или это отравление? Пока трудно ответить однозначно. Из осторожности я все-таки больше склоняюсь ко второму.

— Но что использовали эти негодяи?

— Полагаю, речь идет об отваре корня барбадина. Он неизвестен здесь, зато южнее, на низменных равнинах, произрастает весьма и весьма обильно.

— Какое-нибудь противоядие имеется?

— Да! Я попытаюсь найти его здесь.

Спутники двинулись к дому. По дороге доктор внимательно осматривал обступившую аллею растительность. Увидев низенький кустарник с маленькими заостренными листьями и белыми цветочками, он радостно воскликнул:

— Ах! Нам повезло! Как раз то, что нужно! Это разновидность чеснока. На мой взгляд — лучшее средство против отравы из корней барбадина.

— Отлично! — торжествующе воскликнул Гарри. — Вы знаете, доктор, а я как раз собирался уничтожить эту растительность. Слава Богу, не успел!

Не мешкая спутники принялись лихорадочно срывать листья с резким чесночным запахом. Потом Гарри побежал за водой, оттолкнув по дороге индейца, подозрительно поспешно, на его взгляд, предложившего свои услуги. Неутомимый доктор растер затем на ладони листья, бросил их в кипящую воду.

Спустя двадцать минут отвар был готов. Спутники бегом вернулись к больным и напоили их спасительной жидкостью. Только теперь уставший и взъерошенный доктор буквально упал на диван и тотчас заснул, успев, правда, сказать:

— Смотрите, чтобы здесь не было посторонних.

— Не беспокойтесь, — отозвался Гарри, — у дома стоят двое моих вооруженных людей.

Прошло несколько часов. Наступил вечер. Проснувшись, доктор обнаружил, что больные почувствовали себя несравненно лучше.

Он радостно потер руки.

— Ваши люди спасены, если не случится ничего непредвиденного!

— Как все удачно складывается, доктор, — не переставал повторять молодой янки. — Мы вам так признательны!

Стемнело. Вокруг царила тишина. Внезапно, примерно в час ночи, послышались грохот, затем крик:

— Тревога! Тревога!

Шум доносился со стороны домика с больными. В мгновение ока дон Блас, Гарри, доктор и другие вскочили с кроватей. Спешно вооружившись, они направились к лазарету. Некоторые захватили фонари.

Метрах в десяти от домика Гарри наткнулся на чье-то тело. Опустив лампу, американец увидел полуголого умирающего индейца. Пуля попала ему в грудь. Рядом находилась умело сплетенная из бамбука клеточка.

Из темноты шагнул один из часовых. Дуло его винчестера еще дымилось. Он произнес:

— Осторожнее, джентльмены! Здесь происходит какая-то чертовщина. Боюсь, этот мерзавец не один.

Послышался изумленный возглас дона Бласа. Он признал индейца:

— Это же Пабло! Один из моих самых порядочных и верных работников!

Гарри с горечью произнес:

— Происшедшее лишний раз доказывает, что никогда, ни в коем случае нельзя доверять этим людям. Краснокожие, как видите, остаются для нас смертельными врагами.

— А что находится в клетке? — продолжил дон Блас, нагнувшись и протягивая вперед руку.

— Не трогайте! Не трогайте! — воскликнул часовой. — Оттуда доносится какой-то свист. Мне кажется, там змеи.

Из лазарета донеслись стоны. У основания плетеной стены Гарри заметил дыру, в которую свободно мог пролезть человек.

— Кто-то воспользовался этим отверстием и проник в домик, — продолжил часовой. — Хотя ни я, ни мой товарищ ничего не слышали и не видели.

— Вперед, друзья! Вперед! — прервал его дон Блас.

Они вошли в лазарет, где царила темнота. Несколько фонарей осветили помещение.

И тут эти бесстрашные люди, отважные ковбои, суровые искатели приключений, не выдержав, в ужасе вскрикнули при виде открывшегося их взору невероятного зрелища.

В полосках ослепительного света нервно подрагивали, сворачивались и вновь разворачивались маленькие, чрезвычайно подвижные змеи с блестящей красной кожей в черных кольцах. С тонким свистом, приподняв головки, они устремили холодные глаза на свет фонарей. Их было не менее двенадцати, а может, и гораздо больше.

Страх сковал вошедших.

— Коралловые змеи! Боже мой! — пролепетал плантатор. — Берегитесь! Их укус смертелен!

Какой ужас! Две гадины быстро скользнули по первым, ближним ко входу кроватям. Яркими красными полосками они выделялись на белых одеялах.

Широко открыв рты и выпучив глаза, больные, лежащие на этих кроватях, хрипели и корчились в предсмертных судорогах.

Гарри снял с винчестера тонкий стальной шомпол и бесстрашно двинулся вперед. Змеи подняли головки и тихо, угрожающе засвистели. При свете лампы было заметно, как их маленькие, светлые, золотистые зрачки налились кровью.

Молодой человек спокойно и решительно нанес два молниеносных удара. Оба маленьких монстра свалились на пол. Гарри растоптал их.

Разбуженные выстрелом, ослепленные ярким светом фонарей, больные, до того спокойно отдыхавшие после приема противоядия, теперь пришли в ужас.

Послышался громкий голос доктора:

— Ради ваших жизней! Не двигайтесь!

Встревоженные светом и шумом змеи не спеша стали расползаться в разные стороны. Больные понимали, что в их кроватях, может быть, уже притаились мерзкие рептилии, и малейшее движение вызовет смертельный укус.

Вошедшие осторожно, чтобы не потревожить спрятавшихся под плетеной стеной хижины и кушетками змей, приблизились к больным.

Двое из них были укушены: один — в палец, другой — в ухо. Те самые, на кроватях которых лежали змеи, уничтоженные Гарри Джонсом.

Агония этих несчастных людей была короткой. Больные в отчаянии закричали. Тоскливо, душераздирающе! Это были вопли крепких, отважных мужчин, внезапно растерявших энергию и силу воли!

— Уберите их! Пощадите! Гарри! Сеньор дон Блас! Унесите нас отсюда!

Вновь вмешался доктор. Он властно скомандовал:

— Не двигаться! Через четверть часа все змеи будут уничтожены! Клянусь!

И, обращаясь к Гарри, добавил:

— Быстро принесите консервированное молоко,воду и большую миску.

Через пять минут все было доставлено. Доктор разбавил молоко водой, затем бросил в принесенную тарелку пригоршню какого-то белого порошка. Затаив дыхание, люди ждали, что будет дальше. Постепенно к миске отовсюду, привлекаемые запахом лакомства, стали сползаться небольшие и юркие гады. Приподняв головки, они с аппетитом принялись лакать жидкость. Молоко, захваченное маленьким, темноватым, раздвоенным и гибким языком, стекало по тонким чешуйкам…

Внезапно эти твари стали отчаянно дергаться, извиваться. Через минуту маленькие блестящие зрачки потускнели, движения замедлились, и, наконец, рептилии застыли на полу.

Всего их оказалось пятнадцать штук.

— А теперь, друзья, — произнес доктор, — успокойтесь. Опасность позади. Здесь не осталось ни одной живой змеи. А что касается вашей болезни, то потерпите. Через пару дней будете на ногах. Гарантирую!

И, повернувшись к дону Бласу, добавил:

— Сеньор, вы поступите разумно, если уедете отсюда. Отрава, змеи… Ваши враги на этом не успокоятся. Надо уезжать.

— Да! — ответил плантатор. — И чем раньше, тем лучше.

ГЛАВА 2

Откуда появились змеи? — После отравы — яд! — Надо уезжать. — Во имя здравого смысла и безопасности. — Дорога через пустыню. — Земной рай. — Упрямство дона Бласа. — Подозрительная духота. — В русле реки. — Ураган. — Наводнение. — Паника. — Хуана пропала!

Пока дон Блас и американец, поверив в окончательную победу, трудились над восстановлением разрушенного дома, враг не дремал.

Враг, беспощадный и действительно грозный для любого, кому известна жестокая ненависть метиса, поклявшегося вконец разорить и пустить по миру плантатора. И он сдержит свое слово, чего бы это ему ни стоило!

Этим врагом был Андрес. Он уже показал, на что способен, и дон Блас зря его недооценивал… Несомненно, Андрес находился где-то поблизости, наблюдая за происходящим в доме. Обнаружив, что Гарри Джонс и его люди обосновались там надолго, метис решил избавиться от них с помощью отравы. Сделать это было нетрудно, так как индейцы, работавшие у американца, полностью повиновались Андресу. Отраву незаметно добавляли в пищу бледнолицым. Пятеро погибли, остальных ждала такая же участь, если бы не своевременное вмешательство доктора и назначенное им лечение.

Андресу мгновенно доложили о выздоровлении больных. Коварный метис решил не мешкая воспользоваться ядом коралловых змей. Эти ужасные рептилии в изобилии водятся в местных лесах и даже возле мест обитания человека.

Индейцам, умеющим обращаться со змеями, не составило труда схватить и запереть их в клетки. Затем по приказу Андреса двое краснокожих ночью направились с рептилиями к лазарету. Один из них смог проникнуть в хижину и выпустить из клетки свирепых гадов. В соответствии со своей повадкой, маленькие змеи расползлись и успели укусить двух шевельнувшихся было больных.

Другой индеец был замечен и застрелен часовым. Краснокожий замертво упал возле клетки, в которой яростно шипели разъяренные гады, опоенные каким-то снадобьем.

Остальное читателю известно, вплоть до настоятельной рекомендации доктора дону Бласу оставить «Прибежище беглеца». Под угрозой смерти следовало решиться на это, каким бы мучительным ни был отъезд, больше напоминающий бегство.

Приняв окончательное решение, дон Блас собрался отдать необходимые распоряжения, чтобы подготовиться к отправлению в более безопасное место. Надо было уехать как можно дальше от бывших работников плантации, полностью подчиненных Андресу.

Но куда именно?

Города с их так называемой цивилизацией, ограниченным пространством, огромным населением не подходили для наших первопроходцев. Этим детям пустыни были необходимы простор, свобода.

Немного подумав, дон Блас объявил свое решение:

— Мы двинемся в глубь Биржи Мапими. Нас сорок пять, и все вооружены. Продовольствие имеется. Собираемся, и быстро. Больные поправятся во время путешествия.

Плантатор давно, впрочем, собирался построить дом на берегу лагуны Тлалмалила.

Съестные припасы, мебель, инструменты были тщательно упакованы и размещены на четырех огромных повозках, настоящих передвижных домах, в которых имелось все. Каждую повозку тянули десять мулов[91].

Спустя полторы недели после кровавых столкновений у имения караван, к величайшему изумлению оставленных на произвол судьбы индейцев, двинулся в путь.

Впереди на лошадях скакали два техасских ковбоя. Великолепные стрелки, крепкие парни, они прекрасно знали местность, и поэтому им было поручено действовать в качестве разведчиков: выбирать правильное и безопасное направление движения, своевременно обнаруживать и сообщать дону Бласу или Гарри о появлении людей, диких животных и прочих неожиданностях.

За ковбоями двигалась первая повозка в сопровождении нескольких всадников. Затем — остальные. Замыкали караван шесть вооруженных ковбоев, так же, как и все в колонне, верхом на лошадях. Они внимательно смотрели по сторонам, готовые к любым неожиданностям. Дон Блас, его жена, Гарри и Хуана скакали парами тут же.

Было решено не брать слуг из числа индейцев.

От первых дней путешествия у наших героев остались самые приятные воспоминания.

В десять утра караван останавливался. Все завтракали, кормили животных, затем отдыхали. В три часа — вновь в путь, и так до захода солнца. Вечером повозки располагали в виде креста. Животным спутывали ноги, а люди располагались в углах, образуемых пересечением выстроенных в линию повозок. Затем разжигали костры, ужинали, после чего, выставив охрану, ложились спать. Часовые сменялись каждый час.

С непривычки возникали кое-какие неудобства, но спустя некоторое время путешествие превратилось в приятное и интересное времяпрепровождение. Особенно для Хуаны, остро переживавшей расставание с любимым домом, где она провела свое детство. К тому же Гарри проявил себя в высшей степени любезным и услужливым спутником. Ему частенько удавалось развеселить Хуану и отвлечь ее от грустных воспоминаний.

Прошло несколько дней. Вскоре густые, влажные испарения предупредили о приближении лагуны — настоящего озера, не уступающего по площади целому аррондисману[92] нашей Франции. Появились низинные земли. Пески, где росли унылые растения вроде гигантского кактуса, молочая, алоэ[93], сменились непередаваемой по великолепию, размерам и разнообразию флорой. Картина, представшая взору путешественников, поражала воображение, хотелось петь и кричать! Обычных слов не хватало! Длинный спуск, больше похожий на широкую дорогу, проходящий по руслу какой-то высохшей реки, рассекал надвое изумрудную долину. Впереди, сквозь густой сероватый туман поблескивали воды лагуны, известной также под названием Озера кайманов.

Радостный дон Блас воскликнул:

— Вот мы и у цели!

— Всего лишь за восемь дней пути! Простая прогулка! — добавил Гарри, привыкший к длительным изнурительным переходам в пустыне.

— Пока расположимся здесь, — продолжил плантатор. — И не спеша будем подыскивать место для строительства дома.

— Позвольте заметить, что мы стоим в русле высохшей реки. Мне кажется, следовало бы остановиться где-нибудь повыше.

— Вы правы, но на этом широком песчаном спуске нам легче будет заметить индейцев, если они вдруг попытаются напасть на нас.

— Вряд ли краснокожие настолько глупы, чтобы решиться на такое. Зато представьте себе, что произойдет в случае ливня. Вы не чувствуете приближающейся грозы? Видите эти темные тяжелые тучи на горизонте?

— Ладно! Хватит! — прервал молодого человека дон Блас. Он не выносил, когда ему возражали. — О чем вы говорите? За два месяца не выпало и капли дождя.

— Что вовсе не мешает этому произойти сегодня.

Но плантатор уже не слышал Гарри. Пожав плечами, дон Блас повернулся и пошел отдавать приказ о приготовлении к ночлегу.

Хуана, в отличие от своего отца, серьезно отнеслась к словам Гарри и попыталась, в свою очередь, переубедить плантатора.

— Папа, — тихо произнесла она, — мистер Джонс прав! Подумайте, что может произойти, если внезапно начнет подниматься вода?

Дон Блас побагровел от гнева, сморщил лоб, который разрезала толстая лиловая вена.

— Хватит! — Плантатор рубанул ладонью воздух. — Делайте, что я говорю!

Впрочем, эта небольшая семейная ссора, последствия которой окажутся ужасающими, осталась незамеченной. Все были радостно возбуждены по случаю окончания путешествия и в предвкушении ужина, а затем и отдыха.

Быстро привязали коней и мулов, кто-то сбегал за водой, кто-то принес дров. Распаковали коробки с провизией, с близстоящих деревьев нарвали диковинных плодов. Часы показывали пять. Через два часа стемнеет. Люди Гарри насытились, обретя привычную силу, выносливость и энергию.

По мере захода солнца американец с горечью констатировал, что предчувствие его не обмануло.

Огромный красноватый диск, постепенно теряя свой истинный размер и цвет, мало-помалу закрывался туманом.

— Грозовое солнце! Предвестник циклона![94] — тихо прошептал молодой человек.

Тем не менее Хуана услышала его и ответила:

— Вы полагаете, что это случится?

— Да, мисс Хуана. И я боюсь, потому что вам грозит опасность. Остальное для меня не важно.

— Что делать? Папа не желает ничего видеть и слышать.

— Я постоянно буду рядом с вами. Позвольте дать совет: оставайтесь весь вечер одетой и обутой. Попросите донну Лауру поступить так же.

Дон Блас не понял, о чем говорили молодые люди. Он производил впечатление уверенного в себе человека. Действительно ли он не замечал ничего тревожного? Или это была только хорошая мина при плохой игре?

Совсем скоро дон Блас пожалеет о своем упрямстве…

В обманчивом спокойствии прошло еще несколько часов.

Постепенно стало душно, словно в теплице. Смолкли ночные птицы, хищные животные. Огромные, черные с медно-красным оттенком по краям тучи неслись по небу, усеянному звездами. А как неестественно, почти лихорадочно сверкали эти звезды в ярких ореолах![95]

Огненными зигзагами несколько раз сверкнула молния, затем раздался оглушительный гром.

Это была гроза… а может быть, и ураган, чего так опасался Гарри.

Захрипели и задергались мулы, заржали, поднимаясь на дыбы, лошади. Беспорядочно забегали люди, кто-то зажег фонари. Несколько человек устремились к животным, пытаясь их успокоить, а заодно проверить и укрепить путы[96].

Буря усилилась. Огненные зигзаги то и дело пересекали почерневшее небо, гром грохотал безостановочно, подобно артиллерийской канонаде. Пошел дождь. Настоящий тропический ливень, льющий потоком с неба, словно мифический[97] Титан[98] своими руками выжимал эти облака, насыщенные влагой.

Хуана и Лаура вскочили с первыми раскатами грома. Спустя мгновение их палатку снесло порывом ветра.

— Дочь моя! — простонала мать. — Не уходи, не оставляй меня.

— Я здесь, мама! Здесь!..

Вцепившись друг в друга, они испуганно смотрели по сторонам, пытаясь увидеть своих защитников — дона Бласа и Гарри.

А плантатор прямо-таки потерял голову от случившегося. Наталкиваясь на людей и животных, суетясь, жестикулируя, дон Блас перебегал от одной группы к другой, отдавал какие-то бессмысленные распоряжения, сея вокруг замешательство и в конечном счете панику.

Страх сковал сердца даже самых храбрых. Раздался чей-то крик:

— Спасайся кто может!

Гарри пришел в бешенство, услышав этот вопль отчаяния и малодушия. Взведя курок револьвера, громовым голосом он перекрыл стоявший вокруг грохот:

— Всем стоять на месте! На месте!.. Башку продырявлю любому, кто двинется!

Отважный и спокойный, он на голову был выше всех. Энергичные жесты и слова способствовали тому, что каждый мало-помалу проникся хладнокровием и бесстрашием американца. Никто больше не помышлял о бегстве. Не имея возможности укрыться, люди стояли согнувшись, под проливным дождем. Гром гремел не переставая. Напуганные, все застыли в какой-то обреченной неподвижности.

Гарри нашел Хуану и донну Лауру. Вскоре появился и рухнул от усталости на землю дон Блас.

Женщины были не столь подавлены, как думал американец. Гарри с радостью обнаружил, что они смогли побороть вполне естественный в подобной ситуации страх.

Улучив момент, он подбодрил их:

— Держитесь! Буря скоро закончится. Небо вот-вот начнет проясняться.

Внезапно Хуана пронзительно закричала:

— Вода! Вода поднимается!

— Ого! — озабоченно воскликнул Гарри. — Надо уходить отсюда. Вода идет сверху.

Вниз, огибая камни, оставленные предыдущим наводнением, устремился водный поток. Вдали послышался шум водопада.

— А если мы поднимемся на повозки? — пролепетал дон Блас, только сейчас осознавший цену своего упрямства.

— Ни в коем случае! — мгновенно отозвался Гарри. — Если поток окажется сильным, их перевернет и понесет течением, словно соломинки.

Именно наводнения больше всего опасался молодой американец. В сложившейся ситуации оставался один выход — немедленно бежать отсюда.

Взяв на себя всю ответственность и не обращая внимания на дона Бласа, Гарри крикнул:

— Друзья! Слушайте меня, от этого зависит ваша жизнь! Повинуйтесь мне полностью и беспрекословно. Я за все отвечаю. Понятно?

— Да! Да! Гарри! Командуйте! — ответили сразу несколько хриплых голосов.

— Отлично! Значит, можно рассчитывать на вас! Отвяжите мулов!

А вода между тем прибывала с угрожающей быстротой. Она уже достигла подколенной впадины животных, которые беспокойно зафыркали, пытаясь встать на дыбы. К счастью, приказ Гарри был уже выполнен, хотя и не без трудностей. Освобожденные мулы, разбрызгивая во все стороны воду, устремились в лес.

— Они вернутся! — крикнул молодой человек. И тотчас добавил: — А теперь седлайте коней!

Он повернулся, чтобы помочь надеть упряжь на лошадей Хуаны и донны Лауры. В данной ситуации Гарри посчитал своим долгом сделать это лично.

Вода поднималась все выше и выше. Поток стремительно несся вниз, унося с собой вырванные с корнем деревья, обломанные ветки, запутанные вороха лиан. Люди с трудом удерживали встревоженных лошадей. Послышалась новая команда Гарри:

— Снять путы!

И тут же:

— По коням, друзья! С нами Бог!

— Гип! Гип! Ур-р-а! — заорали ковбои.

Затем врассыпную они устремились прочь от этого места. Дон Блас, Гарри, Хуана и донна Лаура остались одни. Молодой человек помог донне Лауре подняться на фыркающую лошадь, затем крикнул:

— В седло! Дон Блас! В седло! А теперь ваша очередь, сеньорита!

Подняв, словно ребенка, Хуану, он посадил ее на черного жеребца, потом на секунду скрылся под водой, чтобы срезать путы.

И вот он уже на своем мустанге! Молодой человек обернулся к девушке:

— За мной, и не отставайте!

Женщины с трудом удерживали ошалевших от страха лошадей. Рискуя каждую секунду попасть в бешеный поток и столкнуться со стремительно несущимися вниз по течению огромными деревьями, наши герои наконец выбрались на возвышенность. Подумав, что спасены, они радостно закричали. В этот момент раздался оглушительный грохот, сопровождаемый ослепительной вспышкой. Молния ударила где-то совсем рядом, наполнив воздух резким запахом серы. С громким треском рухнули несколько деревьев. Обезумевшие лошади встали на дыбы. Несколько секунд кромешной темноты, затем две или три яркие вспышки осветили мрачную картину разрушения.

В этот миг раздался громкий отчаянный крик, скорее раздирающий душу плач:

— Дочь! Где моя дочь? — простонала несчастная донна Лаура.

— Мисс Хуана! — У Гарри застыла кровь.

Ошеломленный дон Блас зарыдал, как дитя. Казалось, он сошел с ума. Рядом ревел поток, с треском падали деревья. В адской, кромешной тьме творилось что-то невообразимое. Девушка исчезла.

ГЛАВА 3

Борьба с течением. — К лагуне кайманов. — На мысе. — Ужасный восход солнца. — Крокодилы! — В окружении. — Зыбучий песок. — Лай собак. — Бегство. — Странная пирога. — Спасены! — Та, которую не ждали!

Не видя грозу в тропиках, невозможно представить ее разрушительную силу. Эпицентр[99] удара молнии иногда превращается в пустынное пространство. Таким образом, Хуана, ее мать, дон Блас и Гарри должны были бы быть уничтожены на месте. И тем не менее, насквозь промокшие, оглушенные, ослепленные и жалкие, благодаря счастливой случайности или странному капризу молнии, нередко опровергающему самые худшие опасения, они остались живы. В тот момент, когда вспышка осветила все вокруг, лошадь Хуаны наткнулась на какое-то невидимое препятствие и чуть было не упала. Сильная и ловкая девушка, натянув поводья, удержала жеребца на ногах. Но тут несущееся вниз по течению бревно ударило коня по голове. Бедное животное, вновь потеряв равновесие, подставило бок бурному потоку. Течение подхватило обоих и понесло, словно соломинку. Хуана отчаянно закричала. Именно этот крик и услышали похолодевшие от ужаса мать, отец и Гарри.

А несчастная девушка, кружась, словно щепка, в бурлящих водоворотах, среди каких-то обломков, неслась вниз навстречу неизвестности. Цепляясь за колючие ветки, запутавшись в лианах, Хуана в страхе вглядывалась в темноту.

Перед глазами на секунду возник и тут же исчез образ бесстрашного Железного Жана.

Всхлипнув, надломленным голосом она пролепетала:

— Жан! О, Жан! Где вы?

Инстинктивно Хуана еще сильнее вцепилась в гриву лошади, которая, отчаянно фыркая и дергаясь, пыталась нащупать твердую землю.

Грозное течение несло девушку все дальше и дальше. В голову Хуаны пришла страшная мысль: «Лагуна! Боже мой! Это конец!»

Поток действительно неотвратимо уносил ее в эти предательски спокойные воды с чудесными берегами. Однако, вспомнив название лагуны, Хуана поневоле вздрогнула. Еще бы — Лагуна кайманов![100] Она похолодела от ужаса при мысли, что через некоторое время ей, вероятно, предстоит встреча с этими чудовищами.

Между тем буря потихоньку затихла, ливень прекратился. Облака местами рассеялись. Показались звезды. Странное дело! Ни на секунду девушке не пришла в голову мысль, что отец, мать, Гарри и все остальные тоже в опасности. Что с ними может случиться? Они же сообща противостоят стихии, думалось ей…

Между тем бедная Хуана, посреди ревущего потока в компании с фыркающей от страха лошадью, уже никого не звала. Затерянная в страшном одиночестве, переживая ужасающую явь, устав бороться, она чувствовала, как ее неумолимо несло к заливу. Не выдержав, бедняжка простонала:

— Лагуна кайманов! О! Кайманы! Боже милосердный!

Лошадь наконец ступила на твердую землю. Поводья лежали на шее, а Хуана, вне себя от ужаса, неподвижно сидела в седле, судорожно вцепившись в гриву коня.

Понемногу русло реки расширилось, незаметно перейдя в устье. Темная линия густой растительности на берегах отступила назад. Впереди виднелось свободное пространство. На широкой глади слабо подрагивали отражения звезд. Лошадь шла в воде по брюхо, затем по колено. И тут внезапно стремительно погрузилась в реку. Раздался всплеск, сопровождаемый характерным звуком захлебнувшегося животного. Хуана, подумав, что наступил конец, отчаянно закричала:

— На помощь! На помощь! Жан, ко мне!

Крики разнеслись далеко по мертвенной глади лагуны, не вызвав, увы, никакого ответа.

А лошадь через мгновение вынырнула вновь и, рассекая грудью воду, энергично поплыла вперед. Ничто ей теперь не мешало. И, не выказывая поначалу усталости, животное быстро продвигалось в глубь лагуны. Но Хуане показалось, что прошла целая вечность.

Вскоре движения лошади значительно замедлились, стали судорожными. Животным овладел страх. Жеребец жалобно заржал, шумно выдыхая воздух из широко открытых ноздрей.

Прошло уже более четырех часов с начала урагана. Еще немного, и бедная лошадь пойдет ко дну. Конь тоскливо и обреченно заржал еще раз. А Хуана, чувствуя, что вот-вот погибнет, с присущим испанкам темпераментом обратилась с последним призывом к Богу.

Лошадь отчаянно дернулась… затем исчезла под водой… вынырнула… громко фыркнула, проплыла еще несколько метров… И — ступила наконец на твердую землю, как раз в тот момент, когда девушка закрыла глаза, тихо прошептала имя Жана и приготовилась к смерти.

Неужели берег? Почувствовав под ногами твердь, жеребец обрел, казалось, новые силы.

Между тем горизонт слегка порозовел. Скоро наступит новый день.

Выйдя на берег, конь тихо заржал и энергично стряхнул с себя воду.

— Спасена! Я спасена! Боже! Благодарю тебя! — воскликнула Хуана.

Страшно усталая, мокрая, она соскользнула на землю и ласково погладила коня. Дрожа от холода, в потяжелевшей от воды одежде, девушка принялась нетерпеливо ждать рассвета, чтобы сориентироваться на местности и определить, куда идти. Караван, вероятно, должен находиться на западе. Его будет нетрудно найти, как только лошадь немного отдохнет.

Но что такое? Какое новое испытание уготовила ей судьба?

Странные звуки резанули слух. Приглушенный плеск, едва слышное тяжелое скольжение по воде, чье-то фырканье все громче, по мере приближения рассвета, слышались со всех сторон.

Быстро светлело небо. Взору открылась лагуна. Стремительные белые полосы разреза́ли спокойную гладь воды. Казалось, десятки пирог[101] устремились к абсолютно голому клочку суши длиной двадцать метров и шириной три метра, на котором обрели покой Хуана с лошадью.

Прошло несколько минут.

Внезапно лошадь стала проявлять панический страх. Напрасно Хуана пыталась ее успокоить. Жеребец поднимался на дыбы, пятился назад, словно пытаясь куда-то скрыться.

Понимая, что конь вот-вот вырвется, убежит и унесет с собой всякую надежду на спасение, девушка из последних сил взобралась на спину лошади и кое-как устроилась в седле.

Властно повернув животное в сторону берега, Хуана негромко прищелкнула языком. Еще секунда, и лошадь устремится в указанном направлении…

Слишком поздно! Повсюду, сколько видел взор, выползали из воды блестящие, ползучие гады. Это были крокодилы, привлеченные сюда громким ржанием жеребца.

Гигантские ящерицы плотным кольцом окружили лошадь, застывшую от ужаса на месте.

Десятки, сотни чудовищ, толкая друг друга, быстро передвигались с помощью коротких толстых лап. Выгнув бородавчатые спины, открыв огромные отвратительные пасти с двумя рядами длинных острых зубов и устремив на жертву жестокий неподвижный взгляд зеленоватых зрачков, они полностью заполонили небольшой мысок, близлежащие воды. Крокодилы устремились на добычу.

В другой ситуации Хуана, пришпорив коня, бросила бы его вперед сквозь это мерзкое столпотворение. Попыталась бы заставить лошадь отчаянным прыжком преодолеть движущийся к ним живой барьер… И может быть, попытка удалась бы. Но что может уставший, выбившийся из сил конь?

Тем не менее стоило попробовать. Погибать, так с музыкой! Вперед! Только этого не хватало: песок на мысе оказался зыбучим. Напрасно Хуана подбадривала коня и натягивала поводья. Он уже был не в состоянии броситься вперед. Не мог даже двигаться… попытаться вырваться из этой проклятой земли, засасывавшей его все глубже и глубже!

Вот он уже провалился в песок до уровня подколенной впадины. Лошадь отчаянно заржала. Хуана в ужасе вскрикнула. Крокодилы решительно бросились вперед.

В это мгновение над лагуной внезапно разнеслись странные звуки. Словно разом залаяли множество собак. Тявканье маленьких шавок и грозное басистое рыканье волкодавов слились в один могучий хор.

А дальше произошло невероятное. Лай собак, словно по мановению волшебной палочки, остановил начавшуюся было бойню.

Крокодилы, даже те, что уже вцепились в ноги жеребца, захлопнули пасти, приподняли головы и стали внимательно прислушиваться, проявляя странное, непонятное волнение.

Затем, медленно отступая и шлепая по воде хвостами, кайманы стали спешно нырять и вскоре исчезли в пучине.

Лай, постепенно удаляясь, становился все тоньше и тоньше.

Испытав страшное нервное напряжение, Хуана вначале облегченно вздохнула, а затем отчаянно заплакала. Если бы не тошнотворный запах мускуса и гнили, можно было бы подумать, что она оказалась жертвой какого-то дьявольского кошмара.

Между тем лошадь продолжала погружаться в песок, не переставая, однако, яростно сопротивляться, пытаясь вырваться из смертельных объятий. Эти попытки привели только к тому, что жеребец еще быстрее и глубже уходил в землю. Хуана спрыгнула с лошади, ступив на обманчиво мягкий песок. Не мешкая, ей следовало оставить это место. Лошади уже не поможешь. Чтобы избежать ее участи, Хуана устремилась вперед.

Собачий лай затих, и в наступившей тишине послышался отдаленный, но ясный и четкий голос:

— Не беги! Оставайся на месте! Подожди меня! Ты спасена!

Изумленная, не веря своим ушам, Хуана тем не менее повиновалась. Остановившись, она посмотрела в сторону лагуны, переступая с ноги на ногу, чтобы не дать песку засосать себя.

Вскоре девушка увидела какой-то длинный узкий предмет, с невероятной быстротой передвигающийся по спокойной зеркальной глади лагуны. Что это? Пирога?.. Кайман? Ни то, ни другое… а может быть, и то и другое.

Очертания предмета по мере его приближения становились все отчетливей. Это была узкая и легкая пирога, сделанная в форме крокодила. Издали создавалось полное впечатление, что перед вами кайман. Даже настоящие речные монстры поддавались на эту уловку.

Странный ялик скользил все быстрей и быстрей по тихой спокойной глади озера. Пирогу дополняли, делая ее абсолютно похожей на каймана, два коротких, приспособленных впереди и напоминающих лапы речных рептилий весла. С их помощью челнок двигался по воде.

Вскоре лодка приблизилась к мысу и по инерции скользнула передней частью по песку. Теряясь в догадках, Хуана ждала появления странного, таинственного гребца.

Внезапно верхняя часть деревянного каймана, как бы провалившись, открылась, и там, словно чертик из табакерки, показалась человеческая фигурка. Две руки крепко обняли Хуану, затем последовал звонкий поцелуй.

Вне себя от радости, Хуана, ответив взаимным объятием и поцелуем, закричала:

— Солнечный Цветок! Ты… здесь, моя дорогая! Ты спасла мне жизнь!

Да, это была та самая маленькая и бесстрашная индианка в своем наряде из оленьей шкуры, в колье из кораллов! Та же красивая, энергичная головка, те же большие и прекрасные, словно из черного жемчуга, глаза!

Глубоким, немного гортанным голосом девочка ответила:

— Да! Это я, отдавшая тебе душу и любящая тебя как сестра!

— Цветок! Мой маленький Цветок! Обними меня еще раз и говори, говори. Пусть твои поцелуи, твои слова подтвердят, что это не сон… и мой разум мне не изменяет.

Индианка мягко улыбнулась:

— Не бойся ничего… они ушли… Тебе ничто больше не угрожает. И потом… я же здесь!

— Ты такая храбрая и добрая, сильная и красивая. Да, рядом с тобой я ничего не боюсь. Но куда мы пойдем? Как нам выбраться из этого проклятого места? Посмотри, под нами проваливается песок, чтобы поглотить нас, как мою бедную лошадь!

— Ей уже не поможешь, — нежно и печально ответила индианка, что удивило Хуану: обычно краснокожие очень жестоки по отношению к животным.

Затем Цветок нагнулась, вынула из пироги два небольших, широких весла, положила их плашмя на песок и повернулась к Хуане:

— Встань на них и больше не будешь проваливаться в песок.

— А как же ты?

— Я умею стоять и двигаться так, чтобы не проваливаться.

— Мой дорогой Цветок! Я совсем не рассчитывала вновь увидеть тебя… Ты так быстро и странно сбежала, даже не попрощалась. Я плакала и мучилась без тебя.

— Нам надо было уйти! Но я не забывала тебя, как, впрочем, и мой отец Быстрый Лось. Мы никогда не забудем свою спасительницу. Что бы ни говорили бледнолицые, признательность — одна из добродетелей индейцев.

— Но как ты оказалась здесь? Именно в этом месте так вовремя?

— Я находилась на плоту чинампа в ожидании Быстрого Лося и других охотников.

— Что за охотники?

— За крокодилами! Это ценная добыча… Янки платят за шкуру каймана до пятнадцати — двадцати долларов!

— Надеюсь, ты не одна была на плоту?

— Именно одна и подражала лаю собак.

— Не понимаю.

— Сейчас все объясню. Видишь ли, крокодилы — самые прожорливые и кровожадные хищники на земле.

— Да, это так, — с готовностью подтвердила Хуана, еще не полностью отошедшая от пережитого ужаса.

А индианка с поразительным спокойствием продолжила:

— И вот для этих постоянно разинутых пастей и пустых брюх собака является любимым лакомством. Услышав лай, крокодилы бросают все и устремляются туда, где находится собака.

— Ах, вот оно что! Я, кажется, начинаю понимать…

— Ну и хорошо. Теперь тебе известно, как поступают охотники за кайманами, чтобы завлечь этих сильных и жестоких хищников. Они просто изображают лающих собак, вот и все.

— И ты, моя маленькая героиня, решилась одна выступить против целой армады крокодилов!

— Да, — весело рассмеявшись, ответила девочка. — Я залаяла по-собачьи. Мой папа как-то сказал, что у меня в этом деле большой талант. Ты ведь слышала, а? Словом, я собираю всех кайманов. Когда их уже достаточно, оставляю плот, сажусь в мою маленькую пирогу, похожую на крокодила. Плыву, усиленно работая веслами, напоминающими лапы этих чудовищ. Некоторые крокодилы следуют за мной, думая, что это их сородич… Потом гребу к нашим охотникам, сидящим в засаде. Тем остается только убивать кайманов. Все понятно?

— Да, моя дорогая. Я также поняла, что ты — самое храброе, самое преданное создание на этом свете! Но как все-таки ты оказалась именно здесь и помогла мне избавиться от крокодилов?

— Все довольно просто. Прежде всего нам было известно, что вы оставили имение.

— Это невозможно!

— Почему же? Мы также знали, что вы остановились недалеко от Тлалмалилы. Дорогая Хуана, от нас, индейцев, ничего не скроешь. Словом, этой ночью я спокойно улеглась спать на плоту. Буря не помешала мне заснуть. На рассвете я услышала ржание лошади… затем твой голос, который я тут же узнала, моя дорогая и любимая сестра! Тотчас я все поняла. Тебе грозила смертельная опасность. Лагуна кишит крокодилами. И оставался единственный способ отвлечь их от тебя — лаять, лаять изо всех сил. Что я и сделала. Они быстро появились возле плота. Я запрыгнула в пирогу и, сделав крюк, чтобы не наткнуться на плывущих кайманов, оказалась здесь. Ловко, не правда ли? А теперь уходим отсюда!

Хуана хотела улыбнуться, но ее нервы испытали такую нагрузку, что ни на что уже не хватало сил.

Глаза возлюбленной Железного Жана обратились к лошади, еще более погрузившейся в песок. Вид жестокой агонии животного заставил ее содрогнуться. Не в силах сдержать себя, девушка воскликнула:

— Да, дорогая, уходим! Быстро уходим!

ГЛАВА 4

Далекий дым. — Жажда и голод. — Завтрак робинзона[102]. — Молочное дерево. — Трудная дорога. — Самый короткий путь — не самый лучший. — Неприятная встреча. — Неравная борьба. — Лассо. — Пленницы.

Перед тем как отправиться в путь, Солнечный Цветок внимательно оглядела горизонт. Ничто не ускользнуло от ее пытливого взора. Спустя мгновение она радостно воскликнула:

— Отлично! Это там!

— Что такое, моя дорогая? — спросила Хуана.

— Лагерь бледнолицых. Смотри… видишь тянущуюся вверх тоненькую полоску дыма… серого цвета на фоне голубого неба?

— Да, вижу. Но почему ты считаешь, что это дым от огня, разведенного бледнолицыми?

— Во-первых, на той стороне нет индейцев. Я уверена в этом… Во-вторых, мои сородичи никогда не разжигают огонь из поленьев, выделяющих дым.

— Почему?

— Не настолько они наивны, чтобы таким образом выдать свое местонахождение. Вокруг так много врагов.

— Тем не менее эта наивность, как ты выразилась, оказала нам хорошую услугу.

Индианка прервала Хуану и с самоуверенностью опытного следопыта заявила:

— Ты полагаешь, что иначе я не смогла бы их обнаружить? Знаешь ли ты, что в лесу для меня нет секретов? Я в состоянии, если захочу, найти след змеи! Впрочем, довольно разговоров! Надо уходить, и побыстрее! Ты можешь идти?

— Как же иначе? Просто рвусь увидеть своих!

— Я спросила, потому что нам предстоит долгий и трудный путь, а время не терпит. С минуты на минуту вернутся кайманы. Нам надо уйти отсюда как можно дальше. А в окрестностях к тому же обитают двуногие крокодилы, намного опаснее этих, из лагуны!

— Что ты говоришь? Не понимаю…

— Я имею в виду десперадос[103]. Избави нас Бог от встречи с ними.

Голос индианочки слегка дрогнул. Затем, с некоторым сожалением, она добавила:

— Как жаль, что моя пирога мала для двоих! Мы бы сэкономили столько времени.

— Дорогая, твой отец будет беспокоиться, если ты не вернешься. Он подумает, что с тобой что-то случилось.

Девочка рассмеялась и сказала:

— Солнечный Цветок — не ребенок. Подобно настоящему воину, она ночью и днем без опаски ходит по лесу, плывет в пироге по лагуне. Впрочем, я дам ему знать о себе.

С этими словами она легко вытащила пирогу на песок, перевернула ее дном вверх. Затем вынула из-за пояса нож и концом размашисто нацарапала на дереве какие-то странные иероглифы[104].

— Что это означает? — с любопытством спросила Хуана.

— Что я с тобой, и что мы отправились в путь открыто, не скрываясь. Не сегодня-завтра они будут здесь, увидят сигналы и пойдут по нашим следам.

— Браво, дорогая! Ты подумала обо всем! Это здорово!

— В путь!

Подруги оставили проклятый мыс, где погибала лошадь, и пошли вдоль побережья лагуны.

Солнце поднималось все выше и выше. Стало жарко. Хуана, тяжело дыша, молча шагала вперед. Индианка, в свою очередь, выказывала явные признаки нетерпения и беспокойства.

— Нам так не везет! — в конце концов не выдержала Солнечный Цветок. — Вся вода ушла. Равнина местами еще затоплена. По прямой мы не сможем двигаться, только зигзагами — назад, вправо, влево. Может случиться, что до вечера не дойдем до твоих.

— Это плохо! Очень плохо! — с огорчением ответила Хуана. — Тем более, должна тебе откровенно сказать, я прямо-таки умираю от голода и особенно жажды.

— Какая же я идиотка! Это мы, краснокожие, словно мулы, едим, когда можно, и терпим, когда нельзя. А ты, наверное, едва стоишь на ногах! Я и не подумала об этом. Пошли! Быстро в лес!

— Да, как можно быстрее. Я уже не могу без отвращения смотреть на эти грязные воды лагуны.

— Через некоторое время будешь пить молоко… такое вкусное, нежное… Тебе ведь известно, то, что вы, бледнолицые, называете палочным молоком[105] — растение из семейства хлебных деревьев.

— Да, да! — согласно закивала головой Хуана.

Подруги пошли дальше, внимательно вглядываясь в окружавшую их густую растительность. Через несколько минут Хуана остановилась возле красивого дерева, похожего на смоковницу…[106] С таким же гладким стволом, широкими зубчатыми листьями нежно-зеленого цвета.

— А вот и то, что мы искали, — весело промолвила она.

Индианка ужаснулась:

— Ты хочешь выпить сок этого дерева?

— Ну конечно! Ведь это и есть палочное молоко?

— Дорогая, не пройдет и двух дней, как ты умрешь в страшных муках. И ничто тебя не спасет.

— Боже мой!

— Да, все будет именно так, потому что деревья и плоды, словно змеи и грибы, — одни безвредны, другие смертельны для человека. Хотя все настолько похожи друг на друга, что можно легко ошибиться.

— Именно потому ты и запрещала мне в имении дотрагиваться до диких плодов?

— И не зря. Животные и дикари вроде нас точно знают, что можно есть и что нельзя. А остальные могут ошибиться. Кстати, вот смотри, рядом другое дерево. Из него сок можно пить. Хотя они почти неразличимы. Но достаточно разговоров. Сейчас утолим жажду!

Индианка срезала ножом молодой побег бамбука, удалила из него мякоть, сделав маленькую трубку толщиной с гусиное перо. Затем надрезала кору другого дерева, воткнула в образовавшуюся ранку бамбуковую трубку и несколько секунд подождала. Вскоре появилась одна белая, блестящая капелька, за ней — другая, третья. Потом полилась тоненькая струйка.

Цветок воскликнула:

— Пей, дорогая! И не бойся! Утоли жажду! А я пойду поищу, что поесть.

Хуана послушно прильнула губами к бамбуковой палочке. И долго с наслаждением пила сладковатую жидкость, гораздо более вкусную, чем коровье молоко, поскольку у нее не было неприятного животного привкуса.

Хуана продолжала пить, а Цветок уже принесла увесистый пучок спелых бананов.

Оторвавшись от трубки и уже приободренная, Хуана воскликнула:

— Эта пища мне известна! Спасибо, девочка! От всей души благодарю тебя, мой маленький, добрый гений!

— Облаченный в оленью шкурку, обутый в мокасины и обрамленный солнечным лучом… Ты не находишь своего доброго гения немного диковатым?

— Ты все шутишь, маленькая проказница!

— Конечно! Во-первых, мне весело… во-вторых, тебе ничто не угрожает, ты попила, поела. Скоро увидишь своих. Это меня безмерно радует и огорчает одновременно, так как я понимаю, что нам придется расстаться. Но я все равно улыбаюсь, потому что лучше смеяться над печалью, чем плакать! Вот!

— Как? Ты не хочешь оставаться со мной?

— Нет! — твердо ответила индианка. — И это меня очень огорчает, ведь я всегда мечтала быть рядом с тобой.

— В таком случае ничего не понимаю.

— Все просто! Сейчас увидишь… Представь себе, что ты одна, без семьи… тебе не оставалось бы ничего другого, как пойти со мной. Ты стала бы королевой нашего племени. Во-первых, я обожаю тебя! Затем, мой отец, великий вождь Быстрый Лось, и мои братья готовы уничтожить любого, кто посмеет тронуть тебя.

— Очень приятно сознавать, что тебя так любят…

— Подожди, позволь мне продолжить, Белая Роза. Но у тебя есть отец и мать, которые смотрят на меня как на жабу… мистер Гарри Джонс, который словно боится, что я сниму с него скальп. Ну и, наконец, эти бледнолицые грубияны! Они просто люто ненавидят всех краснокожих!

— Ты ошибаешься, милая! — взволнованно перебила подругу Хуана. — По крайней мере, в отношении моих родителей. Несмотря на некоторые предрассудки, они — люди добрые и великодушные. Когда они узнают, что ты спасла мне жизнь, то искренне и крепко полюбят тебя.

— Ты ошибаешься, дорогая, потому что слишком любишь своих родных. Но вспомни Железного Жана! Он вырвал тебя из лап Андреса… спас твоих родителей. И тем не менее они поступили очень неблагодарно по отношению к нему… унизили его… смертельно обидели.

— Молчи, Цветок! О! Молчи, умоляю тебя. Я сама мучилась и до сих пор страдаю не меньше Жана… но разве я имею право судить своих родителей? Нет, ведь так… даже если они ошибаются… и разбивают мое сердце. Я обязана уважать их и подчиняться им. Но надежда умирает последней. Я уверена, что мой спаситель сумеет открыть глаза отцу.

— Бедный Жан! — вмешалась индианка. — Какой он был бледный и печальный и как померк его взор! Я с трудом узнала его.

— Ты видела Жана после нашего отъезда?

— Да, с Джо… Это было месяц назад. Они уехали в неизвестном направлении, никому ничего не сказав, отказавшись даже от нашей помощи. Мы их так любили!

— Прошел целый месяц! — грустно прошептала Хуана, впав в скорбную и мучительную печаль.

Несколько минут девушка смотрела задумчиво в одну точку. Затем, словно стряхнув с себя оцепенение, она энергично вскинула голову и воскликнула:

— Идем!

— Да, идем! — ответила Солнечный Цветок.

Жара стала просто невыносимой. От земли, насыщенной влагой, поднимался густой пар, неподвижно повисая над листвой деревьев. Ни малейшего дуновения ветерка. Чудовищная теплица!

Хуана, бесстрашно шагавшая сквозь эти душные испарения, вскоре стала задыхаться. Несмотря на свою выносливость, даже Солнечный Цветок начала проявлять признаки усталости.

Постоянно сгибаясь из-за низко растущих веток, израненные и исцарапанные отовсюду торчащими колючками и жесткой травой, они наконец пересекли кустарник и оказались перед лагуной.

Слева серебристо переливались на солнце воды залива. Прямо перед ними вплоть до противоположного высокого обрывистого берега простиралась дорога.

Изрезанная и местами размытая по краям водой, она была не менее двух километров длиной и тридцать метров шириной.

— Какое счастье! — воскликнула Солнечный Цветок. — Благодаря этой дороге мы намного сократим путь. Здесь и воздух чище, и не так душно!

Почувствовав прилив новых сил, подруги, улыбаясь и оживленно переговариваясь, двинулись вперед. Они словно забыли об угрожавшей им смертельной опасности и не думали о новых испытаниях, подстерегавших их на каждом шагу.

Половина пути была пройдена. С лагуны тянул легкий, освежающий ветерок. Хуана и индианка ускорили шаг. Внезапно впереди показалась группа всадников, примерно шесть человек. Они покинули лесную чащу и направились по дороге навстречу подружкам.

Хуана вскрикнула. Цветок нахмурила брови и сказала:

— Неприятная встреча! Мы в западне.

— Ты полагаешь, что это враги?

— В пустыне любой незнакомец — враг.

— Но ведь совсем недалеко люди мистера Джонса. Может быть, это они ищут меня. Кто знает…

— Нет, перед нами не янки. Всадники облачены в мексиканские одежды, и под ними мустанги.

Хуана обернулась назад, посмотрела на пройденное расстояние и сказала:

— Бежать было бы сумасшествием!

— Да, это безумие! Слева и справа вода. Пути к отступлению отрезаны… Спокойно, как ни в чем не бывало идем вперед.

В душе Хуаны теплилась надежда. Мексиканцы — рыцари до мозга костей — склонны демонстрировать по отношению к женщине абсолютное уважение. Любой кабальеро, будь то богач или нищий, почитает даму, невзирая на ее положение и цвет кожи.

Таким образом, подружкам нечего бояться, если, конечно, им навстречу двигались не отъявленные разбойники.

До последнего момента Хуана всячески успокаивала себя, полагая, что незнакомцы вполне безопасны.

Внезапно всадники предприняли угрожающий маневр. До сих пор они шли в колонну по двое, но тут выстроились в одну линию, загородив таким образом дорогу.

Солнечный Цветок в мгновение все поняла. Ее тренированный глаз уловил некоторые мелочи, на которые не обратила внимания Хуана. Она побледнела и побелевшими губами прошепталастрашное слово:

— Это десперадос!

Да, перед ними были самые настоящие бандиты, без чести и жалости, жестокие и коварные. Совершив бессчетное количество преступлений, они сами поставили себя вне закона и обычной человеческой жизни.

Остановившись в нескольких метрах от беглянок, они молча и с насмешливым бесстыдством смотрели на дрожащих и готовых вот-вот заплакать девушек. Один из всадников, видимо вожак, приподнял наполовину, в знак приветствия, потрепанную шляпу и, мерзко посмеиваясь, произнес:

— Я благодарю судьбу за то, что на нашем пути оказались две столь очаровательные дамы. Нам как раз нужны две женщины для приготовления тортилей. Любой кабальеро с удовольствием принимает эту пищу. Осмелюсь предположить, что вы согласитесь выполнять столь ответственную и важную работу.

Грозящая опасность, а также нанесенное оскорбление придали Хуане мужество. Глядя бандиту в глаза, она с достоинством ответила:

— Мы женщины, с нами случилась беда. И мы имеем право на уважение и сострадание. Вы же недостойны имени кабальеро, так как оскорбили нас.

При этих словах, произнесенных с неподражаемым благородством, разбойник вздрогнул, но быстро овладел собой и вызывающе произнес:

— Что вы, что вы, сеньорита! С нашей стороны — никакого хамства. Я просто уверен, что вы окажетесь для нас идеальными помощницами.

— Я — дочь дона Бласа Герреро, — твердым голосом продолжила Хуана, — моя подруга — дочь великого вождя Быстрого Лося! Мы не служанки!

— Мне это известно, сеньорита Хуана. Зачем хитрить, мы давно ищем вас! Вы — хорошая добыча, и мы не упустим своего шанса. Хотите вы того или нет, но последуете с нами.

Один из бандитов прервал старшего и хриплым, осевшим от постоянного употребления виски голосом, крикнул:

— Хватит болтать! Девчонка стоит тысячи долларов. На эти деньги мы сможем пить месяцы. Надо связать ее и отнести куда следует. Андрес ждет. Он щедро заплатит нам за это.

— Джим правильно говорит, — проворчал другой бандит. — Время не терпит. Дорога длинная, и хочется пить. Так что давайте два лассо и… в путь!

В мгновение ока разбойники сняли лассо, закрепленные в передней части седел, раскрутили и бросили. Просвистев в воздухе, две петли с удивительной точностью опустились на девушек. Все произошло так быстро, что Хуана и Цветок не успели даже шевельнуться.

— Трусы! Трусы! — закричала Хуана. — За нас отомстят!

Скрипнув зубами, яростная и неукротимая индианка тоже не думала сдаваться. Ей удалось вытащить из-за пояса нож, и она одним ударом перерезала лассо. Быстрая и ловкая, как кошка, индианка бросилась к Хуане, освободила ее от веревок и, загородив подругу своим телом, воскликнула, вскинув кинжал:

— Скорее мы умрем… чем станем вашими рабынями!

— Чертовка! — прорычал тот, которого назвали Джимом. — У меня же было новое лассо! Надо обезоружить эту краснокожую. Я сейчас займусь ею!

Одним прыжком бандит спрыгнул на землю и, легкомысленно подняв руку, направился в сторону девушек. Быстрая и бесстрашная индианка бросилась навстречу и молниеносно ударила ножом по ладони разбойника. Тот дико выругался, в то время как его друзья давились от смеха.

— Ах, змея, ты еще кусаться! Я убью тебя!

Здоровой рукой он взял револьвер и направил его на индианочку, с вызовом смотревшую ему прямо в глаза.

— Ха-ха, не убьешь, — произнесла она своим гортанным голосом, в котором прозвучали металлические нотки. — Ты не убьешь меня, потому что трусишь… потому что ты боишься смерти… ужасной смерти, уготованной тебе краснокожими. Ты знаешь, что мой отец, Быстрый Лось, отыщет тебя… ты не сможешь спрятаться ни в горах, ни в лесу, ни на равнине! Ничто не помешает ему — ни время, ни расстояния. Вот почему ты дрожишь от страха и не осмеливаешься выстрелить в меня!

Бандиты прекрасно сознавали, что дикарка права и ее слова — не пустая угроза. Смутившись, Джим засунул револьвер за пояс и проворчал:

— Ладно! Уходи! Убирайся! В конце концов, вовсе не ты нам нужна!

Но индианка твердо ответила:

— Нет! Я не уйду… я не оставлю мою подругу… буду ей верна до самой смерти!

— Говорю тебе, убирайся!

— Нет! Я останусь!

— Спасибо, Цветок! Спасибо, сестричка! — воскликнула Хуана, взволнованная до слез выказанной преданностью.

— Ну, хватит! — вмешался главарь. — Пора кончать. Пусть остается, если хочет. К тому же если она уйдет, то сможет направить по нашему следу краснокожих. А пока девчонка с нами, мы сможем обвести их вокруг пальца.

Во время этого короткого обмена репликами остальные бандиты незаметно приготовили лассо. Внезапно они взмахнули правыми руками. Взлетев в воздух, кожаные ремни со свистом устремились в сторону Хуаны и ее подруги.

На девушек одновременно упало по нескольку прочных скользких петель. Индианка была так крепко захвачена, что не смогла и пальцем пошевелить. Нож в ее руке оказался уже ни к чему. Вне себя от ярости, она свалилась на землю, попыталась еще сопротивляться. Но через несколько секунд, связанная и полузадушенная, неподвижно замерла на песке.

Разбитая от усталости и всего пережитого, видя, что все потеряно, Хуана почувствовала, как силы оставляют ее, что было вполне естественно, ведь она сутки провела на ногах.

Туман застилал ей глаза. Девушка побледнела и медленно опустилась на землю. Главарь пожал плечами и цинично произнес:

— Так даже лучше! Свяжите покрепче этих девчонок. Вы, двое, положите их спереди на сиденье. А теперь в путь!

ГЛАВА 5

Отъезд Жана и Джо. — Человек без обуви. — Пять всадников. — В пустыне. — Индейское гостеприимство. — Меню на ужин. — Отравленная лошадь. — Лекарство. — Пешком. — В песках.

Железный Жан и Джо решили незамедлительно выехать из дома.

Добрая мамита очень хотела бы оставить подле себя вновь обретенных сыновей — родного и выкормленного ею. О! Быть рядом с ними! Вновь день за днем пережить это прекрасное прошлое, полное любви и преданности, о чем ее бедное исстрадавшееся сердце навсегда сохранило неизгладимые воспоминания.

Однако новая разлука была неизбежна! К этому взывало чувство долга. Мамита покорилась. На прощание она поцеловала молодых людей, стараясь скрыть подступившие слезы, чтобы потом, одной, наплакаться вволю, коротая томительное ожидание.

— Первым делом надо найти следы того человека! — воскликнул Железный Жан, как только рассвело.

Читатель, вероятно, помнит о странном выстреле, произведенном незнакомцем во время рассказа кормилицы Жана.

Мамита рассказывала в это время о событиях, касающихся сокровищ ацтекских королей.

И Железный Жан решил во что бы то ни стало найти шпиона, чуть было не ставшего его убийцей!

Пока Джо готовил вещи, ковбой принялся искать следы. Вскоре он обнаружил отпечатки двух босых ног. Жан долго их рассматривал, потом произнес:

— Так! Пальцы ноги удалены друг от друга… ярко выраженный изгиб стопы, характерная пятка, срединная линия загнута вовнутрь… Это нога метиса, к тому же всадника, так как только частая езда верхом деформирует стопу таким образом. Пусть пока мне все это ничего не говорит. Тем не менее я узнаю эти отпечатки даже через десять лет.

Молодой человек быстро двинулся вперед. След вывел на улицу и оттуда на равнину. Затем Жан его потерял, вновь нашел, но уже за деревней.

«Так, ясно: здесь стояли лошади. Их было пять. На четырех оставались всадники, пока незнакомец отсутствовал. Боясь преследования, тот запрыгнул на свою лошадь, не успев даже обуться».

Как и все лошади, используемые в пустыне, эта также не была подкована. Жан, от которого, казалось, ничто не могло ускользнуть, сделал из этого весьма важный вывод. На копыте задней ноги с левого бока коня имелась едва заметная царапина — очень существенная деталь для великолепного следопыта, каковым являлся наш герой.

Что дальше? Жан, словно въявь, увидел: всадники с места взяли в галоп. Незнакомец без обуви поскакал первым. Пытаясь обойти преграды из густо растущего дикого кустарника, лошадь боком задела торчащие колючки, оставив на них несколько волос.

Жан заметил их, внимательно рассмотрел и произнес:

— Отлично! Итак, у нашего незнакомца — черная, крупнее, чем у других, лошадь, длина прыжка указывает на ее силу и мощь, а точность масти — на чистокровность. Этого мне достаточно!

Затем Жан вернулся домой и занялся сборами. Проверил — ничего не забыто. Лассо, ружья, запас патронов, индейское огниво. Следовало взять еще закатанные одеяла, шерстяные сорочки, два мешка с мукой, мачете и кожаные футляры для него. Ну и, конечно, бутылку агвардиенте да немного кукурузы для лошадей на случай полного отсутствия корма.

Это все! Вещей вроде бы и много, но, аккуратно разложенные, они заняли совсем мало места. Два месяца вполне можно не пополнять запасы.

Пора! Последний поцелуй мамиты. Повлажневшими глазами она с гордостью смотрела на своих мужчин. Последние объятия, и в путь!

— Мамита, дорогая мамита! Мы любим тебя! До скорого! Мы вернемся… и больше никогда не расстанемся!

— Поезжайте, мои родные! Чувство долга превыше всего! Уходите быстрей… Я больше не могу… О! Дети, мои дети!

У молодых людей предательски заблестели глаза, в горле застрял комок. Не произнося больше ни слова, они вскочили в седла и галопом помчались за деревню, в степь, к пустыне.

Целый день Жан и Джо скакали в восточном направлении. Именно туда вели следы незнакомцев. А те передвигались быстро и не щадили своих лошадей. Что дало Джо повод заявить:

— Такое впечатление, что они хотят заманить нас в ловушку.

— Вполне! — ответил Жан. — Эти парни не особенно скрывают свои следы.

— Они, кажется, принимают нас за глупцов, полагая, что мы доведем своих лошадей до истощения в первый же день. Эти люди не знают Боба и мустанга!

— Более того, они не догадываются, что мы готовы преследовать их до Риодель Нокт… даже до Техаса.

— Давай-ка поедем медленней.

За час до захода солнца наши герои остановились перед хижиной, где проживало многочисленное семейство индейца племени мансос. Небольшой домик, окруженный садом. Отец — сорокалетний веселый здоровяк, жена — под стать ему. Трое взрослых сыновей от пятнадцати до восемнадцати лет, три взрослые дочери и, наконец, малышня, развлекающаяся во дворе вместе с домашними животными и птицей.

Не успели Боб и мустанг остановиться, как индеец и индианка устремились навстречу, чтобы подхватить их поводья. А какая вежливость, гостеприимство! Хозяева постарались подробно перечислить все, чем могли располагать в харчевне гости.

— Входите!.. Входите, сеньоры! Мы в вашем полном распоряжении. Для вас приготовлены чили, фриоли, тортильки, а для ваших лошадей — кукуруза и сено. Будь благословен Господь, приведший вас к нашему дому!

— Спасибо, амигос! — ответили молодые люди, крепко, до хруста костей, пожав протянутые руки.

Лошадей расседлали и отвели под навес.

Казалось, весь дом заходил ходуном. Стол был еще богаче, чем обещали хозяева.

— Сеньоры! По стаканчику мескаля? — предложил хозяин. — У нас великолепное вино! Так возбуждает аппетит!

Отказаться было бы неприлично. Кивком головы братья выразили согласие и, пододвинув искусно плетеные табуретки, уселись за стол.

Молодая девушка принесла мескаль в небольших красных кружках, форма которых осталась неизменной еще со времен испанских завоевателей.

Завязалась беседа. Не выдержав, Жан в лоб задал индейцу мучивший его вопрос:

— Вам известны люди, побывавшие у вас перед нами?

— Это настоящие кабальеро. Больше я ничего не могу добавить.

— Долго они были здесь?

— Покурили и приняли по стаканчику.

— Они намного опережают нас?

— Думаю, на час, не более.

— Почему они не остановились на ночлег?

— Не знаю.

— Куда они направились?

— Не знаю!

— Сколько лет человеку, ехавшему на самой крупной черной лошади?

— Я не присматривался к нему, — равнодушно ответил индеец. Казалось, ему не было никакого дела до всего, что его окружало.

Чей-то радостный крик возвестил, что ужин готов.

Изумительный запах шел от омлета, приготовленного на топленом свином сале. Затем последовала анчилада из обжигающего, как пламя, мясистого стручкового перца, смешанного с луком, и, наконец, огромная порция тушеных фриолей — маленьких черных фасолин, которыми неизменно заканчивается ужин простого мексиканца.

А старшая дочь между тем принялась ловко и умело готовить тортили, употребляемые здесь вместо хлеба, практически неизвестного большинству местных жителей. Тортили были, есть и еще долго будут любимым блюдом мексиканцев.

Разумеется, Жан и Джо не смогли отказаться от приглашения сесть за стол. И метис — настоящий гурман[107], свернув тортили в трубочки, наполнил их фасолью и с удовольствием принялся поглощать это комбинированное блюдо.

Кто сказал, что предложенное кушанье тяжеловато для желудка? Один-другой глоток великолепного мескаля — и даже камни переварятся!

В Мексике рано ложатся спать, и тотчас после ужина гостеприимный хозяин провел молодых людей в отдельную комнату, где они могли как следует отдохнуть. Обстановка? Проще некуда: два больших, обитых медью сундука, служивших одновременно в качестве стульев, и полдюжины плетеных из листьев капустной пальмы скатертей, иначе петат. Это название, а также их форма остались неизменными со времен Адама и Евы! Поистине, Мексика — страна вековых традиций.

Использовав вместо подушек седла и прикрывшись попоной, наши герои мгновенно, как это бывает у людей с чистой совестью, заснули.

Проснулись они незадолго до рассвета от громкого ржания и глухих непонятных ударов. Ангар, служивший конюшней, находился совсем рядом.

— Лошади! Лошади! — воскликнул Железный Жан, тотчас вспомнив о своих верных друзьях, выручавших их столько раз.

Было еще темно.

Через мгновение наши герои были на ногах, зажгли маленькую лампу с фитилем, горевшую на хлопковом масле, и бегом устремились к навесу. Здесь они увидели своих лошадей. Те жалобно ржали, отчаянно крутили головой, пытаясь укусить себе живот. Словом, с бедными животными, судя по всему, произошло что-то ужасное.

Заметив хозяина, Боб заржал и устремил на него свои большие глаза, словно собирался сказать: «Помоги мне! Спаси меня!»

— Черт побери! — выругался Жан. — Он никогда не болел. Это же кремень, лучшая лошадь в округе. Вряд ли он переутомился. И я сам накормил и напоил его!

Джо сокрушенно предположил:

— Кажется, Боба вместе с моим мустангом отравили.

Лошадь метиса была совсем плоха. Она металась, корчилась, каталась по земле… Шерсть бедных животных была какой-то липкой, неприятной на ощупь.

Жан громко, так что разбудил весь дом, заорал:

— Бенито! Иди сюда, Бенито!

Бенито означает здесь «индеец вообще», как Джон Буль — «англичанин», а Джонатан — «американец».

Любой краснокожий, окликнутый таким образом, отзывается, словно его позвали по имени.

Хозяин тотчас, зевая и потягиваясь, предстал перед молодыми людьми. Увидев ошалевших лошадей, индеец спокойно, как ни в чем не бывало, произнес:

— Смотри! С ними, кажется, что-то случилось!

— Почему это произошло? — завопил выведенный из себя Джо.

— Не знаю, — невозмутимо ответил индеец.

Метис пристально посмотрел на краснокожего, сжал рукоятку кинжала и сквозь зубы пробормотал:

— Скотина! Иуда! Если б я только знал!

Жестом Жан остановил его и воскликнул:

— Браток, оставайся здесь и смотри в оба!

Затем, повернувшись к индейцу, добавил:

— Мне нужны две бутылки агвардиенты.

— Слушаю, кабальеро… сейчас принесу.

— Я с тобой…

— А! — только и произнес индеец. Что-то промелькнуло в его темных зрачках. Это не ускользнуло от внимания Жана.

Не отставая ни на шаг от направившегося к подвалу краснокожего, ковбой подумал: «Все ясно! Этот мерзавец напоил какой-то гадостью лошадей, а теперь хотел что-то подсыпать в спиртное».

Хозяин невозмутимо, прямо из большого глиняного кувшина, наполнил обе бутылки и протянул их молодому человеку. Тот бегом вернулся назад.

Метис и Жан крепко с помощью лассо связали лошадям ноги и кое-как напоили бедных животных содержимым бутылок.

Огненная жидкость быстро подействовала на скакунов. Кони вздрогнули, в исступлении забились на земле, мгновенно и обильно вспотев.

— Они спасены, — с облегчением произнес Жан. — Но понадобится еще не менее суток, чтобы лошади пришли в себя.

— А в это время наши друзья, не останавливаясь, будут двигаться вперед.

— Ну что ж! Согласен, плохо. Но было б еще хуже, если б мы потеряли лошадей.

— Ты прав! Без них нам нельзя.

Усмирив душившую их ярость, Жан и Джо остались подле животных. Время от времени они тщательно растирали своих лошадей, по очереди ходили вокруг хижины, стараясь не оставлять коней одних.

Молодые люди имели богатейший опыт кочевой жизни и слишком хорошо знали индейцев, чтобы хоть на секунду заблуждаться относительно истинных намерений приютившего их краснокожего.

Разумеется, он был сообщником беглецов. Вряд ли тут требовались какие-либо доказательства.

Радуясь, что их самих не отравили, наши герои решили смотреть в оба, стараясь не упустить из виду обитателей дома.

Медленно тянулся день. Все молча и настороженно следили друг за другом. Во время обеда Жан и Джо потребовали присутствия всех членов семьи за столом, даже маленьких ребятишек. Молодые люди ели исключительно блюда, которые уже отведал хозяин дома.

Солнце склонилось за горизонт. Друзья устроились под навесом рядом с лошадьми, решив не смыкать глаз.

Ночь, однако, прошла спокойно. Наутро молодые люди оседлали коней. Те чувствовали себя значительно лучше, но были еще очень слабы.

Холодно простившись с обитателями дома, наши герои отправились в путь пешком, ведя лошадей под уздцы.

Теперь незнакомцы опережали Жана и Джо на тридцать часов пути. Молодые люди между тем быстро нашли их следы и под палящим солнцем прошли не менее сорока километров.

Ужасно страдая от голода и жажды, лошади тащились с трудом. Понимая, что им от этого будет только плохо, Жан решил пока не кормить и не поить бедных коней. Вместе с тем он зорко и с надеждой, как будто что-то искал, смотрел по сторонам.

— Наконец-то! Вот и кактусы! — радостно воскликнул молодой человек.

Друзья остановились перед этими необычными островками зелени, время от времени встречающимися в мексиканских пустынях.

Экзотические[108] оазисы с удивительной растительностью состоят в основном из гигантских алоэ, столетника, смоковницы, кактуса и молочая. Среди последних встречаются мясистые многолетники, совершенно лишенные колючек. Не случайно их называют пустынным кормом. Дикие и домашние животные с удовольствием его поедают.

Именно при виде этого растения так обрадовался Жан. Оставалось только расчистить путь.

— Ну что, начали?

— Конечно, браток! — весело подхватил Джо.

И оба принялись рубить колючие листья и ветки, затрудняющие лошадям доступ к вожделенному лакомству. А умные животные, быстро смекнув, в чем дело, медленно, вслед за хозяевами, двигались вперед, время от времени издавая нетерпеливое ржание.

Наконец место было расчищено. Отпущенные на волю Боб и мустанг с аппетитом захрустели сочными многолетниками.

— Этим молочаем можно одновременно утолить и голод и жажду, — заметил Джо.

— К тому же он послужит великолепной внутренней припаркой, — добавил Жан.

— Снимет боли в желудке.

— В конце концов вернет нашим лошадям прежнюю силу и выносливость.

— Естественно, мы продолжим погоню, да, браток?

— Обязательно! Я должен во что бы то ни стало догнать и схватить негодяя, подслушавшего рассказ мамиты и пытавшегося убить меня, когда я его обнаружил. Сдается мне, что этому мерзавцу известен секрет запрятанных сокровищ, которые стоили жизни моему отцу.

ГЛАВА 6

Ночь в пустыне. — Воспоминание об отсутствующей. — Следы исчезли. — Мистика[109]. — Джо не верит в сверхъестественную силу. — Индейцы. — Радость от встречи. — Отклоненное предложение. — Отъезд. — Трудности. — Дикий индюк. — На серой скале. — Монограмма[110].

Пока животные продолжали объедаться нежной живительной мякотью, молодые люди приготовили себе простой походный ужин: несколько дюжин ягод кактуса, небольшой кусок сухого и твердого, как кожа, тазаго и на десерт по сигарете.

Поев, Жан и Джо растянулись на теплом песке. В качестве подушек сошли седла. Братья укрылись попоной и положили рядом с собой карабины.

Насытившись, лошади, словно верные псы, улеглись возле хозяев.

Наступила ночь, и на темном небосводе засверкали звезды. А там — незаметно рассвело. Огромный красный диск солнца внезапно появился над горизонтом, Боб и мустанг не спеша поднялись. Они потянулись, потерлись друг о друга и затем опять направились к понравившемуся им молочаю.

Бодро вскочив на ноги, Джо говорил и говорил не умолкая.

Напротив, Жан сохранял озабоченное выражение лица, отвечал большей частью односложно. Поглощенный своими мыслями, он задумчиво смотрел на медленно поднимающийся кверху сигаретный дым. Перед его взором возник тонкий и нежный профиль Хуаны, ее большие, красивые глаза с мягким и одновременно гордым выражением. Казалось, он слышит чарующую мелодию ее голоса.

«Увы! Огромная пропасть разделяет нас!» — подумал молодой человек.

Видя, что Жану не до него, Джо один отправился к колючим зарослям. С помощью мачете метис расчистил себе дорогу, намереваясь набрать для завтрака кактусовых ягод.

Оставшись один, Жан глубоко вздохнул и поднес руку к внутреннему карману шерстяной рубашки. Пальцы сжали небольшой кожаный конвертик. В нем хранился цветок, брошенный Хуаной, когда, потрясенный, вне себя от гнева и позора, он бежал из ее дома.

Это была красивая камелия[111] с тонким и опьяняющим запахом. В ней были хороши даже листья — перламутровые и цвета слоновой кости. Сейчас, правда, цветок поблек, но сохранил нежный и хмельной аромат. Хуана! Запах цветка словно перенес ковбоя к ней, и вся кровь бросилась молодому человеку в голову…

Взор его голубых, со стальным отливом, глаз затуманился, приобретя непривычно нежное выражение. Губы непроизвольно что-то прошептали и затем страстно приникли к драгоценной реликвии[112].

С трудом сдерживая себя, Жан глухо пробормотал:

— О Хуана!.. Дорогая Хуана! Да, огромная пропасть разделяет нас! Но она исчезнет, и ничто меня не остановит.

Радостный крик вернул его к действительности. Это появился Джо, неся полный мешок ягод.

— Браток! А вот и завтрак! Лошади уже готовы! Быстро поедим, и в путь! Мы и так намного отстали.

В течение десяти минут наши герои позавтракали и подготовили к дороге коней. Глядя, как животные яростно кусали удила, трясли головами и прыгали с резвостью кроликов, трудно было представить, что еще позавчера они были чуть живы. Теперь же, судя по всему, четвероногие чувствовали себя великолепно. Отпечатки следов преследуемых прекрасно сохранились, и молодые люди беспрепятственно двинулись вперед. Поскольку следы все время вели на восток, Железный Жан заключил: если они не свернут на север, то обязательно выйдут на Тлалмалилу.

Вечером его предположение получило полное подтверждение.

Лошади, обретя прежнюю силу и выносливость, без труда покрыли за световой день расстояние в девяносто километров. Незаметно наступил вечер. Солнце скоро скроется за горизонтом. А пока оно отсвечивало ярко-красным пламенем на спокойных водах огромного озера, внезапно представшего взору наших героев.

Следы вели дальше непосредственно в лагуну. Они четко просматривались в прозрачной теплой воде озера. Однако вскоре пропали.

— Приехали! — произнес Жан. — Слишком большая глубина, ничего не вижу.

— Мне кажется, все ясно! — сказал в свою очередь Джо.

— Хитрость, шитая белыми нитками!

— Вряд ли способная ввести в заблуждение таких опытных следопытов, как мы!

— Фу! До неприличия грубая работа.

Что же произошло? Преследуемые решили не оставлять больше следов. Они забрели вместе с лошадьми поглубже в воду, прошли таким образом несколько лье и выбрались затем на берег.

— Все ясно! — сказал Жан. — Они двинулись либо вниз по течению, либо вверх от того места, где мы сейчас находимся. Потом незнакомцы продолжили путь по суше, полагая, что избавились от нас. Они приняли нас за идиотов.

— Ну что ж. Скоро увидят, кто мы есть на самом деле.

Опасаясь крокодилов, которыми кишели здешние воды, друзья отъехали примерно на один километр от берега и здесь устроились на ночлег. Ранним утром они вернулись назад — надо было тщательно обследовать побережье, чтобы ускорить поиски, молодые люди решили разделиться. Жан отправился вдоль берега в северном направлении, а Джо — в южном. После обеда друзья договорились вернуться на исходную точку. Обменявшись крепким рукопожатием, наши герои направились каждый в свою сторону, тщательно осматривая землю перед собой.

Медленно прошел день. Было жарко и тоскливо. Наступил вечер. Молодые люди с точностью до минуты встретились на обусловленном месте. Расходились они веселые, словно собирались на прогулку, а вернулись оба с нахмуренными лбами, озабоченные и даже растерянные.

— Ну что? — напрямик спросил Жан. — Нашел?

— Нет! — с горечью ответил Джо. — А ты?

— Никаких следов!

— Черт побери! Странно! Не сомневаюсь, что ты искал на совесть…

— Как и ты…

— Не укладывается в голове! Мы же лучшие следопыты в округе!

— Мне кажется, здесь что-то не так! Невозможно, чтобы пять человек и пять лошадей исчезли бесследно.

— Я также не верю в чудеса!

— А я на три четверти индеец… И хоть мне пришлось проживать с белыми, умнее я от этого не стал…

— Ну ладно, старина Джо, не прибедняйся. Лучше подумай хорошенько.

— Понимаешь, хочу, но не могу!

— Хорошо. Тогда послушай. Мы оба прошли по семь-восемь лье вдоль берега, не найдя, однако, следов вышедших из лагуны лошадей. О том, что они вошли в озеро здесь, нам известно. Чтобы пройти такое расстояние по брюхо в воде, как думаешь, сколько времени потребовалось бы им?

— Думаю, не менее восьми часов.

— Отлично! А ведь здешние воды буквально кишат крокодилами и пиявками[113], обожающими кровь и свежую плоть. Они за три часа сожрали бы бедных лошадей или высосали из них всю кровь.

— Но тем не менее животные вышли!

— Нет!

— Тогда что с ними стало?

— Ставлю Боба против хромого осла: я, кажется, нашел разгадку.

— Так объясни, да побыстрей, пожалуйста. Я сгораю от нетерпения.

— Мне думается, произошло следующее. Беглецы прекрасно отдают себе отчет в том, с кем имеют дело. Они поняли, что с помощью обычных приемов им не удастся избавиться от нас. Словом, эти хитрецы, невзирая на огромный риск, пустили лошадей вперед, к центру лагуны. Спуск в этом месте не крутой, и они, ступая о твердую землю, прошли достаточно далеко. Затем, когда стало глубже, лошади поплыли. Незнакомцы направились в сторону так называемых плавающих островов — чинампа. Видимо, они знали об их местонахождении.

Джо привскочил, как будто ему в ногу попала пуля.

— Карамба! Я все понял! Ты — гений! Таким образом, пока мы, ползая на карачках, ищем их здесь, эти мерзавцы преспокойно загорают на чинампе!

— Не думаю, что они там задержатся. Наверняка уже нашли пироги охотников за крокодилами и переправились на противоположный берег лагуны.

— А лошади?

— Они ими просто пожертвовали. Знают ведь, что всегда найдут других. Удар кинжалом по затылку, и бедные животные камнем пошли ко дну.

— Короче, нас обвели вокруг пальца.

— Не огорчайся! Мы все-таки примерно знаем, что с нашим противником.

— Слабое утешение! Следы-то уничтожены.

— Я помню отпечаток босой ноги. Но вряд ли это мне поможет. Не смогу же я заставлять разуваться каждого встречного.

Громкое ржание Боба прервало Жана на полуслове.

— Гляди-ка, — невозмутимо произнес он, — ни минуты покоя.

Молодой человек оглянулся и заметил, как сзади, из-за складки местности, внезапно появилась группа всадников.

— Вот как! — удивился ковбой. — Это индейцы! Что они тут делают?

Действительно, перед ними были краснокожие — не меньше двадцати человек, и они быстро приближались. Первым желанием Жана и Джо было вскочить в седла и схватить карабины. В пустыне любой посторонний — враг.

Не замедляя хода, всадники скакали прямо на наших героев. Их руки, однако, были подняты в знак приветствия и мирных намерений.

Молодые люди громко и весело расхохотались:

— Друзья! Это друзья!

Закинув винчестеры за спины, Жан и Джо поскакали навстречу краснокожим. Встреча была шумной и радостной. С обеих сторон слышались восторженные восклицания:

— Железный Жан! Стрелок Джо!

— Быстрый Лось! Солнечный Цветок!

— Ах, вождь, — произнес Жан, — как рад вас видеть!

— Солнечный Цветок! Маленькая и милая Флор! Я так счастлив! — пролепетал Джо, покраснев до ушей.

Все спешились и не переставая жали друг другу руки. Железный Жан добавил:

— Вижу, что мой брат, Великий Вождь, совсем поправился!

— Мой младший брат — великий лекарь! — улыбнулся индеец. — Благодаря ему Быстрый Лось здоров как бык и стремителен, словно животное, имя которого он носит.

А Джо все не отходил от Цветка. Сжав бронзовые ладошки маленькой индианки, он восторженно воскликнул:

— Жан!.. Жан!.. Ну посмотри на нее! Верхом на лошади, в походном снаряжении… с раненой и едва зажившей рукой! У этой малышки поистине храброе сердце!

Столь искренний восторг ее мужеством наполнил душу Цветка (или Флор, как ее называл Джо) гордостью, неизмеримо, кстати, большей, чем славословия по адресу внешней красоты. Она густо, так что это стало заметно даже на фоне ее коричневого лица, покраснела и с достоинством ответила Джо:

— Солнечный Цветок рада словам своего великого, бесстрашного и доброго друга!

Оставленные без присмотра лошади быстро подружились, в то время как люди продолжали оживленно беседовать.

— Дорогой вождь, — произнес Жан, — все-таки почему вы оказались здесь?

— Сейчас для нас наступил сезон охоты на кайманов. Мы направляемся в Тлалмалилу и останемся там в течение двух лунных месяцев[114]. А что здесь делает мой брат в компании со Стрелком Джо?

— Мы на военной тропе!

— Вот как! В таком случае знайте, враги моего брата — мои враги! Мы не пойдем за кайманами… Будем с вами! Когда отправляемся?

— Нет, вождь, благодарю от всего сердца. Силы наших врагов не столь велики. Их немного — пять человек. Мы легко управимся сами.

— Мой брат отказывается! — воскликнул вождь. Его гордое лицо внезапно опечалилось.

— Нет, вождь! С величайшей радостью и признательностью приму вашу помощь! Но позже! По времени наша экспедиция вряд ли продлится дольше охотничьего сезона на кайманов… Словом, если по истечении двух лунных месяцев мы не окажемся здесь, направляйтесь к нам! Значит, мы в опасности и нуждаемся в подмоге.

— Где я найду моих братьев Жана и Джо?

— В Ла Сиерре-дель-Пало.

Индеец едва заметно вздрогнул и произнес:

— Будьте осторожны! Ла Сиерра — проклятое место, и там погибло много людей.

— О! Я ничего уже не боюсь! Да и что после всего пережитого может быть хуже?

Солнечный Цветок в это время оживленно беседовала с Джо. Тем не менее она услышала последние слова Жана. Девушка тотчас подошла к молодому человеку, взяла его за руку и проникновенно сказала:

— Не теряй надежды, друг!.. Да, не теряй надежды! Душа нашей дорогой Хуаны с тобой, а тяжелые времена пройдут.

Неумолимо бежали минуты. Жану и Джо пора было ехать. Расставаться друзьям всегда тяжело.

Предчувствие подсказывало Железному Жану, что беглецы также направлялись в Сиерру-дель-Пало. Он был уверен в этом. Иначе почему его пытались убить? Почему убежали, подслушав рассказ кормилицы? Почему порывались отравить лошадей? И наконец, зачем бы эти невероятные усилия в попытке оторваться от преследователей?

Словом, ковбой был уверен, что найдет их там: либо по дороге, ведущей в Сиерру, либо непосредственно перед горой.

Жан и Джо быстро простились с индейцами. Последние объятия, короткое напутствие, и наши герои вскочили на лошадей.

Джо поцеловал очаровательную индианку на манер бледнолицых в обе щеки. Под снисходительным взором своего отца девушка улыбнулась и произнесла:

— До свидания, мой Джо! Я буду помнить тебя! Возвращайся быстрее!

Сжав ногами крутые бока мустанга, метис тихо прошептал:

— Флор! Дорогая, маленькая Флор! До скорой встречи!

Затем лошади бросились с места в галоп. Джо с сияющим взором несколько раз обернулся назад, чтобы помахать рукой восхитительной индианке.

Друзья скакали весь вечер, переночевали на теплом песке и ранним утром вновь отправились в путь. На следующий день, пройдя вдвое больше обычного, они, не встретив по дороге ни души, прибыли в пустынную каменистую местность. Ни единого деревца, ни травинки, никого. Спать улеглись почти натощак. Мучила жажда.

На третий день, проявив величайшее мужество и выносливость, Жан и Джо пересекли страшную пустыню.

Лошади еле тащились. С воспаленными лицами и пересохшим горлом, друзья, спотыкаясь, вели животных под уздцы. За три дня наши герои преодолели пятьдесят лье!

Наступила ночь. Усталые, разбитые Жан и Джо собрались рухнуть на землю, когда лошади внезапно оживились.

Хромая и спотыкаясь, они устремились в обступившую их со всех сторон темноту.

Так продолжалось примерно полчаса. Вскоре животные остановились. Боб заржал и потянулся в середину плотного кустарника.

— Послушай! — с трудом двигая пересохшим языком, обратился к метису Железный Жан. — Послушай!.. Он пьет!

Друзья опустились на землю. Руки нащупали густую и сочную траву. Едва ли не ползком наши герои дотащились до источника.

Лошади стояли здесь же и с шумом втягивали в себя живительную влагу.

— О! Вода!.. Вода!

Распластавшись на животе, друзья в свою очередь припали к источнику жизни. О! Пытка жаждой! Самое ужасное, чему может подвергнуться человек!

Напившись, друзья с трудом расседлали лошадей и тотчас погрузились в свинцовый сон.

Разбудил их громкий хруст. Было совсем светло. Животные жадно пожирали сочную и сладкую траву.

Джо с удовольствием потянулся и воскликнул:

— Карамба! Я так голоден, что загрыз бы и крокодила!

Недалеко послышалось кудахтанье, затем захлопали крылья. Жан жестом показал, чтобы Джо замолчал, а сам, держа в руке револьвер, тихо пополз вперед. Прошло несколько секунд. Кудахтанье возобновилось. Тотчас раздался выстрел. Однако Жана все не было. Джо начал беспокоиться. На всякий случай он крикнул:

— Жан! Эй, браток! Заснул, что ли?

Ему ответил далекий приглушенный и неузнаваемый голос:

— Джо! Иди сюда… быстрей… быстрей…

Несомненно, это был Жан. Решив, что его друг в опасности, Джо выхватил револьвер и ринулся в том направлении, откуда доносились крики.

Метис облегченно вздохнул, увидев Жана с обнаженной головой, без единой царапины, но ужасно бледного. Рядом на земле лежало неподвижное тело великолепной птицы зеленовато-коричневого цвета с рыжевато-медным оттенком. Огромное мясистое образование в виде гребешка украшало голову пернатого, весом не менее пятнадцати ливров[115].

Это был дикий мексиканский индюк — одна из красивейших птиц на земле, к тому же с нежным и изысканным на вкус мясом.

Подбитая меткой пулей как раз в момент взлета, птица рухнула к подножию скалы. А Жан, не глядя на поверженную дичь, смертельно бледный, словно вот-вот потеряет сознание, вцепился в серый гранит.

— Черт побери, браток, что случилось? — дрогнувшим голосом спросил Джо. — Ну говори же, на тебя страшно смотреть!

Услышав друга, молодой человек как будто проснулся. Пальцем он показал на низкие, приземистые вершины горной гряды и наконец с усилием произнес:

— Это Сиерра-дель-Пало.

Затем его палец опустился и остановился на серой скале. Посреди мельчайших трещин виднелись две буквы, образующие в целом монограмму.

— Смотри! — продолжил Жан.

— Бог мой! — в свою очередь, побледнев, воскликнул Джо. — Буквы! Твой отец!

Глубоко нацарапанная на скале монограмма прекрасно сохранилась. Она была образована от слитного написания букв А и V.

Джо вспомнил о признании матери, сделанном в ночь, предшествовавшую их отъезду; затем ужасную историю отца Жана, несчастного Антуана Вальдеса, печальную жертву рокового стечения обстоятельств. Так, значит легенда о сказочных богатствах ацтекских правителей вовсе не выдумка?.. Удалось же Вальдесу их найти! Хотя до него это безуспешно пытались сделать многие и многие в течение долгих трех столетий. И совсем не зря бывший капитан проявил осмотрительность, оставив в качестве меток свои инициалы! А начертанный кровью на носовом платке план, украденный у него впоследствии убийцей? Выходит, он был верен!

Все это молнией пронеслось в голове метиса, продолжавшего изумленно смотреть на друга. Жан тяжело вздохнул и разбитым голосом продолжил:

— Да! Наша дорогая мамита не ошиблась… память у нее прекрасная… как, впрочем, и сердце! И эти буквы — именно те, которые нацарапал мой отец острием своего ножа. Поразительно! Это поразительно! Знаешь, Джо, ужасное прошлое, обремененное нищетой, слезами, стыдом и кровью, возникло перед моими глазами. Мне показалось, что я теряю сознание, я… Железный Жан!

— Да, браток, понимаю! Я сам, как и ты, взволнован до глубины души. Как бы то ни было, самое важное, — мы недалеко от огромных сокровищ.

— Да! Монограмма — решающий, если не главный след. Кстати, я взволнован вовсе не от жадности… я представил, как мой отец здесь боролся, мучился и надеялся… А что касается сокровищ, то они мне нужны для того, чтобы отомстить и защитить честь моего отца!

ГЛАВА 7

После разграбления. — Вперед, только вперед. — Упряжка. — Прииск. — В деревянном доме. — Тот, кого не ожидали увидеть. — Андрес! — Чего хочет главарь десперадос. — Гордый ответ. — Мечты и планы разбойников. — Опять сокровища ацтекских королей. — Смертельная опасность. — Пленники.

Несмотря на двойную тяжесть, лошади, несущие Хуану и индианку, неутомимо мчались вперед.

Они обогнули крайнюю точку лагуны, прошли недалеко от мыса с крокодилами, затем всадники решительно направили своих питомцев в сторону Биржи Мапими.

Вопреки ожиданиям, местность вовсе не была пустынной, лишенной воды и зелени. В этом странном краю имелось всего понемногу. Сюда еще не пришла цивилизация, хотя рано или поздно это должно было случиться.

Пески и непроходимые заросли, скалы и прерии, небольшие ручейки и горные вершины… Кто сказал, что здесь — никого? А дикие звери? А люди, привлеченные сюда изобилием драгоценных металлов? Главным образом — отъявленные негодяи, наполовину старатели, наполовину грабители, бездомные, лишенные стыда и совести. Они жили тут в относительной безопасности и добывали золото, потому что разбой не обеспечивал постоянного дохода.

Эти люди с удовольствием готовы были сослужить службу любому, пожелавшему их нанять. Кровь смущала их не более, чем вода.

Они сами называли себя беженцами или отчаявшимися. Очаровательный эвфемизм[116] для обозначения мерзавцев, сбежавших от виселицы, кандалов, мексиканских и американских тюрем.

А какую они испытывали радость, убивая, грабя и насилуя!

Таковы были эти негодяи, чьими услугами воспользовался загадочный и жестокий тип, которого никто не видел, но который тем не менее казался вездесущим. Речь шла об Андресе Ромеро, заклятом враге дона Бласа Герреро.

Около трех часов продолжалась бешеная скачка. Адские страдания, переносимые Хуаной, не дали ей потерять сознание.

Продолжая сохранять ясность ума, девушка подумала, что шестеро бандитов пришли с той стороны, где находились родители.

Ею овладел смертельный страх. Что же произошло там после бури и наводнения? Неужели отец, мать, Гарри, его люди были атакованы во время этих ужасных событий?

Совсем скоро она все узнает. Но никто при этом не проявит и тени жалости.

Лошади остановились у подножия невысокого, поросшего лесом холма. Рядом дымилось и потрескивало несколько костров. Здесь же, развалившись на траве, ели и пили какие-то молодчики. Их было не меньше тридцати, и все они при виде всадников издали громкий, приветственный клич. Затем послышались ругань, приглашение разделить трапезу.

Хуану и Флор сняли с лошадей. Несчастная девушка с ужасом посмотрела на лежавшие повсюду груды тряпья. Конечно же все это добро было награблено! Рядом стояли мулы, груженные тюками с провизией, одеждой, бельем, оружием. Последний мул стоял, запряженный в маленький, двухместный экипаж, принадлежавший Гарри.

Хуана не осмеливалась ни о чем спросить этих разбойников, внушавших ей панический ужас. Бросив растерянный взгляд на индианку, она пролепетала:

— Флор!.. Моя маленькая, любимая Флор… О! Я, кажется, умираю…

— Смелее! — вполголоса ответила бесстрашная девочка. — Смелее! В жизни надо быть готовой ко всему! Смотри смерти в лицо и презирай ее!

— Да!.. Я пытаюсь… так надо… хотя сердце разрывается при мысли о моей маме… моем отце…

— Родители закаляют наши души, равно как и тело… Они учат нас улыбаться… даже если шакал грызет сердце!

Коляска, запряженная симпатичным мулом, была доверху заполнена ценными вещами. Увидев знакомые предметы, Хуана вздрогнула. Неужели полная катастрофа? Что случилось с родителями? С до сих пор непобедимыми храбрецами Гарри? Неужели их захватили врасплох?.. Разогнали?.. Может быть, уничтожили? Она безуспешно пыталась отогнать от себя эти страшные вопросы.

Передышка оказалась короткой. Бандиты торопились побыстрей оставить эту местность. Главарь, взявший на себя командование разношерстной толпой разбойников, был тот самый нарочито-вежливый тип с мрачным взором, который ранее и схватил Хуану с индианкой.

Он подошел к девушке и в своей ироничной манере одновременно фатоватого[117] и жестокого хвастуна произнес:

— Сеньорита, признаю, мы обошлись с вами жестоковато, что недостойно вашего положения и красоты.

Собрав всю свою волю, Хуана резко ответила:

— Ваши комплименты дляменя оскорбительны! Избавьте меня от них! Что вы хотите?

— Всего лишь, — со спокойным бесстыдством продолжил негодяй, — предложить вам эту коляску. В ней вы не так устанете, пока мы доберемся до места.

Не возразив ни слова, девушка поднялась в упряжку, взяла в руки вожжи и повернулась к индианке:

— Садись рядом со мной, дорогая.

Флор проворно запрыгнула на сиденье. Мрачный тип усмехнулся:

— Позвольте, сеньорита, дать вам один неглупый совет: не пытайтесь бежать! Ибо в таком случае мы будем вынуждены связать вас и засунуть в рот кляп…[118] Вы знаете, у этих кабальеро довольно тяжелая рука. А теперь поехали!

Несмотря на непомерный груз, лошади и мулы бойко двинулись вперед. Повозки скрипели, тяжело переваливались на камнях дороги, беспорядочно стучали копыта, звенел и лязгал металлический хлам. Колонна направилась на север. Бандиты, кажется, держали путь в сторону хребта, едва заметные вершины которого выглядели на таком расстоянии словно голубоватая дымка.

Разбойники, судя по всему, спешили. Они постоянно подгоняли животных, отчего движение становилось еще более беспорядочным и хаотичным.

Время от времени на дорогу падал обессилевший и задыхающийся мул. Один из бандитов начинал яростно браниться и осыпать проклятиями бедное животное, затем, вынужденный оставить вожделенную добычу, догонял ушедшую вперед колонну.

Иногда под седоком падала лошадь. Бандит, выбравшись из-под рухнувшего коня, злобно ругался. А его товарищи в это время равнодушно проходили мимо и исчезали в клубах пыли.

Ехали не останавливаясь. Только ночью разбойники устроили небольшой двухчасовой привал.

С разбитым телом и исстрадавшейся душой, Хуана не переставая думала о том, что все дальше и дальше уходит от разграбленного лагеря, бывшего для нее последним пристанищем.

А сейчас у нее не оставалось ничего: ни физической, ни моральной поддержки, даже надежды! И это в семнадцать лет!

Поредев вдвое, отряд наконец добрался до цели. Колонна вступила на засушливую, каменистую равнину. Кое-где виднелись небольшие, чахлые деревца.

Тоненькие ручейки беловатой воды повсюду пересекали местность. Вся равнина, куда ни глянь, была изрыта, перепахана, что свидетельствовало об огромном, неимоверном труде. Сотни квадратных ям и канав глубиной в несколько метров буквально усеяли, словно гигантские соты, песчаную поверхность. Тут и там валялись лопаты, мотыги, кирки, различные ограждения, деревянные ящики, странные приспособления в виде колыбели, а также огромное количество пустых консервных банок.

Эта территория, пустующая в данный момент, представляла собой золотой прииск.

Большие ямы и канавы являлись отводами, откуда старатели извлекали золотоносную землю. Здесь были скрыты несметные богатства, лихорадочно добываемые этими людьми — неутомимыми тружениками и одновременно неисправимыми разбойниками.

Немного дальше, у подножия холма, приютились жалкие строения: латаный-перелатаный брезент вместо крыши, какие-то лачуги, укрытые дерном, хижины из веток и кое-где бросающиеся в глаза, словно настоящие дворцы, бревенчатые дома. В большинстве своем это были бары, где за золото наливали дьявольской крепости напитки старателям, для которых пьянство превратилось в естественную потребность.

Около сотни мужчин, растянувшись здесь же, на земле, предавались послеобеденному отдыху. Большинство из них были мертвецки пьяны.

Прибытие отряда вызвало шум, ругань, крики «Ур-ра!». Кто-то выстрелил из пистолета. В ответ на это дверь одного из домов открылась. Появился какой-то человек. По его сигналу предводитель банды, а следом за ним и вся колонна остановились.

— Он здесь? — спросил предводитель.

— Да! Он здесь и уже начал проявлять признаки нетерпения… Ты ведь знаешь… он не любит шутить!

— Сеньорита, — обратился главарь к Хуане, — прошу вас, слезайте. Мы прибыли.

Флор, спокойно посмотрев на бандитов, ловко спрыгнула на песок. Затем она помогла сделать то же самое Хуане, у которой затекли ноги. Бедная девушка с трудом передвигалась…

Незнакомец указал на дверь и, посмотрев на них с двусмысленной улыбкой, произнес:

— Заходите! Вас ждет приятное общество.

Хуана прекрасно понимала, что любая попытка сопротивления лишь подвигнет разбойников на насилие.

Гордо подняв голову, она вошла в комнату, заставленную и заваленную самыми различными предметами: грубо сколоченной мебелью, оружием, провизией, коврами, мехами.

Мужчина, облаченный в красивый мексиканский костюм, поднялся ей навстречу, поклонился. Девушка едва подавила крик.

— Андрес! — в ужасе воскликнула она. — Вы!.. Здесь!

Перед ней стоял великолепный метис с красивым мужественным лицом. От этого человека веяло чем-то неотвратимым, фатальным. Андрес слегка побледнел и глухо произнес:

— Вы никак не ожидали меня здесь увидеть, Хуана Герреро? Не так ли?

Бросив на него презрительный взгляд, девушка резко ответила:

— Ах!.. Теперь я все понимаю! Засада… похищение… кража… убийство. Во всем этом замешаны вы… Я должна была догадаться.

— Да, сеньорита!.. Даже кража! Что вы хотите, я стал главарем шайки бандитов… хотя некоторые сказали бы: главой партизанского отряда. Здесь, в Мексике, разницы особой нет. Так что я не стану вступать с вами в словесную перепалку.

То ли от ярости, то ли от волнения, впрочем внешне никак не проявляемых, его звучный мелодичный голос заметно дрожал.

— И вы будете держать меня в качестве пленницы? — надменно спросила молодая женщина.

— Это зависит от вас! Кстати, присядьте, прошу… поешьте… мне кажется, вы проголодались.

— Я ничего не хочу от вас! Даже яблока или стакана воды!

— Зря! Иначе вы умрете от истощения — сегодня, завтра или позже… Дело в том, что я больше не расстанусь с вами.

Во время этого разговора Андрес, взволнованный больше, чем хотел бы, несмотря на внешнюю невозмутимость, смотрел на свою пленницу со странным и удивительным выражением на лице.

Его великолепные властные глаза, казалось, угрожали и в то же время умоляли ее, светились ненавистью и страстью, а иногда и безумием.

Хуана с вызовом ответила:

— Вы забываете, что смерть принесет мне избавление.

— Вероятно. И так, наверное, было бы даже лучше. Я навсегда избавился бы от столь дорогого и жестокого наваждения… от этих оков, которые я добровольно принимаю и одновременно хотел бы разбить! Да! Мне кажется, я ощутил бы, уничтожив вас, жестокую радость… даже если буду проливать над вашим телом кровавые слезы!

— Не надо угроз, Андрес! — бесстрашно вмешалась в разговор Солнечный Цветок. — Знай, Хуана всегда будет отмщена!

До сих пор метис едва ли обратил внимание на индианку, несомненно приняв ее за служанку. Вглядевшись, он признал в девушке соучастницу штурма и разграбления плантаторского имения. Удивленный Андрес воскликнул:

— Дочь Быстрого Лося! Значит, она тебя приручила… маленькая пантера… Она сделала тебя своей рабыней.

— Да! Я ее люблю, предана и верна ей. Такие, как я, всегда остаются рядом в трудные минуты!

— Спасибо, моя дорогая маленькая сестричка! — благодарно произнесла Хуана, до глубины души взволнованная словами индианки. — Я тоже люблю тебя!

Затем она повернулась к Андресу:

— Вы удерживаете меня, невзирая на элементарные нормы порядочности и гуманности. Что вы намереваетесь сделать со мной?

— Сеньорита, уже работая у вашего отца, я испытывал по отношению к вам… нежную и уважительную привязанность… которая затем переросла в огромную… единственную… вечную любовь.

— Я не могу и не хочу больше об этом даже слышать… это оскорбление моим самым дорогим и сокровенным чувствам.

— И тем не менее вы выслушаете меня, сеньорита, поскольку сами захотели узнать мои намерения, мою волю. К тому же необходимо, чтобы вы знали все.

— Вопреки элементарным правилам приличия, вы делаете какие-то непонятные намеки, заявления. И это при том, когда мое сердце уже принадлежит другому, когда я помолвлена…

— Вы! Помолвлены!.. — страшно побледнев, произнес Андрес.

— Да, я помолвлена с человеком, который в моих глазах олицетворяет исключительную добродетель, самые возвышенные чувства и рыцарское благородство.

Андрес сделал попытку съязвить, но лишь сжал кулаки и скрипнул зубами.

— Не могу ли я узнать имя вашего избранника… этого рыцаря… Кто это живое воплощение совершенства?

Хуана гордо, с вызовом произнесла дорогое имя:

— Железный Жан!

— Боже мой! Я так и думал. Но, видите ли, сеньорита, сосуд с водой не всегда бывает выпит, и помолвка не всегда влечет за собой свадьбу… Вы никогда не станете женой Железного Жана, потому что я приговорил его к смерти. Словом, выбросьте из головы имя этого авантюриста. Ему осталось жить несколько дней… может быть, часов!

Хотя страшная угроза заставила бешено забиться сердце девушки, она бесстрашно ответила:

— Да! Не всегда сосуд, наполненный кровью, доходит до рта тех, которые жаждут ненависти и мести! Приговор не всегда означает его последующее исполнение. Вы не убьете Железного Жана! Он сильнее вас!

— Сто пятьдесят моих людей поклялись его уничтожить. Он обречен, это я вам говорю! К чему, впрочем, эти взаимные наскоки, ненужные словесные перепалки, состязания в красноречии? Я пойду прямо к своей цели! И ничто меня не остановит: ни предрассудки, ни насилие, ни даже смерть! А цель — это полное, абсолютное обладание вами. Вы меня слышите, Хуана Герреро? Именно вас я хочу видеть своей женой. И вы должны пойти на это добровольно… свободно… с согласия вашего отца. Бог тому свидетель, так будет!

Наступила страшная пауза. Сверкая глазами, противники молча смотрели друг на друга. Индианка невольно прижалась к подруге, словно пытаясь оказать поддержку своей силой и дружбой.

Понимая, что защищает собственное счастье и любовь, Хуана постаралась не потерять самообладания. Она устремила на Андреса сверкающий взгляд:

— Что ж, я все вам скажу. Некоторые перехлесты и в конечном счете несправедливость моего отца по отношению к вам причиняли мне большую боль! Я жалела ваше оскорбленное самолюбие… искренне и глубоко сострадала. Позже вы меня напугали! А сегодня я, не испытавшая в своей жизни ничего, кроме радостей любви, знаю, что такое ненависть! Вы больше не напугаете меня, и я ненавижу вас!

Главарь усмехнулся:

— Ну что ж, тем лучше! Я не нуждаюсь в жалости, потому что не принадлежу к тем, кто внушает сострадание.

Ненависть! Пусть будет так! Крайности всегда ходят… Да здравствует ненависть! Подождем, пока она уступит место любви.

— Я ненавижу вас! И так будет всегда, потому что у вас душа палача!

Метис пожал плечами и тоном уверенного в себе человека произнес:

— Не надо быть столь категоричной и загадывать так далеко. Вполне возможно, что наш союз не будет прочным вначале… и ничто для меня не станет неожиданностью. Но я уверен, что смогу покорить вас глубиной моих чувств и неисчерпаемой нежностью. Я смогу создать достойное обрамление вашей изумительной красоте! Ибо не всегда буду нищим бродягой без кола и двора… Да, еще несколько дней, и убогая личинка — а сейчас я именно таков — превратится в ослепительную бабочку… стремящуюся в лазурное небо, ближе к солнцу… Я стану богатым, безмерно, безумно… Словом, богаче Гарри Джонса, Вандербильда[119] или Рокфеллера…[120] любого другого финансового туза и промышленного магната! У меня все будет иначе, чем у этих выскочек, буднично пересчитывающих свои миллионы. Моя семья, и вы это знаете, принадлежит к числу самых знатных и известных в стране. С вами и для вас я добуду место среди великих, тех, кто управляет нашим государством… И почему бы не первое! Андрес Ромеро! Владелец ста миллионов и, как его дядя Хуарес, — президент Мексиканской республики! Хотите обладать этим волшебным миром золота, роскоши, нескончаемых праздников, могущества?..

Хуана прервала метиса. Она говорила медленно и спокойно:

— Я невеста Железного Жана и перед Богом и людьми хочу стать его супругой.

Андрес, с трудом подавив ярость, угрожающе прорычал:

— Но подумайте же! Разве может женщина отказаться от всего этого? Вы мне не верите? Может быть, сомневаетесь в моих возможностях? Хотите знать мою тайну? Почему бы и нет! Хм! Я в двух шагах от сокровищ древних правителей, моих предков… Здесь — огромное состояние, которое судьба передает в руки их прямого наследника… единственного потомка рода… И это я, Андрес!

— Я люблю Железного Жана и никогда не стану вашей!

— А я сказал, будете: волей или неволей! Сила на моей стороне! Я вас заставлю!

— Попробуйте!

— Я сделаю это сейчас же! Впрочем… До вечера я даю вам время на размышление. Если на рассвете не получу обнадеживающей вести… ну что ж, ваши отец и мать не получат ни капли воды и ни крошки хлеба до тех пор, пока вы не проявите благоразумие и не откликнетесь на мое предложение. Знайте, что, если вы будете упорствовать, они умрут от голода. Вам известно: я человек слова и мои угрозы не пустое бахвальство.

— Вы лжете! Моим родителям ничто не угрожает.

Жестко улыбнувшись, Андрес спросил:

— Вы уверены в этом?

— Да! Вы лжете для того, чтобы напугать меня!

Метис укоризненно, как на капризного ребенка, которого собираются наказать, посмотрел на нее. Затем медленно пересек комнату и открыл тяжелую массивную дверь. Столь же нарочито неспешным шагом он прошел во вторую комнату и снял замок с другой двери.

Мертвенно-бледная, с растерянным и блуждающим взглядом, колотящимся сердцем, Хуана поняла, что сейчас произойдет нечто ужасное.

Андрес тем временем остановился. Затем резким движением распахнул дверь.

Взору предстала металлическая решетка, сделанная из наложенных крест-накрест стальных прутьев. Эта клетушка оказалась карцером, в котором, надежно запертые, жалобно стонали два человека.

Свет, упавший сверху, ярко осветил несчастных, и Хуана увидела, как они в отчаянном жесте протянули свои руки через проемы решетки.

Девушка тотчас узнала пленников. Страшный крик сорвался с ее обескровленных уст:

— Отец! Мама! Вы! В руках этого монстра!

Да, это были несчастные дон Блас и донна Лаура. Они не спускали с нее обезумевших глаз.

— Моя дочь! О мой любимый ребенок! — умирающим голосом лепетала мать.

Внезапно от резкого толчка палача дверь закрылась, скрыв от Хуаны столь дорогое и страшное видение.

— Ну как? Вы продолжаете меня считать болтуном? — холодно поинтересовался Андрес.

Но девушка его уже не слышала, да и не видела. Ее губы не в силах были произнести и слова.

Усталость, накопившаяся за последние три дня, страхи, ужасная реальность — все это вызвало шок[121], которого не выдержал молодой организм Хуаны.

Покачнувшись, она упала прямо на руки индианки. Та бросила на Андреса ненавидящий взгляд и произнесла:

— Негодяй!

ГЛАВА 8

Жареный индюк. — Переход через горную реку. — Лихорадочные поиски. — Отверстие в скале. — Городок над землей. — Метки. — Это здесь! — Лестница. — На втором этаже. — Лабиринт. — Наугад. — Неужели заблудились? — Рычание. — Безумие. — Золото!

Вернемся к Жану и Джо. После волнующей находки монограммы друзья вновь почувствовали голод. К счастью, пища находилась тут же, в виде очень аппетитного дикого индюка.

Пятнадцать футов мяса! Джо не мешкая, с ловкостью дикаря принялся потрошить индюка. Жан в это время разжигал костер.

Джо отделил от передней части птицы большие куски мяса, подсолил, поперчил и затем принялся нанизывать их на деревянные палочки.

Потом оба подставили свои порции к огню и стали нетерпеливо ждать. Вскоре сочная и нежная мякоть задымилась, зашипела, выделяя розоватые капельки сока. Жаркое было готово.

— Черт побери! — воскликнул Джо. — У меня слюни текут… У нас ведь нет времени испечь немного хлеба! Как, браток?

Жан в это время уже резал мясо. Нацепив на кончик ножа несколько аппетитных кусков, он тотчас отправил их в рот и только потом ответил Джо:

— Такую вкуснятину можно вполне есть без хлеба!

— Согласен с тобой! После такого куска мяса весом в три фута и нескольких стаканчиков воды я смогу спокойно прожить до ужина.

— А мы разве знаем, когда и чем будем ужинать?

— Конечно! На всякий случай я отложил в сторонку два приличных куска от нашего индюка.

Наступила тишина, нарушаемая лишь работой крепких молодых челюстей. Так продолжалось примерно пять минут. От жаркого не осталось и следа.

Приготовление пищи, обед, утоление жажды — все это отняло у наших героев не более получаса. Хорошо поев, друзья заторопились.

Быстро взнуздав лошадей, они пешком, чтобы легче было искать, двинулись дальше.

Боб и мустанг с поводком на шее, умные, послушные и верные, шли следом. Жан предусмотрительно замерил точное расстояние от монограммы до уровня земли. Оно соответствовало длине его карабина.

— Почему так? — коротко спросил Джо.

— Я думаю о том, как бы поступил на месте своего бедного отца, если бы ставил эти метки. Я бы нацарапал монограмму на одной и той же высоте, с тем чтобы впоследствии облегчить поиски, в случае если выросшие деревья или кустарники скроют их.

— Блестящая мысль!

Ценой огромных усилий и адской усталости друзья продолжали карабкаться по скалистой стене. Так они прошли около одного километра, пристально вглядываясь во все, что было заметно не выше одного метра от уровня земли.

— Вижу буквы! — торжествующе воскликнул Жан. — Смотри!

— Отлично! Метка на той же высоте, что и предыдущая. Карамба! Мы бы целую неделю искали ее на этой скале.

Примерно через километр отвесный проем в базальтовой[122] породе преградил им дорогу. Восемь-девять метров шириной, пятнадцать глубиной и внизу — стремительный водный поток.

— Что будем делать? — спросил Джо.

— Пустяки! — ответил Жан. — Наруби с полдюжины стволов длинного бамбука, свяжи в пучок… и перебрось все это через расщелину… Получится мост. Мы пройдем по нему на корточках. А я пока продолжу поиски.

И молодой ковбой медленно пошел вдоль скалистого берега, пиная ногой изломы, срывая куски зеленого мха, очистив и тщательно осмотрев таким образом около двадцати метров. Внезапно Жан радостно вскрикнул.

Он опять обнаружил монограмму! На сей раз она была нацарапана плашмя, словно приглашая преодолеть горный поток.

Жан вернулся к Джо, который как раз заканчивал мастерить переносной мостик, и произнес отрывистым, дрожащим голосом:

— Браток! После полосы неудач нам сопутствует везение… надо этим воспользоваться. Расседлай и разнуздай коней… Они подождут нас здесь, на воле. Я больше не могу стоять на месте… чувствую, как во мне бурлит кровь. Что-то неумолимо толкает меня вперед. Ты пойдешь следом, как только будешь готов. С помощью лассо переправь наш груз на ту сторону. Понял? Отлично!

С этими словами наш герой схватил бамбуковый мостик, перебросил над пропастью и сел на него верхом.

Хрупкое и одновременно громоздкое сооружение прогнулось, но все-таки выдержало. С помощью рук и ног Жан быстро перебрался на противоположную сторону расщелины. Не говоря ни слова, он поднялся и бегом направился дальше. Джо также молча, разинув рот, смотрел на своего друга, подумав, что тот немного не в себе.

А Жан шел и шел вперед… через какие-то горные обвалы и колючие заросли.

Больше он не видел монограмм. Видимо, пропустил, оставив где-то позади. Тем не менее Жан все ускорял шаг, убежденный, что вскоре обнаружит нечто очень важное.

Казалось, ничто не нарушало царившее вокруг безмолвие. Перед ним простиралось безводное, словно выжженное, пространство. Лишь время от времени из-под ног убегали встревоженные ящерицы. Только черные ястребы — зопилоты — описывали высоко-высоко в небе свои бесконечные круги.

Внезапно характер местности вновь изменился. Появилась растительность, выделяясь зеленым пятном на мрачном унылом фоне. Отвесная гора высилась, образуя сверкающую и неприступную стену. До уха молодого человека донесся отдаленный шум водопада. Невольно Жан вскрикнул. С удивлением и радостью он заметил в стене четырехугольное отверстие, размером сто пятьдесят сантиметров на семьдесят.

Молодой человек остановился и произнес:

— Несомненно, передо мной дело рук человека… но что это — дверь? Окно? Вход в пещеру? Пока не знаю. Но уже близок к цели… Я это чувствую, не зря так волнуюсь. Вперед и вперед! Но — как?

Поскольку отверстие находилось на высоте примерно шести метров от уровня земли, подняться туда представлялось нелегкой задачей. Жан озабоченно покачал головой. Но тут же воспрянул духом:

— Мы поднимемся туда позже, с помощью бамбуковой лестницы!

В течение нескольких минут он внимательно оглядывался по сторонам. Не найдя ничего нужного для своей цели, ковбой отправился дальше. Пройдя метров сто, Жан неожиданно остановился перед новым отверстием на той же высоте. Оно ничем не отличалось от первого. Но под ним стояла монограмма. Она была едва заметна, однако легко узнаваема для посвященного.

— Неужели здесь? — произнес Жан. Его сердце бешено заколотилось.

Он посмотрел направо от себя и на всем протяжении высокой базальтовой стены увидел множество других отверстий.

Жан пробежал вперед метров на пятьдесят и остановился, завороженный странной картиной, представшей его взору. На протяжении более двухсот метров темные стены были буквально испещрены прямоугольными отверстиями, образующими подобие этажей. Местами виднелись два, три и даже четыре этажа! Самый нижний — на уровне семи метров от земли и самый высокий — четырнадцати — пятнадцати метров.

Это выглядело как настоящий воздушный городок, забраться в который можно было б разве что с помощью специальных лестниц.

Об этом свидетельствовала и конфигурация[123] окон. Некоторые из них были снабжены небольшими уступами — площадками, к которым и должны бы приставляться лестницы.

Все больше удивляясь, Жан подумал: «Это, кажется, и есть Орлиное гнездо… труднодоступное и таинственное обиталище, о котором говорится в старой легенде! Да, так оно и есть! Я это чувствую… Именно здесь, ограбленные, преследуемые жадными и жестокими победителями, спрятали свои сокровища последние правители Мексики! И ни пытки, ни смерть не заставили их выдать тщательно оберегаемый секрет — место, где хранятся фантастические богатства! То, что в течение стольких лет не смогли обнаружить искатели, что в течение столетий разбило столько надежд, — все это нашел ты, о мой дорогой отец!»

Жан продвинулся вперед. Шум водопада усилился. Примерно в центре этого необычного воздушного городка он увидел нечто вроде низкого свода, как раз на уровне земли. В глубине этого отверстия были слышны рокот и плеск мощного потока воды, который с глухим ворчанием исчезал где-то под землей.

Радостный крик заставил Жана вздрогнуть. Это был Джо.

— Ну что, браток? Я вижу, есть новости! — произнес метис.

— До чего странно! Мне кажется, что все это — сон.

— Да, похоже на то! Нам казалось, что мы прекрасно знаем здешние места… Однако ни разу не слышали об этом городке. И индейцы нам ничего не рассказывали.

Джо тщательно осмотрел стену и добавил:

— Никакого сомнения! Перед нами Орлиное гнездо. Не хватает какой-то детали, чтобы облегчить поиски. Этажи ведь изолированы один от другого.

Вдруг он радостно подпрыгнул на месте и крикнул:

— Карамба! Эта деталь, вот она… как и те, на высоте длины карабина.

— И там, сверху! Видишь, сверху… огромная, опрокинутая! — прервал его взволнованный Жан.

Строго над монограммой, обнаруженной его молочным братом, на уровне верхней части окна второго этажа, Жан заметил две буквы. Они выглядели следующим образом: .

И замысел автора ясно проступал из размеров букв и четко выделенной поперечной линией буквы А.

Джо тотчас все заметил и воскликнул:

— Нет никакого сомнения, это здесь! Да, здесь надо подняться, войти в то окно и там искать. Для посвященных все очевидно… не так ли, брат?

— Полностью с тобой согласен! Давай начнем делать легкую и прочную лесенку из бамбука.

Братьям повезло. Эти гигантские растения в изобилии встречаются в здешних местах. Везде, где достаточно влаги, можно найти великолепные побеги бамбука. Некоторые из них достигают огромной толщины и невероятной высоты.

Друзья выбрали два приличных экземпляра, быстренько срубили, оставив две части по восемь метров длиной. Затем обозначили места для ступенек с помощью тонких стебельков и скрепили их на стойках молодыми, гибкими и прочными, словно ивовые прутья, веточками.

Подготовка лестницы заняла примерно два часа. Легко, без всяких усилий Жан поднял ее и приготовился к подъему. Но в раздумье остановился.

— Послушай, браток! Мы так спешим, что упустили из виду нечто очень важное.

— Да, я знаю… мы не уничтожили наши следы… веточки бамбука… щепки, листья… все это осталось здесь, на земле. Но уборка заняла бы слишком много времени.

— А нетерпение буквально пожирает нас. Однако чем больше я об этом думаю, тем больше прихожу к убеждению, что мы ведем себя неосторожно.

— Ах! Карамба! Вряд ли здесь кто-либо бывает чаще одного раза в десять лет… и кто знает, ступала ли сюда человеческая нога после открытия твоего отца?

— Нам чертовски не повезет, если кто-то окажется здесь именно в тот момент, когда мы собираемся перерыть сверху донизу Орлиное гнездо… Ладно, идем! Жребий брошен! — произнес Жан.

С потрясающей легкостью он поднялся по лестнице на первую площадку. Джо с небольшим факелом из окотового дерева тотчас последовал за ним. Оказавшись на каменном выступе, он потянул на себя лестницу, поднял ее и вновь приставил к стене. Затем друзья один за другим вскарабкались наверх и оказались у окна, над которым красовалась опрокинутая монограмма.

Наши герои вошли в тесное квадратное помещение, настоящий каменный мешок, откуда с шумом вылетела огромная стая летучих мышей. За первой комнатенкой находилась вторая, затем третья и четвертая. Все они сообщались между собой посредством четырехугольного отверстия, достаточного, чтобы пройти одному человеку.

Некоторые помещения имели по две дыры. Одна — связывающая множество комнат фасадной части, а другая — огромное число полостей в глубине горы.

Словом, это была гигантская пещера, сделанная руками человека и оборудованная невероятным количеством отсеков — подлинное жилище пещерных людей!

Жан вынул из сумки индейское огниво[124], воспламенил его с помощью пучка бамбуковых волокон, которым и зажег факел из окотового дерева.

Вспыхнуло яркое пламя, и друзья двинулись наугад вперед, переходя из комнаты в комнату и углубляясь все дальше и дальше в горный массив. Однако вожделенных сокровищ не было.

— Странно, — немного растерянно произнес Жан. — Эти клетки как две капли воды похожи одна на другую. Ничто не указывает нам, куда идти.

— Я сам ожидал время от времени увидеть буквы.

Жан на мгновение задумался, затем воскликнул:

— Кстати! План, о котором говорила мамита… линии, начертанные кровью моего отца на носовом платке, похищенном у него убийцей.

— Ты прав. Это была схема движения по пещере с указанием местоположения сокровищ.

— Черт побери! Неужели мы не дойдем до конца!.. Будем бродить словно неприкаянные… десять, пятьдесят раз проходить рядом со сказочными богатствами и затем, отчаявшись, уйдем! Можно было бы перекопать всю гору… работать месяцами! Но время не ждет!

Едва наш герой произнес это, как совсем рядом послышалось глухое ворчание и затем быстрые шаги.

Взмахнув факелом, Жан яростно закричал:

— Это уже слишком! Мы здесь не одни! Сейчас узнаем, кто это — человек или зверь.

Он устремился вперед, но Джо обогнал его. Рискуя разбиться о каменные стены или свалиться в пропасть, метис ринулся в погоню. Надо сказать, ему помогал отвратительный запах, с каждой секундой становящийся все более явственным — по нему и следовал Джо.

Прошло несколько минут, и послышался приглушенный, но радостный возглас метиса:

— Быстрей! Быстрей сюда! У нас пленник.

Подбежав, Жан увидел, как его молочный брат, встав в углу на колени, изо всех сил что-то или кого-то тянул. Впереди высилась сплошная стена. Комната имела только вход. Несмотря на всю драматичность ситуации, Жан, не выдержав, расхохотался. Он узнал знакомый запах енота[125]. А во что же вцепился Джо? Да в хвост, и причем довольно длинный.

Вся передняя часть хищника исчезла в небольшой круглой дыре, служившей, судя по всему, входом в нору.

Свободной рукой Жан схватил за лапу и, в свою очередь, потянул упирающегося енота. Упрямец совсем обессилел. Рыча, тяжело дыша и чихая, он выполз наружу.

Чтобы избежать укуса, Жан ловко прижал лапу животного к его затылку, а Джо в это время лупил его тыльной стороной своего мачете.

— Итак, — с горечью произнес Жан, — мы мучились столько недель лишь для того, чтобы поймать эту вонючую тварь… шли через пустыню… столько страдали и так рисковали… мы… Боже мой! Джо!.. Браток! Я, кажется, схожу с ума… посмотри! Ну погляди же!

От волнения молодой человек уронил факел, который упал около енота, слегка подпалив мех животного.

Джо широко раскрыл глаза и принялся скакать на месте, судорожно взмахивая руками, словно потерял разум. Затем сдавленным голосом воскликнул:

— Золото! Это золото! Енот — сторож… сокровищ… А они здесь! Здесь! Здесь! У меня голова кругом пошла! Браток! Я вне себя! Золото! Только посмотри… потрогай… я его сейчас проглочу!

Усилием воли Жан овладел собой. Ярко светил факел. Когти, шерсть на лапах, грудь енота были словно посыпаны чем-то желтым, немного тусклым, хорошо знакомым наметанному глазу бывшего старателя.

Огрызнувшись, животное открыло свою пасть. Язык, зубы, щеки были также усыпаны золотой пыльцой вперемешку с пеной.

Пока Джо продолжал яростно дрыгать ногами и выделывать немыслимые телодвижения, Жан растянулся на полу, вытянул руку и с трудом, примерно до плеч, протиснулся в отверстие норы. Он нащупал что-то мелкое, шершавое, смешанное с пылью. Сжав пальцы, Жан вытащил руку. Поднял факел и произнес:

— Да! Это золото… чистейшее золото… вход в нору покрыт им… почти забит…

— Ты прав, — ответил немного пришедший в себя Джо, — ладонь, рукав твоей рубашки по локоть покрыты этой божественной пылью! Если б ты мог целиком просунуться в нору, то вышел бы оттуда сверкающим… словно золотая статуя!

— Несомненно, эта нора ведет в тайник, набитый золотом. После моего отца здесь обосновались невесть откуда пришедшие еноты. Если б не эта ниспосланная Богом случайность, мы бы ничего не нашли.

— Что будем теперь делать?

— Надо расширить вход в нору, чтобы проникнуть туда.

— Все инструменты остались внизу… я схожу за ними, и мы раздолбаем это отверстие.

— Спокойно, мой дорогой Джо, спокойно! Выйти отсюда, из этого лабиринта… затем снова найти комнату с норой енота… Я не думаю, что все пойдет как по маслу.

— Ты прав! Мы столько плутали, пока оказались здесь. Пойдем назад и будем ставить метки… обратный путь окажется легче.

ГЛАВА 9

Путь через лабиринт. — Пятно от дыма. — Нервная, но нужная работа. — Путь открыт. — Сокровища. — Золотая лихорадка. — Фантастическое количество золота и драгоценных камней. — Полные карманы. — Возвращение. — Излишние предосторожности. — Отпечаток босой ступни.

Как и предполагал Железный Жан, выйти из этого лабиринта оказалось не так-то просто. Во-первых, надо было найти путь к выходу, во-вторых, пометить его таким образом, чтобы вернуться назад.

Если бы вход и выход из каждого отсека проходили по прямой линии, все было бы просто. Наши герои шли вперед, никуда не сворачивая, словно по аллее.

Но при возвращении все оказалось иначе.

Представьте себе одну из хитроумных головоломок, предлагаемых иллюстрированными журналами своим наиболее смышленым и проницательным читателям. Это нечто очень сложное, состоящее из линий, которые пересекаются, возвращаются к исходной точке, упираются в тупики, вновь начинаются и так далее.

Даже на бумаге очень утомительно разобраться в этих хитросплетениях. А в жизни — просто пытка. Вспомните по этому поводу ледяной лабиринт, в павильоне оптики на Всемирной выставке[126] в 1900 году.

Примерно такую же головоломку предстояло разрешить и братьям. С той лишь существенной разницей, что все происходило не ради игры, а ставками были богатство, месть, честь и даже жизнь!

Некоторое время друзья безуспешно пытались что-либо предпринять.

— Слушай, браток, — предложил Джо, — а если я попробую своим мачете обозначить черточки над каждым входом?

— Давай дерзай! — раздраженно бросил Жан.

Однако каленая сталь оставляла едва заметную линию на окаменевшей поверхности стены.

— Нет, это слишком долгая работа, — раздосадовано сказал Джо, — и потом, мы замучаемся искать эти черточки на обратном пути!

— И все-таки надо искать выход, — произнес Жан, высоко держа факел, чтобы метису было удобнее при его свете долбить стену.

Затем он машинально поднял голову и вскрикнул:

— Отлично! Нам, кажется, везет. Фортуна на нашей стороне.

— В чем дело?

Пальцем Жан показал на стену, где виднелось темноватое пятно от сжигания смолистого дерева. Джо тут же понял и радостно произнес:

— Блестящая идея и, главное, очень практичная.

— Еще бы! Достаточно поднести огонь к перемычке каждой двери… после чего остается надежная, хорошо заметная метка в виде темного пятна.

— И, продвигаясь вперед, оставлять их на каждом входе и выходе.

— Идем!

И начался изнурительный поход по лабиринту. Неудачное начало, возвращение назад, пересечения, тупики, вновь поиски правильного направления, уничтожение ставших ненужными меток! Было от чего потерять голову!

Запыхавшиеся, истекающие потом, усталые и разбитые, наши герои начали отчаиваться. Эта игра в кошки-мышки длилась уже три часа!

Внезапно впереди показался свет: это был вход! Друзья радостно закричали:

— Ура! Свет! Свобода!

Потушив факелы, они высунулись наружу. Ничего подозрительного. Жан и Джо осторожно, с этажа на этаж, спустились на землю. Затем не мешкая они направились за вещами, спрятанными Джо в укромном месте, и вскоре вернулись назад, каждый неся свой мешок.

Продукты, оружие, снаряжение и, конечно, кирка — основной инструмент для добычи сокровищ. Осталось запастись водой, ее понадобится много во время работы там, наверху. К счастью, рядом находился источник, невидимый и бурлящий, но доступный благодаря отверстию в скале. Друзья наполнили свои бурдюки[127] емкостью шесть-семь литров, затем уложили все вещи в два небольших мешочка.

Привязав к поясу конец лассо, Жан стал подниматься первым. Кожаная веревка была очень длинной. К другому концу, оставленному на земле, Джо привязал мешочек. Взобравшись на второй этаж, молодой человек затем поднял груз.

— Осторожно! Теперь ты…

Следовало опустить лестницу, чтобы, в свою очередь, смог подняться Джо. Когда же это кончится! Нетерпение Жана росло. Фу, наконец-то! Джо присоединился к своему другу, а лестница осталась на старом месте, между первым и вторым этажами.

Не мешкая, даже не поев, друзья отправились в отсек, где находился вход в хранилище сокровищ.

Волнение, возрастающее с каждым мгновением, взбадривало наших героев, придавая им новые силы и толкая вперед. Запасы окотового дерева были велики, и поэтому на освещении факелами они могли не экономить. А это являлось главным. Благодаря оставленным меткам друзья быстро и без всяких затруднений добрались до места.

Вооружившись железной киркой, Жан тотчас, засучив рукава, принялся за работу.

Он с отчаянной силой начал долбить отверстие в неподатливом камне.

Напрасные усилия! Хорошо, если ему удавалось отбить маленький кусок прочнейшего гранита! Джо, раздосадованный, стоял рядом, держа в руке факел.

— Ах, не везет, черт побери! — выругался метис. — Так мы будем работать целый месяц! И прежде, чем чего-либо добьемся, сломаем кирку.

— Какие же мы с тобой идиоты! Надо было взять с собой динамит.

Однако мало-помалу кое-где в стене вдруг с легкостью стали откалываться большие куски камня. Это было нечто вроде застывшего красноватого цемента, которым был полностью отделан вход в нору.

Нагнувшись, чтобы лучше увидеть, Жан удивленно воскликнул:

— Здесь плита! Смотри, Джо… она с четырех сторон покрыта цементом… один из углов был отбит, а затем заделан довольно свежим раствором.

— Все ясно! — воскликнул Джо. — Это дело рук твоего отца… Вероятно, он каким-то образом выбил этот кусок плиты, с тем чтобы проникнуть в нору… затем, уходя, заделал отверстие.

— Ты прав! Именно так… поражаюсь: какая сила, какая находчивость… ведь он был один и со всем справился.

Как раз когда молодой человек произносил эти полные нежности слова, кирка полностью вошла в расщелину. Почувствовав сопротивление, Жан изо всех сил напрягся. Каменная глыба стала поддаваться, что-то не то хрустнуло, не то треснуло. Собрав остатки сил, Жан еще более уперся. От напряжения, казалось, вот-вот лопнут мышцы. Пот ручьем струился по лицу. Последний рывок.

— А-а-а! Черт возьми!

Под действием мощнейшего напора каменная глыба отделилась от стены. В тот же миг Жан больно ударился о плиту.

А блок подкатился прямо к ногам пораженного Джо. На месте плиты метис увидел отверстие диаметром пятьдесят сантиметров.

Жан между тем поднялся и радостно вскричал:

— Проход открыт! Сокровища наши!

Он поднял кусок окотового дерева, зажег его о факел Джо и изо всех сил бросил в отверстие.

— Пламя не гаснет… значит, там можно дышать. Идем… я пойду первым.

Выдвинув ноги вперед, Жан протиснулся в пролом, поцарапавшись об острые камни, и оказался в довольно большом помещении, высотой примерно два метра.

Он поднял горевший кусок окотового дерева и хриплым изменившимся голосом позвал Джо:

— Браток! Быстро! Иди сюда! Не верю своим глазам! Я схожу с ума!

Метис ловко проскользнул в отверстие. Увидев бледного в красноватом свете факела Жана, он огляделся и спокойно произнес:

— Да, это и есть те самые сокровища…

По правде говоря, Джо был разочарован.

Сказочное богатство, огромное количество золота, неисчерпаемые сокровища, из-за которых погибло столько людей! И что же? Это воплощение знаменитой легенды, на протяжении целых веков ласкавшей слух целых поколений, оставило его абсолютно равнодушным.

Золото ценится тем, что на него можно приобрести. А желания Джо, его мечты, устремления оставались по-детски простыми.

Жан, многое повидавший, вкусивший прелести цивилизации и потому знавший о ее неисчерпаемых потребностях, удивился при виде своего несколько заторможенного друга, беспомощно хлопающего ладонями по бедрам в надежде изобразить искусственный энтузиазм.

— Слушай, браток, — со сверкающим взором и изменившимся лицом обратился он к Джо, — посмотри на все это! Груды золота… драгоценные крупицы… кучи золотой пыли… слитки, уложенные аккуратно, словно кирпичики… Ты знаешь, что каждый из этих кое-как уложенных и скрепленных ящиков содержит целое состояние?

Большие, великолепно сохранившиеся, деревянные лари стояли в два параллельных ряда в двух метрах друг от друга.

Жан, держа факел в руке, возбужденный, дрожащий, начал считать охрипшим голосом:

— Один!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!

И еще, еще! Он продолжал считать, хмелея от цифр и все более теряя голову при виде этого потрясающего воображение зрелища.

— Двадцать восемь!.. Двадцать девять!.. Тридцать!

Тридцать ящиков!.. И в каждом самое меньшее одна тысяча килограммов самородного золота, то есть три миллиона…

Итого, более девяноста миллионов франков![128]

Джо по-прежнему оставался бесстрастным.

Дело в том, что самородное золото — совсем не то, что отлитые из него монеты и особенно ювелирные изделия. Оно не так завораживает.

Самородное золото — тусклое, без блеска, словно закопченное. Золотоносный песок — жесткий, сухой и шероховатый. Драгоценные крупинки бывают неправильной, даже причудливой формы. А самородки — довольно тяжелые, необработанные, шершавые.

Наконец Джо до странности спокойным голосом ответил:

— Ты знаешь, браток, я счастлив оттого, что вижу тебя таким радостным… полностью разделяю твои чувства. А мне вполне достаточно хорошей лошади, винтовки, теплого солнца, бесконечного простора…

Но Жан его не слышал. Он ходил взад-вперед, смотрел, восхищался, ахал от упоения, размахивал руками, вновь останавливался.

Вдруг молодой человек громко вскрикнул. Вожделение сменилось искренним восторгом. Он только что заметил еще один, последний ящик, гораздо меньший по размерам, чем другие, и остававшийся до сих пор невидимым в темном углу.

Внезапно в полумраке, в ослепительном блеске, вспыхнули самых различных видов и форм драгоценные камни.

Бриллианты, сапфиры, топазы, рубины, изумруды, гранаты, бирюза, опалы, аметисты… В совершенно неописуемом сказочном беспорядке их лежало там много-много тысяч штук.

Часть этих великолепных камней была необработанна, другая отделана индейцами, оказавшимися на поверку искусными ювелирами. Шлифовка отличалась мастерством и изумительным вкусом.

Прежде всего это относилось к изумрудам. Несомненно они имели то же самое происхождение, что и камни, которые Эрнан Кортес отказался подарить самому Карлу V[129] и которые могли успешно соперничать с ними по красоте и блеску.

Свободной рукой Железный Жан зачерпнул горсть камней, затем разжал ладонь. При свете факела в ящик полился тоненький, сверкающий, огненный ручеек.

Внезапно восхищение, восторг пропали.

Отец!

Память о страдальце молнией пронеслась в голове молодого человека, заставив учащенно забиться сердце.

Семнадцать лет назад, отовсюду изгнанный, оклеветанный, несчастный, его отец испытывал такое же нервное возбуждение. Он нашел огромное богатство! Те же чувства, надежды взбудоражили его душу, когда пальцы сжимали драгоценности древних индейских правителей.

— Отец! — произнес Жан тихим, проникновенным голосом. — Отец! Прости, что я поддался этому очарованию, такому естественному и по-человечески понятному. До настоящего момента я презиралбогатство. И если на мгновение потерял голову при виде этих сокровищ, которые ты — храбрая и нежная душа — страстно желал донести до нас, то только потому, что они позволят мне завершить твое дело! Да, при помощи этого золота я смою с твоей памяти незаслуженный позор… отомщу за твою смерть и верну роду Вальдесов честное имя, похищенное у него подлыми клеветниками.

— Вот это по-нашему, дорогой брат, — с повлажневшими глазами и дрогнувшим голосом сказал Джо. — Такое использование богатства мне подходит. Я также чувствую в себе твое возбуждение и охотничий азарт. Что будем теперь делать?

— То, что сделал мой отец семнадцать лет назад. Возьмем с собой содержимое маленького ящика и немного золота. Ты же знаешь, что драгоценные камни имеют потрясающее свойство: в малом объеме они заключают огромное богатство.

— Все понятно!

Пригоршни камней перекочевали в карманы старателей. Затем друзья аккуратно заложили осколками вход в нору и пошли вперед, унося с собой труп енота.

Благодаря оставленным меткам, наши герои быстро продвигались к выходу из горы. По дороге Железный Жан наметил план дальнейших действий. И уже перед тем, как спуститься вниз, он остановил Джо:

— Браток! Я тебе хочу сейчас же, немедля сообщить нечто важное… Неизвестно, кто из нас останется в живых, со мной всегда может случиться несчастье.

— Вот это да! Что за разговоры… ты рожден, чтобы жить сто лет!

— Очень на это надеюсь! Но тем не менее послушай меня. Необходимо как можно быстрее забрать отсюда и спрятать в надежном месте найденные сокровища… Это будет непросто. Прежде всего должен признаться, что совершил глупость, отказавшись от услуг Быстрого Лося и его людей. Их много, это бесстрашные и преданные воины. Они были бы нам хорошей подмогой и неподкупными сторожами.

— Ты прав!

— Надо срочно их найти… и это мы сделаем в первую очередь. Потом, может быть, ты останешься с ними здесь… посмотрим. Что касается меня, то я немедленно еду в Мексику. Продам часть камней, приобрету легкие и прочные повозки, достаточное количество мулов, закуплю продукты и все это в железнодорожном вагоне отправлю до ближайшей отсюда станции: Мапими или Перональ. На повозки затем будет погружено золото… при необходимости наши бесстрашные краснокожие сопроводят бесценный груз. Вся операция должна быть проведена быстро и в глубочайшей тайне.

— Да, брат, в первую очередь в глубочайшей тайне…

— У тебя есть какие-нибудь замечания?

— Нет, браток, все ясно. Твой план представляется мне разумным, и мы его еще обсудим, пока будем искать краснокожих.

— Отлично! Тогда вперед.

Вначале друзья сбросили на землю енота и затем не спеша, с помощью лестницы сами спустились вниз.

— А теперь, — сказал Джо, — надо уничтожить малейшие следы нашего пребывания здесь.

— Ты прав! Это очень важно… даже если нам придется затратить целых два дня. Что делать с лестницей? Можно было бы ее сжечь, а пепел развеять по ветру. Но это займет много времени. К тому же от костра появится дым.

Жан поступил иначе. Он разрубил лестницу на части и закинул их в пропасть, образованную внутренним водопадом.

После этого друзья принялись с упорством краснокожих собирать листья от бамбука, ветки, щепки, бросая все в водный поток.

Затем они занялись уничтожением отпечатков своих ног.

Какое долгое, неблагодарное и трудное занятие! Надо было на четвереньках двигаться назад, возвращая земле первозданную нетронутость.

Наши герои справились со своей задачей с неподражаемой ловкостью. Они уже поздравляли себя с быстрой и успешной работой, когда Жан внезапно вскочил, словно задел рукой коралловую змею. Его щеки страшно побледнели, а из горла вырвался приглушенный хрип. Судорожно, согнутым пальцем он показывал что-то на земле, совсем рядом, как раз между двумя ямками, оставшимися от стоек бамбуковой лестницы.

Озадаченный Джо подошел ближе, посмотрел и, в свою очередь, побледнел так, словно вот-вот потеряет сознание.

Яростно выругавшись, он воскликнул:

— След! След босой ноги! Хоть бы дьявол распял душу ее обладателя!

— Да, это отпечаток, который я узнаю из тысячи других, — сказал ошеломленный, несмотря на свое бесстрашие, Жан. — След, оставленный босой ногой мерзавца, пытавшегося застрелить меня в Жаралито, в домике мамиты.

— Выходит, он добрался сюда и, пока мы были наверху, следил за нами… может быть, даже подслушивал и затем благополучно исчез!

— Теперь мы не одни… наши меры предосторожности уже ни к чему, тайна сокровищ известна врагу!

— Но кто это? Честное слово, дал бы руку на отсечение, лишь бы узнать кто!

— Все позволяет думать, что это убийца моего отца!

— Андрес?

— Да, Андрес! Наш злой гений.

ГЛАВА 10

Босая нога. — Возвращение. — Звуки боя. — Беглец. — Опять Андрес. — Гарри Джонс. — Над водным потоком. — На дне пропасти. — Спасти своего соперника. — Отчаяние Джо. — Безумная гонка. — Та, которую не ждали. — Капитан Майк. — Сын палача!

След, оставленный босой ногой, произвел на наших героев ужасное впечатление. Они даже почувствовали легкий озноб. Ясно, конечно, что враг был один и не осмелился бросить вызов двум испытанным бойцам. Но куда он направился? И, кто знает, быть может, негодяй спрятался где-либо поблизости! Нацелив на них оружие, ждет удобного случая, чтобы спокойно расстрелять Жана и Джо… Молодые люди интуитивно почувствовали опасность уже в первые секунды после осмотра следа. Однако Жан вдруг задумчиво спросил:

— Но скажи, зачем же Андресу ходить босиком?

— О! Все очень просто, — ответил Джо. — Мерзавец не хочет, чтобы мы его узнали, рассчитывает нас обмануть. Его цель — заставить нас думать, что он все еще там, в разграбленном имении дона Бласа.

— Что ж, вполне возможно.

— К тому же я помню рисунок подошвы его сапог и даже мокасин и отпечаток, которые они оставляют… и ему об этом известно… Вот почему он разулся, шпионя за нами!

— Ты совершенно прав!

— А след, который мы обнаружили, что является для него совсем нежелательным, он просто не успел стереть, так как должен был бежать, поскольку ты и я буквально шли за ним по пятам.

— Все верно!

— Кстати, совершенно бесполезно пытаться его преследовать. Маскируясь в каменных обвалах, он наверняка убежал и уж конечно не оставил за собой никаких следов.

Продолжая таким образом беседовать, друзья, используя складки местности, прячась за скалами, кустарником и в небольших оврагах, осторожно, подобно краснокожим, уходили прочь от Орлиного гнезда. Невидимые для постороннего глаза, пробираясь ползком на локтях и коленях, они направлялись к расщелине, на дне которой грохотал стремительный водный поток. При мысли о лошадях нашими героями овладел смертельный страх.

Они боялись, что бесстрашные животные были либо захвачены, либо убиты врагом, дабы оставить их одних в этой огромной пустыне.

Внезапно какой-то отдаленный шум заставил вздрогнуть друзей. Сухие, трескучие хлопки пронеслись вдоль отвесной стены хребта.

Натренированный слух наших героев в очередной раз не ошибся.

— Выстрелы из винчестера! — произнес Жан.

— Там что-то происходит, — добавил метис.

Вслед за первым раздался очередной, еще более мощный и громкий залп. Стреляли непрерывно и из оружия большого калибра.

— Ружейные выстрелы! Из мексиканских ружей, — продолжил Жан. Его беспокойство возрастало.

— Судя по шуму, их не меньше пятидесяти человек.

— Ты прав, нам не везет. Никогда посреди этой пустыни не было столько людей.

Друзья ускорили шаг и вскоре оказались перед зияющей трещиной, перегородившей им дорогу. Внизу, на глубине десяти метров, крутилась, кипела и билась о гранитные берега вспененная вода.

Как преодолеть эту пропасть? На всякий случай братья поднялись на вершину скалы, чтобы оттуда, поверх кустарника, обозреть местность. Невдалеке на песке они заметили две группы яростно дерущихся людей.

Одна, не столь многочисленная, насчитывала дюжину мужчин. Другая — по крайней мере, сорок человек. Все были верхом на лошадях.

Они находились примерно на расстоянии полутора километров от расщелины.

Несмотря на дым, Жан и Джо смогли разглядеть их одежды.

— Янки и мексиканцы! Я был в этом уверен! — воскликнул Жан.

— Ты не ошибся: винчестеры против ружей!

Облаченные в серое, янки образовали компактную[130] группу, которая, несмотря на отчаянное сопротивление, таяла буквально на глазах. Мексиканцы, в более темных одеждах, непрерывно кружили вокруг американцев, все более сужая кольцо и расстреливая противника в упор.

Сам не зная почему, Жан почувствовал, как сжалось его сердце. Конечно, в этом районе находилось много американцев. Но молодой человек подумал невольно в первую очередь о людях Гарри Джонса, которые своевременно вмешались и спасли имение дона Бласа.

И эта мысль, соединившись с думой о любимой Хуане, больше его уже не покидала.

Джо услышал, как Жан глухо пробормотал:

— Если это действительно они! В таком случае… Откуда они здесь?.. Что случилось там… несчастье?

Неподвижные тела продолжали между тем устилать землю, осиротевшие лошади с болтающимися стременами уходили в панике бешеным галопом прочь. Одна из них, испугавшись чего-то и захрапев, на мгновение остановилась перед большим кустарником. Там находился человек. Босой, с непокрытой головой, он выскочил из своего укрытия, схватил коня под уздцы и запрыгнул ему на спину.

Мексиканцы шумно приветствовали его, а тот, гарцуя на еще не пришедшем в себя скакуне, присоединился к своим товарищам.

Джо узнал хитроумного шпиона, непримиримого и опасного врага, который, чуть опередив их, вторично ускользнул от возмездия братьев.

Метис выругался и приставил карабин к плечу.

— Андрес! Ух!.. Негодяй… погоди немного!

— Не стреляй! — воскликнул Жан. — Не стреляй, он слишком далеко!

Несмотря на это благоразумное предостережение, Джо выстрелил. Ненависть помутила ему рассудок, и он забыл об осторожности. Метис взглядом проводил свою пулю.

Кажется, впервые великолепный стрелок промахнулся. Сжав кулаки, он прорычал:

— Дьявол! Ты был прав… Мерзавец слишком далеко, а выстрел только обнаружил нас. Какой же я болван, что не смог удержаться!

— Ладно! Рано или поздно нам еще представится случай.

Тем не менее этот неожиданный выстрел и просвистевшая следом пуля на мгновение вызвали растерянность среди наступавших. Всего лишь на мгновение, которое американцы — лихие и решительные парни — попытались использовать со всей выгодой для себя. В большинстве раненые, понесшие большие потери и такие страшные в своем отчаянии, они устремились на мексиканцев и, прорвав окружение, помчались туда, откуда прозвучал выстрел. Кто знает? Может быть, там спасение!

— Браток, внимание! — спокойно произнес Жан. — Мы повторим твой маневр, который спас меня и мою дорогую Хуану, когда нас собирались схватить индейцы.

— Понял! Ты откроешь огонь справа, я — слева. И посмотрим, как запрыгают эти мексиканцы! Идем, укроемся в камнях.

— Огонь! — скомандовал Железный Жан.

Два выстрела наших героев слились в один звук. Два мексиканца, сраженные на полном скаку, выронили оружие, закачались, перевернулись в седле и упали под копыта лошадей.

— Андрес… где этот Андрес?

Джо напряженно вглядывался в скачущих людей.

— Огонь! Стреляем произвольно! Самое время!

Новый залп, и еще двое мексиканцев рухнули за землю.

Смешавшись, обе группы всадников находились уже не более чем в пятистах метрах от наших героев. Обозленные мексиканцы открыли бешеный огонь по американцам.

Они хотели во что бы то ни стало уничтожить янки и потому не жалели пуль.

Несчастных беглецов настигала гибель буквально на глазах. Вот их всего четверо… трое… двое…

Разумеется, Андрес и его бандиты дорого заплатили за эту победу. Жан и Джо расстреляли магазины своих автоматических ружей и уничтожили немало мексиканцев. Но у тех, увы, было численное преимущество, и белые вот-вот будут полностью уничтожены.

Остался последний беглец, настоящий гигант, прекрасно сложенный, с непокрытой головой и в рваной одежде. Его лошадь, вся в белой пене, с развевающейся по ветру гривой и широко раздутыми ноздрями, резко увеличила скорость и сумела значительно оторваться от преследователей.

Американец дрался до конца, защищая своих товарищей. Теперь же, оставшись один, он бежал, выжимая из животного последние силы.

Уже несколько раз в него стреляли, но никак не могли попасть. А он уходил все дальше и дальше… Внезапно Жан всем телом содрогнулся. В этом всаднике, преследуемом остервенелой бандой, в этом человеке, находившемся в отчаянном положении, Жан узнал Гарри Джонса, американского миллиардера, своего соперника!

Тот вихрем мчался к пропасти… к невидимой ему стремнине, которая грозно и глухо рычала между двумя отвесными стенами глубокой впадины. Позади — мексиканцы, впереди — также верная смерть. А он скачет и скачет, ничего не подозревая!

— Несчастный! Ему конец! — пробормотал Жан, внезапно охваченный глубоким состраданием.

Как спасти своего соперника? Да, спасти! Это слово прекрасно характеризовало благородную душу молодого человека. В течение какой-то доли секунды он пережил недавнее прошлое. Такое доброе и жестокое: восстание в имении дона Бласа, Хуана и ее божественная красота, освещающая все вокруг. Потом тот же Гарри Джонс… его ухаживания за молодой женщиной… грубый ультиматум[131] дона Бласа, приведший его, бедного Жана, в отчаяние… Затем вновь волнующий лик и ее слова: я ваша невеста…

И этот Гарри Джонс сейчас умрет… этот миллиардер, молодой, храбрый, великолепный! Именно за него дон Блас хотел выдать свою дочь.

Но ни на секунду не появился в душе Жана соблазн — не препятствовать судьбе поступить по-своему.

Будь что будет, он попытается спасти Гарри Джонса!

Голос Джо заставил его вздрогнуть:

— Черт побери! Патронов больше нет! Они остались там, в мешках.

А Гарри уже всего в шестидесяти метрах от пропасти. Жан порывисто поднялся, выскочил из-за своего укрытия. Он побежал к расщелине и, подняв карабин с пустым магазином, остановился на самом видном месте. Несколько раз Жан сделал знак рукой, ясно давая понять всаднику, чтобы тот свернул налево. Затем, набрав полные легкие воздуха, крикнул:

— Налево!.. Ради вашей жизни!.. Налево!

Неужели Гарри не понимает? Или не слышит? Или его лошадь взбесилась?

Как бы там ни было, американец стремительно приближался к пропасти. И лишь когда до нее оставался десяток шагов, Гарри заметил расщелину.

Слишком поздно! Слишком поздно, чтобы свернуть. Гарри это прекрасно понял, однако, как человек хладнокровный, решил играть ва-банк. Узнав Железного Жана и уловив смысл его слов, он резко пришпорил коня и поднял его на дыбы.

Лошадь, прекрасное животное из Техаса, совершила потрясающий прыжок над стремниной. Жан, судорожно застыв на месте, с потным лицом и остановившимся сердцем, увидел ее летящей в воздухе. Каким-то чудом передние копыта животного достигли противоположной стороны. В отличие от мексиканских лошадей, у коня Гарри на ногах были металлические подковы.

Животное зацепилось за гранитный выступ. Раздался глухой скрежет, и из-под копыт вылетел сноп искр. Чувствуя, что вот-вот сорвется и полетит в пропасть, конь заржал, бросил вниз сумасшедший взгляд…

Прошло всего несколько секунд.

Оказавшись над бушующим водным потоком, Гарри только и успел крикнуть:

— Спасибо! Прощай, Жан!

Потом еще что-то. Но Жан, окаменев от ужаса, уловил лишь имена дона Бласа и Хуаны.

Лошадь и всадник полетели в пропасть. Бедное животное наткнулось на какой-то выступ, который буквально проткнул его, а Гарри, вылетев из седла, упал в бушующий поток. Оглушенный, он тут же исчез в водовороте.

Жан, смотревший вниз, заметил, как американец конвульсивно замахал руками. Затем его голова вновь на секунду появилась над вспененной водой. И Жан услышал душераздирающий крик:

— Ко мне! На помощь!

Этот бессознательный, скорее инстинктивный вопль бесстрашного и сильного человека, умирающего в расцвете сил, мрачным эхом отозвался посреди глухого рычания стремнины. И, содрогнувшись до глубины души, Жан не смог устоять перед этим отчаянным зовом. Рывком поднявшись, он приметил место, где исчез Гарри, и затем решительно бросился в воду.

Мексиканцы, преследовавшие беглецов, разумеется, знали о существовании пропасти. Остановившись в пятидесяти метрах от расщелины, с видом людей, полностью выполнивших свою жестокую миссию, они громко расхохотались при виде этого трагического финала беспощадной схватки.

События развивались столь стремительно, что Джо не успел даже вмешаться. Метис лишь вздрогнул всем телом, увидев, как Жан, его друг, брат, единственный человек после матери, которого он любил, словно сумасшедший, кинулся в пропасть.

Джо выскочил, в свою очередь, из-за кустарника, и его все увидели.

Мексиканцы тотчас открыли огонь. Джо мгновенно бросился на землю. Пули со свистом пролетели над головой. Затем метис вновь вскочил на ноги и с проворством косули[132] устремился к краю пропасти.

Он думал только о Жане и, посмотрев на вспененный поток, произнес:

— Это правда, что Жан плавает словно кайман! Но река несется, точно лошадь в галопе… Он разобьется о скалы… И потом, куда прыгать?

Бросившись вдоль обрыва, Джо машинально схватил карабин и лассо. Так поступают настоящие искатели приключений! Правда, патронов не было, и карабин представлял ценность не большую, чем обыкновенная палка. Вряд ли понадобится и лассо, разумеется, если он не догонит Жана…

Джо ускорил шаг, напряженно всматриваясь в бушующий поток. Он страшился даже думать, что Жан уже, может быть, мертв.

Вскоре вдоль края пропасти стали появляться первые препятствия: чахлые кустарники посреди камней, скалы.

Мексиканцы продолжали время от времени стрелять, правда безуспешно. Что было вполне естественно: трудно поразить цель, находясь верхом на скачущей галопом лошади.

Тем не менее они мало-помалу сокращали разрыв, следуя по параллельному маршруту.

Разгадав их маневр, направленный на то, чтобы отрезать ему дорогу, Джо пробормотал:

— Как только доберусь до кустарника, я спасен!

Вот наконец и растительность. Укрывшись за кустом, Джо ползком добрался до края пропасти и посмотрел вниз.

А там, на глубине тридцати футов, по-прежнему несся желтоватого цвета бурлящий и грохочущий водный поток.

Немного дальше расщелина резко поворачивала в сторону. Джо показалось, что он увидел нечто темное, стремительно летевшее вперед по воле волн.

Скорость течения помешала метису распознать этот предмет, вскоре исчезнувший за излучиной, образуемой руслом горной реки.

Это обстоятельство тем не менее придало Джо надежды и силы. Поднявшись, он ринулся вперед, не обращая внимания на густой кустарник и каменные развалы. Рельеф местности значительно облегчил ему задачу. Практически не мешая Джо, различного рода препятствия существенно замедлили продвижение мексиканцев.

Крутые откосы выросли с обеих сторон. Бурный поток вошел в узкую горловину и устремился дальше. Всадники были вынуждены остановиться. А Джо, ловкий и быстрый, словно серна, проворно прыгая с камня на камень, быстро ушел вперед, и вскоре уже ничто ему не угрожало.

Он карабкался по крутым пересекающимся тропинкам, то удаляясь, то приближаясь к стремнине. Потный, с лицом, сожженным солнцем, проявляя чудеса выносливости и энергии, метис шел все дальше и дальше.

Несмотря ни на что, он продолжал надеяться!

Наконец Джо достиг наивысшей точки хребта. Вот уже более двух часов он без устали бежал и бежал, преодолевая тысячи препятствий.

Теперь надо было спускаться вниз. Рискуя сломать себе шею, метис отчаянно устремился вперед, за каких-нибудь двадцать минут преодолел противоположный склон и, оказавшись у воды, громко, словно сумасшедший, издал вопль.

От радости?.. Отчаяния?.. Этого Джо пока не знал. Но он издали заметил нечто такое, от чего потерял голову.

Внезапно, преодолев горловину, поток расширился. Теперь он медленно катил свои воды вдоль пологих берегов и впадал в озеро, мирно светящееся посреди песков, словно изумруд, оправленный в серебро.

На противоположном берегу стояла группа людей — примерно дюжина мужчин в одежде горнорабочих и женщина, склонившаяся над двумя неподвижно лежащими на песке телами.

Они были примерно на расстоянии пятидесяти метров.

При виде этой женщины в обычном деревенском платье у Джо застыла кровь в жилах.

Новый вопль вырвался из его уст:

— Мамита!.. Дорогая мама!.. Это я… я… твой Хосе!

Бросив карабин и лассо, метис бросился в реку. И если Жан плавал словно кайман, то он, Джо, плавал не хуже морской свинки.

Ему ответили с противоположного берега. Женщина поднялась, раскрыв объятия, и, заикаясь, произнесла:

— Хосе!.. Мой дорогой… моя любовь… мой мальчик…

Несколько энергичных взмахов руками, и молодой человек, преодолев реку, весь мокрый, вне себя от радости, бросился на шею матери. Та, потеряв голову от счастья и нежности, зарыдала.

— Мамита! Ты здесь! Какое блаженство! Но Жан?.. Мой бедный Жан?

— Успокойся, он жив, — промолвила сияющая мать, показав на двух мужчин, лежащих на песке. — Он открыл глаза, узнал меня. Именно в этот момент я увидела и тебя.

Такой близкий, еще слабый и вместе с тем отчетливый голос заставил Джо подскочить. Это был голос Жана.

— Мамита… мой добрый ангел!.. Джо… мой любимый брат!

Энергично растиравшие Жана горнорабочие отошли в сторону. С бьющимся сердцем и глазами, полными слез, женщина присела на корточки, положила к себе на колени голову Жана, нежно его поцеловала и тихим, прерывающимся от рыдания голосом, произнесла:

— Видишь ли, сынок, я хорошо знала, что должна была прийти… это выше моих сил… я чувствовала, что мои дети в опасности… и я пошла… И вот я здесь… вы живы… и слава Богу!

— Спасибо, мамита! Спасибо, моя вторая мама! А мой спутник… тот, которого я, к счастью, вырвал из лап смерти?..

— Да, извини, дорогой… на радостях я забыла о нем.

Один из рудокопов вылил в рот Гарри целый стакан агвардиенте. Вздрогнув, словно от прикосновения к находящемуся под электрическим напряжением проводу, молодой человек зашевелился и открыл глаза.

Пережив страшное падение, чудом не утонув, он посмотрел на окружавших его людей, узнал бесстрашных героев и произнес:

— Вы любите друг друга, словно два брата… я обязан вам жизнью… примите меня… я буду третьим братом…

Гарри приподнялся и протянул им дрожащие руки, чтобы пожать крепкие ладони Жана и Джо.

Услышав его голос, мамита побледнела, затем вздрогнула, как будто ее настиг удар в самое сердце.

Она пристально, с расширенными от ужаса глазами посмотрела на этого молодого человека, которого едва замечала, пока была поглощена заботой о Жане.

Увидев перед собой огромного янки, с большими серыми глазами и энергичным лицом, обрамленным белой бородкой, женщина воскликнула:

— Капитан Майкл!.. Адъютант императора Максимилиана… человек, который…

— Вы ошиблись, добрая душа, — прервал ее Гарри, — бывший адъютант императора, сегодня полковник Майкл или, что правильнее, Микаэль Джонс — мой отец…

— Конечно, это так, — с горечью ответила женщина, — прошло двадцать пять лет… и сын — живой портрет отца тех лет!

— Вы знали моего отца?

— Да, к несчастью для всех нас! Жан!.. Или, вернее, Тоньо… Тоньо Вальдес… ты спас жизнь сыну того, кто был палачом твоих родителей, принесшим им разорение, бесчестие и смерть!

ЧЕСТНОЕ ИМЯ

ГЛАВА 1

Прилив крови. — Кровопускание по-индейски. — Спасена! — Отъезд Андреса. — Пища. — Предрассудки в отношении современных индейцев. — Подготовка к побегу. — Неожиданное возвращение. — Палач! — Шумное объяснение. — Общий секрет. — Бахвальство. — Достойный отпор. — Бегство. — Тревога!

Хуана, пленница Андреса, посчитала, что слова бывшего работника ее отца — самое обычное хвастовство.

Гордо подняв голову, девушка не обращала внимания на угрозы, полагая, что пока она одна в опасности, ей нечего бояться. Но как только девушка увидела своих бедных родителей, то поняла: это конец! Все рухнуло, и дальнейшая борьба становилась невозможной. Внезапно она ощутила себя вконец обессилевшей. Упав на руки маленькой индианки и почувствовав, как жизнь оставляет ее, Хуана потухшим голосом произнесла:

— Я умираю!.. Так будет лучше… может быть… прощай все, что я любила!..

Бесстрашная и неутомимая Флор уложила ее на грубо сколоченные нары, укрыла меховыми шкурами и воскликнула:

— Мой друг! Сестричка! Моя красивая белая розочка… нет, ты не умрешь! Я здесь и спасу тебя!

Увидев приближающегося Андреса, который собирался ей помочь, она, страшная и одновременно великолепная, преградила ему путь и, взмахнув ножом, воскликнула:

— Уходи! Уходи же!

Побледнев, метис посмотрел на нее и сжал рукоятку револьвера. На мгновение установилась страшная тишина. Невероятным усилием воли Андрес взял себя в руки, затем пожал плечами и медленно пошел прочь, проворчав:

— Змея!.. Я раздавлю твою голову! Пока ты мне нужна, но этому придет конец!

В ответ послышался издевательский хохот, обнаживший зубы молодой дикарки:

— Быстрый Лось, мой отец, снимет с тебя скальп и натрет красным перцем твою ободранную башку!

На конец Флор осталась одна с Хуаной. Воспитанная в суровой жизненной школе, привыкшая с раннего детства принимать самостоятельные решения, индианка не растерялась. Посмотрев на свою неподвижную подругу с багровым лицом и застывшими, налитыми кровью глазами, она тихо произнесла:

— Кровь хлынула в голову… это серьезно…

Нахмурив брови, девушка на мгновение задумалась, потом добавила:

— Да… кровопускание! Это единственный выход.

Индианка приложила лезвие ножа к ногтю пальца. Нож был острым, как бритва. Флор подошла к Хуане, схватила мочку правого уха и легким движением снизу вверх с внутренней стороны надрезала кожу. Не мешкая она проделала то же с мочкой левого уха. Тотчас две алые капли, словно рубины, показались в маленьких розовых надрезах. Это и было кровопускание по-индейски.

Серьезная, обеспокоенная, Флор смотрела на свою подругу. Однако кровотечение, против ожидания, было не столь обильным. Встревоженная индианка пробормотала:

— Неужели поздно?.. Неужели страх… боль убили ее? Нет же!.. Она дышит… да и потом, я хочу, чтобы она жила!

Понемногу алые капельки, сменяя друг друга, медленно потекли из разбухших от прилива крови артерий, закапали на пол. Флор, затаив дыхание, не двигалась.

— Ух!.. Наконец-то!

Блеснули две тоненькие красные струйки, залив небольшое пространство на кровати, где уже, казалось, агонизировала бедная Хуана.

— Она спасена! — с оттенком невыразимой радости воскликнула Флор.

Кровь текла еще в течение десяти минут. Все это время индианка с мучительным беспокойством вглядывалась в лицо Хуаны, отмечая возвращение ее к жизни, появление осмысленности в туманном взоре больших глаз, в которых все еще отражался неописуемый ужас.

Наконец Хуана всей грудью вздохнула и одновременно слабо застонала. Ее взгляд прояснился, она узнала свою подругу. Продолжая глубоко дышать, девушка пролепетала потухшим голосом:

— Флор!.. Моя маленькая Флор!.. Это ты!.. Ты снова спасла мне жизнь!

— Я схожу с ума от радости!.. Пока лежи… молчи… потом мы обо всем поговорим.

— Его здесь нет?.. Этого чудовища…

— Нет!.. Прошу тебя… не разговаривай и не двигайся.

Послышался быстрый лошадиный топот, сопровождаемый металлическим лязгом мундштуков[133] и шпор. Между бревнами в стене сохранился небольшой просвет. Флор прильнула к нему, некоторое время молча смотрела, затем воскликнула:

— Гляди-ка! Он куда-то ускакал с дюжиной своих людей, таких же мерзавцев… Хоть бы они не вернулись! А теперь займемся тобой… вначале остановим кровотечение.

— Не понимаю!

— Тихо! Будь маленькой, послушной девочкой… Я тебе сделала кровопускание по-индейски… Так, дай-ка продолжу.

Индианка порылась в своей сумке, вынула оттуда пух бавольника, обмакнула в кровь и прилепила к мочкам два небольших кусочка мягкого, пушистого волокна. Затем, ласково улыбнувшись, добавила:

— Завтра все будет в порядке… даже царапину не увидишь.

Пух бавольника, или хлопчатника, служащий, как известно, индейцам для разжигания огня, является также прекрасным кровоостанавливающим средством. Раны при соприкосновении с ним быстро заживают. Вот уже и Хуана начала испытывать то блаженное состояние, которое следует за мучительной и жестокой болезнью.

Придерживаясь рекомендаций маленького туземного лекаря, она неподвижно лежала на кровати, стараясь даже ни о чем не думать.

Постепенно болезнь отступила, и девушка тихо уснула. Пока она пребывала в этом здоровом, восстанавливающем ее силы и энергию сне, запертая снаружи дверь отворилась. Появился человек, несущий в руках большую корзину. Властным жестом Флор показала на спящую Хуану. Человек церемонно, по-мексикански, поприветствовал девушек, положил свою ношу на стол и беззвучно, на цыпочках удалился.

В корзине находились два сосуда с водой, фрукты, холодное мясо какой-то крупной дичи и кукурузные лепешки, приготовленные под горячей золой.

Быстро осмотрев продукты, Флор тихо про себя сказала:

— Отлично!.. Есть чем подкрепиться… Совсем скоро нам понадобится много сил. Надо бежать отсюда!

И индианка принялась ходить взад-вперед по хижине, тщательно осматривая, ощупывая углы в надежде найти уязвимое место.

Внезапно она издала типичное туземное восклицание, которое обычно старательно изгоняла из своего наполовину нормального цивилизованного языка:

— Ау!.. Вот это прекрасно… здесь мы проскочим.

Храбрая девушка тут же принялась рубить своим ножом место соединения двух стволов в виде ласточкиного хвоста. Терпеливо и неутомимо строгала Флор огромное бревно. Падающую на пол стружку она собирала и прятала в кровати Хуаны. Неблагодарный труд продолжался в течение многих часов. Лишь ночью Флор дала себе передышку.

С рассветом девушка вновь принялась за работу, каждую секунду боясь возвращения Андреса или поставщика продуктов.

Наконец проснулась Хуана. Было уже совсем светло. Она открыла глаза, увидела свою подругу, растерянно осмотрела мощные стены темницы, и мучительное воспоминание об их общей беде вновь всплыло в ее голове.

— Флор… Маленькая Флор, что ты делаешь? — вздохнув, произнесла она.

— Отверстие, через которое мы уйдем отсюда! — энергично ответила индианка.

— Но как ты могла подумать об этом!.. А моя мать… мой бедный отец!.. Они ведь, как и мы, пленники… Наш побег лишь ускорит их гибель.

— Ошибаешься! Я уверена, что Андрес не убьет твоих родителей, а будет держать в качестве заложников, чтобы ты вернулась.

— Ты его хорошо знаешь, однако!

— Совершенно верно!.. Он жестокий и вместе с тем хитрый, и в его интересах, поверь, моя дорогая, сохранить в целости и сохранности дона Бласа и донну Лауру… Только имея их, Андрес может тебя удержать. Выбравшись отсюда, мы доберемся до Лагуны крокодилов. Это не так далеко! Там мы найдем Быстрого Лося и его воинов. Они обожают тебя, поверь мне! Они нападут на лагерь этих негодяев и обязательно освободят твоих родителей.

— Ох, дорогая, как бы не совершить нам непоправимую ошибку.

— Так мы бежим?

— Да, — ответила Хуана, к которой постепенно стала возвращаться прежняя энергия.

— Хорошо! Позавтракаем и немного отдохнем… Завтра отверстие будет готово.

Шло время. Однако Андрес, против всякого ожидания, так и не приехал. В полдень появился все тот же подневольный тип с продуктами. Он принес вторую корзину.

Флор вовремя услышала его шаги и успела сказать Хуане:

— Ложись!.. Притворись больной. Пусть он думает, что тебе очень плохо… Это снимет с нас всякие подозрения.

Когда прислужник ушел, Хуана, посмотрев на продукты, подумала о своих родителях и печально прошептала:

— Есть ли у них что-нибудь поесть? Боже мой… подумать только, они тут, совсем рядом… может быть, голодные… ужасно голодные!.. И я даже не могу их нежно обнять… разделить с ними свою пищу!

Но индианка ответила с присущей ей уверенностью:

— Нет!.. Нет!.. Даже не думай об этом… Андрес встретится с тобой, по крайней мере, еще раз… чтобы узнать, как подействовала на тебя его угроза. А пока их, конечно, кормят.

— О! Вновь увидеть это чудовище!.. Сама мысль об этом просто убивает меня.

— Есть способ избежать встречи с ним — бежать немедленно, днем, невзирая ни на какой риск. Отверстие вот-вот будет готово… Я могу передвинуть оба бревна, и мы спокойно выйдем наружу.

— Ты — прелесть!

— Нет же! Просто если я чего-либо хочу, то меня ничто не остановит. А теперь скажи мне, моя дорогая, ты не боишься?

— Нет!

— Ты хорошо бегаешь?

— Дома я носилась наперегонки с индейцами…

— Хорошо! Ты бегаешь, как я… а я ведь дочь Быстрого Лося! Кстати, в нас могут стрелять.

— А мы во время бега будем совершать прыжки в разные стороны, и разбойники не смогут вести прицельный огонь.

— А если преследователи будут на лошадях, мы побежим в горы.

— Итак, вперед!.. Мне не терпится поскорее освободить моих родителей.

— В добрый путь!.. Мне нравится видеть тебя такой решительной и боевой. Сейчас передвину одно из бревен… выгляну, нет ли чего подозрительного вокруг… затем первая вылезу наружу… а ты — следом за мной.

Не мешкая бесстрашная индианочка сдвинула бревно и, внезапно поставив его на место, испуганно воскликнула:

— Андрес!.. Он возвращается… совсем рядом… на лошади!

Хуана побледнела и напряглась, словно в ожидании удара. Затем твердо, хотя и дрожащим голосом, ответила:

— Предоставим все решать судьбе.

Послышался топот лошадиных копыт. Всадники остановились перед хижиной.

Андрес спрыгнул на землю, вынул засов и, даже не смахнув с себя пыль, непринужденно вошел в комнату.

Поздоровавшись, он заметил, как побледнела Хуана, и с лицемерной вкрадчивостью осведомился:

— Вы больны, и мое появление напугало вас, сеньорита?

— Какое вам до этого дело? — ледяным тоном ответила девушка.

— Большое, сеньорита. Мне надо вам сообщить нечто важное. Это долгий разговор, но у меня достаточно времени.

— Я ваша пленница и вынуждена терпеть ваше присутствие.

— Но только от вас зависит стать свободной… богатой… которой все завидуют…

— Опять!

— Да, сеньорита! А теперь позвольте мне без всяких предисловий сразу же сообщить то, что вы должны узнать как можно скорее.

— К сожалению, я не могу выгнать вас вон или заставить замолчать… Вы сильнее, и я, повторяю, вынуждена терпеть ваши слова и ваше присутствие.

Андрес, словно оскалившись, раздвинул губы в холодной улыбке, гораздо более страшной, чем обычная вспышка гнева.

Эти люди, проживающие в столь жарком климате, казалось, замешанном на вулканической лаве и огне, умеют при необходимости сохранять зловещее хладнокровие.

Андрес не спеша уселся за стол. Он вынул из внутреннего кармана бумажник и раскрыл его. Вытащив оттуда кусок ткани из хлопка, когда-то белый, а теперь пожелтевший, метис осторожно развернул его над столом.

Но что это? Носовой платок, на котором поблекшим красноватым цветом были начертаны какие-то странные линии. Они образовывали квадратики, приставленные один к другому, словно сотовые ячейки, и соединенные по бокам.

Отдельная линия причудливо извивалась и заканчивалась большим красным пятном. Она пересекала некоторые из этих фигур.

— Вы знаете, сеньорита, — произнес Андрес после долгого молчания, — что это такое?

Хуана едва заметно пожала плечами, в то время как Флор неслышно вытащила нож, засунутый в чулок, готовая броситься на негодяя и заколоть его.

— Надо прямо сказать — вы не любопытны! Тем не менее я вам расскажу… Это схема. Вот что мне оставил в наследство мой отец, дон Андрес Ромеро, шурин нашего президента Хуареса. Это стоит сто двадцать… может быть, сто пятьдесят миллионов! Линии, начертанные кровью, ставшей несмываемой, обозначают место, где спрятаны сокровища древних ацтекских королей… а большая извилистая полоса указывает, как следует идти, чтобы добраться до цели.

Хуана оставалась бесстрастной. Однако Андрес, ничуть не смутившись, продолжил:

— Вам это безразлично, сеньорита, но уверяю: через секунду вам станет интересней. А что касается тебя, малышка Флор, то прекрати играть со мной в такие игры. Положи нож на место и знай, что при малейшем подозрительном жесте с твоей стороны я разнесу тебе голову… и сеньорита в итоге будет лишена столь преданной и нежной подружки. Вернемся к нашим баранам… Я давно имел эту схему, но не знал, где находится Орлиное гнездо и как туда добраться. Некто другой, в свою очередь, знал туда дорогу, но не имел схемы… таким образом, мы ничего не могли поделать друг без друга. Вам до сих пор неинтересно узнать… кто был этим другим?

Хуана продолжала хранить презрительное молчание.

— Ну что ж, он — мой заклятый враг… Наши отцы ненавидели друг друга… И вот уже несколько месяцев, как обстоятельства сделали меня и его также непримиримыми врагами… Два существа, разделенных непреодолимой пропастью взаимной ненависти и страха. Человека этого зовут Железный Жан!

Разумеется, знакомое имя прозвучало в ушах Хуаны точно ружейный выстрел. Чтобы не закричать, она сжала зубы, не дыша. И продолжала стоять неподвижно, будто статуя.

Насладившись произведенным впечатлением, Андрес резко, с оттенком особой жестокости и едкости, произнес:

— Между нами началась борьба. Успех должен был принадлежать наиболее ловкому… а также наиболее счастливому… Именно я стал и тем и другим! Я потерпел поражение при штурме имения вашего отца. Его спас Железный Жан, приведший Гарри Джонса с командой. Вне себя от ненависти, я денно и нощно, без устали следил за ним, пока он внезапно вместе со Стрелком Джо не уехал в Жаралито.

Я следовал за ними со своими самыми преданными людьми… и однажды вечером подумал, что смогу наконец отомстить. Босой, едва дыша, я добрался до окна дома, в котором он остановился… Там шла беседа. Все было прекрасно слышно.

Женщина, бывшая кормилица Жана, рассказывала ему о тайне спрятанных сокровищ… о том, где они находятся и как туда добраться!

Таким образом, удивительный случай помог мне узнать тайну, как раз в тот момент, когда о ней стало известно ему…

Жан и Джо не мешкая отправились в путь. Мне надо было их опередить, а затем запутать следы. Этот план без труда удался благодаря ловким и преданным друзьям — их много в здешних местах.

Когда Жан и Джо потеряли мои следы, я смог из преследуемого превратиться в преследователя. Чем и не замедлил воспользоваться. Вслед за твоими друзьями я добрался до хребта дель-Пало, где вот уже несколько веков находились спрятанные сокровища.

Я был терпелив… О да, терпелив, потому что ненавидел… И я был вознагражден!

Словно ищейка, не отставая ни на шаг от своих врагов, я видел, как они взобрались в Орлиное гнездо, воспетое в наших древних легендах и поиски которого бесславно оканчивались для великого множества искателей приключений.

И Боже мой! Эти мерзавцы нашли клад!.. Гигантское, колоссальное нагромождение несметных сокровищ!

Но сегодня у этого богатства только один хозяин. Вы слышите, сеньорита, сокровища принадлежат мне! Никому иному, только мне… Андресу Ромеро!

Ведь Стрелок Джо исчез… а Железный Жан погиб!

Услышав страшные слова, Хуана вздрогнула всем телом и гордо выпрямилась, не спуская глаз с бандита. Флор бросилась к нему и яростно выкрикнула:

— Ты лжешь! Мой Джо свернул бы тебе шею, словно дохлой курице.

— Да, вы лжете! — громко и резко добавила Хуана. — Вы можете, если посмеете, потребовать, чтобы дикий буйвол[134] был съеден гиеной… леопард сожран шакалом…[135] или орел обращен в бегство совой! Но не говорите, что Железный Жан уступил какому-то Андресу! Это скорее из области фантастики… вместо того чтобы напугать, ваша новость меня больше рассмешила.

И обе девушки, словно услышав забавный анекдот, громко расхохотались. Этот звонкий, язвительный смех был хуже пощечины для остолбеневшего Андреса.

Он поджал губы, стиснул зубы, и его красивое лицо как будто залила желчь.

Метис спокойно встал, скрестил на груди руки и, с вызовом глядя на Хуану, произнес:

— Смейтесь же, сеньорита!.. Смейся и ты, дикарка!.. Да, улыбайтесь сколько душе вашей угодно. Уверяю вас, есть чему радоваться! Впрочем, хорошо смеется тот, кто смеется последним! Рад буду увидеть вас вновь… и по-прежнему улыбающимися!

Он церемонно попрощался с пленницами, тщательно запер за собой дверь и, звеня шпорами, удалился.

— О! Обманщик… лгун! — воскликнула возмущенная Флор. — А ты молодец, как хорошо заткнула ему рот!

— Да! Не смогла отказать себе в удовольствии… но это, к сожалению, только слова!

— Понимаю… надо бежать… но когда?

— Немедленно! Он вернулся усталым, обозленным… поэтому, поев, сразу пойдет отдыхать… в нашем распоряжении будет минут пятнадцать… Ну что, бежим?

— Я только и думаю об этом! Ты знаешь, я задыхаюсь здесь… мне нужны воздух, простор… солнце и, больше всего, месть!

— А также спасение тех, кого я люблю!

Во время этого короткого разговора Флор вновь передвинула бревно, поставленное на место перед приходом Андреса. Она посмотрела направо, налево, вперед. Было время послеобеденного отдыха или работы. Ничего подозрительного, по крайней мере в непосредственной близости, Флор не заметила. Только в отдалении, на песке, у равнины лежали несколько человек. Ближе, перед харчевней, стоялидве привязанные лошади.

— Если бы нам удалось добраться до них, мы были бы спасены! — воскликнула Флор, показав на животных. Она передвинула второе бревно, проскользнула в образовавшееся отверстие и, продолжая лежать на земле, обратилась к Хуане:

— Твоя очередь! Быстро!

Не колеблясь, возлюбленная Железного Жана последовала примеру своей подруги. Оказавшись снаружи, она посмотрела на то место, где томились ее родители, отчаянно желая, но не осмеливаясь крикнуть им ободряющее слово. Флор в это время пыталась сориентироваться на местности.

Показав на запад, она произнесла:

— Так, побежим в этом направлении!

Девушки стремительно бросились вперед, чтобы как можно быстрее добраться до ближайших скал. Пробежав метров пятьсот и мысленно уже поздравляя себя с удачей, они внезапно услышали сзади пронзительные крики, сопровождаемые ружейными выстрелами:

— Тревога! Тревога! Пленницы сбежали!

ГЛАВА 2

На берегу. — Страшное обвинение. — Рукопожатие. — Вопрос чести. — Как оказалась здесь мамита? — Операция по спасению. — Факел из бамбука. — Почему Гарри бежал. — Жан узнает все. — Пробуждение льва. — Добровольцы. — Перед отправлением.

А там, на берегу реки, впадающей в лагуну, Гарри Джонс только что пришел в себя.

Вокруг него стояли мамита, горнорабочие и Джо. Затем он узнал Жана, ценой невероятного риска спасшего ему жизнь.

Полный признательности, Гарри протянул молодому человеку руку и предложил свою дружбу.

Именно в эту минуту мамита, с ужасом глядя на сына хлопкового короля, возмущенно сказала Жану:

— Мальчик мой, ты спас жизнь сыну того, кто был палачом твоего отца!

Услышав эти страшные слова, молодой человек ужасно побледнел. Он опустил руку, молча и оторопело глядя на американца.

Со своей стороны, и Гарри растерялся. Он понимал, что мамита искренна, но человеческое достоинство и сыновние чувства восстали в нем против этой, на его взгляд, чудовищной несправедливости. Обратив на Жана взор своих серых, добрых и честных глаз, американец тихо произнес:

— Хелло! Джон, дорогой мой, послушайте меня! Я люблю своего отца. Это прекрасный, справедливый человек. Все его у нас уважают. Слова этой почтенной женщины меня больше огорчают, нежели возмущают… Я утверждаю… я клянусь, что здесь какое-то страшное недоразумение. Мой отец слишком великодушен, чтобы заслужить это оскорбительное слово — палач.

А мамита с трудом сдерживала себя, слушая молодого человека, пытавшегося оправдать своего отца.

Низким, дрожащим от возмущения голосом она произнесла:

— Да!.. Он сгубил честь человека… Он хуже чем убийца!

Гарри болезненно вздрогнул. Американец понял, что перед такой убежденностью в правоте остается лишь отступить. Спорить бессмысленно.

Продолжая смотреть на Железного Жана, он с бесконечной мягкостью, которая так контрастировала с его гигантским ростом, силой и обычной резкостью, добавил:

— Джон, ответьте мне с присущей вам прямотой: если бы вы услышали об этом раньше… когда я уже был в воде… позволили ли бы вы мне погибнуть?

Сжав кулаки и опустив голову, Жан глухо ответил:

— Нет!

— Вы спасли бы меня, так?

— Да!

— Вы ни о чем не сожалеете?

— Преступление отца… даже если оно доказано… не должно касаться его невиновного сына! Гарри, я ни о чем не жалею!

— У вас доброе сердце, Джон.

Американец на мгновение замолк, глубоко вздохнул и с усилием добавил:

— Если и есть на свете что-то ужасное, способное разбить сердце сына… так это — подозревать отца. Я всей душой верю, что он невиновен! Тем не менее во имя чести… во имя истины… я увижу… я буду искать… и узнаю! Да простит меня Бог за такое кощунство!.. Если мой отец окажется виновным… ну что ж! Я исполню свой долг… да, Джон, я исполню свой долг! Вы все еще отказываетесь пожать эту руку, протянутую вам в знак бесконечной признательности?

Жан, ужасно взволнованный, тихо ответил:

— Гарри, я не знаю, что нас ожидает… Ваши помыслы чисты и благородны, и я запомню ваше обещание. Вы ведь поможете мне, не так ли, и чем быстрее это будет сделано, тем лучше. Жизнь для меня бессмысленна, пока мое имя обесчещено… и ничто на свете не помешает мне выполнить свой долг. Вот моя рука!

— Спасибо еще раз, мой друг и спаситель!

Потрясенная мамита не верила своим глазам. Этой простой женщине были доступны только два чувства: беззаветная преданность, имеющая источником страстную любовь, и неодолимая жажда мщения, рожденная страшной ненавистью. И потому происходящее показалось ей чудовищным. Мамита печально прошептала:

— О! Тоньо, мой Тоньо, как ты можешь пожимать эту руку… ведь он сын убийцы твоего отца!

Джо в глубине души разделял неудержимое отвращение своей матери и удивленно смотрел на молочного брата, великодушие которого было выше его понимания.

Возникла мучительная пауза, заполненная немыми упреками. И только любовь мамиты и Джо к Жану мешала произнести их вслух.

Из приличия шахтеры отошли в сторону. Двадцать человек, в основном молодые сильные люди с открытыми и суровыми лицами, облаченные в мексиканские одежды. Шахтеры — а в том, что это они, сомневаться не приходилось — везли с собой багаж, инструменты, продовольствие, легкие палатки и две небольшие повозки, запряженные мулами. Крепкие, хорошо вооруженные мужчины держали под уздцы лошадей, с хрустом поедающих большие порции кукурузы.

Тихо беседуя, они курили тонкие сигареты, с любопытством и симпатией взирая на троих молодых людей в намокших одеждах и мамиту, подвижное лицо которой выражало одновременно радость, удивление и ненависть.

Железный Жан посмотрел, в свою очередь, на эту живописную группу искателей приключений, благодарно помахал им рукой, кивнул головой и поднялся.

Подойдя к индианке, он обнял ее за плечи и, глядя в глаза, бесконечно нежно произнес:

— Мамита… любимая мама… во имя моей любви к тебе… во имя священной памяти тех, кого мы оплакиваем, поверь мне… так надо!

Побежденная, она тихо склонила голову, не пытаясь больше ни бороться, ни возражать. «Жан сказал о своей любви… Жан сказал, что так надо… он не может ошибаться».

Ее взгляд померк, голос дрогнул. Мамита растроганно произнесла:

— Пусть будет так, как ты хочешь, Тоньо… Он пообещал тебе помочь… и наша ненависть потерпит… не так ли, мой Хосе?

— Да, мама, — серьезно ответил метис, — если Гарри не сдержит свое слово, то ничто не спасет его от нашей мести.

Продолжая обнимать мамиту, Жан промолвил:

— А теперь, мама, позволь мне немного прийти в себя, посмотреть на тебя, поговорить, поцеловать, выразить свою любовь… Подумать только! Я был без сознания, умирал, чуть не утонул, прыгнув вниз с высоты сорока футов…

— Да, — прервал его Джо, — сцена не для слабонервных… и хотя я знал, на что ты способен, тем не менее, кажется, испугался!

— Ты уже понял, благодаря чему я спасся?

— Догадался… тебя спасла связка бамбука… она служила нам мостиком, потом я сбросил ее в реку.

— Точно! Бамбук застрял, зацепившись за какой-то камень… Я одной рукой держал Гарри за воротник его куртки… Мы словно перья неслись вниз по течению… Еще немного — и мы либо утонули бы, либо разбились о скалы. И тут я заметил спасительный бамбук… вцепился в него свободной рукой и больше уже ничего не помнил… пришел в себя только здесь. Ты держала, мамита, мою голову у себя на коленях! Мне чудилось, что я вижу прекрасный сон… а на самом деле этот сон оказался чудесной явью. Это ты, мамита!.. Моя мама!.. Мой добрый ангел! Мы оставили тебя в Жаралито, чтобы вновь встретиться здесь, в пустыне, где появление женщины до сих пор казалось невозможным!

— Ах, мой дорогой, о чем ты говоришь? Это была всего лишь прогулка в сравнении с борьбой, нищетой, страданиями, которым подверглись в свое время твои родители, мой бедный Бенито и я. Да, я пришла, подгоняемая каким-то предчувствием. Это было нечто непреодолимое… Ведь подумайте только… Вы пришли и тут же уехали, оставив меня одну в моем домике, где я должна была умереть, не видя вас… А я даже не успела насмотреться на вас, о мои дети! Вы для меня — вся жизнь… И наступила длинная ночь… страх, отчаяние, ужас овладели мной… Что-то мне подсказало: твой сын в опасности, ты им нужна… Хосе! Тоньо! Я слышала ваши голоса, они звали меня.

Ничто на свете уже не могло удержать вашу мамиту на месте… я должна была пойти… даже одна… в сторону этого хребта дель-Пало, одно название которого внушало мне ужас. Я купила двух мулов, продукты и отправилась в путь. При выезде из Жаралито встретила этих парней. О, счастье! Они как раз направлялись к горе дель-Пало, где собирались искать золото.

Я напросилась сопровождать их, заявив, что не буду им обузой. Эти мужественные кабальеро великодушно согласились, и мы стали друзьями. Двигаясь без остановок, вчера наконец добрались до проклятого хребта!

И мои опасения, дорогие дети, оказались не напрасными, потому что, когда я вас нашла, вам угрожала смертельная опасность.

Наконец-то мы вместе! Благодаря Всевышнему, охранявшему меня, усталость и трудности позади. Хосе… Тоньо… мои дорогие! Я с вами… и никогда больше не оставлю вас!

Женщина страстно, долго, не отпуская обнимала молодых людей. Те, смущенные столь бурным проявлением материнской любви, растерянно лепетали:

— О! Нет, мама… мы больше никогда не покинем тебя!

Эти яркие, волнующие, незабываемые мгновения сторицей окупили долгие страдания мамиты.

Еще продолжая наслаждаться радостью от неожиданной встречи, Железный Жан уже думал о том, что обстоятельства, при которых она произошла, не внушали оптимизма.

Слишком много в сложившейся ситуации предстояло выяснить.

Из-за мамиты молодой человек не успел даже выслушать Гарри. Что за темная и непонятная история произошла с ним? Что привело сюда миллиардера — и в таком состоянии? Ведь даже самые бедные из числа тех, кто решается двинуться в пустыню, имеют при себе, по крайней мере, лошадь, карабин и лассо. У Гарри же не было ничего! Абсолютно ничего!

Тут же мысли Жана перекинулись на имение дона Бласа, где он оставил свою любовь. Перед взором молодого человека в лазурном[136] и золотом обрамлении появился божественный лик Хуаны.

Разумеется, Гарри не ведал о самом сокровенном и дорогом, что было у Жана. Дон Блас ничего ему не сказал, а сам американец и не подозревал об этой трагической и страстной любви.

Инстинктивное целомудрие помешало Жану даже упомянуть имя девушки, так он боялся выдать свою тайну!

Тем не менее встреча с Гарри в подобных обстоятельствах не предвещала ничего хорошего. Дрожащим голосом Жан обратился к американцу:

— Гарри, скоро мы разойдемся в разные стороны, каждый по своим делам.

— Да, вы правы, Джон! Нелегкая миссия, которую мне предстоит выполнить, не терпит никакого отлагательства.

— У вас ничего нет. Чтобы отправиться в путь, нужно обзавестись самым необходимым.

— Слушаю вас.

— Я попрошу этих кабальеро, может быть, они согласятся уступить вам лошадь, оружие, патроны и дадут немного провизии.

— Хорошая мысль…

— А пока мы отдохнем после всего, что пережили… Я был бы счастлив узнать, как вы оказались здесь… один, спасаясь, несмотря на все ваше мужество, бегством? Мне ничего не известно, но я чувствую, что с вами случилось нечто ужасное.

— Да, Джон… Вы правы: нечто ужасное! Я буду краток. Поскольку спокойная нормальная жизнь в имении так и не наладилась, дон Блас был вынужден оставить свой дом и отправиться в путь, унося с собой самое ценное. Я со своими людьми взялся сопровождать его. Мы собирались обосноваться недалеко от лагуны Тлалмалила. Когда почти добрались до цели, разразился ураган, и последовавшее за ним наводнение поглотило все имущество дона Бласа… Много людей погибло. Дон Блас, его жена, я и еще пятнадцать мужчин чудом остались живы.

Не выдержав, задыхаясь, Жан выкрикнул:

— Дальше?.. Что было дальше?

— Когда мы, умирая от холода и голода, все-таки собрались вместе, нас атаковали десперадос… Мы дрались как львы! Но, несмотря на это, дон Блас и донна Лаура оказались в плену.

Все! Больше Жан не мог сдержать смертельный страх, разрывавший сердце. Его прорвало. Сжав кулаки, звенящим голосом он воскликнул:

— А Хуана! Что случилось с ней?

— Она исчезла ночью! В самый разгар наводнения…

— Ах!.. Исчезла… Если б там был я!

— Но она чудом спаслась… Позже, я не знаю как, ее также взяли в плен.

— В плен! Но кто это сделал?.. Черт побери! О! Если б только негодяи, которые подняли на нее руку, знали, что их ждет! Гарри, расскажите все, я умоляю вас!

— Тщательно осмотрев побережье лагуны, я в конце концов обнаружил следы мисс Хуаны… рядом находилась отметина маленькой ноги, несомненно принадлежавшей какой-то индианке! Затем следы борьбы, отпечатки конских копыт. Девушек, видимо, схватили и посадили на лошадей.

Нас было десять человек, и мы, не задумываясь, отправились в погоню. Следы привели в лагерь бандитов, которые ранее пленили дона Бласа и его супругу. Мы насчитали не менее сотни негодяев. Но, несмотря на это, бросились в атаку! Прекрасная была схватка, и такой бесстрашный человек, как вы, Жан, составил бы нам отличную компанию.

Однако численный перевес решил исход борьбы в пользу разбойников. Все мои товарищи погибли! Вы видели, как умирали последние из них! Я остался один и пытался спастись бегством, чтобы потом отомстить за гибель своих друзей… однако, не рассчитав, рухнул в пропасть!

— Вы знаете, по крайней мере, имя негодяя? Говорите же, Гарри!

— Он вам известен!

— Андрес?

— Да, Андрес! Для всех нас он стал злым гением и пока торжествует победу!

— Ух! Не долго это будет длиться! — Страшный голос Железного Жана заставил вздрогнуть стоявших поодаль старателей.

— Проклятье! — зарычал и Джо, которого имя Андреса привело прямо-таки в бешенство. — Мы найдем его, и это будет борьба не на жизнь, а на смерть!

— Да, братец! Нам бы только найти наших лошадей, оружие, и потом мы зададим жару этим негодяям!

— Как!.. Одни? — удивленно произнес Гарри.

— Конечно! И не постесняемся! Вы уже видели при обороне имения дона Бласа, на что мы способны.

— Вы — самые смелые люди на этой земле. Я был бы счастлив и горд, если б вы согласились принять меня в свою компанию. Только скажите!

Жан с достоинством ответил:

— Я бы не хотел лишать этих многострадальных пленников вашей помощи. Присоединяйтесь к нам, Гарри!

— Благодарю вас, мои друзья… Не сомневайтесь, я буду достоин вашего доверия.

Пока молодые люди говорили, к ним подошли старатели. Взяв слово от имени всей группы, один из них обратился к Жану и, недолго думая, спросил:

— Вы ведь хорошо знаете эти места, не так ли, кабальеро?

— Думаю, да, мой друг!

— В таком случае вам известно, что помимо негодяев здесь встречаются и честные люди, которых возмущает несправедливость и у коих несчастье вызывает сострадание. Мы знаем Андреса Ромеро! Это настоящее чудовище, и его новые преступления вовсе не удивляют нас… Пора, черт побери, положить этому конец. Нас здесь двенадцать парней. Прекрасных, ловких всадников. Мы не трусы, отлично владеем карабином и лассо… Вы поведете нас против Андреса и его бандитов? С таким командиром, как вы, мы будем непобедимы.

Взволнованный и восхищенный, Жан слушал эти полные решимости и честности слова. Он не сомневался, что стоящий перед ним человек искренен и надежен. Взяв руку старателя, молодой человек сильно сжал ее и воскликнул:

— Боже мой! Вы еще спрашиваете, соглашусь ли я? Ну конечно, и с удовольствием! Только давайте договоримся… вы золотоискатели, не так ли?

— Совершенно верно! И в каждом старателе дремлет отличный парень, всегда готовый подраться…

— Это мне хорошо известно, друзья… но я про другое. Ваше время в буквальном смысле слова ценится на вес золота. Я с признательностью принимаю вашу помощь, но знайте: потерянные вами в этой компании дни будут оплачены. Каждый из вас после завершения экспедиции получит двадцать пять тысяч долларов.

— Ух ты! Это целое состояние! — воскликнул восхищенный золотоискатель. — Но мы не продаем свою помощь.

— Я знаю! Однако командир имеет право, это его долг, оплачивать ратные подвиги своих воинов! Для начала вы получите задаток.

С этими словами Жан засунул руку в карман и вытащил пригоршню драгоценных камней. Затем добавил:

— Подставьте, пожалуйста, вашу шляпу.

Старатель снял свое сомбреро. Ковбой высыпал туда блеснувшие на солнце камни и продолжил:

— Они все отменного качества. Впрочем, каждый золотоискатель знает толк в этих вещах… и может сам оценить… разделите камни между собой. Они ваши!

Взволнованные услышанным и этим королевским жестом, старатели вскинули оружие и громко закричали:

— Да здравствует Железный Жан! Да здравствует наш бесстрашный и великодушный командир!

А озадаченный и растерянный Гарри, пытаясь, однако, сохранить внешнее спокойствие, подумал про себя: «Что это за человек! Он роздал целое состояние, вызвал такой энтузиазм и теперь намеревается исполнить невозможное, то, что мне оказалось не по силам».

Между тем Жан, энергично шагая взад и вперед, время от времени останавливался и вновь возобновлял движение. Судя по всему, наш герой разрабатывал план операции.

Чтобы поддержать его репутацию настоящего сорвиголовы, этот план должен был быть отчаянно смелым как по замыслу, так и по исполнению.

Наконец, топнув ногой, молодой человек произнес:

— Отлично! Все ясно! Поступим именно так!

Жан подошел к мамите и, понизив голос, ставший звонким и властным, сказал:

— Дорогая, ты помогла мне… а теперь тебе надо немедленно уходить!

— Сын мой, я готова. И ты это знаешь.

— От всего сердца спасибо! Поцелуй меня! Так, Джо, найди наших лошадей и оружие! Сколько тебе для этого понадобится времени?

— Два часа!

— Отлично! Вперед, и успехов тебе!

— Друзья, за работу!

ГЛАВА 3

Бегство. — Отступление отрезано. — В бревенчатом доме. — Осажденные. — Отпор. — Выстрелы из карабина. — Баррикада. — Амбразура. — Столпотворение. — Прибытие повозок. — Пьянка. — Напрасные надежды. — Непрерывный огонь. — Трагическая тишина. — Взрыв. — Снова в плену!

Не обращая внимания на крики и выстрелы, Флор и Хуана продолжали бежать вперед.

Пули, со свистом проносясь над их головами, вонзались в землю, вздымая фонтанчики пыли или разбивая камни.

Беглянки пытались приблизиться к лошадям, привязанным у бревенчатого дома. К несчастью, при звуке выстрелов распахнулась дверь, и на пороге появились двое мужчин. Мгновенно вскочив на спины мустангов, они погнались за Флор и Хуаной.

Таким образом, этот маневр девушкам не удался. Сделав крюк, они устремились к изрытой старателями равнине. По крайней мере, здесь лошади будут вынуждены замедлить свой бег.

А впереди в четырехстах метрах замаячили первые скалы песчаной пустыни.

— Быстрей!.. Быстрей!.. Держись правей! — крикнула индианка, показав на обломки горной породы. — Там мы будем в безопасности.

— Да, да, бежим!

Однако отовсюду, разбуженные криками и выстрелами, появлялись какие-то мрачные типы и устремлялись в погоню за беглянками. Повернув голову, Флор увидела, как они вылезали из деревянных хижин, палаток, харчевен и покрытых травой землянок.

Вот их уже не менее ста пятидесяти, может быть, двухсот человек. Стреляя и страшно матерясь, они бежали сломя голову, пытаясь догнать девушек.

Другие, более догадливые, седлали своих лошадей и во весь опор мчались к скалам.

Они на ходу с хохотом, уверенные в легкой победе, разматывали и уже раскручивали свои лассо.

— Мы переоценили наши возможности! — едва сдерживая рыдания, произнесла Хуана.

Впереди показалась цепочка всадников. Таким образом, дорога к скалам была отрезана.

— Назад! — сверкая взором, крикнула индианка.

— Ты что намереваешься делать?

— Защищаться!.. У меня есть идея!

— Да!.. Стоять насмерть! Но где мы возьмем оружие?

— Сейчас у нас все будет… Бежим!

Девушки остановились, повернулись на сто восемьдесят градусов и вернулись к исходной точке. Флор внимательно посмотрела на домики, отметив тот, который находился несколько в стороне от других строений. Приземистый, квадратный, он походил на маленькую крепость. Домик был без пристроек и слегка возвышался над местностью, что являлось большим плюсом. Это делало невозможным любое внезапное нападение.

Показав пальцем на домик, индианка коротко сказала:

— Туда!

И обе со всех ног пустились в указанном направлении. Поскольку подружки побежали к домам, преследователи замедлили шаг и прекратили стрельбу.

Наконец девушки оказались на месте. Дверь дома была открытой, мощная, прочная дверь. Внутри пусто.

Бандиты гарцевали на своих лошадях, дурачились и торжествующе кричали, считая, что беглянки в их руках.

Флор первая вошла в укрытие и радостно воскликнула:

— Фу! Наконец-то мы здесь… Теперь пусть попробуют сунуться!

Быстрым взглядом индианка осмотрела незатейливое внутреннее убранство помещения. Две грубо сколоченные большие кровати, устланные листьями кукурузы. На стенах — рога диких быков, на которых висели два винчестера и пара револьверов, украшенных серебром. Стол и табуретки из неотесанного дерева, ящик с одеждой и патронами, куски тазахо — вяленое мясо, — нанизанные на веревочку, консервы и полная фляга.

— Здесь мы вполне можем выдержать осаду! Оружие… продовольствие… стены, за которыми можно укрыться от пуль и дождя! Прежде всего закроем дверь!

Тяжелый блок удерживался в проеме с помощью закрепляющегося сзади толстого бруса, способного выдержать любой удар.

В мгновение ока брус был поставлен на место. Те, кто построили эту крепость, предусмотрительно оставили четыре отверстия, позволяющие контролировать ситуацию снаружи. Маленькие, со скошенными в целях увеличения угла обзора краями, они могли служить настоящими бойницами — в них легко просовывался ствол карабина.

Одно отверстие находилось в двери, и любопытная Флор тотчас прильнула к нему глазом.

Несмотря на серьезность ситуации, она громко расхохоталась и воскликнула:

— О! У них такой бестолковый вид! Представь себе собак, охотящихся за парой агути…[137] Ха-ха-ха! Я не могу удержаться от смеха… Они разбивают себе носы перед норой, в которой спряталась добыча. Так и эти болваны!

— Перестань дурачиться, дорогая!

— Смешно же! К тому же у нас есть время. Впрочем, хватит… надо защищаться!

В домике не было окон. В обычной ситуации свет проникал через открытую дверь. Сейчас же только тоненькие лучики солнца еле попадали с четырех сторон в домик. Впрочем, девушкам, быстро освоившимся с царившим полумраком, хватало и этого света.

Флор сняла висевшие на ремнях карабины и протянула один подружке.

— Ты ведь умеешь стрелять? — спросила она.

— Сейчас увидишь! — решительно ответила Хуана. Оружие оказалось заряженным. Шесть патронов находились в магазине и один в патроннике. Итого семь выстрелов.

— Надо продержаться до ночи! Когда стемнеет, мы тихо откроем дверь, захватим с собой по карабину… и побежим со всех ног. Они ничего не заметят, и нам не составит труда скрыться…

— А если бандиты перекроют дорогу?

— Мы расчистим себе путь ружейными выстрелами! А теперь хватит болтать!.. Они слишком близко подошли… Их надо остановить!

Флор тщательно прицелилась в огромного, выше всех остальных, всадника. Затем легко нажала на курок.

Раздался выстрел. Бандит взмахнул руками и тяжело рухнул назад.

Жестоко расхохотавшись, индианка воскликнула:

— Один готов! После этого другие почувствуют к нам почтение!

Почти одновременно выстрелила и Хуана. Пораженный в грудь конь встал на задние копыта, словно геральдическое животное, сделал несколько шагов и затем свалился на землю, подмяв под собой седока.

— Ты промахнулась? — раздосадованно произнесла индианка.

— Нет! Я и целилась в лошадь… стрелять же в человека я не могу…

— Ах да!.. Ты же бледнолицая! И у тебя свои предрассудки… А что б ты сделала, если б этот мерзавец взломал дверь и набросился на тебя?

— Что ты хочешь от меня? В гневе… в пылу схватки… я б защищалась.

— Так, значит, то, что является плохим издалека, оказывается хорошим и полезным поблизости… Ну что ж, ладно!..

И бесстрашная девушка еще одним выстрелом как бы отметила это умозаключение, довольно необычное в данный момент.

Второй всадник покачнулся, затем осел и рухнул на землю. Чуть позже, почти одновременно, — третий и четвертый.

— Мой отец научил меня стрелять из карабина, — сказала Флор. Ее глаза сверкали в темноте, словно у пантеры. — Джо был бы доволен мной!

— А я не могу решиться убить человека… каким бы негодяем он ни был!..

Во второй раз Хуана сосредоточенно прицелилась в лошадь, появившуюся с фланга. Приклад карабина с силой ударил в плечо, а снаружи всадник и конь рухнули в пыль.

Пуля попала в бок животного. Лошадь продолжала дергаться и время от времени заунывно ржать. А всадник со сломанной ногой полз по песку и орал благим матом.

— Отлично!.. Как бы ты не хотела, но к этому пришла! — саркастически рассмеялась индианка. — Ты его покалечила…

Решительный отпор, удивительная ловкость и сноровка, проявленные нашими героинями, быстро охладили наступательный пыл бандитов. Те рассчитывали играючи схватить беглянок. Но вместо двух дрожащих от страха юных созданий разбойники встретили храбрецов, защищающихся словно два мужественных и бесстрашных солдата.

Бандиты остановили лошадей, сгруппировались, отойдя из осторожности подальше от злополучной хижины.

— Думаю, мы им преподали хороший урок! — произнесла индианка, деловито заряжая свое оружие.

— По крайней мере, сейчас они успокоились! Но что будет позже… этой ночью!

— Прежде всего отдохнем и подкрепимся. И глядим в оба!

— Я не голодна, просто ужасно разнервничалась, — ответила Хуана.

Она в самом деле испытывала глубокий упадок сил, обычный после сильных психических встрясок.

— На войне, видишь ли, моя дорогая, необходимо отдыхать и кормиться… Без этого невозможно защищаться.

— Как бы я хотела обрести твое спокойствие и хладнокровие! Но я не перестаю думать о моей маме, моем отце — они все еще в руках этого монстра. И мне страшно!

— Ты права, монстр… и трус! Во время схватки его не увидишь, он прячется… боится пуль и посылает убивать других!

— Человек, предпочитающий темные делишки… удары из-за угла… словом, ты права, трус.

— Смотри! Я ж тебе говорила!

Хуана, пытавшаяся разгрызть кусок тазахо, взглянула в амбразуру[138]. Она увидела, как к хижине, укрываясь за толстыми ветками деревьев, ползли люди. Пули им, кажется, уже были не страшны. Хуане почудился среди них Андрес.

План бандитов был прост. Под прикрытием деревьев они рассчитывали медленно, но наверняка подобраться к осажденному домику. Хуана насчитала двенадцать человек.

— И мы позволим им двигаться вперед? — воскликнула Флор, вскинув карабин. — Ну что, как твои предрассудки?

— С ними покончено! — отрезала Хуана, повторив движение индианки.

Девушки открыли огонь одновременно. Врезавшись в деревья и выбив два куска древесины, пули со зловещим визгом срикошетили[139] далеко в сторону.

Надежно защищенные передвижными укрытиями, нападавшие были неуязвимы. Однако из осторожности они остановились.

Раздались еще два выстрела. Один из бандитов, раненный в плечо, выругался и, показав кулак, опустился на землю.

Массивные, вертикально стоящие стволы образовывали настоящую баррикаду. За ней, прячась от выстрелов, суетились старатели с лопатами. В основании огромных кругляков они вырыли маленькую траншею, в которую под действием собственной тяжести опустились деревья. Вынутую землю тотчас раскидали, затем примяли. В итоге получился надежный частокол, за которым можно было укрыться дюжине человек.

Разумеется, в этой импровизированной[140] ограде оказалось множество щелей, и наметанный глаз индианки заметил, как в них появились стволы винчестеров.

Инстинктивно Флор отпрянула от амбразуры и одновременно с силой толкнула Хуану. В тот же миг баррикада покрылась облачком дыма. Послышался ружейный залп, и град пуль обрушился на массивные стены хижины. Некоторые, с ужасающей точностью задев кромку амбразуры и повредив деревянную обшивку, с мрачным свистом вонзились во внутреннюю стену.

Если бы Флор оставалась на своем посту, пуля попала бы ей прямо в голову!

— Хороший ответ! — холодно произнесла девушка.

— И неплохая реакция[141], — добавила Хуана, положив пока ненужное оружие на пол. — Какая честь для нас — мы в осаде!

— А как же иначе! Мы защищаемся, как мужчины, и с нами обращаются соответственно!

— Теперь-то я поняла, зачем они все это делали!

— Бандиты просто укрылись!

— Чтобы спокойно стрелять по амбразуре, одновременно мешая нам отвечать и так же безбоязненно построить вторую баррикаду перед первой.

— А затем они вплотную приблизятся к домику, разрушат его своими кирками и в конце концов схватят нас тепленькими!

— Я даже думаю, что они решат окружить нас с четырех сторон… Впрочем, это займет много времени.

— Только бы бандиты не напали до наступления сумерек!

— Вряд ли… видишь ли, дорогая, сейчас очень жарко… этим скотам пришлось скакать верхом, стрелять, работать… их должна мучить жажда… словом, я буду очень удивлена, если они не пойдут сейчас пить! А когда в пустыне начинают пить, никто не знает ни где, ни когда это закончится!

Прошло несколько минут. Вдалеке послышались громкие возгласы, сопровождаемые револьверными выстрелами. Крики доносились с противоположной стороны лагеря.

Беглянки в надежде посмотрели друг на друга. Неужели кто-то напал на бандитов?.. Пришел к ним на помощь?.. Принес долгожданное спасение?

Невзирая на смертельную опасность, Флор посмотрела в амбразуру, испещренную пулями.

Снаружи творилось что-то непонятное. Люди бегали, прыгали, бросали от радости вверх оружие, шляпы… Потом на лету ловили их.

Показались груженые повозки. Они медленно двигались сквозь толпу беснующихся бандитов.

Повозки время от времени останавливались, что вызывало у разбойников новый, бурный прилив энтузиазма.

Индианка обладала великолепным зрением, свойственным, впрочем, всем краснокожим. Несмотря на расстояние, Флор четко уловила все детали происходящего и спустя некоторое время воскликнула:

— Они все пьют!

Девушка заметила протянутые руки — характерный жест пьяницы, подносящего к губам полный стакан и одним глотком поглощающего огненную жидкость. Затем еще, еще и так до тех пор, пока пьющий не рухнет на землю, сраженный огромной дозой алкоголя.

Обеспокоенная столпотворением, Хуана ответила:

— Вероятно, им доставили новые запасы агвардиенте? Боже мой! Что же нас ждет?

— Вечером они будут мертвецки пьяными, и мы сможем спокойно уйти отсюда.

— Но эта безумная радость пьяных людей меня просто страшит. Я вспоминаю ужасную ночь, когда они разграбили и сожгли имение.

— И когда ты так великодушно спасла нас, меня и моего отца, Быстрого Лося. А ведь в то время мы были твоими врагами.

— Я думаю, ты уже давно вернула мне свой долг… Послушай, пока в нас не стреляют, позволь посмотреть в амбразуру.

Выглянув в щель, Хуана воскликнула:

— Смотри, они убегают так, словно у них в сапогах горячие угли! Как жаль, что эти повозки не прибыли раньше, когда бандиты преследовали нас!

— Ладно, оставь это… ничего не потеряно… когда напьются, то про все забудут!

— А если мы сейчас попытаемся бежать?

— Они еще не вполне пьяны… да и их лошади не расседланы… через пару минут негодяи догнали и схватили бы нас.

— Тогда потерпим!

Им пришлось ждать недолго. Но тут произошло то, чего наши героини не ожидали. Нападавшие выпили и быстро, бегом, вернулись назад!

Флор вновь встала у амбразуры и посмотрела наружу. И тотчас увидела, как в расщелину между двумя стоящими стволами протиснулся ствол карабина. Индианка предусмотрительно отпрянула в сторону. Раздался выстрел. Пуля со свистом и сухим треском вонзилась в стену в нескольких сантиметрах от амбразуры.

Спустя мгновение раздался второй выстрел. Затем — третий, четвертый. Пули кучно ложились на стену хижины, словно бандиты забавлялись в стрельбе по цели. Флор, как, впрочем, и ее подруга, разгадала замысел бандитов.

— О! Негодяи! — прорычала маленькая индианка. — Поливая огнем амбразуру, они препятствуют нам их увидеть, приблизиться к окну и дать отпор!

— Флор! — воскликнула Хуана в паузе между выстрелами. — Кто-то идет, я слышу шаги…

— Да! Они бегут… совсем рядом! О! Нельзя даже посмотреть, увидеть, что они замышляют!

Вокруг продолжали свистеть пули, разнося в клочья края амбразуры. Иногда они со звоном проносились сквозь расширенное отверстие и впивались во внутреннюю стену.

Снаружи, за баррикадой, слышались радостные, возбужденные голоса. Немного дальше полным ходом продолжалась пьяная вакханалия.

Внезапно нападавшие прекратили огонь. Послышался легкий треск. Девушки не могли понять, что происходит. Так продолжалось полминуты.

Затем вдруг они почувствовали, как под их ногами дрогнула земля. Подружки упали на землю, и в этот момент раздался ужасный грохот. Одна из стен хижины рухнула, словно не выдержала мощного порыва ураганного ветра. Остальные, наполовину выломанные, чудом остались на месте. Бревна, с невероятной силой вырванные из стены, кружась, отлетели на сотню метров. В то же мгновение едкий, удушливый дым заполнил развалины. Оглушенная Хуана пролепетала:

— Динамит!.. Это динамит!

Сквозь плотное облако пыли осторожно пробирались люди, держа наготове лассо.

Не успели девушки прийти в себя, как были связаны по рукам и ногам.

ГЛАВА 4

Взаперти. — Бедные родители. — Прикованные. — Голод и жажда. — Признательность. — Между гордостью и чувством долга. — Обморок. — На помощь! — Умирающие. — За стакан воды. — Андрес. — Дон Блас пришел в себя. — Ярость. — Жестокая угроза. — Одни! — Крик пересмешника.

Хуану и Флор быстро отнесли в лагерь.

Бандиты предусмотрительно старались избегать встречи с пьяной толпой и, повинуясь точным и ясным распоряжениям, задворками прибыли к огромной хижине, в которой пленницы сидели ранее.

Солнечный Цветок хранила яростное молчание, а Хуана оставалась бесстрастной, но в глубине ее глаз ярко полыхал огонь.

Отворилась потайная дверь, девушек освободили от лассо, и они оказались в темной комнате. Дверь тотчас закрылась.

Беглянки услышали, как бандиты громко расхохотались, и один из них крикнул:

— Уф! Ну и работенка… идем пить! Мы вполне это заслужили!

Внезапно маска безразличия с лица Хуаны спала, и несчастная девушка, сраженная новым ударом судьбы, горестно воскликнула:

— Флор! Моя бедная Флор! Мы столько прошли… столько испытали… и все — ради этого?!

В другом конце комнаты в темноте послышался слабый, разбитый голос. Хуана вздрогнула.

— Дочь моя!

— Мама! О Боже мой! Будь благословен!

— Хуана! Малышка! — прошелестел другой голос.

— Папа! И вы здесь!

С бьющимся сердцем, вытянув руки и спотыкаясь, девушка прошла вперед. Ее глаза постепенно привыкли к темноте. Она различила две стоящие человеческие фигуры и одновременно уловила лязг металлических цепей.

Хуана всем телом задрожала от возмущения и боли.

— Дочь моя! Дочь моя! — повторяла мать вялым дрожащим голосом, который было невыносимо слушать.

Хуана обняла свою мать, осыпала ее поцелуями, нашептывая ласковые, нежные слова, как когда-то давно, еще в далеком детстве.

Она хотела пододвинуть ее поближе к полоске света, струившегося сквозь щель в стене. Посмотреть на мать! Хоть мгновение! Одно мгновение под этим маленьким лучиком, дарованным их палачом.

Девушка почувствовала сопротивление, и знакомый лязг металла заставил Хуану вскрикнуть.

Ужас! Ее мать была закована в кандалы! И с какой изощренной жестокостью! Донну Лауру посадили на цепь, словно дикое животное, в двух метрах от мужа. Дон Блас также протягивал к дочери дрожащие руки.

Оставив на мгновение мать, Хуана прижала к груди своего отца и воскликнула:

— Папа! О мой любимый папа! Судьба ополчилась на нас!.. Отец! О… мы так несчастны!

— Но, по крайней мере, нам остается последнее утешение, на которое мы уже не надеялись, — ответил хриплым, ослабленным голосом дон Блас, — увидеть тебя… еще раз обнять перед смертью… моя Хуана!

— Вы будете жить! Я не хочу, чтобы вы умирали!

— Последний час приближается, дочь моя!

— Я не хочу! Не хочу!

— Бедное дитя! Если б ты только знала, — произнесла мать, — впрочем, мы уже почти не чувствуем боли… если б только не мучила жажда…

— Боже мой!.. Что вы говорите!

— Негодяй сдержал свое слово! С тех пор как он нас схватил, мы ни разу не пили и не ели.

— Какой же он варвар![142] И какое ничтожество!

— Такова наша судьба! Он мстит умело. Без особых выкрутасов, но с жестокостью, присущей всем представителям этой расы… достойной того презрения, которое я всегда к ним испытывал. Индеец, дитя мое, — это дикарь!

— Папа! Но мы обязаны именно индианке тем, что смогли насладиться радостью встречи! Она проявила по отношению ко мне любовь… преданность! Не раз рисковала своей жизнью ради меня… и сейчас разделяет наш плен… как потом разделит и нашу судьбу… Папа! Умоляю вас, не будьте столь несправедливы по отношению к той, которая стала мне ближе сестры!

Флор, стоя у двери, даже не шелохнулась. Она осознала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этих людей! Неискоренимый, чудовищный расовый предрассудок… продолжавший существовать даже в таком месте и в такой момент.

Между тем на донну Лауру произвели впечатление взволнованные, проникновенные слова ее дочери. Она узнала Флор, маленькую индианку, раненную во время битвы за имение. Эта краснокожая сбежала вскоре после ухода Железного Жана.

— Дитя мое! — ласково позвала донна Лаура индианку. — Подойди сюда. Я не могу приблизиться к тебе.

Флор, сохраняя достоинство, подошла к этой женщине, бледнолицей, олицетворяющей злейшего врага. Скорее стесняясь, чем пугаясь, не зная что и сказать, она опустила голову.

В смятении донна Лаура смотрела на нее, испытывая сильнейшее желание прижать девушку к своей груди. Только сейчас гордая испанка осознала наконец вековую несправедливость расы победителей; она поняла, насколько были необоснованны ее пренебрежение и презрение по отношению к краснокожим. Нет! Индеец не таков, каким охарактеризовал его дон Блас.

Она — женщина, мать, и ее нежная душа широко распахнулась перед очевидной правдой.

— Дитя мое, Хуана любит тебя, словно родную сестру… иди ко мне… ты также станешь моей дочерью!

— Браво, мама! — воскликнула Хуана. — Ты просто молодец! Другого я от тебя и не ожидала.

Флор вздрогнула и пролепетала:

— Мадам, я и не надеялась!

— Ах ты, малышка! Видишь ли, признательность измеряется размерами сотворенного добра… И я никогда не смогу расплатиться с тобой!

Дон Блас, несмотря на усиливающуюся слабость, сохранял холодное достоинство, столь контрастирующее[143] с волнением, охватившим его жену и девушек.

Что это? Гордость?.. Неосознанность своих поступков?.. Вероятно, и то и другое, но в сочетании с глубоким удивлением.

Да, он восхищался своей дочерью. Пожертвовал бы ради нее всем и даже отдал бы жизнь, лишь бы облегчить ее страдания. Дон Блас был безусловно справедлив, храбр и великодушен. И тем не менее из этого отцовского сердца не вырвался этот признательный возглас в адрес восхитительного и бесстрашного создания, спасшего жизнь горячо любимой дочери.

Флор была индианкой. А это слово воплощало для него, испанца голубых кровей, все зло.

Однако он не мог не признать очевидное. И поскольку в глубине души дон Блас являлся все-таки поборником справедливости, он надменным, слегка дрожащим от перенесенных страданий голосом произнес:

— Девочка моя, я искренне признателен вам. И если благодаря Провидению мы выберемся отсюда, вы увидите, что дон Блас умеет быть щедрым.

Хуане хотелось крикнуть отцу:

«Папа! Она заслуживает большего, чем какое-то банальное обещание будущего вознаграждения! Негоже таким образом умалять сделанное ею».

Дон Блас догадался, о чем подумала его дочь. Что-то сдвинулось в его, без сомнения, рыцарской натуре[144], недоступной, однако, для благородных помыслов, проповедующих равенство между всеми членами великого человеческого братства.

Он схватил руку Флор, крепко ее пожал и добавил:

— Дитя мое… будьте благословенны!

Ага! На сей раз индианочка уловила совершенно иную тональность в произнесенных словах. Она посмотрела на этого бледнолицего из другого мира и поразилась выражению его лица. Флор собралась ответить дону Бласу, однако тот покачнулся, задрожал и затем рухнул так быстро, что она не успела даже поддержать его.

Хуана закричала:

— Папа умирает! Папа умирает!

Сломленная слабостью и мучительным волнением, донна Лаура опустилась на колени и погасшим голосом прошептала:

— Девочка моя! Любимая! Увидев тебя, я почувствовала себя лучше… а теперь… конец… мы умираем от голода… жажды… О, как мне больно!..

Хуана стала звать на помощь. Она принялась бить кулаками и ногами по деревянной, гулко отдающей стене.

Через несколько минут, показавшихся вечностью, девушка услышала размеренные шаги, сопровождаемые звоном шпор. Маленькая потайная дверь отворилась, и на пороге появился Андрес. С ним были двое людей. Холодный и самоуверенный метис прошел в помещение, почтительно поприветствовал девушку и произнес:

— Вы в чем-то нуждаетесь? Я к вашим услугам, сеньорита!

— Вы медленно… с изощренной жестокостью убиваете моих родителей… принесите им воды… пищу!

— Через минуту все будет исполнено, сеньорита! Дон Блас должен пенять на себя, если я посчитал своим долгом выступить против него… и вы знаете почему! Ведь я просил его быть просто полюбезнее со мной…

Девушка задохнулась от такой наглости.

— Вы говорите о любезности жертвы по отношению к своему палачу! О соблюденииприличий со стороны умирающего к тому, кто его убивает! Ваши шутки, по крайней мере, неуместны!

— Дону Бласу достаточно произнести одно слово… сделать один жест — и вы все свободны!

— Хватит! Мне нужны вода и пища… исполняйте!

— Да, сеньорита… если только в ваших словах я уловлю… некое обещание, надежду…

— Надежду! Какую? Обещание? Чего? Говорите быстрее! Время идет, и непоправимое может случиться с минуты на минуту!

— Я хочу, чтобы отныне дон Блас обращался со мной как с равным… Я требую, чтобы он отнесся положительно к моему намерению жениться на вас…

— Я помолвлена! Вы это знаете, и никогда я не стану женой другого человека.

— Значит, это ваше последнее слово, сеньорита, — продолжил Андрес изменившимся голосом.

Дон Блас хрипел и ворочался на полу. Потерявшая голову донна Лаура опустилась на колени и жалобно стонала. Дневной свет, широким потоком проникавший в помещение через распахнутую дверь, ослепил несчастных.

С трудом Хуана узнавала в этих людях своих родителей. Настолько их изменили перенесенные страдания. Ее отец, мать в таком состоянии… И все из-за этого монстра, перемалывающего их сердца и истязающего их тела. И тут наша героиня, удивительное создание, преисполненное доброты и благородства, почувствовала, как ее захлестнула волна ненависти.

— Сеньорита, вы не отвечаете, — продолжил метис, — должен ли я понимать ваше молчание как…

Она резко оборвала его, воскликнув:

— У вас нет ни души, ни совести, ни великодушия! Вы всего лишь бандит с руками по локоть в крови, в котором никогда не было ничего человеческого!

— Вот здесь вы не правы! Меня пожирает любовь! Медленно убивает безумная страсть… как других голод и жажда… Эта искупительная любовь может сделать из разбойника героя! Если б я вас не так страстно любил… сеньорита, сегодня вы были бы мертвы. Только любовь смогла победить ненависть, оскорбление и презрение, остановить месть на пороге смерти. Но сегодня я хочу вас! И если я использую самые жестокие средства… позже вы простите все это тому, кто сделает вас еще более богатой, более великой и более любимой, чем сама королева!

Хуана с ужасом посмотрела на Андреса. Затем перевела глаза с этого человека, говорившего о любви в такой момент, на умирающих родителей.

О!.. Спасти их!.. Спасти любой ценой, но не изменой Железному Жану, бесстрашному и самоотверженному герою, который был так нужен сейчас!

Но времени на размышление не оставалось. Необходимо было действовать быстро. Обморок дона Бласа может оказаться смертельным.

Девушка решительно тряхнула головой:

— Воды! Я хочу воды! И без всяких условий!

— Хорошо! И что потом? — спросил неумолимый Андрес.

— Я посмотрю!

— Даете слово?

— Нет! Никаких обещаний! Я сказала: посмотрю!

Она подумала:

«Да! Я спасу их. И затем навсегда исчезну… И моя смерть станет платой за их жизнь! Жан оплачет меня и отомстит! Это слово: «Посмотрю!» — конечно, не означает безусловного отказа. И в то же время я не принимаю на себя каких-либо обязательств».

Но Андрес, со своей стороны, уловил в этом маленькую трещинку в неприступном до сих пор монолите.

И потом, речь идет о стакане воды! Всего лишь стакане воды! Он постарается завтра, в последующие дни постепенно вырвать у Хуаны это заветное слово, которое свяжет ее навсегда.

Андрес склонил голову, вышел и вскоре вернулся, неся на подносе один из пористых сосудов из красной земли, повсеместно используемых в здешних местах. Он поставил его на большой массивный стол и, пятясь, отошел к оставшейся открытой двери.

Двое его людей с револьверами в руках находились тут же.

Хуана схватила вазу, поднесла ее к распухшим губам своего отца и вылила немного воды в раскрытый рот.

Почувствовав благотворную жидкость, дон Блас глубоко и продолжительно вздохнул, глаза его открылись, зубы разжались. Жизнь постепенно возвращалась в истощенный организм. Он пил… О! С такой лихорадочной и болезненной жадностью, красноречивее всяких слов свидетельствующей о перенесенных муках.

Андрес находился тут же, загородив собой дверь. Он холодно взирал на происходящее. Но огонь в глазах выдавал его истинное состояние.

Дон Блас увидел Хуану. Склонившись над ним, она смотрела на него с выражением бесконечной любви и нежно шептала:

— Пейте, папа, пейте и не бойтесь!

В это мгновение плантатор заметил Андреса и судорожно дернулся. Ужасное подозрение пронзило его сердце, страшная мысль о том, что Хуана могла что-либо пообещать палачу, желая получить эти несколько спасительных капелек воды.

Бледный, величественный и грозный, он вырвал из рук дочери сосуд, плюнул в Андреса переполнявшей рот слюной и швырнул в него вазу!

Затем яростно закричал:

— Мерзавец!.. Прокаженный!.. Собачий сын!.. Пусть эта вода будет для меня отравой! Потому что ее дал мне ты! Убирайся, бандит… и дай мне умереть!

Сосуд разбился о косяк двери. Содержимое вместе с осколками брызнуло Андресу в лицо. Метис бешено зарычал. Мокрый, оскорбленный, жалкий и смешной, побагровев от ненависти, он выхватил револьвер и, направив его на дона Бласа, закричал:

— О! Неужели я должен плакать… всегда лить кровавые слезы… Я убью вас!

Хуана пронзительно вскрикнула, бросилась к отцу и закрыла его своим телом.

В обезумевших от ярости глазах Андреса появилась какая-то осмысленность. Он опустил пистолет и выбежал из помещения, рыдая от беспомощности, исступления, заикаясь и отрывисто выговаривая:

— Я бы вырвал свое сердце… всех бы их зарезал… Я больше не могу… не могу! Однако… надо запастись терпением… Я отомщу за все!

Сломленный этим последним усилием, дон Блас впал в мучительное оцепенение. Его жена, вытянувшись на полу и положив голову на колени Хуане, продолжала жалобно стонать.

Несчастные испытывали страшные муки и покорно ждали избавительницы — смерти.

Хуане хотелось кричать, звать на помощь, ради них отдать себя в жертву, заплатить своей жизнью за их спасение.

Дон Блас, страшный в гневе, выкрикнул:

— Дочь моя!.. Если вы станете жалеть этих негодяев, я прокляну вас!

И Хуана смирилась. Она разделит судьбу родителей, облегчит последние страдания и потом умрет вместе с ними.

А что Солнечный Цветок? О! Наша Индианка вовсе не чувствовала себя обреченной. Непрерывно, словно дикий зверь, двигаясь по хижине, щупая, что-то внимательно осматривая, она пыталась найти лазейку, сквозь которую можно было прошмыгнуть и скрыться.

Ее голову сверлила одна-единственная мысль. Сбежать любой ценой, добраться до Лагуны кайманов, позвать своих братьев и привести их сюда, чтобы освободить несчастных пленников.

Наступила ночь. Снаружи доносились крики старателей. Попойка продолжалась.

Флор не прекращала поисков. Давно ознакомившись со всеми предметами, находившимися в помещении, она ходила взад-вперед, вытянув руки и щупая вслепую. Не найдя ничего, индианка вновь и вновь продолжала без устали искать.

В данный момент Флор исследовала крышу. Для этой непростой в кромешной тьме операции она поставила на большой стол один из тяжелых, массивных стульев. Затем, рискуя сломать себе шею, индианка взобралась на это сооружение и принялась ощупывать бревна, наклонно уложенные на мощные подпорки. Девушка небезосновательно полагала, что хоть один из брусов можно сдвинуть.

Она работала наверняка, без лишних движений, встав на цыпочки и стараясь приподнять один за другим плохо закрепленные бревна.

Однако на этом участке крыши делать нечего! Ничуть не отчаиваясь, Флор продвинула стол подальше, вновь поставила на него табуретку, поднялась наверх и продолжила поиски.

Вдруг странный, по крайней мере в такой час, звук заставил ее вздрогнуть.

Тишину нарушил резкий радостный хохот.

— Ты смотри! — произнесла девушка. — Это крик птицы-пересмешника! О! Неплохое подражание!.. Но пересмешник никогда не поет по ночам… Ах, если б я только знала наверняка! И тем не менее попробуем!

Она ответила пронзительным тявканьем, который затем перешел в протяжный вой, как у собак, лающих на луну. Это был крик шакала.

Тотчас дважды подряд совсем близко послышался хохот птицы-пересмешника. Сердце индианки неистово забилось.

— Ах, Боже мой! Неужели это правда? — пробормотала она вполголоса.

Со своей стороны, девушка вновь, также дважды, с неподражаемым мастерством ответила голосом койота, этого маленького мексиканского шакала, дерзкого грабителя, ночного разбойника и одновременно трусливого животного.

Спустя мгновение совсем рядом послышался еще более громкий, пронзительный, с оттенком радостной иронии, крик пересмешника.

Затем — три отрывистых, через равные промежутки времени, удара тяжелым предметом о деревянную стену хижины.

Не спеша Флор слезла с табуретки, легко спрыгнула со стола на пол, подошла к Хуане, неподвижно сидевшей подле своей хрипящей матери, и просто сказала:

— Никогда не теряй надежды!

ГЛАВА 5

Торговки и их повозки. — Продажа горячительного. — Прибыльное дело. — Корнелия пьет и не пьянеет. — На крыше хижины. — Вода и вяленое мясо. — Терпение и воля. — Вновь обретенные силы. — Уход. — Два удара кинжалом. — Под чехлом. — Лагерь проснулся. — Бегство и погоня. — Вперед!

Вернемся немного назад. Всего на несколько часов.

В то время как Солнечный Цветок и Хуана бесстрашно защищались в хижине, в лагерь, если не забыл читатель, прибыли повозки.

Откуда они прикатили? Об этом вопрошали друг друга заинтригованные бандиты. Разумеется, они не были обеспокоены. Внешний вид повозок не давал ни малейшего повода для тревоги. Накрытые водонепроницаемым тентом, тяжело груженные и запряженные уставшими мулами, они не спеша, проваливаясь в песок, двигались, кое-как ведомые двумя женщинами. Среднего возраста, в потрепанном платье, это были индианки или мулатки. Словом, бедные создания в разорванных одеждах, с грязными, покрытыми пылью лицами, на голове — пестрый платок, подвязанный под подбородком. Обе потягивали небольшие трубки из краснозема и с непринужденностью заядлых курильщиков смачно, со свистом, сплевывали.

Женщина с первой повозки, здоровенная товарка с размеренными, неспешными движениями, мелодичным напевом остановила мулов и что-то прокричала на местном наречии своей приятельнице. Та — высокая, худая, нескладная бабенка с едва проступающими усиками, тотчас вызвала легкомысленные шутки в толпе старателей, обступивших повозку. Она тоже остановила свою телегу, за которой шагала лошадь, привязанная обрывком лассо.

Если женщина вызвала насмешки, то вид бедной коняги повлек за собой взрыв гомерического хохота[145] у бандитов — любителей быстрой езды и больших знатоков этих благородных животных.

С потертой гривой, выступающими ребрами и ободранной спиной, несчастный конь напомнил бы европейцу рабочую лошадь бродячих артистов.

Бедное животное покорно и терпеливо ждало корм, в то время как женщина, не отвечая на шутки обступивших повозки людей, достала откуда-то снизу большую бутыль, оплетенную бамбуком.

Она передвинула свою трубку к краю рта, и голосом, будто насквозь пропитанным алкоголем, крикнула на отвратительном испанском:

— Это великолепное агвардиенте!.. Чистый мескаль… прямо из подвалов Жалиско… У нашего президента, да хранит его Господь, нет ничего подобного… Удивительный напиток этот достоин таких кабальеро, как вы! Кто хочет настоящего мескаля из Жалиско? Кто его хочет? Всего лишь унция[146] золота за бутыль в две квартильи[147].

— Ура! Это маркитантки!..[148] Добро пожаловать на золотой прииск!

Здесь уже ощущался недостаток горячительных напитков… что в сотни раз хуже нехватки хлеба!

— Унция золота! Не так уж это и дорого! К тому же Андрес обещал озолотить своих верных компаньонов!

— Итак, вперед!.. Пить!.. Пить! К нам! Сюда! Быстрее!

Вскоре товарки уже и не знали, кого слушать. Бутыли быстро наполнялись из бочонков, укрытых тентом, опорожнялись и вновь наполнялись.

Платили наличными и без обмана.

Торговля развернулась вовсю, и маркитантки даже не успевали пересчитывать выручку.

Первая товарка со страстным вожделением поглядывала на небольшой металлический сосуд, быстро наполнявшийся золотом, резким движением хватала его, опрокидывала содержимое в мешочек, висящий на шее, и вновь клала на место, поближе к страждущим.

А в это мгновение другая, с усами, улучив момент, проворно влила себе в рот добрую порцию желанного напитка. Десперадос, предвкушая забавную сцену близкого опьянения, громко расхохотались, а кассирша, в свою очередь, яростно завопила:

— Эй! Корнелия, перестань напиваться! Уродина! Пьяница!.. Ты разоришь нас… Из-за тебя этим молодцам не хватит вина! Ты посмотри, какие они щедрые!

Сконфуженная Корнелия виновато потупила взор, затем вновь вскинула голову, прикусила губы, как бы желая сдержать смех, и быстро обменялась со своей подругой вполне осмысленным взглядом.

Мало-помалу кабальеро вошли в раж и стали пить не останавливаясь. Небольшие бочонки емкостью в одну фанагу (девяносто литров) очень скоро стали пустыми. А поскольку жажда возрастала по мере потребления алкоголя, старатели испугались, как бы запасы огненной воды не истощились.

Со всех сторон послышались возгласы:

— Эй! Подруга!.. Твой мескаль великолепен… так здорово бьет по голове… но скоро его не станет!

— Не беспокойтесь, уважаемые сеньоры! У нас есть еще целых два карга! Корнелия! Мошенница, воровка, ты продолжаешь пить! Какой стыд! Посмотрите, кабальеро, она едва стоит на ногах!

Корнелию в самом деле сильно закачало. Однако время от времени она бросала в сторону своей таинственной подружки быстрый, острый, такой молодой на грязном лице взгляд и заговорщицки подмигивала.

Лошадь между тем накормили. Безучастный ко всему и покорный конь, не спеша разжевав кукурузу и напившись воды, спокойно улегся посреди всеобщего шума.

Солнце все более склонялось над линией горизонта. Вскоре неистовый гам сменился тяжелым опьянением, настоящим угаром, за которым последовал свинцовый сон, близкий к беспамятству.

И две товарки, кажется, очень спешили вызвать такое мертвецкое состояние.

Они принялись работать еще быстрее, раздавая направо и налево полные кружки, не очень заботясь о том, чтобы какой-нибудь нечистоплотный кабальеро не забыл заплатить за последний глоток, который сразит его наповал.

Корнелия просто не щадила себя. Она без устали наполняла стакан, чокалась поочередно со всеми, произнося бессмысленные тосты, дрожащей рукой подносила сосуд к губам и ловко выливала мескаль… за вырез своей кофточки!

Ее приятельница, видя эти проделки, перестала кричать и, казалось, застыла в восхищении.

Итак, все шло как по маслу! Подруги собрали хорошую выручку, вина еще было много, полумертвые забулдыги-старатели попадали кто где. В лагере стало тихо.

Назавтра эти кабальеро начнут с новой силой похмеляться.

Ободренные наступившей тишиной, нарушаемой лишь пьяным храпом, женщины негромко обменялись несколькими словами, после чего Корнелия спрыгнула с повозки.

Сильно шатаясь, она пошла вперед, натыкаясь на домики, палатки, пока не добралась до хижины, где были заперты пленницы.

Маркитантка тяжело рухнула на землю, затем, как будто ей в голову взбрела пьяная забава, принялась издавать пронзительные крики птицы-пересмешника.

Изнутри ей ответили тявканьем койота. Корнелия вздрогнула и возобновила свое птичье пение. Вновь послышался вой шакала.

Женщина вне себя от радости тихо пробормотала:

— Это прекрасно!

Затем подняла камень и трижды ударила по стене. После чего осторожно ползком добралась до потайной двери, расположенной у противоположной стены домика.

Двое часовых, сидя на корточках, курили и тихо переговаривались. С этими уловка не удалась, они не выпили ни грамма спиртного. Рядом с ними лежало оружие.

— Ничего не поделаешь, — проворчала Корнелия, — если б я только знала! Ну ладно, вперед… только осторожно!

Пристально вглядываясь в темноту, она вернулась на исходную точку и без лишних движений стала подниматься на крышу. Несмотря на мешающее платье, операция была проделана быстро и с невероятной ловкостью. Не теряя времени, торговка вытащила из-под юбки небольшой и толстый металлический предмет. Кажется, ломик старателя. Затем бесшумно надавила на крышу. С едва уловимым хрустом приподнялось одно из бревен. Образовалось отверстие, в которое свободно мог пролезть человек.

Склонившись над дырой, Корнелия тихо произнесла:

— Флор!.. Это ты?

— Да! — тотчас ответила маленькая индианка.

— Сеньорита тоже здесь?

— Да!.. А также ее мать и отец…

— С ними все в порядке?

— Нет! Они умирают от голода и жажды!

— Черт побери! Надо принести немного воды и мяса… через пять минут вернусь.

В мгновение ока Корнелия без лишнего шума, с ловкостью обезьяны соскользнула на землю и, шатаясь, перешагивая через пьяных старателей, вернулась к повозке, на секунду пропала и затем появилась, держа в руке мешок.

Она снова взобралась на крышу и позвала Флор. Девушка поднялась на стол и ответила:

— Я здесь! Что надо делать?

— Возьми этот мешок… там вода, мясо, два заряженных револьвера… Вначале дай напиться, но только осторожно, затем накорми отца и мать. Я буду ждать здесь, не двигаясь, пока они немного не придут в себя. Иди! И делай все быстро, малышка Флор!

Маленькая и бесстрашная индианка сохраняла удивительное хладнокровие.

Ничто ее не удивило и не взволновало. На вопрос Хуаны она ответила:

— Тихо! Ни слова… поговорим позже.

Солнечный Цветок бесшумно соскочила на пол, открыла мешок и поднесла к губам умирающих спасительный напиток.

Несчастные! С какой же жадностью они пили воду! Девушка подходила поочередно к донне Лауре и дону Бласу. С помощью Хуаны, поддерживающей их неподвижные головы, Флор умело и аккуратно дозировала жидкость, не поддаваясь на мольбы и уговоры дать воды побольше. Словом, мало-помалу ей удалось вернуть умирающих к жизни.

А теперь можно и поесть. Она осторожно чередовала глоток воды с небольшой порцией вяленого мяса. Проникновенно уговаривала жевать медленно и тщательно.

Так продолжалось примерно два часа! Все это время Корнелия неподвижно лежала на крыше.

Наконец донна Лаура и дон Блас почувствовали себя лучше. Еще слабые, едва отдавая себе отчет в том, что их ждет спасение, они тем не менее уже могли стоять на ногах.

Неутомимая Флор вновь поднялась на стол, приблизилась к отверстию и произнесла:

— Им лучше!

— Они могут идти?

— Да! Думаю, что да… но они прикованы к стене цепью.

— Возьми этот ломик, оторви одно звено. А я пойду, открою дверь… Если услышите крики, шум, не двигайтесь!

— Все ясно!

Корнелия поставила бревно на место, осторожно слезла с крыши и, пошатываясь, двинулась вперед. Она обогнула хижину и подошла к двери, где стояли на посту двое часовых. Беспомощно махая руками, пытаясь устоять на ногах, торговка рухнула в конце концов как раз между бандитами.

И тут произошло нечто невероятное!

С удивительной быстротой пьяная Корнелия вскочила на ноги. Жалкое создание, до сих пор качавшееся, словно марионетка[149], у которой оторвали поддерживавшие ее нитки, вдруг выпрямилось подобно стальной пружине. Последовали два быстрых молниеносных выпада рукой. Тускло блеснуло стальное лезвие кинжала.

Удар направо!.. Удар налево! Часовые, пораженные в самое сердце, замертво, без звука и стона, рухнули на землю!

— Хорошо! — прошептала удивительная женщина. Она засунула кинжал за пояс, ощупала стену хижины в поисках засова. Обнаружив, откинула его, толкнула дверь и вошла в помещение.

— Флор! Ты готова? — спросила Корнелия низким голосом. — Сеньор и сеньора могут идти?

— Да! Они намотали цепи на пояс, чтобы было меньше шума.

— Хорошо! Выходите тихо… следуйте за мной.

Хуана, поддерживая мать, вышла первой, за ней — Флор, о которую опирался дон Блас.

Вне себя от радости и удивления, не веря своим глазам, несчастные пленники двигались при свете звезд, обогнув место заточения и уходя дальше, ведомые таинственной благодетельницей.

Никто не проронил ни слова.

Несколько темных фигур лежало на земле. Это спали пьяные в стельку старатели. Спутники осторожно обошли их стороной. Показались неясные очертания огромных повозок.

— Наконец-то! Мы на месте! — пробормотала Корнелия.

Бережно, с бесконечными предосторожностями, она помогла подняться наверх, под тент, донне Лауре, затем Хуане и дону Бласу. Флор, оказавшись последней, получила соответствующие наставления. Они свелись к следующему: сидеть тихо, не двигаться, что бы ни случилось, и терпеливо ждать отъезда.

Операция по спасению пленников длилась почти всю ночь. Скоро забрезжит рассвет.

Между тем Корнелия начала выказывать признаки нетерпения. Сидя сзади за тентом и рассеянно лаская лошадь, она пробормотала:

— Почему они до сих пор не дают сигнал? Что могло случиться?

Незаметно исчезли звезды, горизонт просветлел. Некоторые старатели проснулись. Они были в явно плохом расположении духа. Кто-то громко зевнул, потянулся. Пора было опохмеляться.

У первой повозки, где прятались четверо беглецов, послышались негромкие голоса. Наиболее нетерпеливые из десперадос хотели подняться наверх и налить себе вина.

Корнелия оставила свой пост, поднялась на передок и вступила в переговоры с бандитами. Начался обмен неприличными выражениями. Перепалка становилась все громче и громче. Стали просыпаться и другие головорезы. Скоро наступит день. Положение ухудшалось с каждой минутой.

— Здесь нет больше мескаля! — рычала Корнелия. — Поищите в другой повозке… а я скоро уеду и привезу еще…

С помощью своей приятельницы она быстро запрягла упрямившихся мулов.

В это время десперадос принялись опустошать бочонки, припрятанные во второй повозке. Это был резерв! Началось столпотворение, потом чуть ли не драка… Не обращая на происходящее внимания, женщины уселись в первую повозку.

Торговки схватили вожжи и, прищелкивая языком, попытались стронуть с места мулов.

Внезапный, необъяснимый отъезд показался десперадос подозрительным. Вскоре злые, невыспавшиеся, они окружили коляску. Кто-то угрожающе взмахнул рукой.

Приятельницы быстро обменялись несколькими словами, затем Корнелия спрыгнула на землю.

Бах!.. Бах! Две мощные, смачные пощечины прозвучали, словно удары хлыста. Двое кабальеро пошатнулись и рухнули на песок.

Тотчас — еще два удара кулаком. Затрещали кости… Десперадос покатились по земле… Корнелия продолжала отбиваться… Боже мой! Она вскинула ногу и нанесла несколько великолепных ударов! Настоящая львица, которую разозлили!

В ее платье вцепились со всех сторон, и вскоре оно превратилось в лохмотья. Десперадос, получивший первую оплеуху, от которой его щека стала синей, недоуменно воскликнул:

— Глазам своим не верю! Это же мужик!

Да! Под лохмотьями можно было различить сапоги, штаны стального цвета и красный пояс ковбоя. А также пару револьверов, расписанных серебром!.. И еще индейский кинжал…

Настоящий мужчина! Его голос перекрыл стоявший вокруг шум:

— На место, негодяи! На место! Черт побери! Или я вас всех уничтожу!

Резким движением он, словно нитку, оборвал конец лассо, за который была привязана к задку повозки лошадь. Прыжком ковбой вскочил на коня, стоявшего без уздечки и седла.

Его вновь окружили. Пораженные десперадос не переставая кричали:

— Мужик! Это мужик!

— Да, да! Черт побери! — прорычала мнимая Корнелия, которую на самом деле звали Стрелок Джо!

— Вперед, мамита! Вперед! Смелей! Мамита! Смелей!

Таким образом, вторая товарка оказалась отважной мулаткой.

Она сильно хлестнула мулов и отпустила вожжи. Четверо животных устремились вперед. Под колесами повозки остались двое кабальеро, неосторожно попытавшихся остановить мулов.

В тот же миг Джо характерно прищелкнул языком. Конь, а это был Боб, великолепный скакун Железного Жана, хорошо знал Джо, любил его, повиновался ему, как своему хозяину. Разрисованная лошадь, вся в каких-то мнимых царапинах и ссадинах, делавших ее похожей на старую клячу, временно поступила в распоряжение метиса.

Услышав знакомый сигнал, Боб яростно заржал: это был его боевой клич. Неожиданно конь начал брыкаться передними и задними копытами. Словно ураган, носился он среди десперадос, нанося мощные удары, от которых трещали кости перепуганных кабальеро.

К тому же Боб начал кусаться! Он снимал скальпы, сдирал с лица кожу, оставляя на теле ужасные раны.

Великолепно дрессированный, повинующийся малейшей команде, конь обогнал повозку и, раскидав людей, освободил залитый кровью проход.

Управляемая умелой рукой мамиты, упряжка во весь опор помчалась вперед, удаляясь все дальше и дальше в степь.

Между тем десперадос, оправившись от потрясения, довольно быстро пришли в себя. Их много, и они, надо отдать им должное, были бесстрашны! Бандиты решили во что бы то ни стало отомстить за гибель своих товарищей и собственное унижение!

В это время в лагерь прибыл Андрес. Он обнаружил трупы двух часовых, открытую дверь и пустую хижину.

Издав звериный рык, бандит во все горло заорал:

— По коням! По коням! Черт побери! Они мне нужны живыми или мертвыми! Пятьсот унций золота тому, кто их схватит!

В мгновение ока разбойники взнуздали оставшихся лошадей и вскочили в седла, готовые устремиться в погоню.

— Вперед! Быстро! — кричал Андрес, оказавшись впереди своей банды.

В тот же миг, невесть откуда, на десперадос налетела группа всадников.

Примерно дюжина людей на лошадях ворвалась на территорию прииска. Потрясая оружием, они кричали что-то воинственное.

Во главе группы, выпрямившись на стременах, мчался Гарри Джонс. Рядом, на пегой лошади, достойной ученице Боба, — Железный Жан.

ГЛАВА 6

Первая стычка. — Между равниной и горами. — Ущелье. — Окружены! — Отступать некуда. — Вверх по склону. — Подвиг Джо. — Истребление мулов и бандитов. — Спасение. — Опять вместе! — Дон Блас и Железный Жан. — Сбитая спесь[150]. — Благородные слова Гарри Джонса.

Старатели во главе с Железным Жаном и Гарри Джонсом налетели словно ураган. Плотная, компактная группа нападавших рассеяла немногочисленных десперадос, отставших от основного отряда бандитов.

— Не стреляйте! Предоставьте это нам! — крикнул Железный Жан своим новым друзьям.

Он взял по револьверу в каждую руку и добавил:

— Гарри, будем действовать вдвоем!.. Я начинаю первым!

От банды Андреса, насчитывавшей примерно сотню головорезов, их отделяло уже не более пятидесяти метров.

На полном скаку, не снижая скорости, Жан открыл беглый огонь. Яркие вспышки, быстрые, короткие звуки выстрелов, облачка белого дыма, затем свист пуль. И тотчас, там, среди растерявшихся бандитов, возникло внезапное столпотворение.

О! Какой великолепный стрелок! Все пули попали точно в цель. В плотных рядах противника образовалась брешь[151]. Потеряв уверенность, бандиты замедлили бешеный галоп.

— Ваша очередь! — звонко воскликнул Жан.

Искусный всадник-гигант Гарри Джонс умело направлял свою лошадь одной ногой и шпорой. Он вскинул оба револьвера и нажал на спусковые крючки.

— Браво, мой дорогой, отлично! — произнес Жан.

Разгоряченные старатели также не скрывали своего восхищения.

Несколько человек упали, брешь еще более расширилась. Страх начал овладевать бандитами. Это было видно по тому, как шарахались лошади и пригибались всадники. А там впереди, не сбавляя скорости, закусив удила, продолжали мчаться мулы.

Несмотря на огромные камни, глубокие колдобины, ужасную тряску, рискуя разлететься вдребезги, повозка удалялась все дальше и дальше.

Прииск давно остался позади. Ни ручейка для отмывки песка, ни аккуратных прямоугольных канав, никаких земляных насыпей, мусора. Зато множество других препятствий. Постепенно долина расширилась. Слева простиралась равнина, справа показалась гора. Джо, скакавший впереди на могучем Бобе, произнес:

— На горе́ нам будет легче скрыться!

Обернувшись, он крикнул:

— Направо, мамита!.. Направо!

И направил Боба по дороге к вершине. Беглецы устремились вперед по узкому, шириной пятьдесят метров, ущелью.

Внезапно послышался громкий свист. Затем последовала короткая команда. Тотчас отряд Андреса, преследовавший повозку, стал поворачивать влево. Отказавшись от погони, бандиты бросились к равнине.

Проход был свободен! Жан, Гарри, удивленные старатели не мешкая поскакали дальше, следом за повозкой.

Теперь можно было перевести дух!

Жан, однако, почуял неладное. Этот непонятный маневр[152] обеспокоил нашего героя. Он прекрасно понимал, что Андрес не из тех, кто просто так отпускает свою жертву. В чем же дело?

Бешеная скачка помешала ковбою поделиться тревогой с Гарри и старателями. Впрочем, в этом не было смысла, поскольку никто из них не знал местности.

Прошло более двух часов. Казалось, все осталось позади. Внезапно Жан громко выругался.

— Проклятье!.. Посмотрите, Гарри, ущелье сужается! Ширина горловины уже не более двадцати пяти метров!

— Ну и что! Проскочим!

— Вот почему десперадос отказались от погони! Чтобы ждать нас в конце этой проклятой теснины!

— Ничего страшного, — спокойно ответил американец, — придется подраться.

— Это точно… И нам будет нелегко.

Еще одно лье миновали. Джо, внимательно посматривая по сторонам, скакал в пятистах метрах впереди. Вдруг он развернулся и вихрем помчался назад. Метис сделал знак рукой и громко закричал:

— Стой! Мамита… оставайся на месте!

Повозка тотчас остановилась. Джо объехал упряжку и приблизился к Железному Жану.

— Что случилось, браток? — спросил обеспокоенный молодой человек.

— Нам не везет!.. Каньон[153] заканчивается узкой расщелиной… Там сможет пройти лишь один всадник, да и то вряд ли!

— Дьявол! Мы в ловушке… Тогда — назад!

— Это невозможно! Посмотри… видишь, показались десперадос!

Жан обернулся и увидел многочисленную группу всадников, перекрывших путь к отступлению. Он спокойно перезарядил свои револьверы и, обретя привычное хладнокровие, произнес:

— Ну что ж… Значит, вперед!

Путники двинулись дальше и через десять минут оказались в тупике. Слева возвышалась отвесная стена. Справа — горная вершина, куда вела узкая, крутая тропинка, по которой едва ли могла пройти повозка.

Узкая расщелина — ею заканчивался каньон — была не менее двухсот метров длиной и полтора метра шириной. Далее простиралась равнина, свободное пространство. Всадник еще мог здесь пройти. Но как быть с повозкой? Оставить ее и двинуться дальше пешком? Но дон Блас и его жена едва ли были в состоянии идти. А где взять для них лошадей, а также для Хуаны, Флор и мамиты?

Может быть, подсадить их в седла, к старателям? И этого делать нельзя! Кони быстро устанут, и бандиты настигнут беглецов. Тупиковая ситуация. Мысли молнией проносились в голове Жана.

Что же делать? Внезапно на ум пришла оригинальная идея.

— Друзья! — обратился молодой человек к старателям. — Надо разделиться! Скачите вперед! Найдите подмогу… А мы пока в это время будем защищаться там, наверху.

— Да, Жан, — от имени всех ответил один из старателей. — Мы повинуемся, хотя нам очень нелегко оставлять вас. Рассчитывайте на помощь! Мы со своей стороны сделаем все возможное! До свидания!

— До свидания, друзья, и спасибо вам! Возьмите наших лошадей и позаботьтесь о них!

Показав на гору, молодой человек добавил:

— Дорогая мамита, вперед!

Потом Жан спрыгнул на землю. Его примеру последовали Гарри и Джонс. А мамита принялась изо всех сил хлестать мулов.

Повозка рванулась вверх по склону. В это время показались первые десперадос. Они мчались на наших героев и что-то громко кричали.

— Ах ты, черт! — воскликнул разъяренный Жан. — Эти парни сейчас нам заплатят… Приготовься, Джо… и вы, Гарри.

Друзья живо вскинули свои безотказные винчестеры. Прогремели три выстрела. Тотчас, постепенно удаляясь и затихая, ответило громкое эхо. Позади рухнули на землю три разбойника. Заметив, что старатели скрылись, Жан скомандовал:

— Вперед! Сохраняйте спокойствие!

И наши герои рысью устремились следом за повозкой. Та между тем замедлила ход. Напрасно мамита без устали хлестала бедных мулов. Подъем становился все тяжелее и круче. Животные перешли на шаг.

А десперадос быстро пришли в себя и открыли беспорядочную пальбу. Некоторые пули просвистели совсем рядом.

— Ну что ж! — крикнул Жан. — Сделаем еще один залп!

Вновь загрохотали винчестеры. Плотный прицельный огонь остановил нападавших и предоставил беглецам несколько минут передышки. Невероятно, но повозка поднялась еще на сотню метров. Однако дальше мулы уже не могли двигаться.

Впрочем, пули уже не были страшны нашим героям. Но следовало избавиться от повозки.

— Прошу дам сойти на землю, — произнес Железный Жан, подойдя к упряжке, неподвижно стоявшей на крутом подъеме.

Первой из-под брезента, словно чертик из табакерки, выскочила Солнечный Цветок. Вынужденное безделье и неподвижность чрезвычайно раздражали это непоседливое и горячее создание.

Заметив Жана, она радостно воскликнула:

— Ура! Как вовремя! А я уже начала задыхаться! Жан, мой друг… отличная работа! О! Как я рада вновь увидеть тебя!

— Малышка Флор! Моя дорогая маленькая Флор! — широко улыбнувшись, произнес молодой человек.

Тут он заметил Хуану. Что-то сильно ударило в сердце, и ковбой побледнел. Задрожав всем телом, он внезапно забыл былые муки, бессонные ночи, страшные дни, жизнь без надежды. Из головы напрочь вылетели последние события: бегство, новые опасности, угроза гибели. Жан видел перед собой только свою любимую. Он испытывал мучительную радость.

Несмотря на онемевшие от неподвижности ноги, девушка легко спрыгнула на землю и устремила на него красивые, ясные глаза, излучавшие бесконечную нежность. Едва не теряя сознание под этим ласковым взором, сторицей искупившим былые страдания, с бьющимся сердцем и пересохшим горлом, ковбой пробормотал:

— Сеньорита, вы так натерпелись… Но больше нечего бояться… Мы спасли вас!

Она схватила его руку, горячо сжала в своих ладонях и ответила, глядя молодому человеку в глаза, вкладывая в слова всю душу:

— Рядом с вами, Жан… я ничего не боюсь… я просто счастлива!

И, не дав ему времени что-либо сказать, она протянула одну руку Джо, другую — Гарри и продолжила:

— Дорогие друзья, как я благодарна всем! Моя признательность бесконечна, как и ваша преданность!

Гарри невольно перехватил взгляды, которыми обменялись Жан и Хуана. Американец почувствовал волнение в словах, которыми те обменялись, ощутил теплоту их рукопожатия. Он быстро осознал разницу в отношении молодой женщины к нему и ковбою. И Гарри все понял. Сам того не желая, он подумал: «Как она его любит! А я всегда буду для нее всего лишь другом».

Глубоко вздохнув, Гарри поклонился и ответил:

— Это был наш долг, мисс Хуана. И мы с удовольствием его выполнили.

Между тем с повозки тяжело сошла донна Лаура. Жан почтительно склонился перед ней, а Гарри, сделав шаг вперед, мягко произнес:

— Мадам, позвольте вам помочь!

Донна Лаура страдальчески улыбнулась и пробормотала:

— Ах! Мистер Джонс, нас преследует рок. Вы все видите сами… благодарю за вашу верность и соучастие в нашем горе!

Женщина сильно ослабела и с трудом держалась на ногах. Гарри поднял ее на руки и отнес в сторону.

Наконец настала очередь дона Бласа. С трудом, цепляясь за брезент, плантатор выбрался из повозки и оказался лицом к лицу с Жаном.

Во время бешеной скачки мамита рассказала ему в нескольких словах о последних событиях. Дон Блас, как, впрочем, его жена и дочь, знали, что Гарри, Железный Жан и Джо находились рядом.

Но если Хуана чувствовала, что ее бесстрашный возлюбленный был вдохновителем их освобождения, то дон Блас не желал понимать ничего, кроме одного: для него Жан оставался обычным наемником и теперь служил Гарри Джонсу, которому все и обязаны спасением.

Мужчины молча смотрели друг на друга. Несмотря на драматичность ситуации, дон Блас сумел сохранить свое неколебимое высокомерие. Подумать только, этот авантюрист, носивший позорное имя, осмелился попросить у него руки Хуаны!..

А Жан, в свою очередь, вспомнил, как этот надменный испанец оскорбил память его отца, осквернил безупречное имя Вальдеса, его имя! Взор молодого человека полыхнул горячим огнем, и плантатор, не выдержав, отвел в сторону глаза.

Но ведь дон Блас был одновременно и отцом Хуаны, богини красоты и доброты, которую Жан страстно любил… и потом, плантатор выглядел таким несчастным!.. Великодушие нашего героя, равно как и любовь, одержали верх над вполне законным чувством негодования! Он медленно склонил голову и с холодным достоинством поприветствовал спесивого испанца, чем немало озадачил последнего: «Ты смотри! Он обращается со мной, как равный с равным! Этот молодой человек не прост!»

С неимоверными трудностями дон Блас спустился на землю. Но не смог устоять на распухших, затекших ногах. Дали о себе знать перенесенные страдания. Закружилась голова, силы оставили дона Бласа. Вот-вот он упадет.

Охваченный жалостью и опасаясь худшего, Жан, легко, словно ребенка, подхватил его, поднял и бегом понес вверх по крутой тропинке!

Гарри, в свою очередь, держал на руках донну Лауру. Хуана и Флор поднимались вверх, прыгая, точно газели[154], через камни, завалы. Мамита также лихо карабкалась на гору, держа за спиной огромный мешок. Джо, как добрый и внимательный сын, захотел ей помочь.

— Нет, мой мальчик, — мягко возразила мамита, — в мешке продукты… ни о чем нельзя забывать. Не беспокойся! Я еще достаточно сильна — и не такие тяжести носила. А ты, такой смелый и ловкий, защити нас! Слышишь? Эти негодяи опять бегут… атакуют!

Опасения доброй мамиты полностью подтвердились. Десперадос, поначалу растерявшись, быстро пришли в себя, увидев, что беглецов осталось совсем мало.

Человек двадцать с воинственными криками бросились в атаку.

Джо оглянулся назад и рассмеялся, показав белые, острые зубы молодого зверя, почуявшего добычу. Затем, обращаясь к матери, он произнес:

— Ты права, мамита. Я буду прикрывать ваш отход… Иди, не бойся, моя дорогая… твой сын защитит тебя!

Затем с молниеносной быстротой молодой человек вскинул винтовку. Четыре выстрела прозвучали в течение четырех секунд. Никто из десперадос не упал. Полагая, что метис промазал, они стали выкрикивать оскорбления.

Но наш великолепный стрелок целился вовсе не в людей, а в бедных, уставших мулов, которые, не в силах тащить повозку дальше, едва удерживали ее от падения вниз по склону.

С поразительной точностью пули угодили прямо в головы несчастных животных. Те рухнули на землю. А дальше произошло нечто ужасное. Тяжелая повозка, не удерживаемая более мулами, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, несколько раз перевернувшись и увлекая за собой мертвых животных, покатилась вниз.

И вся лавина обрушилась на группу конных десперадос, не успевших от неожиданности увернуться от столкновения. В одну секунду все было раздавлено, расплющено и уничтожено!

Это уже сулило спасение или, по крайней мере, передышку на некоторое время. Торжествующий Джо побежал верх по склону и вскоре догнал своих товарищей, как раз подошедших к площадке, возвышавшейся над ущельем. Внизу грохотал водопад, отвесно, словно в колодец, падающий в пропасть. По бокам поднимались скалы, образующие таким образом естественное укрытие. Здесь можно было защищаться и отразить любое нападение.

Железный Жан, заслуженно носивший свое прозвище, поскольку за все время у него не дрогнул ни один мускул, положил в укрытие дона Бласа, смотревшего на молодого человека со смешанным чувством удивления и восхищения.

Ковбой холодно поклонился и затем помог мамите снять со спины мешок.

А дон Блас, продолжавший упорствовать в своем странном заблуждении, с неожиданной и совершенно неуместной фамильярностью[155] воскликнул:

— Черт побери, а вы ничего! Гарри, вы умеете подбирать себе людей!

— Вы ошибаетесь, дон Блас, — ответил американец, — мой друг, Железный Жан…

— Конечно, конечно! Я знаю… вы так скромны! Тем не менее я еще раз хочу поблагодарить вас, возглавившего нелегкую миссию по нашему освобождению!

С грустным достоинством молодой янки прервал плантатора:

— Ваша признательность, дон Блас, не должна ошибиться адресом. Она полностью принадлежит Железному Жану, моему самому дорогому другу, а также спасителю. Он спас мне жизнь, рискуя собственной… Я был один, без оружия, без всего… Он по-братски поддержал меня, накормил, вернул силы… дал винтовку, коня, чтобы я мог участвовать в вашем спасении! Железный Жан — настоящий герой, я горд считать себя его другом и счастлив драться под его командой! Именно ему, Джо, его матери, Солнечному Цветку вы все обязаны жизнью и свободой!

Слушая эти слова, дон Блас испытывал чувство глубочайшего изумления.

Его предрассудки летели к черту, а гордость жестоко страдала.

Он окончательно замолк, не осмеливаясь взглянуть на этих «жалких людишек», ставших в одночасье благодаря проявленной самоотверженности и преданности благородными и сильными.

ГЛАВА 7

Осада. — Водопад. — Возвращение на исходную точку. — Факел. — Подземный переход. — В пропасти. — Подземелье. — Удивление дона Бласа. — Гранитный храм. — Плита и гипсовый крокодил. — Спасение?

Десперадос полностью окружили наших героев, расположившихся на площадке, служившей им неприступной крепостью. Бандиты попытались вновь атаковать маленький отряд. Но с такими стрелками, как Джо, Жан и Гарри, подобные поползновения с самого начала были обречены.

Со значительными потерями отброшенные назад, десперадос укрылись внизу за скалами, решив взять осажденных измором.

Но благодаря предусмотрительности мамиты наши герои были, по крайней мере, на несколько дней обеспечены продуктами, а наличие рядом водопада позволяло утолить жажду.

Прошло двадцать четыре часа. Ночью десперадос не осмелились возобновить свои атаки.Уверенные в конечной победе, они терпеливо ждали.

Для осажденных же главным было выиграть время, так как рано или поздно должна была прибыть подмога. Но смогут ли устоять наши герои? Вопрос жизни и смерти, не выходящий из головы Жана, взявшего на себя ответственность за судьбу близких ему людей.

В течение ночи он не сомкнул глаз. Его изворотливый и находчивый ум продолжал безостановочно работать, изобретая самые невероятные варианты спасения. Однако ничего подходящего в голову пока не приходило.

Показалось солнце. Окрасив вначале вершины горного хребта, оно затем, словно огненное море, разлило свой свет дальше. На площадке, прижавшись друг к другу, дремали дон Блас и его жена. Флор и Хуана о чем-то тихо беседовали. А мамита, бережливая и предусмотрительная хозяйка, готовила в это время завтрак. Джо, приставив винтовку к скале, курил сигарету и вместе с Гарри следил за спрятавшимися внизу бандитами.

Железный Жан нервно, словно лев в клетке, ходил взад и вперед, глядя на равнину. Затем машинально остановился у водопада, слегка затененного небольшими зарослями окотового дерева.

Его загипнотизировал этот огромный столб воды, отвесно падающий с вершины горы прямо в пропасть. Он долго вглядывался в водопад. В голове ковбоя возникла неясная мысль. Ему показалось, что он знает этот водопад, где-то его уже видел. И в десятый раз мысленно Жан представил себе путь, который он прошел после обнаружения сокровищ, стараясь вспомнить каждый отрезок маршрута, каждый поворот.

В результате наш герой пришел к весьма неожиданному выводу: «Мы же сделали огромный круг и в итоге пришли к исходной точке! И тем не менее я не могу в это поверить!.. Факты говорят мне — да, но разум вопиет — нет!»

Шириной приблизительно два метра и толщиной, по крайней мере, один метр, водяной столб переливался в лучах солнца всеми цветами радуги, падал вниз, разбиваясь там на мириады блестящих, словно алмазы, капелек влаги.

Жан вновь внимательно осмотрел водопад. Спустя мгновение он обнаружил нечто, заставившее его вздрогнуть. Продолжая напряженно думать, нахмурив брови, молодой человек пробормотал:

— Странная вещь! Вода сильно размыла гребень… в результате место падения водопада несколько отступило назад. Но это не все! Скала, по которой скользит и с которой обрушивается вниз вода — дело рук человека! Этот гранитный блок[156], явно имеющий следы обработки металлическим инструментом, был поставлен здесь так, что трубы прочно удерживают его на месте. Никакого сомнения! Много лет тому назад водопад сконструировали или пустили по этому руслу люди, располагавшие мощнейшими орудиями труда! Одним словом, его специально направили в зияющую внизу пропасть! Кто?.. Зачем?.. С какой целью? Я хочу это знать!

Жан внимательно осмотрел верхнюю часть пропасти. Она оказалась вовсе не круглой, а в форме удлиненного эллипса[157], достигающего в самой широкой части диаметра трех метров.

Наклонившись, он посмотрел вниз. Оттуда доносился приглушенный, хриплый рокот. Осмотр ему ничего не дал. Однако мозг продолжал лихорадочно работать. Наш герой, сторонник быстрых и решительных мер, непременно вскоре все увидит и узнает.

Не колеблясь, Жан вытянул руку, сломал толстую ветку окотового дерева, воспламенил ее и затем бросил в колодец. Ярко вспыхнула смолистая древесина. Факел свободно полетел вниз и, застряв на каком-то выступе, продолжал гореть ослепительным пламенем.

Не переставая удивляться, Жан решительно воскликнул:

— Если огонь не гаснет, значит, есть кислород, а значит, внизу может дышать человек… надо посмотреть, что там, и сделать это сейчас же! Джо, браток… быстро… подай лассо и крепкий кусок древесины длиной в два фута[158], а вы, Гарри, продолжайте наблюдать за обстановкой.

Передав лошадей старателям, молодые люди сохранили при себе лассо. Это были крепкие, длиной двенадцать — пятнадцать метров, ремни из бычьей кожи.

Пока Джо рубил древесину и удалял с нее ветки, Жан связал лассо между собой прочным морским узлом[159]. Затем на одном конце ремня закрепил за середину приготовленную Джо деревянную палку и перебросил ее через колодец. Наконец сунул за пояс большой кусок окотового дерева и вновь обратился к Джо:

— Я спускаюсь! Тихонько отпускай лассо… Не знаю, насколько глубок колодец… Если длины ремней не хватит и по-прежнему будешь чувствовать тяжесть, то с помощью мамиты подними меня! Ничего в таком случае не поделаешь. Если же, напротив, мне удастся ступить на твердую землю, то, завершив осмотр колодца, я дам вам сигнал о подъеме, дернув три раза за лассо. Все ясно?

— Да, брат! Все понял! — ответил Джо.

Чтобы кожаные ремни не потерлись о каменный выступ, предусмотрительный Жан накрыл гранитную поверхность большим мешком мамиты. И затем, прежде чем заинтригованные этими манипуляциями[160] Флор и Хуана успели подойти поближе, устроился на привязанной к лассо палке и крикнул Джо:

— Давай начинай!

Метис напряг свои могучие мышцы и потихоньку, без рывков начал спускать своего молочного брата в пропасть.

Хуана побледнела, с трудом удерживаясь, чтобы не вскрикнуть, увидев, как Жан исчез в темном колодце. Надо его хотя бы подбодрить ласковым словом. Однако, подумав, она остановилась. Стоит ли? Разве Жан не знает о ее любви к нему? И о том, что она навеки принадлежит только ему! Зачем же смущать его или отвлекать. Ведь от того, что делает сейчас Жан, зависит жизнь и спасение всех!

Ремень медленно, с легким шелестом скользил по грубой ткани мешка. Джо, откинувшись назад и оглушенный непрерывным грохотом падающей воды, начал беспокоиться. Длины ремня могло и не хватить. Оставалось только десять метров… шесть… чуть более пяти!

Наконец-то! Спуск, как часто бывает в подобных случаях, прекратился внезапно. Джо больше не чувствовал веса Жана. Прошла минута, ремень медленно, без всякого натяжения качался из стороны в сторону.

Жан ступил на твердую землю.

Метис радостно воскликнул и, обращаясь к Хуане, поскольку видел, как та смертельно испугалась, произнес:

— Все нормально, сеньорита… Теперь только надо запастись терпением, Жан находится на глубине не менее сорока метров!

Дон Блас и донна Лаура поднялись со своих мест. Обеспокоенные Хуана и мамита приблизились в водопаду.

Все молча, выжидающе смотрели в темное отверстие колодца. Прошел час! Целый час смертельного страха, нервного ожидания и неколебимой надежды!

Внезапно рука Джо дернулась, затем второй раз и тотчас третий!.. Это был условный сигнал.

— Мамита, на помощь! — крикнул обрадованный молодой человек. — Тяни тихо, родная, не спеши!

И оба изо всех сил потащили ремень.

— Боже мой! Какой же он длинный!.. — возбужденно прошептала Хуана.

Наконец показалось немного бледное, но сияющее лицо Жана.

— Что скажете, мой друг… говорите же! — воскликнула девушка.

Жан уцепился руками за край колодца, подтянулся, перевалился наружу, вскочил на ноги и ответил:

— Победа… сеньорита! Победа! Мы спасены!

Дон Блас с усилием произнес:

— Какое чудо! Мы уже и не надеялись… так в чем дело?

— Да, сеньор! Настоящее чудо! Через некоторое время мы будем в полной безопасности… а затем обретем свободу… и по-прежнему нам будет светить солнце! А теперь к делу! Быстро! Время не терпит! Нам всем необходимо спуститься в колодец… успокойтесь, это не так страшно… увидите сами!

— Жан, мы вам полностью доверяем! — произнесла Хуана. — И ничего не боимся.

— Спасибо, сеньорита, — коротко ответил молодой человек. — А теперь позвольте немного усовершенствовать наше незатейливое приспособление… просто палка, привязанная на конце лассо, достаточна для мужчины… но для женщины этого мало. Джо, дай мне твой пояс.

У метиса был красивый, прочный, длиной несколько метров шелковый пояс. Жан быстро и с ловкостью бывшего матроса скрепил его в виде стропа[161] так, что в нем мог разместиться человек. Затем молодой человек произнес:

— Видите, как плотно обхватывает тело! В нем вы будете, как в мешке! Сейчас я спущусь вниз, чтобы принимать вас там. Затем последует Флор… потом вы, сеньорита… далее донна Лаура, после нее мамита! Затем дон Блас, Гарри и, наконец, ты, мой добрый Джо.

— Но как я спущусь? — спросил метис.

— Положишь толстую палку поперек колодца, привяжешь к ней лассо и вперед!

— Отлично! Но когда мы все окажемся внизу, как освободим лассо от палки?.. Иначе ведь десперадос обнаружат, куда мы ушли!

— Это моя забота! Не забудь, перед тем как последовать за нами, спустить вниз в мешке оружие, снаряжение, продовольствие и факелы из окотового дерева. А теперь за дело!

С этими словами Жан устроился поудобней в приспособлении, сделанном из пояса Джо, свесил ноги и коротко скомандовал:

— Опускай!

Вторично ковбой исчез в пропасти. Спустя несколько минут он дал условный сигнал. Джо поднял лассо и обратился к Флор:

— Теперь твоя очередь, дорогая!

— Я готова! — решительно ответила индианочка.

Она сделала все в точности как Жан и, крепко вцепившись обеими руками в ремень, добавила:

— Порядок! Опускай, Джо!

— Держись, сестричка! — крикнула Хуана.

Джо слегка отпустил лассо, и спуск начался как раз в тот момент, когда шум водопада уже заглушил ответ индианки.

Лассо поднялось вновь. Теперь в перекинутых крест-накрест петлях расположилась, в свою очередь, Хуана. Она улыбнулась родителям и крикнула:

— Ничего не бойтесь и до скорого свидания! Давай, мой милый Джо, вперед!

Девушка почувствовала, как спускается. Рядом, всего в метре, падала в пропасть вода. Капли прохладной влаги хлестали по лицу. Свет померк. Стало темно. Она посмотрела вниз и увидела огонь. Внезапно столб воды исчез. Хуана догадалась, что колодец разделился на две параллельные горловины, напоминающие наложенные друг на друга огромные печные трубы. Девушка спускалась по одной из них, а водопад грохотал в другой.

Впрочем, она и не успела поразмышлять, в чем тут дело. Две могучие и бережные руки подхватили ее, и мягкий ласковый голос Жана произнес:

— Сеньорита, все нормально… я счастлив!

— И я, Жан… мой дорогой Жан, я горжусь вашим мужеством… вашей находчивостью… я вам обязана всем.

Яркий луч осветил наших героев. Словно живая скульптура, Флор держала в руке факел из окотового дерева. Она улыбнулась и воскликнула:

— Ты видишь, все очень просто! Жан, быстро, подай сигнал!

Прошло несколько минут, и Хуана приняла в свои объятия донну Лауру. Затем по очереди спустились мамита, дон Блас и Гарри.

Все столпились в широком коридоре, под прямым углом подступающим к колодцу. Удивление, переходящее в изумление, читалось в глазах наших героев.

Наконец прибыл мешок мамиты с продуктами, оружием и снаряжением. Наверху остался только Джо, бесстрашный Джо, проявивший в последние полчаса чудеса ловкости и силы. Задрав голову, Жан заметил своего друга, повисшего, словно паук, на конце ремня. Цепкий глаз ковбоя различил также палку, лежащую поперек поверхности колодца. К ней было привязано лассо.

Джо спускался медленно, не спеша, с помощью рук, точно заправский гимнаст. Ступив на твердую землю, он воскликнул:

— Карамба! Наконец-то! Можешь мне поверить, брат, я, кажется, немного устал! Но есть мысль, от которой я никак не могу отделаться. Как ты снимешь палку и как мы получим обратно наше лассо?

Жан улыбнулся и коротко ответил:

— Смотри!

Он схватил винчестер, прицелился и трижды нажал на курок. После третьего выстрела Джо перестал чувствовать сопротивление. В тот же миг о землю тяжело шмякнулись лассо и две половинки перебитой пулями палки.

С присущим ему хладнокровием Жан добавил:

— Десперадос увидят там только остатки костра. А теперь, друзья, следуйте за мной.

Он взял у Флор факел, поднял его и непринужденно пошел вперед по коридору. Метров через двадцать наши герои наткнулись на ступеньки, грубо выбитые в скале. Молодой человек произнес:

— Нам предстоит пройти шестьдесят ступенек и две площадки, где мы сможем передохнуть. Спускайтесь медленно и ничего не бойтесь.

Несмотря на усталость, трудный путь по крутым и скользким ступенькам, наши герои довольно быстро, не останавливаясь, спустились вниз. Так велико было их желание достичь цели.

Наконец они оказались в большом зале, казалось, высеченном в огромной скале и не имеющем выхода наружу. Ни окон, ни дверей. Словом, закрытое со всех сторон углубление, совершенно отрезанное от внешнего мира. Пахнуло затхлым духом подземелья.

По периметру[162] зала у стен стояли массивные, каменные кресла. В глубине помещения различалось нечто напоминающее алтарь[163]: куб из камня, к которому вели двенадцать ступенек. И наконец, над алтарем высилась великолепная скульптура гигантского каймана. Вероятно, какое-то божество, идол этого подземного храма.

При свете факела все с удивлением взирали на мрачную и поражающую воображение картину.

— Где мы? — сделав усилие, спросил дон Блас Железного Жана.

Молодой человек вел себя так, словно это был его дом.

Ковбой подошел к большому широкому камню напротив алтаря. Гранитная глыба была прочно вставлена в специальную нишу в стене. На поверхности камня, закрывавшего, по всей видимости, доступ в другое углубление, виднелось высеченное изображение каймана.

Жан закрепил факел в растопыренных когтях каменного крокодила и спокойно произнес:

— Позвольте мне, сеньор, совершить небольшой экскурс[164] в историю. Он должен удовлетворить ваше вполне понятное нетерпение и страстный интерес к тому, где же мы оказались. Когда в эти земли вторглись испанские завоеватели, то бывшие хозяева страны, богатейшие и всеми почитаемые полубоги, внезапно оказались в роли изгоев[165] и отверженных. Они попытались спасти себя и свое богатство, прибегнув к самым различным, порой весьма хитроумным средствам, лишь бы избавиться от безжалостных и жестоких победителей.

— Да, да!.. Я слышал… эти легенды… Все они странным образом преувеличивают богатство одних и бесчеловечность других… Только что вы хотите этим сказать?

— Сейчас узнаете! Таким образом, немногословные, умелые и трудолюбивые рабочие, доведенные до фанатизма своими хозяевами, без устали, остервенело готовили убежища… в том числе и то, в котором находимся мы!

Как видите, это своего рода храм, напоминающий склеп первобытной эпохи, с изображением идола над алтарем. Тут можно спрятаться, спокойно жить. А проникнуть сюда невероятно сложно! Разумеется, здесь множество входов и выходов. Один из них, согласитесь, довольно оригинальный и безопасный, тот, благодаря которому мы оказались в этом храме.

И совсем непросто, поверьте, было оборудовать и направить водопад, искусно прорыть два параллельных колодца, один служащий для стока воды, другой — для прохода человека.

— Все, что вы говорите, — прервал Жана дон Блас, — очень интересно. Согласен! Как убежище это годится! Но я не вижу здесь сказочных богатств, а главное — где отсюда выход? Ведь если его нет, то мы обречены на ужасную смерть.

— Выход есть!

— Вы уверены в этом?

Жан показал пальцем на каменную плиту с высеченным на ней изображением крокодила, держащего в когтях факел из окотового дерева.

— Вот он! Надо только сдвинуть камень, и это сделаю я.

— И за плитой выход?

— Сеньор дон Блас, вам известна легенда об Орлином гнезде и Золотом хребте? Эта старая индейская песня…

— Да, глупая история, берущая свое начало еще со времен испанских завоевателей.

— Все, о чем там говорится, — правда, и вы в этом убедитесь! За этой плитой находятся сокровища ацтекских королей! И там же выход!

ГЛАВА 8

Таинственный вход. — Изумление дона Бласа. — Укрощенная гордость. — Конец предрассудкам. — Сундучок. — Загадочные документы. — Офицеры штаба. — Страхи Гарри. — Все-таки это правда. — Дело чести. — Отчаяние. — Скорее смерть. — Взрыв.

Дон Блас с таким испугом посмотрел на Железного Жана, что, будь другая обстановка, тот упал бы от смеха. Испанца продолжали грызть сомнения. Его поразила уверенность молодого человека. Но Жан привел такие доказательства, что в голове плантатора все смешалось. Он молча стоял и ждал дальнейшего развития событий. Между тем остальные вскрикнули от радости.

Хуана приблизилась к ковбою и тихо произнесла:

— Жан, мы верим вам!.. Жан, мой друг, освободите нас!

Молодой человек улыбнулся, поклонился и ответил:

— Будет так, как вы хотите, сеньорита… Смотрите!

Молодой человек схватил факел, ярко пылавший в лапах каменного крокодила, и свободной рукой изо всех сил нажал на гранитное изображение речного монстра.

Медленно, с каким-то странным шелестом, каменная громада стала погружаться в пол. Закапала вода. Послышался аналогичный[166] шелест, но с другой стороны склепа.

Какое чудо! По мере того как в землю опускался каменный блок, там, в полумраке, вырастал алтарь! Его основание, с которого стекала вода, представляло собой тщательно отделанный монолит[167], с легким шорохом поднимающийся из подземной полости.

Присутствующие не сумели сдержать возглас изумления.

— Не удивляйтесь, — спокойно произнес Жан, — это всего лишь гидравлическое устройство[168], правда, блестяще задуманное и искусно сделанное… Какая точность и простота… Работает, а ведь прошло столько веков!

— Я сдаюсь, — сдавленным голосом, запинаясь, сказал дон Блас, — да, я уступаю очевидному. А вы настоящий мужчина! Но как вы все это обнаружили?

— Во время первого визита сюда, час назад, когда искал вход… Мы ведь знаем и другой, не так ли, Джо? А теперь будьте любезны следовать за мной… Вот здесь зал с сокровищами!

Наши герои прошли во вторую часть подземелья. В третий раз со времен испанского вторжения люди созерцали это сказочное богатство!

Все поспешили к ящикам, желая воочию, поближе посмотреть на грандиозное нагромождение желтого металла.

Дон Блас, самый сомневающийся, в итоге поразился больше всех. Для этого болезненно гордого человека, для этого спесивого, высокомерного испанца, живого воплощения вековых предрассудков завоевателей, рухнул целый мир!

Жалкий, он посмотрел на Флор, мамиту, Джо — безропотных потомков этих великих и несчастных мучеников, затем воскликнул:

— Значит, это была правда!.. Боже мой! Правда, что мы были палачами!

Внезапный крик мамиты заставил всех вздрогнуть. Старая женщина, однако, быстро овладела собой. Она подумала, что ее хозяин, отец Жана — ее маленького Тоньо, — заплатил своей жизнью за эти сокровища. Она вспомнила его последнее мрачное сообщение и тут же забеспокоилась, не забыла ли чего.

Не изменяет ли ей память? Мамита медленно посмотрела вокруг. Словно какое-то далекое воспоминание освещало ей мало-помалу сумерки прошлого. Да, несколько слов, невнятно произнесенных капитаном Вальдесом… слоги, прерываемые последними предсмертными хрипами.

Старая женщина провела рукой по мокрому от пота лбу и воскликнула:

— Ах, Боже мой! Он сказал: сундучок… сундучок… там… там… самое ценное… драгоценные камни…

Она вырвала из рук Жана факел и, обезумевшая, устремилась к ящику с драгоценностями. Мамита нагнулась, осветила низ короба, стоящего на четырех ножках, и вынула оттуда какой-то квадратный предмет, покрытый ржавчиной.

— Вот он, сундучок! — громко воскликнула старая женщина. — Открой его, сын мой. Он ценней для тебя, чем все это богатство.

Озадаченный, Жан схватил протянутый мамитой сундучок. Тот был закрыт на замок. С помощью ножа молодой человек снял крышку. В ящике оказалось множество бумаг. Некоторые лежали в перевязанных тонкой бечевкой конвертах, другие, аккуратно свернутые, были сложены в стопку.

Мамита, у которой глаза сверкали, словно два черных бриллианта, приблизилась, держа факел. Жан положил сундучок на горку драгоценных камней, чтобы освободить руку. Затем он взял бумагу, развернул ее дрожащей рукой и пробежал глазами.

Внезапно из груди ковбоя вырвался крик. Лицо его страшно побледнело… Он хотел говорить, но слова застревали в горле.

Жан долго и страстно, с неописуемым выражением любви и гордости во взоре, смотрел на Хуану, потом наконец воскликнул:

— Хуана! Родная Хуана! О! Если б вы только знали!

— Говорите, мой друг, говорите! — ответила восхитительная девушка. Ее сердце отчаянно билось, в глазах читался восторг.

Окрепшим голосом Жан продолжил:

— И вы, дон Блас, слушайте! Наконец справедливость восторжествует! Слишком поздно, увы, для подвижника, павшего жертвой чудовищной лжи!

Все недоуменно смотрели на возбужденного Жана, чувствуя, что сейчас произойдет нечто очень важное.

А тот уверенным, властным тоном заговорил вновь:

— Дон Блас! Вы помните, я кричал, вопил, что мой отец невиновен! Сегодня я вам это докажу! А ты, моя мама, будь благословенна! Как и та, святая, давшая мне жизнь… Ты даруешь мне сейчас, в данный момент, честь! И вы все слушайте это свидетельство честных и великодушных противников моего отца!

«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем, что французский капитан Антуан Вальдес не поддерживал никаких связей со штабом мексиканской армии и не имеет ни малейшего отношения к делу о предательстве императора Максимилиана.

Кампакса, Галладо, Диас, Рубио,

— Я знаю! Я знаю этих людей! — прохрипел дон Блас. — В них нельзя сомневаться!

— Слушайте дальше, дон Блас! Слушайте!

«Я, нижеподписавшийся, генерал, состоящий на службе в республиканской армии, бывший командующий войсковой группировкой под Керетаро, честью своей свидетельствую о том, что французский капитан Антуан Вальдес абсолютно непричастен к вероломной акции, результатом которой стала выдача нам императора Максимилиана Первого.

Эскобадо».

— Все… мне нечего сказать, — пролепетал плантатор.

— Продолжайте слушать, дон Блас!

«Клянусь честью, что капитан Вальдес не тот, кто нам за деньги выдал Максимилиана Австрийского.

Хуарес».

Сразу обессилев, дон Блас прошептал:

— Эскобадо! Честный солдат, без страха и упрека… И сам Хуарес… безжалостный человек, с каменным сердцем. Хуарес, патриот, у которого руки по локоть в крови, свидетельствует… О! Жан, мой друг, я признаю свою ошибку… позволь мне попросить прощения… склоняюсь перед памятью твоего отца! Вы никак не выказывали своего законного негодования… Вы осыпали нас благодеяниями… Жан… нет, Антонио Вальдес… у вас большое, доброе сердце. Вы достойно носите свое имя!

— Сеньор дон Блас, предательство — самое мерзкое из всех преступлений… к несчастью, ваше вполне законное чувство презрения затронуло невиновного, а всеобщее заблуждение погубило жизнь честного человека. Это была судьба.

— Да, мой друг, судьба… Ведь осуждение относилось к совершенному преступлению и имело в виду настоящего виновника…

— Этот виновник будет найден, и его злодеяние наказано.

Все произошло довольно быстро. Сцену освещало яркое пламя горящего факела. Взволнованные до глубины души, наши герои хранили молчание.

После свидетельств офицеров и президента Жан вынул из сундучка следующую бумагу. Он развернул ее дрожащими руками и быстро пробежал глазами.

Молодой человек приглушенно вскрикнул и мучительно прошептал:

— Боже мой… значит, это правда!

— Что случилось, Жан? — спросил вначале удивленный, а потом обеспокоенный плантатор. — Прочтите, мой друг, прочтите!

— Я не могу… меня переполняет счастье.

— Дайте ее мне! — произнес ничего не понимающий дон Блас.

Жан протянул ему письмо и печально добавил:

— Вы этого сами захотели!

Дон Блас начал читать громким голосом. Стояла тишина. В происходящем было что-то трагическое.

— «Для моего сына, моего малыша Антонио.

Перед Богом, честью и твоей головой, клянусь, мой мальчик, что я не совершал преступления, обвинение в котором исковеркало мне жизнь. Клянусь, что человек, выдавший императора Максимилиана, был его товарищем по оружию, близким другом. Тебе предстоит узнать его имя. А вот доказательства моей непричастности к этому делу. Прежде всего свидетельства офицеров Республиканской армии, признавших, правда очень поздно, мою полную невиновность. В высшей степени благородный поступок! Когда меня не станет, храни, сын мой, эти письма как нечто самое дорогое и драгоценное. Далее ты найдешь бумаги, в которых этот негодяй обговаривает с врагом условия и цену своего злодеяния. Все написаны его рукой. Ты увидишь, что он ставил везде мое имя: капитан Вальдес, пытаясь представить меня таким образом, как истинного виновника случившегося. Надо сказать, что мерзавец в этом преуспел. Кстати, уверенный в своей безнаказанности, он даже не позаботился о том, чтобы изменить почерк, сделать его похожим на мой. Я заплатил бешеные деньги за эти письма. Ты найдешь их в сундучке.

Должен признать, однако, что они были бы недостаточны для подтверждения моей непричастности и его вины. Существует другое, решающее и абсолютно неопровержимое доказательство.

Первые пять писем, написанные с интервалом в два дня, дают достоверную картину того, как совершалась эта омерзительная сделка. Они раскрывают характер негодяя, с наглостью настоящего бандита излагающего свои требования. Он спорит, выдвигает новые претензии… Словом, упорно торгуется и в конце концов, точно скупой и осмотрительный купец, заключает сделку. Читая письма, чувствуешь, что обе стороны спешили покончить с этим делом побыстрее.

Наконец все готово! Все согласны!

Вероломный офицер и его достойный сообщник, полковник Лопес, получают: первый — пятнадцать тысяч унций золота, второй — две тысячи. В шестом письме как раз об этом говорится. Оно адресовано генералу Эскобадо и благодаря ниспосланному самим Богом случаю скреплено подписью полковника Лопеса, соучастника.

Возьми это письмо, мой мальчик, и прочитай. Ты увидишь две строчки, добавленные Лопесом, его подпись и печать штаба дислоцированного[169] под Керетаро отряда.

Но либо по ошибке, либо из бахвальства, либо по забывчивости Лопес указал подлинное имя негодяя, воспользовавшегося моей фамилией. Полковник написал: настоящим подтверждаю соответствие моим интересам и условиям этого письма капитана Майкла…»

Крик, скорее рев смертельно раненного зверя, вырвался из горла Гарри Джонса:

— Отец! Это был мой отец! Женщина, память вам не изменила… как, впрочем, и ненависть.

— Я не испытываю чувства ненависти, — с достоинством ответила мамита, — особенно в этот день, когда торжествует правда!

Бледный, с блуждающий взором, едва удерживаясь на ногах, Гарри прерывающимся от подступивших рыданий голосом добавил:

— Моя сыновняя любовь уничтожена… честь посрамлена… жизнь потеряла смысл!

— Но, в конце концов, что случилось? — воскликнул растерянный дон Блас. — Я вас не понимаю, Гарри… При чем здесь ваш отец, мой друг?

— А! Ваш друг! — безумно расхохотавшись, прервал плантатора американец. — Мой отец, перед тем как стать хлопковым королем… полковником Федеральной армии… служил в Мексике, в войсках императора Максимилиана… капитан Майкл, это американский вариант Микаэля, мой отец… это и есть достопочтенный Микаэль Джонс! Теперь-то вы понимаете? Я сын предателя… сын миллиардера! Отцовское состояние… это бесчестно нажитое золото… цена крови убитого императора! И я клянусь, как клялись вы, Железный Жан… бедный Антонио Вальдес… как вы, сеньор дон Блас… я буду безжалостным, и я проклинаю себя! Лучше смерть, чем жизнь, обреченная на бесчестие!

Отчаявшись при мысли, что весь мир рушится вокруг него, несчастный молодой человек вытащил из-за пояса револьвер и приставил его к сердцу.

Вот-вот случится непоправимое! Однако Жан, как всегда, подоспел вовремя. Молниеносным движением он схватил Гарри за руку и дернул ее на себя. Револьвер упал на землю, прежде чем прозвучал выстрел.

Донна Лаура, Хуана, Флор, Джо, дон Блас в ужасе вскрикнули и бросились к американцу.

И пока Жан удерживал обезумевшего Гарри, мамита с бесконечной жалостью и нежностью смотрела на него.

— Гарри, — мягко произнес ковбой, — Гарри, послушайте меня! Я говорил вам об этом раньше… сыновья не должны отвечать за ошибки своих родителей. Что касается меня, то я все забыл! Гарри, я вам предлагаю свою дружбу… можете всегда рассчитывать на меня, тем более в такую минуту.

Гарри смотрел на эти протянутые к нему руки, эти дружеские, выражающие горячую симпатию лица, продолжая, однако, хранить зловещее молчание. Вместе с тем чувствовалось, что он стал потихоньку приходить в себя.

— Кроме того, — продолжал Жан, — вы просто не имеете права покушаться на свою жизнь в такую минуту. Мы все в опасности… а вы такой сильный и бесстрашный. Сознательно умереть, невзирая на общую для всех угрозу… это похоже на дезертирство. Гарри, поклянитесь мне, что больше не попытаетесь покончить жизнь самоубийством… поклянитесь… умоляю вас!

— Жан! Тоньо! Клянусь!

В этот момент раздался ужасный грохот. Гора покачнулась, словно собравшись рухнуть вниз. Послышался чудовищной силы треск, звуки обвала. Оглушенные беглецы, вцепившись друг в друга, оторопело смотрели на происходящее. Железный Жан бросился к двери, ведущей в склеп. Остановившись, он зарычал от бешенства и изумления. В стене зияла брешь диаметром около десяти метров. Через это отверстие был заметен кусочек неба, быстро, однако, закрытый клубами белого дыма и пыли.

Затем послышались громкие крики, крики бандитов, почуявших близкую добычу…

ГЛАВА 9

План Андреса. — Динамит. — Отчаянное сопротивление. — Рукопашная. — Воинственный клич. — Не ждали. — Бойня. — Последний выстрел. — Бедный Гарри! — Последняя воля умирающего. — Единая семья. — Все вместе!

Когда беглецы выскочили за пределы прииска[170], Андрес страшно забеспокоился.

— Куда они повернут? Направо или налево? Слева — равнина, и там для них спасение! Справа — расщелина, где они будут уничтожены, как крысы.

Метис радостно вскрикнул. Джо, повозка и все остальные в бешеном темпе, не сбавляя скорости, устремились вправо по дороге, ведущей в ущелье. Бандит прекрасно знал, что там выхода нет. По его сигналу десперадос свернули к равнине. Примерно через километр все остановились, поджидая подмогу. К отряду присоединилось еще некоторое количество протрезвевших, невыспавшихся бандитов. Вскоре численность группы превысила двести человек. Андрес справедливо посчитал, что беглецы достаточно углубились в расщелину. Теперь без всякой опаски им можно было отрезать путь к отступлению.

Метис направил по их следу примерно шестьдесят хорошо вооруженных и отчаянных головорезов. Задача была одна — во что бы то ни стало помешать нашим героям повернуть назад. Сам же Андрес решил находиться поблизости и, в зависимости от развития событий, вмешаться, когда возникнет необходимость. Спустя некоторое время появился связной и доложил метису обстановку. Старатели из команды Железного Жана пошли дальше по расщелине. Повозка же вместе с беглянками, мнимыми торговками, а также Жаном и Гарри Джонсом повернула в гору. В настоящее время все собрались на небольшой каменной площадке. Их плотно окружили, решив взять измором.

— Хорошо! — произнес Андрес, потирая ладони. — Они в наших руках! Каждые два часа докладывайте мне обстановку… а мы пока вернемся в лагерь.

И бандиты не спеша, давая лошадям возможность отдохнуть, направились к прииску, куда и прибыли к десяти часам. По дороге у главаря было достаточно времени, чтобы поразмышлять о событиях последних дней. Быстрота, с которой они разворачивались, немало смущала метиса, заставляя искать ответные решения. С такими, как Железный Жан, Стрелок Джо и Гарри Джонс, стоит быть ко всему готовым, и он, Андрес, не успокоится, пока эти люди живы. Словом, их надо уничтожить немедля и наверняка… Все должно решиться в ближайшие сорок восемь часов. Вряд ли за это время Железный Жан дождется подмоги, чтобы успешно противостоять двум сотням вооруженных висельников.

До настоящего времени Андрес пока не сумел проследовать из комнаты в комнату по сложному маршруту, начертанному кровью на носовом платке и ведущему в тайник с сокровищами. Однако метис был уверен, что совсем рядом, в небольшом помещении, находится громадное количество золота. Оставалось найти конкретное место.

Когда Жан и Джо исчезли, Андрес рассчитывал немного позже спокойно добраться до тайника. Но сегодня все изменилось. Времени оставалось в обрез. Следовало предпринять нечто экстраординарное[171] — просто взорвать переднюю часть воздушного городка! Единственный способ, с помощью которого можно было быстро овладеть вожделенными сокровищами. Приняв окончательное решение, Андрес начал думать, как его исполнить. Бандиты между тем прибыли в лагерь.

— Так! — не мешкая обратился метис к своим людям. — Быстро приготовьте весь динамит, который есть в наличии!

Взрывчатки оказалось более пятисот килограммов — вполне достаточно, чтобы осуществить задуманное. Довольный, Андрес отдал последние распоряжения: захватить с собой необходимые инструменты, распределить между людьми динамит, взять провизию на два дня, накормить лошадей — и в путь! Уже через час отряд был в седлах. Бандиты воспользовались дорогой, по которой укатили на повозке мамита и Джо, блестяще исполнившие роли торговок и осуществившие успешный побег.

Всадники пересекли горную реку, превратившуюся у лагуны, как помнит читатель, в спокойную водную гладь. Ведомые Андресом бандиты после трудного, изнурительного перехода прибыли наконец к воздушному городку.

Скоро стемнеет. Понимая, что время не ждет, Андрес приказал вырыть у основания скалы множество ям и заложить в них динамит. Более пятнадцати часов не покладая рук работали бандиты.

Работа не остановилась и на рассвете следующего дня. Когда ямы были готовы, Андрес приказал разместить в каждом углублении по заряду. Прошло еще два часа. Наконец все было готово. Метис придирчиво осмотрел проделанную работу, проверил длину бикфордова шнура[172], привязанного к одному из зарядов.

«Отлично! — про себя сказал он. — Достаточно одного фитиля, и остальные рванут вслед за первым».

Затем главарь громко крикнул:

— Друзья, уходим! Всем в укрытие, через минуту здесь будет жарко.

Андрес сделал шаг вперед, вынул изо рта сигарету, поднес ее к концу бикфордова шнура и тотчас побежал прочь.

Прошла минута. Внезапно земля вздрогнула. Раздался гигантской силы взрыв. Белое облако дыма и пыли окутало скалу. Послышался грохот отваливающихся скальных пород. Бандиты, подбежав к скале, не могли поверить своим глазам. Результаты взрыва оказались потрясающими. Гора была буквально пробита насквозь. От первого ряда окон с их площадками не осталось ничего. Справа отвалился огромный кусок скалы, открыв взору опешивших бандитов широкое углубление. В основании разрушенной стены образовался не крутой, достаточно пологий откос, сплошь усеянный камнями. По этому склону можно было спокойно пройти дальше в освещенную солнцем впадину.

— Друзья! — воскликнул Андрес. — Перед нами Золотая гора, то самое Орлиное гнездо бывших правителей страны! Здесь сказочные богатства. Они принадлежат нам… Вперед!

Возбужденные, ослепленные, обезумевшие, уже потерявшие было надежду на такую удачу, десперадос буквально взвыли от восторга. Они сбежали вниз по откосу и оказались в большом зале с тремя стенами.

В этот момент у потайного входа, закрывавшегося с помощью каменной плиты, появился Железный Жан. Увидев перед собой толпу бандитов, он сразу все понял. Положение было безвыходным. Двадцать пять… тридцать… пятьдесят вооруженных, матерящихся десперадос плотной группой двигались прямо на наших героев.

Хуана, ее отец, Гарри, Джо встали рядом с Железным Жаном. Ковбой взглядом поискал Андреса, понимая, что тот где-то рядом. Но метиса не было видно. Жан вынул один из своих револьверов и разрядил весь магазин в наступавших бандитов. Полдюжины десперадос рухнули на землю под ноги своих товарищей. Все смешалось в грохоте выстрелов и криках головорезов. На мгновение в их рядах возникло замешательство. Они никак не ожидали увидеть здесь посторонних!

Затем бандиты открыли беспорядочную стрельбу. Засвистели пули, посыпались мелкие кусочки гранита. К счастью, выстрелы никого не задели.

У Жана не было времени перезарядить револьвер. Он бросил его на пол и вынул из-за пояса второй. Еще шесть выстрелов. Затем громовым голосом ковбой воскликнул:

— А теперь твоя очередь, Джо! И ваша, Гарри!

Американец и метис бесстрашно присоединились к Железному Жану и открыли огонь.

В течение целой минуты, подвергаясь смертельному риску, молодые люди сдерживали натиск противника. В стане бандитов в очередной раз возникла небольшая паника. Но, увидев, что против них всего трое, десперадос с новой силой устремились в атаку.

Дон Блас подобрал карабин и тоже открыл огонь. Во время бегства Хуана и Флор получили по револьверу. Сейчас они оказались очень кстати. Бледные, полные решимости ни в чем не уступать мужчинам, девушки бросились вперед… За ними последовали мамита и даже донна Лаура.

— Им не удастся взять нас живыми! — крикнула Хуана, оказавшись рядом с Жаном.

— Вперед, друзья, вперед! — крикнул чей-то голос, показавшийся ковбою знакомым.

— Андрес! Трус! Ты прячешься! Трус!

Теснимые со всех сторон бандитами, наши герои вскоре будут окружены. Волосатые грязные лапы вот-вот схватят женщин. Засверкали стальные лезвия ножей…

Это конец! Жан в упор выпустил последнюю пулю. Магазины револьверов Гарри и Джо опустели. Тогда молодые люди выхватили кинжалы. Началась рукопашная… последние удары. Роковая минута, кажется, пробила.

И в этот момент послышался громоподобный и страшный крик… звериный рык, заполнивший склеп и перекрывший звуки сражения:

— Я-а-а-а! У-у-у-у! Я-а-а-а!

Это были индейцы! Солнечный Цветок и Джо тотчас ответили на этот сигнал, несшийся со всех сторон, от которого бандитов прошиб холодный пот.

В тот же миг в зал, круша все на своем пути, ворвалась ватага людей. Настоящие демоны с мощными обнаженными торсами, бронзовыми лицами, сверкающими, словно у диких животных, глазами и зубами!

Единственное оружие — нож для скальпирования, страшный индейский нож с острым, как иголка, концом, наточенный, словно бритва.

Бронзовые демоны, услышав ответный крик, уже не владели собой. Ловкие, яростные, бесстрашные, они буквально обрушились на бандитов. Во главе группы двигался гигант.

— Быстрый Лось! Отец! Мы здесь!

Десперадос не успевали даже поворачиваться. Каждого из них железной рукой хватали за затылок… затем взмах ножом… и брызги крови!

И чуть позже, громкие крики и стоны умирающих. Ужасная бойня продолжалась не более двадцати секунд!

Потом наступила пронзительная тишина. Жан, дон Блас, Хуана и остальные только было собрались произнести первые слова благодарности, как один из умирающих, совсем рядом, в двух шагах от девушки, наполовину приподнялся. В дрожащей, судорожно сведенной последним, отчаянным усилием воли руке он держал револьвер. Человек выстрелил в Хуану, прохрипев погасшим, но торжествующим голосом:

— Она моя! Я унесу ее с собой!

Это был Андрес. Да, смертельно раненный Андрес! После выстрела он тут же рухнул на пол. Тотчас послышался душераздирающий крик. И кричала не Хуана. В момент выстрела Гарри Джонс, стоявший рядом с девушкой, бросился вперед и получил в грудь пулю, предназначенную ей. Смертельно раненный гигант издал этот ужасный вопль, от которого у присутствующих застыла кровь в жилах. Вздрогнув всем телом, американец покачнулся и рухнул на руки Джо.

— Гарри! Ах, Боже мой! — зарыдала Хуана.

— Гарри! Бедный Гарри! — воскликнул Жан.

— Друзья, — прерывающимся голосом произнес раненый, — я умираю! О! Не плачьте… так будет лучше… и потом… я сам этого хотел! Зачем мне жить? Счастлив, что таким образом… обеспечил ваше счастье! Я ведь все понял… дорогая Хуана… Жан, дорогой Жан… будьте вместе!

Глаза Гарри закрылись, его тело как бы застыло, к губам подступила кровь. Последний раз дернувшись, он испустил дух.

Уничтожение людей Андреса продолжалось между тем у основания и на самом склоне. Бандиты, застигнутые врасплох внезапной атакой краснокожих, так и не сумели оказать какого-либо сопротивления. Впрочем, это было невозможно, так как индейцы имели подавляющий численный перевес. Никто из десперадос не уцелел. Наши герои были в безопасности.

Жан и Джо отнесли несчастного Гарри к ступенькам алтаря и уложили на наспех постеленное одеяло.

Хуана присела на колени и нежно поцеловала умершего в лоб. Он спас ей жизнь. Не в силах что-либо сказать, девушка зарыдала. Затем подошла мамита и повлажневшими глазами долго смотрела на бедного Гарри, так жестоко и благородно искупившего вину своего отца.

Затихли последние предсмертные хрипы умирающих. Индейцы перестали издавать дикие крики. Гробовая тишина, казалось, повисла над ужасным полем бойни. При виде гранитных святых, изваянных их предками, краснокожие испытали глубокое волнение. Этот разрушенный храм, о существовании которого они и не знали, эти каменные божества, застывшие в священном покое, эти бледнолицые, чуть было не замурованные в развалинах и спасенные только благодаря своевременному появлению индейцев, — все это привело в замешательство недалеких и в общем-то простоватых соплеменников Быстрого Лося.

В конце концов, они собирались спасти Железного Жана, Стрелка Джо, а увидели перед собой высокомерного плантатора и его жену… рядом стояла Хуана, красавица Белая Роза… и Солнечный Цветок, любимица племени, бесследно исчезнувшая некоторое время назад.

Ничего не понятно! Сбросив маску обычной невозмутимости, индейцы решили приступить к расспросам. Трогательный эпизод на некоторое время остановил их.

Солнечный Цветок вторично воскликнула:

— Быстрый Лось! Отец!

Девушка бросилась к вождю, повисла на его шее и на манер бледнолицых поцеловала в обе щеки.

Индеец прижал дочь к своей широкой груди, и горделивая улыбка осветила его бронзовое лицо, когда Джо, протянув обе руки,воскликнул:

— Вождь! Ваша маленькая Флор столь же бесстрашна, сколь бесстрашны ваши самые лучшие воины! Я буду счастлив и почту за честь, если вы согласитесь, чтобы она стала моей женой.

— Я думаю, — ответил гордый воин, — ночной соловей уже давно пропел в сердце Солнечного Цветка имя Джо. Если дочь согласна, ты будешь моим сыном… моим любимым сыном!

— Да, папа! Всей душой! — серьезно ответила индианочка.

— И мы никогда не расстанемся! — добавила Хуана, приблизившись к сияющим от счастья Джо и Флор. — Мы составим большую семью, соединенную глубокой, неколебимой любовью, рожденной в общих бедах и заботах и чувстве безграничной благодарности по отношению к тем, кто нас спас.

Тут Хуана взглянула на своего отца и добавила:

— Ах, отец! Если б вы только захотели!

Дон Блас и Быстрый Лось оказались друг перед другом.

О! Это был уже не тот высокомерный испанец, гордящийся своей голубой кровью и презирающий краснокожих представителей семейства двуруких. Спесь, чванливость, предрассудки — все рухнуло и испарилось в неимоверных испытаниях, выпавших на долю всех. Самопроизвольно, жестом, выдающим открытость и сердечную симпатию, дон Блас протянул индейцу обе руки и своим низким голосом произнес:

— Вождь, я всегда недолюбливал вас! И совершенно несправедливо, необоснованно закрывал глаза на величие и благородство представителей вашего народа… Простите меня великодушно! Моя Хуана, или, как вы ее называете, Белая Роза, только что сказала… мы создадим большую, единую семью… мы вновь построим очаг, в котором вы всегда будете желанным гостем… Ваша дочь, с таким красивым именем — Солнечный Цветок, давно стала моей дочери как сестра… Вы же будете моим братом!

Индейцы, окружившие дона Бласа, встретили эти прекрасные слова одобрительным шепотом, а Быстрый Лось торжественно произнес:

— Отец Белой Розы хорошо сказал! По просьбе Белой Розы он пощадил Быстрого Лося и Солнечный Цветок, когда те были его врагами… С тех пор мы полюбили бледнолицых. Ведь признательность является добродетелью краснокожих. Сегодня мой брат предлагает нам свою дружбу! Я с удовольствием принимаю ее в обмен на нашу. Отныне она будет вечной!

Железный Жан, в свою очередь, крепко обнял Быстрого Лося и добавил:

— Хорошо сказал, вождь! Но, мой друг, как вы сумели так вовремя оказаться здесь?

— Я обещал вам прийти на помощь, если вы не появитесь в течение двух лунных месяцев. Сегодня — второй лунный месяц! Вот почему мы, предчувствуя недоброе, пошли по вашим следам. Они и привели нас сюда… как раз в тот момент, когда Андрес взорвал скалу…

— Как? И вы не встретили на своем пути группу мексиканских старателей… наших друзей… они отправились за подмогой!

— Нет!

В этот момент послышались радостные крики и топот копыт. Впереди показалась дюжина всадников. Большинство из них было ранено, но люди твердо держались в седлах. Они увидели брешь в скале и нескольких белых рядом с индейцами Быстрого Лося.

— Старатели! Старатели! — воскликнул Джо.

Он кинулся им навстречу, перепрыгивая через развалины, усеянные трупами.

— Это вы! Мы и не надеялись увидеть вас!

— Карамба! — ответил один из золотоискателей. — Нам пришлось немало потрудиться! Мы не смогли найти подмогу, а поскольку время поджимало, то решили обойти сьерру[173], — вернуться назад и драться вместе с вами. Бандиты, не найдя вас там, наверху, на площадке, повернули обратно и наткнулись на нас… пришлось крепко побороться… Вы видите, мы не какие-нибудь однорукие калеки… словом, мы уничтожили много этих негодяев, а остальные просто убежали.

— Ах, какие же вы храбрецы… У вас благородные сердца! Подойдите сюда… подойдите, смелей! Вы много потрудились, и вы должны быть по чести вознаграждены.

Старатели с трудом слезли с лошадей и, шатаясь, побрели по развалинам. Индейцы кому помогали идти, кого несли на руках. Затем последовали дружеские похлопывания по плечам, объятия, поцелуи.

А потом Жан, выражая общее мнение, торжественно произнес:

— Друзья, вы честно и с риском для себя помогли нам сохранить наши жизни. В свою очередь, я хочу выполнить свои обязательства по отношению к вам. Вы получите значительную часть сокровищ. Однако мы по-прежнему будем оставаться вашими должниками, так как такие услуги никогда нельзя измерить деньгами. А что касается этого огромного богатства, то, я полагаю, его надо использовать на благо нашей общей семьи. Это будет своего рода реституция, возвращение долгов. Не так ли, дон Блас?

— Да, Жан! Да, Тоньо Вальдес! О, как я рад, что могу назвать вас своим сыном!

Луи Буссенар МОНМАРТРСКАЯ СИРОТА Счастливые дни ранчо Монмартр

Часть первая КОРОЛЕВА ЗОЛОТА

ГЛАВА I

ва путника или, вернее, два беглеца — негр и молодая белая девушка — брели, едва передвигая ноги, по отвратительной дороге, с ухабами и рытвинами, усеянной Острым красным булыжником, причиняющим невыносимую боль ногам.

Он — седой старик, с короткой щетинистой бородой, искривленным от страданий ртом и зияющими ранами вместо глаз. Едва прикрытый изодранной в клочья одеждой, носящей следы недавней борьбы, сильно запыхавшийся, измученный долгой дорогой, идет он, пошатываясь и спотыкаясь о камни, раздирающие в кровь его голые ноги.

Она — удивительно красивая, совсем молоденькая, почти дитя — ведет старика за руку, пытаясь облегчить ему путь, но сама на каждом шагу спотыкается, стонет и, несмотря на сверхъестественные усилия сдержать себя, иногда горько жалуется на судьбу. Время от времени она оборачивается и тревожно оглядывает пустыню полными слез голубыми глазами, со страхом ожидая, что вот-вот нагрянут враги.

Вот стон снова срывается с ее губок — видны два ряда жемчужных зубов, созданных для счастливой улыбки.

— О, я изнемогаю… Жо… Мой добрый Жо… Я, кажется, сейчас умру…

Несчастный старик со вздохом остановился и мягким, певучим, голосом, свойственным лишь неграм, произнес:

— Не теряйте бодрости, мадемуазель Элиза. Золотые россыпи недалеко… Мы найдем белых, которые нам помогут!

Изможденная и задыхающаяся, девушка собралась с последними силами и попыталась продолжить путь. Пошатываясь, она сделала несколько торопливых шагов, но ноги у нее подкосились, и она тяжело опустилась на землю.

Ломая в отчаянии руки, она, обессиленная, прошептала:

— Бедный мой отец… Дорогая матушка… В руках этих разбойников… О, кто, кто их спасет!..

— Милосердный Бог не оставит их, — пытался успокоить ее негр.

Девушка лихорадочно отбросила свои тяжелые светлые, с золотистым отливом волосы, беспорядочно разметавшиеся во время бегства.

— Это невыносимо… невыносимо… Неужели надо мной висит проклятие, и я ничего не смогу сделать для их спасения!..

Несчастный старик, тронутый этим взрывом отчаяния своей молодой госпожи, энергия которой изумляла и приводила его в восторг, застыл, стоя в грязной рытвине и дрожа, как на морозе, под яркими и горячими лучами солнца. Не зная, чем и как утешить девушку, он и сам заплакал.

О ужас! Из его глаз покатились жгучие слезы, оставляя алый след на изуродованном лице.

Несчастный старик плакал кровавыми слезами.

Молодая девушка вздрогнула от ужаса при виде этого зрелища.

— Жо… мой бедный, дорогой Жо, — прошептала она. — Проклятое золото… Из-за него тебе выкололи глаза… Из-за него отец и мать попали в плен… и их теперь пытают… Бедный мой отец!.. Он опьянялся собственными словами, говоря: «Больше чем на сто миллионов… Я буду королем золота…»

— Господин говорил правду: так оно и есть.

— А ты… зачем ты не открыл бандитам, где сокровища?.. Мы не знали бы тогда этих несчастий.

— О, я не хотел, я не смел… О нет, никогда!.. — решительно возразил негр.

— А теперь… Мы обречены на смерть от голода, жажды, страха и усталости… Нас преследуют… Я это чувствую… Вот-вот нас догонят негодяи бандиты, гораздо более коварные и жестокие, чем индейцы… Они замучат нас самыми изощренными пытками.

— Мы уйдем… Мы найдем поле золотоискателей… Поле там, недалеко…

— Я едва держусь на ногах…

— Мадемуазель Элиза… Моя дорогая, маленькая Элиза, ваш старый Жозеф понесет вас… — предложил девушке готовый на любое самопожертвование старый негр, забыв и страшную усталость, и страдания, причиненные ему только что совершенной над ним ужасной операцией. — Будьте моими глазами, а я буду вашими ногами, — продолжал он. — Ведите меня… Указывайте мне сторону, где восходит солнце… там мы найдем белых… там мы найдем спасение…

Девушка с трудом поднялась на ноги и, достав платок, с нежностью и любовью вытерла лицо старика.

Затем она обвила руками его шею и, прикоснувшись губами к его впалой щеке, поцеловала бедного негра, сердце которого радостно забилось от этой ласки.

— Идем… — промолвила она. — Я немного отдохну, и мы пойдем рядом.

И вот, опираясь друг на друга, эти два существа, которые, казалось, олицетворяли собой страдание и несчастье во всем их ужасном, душу надрывающем виде, медленно двинулись вперед под знойными лучами солнца по направлению к зеленому холмику, видневшемуся на горизонте.

Еще четверть часа мучительной дороги — четверть часа невыносимой пытки.

Жо совершенно обессилел, он едва переводил дух и только невероятным напряжением воли держался на ногах. Элиза, крепко обхватив его за шею, слышала неровное биение старческого сердца и со страхом чувствовала, что хриплое дыхание Жо становится все прерывистее.

Казалось, вот-вот он упадет и уже не сможет подняться. Не было сил и у Элизы.

И вот, когда путники уже потеряли всякую надежду, где-то за деревьями раздалось несколько выстрелов.

— Туда!.. Лагерь золотоискателей… Милая Элиза, мы спасены!.. — радостно воскликнул старик.

Девушка, хорошо знакомая с американскими нравами, прекрасно знала, что на Дальнем Западе, куда уже начала проникать цивилизация, алкоголь и порох обязательны в часы развлечений.

— Рудокопы выпили и гуляют, — продолжал старик веселым тоном.

Ковбои, скотоводы и искатели золота живут с револьвером или винтовкой в руках, и любой пустяк может стать поводом для стрельбы. Каждый удачный ход во время картежной игры, каждый меткий удар игральной кости знаменуются выстрелом. В театре град пуль заменяет аплодисменты, превращая в решето деревянную крышу дрянного балагана, наскоро сколоченного в центре поселка, состоящего из шатров и бараков.

Какой-нибудь весельчак, желая пошутить, пулей выбивает у приятеля сигару, которую тот курит, прогуливаясь.

Да, Элизе все это было знакомо; ее страшила лишь мысль, как бы вместо дурно воспитанных авантюристов, бесшабашных, но безобидных, не наткнуться на грубых пьяниц, отравленных алкоголем, на безумцев, затевающих кровавые драки и беспричинно убивающих друг друга.

В этой местности, граничащей с Новой Мексикой, Техасом и территорией, заселенной индейцами, где нет иного права, кроме права сильного, иных развлечений, кроме дикого разгула, встречаются отъявленные негодяи, бродяги, выбитые из жизненной колеи.

Однако в этой ситуации беглецы могли выбрать только одно из двух: погибнуть или попасть в этот ужасный вертеп, где все же, быть может, им будет оказана помощь.

Элиза знала, что пионеры постоянно борются с индейцами, пробивая себе путь к обширной долине, окруженной скудными небольшими рощами, ежедневно опустошаемыми пилой и топором. Несколько мутных ручейков вьются по этой долине, поверхность которой, изрезанная во всех направлениях рытвинами, свидетельствует об упорном, но лихорадочном труде человека. Всюду видны сотни продолговатых четырехугольников и столько же наполненных песком ям. Всюду заступы, лопаты, оловянные и деревянные дощечки, ящики из досок, странные инструменты из ивового дерева, формой напоминающие детскую колыбель. Тут же на песке валяются тысячи коробок из-под консервов.

Этот обширный участок, теперь безлюдный, и есть Золотое Поле.

Прямоугольные ямы — те самые claims, как их называют золотоискатели, откуда добывается золотой песок. «Claim» означает то условие, по которому рудокопы допускаются к работам. Брошенные инструменты — это орудия золотоискателей, которые, предавшись бурному разгулу, забыли обо всем на свете.

Здесь же, на этом поле, зарыты тела убитых, подкарауленных алчными людьми, которых страсть к наживе пригнала сюда со всех концов земного шара. Население долины состоит из рабочих и бандитов, привычных к самому тяжелому труду и самым страшным излишествам. Их около тысячи, а может быть, и больше — точно неизвестно; но число их возрастает ежедневно, и через месяц, вероятно, их наберется до десяти тысяч. Они теснятся в телегах и сооруженных на скорую руку палатках, а иные, основательно относящиеся к жизни, умудрились выстроить грубые хижины из толстых бревен, скрепленных болтами. Все вместе имеет вид беспорядочно раскинувшегося городка с населением из англичан, немцев, янки, евреев, португальцев, перуанцев, аргентинцев, испанцев, китайцев, ирландцев, кабатчиков, отравителей, воров, мошенников и убийц, готовых на все ради удовлетворения своих алчных аппетитов.

Затеянная неизвестно по какому поводу оргия была в настоящий момент в самом разгаре. В воздухе чувствовался — запах алкоголя, пороха и крови. Кабаки, претенциозно переименованные в «салуны», были битком набиты, и содержатели этих притонов обделывали «золотые» дела.

Таков был тот ад, куда попали вконец измученные старый негр Жо и прелестная Элиза, девушка не только с французским именем, но и с очаровательной внешностью настоящей парижанки, да, парижанки, поскольку, как увидят читатели, она была родом с Монмартра.

Прибытие двух беглецов осталось бы незамеченным, попади они сюда в разгар рабочего дня: они могли бы найти покровительство у какого-нибудь золотоискателя, быстро разбогатевшего благодаря счастливой находке. Легкая нажива делает человека радушным и щедрым. Таковы рыцари зеленого поля, таковы и искатели золота — те же игроки, но не на зеленом, а на золотом поле, так же подверженном случайностям.

Громадный техасец заметил беглецов в тот момент, когда Элиза, которая не могла долее терпеть мучительную, изнуряющую жажду, стояла на коленях перед ручьем и, превозмогая отвращение, пила илистую воду.

Ростом в шесть футов, с могучим, но нескладным станом, грудью коренника и испитым лицом, на котором отражались все дурные страсти, возбужденные алкоголем, этот человек олицетворял собой физическую силу, грубую и неукротимую.

При виде молоденькой девушки, которая похолодела от ужаса, заметив его, он разразился грубым смехом:

— О черт возьми!.. Это маленькая француженка с той стороны… Немного оборвавшаяся во время путешествия, но прелестная…

Побледнев, она отшатнулась от него и бросилась бежать.

Он снова закатился скотским смехом и крикнул:

— Привет!.. С каких пор не узнают приятелей?

Увы, она прекрасно узнала этого человека, который бродил вокруг их фермы, названной в честь далекой родины Монмартрской.

Он всегда бросал на девушку взгляды, приводившие ее в трепет, и, вопреки обычному уважению, с каким относятся американцы к женщине, позволял себе дерзости.

Теперь слепая судьба столкнула ее с этим негодяем, который всегда внушал ей безумный страх и непреодолимое отвращение.

Он бросился за ней и без труда догнал ее.

Ни слезы, ни мольбы, которые могли бы, кажется, смягчить даже зверя, не оказали на техасца никакого действия. Схватив девушку за волосы, он притянул ее к себе, пытаясь поцеловать, — от него разило алкоголем и нюхательным табаком.

Душераздирающие вопли Элизы сопровождались отчаянными возгласами слепого: он шел на ощупь, с вытянутыми руками и, наткнувшись на камень, беспомощно упал на землю.

Эти крики донеслись до пировавших в тавернах, и они прибежали на шум.

При виде гиганта, в руках которого билась молодая девушка, послышались шуточки и остроты.

Негодяи протягивали руки и теребили несчастную девушку, которая, поддавшись слабости, свойственной ее полу и возрасту, продолжала горько плакать.

Жо, смятый толпой, не мог подняться и страшно кричал от боли.

Это вывело из себя Бена, и он зарычал:

— О дьявол! Заставьте замолчать этого негра или я убью его как собаку!

— Что же нам с ним сделать?

— Опоите его! Откройте ему глотку и лейте виски, пока он не лопнет!

Это дикое предложение вызвало взрыв восторга.

В мгновение ока Жо был распластан на столе с воронкой во рту.

Пока одни хохотали до упаду над судорожными движениями несчастного слепого, подвергнутого ужасной пытке, другие вопили хриплыми, пьяными голосами, решая, что им делать с Элизой.

Измученная усталостью, лишениями и страхом, девушка испустила слабый крик, похожий на жалобный писк смертельно раненной птички, и упала без чувств.

ГЛАВА II

риспешников Бена было человек двадцать пять или тридцать. Это были отъявленные бандиты, отребье Золотого Поля, население которого состояло исключительно из подонков общества. Чтобы никому не было обидно, решили разыграть молодую девушку в лотерею.

Бен, сопровождаемый дико ревущей, пьяной и оборванной толпой, перенес бедную Элизу, еще не очнувшуюся от обморока, в свое жилище.

Нельзя сказать, чтобы оно поражало роскошью. Это была комната футов пятнадцати в длину и двенадцати в ширину. Обстановка состояла из двух кроватей или, вернее, двух огромных деревянных ящиков, наполненных маисовыми листьями и покрытых мехами, правда очень красивыми. Деревянные стены во всю длину были завешаны седлами, уздечками и винчестерскими ружьями. На полу в качестве подстилок валялись отвратительные лохмотья, издававшие острый, тошнотворный запах диких зверей.

Гигант положил девушку на одну из постелей и вышел.

Встретив на пороге близкого приятеля, он быстро наклонился к нему и отрывисто шепнул на ухо:

— Пятьсот долларов, если поможешь мне выиграть… если нет, удар ножа между лопаток…

— Ладно… можешь быть спокоен, — ответил тот, прельщенный крупной суммой и обеспокоенный угрозой.

Местом для розыгрыша золотоискатели выбрали самую, по их выражению, «выдающуюся» в Золотом Поле таверну.

«Выдающийся» — один из их любимейших эпитетов для выражения превосходства.

Таверна эта называлась «Dèesse Fortune» и принадлежала Джошуа Отравителю. Это было нечто в роде местного Cafè Anglais или Maison Dorèe.

Бывший ученик аптекаря, Джошуа Отравитель, попавший в Золотое Поле в силу некоторых обстоятельств, о которых он благоразумно молчал, весьма успешно применял свои профессиональные познания, приготовляя убийственные напитки, столь любезные американским глоткам.

Он, между прочим, успел приобрести громкую известность среди населения Дальнего Запада горячительными напитками собственного изобретения. Его изобретательности, например, обязаны своим существованием так называемые «булавочный» сироп и «тарантуловая» настойка — два напитка, которые даже американцы находят лютыми.

Первый из них — невинная смесь сахарной водки, кайенского перца, безводной серной кислоты и патоки — употребляется как легкое средство, возбуждающее аппетит. Второй напиток появляется на столе только в исключительных, высокоторжественных случаях, и с составом его, как и с действием на организм, читатель познакомится несколько ниже.

Отравителю, который славился среди золотоискателей как большой грамотей, было поручено надписать на тридцати двух билетиках имена участников лотереи.

Пока он, не торопясь, выводил каллиграфически букву за буквой, чтобы посетители успели выпить на большую сумму, пред ним вырос золотоискатель, подкупленный Беном, и шепнул ему:

— Мы разыгрываем девушку, из-за которой Бен готов рискнуть головой. Во что бы то ни стало он должен ее выиграть. Ты положишь в карман двести долларов, если на всех билетах будет имя Бена…

— Понятно, — ответил тот с видом человека, понимающего с полуслова, и принялся быстро свертывать билетики, подделать которые ему было легко, потому что никто ничего не подозревал. Затем он сложил их в засаленную поярковую шляпу и знаком подозвал служанку-ирландку, напившуюся почти до бесчувствия.

Она с важностью выслушала хозяина, выпила, вероятно для прояснения мыслей, стакан «булавочного» сиропа и заговорила ужасным хриплым голосом:

— Я понимаю… Вы хотите, чтобы я вынула наугад одну из этих бумажек… Это лотерея, не так ли?

— Да, лотерея.

— А что даст мне выигравший?!

— Десять долларов и поцелуй!.. — крикнул кто-то.

— О, поцелуй!.. Я предпочитаю кружку «тарантуловой» настойки. Ее требуют не особенно часто… Право, нынешние мужчины разучились пить.

— Если я выиграю, так ставлю целый бочонок, — предложил Бен.

Взрыв аплодисментов раздался в ответ на это обещание.

Мегера опустила руку в шляпу, вынула одну бумажку и подала ее содержателю притона.

Тот медленно развернул ее, расставил ноги и, чтобы окончательно усыпить подозрительность участников лотереи, крикнул:

— А мне что даст счастливец?

— Пятьдесят долларов… Шестьдесят… Сто…

— Это недурно, но все же не так уж щедро.

— А ты, Бен, отчего ты ничего не говоришь?

— Пятьсот долларов. Да расстреляет черт мою душу!

— В добрый час! Вот что значит говорить по-джентльменски. Тебе посчастливилось, приятель. Выигрыш за тобой… Посмотрите, джентльмены, на билете выведены все до одной буквы: «Бен Рэнджер».

Раздался гром проклятий и аплодисментов, сопровождавшийся звоном разбиваемой посуды и треском револьверных выстрелов.

Бен вынул из-за пояса горсть золотого песку, положил ее на стол и вышел.

Товарищи его, беспрерывно пившие со вчерашнего вечера и не менее пьяные, чем он, закричали ему вслед:

— Э, как?.. Уже?.. А «тарантуловая» настойка?.. Выпей свою часть…

— Нет… нет… я спешу, — отказался Бен.

— Ладно, мы проводим тебя до дому.

— Как хотите.

Разбойники двинулись в путь, горланя песни, паля из револьверов и продолжая свою попойку в кабаках, которыми была буквально усеяна их дорога.

Во время этой лотереи, длившейся часа два, Элиза, запертая в хижине бандита, мало-помалу пришла в себя. Она стала вспоминать все, что случилось с ней после того, как она, измученная всякими злоключениями, пришла просить защиты у людей своей расы от бесчеловечных преследователей.

Разве эти люди чем-нибудь отличались от тех бандитов? Увы, они нисколько не уступали в свирепости и зверстве чудовищам, которые отняли у нее родителей и изуродовали бедного Жо, ее кроткого и преданного друга.

Что стало с отцом и матерью? Что теперь с бедным Жо? Какая участь, хуже всяких несчастий, даже хуже смерти, ждет ее?

К ней возвратилась ясность мысли, и она с трепетом стала думать об ужасающей действительности.

Вынужденный отдых в логове негодяя, который с минуты на минуту должен был вернуться, придал ей немного бодрости. Девушка соскочила с постели и бросилась к двери, запертой только на задвижку. Она машинально открыла ее и хотела бежать из этого ада куда глаза глядят.

В это время к хижине подошла безобразная ватага.

Пьяные негодяи узнали беглянку и с криками окружили ее.

— Теперь ты моя! Я тебя выиграл! — обратился к ней Бен, схватив ее за руку.

Страх и отвращение удесятерили ее силы: Элиза выдернула руку, оставив в руках негодяя кусок сукна, и, как безумная, бросилась бежать.

Бен, спотыкаясь и пошатываясь, гнался за ней и, будучи не в состоянии догнать ее, бешено орал:

— Да зажарят меня в аду!.. Не уйдешь…

Она ловко увертывалась от него, а он все больше и больше свирепел, раздраженный неудачей и насмешками товарищей. Наконец он встал, тяжело дыша, вытащил револьвер и прицелился в девушку, которая остановилась перевести дух.

«Он убьет меня, — подумала она. — Пусть, тем лучше».

У бандита, однако, было другое намерение.

— Она бежит недурно, — загремел он. — Надо перебить ей одну ногу… Ногой меньше… Не все ли равно? Не так ли, друзья?

— Стой! — прервал его вдруг один из золотоискателей, вытаскивая револьвер. — Ты не должен ее калечить.

— Мое дело. Что хочу, то и делаю, — возразил Бен.

— А я этого не позволю. Убери револьвер, или я тебя пристрелю.

Бен пожал плечами, презрительно плюнул и выстрелил в девушку, но промахнулся, так как руки его дрожали от ярости.

В ответ грянул другой выстрел, и пуля угодила Бену в живот, туда, где видна подреберная впадина, — это излюбленное место американских стрелков.

Бен зарычал, как смертельно раненный зверь.

— Мерзавец!.. Ты убил меня…

— Я предупреждал тебя… Знаешь, бывают моменты, когда говорят только револьверы.

Чувствуя приближение смерти, колосс проткнул пальцем рану, из которой струей брызнула алая кровь, и, собравшись с последними силами, испустил долгий призывный крик со странными переливами.

Желая отомстить, умирающий прицелился дрожащей рукой в своего убийцу, но тот вовремя это заметил и выстрелом в висок убил его наповал.

Окруженная бандитами, Элиза и думать не могла о бегстве.

Минуту длилось трагическое молчание, вызванное этой непредвиденной драмой, которая была, как мы сейчас увидим, прологом другой, еще более ужасной.

На громкий призыв Бена из соседней таверны стремглав прибежал другой гигант. Увидев труп, он во весь голос завопил, прерывая рыдания страшными стонами:

— Мой брат убит!.. Мой брат убит!.. Кто убил Бена?

Все молчали.

— Отвечайте, отвечайте же, подлые трусы! — яростно кричал он.

— Это я, Фрэд, — с решительным видом ответил слегка побледневший убийца. — Выстрел был вполне законен… Я предупредил Бена.

— Ложь! — заорал Фрэд. — Бен укокошил бы пятерых таких, как ты…

С этими словами он, как бешеный, бросился на своего противника, который снова поднял револьвер и спустил курок, — револьвер дал осечку.

Взмахом могучей руки Фрэд повалил несчастного на землю, придавил ему коленом грудь, и ударом ножа перерезал горло.

Кровь полилась ручьем, образовав на белом песке красную лужу.

Еще одним ударом ножа свирепый золотоискатель отделил голову от туловища и, взяв ее за бороду, бросил к ногам Бена, рыча: «Ты отомщен, брат!»

Бедная Элиза с невыразимым ужасом наблюдала эту сцену.

Несмотря на то что она провела детство в пограничных местностях, ее поразило подобное злодейство.

Человека, полного сил и здоровья, кромсает на куски другой человек. Всюду кровь… Всюду трупы, даже там, где человек только что нарушил своим появлением покой девственной природы.

Значит, верно все то, что рассказывали про кровавые оргии пионеров-искателей золота, ковбоев, скотоводов и охотников, этих виртуозов ножа и револьвера! Значит, нет преувеличений в рассказах об их свирепости, об их потрясающем презрении к своей и чужой жизни!

Она считала себя погибшей: эта сцена, походившая на кошмарный сон, доводила ее до потери сознания, до мысли о смерти… быстрой смерти, которая избавила бы ее от ужасной муки.

ГЛАВА III

хваченная ужасом, она не сводила глаз с бандита, от которого зависела ее участь.

Он был такого же гигантского роста, как и его брат, чей труп лежал тут же, распростертый на покрасневшем песке.

По акценту в нем легко было узнать уроженца Техаса, образчик тех янки, которые сами о себе говорят, что они наполовину лошади и наполовину крокодилы.

Между тем товарищи Фрэда ушли, горланя песни, в таверну Отравителя, оставив Элизу наедине с Фрэдом.

— Теперь они оставят нас в покое, — проговорил гигант, пожимая плечами. — Снадобье Джошуа отшибет им память дней на восемь, а некоторых и совсем спровадит на тот свет.

Из всех ядовитых напитков, употребляемых янки, самый страшный, несомненно, «тарантуловая» настойка, получивший, вероятно, такое название потому, что пьющий его совершенно теряет рассудок, как после укуса тарантула.

Состав этой настойки, открытый несколько лет назад Джошуа Отравителем, весьма несложен: нужно взять десять литров спирта, столько же килограммов сушеных персиков, две папуши черного табака, сорок литров воды и дать этой смеси перебродить.

Эта адская настойка, основой которой является никотин, вызывает у тех, кто может проглотить ее, злокачественное болезненное опьянение, которое продолжается целую неделю. Пьющие ее уподобляются буйным сумасшедшим: у некоторых начинаются судороги, а следующий за ними упадок сил нередко влечет за собой смерть.

Когда ревущая и жестикулирующая толпа скрылась за дверями таверны, острый взгляд Фрэда, прикованный к Элизе, несколько смягчился.

— Я хочу похоронить Бена; поможете ли вы мне? — обратился он к не перестававшей дрожать девушке голосом, звучавшим не так грубо, как раньше. — Это единственный человек в мире, которого я любил, — продолжал он. — Что будет дальше, не знаю.

Она наклонила голову в знак согласия, сообразив лишь только, что погребение на время отсрочит ожидающую ее участь.

Фрэд взял заступ и, отойдя шагов на сто, с лихорадочной поспешностью выкопал в золотоносном песке глубокую яму под одиноко стоявшим деревом. Когда могила была готова, он завернул труп брата в мех и опустил его на ее дно.

Засыпав могилу землей, он обратился к Элизе со словами, в которых слышалась грусть:

— Если вы знаете молитву, произносимую над могилой усопшего христианина, то прочтите. Я ее не знаю.

Просьба эта была равносильна приказанию, и девушка повиновалась. Она опустилась на колени на влажную почву, где сияло несколько золотых песчинок, и стала молиться, в то время как Фрэд вырезал ножом крест на коре дерева.

Окончив молитву, девушка поднялась и с тоской взглянула на бандита.

Он вытер глаза волосатыми кулаками и рукавом своей кожаной куртки смахнул со лба крупные капли пота.

— Благодарю вас, — сказал он. — Вы добрая девушка, и я не причиню вам никакого зла. Полно горевать… Бен отомщен… Вы помолились за упокой его души… Пойдемте теперь выпьем!

Элиза несколько ободрилась, посмотрела на великана и сказала приятным серебристым голоском, еще дрожащим от страха:

— Я никогда еще не была в таверне… Мне бывает нехорошо от виски…

Он терпеливо выслушал ее и как будто задумался над странными словами, которые как-то не укладывались в его голове.

— Как! Вы не любите алкоголя?.. Но ведь все девушки Золотого Поля страшно его любят и пьют с утра до вечера… Вы, вероятно, голодны и хотите есть, — прибавил он. — Пойдемте ко мне, я вас угощу пирогом и колбасой.

— Нет, благодарю вас, я не могу сейчас ничего есть. Я с удовольствием выпила бы воды!

— Вот тебе и на!.. Воды!.. Да разве кто-нибудь пьет воду!.. Ведь я вам предлагаю выпить у Джошуа Отравителя!

— Нет, мне достаточно немножко воды…

Он пожал плечами с видом человека, который отказывается понимать происходящее, и поднес ей оловянный сосуд, до половины наполненный какой-то подозрительной жидкостью.

Она хотела было поднести его к губам, но отвращение взяло верх над жаждой, и Элиза молча поставила сосуд на чурбак, служивший столом.

— Вода, должно быть, не первой чистоты? — заключил Фрэд. — Подождите!

И с поспешностью, удивившей даже его самого, он побежал к источнику, прополоскал несколько раз сосуд и, зачерпнув воды, принес девушке.

— Нате, пейте воду, если уж вам так хочется!

Она схватила сосуд и с жадностью и наслаждением стала пить.

— Ну как вы себя теперь чувствуете? — спросил он.

— Лучше, гораздо лучше, благодарю вас.

— В таком случае вы станете сейчас моей женой, не правда ли?

Не будучи в состоянии защищаться и чувствуя себя в полной власти великана, она задрожала от ужаса и на ее глазах снова выступили крупные слезы.

Он смотрел на нее, разинув рот, совершенно обескураженный, не зная, что и думать.

— Я могу принадлежать только тому, кого полюблю.

— Так полюбите меня…

— Я полюблю только того, кто пойдет со мной под венец…

— В таком случае будьте моей супругой!

— Поймите, наконец, что я не из таких!..

Этот страстный протест поразил его. С минуту он оставался в изумлении, напряженно что-то соображая, и, наконец, заговорил, почесав кулаком свой толстый затылок:

— Я обещал… Я не причиню вам никакого зла, так как вы прочитали молитву над могилой Бена. Я верю всему, что вы говорите, хотя это меня очень удивляет. Остается только посмотреть, что делают другие…

В этот момент послышались крики и револьверная пальба.

Фрэд приоткрыл дверь и увидел в ста шагах от хижины группу совершенно обезумевших авантюристов, судорожно изгибающихся, жестикулирующих, окровавленных.

«Тарантуловая» настойка, как видно, начала на них действовать.

Элиза видела как блеснули ножи, как сверкнули в воздухе их клинки и как человек тяжело свалился на землю, хрюкая как боров… Другой отошел на несколько шагов, держась обеими руками за живот, из которого вываливались внутренности. Послышались иронические крики «браво» и затем новые выстрелы.

Одни негодяи, охваченные манией убийства, кололи друг друга куда попало, между тем как другие обменивались самыми безумными вызовами.

Слова «проклятая баба» слышались ежеминутно, и в сторону хижины Фрэда с угрозами поднимались кулаки.

Крики с каждым моментом усиливались, страсти разгорались.

Вдруг всю группу этих буйных сумасшедших охватило сумасбродное веселье.

Что случилось?

После короткой ссоры два авантюриста бросились в таверну и возвратились, таща каждый по бочонку, литров по пятьдесят.

Ножами они отбили пробки с медными оправами.

Из отверстия высыпалось немножко черноватого порошкообразного вещества.

Затем оба они грузно уселись на бочонках, поставленных стоймя в полутора метрах друг от друга.

Фрэд, сильно заинтересованный этими приготовлениями, заерзал на месте от волнения и крикнул:

— Смотрите-ка, моя дорогая… В бочонках ведь порох… Вот так молодцы!.. Забавляются!..

Владелец таверны, никогда ни в чем не отказывавший подобным клиентам, принес пару железных, добела накаленных брусьев, дал каждому из них по одному и бросился бежать.

— Дуэль! — воскликнул Фрэд. — Дуэль на пороховых бочках!

И он не ошибся.

Каким бы сумасбродным ни казался такой поединок, это — действительный факт.

Зрители последовали примеру Джошуа Отравителя и бросились подальше от опасного места, в то время как каждый из дуэлистов старался попасть раскаленным стержнем в отверстие бочонка своего противника.

Взрыва пришлось ждать недолго. Над одним из бочонков взвился клуб белого дыма — тотчас же вспыхнуло пламя.

Не прошло и полминуты, как один из молодцов очутился между землей и небом, весь окутанный черным дымом, и в тот же момент раздался грохот взрыва.

Оказавшийся в воздухе человек не успел пролететь еще и половины пути, как загремел второй взрыв.

Как легко было предвидеть, второй бочонок вспыхнул благодаря близости к первому, и оба безумца, страшно изуродованные, бесформенной массой свалились на землю.

Взрыв был такой силы, что хижину Фрэда сотрясло до основания, а свидетелей этой невероятной дуэли повалило на землю.

Фрэд, находивший зрелище очень забавным, хохотал до упаду; по его словам, из двадцати подобных дуэлей больше половины оканчивается хромотой участников и пять или шесть — моментальной смертью.

— Э… э… моя дорогая, ваши ухажеры разлетаются в куски, — шутил он.

— О! — воскликнула Элиза с мольбой. — Помогите мне… Уведите меня отсюда, Фрэд… Умоляю вас… Вы ведь не злой! Вы так любили своего брата! Фрэд, именем Бена, которому я все простила и над могилой которого я молилась…

Этого грубого человека как будто охватил прилив нежности.

— Ладно, я попытаюсь… Я сделаю все, что смогу… Но только если вы будете моей женой… Без этого… Знаете… я ничего не обещаю. Подумайте, а я пойду к Джошуа и постараюсь устроить это дело… Да, пусть дьявол расстреляет мою душу, если я этого не добьюсь. Не знаю еще, что будет… Придется, может быть, бросать жребий… Во всяком случае, можете надеяться!

Он ушел, и Элиза осталась одна со своими мрачными мыслями и предчувствиями.

Спустились сумерки, и тоску одиночества усугубило жуткое ощущение от окружающей темноты.

Вдруг недалеко от хижины раздался веселый переливчатый крик, заставивший пленницу вздрогнуть.

В этом трехсложном звуке, выкрикиваемом на особый лад, привычное ухо лесного бродяги сразу узнало бы крик дрозда-пересмешника.

Это — что-то вроде призыва, который можно выразить словами: «топпи-о-фи!» и который очень похож на перекликивание парижских уличных мальчишек, этих пересмешников огромной столицы.

Как ни искусно воспроизведен был этот крик, Элиза сразу догадалась, что он принадлежит человеку и притом другу.

Значит, она не забыта и не покинута.

Бедняжка обрадовалась.

— Это Колибри… Без сомнения… Я спасена, — прошептала она.

Дверь легонько приотворилась, и в помещение проскользнула чья-то гибкая фигура.

Две руки с нежностью обвились вокруг шеи девушки.

— Да, Элиза, мой друг, моя сестра, это я… — едва слышно произнес мягкий гортанный голос.

— Ты, Колибри? Моя дорогая малютка! Ты?.. Но как ты здесь очутилась?

— О, индианка всюду проберется! Колибри — дочь Черного Орла, а Черный Орел — великий вождь команчей… Отец научил меня всем хитростям мужчин нашего племени и вселил в меня душу воина.

— Да, мало мужчин отважнее тебя, моя милая!

— Нужно торопиться… Идем… Наши друзья там… Они ждут тебя с лошадьми наготове.

— А отец?.. Мать?..

— Они все еще в плену у бандитов, но мы их выручим!..

— А Жо?.. Ты нашла его?

— Нет!

— В таком случае я не уйду! Я не покину Жо.

— Значит, ты остаешься?

— Да.

— Ладно, и я с тобой.

ГЛАВА IV

ежду тем наступили сумерки.

В хижине Фрэда было темно, как в яме.

Индианка вытащила из своего «мешочка для огня» огниво, трут, кремень и вмиг зажгла свечку из древесной смолы, вроде тех, что жгли наши деды.

— Итак, ты останешься со мной, Колибри?

— Ты не хочешь покинуть своего доброго старого Жо, а я не хочу покидать тебя.

— Если бы ты знала, что это за ужасные люди и как опасно среди них оставаться!

— Тем более необходимо мое присутствие! У нас, кстати, есть чем защищаться. Посмотри-ка: две винтовки, два кольта, патроны…

— А я и не подозревала, что они здесь есть.

— То-то, разве моя Элиза может быть трусихой?! — кратко и твердо сказала Колибри, снимая со стены винтовки.

— Конечно нет. Но я пришла сюда, умирая от голода, жажды и усталости; целых два дня мы без отдыха шли с бедным Жо, которому негодяи выкололи глаза. С твоим приходом ко мне вернулось мужество… Ты увидишь… ты сейчас увидишь!

— В добрый час, — промолвила Колибри, заряжая оружие. — Я узнаю в тебе прежнюю Элизу.

Обе они были совсем еще детьми, детьми в буквальном смысле этого слова: Элизе не было еще восемнадцати лет, а индианка, без сомнения, была не старше шестнадцати. Она была среднего роста и изящного сложения, с удивительно красивыми руками и ногами; под блестящей кожей цвета флорентийской бронзы угадывались гибкие и крепкие, как сталь, мускулы; ее черные с синеватым отливом волосы, по индейскому обычаю, ниспадали на спину двумя прядями, доходящими до пояса; широко открытые живые глаза блестели, как два черных алмаза; а за полными и влажными, как сердцевина спелого граната, губами виднелся ряд зубов молочной белизны.

Живописный костюм придавал этой чарующей естественной красоте еще больше оригинальности и прелести. На ней безукоризненно сидела охотничья блуза из бизоньей шкуры. Отделанная разноцветной вышивкой и тонкой бахромой по швам, стянутая в талии поясом из черной змеиной кожи, она спускалась до колен в виде юбки; панталоны из такой же мягкой кожи, с такими же украшениями и национальная обувь — мокасины, сшитые из шкуры луговых собак и кабаньей щетины, дополняли этот костюм.

— Надо искать Жо, — решительно сказала Элиза.

— Хорошо. Прежде чем потушить огонь… дай мне сориентироваться. А потом мы подумаем о защите в потемках.

Быстрым взглядом она окинула все закоулки хижины, прошлась по ней с закрытыми глазами, сосчитала шаги и, взяв карабин, сказала:

— Ладно! Я знаю теперь, что где расположено.

Приняв, таким образом, все предосторожности, она дала Элизе один из имеющихся у них револьверов с серебряной чеканкой на рукоятке, а другим вооружилась сама.

Затем она быстро заплела роскошные волосы своей подруги в косы, надела ей на голову соломенную шляпу и сказала смеясь:

— Из-за кос золотоискатели примут нас за китайцев.

Задув лучину, она спрятала ее в кисет и вышла на улицу.

Элиза последовала за индианкой, оставив дверь незапертой, и обе они бесстрашно поили осматривать таверны и «салуны» Золотого Поля.

Это было в высшей степени смелое и безрассудное предприятие, на которое не решились бы самые отважные храбрецы; девушки же, казалось, не находили в нем ничего необыкновенного.

Освещенные керосином таверны представляли собой простые бараки с оконными рамами без стекол. Благодаря этому снаружи легко было видеть всех посетителей.

В первом заведении Жо не было.

Кабаки, которых множество, были расположены на близком расстоянии друг от друга. Они занимали большинство домов единственной, изрытой грязными рытвинами улицы с деревянными тротуарами по сторонам, позволяющими с грехом пополам передвигаться по поселку, когда дождь превращает в топи огромные кучи песка.

Девушки с беспокойным любопытством приблизились к следующему заведению и стали заглядывать в окна.

Внутри все тонуло в оглушительном шуме: раздавалась самая безобразная ругань, отвратительные песни, велись адские игры. Сквозь густые клубы табачного дыма, наполнявшие кабак, они различали зверские, пьяные лица золотоискателей, но не находили среди них доброго негра, лицо которого легко было узнать.

Они упорно продолжали поиски, но старика нигде не было.

Было поистине чудом, что смелые девушки небыли узнаны приходящими и уходящими посетителями таверны, которые испытывают какую-то странную потребность переходить из одного заведения в другое.

Наконец, как и следовало ожидать, один из золотоискателей, вероятно менее пьяный или более проницательный, чем другие, узнал их.

Он собирался войти в «салун» Джошуа, когда заметил девушек, которые в этот момент стояли на тротуаре, освещенном ярким светом фонарей.

Он изумленно протер глаза и пробормотал:

— Да зажарит дьявол мои внутренности, если это не проклятая девчонка. Право!

Он направился к девушкам, которые пустились бежать от него. Негодяй погнался за ними, крича во всю глотку. Он грубо схватил индианку за рукав блузы и хотел потащить ее за собой.

Не издав ни звука, она вытащила нож и одним ударом, которому позавидовал бы любой мексиканец, порезала ему руку до кости.

Пьяница испустил вопль бешенства и боли и поднял страшный вой:

— Она пролила мою кровь!.. Фрэд!.. Фрэд!.. Вор, фальшивомонетчик! Иди сюда!

На эти крики пьяницы толпой вывалились из таверн. Впереди всех был Фрэд.

— В чем дело? Чего ты?

— Она меня окровавила… Вот!.. — И он показал свою руку, порезанную до кости.

— Кто?.. Да кто же?..

— Другая!

— Какая другая!

— Та, что сопровождает проклятую девчонку.

Фрэд увидел наконец две ловкие фигуры, которые бежали в конце улицы, и закричал во всю силу легких:

— Беда, друзья!.. Беда!.. Не давайте им убежать!

Фрэд не старался даже объяснить себе, каким образом девушка, оставленная им в хижине, очутилась теперь на улице в сопровождении индианки.

Прежде всего нужно схватить их: как все случилось — выяснится потом.

Элиза и Колибри успели бы скрыться, если бы этому не помешала непредвиденная случайность.

Деревянный тротуар, по которому бежали девушки, сломался под индианкой, и нога бедняжки застряла между двух досок, как в капкане.

Пока она ее высвобождала, банда пьяных негодяев успела приблизиться.

С решимостью, которую нельзя было предполагать в столь хрупком существе, Элиза заслонила подругу и, направив на толпу длинное дуло револьвера, захваченного ею в хижине, без малейшего колебания спустила курок.

Один из нападавших рухнул на землю.

Крики и проклятия возобновились с удвоенной силой. Но внезапный отпор, столь же решительный, сколь и неожиданный, на минуту остановил толпу.

Как ни был короток этот промежуток, он дал возможность Колибри освободиться, и обе девушки стремглав бросились вперед.

К несчастью, из-за остановки они потеряли две минуты! Две минуты, за которые они успели бы спастись в поле и найти стоянку друзей.

Теперь же, увы! путь им преградила пьяная толпа, подымавшая все больший шум.

Им ничего больше не оставалось, как укрыться в хижине Фрэда, стоявшей в самом конце улицы, в нескольких шагах от ям, вырытых золотоискателями в песчаной почве.

Едва дыша, они вбежали в хижину и успели забаррикадировать дверь, пока наиболее ловкие из пьяной ватаги, пошатываясь, приплелись туда и принялись стучать в дверь, требуя, чтобы их впустили внутрь.

При постройке своего жилища Фрэд и Бен, очевидно, старались сделать его как можно прочнее.

Оно представляло собой нечто вроде небольшого форта или блокгауза, в котором несколько решительных человек с успехом могли бы выдержать довольно серьезную осаду. Братья-золотоискатели, которые неутомимо работали и вели таинственный и замкнутый образ жизни, имели, по всей вероятности, серьезные основания превратить свое жилище в крепость.

По всем углам строения, как и в дверях его, были сделаны отверстия для ружейных дул, едва заметные непосвященному. Девушки заметили эти бойницы только потому, что сквозь них, прорезая царившую в хижине темноту, пробивался свет от освещенных пивных и «салунов».

Не обращая внимания на удары в стены, сколоченные из толстых бревен, девушки стали энергично готовиться к обороне.

Колибри, благодаря своей способности различать предметы в темноте, без труда нашла карабины и патроны, и осажденные вооружились с ног до головы.

— Дом выстроен на славу и продержится молодцом, — сказала Колибри, подойдя к двери и глядя в бойницу.

— И мы не ударим лицом в грязь; не так ли? — спросила Элиза и просунула дуло винтовки в одно из боковых отверстий.

— О да! — энергично ответила индианка. — И так как самый лучший способ защиты — нападение, то… начнем!..

— Ты готова, дорогая?

— Да, Элиза, я готова.

— Ладно… Пли!..

Грянули два выстрела, еще два и еще — раздавшийся рев бешенства и боли доказывал, что они не пропали даром.

Золотоискатели пришли в замешательство и отступили.

Некоторые из них были до того взбешены своей неудачей и упорным сопротивлением этих девчонок, что предложили поджечь хижину. Другие пошли еще дальше и настаивали на взрыве динамитным патроном.

К счастью, и тому и другому воспротивились Фрэд и его друзья, которыми руководило главным образом желание взять бесстрашных девушек живьем, а отчасти и некоторая жалость к ним. Они предложили окружить хижину тесным кольцом и жаждой и голодом вынудить маленький гарнизон сдаться.

После долгих и шумных споров план Фрэда, пообещавшего товарищам новые порции «тарантуловой» настойки, был, наконец, принят.

Благодаря этой сделке между осаждающими, в распоряжении молодой француженки и ее подруги, маленькой индианки, оказалось несколько часов отдыха.

Элиза, которой страшно хотелось спать, заснула, держа наготове заряженную винтовку, как солдат на войне, а Колибри следила сквозь бойницы за происходящим снаружи, готовая при первой же необходимости разрядить свое ружье в осаждающих.

Ночь прошла спокойно, и Элиза хорошо отдохнула, несмотря на безвыходность положения.

При первых проблесках зари девушки увидели расположившихся на почтительном расстоянии от хижины золотоискателей.

— Они хотят уморить нас голодом, — промолвила Элиза, окидывая быстрым взглядом осаждающих.

— Да, осада не будет продолжительной, — предположила индианка.

Осада, действительно, не затянулась, но по иной причине.

Взбешенные упорной обороной и подстрекаемые язвительными шутками и насмешками вновь прибывающих «зрителей», осаждающие решили возобновить атаку.

Часть золотоискателей выскочили из укрытия и, как бешеные, бросились к хижине, потрясая в воздухе кирками, заступами и дубинами. Остальные открыли адский огонь. Пули сыпались градом на стены, отрывая куски дерева и разнося хижину в щепки.

Несчастные девушки уцелели только чудом. Они бесстрашно палили почти в упор из своих винтовок, но это не останавливало разбушевавшуюся пьяную толпу.

Несколько осаждающих упали, сраженные пулями, но остальные с криком торжества добрались до деревянных стен.

Элиза и Колибри не успели даже вновь зарядить ружей.

Окруженная со всех сторон хижина затрещала под ударами воинственной толпы.

Несчастные девушки сделали все возможное, чтобы спасти свою жизнь. Надежды уже не оставалось! Страшное предчувствие сжало их сердце при мысли о будущем. Девушек душили слезы гнева и невыносимой душевной муки. Они обнялись и решили покончить с собой.

Однако выполнить это оказалось невозможно, так как у них кончились заряды.

Часть стены рухнула.

Крепость взята… Эта победа пятисот пьяниц над двумя молоденькими девушками, почти детьми, была встречена торжествующим воем.

— Мы погибли, — прошептала Элиза.

— Еще нет, — воскликнула Колибри и издала крик дрозда-пересмешника.

Не успел еще отзвучать этот призыв, полный надежды на избавление, как послышался бешеный топот лошадей и в Золотое Поле внезапно ворвался отряд всадников.

Узнав двух всадников, скакавших во главе отряда, золотоискатели с удивлением и беспокойством закричали:

— Стальное Тело!..

— Черный Орел!..

ГЛАВА V

рискакавший отряд состоял из двадцати пяти или тридцати человек: нескольких киовасских воинов, ковбоев ранчо Монмартр, вождя Черного Орла — отца Колибри, канадца Джимми и, наконец, Стального Тела — бывшего управляющего ранчо Колорадо, грозы конокрадов и пограничных бандитов.

Нужно было обладать безумным мужеством, чтобы с такими незначительными силами напасть на головорезов Золотого Поля. И теперь еще эта не тронутая цивилизацией часть необъятного американского материка служит театром поистине эпической борьбы и легендарных подвигов.

Прибывшие принадлежали, очевидно, к таким храбрецам: при их появлении среди золотоискателей воцарилось мертвое молчание. Все эти висельники и пропойцы почувствовали приближение грозы.

Один из мчавшихся во главе отряда всадников, ловко сидевший на маленькой пегой лошади, подал знак, и его спутники остановились.

Их полудикие лошади — эти неукротимые животные — не подпускали к себе никого, кроме своих хозяев, которым повиновались как верные собаки, но стоило подойти к ним постороннему человеку — начинали лягаться и кусаться как дикие звери. Необыкновенная быстрота, выносливость, удивительная способность выслеживать врага, будь то человек или зверь, и преданность своему укротителю — вот их отличительные черты.

На всаднике был живописный костюм: большая серая шляпа с приподнятыми спереди широкими полями и украшенной золотой каймой тульей, красная шерстяная блуза, зашнурованная ремнями, голубой шелковый пояс, к которому была подвешена пара кольтов с серебряной чеканкой на рукоятке, кожаные индейские панталоны и сапоги с большими шпорами.

На первый взгляд, во всаднике, невысоком человеке со спокойным и безмятежным лицом, трудно было заподозрить грозного смельчака, слава о котором распространилась далеко за пределами Рио-Гранде — широкой реки, отделяющей Соединенные Штаты от Мексики.

Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти, с тонкими чертами лица, слегка загоревшего под знойными лучами солнца, с правильным прямым носом, лихо закрученными темно-русыми усами, слегка вьющимися волосами, светло-голубыми глазами и острым как клинок шпаги взглядом.

Услышав крик дрозда-пересмешника, индейский вождь протянул руку в направлении, откуда послышался сигнал, и сказал ковбою:

— Моя дочь и ее подруга там! Пусть мой белый брат поговорит с искателями золота.

Ковбой отъехал на десять шагов от группы, слегка приподнялся на деревянных стременах и звучно крикнул:

— Молодая девушка, дочь хозяина ранчо Монмартр, и ее слуга, старый негр по имени Жо, укрылись здесь от преследователей, атаковавших ранчо. Мы пришли сюда за ними с самыми мирными намерениями.

Эти простые слова, произнесенные самым миролюбивым тоном, вызвали целый град проклятий и отборных ругательств.

Фрэд, раздраженный бессонной ночью, с пересохшей глоткой и еще не протрезвевший, отвечал от имени всех бродяг:

— Мерзавец… Степная собака!.. Эта девушка принадлежит мне, мне одному!

— По какому праву?

— По праву сильного.

— А уверен ли ты в своем праве и своей силе?

Фрэд, бледный, со зловещим лицом и налитыми кровью глазами, сделал несколько шагов вперед и крикнул:

— Ах ты подлый выродок! Да я сотру тебя в порошок одним щелчком!

Ковбой залился звонким смехом, раскатившимся по всему Полю и донесенным эхом до «салуна», где на минуту прекратилась попойка.

Смех его подействовал на колосса, как укус слепня на быка, и окончательно привел его в ярость.

— Я, Фрэд Рэнджер, убил двенадцать человек! Береги свою шкуру! — заревел он, задыхаясь от злобы.

Не теряя спокойствия, ковбой крикнул ему в ответ:

— Бедняга! Вскормившая тебя свинья могла родить лишь борова; а боров, как известно, годен только на жаркое, а не в ораторы. Поэтому советую тебе замолчать. Ты надоел моим молодцам своей болтовней. Ступай, проспись после «тарантуловой» настойки и пощади наши уши!

— Трус! Трус! Трус! Говорить-то ты горазд, а подойти ближе трусишь… сидишь на своей козе… Не бойся, я без оружия!

С ловкостью акробата ковбой перескочил через голову своей лошади, причем седло и стремена остались неподвижными, точно его выбросило какой-то пружиной.

Он бросил на землю нож и револьверы и, остановившись перед гигантом, сказал ему:

— Ты назвал козой мою лошадь… Предупреждаю тебя, что Букин-Билли-Гильом Бараний Прыжок страшно самолюбив, и он не простит тебе обиды, если ты перед ним не извинишься.

Разговор принимал все более и более забавный характер, и спутники ковбоя, посмеиваясь, ожидали, чем все это закончится.

Золотоискатели были взбешены. У Фрэда показалась на губах пена.

Элиза и Колибри стояли у настежь открытой двери хижины и радостно улыбались Черному Орлу.

Золотоискатель приготовился к бою и бросился на противника, не доходившего ему и до плеча, с намерением убить его своими огромными кулаками, твердыми и тяжелыми, как два молота.

Изумительно ловким, почти неуловимым движением ковбой уклонился от удара и угодил колоссу кулаком в лоб. Тот глухо завыл, пошатнулся, как от удара дубиной, и подался назад.

Бандиты, которых устрашала сила Фрэда, оцепенели от изумления: возможно ли, чтобы удар кулака так подействовал на гиганта и сделал неспособным к бою его, непобедимого Фрэда, свернувшего голову уже не одному сопернику?

Это было тем досаднее, что победителем был ковбой, то есть один из тех непримиримых врагов золотоискателей, с которыми они так же не ладят, как кошки с собаками.

Фрэда пытались ободрить криками, но напрасно — от страшного удара он потерял сознание.

— Что, довольно с тебя, а? Отвечай-ка, герой, убивший двенадцать человек, — потешался над ним ковбой. — Думаю, что хватит: я очень постарался. Теперь мне остается только расписаться на твоей физиономии на память о нашей встрече.

С этими словами он откинулся всем корпусом назад, коснулся одной рукой земли и, подняв ногу, провел шпорой по лицу гиганта, оставив длинный глубокий след от правого виска до левого угла нижней челюсти.

Нужно заметить, что колеса мексиканских шпор очень широки и имеют острые, как наконечник стилета, зубья.

Брызнула кровь, и несколько прядей волос осталось на этом странном орудии пытки.

Это и была подпись Стального Тела, поистине ужасная, ибо оставалась навсегда.

Кровопускание привело золотоискателя в себя — он с ревом хищного зверя бросился на ковбоя и схватил его поперек тела.

Все, кроме друзей последнего, ожидали, что молодой человек будет раздавлен в ужасных тисках.

Тот, однако, не сопротивляясь, позволил обхватить себя, а затем быстрым движением высвободился из объятий колосса, приподнял его над головой и отшвырнул от себя с такой силой, что Фрэд, описав в воздухе дугу, рухнул на землю.

— Брат мой — мужчина! — с одобрением и восхищением произнес на своем гортанном наречии индеец.

Его спутники шумно аплодировали, хотя не раз были свидетелями изумительных подвигов ковбоя и успели к ним привыкнуть.

Фрэд хрипел, окончательно обессиленный и неспособный продолжать поединок.

— А теперь ты извинишься перед Букин-Билли; не правда ли? — обратился к нему ковбой со словами, в которых слышалась насмешка и в то же время непреклонная воля. — Моя лошадь — славное животное и совсем не заслуживает твоих издевательств. Торопись же, потому что моя лошадь страшно нетерпелива… уж я ее знаю… Спеши, или она снимет с тебя скальп.

Пегий мустанг, видя лежащего перед собой человека, стал ржать, прясть ушами, оскалил зубы и бил копытом, взрывая песок.

— Ступай, Билли, мой мальчик, сними с него скальп, если ему не угодно извиниться.

Мустанг снова заржал и, вцепившись зубами в кожу на затылке золотоискателя, рванул ее…

Послышался треск и вслед за ним рев зверя, которого потрошат живьем.

— Довольно… довольно… пощади!.. — ревел Фрэд.

— Я согласен, но признайся раньше, что Билли не коза.

— Да… да… я ошибся… Это великолепное животное.

При этих словах ковбой свистнул на особый манер, и мустанг поднял голову.

— Достаточно, Билли, оставьте в покое джентльмена и не тревожьте его скальп.

Фрэд между тем потерял сознание.

Этот странный поединок и еще более странный эпилог продолжались не более нескольких минут.

Ошеломленные золотоискатели стали мало-помалу приходить в себя и ободрились, заметив, что отряд неприятеля невелик, — вновь послышались пьяные крики и было решено отомстить за Фрэда.

Элиза и Колибри воспользовались удобным моментом и присоединились к отряду с карабинами в руках.

Это еще более разъярило толпу и с новой силой пробудило в ней низменные инстинкты.

Загремел первый выстрел, и пуля, свистя, задела ухо Букин-Билли; мустанг стал лягаться.

— Джимми, — хладнокровно сказал Стальное Тело, — познакомьте-ка этого неловкого стрелка со своим карабином.

Канадец Жако, или Джимми, быстро приложил к плечу винтовку, прицелился и спустил курок.

Зачинщик подскочил на месте, а канадец, белобрысый, румяный гигант лет двадцати, заметил:

— Я влепил ему в самую середину его «хлебной корзины»

— Недурно, Жако…

Не обращая внимания ни на пальбу, ни на крики, ни на угрозы, Стальное Тело снял шляпу перед молодыми девушками, ощущая какую-то робость в присутствии Элизы, протянувшей ему руку.

— Благодарю, — сказала она, — благодарю вас, сударь, что вы так вовремя пришли нам на выручку и рисковали из-за меня жизнью, не будучи даже знакомы со мной.

Он дотронулся кончиками пальцев до протянутой ему маленькой ручки и, не осмеливаясь пожать ее и не зная, что делать, пробормотал в сильном смущении:

— Мадемуазель, вы слишком добры… Право же, не за что… Я друг этого храброго индейца… его отважной дочери… Они и ваши ковбои искали вас… я присоединился к ним… очень просто…

Он говорил с ней по-французски непринужденно, точно так же, как с канадцем, и его акцент ей очень нравился.

Колибри в это время разговаривала с отцом, который похвалил ее за догадливость и храбрость. Потом она протянула руку канадцу, который покраснел до корней волос и, чтобы скрыть смущение, выстрелил в золотоискателя, палившего в них из засады.

С трех или четырех сторон раздались выстрелы, не причинив, однако, никакого вреда. Пьяницы были не в состоянии точно прицеливаться.

Некоторые из них убивали друг друга в упор.

Другие падали из-за отдачи собственного ружья.

Пока Стальное Тело с проницательностью опытного воина осматривал позицию, Элиза благодарила его друзей, которые два дня шли без устали по ее следам.

Затем она погрузилась в тоскливые мысли о родителях и старике Жо, пропуская мимо ушей болтовню Жако и Колибри — двух друзей, которые вечно пикировались, но не могли жить друг без друга.

Стальное Тело, взявший на себя команду отрядом, и думать не мог об отступлении, так как не было никаких сведений об участи бедного негра.

Нужно было во что бы то ни стало спасти старика.

Стрельба между тем усилилась. Небольшой отряд, служивший до сих пор безответной мишенью, стал выказывать признаки нетерпения, тем более что пули летели все точнее и несколько человек уже были слегка оцарапаны. Нетерпение передалось и лошадям, которые беспокойно начали топтаться на месте.

Через несколько секунд в отряде наступила мертвая тишина. Внезапно Стальному Телу пришла в голову интересная мысль.

Улица была совершенно свободна. По ней можно было ускакать из Золотого Поля, спрятать девушек в ближайшем лесу, где они находились бы в полной безопасности, а потом возвратиться и попытаться освободить Жо.

— Жако, — обратился он к канадцу, — посади Колибри на холку своей лошади.

— Вы позволите, мадемуазель? — спросил он затем Элизу, поднял ее как ребенка, посадил в седло, а сам вскочил на крепкую спину мустанга и звучно крикнул:

— Вперед!

Ковбои с револьверами наготове бросились за своим предводителем, который первым врезался в толпу золотоискателей, преграждавших дорогу.

Лошади, привычные к самым необычным ситуациям, с дьявольской ловкостью перескакивали любые препятствия, валили по пути людей, лягались передними ногами и кусали тех, кто пытался их задержать.

Золотоискатели, не ожидавшие столь стремительного натиска, поняли, что добыча ускользает, и открыли адский огонь, сопровождавшийся отчаянным воем.

Отряд прорезал толпу и был уже на границе Золотого Поля. Еще момент — и он достигнет желанной цели.

Вдруг Стальное Тело разразился проклятиями.

Навстречу им во весь опор мчался вчетверо больший отряд вооруженных с ног до головы всадников на полудиких пограничных лошадях.

Их было по меньшей мере сто человек.

Во главе отряда на великолепной черной лошади, с белой звездой на лбу, неслась галопом молодая женщина замечательной, оригинальной, так называемой роковой красоты.

На ней была длинная амазонка цвета морской волны и поярковая шляпа с золотой тульей, украшенная длинным белым пером.

Лицо ее сияло той мраморной белизной, которой отличаются креолки испанского происхождения; губы казались кровавой раной, а глаза с бархатистыми зрачками сверкали ярким металлическим блеском.

Еще несколько скачков, и два отряда встретятся лицом к лицу.

Отряд Стального Тела, менее многочисленный, должен был неминуемо погибнуть.

Ужасная катастрофа была тем неизбежнее, что атакующие сплотили ряды и образовали компактную неуязвимую группу.

Только пушкой можно было пробить сгрудившихся людей и лошадей, летевших как вихрь.

Улица была широка, однако они успели ее загородить.

Этот бешеный натиск, очевидно, был заранее хорошо обдуман; молодая женщина, вместо того чтобы приказать нападавшим посторониться, изо всей силы ударила хлыстом по шее своего скакуна, заржавшего от боли и бешенства, и крикнула звонким, покрывшим шум атаки голосом:

— Вперед!

ГЛАВА VI

а восток от Скалистых гор, между тридцать второй и тридцать пятой параллелями северной широты, простирается огромное плоскогорье, которое известно географам под странным названием «Plano Estacado» — на испанском языке, «Staked Plain» — на английском и «Plaine Jalonnée» на французском, то есть Равнина Вех.

Плоскогорье образует неправильный четырехугольник, каждая из сторон которого равняется приблизительно тремстам километрам.

Эта огромная площадь — часть территории Соединенных Штатов — совершенно пустынна.

На плоскогорье нет ни рек, ни деревьев, нет и жителей, зато из-за великолепной травы, густой и вкусной, оно служит прекрасным пастбищем для скота. Взамен рек и ручьев там множество источников, а высота его достигает тысячи пятисот метров на севере и тысячи метров на юге, что делает его климат одним из самых здоровых.

Эта столь плодородная территория с прекрасным климатом, где очень быстро можно нажить несметные богатства разведением скота, имеет большое неудобство — дурное соседство.

На северо-западе от нее лежат земли индейцев навахо и апачей, число которых достигает девяти или десяти тысяч человек, причем ни тех, ни других нельзя заподозрить в радушном отношении к белым поселенцам.

На северо-востоке живут киовасы и команчи; они совершенно не тронуты цивилизацией и жгут, грабят, убивают и скальпируют, как в добрые времена Фенимора Купера, Майн Рида и Габриэля Ферри. Там же встречаются шошоны и хикарильо — племена, оставшиеся по сию пору кочевниками и большими охотниками до человеческих причесок.

На юге, по обоим берегам Рио-Гранде, отделяющей Соединенные Штаты от Мексики, рассеяно население гораздо более опасное, чем самые кровожадные индейцы. Если у последних сохранились еще, как у первобытных народов, большие достоинства, то «десперадо» — так называют это население, состоящее из подонков обоих народов, — стоят ниже всякой критики.

Это — разнообразнейший сброд бандитов, людей различного происхождения, разного цвета кожи, вырвавшихся из тюрем Старого и Нового Света, имя которых служит пугалом для колонистов, которых, между прочим, не особенно легко напугать.

Воровство, убийство, поджог, грабеж — вот основные занятия этих негодяев, чью свирепость возбуждает беспрестанное пьянство, в котором они видят высшее наслаждение и единственную цель существования.

Всего лишь тридцать лье отделяет заселенную ими территорию от южной границы Равнины Вех, и уже по этому можно судить, легко ли было основать здесь хозяйство.

Техасцы все же делали такие попытки, но с какими предосторожностями! Часть, принадлежащая Техасу, была разбита на тридцать одинаковых участков, и туда были отправлены концессионеры, которых, однако, вскоре перебили десперадо, — кости их до сих пор белеют у источников, так что эти поселения существуют лишь на бумаге.

И вот один француз осуществил то, что не удавалось техасцам, несмотря на их упорство, храбрость и авантюризм.

Да! Один француз отважился проникнуть в самую глушь Равнины Вех, устроился там и зажил счастливой жизнью — уделом храбрых и сильных людей.

Но сколько испытаний в такой жизни, сколько в ней борьбы, насилия и козней! Какое ожесточение против озверевших, распущенных людей подымается в груди.

Вот, впрочем, факты, простые, но полные героизма.

Сильно скомпрометированный во время Парижской коммуны рабочий-механик по имени Леон Дэрош благодаря бегству спасся от ужасных репрессий Кровавой недели.

Он покинул Париж при странных обстоятельствах — ему помог один печальный эпизод, описание которого необходимо для этой правдивой истории и будет далее приведено.

После тысячи перипетий Дэрошу удалось высадиться в Новом Орлеане с женой и двумя детьми — сыном и дочерью — без всяких средств.

Сыну его было тогда три года, а дочь была еще в колыбели.

Самому Дэрошу было не более двадцати семи лет.

Это был тип парижского рабочего, наполовину художника, наполовину ученого, — рабочего, который облагораживает свой труд, применяя научные знания, развивает свой ум и способности и нередко выдвигает из своей среды писателей, философов или политических деятелей.

Таких рабочих было много уже во время коммуны, теперь же имя им легион.

Приходилось устраиваться там, в Америке, где борьба за существование ожесточеннее, чем где бы то ни было.

Дэрош взялся за работу с усердием человека, который привык к труду.

Он ни слова не понимал по-английски, но, к счастью, в Луизиане еще говорят по-французски.

Сначала он добывал пропитание, работая в гавани на разгрузке судов.

Его семья вынуждена была жить на участке, расположенном ниже деревянных плотин, окаймлявших берега Миссисипи, в лачуге, куда просачивались вода и ил. Они задыхались от носившихся в воздухе миазмов и жестоко страдали от американских комаров, которые адски жужжат, прокалывают кожу человека своим хоботком и впускают в его кровь яд, приводящий в бешенство. Им приходилось жить впроголодь, что ненамного лучше смерти.

Увы! Далеко остался Париж, Париж, с его веселым грохотом, с его деловитой, шумной толпой, где никогда не чувствуешь себя оторванным от людей.

А Монмартр! И наверху, на самом верху его, улица Лепик под мельницами, на просторе; а скромный домик, откуда виден как на ладони весь Париж, с садиком размером с платок, где дышалось полной грудью!

О Париж! Дорогой Париж! Дорогой уголок Монмартра, полный света и солнечных лучей!

Бедная женщина, бедные дети! Они были одиноки в огромной Луизиане, с ее бестолковым шумом, туманными днями, невыносимой жарой, грубым населением и зараженным воздухом!..

Да, они были одиноки в этой карикатуре на французскую столицу, среди этих карикатур на французов, совершенно обамериканившихся; затеряны среди равнодушных людей, бегущих по делам как на пожар; в течение многих часов оторваны от мужа, отца, изнемогавшего под тяжелой ношей, подобно вьючному животному.

Страшная болотная лихорадка сломила энергию и лишила бодрости этого человека, которого ничто не могло привести в отчаяние.

Сраженный болезнью, Дэрош потерял место грузчика.

Наступила тяжелая пора борьбы с нуждой, со страшной нуждой, которая еще ужаснее для человека, когда он на чужбине.

Несчастные изгнанники жили впроголодь несколько месяцев, пока, наконец, Дэрош не нашел место кочегара на одном из миссисипских пароходов.

Теперь у них было на что жить!

Спустя некоторое время ему посчастливилось поступить механиком на одну из железных дорог.

Нужда отступила!

Посоветовавшись, они решили покинуть Новый Орлеан и поселиться в Литл-Роке, столице Арканзаса.

Жизнь в этом городе нравилась им больше, но они не предполагали остаться здесь навсегда.

Служебные обязанности Дэроша заставляли его довольно часто посещать Аустин — красивый городок, расположенный на берегу Рио-Колорадо. Этот городок был столицей Техаса и находился на самой границе. В двух шагах от него лежала совершенно дикая страна с ее опасностями, а часто и сюрпризами, нередко приносящими счастливцу несметные богатства.

И вот Дэрошу, которому надоело прозябание, не соответствующее его личным заслугам и тому усердию, с каким он трудился, захотелось разбогатеть.

Ему хотелось, чтобы его жена, его нежная, прелестная подруга, и его дорогие малютки, радость их семейного очага, могли, наконец, после долгих испытаний воспользоваться теми благами, что приносит с собой богатство, удовлетворить все потребности и прихоти, добиться высшего счастья: быть в состоянии оказывать добро ближним.

В Аустине ему не раз приходилось слышать рассказы о Равнине Вех, о том, какую выгоду можно было бы извлечь из ее богатств и какие препятствия встречаются там на каждом шагу.

Он часто думал об этом и взвешивал все доводы за и против.

Наконец, Дэрош решил испытать судьбу и, приготовив со свойственной ему энергией и быстротой все необходимое для фермы, отправился в путь с женой, детьми и верным слугой-негром Жо на приспособленной к долгим переездам большой и крепкой повозке.

ГЛАВА VII

утешествие закончилось благополучно, без трудностей и приключений.

Достичь равнины было нетрудно. Они медленно поднимались по пологому склону и к вечеру добрались до местности, покрытой роскошной растительностью.

Неподалеку находился живительный источник, к которому тотчас же устремилась лошадь Дэроша.

Парижанин заметил родник издалека и приказал Жо перевезти туда все необходимое для ночлега.

Неожиданно он услышал звук человеческого голоса. Кто-то пел заунывную песню, слова которой невозможно было разобрать. Она становилась все тише и тише.

Дэрош осторожно двинулся в направлении звуков, соскочил с седла и принялся за поиски.

Наконец, он обнаружил лежащего в высокой траве индейца с лицом покрытым яркими красками. Индеец спокойно смотрел на него и продолжал петь.

В двух футах от него торчало воткнутое в землю копье с висящими на нем скальпами, то есть срезанной с головы человека кожей вместе с волосами.

Над ним стояла, опустив голову, лошадь и беспокойно обнюхивала его.

Будучи не в состоянии подняться или двинуться, индеец, очевидно, жестоко страдал, хотя его лицо выражало невозмутимое спокойствие.

Индеец принял Дэроша за десперадо и, предполагая дурные намерения, сказал на ломаном английском языке:

— Белый человек хочет убить индейца и взять его скальп. Пусть он подождет, пока ангел смерти сам закроет ему глаза.

Парижанин сделал энергичный отрицательный жест и ответил на не менее исковерканном английском языке:

— Вы ошибаетесь, краснокожий! Я — не враг; напротив, мне хочется быть вашим другом. Вы, видно, сильно страдаете. Я попробую вам помочь.

— Медицина белых могущественна, но она не может спасти человека, укушенного гремучей змеей. Черный Орел пропел уже свою предсмертную песню… Черный Орел умирает!

Услышав издали разговор, г-жа Дэрош с обоими детьми подошла к мужу, который заметил огромную змею, убитую индейцем после того, как она ужалила его в ногу.

Под действием яда опухоль быстро увеличивалась, и нога приняла форму деревянного обрубка.

При виде молодой женщины и детей у индейца выступили на глазах непокорные слезы, и он сказал с горькой улыбкой:

— У Черного Орла есть жена… и двое детей… он их больше не увидит.

Мадам Дэрош, тронутая до глубины души, прерывающимся от волнения и рыданий голосом прошептала:

— О, мой друг… Мой друг… как помочь… как спасти этого бедного отца?

Дэрош посмотрел долгим взглядом на жену и детей и воскликнул:

— Да… Я могу… Может быть, это грозит смертью… Но это мой долг. Жо! Принеси скорее аптечку.

Пока негр побежал за ящиком с необходимыми медикаментами, Дэрош вынул из кармана нож, поднял ногу умирающего и нашел на ней ранку от укуса ужасной змеи.

В два приема он надрезал кожу и мышцу вплоть до не тронутого гангреной места, сделал новый крестообразный надрез и снова взглянул на безмолвно следивших за операцией жену и детей.

Индеец даже не моргнул, несмотря на страшную боль; только лицо его, обыкновенно грубое, несколько смягчилось.

Дэрош отвел взгляд от своей семьи и бесстрашно приложил губы к зияющей ране.

Он с силой втянул в рот гнойную ядовитую жидкость, выплюнул и снова потянул ее из раны, рискуя жизнью, так как ничтожная ранка на губе, деснах или языке могла вызвать отравление.

Молодая женщина поняла теперь, что означали его слова: «Может быть, это грозит смертью… но это мой долг» — и сопровождавший их взгляд, полный любви.

Она побледнела, и ее охватила дрожь при виде мужа, вырывающего у смерти, быть может ценой собственной жизни, этого незнакомого человека, такого же мужа и отца, как и он.

Да, ее охватила дрожь. Но зато как гордилась она любовью этого человека, этого героя, столь великодушного и в то же время столь скромного!

Около четверти часа продолжал Дэрош операцию, не заботясь об опасности, которой подвергался.

Мало-помалу через рану стала просачиваться кровь, сначала черноватая и ядовитая, а затем и красная, становившаяся все чище.

Тогда он смочил рану несколькими каплями карболовой кислоты, которую достал из походного ящика, принесенного Жо.

Только теперь он подумал о самом себе — о возможном заражении, о грозящей ему опасности.

Он взял бутылку с виски и тщательно прополоскал рот.

— Все, что было в моих силах, я сделал, — сказал он наконец.

Жена, все еще дрожащая и очень встревоженная, бросилась в его объятия и прошептала со слезами нежности на глазах:

— Как прекрасен твой поступок и как горжусь я тем, что принадлежу тебе!

Индеец смотрел с бесстрастием, свойственным людям его племени, на эту нежную и радостную пару. Ему было гораздо лучше, но он еще чувствовал большую слабость.

Дэрош предложил ему место в повозке, но индеец отказался, предпочитая ночлег на шелковистой благоухающей траве под открытым небом.

Случайный врач тщательно промыл рану слабым раствором карболовой кислоты, сделал перевязку, дал пациенту бутылку виски для поддержания сил, пожелал ему спокойной ночи и ушел, пообещав сделать на рассвете новую перевязку.

На следующий день, к удивлению и прискорбию Дэроша, индейца уже не было там, где он его накануне оставил: он куда-то исчез.

Жо, не любивший индейцев, как и все негры, дал полную волю желчности:

— Эти люди — негодяи, воры, пьяницы, неблагодарные… Он, как другие краснокожие, неблагодарен белому, спасшему ему жизнь, и придет скальпировать всех, чтобы красть скот, повозку и провизию.

Дэрош только пожал плечами.

Он тотчас же приступил к постройке фермы для разведения скота. Прежде всего нужно было найти название будущей ферме, или ранчо, как ее здесь называют.

В память о далекой родине решено было назвать ранчо Монмартром.

И теперь еще оно носит это название и указано так в межевых планах техасских землемеров под рубрикой небольших хозяйств.

Затем было выбрано место, возвышавшееся над всей равниной, где решено было построить жилище, и отведен участок под огород, который вскоре засеяли.

Эти работы потребовали упорного труда в течение целого месяца, пролетевшего незаметно и быстро как сон.

Однажды, на восходе солнца, в новой колонии поднялась сильная тревога: к ферме несся во весь опор большой отряд всадников.

По их беспорядочному строю, живописной одежде и длинным копьям, унизанным скальпами, легко было узнать индейцев.

Их было не менее ста, и они неслись с неслыханной быстротой на степных скакунах, таких же диких, как и их всадники. Спины неоседланных мустангов были покрыты шкурами пантер.

В пустынных местах каждого незнакомца приходится считать врагом; поэтому Дэрош и Жо схватили винтовки и, скрывшись с мадам Дэрош и детьми в повозке, решили упорно защищаться.

Вдруг Жо, весь бледный, насколько могут быть бледны негры, вскочил со вздохом облегчения:

— Хозяин!.. Госпожа!.. Индейцы — там — не враги… Они пришли вместе с женщинами повидать нас… Они идут не с войной.

В это время один из индейцев, по-видимому вождь, соскочил с коня, сбросил в знак мира оружие и приблизился к повозке.

— Ведь это наш индеец… тот человек, которого укусила змея! — воскликнула мадам Дэрош.

Парижанин действительно узнал в нем Черного Орла, который братски протягивал ему руки.

Дэрош протянул ему свои, и они искренне и горячо обнялись.

— О, мой славный краснокожий! Как я счастлив видеть вас! — смеясь и сияя от радости, говорил Дэрош. — А я уже стал вас считать человеком, недостойным доверия.

Индеец снова принял важный вид и, поклонившись мадам Дэрош, сказал:

— Черный Орел не забывает… Он обязан жизнью белому врачу… Благодарность — добродетель краснокожих… Белый врач всегда будет любимым братом Черного Орла.

— Я тоже буду вашим другом, вашим братом. Но скажите: каким ветром вас занесло?

— Черный Орел — главный вождь команчей. Он рассказал своим воинам, как белый спас ему жизнь, и они захотели познакомиться с белым другом краснокожих. Они попросили разрешения сопровождать вождя, когда он повезет жену, Красную Лилию, в лагерь своего друга.

— Как, ваша жена и ребенок здесь, и вы ничего не говорите? Где же они? Позовите их сейчас же? Между нами не должно быть никаких церемоний. Будьте у нас как дома.

Команч улыбнулся, повернулся к воинам и произнес несколько слов по-индейски.

Тотчас же от отряда отделился всадник на белом коне, которым он управлял с замечательной ловкостью.

Дэрош узнал в нем молодую женщину, прелестное создание, оригинальной и редкой красоты.

На ней была длинная, стянутая в талии блуза из дубленой кожи, а к груди был привязан кожаными ремнями очаровательный ребенок, протиравший крошечными кулачками заспанные глазенки.

Индианка соскочила с лошади со смущением, придававшим ей еще большую прелесть, приблизилась к европейцам.

Черный Орел с неподражаемым достоинством горделиво указал на нее и сказал:

— Вот Красная Лилия, моя жена, и Колибри, моя дочь!

Прекрасная индианка произнесла на гортанном наречии несколько слов, вызвавших одобрение Черного Орла и воинов-команчей.

Слова эти, полные благодарности, вождь переводил на английский язык по мере того, как она их произносила.

— Красная Лилия никогда не забудет, что белый спас ее мужа, великого вождя команчей. Она вечно будет верной сестрой белого, его жены, и ее дочь Колибри будет воспитана в любви к белым и их детям. Да ниспошлет им Маниту долгую и счастливую жизнь!

Ее речь, исходившая из самого сердца, глубоко тронула парижан. Эта благодарность, эта привязанность, которые она так живо чувствовала и о силе которых, как увидит сейчас читатель, свидетельствовали ужасные доказательства, взволновали их до глубины души.

Дети, Марсель и Элиза, подошли к молодой матери и с нежностью поцеловали крошечную Колибри.

Маленькая дикарка отвечала радостным смехом, и на ее бронзовых щечках появились ямочки. Все это переполняло счастьем родительские сердца.

Через несколько минут белые и краснокожие слились в одну дружную семью.

Чтобы как следует отпраздновать радостную встречу, Дэрош хотел выкатить весь свой запас виски и огненной воды, которые так любят индейцы.

Черный Орел, однако, решительно отказался.

Он прекрасно знал, как опасен этот яд, расточаемый янки с такой коварной щедростью.

— Нет, нет! Не надо огненной воды; только благодаря воздержанию команчи до сих пор сохранили свою гордую независимость.

Окончив беседу, индейцы соскочили с коней и отпустили их на волю: благородные животные были обучены являться на первый зов хозяина.

Человек двадцать воинов стали приближаться, держа в руках копья с привязанными к ним ужасными трофеями.

Дэрош с глубоким отвращением заметил пучки волос на содранной с черепов коже, не успевшей еще засохнуть и красной от крови.

Команчи с невозмутимым хладнокровием дикарей втыкали свои копья глубоко в землю на некотором расстоянии друг от друга, и скальпы развевались на высоте двух метров при малейшем ветре.

Парижанин обратился к Черному Орлу за разъяснениями, что означают эти странные украшения.

Вождь команчей сказал, что он узнал о намерении десперадо напасть с большим отрядом на прибывших недавно с запада поселенцев, то есть Дэроша и его семью, чтобы убить и ограбить их.

Узнав, когда и где они намерены осуществить свой страшный план — индейцам известно все, Черный Орел, совершенно излечившись после укуса змеи, бодрствовал много дней и ночей, выведывая и наблюдая.

Краснокожие терпеливо выждали момент, когда десперадо пойдут на ранчо Монмартр, и предупредили это свирепое нападение.

С быстротой молнии они налетели на разбойничью шайку, перебили и скальпировали всех, кроме одного, которому Черный Орел сказал:

— Белый, его жена, дети и черный слуга — братья команчей. Если хоть один волосок упадет с их головы, если пропадет хоть один их конь или будет украдена хотя бы одна корова, то десперадо по обоим берегам Рио-Гранде будут перебиты команчами. Иди и сообщи всем десперадо волю Черного Орла, великого вождя команчей.

В заключение Черный Орел с гордостью обратился к Дэрошу:

— Теперь, белый брат, можешь спокойно жить на земле, которую ты облюбовал. Никто никогда не осмелится тебя тронуть. Если какие-нибудь случайные грабители, не знающие о твоем союзе со мной, осмелятся прийти сюда, то будь спокоен: вид скальпов десперадозаставит их бежать отсюда навсегда.

— Я понимаю, мой дорогой друг, — сказал Дэрош, пожимая его руку. — Это вроде того, как у нас вешают в вишневых садах мертвую ворону, чтобы она служила пугалом. Благодарю, мой славный брат, благодарю не за эти мерзкие парики, а за вашу дружбу и за ту великую услугу, которую вы мне оказали.

ГЛАВА VIII

 этого дня поселенцы чувствовали себя в безопасности.

Страшный урок, данный пограничным бандитам, принес свои плоды, и обитатели ранчо Монмартр спокойно принялись за работу.

Они добились заметных успехов в разведении скота.

Кобылицы и коровы, пасущиеся на роскошных пастбищах, давали обильный приплод, и не проходило недели, чтобы в стаде не появлялось еще несколько телят или жеребят, резвящихся около своих матерей.

Лошади содержались в загоне, окруженном забором из железной проволоки.

Колонисты жили тесным семейным кругом, вдали от городского шума. Здесь они могли забыть о страстях, эгоизме и безобразной жизни, которыми так бесславно известны крупные города.

Индейцы, эти неутомимые кочевники, которых ничто не может удержать на одном месте, однажды явились сюда, без всяких, конечно, дурных намерений.

Они обменялись дружескими приветствиями со своими братьями-белыми, отделили им часть только что добытой на охоте дичи и подарили несколько красивых одеяний, по индейскому обычаю, очень искусно сшитых из шкур бизона.

Разбив палатки, они развели огромные костры, на которых жарили мясо, плясали до упаду, угощали друг друга до пресыщения, пели песни и вели беседы самого фантастического характера.

После одной или двух недель шумного пиршества, гости сняли лагерь и умчались в глубь бесконечных прерий, чтобы снова внезапно появиться среди поселенцев Равнины Вех, так же внезапно исчезнуть и потом опять появиться.

Так, в полном довольстве, без малейшего горя, прошел целый год. Счастье было так безоблачно, что трудно было поверить в его продолжительность, особенно этим людям, которых всегда и всюду преследовали жизненные невзгоды и удары судьбы.

И действительно, этих достойных и благородных людей, которые уже победили, казалось, неумолимый рок, постигло страшное горе.

Постоянный прирост стад потребовал новых помощников, и Дэрош взял для присмотра за животными двух ковбоев, почти совсем одичавших на полной свободе.

Пастухов, вынужденных вести столь тяжелую и суровую жизнь, набирают по большей части из людей, выбитых из жизненной колеи и очутившихся на обширных равнинах Западной Америки из-за каких-нибудь грехов молодости, столкновений с правосудием или просто благодаря любви к приключениям.

Чтобы как-то существовать, они нанимаются на фермы: благо там не требуется никаких свидетельств и рекомендаций.

У вновь поступившего не спрашивают ни об его происхождении, ни о месте жительства, ни о роде занятий. От него лишь требуется умение владеть лассо для ловли животных и карабином для их защиты, а также способность просиживать по целым часам, дням и даже неделям в седле, не боясь ни зноя, ни холода, ни ветра, не страшась ни людей, ни диких зверей. Каждый, кто удовлетворяет этим условиям, может получить место с платой двадцать пять — тридцать долларов в месяц.

Среди ковбоев встречаются забияки, горькие пьяницы, но только не лентяи. Но зато среди этих выбитых из колеи людей и неисправимых бродяг очень много честных малых с профессиональным самолюбием.

Несмотря на привычку к излишествам, когда карман не пуст, ковбой является образцом честности, упорства в труде и энергии, когда он принимается работать.

Таковы в основном члены корпорации ковбоев, отчасти напоминающей французский легион, состоящий исключительно из иностранцев, но представляющий собой, несмотря на это, нечто цельное и стройное.

К сожалению, к этой буйной, но очень честной корпорации пристают иногда негодяи, бросающие на нее тень.

Два ковбоя ранчо Монмартр не составляли, казалось, никакого исключения из общего правила и были не лучше и не хуже своих товарищей.

Они обнаруживали самую горячую привязанность к детям и заботились о них, чему родители были очень рады.

Иногда маленькому Марселю, которому уже нравились лошади, оружие и вообще физические упражнения, позволяли сопровождать то одного, то другого из них куда-нибудь в окрестности.

Ковбой сажал Марселя впереди и несся во весь опор, а мальчик, чувствовавший себя счастливым, весело кричал: «Браво! Еще! Еще!»

Однажды оба ковбоя уехали с мальчиком и долго не возвращались. Обычно они отлучались не более чем на час, но наступил вечер, а их все не было.

Мадам Дэрош, вначале слегка беспокоившаяся, начала серьезно тревожиться, когда наступил вечер.

К несчастью, она осталась на ферме одна: Дэрош и Жо отправились искать место для постройки нового загона.

Она ухватилась за последнюю надежду: вероятно, Дэрош и Жо встретились с ковбоями и они возвратятся все вместе.

Ночью негр и хозяин вернулись домой страшно усталые.

Мадам Дэрош бросилась к ним навстречу с душераздирающим криком:

— Марсель! Где Марсель?

Предчувствие ужасной катастрофы, готовой обрушиться на семью и разрушить ее счастье, охватило несчастного отца:

— Но… я не знаю… Я его не видел…

Обезумев от горя и побледнев, мать прошептала:

— Ты его не видел… Он не с тобой… Марсель… мой мальчик… погиб… похищен, может быть…

Но она была храброй женой человека, побывавшего в огне двух осад и бесстрашно пережившего все ужасы Кровавой недели. Она хотела противостоять удару, поразившему ее в самое сердце, хотела остаться на ногах, быть твердой. И это ей удалось.

Смертельно бледная, с покрасневшими глазами, она схватила руку мужа, сжала ее до боли и изменившимся хриплым голосом воскликнула:

— Пойдем! В путь!

Лошади Дэроша и Жо, еще оседланные, стояли на привязи у входа в ожидании, пока их отпустят пастись на свободе.

Она вырвала карабин из рук оцепеневшего негра, схватила лошадь под уздцы, вскочила в седло и, снова вскрикнув: «Едем!», пустилась во весь опор.

Обычно она боялась огнестрельного оружия и верховой езды.

Бывало, муж, желая научить ее на всякий случай владеть ружьем и скакать верхом, давал ей в руки винтовку или сажал на лошадь, но она опускала курок, закрыв глаза и вздрагивая при звуке выстрела, и, сидя в седле, то и дело цеплялась руками за гриву лошади, боясь упасть.

Сраженный ужасным ударом, не сознавая, что делает, муж, с глазами полными слез, машинально следовал за ней.

Она мчалась наугад, не замечая, что начинавшая уставать лошадь возбуждалась только при звуках ее голоса.

— Марсель!.. Марсель!.. Дитя мое! Мой мальчик!.. Марсель!.. Марсель!.. — кричала она.

И голос обезумевшей матери, обыкновенно такой тихий и гармоничный, переходил в какой-то рев.

Лошадь, закусив удила, неслась как ураган.

Конь Дэроша мчался вслед за ней с развевающейся по ветру гривой и ржанием, которое повторялось, как эхо, пасшимися в степи кобылицами.

Не будучи в силах больше кричать, несчастная мать захрипела, и кровь хлынула из ее горла; она выстрелила из карабина в надежде, что ковбои увидят пламя и услышат звук выстрела.

Ей хотелось верить, что они задержались в пути случайно.

Может быть, они упали с лошади или сбились с дороги.

Отец, тоже безутешный, сохранял все же больше хладнокровия. Он думал, что ковбои, вероятно, были сообщниками десперадо, этих врожденных врагов колонистов, или даже сами принадлежали к их среде. Без сомнения, эти подонки похитили ребенка.

Но зачем? С какой целью?

Наверное, в качестве заложника, за которого можно получить большой выкуп.

Ему хотелось приблизиться к жене, поговорить с ней, попытаться утешить ее нежными словами и какими-нибудь убедительными доводами успокоить ее усиливающееся возбуждение.

Но несчастная ничего не видела, ничего не слышала.

Ее лошадь неслась наугад во мраке, закусив удила.

Ее призывы, то пронзительные, то хриплые и глухие, прерывались ружейными выстрелами.

— Марсель!.. Мар… сель!.. Мальчик мой!.. Слышите вы меня?

Мрак беспредельной прерии оставался по-прежнему непроницаемым и безмолвным.

Усталые лошади, с покрытыми потом, взмыленными боками, стали спотыкаться.

Дэрош с тревогой вспоминал о страшном столбняке, который, очевидно, сковал их из-за бешеной скачки и действие которого начало уже проявляться.

Он боялся, и не без основания, этой болезни, возникающей вследствие чрезмерной усталости и поражающей даже самых выносливых животных.

Опасения его оказались не напрасны.

Лошадь мадам Дэрош запуталась в траве и рухнула бездыханная, с неподвижными, сведенными судорогой ногами.

Конь Дэроша, бывший не в лучшем состоянии, остановился и застыл, как будто превратился в гранит.

Парижанин соскочил с седла и нашел жену, которая без движения, почти не дыша, лежала на земле.

При виде любимой жены, своей подруги в борьбе, изгнании и всех несчастьях, лежавшей в агонии, при мысли о своем ребенке, которого так коварно у него отняли, несчастный заплакал.

Слабый, болезненный стон привел его в себя.

Его жена бредила.

Теперь, когда ее энергия была сломлена, бедная молодая мать, будучи не в силах двигаться, произносила имя ребенка душераздирающим шепотом людей, впавших в беспамятство:

— Марсель!.. Марсель!..

Вокруг них царил непроницаемый мрак: кругом была безмолвная пустыня.

Дэрош присел на корточки, положил голову жены на колени и нежными словами, с которыми мать обращается к своему больному ребенку, пытался ее успокоить.

Разбитый, уничтоженный, измученный, он страдал в течение долгих, мучительных часов, тех страшных часов, которые тянутся, как годы.

На рассвете он смог разглядеть свою жену и пришел в ужас, увидев, как она изменилась.

Не имея под руками даже стакана воды, он приложил к ее вискам влажную от росы траву и влил несколько капель этой влаги между ее воспаленных губ.

Так прошло еще два часа.

Топот быстро скачущих лошадей заставил Дэроша вздрогнуть. Жо, добрый, преданный негр, несся во весь опор с двумя запасными лошадьми. Как только занялась заря и можно стало различить следы, он бросился вдогонку за хозяевами, посадив в свое седло маленькую Элизу, которую не решался оставить одну.

Малютка проплакала всю ночь.

Она улыбнулась отцу, бросилась к нему на шею и осыпала горячими поцелуями.

Потом она спросила о матери и, увидев ее лежащей на земле, принялась кричать.

Мама, ее дорогая мама ничего ей не говорила, не видела и не узнавала ее.

Потом какая-то мысль промелькнула в ее маленькой головке, и малютка прошептала:

— Мама спит… правда? Скажи, папа!

— Да, моя милая, — сказал отец, тяжело вздыхая и сдерживая рыдания. — Да, она спит.

— Идемте, господин, — сказал Жо. — Имейте мужество. Марселя увели потихоньку, мы его после найдем. Добрая госпожа очень сильно больна. Мы повезем ее домой. Я привел сюда двух лошадей, чтобы отвезти вас.

Дэрош пожал руку доброму негру и сказал:

— Ты прав, мой друг. Да, делай, как знаешь. Ты видишь, я потерял голову… Думай за всех нас…

Павшие лошади лежали недвижимы, и их окоченелые трупы окружали уже тучи мошкары.

Жо снял с них седла и уздечки, быстро привязал их к тем лошадям, что «принес», и, когда все было готово, сел в седло, посадив впереди себя Элизу.

Дэрош посадил жену на лошадь, вскочил в седло позади нее и, прижав ее к груди, помчался домой.

Несчастная мать шептала бессвязные слова, делала безумные жесты, приводившие в трепет ее мужа, и смотрела вокруг невидящим взглядом. Она не приходила в себя.

Увы! Маленький Марсель, появление которого спасло бы ее, не возвращался.

Да, бедный ребенок был похищен двумя бандитами, которые увезли его далеко в глубь пустыни, меж тем как полумертвая мать, не переставая, шептала его имя.

Три ужасные недели продолжалось такое состояние, и все это время Дэрош не имел ни минуты покоя.

Вместе с Жо, самоотверженности которого не было предела, он старался вырвать ее у смерти, и наконец она была спасена.

На двадцатый день мадам Дэрош как будто очнулась от кошмара, посмотрела долгим взглядом на мужа и на Жо, который смеялся и плакал от избытка чувств, и вдруг вспомнила.

Из груди ее вырвался крик:

— Марсель!..

Дэрош грустно опустил голову, и она разразилась рыданиями.

Она плакала долго и безутешно, а затем тихо прошептала:

— Леон, мой друг… мой дорогой, дай мне мою дочь… мою Элизу…

Она была спасена.

В этот момент открылась дверь, и на пороге появилась высокая и гордая фигура индейца.

— Черный Орел! — воскликнул Дэрош. — О вождь! Горе обрушилось на твоего бледнолицего брата и на твою бледнолицую сестру, которые так любят тебя.

Краснокожий, не видя Марселя, своего маленького друга, решил, что ребенок умер.

Дэрош рассказал об ужасном горе, обрушившемся на их дом.

Индеец выслушал его и сказал:

— Десперадо украли ребенка. Команчи скальпируют сотню их.

— Не лучше ли было бы попытаться найти моего мальчика?

— Друг мой! Твои братья-краснокожие обыщут всю страну. Они сделают все, что возможно, чтобы осушить глаза моей сестры и залечить кровавую рану ее сердца.

* * *

Их поиски были долгими, терпеливыми и усердными, но, к несчастью, они оказались тщетными. Похитители ребенка, очевидно, покинули страну, так как никакая весть о них никогда не доходила до безутешных родителей.

ГЛАВА IX

олгие годы протекли в тишине и спокойствии.

Эти шестнадцать лет были бы вполне счастливыми, если бы они не были отравлены потерей маленького Марселя.

На ранчо Монмартр было полное изобилие. Стада увеличивались. Разбогатевшие поселенцы выстроили удобный, просторный дом. Множество пастухов пасли стада. Между ними было двенадцать ковбоев, взятых на службу по рекомендации управляющего, знавшего их очень хорошо.

Несмотря на горе, Дэрош почти не постарел. Постоянные разъезды по Равнине Вех, пребывание на чистом воздухе благотворно сказались на его организме, истощенном трудами и особенно луизианскими лихорадками.

Разбогатев, он остался по-прежнему простым, добрым и услужливым человеком.

Мадам Дэрош была безутешна: она ни на минуту не забывала пропавшего сына, говорила о нем каждый день, надеялась на его возвращение, перебирала его вещи, игрушки и ежедневно ставила на стол еще один прибор, ожидая, что он вот-вот появится и бросится к ней с криком:

— Мама!

В этой упорной, столько раз обманутой надежде было что-то мучительное и вместе с тем трогательное: скоро ее стали разделять и другие члены семьи.

Добряк Жо, сильно постаревший, но все еще бодрый и здоровый, создал из этого какой-то религиозный культ веры и упования. Да, без сомнения, Марсель, его маленький господин, вернется выросшим, загоревшим и возмужавшим — таков был догмат его веры.

А Элиза, красивая грациозная и энергичная Элиза, сохранила всю свою женственность, несмотря на сугубо мужское воспитание.

Она превратилась в прелестную восемнадцатилетнюю девушку, которая души не чаяла в родителях и в старом Жо; ее баловали, как пятилетнего ребенка, что, однако, нисколько не мешало ей скакать по двадцать лье на полудикой лошади или выстрелом из карабина уложить, как кролика, степного волка.

Она в совершенстве владела всеми видами домашнего труда и, что обычно не свойственно американкам, недурно стряпала и говорила по-французски, по-английски и по-индейски.

Она носила наполовину индейский, наполовину европейский костюм, умела из ничего сделать себе украшение и стать таким образом еще прекраснее, придав своей необыкновенной красоте неотразимое очарование.

Команчи не переставали вести кочевую жизнь, но значительно сузили круг своих странствий.

Ранчо Монмартр становилось как бы центром, вокруг которого селились индейцы, группировались колонисты, золотоискатели и, к несчастью, авантюристы.

Черный Орел, его жена — Красная Лилия и дочь — Колибри то приходили, то вновь уходили, но бо́льшую часть времени проводили на ранчо.

Колибри росла вместе с Элизой, и общность воспитания странно повлияла на становление их характеров. Колибри приобрела от Элизы некоторые европейские черты, передав в то же время подруге некоторые свойства, присущие индейской расе. Обе девушки от этого лишь выиграли, и примесь дикости у одной и цивилизованности у другой делала их еще очаровательнее.

Между тем Дэрош, располагавший крупным состоянием, в последнее время стал о чем-то задумываться. Он начал небрежно относиться к делу, возложив все заботы о ранчо на управляющего, пользовавшегося у него полным доверием.

Время от времени он куда-то таинственно исчезал вместе с Жо, и оба они возвращались измученными после довольно длительной отлучки. Так продолжалось почти год: через более или менее значительные промежутки времени они неожиданно куда-то исчезали, тщательно скрывая цель и место своих поездок.

* * *

Из века в век, еще с периода испанского завоевания жители этой части Северной Америки, принадлежавшей до 1848 года Мексике, а затем отошедшей к Соединенным Штагам, рассказывали странную легенду.

В те времена, когда конкистадоры во главе с Кортесом подвергали индейцев всевозможным пыткам, чтобы вырвать у них как можно больше золота, которое использовалось местным населением даже в домашнем обиходе, вождю большого индейского племени, жившего по ту сторону Рио-Гранде, удалось спасти от грабителей сокровищницу нескольких союзных племен. Эти несметные богатства были так хорошо скрыты вождем и его помощниками, что розыски клада ни к чему не привели. Но, с одной стороны, благодаря некоторым обстоятельствам, с которыми скоро познакомится читатель, а с другой — любопытным документам, опубликованным заинтересованной стороной, тайна эта была скоро разгадана.

Так или иначе, но легенда из поколения в поколение продолжала жить среди индейских племен, после покорения снова впавших в «дикое» состояние.

Об этих баснословных сокровищах, которые никак нельзя было найти, говорили столько же, сколько о сокровищах Эльдорадо, слух о которых привлек в Бразилию столько авантюристов, возбудил столько вожделений и погубил множество упорных кладоискателей.

Немало экспедиций было организовано искателями приключений, авансы которым выдавали настоящие синдикаты, создаваемые для поисков этих сокровищ.

Граф Рауссэ-Бульбон видел в этом открытии осуществление своих заветных мечтаний.

Маркиз де Пиндрей принял участие в одной из подобных экспедиций и был убит в Соноре.

Много искателей приключений пало жертвами своей алчности: ни лишения, ни опасности, ни отсутствие достоверных документов, ни, наконец, неправдоподобность этой легенды — ничто не могло их остановить.

О кладе не переставали говорить, и постоянно возобновлявшиеся попытки найти его подогревали интерес современников к легенде.

Потому и Дэрош познакомился с ней тотчас же после прибытия в эти места.

Как парижанин, Дэрош был скептиком и первое время смеялся над этими баснями: он сочинил даже на эту тему какую-то историю, которую рассказывал по вечерам детям, начиная ее словами: «Жил-был однажды…», как рассказывается в сказках.

После похищения Марселя сказку о сокровищах он больше не рассказывал, но все-таки она глубоко засела в голове Дэроша.

Его друзья, краснокожие, верили, конечно, в эту легенду, как в Святое Писание, но неохотно о ней говорили.

Однажды он узнал, что какой-то американский капиталист устраивает за свой счет большую экспедицию для поисков легендарных богатств.

«Без сомнения, тут что-нибудь да есть! — решил он, думая об этом. — Не попытать ли и мне счастья!»

Как и другие, опьяненный собственными словами и ослепленный мечтой, он пустился на поиски.

Это было незадолго до событий, изложенных в начале нашей ужасной и правдивой истории.

Черный Орел, конечно, сообщил ему все, что знал о сокровищах.

Но, в сущности, он знал мало. Одна старинная индейская песня, нечто вроде таинственного гимна, известного лишь жрецам и вождям, повествовала об Анатских, или Аннамских, горах и о Воздушном Городе.

И тут вдруг Дэрош вспомнил великолепную гравюру из журнала «Кругосветное путешествие», которая изображала причудливую группу воздушных жилищ, стоящих много веков на Аннамских горах. Они прилепились к самым верхушкам скал на головокружительной высоте и казались чем-то вроде наростов самой горы. До их четырехугольных отверстий-входов на первый взгляд было невозможно добраться.

Но в одном месте на расстоянии семи или восьми метров друг от друга были видны небольшие площадки — и с помощью небольшой веревочной лестницы можно было постепенно добраться до входа в эти необыкновенные жилища.

В голову ему пришла упорная, доводящая до изнеможения, до страдания мысль: «О, если бы это было там!»

С тех пор он, точно одержимый, не знал покоя, мечтая о находке старинного покинутого города арапаосов.

Весь в ее власти он приказал однажды приготовить шесть запасных лошадей и в сопровождении Жо отправился на поиски, преодолев пятьдесят лье в два дня, ничего не нашел и вернулся на ранчо Монмартр, чтобы вскоре с еще большим ожесточением снова возобновить розыски.

Разъезды продолжались до тех пор, пока в одно прекрасное утро он не заметил старинные, веками необитаемые жилища, прилепившиеся, как гнезда ласточек, к склонам горы.

Он задрожал от радости и воскликнул:

— Я был в этом уверен!

Теперь вопрос был в том, как взобраться на отвесную скалу.

Недолго думая, Дэрош с помощью Жо, который вполне разделял безумные мечты своего господина, принялся за постройку лестницы.

Что это была за лестница! Каждую минуту она могла сломаться и рассыпаться на куски.

Не обращая на это ни малейшего внимания, они стали взбираться на головокружительную высоту, причем одно неловкое движение, малейшее отклонение в сторону грозило им падением с шестидесятиметровой высоты.

Нужно было обладать недюжинной отвагой, чтобы совершить этот подъем, на который уже триста лет никто не отваживался.

Они добрались до маленькой комнаты, похожей на каменную клетку, и вспугнули целую стаю летучих мышей.

Стены комнаты были украшены прекрасно сохранившимися скульптурами и примитивными рисунками, служившими различными эмблемами или фетишами.

За первой комнатой следовала вторая, затем третья; они сообщались четырехугольными отверстиями, в которые едва мог протиснуться человек.

Свет в комнатах убывал по мере перехода из одной в другую: они были расположены перпендикулярно к фасаду и углублялись внутрь горы.

Это была пещера с вырубленными в ней кельями, соединенными друг с другом множеством входов, выходов и переходов, поэтому в ней легко можно было заблудиться.

Дэрош зажег свечу, которой он запасся, предвидя поиски в подземных галереях.

Они шли наугад, все больше и больше углубляясь внутрь горы.

Вдруг послышалось ворчанье, и они ощутили неприятный запах какого-то зверя.

— Гм! Смотрите-ка, ракун! — воскликнул Жо. — Как оказалась здесь эта гадина?

Ракун, или енот, — небольшое, часто встречающееся в этой местности животное — любимое лакомство негров и предмет самой страстной охоты.

У Жо мгновенно пробудился охотничий инстинкт, и он, как сумасшедший, бросился в погоню за парой енотов, нашедших приют в таком странном месте — и воздушном, и подземном одновременно.

Он забыл все на свете — и своего господина, и клад — и очертя голову носился по окутанным мраком комнатам и коридорам, ведомый, как гончая собака, лишь запахом животного.

Тщетно Дэрош звал его и уговаривал прекратить погоню, не без основания опасаясь какого-нибудь опасного обвала.

Наконец откуда-то издалека раздался глухой голос Жо:

— Господин!.. Прийдите… прийдите сейчас!.. Тот зверь не мог убежать… Я его поймал…

Дэрош бросился туда, откуда слышался призыв, и набрел на негра, который, сидя на корточках в углу, изо всех сил старался удержать какой-то предмет неопределенной формы.

Перед ним возвышалась очень высокая стена. В этой комнате, очевидно последней, было только одно входное отверстие.

На стене он заметил скульптурное украшение в виде совершенно обнаженного человека с головой крокодила.

Оно не особенно его поразило, так как он видел подобные изображения и в других комнатах.

Жо между тем пыхтел в углу, кричал и ругал барахтающееся в его руках животное:

— Ты пришла, гадина!.. Я скоро вырву тебе хвост!

В земляном полу виднелась круглая дыра, похожая на лисью нору и служащая, очевидно, входом в убежище ракунов.

Жо несколько опоздал, но успел все-таки вцепиться в хвост зверя, который упорно отбивался когтями и, визжа, протестовал против такого странного и мучительного способа охоты.

Жо был сильно возбужден и кричал:

— Господин, вы тащите тоже… Тащите, тащите!.. Мы схватим гадину!

Чтобы избавиться от пронзительных криков и успокоить разбушевавшегося негра, Дэрош поспешил ему на помощь, и несчастный зверь, потеряв последние силы, покорился судьбе.

Жо схватил ракуна за задние лапы, вытащил из норы и, опасаясь, чтобы зверь не укусил его, изо всех сил хлопнул им о стену.

— Ну, старый безумец, ты успокоился? — смеясь, спросил негра Дэрош.

Вдруг он вздрогнул.

Его охватило страшное волнение.

Еще немного — и он упал бы: ноги его стали подкашиваться.

Негр, размахивающий трупом животного, тоже вздрогнул.

Пушистое рыльце животного, его покрытые пеной губы, лапки с острыми когтями — все было покрыто желтой металлической пылью.

Дэрош поднес свечу ближе и, не веря своим глазам, прошептал: «О… Это золотой песок!»

— Точно, — подтвердил Жо, — эта гадина каталась в золотом песке.

— Но тогда… сокровище индейцев — колоссальное сокровище… несметное… Сокровища Воздушного Города! Значит, они должны быть здесь.

Он взял щепотку металлической пыли, слегка зернистой и жесткой на ощупь, и больше не сомневался.

Да, это было золото!

По обилию песка в мехе енота можно было предполагать, что по ту сторону стены, там, куда ведет нора находится масса этого металла.

Дэрош всунул руку в дыру, и концы его пальцев покрылись золотой пылью.

Но удовлетворить его алчное желание и овладеть кладом, который, как он догадывался, был всего в нескольких метрах, увы! мешала скалистая стена.

Призвав все свое спокойствие и сдерживая биение сердца, он обратился к Жо:

— Идем, мы немедленно вернемся с инструментами и сокрушим проклятую стену. Но, — прибавил он, подумав, — как мы найдем это место в таком лабиринте отверстий, проходов, углов…

— Мы сделаем знаки, — ответил Жо наивно.

— Да, чтобы другие напали на наш след… Только этого не хватало! Закроем-ка поплотнее дыру.

Он закрыл дыру обломками скалы и обратился к Жо:

— Иди впереди, и мы постараемся сориентироваться.

Старик, держа под мышкой убитого зверя, отыскивал дорогу, а Дэрош, задумавшись, шел за ним со свечой в руке.

Голое туловище негра внушило ему внезапно странную мысль: «Если бы я мог набросать на нем общий план местности, то нашел бы ее с закрытыми глазами. Почему бы, впрочем, и не привести это в исполнение?.. Мой нож остр как бритва. Несколько черточек, нацарапанных острием… Жо даже и не почувствует… А вернувшись домой, я сниму копию с этого… живого плана».

Он сообщил свою мысль негру, и тот нашел ее великолепной.

— Сейчас!.. Да, сейчас!.. Вы рисуете на мне, моя кожа… Как это будет смешно!

И Дэрош, держа в одной руке свечу, а в другой нож, стал набрасывать план, осторожно проводя на черной коже Жо розовые линии, обозначающие путь от норы ракуна до первого домика Воздушного Города.

Несмотря на предосторожности, в некоторых местах оригинального плана выступила кровь, и Дэрош, кончив дело, собрал несколько щепоток красноватого песку, валявшегося на земле, и присыпал свежие раны. Так переписчик посыпает песком еще не успевшие высохнуть чернила на бумажных листах.

Порошок этот, как оказалось впоследствии, был не что иное, как гематит, или красный железняк, чего Дэрош совершенно не предполагал. Присыпанные им раны оставили на спине неизгладимые пунцовые следы, нечто вроде татуировки.

Достигнув входа, Жо сбросил вниз труп животного, и они стали медленно и с большими предосторожностями спускаться по проложенному ими опасному пути.

Благополучно добравшись до подножия скалы, они разобрали деревянную лестницу, чтобы уничтожить доступ к верхушке скалы, и, устроив из ее обломков костер, зажарили несчастного енота.

Затем они рассеяли по ветру пепел, с большим аппетитом съели свою жертву и, оседлав лошадей, помчались к ранчо Монмартр.

Они отсутствовали лишь пять дней.

ГЛАВА X

же на следующий день после возвращения домой Дэрош и Жо снова отправились в Воздушный Город.

Парижанин горел страстным желанием поскорей убедиться в важности своей находки и не мог усидеть на месте.

У него, однако, хватило благоразумия ничего не сказать жене и дочери. Он промолчал, боясь разочаровать их в случае неудачи, и удовлетворился тем, что, поцеловав их на прощание, сказал:

— Немножко терпения, и вы узнаете невероятную новость, сулящую нам счастье и радость.

У мадам Дэрош мелькнула мысль, что есть какие-нибудь вести о бедном маленьком Марселе.

Но, увы! ее муж, несмотря на благородное сердце, несмотря на глубокую любовь к семье, лелеял теперь лишь одну мечту — мечту о сокровище.

Она вздохнула и подумала: «Для меня нет счастья, пока мне не вернут ребенка».

Взяв с собой шесть лошадей и все необходимое, Дэрош и Жо вновь отправились по знакомой дороге к Анатским горам.

Горные и плотничьи инструменты, которыми они запаслись, сослужили им хорошую службу как при постройке лестницы, так и при разрушении стены.

Они без труда нашли Воздушный Город, благополучно добрались до верхней площадки и вошли в первую комнату.

Тут-то и пригодился Дэрошу план, который он начертал на спине негра за неимением бумаги и пера, карандаша или чернил.

Никогда не удалось бы им без него добраться до цели их путешествия среди множества комнаток, похожих друг на друга, как ячейки улья.

Несомненно, без плана они не нашли бы того пути, по которому их заставил идти случай в образе енота.

Через десять минут они очутились у большой стены, украшенной изображением идола с головой каймана.

Вооружившись кирками, Дэрош и Жо энергично принялись разрушать стену над норой. К удивлению, работа подвигалась очень медленно.

Красноватый цемент, связывающий глыбы гематита, из которых состояла стена, поддавался очень туго.

Они удвоили энергию и, проработав около часа, поняли, что им потребовалась бы целая неделя, чтобы прорыть отверстие, достаточное для того, чтобы в него мог пролезть человек.

Холодная злоба охватила Дэроша, сгоравшего от нетерпения найти сокровище, и ему пришла в голову безумная мысль, осуществление которой могло стоить им жизни.

— Что же, — сказал он, — коль сильна болезнь, так и лекарство нужно употребить сильное. Динамитный патрон — это единственное, чем можно помочь нашему горю…

Затем он вынул из патронташа гильзу, наполнил динамитом, привязал с одной стороны бикфордов шнур и, положив патрон в нору ракуна, скомандовал Жо:

— Идем отсюда живей!

Спустя несколько минут страшный взрыв потряс до основания скалу и разрушил стену.

Оглушенные грохотом взрыва, они добрались до стены, пролезая в щели и перебираясь через груды обломков.

При свете свечи они заметили сквозь пелену дыма брешь.

Стена, казавшаяся нерушимой, раскололась, как будто в нее ударила молния.

Проход оказался очень узким, и они с большим трудом пробрались сквозь него.

Первым, исцарапав все тело, пролез Дэрош. Поднявшись на ноги, он заметил над головой огромный осколок, который сорвался с верха стены и держался только каким-то чудом.

«Стоит этому осколку шелохнуться, — подумал он, — и мы будем заперты здесь навеки. Да и жизнь наша не была бы тогда долговечна…»

Наконец-то они здесь, в этой сокровищнице, которая веками возбуждала алчность людей…

Без сомнения, это и есть то место и те сокровища, о которых говорилось в легенде.

Дэрош, однако, не испытывал того опьянения, того безумия, которые в подобных случаях обычно охватывают даже самых спокойных и бескорыстных людей.

Он как будто разочаровался.

А между тем там были слитки золота, составляющие целое состояние.

Самородки различной величины — от ореха до человеческой головы, симметрично сложенные слитки, кучи золотого песка наполняли сундуки или, вернее, деревянные, грубо сколоченные ящики, которые прекрасно сохранились.

Золото это, тусклое, без блеска, будто покрытое дымом, действительно, выглядело совершенно непривлекательно.

Это был грубый материал, еще не обработанный, в своей неприглядной естественной простоте.

Представьте себе глыбы гранита до того, как они стали величественными стенами дворца, или кусок мрамора, прежде чем скульптор изваял из него богиню или героя.

Но собранное здесь золото тем не менее и в таком виде представляло огромную ценность.

Несметное богатство заключалось в двадцати пяти ящиках, выстроенных в ряд около стены!..

— Ведь здесь больше тридцати тонн, — воскликнул, наконец, Дэрош, воодушевляясь. — На сто миллионов!.. Может быть, даже больше!..

Звук собственного голоса удивил его, так он изменился.

Ему показалось, будто говорил не он, а кто-то другой.

Что касается Жо, то он молчал и чувствовал себя счастливым, видя радость своего господина; он ликовал, потому что ликовал Дэрош. Это была радость соучастия, если можно так выразиться.

Мало-помалу, однако, Дэрош начал испытывать чувство, похожее на опьянение.

Он черпал пригоршнями золотой песок, пропускал его сквозь пальцы, погружал руки в золотые кучи и царапал ногтями золото, ощущая лихорадочную радость и стараясь продлить как можно дольше это нервное ощущение.

У него вырвался крик — крик восхищения и удовлетворенной жадности.

При свете свечи, которую держал Жо, Дэрош увидел последний ящик, в котором переливались с ослепительным блеском драгоценные камни: алмазы, рубины, бирюза, аметисты, сапфиры, изумруды, гранаты.

Большинства их не касалась рука ювелира, но некоторые были отделаны индейцами с таким искусством и вкусом, что могли бы соперничать со знаменитыми драгоценностями, которые Фернандо Кортес отказался уступить даже самому Карлу V.

Дэрош, опьяненный видом сокровищ, долго стоял перед сундуком.

Наконец, сделав над собой усилие, ему удалось побороть овладевшее им лихорадочное возбуждение.

Бросив последний взгляд на богатства — дар слепой судьбы, он сказал твердым голосом:

— Ну полно, пора уходить; не правда ли, мой добрый Жо?

— Это самое! Мы пойдем, если хозяин хочет.

Они пробрались через брешь и вошли в комнатку. Вдруг Дэрошу пришла в голову мысль, что кто-нибудь может случайно найти эту брешь.

Жо, догадавшись о тревоге хозяина, сразу разрешил его опасения; он взялся за кирку и, не говоря ни слова, принялся за обломок стены, который, как мы уже говорили, каким-то чудом висел над их головами.

Под ударами кирки камень с грохотом рухнул и завалил трещину. Таким образом, клад был совершенно скрыт от постороннего взгляда.

Они убрали, как и в первое посещение, лестницу, уничтожили все следы своего пребывания и отправились за лошадьми, которые паслись, стреноженные.

Несмотря на то что Дэрош всеми силами старался сохранить спокойствие, он не мог сдержать волнения и шумно выражал свою радость.

Жо, более сдержанный, уговаривал хозяина быть осторожнее, но бесполезно.

Когда они пробирались через густые поросли, покрывавшие подножие горы, послышался легкий треск сучьев и шорох шагов.

— Господин, — сказал он вполголоса, — не говорите так громко. Там люди, которые, может быть, следуют за нами и услышат нас…

Дэрош усмехнулся, пожал плечами и ответил:

— Ба, оставь, старина! Это какой-нибудь зверь, вспугнутый нашими шагами. Здесь никого, кроме нас, нет.

И вопреки самым элементарным правилам благоразумия он продолжал мечтать вслух.

Однако они добрались до ранчо Монмартр без неожиданностей. Несмотря на это, Жо все время был неспокоен и в глубине души почти уверен, что их выследили.

Мадам Дэрош и Элиза едва узнали Дэроша, так он был возбужден.

Когда он с воодушевлением стал перечислять сказочные богатства Воздушного Города, его снова охватило лихорадочное возбуждение:

— Да, более чем на сто миллионов… Представляете ли вы себе, мои дорогие, что такое сто миллионов в сравнении с нашим ничтожным имуществом фермеров-скотоводов? Они обеспечат нам жизнь, достойную могучих властелинов американской демократии: Железнодорожных Королей!.. Королей Серебра!.. Королей Нефти!.. А я… я буду Королем Золота!

Мы купим дворец в Нью-Йорке, снимем роскошный особняк в Париже, приобретем чудесную виллу близ Ниццы… Мы сможем разъезжать по железным дорогам с аристократической пышностью, купить яхту для переездов из Нового Света в Европу и обратно… В нашей жизни осуществится этот гениальный, захватывающий роман, который называется «Граф Монте-Кристо»!.. Да, он осуществится целиком… Не забудем и о мести… Неумолимая, беспощадная месть преступнику, который облачил наш Париж в траур… который покрыл его позором… посеял всюду безумие и смерть.

Жена Дэроша, видя мужа, приходящего все в большее возбуждение, делала попытки его успокоить, но он ее не слушал и продолжал, еще больше воспламеняясь:

— Да, этот бандит Кровавой недели, этот негодяй…

— Леон, друг мой, довольно, я тебя умоляю…

— …А, он теперь разыгрывает из себя важную персону… полковник, увешанный орденами, скоро генерал, близкий друг модных знаменитостей… А, подлец!.. Я надаю тебе пощечин, несмотря на твои эполеты, я сорву с тебя твои побрякушки, я ткну тебя носом в прошлое…

* * *

Дэрошу хотелось как можно скорее спрятать в безопасном месте сокровища, принадлежавшие ему, впрочем, пока лишь номинально.

Для этого их надо было тайно с большими предосторожностями перевезти из Аннамских гор в какой-нибудь большой город.

Это было сопряжено с огромными трудностями.

Как, в самом деле, везти через всю прерию обоз, который едва поместился бы в трех товарных вагонах?

Кому довериться? Кого взять в помощники?

Решить эту задачу с одним лишь Жо, нечего было и думать. Что делать? Как быть?

Ждать?.. Но ждать он не мог.

Разделить сокровища и перевозить их частями?

Невозможно! Их неминуемо выследили бы после двух-трех подобных поездок;

И Дэрош выходил из себя при мысли, что в случае смерти его и Жо его жена и Элиза могут не получить сокровищ.

Он проклинал себя за несообразительность, за то, что не догадался захватить с собой из пещеры драгоценные камни, которые ввиду их незначительного объема и веса можно было легко перенести, а между тем они составляли целое состояние.

Несколько дней прошло в составлении различных планов, и к досаде Дэроша с каждым днем возникали все новые и новые трудности.

Как раз в это время на фермеров обрушился новый удар судьбы, страшный, неожиданный, тем более ужасный, что он постиг их в тот самый момент, когда они предполагали, что навсегда избавились от преследовавшего их рока.

Ранчо Монмартр уже не было так изолированно, как вначале. У Дэроша появились соседи; соседи, конечно, настолько, насколько можно считаться соседями в пустыне.

Самое близкое жилище — ранчо Колорадо было в восьмидесяти километрах на восток.

Другое — ранчо Президент находилось на юго-западе и отстояло от Монмартра значительно дальше, чем ранчо Колорадо.

Лежавшую на северо-востоке индейскую деревушку отделяло от фермы Дэроша расстояние в пятьдесят с лишним лье.

Словом, в случае внезапной опасности нельзя было ожидать немедленной помощи.

Ковбои ранчо Монмартр составляли, правда, довольно сильный гарнизон, но, выполняя свои обязанности, они слишком отдалялись от фермы, и нередко случалось, что дом оставался без защиты.

В то время не было, впрочем, никаких причин опасаться каких бы то ни было нападений, особенно если вспомнить тесную дружбу Дэроша с команчами, которые стали бы безжалостно преследовать каждого, кто осмелился бы посягнуть на жизнь или свободу жителей Монмартра.

Однажды вечером к ферме подошли четверо путников и попросили у хозяев ночлега.

Вид их не внушал особого доверия.

Они представились рудокопами и объяснили, что направляются в Золотое Поле, которое открыто было несколько месяцев назад и привлекало множество людей, стремящихся к быстрому обогащению.

Гостеприимство считается священной обязанностью у жителей пустыни, и путник всегда может рассчитывать на стол и ночлег.

В тот вечер ковбои были заняты своими обычными делами, и на ферме были лишь хозяева и Жо.

Дэрош усадил гостей за общий стол, а после ужина отвел их в помещение, где ночевали ковбои. Когда сгустились сумерки, он принес свечу, вправленную в стеклянный подсвечник. Но едва Дэрош вошел в комнату, как один из незнакомцев, стоявший позади него, набросил ему на шею лассо и в мгновение ока затянул петлю.

Дэрош, задыхаясь, упал, не издав ни звука.

Его связали по рукам и ногам, сунули в рот кляп и оставили в комнате ковбоев.

Затем бандиты пробрались в столовую, набросились на жену и дочь Дэроша и, прежде чем те опомнились, связали их, зажали им рты и положили рядом с фермером. С удивительным проворством они проделали то же самое с Жо и прислугой-ирландкой, которые были в кухне.

Предупредив таким образом сопротивление, бандиты принялись за грабеж и завладели всеми ценными вещами: серебром, золотом, драгоценностями и тому подобным, не был забыт и большой запас виски.

С ними были две повозки, запряженные лошадьми, на вид неказистыми, но быстрыми как ветер.

На одну повозку бандиты положили придушенного Дэроша и его жену, а на другую — Элизу и Жо.

Не заботясь о служанке, которая недвижимо лежала на полу, бандиты вскочили на повозки, по двое на каждую, и лошади под частыми ударами кнута, как бешеные, понесли ихсквозь ночной мрак.

ГЛАВА XI

озвратимся, однако, к тому, что происходило в Золотом Поле, когда два отряда неслись во весь опор навстречу друг другу.

Один из них, состоявший из Элизы, Колибри, Стального Тела, Черного Орла с его индейцами, Жако Канадца и ковбоев с ранчо Монмартр, был сравнительно невелик.

Другой состоял из каких-то незнакомцев и находился под командой амазонки, редкая красота которой носила какой-то странный характер; он был вчетверо многочисленнее первого!

В голове Стального Тела как молния блеснула мысль:

«Будь я один… с этими всадниками, лучшими в мире… с нашими дикими лошадьми… по револьверу в руке… адский огонь… В миг бы прорвали мы цепь этих молокососов… Но с двумя девушками на руках это немыслимо…»

Оба отряда продолжали стремительно нестись навстречу друг другу.

В рядах нападавших раздались торжествующие крики.

Стальное Тело презрительно улыбнулся и прижал к себе крепче Элизу.

— Не бойтесь! — прошептал он, ударом длинных шпор заставил Букин-Билли встать на дыбы, повернул его на месте под прямым углом и опустил повод.

Пегий мустанг на мгновение как будто застыл, а затем, опустив уши и оскалив зубы, точно зверь, готовый броситься на добычу, одним прыжком перескочил через тротуар, находящийся по левую сторону.

В момент скачка Стальное Тело успел скомандовать:

— Налево, за мной!

Перескочив через тротуар и оказавшись перед входом в таверну Джошуа Отравителя, лошадь Стального Тела, которая была великолепно выдрессирована и привыкла повиноваться самым неожиданным командам хозяина, влетела в раскрытую настежь дверь и врезалась в толпу посетителей.

Можете себе представить, что за вой, ругань и проклятия, перемешанные с грохотом бьющейся посуды, раздались в ответ на внезапное вторжение.

Это был настоящий разгром… На полу валялись разбитые столы, сломанные скамьи, сбитые с ног «джентльмены»… Общий вид таверны напоминал посудную лавку, в которую ворвался взбешенный бык.

Букин-Билли промчался как ураган по огромному залу, щедро раздавая по дороге направо и налево укусы и удары копытами.

Жако Канадец, Черный Орел, управляющий ранчо Монмартр и другие, стоявшие в первом ряду, с интересом следили за смелым маневром своего предводителя и ждали команды.

Вождь краснокожих испустил военный клич команчей, протяжный и переливчатый:

— Аоууу!.. иа!.. оууу!.. иаааа!..

— Не боитесь? — спросил добряк Жако у Колибри, которая сидела перед ним в большом мексиканском седле.

— Нисколько, — ответила девушка, сверкнув глазами.

Маленькие степные лошадки перескочили через тротуар и, мчась бешеным галопом за Букин-Билли, закончили дело, с таким успехом начатое Стальным Телом.

В мгновение ока весь отряд очутился в зале среди груды обломков, образовавших непривычный для степных скакунов ковер.

Джошуа Отравитель, стоя у прилавка и глядя на эту столь для него печальную картину, орал во всю глотку и рвал на себе волосы.

Ковбои между тем удовлетворили охватившую их страсть разрушения и, хохоча до упаду, остановили наконец лошадей.

Этот ловкий и отважный маневр длился не более пятнадцати секунд.

В тот самый момент, когда последний ковбой перескочил через тротуар, черный жеребец прелестной амазонки промчался мимо фасада.

Прелестной красавицей владел бешеный гнев: щеки ее стали еще бледнее, губы искривились, а глаза сверкали огнем.

Положение и в самом деле становилось комическим.

Это моментальное исчезновение войска, которое было объектом нападения, действительно могло взбесить и обескуражить.

Молодая женщина испустила гневный крик, и ее отряд, будучи не в состоянии замедлить аллюр лошадей, промчался как ураган мимо окон под градом насмешек, которые, не скупясь, расточали им ковбои.

В таверне поднялась невообразимая суматоха.

Пьяницы, оглушенные, сбитые с ног, смятые лошадиными копытами, пытались подняться и снова падали на пол, усеянный осколками разбитой посуды и залитый кровью.

В воздухе стоял печальный стон: крики бессильной злобы, вопли отчаяния и предсмертные хрипы сливались в адскую какофонию.

— С коней, друзья! — прозвучал голос Стального Тела и покрыл на мгновение окружающий шум.

Ковбои вмиг соскочили с седел и стали усмирять лошадей восклицаниями и поглаживаниями. Славные животные сразу успокоились и застыли на месте, несмотря на окружающий содом.

— Теперь очистите залу, — скомандовал Стальное Тело.

Ковбои, повинуясь приказанию, хватают крикунов в охапку, тащат их, толкают, «потчуют» ударами сапог сопротивляющихся и выбрасывают их ка улицу.

Труднее было справиться с теми, кто находился в глубине зала.

Недолго думая, Стальное Тело приказал запереть их в погреб.

Все это, разумеется, было выполнено мгновенно.

Шум стал мало-помалу стихать, но зато все слышнее и назойливее становились упреки и угрозы Джошуа.

— Я разорен… Вы меня разорили!.. — орал он. — Пусть дьявол зажарит мои кишки, если вы мне за это не заплатите, подлые ковбои!..

— Эй ты, полно там!.. — крикнул ему Стальное Тело. — Друзья, у нас всего лишь пять минут, чтобы подготовиться к защите… Соберите в кучу все обломки… Забаррикадируйте вход!.. Так!.. Теперь поставьте лошадей поперек и укройтесь за ними… Оружие в руки… Приготовьте патроны… Они сейчас начнут атаку.

Понимая, как дорога каждая минута, ковбои стали быстро готовиться к отпору, не теряя веселости — коренной черты их характера.

Все были в великолепном настроении.

И почему бы, в самом деле, не веселиться? Во-первых, им удалось освободить Элизу, их маленькую благодетельницу, столь добрую и снисходительную к проказам этих взрослых детей, — Элизу, которая так часто ухаживала за ними во время болезни, перевязывала им раны, живо интересовалась их радостями и печалями, словом, была для каждого из них близким и отзывчивым другом; подобные услуги не забываются этими людьми, способными не только на разгул и безумные выходки, но и на самопожертвование.

Среди луж крови, копоти, спиртных паров она узнавала каждого, называла по имени, горячо благодарила их за участие, с каким они к ней отнеслись.

Растроганные столь глубокой благодарностью, которую они, по их мнению, не заслужили, эти простые люди искренне приготовились, не колеблясь, защищать Элизу изо всех сил и, если понадобится, даже пожертвовать собой.

Кроме того, их приводили в неописуемый восторг перипетии такого отважного предприятия, даже если оно бы стоило жизни многим из них.

Вдруг откуда-то раздался выстрел.

Это Джошуа Отравитель в припадке гнева схватил револьвер и, прицелившись в Стальное Тело, спустил курок.

Индеец, однако, вовремя заметил это движение.

Он быстро подтолкнул снизу вверх руку хозяина таверны, и пуля пролетела мимо, лишь слегка задев шляпу Стального Тела и разбив вдребезги бутылку, стоявшую на полке.

— Спасибо, краснокожий, — весело сказал ковбой.

Вмешательство индейца привело Джошуа в еще большую ярость; с бешеным взглядом, пеной, идущей изо рта, он разразился самой отборной руганью:

— Мерзавец!.. Гадина!..

Джошуа прицелился в Черного Орла.

На этот раз вождь не дал ему выстрелить.

Он слегка наклонился, ловко прыгнув, очутился под держащей револьвер рукой владельца заведения, потом, схватив его под бока и согнув, как тростинку, положил на стойку, уперся коленом в грудь и вытащил скальпировальный нож.

Негодяй догадался, что индеец собирается совершить над ним ту страшную операцию, которую его соплеменники обычно проделывают над побежденными врагами.

— Сжалься… смилуйся!.. — заревел он, объятый паническим ужасом.

Индеец захохотал горловым смехом и без малейшего сожаления или колебания схватил в охапку пышную шевелюру, которая так заманчиво развевалась на черепе Джошуа.

Придерживая левой рукой волосы, индеец провел правой на голове круговой надрез острым как бритва ножом.

Джошуа завопил, как дикий зверь, и отчаянно забился.

С виртуозностью, достойной лучшего применения, кожа была срезана сразу до самой кости.

Красная линия, начинаясь на середине лба, удивительно точно тянулась до затылка и оттуда снова к середине лба с противоположной стороны, пройдя поверх ушей.

Индеец дернул шевелюру левой рукой, и кожа с сухим треском отделилась от головы, обнажив голый пурпурно-красный череп.

Эта операция называется скальпированием.

Шевелюра побежденного врага — почетный трофей для индейцев Северной Америки, поэтому они всегда стремятся завладеть ею.

Они с гордостью украшают себя ужасными трофеями — и даже теперь, по крайней мере у индейцев браво, количество снятых скальпов служит мерилом доблести воинов.

Скальпы — их почетные знаки.

Ковбои с видом знатоков следили за операцией Черного Орла, которая заняла не больше времени, чем извлечение больного зуба, и бурно аплодировали.

Многие из них, несомненно, проделывали то же самое в дни жестокой нужды, когда приходилось ничем не гнушаться. Дело в том, что на скальпы падки американские коллекционеры, которые ценят их довольно дорого — от ста пятидесяти до двухсот долларов. Спрос на этот товар так велик, что трудно удовлетворить всех желающих.

— Работа недурна, сказать нечего, — важно заявил Жако Канадец на старофранцузском наречии. — Но, черт возьми, этакое кровопускание может вызвать хронические головные боли!..

Весь в крови, которая струилась по лицу и запекалась в бороде, Джошуа без чувств упал на прилавок. Колибри, с детства привыкшая к подобным сценам, равнодушно смотрела на происходящее, а Элиза, возмущенная до глубины души, закрыла глаза и заткнула уши, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Между тем приближалась минута, когда, по расчету Стального Тела, должны были вернуться неприятели.

Отряд действительно уже приближался легкой рысью.

К нему пристали те золотоискатели, которых «тарантуловая» настойка не окончательно еще лишила способности двигаться.

— Внимание, друзья! — спокойно произнес молодой человек.

Послышался звук заряжаемых карабинов — и воцарилась глубокая тишина.

Потрескивали лишь черепки посуды под копытами лошадей.

В сопровождении двадцати всадников прелестная амазонка появилась у входа в таверну, где, спрятавшись за лошадьми, залегли ковбои.

Она остановилась, окинула смелым взглядом группу и с презрительным видом, какой принимают обыкновенно американки, разговаривая с мужчинами, проговорила громко и властно:

— Хелло! Между нами, кажется, какое-то недоразумение. Вы ведь славные ребята и не прочь заработать по сотне долларов… Не правда ли?.. Решено, что ли?.. По сто долларов на брата?..

Это неожиданное предложение вызвало среди ковбоев движение, которое молодая женщина приняла за готовность заключить сделку, поэтому она продолжала говорить таким тоном, как будто бы все уже было решено:

— Итак, вы присоединяетесь к моему отряду, а эту маленькую француженку, которая убегает и прячется, выдаете мне.

Отряд Стального Тела заволновался и громко запротестовал.

Бледная, негодующая, с дрожащими от волнения губами, Элиза прошла вперед. Остановившись перед амазонкой, она смерила ее с ног до головы гордым взглядом и сказала, отчеканивая каждое слово:

— Француженка не убегает и не прячется. Вы хотите завладеть ею, посягнуть на ее свободу… на жизнь, быть может. Попробуйте, если смеете.

Амазонка, не ожидавшая от девушки такой твердости и решимости, ответила ей, кусая губы:

— Ваши слова ни к чему не приведут, моя милая; через минуту ваши защитники покинут вас — и вы будете в моей власти. Господа, — обратилась она к ковбоям, — предлагаю вам по двести долларов вместо ста. Это изрядная сумма!

— Да, вы действуете, как истая американка, — бросила ей Элиза, пожимая плечами. — Но не таких людей вы встретили. Мои защитники — честные и неподкупные люди!

— Вот это хорошо сказано, — раздался со стороны ковбоев чей-то грубый голос. — Мы не продажны и будем защищать вас до последнего вздоха; это так же верно, как и то, что я — Джек Курильщик. Не правда ли, друзья?

— Браво! Браво!.. — кричали с энтузиазмом ковбои. — Можете на нас положиться.

— А, так вы отказываетесь! — вскричала разгневанная амазонка. — Хорошо! Вы поплатитесь за это! Что же касается вас, моя малютка, то пеняйте на себя одну, если что-нибудь приключится с вашими родителями!..

— Вы говорите — мои родители… Что могут иметь общего с вами мои отец и мать, взятые в плен бандитами?

— Это уж мое дело, моя крошка! И вы скоро пожалеете, что противились мне.

Элиза почувствовала, как гнев туманит ей голову.

Она инстинктивно подняла револьвер, направив его на издевающуюся над ней амазонку.

— Я должна была бы вас убить, как кровожадного зверя — какой-то таинственный голос говорит мне, что вы будете для нас демоном зла… Но я не убийца…

Амазонка звонко расхохоталась и быстрым движением подняла коня на дыбы.

При этом стал виден стоявший сбоку молодой человек, одетый в живописный мексиканский костюм; Элиза не успела опомниться, как он метнул лассо по направлению к ней.

Открытая петля была уже над головой девушки, как вдруг в этот момент загремел выстрел из карабина.

ГЛАВА XII

то был выстрел Стального Тела.

Он прицелился и спустил курок с той молниеносной быстротой охотника степей, которая поражает даже лучших стрелков цивилизованных стран.

Ему удалось уловить мгновение, когда незнакомец, метнув лассо, протянул руку в ожидании, когда петля упадет на плечи девушки. Рука оставалась еще четверть секунды в том же положении, а затем бессильно опустилась, раздробленная пулей.

— Карамба! — вскрикнул раненый. — Мерзавец искалечил меня!

Как раз в это время петля обвилась вокруг шеи Элизы. Лошадь, приученная к таким упражнениям, уперлась передними ногами в землю и дернула лассо прикрепленное к седлу с помощью массивного железного кольца.

Элиза, однако, была не из тех жалких созданий, которые в минуту опасности окончательно теряют голову и падают в обморок, вместо того чтобы проявить всю свою энергию и сохранить хладнокровие, необходимые при подобных обстоятельствах.

Вероломная атака застала ее врасплох, но не привела в замешательство.

Она прошла школу своих друзей-команчей, знакома была со всеми хитроумными приемами, которыми пользуются в пустыне, и знала, как с ними бороться.

Быстрым движением она протянула руки и опустила голову. Страшная петля соскользнула, не достигая цели, на землю, и человек с раздробленной рукой разразился градом отборных ругательств, которыми испанский язык — нужно отдать справедливость — далеко не беден.

Ловкость, с какой Элиза высвободилась из-под петли, вызвала дружное «браво!» ковбоев и радостные рукоплескания Колибри, а Черный Орел в знак одобрения величественно покачал головой.

Крики и проклятия раненого вывели почему-то из терпения всегда спокойного Жако Канадца.

— Да перестанет ли, наконец, он реветь, этот парень! — воскликнул он с сердцем. — Можно подумать, что его отправляют на тот свет… Из-за одной пули столько шума…

Стальное Тело расхохотался, что окончательно вывело из себя незнакомца, и ругань его стала еще яростнее и грязнее.

— Канадец прав, — прервал его Стальное Тело своим насмешливо спокойным голосом, — вы поднимаете много шума из-за пустяков. Это было с моей стороны лишь предостережением, я вас пощадил, хотя мог бы убить наповал.

— Ты лжешь, негодяй! — вскрикнул раненый.

Несмотря на свое хладнокровие, ковбой вздрогнул, но, сдержавшись, сказал медленно, с ударением на каждом слове:

— Я не негодяй и никогда не лгу. Все, кто знаком со мной, знают это прекрасно. В вашем отряде есть несколько господ, на лице которых еще не изгладились следы моих шпор. Эти джентльмены могут засвидетельствовать, что Стальное Тело…

— А, так это вы тот знаменитый ковбой?.. Мы готовы принять ваши услуги за любую цену…

— Мадемуазель Элиза Дэрош только что вам заявила, что мы не продаемся… Прекратите браниться и болтать лишнее. Не забывайте, что если вы еще живы, то обязаны этим лишь моему терпению и не злоупотребляйте им… Вы только что заградили нам дорогу с целью уничтожить наш отряд… Вы совершили, таким образом, заведомо враждебный акт, который нельзя ничем оправдать…

— Но вы меня ранили!..

— Молчать, когда я говорю! Теперь вы намерены преградить нам путь… Ваши попытки завладеть мисс Дэрош равносильны объявлению войны. Вы, очевидно, добиваетесь битвы; ладно, будем драться!.. Что касается вас, сударыня, — сказал он, почтительно склоняясь перед амазонкой, наблюдавшей за ним с презрительным и в то же время любопытным видом, — то не угодно ли вам отсюда удалиться. Стычка будет серьезная, и я буду в отчаянии, если вас заденет какая-нибудь шальная пуля.

— А если мне заблагорассудится остаться здесь? — возразила она резким голосом. — Если мне не страшны эти пули, которых вы так из-за меня боитесь…

— Как вам угодно, сударыня. Я исполнил свой долг. Будь что будет…

Пока велись эти переговоры, к всадникам приблизились золотоискатели.

Во главе их шел Фрэд, потрясая винтовкой.

Помятый, со свежими следами шпор ковбоя на лице, он хотел отмщения.

Незнакомец после нескольких неудачных попыток всунул, наконец, свою истерзанную, раздробленную руку, в ожидании перевязки, за борт камзола и героически приготовился участвовать в бою.

Как ни бесстрашны были ковбои, но положение их было критическим.

Зная, как важен первый решительный удар, Стальное Тело решил прибегнуть к стремительной и внезапной атаке.

Он окинул опытным взглядом друзей, лежащих с суровым и решительным видом за живыми баррикадами, держа винтовки наготове.

Его честность не позволила ему, однако, начать атаку, не предупредив неприятеля.

— Мы хотим отсюда уйти… Прочь с дороги! — крикнул он громовым голосом.

— Нет!.. Нет!.. Смерть ковбоям!..

При этом возгласе Стальное Тело быстро лег на землю и скомандовал:

— Пли!

Раздалось сразу двадцать пять выстрелов, сопровождаемых шипящими, характерными для картечных ружей звуками.

Каждый ковбой наметил себе противника среди врагов, и залп, направленный в самую гущу скучившихся на мостовой всадников, произвел среди них страшное опустошение.

Люди и лошади, как скошенные, падали наземь, извиваясь в предсмертных судорогах. Ужасное впечатление от этой картины усугублялось душераздирающими криками агонии умирающих.

Осаждающие, заранее торжествовавшие победу, совсем не ожидали подобного поворота событий.

Видя, что не менее четверти отряда вышло из строя, амазонка, побагровев от бешенства, выстрелила из револьвера в клубы дыма, застилавшего вход в таверну. Вслед за ней разрядили ружья и ее всадники, но этот первый неприятельский залп причинил ковбоям мало вреда, так как они были скрыты клубами дыма.

У них были убиты две лошади и ранены два человека.

Однако пассивность такого метода борьбы начинала тяготить ковбоев — этих сынов необъятного простора, этих кочевников, вся жизнь которых проходит в длинных переходах с места на место.

Как ни превосходили их силы неприятеля, они все же жаждали сражения под открытым небом; ими владело страстное желание врезаться в отряд врагов и пробиться сквозь ряды рассвирепевших всадников и бешеных жеребцов.

Стальное Тело угадывал это желание и вполне его разделял, но он не осмеливался на столь опасный шаг.

Да, этот головорез, никогда ни перед чем не останавливавшийся, сотни раз рисковавший своей головой, чуть ли не в первый раз в жизни стал жертвой сомнений и колебаний.

Он смотрел долгим взглядом на Элизу, зардевшуюся под его пламенным взором, и, тронутый видом прелестной девушки, ощущал сердцем огромную потребность в преданности, самопожертвовании и героизме.

Будучи даже не знаком с молодой девушкой, Стальное Тело сначала принял участие в ее судьбе, руководствуясь лишь страстью к приключениям и привязанностью к своему другу Жако Канадцу.

Теперь же, видя, как несчастна Элиза, он мысленно дал себе клятву вырвать ее из рук злодеев и возвратить родителям, даже если бы для этого ему пришлось бы поджечь всю страну с четырех концов.

Такие мысли отрывочно мелькали у него в голове, пока он напряженно думал, как найти выход из создавшегося положения.

Наконец, он догадался.

«Динамит!..» — шепнул он про себя.

В европейских странах, как известно, производство, продажа и применение этого взрывчатого вещества регламентированы государством.

В Америке производство его общедоступно, а употребление не ограничено никакими законами.

В Золотом Поле его используют для обнаружения и разработки золотоносных жил.

Из-за опасных свойств динамит должен храниться в герметически закрытых сосудах и быть доступен далеко не каждому.

Но это не так.

Вследствие свойственного им безразличия янки беспечно таскают его повсюду, невзирая на частые катастрофы с многочисленными жертвами.

Как у всех местных владельцев заведений, самолично расправляющихся из-за отсутствия полиции со строптивыми посетителями, у Джошуа Отравителя было несколько ящиков, где хранились оружейные принадлежности.

Стальное Тело открыл один из них и, порывшись, нашел динамитный патрон.

Он быстро просверлил его и, присоединив к найденному тут же бикфордову шнуру, бросился к дверям.

— Итак, вы не намерены оставить нас в покое? — крикнул он наступавшим.

В ответ раздалось лишь несколько проклятий, и в него стали целиться из дюжины револьверов.

Тогда он со зловещим хладнокровием вынул изо рта дымящуюся сигару, поднес ее к фитилю и стал раздувать огонь.

Фитиль занялся — и никакая сила в мире, казалось бы, не могла предотвратить взрыв, который должен был произойти с секунды на секунду.

Нисколько не думая о страшной опасности, которой он подвергался, Стальное Тело кинул со всего размаху патрон, который, описав в воздухе кривую, упал в центр неприятельского отряда.

Заметив его движение, противники сразу поняли, в чем дело, и их охватил ужас.

Стальное Тело неподвижно стоял со скрещенными на груди руками под направленными в него дулами револьверов, но никто из врагов не осмелился выстрелить.

Они мгновенно рассыпались в разные стороны, как стая воробьев.

Лишь амазонка бесстрашно оставалась на месте, спокойная, точно смерть потеряла над ней свои права.

Ловким прыжком соскочила она с коня, спокойно нагнулась и кончиками своих изящных пальцев, затянутых в перчатку, подняла патрон, фитиль которого едва слышно потрескивал.

Свидетели этой удивительной сцены на мгновение застыли в томительном ожидании.

Мужчины и женщины, друзья и враги — все затаили дыхание при виде этого поступка, говорившего о необычайной смелости молодой женщины.

Грациозным движением руки бесстрашная амазонка кинула патрон в находившийся недалеко «claim», и тотчас же раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел.

Шепот изумления и одобрения пробежал по рядам индейцев и ковбоев; а между тем среди этих людей было немало храбрецов.

Ни разу не дрогнула ее рука, ни один мускул прекрасного лица не выдал волнения. Горделивая и властная, она стояла, устремив на Стальное Тело магнетический взгляд черных глаз, и долго не сводила его, будто желая очаровать ковбоя.

Он чувствовал, что все его существо вспыхнуло пламенем.

Сердце взволнованно забилось, и от напряжения кровавой пеленой заволокло зрачки глаз, которые он не в силах был от нее оторвать. Это была дуэль взглядов. Ее глаза, черные и глубокие, в которых отражалась упорная, несокрушимая воля, встретили его взгляд, блестящий и острый как стальной клинок…

Пристыженные своим беспорядочным бегством, в особенности тем уроком храбрости, который им преподала женщина, всадники снова стали группироваться вокруг амазонки.

Отважная попытка Стального Тела не дала, таким образом, никаких результатов, и ковбою пришлось снова начать борьбу, исход которой из-за столь сильной противницы был неизвестен.

Стальное Тело, не знавший до сих пор врага, который мог бы ему противостоять, и убежденный в справедливости защищаемого им дела, пришел в страшный гнев.

— Гром и молния! — заворчал он. — Будь вместо нее мужчина, я бы живо спровадил его… на тот свет!

Между тем лошадь амазонки, замечательно выдрессированная, подбежала к своей госпоже, выделывая грациозные курбеты.

Стальное Тело чувствовал, что из-за этой женщины ускользнет и надежда на спасение.

Он сильно хлопнул в ладоши перед мордой лошади, и она, испугавшись, отпрянула назад.

В этот момент он сжал в кулаке правую руку молодой женщины, просунул эту руку под мышку и сказал ей очень вежливым, хотя и несколько насмешливым тоном:

— Сударыня, вы у меня в плену.

Однако она, будучи истинной американкой, привычной к спорту, обладала такой силой, которой мог бы позавидовать любой мужчина.

Придя в себя от неожиданности, она энергично дернула плечом, но тщетно: рука ее была как в железных тисках.

Ее всадники с яростным криком подскочили к борющимся.

— Сударыня, — обратился к ней ковбой, — прикажите своим людям удалиться отсюда на расстояние выстрела из карабина, в противном случае…

— В противном случае? — спросила она с иронией.

— В противном случае я вас убью.

В ответ на его слова она громко расхохоталась и тем же ироническим тоном сказала:

— Нет, вы не убьете меня. Вы не посмеете… Кроме того, это было бы слишком подло.

— Вас целая сотня, а нас всего двадцать пять человек… Вы нападаете на нас без всякого повода… Вот это, действительно, подлость…

— Берегитесь!

— Вы подвергаете опасности нашу жизнь, а между нами есть две молодые девушки — такие же женщины, как и вы… Кроме того, мы защищаемся…

— О, я отомщу… я отомщу вам за это оскорбление…

— Прикажите вашим прохвостам удалиться!..

— Не хочу.

— В таком случае я отдам вас Черному Орлу.

— Неужели!

— Да! Я скажу ему: вождь, вот женщина, которая хотела погубить твою дочь и ее подругу — француженку.

— Ну, и что ж?

— Увидите, разделяет ли краснокожий предрассудки людей белой расы. Увидите, помешает ли ему ваш магнетический взор укротительницы зверей привязать вас к столбу пыток и проделать над вами страшную операцию скальпировальным ножом.

ГЛАВА XIII

о время этого быстрого отрывочного разговора Стальное Тело успел дотащить молодую женщину до входа в таверну.

Она не сдавалась и продолжала энергично упираться.

Угрозы Стального Тела не производили на нее никакого впечатления.

— Вот как! — смеялась она. — Так, значит, обычай скальпировать еще не вышел из моды?

— Нисколько, не угодно ли взглянуть…

И он указал ей пальцем на лежавшего у стойки в кровавой луже несчастного Джошуа.

Она бесстрастно взглянула на эту ужасную картину и сказала резким голосом:

— Ваш друг, вождь команчей, нарядил этого джентльмена в красный колпак?.. Поздравляю!

— Да, Черный Орел — тонкий художник, добросовестный и искусный.

Видя, что у нее нет сил высвободиться из железных тисков Стального Тела, она обернулась к своим всадникам, стоявшим поодаль в нерешительности, и крикнула:

— Никого не щадить! Мужчин всех расстрелять! Француженку взять живьем…

— Еще один шаг, — загремел Стальное Тело, — и, клянусь вам, эта женщина будет мертва!

Угроза ковбоя подействовала.

Человек с раздробленной рукой, не слезавший, несмотря на свою рану, с коня, имел, очевидно, серьезные побуждения дорожить жизнью прекрасной незнакомки.

Он отдал приказание — всадники тотчас удалились на почтительное расстояние, зная по опыту, что Стальное Тело не замедлит выполнить угрозу, так напугавшую их предводителя.

Не обладай Стальное Тело такой сверхъестественной силой, ему не удалось бы преодолеть сопротивление своей оригинальной пленницы, не прибегая к каким-нибудь не совсем корректным приемам.

Это была удивительно элегантная борьба, если судить по внешнему виду соперников.

Друзья Стального Тела не подозревали, что, сохраняя внешнее спокойствие и учтиво улыбаясь, он тратил при каждом шаге силу, которую можно было бы сравнить только с силой, затрачиваемой ломовой лошадью, и что каждое движение этой прелестной молодой женщины способно было сбить с ног любого обычного мужчину…

С ее губ ни на минуту не сходила какая-то странная улыбка, придававшая ей еще больше загадочности и прелести.

Трудно было сказать, зачем полуоткрылись эти алые губы: для страстного поцелуя или для укуса.

Она, казалось, была одушевлена двумя противоположными чувствами: восхищением перед этим сильным мужчиной и одновременно глубокой ненавистью к нему.

Эта женщина, привыкшая к подобострастной лести и рабскому повиновению, испытывала какое-то неизведанное наслаждение, какое-то удовлетворение, встретив человека более сильного, чем она сама, — прихоть ее авантюристической натуры, и в то же время не могла простить удара, нанесенного ее самолюбию.

Она равнодушно прошла мимо хрипевшего Джошуа и окинула высокомерным взглядом Черного Орла, как бы говоря: «Мне не страшен твой длинный и скальпировальный нож»

Но вот ее взгляд упал на Элизу и Колибри.

Спокойная и непоколебимая в самые опасные минуты, она при их виде не смогла сдержать себя и дала полную волю необузданному гневу.

— Чего вы, наконец, хотите, сударыня? — прервала ее Элиза негодующим голосом, — я совершенно вас не знаю, никогда вас не видела… Ни я, ни мои родители никогда не причиняли вам ни малейшего зла. Вы же нас третируете, как злейших врагов; угрожаете мне, грозите моим родителям…

Незнакомка презрительно пожала плечами:

— Эта девочка меня допрашивает! Я — пленница… Я не желаю отвечать. Будь я на свободе, то снизошла бы, пожалуй, к мольбе и, быть может, ответила бы.

Элиза побледнела и сжала в руке револьвер:

— Берегитесь, не доводите меня до крайности!

— Уж не убьете ли меня… и вы? Все говорят здесь об убийстве. К счастью, все ваши угрозы не выполняются. А если бы вы и убили меня… вот уж, что меня мало беспокоит… Я не боюсь ничего… и никого!

— Ты лжешь! — прервал ее чей-то решительный голос, слегка гортанного тембра.

Незнакомка оглянулась и увидела перед собой Колибри с ножом в руках.

— Гм!.. Дикарка вмешивается в разговор, точно настоящий человек!

— Да, ты лжешь, — ответила ей маленькая индианка, сохраняя хладнокровие. — Есть кое-что, чего ты боишься. Ты боишься потерять свою красоту!

— Дикарка, кажется, философ! — с иронией сказала амазонка, стараясь казаться спокойной, но в глубине души очень смущенная сильным и решительным видом Колибри. Она прекрасно знала, что женщины при столкновениях не знают ни жалости, ни пощады к себе подобным, и содрогалась при мысли, что ее могут подвергнуть одной из ужасных индейских операций, при которых уродуют жертву, не убивая.

— Не рисуйся и не насмехайся надо мной, — продолжала Колибри. — У меня очень злой характер… Ты взята в плен… Покорись судьбе и прикажи своим людям очистить нам путь или…

— Или?

— Или же я сделаю ножом надрезы на белой коже твоего лица и напущу в твои свежие раны тех ярких красок, которые так любят мои братья-индейцы… А когда ты будешь татуирована, я отпущу тебя в города, где твой вид, наверное, привлечет всеобщее внимание.

Молодая женщина, дрожа от злости, скривила губы и, наконец, сказала:

— Вы свободны. Можете удалиться. Я еще сведу с вами счеты…

— Но вы не откажетесь, конечно, проводить нас немножко, не правда ли, сударыня? — заметил слегка насмешливым тоном Стальное Тело, соблюдая, впрочем, как обычно, вежливость.

— Вы хотите удержать меня в качестве заложницы?

— Да.

— Вы злоупотребляете положением, в котором я нахожусь.

— Мы лишь следуем вашему примеру.

— Даю вам слово, что мы не будем препятствовать вашему отступлению.

— Если бы я был один, эта гарантия вполне бы меня удовлетворила.

— Вы сомневаетесь, значит, в моей честности?

— Нет, но я не очень доверяю вашим прохвостам, а еще меньше золотоискателям. Предпочтительнее нам отправиться вместе. Ваши всадники будут следовать за нами на расстоянии двух-трех километров, с тем чтобы держать золотоискателей на почтительном отдалении. Принимаете вы эти условия?

— Принимаю.

— Вот и прекрасно! Нам больше ничего и не нужно.

— А Жо? — воскликнула Элиза, ни на минуту не забывавшая про бедного калеку.

— Позвольте мне сначала обезопасить вас, а затем уже я берусь разыскать его любой ценой.

Ковбои и индейцы вывели из зала коней и стали собираться в путь, спешившись перед входом в таверну, на улице, где валялось в беспорядке множество трупов.

Прежде всего они занялись ранеными, которых двое из отрядов ковбоев усадили позади себя на крупах лошадей в ожидании, пока им можно будет сделать перевязку.

Элиза и Колибри тоже заняли свои места, первая на холке у Букин-Билли, а вторая на передке седла Жако Канадца.

Стальное Тело сказал что-то по-индейски Черному Орлу. Вождь команчей, молчаливый от природы, сделал жест в знак того, что он понял.

Затем, ни слова не говоря, он схватил амазонку с грубостью дикаря и посадил ее на шкуру пантеры, покрывавшую в виде седла хребет его мустанга; сделав это, он и сам вскочил на коня и уселся позади пленницы.

Втроем они замыкали шествие: справа был Стальное Тело с Элизой, слева — Канадец с Колибри, а между ними Черный Орел с амазонкой.

Последняя была мертвенно-бледна и не сводила с ковбоя зловещего взгляда.

Как только они двинулись в путь, золотоискатели с бранью и ревом бросились было за ними вдогонку, но всадники незнакомки загородили им дорогу, вынужденные на время стать союзниками ковбоев.

Особенно запальчиво рвался вперед Фрэд.

Он яростно ругал Стальное Тело, вызывал его на поединок, шумел, бесновался и вопил, точно внезапный отъезд Элизы причинил ему невыносимое страдание.

Этому грубияну, очевидно, понравилась прелестная девушка, которая промелькнула перед ним, как светлое видение, среди грома выстрелов и порохового дыма.

Да, этот полудикарь, видевший до сих пор в женщине лишь самку, был поражен в самое сердце.

Он сильно страдал, видя, что другой мужчина увозит Элизу. У него будто что-то оборвалось в груди.

Он еще никогда не испытывал такого горького и острого чувства, даже после смерти брата.

Воспоминание о готовности, с какой эта девушка помогла ему отдать последний долг брату, размягчило его суровую душу, и предательские слезы выступили у него на глазах.

Он не стыдился слез, облегчивших его страдания; все его существо охватило какое-то сладкое ощущение. Он тут же решил не покидать той, которая пробудила дремавшие в нем человеческие чувства.

Страшный шрам — отметина шпоры Стального Тела — напомнил ему о поединке с ковбоем, о постыдном поражении, о том, как он просил прощения у мустанга, и в нем с новой силой разгорелось желание отомстить надругавшемуся над ним врагу.

— Я отомщу ему! — кричал он. — Я убью его как собаку… Он увез эту девушку… Она должна быть моей! Я не могу без нее жить… Хоть бы мне пришлось для этого предать огню все Соединенные Штаты, хоть бы нужно было перерезать сотни тысяч людей, эта женщина будет моей…

Скоро под влиянием этой безумной страсти винные пары рассеялись — и к нему возвратилась способность рассуждать.

«Что мне делать? — задал он себе мысленно вопрос и, ни минуты не колеблясь, решил: — Следовать за ней по стопам, шаг за шагом, день и ночь, с тем упорством, с каким индеец-охотник преследует свою дичь».

Как ни ловки ковбои, как ни быстры их лошади, он их настигнет, если бы даже ему пришлось для этого углубиться на пятьсот лье в пустыню.

Он наскоро перевязал шрам, пощупал, крепко ли затянут пояс, наполненный золотым песком, перебросил через плечо винтовку и последовал за всадниками, которые медленно двигались за ковбоями, сохраняя дистанцию в два-три километра.

Амазонка и Стальное Тело все время хранили молчание.

Она видела, что встретила достойного соперника и, несмотря на кипевшую в ней злобу, не решалась бросить ему вызов.

Таким образом они проехали около трех лье.

Молодая женщина начинала тяготиться таким положением и, наконец, прервала молчание:

— Мистер Стальное Тело!

— Миссис?

— Долго ли еще намерены вы оставлять меня в тесной компании Черного Орла, общество которого мне, по меньшей мере, скучно.

— Это вполне зависит от вас, сударыня.

— Что ж нужно сделать, чтоб освободиться от его милого присутствия?

— Дайте слово, что в продолжение двадцати четырех часов вы воздержитесь от враждебных действий против нас.

— А, значит, вы верите в мою честность?

— Я никогда в ней не сомневался; я не был лишь уверен в степени вашего влияния на золотоискателей.

— Прекрасно! В таком случае я заключаю с вами перемирие ровно на один день и одну ночь, ни на минуту больше.

— С меня этого хватит… Дружище, помогите сударыне сойти с коня! — обратился он к Черному Орлу.

Не ожидая помощи краснокожего, молодая женщина ловко соскочила на землю и, сделав иронически прощальный жест, крикнула:

— До скорого свидания, мистер Стальное Тело!

— К вашим услугам! — вежливо ответил ей ковбой, слегка поклонившись.

Маленький отряд продолжал путь, а незнакомка стояла в ожидании своих всадников, задумчиво помахивая хлыстом. Она ощущала в высшей степени странное и сложное чувство, с трудом поддающееся анализу.

Сверхъестественная сила Стального Тела, его безумная отвага и мужественная красота, редкая лояльность, слегка насмешливая вежливость и вообще все его обращение с ней произвели на ее экзальтированную натуру очень сильное впечатление.

Никогда она не чувствовала ничего подобного.

Ненавидела ли она ковбоя? Несомненно; она находила даже, что ненавидит его слишком сильно и, как опытная женщина, сознавала, что такая ненависть намного опаснее полного равнодушия.

С удивлением и тревогой она понимала, что не только не испытывала никакой радости, освободившись из плена, а скорее наоборот, уход отряда вызвал в ней чувство пустоты, возникающей обычно при разлуке с близкими друзьями.

Ее воображению представился образ молодой девушки, которая сидела веселая, счастливая и улыбающаяся на холке пегой лошади, опершись на Стальное Тело.

Она почувствовала острую боль в сердце и вскричала:

— Он не любит ее! Он не будет ее любить… Нет, я не хочу этого!..

Как бы удивившись своему внезапному порыву, она расхохоталась громким деланным смехом и прибавила:

— А, моя бедная донна Хуана, уж не влюблена ли ты в Стальное Тело?.. Ты — искательница приключений… ты — непобедимая? Ну нет, этому не бывать. Это было бы слишком глупо!

Всадники приближались во весь карьер.

ГЛАВА XIV

аконец-то можно было свободно вздохнуть.

Выручив Элизу и Колибри, ковбои чувствовали себя превосходно, тем более что им удалось выбраться на простор из проклятой мышеловки Джошуа.

Дыша полной грудью, они мчались во весь опор по заросшему травой зеленому полю, бесконечно тянувшемуся вдаль и вширь.

Амазонка, согласно условию, оставила их временно в покое, и ковбои видели, как ее отряд медленно возвращался дорогой, ведущей в Золотое Поле.

Элиза вспомнила при этом с горечью о добром негре, о котором не было никаких известий.

— Бедный мой Жо! — шепнула молодая девушка.

— Мы отыщем его, мадемуазель, клянусь вам! — поспешил успокоить ее Стальное Тело. — Но в данный момент нам необходимо позаботиться о ваших родителях; не правда ли?

— Да, сударь, это мое самое горячее, самое святое желание. Но как их найти?.. Как освободить?.. О, не покидайте меня!.. Помогите…

Стальное Тело остановил ее на полуслове.

— Еще не будучи знаком с вами, — заговорил он взволнованно, — я дал себе слово вырвать вас из рук ваших преследователей. Теперь же даю вам торжественную клятву, что возвращу вам ваших родителей хотя бы ценой своей жизни.

— Можешь прибавить, дружище, что к твоей клятве присоединяются и все ковбои ранчо Монмартр, — обратился к Стальному Телу Джек Курильщик, никогда не расстававшийся со своей трубкой, из которой сейчас он вытряхивал пепел. — Они вылезут из шкуры вон, — продолжал он, — но выручат своих хозяев.

— Клянусь и я, — сказал спокойным голосом Жако Канадец. — Во главе с таким молодчиной, как Стальное Тело, мы готовы идти на край света и даже еще дальше, если понадобится.

Улыбка миловидной Колибри была самой драгоценной наградой для честного гиганта.

У Элизы, глубоко растроганной готовностью, с какой эти простые, искренние люди предлагали ей свои услуги, появились на глазах слезы, и она промолвила едва слышным, сдавленным от волнения голосом:

— Спасибо, мои добрые друзья, спасибо! Я никогда не забуду вашей преданности.

— Мы рады хоть чем-нибудь вам услужить, мисс Элиза, — прервал ее своим грубым голосом Джек Курильщик. — Ведь мы, между нами говоря, здорово любим хозяина, хозяйку и вас… Мы все — народ бездомный, бродяги… Мыкались кое-как, с горем пополам, по белу свету… Нередко голодали… А у вас, на ранчо Монмартр, мы точно в родной семье… Так, что ли, друзья?

— Верно!.. Верно!.. — кричали ковбои. — Джек Курильщик хорошо сказал.

— Чудесно сказано! Браво, Курильщик!

— Мы все пойдем как один, никто не отстанет! — кричали ковбои.

Элиза улыбалась сквозь слезы, радуясь выражению столь горячей привязанности.

Пора было, однако, устроить привал, чтобы покормить лошадей и посоветоваться относительно ближайших действий.

Прежде чем принять какое-нибудь решение, нужно было узнать, при каких обстоятельствах совершились грабеж и похищение семьи Дэроша и злосчастного Жо.

Элиза рассказала вкратце все перипетии этой драмы с того момента, когда, связанная по рукам и ногам, она была брошена вместе с Жо на одну из повозок.

Оба увезших их бандита перепились. Они уснули тяжелым сном, и лошади, никем не управляемые, неслись наугад, повинуясь лишь инстинкту.

Снеслыханным терпением и упорством Жо все время тер путы на руках о железную гайку и, наконец, освободился от них.

Затем он принялся высвобождать Элизу и после невероятных усилий перетер сковывавшие ее бечевки.

Всю ночь продолжалась бешеная скачка, и они были увезены, по крайней мере, на двадцать лье от фермы.

Но вот стало рассветать. Бандиты время от времени просыпались, чтобы потягивать похищенное у супругов Дэрош виски, и были до бесчувствия пьяны.

Элиза решила воспользоваться этим обстоятельством и во что бы то ни стало избавиться от своих похитителей.

Рискуя разбиться насмерть, она перелезла через задний борт повозки, повисла, на руках и, оттолкнувшись, спрыгнула на землю.

Несмотря на высокую траву, толчок был поистине ужасен, и Элиза долго лежала в беспамятстве, точно мертвая.

Когда она пришла в себя и открыла глаза, было уже совершенно светло, и она увидела Жо, который смачивал ей виски утренней росой.

Славный негр, оказалось, соскочил с повозки тотчас же вслед за ней и оставался, как и она, некоторое время без чувств.

Будучи сильнее или, быть может, упав удачнее, он очнулся раньше и нашел ее неподалеку в траве.

Бандиты ничего не заметили, так как лошади продолжали мчать повозку с прежней стремительностью.

Местность, куда попали Элиза и Жо, была им совершенно незнакома.

О возвращении на ферму не могло быть и речи, так как бандиты, хватившись пленников, прежде всего направились бы туда на розыски.

Между тем нужно было во что бы то ни стало раздобыть откуда-нибудь помощь и потому приходилось искать ближайшую «станцию» скотоводов, земледельцев или золотоискателей.

Негр и молодая девушка даже не подозревали, что на северо-восток от них находилось знаменитое Золотое Поле, открытое всего лишь несколько месяцев назад и привлекавшее своими богатствами с каждым днем все больше и больше авантюристов.

Очень часто обитатели ранчо Монмартр гостеприимно открывали двери этим проходимцам, стекавшимся сюда со всех концов мира в надежде на быстрое обогащение.

Таким образом побывали у супругов Дэрош и Бен с Фрэдом.

Несмотря на сравнительно большое расстояние, отделявшее их от Золотого Поля, Жо хотелось направиться именно туда. Элиза сильно этому противилась, но, к несчастью, негр уговорил ее.

Они направились на восток и ходили уже несколько часов, как вдруг случилось то, что можно было предвидеть заранее.

Предоставленные самим себе, лошади опрокинули повозку, которая разбилась вдребезги. Вопреки ожиданию, бандиты уцелели, отделавшись легкими ушибами.

Сразу протрезвев, они хватились беглецов и пустились за ними в погоню.

Они возвратились по своим следам и без труда нашли место, где совершился побег.

Затем шаг за шагом они шли вслед за беглецами и скоро их нагнали.

Это было детской забавой для людей, которых постоянная жизнь в пустыне научила распознавать самые неуловимые и запутанные следы.

Тогда-то одному из бандитов и пришла в голову варварская мысль выколоть глаза несчастному Жо, чтобы помешать новому бегству.

Что могли сделать старик и молоденькая девушка против двух сильных мужчин, вооруженных с ног до головы?

Они повалили на землю бедного Жо и, не обращая внимания на крики, слезы и мольбы Элизы, выкололи бедняге глаза.

Элиза слышала, как один из негодяев сказал при этом другому:

— Она говорила, что их нужно взять живьем, но не запрещала принимать меры против бегства.

— Да, черномазого нужно беречь как зеницу ока; он очень нужен: за него хорошо заплатят, — согласился тот.

Против ожидания бедной девушки и изуродованному негру удалось бежать.

Совершив свое злодейство, бандиты снова захрапели, считая, что обессиленные пленники не решатся на новый побег в незнакомой пустынной местности.

Элиза и Жо решили, однако, бороться до последней капли крови.

Взявшись за руки, они скользнули в высокую траву и, охваченные ужасом, шли, еле переводя дыхание.

Несколько часов длилось это горестное шествие.

Не раз несчастный старик оступался и бессильно падал на землю.

Элиза подымала его, поддерживала, ободряла, и бедняга, благодаря нежной заботе и ласкам своего маленького друга, собирал последние силы и, ковыляя, продолжал путь.

Много страданий испытали они, пока добрались до Золотого Поля.

С гневом и негодованием слушали ковбои этот надрывающий душу рассказ.

Для всех, однако, оставалось загадкой; что побудило негодяев решиться на столь дерзкое похищение?

Стальное Тело спросил у Элизы, что она думает об этом.

— Мой отец, — ответила она, — с некоторого времени был занят розысками каких-то баснословных сокровищ. После одной из своих экспедиций он возвратился домой сияющий и объявил нам, что клад…

— Знаю, знаю я про эти пресловутые индейские сокровища, — резко прервал ее Стальное Тело. — Ваш отец, мадемуазель, не первый и не последний из тех, кто увлекаются этой химерой. Уже многие в погоне за ними потеряли спокойствие духа, рассудок и даже жизнь.

Элиза хотела возразить ему, сказав, что отец нашел эти сокровища, но тотчас же сообразила, что ковбой прервал ее, чтобы не дать ей проговориться.

«Он прав, — подумала она. — Какой неподкупный, честный характер у этого человека! Нужно быть преданным душой и телом, чтобы устоять против такого крупного соблазна. Мне можно спокойно ему довериться… Я чувствую, что ничто в мире не способно его прельстить. Ему одному, только ему одному доверюсь я вполне».

Видя, что его поняли, Стальное Тело продолжал:

— Авантюристы Востока организовали недавно новую экспедицию с целью розыска все тех же сокровищ. Эта двадцатая. Весьма вероятно, что ее участники, зная, что ваш отец увлекся такими же несбыточными мечтами, и полагая, разумеется, безосновательно, что он обнаружил сокровища, похитили его и всю его семью.

Так, наверное, это и было.

Поведение бандитов подтверждало догадки Стального Тела. Элиза с дрожью припомнила брань и угрозы бандитов.

Эти негодяи, игравшие, очевидно, второстепенную роль, знали о существовании сокровищ, так как они грозили Жо ужасными пытками, если он не откроет им секрета.

Она не могла без ужаса вспомнить о судьбе родителей, находящихся в распоряжении столь опасных злодеев.

— О, лучше бы они были вместо меня на свободе! — воскликнула она.

Ее слова напомнили Стальному Телу, что Элизе неизвестно, как они узнали о происшествиях на ферме.

Он наскоро ей рассказал, как это случилось.

Вернувшись домой, ковбои нашли лежавшую без движения прислугу-ирландку, полумертвую от страха и потерь.

Она рассказала им о происшедшем, но сказать о внешности бандитов почти ничего не могла.

Несмотря на страшную усталость, ковбои наскоро перекусили и, сменив лошадей, бросились в погоню за похитителями.

Колеса повозки оставили на траве глубокий след, что облегчило погоню, но, к сожалению, бандиты опередили своих преследователей на сутки.

Приглядываясь к следам, ковбои легко поняли, что произошло. Они догадались о побеге Элизы и Жо и, хотя их было немного, разделились на две группы: одна из них продолжала следовать за повозкой, увезшей Дэроша и его жену, а другая отправилась по следам негра и молодой девушки.

Следы последних были страшно запутаны, во многих местах обрывались или были затерты следами животных — нужно было обладать упорством и настойчивостью ковбоев, чтобы после двухдневных розысков добиться желаемых результатов.

Между тем возвратилась и первая группа, но, увы! ни с чем.

Входившие в нее ковбои дошли до речки, впадающей в Рио-Пеккос (Rio-Peccos), по всей вероятности это была Рио-Тайяк (Rio-Tayak), и нашли на ее берегу разбитую повозку и трупы двух лошадей.

Ни малейшего следа человека.

По-видимому, Дэрош и его жена были взяты на судно.

Пришлось временно прекратить погоню и присоединиться к остальным.

Пока они отсутствовали, к ковбоям очень кстати пристал еще маленький отряд.

Это произошло благодаря счастливой случайности.

По великой тропе, пересекающей с северо-запада на юго-восток Равнину Вех (Plaine Jalonnée), известную больше под названием Команчской дороги, двигались Черный Орел, его дочь Колибри, Жако Канадец, управляющий ранчо Колорадо Стальное Тело и несколько индейцев из племени Черного Орла.

Команчский вождь с дочерью и воинами шел на ранчо Монмартр, чтобы погостить там несколько дней.

Жако и Стальное Тело возвращались на ранчо Колорадо после охоты у Черного Орла.

Вождь узнал Джека Курильщика прежде, чем его спутники успели заметить ковбоев.

Отряды соединились, и Джек Курильщик рассказал своим друзьям о случившемся на ранчо Монмартр.

После этого они все вместе отправились по следам Элизы и Жо к Золотому Полю, а Колибри взяла на себя роль разведчика.

Что было потом, уже известно.

ГЛАВА XV

тряд Стального Тела благополучно добрался до ранчо Монмартр.

Прелестная амазонка неожиданно оставила ковбоев в покое, и предосторожности, принятые ими на случай внезапного нападения, оказались излишними.

Ферма имела обычный вид; почти не было заметно следов грабежа, учиненного, очевидно, с целью скрыть истинные мотивы похищения Дэроша и его семьи.

Прислужница-ирландка принялась с обычным усердием за исполнение своих скромных обязанностей и быстро навела порядок в доме, ставшем для нее родным благодаря ласковому обхождению хозяев.

Добрая женщина заплакала от радости, увидев свою молодую госпожу; Элиза бросилась к ней в объятия и тоже залилась безудержными слезами: ведь в привычной обстановке не было обожаемых родителей.

Несмотря на свою твердость, девушка не могла смотреть без слез на эти большие комнаты, которые не оживлялись уже горячей речью ее отца, нежной, меланхолической улыбкой ее матери и беспрестанными шутками вечно веселого и счастливого Жо.

Сердце ее разрывалось на части, когда она остановилась у дверей спальни, где стояли, точно открытые гробницы, две одинаковые, с медными золочеными спинками кровати родителей.

— Папа, мой дорогой папа, — шептала она, — и ты, моя ненаглядная мать, где вы теперь? Вы оплакиваете свою бедную Элизу… О, я найду вас… Я вырву вас из рук злодеев.

Грустные, печальные дни потекли для обитателей ранчо Монмартр.

Несмотря на упорные розыски — ковбои и индейцы не щадили сил, о супругах Дэрош не было никаких известий.

Ни малейшего следа! Ни ничтожнейшего указания!

Чтобы предупредить новое, ожидавшееся со дня на день нападение на ферму, целый индейский отряд поселился рядом с Монмартром.

Красная Лилия, жена Черного Орла, привела сюда всех своих братьев и родственников, которые жили в команчской деревне, и они представляли для Элизы самый надежный охранный гарнизон.

Ковбои снова принялись за свой тяжкий труд, ибо стада нуждались в постоянном уходе.

Стальное Тело с обычной для него любезностью предложил молодой владетельнице фермы поручить ему заботиться об ее огромных пастбищах.

Со слезами на глазах приняла Элиза его предложение.

— О, сколько вы уже для меня сделали! Как я вам благодарна! — воскликнула она.

Он поспешил ее прервать, уверяя, что для него величайшее счастье — посвятить ее благополучию всю свою жизнь. Он сказал это просто, без рисовки и тех преувеличений, присущих героям романов или вздыхателям. Он был привязан к ней, как истинный друг, любезен, как хорошо воспитанный человек, и откосился к ней с той трогательной заботливостью, с какой обычно сильные люди относятся к слабым созданиям.

Друг его, Жако Канадец, тоже поселился на ранчо Монмартр.

Это было вполне естественно: он никогда не разлучался с индейским племенем, которое считало его своим приемышем и привязалось к нему как к родному.

Жако был спокойный малый, которого почти ничто в мире не способно было вывести из себя. Он отличался силой бизона, неподражаемо стрелял из ружья и не был лишен известной дозы хитрости, унаследовав вместе с акцентом и гигантским ростом это качество от предков, которые издавна поселились в Канаде.

При этом он, как и все канадцы, был крайне религиозен и догматичен.

Последнее не раз было причиной легких разладов между ним и Колибри, которую он тщетно пытался обратить в свою веру.

— Послушайте, мадемуазель Колибри, — говорил он, — нет ничего хуже, как быть неверующим.

— Вы, значит, находите меня гадкой? — спрашивала она.

— Боже сохрани! Вы самое милое существо не только в нашей пустыне, но и на всем свете.

— В таком случае, зачем же вы…

— Вам ведь известно, что я родом из прихода святого Бонифация, что близ Виннипега… На всем земном шаре нет более католической местности, чем наша! Что сказали бы наши старики, если бы я попросил у них разрешения вступить в брак с еретичкой…

— Тогда, мой дорогой Жако, не женитесь на мне!

— Но ведь мы уже обручены!

— Ну так не будем обручены!

— Я согласен скорей тысячу раз умереть… Я вас люблю… и не на словах только… Стоит вам пожелать, и я готов пожертвовать всем… Дать себя привязать к столбу пыток… Позволить снять с себя скальп…

— Зачем же тогда вы мучаете меня своими приставаниями, чтоб я шла скучать на проповеди вашего ксендза?

— Нехорошо жить без религии. Мне хочется, чтоб у вас был какой-нибудь культ.

— Но ведь он у меня есть. Разве я не обожаю лучезарное солнце, лучи которого лелеют наши прерии и дают жизнь моим любимым цветам! Разве я не преклоняюсь перед природой с ее огромными девственными лесами; птицами, увеселяющими своим пением мою жизнь; насекомыми, которые кажутся мне живыми цветами! Разве я не восторгаюсь бесконечной ширью голубого неба и мерцающими на нем звездами… Нашими озерами… нашими реками… водопадами! Разве я не боготворю безграничную свободу, которую не променяю ни на какие проповеди!

Так они обычно спорили до тех пор, пока Жако, побежденный, не садился в отчаянии на коня и, опустив поводок, подолгу бесцельно бродил по полям.

Глядя на него, можно было вообразить, что человек этот решается на какой-нибудь отчаянный шаг.

Ничуть не бывало.

К вечеру он спокойно возвращался домой с огромным букетом самых красивых и редких цветов и преподносил их уже давно поджидавшей его Колибри, которая делала при этом вид, будто встретилась с ним случайно у ворот фермы.

— Простите, мадемуазель Колибри, что я доставил вам столько неприятностей, — каялся Жако.

В знак примирения она дружески протягивала ему руку, и размолвка забывалась до нового спора.

ГЛАВА XVI

ак прошел целый месяц.

Между Элизой и Стальным Телом устанавливались все более и более тесные отношения, не переходившие, однако, границ дружбы.

Тысячи мелочей сближали их ежечасно, и, сами того не замечая, они стали почти необходимы друг другу.

Оба они были молоды, красивы, честны, смелы и решительны; оба были совершенно незнакомы с жизнью и потому не задумывались о том, к чему может их привести нарождающееся чувство, которое становилось все глубже и глубже.

Стальное Тело с удивительными для этого грозного авантюриста тактом и деликатностью умел смягчить горе Элизы и, несмотря на то что вырос среди бандитов, обладал настолько чуткой, отзывчивой душой, что всегда угадывал настроение молодой девушки.

Он не пытался ее утешать. Он лишь проникся ее страданиями и с родственным участием выслушивал горькие жалобы бедного ребенка, так варварски разлученного с родителями.

И Элиза вволю плакала, изливая душу перед этим незнакомцем, ставшим вдруг для нее самым близким и надежным другом.

Она положительно не узнавала в этом добром, мягком и нежном молодом человеке того грозного ковбоя, которого она видела среди порохового дыма окровавленным и беспощадным.

Только изредка, когда у него загорались глаза и раздувались ноздри при каком-нибудь воспоминании о своей прежней жизни, полной невзгод, она узнавала прежнего Стальное Тело.

Иногда приходилось укрощать дикую лошадь или бешеного быка, к которым никто не дерзал приблизиться.

Он бросался тогда с ловкостью гимнаста на спину неоседланного и невзнузданного коня, колол его шпорами, сжимал ему бока богатырскими коленями и в конце концов приводил его вспенившимся и полумертвым от страха и усталости, но зато кротким и послушным, как жеребенок, выросший в манеже.

С еще более поразительной отвагой, ловкостью и силой справлялся он с бешеным быком, который после нескольких головокружительных туров и отчаянных прыжков, ошеломленный, останавливался и застывал на месте, внезапно успокоившись.

Совершив подобный подвиг, Стальное Тело как ни в чем не бывало и без малейшей рисовки скромно занимал свое место возле девушки, которая не могла скрыть восхищения.

Стальное Тело пережил тяжелое прошлое. Было бы, однако, ошибкой думать, что оно наложило на него печать грусти и сделало его менее жизнерадостным.

Наоборот, это был чрезвычайно веселый малый, живой и остроумный, настоящий парижский гаврош с легкой примесью некоторых черт янки.

Однажды Элиза спросила, откуда у него такое чисто французское произношение.

— У вас такой акцент, точно вы воспитывались во Франции, — заметила она.

— Я приобрел его, живя среди французских матросов, — ответил он, улыбаясь.

— Вы, значит, были моряком?

— Каких только профессий я не перепробовал!.. Где только я не бывал!.. Даже во Франции… даже в Париже!..

— Но сколько же вам тогда лет, Эдуард?

Все, кроме Элизы, называли его Стальным Телом (прозвище, данное ему индейцами и ковбоями), лишь Элиза называла его Эдуардом, его настоящим именем.

При этом вопросе лицо его затуманилось и светлые глаза подернулись дымкой:

— По правде сказать, я не знаю точно своего возраста. Быть может, мне двадцать два года, а может быть, двадцать пять… Мне об этом никто никогда не говорил.

— Вы имеете несчастье быть…

— Сиротой? Хотите вы сказать. И об этом я ничего не знаю. Знаю только, что не помню своей семьи с раннего детства.

— О как, должно быть, больно не знать родительской ласки с нежного возраста?

— Да, это тяжело.

— Итак, вы не знали ни отца, ни матери?

— Напротив! Я их слишком хорошо знал!.. Но действительно ли была мне матерью эта вечно пьяная старуха, шатавшаяся по всем притонам… Действительно ли был моим отцом этот старый негодяй, до того пропитанный алкоголем, что мог бы воспламениться, неосторожно приблизившись к огню…

Я смутно припоминаю эту парочку, влачившую существование в грязной конуре одного из беднейших кварталов Нью-Йорка. Достойные супруги проводили все время в драках, работая ровно столько, сколько необходимо, чтоб раздобыть себе выпивку, и очень мало заботились о пропитании живших с ними четырех или пяти мальчишек, моих сверстников. Помнится мне, что старика звали Сильвер (серебро); о какая ирония! Меня называли Эдуардом или короче Недом. Я питался овощами и остатками кушаний, которые собирал на свалках, изредка лишь запивая их стаканом скверной водки, подносимым мне стариком или старухой.

— Это ужасно! — вскрикнула Элиза.

— Мне было всего лишь четыре года, когда меня стали приучать к воровству, заставляя брать пример со старших братьев, которые, несмотря на детский возраст, в совершенстве владели своим ремеслом. Я плохо справлялся с подобной работой, но мои почтенные старики приписывали это тому, что я слишком молод, и не теряли надежды сделать из меня ловкого вора.

— Но им, конечно, не удалось совратить вас с истинного пути? — спросила она его дрожащим голосом, полным сочувствия.

Он улыбнулся и продолжал свой рассказ:

— С робостью приступил я к краже съестных припасов, выставляемых у входа в магазины… Я был красивым, розовощеким, белокурым мальчуганом и не внушал никому подозрений… Я «подчищал» всюду понемногу и возвращался домой с полными карманами разного товара. В награду и в виде поощрения я получал стакан виски.

— Это безобразие! — возмущалась Элиза.

— Я уже начинал входить во вкус этой ужасной жизни, — продолжал Стальное Тело, улыбаясь, — когда, к счастью, одно незначительное обстоятельство вырвало меня из окружающей обстановки.

Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.

Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.

Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.

Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.

Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.

Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.

До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла — на душе стало вдруг светло и радостно.

— Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? — почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.

— Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.

Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:

— Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.

Я ушел от нее совершенно преобразившимся.

Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.

Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.

— И вы сдержали слово? — спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.

Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.

— Это мой талисман, — сказал он с улыбкой, — и я не взял бы взамен целое состояние.

— Но как же вы перебивались? — возобновила прежний разговор Элиза.

— Голодом, несмотря на скудость такого питания.

— Что же с вами стало потом?

— Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.

Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах — словом, всюду, только не в постели.

Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…

А между тем мне было не более шести лет!

Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.

Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.

— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..

— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.

Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.

Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.

Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.

Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.

Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.

Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.

Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!

Какая радость!.. Какое счастье!..

Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!

Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.

Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.

Бедный капитан Порник!

Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.

Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.

— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.

— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.

Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.

Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.

Ужасная болезнь уносила одного за другим.

Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.

Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.

Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.

Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.

Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.

Сказано — сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.

С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.

ГЛАВА XVII

тальное Тело, Джек и Черный Орел за приятным времяпрепровождением на ранчо Монмартр не забывали, однако, и о делах.

Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.

Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.

Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:

— Никаких вестей, сударыня!

Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.

Во время одной из непринужденных послеобеденных бесед Элизе показалось, что Стальное Тело, обычно нежный и сдержанный, был несколько возбужден.

Она чувствовала, ощущая какое-то беспокойство, что и у нее нервы напряжены.

Воздух был тяжел и удушлив, как перед грозой, и это обстоятельство, очевидно, немало содействовало приподнятости настроения молодых людей, столь здоровых духом и телом, столь чуждых всяким припадкам неврастении.

Они сидели так близко, что почти касались друг друга.

Стальное Тело смотрел на нее любящим взором и говорил с увлечением.

Элиза слушала, склонив немного голову и время от времени поднимая на него чистый взгляд, который придавал ее лицу выражение немой упоительной ласки.

Они говорили о любви.

— Итак, Эдуард, вы еще никогда не любили? — спросила его Элиза своим музыкальным голосом.

— Никогда! Но я превосходно понимаю это нежное и вместе с тем бурное чувство — источник стольких мук и страданий!.. Чего только не делает оно с человеком! Оно внушает ему преданность, доходящую до самоотверженности, вызывает в нем ревность, порождает ненависть, облагораживает или возбуждает самые дурные инстинкты… Оно гнетет душу или уносит ее в беспредельную высь и всегда заполняет жизнь!

— Так это и есть любовь? — спросила она по-детски наивно.

— О нет, это еще не все; но у меня, грубого авантюриста, не хватает слов для выражения всего, что я чувствую.

— По-вашему, в любви — высшее благо?

— Да, но и величайшая мука. Впрочем, что мука?.. Счастлив тот, кто любил! Но еще счастливее, кто любит!..

— Пожалуй, но мне кажется, что любовь, в сущности, эгоистическое чувство.

— Как бы то ни было, она благороднее и сильнее всех человеческих страстей и господствует над ними. Под ее влиянием гордый становится скромным, скупой — щедрым, строптивый превращается в покорного, трус — в героя. Любящему человеку безразлично все, что не касается любимого существа, даже то, что раньше было главным смыслом его жизни. В то же время в его глазах приобретает значение чего-то священного любая деталь, имеющая прямое или косвенное отношение к предмету страсти.

Элиза с увлечением слушала пылкую речь ковбоя, голос которого то громкий и могучий, то тихий и нежный проникал ей в самую душу.

Мало-помалу ею овладело волнение, заставившее чаще вздыматься ее грудь и ускорившее биение сердца.

Она была почти уверена, что он обращается к ней… Что любимое существо, о котором он говорил, — она, Элиза, маленькая Элиза, которую так увлекали пленительные слова любви… И она втайне радовалась этому.

— Да, — продолжал Стальное Тело, — любовь, как я ее понимаю… и как ее чувствую… — прибавил он незаметно для самого себя, но тотчас же оборвал начатую фразу, заметив, что Элиза сначала зарделась, а затем страшно побледнела.

— Что с вами, дорогая Элиза? — спросил он девушку, не прибавляя, как обычно, к имени мисс или мадемуазель.

Элиза не заметила этой фамильярности, столь естественной она ей казалась.

— Ничего, Эдуард… Я вас слушаю… я очень счастлива… Говорите!.. Говорите еще, мой друг!..

Он придвинулся еще ближе и с тем же жаром продолжал говорить о счастье и радостях высокой, чистой любви, делясь с ней всеми испытываемыми им ощущениями.

Безмолвная, очарованная, слушала Элиза его пламенные излияния и думала:

«Да, это так… Можно подумать, что он читает мои мысли… Я испытываю то же самое. Неужели это любовь?..»

Сердце ее тревожно забилось. Заволакивавшая ее мысли завеса как-то внезапно упала, и она боязливо и радостно призналась самой себе: «Я тоже люблю! О да, я люблю его!»

Стальное Тело, все больше и больше воодушевляясь, овладел ее рукой, не встретив сопротивления.

— Элиза, дорогая, любимая… — порывисто заговорил он. — Это вас… вас я люблю всей душой… Я вас обожаю! Мне хочется посвятить вам все свои силы… Быть вашим рабом… Защищать вас до последней капли крови… Умереть за вас… Элиза… Моя любимая Элиза!..

Она не могла противиться обаянию его страстных речей и чувствовала, что силы покидают ее.

Ее затуманившиеся глаза едва различали мужественные черты ковбоя.

Она слабо вскрикнула.

В этом стоне слышались и страх, и томление, и радость.

Губы молодого человека прикоснулись вдруг к ее губам и обожгли их поцелуем.

Это прикосновение привело Элизу в чувство, и все ее существо воспротивилось.

Полузакрытые глаза наполнились слезами — и она прошептала слабым, замирающим голосом, полным мольбы:

— Эдуард, мой друг… не троньте меня… пощадите… во имя нашей любви…

Это трогательное обращение подействовало на него, и, сделав над собой усилие, он сдержал свой безумный любовный порыв.

— Простите меня, простите, дорогая Элиза… Я вас так люблю… Моя любовь — единственное извинение…

— Благодарю вас… Вы — хороший… Я вас очень люблю и вдвойне горжусь вами, — ответила она, кротко улыбаясь сквозь слезы.

Два удара в дверь моментально вернули их в действительность.

Вошла служанка Келли с письмом в руках.

Письма в пустыне — большая редкость, и получить их считается немаловажным событием.

Келли вручила Стальному Телу пакет, и он с любопытством стал рассматривать адрес, написанный твердым и красивым почерком, совершенно ему незнакомым.

— Человек, вручивший мне письмо, — сказала служанка, уходя, — приехал верхом и ждет ответа.

— Благодарю вас, моя добрая Келли. Я сейчас… Позволяете, мисс Элиза?

— Да… Читайте скорей. Не знаю почему, но меня беспокоит это письмо.

Ковбой сломал печать и быстро пробежал взглядом короткое послание.

— Гм… Странно! — сказал он задумчиво, протягивая ей письмо. — Прочтите сами!

Она прочитала вполголоса:

«Особа, могущая дать Стальному Телу некоторые весьма важные сведения, назначает ему свидание, не сопряженное для него ни с какими опасностями. В воле Стального Тела принять или отклонить это свидание, но предупреждаем, что полученные им сведения прольют свет на таинственное похищение мистера и миссис Дэрош. Возможно, что ему будет также кое-что сообщено об участи хозяев ранчо Монмартр.

Если Стальное Тело примет предложение, то пусть следует за подателем этого письма, который укажет ему место свидания.

Означенное свидание по разным соображениям может состояться лишь в Денвере и потому потребует довольно много времени».

— Ни числа, ни подписи, — заметила Элиза. — Что вы думаете предпринять, Эдуард?

— Вы можете еще сомневаться, Элиза? Я еду сейчас же, без всяких проволочек.

— О нет! Я не сомневаюсь в вас, мой дорогой, любимый друг… Но… вдруг это — ловушка?..

Он расхохотался с видом человека, которому ничто в мире не страшно.

Этот смех, эта уверенность в своих силах и признанная всеми репутация непобедимого героя сразу ее успокоили.

— Не поехать ли и мне с вами? — спросила она после некоторого колебания. — Дело касается моих родителей… Я умираю от беспокойства… Вы знаете…

— До Денвера слишком далеко… Дорога длинная и утомительная… Кроме того, неизвестно еще, что там может случиться. Вы ведь сами только что высказали подозрения… Один я ничего не боюсь… я всюду пройду… Но с вами я буду вечно беспокоиться, и это свяжет мне руки.

Она согласилась с его разумными доводами и сказала:

— Вы, по крайней мере, будете подробно писать мне о себе и о деле. Не правда ли? Не забывайте, что я буду страшно страдать, не получая от вас известий.

— Как только представится хоть малейшая возможность, я пошлю вам точное и подробное письмо. У меня есть связи в Денвере — несколько храбрых друзей, с которыми я изъездил вдоль и поперек великую прерию. Не бойтесь и надейтесь на меня!.. А теперь, дорогая Элиза, прощайте или, вернее, до свидания. Сохраните для отсутствующего друга хоть маленький уголок в своем сердце… Помните, что он вам безгранично предан.

— Я не из тех, которые забывают, мой дорогой Эдуард! Когда бы вы ни вернулись, вы найдете меня такой же любящей.

Она протянула ему обе руки и подставила лоб.

Он поцеловал ее и вышел, чтобы приготовиться в путь.

Сборы были недолги: свернуть одеяло, наполнить патронташ, запастись дюжиной сухарей и оседлать Букин-Билли — дело получаса.

О каком-либо багаже, чемодане или даже плаще не было и речи.

Наскоро переодевшись в шерстяную рубаху, охотничью блузу из бизоньей кожи, индейские кожаные панталоны и фетровую шляпу с золотой тульей, он вышел к гонцу и застал его сидящим за жирным куском дичи и большим стаканом виски.

Это был худощавый американец лет пятидесяти, с загорелым лицом и козлиной бородкой.

Ничто в его наружности не отражало его общественное положение или профессию.

«Некий человек!» — беспечно подумал Стальное Тело.

Затем, обратившись к незнакомцу, он сказал:

— Я отправляюсь с вами в Денвер. Как только вы будете готовы, мы двинемся в путь.

— Я готов!

— В таком случае на коней!

Стальное Тело в последний раз пожал руку Элизе, попросил ее передать приветствие Колибри и Джеку, которые ушли на охоту, и вскочил в седло.

Незнакомец последовал его примеру, и они двинулись легкой рысью в глубь равнины.

ГЛАВА XVIII

а годы, проведенные семьей Дэрош на Равнине Вех, в округе произошли значительные перемены.

Несмотря на то что эта необъятная степь оставалась по-прежнему малонаселенной, по ней уже давно была проведена железная дорога.

В этом отношении привычки американцев идут вразрез с обычаями Старого Света.

Европейцы решаются на постройку железнодорожной ветви, только если очень в ней нуждаются, американцы же прокладывают рельсовый путь на огромные расстояния везде, где чувствуется хоть малейшая потребность в нем, причем совершенно не учитывая интересы того или иного города, того или иного поселка.

Само население должно позаботиться о том, чтобы устроиться вблизи железной дороги.

По югу описываемой равнины проходит бесконечно длинная ветвь Южной трансконтинентальной железной дороги. Она тянется с востока на запад, начинаясь у Далласа, пересекает у мексиканской границы небольшой городок Франклин, а затем через Тексон, Аризона-Сити и Лос-Анджелес доходит до Сан-Франциско.

У Франклина, то есть у самой границы, от нее отходит сравнительно небольшая ветвь, которая идет на юг к большому мексиканскому городу Чиуауа (Chihuahua).

На севере она поднимается к Денверу и доходит до Омахи (Omaha), соединяя таким образом эту область с Северной трансконтинентальной железной дорогой.

Денвер, столица штата Колорадо, принадлежит к тем удивительным американским городам, которые за двадцать пять или тридцать лет стали огромнейшими центрами.

Промышленность, торговля, финансы, просвещение — все это появилось в Денвере как-то вдруг, за несколько лет, и теперь своими общественными памятниками, театрами, библиотеками, университетом, отелями, дворцами, электрическим освещением, трамваями, миссионерами и десяти-, пятнадцати- и двадцатиэтажными домами он может сравниться с большими европейскими городами.

Именно в Денвер и направлялся Стальное Тело по приглашению таинственного корреспондента.

Он не знал точно, где находится этот город.

На севере, конечно; но каков ближайший путь?

Его спутник сказал, что через двадцать миль[1] им придется сесть в поезд.

— А я предполагал, что мы будем ехать все время верхом! — сказал он с легкой досадой.

— Расстояние для этого слишком велико.

— Какое именно?

— Около трехсот миль!

— Но что же мне тогда делать с лошадью, приехав на железнодорожную станцию?

— То же, что и я. Вы продадите ее вместе с седлом и уздечкой первому встречному за десять долларов (пятьдесят франков).

Стальное Тело бросил насмешливый взгляд на незнакомца и ответил:

— Букин-Билли стоит больше тысячи долларов, да и вопрос еще, отдам ли я его за эту цену.

— В таком случае возьмите с собой кого-нибудь, кто отвел бы лошадь обратно.

— Превосходная мысль!

Как раз в этот момент они заметили Джека Курильщика с неизменной трубкой в зубах.

Стальное Тело коротко объяснил ему, в чем дело, и Джек охотно присоединился к маленькому отряду, всегда готовый оказать другу услугу.

Через несколько часов они благополучно прибыли на ближайшую станцию.

Железнодорожная станция в американской глуши представляет собой нечто в высшей степени примитивное. Несколько деревянных служб, наскоро сооруженная гостиница для служащих, водокачка и угольное депо — вот и вся ее обстановка. В скотоводческих местностях имеется еще обнесенный изгородью загон для скота и несколько платформ, с помощью которых скот загоняют в вагоны. Тем не менее такая станция фигурирует на карте в качестве населенного пункта, и янки уверены, что лет через десять она превратится в город. И этому пророчеству приходится верить, так как американцы уже не раз поражали мир.

Стальное Тело и его спутник вошли в пульмановский вагон, а Джек Курильщик отправился с лошадьми восвояси.

Пульмановские вагоны — это чудо!

Это настоящие сверхкомфортабельные дворцы на колесах с изумительно роскошной обстановкой.

Тут можно найти и ресторан, и спальни, и очень удобные туалетные, причем за сравнительно небольшую плату.

Замечательно еще то обстоятельство — оно показалось бы возмутительным привилегированным сословиям Старого Света, — что абсолютно для всех пассажиров существует лишь один класс и цена билетов одинакова.

Джентльмен и рабочий, богач и бедняк сидят в вагонах рядом, чисто по-братски — вместе прогуливаются, вместе едят, вместе спят и не смотрят друг на друга настороженно.

В исключительном положении находятся лишь индейцы, которых железнодорожная компания перевозит бесплатно, но разрешает пользоваться лишь площадками вагонов.

Вопреки обычной вежливости, с какой в Соединенных Штатах относятся друг к другу лица разных классов и состояний, незнакомец допускал в обращении со Стальным Телом некоторую фамильярность, презрительно называя его, например, просто «боем».

Стальное Тело отвечал ему тем же и величал его без лишних слов «человеком».

— Хелло, бой, пора ипоесть!

— Хорошо, человек!

Наконец, незнакомец, которому такое обращение пришлось не по вкусу, решил отрекомендоваться:

— Я — полковник Сайрус А. Диксон.

— А я, господин полковник, — мистер Стальное Тело.

В Америке, как и во всех «демократических» странах, придают огромное значение титулам и отличиям. Каждый величает себя генералом, профессором, доктором, полковником, судьей, сенатором и чем ниже звание и происхождение человека, тем больше он цепляется за внешние отличия и пустые клички.

Наша промотавшаяся французская знать там в большом почете: доказательством тому служит приток в Америку «жантильомов» — беззастенчивых охотников за приданым, которые стекаются сюда в надежде поправить свои дела золотом американских миллионеров, промышляющих кожей, керосином, лесом, шерстью, зерном, окороками и подобными товарами.

Можно сказать, что все эти доки, фабрики, мануфактуры, магазины не что иное, как лаборатории, где готовят для вывоза разных княгинь и баронесс.

Поэтому Стальное Тело ничуть не удивился, что человек, посланный к нему в качестве гонца, по-видимому, оказался действительно полковником.

Они пили, ели, спали, курили, жевали табак, сокращая долгие часы путешествия и наконец прибыли в Денвер.

Никто из них словом не обмолвился о письме или о предстоящем свидании.

Говорили обо всем понемногу, и этот обрывистый разговор не только не сблизил их, а, наоборот, скорей воздвиг между ними непреодолимую преграду.

Стальное Тело облегченно вздохнул, когда поезд подъехал к Денверу: он был рад отделаться от своего попутчика, присутствие которого становилось для него час от часу невыносимее.

У станции их уже поджидал большой четырехместный экипаж, на облучке которого восседал внушительный негр в новой блестящей ливрее.

Полковник первым уселся в экипаж и, важно подбоченившись, жестом указал Стальному Телу место на облучке, подле кучера.

Ковбой расхохотался тем зловещим смехом, который ужасал людей, хорошо его знавших.

Смех этот обычно предшествовал жестокой расправе, которую Стальное Тело иногда считал неизбежной.

Ни слова не говоря, он вскочил в экипаж, рессоры которого сильно качнулись, и хладнокровно уселся рядом с полковником, вонзив в бархатную подстилку для ног огромные колеса своих шпор.

Полковник оторопел от неожиданности, а затем вспыхнул и вскочил с места, но, заметив угрожающий взгляд ковбоя, счел для себя более благоразумным смириться.

— В особняк, Джим, и живее! — крикнул он негру, и лошади понеслись во всю прыть.

Стальное Тело взглянул на лошадей, презрительно свистнул и спросил у полковника:

— Эта ваша пара… штук?

— Да, «выдающиеся» рысаки! Они мне обошлись больше, чем по тысяче долларов.

— Рысаки-то рысаки, да ни к черту не годятся. Ноги у них короткие, хребты длиннейшие… точно ясли. Билли, моя маленькая лошаденка, вмиг бы их обогнала.

Он говорил это с развязным видом и, как бы забавляясь, резал шпорами дорогую подстилку.

Полковник сидел как на пылающих угольях, но, зная, очевидно, о грозной славе Стального Тела, старался изо всех сил сдержаться.

После нескольких минут быстрой езды лошади остановились перед роскошным домом — настоящим дворцом.

— Приехали, что ли? — спросил Стальное Тело.

— Да! — процедил сквозь зубы полковник.

Ковбой увидел перед собой золоченую решетку с двустворчатой дверцей, за ней цветник, усаженный редкими растениями, а затем широкую мраморную лестницу с изысканными мраморными колоннами по бокам.

«К какому дьяволу меня ведут?» — думал он с видом человека, равнодушного к роскоши окружающей обстановки.

На верхней площадке лестницы стоял швейцар в костюме опереточного генерала; он приветствовал их сухим ударом алебарды о мраморный пол.

Затем они вошли в довольно просторную приемную, утопавшую в розах. Розы были повсюду: ими был устлан пол, они покрывали цветочным ковром стены, вились гирляндами по колоннам и карнизам.

Благоухающая атмосфера этой комнаты с ее сказочной обстановкой опьяняла почти до тошноты.

Истый сын безыскусной природы, Стальное Тело оставался равнодушен к этому вызывающему великолепию.

Цветы лишь напомнили ему о его любимой Элизе, питавшей особое пристрастие к розам.

С любезностью разъяренного бизона полковник Диксон пригласил ковбоя внутрь дворца.

Во всех комнатах были редкие ковры, дорогие и высокие изящные зеркала, в которых бесконечное множество раз во весь рост отражалась фигура Стального Тела. Огромные шпоры, кожаная блуза, украшенная галунами шляпа и пара больших револьверов с серебряной чеканкой придавали ему в этой обстановке вид драматического или водевильного героя.

Пройдя анфиладу покоев, они вошли, наконец, в кокетливое помещение из нескольких комнат, убранных в стиле эпохи Людовика XV. На обоях, сиденьях, на коврах — всюду были изображены полевые божества, сельские идиллические пейзажи и грациозные пастухи с пастушками.

— Эти комнаты отведены вам, — сказал полковник отвратительным сиплым голосом янки. — Вот спальня… За этой дверью — уборная, а там — небольшая курительная.

— All right! — ответил Стальное Тело и стал расстегивать блузу, готовясь привести себя в порядок с дороги.

— Имейте в виду, — добавил полковник, — что эта мебель стоит дорого, и постарайтесь здесь не пачкать!

В ответ на столь любезное предупреждение Стальное Тело лишь пожал плечами и продолжал пожевывать табак, с которым он, как и все американцы, редко расставался.

В тот момент, когда полковник собирался уходить, Стальное Тело спокойно подошел к нему и плюнул ему в физиономию.

— О черт возьми! — воскликнул, обезумев от ярости, полковник и протянул руку за револьвером, находившимся у него сзади, под самым поясом, в специальном кармане для оружия.

— Чего вы, господин полковник? — спросил его насмешливо Стальное Тело. — Напрасно изволите гневаться!

— Негодяй, гадина, степная собака!

Стальное Тело хохотал, наблюдая, как американец вытирал себе лицо.

— Вы сами, мистер Сайрус, виноваты в том, что я воспользовался вами, как плевательницей. Ведь вы просили меня не пачкать здесь мебель, а между тем мне необходимо было куда-нибудь плюнуть. Я искал подходящее место, но не нашел ничего грязнее, чем ваша физиономия.

Окончательно выйдя из себя, полковник мгновенно вытащил свой «Смит и Вессон» и прицелился в Стальное Тело.

Но бедному полковнику в этот день положительно не везло. Как только щелкнул курок, Стальное Тело моментально бросился в сторону.

Раздался выстрел — и овально-коническая пуля угодила в самый центр чудесного сэн-гобенского зеркала, стоившего бешеных денег.

Полковник хотел выстрелить вторично, но на этот раз Стальное Тело успел принять меры предосторожности. Он схватил его руку и сжал с такой силой, что пальцы американца хрустнули и оружие скользнуло на пол. Стальное Тело подобрал его и вышвырнул в окно. Стекло разбилось вдребезги, а револьвер с взведенным уже курком полетел вниз и, ударившись при падении о гранитную мостовую двора, выстрелил сам собой.

Этот шум произвел в доме страшный переполох. Со всех сторон послышался звон электрических звонков, усиленная беготня прислуги и хлопанье отворяемых и затворяемых дверей.

Стальное Тело чувствовал себя в родной стихии, находя эту сумятицу восхитительной.

Так как полковник не собирался убраться подобру-поздорову, ковбой схватил его в охапку и, качнув раза два в воздухе, швырнул его в сторону искусно расписанных дверей, которые распахнулись под тяжестью его тела; вылетев из комнаты, полковник грузно упал на пол где-то далеко, вне поля зрения, и громко стонал, будучи не в состоянии двигаться.

Внезапно среди разноголосой суматохи, наполнявшей причудливым шумом огромный дом, раздался взрыв веселого молодого смеха.

Затем послышался свежий и звонкий женский голос, в котором звучало неудержимое веселье:

— Что это?.. Револьверные выстрелы… Пороховой дым… Дребезжание стекол… Выведенный из строя полковник… Гм!.. Это мой дорогой враг Стальное Тело извещает так о своем появлении!

Шорох платья, звук мелких женских шагов — и перед изумленным ковбоем появилась молодая женщина ослепительной и оригинальной красоты, с влажными черными глазами, бледным лицом и пурпурными губами, одетая в изящное декольтированное платье.

— Она!.. Это она! — воскликнул Стальное Тело, узнав в красавице, протягивающей ему с улыбкой руку, амазонку Золотого Поля.

ГЛАВА XIX

еожиданное появление этого дивного создания произвело странное впечатление на молодого человека.

Ему живо вспомнились Золотое Поле, стычка с всадниками, отраженная атака, окровавленный череп умиравшего за прилавком Джошуа Отравителя, пленение амазонки и ирония, с какой она сказала: «До скорого свидания».

Теперь она стояла перед ним еще прекраснее и очаровательнее, чем когда бы то ни было.

Она шутила по поводу его шумных подвигов и не сводила с красивого, энергичного лица ковбоя восхищенного взгляда черных очей, полных неги и неудержимой страсти.

Ослепленный ее красотой, он смущенно молчал. Она прикоснулась к его руке своей маленькой ручкой, под обманчиво нежной кожей которой с трудом угадывались стальные мускулы.

— Дорогой мистер Стальное Тело, теперь ваша очередь быть пленником! — сказала она звонким голосом.

Он и не думал протестовать против такого нежного насилия.

Не будучи в состоянии совладать со своими чувствами, он прижал к сердцу руку очаровательной женщины и затрепетал, когда она грациозно и нежно прижалась к нему.

Он искал слов, но не находил их и стоял взволнованный и безмолвный, боясь показаться глупым.

К счастью, полковник, не желая того, вывел его из неловкого положения.

Он ворочался, тщетно стараясь подняться на ноги, и обратил на себя внимание молодой женщины, которая залилась при виде его бесплодных усилий звонким раскатистым смехом.

— Бедный полковник! — воскликнула она насмешливо. — Однако вы недурно его отшлифовали, мистер Стальное Тело.

— Что это за птица? Он у вас в услужении?

— Он приходится мне чем-то вроде отца, — ответила она, продолжая смеяться.

— Вот как?.. Меня это удивляет! Этот господин — ваш отец?!

— И я этому удивляюсь. И все удивляются… Помогите ему, пожалуйста, принять вертикальное положение!

— С удовольствием!

Он схватил его под мышки и мигом поставил на ноги, как какую-нибудь деревяшку.

— Ну же, полковник Сайрус; побольше энергии, право! — приговаривал он шутливо. — Старый ветеран наших великих войн не должен поднимать столько шуму из-за пустяков. Бодрее! Бодрее!

— Он — ветеран? — улыбнулась молодая женщина. — Да он никогда в своей жизни не воевал!

— Но ведь он называет себя полковником!

— Это здесь в большой моде. Он имеет, впрочем, полное право на такое звание, унаследовав его от брата. У его брата и, следовательно, у моего дяди, были огромные усы и вообще вид старого вояки; его прозвали благодаря этому генералом. С тех пор мой батюшка стал величать себя полковником. Он еще очень скромен, как видите!

Полковник, очевидно привыкший быть мишенью для ее насмешек, даже не думал протестовать и, ни слова не говоря, удалился, бросив на Стальное Тело угрожающий взгляд.

Теперь ковбой почти совсем овладел собой и решил всеми силами бороться против чар молодой женщины, которые приводили его в страстный трепет и до боли ускоряли биение его сердца.

— Это вы мне писали, сударыня? — начал он глухим голосом, сдерживая волнение и стараясь попасть в деловой тон.

— Да, я вам писала.

— Вы мне обещали сообщить кой-какие сведения о…

— Оставим это теперь! Всему свое время: не правда ли? Вы теперь мой пленник — и вы мне позволите, конечно, располагать вами по моему усмотрению?

Он слегка поклонился в знак согласия.

— Вы все-таки сдержите обещание относительно колонистов ранчо Монмартр? — упорствовал он.

— Конечно, будьте спокойны.

Комната, где они вели беседу, внезапно осветилась снопом электрического света, рассеявшего уже начинавшие сгущаться сумерки.

— Ах да! Из-за вашей оригинальной манеры извещать о своем прибытии я совершенно забыла о своих гостях и об обеде, который я даю в вашу честь. У меня сегодня розовый обед!

«Розовый обед! — спрашивал себя с недоумением Стальное Тело, — что бы это значило?»

Америка, как известно, страна эксцентричная.

Чем выходка экстравагантнее, чем безумнее и безвкуснее, тем больше у нее шансов произвести фурор.

Только поэтому, вероятно, так и вошли в моду цветные обеды.

Эта фантазия из области гастрономии состояла в том, что на таком обеде все, начиная с посуды и кончая костюмами дам, должно было быть одного и того же цвета.

Вряд ли, конечно, бал становится великолепнее, но зато наверняка эксцентричнее.

— Мои гости скоро прибудут; я должна их принять. Идемте за мной, мой дорогой пленник!

Стальное Тело послушно следовал за ней, не слишком восхищаясь роскошной, фантастической обстановкой, совершенно чуждой среде, в которой он сам жил.

Ковбой чувствовал себя превосходно.

Глядя на его живописный костюм и непринужденную походку, можно было принять его за какого-нибудь знатного принца, решившего переодеться ковбоем и оказать своим присутствием на балу честь коммерсантам.

Мало-помалу стали съезжаться гости.

Лакей, весь в галунах, торжественно провозглашал имена и титулы прибывших.

Почти все мужчины были высокого роста, худые и костлявые, с лицами, на которых лежал отпечаток распространенных среди янки желудочных болезней.

Дамы, разодетые в розовые цвета всевозможных оттенков, были, напротив, очень хороши, стройны и элегантны и держались обычно по отношению к мужчинам несколько свысока.

Молодая хозяйка представляла своего гостя прибывающим гостям, забавляясь их изумлением при виде попавшего в ее роскошный салон ковбоя.

— Мистер Стальное Тело, Король Прерий, — рекомендовала она его.

Стальное Тело, обмениваясь рукопожатиями, отвечал на них с такой силой, что менее крепкое плечо могло бы вывихнуться, и, казалось, был очень доволен этой процедурой.

Мужчины с завистью смотрели на его мужественную красивую фигуру и досадовали на внимание, которым окружала его хозяйка, а женщины и девушки расточали ему улыбки и, не стесняясь, любовались им.

Гости, казалось, уже собрались, когда лакей вошел в гостиную и объявил:

— Дон Фернандо Дуранго-и-Монтемагор-и-Лас-Эскальдас!

Вошел молодой человек в черном фраке. На перекинутой через плечо повязке из тонкого черного шелка покоилась раненая левая рука.

Стальное Тело тотчас же узнал в нем того всадника, который пытался накинуть лассо на Элизу во время осады таверны Джошуа.

— Все гости давно уже в сборе, дон Фернандо! Одного вас пришлось ждать.

— Простите, дорогая Диана, — пробормотал он, смущенный подобным приемом.

«Диана, — подумал Стальное Тело, — какое прелестное имя у этой женщины!»

Иронически улыбаясь, молодая женщина представила их друг другу:

— Дон Фернандо Дуранго… Мистер Стальное Тело…

Ковбой, решивший отложить старые счеты, собирался обменяться рукопожатиями, но дон Фернандо, сжав губы, удостоил его лишь высокомерным полупоклоном.

В ответ Стальное Тело, смерив его взглядом с ног до головы и спрятав руки в карманы, пренебрежительно кивнул головой.

Мексиканец — только у мексиканца может быть столько имен — слегка побледнел, чувствуя на себе взоры присутствующих, но старался не подавать вида, что заметил оскорбление, хотя подрагивание губ и сверкание глаз выдавали его.

Он подошел к молодой хозяйке и предложил ей руку, чтобы проводить в столовую.

Но тут подошел Стальное Тело.

— Мне кажется, сударыня, — произнес он, кланяясь с ловкостью и непринужденностью светского джентльмена, — мне кажется, что вы изволили оказать мне честь быть сегодня вашим кавалером?

— Вы опоздали, мой дорогой Фернандо, — сказала она мексиканцу с издевкой. — Я нахожусь в распоряжении мистера Стальное Тело.

И быстрым движением она оперлась на руку ковбоя как раз в тот момент, когда метрдотель, широко распахнув дверь, произнес обычную фразу:

— Кушать подано!

Все направились в столовую.

Роскошь и оригинальность ее обстановки вызвала возгласы изумления даже у американцев, которых трудно чем-нибудь поразить.

В комнате господствовал розовый цвет.

Это была симфония розовых тонов.

Розовые скатерти, розовые салфетки, розовая посуда, поставленные только лишь для украшения розовые свечи, так как столовая освещалась электрическими лампочками, сделанными в виде роз. Ковры, живопись, потолок, эмалированные приборы, стаканы, графины — все было розового цвета или покрыто розами. Даже сосуды, в которых замораживалось розовое шампанское!

Прекрасная Диана заняла место между Стальным Телом, который сидел по правую руку, и доном Фернандо — по левую.

Со всех сторон раздавались похвалы оригинальному и утонченному вкусу хозяйки; только Стальное Тело не сказал ни слова о празднике.

Это немало удивляло молодую женщину, и она, наконец, спросила:

— Ну что, мистер Стальное Тело, что вы скажете о моем обеде?

Он оторвался от розового ракового супа, над которым добросовестно трудился, и, не задумываясь, ответил:

— Что сказать? У вас богатая фантазия, если придумали такую штуку!

Подобная оценка, данная кем-либо другим, а не Стальным Телом, искренность которого ей очень нравилась, произвела бы на нее весьма неприятное впечатление.

«Дикарь прав! — подумала она. — Это, пожалуй, и в самом деле „штука“, при виде которой парижанка лишь пожала бы плечами».

Обед был в разгаре.

Мужчины поглощали блюдо за блюдом с поразительной торопливостью, точно их ждали дела, а женщины, не спеша, с аппетитом ели, охотно запивая розовые яства шампанским.

Стол был великолепен, но не хватало главной приправы — веселья.

Янки — истые сыны всяких спекуляций, и было бы пустой тратой времени ждать от них остроумия.

Дамы слегка флиртовали, но на лицах их все-таки была написана мертвящая скука.

Стальное Тело много ел и пил за четверых.

Веселый от природы, он острил и шутил, но американцы сохраняли мрачный вид: из-за вечных дел им некогда было ни есть, ни спать, ни смеяться, ни мыслить.

Одна лишь Диана разделяла его настроение, и из всего общества только они, казалось, были веселы. Чем живее шла их беседа, тем все больше вытягивалось лицо Фернандо и тем угрожающе сверкали его глаза.

Хозяйке было все же неприятно, что гости никак не могли оттаять.

Стальное Тело посоветовал подлить алкоголь в шампанское, и она, весело хохоча, попросила у гостей извинения и вышла из-за стола, чтобы лично проследить за тем, как будут готовить смесь.

Воспользовавшись ее отсутствием, Фернандо с перекосившимся от злобы и бешенства лицом нагнулся к Стальному Телу и сказал глухим голосом:

— Для нас двоих здесь слишком тесно.

— Возможно! Постарайтесь в таком случае убраться.

— Вы хотите дуэли? — загремел мексиканец.

— Единственное, чего я хочу, это того, чтобы вы не мешали мне обедать!

Мексиканец вообразил, что ковбой боится дуэли, и совершил большую глупость.

— Признайтесь, что вы трусите! — сказал он ему.

Стальное Тело захохотал так, что заглушил своим смехом голоса всех беседующих:

— Вы говорите чепуху, господин с тремя дюжинами имен! Я докажу вам это за десертом.

— Вы, значит, согласны драться?

— К вашим услугам, мой мальчик!

— Назначьте день… час…

— Да сегодня же, как только выйдем из-за стола. А что касается места, то здесь же, в салоне миссис Дианы.

— Имейте в виду, что поединок будет смертелен!

— Ладно. А теперь оставьте меня в покое и дайте мне насладиться праздником.

ГЛАВА XX

ешение Стального Тела добавить в шампанское алкоголь дало чудесные результаты.

После нескольких тостов, ловко предложенных Стальным Телом, гости вдруг оттаяли.

Вскоре в столовой господствовало всеобщее шумное веселье, и розовая гармония обогатилась новым оттенком: розовые пятна на щеках выпивших не в меру янки.

Стальное Тело незаметно стал королем бала. Он шутил, отпускал остроты, рассказывал разные забавные истории, и обедающие, забыли про дела, хохотали до упаду, как сумасшедшие.

Дон Фернандо тянул вино стаканами, но оно не только не увеселяло его, но, наоборот, делало все мрачнее и мрачнее.

Стальное Тело подшучивал над его мрачным видом — мексиканец скрежетал зубами от злости.

Возбужденный вином, ухаживаниями прелестной хозяйки и окружающим весельем, Стальное Тело полностью отдался наслаждению, забыв про все на свете: про причину своего приезда в Денвер, про супругов Дэрош, даже про бедную Элизу, которая любила его всей душой и надеялась только на него.

За десертом он поднялся и, твердо стоя на ногах, несмотря на огромное количество выпитого вина, провозгласил тост.

Слуга наполнил его стакан шампанским, но он лишь пожал плечами и, заметив на столе цветочную вазу, в которой красовались пышные розы, попросил опорожнить ее и наполнить шампанским.

Ваза вмещала добрых три бутылки.

Когда вино было налито, он положил на стол один из своих револьверов и приподнял огромную чашу.

Присутствующие недоуменно поглядывали друг на друга.

«Что бы это значило?» — думали они.

— Я пью за здоровье феи, которой мы обязаны сегодняшним праздником… Я пью за прекраснейшую из прекрасных… Я пью за миссис Диану, прелестнейшее создание в мире! Ура!

С этими словами он приблизил вазу ко рту и, к изумлению окружающих, выпил шампанское залпом.

— Никто, кроме меня, не должен пить из этой чаши! — воскликнул он. Затем, со всего размаху бросив вазу вверх, к высокому куполообразному потолку, и моментально схватив свой револьвер, он выстрелил в нее, когда она достигла кульминационной точки полета.

Американцы, страстные любители спорта, замерли от ожидания — и раздался гром аплодисментов, когда пуля Стального Тела раздробила вдребезги цветочную вазу.

Некоторые свидетели такой ловкости охотно пожертвовали бы своими миллионами, чтобы приобрести ту славу, которая завтра же благодаря газетам Денвера утвердится за Стальным Телом по всей округе.

Один репортер-любитель уже поднялся из-за стола и подошел к телефону, спеша сообщить редакции газеты столь необычную новость.

— Да здравствует Стальное Тело!

— Да здравствует Диана! — кричали с энтузиазмом гости и долго еще на все лады расхваливали ловкого стрелка.

Между тем обед подошел к концу, и Стальное Тело вспомнил о том, что надо рассчитаться с Фернандо.

В пограничных городах, на ранчо, в Золотом Поле спорщики не особенно затрудняют себя выбором места дуэли и начинают поединок там же, где произошла ссора.

Стальное Тело не считал нужным отступать от своих привычек.

— Не можете ли вы предоставить мне ваш зал минут на пять? — спросил он Диану, как будто речь шла о каких-нибудь пустяках.

Она думала, что Стальное Тело намерен устроить танцы, и спросила:

— Кадриль? Великолепно! Я сейчас прикажу поставить здесь рояль.

Стальное Тело весело рассмеялся:

— Если хотите, назовите это кадрилью, но у меня будет лишь один визави.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Очень просто, дон Фернандо предложил мне небольшой матч на пистолетах.

— Дуэль?.. Теперь же?.. Право, господа, у меня никогда еще не было столь оригинальных и занятных гостей.

Услышав слова: матч… дуэль… пистолет… — гости начали прислушиваться и, узнав в чем дело, с любопытством и нетерпением ждали поединка. Особенно была довольна дуэлью прекрасная половина, которой страшно нравятся кровавые драмы.

Полковник Диксон немедленно принес два кольта и предложил их дону Фернандо, у которого был лишь маленький карманный револьвер.

— Они великолепны, — расхваливал он их мексиканцу. — Я пользовался ими во время пограничных вылазок и уверен в их точности.

— Уж не были ли вы десперадо, господин полковник? — насмешливо спросил его Стальное Тело.

— Вы угадали! Я «десперировал» даже неподалеку от ранчо Монмартр, фермы ваших друзей-французов.

Ковбой был в таком состоянии, что не обратил серьезного внимания на слова полковника, в чем ему не раз приходилось позже горько раскаиваться.

Каких ужасных испытаний мог бы он избежать, если бы догадался задать несколько вопросов янки, ставшему под влиянием винных паров весьма откровенным!

Гости, шумно болтая, перешли в большой зал, метров тридцать длиной, и двумя рядами встали вдоль его стен. Зал был довольно широк, а ловкость обоих дуэлистов в стрельбе позволяла не опасаться шальной пули.

Приготовления были недолги.

Стальное Тело подошел к мексиканцу и спросил его об условиях.

— Мы станем в противоположных концах комнаты у самых стен и будем стрелять друг в друга, не двигаясь с места, до тех пор, пока один из нас не упадет мертвым.

— All right! — согласился ковбой. — А кто подаст нам сигнал?

— Я, я! — воскликнула Диана и, получив от соперников благодарность за оказанную им честь, скомандовала: — По местам, господа!

Держась прямо и уверенно, точно он и не прикасался к вину, Стальное Тело гордой и решительной походкой подошел, звеня шпорами, к стене, обращенной на север, и, повернувшись лицом к противнику, подготовил свои револьверы.

Мексиканец направился к своей позиции быстрыми и нервными шагами; резкие движения выдавали клокотавшую в нем ненависть, возбужденную ревностью.

— Вы готовы? — спросила молодая женщина, когда они заняли свои места.

— Готовы.

— Разом!.. Пли!.. Раз!.. Два!.. Три!..

На мгновение воцарилась мертвая тишина, а затем раздался выстрел, к удавлению присутствующих единственный.

Не успело еще смолкнуть его эхо, как послышался крик бешеной злобы, и гости поняли, почему грянул только один выстрел.

Оказалось, что, когда дон Фернандо поднял револьвер и, прицелившись в соперника, приготовился выстрелить, Стальное Тело выпустил заряд, не теряя по своему обыкновению времени на прицел.

Его пуля, направленная тем не менее с поразительной точностью, угодила в самое дуло револьвера мексиканца.

Удар был настолько силен, что искривил дуло и оружие выпало из рук Фернандо.

— Сам дьявол сидит в этом мерзавце! — бешено вскрикнул мексиканец.

Стальное Тело расхохотался и обратился к нему насмешливым и в то же время внушающим трепет голосом:

— Эй вы там, не шевелитесь, если не хотите продырявить себе шкуру!

— Неужели вы станете стрелять в обезоруженного противника? — воскликнул полковник Диксон. — Взгляните, он не в состоянии держать оружие!

— Если вам угодно, займите его место, — резко оборвал полковника Стальное Тело. — Он сам поставил условие: стрелять друг в друга, не двигаясь с места, до тех пор, пока один не упадет мертвым. Я пользуюсь своим правом.

Уверенный, что минуты его сочтены, Фернандо вытянулся во весь рост и, устремив на противника гордый взгляд, неподвижно стоял в ожидании смертельной пули.

— Так! Прекрасно! Смотрите же, не шевелитесь! — кричал ему Стальное Тело.

Присутствующие с изумлением смотрели на ковбоя, ровно ничего не понимая.

— Не шевелитесь же или вы погибли! — еще раз крикнул он Фернандо и стал палить в него, неподвижного и окаменевшего от изумления, из обоих револьверов одновременно правой и левой рукой.

Пальба, наполнившая зал густым облаком дыма и невообразимым гулом, длилась несколько секунд.

Ко всеобщему удивлению Фернандо продолжал держаться на ногах, бледный как мертвец, но не раненый.

Стальное Тело спокойно заткнул за пояс револьверы и подошел к сопернику.

— Я мог бы вас убить, — сказал он, — но не хотел этого, так как не питаю к вам злобы. Но вам не мешало все-таки дать урок за слишком спесивое обращение, и поэтому я счел нужным вас «нарисовать».

С этими словами он обратил внимание гостей на стену, у которой стоял Фернандо, и все увидели там следы пуль, которые так близко облегли фигуру мексиканца, что некоторые задели волосы, а другие оторвали лоскутья его платья.

С нехорошей улыбкой, улыбкой недовольства, что дуэль обошлась без кровопролития, Диана подошла к стене и показала гостям, что, соединив черточками следы, оставленные пулями, можно было бы получить силуэт Фернандо.

Затем она обратилась к молодым людям и сказала:

— Поздравляю вас, господа, — вас, мистер Стальное Тело, за вашу ловкость, а вас, дон Фернандо, за то, что вы дали нашему противнику случай показать свою ловкость. Завтра весь Денвер придет разглядывать эту стену. Ну, а теперь я прошу вас пожать друг другу руку, благо все кончилось благополучно.

Стальное Тело прямодушно протянул руку, а Фернандо холодно подал ему два пальца, затем отозвал его в сторону и сказал с ненавистью и злобой:

— Вы меня унизили, осмеяли… Вы меня уничтожили в сердце той, которую я безумно люблю… Лучше бы вы лишили меня жизни! О, она далеко увлечет вас, эта тигрица с жемчужными зубами… эта сердцеедка… этот бич людей… Я оставляю вас между ненавистью и любовью… надеюсь, что вы будете ими раздавлены. До свидания! Вы узнаете скоро, что значит ненависть испанца!

После этого Фернандо удалился и исчез, а Стальное Тело, не ожидавший такой развязки, лишь пожал плечами и поспешил открыть бал с Дианой, ибо музыка приглашала к кадрили.

ГЛАВА XXI

огда на следующий день утром Стальное Тело проснулся, перед ним уже стоял лакей, держа в руках поднос с кофе, закусками и свежими газетами.

Не без труда ковбой вспомнил все вчерашние события: «розовый» обед, дуэль и танцы с Дианой, во время которых их влечение друг к другу еще больше возросло.

— Скажите, пожалуйста, дружище, у кого я нахожусь? — спросил он у слуги.

— Как, вы не знаете, где вы? Вы во дворце полковника Сайруса Диксона, банкира… знаменитого торговца золотом.

— Диксон… Диксон… Ах да, он мне вчера отрекомендовался. Он, кажется, претендует на скромное прозвище Короля Золота?

— Да!.. Таких претендентов, впрочем, трое или четверо.

— А миссис Диана?..

— Его дочь… Королева Золота! Она приказала торопить вас с завтраком, так как минут через двадцать поедет на прогулку верхом и просит вас присоединиться к ней.

— С удовольствием.

Слуга ушел, а Стальное Тело съел завтрак, перелистывая газеты, столбцы которых были заполнены описанием его вчерашних подвигов с портретами, биографией, в которой не было ни слова правды, и даже с рисунком той части стены, где следы пуль обрисовывали силуэт его противника.

Выйдя во двор, он увидел Диану в платье амазонки, а подле нее двух великолепных вороных скакунов, которых держали под уздцы двое конюхов.

С по-утреннему свежим лицом, влажными губами и ясным взором прекрасных глаз, Диана была, как всегда, очаровательна.

К удивлению Стального Тела она встретила его равнодушно, почти холодно, вопреки возникшей между ними накануне близости.

Это еще больше разжигало его чувства к ней, на что она, очевидно, и рассчитывала как опытная кокетка.

Во время прогулки они почти не говорили, но зато взгляды их были красноречивее всяких фраз, и, как ни старалась молодая женщина казаться равнодушной, Стальное Тело видел, что она разделяет его страсть.

Они вернулись к обеду и, уединившись, провели, беседуя, все послеобеденное время до вечера. По настоянию Дианы Стальное Тело рассказал ей о всех кровавых подвигах своей жизни.

— Много людей убили вы на своем веку? — спросила она его с любопытством.

— Точно не знаю: после пятидесяти я бросил счет.

— О, это ужасно!

— Да, ужасно; но если бы вы знали, в каком аду мне приходилось жить! Я могу сказать в оправдание, что убивал, лишь защищая свою жизнь, и никогда не злоупотреблял своей силой.

Диана незаметно свела разговор на тему о любви, и Стальное Тело, очарованный жгучим взглядом ее прелестных глаз, отдался приятному времяпрепровождению, позабыв о цели своей поездки и обо всем на свете.

Вечером они отправились вместе в театр.

Их появление произвело огромную сенсацию. Публика, ознакомившись по газетам с подвигами Стального Тела, так шумно выражала свой восторг и уважение, что актеров не было слышно даже в первых рядах.

Отвечая улыбками и поклонами на раздававшиеся со всех сторон приветствия, полные энтузиазма, Диана и Стальное Тело совершенно не заметили, как двое зрителей, сидевших сбоку, в одной из партерных лож, следили за каждым их движением.

Один из них был гигантского роста; в глазах его горела злоба; на грубом лице виднелся огромный шрам, едва начинавший заживать.

Другой был ниже ростом, и тонкие, аристократические черты его лица можно было бы назвать красивыми, если бы они не были искривлены бешеным гневом.

— Поклянитесь мне, Фрэд, что вы его не убьете! — сказал он вполголоса гиганту.

— Клянусь, дон Фернандо, хоть мне и страстно хочется отправить на тот свет этого негодяя, который меня избил, унизил, осрамил…

— Месть, мой друг, хороша лишь тогда, когда ею можно долго упиваться.

— Меня все же бесит, что он в двух шагах от дула моего револьвера и я не могу размозжить ему голову.

— Несчастный! Эта толпа идиотов предала бы вас суду Линча, и через минуту от вас бы остались одни куски. Не беспокойтесь, нам представится скоро более удобный случай для мести.

— Ладно, я подожду. Вполне полагаюсь на вас, дон Фернандо.

— Можете на меня рассчитывать, Фрэд, а теперь пойдемте в гостиницу и посоветуемся, что предпринять.

ГЛАВА XXII

рошло несколько дней с тех пор, как Стальное Тело поселился в особняке Диксона, а между тем он ни разу не пытался серьезно переговорить с Дианой о деле, из-за которого приехал. Молодая женщина окончательно вскружила ему голову. Она пленила его остроумной беседой, превосходной музыкой, нежными, пленительными ласками.

Ей нужно было подчинить себе его волю, обольстить его, и она тем естественнее играла свою роль, чем больше сама запутывалась в собственные сети.

Стальное Тело не думал о том, к каким последствиям может привести его страсть, все больше и больше поддаваясь обаянию Дианы. Охваченный необузданным чувством, он не замечал, как мало-помалу терял свободу и становился послушным орудием в руках своей обольстительницы.

Прошла неделя — и между молодыми людьми установились самые интимные отношения.

Однажды вечером полковник ушел в театр, они остались наедине.

Стальное Тело долго созерцал прекрасное лицо Дианы, с трудом веря, что его любит это прелестное создание. Она обеими руками охватила его голову, покрывала ее поцелуями и страстно ему шептала:

— Я люблю тебя, я твоя! О как я тебя обожаю! С первого же момента, как я тебя увидела там, в Золотом Поле, я чувствовала, что ты меня победил… Никого, никого в мире я не люблю, кроме тебя… и никогда не любила… Ты веришь мне? Скажи мне, что веришь… Я когда-то думала, что люблю. Выходила замуж… Я несколько раз шла под венец… Но потом убеждалась, что это была ошибка, и разводилась с мужьями.

Она смотрела на него полным любви взглядом, нежно ласкала и продолжала лихорадочно-возбужденно шептать:

— Ты — идеал, который я так долго и так тщетно искала. Да будет благословен тот день, когда я в первый раз увидела тебя, превосходящего всех вокруг… Я искала тогда сокровища, а обрела любовь.

— Какие сокровища, моя дорогая? — машинально спросил ее Стальное Тело.

— Ах да… Ты еще этого не знаешь… Я еще ни слова тебе не говорила о себе и своей жизни, а между тем мне известно все, что касается тебя. Слушай же… Мне нечего от тебя скрывать, потому что мы принадлежим друг другу и ничто в мире не может нас разъединить.

— Да, моя дорогая, — сказал Стальное Тело и поцеловал ее.

— Начну со своей биографии. Прежде всего, могу тебя успокоить: этот грубиян-полковник, которому ты недавно воздал должное, не отец мне. Я дочь французского офицера, которого судьба свела с моей матерью во время мексиканской войны. Он был красивейшим офицером французской армии, а моя мать — красивейшей женщиной Мексики. Они полюбили друг друга, и моя мать отдалась ему душой и телом. Спустя три месяца войска были отозваны во Францию и офицер уехал, оставив мою мать на произвол судьбы. Она принадлежала к одной из родовитейших фамилий Мексики, но офицеру ее состояние показалось недостаточно большим. Он, впрочем, добился своего. Он женился на миллионерше и теперь служит во Франции полковником.

— Подлец! — произнес Стальное Тело.

— Когда я родилась, мать покинула родной дом и вышла замуж за десперадо, который провел двадцать лет на Рио-Гранде. Способный, трудолюбивый, не особенно разборчивый в средствах, он быстро разбогател и превратился в полковника Диксона, Короля Золота. Он любит меня за то, что я напоминаю ему мою мать, умершую, когда мне едва исполнилось девять лет. Он ценит меня еще и за то, что я разбираюсь в его делах и безумно люблю золото.

— Вы любите золото? — спросил ковбой с неприязнью.

— Очень, до безумия, почти до болезненности.

— Это странно!

— Но я люблю его не из скупости. Я не коплю его, а расточаю направо и налево. Кроме того, не его ценность возбуждает во мне безумную страсть, а внешний вид — вид золотого песка, самородков, слитков, драгоценностей, золотых медалей или монет… Меня охватывает лихорадочная дрожь при прикосновении к золоту… Меня гипнотизирует его блеск… При этом я страстная любительница всего азартного. Лотерея… карты… пари… особенно игра в Золотом Поле, сулящая миллионы или полное разорение, — вот та атмосфера, без которой я не могу жить. Много миллионов было в моих руках, но еще больше я растратила на удовлетворение своих капризов и безумных прихотей… Мне хочется иметь его еще больше… еще много… без конца… Я мономанка золота. Меня прозвали Королевой Золота. Правильнее было бы окрестить меня Помешанной на Золоте.

Стальное Тело с интересом слушал необычайную биографию Дианы и старался не прерывать ее исповеди, которая давала ему возможность видеть ее в истинном свете.

— Понятно, — продолжала Диана, — что меня сильно заинтересовала легенда об индейских сокровищах. Я сделала несколько экскурсий по всей стране, собирая поверья и сказания и изучая по памятникам местную историю. Я считаю, что сокровища не миф, и подозреваю даже, где они находятся. С целью разыскать их я поручила надежным людям организовать экспедицию, которая, к сожалению, ни к чему не привела. Это меня, однако, не обескуражило, и я снарядила вторую экспедицию, которую возглавляю. Чтобы на сей раз обеспечить успех, мной были разосланы по всей стране агенты и шпионы, собиравшие повсюду сведения и документы о сокровищах и готовые в случае надобности даже украсть последние. В один прекрасный день двое из моих агентов сообщили известия, которые привели меня в лихорадочный трепет. Они должны были следить за хозяином ранчо Монмартр.

Услышав последнюю фразу, Стальное Тело вздрогнул, но сразу взял себя в руки, и Диана не заметила его минутного волнения.

— Этот человек, — продолжала она, — преследовал с большим упорством ту же цель, что и я. Он был счастливее меня и нашел сокровища.

Сердце ковбоя сильно билось, но в его лице не дрогнул ни один мускул.

— Да, этот человек и его слуга — негр видели эту кучу золота… Секрет был в их руках… Они сделались обладателями баснословных сокровищ. С тех пор у меня в голове гвоздем засела мысль: какими бы то ни было средствами присвоить себе эти богатства. Ты слышишь, мой друг: какими бы то ни было средствами… Даже путем преступления, если в нем будет необходимость. Цель оправдывает средства — таков мой девиз, и я от него не отступлюсь.

ГЛАВА XXIII

тальное Тело едва сдерживал волнение, выслушивая тайны, которые Диана ему так доверчиво поверяла. Он волновался, но нисколько не удивлялся и не возмущался принятым ею макиавеллистическим принципом: цель оправдывает средства. Он усвоил его. Как у всех пограничных американских бродяг, привыкших любой ценой удовлетворять свои разнузданные страсти, его понятия о справедливом и несправедливом были иногда очень сбивчивы.

— Да и преступление ли еще, — продолжала Диана, — отобрать сокровища у мужлана-скотовода, продавца мяса… Кражу имущества, превышающую известную сумму, нельзя даже назвать кражей… Это скорее финансовая победа… Грабителя, напавшего с оружием в руках на путника и отобравшего у него кошелек с сотней долларов, сажают на десять лет в тюрьму. Дельца же, присвоившего среди бела дня сотню миллионов, не только не сажают за решетку, но и еще увенчивают славой и пресмыкаются у его ног. Генерал захватывает целую область… Ему воздвигают памятники, имя заносят в летописи, его чтут как героя. Нет, моя совесть будет спокойна, что бы ни пришлось сделать для достижения цели.

Это высказывание показалось бы Стальному Телу несколько эгоистичным, если бы оно не исходило от столь очаровательного существа. Диана, на минуту прервав свою речь, осыпала его вновь ласками и поцелуями.

— Ну а потом… что было потом? — спросил ковбой, всеми силами стараясь не поддаваться обаянию Дианы, из-за которого затемнялся его рассудок.

— Потом? Я составила отряд из десперадо, золотоискателей и ковбоев, готовых за хорошую плату идти в огонь и воду. Официально их вождем был дон Фернандо, безумно влюбленный в меня и добивающийся моей руки; на самом деле во главе отряда стою я. Не думай, однако, что Фернандо знаком с тайной; я ему не сказала ни слова, хотя он считался моим женихом. Я доверяюсь тебе первому, тебе одному. Самым решительным и ловким людям моего отряда я поручила привезти мне во что бы то ни стало обитателей ранчо Монмартр, и они, воспользовавшись гостеприимством француза, врасплох напали на него в его же доме, связав и увезя всю семью…

Как ни владел собой Стальное Тело, он не мог удержаться от восклицания.

Диана нахмурила брови, слегка побледнела и почти угрожающе продолжала:

— Э, что это! Уж не слишком ли я с тобой откровенна? Уж не ошиблась ли я, отнесясь к тебе сдоверием… и даровав свою любовь? Разве мы не принадлежим друг другу?.. Что тебе с того, что я велела похитить этих людей, даже мучить и пытать их, стремясь выведать у них тайну сокровищ. Ты разве с ними знаком?

— Нет, я никогда их не видел, но…

— Знаю, знаю… Ты взял на себя роль рыцаря и покровительствуешь их дочери, которая ускользнула из моих рук вместе с негром. Но я не сержусь на тебя за это. Напротив, меня это радует, так как иначе я не познакомилась бы с тобой. Ты разрушил тогда все мои планы, но зато дал мне счастье…

— Но каким образом я расстроил твои планы?

— Да очень просто. Ты помнишь, что тогда в Золотом Поле шла оргия. Она была устроена по моей инициативе: золотоискатели пили за мой счет. Это празднество должно было отвлечь внимание золотоискателей. Тем временем мои люди перевезли в Золотое Поле француза и его супругу. Спустя два дня после начала оргии туда же пришла их дочь с негром — и попала в лапы золотоискателей. Я думала этим воспользоваться, каким образом — ты, конечно, догадываешься!

— Нет, не догадываюсь.

— Как недогадливы мужчины! Я показала бы французам их дочь в тот момент, когда ей грозила опасность стать игрушкой в руках пьяниц, и сказала бы им: выбирайте между сокровищем и честью вашей дочери! Как раз в этот момент ты появился как гром среди ясного неба и перевернул все вверх дном. Никогда, однако, не жила я такой полной и интенсивной жизнью, как в дни борьбы с тобой, и всегда буду благословлять судьбу, которая свела меня с тобой — моим идеалом! Впрочем, твое появление в Золотом Поле не окончательно испортило мое дело. Владелец ранчо Монмартр и его жена в моих руках и через несколько часов откроют мне свою тайну, или же…

— Или же? — спросил Стальное Тело, стараясь казаться совершенно хладнокровным.

— Их ждет смерть от страшных пыток, которым я приказала их подвергнуть. Видишь, я от тебя ничего не скрываю. Ты теперь знаешь, кто я, каковы мои планы, намерения, желания; я вся перед тобой как на ладони… Ты обещал мне поддержку и помощь и будешь отныне делить со мной и счастье, и горе… А теперь, мой любимый, приготовься к сюрпризу, который подсказала мне любовь.

Она нежно обняла Стальное Тело и вышла из комнаты, оставив его теряться в догадках, что еще готовит эта женщина, демонический характер которой ярко предстал перед ним только что.

Через полчаса она вернулась в сопровождении высокого костлявого субъекта степенного вида, с выбритым лицом и длинным носом, увенчанным очками в золотой оправе.

Он был весь в черном и держал книгу в черном шагреневом переплете с золотым обрезом.

«Точно пастор!» — подумал Стальное Тело, и на его лице появилась тень, не предвещавшая ничего доброго.

Диана была на верху блаженства и даже не заметила перемены, происшедшей в ковбое.

— Достопочтенный Гарнэр, пастор Епископальной церкви! — отрекомендовала она священника.

— Мистер Эдуард Сильвер, — поклонился Стальное Тело, пронизывая незнакомца взглядом.

— Это жених? — спросил тот.

— Да, — ответила Диана.

— В таком случае мы можем немедленно приступить к церемонии.

— К какой церемонии? — спросил Стальное Тело, меж тем как пастор стал перелистывать книгу.

— К брачной церемонии, мой любимый, дорогой!.. Ведь это и есть тот сюрприз, который я тебе обещала. Пусть наша любовь будет закреплена Богом…

Как громом пораженный этой чисто американской авантюрой, Стальное Тело ошеломленно смотрел то на пастора, то на Диану, не находя в ответ ни слова.

Избалованная всеобщим поклонением, необыкновенно богатая и ослепленная страстью, Диана не подозревала и тени колебания со стороны своего избранника. Она объяснила себе его волнение избытком счастья и ласково улыбалась ему, желая ободрить.

Целый рой мыслей пронесся в голове ковбоя. Прежде всего, он был возмущен тем, что Диана хотела навязать ему духовный брак, предварительно не спросив его согласия. Затем его испугала мысль, что, вступив в брак, ему пришлось бы навеки проститься с неограниченной свободой и, главное, стать слепым орудием в руках Дианы, хотевшей сделать его сообщником своих темных деяний. Этот брак был бы для, него равносилен цепи… правда золотой цепи, но все же цепи.

«Как быть? Что предпринять?» — думал Стальное Тело и, как обычно, не особенно медлил с решением.

В мгновение ока он, подскочив к двери, с силой оттолкнул стоявшего на пути пастора и, прежде чем Диана успела опомниться, стал быстро спускаться по лестнице.

Видя, как Стальное Тело сбил с ног пастора, молитвенник и очки которого отлетели на несколько шагов, Диана сначала предположила, что ее возлюбленный внезапно сошел с ума, но затем поняла, какое оскорбление нанес ей ковбой, и, бросившись к окну, крикнула изо всех сил:

— Заприте входную дверь!.. Не давайте никому выйти!.. На помощь!.. На помощь!..

Стальное Тело между тем летел как стрела. На нижнем этаже он увидел перед собой огромную фигуру атлета-швейцара, преградившего ему путь. Слегка согнувшись, ковбой ринулся на него головой вперед — прием, которому он научился у бретонских моряков. Удар пришелся в верхнюю часть живота, и колосс свалился на землю как подкошенный, не издав ни звука.

Со всех сторон сбежались слуги, встревоженные криками своей госпожи и звоном электрических звонков.

— Я проберусь! — шепнул Стальное Тело и выскочил во двор, освещенный, как днем, снопами электрического света.

— Остановитесь!.. Остановитесь или я вас убью! — кричала Диана, стоя у окна и прицеливаясь в него из револьвера крупного калибра, который она успела снять со стены своего будуара, похожего на оружейную комнату.

Ковбой бежал очертя голову и был уже у самого выхода, когда Диана, покрасневшая от волнения, спустила курок.

— Ты должен быть моим… Навсегда… или смерть тебе! — прошептала она.

ГЛАВА XXIV

тальное Тело сделал порывистое движение и качнулся.

— Ранен… — пробормотал он. — Однако это демон, а не женщина… Уж не думает ли она такими приемами развить во мне вкус к брачной жизни?..

Он был на улице и не сомневался, что за ним пошлют погоню, так как Диана не настолько наивна, чтобы оставить в живых или на свободе человека, с которым она поделилась самыми сокровенными тайнами.

Необходимо было скрыться. Но куда?.. Бежать вдоль улицы нечего было и думать, так как, благодаря дуэли с Фернандо, его знали в лицо все жители города и преследователи без труда нашли бы его.

Все это он понял в одну секунду.

Вдруг ему пришла в голову счастливая мысль.

На площади перед особняком скользили по всем направлениям электрические трамваи.

Он вскочил на платформу проходившего мимо вагона и встал в наименее освещенный угол.

Между тем рана давала себя чувствовать. Стальное Тело ощущал острую боль в спине и сильную слабость. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы узнать, не затронуты ли легкие.

— Ну, опасность невелика. Пустяки!.. — шепнул он, убедившись, что легкие не задеты, и плотно прижался спиной к стенке вагона, чтобы задержать кровотечение.

После нескольких остановок, во время которых все пассажиры мало-помалу вышли из вагона, трамвай пересек предместье Денвера и стал. Здесь кончалась линия.

Стальное Тело медленно вышел из вагона.

«Малый хватил через край!» — подумал кондуктор, видя, как ковбой, покачиваясь, скрылся во мгле ночи.

Вокруг было совершенно пустынно, лишь вдали стояло особняком несколько домов.

Стальное Тело не хотел возвращаться в город, а решил как-нибудь добраться до ближайшей железнодорожной станции и возвратиться на ранчо Монмартр.

Это, однако, было трудно выполнить: обильное кровотечение совершенно лишило его сил.

Он увидел перед собой большую стену, одиноко стоявшую среди пустынного пространства. Чувствуя, что у него подкашиваются ноги, он растянулся на земле у стены и напряг всю свою волю, чтобы не впасть в обморочное состояние.

— Недурно, недурно она меня угостила, — думал он, вспоминая события последних дней. — Впрочем, я вполне это заслужил. Бедная Элиза! И как я мог изменить ей, доброй, ласковой, любящей!.. Я был сам не свой… Она меня околдовала, красавица Диана! Ведь все же я люблю Элизу, я обожаю ее…

Вдруг его мысли были прерваны едва слышными стонами, выходившими как будто из-под земли; нужно было обладать очень острым слухом, чтобы их уловить.

Стальное Тело затаил дыхание и стал прислушиваться, прильнув ухом к земле. Сначала не было слышно ни звука, но несколько мгновений спустя до него донесся неясный шум, прерываемый стонами.

Ему почудилось, что кто-то взывает о помощи, и он, не задумываясь, решил ответить на призыв, не обращая внимания на свою рану.

Как ни короток был отдых, ковбой почувствовал прилив сил.

Стальное Тело вскочил на ноги, осмотрел револьверы и обошел стену, ища входа в жилище, окруженное со всех сторон высокими голыми стенами, из-за которых выглядывали сучья деревьев.

Поиски, наконец, увенчались успехом: он наткнулся на небольшую дверцу и, нащупав кнопку электрического звонка, надавил ее.

Никакого эффекта. Он надавил раз и еще раз, но никто не появлялся.

«Одно из двух: звонок испорчен или дом необитаем», — решил Стальное Тело и стал искать способ перебраться через стену.

Способ нашелся сразу. Он снял с себя длинный и широкий шерстяной пояс, привязал к его концу револьвер, не найдя вокруг другого подходящего предмета, и швырнул этот метательный снаряд таким образом, что он обвился вокруг ветви, нависшей над стеной.

Резкое движение вызвало у Стального Тела крик боли, но зато путь был готов.

Если бы не пуля в плече, перелезть через стену было бы для него минутным делом. Теперь же для этого ему пришлось проявить всю свою энергию. Сжав зубы, истекая кровью и обливаясь потом, он взобрался на дерево и спустился по его стволу на землю, отвязав предварительно свой пояс.

Очутившись во дворе, он полежал несколько минут, собираясь с силами, затем встал, опоясался и пошел по направлению к дому, очертания которого выделялись в темноте.

По дорожке, усыпанной песком, он подошел к входу в дом, вокруг которого распространялось благоухание невидимых в темноте роз.

Стальное Тело попытался открыть двустворчатые высокие двери, но они не поддавались. Он обошел дом кругом и увидел на боковом фасаде, над землей, небольшие окна, очевидно, кухни.

Ковбой собирался уже вновь растянуться на земле и отдохнуть, как явственно услышал глухие удары, сопровождаемые жалобными стонами и хрипением.

Стальное Тело был малочувствителен к опасностям и собственным страданиям, но горе и муки других его глубоко трогали.

Слышавшиеся из-под земли стоны и вздохи причиняли ему невыносимое страдание, и он, забыв про свою рану и слабость, решил во что бы то ни стало помочь несчастной жертве.

Он вышиб ногой оконное стекло, открыл окно, пролез в него ногами вперед и спрыгнул на пол, почувствовав из-за прыжка страшную боль в ране.

Стоны послышались ближе.

Стальное Тело зажег спичку и убедился, что он не ошибся: помещение было великолепно обставленной кухней. Он поднес спичку к стоявшему на одной из полок фонарю и благодаря его свету увидел в глубине кухни небольшую железную дверь, которая, по-видимому, вела в погреб.

Как и все раненые, ковбой испытывал мучительную жажду и бросился на поиски воды. Но каково было его удивление, когда он не нашел в кухне ни капли спасительной влаги.

Между тем стоны и вздохи слышались совсем близко, без сомнения, они исходили из глубины погреба.

Стальное Тело не без труда открыл железную дверцу, захватил с собой фонарь и, пошатываясь, спустился по каменной лестнице в подземелье.

Когда он очутился в погребе, у него вырвался крик гнева и жалости:

— О, несчастные страдальцы!

Мужчина и женщина, лежа на гнилой соломе в трех-четырех шагах друг от друга, с мольбой протягивали к нему руки. Прикованные длинной железной цепью к противоположным концам погреба, они даже не могли пожать друг другу руки.

Изможденные лица и потухшие глаза свидетельствовали об ужасных, невыносимых страданиях.

При виде ковбоя женщина поднялась на колени, но тотчас же бессильно опустилась на зловонное ложе. Мужчина собрал последние силы и глухим изнемогающим голосом прохрипел:

— Воды… умоляю вас… Воды!

Ковбоя охватила дрожь.

Воды! Но именно воды и не хватало в этом проклятом доме… А между тем несколько ее капель могли бы возвратить жизнь несчастным.

— Воды… о, воды… Вот уже десять дней, как нам не давали пить…

Десять дней! Стальное Тело содрогнулся при мысли о пережитых ими муках, а между тем он привык к самым тяжким лишениям.

— Я сделаю все! — сказал ковбой и, спотыкаясь на каждом шагу, поднялся по лестнице в кухню и возобновил поиски воды.

Лишний труд! Нигде ни росинки.

Он уже готов был упасть без чувств от слабости и жажды, но у него мелькнула надежда найти воду во дворе; собрав остаток энергии, он подставил к окну, через которое проник в кухню, стул и пролез наружу.

Едва волоча ноги, он сделал несколько шагов по тропинке между двумя клумбами — и вдруг, о радость! он разглядел в темноте блестящую поверхность довольно широкого бассейна, на которой покачивались две белые фигуры, вероятно лебеди.

Стальное Тело, мучимый лихорадкой, бросился наземь у самого резервуара и жадно стал поглощать мутноватую воду.

Утолив жажду, он сразу почувствовал себя бодрее.

Неподалеку от бассейна он увидел цинковую лейку, забытую здесь, очевидно, садовником.

Он моментально наполнил ее водой, подбежал к окну и спустился в кухню.

— Мужайтесь, мужайтесь! Вот вода! — кричал он несчастным узникам, спускаясь по лестнице в погреб.

В ответ последовали два радостных восклицания, какими потерпевшие крушение приветствуют показавшийся на горизонте парус — предвестник спасения.

Стальное Тело налил воду в чашки, захваченные им с собой из кухни, и напоил узников.

— Еще!.. Еще!.. — просили они, выпивая чашку за чашкой.

Боясь, как бы они ни причинили себе вреда, молодой человек уговорил их воздержаться и не пить слишком много.

Из всех мук едва ли не самая тяжкая — жажда. На зато стоит лишь ее утолить — и мук как будто и не бывало.

Напившись, узники почувствовали себя несравненно лучше и в самых трогательных выражениях благодарили своего спасителя.

Они рассказали ему, как их привезли сюда ночью в наглухо закрытой карете и заковали в цепи.

— Знаете, чем мы питались десять дней! Нас все время кормили… вареньем.

— Мне знакома такая пытка. Мексиканцы, перуанцы, чилийцы и другие народы испанского происхождения очень часто к ней прибегают. Нет ничего ужаснее пищи, состоящей из сахаристых веществ при полном отсутствии воды.

— О да, ничего ужаснее этой пытки нельзя придумать. Когда мы прибыли сюда, нас страшно мучил голод, а между тем нам не оставили ничего, кроме варенья из гуайявы — самого приторного и сахаристого. Не имея другой пищи, мы ели варенье, чтобы как-то обмануть голод. Можете представить наш ужас, когда мы заметили, что палачи не оставили нам ни капли воды. Начались страшные мучения! На другой день нам принесли лимонное варенье, потом ананасное желе, потом желе из айвы… Что это были за страдания!.. В варенье достаточно питательных веществ, чтобы сохранить человеку жизнь и сознание: тем ужаснее были наши муки. Глаза, рот, внутренности — все тело горело огнем. Мы рычали как дикие звери с утра до ночи… потеряли счет времени… не знали, где мы и кто наши преследователи. «Воды!..» Вот единственное слово, бывшее у нас на устах. «Воды!..» — единственная всепоглощающая мысль. Нашему больному воображению чудились реки, фонтаны, источники, и эти галлюцинации только усиливали наши муки. Я не знаю, как мы выжили эти десять дней? Еще два часа — и мы погибли бы. Вы пришли вовремя.

Несчастный говорил, торопясь, сбиваясь, проглатывая окончания слов, и сопровождал свой рассказ лихорадочными жестами, как помешанный.

Состояние женщины было еще хуже; ее необходимо было накормить и подкрепить вином.

Узник перевязал Стальному Телу рану, и ковбой почувствовал себя намного лучше. Он решил довести до конца доброе дело: дать несчастным свободу и позаботиться об их выздоровлении.

Сначала он хотел разбить цепи заступом, но оставил попытку, убедившись, что они выкованы из лучшей стали.

А, эти мошенники, — ворчал он, оглядывая цепи, — хорошо знают тюремное дело.

— О Господи, что с нами будет? — застонала женщина.

— Успокойтесь: не все еще погибло, — утешал ее ковбой. — Часа через два, как только отдохну, я отправлюсь в Денвер и достану там несколько пилок, спиртовую лампочку и паяльную трубку. Посмотрим, выдержит ли цепь! В следующую же ночь вы будете на свободе!

— О, как это долго… как бесконечно долго… — стонала женщина. — А что, если они опять придут… если заметят, что здесь кто-то был…

— Не беспокойтесь, я уничтожу все следы.

Несмотря на внешнюю грубость, Стальное Тело обладал нежным, отзывчивым сердцем и глубоко сочувствовал этим несчастным, измученные лица которых внушали ему глубокую симпатию.

После короткого отдыха он спрятал в песок несколько бутылок воды, чтобы узники могли при желании ими пользоваться, и, горячо пожав им на прощание руки, выразил твердую уверенность, что он возвратится к ним не позже чем через сутки.

Он уже был на лестнице, как вдруг, вспомнив что-то, возвратился и, протягивая узнику один из револьверов, сказал:

— Он заряжен. Если в мое отсутствие кто-нибудь сюда придет, защищайтесь.

— Благодарю вас. Я теперь спокоен.

Стальное Тело вышел из погреба в кухню, подставил стул к окну и хотел было пролезть во двор, но наткнулся на препятствие: вместо окна перед ним была гладкая неподвижная, как стена, поверхность.

Он соскочил со стула, поднял над головой фонарь и испустил крик изумления и досады.

Пока он оставался в погребе, кто-то замуровал окно: ковбой очутился в западне.

ГЛАВА XXV

тальное Тело, словно взял с собой душу Элизы, покидая ранчо Монмартр.

Никогда одиночество так не угнетало девушку, как теперь, хотя оно и тяготело над ней со дня разлуки с родителями.

Как ни тяжела была ей потеря родных, присутствие нежного самоотверженного друга все же смягчало ее горе, а вспыхнувшая в ней молодая любовь не позволяла впасть в отчаяние, давала ей новую неведомую силу и внушала твердую надежду на будущее.

Элиза тщетно ждала вестей от любимого друга, вынужденного столь внезапно с ней расстаться. О Стальном Теле не было никаких известий, и в сердце девушки закралась смутная тревога. Она трепетала при мысли, что с ним могло случиться какое-нибудь несчастье.

С момента возвращения Элизы на ранчо ковбои вместе с индейцами Черного Орла стерегли ее как зеницу ока.

Ни днем ни ночью никто из посторонних не мог к ней подступиться без того, чтобы еще за несколько лье от фермы не встретить ее верную охрану.

Спустя две недели после отъезда Стального Тела Колибри и Жако Канадец охотились за дикими индюками недалеко от фермы. Вдруг они заметили метрах в трехстах всадника, направляющегося к ранчо Монмартр.

— Стой!.. Куда держишь путь? — крикнул ему Жако во всю силу легких.

Всадник продолжал путь, не удостаивая Жако даже взглядом.

Канадец, не любивший шутить, остановил коня, приложил к плечу винтовку и молниеносно спустил курок.

Пуля угодила лошади в висок, и она, как подкошенная, упала на землю головой вперед.

— Браво, мой Жако! — воскликнула Колибри, восхищаясь меткостью выстрела на таком значительном расстоянии.

Всадник выскочил из седла и стал на землю, протянув вперед пару револьверов.

Колибри свистнула, и обе лошади, великолепно выдрессированные, тотчас же улеглись в высокой траве, совершенно скрывшись от глаз незнакомца.

Жако и Колибри оставили коней и, извиваясь как змеи, поползли в траве по направлению к всаднику.

Последний, очевидно, был хорошо знаком с приемами дикарей и не сомневался, что где-нибудь из-под травы на него глядят дула карабинов и потому терпеливо ждал развязки.

— Руки вверх, дружище! — раздалась команда совсем близко от него.

Всадник побросал на землю револьверы и послушно поднял руки вверх.

Жако и Колибри вскочили на ноги в пяти шагах от него, все еще держа ружья наготове.

— Великолепная работа, дружище, — сказал Канадцу незнакомец, — но вы напрасно убили мою злополучную лошадь: я и не думал скрываться.

Колибри узнала всадника и воскликнула:

— Это человек из Золотого Поля — Фрэд!

— Черт возьми, да ведь это тот самый молодец, которого пометил шпорой Стальное Тело!

— Да, это я, — сказал Фрэд. — Но на сей раз я пришел не как враг, а как друг, — прибавил он, стараясь по возможности смягчить свой грубый голос.

— Что вам угодно?

— Мне нужно поговорить с мисс с ранчо Монмартр и передать ей этот пакет. Не можете ли вы проводить меня к ней?

— Проводить вас в Монмартр? Ладно. Но с условием, что вы передадите мне ваши револьверы.

Фрэд отдал ему револьверы, взвалил на плечи небольшой тюк, и они отправились к ферме.

Колибри хотела предупредить Элизу о неожиданном визите их преследователя, но не успела. Молодая девушка вышла им навстречу, услышав топот лошадей.

Увидев Фрэда, она сразу его узнала и побледнела как мертвец.

С Фрэдом тоже произошло нечто необычайное. Этого гиганта, отлитого, казалось, из чугуна, охватило волнение, совсем не отвечающее его внешности.

Бледный, с лбом, покрытым потом, трясущимися руками, он стоял, не смея взглянуть на хрупкую молодую девушку.

Неловким движением обнажил он перед ней голову и пролепетал робким, исполненным благоговения голосом:

— Я испугал вас, мадемуазель… Простите… Жако Канадец и Колибри знают, что я пришел не в качестве врага. Напротив… Не бойтесь меня… Я предан вам душой и телом. Честное слово!..

Элиза слушала его прерывающуюся речь и не могла прийти в себя от изумления, не узнавая в нем то пьяное животное, того хищного зверя, каким он показал себя в Золотом Поле.

— Вы хотите говорить со мной? Войдите… Я вас выслушаю, — сказала она ему, стараясь скрыть инстинктивный ужас, внушаемый ей этим человеком.

— Я тоже войду! — решительно сказала Колибри.

Элиза кивнула головой в знак согласия.

— Вы опасаетесь меня, — сделав над собой усилие, сказал колосс. — Да, вы правы: после печальных событий в Золотом Поле вы не можете ждать от меня ничего хорошего.

Они вошли втроем в гостиную, и Элиза показала ему на кожаный стул.

— Говорите, я вас слушаю, — обратилась она к нему своим приятным голосом.

Он глубоко вздохнул и, подбирая более изысканные выражения, чтобы не оскорбить ее слух, начал:

— Мадемуазель, я — бандит, это верно, но я по-своему честен… если я и убивал, то никогда не обкрадывал убитого… Я вел себя по отношению к вам, как негодяй, но я тогда не осознавал этого; адские напитки Джошуа отняли у меня рассудок… Я говорю это не для того, чтобы извинить себя, а чтобы вы знали, что в трезвом состоянии я не способен на такие мерзости… С той поры я не пью ничего, кроме чистой воды, и, клянусь, никогда не дотронусь до спиртных напитков. Я сгораю от стыда, вспоминая о своем поведении в Золотом Поле… после того как вы молились на могиле моего брата Бена… Вы были тогда похожи на ангела, появившегося среди ада.

Искренний тон Фрэда поневоле трогал Элизу, и она смотрела на него уже не с таким ужасом.

— Я рада, что вашей душе доступны такие чувства. Охотно прощаю вас за горе, которое вы мне причинили.

Авантюрист вздохнул с облегчением, и на его глазах, широких и прозрачных, как у бизона, выступили слезы.

— О, я заслужу это прощение!.. Вы увидите… Вы увидите… Я расскажу вам все… Она хотела, чтобы я продолжал пить… чтобы меня легче было подбить на преступление. Она хотела, чтобы я похитил вас…

— Пусть бы попробовали, — прервала его Колибри. — Знайте, что Элизу охраняют пятьсот охотников за черепами, двадцать пять ковбоев, Жако и я…

— Я рад… Я очень рад…

— Если мой отец, Черный Орел, захочет, — продолжала она высокомерным тоном, — то завтра же здесь будет еще полторы тысячи индейцев и пятьсот ковбоев.

— Не теряйте времени, соберите всех, — говорил Фрэд, — а главное, ни на минуту не забывайте о бдительности. Я боюсь, мисс Элиза, как бы другим не поручили того, отчего я отказался… Они могут напасть целым отрядом… Она хочет вашей смерти… Это настоящий демон… Она поклялась… Вы бы пришли в ужас, если бы знали, какими она располагает средствами…

— Она!.. Да кто она? — нетерпеливо спросила Элиза, у которой болезненно сжалось сердце.

— Та, перед которой никто не может устоять… Амазонка Золотого Поля… Та, которую зовут Дианой, Королевой Золота…

— Она не страшна мне, — сказала Элиза, поднимаясь и сделав энергичный жест.

Фрэд мгновение колебался, не решаясь нанести ей удар в самое сердце, но ненависть к Стальному Телу победила жалость, и он сказал глухим голосом:

— Уверены ли вы в этом?

— Да, потому что она против меня бессильна. Кроме того, я умею защищаться.

— Даже если бы она лишила вас… того, кого вы любите? Да… Стальное Тело в ее власти… она его околдовала… Он не покидает ее ни на минуту… Ходит за ней как тень… Она вскружила ему голову…

У Элизы до боли сжалось сердце и потемнело в глазах.

Но она тотчас же взяла себя в руки и воскликнула:

— Вы лжете… Вы лжете… Вы клевещете на отсутствующего… Будь Стальное Тело здесь, вам дорого обошлись бы эти слова!

— Я знаю, что мне не следовало говорить вам этого… Но моя ненависть сильнее меня… Стальное Тело — мой злейший враг… Я ненавижу его всей душой… Но лучше бы он меня тысячу раз оскорбил, чем доставлять вам такое горе…

При этих словах Фрэда, в которых звучала искренность, Элиза еще больше побледнела и сказала упавшим голосом:

— Докажите… Докажите, что это правда!

Фрэд поспешно перерезал веревку, которой был перевязан принесенный им пакет, развернул несколько обложек и вытащил целую груду иллюстрированных журналов.

Там было несколько сот номеров различного формата.

Огромными буквами были напечатаны различные заголовки, например:

«Подвиги одного ковбоя», — «Стальное Тело — Король Прерий». — «Розовый обед у миссис Диксон». — «Стальное Тело — Король Револьвера и Диана — Королева Золота». — «Самые красивые новобрачные в Соединенных Штатах». — «Помолвка Дианы и Стального Тела».

Текст сопровождался множеством иллюстраций, в которых черты лиц Дианы и Стального Тела были схвачены с изумительной точностью. Это были фотогравюры, сделанные по снимкам моментальной фотографии.

Элиза не могла оторвать взгляда от иллюстраций. С болью в сердце узнавала она Стальное Тело в различных позах, повсюду фигурирующего со счастливой улыбкой на устах рядом с этой проклятой женщиной, чудесная, несравненная красота которой поражала своим блеском даже на портретах.

Ревность, гнев и тоска все сильнее обуревали душу Элизы по мере того, как она перелистывала журналы.

Значит, верно, что он ее так низко и бесстыдно предал… Тысячи, сотни тысяч людей знают теперь о его любви, так бессовестно выставленной напоказ… А его клятвы в вечной любви!.. «Самые красивые новобрачные в Соединенных Штатах», прочла она еще раз эти слова, которые жгли ей губы и разрывали сердце.

Она не проронила ни слова, но вся напряглась, чтобы сдержать рыдания, и боялась двинуться с места, чтобы не упасть из-за охватившей ее слабости.

Душа ее была исполнена горечи. «Прелестная Диана и непобедимый ковбой — Стальное Тело под венцом», — прочитала она в последнем номере, как сквозь туман различая изображение Дианы в декольтированном платье и Стального Тела в живописном костюме ковбоя, стоящих перед пастором, уткнувшимся в молитвенник.

…Женат… Женат на другой… Он, спасший ее с риском для жизни… зажегший в ней первую любовь… клявшийся ей в вечной любви!..

Она забыта, покинута, поругана…

А между тем только пятнадцать дней прошло со времени его отъезда.

Элиза чувствовала себя погибшей, уничтоженной.

Она собрала последние силы, выпрямилась и решительно сказала Фрэду:

— Вы сослужили мне ужасную службу! Как бы то ни было, благодарю вас! Вы можете рассчитывать на мое гостеприимство. Жако позаботится о вас!

Сказав это, Элиза с холодным видом ушла в свою комнату в сопровождении Колибри.

Там она, рыдая, упала в объятия подруги и прошептала убитым голосом:

— О Колибри, как я страдаю… Лучше смерть!..

ГЛАВА XXVI

чутившись взаперти, Стальное Тело сначала пришел в страшный гнев и, как раненый тигр, метался из угла в угол. Вскоре, однако, он успокоился и стал обдумывать план действий.

В первый момент у него было желание разрушить стену, выросшую, как по волшебству, перед окном, но он тотчас же отказался от этой мысли. Несомненно, снаружи кто-нибудь сторожил и было бы безумием подставить голову под пули или дать взять себя живьем.

Стальное Тело решил, что благоразумнее всего терпеливо ждать, как развернутся события. Возвращаться к узникам он не хотел, боясь встревожить их неприятной вестью и разрушить надежду на скорое освобождение.

Он подвинул к входу большой деревянный стол, стоявший посреди кухни, и растянулся на нем.

«Я убью сразу двух зайцев, — подумал он, — и отдохну, и буду настороже».

Ждать пришлось довольно долго.

Стальное Тело отдыхал, как солдат на биваке: он дремал и в то же время прислушивался к малейшему звуку.

Едва заметный луч света, падавший сквозь полированное матовое стекло в потолке кухни, дал ему знать о наступлении утра.

Добрых четыре часа прошло в глубокой тишине; ни один звук извне не нарушил безмолвия.

Вдруг послышался легкий шорох.

«Идут!» — подумал Стальное Тело и насторожился.

Он бесшумно соскочил на пол, тихонько взвел курок револьвера, положил его на край стола, чтобы иметь под рукой, и притаился у двери, стараясь даже не дышать.

Кто-то подошел легкими шагами к двери, осторожно вложил в замочную скважину ключ и беззвучно повернул его.

Дверь приоткрылась, и в отверстие просунулась рука, держащая револьвер.

Прошло несколько секунд.

Успокоенный тишиной, какой-то человек, согнувшись дугой, стал осторожно входить в комнату, готовясь выстрелить при первой необходимости.

Вдруг он заметил Стальное Тело. Но ковбой, не дав ему опомниться, быстро схватил незнакомца за руку и сжал ее с такой силой, что револьвер у него выпал. В тот же самый момент он схватил другой рукой его за горло и привлек к себе. Это продолжалось не более двух секунд.

— Смотри-ка, — воскликнул насмешливо Стальное Тело. — Да ведь это не кто иной, как великолепный полковник Сайрус А. Диксон. Здравствуйте, полковник!

Полковник, не успевший еще после могучего пожатия ковбоя привести себя в порядок, перевел дух и, как ни в чем не бывало, вступил с ним в беседу.

— А, это вы, Стальное Тело? — сказал он.

— К вашим услугам!

— Как я рад, что именно вы открыли секрет этого дома…

— Я очень польщен!

— И люди, которые заключены здесь…

— Вдвойне польщен!

— Шутки в сторону. Хотите войти со мной в сделку? Двести тысяч долларов, если вы согласны помочь мне выжать из этих людей секрет сокровищ.

— Каких сокровищ?

— Для вас это должно быть безразлично. Я предлагаю вам двести тысяч долларов. Миллион франков на французские деньги. Согласны?

— Нет, — ответил ковбой.

— Чего же вы хотите?

— Я хочу… Я требую, чтобы вы немедленно освободили несчастных, которых вы зверски пытаете.

— А если я откажусь?

— То я вас подвергну пытке еще пострашнее.

— Попробуйте.

Стальное Тело, ни слова не говоря, повалил полковника на пол, связал его по рукам и ногам, всунул ему в рот платок в виде кляпа и приготовился приступить к одной из страшных пыток, применяемых индейцами.

Вдруг ему пришла в голову счастливая мысль — проверить карманы полковника.

Сказано — сделано.

Он нашел в них несколько деловых бумаг, кошелек и связку ключей.

Стальное Тело схватил ключ, засветил фонарь и бросился в погреб.

— Вы! Это вы, дитя мое? — радостно воскликнула женщина.

— Да, быть может, вы сейчас будете свободны, — ответил он ей, с трудом сдерживая волнение.

Осмотрев замок кандалов и выбрав самый меньший ключ, он прошептал:

— Кажется, этот. Да, приходится как раз…

Два поворота ключа, и железное кольцо, охватывавшее стан женщины, со звоном упало на землю, увлекая за собой цепь.

— Свободна… Я свободна… О, дитя мое! Дорогое дитя… Да благословит вас судьба!

Слезы счастья и благодарности полились градом из ее глаз.

— Сударыня, вы преувеличиваете оказанную вам услугу, — смущенно проговорил ковбой, освободив от цепей и ее мужа.

Пока оба супруга, упав друг другу в объятия, плакали от счастья, Стальное Тело возвратился в кухню и, схватив полковника, как сверток, под мышку, перенес его в погреб.

Несчастные узники, едва державшиеся на ногах, тотчас же узнали в нем своего палача.

Ни слова не говоря, ковбой бросил полковника на кучу гнилой соломы, одел ему вокруг пояса железное кольцо и, повернув дважды ключ в замке, вынул у него изо рта кляп и перерезал веревки, связывавшие янки.

Полузадушенный, полковник лежал не двигаясь — ничего не видя, не слыша и не чувствуя.

— Воображаю, какую он скорчит гримасу, очнувшись! — весело сказал ковбой.

Потом узники, с трудом передвигая ноги, вышли вслед за своим освободителем из проклятого дома.

— Что вы собираетесь предпринять? — спросил Стальное Тело.

— Нам нужно денек отдохнуть… чего-нибудь поесть… и выпить несколько чашек чаю, чтоб утолить адскую жажду.

— Все легко исполнить, — улыбнулся ковбой. — Ну а затем?

— Как можно скорей возвратиться домой… Узнать, что стало с нашей девочкой… с нашим честным добрым слугой…

Стальное Тело уже давно подозревал, что судьба натолкнула его на родителей Элизы. Появление в этом доме полковника Диксона укрепило его в этой мысли. Желая убедиться в том, что его догадки правильны, он спросил дрожащим от волнения голосом:

— Далеко ли отсюда ваше жилище?

— Оно находится в южной части Равнины Вех и называется ранчо Монмартр.

— О Боже, — воскликнул Стальное Тело, — значит, я не ошибся! Вы — господин и госпожа Дэрош?

— Да!.. Да!..

— Отец и мать Элизы?

— Да!.. Но откуда вы это знаете?

— После… после… Скажу вам только, что Элиза на свободе. Не беспокойтесь за нее… Она на ранчо Монмартр в полной безопасности.

— Элиза спасена!.. Элиза спасена!.. О какое счастье! Вы — наш ангел-хранитель.

Они были у самой калитки, которую Стальное Тело легко открыл одним из ключей. Взяв под руки едва держащихся на ногах супругов, он вместе с ними вышел на улицу.

Ковбой остановил первую, проезжавшую мимо карету и, усадив родителей Элизы, дал кучеру адрес одного из своих друзей, проживавших в Денвере.

Карета покатила, и друзья, отдавшись всецело радостному чувству, не заметили стоявший недалеко от проклятого дома небольшой кеб, который следовал за ними по пятам.

ГЛАВА XXVII

ыстрелив наудачу в беглеца, Диана отошла от окна и, побледнев, прошептала:

— Если он убит, я покончу с собой!

Такова логика женщины.

Она вздохнула с облегчением, когда очнувшийся после удара швейцар поднялся к ней и объявил, что проклятый ковбой успел скрыться.

— Я найду его во что бы то ни стало! — решила она. — О как я люблю его, неблагодарного.

Пастор, что-то бормоча, поднял очки и библию.

Она вручила ему несколько золотых монет, говоря:

— Жених был не совсем трезв… Вы обвенчаете нас в другой раз… Теперь же ни слова о случившемся!

Он дал слово хранить все в секрете и степенно вышел из комнаты.

Оставшись одна, Диана стала обдумывать, что ей делать, и после краткого размышления спокойно села за письменный стол и быстро написала несколько строк.

— «Выгодное предложение, — читала она вполголоса написанное. — Две тысячи долларов всякому, кто даст точные и достоверные сведения относительно происхождения и детства Неда Сильвера по прозвищу Стальное Тело. Тысяча долларов тому, кто укажет, где находится в настоящее время Стальное Тело. С сообщениями обращаться по адресу: Корнелиус Фьельд, шталмейстер, Windsor Hotel, Денвер».

Затем она подошла к телефону и позвонила:

— Алло… Алло… Сообщение с Windsor Hotel. Алло!.. Это вы, Корнелиус?.. Хорошо… Вы одни?.. Превосходно!.. Пишите под мою диктовку.

И она продиктовала ему объявление:

— Разошлите это немедленно в редакции главных журналов, — прибавила она. — Дайте при этом точные приметы Стального Тела… Да… Он бежал… Не прерывайте меня. Все ваши люди должны быть готовы к экспедиции… Следите внимательно за домом… Все вам понятно? Хорошо… Спокойной ночи!

Сделав эти распоряжения, Королева Золота растянулась на софе и только теперь стала размышлять о том, почему Стальное Тело ее покинул.

«Неужели он меня не любит? — думала она. — Неужели он предпочел мне молоденькую француженку? Это весьма возможно, так как девушка очень хороша. Я не прощу ее; она дорого поплатится за это!»

Было уже поздно, но Диана, несмотря на страшную усталость, не могла уснуть.

— Мне, однако, необходим отдых, — решила она, — сон сохраняет энергию.

Диана позвонила и приказала горничной разбудить ее ровно в девять часов утра. Она приняла большую дозу снотворного, легла в постель и тотчас же уснула.

Ей снились любовь, золото и месть.

ГЛАВА XXVIII

а другой день, в девять часов, служанка вихрем влетела в спальню Дианы:

— Госпожа!.. Госпожа!..

— Что?.. Что такое?.. — вскочила с постели Диана.

— Вас спрашивает какой-то старик… оборванный, грязный, противный…

— Нищий, вероятно.

— Нет, у него в руках газета, и он говорит, что должен вам сообщить кое-что важное.

— О Боже, неужели что-нибудь о нем?.. Зовите его. Я сейчас буду готова.

Спустя несколько минут перед ней стоял, потерявший человеческий образ, оборванец, от которого разило тошнотворным запахом грязи, табака и алкоголя.

Не дожидаясь приглашения, бродяга с развязным видом сел в кресло тонкой работы и заговорил хриплым голосом:

— Я прочитал вот это объявление, — ткнул он в газету, — и могу вам дать сведения относительно Неда Сильвера, прозываемого Стальным Телом.

— Вам следовало обратиться за этим к моему секретарю, Корнелиусу Фьельду.

— Я был у него и требовал двести долларов вперед, но мерзавец отказал и послал к вам.

— Вы можете сообщить мне что-нибудь важное?

— Да, весьма важное. Но дайте мне сначала двести долларов.

— Прежде всего скажите мне свое имя.

— Это справедливое требование. Я — старик Сильвер.

— Его отец! — вскрикнула она, и на ее лице выразилось отвращение.

— Его отец, если вам угодно… У меня было столько мальчуганов, что…

Она не слушала его и шептала: «Его отец… О Боже мой, как должна быть сильна у меня любовь к нему, если ее не убило в моем сердце даже такое открытие!»

— Вот вам двести долларов, — обратилась она к бродяге. — Говорите все, что вам известно. Остальную сумму получите после.

— Хорошо.

Целый час продолжалась их беседа, очевидно крайне важная для молодой женщины, так как она отказалась от получения писем, телеграмм и сообщений по телефону. Диана записала все, что сказал ей старый бродяга и, прочитав вслух записанное, заставила его под этим подписаться.

Отсчитав ему две тысячи долларов, она спросила, где его можно найти в случае надобности.

— Я уже несколько месяцев в Денвере и останусь здесь до тех пор, пока не пропью ваших денег. Вы найдете меня в кафе «Надежда», если меня до того не посадят в тюрьму.

— Ладно. Прощайте или, вернее, до свидания!

Он ушел, оставив в благоухающем будуаре Дианы острый, противный запах.

— О какое счастье! — воскликнула молодая женщина, оставшись одна. — Наконец-то они в моих руках!.. Он будет теперь моим… Все препятствия устранены… Как, однако, странно сплелись обстоятельства…

К ней снова ворвалась как ветер служанка:

— Госпожа, кучер Джим настаивает, чтобы вы его сейчас же приняли.

— Джим?.. Зачем?

Молодая женщина увидела в полуоткрытую дверь одетого в ливрею Джима, который нетерпеливо топтался на месте.

— Госпожа! — не выдержал он. — Я бегу из Windsor Hotel. Видел Корнелиуса… Важные новости… Я напал на след Стального Тела…

— Тише!.. Войдите!.. — сказала Диана и услала горничную.

— Говорите! — приказала она ему.

— Я видел Стальное Тело.

— Но когда, каким образом?

— Каким-то чудом. Я по обыкновению стоял со своим кебом около дома, пока полковник был внутри. Вдруг открылась калитка и вышел Стальное Тело…

Несмотря на умение владеть собой, Диана не могла сдержать изумления и воскликнула:

— Стальное Тело!.. Он?.. Не ошиблись ли вы?

— О нет, я прекрасно знаю проклятого ковбоя. Я его не раз возил. Это был он, точно он. Но он был не один.

— С полковником, конечно?

— О нет, он держал под руки двух людей, мужчину и женщину, которые, казалось, изнемогали от усталости или болезни.

— Вы плохо видели; это невозможно! — вскричала Диана.

— Уверяю вас, что это так. Мужчина и женщина…

— А полковник?.. Где был полковник?

— Не знаю, госпожа. Но появление ковбоя и двух незнакомцев показалось мне столь необычным, что я счел нужным проследить за ними.

— Браво, Джим, вы получите награду за догадливость.

— Неправда ли я заслужил тысячу долларов, обещанных в газете?

— Даже вдвое больше… Но продолжайте. Что было дальше?

— Они сели втроем в экипаж, который провез их через весь город и остановился у одного дома, номер которого я заметил. Там они с большим трудом вышли из экипажа. Стальное Тело был бледен как мертвец и едва передвигал ноги.

«Он, быть может, серьезно ранен, — подумала Диана. — О какая я негодная!»

— Они вошли в дом, — продолжал Джим, — и не скоро его покинут.

— Вы думаете?

— Я уверен в этом. Все они в таком состоянии, что неспособны двинуться в путь. За Стальное Тело,впрочем, я не поручусь: от этого дьявола можно ждать всего. Но за женщину я ручаюсь: меньше чем через сутки она не двинется с места.

— Спасибо, Джим, за известия. Вот вам тысяча долларов, обещанных в газете, и другая тысяча в знак благодарности. Теперь ждите с каретой во дворе.

— Слушаю, госпожа.

Когда кучер удалился, Диана подошла к телефону и позвонила:

— Алло… Алло… Корнелиус… Да, это я… Они в наших руках… Они в доме номер семь, улица Джорджа… Пошлите сейчас же четырех человек для надзора. Схватить их в городе невозможно… Приготовьте в путь весь отряд… Мы возьмем их в дороге… Я тоже буду в экспедиции… Ах да… Отправьтесь в дом, посмотрите, что сталось с полковником! Поняли? Ладно! Как только я приготовлюсь в путь, я дам вам знать.

Она пробежала глазами полученные утром телеграммы и письма и быстро позавтракала.

Затем она вынула из гардероба мужской костюм и быстро переоделась.

Бархатный камзол со множеством небольших карманов и широкие бархатные шаровары сразу преобразили ее.

Большая, с задорно приподнятыми полями фетровая шляпа, которую она надела поверх роскошных волос, туго подобранных и накрепко заколотых, дополняла костюм, придавший ей вид ловкого и элегантного спортсмена.

Она посмотрелась в зеркало и осталась довольна собой.

— Кем мне быть: велосипедистом или всадником?..

— Всадником, — решила она и надела пару изящных кавалерийских сапог с золотыми шпорами, взяла свой любимый хлыст с бирюзовой рукояткой и спрятала в небольшую кобуру маленький револьвер.

— Пока вы отдыхаете, я бодрствую и скоро дам вам о себе знать, — проговорила она, оглядывая себя последний раз в зеркале.

ГЛАВА XXIX

 Фрэда не хватало духа покинуть ранчо Монмартр. Его привязанность к Элизе становилась все сильнее и сильнее.

Он совершенно преобразился. В нем невозможно было узнать прежнего бандита, известного на всю страну страшной силой и неслыханной свирепостью.

Любовь — искренняя, властная, тираническая — произвела в нем решительный переворот. Она истомила его, укротила и превратила необузданного колосса в спокойного, мягкого и робкого человека.

Единственной целью его жизни было угодить Элизе, и Фрэд старался сделать все, чтобы она терпимо относилась к его присутствию.

Несмотря на столь резкую перемену в его характере, он внушал мало доверия Колибри, Жако и Черному Орлу, которые искали случая удалить его с ранчо.

Одна лишь Элиза с проницательностью чуткой женщины не сомневалась в искренности Фрэда.

Принесенные им вести о Стальном Теле, как и следовало ожидать, произвели на молодую девушку удручающее впечатление. Он встретил ее на следующий день бледной, изможденной, с большими синими кругами вокруг глаз.

При взгляде на нее у него сжалось сердце от сострадания:

— Я причинил вам большое горе. Простите меня, мисс Элиза, — обратился он к ней умоляющим голосом, сделав почтительный поклон.

— Да, Фрэд, вы причинили мне тяжкое горе. Удивляюсь, как у меня хватило сил перенести его.

— Я заслуживаю самого жесткого наказания… Я покончил бы с собой, если бы с вами случилось что-нибудь дурное… Мне не следовало говорить… Но, что делать, я не мог сдержаться.

— Делать нечего… Ведь все это правда… — печально сказала она, и на глазах у нее выступили слезы.

— О, не плачьте, мисс Элиза, умоляю вас. Я готов сделать что угодно, лишь бы вы не плакали. Хотите… я возвращусь туда… Я скажу Стальному Телу: «Послушай, ты совершаешь преступление… Возвратись в Монмартр…» Да, я это сделаю… и исчезну навсегда.

Молодая девушка, растроганная искренним раскаянием этого грубого человека, протянула ему обе руки.

Он схватил их в свои огромные ручищи и держал, не осмеливаясь пожать.

— Вы прощаете меня, мисс Элиза… О как вы ангельски добры… Я хочу чем-нибудь загладить свою вину перед вами. Прикажите мне совершить какой-нибудь подвиг, положить за вас жизнь… Вы считали меня пьяницей, злодеем… Но, клянусь вам, что от природы я не таков… Я вел себя как негодяй в Золотом Поле… Но в этом виновен не я один… Она три дня спаивала нас спиртными напитками.

— Кто? — спросила с дрожью в голосе Элиза, предугадывая ответ.

— Королева Золота.

— Но зачем ей это понадобилось?

— Чтоб заставить нас согласиться на какую-то экспедицию, цель которой мне точно неизвестна.

И он рассказал ей все, что знал о намерениях Дианы.

Молодая девушка слушала его внимательно, и ей становился все ясней и ясней смысл последних событий.

Сокровища! Да, проклятые сокровища, открытые отцом, были причиной всех несчастий. Из-за них ее разлучили с родителями, ослепили несчастного Жо, едва не лишили чести и жизни ее самое.

Ясно, что виновница этих несчастий та алчная женщина, которую Фрэд называет Королевой Золота. В этом не может быть никаких сомнений.

Злоба, ненависть и негодование охватили Элизу и пробудили присущую ей обычно энергию.

«Полно мне плакать и убиваться, — думала она. — Не слезы нужны, а борьба; неумолимая, беспощадная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть с этой опасной, хищной женщиной — причиной всех моих невзгод. А, ей хочется сокровищ, она через потоки крови пробирается к золоту… Так нет же. Не бывать этому! Не видать ей сокровищ. Я буду их отстаивать!»

Она пристально взглянула на Фрэда и сказала ему решительно:

— Вы только что говорили, что готовы отдать за меня жизнь.

— Да, мисс Элиза, и сочту это счастьем.

— Я у вас потребую меньшего… Помните ли вы моего доброго старого негра Жо?

При этом имени гигант покраснел, вспомнив про пытки, которым по его приказанию подвергли бедного старика бандиты.

— Да, помню… — сказал он, запинаясь. — Я помню беднягу.

— Что с ним стало?

— Не знаю. Но его можно отыскать.

— Вы сделаете это, Фрэд?

— С радостью, мисс Элиза.

— Но это нелегкая задача, Жако и Черный Орел со своими воинами две недели тщетно искали его в Золотом Поле.

— Не беспокойтесь. Я найду его и без него не возвращусь.

— Не нуждаетесь ли вы в помощниках? Несколько решительных человек…

— Благодарю вас, мисс Элиза. Я предпочитаю действовать в одиночку. Пара лошадей, оружие, немного провизии — вот все, что мне нужно. Итак, я могу готовиться в путь?

— Да, Фрэд, и, повторяю, вы доставите мне большую радость, если возвратите мне моего честного Жо.

Он неловко поклонился в ответ и вышел, взглянув на нее долгим любящим взглядом широко открытых серых глаз, как бы желая запечатлеть в памяти ее образ.

Он выбрал двух крепких лошадей, перекинул через плечо свою винтовку, заткнул за пояс пару револьверов и, ни с кем не простившись, покинул ферму.

— Скатертью дорога! — сказал Жако Канадец Колибри, проводив взглядом колосса.

В тот же день Элиза энергично принялась за приготовления к экспедиции, о которой никто, кроме ее ближайших друзей, не должен был знать.

Согласно ее желанию, Черный Орел утроил обычный контингент находившихся на ранчо Монмартр воинов.

Жако и Джек Курильщик закупили по ее приказанию пятьсот карабинов и большой запас патронов.

Заготовлено было множество съестных припасов: бисквитов, консервов, сушеной рыбы и тому подобного.

Прошло уже десять дней с момента отъезда Фрэда, а о нем не было никаких известий. Отсутствие авантюриста начинало беспокоить друзей Элизы, знавших о цели поездки Фрэда. Жако ворчал и награждал Фрэда не особенно лестными для него эпитетами, Черный Орел пожимал скептически плечами, а Колибри уверяла, что этого и следовало ждать от бандита.

Одна Элиза не теряла надежды.

Наконец, в одно превосходное утро, когда она стояла по обыкновению у окна и задумчиво глядела в глубь необъятной прерии, Элиза заметила вдали двух человек, вид которых заставил сильнее забиться ее сердце.

Один из них был гигантского роста и сидел в седле свободно и прямо; другой следовал за ним, сгорбившись и низко опустив голову.

— Жо, мой дорогой Жо!.. Ты… Это ты?.. — вскрикнула молодая девушка, выбежав навстречу всадникам.

Да, это был бедный негр; Фрэд сдержал свое слово и привез старика, преодолев все препятствия.

Услышав голос своей обожаемой госпожи, Жо остановил лошадь, спустился с седла и протянул обе руки в направлении голоса.

Элиза бросилась в его объятия и, рыдая, обнимала и покрывала поцелуями несчастного старика.

Будучи не в состоянии произнести ни слова, он устремил на нее слепые глаза, из которых струились слезы.

Повернувшись к Фрэду, который безмолвно стоял и, растроганный, наблюдал эту нежную сцену, Элиза протянула ему руку и сказала:

— Фрэд, вы совершили доброе, хорошее дело. С этих пор вы будете моим другом и другом всех, кто меня любит.

Он поклонился и, покраснев, ответил:

— Я лишь исполнил свой долг и не смел надеяться на столь глубокую благодарность.

ГЛАВА XXX

ыйдя на свободу, супруги Дэрош сочли наиболее разумным скрываться до полного восстановления здоровья.

Они считали бесполезным и даже опасным искать защиты у американского правосудия; не говоря уж о том, что суд слишком бы затянулся и обошелся бы очень дорого, он, кроме того, несомненно, высказался бы за обвиняемых, так как в этом краю с законами церемонятся меньше, чем где бы то ни было, если они невыгодны миллионерам. С другой стороны, обратиться к правосудию значило открыться врагу и, следовательно, навлечь на себя новые преследования, чего они отнюдь не желали.

Приятель Стального Тела принял гостей со свойственным лесному бродяге гостеприимством, и они стали быстро поправляться.

Стальное Тело стал кумиром супругов Дэрош. Они осыпали своего молодого друга бесконечными благодарностями и ласками. Ему пришлось рассказать им с мельчайшими подробностями все, что произошло со времени их похищения, и, как ни скромничал Стальное Тело, они догадывались, что он всюду играл главную роль, и благодарили его без конца.

Молодой человек чувствовал себя очень скверно. Его мучила совесть при воспоминании об измене милой, доброй и нежной Элизе, которую он ни на минуту не переставал любить. Но в то же время перед ним во всей красе вставал образ Дианы, с ее черными, пылающими глазами, прекрасным бледным лицом, обольстительной, чарующей улыбкой, и он думал:

«Я — отвратительное существо; это несомненно. Я не в силах забыть Диану… Она меня приворожила… Но ведь я люблю, обожаю Элизу… Я готов идти на смерть по одному ее слову… Что же это значит? О как я несчастен!.»

Заметив, с какой любовью молодой человек говорит о Элизе, супруги втайне лелеяли надежду, что молодые люди полюбят друг друга и их счастье будет для ковбоя достойным вознаграждением за его самоотверженное участие в судьбе семьи. Едва оправившись, они стали собираться в путь и предложили своему спасителю погостить на ранчо. Разумеется, Стальное Тело с радостью принял предложение.

Они взяли три билета до Спрингвилла, ближайшей от Монмартра станции, и уселись в удобные вагоны Южной компании.

Не без основания боясь путевых приключений, Стальное Тело вооружился с головы до ног и вооружил своих спутников.

Они выехали из Денвера ночью.

Половина пути прошла вполне благополучно; они пили, ели, спали и радовались перспективе увидеть, наконец, дорогую Элизу и ранчо Монмартр со всеми находящимися там друзьями.

Наступило утро. Кровати были сложены, и вагоны приняли обычный вид. Друзья выпили по чашке чаю, закусили и вышли на площадку полюбоваться чудесной панорамой берегов Рио-Гранде, — этой огромной реки, сопровождающей линию железной дороги до мексиканской границы.

Поезд шел обыкновенным ходом и находился между станциями Valverde и Fort Mac-Rae.

Вдруг слева, в двадцати метрах от поезда, показался белый дымок и раздалось несколько ружейных выстрелов. Одна пуля попала в паровозный колокол и со звоном разбила его вдребезги.

Пассажиры от неожиданности вскочили со своих мест и с ужасом спрашивали друг друга, что произошло.

Послышались проклятия, женские и детские крики, треск взводимых курков.

— Что это!.. В чем дело?

— Бандиты!.. Атака поезда!.. Нападение десперадо!

Всех охватила паника — поднялась невообразимая суматоха.

Вскоре последовал сильный толчок, точно паровоз наткнулся на препятствие, и поезд сначала замедлил ход, а потом остановился.

При первых же звуках выстрелов друзья догадались, что нападение на поезд (которое, кстати сказать, становится все более и более редким явлением даже в самых пустынных уголках Америки) было подготовлено их врагами.

Почувствовав толчок, Дэрош, как опытный механик, тотчас же сообразил, что он произошел не из-за загромождения пути или аварии машины, а был вызван быстрым поворотом тормоза. Несомненно, машинист был в заговоре с бандитами и умышленно остановил поезд.

В мгновение ока Дэрош вскочил в соседний вагон и пробрался на площадку паровоза. Он не ошибся: ни машиниста, ни кочегара там не оказалось — оба выскочили в момент нападения на поезд.

Опытной рукой он взялся за тормоз, и через несколько секунд поезд дрогнул и двинулся, мало-помалу ускоряя ход.

Бандиты, бросившиеся к поезду, только тогда поняли смелый маневр Дэроша, когда поезд пришел в движение.

С проклятиями и ревом несколько человек кинулись к паровозу, но Стальное Тело, разгадав намерения своего друга, был настороже. Не целясь, он сделал в бандитов несколько выстрелов, что образумило нападавших. К нему присоединились более решительные пассажиры, вооруженные револьверами, и Дэрош, ставший волей судеб машинистом, мог под их прикрытием беспрепятственно вести поезд.

Дэрош когда-то работал машинистом, и поэтому в совершенстве знал все части локомотива. Поезд, управляемый искусной рукой, двигался правильно и мерно.

Нападение произошло неподалеку от границы. Спасенные каким-то чудом, пассажиры, знавшие по опыту или понаслышке о свирепости и зверствах пограничных бандитов, не могли прийти в себя от радости. Мужчины, женщины и дети с громкими криками: «Ура!» — приветствовали бесстрашного спасителя, который с изумительным хладнокровием и искусством вел паровоз по совершенно незнакомой линии без помощи кочегара.

Г-жа Дэрош и Стальное Тело тоже приняли участие в овации.

Во всех вагонах только и было разговоров, что про нападение да про смелого француза. Везде царили шум и веселье.

Только в последнем вагоне было несколько мужчин, не разделявших общей радости. Они сидели на разных скамьях, стараясь не подать виду, что близко знакомы друг с другом.

Один из них, небольшого роста, одетый в изящный бархатный костюм, с дымчатым пенсне на носу, казался особенно возбужденным.

Он нервно хлопал хлыстом по своим лакированным сапогам с золотыми шпорами и с бешенством говорил сквозь зубы соседу:

— Скоты!.. Их идиотская радость меня раздражает… Опять провалились мои планы!

— Нет, миссис Диана, партия еще не проиграна. Она лишь несколько осложнилась, — ответил ей вполголоса один из таинственных пассажиров.

Три четверти часа спустя поезд остановился на вокзале Fort Mac-Rae.

Дэрош мог наконец оставить свой пост у машины и присоединиться к супруге, которая всю дорогу страшно волновалась, боясь нового нападения.

Без машиниста и кочегара поезд не мог дальше двигаться. Следующего поезда, с которым должны были приехать вызванные по телеграфу из города новые работники, надо было ждать шестнадцать часов.

К счастью, в Fort Mac-Rae оказалась гостиница, в которой пассажиры могли кое-как устроиться и перекусить.

Стальное Тело и супруги Дэрош решили не дожидаться поезда, а приобрести лошадей и отправиться верхом на ранчо Монмартр, которое было всего лишь в тридцати пяти лье от вокзала.

Ими двигало страстное желание поскорей увидеть Элизу, а также то обстоятельство, что и с конечной станции им пришлось бы сделать двадцать лье лошадьми.

Покупка лошадей и необходимых съестных припасов отняла у них не более часа.

Когда небольшая группа скрылась за горизонтом, тот самый пассажир, который в вагоне обменялся с Королевой Золота несколькими фразами, пригнулся к ней и шепнул ей на ухо:

— Видите, миссис Диана, партия еще не проиграна. Не позже чем завтра пустыня возвратит их нам.

ГЛАВА XXXI

тальное Тело был убежден, что нападение на поезд было организовано не профессиональными бандитами с целью наживы, а отрядом Дианы, получившим, очевидно, приказание во что бы то ни стало схватить беглецов в пути. Он поэтому не сомневался, что за ними будет послана погоня.

По его расчетам до ранчо было приблизительно восемнадцать часов верховой езды. Имея по две смены крепких прерийских лошадей, он нисколько не боялся бы погони, тем более что друзья были недалеко, если бы не крайняя слабость г-жи Дэрош. Как бы то ни было, выбора не оставалось: приходилось торопиться.

Первая часть пути прошла вполне благополучно. Беглецы меняли лошадей каждые два часа, давая им по десять минут отдыха.

К ночи было уже сделано около половины пути, и на горизонте стали ясно видны очертания гор, через которые нужно было перевалить, чтобы добраться до Монмартра.

Решили устроить привал, так как г-жа Дэрош чувствовала себя крайне утомленной. Стальное Тело приготовил ей постель из свежей, душистой травы и стреножил коней.

Ночь прошла спокойно.

Но чуть забрезжило, лошади стали выказывать признаки беспокойства. Дэрош и Стальное Тело догадывались, что близка погоня.

Они разбудили г-жу Дэрош и, быстро оседлав коней, пустились в путь.

По мере того как рассветало, на горизонте яснее обрисовывалась величественная громада гор.

— Нам придется перебраться через верхушку гор? — спросил Дэрош.

— Нет, — ответил Стальное Тело, — нам незачем взбираться на вершину, и только благодаря этому мы сможем уйти от погони. На полпути к вершине есть ущелье, а в нем скрыт подземный ход, известный лишь мне да Черному Орлу. Мы никогда его не исследовали, но по разным признакам я уверен, что он проходит через всю гору. Успеем добраться до этого подземелья — и мы спасены.

Лошади между тем фыркали, мотали головами и всячески выражали беспокойство.

— Черт возьми! — вскричал Стальное Тело. — Дело неладно!

— Да, — сказал Дэрош.

— В чем дело? Не скрывайте от меня ничего, — обратилась г-жа Дэрош к молодому человеку.

— Да скрывать не к чему. Мы опасаемся погони.

— Что же делать?

— Гнать лошадей и поскорей добраться до гор. Только там мы будем в безопасности.

Прошло около часа.

Лошади мчались во всю прыть. Г-жа Дэрош чувствовала страшную ломоту во всем теле, но ни одним словом не выдавала своих страданий.

Стальное Тело время от времени подымался на стременах и оглядывался назад. Один раз ему почудился блеск металла на солнце.

По мере приближения к горам рельеф становился холмистее; там и сям подымались скалы.

Стальное Тело остановил в одном месте спутников и взобрался на ближайшую скалу метров десять высотой. Вглядываясь вдаль, он заметил на расстоянии двух-трех лье кавалерийский отряд, казавшийся издали рядом черных точек.

— Гром и молния! За нами следуют по пятам! — вскричал он. — Остается одно — гнать лошадей вовсю…

Всадники пришпорили коней и понеслись вихрем. Благородные животные, как бы понимая опасность, не щадили сил. Они скакали по дороге, круто подымающейся вверх и стиснутой, как горный поток, между двух хребтов.

Беглецы были уже на порядочной высоте и могли без труда разглядеть внизу отряд, состоявший примерно из шестидесяти человек. За отрядом скакал целый табун сменных лошадей.

О сопротивлении не могло быть и речи. Нужно было искать спасения в бегстве.

Подъем становился все круче и круче. Лошади выбивались из сил; их учащавшееся дыхание предвещало, что они скоро упадут от усталости.

Пришлось дать им передышку.

Неприятель, впрочем, был в таких же условиях.

Друзья снова двинулись в путь.

Г-жа Дэрош героически выносила страдания, не выдавая их ни звуком. Стальное Тело, однако, с беспокойством замечал, что лицо ее стало мертвенно-бледным и глаза страшно воспалены. Вдруг она покачнулась в седле и инстинктивно ухватилась за гриву мустанга.

— Что с вами? — воскликнул Стальное Тело, поддерживая ее рукой.

— У меня не хватает сил… Привяжите меня… к седлу…

Ковбой остановил лошадей, снял ее, как ребенка, с седла и положил на траву. Дэрош смочил ей слегка лицо холодной водой, и она, придя в себя, прошептала:

— Я страшно ослабела… Но нужно добраться… туда. Друг мой, дай мне виски…

Дэрош протянул ей бутылку, и она, никогда не пившая ничего, кроме воды, сделала несколько глотков этого возбуждающего напитка.

На ее бледных щеках показался румянец, и, поднявшись на ноги, она воскликнула твердым голосом:

— Едем! Нужно спешить!

Снова начался утомительный подъем. Казалось, что они никогда не доберутся до желанного ущелья. Несмотря на быстрый бег лошадей, верхушка гор как будто ничуть не приближалась.

С другой стороны, благодаря оптическому обману, создавалось впечатление, что неприятельский отряд приближается с неимоверной быстротой.

Лошади опять стали задыхаться. Стальное Тело опасался, как бы на них не нашел столбняк.

Необходимо было дать им передохнуть.

Ковбой и Дэрош взяли по булыжнику и стали растирать онемевшие члены лошадей.

Этот массаж несколько освежил животных, и они вновь энергично возобновили путь.

Оставалось уже не более часа езды до моста, где был скрыт подземный коридор, когда одна из лошадей упала, точно громом пораженная столбняком.

Такая же судьба ждала с минуты на минуту и других лошадей.

Снизу долетали уже голоса преследователей, но беглецы были примерно двумя часами впереди и решили дать в последний раз отдых лошадям.

Они вторично растерли животных, дали им поваляться на земле и пощипать травы, а затем, сами изнемогая от усталости, продолжали путь.

Неприятельский отряд был совсем уже близко. Казалось, вот-вот он настигнет беглецов.

После получасовой быстрой езды Стальное Тело остановил своих спутников и радостно воскликнул:

— Мы спасены!

Оба супруга вопросительно посмотрели на него, не видя перед собой ничего, кроме бесконечной дороги, лентой подымающейся к вершине горы.

— Слева, в нескольких метрах отсюда, есть крутой обрыв. Вы не замечаете его, потому что он замаскирован высокой травой. На краю его есть тропинка, которая и приведет нас в подземелье, известное лишь мне и Черному Орлу. Я уже здесь однажды скрывался. Бодрее!

Г-жа Дэрош, нервное возбуждение которой угасало, опять оживилась.

Беглецы сошли с седел. Стальное Тело снял с лошади лассо, оружие, съестные припасы и другие предметы первой необходимости. Затем он повернул лошадей в сторону обрыва и погнал их вперед громким гиканьем и уколами ножа.

Несчастные животные, обезумев от боли, собрались с последними силами и помчались к обрыву.

— Зачем вы это сделали? — спросил ковбоя Дэрош.

— Чтобы обмануть наших преследователей; не видя лошадей, они подумают, что мы перевалили через гору.

— Но ведь нас выдадут лошадиные следы!

— Ничуть! Лошади не подкованы, а горная дорога так камениста, что копыта не оставляют на ней следов… Ну, теперь в путь!

И он повел их к обрыву.

Когда г-жа Дэрош увидела висевшую над пропастью узкую каменистую тропинку, по которой нужно было пройти несколько метров, чтобы добраться до созданного природой тоннеля, у нее закружилась голова — и она не могла сделать ни шагу.

Стальное Тело попросил ее завязать глаза платком. Она повиновалась, он поднял ее, точно ребенка, на руки и с изумительным хладнокровием и ловкостью, которой позавидовал бы самый искусный гимнаст, понес драгоценную ношу.

Дэрош осторожно подвигался за ними, следя за каждым шагом Стального Тела, чтобы в случае нужды поддержать его.

Несколько минут спустя они добрались до входа в подземелье, совершив чудеса ловкости и, изнемогая от усталости, расположились тут же отдыхать.

Час спустя мимо них прошел, построившись строго парами, неприятельский отряд, состоящий ровно из шестидесяти человек.

Маневр Стального Тела увенчался полным успехом. Не видя лошадей и ничего не подозревая, конный отряд размеренным шагом продолжал подъем.

Отдохнув, друзья решили тронуться в путь.

По расчетам Стального Тела, коридор проходил через весь хребет и должен был вывести их по ту сторону горы.

У них не было факелов и приходилось идти в темноте ощупью, ежеминутно натыкаясь на образовавшиеся, быть может, веками водяные лужи.

Переход был длинным и крайне утомительным. Путники шли несколько часов, потеряли счет времени и не знали, продолжается ли еще день или уже наступила ночь.

Как ни хотелось им скорее выйти из спертой атмосферы подземелья на чистый воздух, усталость брала свое, и друзья, будучи не в силах продолжать путь, расположились на отдых.

Сон стал уже властно смыкать их отяжелевшие веки, как вдруг подземелье вздрогнуло от оглушительного, громового раската. Ошеломленные, беглецы вскочили на ноги, и перед их глазами предстала необычная картина.

ГЛАВА XXXII

лиза с лихорадочной поспешностью готовилась к намеченной ею экспедиции.

Не страсть к золоту, конечно, побуждала ее торопиться: она не питала никакого пристрастия к проклятому металлу, ставшему в ее глазах олицетворением несчастий.

Как были они счастливы, пока его магнетический блеск не омрачил светлый ум ее бедного отца!

А теперь… Сколько треволнений, сколько мук и горя!

Да, нужно во что бы то ни стало отыскать источник всех этих бед, возвратить спокойствие любимому отцу, вернуть прежнюю счастливую жизнь, полную солнечного света и безграничной свободы.

После многих тщетных попыток Жо был наконец найден и исчезло таким образом последнее препятствие к осуществлению ее плана.

Старый негр рассказал ей с мельчайшими подробностями все, что знал относительно клада; он не упустил ни одной ничтожнейшей детали.

Он описал ей шаг за шагом дорогу к горам, где скрыто было золото, не сомневаясь, что найдет его без труда.

— Но, мой бедный Жо, ты тогда обладал зрением, — сказала она старику, с горечью глядя на его изуродованное лицо. — Теперь же, увы! эти изверги ослепили тебя и тебе трудно будет найти Воздушный Город.

— О, нисколько, моя маленькая Элиза. Я помню все, что я видел в пути. Там была скала… там было одно-единственное дерево… там был ручей… Горы до облаков… Я поведу вас сам и буду указывать дорогу говоря: «Повернуться налево… Идти прямо…» О, это очень легко.

— Ты думаешь, мой друг?

— Я уверен. И есть еще другое, что следовало бы сделать.

— Что именно, мой дорогой Жо?

— Взять тех лошадей, которых мы туда брали вместе с муше[2] Дэрошем. Лошади были там два раза и знают дорогу.

— Да, это верно, — согласилась Элиза. — Мы завтра же отправимся в путь, и ты будешь нашим проводником.

Старый негр тихонько засмеялся.

— Это очень смешно, — сказал он, — зрячие, которых ведет слепой.

В тот же день Черный Орел и Канадец роздали команчским воинам огнестрельное оружие, которое индейцы приветствовали кликами радости. Воинов было около пятисот человек, и они составляли, благодаря ружьям новейшей конструкции, довольно грозный отряд.

Даже Черный Орел, обыкновенно сдержанный и степенный, не мог скрыть своего удовольствия и радовался, как дитя, глядя на команчей, вооруженных винтовками, точно солдаты белых.

Вместе с оружием каждый из воинов получил по полсотне патронов и на неделю съестных припасов.

Ковбои во главе с Джеком Курильщиком должны были неотлучно оставаться на ранчо и быть всегда готовыми к отпору в случае внезапного нападения.

Вечером того же дня Фрэд, по-прежнему робевший в присутствии Элизы, собрался с духом и спросил молодую девушку, разрешает ли она ему ее сопровождать.

— Ну конечно, Фрэд, — ответила она сердечно, — я иначе и не думала. Вы войдете в состав генерального штаба вместе с Колибри, Красной Лилией, Черным Орлом и Жако, — прибавила она, шутя.

Фрэд покраснел от радости:

— Благодарю, благодарю вас, мисс Элиза, я очень счастлив. Пусть только представится случай, и вы увидите, сильны ли у Фрэда Рэнджера чувства привязанности.

— Я вам верю без доказательств, Фрэд. Да вы мне уже доказали свою преданность… Итак, Фрэд, до завтра!

На другой день ранним утром небольшая армия тронулась в путь, следуя за своим слепым проводником.

Как и все «первобытные» люди, Жо обладал поразительной способностью чутьем угадывать направление. Дорога, со всеми ее поворотами и неожиданными препятствиями, крепко запечатлелась в его памяти. Он ехал впереди отряда, нимало не затрудняясь, и ни разу не отклонился от правильного пути.

Иногда он останавливал коня и обращался с указаниями к Элизе, ехавшей рядом с ним.

— Элиза, дорогая малютка, вы видите там большой одинокий кедр, — спрашивал он ее во время подобных остановок.

— Да, мой друг, я вижу его верхушку.

— Хорошо! Когда мы пройдем мимо него, мы найдем маленький лес розовых магнолий… Затем надо пройти равнину дикого овса…

Топографические замечания слепого отличались замечательной точностью.

За одиноко стоящим гигантским кедром показалась благоухающая рощица розовых магнолий, а затем и поле, поросшее диким овсом.

К ночи устроили привал. Лошадей стреножили, и они жадно набросились на сочную траву, а люди после легкого ужина удобно расположились на ночь под охраной часовых.

Утром маленькое войско продолжало путь, не замедляя и не ускоряя своего размеренного шага.

По мере того как отряд приближался к горам, Элиза все сильнее и сильнее начинала сомневаться в удачном результате экспедиции.

Дело в том, что Жо, прекрасно знавший дорогу до самой скалы, не ручался, однако, за то, что разберется в бесконечных извилинах подземелья.

На вопросы Элизы, куда идти после того, как им удастся добраться по лестнице до вершины, он не мог ответить ничего положительного:

— Мы найдем там маленькие комнатки… Много маленьких комнаток… Там мы с муше Дэрошем видели ракуна, который показал нам дорогу дальше.

Вот все, что мог ей сказать старый негр.

— Но как найдем мы путь в разветвленных ходах пещеры? — спросила его Элиза.

На лице старика появилась хитрая улыбка, и он поспешил ее успокоить:

— Вы разве не знаете, что муше Дэрош нарисовал все ножом на старой коже, которая покрывает мне спину?

— План?

— Да, план!.. Он самый!

Элиза совершенно забыла об этом оригинальном и практичном изобретении, о котором отец так увлеченно рассказывал ей и матери.

План был налицо. Но как им пользоваться? Ни Жако, ни Колибри, ни Черный Орел, ни сама Элиза ничего не понимали в этом деле.

На выручку явился Фрэд:

— Не беспокойтесь, мисс Элиза: мы, золотоискатели, часто обязаны прибегать при работе к различным чертежам, и потому я без труда разберусь в нашем подвижном плане.

На следующий день отряд был у подошвы горы, в которой были высечены жилища Воздушного Города.

Фрэд отозвал в сторону Жо и попросил его обнажить спину, желая снять для удобства копию с плана на бумагу.

Каково же было изумление золотоискателя, когда вместо плана он увидел на обнаженной спине негра лишь идущие вкось и вкривь бесформенные и полуистертые рубцы.

Можно было подумать, что кожу старика обработали какой-нибудь едкой щелочью.

План никуда не годился.

Фрэд бросился к Элизе, чтобы поделиться с ней этим досадным открытием, как вдруг раздался оглушительный грохот — гора сотряслась от основания до вершины.

ГЛАВА XXXIII

ак только Стальное Тело и супруги Дэрош покинули Fort Mac-Rae и скрылись из виду, Диана стала обдумывать план действий.

В ее распоряжении было несколько решительных людей, составляющих ее почетную свиту, но она тем не менее не решалась немедленно пуститься в погоню за беглецами, зная дьявольскую отвагу и изворотливость Стального Тела. Она решила дождаться прибытия своего отряда и в ожидании его поручила несравненному полковнику Сайрусу Диксону, которого за несколько часов до экспедиции извлекли в самом жалком виде из погреба, купить две смены свежих лошадей для всего отряда.

Через несколько часов отряд Дианы прибыл в Fort Mac-Rae и после короткого отдыха пустился вслед за беглецами.

Ночевка была устроена на том месте, где был первый привал Стального Тела и его друзей. Еще до рассвета Диана подняла своих людей, чтобы выиграть таким образом во времени.

— К четырем часам вечера они будут в наших руках! — воскликнула она, энергично взмахнув хлыстом.

Ее лошадь рванулась вперед, и отряд понесся вихрем за своей предводительницей.

Погоня была в полном разгаре, и чем меньше становилось расстояние между неприятельскими группами, тем сильнее разгоралось у Дианы желание увидеть Стальное Тело.

Она забыла обо всем в мире, и все ее желания и помыслы сосредоточились на одном: как можно скорее увидеть ковбоя.

Зачем?.. Она не отдавала себе в этом отчета. У нее было желание созерцать его мужественное лицо, любоваться его статной фигурой, слышать его страстную речь.

Лошади неслись стрелой.

— Вперед!.. Вперед!.. — вскрикивала время от времени Диана, припадая к развевающейся гриве своего скакуна.

Расстояние между преследуемыми и преследователями заметно уменьшалось — и наконец один из всадников Дианы, стрелок из Кентукки, заметил вдали небольшую группу беглецов.

— Вот они! Вот они!.. — радостно воскликнул он, протягивая руку в сторону гор.

— Сто долларов за дорогую весть! — приветствовала его открытие Королева Золота.

— Горы!.. Они успеют скрыться в горах! — вскричал всадник.

Диана пожала плечами.

— Их лошади выбились из сил, — сказала она. — Мы нагоним их прежде, чем они достигнут вершины. Смелей, смелей!.. Тысячу долларов тому, кто доставит мне Стальное Тело живым!..

— Ура! Да здравствует Королева Золота!

— Вперед!.. Вперед!..

Вскоре они наткнулись на труп пораженной столбняком лошади.

— Видите… Видите… Их лошади падают… Они в наших руках. Вперед, ковбои… Вперед!..

Бешеный галоп, короткий отдых лошадям — и снова энергичный возглас: «Вперед!»

Подъем становился все круче. Отряд двигался медленно, но все же быстрее беглецов.

Странно! Маленькая группа скрылась из виду за одним из поворотов и не появлялась больше на глаза.

Уж не перехитрил ли своих врагов этот дьявол в образе Стального Тела?

Но нет, Диана не даст себя перехитрить.

— Назначьте десять человек для надзора за тесниной! — распорядилась она. — Они должны присоединиться к отряду через четыре часа.

Короткая остановка, и отряд снова в пути.

Вот он добрался до крутого утеса и после долгих усилий благополучно перевалил через него, а спустя полчаса достиг вершины горы.

— Это крайне странно! — удивлялась вслух Диана. — Беглецов не видно, а между тем я могу поручиться чем угодно, что мы их не проглядели. Да и где бы они могли укрыться, когда здесь все видно как на ладони. Неужели они успели перевалить через горы? Вперед! Вперед!.. — еще раз скомандовала она, и отряд стал быстро спускаться вниз по другую сторону горы.

Спуск совершался очень быстро, но был необычайно крут, и всадники, спустившись с какого-нибудь уступа, искренне удивлялись, как их лошади и они сами не сломали себе шеи.

Лошади, предоставленные самим себе, осторожно двигались шаг за шагом и, постепенно упираясь то передними, то задними ногами, разбили до крови свои неподкованные копыта.

И лошадям, и всадникам требовался отдых. Решено было тут же расположиться лагерем.

Диана, взбешенная неудачей, приняла твердое решение возобновить преследование на рассвете с еще большей настойчивостью.

Неудача обескуражила бы всякую другую женщину, но не Диану. Далекая от мысли покориться обстоятельствам, она, едва подкрепив свои силы, отправилась бродить по живописной местности, обдумывая план действий на случай, если беглецам удастся ускользнуть из ее рук и добраться до ранчо Монмартр.

Совершенно машинально взгляд ее упал на возвышавшуюся перед ней гору с красноватым скатом, на верхушке которого там и сям виднелись отверстия, расположенные строго друг над другом.

Вид этой горы, на которую она сначала не обратила внимания, заставил внезапно сильнее забиться ее сердце.

Ей пришли вдруг на память рассказы, описания, изображения и легенды о фантастическом Воздушном Городе, где скрыты несметные сокровища древних индейских вождей.

У Дианы захватило дух, и от волнения она едва держалась на ногах.

О Боже! Неужели это та самая скалистая стена, неужели это те самые квадратные окна, те самые каменистые площадки, о которых говорилось в индейских сагах, за один вид которых она готова была отдать часть жизни!

Она целыми месяцами бродила в горах, ища все это, увы! тщетно, как и многие другие безумцы, одержимые той же мечтой. Неужели же это была не мечта? Неужели слепой случай привел ее туда, куда не ступала нога ни одного цивилизованного человека, кроме француза Дэроша?

Она не сомневалась теперь, что неосторожные слова, вырвавшиеся у Дэроша и подслушанные ее агентами, не бред человека, помешавшегося на химере…

Молодая женщина жадно оглядывала красновато-бурую гору, и на ее бледном красивом лице появилась торжествующая улыбка.

— Воздушный Город! — прошептала она, задыхаясь от волнения. — Я искала любимого человека и… набрела на сокровища!..

ГЛАВА XXXIV

трасть к золоту одержала на мгновение верх над любовью.

Мысль о сокровищах отодвинула на задний план мечты о единственном человеке, которого она любила со всей пылкостью своей натуры.

В ней сказалась Королева Золота.

В одно мгновение она пережила самые разнообразные ощущения: изумление, тревогу, сомнения, бьющую ключом, опьяняющую радость.

Ей хотелось отдалиться от мира, замкнуться в самой себе и наслаждаться, упиваться своим счастьем.

Двумя мечтами была полна ее жизнь — о счастливой любви и о сокровищах.

И вот одна ее мечта близка к осуществлению. Перед ней Воздушный Город — тот легендарный город, который вот уже несколько веков тщетно ищут тысячи мечтателей.

Она несколько минут оставалась в забытьи.

Очнувшись, она задумалась над тем, как добыть сокровища.

Прежде всего она решила не посвящать в свою тайну никого, кроме самых доверенных людей.

Помимо полковника Диксона, в ее отряде было несколько человек, более или менее посвященных в тайну сокровищ.

Прежде всего, Корнелиус Фьельд, ее секретарь, который знал все секреты Дианы. Затем — агенты, следившие за Дэрошем и подслушавшие француза, когда он, вопреки советам Жо, громко выражал радость по поводу открытия сокровищ. Кое-что знали, наконец, и авантюристы, похитившие Элизу, ее родителей и старого негра.

Эти люди знали, однако, тайну лишь отчасти, в той степени, в какой они принимали в ней непосредственное участие, оставаясь в полном неведении относительно того, что касалось их друзей, и потому не могли бы ничего предпринять порознь. Все секреты сосредоточивались в руках Королевы Золота — и она одна могла обеспечить успех предприятия; ее сообщники это знали и согласились быть пайщиками Дианы.

Королева Золота поспешила поделиться открытием со своим секретарем Корнелиусом.

Это был человек небольшого роста, средних лет, чрезвычайно ловкий и не особенно разборчивый в средствах к достижению целей. Он занимал некогда довольно важный пост в департаменте полиции, но, будучи крайне самолюбивым, вошел в столкновение с начальством, подал в отставку и с тех пор был в услужении у частных лиц.

Час спустя уже была готова лестница, сколоченная по распоряжению Корнелиуса Фьельда из стволов высоких деревьев, вырубленных в близрастущем лесу. Ступени ее, для выигрыша во времени, сделаны были с помощью лассо.

Как только импровизированная лестница была готова, ее тотчас же приставили к скалистой, почти вертикальной стене, и Диана первой стала по ней взбираться. Мужской костюм, облегавший ее стройную фигуру, упрощал ей подъем, и всадники восхищались ловкостью и смелостью, с какими она взобралась на первую площадку. Вслед за ней поднялись Корнелиус и полковник Диксон.

Когда все трое были на площадке, Корнелиус осторожно втащил наверх лестницу и приставил ее ко второй площадке. Подъем совершился в том же порядке.

Чем выше, тем это становилось опаснее, и у стоявших внизу людей дух захватывало при мысли, что взбиравшимся достаточно сделать один неправильный шаг, чтобы полететь вниз и разбиться вдребезги.

Наконец, они достигли девятой площадки и были у цели. Их отделяло от людей, стоявших внизу, расстояние в семьдесят метров.

Как некогда Дэрош, Королева Золота проникла в первую комнату, высеченную в скале. Мужчины последовали за ней и застали ее погруженной в рассматривание бумаги, которую она только что вынула из маленького портфеля из змеиной кожи.

На листе красными штрихами был начерчен план.

— Ну что, господин полковник, — улыбаясь, сказал Корнелиус, — разве не удобнее было снять план, чем содрать его вместе с кожей со спины негра, как вы это предлагали?

— Да, но вы слишком долго провозились с вашей копией, — возразил полковник своим гнусливым голосом.

— Зато это было человечнее. Я напоил старика до потери сознания, и, уверяю вас, он не чувствовал ни малейшей боли, когда я оперировал над его черной кожей серной кислотой.

Диана, улыбаясь, слушала и в то же время внимательно разглядывала план. Наконец, она подняла голову и воскликнула с лихорадочной торопливостью:

— Готово, идем!

Корнелиус отвязал подвязанные им к лестнице смолистые сучья дерева, известного под названием «окошэ», вполне заменяющего индейцам факелы, и они двинулись в путь.

В подземелье отвратительно пахло летучими мышами, которые носились целыми тучами, спугнутые светом.

Впереди шел, освещая путь, Корнелиус. За ним с планом в руках двигалась Диана, а полковник Диксон заключал шествие, смешно пригибаясь при проходе черезнебольшие отверстия между двумя соседними комнатами.

План был превосходен.

В нем были помечены не только проходы, но и указаны отличительные признаки той или другой комнаты. Каждая из каменных клетей сообщалась тремя или даже четырьмя проходами с соседними, и потому без плана решительно нельзя было бы разобраться в этом лабиринте.

С сильно бьющимися сердцами, медленно двигались вперед Диана и ее спутники.

Наконец, они дошли до голой стены, где была изображена головакаймана и в которой Дэрош проделал клинообразную брешь при помощи динамитного патрона.

— Здесь находятся сокровища, — прошептала Диана задыхающимся голосом.

Ее сердце билось до боли, и руки дрожали.

Корнелиус поднес к стене факел, ища какого-нибудь отверстия или расщелины. Перед ним был сплошной гранит. После более внимательного осмотра он заметил, наконец, нору, ту самую, из которой Жо вытащил за хвост ракуна.

Нагнувшись, он разглядел в шероховатости гранита следы металлического порошка, которые Дэрош впопыхах забыл уничтожить.

Как и Дэрош, полковник всунул в нору руку и вытащил несколько зерен золотого песку.

Диана, снедаемая лихорадочным волнением, последовала примеру полковника и просунула туда же свою нежную маленькую ручку.

Ее пальцы нащупали золото… Песчинки металла прилипли к ее руке и забрались под ногти.

— Золото!.. Это золото! — воскликнула она, пьянея от восторга. — Нужно пройти туда во что бы то ни стало!

— Как бы уничтожить эту проклятую стену? — вскричал полковник, наэлектризованный видом золота.

— Это можно сделать лишь при помощи пушки или динамита, — ответил Корнелиус, стараясь сдержать волнение.

— Но ведь динамит можно достать не ближе чем в Fort Mac-Rae.

Диана нервно пожала плечами и обратилась к своему секретарю:

— Скажите, Корнелиус, сколько динамита в патроне винтовки?

— Ровно шесть грамм.

— Прекрасно. У каждого из наших всадников по тысяче патронов; не так ли?

Корнелиус утвердительно кивнул головой.

— Так как их пятьдесят человек, то всего, значит, имеется пять тысяч патронов. Считая по шесть грамм в патроне, мы располагаем тридцатью килограммами динамита… Итак, нужно выпотрошить патроны, и у нас будет столько динамита, что мы сможем взорвать целую шахту.

Полковник и Корнелиус с искренним восхищением смотрели на молодую женщину, которая так быстро придумала столь простой и легкий способ.

Они приветствовали ее план криками: «Браво!» — и, как американцы, понимая, что в данном случае «время — больше, чем деньги», поспешили привести его в исполнение.

С большими предосторожностями они спустились вниз, оставив Диану наедине с вековыми сокровищами.

Извлечение динамита из патронов продолжалось больше часа, и Диана дрожала от нетерпения.

За неимением подходящего сосуда динамит был помещен в дорожном одеяле, завязанном четырьмя узлами, и после неимоверных усилий благополучно доставлен к норе ракуна.

Достаточно было ничтожной искры, чтобы все трое были погребены в мрачной пещере, и потому полковник принял самые строгие предосторожности, стараясь держаться с факелом как можно дальше.

Корнелиус наполнил нору динамитом, ввел туда длинную шерстяную тряпку, пропитанную порохом, привязал к ней разорванное полосами одеяло и засыпал затем нору мелкими камешками и песком, плотно притоптав их сапогом.

Когда все было готово, Корнелиус слегка посыпал порохом свой импровизированный фитиль и, улыбаясь, обратился к Диане:

— Адская машина готова!

Они отошли от стены на значительное расстояние, после чего Диана поднесла к фитилю огонь.

Показались искры и легкое пламя, змейкой извивающееся по направлению к норе.

Через мгновение раздался оглушительный взрыв.

ГЛАВА XXXV

эрош и Стальное Тело вскочили на ноги, ошеломленные громом, потрясшим гору.

Ослепительный блеск прорезал окружавший их непроницаемый мрак, и одновременно посыпались с грохотом груды камней.

Им почудилось, будто перед ними поднялась, точно в феерии, стена. Они, оглушенные, подавленные, стояли, потеряв способность двигаться.

Затем их снова окружила непроницаемая тьма.

Спустя несколько минут совсем близко показался яркий свет, и послышались человеческие голоса.

Это были возгласы безумной радости.

Смех, восклицания, выражение восторга — все это смешивалось в нестройный гул.

— Миллионы!.. Целое царство золота!.. Это поразительно! Слитки!.. Золотой песок!.. Самородки!.. Еще!.. Еще!..

Стальное Тело, оглушенный ударом камня, не сознавал, что вокруг него делается; но Дэрош, успевший прийти в себя, понял происходящее.

Он сразу узнал эти пожелтевшие от времени ящики, на которые падал свет факелов.

В них заключались индейские сокровища — те сокровища, которые он нашел после столь тяжких трудов.

Он понял все.

Воздушный Город тянулся вдоль всего подземелья между обоими склонами горы.

Древние обитатели его сообщались, очевидно, с внешним миром двумя путями: с одной стороны горы — посредством квадратных отверстий, выходящих на площадки, а с другой — посредством пещеры, к которой вела головоломная тропинка, открытая Стальным Телом.

Между пещерой и помещением, где хранились сокровища, природа устроила тонкую гранитную стену, которая была уничтожена теперь действием взрыва.

Дэрош тотчас все понял.

Все его труды погибли… Все надежды рухнули… Его сокровища — ведь он первый открыл их — в чужих руках.

Гнев, бешенство, отчаяние овладели им, и он, бессильно сжав кулаки, крикнул незнакомцам:

— Негодяи!.. Мошенники!.. Воры!.. Оно вам не достанется!.. Нет, оно вам не достанется!..

Он хотел броситься на них с револьвером, но беспомощно упал на землю из-за отсутствия сил.

Три крика изумления и ярости раздались в ответ на его неблагоразумный протест, и в тот же миг из-за облаков не совсем еще рассеявшегося дыма к месту, где лежал Дэрош, бросились три фигуры.

Стальное Тело, Дэрош и г-жа Дэрош были силой опрокинуты наземь, прежде чем подумали о защите, и каждый из них почувствовал на груди колено врага.

— Диана!..

— Стальное Тело!..

Ковбой узнал Королеву Золота при свете факела.

Диана, сжимавшая в железных тисках г-жу Дэрош, тотчас же вскочила на ноги.

Стальное Тело чувствовал на виске холодное дуло револьвера, а над горлом Дэроша блестело лезвие ножа.

— Долой оружие!.. Не убивайте их!.. — скомандовала Диана тоном, которому трудно было не повиноваться.

Дэрош узнал Диану и ее друзей.

— Наши палачи!.. Проклятие!.. — хрипел он.

Полковник сжимал ему горло, тогда как Диана вязала ему руки носовым платком.

Стальное Тело, побежденный в первый раз в жизни, лежал без движения.

Победить его, впрочем, было на сей раз нетрудно. Не совсем зажившая рана, страшное напряжение сил во время бегства и только что полученный удар камнем по голове окончательно его обессилили.

Молодая женщина, тяжело дыша, смотрела на него сверкающим взглядом, в котором можно было одновременно прочесть и злобу, и ненависть, и любовь.

Лежа на спине со связанными руками и ногами, он сжимал в бессильной злобе кулаки и старался не смотреть на Диану.

Теперь он понял, что произошло, и первая мысль его была о Элизе, которой грозило новое горе.

— Диана, моя дорогая, — протянул отвратительным, гнусливым голосом полковник, — пощадить этих людей!.. Вы не подумали!.. Слишком много свидетелей… Понимаете?.. Ведь только мертвые умеют хранить тайны… Нужно их убить… Не так ли, Корнелиус?

— Да, — ответил секретарь глухим голосом. — Я такого же мнения.

— Слышите, Стальное Тело, я одна располагаю вашей жизнью.

— Располагайте, моя дорогая!

— Не шутите, а не то я размозжу вам голову.

— Размозжите, моя дорогая!

— Эти люди умрут до вас… и на ваших глазах!

— Я понимаю, что вам выгодно убить их после того, как вы воспользовались их имуществом. После грабежа — убийство… Это очень последовательно…

Он рассмеялся нервным презрительным смехом, оскорбившим молодую женщину, как пощечина.

— Еще раз советую вам, воздержитесь от насмешек!

— А вы воздержитесь от угроз! Уж не принимаете ли вы меня за ребенка?

— Ладно! Хотите спасти свою жизнь и жизнь своих друзей?

— Вы хотите устроить сделку?

— Пусть француз с ранчо Монмартр откажется от своих прав на сокровища!..

— Никогда! — прервал ее с яростной энергией Дэрош.

Она продолжала, точно не слышала этих слов:

— А вы откажитесь навсегда от знакомства с ним, с его женой и дочерью.

— Довольно! Я не принимаю условий… Я буду делать то, что мне захочется… Пойду туда, куда меня повлечет привязанность… Отдамся тому, кто заслужит мою любовь…

— Несчастный! Я хотела, чтобы ты загладил нанесенное мне оскорбление… Чтобы ты был моим… Чтобы ты располагал мной и моим золотом…

— Я требую прежде всего свободы для них и для себя… Без всяких условий…

— Да, чтобы ты отправился любезничать с маленькой француженкой… и вместе с ней смеялся надо мной!

— А почему бы и не так? — засмеялся он, чувствуя страстное желание подразнить ее.

— Вот как! Ты вынес себе и им смертный приговор! — вскрикнула она, сверкая глазами. — Умри же! Ты оскорбил меня и умрешь от моей руки!

С этими словами она, дрожа от бешенства, быстро схватила револьвер и, направив его на Стальное Тело, крикнула:

— Этого я беру на себя!.. С теми расправьтесь сами!

* * *

Не успел щелкнуть курок, как над ухом Дианы прозвучал гортанный смех, и она, полузадушенная чьими-то железными тисками, была опрокинута навзничь.

Полковник, поднявший нож над беззащитным Дэрошем, был сбит с ног и упал в беспамятстве, пораженный страшным ударом в затылок, а Корнелиус задыхался в чьих-то могучих объятиях.

— Э, черт возьми, мы кажется подоспели вовремя! Не правда ли, друг? — весело спросил кто-то у Стального Тела.

— Колибри!.. Дружок мой…

— Колибри!.. Мое дитя! — воскликнул Дэрош дрожащим голосом.

— Ну… Ну… Долой лапы… — гремел поблизости полунасмешливый, полусердитый голос. — Долой лапы!.. Или не будь я Жако Канадец, если ты не вздумаешь раскаиваться слишком поздно.

Одновременно прозвучал военный команчский клич, и Черный Орел, сваливший полковника Диксона ударом томагавка, стал поспешно развязывать путы, связывавшие по рукам и ногам Дэроша и Стальное Тело.

При свете факела он заметил лежащую неподвижно г-жу Дэрош.

— Моя сестра умерла? — спросил он, скрежеща зубами.

— Нет, вождь, — ответил Дэрош, дружески пожимая ему руки. — Мы спасены!.. Спасены вами!.. Мой добрый Жако!.. Моя дорогая малютка Колибри!.. А Элиза… Где Элиза?

— Вы ее скоро увидите.

Диана попыталась вырваться из державших ее рук, но маленькая индианка держала ее, как в тисках.

Жако удалось наконец связать Корнелиуса, предварительно его обезоружив.

Черный Орел осторожно приподнял г-жу Дэрош, не занимаясь больше полковником, который лежал неподвижно, точно труп.

Колибри с невыразимой ненавистью смотрела на Диану. Королева Золота не сдавалась и усиленно билась в руках дикарки.

— Не барахтайся, негодная тварь! — обратилась к ней индианка холодным тоном. — Не барахтайся, или я возьму нож и выколю тебе глаза, как твои бандиты сделали это бедному Жо.

Стальное Тело вдыхал воздух полной грудью. Он пожал руку Жако и поблагодарил его и Колибри за помощь, оказанную так кстати.

— Не забудь поблагодарить и Элизу, которая привела нас сюда, — ответила ему индианка.

— Элизу! — повторил Стальное Тело и низко опустил голову.

— Да, Элизу, который ты изменил из-за этой авантюристки и которая чуть не умерла с горя, — продолжала Колибри.

Дэрош был счастлив. Судьба одним махом вернула ему все: любимую дочь, сокровища, собственную свободу и свободу близким.

Его занимала мысль, как Черный Орел, Колибри и Канадец пробрались сюда без плана подземелья?

Как бы в ответ на его мысль, индейский вождь испустил призывный крик.

По этому сигналу со всех сторон с яркими факелами в руках показались вооруженные с ног до головы индейцы. Они образовали непрерывную цепь, начиная от первой комнатки вплоть до сокровищницы.

Диана, видя, что все погибло, спокойно отнеслась к своей участи, гордо и пренебрежительно глядя на врагов.

Она легко объяснила себе все происшедшее.

Многочисленные индейцы наводнили подземелье и мало-помалу, раздвигая свои ряды, добрались до сокровищницы.

Диана, Корнелиус и полковник, слишком увлеченные борьбой с беглецами, не заметили, как к ним подкрались враги.

Между тем г-жа Дэрош пришла в себя, и ее тотчас же стала бить сильная лихорадка.

Дэрош и Стальное Тело, как и она, нуждались в притоке свежего воздуха. Все страстно желали поскорей увидеть дневной свет и широкий простор голубого неба. Черный Орел подал знак, и отряд его двинулся к выходу.

Индейцы потащили полковника и Корнелиуса.

Диана, обезоруженная, связанная по рукам, шла впереди Колибри, гордо и презрительно подняв голову, не обращая внимания на конвоировавшую ее индианку.

Друзья выбрались на верхнюю площадку, радуясь дневному свету и свежему воздуху.

Индейцы соединили лестницами все площадки, стараясь изо всех сил сделать спуск удобным и безопасным.

Дэрош и его жена, рискуя свалиться вниз, наклонились над площадкой и искали взглядом Элизу. Молодая девушка заметила их и хотела что-то крикнуть, но из-за неожиданности их появления и счастья свидания у нее отнялся язык, и она безмолвно смотрела вверх, как очарованная.

Дэрош спустился первым, за ним следовала жена, а потом Черный Орел.

Когда они ступили на землю, индейцы, охранявшие Элизу, приветствовали их радостными, торжественными кликами.

Элиза как-то нервно, со страстной, почти болезненной нежностью бросилась на шею родителям и залилась счастливыми слезами:

— Папа!.. Мой дорогой папа!.. Милая мама!.. Родная!.. Неужели это не сон?.. Неужели вы опять со мной!..

Дэрош не мог сдержать волнения и рыдал, как дитя.

Г-жа Дэрош лепетала прерывающимся голосом имя Элизы, прижимала дочь к груди и, лаская ее, шептала:

— Еще!.. Моя пташка!.. Поцелуй меня еще раз!

Мертвенно-бледная Диана спокойно и решительно сошла на землю, сопровождаемая Колибри.

За ними спустились Жако и Стальное Тело, чувствовавший себя очень скверно в присутствии Элизы и Дианы. Затем вниз на лассо были спущены полковник и Корнелиус, после чего сошли уже и индейцы.

Элиза еще не заметила соперницы. Она отдалась вся счастью свидания и без конца обнимала и ласкала родителей.

У Дэроша вырвался радостный крик. Он увидел старого негра:

— Жо!.. Мой славный Жо!

— Муше Дэрош… Госпожа… Дорогая госпожа… Я, который услышал ваш голос…

И старик, сопровождаемый Фрэдом, упал в объятия супругов Дэрош.

— А вот тот, кто возвратил нам нашего дорогого Жо, — представила Элиза родителям Фрэда.

Дэрош горячо пожал ему руку.

В тот же момент Элиза побледнела, и у нее сильно забилось сердце. Она узнала Диану, котрую благодаря ее костюму приняла сначала за мужчину. Затем ее взгляд упал на Стальное Тело, стоявшего поодаль в сильном смущении.

Воспитанная в индейском духе и привыкшая с детства видеть применение страшной формулы Линча: «Око за око, зуб за зуб», Элиза, не задумываясь, решила отомстить своему злейшему врагу.

Она в мгновение ока схватила револьвер, прицелилась в Королеву Золота и воскликнула, сверкнув глазами, потемневшими от ненависти:

— Вот виновница наших несчастий… Смерть ей!

Диана смерила ее взглядом.

— Только трусы и подлецы убивают пленников! — ответила она ей.

Элиза опустила руку:

— На вас нельзя смотреть, как на честного врага… Вы совершили слишком много грязны поступков… Для достижения своих алчных целей, вы не были разборчивы в средствах… Вы отдали меня на поругание… Вы изуродовали Жо… Вы хотели замучить под пытками моих родителей… Вы собирались обокрасть их.

Из всех этих упреков лишь последний задел Диану.

— Я… воровка? — спросила она Элизу с негодованием.

— Да, воровка!.. Слышите ли, я повторяю: вы воровка!..

— Вы бессовестно злоупотребляете своей силой.

— Вы сами подали мне пример своим поведением в Золотом Поле. Знаете ли вы про существование в пустыне закона Линча? Вы по меньшей мере десять раз заслужили применение этого закона.

Диана все еще надеялась, что ее всадники придут к ней на помощь, и пыталась выиграть время, поддерживая своими бравурными выходками разговор с Элизой.

Молодая девушка ее разгадала.

— Не надейтесь на помощь, — прервала она ее. — Ваши сообщники далеко. Они сдались без боя нашим друзьям, индейцам, тем более что вы употребили все патроны на взрыв. Мы отпустили их на все четыре стороны с условием не возвращаться сюда под страхом скальпирования.

— Можете последовать за ними, — прибавила Элиза после краткой паузы.

Диана вздрогнула от радости и неожиданности, но тотчас же постаралась скрыть волнение.

— Вы даете мне свободу? — спросила она резко. — Без условий?.. Смотрите, чтобы вам не пришлось об этом жалеть… Я люблю мстить, как вам известно.

— Отомстить за оказанное вам добро. Это на вас похоже! Но вы мне теперь не страшны. Ни мне, ни моим близким!

— Я подписываюсь под тем, что сказала моя дочь, — вмешался в разговор Дэрош. — Несмотря на свою расточительность, вы страстно любите золото. Вы любите его так, что готовы из-за него обагрить руки кровью. Знайте же, что сокровища, которые вы надеетесь, быть может, вновь захватить, потеряны для вас навсегда. Там, — он протянул руку к вершине горы, — от тридцати до тридцати пяти тысяч килограмм золота на сумму от ста до ста пяти миллионов долларов. Там есть, кроме того, миллионов на двадцать драгоценных камней. Все это теперь же мы заберем с собой и увезем на мою ферму. Это сделать нетрудно. Каждый из нас может взять на седло по шестьдесят килограмм. Позже я постараюсь поместить сокровища в солидный банк. Вы можете навсегда распроститься со своей мечтой. Еще одно последнее слово. Вам сейчас подадут трех лошадей — для вас и для ваших спутников. Отправляйтесь подобру-поздорову и не встречайтесь на моем пути. Знайте, что я прощаю только раз.

Им привели трех лошадей. К одной из них привязали полковника Диксона, который еще не оправился от удара, нанесенного Черным Орлом; Корнелиус с трудом взобрался на другую; третью подали Диане, которая одним прыжком вскочила в седло.

Королева Золота пришпорила лошадь, и небольшая группа удалилась, подгоняемая грозным военным кличем команчей.

Диана, с налитыми кровью глазами, бледная как мертвец, до крови кусала губы.

— О, — шептала она, скрежеща зубами, — я отомщу… всем… Я отомщу так, что ад содрогнется от ужаса… Отомщу или умру!..

Часть вторая ЭЛИЗА

ГЛАВА I

 1889 году Париж торжественно и пышно праздновал столетний юбилей Великой французской революции.

Широко задуманная, грандиозная выставка привлекала в нашу столицу множество гостей. Небывалый наплыв провинциалов и беспрерывный приток разнообразнейших лиц из всех уголков земного шара совершенно изменил обычный вид Парижа.

Это был настоящий триумф бонвиванов, хлыщей, прожигателей жизни, как тучи саранчи наводнивших наш город.

Что за смешение рас, национальностей, народов, состояний и наречий, смешение, эмблемой которого могла бы послужить современная Вавилонская башня — башня Эйфеля, этот поразительный памятник буржуазной спеси и глупости!

Обе Америки, Северная и Южная, имели здесь значительный контингент представителей с громкими именами и титулами, явившихся Бог весть откуда, требовательных, претенциозных, смотрящих на наш Париж, как на огромную гостиницу, а на парижан — как на ее служащих.

Были, конечно, среди посетителей и люди, достойные глубокого уважения, но они составляли лишь незначительный процент.

Между иностранцами, приехавшими сюда с целью бездумно растратить свое состояние, Бог ведает каким путем добытое, было немало известных миллионеров, кованые кассы которых гнулись под тяжестью золота и кредитных билетов.

Таких подстерегала наша прокутившаяся знатная молодежь, которая под маской утонченной любезности и дворянского благородства старалась скрыть алчное стремление наполнить свои дырявые карманы приданым американских невест.

Проведя всю жизнь в погоне за долларами, эти миллионеры, как правило, имели весьма смутное представление о так называемом «большом свете».

Эти короли кожи, мыла, железа, какао, шерсти, сахара, керосина и хлопка, обладавшие состоянием в тридцать, пятьдесят, сто или двести миллионов, по большей части ничем не отличались от простых лавочников.

Высокие, худые, костлявые, с непомерно длинными ногами и болтающимися точно плети руками, всесильные в атмосфере «дел», они потеряли здесь почву под ногами и чувствовали себя совершенно беспомощными.

Женщины и молодые девушки, особенно последние, были гораздо привлекательнее, но производили неприятное впечатление свойственной англосаксонской расе чрезмерной спесью, которую делает еще невыносимее обладание миллионами.

Эти визитеры занимали роскошнейшие отели и платили бешеные деньги. Они всеми силами старались гоняться за модой и не ударить лицом в грязь перед парижанами.

Желая войти в высший круг общества, они обращались за помощью к тому или иному банкиру, тому или иному корреспонденту американской газеты и твердо верили, что ведут настоящую парижскую жизнь, меж тем как в действительности образ их жизни был лишь пародией на жизнь высшего парижского общества.

Банкир Фердинанд Террье был одним из тех, к кому американские гости наиболее охотно обращались за подобными услугами.

Некогда он был офицером и принимал участие в мексиканской войне, по окончании которой вышел в отставку с чином лейтенанта и с орденом Почетного легиона в петлице.

Ловкий, беззастенчивый, неразборчивый в средствах, он погрузился с головой в атмосферу всяких афер, в которых, благодаря своему праву, преуспевал.

Это был сорокапятилетний мужчина с широким полным лицом, щетинистыми короткими волосами и начинающими седеть усами. Высокая, стройная фигура, военная выправка и живой открытый взгляд обманчиво придавали ему вид прямого и честного человека.

Его банк считался одним из самых солидных в Париже. У него был великолепный особняк на Курсельском бульваре, прекрасная вилла в Трувилле и роскошный дворец в Солоньи. Он вел великосветскую жизнь, страстно любил охоту, был знатоком конного спорта и тонким ценителем женской красоты.

С самого начала выставки его бюро на шоссе д’Антен стало центром, где собирались прибывавшие ежедневно из Америки финансовые тузы.

В этот вечер, в середине июля, когда выставка была в полном разгаре, в особняке на Курсельском бульваре был назначен бал-монстр со всеми его прелестями: обедом, танцами, котильоном, концертом, ужином и так далее.

Мадам Террье, парижанка, наполовину обамериканившаяся благодаря частым контактам с миром янки, принимала приглашенных, в то время как ее супруг прогуливался взад и вперед в своем чудесном саду рука об руку с одним из друзей.

— Да, дорогой Гастон, это настоящая жемчужина! — говорил банкир. — Двадцать лет… Единственная дочь… Мало сказать — красивая… Чудной, восхитительной красоты… Удивительно сложена… Все формы точно высечены из мрамора… Можешь положиться на мой вкус!

— Оставим в стороне ее пластические достоинства. А есть ли другие, более важные?

— Черт возьми! За ней тридцать… а быть может, и сто пятьдесят миллионов!.. Самых настоящих. У них открыт кредит на двадцать миллионов во французском банке, на пятнадцать у Ротшильда, на восемь в лионском кредите. А у тебя?

— Всего на пять миллионов: карманные деньги. Кто ее родители?

— Мать — тип заурядной, мелкой, безобидной буржуазки. Отец похож на рабочего, одетого по-праздничному… Простоватые добряки… Сентиментальны до смешного… Вообрази, они поручили мне купить для них домик на Монмартре, улица Лепик, против Мулен-де-ла-Галет…

— Что-то уродливо странное! И у этих чудаков сто пятьдесят миллионов?

— Как видишь… Что ж, согласен ты жениться?

— Увы, ничего более не остается.

— Ты не забудешь, конечно мои труды?

— Ты можешь еще сомневаться! Ведь мы старые друзья и притом, что еще важнее, сообщники.

— All right! Как говорит твой будущий тесть, — улыбнулся банкир. — Мне остается лишь представить тебя невесте и ее родителям.

Они вошли в салон. Банкир окинул комнату быстрым взглядом и повел своего друга к небольшой группе, сидевшей в стороне от других гостей. Это были две женщины и немодно одетый мужчина.

Банкир церемонно поклонился.

— Дорогой господин Дэрош, — сказал он, — позвольте мне представить вам моего друга кавалерийского полковника графа Гастона де Шамбержо… Дорогой граф, честь имею представить вам господина Дэроша, эсквайра.

С этими словами он еще раз поклонился и быстро отошел, чтобы исполнять обязанности хозяина.

Полковник непринужденно и вместе с тем почтительно раскланялся с г-жой Дэрош и Элизой и протянул руку Дэрошу, которую тот, по американскому обычаю, потряс до боли в плече.

На лице Дэроша играл приветливая и веселая улыбка, но от взгляда Элизы, полного до черней любви, не скрылось, что на лбу отца появилась по перечная складка и лицо его побледнело, как это бывало с ним во время приступов сильного гнева.

Полковник, видевший его впервые, ничего, конечно, не подозревал.

Он постарался завязать разговор на тему, интересную для его нового знакомого.

— Мой друг Террье, — начал он, — говорил мне как-то, что вы занимаетесь разведением лошадей en grand в юго-восточных прериях.

— Да, сударь, у меня на пастбищах около десяти тысяч лошадей.

— Я всю жизнь по склонности и долгу службы очень интересовался разными породами лошадей. Я был бы вам очень обязан, если бы вы дали мне некоторые сведения относительно прерийских мустангов.

— Готов к вашим услугам. Очень рад, что могу вам быть полезным.

Пока они занимались таким образом переливанием из пустого в порожнее, Элиза и ее мать, особенно Элиза, внимательно разглядывали нового знакомого, который сильно выделялся среди окружающих мужчин мужественной красотой и элегантностью манер.

Опытные во флирте и питающие большую слабость к представителям французской знати, американские мисс начинали не в шутку завидовать Элизе, на которую полковник время от времени бросал восхищенные взгляды.

Он действительно был очень хорош, этот охотник за приданым, который ловко скрывал волчью жадность и преступную испорченность под обольстительной и обаятельной наружностью светского льва.

Трудно было бы определить его возраст: судя по свежести лица и по бодрой, почти юношеской выправке, ему нельзя было дать больше тридцати лет, а между тем в таком чине, если только последний не был вымышленным, мог быть лишь человек на склоне лет.

Он был высок, хорошо сложен, обладал недюжинной физической силой, и на лице его не было ни одной морщинки. Излишества и оргии прошли для него совершенно безнаказанно: волосы сохранили цвет и густоту, зубы поражали белизной, а темно-синие, почти черные глаза блестели как у двадцатилетнего юноши.

Орлиный нос, тонкие усы и чувственные, несколько мясистые губы, пурпурный цвет которых еще более оттенялся белизной кожи, придавали его безупречно красивому лицу гордое и страстное выражение.

Чувствуя на себе его взгляд, Элиза поднимала на него иногда глаза и смутно догадывалась, что полковник познакомился с ее семьей ради нее.

Она смотрела на него с любопытством и в то же время испытывала какое-то болезненное чувство, похожее на страх.

Ей казалось, будто она уже где-то видела это лицо. Ей знакома была эта ироническая улыбка, эти своеобразные губы, эта бледность лица.

Поговорив с Дэрошем, он подошел к ней и, смягчив тембр своего голоса, обратился к г-же Дэрош, отвешивая глубокий поклон:

— Вы позволите, мадам, пригласить мадемуазель на тур вальса?

— Боюсь, сударь, как бы моя дочь не оказалась плохой танцоркой.

Элиза сначала хотела ему отказать, но, боясь показаться смешной и робкой, поднялась со стула и грациозно положила руку, затянутую в изящную перчатку, на плечо полковника:

— Благодарю вас, сударь; постараюсь быть ловкой.

Он увлек ее в середину зала, где множество пар кружилось в вихре вальса под звуки оркестра.

Элиза вся отдалась удовольствию. Тонкое благоухание духов, ослепительный свет электрических ламп и ласкающие звуки музыки приятно щекотали нервы и переносили ее в мир грез.

Легкая как перышко, неслась она по залу в объятиях своего неутомимого кавалера и испытывала точно такое же ощущение, как там, далеко, в поросших высокой травой прериях, когда, опустив повода, вихрем неслась по воле необузданного прерийского скакуна.

Полковник восхищался ее грацией и поздравлял себя с такой удачной находкой.

«Эта малютка просто очаровательна! — думал он. — Да еще сто пятьдесят миллионов в придачу! Я сделаю из нее чудную парижанку! Поздравляю вас, господин полковник, начало недурно!»

Вальс кончился. Элиза чувствовала себя страшно утомленной, и семья Дэрош решила вернуться домой.

Спустя час они уже были в роскошном отеле, снятом ими в ожидании, пока будет оформлена покупка домика на Монмартре.

— Я никогда не привыкну к светской жизни, — говорила родителям Элиза. — Разве можно отдать ей предпочтение перед свободной, полной жизнью в нашей обширной, безграничной прерии?

— Какого ты мнения относительно графа де Шамбержо? — перебил ее вдруг Дэрош.

— Это, без сомнения, незаурядный человек. Он очарователен в обращении, но внушает мне почему-то страх. Он похож… он похож… постойте… На кого он похож? Ах да… я вспомнила… Он похож на эту ужасную женщину… Диана… Диксон… Королева Золота!

— Совершенно верно! Удивительно похож! — воскликнула г-жа Дэрош.

— Да, мое дитя, — сказал Дэрош. — Знай, что этот человек — один из ужаснейших негодяев, какие когда-либо оскверняли человеческий род.

ГЛАВА II

а следующее утро Элиза чувствовала себя совершенно разбитой. Отец и мать ждали ее к завтраку в небольшой столовой.

— А Колибри? — спросила она, садясь за стол.

В ту же минуту с шумом распахнулась дверь и раздался звонкий, веселый голос.

— Колибри?.. Вот она!

— Здравствуйте, папа… Здравствуйте, мама… Здравствуйте, Элиза!

— Здравствуй, дикарка! Давай-ка свою мордочку!

Колибри потянулась вперед и, обняв разом головы всех троих, расцеловалась с ними.

— А Жако? — спросила Элиза.

— Жако? Он загулял.

— Как? Что ты говоришь?

— Он проводил меня вчера ночью в одиннадцать часов домой от «Буффало» и, не заходя даже в особняк, возвратился обратно к труппе Годи…

— Кто это Годи?

— Полковник Годи… «Буффало-Билль»… А вот как, ты, значит, ничего не знаешь… Ты как будто не от мира сего.

— Но Жако?

— Он нашел в труппе своих знакомцев и решил попировать так, чтобы небу стало жарко.

— И он до сих пор еще не пришел?

— Нет!

— Недурное поведение, нечего сказать; а еще жених!

Колибри беззаботно махнула рукой, как бы говоря: «Ба, я не беспокоюсь; он скоро придет».

Она села за стол и стала с жадностью волчонка уплетать завтрак.

Можно было бы подумать, что это помещение на первом этаже отеля, выходящего на Avenue de l’Opera, эта обстановка стеснят дочь Черного Орла и заставят ее чувствовать себя неловко.

Ничуть не бывало!

Колибри чувствовала себя как дома. Она быстро сориентировалась и через восемь дней после приезда знала Париж лучше, чем провинциалы после шестимесячного пребывания. Зато она относилась крайне отрицательно к некоторым требованиям культурной жизни, например, и слышать не хотела о ботинках, будь они на высоких или на низких каблуках.

— Но, мой дорогой дикаренок, — увещевала ее г-жа Дэрош, — не станешь же ты ходить по Парижу совсем босой!

— Что ж, я надену мокасины или сошью себе обувь из сукна.

При виде перчаток, этих глупых, длинных до плеч перчаток, она не могла удержаться от смеха.

— Моя красная кожа и твоя белая намного лучше шкуры животного, которой покрывают себе руки, — говорила она подруге.

Не мирилась она и с европейской прической, а заплетала волосы в две косы — по-индейски.

Наряд ее удивительно гармонировал с большими бархатными глазами, ртом цвета спелого граната, бронзовой кожей и правильными, тонкими и изящными чертами лица.

Костюм ее, сочетавший множество ярких цветов, без сомнения, придал бы всякой другой женщине вид попугая; ей же он сообщал какую-то особенную прелесть.

Колибри, как и все «первобытные» люди, питала к театру и любым зрелищам пристрастие, граничащее с безумием. Балов и приемных вечеров она, наоборот, терпеть не могла: они казались ей смертельно скучными, и она чувствовала себя на них не на месте. Поэтому она накануне отказалась сопровождать Элизу на бал, а предпочла пойти с Жако на велодром посмотреть труппу «Буффало-Билль».

Колибри стала передавать друзьям свои впечатления, но тотчас же замолкла, заметив, что Дэрош чем-то сильно озабочен.

Колибри обняла обеими руками его голову и тоном маленького капризного ребенка спросила его:

— Что с тобой, скажи, папа Дэрош?..

— Я хочу рассказать Элизе нечто такое, о чем одно воспоминание может истерзать душу.

— Так я уйду к себе, — сказала Колибри, став сразу серьезной.

— Нет, дитя мое, останься с нами; ты равноправный член нашей семьи, мы любим тебя как родную. Ты должна знать все, как и Элиза.

Он поднялся со стула, посмотрел, нет ли кого-нибудь в соседних комнатах, и начал, обратившись к дочери:

— Моя дорогая, ты услышишь нечто ужасное, нечто такое, что заставит болезненно сжиматься твое нежное сердце, но ты должна это знать.

Он был страшно бледен. Руки его дрожали от волнения, и голос до того изменился, что стал неузнаваем.

— Это было, — начал он, — в 1871 году, в момент агонии Парижской коммуны. Версальская армия за несколько дней до того ворвалась в Париж, и началась Кровавая неделя. Репрессии достигли чудовищных масштабов. Достаточно было доноса, подозрения, неправильно истолкованного жеста, чтобы повести вас на расстрел. Убивали не только тех, кого находили с оружием в руках, тщательно разыскивали и предавали смерти всякого, кого иногда справедливо, а часто и ошибочно считали участником восстания. Нас было два брата. Тогда мне было двадцать семь лет, а моему дорогому Луи — двадцать пять. Мы дрались сначала в качестве волонтеров против пруссаков, а 18 марта 1871 года подняли оружие в защиту коммуны и попали за это в список обреченных на смерть. За восемнадцать месяцев до этого мой брат женился на прелестной молодой девушке; она была настоящим ангелом кротости и красоты. Это был брак по любви. Они обожали друг друга, как в первые дни брачной жизни. Рождение ребенка еще усилило, если это возможно, привязанность этих молодых, красивых, честных существ. Увы! Счастье их было кратковременно, и жизнь их трагически окончилась во время этой огромной драмы, жертвой которой пало столько людей. Мы жили тогда в том самом домике на Монмартре, о котором я вам так часто говорил, мои дорогие дети; не один счастливый день провели мы там! Он стоял на углу улицы Лепик, и из его сада открывался вид на весь Париж. Мы жили там вчетвером тесной семьей, любя друг друга всем сердцем, работали изо всех сил, с любовью ухаживали за нашим гнездышком и пользовались каждым свободным часом, чтобы заниматься, читать… Такой была наша жизнь накануне войны, а за ней восстания…

Когда наши разбитые батальоны уже не могли сопротивляться, когда мы остались без вождей, без определенного плана защиты, без надежды и увидели, что все погибло, я и мой брат возвратились домой, где, изнемогая от тоски и страха, поджидали нас наши подруги. Мы думали, что спасены, так как пробрались домой незамеченными через трупы людей, через развалины и загроможденные улицы. Внизу расстилался Париж, потонувший в дыму и огне и казавшийся адом. К нам доносились шум битвы, стоны раненых и умирающих, грохот разрушаемых зданий и памятников, ружейная пальба, барабанный бой, пушечные выстрелы… Победители все более и более тесным кольцом окружали Париж. Мы знали, как они обращаются с побежденными. Взяв приступом улицу, они обыскивали дома снизу доверху. С пленниками не церемонились. Если находили на руках следы пороха, если замечали на одежде красноватое или синеватое пятно от отдачи ружья, если в доме натыкались на оружие, виновных безжалостно расстреливали в кратчайший срок без следствия и суда. Убивали часто там, где заставали: в комнатах, на лестницах, во дворах. Жизнь или смерть гражданина зависела всецело от каприза офицера. Скоро версальцы добрались и до нашего квартала. Моя невестка и твоя мать, обезумев от ужаса, прибежали к нам с криком:

— Солдаты!.. Солдаты!.. Спасайтесь!

Я стоял тогда в нашем садике и с трепетом смотрел на бушевавшее внизу море пламени. Услышав крик, я бросился в находившуюся тут же цистерну и только что успел захлопнуть за собой крышку, как ворвались солдаты. Брат спрятался в дровяном сарае, но, увы! через несколько минут он был обнаружен, и его, бледного, не совсем еще оправившегося от полученной в бою раны, привели к офицеру. Этот офицер был совсем еще молод. Его лицо с безукоризненно правильными чертами было бы прекрасно, если бы не кровожадность взора. Невестка бросилась перед ним на колени и с мольбой протянула руки, умоляя пощадить ее мужа. Он взглянул на нее и, пораженный, очевидно, ее необыкновенной красотой, изменился в лице. Выражение ярости сразу исчезло, и на губах появилась сладострастная улыбка. Он нагнулся к молодой женщине и что-то шепнул ей на ухо.

— Никогда… Никогда! — вскрикнула невестка с негодованием и, вскочив на ноги, кинулась в объятия мужа.

Брат сверкнул глазами и, бросившись на офицера, дал ему пощечину.

— А, вот как! — заревел офицер и, подняв окровавленную саблю, нанес ему два страшных удара по голове.

Брат упал как подкошенный.

— Убийца!.. Убийца!.. Брат, отомсти за него и за меня! — вскрикнула обезумевшая от горя и ужаса невестка.

Она выхватила револьвер из рук одного из солдат, приставила к сердцу и, выстрелив, упала, окровавленная, на труп любимого мужа. Твоя мать была свидетельницей этой сцены. Когда солдаты ушли, она приподняла крышку цистерны, чтобы освободить меня. Она так изменилась за эти несколько страшных минут, что я не узнал сразу дорогое лицо.

Дэрош смолк и, уставившись глазами в угол, предавался, очевидно, мрачным воспоминаниям. Г-жа Дэрош, бледная как мертвец, порывисто дышала. Элиза и Колибри, затаив дыхание, с широко раскрытыми глазами, слушали ужасный рассказ.

— Ты, вероятно, догадываешься, моя дочь, кто был палачом моего брата и его жены, — прервал Дэрош тягостное молчание. — Да, этот кровожадный тигр — твой вчерашний кавалер, граф де Шамбержо. Я поклялся жестоко отомстить ему… Теперь настал час возмездия…

ГЛАВА III

олибри еще накануне твердо решила повести супругов Дэрош на представление, даваемое в этот день труппой «Буффало-Билль». Впечатление от кровавой драмы было столь удручающим, что девушка не осмеливалась сначала сделать подобное предложение. Программа представления, однако, настолько ее интересовала, что она не сдержалась и за обедом рассказала о ней своим друзьям. Против ее ожидания Дэрош, желая рассеять мрачное настроение своей семьи, настоял на том, чтобы жена с дочерью и Колибри отправились на представление, программа которого действительно была очень заманчива и особенно интересна для жителей американских прерий.

Труппа полковника Годи, или «Буффало-Билль», состояла, как уже известно читателю, из нескольких десятков ковбоев, которые показывали парижанам свое искусство на одной из площадей столицы. Одетые в оригинальные костюмы, они поражали зрителей, показывая ловкие упражнения с лассо, битвы с татуированными индейцами, представляя десперадо, нападающих на почтовый дилижанс, изображая охоту на бизонов и так далее.

Успеху полковника Годи способствовал интерес, который представляет для европейцев малознакомая жизнь обитателей американской прерии, а также ловкость, с какой полковник рекламировал свою труппу.

Перед приездом в Париж полковник выступал со своей труппой в Лондоне и заинтересовал ею высший круг английского общества, страстно увлекающийся любым спортом. Среди зрителей можно было нередко встретить принца Уэльского и других высокопоставленных лиц.

Все это принесло труппе полковника Годи блестящий успех, и представления в Париже стали, как и в Лондоне, местом встреч парижской знати, интересующейся спортом.

Огромные разноцветные афиши, расклеенные по улицам столицы, гласили, что сегодняшнее представление будет из ряда вон выходящим. Кроме обычных упражнений, исполнявшихся всей труппой, зрители будут свидетелями укрощения одним из ковбоев дикого коня. Конь этот — дитя американских прерий — был недавно приобретен одним из парижских коннозаводчиков, страстным любителем конного спорта; великолепное животное было столь бешеным и диким, что все старания обуздать его оказались тщетными и владелец его, услышав про труппу «Буффало-Билль», бросил ей вызов — усмирить бешеного коня и предложил полковнику Годи пари на крупную сумму. Пари было принято, и, таким образом, публике представлялась возможность присутствовать на захватывающем зрелище.

Г-жа Дэрош, Элиза и Колибри несколько опоздали. Отведенные для зрителей места были уже заполнены, и первое отделение, состоящее из различных охотничьих и боевых упражнений, близилось к концу.

Элиза и Колибри при виде знакомых сцен американской жизни, казалось, перенеслись из центра цивилизации в дикие прерии. При виде ловко пущенного лассо или лихой верховой езды они точно ощущали воздух родных степей — их глаза блестели, а дыхание становилось прерывистым.

Но вот упражнения закончились, и наступил короткий антракт перед второй, самой интересной для зрителей частью программы —укрощением коня.

Через четверть часа был подан сигнал, и на просторной арене появился стройный мужчина с уздечкой и лассо в руках.

На нем был хорошо знакомый классический костюм: широкополая серая фетровая шляпа с золотым током, шерстяная блуза с ременными застежками, индейские панталоны из дубленой оленьей кожи, окаймленные бахромой, и мягкие сапоги с мексиканскими шпорами.

Он потребовал, чтобы конь был выпущен свободным от пут, как там — далеко, в американской прерии.

Вся труппа: ковбои, индейцы и служители — все на лошадях, образовала большое кольцо, чтобы не дать животному убежать до того, как оно будет укрощено.

Когда конь был в десяти шагах от мексиканца, он крикнул державшим его конюхам:

— Отпустите его!..

Освобожденный от уздечки и ослеплявших его наглазников, конь предстал перед зрителями в своем первозданном виде, застыв как скульптурное изваяние.

Ошеломленный, он оставался какой-то момент неподвижным, но затем, возбужденный аплодисментами, криками и револьверными выстрелами, яростно рванулся вперед.

Ковбой положил на землю седло, взял в левую руку уздечку, а правой занес лассо.

Все взгляды были обращены к нему.

Это был молодой человек среднего роста, прекрасно сложенный, ловкий и мускулистый.

Его голубые глаза глядели ясно и открыто и блестели холодным металлическим блеском, а несколько надменный рот, обрамленный небольшими темно-русыми усами, придавал лицу гордое выражение.

Видя перед собой человека, конь тремя огромными прыжками бросился к нему, взвиваясь на дыбы, и громко заржал, обнажив челюсти.

Элиза и Колибри со страстным любопытством следили за этой сценой.

Кроме любопытства Элиза испытывала еще какое-то чувство, в котором она себе не могла сразу дать отчета.

Сердце у нее сильно билось.

Она горела как в лихорадке.

Девушка устремила взгляд на незнакомца, черты которого невозможно было разглядеть, но который статной фигурой и нервными жестами удивительно напоминал того, кто остался там, далеко… Того, кого она так целомудренно и бесконечно любит… Того, кто заставил ее так сильно страдать и своей изменой чуть не убил ее…

Колибри все больше и больше приходила в восторг:

— Мама Дэрош!.. Элиза!.. Посмотрите-ка! Ведь это чудесно!.. Я полагала до сих пор, что только один человек на свете способен проделать такие штуки… Браво!.. Браво!..

«Браво» раздавалось со всех сторон, и это было вполне заслуженно. Ковбой извивался с гибкостью тигра, избегая ударов и укусов яростно нападавшего коня.

Вот он правой рукой метнул лассо, и петля, свистнув в воздухе, упала на шею животного. Движение рукой — и петля затянулась. Почувствовав на шее ремень, конь рванулся со страшной силой в сторону, но крепкое лассо, сжатое в железной руке, не поддалось…

Конь хрипит, дрожит — глаза наливаются кровью.

Он дернул еще раз и, обессилев, упал на бок, задыхаясь в петле.

Одним скачком ковбой бросился на него и в мгновение ока связал ему ноги длинным ремнем лассо.

Пользуясь неподвижностью животного, он оседлал его и надел на него узду, потом вынул платок и завязал ему глаза.

Все это было проделано с такой дьявольской ловкостью, что публика не успела опомниться.

Не имея времени развязать лассо, ковбой выхватил из-за пояса нож и в несколько приемов разрезал ремни на шее и ногах коня.

Вот он сильным толчком поднял коня на ноги и, схватив узду, вскочил в седло. В тот же миг он сорвал повязку с глаз животного.

Почувствовав на спине седока и получив свободу, оно снова пришло в ярость и стало отбиваться от всадника с неистовой силой, так что знатоки не могли понять, как ковбой держится в седле, и выражали свой восторг бурными аплодисментами.

Не будучи в состоянии сбросить седока, конь попытался кусать ему ноги, свирепо глядя на него сбоку налившимися кровью глазами.

Ковбой образумил его несколькими ударами ремня.

Конь взвивался на дыбы, метался в стороны, проделывая излюбленные дикими степными лошадьми так называемые козлиные прыжки.

До сих пор ковбой оставался пассивным; он как будто слился с седлом.

Теперь он переменил тактику и стал колоть своими огромными шпорами бока обезумевшего коня.

Запыхавшееся животное билось еще несколько минут, тщетно стараясь лечь на спину и придавить своей тяжестью всадника.

Но вот, наконец, оно поднялось на ноги, слабо заржало и понеслось галопом, покорно повинуясь воле всадника.

Со всех сторон раздались дружные рукоплескания и оглушительное «браво», а ковбои, радуясь его успеху, с торжествующими криками разрядили револьверы.

Элиза, с напряжением следившая за борьбой, облегченно вздохнула и принялась тоже аплодировать.

Она жадно всматривалась в лицо ковбоя, но из-за полей шляпы и расстояния не могла его разглядеть.

Вдруг, в момент, когда он с быстротой ветра несся по арене, кто-то бросил ему из первого ряда лож великолепный букет орхидей.

С поразительной ловкостью ковбой схватил его на лету.

Затем он продемонстрировал мастерский трюк: заставил остановиться мчавшегося во весь опор коня.

Остановка продолжалась не более двух секунд, во время которых ковбой, опустив повод, переложил букет из правой руки в левую и, приподняв шляпу, поклонился в знак благодарности даме, бросившей ему цветы.

Слабый крик вырвался у Элизы, и, побледнев, она наклонилась к Колибри.

— Он… Это он, — прошептала она глухо.

В то же время она ясно расслышала хорошо ей знакомый звонкий голос:

— Браво, Стальное Тело! Браво, мой дорогой!

Элиза тотчас узнала своего смертельного врага, Королеву Золота.

— Колибри, смотри-ка… посмотри-ка… Это он и проклятая Диана…

Но маленькая индианка ничего не слышала. Она вся застыла, точно наступила ногой на кольца гремучей змеи.

Рядом с собой она заметила Жако, своего друга, своего жениха, между двумя красавицами, разодетыми в пух и прах.

Он рассказывал им какую-то историю, которая смешила их до слез, причем самым бесстыдным образом награждал их время от времени звучными поцелуями.

Сцена эта происходила за кустом магнолий.

Он шел впереди, как крестьянин на деревенском празднике, и усердно занимал своих дам.

Вдруг слова застряли у него в горле — и он побледнел.

— Господи! Колибри!

Индианка смерила его с ног до головы полным презрения и отвращения взглядом и, проглотив слезы обиды, спокойно сказала г-же Дэрош:

— Мама Дэрош, пойдемте, что ли, домой?

— Да, — поддержала ее Элиза, — пора!

Добрая женщина, не заметившая, что происходит с обеими девушками, согласилась, и они отправились домой. По дороге г-жа Дэрош удивлялась сходству между ковбоем, укротившим дикого коня, и Стальным Телом.

ГЛАВА IV

згляд Колибри, полный ужаса и отвращения, уничтожил Жако. Он рад был бы умереть, провалиться сквозь землю, лишь бы не чувствовать этого негодующего взгляда.

Когда г-жа Дэрош, Элиза и Колибри удалились, он, ни слова не говоря, покинул изумленных дам и бросился бежать куда глаза глядят.

Теперь только с ужасающей ясностью ему стало понятно все безобразие своего поведения.

— О, Колибри никогда не простит… Индианка… Я ее знаю… Это настоящий кремень… Я погиб… Я погиб… — шептал он.

Мучило его и то, что он согрешил против заветов святой церкви, и он с трепетом думал об ожидающем его возмездии.

Сильно преувеличив свое преступление, он совсем потерял голову и видел выход из этого положения лишь в самых крайних средствах.

Жако был убежден, что теперь для него закрыты врата рая, разбита любовь, потерян весь смысл жизни.

К чему теперь жить!

Он торопливо шел вперед, глядя перед собой, не зная, куда идет.

Ему не приходило в голову вернуться в отель, умолять Колибри о прощении и, быть может, получить его.

Его необузданная натура не могла представить себе ничего, кроме непосредственного возмездия, нисколько не задумываясь о том, соответствует ли степень преступления суровости кары за него.

Он дошел до берега Сены.

Перед ним был широкий каменный мост.

«Я утоплюсь… — решил он. — Все равно, как умереть… Я плаваю как рыба, но если броситься сверху, то не успею опомниться, как пойду ко дну…»

Жако дошел до середины моста, перескочил через перила и со всего размаху бросился в реку.

На несколько секунд раньше метрах в ста от Жако кто-то бросился в реку с противоположной стороны моста.

Это была какая-то женщина.

Падая, она испустила крик, полный отчаяния.

Оба тела почти одновременно плеснули в воде, но Жако, бесшумно погрузившийся в волны, услышал этот душераздирающий вопль и плеск воды неподалеку.

Как ни силен был удар, Жако не потерял сознания.

«Прощай, моя маленькая Колибри», — подумал он. Затем он сообразил: «Гм… Кажется, еще кто-то топится…»

С этой мыслью он отдался течению.

Однако человеку, плавающему как рыба, нелегко утонуть, будучи в полном сознании. Вопреки желанию он делает движения, которые выносят его на поверхность воды. Нужно обладать особенной волей, чтобы все-таки заставить себя пойти ко дну.

Жако твердо решил умереть и привел бы свое решение в исполнение, если бы, вынырнув против воли, не заметил борющейся с волнами женщины.

Он бросился к ней, решив, что еще успеет утонуть. Женщина исчезла с поверхности воды. Жако нырнул, но через минуту вынырнул ни с чем.

Между тем со всех сторон сбежались люди и стали подбадривать Жако криками, решив, что он бросился с моста, чтобы спасти жертву. С берега подали лодку.

Жако вдохнул полной грудью и нырнул снова. Минуты через две-три он появился на поверхности реки, держа в одной руке потерявшую сознание женщину и стараясь с помощью другой держаться на воде.

Спустя несколько минут лодка доставила их на берег.

Выскочив из лодки, Жако решил: «Придется отложить на другой раз… Надо ее спасти до конца… Досадно все-таки, что случилась эта проклятая история…»

Он поблагодарил лодочника и взглянул на спасенную, которую видел лишь мельком…

Это была молоденькая девушка лет шестнадцати. По ее скромному, незатейливому наряду нетрудно было догадаться, что она была бедна. Промокшее платье из простенькой дешевой материи плотно облегало стройные формы едва расцветшего молодого тела. Густые мокрые пряди ее светло-русых кудрей с золотистым отливом точно ореолом обрамляли ее прелестную головку с тонкими, правильными чертами мертвенно-бледного лица.

Ее фигура была трогательна своей невинностью и кротостью, и, глядя на нее, Жако чувствовал, как в его душу вливались мир и успокоение.

На место происшествия вскоре явилось несколько полицейских, которые уложили девушку на носилки и перенесли ее в находившийся неподалеку полицейский пост.

Туда же был приглашен и Жако.

Пока девушку приводили в чувство, Жако был допрошен.

— Жак Лефранк… по прозвищу Жако… родом из прихода святого Бонифация, что около Виннипега, в Канаде… Профессия… ранчмен, — отвечал он на обычные вопросы.

— Как? Ранчмен? Что это означает? — переспросил полицейский бригадир.

— Это то же самое, что скотовод.

— Ваша квартира?

Жако не осмелился дать адрес супругов Дэрош:

— Я из труппы «Буффало-Билль».

Бригадир похвалил его за самоотверженность, с какой он бросился спасать девушку, и предложил ему сменить промокшее насквозь платье.

Девушка все еще не пришла в себя.

Тем временем бригадир порылся в кармане ее платья и нашел в нем небольшое кожаное портмоне. Там оказалось несколько мелких серебряных монет и тщательно сложенное письмо, почти совсем не пострадавшее от воды.

Он развернул его и прочитал вполголоса:

«Дорогая мама!

Прости, родная, за горе, которое я тебе причиняю. Но жизнь моя загублена. Я должна умереть. Меня завлекли в ловушку, опоили и навеки запятнали мою честь.

Негодяй уже давно преследовал меня…

Мама, моя бедная, дорогая мама, во что бы то ни стало покинь Париж, возвратись в нашу милую Бретань.

Моей любимой сестричке Ивонне теперь двенадцать лет. Она слишком красива, и я боюсь, как бы ее не постигла моя участь… Молю тебя, увези ее отсюда поскорей и подальше.

Прощай, матушка… Прощай, моя любимая сестренка. Прощай, мой малютка Леоннек.

Прощайте все!

Жанна.

Тот, кто меня погубил, богат, знатен; для него нет ничего святого.

Это…»

Бригадир, читавший это трогательное письмо, как будто взятое из романа, внезапно прервал чтение.

— Гром и молния! Вот так история!.. Во всяком случае, это имя не должно фигурировать в протоколе… Этот молодчик, однако, всюду поспевает… Будь на его месте обыкновенный смертный, давно бы ему торчать в Новой Каледонии… Этому все нипочем… Как же! Связи с министрами, с финансовыми тузами… Знатный род. Таким море по колено! — ворчал бригадир.

Легкий вздох вырвался наконец из груди бедняжки; она открыла испуганные глаза, но тотчас же снова их закрыла. После нескольких глубоких вздохов она окончательно пришла в себя и разразилась рыданиями.

Ее спасли!

Она должна жить и нести свой позор!..

Часа через полтора Жако постучался у дверей одной из многочисленных квартир неприглядного дома на улице Лепик. Дверь отворила женщина средних лет, скромно, почти бедно одетая. Увидев свою дочь — это была мать Жанны, — бледную, с воспаленными глазами и в сопровождении незнакомого человека, она испуганно вскрикнула и подхватила Жанну, которая упала матери на грудь и разразилась истерическим плачем.

ГЛАВА V

о дня встречи с полковником Шамбержо, разумеется не случайной, Дэрош был поглощен мыслью о мести. Сначала он думал о смертельной дуэли под каким-либо предлогом, но моментальная смерть казалась ему слишком незначительным наказанием для этого негодяя. Он решил сорвать маску благородства с ненавистного лица, уничтожить, растоптать своего врага и заставить его искупить свои преступления целым рядом самых мучительных пыток.

Дэрош обладал даром разгадывать людей, и после нескольких встреч с графом Шамбержо он не сомневался, что этот человек совершил не одно преступление.

Нужны были, однако, доказательства.

По рекомендации одного из своих банкиров, он познакомился с решительным и ловким агентом тайной полиции, оказавшим банку немало услуг.

Дэрош объяснил, в чем дело, дал ему в виде аванса три тысячи франков и обещал крупное вознаграждение в случае успеха. Требовалось, разумеется, соблюдение строжайшей тайны.

Пенвен, так звали сыщика, не теряя времени, принялся за дело. Спустя несколько дней он уже дал Дэрошу несколько важных справок относительно общего состояния дел полковника Шамбержо.

Финансовое положение полковника было из рук вон плохо. Игра и несколько неудачных биржевых спекуляций, если и не разорили его окончательно, то сильно подорвали кредит.

В обществе он пользовался репутацией порядочного человека, хотя за ним числилось немало грязных историй, не выплывших наружу лишь потому, что их виновник носил громкое имя и имел крупные связи.

Агенту удалось напасть на след компрометирующих знакомств; граф Шамбержо вел разгульную жизнь и имел какие-то дела с женщинами самого низкого пошиба.

Далее сыщик намекнул, что графу не чужды и некоторые мошеннические проделки.

Таким образом, Дэрош был прекрасно осведомлен относительно всего, что касалось полковника, и мог следить за каждым его шагом.

Полковник между тем считал его ограниченным янки, начиненным долларами, и, потирая руки, помышлял о том, как проведет этого простофилю.

Он не сомневался, что Дэрош с радостью отдаст ему свою дочь с несколькими миллионами в придачу.

План Дэроша был и так близок к осуществлению, когда случайность еще больше ускорила его выполнение.

На другой день, утром, после представления в «Буффало», Элиза поднялась с сильной головной болью после мучительной, бессонной ночи. Она не могла уснуть, думая о внезапном появлении Стального Тела в Париже, в то время как она была уверена, что он в Америке. Она невыразимо страдала, представляя себе его рядом со своим смертельным врагом — Королевой Золота.

«Браво, Стальное Тело! Браво, мой дорогой!» — звучал в ее ушах ненавистный голос Дианы.

— Опять эта женщина терзает мое сердце! — шептала она. — О, это кончится плохо для нее или для меня.

Ей принесли утренние газеты, и она с обычным интересом принялась их просматривать.

На третьей странице ей сразу бросился в глаза отпечатанный крупным шрифтом заголовок: «„Буффало-Билль“. Великолепное представление. Король Ковбоев».

Это была трескучая реклама, ловко замаскированная и помещенная в разделе «Разные известия».

В ней пространно описывалась вся сцена укрощения дикого коня, причем не был оставлен в тени и романтический дивертисмент.

Слезы злости выступили у Элизы.

«Да, это кончится плохо! — подумала она снова. — О, если бы я могла забыть его!..»

Глаза ее машинально пробегали газету, как вдруг ее внимание привлечено было знакомым адресом.

— Улица Лепик, № 68, — сказала она вполголоса. — Но ведь это дом, где некогда жил отец; тот самый дом, где случилась эта страшная драма.

Она внимательно прочла заметку, озаглавленную одним словом: «Безутешная».

«Как и я», — подумала Элиза.

Это было краткое описание покушения на самоубийство, происшедшее накануне на мосту.

Заметка была составлена по рапорту полицейского комиссара, и истина, разумеется, была тщательно скрыта. Лишь предполагалось, что драма имела романтическую подкладку, приводился адрес жертвы и инициалы ее и ее спасителя.

После краткого размышления Элиза, глубоко тронутая горем шестнадцатилетнего ребенка и пораженная роковым совпадением, решила отправиться по адресу, указанному в газете, и по мере сил помочь несчастной.

Она поделилась своей мыслью с Колибри. Индианка сочувственно отнеслась к предложению Элизы; обе девушки быстро собрались и, как только была подана карета, отправились по адресу.

Подъехав к дому № 68, Элиза постучалась к привратнику и, расположив его к себе с помощью луидора, разузнала несколько подробностей относительно семьи, в которой случилось несчастье.

Семья эта, как и следовало ожидать, крайне нуждалась и занимала одну из квартир на первом этаже.

«Быть может, они живут в том помещении, где двадцать лет назад произошла не менее ужасная драма», — подумала Элиза и осторожно, робко стукнула в дверь.

На стук вышла женщина, очевидно хозяйка квартиры, с озабоченным и хмурым лицом.

При виде молодых девушек лицо ее прояснилось. Узнав, что она мать несчастного ребенка, Элиза вкратце объяснила цель своего посещения. Девушка рассказала ей, что ее родители, обладающие теперь несметными богатствами, некогда жили в этом доме и, как она теперь, вели жестокую борьбу за существование. Она не скрывала, что это совпадение было важным мотивом ее прихода.

— Мужайтесь! Не теряйте надежды! Теперь наступит конец вашей нужде! — ободряла она ее.

— О как вы добры; мое изнывшее материнское сердце так нуждается теперь в сочувствии! — лепетала бедная женщина.

— Можно нам ее видеть? — спросила Элиза.

Женщина кивнула головой в знак согласия и повела гостей в соседнюю комнату, дверь которой была приоткрыта.

Это была большая комната, скромная обстановка которой носила следы благополучия, но только, увы! в далеком прошлом.

Две большие, аккуратно застеленные кровати, библиотечка на этажерке из красного дерева, несколько дорогих картин, висевших на стенах, большой портрет в изящной золоченой раме, изображавший мужчину в форме морского лейтенанта, наконец, искусно сделанная модель судна, стоявшая на комоде, свидетельствовали, что некогда владельцы этих вещей жили хорошо.

На одной из кроватей лежала Жанна. Глаза ее были воспалены, щеки горели лихорадочным румянцем, а волосы беспорядочно разметались на подушке.

При виде Элизы и Колибри она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Элиза взяла ее за руку, покрыла нежными поцелуями лицо девушки и всячески старалась ее успокоить.

— Пусть плачет! — сказала Колибри. — Слезы облегчают горе.

Индианка стояла около комода и рассеянно смотрела на портрет морского офицера.

Она прочитала подпись под портретом и взволнованным голосом обратилась к Элизе:

— Подойди скорее сюда, милая. Прочти. Это просто невероятно.

Элиза подошла и прочла:

«Капитану Порнику в знак благодарности от моряков, которых он спас».

Элиза побледнела и дрожащим от волнения голосом вскрикнула:

— Капитан Порник!.. Неужели он приходится вам родственником?

— Он был моим мужем… Добрый, честный человек…

— Он умер шесть лет назад?

— Увы…

— От желтой лихорадки?.. В Веракрусе?

— Да, мадемуазель. Но откуда вам все это известно?

— Я сейчас вам все объясню… Да, это был очень честный, благородный человек… Он вырвал своего юнгу, Эдуарда Сильвера, из когтей нужды и порока…

— Вы знаете и Эдуарда?.. Нашего дорогого Неда?.. Взгляните на этот портрет, милая барышня!

Она сняла со стены фотографию, пожелтевшую от времени, и Элиза без труда узнала в изображенном на ней коренастом семнадцатилетнем юнге Стальное Тело.

Она повесила портрет, схватила руку г-жи Порник, сильно ее пожала и воскликнула:

— Вы и ваша семья близки мне и моим родным уже потому, что нас связывает знакомство и дружба с Эдуардом, которому мы обязаны множеством услуг… О, я сделаю для вас все возможное…

Мадам Порник поблагодарила ее взглядом.

— Скажите мне откровенно: вы небогаты?

— Увы! Весь мой годовой оклад — триста франков, которые я получаю в качестве вдовы моряка.

— Сколько у вас детей?

— Еще одна дочь Ивонна и мальчуган лет восьми — Леоннек. Они теперь в школе.

— Я позабочусь о них и о Жанне, — сказала Элиза. — От моих родителей и меня вы обязаны, не стесняясь, принимать поддержку. Слышите? Это все равно, как если бы вам помогал Нед Сильвер, или Стальное Тело, как мы зовем его в своем кругу.

С этими словами она вынула из портмоне тысячефранковый билет и протянула его вдове.

Бедная женщина не знала, как ей быть.

Ей неловко было брать деньги у незнакомой девушки, и она стояла в нерешительности.

Заметив, что ее колебание обижает девушку, она, наконец, взяла деньги и, горячо поблагодарив ее, с достоинством сказала:

— Я принимаю эти деньги во имя того, кого мой муж считал своим приемным сыном. Мы не получали от Неда никаких известий с тех пор, как покинули нашу Бретань. Я не дала ему своего парижского адреса. Он, вероятно, писал нам и не получил ответа. Что он может обо мне подумать!.. Но мы теперь повидаемся с ним, не правда ли мадемуазель?

— Да, я думаю, — ответила Элиза упавшим голосом и протянула г-же Порник руку, прощаясь; затем она подошла к Жанне, поцеловала ее в пылающие щеки и сказала на прощание: — Смотрите, поправляйтесь поскорее, моя малютка! Я пришлю вам сейчас врача! Завтра я опять приду. Позже, когда вы поправитесь, вы расскажете мне про свое горе.

Колибри тоже дружески поцеловала Жанну, и обе девушки, еще раз пожав руку г-же Порник, возвратились домой.

ГЛАВА VI

росим короткий взгляд назад, чтобы лучше уяснить себе события, следовавшие с поразительной быстротой.

Возвращение супругов Дэрош и их друзей из Воздушного Города на ранчо Монмартр мало походило на триумфальное шествие.

Как ни радостно было свидание Элизы с родителями, вырванными наконец из рук Королевы Золота, как ни успешна была предпринятая ею экспедиция, сделавшая семью Дэрош обладателями несметных богатств, счастье было далеко не полно.

Бедная г-жа Дэрош и ее муж слишком настрадались и нравственно, и физически; бедняга Жо был живым олицетворением горя; Элиза испытывала невыразимые муки разбитой, поруганной любви, а Стальное Тело не мог без жгучего стыда смотреть на нее.

Он предполагал, что ей еще ничего не известно, и в первый момент подошел к ней и с искренней радостью протянул девушке руку.

Элиза, желавшая скрыть свои страдания от родителей, взяла его руку, но сделала это так холодно, что у молодого человека упало сердце. Когда они на минуту остались одни, она ответила на его объяснения полным презрения взглядом и сухо сказала ему:

— Я знаю все!..

Он побледнел, смешался и не знал, как себя держать.

Она не сделала ему ни одного упрека и меньше всего походила на жертву. Напротив, ей удалось сохранить вид холодного достоинства и скрыть под ним терзавшие ее невыразимые муки.

— Мои родители и я столь многим вам обязаны, — сказала она, — что вы всегда будете нашим самым дорогим другом. Вы спасли жизнь и мне, и моим родителям… Мы обязаны вам жизнью, богатством, всем…

Он хотел крикнуть ей: «Элиза, моя обожаемая, не говорите со мной так. Я люблю вас, вас одну… клянусь вам…»

Дэрош услышал последние слова молодой девушки и присоединил к ним выражения своей благодарности:

— Да… Наша жизнь принадлежит вам… И если вы нас тоже любите, то не покидайте нас никогда. Слышите?.. Никогда!.. Будьте нашим сыном!..

— От всего сердца принимаю ваше предложение, — ответил Стальное Тело, и они обменялись энергичными рукопожатиями, как бы скрепив свой союз.

Стальное Тело с помощью Черного Орла, Жако и Фрэда, с которым он после короткого объяснения Элизы охотно помирился, занялся переноской клада.

Жизнь в Монмартре вошла в обычную колею и шла своим чередом с той лишь разницей, что хозяйство было поставлено благодаря огромным денежным средствам на самую широкую ногу.

Верная своему решению, Элиза была приветлива, сердечна со Стальным Телом — и только.

Он пытался ее разжалобить, смягчить, но добивался лишь ответа:

— Не говорите так… Не заставляйте меня напрасно страдать… Избавьте меня от бесполезной муки…

Измученный, отчаявшийся, Стальное Тело, как утопающий за соломинку, схватился за последнюю надежду. Он обратился за помощью к Колибри, зная, как дружна она с Элизой.

Маленькая индианка, обладавшая чувствительным сердцем и очень любившая своего «большого друга», так она называла Стальное Тело, только покачала головой и сказала ему:

— Ты чуть было не убил ее… Ты не знаешь, что за муки она испытала по твоей милости… Она тебя слишком любила… Это было больше, чем любовь… Это была ее вера, ее жизнь, ее душа… Погубить все это — просто преступление. Оставь в покое сердце, которое ты разбил…

— Но разве ты не видишь, что я люблю ее больше, чем когда-либо?..

— Значит, ты сумасшедший…

— Да, сумасшедший, от любви, стыда и отчаяния!

Так шли дни за днями; только Элиза и Стальное Тело знали причину тягостного настроения, которое, однако, разделяли все.

Однажды он как-то вдруг и почти грубо спросил ее:

— Элиза, вы еще меня любите?

Она вздрогнула, побледнела, но у нее хватило силы ответить ему упавшим голосом:

— Увы, боюсь, что нет!

Как сумасшедший бросился он в степь и рыдал, как дитя.

С тех пор он ходил мрачный как ночь и избегал оставаться с Элизой наедине.

Между тем стали поговаривать о поездке во Францию.

Элиза видела в ней избавление, но боялась, что Стальное Тело поедет тоже. Дэрош и г-жа Дэрош настойчиво приглашали его, да ему и самому страстно хотелось сопровождать их, но Элиза умоляла его остаться на ранчо.

— Вы требуете этого? — спросил он с болью в сердце.

— Я ничего не могу у вас требовать, — ответила она ему с обычной мягкостью и горькой улыбкой. — Я обращаюсь к вам с просьбой.

Он опустил голову.

— Если вы этого хотите, я останусь, — ответил он глухим голосом.

Семья Дэрош с Колибри и Жако вскоре отправились в Нью-Йорк, а оттуда во Францию.

В момент расставания Элизе хотелось броситься в объятия Стального Тела и крикнуть ему:

— Едемте… Едемте… И не будем никогда расставаться!..

Но проклятый образ Королевы Золота, ее звонкий, насмешливый хохот пришли ей на память в эту минуту, и она сдержала свой порыв.

Они уехали, и Стальное Тело остался дома, вопреки настояниям Дэроша, который не мог объяснить себе этого каприза.

Мало-помалу тоска Элизы стала смягчаться под наплывом новых впечатлений.

Как ни долог был переезд, он нисколько не утомил ее, благодаря замечательному комфорту, доступному лишь богачам.

Весь путь по железной дороге семья Дэрош совершила в так называемом «silver palace» — серебряном дворце, то есть вагоне, обставленном с поразительной роскошью.

На «Gascogne», чудесном трансатлантическом пароходе, каждый из наших путешественников имел отдельную каюту и был окружен полным комфортом.

Говорят, что у богачей, как и у бедняков, есть горести; однако у них есть тысячи способов их облегчить, меж тем как для бедняков это недоступно.

Далеко не одно и то же — думать о смерти среди голых стен мансарды, в холоде, голоде и с малютками на руках, или страдать во дворце с пятьюстами тысячами франков годового дохода.

Новая обстановка, быстро сменяющие друг друга пейзажи, ощущения — все это так успокоительно действовало на душу Элизы, что она считала себя совершенно излечившейся от тоски и с увлечением молодости наслаждалась жизнью.

Нью-Йорк был первый огромный город, где они остановились на несколько дней, и обе девушки не могли прийти в себя от изумления, от поразивших их огромных домов и множества толпившихся на улицах людей. Они удивлялись, как эти люди могут жить в таком шуме и суете.

Их восхитили величественные просторы океана, через который они плыли при исключительно благоприятной погоде.

Много нового ожидало их и во Франции, при приближении к берегам которой у Дэроша сильно забилось сердце и глаза заволоклись слезами.

В Париже Элизе казалось, что она переродилась или, вернее, что существо ее раздвоилось.

Одна Элиза, проведшая детство и юность на ранчо Монмартр, любившая и страдавшая, осталась там, в гигантских прериях Америки.

Другая Элиза, путешественница, миллионерша, была захвачена жизнью огромного Парижа, его интересами, волнениями и чувствовала себя так, как будто жила здесь со дня рождения.

Таким образом, она мало-помалу успокоилась, и уже только легкая меланхолия напоминала о ее недавних жестоких мучениях, как вдруг в тот момент, когда она считала себя излечившейся, она встречает в Париже виновника своих страданий.

Кроме того, на ее пути опять становится Диана — ее смертельный враг, ее неумолимая соперница, которая с обычным бесстыдством выставляет напоказ свою любовь.

Она бросила букет Стальному Телу, шумно ему аплодировала, а он принял цветы и поблагодарил Королеву Золота взглядом полным огня.

Элиза не сомневалась, что они снова сошлись и вместе приехали в Париж.

Ее страдания вновь возобновились.

Она хотела чистосердечно признаться во всем родителям и попросить их увезти ее куда-нибудь подальше отсюда, но потом раздумала, не желая быть помехой отцу в его предприятии, которому она вполне сочувствовала.

И молодая девушка мужественно пошла навстречу новым мукам.

Несмотря на то что она была поглощена своими новыми страданиями, она не могла не заметить продолжительного отсутствия доброго канадца.

— Куда девался мой друг Жако? — спросила она Колибри.

— Жако больше не должен быть твоим другом, — ответила индианка.

— Почему, моя милая? Ну что ты говоришь?

— Да. Этот господин старается не отставать от Стального Тела.

— Я не понимаю.

— Он кутит черт знает с кем. Вот и все.

— Но ты с ума сошла?

— Быть может… Но не ослепла.

— Бедная Колибри! И ты обманута!

Индианка пожала плечами и сказала, хрустнув пальцами:

— Не будем больше говорить об этом. Ты ведь знаешь, что краснокожие не чувствительны к горю.

— Я знаю, что они обычно сдержанны и без жалобы переносят физические и нравственные мучения, но, в сущности, страдают не меньше.

— Зато никто не замечает их горя, и скоро они сами перестают его чувствовать благодаря усилию воли.

— Но ведь ты так любила этого доброго большого Жако, твоего неразлучного друга детства и товарища?

— Да, я люблю его и теперь. Но я хочу уничтожить эту любовь и вырву ее из сердца! — воскликнула она с какой-то дикой энергией.

— Ты права, нужно только захотеть, — прошептала Элиза и подумала: «Неужели у меня не хватит на это сил? Разве я не воспитана по-индейски… Разве я не индианка наполовину?.. Посмотрим!..»

ГЛАВА VII

лиза не ошиблась: Стальное Тело вновь увлекся Королевой Золота. Но ее предположения, что они сошлись еще в Америке и вместе приехали в Париж, были неверны.

О, если бы Элиза знала, что Стальное Тело вышел победителем первого своего увлечения и, несмотря на все чары Дианы, сумел овладеть собой и бежать от нее в тот момент, когда та предлагала ему самое себя и все свое состояние. С какой радостью протянула бы она ему руку примирения! От скольких бессонных ночей избавила бы она себя…

Но Элиза не хотела выслушивать от Стального Тела никаких объяснений, несмотря на все его мольбы… Что он мог сказать в свое оправдание, раз о его позоре громко оповещали денверские газеты и иллюстрированные журналы?

Потом она уехала, оставив его на осиротевшей ферме, в наводящей тоску и грусть компании Жо, индейского вождя, Фрэда и Джека Курильщика.

Полагать, что он останется там, как орел в клетке, значило плохо знать его.

Скоро им овладела безысходная тоска.

Однажды он уложил вещи, попрощался с Букин-Билли, которого оставил на попечение Джека Курильщика, пожал на прощание всем руки и отправился на ближайшую железнодорожную станцию.

Денег у него хватало только лишь на проезд. Но это его не смущало: лишь бы добраться до Парижа, там он как-нибудь перебьется.

Переезд совершился без приключений, и он очутился на парижской мостовой свободный как птица и с несколькими жалкими грошами в кармане.

Он тотчас же заметил афиши труппы «Буффало-Билль» и сказал себе: «Вот мне и работа!»

Не медля, он отправился к полковнику Годи, который его хорошо знал и принял с распростертыми объятиями в труппу.

Через несколько дней коннозаводчик бросил труппе «Буффало» известный читателям вызов.

Стальное Тело принял вызов и укротил коня, что принесло ему громкий успех и круглую сумму в пять тысяч франков.

Таким образом, существование его было обеспечено.

Стальное Тело был изумлен, узнав в женщине, бросившей ему букет орхидей, ту, которую он так смертельно оскорбил, — прекрасную Диану, гордую Королеву Золота.

В нем произошла борьба самых разнообразных чувств, но ослепительная красота Дианы вновь одержала победу над голосом рассудка — и он готов был опять упасть к ее ногам.

К несчастью, он не заметил Элизы, которая поспешила уйти, с болью в сердце видя, что Стальное Тело вновь сблизился с Королевой Золота.

Диана терпеливо ждала у выхода героя дня.

Увидев его, она радостно побежала навстречу, пылко пожала ему руку и, шепнув: «Идем!», увлекла его к своей карете.

— Идем!.. Мой любимый… Я тебя обожаю.

И он не успел опомниться, как очутился рядом с ней в карете.

— Диана!.. Вы здесь!.. Какими судьбами?..

— Очень просто, мой дорогой! Я ни на минуту не упускала тебя из виду… Я знала о твоем отъезде… о твоем пребывании во Франции… О поступлении в труппу «Буффало»… Я следила за каждым твоим шагом, за каждым движением, потому что ты мне дороже всего в мире… Женщина, которая любит, способна на все, а я обожаю тебя…

Он улыбнулся и сказал:

— Вы говорите, что меня любите, а чуть не отправили на тот свет в Воздушном Городе.

— Потому что я люблю тебя до преступления… Ты должен принадлежать мне или никому… Можешь быть уверен, что я не пережила бы тебя и убила бы себя над твоим трупом.

На красивом мужественном лице Стального Тела появилась улыбка.

— Ты надо мной смеешься? — спросила его Диана обиженным тоном. — Ты не веришь мне?

— Нет, — ответил он. — Но не смешно ли, что к словам любви у нас постоянно примешиваются фразы о смерти, убийстве и тому подобное.

Диана, в свою очередь, рассмеялась и заговорила, переходя то на «ты», то на «вы»:

— В самом деле, вы правы! Какое я странное существо. Я вечно слишком увлекаюсь, желая добиться своих целей, а потом мне приходится исправлять ошибки, которых легко можно было избежать. Знаешь, я теперь стала другой и не могу без смеха вспомнить, как хотела женить тебя на себе. Я люблю тебя всем сердцем и без всяких условий.

С этими словами она обвила Стальное Тело за шею и страстно прижалась к его груди.

Ласки прелестной женщины, ее пылкие, страстные признания, искренность чувства, в которой невозможно было сомневаться, вскружили голову молодому человеку и пробудили в нем страсть, которую он некогда питал к этому чарующему созданию.

Он ее пылко обнял, и губы их слились в поцелуе.

Карета остановилась у подъезда роскошного дворца.

В вестибюле первого этажа ходил взад и вперед высокий худой человек с козлиной бородкой, жуя табак и время от времени брызгая желтой слюной.

Он тотчас же узнал Стальное Тело, пожал ему руку и похлопал по плечу.

— Черт возьми! Это никак вы, господин полковник, — сказал, смеясь, Стальное Тело. — Значит, вы благополучно выбрались из погреба в Денвере… Поздравляю…

— По вашей милости мы тогда потеряли миллионов на полтораста золота, знаете ли, мой дорогой?..

— Ба! — сказала, пожимая плечами, Диана. — К чему мне золото… Лишь бы не потерять тебя, мое сокровище, — обратилась она к Стальному Телу, нисколько не стесняясь присутствия янки, как если бы он был домашним животным.

Она поручила полковнику сделать распоряжения относительно обеда и, взяв под руку молодого человека, повела его к себе.

Оставшись, наконец, наедине в небольшой, роскошно убранной комнате, они бросились друг другу в объятия, забыв про все на свете.

* * *

Диана всем сердцем, всем существом любила Стальное Тело. Ее жгучая, безумная страсть не ослепляла ее, однако, настолько, чтобы не замечать, что сердце Стального Тела не принадлежит ей всецело. Если он и любил ее, то не той глубокой, безраздельной любовью, какой добивалась Диана.

Со дня новой встречи ее не покидал страх, как бы этот человек, в любви которого она видела смысл своего существования, снова не оставил ее тосковать в одиночестве.

Она поэтому очень старалась заполнить его жизнь, привязать к себе, стать для него необходимой.

Обыкновенно резкая, упрямая, властная, она стала нежной, ласковой, покорной. Ни на миг не давала она ему скучать, с поразительным искусством разнообразила она время, занимая его то музыкой, то пением, то остроумной беседой.

Порывы страсти бросали ее как безумную в объятия молодого человека, воспламеняли его — и он забывал тогда и про широкий простор прерий, и про свободу, и про Элизу, из-за которой покинул Америку…

ГЛАВА VIII

емья Дэрош переехала с Avenue de l’Opera на Avenue Hoche в собственный особняк, который банкир Террье приобрел и роскошно обставил для своего богатого клиента.

Мебель, картины, посуда, украшения тонкой художественной работы — все это было приобретено в самый короткий срок, и чуть ли не в двадцать четыре часа семья Дэрош имела свое серебро, белье, постели.

Кучера, лакеи, горничные, метрдотель, повар с поварятами — целый штат прислуги был в их распоряжении.

Несмотря, однако, на такую роскошь, эти чудом разбогатевшие труженики остались теми же простыми, добрыми людьми.

Челяди это не нравилось.

Кучера были неприступны; лакеи держали себя с важностью дипломатов и, кичась знакомством с графом N. или герцогом X., за лошадьми которых они имели честь ухаживать, считали, казалось, для себя унижением прислуживать таким простым людям; горничные полны были высокомерия, складывали губы сердечком и возвышали при разговоре голос, подражая дамам высшего света; повар мало обращал внимания на меню, но зато, как человек практичный, усердно пририсовывал в счетах хвостики к нулям.

Привыкшие к служащим ранчо Монмартр, которые как бы входили в их семью, или к прислуге в отеле, относящейся безразлично к ежедневно меняющимся господам, семья Дэрош впервые познакомилась с порочностью современной челяди.

Но она составляла часть той роскоши, которая необходима была Дэрошу для достижения своей цели, и поэтому он с ней мирился.

Дней через десять после переезда в свой особняк Дэрош пригласил банкира Террье и его друга-полковника на завтрак.

Граф Шамбержо воображал, что поразил этих простых людей благородством происхождения, блеском чина и достоинствами светского человека и интересного собеседника. Он не сомневался, что произвел сильное впечатление на Элизу.

Он замечал, как она краснела и бледнела при его появлении, и самодовольно улыбался, думая о ее миллионах. Завтрак, начиная с сервировки и кончая винами, был безупречен.

Граф все это заметил и оценил со свойственным ему тактом, в то время как банкир приходил от всего в шумный восторг.

Полковник был необыкновенно любезен с дамами.

После завтрака мужчины отправились на половину Дэроша поговорить о делах.

Владелец ранчо с обычной непосредственностью приступил прямо к делу.

— Господин граф, — обратился он к полковнику, — господин Террье обратился ко мне от вашего имени за незначительной услугой. Я в вашем полном распоряжении, граф.

Простак Дэрош, изображая из себя комедианта, употреблял все усилия, чтобы показать себя человеком, который бесконечно осчастливлен знакомством с представителем столь знатного рода и возможностью оказать ему услугу.

Шамбержо и Террье видели в нем американца, набитого долларами, прельщенного знатным титулом и лелеющего мечту сделать свою дочь графиней.

— Вы так любезны, что я отброшу всякое стеснение, начал с любезной улыбкой граф.

— Весь к вашим услугам, господин граф!

— Перед вами ужасный расточитель…

— С вашим положением в свете, чином и в особенности с таким блестящим именем немудрено сделаться… ну, как бы выразиться… мотом…

— Вы совершенно верно выразились. Я именно — мот. При этом мое финансовое положениетеперь несколько затруднительно.

— Да… Сколько соблазнов для молодого человека… Зеленое поле… Скачки… Красивые остроумные женщины.

— Вы меня смущаете… Эти пороки мне в самом деле стоили очень дорого… Но теперь я хочу переменить… отказаться от прошлого и сделаться… добродетельным супругом и отцом.

Дэрош слушал его, наклонив голову, и небрежно спросил:

— Что вы подразумеваете под словами «стоили дорого?»

— Большую сумму… Очень большую… Целехонький миллион… а то, пожалуй, еще и с дробью…

— Ну, положим, полтора миллиона, — сказал Дэрош.

Полковник продолжал улыбаться, но его лоб и руки покрылись потом. Ужасное волнение заставило его сердце усиленно биться.

Его положение было действительно из рук вон плохо. Только он один знал это. Теперь настал решительный момент: Дэрош был его последней надеждой.

— Полтора миллиона… сущая безделица… — сказал Дэрош. — Сочту за честь, если вы их займете у меня.

Шамбержо внутренне напрягся, чтобы казаться хладнокровным, и, стараясь скрыть выражение глаз, произнес, понизив голос:

— Но я не могу вам предложить никакой материальной гарантии.

— Слово такого человека, как вы, господин граф, служит для меня наилучшей гарантией!

С этими словами он вынул из бокового кармана бумажник и, подписав чек на полтора миллиона, подобострастно подал его своему собеседнику.

— Будьте добры дать мне для формы расписку в получении и не забывайте при случае, что я всегда к вашим услугам.

Полковник, с трудом сохраняя спокойствие, настрочил расписку и с развязным видом вручил ее Дэрошу.

— Я вам бесконечно благодарен. Только американцы могут быть столь доверчивы и благородны!

И они расстались, обменявшись рукопожатиями и комплиментами.

* * *

Усевшись в купе рядом со своим другом-банкиром, Шамбержо сразу преобразился. Хладнокровие и сдержанность как рукой сняло. Дикая радость и необузданное веселье обуяли его:

— Черт возьми! Он богат как Крез, этот американский идиот… Стой, голубчик, мы еще тебя пощупаем… Для начала все-таки это недурно.

Террье тоже потирал руки:

— Ну, а насчет маленькой комиссии?

— На твою долю будет двести тысяч… Доволен?

— Ты не скуп… Благодарю… А теперь что ты намерен делать?

— Я сегодня кучу… Тысчонок пятьдесят сегодня ухлопаю. Едем сейчас к Нюнюш. Пусть приготовится к вечеру. Сегодня пир горой!..

— Смотри, будь осторожнее!

— Ба! Человеку, у которого в кармане полтора миллиона, бояться нечего.

ГЛАВА IX

ерез полчаса после отъезда гостей к особняку подкатила скромная коляска, и из нее вышел, предварительно оглянувшись по сторонам, какой-то человек.

Он попросил доложить о себе Дэрошу и немедленно был принят.

Его ввели в комнату, которую только что покинули полковник и банкир.

Он почтительно поклонился и сказал несколько сиплым голосом:

— Вы меня узнаете, господин Дэрош?

Дэрош внимательно осмотрел его с ног до головы и, очевидно, не узнал.

— Но вы меня так часто видели и подолгу со мной беседовали. Всмотритесь в меня хорошенько! — настаивал незнакомец.

Дэрош снова очень внимательно оглядел его, подошел поближе, пожал плечами и сказал:

— Я вас никогда не видел.

— В таком случае мой маскарад удался как нельзя лучше, — смеясь, сказал гость.

Дэрош видел перед собой человека высокого роста, очень плотного телосложения, с толстой шеей, закрытой доходящим чуть не до ушей воротником, с седеющими волосами и в дымчатых очках.

Вдруг послышался звук, похожий на свист сифона с сельтерской, и к изумлению Дэроша незнакомец стал быстро уменьшаться в объеме.

Он мгновенно похудел: платье болталось на нем как на вешалке, очки упали, воротник отвернулся, и седая шевелюра куда-то исчезла.

— Пенвен!.. Да ведь это вы, господин Пенвен! — воскликнул Дэрош, узнав теперь в стоявшем перед ним худощавом, ловком и мускулистом человеке лет тридцати пяти своего агента. — Это просто чудо! Объясните, как вы добились такой метаморфозы?

— Очень просто. У меня под сюртуком каучуковый жилет, сделанный в виде кармана. Я по желанию надуваю его или выпускаю воздух при помощи каучуковой трубки, снабженной металлической пробкой. Это нечто вроде аппарата, используемого контрабандистами для провоза спирта через таможню.

— Вы — чародей! Но к чему вам такие предосторожности?

— Предосторожности необходимы. Я заметил, что вокруг вас, равно как и вокруг графа Шамбержо, раскинута сеть тщательнейшего надзора. За вами и за вашей семьей следят день и ночь с поразительной настойчивостью.

— Уж не собираются ли меня ограбить воры?

— Не думаю; во всяком случае, будьте спокойны; я сумею оградить вас от неприятных случайностей. Ну, а теперь относительно другого дела. Я навел справки о графе Шамбержо. Как я и предполагал, это — отвратительнейшее из созданий. Он соткан из пороков. Не одно гнусное преступление лежит на его совести.

— А, а… Я так и думал… Этот бандит не переменился… — сразу побледнев, прошептал Дэрош.

— Между прочим, здесь есть некая дама Альфонсина Буриньяк, по прозвищу Нюнюш, известная куртизанка и сводница. Полковник — один из ее наиболее частых посетителей.

— Нужно заручиться ее содействием. Конечно, с помощью денег, — живо перебил его Дэрош.

— Я уже это сделал и с успехом.

— Не нужно ли вам еще денег?

— Нет, пока не нужно.

— На всякий случай вот вам чек на небольшую сумму! — И он протянул ему бумажку.

Агент поблагодарил его и начал готовиться к уходу. Он вынул из бокового кармана небольшую трубку, приставил ее к губам и стал надувать. Через минуту он снова приобрел вид толстого купца и, надев парик и очки, раскланялся.

Спустя четверть часа карета довезла его до угла Avenue de Neilly, где, расплатившись с кучером, он медленным шагом прогуливающегося рантье подошел к скромному домику и исчез в его воротах. Прошло пятнадцать минут, он вышел из противоположных дверей домика на улицу Юга.

Окинув быстрым взглядом улицу и убедившись, что никто за ним не следит, он подошел к прекрасному дому на улице Шарля Лаффита и нажал пуговку электрического звонка.

* * *

Мучась угрызениями совести, тоской по Колибри и печальными мыслями о разбитой любви, бедняга Жако не находил себе места. Заложив руки в карманы, он бесцельно бродил по Парижу с тайной надеждой хоть издали увидеть Колибри. Не зная, куда деваться от тоски, он иногда принимал участие в представлениях «Буффало-Билль». Особенно плохо было ему по ночам, когда все вокруг засыпало. Бессвязные, нелепые мысли назойливо лезли в голову, вызывая в воображении картины одна другой мучительнее. Совершенный грех не давал ему покоя: теперь нечего надеяться попасть в рай; он уже представлял себе адские муки загробной жизни.

Вдруг ему закралась в голову мысль о возможности искупления греха.

— Хелло! — вскричал он. — Это идея, надо пойти к священнику.

Не откладывая дела в долгий ящик, на другой же день он оделся по-праздничному и отправился в церковь.

На исповеди он чистосердечно во всем признался и почувствовал большое облегчение.

Жако отправился в труппу «Буффало-Билль» участвовать в представлении, ел за троих и после утомительного дня заснул сном праведника.

На другое утро он проснулся радостный и бодрый и поспешил на Avenue de l’Opera, горя желанием увидеть наконец свою дорогую Колибри, рассказать, что священник отпустил ему его грех, и вымолить прощение.

Но там он узнал, что семья Дэрош покинула отель.

Это известие кольнуло его в самое сердце. Он предположил, что, не предупредив его, они покинули Париж, и вновь погрузился в отчаяние. Без определенной цели он опять бродил по улицам, в душе у него был ад. Дружба, любовь, семья — все погибло, и решительнее, чем прежде, возникла мысль о самоубийстве.

Эта мысль напомнила ему о другом существе, столь же несчастном, как и он сам. Ему страстно захотелось еще раз увидеть спасенную им девушку и ее семью, которая так родственно и тепло к нему отнеслась. Жако быстро зашагал к Монмартру.

Повернув на улицу Лепик, он заметил впереди себя восьмилетнего мальчугана, со школьной сумкой через плечо, который шел, подбрасывая в воздух два апельсина.

Жако догнал его и, подкравшись, поймал на лету один из апельсинов. Мальчик в гневе обернулся, но, узнав знакомого, весело рассмеялся.

— Ба! Господин Жако! Вы к нам? Идемте! — сказал мальчик, прикоснувшись двумя пальцами к своему берету и взяв ковбоя за руку.

— Здравствуй, Леоннек! Здравствуй, дружок! Все ли у вас благополучно?

— Все, господин Жако; спасибо!

Весело разговаривая, они вошли в дом.

Г-жа Порник, увидев спасителя дочери, радостно протянула к нему руки.

Жако покраснел, поцеловал ее в щеки и пролепетал, глубоко тронутый:

— Я очень рад вас видеть… Очень, очень рад…

Ивонна, девочка лет двенадцати, прелестная брюнетка, подставила ему для поцелуя лоб.

Жанна встретила его со страдальческой улыбкой на губах.

Мадам Порник усадила Жако рядом с Жанной, которая полулежала в кресле с печальным, устремленным в пространство взором.

Жако жалостливо смотрел на ее бескровные щеки, бледные губы и сказал своим грубым голосом, стараясь, видимо, смягчить его:

— Ну что, мадемуазель Жанна, вам все еще не лучше?

— Нет… Ничего… Я не больна… Но быть, как прежде, веселой я уже не могу.

— Ну вот! Такая молоденькая девушка, как вы, должна смеяться, петь, бегать, веселиться… Ваша жизнь ведь еще впереди!

Она устремила на него безжизненный взгляд, и две крупные слезы повисли на ее ресницах.

Девушка не произнесла ни одной жалобы, но ее вид надрывал душу. Она походила на плачущую статую, на статую отчаяния.

Всем стало тяжело и грустно, но Леоннек, на которого общее настроение, к счастью, не повлияло, очень кстати вскочил на колени к Жако и заставил его рассказывать про индейцев и про труппу «Буффало-Билль».

Мало-помалу дурное настроение исчезло, и все с интересом слушали рассказы Жако. Даже Жанна забыла на минуту свое горе, увлекшись картинами незнакомого ей мира.

Вдруг послышался легкий стук в дверь.

Г-жа Порник бросилась открывать.

Крик удивления, почти ужаса вырвался у Жако. Он побледнел и стал отступать, отступать… Наткнувшись на стену, он остановился и точно прирос к ней.

— Боже мой… Колибри… Я пропал…

Элиза и Колибри — это были они — обменялись приветствиями с г-жой Порник и дружески поцеловались с Жанной.

— Жако, мой добрый Жако! — воскликнула Элиза, заметив стоявшего как истукан канадца, наполовину скрытого занавеской. — Вы здесь! Как я рада вас видеть!

И с радостной улыбкой она протянула ему руку.

Канадец схватил ее своими огромными ручищами и от волнения не мог произнести ни слова.

Бледная, со сжатыми губами, Колибри устремила на него взгляд, сверкающий гневом.

Члены семьи Порник наблюдали эту нелепую сцену, ничего не понимая.

Наконец, к Жако вернулся дар речи, и он решился пролепетать:

— Мадемуазель… Мадемуазель Элиза… Скажите мне что-нибудь о ваших родителях… Здоровы ли они?

— Да, мой друг, благодарю вас… Они очень удивлены вашим отсутствием. Им хочется вас увидеть.

— А я… Мне тоже…

Жако покраснел до корней волос и что-то невнятно лепетал. Он чувствовал на себе грозный взгляд Колибри и страстно желал провалиться сквозь землю.

Бедняга испытывал адские муки и несколько раз порывался уйти, но г-жа Порник с таким искренним радушием просила его остаться, что он не мог ей отказать.

Колибри между тем решительно повернулась спиной к Жако и уселась между Жанной и Ивонной.

Индианка сразу переменилась; только что суровая и непреклонная, она стала ласковой и нежной.

— Моя Жанночка, бедная малютка, полно грустить и убиваться, — заговорила она своим гортанным голосом, обнимая несчастную девушку. — Помните, что вам нужно жить для вашей мамы, для Ивонны, для маленького братца, для меня и Элизы; ведь все мы так вас любим!

Жанна горячо пожала ей руку и ничего не ответила.

— Хотите вы чего-нибудь? — продолжала Колибри. — Скажите, что могло бы доставить вам удовольствие?

— Я была бы счастлива… если только я могу еще быть счастлива… покинуть Париж… Я хотела бы бежать отсюда в нашу родную Бретань… Там умереть, если не переживу своего горя.

— Зачем такие грустные мысли! Лучше думайте о жизни! Мы едем скоро в Америку. Господин Дэрош, отец Элизы, поручил мне просить вас отправиться вместе с нами и остаться навсегда среди нас, сделаться членами нашей семьи.

Искра надежды блеснула в глазах бедняжки.

— Как вы добры к нам, — прошептала она в умилении.

Пока они беседовали, Элиза тщетно пыталась завести разговор с Жако. Он отвечал ей или бессвязными фразами, или лаконично «да» и «нет».

— Скажите все-таки, Жако, как вы здесь очутились? Я никак не могу этого понять.

— Я встретил Леоннека, игравшего апельсинами, и пришел вместе с ним.

— Странное объяснение… Что с вами? Вы точно во сне.

— Я не во сне, а схожу с ума… Быть здесь, около нее, и чувствовать, что она ненавидит и презирает меня, от этого нетрудно потерять мой и без того небольшой разум…

Элиза от души жалела Жако. Боясь потерять удобный момент, она подошла к Колибри и стала умолять ее во имя их взаимной дружбы и любви простить Жако и помириться с ним.

Индианка вскочила со стула. Глаза ее сверкали — она была олицетворением гнева. В ней, очевидно, кипела ненависть к человеку, который насмеялся над ее любовью, но из-за сильной привязанности к своей названой сестре, она не хотела ее огорчать.

— Нет, ни за что… Жако подлец! — воскликнула она, сделав энергичный жест.

— Извините, мадемуазель, что я вмешиваюсь в ваши дела, — обратилась к Колибри г-жа Порник, — но между вами, очевидно, произошло какое-нибудь недоразумение: Жак Лефранк не может быть подлецом!

— Разве вы настолько близко знаете его, чтобы с уверенностью утверждать это?

— Человек, который с опасностью для жизни вытащил из Сены мою тонувшую дочь, не может быть подлецом.

На лице Колибри появилось выражение крайнего изумления, и голос ее смягчился:

— Как?.. Это он… Он спас Жанну?..

— Да, да… Я ему обязана жизнью и умоляю вас забудьте ваши недоразумения.

Две крупные слезы, первые, быть может, в ее жизни, выступили на глазах у индианки, и она сказала голосом, в котором слышались и гнев, и умиление:

— А… Вы меня победили!.. Я, индианка, становлюсь такой же слабой, как вы — слабые белые женщины… Жако, забудем все!

И она протянула ему руку.

Жако стремительно вскочил, порывисто схватил ее маленькую ручку и от волнения не мог ничего сказать.

— Колибри… Спасибо!.. — произнес он наконец. — Я страдал… Я хотел умереть…

— Ни слова о прошлом! Я все забыла! Но знай, что если это повторится, то ты меня больше не увидишь. Я сумею умереть по-индейски…

Жако молчал, но его взгляд красноречивее слов свидетельствовал о том, что творилось в его душе.

Элиза сияла, глядя на Жако и Колибри.

ГЛАВА X

е желая их стеснять, она подсела к г-же Порник и заговорила с ней о деле, которое ей поручил отец.

— Жанна как-то мне говорила, — начала она, — что она охотно оставила бы Париж и вернулась бы в Бретань. Не разделяете ли вы ее желания покинуть Париж?

— О да, моя милая барышня, я готова хоть сейчас. Меня тянет в Бретань. Но, увы! бедность выгнала нас оттуда после смерти мужа. Пришлось бежать в Париж. Искать работы… Я стала прачкой, научила Жанну шить… Наши дела стали поправляться… Чувствовали себя даже счастливыми, как вдруг это ужасное горе…

— Мама, — прервала ее страдальчески Жанна, — не говори об этом… умоляю тебя…

— Нет, нет, дитя мое, успокойся.

— Жанна, дорогая, расскажите мне про свое горе. Ведь я вас так люблю; это принесет вам облегчение, — обратилась к девушке Элиза, взяв ее ласково за руку.

— Нет… нет… не теперь!

— Хорошо, милая, после, когда вы меня лучше узнаете. Возвращаюсь к нашему разговору, госпожа Порник. Согласились ли бы вы уехать вместе с нами в Америку? Ведь вам безразлично, куда ехать? Разве лишь то, что в Америку далеко, но ведь вы жена моряка.

Г-жа Порник вздрогнула от неожиданности:

— В Америку?! Но как мы там проживем?

— При вашем усердии и добросовестности вы можете там зарабатывать вдесятеро больше, чем здесь. Мы поручим вам управление одной из наших ферм. Такого честного управляющего, каким будете вы, очень трудно найти. Да и для ваших детей это было бы очень хорошо; они научились бы труду и жили бы, не зная нужды и горя.

— Да… да… Это правда… — сказала вдова, соблазненная такой перспективой.

— Ах как это будет хорошо! — вмешался вдруг в разговор маленький Леоннек. — Как это будет хорошо! Я хочу ехать. Я буду там охотиться с Жако, ездить верхом, буду ковбоем…

— Хорошо сказано, мой мальчик, — похвалила его Колибри.

— Я хочу сейчас ехать, — настаивал Леоннек.

— Нужно подождать, пока будут окончены наши дела.

— Это будет не очень долго? — спросил мальчик.

— Нет, мой малютка. Месяца два, а… может быть, и меньше, — успокоила его Элиза. — Однако уже поздно. Пора идти, — продолжала она. — Итак, госпожа Порник, я считаю вопрос о вашей поездке в Америку почти решенным. До свидания, мадам. До свидания, дорогая Жанна, Ивонна. А ты, Леоннек, живее одевайся и идем к нам вместе с дядей Жако.

Колибри, в свою очередь, простилась, и все вчетвером вышли из домика на улице Лепик.

* * *

События быстро следовали друг за другом.

Агент Пенвен, установивший тщательный надзор за полковником Шамбержо, не терял времени даром. Собрать важные улики против полковника было тем легче, что вся его жизнь была соткана из грязных пороков и преступлений. При содействии Нюнюш, не подозревавшей, кто ее толстый и смешной клиент, Пенвен мог день за днем, шаг за шагом проследить все темные похождения Шамбержо и не упускал при этом случая пользоваться новейшими изобретениями, чтобы иметь неопровержимые, фактические доказательства его виновности. Миниатюрный фотографический аппарат и небольшой фонограф — последнее слово электротехники — оказались ему очень полезны.

С их помощью он получил несколько фотографических снимков и оттисков фонографа, точно воспроизводивших возмутительные сцены, из которых каждая в отдельности могла служить достаточной уликой для отправки на каторгу.

Дело близилось к концу — и Дэрош потирал руки, надеясь, что скоро пробьет час отмщения и кровожадный тигр получит возмездие за свои преступления, как вдруг произошло нечто совершенно непредвиденное.

Однажды ночью Пенвен возвращался после утомительного дня в свою квартиру.

Он благополучно добрался до дому и, убедившись, что за ним никто не следит, всунул уже ключ в замок двери, как вдруг получил сзади страшный удар по голове и упал замертво, не успев даже крикнуть.

— Готово? — спросил кто-то по-английски.

— Готово, он потерял сознание.

Первый поднес палец к губам и свистнул. Через две минуты к подъезду подъехала карета, запряженная рысаком.

Человек, который, соскользнув с выступа над дверью, нанес Пенвену удар, открыл дверцу кареты и с помощью двух грумов положил агента внутрь.

Люди, переодетые грумами, сели рядом, дверцы закрылись, и карета покатила к Avenue de Koule.

Через полчаса карета остановилась на широком мосту, перекинутом через один из рукавов Сены.

Зловещая тишина. Кругом ни души.

Дверцы кареты снова открылись. Двое людей подхватили безжизненное тело, направились к парапету моста и, раскачав свою ношу, перебросили несчастного агента через перила в Сену.

Убийство полицейского агента наделало много шума в Париже.

Энергично проведенное следствие раскрыло множество уголовных дел, концы которых, казалось, давно были спрятаны в воду… Но об этом мы расскажем в нашем следующем романе. В нем же читатель познакомится и с дальнейшей судьбой наших действующих лиц.

СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ МОНМАРТРСКОЙ ФЕРМЫ

(Эпилог к роману «Монмартрская сирота»)

ГЛАВА I

битателей фермы Монмартр мы оставили в Париже в трагическую минуту убийства полицейского сыщика Пенвена, который следил за полковником Шамбержо — злодеем и убийцей, остававшимся до сих пор безнаказанным.

Дэрош ничего не знал о преступлении и на другой день с десяти часов утра ждал сыщика с докладом. Однако уже пробило одиннадцать, а Пенвен все еще не появлялся. Хорошо зная аккуратность и точность агента, Дэрош пришел в беспокойство. Наступило время завтрака — агента все не было. Дэрош позавтракал, вышел из дома и решил непременно отыскать Пенвена. Однако он старательно скрывал от домашних свое беспокойство.

Когда он ушел, горничная доложила г-же Дэрош и Элизе, что какая-то женщина желает переговорить с кем-нибудь из членов семьи по крайне важному делу.

Незнакомку немедленно приняли. У нее было такое расстроенное лицо, что Элизу охватил страх за отца, не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья.

Женщина, имевшая вид субретки из хорошего дома, подала ей письмо, которое Элиза торопливо распечатала и, страшно волнуясь, прочла следующие строки:

«Г-н Дэрош! Вчера в одиннадцать часов вечера у подъезда моего дома чья-то взбесившаяся лошадь споткнулась обо что-то и погибла. Кучера отбросило в сторону, а двоих седоков подняли в бесчувственном состоянии.

Как раз в это время я возвращалась к себе в Нейльи и сейчас же распорядилась, чтобы пострадавших перенесли в мой дом. Их было двое: молодой человек двадцати пяти лет и мальчик лет восьми или девяти. Немедленно пригласили врача.

Пострадавшие несколько часов не приходили в чувство. Когда они наконец опомнились, то оказалось, что мальчика зовут Леоннек Порник и что он живет на Монмартре, на улице Лепик. Молодого человека зовут Жак Лефранк, по прозвищу Жако. Он сообщил мне ваш адрес, а мальчик умолял как можно дольше скрывать от матери и сестры случившееся несчастье, чтобы не огорчать их.

Уведомляю вас об этом происшествии по просьбе Жака Лефранка. Посылаю свою горничную, которая и проводит вас ко мне.

Жду вас с большим нетерпением.

Глубокоуважающая вас

баронесса Берген».

Волнуясь, Элиза передала письмо г-же Дэрош и, позвонив, велела кучеру закладывать лошадей.

Субретка предложила Элизе ехать в купе баронессы.

— Вы сбережете этим четверть часа времени, — пояснила она, столько по меньшей мере уйдет на то, чтобы заложить экипаж.

— Действительно, вы правы, — согласилась Элиза, набросив на плечи легкую мантилью и прикалывая шляпу шпильками, к волосам.

Она поцеловала мать, сказала, что постарается скоро вернуться, и вышла из комнаты в сопровождении субретки.

Выйдя из дома, они сели рядом в купе.

Дверцы захлопнулись.

Карета умчалась.

ГЛАВА II

ить в доме Дианы становилось все невыносимее для Стального Тела. Физическое влечение к этой женщине у него заметно угасло, в то время как началась тоска по утраченной свободе, по семье Дэрош, сделавшейся для него родной, но, главное, по Элизе, к которой он испытывал сильное чувство чистой любви.

В описываемое утро он вошел в кабинет Дианы и застал ее в тот момент, когда она поспешно прятала в письменный стол какие-то бумаги и фотографии.

— Это что за портреты? — спросил он.

Диана искусно скрыла свое замешательство и, не отвечая на вопрос, переменила разговор:

— Что такое с тобой делается, мой милый? Я с некоторых пор замечаю, что ты не в своей тарелке.

— Нет, я ничего. Как всегда.

— Ну что ты говоришь! Ведь я же вижу.

— Мне скучно.

— Скучно? Со мной, с любимой женщиной — скучно?

— Я измучился от этой жизни — жизни зверя в клетке. Это невыносимо!

— Потерпи еще неделю.

— Как! Еще целую неделю на привязи, взаперти! Нет, я не могу.

Он проговорил это очень резким тоном. Она обиделась и испугалась.

При мысли, что он может ее покинуть, сердце сильно забилось у нее в груди. На глазах выступили слезы.

Однако она пересилила минутную слабость и ответила ему не менее резко.

— Повторяю, я не могу так жить! — с раздражением воскликнул Стальное Тело. — Опротивели мне эти вечные тайны. Каждый день ты ведешь беседы с какими-то подозрительными личностями самого отвратительного вида…

— А тебе какое дело? — возразила она, в свою очередь повышая тон.

— Я желаю знать, что это за люди. Кто, например, этот старый франт, вышедший сейчас отсюда гордым петухом, задрав голову?

— Да не ревнуешь ли ты?

Она засмеялась деланным смехом.

— Вовсе нет. Но я все-таки хочу знать, как его зовут.

При других условиях Диана нашлась бы, что ответить, придумала бы какое-нибудь правдоподобное объяснение; но ввиду того, что он проявлял такую настойчивость, она решила дать ему резкий отпор:

— А если я не желаю говорить?

— Отлично. В таком случае и я заведу тайны от тебя.

— А, так! Понимаю, чего ты добиваешься. Тебя уже тянет опять к этой проклятой семейке Дэрош… К этой твоей противной кукле Элизе… Не играй со мной, миленький, в эту игру; она для тебя опасна.

— Ты что же это — вздумала меня пугать?.. Ха-ха-ха!.. Она мне угрожает!..

Разговор принимал все более и более бурный характер.

— Значит, ты еще не забыл этой Элизы! — в бешенстве кричала Диана. — Хорошо же. Она и ее родители обречены на смерть. Так и знай. Моя ненависть к ним еще сильнее моей любви к тебе. Я сейчас просила тебя подождать еще неделю. Это потому, что до приведения приговора в исполнение осталась ровно неделя. Этот приговор я вынесла безапелляционно. Понимаешь, безапелляционно!.. Можешь теперь разыскать их, предупредить. Все равно. Уже поздно!

Она размахивала руками, упиваясь собственными словами, и очень походила на фурию.

Первый раз в жизни ковбой узнал, что такое страх.

Он испугался.

Не за себя — он не способен был испытывать страх, — но за супругов Дэрош, за Элизу, за тех, к кому он был так нежно и глубоко привязан.

Он понял, что ему необходимо немедленно узнать адские намерения Дианы. Но он знал, что она не скажет ему больше ни единого слова.

Что делать?

Быстрее молнии в его голове пронеслась мысль, которую он решил осуществить во что бы то ни стало.

Сделав неимоверное усилие, он подавил кипевшее в нем бешенство. Пожимая плечами, он уставился на Диану своими серыми, стальными глазами и мягко проговорил:

— Это очень глупо, мой друг, если ты думаешь, что я все еще интересуюсь монмартрскими фермерами. Я с самого приезда в Европу не видел их, и у меня даже нет желания их увидеть. Правда, к Элизе во мне зарождалась симпатия, но эту симпатию заглушила моя любовь к тебе.

— Правда? — спросила Диана.

Она успокоилась так же быстро, как и вышла из себя.

— Правда.

— Поклянись мне своей любовью.

— Клянусь тебе своей любовью, — сказал ковбой, подумав, что честью он не решился бы поклясться.

Добрые отношения восстановились.

Они отобедали, как всегда, вдвоем, а вечером ездили кататься верхом.

Стальное Тело всячески старался, чтобы Диана забыла про утреннюю размолвку.

Внешне спокойный, он все время думал об опасности, грозившей семье Дэрош, и подготовил план своих будущих действий.

Стальное Тело был уверен, что в письменном столе Дианы скрыта разгадка ее намеков на близкую гибель семьи Дэрош. Поэтому он решил пробраться утром в спальню Дианы, смежную с его комнатой, вынуть потихоньку ключи из ящика, в который она их клала на ночь, и обыскать письменный стол.

Это он и исполнил. Словно опытный вор, прокрался он в девять часов утра в спальню Дианы, достал ключи, прошел в кабинет, отпер письменный стол и просмотрел там все бумаги.

Изумлению его не было границ, когда на фотографиях он узнал утреннего посетителя.

С чувством глубокого отвращения он положил их обратно в конверт.

— Нечего сказать, хорошие знакомые у Дианы! — подумал он.

Тут же он нашел чековую книжку и на последнем талоне прочел фамилию графа Шамбержо.

— Черт побери! Это он и есть — тот, кто изображен на карточке. Для чего Диана выдала ему чек на целый миллион? Не понимаю.

Бумаги были сложены пачками в отдельные папки с надписями: «Дело Шамбержо», «Дело сыщика Пенвена», «Дело Дэроша»…

Первые две пачки он только быстро перелистал, зато стал внимательно читать бумаги Дэроша.

С первых же строк он оцепенел от охватившей его злости и страшно побледнел.

— Каково бесстыдство!.. Какова гнусность!.. — шептал он. — Диана — олицетворение преступности. Дальше по этому пути идти некуда. И такую женщину я любил! Да меня повесить мало… Ах… ее следовало бы сейчас же задушить, как ядовитую гадину, чтобы избавить от нее мир.

Прочитав еще несколько страниц, он приложил руку к сердцу и воскликнул не своим голосом:

— Элиза!.. Замышляется покушение на Элизу!.. Ну нет, змея, ты шутишь. Этому не бывать.

Одиннадцать часов — нужно было спешить.

Стальное Тело торопливо завернул бумаги и карточки в газетный лист, запер стол, положил ключи в карман и, никем не замеченный, вышел из особняка Дианы.

А та, только что проснувшись, как раз в эту минуту звонила горничной — помогать одеваться.

ГЛАВА III

а улице Стальное Тело сел в первый встретившийся фиакр, дав извозчику адрес Дэроша.

С сильно бьющимся сердцем вошел он в дом, где жили близкие ему люди, которых он не видел с их отъезда во Францию.

Он велел доложить о себе г-ну Дэрошу. Ему ответили, что г-н Дэрош совсем недавно ушел из дому.

Тогда он попросил провести его к г-же Дэрош.

Мадам Дэрош его сейчас же узнала и очень обрадовалась:

— Эдуард Сильвер! Дитя мое, это вы!

Они поцеловались как мать и сын.

Она стала расспрашивать его о здоровье, о делах на Монмартрской ферме, но он сидел как на иголках и перебил ее, спросив:

— Элиза!.. Где Элиза? Она дома, надеюсь?

— Только что выехала.

— Какая жалость! — вскричал он, но тотчас сдержал себя, не желая расстраивать добрую женщину.

— Она, должно быть, скоро вернется. Произошло неприятное приключение. Ее позвали к нашему доброму Жако: он выпал из экипажа и расшибся. С ним был маленький Леоннек Порник…

— Порник! — воскликнул Стальное Тело, подскочив на стуле. — Это фамилия того старого капитана, который был моим благодетелем, заменил мне отца.

— Так вот это его сын.

Мадам Дэрош рассказала, как Элиза случайно познакомилась с вдовой капитана Порника и ее семейством.

Стальное Тело слушал рассказ г-жи Дэрош с большим вниманием, стараясь скрыть от нее свое беспокойство за Элизу.

Он рассчитывал, что с минуты на минуту вернется домой г-н Дэрош, которому можно будет рассказать все, ничего не скрывая.

Однако прошло больше часа, а Дэрош не возвращался.

Случай с Жако и Леоннеком был очень правдоподобен, но почему-то казался Стальному Телу подозрительным.

Его тревога за Элизу все усиливалась.

— Вам известен адрес, куда поехала Элиза? — спросил он.

— Нет. Я лишь знаю, что письмо было от госпожи Берген.

Стальное Тело смертельно побледнел и только громадным усилием воли ему удалось скрыть охвативший его ужас. Он вспомнил, что в прочитанных им утром бумагах упоминались Нюнюш и Берген — два имени, очевидно принадлежавшие одной и той же особе.

Он быстро развязал принесенный с собой пакет, отыскал адрес Нюнюш и вручил пакет г-же Дэрош, прося спрятать бумаги в безопасное место и передать их г-ну Дэрошу, как только он вернется.

Затем он простился с г-жой Дэрош и торопливо ушел, не выдав ей своего беспокойства.

ГЛАВА IV

юди, бросившие в Сену бездыханное тело сыщика Пенвена, были бы чрезвычайно изумлены, если бы могли видеть, что происходит в ночной темноте.

Упавшее в реку тело сыщика сперва скрылось под водой, но через несколько секунд всплыло поверх воды и поплыло по течению, приняв вертикальное положение.

Странный вид имел этот человек по пояс в воде, медленно уносимый течением среди ночного мрака! Неизвестно, куда бы занесло тело по воле волн, если бы при свете занимавшейся зари его не увидели два рыбака, ловившие рыбу там, где русло реки сужалось. Ловили они ее, разумеется, не имея разрешения.

— Можно нас поздравить! — крикнул один из них, увидев плывущее тело. — Течение принесло утопленника, получим премию.

— Держи карман! Проехала живая премия. Утопленник воскрес, иначе разве он плыл бы стоймя? — вглядываясь вдаль, возразил другой рыбак.

— Его можно сделать утопленником.

— Нет, уж лучше вытащим его из воды. Надеюсь, он вознаградит нас за то, что мы лишаемся премии. Правда, старина? Слышишь, что ли? — крикнул он утопающему.

Утопающий не отвечал. Тем не менее рыбаки вытащили его багром и стали приводить в сознание.

После нескольких минут их усиленных стараний утопленник чихнул, сделал несколько судорожных движений и попытался поднять голову. Рыбаки помогли ему.

Постепенно придя в чувство, сыщик стал вспоминать, каким образом он тут очутился.

Он ничего не помнил с той минуты, как собирался войти в свою квартиру.

Поглядев на реку и ощупав свое мокрое платье, он понял, что его пытались убить, а затем бросили в реку, чтобы скрыть преступление.

Пенвен машинально сунул руки в карманы: кошелек, часы, бумаги — все исчезло.

«Как хорошо, что я принял известные предосторожности», — подумал сыщик.

Взглянув на рыбаков, на их открытые, честные лица, он решил, что этим людям можно вполне довериться.

— Послушайте, снимите с меня сюртук, — обратился он к одному из них.

Тот не замедлил исполнить просьбу.

— Теперь освободите меня от жилета!

Другой рыбак начал снимать с него жилет, но сыщик остановил его и с большим трудом сам отстегнул закоченевшими пальцами воротничок сорочки и манишку.

После этого он указал одному из рыбаков на небольшую каучуковую трубку и попросил отвинтить от нее металлическую пробку.

Тот отвинтил. Сейчас же послышался странный свист, и к изумлению обоих рыбаков их обширный, тучный клиент в один миг превратился в самого обыкновенного человека.

— Достаточно! — со смехом кричал первый рыбак. — Будет! От вас, пожалуй, ничего не останется, вы превратитесь в нуль!

Второй рыбак покатывался со смеху.

— От этого жилета я кажусь вдвое толще, — заметил Пенвен.

— Понимаю! Вы в нем проносите спирт под самым носом у таможенников!

Сыщик не возражал. Он считал это объяснение очень удобным, так как оно позволяло ему не посвящать рыбаков во все подробности своего приключения.

— Он вам очень пригодился, — прибавил другой рыбак. — Без этого жилета вы пошли бы ко дну как камешек.

— Что правда, то правда! — согласился сыщик.

Он снял с себя каучуковый прибор и вынул из кармана фланелевого жилета, оставшегося совершенно сухим, шесть сложенных вчетверо стофранковых билетов.

Деньги он отдал рыбакам, объясняя, что этим он благодарит их за услуги. Кроме того, он попросил достать чего-нибудь поесть и выпить согревающего. Пенвен попросил их еще перевязать ему рану на затылке, которая очень болела, и перевезти его на городскую квартиру.

Огромная сумма ошеломила рыбаков. Они отказались брать деньги, не желая извлекать выгоду из чужой беды.

Пенвен, скептик от природы и по профессии, не верил своим ушам.

Он думал: «Скажите, пожалуйста, куда проникла деликатность?»

Видя, что рыбаков не переубедишь, и не желая тратить время на спор, он отдал одному из них сто франков и попросил купить всего, что нужно для хорошей закуски. Поблагодарить и наградить их он решил позже.

Рыбак сбегал в соседнюю деревню и вернулся через час, притащив корзину провизии. Он со смехом рассказал, как удивил лавочника, потребовав сдачи со ста франков. В деревне рыбак успел нанять крестьянина, который вез на парижский рынок свеклу и согласился подвезти больного за двадцать пять су.

Рыбаки обрадовались случаю и угостились на славу. Сыщик выпил коньяку и подкрепился. Потом Пенвена усадили в повозку и по его просьбе проводили домой, в Нейльи.

Там рыбаки уложили сыщика в постель: он чувствовал себя разбитым, не мог ни стоять, ни сидеть. Они согласились остаться, чтобы ухаживать за ним, пока он не поправится и не встанет на ноги.

ГЛАВА V

лиза была совершенно незнакома с планом парижских улиц и не знала, куда ее везет горничная баронессы Берген.

Впрочем, она этим совершенно и не интересовалась. Мысли ее были заняты судьбой Жако и Леоннека, положение которых ей представлялось критическим. Умелый, опытный кучер быстро гнал рысака, выбирая наиболее пустынные улицы. Очевидно, ему были даны соответствующие инструкции…

После часа езды по таким закоулкам, которых никогда, может быть, не видывал даже иной коренной житель столицы, экипаж остановился перед домом, стоящим обособленно на очень глухой и безлюдной улице. По внешнему виду это был особняк, в каких живут богачи, желающие совместить шумную столицу с деревенским уединением.

Дом казался нежилым. Как и на всей улице, здесь царила мертвая тишина. Тяжелые драпировки завешивали зеркальные окна, так что с улицы ничего нельзя было видеть.

Спутница Элизы позвонила у подъезда. Раскрылась тяжелая дверь.

У входа их встретила женщина средних лет, с нахальным, измятым лицом, в безвкусном, чересчур богатом, для того чтобы быть в нем дома, наряде и со множеством драгоценностей. Сразу была видна куртизанка, на склоне лет не брезгующая никакими темными делами.

Наивная Элиза видела в ней только человека, оказавшего благодеяние дорогим для нее людям, и сейчас же принялась горячо ее благодарить.

— Вы баронесса Берген? — спросила она.

— Да, мадемуазель. А вы мадемуазель Дэрош? Очень рада познакомиться.

И она протянула девушке руку, пристально в нее вглядываясь.

— О, мадам, как я вам благодарна за ваши заботы о дорогом мальчике и о моем друге Жако.

Женщина, выдававшая себя за баронессу Берген и известная более по прозвищу Нюнюш, ловко разыграла роль скромной добродетели, не желающей принимать похвалы за свои добрые дела.

Обменявшись с Элизой еще несколькими любезностями, она повела ее длинным коридором и, пройдя через целую анфиладу комнат, ввела в небольшую роскошно меблированную гостиную.

— Посидите здесь. Я хочу предупредить господина Жако, что вы приехали. Ему нужно приготовиться, чтобы вас принять.

Элиза села в кресло и с нетерпением стала ждать возвращения баронессы Берген.

Прошло пять, десять минут. Наконец четверть часа. Хозяйка не появлялась.

Элиза стала беспокоиться.

— Уж не случилось ли чего с кем-нибудь из них? — думала она, беспрестанно взглядывая на часы.

Прошло еще четверть часа, двадцать минут.

Никого нет.

Становилось страшно.

После некоторого колебания Элиза решила выйти из гостиной и узнать, что случилось.

Она толкнула дверь, в которую перед тем входила, и пришла в ужас: тяжелая дверь оказалась запертой.

Всем телом навалилась она на нее, но ее усилия не привели ни к чему; дверь не поддавалась.

Элиза начала догадываться, что она жертва обмана. На лбу у нее выступил холодный пот.

«Что мне делать? — думала она. — Закричать? Все равно здесь никто не придет ко мне на помощь. Выброситься из окна? Окна выходят во двор… Да и за мной, разумеется, наблюдают».

Она бессильно опустилась на стул, ломая голову, кто мог устроить такую западню? Впрочем, ее все-таки не покидала надежда, что дверь заперлась случайно и что хозяйку просто что-нибудь задержало у больных.

Прошло еще около получаса.

Элиза безуспешно искала выхода из создавшегося положения и томилась неизвестностью.

Но вот щелкнул замок.

Дверь распахнулась.

Элиза вскочила со стула и замерла, увидев графа Шамбержо.

Теперь, в эту минуту, он совсем не был похож на изящного штаб-офицера, исполненного чувства собственного достоинства, каким Элиза привыкла видеть его в гостиной. Он обнаружил свое истинное лицо, был без маски. В нем не было и тени благородства. В глазах блестел злой насмешливый огонек. Вся фигура выражала нескрываемое торжество.

Элиза заметила это и в первую минуту растерялась, но быстро пришла в себя.

— Здравствуйте, мадемуазель Дэрош, — сказал полковник. — Вы, разумеется, не ожидали меня здесь встретить?

— Я ожидала всего дурного. Значит, господин Шамбержо, меня заманили сюда по вашему наущению? Вы виновник этой западни?

— Как же быть, мадемуазель? Ваш отец уж очень упрям. Я узнал из верных источников, что он ни в коем случае не желает выдать вас за меня замуж, а между тем мне во что бы то ни стало необходимо жениться на вас.

Элиза поняла суть гнусного замысла Шамбержо и замерла от ужаса при мысли о том, что ее ожидает. Однако она собрала все свои силы и ответила:

— Вы плохо меня знаете. Со мной будет нелегко справиться.

— Время сделает свое. Я убежден, что между нами установятся самые лучшие отношения — до плотской любви включительно. Не так ли, душечка?

Шамбержо хотел ее обнять, но она оттолкнула его и бросилась к дверям.

— Не трудитесь напрасно. Дверь заперта.

— Негодяй! — кинула ему Элиза, не зная, что делать.

Вдруг в доме поднялась ужаснейшая суматоха. Слышались удары каким-то тупым орудием по крепким дверям, топот ног, звон разбиваемой посуды. Можно было подумать, что на дом напало целое племя дикарей или что вспыхнул пожар и распоряжается пожарная команда.

Полковник побледнел и заметался по комнате, как пойманная крыса.

Шум и грохот слышались все ближе и ближе. Элиза подумала, что полиция накрыла гнусный притон, и стала громко звать на помощь.

Видя, что дело приняло дурной оборот, граф Шамбержо открыл окно и выпрыгнул во двор.

Через несколько минут дверь гостиной разлетелась вдребезги как от ударов топорами, и Элиза с изумлением увидела перед собой Стальное Тело, Жанну, Колибри и Жако.Стальное Тело смущенно остановился в стороне, любуясь Элизой, а Жако и Колибри объяснили ей, каким образом им удалось ее отыскать.

Накануне вечером Жако вместе с Леоннеком были на представлении труппы «Буффало-Билль». После спектакля один англичанин-спортсмен, с которым они и раньше часто встречались, пригласил их зайти в кафе выпить ликеру. После нескольких рюмок Жако вдруг ослабел и почувствовал, что его клонит ко сну. То же самое произошло и с Леоннеком, хотя он не пил ликер, а выпил только чашку черного кофе. Оба они впали в забытье, от которого очнулись на другой день довольно поздно в дортуаре труппы «Буффало-Билль».

Придя в себя, Жако отвез Леоннека домой, опасаясь, что мадам Порник беспокоится о сыне.

Там уже сидела встревоженная Колибри. Увидев Жако и Леоннека совершенно здоровыми, она радостно всплеснула руками и только тут рассказала, как она за них тревожилась, когда узнала о несчастье с экипажем. Она очень мучилась тем, что ее не было дома, когда получено было сообщение о несчастье, и что она не могла поехать с Элизой к баронессе Берген, адрес которой ей неизвестен.

При имени Берген Жанна вдруг побледнела и затряслась.

— Скорее! Скорее! — закричала она не своим голосом. — Скорее на помощь к Элизе! В этом проклятом доме меня погубили! Ее надо немедленно выручить!

Жако объяснил, что никакого случая с экипажем у него не было.

Тогда сразу все сделалось понятно.

Колибри и Жанна, знавшая адрес Нюнюш или баронессы Берген, сейчас же поехали в проклятый дом.

У подъезда они застали Стальное Тело, который, не получая ответа на звонки, могучим ударом плеча только что вышиб входную дверь.

Нюнюш и ее двух горничных связали по рукам и ногам, несмотря на их сопротивление — они барахтались, царапались, кусались. Выломали еще пару дверей — и все.

Дело было сделано.

Элиза была освобождена.

Тем временем полковник Шамбержо успел, воспользовавшись шумом, выбраться на улицу и, не оглядываясь, пустился бежать.

ГЛАВА VI

иана была поражена, когда узнала об исчезновении Стального Тела. Сначала она пришла в бешенство, но припадок скоро прошел и сменился жгучим горем раненого женского самолюбия, обманутой любви, ревности.

Она чувствовала себя совершенно сломленной. Энергии, мужества, которыми она всегда отличалась, как будто и не бывало. Пропажа бумаг, унесенных Стальным Телом, не особенно ее заботила. Ее терзала лишь мысль, что она вероломно брошена любимым человеком, который был ее единственной радостью.

Она забросила все дела, ломала руки в отчаянии и плакала горькими слезами:

— Неужели он навсегда меня покинул? Неужели он не вернется?

Она болезненно прислушивалась ко всякому звуку, к малейшему шороху, надеясь, что дверь вот-вот откроется, в комнату войдет ковбой и кинется к ней в объятия.

Поздно вечером оглушительно зазвенел звонок. Диана вздрогнула.

— Это он!.. Он!.. — прошептала она, замирая в ожидании.

Но ожидание было обмануто. То был граф Шамбержо; он постучался, задыхаясь, вбежал в комнату, бледный как покойник.

Глаза его беспокойно перебегали с предмета на предмет.

— Что с вами! Почему вы влетели как бомба? — спросила Диана, не особенно дружелюбно.

— Все погибло! — сказал он дрожащим голосом. — Дом Нюнюш подвергся нападению какой-то шайки, которая перевернула там все вверх дном.

— А Элиза?

— Ее эти люди увезли.

— А вы не могли?..

— Да что же можно было сделать? Я сам едва успел выскочить в окно.

— Итак, вы утверждаете, что все погибло?

— Решительно все.

— Тогда вам остается одно, господин Шамбержо: поскорее удирать из Парижа, не то вам придется очень плохо.

— Ни за что не уеду из Парижа! Я вовсе не желаю умирать от скуки.

— Попадете, значит, на каторгу.

— За такие-то пустяки? У меня есть связи, я выкручусь, да наконец, военное начальство меня не выдаст. А про собственную участь вы что же молчите? Ведь мы сообщники.

— Между собой и французской юстицией я могу поставить преграду в виде Атлантического океана.

— Следовательно, при первой же неудаче вы готовы бить отбой?

— Я еще не решила. Не знаю. Там увидим. Дайте мне сутки — я тогда дам вам ответ о своих будущих намерениях. А пока — оставьте меня одну.

Полковник простился и ушел, оставив Диану в самом мрачном расположении духа.

После ухода графа Шамбержо она долго еще прислушивалась к замиравшему уличному гулу и вздрагивала при стуке колес каждого проезжавшего экипажа.

Всю ночь она не спала и только к утру забылась тяжелым сном, который часто тревожили кошмары.

К утреннему кофе ей, как всегда, подали газеты и утреннюю почту.

Она равнодушно читала письма, как вдруг у нее замерла душа и забилось сердце при виде конверта, на котором она узнала почерк Стального Тела.

Дрожащими от волнения руками распечатала она письмо и побледнела, прочитав первые строки…

Ковбой писал ей, что он убедился в том, что чувство к ней было не любовью, а увлечением, продолжавшимся, к сожалению, слишком долго. Последнее время он очень тяготился их совместной жизнью, а узнав об адских замыслах Дианы против семьи Дэрош, решил порвать с ней окончательно и навсегда.

«Забудьте меня! — писал молодой человек. — Это неизбежно, необходимо. Я тоже постараюсь забыть, что вы преследовали невинных людей, не сделавших вам ни малейшего зла, что вы являетесь виновницей целого ряда вопиющих преступлений, идущих вразрез с самыми элементарными понятиями о чести и совести.

Перестаньте преследовать дорогих мне людей. Умоляю вас именем всего, что только есть еще в вас честного и порядочного. Умоляю потому, что мне придется, к сожалению, выступить против вас, так как ведь я буду их защищать.

Между нами все кончено безвозвратно, но мне было бы очень тяжело быть с вами во вражде.

Эдуард»

Диана перечитала письмо несколько раз.

Последний луч надежды на возвращение любимого человека исчез. Ею овладели тяжелые, мрачные мысли.

— Как я несчастна! Как я одинока! — шептала она. — Теперь только я чувствую всю глубину моей любви к нему. Без него для меня будет не жизнь, а мучение… Нет, я не хочу этого — и этому не бывать!

Ее мысли приняли другое направление. Вспомнилась семья Дэрош, вспомнилась Элиза.

В глазах Дианы снова промелькнула надежда.

«О, если б он знал! Боже мой, если б он знал! — подумала она. — И зачем я тогда же не рассказала ему? Элиза без труда подавила бы в себе зарождавшееся чувство, он любил бы меня одну… Дэроши благословляли бы меня за возвращенного сына… Как я была безумна! Мне, видите ли, хотелось, чтобы он разлюбил Элизу единственно из любви ко мне… Теперь для меня нет иного выхода. Я скажу им, что они не имеют права любить друг друга. Я представлю им доказательства. И тогда он вернется ко мне и опять будет моим».

ГЛАВА VII

эрош вернулся вечером домой в самом унылом настроении.

Пенвена он застал в постели совершенно больным, страдающим от тяжелой раны на голове. Сыщик описал ему события последней ночи: ночное нападение, покушение на его жизнь, чудесное избавление от смерти благодаря каучуковому жилету. При рассказе о похищении бумаг, добытых им с таким трудом, у сыщика выступили на глаза слезы.

Пропажа бумаг была для Дэроша тяжелым ударом. С их утратой пропала надежда отомстить злодею, подвести его под вполне заслуженное наказание.

Дома Дэроша ждала еще одна неприятность. Он застал жену в смертельном беспокойстве об Элизе, которая уехала уже давно и до сих пор не возвращалась.

Дэрош, как мог, уговаривал ее не волноваться, доказывая, что девушку что-нибудь задержало у пострадавших, но в глубине души сам в это не верил.

Происшествие с Пенвеном показало, что у Дэроша есть опасные враги, не останавливающиеся ни перед чем. Дэрош начал догадываться, что случай с Жако и Леоннеком — простая выдумка. Уж не попала ли Элиза в ловушку?

Рассказывая мужу о визите Стального Тела, г-жа Дэрош оживилась.

— Это Бог его нам посылает! — сказал обрадованный Дэрош.

Г-жа Дэрош вспомнила о свертке, оставленном Эдуардом, и передала его мужу.

Дэрош с изумлением и недоумением торопливо развернул пакет и, когда увидел его содержимое, испустил радостный крик:

— Бумаги!.. Пропавшие документы! Труды Пенвена не пропали даром! Какое счастье!

В пакете находились те самые фотографии, о которых говорил Пенвен. Дэрош бросился к письменному столу и быстро написал письмо своему верному агенту, уведомляя его, что похищенные документы найдены и что завтра же он подаст в суд жалобу на Шамбержо.

Тут же, не медля ни минуты, он запечатал письмо и велел слуге сейчас же отнести его по указанному адресу.

Он знал, что обрадует Пенвена, и думал, что это будет способствовать его выздоровлению.

Затем он с чувством брезгливости перелистал тетрадь с надписью: «Дело Шамбержо», связал документы в один пакет и спрятал в свой письменный стол.

Он собрался ехать к г-же Порник, рассчитывая узнать у нее что-нибудь относительно Элизы, как вдруг послышался громкий звонок.

Супруги Дэрош бросились к дверям и увидели Элизу, которая входила в сопровождении Колибри, Стального Тела, Жанны и Жако, как всегда жизнерадостного и пышущего здоровьем.

ГЛАВА VIII

а следующий день Дэрош поехал к Пенвену переговорить лично и посоветоваться о дальнейшем ходе дела.

Он намеревался теперь же представить прокурору все документы, относящиеся к Шамбержо, и начать судебное преследование против полковника и Дианы Диксон, соучастие которой в покушении на жизнь Пенвена было теперь очевидно.

Сыщик, проспав спокойно не менее десяти часов, почти совсем оправился от полученной раны в затылок. К нему вернулась вся его сообразительность и прозорливость. Он не разделял мнения Дэроша насчет немедленной подачи заявления прокурорскому надзору и советовал поступить несколько иначе.

Он полагал, что лучше сначала обратиться к общественному мнению, воспользовавшись печатью, и когда оно будет в достаточной степени возмущено недопустимыми злодеяниями полковника Ш. (по его мнению, лучше было не называть в газетах преступника полной фамилией), тогда уже передать дело в суд. Пенвен утверждал, что военное министерство слишком часто оказывает давление на гражданское судебное ведомство, выгораживая своих; после шума, поднятого газетами, оно не сможет выступить на защиту полковника Шамбержо, гласно изобличаемого, потому что иначе вызовет против себя взрыв общественного негодования. Как ни обширны связи графа в военных сферах, перед такой перспективой эти круги вынуждены будут отступить.

Дэрош признал справедливость доводов агента и согласился действовать, придерживаясь его тактики. Тут же вместе с Пенвеном он составил для газеты коротенькую заметку с описанием скандальных похождений полковника у Нюнюш и о содеянных в этом грязном доме преступлениях.

Заметка оканчивалась заявлением, что неопровержимые доказательства всего изложенного будут представлены по первому требованию судебной власти.

Заметка появилась в тот же день в вечерних газетах и произвела страшнейший переполох в обществе и в военном ведомстве.

Рано утром на следующий день Дэрошу прислали повестку с приглашением явиться в два часа к прокурору республики.

Дэрош торжествовал и радостно потирал руки. Все складывалось, как они предвидели.

В два часа он уже сидел в кабинете прокурора и беседовал с его секретарем.

Секретарь был человек средних лет, с умным лицом и живым проницательным взглядом.

Показания Дэроша он тщательно записал, быстро пробежав представленные им документы, но на вопрос, долго ли будет идти следствие, определенного ответа не дал.

Впрочем, у Дэроша имелось надежное средство ускорить следствие. Вернувшись домой, он тотчас же составил новую заметку, которая также появилась в вечерних газетах. В ней сообщалось, что автор вчерашней статьи был приглашен к прокурору республики и вручил ему доказательства виновности полковника Ш. В конце высказывалась надежда, что виновник перечисленных преступлений будет передан в руки правосудия и не избегнет ответственности перед законом.

ГЛАВА IX

 Элизы произошла важная перемена в жизни.

С появлением в семье Дэрош Стального Тела тоска молодой девушки рассеялась. Исчезло гнетущее чувство одиночества и того, что «жить не стоит». Отношение к ней Эдуарда было проникнуто такой глубокой нежностью, таким обожанием, что Элиза начала верить в возможность счастья.

Стальное Тело чувствовал себя глубоко виноватым перед ангельски доброй, кроткой девушкой. Свое недавнее увлечение, которое он принимал за любовь, он теперь от всей души проклинал, осознав наконец, как близка и дорога ему Элиза.

Терзаемый угрызениями совести и не будучи в состоянии выносить дольше неопределенность своего положения, молодой человек искренне покаялся перед Дэрошем в своих прегрешениях и ошибках и облегчил таким образом душу. В то же время он признался Дэрошу, что горячо любит Элизу.

Признания Эдуарда нисколько не удивили Дэроша. Он, еще живя на ранчо Монмартр, замечал близость и дружбу между молодыми людьми и ничего не имел против этого. Он охотно бы простил Эдуарду его увлечение, но не знал, как отнесется к этому дочь. Поэтому Дэрош посоветовал Эдуарду набраться смелости и пойти к ней с объяснением.

— Если моя дочь простит вам «грехи молодости», — сказал он, улыбаясь, — то мы с женой охотно согласимся на этот брак. Я нахожу, что этим мы хотя отчасти отблагодарили бы вас за те неоценимые услуги, которые вы нам оказали.

Стальное Тело с замиранием сердца постучался в комнату девушки и, пересиливая волнение, приступил к объяснению, от которого зависело счастье всей его жизни.

Элиза слушала исповедь Эдуарда с бьющимся сердцем.

То краснея, то бледнея, слушала она страстную речь ковбоя, а когда он кончил, бросилась ему на грудь, обняла его голову обеими руками и заплакала слезами счастья.

Стальное Тело осыпал ее лицо, мокрые от слез глаза горячими поцелуями, клялся в вечной любви и гладил мягкие, шелковистые волосы.

— О, до чего я вас люблю!.. До чего вы мне дороги! — шептал он, прижимая ее к себе. — Как мог я так ошибаться в своих…

— Довольно! Никогда не вспоминайте больше об этом — слышите? Прошлое забыто навсегда. Ради Бога, забудем все!

Говоря это, она зажимала ему рот своей крошечной ручкой.

— О, благодарю вас, моя милая, моя хорошая! Всей своей жизнью я докажу вам, что вполне заслужил ваше прощение.

— Вы опять? Об этом нельзя говорить.

— Правда, правда… Не буду больше никогда!..

Послышался стук в дверь.

В комнату вошли г-н Дэрош и его жена. По счастливым лицам молодых людей они догадались, что объяснение прошло как нельзя лучше, и с радостными улыбками бросились в объятия своих детей.

Дэрош позвал Колибри.

Маленькая индианка, узнав радостную весть, нежно обняла свою горячо любимую подругу и крепко ее поцеловала.

Кружок знакомых семьи Дэрош с быстротой молнии облетела весть, что Элиза выходит замуж за Стальное Тело.

ГЛАВА X

иана сильно ненавидела Дэроша, считая его почему-то похитителем своих сокровищ, но ее любовь к Стальному Телу была сильнее этой ненависти.

Нисколько не задумываясь, она написала Дэрошу письмо, прося свидания с ним по очень важному делу, имеющему близкое отношение к его семье.

Дэрош получил это письмо утром на третий день после неудавшегося покушения на Элизу и на другой день после известного объяснения молодой пары.

Изумленный, он прочел это письмо всей семье и, посоветовавшись с Эдуардом, сейчас же ответил Диане, что готов ее принять.

Так как дело, по словам Дианы, касалось всей семьи Дэроша, он решил принять ее в присутствии жены, Стального Тела, Элизы и Колибри, которую тоже считал членом своего семейства.

Диана не замедлила приехать. Она заранее торжествовала победу и радовалась, собираясь разом достичь двух целей: вернуть любимого человека и поразить в самое сердце ненавистную соперницу — Элизу. Семью Дэроша, особенно Элизу, она продолжала ненавидеть всеми силами своей души, хотя и знала, какая близкая родственная связь существует между этой семьей и Стальным Телом.

Внешне спокойная, стараясь скрыть обуревавшее ее волнение, Диана вошла в гостиную и, окинув взглядом всех присутствующих, холодно сделала им общий поклон.

Дэрош вежливо раскланялся с ней и пригласил сесть.

Диана прямо приступила к делу, не желая терять времени:

— То, о чем я вам писала, господин Дэрош, очень важно и касается вашей семьи.

— Мы с нетерпением ждем ваших сообщений, будучи уверены, что они действительно очень важны.

— И вы не ошиблись. Слушайте. Лет восемнадцать назад вас постигло большое горе: у вас украли ребенка, малолетнего сына.

Г-жа Дэрош при этих словах вздрогнула и вся обратилась в слух.

— После долгих напрасных поисков, — продолжала Диана, — вы отчаялись найти сына и, считая его погибшим, покорились судьбе. Знайте же: ваш сын жив.

— Жив!.. Мой Марсель жив! — вскрикнула г-жа Дэрош, не помня себя от радости. — Будьте благословенны за эту добрую весть! Я готова забыть все зло, которое вы нам причинили.

— Да, он жив. В четырехлетнем возрасте ваш сын был похищен двумя десперадо, проделывавшими свои операции на берегах Рио-Гранде. Это было похищение из мести. Мальчик оставался у одного из похитителей до восьмилетнего возраста, а затем исчез.

— Исчез?.. Значит, я его не увижу? — простонала бедная мать.

— Я его нашла, — гордо объявила Диана, — и возвращу его вам.

Наступило мертвое молчание. Присутствующие, затаив дыхание, ждали чего-то необыкновенного.

Диана вынула из небольшой сумки какие-то бумаги и развернула их:

— Вот письменные показания за подписью обоих десперадо. Один из них, Сайрус А. Диксон, мой отец, потерял ребенка из виду через несколько месяцев. Другой, у которого мальчик пробыл около четырех лет, живет и сейчас в Денвере. В этих бумагах вы найдете замечательные подробности. В них, между прочим, сказано, что у ребенка на левом плече имеется родимое пятно.

— Да, — сказала г-жа Дэрош, — лилового цвета, в виде полумесяца, с мизинец величиной.

Стальное Тело побледнел как мертвец.

— Десперадо, взявший к себе ребенка, — продолжала Диана не совсем ровным голосом, — поспешил переменить ему имя. Он назвал его Эдуардом, или Недом. Таким образом Марсель Дэрош превратился в Эдуарда Сильвера. Сильвер — фамилия десперадо.

Она повернулась к Стальному Телу и сказала ему:

— Нед Сильвер, покажите вашей матери родимое пятно, находившееся на левом плече у Марселя Дэроша.

Г-жа Дэрош закричала так, что ее крик напомнил им вопли, с которыми, обезумев от горя, она мчалась по родной равнине на испуганном скакуне, когда у нее похитили сына.

— Марсель!.. Марсель!..

Дэрош бросился к молодому человеку, дрожа от волнения, и крикнул глухим голосом:

— Ты наш сын!.. Ты наш Марсель!.. — Он сорвал с него одежду и обнажил плечо, а на плече — родимое пятно.

— Мать!.. Вы моя мать! — воскликнул Стальное Тело и кинулся в объятия матери, заливавшейся слезами.

В то же время из груди Элизы вырвался душераздирающий крик.

Она упала как подкошенная.

Мадам Дэрош, отдавшись порыву радости, даже не заметила, какой тяжкий удар нанесен ее дорогой дочери.

— Мой сын!.. Мой мальчик!.. Мой Марсель!.. Дитя мое!.. О, если б ты знал, как я тосковала по тебе!.. Но и ты, должно быть, перенес много горя!.. Расскажи мне все, все…

Диана, несмотря на ненависть к Дэрошам, была глубоко растрогана этой сценой. В ее сердце шевельнулось чувство сострадания даже к Элизе. Теперь она уже ей не соперница. Любовь молодой девушки к Стальному Телу превратится в простую привязанность сестры к родному брату.

Больше Диане нечего было здесь делать. Ее миссия окончилась. Пользуясь суматохой, она незаметно ушла.

«Завтра же он ко мне вернется!» — думала она, садясь в свой экипаж.

Дэрош, его жена и Марсель — будем звать ковбоя теперь настоящим именем — настолько были заняты своим счастьем, что даже не замечали состояния Элизы, около которой хлопотала Колибри, стараясь привести ее в чувство.

Вдруг Марселя, поразила та же самая мысль, от которой упала в обморок Элиза.

Он вскрикнул точно раненый лев:

— Элиза!.. Матушка!.. Вы не подумали о Элизе!.. О нашей преступной любви!.. О нашем разбитом счастье!.. Элиза!.. Сестра моя!..

Он видел, что она лежит без чувств на руках у Колибри, но не решался подойти.

Он боялся, что теперь его ласки будут для нее оскорбительны.

Мадам Дэрош взглянула на мужа с такой радостной улыбкой, что Марсель был просто озадачен, и проговорила:

— Если бы ты только знал, мой друг, как я счастлива! Теперь мы с легким сердцем можем отпраздновать свадьбу наших детей. Как светло у меня на душе, как радостно!

— Я тоже думаю, что нам не следует медлить со свадьбой, — согласился Дэрош. — Марсель, сынок мой, что же ты стоишь? Подойди скорее к своей невесте, успокой ее и утешь.

Стальное Тело смотрел на родителей широко раскрытыми глазами, испытывая тревогу и страх.

«Неужели они помешались от радости?»

Та же мысль пришла в голову и Колибри.

— Мой брат!.. Он мой родной брат! — шептала Элиза, приходя мало-помалу в себя.

— Да нет же! — воскликнула мадам Дэрош. — Он не брат тебе! Элиза!.. Дорогая моя!.. Я люблю тебя больше, чем иная мать любит свою дочь, но ты не дочь мне.

— Элиза вам не дочь! — вскричал Стальное Тело, окончательно сбитый с толку. — Так кто же она?

Из глаз девушки ручьем хлынули слезы. Она начала приходить в себя от потрясения. На щеках появился легкий румянец.

— Она дочь моего брата, убитого версальцами во время коммуны, — сказал Дэрош. — Она наша приемная дочь и племянница. Твоя двоюродная сестра, Марсель! Помнишь, Элиза, — обратился он к молодой девушке, — я после приезда в Париж рассказывал тебе эту печальную историю: как злодей Шамбержо убил моего брата Луи Дэроша и его жену. Оставшаяся девочка-сиротка была ты.

Элиза подбежала к г-же Дэрош, обняла ее и сказала:

— О какие вы добрые! Вы меня так любили и баловали, что мне и в голову никогда не приходило, чтобы я могла быть монмартрской сиротой.

Она протянула руку Стальному Телу и сказала:

— Я очень сильно любила Эдуарда, а он причинил мне много горя; Марсель сделает так, что я все забуду. Не правда ли, братец?

— Неужели ты еще можешь в этом сомневаться? — радостно ответил сияющий от счастья молодой человек.

— Ну вот, вы теперь радуетесь, веселитесь, смеетесь, — сказала с улыбкой Колибри, — а перед этим были похожи на приговоренных к смерти.

— Действительно, я думала, что вот-вот умру, — прошептала Элиза. — Так мне было тяжело!

— А что, папа Дэрош, — продолжала индианка, — ты как думаешь: ведь эта гадкая женщина приехала сюда сообщить тебе о сыне вовсе не из доброты. Я полагаю, что она просто хотела расстроить его свадьбу с Элизой.

— Совершенно верно, моя дикарочка.

— И в своих расчетах она блистательно ошиблась, — сказал Стальное Тело.

ГЛАВА XI

огда полковник Шамбержо прочитал в газетах убийственную заметку о себе, он в первый раз в жизни почувствовал, что у него уходит почва из-под ног.

Оставалась лишь слабая надежда на огромные связи, неоднократно помогавшие ему выкрутиться из разных скандальных историй. Он рассчитывал, что военное ведомство и на этот раз спасет его от гражданского правосудия.

Эти надежды, однако, рухнули. На третий день после появления роковой заметки его вызвали к военному министру для объяснений.

Министр, всегда любезный и обходительный с штаб-офицерами, принял на этот раз полковника Шамбержо с удручающей суровостью, даже не взглянув как следует и не пригласив сесть. Резко отчеканивая каждое слово, он проговорил строго и холодно:

— Мне представлены доказательства вашего скандального и преступного поведения, за которое вам придется сесть на скамью подсудимых. Главное разбирательство подобного рода обесславит не только вас с нами, но и ляжет пятном на весь офицерский корпус. Вам предстоит разжалование, потом ссылка и каторга. Выход один — револьвер. Даю вам двадцать четыре часа на размышление. Потом стану действовать. Ступайте.

Министр сурово сделал жест по направлению к двери.

Нечто подобное произошло почти в то же самое время и в квартире Дианы.

Королева Золота все еще находилась под обаянием сладкой мечты о том, как к ней вернется ее любовник; вдруг ей доложили о приходе полицейского комиссара, который сейчас же вошел сам, не дожидаясь разрешения.

— Вы зачем? Что случилось? — спросила она, застыв от дурного предчувствия.

— Дело не особенно для вас приятное… До полиции дошли слухи о том, что на одного французского гражданина было сделано покушение. Его ночью оглушили ударом по голове, а потом выбросили тело в Сену, чтобы скрыть следы преступления.

— Мне какое дело до этого? — перебила комиссара Диана. — Знаете ли вы, кто я?

— Я пришел к госпоже Диане А. Диксон и предупреждаю ее, что через сорок восемь часов она будет сидеть в доме предварительного заключения по обвинению в подстрекательстве к убийству, — сухо проговорил комиссар.

Диана сообразила, что у полиции должны быть серьезные доказательства ее участия в преступлении, раз полицейский чиновник позволяет себе говорить таким тоном.

Она видела, что игра проиграна, но не в ее характере было сдаваться.

— Вы не имеете права говорить мне подобные вещи, — сказала она. — Известно ли вам, что я — Королева Золота и что у меня имеются тесные связи с посольством Соединенных Штатов?

— Это нам известно, иначе мы не стали бы вас предостерегать заранее, а просто арестовали бы без всяких разговоров. Вы поняли меня? Надеюсь, вы и сами знаете, что вам теперь следует делать, чтобы избавиться от разных неприятностей… Желаю вам всего лучшего!

Комиссар вежливо поклонился и оставил Диану в состоянии полной ошеломленности от неожиданного оборота, который получило дело.

Намек комиссара был как нельзя более ясен.

Диане пришлось в течение двух суток покинуть французскую территорию из-за опасения ареста и предания суду.

ГЛАВА XII

ут же на Диану обрушился новый удар. Она прочла в газете известие о помолвке Марселя Дэроша с его двоюродной сестрой Элизой Дэрош.

Это известие было для нее как гром среди ясного неба.

Элиза — не родная, а двоюродная сестра Стального Тела!

Сначала она пришла в отчаяние. Потом это отчаяние сменилось безумной яростью.

Глаза ее горели неистовым огнем. Она металась по комнате, точно львица в клетке, охваченная бессильной злобой.

В ней с новой силой проснулась жажда мести всей семье Дэрош и главным образом «проклятой» Элизе, которую Диана считала виновницей своих несчастий и неудач.

Мучение было тем ужаснее, что она даже не имела надежды на отмщение, так как волей-неволей ей приходилось удалиться с поля битвы и притом немедленно.

В таком состоянии застал ее личный секретарь Корнелиус, которого она вызвала к себе по телефону, как только ушел комиссар.

Овладев собой, Диана описала секретарю визит полицейского чиновника.

— Этого нужно было ожидать со дня на день, — с обычным спокойствием сказал секретарь. — Всеми этими сюрпризами мы обязаны вашему другу — Стальному Телу.

— Не все ли равно, кому мы этим обязаны? Это с вашей стороны одно пустословие, — резко перебила его Диана. — Дайте лучше поскорее какой-нибудь дельный совет.

— Я вполне одобряю совет, данный комиссаром. Ничего более дельного не придумаешь. Собирайтесь-ка в дорогу и сегодня же покатим домой.

— Вы мне советуете постыдное бегство с поля битвы! — вскричала Диана. — Неужели мы позволим нашим врагам торжествовать победу?

— Да ведь ничего больше не остается. А что касается врагов, то им еще придется с нами считаться. Чем угодно готов поручиться, что они обязательно вернутся на родину, на Равнину Вех. Ну а там, среди американских прерий, все преимущества будут на нашей стороне. Уезжая из Парижа, мы не отказываемся от дальнейшей борьбы, а только меняем поле битвы. Это единственный выход из нашего теперешнего положения.

Доводы Корнелиуса были как нельзя более убедительны. Приходилось покориться необходимости и бежать-бежать.

Секретарь посмотрел в записную книжку и объявил Диане, что на другой день вечером из Гавра отходит в Нью-Йорк трансатлантический пароход «Нормандия», принадлежащий французской компании. Он предложил выехать из Парижа сегодня же с ночным курьерским поездом и брал на себя все хлопоты.

Плача от досады и проклиная судьбу, Диана начала укладываться и дала себе клятву умереть или жестоко отомстить тем людям, которые, по ее глубокому убеждению, только и делали, что преграждали ей дорогу к счастью.

ГЛАВА XIII

озвратившись домой от военного министра, Шамбержо долго шагал из угла в угол, обдумывая, как спастись. Военный министр предлагал самоубийство! Вот выдумал! Сама мысль о таком выходе из создавшегося положения казалась полковнику смешной, нелепой, недостойной такого серьезного и умного человека, каким он себя считал.

«Уйти из жизни, лишиться ее радостей, имея в кармане миллион наличными! Это было бы верхом глупости. Я бы первый назвал себя идиотом. — Шамбержо решительно отклонил эту смешную мысль. — Тогда что же делать? В Париже оставаться нельзя — на каторгу сошлют. Поселят в Гвиане, а это, по выражению Дианы, довольно неприятный морской курорт. Что же делать? Что же делать? — Мысль Шамбержо лихорадочно работала. — Да, остается одно средство: бежать из Парижа, бежать из Франции».

Это не особенно нравилось графу Шамбержо. Покинуть Париж было бы для него чересчур тяжело. Не из патриотизма — нет, какой там патриотизм! Для полковника это было пустым звуком. А просто потому, что Париж, по его мнению, был единственным городом в мире, где порядочный человек мог жить, не умирая от скуки.

Однако у него, как и у Дианы, не было другого выбора. Он волей-неволей решил безотлагательно бежать.

Остановившись на этом решении, он принял все меры предосторожности, какие требовали обстоятельства.

Прежде всего, он позвал денщика и отпустил его до следующего дня. Денщик был очень рад случаю погулять с земляками. Полученный отпуск его нисколько не удивил: полковник и раньше предоставлял ему такую льготу.

Он быстро смахнул кое-где в квартире пыль, почистил сапоги графа и исчез.

Оставшись один, Шамбержо вытащил дорожный чемодан и положил в него самые нужные вещи. Туда же положил он и часть своих денег, а другую аккуратно уложил в бумажник.

Затем он сбрил усы и надел лакейскую ливрею, в которую его денщик облачался в приемные дни.

Посмотрев в зеркало, Шамбержо остался доволен своим видом. Сбритые усы настолько изменили его физиономию, что сыщики (Шамбержо был уверен, что за ним следят) не могли бы догадаться, кто скрывается под этой ливреей. Сгущавшиеся сумерки увеличивали шансы полковника на спасение.

Взглянув в зеркало еще раз, Шамбержо взял чемодан и через черный ход вышел из дома. На улице он закурил папироску и с видом прогуливающегося лакея, посланного господином с поручением, медленно зашагал по направлению к Западному вокзалу. Он не заметил ничего подозрительного. Шамбержо прибавил шагу, не обращая внимания на трех человек, шедших по другой стороне улицы. Они разговаривали на парижском арго и хохотали громким раскатистым смехом.

То были Пенвен и спасшие его рыбаки. Они и виду не подали, что следят за каждым шагом лакея, в котором сыщик сейчас же узнал хорошо знакомого ему графа Шамбержо.

То отставая, то обгоняя полковника, Пенвен и его товарищи пришли на вокзал.

Спустя четверть часа Шамбержо, запасшись билетом до Гавра, уже сидел в вагоне.

Пенвен и его спутники, поступившие к нему на службу за хорошее жалованье, назначенное Дэрошем, немного подумали — также взяли три билета до Гавра и уселись в соседний вагон.

Они едва успели. Через минуту раздался свисток и поезд тронулся.

ГЛАВА XIV

 доме Дэроша появилось счастье, воцарилась радость.

Элиза оживилась, стала такой же бодрой и жизнерадостной, какой она была до злополучного путешествия Стального Тела в Денвер. Тупую тоску и угрызения совести, мучившие Стальное Тело, вытеснили из сердца пламенная привязанность к Элизе и радужные мечты о будущем счастье.

Счастливая мать не могла наглядеться на сына, найденного после стольких лет горя и страдания. Дэрош также радовался, глядя на сына-атлета и видя вокруг себя бьющее ключом счастье.

Колибри и Жако, окончательно перебравшиеся в особняк Дэроша вместе со своим другом Леоннеком, тоже чувствовали себя как нельзя лучше, что, однако, не мешало им к общему веселью почти постоянно пикироваться.

Г-жа Порник, и раньше навещавшая их довольно часто, на другой день после знаменательного дня пришла с обеими дочерьми и пробыла в гостях целый день, искренне радуясь счастью своих друзей.

Оживилась даже всегда грустная и унылая Жанна, и на ее бледных щеках появилось что-то вроде румянца.

Совершенно поправившийся Пенвен тоже принял, приглашенный Дэрошем, участие в общей радости и зашел с не отходившими от него ни на шаг рыбаками поздравить жениха и невесту. Пробыли они не более получаса, потому что им нужно было все время, не прерываясь, следить за графом Шамбержо.

Разговор, естественно, шел вокруг событий последних дней, то есть покушения на Пенвена, дерзкой попытки похитить Элизу в оживленном Париже среди бела дня, визита Дианы и его неожиданных последствий.

Дэрош торжественно объявил, что дела, которые задерживали его в Париже, идут отлично, скоро закончатся и он надеется в самом ближайшем времени уехать из Франции. Он уже приступил к приготовлениям к отъезду и просил г-жу Порник сделать то же самое.

Г-жа Порник долго не решалась принять условия Дэроша относительно переезда в Америку, но после продолжительного разговора со Стальным Телом, который был так искренне привязан к семье своего приемного отца, покойного капитана Порника, согласилась.

Дэрош рассчитывал, что полковник Шамбержо будет немедленно арестован ввиду собранных против него неопровержимых улик. На сбор свидетельских показаний потребовалось бы дней двенадцать. Словом, недели через две, передав дело честным и опытным адвокатам, можно было уже ехать домой, в Америку.

Так думал Дэрош.

Вдруг он получил телеграмму из Гавра:

«Полковник Гавре. Диана тоже. Слежу. Сегодня пять часов отходим Нью-Йорк пароходе „Нормандия“.

Пенвен»

— Черт возьми! — вскричал Дэрош. — Негодяй опять ускользнул от правосудия.

Он подал телеграмму Стальному Телу.

Ковбой пробежал ее глазами и спокойно сказал.

— Очень хорошо. Французское правосудие над ним бессильно, в таком случае мы будем судить его сами, своим судом. В Америке ему нас не миновать.

— Твоя правда, милый Марсель. Я сейчас же дам телеграмму своему нью-йоркскому агенту Уайсту, чтобы он встретил «Нормандию» и не спускал бы глаз ни с Дианы, ни с этого разбойника. А здесь нам больше делать нечего. Нам нужно как можно скорее быть в Нью-Йорке, чтобы на месте следить за всеми действиями наших врагов. Сегодня же ночью мы отправимся в путь.

— Как же вы отправитесь? Следующий пароход отходит из Гавра только через неделю.

— Я знаю, но нам необходимо спешить. Быть может, нам удастся сесть на какой-нибудь пароход с английского берега. В противном случае придется заказать экстренный, каких бы денег это ни стоило.

Через полчаса вся семья Дэроша и прислуга были на ногах.

Приготовления к отъезду протекали очень оживленно.

Быстро уложив нехитрый багаж, Жако и Стальное Тело отправились к г-же Порник и стали помогать ей укладываться. С помощью таких силачей, как Жако и Стальное Тело, через полтора часа весь багаж был уложен и отправлен на Северный вокзал.

Тем временем Дэрош отправился к своему банкиру — американцу и поручил ему руководить хозяйственной стороной всех своих дел.

К моменту отхода ночного поезда все было готово, и друзья, возбужденные торопливыми сборами, уселись в комфортабельном купе первого класса.

Особенно радовалась отъезду из Парижа Жанна, где все напоминало ей о прежнем позоре. Впереди у нее была смутная надежда на лучшую жизнь.

Очень радовались отъезду Колибри и Леоннек. Колибри скучала о вольной жизни в прериях, а Леоннеку хотелось увидеть краснокожих индейцев. Под качку поезда он уснул, мечтая о том, как он будет жить среди дикарей и «поступит в ковбои».

ГЛАВА XV

енвен с помощниками внимательно следили за каждым шагом полковника Шамбержо, боясь, как бы он ни соскочил с поезда на какой-нибудь промежуточной станции.

Опасения их были совершенно напрасны. Забившись в дальний угол вагона, полковник просидел неподвижно до самого Гавра.

Поезд пришел в Гавр утром. Шамбержо, успевший переодеться в серый костюм, занял до отплытия парохода номер во второклассной гостинице. Пенвен внимательно осмотрел дом, где помещалась гостиница, и, убедившись, что из нее только два выхода и оба на улицу, расположился с товарищами в ресторане напротив гостиницы.

Выпив кофе, они спросили карты и стали играть, не переставая наблюдать за обоими выходами из гостиницы. Тут же они и отобедали.

Вскоре после обеда Шамбержо вышел из гостиницы и направился к гавани. Пенвен убедился, что полковник решил окончательно бежать в Америку. Действительно, Шамбержо направился прямо на пароход и взошел на «Нормандию» в ту минуту, когда она начала разводить пары.

Отплытие должно было состояться в пятом часу.

Пенвен сквозь громадную толпу протиснулся на палубу парохода, где была ужасная толкотня, крик, шум, грохот машины, сливавшиеся в общий неопределенный гул.

Сыщик видел, как Шамбержо брал билет второго класса. Он хотел пойти за полковником, как вдруг увидел знакомую женскую фигуру: перед ним была Диана Диксон, которую он хорошо запомнил, хотя видел ее всего лишь раз. Рядом с ней стоял человек, в котором Пенвен, по описанию Дэроша, легко узнал секретаря Дианы — Корнелиуса.

Диана и Корнелиус, заметив Шамбержо, переглянулись между собой и прошли за ним в каюту второго класса.

Пенвену было бы очень интересно узнать, что произойдет между тремя беглецами, но он не мог пойти за ними: ему нужно было спешить.

Расталкивая всех локтями, он с трудом пробирался через густую толпу, сошел на берег, поговорил со своими помощниками и помчался на телеграф — дать депешу Дэрошу. Быстро настрочив и отправив телеграмму, Пенвен вернулся на пристань.

Пароход был уже совсем готов к отплытию. Провожавшие сошли на берег. Матросы готовились снимать мостки. Пенвен и его друзья стали взбираться на палубу.

— Опаздываете, господа, опаздываете! — крикнул им капитан.

— Едва успели! — отвечал запыхавшийся сыщик. — С приятелями задержались. Гульнули так, что пришлось бежать на пароход без багажа.

Пенвен взял для себя и для приятелей три билета второго класса. Рыбаки были сначала поражены предстоящей поездкой из Гавра в Нью-Йорк, но они успели так привязаться к Дэрошу и агенту и притом получали такое хорошее жалованье, что не колебались ни одной минуты и согласились ехать. Промысел давал им очень мало, родных и близких у них не было, так что им не о чем было жалеть.

Чтобы расположить к себе администрацию парохода, сыщик отдал на хранение в контору бывшие при нем двадцать тысяч франков. Переезд был вполне благополучный. Правда, три приятеля отдали все-таки дань морской болезни, но это только в первые дни.

Диана и Корнелиус, ехавшие в первом классе, изредка встречались с Шамбержо.

Общая ненависть к Дэрошу сплотила их в тесный союз. Как только Шамбержо оправился от морской болезни, все трое принялись вместе обдумывать план мести.

ГЛАВА XVI

ольшой английский пакетбот, или почтовый пароход «Этрурия», делающий рейсы между Америкой и Англией, вошел в гавань Нью-Йорка на полсуток позднее «Нормандии».

Дэрош и его друзья, успевшие вовремя сесть на отходящий английский пароход, совершенно не заметили, как доехали до Америки, — до такой степени быстро промелькнуло для них время переезда среди приятных разговоров и радужных мечтаний о будущем.

Они решили поехать в родные прерии после недолгого пребывания в Нью-Йорке и, не теряя времени, отпраздновать на ранчо Монмартр уже не одну, а сразу две свадьбы. Дело в том, что Жако дорогой сделал предложение и получил согласие. Обратить Колибри в христианство ему так и не удалось, и он отказался от дальнейших бесплодных попыток.

От морской болезни Жако страдал сильнее и дольше всех. Когда же он от нее оправился, то почувствовал себя на верху блаженства и целые дни мечтал со своей подругой о том, как мирно и тихо будут они жить среди родных прерий, около близких, любимых людей. И все-таки между ними среди дружеских бесед нередко происходили пресмешные пикировки.

В Нью-Йорке Дэрош остановился в своем роскошном особняке на Пятой авеню. Гостям были предоставлены великолепно обставленные апартаменты.

Сейчас же по приезде, не успев еще хорошенько отдохнуть, Дэрош вытребовал к себе телеграммой сыщика Уайста.

Уайст, типичный поджарый янки, которого Можно было принять за нотариуса, подробно изложил Дэрошу все, что делалось в неприятельском лагере. Получив телеграмму Дэроша, он точно проследил прибытие «Нормандии» в Нью-Йорк и с тех пор не упускал из виду Шамбержо, Диану и Корнелиуса. Графа он сразу же узнал по описанию, сделанному Дэрошем, а Диану иКорнелиуса он видел и раньше.

После вступления на американский берег Королева Золота и ее друзья находились под неослабным надзором Уайста и его помощников.

Они поселились в доме полковника Диксона на Пятой улице, рядом с Седьмой авеню.

— Как вы думаете, что они намерены делать? — спросил Дэрош.

— Мне кажется, что на днях они уедут из Нью-Йорка. Вероятно, они поедут в Денвер, в резиденцию Королевы Золота. Полагаю, что до прибытия туда Королева Золота не приступит ни к каким важным действиям.

— А почему вы думаете, что они собираются уехать из Нью-Йорка?

— Потому что у них идут усиленные приготовления к отъезду.

Дэрош дал сыщику еще несколько дополнительных наставлений на случай внезапного отъезда Дианы и Шамбержо и уже хотел отпустить его, как вдруг Уайст вспомнил одну вещь.

— Знаете, — обратился он к Дэрошу, — я заметил, что за каждым шагом ваших врагов следит кто-то еще. По-видимому, это какой-то француз. Действует он очень ловко: я заметил его только благодаря случайности.

— А каков он из себя, этот француз?

Уайст описал его наружность. Дэрош сразу же узнал по описанию своего парижского агента Пенвена и предложил Уайсту познакомиться с ним и сговориться о совместных действиях.

ГЛАВА XVII

редположения Уайста оказались совершенно правильными.

Через день после его разговора с Дэрошем Диана и ее союзники уехали из Нью-Йорка. Американский головокружительный экспресс помчал их на юг, в Денвер.

Денвер они избрали главным центром для враждебных действий против семьи Дэроша. Во-первых, Денвер находился поблизости от ранчо Монмартр, дома Дэроша, а во-вторых, у Дианы и Корнелиуса были там многочисленные знакомства решительно среди всех слоев общества — от крупных чиновников и миллионеров до всевозможных бандитов-десперадо.

Диана и ее союзники разработали чрезвычайно простой план: набрать в Денвере и Золотом Поле банду самых отчаянных негодяев, человек пятьсот или шестьсот, дождаться удобной минуты и напасть неожиданно на ферму Монмартр. Вот и все.

Нападение, разумеется, предполагалось сделать тогда, когда семья Дэроша уже приедет туда.

Шамбержо, возлагавший всю вину за постигший его позор во Франции на Дэроша, был в восторге от этого плана. Он заранее наслаждался тем, как во главе шайки головорезов налетит на ферму своего ненавистного врага и все разорит, сомнет, разрушит, не оставив камня на камне.

Только во время переезда через океан Шамбержо узнал, почему его так ненавидит Дэрош. Диана, прочитавшая все «Дело Шамбержо», открыла ему истинную причину. Полковник долго ломал голову и напрягал память, чтобы вспомнить кровавую сцену на улице Лепик, на вершине Монмартра, происшедшую двадцать лет назад. Он пролил тогда много крови, погубил много невинных жертв и не помнил отдельных эпизодов.

Диана была мрачнее ночи и почти всю дорогу молчала. На вопросы Корнелиуса и Шамбержо она отвечала нехотя и кратко.

Ей был нанесен тяжелый удар — помолвка Стального Тела и Элизы. Ее поддерживала только надежда на жестокую, беспощадную месть.

Подобно Шамбержо, она думала лишь о том, как бы восторжествовать над своими врагами, заставить пройти через все степени унижения и потом безжалостно уничтожить их.

«Я достану их!» — думала Диана, стараясь рассеять этими злобными мыслями тоску, которая ее отчаянно грызла.

От Нью-Йорка до Денвера было более трех тысяч километров.

При всех удобствах, всей комфортабельности первоклассных вагонов на североамериканских железных дорогах такой длинный путь, да еще сразу после переезда через океан, все-таки давал себя чувствовать. Диана и Корнелиус, более закаленные деятельной жизнью, еще держались, но полковник совсем расклеился и лежал пластом на диване.

Поезд мчался бешено, проносясь через огромные пространства.

Руководствуясь американским правилом, что «время — деньги» машинист и кондукторы мало думали о безопасности и надежности железнодорожного полотна.

Впрочем, пассажиры, едущие на дальние расстояния, не особенно выигрывают от такой быстроты, потому что на небольших станциях приходится иногда по нескольку часов дожидаться прихода другого поезда.

Уайст и его помощник, следившие по поручению Дэроша за Дианой, сначала старались не попадаться на глаза как ей, так и ее спутникам, но около Сан-Франциско, до которого из Денвера было примерно сто пятьдесят километров, они вошли в тот вагон, где сидели три союзника, и сделали попытку вступить с ними в разговор, выдавая себя за коммерсантов.

Но попытка не удалась. Шамбержо был так измучен путешествием, что ему было не до разговоров, да и английский язык он знал неважно. Что касается Дианы и Корнелиуса, то они на все вопросы отвечали короткими и сухими «да» и «нет».

Так они доехали до станции Санди-Рэндж, от которой до Денвера оставалось только около ста километров.

ГЛАВА XVIII

 доме Дэроша на Пятой авеню кипела жизнь.

У всех были счастливые, веселые лица. Радостно звенели в комнатах детские голоса Леоннека и Ивонны. Мрачноватый дом от этого только выигрывал, казался нарядным, оживленным и праздничным. Даже убитая горем г-жа Порник перестала плакать, как бы заразившись общим веселым настроением.

Пенвен, оповещенный Уайстом, не замедлил прийти в дом с обоими товарищами, веселыми парижанами, которые всех смешили и забавляли остроумным рассказом о том, как они, выслеживая Шамбержо, незаметно для самих себя очутились за океаном, в Нью-Йорке.

— До Нью-Йорка все было хорошо, — говорил Пенвен. — Проследить за этим господином в Гавре и на пароходе ничего не стоило. Но вот мы очутились в этой проклятой американской столице, в которой не знаем ни одной улицы. Просто черт ногу сломит! Улицы обозначены номерами. Ни одного названия! Извольте тут запомнить!

— Правда, вам было очень трудно, — с улыбкой говорил Дэрош. — И вы очень ловкий человек, что сумели все-таки выпутаться. Зато теперь вы свободны. За нашими врагами установлен бдительный надзор.

Дэрош еще в Париже предложил Пенвену оставить свое беспокойное и опасное ремесло и заняться фермерством, что гораздо почетнее и полезнее. Пенвен охотно согласился. Он был одинок, как и его друзья-рыбаки. Тем также нечего было терять на родине. Поэтому и они, со своей стороны, тоже согласились на предложение Дэроша, решив, что если они будут скучать по Франции и если им захочется опять браконьерствовать, то они всегда могут уволиться и уехать домой.

Друзья не теряли времени в Нью-Йорке даром. Целые дни они ходили по магазинам и делали покупки для предстоящего торжества.

Дэрош открыл им самый широкий кредит и только просил своих друзей об одном, чтобы они ни в чем не стеснялись и помнили, что они не скоро попадут опять в такой оживленный и богатый торговый центр.

Спустя десять дней после приезда в Нью-Йорк все отдохнули и все нужное для свадьбы было закуплено.

Делать в Нью-Йорке было больше нечего. На другой же день решили выехать.

Дэрош телеграфировал на ферму, чтобы там все приготовили для приема гостей. Черного Орла и Красную Лилию он велел предупредить о приезде Колибри. Вождя со всем племенем он приглашал на торжество на ранчо Монмартр.

Послали телеграмму и семье Жако в приход святого Бонифация, около Виннипега. Старика Лефранка уведомили о свадьбе сына и пригласили на торжество со всей семьей.

Перед самым отъездом, когда друзья весело и оживленно беседовали за вечерним кофе, в гостиную вошел лакей и подал Дэрошу телеграмму.

— Должно быть, от Уайста, — сказал Дэрош и торопливо развернул депешу.

Пробежав ее, он побледнел и стал читать вслух дрожащим голосом:

«Наш поезд подвергся крушению в нескольких километрах от станции Санди-Рэндж. Масса убитых и раненых. У меня отрезало обе ноги. Мой помощник Кук убит наповал. Диана Диксон и полковник Шамбержо получили смертельные раны. Диана умерла вскоре, а Шамбержо промучился пять часов. Труп Корнелиуса обезображен до такой степени, что нельзя его узнать. Лежу в Денвере в больнице.

Уайст»

Известие поразило всех как гром. На минуту в гостиной воцарилась тишина.

Первой нарушила молчание Колибри.

— О чем же горевать, папа Дэрош? — вскричала она. — Змея погибла, шакал тоже. Это хорошо. Я рада.

— Ты права, — сказал Дэрош. — Эти люди сделали нам много зла и причинили много горя. Нам их жалеть действительно нечего. Но ведь вместе с ними погиб бедняга Кук и искалечен несчастный Уайст. Вот что грустно.

Уайста и Кука знал лично только Дэрош, поэтому он и был огорчен больше всех.

Смерть Дианы, молодой красавицы, поразила и даже отчасти опечалила Элизу и в особенности г-жу Дэрош. От природы добрая и великодушная, Элиза была готова забыть все зло, причиненное ей опасной соперницей, а г-жа Дэрош невольно испытывала признательность этой женщине, потому что ей она сделала доброе дело.

Стальное Тело вспомнил все хорошие и все дурные качества этой женщины, сыгравшей такую роковую роль в его жизни и жизни его близких, и не мог решить — огорчаться ему ее смертью или радоваться, что судьба избавила его от ужасов предстоящей беспощадной борьбы с ней.

Только графа Шамбержо никому не пришло в голову пожалеть.

На следующее утро в газетах появились подробные описания железнодорожной катастрофы между станциями Санди-Рэндж и Орселэ. Оказалось, что полотно от Сан-Франциско до Орселэ было размыто ливнями, прошедшими накануне. Начальник дистанции прекрасно знал, что путь небезопасен, но ввиду того, что предыдущий поезд благополучно проследовал по размытому пути, дал, несмотря на рапорт помощника, пропуск и этому поезду. В результате произошла катастрофа — в Америке, впрочем, это случается далеко не редко — с трагическими последствиями.

Газеты, между прочим, пролили много типографских чернильных слез по поводу безвременной гибели первой денверской красавицы Дианы Диксон, известной под именем Королевы Золота.

ГЛАВА XIX

емейство Дэрош и их друзья прибыли в Денвер благополучно.

Прежде всего, Дэрош отправился в больницу, с ним был опытный врач, которого он пригласил с собой из Сан-Франциско.

Положение Уайста было безопасно, но он очень ослабел после операции, потеряв много крови.

Дэрош сделал для раненого все, что мог, и успокоил искалеченного сыщика обещанием обеспечить его пожизненной пенсией.

Исполнив долг человеколюбия, Дэрош поспешил к близким ему людям.

На ранчо Монмартр их встречали торжественно.

Джек Курильщик и Фрэд, в отсутствие Дэроша заведовавшие всем хозяйством, устроили дорогим гостям такой прием, какого те даже и не ожидали.

Ковбои в праздничных костюмах приветствовали их криками «ура» и ружейной пальбой. Черный Орел, Красная Лилия и их ближайшие родственники выехали навстречу за несколько километров и приветствовали своих белых братьев речами на образном индейском языке. У ворот фермы их встретил Фрэд, держа за руку беспомощного старика. Лицо слепого сияло счастливой, радостной улыбкой. Услышав голос Элизы, он бросился к ней и заключил ее в свои объятия. Девушка питала к старику негру самую искреннюю, горячую привязанность. Она обвила ему шею руками и нежно поцеловала как любящая дочь.

Мадам Дэрош также обняла старика и сейчас же поделилась с ним своей великой радостью.

— Мой дорогой, мой преданный друг Жо! — обратилась она к нему. — Обними же скорее своего любимого мальчика, моего отыскавшегося сына. Помнишь, как ты когда-то его нянчил и баловал?

Жо застыл от изумления, ничего не понимая.

У него мелькнула мысль: не сошла ли его госпожа с ума? От горя это бывает.

— Обними же меня, приласкай своего питомца! — весело воскликнул Стальное Тело, обнимая старика.

— Муше Стальное Тело, — сказал дрогнувшим голосом старик. — Неужели вы — Марсель? Мой малютка Марсель?.. О, я хочу плакать… О как я доволен!

На лице старика появилась неописуемая радость. На глазах выступили слезы.

Фрэд не произнес ни слова. Он был растроган до слез.

В наружности Фрэда произошла резкая перемена. Его крупные черты были теперь облагорожены происшедшей в нем внутренней борьбой и перенесенными нравственными страданиями. В его манерах не осталось ничего от прежнего грубого и жестокого разбойника, наводившего ужас на самых звероподобных искателей золота. В больших серых глазах были видны скрытая грусть и тихое горе. По-видимому, он напряженно размышлял, а душа его переживала внутренний кризис.

Сильная и глубокая любовь к Элизе совершенно преобразила его и духовно, и физически.

Девушка протянула ему обе руки и горячо поблагодарила за заботы о бедном старике Жо.

Со Стальным Телом Фрэд обменялся крепким рукопожатием и братским поцелуем. Между ним и его счастливым соперником уже давно установились дружеские отношения.

С приездом семьи Дэрош ферма сразу же ожила. Давно уже здесь не раздавалось таких веселых голосов, такого звонкого смеха. Давно уже Дэрош, его жена и старик Жо не хохотали столь беззаботно и до такой степени от души.

ГЛАВА XX

битатели фермы Монмартр зажили мирной и счастливой жизнью.

Свадьбы и Стального Тела, и Жако отпраздновали в один день.

Старик Лефранк, отец Жако, со всей своей многочисленной семьей, состоявшей из жены, пяти дочерей и восьми сыновей разного возраста, тоже, конечно, явился на торжество. Дэрош упросил их остаться подольше, и они прогостили на ферме больше месяца.

Черный Орел был на празднике вместе со своими соплеменниками. Для вождя команчей это событие было двойной радостью, потому что он любил Стальное Тело не меньше, чем свою дочь.

Краснокожие охотно воспользовались гостеприимством радушных хозяев фермы и показали, к великой радости Леоннека, все трюки, которые он видел на представлении труппы «Буффало-Билль».

Парижане с удовольствием любовались верховой ездой дикарей и их военной пляской.

В свою очередь команчи все время дивились, какие замысловатые выкрутасы выделывали ногами веселые парижане, друзья Пенвена.

Пир на ферме продолжался больше недели; потом жизнь опять вошла в свою колею.

Дэрош подыскал каждому из друзей в своем громадном имении подходящее занятие.

Все стали жить трудовой полезной и вполне разумной жизнью. Днем были заняты делом, а вечера проводили за чтением или за дружеской беседой. По воскресеньям и по праздникам все, кто жил на других фермах Дэроша, съезжались на ранчо Монмартр и соединялись там в большую дружную семью.

Игры и всевозможные развлечения чередовались с дружескими беседами, за которыми частенько вспоминались пережитые события.

Дни, недели, месяцы проходили — никто не видел, как…

Время — лучший врач. Фрэд, долго изнывавший от совершенно безнадежной любви к Элизе, незаметно для себя излечился от своего недуга. Пылкая страсть постепенно перешла в простую братскую дружбу, правда горячую и преданную.

Этой перемене способствовала, между прочим, зарождавшаяся в нем любовь к другой женщине. Этой женщиной была Жанна.

По бледному, грустному лицу Фрэда Жанна угадывала, что он переживает тяжелую драму. Кто много страдал, тот особенно чуток к чужому горю, поэтому Жанна искренне жалела молодого человека и при каждом удобном случае старалась молча выказать ему сочувствие.

По мере того как учащались их встречи, Фрэд все больше и больше ценил ее, а она, в свою очередь, все больше убеждалась в том, что под грубой внешностью этого великана скрыта нежная и любящая душа.

Одним словом, Жанна «жалела» Фрэда, и скоро эта «жалость», как бывает у женщин, перешла в любовь.

Когда наконец Фрэд, преодолевая робость, признался ей в любви, Жанна вся вспыхнула ярким румянцем и ее сердце так и забилось в груди.

На Монмартрской ферме стало двумя счастливыми людьми больше.

Впрочем, никто в счастливой долине не мог пожаловаться на свою судьбу.

Мадам Порник превосходно справлялась с хозяйством на ферме, которую ей отдал в управление Дэрош. У нее оставалось достаточно свободного времени для того, чтобы следить за воспитанием Леоннека и Ивонны, для которых Дэрош выписал учителя.

Пенвен и его друзья жили — и не грустили. Бывший сыщик стал отличным фермером и из своих парижских привычек сохранил только одну: аккуратно прочитывал все получаемые им газеты, а получал он их отовсюду: из Денвера, Нью-Йорка, Парижа.

Его друзья, рыбаки-браконьеры, помогали ему в хозяйстве. Если они и мечтали иногда о поездке в Париж, то только на время и чтобы непременно вернуться опять на ранчо Монмартр. Они очень полюбили необъятную ширь вольной прерии. По праздникам друзья неизменно отправляются удить рыбу в речке и уже не боятся, что их отдадут под суд за браконьерство.

Читая однажды газеты, Пенвен нашел заметку о том, что полковник Сайрус А. Диксон запутался в делах, разорился и объявлен несостоятельным должником.

— Мудреного тут нет, — сказал Дэрош, когда ему сообщили об этом. — Ведь его дела вела Диана. После ее смерти все и пошло прахом!

Стальное Тело и Элиза, Жако и Колибри любят друг друга по-прежнему. Обе четы живут в полном мире и согласии, но Жако и Колибри по-прежнему продолжают неизменно пикироваться.

Старый Жо доживает свой век у «малютки Марселя», как он продолжает называть Стальное Тело, хотя тому уже исполнилось тридцать лет.

В прежние годы он усердно баловал Элизу, а теперь с таким же усердием опекает ее двух детей.

Луи Буссенар НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИНЕГО ЧЕЛОВЕКА

Пролог[1] НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

ГЛАВА 1

На борту «Дорады». — Встреча с крейсером. — Англичанин! — Что значит желтый флаг на фок-мачте. — За что страдал экипаж шлюпки. — На длину багра. — Бесполезная хитрость. — Одно слово губит все. — Досадное недоразумение. — Кое-что об испанском корабле «Консепсьон». — Старший матрос узнает в Феликсе Обертене работорговца Джеймса Бейкера. — Пленник. — О веревке и висельнике.

— Бей восемь! — скомандовал второй помощник.

— Проверить скорость! — крикнул боцман.

В ту же минуту рулевой ударил в колокол, чья языкастая пасть исторгла восемь гулких, протяжных ударов.

С левого борта на корму сбежались вахтенные. Один из них, сразу видно — новичок, обеими руками обхватил тяжелую бобину лага[2], а другой, что поопытнее и поленивее, взялся за песочные часы.

Боцман на несколько саженей размотал трос и швырнул его за борт: «Давай!»

Матрос проворно перевернул песочные часы — два толстенных стеклянных конуса, соединенных вершинами, — и наполнил их мельчайшим песком, который тотчас заструился вниз.

— Стоп! — крикнул матрос.

— Семь узлов… — пробормотал боцман. — «Дорада» летит, словно легкая шлюпка. Этак дня через два покажется берег.

— Берег!.. Какой берег? Ради Бога, дорогой Беник?

Обернувшись, боцман увидел широкую улыбку человека, одетого в теплую китайскую куртку. Он то и дело обмахивался платком и вытирал со лба крупные капли пота.

— Матерь Божья! Месье Феликс! Я ничего больше не могу вам сказать. Капитан Анрийон не имеет привычки слишком доверять людям, и нам не положено знать больше того, что мы знаем.

— Ну все же, Беник!.. Мы приближаемся к Бразилии? Ответьте, не томите душу! Ведь я всего лишь обыкновенный смертный, и мне — не обижайтесь — до смерти осточертело это ваше море.

— С радостью удовлетворил бы ваше любопытство. Вы настоящий мужчина и вызываете доверие. Но когда нас нанимали, капитан велел прикусить языки и поменьше болтать. Курс, пункты назначения, грузы — запретная тема. А слово моряка — святое слово.

— Красиво, нечего сказать! — Пассажир с яростью вытер потный лоб. — Пожалуй, передам моему старому другу капитану Анрийону, что он может гордиться своим экипажем.

— Месье Феликс Обертен! — вскинулся боцман. — Нам, флотским, негоже обсуждать действия начальства, а тем более судить о них.

— Даже если «Дораду» захватит крейсер и вас решат повесить, как пирата или работорговца, что, насколько я понимаю, с точки зрения моряков, одно и то же?

Еще немного, и они поссорились бы. Однако разговор внезапно оборвался. С брамселя[3] раздался крик впередсмотрящего:

— Судно по левому борту!

— Что за судно? — На палубу вышел капитан.

— Паровое! — отозвался наблюдатель. — Ивон, — бросил он юнге, — принеси-ка сюда мою подзорную трубу.

Юркий, словно белка, мальчишка с трубой через плечо стремглав пронесся мимо и остановился возле матроса, невозмутимо, с методичностью истинного бретонца[4] изучавшего горизонт.

— Капитан, — вновь, после долгого созерцания, подал голос матрос, его звали Кервен, — вижу красный фонарь на фок-мачте[5].

— Это военное судно!

— Он нас заметил, меняет курс…

— Разворачивается и плывет к нам!

— Проклятие!.. — обеспокоенно пробурчал капитан.

— Может, это бразильская береговая охрана вынюхивает контрабанду[6] и надеется разжиться чем-нибудь?

— Само собой! Здешние таможенники[7] потому только и не подыхают с голоду.

Корабль все приближался, и вскоре каждая его деталь была легко различима невооруженным глазом.

Как водится в подобных случаях, капитан Анрийон приказал приготовить сигнальные флажки, чтобы на языке, понятном моряку любой страны, передать сведения о себе, портах приписки и назначения, уточнить, если понадобится, размеры судна или, по крайней мере, если ничего этого не потребуется, отдать салют, как подобает торговым судам при встрече с военными.

Подойдя на положенное расстояние, он приказал, согласно морскому кодексу[8], трижды поднять и опустить французский флаг, а затем, ожидая ответа, принялся с видом знатока изучать величественную военную машину, с которой «Дорада», его гордость, не шла ни в какое сравнение.

Встречный подал сигнал.

— Черт их возьми! Это англичане!

Стоявший за спиной капитана Беник процедил сквозь зубы:

— Англичанин!.. Если он что-нибудь заподозрит, встреча будет не из приятных. С нашим-то грузом «черного дерева»![9] Не очень хочется быть повешенным на рее. Не далее, как минуту назад мы беседовали об этом с месье Феликсом.

— Глупости!

Тем временем суда обменивались сигналами. Расстояние между ними не превышало трех кабельтовых[10]. Капитан Анрийон с наивозможной точностью отвечал на вопросы. Внешне он казался спокойным и готовым к любым ударам судьбы. Но вдруг страшно выругался, прочитав приказ лечь в дрейф[11] и перейти на военный корабль со всеми судовыми документами.

— Что-нибудь случилось? — встревожился пассажир.

Тот, кому ведома беспощадная суровость законов работорговли, счел бы положение «Дорады» безнадежным. Однако капитан Анрийон не выказал ни малейшего беспокойства. На безапелляционное приказание англичанина он тотчас ответил желтым флажком на фок-мачте.

Профану в морском деле эта эмблема[12] ровным счетом ни о чем не скажет. Новичок не обратит на нее внимания, не подозревая, какое действие оказал бы этот скорбный знак на бывалого моряка.

Пустынные и унылые экваториальные воды в считанные часы сломят любого самого крепкого человека: тиф, припадки малярии, холера, черная оспа, желтая лихорадка. Кто изведал все это, тому не удержаться от чувства жалости и неодолимого ужаса при виде желтого флажка, означающего: «На борту заразная болезнь!..» То есть: смерть подстерегает нас каждую минуту! Не приближайтесь! Это судно проклято! Мы найдем свою смерть в океанской пучине, и даже в последний час не дано нам будет ощутить под ногами земную твердь. Бегите, вы, кого пощадила зараза! Бегите! Даже не пытайтесь оказать нам помощь, хотя милосердие и приказывает вам помочь каждому страждущему! Бегите от несчастья стать такими, как мы! Бегите от тех, кого все чураются, для кого саваном станут морские волны.

Счастливая мысль — водрузить на мачте зловещую эмблему. Теперь общение было затруднено. Англичане боялись подойти близко. Морякам всего мира ненавистны карантины, дезинфекции и прочие неприятные формальности. Моряки Объединенного Королевства[13] в этом смысле не исключение.

Выиграв время, капитан Анрийон подозвал к себе Беника, шепотом отдал ему какие-то распоряжения и приказал немедленно отойти подальше в море.

Пока судно маневрировало, — а матросы двигались медленно, нехотя, стараясь показать, что совсем обессилены, — боцман велел Кервену подобрать несколько верных людей.

— Ребята, — тихо посмеиваясь, объяснил он, — прикиньтесь больными. От желтой лихорадки вас наизнанку выворачивает.

— Больными!.. Выворачивает!.. Хм… Это не так-то легко.

— Что делать, сынок, приказ есть приказ.

— Но каким образом его выполнить? Мой желудок и четырнадцатидюймовкой не пробьешь!

— Ну и глуп же ты, бретонец! Смотри! Видишь эту бутылку?

— Конечно… Это водка!.. Да она настоена на каком-то зелье!..

— Так вот, ребята. Вам придется пострадать.

Что может быть выше приказа для моряка! Все ответили: «Есть!»

— Вот незадача! Это скрутит почище морской болезни.

— Верно! Но что делать. Возьми. — И боцман протянул Кервену бутылку.

— Ну, кто следующий? Нагружайся… смакуй… И не церемонься, когда будешь блевать перед носом у англичанина!

— А теперь моя очередь. — И боцман проглотил двойную порцию.

— Капитан! Все готово…

— Добро, по местам!

Пятеро мужчин, еле перебирая ногами, забрались в шлюпку, которая мало-помалу заскользила вниз и вскоре закачалась на волнах.

— Грести! — приказал капитан, встав у руля.

В это время от крейсера отделилась шлюпка с двумя офицерами на борту. Суденышки понемногу сближались. Когда между ними осталось не более двух метров, борта накрепко сцепились баграми.

Капитан Анрийон холодно приветствовал английских офицеров. Те в своих лайковых перчатках едва коснулись каскеток[14]. Капитан ждал вопросов.

— Ваш патент[15], — обратился к нему один из офицеров. Он выговаривал слова с тем высокомерием, что отличает британского морского офицера, снизошедшего до беседы с простым моряком торгового флота.

Капитан протянул бумагу. Англичанин осторожно схватил ее маленькими щипчиками, какими обыкновенно берут сахар, и передал своему спутнику со словами:

— Посмотрите, доктор.

Второй, тоже со щипчиками в руках, щедро окропил документ фенолом[16], быстро пробежал глазами, вернул капитану, опустил щипчики в фенол и произнес:

— Патент чист[17], к тому же вы никуда не заходили. Что за болезнь, по-вашему, свирепствует на судне?

— Осмелюсь утверждать, что это желтая лихорадка.

— Но желтая лихорадка не начинается вдруг, ни с того ни с сего. Вы контактировали с зараженными?

— Позавчера у нас кое-что произошло. Мы наткнулись на дрейфующий клиппер[18]. Экипаж покинул его, бросив на произвол судьбы черных эмигрантов. И я посчитал своим долгом взять этих несчастных на борт.

— Черные эмигранты?.. — недоверчиво протянул первый офицер.

— Да, сударь. Их наверняка везли на бразильские шахты.

— Покажите судовой журнал!

А надобно знать, что судовой журнал — важнейшая деталь на корабле. От полудня до полудня, день за днем, час за часом в него заносят все обстоятельства плавания. Как то — направление ветра, его силу, погоду, румбы[19]; парусность, отклонения от курса, астрономические или иные наблюдения, местонахождение, встречи, когда показалась земля, операции, маневры или морские события. Известно также, что судовой журнал — совесть судна, он признан при дворах, в трибуналах и военных советах как неопровержимое доказательство.

Журнал капитана Анрийона английский лейтенант принял с теми же предосторожностями, доктор так же окропил его фенолом, прежде чем углубиться в чтение.

Как вдруг Кервен скорчился, побледнел, потом позеленел, борясь с тошнотой.

Английские матросы с ужасом наблюдали, как пот градом заструился по его лицу, щеки ввалились, черная пена выступила на искривленных губах. Не будь железной дисциплины — высшего матросского закона, они ни минуты не остались бы здесь. Слишком хорошо им был знаком первый и самый характерный симптом грозной болезни.

— Ай! Ай! Я пропал! — вскричал бретонец, продолжая играть свою роль с завидным умением.

— А что это за клиппер с неграми вы встретили? — сохраняя ледяное спокойствие, спросил английский офицер. Он не дал себе труда перелистать судовой журнал, в котором такое событие непременно должно было быть отражено.

— Это трехмачтовое судно, плывшее под испанским флагом. Его владелец — ваш соотечественник, англичанин по имени Джеймс Бейкер.

— И как назывался парусник?

— «Консепсьон»!

При этих словах надменная физиономия англичанина мгновенно изменилась. Кровь ударила ему в лицо, и он вскричал с негодованием:

— Вы лжете!

Капитан, сбитый с толку, осекся и не нашел, что ответить, тогда как Беник, мучимый жестоким приступом тошноты, проворчал:

— Похоже, капитан дал маху и испортил все дело.

Не в силах бороться со спазмами, он судорожно икнул. Боцмана мучила морская болезнь, словно жителя пустыни, никогда в жизни не видевшего ничего, кроме лужи.

Вот уже и доктор начал что-то подозревать. До сих пор он не совсем понимал, почему лейтенант обвинил капитана «Дорады» во лжи.

— Лейтенант, — сказал он офицеру тихо по-английски, — да простит меня Господь, но, кажется, прежде чем сесть в шлюпку, эти люди были напичканы лекарствами. Внезапная болезнь — не что иное, как дешевая комедия. Думаю, на судне нет никакой болезни, которая препятствовала бы нашему инспекционному визиту.

— Я того же мнения, доктор, и собираюсь немедленно доложить обо всем командующему.

Сказав это, он добавил с прежней суровостью, обращаясь уже к капитану Анрийону:

— Возвращайтесь на корабль, ждите приказаний. При малейшей попытке к бегству вы будете потоплены.

Англичанин отдал команду своим гребцам, и те, торопясь отчалить, взялись за весла.

Капитан Анрийон, чьи опасения с каждой минутой возрастали, тоже вернулся на борт «Дорады». «Я пропал, — пронеслось у него в голове. — Быть может, лучше кончить все одним выстрелом…»

Мрачные мысли прервал месье Обертен. Капитан взглянул на его красивое, сияющее лицо и подумал: «В какое «осиное» гнездо затащил я этого бедного парня!»

— О-ля-ля! До чего гнусный встречный ветер, — начал было пассажир, охотно, но не очень умело пересыпая свою речь словечками, заимствованными из лексикона команды. — Я не узнаю тебя, ты так взволнован! — обратился он к Анрийону.

— Есть причина.

— Не может быть!

— Эти прохвосты-англичане что-то подозревают. Думаю, надо ожидать самого тщательного обыска.

— Но тогда… все пропало!

— Может быть, мне удастся выкрутиться, заплатив большой штраф. Конфискуют судно и груз. Но это — если припишут только контрабанду или нарушение эмиграционных правил.

— А если нет?

— А если нет, то меня распрекрасным образом сочтут работорговцем и накажут, как предписано Абердинским биллем[20].

— Довольно! Без глупостей! Я — бакалейщик, еду в Бразилию закупать кофе.

— Постараюсь, мой бедный друг, спасти твою шкуру, ведь я — главная причина твоего несчастья…

— Вместе с моей дражайшей половиной, мадам Обертен, урожденной Аглаей Ламберт. Какого черта ей понадобился лишний миллион, чтобы стать патронессой?.. Важничать на приеме в префектуре Орлеана[21], мечтать о маркизате для моей бедной маленькой Марты! Послушай, если речь действительно идет о штрафе, в твоем распоряжении мои две тысячи франков…

— Бах!.. — прервал их Беник. Ему стало дурно. Он принял новую порцию зелья.

Дрейфующий неподалеку английский крейсер спустил шлюпку. В ней находилось двадцать вооруженных матросов с примкнутыми к винтовкам штыками. Шлюпка стремительно приблизилась к «Дораде», причалила к правому борту, и уже знакомый офицер потребовал сбросить трап.

— Пустое! — произнес Беник. — Комедия с лихорадкой не удалась.

По всему борту спустили тали[22], заменявшие на «Дораде» трапы. Так было удобнее погружать и выгружать ее многочисленных пассажиров.

Первым поднялся лейтенант, за ним доктор, потом вооруженные матросы.

— Сколько чернокожих в трюме? — без обиняков спросил офицер.

— Две сотни.

— Открыть люки! Выведите пятьдесят из этих эмигрантов, и пусть они построятся по двадцать пять вдоль каждого борта.

Капитан поспешил подчиниться, и вскоре растерянные затворники появились на палубе.

— Господин Максвелл, — продолжал лейтенант, обращаясь к мичману, — вы жили в Сьерра-Леоне[23] и немного знаете язык туземцев. Извольте допросить чернокожих!

Выбрав одного, показавшегося ему смышленее прочих, мичман спросил, кто погрузил их на это судно.

— Он! — ответил негр, без колебаний указав пальцем на Анрийона.

— Это правда? — спросил Максвелл второго, а затем третьего, четвертого…

— Это правда! — подтвердили они.

— Среди вас нет больных?

— Нет!

— Вы не садились ни на какой корабль, кроме этого?

— Нет!

— Достаточно, мичман, благодарю вас. Остальное — формальности. Собственно, мои подозрения подтвердились в тот самый момент, когда капитан «Дорады» сообщил мне, что встретил «Консепсьон». И вы, — повернулся офицер к Анрийону, — настаиваете на своем утверждении?

Несчастный был настолько ошеломлен, что ничего не ответил.

— Надо заметить, — сияя, провозгласил англичанин, — что вы лишили себя последнего шанса, выбрав наугад именно этот корабль. Дело в том, что мы видели его неделю назад на рейде в Марахао.

Однако капитан сделал этот злосчастный выбор вовсе не случайно. «Консепсьон» принадлежал его компаньону, англичанину по имени Джеймс Бейкер. Два месяца назад тот отправился к берегам Африки на переговоры с туземными вождями о найме эмигрантов. «Консепсьон» уже давно должен был вернуться в Европу. Для конспирации его даже предполагали переименовать, чтобы исключить тот самый роковой случай, который и произошел.

О, по какому неслыханному стечению обстоятельств корабль оказался в Марахао, встретился там с крейсером и, таким образом, стал причиной катастрофы, никогда не случившейся бы, назови капитан Анрийон любое другое название судна?

— Итак, — продолжал лейтенант, — что скажете в свою защиту?

— Ответ прост. Я делал все по правилам, кроме последних формальностей, и допустил эту оплошность, взявшись за перевозку негров. К тому же договаривался об этих эмигрантах не я, а ваш соотечественник, Джеймс Бейкер. Я всего лишь посредник между Бейкером и Бразильским агентством. И если уж «Консепсьон» в Марахао, вам легко будет убедиться в искренности моих слов.

— Кто-нибудь из вас знает Джеймса Бейкера? — внезапно спросил у своей команды англичанин, поглаживая бакенбарды.

— Я, лейтенант, — из строя вооруженных людей вышел старший матрос.

— Вы, Дик?

— Так точно, сэр. Клянусь честью, это самый отъявленный негодяй, самый отвратительный морской разбойник, какого я когда-либо видел… Но… нет, невозможно ошибиться, — изумленно вскричал моряк. — Вот он! Джеймс Бейкер собственной персоной!

— Где?

— Тот человек! — вновь оглушительно заорал старший матрос, указывая на Феликса Обертена, который слушал английскую речь, не понимая ни слова.

Но тут вмешался капитан Анрийон:

— Сударь, ваш матрос ошибается. Тот, в ком он признал Бейкера, — мой пассажир, французский негоциант[24], месье Обертен. Он направляется в Бразилию, его дело — торговля.

— Мимо берегов Гвинеи?[25] Нечего сказать, ваш земляк выбрал самый простой маршрут.

— Это абсолютная правда, сударь, клянусь вам. Он даже вписан в мою судовую книгу[26], его личность не вызывает ни малейших сомнений. Я не отрицаю, что между ним и Джеймсом Бейкером существует некоторое сходство. Однако он в жизни не бывал в Англии, не знает по-вашему ни слова, его нельзя спутать с англичанином.

— Что скажете, Дик?

— Всем святым клянусь, что это Джеймс Бейкер, знаменитый работорговец. Мы довольно долго следили за ним. Его приметы слишком хорошо знает вся эскадра, чтобы с кем-нибудь спутать. А кроме того, я много раз общался с ним, — он переманивал меня к себе, уговаривал дезертировать.

Если кто-то из присутствующих и сохранял невозмутимое спокойствие, так это бакалейщик. Свидетельствовало ли данное обстоятельство о его невиновности, или Феликс Обертен просто не сознавал серьезности своего положения… но наблюдал он эту сцену с безмятежностью, причиной которой могло быть также и полнейшее непонимание происходившего. Иностранец с любопытством изучал грозных англичан, равнодушно выдерживал стремительные негодующие взгляды офицеров, младших офицеров и всех остальных и никак не реагировал на резкие замечания лейтенанта.

Анрийон хотел было вмешаться, объяснить своему другу причину подобного отношения. Но лейтенант грубо оборвал его и добавил тоном, не допускающим возражений:

— Этот человек — мой пленник, я арестую его. Это хорошая добыча. Что касается вас, то ни слова больше, иначе будете закованы в цепи. Вы тоже арестованы до тех пор, пока мы не прибудем в Марахао, куда «Дорада» пойдет на буксире. Там все объясните и попытаетесь доказать свою невиновность, в которой я сейчас сомневаюсь больше, чем когда-либо. Джеймс Бейкер, следуйте за мной!

Феликс Обертен, естественно, не двинулся с места, а в крайнем изумлении вытаращился на англичанина.

— О, вы притворяетесь, будто бы не поняли меня! Но сейчас поймете! Эй, кто-нибудь, вразумите-ка этого молодчика!

Четверо матросов, отдав свои ружья товарищам, подошли к парижанину, который успел произнести лишь одну-единственную фразу:

— Скажи, Поль, что за тарабарщину несет этот долговязый?

И тут же четыре пары грубых рук повалили его и лишили всякой возможности сопротивляться.

Потом несчастного Феликса в мгновение ока связали и перенесли в шлюпку, не дав опомниться.

Тогда капитан «Дорады», перегнувшись через борт, крикнул:

— Они считают тебя Джеймсом Бейкером! Защищайся! Крепись! Быть может, не все еще потеряно!

— Молчать! — перебил лейтенант громовым голосом.

— Что? Хотят повесить?! — побагровел Феликс, не расслышав.

Пятеро англичан остались караулить экипаж «Дорады», остальные последовали за своим лейтенантом. Гребцы налегли на весла. Шлюпка уносила пленника, которому все теперь казалось каким-то кошмаром.

— Бедный месье Феликс, — с грустью проговорил Беник. — Боюсь, как бы он не поплатился раньше всех нас.

ГЛАВА 2

Капитан Поль и его приятель Феликс. — Утка и чайка. — В «конуре». — Улица Ренар. — Умница или дурень. — Женщина с головой. — Быть счастливым — это значит иметь двести тысяч франков в год. — Амбиции крошки Обертен. — Домашние дрязги. — Одна! — В Бразилию! — Моя дочь выйдет замуж за маркиза.

— Ба-а!.. Поль!.. Какая удивительная встреча!..

— Как и все в Париже, дорогой Феликс!

— Я уж и не ждал встретить тебя после восьми лет!

— После восьми лет морских странствий, милый мой толстяк. С глаз долой, из сердца вон, а?

— Не говори глупостей! Разве давние приятели вроде нас могут позабыть друг друга?

— Черт возьми! Ты славный малый!.. Широк в плечах?.. А глаза…

— Ну и портрет! Будь ты художником, я бы сделал тебе заказ.

— Я простой бакалейщик, титулованный в отцовской лавочке. Мои предки выращивали капусту в Орлеане.

— Бакалейщик!.. Это совсем не дурно, дорогой Феликс, особенно если учесть, что вышеупомянутый родитель твой, сколотив приличное состояние и утвердив за собственной фирмой репутацию одного из лучших торговых домов в городе, оставил все тебе.

Феликс покачал головой, глубоко вздохнул и продолжал, будто бы и не слышал приятеля:

— Ну, а ты, дружище Поль? Что поделываешь? Конечно, продолжил морскую карьеру? Ведь она так тебя привлекала.

— Я капитан дальнего плавания… на хорошем счету у командования. Всю жизнь откуда-то возвращаюсь и вновь куда-то отправляюсь.

— Ну, и как успехи?

— О! Пословица гласит: «Кто много странствует, добра не наживает». Возможно, когда-нибудь я и стану миллионером, кто знает. Но сейчас имею скромный достаток.

— Разве это важно? Ты счастлив… — Феликс снова вздохнул.

— Счастлив и свободен, как чайка, подвластная лишь своему капризу. Крылья несут ее к облакам или навстречу волнам…

— Ценю и допускаю такой образ жизни, но только не для себя. Я, словно утка, предпочитаю свой птичий двор, жизнь в четырех стенах, а «путешествую» не дальше бульвара и ближайших предместий. Раз в неделю мы с женой ходим в театр, по воскресеньям приглашаем друзей на баранью ножку, трижды в год устраиваем званые вечера.

— Ах да, ты ведь женился! Когда я слышал о тебе в последний раз, речь шла именно о твоей женитьбе на мадемуазель… мадемуазель…

— Аглае Ламберт. — Феликс вздохнул как-то особенно глубоко и задумчиво.

— Черт побери! — сказал себе капитан Поль. — Для человека с большими доходами, известного столичного коммерсанта мой друг Феликс слишком часто вздыхает.

— Ну, а ты… устроен? — Бакалейщик произнес это с таким выражением, как будто слово «женат» было ненавистно его губам.

— Устроен!.. Надо же! Нет, я холостяк, закоренелый холостяк. Однако мы основательно застряли с тобой на бульваре. Здесь такая толчея. На нас уже косятся. Мы и вправду как два костыля на рельсах. Зайдем в кафе, самое время подкрепиться!

— Сделаем лучше! Хочу воспользоваться случаем и показать тебе мою фирму.

— Удобно ли это?

— Оставь, пожалуйста.

— Ну, так и быть. На твоем складе припасены, должно быть, почтенной выдержки бутылки со всего света?..

— Еще бы! В этом не сомневайся!

Так, беседуя на ходу, приятели миновали Монмартр[27] и оказались на маленькой улочке. Узкая, темная, сырая и грязная, улица Ренар — а именно так она называлась — представляла собой уголок старого Парижа из тех, что почти совсем исчезли в наши дни.

Дойдя до середины, они остановились перед массивными воротами, ведущими в просторный двор. С трех сторон его окружали кладовые, которые буквально ломились от провианта, и в воздухе носились неповторимые ароматыколониальных товаров.

— Вот мы и пришли, — возвестил Феликс. — Местечко, конечно, не ахти, но наша семья издавна занимает его, ты же знаешь. Эти склады переходят от отца к сыну. Так что мы рассчитываем и дальше пользоваться ими.

Над дверью красовалась старинная табличка. И хотя буквы на ней стерлись от времени и непогоды, надпись еще можно было различить: Обертен, наследник своего отца. — Колониальные товары. — Оптом и в розницу. — Париж. — Прованс[28].

Затем шел длинный список названных товаров, который уж вовсе нельзя было прочитать. На всем лежала печать небрежения. Хозяин дома крепко стоял на ногах, а потому не видел никакой нужды в рекламе.

Друзья прошли вдоль дверей складов, освещенных, несмотря на ясный день, газовыми фонарями. Всюду суетились приказчики в одинаковых передниках из грубой холстины. Они семенили по каменной лестнице с узкими ступеньками, поднимались на второй этаж, стучались в комнату, и дверь им открывала угрюмая служанка.

— Сюда, старина, — пригласил бакалейщик. Лицо его, до недавних пор улыбающееся, становилось все мрачнее и мрачнее. — Ты в моих владениях.

Затем, обратившись к служанке, добавил:

— Мариет, скажите мадам, что я вернулся, и предупредите, что с нами будет обедать мой друг. А пока дайте нам бутылку мадеры[29].

Они вошли в столовую, обыкновенную столовую, какую увидишь в доме любого торговца старого закала, уселись за стол орехового дерева, покрытый клеенкой.

Между тем от взгляда моряка не ускользнула та мгновенная перемена, что произошла в лице его друга, как только он переступил порог собственного жилища.

— Твоя мадера просто восхитительна, — сказал он, украдкой посматривая на бакалейщика, смаковавшего первый стаканчик, — превосходна, божественна!

— Она пришлась тебе по вкусу? — заботливо спросил хозяин. — Дай мне твой адрес, я пришлю целый ящик.

— Благодарю, от всего сердца благодарю. Но, прости, если вмешиваюсь не в свое дело, мне показалось, ты был так оживлен при встрече, а теперь вот совсем сник. Разве обладатель подобного эликсира может грустить?

— Может! Мне душно здесь. Я невыносимо скучаю в этой старой конуре. Ее облупившиеся стены давят на меня. Коммерция? Сыт ею по горло!

— И это в твоем-то возрасте, в тридцать лет!

— В тридцать два, дружище, в тридцать два.

— Пусть в тридцать два. Но что же дальше?

— У меня шестьдесят тысяч франков ренты[30], на пятьсот тысяч товара, великолепное имение… Есть ребенок — дочь, которую обожаю. Но все равно лучшие годы жизни пройдут в этом чулане. Если б ты знал, как я мечтаю носиться по весенним полям, ловить летом карпов в Луаре, охотиться осенью в песчаных равнинах Слони и…

— …и нагуливать жирок зимой под треск камина. Феликс, какой ты умница! Это же замечательно!

— О нет, я дурень, потому что ничего этого не делаю.

— Но кто тебе мешает?

— Это жалкое существование приносит столько страданий! — Бакалейщик выпил один за другим несколько стаканов мадеры, как бы подзадоривая себя. — Вынужден прозябать здесь, словно цветок без света… Приход… расход… баланс… бухгалтерские книги… квитанции… сахар-сырец… мыло… масло… кофе… уксус… свечи… цикорий[31]… Что я знаю, кроме этого?! Сегодня вот инвентаризация! Ты только вслушайся: ин-вен-та-ри-за-ция! Это значит, что все перевернуто вверх дном, приказчики сбились с ног, кассир совершенно одурел, а моя жена не в себе…

— Ты хочешь сказать, что на бульваре пережидал суматоху?

— Все это, впрочем, пустяки, стоит ли об этом?

— Но почему, почему, черт возьми, не покончить разом со всем и не отдаться наслаждениям деревенской жизни?

— Ты забываешь, а вернее не знаешь, что женщина по имени Аглая Ламберт, госпожа Обертен, решила иначе.

— А-а! Да ты сам себе не хозяин?

— У нас шестьдесят тысяч франков ренты, а жена хочет двести тысяч.

— Завидный аппетит!

— А чтобы добиться этого, мне придется зарасти коростой на мерзкой улице Ренар. Один дьявол знает, может, я и издохну тут.

На этих словах в комнату вошла служанка и объявила: мадам вот-вот появится.

Хозяйка, вероятно, послала ее узнать что-нибудь, прежде чем незнакомец будет ей представлен. Но во все время, пока старая дева накрывала на стол, друзья не проронили ни слова. Раздосадованная тем, что ничего не удалось услышать, Мариет с головы до ног оглядела гостя. Бравый молодой человек, лет тридцати, широкоплечий, большерукий, с загорелым лицом, рыжеватый, светлоглазый, то и дело прикладывался к бутылке, по-прежнему украдкой поглядывая на приятеля.

Феликс Обертен, минуту назад с таким жаром сетовавший на свою жизнь, барабанил пальцами по столу и в нетерпении смотрел на часы. Его друг, размышляя над услышанным, никак не мог объяснить себе, почему молодец с телом атлета, с густой пышной шевелюрой и непослушными, всклокоченными вихрами, с бычьей шеей ходит в собственном доме по струнке и беззащитен, словно пудель.

На самом деле этот сильный малый, торговец колониальными товарами с улицы Ренар, был достоин сожаления. Его прекрасные черные глаза светились добродушием сильного человека. Большой, слегка приплюснутый нос свидетельствовал о том, что его обладатель не прочь вкусно поесть. Весь он напоминал милого кутенка, а пухлые, чувственные губы самим небом созданы были для того, чтобы улыбаться.

__________

Но капитан Поль не был физиономистом и потому не сумел распознать под маской добродушия полную неспособность к решительным действиям.

Внезапно на лестнице послышался торопливый цокот каблучков по каменным ступенькам. Крик-крак! — ключ повернулся в замке, и дверь отворилась.

Мужчины тотчас встали, и Феликс с выражением безотчетного испуга на лице слегка приглушенным голосом представил:

— Моя жена!

Моряк почтительно склонил голову перед маленькой женщиной, которая в то же время, казалось, заполнила собой всю комнату.

— Дорогая, — продолжал бакалейщик, немного придя в себя, — позволь представить друга детства, капитана Поля Анрийона, о котором я так много рассказывал.

Женщина едва поклонилась в ответ и прощебетала:

— Очень рада, месье… Ах, эта инвентаризация… позвольте два слова Феликсу… дела есть дела, не так ли?

Капитан собрался было что-то сказать, однако «крошка» властно прервала его на первом же слове. Он так и стоял с разинутым ртом, что не помешало ему заметить себе:

— Тьфу ты! У моего друга Феликса жена — настоящий командир эскадры, без нее он ни шагу!

— С инвентаризацией кончено, — решительно заявила мадам Обертен, давая понять, что больше говорить не о чем. — Шестьдесят две тысячи восемьсот франков сорок сантимов чистой прибыли… более тысячи франков — вознаграждение кассиру… более двух тысяч — приказчикам… сотня — Мариет…

— Прекрасно, мой друг, чудесно.

— Шестьдесят две тысячи франков, — невольно вскрикнул капитан, — но это же замечательно! Мадам, позвольте выразить вам мое искреннее восхищение.

— О! У нас могло бы быть и сто… двести тысяч, если бы муж захотел… Ах! Быть бы мне мужчиной!..

— Вот уж сказала так сказала! Была бы ты мужчиной, ну и что?

— Я всего лишь слабая женщина, не жалею ни времени, ни сил, и мне так досадно, что все впустую.

— Ну, пошло! Снова ты? Счастья у нас прибавится, что ли? Или лучше нам станет в этой конуре, где я умираю от скуки? Может быть, мы перестанем есть эти ненавистные котлеты под отвратительным соусом, что продает мясник на углу? Да, нам подавай миллионы, а единственная служанка носится как угорелая, к тому же заменяет горничную! Неудивительно, что для стряпни у нее попросту не хватает времени, поэтому питаемся на бегу, на скорую руку, точно служащие, которым платят двести франков в месяц.

Мадам Обертен раздраженно пожала плечами и воздела руки к небу, призывая Бога в союзники.

Чувствуя себя не в своей тарелке, моряк не знал, как держаться, и приготовился уже уходить, когда Феликс, разгадав намерения приятеля, обратился к нему:

— Котлеты под соусом бывают только на завтрак… на обед… Возможно, сегодня будет торжественный обед… как-никак инвентаризация. Останься, сделай милость.

— О! Конечно же, месье, — преувеличенно любезно пригласила мадам Обертен. — Боже мой! Чувствуйте себя как дома. Вы старинный друг мужа, а значит, почти член нашей семьи.

Капитан Анрийон молча поклонился и вновь уселся на ободранный бамбуковый стул. Доблестный моряк так удачно вписался в их семейный кружок, что мадам Обертен, быстро глотая горячий суп, без стеснения продолжала деловую беседу. Между тем в голове ее несчастного супруга вертелась кровожадная мысль: как было бы хорошо, если бы она обожгла однажды язык!

Совсем еще молодая, не старше двадцати семи, очень красивая, с золотыми, ниспадающими на детский лоб волосами, с маленьким коралловым ротиком, с огромными голубыми глазами и темными ресницами, с ямочками на румяных щеках, мадам Обертен была бы очаровательна, если бы не слишком решительный взгляд, суховатый голос и резкие жесты. Она чем-то напоминала американскую ученую даму, не хватало только педантизма[32], свойственного обычно женщинам Нового Света.

Продолжая болтать без умолку, «малютка» успевала еще схватить что-нибудь с тарелки, решить сложные домашние проблемы, услужить гостю и довести до бешенства собственного мужа.

— Но, дорогая, — перебил он ее наконец, — это вовсе не интересно Полю… Поговорим о чем-нибудь другом, умоляю тебя!

— Как же так, — негодовала она, — что может быть важнее для серьезного человека, чем деловая беседа? Разве капитан дальнего плавания — это не тот же торговец? Моряк торгового флота! Может ли быть у мужчины звание достойнее? Коммерция для меня — все равно, что поэзия, — добавила она тоном Корнелии, говорящей о своих детях: «Вот мои сокровища!» — Еще одно словечко, только одно, относительно кофе. Во Франции кофе дорожает, не так ли, капитан?

— Как и по всей Европе, мадам. На Яве[33] же, напротив, цены падают. И в Бразилии тоже.

— Таким образом, если бы некий предприниматель захотел приобрести партию бразильского кофе…

— Отправившись туда с двумястами тысячами франков, он заработал бы миллион в каких-нибудь четыре месяца.

— Миллион!.. За четыре месяца!.. Ты слышишь, Феликс?

— Слышу! Ну, и что дальше?.. Не хочешь ли послать меня в Бразилию попытать счастье?

— А не ты ли сам все грозился уехать?

— Нет! Не выйдет, — решительно заявил Феликс. Очевидно, под действием винных паров он впервые, быть может, осмелился возразить своему «командиру эскадры».

Удивленная столь категоричным ответом, женским чутьем уловив, что не следует — во всяком случае сейчас — слишком нажимать на мужа, чье терпение было уже на исходе, мадам Обертен моментально сбавила тон и с нежностью произнесла:

— Друг мой, подумай хорошенько! Путешествие в Бразилию — это же бесподобно! Капитан Анрийон может подтвердить.

— Двадцать восемь дней туда, столько же обратно, два месяца там… Времени, чтобы облазить все бразильские рынки, более чем достаточно. И дело сделано!

— Вот это разумная речь! В добрый час! Ты слышишь, Феликс?

— Не слышу и не хочу понимать. — Бакалейщик даже повысил тон, видя, что жена начинает сдаваться. — К тому же я боюсь путешествий. Пусть торговля раздражает меня, пусть, но болтаться в море, которое я ненавижу, — еще хуже.

— Но, дорогой, подумай: шестьдесят тысяч франков в год… Этого едва хватит на кусок хлеба. Мы занимаем приличное положение в обществе…

— Положение разбогатевших бакалейщиков!

— Несчастный, ты просто не хочешь понять! Ладно, буду откровенна. Знаешь ли ты настоящую причину моей, как ты говоришь, жадности?

— Ну?

— Хорошо! Я сама против скупости разбогатевших бакалейщиков и хочу дать ей бой! Моим оружием будет миллион! Я хочу быть первой на приеме в префектуре Орлеана, хочу, чтобы Монсеньор[34] попросил меня о вспомоществовании беднякам. Роскошью и неслыханной милостыней я хочу затмить этих иссохших богатых вдовушек, хочу, чтобы у моей дочери была карета с гербами…

— И ради этой красивой мечты ты отправляешь меня навстречу океану, желтой лихорадке, диким зверям, убийственному экваториальному климату?! Не слишком ли высокая цена для твоих амбиций?[35]

— Ты находишь их неуместными?

— Я нахожу их неуместными, идиотскими, возмутительными! Можно подумать, что в Орлеане не знают, с чего начинали твои предки…

— Феликс!..

— Они торговали кроличьими шкурками. Ходили по деревням с лесенкой за спиной и принюхивались, не пахнет ли кроличьим рагу. Если есть запах, значит, есть и желанная шкурка.

— Месье! Вы нанесли оскорбление моей семье!

— Я никого не оскорбил, так оно и было. Твои предки — бравые ребята, они всегда искали, чем бы поживиться. Правда, в чем им не откажешь, так это в честности. На ужин у них подавали головы от копченой селедки, а на обед — постный суп. Они разбогатели на торговле старьем и шкурками. И в этом нет ничего постыдного. Но все орлеанское общество умрет с хохоту, узнав об уморительной претензии присутствующей здесь мадемуазель Аглаи Ламберт. Твои родители, безусловно, достойны всяческого уважения, но что делать, — до высшего света им далеко.

— О! Вы, несомненно, были бы счастливы прикарманить прибыль от нашей скромной торговли!

— Я этого не говорил! К тому же вы, кажется, забыли, что наши доли в деле равны. Мой отец, знаете ли, тоже не из последних оборванцев.

— Покончим с этим, сударь. Вы унижаете меня, и я вам этого не прощу. — Взгляд ее стал колючим, даже жестоким.

— Но… дорогая моя, — спохватился несчастный бакалейщик. Он слишком хорошо знал этот взгляд, таящий угрозу, взгляд укротителя. От недавней решительности не осталось и следа. — Дорогая моя!.. — У него чуть было не вырвалось «дорогуша», как до сих пор еще говорят в провинции. — Однако…

— Достаточно! Мне стыдно за ваше малодушие… я никогда не забуду, что вы заставили меня краснеть перед вашим другом.

Хозяйка была мертвенно бледна, губы побелели, рот искривила страшная гримаса, глаза метали молнии. Она выскочила из-за стола, отворила дверь в соседнюю комнату и исчезла.

— Ах! Вот как? — заорал бакалейщик не своим голосом, оглушительно ударив кулаком по столу. — Хорошо же! Посмотрим!

— Право, Феликс, успокойся, пожалуйста, — пробормотал моряк, оторопев от неожиданной вспышки гнева.

— Мой бедный Поль, ты не знаешь ее. Теперь моя жизнь превратится в сущий ад на полгода, а то и больше. Аглая из тех, кто долго не сдаются… Боюсь, как бы чего не вышло. Пойдем-ка отсюда, а не то я все здесь переломаю или запущу чем-нибудь в окно.

__________

Мадам Обертен заперлась в своей комнате и больше не выходила. Каково же было ее удивление, когда муж не вернулся ночью.

— Ба-а! Да не загулял ли он с капитаном? Ну ладно, месье Феликс, утром я вам устрою…

Но все случилось как раз наоборот. Очаровательная бакалейщица впервые со дня своей свадьбы завтракала в одиночестве. Она, словно тень, бродила по дому и кладовым, не находя, на ком бы выместить зло.

В томительном ожидании время текло все медленнее. Феликс не объявлялся. Наступил час ужина — никого. А потом — вторая бессонная ночь в гневе, в одиночестве, в тревоге.

На следующее утро, ровно в восемь, испуганная мадам Обертен решилась сообщить в полицейский участок об исчезновении мужа. Но как человек дела прежде разобрала почту. В образцовом торговом доме почта не может ждать.

Она наугад принялась рыться в ворохе писем со всех концов Франции, как вдруг наткнулась на большой квадратный конверт с парижской маркой, надписанный почерком ее мужа. Лихорадочно вскрыв письмо, залпом прочла несколько строк, улыбнулась и начала снова, уже вслух, как бы стараясь глубже проникнуть в смысл прочитанного:

«Париж, 4 октября 1886, 6 часов вечера.

Мадам!

Через полчаса я уезжаю в Гавр[36]. Отправляюсь в Бразилию скупать все существующие запасы кофе. Капитан Анрийон убедил меня в вашей правоте. Я захватил с собой двести тысяч франков. Их хватит на закупки и дорожные расходы. Потрудитесь записать их на мой счет. Прилагаю нотариальное свидетельство, дающее вам право управлять фирмой в мое отсутствие.

Уезжаю, не поцеловав дочь. Увижу ли я ее?

Феликс Обертен».

— Прекрасно! В добрый час, — воскликнула молодая женщина, потирая руки. — Молодец Феликс! Настоящий мужчина. Главное в жизни — уметь взять. Итак, я стану дамой высшего света, моя дочь выйдет замуж за маркиза.

ГЛАВА 3

Отплытие. — «Дорада». — Зрители заинтригованы. — Марсельские матросы что-то подозревают. — Непогода. — Капитан колеблется. — Твердое решение. — Пассажир объявляет войну уткам. — Убийство сатанита. — Суеверие. — Человек за бортом. — Рискованное спасение. — Отменный пловец. — Умиление. — Спасен. — Акула. — Жди беды.

Утром шестого октября красивое трехмачтовое судно с пятьюстами бочками на борту отплывало из Гавра в неизвестном направлении.

И хотя обыкновенный парусник никого не мог удивить в старом нормандском порту, на этот раз любопытных собралось много. А все потому, что корабль отплывал не куда-нибудь, а в далекие, неведомые края, и отплывал внезапно. В строго отведенные сроки «Дораду» разгрузили, снабдили водой и продовольствием. Капитан помалкивал о цели неожиданного путешествия. И его матросы напоминали скорее членов дипломатического корпуса, так они были скрытны, не обронив до самого отплытия ни слова, ни полслова.

Подняв паруса, трехмачтовик плавно отошел от причала.

Провожая «Дораду», любуясь ее безукоризненными формами, одни утверждали, что парусник направляется в Китайское море за партией опиума, другие возражали: он просто плывет в Бразилию за сахаром и кофе.

— Обратите внимание! — говорили знающие люди. — Судя по ватерлинии[37], в трюмах не густо; наверное, какая-нибудь мелочь на продажу, всякий хлам…

— Ветер, ветер у них в багаже! — послышался звонкий голос одного из стоявших неподалеку матросов, и всех обдало едким запахом лука и чеснока. — Одного взгляда достаточно, чтобы понять: судно направляется к берегам Африки, а там его уж поджидает добрая партия «черного дерева»!

— Не может быть, Мариус!

— Тю-у! Да это ясно как белый день!..

— И что же, вы действительно считаете, что это невольничий корабль? — осведомился пожилой, прилично одетый господин. — Я полагал, что международные законы сурово преследуют этот постыдный промысел, а англичане безжалостно вешают торговцев живым товаром.

— В доказательство скажу вам, папаша, что владелец «Дорады» — англичанин по имени Бейкер, и я работал на его фирму.

— И вы занимались подобным делом?

— Конечно! И неплохо зарабатывал.

— В таком случае могу подтвердить, что капитан Анрийон — совладелец «Дорады», а значит, заинтересован в прибылях.

— Вот именно, капитану нужно доходное место.

В разговор вмешался лоцман[38]:

— Однако это не мешает капитану Анрийону быть лихим моряком, а «Дораде» летать как птица.

— А как насчет экипажа?

— Команда достойна судна и капитана!

— Что правда, то правда! Взгляните-ка!

— Отдать концы! — послышалось с борта судна, и парусник, маневрируя с небывалой быстротой и четкостью, весь, от бушприта[39] до бизань-мачты[40]; оделся в паруса.

— Нечего сказать: чисто сработано!

— А что ты думал? Как, по-твоему, работают матросы, которые не гуляют, не безобразничают и не пьют?

— Но они же бретонцы!..

— И тем не менее они не кутили, сами грузились и разгружались. На берег, между прочим, выходили только вместе и без конца следили один за другим.

— Добавьте к этому, что команда всегда ходит с одним и тем же капитаном.

— Тут явно дело нечисто!

— Куда же власти смотрят?

— Военный комиссар облазил все сверху донизу, да разве что найдешь? У капитана Анрийона все бумаги в порядке, концы с концами сходятся. Допрашивали людей, так они все, как один, подтвердили его слова.

— Ну, а если все это выеденного яйца не стоит, и «Дорада» — обыкновенное торговое судно, плывет, скажем, за опиумом?

— Увидим, — усмехнулись марсельские матросы.

Тем временем трехмачтовик уже миновал мол. Норд-вест[41] раздувал паруса. Кокетливо наклонившись влево, «Дорада» устремилась вперед подобно рыбе, имя которой она носила. Покачиваясь на волнах, судно удалялось, трижды подняв и опустив флаг.

__________

Вскоре обогнули мыс.

— Северо-запад, один румб к северу! — скомандовал лоцман. — Капитан, вы взяли верный курс.

— Добро! Благодарю вас, лоцман, и прощайте.

— До свидания, капитан! Счастливого плавания!

В этот момент шлюпка причалила к правому борту, лоцман спустился в нее, и секунду спустя она уже спешила к пароходу, дымившему на горизонте.

«Дорада» покинула французские воды.

Между тем бриз все усиливался. Волны, поначалу, как обычно, похожие на речные, становились все больше. Берег был уже далеко, и море давало себя знать. Оно волновалось. Начиналась сильная качка, столь мучительная для любого, чей желудок и ноги не привыкли к морским путешествиям.

Капитан изучал карту в кают-компании, когда в дверном проеме показался веселый и немного взъерошенный Обертен.

— Феликс?! — удивленно произнес офицер. — Я думал, что ты преспокойно дрыхнешь на своей койке…

— Почему?

— Потому что качает.

— Качает?

— Да-да, и я удивлен, что, несмотря на сильную качку, ты не страдаешь морской болезнью.

— Морской болезнью?

— Ну, или как там еще это можно назвать…

— Морская болезнь? У меня? Никогда в жизни. Наоборот, появился волчий аппетит. Нельзя ли ускорить обед?

— Но позволь, не прошло и двух часов, как мы встали из-за стола.

— Возможно… Однако очень хочется есть. Я так счастлив, что сбежал из этой старой конуры на улице Ренар и больше не вижу угрюмой физиономии старой Мариеты, не слышу резкого тона госпожи Обертен, урожденной Ламберт, одно только имя которой — Аглая — производило на меня ужасное впечатление! Никогда не чувствовал себя лучше. Моя радость выражается в ненасытном голоде.

— Итак, ты ни на что не жалуешься?

— Абсолютно!

— И нет никаких опасений за будущее?.. Тебя не страшат непредвиденные случайности?

— Черт возьми, да зачем все это говорить? Я освободился от цепей, победил сомнения и нерешительность, обрел настоящего друга, доверчиво разделившего со мной свою любовь к морю.

— Вот этим-то я и терзаюсь.

— Ей-ей, нашел когда!

— Самое время. Мне бы следовало сейчас отдавать команды, прислушиваться к ветру, управлять кораблем одним словом…

— На языке простого бакалейщика это значит…

— …Что «Дорада» скоро зайдет в Шербур[42] и ты сможешь сойти на берег, если в чем-то сомневаешься.

— В этом и заключаются твои терзания?

— Да.

— Вот и чудесно! Забудь о них. Остаюсь здесь в качестве пассажира. Но знай: бездельничаю только до тех нор, пока не найдешь мне дело. Любому прогулочному судну я предпочитаю твое. Можешь ответить на это, что у меня неплохой вкус, что путешествие с таким другом, как ты, вполне компенсирует удовольствие бродяжничать в компании авантюристов, плавающих на наших пароходах. В этом я с тобой полностью согласен. Итак, вперед, к берегам Бразилии! Увидишь, обузой не буду.

— Дорогой Феликс, ты самый лучший из моих друзей. Прости мои сомнения, я просто боялся втянуть тебя в какую-нибудь авантюру…

— Да что с тобой сегодня? Говорил, что доверяешь мне, а сам изо всех сил стараешься сыграть эдакого мелодраматического злодея. Ну, кто ты? Контрабандист?..[43] Работорговец?.. Пират?..

— Не то, мой друг, не то!

— А хоть бы все было и так? Что из того? Я собираюсь нажить в Бразилии миллион, может, и два. Остальное не имеет значения. Мне бы завалить деньгами мадам Обертен, урожденную Ламберт, или развестись, если ее сварливость раз и навсегда не утонет в денежном потоке.

— Ей-богу, ты говоришь так, что я действительно оставлю при себе свои терзания и покончу наконец с этим.

— Вот и чудесно, в добрый час! Кстати, у тебя великолепная коллекция охотничьего оружия.

— Это от Гиньяра, с авеню де л’Опера.

— Хорошо устроился, черт возьми!

— Я без ума от охоты. Иногда удается позабавиться этим во время путешествий.

— А у меня почти никогда не получается, дела без конца. Вообще, на улице Ренар я вел сидячий образ жизни.

— Зато теперь можешь стрелять сколько угодно.

— Не начать ли прямо сегодня? Нам то и дело встречаются большие стаи уток. Я был бы не прочь проверить дальнобойность этого прекрасного ружья двенадцатого калибра.

— Как хочешь. Ты у себя дома. Но предупреждаю: эта птица дрянная на вкус, и к тому же я не смогу всякий раз нырять за твоей дичью.

— Да это совершенно не важно! Главное — скоротать время до обеда.

С этими словами пассажир оставил капитана наедине с картой и, прихватив патроны, вооруженный до зубов, поднялся на палубу, где устроился среди матросов, равнодушно наблюдавших за ним.

Вскоре он открыл огонь по водоплавающим, подлетавшим в поисках пищи к самому кораблю. Благо у корабельного кока[44] нашлось чем их приманить.

Пах!.. Пах!.. Выстрел, второй, третий, четвертый… К великому изумлению матросов, пассажир владел оружием не хуже военного стрелка.

Однако восхищение быстро сменилось испугом, а потом глухим гневом и страшной руганью. Перепуганные беспрерывным обстрелом, утки покинули «Дораду», а бакалейщик, у которого оставалось еще два патрона, стал искать новую цель. В это время что-то абсолютно черное, похожее на ласточку, стрелой пронеслось над кораблем. Охотник моментально вскинул ружье и подстрелил бедную птицу. Она камнем упала на палубу.

Но вместо аплодисментов за превосходный выстрел, которому позавидовал бы любой, Феликс наткнулся на суровые лица бретонцев и услышал их отборную брань.

Боцман, мужчина лет сорока, с упрямым лицом, коренастый, с непропорционально широкими плечами, поднял добычу и, повернувшись к сконфуженному Феликсу, сказал в упор:

— К несчастью! Хотя и красивый выстрел, месье парижанин.

— В чем дело, Беник?

— Вы убили сатанита![45]

— Ну и что же?..

— Как что? Вы разве не знаете, что эти Божьи птички — души погибших моряков? Убить сатанита, месье парижанин, все равно, что дважды убить человека, и не просто человека — матроса. Убить сатанита — значит навлечь на корабль беду.

— Беник, вы меня пугаете. Я очень уважаю ваши поверья, но не знал… Мне остается лишь выразить глубокое искреннее сожаление.

— Хорошо сказано, месье. Вижу, вы славный человек и к тому же друг капитана — а этим уже все сказано…

— Если вы не откажетесь, в знак примирения и чтобы забыть о случившемся, угощаю всех двойной порцией водки.

— Вы благородный человек, месье. Матрос никогда не откажется от вежливого приглашения. Бог мой! Бог мой! И как вас угораздило подстрелить сатанита! Не будь я Беник родом из Роскофа[46], — с вами случится несчастье.

С наслаждением потягивая водку, матросы вполголоса обсуждали происшествие. И вот наконец пробил час, коего с нетерпением ожидал Феликс. Юнга сообщил ему, что пора садиться за стол, капитан ждет.

Не обращая никакого внимания на все возрастающую качку, проворный мальчишка с необыкновенной легкостью сновал из конца в конец судна. Голые пятки лихо шлепали по палубе, и от морской бездны юнгу отделяла лишь невысокая бортовая сетка. Внезапно огромный бурун[47] захлестнул его, так что несчастный мальчуган даже не успел ухватиться за веревку и со всего маху вылетел за борт.

Тотчас же раздался тот устрашающий клич, от которого кровь стынет в жилах:

— Человек за бортом!

— Ивон! Мальчик мой! — в ужасе закричал Беник. Юнга приходился племянником боцману.

Второй помощник бросил спасательный круг.

— Убрать грот![48] Убрать фок![49]

Когда капитан впопыхах выскочил на палубу, корабль уже стоял.

Кто-то снова страшно закричал: «Человек за бортом!» — и бросился в воду.

Это был Феликс. В мгновение ока стащив с себя куртку, он вскарабкался вверх по сетке и, не думая об опасности, кинулся в бурлящие волны, в которых бился незадачливый паренек.

К несчастью, если бесстрашный спасатель плавал как рыба, то юнга вовсе не умел плавать. Он судорожно барахтался, то и дело шел ко дну, но тут же, подхватываемый волной, на мгновение вновь появлялся над водой. И все это на глазах экипажа. Затем волна опускалась, и мальчишка опять уходил ко дну, простирая руки и испуганно вскрикивая:

— Помогите!

На этот жалобный крик отозвался Феликс:

— Держись, малыш! Я с тобой!

Измученный Ивон заметил спасательный круг, хотел было ухватиться, но промахнулся и в который уже раз ушел под воду. Следующий круг тоже пропал зря, волны тут же унесли его.

Когда Феликс увидел мальчика в третий раз, тот был недвижим, словно мертвый.

«Бог мой! Неужто поздно?» — подумал Обертен.

В два приема он подплыл к безжизненному телу, что есть силы вцепился в тельняшку и, работая свободной рукой, попытался добраться до корабля. «Дорада» благодаря усилиям второго помощника отошла не слишком далеко. Однако в море опасность подстерегает даже такого смельчака, как Феликс Обертен. Он запутался в собственных штанах, к тому же юнга, которого спасатель пытался поддерживать под голову, тянул вниз. Бакалейщик плыл все медленнее, не хватало дыхания. Силы оставляли его, и Феликс начал сомневаться, что сможет догнать корабль.

Беник от бессилия топал ногами, ругался как извозчик, проклинал сатанита — несомненную причину катастрофы, и хотел броситься в воду. Дважды капитан и два матроса силой удерживали его.

— Несчастный! Разве ты не видишь, что пропадешь в волнах?

— Гафель[50] за борт! — скомандовал Анрийон, увидев своего друга метрах в двадцати от «Дорады».

Гафель прикрепили к якорной цепи и бросили в воду. Феликс заметил кусок дерева, собрал последние силы, проплыл еще немного, ухватился за него и, слабея, прошептал:

— Тащите!.. Скорее… Иначе я утону.

В результате всех перипетий «Дорада» оказалась развернута против ветра. К счастью, он немного успокоился. Этого было достаточно, чтобы матросы могли отдохнуть, растянувшись на палубе.

Но как вытащить полумертвого ребенка и мужчину, который уже совсем выбился из сил?

Феликс, изнуренный, с глазами, полными ужаса, чувствовал, что теряет сознание. Еще несколько минут, и будет поздно.

Дело наконец дошло и до Беника. Он сбросил куртку и прыгнул в воду. Привязав мальчика к цепи, боцман крикнул матросам:

— Тяните!

— Теперь ваша очередь, месье, — обратился он к Феликсу, торопливо обвязывая его веревкой.

— Уф! — прошептал тот. — Самое время…

За борт выбросили третью якорную цепь. Это позволило выровнять судно.

Когда Беник взобрался на борт, капитан перехватил у него из рук Ивона и отнес на кухню. Там он раздел парнишку и принялся приводить в чувство. Опомнившись, к нему присоединился и Феликс. Подошли еще два матроса. Потрясенные, они молча окружили мальчика, не подававшего признаков жизни.

Потекли бесконечные, томительные минуты ожидания. Но вдруг юнга открыл глаза. Все облегченно вздохнули.

— Спасен! — торжествовал капитан. — Кок! Чашку горячего вина! Я заверну его в одеяло и отнесу поближе к печке. А ты-то как, Феликс? Ну и плаваешь же ты, старик! Что-нибудь нужно?..

— Лучшее лекарство для меня видеть, как малыш возвращается к жизни.

Мало-помалу придя в себя, боцман ухватил своими ручищами руку Обертена, сжал ее так, что кости затрещали, и проговорил осипшим голосом:

— Месье, у вас золотое сердце — слово Беника, я знаю, что говорю. Это настоящий поступок! Видите ли, малыш — старший из шестерых детей моей бедной сестры, она вдова, муж пропал в море… Вы спасли нас обоих. Поверьте, без него я не вернулся бы в Роскоф. Располагайте мной, как вам будет угодно.

Произнеся столь пространную речь, обычно немногословный моряк смутился. Грудь его тяжело вздымалась, глаза наполнились слезами, он вот-вот готов был разрыдаться и без конца тряс руку Обертена.

— Ну-ну, боцман, я сделал лишь то, что должен был сделать. Не будем больше об этом. А тебе, Ивон, — улыбнулся он мальчугану, — придется, пожалуй, подучиться у меня плаванию, чтобы впредь ничего подобного не повторилось.

И так как Ивон, в свою очередь, начал быстро бормотать слова благодарности, Обертен перебил его:

— Выпей-ка лучше вина, поспи хорошенько, и через два часа все как рукой снимет.

— Позволь и мне поблагодарить тебя, дорогой мой Феликс, — произнес капитан, — без тебя…

— Как? И ты туда же? Да вы сговорились свести меня с ума. Не надеть ли мне по такому случаю фрачную пару? К тому же я, по-моему, уже схватил насморк.

Но напрасно парижанин пытался остановить поток благодарных речей. Как только он появлялся на палубе, его тут же обступали и устраивали настоящую овацию. Чем немногословнее были матросы, тем больше смущала Феликса их искренняя признательность.

— Друзья мои, прошу вас, не надо преувеличивать мою заслугу в этом деле.

— А знаете ли вы, месье, — начал один из матросов, — в какой компании оказались?

— Да уж!.. — подхватил другой.

— В компании? Не понимаю…

— Видите ли, тот кусок дерева, что мы бросили вам, был в двух местах будто топором подрублен…

— Рядом с вами сновала огромная акула…

— Следы ее челюстей остались на гафеле. Правда, в это время вас уже вытащили из воды.

— Акула? Здесь водятся акулы?

— Еще какие, месье. Эти пираты шарят повсюду.

— Ей ничего не стоило раскусить вас пополам. Во всяком случае, деревяшку она почти перекусила. Я даже слышал лязг челюстей.

— Да-да, там остались следы от полудюжины резцов, знаете, такие глубокие проколы…

В это время на палубе появился кок. Он объявил, что в который раз подогревает обед.

Феликс спустился в кают-компанию. Неожиданное жуткое сообщение еще больше обострило его аппетит.

Матросы продолжали обсуждать происшедшее, так и эдак прикидывая, какие ужасные последствия могло бы оно иметь. Припомнили и погибшего сатанита, и то, что Бог любит троицу. А значит, будущее сулило новое несчастье. В этом они были абсолютно убеждены.

— Сами посудите, — обеспокоенно рассуждал кто-то, — когда в начале плавания убивают сатанита, жди беды…

ГЛАВА 4

Берег! — Тайна. — Пока Феликс спал. — Двести пассажиров в трюме. — Об ирландцах и китайцах. — Работорговля под маской. — Английская филантропия. — Софизмы[51] работорговца. — Что приносит торговля «черным деревом». — Белые тоже продаются. — Контрабанда. — Неопровержимый аргумент. — На восемнадцатый день пути. — Встреча в открытом море.

Прошло двадцать пять дней.

Беник и парижский бакалейщик почти не разлучались. Проводя вместе долгие часы, они болтали обо всем, но больше всего — о морском деле. Феликс вошел во вкус и, к неимоверной радости своего учителя, делал значительные успехи.

В двадцатый раз Обертен заговаривал о том, что «Дорада» плывет в Бразилию окольными путями. И в двадцатый раз его собеседник отвечал:

— Матерь Божья! Что вы хотите, месье, все дороги ведут в Рим.

— Однако, дорогой друг, в таком случае наше путешествие слишком затянется.

— Когда плывешь на паруснике, ни в чем не можешь быть уверен… Впрочем, это не самое важное, ведь мы отрабатываем наши деньги.

— Кстати, я никогда не спрашивал у вас, сколько вы зарабатываете.

— Здесь хорошо платят; к примеру, за месяц мне причитается семьдесят пять франков. Правда, этот великий писака[52] взыщет часть в пенсионную кассу — когда-нибудь ведь и я сойду на берег. К тому же высокому начальству тоже надо на что-то жить. Сверх того — получу еще двадцать пять луидоров[53]. Да за погрузку-разгрузку имею как грузчик. Итого примерно семь франков в день. В целом каждое плавание приносит тысячу франков, которые я откладываю на черный день. Это мое третье и, надеюсь, последнее плавание. По возвращении мы с Кервеном хотим на двоих купить рыболовное судно. Буду сам себе хозяин.

— Вот это правильно, — подхватил пассажир, подумав про себя: «Если Беник уже в третий раз плывет на «Дораде», то нужно держаться его, он знает, что и как».

Успокоенный и умиротворенный, парижанин добавил:

— Умный в гору не пойдет… Если «Дорада» плывет в обход, то в конце концов окажется в нужном месте.

— Это так же верно, как то, что солнце стоит над нашими головами! — согласился боцман.

Внезапно сверху раздался крик, заставивший морского волка вздрогнуть:

— Земля!

— А, черт! Я как в воду глядел. Беник, вы видите землю? А я лишь понапрасну напрягаю глаза.

— Через час заметите серую полоску, а вечером бросим якорь, если, конечно, ничего не случится…

— Превосходно! Тем временем можно вздремнуть. Это лучший способ убить время.

Феликс заснул мертвым сном. А когда, весь в поту, проснулся, была уже ночь. Дверь его каюты оставалась настежь открытой.

Корабль недвижно стоял, а наверху слышался какой-то шум, непрерывная возня. На борту явно что-то происходило. Обертен поднялся на палубу. Здесь было много народу: перекатывали бочки, перетаскивали ящики, тюки, мешки, покрикивая на непонятном языке. Всюду проникал резкий специфический запах: смесь бурдюка[54] и тростниковой водки.

— Чудесно! Работают и пьют… Все это меня не касается. Лучше, пожалуй, вернуться в каюту, открыть баночку консервов, откупорить бутылку бордо[55] и, хорошенько подкрепившись, завалиться снова спать. Поль совсем обо мне забыл. Впрочем, могу его понять. Дела есть дела, как говорит моя супруга. А с другой стороны, там, наверху, мне могут намять бока.

Близость земли подействовала на пассажира лучше всякого снотворного. Несмотря на шум, он опять заснул и проснулся от голода — за время плавания он уже почти свыкся с ним — средь бела дня. «Дорада» была уже в открытом море.

— Поль! А как же обед?

— Кушать подано, — ответил капитан, не в силах удержаться от хохота. — Правда, должен тебя предупредить: сегодня стряпня у нас на скорую руку. Вчера все, в том числе и кок, работали так, что едва не свалились с ног.

— Усталость усталостью, а есть все-таки надо.

— Согласен! Слава Богу, поработали на славу. Все пассажиры на месте.

— Пассажиры?.. А разве я не один?

— Да нет, в трюме еще двести человек.

— Двести?! — опешил бакалейщик.

— Ровно две сотни, ни больше, ни меньше.

— Но они задохнутся в трюме!

— Не беспокойся, там есть решетки.

— Решетки… Это что, узники?

— Как тебе сказать?.. Это рабочие руки… Ну, словом, чернокожие, которых я везу в Бразилию.

— Работорговля… Вот чем ты занимаешься.

— Не говори глупостей. Ты прекрасно знаешь, что работорговли больше не существует, а значит, не существует и невольников. Рабов заменили наемные рабочие.

— Почему же тогда твои так называемые эмигранты заперты, почему грузили их в спешке и ночью? И это внезапное отплытие… Все это, мой дорогой, смахивает на похищение.

— Не скрою: несчастные здесь не по собственной воле. Однако через несколько дней они и думать об этом забудут, а потом, в Бразилии, когда станут работать на золотых и алмазных рудниках, и подавно почувствуют себя самыми счастливыми в мире.

— Хорошо. Если ты не слишком занят, будь добр, объясни, в чем, собственно, заключается эта операция. Скажу тебе прямо: она мне представляется не совсем честной.

— Все просто. Как поступают ирландцы, когда кончилась картошка и нечего есть, когда англичане выкидывают их из жалких лачуг?

— Они эмигрируют за океан в поисках лучшей жизни и добрых хозяев. Правительство Объединенного Королевства создает для этого все предпосылки. Переселенцев сажают на пароход — и в Америку!

— А как поступают китайцы, когда не хватает риса и жестокий голод опустошает страну?

— Тоже эмигрируют.

— Они приходят в так называемые эмиграционные агентства, а потом долго ждут корабль, который отвезет их на другой конец Тихого океана, где рабочему человеку легче живется.

— Я понимаю твой намек.

— А почему ты думаешь, что ирландцы или китайцы с радостью покидают родину, пусть даже и столь жестокую к ним?

— Но я вовсе так не думаю.

— Несчастных подталкивает к этому нужда. Всего одна их подпись, заверенная прокурором или агентом, и рабочие уже не принадлежат сами себе.

— Как, разве они не имеют права вернуться?

— Нет, с этой минуты они наняты; по крайней мере три года обязаны работать на хозяина, чтобы оплатить свой приезд. Их кормят, одевают, дают кров…

— Ты хочешь сказать, что бедняги работают бесплатно?

— Не то чтобы совсем… Небольшой заработок все же есть: двенадцать — пятнадцать франков в месяц.

— Но ты же прекрасно знаешь, что такого рода наем — всего лишь замаскированная работорговля. Из людей выкачивают не деньги, а саму жизнь.

— Если тебе так больше нравится, пожалуйста, называй это торговлей белыми, желтыми рабами на английский манер…

— Не понимаю…

— Сейчас поймешь.

— Тех, кто там, внизу, ничто не заставило бы покинуть родину добровольно. Им неведомы злоключения ирландцев, китайский голод, жизнь негров относительно благополучна, по крайней мере свободна.

— Заблуждаешься, мой дорогой. Все они во власти вождей, которые просто убивают их, если не удается продать. Уж поверь мне! Нашим чернокожим повезло, их жизнь в безопасности. К тому же у них появилась возможность очень неплохо устроиться.

— Твои доводы совершенно неубедительны. Мне кажется, что, если бы эти вожди, эти жестокие тираны были лишены возможности торговать людьми, то есть если бы вы не предоставляли им эту возможность, страшной охоты на людей не было бы и в помине. Белые сами греют руки на этой отвратительной индустрии.

— Может быть, ты и прав. Однако я бессилен что-либо изменить. Таков порядок. Не я его устанавливал… Но мне он выгоден.

— Скажи, а к чему ночная погрузка, это бегство, тайком, по-воровски? Если это допустимо, даже позволено в цивилизованном мире, чего стыдиться, почему надо прятаться?

— Нет ничего проще. Для начала в двух словах об английской морской полиции. Видишь ли, я не верю в человеколюбие англичан. Ни один рабовладелец не обращался со своими людьми с такой жестокостью, какую они проявляют в отношении ирландцев.

— Однако именно они так много сделали для отмены рабства. Они притесняют своих белых соотечественников, но зато выступали заосвобождение чернокожих.

— Пустые слова, и только! Вникни. Как и почему в тысяча восемьсот сорок пятом году был принят Абердинский билль, согласно которому английский крейсер наделен практически неограниченными полномочиями? Он имеет право преследовать невольничий корабль в водах любого государства, захватить, сжечь или потопить его, а экипаж отдать под суд на острове Святой Елены[56] или в Сьерра-Леоне, а то и просто повесить по приговору военного трибунала. И все это лишь потому, что работорговля обогащает иностранные колонии, особенно наши, а отмена работорговли разорит их.

— Да какая разница? Главное, чтобы чернокожие были свободны!

— Целиком и полностью разделяю твои чувства. Но знаешь ли, что измыслили эти гениальные Тартюфы?[57] Знаешь ли, что делают эти филантропы[58] при встрече с кораблем, полным рабов?

— Ты же только что сказал: топят судно, вешают команду…

— Да я не об этом. Что, по-твоему, происходит дальше с неграми?

— Понятия не имею.

— О, ты, конечно, думаешь, они препровождают несчастных прямо в объятия безутешных родных.

— Безусловно.

— Ошибаешься, дружище! Что с возу упало, то пропало. Невольники просто-напросто меняют хозяина. Крейсер отправляет их в какую-нибудь английскую колонию. Да-да, так оно и происходит. По сей день. Вот почему мы работали ночью и так внезапно ушли в море. В своем стремлении обескровить чужие колонии англичане далеко зашли. Они опутали чернокожих рабочих таким множество оскорбительных и дорогостоящих формальностей, что законно эмигрировать сейчас почти невозможно.

— И что же?

— Скажи, Феликс, случалось ли тебе, торговцу колониальными товарами, уклоняться от уплаты налогов? Считаешь ли ты контрабанду столь же постыдным делом, как и воровство?

— Ну… Ты скажешь…

— Хорошо, так и запишем тебя не будет мучить совесть, если удастся в обход законов раздобыть сотню-другую гектолитров вина или иного снадобья, за которое на таможне пришлось бы платить пошлину[59].

— Я не сказал нет. Контрабандой грешат не только крупные торговцы, но и обыкновенные смертные. Но к чему ты клонишь?

— К тому, что мне хотелось бы обойти формальности. Иначе могу потерять месяца три. Я француз, но исповедую известное американское правило время деньги! Бегая по конторам, мне пришлось бы сначала добывать разрешение из столицы, потом разрешение начальника порта, а он волен сказать и да и нет… Еще я должен был бы получить медицинское свидетельство, а затем разрешение военно-морского ведомства. И все это, заметь, оплатить из собственного кармана. На эту беготню уйдет и время и деньги, а в результате — от ворот поворот. Нет, так ни черта не заработаешь. Предпочитаю обходиться без волокиты. На свой страх и риск снарядить судно, а там куда кривая вывезет!

— Послушай, но ведь все эти формальности обеспечивают безопасность тебе и твоему компаньону…

— Не больше, чем расписка или любая иная бумажка — негоцианту. Ты, бакалейщик, в своем деле пользуешься услугами контрабандистов. Или не пользуешься. Хозяин — барин. Для меня контрабанда мое дело. До сих пор мне сопутствовал успех. Я не лучше и не хуже тех, у кого в кармане разрешение.

Философские выкладки капитана Анрийона в конце концов убедили собеседника, и он взглянул на похищение двухсот человек как на обыкновенную торговую операцию. Как вдруг страшная мысль поразила его.

— Так ты говоришь, что знаменитый Абердинский билль действует и поныне?

— Конечно, черт возьми!

— Нас могут обыскать, арестовать… забрать эмигрантов… конфисковать[60] судно… повесить экипаж.

— Дорогой мой, коммерция, как и война, предполагает жертвы. Пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.

— Повесить!.. Дьявол меня побери!

— Обычно нам не встречаются английские крейсеры.

__________

Минутой позже Феликс узнал, что «Дорада» прошлой ночью стояла у берегов Западной Африки, у устья реки Рио-Фреско, приблизительно в 7°53′ западной долготы и 5° северной широты. Двести пятьдесят километров отделяло парусник от крошечных французских колонии Гран-Басам и Пети-Басам.

Спешка же объяснялась тем, что компаньон капитана, англичанин Бейкер, двумя месяцами раньше снарядил судно с товаром, взявшее курс к этим проклятым местам. Бейкер послал с судном и человека, уполномоченного вести переговоры с работорговцами.

Обшарив джунгли, человек этот отобрал двести крепких негров, выносливых гвинейцев[61] — таких всегда держали про запас в укрепленном лагере, — после долгих объяснений купил их отдав взамен привезенные безделушки, затем невольников под конвоем препроводили на берег. Здесь они должны были ждать, пока не придет корабль.

Заточенные в тесных клетках лишенные воздуха, голодные, они просили у неба лишь одного — убежать из этого ада. Но за попытку побега им грозила смерть. Появление капитана Анрийона пленники восприняли как освобождение. Голодным тут же раздали пищу и тростниковую водку. Потом их заставили — больше для соблюдения проформы — поставить крест против своего имени на белом листе бумаги, где, помимо имен, записывались и некоторые формальные условия найма.

Это и называлось добровольной эмиграцией негров с берегов Гвинеи.

Когда наконец погрузили людей, провизию и пресную воду, «Дорада» пустилась в путь. Таким образом, капитан Анрийон экономил время и мог, в случае непредвиденной встречи, утверждать, что плывет из Франции без остановок.

Поскольку единственной движущей силой столь опасного путешествия были деньги, можно предположить, что подобные операции приносят значительную выгоду.

Увы! Так оно и есть. Этим и объясняется, что, несмотря на огромный риск, всегда находятся люди, готовые по собственному желанию пуститься в столь опасную авантюру. За каждого чернокожего по возвращении они получат около тысячи франков. Учитывая все расходы: на транспорт, питание, сделки с агентами и прочее, иной посредник ухитряется выручить до шестисот франков за человека.

В целом, англичанин Бейкер и капитан «Дорады» на двоих заработали сто двадцать тысяч франков.

Вот что узнал пассажир от своего приятеля. Поль постепенно, мало-помалу притупляя сомнения с помощью более или менее убедительных доводов, сумел-таки обратить Феликса в свою веру, заставил смотреть на все с точки зрения немедленной выгоды — а это всегда было слабинкой коммерсантов — и доказал, что негры покидают родину для их же собственного блага, чтобы где-то вдали от дома мыть золотой или алмазный песок. Ничтоже сумняшеся он утверждал, что чернокожие всего добьются в Бразилии, где не хватает рабочих рук, где жизнь легка, и прочее и прочее.

Бакалейщик сдался добровольно и в конце концов уже считал абсолютно естественным, что эмигранты находятся в трюме, в сырости, в голоде и холоде, что их, связанных по двадцать пять человек, выводят ночью подышать свежим воздухом на какие-нибудь полчаса. Про себя он оправдывал это, как некогда и свое прозябание на улице Ренар, тем, что дела есть дела, капитан Анрийон — прежде всего человек дела, а удача приходит лишь к отважным и ловким.

Моральное перерождение произошло тем быстрее, что капитан из лучших побуждений с самого начала выдвинул такой аргумент, против которого бакалейщику возразить было нечего:

— У тебя на улице Ренар примерно тридцать служащих.

— Если точно, то сорок два.

— Ты их кормишь?

— В общем, да. Молодые приказчики приравниваются у нас к ученикам.

— То есть их кормят так же плохо, как в коллеже[62].

— Но черт возьми! Я не могу подавать им жареную индюшку и шато-марго[63].

— Мне-то известно, что это означает: мерзкая и недоброкачественная еда.

— За этим следит жена, она у нас за экономку.

— Хорошо, не будем больше об этом. А платишь ли ты им?

— От тридцати пяти до пятидесяти франков в месяц.

— И на это они должны снимать комнату, одеваться, обуваться…

— Ну конечно! Что ты хочешь этим сказать?

— Естественно, ты заставляешь их работать по двенадцать часов в день.

— Таковы правила в любой приличной фирме.

— Я отнюдь не спорю и не осуждаю: я констатирую. Скажи мне, Феликс, велик ли доход, что приносят тебе эти голодные, оборванные и сонные молодые люди? Выгодно ли тебе держать их?

— Если бы они были невыгодны, пришлось бы закрыть магазин.

— Так почему же, в таком случае, ты осуждаешь меня за то, что я доставляю бразильским промышленникам рабочие руки на условиях, немногим отличных от тех, что ты создаешь для своих служащих? Что скажешь, старина?

— Скажу, что был слеп, а ты открыл мне глаза.

— Коли так — мир! Стриги купоны с белых, а мне оставь чернокожих. И хватит об этом.

Тем временем «Дорада» при попутном ветре быстро приближалась к цели своего путешествия.

Каждый день капитан записывал, сколько морских миль осталось за кормой трехмачтовой красавицы. Несмотря на ужасные условия, в которых содержали эмигрантов, их самочувствие было лучше, чем ожидалось.

Хорошему настроению капитана способствовали и размышления о кругленькой сумме, которая будет заработана на кофейном деле. Это предприятие удвоит, а то и утроит состояние бакалейщика и насытит наконец мадам Обертен.

Друзьям предстояло вместе осуществить налет на бразильские рынки, естественно, обойти таможенные правила и возможно экономичнее использовать транспорт.

Все шло хорошо, если не считать мрачных предсказаний Беника. Боцман, напуганный смертью сатанита, полагал, что все идет слишком уж хорошо, и утверждал, что их непременно подстерегают неприятности.

Тем не менее до Бразилии оставалось каких-нибудь два дня пути. Все говорило о том, что предсказания не сбудутся. И вот на восемнадцатый день плавания сигнальщик заметил судно по левому борту.

Как тотчас же стало ясно, это был английский крейсер.

За этим последовали события, раскрывшие мошенничество капитана Анрийона, повлекшие за собой конфискацию его корабля, презрение, жертвой которого стал несчастный Феликс Обертен, и, наконец, заточение бакалейщика на военном судне.

ГЛАВА 5

Неясная надежда. — Празднество на борту «Дорады». — Праздник или панихида? — Капитан Анрийон переодевается в форму пьяного англичанина. — Таинственные приготовления. — На борту крейсера. — Военный совет. — Осужден, сам того не зная. — Последние минуты «работорговца». — Не понимая друг друга. — Ужасное прозрение. — Висельник. — Взрыв. — Агония[64].

Крейсер взял курс на Марахао. «Дорада» с опущенными парусами медленно тащилась вслед за военным судном.

Поль Анрийон, поначалу смертельно напуганный роковой встречей, понемногу приходил в себя, хотя положение казалось совершенно безвыходным. Их тянули силой, на привязи, как злоумышленников.

На что капитан надеялся? Через два дня в Марахао он представит местным властям и командованию крейсера неопровержимые доказательства своих коммерческих связей с Джеймсом Бейкером. Подозрение, павшее на несчастного Феликса Обертена, рассеется, и жизнь бакалейщика будет спасена.

Но только ли этой иллюзорной надеждой держался Поль? Прекрасно зная, насколько нещепетильны англичане, когда речь заходит о карательных мерах, мог ли он всерьез рассчитывать на то, что его друга не повесят в сорок восемь часов?

С другой стороны, возможность побега полностью исключалась. Только сумасшедшему могло прийти в голову тягаться в скорости с мощным паровиком, чья артиллерия била без промаха. В лучшем случае их попросту выбросило бы на берег.

Так на какое же невероятное стечение обстоятельств уповал Поль Анрийон?

Взглянув в глаза капитану, успокоился и второй помощник. Постепенно необъяснимая уверенность, что все образуется, овладела всем экипажем, от боцмана до последнего матроса, до юнги Ивона.

О! Если бы эти негодяи англичане не захватили с собой Феликса, безмятежность на борту «Дорады», как это ни покажется странным, была бы полной.

Но капитан парусника помалкивал. Он не произнес ни единого слова ободрения — пятеро англичан — охрана — могли понимать французский, — однако команда инстинктивно чувствовала его уверенность.

Более того. На «Дораде» вовсю пошло веселье, в котором приняли участие и английские матросы. Охранники даже слишком оживились, ненадолго ощутив свободу. На них не давила железная дисциплина военного корабля.

Поначалу французы и британцы злобно уставились друг на друга. Присутствие чужаков явно не радовало людей Анрийона. Но англичане, гораздо менее спесивые, чем их лейтенант, были настроены дружелюбно, и вскоре лед недоверия начал таять. Непрошеные гости всеми силами старались смягчить обстановку.

Перебросились парой слов на ломаном языке, угостили друг друга табаком. И вот уже победители громко хрумкают морковку, которую преподнесли им побежденные.

Затем Беник с гостеприимством настоящего бретонца тайком подсунул старшему из охранников стаканчик водки. Растроганный офицер с этой минуты смягчился и посматривал на боцмана все приветливее и приветливее.

Вскоре Беник как сквозь землю провалился. Он спрятался специально, чтобы набить себе цену, а может быть и для того, чтобы раззадорить англичан, которые все больше и больше хотели пить.

Уловка возымела успех. Англичане так исстрадались от жажды, что, как только пропавший француз вновь появился на палубе, напились в стельку. Сам гостеприимный хозяин не слыл завзятым пьяницей, однако выпить любил и частенько бывал под хмельком. В сложившейся ситуации он посчитал вполне естественным желание расслабиться. Тем не менее превыше всего Беник ставил дисциплину на корабле. Стреляный воробей, он понимал, что может понадобиться капитану в любую минуту и поэтому решил спросить разрешения у Анрийона.

— Ну и ловкач же ты, — отвечал тот, загадочно улыбаясь, — делай как знаешь! Но не теряй голову.

— Я-то ладно, а что с англичанами?

— Я бы не слишком огорчился, если бы к вечеру они были мертвецки пьяны.

— Дело простое. Через два часа будут готовенькими. А как с нашими?

— Не увлекайтесь! Знайте меру. Ты за все отвечаешь. Возьми что нужно на камбузе[65].

— Благодарю, капитан.

И началась пьянка. Пили, как будто в последний раз в жизни, целиком отдаваясь удовольствию.

Английским матросам строго-настрого приказали не покидать торговое судно, и за всю выпивку в мире они не оставили бы свой пост. Но пить на посту им никто не запрещал. Сопротивляться искушению не было сил. Как известно, сыны Альбиона[66] славятся обжорством — языки развязались, разговор перекинулся на девочек…

Между тем пришло время прогулки чернокожих эмигрантов, по-прежнему томившихся в трюме. Тут-то и сказались результаты импровизированного празднества. Беник в точности выполнил приказание капитана. Он был немного навеселе, и только. Но англичане, пьяные вдрызг, будучи не в силах ворочать языками, все еще тянулись к своим стаканам.

— К погибели своей тянутся! — воскликнул боцман. И он знал, что говорил.

Когда наступила ночь, непроглядная экваториальная ночь, пятеро матросов, повалившись на палубу, заснули непробудным сном. Хоть из пушки пали!

С борта «Дорады» виделись сигнальные огни крейсера. Он медленно двигался вперед, то и дело выпуская из трубы сноп искр. Между двумя судами — непроницаемая тьма.

— Капитан, — торжественно доложил Беник, — все готово. Они спят как убитые.

— А ты?

— В полном порядке… Готов выполнить любое ваше приказание.

— Превосходно. Беник, я знаю, что могу полностью доверять тебе.

— Слово матроса. Можете рассчитывать на меня, даже если нужно достать луну с неба или взять англичанина на абордаж[67].

— Нам двоим придется попотеть.

— Жду ваших распоряжений.

— Для начала нужны две крепкие пустые бочки.

— Это можно.

— Кто у руля?

— Кервен — человек надежный. Доверяйте ему, как мне.

— Прекрасно.

— Надо связать винные бочки и бесшумно спустить в море.

— Нет ничего проще. Что потом?

— Сделай, как я говорю, а там посмотрим.

Через четверть часа накрепко связанные бочки покачивались на волнах позади «Дорады». На борту никто не заметил таинственных приготовлений, на первый взгляд абсолютно бессмысленных.

— Теперь, — продолжал капитан, — спустимся ко мне… Или нет; раздень-ка английского офицера и принеси мне его форму.

— Правильно ли будет оставить его на палубе в одной рубашке? — весело подхватил боцман.

— Так и быть, оставь ему тельняшку и панталоны.

— Как прикажете, капитан.

Анрийон спустился к себе, открыл потайной шкафчик, осторожно вынул оттуда продолговатый, негнущийся предмет, по форме напоминающий веретено, весом килограммов в пятнадцать и толщиной в человеческое тело, закрыл шкафчик и вынес предмет в коридор, так как в каюте он не помещался.

— Возьми… Тише! — приказал он Бенику, который возвратился с одеждой в руках.

— Хорошая вещь?

— Лучше не бывает!

Поль быстро переоделся, торопливо сбрил бороду, оставив лишь бакенбарды, надвинул пилотку на самые уши, приосанился и спросил:

— Похож я хоть немного на английского матроса?

— Вылитый, капитан! Клянусь вам.

— Хорошо! Теперь помоги мне перенести… это… этот предмет на палубу.

— Идемте, капитан.

— Осторожно, старина!.. Осторожно.

— Погасить свет в вашей каюте?

— После того, как уйду.

— Вы собираетесь покинуть «Дораду»?

— Нам нужно попытаться спастись.

— Конечно, капитан, но как же месье Феликс?

— Я не забыл о нем. Теперь я хочу спуститься вниз по веревке, к которой привязаны бочки. Как только свистну, опустишь меня.

— И все?

— Еще не все. Слушай и запоминай. Видишь эту коробку?

— Только чувствую, а видеть не вижу, слишком темно.

— Нащупай кнопку.

— Да, капитан. Я понимаю: здесь электричество…

— Не так громко!.. К этой коробке тянется шнур от бобины, которую я забираю с собой.

— Понимаю… стоит нажать на кнопку и…

— Да не ори же ты так!..

— Молчу! Мне все ясно.

— Сейчас половина восьмого. Прекрасно! В половине девятого, ни минутой раньше, ни минутой позже, нажмешь на кнопку. Слышишь: точно в половине девятого, если хочешь спаслись.

— Даже если вы не вернетесь?

— Даже если не вернусь!..

— Это все, капитан?

— Ты хорошо запомнил?

— Как «Отче наш»!

— Итак, мой отважный Беник, пожмем друг другу руки.

— О! С радостью, капитан, — отвечал матрос, сильно сжимая в темноте ладонь Анрийона.

— Прощай, Беник!

— Прощайте! Удачи, капитан! — Голос его дрогнул.

С этими словами Анрийон ухватился за веревку и, перепрыгнув за борт, заскользил к воде. Устроившись на бочках, подал сигнал Бенику, и тот осторожно спустил вниз таинственный предмет. Больше боцман ничего не слышал. Усевшись на ящик, он рассуждал сам с собой:

— Да-а, положеньице… Что-то будет… При одной мысли об этом я весь дрожу и в горле пересыхает. Эх! Размочить бы, да ничего не прихватил. Еще целый час томиться, а потом… Беник, сын мой, прикуси свой язычок! А впрочем, все равно! Раз уж месье Феликс подстрелил сатанита…

__________

Пока на «Дораде» разворачивались эти события, самое подробное описание которых не передало бы накала страстей в полной мере, на крейсере происходила трагедия. Героем ее был Феликс Обертен.

Едва прибыв на борт под охраной вооруженных матросов, он оказался запертым в темном чулане. У дверей поставили двух часовых. Полчаса спустя его вывели и препроводили в одну из кают. Там уже собрались штабные. Суровые и непреклонные, они торжественно расселись вокруг стола.

Феликс остановился перед этим импровизированным ареопагом[68], прямо напротив тучного старца с седыми бакенбардами, голым, как шар, черепом, угловатым лицом и стальными глазами — командующий собственной персоной возглавлял собрание.

— Ваше имя Джеймс Бейкер, — произнес он по-английски, — и вы подданный Ее Величества.

Не поняв ни единого слова, бакалейщик продолжал хранить молчание.

— Запишите, — председательствующий обратился к комиссару, исполняющему обязанности секретаря, — обвиняемый не отвечает.

— Джеймс Бейкер, — снова начал он, — вы обвиняетесь в преступлении, предусмотренном международным морским правом. Вы снарядили невольничье судно, насильно поместили на нем две сотни негров и были задержаны на вами же оснащенном корабле. Случай, предусмотренный действующим законодательством, декретами и, наконец, Абердинским биллем. Таким образом, вы захвачены на месте преступления и не можете этого отрицать. Есть ли у вас какие-либо объяснения по этому поводу? Что вы можете сказать военному совету?

Произнеси командующий свою пространную тираду[69] на санскрите[70], она не стала бы менее понятной для Феликса Обертена. Из всего услышанного он уловил лишь имя Джеймса Бейкера и слова об Абердинском билле. Ясно было, что недоразумение продолжается и что из него упорно хотят сделать Джеймса Бейкера.

Не дрогнув под взглядом старого офицера, Феликс заговорил на хорошем французском:

— К великому сожалению, сударь, я не говорю по-английски; однако охотно объяснился бы на родном языке, ибо не сомневаюсь, что среди вас найдется кто-то, владеющий французским. Я французский подданный, негоциант из Парижа, еду по делам торговли — вынужден повторяться, хотя уже сообщил эти сведения офицеру, приведшему меня сюда. Я не снаряжал судна: ни невольничьего, ни какого бы то ни было иного. Я не знаком с Джеймсом Бейкером и не имею с ним ничего общего. И если, как утверждает матрос, которого я никогда раньше не видел, у нас и имеется некоторое физическое сходство, это еще не основание, чтобы принимать меня за него.

Председатель, в совершенстве владевший французским, слово в слово перевел все сказанное секретарю, чье перо проворно скользило по бумаге.

Затем сказал по-английски:

— Таким образом, вы полностью отрицаете, что являетесь Джеймсом Бейкером. Прежде чем приступить к допросу свидетеля, я обязан напомнить вам, что чистосердечное признание вины могло бы, возможно, спасти вашу жизнь. Но с того момента, как мы услышим правду из уст другого, когда свидетельство смиренного слуги Ее Величества, честного человека, сделает бессмысленным всякое запирательство, у вас не останется шансов. Предупреждаю: запоздалое признание не спасет вас. Итак, продолжаете ли вы все отрицать?

Устав от бессмысленного разговора, Феликс Обертен не отвечал.

— Введите свидетеля! Знаете ли вы этого человека? — Секретарь тут же записал вопрос, обращенный к старшему матросу Дику.

— Да, ваша честь! Это Джеймс Бейкер.

— Вы подтверждаете свои показания?

— Могу подтвердить под присягой: я его узнал.

— Хорошо, можете идти. А вы, — приказ относился к стоявшим здесь же матросам, — уведите обвиняемого.

Феликса препроводили в соседнюю комнату и оставили там ждать приговора.

В подобных случаях англичане скоры на руку, поэтому неудивительно, что решение было готово уже через четверть часа.

Так называемый Джеймс Бейкер вновь предстал перед судьями, и комиссар по-английски зачитал гнусавым голосом длиннющее обвинительное заключение, представлявшее собой выдержку из Абердинского билля. А затем и приговор.

Феликс нимало не сомневался в содержании прочитанного. Однако он и бровью не повел, хладнокровием своим удивив даже самого председательствующего, не слишком впечатлительного от природы.

— У вас есть два часа, чтобы приготовиться к смерти. Если желаете причаститься, корабельный капеллан[71] к вашим услугам. Кроме того, можете заказать обед.

Поняв, что его наконец отпускают, осужденный вежливо поклонился и как можно спокойнее произнес:

— Господа, имею честь приветствовать вас.

Члены совета были ошеломлены.

— Нужно признать, — говорил позже командующий, — что этот негодяй выказал редкое самообладание. Конечно же он англичанин! Жаль, что такие люди не умеют обратить во благо свои способности. Однако, джентльмены, вечером у нас казнь!

Вновь оказавшись в заточении, бакалейщик, потерявший счет причудам англичан, вскоре вынужден был принимать у себя странную процессию. Впереди шествовал человек с фонарем в руке, а за ним другой — краснощекий, свежевыбритый, с красным носом и широкой улыбкой на губах. Он запросто уселся рядом с осужденным и принялся что-то весело рассказывать… по-английски.

На этот раз парижанин не знал, смеяться ли ему или сердиться.

Но раблезианская физиономия[72] посетителя, его радушие, приятные манеры, даже его костюм — сугубо штатский, состоявший из редингота[73], жилета и черных панталон, — так разительно контрастировали с надменными, бесстрастными лицами офицеров, что узник вдруг повеселел.

— Вы, вероятно, — спросил он, — явились, чтобы уладить дело? Говорите ли вы по-французски?

— No!.. No!.. My boy[74]… Впрочем, перейдем к делу, мой дорогой. Доверьтесь мне, откройте правду. Мой сан гарантирует вам соблюдение тайны…

— Ах, да все равно! Ваши соотечественники так бессердечны. Скажите, что им вздумалось?..

— Теперь вы должны приготовиться к смерти…

— …делать из меня работорговца…

— Ваше хладнокровие выдает в вас человека, способного достойно принять искупление…

— …делать из меня англичанина!

— …Рискованная профессия, должно быть, приучила вас к мысли о неизбежном конце.

— Вы кажетесь мне хорошим человеком. Не хочу оскорбить вас, но я их не переношу…

— Я не осуждаю вас… Мне от всего сердца жаль вас, и если слово участия способно как-то скрасить последние минуты, если присутствие священнослужителя поддержит вас…

— По выражению вашего лица я вижу, что вы полны добрых намерении. Но умоляю, скажите хоть слово по-французски. Быть может, у вас все полиглоты![75] А мы совсем иные.

— Итак, my boy, шутки в сторону. Говорите на родном языке! Если вы хотели удивить меня, то преуспели в этом достаточно. Клянусь богом, никогда не видел такого остроумного висельника. Однако время дорого!

— Ого! Видали? Да ведь я ни черта не понимаю в вашей тарабарщине!

Затем Феликс добавил:

— Я умираю с голоду! Дайте мне поесть.

В ту же секунду, будто услышав пожелание, вошел матрос и поставил перед Обертеном миску с супом. Это был настоящий черепаховый суп.

— Вовремя! — радостно воскликнул заключенный. — Это, пожалуй, примирит меня с коварным Альбионом.

Не медля больше ни секунды, он принялся уплетать национальное блюдо с аппетитом человека, привыкшего питаться шесть раз в день и не евшего на протяжении многих часов.

Несомненно, если бы хороший аппетит служил доказательством чистой совести, капеллан мог бы убедиться в абсолютной невиновности осужденного, невзирая на приговор, вынесенный военным советом.

Пастор между тем продолжал беседовать сам с собой. И право же, очень жаль, что, увлеченный пережевыванием пищи, негоциант не подавал ему больше реплики. Иначе эта комедия абсурда с успехом была бы продолжена.

Наконец, утомленный бессмысленным разговором, его преподобие, нисколько не конфузясь, опрокинул стаканчик, а затем и второй, и третий. Вскоре он окончательно оставил попытки вернуть грешника на путь истинный. Бакалейщик же, насытившись и утолив жажду, ощутил ту невыразимую истому, какая обыкновенно венчает добрый обед. Но внезапно послеобеденный отдых нарушил глухой рокот, сопровождаемый скрежетом металла. Феликс подскочил на месте. Массивная дверь отворилась, и он увидел знакомый конвой и человека с фонарем.

— Пора! — произнес парижанин с комическим смирением. — Гостеприимство здешних хозяев становится навязчивым. Какого черта они не оставляют меня в покое после сытного обеда? Однако ничего не поделаешь. Приходится подчиняться.

Невозмутимые, молчаливые матросы вывели его на палубу.

— Брр! Ну и ветер здесь, наверху! Можно подумать, что меня собираются расстрелять! — Но когда руки связали за спиной, Обертен испугался не на шутку. Жемчужины пота выступили на лбу, и острая, внезапная боль кинжалом пронзила сердце. Бедняга машинально поднял голову, едва различил в свете фонаря веревочную петлю и тут только с ужасом осознал происходящее.

— Повесить!.. Меня!.. — завопил он, яростно отбиваясь. — Мерзавцы!.. Что я вам…

Закончить он уже не успел…

Горло сжала петля. Веревка медленно натянулась, заскрипел плохо смазанный ролик. Повешенный в последний раз напрягся в безнадежном усилии, дернулся, словно марионетка[76], и затих.

Англичане, для которых казнь через повешение столь же заманчивое зрелище, как боксерский поединок, хором закричали «Ура!». Прошло не более четырех-пяти секунд. Внезапно раздался страшный взрыв. Он не походил на артиллерийский залп и шел, казалось, из глубины моря. Мощный столб воды поднялся у правого борта, сотрясая все судно, и с неимоверной силой обрушился на палубу. Крейсер закачался, как дырявая посудина. Что-то хрустнуло. Судно на мгновение застыло, подобно смертельно раненному зверю, и стало быстро тонуть.

Крики радости сменились воплями ужаса. Неописуемая паника овладела экипажем, который уже не слушал приказаний.

— Тонем!.. Тонем!..

Напрасно командующий пытался спустить шлюпки. Времени не осталось даже на такую простую операцию.

Те, кто перед лицом катастрофы все же сохранил присутствие духа, вспомнили о «Дораде». Они бросились в воду, надеясь доплыть до парусника.

Командующий также сообразил, что это единственный выход, приказав эвакуироваться. Крейсер вот-вот должен был уйти под воду, унеся с собой тех, кто не успел покинуть его. И тут обнаружилось, что трос[77], соединяющий их с парусником, обрезан.

В этот момент, пользуясь всеобщей паникой, человек в костюме английского моряка взобрался на корму. Вода текла с него потоками. В сутолоке он, словно дикий зверь, прокрался к грот-мачте и вдруг истошным голосом вскричал:

— Я пришел слишком поздно! О! Бандиты, они заплатят мне за него!..

__________

Крейсер затонул на расстоянии одного кабельтова от «Дорады». Еще некоторое время в водовороте видны были люди и всякая мелочь, недавно валявшаяся на палубе.

Конец пролога

Часть первая ПОХОЖДЕНИЯ ВИСЕЛЬНИКА

ГЛАВА 1

Диаманта. — Пестрая толпа. — Балаган. — Зазывала. — Синий человек из пучины морской… — Спектакль, который дал больше, чем было обещано. — Гвоздь программы. — Он ест сырую курицу. — Бунт. — Патруль и верховный судья. — В тюрьму! — Инкогнито[78] Синего человека раскрыто.

Первого января 1887 года в городке Диаманта царило необычайное оживление. Местные жители вообще славятся своим темпераментом, а в этот день ими овладело какое-то особенное волнение. Новогодние ли торжества вызвали его? Или шахтеры отыскали алмазную жилу? А может быть, сгорел банк? Или убили нового управляющего шахт и стащили сейф с бриллиантами?

Шумная, говорливая, подвыпившая толпа устремилась по единственной — шириной в пятьдесят метров — улице города к просторной площади, посреди которой высились унылые, облезлые пальмы, сожженные немилосердным южным солнцем.

Негры в высоких шляпах, рединготах и белоснежных панталонах, обутые в лаковые лодочки, на бегу курили огромные, как банан, сигары; китайцы с косичками-хвостиками с любопытством вытягивали шеи; евреи с бараньим профилем, в непомерно больших очках отважно пробивались сквозь толпу; лимоннолицые португальцы с щегольскими зонтиками ускоряли шаг; и опять негры, едва одетые, прикрытые лишь куском ткани; мулаты[79], мамелюки[80] и индейцы — все спешили, толкались, кричали, стонали, визжали, ревели. Все во что бы то ни стало хотели попасть на площадь.

Дома опустели. Но что это были за дома! Жалкие, закопченные лачуги, крытые брезентом, а то и просто тряпьем или остатками консервных банок. Всей мебели — гамак[81] да пустой ящик. Тут же шахтерский инструмент.

Сразу бросалось в глаза почти полное отсутствие женщин и детей.

А все потому, что Диаманта (не следует путать ее с Диамантиной[82]) возникла совсем недавно, сегодня, возможно, это название еще ни о чем не скажет географу. Но зато оно слишком хорошо известно бразильской налоговой инспекции. Появлением своим городок обязан богатейшему месторождению алмазов. Искатели счастья моментально слетелись сюда, словно пчелы на мед. Отовсюду стекались в Диаманту бродяги со своим нехитрым скарбом, киркой, лопатой, лотком да парой сильных рук.

Мало кто, не считая негров, привез с собой семьи: китайцы оттого, что бразильские законы, как и законы Соединенных Штатов, запрещают «ввоз» китайских женщин, индейцы оттого, что убеждены место женщины дома, у очага. Плохо ли, хорошо ли, но, прибыв на место, все они кое-как отстроились, нимало не заботясь даже об элементарных удобствах. В самом деле, что значит для человека, гонимого к наживе алмазной лихорадкой, — а она, пожалуй, посильнее золотой, — что значит для такого человека домашний уют? Одержимый единственной мечтой, он уходит из дома на рассвете, возвращается поздней ночью, разочарованный или вдохновленный, и засыпает как убитый. Что значит для него дом?

В толпе на площади было много торговцев. У этих жилища посолиднее и побогаче, чем у шахтеров. В большинстве своем евреи, предпочитавшие торговлю тяжелому труду, хорошо знавшие, что рано или поздно накопят несметные богатства и выкарабкаются из сегодняшней нужды. Они забили лавки мануфактурой и всевозможной выпивкой, дьявольским зельем, способным выманить у клиента последнее и заставить его пойти на самую невероятную сделку.

Старая нормандская поговорка гласит: «Один хитрец из Вира[83] стоит двух из Донфрона[84], за каждого из которых не жаль отдать четыре тыквы из Конде-сюр-Нуаро»[85]. Так вот один португальский еврей стоит всех хитрецов из Вира вместе взятых. Не в обиду будет сказано жителям Кальвадоса. Хотите убедиться в этом, отправляйтесь на берега реки Граиаху, что в двухстах пятидесяти километрах от острова Марахао[86]. Как ни посмотри, а путешествие стоящее. Повезет — останетесь с наваром, если, конечно, в состоянии обойтись без водки.

Но вернемся на площадь в Диаманте, куда сбежалась оголтелая толпа.

Кроме непробудного пьянства да карт, других развлечений местных жителей не было. Но с пустым кошельком за игру не сядешь, с дырявым карманом не выпьешь. Проигравшиеся частенько теряли работу, а безработные погибали от жажды.

И вот неизвестно откуда ворвался в беспросветную жизнь городка некий барнум[87]. За умеренную сумму в двести пятьдесят рейсов[88] он обещал зрелище несказанное, невероятное, сногсшибательное.

Барнум появился ночью, десяток мулов тянули его поклажу. Под открытым небом вмиг раскинулся звездный шатер, пред ним — на двух бочках — небольшое возвышение — эстрада. Картину довершало громадное полотно, на котором неумелой рукой были изображены всяческие чудеса.

Словом, к утру на площади высилось довольно безвкусное сооружение, ужаснувшее бы самого непритязательного зрителя. Неискушенная местная публика тем не менее зачарованно разглядывала аляповатое узорочье балагана. Барнуму без труда удалось опустошить карманы наивных зевак. Последние же сгорали от нетерпения и едва ли не приступом брали сцену.

Надо правду сказать, подобного шахтерам видеть еще не приходилось.

Импресарио[89], однако, не торопился. То ли он был сторонником тезиса: «хорошенького понемножку», отпуская удовольствия дозами, то ли просто набивал цену.

Между тем оркестр наполнил площадь душераздирающими звуками. Тромбон заголосил выпью, кларнет заквакал, охотничий рожок заулюлюкал, давя на ушные перепонки, а цимбалы загрохотали так, будто сама грозовая молния вела свою партию в этой невообразимой какофонии.

Барнум, наряженный мушкетером, метался по эстраде, жестами воодушевляя музыкантов в костюмах английской армии, размахивал дирижерской палочкой, то и дело задевая рукой размалеванную ткань, которая хлопала и раздувалась.

Чего только не было на этом фантастическом полотне: двуглавые бараны, шестиногие быки, курящие трубку тюлени; рогатая обезьяна в костюме маркиза брила овцу, горбатый жираф облизывал луну, крокодил сидел за столом с салфеткой вокруг шеи; а еще бабочки, огромные, словно двустворчатые ворота, неимоверных размеров лягушки и так далее, и тому подобное. Посреди сего вертепа[90] был изображен человек-чудовище — повелитель этой нечисти.

При взгляде на него добродушные лица негров расплывались в улыбке. Вскоре они уже безудержно хохотали, обнажив сверкающие белизной зубы. Китайцы гоготали, издавая звук, напоминавший звон надтреснутого колокола. Белые аплодировали, как в театре. Даже у индейцев, обычно спокойных и медлительных, загорались глаза.

И действительно, в нарисованном человеке ощущалось что-то особенное, непередаваемое. Невозможно было определить, к какой расе он принадлежал. Ни белый, ни черный, ни желтый, ни красный, но — синий!.. Ярко-синий, под цвет оперения длиннохвостых попугаев. Он был такой же синий, как негр бывает черным. Резко-синий цвет резал глаза.

Мушкетер подал сигнал. Музыка моментально смолкла. Все услыхали охрипший голос. Говоривший будто бы продолжал только что прерванную речь.

— Да-да, дамы и господа, человек, изображенный на этом блистательном полотне, — казалось бы, лишь плод воображения. Вы скажете (и я не стану разубеждать вас), что синего человека не существует, художник преувеличил. И вы правы… почти правы. Потому что этот синий человек уникален. Он единственный в мире, единственный, как солнце, что светит всем нам, как Великий Могол[91] или Великий Лама![92] И вы убедитесь в этом. Даю слово! Слово Рафаэло Гимараенса! Но это еще не все. Синий человек родился в морских глубинах и прожил там тридцать лет без воздуха. Однако он разговаривает, поет, пишет, танцует, играет на музыкальных инструментах, не хуже земного человека. Он ест сырых цыплят, умеет считать до десяти и даже до двадцати на пальцах. Он не знает по-нашему ни слова, но свободно изъясняется на никому не понятном языке. Впрочем, во всем этом почтенная публика убедится сама.

Возвращаясь к цвету его кожи, предупреждаю тех, кто посчитает его ненатуральным: отбросьте подозрения! В том, что цвет несмываем, вы сможете убедиться, помыв его мылом, водкой или маслом. Итак, вы убедитесь, что никакого подлога нет и что Рафаэло Гимараенс, законный владелец этого чуда, — честный человек. И вы оцените по достоинству Рафаэло Гимараенса, ибо он за столь мизерную плату, преодолев усталость и опасности, пришел к вам, чтобы развлечь, дать вам отдых, показать сие невиданное создание матери-природы!

Помните, что Синий человек не дикий зверь, в его жилах течет человеческая кровь. Забудьте о жестокости. На всякий случай, однако, я посадил его на цепь во избежание малейшей угрозы вашей безопасности.

Внимание, мы начинаем! Музыка!

Грянул оркестр, и сеньор Гимараенс, величественным жестом приоткрыв занавеску, пригласил желающих войти.

Шествие началось. Первыми впустили белых — по месту и почет. Над большой чашей для монет замелькали белые перчатки. Евреи, пошарив в своих кошельках, с сожалением расставались с их содержимым. Негры, в простоте своей, не ведавшие разницы между своим и чужим, платили за неимущих соплеменников, делясь с ними по-братски. Китайцы, обскакавшие всех в своей жадности, собирались человек по пять-шесть и посылали кого-то одного посмотреть, стоит ли зрелище таких расходов. Индейцы расплачивались золотым песком или краденой алмазной крошкой.

Так как сеньор Гимараенс и не думал давать сдачу, никто не осмеливался возражать. Таким образом, чаша наполнилась очень скоро. Толпа на улице заволновалась, но тут же успокоилась в ответ на обещание повторить представление еще раз.

Занавес опустился. Музыка смолкла. Барнум исчез. Театрик опустел.

Но внезапно раздался резкий свисток, и полотно вновь взвилось.

На площади воцарилась мертвая тишина. На сцене стоял Синий человек, прикованный цепью, словно дикий зверь. На нем не было ничего, кроме панталон. Оголенный мощный торс выдавал недюжинную силу.

Дон Рафаэло Гимараенс не ошибся в расчете. Невероятно: человек на эстраде совершенно синий, синий с головы до пят, как будто бы он выкупался в индиго! И если, как утверждает барнум, это его природная масть, то за собственные деньги зритель имеет право в этом убедиться!

Оторопевшая было толпа пришла в неистовство. Пронзительные крики, топот, смех, аплодисменты раздались со всех сторон. Теперь наконец зрители были удовлетворены.

— Итак, дамы и господа, — снова начал Гимараенс свою высокопарную речь, — обманул ли я вас? Стоило ли лицезрение Синего человека небольшой платы? Однако это лишь начало! Теперь моя очередь выполнять обещания. Сейчас вы станете свидетелями небывалых экспериментов. Желает ли кто-нибудь из многоуважаемой публики принести воды или любой иной жидкости и помыть Синего человека? Вы имеете полную возможность проверить истинность моих слов! Вы, сударь, — обратился он к грузчику-негру колоссального роста, — вы желаете попробовать?

Мужчина, слегка смутившись, все же утвердительно кивнул и взял у одного из музыкантов таз и тряпку не первой свежести. Намочив ее, он взобрался на сцену и подошел к Синему человеку, намереваясь как следует его потереть.

Несчастный, до сих пор, по крайней мере с виду, казавшийся равнодушным, опустив глаза, застыл в страдальческой позе, но вдруг яростно завопил и встал в боксерскую стойку перед озадаченным негром.

— Не волнуйся, мой мальчик, — внушительно проговорил барнум, и, обратившись к грузчику, обронил: — он иногда нервничает. Сейчас я его успокою.

Ударив кнутом, циркач грозно добавил:

— Синий человек! Опустить руки! Не сметь перечить уважаемой публике!

Покорившись, синий дьявол успокоился и позволил делать с собой все что угодно.

Но в это время испуганный негр отбросил таз — брызги полетели во все стороны, швырнул на землю тряпку и опрометью кинулся прочь.

И тут произошло нечто необъяснимое, медицинской наукой не описанное. Синий человек неожиданно стал коричневым!

Кожа вокруг глаз и рта, нос, уши, а затем ноги и руки постепенно начали менять цвет и в конце концов оказались абсолютно такими же, как у чистокровных негров.

Все вокруг топали и свистели. Право же, сеньор Гимараенс выполнил больше, чем обещал, тем не менее надо же, черт возьми, выяснить, был ли синий цвет природным цветом!

Но в это время несчастный успокоился, прерывистое дыханиевыровнялось, и мало-помалу коричневый цвет вновь уступил место синему, к неописуемой радости всех присутствующих.

— А теперь, дамы и господа, — провозгласил барнум, — Синий человек будет есть! Он ест совершенно так же, как мы с вами, с той лишь разницей, что дикарь нипочем не желает есть вареного. Все, что нужно этому каннибалу[93], так это сырое мясо. Смотрите же. — И он показал толпе только что зарезанную курицу, чисто ощипанную, но очень тощую.

Прежде чем схватить тщедушную птицу, Синий человек, до сих пор не произнесший ни слова, казалось, сделал над собой усилие и, обратив грустный взор к любопытной, но равнодушной толпе, крикнул:

— Есть среди вас кто-нибудь, сносно говорящий по-французски?

Увы! В этих местах говорят на португальском. Никто не откликнулся на его мольбу.

— Синий человек голоден! Я думаю, что он говорит мне: «Ты мой кормилец, мой благодетель».

Бедняга, который, по-видимому, находился на грани истощения, вцепился в курицу, жадно глотая большими кусками.

— Спокойнее, Синий человек! Спокойнее, мой мальчик, отдышись!

Но тот, изголодавшийся, со слезами на глазах ответил по-французски:

— Палач! Если ты моришь меня голодом для того, чтобы я развлекал твою публику, заглатывая эту мерзость, так, по крайней мере, позволь хоть один раз насытиться! Не-ст! Лучше сто раз умереть! Иметь бы оружие, чтобы раз и навсегда покончить со всем этим! Даже во сне этот мошенник стережет меня.

— Смотрите, смотрите, господа! Синий человек сегодня на редкость красноречив! Обычно он немногословен. Нет сомнений, что ваше добропорядочное общество расшевелило его! Ах! Если бы научить его португальскому! Но что вы хотите: дикарь глупее попугая. Те хоть слышат и понимают.

В толпе вновь раздались восклицания, смех, восторженные аплодисменты. Горячие головы потребовали от барнума новых чудес. Сеньор Гимараенс, который ни в чем не мог отказать публике, подошел к Синему человеку, заставил его встать и приказал танцевать.

Однако тот либо не понял приказания, либо перенесенные им страдания переполнили чашу терпения. Он остался недвижим, бросая вызов хозяину. Кнут взвился и готов был уже обрушить страшные удары на плечи невольника, но застыл в воздухе. Руку, державшую кнут, остановил какой-то белый.

Сеньор Гимараенс закричал от гнева и боли, попытался освободиться и, наконец, стал звать на помощь.

Синий человек испустил победный клич, выхватил кнут из рук палача и принялся что есть мочи лупить его.

Мушкетерская шляпа в одно мгновение превратилась в грязную тряпку, всюду валялись обрывки кружев, от рубашки остались одни лохмотья, а Синий человек, ослепленный ненавистью и ужасом, все бил и бил своего мучителя, не в силах остановиться.

Никто из оторопевших зрителей не шевельнулся, так все были удивлены, даже ошеломлены увиденным.

На крики хозяина сбежались музыканты. Они хотели уже наброситься на взбунтовавшегося дикаря. Но тот, словно разъяренный зверь, терзая жертву, крикнул:

— Если кто-нибудь из вас сделает шаг, я сверну ему шею.

Угроза казалась вполне реальной. Гимараенс хрипел, высунув язык, глаза вылезли из орбит.

Незнание французского не помешало музыкантам понять смысл угрозы, и они так и остались стоять, кто где был.

Опомнившись, один из них побежал за гвардейцами. В Диаманте эти блюстители порядка охраняют банк, особняк управляющего, дома торговцев. Всякое может случиться, когда в городе много выпивки.

Вопреки установившемуся правилу (а исключение составляют разве что опереточные карабинеры[94]) военные подоспели вовремя. Патруль появился как раз в тот самый момент, когда сеньор Гимараенс готов уже был отдать Богу душу.

Группа туземных солдат из племени индейцев тапуйес, в панталонах и белопенных блузах, босиком, со скверными поршневыми ружьями наперевес, протиснулась к сцене. Толпа почтительно расступилась при виде их предводителя.

С ног до головы облаченный в крахмальный тик[95], он держался с исключительным достоинством. Основной предмет его гордости составляла невообразимая остроконечная, почти клоунская, шляпа. Она рассмешила бы, пожалуй, и несмеяну. Представьте себе гигантский кожаный конус, с негнущимися плоскими полями. С его верхушки свисают две ленты длиной по два метра, на которых крупными пурпурными буквами начертано по-португальски: уважай закон.

Как говорится, ни прибавить, ни убавить! Не так ли?

Однако этот самый карикатурный персонаж не кто иной, как верховный судья Диаманты, второе официальное лицо в городе. Он подчиняется только управляющему шахтами.

Высокое лицо отважно приблизилось к Синему человеку и велело немедленно отпустить несчастную жертву. Но тщетно. Мятежник не понимал или не желал понимать приказ судьи, поколебав тем самым непререкаемый авторитет последнего.

— Повторяю, оставьте в покое этого человека! — Судье впервые не повиновались. Не зная, что имеет дело с феноменом[96], и искренне полагая, что синева его кожи — всего лишь маскарад, страж порядка взобрался на сцену и замахнулся на непокорного тростью.

Синий человек, ожидая, очевидно, новых палочных ударов, отпустил наконец барнума и в бешенстве набросился на вновь прибывшего. Мощный удар повалил судью наземь, и тот остался лежать рядом с Гимараенсом.

Немного погодя, изрядно помятый, судья приподнялся. Авторитет его в глазах толпы неудержимо падал. Не в силах встать на ноги, он подозвал солдат.

— Взять его! Защищайте своего командира! Именем закона!

Как всегда нерасторопные тапуйес очнулись, наконец, и осмелились приблизиться к синему дьяволу, внушавшему им суеверный ужас.

Исколотый штыками, бедняга готов был уже расстаться с жизнью. Уступая силе, удрученный и разом ослабевший, он рухнул на помост. При виде этого судья вновь подал голос. Испуг сменился высокомерием. Он приказал солдатам отправить нарушителя в тюрьму.

В тюрьму? Одного слова достаточно было, чтобы сеньор Гимараенс упал в обморок.

— В тюрьму! — пролепетал он. — Как вы не понимаете, сеньор, для меня это крах! Посадить в тюрьму Синего человека — все равно что пустить меня по миру. Ваше превосходительство, я готов заплатить любой штраф! У меня нет к нему претензий! Простите дикаря!

— Пусть он дикарь, если вам угодно так думать! Но он поднял руку на меня, верховного судью города. Он должен понести наказание, и будет наказан! Я вымою его, а после отправлю на шахты. Ему будет где применить свою силу.

— Но, ваше превосходительство! Его цвет не отмывается, не оттирается…

— Рассказывай!.. — воскликнул удивленный судья. — Так я и поверил!..

— О! Это истинная правда!

— Ну так тем вернее надо его посадить!

— Ваше превосходительство…

— Еще слово, и вы отправитесь следом! Снимите-ка с него цепь.

С законом не шутят. И сеньор Гимараенс поспешил исполнить приказ. Через мгновение патруль уводил Синего человека, пробираясь сквозь толпу, которая могла теперь разглядывать его, не затратив ни гроша.

Он брел молча, понурив голову, как вдруг чей-то возглас, совсем рядом, заставил его встрепенуться.

— Черт возьми! Милосердный Боже!.. Да это же он! — кричали по-французски.

Присмотревшись, конвоируемый заметил двух мужчин, вернее мужчину и подростка в матросской форме, и в свою очередь закричал от удивления и радости:

— Беник!.. Ивон!..

— Месье Феликс!.. Боже правый! Ну и видок у вас!

ГЛАВА 2

О том, как Беник и Ивон попали в тюрьму. — Поверженный судья. — Снова вместе. — История Беника. — Торпеда. — Что думал боцман по поводу потопления крейсера. — Конфискация «Дорады». — Экипаж арестован. — Дядя и племянник бегут. — Приключения Синего человека. — После виселицы. — Бокаирес. — Превращение Феликса Обертена. — Продан. — Чудо. — Говорите ли вы по-французски?

Пораженный Беник не верил своим глазам, узнав в синем чудовище Феликса Обертена. Ошибиться он не мог, ведь арестованный произнес не только его имя, но и имя племянника, юнги Ивона. Матрос хотел было поговорить с ним, расспросить обо всем и освободить, но не успел Ивон броситься в объятия своего спасителя, как грозный окрик судьи заставил солдат оттащить Синего человека в сторону, невзирая на протесты французов.

Однако Беник — моряк и к тому же бретонец — привык к быстрым и энергичным действиям.

— Бежим! — крикнул он юнге.

Вскоре они настигли солдат и больше не упускали их из виду. Беник продолжал:

— Если жандармы в этой собачьей стране не дают нам поговорить с месье Феликсом, как поступить?.. Остается отбить его.

— Так точно, дядя! — отозвался мальчишка.

— Стало быть, пришвартовывайся к первому и бей его что есть мочи по макушке. А я возьму на абордаж того, в ленточках. Ясно?

— Есть, дядя!

— Одна нога здесь, другая там! Живо!

Ивон действовал с обезьяньей ловкостью. И вот уже один индеец тяжело рухнул на песок. Тем временем боцман ударом кулака повалил и ошалевшего судью.

— Что вы делаете, друзья мои! — вскричал Синий человек. — Ведь вас только двое!.. Это безумие! Вы попадете за решетку!

— Спокойно! Этого и добиваемся.

Изрыгая проклятья, взбешенный судья поднял трость. Беник метнулся быстрее собственной тени, подставил ему подножку да еще и щелкнул по носу.

Судья отшатнулся, потерял равновесие и едва не сбил с ног солдата, пришедшего ему на помощь.

— Получил! Молокосос! Хватит с тебя!

Представитель власти и его подчиненный приготовились к атаке. Первый вытащил из кармана пистолет, второй поднял ружье.

Друзьям ничего не оставалось, как отказаться от дальнейшей борьбы и сдаться.

И вот они — пленники.

— Молчок! Ни слова! — прошептал Беник. — Сделаем вид, что незнакомы. Иначе болван в колпаке разлучит нас.

Судья вовсе не хотел их смерти. Не зная, чему приписать агрессивность матросов, он решил, что они просто-напросто пьяны. Следовательно, можно было взыскать с них большой штраф, а в случае, если бы моряки оказались неплатежеспособны, отослать хулиганов на шахты.

Пять минут спустя перед преступниками распахнулись двери городской тюрьмы. Хмурый, ворчливый, по уши заросший щетиной, охранник проводил их в низенькую, сводчатую комнатку, которая неплохо проветривалась благодаря двум оконцам. Как только новоявленные заключенные вошли, дверь за ними захлопнулась и ключ в замке дважды повернулся.

— Настоящий бульдог! — бросил Беник вслед тюремщику. — Ну, наконец-то мы дома. Как я рад вас видеть, месье Феликс!

— Беник!.. Мой бравый Беник!.. Дорогой Ивон! Как вы-то здесь оказались?

— Матерь Божья! — вздохнул боцман. — Это случай, просто Судьба! Мы же ничего не знали о вас с тех самых пор, как англичане увезли вас на крейсер.

— А что происходило на «Дораде», ведь крейсер взял ее на буксир?

— Что и говорить, наше положение было аховое. Но мы все-таки были вместе, а вы-то, Господи, один, под угрозой смерти…

— А ведь меня и вправду повесили.

— Надо думать, что веревка оборвалась, повезло. Да и нам посчастливилось унести оттуда ноги.

— Что с капитаном Анрийоном? С матросами? А несчастные чернокожие?.. О, теперь я слишком хорошо знаю, какая будущность их ожидала.

— Это целая история. Вам тоже, думаю, есть что рассказать.

— Все ли живы и здоровы?

— Честно говоря, мне почти ничего не известно… Но объясните, отчего это вы посинели? Если не ошибаюсь, когда мы виделись в последний раз, вы были белым…

— Если бы я сам знал!

— Быть может, это татуировка?[97]

— Нет.

— Ладно! Нам следует разработать план, как тихонечко драпануть отсюда.

— Это нелегко, друг мой. К тому же нас только трое. Ах! Если бы вы привели с собой экипаж «Дорады»!

— Вот уже три недели никто не дает о себе знать.

— Видите, Беник! Разговор бессмыслен. Лучше расскажите-ка мне, как вас занесло сюда.

— Нет ничего проще. Ну так вот: капитан Анрийон, задетый тем, что «Дорада» идет на буксире, видя, что дело может плохо кончиться и для него и для нас, решил дать пинка англичанам. Согласитесь: что-то надо было делать, не отдавать же концы за здорово живешь! Он и спрашивает у меня: «Как поступить?» А я что, я сразу сказал: «Действовать надо!» У капитана в комнате оказалась спрятана торпеда. Он достал ее и дал мне электрический коммутатор. А потом и говорит: «Беник, я обязан спасти моего друга», — это вас значит. «Если, — говорит, — не вернусь через час, нажмите кнопку». Потом прыгнул в воду, поплыл и торпеду за собой потащил. Я ждал ровно час. Капитан не возвращался. Восемь часов, а его нет как нет. Ну что ж, приказ есть приказ, я и нажал кнопку. И вдруг ба-бах! И от англичан ничего не осталось. Они стали прыгать в воду, как лягушки, спастись хотели на «Дораде». Но тут появился капитан. Вид у него был, я вам доложу, не дай Бог! Ругался последними словами, рычал даже. Ну, словом, спятил. «Повесили, — говорит, — они его повесили! Горе мне!» Это вас, значит, повесили. И я-то, узнав об этом, сам не свой сделался. «Гром и молния! — кричит капитан, — негодяи! Так пусть они все там останутся! Бедный мой Феликс! Какая ужасная смерть!» Потом хватает топор и рубит буксирный трос. Подняли паруса и айда! А те, с крейсера… Эх, да что там! Матерь Божья! Жизнь порой жестока…

— Как, капитан бросил их без помощи?

— Пришлось выбирать: либо мы, либо они.

— Но это чудовищно!..

— Повесить вас?.. Да, конечно. Такие, как вы, — это ж сливки общества…

— Да нет, я говорю о тех несчастных.

— Они первые объявили нам войну! Мы французы, они англичане. Держава против державы, корабль против корабля, так-то. Думаете, меня не забрало? Еще как! Только я забыл о жалости, увидев моего капитана рыдающего, как ребенок. Он рвал волосы и вопил: «Феликс! Мой бедный Феликс!..» И так всю ночь. Я даже боялся, как бы он чего над собой не сотворил, следил за ним, как за тяжелобольным. На борту никто понятия не имел о том, каким чудом мы спаслись. Ну и рады же все были! Кабы вы оказались тогда с нами, большего счастья и желать нечего! Видели бы на следующее утро физиономии наших стражей. Проснулись, голова трещит… Глядь! А они уж сами в плену у своих пленников. На войне как на войне! Короче, сорок восемь часов спустя «Дорада» бросила якорь у Марахао. И что вы думаете: куда первым делом отправились эти негодяи, которых мы, можно сказать, от смерти спасли? Доносить на нас местным властям. Мол, мы работорговцы, пираты и Бог его знает кто! Слыхали вы что-нибудь подобное? Работорговцы! Хотя, между прочим, правительству прекрасно известно, что негры свободны, а их ввоз узаконен. Но покоя мы все одно не знали. Бумаги, что ли, у нас не в порядке. Словом, власти сделали вид, что очень сердиты, и все для того, чтобы судно конфисковать в свою пользу. Так и сделали, а нас — в тюрьму. Мы с Ивоном выбрали момент да и дали деру. Пошли куда глаза глядят. В этой стране, говорят, вместо камней алмазы на каждом шагу! Да-а… Думали на шахты податься, за легкой наживой. На флот-то мы вернуться не могли.

— Почему?

— Простите меня, месье, но вы рассуждаете как обычный штатский. Вернись мы в Марахао или в любой другой порт, нас бы тут же схватили, судили как дезертиров, работорговцев и прочее. Потому мы и решили заделаться шахтерами, подзаработать и купить со временем собственный шлюп.

— Это просто случай, наша встреча!

— И не говорите, месье! А уж как я рад! Расскажите же, что с вами стряслось?

— О, это целая история! Абсурд, полный абсурд! Представляете: эти идиоты англичане…

— Форменные прохвосты, месье!

— Ну, прохвосты, если вам угодно! Впрочем, они уже мертвы, а я никак не мог предположить подобный исход дела.

— Ей-богу! О ком вы сожалеете? Они погибли в море как настоящие моряки. Лучшего и пожелать нельзя!

— Итак, продолжаю. Англичане не могли отделаться от мысли, что я их соотечественник по имени Джеймс Бейкер. Меня судили и под этим именем приговорили к смерти. Все произошло очень скоро, уверяю вас, — и вот уже я связан и вокруг шеи петля… Чудом удалось высвободить руки. Задыхаясь, я изо всех сил схватился за веревку и приподнялся так, что держался уже не на шее, а на руках. Конечно, надолго меня бы не хватило. Считал мгновения. В глазах красно́, в ушах шумит! Знаете, скорее бы согласился быть десять раз расстрелянным. Это легче. Внезапно до моего слуха донесся страшный грохот. Корабль накренился, хрустнул, началась паника…

— Моих рук дело! А идея капитана.

— Крейсер стал погружаться в воду и я вместе с ним. Вот так и спасся. В воде почувствовал себя лучше. Лег на спину и постарался освободиться от веревки на шее. Она намокла, разбухла, и я едва мог дышать. Судно опускалось все глубже. Если бы мачта не треснула пополам от взрыва, мне пришлось бы худо. Роль утопленника немногим выигрышнее роли висельника. Не так ли? К счастью, все обошлось. Я поплыл по волнам, привязанный к обломку реи.

— Чудесное спасение! — прервал Беник. — Мне довелось немало поплавать в жизни, но, клянусь, ничего подобного не видел. Будет о чем рассказать.

— О! Послушайте, что было дальше! Самое удивительное впереди. В конце концов мне удалось оседлать рею. А это уже много. Теперь можно было освободиться от удавки и вдохнуть полной грудью. Я умирал от жажды и от голода.

— Бедняжка! А ведь аппетитом вас Бог не обидел!

— Не берусь определить, сколько времени пришлось провести без еды и питья, под палящим солнцем в открытом море. Двое суток… Возможно, больше. Вскоре я потерял сознание. Правда, успел принять меры к тому, чтобы не свалиться с «коня». И хорошо сделал, а то бы за милую душу пошел ко дну. В общем, очутился на палубе большого баркаса. Экипаж показался мне не слишком приветливым, скорее даже свирепым. У моряков были желтые лица и черные глаза. Позже я узнал, что их называют бокаирес[98].

— Знаю, знаю. Не раз приходилось сталкиваться с ними. Это самые отъявленные пираты. Они промышляют по устьям рек, нападают на торговые суда, разоряют их, а экипажи убивают.

— Вот-вот, они и есть. Вопреки суровому нраву, бокаирес отнеслись ко мне на редкость внимательно, заботливо, рассматривая меня с каким-то робким любопытством. Я не замедлил воспользоваться их расположением: напился и наелся всласть. Их камбуз, доложу вам, ломился от всякой всячины. А готовили мои спасители не хуже, чем на фешенебельных[99] пассажирских судах. Все, понятно, ворованное. Из того, что они говорили, я не понимал ни слова. Однако все больше удивляло восхищение и уважение, проявляемое ко мне по какой-то непонятной причине этими суровыми людьми. Я быстро шел на поправку. Среди награбленной пиратами одежды для меня нашлось все необходимое — там было много всякой всячины. Подумайте только: зги чудаки опустошили все флакончики с духами. Они их попросту выпили!

Разбирая безделушки, я наткнулся на карманное зеркальце и таким образом получил наконец возможность проверить, что в моей физиономии особенного. Невольный ужас овладел мною при первом же взгляде в зеркало. Я ли это? На меня смотрел сизо-синий монстр[100]. Я не верил глазам, грешил на испорченное стекло, искажающее лицо, думал даже, что у меня галлюцинации. Потом долго тер щеки водой, вследствие чего синева их еще более усилилась. Я стал совершенно синим, индиго![101]

— А как же руки? Вы видели их? А тело?

— Руки были вымазаны в гудроне, а тело… Пираты ведь полностью экипировали меня, я не видел своего тела. Вдоволь насмеявшись над моими злоключениями, бокаирес проникались ко мне все большим уважением, так как решили, что этот дьявольский цвет естественный.

— Порой и несчастье на пользу!

— Что касается меня, то я совершенно растерялся, не находя причины чудовищного превращения.

— А не от удавки ли это?

— Я так и подумал.

— Это не редкость!

— Как это не редкость?

— Ну-у, — смущенно протянул Беник, — когда с кем-нибудь случается крупная неприятность… Ну-у, тогда и говорят, что он аж посинел…

— Право, Беник, это неуместная шутка.

— А я вовсе не шучу. Впрочем, для меня, к примеру, вообще не имеет значения, кто вы и какой вы. Я так же крепко любил бы вас, будь вы хоть нищий старик, хоть корабельная мачта.

— Верю вам, друг мой, однако приходится признать, что в моем случае точнее не скажешь: меня повесили, я выжил и от этого «аж посинел». Но это еще не все. Временами я ощущаю слабость в ногах, вялость, упадок сил, удушье, головокружение. Чаще всего это происходит, когда очень волнуюсь или переживаю за кого-то. Тогда из синего превращаюсь в чернокожего.

— Невероятно!

— А заметил я это, когда однажды бокаирес вдруг стали показывать на меня пальцами в страшном смятении. Взглянув на себя в зеркало, с которым теперь не расстаюсь, увидел негра! Вообразите! Правда, через полчаса кожа вновь посинела, и с тех пор это мой естественный цвет.

— Такое даже трудно себе представить! Не колдовство ли это? Знайте, месье Феликс, как бы там ни было, а на меня вы всегда можете рассчитывать. Однако тут все-таки не обошлось без нечистой силы!

— С врачом бы проконсультироваться…

— Ни бельмеса не смыслят эти врачи в таком деле, поверьте. А я вот что скажу: помните сатанита, что вы подстрелили? Вот где собака зарыта! Вот откуда ниточка тянется!

— Опять?

— Помяните мое слово! Ах, кабы знать, чья душа жила в теле той птицы, вас мигом удалось бы превратить опять в белого человека… Но это одному Богу известно… Однако я перебил вас. Продолжайте, месье Феликс.

— В Марахао, куда мы вскоре прибыли, бокаирес собирались продать награбленное скупщикам краденого. Меня они продали среди прочего барахла. Вот жаль только, не знаю, почем сторговались. Я попал в дом к одному еврею.

— Какая низость! Поступать так с себе подобным!

— Подумайте о неграх! Их ведь тоже продают. Ну, разве это не гнусный промысел! Разве то, что они не похожи на нас, дает основание пренебрегать законами гуманности?

— Я никогда не задумывался об этом, месье. Как-то в голову не приходило…

— Вскоре еврей уступил меня бродячему фокуснику. Тот показывал по деревням разные разности и быстро смекнул, что сможет неплохо подзаработать на мне. Он поселил меня в своей лачуге, приковал цепью и принялся дрессировать.

— Дрессировать?!

— Именно дрессировать. Ему нужно было чудо, настоящее чудо, феномен. Для начала он морил меня голодом до тех пор, пока я, доведенный до исступления, не готов был заглотнуть сырую курицу на глазах у изумленной публики. Он учил меня прыгать по команде, считать и так далее…

— Проклятие!..

— Сопротивление было совершенно бесполезным. К тому же негодяй жестоко бил меня. Пожаловаться и то было некому. Ведь здесь никто, кроме вас и Ивона, не понимает по-французски! Я очутился в полнейшей изоляции среди людей.

— И не говорите! Лучше пустить себе пулю в лоб!

— О, сколько раз я горько сожалел о том, что попался на глаза бокаирес! Между тем хозяин привез меня сюда в надежде заработать кругленькую сумму. Шахтеры, знаете ли, не избалованы развлечениями и платят не торгуясь, если игра стоит свеч. Сегодня состоялось первое представление. Одного моего вида оказалось достаточно, чтобы публика потеряла голову. Я никак не мог предположить, что произведу такое впечатление. Не знаю, какая муха меня укусила, но я вдруг наотрез отказался повиноваться. Хозяин решил взяться за хлыст рассчитывая, что этак заставит меня покориться. Видит Бог! У меня кровь закипела в жилах. Я схватил кнут и задал ему трепку, какой он в жизни не видал.

— Вас-то я, слава Богу, знаю! Представляю, каково ему пришлось!

— Но тут вмешались солдаты. Меня скрутили и привели сюда. Мы с вами встретились как раз после моей проделки, по дороге в тюрьму. Должен сказать, что здесь я чувствую себя лучше чем в бараке комедианта.

— А что, если он пожалуется на вас?

— Буду протестовать! Существуют же, в конце концов, законы. Неужто мне не удастся доказать, что я французский подданный?

— Прибывший к бразильским берегам на невольничьем судне…

— Черт побери! Об этом я совсем позабыл.

— Ваше положение не лучше нашего. По крайней мере, в глазах местных властей мы одного поля ягода. Что же, подведем итоги! Мы все втроем угодили в каталажку, выбраться из которой надежды мало, ибо мы в этой стране вне закона.

— Что же делать, по-вашему?

— Дождаться удобного момента, а там действовать по обстоятельствам.

— Скажите, Беник, знакомы ли вам здешние места? Недалеко от Диаманты раскинулся девственный лес, там легко спрятаться. Главное — выбраться отсюда и бежать без оглядки, не то нас непременно схватят.

— Посмотрим! С другой стороны, забраться в лесную чащу без оружия и провизии — все равно, что по собственной воле отправиться на тот свет. Прежде необходимо выяснить, что с нами собираются делать. Потом постараюсь взять в оборот нашего увальня-охранника.

— Ну, а дальше! Если бы мы хоть язык этот проклятый знали!

— Скажите, — раздался из-за двери осторожный голос, — пусть вы не знаете португальского, но французский-то вам знаком? Планы планами, но чтобы дожить до их осуществления, надо бы говорить потише.

ГЛАВА 3

Тюремный завтрак. — Табак. — Охранник молчалив, но услужлив. — Знакомство. — Два бретонца. — План побега. — Перед судьей. — Снова военный совет. — Переводчик не понимает сам себя. — На шесть месяцев в шахту. — Немного о Диаманте. — Рабочие-нищие. — Алмазы. — Жестокость охранников. — Всемогущая фирма. — Землекопы.

Между тем трое друзей провели взаперти уже десять часов Феликс Обертен, по обыкновению, умирал с голоду Беник рассуждал о том, что без хлеба обойтись легче, чем без табака. Ивон, торжественно объявив, что в случае надобности свободно проскользнет в одно из крошечных окошек, с чувством исполненного долга насвистывал старую бретонскую мелодию.

Неожиданно заскрипел ключ в замочной скважине, дверь отворилась, и вошел человек с деревянной тарелкой в руке. Комнату наполнил тончайший рыбный аромат. Синий человек потянул носом и довольно крякнул.

Охранник в широкополой соломенной шляпе поставил тарелку на пол, жестом объяснив, что еда предназначается им. Отойдя в сторонку, он молча остановился, позвякивая связкой ключей. Беник, бросив взгляд на его коренастую фигуру, покачал головой и с видом человека, принявшего решение, сказал:

— Послушай, любезный! Я матрос, более того — бретонец. А знаешь ли ты, без чего бретонский матрос не может обойтись? Без табака. Сделай милость, дай мне хоть щепоточку. Тебе никакого убытка, а для меня — большое удовольствие.

Не сказав ни слова, охранник вытащил из кармана охапку сигар и протянул их боцману.

— Ты добрый малый, — обрадовался Беник. — Это очень любезно с твоей стороны. Кстати, ты понимаешь по-французски?

— Да! — наконец произнес молчун глухим голосом.

— Чудесно! По крайней мере, можно поболтать. А это случаем не ты ли подслушивал наш разговор?

На сей раз охранник лишь согласно кивнул.

— А кто предупредил, чтоб мы не тараторили?

— Я!

— Ты так хорошо говоришь! Можно подумать, что жил во Франции или с французами.

— А какое вам до этого дело?

— Как это какое дело! А если ты родом из Франции?

— Почему бы и нет?

— В таком случае, хоть я и не одобряю твоего занятия, все же счастлив встретить соотечественника. Мое имя Беник, Беник из Роскофа. Я бы сказал, что у тебя бретонский акцент…

— Бретонский, — подтвердил незнакомец, почему-то очень смущенный. Потом вдруг поднял голову, взглянул на боцмана и вовсе растерялся, заметив слезы в его серых, суровых глазах.

— Мы напугали тебя своими разговорами? Но у нас и в мыслях не было вредить тебе.

— Ну что вы, напротив. — Смущение так не вязалось с грубоватой внешностью тюремщика. — Вы нисколько меня не задели.

— В таком случае объяснись!

— Что вы имеете в виду?

— Да как что?! Надеюсь, ты не убивал отца с матерью? Остальное — мелкие грешки. Ты поделился со мной табаком, а это немало. Кроме того, сразу видно, что ты патриот: разговор о родине тебя явно растрогал.

Последнюю фразу Беник намеренно произнес с бретонским акцентом.

— Довольно! Прошу тебя! — вскричал охранник.

— Вот-вот, я не ошибся, — произнес боцман. — Бретонец и вдруг охранник… Две вещи несовместные.

— О, Беник! Если бы ты только знал…

— Меня ты знаешь. Теперь назови свое имя.

— Кервен!

— Ты лжешь!.. Быть не может! Кервен — мой матрос с «Дорады». Ты, пожалуй, чем-то похож на него, только старше. Боже! Боже правый!

С этими словами боцман бросился к охраннику, стащил с него шляпу, заглянул в глаза и воскликнул:

— Я узнаю шрам у тебя на лбу Жан-Мари! Ты же исчез десять лет назад. Все думали, что ты сгинул… Господи! Кервен-старший!

— Мой брат тоже здесь?

— Если бы! Он в бегах, как и мы. Должен быть где-то в окрестностях Марахао.

— Беник, а что ты здесь делаешь?

— Мы попали в беду, я, мой племянник-юнга и вот этот господин, что лопает рыбу. Он парижанин, однако вполне достоин родиться в Роскофе. Это наш друг. А тебя-то как занесло в это кофейное царство? Разве здесь место бретонскому матросу?

— Если бы ты знал, Беник, сколько страданий мне пришлось вынести!

— Ты дезертировал?

— Это была моя первая ошибка… Вернее, вторая. Первой было то, что, разорившись, я запил. Перепробовал тысячу занятий и в конце концов поступил надсмотрщиком на алмазные шахты. Чтобы не сдохнуть с голоду, приходилось работать триста шестьдесят пять дней в году.

— Ну, а что ты собираешься делать теперь?

— Что скажешь.

— Вот, наконец-то я слышу речь бретонца.

— Но почему ты не ешь? Смотри-ка, твой приятель опустошил целую тарелку маниоки[102] и дожевывает рыбу.

— Не принесешь ли ты нам добавки?

— Что за вопрос? Конечно!

— Тогда, встретимся здесь же, — пошутил Беник. — Послушай, а ты сразу узнал меня?

— Почти. Потому и решил подслушать под дверью. Через две минуты сомнений уже не было.

— Наши дальнейшие действия? Долго мы еще, по-твоему, будем здесь штаны просиживать?

— Чтобы выйти отсюда, надо заплатить.

— Сколько?

— Около двух тысяч франков с каждого.

— Гром и молния! Шесть тысяч франков на троих. А если мы не заплатим?

— Будете работать в шахте в счет долга.

— А твои начальники молодцы! Однако — такая неприятность! — у нас в карманах ни гроша.

— Тем лучше.

— Почему лучше?

— Потому что нет никакой уверенности, что, получив деньги, они не отправят вас работать в шахту. Так не лучше ли выбраться из тюрьмы бесплатно? Во всяком случае, на свободе нам будет легче.

— Ты сказал: «Нам будет легче»… Что, надеешься уломать начальство?

— Не говори глупости! Вам нельзя показываться ни в порту, ни в любом людном месте, вы никого не знаете здесь, ни слова не понимаете. К тому же вы нищие. Скажите на милость, что произойдет, если рядом с вами не окажется человека, знакомого с жизнью в этой собачьей стране? Я говорю по-португальски не хуже, чем на родном языке, прожил пять лет бок о бок с индейцами, знаю тропки в лесах.

— А твоя работа?

— О! До должности префекта вряд ли дослужусь. Стало быть, и ничего не теряю.

— Опять дезертировать?

— Разом меньше, разом больше.

— Искать приключений и каждую секунду рисковать жизнью.

— За десять лет я привык к этому. И вообще, что ты ко мне прицепился? Поступаю так, как приказывает сердце.

— Ну и хорошо. Я твой матрос, а ты мой. А это вот твой юнга и твой месье Феликс. Впрочем, нас уже, кажется, заносит. Итак, делаем вид, что незнакомы.

Синий человек, который во время всего разговора только и делал, что жевал, наконец удовлетворенно вздохнул и проговорил:

— С тех пор, как меня повесили, я впервые наелся. Благодарю, друг мой. Я слышал все, о чем вы говорили с Беником. Думаю, вы правы. Совершить побег с шахты намного удобнее. Я глубоко признателен за то, что вы решились бежать с нами. А там, будь что будет. Не так ли?

— В добрый час! А теперь хватит болтать. У меня, кроме вас, есть и другие заключенные. До завтра!

__________

На следующий день состоялось открытое заседание Верховного суда. Нет нужды говорить о том, что зал был забит до отказа. Спектакль, начавшийся накануне в балагане сеньора Гимараенса, получил продолжение. Жители Диаманты не могли отказать себе в удовольствии досмотреть его до конца. Благо, на этот раз представление было бесплатным.

Процедура затруднялась тем, что подсудимые ни слова не знали по-португальски. В конце концов судья вынужден был пригласить переводчика, чье присутствие, как ему казалось, все поставит на свои места.

Переводчик, пожилой итальянец, почти полностью забыл родной язык, однако полагал, что знает французский. Знания его, между тем, ограничивались несколькими выражениями. Беник сразу же заявил, что не понимает так называемого переводчика. Судья, плохо понимавший и того и другого, решил, что они нашли общий язык, и невозмутимо продолжал церемонию.

Итальянец спрашивал одно, Беник отвечал другое, переводчик переводил, глуховатый судья слушал. В общем, повторилась та же история, что произошла некогда на английском крейсере при допросе Феликса Обертена.

Но что за важность! Судья был спокоен, так как в любом случае ничего не терял. Его дело — приговорить троих французов к возможно более длительному сроку и, таким образом, разделить с управляющим шахтами плоды трудов своих. Приговор был предрешен изначально. Заплатить штраф подсудимые не могли. А следовательно: Феликс с «Дорады» по кличке Синий человек, Беник из Роскофа и Ивон из Роскофа, приговоренные к шести месяцам общественных работ, отправятся на шахту с восьмичасовым рабочим днем.

Феликс с «Дорады», Беник и Ивон из Роскофа — все, что уловил переводчик из сказанного боцманом.

Солдаты вывели троих друзей из зала суда. Но церемония на этом не завершилась. Перед судом предстал сеньор Гимараенс. Он заявил, что купил своего подопечного на последние сбережения и теперь в полном отчаянии. Он связывал с живым чудом свои скромные надежды и требовал, чтобы ему, по крайней мере, заплатили компенсацию. Судья, у которого, как известно, были совсем иные виды на Синего человека, в иске отказал. Более того. Он приказал барнуму немедленно освободить от своего назойливого присутствия не только зал, но и город.

Тем временем, прошагав под палящим солнцем с час, Синий человек и двое его приятелей достигли наконец того самого места, где им предстояло теперь жить и работать.

Увидев Феликса, рабочие, по преимуществу негры, разинув рты, прекратили работу и стали с любопытством его рассматривать. Но тотчас засвистели плетки надсмотрщиков, оставляя на черных торсах кровавые рубцы.

— Черт! — вполголоса обратился Синий человек к Бенику. — Мне что-то не очень здесь нравится. Это и есть те самые эмигранты, свободные труженики, которых везли в трюме «Дорады»? Что вы думаете, Беник, о таком стимуле для рабочих, как хлыст?

— На первый взгляд, месье, это местечко, пожалуй, не назовешь райским уголком. Думаю, что дома, в Гвинее, они чувствовали себя получше. Не то чтобы работа была чересчур тяжелой, но обращение! Это жестоко!

Боцман не знал еще, что работа в алмазных шахтах делала негров калеками. В районе Диаманты грунтовые воды подходили очень близко к поверхности. Заслужено ли, нет ли, именно эти участки считались самыми богатыми. Но чтобы добраться до алмазного пласта, необходимо было провести предварительное осушение. Орудуя лопатами и кирками, шахтеры сначала расчищали участок, а после на тачках перевозили тонны грунта, сняв таким способом почти полутораметровый слой.

Кто-то скажет, что копаться в земле, перевозить ее на тачках, рыть канавы, устраивать запруды — не такая уж тяжелая работа. С ней знакомы старатели в любой части света. Однако не стоит забывать, что в этих широтах тропическое безжалостное солнце; люди работают по колено в воде; их ступни постоянно изрезаны в кровь и не успевают заживать. Анемия[103], эпидемии, лихорадка — вечные спутницы здешних работяг, поддерживающих свои силы лишь горсткой риса да сушеной рыбой.

Но самое ужасное даже не изнуряющий труд, не боль, не голод. Самое страшное и унизительное — неотступная слежка. Человека не оставляют в покое ни на секунду. Отдых, сон, интимная жизнь — все на виду. И еще — неслыханная жестокость надсмотрщиков. Единственная их забота — уличить несчастного, все равно в чем. Если чернокожий провинился, его ждет страшное наказание.

Вот один из шахтеров поднес руку ко рту… Тут же к нему подскочил надсмотрщик, вцепился в глотку, едва не задушил, пытаясь разжать челюсти и проверить, не положил ли он чего в рот. Ничего не найдя, охранник связывает жертву по рукам и ногам и отправляет в специальную яму — карцер, где провинившийся проведет целые сутки.

А когда шахтер не может больше работать — силы его подорваны, ноги в язвах, — его просто выбрасывают на улицу, не заплатив даже той мизерной суммы, что предусмотрена договором.

Разве не по доброй воле подписал он этот договор? Не по доброй воле поставил под ним крест, признавая тем самым, что должен работать восемь часов в день, получая пищу и десять франков в месяц?

Тем хуже для того, кого оставили силы. Плетка все уладит, а если нет… Ты нарушил договор! Отныне до тебя никому нет дела.

Горе тому, кто упал. Его, как ненужную вещь, просто выбрасывают на свалку, калеке не на что больше надеяться. Лучшее, чего он может желать, так это поскорее сдохнуть. Большинство так и делают, добровольно покончив с земным существованием.

Когда подготовительная работа сделана, начинается самое главное. Шахтеры вручную перебирают и перемывают грунт в специально устроенных деревянных корытах длиной два метра и шириной метр. К каждой группе рабочих приставлен охранник. Он наблюдает за всем происходящим с небольшого возвышения. Отсюда ему видно любое движение.

Вот кто-то нашел алмаз. Осторожно взяв его двумя пальцами, шахтер показывает охраннику, который, в свою очередь, вдоволь насмотревшись, опускает камень в баночку с водой, что привязана у пояса.

Затем камни сортируют, просеивают и отправляют в штаб-квартиру фирмы.

Такого рода фирмы обычно представляли собой ассоциации предпринимателей. Они ревностно охраняли свои права и секреты и неохотно принимали к себе новичков. Нового человека с особым тщанием выбирали из бывших надсмотрщиков. Об их подозрительности и жестокости ходили легенды. Дня не бывало на участках без экзекуции[104].

Но всемогущая фирма покрывала своих агентов и безраздельно властвовала не только над беззащитными землекопами, а и над всем городским управлением.

Вокруг Диаманты проходила демаркационная линия[105]. Никто не имел права пересекать ее без специального разрешения, подписанного управляющим, да и то лишь в сопровождении охранника. Случайно очутившийся на территории неизбежно попадал в тюрьму, а оттуда в лапы судьи, который предписывал бедняге заплатить непосильный штраф. Протестовать никто не решался. Радовались, что не вышло хуже. Городской магистрат[106] полностью зависел от управления шахтами, и ассоциация предпринимателей была здесь истинным хозяином.

Поскольку любой штраф фирма предпочитала получать натурой, то на шахтах можно было встретить самых разнообразных людей. Белые подчас работали наравне с чернокожими эмигрантами. Их использовали и на более тяжелых участках. Цвет кожи не охранял осужденных от побоев и надругательств.

К этой категории и были причислены Синий человек, Беник и маленький Ивон.

ГЛАВА 4

Непосильная работа. — Письмо. — Буря. — Пожар. — Бунт. — Город в огне. — На щите. — Погром. — Перепились. — Предводитель становится простым смертным. — Скорее! — Побег. — Изможденные мулы. — Веди нас, Жан-Мари. — Встреча. — Река. — На запад. — Беник рассказывает матросу историю Синего человека.

— Беник, я не могу больше!

— Мужайтесь, месье!

— Вы же знаете, мой бедный друг не мужества, а сил недостает мне. Силы оставили меня!

— Ваша болезнь, не так ли?

— Увы! С тех пор, как все это случилось, я уже не тот. Я стал посмешищем для окружающих и кошмаром для самого себя. К тому же восемь дней изнурительной работы вовсе меня доконали.

— Отдохните немного, месье!

— А надсмотрщики? Отдохнуть — значит лишиться и без того скудного ужина?

— Но ведь мы рядом, малыш и я!

— И, как всегда, поделитесь со мной…

— Что же в этом странного, я вас спрашиваю. Не вы ли рисковали жизнью, спасая мальчишку? Такое, знаете ли, не забывается!

— Ради Бога, не надо больше об этом, Беник!

— Согласен, но с одним условием: перестанете упрямиться, когда с вами делят еду! Вот еще этот лентяй Жан-Мари застрял где-то.

— А вы вообще верите, что он придет? Можем ли мы на него рассчитывать?

— Все равно, что на меня! Видите ли, Жан-Мари был матросом. Этим все сказано. На своего брата-матроса всегда можно положиться, всегда и везде, в жизни и в смерти!

— И вы никогда не ошибаетесь? Он обещал устроить побег, и я целую неделю живу только одной этой надеждой. Неудачи я не переживу.

— Все на правый борт! — внезапно закричал Ивон.

Один из охранников, скрючившись так, чтобы его не заметили остальные, медленно пробирался вдоль залитой водой канавы.

— Гром и молния! — завопил Беник. — Ну и попадет же нам сейчас! Господи! Помоги мне сдержаться и не раскроить черепушку этому поганому псу!

— Беник, теперь ваша очередь, терпение и мужество!

Надсмотрщик рычал, словно бесноватый, и размахивал дубинкой. Беник наклонился было, приготовившись к страшным ударам. Но, к его величайшему удивлению, человек остановился рядом, как бы случайно обронил бамбуковую палочку и удалился, изрыгая проклятья.

— Что бы это значило? — Беник поднял непонятный предмет. — А вдруг это весточка от Жана-Мари! Посмотрим!

Моряк вскрыл импровизированный конверт и извлек оттуда кусочек бумаги.

— Прочтите, месье, — обратился он к Обертену.

— Ни черта не понять! — выругался Феликс, быстро пробежав письмо глазами. — Быть может, вам удастся разобрать эти каракули.

— Уверен, что это от Жана-Мари!

— Тогда это точно по вашей части! Абракадабра[107] какая-то!

— Простите, месье, это не абракадабра. Это такой же язык, как и любой другой! Осторожный Жан-Мари написал на галльском[108], на нашем родном языке.

— И очень благоразумно с его стороны. Если бы послание, не дай Бог, попало бы в чужие руки, наверняка никто бы ничего не понял. Так что же он пишет?

— Здесь сказано следующее:

«Человек, которыйпередаст вам письмо, подкуплен. Ему, конечно, можно доверять не больше, чем любому из этих негодяев. И все же… Ваш побег подготовлен. Сегодня вечером вы должны, закончив работу, покинуть шахту и ничему не удивляться. Мы встретимся, когда придет время.

Жан-Мари».

— Браво! Что я говорил…

— Вот это матрос! А, Ивон!

— Наконец-то, дядя!

— Ты увидишь родных, мой мальчик!

— Неужели?

— Слышал ведь, мы уходим сегодня вечером!

— Только бы удалось!

— Надо смотреть в оба, быть начеку.

— Слово матроса, дядя, они нас не поймают.

— Верю, сынок. Отныне ты уже не мальчишка-новичок, а полноправный член экипажа. Веди себя как настоящий мужчина, тогда сможешь и сам рассчитывать на других.

— О, вы можете быть за меня совершенно спокойны, — краснея от счастья, ответил Ивон.

— Добро!

Им повезло: вторая половина дня оказалась не слишком изнурительной. Друзья смогли немного передохнуть и набраться сил перед ночным побегом.

Наступили сумерки. Внезапно над городом поднялась сильная буря, налетели грозные порывы ветра, какие бывают лишь в тропиках. Вскоре непогода так разбушевалась, что рабочие в испуге покинули шахту, собрались наверху, возбужденно переговариваясь. Никакие угрозы не в силах были загнать их обратно в штольни. В ход пошли крики, брань, плетки. Но все бесполезно.

Стражники и сами обезумели от ужаса и, не зная, куда приклонить голову, разбежались, беспокоясь (и, возможно, не без основания), что чернокожие, вооружившись кирками и лопатами, откажутся повиноваться.

Поскольку предсказать исход дела никто не мог, главным для надсмотрщиков было прибрать к рукам дневную выработку: алмазы — вот о чем нужно позаботиться!

Не раз бывало так, что стихийно вспыхнувший бунт объединял несчастных каторжников, и палачам приходилось несладко.

Буря все усиливалась. То и дело слышались раскаты грома, но однажды к этому звуку прибавился и другой, похожий на взрыв. Тут и там валились выдранные с корнями пальмы, взлетали на воздух ангары, осушительные каналы в мгновение ока заполнились грунтом и галькой.

Катастрофа была на руку троим друзьям. Они, прижавшись к земле, наблюдали эту фантастическую картину.

— Подходящая погодка для побега! — крикнул Беник на ухо Феликсу. — Взгляните-ка туда!

— Странно! Это красноватое свечение невозможно спутать с молнией. Что происходит в Диаманте?

— Бьюсь об заклад, это огонь!

— Город горит! — уверенно подтвердил Ивон.

— Ну и пожар!..

— А почему нет Жана-Мари?..

Тем временем чернокожие тоже заметили зарево, которое становилось все ярче и ярче. Но любопытство очень скоро сменилось ужасом. На время они даже позабыли о буре и, словно большие дети, кричали, спорили, жестикулировали, толкались и все указывали пальцами в сторону города. Негры тоже поняли, что Диаманта — ненавистная, проклятая Диаманта, где живут жестокие хозяева, — охвачена пожаром. Но ведь там же расположены и винные лавочки… Ненависть и жажда сплелись воедино. Хватило одного слова, одного жеста, и мысль о мщении сплотила людей, превратив их в огромную, неуправляемую орду.

При свете молний они собрали мотыги и лопаты и отправились громить Диаманту. Однако необходим был вожак. Шахтеры привыкли подчиняться. А это самая страшная, самая губительная привычка. Она лишает инициативы, лишает человека своего лица. Они подсознательно ощущали нужду в предводителе, который ободрил бы колеблющихся, обуздал слишком ретивых, поддержал слабых и собрал бы всех вместе.

Но где найти такого? Кто возьмет на себя тяжелый крест? Или выбрать первого встречного?

И тут рабочие вспомнили о Синем человеке. Один его вид поселил в их душах суеверный ужас и безотчетное преклонение. Не находя объяснения странному феномену, наивные африканцы приписали Синему человеку невероятные свойства. Нет, он не мог быть сделан из того же мяса, что белые, черные или желтые. Пусть он работает, как они, страдает, как они. Это ничего не значит. Ни для кого не секрет, что даже охранники, беспощадные и скорые на руку, не раз отступали под его взглядом, сверкающим, словно золотая монета в ночи.

Вот и вожак!

Недолго думая, шахтеры подошли к бакалейщику и его друзьям и сначала робко, а потом все настойчивее стали приглашать их присоединиться к шествию. Не получив ответа, они подхватили Феликса и усадили на плечи самому сильному среди землекопов.

Никак не ожидавший такого, Обертен всячески отбивался. Беник и Ивон, как могли, поддерживали товарища.

Однако время поджимало. Пламя разгоралось все сильнее. Восставшие, опасаясь, как бы импровизированный конь не упал без сил, соорудили из остатков ангара что-то вроде носилок, усадили на них новоявленного Спартака и бегом кинулись в город.

Боцман и юнга вынуждены были сопровождать процессию.

Чем ярче становился огонь, тем быстрее бежали чернокожие, не выказывая ни малейшего признака усталости. Как будто у них были стальные ноги и бронзовые легкие. Синий человек едва мог удержаться на носилках. Нечего было и думать о том, чтобы протестовать. Да и правду сказать, неужели мало претерпели эти несчастные от своих палачей? Кто решился бы запретить им воспользоваться катастрофой, потрясшей проклятый город, для того чтобы сбросить с себя цепи?

Наконец разъяренная толпа достигла окраины. Здесь все было охвачено огнем: палатки, магазины, особняки, административные здания. Пожар распространялся с неимоверной быстротой. Тропическое солнце иссушило стены построек, и огонь пожирал их, словно соломенные. Консервные банки взрывались, как петарды, забрызгивая голые торсы кипящей жидкостью. Горела нефть, сотни тонн нефти. Небо заволакивал черный дым. Отовсюду выкатывались бочонки с водкой. Торговцы, солдаты, служащие, охранники — все разбегались, в ужасе и растерянности, пытаясь спасти хоть что-нибудь. Но тщетно.

И вдруг послышался крик, заглушивший все остальные:

— Чернокожие!.. Чернокожие!.. Спасайся, кто может!

В город негры прибежали в крайнем возбуждении. При их появлении стало абсолютно пусто и тихо. Они подожгли чудом уцелевшие хижины и разорили несколько лавок.

До сих пор все шло удачно. Бунт мог даже перерасти в настоящее восстание. Но не ради этого шахтеры покинули рудник. К их услугам были все магазины города. Что из того, что торговцы и палачи издевались над ними? Они ведь разбежались, попрятались! Бог с ними! Не отложить ли на время вендетту[109] и не устроить ли праздник?

Водка потекла рекой. Очень скоро все перепились.

Горе тому торговцу, кто решил вернуться в город и остановить грабежи и бесчинства!

Горе и пьянице-негру, ибо, потеряв способность двигаться, он потерял и возможность обороняться или, по крайней мере, убежать от мести горожан.

Но об этом не думали. Мало ли что будет завтра! Мало ли что будет через час! Минута радости! Секунда блаженства! Дальше — хоть потоп!

В этом хаосе Синий человек по-прежнему восседал на носилках. Несколько преданных людей остались с ним. Чернокожим неведом эгоизм. Добродушные соплеменники не забыли об оставшихся на посту, принеся им вдоволь тростниковой водки. Однако это лишь распалило охрану, между тем как новых подношений, похоже, не ожидалось: то ли о «доблестных гвардейцах» забыли, то ли спиртное уже сделало свое дело и не осталось никого, кто бы мог позаботиться о них. Мало-помалу ряды добровольцев-постовых редели. Ноги сами несли их туда, откуда распространялся по всему городу опьяняющий запах. Тверже прочих оказались великаны, несшие носилки предводителя. Но и в них борьбу двух чувств: долга и жажды — увенчала убедительная победа последней. Они бережно опустили носилки на землю, Синий человек потерял войско. Рядом с ним по-прежнему были только Беник и Ивон. Они уже начинали волноваться — Жан-Мари до сих пор не появился. Но вот наконец Кервен прибежал: без шляпы, борода и шевелюра опалены.

Бретонец заметил друзей и крикнул:

— Скорее, ребята! Скорее! У нас всего минут десять. Управляющему удалось собрать солдат. Торговцы тоже уже успели опомниться, вооружаются!.. Сейчас тут такое начнется! Несчастные пьяницы! Они горько заплатят… Кстати, вы получили мое письмо?

— То, что принес надсмотрщик?..

— Именно…

— Представьте, да. Наверное, этот негодяй единственный раз в жизни поступил честно.

Так переговариваясь, они добежали до банановой плантации, метрах в трехстах от руин. В зарослях их ожидали четыре запряженных мула. Жан-Мари обернулся к Ивону:

— Малыш, ты умеешь держаться в седле?

— Не беспокойтесь, — гордо ответил юнга, — разве вам неизвестно, что все моряки — отличные наездники?

— Скажи-ка, — вмешался Беник, обращаясь к тюремщику, — что это за капюшоны у них на головах?

Глаза мулов действительно закрывали кусочки ткани, похожие на капюшоны.

— Животных напугал огонь, ни за что не хотели идти вперед. Слава Богу, буря кончилась. Теперь их можно повернуть спиной к пожару и снять эти колпаки.

Жан-Мари, возглавив процессию, пришпорил мула. Тот упирался. Тогда пришлось ткнуть его в бок кончиком ножа. Мул пустился в галоп, трое остальных — за ним. Но метров через пятьсот животные, не привыкшие к подобным гонкам, замедлили шаг, а затем и вовсе остановились. Отдышавшись, они потрусили дальше.

Так ехали почти всю ночь.

— Вперед! Вперед! — только и повторял Жан-Мари. — Вперед! Во что бы то ни стало! Как только там наведут порядок, нас тут же хватятся. И уж будьте покойны, погоню снарядят что надо. Я не желаю, чтобы меня вздернули.

— А я уж и подавно! — оживился Феликс. — Этого я уже отведал и со всей ответственностью заявляю: нет ничего отвратительнее.

— Мул еле шевелится, — прервал Беник. — У него ноги заплетаются.

— Ничего, наляг на весла! Если он упадет, сядешь на другого, а мальчишку посадишь сзади, на круп[110].

Еще через полчаса не выдержал мул Феликса, а вскоре и Жан-Мари остался без скакуна.

С восходом солнца беглецы очутились на берегу широкой реки. Ее воды были спокойны, но глубоки.

— Привал, — объявил Беник.

— Нет ли у нас чего-нибудь пожевать? — мучительно протянул Синий человек. Треволнения неизменно вызывали в нем звериный голод.

— Простите, месье, — отозвался Жан-Мари. — К седлам привязаны мешки, а в них полным-полно съестного — маниока и сушеная рыба, с голоду не умрете.

— Чудесно! Вы ничего не имеете против обеда? А кстати, где это мы находимся?

— В двадцати лье[111] к западу.

— Значит ли это, что мы удаляемся от берега и уходим в глубь страны?

— Иначе нельзя, берег для нас закрыт.

— Вы правы, — продолжал Синий человек, набивая рот. — В конце концов, там ли, здесь ли, какая разница, во всяком случае для меня? Я так ослаб, что абсолютно не хочу возвращаться к делам, к цивилизации. Позвольте же мне, друг мой Жан-Мари, от всего сердца поблагодарить вас за преданность…

— Какие глупости! — смутился недавний тюремщик. — Разве мы с Беником не матросы? А разве матросы не должны всегда и везде помогать друг другу?

— Но вы все же сильно рисковали из-за нас!

— Ерунда.

Наступил день.

До сих пор Жан-Мари знал дорогу как свои пять пальцев. Но теперь он достал план, чтобы наметить дальнейший путь. Подняв глаза на реку, бретонец вдруг радостно вскрикнул. По воде неслышно скользила лодка. Два чернокожих гребца так увлеклись, что не заметили беглецов. Жан-Мари окликнул их по-португальски и попросил переправить на другой берег. Однако негры погрозили ему кулаками, налегли на весла и собрались уже было дать деру.

— Черт возьми! Это же беглые, они узнали меня! Бедняги подумали, что мы гонимся за ними. Подождите! Стойте! — заорал он не своим голосом. — Мы ваши друзья!

Потом, поняв, что слова не действуют, Жан-Мари вытащил из кармана крупнокалиберный револьвер, направил на чернокожих и приказал остановиться.

При виде оружия обладатели лодки немедленно подчинились.

— До чего же глуп человек! — проворчал Жан-Мари. Дальние странствия и тюремная служба сделали его философом. — Ну почему, скажите на милость, приходится прибегать к силе, когда хочешь сделать все по-хорошему? Почему всегда выходит, как говорит пословица: ловишь мух на уксус? Ведь лучше-то мед!

Пока он предавался рассуждениям, лодка быстро подплыла к берегу. Жан-Мари поспешил погрузить на борт своих спутников, а затем и провизию.

— Эй вы, тихоходы! Мы не желаем вам зла, наоборот! Не верите? Ну-ка возьмите, глотните понемногу! А? Здорово? Ну, а теперь вперед!

— А как же мулы? — поинтересовался Ивон. Мальчишка любил животных. К тому же ему было жаль прерывать едва начавшуюся прогулку верхом.

— Мулы, сынок, пойдут обратно, в свою конюшню, если, конечно, не загнутся по дороге. Но это уж их дело, я не ветеринар.

Но тут он заметил, что чернокожие гребцы, позабыв обо всем, с удивлением разглядывают Синего человека.

— Чего не видали? Неужели не слышали про Синего человека? Вам-то всегда все известно. Да и что здесь такого? Вы вот черные, а он синий.

Доводы, вероятно, подействовали. Во всяком случае негры успокоились, снова склонились к веслам, и лодка поплыла быстрее. Несколько мгновений спустя она причалила к противоположному берегу. Здесь погоня была уже не так страшна.

— Месье Феликс, прошедшая ночь, наверное, утомила вас. Отдохните. Можете даже поспать.

— Это как раз то, что мне нужно, — ответил Синий человек. Таинственная болезнь давала себя знать. Силы почти покинули его. Растянувшись на соломе, Феликс тут же провалился в сон. Рядом с ним пристроился Ивон. Тоже утомился, бедняжка.

— Пополам, — предложил Беник, разламывая на две части сигару и предлагая одну Кервену.

— Ну и что ж, поговорим. У нас есть о чем поболтать, правда?

— Скажи, почему ты повел нас на запад?

— Потому, что двое в лодке плыли туда, только и всего. У нас появилась возможность немного передохнуть. А то все на ногах да на ногах.

— Верно!

— А кроме того, погоня собьется со следа. Все идет хорошо! Да поможет нам Бог!

— Может, и правда Бог помог нам бежать? А не ты ли приложил к этому руку?

— Ты имеешь в виду пожар?

— Да!

— Это все буря наделала. Я, конечно, замышлял что-то подобное, но повторяю, это все буря.

— А мулы?.. Провизия?..

— На базаре прихватил. Вот жаль, оружия не достал.

— Чем мы располагаем?

— У меня только револьвер да сотня патронов.

— Маловато!

— Знаю! Если все будет хорошо, через неделю доберемся до моих друзей-индейцев. Там нас примут как дорогих гостей.

— Неделя — это долго!

— Ничего не поделаешь. Скажи-ка лучше, как зовут твоего товарища?

— Месье Феликс.

— Парижанин, не так ли?

— Да, он из Парижа.

— А чем занимается?

— Говорят, бакалейщик.

— А здесь что делает?

— За кофе ехал. Он друг моего капитана. Сбежал из своего Парижа, жена жизни не давала.

— Хотел бы я посмотреть на ту парижанку, которая бы мне не давала жизни!

— О чем ты говоришь? Ты ведь матрос, бретонец.

— Ну хорошо. А почему твой месье синий?

— Потому что он подстрелил сатанита. В тот же день Ивон упал за борт и все пошло кувырком. Нас подцепил английский крейсер. Но капитан угостил их торпедой. Месье Феликса на крейсере повесили… А я его нашел в балагане, он уже был синий.

— Чушь какая-то! Сатанит… Ты все еще веришь в эти сказки?

— Послушай, Жан-Мари! Не говори так, а то с нами опять случится несчастье!

— Не выдумывай! Пока все идет неплохо. И потом, ведь твой юнга не утонул!

— Ага, не утонул, потому что месье Феликс бросился за ним и спас. Поверь мне…

— Так это он его спас? Молодец парижанин и бакалейщик!

— Да уж можешь мне поверить!

— Тогда все ясно. Вот почему вы так дружны! Я поначалу очень удивился. Ты с этим сухопутным, да еще синим…

— Я за него жизнь отдам, понял?

— Так бы и сказал! Я теперь знаю ему цену. И уверяю тебя, тоже не пожалею за него своей шкуры.

— Ах, если бы за наши две ему можно было бы справить одну, не синюю!

ГЛАВА 5

Гребцы бастуют. — Бегство. — Кайман. — Признательность. — Подарок. — Речная лошадь. — Ловушка. — Буксир. — Ивон становится «приманкой». — Тантал. — Беника выбирают капитаном. — Тантал умирает. — Неустрашимый Ивон.

— Нет, масса![112] Дальше мы не ходи…

— Идемте же! Ну, вперед!

— Нельзя, масса.

— Почему?

— Слишком далеко.

— Можно подумать, вы сотню лье прошли. Лентяи! Пошевеливайтесь!

— Нет, масса! Мы не знаем…

— Вы не можете… Вы не знаете… Черт меня дернул с вами связаться! Что особенного, если вы вернетесь еще через неделю? Я вон покинул Роскоф десять лет назад, и ничего! А ну давайте, еще два дня! Зато потом покутите на славу — обещаю!

— Нет, масса, мы не ходи…

— Гром и молния! Хороши же мы будем, если эти болваны нас бросят! Из нас четверых один больной, другой ребенок, а третий не может навести порядок… Так куда же мы направляемся?.. Пойдете вы или нет?! Вперед, а то я вас поколочу!

Испугавшись, чернокожие тем не менее не подчинились, а стремглав бросились в воду и поплыли к противоположному берегу.

Внезапно вода вспенилась и на ее поверхности появилась громадная зубастая пасть каймана[113]. Чудовище готово уже было проглотить оказавшегося совсем рядом незадачливого пловца. Беззащитный негр испустил дикий вопль, нырнул и исчез из виду. Кайман ринулся вслед за ним.

Полминуты спустя голова обезумевшего от страха негра появилась над водой недалеко от лодки. Жан-Мари, взяв револьвер и приготовившись дать бой крокодилу, крикнул Бенику:

— Подай ему руку! Я попробую всадить пулю в эту пасть!

— Сюда, дружище, — позвал боцман.

Чернокожий был уже еле жив, лицо его стало пепельно-серым. Но, увидев нагнувшегося к нему человека, ни слова не понимая из того, что кричал Беник, утопающий собрал последние силы и рванулся к лодке.

Беник успел втащить его как раз в тот самый момент, когда зубастая пасть второй раз лязгнула за спиной несчастного. Разъяренный неудачей, кайман с силой у дарил хвостом по воде и исчез прежде, чем Жан-Мари выстрелил.

— Бедняга! — сочувственно протянул Феликс. Не произнося ни слова, спасенный лишь стучал зубами и тяжело вздрагивал всем телом.

— Ну, теперь ты убедился, — поучал его Жан-Мари, — чем кончаются попытки увильнуть, дезертировать. Считай, что твоему приятелю повезло: он сумел доплыть до берега цел и невредим.

— Жан-Мари, — прервал нотацию Феликс, — мы обязаны проводить этого человека. Я не желаю причинять чернокожим зла. Они и так далеко от дома, на подневольных работах. Хватит с них.

— Как хотите, месье! — Кервен сел за весла и погреб к другому берегу.

— Они вольны помогать нам или отказаться, не так ли?

— Конечно, но разве я заставлял их работать даром?

— Если они хотят уйти, заплати им. И узнай, не против ли они продать нам свою лодку. Что касается меня, то я не в состоянии уважать человека, способного причинить зло себе подобному.

— Хорошо сказано, — подхватил Беник. — Там, в проклятой Гвинее, мы занимались грязным делом, что и говорить. Теперь Господь дает возможность исправиться. Конечно, было бы неплохо, если бы эти двое отправились с нами. Но надо научиться уважать чужую свободу. Что ты об этом думаешь, Жан-Мари?

— Вы оба правы!

Потом, обращаясь к пришедшему в себя чернокожему, отставной сержант добавил по-португальски:

— Ты свободен! Догоняй своего приятеля!

Бывший тюремщик полез в карман:

— Сочтемся, что ли? На, держи обещанное. Не забудь поделиться с твоим другом!

Подобного рода действия со стороны белого потрясли негра больше, чем чудесное спасение. Он разинул рот и забыл даже протянуть руку.

— Это нам? — произнес он смущенно.

— А кому же еще? Вы работали, так получите!

— Белые никогда нам не платят.

— Это лишний раз доказывает, что они канальи! Ну ладно, бери и проваливай! Подожди-ка! Выпей!

Растроганный благородным поведением белых, к которому африканцы — увы! — не привыкли, второй чернокожий тоже подошел к французам.

— И ты, наверное, не прочь выпить? Возьми-ка!

Однако негр отказался.

— Что, боишься отравиться?

— Нет, масса, у меня и в мыслях не было.

— Тогда почему же?

— Вы, белые, считать нас бездельники…

— Ну и дальше?

— Мы не ходи с вами дальше, потому что оставить дома дети и женщины.

— Что он говорит? — полюбопытствовал Феликс.

— Говорит, что оставили жен и детей и не могут уйти далеко.

— Бедные, теперь понятно их упорство.

— Продолжай!

— Вы спасти товарища, а крокодил его съесть.

— Да, это было бы уж слишком!

— Я доволен, товарищ доволен.

— Мы тоже… Нельзя ли побыстрее!

— Мы возвращайся, но дать вам лодка.

— Вот это дело! Я куплю ее у вас.

— Нет-нет, не купить. Мы дарим!

— Но позволь!

— Нет, масса!

— Вот болваны! Надо все по правилам сделать!

— Нет правила. Мы с товарищем дадим вам речную лошадь.

— Что это еще за речная лошадь?

— Да, масса! Речная лошадь быстрее мула, она плыть и тянуть лодку.

— Ничего не понимаю, а вы? — Жан-Мари перевел своим спутникам все сказанное.

— Речная лошадь — это гиппопотам. — Феликс вспомнил, что некогда читал об этом.

— Но здесь нет гиппопотамов. Они не водятся в Южной Америке!..

— Пусть эти люди делают, что хотят. Посмотрим! А вдруг их зверь-буксир не выдумка!

— Добро, — подхватил бретонец. — Найдите речную лошадь, мы будем бесконечно признательны.

Негры посовещались:

— Нужно немного времени, чтобы поймать речная лошадь. Нужен крепкий кусок дерева.

— Все что угодно, дети мои, мы не торопимся. Думаю, что наш след уже потеряли и прекратили погоню.

— Но здесь не оставаться! Все прятаться в лес! Речная лошадь не плыви, если кто на берегу.

— Хорошо! Мы уходим. Но не далеко. Хочется посмотреть, что вы делаете. Можно?

— Можно.

С этими словами чернокожий достал из лодки толстую веревку и попросил всех четверых как следует потянуть ее, с тем чтобы проверить прочность. Результат явно его удовлетворил.

— Подходит.

Затем негр выбрал самое крепкое и ветвистое дерево на берегу. Укрепил веревку на одной из ветвей, а второй конец завязал петлей.

— Не знаю, что они замышляют, но это похоже на виселицу, — со знанием дела заявил Феликс.

— Она и есть!

В это время второй африканец отыскал в лесу палку длиной около сорока сантиметров и толщиной с кулак. Повертев ею, словно шпагой, он, казалось, остался доволен.

— Крепкое дерево!

Это действительно было знаменитое железное дерево, о которое сломала зубы не одна стальная пила.

Через четверть часа белым сказали:

— Вы ходить в лес, лошадь плыть сюда.

Один из охотников проворно взобрался на дерево и скрылся в его густой кроне, держа в руке конец веревки.

Его приятель лег на землю и застыл, не выпуская из рук палку.

— Что, интересно, он собирается делать? — Любопытство белых росло.

Вдруг они услышали лай. Однако собаки не было видно. Звук доносился с того места, где только что затаился чернокожий.

— Гав! Гав!

Никто не отозвался. Все было тихо.

— Гав! Гав!

По-прежнему ни звука в ответ.

— Гав!

Забурлила вода, на поверхности появилась движущаяся полоса. А затем громадный крокодил, — очевидно, тот самый незадачливый охотник — показался во всей своей красе. Хищника привлек лай собаки. Он поискал ее глазами и увидел… человека!

Крокодилы, как говорят, обожают собачье мясо. Но вряд ли гурман[114] огорчился, заметив ошибку. Аллигатор замер на мгновение и бросился вперед с раскрытой пастью.

Человек между тем не двинулся с места.

Зрители, наблюдавшие странную сцену, едва успевали уследить за действующими лицами. В одну секунду рука чернокожего очутилась в пасти чудовища, и в тот самый момент, когда крокодил должен уже был сомкнуть челюсти, она повернулась, и палка встала вертикально. Зверь оказался в ловушке. Он не мог ни закрыть, ни открыть пасть.

Однако этим дело не ограничилось. Кинувшись на негра, кайман попал в петлю.

— Давай! — что есть мочи завопил африканец.

Тот, что скрывался в листве, дернул за веревку, и петля затянулась, взнуздав крокодила.

— Браво!.. Браво!.. — в один голос закричали четверо выбежавших из леса.

— Речная лошадь готова! Теперь она тянуть лодку. Я не обманул.

— Ты не только не обманул, дружище! Я в жизни не видел зрелища великолепнее!

— Все это просто, масса… Мы ловим так весь крокодил…

— Способ хорош, да не для каждого. Я вот не из слабых. Но, видит Бог, сосунок в сравнении с вами.

— Это чудище и правда ужасно, — произнес Феликс.

— Метров шести будет!

Кайман не оставлял попыток освободиться: бил хвостом, извивался, но все напрасно. К несчастью для него, самое страшное оружие он потерял благодаря искусству африканца.

— Вот уж истинно речная лошадь! Однако она, по-моему, чересчур ретива! Для буксира не слишком ли? Что скажешь, приятель?

— Крокодил не кормить, он уставать. Тогда его впрягать в лодка.

— А как им управлять?

— Это просто, совсем просто!

— Так как же? Вдруг он не захочет плыть туда, куда нам нужно!

— Не бояться. Смотрите.

Негры, торопясь, с одной стороны, угодить новым друзьям, а с другой — поскорее вернуться домой, оставили каймана и быстрыми шагами удалились в чащу. Через мгновение вернулись, волоча за собой тонкое, но крепкое бревно длиной метров шесть. Они долго прилаживали его к носу лодки.

— Это трон для лошади, — улыбнулся негр.

Четверо беглецов начинали что-то понимать.

Затем африканцы ловкими движениями связали уставшего «коня». Животное подтащили к лодке и привязали к бревну. Крокодил как бы составлял с суденышком одно целое.

Беник захохотал, как ребенок:

— Вот это мысль! Гляди-ка, Жан-Мари! Кайман может шевелить одними лапами!

— Что и требуется! Остается только надеяться, что он захочет ими двигать.

— Но ведь они обещали!

— Посмотрим.

Тем временем чернокожие объявили, что все готово и можно отчаливать.

— Но не плохо бы объяснить, как управлять этим экипажем!

— Белые до сих пор не поняли?

— К сожалению, нет!

— Масса садится здесь. — Африканец указал на тот конец бревна, что выступал перед носом крокодила. — Крокодил хочет есть, он плыть на запах, плыть вперед. Он не достать человек, а все время плыть на запах.

Догадавшись, бывший тюремщик разразился диким хохотом.

— Проще, чем выкурить трубку, — проговорил он сквозь смех.

— Просто и гениально — из прожорливого гиганта сделать мотор! Но кто же станет приманкой?

— Да ведь он же никого не съест!

— В принципе, нет. Но если веревки ослабнут или он порвет их…

— У него в пасти палка.

— А если она сломается…

— Не бойтесь!

— Если вы, месье Феликс, не возражаете, если вы, дядя, и вы, матрос, не против, туда сяду я.

— Но почему именно ты, Ивон? Почему, к примеру, не я?

— Да потому, что я легче всех.

— Ну и что из этого следует?

— Многое. Вот вы, дядя, сколько весите?

— Килограммов восемьдесят — восемьдесят пять.

— Жан-Мари — столько же, месье Феликс и того больше.

— Точно.

— Так вот, дядя. Если вы плюхнете свои восемьдесят пять килограммов на тот конец бревна, что будет?

— Лодка накренится.

— И поползет, как черепаха. В то время как мои тридцать пять — сорок кило ничего не изменят.

— А ведь парень прав! Что ты думаешь, Жан-Мари?

— Из этого юнги будет толк.

— И все же, малыш, если зверь вырвется…

— Кто не рискует, тот не выигрывает. К тому же ничего пока не случилось.

— Ну что ж, будь по-твоему, сынок.

Ивон выскочил из лодки и мигом вскарабкался на бревно. Крокодил заметил мальчика, усевшегося в двух метрах от его пасти. Взбешенный, он ринулся вперед.

— Торопитесь! — вскричал мальчуган. — А не то я отчалю один.

Трое мужчин еле успели забраться в лодку. Жан-Мари бросил неграм деньги, поблагодарил еще раз, и диковинное судно пустилось в плавание. Бывший сержант занял место на корме, дабы управлять им.

Предсказания двух африканцев сбылись, ибо ни один, даже самый сильный, матрос на королевских галерах не отдавался работе с таким жаром, как плененный кайман.

Берега проносились мимо с неимоверной быстротой. Трое пассажиров, включая Ивона, наслаждались путешествием, а четвертый задавал направление судну, то и дело налегая на хвостовое весло.

Подгоняемый голодом, а возможно и страхом, крокодил трудился вовсю. Тантал[115] — так с легкой руки Беника стали его называть.

— Кажется, наша лошадь понесла! — улыбался Жан-Мари. — Эй! Ивон! Ну, как ты там?

— Все в порядке, матрос!

— Не заснул?

— Одним глазом посматриваю!

— Добро, мой мальчик.

С наступлением ночи никто не изъявил желания спать, и плавание продолжалось.

С первыми лучами солнца их взору открылась живописная равнина.

Кайман зафыркал. Он явно запыхался.

Тантал был голоден. Тантала мучила жажда. Тантал утомился. Его коротенькие лапки работали медленнее, чем накануне.

— Матерь Божья! Бьюсь об заклад, что он давал семь узлов. Вот это работа! Не сделать ли нам остановку?

— Причаливаем! — скомандовал Беник. Он был старше всех по званию, и его единогласно избрали капитаном.

Самое время. Силы Тантала на исходе. Он кашлял, напрягался, сбивался с ритма и без толку барахтался в воде.

Лодка причалила к берегу. Это было последнее усилие загнанного животного. Из горла его хлынула кровь, он испустил предсмертный хрип и застыл неподвижно.

Ивон, долго сидевший в неудобной позе, очень устал и даже не смог сразу подняться на ноги. На берег мальчуган выбрался на четвереньках, затем встряхнулся, разминая онемевшие ноги.

— Пожалуй, нужно отвязать зверя, — сказал Беник. — Пока он выполнял роль буксира, все было в порядке. Но теперь это только обуза.

— Берегитесь! — вскричал Феликс. — Кайманы живучи! Берегитесь агонии!

— Черт побери, палка выпала из его пасти!

— Я знал это, — гордо проговорил Ивон.

— И ничего не сказал!

— Я заметил еще вчера, когда отчаливали.

— Почему же ты молчал?

— Не такой я дурак! Вы бы сменили меня на посту и дело не пошло бы так быстро.

— Несчастный, а если бы крокодил сожрал тебя?!

— Дядя! — отвечал отважный юнга. — Не вы ли говорили, что я включен в состав экипажа на правах матроса, на равных правах со всеми? Так вот: я выполнял приказ, как подобает истинному моряку!

— Ивон, друг мой, — Феликс по-мужски пожал мальчишке руку, — ты настоящий герой.

ГЛАВА 6

Отдохнувший светлеет, взволнованный чернеет. — Предположение Беника. — Синий попугай мамаши Бигорно. — В путь. — Обитатели леса. — Одни в чаще. — На последнем дыхании. — Река. — Жан-Мари — умелец и музыкант. — Индейцы. — Холодный прием. — Страшная кухня. — Отрубленная голова.

События разворачивались с такой головокружительной быстротой, что за все это время Феликс Обертен едва ли имел возможность поразмыслить о своем недуге. Речь до сих пор шла о спасении своей шкуры, а белая она или синяя, не имело серьезного значения. Главное было защитить жизнь и свободу. В этом, как мы убедились, Феликс преуспел. Теперь, когда главная опасность осталась позади, можно было перевести дух. Отдых, однако, никак не мешал парижанину думать.

— Почему и каким образом я, белый человек, чьи предки всегда гордились чистотой своей крови, оказался синим?! Помню, как сейчас, ужас при виде собственного отражения. С той поры ничего не изменилось, мне не стало лучше. Хорошо, что нет зеркала, иначе не отрывал бы глаз от удручающей картины. Недавно, увидев свое отражение в воде, я решил, что посветлел. Но боюсь, это лишь самообольщение. Мои милые товарищи тоже пытаются успокоить себя и меня. Спрашиваю в стотысячный раз: почему я стал индиго? Цветные бывают желтыми, красными или черными, но не синими! Если бы я еще стал негром, краснокожим или китайцем, у меня были бы сородичи. А так я единственный в своем роде, уникальное чудовище. Эй, Ивон! Ну, как ты находишь меня сегодня?

— Вы посветлели, заметно посветлели!

— Но ты говоришь это каждый день!

— Нет, месье, каждое утро.

— Почему каждое утро?

— Потому что утром вы кажетесь мне менее синим. И не только мне. Дядя и Жан-Мари тоже замечают это.

— Так оно и есть, месье, мальчишка говорит правду. Когда вы отдохнете, синий цвет становится менее заметен.

— То есть вы хотите сказать, что я синею временами, когда сильно переутомляюсь.

— Именно!

— Странно!

— Не ломайте голову, месье. Белый ли, цветной ли, для нас троих это не имеет значения. Мы любим вас и просим всегда рассчитывать на нашу привязанность, что бы ни случилось!

— Милые, замечательные, мои друзья, если бы вы только знали, как ободряют меня, как помогают побороть уныние ваши теплые, сердечные слова!

— Не печальтесь, месье.

— Не знаю, кто я такой, но мне все видится в черных тонах.

В это время Жан-Мари неосторожно упомянул о том, что Феликс превращается порой в негра.

— Я чернею, не так ли?

— Так, немножечко…

— Это еще хуже.

— Терпение, месье, — Ивон с детской деликатностью умел иногда приободрить Феликса. — Ясно, что это не может продолжаться бесконечно. Вы выздоровеете, я уверен. Вот доберемся до индейцев, друзей Жана-Мари… говорят, они алмазы лопатой гребут… набьем себе карманы, вернемся во Францию, и вы пойдете к самому лучшему врачу.

— Глупости! — вдруг прервал его Беник. — Врачи ни черта не смыслят в этих делах. Думаю, нужно отслужить дюжину молебнов…

— Но почему? Ведь я, кажется, не провинился перед Богом!

— Простите, месье, но вот уже несколько дней меня мучает одна мысль…

— Объясните, друг мой.

— Как-то мы с Жаном-Мари вспомнили мамашу Бигорно из нашего городка. Ее муж ушел в море и не вернулся.

— Так что же?

— Он был лихой моряк, но хвастун, задира и шутник, каких мало. Однажды он привез из Бразилии попугая… но абсолютно синего, прямо как вы, совершенно такого же цвета… Не знаю, продолжать ли мне…

— Говорите, дружище.

— Ну так вот! Я и подумал: а что, если душа Бигорно переселилась в того несчастного сатанита, что вы подстрелили? Бигорно, чтобы отомстить вам, сыграл эту шутку, покрасил вас под цвет своего попугая… будь он трижды проклят. Бигорно страсть как любил посмеяться. Но может быть, несколько месс смягчат его, и он решит, что с вас хватит. Как только доберемся до почты, сразу отправлю письмо в Роскоф нашему приходскому священнику. Он поймет.

— Отчего, в таком случае, я чернею? — поинтересовался Феликс.

— Черт побери! Вот этого-то я и не знаю. А ты что думаешь, Жан-Мари?

— Думаю, месье Феликса околдовали англичане. Они известные безбожники и колдуны.

— Но на корабле был священник.

— Это ничего не меняет.

— А по-моему, — вмешался Ивон, — это болезнь, и болезнь, которую можно вылечить.

— Кто тебе сказал?

— Я сам так считаю! У вас есть мнение, у меня — тоже.

— И я разделяю его, мой мальчик! Но если наука не знает подобных случаев и не умеет бороться с ними, тогда не на что надеяться. Страшно себе представить: вот возвращаюсь в Париж, вокруг меня то и дело собираются толпы зевак, я становлюсь посмешищем для собственных служащих, вызываю отвращение у жены и ужас у дочери! Ах! Лучше уж забыть, не думать обо всем этом! Но все вокруг напоминает о моем кошмаре: синяя птица, синий цветок, синяя бабочка. Даже небо я мечтал бы теперь всегда видеть в тучах, серым. Все, что есть синего на свете, терзает душу, лишает рассудка. Разве вы не замечаете: ведь я постоянно прячу свои руки, поглубже засовываю в карманы, благо они у меня большие!

— Не будем больше об этом, месье. Оставим невеселую тему.

— Итак, буксира у нас нет. Что будем делать?

— Полагаю, мы должны продолжать путь пешком, идя вдоль реки.

— Послушайте-ка, а я ведь так и не спросил у вас, как она называется.

— Там, в городе, ее называют Рио-Мараим, или река Марахао.

— Понятно.

— Недалеко от ее истока начинается дорога в небольшое селение Бом-Ферас.

— Вот туда-то мы ни за что не пойдем.

— Но нам нужно пополнить свои запасы.

— Каким образом?

— У меня осталось еще немного денег.

— А если нас арестуют?

— Но за что? Скорее всего нас уже никто не преследует. Во всяком случае, в этих местах. За селением начинается густой лес, затем горы. А там мои друзья.

— Им можно доверять?

— Думаю, что можно. По крайней мере, очень надеюсь. А кроме того, у нас нет другого выхода. Мы вне закона.

— Вы правы. В нашем положении приходится рисковать. Я предпочитаю нынче дикарей — детей природы цивилизованным варварам.

— Вот и хорошо! В путь! И чем скорее, тем лучше.

Путешественники приближались к истоку реки, местность становилась все более заболоченной. Но друзья, доверившиеся Жану-Мари, смело шли вперед. Бретонец оказался отличным проводником, у него был собачий нюх. Вокруг царила такая красота, что Феликс Обертен, забыв о своем горе, окрестил эту местность земным раем. Каких только птиц им не попадалось: белоснежная цапля, роскошный тукан[116], разноцветные колибри[117]. В душе парижанина вновь проснулся заядлый охотник. Он страстно мечтал о ружье, пусть даже о том, что выстрелило в треклятого сатанита. А каким прекрасным трофеем оказалась бы вон та жирная утка! Если ее как следует приготовить на костре…

Но, увы! В их арсенале был один револьвер, и только.

Благополучно преодолев болота, они оказались в первозданном лесу. Их окружали гигантские деревья. Большие и маленькие, всевозможных форм и необыкновенной красоты цветы — лазоревые и кроваво-красные, желтые и фиолетовые — наполняли воздух волшебным ароматом. Бесчисленные лианы[118] обвивали вековые стволы.

Феликс, как истинный горожанин, восхищался этим буйством природы. Ивон резвился и шалил, словно школьник на каникулах.

Однако сказка продолжалась недолго.

Лес все сгущался, ветви деревьев сплелись в единый купол, не пропускавший солнечные лучи. Исчезли цветы и лианы; пропали птицы и звери. Стало тяжело дышать.

Не стоит и говорить о том, как трудно было пробираться сквозь чащу. Людям не хватало воздуха.

Феликс выбился из сил первым. Ивон поначалу крепился, но вскоре и он замедлил шаг, едва переставляя ноги. Лишь двое матросов держались молодцом.

Жан-Мари все время склонялся к земле, ища чьи-нибудь следы. Но ничто не выдавало присутствия индейцев. Беник не отставал. Он тоже добросовестно изучал землю под ногами.

— Мы на верном пути, — без конца повторял бывший тюремщик. — Я в этом абсолютно убежден. Часа через два выйдем к реке.

— А индейцы?

— Они как раз и живут по берегам этой реки. Там много, очень много селений.

— Ты уверен?

— Как в том, что меня зовут Жан-Мари.

— Ну так, вперед! Мне не слишком улыбается ночевать в этом проклятом лесу, где ни попить, ни поесть. Да и не видно ни черта, кроме деревяшек. Сюда и солнце-то не желает заглядывать.

— Скажи, матрос, — обратился к проводнику Ивон, — не можем ли мы передохнуть?

— Ты в состоянии пройти еще хоть немного, мой мальчик?

— Если это необходимо.

— Это необходимо. Беник прав: в этом лесу нельзя ночевать.

— Из-за зверья, не так ли?

— Здесь и зверья-то не видно! Просто воздух нездоровый, недолго и лихорадку подхватить.

— А дикие звери… Я читал в книжках о путешественниках…

— Глупости пишут в этих книжках!

— А чем тут, скажите на милость, питаться несчастным диким животным? Они не такие дураки и предпочитают прерии[119], поляны, берега рек. Одним словом, места, где есть чем поживиться. Кайманы, ягуары[120], змеи, тапиры[121]; пумы и прочая живность, маленькая и большая, хищники и их жертвы, все, как и человек, бегут из такого жуткого леса, где можно подохнуть с голоду, и не поможет ни полный карман денег, ни ружье. Заметьте, ни одно живое существо не встретилось нам в бесконечной чаще.

Несмотря на усталость, беглецы шли и шли вперед. Силы уже почти оставили их, как вдруг — о, счастье! — они заметили поляну. Сквозь зелень пробивался свет. Вспорхнула птица, какой-то зверек кинулся из-под ног. По словам Жана-Мари, все это неопровержимо доказывало, что лес заканчивается.

И действительно, вскоре друзья вышли на берег широкой реки с прозрачной, чистой водой.

Радостное «ура» огласило тишину. Изнемогая от жажды, несчастные бросились к воде.

— Стойте! — закричал Беник. — Я не уверен, что вода пойдет нам на пользу!

— Но мы только самую малость, — оживился Жан-Мари.

— Хватит! Слышишь, Ивон?

— Ай, матрос!.. Какая благодать!

— Хватит! Я сказал: хватит! А не то загнешься! И вы, месье Феликс, поостерегитесь. Не пейте залпом!

— Скажи, матрос, коль скоро ты все знаешь: где мы находимся, хотя бы приблизительно?

— Нам повезло. Мы вышли именно к той деревне, где живут мои старые друзья, индейцы урити.

— С чего ты взял?

— А посмотри-ка вон туда: видишь маленькую бухточку на том берегу?

— Прекрасно вижу. Да там полдюжины пирог на приколе!

— Вот-вот.

— Как же нам перебраться? В реке наверняка полно охотников до свеженьких бифштексов[122].

— К тому же она, должно быть, глубокая, а я плаваю как топор. И Ивон не лучше.

— Это не беда. Я готов переплыть реку.

— Ну и что?.. Что вы скажете индейцам? Не забывайте, они не знают французского.

— Так что же делать?

— Я знаю, как привлечь их внимание.

— Да на берегу же ни души.

— Их хижины совсем близко, я позову.

В ту же минуту Жан-Мари как-то по-особенному сложил руки у рта к издал резкий, ни на что не похожий звук.

Никакого ответа!

Он снова закричал, еще пронзительнее и громче.

Опять ничего!

— Возможно, они поменяли пароль. Надо искать другое средство.

Недолго думая, Кервен отыскал глазами самую толстую ветку и срезал ее ножом.

— Что ты собираешься делать? — поинтересовался Беник.

— Увидишь!

Жан-Мари долго мудрил над палкой, что-то вырезал и в конце концов смастерил маленькую дудочку.

Едва бретонец надул щеки, как этот простой инструмент исторг протяжный вой, разнесшийся далеко над рекой.

— Подойдет! — радостно проговорил виртуоз.

— Вот это музыка, — воскликнул удивленный Беник, — я не знал за тобой таких талантов!

— Погоди-ка, дай вспомнить их позывные.

Жан-Мари вновь поднес ко рту инструмент, задул какаквилон[123] и издал звук, напоминающий мычание. Он, несомненно, был слышен на расстоянии одного лье.

Воя и мыча на все лады, Кервен минут через пять сказал:

— Если в окрестностях есть хоть один индеец урити, то скоро мы услышим ответ и увидим пирогу[124].

— Это что-то вроде полковой музыки?

— Точно! Смотрите-ка!

На противоположном берегу реки показалась группа полуодетых людей. Их было человек двадцать с копьями, луками и стрелами. Вооружение хоть и столь примитивное, но, без сомнения, действенное в умелых руках.

Так как индейцы, похоже, колебались, Жан-Мари, вновь поднеся дудочку к губам, издал протяжный, призывный звук.

— Странно, но они не отвечают.

— Направляются сюда, — добавил Беник.

Индейцы не торопясь расселись в ожидавшей их пироге. Двое взялись за весла, остальные угрожающе подняли оружие.

— Можно подумать, — прошептал Жан-Мари, что урити воюют с кем-то.

Вскоре пирога причалила. Держа оружие наготове, воинственные дикари тем не менее не покинули своих мест. На берег вышел лишь один из них — вождь. Его легко можно было узнать по красочной диадеме из перьев.

— Странно! — вскричал Жан-Мари. — Но это не мои индейцы. Этих я не знаю.

— Бледнолицый, кто ты? — спросил вождь на своем непонятном языке. Он внимательно изучал пришельцев.

— Я друг краснокожих, приятель Генипы, предводителя славных урити. — Жан-Мари говорил на диалекте.

— А эти с тобой? — Вождь указал на Беника, Феликса и Ивона.

— Бледнолицые друзья индейцев.

— Но вон тот — синий! Синий, как ара[125].

— Вы правы. Однако, белый он или синий, он мой друг.

— Где же остальные?

— Мы одни.

— Кроме троих белых и одного синего, никого больше нет?

— Никого!

— А кого вы тут ищете?

— Наших братьев урити.

— Чего вы хотите?

— Просить у них убежища. Мы очень устали и хотим есть. Быть может, они приютят нас.

— Давал ли ты кровную клятву?

— Да!

— Кто может доказать это?

— Шрам в форме звезды на моей руке. Кроме того, ты же сам видишь, что я знаю ваш язык.

— Верно.

— Ну а ты, вождь, кто такой? По твоей диадеме видно, что ты важная птица.

— Кто просит помощи, не задает вопросы! Отправляйся в деревню. Там все узнаешь.

— Прекрасно! Мы идем.

— Послушай, Жан-Мари, — тихо произнес Беник, — у него не очень-то гостеприимный вид. Это и есть твой приятель?

— Нет! Но я ничего не понимаю.

— И потом у тех, в пироге, слишком воинственные позы.

— Что говорит бледнолицый? — поинтересовался индеец.

— Что он готов идти в деревню.

— Вас ждет подобающий прием, — продолжал вождь с загадочной улыбкой.

— Похоже, дети мои, — насторожился Жан-Мари, — дело наше худо. Не угодили ли мы в осиное гнездо?

— У нас все равно нет иного выхода, — в свою очередь ответил Феликс. — Малейшее сопротивление все погубит. Остается уповать на судьбу.

— В таком случае, идем!

Трое мужчин и мальчик заняли места в пироге, которая тут же отчалила. В полном молчании они пересекли реку.

Деревня располагалась в четырехстах метрах от берега. Все здесь было знакомо Жану-Мари. Хижины стояли так же, как раньше, только жители в них оказались новые.

Посреди селения, на большой площади, в тени манговых деревьев собрались любопытные женщины и ребятишки.

В центре площади на огромном костре поджаривались куски мяса.

— Гром и молния! — вскричал Беник. — Провалиться мне на этом месте: это же человеческое мясо!

Вслед за тем в ужасе вскрикнул и Феликс. Не в состоянии произнести ни слова, он только указывал на часть головы, что была подвешена за волосы на манговой ветке. Глаза выколоты, кровь капля за каплей падает на землю.

— О, горе нам! — простонал Жан-Мари. — Я узнаю этих несчастных. Это урити, мои бедные друзья. Их мучали, прежде чем съесть. Мы попали в лапы к людоедам!

ГЛАВА 7

Индейцы. — Северяне и южане. — Как небо и земля. — Равнодушие южан. — Секрет кураре. — Хитрость или глупость. — «Где же голова Генипы?.. На его шее!» — Вождь и колдун в полном облачении. — Разлука. — Синий человек снова в клетке. — Укротитель синих попугаев. — Ласковый попугай. — Зерно тектоап. — Тюрьма. — Бойня. — Умирающий. — Генипа!..

Открыв Новый Свет, Христофор Колумб был убежден, что достиг Вест-Индии. Потому и дал аборигенам[126] имя индейцев. И что самое любопытное, название это сохранилось до наших дней. Мало того, оно распространилось на всю территорию обеих Америк, от Полярного круга до мыса Горн[127].

Никому не приходило в голову менять его, и никто не путал американцев с жителями Индостана[128].

Немного погодя обитателей Северной и Южной Америки стали называть краснокожими. Хотя на самом деле название это подходило лишь коренным жителям нынешней Мексики. Цвет их кожи действительно напоминает цвет кирпича, а то и красной меди. С этим не поспоришь. А что касается южноамериканских племен, но тут явная ошибка. Их более ста, и цвет их кожи меняется от желто-медного до кофе с молоком.

Тем не менее все они — краснокожие…

У большинства индейцев Южной Америки[129] слегка натянутые веки, крупный, короткий нос, выступающие скулы, круглый подбородок и не слишком густые волосы.

В моральном отношении столь же большая разница. Северные индейцы, гордые и открытые, — в основном воины. Неустрашимые охотники, прекрасные наездники, они неразговорчивы с чужими, но смешливы и добродушны среди своих. Верны слову. Готовы бороться до последнего за свою свободу. Беспощадны к врагу. Можно сказать, они — прямая противоположность индейцам Юга.

Последние довольно равнодушны[130]. Охота не доставляет им никакого удовольствия. Это лишь средство пропитания. Им неведома страсть, которой беззаветно отдаются истинные краснокожие. Хладнокровие не покидает их. Они малоподвижны, и даже водка не разогревает индейскую кровь. Слово для них не существует. Сегодня они говорят «бело», а завтра «черно». На упреки реагируют так простодушно и наивно, что совершенно обезоруживают этим.

Неволю они переносят все с тем же равнодушием, словно зверь, посаженный в клетку. Однако удирают, если видят лазейку. Если их ближний упал в воду, сломал ногу, увяз в трясине, заболел, они вряд ли придут на помощь. Подобно животным они не знают чувства сострадания.

Жестоки ли они? Несомненно. Но это неосознанная жестокость. Они никогда не предаются тем изощренным зверствам, кои присущи некоторым другим племенам.

Если они причинили боль пленному, то не специально. Они просто относятся к нему как к неодушевленному предмету: могут бросить где угодно — под палящим солнцем или под дождем, оставить в тонущей пироге или много дней держать привязанным, словно скотину.

А если они людоеды, то убивают, только чтобы утолить голод. Они не устраивают, как другие краснокожие, дьявольские танцы над отрезанным скальпом, над растерзанными, окровавленными жертвами.

Для дикарей Южной Америки все это чересчур сложно. Они убивают пленного, как наш крестьянин закалывает свинью, когда час ее настал. А до этого жертву откармливают. Потом коптят и съедают по мере надобности.

Иногда, правда, и в них просыпаются суеверия. Колдун мастерит флейту из берцовой кости съеденного. А из головы делает идола.

Вот в такое-то племя и попали друзья.

Их появление вызвало любопытство.

Онса, верховный вождь, скрылся в хижине колдуна. Нет сомнений, они обсуждали дальнейшую судьбу вновь прибывших. Таков обычай индейцев. Даже вождь не принимает никакого решения, не посоветовавшись с колдуном. Эти местные священнослужители пользуются непререкаемым авторитетом.

Тем временем Жан-Мари, который, как и его друзья, был потрясен увиденным, обратился к одному из гребцов, присевшему у костра:

— Скажи, приятель, а где урити?

— Не знаю!..

— Но как же так? А эти головы на деревьях?

— А! Ну да. Это были урити. Они умерли!

— Черт возьми! Это я и так понял. Вы́ их убили?

— Да, мы.

— Почему? Ведь они ваши родичи.

— Да, это правда.

— Но убивать родичей — страшное преступление.

— Да, преступление, — ответил индеец все так же равнодушно.

— Что вы с ними сделали?

— Не знаю.

— Из этого животного клещами ничего не вытянешь, — обернулся Жан-Мари к своим спутникам. Он слово в слово перевел им разговор.

Но тут другой индеец, показавшийся друзьям более смышленым, щелкнул языком и ударил в ладоши, что означало: «Я буду говорить».

— Ты знаешь, за что убили урити?

— Они знали секрет кураре[131].

— Но это не причина.

— Возможно, но Генипа, вождь урити, не захотел поделиться им с Онсой.

— Почему же Онса, верховный вождь, не знает этого секрета?

— Понятия не имею.

— Но если секрет знал только Генипа, а вы его убили, Онса никогда не узнает тайны.

— Да.

— Что, что да?

— Не знаю!

— Ну и идиот! Генипа умер?

— Не знаю.

— Но я не вижу его головы здесь, среди прочих!

— Да, ее здесь нет.

— А где же она?

— У него на шее.

— Так, значит, Генипа жив?

— Нет.

— Как так?

— Онса хочет, чтобы тот открыл ему секрет.

— А я тебя о чем спрашиваю? Где Генипа?

— Я не знаю.

— Поразительная тупость, — вскричал Феликс, как только Жан-Мари перевел все вопросы и ответы.

— Гром и молния! — негодовал Беник. — Да этот болтун просто смеется над нами. Будь здесь хоть половина команды «Дорады», мы бы им как следует вправили мозги!

— Конечно, старик. Но всей команды тут ты, да я, да мы с тобой. Так что перспектива не блестящая.

В этот момент, закончив совещание, на поляне появились вождь и колдун. У первого на плечах красовалась шкура огромного ягуара, лапы были завязаны узлом на шее. Наряд колдуна представлял собой умопомрачительные лохмотья, в ворохе которых самого его почти не было видно. Костюм дополняли обезьяний хвост, змеиная кожа, крылья диковинной птицы, а также гирлянда из зубов ягуара и тапира. В руках служитель культа держал флейту из человеческой кости, клювы колпицы[132] и ябиру[133], погремушку гремучей змеи, коробку с копченым мясом, пустые патронные гильзы, ожерелье из серебряных монет, шкуру синего попугая… Синего! Это насторожило Феликса Обертена.

Все это раскачивалось, позвякивая и шурша в руках рябого старца с хитрющим лицом, который важно расхаживал по площади. И хотя внешне он оказывал вождю всяческие почести, демонстрируя уважение и преклонение, было видно, что на самом деле колдун властвует здесь безраздельно, пользуясь неограниченным влиянием. Сам того не осознавая, вождь, вероятно, играл роль марионетки в руках этой хитрой бестии.

Перекинувшись взглядом с колдуном, Онса подошел к пленникам и обратился к Жану-Мари:

— Бледнолицый утверждает, что он — друг урити, приятель их вождя Генипы.

— Так точно.

— Зачем он пришел сюда?

— Я уже говорил тебе: просить приюта у моего друга.

— Бледнолицый долго гостил у урити?

— Да, долго.

— Сколько?

— Пять раз двенадцать лун.

Вождь на минутку задумался, как бы подсчитывая, а потом сказал:

— Если бледнолицый прожил у урити так долго, он должен знать…

— О чем?

— Он должен знать секрет кураре.

— Возможно…

— Ты откроешь мне его.

— А знаешь ли ты, что состав яда чрезвычайно сложен, в нем множество составляющих?

— Знаю.

— К тому же ты ведь и сам вождь. Ты должен знать секрет.

— Да.

— Однако ты его не знаешь?

— Не знаю.

— И колдун тоже?

— И колдун тоже.

— Почему?

— Не знаю.

— И ты думаешь, что я, белый человек, должен знать то, чего не знаете вы, индейцы…

— Да.

— Почему?

— Потому что белые знают все.

— Это очень лестно для нас. Ну и занес же нас дьявол! — пробормотал Жан-Мари, которому едва известно было название кураре. Он не имел ни малейшего понятия о секрете его приготовления. — Ну что же! Будем понахальнее и протянем время!..

— А если я не открою тебе секрет кураре?

— Мы с колдуном съедим тебя.

— Почему?

— Потому что, съев тебя, мы съедим и секрет, который останется в нас.

— А если я тебе его выложу?

— Ты будешь свободен, тебе даруют жизнь.

— А мои друзья?

— Они тоже будут свободны, все, кроме Синего человека.

— Как это?

— Я хочу продать его торговцам синими попугаями.

— Ты с ума сошел! Я в жизни на это не соглашусь.

— В таком случае ты будешь съеден.

— Послушай, вождь, я согласен. Но мне нужно время, много времени.

— Сколько?

— Одна луна.

— Онса и колдун подождут. Но товарищи бледнолицего и Синий человек останутся здесь. Их запрут. Кормить пленных будет сам колдун.

— Но как же я без них соберу все составляющие яда?

— Ты скажешь их названия.

— Но я не знаю названий.

— Мы пойдем с тобой, Онса и колдун.

— Соглашайтесь, дорогой мой, соглашайтесь на все, — вмешался Синий человек, которого Жан-Мари держал в курсе дела. — Это способ выиграть время.

— Негодяй! Я буду не я, если не застрелю тебя и этого старого мерзавца! Дай только войти в лес.

— Бледнолицый согласен?

— Согласен.

— Уведите его друга и мальчишку в хижину.

— А Синий человек?

— Синего посадят в клетку с попугаями.

— Что?! — воскликнул Феликс. — Они равняют меня с глупыми птицами?! Как мой бывший хозяин сеньор Рафаэло Гимараенс?!

— Увы! Месье, эти скоты ничего не хотят слушать. Самое лучшее подчиниться. Если индейцам что-то взбрело в голову, ничем не выбьешь.

— Но, дорогой мой! Подумайте только: клетка!.. Птичка в клетке!..

— Нам, возможно, будет не лучше. Как бы еще не хуже.

Разговор прервали подошедшие индейцы. Двое схватили Синего человека и повели к громадной клетке из бамбуковых ветвей. Дверца отворилась, и несчастного Феликса втолкнули внутрь.

И сразу в клетке начался переполох. Со всех сторон послышались испуганные крики, шелест крыльев потревоженных птиц. Большие, средние, маленькие — все они разом повернули головки, навострили клювы и вдруг, сорвавшись с насеста, стремительно бросились на незваного гостя.

Возмущенный, униженный необходимостью защищаться от подобного нападения, Синий человек, вооружившись бамбуковым шестом, задал взбучку негостеприимным хозяевам. Но внезапно он замер с поднятой рукой. Его поразило, что все птицы до единой были синими. Отличались они лишь оттенком: от густого индиго до бледно-голубого, переходящего в бирюзовый. Голубая смальта[134], синий кобальт[135], голубой малахит[136], ультрамарин[137], голубизна моря и гор — неописуемая симфония синевы, в которую гармонично вписался и сам пленник.

Многие птицы линяли, весь пол был усыпан перьями. Феликс заметил, что цветовая гамма этого импровизированного ковра сильно отличалась от той, что он мог видеть, подняв глаза. Страшная догадка промелькнула у него в голове. Эти птицы, от рождения разноцветные, были превращены в синих.

— Невероятно, уму непостижимо! Индейцы явно знакомы с секретом такого превращения. Что же приходится вытерпеть несчастным птицам? Кормят ли их специальным зерном, вызывая «синюю» болезнь?.. Я теряюсь в догадках. Однако это не совсем мой случай. Ведь их кожа осталась той же, что и была. А моя приобрела жуткий цвет[138]. Если бы, подобно их перьям, синими стали только моя борода и волосы! Это было бы еще полбеды. Я мог бы просто-напросто красить их.

Между тем паника в клетке понемногу утихла. Птицы, быстро свыкшиеся с присутствием человека, успокоились. Они так осмелели, что подлетали ближе к странному гостю и внимательно рассматривали его своими круглыми глазками. Потом потихоньку затрещали, обмениваясь впечатлениями. Новый экземпляр явно понравился всей компании. Огромный попугай, вовсю заорав: «Ара!..» — с шумом слетел вниз и уселся на плече изумленного Синего человека.

Потом попугай, ласкаясь, потерся о щеку Феликса, а тот, тронутый нежным обращением, погладил его по голове. Разомлев, пернатый закрыл глаза и заурчал: ара!.. ара!..

— Чудесно! Вот я и укротитель попугаев! Нечего сказать — положение, достойное почтенного парижского коммерсанта, отправившегося в Бразилию, чтобы удвоить состояние и добыть приданое дочери. А вы, Аглая Обертен, урожденная Ламберт! Небось ждете не дождетесь своего мужа, мечтаете стать патронессой! Как вам мои успехи? Здорово подсуетился, а?! Не снится ли мне весь этот кошмар? Не проснусь ли я сейчас в своей каюте на «Дораде», а может, в собственной кровати в стиле Людовика XV, над лавкой колониальных товаров? Мое путешествие, спасение Ивона, виселица, бокаирес, Диаманта, побег, людоеды — не сон ли все это? Недаром говорят, что в жизни случается всякое!.. Всякое!.. Оно конечно, занимательно, но подчас происходит такое, что и в бреду не пригрезится: станешь, к примеру, синим да попадешь в громадную клетку, полную громадных попугаев, таких же синих, как и ты. Но ведь я не курю опиум или гашиш[139], и голова у меня как будто в порядке… Конечно, я не сумасшедший, однако, если эта трагикомедия не прекратится, рискую помешаться. Надо заметить, что голод ощущается более чем реально. Эти негодяи-индейцы готовят, кажется, обед, но им и в голову не придет принести мне кусочек. Не могу же я, в самом деле, питаться товарищами по несчастью!

Пока Феликс рассуждал таким образом, сидя в клетке, Беника, Ивона и Жана-Мари привели к одной из хижин, возле которой томился в одиночестве индеец, вооруженный луком и копьем. Не слишком уютное убежище не имело дверей, вход — привален двумя бревнами. Сопровождавшие пленников индейцы-жандармы перекинулись парой слов с охранником, отодвинули бревна, в образовавшуюся щель протолкнули двоих моряков и юнгу и заторопились на площадь, где шли приготовления к празднику.

Как только трое друзей оказались внутри, запах гниения, разложившегося мяса ударил им в нос, не позволяя дышать.

— Да это настоящая бойня! — в ужасе вскричал Беник.

— О дядя, — жалобно заскулил Ивон, — меня тошнит!

— Здесь полно трупов! — подал наконец голос и Жан-Мари.

Немного привыкнув к темноте и оглядевшись, они заметили на грязном, липком полу неподвижные, окоченелые тела. Внезапно из угла послышались стоны. Жан-Мари подошел ближе, нагнулся и в лучике света, едва проникавшем в хижину, разглядел человека. Тот сидел, положив голову на колени.

— Кто вы? — спросил по-французски Жан-Мари.

Человек не отвечал.

Ивон, которому спазмы мешали говорить, собрав все же последние силы, прошептал:

— Матрос, но ведь это же индеец.

— И правда, мой мальчик. Эй, приятель! — Теперь Кервен говорил на языке урити. — Слышишь меня? Ты меня понимаешь?

— Да! — Человек поднял голову.

— Кто ты и что здесь делаешь?

Еле дыша, несчастный приоткрыл глаза, и крик, скорее даже хрип, вырвался из его груди — три слога, заставившие бретонца подскочить так, будто ему выстрелили в спину:

— Жамали!..

— Генипа!.. Ты?! Мой бедный друг!

ГЛАВА 8

Яд индейцев. — Смертоносный кураре. — Таинство. — Два вождя. — Ссора. — Генипа попадает в заточение. — Кровавое убийство. — Жамали!.. — Невыносимые мучения. — План побега. — Смерть охранника. — У синих попугаев. — Опасность! — Все в клетку. — Свобода. — Погоня.

Не существует, пожалуй, ни одного человека, кто не слышал когда-либо хотя бы название кураре — смертоносного яда, которым южноамериканские индейцы смазывают наконечники своих стрел. Из рассказов путешественников известно: одного-единственного отравленного укола этих стрел достаточно, чтобы вызвать немедленную смерть всякого живого существа. Этим и ограничиваются познания о кураре людей, далеких от науки. Впрочем, даже химикам и физиологам достоверно неизвестны компоненты яда. Обитатели экваториальных земель свято хранят тайну чудовищного зелья, передавая ее из поколения в поколение.

Ученые проводили сотни экспериментов в самых лучших лабораториях, добыв алкалоид курарин[140], в двадцать раз превышающий по своей активности сам яд. Удалось выяснить, как и почему яд убивает. И тем не менее состав яда амазонских дикарей не поддается никакому анализу. Некоторые исследователи, в частности доктор Крево[141], невероятно рискуя, решились присутствовать при изготовлении кураре, дабы хоть немного приблизиться к разгадке.

Кураре в различных местностях неодинаков. Выбирая товар на своем «рынке», индейцы никогда не ошибутся. Стоимость кураре варьируется в зависимости от места производства. Иногда яд везут пятнадцать, тридцать, а то и пятьдесят дней, чтобы продать подороже.

Любой покупке предшествуют испытания. Индейцы относятся к ним так же ответственно, как комитеты обороны к приемке пороха.

Тонюсенькая стрела, на вид совершенно безобидная, обыкновенная щепочка толщиной со спичку смачивается ядом. Затем охотник поджидает добычу: попугая или обезьяну. Если случится, то роль подопытного кролика выпадает пленнику. Индеец вкладывает щепочку в сарбакан[142], подносит к губам — и слышен лишь еле уловимый свист. Иногда жертва даже не замечает укола. Но не пройдет и минуты, как ее охватывает беспокойство, а еще через минуту — страшные конвульсии сотрясают все тело. На исходе третьей минуты наступает смерть. Если же укол более глубокий и яд проник сразу в кровь, смерть молниеносна.

Можно представить, какую ценность имеет подобное средство для индейцев, вся жизнь которых состоит из опасностей, засад и постоянного риска, охотятся ли они, защищаются ли от диких зверей или воюют с враждебными племенами.

Напомним, кстати, что шкура животного, убитого уколом кураре, абсолютно безобидна для человека.

Если речь идет о кураре, индейцы ни перед чем не остановятся в стремлении добыть его. За баночку яда они отдадут весь запас маниоки, лучшую собаку, лодку, над которой трудились полгода; отдадут своих идолов, а если понадобится, жену и детей. Бывает, что продавец хочет получить сразу целую семью. Обладатель кураре, зная, что может требовать хоть луну с неба, заламывает неслыханные цены. А получает порой и еще больше[143].

Не все племена индейцев владеют секретом изготовления яда. А некоторым из них, по неписаному закону, тайну кураре нельзя открывать даже под страхом смерти — например, индейцам племени мура или пуру, которые, как разбойники и воры, считаются вне закона, вне общества.

В каждом племени секретом владеют лишь избранные. Он переходит от старшего к младшему. Иногда это вождь или колдун, иногда простой член общины, а то и женщина.

Кураре готовят в полной тайне, скрытно. Никто, кроме посвященных, не имеет права присутствовать при этом. Потому-то белым так трудно проникнуть в тайну загадочного зелья.

Вот почему Онса так страстно, любой ценой, всеми возможными средствами желал выведать секрет Генипы.

У индейцев Южной Америки существует своя иерархия. Онса считался верховным вождем нескольких племен, среди которых были и урити. Нравилось это им или нет, но они признавали верховенство Онсы в таких, например, случаях, как междоусобные войны.

В своеобразной индейской конфедерации племени урити также отводилась не последняя роль. Одной из основных его привилегий и было право хранить, передавая от отца к сыну, тайну кураре.

Однажды, когда Онсе пришло в голову нарушить традицию, между ним и Генипой произошла ссора.

Онса был пьян, это случалось с ним едва ли не каждый день. Он решил присутствовать при таинстве изготовления яда и вникнуть наконец во все детали. Генипа всеми силами воспротивился этому. Ему хорошо было известно, что Онса целиком под властью колдуна и что тот, в свою очередь, метит на место Генипы.

Как истинный индеец, к тому же пьяный индеец, Онса уперся и стоял на своем. Тогда Генипа, самый мудрый из своих сограждан, властью, данной ему, приостановил процесс изготовления кураре.

Перебранка двух вождей грозила перерасти в вооруженный конфликт между племенами. Урити поддерживали Генипу. Онса же решил во что бы то ни стало подавить сопротивление силой.

Собрав верных людей, Онса неожиданно нагрянул к строптивым сородичам. Но не с оружием, а… в гости. Такой визит считался большой честью. Устроили грандиозный праздник. Все, как водится, напились. Генипа не отставал от прочих. Очнулся он в том самом святилище, где накануне мудрил над кураре. Руки и ноги его были связаны.

Приближенных Генипы зарезали, тела расчленили и тут же принялись готовить обед. Однако большинству соплеменников вождя удалось бежать.

Онса прекрасно знал: индеец всегда голоден; нет лучшего способа обуздать гордыню, чем посадить его на вынужденную диету. Так он и поступил, объявив Генипе, что тот не получит ни крошки, пока не откроет тайну.

Генипа не сдавался. Онса спокойно продолжал пировать, терпеливо ожидая, когда голод урезонит арестанта. Но напрасно! Упрямец стоял на своем, ибо понимал: как только он откроет секрет кураре, Онса немедленно убьет его.

В конце концов терпение верховного вождя лопнуло, и он перерезал горло жене Генипы, бросив еще трепещущее тело ему под ноги. Отчаявшийся, измученный голодом, Генипа поклялся швырнуть Онсу живьем на съедение презренным броненосцам[144].

По-прежнему пьяный Онса лишь рассмеялся в ответ. И вскоре труп одного из сыновей гордеца оказался рядом с растерзанным телом матери.

Горе и отчаяние придали силы Генипе. Ему удалось разорвать опутывавшую руки веревку, но сломать высокую изгородь лачуги было немыслимо, и Генипа решил сделать подкоп. Невероятно, но, не имея никакого оружия, даже палки, он собственными руками прорыл узкий проход под мощным деревянным частоколом.

Однако многодневный голод, страшная тропическая жажда, долгое заточение, смерть близких — слишком много для одного человека. Генипа внезапно почувствовал, что больше не в силах сопротивляться. Тогда он спокойно улегся на землю и стал ждать смерти.

Мы уже упоминали об основной черте характера индейцев. Они хладнокровны, если не сказать равнодушны. Кроме того, — пассивны. Ожесточившись, Генипа — случай редкий — рванулся было к свободе, но как только увидел бесполезность своих усилий, моментально сдался.

Но вдруг луч солнца осветил умирающего. До того, как хижина вновь погрузилась во тьму, он успел заметить новых пленников. Это были белые. Генипа не мог ошибиться, ведь он ясно расслышал стук обуви. Они помогут, конечно, помогут. Возможно, даже сумеют отомстить.

Наконец Генипа услышал голос. Он узнал его. Сколько бы времени ни прошло с их последней встречи, ему не забыть голоса друга. Бледнолицый приехал с другого берега Большой Соленой реки (так индейцы называли океан). Они прожили бок о бок долгие годы. И если правда, что друзья познаются в беде, то сейчас это самое время проверить.

— Жамали!.. Это же Жамали!.. — Генипа никогда не мог произнести правильно имя Жан-Мари, индейцам вообще с трудом даются европейские языки.

Жан-Мари, пораженный и несказанно обрадованный неожиданной встречей, заметил наконец, что его приятель еле дышит.

— Да ведь он умирает! Генипа! Друг! Не умирай! У нас есть к тебе дело.

— Есть!.. Пить!.. — прошептал индеец по-французски.

— Смотри-ка! Он разговаривает по-нашему, — удивился Беник.

— Я обучал его французскому, а он меня — своему, — отвечал Жан-Мари. — Проклятье! Мне нечего ему дать! Хоть бы крошечку хлеба!

— Матрос, — тихо произнес Ивон, — у меня в кармане завалялся кусочек бисквита. Он совсем засох, но все же сгодится. Быть может, это спасет индейца от голодной смерти.

— Давай, давай, родненький мой! Ты лучший из юнг, настоящий парень! Эй, приятель! Погрызи-ка вот это. А мы подумаем, как бы раздобыть тебе воды. Черт побери! Если бы ты мог напиться кровью, я, не задумываясь, вскрыл бы себе вены. Ты делился со мной последним куском, последней миской фасоли, я не забыл, как ты не жалел своей жизни, чтобы спасти мою.

Несчастный индеец жадно вцепился в сухарь, глодая его, словно кость. И силы вернулись к нему. Однако Жан-Мари, ничего не делавший наполовину, собрался уже было вскрыть себе вену. Лишь случай, счастливый случай помешал ему переступить черту, за которой самоотверженного бретонца почти наверняка ждала смерть.

Уже некоторое время снаружи слышался шум и вой ветра. Наконец разразилась буря. Пошел сильный ливень. Крыша их убогой лачуги протекала. Ручейки струились по стенам и исчезали в вырытом Генипой подкопе. На полу образовалось зловонное месиво. Но никто не обращал на это внимания. Индеец ловил капли дождя и глотал с той же жадностью, с какой минуту назад ел.

— Ну, а теперь поговорим! — Жану-Мари не терпелось узнать, каким образом его друг очутился здесь, в столь плачевном положении, почему урити оказались во власти людоедов.

Немного погодя он добавил:

— Рассказывай побыстрее, мы торопимся. Нужно поскорее выбраться отсюда, трупный запах просто невыносим…

— Это моя жена и мой малютка, — с горечью произнес индеец. — Онса убил их и бросил сюда…

— Как! Этот мерзавец убил их? Какое горе! Надо было давно пустить ему пулю в лоб… Но тогда меня и моих друзей тут же закололи бы. Терпение! Еще не все потеряно. Револьвер при мне, и клянусь честью матроса, первая пуля — ему! Этому негодяю!

— Не трогай его… Он принадлежит Генипе… Знаток кураре сам отомстит за жену и сына.

— Ну что ж, друг, я понимаю. Будь по-твоему. Это дело чести. Во всяком случае, будем рядом, если что. Можешь на нас положиться!

Затем индеец долго, со всеми подробностями рассказывал обо всем, что произошло до его заточения, о том, как бандит растерзал его жену и сына.

Друзья были так потрясены, что не перебивали его, лишь иногда кто-нибудь вскрикивал в ужасе. Выслушав страшный рассказ, они готовы были хоть сейчас бежать из ненавистной тюрьмы, чтобы мстить. Самый простой способ — это продолжить работу, начатую Генипой. К счастью, дождевая вода размягчила землю. Что и говорить, везет так везет. Ведь в засуху почва здесь словно камень.

Жан-Мари бросился к подземному ходу и всей пятерней зачерпнул размокшую землю. Работа пошла. Но так как ход становился все уже, Ивон вызвался сменить матроса, уверяя, что продолжать подкоп ему будет куда легче, чем другим.

Беник остановил его.

— Тебе нет никакой необходимости забираться в эту ловушку, парень.

— Но почему, дядя? Неужели вы считаете, что мне не достанет смелости и силы?

— Поговори еще! У меня есть идея. Мы можем выбраться отсюда по-человечески, не превращаясь в кротов.

— Ну-ка, ну-ка! Ты что-то придумал, матрос? — вскричал Жан-Мари.

— Поднажми-ка вот на это бревно!

— Пожалуйста!

— Толкай!

— Это можно, у меня силы, что у вола!

— А теперь обратно!

— И раз! И два! Хорошо?

— Здорово!

— Ей-богу, бревно поддается. Оно раскачивается, словно зуб.

— А все потому, что как раз под этим бревном подкоп, который вырыл индеец.

— Так давай раскачаем его как следует!

— Попробуем вдвоем! И раз! И два!..

— Еще немного!

— Там, наверху, что-то держит!

— Ах, да ведь там веревки, бревна переплетены…

— Ивон!

— Я здесь, дядя!

— Возьми-ка нож да забирайся мне на плечи… Погоди, я тебе помогу.

Тут уж Ивон оказался на своем коньке. С необычайной ловкостью он моментально взобрался на плечи матросу.

— Черт побери! Ты и правда лазаешь как обезьяна!

— Веревка разрезана, дядя!

— Ну-ка, — Беник обратился к Жану-Мари, — поднажмем теперь! Эй! Юнга, слезай немедленно!

Совершив головокружительный прыжок, мальчишка очутился на земле.

— Там все крепилось одной-единственной петлей. Еще небольшое усилие, и стена рухнет.

— Это, пожалуй, не годится. Мы совсем забыли об охраннике.

— Подождем ночи.

— Но уже темнеет, солнце зашло…

— Дай-ка нож, — спокойно произнес Генипа.

— Что ты собираешься делать?

— Дай!

Потом, указав на бревенчатую стену, добавил:

— Подтолкни! Я хочу выйти.

— Куда ты собрался?

— Я хочу выйти.

— Ну ладно, вот тебе нож. Бьюсь об заклад, ты решил попортить шкуру нашему охраннику.

Не проронив ни слова, краснокожий змеей проскользнул между двумя бревнами и исчез.

Не прошло и полминуты, как друзья услыхали глухой хрип, а затем удар.

Индеец появился так же бесшумно, как и исчез. Он несколько раз всадил нож в землю, как бы желая очистить его, потом протянул моряку и спокойно добавил:

— Он умер.

— Ты разоружил его?

— Я взял лук, взял стрелы, чтобы убить других!

— Итак, когда уходим?

— Нужно дождаться глубокой ночи.

— Кстати, тебе известно, что у нас есть еще один товарищ?

— Он тоже белый?

— Белый… Да, в общем, да! Если хочешь, белый… Он для нас все равно, что вождь.

— И где же он, ваш вождь?

— В клетке с синими попугаями! Это мерзавец Онса придумал. А! Каково?

— Я знаю эту клетку, это мои птицы.

— Как ты делаешь их синими?

— Даю зерно тектоап.

— Что за чертово зерно?

— Ты ничего о нем не знаешь?

— Нет.

— Когда мы освободимся, покажу его тебе.

— Не откажусь. А то ведь съедим, не дай Бог, и станем синими.

— Это зерно не страшно́ людям, только попугаям.

Внезапно голос индейца стал тихим и грустным.

— Мы скоро уходим; но сначала я хочу похоронить Тару-те-ту и маленького Киля.

— Что он говорит? — тихо спросил Беник.

— Он хочет похоронить жену и ребенка.

— Тару-те-ту?..

— Это значит: Ночное Солнце. Луна по-нашему. Бедняга! Какое несчастье! Верная жена и любимый сын…

— Скажи, матрос, а мы не поможем вождю копать?

— Я спрошу. Предложу ему.

Оба бретонца и юнга принялись за невеселую работу. Прошел целый час, пока яма, начатая Генипой, стала широкой и глубокой.

— Готово! — с дрожью в голосе прошептал индеец.

Он нащупал в темноте останки жены и сына, перенес их в могилу, засыпал землей и добавил на местном наречии:

— Здесь погребено сердце вождя урити!

Затем, обернувшись:

— Идемте, друзья! Я мужчина, а мужчины не плачут. Они мстят!

С этими словами матросы что есть силы раскачали бревна, и в конце концов стена повалилась. Путь был свободен.

Генипа вышел первым, за ним Ивон, Беник и последним Жан-Мари, с пистолетом в руке, готовый в любую минуту прикрыть отход товарищей.

Онсе и его людям надо было проспаться после пьянки, учиненной по случаю победы над урити. Бандит рассчитывал на бдительность своей охраны, ему в голову не могло прийти, что пленники сбегут.

Генипа, или Знаток кураре, как с благоговением называли его соплеменники, по лесной чаще шел спокойно и, как всегда, совершенно бесшумно. Привычная легкость вернулась к индейцу, он нетерпеливо бранил своих бледнолицых спутников, чьи ноги то и дело путались в густой траве. Топот и гомон стоял такой, что можно было принять эту группу людей за стадо тапиров.

Тем не менее компания беспрепятственно добралась до клетки, где вместе с синими попугаями обитал и Феликс Обертен.

— Окликни своего приятеля, — едва слышно обратился индеец к Бенику.

— Эй! Месье Феликс… месье Феликс!..

— Кто зовет меня? — встрепенулся Синий человек. Он расположился в углу на лежанке из листьев маиса[145].

— Черт возьми! Не так громко. Мы от них улепетнули!

— Не может быть?!

— Спасем и вас, не бойтесь! А ну, идите-ка сюда! Выбраться из клетки не так уж трудно. Наша тюрьма была посолиднее.

— Да это вы, Беник… Откуда, дружище, вы взялись?

— Человек говорит… говорит… а надо действовать, — проворчал индеец.

Но Феликс, который наконец все понял, уже вскочил, с силой выворотил бамбуковые прутья и оказался снаружи.

Разбуженные попугаи подняли страшный гам.

— Проклятые птицы! — выругался Беник. — Хорошо бы, бандиты подумали, что это лисица. А то глупые твари испортят нам все дело.

И действительно, пьяная шайка зашевелилась, в ночи послышались крики, а затем и тяжелый шум приближающихся шагов.

Беник схватился за нож, Жан-Мари — за револьвер.

— В клетку!.. — прошипел Генипа и почти втолкнул Беника в пролом, сделанный только что Феликсом.

— А ведь он прав! В клетку! — повторил Жан-Мари, в свою очередь подтолкнув Ивона.

Тогда Генипа, который, казалось, знал и умел все, издал короткий и резкий звук, похожий на крик хорька — грозы местных птичьих дворов. В результате в клетке поднялась неимоверная паника.

В лунном свете показались несколько пьяных индейцев. Держа луки наготове, они, покачиваясь, приблизились к птичнику.

Внезапно один из них громко расхохотался.

— Хорек потрошит птичек их вождя, — сказал он на своем языке.

— Да еще как! — подхватил второй пьяный голос.

— Как мы потрошили его людей!..

— Оставь в покое зверя, пусть наслаждается.

— Да, не будем его трогать. Пусть каждый живет, как хочет, и ест то, что ему нравится.

— А я хочу пить…

— И я…

— Пойдем-ка выпьем! — И оба направились к полному чану.

— Уфф! Вот это да! — Жан-Мари перевел дыхание.

— Если бы не твоя идея, дружище Генипа, — сказал Беник, — нам была бы крышка. Висели бы сейчас, как те бедняги с отрезанными руками.

— Пора! — прервал индеец. Он и бровью не повел, хотя похвалы бледнолицых наполнили его сердце гордостью.

— Куда же мы пойдем? — спросил Феликс. Он только что понял, что к их компании добавился еще один человек. Тот, что взял штурмом его клетку, мастерски изобразил крик хорька и, казалось, стоял теперь во главе импровизированного экспедиционного отряда.

— Как это ни странно, — произнес Беник, — но мы собираемся в свободную страну, где нет людоедов, крикливых попугаев и прочей нечисти.

Ведомые Генипой, они без труда добрались до берега реки, сели в пирогу, обрезав прежде веревки у всех остальных лодок, и пустились в путь. Генипа взялся за весла и вновь удивил своих спутников: он греб совершенно бесшумно.

Пирога скользила по воде так медленно, что всем казалось: проклятая деревня не удаляется, а как будто стоит на месте.

— Я понимаю тебя, — Беник обратился к индейцу. — Ты оставляешь здесь все, что тебе дорого.

— И мою месть! — глухо прохрипел Генипа.

— Придется подождать с этим, сейчас нас слишком мало.

— Сейчас они все пьяны, и мы могли бы без труда прикончить их!

— Дьявол! Да что ты говоришь! Я никогда в жизни не пойду на черное дело! По-моему, самое подлое — нападать на человека, который не может защищаться!

Генипа в недоумении пожал плечами. Ему было невдомек, что благородный человек всегда предупреждает врага о нападении или, по крайней мере, не пользуется моментом, когда тот беззащитен.

— Белые сумасшедшие, и я становлюсь с ними таким же.

В это время со стороны деревни раздались крики. На несколько мгновений они даже заглушили неумолчную болтовню обезьян, облепивших прибрежные деревья.

— Ну! Теперь ты понимаешь, что я был прав? Если бы мы сразу перерезали им глотки, некому было бы заметить побег. И преследовать нас тоже было бы некому.

— Так что же? Значит, мы должны принять бой! — воскликнул Жан-Мари.

ГЛАВА 9

Преданный друг. — След. — Уаруку. — Голод. — Съедим собаку? — Четвероногий герой. — Ночь. — Проводник. — Цветочный рай. — Охотник за черепахами. — Ужин-экспромт. — Без хлеба и воды. — Генипа испуган. — Когда нет сил идти, надо бежать. — Ужас. — Муравьи. — Феликс просит пристрелить его.

В каждой индейской деревне водятся собаки особой породы. Они чем-то напоминают шакалов. Небольшого роста, с острой мордочкой, стоячими ушами и рыжеватой шерстью, собаки эти — непревзойденные охотники. Они чрезвычайно умны и обладают превосходным нюхом.

Бродячая жизнь индейцев приучила их дорожить четвероногими помощниками. Поэтому в любом племени собаки принадлежат вождю, и он решает, когда и как их использовать.

Собаки Генипы конечно же сразу учуяли, что их хозяин сбежал из-под стражи. Однако, даже несмотря на присутствие европейцев, они не подняли тревогу. Но как только Знаток кураре вообще покинул деревню, несчастные животные, уже много дней сидевшие взаперти без еды, подняли ужасный вой и начали кидаться на сторожей.

Разбуженные криками попугаев, индейцы еще не успели толком прийти в себя. Если птичий переполох можно было объяснить тем, что в клетку наведался хорек, то наводящее ужас завывание псов, несомненно, имело куда более серьезную причину. Во всяком случае, соплеменники Онсы решили все тщательно проверить.

Те, кто хоть немного держался на ногах, похватали оружие, зажгли факелы и выстроились в кольцо.

Первым делом отправились проведать заключенных. Можно представить ярость каннибалов, когда, подойдя к хижине, они увидели убитого охранника и проломленную стену.

Индейцы не слишком горевали о своем собрате, но сбежавшие белые… Знаток кураре… Для Онсы это будет страшный удар! Что он скажет, когда проснется?.. На кого падет гнев вождя, когда станет ясно: все его усилия раскрыть секрет кураре оказались тщетными?

Даже самые отважные и стойкие не могли подумать об этом без содрогания.

Потом, просто для очистки совести, дикари заглянули в клетку с попугаями. Синего человека конечно же не было.

Пока все это происходило, собаки выли и выли. Один из подвыпивших индейцев, сам не свой от предстоящего объяснения с Онсой, подбежал к собакам и отвязал одну из них, любимицу Генипы.

Почувствовав свободу, собака встряхнулась, завиляла хвостом и… уткнулась носом в землю. Подбежав сначала к проломанной стене, обнюхав все вокруг, она повернула в сторону клетки, пронеслась через всю деревню и решительно направилась к берегу.

У реки — задержалась, несколько раз жалобно пролаяла, обошла то место, от которого отчалила пирога, и, отыскав на земле след хозяина, остановилась как вкопанная.

Действия умного пса, как и отсутствие лодок у берега, многое подсказали преследователям. Но не все. Куда взяли курс беглецы? Вниз или вверх по реке? Вот что необходимо было выяснить как можно скорее. А иначе погоня пойдет по ложному пути, и время будет безвозвратно потеряно.

Вопреки собственному желанию собака подсказала бандитам, где искать ее хозяина: немного помедлив в нерешительности, она бросилась в воду, описала несколько кругов, нырнула, фыркнула, потянула носом, жалобно залаяла, а затем вылезла на берег и опрометью помчалась вверх по течению.

Сомнений больше не было. Беглецы устремились туда. Их надо искать в верховьях. Стараясь не шуметь, людоеды вернулись в деревню, наспех собрали оружие, кое-какую провизию и, умудрившись не разбудить Онсу, удалились.

Большая охота началась.

Отряд, лишившийся своихпирог, — пришлось поплатиться за вчерашнюю пьянку — состоял из дюжины воинов, вооруженных луками, стрелами, томагавками и саблями. Провизии захватили на неделю.

Кто знает, как долго могла продлиться погоня!

Беглецы не могли, скорее всего, уйти слишком далеко, так как груженая пирога тяжела, а гребет конечно же только Генипа, ведь только он способен избрать верный путь.

Преследователи вскоре нагнали собаку. Она бежала вдоль берега и принималась лаять, лишь только ветер доносил до нее знакомый запах.

Вот тогда-то каннибалы и издали тот самый крик победителей, эхо которого донеслось до пятерых беглецов.

К счастью, еще не начало светать. Если бы враги настигли их, то, по крайней мере, не смогли бы сразу применить оружие. У друзей оставалось время до рассвета, чтобы попытаться уйти от «охотников». Все были встревожены. Беник горевал, что у него нет с собой скорострельного ружья. Будь при нем карабин, бандитам пришлось бы худо. Жан-Мари мечтал о полдюжине своих дружков-авантюристов. Феликс оказался солидарен с Беником: головорезам он предпочитал огнестрельное оружие.

Ах! Если бы у Генипы был сарбакан да штук двадцать стрел, отравленных кураре! Ни один из негодяев не вернулся бы в деревню.

Так каждый горевал о своем, а общая тревога все нарастала.

Вдруг с берега послышался радостный лай, а затем плеск воды. К пироге приближалось что-то черное.

Генипа узнал свою собаку. Ему пришлось подхватить ее у самого борта и за лапы втянуть в лодку. Вода стекала с шерсти ручьями. Пес радостно облизывал хозяина, всячески демонстрируя свою преданность.

— Несчастное животное, это, без сомнения, ты навело их на след. Ну что ж! Тем не менее добро пожаловать!

— Фу! Уаруку!

Собака, услыхав свое имя, завиляла хвостом, потом выпрямилась и замерла, устремив неподвижный взор на хозяина.

Ивон, обожавший животных, стал было ласкать ее, но собака не двинулась с места и никак не выказала мальчишке благодарности, чем сильно его обидела. Юнга про себя даже пообещал отомстить за такую холодность.

Лодка упорно продвигалась вперед, все так же бесшумно. Можно было только удивляться, как это Генипа, после стольких испытаний и потерь, до сих пор не выбился из сил.

Феликс, как всегда, умирал с голоду. Беник и Жан-Мари тоже страдали. Мало того, что в желудке было пусто, так еще и табак кончился.

Один лишь невозмутимый Генипа молча работал веслами, бесстрашно вел вперед маленькое суденышко, то и дело вглядываясь в береговую тьму. Ему везде чудились враги.

Наконец и он выдохся, из последних сил сделал несколько рывков и остановил лодку у противоположного берега под живописно свисавшими над водой ветвями. Знаток кураре велел своим спутникам крепко ухватиться за ветки прибрежного кустарника, чтобы лодку не отнесло течением, а сам ушел куда-то вместе с собакой.

Минуты тянулись бесконечно. Полчаса спустя индеец бесшумно вынырнул из зарослей и тихим голосом скомандовал покинуть пирогу.

— Послушай, — удивился Жан-Мари, — если мы оставим здесь лодку, то бандиты без труда определят, где именно мы вошли в лес.

Генипа улыбнулся, слегка пожал плечами и прошептал:

— Раньше, когда Жемали жил вместе с нами, он соображал лучше. А как только вернулся к белым, поглупел, словно старая баба.

— Ладно, ладно! Так что ты собираешься делать?

— Утопить лодку, конечно.

— Точно! Как это я не догадался? Лодку на дно, и концы в воду! Кстати, а что мы будем есть? У меня в животе ветер гуляет.

— Придется убить и съесть Уаруку, — со вздохом промолвил Генипа.

— Никогда в жизни! — вскричал Ивон. — Съесть бедняжку, который так предан вам и с которым я уже почти подружился? Лучше умереть с голоду!

— Парень, пожалуй, прав, — сказал Беник. — Твой пес, приятель, стал членом нашей компании, и мы уже успели полюбить его. К тому же, кто знает, быть может, его чутье нам пригодится. Неизвестно, что для нас важнее, собачий нюх или кусок мяса.

— Как хочешь.

Если среди бела дня пробираться сквозь чащу тропического леса почти невозможно, то читателю легко представить, каково было нашим героям теперь. Ведь стояла непроглядная ночь.

Силы беглецов подходили к концу, и несмотря на все старания Жана-Мари, который всячески пытался ободрить друзей, им удалось пройти всего двести метров.

Надо сказать, что в девственном лесу индеец и его собака оказались как нельзя кстати. Белых людей здесь на каждом шагу поджидали самые невероятные опасности, и, не будь рядом этих двоих, один Бог знает, чем окончился бы их путь.

Отважный Уаруку возглавлял процессию. Он бежал абсолютно беззвучно и за все время ни разу не зарычал, не залаял. Генипа сумел объяснить ему, что надо вести себя тихо. Пес оказался отличным поводырем. Он не позволял колонне отставать ни на шаг, все время принюхивался, прислушивался, замирал у каждого подозрительного дерева: то ствол изогнулся подобно человеческой фигуре, то огромные крючковатые корни напоминали притаившегося индейца. След в след за собакой шел Генипа, держа за руку Беника. За спиной матроса то и дело спотыкался и бурчал что-то Синий человек, которого, по обыкновению, мучил жестокий голод. Ивон не терял самообладания и жизнерадостности. Замыкал шествие Жан-Мари.

Никто не отставал, все держались за руки и двигались вперед медленно, но верно.

Внезапно собака остановилась. Генипа пошарил по земле палкой и почувствовал, что почва под ногами расползается, как жидкая каша. Уаруку не ошибся: дальше была зыбь, одно из тех зловонных болотистых озер, какие во множестве затеряны в этой экваториальной глуши. Достаточно одной минуты, и человек исчезал в таком озере без следа.

Пришлось поворачивать, делать большой крюк, чтобы обогнуть страшное место.

Вдруг собака глухо зарычала. Смышленая и хорошо обученная, она не залаяла, но тяжело задышала.

Послышался легкий шорох, едва уловимый шелест, как будто кто-то повторял без конца «з-з-з-з».

— Буасиненга[146], — невозмутимо проговорил Генипа.

При этих словах Жана-Мари бросило в дрожь. Он даже не смог скрыть своего страха.

— Что происходит? — спросил Беник.

— Гремучая змея откладывает яйца… Худая встреча!

— Она может напасть, укусить кого-то из нас?

— Нет! Скажите спасибо этому чудесному псу. Он предупредил нас. Слава Богу, никто не наступил на нее.

И так продолжалось все время. То то, то другое. Дальше — больше.

— А это что? — спросил Синий человек, когда они вновь остановились.

— Черепаха, — весело отозвался индеец.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовался Беник.

— Уаруку остановил ее и перевернул на спину.

— Невероятно! — удивился Синий человек, ведь Генипа ничего не мог видеть в темноте.

— Да-да, — подтвердил Жан-Мари. — Здешние собаки, преследуя какого-нибудь зверька, не брезгуют и черепахами. Они очень ловко лапой переворачивают их на спину и зовут хозяина полюбоваться на эту картину. Черепахи, запеченные в собственном панцире, — это очень вкусно.

— Скажите хотя бы, какой она величины? Я как-то в Париже видел этих тварей у одного торговца, но они не вызвали у меня аппетита.

— Они довольно крупные, и, если не ошибаюсь, нам будет чем поживиться. Их здесь, очевидно, много.

— Неужели? А почему вам так кажется?

— А вы принюхайтесь! Чувствуете приятный запах от земли? Тут целый ковер цветов.

— Разве вы видите цветы?

— Нет, но я чувствую запах. Черепахи очень любят лакомиться этими растениями, собираются под деревьями, чтобы поесть вволю… Эй! Генипа! Ну, что, много их там?

— Слишком много!

— Прекрасно! Что ты собираешься делать?

— Рубить ветки, разводить костер, жарить черепах, есть их.

— Прямо сейчас?

— А когда же? Мы умрем с голоду. Надо есть.

— Но как развести огонь?

— Прежде чем потопить пирогу, я забрал из нее огненную сумку.

— Ты гений, дружище!

Индеец наломал хвойных веток, находя их на ощупь и по запаху. Затем аккуратно собрал и сложил в кучу. Так же аккуратно и обстоятельно развел огонь.

Вскоре пламя разгорелось и весело заплясало во тьме. Дрова потрескивали, распространяя по всей округе приятный хвойный аромат.

— Однако, — не без основания заметил Жан-Мари, — костер может привлечь внимание.

— Голодные мы никуда не годимся. Надо быстрее поесть, — настаивал Знаток кураре. — Вряд ли они ищут нас до сих пор.

Подумав, Генипа с необыкновенной ловкостью перенес костер на другое место. Теперь стволы громадных деревьев заслоняли огонь, и со стороны реки его не было видно.

Вот уже дюжина черепах жарится на костре. Агония длилась недолго. Панцири раздулись, и их содержимое закипело, словно в кастрюле. Вкусно запахло жареным. Рядом сидел Уаруку. Он важно наблюдал за происходящим и жадно облизывался.

Феликса голод уже доконал. Он нетерпеливо подкрался к огню и потянул носом. В свете костра его стало хорошо видно.

И тут Генипа, который до этого момента не видел белого вождя, подскочил, словно ошпаренный.

— Ой! — закричал он в ужасе. — Этот человек синий!

— Увы! Это так, мой бедный друг, — смущенно отозвался Обертен.

— Вы не белый!.. Почему синий?

— Он такой же белый, как и мы, — вмешался в разговор Жан-Мари, — но приблизительно три луны тому назад с ним случилось несчастье…

— Несчастье? Да это же колдовство!

— Ну, пусть колдовство, если тебе так больше нравится.

— А белый человек не знает, кто его околдовал?

— Нет. А какое это имеет значение?

— Большое значение! Его надо найти, убить, съесть.

— Черт возьми! — возопил парижанин. — Как же меня измучил голод и эта болезнь!

— Ах, месье Феликс, — не выдержал Ивон, — если бы я мог оказаться на вашем месте!

— Что ты, малыш! Не надо так говорить! И вообще — давайте больше не будем об этом, друзья мои. Мне кажется, что черепахи уже готовы. Приступим!

— Приступим! — дружно согласились остальные. А все еще не пришедший в себя Генипа принялся раздавать жаркое, открывая ножом панцири. Время от времени он бросал на Синего человека удивленные взгляды.

Поджаренные на костре черепахи — это ни с чем не сравнимое лакомство. Особенно если вокруг благоухают цветы и на деревьях полным-полно диковинных плодов.

Беглецам пришлось обходиться без хлеба, без соли и даже без вилок. Зато у каждого была своя тарелка, слишком горячая, правда. Это не давало расслабиться и отдаться блаженству.

Черепашье мясо оказалось очень сытным. Изголодавшиеся быстро управились с ним, легко орудуя ножами. Они непрерывно жевали в течение четверти часа. Не забыли и Уаруку. Ему тоже досталась черепаха. Хозяин заботливо вскрыл ее панцирь ножом и только тогда бросил собаке. Пес не отставал от своих сотрапезников.

К несчастью, нечем было утолить жажду. Оставалось потерпеть до следующей стоянки. Быть может, там будет ручей.

И вот ужин закончен. Силы вернулись, как по волшебству. Ночь на исходе. В путь!

Четвероногий проводник окинул взглядом команду; выстроившись друг за другом, друзья пустились в путь, навстречу приключениям.

Наконец страшная ночь оказалась позади. А вместе с ней и все переживания. Все целы и невредимы — это главное.

Теперь можно было бы и поспать. Беглецы так устали, что двое: Феликс и Ивон — еле передвигали ноги, на каждом шагу спотыкались, вздрагивали, и головы их падали на грудь. Если бы не поддержка Беника и Жана-Мари, юнга и бакалейщик наверняка повалились бы на землю.

— Эх!.. — протянул индеец. — Придется делать остановку.

— Конечно! — подхватил боцман. — Смотри, месье Феликс и Ивон не могут идти дальше. Да и мы не многим лучше. Надо лечь в дрейф.

— Ты с ума сошел! — прервал его Жан-Мари. — Генипа едва понимает по-французски, а ты к нему со своими матросскими штучками…

— Ну, так объясни…

Однако Знаток кураре, казалось, в этот момент никого не слышал. Лицо его напряглось, он явно был чем-то обеспокоен.

— Что еще случилось?

— Бежать!.. Бежать!..

— Как бежать? Мы просим тебя об отдыхе, а ты нам предлагаешь заняться бегом?

— Бежать! — Голос индейца заставил всех вздрогнуть.

Сказав это, он бросился вперед, поманив собаку.

Было ясно: их подстерегает смертельная опасность. Только она могла так напугать Генипу. Трое мужчин и мальчик, которые минуту назад не в состоянии были двигаться, сделав невероятное усилие, кинулись вслед за ним.

Они пробежали метров четыреста и остановились, обливаясь потом, едва переводя дыхание.

— Слушайте! — Вождь урити не шевелился.

Из леса доносился непрерывный, сильный гул.

— Смотрите-ка, — воскликнул Беник, неисправимый болтун, — можно подумать, что там идет град.

Более точного выражения нельзя было и найти. Это мерное постукивание тревожило слух Генипы и пугало его все больше.

— Вперед! Бежать! — в ужасе крикнул он.

— Гром и молния! Да что, в конце концов, происходит?

— Это муравьи. — Индеец едва шевелил губами.

— Муравьи! — испуганно повторил Жан-Мари.

— Ну и что? Вы испугались муравьев?

— Именно…

— Мы несемся как угорелые только для того, чтобы спастись от жалких насекомых? Они что, величиной с крокодила, твои муравьи?

— Беник, ради Бога, ни слова больше… Месье Феликс, Ивон! Быстрее, друзья! Наша жизнь в опасности!

Еще один бросок — и они очутились на опушке леса. Лес кончился как-то внезапно. Дальше, почти на пятьсот метров вперед, простиралось болото.

— Бежать!.. Бежать!.. — без конца повторял индеец. Вокруг него шелестела желтая трава, высушенная безжалостным солнцем.

Бежать было некуда.

— Смотрите. — Генипа махнул рукой куда-то вдаль.

Сейчас же в ответ ему раздались четыре испуганных возгласа.

Цветущий, благоуханный, дышащий свежестью лес остался позади. Впереди же, насколько видел глаз, торчали лишь скрюченные скелеты деревьев. Но и это не все. Листва, которая минуту назад в лесу была такой живой и зеленой, здесь — мертвая, грязно-желтая — устилала непроходимые болота.

Представившаяся взору беглецов картина вызывала одновременно и удивление, и суеверный ужас.

— Муравьи… Да это же муравьи! — завопил Беник. — Их столько, сколько песчинок на пляже. И у каждого на спине листок… Что же будет?!

— Когда они догонят нас, то сожрут заживо, кусочек за кусочком. Искусав, они обчистят наши косточки так же, как обчистили деревья от листвы.

— Матерь Божья! Спасайся, кто может!

— Проклятье! Вот об этом-то Генипа и кричал нам.

— Что же делать! Господи! Что же делать?

Пока шел этот диалог, Генипа не сидел сложа руки. Он поджег траву вокруг. Затем, сделав некое подобие факелов, зажег и их, раздал каждому и велел бросать направо и налево как можно дальше.

В мгновение ока болото загорелось, словно пакля. Со всех сторон бушевало пламя, в небо поднимались клубы дыма, и шум пожара заглушил шорох мириадов муравьиных лапок.

— Быть может, огонь остановит это полчище.

— Вперед!

Близость мучительной смерти придала изможденным людям силы. Ничего не видя, ни о чем не думая, они бросились бежать.

Проклятье! Дорогу им неожиданно преградила река. Она стремительно несла свои желтые воды меж высоких, обрывистых берегов. Нырять здесь не решился бы, пожалуй, и самый искусный пловец.

Но за спиной полыхал огонь! За спиной наступали муравьи!

Языки пламени понемногу опадали. Дым становился черным. Запахло гарью. Огонь оказался бессилен перед насекомыми. Это было настоящее муравьиное наводнение. Миллиарды их погибли в огне, а новые миллиарды шли и шли по углям, по трупам себе подобных. И шествию не было конца. Черное, курящееся еще пять минут назад болото вновь зашелестело желтыми сухими листьями, неумолимо надвигавшимися на людей. Нельзя было без содрогания слышать этот звук.

Надо что-то делать. От ужасной смерти их отделяло несколько мгновений.

Первым тишину прервал Феликс.

— Я думаю, друзья, что мы пропали. Жан-Мари, ваш револьвер с вами?

— Да, месье.

— Прекрасно! Я хотел бы попросить вас об одной услуге. Ведь вы не откажете мне?

— Слово бретонца! Что нужно делать?

— Когда муравьи начнут терзать нас, я на прощание обниму всех, а потом, пожалуйста, пристрелите меня.

ГЛАВА 10

Кое-что об алжирской саранче. — Опасные малютки. — Кровожадность санбасов. — Туннель под водой. — Передышка. — Чудо-строители. — Муравьиный ход. — На пути миграции. — «Дорога Дьявола». — На верхушку дерева. — Пещера. — Над пропастью. — Головокружение. — Крик ужаса. — Исчезновение Синего человека.

Одно из самых страшных бедствий Алжира — саранча[147]. Ежегодные набеги этих прожорливых насекомых приносят неисчислимые убытки. Казалось бы, какую опасность может представлять для человека малюсенькая летающая кобылка? Чтобы ее прокормить, достаточно одного колоска. Но стаи саранчи — это поистине катастрофа.

Нашествия миллионных, миллиардных полчищ случаются в этих местах довольно часто. Там, где они прошли, не остается ни травинки, ни листочка.

Огромные стаи насекомых, словно грозовыми тучами, застилают солнце и небо. И на землю спускается тьма. В период миграции[148] прожорливые твари пролетают двадцать пять — тридцать километров в день, издавая глухой, шелестящий звук, похожий на шум водопада. Саранча поднимается в воздух при свете дня, а с заходом солнца садится на землю, чтобы на рассвете вновь улететь.

Горе тому полю, где приземлилась стая. За несколько минут миллиарды челюстей уничтожат посев, как будто тут ничего никогда и не росло. Только что на этом месте зеленел луг или колосился хлеб, и вот уже насколько видит глаз, вокруг лишь серая сухая земля — настоящая пустыня. Где росли роскошные тропические деревья, останутся торчать, словно метлы, только черные обглоданные ветки.

За минуту саранча разоряет миллионы алжирцев.

Однако саранча, по крайней мере, не приносит физических страданий людям и животным. Человек рядом с ней ничем не рискует. Саранча — из убежденных вегетарианцев. Животные ее абсолютно не интересуют. Поэтому можно сказать, что при всех несчастьях, приносимых ею, алжирцам все же повезло. А вот в Новом Свете существуют другие, еще более многочисленные и опасные насекомые.

Вообще, в этой загадочной Южной Америке все необыкновенно: размеры больше, краски ярче, глушь таинственней. И даже у самых ничтожных тварей зверский темперамент. Они опасны для человека, будь он туземец или пришлый. Кто не слышал о мучениях, которые приносят путешественникам москиты?[149] Укусы невидимых жал настолько болезненны, что местные жители прозвали москитов «огненными мухами». А клещ? Это микроскопическое существо впивается в ноги, свободно проникает сквозь одежду, откладывает под кожей свои яйца, принося человеку невыразимые страдания. Если этого паразита вовремя не заметить, недолго и ноги лишиться.

Есть еще голубая мушка, что откладывает яйца в носоглотках спящих людей. Личинки выводятся почти сразу. Они проникают в дыхательные пути, разрушают бронхи, и бедняга погибает в ужасных муках.

А те муравьи, от чьих укусов на теле появляются волдыри, словно тебя ошпарили кипятком?..

Но от москитов еще можно спастись, прибегая к разного рода предосторожностям. Если будешь достаточно внимателен, то избежишь и встречи с клещом. И голубая мушка попадается не слишком часто, а муравей-кипяток — насекомое и вовсе редкое.

Одним словом, со всеми этими тварями человек может бороться, от всех от них можно так или иначе защититься.

Другое дело большие муравьи, те самые, которых гвинейцы называют маниоковыми, а бразильцы нарекли санбасами. Это, пожалуй, самые грозные и опасные из существующих на земле насекомых. Не менее прожорливые, чем алжирская саранча, санбасы рады любой растительности, губя все на своем пути, будь то живой лес, валежник, саванна[150] или плантация.

Но самое страшное, что они — всеядны. Их челюсти пережевывают буквально все: кожу, одежду, бумагу, навоз, табак, а главное — мясо.

Встреча с этими ордами, опустошающими все вокруг, смертельна для любого живого существа — кровожадные агрессоры в мгновение ока оставят от него один голый скелет. Для того чтобы кусочек за кусочком съесть крупного тапира, им понадобится времени меньше, чем нам для описания этой картины. Пятнадцатиметровая змея для них все равно, что земляной червяк. А ведь она способна целиком проглотить обезьяну.

Каждый муравей — частица организованной массы. Крошечные челюсти-кусачки беспрерывно что-то пережевывают, производя при этом еле заметный звук. Но когда челюстей миллиард, то впечатление такое, будто на землю разом обрушился град.

Бегство, только немедленное бегство — единственное спасение от санбасов. Даже огонь, как мы видели, не способен остановить движение многокилометровой орды.

Между тем у этих насекомых нет крыльев. Каким же образом удается им преодолевать реки, во множестве встречающиеся на пути?

Способ этот поистине замечателен и демонстрирует, чего можно достигнуть сообща.

Пятерка наших друзей и их верный пес оказались меж двух огней. Впереди — непреодолимая река. Позади — шуршащий, смертоносный рой, сплошь покрывающий землю. Еще несколько мгновений, и муравьи растерзают путешественников.

— Ну что ж! Готов ли ты, Жан-Мари, выполнить свое обещание? Думаю, время пришло.

— Но, месье, — промямлил бывший сержант, — это выше моих сил.

— Ивон!.. Мой бедный малыш. — Беник, рыдая, прижимал к груди белого как полотно мальчика, который, однако, держал себя в руках. — Гром и молния! Надо же, чтоб в такой переплет попали пловцы вроде нас!

Тем временем индеец совершенно пришел в себя. Он хладнокровно смотрел на бурлящий поток. В голове его зрел отчаянный план. Изобретательный ум вождя напряженно искал средства избежать роковой встречи. Генипа не смирился, не признал себя побежденным и даже смерть готов был встретить достойно.

Внезапно раздался дикий вопль Уаруку. Собака визжала от боли и ужаса. Муравьи впивались в ее лапы. Несчастное животное топталось на месте, вставало на задние лапы, рычало. В конце концов пес, словно бешеный, кинулся бежать вдоль берега.

Босые ноги Генипы были уже в крови. Феликс, Беник, Жан-Мари и Ивон стояли по колено в муравьином месиве. Их брюки превратились в лохмотья. Они прыгали, переступали с ноги на ногу, пот покрывал их лица. Человеческий разум не мог сделать выбор между желанием спастись от прожорливых насекомых и страхом перед стремительным водным потоком.

Вдруг все увидели собаку. Она было исчезла, да вскоре появилась снова и теперь не только верещала от боли, но и лаяла. И лай этот казался радостным.

Генипа вздрогнул, очнувшись, и крикнул:

— Бежим за Уаруку!

В этот момент совсем отчаявшийся Феликс уговаривал Жана-Мари покончить с ним.

— Попробуйте нырнуть, если хотите… Но даже я, а я неплохо плаваю, думаю, этим лишь продлю агонию.

— Месье Феликс, спасите Ивона, — вопил Беник сдавленным голосом. — Быть может, все же вплавь…

— Дядя, — прервал его мальчик, по-прежнему державшийся молодцом, — я останусь с вами… Я так хочу!

— Бежим за собакой! — еще громче повторил Генипа.

Не успев толком понять, в чем дело, ухватившись за зыбкую, призрачную надежду, все бросились бежать. Ноги несчастных были облеплены муравьями, которые впивались в кожу и пили кровь, но надо было бежать, и они бежали.

Через десять секунд, преодолев двадцать пять метров, вся компания неожиданно оказалась перед зияющей темной дырой шириной приблизительно в полтора метра. Рядом заливчато лаял Уаруку.

— Мы не умрем! — возвестил индеец, и непостижимая невозмутимость оставила его. — Мы не умрем!.. Уаруку нашел выход!

— Вовремя, что и говорить! Благодарю тебя, Господи! — вскричал Беник. — Наш приятель, кажется, оттаял, это хороший знак.

Собака скрылась в темном проходе, который шел не вертикально, подобно колодцу, а как туннель, горизонтально и походил на пасть громадного терьера.

Генипа исчез в темноте. Секунду спустя раздался его крик:

— Бегите, бегите сюда!

Все колебания моментально рассеялись. Четверо французов смело вступили в темную галерею. Шагов двадцать они прошли, круто спускаясь вниз. Здесь было, пожалуй, еще темнее, чем в алмазных шахтах. Земля под ногами, к счастью, оказалась довольно ровной. Это немаловажное обстоятельство было на руку беглецам, ибо любая, самая ничтожная, преграда замедляла дело и могла привести к гибели.

Размеры туннеля, похоже, оставались неизменными. Во всяком случае, Жан-Мари, самый рослый из всех, все время ощущал макушкой земляной потолок. Ход имел полуцилиндрическую форму и был абсолютно прямой. Избавившись от ужаса неминуемой гибели и вновь обретя способность думать, европейцы удивлялись, как это здесь, в этих местах, где, быть может, и белого человека до сих пор не бывало, появилась столь точная конструкция с абсолютно правильными формами.

Самый лучший инженер, самые квалифицированные рабочие не сделали бы лучше, таким неподражаемым во всех деталях являлось это сооружение.

Генипу подобные размышления не мучили. Ему подземный ход казался обыкновенным. Индеец бежал вслед за своим псом, едва не наступая ему на лапы, чтобы не потерять из виду.

За ними что есть мочи неслись Беник, Ивон, Феликс и Жан-Мари. Вскоре они почувствовали, что дышать стало легче. Струя свежего воздуха недвусмысленно доказывала, что у этого туннеля есть и другой выход.

Но далеко ли он и куда ведет?

Не окажутся ли беглецы снова во власти ненасытных насекомых, от которых только что чудом унесли ноги?

Вдруг над головами раздался зловещий шум. Можно было подумать, что наверху сразу несколько поездов несутся по рельсам с сумасшедшей скоростью.

С потолка стали падать водяные капли.

— Что за адовы приключения! — вскричал Беник, и его голос прозвучал гулко, словно собственное эхо.

— Это что, дождь? — поинтересовался Жан-Мари.

— Думаю, что там, наверху, гроза.

— Ерунда! На небе не было ни облачка.

— В таком случае, да пожрут меня муравьи…

— Эй! Не говори глупостей! Не гневи Бога! И не дразни дьявола!

— Я почему-то очень испугался, до сих пор гусиная кожа. А вы, месье Феликс, почему все время молчите?

— О! Знаете ли, мне как-то все равно. Чувствую ко всему равнодушие. Ко всему, кроме нестерпимых мучений. Любую другую смерть встретил бы спокойно.

— Ба-а! Ну-ка оставьте эти разговоры! Жизнь — хорошая штука. Тем более что мы затратили столько усилий, чтобы сохранить ее.

— Однако мне она не обещает ничего хорошего. Могу ли я забыть о своем ужасающем виде.

— Послушайте, дядя. — Ивон вмешался как нельзя вовремя. — Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что мы находимся под рекой.

— Почему ты так думаешь?

— Ведь мы очень круто шли вниз, так что должны были уже спуститься ниже уровня дна.

— Возможно!

— Затем мы прошли больше двухсот метров совершенно горизонтально, а теперь поднимаемся… Мы прошли под рекой.

— Свет, смотрите, наконец-то свет!

И действительно, в конце туннеля виднелся уголок голубого неба.

Шум постепенно стих, а подъем стал круче. Наконец они вышли из подземелья и увидели местность, как две капли воды похожую на ту, что недавно подожгли. Рядом со своим верным псом на корточках сидел Генипа и методично счищал с ноги прилипших муравьев.

Напряжение последних минут сменилось нервной разрядкой, которую бедняги не в состоянии были унять. Они без умолку хохотали, шумели, махали руками и обменивались горячими рукопожатиями.

Синий человек уже позабыл, как совсем недавно умолял Жана-Мари пристрелить его.

— Да! Выбрались из когтей дьявола. Гляди-ка! А мы и правда на другом берегу!

— Мальчишка оказался прав!

— Мы прошли под водой.

— А вот кому все нипочем! Эй, Генипа!

— Чего вам?

— Скажи, кто вырыл этот чудесный ход?

— Это дорога санбасов, — ответил индеец.

— Ты хочешь сказать, что муравьи тоже ею пользуются?

— Да! Они его вырыли, чтобы переходить реку. Они не любят купаться.

— Ты, похоже, решил нам сказки рассказывать! Так мы и поверили, что эти бестии способны вырыть подземный ход!

— Его вырыли муравьи, — невозмутимо подтвердил вождь урити.

— А знаете, я думаю, что он говорит правду, — заявил Феликс, подумав с минуту. — Представьте только, какая гигантская сила скрыта в этой движущейся массе. Благодаря их несметному количеству эта мелюзга способна горы свернуть. Разве не на наших глазах они в одну минуту уничтожили целый лес да еще прихватили с собой оставшиеся листья, чтобы питаться в пути?

— Кто знает, может, инстинкт действительно подсказал им, что надо рыть туннель в земле… Ведь переплыть реку они не могут. Летать тоже не умеют…

— Конечно! — поддержал разговор Знаток кураре.

— Представляете, если бы каждый муравей взял один земной атом и перенес на другое место?..

— Да! Вот это был бы туннель!..

— Думаю, им понадобилось бы для этого совсем немного времени.

— Говорите, говорите, месье! Вы так интересно все объясняете, лучше, чем в любой книжке. Слушая вас, отдыхаешь.

— Но это, собственно, все. Я не слишком силен в естествознании. Так, читал в свое время кое-что. А в основном делаю выводы из рассказов Генипы.

Индеец тем временем покончил с насекомыми, которые причиняли ему сильную боль — на ногах не осталось живого места. Он с трудом поднялся. За последние минуты вождь утомился больше, чем за прошедшие дни, и теперь безделие доставляло ему неизъяснимое наслаждение.

Но испытания, к несчастью, не закончились.

Санбасы миновали туннель и медленно, но верно двигались вперед. Их авангард был уже виден. Зрелище впечатляло. Галерея была заполнена насекомыми сверху донизу. Они лавиной вытекали из подземного хода, торопились, громоздились друг на друга. В сумятице одни погибали, а другие тут же пожирали трупы соплеменников. Это был живой, бурлящий, шуршащий поток высотой в полметра.

Обычно переход длится дня три-четыре. Затем несметные орды останавливаются, облюбовав какую-нибудь местность, и, распространяясь, словно проказа, уничтожают все на своем пути.

Если уж друзьям удалось убежать, не стоило дожидаться, пока насекомые догонят их. Надо было уносить ноги. Впрочем, им и не пришлось долго уговаривать друг друга. Они решили, что не остановятся, пока не пересекут саванну.

— Потом мы наконец перекусим. — Феликс не без основания надеялся, что стрелы Генипы сослужат им добрую службу.

Итак, отступление продолжалось.

Никто не знал, сколько прошло времени, когда друзья, изнуренные, окончательно выбившиеся из сил, увидели живописные холмы, окаймлявшие саванну. Чуть дальше возвышались горы. По всей вероятности, это был хребет Сьерра-Ковоадос.

Генипа, вопреки ожиданиям, не нашел здесь никакой дичи. К счастью, Уаруку оказался удачливее хозяина и поймал зайца. Однако, даже несмотря на то, что заяц был довольно увесистым — примерно килограмма четыре, — изголодавшимся путникам он показался перепелкой.

— На войне как на войне.

Мясо было еще почти сырым, а его уже рвали из рук, глотали, не прожевав. Уаруку тоже получил свою долю — внутренности и кости.

Заморив червячка, все пятеро растянулись на траве и заснули мертвым сном.

На рассвете их разбудил зловещий шорох.

— Тысяча чертей! — вскричал Беник, всматриваясь куда-то в даль.

— Что случилось? — спросил его Феликс.

— Опять проклятые муравьи!

— Не может быть!

— Я вижу их, как вас, месье! Вон там, смотрите-ка, огромное коричневое пятно в форме подковы!

— Ей-богу, правда! Они ползут очень быстро, концы подковы почти достают нас!

— Что будем делать?

— Уйдем в горы.

— По-моему, это лучший выход. Кстати, как вы думаете, эти канальи, индейцы Онсы, должно быть, потеряли наш след?

Генипа тихо усмехнулся и добавил, указывая на муравьиные орды:

— Санбасы стерли все следы!

— Вот это точно: не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Ну, идем!

— В путь! Через полчаса нам здесь не поздоровится.

Опять бегство, опять преследование. Вскоре, однако, друзья заметили, что расстояние между ними и муравьиной стаей увеличивается. Беник недоумевал:

— Они отстали? Почему?

— Потеряли к нам интерес, — отвечал Жан-Мари. — А может, и вовсе нас не преследовали. Вероятно, их путь идет с Востока на Запад. А мы просто оказались у них на дороге.

— А по-моему, они нас догонят во что бы то ни стало. Успокаиваться рано.

— Боюсь, что так…

— Нет, — отозвался Генипа.

— Почему?

— Мы спустимся по «дороге Дьявола»!.. Санбасы не смогут по ней пройти.

— А что это за «дорога Дьявола»?

— Это здесь, я знаю ее.

— Так веди же нас скорее!

Два часа спустя крутые тропки привели измученных путников к гранитной скале высотой больше двадцати метров. Она загораживала вход в долину и казалась совершенно непреодолимой.

— Вот и пришли, — удовлетворенно произнес индеец.

— Это и есть «дорога Дьявола»? Пожалуй, до дьявола добраться легче, чем вскарабкаться на эту гору.

— Дорога с другой стороны.

— Нам придется взбираться наверх?

— Да!

— Не подставишь ли ты нам спину?

— Беник говорит глупости!

— Прости, дружище, со мной это иногда случается.

Не говоря больше ни слова, вождь направился к громадному дереву с блестящей листвой и плодами величиной с тыкву. Ствол его, казалось, прирос к скале. Генипа придирчиво осмотрел многочисленные лианы, обвивавшие исполина, и выбрал одну, самую крепкую. На всякий случай он попросил всех разом ухватиться за конец растения и успокоился лишь тогда, когда испытание прошло успешно.

Сняв одежду и нисколько не стесняясь своей наготы, индеец завернул в лохмотья собаку, с силой затянул узел и закрепил у себя на шее. Пес весил довольно много, однако. Знаток кураре с легкостью подтянулся на руках, так что ему мог бы позавидовать самый выдающийся гимнаст.

Уаруку, которому подобное обращение было явно не по вкусу, тем не менее, не сопротивлялся и старался не двигаться, чтобы не помешать хозяину.

Через три минуты человек и пес скрылись в густой кроне дерева.

Подошла очередь Беника.

— Эй, поднимайтесь сюда! — Он легко взобрался наверх — пригодилась привычка лазить по мачтам.

Жан-Мари, а затем Ивон с успехом повторили его маневр.

Феликсу подъем тоже удался на славу. Недаром когда-то, в коллеже, он был чемпионом по гимнастике.

Как только Синий человек присоединился к остальным, вождь урити принялся что есть мочи лупить своим луком по лиане, которая в конце концов оторвалась и отлетела метра на два от дерева.

— Теперь никто не заметит, где мы поднимались!

Чем выше они оказывались, тем больше попадалось на пути сорняков, мертвой листвы, сломанных веток. А когда верхолазы увидели круглое, примерно метрового диаметра, отверстие в скале, Беник воскликнул:

— Как! Опять туннель? Ну и денек!

— Этот не такой длинный, как ход санбасов, — ответил Генипа.

— Нужно идти туда?

— Да!

— На четвереньках, что ли?

— Как Уаруку.

— Ну ладно! Вперед… Надеюсь, сюда муравьи не доберутся…

Собака, которой найденный ход, несомненно, был хорошо знаком, по обыкновению вошла первой. За ней последовал хозяин.

На сей раз это была естественная трещина геологического происхождения, такая крутая, что путешественники едва удерживались от падения. Им приходилось упираться в потолок спиной, а в пол ногами. Когда щель становилась уже, то вставали на колени.

Подъем, спуск. Спуск, подъем. Это длилось минуты четыре, не больше. Свет возник внезапно.

— Мы идем правильно, — обрадовался индеец.

— Где же дорога? — сощурившись от яркого света спросил Жан-Мари.

— Да вот же она! — Генипа показал на узенький карниз. Ширина его не достигала и сорока сантиметров.

Справа и слева, вниз и вверх шли отвесные скалы. Наверху — синее небо. Внизу — пропасть глубиной метров в шестьдесят. Впрочем, быть может, она была и много глубже. На уступах росли огромные деревья, и трудно было понять, где кончался обрыв.

Феликс не мог смотреть вниз без содрогания.

— Пошли! — скомандовал индеец.

— Одну минутку! — отозвался Синий человек. — У меня нет уверенности, что я смогу пройти этой козьей тропой.

— Да бросьте, месье, — ободрил его Беник, — это пара пустяков.

— Для вас, возможно, это и так. Вы ведь привыкли лазить по реям. Но я привык лишь к парижским тротуарам.

— У вас кружится голова?

— Невыносимо!..

— О, дьявол! Единственное средство — это не смотреть вниз. Только вверх, только в небо. В крайнем случае закройте глаза.

— Если бы можно было пройти на четвереньках!..

— Исключено! Здесь не так широко.

— Ну что же… Вперед! Нельзя же задерживать вас. А кроме того, что я, собственно, теряю? — с горечью заключил бакалейщик.

— Может быть, вы встанете между Жаном-Мари и мной?

— Ни в коем случае! Я завершаю процессию и останусь на своем месте. Вы знаете, насколько длинна эта чертова дорога?

— Нет, индеец ничего не сказал. Кстати, он уже довольно далеко ушел. Надо бы поспешить. Там, впереди, уступ сворачивает. Ивон и Жан-Мари скрылись за поворотом, я их не вижу.

— Ну, чему быть, того не миновать… Идем!

С этими словами Беник вступил на тропу так, что спина его крепко прижалась к отвесной скале, а взгляд обратился в сторону пропасти. Осторожно переставляя левую ногу и подтягивая правую, он начал продвигаться вперед. Главное — не задеть выступавшие камни и не потерять равновесие.

Так прошло пять минут. Добравшись до места, где карниз сворачивал, огибая скалу, матрос с облегчением увидел, что дальше дорога расширялась вдвое.

Но только он обернулся, чтобы поделиться радостной новостью с парижанином, как горло его перехватило от душераздирающего крика.

Беник похолодел, руки и ноги онемели от испуга.

— Месье!.. Месье Феликс!..

Ответа не было.

В отчаянии Беник вернулся туда, откуда начался его опасный путь, потерянным взглядом окинул карниз.

Вокруг было пусто и тихо.

Синий человек исчез.

Конец первой части

Часть вторая ЗНАТОК КУРАРЕ

ГЛАВА 1

Паталосы. — Жестокость во всем. — Людоеды. — Зловещие украшения. — Скоро праздник. — Церемония курения табака. — Шествие. — Грот. — И снова пленники. — Где же Синий человек? — Перед смертью. — Танец скелетов. — Прощание. — Ивон станет первой жертвой. — Сверхъестественное спасение.

Среди множества индейских племен, что обитают в бесконечных просторах Бразилии, племя паталосов, безусловно, одно из самых жестоких.

Паталосы обычно селятся по берегам рек. По натуре они кочевники — уходят и возвращаются, когда захотят. Иногда пропадают где-то целыми месяцами, а потом вдруг появляются как снег на голову. Индейцы других племен и представить себе не могут, куда забрасывает судьба этих бродяг.

Если паталосам понравился какой-то участок, то они занимают его, грубо попирая права тех, кто пришел сюда до них, освободил землю от вековых деревьев, выкорчевал пни, распахал и засеял зерном.

Мирные земледельцы не в силах противиться их жестокому натиску. Плоды долгого и тяжелого труда пожинают захватчики, сами же пахари часто голодают, но не решаются протестовать. Паталосы очень воинственны. Им неведомо понятие «чужое», зато они слишком широко понимают, что такое «мое», с неимоверной жестокостью подавляя любое сопротивление.

При виде тучных полей и плодоносящих деревьев у паталосов загораются глаза. Они палец о палец не ударят, чтобы вырастить маниоку, бананы, батат[151], ямс[152], маис или табак, но приложат все усилия, чтобы завладеть плодами чужого труда. Прежде чем выгнать безответных землепашцев с насиженных мест, они с редкой бесцеремонностью заставят их убрать и сложить в закрома весь урожай.

Иные племена, зная натуру паталосов, подчиняются им беспрекословно. Оставив грабителям все свои припасы, несчастные кормятся охотой и рыболовством.

Таковы местные нравы. Всем это известно. Никто не протестует. Редкий счастливый год проходит без того, чтобы то или другое племя не опустошили паталосы. Но все привыкли платить оброк.

Паталосы — достаточно многочисленное племя. Считается, что их около полутора тысяч. Они куда дисциплинированнее, чем большинство их соседей. В отличие от остальных, эти дикари не распыляют свои силы. Во главе их отрядов всегда есть начальники, которым индейцы подчинены целиком и полностью. В любую минуту свирепые краснокожие готовы напасть на более слабых. А так как другие племена разобщены и малочисленны, то паталосы успешно пиратствуют по всей округе, ничем, собственно, не рискуя.

Им ведом секрет кураре. Они ни минуты не колеблются, если надо применить яд к беззащитным людям. Человеческое мясо — вот что их привлекает. Паталосы — племя людоедов.

Среди таких деликатесов[153], как свинина, мясо гокко[154], сыр или человечина (обычно это бывают подростки), они, как правило, предпочитают последнее.

Одним словом, это поистине кровожадные двуногие животные.

Однако паталосы, видимо, стремятся еще усугубить страшное впечатление, какое на всех производят. Они носят отвратительные украшения, придающие им одновременно пугающий и отталкивающий вид. Верхнюю губу прокалывают в двух местах на уровне клыков. В каждое отверстие вставляют клык свиньи так, чтобы клыки смотрели в противоположные стороны. Получается нечто похожее на слоновые бивни. Нижнюю губу также надрезают и вставляют еще один зуб, направленный вниз: своего рода бородка. В довершение картины проделывают отверстие в носу и вставляют туда кость, на сей раз человеческую.

Паталосы разрисовывают себе лицо и тело самыми невероятными и экстравагантными[155] красками. Ноги обычно иссиня-черные. Зубы тоже чернят. А щеки покрывают ярко-красным цветом.

Вообразите, что за вид!

Женщины племени не менее жестоки и кровожадны, чем мужчины. Они также предпочитают всему человеческое мясо. Их украшениясделаны с не меньшей фантазией: все тело, кроме шеи, покрыто черным, на этом фоне выделяются белые и желтые узоры.

Все краски приготавливаются или из древесного сока — в живом растении он молочно-белый, а потом быстро чернеет или желтеет, — или из муравьиных выделений.

Внутри примитивных жилищ паталосов все говорит о том, что они людоеды. Всюду разбросаны человеческие останки. Чем их больше, тем лучше, престижнее. Это своего рода поза, бравада, чтобы еще более напугать и без того запуганных соседей.

Барабаны обтянуты человеческой кожей. Флейты сделаны из человеческих костей, ожерелья — из зубов и волос. Черепа превращены в кубки. Рукоятки кинжалов — тоже человеческие кости. На самом видном месте выставляется высушенная кисть руки, покрытая воском.

У паталосов существуют таинственные празднества, во время которых их жестокость не знает удержу.

Горе тому, кто попадет им в руки. Ничто не спасет несчастного от ужасных пыток и мученической смерти.

Итак, в одно прекрасное апрельское утро того же 1887 года, в котором произошли все предшествующие события, паталосская деревушка, расположенная на глухом берегу неизвестной географам реки, была охвачена всеобщим ликованием.

Глухо били барабаны, визжали флейты, по всей округе разносилось протяжное, жадное рычание каннибалов. В каждой хижине пили, ели, балаганили.

Можно было подумать, что племя готовится к фестивалю монстров — каждый, будь то мужчина, женщина или ребенок, оживлен, пьян. На всех праздничные украшения: свежие краски на теле, потрепанные во время последней оргии головные уборы из перьев обновлены. Везде суета. Соседи ходят друг к другу в гости и пьют, пьют, пьют… Нетерпеливо расспрашивают о чем-то один другого. Все чего-то ждут.

Наконец раздался пронзительный свист. Из самой большой хижины вышла пышная процессия. Впереди — колдун. Его наряд, за исключением незначительных деталей, повторял облачение колдуна из племени Онсы. Рядом шествовал вождь. Его сразу можно было узнать. На голове индейца красовалась диадема с двумя огромными перьями красного попугая.

Колдун бешено свистнул, а затем внезапно смолк и… взялся за табак.

Известно, как это делается у цивилизованных людей. Приверженцы вредной привычки нюхают молотый табак то одной, то другой ноздрей.

У индейцев, и в частности, у паталосов, это очень важный акт, которому придается большое значение. Он всегда сопровождается особенным ритуалом[156].

Табак засыпают в огромную раковину конической формы. Ее закупоривают крылом летучей мыши, пропитанным каучуковым соком. В верхушке конуса проделано тоненькое отверстие для того, чтобы высыпать чихательный порошок.

Некто, выполняющий роль кадилоносца, обычно это подручный колдуна, с особенной помпой и торжественностью несет раковину и инструмент диковинной формы — он состоит из двух полых костей, скрещенных в форме «X» и связанных посередине.

По команде колдуна его помощник останавливается, наклоняет раковину, высыпает в каждую трубочку «икса» некоторое количество порошка, причем внимательно следит за тем, чтобы не пересыпать, а затем передает наполненный инструмент в руки колдуну. Тотчас же рядом останавливается вождь, открывает рот, зажимает губами одну часть «икса», а другую вставляет в ноздрю. Колдун делает то же самое, и так они стоят неподвижно, лицом к лицу и делают глубокие вдохи. Церемония заканчивается одновременным резким выдыханием.

Начинается музыка, и кортеж[157] направляется к прибрежным скалам. Простые смертные с наслаждением курят сигары толщиной в кулак и длиной чуть ли не в человеческую руку. Курение вдвоем — прерогатива[158] высших сановников племени.

Вождь и колдун подошли к большой стрелке, сделанной из человеческих костей, указывающей в направлении длинного коридора. Он уходил в темноту горной пещеры.

Внутри царила кромешная тьма. Зажгли факелы и молча двинулись вперед, ступая по мелкому, белому песку.

Через двести метров коридор вдруг расширился и вывел процессию в просторную пещеру, украшенную сталактитами[159].

Колдун, как главный церемониймейстер[160], поднес к губам дудку и издал резкий звук. Женщины и дети остались стоять посреди грота[161], в то время как мужская половина отправилась дальше.

Из первой пещеры выходил другой коридор, более прямой, нежели предыдущий. Ширины его хватало только, чтобы разойтись двоим. Уже спустя пятьдесят метров показался следующий грот, колоссальных размеров.

В нем с высоты десяти метров свисали великолепные, искрящиеся, словно кристаллы, сталактиты.

В центре находился просторный естественный водоем, очень глубокий, спокойный, с прозрачной холодной водой.

Этот шедевр[162], созданный природой, при свете факелов выглядел волшебной сказкой. Однако дикари были абсолютно равнодушны к красоте.

Внутреннее озеро сверкало и переливалось, а сталактиты, в составе которых было, возможно, немало золота, излучали несказанно прекрасное сияние.

Воины до сих пор хранили молчание. Наконец колдун высоким голосом произнес несколько слов, которые прозвучали словно раскаты грома, и эхо разнесло их по пещере.

Паталосы тут же принялись зловеще рычать, и поднялся такой глухой рокот, что из-за вибрации[163] сталактиты начали обламываться и с шумом падать в озеро.

Это явно считалось у индейцев доброй приметой, потому что на их свирепых лицах отразилась вдруг радость и непонятное вожделение[164].

Не сон ли это? Показалось, что в ответ на их рычание послышался тонкий, едва уловимый звук, похожий на крик животного. Скорее всего на лай собаки.

Потом из глубины грота раздался человеческий шепот. Паталосы, явно его ожидавшие, вновь пустились в путь, обошли озеро и оказались перед массивной глыбой, похожей на жертвенник с небольшой канавкой посередине.

Индейцы окружили глыбу, подняли руки с факелами и застыли, словно кариатиды[165].

Рядом с огромной чашей лежали четыре человека, трое из которых — увы! — были одеты по-европейски. Четвертый — почти голый. Тут же находилась собака. Веревка, за которую ее привязали, оказалась столь короткой, что псине пришлось стоять не на лапах, а на коленях. Глаза ее слезились, шерсть стояла дыбом. Несчастное животное беспрерывно злобно лаяло.

— Мне кажется, — вполголоса по-французски произнес один из связанных, — что теперь наконец-то нам будет по-настоящему не до смеха. Как думаешь, Беник?

— Конечно, мой бедный Жан-Мари. Эй, Ивон!

— Слушаю, дядя!

— В паршивую переделку я вовлек тебя, малыш! У меня сердце разрывается.

— Не говорите так, — отозвался мальчик. В голосе его не было волнения. Он как будто бы наблюдал за происходившим со стороны. Ему было безразлично, когда придет смерть: чуть раньше или чуть позже.

— Ты ни о чем не жалеешь, мой мальчик?

— Я жалею о зеленых лесах, о прекрасном море, о моей профессии матроса, о жизни вместе с вами и… о месье Феликсе, нашем чудесном товарище. Но ничего не поделаешь. Будь что будет!

— Парень у нас смельчак, настоящий мужчина, — глухо зашептал Жан-Мари.

— Мужество ему пригодится, как, впрочем, и нам всем. Если не ошибаюсь, придется туго. Меня немного утешает лишь то, что бедный месье Феликс разбился там, на этой чертовой скале, и не будет мучиться здесь, когда проклятые язычники[166] принесут нас в жертву. Генипа! Что ты думаешь об этом?

— Это паталосы…

— Ну и страшилища! Думаешь, они нас съедят?

— Да!

— Черт побери! Валяться здесь и не иметь возможности пошевельнуть ни рукой, ни ногой!.. Не иметь возможности врезать этим макакам[167], швырнуть в них камень… Только ждать, когда тебя поджарят и подадут с гарниром из вкусных бататов…

— А все-таки взгляните, как здесь красиво. Похоже, что это из золота, настоящего золота. Его здесь, наверное, столько, что хватило бы на сто тысяч кораблей! На целый флот!

— А уж на рыболовецкое судно и подавно! А, Беник?..

— Да!.. И махнуть бы в Роскоф!..

— В родную Бретань…

— А бедняга месье Феликс…

Тем временем паталосы с любопытством внимали разговору, в котором не понимали ни слова. Удовлетворив любопытство, они завопили еще сильнее прежнего. Вожделение вновь загорелось на их лицах. Скоро начнется праздник.

Колдун поднес к губам флейту и заиграл свою жуткую мелодию. Индейцы, и без того подогретые выпитым за день, постепенно начали раскачиваться из стороны в сторону и трясти головами.

Понемногу ритм ускорялся. Движения танцоров становились быстрее. Украшения из человеческих костей издавали зловещие звуки.

Внезапно все остановились, а затем выстроились друг за другом. Вперед вышли вождь и колдун и взялись за иксообразный инструмент. Вся церемония повторилась.

После этого паталосы на редкость синхронно[168] подняли вверх руки с кастетами[169] и с грохотом швырнули оружие оземь, потом стали приподнимать то одну, то другую ногу, откидывались назад, нагибались вперед, падали на колени, вскакивали, замирали, подобно статуям, и кричали, страшно, воинственно кричали.

Схватив факелы, индейцы сгрудились вокруг пленников и снова начали свои пляски.

Они прохаживались между четырьмя мужчинами, лежавшими в метре один от другого. Бесконечная, неразрывная цепь вилась и вилась, как змея. Пламя факелов придавало этим демонам еще более страшный и свирепый вид.

Наконец их неистовство достигло верхней точки. Все бросились к пленникам, сумасшедше сверкая глазами, что-то крича, скрипя зубами. К лицам жертв поднесли факелы, да так близко, что едва их не спалили. Глазам пытаемых стало невыносимо больно.

Но это еще был не конец. Чудовищные приготовления продолжались.

Колдун подал знак своему помощнику, и тот протянул бутылочную тыкву, которая тоже, видимо, составляла элемент колдовской церемонии.

Чародей откупорил тыкву и опустил большой палец в белую жидкость. Затем подал сигнал вождю, который приблизился и замер с серьезным видом.

С необычайной ловкостью колдун провел по его рукам и груди пальцем, намоченным чем-то белым, нарисовав на теле кости скелета.

Вслед за вождем подошел другой индеец, потом еще и еще.

Вскоре целая группа одержимых была раскрашена таким образом. А если мы вспомним, что все тела имели иссиня-черный цвет, то легко представим себе, насколько впечатляющими казались белые скелеты на этом фоне.

Покончив с рисованием, индейцы вновь принялись кричать и дергаться в страшной пляске смерти, которая стала еще более исступленной.

Пленники поняли, что наступают последние минуты их жизни. С тревогой наблюдая за происходящим, они вполголоса простились и, собрав последние силы, приготовились к смерти.

Никто не проявил ни малейшей слабости, никто не просил о пощаде. Мужество и самообладание истощенных, измученных людей удивило даже индейцев.

Ах! Если бы с ними не было Ивона! Как спокойно простились бы с жизнью Беник, Жан-Мари и Генипа! Им нечего стыдиться, не о чем жалеть.

Теперь же все трое думали лишь об одном: как ободрить ребенка. Хотя, надо правду сказать, юнга демонстрировал чудеса стойкости, хладнокровия и выдержки, прямо-таки невероятные для ребенка.

— Ивон, мой мальчик, — чувствуя приближение смерти, боцман был суров и немногословен, — думаю, что это конец.

— Ну что ж! Прощайте, дядя! Прощай, Жан-Мари! Прощай, Генипа!

Тут голос паренька сорвался, но он быстро взял себя в руки:

— Бедная моя мама!..

— Ивон, сынок, я ведь всегда был добр к тебе, никогда не причинял зла, верно? Не так ли? Может, порой и покрикивал, но ведь ты матрос… Слово старого моряка, ты настоящий матрос!

— Дядя, вы заменили мне отца. Родного я ведь совсем не помню… Но теперь уже совсем скоро встречусь с ним, совсем скоро…

— Ивон, дитя мое, дорогой мой малыш! Я проклинаю себя!.. Одна вещь сейчас мучает меня…

— Что же, дядя?

— Я не могу тебя обнять как следует, расцеловать.

— Дядя… мама… — пробормотал паренек дрогнувшим голосом.

— Гром и молния! — Беник в отчаянии попытался разорвать путы, но только покраснел от натуги. — Возможно ли, чтобы Господь допустил такое несчастье?!

— Не богохульствуйте, дядя… Нам лучше смириться.

— Пресвятая дева Мария, яви чудо!.. Жан-Мари!

— Слушаю, матрос.

— Если бы нам удалось выбраться из этого ада, я прошел бы босиком отсюда до нашей церкви и поставил бы свечу в десять ливров[170]. Я голову сломал, размышляя, как бы вызволить парня.

— А то еще можно было бы пожертвовать храму венец из самого чистого золота, убранный огромными алмазами. В этой проклятой стране много и того, и другого.

— Точно… Было бы здорово!..

— Пресвятая дева Мария! Помоги несчастным матросам, взывающим к тебе! Освободи наши руки от этих пут. Если я прошу слишком многого, то помоги хотя бы ребенку! Ведь он и согрешить-то еще не успел.

Однако пламенная мольба осталась без ответа.

Вдруг каннибалы прервали свой ритуал. Крики смолкли. Люди, исполнив последнее движение, выстроились вокруг пленников.

Их час настал!

По знаку колдуна из строя вышли два воина и, подойдя к озеру, опустили в него факелы. Вода забурлила, и огонь погас.

Взглянув внимательно на пленников, двое выбрали Ивона, схватили его — один за ноги, а другой за голову — подняли, как пушинку, и потащили к жертвеннику.

Как только грубые руки дотронулись до тела мальчика, самообладание оставило юнгу. Природа взяла свое. Ивона охватил смертельный ужас, он дернулся, забился в цепких руках и душераздирающе закричал:

— Мама!.. Мама!.. Они убивают меня!..

Обезумев от этого крика, Беник и Жан-Мари выли и плакали, пытаясь разорвать веревки. Но те не поддавались, а лишь в кровь сдирали кожу на запястьях.

— Бандиты!..

— Негодяи!..

— Оставьте парнишку в покое!..

— Убейте нас!

— Сожрите нас!

— Несчастный ребенок ни в чем не виноват!..

Колдун бросил жертву на сверкающую слюдяную пластину. Положил голову мальчика на возвышение, а тело наклонил над желобком, который явно был предназначен для слива крови.

Затем помощник, до того наблюдавший за всем со стороны, подал колдуну кинжал с костяной ручкой — длинный клинок вулканического стекла, тщательно отполированный и хорошо отточенный.

Служитель культа принял оружие, замахнулся и, обернувшись к паталосам, произнес заклинание. После этого он нагнулся к жертве и поднес нож к горлу.

Беник и Жан-Мари едва не потеряли сознание.

Уаруку зарычал так страшно и грозно, что стены грота дрогнули.

— Остановитесь!.. Негодяи!.. Остановитесь!

Крик раздался внезапно и, казалось, исходил из-под сводчатого потолка.

Озадаченный, напуганный шаман так и замер. И рука его замерла у горла Ивона.

— Остановись!.. — вновь повелительно прогрохотал некто.

А вслед за этим раздался шум и плеск воды. С потолка кто-то прыгнул прямо в озеро. Вокруг взлетели тысячи сверкающих капель, потом из воды выступило что-то черное. Наконец на берег вылез человек. Он приблизился к колдуну, схватил за руку и без видимых усилий швырнул в воду.

ГЛАВА 2

Высшие силы. — Живой омлет. — Хозяева обеспокоены. — Птичья республика. — Ткачики. — Бегство. — На дне оврага. — Древесный папоротник. — Взрывы. — Почему не видно огня? — Грибы-монстры. — А вниз он добрался куда быстрее. — Золотые россыпи. — Золотая лихорадка. — Скелет. — Долина Смерти. — Таинственная пещера.

Совершенно очевидно, что виновник происшедшего никак не мог оказаться Синим человеком. Ведь бедняга разбился о скалы, и душа его должна бы быть на небесах.

И тем не менее это был он.

В жизни случается всякое. Самые неожиданные и невероятные вещи становятся вдруг реальными. Скромный парижский бакалейщик, несчастный муж мадам Обертен, урожденной Аглаи Ламберт, предотвратил катастрофу.

Подумать только! Если бы умную голову той самой Аглаи Обертен не посетила счастливая идея, как приумножить и без того солидное состояние семьи, если бы не мучило ее страстное желание сделаться патронессой в Орлеане и если бы, наконец, не мечта выдать дочь за маркиза, ее мужу никогда не довелось бы совершить столь беспримерный подвиг.

Феликсу Обертену не пришлось бы побывать в шкуре повещенного. Он не стал бы Синим человеком, не бежал бы как персона нон грата[171] через всю Бразилию, не спасался бы от муравьев, взбираясь на скалу по узенькому карнизу.

Карниз этот не представлял серьезной преграды для того, кто не боится высоты и не знает, что такое головокружение. Друзья Феликса Обертена преодолели его без труда. Но как только он сделал первый шаг, прильнув спиной к шершавому гранитному откосу, то сразу почувствовал, как упало сердце. Слово в слово припомнив все наставления, которые давал ему боцман, Феликс зажмурился, стараясь не думать о самом страшном — о пропасти, что разверзлась у ног. Так прошла минута. Придя, как ему казалось, в норму, бакалейщик решил продолжать путь. Но тщетно! Он не мог заставить себя открыть глаза, а когда все-таки приоткрыл их, ресницы задрожали, а небо над головой из ярко-голубого превратилось в пепельно-серое. В глазах рябило.

Какая-то неведомая сила заставила взглянуть вниз. Бакалейщик не мог отвести взора от пропасти, хоть смотреть было невыносимо страшно. Качало так, что вспомнились первые дни на «Дораде». Однако здесь куда страшнее, чем в открытом море.

Показалось, что деревья на дне ущелья медленно растут, верхушки тянутся ввысь. Вот-вот густые кроны приблизятся к карнизу. Феликс пошатнулся, попытался за что-нибудь зацепиться. Ему захотелось врасти в эту гранитную стену. Онемев, не в состоянии даже крикнуть, растерянный, с глазами, полными ужаса, Обертен не мог больше противиться силе, которая тянула его вниз. Голова его, а за ней все туловище подались вперед, тело согнулось, словно сломанный стебель, ноги перестали чувствовать землю. Парижанин падал, переворачиваясь в воздухе. Это было приятное, захватывающее ощущение. Но его внезапно прервал дикий крик Беника. Лишь услышав этот вопль отчаяния, Синий человек понял, что происходит.

__________

Воистину неисповедимы пути Господни.

Феликс очнулся и удивился этому. Он не мог сказать точно, сколько времени прошло. Казалось, он во власти какого-то непрекращающегося кошмара. До слуха долетали приглушенные крики, сотни птиц величиной с голубя кружили над ним. Вероятно, француз потревожил их, и теперь пернатые злобно клевали и щипали его, как бы давая понять, что место занято, что ему надо убираться отсюда.

— Попугаи, — произнес он вслух. — А впрочем, нет. У этих не такие мощные клювы. Черт побери! Где я? И что произошло? Ах да! Я же свалился сверху… А где же остальные? Боже мой! Да я разбился… А тут еще эти мерзкие птицы норовят клюнуть в глаз. Правда, клювы у них слабоваты, пожалуй, это не опасно.

Рассуждая вслух, путешественник между тем осмотрелся. Он лежал на спине в тени деревьев, на подстилке из сломанных ветвей.

Феликс попытался подняться, но не тут-то было. Все тело занемело от сильного удара при падении. Он не смог пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Еще этого не хватало! Я теперь, наверное, похож на кусок мармелада. Но почему-то мое тело все желтое… Это что-то новенькое. Боже мой! Да тут яичная скорлупа! Ого! Нет, я похож не на мармелад, а на омлет. Просто копия. На такой омлет, пожалуй, нужно дюжин сорок яиц… Одним словом, злоключения продолжаются, свободно переходя от трагедии к гротеску[172] и обратно. Что-то еще будет?.. Похоже, я угодил в гнездо…

Синий человек не ошибся. Волею провидения[173] он упал не на землю, что означало бы мгновенную гибель, а в гнездо. И в какое гнездо!

Оно состояло из множества туго переплетенных веток и в ширину достигало метров шести. В середине находилось углубление, дно которого оказалось так крепко слажено, что по нему можно было без страха топать ногами. Это воздушное сооружение нисколько не пострадало от мощного удара.

А вот яйца, кроме, быть может, пары десятков, погибли. Феликс явился невольной причиной этого несчастья.

Торговец колониальными товарами мог заметить, что в стране кофе, сахара и кампешевого дерева[174] существовали и другие удивительные вещи. Он стал непрошеным гостем прекрасных птиц, родичей дроздов. Они живут обычно стаями. Понимая, какие преимущества несет с собой такая жизнь, пернатые собираются в огромные колонии. В такой колонии все общее: добыча, жилище, дети. Птицы сообща добывают пропитание, сообща обороняются от врагов, сообща выращивают потомство.

Ткачики, а именно так их здесь называют, на редкость дисциплинированы, им чужд дух соперничества. Они все вместе строят огромное гнездо — общий дом для крылатой республики. Нужно видеть этих неутомимых тружеников, снующих туда-сюда по округе в поисках строительного материала. Если попадается тяжелая ветка, колонисты собираются по три-по четыре и в клювах приносят ее к будущему гнезду.

Мастерски сплетенные, с необыкновенным терпением и знанием дела подогнанные одна к другой, все эти ветки вскоре превращаются в настоящую цитадель[175], которая надежно защищает пернатых от здешних ураганов.

Когда приходит время кладки яиц, то все они оказываются вперемешку на дне гнезда. Птицы разбиваются на группы. И пока одна присматривает за кладкой, остальные заняты поисками пропитания.

Едва появившись на свет, малыши-птенчики ощущают родительскую заботу и тепло и не знают точно, кто из добрых мам их родная мать. Самки ткачиков любят всех птенцов одинаково, независимо от того, чьи это дети. Нежности материнского сердца хватает на всех.

Самцы ткачиков — истинные воины, которые зорко следят за безопасностью колонии, отважно отбивая нападения врагов, будь то обезьяна-любительница яиц или кровожадный хорек, охотник до нежного мяса только что вылупившихся малюток. Самоотверженно сражаются они и с крупными хищниками, атакуют их большими стаями и обращают в бегство.

Кроме того, инстинкт безошибочно подсказывает нашим героям место вблизи осиного гнезда. Здешние осы очень крупны, у них красное брюшко. Насекомые строят свои гнезда среди ветвей по нескольку на одном дереве.

Две колонии, птичья и осиная, великолепно сосуществуют рядом, живут в полном согласии, а при случае приходят друг другу на помощь. Горе обезьяне, хорьку или пальмовой крысе, подобравшейся к гнезду ткачиков. На врага обрушивается осиный рой. В свою очередь благодарные соседи защищают ос от хищников-осоедов.

Вот в эту веками отлаженную жизнь и вторгся несчастный Феликс Обертен. Хотя теперь его вряд ли можно было назвать несчастным. Скорее, наоборот. Гнездо ткачиков, площадь которого составляла не менее пятнадцати квадратных метров, спасло его от верной гибели.

Птицы галдели без умолку, так что француз совсем оглох. Однако он постепенно приходил в чувство и вскоре, прислушавшись к себе, с радостью понял, что сильно ушибся, но не повредил кости. На теле не было ни одного перелома. Весь в поту и в яичном месиве Обертен сел и вдруг ощутил, что страшно голоден. Он проворно схватил яйцо, даже не проверив, свежее ли оно и нет ли внутри маленького существа, готового при первой же возможности больно клюнуть его в нос.

Однако тут же возникли непредвиденные сложности. Крики ткачиков не слишком беспокоили незваного гостя. Но птичий гам привлек внимание ос, которые вылетели из своего гнезда и стайками кружили теперь над его головой. Зная по опыту, насколько болезненны укусы свирепых насекомых, путешественник пустился в бегство. К счастью, дерево, на верхушке которого он находился, высокое и с густой листвой, не было чересчур толстым, и бакалейщик без труда обхватил его руками. Нащупав лиану, он крепко взялся за один ее конец, ногами оттолкнулся от ствола и таким способом улетел от гнева ткачиков и их грозных соседей, столкновение с которыми не сулило ничего доброго. Теперь опасность была позади. Голод тоже слегка утих. Синий человек поднял голову. Вековые деревья шумели над ним, и за их кронами почти не было видно неба. Сколько времени прошло с тех пор, как товарищи потеряли его из виду, он не знал. Где они сейчас? Что с ними? Феликс несколько раз протяжно крикнул в слабой надежде быть услышанным. Но вокруг — тишина.

Там, наверху, экваториальное солнце сжигает листву, там, наверху, раскаленные скалы. Там поют птицы, жужжат букашки, там кипит жизнь.

Здесь, внизу, прилипчивые мухи, чей укус вызывает лихорадку. Здесь отвратительный гнус, сырость и мало света.

У парижанина было такое ощущение, что он в теплице: кругом плесень, воздух влажен и горяч.

Отыскав немного затхлой воды и едва-едва утолив мучительную жажду, Обертен решил, что отсюда надо скорее выбираться. Однако в какую сторону идти? Солнце, обычный помощник в таких случаях, не проникало в чащу. Пришлось двигаться прямо, куда глаза глядят, время от времени, наудачу, издавая протяжный, призывный клич.

Бакалейщик долго пробирался меж двух гранитных стен, пока ему не показалось, что ход сужается. На мгновение стало жутко. Сперва Феликс испугался, что впереди тупик, каменный плен, но вскоре заметил, что растительность меняется. Исчезли деревья, подобные тому, на котором высилось гнездо ткачиков. Сумрак еще более сгустился, сырость стала совсем невыносимой.

Начались заросли древесного папоротника. Это были двадцатиметровые исполины с громадными листьями. Их плотный покров совсем не пропускал света, так что путник мог передвигаться лишь на ощупь. Он шел вперед, спотыкаясь на каждом шагу. Глаза не видели препятствий, но воспаленное воображение рисовало картины одна невероятнее другой.

Мало-помалу Феликса охватило смутное волнение. Этот безотчетный страх, вполне понятный в подобных обстоятельствах, овладевает подчас и самым отважным человеком, порождая панику, с которой почти невозможно бороться. Такое чувство знакомо солдатам. Но в походе они не одиноки, ощущение полной изолированности им не ведомо. Солдат ждет смерти, но знает точно, от кого, от какого врага она может прийти. Враг для солдата — такой же человек, как и он сам, в его руках то же оружие.

Для Синего человека враг был неизвестен. Он мог появиться всякую минуту откуда угодно. Таинственная темнота рождает чудовищ — кровожадную рептилию[176], смертоносное насекомое, ядовитое растение, всегда готовое погубить беззащитного человека. Неизвестность — вот что самое страшное.

Обертену захотелось пойти быстрее, побежать, но куда? Но и оставаться на месте, продлевать этот ужас было невозможно.

Вдруг до его слуха донесся странный звук. Выстрел? Нет, не то. Пожалуй, он согласился бы сейчас услышать свист пули у собственного виска. Окажись рядом самый заклятый враг, ему было бы не так одиноко и жутко.

Парижанин сделал еще несколько шагов и вздохнул, услыхав второй звук, да так близко, что едва не оглох. Потом еще и еще, штук двадцать, через равные промежутки времени.

Это были настоящие выстрелы. Однако ни дыма, ни огня не было видно. Заинтригованный и испуганный бакалейщик внимательно осмотрел все вокруг, насколько позволяло зрение и сумрак. Вдруг меж гигантских стволов папоротника он заметил возвышения неопределенного цвета, неправильной сферической формы, напоминающие дыню величиной с бочонок. Синий человек с опаской приблизился к одному из этих предметов, казавшихся ему чудовищами.

— Боже мой! Да это же грибы! Гигантские, как и все в этом краю. Ими можно накормить великана. Невероятно!

Пока Феликс восхищался и рассуждал вслух, гриб, возле которого он стоял, вдруг с грохотом взорвался, словно бомба, раскидав вокруг белые хлопья. Вслед за ним взорвались и другие.

Торговец колониальными товарами расхохотался. Это был нервный смех.

— Грибы! Это напоминает мне кушанья, которые так чудесно готовила старая Мариет. Волованы, фаршированную курицу, омлет… Много, много вкусного… Но это забавно, ей-богу! Почему эти громилы принялись взрываться при моем появлении? Вот тебе и еще одна тайна… вроде моей синей кожи. Да, а ведь я все еще Синий человек! Какая все-таки глупая штука жизнь!

Салют, так удививший Обертена, на самом деле не представлял собой ничего из ряда вон выходящего: француз оказался среди грибов-трутовиков. Известно, что грибы размножаются с помощью спор[177]. В данном случае созревшее растение раскидывало споры, взрываясь, словно мина. Где-нибудь в средних широтах эти взрывы не так заметны, грибы там крохотные. В Бразилии же они огромны и потому взрываются с неимоверным грохотом. Споры разлетаются во все стороны, оседают на почву и таким образом создается грибная колония.

Наткнувшись в темноте на один из гигантских грибов, Синий человек случайно повредил его шляпку. Раздавшийся взрыв вызвал цепную реакцию, и соседние живые мины принялись хлопать одна за другой.

Этот забавный инцидент[178] был очень кстати. Вдоволь насмеявшись, Обертен приободрился, и будущее не казалось ему уже столь беспросветным. Он отправился дальше.

Дно лощины стало понемногу подниматься. Вот уже исчезли из виду древесные папоротники и исполинские грибы. Почва становилась более сухой и каменистой. Растительность здесь была не такой буйной и пропускала свет. Легче дышалось.

Парижанину приходилось прикладывать все большие и большие усилия, чтобы продвигаться вперед. Он думал, что вряд ли стоило так стремительно падать, чтобы теперь с таким трудом карабкаться обратно. К тому же кто знает, что ждет его там, наверху. Быть может, еще более опасные приключения?..

Однако выбора не было. Перед ним лежала единственная дорога, по обе стороны которой ввысь уходили гранитные стены.

Обертен пришел к заключению, что шагает по дну высохшей реки. В сезон дождей сюда с плато стекала вода.

Путешественник ежесекундно спрашивал себя: «Куда я иду?» И тем не менее упорно продолжал изнурительный подъем, несмотря на жару, усталость, жажду и голод. Проклятое русло извивалось, причудливо змеилось и петляло среди каменных глыб и гранитных утесов, а бедный Синий человек, то и дело спотыкаясь о булыжники, скользя по щебенке, шел и шел вперед. Едкий пот заливал глаза, но Феликс все же ухитрился разглядеть сверкающие вкрапления желтого металла в серых каменных монолитах[179].

— А что, если это золото?! Конечно, золото! Почему бы и нет? На этой земле есть все каучуковые деревья и гремучие змеи, несметные птичьи колонии и гигантские папоротники, алмазы и взрывающиеся грибы… Если здесь встречается даже Синий человек, почему бы не быть золоту?.. А забавно будет, если я, сам того не подозревая, открою месторождение века, что-нибудь вроде тех, которые преобразили Калифорнию и Австралию.

Бакалейщик нагнулся, что-то поднял, внимательно разглядел, потом подбросил на руке, прикидывая вес. Находка оказалась камнем — довольно тяжелым, с металлическим блеском. Недолго думая, наш изыскатель сунул его в карман, а метров через двадцать заметил другой, еще более красивый образец.

— Это определенно золото, — шептал он сам себе, и на душе становилось веселее.

Чувство неимоверной радости все сильнее овладевало им. Этот несчастный, лишенный всего, едва не погибший, полуживой от усталости, один, затерянный в непроходимых дебрях, совершенно позабыл о своем незавидном положении. Им овладела золотая лихорадка — болезнь, которой подвержен всякий белый, будь он самый уравновешенный из всех уравновешенных и самый хладнокровный из всех хладнокровных.

Феликс не ощущал больше ни жара, ни жажды, ни саднящих ран на ногах. Словно безумный, кидался он от одного камня к другому, иной хватал и жадно разглядывал, а иной в раздражении швырял подальше. Всякий раз, когда под руку попадался самородок, Феликс оживлялся, издавал победный клич. Он понял, что наткнулся на золотую жилу. Золота становилось все больше. Куда ни взгляни, повсюду сверкал и переливался песок, блестела галька, слепили слитки. Синему человеку захотелось иметь руки Титана[180], чтобы унести отсюда сокровища.

— Миллионы! Их можно загребать лопатой… Мы будем богаты… сказочно богаты. Жан-Мари, Беник, дорогой малыш Ивон, Генипа… вам ни в чем не придется нуждаться. Это, наверное, глупо, но сейчас я думаю, моя жена хорошо сделала, что допекла меня с этой поездкой. Черт возьми! Если б не Аглая!.. Она была права!.. Конечно, я стал Синим человеком! Но отныне это не имеет никакого значения. Синий, белый, красный или всех цветов радуги… Я буду так богат, что никто этого не заметит. Понравлюсь всем, без исключения. Мой цвет сочтут оригинальным, еще мода новая пойдет… Правда, я пока еще не вернулся… Но я могу, хочу, должен вырваться отсюда, найти друзей, привести их сюда, засыпать, закормить золотом. Я всего лишен сейчас, мое положение ужасно… Пусть так! Что ж из этого? Человек, нашедший такие сокровища, не может умереть, не воспользовавшись ими.

Рассуждая сам с собой, парижанин продолжал набивать карманы. Камни были у него под мышками, в руках. Феликс едва мог передвигаться под их тяжестью.

Но вдруг его энтузиазм мигом улетучился.

Недалеко, в канаве, он заметил какой-то странно блестевший под солнцем предмет, величиной с кулак. Блеск привлек внимание. Обертен подбежал, нагнулся и схватил было самородок, но тут же отшатнулся и в ужасе вскрикнул.

Перед ним на земле в неестественной позе лежал скелет — без сомнения, человеческий скелет, и принадлежал он белому человеку. Об этом свидетельствовали полуистлевшая одежда, проржавевшие пуговицы и пряжки. На ногах виднелись иссохшие ботинки, а рука сжимала деревянную рукоятку сабли, лезвие которой изъела ржавчина. Костлявые пальцы впились в кожаный бурдюк, высохший, как и ботинки.

Всюду виднелись следы пребывания грифов[181]. Стервятники, быть может, напали на человека, когда тот был еще жив…

— Мертвец! — вскричал бакалейщик.

Ему вдруг представилась картина страшной гибели, мучительной агонии незнакомца — человек, наверное золотоискатель, ослабевший, больной, упал здесь не в силах идти дальше! Напрасно схватился он за бурдюк. Ни капли воды!

Грифы, парившие в вышине, заметили умирающего. Они опустились ниже, описывая круги над добычей. Несчастному недостало сил, чтобы поднять оружие и защититься.

Вот и все! Он погиб рядом с только что обретенным богатством… рядом с золотом… Ему тоже, наверное, казалось, что все сокровища мира теперь в его руках, он тоже, возможно, в мечтах улетел далеко… как и Синий человек.

— Мертвец! — вновь пролепетал Феликс.

Зрелище, столь же кошмарное, сколь и неожиданное, произвело на него сильное впечатление. Несчастный упал навзничь и лишь продолжал бормотать:

— Мертвец!

Так, в прострации[182], он пролежал долго, очень долго. В конце концов тяжелый, беспокойный сон овладел им. Парижанину снились кошмары.

Наступила ночь. Синий человек все еще неподвижно лежал рядом со скелетом. Он поднялся, только когда лучи солнца озарили верхушки скал.

Несмотря на пережитое, сон все-таки освежил его и придал сил. Но теперь не давали покоя голод и жажда. Феликс встал, припомнил вчерашнее и содрогнулся, вновь увидев скелет.

— Неужели и я умру, как он? Грифы летают над головой… Не надеются ли они на новую добычу? Нет! Не хочу умирать! Нужно идти, идти во что бы то ни стало. В этом мое спасение! Но сначала надо отделаться от этих булыжников, они так тяжелы и оттягивают карманы.

С этими словами он в гневе вывернул карманы, выбросив даже самые красивые камни. Потом подошел к мертвецу и взял его саблю. Как-никак, а оружие могло пригодиться. Феликс, подумав, вывалил свои самородки прямо на скелет, так что они совершенно закрыли его.

— Теперь в дорогу! Этот несчастный спит вечным сном среди несметных богатств, навсегда, должно быть, потерянных… Бог с ними! Надо подумать о том, сумею ли я вернуться не то что к цивилизации, а хотя бы к индейцам. Увижу ли людей? Ведь этому бедняге не хватило, возможно, какого-нибудь глотка воды… Какие уж там сокровища!.. В долине Смерти и золото — не золото.

Между тем француз поднимался все выше и выше. Впереди, примерно в километре, виднелись горы. Силы почти оставили его, гасла последняя надежда.

Внезапно дорога вывела Обертена к небольшой пещере.

— Опять пещера? Пускай. Быть может, отыщу там хоть немного воды.

Сказав это, бакалейщик начал спускаться по мягкому песку и прогрузился в кромешную тьму, словно на дно колодца. Медленно и осторожно нащупывая путь, Синий человек скоро понял, что подземный ход расширяется.

Феликс прошел уже порядочно, как вдруг отдаленные крики заставили его вздрогнуть.

Сомнений не было. Это кричали люди.

В ту же минуту вдали показался мерцающий красноватый огонек.

Крики и свет пламени неумолимо приближались. Парижанин увидел грот, причем сам он стоял как бы под потолком.

Картина, представшая его взору, была ужасна.

ГЛАВА 3

Надежды нет. — Тщетные поиски. — Первая ночь. — Тревога. — Псовая охота. — И снова схвачены. — Генипа рассказывает ужасы. — Итак, нас съедят! — Кто-то помешал. — Тот, кого не ждали. — Привет, дружище! — Спасены. — Колдуну задают хорошую трепку. — Подвиги Синего человека. — Пан или пропал. — В деревне. — Вождь — это я! — Загадочный план.

Услыхав истошный вопль Беника, Жан-Мари, Ивон и Генипа немедленно вернулись назад, предчувствуя, что произошло нечто ужасное. Боцман в двух словах объяснил, как все было. Он рвал на себе волосы, в бессильной ярости сжимал кулаки, задыхался и готов был вот-вот разрыдаться. Жан-Мари, белый как полотно, страшно выругался и запричитал:

— Тысяча чертей! Ну почему это случилось не со мной?.. Чем он провинился? Мы так любили этого милого человека, и он отвечал нам тем же… Эта боль никогда не утихнет.

Ивон громко плакал и повторял, дрожа всем телом:

— Месье Феликс!.. Месье Феликс!..

На этот раз хладнокровие изменило и Генипе:

— Синий человек был настоящий мужчина. Знаток кураре любил его.

— Все кончено!.. — произнес Беник. — Не правда ли? Ведь ничего нельзя сделать? Как ты думаешь, Генипа?

Индеец ничего не ответил, а только показал рукой на то место внизу, в пропасти, где кружила обеспокоенная стая ткачиков.

— Понимаю, — отозвался Беник, — здесь слишком высоко. Бедный месье Феликс! Он, конечно, разбился.

— По крайней мере, можно надеяться, что он не мучился, — с грустью прибавил Жан-Мари.

— Все равно, — решительно сказал боцман, — мы не можем так уйти. Нужно спуститься вниз, найти тело нашего друга и отдать ему последние почести. Я не хочу, чтобы кости его глодали хищники.

— Ты прав, матрос! Куда ты, туда и я!

— Я тоже с вами, дядя, — Ивон поднял глаза, мокрые от слез.

— Что решили белые? — Генипа не понял разговора.

— Найти тело Синего человека и предать его земле.

— Генипа вместе с белыми!

— Хорошо! Скажи, можем ли мы спуститься вниз?

— Нет.

— Почему?

— У нас нет веревки.

— Пусть так, но все равно мы должны добраться туда. Как это сделать?

— Обойти горы, идти по солнцу. Это далеко и очень долго.

— А дальше?

— Там, внизу, высохшее русло. По нему можно пройти к этому месту.

— Ясно! Сколько времени нам понадобится?

Индеец секунду подумал, посчитал на пальцах и сказал:

— Три солнца!

— Три дня.

— Да.

— Тысяча чертей!

— Меньше нельзя.

— Ну так поспешим! Ивон, ты в состоянии идти?

— Вы же знаете, дядя, я настоящий мужчина. Пройду сколько надо.

— Молодец, сынок. Держись! Не обращай внимания на мою болтовню, несчастье лишает людей разума. Господи! Господи! Бедный месье Феликс!

Четверо друзей не могли знать, что существует куда более короткий путь в ущелье, тот самый, которым, вопреки собственному желанию, воспользовался Синий человек. Они пустились в долгую дорогу, ведомые Генипой и его псом.

Как и предупреждал индеец, карниз вскоре стал не таким узким и через двадцать метров достиг в ширину сантиметров восьмидесяти. А чуть дальше по нему уже свободно могла бы проехать телега.

Матросы совсем пали духом и не переставая ругали судьбу, а еще больше самих себя.

— Я глупее последнего сухопутного барана, — грохотал Беник, тыча себя пальцем в лоб. — Мы-то не знаем, что такое головокружение. Но ему я ведь мог завязать глаза, мог!..

— Надо было поставить его между нами, — поддержал Жан-Мари.

— Да, тогда бы он не потерял равновесия…

Так прошла бо́льшая часть дня. То тут, то там им удавалось поживиться ягодами или кореньями, которые находил Генипа. Без него французы никогда бы не рискнули даже дотронуться до здешних растений, не то что съесть. Из рук же вождя спокойно брали любой плод, любой корешок.

Наконец путешественники заметили, что обогнули вершину. Дорога начала потихоньку снижаться. Спускались по отлогому склону, поросшему кустарником. Когда тропинка вывела их на плато, наступил вечер. Все согласились, что дальше идти невозможно, — усталость валила с ног. Жара спала, с запада дул легкий ветерок. Лагерь разбили под открытым небом. Плато было абсолютно голым: ни деревьев, ни мхов, ни травы, — не нашлось ничего даже подстелить под головы. Но об удобствах никто не думал. Беник, Жан-Мари и Ивон, смертельно измотанные, растянулись прямо на земле и тотчас же уснули.

Генипа обошел импровизированную стоянку, убедился, что все спокойно, шепнул что-то собаке и, положив под голову большой круглый камень, тоже уснул.

На небе одна за другой зажигались звезды.

Вечер сменила ночь.

Было еще совсем темно, когда Генипу разбудил лай собаки. Никто из его белых приятелей не шевельнулся. Все так устали за день, что ничего не слышали, а только дружно храпели.

Собака гавкнула еще два или три раза, а затем, испугавшись чего-то, прижалась к ногам хозяина. Хотя Знаток кураре устал не меньше других, заснуть не удавалось. Почему беспокоился пес?

Уаруку дрожал, рычал и огрызался на кого-то. Так что вождь не мог сомкнуть глаз.

Внезапно издалека раздался шум: лаяли, заливались собаки. Казалось, они гонят дичь или напали на след. Лай слышался все ближе, и вот уже полдюжины черных теней стремительно понеслись к лагерю.

Уаруку вскинулся, рванулся с места и скрылся в темноте. Слышно было, как он, грозно рыча, кусал кого-то справа, потом слева. Вскоре пес возвратился, жалобно скуля.

И тут только Генипа окончательно пришел в себя и бросился к товарищам.

— Что случилось, дружище?

— Собаки учуяли нас… покусали Уаруку.

— Собаки? Что за вздор?

— Собаки индейцев, я их знаю. Индейцы близко!

— Индейцы! Опять индейцы… Мы только расположились… Может, они еще и людоеды! Прости меня, дружище, но твоя страна — мерзкая страна, в ней живет чересчур многоиндейцев.

Однако Бенику не пришлось долго разглагольствовать. Он испуганно вскрикнул, заметив, что в темноте к ним подкрадываются люди. Невозможно было понять, сколько их, но дерзость и решительность наступавших не оставляли сомнений: отряд достаточно велик.

Краснокожие напали стремительно, словно хищные звери. Свирепый крик пронзил тишину. Напрасно матросы пытались сопротивляться. В мгновение ока они оказались на земле, связанные по рукам и ногам.

Генипу и Ивона постигла та же участь, и бедный Уаруку вынужден был вести неравный бой.

— Влипли! Снова влипли!.. — скрежетал зубами Жан-Мари.

— Кто эти негодяи? — Беник едва не выл от отчаяния.

— Черт их разберет! Какие-то мерзавцы с кожей цвета обожженной земли.

— Похоже, у них есть ружья.

— Мне тоже показалось.

— Эй! Генипа! В чьи лапы мы попали на сей раз?

Знаток кураре узнал зловещий клич атакующего племени. Он глухо отозвался:

— Это паталосы!

— Ну и что?

— Это самые злые из индейцев, они страшнее тигра.

— Лучшего и желать нельзя! Ну, будь что будет! Поживем — увидим.

Да, многоуважаемый читатель! Несчастные беглецы попали в плен к паталосам. До деревни было далеко, и так как индейцы понимали, что истощенные пленники не смогут преодолеть большое расстояние, то решили тащить их связанными, на шестах, подобно подстреленному кабану или лани.

Чутье не подвело индейских ищеек. Охотникам выпала знатная добыча. Каждый понимал, какие почести достанутся тому, кто придет в деревню с невиданной дичью. Нести французов доверили лишь особо отличившимся. На Генипу же людоеды смотрели с пренебрежением. Для них он не представлял слишком большого интереса: одним сородичем больше, одним меньше. Другое дело белые! Подобный деликатес доставался дикарям не часто. Быть может, кому-нибудь одному из всего племени только раз в жизни довелось отведать такого изысканного лакомства.

Значит, будет праздник, жуткое, звериное веселье. Водка польется рекой.

Умиравших от голода и жажды пленников сытно накормили, обильно напоили, словом, отнеслись к ним как к пасхальному гусю или кабанчику, которого собираются заколоть к святому дню. Однако ни свирепый вид охранников, ни самые страшные предчувствия не помешали нашей пятерке вдоволь поесть. Природа берет свое даже в самых тяжелых и безнадежных обстоятельствах. А кроме того, силы могли еще пригодиться. Друзья не сдавались. За последнее время с ними произошло столько невероятных приключений, они столько раз чудом выходили из безвыходных ситуаций, что вполне могли надеяться на еще один подарок судьбы. Главное — быть готовым ко всему, не раскисать и держать ухо востро.

Между тем Генипа, который по натуре был фаталистом[183], а потому никогда не волновался понапрасну, принялся рассказывать друзьям о кровавых пирах паталосов. Рассказ был бы, пожалуй, занимательным, если бы не касался непосредственно слушающих. От ужасающих подробностей кидало в дрожь.

Знаток кураре пояснял: пленников приносят в жертву в исключительно торжественной обстановке — кладут на огромный камень, и колдун собственноручно перерезает им горло. Вернее, пускает кровь, ибо именно в этом вся «прелесть»: смерть должна наступить не сразу — это неинтересно, — а медленно, чем меньше крови останется у несчастного, тем больше его мучения.

Паталосы неслыханно, изощренно жестоки. Каждый из них по очереди подходит к умирающему, склоняется над вскрытой веной и делает, подобно вампиру[184], несколько жадных глотков теплой крови.

Потом колдун пальцем закупоривает кровоточащую рану, чтобы кровь не текла зря, пока к жертве приближается следующий.

Паталосы бережливы и предусмотрительны. Какая-то часть крови все же вытекает из раны, несмотря на все старания. Ничто не должно пропасть — в камне выдолблен желобок, по которому любимый из напитков людоедов стекает вниз, скапливаясь в специальной чашечке.

Когда из жертвы выкачена вся кровь до капли, служитель культа расчленяет тело и раздает лучшие куски самым храбрым воинам. По заслугам и честь.

Колдуну и вождю племени достаются мозг и руки — самые вкусные части человеческого тела.

Слушая леденящий душу рассказ Генипы, французы тем не менее держали себя в руках, отважно ожидая своего часа.

К величайшему удивлению, им дали еще целые сутки передышки. Еды было сколько угодно, и пленники не теряли времени даром. Паталосы же беспробудно пили, однако почти не притрагивались к еде.

Заметив это, Беник поинтересовался, почему индейцы не закусывают. Знаток кураре объяснил:

— Нагуливают аппетит! Это чтобы мы показались вкуснее.

— Похоже на наших бретонских крестьян. Если их пригласили на свадьбу, то они целую неделю до того голодают. Но уж потом набивают брюхо.

Наконец час настал. Связанных пленников принесли в таинственный грот, в котором происходили жертвоприношения.

Зловещий церемониал подходил к концу. Через мгновение Ивону перережут горло.

Но не успел колдун занести над несчастной жертвой кинжал, как раздался страшный крик:

— Остановитесь!

Что-то с шумом свалилось с потолка. Темная фигура вплавь пересекла озеро. Какой-то человек набросился на колдуна, скрутил его в бараний рог и швырнул в воду.

Индейцы испуганно зашумели, замахали факелами. Они совершенно растерялись, происшедшее казалось им сверхъестественным.

Что и говорить. Это было эффектно. Ни один театральный режиссер не сделал бы лучше.

Ивон лежал без сознания, а потому ничего не видел и не слышал. Беник и Жан-Мари остолбенели от ужаса и застыли с вытаращенными глазами, не в силах произнести ни слова.

Только Генипа сказал совершенно спокойно:

— Смотри-ка! Да ведь это Синий человек. Здравствуйте, месье.

— Месье Феликс! Живой и невредимый!

— Я, кажется, вовремя! — Знакомый голос эхом разносился под сводами сталактитовой пещеры.

Заметив, что Ивон все еще недвижим, парижанин бросился к нему.

— Негодяи!.. Если он убит, я вас всех прикончу!

Выхватив нож из рук насмерть перепуганного колдуна, который не отваживался выбраться из воды и так и сидел посреди озера, стуча зубами, парижанин одним махом разрезал веревки, опутывавшие тело мальчика.

Слабый вздох вырвался из детской груди, затем еще и еще.

— Он жив! Благодарение Господу! — радостно воскликнул Феликс. — Теперь разберемся с остальными.

Паталосы столпились в углу грота, объятые страхом. Они не могли понять, кто этот человек в лохмотьях, с синим лицом, синими руками, синей грудью, проглядывавшей сквозь разорванную рубашку. Индейцы приумолкли, не решаясь говорить или двигаться. Они стояли как вкопанные, держа в руках горящие факелы. Картина была величественная.

Но бакалейщика вовсе не волновало произведенное им впечатление. Он, не обращая внимания на застывшую толпу, направился к пленникам, разрезал веревки, не забыв при этом и Уаруку. Пес вилял хвостом и жалобно визжал.

— Месье Феликс!.. Месье Феликс!.. — вопили матросы, не веря своим глазам.

— Он самый! Собственной персоной! Синий человек, как верно заметил Генипа. Привет, друзья мои. Эй, Ивон!

Мальчуган тяжело сполз с гранитной глыбы. Он только теперь немного пришел в себя. Обертен протянул ему руки. Увидев своего любимца, Ивон, рыдая, бросился к нему в объятия.

Изумление индейцев еще более усилилось. Не было сомнений, что Синий человек, упавший с неба, это дух — покровитель пленных: взрослых, детей и даже собак. Против сверхъестественных сил не пойдешь. Ничего не останется, как прикусить языки, затянуть потуже пояса и забыть о деликатесах.

Тем временем колдуну удалось выбраться из воды. Парижанин увидел того, кто намеревался зарезать Ивона.

— Это колдун? — справился он у Генипы.

— Да.

— Погоди, мерзавец, я научу тебя уважать человека вообще, а белого особенно. Ты, братец, нуждаешься в хорошей трепке, и я ее устрою, чтобы всей твоей подлой шайке неповадно было.

Француз, не долго думая, схватил старика за грудки и принялся хлестать по щекам, да так, что тот заголосил, как обезьяна-ревун.

Хлоп!.. Хлоп!.. Звенели пощечины. Затем «дух-покровитель» закатил такую оплеуху негодяю, что краснокожий повалился на землю.

— Еще не все! — продолжал бакалейщик. — В глазах этих олухов ты — важная птица. Так я собью с тебя спесь. Шарлатан! А ну сбрасывай свою мишуру!

Феликс что есть силы рванул лохмотья с дрожащего колдуна и забросил в озеро. Оставшись без мантии[185], недавний властитель умов выглядел как ощипанная курица.

Синий человек обратился к паталосам:

— А вы что рты разинули? А-ну, быстро! Я голоден, мне нужен хороший обед! Одна нога здесь, другая там!

Так как индейцы не поняли ни слова, пришлось повысить голос. Безрезультатно!

— Ах так! Вы хотели перерезать горло моим друзьям… Я подоспел в нужный момент и, должно быть, так изумил вас, что вы окаменели!.. Считаете меня высшим существом? Ну что ж, прекрасно! В таком случае я приказываю, а вы обязаны подчиняться. Не то устрою такую головомойку, какой свет не видывал — головомойку века.

— Но позвольте, месье Феликс, — вмешался Жан-Мари, — дело может принять плохой оборот. Они вас убьют.

— Еще чего! Будь спокоен, матрос! Нам терять нечего. Пан или пропал! Синий цвет, кажется, впервые сослужил мне верную службу. Нельзя упускать шанс. Эй, Генипа!

— Слушаю.

— Кто здесь главный?

— Вы, — ни секунды не колеблясь, ответил Знаток кураре.

— Да-да, конечно, — улыбнулся Синий человек, — но я спрашиваю, кто главный среди индейцев.

— Вот этот. — И Генипа указал на вождя.

— Ах, значит, ты… Так вот, приятель, строй своих в колонну и веди.

Окончательно сбитый с толку вождь вновь ничего не понял. Тогда Феликс вырвал у него лук и принялся стегать по спине, приговаривая: «А ну, рысью!» — и показывая туда, где был выход из грота.

Индеец взвыл от боли, завертелся на месте и попытался было сбежать. Однако парижанин вовремя спохватился.

— Спокойно, мой мальчик, — сказал он, ухватив вождя за длинные космы. — Мне нужен проводник, а не дезертир. Иди не спеша и не вздумай хитрить, а то ноги переломаю.

— Гром и молния! — восторженно провозгласил Беник. Его восхищала самоуверенность бакалейщика и удивляла покорность предводителя людоедов. — Он так с ними управляется, словно у него за спиной сотен пять лихих морячков.

Величественным жестом Синий человек подозвал к себе своих товарищей, не забыв и Уаруку, который, ощерившись, рычал на паталосов. Затравленный, взлохмаченный вождь топтался тут же.

Генипа, поняв, что паталосы совершенно растеряны и ничего не смыслят в происходящем, бросил им несколько фраз на диалекте, объяснив, чего хочет Синий человек. И сразу, как будто по мановению волшебной палочки, все зашевелилось, колонна тронулась и скоро достигла первого грота, где женщины и дети уже начинали волноваться.

Еще недавно свирепые и грозные, а теперь печальные и униженные каннибалы медленно брели, опустив головы, не смея взглянуть в глаза своим женам и отпрыскам.

Дикари покорно привели Синего человека и его друзей в деревню, посреди которой возвышалась одинокая хижина. Феликс прямиком направился туда и остался доволен ее внутренним убранством. Особенно порадовали его полдюжины ружей, развешанных по стенам, и великолепные гамаки.

— Мы здесь будем кататься, как сыр в масле, — сказал он, удобно устраиваясь в гамаке.

Вождь произнес несколько слов. И хотя невозможно было понять, чего именно он хочет, стало ясно, что краснокожий пытается выразить слабый протест.

— Что нужно этому негодяю?

— Это его хижина, — перевел Генипа.

— Вождь — это я! — возразил торговец колониальными товарами, перефразировав известное изречение Людовика XIV:[186] «Государство — это я!» — Кстати, вождю необходимы телохранители, а телохранителям нужно оружие. Беник, друг мой, если вам не трудно, снимите, пожалуйста, эти винтовки и возьмите одну себе, а остальные раздайте Жану-Мари и Ивону.

— Есть, командир! — отчеканил боцман, привыкший беспрекословно выполнять приказы.

— Генипа, ты должен знать, где у них хранятся боеприпасы. — Феликс старался ничего не упустить.

— Да, месье. Порох вон там, в тыквах, пули в сумках.

— Давай-ка все это сюда! Отлично! Беник, возьмите порох! Проследите, чтобы оружие было в полной готовности; стреляйте в первого, кому вдруг вздумается самовольничать.

— Есть, командир! Оружие не первоклассное, старье… Но при случае сгодится.

— Скажите, Жан-Мари, ведь вы немного знакомы с их бытом, откуда у этих мерзавцев ружья?

— Думаю, обменивают их у португальцев на алмазы и золотой песок.

— А почему же у Онсы и его племени нет винтовок?

— Потому что паталосы живут в золотоносном районе. И алмазов здесь тоже хоть отбавляй.

— Понятно! Значит, вы утверждаете, что у них есть связь с белыми?

— Прямо или через посредников, но связь существует.

— То есть, вы хотите сказать, что оружие им могут продавать и другие индейцы?

— Так точно! Но я все же думаю, что они непосредственно связаны с откупщиками.

— Эта версия меня больше бы устроила. Пока они не успели опомниться и я считаюсь божеством, хорошо было бы выйти на белых. Ну, ладно! Пора и перекусить. Генипа!

— Да, месье!

— Займись-ка провиантом! У них тут чем-то аппетитно пахнет.

— Это вкусно: рыба с бататами.

— Что может быть лучше, тащи!

Синий человек и его товарищи окончательно освоились и принялись за еду.

Поужинав, Феликс сыто потянулся, отодвинул котелок с остатками пищи и обратился к Генипе, который стал его правой рукой:

— Отнеси чего-нибудь пожевать этому истукану, что торчит там с кислой миной, и будь начеку.

Предводитель паталосов затравленно поглядывал на Синего человека.

Еще бы! Ведь он запросто разделался с колдуном, а теперь хозяйничал в деревне, да что там, в хижине самого вождя! И боги не покарали его! Стало быть, Синему духу придется подчиняться. Вождь смиренно принял из рук Генипы объедки, с невероятной жадностью проглотил их и остался стоять где стоял. Он походил на безвестного просителя у царских покоев и был счастлив уже тем, что повелитель не забил его до смерти, а лишь высек для острастки.

— Теперь, — объявил Синий человек, обращаясь к Генипе, — хочу наградить тебя. Отныне будешь носить титул колдуна племени. Собери-ка ко мне сюда этих презренных!

— Я… колдун?

— Мой колдун! Ведь я здесь хозяин, не так ли? Нужен же мне свой колдун?

— Конечно, месье.

— Собери всех: мужчин, женщин, детей, стариков, молодежь. Хочу сказать им кое-что, а ты будешь переводить.

— Да, месье.

— Друзья мои! Поверьте, нет худа без добра. И вы в этом скоро убедитесь. Жан-Мари подал мне замечательную идею… просто золотую идею! С завтрашнего дня начнем претворять ее в жизнь. Доверьтесь мне, а я позабочусь о вашем благополучии.

ГЛАВА 4

Ничему не удивляйся. — Собственники. — Мы будем богаты. — Поход на золотое поле. — Желтая земля. — Еще одно месторождение. — Разведка. — Азарт. — Аркабасы и их промышленное использование. — Таланты Жана-Мари. — Двадцать франков из десяти килограммов песка. — Синий человек кривит губы. — Жан-Мари нашел выход. — Они будут богаты.

События последнего времени должны были, без сомнения, приучить наших героев ко всяческим сюрпризам. Если есть на свете школа, где быстро и на всю жизнь можно научиться следовать известному завету древних: ничему не удивляйся, — так это девственные леса Бразилии. Самого наивного человека они превратят в закоренелого скептика, и потом уже никакие непредвиденные обстоятельства не смогут его изумить.

Но даже несмотря на то, что французы успели привыкнуть к проделкам переменчивой судьбы, апломб[187] Синего человека, дерзкое поведение и тем паче последние слова не могли не поразить его друзей.

Свалиться как снег на голову в самый разгар людоедовой оргии уже невероятно. Оскорбить, ощипать, опозорить и в довершение всего поколотить колдуна, чей авторитет в индейском племени непререкаем, и того пуще. Навязать этому отнюдь не благодушному народу свою власть — о таком и подумать страшно. Но самое удивительное то, что человек, едва не попавший на вертел[188], а затем на ужин изголодавшимся индейцам, сам, наевшись до отвала, заявляет: «Предоставьте мне свободу действий, а я позабочусь о вашем благополучии». Уму непостижимо! Это казалось невообразимым.

Оцепенение, в которое привело туземцев появление Синего человека, возрастало. Кровожадные людоеды стали покорными и смирными. Тигры превратились в газелей, волки — в овец.

Парижанин разгуливал по деревне, ел, руководил, спал, пил, приказывал. Все, чего он хотел, о чем рассуждал и что делал, считалось единственно верным и правильным. Ему подчинялись во всем, а он, олицетворявший, подобно русскому самодержцу, церковную и светскую власть, царствовал безраздельно. Никому и в голову не приходило протестовать. Наоборот, каждый только и смотрел, как бы предупредить желания Синего человека, пусть даже самые нелепые, самые несуразные.

Опозоренного колдуна заменил более достойный — Генипа. А бывший вождь сделался мойщиком посуды, только бы находиться поблизости от Лазурного Бога, на которого он взирал с подобострастием и блаженной улыбкой.

Синий человек любил чистую посуду и не удовлетворялся тарелками, вылизанными собачьими языками. Подобное сибаритство[189] явно свидетельствовало о его божественном происхождении.

Беник и Жан-Мари отыскали прекрасно изготовленный индейцами табак и целыми днями наслаждались им, заявляя, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Звезды второй величины, они нежились в лучах славы Синего человека. Боцман и бывший сержант стали кем-то вроде министров — естественно, без портфеля[190].

Ивон, которому нечем было заняться, тратил все свое время на изучение языка паталосов. К тому же юнга уже сносно владел луком.

Что касается Уаруку, то он не слишком злоупотреблял своим положением собаки колдуна, однако не преминул изгнать из деревни своих сородичей. Для него сделали миску из бутылочной тыквы, как человеку. Пес чрезвычайно гордился этой привилегией.

Короче, Синего человека и его друзей чтили, обожали, боготворили.

Они жили среди паталосов уже две недели. Это было монотонное времяпрепровождение. Между тем Обертен думал лишь о том, чтобы использовать свой престиж[191] на благо товарищей. Он припомнил золотую лихорадку, которая охватила его недавно, в глазах еще стояли россыпи драгоценных самородков. Феликс понимал, что его слабых возможностей и даже сил четверых друзей не хватит для того, чтобы выжать из месторождения все возможное. Поэтому он и старался полностью завладеть деревней и умами ее обитателей. На сей раз необыкновенный цвет кожи сыграл ему на руку. Парижанин подумал:

«То, что не под силу нам пятерым, сделают эти несчастные. Они очень сильны, ловки, как обезьяны, выносливы, словно мулы. Я заставлю их работать в шахте. Мы освоим это золотое поле. Беник мечтает о рыболовецком судне… Те, кто хотел его съесть, теперь будут на него работать. Там хватит на целый торговый флот. Жан-Мари хотел бы иметь немного денег, чтобы безбедно жить в своей Бретани и целыми днями любоваться морем… Жан-Мари станет настоящим капиталистом. Он даже сможет стать муниципальным советником[192] в Роскофе, если такая фантазия придет ему в голову. Ивон всего достигнет в жизни, сможет выучиться, на кого только захочет. У Генипы будет возможность возродить былое величие его племени. А я… Я брошу к ногам мадам Обертен, урожденной Аглаи Ламберт, не миллион, а миллионы. Для этого нужно лишь одно: преодолеть природную лень этих бездельников. Вот этим и стоит заняться! Не будь я Лазурный Бог паталосов, если через сутки мерзавцы не превратятся в заправских золотоискателей».

Сказано — сделано: обследование золотоносного участка, организованное им и его кланом, убедили Феликса в том, что это действительно богатое месторождение.

Поначалу паталосы не понимали, чего хотел от них Лазурный Бог, так как он повел их в глубь того самого грота, где недавно, холодея от ужаса, ждали своей участи Беник, Жан-Мари, Генипа и Ивон. Индейцы опасались, как бы ему не пришло в голову принести искупительную жертву, прирезав кого-нибудь из них. Однако вскоре они убедились, что Синий человек не злопамятен. Он и не думал о мести. Процессия не останавливаясь прошла мимо жертвенника, который Ивон едва не окропил своей кровью, и направилась к противоположному выходу из пещеры, тому самому, что открыл бакалейщик.

Индейцам этот выход был неизвестен. Генипа поспешил объяснить, что Синий человек пробил его одним движением.

Дикари быстро соорудили бамбуковые лестницы. Первыми поднялись Феликс, Беник, Жан-Мари, Ивон и новоиспеченный колдун. Паталосы отважно последовали за хозяином, безоглядно доверяя тому, кто вел их в неизвестность, быть может, навстречу опасностям.

Факелы освещали живописные картины, но французам было не до красот природы. В эти минуты они чувствовали себя золотоискателями, и только ими. Ничто, кроме золота, не привлекало их внимания.

Наконец добрались до высохшего русла, и Феликс, который до сих пор не открывал паталосам цели их демарша[193], объявил, что его интересуют частицы металла, вкрапленные в камень.

И это все, чего хочет Лазурный Бог?!

Лазурный Бог хочет желтую землю…

Паталосы, малосведущие в металлургии, назвали желтой землей драгоценный металл, чья действительная стоимость была для них тайной за семью печатями.

Только и всего! Они добудут для Синего человека сколько угодно желтой земли!.. Нет ничего проще: ее так много повсюду, они знают и другие места.

— Если бы здесь была вода! — сказал Жан-Мари, по опыту знавший, что значит вода для шахтера.

— Здесь есть вода. — Верный Генипа спрашивал и переводил, отвечал и вновь переводил.

— В таком случае дело в шляпе! Можем начинать.

Обертен выяснил, что русло сухо лишь летом. В сезон дождей здесь течет полноводная река, так что воды хватит с лихвой.

Прекрасно! Сезон дождей, благоприятствующий золотоискателям, уже близок. А значит, рабочие не будут простаивать. Паталосы подготовят участок, потом переберутся на другое место — и так до первых дождей.

Два дня спустя оленьими тропами индейцы привели вождя и его белых друзей к новому участку. Все до последнего паталоса были мобилизованы на работы. Никто не посмел уклониться.

На новом участке не водилось дичи. Пришлось нести с собой запасы провизии: маниоку, ямс, маис, сушеную рыбу, мясо, а также табак.

— Надо же, — не уставал удивляться Беник, — никто не бузит.

Моряка поражала та легкость, с какой Синему человеку удавалось управляться с паталосами, поражала их готовность и проворство, когда они хотели угодить хозяину.

«Желтая земля» виднелась на каждом шагу, и воды было вдоволь.

Золотоносный участок — это что-то вроде огромной арены меж обрывистых гранитных стен. Здесь нет никакой растительности и температура как в печке.

Но все это не мешало индейцам копошиться, подобно стае саламандр[194]. Они работали молча, не жалуясь, ни в чем не сомневаясь.

— Да они просто святые! — не удержался Жан-Мари. Он и радовался, и удивлялся, что все идет так хорошо. Ведь недавно дела были хуже некуда.

По берегам безжизненного гранитного царства росли прекрасные деревья. Под их кроной можно было приятно отдохнуть. А кроме того, древесина требовалась для работы. Бакалейщик вел дело с размахом.

Для начала ограничились тем, что разметили участки и выяснили, сколько металла они содержат. Старатели всегда начинают с разведки.

Эта работа только на первый взгляд кажется простой. На самом деле в ней есть свои хитрости. Тому, кто хочет, чтобы все было о’кей, необходим некоторый опыт. К счастью, Жан-Мари обладал подобными навыками, хорошо зная все детали дела. Отныне он и стал генеральным директором шахт.

Основными инструментами были мотыги[195], лопаты, сильные руки индейцев и самодельные лотки, корытца, выдолбленные из деревянных кругляшей диаметром сорок пять сантиметров и глубиной — двенадцать. По форме они напоминали вьетнамские головные уборы.

Рабочий выкапывал яму глубиной два метра и шириной сантиметров пятьдесят — здесь залегал золотоносный пласт, набирал полный лоток земли, песка, гравия — килограммов десять, и отправлялся к ручью промывать грунт. Эта как будто незамысловатая операция требовала сноровки и навыка. Удерживая лоток в горизонтальном положении, шахтер погружал его в воду и быстрыми движениями как бы просеивал породу. Частички земли, песчинки, словом, то, что полегче, всплывало на поверхность. И так много раз подряд, пока на дне лотка не оставалась горстка чего-то мутного, блеклого, ни о чем не говорящего глазу профана. Но зато у опытного золотоискателя часто при этом заходилось сердце, словно у игрока, которому пришла хорошая карта. Он чувствовал, как его начинала бить лихорадка, в последний раз зачерпывал воду, и — внимание! — последняя капля стекала с края деревянной посудины… Ее стенки оказывались покрытыми тончайшим слоем желтого песка, отливавшего металлическим блеском.

Это золото!.. Чистое золото!.. Золото высшей пробы!..

Результат пятиминутной операции всегда неожидан и поражает того, кто сталкивается с этим впервые.

Содержимое лотка, естественно, зависит от того, насколько богато месторождение. Иногда это всего лишь желтоватая пыль, которую и в руку не возьмешь. А то бывает, находят сразу целый самородок. Если кусочек тянет на пять су[196], это уже большая удача. Но случается, что в руки золотоискателя попадает камешек в три, пять, а то и пятьдесят франков[197].

У старателя всегда есть план участка, на котором он отмечает отработанные места, планомерно осваивая один квадратный метр за другим.

Сноровка опытных золотоискателей поражает непосвященного. Но еще более невероятен их глазомер. Они с абсолютной точностью могут оценить стоимость намытого песка: три франка или три франка двадцать пять сантимов[198]. Наметанный глаз безошибочно определит вес самородка: четыре, шесть, восемь граммов или десять с дробью. Допустимо расхождение лишь в считанные миллиграммы.

Всеми этими качествами Жан-Мари был наделен в высшей степени. Прежде всего он позаботился о том, чтобы изготовить собственный лоток. Артистически владея ножом, за два часа смастерил его так, что любой эксперт побился бы об заклад: это выточено на токарном станке.

Стреляный воробей, бывший сержант сразу приметил диковинные надземные корневища гигантских деревьев, которые туземцы зовут аркабасами. Аркабасы напоминали своим видом мощные опоры, которыми обычно укрепляют стены соборов. В зависимости от возраста толщина корневища растения менялась от нескольких сантиметров до полуметра. Над землей они возвышались порой на восемь — десять метров. Матросу не хотелось зря потеть над этими гигантами. Поэтому он сколотил бригаду паталосов с тем, чтобы они выкорчевали приглянувшееся ему корневище. Жан-Мари вступил в дело лишь после того, как индейцы хорошенько обтесали чурбак.

Его лоток был легче, ровнее прочих и служил образцом для краснокожих. Но что поразительно, они довольно быстро сумели приблизиться к эталону[199], и вскоре трудно было уже отличить копии от оригинала.

Индейцы вообще известны своим умением работать с деревом. Достаточно взглянуть на их пироги, выдолбленные из одного ствола длиной десять — двенадцать метров. А какое деревянное оружие мастерят они!

Жан-Мари, хорошо знавший свое дело, с головой ушел в работу и вскоре получил первый результат — самородок в двадцать франков.

— Всего двадцать франков, — поморщился Синий человек, с любопытством наблюдая за происходящим. — Столько труда, старания, ловкости за один луи!..[200] Всего лишь один луи!..

— Но позвольте, месье, — возразил рассудительный матрос, — не следует ожидать сверхъестественных цифр.

— Вы хотите сказать, что курочка по зернышку клюет?

— А вот, если угодно, подумайте и посчитайте сами.

— Считать! Это по мне. В этом деле я настоящий профессионал.

— Вот и прекрасно! Эта посудина за один прием вмещает десять килограммов грунта. Выход получился двадцать франков чистого металла.

— Внимательно слежу за вашими подсчетами.

— Чудесно! Продолжим. Если залежи здесь равномерны, то вы получите двадцать тысяч франков с тонны.

— Большего и не требуется.

— Да знаете ли вы, что старатель охотно довольствуется гораздо более скромными результатами?

— Нет, я в этом ничего не смыслю.

— Двести, триста, четыреста франков с тонны — это выше всяких ожиданий.

— Довольно скромные притязания.

— Но поймите: чаще всего добывают сто, а то и семьдесят франков.

— В таком случае выгоднее торговать кофе, сахаром или свечами. Я бы сказал, что игра не стоит свеч.

— А вот тут вы ошибаетесь. Есть способ выжать отсюда тысячи.

— Каким образом?

— Святая мадонна! Должен вам сказать, месье, что с помощью одного этого корыта много не добудешь, оно слишком мало.

— Согласен.

— Но представьте себе сотню индейцев, у каждого по лотку, а в каждом лотке — по двадцать франков.

— В день?

— В день!

— Это составит двести франков на человека в день.

— И двадцать тысяч франков на сто человек.

— Не вижу ничего особенно хорошего. Нам придется слишком долго мурыжить здесь наших каннибалов, чтобы добыть на каждого по миллиону.

— Ну, если речь идет о миллионах… — ответил озадаченный Жан-Мари.

— Знаете ли, дорогой друг, миллион — это не слишком-то уж и много.

— Да, конечно, но все же…

— Что? Что вы можете возразить?

— Хочу сказать, что эти корыта очень примитивны и теряют много золота.

— Я это подозревал.

— Видите ли, в них остаются только более или менее крупные самородки да немного чистого песка по стенкам. А всякий мусор и мелкие кусочки, в которых тоже содержится золото, пропадают.

— То есть двадцать франков — это лишь половина содержимого.

— Возможно.

— Значит, нужно найти способ избежать потерь.

— Такой способ существует, но у нас нет оборудования.

— Не можем ли мы сделать необходимые инструменты?

— В крайнем случае, можно попробовать. Но для этого нужен товар, которого здесь нет.

— Что за товар?

— Живое серебро.

— Вы хотите сказать, ртуть?

— Называйте так, если угодно.

— Об этом я не подумал. С помощью ртути можно запросто получать золото.

— Вот именно, месье. Я видел это, как вижу вас. В ртуть опускают камни, землю, мусор, словом, все, что может содержать золото. Говорят, что ртуть «съедает» благородный металл, остается лишь шлак. Потом сплав держат над огнем в железном горшке, ртуть испаряется, а на дне остается чистое золото.

— Ваше описание столь же реально, как и экзотично. Некогда я изучал химию и знаю, что такой способ существует.

— Если вы изучали химию, то должны найти возможность заменить ртуть чем-нибудь другим.

— Увы! Мой бедный Жан-Мари, это невозможно.

— В таком случае поступим иначе. Нужны доски, много досок.

— Но здесь не так много деревьев.

— Да! И пилы у нас нет.

— Послушайте! Ведь индейцы делают свои пироги почти голыми руками. Неужели мы не заставим их сделать доски?

— Это слишком долго. А вот идея с пирогами мне нравится.

— Что вы задумали, дружище?

— Понимаете ли вы, что я хочу устроить?

— Честно говоря, не очень.

— Нам нужны такие длинные коробки с дном и боковыми стенками. Главное, чтобы они были совершенно прямые и имели в ширину сантиметров шестьдесят — семьдесят.

— О, я, кажется, начинаю соображать.

— С одной стороны они у́же, чем с другой.

— Их вставляют одну в другую так, чтобы канал постепенно сужался, верно?

— Точно! Соединяют пять, шесть, в общем, до десяти — двенадцати таких желобов и ставят их под уклоном.

— Почему под уклоном? Простите, дорогой друг, что все время лезу к вам с вопросами, но, в интересах дела, должен во все вникнуть сам.

— Что вы, месье! Вы так добросовестны! С удовольствием все объясню. В первый желоб попадает земля, песок, всякая всячина. Туда заливают воду…

— Значит, все это вымывается вместе с водой?..

— Не торопитесь, месье. Внутрь ставят специальные рейки, которые задерживают золото, потому что оно тяжелее прочего.

— Понимаю.

— Пройдя сквозь первый заслон, поток устремляется в следующий желоб. В нем должна быть шерсть или хлопок, чтобы задержать мелкие частицы золота.

— Ловко придумано! Но ведь у нас, к сожалению, нет ни желобов, ни нужного покрытия.

— Еще раз извините меня, месье, но, ручаюсь, достану все это.

— Не может быть!

— Слово матроса!

— Но помните: время поджимает. Кто знает, сколько еще индейцы будут терпеть нас.

— Мне нужно всего два дня.

— Стало быть, даю вам четыре.

— Ваше право, но я управлюсь и за два.

— Как хотите. А что вы собираетесь делать?

— Мне бы хотелось, чтоб это стало сюрпризом для вас.

— Чудесно!

— Не волнуйтесь ни о чем! Мы будем богаты.

ГЛАВА 5

Что такое французский матрос. — Жан-Мари находит выход. — Паталосы уступают. — Пироги пригодились. — Железное дерево. — Гамаки, в которых не спят. — За работу! — Каннибалы-золотоискатели. — Синий человек вновь становится черным. — Шестьдесят плюс тридцать… — Счастливый день.

Наши матросы поистине особенный народ. Чего-чего только они не умеют, каких только способностей не дал им Бог! Что бы ни приказали матросу, чего бы ни потребовали от него, он все исполнит. Никакая задача не поставит его в тупик. Он за все берется, во всем принимает живое участие, ему все удается.

Возьмите любого новичка или простого рыбака с его жалким неводом и пустите бороздить океан на большом военном корабле. Молодец тотчас приучится к суровой корабельной дисциплине и с честью пройдет нелегкую морскую школу. Не успеешь оглянуться, как новоиспеченный военный моряк ни в чем не уступит лучшему из лучших солдат сухопутных войск. Боится ли он артиллерийских обстрелов? Да он даст сто очков вперед самым искусным артиллеристам! Ему нет равных среди моряков всех флотов мира.

Но и это еще не все. Помимо чисто профессиональных качеств, он сочетает в себе способности и навыки плотника и пиротехника[201], канатчика и кузнеца, столяра и Бог знает кого еще! К тому же наши моряки непременно виртуозные наездники. На флоте все умеют ездить верхом, начиная с вице-адмирала и кончая матросом второго класса. Матросская любовь и привязанность к лошадям известна. Не бывало случая, чтобы конь сбросил моряка.

Каким образом удается достичь всего этого? О, тайна сия велика есть. Прежде всего моряк берет упорством, энергией, исключительной целеустремленностью и необыкновенным прилежанием.

На борту ли, на суше нет более преданного, предупредительного помощника для офицера в трудном деле. Большие руки матроса одинаково нежны с машиной и с ребенком. А его чистоплотности позавидует самая придирчивая хозяйка.

Взгляните на судно незадолго до отплытия: палубы завалены тюками, ящиками, бочонками, всюду бродят животные, подобранные с терпящих бедствие судов, кругом грязь, смазка, гудрон, ржавые железки… Но стоит морякам взяться за генеральную уборку, как судно не узнать. Это просто поразительно: все блестит, сверкает, переливается, как по мановению волшебной палочки, каждая вещь оказывается на своем месте, а с палубы можно пить воду.

Когда приходят тяжелые времена: шторм, столкновения или кораблекрушение, когда все летит в тартарары, и матрос, лишенный последнего, попадает на необитаемый остров, он и там остается на высоте — делает что-то из ничего, приспосабливается к любым самым невыносимым условиям и находит-таки выход из безвыходной ситуации.

Да что там говорить! Французский матрос распутает любой узел.

Таковы были Беник и Жан-Мари. Феликсу Обертену повезло, что в тяжелый час рядом оказались именно они. Необыкновенный синий цвет его кожи помог приструнить паталосов. Но несметные богатства так и остались бы в земле, если б за дело не взялись морские волки.

Беник поддержал идею Жана-Мари, хотя мало что смыслил в золотодобыче. Друзья без промедления принялись за работу. Инструменты добыть негде, а значит, нужно приладить те, что есть. Сошлись на том, что пироги паталосов с успехом заменят желоба.

Но не так-то просто уломать индейцев. Лодки — это, пожалуй, самое ценное, что у них есть.

Синий человек, повысив голос, страшно вытаращив глаза и потрясая луком, который с недавних пор представлял собой некое подобие скипетра[202], отчасти хитростью, отчасти угрозами заставил индейцев привести пироги к золотому полю.

Жан-Мари отобрал тех из них, у кого были топоры и сабли, и приказал обрубить оба конца у четырех пирог.

Паталосы сопротивлялись, как могли. Им невыносимо трудно было решиться уничтожить плоды многомесячного труда.

— Если у нас не останется пирог, — говорили самые решительные, — как же мы сможем рыбачить? Как переплывем реку?

— Вы построите новые, — отвечал Лазурный Бог. — И потом, мы забираем всего четыре лодки. У вас остается по меньшей мере пятнадцать. О чем вы говорите? Хватит! Ни слова больше! Первого, кто будет возражать, я поколочу и живым брошу в реку на съедение крокодилам.

И они обкорнали пироги с двух сторон так, что получились желоба в восемь — десять метров длиной.

Жана-Мари уже ничто не могло остановить. Трудности только подстегивали его. Он с жаром принялся за работу: рубил, строгал, шлифовал, показывал, как расширить с одной стороны и сузить с другой.

В конце концов все устроилось как нельзя лучше. Краснокожие плотники соорудили тридцатипятиметровый деревянный канал, очень похожий на те, что и сегодня используют старатели Южной Америки.

Чтобы добиться необходимого наклона, желоба укрепили на врытых в землю сваях и привязали веревками, свитыми из тростника и лиан. Наверху, в начале первого желоба, устроили перемычку, с ее помощью регулировался расход воды. Из копий и веток соорудили и своеобразный фильтр.

Наконец все было готово. Оставалось только засыпать грунт. Пришла очередь землекопов. Однако неодолимая лень индейцев грозила испортить все дело. Даже в тех случаях, когда речь идет о жизни и смерти, они не пошевелятся. Известно, как примитивно краснокожие обрабатывают землю — только благоприятный экваториальный климат этой чудесной страны позволяет им собирать неплохие урожаи. Если бы плодородие здешних полей хоть сколько-нибудь зависело от усердия земледельцев, места эти давно уже обезлюдели бы: индейцы попросту вымерли бы от голода.

Обычно индеец выбирает лесной участок вблизи водоема, рубит деревья, кое-как выкорчевывает пни и, проработав таким образом неделю, уходит прочь. Три месяца спустя он возвращается и поджигает иссохший на солнце валежник. Целую неделю пылает пожар, а когда все стихнет, наш землепашец берет палку, делает ямку, бросает туда зернышко, притаптывает и идет дальше, шаг за шагом повторяя нехитрую операцию в течение целого дня.

Под слоем пепла хорошо прорастают тыквы, батат, ямс, маис, маниока. Благодаря большой влажности побеги быстро набирают силу и созревают за какие-нибудь три месяца.

Ко времени сбора урожая вновь появляется индеец, за три часа возводит неподалеку убогую лачугу и устраивается там вместе с женой, детьми, собакой и прочей домашней живностью.

Хозяин посапывает, лежа в гамаке, покуривает, ест, ходит купаться да время от времени подбадривает нерасторопную жену бамбуковой палкой, а та жнет.

Но вот урожай собран, сложен в амбар, и семья или семьи могут бездельничать до тех пор, пока не съедят все, до последней крошки.

Когда все съедено, «трудяги» снимаются с места и идут дальше, ищут новый участок в лесу, рубят деревья, и все повторяется. Так происходит из века в век, отца сменяет сын, сына — внук. Жизнь идет по кругу.

Вот таких помощников Бог послал Синему человеку, из них он намеревался сделать землекопов и заставить работать так, как не работают и могучие негры на плантациях или в шахтах.

Как человек основательный и любящий порядок, Жан-Мари прежде всего поставил вопрос об инвентаре.

В экваториальных лесах есть много ценных пород деревьев, охотно используемых в Европе. Некоторые из них прочнее железа и гранита: например, железное дерево, каменное дерево или итауба.

Беник и Жан-Мари смастерили из мягкой древесины бавольника[203] образцы лопат и велели индейцам делать такие же из железного дерева.

Нечего и говорить о том, сколько ножей притупили и сколько пота пролили краснокожие. Несмотря на все трудности, на усталость, на ошибки, генеральный директор шахт все-таки получил что хотел. Индейцы не посмели сопротивляться.

По прочности эти лопаты, конечно, уступали стальным: быстрее притуплялись, разбивались о камни. Требовались неимоверные усилия, чтобы вонзить такую лопату в твердый грунт.

Синий человек горевал, что у них нет тачек. А еще лучше, тут же шутил он, иметь узкоколейку. Беник обратил внимание на корзины, в которых индейские женщины переносили всякую всячину, и подумал, почему бы и мужчинам не воспользоваться ими для переноски грунта.

Индейцы согласились и на это, не желая гневить Лазурного Бога.

На экваторе ночью почти так же жарко, как и днем. Поэтому местным жителям неведомы одеяла. Ночью они обычно спят в гамаках, в огромных гамаках, искусно сплетенных индейскими женщинами из прочного хлопка. Эти лежанки-качели сделаны не из веревок, как представляет себе европеец, а из тонкой, но чрезвычайно прочной ткани с выпуклой выделкой. При взгляде на нее можно подумать, что она состоит из рисовых зернышек.

— Вот это дело, — сказал Жан-Мари, взглянув на гамаки, что покачивались на столбах возле хижин. — Лучшего фильтра и желать нельзя.

Беник сразу заявил, что можно спать и на листве под деревом. Все единодушно поддержали его.

— Ну, а теперь за дело!

Все еще находясь во власти необъяснимых чар Синего человека, не в силах противиться им, бездельники взялись за работу. Нельзя сказать, чтобы они испытывали особенный энтузиазм, но и не бастовали.

Жан-Мари руководил работами. Индейцы лопатами наваливали грунт в большие корзины, тащили к желобам и налегке возвращались обратно к траншее. Воды было достаточно, не больше и не меньше, чем нужно. По примеру профессиональных шахтеров бретонец на всякий случайпоставил у второго и у третьего желоба по двое краснокожих, которым вменялось в обязанность внимательно следить за потоком и, если понадобится, выхватывать проскочившие золотые камешки. К тому же они должны были следить за тем, чтобы не случилось затора и вода не перелилась через край.

Время от времени бывший сержант приказывал закрыть перемычку. Водяной поток затихал, работа останавливалась. Жан-Мари склонялся к желобам, внимательно проверял фильтры, прочищал все канавки и бороздки.

— Все идет отлично!.. — потирал он руки.

Монотонная и изнурительная работа продолжалась весь день, прерываясь лишь в полдень, на обед. Паталосы в один присест съедали порцию маниоки и сушеной рыбы, выкуривали самокрутку из пальмовых листьев и вновь принимались за дело. И так до вечера.

В половине шестого Кервен с торжественным видом инспектировал и подсчитывал выработку.

В первый день Феликс, несмотря на его, больше внешнее, чем внутреннее спокойствие, очень торопился — не терпелось увидеть результат. По его просьбе Жан-Мари остановил работы, к несказанной радости индейцев, понявших, что на сегодня все, и мигом растянувшихся тут и там прямо на земле.

Генеральный директор склонился над желобами и вскрикнул:

— Тысяча чертей! Тысячи… Тысячи…

— Чего тысячи? — обеспокоенно спросил Синий человек.

— Посмотрите сами, месье!

— О! Черт побери!

— Эй, Беник!

— Что случилось, старина?

— Мне хочется танцевать, скакать вприпрыжку, болтать ерунду!

— Да что, наконец, произошло? Можно подумать, что ты напился!

— Эй, Ивон!

— Слушаю, матрос!

— Валяй сюда, пацаненок! Впрочем, нет — ты мужик, мужик что надо. Посмотри-ка сам! Что ты видишь?

— Вижу, что все переливается… Неужели все это золото?

— И это все, что ты можешь сказать, несчастный?

— Святая Мадонна. Моя мать была бы счастлива, если бы могла видеть это!

— У тебя доброе сердце, малыш! Слово матроса. Эй, Беник!

— Теперь я просто убежден, что ты станешь советником в муниципалитете Роскофа!

— А у тебя будет собственный торговый флот!

— А месье Феликс…

— …станет богаче на несколько миллионов и останется Синим человеком, — подсказал супруг Аглаи Ламберт.

— Бросьте, друг мой!

— О чем вы?

— А о том, что на моей памяти вы уже в третий раз чернеете.

— Не может быть!..

— Уж поверьте…

Жан-Мари говорил правду. Обертен чернел на глазах, чувствуя внезапный упадок сил, — сердце беспорядочно билось, дыхание стало прерывистым и тяжелым, вены на шее вздулись, как веревки. На лице мигом появилось выражение растерянности и страха. Еще секунда, и бедняга упал бы, если бы Беник и Жан-Мари вовремя не подхватили его.

Однако мало-помалу Синий человек начал приходить в себя. Он сделал несколько глубоких вдохов, и лицо его стало спокойнее. Феликс схватился за сердце, как бы желая успокоить его, и пробормотал изменившимся голосом:

— Неужели золото так подействовало на меня? Господи! До чего глуп человек. Ведь я не нищий, мне, в сущности, ничего не нужно. Мое состояние более чем достаточно. И тем не менее во мне все затрепетало, когда я увидел золото.

— О, месье! Не обращайте внимания, — успокаивал Беник, — вы опять синеете. Все нормально.

— Я еще очень слаб, милый друг.

— Да что вы! Вы — молодец!

— Проклятая болезнь убьет меня! Порой я забываюсь, ведь уже давно не видел себя в зеркале. Но все же чувствую, мое положение становится серьезнее с каждым днем. Я не говорил вам. По ночам мне очень плохо, мучает удушье. Не хватает воздуха, иногда кажется, что это конец. Потом все проходит, но только для того, чтобы вскоре начаться вновь.

— Интересно, что такое происходит с вами, когда вы очень взволнованы. И эта чернота… Но хватит об этом. Что подумают паталосы, если увидят вас черным?

— Думаю, резко понизят в сане. Однако мне уже лучше. Но, поверьте, я не узнаю себя! Проклятое золото!

Внезапная перемена, происшедшая с Лазурным Богом, осталась не замеченной паталосами. Кто знает, как каннибалы восприняли бы ее!.. Безоглядную веру нельзя подвергать сомнению. Вчерашние идолопоклонники сегодня могут так же исступленно низвергнуть идола, как поклонялись ему.

Тем не менее на этот раз у краснокожих, видимо, было много других забот и поважнее цвета кожи бакалейщика с улицы Ренар. Изнуренные непосильной работой, они вповалку спали на земле, благо до ужина оставалось еще время. Никто не заметил случившегося. Друзья как ни в чем не бывало вернулись на свои места.

Дебют новоиспеченных золотоискателей оказался более чем удачным Жан-Мари вскарабкался на первую, самую высокую, подпорку и остался доволен. Желоб на всю длину был покрыт слоем золота и сверкал на солнце. Понадобилось немало времени, чтобы тщательно собрать урожай. На помощь пришел Беник, иначе они не управились бы и до вечера.

Стоило боцману увидеть это сверкающее великолепие, как золотая лихорадка мгновенно овладела и им. До сих пор морской волк смотрел на происходящее довольно равнодушно. Теперь же он был как зачарованный и действовал, словно под гипнозом: с быстротой молнии взобрался на вторую пирогу и, беспрестанно вскрикивая, судорожно скоблил ее стены.

— Невероятно!.. Не может быть!.. Еще… Еще! Сколько золота, Бог мой! Жан-Мари! Не верю своим глазам!

— Никогда еще моряк, да что там моряк — даже командир эскадры, не обладал таким богатством. Ну и набьем же мы карманы!

— Весь флот будет у нас в руках!..

— Смотри, вот еще и еще.

— У меня тоже!..

— Гром и молния! Какая тяжесть!

— Эй, не упади!

— Не волнуйся, я стою на ногах крепче, чем когда-либо!

— Мы собрали только половину.

— Осталось еще две пироги.

— Красив, нечего сказать!

В последних двух желобах урожай был не меньше, но собирать его оказалось легче и быстрее. Золотой песок оседал на фильтрах, которые Жан-Мари сделал из гамаков. Матросы просто-напросто вытряхивали их один за другим, ссыпая песок в миски из бутылочной тыквы.

Закончив работу, Беник с торжествующим видом подошел к Обертену.

— Неплохая кубышка, а? Что будем делать, месье Феликс?

— Полагаю, ее нужно спрятать в надежном месте.

— Ну и тяжесть, доложу вам!

— Как вы думаете, сколько это может весить?

— Боюсь даже гадать…

— А все же…

— У меня верная рука, могу определить довольно точно…

— Говорите же!

— Клянусь честью, да разразит меня гром! Здесь килограммов двадцать.

— Не может быть!

— Клянусь вам!

— Дайте-ка мне подержать. Я тоже кое-что понимаю в этом деле. Черт возьми! Вы правы. Здесь двадцать килограммов золота!

— А сколько это потянет во франках?

— Больше шестидесяти тысяч, друг мой…

— Шестьдесят тысяч… франков… Господи! Святая Дева!.. Эй, Жан-Мари!

— Ну, что у вас тут?

— Слыхал, что говорит месье Феликс? Здесь шестьдесят тысяч франков!..

— Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! — запел вдруг Жан-Мари, бывший сержант.

— Эй, приятель! Ты случаем не помешался?..

— Конечно!.. Помешался!.. Тра-ля-ля!

— Послушай, ты же серьезный человек! Прекрати наконец скакать, словно мальчишка! Совсем потерял голову!

— А почему бы и нет! Взгляни-ка вот на это. — И Жан-Мари показал Бенику свой урожай. — Разрази меня гром! Но здесь еще десять килограммов!

— Месье Феликс, вы слышите? Еще десять…

— Десять килограммов… тридцать тысяч франков, — прошептал бакалейщик, уставившись в небо. — Шестьдесят и тридцать… Получается девяносто… Таким образом, наше предприятие начинается с капитала в девяносто тысяч франков. Ивон! А что ты скажешь?

— По мне, месье, что десять су, что тысяча франков — все одно. Я ничего в этом не смыслю. У меня никогда не водились деньги.

— Что верно, то верно, малыш. Но теперь все будет по-другому. Станешь богачом, и уверен, найдешь достойное применение своему капиталу. Однако, друзья, металл нужно бы хорошенько спрятать. Уж вечер, люди голодны, наверное, хотят пить. Им нужно дать отдых. Скажи-ка, Генипа, куда можно все это припрятать?

— Белые должны идти туда, в страну урити, спрятать желтую землю в обезьяний котелок.

— Куда-куда?..

— Там на деревьях большие плоды, величиной с голову, они не пропускают ни воду, ни воздух. В них можно положить желтую землю и зарыть. Долго пролежит, десять лет пролежит.

— Ну что ж! Обезьяний котелок так обезьяний котелок! Спрячем на случай, если придется покинуть эти места налегке. А теперь давайте ужинать. День прошел не напрасно. Мы заслужили добрый ужин и отдых.

ГЛАВА 6

Беник беспокоится. — Феликс уступает свою долю. — Сорок тысяч франков ренты. — Надо уходить. — Паталосы против. — Тайник. — Кровавая клятва. — На юг. — Эскорт[204]. — На четвертый день. — Генипа считает. — Враги. — Пленник. — Жан-Мари узнает своего подчиненного.

Трудно поверить, но в течение двадцати четырех дней паталосы работали, что называется, за спасибо. Вставая с рассветом, они молча, невозмутимо копали, таскали землю, трудились, словно муравьи, до темноты, проявляя редкую для диких племен покорность.

Все забыто: охота, рыбная ловля, послеобеденный отдых в гамаке, тягучая истома бесконечных дней и ночей. Сейчас никто бы не сказал, что это племя людоедов, кровожадное, жестокое племя.

Что могло превратить этих зверей в самых покладистых, робких, мирных среди всех индейцев? Суровость ли Синего человека, которая, пожалуй, привела бы в замешательство и европейца? А может, его внезапное появление во время торжественной церемонии, его решительность, даже жестокость? И только ли это стало причиной внезапной и разительной перемены? А может, разгадка всему — убежденность дикарей в божественном происхождении Синего пришельца — всесильного и всезнающего? Ведь индейцам и в голову не могло прийти, что малейший протест, малейшее недовольство целого племени легко обезоружит нового хозяина.

Но могло ли такое положение продолжаться бесконечно?

Мог ли бакалейщик с улицы Ренар, непонятно отчего превратившийся в Синего человека, оставаться непререкаемым авторитетом, вождем каннибалов?

На этот вопрос Обертен не решился бы ответить утвердительно. Он хорошо усвоил, что от славы до позора один шаг. Но как торговец, то есть человек практический, Феликс умел пользоваться моментом, зная, что сегодняшняя удача завтра может обернуться несчастьем.

Чего только не случается в жизни! Казалось, Феликс неминуемо должен был погибнуть, а он нашел клад. И теперь благодаря неутомимому труду паталосов его богатство все увеличивалось, золота становилось все больше и больше. В кубышке, как любил говаривать Беник, лежали уже сотни килограммов драгоценного металла.

Бывший боцман, а ныне капиталист, любил поболтать о сокровищах и утверждал, что драгоценного металла у них набралась уже целая тонна.

— Тонна золота!.. Неужели?! Мне кажется, Беник преувеличивает. — Как истинный профессионал, бакалейщик был склонен скорее приуменьшать свои коммерческие достижения, нежели понадеяться на большее и промахнуться. — Предлагаю считать, что у нас восемьсот килограммов. Это и так слишком.

— Будь по-вашему, месье Феликс. Уступаю двести кило. Не жалко!

— Э-э, дорогой мой! Двести кило — это шестьсот тысяч франков. Не стоит бросаться подобными суммами.

— А сколько стоят во Франции восемьсот килограммов золота?

— Около двух с половиной миллионов франков!

— Черт побери! А если поделить на четыре?

— Нет, Беник. Делить нужно на троих: вы, Жан-Мари и Ивон.

— А как же ваша доля?

— Мне ничего не нужно.

— Погодите! Ведь мы всем обязаны вам!..

— Конечно, вы всем обязаны мне, потому что я всем обязан вам!

— Но это невозможно! Как же так? Пусть вы и сухопутный, но стали членом нашего морского братства. У нас все общее.

— Оставьте! Не надо уговаривать меня. Золото принадлежит вам троим. Я так хочу!

— Вы сейчас сказали, как адмирал. Я понимаю, существуют приказы, их необходимо выполнять. Но при этом можно относиться к приказу по-своему.

— Ладно! Послушайте-ка лучше. Если здесь почти два с половиной миллиона, то каждый из вас получит по восемьсот тысяч франков.

— Неплохо!

— Одних только процентов набежит сорок тысяч в год.

— Да это же и потратить не на что!

— Погодите, друг мой. Прежде, чем строить планы, подумайте, как мы можем переправить золото во Францию…

— А и правда!.. Я как-то об этом не подумал. Доминика не просто переправить. Он слишком тяжелый.

— Что вы называете Домиником?

— По-нашему это что-то вроде сейфа. Но сейчас речь не об этом. Надо подумать, где можно спрятать золото, чтобы позднее вернуться за ним.

— Вот именно, мой дорогой! Причем подумать очень крепко. Я вовсе не уверен, что продержусь долго. Кто знает, насколько хватит их обожания.

— Что же вы предлагаете?

— Я перебрал в голове множество планов, но ни один не годится.

— Может, еще немного подождать?

— А чего, собственно, ждать? Выработка падает, золотое поле истощено. Да и паталосам уже невмоготу.

— Верно, не ровен час, эти людоеды начнут бунтовать.

— Скажите по совести, Беник, разве они не сделали все, что было в их силах? Впрочем, оставим это. Нужно подумать об уходе.

— Уйти-то отсюда можно, но куда идти? Мы в Бразилии, в дикой стране. Но и здесь существуют власти. А мы, не забывайте, вне закона.

— Нужно во что бы то ни стало перебраться куда-нибудь, где нам нечего будет делить с властями.

— Но я не знаю здешних мест.

— Самые близкие к нам страны, или точнее будет сказать — наименее удаленные от нас, Боливия и Аргентина. Там свои порядки. Но до этих стран еще сотни миль.

— Были бы терпение и время — доберемся.

— Нас четверо, из которых один ребенок. Я совсем не уверен, что Генипа пойдет с нами. У нас нет оружия и нет лодки, а там полно рек. К тому же придется передвигаться пешком, лошадей тоже нет.

— Черт побери! Да еще клад весит восемьсот килограммов! Ничего не остается, как схоронить его здесь в укромном местечке.

— Это-то меня и беспокоит. Я не столько волнуюсь о себе, сколько о вашем капитале.

— Вы так добры, месье Феликс.

— Думаю, самое разумное оставить сокровища у паталосов.

— А если его растащат? Представьте только, месье, у меня никогда не было ни гроша. А тут такое богатство. Жаль будет остаться с носом.

— Не волнуйтесь! Чего-чего, а потайных мест здесь хоть отбавляй.

— Так-то оно так, а все же боязно… И потом, каким образом вы собираетесь забрать клад?

— Если только нам посчастливится выбраться из Бразилии, ничто не помешает организовать экспедицию и вернуться сюда с людьми и вьючными животными.

— Это стоит уйму денег!..

— Беник, дружище, вы становитесь скрягой. Впрочем, если желаете, тащите свою долю на себе.

— Вы, как всегда, правы. Сокровища просто вскружили мне голову. Чертова кубышка! Зашвырнуть в реку, и вся недолга!

— Вы ударяетесь в крайности! Не лучше ли выбрать золотую середину?

— Вы, месье, так заботитесь о нас! Вы настоящий человек! И голова!..

— Стало быть, нужно слушать меня. Делайте, что вам говорят: готовьтесь в дорогу.

— Когда тронемся? Наверное, чем скорее, тем лучше!

— Как только спрячем ваше золото, соберем провизию и все как следует обдумаем.

— Я полагаюсь на вас!

— А остальные?

— Ивон всегда на вашей стороне, в нем я совершенно уверен. Да и Жан-Мари тоже согласится. Вы же знаете его.

Спустя несколько часов Феликс подозвал к себе бывшего вождя паталосов и спросил, не знает ли тот подходящего тайника. Синий человек научился кое-как объясняться с индейцами, к тому же верный Генипа всегда был рядом, так что вождь быстро понял, чего от него хотят. Просьба не вызвала у него ни любопытства, ни протеста. Он помог выбрать место, где и спрятал сокровища, торжественно объявив, что они принадлежат белым друзьям паталосов и тайна будет свято храниться.

Бывший вождь и немногие посвященные поклялись не открывать ее никому. Клятву скрепили кровью. Знаток кураре утверждал, что ни один индеец не нарушит подобного обещания. Это немного успокоило Беника.

Оставалось позаботиться о провизии.

И тут возникла неожиданная загвоздка. Оказалось, что паталосы настолько привязались к своему новому вождю, что ни в какую не хотели отпускать его от себя. Белые могут идти на все четыре стороны, но Лазурный Бог… их идол… покровитель племени… Нет!.. Это невозможно!

Синий человек был в отчаянии: ему не уйти отсюда, он так и останется среди дикарей, вождем племени каннибалов.

Однако тут в дело вмешался Генипа. Синий человек, дескать, вовсе и не думает покидать их навсегда. Напротив. Он лишь желает посетить соседние страны, другие народы… Он скоро вернется. Если паталосы не верят, они могут отправить с ним своих людей.

— Позволь, — сказал по-французски Жан-Мари, который тоже успел научиться понимать местный диалект, — о чем ты говоришь? Что мы будем делать с этими индейцами?

— Жамали говорит не думая. Когда мы будем далеко отсюда, нам будет легче отделаться от них. Может случиться, что конвой сослужит нам добрую службу — защитит от нападения других племен.

— А если они на захотят оставить нас?

— Генипа знает секрет кураре…

— Боже! Что ты говоришь? Ты решишься убить их?

— Ради Синего человека — конечно!

— Без глупостей, дружок, мы никого не будем убивать.

Предложение сопровождать Лазурного Бога в его путешествии было воспринято с восторгом. Этой чести удостоили двенадцать самых выносливых, самых крепких и смелых воинов. Отныне они стали телохранителями Синего человека, его гвардейцами.

Феликс, опасавшийся каких-нибудь новых осложнений, торопился. Отбытие назначили на послезавтра.

Как истинный француз, Обертен мало что смыслил в географии. Поднатужившись, он припомнил карту Южной Америки и постановил, что нужно идти все время на юг. На том и порешили.

Для моряков, профессионалов в этом деле, определить южное направление не составляло труда. Правда, и индейцы по каким-то своим, лишь им известным приметам, умели выбрать верную дорогу и ни разу не отклониться от курса.

Жан-Мари сообщил, что, по его сведениям, на юге, за горами, есть большое, но мелководное озеро, которое легко будет переплыть.

Наутро паталосы покидали свои семьи, не зная, когда вернутся и вернутся ли вообще. Они поцеловали жен, детишек и тронулись в путь.

Дюжие краснокожие шли через леса, через болота, через маленькие ручейки и полноводные реки, шли туда, куда их вели.

Поначалу все складывалось удачно. Индейцы хорошо знали местность — это была их земля. Так что экспедиция оказалась застрахована от случайностей.

В первый день преодолели двадцать километров. Столько же во второй. Еды хватало. Поэтому не пришлось даже тратить время на охоту или ловлю рыбы.

В следующие два дня тоже ничего особенного не случилось, если не считать того, что Феликс страшно утомился и ослаб. Тогда компания решила сделать привал. Выбрали подходящее место. Паталосы мигом смастерили хижины для белых. Они заметили вокруг множество кабаньих следов и предвкушали удовольствие, которое доставит им охота.

Генипа и Уаруку решили устроить облаву. В сопровождении дюжины индейцев они скрылись в лесу.

Прошло два часа. Парижанин дремал на подстилке из пальмовых листьев, когда запыхавшийся, обливаясь потом, прибежал Генипа.

Увидеть бегущего краснокожего, вообще, можно не часто. А уж индеец, чье лицо буквально искажено ужасом, и вовсе невероятное явление. Однако все было именно так.

— Где Синий человек? — выпалил Генипа.

— Спит, — ответил Жан-Мари, охваченный безотчетным страхом.

В эту минуту Феликс проснулся.

— Эй, Генипа! Твоя охота удалась?

— Знаток кураре ничего не принес!

— Жаль, а я надеялся на жаркое из кабана…

— Знаток кураре сам стал добычей!

— О чем ты?

— За ним охотились!

— За тобой, но кто?

— Солдаты!..

— Ты сказал «солдаты»? Здесь, в этой дикой стране? Да ты с ума сошел!

— Солдаты с ружьями!.. Черные солдаты с ружьями!.. Белый командир тоже с ружьем. Знаток кураре сам видел.

— Тысяча чертей! Мы, кажется, влипли. Жан-Мари, Беник, что скажете об этом?

— Ничего хорошего, месье, — в один голос отвечали матросы.

— Но откуда их черт принес? Скажи, Генипа, много ли их?

Дикари, как известно, не сильны в счете. Они могут сосчитать до десяти по пальцам рук, в крайнем случае, до двадцати, если прибавят еще ноги. Но на этом их знания кончаются. Дальше они говорят просто «очень много».

Несмотря на то, что он был очень взволнован, Генипа все же терпеливо пересчитал пальцы на руках, затем на ногах, потом прибавил к этому руки и ноги Феликса, Жан-Мари, Ивона.

— И это еще не все? — простонал Синий человек.

Между тем Генипа привлек к операции шестерых паталосов и снова вернулся к своим рукам.

— Там целый батальон! — В другой ситуации Феликс покатился бы со смеху, но теперь даже не улыбнулся.

Знаток кураре все считал и считал.

— Скажите лучше, корпус или армия, — возразил Жан-Мари, когда перевалило за две сотни.

— Я не всех видел, — заключил Генипа.

— Говоришь, солдаты вооружены?

— У каждого ружье и много патронов.

— Где же они?

— Там! — Генипа указал на запад. — В лагере! Едят жареного кабана.

— Счастливчики! — Феликс, как обычно, умирал от голода. — Может быть, солдаты пройдут мимо? Здесь есть где спрятаться.

— Но паталосы на охоте, — заметил Жан-Мари.

— Да, верно.

— Месье Феликс, вот они, — радостно воскликнул Ивон.

Уаруку насторожился, но не залаял: друзья идут.

Однако не прошло и секунды, как пес зарычал, ощетинился и оскалил зубы.

— Похоже, что краснокожие не одни, — сказал Ивон, наизусть выучивший все повадки своего четвероногого друга.

И действительно, вскоре из леса показались индейцы. Среди них был пленник. Пленник! Беглецы не могли поверить глазам.

Паталосы подвели к ним высокого негра. Конвоиры разоружили его и поделили оружие между собой. Один гордо нес ружье. Другой тащил штык, и глаза его при этом были полны счастья. У третьего на шее висел мушкетон. Четвертому достался патронташ.

Оставшиеся двое за обе руки вели пленника, который испуганно озирался по сторонам. Его фарфоровой белизны глаза были полны тоски и беспокойства.

При виде этой забавной компании Феликс прыснул, хотя обстановка вовсе не располагала к веселью. Оба матроса и Ивон тоже не смогли удержаться от смеха.

Однако через мгновение всех охватил неподдельный страх.

Подойдя к Жану-Мари, негр не торопясь разглядел его и, будто бы удостоверившись в чем-то, вдруг приложил руку к козырьку, вытянулся в струнку и произнес:

— Здравия желаю!

— Сержант Педро! — в испуге воскликнул Жан-Мари, узнав в пленнике своего бывшего подчиненного.

ГЛАВА 7

Допрос сержанта Педро. — Управляющий шахтами во главе отряда. — Триста штыков! — И снова опасность. — На пути в Гояс. — Власти разгневаны. — У нас нет кураре! — Кто разоружил индейцев? — Беспечность. — Колдун-предатель. — План Ивона. — Великих изобретателей признают не сразу. — Орех-ядро. — Малыш прав.

Обычно Жан-Мари умел держать себя в руках, но теперь явно растерялся. Совершенно ошеломленный, он мгновение смотрел на бразильского солдата, а потом опять произнес:

— Педро!.. Сержант Педро!.. Кой черт тебя занес сюда, парень?

— Этот черт — индейцы. Я, как видите, их пленник, — нетвердым голосом отозвался негр.

— Это я и без тебя вижу. — Жану-Мари захотелось как-то успокоить сержанта, он видел, как тот дрожит и озирается по сторонам.

— Индейцы съедят меня?

— Да нет, что ты, парень! Паталосы наши друзья, они не причинят тебе зла.

— Это правда?

— Конечно! Скажи-ка лучше, каким образом ты, начальник тюремной почты, очутился здесь?

— Не знаю, месье, а вы не знаете?

— Глупец! Если б я знал, то не спрашивал бы.

— Простите, простите, месье, — залепетал пленник, совсем потеряв голову оттого, что не в состоянии ответить на вопрос своего, пусть бывшего, но все же командира.

— Что ты делал в лесу, когда тебя схватили индейцы?

— Собирался проверить часовых.

— Каких еще часовых? Кого они охраняют?

— Лагерь!

— Какой еще лагерь?

— Солдат, которые идут по вашему следу.

— Нас преследуют?

— Да, месье.

— Кто?

— Солдаты.

— Сколько их?

— Три сотни.

— Триста человек у нас на хвосте! Негры или индейцы?

— Индейцев мало, человек пятьдесят. Остальные негры.

— Стало быть, самые сильные и смекалистые из всего гарнизона…

— Да, месье, — с гордостью подтвердил негр.

— А кто командир?

— Управляющий шахтами.

— Тысяча чертей! И этой квадратной башке поручили возглавить преследование!

— Что вы, месье, у него голова не квадратная, а круглая, так тыква.

— Вот чурбан! Во Франции так говорят о немцах.

— В Диаманте думают, что это вы подожгли город.

— Идиот! Я ничего не поджигал.

— Знаю, месье.

— Ладно! Что еще?

— Еще ловят месье Синего человека и белого с мальчиком.

— И для этого доблестным властям понадобилось триста человек?

— Сдается мне, — вмешался Беник, — что немцы вообще любят, чтобы вояк было побольше. Но мы еще посмотрим, чья возьмет.

— Педро, а как вам удалось напасть на наш след?

— Случайно. Господин инспектор шахт приехал в Марахао, а потом в Диаманту. Увидел пепелище, очень рассердился и приказал уволить управляющего шахтами. Управляющий кричал: «Все негодяи! Грязные негодяи!» А инспектор отвечал: «Попробуйте теперь их вернуть. Вы плохой управляющий! Вы болван! Мы вас выгоним!» Управляющий очень расстроился и стал умолять… Но инспектор ничего слушать не хотел.

— Все это чрезвычайно интересно, но ты так и не объяснил, каким образом вы напали на наш след.

— Сейчас объясню, месье. Инспектор приказал управляющему идти в провинцию Гояс. Он собрал отряд, и мы двинулись в путь. А вскоре наткнулись на паталосов.

— Вот так повезло! Друзья мои, дело в том, что дорога из Диаманты в Гояс проходит как раз через владения наших гостеприимных хозяев.

— Осечка вышла, — протянул Беник.

— Продолжайте, прошу вас, дорогой Жан-Мари, ваш допрос. У вас здорово получается, — сказал молчавший до сих пор Феликс.

— Надо же было среди этих просторов столкнуться всем в одной точке! Ну, и что же паталосы, — Жан-Мари опять обратился к Педро, — конечно, тут же указали вам, куда мы ушли.

— Не паталосы, а один паталос, — негр как будто специально подчеркивал, что общую, всему племени известную тайну выдал кто-то один.

— Кто этот мерзавец? Он нарушил закон гостеприимства!

— Это был худой, похожий на макаку старик. Мне кажется, что он колдун.

— Колдун! — Жан-Мари сразу все понял. Ну конечно! Теперь все ясно. Тот самый старый шарлатан, которому месье Феликс задал трепку и которого сменил Генипа. Это же ясно как белый день! Негодяй решил отомстить, натравив на нас представителей власти.

— Да-да… — согласился Феликс.

— А что колдун сказал управляющему? Ты слышал, Педро?

— Он рассказал о Синем человеке, который искал желтую землю вместе с белыми и паталосами.

— Тысяча чертей! — вскричал боцман. — Пропало наше золото!

— Тихо, Беник! Прошу тебя! Колдун не знает, где оно спрятано.

— Ты так думаешь?

— Уверен в этом.

— Хорошо бы! У меня с сердца упал бы камень весом в восемьсот килограммов.

— А что ответил управляющий?

— Обещал колдуну награду и спросил, где Синий человек.

— Ну и?

— Тот сказал, что Синий человек ушел вместе с белыми, и показал куда.

— Замечательно! Лучше и быть не может! Однако мы еще посмотрим. С нами двенадцать паталосов, Генипа тринадцатый…

— Тринадцать! Мерзкое число, — проговорил Беник.

— Но не для нас, а для тех, кто с чертовой дюжиной сразится. Наши индейцы — ловкачи, а Генипа и подавно. Если кому-нибудь придет в голову напасть на нас, они узнают, чего стоят сарбаканы и стрелы, отравленные кураре.

— Мы сможем защитить себя, — глаза Феликса сверкали, — как ты думаешь, Генипа?

— Нет, месье.

— Но почему?

— У нас нет кураре, месье.

— Почему ты не сказал об этом раньше? Теперь мы беззащитны!

— Вы не спрашивали, месье.

— Но я полагал, что индейцы всегда носят с собой отравленные стрелы и яд.

— Никогда, месье.

— И у паталосов ничего нет?

— Нет, месье. Кураре украли.

— Как украли? Что ты говоришь?

— Украли весь яд. Думаю, что это колдун.

— В таком случае ты обязан был приготовить новую порцию.

— Вы не приказали.

Страшная весть всех потрясла. Перед лицом опасности беглецы оказались беззащитными, лишенным средства, которое наверняка принесло бы им победу. Оставалось либо погибнуть, сражаясь до последней капли крови, либо сдаться на милость победителя.

Бакалейщик слишком хорошо знал, что такое неволя, и потому предпочитал смерть плену.

Управляющий шахтами славился своей беспощадностью и бесчеловечностью. После такого позора он сделает все, чтобы вернуть европейцев.

Друзья успели хлебнуть лиха на алмазных шахтах и понимали, какая судьба их ожидает. Поэтому все, как один, поклялись, что будут драться и дешево свою жизнь не отдадут.

Индейцы сказали, что сделают все, что от них потребуется.

Подумав, Феликс был вынужден согласиться с вождем урити: кража кураре — дело рук колдуна, который хотел оставить своих врагов без защиты, и ему это удалось. Но почему краснокожие не заметили пропажи? Неужели беспечность сыграла с ними злую шутку? Даже Генипа не мог ответить на этот вопрос.

Вероятно, индейцы считают, что, если Синий человек — вождь, то он и должен командовать, руководить и заботиться о них. А кроме того, должен за них думать, не допускать ничего такого, что могло бы навредить ему самому и его народу.

«Разве Лазурный Бог не всемогущ и не в состоянии одним лишь движением руки уничтожить всех своих врагов? — рассуждали паталосы. — Зачем же ему кураре?»

Неужели нет спасения?

Жан-Мари снова принялся допрашивать Педро.

Сержант немного успокоился и стал лучше соображать. Он сообщил, что солдаты очень устали и им дали два дня на отдых. Так что раньше, чем через двое суток, атаки не будет.

Управляющий шахтами ни о чем не волновался и ничем не рисковал, так как прекрасно знал, что беглецы во всем нуждаются, а кроме того, они окружены. Стоит им только двинуться с места, часовые сразу заметят. А если бы даже французам удалось проскользнуть через цепь постов, они неминуемо оставили бы следы, а значит, их быстро догнали бы.

Синий человек и его друзья ломали головы над тем, как бы выкрутиться из этого положения, но ничего не приходило на ум.

Белые думали. Индейцы ждали, курили и спали.

Ивон помалкивал, но явно о чем-то сосредоточенно размышлял. В конце концов, он подошел к Обертену и как бы свысока бросил:

— Месье Феликс, поскольку взрослые ничего не придумали, позвольте мне изложить свой план?

— Да у тебя есть свой план, малыш?

— Глупости все это, — поспешил вмешаться боцман, — наверное, придумал какую-нибудь ерунду!

— Дайте же ему сказать, Беник.

— У этого пацана вечно куча фантазий, вечно его куда-то клонит!

— Дядя, уверяю вас, что держу верный курс.

— А я говорю: глупости…

— Ах так? Тогда я не произнесу больше ни словечка! — Мальчишка готов был уже расплакаться.

— Еще раз прошу вас, Беник, дайте ему сказать. А ты, мой друг, выкладывай все по порядку.

— Так и быть! Слушайте. Через два дня у нас появятся настоящие ядра, которыми мы любых солдат уложим на месте.

— Ну, я же говорил, — вскричал Беник. — Ядра!.. А почему не пушки?

— И пушки тоже! — настаивал Ивон.

— И порох, да?

— Порох нам не понадобится, дядя.

— Ты зарядишь их табаком, не так ли?

— Их не надо заряжать, тем более порохом.

— Мальчишка перегрелся на солнце, — сокрушенно заключил боцман.

— Пожалуй… — поддержал Жан-Мари.

— …Мне понадобится два мотка веревки для каждой пушки, а может, и по одному мотку.

— И много у тебя пушек? — Дядя абсолютно не сомневался в том, что мальчик заболел.

— Думаю, сотни две-три.

— Послушай, милый мой, будь умницей, ляг в тени и попробуй заснуть. Я понимаю, ты пережил слишком много потрясений, а скоро опять атака… Для твоих лет это уже чересчур. Пойдем, родной. Ты знаешь, что я порой бываю резок, жизнь заставляет. Но я люблю тебя, не сердись.

— Да нет же, дядя, — слова Беника смутили мальчугана, — я не сумасшедший и ничего не боюсь… Разве можно испугать матроса, бретонца, племянника боцмана Беника?

— В таком случае ничего не понимаю.

— Вы мне не даете слова сказать! Вам бы только смеяться! Вот и Жан-Мари прячет улыбку в своей бороде. Ничего больше не скажу! Открою тайну только месье Феликсу, одному ему.

— Ну хорошо, хорошо, малыш! Рассказывай.

Бакалейщик и юнга отошли метров на пятьдесят, оставив обоих матросов в недоумении. Тем по-прежнему не верилось, что мальчишка способен придумать действительно дельный план.

Рядом с Обертеном Ивон, казалось, оживился. Он говорил, говорил, энергично жестикулировал и все показывал на деревья, что окружали лагерь.

Синий человек молча кивал головой и, внимательно выслушав, кинулся пожимать руку юному изобретателю.

Они почти бегом вернулись к матросам, ожидавшим их на прежнем месте.

— Друзья мои, — закричал бакалейщик, — думаю, малыш прав!

— Не может быть!

— Его план, не скрою, несколько экзотичен, но выполним. Все предельно просто. За работу, друзья!

— Что мы должны делать?

— Прежде всего, нужны веревки, много веревок. Генипа!

— Слушаю, месье!

— Нам нужны веревки.

Нет ничего проще, чем добыть веревки в лесу, где растут на первый взгляд абсолютно бесполезные деревья, которые индейцы умеют обрабатывать особым способом.

Знаток кураре окинул взглядом небольшую рощицу, зеленеющую неподалеку, и сказал что-то паталосам. Те моментально поднялись с мест и принялись обрубать ветки.

Генипа понимал, что время поджимает. Он объяснил своим помощникам, что в их же интересах шевелиться побыстрее, и работа закипела. Индейцы расщепили древесину на волокна и, ловко зажав их между колен, плели крепкие канаты.

— Это то, что нужно! — подбадривал Ивон. — Правда, месье Феликс?

— Совершенно верно, малыш! Если они будут так вкалывать, то к вечеру мы получим достаточное количество канатов. Черт побери! Когда паталосы захотят, то работают просто на загляденье!

— У нас тут не лагерь, а целый арсенал[205], — подшучивал Беник. — Но согласитесь, обидно работать, не зная зачем.

— Дружище! Все очень просто. Думаю, Ивон не будет больше интриговать вас и объяснит свой план.

— Мне бы этого очень хотелось, как, впрочем, и Жану-Мари. Должно быть, этот замысел не такой уж и глупый, если вы его так поддержали.

— Благодарю вас! Вы чрезвычайно любезны. Однако, пока индейцы плетут веревки, нам надо заняться баллистикой[206]. Это ведь ваше дело, Жан-Мари. Если мне не изменяет память, вы были когда-то старшим бомбардиром?[207] Ивон, приказывай, мой дорогой! Ведь сейчас ты у нас командующий флотом.

— Благодарю вас, месье! Думаю, что надо будет притащить сюда несколько ядер.

— Согласен. Ты лазаешь по деревьям лучше всех…

Не успел он договорить, как Ивон уже был на дереве, увешанном крупными круглыми плодами.

— Кидай сюда!

Плоды градом посыпались на землю. Звук, который они при этом издавали, ясно свидетельствовал об их немалом весе.

Когда набралось штук двадцать орехов, Феликс велел Ивону спускаться.

— Ну, как вам мои ядра, дядя? — Юнга поднял одно из них, весом не меньше килограмма.

— Орехи! Господи! Да это же орехи! Но если это ядра, то должны быть и пушки, не так ли? В артиллерии, по крайней мере, сие непреложно.

— А вот тут-то вы и ошибаетесь, дядя.

— Ты хочешь сказать, что пушка нам не понадобится?

— Именно так! Когда у бразильцев нет ядер, они всегда используют орехи.

— Не может быть.

— Может. Так было во время последней войны, когда они одержали победу над парагвайцами[208].

— Откуда ты все это знаешь?

— Прочитал в книжке.

— Ох уж эти твои книжки! — пожал плечами Беник, не отличавшийся особой склонностью к чтению.

— Между прочим, как видите, из них можно почерпнуть кое-что полезное.

— Верно, что и говорить…

— А еще рассказывают, что раньше, когда на корабле кончались ядра, капитан приказывал набивать пушки чеканной монетой.

— О! Я слышал об этом. Это точно!

Удивительно, но Беник, не слишком доверявший печатному слову, слепо верил преданиям и легендам.

Надо сказать, уважаемый читатель, что юнга был абсолютно прав. Бразильцы действительно с успехом применяли орехи в качестве метательных снарядов.

— Положим, ты прав, — Бенику было трудно смириться с собственным поражением, — ну, а где же все-таки твои пушки, твой порох?

— В них нет необходимости, дядя.

— Вот еще выдумал!

— Скажи, Генипа, — обернулся юнга, — не ты ли говорил мне, что индейцы используют ветви этих деревьев для своих луков?

— Да, это хороший лук.

— Так вот, дядя, это и есть моя пушка…

— Сочиняй… — присвистнул бывалый моряк.

Мальчуган смекнул, что пришло время делом доказывать свою правоту. Обвязав себя длиннющей веревкой, он через несколько секунд очутился на верхушке ствола, примерно на десятиметровой высоте. Один конец веревки Ивон закрепил на самой макушке кроны, а другой сбросил вниз, скомандовав: «Тяни!»

Беник и Жан-Мари, к которому присоединился и сержант Педро, перешедший на сторону противника, схватились за этот конец и с силой притянули верхушку дерева к земле. Недаром индейцы выбрали для своих луков именно это дерево. Его гибкость поражала. Огромный, мощный ствол без труда согнулся дугой.

— Таким образом, получилась отличная пружина, — сказал юный изобретатель, спрыгнув вниз. — В свое время она себя покажет.

— Может быть, может быть… — бормотал Беник. — Надо еще проверить, как все это будет.

Однако мальчишка торжествовал. Не долго думая, с помощью веревки прикрепил к верхушке большой орех. А затем, выхватив у Генипы саблю, рубанул что есть силы по канату.

ГЛАВА 8

Новое — это хорошо забытое старое. — Катапульты. — Два дня на все про все. — Ценные сведения. — Пристрелка. — Командирская башня. — Баррикада. — Внимание! — Удар! — Первое попадание. — Огонь стихает. — Парламентарий. — Злоключения управляющего. — Ивон не отвечает. — Кровавый дождь!

Пока шли приготовления, Беник не переставал тихонько посвистывать. Этот свист знаком любому матросу парусного судна. Если на море штиль[209], то таким образом моряки как бы «призывают ветер».

В тот момент, когда раздался глухой удар сабли, боцман умолк.

— Тысяча чертей!.. — Он следил глазами за верхушкой дерева, молниеносно взлетевшей ввысь и издавшей звук, очень похожий на артиллерийский залп.

Сила пружины оказалась так велика, что орех моментально исчез из виду, и только несколько мгновений спустя друзья услыхали, как он грохнул метрах в ста от них.

— Ну как, дядя? Что скажете? Как вам эта артиллерия без пушек и пороха?

— Круто!.. Нечего сказать. Ну ты и хитрец!

— Хитрец, да и только! — эхом отозвался Жан-Мари.

— Послушай! Ведь ты настоящий изобретатель!

— Это старый прием, я только придумал, как применить его в нашем положении. Спросите у месье Феликса.

— Да, верно: прием известный. До изобретения пороха древние использовали аналогичные машины. Они их называли катапульты[210].

— Но для этого нужно много деревьев, — Беник проявлял вопиющее невежество в области античной истории[211].

— Да нет же, Беник, — отвечал Феликс, еле сдерживая смех, — машины у древних были не так примитивны, как изобретение Ивона. Их можно было перемещать в зависимости от стратегических нужд. Но принцип их устройства являлся абсолютно таким же.

— Но они, по крайней мере, били точно? — Жана-Мари как профессионала интересовали подробности.

— Более или менее…

— Хоть прицел у них был, у этих ката… Как вы говорите?

— Катапульт!

— Язык сломаешь!

— Прицел… ей-богу, не знаю…

— Во всяком случае, ваши древние, должно быть, умели делать расчеты, иначе их снаряд улетел бы черт знает куда или упал бы на них же.

— О! Об этом и я думал, — радостно вскричал Ивон. — К счастью, у нас есть немного времени, и надеюсь, мы успеем разыскать ядро и пристреляться. Это дело двух выстрелов, а возможно, даже и одного.

— Да, мы можем это сделать. Твой снаряд упал не слишком далеко. Найти его будет нетрудно. Хорошо бы обрушить на этих негодяев настоящий артиллерийский огонь.

— Слышали, что сказал Жану-Мари наш новый друг, сержант Педро?

— Друг!.. Именно… — робко подтвердил сержант.

— Он сказал, что мы окружены и нас будут атаковать со всех сторон. На наше счастье, и деревья растут здесь вкруговую. Так что все получат свое.

— Они получили бы больше, если б у каждого из нас был двенадцатизарядный карабин да по две сотни патронов на нос.

— Конечно! Однако зачем говорить впустую? Давайте лучше действовать!

Юный изобретатель, которому вручили все бразды правления, взглянул на паталосов. Те по-прежнему вили веревки. Они очень старались и сильно преуспели в этом деле, так что могли теперь немного передохнуть. Ивон выбрал самые крепкие, но не слишком толстые веревки, проверил, удастся ли разрубить такой канат одним ударом, и, убедившись, что все в порядке, подозвал Генипу. Через несколько секунд тот перевел индейцам распоряжения главнокомандующего. На верхушке каждого из деревьев, стоящих вокруг, нужно было закрепить по канату.

Краснокожим ничего не стоило взобраться на семиметровую высоту, и вскоре все было готово. Одно удовольствие работать с такими помощниками.

Теперь предстояло одну за другой пригнуть орешины к земле, приладить ядра и провести пробные стрельбы. На этот неблагодарный и тяжелый труд необходим был целый день. Однако все, включая и сержанта Педро, с готовностью взялись за дело.

Пока паталосы, словно юркие обезьяны, лазали вверх-вниз по деревьям под присмотром Генипы и общим руководством Ивона, Жан-Мари, Феликс, Беник и сержант Педро собирали орехи, заполняя ими всю поляну, а затемсимметрично раскладывая возле катапульт, как это делается на настоящей артиллерийской батарее.

Между тем Беник и Феликс начали беспокоиться: противник не подавал признаков жизни. Порой даже трудно было поверить, что неподалеку есть кто-то, кому здесь готовят столь сокрушительный отпор.

— Честное слово! Ни за что бы не сказал, что мы окружены и что на расстоянии какого-нибудь километра целый экспедиционный корпус[212].

— Ничего не понимаю!

— Вы ничего не слышите? — спросил Жан-Мари. — А вы, Педро?

— Не знаю, о чем вы, месье.

— Видите ли, друзья мои, когда войска на марше, ничто не заставит солдата выбиться из общего строя…

— Конечно! Никто не покинет шеренгу, мало ли что: дикий зверь или индеец. В лесах опасно.

— Вот-вот! А если опасно?..

— Солдат не покинет лагерь. Он ест, спит, курит и не двинется с места по собственной воле.

— Ни за что! Вот в чем причина тишины и спокойствия. Однако не теряйте бдительности! Придет время, мы еще услышим их.

— Надеюсь! — произнес Ивон. Глаза его блестели, щеки горели, как в лихорадке.

— Посмотрите-ка на этого сопляка! Послушать его, так нет ничего лучше, чем сражение! Настоящий бретонец, наша кровь!

— Итак! — Ивон полусмеялся, полуважничал. — Бомбардиры! По местам!

Начиналось самое главное. Все дело было в том, чтобы снаряды не улетели слишком далеко, но и не проломили головы своим.

Мальчуган и тут все предусмотрел, заранее приказав подбирать орехи приблизительно одного размера, чтобы легче было все рассчитать. В центре поляны, на небольшом возвышении он оборудовал наблюдательный пункт. Здесь росло ветвистое дерево, в густой кроне которого человека совершенно не видно. Из этого убежища удобно руководить военными действиями. Жан-Мари окрестил его командирской башней.

Все готово!

Юнга указал на дерево, которому суждено было начинать. Первый снаряд упал в ста двадцати метрах, и боцман отправил Жана-Мари и Генипу на разведку.

— Только посмотрите, и никакой самодеятельности, а не то попадетесь.

— Есть, старшой! — смеясь отвечал бывший сержант. — Мы пройдем неслышно.

Разведчики скрылись в густом кустарнике, и оттуда раздался свист.

Ивон скомандовал:

— Первый номер! Огонь!

Беник рубанул канат. Дерево с шумом распрямилось и выплюнуло ядро-орех.

Прошло не более четверти минуты, как юный наводчик захлопал в ладоши и закричал, сидя в своей «башне»:

— Есть!.. Дядя, месье Феликс! Снаряд найден… Жан-Мари и Генипа отметили то место, сломали ветку…

— Прекрасно, мой мальчик! Значит, надо стрелять, когда солдаты окажутся возле этой сломанной ветки.

— Осталось испытать остальные, не так ли, дядя?

— Так точно, командир!

— Если знать наверняка, куда падают снаряды, все будет в порядке. Отсюда я прекрасно увижу неприятеля и смогу вовремя дать сигнал.

— Но, командир, надо, по крайней мере, распределить наши пушки по секторам.

— Об этом я подумал. Вы возглавите свой сектор.

— С удовольствием! Но мы здесь в низине и ничего не видим.

— Я буду вашими глазами. Думаю, что надо соорудить баррикаду из валежника вокруг поляны. Паталосы и Генипа смогли бы поддержать нас огнем из луков.

— Здорово придумано! А, Беник?

— Ничего не скажешь!

— Номер два! Огонь! — последовала команда.

Следующий орех со свистом улетел в тишину. Удар оказался не хуже первого.

Все это время Ивон оставался серьезным и внимательным. Взрослые предоставили ему свободу действий, и он, чувствуя груз ответственности, но не сгибаясь под его тяжестью, готов был на любые испытания. У мальчишки поистине железный характер. Он не пасовал перед трудностями, не зазнавался, не трусил. Подросток стал настоящим мужчиной.

Но надо отдать должное и помощникам юного командира: сильным, умным, выносливым. Словом, о такой команде можно было только мечтать.

Беник, забыв о своем недавнем подтрунивании, вел себя так, будто на плечах племянника сверкали золотые эполеты. Жан-Мари целиком отдавался делу и подчинялся мальчику, словно это был, по крайней мере, адмирал флота. Феликс утверждал, что Ивон рожден командовать эскадрой. Даже молчаливый Генипа всячески выражал ему свою поддержку и восхищение. А уж об Уаруку и говорить не приходится. Пес, как часовой, сидел у подножия наблюдательного пункта, без конца поглядывая наверх и тщательно принюхиваясь.

Все катапульты прошли испытание. Место падения каждого снаряда отметили сломанной веткой. Вокруг поляны построили баррикаду. На этом рубеже солдаты, если им удастся подойти к цитадели, встретят живую силу. Здесь заняли позицию паталосы, вооруженные луками, и сержант Педро со своим ружьем.

Катапульты разделили на четыре сектора, во главе каждого из которых встали Феликс, Беник, Жан-Мари и Генипа. Ивон занял свой пост, готовый в любую минуту корректировать огонь[213].

Это была торжественная минута.

Все прислушались. Но ничего, кроме отдаленного ровного шелест листвы, не долетало до друзей. Каждый думал о том, с какой стороны появится враг, сумеет ли он внезапно атаковать.

Генипа беззвучно прополз вперед и вскоре вернулся с известием.

— Солдаты идут!

— Внимание! — скомандовал Ивон. Он почувствовал, как сердце ушло в пятки.

В этот момент послышались крики, раздались выстрелы.

Все терпеливо ждали. Паталосы держали луки наготове. Явно напуганные индейцы жались к белым. Им необходима была помощь и поддержка.

Юнга волновался, но не подавал и виду. Предстоял горячий бой, особенно для атакующих. Будет много шума, много огня, много искалеченных тел.

Если солдатам удастся приблизиться к цитадели, беглецам не поздоровится. Негры отважны и жестоки в бою. Тот, кто видел их в деле, навсегда сохраняет в душе уважение к бесстрашным воинам. Но горе тому, кто попался им под руку.

Однако Педро был убежден, что страшного эпилога[214] не будет.

Наконец Ивон заметил вдалеке белые блузы и соломенные шляпы. Они приближались, окружая поляну. Солдаты выкрикивали угрозы и потрясали оружием. Но их ружья — и это все знали — часто давали осечки и били мимо цели.

Противник приблизился на триста метров… на двести… на сто пятьдесят…

— Все по местам! — скомандовал юнга.

— Готовы! — отозвались командиры батарей.

— Дядя, дайте один залп, всего один, с первого номера! Огонь!

Беник перерубил один из канатов.

Снаряд вихрем пролетел над поляной и обрушился на головы оторопевших вояк.

Раздались страшные вопли, атака остановилась.

— Попали! — что есть мочи закричал мальчик. — Дядя! Я видел, как упал человек! Точное попадание! Вокруг него собрались другие… Месье Феликс… Жан-Мари… Генипа… Стреляйте!

Три сабли разом опустились на землю, три пружины распрямились, обстрел возобновился. Не успели защитники цитадели прокричать «ура», как зазвучали выстрелы. Пули просвистели над головами. Поляна простреливалась насквозь.

— Ну и пальба, — издевался Беник, — в небо они, что ли, метят?

— А как же малыш? — заволновался Жан-Мари.

— Господи! Я и не подумал! Ивон, как ты там, мальчик мой?

— Все в порядке, дядя!

— Пули-то посвистывают?

— Не громче, чем дрозды!

— Я хочу сменить тебя…

— Нет, я запрещаю!

— Ты запрещаешь мне?.. Ты…

— Я здесь командую и останусь на своем посту! Вам же советую не покидать свой.

— Малыш! А если пуля…

— Дядя! Я матрос. Мы с вами здесь на равных. Вы доверили мне командование… Внимание! Нас атакуют со всех сторон! Стреляйте! Огонь! Генипа! Огонь, дорогой мой!

Четверо мужчин перебегали от одного дерева к другому, только сабли сверкали. Ядра сыпались на солдат, крушили все вокруг.

— Огонь!.. — все кричал наводящий.

И вновь засвистели пули. С дерева, где скрывался Ивон, слетело несколько веток.

— Ах!

Крик болью отозвался в сердцах друзей.

— Ты ранен?.. Ранен?..

— Нет-нет! Ничего. — В голосе мальчика не было ни волнения, ни страха.

Между тем огонь стал ослабевать. К несчастью, остроумное изобретение юнги больше не действовало. Все деревья уже выпрямились, стрелять больше было нечем.

Выдержит ли баррикада?

Индейцы переговаривались, переглядывались, целясь в окружавшие их кусты. Сержант Педро разрядил ружье. Ивон хотел было взорвать порох, у них оставалось немного, но побоялся погубить своих друзей.

Кто посмел бы упрекнуть его?

Он не задумываясь сделал бы это, если б точно знал, что погибнет только один.

— Стоп! — скомандовал подросток. — Не стрелять!

Юный артиллерист был явно смущен, а быть может, просто утомлен. Во всяком случае, в его голосе не слышалось прежней силы и решительности.

В это время у баррикады появился чернокожий солдат. На штыке он нес обрывок белоснежного шифона[215], из которого была сшита его форма.

Парламентарий.

Педро, узнав приятеля, улыбнулся во весь рот и радостно воскликнул:

— Это ты, Мигель! Привет, дружище!

— Привет, Педро! Что ты здесь делаешь?

— Я? Ничего! А ты?

— Пришел предложить вам мир.

— Мир!.. Что может быть лучше?.. — вмешался в разговор Феликс. — Но только если ваши условия будут приемлемы.

— Боже! Месье Синий человек!

— Да, это я. Собственной персоной. Итак, чего вы хотите?

— Мы предлагаем разойтись. Вы идите своей дорогой, а мы пойдем своей.

— Черт возьми! Да нам большего и не нужно. А кто вас послал?

— Товарищи!

— Что же ваш командир?

— Я командир.

— Постойте, но управляющий…

— Ему размозжило голову.

— Браво!

— У этого изверга не осталось ни одного зуба, сломан нос, он ничего не видит и не произносит ни звука.

— Благодарю за добрую весть, друг мой.

— После него командование принял наш лейтенант. Но того вскоре убило.

— Сожалею.

— Это ничего! Он был из белоручек, все предпочитал делать чужими руками. Пора покончить с офицерами.

— Насколько я понял, ваши друзья не хотят драться?

— Еще бы! Дела управляющего нас не касаются. Ради чего убивать друг друга?

— Вы понесли серьезные потери?

— Увидите! Зрелище не из приятных.

— Мне очень жаль, поверьте… Но мы вынуждены были защищаться.

— Никто вас не винит. Потому я и пришел предложить мир.

— Решено! Мы больше не сделаем ни единого выстрела. Даю вам слово!

— И я тоже обещаю больше не стрелять.

— Вот это дело! — оживился Беник. — Эй, Ивон! Спускайся, мой мальчик!.. Командир…

Никто не ответил.

— Господи! — Лицо боцмана исказилось. Он в мгновение ока очутился возле дерева, вскинул голову, издал душераздирающий вопль. На лицо его дождем падали капли крови.

ГЛАВА 9

Надежды нет. — Рана. — Воды!.. — Глоток водки — и Ивон приходит в себя. — Врачебные познания Жана-Мари. — Смола сассафраса. — Белые и черные. — После боя. — Друзья Жана-Мари. — Планы. — Вооружены! — Расставание.

Беник не сразу понял, что случилось. А когда понял, весь обмяк и закачался, словно от сильного удара.

Кольнуло сердце. Он едва смог выговорить страшные слова:

— Малыш умер!

Парламентарий, Феликс и Жан-Мари не верили своим ушам.

Когда друзья приблизились к несчастному боцману, он еле стоял, обхватив обеими руками ствол злополучного дерева. Силы оставили его. Но минуту спустя Беник уже карабкался наверх, добрался до наблюдательного пункта и вновь вскрикнул.

— Горе! Горе мне! Бедный мой малыш!

— Беник!.. Дорогой мой… — сказал Феликс, всхлипывая, почти рыдая. — Беник! Одно слово… Ради Бога! Скажите хоть что-нибудь. Что с ним? Жив ли он?

— Ответь, матрос! — Жан-Мари плакал, как ребенок. — Ведь они не убили его, правда?..

Боцман, казалось, не слышал их. Он не отрывал взгляда от Ивона, неподвижно сидевшего на ветке.

Теперь стало ясно: мальчика ранило не последним залпом. Беник припомнил странный вскрик племянника и то, что заметили все, но в пылу боя оставили без внимания: голос командира вдруг дрогнул.

Ивона сразила шальная пуля. Но мальчик собрал все свое мужество, все детские силы, чтобы скрыть ранение. Подобно бывалому моряку наш артиллерист не кланялся пулям, свистевшим над головой. Но силы иссякали, он успел лишь привязать себя к самой мощной ветке, чтобы не упасть. Там и застал его Беник.

Подумать только, юный герой, истекая кровью, продолжал командовать своим войском, корректировать огонь. А какие страдания пришлось ему испытать!

Мальчик был бледен, уже не хватало сил открыть глаза и лишь последним, невероятным, нечеловеческим усилием он продолжал держаться обеими руками за спасительную ветку.

Беник не помнил себя. Слезы ручьем текли по щекам, судорожные рыдания сотрясали все его тело, руки дрожали. Он ничего не видел, ничего не слышал. Только без конца окликал племянника по имени. Но не получал ответа.

В конце концов моряк опомнился, взял ребенка на руки и спустился с дерева, держась за ствол одними ногами. Кожа боцмана была изодрана в кровь, но он не чувствовал боли.

На земле Феликс и Жан-Мари подхватили Ивона.

— Посмотрите! Что они сделали с мальчиком!

Юнгу положили на землю, а Беник встал перед ним на колени, рыдая, кусая губы.

Феликса и Жана-Мари, любивших Ивона так, словно он был для каждого родным сыном, охватила смертная тоска.

Так стояли они над бездыханным мальчишкой, бледные, недвижимые, в слабой надежде уловить хоть вздох, хоть дрожь, хоть какое-нибудь движение в его теле.

— Надо же было, чтоб это случилось именно с ним! — кричал Беник и рвал на себе волосы. — Почему не я? Почему пуля не пронзила мое старое тело?!

— Наш бедный мальчик!.. Сынок!.. — плакал Жан-Мари. — Разве дети созданы для этого? Разве Бог дает им жизнь, чтобы их убивали?!

— Несчастный малыш! — вздыхал Феликс. — Он был такой добрый! Такой смелый!.. Нет, я не верю, что он умер!

— Правда? Месье Феликс… — Беник в надежде ухватился за эти слова. Однако действительность, похоже, была жестока к нему.

Феликс осторожно приподнял мальчика и прислонил к дереву. Разорвал окровавленную рубашку, и все увидели кровоточащую рану на плече.

— Воды!.. Скорее воды! — закричал Обертен.

В это время к ним подошел парламентарий, а следом и сержант Педро. Они протянули Синему человеку солдатскую фляжку.

— Бедняга! — прошептал Педро. Глаза его наполнились слезами. — Возьмите, месье.

Парижанин схватил фляжку, быстро открыл ее, разжал губы Ивона и влил ему в рот несколько капель жидкости.

— Такое ощущение, что он проглотил их, — нерешительно проговорил Жан-Мари.

— Тебе так показалось?.. — Беник боялся сглазить.

Бакалейщик влил еще пол-ложки. Жидкость вновь исчезла.

— Еще! Еще немного, месье Феликс! Смотрите, она проходит…

Появилась слабая надежда. Синий человек все лил и лил в рот мальчугану содержимое фляжки.

Внезапно бледность ребенка сменилась пурпуром. Кровь ударила в лицо. Глаза широко открылись, и грудь приподнялась. Раненого бил кашель.

— Жив!.. — подскочил боцман, будто его ударили по пяткам.

— Он кашляет! Крови нет… Значит, не шибко задело.

Ивон застонал, сделал глубокий вздох, увидел полные нежности и любви глаза Феликса, узнал его и, не замечая ни Беника, ни Жана-Мари, жалобно спросил:

— Что с дядей?.. А с Жаном-Мари?..

— Все в порядке, дружок! Все целы и невредимы. Ну и напугал ты нас!

— Почему? Что случилось? Я ничего не помню… Ах да! Бой… Орехи… Погодите, а как я спустился сверху?

Новый, еще более сильный приступ кашля прервал его на полуслове.

— Чем вы меня напоили, месье Феликс?

— Водой… По крайней мере, я так думаю… Сержант! В вашей фляге была вода?

— Простите, месье, но там была водка, и притом отличная водка.

— Водка! Какой ужас! Что я наделал! Ведь ему нужна вода.

— Извините меня, — Жан-Мари говорил тоном доктора, который понимает толк в лекарствах, — но добрый глоток водки никогда еще не вредил раненому, а уж тем более матросу. Для моряков это эликсир[216] жизни. Судите сами: наш командир только что лежал здесь бездыханный. А выпил — и тут же очнулся, открыл глаза.

— Это правда… меня ранило, — с трудом проговорил Ивон, — я помню…

— Почему же ты ничего не сказал нам! — Беник уже вновь готов был прочитать племяннику мораль.

— Боялся все испортить, отвлечь вас. Мне нужно было во что бы то ни стало оставаться на посту и умереть, если придется.

— Еще чего! Ладно! Мы тут все не слишком-то сильны в медицине, а рану все же необходимо осмотреть.

— Не беспокойтесь, мне не больно. Я даже могу встать. Смотрите!

Бедняга явно переоценил свои силы. Едва он приподнялся, как опять тяжело запрокинулся назад и побледнел как полотно.

— Это, пожалуй, серьезнее, чем мы думали.

— Делать нечего, месье Феликс, надо осмотреть.

Синий человек, — а все решили что у него самая легкая рука, — осторожно вытер кровь, струившуюся из ранки на плече, и увидел голубоватый шрам на нежной детской коже.

Больше всего опасались, не задета ли кость.

— Ивон, можешь ли ты пошевелить левой рукой?

— Думаю, да. Вот смотрите!

— Прекрасно, мой мальчик! Рука действует, значит, ничего страшного. Однако кровь все идет. Как бы он совсем не ослаб.

— Мне кажется, — вмешался Жан-Мари, — ребенку нужно наложить водочный компресс. Видите ли, месье Феликс, это и для внутреннего употребления годится, и снаружи идет.

— Это лучшая водка, — подтвердил владелец фляги.

Тут из-за спин на Ивона радостно бросилась собака.

— Уаруку! Песик мой дорогой!

— Генипа! Где тебя черт носит?

— Я искал смолу сассафраса[217] — самое сильное средство при ранениях. А огненную воду лучше пить.

— Молодец! Ты не слишком разговорчив, но дело свое знаешь!

— Завтра Знаток кураре даст Ивону укууба, лекарство индейцев, и он выздоровеет.

Тем временем Уаруку все облизывал Ивона, а тот трепал его по голове.

— Хватит, Уаруку! Оставь Ивона! Сторожи!

Генипа, который успел набрать полтыквы душистой смолы, разорвал рубашку Беника, сделал компресс, пропитав ткань смолой, и наложил на рану.

Сделав это, индеец добавил:

— Не разговаривай… Не шевелись… Спи!

Вся описанная выше сцена длилась недолго. Однако этого времени было достаточно, чтобы солдаты забеспокоились о судьбе посланного ими парламентария. И в ту самую минуту, когда вождь урити обрабатывал рану, Феликс, Беник и Жан-Мари вдруг вспомнили, что они на войне. Подняв головы, друзья увидели, что баррикада окружена вооруженными людьми. Однако мирная обстановка на поляне убедила их в том, что опасаться нечего. К тому же во избежание неприятных последствий сержант Педро и парламентер поспешили все объяснить.

— Могут ли наши друзья подойти сюда? — спросил сержант Педро, который не без удовольствия исполнял роль посредника.

— Конечно! — ответил Феликс. Он принял на себя командование.

Генипа бросил несколько слов паталосам, и те опустили луки. Чернокожие солдаты тоже сложили оружие. Воюющие стороны сломали баррикаду и воссоединились.

Так как управляющий был выведен из строя, а лейтенанта убило, командование подразделением должен был принять старший из оставшихся. Самым старшим по званию оказался Педро. Его престиж за последнее время значительно вырос. Приятели наперебой рассказывали ему о том, что происходило в лагере в его отсутствие.

Управляющему, как известно, досталось первому. Он был жесток, мстителен и ненавидел своих подчиненных. Этот деспот[218] относился к людям хуже, чем к животным. Ранение его оказалось серьезным, он хрипел. Солдаты жалели, что жестокосердного командира не убило сразу. Каждый успел нахлебаться горя под его началом.

Нет ничего проще, чем подчинить себе чернокожих. Для них слушаться — значит любить. Они, словно дети, чутки к доброму слову. Главное — справедливость. Никто не сравнится с чернокожим солдатом в стойкости, выносливости, преданности и смелости. Если командир разделяет с ним походную жизнь, если заботится о нем и относится к нему по-человечески, негр способен на чудеса.

Тот, кто хочет достичь послушания силой и не считает негра человеком, ничего не смыслит в африканцах.

Быть может, трудности жизни, которые негры постоянно испытывают из-за цвета своей кожи, сделали их очень чувствительными к неправде, научили быстро распознать каждого человека. Они хорошо знают цену людям и вещам. Если среди читателей найдется кто-то, кто ставит себя выше «черного брата своего», автор этих строк посоветует ему отправиться в Африку и увидеть все своими глазами. Возможно, тогда он по достоинству оценит африканцев.

В Бразилии, как и в некоторых других странах, существуют еще, к несчастью, чудовищные расовые предрассудки. Белые неизвестно почему, кичатся тем, что они белые. Им и в голову не приходит, что на экваторе, например живут исключительно негры, и там своей белизной европейцы, к примеру, выделялись бы и удивляли местных жителей.

Бог рассудил: белым — холодные земли, их организм адаптировался к холоду; неграм — жаркие страны.

С точки зрения анатомии, никакое человеческое существо не может быть выше другого. И если подобные предрассудки укоренились в обществе, значит, оно больно.

Возьмем молодую республику Гаити[219]. Французские путешественники знают о ней мало. Англичане клевещут на ее народ. Однако именно Гаити наглядно демонстрирует, как восприимчивы негры к цивилизации.

Почему среди нас так много тех, кому застят глаза нелепые слухи?

Что такое в понимании иных негр? Дикий человек, абсолютно темный и невежественный. Он живет не так, как мы, его земли не похожи на наши. Его даже и сравнивать невозможно с представителем развитой цивилизации.

Но разве все это доказывает превосходство белых?

А что, если попробовать сравнить жителя Гаити и нашего французского крестьянина?

Негр неграмотен. Но ведь и его белый собрат едва умеет написать свое имя. Негр суеверен. Но ведь и его белый собрат до сих пор верит в чародеев, оборотней, домовых и прочих злых духов. Негров упрекают в праздности. Но разве наш крестьянин не отлынивает от работы, когда только возможно? Почему подневольный негр должен проявлять больше усердия в работе, чем наш батрак или рабочий?

Считается, что негры легкомысленны. Но к чему копить деньги? Скаредность точит сердца наших крестьян. А у чернокожего всегда солнце над головой, маниока на обед… Что еще нужно человеку?

Встречали ли вы когда-нибудь среди наших земледельцев ту трогательную поддержку и взаимовыручку, какая объединяет африканцев?

В стране золотых апельсинов, сладких бананов, тучных полей никому не ведомы ложь и злоба. Там не знают, что такое твое и мое.

Гаити прошла сквозь страшные испытания и кровавые революции. Было много жестокости.

А что же наши революции? Разве не так же лилась кровь?

И еще одно. Англичане уверяют, что среди негров не может быть великих людей. Их интеллектуальный уровень, мол, слишком низок.

Однако вернемся еще раз на Гаити и вспомним генерала Дюма[220], командующего армией в Альпах[221], его сына Александра[222], знаменитого писателя. Вспомним и о Туссене![223] Этот человек один может ответить за всю свою расу.

Можно еще долго рассуждать на эту тему. Но вернемся к управляющему и его солдатам. Им нечем было защититься от тяжелых ядер противника и, лишь только вояки увидели, что командир выбыл из строя, тотчас ослабили натиск, прекратили стрельбу. Многие получили контузии, несколько человек, увы, остались лежать на поле боя. Тем не менее у солдат не было злобы против беглецов. Они понимали, что те не могли поступить иначе, и не ставили им это в вину. Одни наступают, другие защищаются. Таков закон войны. Но когда заключен мир, — противники подают друг другу руки, выпивают мировую и забывают старое.

Поначалу вояки вообще решили, что подверглись нападению стаи обезьян. Эти проказницы знамениты тем, что обожают закидывать орехами или фруктами вторгшихся на их территорию путешественников.

Не подозревая о хитрости юного изобретателя, солдаты начали было палить по кронам стоявших тут же деревьев, полагая, что обезьяны скрываются именно там. Но, видя, что обстрел не утихает, решили послать парламентера.

Вот тут-то Феликс Обертен получил возможность воочию познакомиться с чернокожими и понял, какими далекими от истины оказались рассказы его друга, капитана «Дорады».

В Диаманте Жан-Мари был по службе связан с местной полицией, непосредственно подчиняясь ее начальнику. Как и всякий матрос, порой резкий, но по натуре добрый, он держался наравне с солдатами-неграми и даже сдружился с ними. Жан-Мари не опускался до оскорблений или насмешек в адрес чернокожих и никогда не притеснял их. Те ценили его доброе отношение. Как-то один негр опоздал на службу и попал в тюрьму. Сержант всячески старался облегчить его участь, каждый день приносил стаканчик и сигарету. Однако, если кто-то совершал серьезный проступок, Жан-Мари был с ним строг. Нарушитель понимал его и не таил зла.

Одним словом, матроса все любили и уважали. Тем больше было их удивление, когда они увидели Жана-Мари среди беглецов. Солдаты сгрудились вокруг, каждый хотел пожать ему руку, поздороваться и рассказать, как они горевали, получив приказ идти в атаку.

По кругу пустили котелок с водкой, чокались, произносили тосты. Никто не оставался в стороне: ни индейцы, которые невыразимо обрадовались неожиданной возможности выпить, ни Феликс, который питал отвращение к алкоголю и морщился при каждом глотке.

Радость была бы полной, если б не раненый Ивон. Все надеялись, что рана мальчика не слишком серьезна, и без конца поднимали тосты за скорейшее его выздоровление.

Обертен ловил себя на мысли: перед ним сейчас совсем не те люди, о ком с пренебрежением говорил когда-то Поль Анрийон. По словам капитана, это скоты, быдло. Потому, мол, англичане и не признают за ними человеческих прав.

Нет! Теперь уж парижанин нашел бы, что ответить приятелю.

Между тем неподалеку от пирующей компании под тенью деревьев лежал тяжело раненый управляющий шахтами. Стороживший его солдат сообщил, что тот дышит и, похоже, приходит в себя. По словам сержанта Мигеля, рана была тяжелейшая, и даже если он выживет, то вряд ли сможет видеть и говорить. Следовало что-то предпринять. Законы милосердия предписывали солдатам, забыв обо всем, ухаживать за командиром. Ведь он прежде всего человек.

Были и другие раненые. Им, да и Ивону, не годилось оставаться под открытом небом. Днем здесь палит солнце, а ночью выпадает холодная роса.

Необходимость объединиться стала очевидной. Собрали совет.

Генипа объявил, что завтра приготовит укууба — лучшее средство для заживления ран. Тогда Ивона можно будет переносить на носилках или в гамаке. На том и порешили.

Что касается солдат, то они приняли решение остаться на месте, разбить здесь лагерь и ждать выздоровления или смерти командира.

Лучше — не придумать.

Беглецы получали возможность оторваться от преследователей, так что никто уже не догнал бы их, если б даже и захотел.

Прежде чем расстаться навсегда, сержант Педро решил оказать друзьям последнюю услугу — вооружить их. Мало ли что могло случиться! И тогда Синий человек, Беник и Жан-Мари смогут защитить себя и Ивона.

Правда, Генипа, которому, кажется, удалось наконец собрать все составляющие кураре, выступил против ружей:

— Ружье не годится для охоты или войны в здешних местах. От него много шума. Стрела — вот лучшее оружие!

Тем не менее ружья с благодарностью приняли. Пороху осталось немного, но беглецы были рады и этой малости.

И вот последний глоток горячительного, последние пожелания, последние рукопожатия.

Прощайте!

Все понимали, что приключения или, лучше сказать, злоключения не окончены. Друзья были готовы ко всему.

ГЛАВА 10

Индейские колдуны ничего не смыслят в медицине. — Кое-что о лекарствах туземцев. — Лечение Ивона. — Рубище. — Генипа-портной. — Беник отказывается от деревянного костюма. — Волшебная ткань. — Простая и удобная одежда. — Примерочная. — Паталосы обожают лохмотья. — Синий человек-2. — Кураре. — Сомнения Беника. — Кураре в действии. — Смерть обезьяны.

Надо признать, что индейцы Южной Америки — никудышные врачи. Не умея вылечить больного или раненого, они предпочитают исполнять у его изголовья ритуальные танцы, бить в барабаны, чтобы изгнать злых духов из тела страдальца.

Невежество индейских колдунов может сравниться только с их бесстыдством.

Это не означает, однако, что у краснокожих нет никаких лекарственных средств. Им известны различные заживляющие смолы. Семьи знахарей охраняют секреты своих сильнодействующих снадобий столь же ревностно, как знатоки кураре.

Колдунам, как правило, эти секреты неизвестны. Поэтому индеец обычно обращается сначала к знахарке, уверенный, что та вылечит его недуг, а затем на глазах у всех отправляется, как велит закон, к колдуну. Если больной выздоравливает, колдун приписывает победу себе.

Лекари-чудодеи умеют вылечивать даже проказу[224] и злокачественные опухоли, не говоря уже о лихорадке, рваных и колотых ранах, головной боли и кожных заболеваниях.

Генипа оказался не только Знатоком кураре, но и владельцем медицинских секретов. Ботаник-любитель, лесной доктор, он изготовил чудесное лекарство для Ивона. Смола сассафраса остановила кровь. Теперь очередь была за укууба. Состав этого магического средства южноамериканские индейцы хранят свято.

Укууба — красноватая жидкость с вяжущим вкусом и необыкновенным ароматом, употребляемая как наружно, так и внутрь. Стоит раненому принять немного лекарства, как он тут же засыпает и спит на протяжении двенадцати часов кряду.

Генипа не отходил от Ивона. Он положил на его рану компресс из листьев, который то и дело смачивал укууба. Мальчик спал, и сон его был безмятежен.

Через сутки Генипа снял компресс, и друзья ахнули: рана затянулась. Кожа выглядела вполне здоровой, а следа от пули почти не осталось.

Ничего не скажешь! Самый знаменитый и признанный европейский хирург позавидовал бы Знатоку кураре.

Ивон захотел есть. Но вождь урити велел ему вместо обеда выпить немного укууба. Мальчик вновь заснул. Его уложили в гамак и, сонного, понесли через лес.

Два дня спустя раненый уже не на шутку сердился. Ему не разрешали есть, но заставляли при этом идти пешком. Генипа позволил юнге проглотить лишь малюсенький кусочек обезьяньего мяса и затем приказал пройти целый километр, чтобы размять ноги. Потом новая доза укууба — и в гамак.

Ивон выздоравливал не по дням, а по часам. Это было просто невероятно.

На исходе четвертого дня по приказу туземного эскулапа компания остановилась.

С тех пор, как они покинули «Дораду», Феликс, Беник и Ивон не меняли одежду. Время от времени им удавалось постирать кое-что. Однако жизнь, которую они вели: леса, равнины, горы и болота, — никак не способствовала стерильности их одеяний, которые уже давно превратились в лохмотья.

У Жана-Мари дела обстояли не лучше.

Словом, еще немного, и им нечем станет прикрыть наготу.

На выручку вновь пришел Генипа, незаменимый Генипа. Понимая, в каком положении оказались его белые друзья, он решил справить им полное обмундирование.

Браво! Да здравствует Генипа, великий портной!

Индеец приказал всем остановиться не только потому, что увидел растения, необходимые для изготовления кураре, но и для того, чтобы одеться.

Одеться и защитить себя. Две основные задачи скоро будут выполнены.

Сначала Генипа позаботится об одежде. А затем Генипа-портной превратится в Генипу-алхимика. В жизни все нужно уметь.

Лучших помощников, чем паталосы, Знатоку кураре трудно было и желать. Он командовал, они выполняли.

После обеда, к великому изумлению белых, индейцы принялись кромсать топорами и саблями прекрасные деревья, что росли вокруг. Беник и Синий человек, уверенные, что те намеревались одеть их в звериные шкуры, были озадачены.

— Не хотят ли они обрядить нас в деревянные костюмы? — мрачно пошутил боцман. — Не будет ли нам тесно в плечах?

— А может быть, в кору, — недоумевал Феликс, пристально наблюдая за действиями индейцев.

— Не знаю, какую кожу надо иметь, чтобы выдержать это! Тут скорее подойдет шкура свиньи.

— Свиньи?.. Фи, Беник! — притворно сморщился Синий человек.

— О, простите, месье! Я вовсе не хотел вас обидеть. Я имел в виду свою щетину.

— Еще того лучше! — Феликс хохотал.

Наконец деревья со страшным треском рухнули. Индейцы очень осторожно счищали кору со стволов.

— Точно! Я, кажется, не ошибся, — сказал Беник. — Но я бы предпочел все же звериные шкуры.

— Ничего! Это тебе как раз подойдет, — рассмеялся Жан-Мари.

— Еще чего!

— Что растрещался, как попугай? Ведь ты же понятия не имеешь о том, что они хотят делать. Смотри! И не пори ерунды!

Содрав с дерева кусок коры шириной примерно в один, а длиной в пять-шесть метров, паталосы аккуратно отделили от его внутренней стороны беловатую, шелковистую пленку толщиной приблизительно миллиметра три.

Тем временем вождь урити соорудил нечто вроде портновского стола, разложил на нем пленку и принялся стучать по ней, так что она сделалась плоской, упругой и мягкой.

Беник разинул рот и развел руками:

— Ну, ты и ловкач, Генипа! Эта ткань сгодилась бы на самый лучший парус!

— Это каскара! — невозмутимо заявил индеец. Он плохо понимал Беника и решил, что тот спрашивал о названии.

— Каскара!.. Здорово!

Закончив отбивать, Знаток кураре понес ткань к ручью, что находился неподалеку, промыл в проточной воде, а затем разложил на солнце. Жара была такой сильной, что на просушку хватило получаса.

Получилась замечательная ткань. Она чем-то напоминала шерстяную и имела желтоватый цвет.

Беник рискнул все же выразить сомнение по поводу прочности материала. Генипа протянул ему полотно и велел разорвать.

Руки бывалого моряка привыкли к тяжелой работе, его мускулы не уступили бы, пожалуй, и самому прочному пеньковому канату. И несмотря на это, ткань не поддалась.

Беник напрягся, сделал еще усилие. Ничего. Он пыхтел, надувал щеки. Но тщетно.

— Черт побери! Она прочнее нового паруса!

— Тебя это огорчает? — улыбнулся Жан-Мари.

— Напротив! Ткань что надо! Она не истреплется так, как наша.

Генипа остался доволен. Ему хорошо была известна сила Беника. Он мог по праву гордиться делом своих рук. Забрав материю, краснокожий мануфактурщик развесил ее на дереве и вновь стал бить палкой. Эта операция придала ей вид камчатного полотна высшего сорта.

— Так! Так, парень! Раз у нас есть время, так надо, чтобы мы выглядели как настоящие щеголи.

Настало время кройки. Она оказалась так же проста, как и производство.

Генипа начал с Беника. Взяв кусок ткани, метра три, он, не долго думая, прорезал посреди дырку и скомандовал:

— Продень сюда голову.

Боцман повиновался.

— А дальше?

— Не торопись.

Портной порылся в своей торбе. Чего-чего только не нашлось бы у этого сына леса. Секунду спустя он вытащил тончайший шип какого-то растения и банановые волокна — иголку и нитку.

Спереди и сзади материя спускалась ниже колен. Генипа сшил полотнище по бокам так, что прорези остались только для рук. Не более четверти часа понадобилось для того, чтобы облачить Беника в роскошную безрукавку. Она, правда, слегка морщила, но умелые руки мастеров в один момент уложили ткань в красивые складки.

— Годится! — заторопился Беник. Ему не терпелось сбегать к ручью и посмотреться в его прозрачные воды.

— Погоди! — остановил Генипа.

Он профессиональным взглядом окинул клиента, потом отыскал глазами подходящую лиану и, приладив ее в виде пояса, повесил сбоку саблю и штык.

— Хорош!

— Великолепно! Ослепительно! Превосходно! — вскричал Синий человек.

Феликс пришел в восторг от того, как на его глазах враз преобразился Беник.

— Ну, а теперь можно и посмотреться в кристальные воды ручья!

— Бегу, месье, бегу! Какое счастье, что могу сбросить старые лохмотья.

— Примерочная свободна! Моя очередь, Генипа!

— Да, месье.

Последовала та же операция. Немного времени ушло на подгонку и примерку.

Беник возвратился в тот самый момент, когда костюм был готов. Матрос засиял.

— Сделайте как я, месье Феликс! Выкиньте к чертовой бабушке ваши опорки и скажите, как себя чувствуете. Эта ткань мягка и нежна, но при этом дьявольски прочна и, думаю, даже непромокаема. И стирать ее, наверное, удобно. Нужно просто нырнуть в воду во всем облачении. А потом подсохнуть на солнышке. И будешь сиять, как новенький луидор.

— Однако, Беник, по-моему, мы кое-что забыли.

— О чем вы, месье?

— Да о брюках!

— Не надо брюк! — вмешался Генипа.

— Как же так? Ведь костюм должен быть полным.

— Хорошо, я этим займусь, — решил Беник, — матрос — это и немного портной.

— Браво!

— Мне кажется, что достаточно будет обыкновенных кюлот[225] в полноги.

— Не забывайте, где мы находимся. У нас все время исцарапаны икры.

— Так и быть! Пусть будут до щиколоток.

— А как с обувью? Наши башмаки давно уже просят каши.

— Нужна шкура майпури… Сделаем кураре и добудем шкуру.

— У тебя, Генипа, есть ответ на любой вопрос. Ты бесценный товарищ в походе. Ты собираешься приготовить кураре?

— Да, месье.

— При нас?

— Да, месье! Вы белые, это можно. Но паталосы не должны видеть.

— Дело твое! Но мы польщены доверием. А что до паталосов, то они, кажется, что-то уж слишком оживились.

Генипа пошептался с индейцами и улыбнулся.

— Ну, что там? — спросил Беник.

— Паталосы просят разрешения взять вашу старую одежду.

— Им нужны лохмотья?.. Странно, ведь у них есть простой способ сделать чудесные обновы.

— Они очень просят.

— Вот болваны! Впрочем, о вкусах не спорят. Мы спешим избавиться от старого тряпья, а им не терпится его на себя напялить! Ну и посмеемся! Настоящий карнавал.

На следующий день Генипа, как и обещал, приступил к изготовлению кураре.

Долгое время состав губительного яда оставался тайной за семью печатями. Терпеливые, а порой и небезопасные исследования, в конце концов, привели к некоторым любопытным результатам.

Раньше считалось, что в приготовлении снадобья индейцы используют компоненты[226], неизвестные ни современной, ни античной фармакологии[227]. Однако доктору Крево и спутнику его по многим путешествиям М. Лежану, французскому фармацевту[228], удалось вывести формулу кураре.

Эта формула почти полностью совпадала с той, что знал Генипа.

Паталосам приказали удалиться, пообещав каждому добрую порцию сухой рыбы. Такая перспектива их вполне удовлетворила, и индейцы не пытались приблизиться к Знатоку кураре и выведать его тайну. К тому же они так ликовали, получив вожделенные лохмотья, что готовы были выполнить любое приказание. Одежду Феликса присвоил вождь паталосов. Для пущей важности он изрисовал себе лицо и руки соком какого-то растения. На воздухе сок приобретал синеватый оттенок, так что дикарь представлял собой удачную карикатуру на Синего человека.

— Похож, просто вылитый! — решили все.

Собирая травы для яда, Генипа рассказывал друзьям, что индейцы Амазонки устраивают вокруг приготовления кураре особый ритуал с кривляниями, которые ему, Знатоку кураре, кажутся глупыми и смешными.

Прежде чем сорвать одну из трав, главный сборщик дает каждому из своих спутников горошину из стручка этого растения. Ее необходимо раскусить, разжевать и проглотить. А это все равно, что взять в рот раскаленный уголь. Затем человек находит в земле нору черного скорпиона[229], вытаскивает его за хвост и произносит: «Дьявол».

Согласно поверью, черный скорпион — хранитель яда, ему нельзя причинять зла. Поэтому индеец отбрасывает его подальше, чтобы ненароком не раздавить.

Генипа все это увлеченно рассказывал, как вдруг остановился и взглянул на мощную лиану, причудливо обвивавшую ствол орехового дерева.

— Урари, — бросил он спутникам, расковырял палкой корень, рубанул по нему своей саблей, собрал щепочки в плошку и, прикрыв корни листвой, отправился дальше.

То же самое происходило еще несколько раз, и всегда туземный фармацевт называл растение: аракупари, алимере, потпе. Собрав коренья, Генипа залил их водой и оставил вымачиваться на сутки. Когда двадцать четыре часа истекли, Знаток кураре и его помощники принялись рубить корни, извлекая середку. Европейцы старались не отставать от Генипы, точь-в-точь повторяя все его действия. Руки их стали желтые, будто смазанные йодом.

— Это не опасно! — успокоил друзей индеец.

Когда операция была закончена, Генипа приступил к изготовлению специальной посуды для фильтрования и получения экстракта. Прежде всего требовалась воронка. Генипа сорвал пальмовый лист, свернул его фунтиком и аккуратно прошил своей иглой — воронка готова. Затем свернул из коры подставку, укрепил на ней воронку, а из пальмовых листков сделал несколько удобных сосудов.

Наконец Знаток кураре приступил к самому главному. Он долго мудрил над смесью: дробил корешки, давил сок, что-то подсыпал, что-то отсыпал. По всей округе разнесся характерный острый запах растений.

Генипа пробовал смесь на язык, на секунду замирал, пытаясь уловить на вкус, все ли в порядке. А затем вновь и вновь перемешивал, досыпал, колдовал.

После этого он сорвал несколько листков пальмы, измельчил их, отжал и влил сок в один из сосудов, смешав с водой. Получившаяся жидкость ничем не пахла, но пенилась, словно мыло.

Беник с широко раскрытыми глазами следил за Генипой и удивлялся его ловкости. Трудно было поверить, что какой-то дикарь может дать сто очков вперед лучшему европейскому фармакологу. Жан-Мари и Феликс не произносили ни словечка, а лишь внимательно наблюдали, силясь запомнить виденное. Ивон же, еще очень слабый, спал в гамаке.

— Ну как? Готово? — поинтересовался боцман. Операция показалась ему чересчур долгой.

Генипе оставалось только пожать плечами. Он лишь взглянул на Беника и не удостоил его ответом.

Начинался третий этап, самый важный, — получение сока урари. Индеец намочил корни в пенящейся жидкости, взял пригоршню и отжал со всей силой. Сок цвета табака начал капать в воронку, дно которой было предварительно выложено листьями, служившими фильтром. Генипа раз за разом повторял процедуру, пока густая масса не закончилась. Получилось приблизительно пол-литра сока.

Затем «алхимик»разжег огонь и поставил на него горшочек с драгоценной влагой. Потом тщательно помыл руки, сел у костра и стал следить за своим варевом.

Через десять минут оно закипело.

— Кураре готов! — гордо провозгласил Генипа, снимая посудину с огня. У него был голос человека, обладающего грозным оружием.

— А эта чертова смесь точно действует? — спросил Беник.

— Да, — серьезно ответствовал Знаток кураре. — От нее нет спасения.

— Проверить бы!

— Увидишь.

— Когда?

— Немного терпения.

Неутомимый индеец сорвал листья пальмы ауара, оборвал черенки толщиной с палец и, твердые, как металл, разделил на равные части, расколол, заточил, обмакнул в яд и положил обсыхать на солнце.

Меньше чем за час он смастерил пятьдесят наконечников для стрел. Пока они сохли, Генипа слил приготовленный яд в бутылочную тыкву и повесил на шею.

— Ты все увидишь сам! — сказал он Бенику.

Как человек, у которого слово не расходится с делом, индеец стал искать глазами жертву и вскоре нашел.

— Видишь этого зверя?

На дереве, на высоте пятидесяти метров над землей, сидела черная обезьяна. Вождь вскинул лук, мускулы его напряглись. Стрела со свистом взметнулась вверх, ранила животное в плечо и, не удержавшись, упала на землю.

— И на том спасибо! — усмехнулся Беник.

— Не торопись! Погоди тараторить! — сказал Жан-Мари, который знал, что к чему.

Обезьяна вскрикнула, почувствовав укол, скроила жуткую рожу и запрыгала с ветки на ветку.

Генипа и его друзья, задрав головы и вытянув шеи, следили за ней.

— Придется стрелять снова, — не унимался боцман.

Индеец, казалось, не слышал его.

Не прошло и минуты, как животное остановилось, забеспокоилось и как будто разом ослабело. Обезьяна едва не упала, но зацепилась за ветку хвостом и повисла словно люстра. Спустя несколько секунд зверь издал короткий, страшный крик, и через мгновение безжизненное тело свалилось вниз головой.

С момента выстрела не прошло и трех минут.

— А она действительно мертва? — спросил Беник. — Пульс еще бьется.

— Ты можешь взять эту обезьяну на жаркое!

— Никогда в жизни! Она же отравлена до мозга костей!

— Ее мясо можно есть! Яд не проникает в него. Он остается во рту и в желудке.

— Прекрасно! Только ты ешь первым, а я посмотрю.

ГЛАВА 11

Босиком. — Портной разочарован. — «Башмаков не будет!» — Тапир. — Ягуар. — Сомнения и изумление Беника. — Опять кураре. — Первые башмаки — Ивону. — Без иголки и нитки. — Как гаучо. — Беник жалуется на зубы. — Несъедобное жаркое. — Способ Жана-Мари. — Выстрел боцмана. — Бегство. — Осада. — Пекари.

Целая неделя прошла, прежде чем Беник окончательно убедился: мясо животных, убитых с помощью кураре, совершенно безвредно. Все приободрились. Другая, еще большая радость заключалась в том, что Ивон почти совсем выздоровел. Лечение Генипы принесло свои плоды.

Но было и одно обстоятельство, вызывавшее общий протест: путники вынуждены были идти босиком, а что может быть ужаснее в лесу, где на каждом шагу корни, колючки, шипы! Жесткая трава так изрезала ступни французов, что казалось, они никогда не заживут.

Индейцы всю жизнь ходят босиком, их ноги огрубели и не чувствуют боли. Другое дело — европейцы. Четверо друзей едва могли передвигаться. Из бесчисленных царапин сочилась кровь, раны саднили, не давая покоя ни днем, ни ночью. Словом, дальше терпеть все это они не желали. Нужны башмаки!

За последнее время Генипа сильно пополнил свой франко-бразильско-индейский запас слов, но слово «башмаки» запомнил, наверное, лучше других.

К несчастью, наши герои оказались в той части страны, где почти не было животных, чья шкура годилась бы для обуви. С помощью Уаруку Знаток кураре устраивал облавы в кустарниковых зарослях, ночи напролет просиживал у реки, держа наготове отравленные стрелы, но всякий раз возвращался ни с чем и говорил виноватым голосом:

— Никого! Башмаков не будет. Анта не пришел.

Антой, или маипури, туземцы называют тапиров. По своим размерам эти крупные животные были бы вполне сравнимы с быком, если бы не уступали ему в росте. У них большая голова с высоким затылком, а морда заканчивается мускулистым наростом и слегка напоминает свиное рыло, только гораздо длиннее. С виду тяжеловесные, тапиры на деле очень ловки и подвижны. По натуре они осторожны, недоверчивы и хитры, хотя внешне весьма простодушны. Индейцы очень ценят эту дичь. Подумать только: триста килограммов живого мяса! Поймав одного тапира, можно набить брюхо и долго потом бездельничать.

На сей раз Генипу волновало не столько мясо, сколько шкура животного — прочная, мягкая, непромокаемая. Однако Знатоку кураре не везло. Не проходило дня, чтобы не встречались следы тапира. По берегам многочисленных рек и речушек их было множество. По ночам путники слышали, как животные часами плескались и фыркали в воде. Но, по словам Генипы, а это был настоящий охотник, тапиры слишком хитры, и охота на них имеет свои особенности.

Снова и снова слышали французы от огорченного друга:

— Анта убежал, башмаков не будет.

На восьмой день надежда оставила беглецов. Они с ужасом разглядывали свои босые, красные от крови ноги, как вдруг из лесной чащи раздался топот. Ветки зашевелились, задрожали.

— Анта бежит! — прошептал индеец, схватив лук и сделав знак, чтобы все оставались на месте.

Слышно было, как животные ускорили бег. Затем прозвучало громкое, протяжное мычание, очень похожее на коровье. В нем угадывалась какая-то непонятная тревога. В ту же минуту шагах в двадцати от места, где остановились путники, появился могучий зверь. Что-то странное было в его облике. Он вертелся вокруг своей оси, слепо натыкался на стволы деревьев. Можно было подумать, что он взбесился. На спине тапира виднелся причудливый горб.

Генипа настиг тапира и вонзил в него отравленную стрелу.

— У вас есть башмаки! — закричал Знаток кураре и издал победный клич.

— Что случилось? — в один голос спросили четверо.

— Анта!

— Тапир?!

— Да-да!

Между тем животное сделало еще несколько нетвердых шагов, наткнулось на острые ветки, упало на поросшую мхом землю и затихло.

Позабыв о боли, Беник, Синий человек, Жан-Мари и даже Ивон сломя голову бросились за индейцем. Подбежав, они увидели… роскошного ягуара, который извивался у их ног. У него был сломан позвоночник.

Четверо друзей разом вскрикнули. Беспомощный ягуар все же ощерился, сверкнул желтыми глазищами и зашипел по-кошачьи.

— Кот! — пренебрежительно бросил Беник. — А как же наши башмаки?

— Ты не видел тапира?

— Мне казалось, что я его вижу.

— Так вот почему тапир бился о стволы деревьев. Горб — это ягуар, которого бык хотел скинуть на землю. Ему это удалось, как видите.

— Да, вполне…

— Во всяком случае, кости он ему переломал.

— И тут же попался под руку Генипе с его стрелой.

— Неужели ты думаешь, что малюсенькой стрелки достаточно для такой громадины?

— Без сомнения! Послушай, нас зовет Генипа.

С расстояния метров в двести — триста действительно послышались крики:

— Идите сюда! Это был ваш последний день босиком.

Оставив ягуара, путешественники побежали на зов индейца и нашли гордого охотника у поверженного огромного животного.

Необыкновенных размеров тапир походил на поросшую шерстью гору.

— Браво, Генипа!.. Браво, дружище!

— Анта бежал! Стрела летела быстрее анты! — сообщил Генипа. — Анта успел убить ягуара. Он умер. Беник, посмотри на эту стрелу.

— Тысяча чертей! — воскликнул восхищенный боцман. — Эта булавочка бьет как разрывная пуля!

— А как с обувью? — осторожно поинтересовался бакалейщик. Его ступни были особенно чувствительны, и он страдал больше остальных.

— Сейчас, месье! Сейчас! — ответил Знаток кураре и взялся за дело.

Генипа имел острый нож и твердую руку. За несколько минут он очень искусно снял кожу с ног тапира, так что получились ботинки.

— Это для Ивона. Надень!

— О! Как в них тепло и уютно!

— Теперь их надо высушить.

— А вам, месье, задние ноги.

— С радостью, друг мой!

— Ивон, — обратился к нему Беник, — тебе удобно?

— Еще как, дядя! Генипа настоящий волшебник. Я обут лучше любого моряка на всем флоте!

— Поглядим, что будет, когда они подсохнут.

— Поглядим, дядя! Поглядим!

— Послушай, отстань от мальчишки, — прервал разговор Жан-Мари. — Когда эти ботинки высохнут, все будет прекрасно.

— Это еще не известно…

— Известно!

— Откуда?

— Когда мы окажемся в Аргентине, а я надеюсь, что это случится довольно скоро, ты увидишь множество людей, обутых как Ивон и месье Феликс.

— Кто они?

— Гаучо! Пастухи. У них нет своих сапожников. Зато лошадей — видимо-невидимо. Такие ботинки там делают в каждой семье.

— Ну и что?

— Черт тебя побери! Что, что? Они делают все так же, как только что сделал Генипа. Получаются башмаки точь-в-точь как у Ивона и месье Феликса. Кожа высыхает, приобретает форму ноги. Понял?

— Понял, матрос. Но нашему тапиру надо бы иметь восемь ног, чтобы обуть четверых.

— Генипа убьет другого. А пока мы можем смастерить отличные сандалии, которые будут держаться на веревках.

— Вот именно! — Знаток кураре продолжал обрабатывать шкуру, но слышал все, что говорилось вокруг.

Через час все четверо были обуты. Не сказать, чтобы их обновки отличались особой элегантностью. Однако, и это важнее, они были прочны и удобны. Исстрадавшиеся ноги могли отдохнуть. Все благодарили Генипу, выражали ему свое восхищение, и индеец решил, что он и вправду искусный сапожник. И это была сущая правда…

Когда все немного угомонились, то почувствовали, что не прочь перекусить. К счастью, мяса было хоть отбавляй. Генипа отложил в сторону язык и филейную часть — это для белых. Паталосам достались куски похуже. Они тут же насадили их на вертел и спустя несколько минут стали жадно глотать полусырое мясо, рвать его зубами, словно охотничьи псы.

— Куда вы торопитесь! — крикнул им Беник. — Хоть бы распробовали! Ей-богу, вы же подавитесь! Жуйте!

— Легко сказать — жуйте, — смеялся Жан-Мари. — Тут нужны стальные челюсти.

— Да, жестковато!

— Все равно что наши ботинки!

— У меня зубы попорчены цингой[230]. Я этого не осилю.

— Терпение!

— И что будет?

— Я берусь через двадцать четыре часа сделать из этой подошвы мягчайшее мясо, как у пулярки[231].

— Глупости! Не может быть, Жан-Мари!

— Может, Беник.

— Любопытно будет посмотреть.

— Через двадцать четыре часа! А пока съедим язык.

Если мясо молодого тапира нежное и вкусное, то у старого оно жесткое и требует специальной обработки. В данном случае Генипе попался старый самец, может быть, самый старший в стаде.

Жан-Мари, отчаявшись разжевать мясо, сорвал несколько пальмовых листков, завернул в них куски мяса и оставил лежать до завтра, уверяя, что оно станет мягче.

Беник, который обычно во всем сомневался, на этот раз с доверием отнесся к заявлению своего приятеля. И оказался абсолютно прав. Пальма, с которой Жан-Мари сорвал листья, известна своей способностью размягчать мясо. Путешественники часто используют ее сок, чтобы сделать вырезку только что убитого зверя удобоваримой. Главное, не передержать, чтобы не получился обратный эффект.

На следующий день Беник признал, что эксперимент удался: мясо стало мягче и нежнее, однако приобрело неприятный привкус. Моряк не решался признаться в этом своим друзьям, но дичь, добытая с помощью отравленных стрел, все же не слишком ему нравилась. В глубине души он мечтал поесть жаркое из животного, убитого самым обыкновенным способом — пулей.

Случай не заставил себя долго ждать.

Беглецы вновь пустились в путь. Вот уже два часа, как им приходилось пробивать себе дорогу среди густых зарослей. Паталосы шли впереди и в полном смысле слова прорубали чащу, размахивая саблями. В остальном же друзья чувствовали себя неплохо. В новой одежде было не жарко, а об удобстве обуви и говорить не приходилось. Они и думать забыли о своих недавних босоногих мучениях.

Внезапно послышался шум, и индеец, шедший во главе колонны, велел остановиться. Уаруку навострил уши и встал в стойку, готовый в любую секунду ринуться вперед. Генипа поднял лук, Беник зарядил ружье и лязгнул затвором. Боцман заметил, как метнулась в кустах тень, и выстрелил в тот самый момент, когда Генипа крикнул ему на ухо:

— Не стреляй, Беник! Не стреляй!

Вдали раздался невообразимый шум.

— Настоящий залп, — оценил бретонец.

Затем все услышали душераздирающий крик, как будто визжал поросенок, которого режут.

— Попал! Попал!.. — обрадовался стрелок и бросился на крик.

— Назад!.. Беник!.. Назад! — кричал Знаток кураре.

Куда там! Охваченный азартом француз ничего не слышал, ничего не понимал. Ведь там подстреленная дичь! Он подстрелил ее!

— Кто это: свинья?.. Дикий кабан?..

Беник подбежал к жертве, чтобы прикончить ее, но крик удивления вырвался из его груди.

Со всех сторон показались разъяренные звериные морды. Маленькие, красноватые глазки, оскаленные клыки. Штук двадцать кабанов встали полукругом и загородили раненого собрата.

Однако боцман и не думал отступать. Ему во что бы то ни стало нужна была добыча. Разве может матрос спасовать перед свиньями, пусть даже и дикими? Беник бросился на врага. Он размахивал ножом, крушил, громил направо и налево. Шеренга рассеялась, и вскоре вокруг лежало уже несколько раненых животных. Боцман не посрамил флот. Но раненые звали на помощь. Из лесной чащи послышался зловещий топот копыт. Он приближался, становясь все громче. Из зарослей показались кабаны. Их было вдвое, втрое, вчетверо больше прежнего.

Охотник почувствовал острую боль в ногах и, опустив глаза, увидел, что весь в крови. Если бы не кожаные башмаки, ноги его оказались бы изодраны до костей. Напрасно он пытался сладить с разъяренными животными. На место убитых тут же вставали новые, еще более свирепые. Оставалось только отступить. И не просто отступить, а бежать, драпать со всех ног. Иначе — конец!

Беник боялся упасть. Куда бы он ни ступал, всюду нога его утыкалась в спину или в бок кабана. Злополучный охотник совсем растерялся и потерял ориентацию, он не знал, куда нужно идти.

К счастью, бретонец вовремя расслышал окрик Генипы:

— Сюда, Беник! Скорее сюда!

Бежать!

Наконец француз увидел индейца, который искал его вместе с верным Уаруку.

— О! Грязные твари!

— Беги, Беник! Беги!

Генипа, который, как известно, не ведал малодушия, повернулся и побежал впереди боцмана, то и дело оборачиваясь и как бы указывая ему путь. Вдвоем они выскочили на небольшую поляну. Знаток кураре остановился под деревом, чьи длинные ветви спускались почти до земли.

— Это нам и нужно!

— К нам, Беник! — раздался сверху голос Жана-Мари.

Задрав голову, охотник увидел матроса, который протягивал к нему руки.

— Поднимайся!

От страха силы удвоились, и боцман моментально очутился наверху, не заметив даже, что весь расцарапан ветвями.

— Месье Синий человек, возьмите мою собаку, — попросил Генипа и приподнял Уаруку.

Феликс схватил пса за загривок и втащил наверх. После этого к ним присоединился и Генипа.

— Ну что, старина, — насмешливо спросил Жан-Мари, — тебя не слишком потрепали?

— Не говори! Еще немного, и эти хрюшки оставили бы от меня один скелет.

— Это пекари, дикие свиньи, — задумчиво сказал Генипа, вытирая окровавленную ногу.

— Так эту дрянь называют пекари?.. Нечисть какая! А кстати, куда подевались паталосы? — Беник только что заметил: на дереве сидели лишь Феликс, Генипа, Жан-Мари и Ивон.

— Как куда? Они, как и мы, на деревьях… понемногу на каждом. Кто куда успел.

— Но каким образом этим бестиям удалось обратить в бегство дюжину мужчин?

— Ты бы посмотрел, что они с тобой делали! К ним лучше не приближаться. Еще немного, и от тебя остались бы только роскошные башмаки. Между прочим, куда ты подевал ружье?

— Оно осталось на поле боя.

— А нож?

— Сломался.

— Зачем ты выстрелил? — спокойно спросил Генипа, заряжая лук отравленной стрелой. — Я знаю пекари. Эти злобные животные всегда убивают одинокого охотника.

— Слава Богу, что Генипа, услыхав их топот, подсказал нам взобраться на это дерево, а сам отправился на ваши поиски, дядя. А то бы мы побежали к вам, и я не знаю, чем бы все кончилось.

— Пекари разорвали бы вас! Свиньи очень разъярены! Чувствуете, как они пытаются раскачать дерево?

В самом деле, кабаны, похоже, решили взять убежище людей штурмом, начав раскачивать воздушную крепость. К счастью, дерево было очень мощным. Будь оно потоньше, охотникам пришлось бы худо. Окружив дерево, кабаны числом до сотни угрожающе ревели, становились на задние ноги, вытягивали вперед свои пятачки и по очереди, с разбега, атаковали ствол, страшно радуясь, когда от него отлетали щепки.

В конце концов, утомившись, нападающие отошли назад, улеглись на траву, немного отдохнули и с новыми силами взялись за старое, и не подумав покидать поле битвы. Напротив, всем своим видом они показывали, что своего добьются.

Европейцы только диву давались, а Генипа объяснил, что пекари очень сплоченны, все делают сообща: добывают пищу, защищают своих от любого врага — человека ли, пумы, удава или ягуара. Никто не в силах устоять против пекари, когда те все вместе.

Между тем необходимо было что-то предпринять. У осажденных не было ни пищи, ни воды. У Феликса и Жана-Мари, к счастью, остались ружья, а у Генипы — несколько стрел.

Двумя выстрелами убили двух пекари, Знаток кураре уложил третьего. Однако эти три смерти не произвели ни малейшего впечатления на атакующих. Шум выстрелов их не пугал. Штурм дерева-крепости усиливался.

Французы стреляли, пекари падали. И ничего не менялось. Атаки кабанов становились все яростнее, а охотники уже начинали страдать от голода и жажды.

Надо было уничтожить неприятеля.

Но как это сделать? Откуда взять силы? Где раздобыть боеприпасы?

ГЛАВА 12

Жажда, голод, огонь. — Помощь идет. — Спасены. — Поужинаем свининой! — Вперед! На юг! — По-прежнему синий. — Лошадиный след. — Пеон. — На мулах. — Ранчо дона Рафаэля Кальдерона. — Ради французов — все что угодно! — Благородный незнакомец. — «Где мы?» — Там, где сливаются Корумба и Паранаиба. — Девять дней на корабле. — Буэнос-Айрес. — Две телеграммы. — Крах! — Честь спасена!

До вечера борьба продолжалась с переменным успехом. Убитых пекари под деревом было не сосчитать. Ружья Феликса и Жана-Мари поработали на славу. Не отставал и Генипа. Несмотря на громадные потери, кабаны все еще не думали отступать. Гибель сородичей еще больше разозлила их. Самцы как бешеные кидались на своих раненых братьев, топтали, добивали их.

— Это они, должно быть, демонстрируют, что нас ожидает, если окажемся в их власти. — Бенику, изнывающему от жестокой жажды, было вовсе не до шуток.

Остальные чувствовали себя не лучше. Феликса мучил голод, Жан-Мари положил в рот пулю и сосал ее, словно леденец, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о воде и пище. Ивон тихо постанывал, а Уаруку повис на ветвях и, высунув язык, тяжело дышал.

— А! Чертовы твари! — взвыл боцман. — И в ус не дуют! Когда они наконец уберутся отсюда?

— Когда мы будем мертвы! — ответил Генипа, чей запас отравленных стрел почти иссяк.

Правда, пороха и пуль было еще много.

Вскоре и без того серьезное положение осложнило новое происшествие. Под деревом запылал огонь. Полыхала трава, дымился мох. Причиной возгорания, вероятно, послужил пыж. Траву и мох высушило солнце, так что им ничего не стоило загореться. Мало того, что друзей мучила жажда и изводил голод. Теперь к этим мучениям прибавилась опасность задохнуться. В дыму скрылась земля и разъяренные пекари. Осажденным приходилось подниматься выше и выше, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Они добрались до вершины.

Генипа не оставил своего верного пса и, привязав его к шее, тащил за собой. Несчастное животное, будто понимая что-то, целиком доверилось хозяину и не сопротивлялось.

Пламя разгоралось, дым поднимался все выше.

Наконец Феликс предложил спуститься и попытаться убежать. Жан-Мари поддержал его, Ивон тоже. Только Беник, успевший испытать на себе, что такое пекари, настаивал на том, чтобы остаться. Иначе, считал он, им не жить.

Положение казалось безвыходным, как вдруг с земли послышались устрашающие вопли. Звуки были довольно необычны, однако не оставляли сомнений: это кричали люди. В ту же минуту, сквозь дымовую завесу, друзья заметили рассеявшиеся по поляне огоньки. Наступал вечер, и различить в темноте тех, кто нес факелы, было невозможно. Огни приближались, крики становились громче. Они смешались с ревом обезумевших пекари.

— Это паталосы, — прошептал Генипа, чей слух уловил наконец военный клич людоедов.

— Спускайтесь! Опасности больше нет! — крикнули снизу.

Нет смысла описывать, с какой скоростью несчастные спустились с дерева. В горле першило, глаза слезились. Они едва ли не кубарем скатились вниз.

Знаток кураре не ошибся. Это были паталосы. Увидев издали, что происходит нечто неладное, индейцы пришли на помощь. Каждый взял в руку факел — и будь что будет. Известно, как дикие звери боятся огня. И так, с факелом в одной руке и с саблей в другой дикари ринулись на пекари, решив драться до последнего вздоха.

Кабаны, увидев, что окружены паталосами, обезумели от страха, но все же готовы были дать бой, пусть последний бой. Но силы оказались неравными.

Если бы не паталосы, друзья без сомнения погибли бы.

Нетрудно представить себе, как они благодарили храбрых индейцев. Феликс энергично тряс за руку вождя, второго Синего человека, которому это явно льстило. Беник, самый экспансивный из всех, охотно расцеловал бы каждого, если бы только краснокожим был знаком этот знак признательности и любви.

Вокруг дерева валялись семьдесят кабаньих туш. Некоторые обгорели. А те, что оказались совсем близко к дереву, просто-напросто поджарились, так что времени на приготовление ужина тратить не пришлось. Но все смертельно хотели пить. Пить! Там, дальше, есть ручей! Отправились к воде, держа наготове оружие. Вдруг твари вернутся! Но пекари ушли, чтобы больше никогда не возвращаться на то место, где они потерпели поражение.

С какой жадностью люди припали к воде! Пили, пили, каждой клеточкой впитывая спасительную влагу.

Утолив жажду, они вернулись обратно. Надо было разделать туши. Однако ни у кого не хватило терпения даже выпотрошить их. Все торопились попробовать горячее, душистое сало. По всей округе распространился чудесный запах подкопченной свинины.

Спасители и спасенные расселись на траве и принялись уплетать деликатес за обе щеки. Беник уже не разбирал, как убили кабана: пулей или отравленной стрелой. Он заглатывал огромные куски, так что только за ушами трещало.

Шумная, возбужденная компания на все лады обсуждала опасное, но счастливо закончившееся происшествие.

Наевшись до отвала, уставшие люди улеглись спать, положив рядом оружие и оставив на часах Уаруку. Ведь здесь не долго встретиться и с ягуаром.

Надеясь на пса, спали спокойно. За ночь ничего не случилось. Все хором так громко храпели, что ни один хищник — ни ягуар, ни пума, ни оцелот[232], — не рискнул даже приблизиться к стану столь страшных существ.

На следующее утро позавтракали холодной свининой, сбегали к ручью набрать воды во фляги, сделали новые стрелы — и в путь!

Равнины, леса, косогоры, долины… Шли для того, чтобы идти, пусть даже неизвестно куда. Генипа уверял, что они движутся на юг. Он не терял ориентиров и ночью, когда солнце скрывалось за горизонтом.

— В таком случае, — заключил Жан-Мари, — мы должны быть недалеко от аргентинской границы. С какой радостью я скажу «прощай» Бразилии…

— Навсегда, матрос? А как же наши сокровища?

— Да! Я совсем позабыл о них. С тех пор, как мы покинули деревню людоедов, столько всего произошло…

— Мы вернемся, обязательно вернемся с подкреплением! Заберем нашу желтую землю… Это первое, что мы сделаем, не так ли, месье Феликс?

— Конечно, дорогой Беник! — Синий человек еле говорил. Последнее время он чувствовал страшное утомление.

— Что с вами, месье? — уже во второй раз спрашивал Жан-Мари.

— Мои ноги точно ватные. Боюсь, опять чертова болезнь! Скажите, друзья, я все еще синий?

— Увы! Незачем скрывать: вы синей, чем обычно!

— Что я буду делать, вернувшись?! Надо мной будут смеяться белые, негры, мулаты, индейцы, а может, и домашние животные. Ноги отказываются идти! Мне бы коня или мула…

— Коня? Я найду коня! — вскричал Генипа.

— Как! Неужели ты и в этом нам поможешь, приятель?

— Ради вас, месье, ради Беника, ради Ивона, ради Жамали и ради себя самого! Я знаю, где взять лошадь.

— Не может быть!

— Я видел следы.

— Это, наверное, дикие лошади?

— Не знаю. Что такое дикие?

— Я хотел сказать, что это лошади, которые никому не принадлежат, у которых нет хозяина. Понимаешь?

— Почему ты об этом говоришь?

— Ну, прежде всего потому, что дикие лошади переломают нам шеи. Должно быть, у этих коньков крутой нрав и неизвестно, захотят ли они служить нам. А мы ведь не гаучо. Да и потом, если это лошади не дикие, тогда они кому-то принадлежат, и вряд ли этот кто-то захочет, чтобы мы пользовались его собственностью. Генипа! У тебя такие глаза, будто ты не имеешь понятия о том, что такое твое и мое.

— Тогда я не возьму лошадей.

— Не сейчас, во всяком случае.

Прошло еще два часа. За это время Феликс совершенно изнемог. Вдруг путешественники увидели просторный загон. За деревянной изгородью громко ржали и фыркали сотни великолепных лошадей. Как красиво гарцевали эти красавцы! Посреди бескрайней прерии они чувствовали себя относительно свободно.

— Где-то поблизости ранчо![233] — воодушевился Жан-Мари. — Там мы найдем пристанище.

Действительно, к загону подъехал какой-то человек. Суровое, неприветливое лицо, заросшее щетиной до самых глаз. Всадник был одет в кожаную куртку и кожаные брюки. На ярко-красном поясе поблескивал кинжал.

Заметив белых, незнакомец круто повернул, подняв на дыбы коня, сухо поздоровался и пригласил странных путников к себе в дом. Возле загона возвышалась деревянная хижина, крытая пальмовым листом.

Жан-Мари, Беник, Ивон, Феликс и Генипа невыразимо обрадовались приглашению и вслед за хозяином вошли внутрь. По стенам висела конская сбруя, а всей мебели — два гамака да множество бычьих черепов, заменявших гаучо стулья. Единственным украшением хижины служила гитара.

Паталосы чувствовали себя не в своей тарелке. Смущенные, они остановились поодаль, на почтенном расстоянии от загона, и улеглись отдыхать прямо на земле.

Синий человек конечно же очень удивил пастуха. Тот поначалу принял его за выкрашенного индейца.

Незнакомец оказался гостеприимным сверх всяких ожиданий. Он отдал гостям все, что имел: сушеное мясо, маисовые галеты, водку. Путешественники с благодарностью приняли его дары, с аппетитом поели и вступили в переговоры. Жан-Мари переводил.

Человек говорил на смешанном португало-испанском, добавляя местные выражения. Жану-Мари такой коктейль был давно и хорошо знаком. Так что с общением трудностей не было.

Друзья узнали, что их гостеприимный хозяин — пеон[234], батрак на службе у скотовода по имени Рафаэль Кальдерон, который живет в двух днях пути на юг.

Кальдерон очень богат, владеет обширными землями и многочисленными стадами лошадей, крупного рогатого скота и овец, за которыми ухаживают десятки пеонов.

Новый знакомый наших героев сказал, что рад принимать у себя путешественников, а тем более европейцев, и помочь им в их затруднительном положении. Феликс удивился тому, насколько вежлив и учтив был обыкновенный пастух, полудикий человек, позабывший в этой глуши о том, что такое цивилизация.

Быть может, Феликс не так удивился бы всему этому, если бы знал, что гаучо, большей частью полуиспанцы, полуиндейцы, наследовали изысканные манеры от отцов-кастильцев[235] вместе с внушительной внешностью и привычкой — увы! — чуть что, хвататься за нож.

Жизнь этих людей почти целиком протекала в седле. Они превратились в настоящих кентавров[236] прерий.

Расстояние от хижины до ранчо Кальдерона пеон преодолевал за два дня. Но это были два дня дьявольского аллюра[237]. Пешком столько не пройти.

Пастух вызвался проводить путников и предложил каждому выбрать себе лошадь. И тут возникла заминка. Жану-Мари пришлось объяснить, что не все они первоклассные наездники и опасаются чересчур резвых скакунов.

Такое признание поразило гаучо. Это было выше его понимания. Какой бы игривой ни была лошадь, она повинуется тому, кто оседлал ее. Как же может быть иначе? Но, коли так, пеон, улыбнувшись, предложил друзьям мулов.

— Дело в том, что мы моряки, — смущенно добавил Жан-Мари, заметив улыбку, — а моряки хоть и любят лошадей, но… знаете ли… лучше от греха подальше… К тому же Синий человек болен, а еще среди нас ребенок.

Мулов быстро оседлали и отправились в путь.

Паталосы, очевидно, чувствуя приближение цивилизации, попросили, чтоб белые отпустили их. Все, что мог сделать Феликс, — это упросить, умолить их довести процессию до ранчо.

Ему все еще было не по себе, так что пришлось отказаться от быстрого бега. Поэтому вместо двух дней дорога заняла почти четыре. К счастью, они запаслись провизией и ни в чем не нуждались. Вечером вставали лагерем под открытым небом. Седла служили подушками, а кожаные попоны[238] — одеялами.

На исходе четвертых суток путешественники неожиданно увидели впереди просторный дом.

— Ранчо, — сказал пеон и стегнул лошадь. Она пустилась в галоп.

Не прошло и пяти минут, как ускакавший вернулся в сопровождении очень симпатичного, седого, бородатого мужчины лет пятидесяти, одетого в элегантный костюм белой фланели. На голове его красовалась широкополая шляпа.

— Сеньор Рафаэль Кальдерон, — объявил пастух, учтиво поклонившись.

— Добро пожаловать, чувствуйте себя как дома, — произнес владелец ранчо на чистом французском языке.

Теперь пришла пора Феликсу вмешаться в разговор.

Он от себя и от имени своих друзей поблагодарил хозяина дома за приглашение и выразил удивление по поводу его чистейшего французского.

Дон Рафаэль объяснил: пеон рассказал ему, что гости — французы. Что же касается самого Кальдерона, то он учился во Франции, считает эту страну второй родиной и безмерно рад прийти на помощь своим почти что соотечественникам.

Внешность бакалейщика, конечно, заинтриговала ранчеро. Но, как человек воспитанный, он не показал виду и ни о чем не спросил, ожидая, что гость сам рано или поздно все расскажет.

После обильного ужина Феликс в подробностях поведал Кальдерону всю свою долгую историю, начиная со встречи с английским крейсером и кончая побегом из Диаманты. Любопытство дона Рафаэля было полностью удовлетворено.

— Вижу, месье, что вы больны, очень больны, и, если пожелаете остаться у меня — я был бы несказанно рад. Хотя в округе и нет врача, пошлем за доктором Руизом. Он, возможно, поможет. Не отказывайте мне, ради Бога. Примите приглашение. Очень меня обяжете. Ну, а если нет и захотите все-таки отправиться в Буэнос-Айрес, помогу вам добраться и туда.

— Однако, месье, мне кажется, что до столицы Аргентины еще далеко.

— Ближе, чем вы думаете.

— Мы не имеем ни малейшего понятия о том, где находимся.

— Как раз в месте слияния рек Корумба и Паранаиба.

— А где же Гояс?[239]

— Милях в пятидесяти отсюда.

— Вот это сюрприз!

— Ничего удивительного! Вы шли наугад. Почему бы вам было не прийти сюда? Итак. Если хотите попасть в Буэнос-Айрес, нет ничего проще. Завтра отходит один из моих кораблей с грузом арахиса и воловьих шкур. Он останавливается в Санта-Мария, в Коринту и в Парана[240]. В Парана можете пересесть на пароход, что курсирует до Буэнос-Айреса и обратно. Отсюда до Парана две тысячи километров.

— Две тысячи! — прервал Феликс.

— Точно! Мой корабль делает в среднем триста миль в день. Так что это дело какой-нибудь недели. Из Парана до Буэнос-Айреса четыреста километров… Небольшая морская прогулка. Что касается денег, то об этом не беспокойтесь. Это вопрос второй.

— Не понимаю…

— Я дам вам взаймы под честное слово ту сумму, какая понадобится. По приезде в Буэнос-Айрес телеграфируйте в Европу и попросите вашего банкира в Париже связаться со мной. Вот и все. В Буэнос-Айресе есть отличные врачи, которые учились в Европе. Это настоящие ученые.

— Мне, право, неудобно. Вы так хлопочете…

— Разве то, что вы называете хлопотами, неестественно? Не лишайте меня удовольствия оказать услугу французам. В Аргентине, кстати, у вас будет много соотечественников. Я назову некоторых. Это друзья, настоящие друзья. Они помогут. Итак, решайте, как поступить: остаться здесь на месяц и ждать следующего судна или ехать завтра же?

— Как ни приятно мне ваше общество, вынужден отказаться от него, ибо чувствую себя все хуже. Кроме того, хотелось бы побыстрее связаться с семьей.

— Все это понятно. Значит, вы едете завтра! Я не в силах задержать мой корабль, он должен встретиться с пароходом. А то бы обязательно упросил вас побыть здесь хотя бы несколько дней. Вы не можете, как, впрочем, и ваши друзья, оставаться в таком облачении. В моем магазине есть все, необходимое: белье, одежда, обувь и т. д. Возьмите и ткани, и все, что понравится — отблагодарите ваших индейцев за их преданность. Теперь о деньгах. Как вы полагаете: хватит ли вам двадцати тысяч франков?

— Что вы! Двадцать тысяч!.. Это слишком много!

— Договорились. Двадцать тысяч наличными, и еще столько же — векселем[241]. Оплатит мой банкир.

__________

Благородство и дружеская расположенность Кальдерона не имели границ. Однако время не терпит. Нужно прощаться. Паталосы были наверху блаженства. Им достались ножи, сабли, топоры, рыболовные снасти, зеркала, пилы и еще множество ценных вещей. Они уходили восвояси, славя Лазурного Бога.

Генипа загрустил. Бедняга никак не мог решиться сказать спутникам последнее прощай. Ведь он полюбил их всем сердцем. Но надо было идти с паталосами, охранять золото. Друзья обещали скоро вернуться, и это немного успокоило индейца. Пожав всем руки, расцеловавшись с каждым, Знаток кураре, понурив голову, присоединился к паталосам. Рядом с ним по-прежнему был его пес, которого за минуту до того Ивон обнимал и целовал со слезами.

— До свидания, Генипа! До скорого свидания!

Друзья тепло попрощались с доном Рафаэлем, и корабль ушел.

Через девять дней Беник, Ивон, Жан-Мари и Феликс сошли на берег в Буэнос-Айресе.

Была глубокая ночь. Синий человек, не в состоянии даже смотреть по сторонам, ничем не интересуясь, едва смог добраться до отеля. Благо в темноте его никто не видел.

На следующее утро он отправил Жана-Мари на телеграф с двумя депешами. Первая гласила:

«Обертен.

Улица Ренар. Париж.

«Дорада» потерпела крушение. Чек потерян. Очень болен. Без средств в Буэнос-Айресе. Предупредите отца. Приезжайте, если возможно, с первым же кораблем.

Феликс Обертен.

Отель «Де Монд», Буэнос-Айрес».

Вторая телеграмма была адресована главному банкиру фирмы.

«Банкир Ферран.

Улица Тэбу. Париж.

Потерпел крушение. «Дорада» погибла. Перешлите сорок тысяч франков банкиру Пересу, Буэнос-Айрес.

Феликс Обертен».

Спустя час Жан-Мари возвратился с растерянным видом.

— Бумажные души! Мошенники! Воры! Крысы!

— Что случилось, что случилось?!

— Они взяли с меня пятьсот франков!

— Святая Дева! Десять франков за слово!

— Десять франков! Надо же так бесстыдно обирать ближнего!

— Напротив, друг мой! Подумайте только о том, сколько стоит провести кабель под водой. Ведь телеграммы придут во Францию через каких-то несколько часов…

— О! Несколько часов!

— Ну, пусть даже день… Все равно это непостижимо. За все нужно платить.

Действительно, на следующий день огромный негр в безукоризненном черном костюме и белоснежном галстуке принес Синему человеку два конверта.

Феликс дрожащими руками вскрыл их, пробежал глазами, вскрикнул, охнул и стал темно-каштанового цвета.

— Черт побери! — закричал Беник. — Патрон опять стал черным! Там что-то не так!

— Возьмите, читайте! — прошептал больной упавшим голосом.

Боцман схватил листки бумаги, подозвал Ивона и Жана-Мари и медленно прочел:

«Обертен.

Отель «Де Монд», Буэнос-Айрес.

Финансовая катастрофа. Фирмы Обертенов нет. Все продано. Мадам Обертен у родителей. Долги погашены.

Кассир Мюло».

— Банкрот!.. Банкрот! Я погиб, друзья мои!

— Но вы забываете о кубышке, спрятанной у паталосов. Месье Феликс, у нас же есть кубышка.

— Нет, нет! Я отказываюсь! Слышите?

— Посмотрим! А что в другой телеграмме?

«Обертен.

Отель «Де Монд», Буэнос-Айрес.

Фирма ликвидирована. Ваш отец ссужает вам двадцать тысяч. Послали Пересу. Возвращайтесь. Ваше присутствие необходимо.

Банкир Ферран».

— Месье Феликс! Это еще полбеды. Фирма тонет. Но вы на берегу. Милое дело! У вас новое состояние. Если я правильно понял, долги удалось оплатить. То есть честь ваша спасена. Да к тому же есть двадцать тысяч для месье Кальдерона.

— Да, Беник, это единственное, что меня утешает. Честь спасена!

Конец второй части

Часть третья ЮНГА ИВОН

ГЛАВА 1

В больнице. — Доктор Роже. — Цианоз[242]. — Ответьте, больной! — Сложный диагноз[243]. — Доктор рисует на рубашке. — Симптом[244]. — Почему и каким образом Феликс Обертен посинел. — Тет-а-тет. — Урок физиологии. — Алая и темная кровь. — И вновь англичане!

— Итак, вас зовут Феликс Обертен и вы родом из Франции?

— Меня действительно зовут Феликс Обертен, и я действительно француз.

— А вот английский посол иного мнения.

— Месье, англичане — негодяи и, что еще хуже, идиоты. Любой нормальный человек по моему акценту[245] сразу догадается, что имеет дело с уроженцем Центральной Франции. Англичанин, как бы ни старался, никогда не сможет говорить как я, он просто не знает наших орлеанских словечек и выражений. Никогда не сможет!

— Действительно, как парижанин, не могу с вами не согласиться. Но оставим этот разговор. Я врач, а вы мой пациент. Прошу вас, чистосердечно отвечайте на вопросы. Вам тридцать два года?

— Да, месье.

— Много болели в детстве?

— О нет, месье! Я был на редкость крепким ребенком и пяти минут, кажется, не хворал.

— Странно. Ваши родители живы?

— Да, и тоже абсолютно здоровы.

— Отчего умерли их родители?

— Должно быть, от какой-нибудь болезни. Им было за восемьдесят.

— Прекрасно. Итак, коллеги, приступим к осмотру больного. Будьте предельно внимательны, проявите самостоятельность, постарайтесь поставить собственный диагноз. Правда, задача эта не из легких. Обратите внимание: не только щеки, ноздри, губы и пальцы совершенно синие, но и все тело, лицо, руки, ноги. В чем же причина? Это не густой и темный оттенок, какой бывает при холерном цианозе. Здесь скорее голубизна, лазурь…

Рядом с профессором, с любопытством рассматривавшим бакалейщика, стояла группа молодых студентов в белых халатах с треугольными нагрудниками и рассованными по карманам ножницами и пинцетами. Студенты смотрели то на профессора, то на больного. Многие что-то аккуратно записывали. Сам Феликс Обертен, лежавший на больничной койке, проявлял полное безразличие к словам профессора.

Время от времени появлялась монахиня. Она медленно и плавно скользила по паркету, словно по льду, останавливаясь, складывала на груди руки и дарила больному добрый, сочувственный взгляд.

Монахиня бледная, как ее капор[246], вот уже тридцать часов не отходила от пациента. Его привезли в госпиталь без сознания, едва ли не при смерти. Самоотверженная сиделка была счастлива, что жизнь возвращается к несчастному.

Врач, еще молодой человек, лет тридцати пяти — тридцати восьми, крупный, высокий, с голубыми глазами, светлыми волосами, седеющими на висках, объяснялся, как мог заметить уважаемый читатель, по-французски. Доктор Роже был родом из Парижа. Он приехал в Буэнос-Айрес[247] восемь лет назад, чтобы изучать на месте желтую лихорадку. Обширные познания, бескорыстие, приветливость снискали ему всеобщее уважение. Несмотря на скромность и даже некоторую застенчивость, врач быстро занял видное положение. Лечение, назначенное им, неизменно давало положительные результаты. Имя Роже стало весьма популярным. Его клиентура[248] все увеличивалась, а состояние росло. Научная работа успешно продвигалась и возвращение во Францию откладывалось со дня на день, из месяца в месяц и, наконец, из года в год. Молодой человек никак не мог решиться покинуть благодатный край, где все сулило блестящую карьеру.

Доктор Роже нередко помогал своим соотечественникам.

После смерти надзирателя городских больниц это место по конкурсу досталось ему, и с тех пор Буэнос-Айрес окончательно стал его второй родиной, хотя сердцем и душой профессор не переставал оставаться французом.

В Буэнос-Айресе было много французов. Некоторые фантастически богаты, но большинство вело скудное существование. Положение эмигрантов, увы, ненадежно.

Итак, Роже стоял у изголовья Синего человека, чья таинственная болезнь пробудила любопытство ученого и стремление во что бы то ни стало разгадать загадку.

— Господа! — обратился он к студентам. — Для начала, что такое цианоз? Главный симптом этой болезни — изменениецвета кожи, синюшность. Существует несколько причин, порождающих цианоз. Не все они известны. Но, как утверждает мой коллега профессор Жакку́, одна из возможных причин — нарушение деятельности сердца. Известно, что в процессе кровообращения[249], обусловленного главным образом сокращением сердца, участвуют артериальная кровь — алая и венозная — темная. Цианоз — это результат эндокардита[250] или миокардита[251]. Цианоз наблюдается также у детей, родители которых страдали пороком сердца или болезнью легких. Но все эти причины в данном случае исключены. У родителей нашего больного было отменное здоровье, а бабушка и дедушка дожили до почтенного возраста. Пороком сердца никто в его роду не страдал. Рахита[252] у пациента не было. Взгляните на его мускулатуру. Перед нами человек недюжинной силы. Значит, и эта гипотеза[253] отпадает. Известны случаи, когда в раннем детстве незамеченными проходят некоторые органические нарушения, дающие затем, во взрослом возрасте, цианоз. В тысяча восемьсот семьдесят третьем году Жело́ описал подобный случай. Цианоз выявился у субъекта лишь к двадцати годам. Аналогичный случай упоминает Лонгерст: болезнь проявилась в тридцать пять лет. Спросим у больного… Скажите, месье, будучи ребенком, вы не испытывали порой приступы бессилия, одышки, головокружений?

— В лицее я был самым резвым. Лучше всех играл в мяч, меня даже прозвали Железной Ногой. Я с удовольствием занимался гимнастикой, а в пятнадцать лет был уже отличным пловцом. Единственный раз в жизни упал в обморок — когда мне вырывали зуб. Симптомы, которые вы описали, появились только после того, как я посинел.

— Когда впервые это произошло?

— Четыре с половиной месяца назад.

— Можете ли вы уточнить, при каких обстоятельствах появилась синюшность?

— После крушения. Да-да, после крушения… — Нерешительность парижанина не могла ускользнуть от внимания доктора.

— Болезнь началась внезапно?

— Я бы сказал, молниеносно. Когда корабль погрузился в воду, я находился на палубе. Потом много часов плыл. Потерял сознание и очнулся на судне бокаирес — бразильских пиратов. Их так поразил мой вид, что я заинтересовался, что же случилось с моей физиономией? У одного матроса было зеркало. Я взглянул…

— Таким образом, можно заключить, что ваш цианоз появился после кораблекрушения.

— Моя болезнь называется цианоз, не так ли?

— Да, именно так.

— Некогда я учился в Шарлемане[254]. Полученные там знания порой бывают полезны.

— Господа, — вновь обратился к студентам доктор Роже, — думаю, что мы имеем дело с результатом перенесенной аварии. Согласно утверждению того же профессора Жакку, причиной синюшной болезни может быть несчастный случай. Осмотр больного укрепил меня в мысли, что к таким тяжким последствиям нашего пациента привело сильное эмоциональное потрясение. В случаях, описанных Жело и Лонгерстом, болезнь рассматривалась как таковая. Процесс ее возникновения оставался в тени, то есть, если можно так выразиться, механизм цианоза выявлен не был. В нашем случае мы имеем возможность изучить генезис[255] этого недуга.

С этими словами профессор вынул из кармана белого халата синий карандаш и угольник, в левую руку взял стетоскоп и, приложив его к левой стороне груди Феликса Обертена, стал слушать. Затем начал постукивать по грудной клетке больного, глухие звуки явно о чем-то говорили опытному уху. Доктор Роже провел карандашом по белой рубахе больного линию, от которой, по его наблюдениям, начинался более глухой звук. Постепенно на рубахе появлялись все новые линии. И наконец совершенно явно проступил определенный, довольно причудливый рисунок.

— Я ничего не нахожу в сердце. Более того: у пациента великолепное сердце. Обратите внимание, господа! Какая аорта! Все в норме. А что же в легочной артерии? А!.. Кое-что слышно на уровне правого легкого, но звук настолько слаб, что, право, не знаю… Однако на это нужно обратить внимание.

Врач снова постучал по груди и, убедившись, что не ошибся, отметил точкой место, откуда исходил непонятный звук.

— Убежден, что в данном случае цианоз — результат нарушений в легочной артерии.

Во время кропотливого, тщательного осмотра пациент, неподвижно лежавший на подушках, внимательно слушал молодого ученого и старался в обилии непонятных терминов, которые так любит медицина, распознать какое-нибудь знакомое слово, зацепиться хоть за что-нибудь. Ему так хотелось надеяться.

«Хорошо, конечно, — говорил он сам себе, — разрисовывать мою рубашку и обстукивать меня с головы до ног. Но что же дальше? Где главное? Где спасение?»

Бедняга, увы, не знал, что распознать болезнь куда легче, чем назначить правильное лечение, способное помочь больному.

Наконец студенты закрыли свои блокноты и убрали их в карманы, монахиня удалилась, а доктор еще раз спросил:

— Вы уверены, что вам больше нечего добавить? Не предшествовало ли кораблекрушению что-то еще, какой-нибудь несчастный случай, который мог подействовать на вас? Скажите откровенно, друг мой. От вашей правдивости и памяти зависит, возможно, ваше скорейшее выздоровление или, по крайней мере, значительное улучшение.

— Доктор! Я неизлечим?

— Я не говорю этого, напротив, — ответил Роже, уверенный, между тем, что цианоз не поддается лечению. — Но, повторяю, любые подробности имеют значение. Кораблекрушение могло произвести на вас сильное впечатление. Ведь катастрофа произошла не вдруг. Так не бывает. У вас было время сориентироваться в обстановке, подумать о спасении…

— Доктор, вам, французу, соотечественнику, я могу открыться. Вы мне симпатичны, и я убежден, что профессиональная тайна — закон для вас.

— Я слушаю!

— Только, пожалуйста, отошлите студентов. Я хочу говорить с вами наедине.

Профессор попросил своих учеников покинуть палату.

— Итак, мы одни. Можете говорить без опасений. Все останется между нами.

— Доктор, — с трудом начал больной, — в тот момент, когда корабль стал погружаться в воду, мою шею сдавливала веревка. Я был повешен.

— Так вот в чем дело! Вот о чем надо было сказать сразу! Главная причина!.. Повешение! Я не спрашиваю, кто, как и при каких обстоятельствах повесил вас. Ваш секрет меня не касается.

— Доктор! Если у вас есть время, выслушайте меня. Я расскажу обо всем. Моя история должна вас заинтересовать.

Феликсу необходимо было поделиться с кем-нибудь, поведать о том кошмаре, который он пережил начиная с потери «Дорады» и до сегодняшнего дня.

Роже слушал, не произнося ни слова и не уставая удивляться необыкновенным приключениям Обертена. Взгляд его выражал неподдельный интерес и живую симпатию.

— Такова, — заключил рассказчик, — истинная правда. Предоставляю вам судить, кто прав: англичане или я.

— Всецело верю вам, дорогой мой земляк, — отвечал ученый, энергично пожимая руку Синему человеку, — и постараюсь, чем смогу, быть вам полезным. Я пользуюсь здесь авторитетом и некоторым влиянием в официальных кругах и попытаюсь похлопотать за вас. Буду бороться изо всех сил, и, надеюсь, мы добьемся успеха. Не беспокойтесь! Избегайте любых волнений — это рекомендация врача. Полагаю, что все будет хорошо.

— Ах! Доктор, как мне благодарить вас за эти добрые слова, за участие и симпатию?

— Оставьте! Это так естественно. Вы больны… Вы — француз… Этого достаточно. А сейчас я пропишу вам успокаивающее. Повторяю: никаких волнений, они губительны для вашего здоровья. Пока вы рассказывали свою историю, цианоз достигал такой степени, что вы становились почти черным.

— Мои друзья уверяют, что это случается часто, когда я волнуюсь.

— Естественно. Темная кровь преобладает над алой…

— А это опасно?

— Лучше избегать подобных явлений. — Роже уклонился от прямого ответа.

— Если я правильно понял, мой синий цвет — результат болезни сердца?

— Возможно.

— Но, я слышал, вы говорили и о болезни легких…

— Пока трудно ответить точно, хотя шум в легочной артерии меня беспокоит.

— Но это всего лишь невроз[256]… Впрочем, я так мало смыслю.

— Это не слишком сложно, вы быстро усвоите. Сердце состоит из двух предсердий и двух желудочков, сообщающихся между собой. Понятно?

— В общем, да!

— Левая сторона сердца отвечает за артериальную, алую кровь, которая с помощью аорты поставляется во все артерии…

Профессор еще долго объяснял торговцу колониальными товарами все тонкости устройства человеческого организма. Мало-помалу его монолог перерос в диалог, Феликс задавал вопросы, затем принялся рассуждать вместе с доктором.

— Браво! Браво, дорогой мой! Вы с первого раза все поняли. Я счастлив, что мой урок физиологии[257] понравился. В дальнейшем, думаю, мы продолжим. Будьте спокойны, отложите на время все заботы, отдыхайте.

К Роже, выходившему из палаты, подошла монахиня и подала незаметный знак.

— Я к вашим услугам, сестра!

— Пришли два господина и желают видеть месье Обертена.

— Что это за люди?

— Секретарь английской дипломатической миссии[258] и чиновник канцелярии.

— Благодарю вас, сестра! Я сам поговорю с ними. К больному никого не пускать! Все посещения только в моем присутствии. Я предупрежу директора.

К счастью, Феликс не слышал этого разговора.

В приемной два надменных, безукоризненно одетых господина при появлении Роже поднялись с кресел. Тот, что помоложе, обратился к доктору:

— Мы явились с тем, чтобы допросить вашего пациента — Синего человека.

— Сейчас это невозможно, господа, — последовал сухой ответ. — Больной очень утомлен, и любые волнения ему решительно противопоказаны. Кроме того, он не является английским подданным, и потому я не вижу необходимости в его встрече с вами. Это дело французских властей.

— Месье, — прервал его англичанин, едва заметно повысив тон, — этот человек — подданный Ее Величества, его имя Джеймс Бейкер.

— Господа, — тоже повысил тон доктор, — этот человек — француз, его зовут Феликс Обертен.

— Месье, вы чересчур легковерны!..

— Не более, чем вы, месье. Здесь командую я.

— Вы стали жертвой интригана[259].

— Это мое дело.

— Вы оказываете сопротивление правосудию.

— Я врач, а он больной… Правосудие подождет.

— Это ваше последнее слово?

— Решительно.

— Мы составим об этом официальный документ.

— Ваше право!

Врач и два посетителя попрощались так же холодно, как встретились. Англичане окинули доктора высокомерными взглядами и удалились.

— Поразительно! Эти люди везде чувствуют себя хозяевами. По-моему, одного повешения этому малому вполне достаточно!

ГЛАВА 2

Кораблекрушение, тюрьма, виселица, цианоз, разорение. Что дальше? — Обморок. — Визитеры. — И снова Джеймс Бейкер. — Беник и Жан-Мари решают по-своему. — Потасовка. — Дипломат вылетает в окно. — На крыше кафе. — Патруль. — Именем закона. — Исчезновение юнги. — Как устроился Ивон. — С видом на мол[260]. — Ивон объявляет войну Англии.

Вернемся на несколько дней назад.

После получения двух телеграмм из Парижа на Феликса Обертена нашло полное оцепенение. Он находился в обмороке минут пятнадцать.

Беник заметил, что Обертен стал абсолютно черным и, — что еще хуже, — потерял сознание. Матрос тут же начал звонить по всем службам гостиницы. Жан-Мари вылил на лицо и шею Феликса целый графин воды и приказал растерявшемуся Ивону принести бутылку коньяка. Самое лучшее и сильнодействующее средство.

Наконец Феликс открыл глаза, узнал друзей, склонившихся над его изголовьем, и улыбнулся мальчику, который украдкой вытирал слезы.

— Жан-Мари, перо и бумагу! Напишу несколько слов банкиру Кальдерону с просьбой принять двадцать тысяч франков, присланные отцом. Прошу вас, друг мой, отправьте письмо немедленно. Возьмите извозчика[261]. Потом пригласите врача.

— Сначала врача, месье.

— Нет! Дела прежде всего. Это долг чести!

Жан-Мари ушел, а Синий человек, немного успокоившись, перечитал телеграммы и, усмехнувшись, стал рассуждать вслух.

— Не слишком ли много за смерть одного сатанита[262]? Кораблекрушение… тюрьма… виселица… синюшная болезнь! А теперь еще и разорение! Смешно, ей-богу. Правда, долги удалось оплатить, это уже кое-что. Представляю, какое выражение лица было у мадам Обертен, урожденной Аглаи Ламберт, когда она узнала неприятную новость. Как в басне: «…прощайте, коровки, бычки, свинки, наседки…» Да! Прощайте, амбиции[263], прощай, вечер у префекта[264]! Прощай, маркизат для Марты! Бедная девочка, она никогда не будет маркизой и никогда не будет счастлива. По крайней мере, надеюсь, что состояние моих родителей уцелело. Видимо, это так, ведь отец смог прислать двадцать тысяч. Двадцать тысяч! Черт побери! С этими деньгами можно было бы начать все сначала. Правда, силы уже не те. Мне бы выздороветь! Ради этого я готов на все.

— Выздоравливайте, месье, отдыхайте! А мы откопаем золото, — прервал его Беник.

— Доктор! — объявил, открыв дверь, гарсон[265].

В комнату вошел симпатичный молодой человек, загорелый, изысканно одетый.

Едва он успел приблизиться к больному, как в дверь протиснулись два человека. Рыжие усы, крупные, выступающие вперед зубы, неприятные лица. Не нужно было быть тонким физиономистом, чтобы определить: англичане!

— Что вам угодно? — спросил Синий человек.

— Это он, он! — закричал один из вошедших. — Джеймс Бейкер, поднимайтесь и следуйте за нами!

— Опять! — Бакалейщик был вне себя от гнева. — Я болен и, вообще, не желаю следовать за вами! По какому праву?

— Я из английской миссии! Вы мой пленник!

— Ваша английская миссия… Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я размозжу вам голову!

С этими словами Феликс выхватил из-под подушки револьвер, но англичанин не двинулся с места.

— Я француз, слышите? И если кто имеет право требовать от меня отчета, так это только французские власти.

От волнения с Обертеном случился новый приступ. Глаза помутнели, дыхание участилось, он выронил оружие и упал без чувств.

Тут вмешался доктор.

— Господа, во имя человечности, умоляю оставить беднягу в покое. Может случиться криз[266]. Он этого не перенесет. Я не знаю, чем он провинился перед вашими властями, но, уверяю вас, сейчас этот человек нуждается в уходе и лечении. Его необходимо срочно отправить в больницу.

— Вы врач? — Англичанин окинул молодого человека высокомерным взглядом.

— Да, я врач. Меня позвали к больному, я его не знаю и прежде никогда не видел. Когда вы вошли, я как раз собирался начать осмотр. Он тяжело болен, это видно с первого взгляда. Еще раз убедительно прошу оставить его в покое, иначе это плохо кончится.

— Черт возьми! — заорал вдруг Беник, до сих пор не проронивший ни слова. — Слышите, вы?! Убирайтесь! Месье — француз, настоящий француз из Франции! У него нет никаких дел с вами.

В этот момент вернулся Жан-Мари. Услыхав громкий голос своего друга, отставной сержант молнией пронесся по коридору и влетел в комнату. В одном из трех незнакомцев он узнал врача, которого недавно сам пригласил. Остальные были неизвестны.

— Что происходит, Беник?

— Эти два чудака-англичанина хотят арестовать месье Феликса! У него сделался приступ, и, если они не уберутся, он может умереть. Врач подтвердит!

Жан-Мари побледнел как полотно и процедил сквозь зубы:

— Вы должны уйти!

— Берегитесь! — возразили англичане. — Мы — неприкосновенны.

— Это как посмотреть…

— Мы принадлежим к дипломатическому корпусу. Мы под защитой закона.

— Раз!.. Два!..

— Вы поплатитесь за это! Вы силой препятствуете выполнению закона!

— Беник, тебе — тот, что молчит! Мне — этот, что без конца брешет.

Матросы встали перед англичанами и приготовились боксировать.

Дойди дело до схватки, английский дипломатический корпус понес бы серьезные потери, но англичане предпочли ретироваться[267].

— Долой англичан, и да здравствует Франция! — вскричал боцман.

— Но они не спешат уйти через дверь, — прохрипел разъяренный Жан-Мари. — Ивон, открой-ка окно!

Юнга, судя по всему, не имел ничего против и с готовностью распахнул окно.

— Однако, — поспешил вмешаться врач, — здесь высоко, вы их убьете!

— Простите, доктор! Эти негодяи причинили столько зла нашему другу, месье Феликсу, лучшему из людей! Теперь он еле дышит и не узнает нас. Разве их жизни стоят этого! Пусть меня после этого расстреляют, но я им покажу. Мы отомстим.

Сказав это, Кервен схватил англичанина одной рукой за галстук, а другой за пояс, поднял, как ребенка, и зычно рявкнул:

— Катись вниз!

Англичанин скрылся за окном.

— Один готов! Беник, давай-ка твоего!

Беник повторил маневр Жана-Мари, поднял несчастного и, крикнув:

— Катись, — вышвырнул его в окно.

Вполне удовлетворенные содеянным, оба, даже не выглянув на улицу, вернулись к постели Феликса, который все еще был в обмороке.

— Ивон, сынок, — обратился Жан-Мари к юнге, — закрой окно. А вы, доктор, займитесь, пожалуйста, нашим другом.

Ставший свидетелем невероятной сцены, врач не мог произнести ни слова. Ему и в голову не пришло протестовать. Напротив! Англичане везде чувствуют себя как дома. Их высокомерный тон, пренебрежительное отношение к людям вызывают у всех неприязнь, если не ненависть. Аргентинский эскулап не без удовольствия наблюдал за происшедшим. Урок, преподанный слугам Ее Величества, явно доставил ему удовольствие. Однако, вспомнив о своих профессиональных обязанностях, доктор приступил к обследованию.

Больной не видел и не слышал того, что стряслось, и, естественно, не мог знать, какие последствия возымеет поступок друзей.

Между тем, эти самые последствия не замедлили сказаться. На первом этаже отеля находилось кафе. В жару посетители предпочитали сидеть на террасе, под тентом[268], защищавшим от палящего солнца или от дождя. Вот на сделанный на совесть тент и упали оба дипломата. Англичане спаслись чудом. Однако можно себе представить, сколько шума произвело их внезапное падение. Опоры едва не повалились на головы испуганных посетителей. Спасаясь от любопытных взглядов и расспросов, дипломаты бросились к экипажу и погнали лошадей прямо к резиденции посла.

Осмотрев пациента, доктор сообщил друзьям, что Феликс очень тяжело болен и его необходимо срочно отправить в больницу.

Моряка больницей не испугаешь. К тому же Жан-Мари и Беник хорошо знали: если есть денежки, все будет в полном порядке.

Врач принялся писать направление и послал за каретой «скорой помощи».

Так счастливая звезда привела Синего человека под крыло доктора Роже. Однако прибыл он в больницу в прескверном состоянии.

Огорченные разлукой с Феликсом, друзья вернулись в отель, и тут Жан-Мари заметил, что Феликс забыл деньги, приготовленные для Рафаэля Кальдерона. Матрос собрался было бежать в больницу, но в коридоре послышались тяжелые шаги.

В дверь постучали.

— Именем закона!.. Откройте!

— Черт возьми! Это патруль. Попались. Ивон, спрячь кошелек в карман — и бегом! Тебя никто ни в чем не заподозрит, пройдешь незамеченным. Вперед, мой мальчик. Потом постарайся узнать, куда нас отправили.

— Откройте! Именем закона.

Открыв дверь, Беник увидел полдюжины полицейских в сопровождении служащего отеля.

— Что вам угодно? — спросил Жан-Мари.

— Господа, мы вынуждены вас арестовать. Советую не усугублять своего положения, сдаться добровольно.

— Послушай-ка, — тихо сказал Жан-Мари Бенику, — придется задержать их, чтобы мальчишка мог уйти.

— Я готов, — ответил Беник.

Но задерживать не пришлось. Ивон без труда прошмыгнул мимо полицейских, выбежал в коридор и был таков.

Убедившись, что паренек исчез, оба моряка спокойно последовали за полицейскими, которые тут же отправили их в городскую тюрьму.

Выйдя из отеля, Ивон сообразил, что, дабы не привлекать внимания, бежать не следует. Заложив руки в карманы, задрав голову, он с видом праздного гуляки продефилировал мимо полицейских. Ему особенно приятно было слышать, как кто-то из прохожих сказал:

— Кажется, это те самые бравые ребята, что вышвырнули сегодня из окна англичан.

— Жаль, что их двое, а не двенадцать. Разделались бы с полицейскими! И нашлось бы где спрятаться славным молодцам.

«К нам относятся с симпатией! — отметил про себя паренек. — Приятно слышать! Кто знает, быть может, скоро придется прибегнуть к их помощи».

Вскоре полицейские и арестанты подошли к зданию тюрьмы. У входа стояли гвардейцы. Тяжелая дверь отворилась, и в тот самый момент, как конвой уже должен был скрыться за ней, мальчик подбежал к дяде и Жану-Мари. «Будьте спокойны, я здесь!» — как бы говорил его взгляд.

Юнга неплохо ориентировался в чужом городе. Прежде всего он решил отыскать моряцкий квартал. Долго петляя по улицам Буэнос-Айреса, он вышел наконец к причалу, у которого увидел маленькие каботажные суденышки[269]. Ни одного значительного судна видно не было.

— Ерундовый флот! — пренебрежительно присвистнул Ивон.

Мальчик не знал, что бухта мелководна, и крупные пароходы вынуждены швартоваться в десяти километрах отсюда, на главном рейде[270].

Впрочем, сейчас это не имело значения. Главное, найти отель поскромнее. Ивон надеялся встретить там моряков. На этих людей можно положиться.

Юнга, хоть и был шустрым малым, все же чувствовал себя в аристократических кварталах не в своей тарелке. Ему свободнее дышалось вдали от центра, от роскошных магазинов и ресторанов. К тому же он успел привыкнуть к запаху гудрона[271] и теперь испытывал нечто вроде ностальгии[272]. Для него не было большего удовольствия, чем наблюдать за матросами, когда те, вернувшись из плавания, не пропускают ни одного погребка в городе. Веселые компании прохаживаются по улицам, их можно узнать за версту по особенной моряцкой походке.

Внезапно Ивон вспомнил, что одет словно плантатор: соломенная шляпа, белая пикейная куртка[273], брюки навыпуск и батистовая рубашка[274].

К черту этот маскарад! Матрос он, наконец, или не матрос?

Паренек заглянул в первую попавшуюся лавчонку.

— Что вам угодно, месье? — поинтересовалась пожилая женщина, возившаяся в глубине магазина и, судя по запаху, готовившая баранье рагу.

— Тельняшку, панталоны, матросскую шапку, мадам! И, если можно, не слишком дорого, я не из богачей.

У мальчугана были деньжата, однако он предусмотрительно решил не показывать этого.

Торговке понравилось юное лицо серьезного клиента. Она тотчас вынесла ему новенькую моряцкую одежду и проводила покупателя в примерочную, откуда он вышел одетый по полной форме и страшно довольный. Форма пришлась Ивону точь-в-точь впору. Продавщица умиленно взглянула на него и, прежде чем отпустить, крепко по-матерински поцеловала.

— Прощай, сынок.

— Прощайте, мадам.

— Если понадобится что-нибудь еще, не забывай обо мне.

— Вы очень добры, мадам. Я этого не забуду.

— Твое судно стоит в порту?

— Нет, мадам! Мой корабль потерпел кораблекрушение. Я здесь абсолютно один.

— Бедняжка!

— Я ищу жилье, не очень дорогое… Вы понимаете?..

— Послушай! Моя сестра держит гостиницу. Не высший класс, но зато там чисто. Заведение приличное. Ты сможешь встретить там матросов. Среди них есть и французы.

— А далеко ли это?

— В двух шагах. Взгляни-ка вон туда! Отель[275] называется «Клебер».

— Отель «Клебер»! Красивое название, мадам.

— В знак доброй памяти… об Эльзасе[276], о Франции. — Голос ее дрогнул.

— Вы родом из Эльзаса, мадам?

— Увы! Нас выгнали оттуда. Мои сыновья, тоже моряки, сейчас далеко отсюда. Я совершенно одна.

— Как моя мамочка, — разрыдался Ивон.

— Подожди, сынок! Я сейчас закрою лавочку и провожу тебя к сестре.

— Вы так добры, мадам. Я от всего сердца благодарен вам, — смущенно отвечал юнга.

В отеле «Клебер» мальчика приняли с распростертыми объятиями. Тут же нашелся свободный номер. Единственное окно выходило на мол. Там дымили буксиры[277], работали докеры, много матросов.

Лучшего вида нельзя и пожелать.

Так Ивон оказался постояльцем мадам Спиц.

В регистрационной книге он фигурировал как Ивон, родом из Роскофа, пятнадцати лет, по профессии моряк. Покончив с формальностями, паренек пошел гулять по набережной и принялся обдумывать свое положение.

Больше всего юнгу беспокоили двадцать тысяч франков, которые лежали в его кармане. Он не знал, как быть с этой суммой, кому доверить. Идти в банк он побаивался. А ну как станут расспрашивать, что да откуда. Упекут еще вслед за его друзьями. Это в планы Ивона не входило.

Может быть, лучше всего носить деньги при себе? У матросов обычно ни гроша за душой. Кто догадается, что у него в кармане целое состояние? Положить в карман и зашить? Нет! Лучше спрятать за пояс. Но тогда с ним нельзя расставаться. Ложиться спать в поясе. Решено!

Хотя Ивон отличался смелостью и редкой для его возраста сообразительностью, он все же был еще ребенком. Понимая, что судьба дяди, Феликса и Жана-Мари во многом зависит от него, и заботясь о собственной безопасности, мальчик решил приобрести оружие. Как же без него?

Не откладывая в долгий ящик юнга отправился в город, нашел оружейную лавку и, тщательно присматриваясь да прицениваясь, купил крупнокалиберный револьвер. При этом торговец бессовестно обобрал малолетку, взяв с него вдвое больше.

Впрочем, это не страшно. Главное — теперь у него есть оружие! Мало ли что может случиться! Кроме револьвера, арсенал[278] Ивона пополнился еще прекрасным матросским ножом с костяной рукояткой и широким, острым, словно бритва, лезвием.

Мальчик остался доволен приобретениями. Вернувшись в отель, улегся на кровать и, прежде чем уснуть, еще раз продумал план действий.

Он проснулся с рассветом, невозмутимый, как полководец в утро решающего сражения. С уверенностью, которая составляет половину успеха, сказал себе:

— Мне все удастся, все! Я вырву из рук англичан моих друзей.

Все это означало в устах Ивона: «Я объявляю войну англичанам!»

ГЛАВА 3

Тысяча «почему?» — Что случилось после взрыва на крейсере. — Материальный урон. — Никто не погиб. — Телеграммы выдали. — Ивон ищет выход. — Разговор. — Матрос и поваренок. — Равноценный обмен. — Ивон — пироженщик. — В тюремном дворе. — Волован с начинкой. — Опасность. — Держи вора!..

Оказавшись в городской тюрьме, которая ничуть не походила на тюрьмы, в которых пришлось побывать в Бразилии, Беник и Жан-Мари стали строить планы, как расправиться со своими врагами.

— Почему мы до сих пор еще сидим взаперти? — в сотый раз спрашивал себя Беник, запуская пятерню в косматую бороду.

— Очевидно, потому, что мы не совсем прилично обошлись с англичанами, — отвечал рассудительный Жан-Мари.

— О! Сие ясно как божий день! Ты на удивление прозорлив, но меня интересует не это. Почему они притащились к нам? Почему решили арестовать месье Феликса?

Жан-Мари не находил ответа:

— Мы им наступили на мозоль, там, на «Дораде». Что верно, то верно! Но если капитан Анрийон взорвал их крейсер, то как же они узнали о месье Феликсе?

— Быть может, кто-то спасся?..

— Но на судне ни один человек не знал месье Феликса. Кроме того, они понятия не имели, что он посинел. Да и кто мог проследить весь его путь с момента крушения до нашего приезда в Буэнос-Айрес?

— Ты прав. Тут какая-то тайна. А разгадать ее мы не в состоянии.

— Ладно! Посмотрим.

— Только бы месье Феликс выздоровел!

— Его отвезли в больницу, авось вылечится.

— А если заберут?..

— Думаю, что Ивон займется этим.

— Мальчуган слишком молод.

— Не страшно!

— Во всяком случае, как бы нам самим здесь не покрыться плесенью!

— Конечно! Но надо подождать, пока парень подаст знак. Иначе его не найти.

— Ну что ж. Подождем!

Тем временем юнга слонялся вокруг тюрьмы и мучительно думал о том, как дать о себе знать узникам. Тщетно! Ничего не получалось.

Жан-Мари, сам того не подозревая, был близок к истине. Сказать, что после крушения английского крейсера кто-то спасся, было бы неправильно. И в то же время ни один член экипажа не погиб. Ни один.

Крейсер спасли водонепроницаемые переборки, которыми снабжены все современные суда. Вода дошла до релингов[279] и остановилась. Известно, что корпус судна разделен множеством таких перегородок на отсеки, чтобы в случае серьезной аварии избежать полного затопления. При такой системе под водой оказывается лишь часть корпуса. Корабль накреняется, но кое-как продолжает двигаться.

Быть может, отсеки на крейсере были недостаточно изолированы — затворы опущены не до конца, или, возможно, их оторвало взрывом. Но только корабль стал погружаться все глубже. Матросов охватила паника, и они, недолго думая, попрыгали в воду. Однако вскоре обнаружилось, что крейсер все же окончательно не ушел под воду. Несколько секторов, видимо, были герметично[280] закрыты, и там оказалось достаточно воздуха, чтобы удержать махину на плаву. Слишком тяжелое для того, чтобы плыть, судно все же было достаточно легким, чтобы медленно дрейфовать[281]. Между тем «Дорада» уносилась вдаль на всех парусах.

Англичане вновь собрались на палубе. Ночь для моряков была поистине страшной. Но вдруг произошло невероятное. Крейсер перестал дрейфовать, замер. На шлюп-боте чудом сохранились лодки. Теперь можно было начать эвакуацию. На всех шлюпок не хватило. Спасение экипажа требовало времени, но английская дисциплина — залог успеха. Постепенно на берегу оказались все, от адмирала до юнги. Экипаж покинул тонущее судно. Ее Величество лишилось первоклассного крейсера, что вполне восполнимо, ведь адмиралтейство достаточно богато.

Очутившись в безопасности, командование крейсера тут же отправило рапорты по инстанциям, так что все, от полпредов до консульских представительств, оказались в курсе случившегося. Власти отдали приказ задержать «Дораду», где бы она ни появилась.

Естественно, получив донесение, английский посол в Буэнос-Айресе тут же оповестил всех своих подчиненных. Тем не менее Синему человеку и его друзьям удалось бы остаться незамеченными, если б не телеграммы, посланные Феликсом в Европу. Ведь в каждой из них говорилось о «Дораде». Это сослужило друзьям скверную службу.

Немцам, как бы им того ни хотелось, не принадлежит монополия на шпионаж. Англичане располагают прекрасно организованными секретными службами. Это дорого, но окупается с лихвой. Однако особо ценятся сведения, полученные из частной и деловой переписки. Если англичане не контролируют тот или иной канал связи, то подкупают одного или нескольких служащих.

Понятно, что телеграммы, посланные Феликсом из Буэнос-Айреса в Париж, незамедлительно очутились в канцелярии английского посольства.

«Дорада»! Одно это слово, несмотря на врожденное хладнокровие, заставило посла вздрогнуть.

Феликс Обертен — одиозная[282] фигура! Под этим именем Джеймс Бейкер продолжал свою недостойную игру. Он вынашивал планы новых преступлений.

Посол сверился с рапортом командующего крейсером. В вопросах, касающихся защиты чести Ее Величества и государства, даже рядовой англичанин не имеет права ошибиться. Что уж говорить об официальном лице! Вина Джеймса Бейкера — Феликса Обертена не вызывала сомнения.

Абсурд! Идиотизм! Но — так и было.

Хитрецы и умники тем и отличаются, что никогда в жизни не поверят простым объяснениям, а прислушаются к самым невероятным, неправдоподобным. Даже ответы, присланные из Франции, не разубедили дипломатов. Они ни на секунду не усомнились в том, что Обертен и есть Бейкер, тот самый Бейкер — работорговец и вор. Доказательством служило то, что разбойник прикарманил денежки, присланные его наивными корреспондентами из Франции.

О англичане! Ваша логика немыслима!

Из всего вышеизложенного следовало, что необходимо срочно арестовать означенного Обертена — Бейкера и отдать под суд.

При этом никому даже и в голову не пришло уведомить французского консула в Аргентине. А ведь его роль в этом деле должна бы быть не последней.

Правда, надо сказать, что представители французских властей за границей не очень-то заботились о благе своих соотечественников. Есть, конечно, исключения. Но они лишь подтверждают правило.

Остается надеяться, что рано или поздно центральная власть призовет к ответу чиновников, и те станут с большим уважением и вниманием относиться к своим соотечественникам за рубежами Франции.

Одним словом, английский посол намеренно или по забывчивости не ввел своего французского коллегу в курс дела.

Нечего и сомневаться, что, не окажись рядом благородного доктора Роже, Феликсу бы несдобровать. Не посмотрели бы на его болезнь и отправили в тюрьму.

Доктору удалось предотвратить лишь первый штурм[283]. Он хорошо знал, на что способны эти люди. Поэтому приставил к парижанину самую лучшую и верную сиделку. Ей предписывалось ограждать больного от любых посетителей.

Сиделка выполняла свои обязанности столь ревностно, что даже Ивону, как он ни старался, не удалось проникнуть в палату. А ему так хотелось обнять Феликса и рассказать о судьбе друзей.

Юнге ничего другого не оставалось, как написать письмо. Однако он понимал, что письмо могут распечатать до того, как оно попадет в руки Обертена. Мальчик решил дождаться доктора Роже в вестибюле и упросить сделать для него исключение — позволить навестить Синего человека.

Но главным по-прежнему оставалось налаживание связи с двумя заключенными. На первый взгляд дело безнадежное. У другого бы руки опустились. Только не у Ивона. Племянник Беника был истинным бретонцем. Если уж он что-нибудь задумал, то так тому и быть — он не привык отступать.

Вот уже два дня Ивон, смешавшись с прохожими, осторожно рыскал возле тюрьмы — изучал здание, завязывал знакомства, вынюхивал, выспрашивал, обдумывал план действий.

Три раза в день из ресторана напротив выходил маленький продавец пирожных. На голове у него возвышалась огромная корзина. Мальчишка пересекал площадь и скрывался в дверях тюрьмы.

Эти огольцы одинаковы везде: в Париже, Лондоне, Вене или Петербурге. Даже в Нью-Йорке они такие же. Наглые зубоскалы. Всем показывают язык, дразнят кучеров и мгновенно убегают, сохраняя при этом равновесие и удерживая на голове полную корзину. Им все интересно: лошадь ли пала, собаку ли задавило, пьяный ли скандалит на почте, сплетницы ли сцепились на углу.

Ивон приметил мальчишку и понял, что тот может ему пригодиться. Ведь он вхож в любые двери.

Только бы он говорил по-французски!

В одно прекрасное утро юнга подошел к пироженщику и спросил:

— Скажи, этот ресторан принадлежит твоим родителям?

Тому явно польстило внимание матроса. Важно выпятив грудь, он ответил с грубоватым парижским акцентом:

— О-ля-ля! Да это всего лишь забегаловка! Убогий трактир!

К счастью, парнишка говорил по-французски. У Ивона отлегло от сердца.

— Я просто так спросил, потому что у тебя очень довольный вид. Я и подумал, что твои родители — владельцы ресторана.

— Довольный? Ну а чего же мне быть недовольным? Я ведь тоже плаваю.

— Плаваешь?..

— Конечно! В чане с водой. Мою посуду, тряпки… Люблю бегать с поручениями.

— Ты носишь товар по городу?

— Да… То есть… в тюрьму. Другие носят к богачам и получают чаевые.

— А ты?

— А я таскаю арестантам отбросы из дядюшкиной кухни.

— Твой дядюшка?..

— О! Это законченный негодяй. Полгода назад вызвал меня из Франции, чтобы обучить делу. А гоняет, словно негра.

— Бедняга!

— А ты что здесь делаешь? Ты моряк?

— Да!

— Здорово! Вот это дело!

— Ну, в этой работе от многого зависишь. Иногда бывает не очень-то весело.

— А где твой корабль? Ты мне его покажешь?

— Мой корабль на дне морском!

— Ого! Вы потерпели кораблекрушение?!

— Да! И в этом, доложу тебе, мало романтики.

— У тебя ни гроша?

— Точно!

— Послушай! А что, если попробовать устроить тебя на кухню? Это не так плохо, если нечего есть.

— Что делать! Я согласен. Мне бы тоже хотелось бегать туда. — Ивон показал на тюрьму. — Чем их там кормят?

— Что перепадет, то и едят.

— И ты можешь туда заходить, видеть узников?

— Конечно!

— Каким образом?

— Там есть внутренний дворик. Их выводят три раза в день на прогулку. Тогда-то я и прихожу со своей корзиной.

— Я хочу посмотреть.

— Тебе скоро надоест. Это не так интересно, как кажется.

— Неужели интереснее глазеть на прохожих да на коляски?

— Эх! Был бы я на твоем месте, с утра до вечера только бы и делал, что гулял.

— А жить на что?

— Послушай, если хочешь, могу отдать тебе побрякушки.

— С ума сошел! Хочешь меня посадить?

— Болван! Побрякушки по-нашему — это отходы с кухни… Понимаешь?

— Так бы сразу и сказал! Отдай мне завтра корзину и можешь часок погулять.

— Ты это делаешь ради меня?

— Но ведь ты же выручаешь меня, обещаешь подкормить.

— Да, но у тебя нет фартука и куртки…

— Дашь мне свои!

— Ты немного крупнее меня, но это не беда. Брюки, пожалуй, подойдут.

— Думаешь, меня пропустят?

— Ерунда! Скажешь охраннику, что только вчера поступил на работу к месье Дюфуру.

— А! Твоего дядю зовут месье Дюфур? Подходящее имя для булочника!

— Ладно! Ладно! Не смейся! Охранник проведет тебя во двор, и ты увидишь тамошних обитателей. Я назову тебе цены, ты все продашь, а потом встретимся за рестораном. Там, где строят дом.

— До завтра!

— Пока!

— Будь здоров!

Они пожали друг другу руки и расстались как старые приятели. Продавец шмыгнул в тюремную дверь, а Ивон, довольный сегодняшним днем, направился к отелю, обдумывая, как лучше использовать подвернувшуюся возможность.

На следующий день приятели встретились вновь. Они потоптались возле тюрьмы, обошли вокруг здания и побежали на стройку, чтобы обменяться одеждой.

Ивон облачился в белую курточку, повязал на шею салфетку и водрузил на голову корзину. Его новый знакомый надел матросскую форму, сдвинул набекрень берет и к тому же закурил огромную сигару.

Мальчики остались довольны друг другом.

— Настоящий матрос! — засвидетельствовал Ивон.

— А ты смахиваешь на торговца! Запомни цены: двадцать су[284] за волован, десять су — бриоши[285], пять су за кулич, пять — за безе, одно су — апельсин, одно — сигара…

— Там можно курить?

— Конечно. Только следи, чтобы никто не влез в корзинку. Знаешь, там такая публика…

— Не беспокойся! Буду смотреть в оба!

— Ну давай, смелее!

— А ты развлекайся в свое удовольствие!

— Встречаемся через час-полтора…

— Кто придет первым, ждет…

Почуяв свободу, мальчишка во всю прыть бросился на улицу. Ивон, с бьющимся сердцем, пошел медленно.

— Стой! — окликнул его охранник. — Ты что, новенький? Сколько вас у месье Дюфура? Идешь к заключенным?

— Я заменяю того, кто обычно приходил сюда…

— Гляди-ка! Опять француз! У вас вся страна — кулинары, ей-богу! Ну, ладно. Пойдем, провожу тебя во двор.

Охранник велел Ивону идти следом. Они шли по нескончаемым коридорам. Юнга снял с головы корзинку, взял ее в левую руку, правой незаметно достал что-то из кармана, вынул из корзины волован и, стараясь действовать тихо и аккуратно, что-то всунул в него. Проделав это, «продавец» с облегчением вздохнул.

Наконец охранник остановился перед массивной дверью и постучал кулаком.

Маленькое окошко отворилось, в нем показалась бородатая физиономия. Охранник что-то сказал, и дверь мигом открылась.

Внезапно ужас охватил Ивона.

«А что, если дядя и Жан-Мари находятся на строгом режиме и их не выводят на прогулку?»

Косматый тюремщик с ног до головы смерил Ивона взглядом и подвел к следующей, бронированной, двери. Открыв ее, впустил торговца во двор, так и не произнеся ни слова.

Небольшой прогулочный дворик был окружен такими высокими стенами, что и неба почти не было видно. Ивон оказался перед шумной толпой заключенных. Арестанты встретили мальчишку радостными возгласами. Случайный луч полуденного солнца осветил их лица — благодушные и мирные, а у кого угрюмые.

Китаец, одуревший от опиума[286], все пытался залезть в карман к соседу. Гаучо[287] тяжелой, что молот, рукой поигрывал ножичком. Солдаты-дезертиры[288], негры-воришки, европейцы-фальшивомонетчики кричали, двигались, подталкивая друг друга, старались размяться после долгого пребывания взаперти.

Памятуя о наставлениях торговца пирожными, Ивон пристроился у стены, поставил перед собой корзинку и огляделся. Тюремщика рядом не было, он покачивался в гамаке[289] в другом конце двора.

Со всех сторон к юнге потянулись руки.

— Мне!.. Мне!.. Дай!.. Дай!..

Вмиг исчезли сигары. Подумать только: люди, которым нечего есть, раскупают курево.

Между тем Ивон, делая вид, что очень увлечен своей торговлей, потихоньку осматривался вокруг.

— Наконец-то! Вот они!

Мальчик заметил Беника и Жана-Мари, которые прогуливались невдалеке, не обращая на торговца ни малейшего внимания. У несчастных не было ни су, они не могли купить даже одну сигару на двоих.

«Как подозвать их? Как обратить на себя внимание?»

Будто очень довольный прибылью, Ивон принялся свистеть дроздом.

Матросы застыли на месте. Этот маленький торговец высвистывает мотив, как заправский бретонец. Откуда аргентинский гаврош[290] знает эти песни? Надо разглядеть его хорошенько.

— Ивон! — вскричал Беник, узнав юнгу.

— Закрой рот, балбес! — сердито проворчал Жан-Мари и ткнул приятеля кулаком в бок.

— Жан-Мари! Да ты взгляни? Он просто молодец!

— Да уж! Соображает!

— Пойдем! Только осторожно.

Ивон все продолжал свистеть. Возможно, это помогало ему скрыть волнение. Друзья узнали его!

С невозмутимым спокойствием, хотя сердце готово было выпрыгнуть из груди, мальчик протянул Жану-Мари волован, который начинил в коридоре, и тихо произнес:

— Ты найдешь там много нужного! Не урони! Смотри внимательно! Будьте осторожны и мужественны!

Паренек вновь принялся свистеть. Никто из заключенных не расслышал его слов. Да некому было и вслушиваться. Все спешили наговориться друг с другом, мало ли кто что бормочет.

Корзинка вскоре опустела.

Подошел тюремщик, и Ивон с грустью бросил прощальный взгляд на бретонцев.

Минуту спустя юнга вышел из здания тюрьмы с корзиной на голове и медленно направился к тому месту, где долженбыл ждать его приятель.

Но в этот момент произошло то, чего ни Ивон, ни его новый друг не предусмотрели и что могло иметь для Ивона самые скверные последствия.

На корзине крупными буквами было написано имя владельца ресторана: Дюфур.

У места назначенной встречи юнгу остановил высокий мужчина лет сорока с отекшим лицом. На толстом животе сверкала золотая цепочка, на пальцах — перстни.

— Скажи-ка, малыш, — закричал незнакомец, — ты работаешь у месье Дюфура?

— Да, месье, — ответил мальчик, обомлев.

— Давно ли?

— А вам что за дело?

— Хочу знать, куда ты девал содержимое корзины?

— Продал заключенным.

— А деньги где?

— Положил их в карман, чтобы отдать хозяину.

— Дай сейчас же, покажи!..

— С какой стати, месье?

— А с такой, что я хочу знать, так же ли ты ловко воруешь, как врешь! Я и есть месье Дюфур! Слышишь?

Ошарашенный, Ивон, сбив с ног толстяка, пустился наутек.

Месье Дюфур копошился в пыли и хрипел:

— Вор! Держите его! Во-ор!..

На бегу Ивон скинул с себя куртку и передник. Они так и остались лежать на дороге.

ГЛАВА 4

Выдумки Ивона. — Деньги, подпилок[291], письмо. — Что может сделать из обыкновенного волована настоящий кондитер. — Решетка распилена. — Двор. — Часовой. — Не везет. — Пятеро в камере для двоих. — Солдат и охранник. — Все не так просто. — На свободу! — Пожар. — Смятение. — Жан-Мари рискует жизнью.

Прогулка закончилась. Раздался звон тюремных часов, и охранник нехотя покинул гамак. Он зевнул, потянулся, вынул связку ключей, открыл дверь и крикнул хриплым голосом:

— По камерам, ребята!

Во дворе стало тихо. Тюремщик открыл вторую дверь. Заключенные построились в две шеренги вдоль стены.

Предводимая охранником, колонна медленно двинулась по коридору, по обе стороны которого зияли настежь растворенные проемы камер.

В каждой камере помещались обычно два узника. Они еще не были осуждены, находились под следствием и потому содержались в собственной, а не в арестантской одежде.

Всего узников насчитывалось около пятидесяти. Проскрипело двадцать пять ключей, поворачиваясь в скважинах, лязгнуло двадцать пять замков. Лишь шаги охраны нарушали воцарившуюся тишину.

Вот и все.

— Уфф! — с облегчением вздохнул Беник, повалившись на койку, покрытую соломой. — Я думал, что это никогда не кончится.

— У меня тоже терпение лопнуло, — подтвердил Жан-Мари, — этот волован жжет мне пальцы!

— Посмотри-ка, что там?

— Не решаюсь! Боюсь, как бы кто не пронюхал.

— Но мы одни. Чего бояться?

Бывший сержант надломил хрустящую корочку, потом положил волован на пол, повернулся спиной к окошку так, чтобы ничего не было видно снаружи. Запустил пальцы в мякоть и, к удивлению Беника, вытащил оттуда… золотую монету.

— Вот это да… монета! — прошептал боцман.

Они еще больше удивились, когда показалась вторая, третья, четвертая монеты.

— Зачем столько денег? — недоумевал Беник.

— Думаешь, не найдем им применения?

— Но ведь тут по меньшей мере пятьсот франков.

— На эти деньги столько всего накупим, что сможем убежать хоть на край земли.

— Чтобы бежать на край земли, нужно сначала выйти отсюда.

— Терпение, матрос, терпение! Погоди, а это что такое?

— Я бы сказал, осколок… не знаю чего.

— Это обыкновенный черепок.

— Что это он, смеется над нами, что ли?

— Вечно ты со своими глупостями!

— Ладно, ладно!

— Наверно, юнга хотел нам написать.

— Ты думаешь, это письмо?..

— Подожди, я его потру.

Жан-Мари очистил черепок с обеих сторон от липкой начинки волована, внимательно разглядел и произнес:

— Я не ошибся!

— Читай же! Не медли!

— Он нацарапал это лезвием ножа.

— Что? Что нацарапал?

— Шесть слов: отель «Клебер», напротив моего окна — мол.

— Больше ничего?

— А ты хотел, чтобы он сочинил целую инструкцию?

— Отель «Клебер»…

— Неужели ты не понимаешь, что это его адрес!

— Это уже кое-что.

— Так… Что же дальше?

С обычным хладнокровием, иногда раздражавшим Беника, Жан-Мари продолжал потрошить волован. Начинка падала прямо на пол.

— Подпилок! — радостно вскричал отставной сержант. — Отличный трехгранный подпилок. Совсем новенький. С его помощью мы распилим решетки. Надеюсь, это ты понимаешь?

— Шути, шути! А все-таки Ивон хитрый малый!

— Если я и шучу над кем-то, то, уж конечно, не над ним. Он у нас парень с головой! Молодец! Ничего не забыл.

— Деньги, адрес, подпилок! — не без удовольствия перечислил боцман, как бы еще раз подтверждая сообразительность племянника. — Послушай, Жан-Мари!

— Да?

— Думаю, нам не стоит здесь надолго задерживаться.

— Решено!

— Окно не слишком высоко.

— Нет, все-таки решетка высоковата.

— Чтобы пилить, придется вытянуть руки.

— Смастерим лесенку.

— А не начать ли прямо сейчас?

— С ума сошел! А окошечко в двери? Подождем до ночи.

— Черт побери! День длится бесконечно.

— Ничего не поделаешь! Время не в нашей власти.

— Что будем делать, когда распилим решетки?

— Хватит и одной.

— Это ясно. Я не о том.

— А о чем же?

— Куда мы направимся дальше?

— Для начала выберемся из этой конуры. А там видно будет.

— Как знаешь. Ты главный, тебе решать.

За день ничего больше не произошло, если не считать второй прогулки во дворе.

Больше всего персонал тюрьмы удивило появление третьего по счету торговца. Так же, как и его предшественники, он говорил по-французски.

Воистину у месье Дюфура большой штат.

Но все объяснялось проще. Месье Дюфур был осторожен. Он решил никого не посвящать в подробности утреннего происшествия и прислал другого мальчика. Власти подозрительны: мало ли что! Они могли лишить его права торговать в тюрьме. А месье Дюфур дорожил своей клиентурой.

Наконец наступил вечер. Матросы принялись за работу. Ивон снабдил их подходящим инструментом. Атака на решетку началась.

Жан-Мари прижался к стене и подставил плечи Бенику, который, воспользовавшись этой живой лестницей, с остервенением пилил железные прутья. Через четверть часа они поменялись местами. Понадобился целый час, чтобы распилить решетку.

Наконец главное было сделано. Напильник раскалился, как на огне. У Беника и Жана-Мари руки были стерты в кровь.

Не беда!

Боцман взялся обеими руками за решетку, напрягся так, что суставы хрустнули, и выломал ее.

— Не рано ли? Часы бьют…

— Десять часов!

— Думаю, надо бежать немедленно.

— Как хочешь! Не стоит откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, не так ли?

— Кто первый?

— Я, — ответил Беник.

— А почему не я?

— Вдруг тебя заметят!

— А тебя? Ну, ладно, старик. Давай! Привяжи ремень к решетке, чтобы я мог подтянуться. Здесь уж никого не останется, чтобы подсадить.

— Конечно.

Жан-Мари помог Бенику, и тот осторожно высунул в окно голову, плечи и в конце концов весь оказался снаружи. Он привязал к решетке ремень и решил уже было прыгнуть вниз. Висеть на стене неудобно, а высота небольшая, всего каких-нибудь три метра. Как вдруг холодный пот залил лицо бретонца и крик ужаса едва не вырвался из груди.

В темноте что-то сверкнуло стальным блеском. Прямо под собой моряк заметил неподвижную фигуру.

«Охранник! — обомлел он. — Боже правый! Мы погибли!»

Человек внизу по-прежнему не шевелился, только свет луны играл на стальном штыке.

Несмотря на все предосторожности, Беник все же произвел некоторый шум.

Решив не испытывать судьбу, он собрался было вернуться обратно, в камеру. Но это оказалось невозможно. Решетка не пускала его.

«Что ж! Тем хуже! Брошусь вниз».

Можно легко представить себе испуг негра-караульного, когда на него, сладко спящего, вдруг сверху свалилось ни много ни мало восемьдесят килограммов живого веса. Мало того! Этот живой вес принадлежал узнику, совершающему побег.

Некоторых людей ужас заставляет замереть. Они столбенеют и немеют. Другие, наоборот, кричат что есть мочи.

К счастью для Беника, охранник принадлежал к первой категории. Он вздрогнул, замер и так и остался стоять как вкопанный, забыв даже крикнуть: «Стой! Стрелять буду!»

Но уже через секунду солдат пришел в себя, прицелился и выстрелил.

Беник распластался на земле и прошептал:

— Вот я и готов!

Но, как ни странно, выстрел не оглушил и не ослепил моряка, он напоминал какой-то жалкий хлопок.

То ли ружье было скверное, то ли оно дало осечку. Во всяком случае, настоящего выстрела не получилось.

Воспользовавшись моментом, боцман бросился на охранника, схватил его за горло и, едва не придушив, процедил:

— Ни слова! Молчи, или прирежу тебя, словно курицу!

Несчастный прохрипел что-то, дернулся еще разок и застыл.

— Вот и хорошо! Умница! Я не желаю тебе зла, старина. Но мне нужно уйти. Так что уж не мешай, пожалуйста!

Беник быстро снял галстук, связал бедняге ноги и посадил в уголок, прислонив к стене.

— Ну, а теперь посмотрим! Где это я оказался? Тысяча чертей! Да это же внутренний двор! Конечно, это он, высоченные стены… Значит, все усилия напрасны. Мы пилили эту чертову решетку, чтобы, словно кролики, очутиться в клетке.

В это время в окне показался Жан-Мари. Беник понял это по шуму, раздавшемуся сверху.

— Матрос, — сказал он тихо, — назад! Мы в ловушке!

— Что?

— Окно выходит во двор!

— Проклятье!

— Брось мне ремень!

— Что ты собираешься делать?

— Надо забрать охранника в камеру. Иначе его найдут здесь, и нам крышка.

— Держи! Привязывай!

— Готово! Тяни!

— А теперь ружье…

— И меня не забудь!

Через пять минут ремень вновь упал сверху. Беник ухватился за него и взобрался по стене, ругаясь шепотом.

Опять проклятая камера.

— Итак, уйти невозможно? — спросил Жан-Мари.

— Ты же видишь!

— Теперь нас здесь трое.

Солдат тяжело дышал и дрожал всем телом.

Кервен успокоил его.

— Не бойся, мой мальчик! Мы тебя не съедим.

— Черт! Тише, — прервал его Беник. Боцман уловил какой-то шум в коридоре.

Двери открывались и закрывались. Шаги приближались. Еще одна дверь отворилась и закрылась.

— Проверка!

— Беник, ложись на койку и не шевелись!

Окошко приоткрылось, и в камеру проник луч света.

Ключ повернулся в замке. Вошли надзиратель с фонарем в руке и вооруженный солдат.

Заметив в углу ружье и связанного часового, тюремщик собрался уже бить тревогу, как вдруг Жан-Мари молниеносным ударом оглушил его. Тотчас подоспел боцман и сбил с ног солдата. Затем они закрыли дверь.

— Нельзя терять ни секунды! Свяжи-ка этого парня, Беник. Не теряй времени, просто заткни ему рот, чтобы не орал! Чудесно!

Надзиратель пришел в себя и стал было сопротивляться. Хотя отставной сержант был против чрезмерного насилия, ему пришлось все же вновь ударить его. Больше тот не двигался.

— Беник!

— Что?

— Раздень этого приятеля!

Оба, солдат и надзиратель, так были напуганы, что не пытались двинуться с места. Придя в себя после удара, надзиратель предпочел не подавать признаков жизни, справедливо рассудив, что третьего удара таким кулачищем ему не выдержать.

Беник уже натянул солдатскую куртку и теперь примеривал кивер[292]. Он укрепил на поясе патронташ[293] и надел на плечи ранец. Затем взял ружье и приладил штык.

Жан-Мари облачился в костюм надзирателя — полувоенное, полугражданское одеяние, состоявшее из широкополой шляпы, куртки с красными обшлагами[294] и воротником, а также ремня, на котором висели кривой тесак[295] и связка ключей.

— Ты готов, Беник?

— Готов!

— Прекрасно!

— Куда мы направляемся?

— Уходим!

— Но куда?

— Пока в дверь! А если повезет, то и дальше. Я сержант, а ты мой рядовой. Понял?

— Ясно!

Жан-Мари спокойно закрыл дверь, два раза повернул ключ в замке и направился по коридору, пытаясь подражать тяжелой походке охранника.

Он не знал, как устроена тюрьма, поэтому приходилось идти наугад. Тем не менее они благополучно добрались до двери, возле которой находился ночной постовой.

Жан-Мари и Беник приготовились пройти мимо сонного солдата. Но тот, увидев двоих мужчин, вскочил и спросил по-испански, куда они направляются.

Матросы растерялись. Они не знали, что в обязанности постового входило спрашивать каждого, кто бы он ни был, если дело происходило ночью.

Дверь закрывалась на простую задвижку, и Жан-Мари, ничего не отвечая, хотел выйти. Однако постовой решил применить силу, он принял беглецов за двух охранников, которым пришло в голову удрать с дежурства и покутить в кабаре[296].

Жан-Мари оттолкнул солдата, пропустил вперед Беника и последовал за ним. Постовой понял, что тут дело неладно.

— Тревога!.. К оружию!

— Я погиб! — прошептал Жан-Мари. — Хорошо, хоть Беник успел уйти.

Со всех сторон сбегались вооруженные караульные. Их набралось человек шесть. Поняв, что его вот-вот схватят и разоблачат, бретонец нахлобучил на лоб кивер и бросился бежать по коридору. Часовые, которые еще ничего не знали, пропускали его без всяких помех, их вводила в заблуждение форма.

Вдруг дерзкая мысль пришла Кервену в голову.

— Ага! — нервно усмехнулся беглец. — Они не хотят меня выпустить, так я им наделаю столько хлопот, что навек меня запомнят!

Недолго думая, он открыл камеру под номером один, где томились двое гаучо.

— Друзья, — сказал он, стараясь припомнить испанские слова, — если вам дорога свобода, спасайтесь! Я такой же узник, как и вы… Охранник заперт в моей камере… Сейчас открою остальным. Объясните им все и бегите вместе к главному выходу. Торопитесь!

Гаучо, для которых потерять свободу хуже, чем расстаться с самой жизнью, все поняли, узнав в солдате одного из заключенных французов…

Держа в одной руке фонарь, а в другой связку ключей, Жан-Мари бежал по коридору, гремел замками, открывал двери. Здесь томились узники всех рас, со всех концов света.

— Вперед, друзья! Вперед! — кричали гаучо. Все были оживлены и радовались нежданному освобождению.

Но бретонцу этого казалось недостаточно. Охранники ни в коем случае не должны помешать заключенным уйти. Жан-Мари разорвал тюфяк, вытащил маисовую солому, грудой свалил ее на пол и, открыв фонарь, полил керосином и поджег. Пламя взвилось. Все вокруг затрещало, засверкало, зашипело.

То же самое повторилось и в других камерах.

Отблески пожара осветили коридор. Отовсюду раздавались возгласы:

— Пожар! Пожар!

Заключенные орали во всю глотку. Солдаты, обезумев от испуга, ничего не видя вокруг, бежали к выходу.

Подгоняемые дымом и пламенем, гаучо быстро оказались у настежь открытой двери.

Жан-Мари бежал за ними по пятам, но вдруг вспомнил и чертыхнулся:

— Тысяча чертей! Ведь в моей камере остались люди! Они поджарятся…

Не думая о том, что рискует свободой и жизнью, отставной сержант бросился назад. Открыв дверь, он вытолкал солдата и охранника.

— Идите за мной, если дорожите шкурой!

Оба ни слова не понимали по-французски, но сейчас это оказалось не важно. Они быстро сообразили что к чему.

Пламя уже вовсю бушевало не только в камерах, но и в коридоре. Зрелище так поразило обоих служак, что они лишились дара речи. И уж окончательно сразило их то, что заключенный для спасения тюремщиков жертвовал своей жизнью.

Тюрьму охватила паника. Все случилось молниеносно, никто не успел опомниться. Ударили в набат, но помощь не подоспела.

Наконец, задыхаясь от дыма, Жан-Мари добежал до выхода. Одежда на нем тлела.

Дверь все еще была открыта, но заключенные уже ушли далеко. Какой-то солдат держал за шиворот привратника, который отбивался и вопил:

— На помощь!

— Да закрой наконец пасть! Исчадье ада! — рычал на него солдат.

Голос показался матросу знакомым.

— Беник! Ты…

— Ну, конечно, я!

— Что ты здесь делаешь?

— Жду тебя и вот этого держу.

— Надо было спасаться!

— Без тебя?.. Ну, ты скажешь!

— Ладно! Теперь мы вместе, осталось отыскать мальчишку.

Друзья преспокойно покинули тюрьму: Беник — с ружьем на плече, Жан-Мари — с фонарем и связкой ключей, от которых он поспешил поскорее отделаться, чего нельзя было сказать о Бенике, крепко державшем ружье.

Они шли по улицам как ни в чем не бывало. Наглость французов была беспредельна. Они стучали в окна домов и посылали на пожар заспанных буржуа.

— Свобода! Наконец-то! Мне хочется петь, — произнес боцман и подпрыгнул, словно мальчик.

— Так в чем же дело, старина? Пой! А лучше расскажи, что ты делал там с этим болваном?

— Поняв, что ты остался в тюрьме, я попытался вернуться. Однако этот дурень меня не пускал. К счастью, дверь не была заперта. Ну, я ее и толкнул. Смотрю: целая толпа заключенных. Тогда я открыл обе створки и заорал: «Пожар!» Все орали, ну и я тоже. Охранник хотел было меня ударить, но я его опередил. Вот и все. А много мы шуму, однако, наделали!

ГЛАВА 5

Погоня. — Толпа. — На углу. — Капитан Анрийон! — Командир погибшей «Дорады» узнает, что Феликс жив, но стал Синим человеком. — Наутро. — Беник и Жан-Мари. — Изумление. — В лодке. — На пароходе. — Приключения капитана. — Марахао — Колон — Панама. — Игорный дом. — Шестьсот тысяч франков. — Как капитан стал владельцем «Авраама Линкольна».

Месье Дюфур, владелец ресторана в Буэнос-Айресе, вне себя от ярости вопил на всю улицу:

— Держи вора!

Пожалуй, меньше всего на свете Ивону хотелось сейчас привлечь внимание окружающих. Он поставил на землю корзину, бросил вырученные в тюрьме деньги. Месье Дюфуру ничего другого не оставалось, как собрать свое имущество.

Булочник был уязвлен. Мальчишка не вор? И он напрасно кричал на всю улицу? Дюфур привык везде видеть обман и мошенничество, всегда был готов дать отпор и теперь не мог простить маленькому сорванцу, что тот обвел его вокруг пальца. Обмана не было. Воровства не было. Как же так?

Месье Дюфур подобрал все монеты до одной, со злостью пнул ногой валявшуюся корзину и опять закричал:

— Держи вора!

Ивон, отделавшись от белой куртки и передника, начал петлять по улочкам, словно заяц. Разумеется, истошный крик булочника был услышан. Ах, как много еще у нас простаков! Прохожие сначала замедляли шаг, потом останавливались, озирались вокруг, соображая что к чему и наконец пускались вдогонку.

В результате из всей толпы, гнавшейся за Ивоном, никто толком не знал, что происходит и кого ловят.

Все опрометью неслись вслед за человеком. Воистину! Глас народа — далеко не всегда глас Божий.

Ивон бежал во всю прыть. Щеки его раскраснелись, он едва переводил дух. Мальчишка как будто чуял, куда надо сворачивать. Его гнали, словно дичь, и весь он сосредоточился на единственном стремлении — спастись!

Свобода нужна была юнге во что бы то ни стало. Это сейчас самое драгоценное. Если его схватят, кто поможет его друзьям? Кто доведет до конца так удачно начатое дело?

Ивон бежал вдоль улиц, через проспекты и бульвары. Хладнокровие оставило его. Ему не пришло в голову, что самое простое — остановиться и тоже кричать: «Держи вора!»

Толпа, не ведавшая, куда и зачем бежит, не обратила бы на него никакого внимания. Ивон смог бы уйти незамеченным и скрыться навсегда.

И вот то, что неминуемо должно было случиться, наконец случилось. Повернув за угол, Ивон наткнулся на прохожего. Человек был гораздо выше и крупнее, поэтому мальчик кубарем покатился по тротуару.

— Я пропал! Бедный месье Феликс! — вскричал беглец.

— Черт побери! — выругался мужчина по-французски.

Ивон прислушался. Неизвестный тоже обратил внимание на французского сорванца.

Тот не успел подняться, как человек подхватил его и разразился гомерическим хохотом.

— Стоять, юнга!

— Капитан!..

— Ивон…

— Капитан Анрийон!.. Капитан, спасите меня!

— Успокойся, мой мальчик!

— За мной гонятся, меня хотят арестовать.

— Арестовать? Тебя? — Поль переспросил, так как не расслышал слов Ивона. — У меня есть два пистолета…

В это время самые проворные из преследователей уже выбежали из-за угла. Капитан загородил ребенка собой:

— Не двигайся!

Впрочем, он мог этого и не говорить. Ивон совершенно обессилел, еле дышал и не в состоянии был пошевелиться.

Уловка оказалась удачной. Ищейки не обратили никакого внимания на стоявшего неподалеку мужчину, покрутились на перекрестке и бросились дальше с криками: «Держи вора!»

— Ну, вот видишь, дружок, все очень просто! Дадим этим дурням убежать подальше и пойдем в обратную сторону.

— Капитан, но есть еще месье Дюфур!

— Кто это?

— Булочник. Вот он!..

— Вон тот толстяк? Этот двуногий боров? Ну, ему еще долго придется догонять тебя. Вставай, надо идти. Какого черта ты наделал? Почему они гонятся за тобой?

— Я торговал булками и пирожными… вернее…

— Ничего не понимаю! А где Беник?

— В тюрьме!

— Черт возьми!

— Вместе с Жаном-Мари!

— А кто это, Жан-Мари?

— Его матрос, бывший сержант с «Диаманты».

— Я не знаю его.

— Это прекрасный человек, капитан, лучший из матросов.

— О! Если это матрос Беника, я в этом не сомневаюсь.

— А месье Феликс…

— Ты сказал, месье Феликс?

— Да, капитан! Месье Феликс Обертен, ваш друг, бывший пассажир «Дорады»…

— Боже мой! — вскричал капитан. — Так он жив?

— Конечно!

— Разве англичане не повесили его?

— Простите, капитан, но они его повесили!

— Как это?

— Месье выжил, но теперь серьезно болен.

— Где он? Черт тебя побери! Да слышишь ли ты меня? Я немедленно хочу его видеть! Боже мой! Феликс жив…

— Он в больнице.

— А чем он болен?

— Он посинел, капитан…

— Посинел!.. У тебя, наверное, солнечный удар, или испуг так на тебя подействовал…

— Капитан, я в своем уме и понимаю, что говорю. Повторяю вам, месье Феликс стал синим. А время от времени он чернеет. Становится похожим на настоящего негра.

Анрийон был из тех, кого трудно чем-либо удивить. Но в этот раз он оказался явно обескуражен.

— Ни слова не понимаю из того, что ты говоришь.

— Поверьте, все это так.

— Ладно. Допустим. Отведу тебя в какой-нибудь отель, не можем же мы торчать здесь.

— Но у меня есть угол, капитан.

— В таком случае идем к тебе. Если там найдется свободная комната, я ее сниму.

— Простите, капитан! Могу я задать вам вопрос?

— Валяй!

— С каких пор вы здесь?

— Не более часа. Мое судно пришвартовано[297] там, на главном рейде.

— «Дорада»?

— Нет! Бедняжка «Дорада» погибла.

— Ах!

— Теперь я командую большим пароходом.

— Как здорово…

— Да! Но еще лучше то, что я встретил тебя, мой дорогой!

— О! Капитан, это точно! Счастливый случай.

— Очутившись в Марахао, я по всему побережью ищу вас. Я был уверен, что Феликс давно мертв. Ты вернул меня к жизни своим сообщением. Мы заберем его из больницы.

— Видите ли, тут еще англичане… Они опять прицепились к нему.

— Ну, мы еще посмотрим, кто кого!

— А как быть с моим дядей и матросом?

— Разнесем тюрьму по кирпичику. Но сейчас надо добраться до твоего жилища. Там нам будет что рассказать друг другу. И еще: мне пришлось сменить фамилию. Я теперь больше не капитан Анрийон.

— Из-за проклятых англичан?

— Да! Для тебя и для всех остальных отныне я капитан Керневель. Это имя моей матушки.

— Ясно, капитан. А вот и мой отель, мы пришли.

Владелица отеля, добрейшая мадам Спиц, радушно приняла нового постояльца. Капитаны не часто останавливались у нее. Такой клиент льстил ей.

Новый постоялец, в свою очередь, вел себя так, будто у него туго набит кошелек, и заказал роскошный ужин. Ивон почтил его своим присутствием.

Хотя юнга был голоден и ел с завидным аппетитом, он все же находил время, чтобы в подробностях рассказать своему капитану обо всех невероятных приключениях их маленькой компании, состоявшей из Феликса, Беника, Жана-Мари и его самого. История так поразила Поля, что тот не успевал всплескивать руками и ахать.

Беседа затянулась. На город опустилась ночь, и, дойдя до того самого места, где произошла их встреча, Ивон не выдержал — заснул.

Было около одиннадцати часов вечера и капитан собирался уже лечь спать, как вдруг ему показалось, что под окном слышен знакомый свист — мелодия, известная всем морякам.

Анрийон никак не мог растолкать мальчугана. Юнга не просыпался. Пришлось прибегнуть к маленькой хитрости. Подойдя вплотную к кровати Ивона, капитан что есть силы закричал:

— Полундра! Подъем!!!

Услышав команду, мальчуган тут же открыл глаза и вскочил с готовностью, с какой каждый матрос привык вскакивать по тревоге.

На улице свистели сильнее.

— Это мой дядя, больше некому! — закричал юнга, прислушавшись.

— Ты уверен?

— Я так думаю, я надеюсь, капитан.

Капитан Анрийон, или капитан Керневель, как отныне он называл себя, осторожно приоткрыл окно и в тусклом сиянии звезд увидел двух мужчин. У одного в руках — ружье.

— Это ты, Беник? — спросил он на всякий случай.

Снизу послышался голос:

— Это не Ивон говорит. Кто ты?

— Беник!.. Это Беник! Дружище!

Человек с ружьем ответил:

— Провалиться мне на этом месте, если это не голос моего капитана!

— Тихо! Мы сейчас спустимся.

В гостинице для моряков жизнь не затихает ни днем, ни ночью. Постояльцы приходят и уходят когда им вздумается. После суровых и опасных морских походов матросы, оказавшись на берегу, предаются безудержному веселью. Никто не пеняет им за это.

Капитан рассудил, что Бенику и его приятелю не следует подниматься наверх. Несколько мгновений спустя он в сопровождении Ивона вышел на улицу. Двое мужчин поджидали их в нескольких шагах, на набережной.

— Прекрасно! Старый лис, — воскликнул Поль Анрийон, простирая руки к Бенику, — тебе удалось-таки бежать!

Боцман, сияющий, радостный, бросил ружье, со звоном брякнувшее о землю, и кинулся в объятия к другу.

— Капитан!.. Черт вас возьми, капитан!.. Месье Феликс спасся, вот и вы теперь с нами.

— Я, я, мой дорогой, собственной персоной.

— С неба вы, что ли, свалились? А каков у нас юнга! Дай-ка расцелую тебя! Представляете, капитан, если бы не он, мы крепко засели бы на мели.

— Да, да! Мне все известно.

Пока Беник не переставая говорил, его напарник скромно стоял в стороне, ожидая, когда его представят.

— Это Жан-Мари, капитан, мой матрос.

— И мой, — отвечал Анрийон, энергично пожимая руку Кервену. — Можешь во всем рассчитывать на меня.

— К вашим услугам, капитан, — отозвался бретонец.

— Итак, дети мои, — продолжал Анрийон, — если уж вам удалось выбраться оттуда, надо сделать все, чтобы вы не попали обратно.

— Это точно! — в один голос отозвались оба моряка.

— Могу предложить местечко, где никто не будет вас искать.

— Вы, капитан, человек слова. Если сказали, значит, сделаете непременно. Доказательством служит хотя бы то, что вы с нами. Право, с луны вы, что ли, свалились? Я так волнуюсь, как никогда. Слово моряка!

— Будет, дружище. Пожалуй, пора кончать разговоры и сниматься с якоря!

Капитан направился к набережной, трое друзей последовали за ним. Подойдя к воде, он сказал:

— Надо избавиться от твоего ружья.

— Ума не приложу, что с ним делать.

— Выкинь в воду! И кивер, и ранец, и патронташ…

— Все выкидывать?

— Абсолютно! И ты тоже, Жан-Мари, снимай куртку.

— Есть!

Матросы остались в одних рубашках, и теперь ничто не выдавало в них беглецов.

Капитан поискал что-то в темноте и вскоре нашел веревку от привязанной у мола лодки. На дне ее спали три перевозчика, курсирующие от берега к стоявшим на рейде судам.

Анрийон разбудил их, шепнул что-то по-испански и подозвал спутников. Те, ни слова не говоря, сели в лодку, подняли парус, и суденышко заскользило по водной глади в сторону лимана[298] Плата.

Спустя час показались пришвартованные суда. Парус спустили и пошли на веслах. По тому, как капитан лавировал[299] и выбирал путь, было видно, что здешние места ему знакомы. Лодка приближалась к огромному кораблю, легко покачивавшемуся на волнах.

— Эй! На борту! — закричал капитан, сложив ладони рупором.

— Кто здесь? — отозвался охрипший голос.

— Это ты, Геноле?

— Я, капитан!

— Что новенького?

— Ничего, капитан!

— Прекрасно, мой мальчик! Я привез людей. А ну-ка, Ивон, забирайся на палубу по канату.

Юнга моментально оказался наверху.

— Теперь ты, Жан-Мари.

По тому, с какой легкостью и ловкостью бывший сержант преодолел препятствие, было видно, что он не потерял матросских навыков.

Следующей была очередь Беника. Вслед за ним, щедро отблагодарив владельца лодки, поднялся и сам капитан.

— Дети мои! Вы у меня на судне, следовательно, считайте, у себя дома. Ты, Беник, по-прежнему будешь боцманом. Ты, Ивон, теперь матрос. Ну, а для тебя, Жан-Мари, думаю, не слишком обременительна будет роль обыкновенного пассажира.

— Я? Пассажир?! Это я-то, бывалый канонир?..[300]

— Канонир? Браво! В таком случае тебе найдется работенка. Обещаю. Зайди ко мне в каюту, нам есть о чем поговорить. Вы, должно быть, умираете с голоду. Надо как следует поужинать, а на десерт[301] — табак и ликер.

За столом прислуживал незнакомый юнга. Он очень гордился своим положением.

Беглецы так наворачивали, что непонятно было, куда все вмещается. Можно было подумать, у них резиновые желудки.

Как только утолили голод, капитан отослал юнгу, закрыл дверь, откупорил бутылку вина, закурил трубку и сказал:

— Ну что ж! Поговорим! Ивон поведал мне обо всех ваших приключениях до того момента, как вы совершили побег. Теперь моя очередь. Начну с того проклятого дня, когда «Дорада», на свое несчастье, прибыла в Марахао. Помнишь, Ивон, и ты тоже, Беник, как нас захватили англичане и оставили на борту патруль? Что стало с теми бравыми ребятами, тоже, наверное, не забыли.

— Вы имеете в виду, капитан, как я напоил этих патрульных, чтобы взять для вас одежду их командира?

— Пьяницы всегда попадают в дурацкое положение, — серьезно вставил Жан-Мари. У него на этот счет, кажется, имелось категоричное мнение.

— Короче, — продолжал Анрийон, улыбаясь, — эти негодяи, едва только оказались на берегу, не придумали ничего лучше, как подвести нас под виселицу. Но в Бразилии суд не так скор, как в Англии. Тебе-то это известно, Беник!

— Так точно, капитан! Я знаю, что вам удалось выкрутиться и не оказаться под судом в качестве работорговца. Но чем кончилась история с бумагами «Дорады»?

— Меня обязали заплатить огромный штраф, и как можно скорее. В это время вы с Ивоном уже сбежали. Кстати, куда?

— На шахты Диаманты. Там мы и нашли месье Феликса. Он был абсолютно синий, его за деньги показывали в балагане. Сами посудите: разве могли мы оставить его в таком состоянии?

— Так вот, — продолжал капитан, — я уплатил штраф, команду отпустили. «Дорада» вновь была моей. Все это время чернокожие оставались на борту. Им давали еду из наших запасов.

— Бедняги! — посочувствовал Беник.

— Конечно, бедняги! Я много размышлял над их незавидной судьбой и, как только возвратился на судно, тут же приказал помощнику вывести пленников на палубу. Разделил между ними всю имеющуюся в наличии провизию, дал каждому немного денег, с которыми они поначалу даже не знали, что и делать. Потом оформил бумаги на их освобождение, высадил на берег и объяснил, что они свободны.

— Свободны! — в один голос закричали Жан-Мари, Беник и Ивон. — Ах, капитан, как это прекрасно!

— Я сказал, что местные власти помогут им найти работу, что работа эта будет оплачена, и никто отныне не покусится на их свободу.

— Но для вас это означало разорение!

— Что-то в этом роде. Но зато я поступил благородно. Во всяком случае, постарался, насколько возможно, исправить положение.

— Вам ничего не оставалось, как выйти в море.

— Я и собирался так поступить. Но в одно прекрасное утро в Марахао появился весь экипаж треклятого английского крейсера.

— Черт побери! Разве торпеда не уничтожила его?

— Конечно, уничтожила. Однако этим бестиям удалось спастись. Одним словом, если мы избежали суда как работорговцы, то теперь стали пиратами. Все это мне поведал один добрый малый, служивший в суде. Он неплохо на мне подзаработал. Первое, что сделал английский капитан, прибыв в Марахао, написал обо мне рапорт. Результат не замедлил сказаться. Через несколько часов меня вновь должны были схватить и передать британским властям, и повод был не пустячный: обвинение в умышленном потоплении военного судна. Недолго думая, я собрал всех своих, объяснил что к чему и приказал сматываться, и побыстрее, если они не хотят угодить за решетку. Упрашивать не пришлось. Все заторопились покинуть судно. Своя шкура дорога, через четверть часа их и след простыл. Свидание назначили через три месяца либо в Пернамбуко, либо в Рио, либо в одном из главных портов Бразилии. Мы не теряли надежды все же выпутаться. Пора было и мне уходить. Оставить мою «Дораду»! Но ведь они ее продадут… «Нет. Ничего они не получат», — решил я. Спустившись в камбуз, я разлил весь спирт, который там был, и поджег. Бедная моя «Дорада»! Я едва успел сойти на берег. Она вспыхнула, словно бочка с гудроном. И тут как раз обнаружилось, что приближается патруль, чтобы арестовать меня…

— Бедная «Дорада»! — завздыхали Беник и Ивон. Настоящие моряки, они любили свой корабль.

— Я убежал, — продолжал капитан, — прятался в городе. Мне повезло: удалось сговориться с капитаном одного американского судна, которое готовилось отплыть на другой день. В кармане не было ни гроша, ведь все, что имел, я раздал людям. Пришлось наняться матросом. Американец, очевидно, принял меня за дезертира, но, окинув взглядом мою крепкую фигуру, вероятно, решил, что я смогу пригодиться. Меня взяли на борт. На следующий день мы отплыли. Странные бывают случаи! Оказавшись в море, я стал рыться в кошельке, надеясь, что между бумагами завалялся какой-нибудь банковский билет. Сунул туда руку и… Угадайте!

— Билет на тысячу франков! — вскричал Беник.

— Два билета по тысяче каждый! — подхватил Жан-Мари.

— Не угадали! Это оказался вексель[302] на двести тысяч франков, оставленный мне Феликсом. Я мог получить по векселю деньги, взять нужную сумму, а остальное отправить его семье. Естественно, я никому не сказал о находке и продолжал работать матросом. По прибытии в Колон[303] я поспешил сойти на берег и по железной дороге направился в сторону Панамы[304]. Почему именно в Панаму? Думаю, что меня вела судьба. На следующий день, слоняясь вокруг игорного дома, я встретил своего приятеля-американца. Тому не терпелось повеселиться, и он намеревался промотать свои доллары в игорном доме. Он взял меня с собой, ссудил несколькими монетами, чтобы я попытал счастье. И я выиграл! Потом снова выиграл! Все время выигрывал! Вскоре передо мной на столе лежала гора золота и банкнот. Я взял банк в триста тысяч франков.

— Тысяча чертей! — ахнули моряки.

— Мой капитан, напротив, проигрался в пух[305]. На следующий день повторилось то же самое. Я уже не знал, куда девать деньги. Я был чертовски богат — шестьсот тысяч франков!

Американец напился в стельку. Он получил от меня около десяти тысяч франков, но проиграл. Это был настоящий игрок, он не хотел отступать.

— Мистер Керневель, — сказал он мне, — у меня нет денег даже на один коктейль…

— Я в вашем распоряжении.

— Нет! Сделаем лучше так: фортуна[306] должна улыбнуться мне. Я хочу играть, но не имею денег… Вы отличный моряк, я продам вам свой корабль.

— Но, капитан, я не так богат…

— Вот все бумаги… Сто тысяч долларов… Идет?

— Это слишком, — ответил я, нужно же было поторговаться. — Сорок тысяч франков!

— Годится! Идите в консульство и подпишите купчую. Капитан Керневель, «Авраам Линкольн» — ваш! Доставите мой груз в Колон, и все. Может, возьмете еще груз?

— Благодарю вас, капитан! У меня нет для этого денег.

— Так играйте!

— Никогда в жизни! Слово моряка! Не следует дважды искушать судьбу.

Два часа спустя акт о купле-продаже был подписан, и я отправился по железной дороге в Колон. Вместе со мною поехал служащий американского консульства, он должен был присутствовать при моем вступлении во владение судном и подтвердить законность сделки. В три дня подобралась отличная команда. Завтра вы ее увидите.

— А ваш приятель? Что с ним стало? Бьюсь об заклад, он до нитки проигрался, — воскликнул Беник.

— На следующий день после моего отъезда пустил себе пулю в лоб. Я узнал об этом из присланной мне телеграммы.

— А что было потом?

— Это, собственно, и все. Я стал другим человеком. Владельцем и одновременно капитаном великолепного судна. Тут же вернулся в Бразилию. По всем портам искал матросов с «Дорады». И что удивительно, нашел почти всех.

— Значит, и Кервен…

— Кервен на борту.

— Ах! Капитан… — прервал их Жан-Мари, побледневший как мертвец. — Кервен?.. На борту?..

— Конечно!

— Мой брат! Я не видел его десять лет!

— Твой брат? Настоящий матрос, лучший из моих матросов. Он заменил Беника, стал боцманом.

— Капитан, разрешите мне повидаться с ним.

— Ну конечно же, друг мой.

— Прямо сейчас? Не так ли?

— Я позову юнгу. Он разбудит его и приведет сюда. А потом, коль уж мы собрались все вместе, обдумаем, как вызволить Феликса из лап этих негодяев. Возможностей не слишком-то много. Нужна смекалка и конспирация[307]. Ты, Беник, и ты, Жан-Мари, можете не беспокоиться. Никому и в голову не придет искать вас на борту. Завтра с раннего утра мы с Ивоном сойдем на землю. Узнаем, где Феликс, а часам к двенадцати отправимся в отель «Клебер». Там будет наш штаб на суше. Думаю, нет нужды напоминать о том, что языки надо держать за зубами. Никто, кроме твоего брата, Жан-Мари, не должен знать о наших планах. А! Вот и юнга. Сейчас он позовет Кервена.

ГЛАВА 6

Досадное препятствие. — Благородное сердце. — Архитектор. — План. — Стратегия. — Пожар на рейде. — Корабль в огне. — Душераздирающие крики. — Это англичанин. — А тем временем… — Ночной поход. — В клумбе с гортензиями. — Да будет свет! — Персонал возвращается. — Взломанная дверь. — Охота на человека. — Нагнали. — Другой Синий человек.

— Итак, доктор, вы утверждаете, что месье Феликса в больнице нет?

— Увы! Капитан, я пытался сделать все, что в моих силах, чтобы продержать этого милейшего господина здесь как можно дольше. О, мой несчастный соотечественник!

— Значит, я пришел слишком поздно!

— Очень сожалею! Видите ли, ненависть англичан крайне опасна. Они из тех людей, что, вцепившись в жертву, уже не отпускают ее.

— Но их версия, поверьте, совершенно абсурдна[308]. Не понимаю, в каком горячечном мозгу она родилась.

— Я в курсе. Месье Обертен все мне рассказал, и нет оснований не верить ему.

— Какая досада, что я не пришел сюда двадцать четыре часа назад! Силой бы забрал его из больницы. Расшвырял бы этих негодяев, этих шпиков, что топчутся у входа, и увез бы на борт своего судна.

— А теперь его препроводили в английскую миссию и содержат под охраной солдат, которые головой отвечают за пленника.

— Какая низость!

— Согласен с вами. Но в моих силах только протестовать, что я и делаю.

— Его арестовали вчера, не так ли?

— Нет, только сегодня утром. До этого состоялся обмен нотами[309] между британским представительством и аргентинским правительством… Англичане обвинили месье Обертена в совершении правового преступления и утверждали, что Синий человек — подданный Ее Величества. Естественно, он не мог дольше оставаться здесь. Я получил приказ префекта, письменное указание, не препятствовать аресту, чему вынужден был подчиниться.

— Неужели французский посол сквозь пальцы смотрит на нарушения международного права?

— Посол в отсутствии…

— Их никогда нет на месте в нужный момент. Эти высокопоставленные персоны на расстоянии чуют неприятности.

— Да. Высокопоставленные и часто абсолютно бесполезные. Секретарь посольства не удосужился сказать ни слова в защиту вашего несчастного друга.

— Ну, ничего! Я разберусь в этом деле.

— Не надеетесь ли вы, капитан, освободить месье Обертена силой?

— Именно! Силой и хитростью, доктор.

— Я целиком на вашей стороне. Но, ради всего святого, будьте осторожны. Вы имеете дело с врагом столь же умным, сколь и беспощадным. У них на рейде патрульные суда, множество матросов и солдат морской гвардии.

— Спасибо, доктор. Я ведь тоже не лыком шит[310]. И у меня есть обстрелянные ребята.

— Повторяю, я в вашем полном распоряжении. Все, что удастся узнать, буду сообщать вам. Помогу, чем только смогу. К несчастью, в английской миссии мне не очень-то доверяют. Все из-за того, что в первый раз я встретил их представителей не очень-то радушно.

— Еще раз спасибо за все, спасибо от всего сердца. Буду держать вас в курсе всех моих действий, если, конечно, это вас интересует.

— Не сомневайтесь, друг мой! А чтобы вы убедились в моей искренности, в том, что я целиком на вашей стороне… Прошу вас не обижаться на меня за то, что я сейчас скажу.

— Но позвольте, доктор! После всего, что вы сделали! Выказали столько участия ко мне и к судьбе моего бедного друга!..

— Хорошо! Так вот: без обиняков хочу прямо спросить, не нуждаетесь ли вы в деньгах. С деньгами любое дело идет быстрее, будь то война или… авантюра[311]. Располагайте мной… мое состояние в вашем распоряжении. Я дам столько денег, сколько понадобится. Считайте меня своим другом. Не стесняйтесь. Вы доставите мне удовольствие.

— Доктор, — прервал его моряк, не на шутку смущенный таким бескорыстием, — вы настоящий человек, настоящий француз.

— Так вы согласны, не так ли?

— К счастью, в данный момент я очень неплохо обеспечен. К тому же мой друг Феликс располагает кредитом[312] в двадцать тысяч франков. Но поверьте, никогда не забуду вашего благородного порыва. Я так признателен вам и навсегда ваш покорный слуга!

— Ну что ж! Все к лучшему.

— Еще одно слово, если позволите. Как полагаете, насколько серьезна болезнь моего друга? Вы находите ее неизлечимой?

— Боюсь, что да! Однако же природа человеческая обладает такими обширными ресурсами[313], о каких мы подчас даже и не подозреваем. Я не возьмуна себя смелость категорично утверждать, что болезнь никогда не отступит. Будем надеяться, что организм месье Феликса сумеет преодолеть недуг. Если он совсем и не излечится, то, быть может, состояние его все же станет лучше. Что до лекарств, то они способны лишь облегчить его участь. Приходите ко мне завтра. Я распишу строгий режим, которого он должен будет придерживаться после того, как, надеюсь, вам удастся его вызволить.

— До свидания, доктор. Благодарю вас!

— До скорого свидания, капитан.

Из разговора доктора Роже с капитаном «Авраама Линкольна» читатель может заключить, в каком незавидном положении оказался герой нашего повествования.

Оставив на борту своего судна Беника и Жана-Мари, капитан сошел на берег, сопровождаемый Ивоном.

Первой его заботой было посетить центральную больницу, где, как он надеялся, лежал Феликс. Нужно ли говорить об овладевшем Анрийоном отчаянии, когда он узнал, что лишь сегодня утром Обертена увезли из клиники.

Поль не хотел верить. Все его планы рушились. В слабой надежде на ошибку он решил встретиться с главным врачом больницы, доктором Роже. Ему дали адрес.

Увы! Посещение профессора лишь подтвердило печальное известие. В довершение всех своих несчастий Феликс очутился в лапах англичан.

Увезти его из госпиталя, воспользовавшись доверчивостью лечащего врача, было бы делом несложным. Но как вырвать друга из лап английских властей? Там уж не приходится рассчитывать на доброту хозяев. Англичане, должно быть, охраняют свое представительство не хуже, чем настоящую цитадель[314].

— Не беда! — успокаивал себя Поль Анрийон, быстро шагая вместе с Ивоном по мостовой. — Мы преодолеем любые преграды, все в щепки разнесем! Хитростью ли, силой ли, но спасем его. Правда, Ивон?

— Конечно, капитан! Разнесем их в пух и прах!

— Но все надо делать с умом и по порядку. Для начала главное узнать, что и как внутри этого распроклятого здания.

— А что, если нам поболтаться возле него, повынюхать, что к чему?

— Идет!

До английской миссии они дошли за какие-нибудь пятнадцать минут. Достаточно было взглянуть на это сооружение, чтобы понять, что перед ними своеобразный дворец. Здание было одноэтажным, как большинство жилых построек в Буэнос-Айресе, но вокруг раскинулся громадный парк с вековыми деревьями и тенистыми аллеями. Листва деревьев почти полностью закрывала мощные стены. В одной части строения находились жилье, бюро и салоны, а в другой — хозяйственные службы и другие помещения, необходимые для персонала…

— Надо бы заполучить план этого логова, — прошептал капитан. — Но как его добыть?

Разговаривая с Ивоном, Анрийон обводил взглядом стены и вдруг заметил надпись на фасаде[315]. Архитекторы почему-то любят украшать свои творения банальными изречениями[316] и выбивать на фасаде свое имя, надеясь, вероятно, что память о них останется, таким образом, в веках. А может быть, дело просто в рекламе.

Надпись, на которую обратил внимание капитан, была предельно скромной: имя архитектора — Орландо, и год — 1867.

— Вот это здорово! Нам остается только выяснить, жив ли еще сеньор Орландо, создатель этого произведения искусства, и живет ли он в Буэнос-Айресе. Ивон, ты не хочешь пить?

— Не прочь, капитан.

— В таком случае зайдем в кафе, выпьем стаканчик вермута с сельтерской[317].

В каждом столичном кафе есть справочник с адресами всех жителей города.

Пока Ивон смаковал напиток, любимый моряками всего мира, его спутник судорожно перелистывал справочник. Вдруг он радостно ахнул. Наткнулся на искомое имя архитектора. Напротив был выведен адрес.

— Вперед! В гости к сеньору Орландо!

План капитана был прост.

Он представился архитектору как богатейший судовладелец, который хочет обосноваться в Буэнос-Айресе. Не в самом городе, а в предместье.

Так как сеньор Орландо здесь первый зодчий, то он и решил обратиться к нему с просьбой спроектировать и возвести особняк, достойный его богатства. Он не поскупится. Денег полно, так что дом должен быть построен быстро.

Архитектор был явно польщен и обрадован. Что и говорить, дельце выгодное. Он принял капитана не как обыкновенного клиента, а словно дорогого гостя, и начал расспрашивать, какие требования тот предъявляет к будущему жилищу, каким хотел бы его видеть.

— Все самое лучшее, все самое большое, все самое дорогое, — отвечал собеседник, стараясь подчеркнуть полное свое неведение в области архитектуры и строительства.

— Что-нибудь похожее на правительственные здания… Быть может, такое… вам подойдет?

— В них есть нечто казарменное.

— Городское управление?..

— Чересчур административно…

— Испанское представительство…

— Очень напыщенно.

— Дворец герцога Монтана…

— О, этот выскочка!.. Нет. Мой дом должен быть добротным, но не кричать о том, сколько денег и труда на него затрачено. Попробуйте понять меня, и я щедро заплачу вам.

— Есть еще здание английского представительства.

— Вот-вот! Пожалуй, годится.

— Это здание строил я.

— Мои комплименты, сеньор Орландо.

— Вы очень любезны, сеньор…

— Керневель!..

— Могу показать вам земли, что сейчас продаются. Это недалеко от рейда.

— Подходит.

— Не хотите ли взглянуть на план постройки?

— С огромным удовольствием.

— Смотрите: вот план в разрезе и общий…

— Для меня это все равно, что китайская грамота. Если вы не против, я хотел бы изучить план на досуге.

— Все бумаги в вашем распоряжении, сеньор Керневель.

— Вы очень любезны, сеньор Орландо. Могу я забрать их с собой?

— Их вам доставят.

— Не беспокойтесь, я возьму лишь на сутки.

— Как угодно.

— Послезавтра верну их вам в целости и сохранности.

— Я отдам распоряжение служащему упаковать документы. Одну минуточку.

— Мне бы хотелось отблагодарить этого молодого человека. Прошу вас передать чек на пятьсот франков. Думаю, чаевые ему не помешают.

И Анрийон, сопровождаемый Ивоном, покинул дом архитектора Орландо. Тот на прощание рассыпался в любезностях, а про себя отметил: «Ну и оригинал!.. С ним я, пожалуй, смогу заработать неслыханные деньги».

Оба моряка поспешили в отель «Клебер». Капитан немедленно принялся изучать план, вычерченный на кальке[318].

Неблагодарная, нудная, утомительная работа, по Анрийон с такой легкостью читал чертежи, что, посмотри на него архитектор сейчас, он крепко задумался бы над тем, стоило ли доверять свои документы.

Так прошел весь день. Лишь глубокой ночью работа была окончена.

— Готово, — воскликнул Поль, засовывая чертежи в карман и потягиваясь. — Время не ждет. Эти англичане до того расторопны и оперативны, что я каждую минуту вздрагиваю, подумав о судьбе моего бедного друга. Медлить нельзя. К счастью, больница у них находится отдельно, в парке. Не позже, чем через два дня Феликс должен быть на борту «Авраама Линкольна». В противном случае нас повесят вместе.

Через сорок четыре часа после торжественного обещания, данного капитаном, у мола раздался оглушительный взрыв, потрясший всю округу.

Было половина двенадцатого ночи. Спящий город внезапно наполнился шумом и суетой. Второй раз за последнюю неделю ударили в набат[319], и в сумерках высветились языки пламени.

Пожар тюрьмы, случившийся несколько дней назад, не вызвал сильной паники в городе. Огонь удалось быстро погасить.

Но на этот раз все оказалось куда серьезнее: пламя было таким сильным, что горожане спрашивали друг друга, не загорелся ли весь квартал.

Улицы запрудила волнующаяся толпа. Вскоре до нее дошла страшная новость. На рейде горел корабль. Говорили, что там много горючего и взрывчатых веществ. Никто не знал точно, был это порох, алкоголь или нефть. Казалось, пожар угрожал деревянному молу и многочисленным привязанным здесь лодкам.

Как обычно в подобных случаях, распространились самые невероятные, самые противоречивые слухи.

Что это за корабль? Под каким флагом плавает? Эти вопросы прежде всего интересовали служащих многочисленных представительств и консульств. Ими правил скорее эгоизм, нежели международная солидарность.

Тут и там сновали запыхавшиеся полисмены, приносившие последние новости.

Горящий корабль принадлежит англичанам, и плавает под британским флагом — стражи порядка видели это собственными глазами, а также собственными ушами слышали душераздирающие крики на борту. Несколько несчастных спали и сгорели заживо!

Когда дело касалось других, сыны Альбиона[320] проявляли невиданный, немыслимый эгоизм, возводя этот эгоизм в ранг национальной политики. Они совершенно хладнокровно могли бросить в беде любого иностранца, но по отношению друг к другу проявляли удивительную солидарность и взаимовыручку, часто доходящую до самопожертвования и героизма.

Простые слова: горящий корабль принадлежит англичанам! Англичане в трауре! Подняли на ноги всех до одного подданных Ее Величества, находившихся в Буэнос-Айресе, начиная с его светлости полномочного посла и кончая последним докером.

В мгновение ока его светлость лично в сопровождении секретарей, советников и атташе[321] прибыл на набережную, где собралась испуганная, бурлящая толпа.

Пожар, однако, разгорался все сильнее. Тому способствовало горючее, находившееся на борту. Пламя распространялось с необыкновенной быстротой. Если первоначальные опасения за гибель мола и пришвартованных рядом шаланд оказались все же излишними, то корабль, без сомнения, был безвозвратно потерян.

В небо взвивались огромные языки пламени и плясали на фоне клубов черного дыма. Корабль походил на извергающийся вулкан.

Сперва надо всем этим адом видны были тонкие линии мачт, но мало-помалу пламя охватило и их. Невольно на ум приходила мысль, что некто всемогущий устроил для собственного развлечения грандиозный фейерверк[322]. Блики пожара метались по фасадам прибрежных зданий.

Вскоре крики, раздававшиеся из адского пекла, последние, безнадежные крики о помощи смолкли. Несчастные жертвы отмучились. Им теперь уже не поможешь.

Толпа беспомощно взирала на катастрофу, положить конец которой человеку было не под силу.

Английский посол расспрашивал начальника порта об этом корабле. Но начальник ничего не мог толком сказать. Никто не видел, когда корабль пришел в порт, семафоры[323] не сообщили о его прибытии. Судно не подавало никаких сигналов. И только флаг развевался на мачте, чтобы все издалека видели, чей это корабль. Обратили внимание на судно, когда раздался взрыв.

Вот и все. Оставалось опросить свидетелей, единственное, что могло внести хоть какую-то ясность в случившееся. Но посол был окончательно поставлен в тупик, не зная, кому верить. Каждую минуту ему приносили сведения, исключающие одно другое. Бесконечные противоречивые рапорты агентов только запутывали и без того путаное дело.

Толпа все еще встревоженно гудела. И никто не обращал внимания на снующих тут и там подозрительных личностей. Лучшее время для карманников. Подобные типы всегда чуют добычу. Когда все увлечены, легко шарить по карманам. А мы добавим: время подходящее и для авантюристов.

Если легковерные аргентинцы развесив уши ловили каждое слово, ахали и охали, глядя на догорающий корабль, если воры воровали, то авантюристы работали.

И если бы его светлость, глава английской миссии, догадался тотчас вернуться к себе, он, быть может, несмотря на природную невозмутимость, все же поразился бы, заметив, что по парку и дому кто-то шныряет.

И правда, что происходило здесь? Что за люди бесшумно, словно тени, проворно пробирались по аллеям, занимали посты у входов и выходов?..

А дело вот в чем.

В тот самый момент, когда весь персонал покинул здание, откуда ни возьмись появилась группа неизвестных. Они стояли возле стены, окаймлявшей парк с северной стороны, то есть прямо напротив фасада.

Вдоль стены тянулась плохо освещенная улочка с выщербленной брусчаткой[324]. В этот поздний час вокруг было пустынно.

У каждого из пришедших в руках оказался смотанный трос[325] с крюком на конце. Бросок — и трос накрепко зацепился за верх стены.

Потом раздалась команда. Всего три слова, произнесенные низким голосом:

— Давайте наверх, ребята!

И ребята легким движением, как будто всю жизнь только и делали, что занимались гимнастикой, вскарабкались на стену и, усевшись верхом, перекинули трос на другую сторону, в парк.

Потом послышалось:

— Спускайтесь!

Пришедшие оказались посреди великолепного сада, принадлежавшего его светлости. Наступая на клумбы и без зазрения совести давя роскошные гортензии[326] — жемчужины, выпестованные английским послом собственными руками, неизвестные направились дальше.

Один, которому местность, очевидно, была знакома, оторвался от группы, прошел несколько шагов и вполголоса произнес:

— За мной!

Все гуськом пошли след в след, дружно топча стриженый газон[327]. Кстати, газон был очень к месту, он скрадывал шаги, так что в саду не раздавалось ни шороха.

Компания приблизилась к стоящему поодаль строению. Окна были едва освещены.

— Больница, — шепнул тот же голос, видимо, принадлежащий предводителю. — Стоп! Никому не двигаться. Я посмотрю, что там.

Пять минут спустя вокруг внезапно загорелся яркий свет.

— Я открыл газ. Со светом как-то уютнее, — проговорил вожак. — Здесь никого нет, кроме портье[328]. Только он в дымину пьян. Поторопимся! Время не ждет. Корабль ведь не будет гореть бесконечно. Того и гляди, вернутся. Я войду, со мной Джим. Остальным — оставаться на месте! Выйдем втроем. Человек, который будет с нами, болен и очень слаб. Если он не сможет идти, вам придется его нести на руках. Поможете ему перелезть через стену. А потом сами знаете, куда идти. Если нападут, пользуйтесь только ножами. Упаси вас Бог стрелять. Никакого шума. Нам не нужно встреч с полицией. Понятно? Джим, я рассчитываю на тебя. В случае чего не забывай, что тебе светят две тысячи долларов.

— Все ясно! — по-английски ответил тот, кого звали Джимом.

Двое мужчин беспрепятственно проникли внутрь. Главный чиркнул спичкой, зажег крошечный фонарик и стал одну за другой обходить совершенно пустые комнаты.

— Вероятно, англичане в Буэнос-Айресе неплохо живут. Во всяком случае, не болеют, — заметил он.

Одна из дверей не поддалась. Она была заперта на два оборота. Однако ключ оказался тут же в замочной скважине.

Мужчина вошел и направился прямо к кровати. Из груди его вырвался радостный возглас:

— Черт побери! Феликс! Ни слова…

— Кто это?

— Это я, твой друг, Поль Анрийон… Со мной еще два десятка молодцов. Мы пришли, чтобы освободить тебя. Скорей!

— Но я раздет!.. В одной рубашке! — ответил слабый голос.

— Мы позаботимся о твоем целомудрии[329]. Завернись в одеяло и следуй за мной.

Капитан погасил фонарь, взял бакалейщика под руку и собирался уже присоединиться к своим спутникам, как с улицы раздались крики.

Это, обогнав своих высокопоставленных хозяев, вернулась прислуга. В здании темно, но в саду явно кто-то есть. Воры?

Заметили слабый свет у больницы и бросились туда. Сначала двое, потом четверо, десятеро… Все с фонарями, вооружены вилами.

А тут подоспели и его светлость, советники, секретари, атташе с револьверами.

Капитан Айрийон все же успел присоединиться к своим. Выпустив руку Феликса, он сказал:

— Беник!.. Жан-Мари!.. Хватайте нашего больного и уносите отсюда во что бы то ни стало. Галопом, ребята! Мы вас прикроем.

Две пары сильных матросских рук подхватили парижанина, точно пушинку.

Англичане по-прежнему шумели, метались вокруг больницы. Затем рассеялись по парку.

— Сюда! — завопил один из них. — Сюда!

Когда самые прыткие подбежали к кричащим, оба моряка вместе с Обертеном были уже на стене. В одну секунду они перемахнули через нее и оказались на темной улочке. Раздались револьверные выстрелы. Пули просвистели мимо голов, но не задели никого.

В стене была прорублена единственная дверь, возле которой лежало громадное дерево, недавно спиленное садовником. Англичане схватили бревно и, превратив его в таран[330], взломали дверь.

Послышался шум катящейся повозки, гневные крики:

— Воры!.. Держи преступников!

Швейцары, секретари посольства, выездные лакеи, советники, архивариусы, поварята, словом, все, позабыв о чинах и различиях, выбежали на улицу.

Ночные визитеры разбежались кто куда. Их пытались преследовать, но это делалось скорее для очистки совести. Поймать никого не удавалось. Матросы явились хорошими бегунами.

Однако погоня не прекращалась. И вот за углом показались беглецы. Один из них был закутан в одеяло и еле-еле поспевал за остальными.

— Сто гиней[331] тому, кто его поймает! — вскричал посол.

Сто гиней! Щедрое обещание приободрило преследователей, собиравшихся было оставить эту затею.

— Ура! Да здравствует Англия!

Все внимание ловивших сосредоточилось на человеке в одеяле. На прочих уже никто не смотрел.

Наконец один из полицейских решительно перерезал ему дорогу, схватил за грудки и… отпрянул в ужасе.

Он увидел нечто, отчего вся его смелость и решимость моментально испарились.

— Санта Мария! — вскричал изумленный страж. — Этот человек синий!

— Ура! — воскликнули англичане. — Синий человек взят в плен!

Пленник сбросил одеяло и, скрестив руки на груди, спокойно сказал по-английски с едва заметным американским акцентом:

— Боже мой! С каких это пор запрещено ходить по улицам Буэнос-Айреса завернутым в одеяло? И почему нельзя вымазать себе лицо кобальтом[332]? Что, собственно, происходит?

— Вы вор!.. Убийца!.. — вне себя от ярости вопил мажордом его светлости.

— Джентльмены! Вы по ошибке задержали не того человека.

— Вы выбежали из парка английского представительства, вы попали туда незаконно.

— Нет, сэр! Кто меня видел в парке? Я прогуливался вдоль стены парка, по улице. Что верно, то верно. А разве это запрещено? По ночам мне нравится гулять там так же, как нравится заворачиваться в одеяло и мазать лицо краской. Я матрос и развлекаюсь как хочу. Это ведь мое дело, не так ли?

— Извольте следовать за нами!

— А! Английские ищейки! Вы надоели мне!

С этими словами он мощными ударами опрокинул двоих полицейских, которые хотели его схватить, затем повалил на землю и того, кто задержал его и теперь в страхе молился всем святым. Поработав кулаками, человек скрылся, только пятки засверкали. Англичане остались с носом.

ГЛАВА 7

На лодке. — «Авраам Линкольн». — Порт закрыт. — Вперед! — Капитан признается в том, что он устроил пожар. — Ужасная судьба десяти свиней. — Фальшивый Синий человек. — Из Буэнос-Айреса в Пара. — Маршрут в страну паталосов. — Токантинс. — Глава экспедиции. — Черные мысли Беника. — Все слишком хорошо. — Сатанит — предвестник несчастий.

Капитан Керневель предусмотрел буквально все, чтобы дерзкий налет удался. Поблизости от английского представительства их ждала повозка. Туда усадили Синего человека, у которого почти полностью отказали ноги, и окольными путями по набережной повезли прочь. С парижанином были Беник, Жан-Мари и сам капитан.

Феликс все время пытался что-то сказать, но шум колес заглушал его слабый голос. Не верилось, что его вырвали из английского застенка[333], и бакалейщик без конца пожимал руки своим верным друзьям.

Поездка продолжалась недолго, всего несколько минут. У берега извозчик не остановился, а направил лошадей прямо в воду. Оказалось, что для них это вовсе не ново, а, наоборот, вполне обычно. Дело в том, что в этом месте глубина незначительна. Можно уйти или уехать далеко от берега, и все еще будет по щиколотку.

Если путешественник спешит и не имеет времени, чтобы добраться до того места, откуда ходят шаланды, можно увидеть такой спектакль — ходьбу по воде, будто посуху. Фиакры[334] здесь частенько катятся по морю.

У Анрийона были все основания избегать многолюдных мест. Поэтому он и не поехал к молу. Там оставалось еще немало зевак, глазевших на догоравший английский корабль.

Капитан счел, что лучше не испытывать судьбу и перебраться по воде в повозке.

Получив соответствующие инструкции, извозчик погонял лошадей. Вскоре вода стала доставать до ног седоков, а потом подбираться и к брюху лошади. Тогда кучер свистнул. На свист подошла лодка, приняла на борт четырех пассажиров и в два счета доставила их к другой шлюпке, ожидавшей неподалеку.

— Теперь, мой дорогой Феликс, — радостно возвестил капитан, — ты у себя дома!

— Поль! Мой славный, храбрый Поль! — без конца повторял Обертен. Удивлению его и радости не было конца.

— Это я, я! Это мы… Беник, Жан-Мари, Ивон. Им не терпелось увидеть тебя.

— Как я мечтал! Друзья мои! Мне необходимо было видеть вас, слышать ваши дорогие голоса… Я никак не решался поверить, что все это реальность.

— Ты еще насмотришься на нас! Дай срок, вот доберемся до места, поднимемся на борт…

— А разве мы не на борту?

— Черт побери! Не думаешь ли ты, что мы вечно будем болтаться в этой шлюпке?

— А куда же…

— Немного терпения! Механик, свистни-ка погромче, чтобы точно знали, где мы.

— Не волнуйтесь! Ребята не ошибутся. Если им назначено свидание, прибудут точно по расписанию в назначенное место. Их не собьешь ни золотом, ни виски[335].

И действительно, вскоре навстречу пришла еще одна лодка.

— Подруливай! Причаливай! — командовал Анрийон. — Все ли на месте?

— Да, капитан, — отозвался кто-то из темноты.

— Никто не отстал? А Джим?

— Все в порядке, капитан. Джим тоже успел! — Человек говорил с легким американским акцентом.

— Браво, ребята!

Все участники ночного происшествия, как по мановению волшебной палочки, вновь собрались вместе, разместившись в большой лодке. Мотор взвыл, и только ветер засвистел в ушах.

Через три четверти часа они были уже на рейде и поднимались на борт большого парохода. Судя по судовым огням, вскоре намечалось сниматься с якоря.

Чтобы помочь Феликсу взобраться, пришлось спустить трап. Анрийон заметил, что его друг был очень слаб.

— «Авраам Линкольн»! Наш корабль! — объявил Поль, едва вступили на палубу. — Поднимайся, поднимайся! Дорогой мой, чувствуй себя как дома, даже лучше.

Синий человек был поражен и не произнес ни слова. Он медленно поднялся по трапу, пересек палубу, спустился вниз и очутился в просторной каюте, где уже был накрыт стол.

Ярко освещенная каюта сияла. На белоснежной, хрустящей скатерти сверкали хрусталь и серебро.

— Ну, а теперь, — радостно произнес капитан, — обнимемся наконец и расцелуемся, как люди, с честью выполнившие свой долг. И достойно отпразднуем нашу долгожданную встречу! Дай мне посмотреть на тебя!

— Ты увидишь лишь синее лицо, — вздохнул Феликс, обнимая друга.

— Что правда, то правда, дружище! Ты действительно синий! Впрочем, это почти незаметно. Не будем обращать внимания! Давай болтать, смеяться, есть! Ты все так же чертовски прожорлив, не так ли?

— Вот бы хорошего аперитива[336]…

— Я помню о твоих слабостях! Поэтому заранее дал распоряжения повару.

— Сколько же нам нужно рассказать друг другу, Поль!

— Да! Сколько невозможного, невероятного, невообразимого произошло с нами за это время!

— Каким чудом тебе удалось вызволить меня оттуда? Как ты оказался здесь, на этом корабле?

— Погоди, погоди немного! Все по порядку. Начну с конца. Но только во время обеда. Беник, Жан-Мари и Ивон обедают вместе с нами сегодня вечером… Да нет, наверное, лучше будет сказать — ужинают с нами сегодня ночью. Уже час ночи. Сядь за стол и подожди меня.

— Ты далеко?

— Да нет! Просто пора отдать команду об отплытии.

— Мы уходим? Браво! И большое спасибо. Мечтаю поскорее покинуть эту проклятую страну.

В это время в дверь постучали, и их разговор прервался на полуслове.

В комнату вошел рулевой.

— Что тебе нужно? — спросил Анрийон.

— Капитан, все семафоры показывают одно и то же!

— Ну, и что же они показывают?

— Порт закрыт, никто не имеет права выйти в море.

— Вот тебе и на!

Не сказав больше ни слова, Поль поднялся на палубу, приказал загасить все огни и крикнул:

— Всем быть готовыми к отплытию! — И немного погодя: — По местам стоять! С якоря сниматься!

Послышался пронзительный свисток боцмана, и судно начало маневрировать. Все происходило спокойно, без спешки и аврала[337]. Точь-в-точь как на военном корабле.

Наконец из воды показались якоря и застыли на якорных цепях. Заработала машина, судно вздрогнуло и зашевелилось, словно разбуженный кит.

Анрийон стоял на капитанском мостике, то и дело переговаривался с машинным отделением и отдавал распоряжения.

— Полный вперед!

Там, в глубине металлической громады, заработал двигатель, и «Авраам Линкольн» отплыл, невзирая на запретные сигналы семафоров и яркие, разноцветные ракеты, взвивавшиеся в небо словно огненные змеи.

Через полчаса на вахту заступил второй помощник. Когда судно было уже вне досягаемости, а значит в безопасности, бортовые огни вновь засияли.

Корабль спокойно скользил по волнам. Поль спустился в кают-компанию в сопровождении Беника, Жана-Мари и Ивона. Они застали Синего человека сидящим во главе стола и за обе щеки уплетающим огромный пирог.

— Мы в открытом море, далеко от Буэнос-Айреса, дорогой друг.

— Несмотря на то, что порт закрыт, — тихонько рассмеялся Беник.

— Да, похоже, что друзья англичане не теряют времени даром.

— Я не совсем понимаю, — проговорил парижанин с полным ртом.

— Но это же так просто: эти мерзавцы всегда уверены в том, что только им одним известно, что хорошо, а что плохо. Они решили закрыть порт, наплевав на то, что судам нужно отплывать именно в этот момент, а не позже. Их выгода превыше всего.

— Зачем они все это делают?

— Из-за нашего сегодняшнего ночного переполоха подняли на ноги всю полицию в городе. Предполагают, что у тебя, Феликс, есть сообщники среди моряков на тех судах, что стоят на рейде, и, вероятно, решили произвести обыски на всех, без исключения, кораблях. Но мне-то их запреты до лампочки. Дудки!

— Надо думать, — добавил Жан-Мари, — на эту мысль их натолкнул пожар.

— Господи! Какой еще пожар? — спросил Обертен.

— Моя идея. Ну, ладно! К столу, друзья. Давайте есть, пить. Чувствуйте себя свободно, как дома.

— Нет, ты расскажи мне, что это за идея!

— Понимаешь: необходим был отвлекающий маневр на то время, пока мы извлекали тебя из посольства.

— Это не простое дело.

— Отнюдь. Очень даже простое. Я купил старую баржу, совсем дряхлую, ни на что не годную. Загрузил на борт двенадцать тонн нефти, столько же гудрона и десяток свиней.

— Свиней?

— Именно. Живых свиней. В десять часов вечера отбуксировал баржу на рейд с помощью моторной лодки. На ней же, кстати, приплыли те, кто должен был принимать участие в походе в английскую миссию. Мы прикрепили на мачте британский флаг, подожгли баржу и преспокойно покинули ее, оставив у рейда, но так, чтобы пламя не достигло шаланд. Затем высадились на берег и отправились к посольству ждать, когда раздастся взрыв и англичане побегут спасать своих.

— А свиньи?

— Нужны были жертвы… Обгоревшие трупы… душераздирающие крики несчастных, заживо сожженных. Необходимо было вызвать сострадание, сочувствие, привлечь внимание толпы, словом, устроить настоящую диверсию[338]. Для этого и понадобились свиньи. Убежден, что завтра в городских газетах будет море разливанное чернил и слез по поводу ужасной судьбы принявших мученическую смерть в адовом огне. Все это стоило мне пять тысяч франков. Пустяк, как видишь.

— Безусловно, это пустяк в сравнении с результатом. Но я ведь должен возместить все расходы, которые ты понес, вызволяя меня.

— Когда-нибудь, конечно! Не думай, что я такой уж богач, что в состоянии проворачивать подобные делишки даром.

— Но дело в том, что у меня ничего нет.

— Не может быть!

— Да! Я совершенно разорен.

Внезапно капитан Керневель разразился громким смехом, даже бокалы на столе задребезжали от его хохота.

— Ты смеешься…

— Не над твоим несчастьем, конечно, но над твоим кислым выражением лица.

— Есть над чем смеяться, право! Ах! Если б я не был синим!

— Оставь это… мы вернем тебе твое состояние… еще больше.

— Остается лишь надеяться на золотые копи.

— Чудесно! Займемся добычей золота.

— Это уже сделано. Беник, Ивон и Жан-Мари теперь капиталисты.

— Увидишь: все станем миллионерами! Впрочем, ты напрасно думаешь, что остался вовсе без копейки.

— Но это действительно так. Единственное, что осталось, так это двадцать тысяч франков, присланные моим отцом. Ивон успел вынуть их из-под моей подушки.

— Есть и еще кое-что, — прервал его капитан, доставая из бумажника какой-то документ. — Гляди-ка! Это вексель на двести тысяч франков.

— Не может быть! Ты сохранил его?

— А ты думал, что я сделал из него пыж[339]?

— Поль, дорогой мой! Тебя послало провидение. Мы сможем разделить эти деньги!

— Стоп! Не делай глупостей! Я достаточно богат, а если тебе не терпится кого-нибудь облагодетельствовать, так у меня есть подходящая кандидатура — мой матрос Джим.

— Из новичков?

— Этот молодец неплохо справился с заданием. Он заслуживает премии за то, что мастерски сыграл роль Синего человека.

— Я не понимаю тебя.

— Чтобы оставить англичан с носом и обеспечить твою безопасность, я напряг все свои умственные способности и кое-что придумал. Мне кажется, что мои актеры, ей-богу достойны поощрения.

— Безусловно: пожар на корабле, нефть, гудрон, сгоревшие заживо свиньи…

— Можешь еще добавить: подмененный Синий человек. Фальшивый, понимаешь?

— Не очень.

— Нам, разумеется, не слишком хотелось попасть в лапы к англичанам, значит, следовало отвлечь их внимание, пустить по ложному следу. Ты сам охотник…

— Был когда-то… Я вроде бы понимаю тебя.

— Так вот. В то время, когда настоящий Синий человек удирал в повозке в сопровождении верных друзей, фальшивый был пойман.

— То есть твой матрос Джим?..

— Его лицо и руки мы как следует вымазали кобальтом. Он был совершенно синий.

— Но ведь этот смелый парень сильно рисковал.

— Потому я и говорю, что ему нужно хорошенько заплатить за разыгранный перед англичанами фарс[340]. Все могло кончиться гораздо хуже.

— И ему удалось выйти сухим из воды?

— Да! Он сейчас здесь, хлопочет по хозяйству. Я ведь приказал выдать праздничный паек и экипажу, чтобы и они отметили твое освобождение. А Джиму обещал две тысячи долларов.

— Он честно заработал их! Я рассчитываю на тебя, Поль. Надеюсь, ты выдашь ему эту сумму из денег, полученных по векселю.

— Конечно, я к твоим услугам, друг мой! Мы договорились с Джимом, деньги отложены и будут лежать в моем сейфе до следующей стоянки. А теперь, дорогие соотечественники, выпьем, закусим! В общем, повеселимся!

__________

И потекли спокойные деньки.

На борту «Авраама Линкольна» все были счастливы. Поль оттого, что нашел наконец своего друга и предоставил ему убежище на великолепном судне. Жан-Мари оттого, что был рядом с братом. Ивон с удовольствием рассказывал всем о том, какие штуки вытворял с англичанами. Беник чувствовал себя счастливым, вновь став боцманом. И хотя он предпочел бы пароходу парусник, все же это не омрачало его радости. Матросы были довольны своим капитаном, Джим — перспективой получить неплохой куш[341] и пропить его с товарищами. Даже Феликс ощущал душевный подъем — море, отсутствие волнений и страхов благоприятно отразились на его состоянии.

Впервые за долгое время все складывалось хорошо в этом лучшем из миров.

Кроме того, надежда на блестящее, невероятное, ослепительное богатство поднимала настроение тех, кто был посвящен в тайну клада паталосов[342].

Сколько раз Феликс, капитан, Беник и Жан-Мари обсуждали возможность поскорее вернуться и с наименьшими затратами. Ивон тоже участвовал в обсуждении и, несмотря на молодость, подчас давал неглупые советы.

Друзья раздумывали, прикидывали и в конце концов решили. «Авраам Линкольн», груженный провиантом и углем, отправится прямым ходом в Пара, крупный бразильский порт в районе Амазонки, расположенный в 1°28′ южной широты и 50°20′ западной долготы. Согласно новому приказу Пара станет отныне портом приписки «Авраама Линкольна». И вот почему.

Построенный на восточном берегу великолепной бухты, при слиянии рек Гвиара и Токантинс[343], город находится на том самом пути, который пятеро французов избрали, чтобы добраться до паталосов.

Этот путь, столь же верный, сколь и короткий.

Протяженность реки Токантинс около тысячи восьмисот километров. Она течет с юга на север, пересекая провинции Гояс, Мату-Гросу и Пара[344]; образуя затем дельту шириной более тридцати километров и впадая в Атлантический океан.

Так как Токантинс судоходна практически по всему течению, то лучшего пути для того, чтобы пробраться в центр Бразилии, а именно в самую глубь провинции Мату-Гросу, и найти трудно.

Наших героев тянуло туда неодолимо.

От Пара «Авраам Линкольн» поднимется по реке так далеко, как только будет возможно, по крайней мере, до Мораэса, может быть, даже до Азеведо. Там участники экспедиции покинут судно и продолжат путь на борту парового буксира, который потащит за собой шаланду.

Запасы угля очень громоздки. Поэтому капитан, прибыв в Пара, заменит колосники[345]. Это позволит машине работать на дровах. Несколько дней на них можно продержаться.

При слиянии рек Сан-Мигель и Токантинс встречается несколько крутых порогов[346]. Но это не слишком серьезные препятствия. Увеличив скорость, их можно легко преодолеть.

После этого останется добраться до страны паталосов. Последний отрезок пути придется пройти пешком, что потребует нескольких дней.

Таков в общих чертах план, на котором после долгих споров и различных предложений сошлись пятеро друзей. План достаточно прост. Оставалось претворить его в жизнь.

Первый этап, от Буэнос-Айреса до Пара, путешественники преодолели беспрепятственно и довольно быстро. В Пара пополнили запасы горючего и приступили к подготовке экспедиции.

Вообще-то капитан хотел сопровождать золотоискателей вплоть до страны паталосов, а там оставить корабль на рейде под присмотром второго помощника, человека в высшей степени порядочного, рассудительного, знающего моряка.

Кроме того, Поль собирался оставить на борту Феликса. Он не без оснований опасался, что тому не перенести тягот пешего перехода.

Однако ни то, ни другое друзьями принято не было. И вот на каком основании.

«Авраам Линкольн» представляет немалую ценность. Важно не позволить чужакам захватить его.

Кто знает, не объявили ли его вне закона после отчаянной выходки в Буэнос-Айресе. Кто может поручиться за то, что его не ищут повсюду? А следовательно, если найдут, тут же арестуют и лишат свободы передвижения.

Между тем на пароход возлагают свои надежды столько людей. Значит, необходимо, чтобы судном командовал человек решительный, способный согласно обстоятельствам принимать неожиданные, дерзкие решения, действовать отчаянно, но эффективно[347], преодолевать какие угодно препятствия, сознавая ответственность и чувствуя доверие друзей.

Стало быть, капитан Керневель останется на борту у причала в Пара, будет завязывать полезные знакомства и держать нос по ветру на случай тревоги.

Второй помощник, которого посвятили в цель путешествия, будет сопровождать экспедицию. Во главе же ее, после долгих раздумий и препирательств, решили поставить Обертена.

Да и могло ли быть по-другому? Разве Феликсу имеет смысл оставаться на корабле в то время, как его друзья отправятся к паталосам? Что скажут милейшие людоеды, если их Синий человек, их Лазурный Бог, их идол, не вернется, как обещал? Нет! Золото они отдадут только ему одному.

А Генипа, Знаток кураре[348], неподкупный страж клада?..

Согласится ли он отдать золото чужим, пусть даже с ними придут Беник и Жан-Мари? Он сохранял клад для Синего человека. Да! Только для него. Желтая земля принадлежит Лазурному Богу, он и должен получить ее.

Парижанин и сам не прочь был вновь повидать своих милых подопечных, которым очень симпатизировал.

И потом, не лучше ли тому, чей вид заставляет собак заливаться звонким лаем, мальчишек смеяться, а прохожих сворачивать с дороги, не лучше ли ему находиться не в цивилизованном городе Пара, а там, где его чтут как полубога?

Прежде чем отправиться в путь, бакалейщик написал длинное, ласковое письмо отцу. Рассказал о своих горестях, надеждах, передал сдержанный привет своей супруге и просил напомнить о себе кассиру фирмы, чтобы тот не сбрасывал окончательно имя Обертена со счетов. И только о главном, о своей болезни, Феликс не счел нужным упоминать.

Наконец снарядили шлюпку. Команду набрали главным образом из французов. В нее вошли двенадцать матросов и три механика, выполнявшие одновременно и обязанности рулевых.

Вооружение состояло из охотничьих ружей, карабинов[349], револьверов, запаса патронов. Получился целый арсенал.

В шлюпку погрузили все необходимое для палаточного лагеря, а также провизию. Устроили навес из непромокаемого паруса. Если по какой-либо причине невозможно будет спать под открытым небом, можно прекрасно устроиться под навесом. Это полезная вещь в экваториальном климате.

В специальном ящике размещалась небольшая дорожная аптечка — средства для оказания первой помощи. К каждому лекарству прилагалась инструкция с указаниями, как и в каких случаях его применять.

Все заботливо продумали, предусмотрели каждую мелочь, которая могла бы пригодиться.

Когда русло Токантинса перестало быть проходимым для «Авраама Линкольна» и компания перебралась в лодку, Обертен заявил:

— Теперь это уже не экспедиция, а прогулка.

— Поживем — увидим, месье Феликс, — ответил рассудительный Беник.

— Что у вас опять, дружище? Все время ворчите и бранитесь.

— Что у меня?.. Я совсем не в восторге от необходимости покинуть корабль.

— Бросьте!

— Итак, поднять флаг!.. Шлюпка прощается с кораблем. Последние рукопожатия нашему отважному капитану…

— Беник, вы слишком много выпили!

— Простите, месье! Но вы напрасно волнуетесь. Я выпил самую малость. И прекрасно соображаю.

— И что же?

— А то, что я не жду от этого путешествия ничего хорошего.

— Не каркайте, Беник.

— Видите ли, месье, я успокоюсь, только когда мы вернемся в Пара. А мы еще туда не вернулись.

— Естественно! Ведь мы еще и не покинули город. Когда вернемся в Пара, вы будете ворчать, что мы еще пока не во Франции.

— Точно.

— Повторяю, Беник: не надо каркать.

— Это не я, месье.

— Вы опять про своего сатанита!..

— Про него.

— Но, дорогой мой, это старая песня, ей-богу!

— Вот именно! Бог нас и рассудит. Бог и укажет, кто из нас прав, а кто нет.

— Аминь!

ГЛАВА 8

Беник не в духе. — Пятница, 13-e число. — «Нас тринадцать!» — Состав экспедиции. — Первые приключения. — Синий человек дает названия новым городам. — Черепахи. — Через пороги. — Меню индейцев. — Жареные муравьи, земляные черви, рыбная мука. — Порванная цепь. — Гроза. — При слиянии Токантинс и Арагуая. — Дорога на Гояс. — Катастрофа. — Взрыв на шлюпке. — Вперед!

«Пятница, 13-e июня. Мы отправляемся в страну паталосов в пятницу, которая падает на 13-е число. Эту дату избрали без всякого умысла. Никому и в голову не пришло, что этот день и это число тая́т какие-то злые предначертания.

Беник заметил это, только когда «Авраам Линкольн» в последний раз просигналил нам флажками. Открытие поразило моего друга и укрепило в мысли о дурных предзнаменованиях. Ах! Надо, надо было перенести отплытие на следующий день.

Я предложил ему остаться и пуститься в путь завтра, но в одиночку. На это он не пошел, категорически отказался. Оставшись с нами, боцман тем не менее ворчал без умолку и еще сильнее, чем прежде.

Итак, мы легко преодолеваем течение Токантинс.

Я пишу «легко», потому что в начале нашего путешествия ничего неожиданного не случилось. Вот уже четыре часа, как мы в пути. Но кто знает, что нас еще ожидает!

У меня много свободного времени. Надеюсь, оно будет и дальше. Поэтому-то я и решил завести дневник. Надо же тратить часы на что-нибудь, кроме сна. Здесь, вблизи экватора, ночи длинные, и у меня нет ни малейшего желания проводить их впустую.

Судовой журнал ведет второй помощник с «Авраама Линкольна». Он здесь находится под моим началом. Я же взял на себя роль летописца нашего путешествия.

Великий Боже! Сюда идет Беник. Вид у него печальнее обычного.

— Месье Феликс! — говорит он изменившимся голосом.

— Боцман Беник!

— Вы не можете себе представить… это невозможно… это выше понимания.

— Не вижу ничего невозможного и, кажется, все прекрасно понимаю.

— Вам бы все шутить!

— Ах! К сожалению, у меня слишком много причин, чтобы грустить! Не нужно долго искать.

— Знаете ли вы, сколько нас на борту?

— Двенадцать, черт возьми!

— Вот, вот, двенадцать!.. То есть капитан взял на борт дюжину матросов… Но вы забываете о том, кто возглавляет экспедицию.

— И правда! Но ведь экспедицию возглавляю я. Таким образом, количество увеличивается на одного.

— А следовательно, нас на борту тринадцать.

— Да, тринадцать!

— Вам не кажется странным, что мы отплыли тринадцатого числа и на борту нас тринадцать человек?

— Я как-то об этом не подумал. Благодарю вас. Впрочем, дорогой Беник, считайте, что вас двенадцать, а меня как бы вовсе не существует. Мне же куда приятнее быть тринадцатым, чем некой абстракцией[350].

Сбитый с толку, удрученный Беник удалился, чтобы поведать о своей печали Жану-Мари. Тот смотрит на вещи трезво. В ответ Жан-Мари просто расхохотался. Смеясь до упаду, он изобразил Беника, пришедшего к нему с важной вестью.

Это единственное событие дня. Беник расстроился и не пришел обедать. К тому же он долго распекал Ивона, рассердился на Кервена и послал ко всем чертям Жана-Мари.

К вечеру мы бросили якорь у берега и, устроившись на ночь, заснули сном праведников.

У нас были с собой накомарники[351]. Малюсенькие кровопийцы пели вокруг свою песню, но до кожи добраться не могли.

14 июня. Как иобещал капитан, мы прошли точно пятьдесят четыре морские мили, что равняется ста километрам или около двадцати пяти лье[352].

Здесь очень красиво. Все довольны лодкой. Правда, жара невыносимая. Однако на воде немного обдувает ветерком. Это спасает. К тому же при такой скорости встречный ветер немного освежает.

Что касается меня, то я предпочитаю плыть на шаланде, а не на паровой шлюпке. Таким образом хоть как-то могу отделаться от ужасающего запаха, доносящегося из машинного отделения. Со мной на шаланде еще четверо. Каждый из них по очереди управляет ею.

На шлюпке осталось восемь человек. Капитан почти постоянно находится с нами. Он определяет характер течения и сверяет с картой. Важно выяснить, соответствуют ли картографические данные действительности, в чем я лично очень сомневаюсь. Капитан наш из бретонцев. Его зовут Корсон. Это человек исключительной смелости, но слишком уж неразговорчивый. У него живой и открытый взгляд, широкие, мощные плечи. Лет ему около сорока. Остальные бретонцы — Беник, Жан-Мари, его брат Кервен, Ивон и механик по имени Леонек. Есть еще два помощника механика, они выполняют работу рулевых: Робер Рошфорте и Артур Ларош — парижанин двадцати лет, редкостный шутник. Думаю, с ними наше путешествие будет веселым.

В команде есть и американцы, вернее, один американец. Это Джим — мой спаситель, фальшивый Синий человек. О! Это удивительный тип. Настоящий клоун. Никак не может вести себя как все нормальные люди. Все у него какие-то выкрутасы и выдумки.

Еще Мариус, родом из Марселя. Черт побери! Минуты не проходит, чтобы он не сцепился с Артуром. У них бывают невероятные схватки.

Бертран — нормандец[353] из Гранвиля[354]. Это рыжеволосый геркулес[355] с немного косящими глазами, он никогда не говорит ни да, ни нет и пьет сверх всякой меры.

И наконец, последний — Лефор. Он из Луизианы[356], но француз по происхождению.

Всего двенадцать сильных и решительных мужчин, прекрасно знающих свое дело, полных энтузиазма, жизнерадостности и готовых сломя голову кинуться в неизвестность.

Тринадцатый — это я: Синий человек, хозяин — так меня здесь называют.

Пока у нас не слишком много дел, все слоняются туда-сюда и размышляют о небесных кренделях. Главное сейчас — заготовить дрова. Каждый самоотверженно выполняет эту повинность.

Вчера проплыли мимо двух городов, во всяком случае, таковыми они числятся на карте: Азеведо и Карнета[357]. Один раскинулся на правом берегу реки, другой — на левом. На самом деле это несколько захудалых лачуг и бараков, служащих, вероятно, для хранения товаров. Только никак не возьму в толк, каких именно.

Сегодня на правом берегу увидели Кажуэйра и виллу Байао. Это два местечка, похожие, как две капли воды, на вчерашние. Все население составляют мулаты[358]. Они только и делают, что сидят у своих хижин да курят огромные сигары. Праздность — обычное занятие в этих местах.

Немного погодя по левому борту оставили позади приток Токантинс. Это Паранамуку, как любезно объяснил капитан. Его услужливость доставляет мне удовольствие.

Места по-прежнему до противного дикие. Однако, надо признать, мы видали и похуже.

Пять часов. Стоп машина! Замедляем ход, причаливаем. Наступает время заготовки дров. После работы — ужинаем, поем, ведем оживленные беседы. Не обходится без колкостей. Ну, а потом — спать.

15 июня. Вчера прошли еще около двадцати пяти лье. Сегодня, если ничего не помешает, пройдем столько же. Однако в полдень, во время обеда — бац! Первый удар. Это большая неприятность. Мы располагаем бразильской картой, но надо признать, что если карта составлена в Бразилии, то это вовсе не означает, что она превосходна. Капитан страшно ругается. Не отстают и все бретонцы, включая Ивона, чей фальцет[359] выводит всевозможные моряцкие проклятья, которые, впрочем, уместны в подобном случае.

Обычно, если происходят какие-то неполадки, принято причаливать и разбираться. Так и сделали, потеряв кучу времени и горючего.

Пришвартовались к берегу, на котором заметили полдюжины индейских хижин. Это местечко не удостоено чести быть отмеченным на карте. Я предложил капитану исправить оплошность, и он пометил новую точку, дав ей имя Вермина.

Название придумал я. В этих местах такое множество беспощадных паразитов и я так настрадался от них, что это название с окончанием на «а» показалось мне сегодня вполне подходящим.

Мне, как всегда, больше всех нужно. Захотел рассмотреть поближе, что представляет собой Вермина. И получил свое. Моя внешность, с которой я уже совсем свыкся, на наивных детей природы оказала устрашающее действие. При виде Синего человека все с криками разбежались, предоставив нам полную свободу действий.

Четыре сваи[360], крыша из пальмовых листьев, кишащий насекомыми гамак: клопы, клещи, блохи, вши и прочая нечисть… Несколько громадных глиняных горшков, две или три корзины, стрелы. Вот, пожалуй, все, что составляло небогатый скарб граждан маленькой империи.

Вокруг хижин — плантации бананов, маниоки[361], ямса[362], бататов[363] и табака.

Пришлось на самом видном месте разложить несколько сабель и рыболовных крючков, с тем чтобы продемонстрировать попрятавшимся хозяевам добрые намерения и благородство Синего человека.

Право же, я не теряю времени даром! Во всяком случае, за столь короткое время удалось дать название новому городу.

Сегодня прошли всего шестьдесят километров.

Неудачный день. Но все же, надеюсь, не потому, что он тринадцатый.

Вблизи порогов течение, кажется, стало быстрее, наверстать упущенное время нам вряд ли удастся.

16 июня. — Хозяин, земля вертится! — вскричал Артур Ларош, выпучив глаза. Он замолчал, но рот его так и остался открытым, что выражало крайнее изумление.

— Это всем известно. Она вертится с тех пор, как существует, — ответил я, смеясь над физиономией рулевого, походившего на Пьеро, которого ударили палкой.

— Да нет же! Я не о той Земле, которая шар… Почва!.. Берег!.. Смотрите!

— Невероятно!

— Действительно! — подтвердил Беник.

— Да, у парижанина, похоже, все в порядке со зрением, — заключил Жан-Мари. — Никаких сомнений: земля действительно крутится, движется, шевелится, дрожит… Что бы это могло означать?

— Ба! — вскричал Джим. — Да это же черепахи!

— Как черепахи?

— Обыкновенные черепахи. У них сейчас время кладки яиц! Понимаете?

Черепах было сотни тысяч, миллионы. Повсюду, куда только доставал глаз, земля кишела панцирными. Они медленно передвигались, ударяясь друг о друга с сухим, характерным звуком, вытягивали свои морщинистые шеи, рыли когтистыми лапами песчаную почву и откладывали яйца в ямки. Большинство из них были настоящие гиганты, длиной от семидесяти сантиметров до метра. Во всем этом ощущалось какое-то остервенение, неистовство.

Хорошо бы поймать нескольких, дабы разнообразить наш стол. Когда-то я пробовал земляных черепах и сохранил о них самые приятные воспоминания, как, вероятно, и мой желудок.

Нет ничего проще, чем поймать это доисторическое создание. Полдюжины самых лучших, самых красивых мои спутники просто-напросто перевернули на спину и привязали к шлюпке за задние лапы.

Их приготовят целиком, в собственном панцире. Никто, думаю, не откажется.

Затем взялись вырывать яйца, оказавшиеся абсолютно круглыми, как бильярдные шары, и крупными, величиной с куриные. Любопытная деталь: на яйцах не было привычной нам скорлупы. Они покрыты белой пленкой, мягкой, но чрезвычайно прочной, так что, в отличие от куриных яиц, черепашьи при перевозке биться не должны.

Артур правильно заметил, что мы теперь сможем постоянно готовить омлет.

Жан-Мари уверил нас, что индейцы раскладывают черепашьи яйца на решетках и сушат на солнце, — это лучший способ сохранить продукт на зиму.

Вполне возможно, что и мы прибегнем к этому способу, чтобы сделать запасы.

Жан-Мари, хорошо изучивший здешние обычаи, утверждает также, что индейцы добывают из черепашьих яиц масло и натирают им тело, спасаясь, таким образом, от москитов[364].

Было бы неплохо. А то эти мерзкие насекомые уже изрядно попортили нам шкуры. Не можем же мы, в самом деле, все время укрываться под сеткой. Надо же и работать.

Итак, дело сделано. Первая черепаха уже варится. Яйца погружены на борт.

Вперед!

Хотя Токантинс с виду никак не изменилась и ширина ее не увеличилась, стало труднее плыть. Приходилось преодолевать какое-то невидимое сопротивление.

Случилась и еще одна неприятность.

— К берегу! — пронзительно закричал рулевой, и Беник недружелюбно покосился на него.

Пришлось причалить. Эта операция далась не без труда. Впереди знаменитые пороги. Течение стало совершенно бешеным, и капитан здраво рассудил: чтобы не попасть в водоворот, необходимо сначала вымерить глубину. Наконец у левого берега удалось обнаружить самое глубокое место.

Даже на большой скорости шлюпка едва могла двигаться. А вскоре и вовсе остановилась, хотя машина перегревалась, работая на пределе. Все напрасно!

Джим абсолютно серьезно посоветовал капитану залить в топку несколько литров спирта, с тем чтобы нагрузить клапаны.

Ох этот янки[365]! Чего только не придумает!

Однако капитан — человек осторожный. Предпочел высадить восемь человек на берег, а спирт, который Джим предназначал для машины, влить им в глотку, на что те с удовольствием согласились и, накачавшись таким образом, потащили судно с помощью канатов.

Решение оказалось весьма удачным. Суденышко без помех пересекло пороги, простиравшиеся примерно на километр.

Наступило время привала.

За порогами мы обнаружили компанию индейцев, готовящих дьявольское варево.

В отличие от своих собратьев, эти и не подумали убегать при нашем появлении. Напротив, они и глазом не моргнули, едва взглянув в нашу сторону. Артур, уязвленный тем, что мы больше не производим впечатления, засвистел что есть мочи. Индейцы попадали ничком и испуганно закричали.

Однако наши подарки, кое-какие безделушки быстро успокоили их. К тому же краснокожие понимали диалект[366], известный Жану-Мари, так что он поспешил обменяться с местными жителями несколькими словами.

Таким образом, мы стали друзьями.

Как историограф экспедиции, прибегну к некоторым документальным фактам.

Индейское меню: красные муравьи величиной с мизинец. Употребляются в пищу жаренными на камнях или сырыми. Кушанье называется бахако. Это и в жареном виде отвратительно, а уж в сыром и подавно!

Земляные черви. Водятся в прибрежной глине и достигают обычно шестидесяти сантиметров в длину, а в ширину с большой палец. Туземцы режут их на кусочки и кипятят, приправляя всевозможными травами. Мне так и не достало смелости попробовать это блюдо, вопреки настойчивым уговорам и упрашиваниям гостеприимных хозяев. Даже гримасы, выражавшие на их лицах неземное наслаждение, не убеждали.

И наконец, рыбные консервы. Рекомендую тонким ценителям и гурманам[367].

Когда случается добрый улов, а это бывает частенько, рыбу потрошат, слегка поджаривают и высушивают над огнем. Затем растирают вместе с головой и чешуей. Получившуюся муку засыпают в выдолбленный ствол дерева или новенькое каноэ[368]. Все это бродит там, и в результате получается крутое тесто с исключительно сильным запахом. Тесто также высушивают на солнце и снова растирают. Образовавшуюся муку засыпают в корзины, смешав с небольшим количеством соли, и так оставляют на зиму.

Из рыбной муки с маниокой готовят густую похлебку, очень питательную, но отвратительную на вкус. Во всяком случае, Жан-Мари уверил меня в этом. Я же предпочел поверить ему на слово и не ставить экспериментов на собственном желудке.

17 июня. Дни бегут. Они теперь совсем не похожи один на другой. Дела идут все хуже.

Внезапно понизилось давление, а перед этим над нами пронеслась ужасная гроза. Погода хмурится, облака свинцового цвета с желтоватым отливом закрывают солнце. Кругом сверкают молнии и совершенно ослепляют нас. Беспрестанно грохочет гром такой силы, человеческое ухо не в состоянии выдержать его. Кажется, лопаются перепонки.

Ветер постепенно усиливается и в конце концов переходит в настоящую бурю. Несмотря на то, что здесь мелководье, Токантинс бушует, словно океан.

Поднимаются такие буруны[369], что трудно удержаться на ногах. Нас страшно трясет.

Положение что ни час, то серьезнее. Начинаем не на шутку беспокоиться.

Дождь льет как из ведра. Настоящий тропический ливень обрушился на наши бедные головы. Можно подумать, что на небе разом открылись гигантские резервуары, из которых низверглись вселенские потоки воды. Даже днем почти ничего не видно, так пасмурно.

Бац! Внезапный удар, сильный толчок! Оказывается, якорная цепь, которая соединяла шаланду со шлюпкой, оборвалась, как тоненькая ниточка. Впрочем, этого следовало ожидать. Теперь мы дрейфуем. Если, не дай Бог, врежемся в берег или со всего маху сядем на мель, от шаланды останутся одни щепки. Необходимо прекратить этот опасный дрейф.

Я бросил якорь, лежавший на дне шаланды. Безрезультатно. Попробовал еще раз. Вновь неудачно. Потом еще. Наконец якорь укрепился как следует.

Нас опять здорово тряхнуло. Якорная цепь так натянулась, что вот-вот готова лопнуть. Выдержит ли?

Среди грома и шума бури слышится свист. Без сомнения, нас потеряли во тьме. На всякий случай сделал несколько выстрелов из ружья, надеясь, что за блеском молний и громовым грохотом на шлюпке все же заметят ружейные залпы и вспышки.

Так оно и получилось. И очень вовремя. В темноте шлюпка едва не налетела на нас. Еще секунда — и было бы поздно.

В смертельном ужасе прошел час. Затем буря начала стихать. Шлюпке удалось пришвартоваться, и мы высвободили якорь из грунта. Беник починил порванную цепь, и мы вновь продолжили путь на буксире.

Однако долго плыть не пришлось. Дрова были на исходе, и топка постепенно заглохла. Теперь нужно ждать, пока солнце вновь не осушит прибрежные деревья. Это дело двух часов.

В шаланду набралось немного воды. Необходимо ее тщательно осмотреть и проверить. Короче говоря, на все про все мы потеряем примерно день.

18 июня. Сегодня судьба дает нам передышку. Никаких событий. Ничего особенного не происходит. Мы очутились у слияния двух рек, одна из которых уходит вправо, а другая — влево. Левая река по-прежнему называется Токантинс, правую же зовут Арагуая.

В какую сторону плыть? Мы в растерянности. Не можем решить, что выбрать, словно буриданов осел[370].

Однако необходимо, в конце концов, на что-то решиться. Тем более что мы здесь не одни. С берега наблюдают, и потому не хочется ударить в грязь лицом.

Кто наблюдает?

Солдаты. На пересечении двух водных потоков построен форт[371]. Не сказать, чтоб он производил солидное впечатление. Тем не менее над ним развевается бразильский флаг, а за стенами видны защитники крепости. Пока они покуривают и имеют довольно мирный вид.

Напротив расположена небольшая деревушка Сан-Хоас-дас-Дуас-Баррас.

Капитан вывесил на мачте французский флаг и отдал салют бразильцам. Те также отсалютовали в ответ и поинтересовались, кто мы и куда плывем.

Жан-Мари ответил им на чистом португальском языке, что мы — французские путешественники, плывем на поиски наших соотечественников, которые попали в плен к паталосам.

Нам пожелали доброго пути.

Воспользовавшись представившимся случаем, Жан-Мари спросил бразильцев, в каком направлении следует плыть.

— Берите левее, — ответили те.

— Спасибо и прощайте!

Не теряя больше ни минуты, повернули на Токантинс, радуясь тому, что бразильскому патрулю не пришло в голову повнимательнее присмотреться к нам.

Слава лени этих бравых ребят!

Приближаемся к порогу под названием Сан-Антонио.

На сегодня все.

19 июня. Порог прошли без приключений. Еще один порог, отмеченный на карте. Отмечен-то он отмечен, а оказался в другом месте. Уж и не знаю, кто врет: река или топограф[372]. Второй порог находится в десяти километрах от первого. Мы сейчас как раз в этом месте. Течение здесь очень бурное. Машина пыхтит, напрягается. Но, кажется, все в порядке.

Вот и деревня Сан-Педро-де-Алкантара. Несколько невзрачных лачужек. Мы спросили у туземцев, не слыхать ли чего о паталосах, которые могут быть недалеко отсюда.

Но едва только несчастные услышали слово «паталосы», как в страхе разбежались, будто увидели самого дьявола.

Похоже, мои друзья-паталосы не пользуются здесь доброй славой. Возможно, они когда-нибудь уже пировали в этой деревеньке, поджарив на обед пару-тройку себе подобных.

Плывем дальше.

20 июня. Впереди еще одна деревня: Сан-Лореко. Совсем маленькая по численности населения. Местоположение — весьма удобное.

Во-первых, тут имеется паро́м, на котором можно пересекать реку. Этот паром соединяет два отрезка пути из Бом-Ферас, то есть от устья реки Марахао, в Гояс. Это та самая памятная дорога, на которой был остановлен экспедиционный корпус. Остановлен с помощью фантастического оружия, изобретенного Ивоном.

В Сан-Лореко нам объяснили, что эта дорога тянется вдоль реки вплоть до Гояса. Услышав приятную новость, все хором закричали браво!

Немного погодя показался еще один форт — Каза. А проще говоря, обыкновенная хибарка.

Нас приняли за правительственную миссию и дали зеленую улицу.

Вот мы и в Ассумпсао. Старый индеец, весь покрытый коростой и пятнистый, словно гончая, сказал, что знает паталосов.

Я в знак благодарности за столь ценное признание подарил ему саблю и пачку табака.

Жан-Мари уверяет, что ему знакомы очертания гор, которые видны слева.

Беник не так уверен в этом. Ивон — еще менее. А что до меня, то я вообще ничего здесь не узнаю.

21 июня. Какой ужасный день! Поневоле начинаешь думать: а не прав ли Беник? Быть может, действительно не стоит начинать какое-нибудь дело тринадцатого числа, да к тому же в количестве тринадцати человек!

Причалили, как обычно, на дневную стоянку. Мы всегда останавливаемся в полдень. Привязали шлюпку к берегу, но мотор не заглушили, оставив режим малых оборотов. На обед была рыба и свежие бананы. Во время трапезы мы, как обычно, беседовали о разных разностях.

Внезапно в нескольких шагах раздался страшный взрыв. Нас обволокли клубы пара. Отовсюду: слева, справа — на воду, на наши головы обрушился град обломков. Расколовшаяся шлюпка пошла ко дну.

Кочегар так и подскочил на месте. Ах! Какими словами описать его изумление и нашу растерянность? Почему произошла катастрофа? Кто, какие силы лишают нас главного средства передвижения?

Давление в топке было нормальным. Капитан сам его проверял. Из-за чего же тогда произошел взрыв? Остается предполагать, что в топке хозяйничали какие-то сверхъестественные силы… порох… динамит… понятия не имею!

Быть может, среди нас есть предатели? Но нет! Стоило только взглянуть на растерянные и испуганные лица присутствующих, чтобы понять, как вздорны подобные предположения. Ни один из членов команды не совершил бы такого. Да и в каких целях? Ведь виновный обрекал себя на ту же участь, что и нас.

Была ли это чья-то неосторожность? Возможно. Кочегар мог недосмотреть и после того, как прошли пороги, не подбавил давления.

Первый момент оцепенения миновал. Мы понемногу приходим в себя. Решили сделать перекличку. Слава Богу, все отозвались. Но материальные потери были невосполнимы.

В нашем распоряжении осталась шаланда с оружием и провиантом на борту. Надо благодарить капитана. Именно ему пришла в голову счастливая идея держать снаряжение подальше от машинного отделения.

Как бы то ни было, а пути дальше нет, тем более по воде.

Но и застревать здесь мы не можем.

Что же делать?

Собрали совет. После долгих споров решили: вещи, которые не в состоянии унести с собой, зарыть в землю, по возможности в сухом месте, завернув предварительно в брезент. По возвращении отыщем их.

С шаландой дело обстояло серьезнее, куда серьезнее. Одни предлагали спрятать ее в прибрежных зарослях среди водяных растений. Не лучшее средство. Индейцы не преминут вытащить столь ценную находку и, если не используют целиком, разломают и растащат по кусочку.

Другие советовали оставить четырех вооруженных людей сторожить судно. Но сие значило ослабить нашу команду, и без того не слишком сильную. К тому же сохранялся большой риск нападения со стороны туземцев.

И вновь эта бестия Ивон предложил выход.

— У меня есть идея, месье Феликс, — сказал он, когда все остальные отчаялись что-нибудь придумать.

— Давай! Что там у тебя?

— А что, если нам потопить шаланду?

— Ты здорово соображаешь, дружок! — поддержал его капитан. — Пара пробоин величиной с большой палец, и она камнем пойдет ко дну! Черта с два ее здесь кто-нибудь найдет! А по возвращении вытащим за якорную цепь.

На этом я завершаю свое повествование. Надеюсь продолжить когда-нибудь, если позволят обстоятельства.

Завтра утром пешком отправляемся к паталосам».

ГЛАВА 9

Ходячий Дождь. — Предложение марсельца. — С оружием и багажом. — Парижанин просит сделать остановку. — Что можно смастерить из брезента. — Новая прихоть стихии. — Из-под земли. — Странный звук. — Уаруку! — «Хозяин, ты пришел слишком поздно!»

— Господи, ну и пекло! — вскричал наш зубоскал Артур Ларош. — Я плавлюсь! Когда-то давно я прочитал один роман о приключениях ирокезов[373]. Там речь шла об индейце по имени Ходячий Дождь! Так вот это я и есть!

— На мне нитки сухой нет, — вздохнул Бертран, нормандец из Гранвиля.

— Тю! — прервал его Мариус, марселец. — Вот это солнце так солнце! Красиво!

— Красиво, слов нет, но немного жарковато.

— У нас бывает так же жарко.

— Смеешься, что ли? Может, скажешь, что и в Париже такое солнце!

— О! Черт возьми!..

— Вот это точно! А я так и вижу раскаленный тротуар, когда каблуки и зонтики проваливаются в асфальт.

Марселец расхохотался. Он был из тех, кого трудно застать врасплох. За словом в карман не лез, а потому быстро возразил своим певучим голосом:

— Чепуха твое парижское солнце! Ты бы побывал в Марселе! Тогда узнал бы, что такое настоящее солнце, когда асфальт течет как вода…

— А утки у вас летают?

— Нет! Поищи дураков! Они прекрасно знают, что не смогут выдержать, так и зажарятся живьем.

— Точно, как мы сейчас.

— А что же делают пешеходы?

— Ах! Ну, это просто. Они разбирают все лодки на рейде, и каждый плывет по улице, как по ручью из гудрона.

Несмотря на то, что положение, в котором оказались путешественники, было далеко не смешным, все прыснули. Уж больно забавной показалась болтовня марсельца. Впрочем, его невероятные выдумки, как и шутки неутомимого рулевого, подбадривали в трудную минуту.

Небольшой отряд, возглавляемый Синим человеком, некоторое время все же ковылял с грехом пополам. То и дело раздавались тяжелые, протяжные вздохи да побрякивало всевозможное железо, которое люди тащили на себе.

Артур нисколько не преувеличивал, говоря, что похож на Ходячий Дождь. Действительно, у всех был такой вид, будто путешественники только что вышли из бани. Если бы бразильское солнце вдруг взошло над Марселем, то можно не сомневаться: все население этого досточтимого города поджарилось бы в собственном соку.

Пот градом катился по усталым лицам, затекал в рот и в глаза, тяжелыми каплями повисал на бородах и волосах, пенился на ружейных ремнях, затвердевших и в кровь царапавших кожу.

И так продолжалось ни много ни мало шесть кошмарных дней.

С тех пор как Токантинс осталась позади, то есть уже на протяжении недели, моряки с «Авраама Линкольна» брели не зная дороги — то направо, то налево, то вперед, а бывало, и назад. Они шли по раскаленным пескам и пожухлым травам, под кронами вековых деревьев-гигантов и по камням, из-под которых не выбивается ни одна травинка.

Тому, кто путешествует налегке, чей нехитрый багаж ограничивается кинжалом, прогулка в такой местности и в такое время года сулит неимоверные трудности, суровые испытания. Она требует недюжинных сил, которых порой хватает лишь на три часа ходьбы.

А что уж говорить о наших путниках! Эти отважные люди решились странствовать с такой неподъемной ношей, размеры и вес которой испугали бы, пожалуй, даже видавших всякое зуавов[374], а они обычно несут в походе тяжелейшие мешки и спокойно переносят алжирское солнце. Их выносливость стала легендой.

У наших друзей не было классического солдатского снаряжения, а оно, между прочим, всегда уравновешено, удобно прилегает к спине и плечам и, таким образом, составляет как бы единое целое с телом солдата. Чего никак нельзя было сказать об участниках этого похода. Если бы нам пришло в голову перечислить все неудобства, которые испытывали герои, то список занял бы немало места, к тому же потребовались бы еще и комментарии.

Скажем вкратце.

Каждый участник экспедиции нес личное оружие — карабин винчестер, двести пятьдесят патронов к нему, револьвер с сотней патронов да еще саблю, которая одновременно выполняла роль орудия труда.

К этому следует добавить свернутый в трубку гамак с подвешенными лопатой и топором и недельный запас провизии в рюкзаке.

Была еще общая поклажа: два котелка, четыре ручные пилы, навигационные инструменты и большой кусок промасленного брезента. Его взяли по настоянию Жана-Мари. И правильно сделали. В дороге все успели оценить необходимость пусть и самодельной палатки. Все это разделили между собой. Таким образом, к личным вещам, которых у любого члена экспедиции оказалось немало, добавился весьма значительный груз.

Под такой тяжестью, изнывая от нечеловеческой усталости, куда более сильные и выносливые люди давно сдались бы. Однако вопреки всем тяготам отряд продолжал идти вперед с той упрямой решимостью, над которой ничто не властно.

В конце концов они дошли до цели своего путешествия.

Сначала Жан-Мари, потом Ивон, Беник, а за ними и Феликс Обертен по одним только им понятным признакам обнаружили то место, где находились залежи золота, а неподалеку обнаружили следы своего прежнего пребывания. Радостная весть заставила всех ликовать.

Оставалось пройти совсем немного. Близость цели придавала людям силы. Сделали краткий привал. Мариус опять смешил моряков своими небылицами. Однако вскоре отряд вновь пустился в путь.

Артур, с виду хрупкий и тщедушный, оказался выносливым, как сталь. Он остановился и вдруг закричал:

— Мариус, ты все знаешь, скажи, чего, по-твоему, я сейчас хочу?

— Стаканчик абсента[375] перно!

— А вот и не угадал! Ну-ка, ты, Джим!

— Коктейль с кучей льда… Много льда.

— Опять мимо! Попробуй ты, Лефор!

— Бутылку шампанского, — ответил луизианец.

— Тоже не угадал! Ты, нормандец?

— Водки, что ли?

— У тебя уж, наверное, кишки горят, хочется промочить! Ну, а вы, бретонцы?

— Хорошую кружку сидра, — ответил от имени своих земляков Ивон, у которого во рту все пересохло.

— Ага! Вот я и узнал все о ваших желаниях! У каждого в брюхе, должно быть, как в паровозной топке… А? То-то языки высунули! Ну, Робер!

— Я один выпил бы сейчас и абсент, и коктейль, и водку, и сидр, и шампанское. Пусть бы даже и лопнул, все равно!

— Ну, хватит, черт бы вас побрал совсем! — вмешался Феликс. Он тяжело дышал и, видимо, страдал от жажды больше других.

— Простите, патрон, но окажите честь, обращайтесь ко мне не на «вы», а на «ты». Когда вы говорите мне «вы», я смущаюсь…

— Как хочешь, неисправимый болтун! Все-то тебе неймется. Ну, чего еще?

— Мне кажется, что неплохо бы отдохнуть. По-моему, и вы сами того же мнения.

— А ты прав, дружок. Думаю, что, если вы и не сошлись во вкусах на выпивку, сейчас разногласий не будет. Не так ли, капитан?

— Как угодно, хозяин. Надо, впрочем, признать, что этот вертопрах и балаболка попал в самую точку.

— Стоп! — скомандовал бакалейщик.

Все мгновенно скинули на землю поклажу. Зазвякали, загремели железки. Команда разложила на солнышке оружие, а потом и одежду, насквозь промокшую от пота.

Между двумя деревьями натянули брезент. На случай внезапной смены погоды было готово укрытие. Прежде чем устроиться на отдых, порубили вокруг траву. Только так можно бороться с назойливыми насекомыми. Затем спокойно растянулись на земле.

Решено: на ночь они остановятся здесь. На сегодня достаточно. Человеческие силы не безграничны. Только самоубийца решится продолжать путь в таком состоянии. А они вовсе не собирались рисковать собственными жизнями впустую.

Если индейцы Южной Америки пускаются в дальний поход, то обычно к вечеру делают остановку и сооружают шалаш. Это их ночное прибежище. Искусство строить такие шалаши знакомо им с самого раннего детства и передается из поколения в поколение. Краснокожие достигают величайшего мастерства в этой области — жилище, которому не страшны экваториальные ливни, возводится всего за сорок пять минут.

Ничего нет проще и в то же время прочнее временного убежища, которое завтра будет покинуто навсегда. В землю на расстоянии двух метров вбиваются четыре сваи, верхушки которых соединяются канатом, свитым из лианы[376]. Получается каркас[377], несущая конструкция будущего сооружения. К этой раме сверху к каждой свае прикрепляют по палке длиной в один метр. Их скрещивают и также связывают лианой. Все это густо покрывают пальмовыми листьями и всем, что оказывается под рукой. Получается роскошная непромокаемая крыша. Под ней можно укрыться и от дождя, и от жары. Под крышей прикрепляют поперечину, на нее вешают три или четыре гамака и спят как убитые, несмотря на целую симфонию звуков, которыми лес наполняется ночью.

Европейцы, даже золотоискатели, известные своей ловкостью и умением выйти из любого положения, никогда не сравнятся с индейцами. Тем не менее, когда им случается делать остановку в лесу, первое, о чем они думают, это о каком-нибудь шалаше. Ведь на ночь нужно укрыть провизию от диких зверей, а также и от людей, встречи с которыми приносят подчас несчастье.

Жан-Мари это хорошо усвоил, потому и настоял на том, чтобы захватить брезент. Пусть весь он покрыт пятнами гудрона, пусть добавится лишняя тяжесть. Не беда!

Если есть кусок брезента, всегда можно в несколько минут соорудить палатку, которая не уступит индейской. Для этого достаточно двух деревьев. В брезентовом полотнище по периметру[378] проделывают двенадцать отверстий и продевают сквозь них бечевку. Меж двух стволов натягивают веревку или лиану немного более длинную, чем само полотнище, и вешают брезент на эту веревку будто для сушки. Концы, свисающие к земле, закрепляют с помощью колышков. Получается нечто, очень напоминающее крышу деревенского дома.

Вот и все.

Наши герои знали, что не следует пить сразу, и поэтому, устроив палатку, улеглись отдохнуть. После получасового отдыха решили позаботиться об ужине. Для этого следовало сходить за водой и нарубить дров. Дело немудреное. Кругом лес и много ручейков.

Отправили небольшой отряд, как всегда на всякий случай вооруженный. Возглавил его Жан-Мари, которого усталость, кажется, никогда не брала.

Не всякие дрова годятся для приготовления пищи. В этом нужно понимать толк. Дерево различается и по горючим свойствам, и по вредности для человеческого организма. Одно быстро чернеет, превращается в угли, но пламени не дает. Другое может оказаться ядовитым. Если из его прутика сделать вертел[379], то он передаст яд насаженному на него куску мяса. А то еще бывает дерево, которое при горении распространяет вокруг такой отвратительный запах, что так его и называют — Дерево-Ка́ка. Нечего сказать, название красноречивое!

Жан-Мари решил сверить направление с карманным компасом. Вдруг лицо его исказилось, он поднял глаза к небу. Над поляной плыли несколько легких, барашковых облачков. Отставной сержант быстро сделал несколько шагов, молча качая головой. Внезапно он упал навзничь, приложил ухо к земле и внимательно прислушался. Затем вскочил и закричал:

— На нас идет страшный ураган! Быстрее! Надо спасаться!

— Но мы же в укрытии, — спокойно заметил Синий человек.

— Нельзя терять ни минуты! Нас раздавят деревья, здесь низина. А может и затопить.

— Да, ветер уже подымается, — отметил Ивон.

— И лес зашумел, — добавил Артур.

— Через пять минут будет поздно. Хватаем снаряжение и бежим! — скомандовал бретонец.

Не медля больше ни секунды, он ножом обрубил веревки, которыми был привязан брезент, — времени отвязывать уже не было. Каждый в спешке ухватил столько, сколько мог. Все, что под руки попало. А затем испуганные люди со всех ног кинулись бежать из низины наверх.

Прошло не больше семи-восьми минут, и небо покрылось тяжелыми, зеленоватыми тучами, летящими над головой, словно метеоры. Послышался глухой вой, похожий на тот, что бывает во время весеннего паводка.

— Сюда! — кричал Ивон. Он и рулевой оказались проворнее остальных и опередили товарищей.

Вокруг было голо и неуютно. В небо уткнулось несколько остроконечных утесов. Крупные деревья отсутствовали, лишь редкие, чахлые кустарнички цеплялись за гранит. Чуть дальше, метрах в двухстах, виднелась скалистая гряда. Природа так причудливо соединила вершины, что они образовывали своеобразный купол, — именно то, чего не хватало беглецам, которые совсем обессилели и едва переводили дыхание. Еле волоча ноги, люди добежали до спасительного укрытия, затащили под навес багаж и, съежившись от страха и озноба, стали ждать.

Вдруг оглушительно загрохотал гром. В небе засверкали молнии. Налетел такой ветер, какого моряки и представить-то себе не могли. Он с корнем вырывал вековые деревья-исполины, поднимал в воздух, словно невесомые соломинки, разбивал в щепу или уносил куда-то далеко. Только шлейфы из лиан болтались по земле.

— Этот чудовищный смерч[380] есть порождение четырех ветров, дующих навстречу друг другу и сталкивающихся будто в поединке…

Вскоре с неба обрушился град — явление довольно редкое в этих краях. Настоящие льдышки величиной с куриное яйцо, но угловатой формы, обламывали ветви и листву. В одно мгновение вся земля покрылась плотным ковром из опавших листьев.

На людей, прижавшихся друг к другу, нашел ужас. Никто не решался заговорить. Видя страшные разрушения, принесенные ураганом, слыша, как беснуется циклон[381], каждый с замиранием сердца понимал, что только сверхъестественное чутье Жана-Мари спасло их от верной гибели.

Стихия свирепствовала около получаса, а потом град прекратился. Градины оказались настолько крупными, что не таяли сразу и лежали на земле тридцатисантиметровым слоем.

Однако буря не стихла. Вслед за градом пошел дождь, ледяной ливень.

С каждой минутой раскаты грома становились все мощнее. Новые и новые удары заставляли несчастных всякий раз молиться и думать: «Ну вот, конец!»

В тот самый момент, когда вдали вновь засверкала молния и огненное копье ударило в землю, послышался негромкий, но резкий и протяжный звук, шедший словно бы из земных глубин. Он напоминал шуршание саранчи[382], но через неравные промежутки времени раздавались другие звуки, похожие на взрывы артиллерийских снарядов.

У путешественников от грохота заложило уши. Они никогда не слышали ничего подобного. Шум обеспокоил их еще больше. Кто объяснит, что это за чертовщина! Кто знает, не страшнее ли он бушевания ветра?

Во всяком случае, ни на один из известных звуков, встречающихся в природе, этот протяжный звук не походил. Источник был никому не известен.

Ивон, тихо притулившийся к шершавой каменистой стене, вдруг заметил, что сверху то здесь, то там падает гравий. Вопреки обычной выдержке он не смог сдержать крика. Юнга почувствовал под рукой что-то холодное и влажное. Товарищи невольно отпрянули, решив, что мальчик дотронулся до змеи или жабы.

Дождь все еще лил стеной, но небо, казалось, светлеет и буря утихает.

— Ивон, дорогой мой, с тобой все в порядке? — встревожился Беник.

Слова боцмана нарушили тревожное молчание, наступившее с той поры, как разразилась буря. Мужчины почему-то схватились за оружие и приготовились встретить любую опасность достойно.

— Я не знаю, дядя… — отвечал мальчик, — там в темноте что-то шевелится, смотрите!

Боцман поднял саблю и приготовился нанести сильный удар по невидимому противнику. В эту секунду он походил на сказочного богатыря.

Что-то маленькое, коричневое, неопределенной формы подскочило у ног мальчугана и громко зарычало. Вслед за тем послышалось неистовое, радостное, ласковое повизгивание.

— Остановитесь, дядя!.. Стойте! — что есть мочи завопил юнга, обнимая обеими руками какое-то существо, которое виляло хвостом и облизывало ему лицо.

— Что случилось, малыш? Кто это?

— Уаруку! Дядя, это Уаруку!

— Пес Генипы?

— Он самый!

Услыхав свое имя, собака еще сильнее взвизгнула, подпрыгнула, снова завертелась вокруг Ивона, ластясь и прикусывая его руку. Затем Уаруку подбежал к Бенику и, подняв на него умные, добрые глаза, лизнул в лицо. Получив порцию ласк от боцмана, пес кинулся к Жану-Мари, а потом и к Феликсу. Виляя хвостом и заливисто лая, Уаруку вернулся к Ивону.

— Собака узнала нас, — сказал Беник нежно.

— Но если собака здесь, — заключил Обертен, — то где-то неподалеку должен быть и хозяин.

— Такое впечатление, что пес явился из-под земли.

— Тем более что я наткнулся на его мокрый нос, приняв за змею, — подтвердил Ивон. — Надо найти Генипу во что бы то ни стало. Хорошо, что у нас есть инструменты.

Тем временем остальные члены команды, поначалу опешившие от неожиданности, пришли в себя и, обрадованные удивительной встречей, с энтузиазмом принялись за раскопки.

Не обращая внимания на холод и проливной дождь, не оставивший на них сухой нитки, моряки кирками и лопатами просто вгрызались в землю.

Уаруку будто бы понял, чего они хотят. Он подбежал к отверстию, из которого появился, поскреб лапами землю, засунул нос в дыру, напоминавшую вход в лисью нору, и вдруг с громким лаем исчез в ней.

Понемногу лай удалялся, ослабевал. Вскоре его и совсем уже не было слышно.

— Черт побери! — сказал Жан-Мари. — Не кажется ли вам, что пес ведет себя более чем странно.

— Он подает нам знак, что нужно следовать за ним. Не так ли, матрос? — обратился к Жану-Мари Ивон.

— Не сомневаюсь в этом, малыш.

— Уверен, что наш бедный друг Генипа где-то там, внизу.

— Это плохо. Чертов утес тверже и прочнее, чем сталь.

— Нам понадобится много часов, чтобы разрыть нору хоть немножечко.

— Да уж! Ничего не скажешь! Сюда разве что ласка[383] пролезет.

— Не унывать, друзья, не унывать! — вмешался Артур Ларош. — Пусть хоть голова пролезет, а там, я вам обещаю, дело пойдет.

— Послушай-ка, мой дорогой, — сказал Феликс, — тысяча франков[384], если ты ухитришься пробраться в грот[385].

— Ради вашего удовольствия все что угодно, месье. Если вы так хотите…

— Я тоже пойду с рулевым, — вызвался американец Джим.

— Хорошо, у тебя достаточно тонкая кость. Должно получиться.

— А я, — забеспокоился Ивон, — неужели я шире в плечах, чем вы двое? Решено! Идем втроем: Артур, Джим и я. Я иду первым.

— Только после меня! Я старше тебя, и, если нарвемся на что-либо, первый удар по праву должен принять на себя я. Знаю, ты молодец. Но в этом случае, понимаешь, нужна хватка. Смотри-ка: собака возвращается! Похоже, что с ее хозяином и правда что-то стряслось.

Возвратившийся Уаруку действительно жалобно скулил, как будто говорил: медлить нельзя.

— Нечего и думать! Пес просит о помощи.

После оперативного совещания Жан-Мари, Беник и нормандец Бертран — самые сильные в отряде — совершили невозможное. Взяв топор, Беник подсунул его под огромный камень и как рычагом начал раскачивать.

— Помоги мне, Геркулес! Лезь туда. Я подтолкну, а ты подхватывай!

Нормандец уперся своей мощной спиной в глыбу так, что кости чуть не затрещали, можно было увидеть, как напрягся каждый мускул. Вдруг камень подался и отодвинулся в сторону. Беник, тяжело дыша, расправил плечи.

— Ура! — вскричал янки, увидев ход величиной примерно с печную топку.

— Ничего не сломал, Бертран?..

— Не больно? — бросились к нему одновременно капитан и боцман.

— Ничего! Все в порядке, — отвечал силач, отбрасывая от входа небольшие валуны.

— Прекрасно! Теперь вперед! — провозгласил Артур и собрался уже войти в пещеру.

— Не так прытко, парень, — остановил его капитан Корсон, — нам нужно хоть немного света. А вдруг попадем в какую-нибудь яму!

— Но, капитан, легко сказать — свет. А где его взять?

— Вам нужен свет?.. Сию секунду, — вмешался Жан-Мари.

— Ну да! Ты, наверное, хочешь сказать, что твои ясные глаза осветят нам путь.

— Замолчи, болтун несносный! Ты треплешься за двоих, но твое счастье — работаешь за четверых.

Жан-Мари порылся в вещах и вытащил фи гиль.

— Есть у кого-нибудь сухая рубашка?

— У меня сухая, — ответил Ивон, — я ведь все время сидел под навесом.

— Оторви рукав… Хорошо! Теперь возьми нож и изрежь материю как следует.

Пока Ивон потрошил рукав, Жан-Мари взял патрон, зубами вытащил из него пулю, высыпал порох на истерзанный рукав, протянутый ему мальчиком, рядом укрепил фитиль и поджег его с другой стороны. Огонь быстро добежал до пороха, и тряпка загорелась. Отставной сержант оторвал кусок от брезента, свернул его в длинную трубку и поднес к огню. Гудрон воспламенился, сверкнул и загорелся красноватым огнем. Этого было вполне достаточно, чтобы осветить грот.

— Огня хватит на десять минут, — сообщил бретонец, — нам нужно наделать полдюжины таких факелов. Ну, друзья мои, а теперь, кто пойдет первым?

— Я, — тихо отозвался Феликс, взяв из рук Жана-Мари самодельный факел.

Парижанин решительно вступил в темноту пещеры, из глубины которой раздавался нетерпеливый лай собаки. Его спутники с револьверами в руках и саблями наголо последовали за ним, тихо ступая след в след и не произнося ни слова.

Ход расширялся и привел в просторный грот. Даже стен не было видно. Тринадцать человек шли по мельчайшему песку, скрадывавшему шорох шагов. В тишине без конца слышался лай собаки. Уаруку бежал где-то впереди.

Долго петляли и в конце концов вышли к небольшому возвышению. Там среди множества отбросов Феликс заметил совершенно голого человека. Худой, изможденный мужчина лежал ничком. Он поднял на вошедших затуманенный взор.

— Генипа! Мой бедный друг! Боже! В каком тысостоянии! — вскричал Феликс, узнав в этом полумертвом существе Знатока кураре.

— А! Хозяин… — прошептал индеец умирающим голосом. — Ты пришел слишком поздно!

ГЛАВА 10

Нормандец отдает свой неприкосновенный запас. — Голод и жажда. — Тяжелое состояние. — Приключения Генипы. — Первые волнения. — Возвращение на золотое поле. — Чужаки. — Добыча началась. — Оживший призрак. — Управляющий. — Слепое доверие. — Водка сделала свое дело. — Знаток кураре отвечает за всех. — Каким образом цивилизованные люди разговаривают с дикарями. — В пещере. — Собачий инстинкт. — Клятва мщения. — Заживо замурованы!

При мерцающем свете факела, изобретенного бывшим сержантом, вождь урити сразу узнал своих друзей. У него еле хватило сил, чтобы пожать руки встревоженно склонившимся Бенику и Жану-Мари. Он смог лишь шепнуть:

— Беник!.. Жамали!..

Генипа с трудом улыбнулся Ивону, поддерживавшему его голову.

Пес индейца вернулся. Он тяжело дышал и тыкался в ноги то одному, то другому из новых знакомых, стараясь запомнить их запах, чтобы потом уже никогда ни с кем не спутать.

— Генипа, друг мой, ты слышишь меня? — позвал Феликс. Он сжимал руку краснокожего и с ужасом замечал, что пульса почти нет.

Умирающий лишь глубоко вздохнул и не смог вымолвить ни слова, так велико было его чувство к друзьям и так неумолимо покидали последние силы.

— Он умирает! — вскричал Синий человек. — Неужели мы пришли сюда только для того, чтобы услышать последний вздох!

— Во всяком случае, положение этого бедняги, видимо, незавидное, — пробормотал Артур, и голос его, обычно громкий и веселый, показался тихим и нежным. — Если бы можно было дать ему выпить глоток-другой! Так нет! Все фляги пусты.

— Проклятые гуляки! Не могли сохранить чуточку водки на всякий случай.

— У меня, кажется, есть немного, — раздался невыразительный голос нормандца. Он вынул из внутреннего кармана куртки маленький, плоский флакончик, который всегда носил про запас.

— О! Да у него есть заначка, — радостно воскликнул Джим.

— Возьмите, хозяин. — Бертран с тяжелым вздохом протянул Обертену флакончик. — Не стесняйтесь, дайте ему сколько нужно.

Такая самоотверженность дорогого стоит. Ведь для Геркулеса, а он, между нами говоря, любил выпить больше, чем остальные, содержимое флакончика было дороже золота.

Феликс напоил умирающего водкой, которая на сей раз была сродни эликсиру[386] жизни. Потом сказал:

— Друзья мои, нам придется задержаться здесь на какое-то время. Нужно поскорее принести багаж, его нельзя оставлять снаружи.

— Есть, хозяин!

Шесть добровольцев бросились к выходу и вскоре вернулись с головы до ног обвешанные оружием, инструментом и остатками провизии. Съестных запасов оставалось дня на полтора.

К счастью, в багаже нашлось несколько свечей. Это сокровище припас все тот же предусмотрительный Жан-Мари. Но впопыхах, когда все были взволнованы лаем Уаруку, он забыл об этом.

Тем временем Знаток кураре медленно приходил в себя. Глоток спиртного взбодрил его. Силы понемногу возвращались. Генипа сел, обвел всех долгим взглядом и сказал:

— Есть! Я хочу есть!..

Феликс принес ему бисквит, на который тот набросился, точно дикий зверь. Вождь урити проглотил бисквит в два счета, так что чуть не подавился.

— Еще, хозяин! Еще!

Синий человек отдал ему второй бисквит, который тоже моментально был съеден.

— Еще!

— Нет! Пока хватит! Дай тебе волю, так ты с голодухи, пожалуй, и полено съешь.

Беник зажег свечу. Брезентовый факел едва горел.

Состояние несчастного индейца было действительно плачевным. Костлявые ноги покрыты язвами, тело — кожа да кости, лицо, некогда круглое и мясистое, стало вытянутым, щеки впали, как у чахоточного.

Вокруг валялись полусгнившие, распространяющие удушливый, смрадный запах объедки. Мертвецкий вид несчастного и все вокруг говорило о том, что он оказался замурован, и, видимо, давно. Вождь стал жертвой какой-то драмы.

У этих железных людей-индейцев, представителей древнейшей расы, обмороки обычно непродолжительны. Поев бисквита и допив оставшуюся водку, Генипа заметно оживился и начал свой рассказ. Говорил он быстро и возбужденно. Хотя Феликсу и не терпелось узнать о его приключениях, все же он попросил рассказчика не торопиться.

Но если в обычных обстоятельствах Знаток кураре был на редкость неразговорчив, сло́ва из него не вытянешь, то сейчас говорил без умолку.

Увещевания Синего человека не возымели ни малейшего действия. Очевидно, произошедшие события были действительно очень серьезны. Так что правильнее всего было предоставить краснокожему полную свободу изложения.

Пока суд да дело, моряки, которые тоже умирали с голоду, сжевали всухомятку несколько бисквитов, открыли последнюю консервную банку и в один момент проглотили содержимое. Заморив червячка, они с нескрываемым интересом приготовились слушать.

У Генипы оказалась великолепная память. Он не упускал ни малейшей детали, ни единого, пусть даже пустячного, события. Его гортанный голос гулко звучал в тишине, которую время от времени нарушал только Феликс.

Расставшись с Синим человеком, Жаном-Мари, Беником и Ивоном на ранчо[387] дона Рафаэля Кальдерона, доброго белого, как его называли в округе, Генипа и паталосы, верные данной ими кровавой клятве, тотчас же возвратились к золотому полю.

Обратно они шли по своим же собственным следам. Для индейцев найти обратную дорогу — пара пустяков. Шли не торопясь. Да и торопиться-то, собственно, было особенно некуда. Все складывалось благополучно.

По пути паталосы рыбачили, охотились, устраивали облавы на крупного зверя. Лазурный Бог щедро одарил их за помощь, и теперь следовало достойно отметить удачу.

На подходе к золотому полю их ожидал неприятный сюрприз.

Общаясь с белыми людьми, Генипа, сам того не приметив, привык размышлять. Его соплеменники обыкновенно не утруждали себя всевозможными соображениями. Дети природы, они умели радоваться, если была причина, но не видели дальше собственного носа. Вождь урити был не таков.

Следуя по дороге на Гояс, он поначалу очень удивился, что не нашел следов войскового подразделения, которым некогда командовал бывший управляющий шахтами. Ведь их послали в Гояс, и рано или поздно они должны были туда отправиться.

Что до паталосов, то их мало занимала мысль о том, проходил или не проходил здесь экспедиционный корпус. Краснокожие были целиком поглощены счастьем возвращения домой, радостью от того, что обладали несметным богатством, подаренным Синим человеком. Больше индейцев ничего не интересовало. Хоть трава не расти.

Впрочем, Генипа и не счел нужным посвящать их в причины беспокойства. Но когда подошли к недавнему полю боя, где Ивон одержал славную победу, неслыханную по оригинальности и эффективности оружия, Знаток кураре совсем приуныл. Он заметил, что следы ведут вовсе не в направлении провинции Гояс, а в сторону золотого поля.

Напрасно вождь ломал голову в поисках причины, которая могла заставить бразильских солдат изменить направление и не выполнить приказа.

Неужели весь отряд дезертировал? С какой целью? Что произошло? Из-за чего солдаты нарушили дисциплину? Ведь здесь за самовольные действия сурово карают, почти так же сурово, как в Европе.

Снедаемый беспокойством, но не подавая виду, Генипа подгонял своих спутников, придумывая всякие причины, чтобы убедить их идти побыстрее.

Каково же было его удивление, когда, прибыв на золотое поле, первым, кого он увидел там, был управляющий собственной персоной, заклятый враг его бледнолицых друзей, злодей, причинивший им столько зла.

Против всех ожиданий управляющий оправился после серьезного ранения, которое, однако, оставило страшные, неизгладимые следы на его лице. Все зубы ударом ядра-ореха оказались выбитыми. Впалые губы напоминали беззубый рот дряхлого старика. Из-за сломанной переносицы нос стал плоским и неимоверно расширился. На лбу краснел ужасающий шрам, а по щеке до самого глаза шел уродливый коричневый струп.

Тем не менее никаких сомнений, что этот человек — бывший управляющий шахтами в Диаманте, не было. Несмотря на отталкивающую внешность, он выглядел весьма респектабельно в своей униформе и с важным, начальственным видом прохаживался, опираясь на длинную трость.

Генипа не верил глазам. Он давно числил этого бледнолицего в мертвецах и никак не ожидал увидеть его здесь живым и здоровым. Но пуще всего огорчало индейца то, что он нашел на золотом поле лагерь, устроенный по всем законам симметрии[388] и военного дела. Посреди лагеря копошилось множество негров.

Они сновали туда-сюда с лопатами и ружьями, то ли солдаты, то ли рабочие. Там и тут виднелись разветвленные траншеи. Повсюду, вдоль тех самых пирог, которые бросили Синий человек и его друзья, струилась вода.

Негры-рабочие копошились словно муравьи. Они копали и перевозили землю, наполняя ею драги. За ними пристально наблюдали младшие офицеры.

Вот тебе на!

На золотом поле полным ходом идут работы. Три сотни солдат, которых направили в Гояс, гнут спину не покладая рук.

В деревне паталосов быстро разнеслась весть о возвращении вождя и его спутников. Их встретили сердечно и с радостью.

Генипа поспешил утихомирить расчувствовавшихся индейцев и сообщил им под большим секретом, что Синий человек и его друзья должны вот-вот прийти и облагодетельствовать все племя.

Обещание успокоило паталосов, и они продолжали жить как обычно, не вмешиваясь в дела негров. Между тем племени приходилось поставлять золотодобытчикам провиант. И разумеется, бесплатно.

Управляющий сосредоточил своих солдат исключительно на поисках золота. У них даже не оставалось времени и сил на то, чтобы подумать о собственном существовании. Не иначе, как эта ненасытная утроба поставила себе целью окончательно истощить землю.

Как известно, дичи и рыбы в этих местах тьма-тьмущая. В обязанность индейцев входила охота и рыбная ловля. За полученные продукты рабочие не платили туземцам денег, но отдавали всякие безделушки, что приводило дикарей в восторг. Большего им и не нужно было.

Через два дня после возвращения Генипа с радостью заметил среди солдат сержанта Педро, приятеля Жана-Мари. Хитрому индейцу удалось разговорить наивного, доверчивого негра. Тот не умел держать язык за зубами, да, собственно, ему и нечего было скрывать.

Знаток кураре узнал, что управляющий, вынужденный из-за серьезного ранения какое-то время не двигаться, стал потихоньку приходить в себя. Солдаты, оставшиеся с командиром и ожидавшие скорее его смерти, нежели выздоровления, завязали знакомство с паталосами. У негров оставалось несколько бутылок водки, и, придя в индейскую деревню, они легко установили контакт с местными жителями.

К несчастью, среди этих любителей-экскурсантов нашелся один бывший золотоискатель. Человек осмотрел участок, прикинул приблизительно его золотоносность и принес несколько образцов.

Управляющий хоть и был при смерти, но мигом понял, чем для него может обернуться неожиданная находка. Лечили управляющего паталосы с помощью чудодейственного укууба. Дело быстро пошло на лад. Раненый вернулся к жизни и, хотя был еще очень слаб, приказал отнести его в деревню.

Хитрец рассудил так: его отряд был атакован, сам он получил серьезные ранения, и теперь время, отведенное для выздоровления, можно использовать для добычи золота. Случай в пути оказался как нельзя кстати, начальство будет признательно за такое открытие.

Главное для этого человека — выгода. Гарнизон Гояса подождет.

Солдаты, в мгновение ока превратившиеся в старателей, тотчас же взялись за работу.

Если укууба — поистине волшебное средство от самых тяжелых ран и увечий, то алчность[389], видит Бог, тоже лекарство не из последних. Жадность завладела управляющим. Неукротимое желание разбогатеть подняло его на ноги в какую-нибудь неделю. Нужно разведать, насколько богат этот участок, и суметь по-хозяйски воспользоваться им.

Чтобы снять с себя ответственность, управляющий послал в Марахао четверых солдат и сержанта с донесением о постигшей отряд катастрофе и ее последствиях. Однако о месторождении золота не было сказано ни слова.

Гонцами отправили самых нерадивых из всего отряда. Чтобы добраться до Марахао, им понадобится целый месяц. За это время здесь можно развернуться. Много воды утечет, пока посланные возвратятся, если, конечно, бездельникам не придет в голову дезертировать.

Во всяком случае, пока судьба преподнесла управляющему подарок, он стал хозяином золотого прииска. Этим надо воспользоваться.

Вот что удалось узнать Знатоку кураре. Он еще больше опечалился, задавая себе один и тот же мучительный вопрос: что произойдет, если Синий человек и его товарищи, вернувшись, обнаружат здесь этих молодцов?

А что будет с сокровищем? Надежно ли оно укрыто от посторонних любопытных глаз? Кто знает, не случится ли так, что по неосторожности, а то из-за предательства оно попадет в руки алчного бразильца?

Начиная с момента возвращения несчастный Генипа только об этом и думал. Теперь он постоянно жил в страхе.

Что делать? На что решиться? Преданность Лазурному Богу, любовь к друзьям заставляла строить планы, один другого фантастичнее. Но своими мыслями он ни с кем не мог поделиться, а в одиночестве не решался предпринять что-либо.

Вождь хотел бы убить всех негров по очереди. Это для него раз плюнуть. Ведь сарбакан[390] и стрелы, отравленные кураре, всегда под рукой.

Признание, высказанное с такой обескураживающей искренностью, заставило Феликса содрогнуться.

— Надеюсь, ты никого не убил? — воскликнул он в ужасе.

— Хозяин, я не смог, — тихо ответил индеец, — а то бы ни одного разбойника не осталось в живых.

— Какое счастье, Генипа! Подумай только, что бы мне оставалось делать, если б я послужил причиной смерти хотя бы одного-единственного человека? Никогда, никогда в жизни не соглашусь на такое!

— Но ведь ты хозяин! Прикажи, и я убью всех!

— Мне не нужны их жизни.

— Тогда я никого не убью.

— Надеюсь. Однако продолжай, если долгий рассказ не слишком утомил тебя.

— Я поел… и выпил огненной воды… теперь у меня много сил.

В течение почти целого месяца, то есть вплоть до возвращения гонцов, посланных управляющим в Марахао, тайна спрятанного сокровища свято соблюдалась. К несчастью, курьеры привели с собой подкрепление и к тому же приволокли большой запас водки.

В тот же вечер на золотом поле состоялась чудовищная оргия[391], в которой принимали участие и несколько паталосов, в том числе бывший вождь, приятель Феликса, который, как помнит читатель, выкрасился в синий цвет, чтобы больше походить на своего идола.

Опрокидывая стакан за стаканом, бедолаги совсем потеряли головы, и водка без труда развязала языки.

Неизвестно кто именно проговорился, но только солдаты узнали про драгоценный клад, про желтую землю, спрятанную белыми. Но выведать, где именно находилось сокровище, им так и не удалось. Даже сильное опьянение не заставило индейцев указать заветное место.

Новость, разумеется, передавали из уст в уста. Вскоре она дошла до ушей главного. А тот все время был настороже, готовый к любым подвохам или неожиданностям.

Золотоносная жила, найденная управляющим, и сама по себе была удачей. А уж слухи о кладе и подавно увеличивали ценность находки. Прохвост прекрасно понимал, что здесь пахнет несметными сокровищами, неслыханным, баснословным богатством.

Он заставил привести паталосов, снова напоил их и обманом попытался выведать нужные сведения. В ход шло все: лесть, угрозы, обещания. Но ему так и не удалось ничего узнать.

Протрезвев, бедняги поняли, какую страшную оплошность допустили. Водка, проклятая водка заставила предать Синего человека, их друга, их Бога! Кто мог знать, какие невероятные, неслыханные напасти грозили отныне их племени? А может быть, и все племена паталосов, весь народ теперь исчезнет с лица земли.

Страх еще пуще, чем любовь и преданность Лазурному Богу, накрепко закрыл им рты. Никакими ухищрениями из индейцев не выманить теперь тайны. Ласка, посулы, угрозы, лесть — все бесполезно.

Но слово сказано. Зло сделано. И начиная с этого дня землекопы пядь за пядью перерыли всю округу в надежде отыскать клад и получить крупный приз, обещанный управляющим тому, кто первым наткнется на тайник.

В конце концов все средства иссякли и терпение лопнуло. Солдатам надоело возвращаться каждый вечер не солоно хлебавши, и они, обозленные и уставшие, раздраженные тем, что никакими силами не могут убедить индейцев открыть тайну, решили применить силу, бить до тех пор, пока не заговорят.

Первые палочные удары не дали ни малейших результатов. Солдаты понимали: нельзя забить индейцев до смерти, потому что некому будет показать заветное место. Еле живых паталосов отпустили, обещав, однако, что назавтра экзекуция[392] повторится.

У племени не оставалось никаких иллюзий[393] на счет намерений незваных гостей. Мучимые страхом перед будущими истязаниями и перед местью Лазурного Бога, паталосы ночью незаметно исчезли, оставив клад без присмотра, а своих мучителей без последней надежды. Пусть разбираются сами.

Долгое время, к вящей ярости управляющего и его людей, беглецов не могли отыскать. Однако Генипа не решился уйти далеко. Отважный воин понимал, что Синий человек и его друзья могут вот-вот вернуться. Он должен быть на посту. Иначе кто же предупредит их о том, что на золотом поле враг? Кто помешает им попасться в лапы управляющего и его многочисленного отряда?

Потому-то вождь урити и продолжал скитаться неподалеку от золотого поля, один-одинешенек, терзаемый страхом и плохими предчувствиями.

Время от времени он бродил по дороге на Гояс в надежде встретить французов. Но все напрасно. Вновь и вновь краснокожий возвращался ни с чем.

Однажды, сбегав в очередной раз на дорогу и едва дыша, вернувшись обратно, Знаток кураре заснул мертвым сном. Его собака тем временем напала на след какого-то зверька и убежала на поиски.

Индеец проснулся оттого, что почувствовал, как чьи-то грубые руки связывают его. Как ни сопротивлялся он, как ни кричал, ни кусался, ни брыкался, все зря. Генипа ничего не смог поделать против полудюжины негров-атлетов. Те скрутили его и притащили в лагерь, издавая при этом громкие и резкие крики — знак триумфа и радости.

Пленника привели прямо к управляющему, привязали к стволу дерева, словно зверя. Измученный неутолимой алчностью, командир отряда находился тут же, неподалеку, и усиленно обдумывал, как бы ему побороть упрямство краснокожего.

— Ты ведь скажешь мне, где зарыт клад, не так ли?

— Ищи! — последовал гордый ответ.

— Ты не хочешь говорить?

— Нет! Я ничего не знаю.

— Тем не менее сокровища существуют.

— Не знаю.

— Послушай, я дам тебе все, чего пожелаешь. Табак, оружие, водку, одежду…

Знаток кураре молчал.

Управляющий накалился от злости и гнева. Он принялся страшно бранить пленного:

— Грязная индейская собака! Я с тебя живого сдеру кожу и брошу муравьям.

— Он умрет, а вы так ничего и не узнаете, — заметил один из младших офицеров, — не попробовать ли морить дикаря голодом? Быть может, тогда этот негодяй станет разговорчивее.

— А ты, пожалуй, прав. Для начала посадим этого молодца на строгую диету.

Заметив, что туземцу выражение «посадить на строгую диету» ничего не говорит, управляющий приказал объяснить ему, что и как.

— Тебя посадят в пещеру недалеко отсюда. Ты знаешь, где это. Там очень крутой склон и только один выход. Помнишь? Тебя отведут туда сейчас же. Выход мы замуруем и не будем приносить еду до тех пор, пока не решишься что-нибудь нам рассказать. Посидишь без воды и пищи. Может быть, тогда расскажешь, где спрятано сокровище.

Индеец стоял неподвижно. Он спокойно выслушал все, что ему говорили, и даже бровью не повел. Свидетель этой сцены подумал бы, что пленник просто-напросто не понял из сказанного ни слова.

Между тем бразилец продолжал:

— Мы оставим крошечное отверстие. Когда образумишься или захочешь есть и пить, позовешь. Два раза в день буду посылать к тебе человека, чтобы ты мог передать ему свое решение. Эй, вы! — обратился он к неграм. Посадите-ка его в ту пещеру, что находится у дороги.

Генипа внимательно огляделся, чтобы удостовериться в том, что выхода нет. Восемь вооруженных солдат окружили его, готовые вскинуть ружье при первой же попытке бежать.

Вождь понял, что на этот раз проиграл. Но он не был сломлен. Пожал плечами и двинулся в путь.

Следуя со своими конвоирами, Знаток кураре дал себе клятву, что, если когда-нибудь ему посчастливится спастись, первое, что он сделает, — это убьет бледнолицего отравленной стрелой. Воистину, если бы управляющий мог знать, что происходит в душе пленника, он немедленно приказал бы расстрелять его, потому что такая клятва была равносильна смерти.

Но с виду Генипа, казалось, смирился и покорился судьбе. Индейца заживо замуровали в каменной могиле, вход в которую завалили той самой гигантской глыбой, которую с таким трудом пришлось отвалить морякам с «Авраама Линкольна».

Так прошло двенадцать часов. Голод мало-помалу начал давать о себе знать. Еще немного — и он мучил уже всерьез.

Ситуация усугублялась еще и тем, что в пещере не было света и ни капли воды.

— Ну что ж, — решил вождь, — я умру здесь, если Синий человек не придет на помощь. Но он придет, обязательно придет. Ведь он обещал. Нужно продержаться как можно дольше.

Пленник поковырял связанными руками устилавший землю песок в слабой надежде найти под ним хоть немного влаги.

Ничего!

Убедившись в бесполезности новых усилий, краснокожий решил, что лучше беречь силы, улегся на землю и, вытянувшись, стал ждать, как умеют ждать только индейцы.

Прошло еще полдня, и Знаток кураре сквозь дрему услышал звонкий лай, доносившийся от входа в пещеру. Он узнал голос своей собаки, подполз к малюсенькому отверстию, оставленному солдатами, просунул в него голову и свистнул.

Пес, услыхав знакомый сигнал, мигом проскользнул в лаз и очутился рядом с хозяином, виляя хвостом и ластясь.

Немного погодя собака убежала и примерно через час вернулась, неся в зубах мышь, пойманную в лесной чаще.

В этом месте рассказ Генипы прервал общий вздох удивления. Слушающие не могли поверить своим ушам, так поразило их сказанное.

— Неужели, — вскричал Синий человек, — неужели твоя собака охотилась совершенно одна, без тебя, и принесла тебе дичь?

— Да, хозяин!

— Но как же она могла сообразить, что от нее требуется? Какой же у нее, по-твоему, ум?

— Не знаю, но я просто сказал ей, чтобы она пошла и поискала что-нибудь поесть.

— Сказал… Это понятно. Я только не в состоянии поверить, что она способна была тебя понять.

— Хозяин, зачем искать объяснение тому, что существует без всяких объяснений? Мышь была еще теплая. Я ногтями разорвал шкурку, выпил кровь и съел мясо. В это время снаружи кто-то позвал меня. Они пришли, чтобы узнать, не передумал ли я и не хочу ли говорить. Я отказался.

На следующий день Уаруку вновь принес с охоты какую-то живность. Он появился внезапно, неся в зубах пальмовую крысу. Генипа тут же с жадностью съел ее.

Так умная тварь приносила Знатоку кураре все, что ей удавалось добыть. Меню оказалось довольно разнообразным, подчас даже слишком экзотическим. Однако и обстоятельства, в которых очутился вождь, были не совсем обыкновенны. Поэтому выбирать не приходилось.

Игуаны, ужи, черепашьи яйца, птенцы прямо из гнезда, четвероногие — все шло в дело. Быть может, не всегда было вкусно, но подопечный Уаруку ничем не брезговал. Ведь только так он мог поддерживать свои силы и не умереть с голоду.

К несчастью, была одна вещь, которую сообразительный пес при всем желании не мог принести Генипе. Он не мог раздобыть ни капельки воды. В течение долгих дней индеец мучился страшной жаждой.

Вскоре беспорядочный режим и полная невозможность двигаться вызвали тяжелую лихорадку. Язвы, которыми покрыты ноги большинства туземцев из-за постоянной ходьбы босиком, начали гноиться, причиняя сильные страдания.

Больной чувствовал ужасную слабость. Оттого, что он никак не мог встать или хотя бы сесть, приходилось все время лежать ничком посреди гниющих отходов: внутренностей, кожи, сухожилий — словом, всего, что оставалось от съеденных животных.

Живя в постоянной тьме, Знаток кураре потерял счет времени, не понимая, день сейчас или ночь. Он уже не разбирал, что именно приносил верный Уаруку, а ел все подряд.

В довершение всех его несчастий и этот последний источник жизни прекратился. Уаруку без конца курсировал из леса в пещеру и обратно, и в конце концов солдаты, дважды в день приходившие к пещере, заметили его. Об этом тут же доложили управляющему, и тот приказал немедленно закрыть лаз наглухо.

Напрасно бедное животное, в кровь разодрав десны и кожу на лапах, пыталось вырыть ход и проникнуть наружу. Поняв наконец, что все его усилия бесполезны, пес взвыл и улегся возле хозяина.

Так и лежали они долго-долго. Генипа — в полузабытьи стоически ожидал смертного часа, без устали оплакивая судьбу дорогого его сердцу Синего человека и не смея надеяться на спасение.

Бедняга пытался утолить голод, поедая валявшиеся вокруг останки. Но это уже не помогало, мучительная тошнота подкатывала к горлу. Уаруку пожирал падаль с меньшим отвращением, сил у него было побольше, чем у хозяина. Пес по-прежнему дни и ночи напролет лежал рядом.

Наконец вождь почувствовал, что смерть близка, последний раз мысленно обратился к тому солнечному миру, где он знал столько счастья, и даже обрадовался, что покидает эту давящую темноту, невыносимую для души, привыкшей к свободе и простору. Генипа приласкал собаку и шепнул:

— Прощай! Знаток кураре умирает.

Потом, когда ему показалось, что душа уже отлетела в тот славный мир, где все вокруг зеленеет и цветет, где бывший охотник вдоволь может добыть дичи, он вдруг очнулся и увидел перед собой Синего человека…

Простой искренний рассказ Генипы о страшных мучениях и жестоких испытаниях растрогал моряков до слез. Они не могли скрыть умиления и восхищения.

И странное дело, чем дольше говорил индеец, тем бодрее и сильнее, казалось, становился. Голос его был теперь увереннее и тверже, жесты энергичнее. И следа в нем не осталось от апатичного[394] аборигена, в безделье проводящего дни напролет лежа в гамаке и равнодушного ко всему, что бы ни происходило вокруг.

Темные глаза краснокожего сверкали, лицо было подвижно, он все время жестикулировал и, поднявшись на ноги, крикнул:

— Хозяин, господин! Белый должен умереть от моей стрелы, а ты должен забрать желтую землю.

— Не торопись, друг мой, — ответил Феликс, внимательно оглядывая Генипу, — ты еще слишком слаб!

— Хозяин, послушай… время не ждет… Они скоро придут, я чувствую!..

Как будто желая придать словам вождя больший вес, Уаруку, все это время бегавший вокруг ни разу не присев, вдруг насторожился. Шерсть на его спине встала дыбом, он громко залаял.

— Хозяин! Видишь собаку… Слышишь?.. Уаруку никогда не ошибается.

— Ну хорошо! Будь по-твоему. Идем! Нужно покинуть это проклятое место, где ты так много и жестоко страдал, страдал за меня, верный мой друг. Иди к своим лесам, к высоким деревьям, к солнцу, к голубому небу.

Моряки собрали оружие и отправились в путь. Впереди шел Жан-Мари, неся над головой факел. Рядом бежала собака, которая все злее рычала и все больше нервничала.

Внезапно страшное ругательство сорвалось с уст Жана-Мари. Он остановился.

Вся цепочка тоже прекратила движение.

Теперь в тишине слышалось лишь глухое рычание пса да громовые возгласы отставного сержанта.

— Ну, что там, Жан-Мари? Что случилось, дружище? — спросил Феликс, подойдя ближе.

— Случилось?.. Да уж, случилось! А то случилось, месье, что я хотел бы поджечь весь лес и поджарить заживо тех негодяев, которые замуровали нас в этой пещере!

— Замуровали?..

— Да, месье! Именно замуровали… Они устроили нам ловушку, словно лисьему выводку, который необходимо выкурить из норы.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что вход в пещеру замурован. Даю вам слово.

ГЛАВА 11

Пятьдесят часов агонии. — Роковая встреча. — Кто и почему замуровал пещеру. — Тяжелая работа не приносит плодов. — Дерзкий план. — Мина. — Пятнадцать кило пороха. — Что можно сделать из трех тысяч патронов. — Озарение. — Все не так просто. — Взрыв. — Свободны!.. — На золотом поле. — Одни. — Сокровища исчезли.

Жестокие проклятья, изрыгаемые моряками, понявшими, что они тоже стали пленниками пещеры, сменились физической и моральной апатией, с которой трудно было бороться.

Однако это длилось недолго. Мужественные люди все же нашли в себе силы не пасть духом. Новая беда, внезапно обрушившаяся на их головы, не смогла парализовать силы путешественников.

Моряки собрали всю волю в кулак, каждый в отдельности и все вместе показали неслыханную твердость.

Пятьдесят часов длилась неравная борьба. Только смертельная опасность могла заставить людей так работать.

Пятьдесят часов без пищи, воды, света, почти без воздуха!

Пятьдесят часов непосильного, нечеловеческого, безнадежного труда. Даже стальные инструменты не выдержали — сломались, затупились. К тому же они стали слишком тяжелы для измученных, искалеченных, окровавленных рук.

С первых же часов работа была строго организована. Нельзя впустую тратить силы. Держали совет. Досконально исследовали пещеру, каждую стену, каждый угол, обошли все закоулки, все ответвления.

Никакого выхода, никакой лазейки. Ни единого места, где стена оказалась бы тоньше. Повсюду один и тот же глухой звук, свидетельствовавший о равномерной толщине гранитного монолита. Это была огромная глыба, внутри которой невероятным образом ветвились никуда не выводившие ходы. Всюду — тупик.

Но ведь их же тринадцать! А со Знатоком кураре даже четырнадцать. Они без устали атаковали каменные стены. С ними их сила, их мужество.

Съестные запасы на исходе. Собрав все, что осталось, подвели итог: пищи хватит на четыре неплотных обеда.

Значит, они будут работать натощак!

Нет ни капли воды. Между тем в пещере невыносимо жарко.

Пусть так! Они не будут пить. Это даже и лучше. Меньше будут потеть.

Все силы решили сосредоточить на том участке, где еще недавно находился выход, заваленный во время грустного повествования Генипы огромными каменными глыбами.

Работая, каждый надеялся, что вот-вот блеснет перед глазами уголок синего неба. Однако все были готовы к тому, что у входа их ждет засада. Поэтому те, кто в данную минуту отдыхали, а работали они по очереди, — держали наготове карабины.

Но все бесполезно!

Толщина стены достигала нескольких метров. Она состояла в основном из кварца, и никакие кирки не брали ее, только высекали бесчисленные искры.

— Между тем, — заметил капитан, — вспомните: когда мы шли сюда, эти глыбы тоже находились у входа, но между ними можно было пройти без особых усилий. Стало быть, кто-то намеренно придвинул их поближе. Но кто? И как? Ведь прошло слишком мало времени.

Пленники пещеры никак не могли взять в толк, что же произошло, почему приключилась с ними эта катастрофа?

А дело было так.

В тот самый час, когда начался ураган, к пещере шли четверо солдат во главе с сержантом. Управляющий послал их, чтобы в последний раз попытать счастье и узнать, не хочет ли индеец открыть им тайну клада. Солдаты шли через лес, когда налетел первый порыв ветра. Испугавшись, они ускорили шаг, а затем спрятались под нависшей скалой, недалеко от входа в пещеру.

Каково же было их удивление, когда в двух шагах появилась группа европейцев с поклажей, которые прямо перед их носом заняли укрытие, на которое солдаты так рассчитывали.

Негры не решились присоединиться к незнакомцам. Бедняги прижались к гранитной стене и все время, пока лил дождь и валил град, стояли, боясь выдать себя и надеясь, что, как только буря прекратится, непрошеные гости уйдут восвояси.

Но ничуть не бывало. Белые не только не собирались уходить, но заметили вход в пещеру и проникли в подземелье.

Солдаты хорошо понимали, как нужен их пленник командиру. Опасаясь, что Знаток кураре вскоре получит возможность выйти из заточения, они тихонько подкрались к выходу и прислушались. Ничего ни услышав, не долго думая, стали заваливать ход камнями.

Для четверых негров-великанов это не было тяжелой работой. Словно по иронии судьбы одна глыба, которая весила, должно быть, не меньше тонны, стояла непрочно, покачивалась. Оказалось достаточно небольшого усилия, чтобы она плотно закрыла собою вход в пещеру.

Гордые своей удачной выдумкой, солдаты со всех ног бросились обратно в лагерь и рассказали командиру о невероятном открытии, не упустив, конечно, из виду и успешную операцию.

Управляющий шахтами не колебался ни секунды. Сомнений нет! Белые — это те, кому принадлежат сокровища. Пришельцы многочисленны, сильны и, надо думать, прекрасно вооружены. Теперь они попали в каменный мешок. Важно не выпустить их оттуда, не дать улизнуть. Это редкое везение, врагов удалось заманить в ловушку, не сделав ни единого выстрела, вообще не приложив ни малейших усилий. Какая радость держать этих баловней судьбы в своей власти.

Индеец не желает говорить! Ну что ж! Европейцы не так выносливы, как дикари. Они заговорят.

Стоит помучиться несколько часов от голода и жажды, потерять силы и надежду, как обещание спасти жизнь заставит открыть тайну клада.

Обещание же это ни к чему не обязывает. Как только клад будет в его руках, они умрут, причем самой мучительной и жестокой смертью. Уж он, управляющий, об этом позаботится. Он помнит о своем изуродованном лице и, чтобы отомстить, готов дать не одно ложное обещание этим негодяям.

Все это вместе взятое до такой степени обрадовало бразильца, вселило такую надежду и умиление, что, забыв о своей обычной скупости, он мигом отсыпал солдатам целую пригоршню золота, которую те честно поделили между собой.

Этот человек был из той породы людей, которые ничего не делают наполовину. Ни секунды не медля, он собрал двадцать негров и отправился с ними к гроту, чтобы привалить еще одну огромную глыбу к выходу. Он был абсолютно убежден в том, что пленники при всем желании не смогут убежать. Довольный собой и удачно прожитым днем, управляющий вернулся в лагерь на золотом поле.

Не подозревая, что происходит снаружи, узники тем временем работали не покладая рук, чтобы выбраться из проклятого заточения.

Тяжелые кирки со звоном ударялись о камень, отбивая крошечные кусочки. Когда одна группа выбивалась из сил, ее заменяла другая. Даже Ивон, больной Феликс и полумертвый Генипа вкалывали наравне с другими.

Шли часы. Жажда становилась невыносимой. Дышать было почти нечем, в воздухе летала каменная пыль.

За сутки им удалось пробить каких-то шестьдесят сантиметров. Но мужество не покинуло людей.

Быть может, им суждено умереть с голоду. Пускай! Все равно! Они будут сражаться не переставая.

Невероятно, но самоотверженная работа продолжалась еще целых двадцать четыре часа.

Феликс перетрудился, и ему сделалось дурно. Дыхание стало прерывистым, грудь судорожно вздымалась. Он неподвижно лежал возле плачущего Ивона. Мальчик сбил в кровь руки и не мог больше держать кирку.

Артур еще шутил, посмеивался над старухой смертью, приближение которой уже явно ощущали все.

Мариус не уступал, уверяя, что в Марселе гранит еще прочнее, чем здесь. Чего ни придумаешь, чего ни сделаешь, чтобы только не сдаться, не опустить руки.

Джим решил, что самое время покувыркаться и походить на руках. Нормандец ворчал. Только бретонцам, этим железным ребятам, не было износу. Они упорно долбили скалу и страшно ругались.

Но никто не уступал злой судьбе. Никто не отказывался продолжать работу, хотя ее бесполезность становилась чем дальше, тем очевиднее.

У них не было надежды. Но они не сдавались.

Работали уже давно в темноте. В запасе осталась всего одна свеча, ее берегли на самый черный день. Мало ли что могло случиться.

— Слава Богу, — в сотый раз произносил Беник, — вот мы и спеклись. Это должно было когда-нибудь произойти. Сколько же можно испытывать судьбу: убить сатанита в море, отправиться в путь тринадцатого числа в отряде из тринадцати человек!..

— Ты говоришь глупости, — вмешался Жан-Мари, — теперь-то нас уже четырнадцать!

— Четырнадцать и собака! Лучшая из всех известных мне собак! — добавил Ларош.

— Которая копает и трудится не хуже любого из нас, бедняга…

— Которая страдает от голода и не жалуется.

— Вам бы все шутить, — ворчал Беник, — а между тем инструменты уже вышли из строя. По-моему, нужна мина, чтобы выбраться отсюда.

— Мина!.. А почему бы и нет, матрос, — вскричал Артур, ударив себя по лбу.

— У нас есть порох!

— И патроны!

— Ты прав, дружище!

— А вы думали, я только трепаться могу?

— Давай-ка сюда фитиль.

— Вот, возьми. У каждого из нас по двести пятьдесят патронов к винчестеру. Джим, я ведь правильно произношу слово винчестер?

— Лучше не бывает! Как картавый попугай.

— Ну ладно! Патроны есть у двенадцати человек, а не у тринадцати. У хозяина их нет. Значит, двести пятьдесят умножить на двенадцать… равно… равно… Черт побери! Счет — это не по мне, я тут не очень силен и в школе не был примерным учеником.

— Три тысячи, — подсказал Геркулес.

— Стало быть, три тысячи. В каждом патроне по пять граммов пороха. Три тысячи на пять… Три тысячи на пять… Получается пятнадцать тысяч граммов… Или пятнадцать кило.

— Пятнадцать кило! Из этого может получиться неплохая мина.

— А куда ее нужно положить? — поинтересовался Беник.

— В самом начале пещеры, у входа, в том месте, где мы пытаемся копать. Как раз там, между двумя глыбами, есть подходящее местечко.

— Скажите, капитан, что вы думаете обо всем этом?

— Думаю, что идея рулевого хороша. Это единственный и последний наш шанс. Надо попытать счастье. Разве мы имеем право упустить такой случай? Жан-Мари, зажги свечу и поставь чуть подальше, чтобы не снесло взрывной волной. А теперь давайте сюда патроны.

— Куда будем ссыпать порох?

— Каждый в свою шапку.

— А тот, кто голоден, может преспокойно проглотить гильзы, не правда ли, капитан? Так, по крайней мере, хоть брюхо набьешь!

Несмотря на напряженную ситуацию, никто не удержался от смеха. Артур Ларош не изменял себе. К тому же к людям возвращалась надежда, и ее слабый, мерцающий свет заставлял забыть о недавних испытаниях и горестях.

— Однако, — вновь серьезно заговорил капитан Корсон, — каждому нужно сохранить хотя бы по десять патронов на случай боя.

Десять патронов — решено! У них имеются еще револьверы.

Наконец все гильзы опустошены. С легко понятной поспешностью моряки бросились к выходу. В каждой шапке оказалось по кучке пороха. Его ссыпали в молочную флягу. Получилось довольно много. Все действовали очень быстро, но слаженно, не суетясь.

Артур с удовлетворением отметил, что его идея, пожалуй, сработает. Пороха хватит на добрый взрыв.

— Сможешь ли ты это сделать? — спросил Беник начальственным тоном, вдруг вспомнивший, что он боцман.

— Не бойся! Справимся. Вот что: нужно, чтобы все выстроились в цепочку. Передайте мне сюда порох, я высыплю его куда следует.

С этими словами рулевой прижался к стене, пошарил вокруг, постучал, прислушиваясь, и в конце концов нащупал место, где, по его мнению, сходились каменные глыбы. Туда и засыпал порох.

— Хорошо, — заговорил Беник, — а чем ты собираешься тут орудовать, приятель?

— У нас есть лопаты. Накидаю булыжников.

— С ума сошел! Кремень о кремень! А что, если будет искра?! Мы все взлетим в воздух!

— В таком случае сначала насыплю несколько шапок песку. Это предохранит от искры.

— Не глупо, не глупо… Для рулевого это совсем неплохо.

— Послушай-ка, боцман, что это ты? Зачем придираться? Или голод делает тебя ворчуном?

— Ты лучше скажи, где фитиль, а? То-то.

— У каждого из нас есть огниво. Оттуда и возьмем фитили. Чего тут особенного?

— А отверстие, ведущее к пороху, чем сделаешь?

— Стволом карабина. Он как раз годится.

— Ну да! Стальной стержень — это то, что нужно! Опять искра — и привет! Взлетим на воздух, как миленькие. Взрыв получится что надо. Только рановато. А кроме того, ты в жизни не сумеешь засунуть фитиль в эту крошечную дырочку в стволе…

— Значит, надо придумать что-то другое!

— Подумаем!

Не прошло и минуты, как Артур всплеснул руками и закричал:

— Нашел! У меня есть идея!

— Говори, сынок!

— Кто из нас не слишком дорожит своим карабином? Конечно, я. Без него мне будет только легче шагать, когда выберемся отсюда. Капитан, разрешите использовать ствол по своему усмотрению, даже если придется окончательно вывести его из строя!

— Да, я согласен.

— Прекрасно! Значит ли это, что меня не лишат чинов и наград за потерю боевого оружия?

— Когда же ты перестанешь трепаться?

— Все, капитан! Я абсолютно серьезен. Беру свой нож…

— А зачем тебе нож?

— Отвертки-то у меня нет.

— Нет.

— Стало быть, нужен нож. Мне надо разобрать карабин. Я с этим быстро справлюсь. Так, готово… Оставляем только ствол.

— Что ты собираешься с ним делать?

— С его помощью разожгу огонек и стану печь блинчики!

— Оставь свои дурацкие шутки!

— Ну, ладно! Я собираюсь взять фитиль немного длиннее, чем этот ствол, продеть сквозь него… Понимаете? Проблема решена.

— А дальше?

— Смотрите. Этот конец я обмотаю тряпкой, чтобы не было удара и искры. Затем продену фитиль в ствол, оставив снаружи один конец… Вот и отверстие. Поняли?

— Ларош, ты просто гений! Нет слов! Обещаю тебе, если захочешь, получишь любую должность на корабле. Хватит тебе сидеть и коптиться в машинном отделении.

— Поживем — увидим, патрон! Сейчас не время об этом. Протянутый сквозь стальной ствол фитиль не порвется. Если мы подожжем с одного конца, то огонь медленно пойдет внутрь. И как только доберется до пороха — трр-ах!

Шутник был явно в ударе, говорил оживленно, сочетая теоретические выкладки с практическими действиями.

Онразобрал карабин. Держа в руках ствол, поднес его к правому глазу, посмотрел, как в подзорную трубу. Потом продел сквозь него фитиль так, чтобы по обе стороны стального стержня свисали концы веревки. Наконец осторожно укрепил стержень возле кучи пороха.

Теперь оставалось засыпать его песком и булыжниками, и мина будет готова. Тут нужна осторожность, внимательность. Малейшая оплошность, и взрыв неминуем. Работа тяжелая, тем более для изголодавшихся, мучимых жаждой, обессиленных людей.

Прошел час. Все было сделано как надо.

— Друзья мои! — Голос рулевого звучал непривычно серьезно, резко контрастируя с обыкновенным его смешливым тоном. — Наступил самый ответственный и сложный момент. Пан или пропал! Или нам повезет и мы станем свободными, или пещера навсегда погребет нас под своими обломками.

— Все ясно, — произнес Феликс, — в конце концов, надо попытаться так или иначе выбраться из безвыходного положения. Мы ведь не можем сидеть сложа руки. Значит, решено. Не так ли, друзья?

— Все верно! Все верно! — закричали моряки. Они не могли больше мучиться и ждать.

— Можно поджигать, хозяин?

— Давай!

Артур крикнул, сияя:

— Жан-Мари, свечу!

— Вот она, матрос! Сейчас зажгу… Готово! Теперь всем отойти вглубь пещеры. Американцы, французы — назад! Я останусь здесь, чтобы держать свечу. Будь что будет! Знаете, этот огонек — самый красивый, самый яркий и лучистый из всех, которые я видел в жизни. Итак, все — назад.

Прошло десять минут. В пещере царила мертвая тишина. Моряки старались бодриться, однако каждый ощущал ужас. Он проникал во все поры, сковывал движения и дыхание. С виду все были сдержанны и хладнокровны. Но что творилось в душе! Тело била дрожь, глаза широко открыты, сердце то и дело падает куда-то, так что дух захватывает. Каждому мерещилось приближение смерти. С этим ничего нельзя поделать. Ужас приближающегося конца не побороть, не победить, не одолеть.

— Да-а! — протянул Артур. — Мы тут как в пороховом погребе. Я пережил множество аварий, а сколько раз умирал… Но это всегда происходило быстро, не успеваешь опомниться. Так долго, как сегодня, я никогда еще не ждал смерти.

— Скажи, — обратился к нему Феликс, который хоть и не был моряком, но сумел сохранить в этих жутких условиях остроумие и самообладание, — если бы ты вдруг заметил, что фитиль плохо горит, смог бы подойти и раздуть пламя?

— Кто знает, хозяин, быть может, вскоре получите возможность убедиться в этом.

— А ты, Ивон, мой бедный малыш, как себя чувствуешь? Прости, мы заставили тебя столько пережить.

— Месье Феликс, — отозвался юнга, — поверьте, каждый волен распоряжаться своей судьбой сам.

— Парень хорошо сказал, — обрадовался за племянника Беник, — за такой ответ я расцелую тебя, мой мальчик, если только мужчинам можно целоваться. Черт его знает, есть ли в этом вообще какой-нибудь смысл!..

— Двадцать минут! — сказал Обертен, взглянув на часы.

— Черт! Слишком долго, — ответил капитан, потирая лоб.

— Да, минуты тянутся, словно резиновые, — подтвердил Артур.

— А вдруг фитиль погас?

— Да нет! Я чувствую запах гари…

В эту минуту земля загудела и вздрогнула. Затрещали стены, и моряки повалились друг на друга. Раздался глухой взрыв. Пещера на мгновение озарилась ярким, словно молния, светом, мелькнувшим там, у входа.

Все вокруг заволокло едким дымом и погрузилось в кромешную тьму, так что ровным счетом ничего не было видно. К тому же, падая, Ларош задел рукой свечу и нечаянно загасил ее.

Люди начали было пробираться вперед на ощупь, но вдруг хором воскликнули. В глаза бил яркий дневной свет. Ничего прекраснее никто из них в жизни не видывал. Глаза не могли насмотреться.

Внезапно свет померк, и пещера вновь погрузилась во тьму. Но секунду спустя они опять видели солнце, а еще через секунду услышали снаружи гортанную тирольскую песню:

— Ти-ла-ла! Ла-у-ла — ла-у-ли! Выход есть! Ла-у-ла!

Это рулевой, неунывающий рулевой, едва выбравшись на свет Божий, уже славил его, а заодно и себя, придумавшего выход из безвыходного положения.

— Итак! Мадам и месье, не соблаговолите ли выйти наружу! Дверь открыта! Приятно познакомиться, я тут числюсь консьержем[395]. Прошу вас! Эй, Беник! Консьерж к вашим услугам!

— Черт тебя побери, фигляр[396]! Я первый кричу громче всех: «Да здравствует Артур Ларош!»

— Мариус! Скажи, дружище, а как открывают подобные двери в Марселе?

— Слово марсельца! Это отличная работа!

Затворники с криками «ура!» шумной гурьбой выбежали из пещеры. Голоса смешались в единый радостный, беспорядочный гомон.

Путешественники разом взглянули на солнце, которое ослепило, околдовало вышедших из темноты людей. Взявшись за руки, они вдруг умолкли и стояли так, глядя вверх, не в силах поверить в освобождение. За их спинами зияла зловещая темная дыра. Из пещеры еще валил дым, а по краям входа, на камнях, виднелись черные пороховые разводы.

— Все ли здесь? Никто не остался внутри? — спросил Феликс.

— Все на месте, даже собака!

Вместе со своим хозяином Уаруку вышел последним. Услыхав пение рулевого, он взялся было вторить ему, получилось очень смешно. А потом пес принялся бегать вокруг каждого, вилять хвостом и ласкаться.

Однако нужно торопиться. Оставаться опасно. Тем не менее, второпях никто не оставил оружия и инструменты. Когда все необходимое было собрано, беглецы спешно покинули проклятое место.

Друзей гнал прочь не только страх, но и голод, жажда. Теперь, когда их жизням уже ничто не угрожало, терпеть становилось невыносимо.

Генипа прекрасно ориентировался на местности. Знал, где находится ручей. К тому же он нашел разные съедобные растения.

К вечеру у них будет дичь, фрукты, рыба или черепахи.

А пока пришлось заморить червячка плодами капустной пальмы.

__________

Несколько часов спустя все лишения и переживания последних дней забылись, стерлись в памяти. Путешественники разбили лагерь в лесу, наелись, напились и теперь отдыхали, растянувшись на траве. Решено было на всякий случай выставить часовых.

Невероятно, но Генипа, который, казалось, после всех мытарств и мучений первым должен был заснуть мертвым сном, этот самый Генипа со своим неизменным спутником Уаруку только что вернулся откуда-то. Его не было в лагере около двух часов.

То ли от усталости, то ли от волнения, но лицо его побелело, а руки дрожали.

Знаток кураре легонько толкнул Синего человека. Тот проснулся, улыбнулся солнцу, пышной зелени вокруг и спросил:

— Что случилось? Что тебе нужно?

— Пойдем! — коротко ответил индеец.

— Куда?

— Пойдем!

Феликс прекрасно знал, что, если уж Генипа сам не говорит, из него клещами слова не вытянешь. Бакалейщик разбудил остальных. Те зевали и сладко потягивались.

— Друзья мои, мы уходим.

Все с готовностью поднялись, собрали оружие и нехитрый скарб и через несколько минут были готовы к походу. Обертену оставалось только сказать:

— Вперед!

Отряд медленно двигался сквозь густые заросли. Примерно через час вышли к золотому полю. Никто и не предполагал, что оно так близко.

Странно, но вокруг было пустынно и тихо. Никаких следов пребывания человека. То там, то здесь чернели валуны, земля была покрыта углем и головешками.

— Сожгли? — спросил Синий человек.

— Да, — ответил Знаток кураре.

— А что это?..

— Пироги, в которых промывали золото.

— Их тоже сожгли?

— Да! Негры все сожгли и ушли туда. — Вождь урити указал на юг.

Сомнений не было. На золотом поле больше никого не осталось. Покидая его, солдаты решили оставить только пепелище.

— Ну что ж! Тем лучше. По крайней мере, можем не опасаться нападения и спокойно забрать золото.

— Не можем забрать желтую землю, — возразил индеец.

— Почему?

— Потому что негры унесли ее.

— Они унесли наши сокровища?

— Унесли!

— Тысяча чертей!.. Нас обокрали! Сколько труда, пота, страданий! И все напрасно! Это невозможно!

Генипа подал знак Синему человеку и его друзьям следовать за ним. Вскоре он привел их к тому самому месту, где французы некогда спрятали клад.

Земля была разрыта, все разворочено. Казалось, место выбрали так удачно. Теперь перед глазами желтели лишь обломки бутылочных тыкв, запорошенные золотым песком.

Ужасная новость потрясла всех.

Невероятно, но факт: сокровища исчезли.

ГЛАВА 12

В которой все узнают, что Беник никогда не получит рыболовецкое судно, а Жану-Мари не бывать муниципальным советником. — Грустное расставание. — Генипа уходит. — Месть Знатока кураре. — Последний подарок друга. — После взрыва. — Богатое месторождение. — Разочарование. — Из чего сделать ящики. — Жан-Мари приходит на помощь. — Четырнадцать тысяч франков на человека в день.

— Вот так-так! Нас обокрали!

— Да, Беник! Обокрали, словно на большой дороге.

— И у нас нет больше ни су. Господи! Как это обидно!

— Обидно — не то слово.

— Оказаться в луже после того, как стал обладателем несметного богатства! Вот это я понимаю! Залп из всех орудий.

— Капитан «Авраама Линкольна» — настоящий человек и командир что надо. Он поможет вам восстановить состояние.

— С нашим-то жалованьем? Долгая песня! А начинать сызнова… Никогда! Ну что ж! Значит, у меня не будет рыболовецкого судна, я не стану хозяином.

— Это сильно вас огорчает, Беник?

— Дело не во мне, месье Феликс, а в Ивоне. Я был бы счастлив сделать что-нибудь для нашего дорогого юнги. Мне бы не хотелось видеть, как он всю жизнь работает на износ, подобно своему дядюшке.

— Обещаю вам позаботиться о его образовании и добыть для него хорошее место.

— Вы очень добры, хозяин. Вы всегда были добры к нам. Но ведь и у вас, простите, положеньице, как говорится, аховое. Ваши карманы пусты.

— Ничего! У меня осталось кое-что. Этого хватит на то, чтобы исполнить обещанное. А вы, бедный мой Жан-Мари, не станете муниципальным советником в Роскофе.

— Для меня это к счастью, месье, по крайней мере, буду избавлен от необходимости произносить глупые речи в городской ратуше[397].

— Чудесно, если вы так легко относитесь к случившемуся!

— К чему рвать на себе волосы, кусать локти? Что произошло, того уж не исправить. Печально другое. Жаль, что по возвращении в Марахао или какой-либо иной порт не удастся отблагодарить моряков, которые столько перенесли вместе с нами. Надо бы им погулять.

— Это я беру на себя!

— Эй, слышите? Несмотря на неудачу, хозяин обещает заплатить вам. Сможете хорошенько кутнуть!

— Да здравствует хозяин!

— А когда это будет? — спросил Артур Ларош.

— Как только вернемся.

— Да! Но когда же мы вернемся?

— Чем скорее, тем лучше.

— Простите, хозяин… но, если тут залегает золото, почему бы нам не начать снова и не намыть хоть немного золотого песка? Во всяком случае, это даст хотя бы карманные деньги.

— Нас ждет «Авраам Линкольн».

— Да, вы правы.

— Он в одном из бразильских портов, а мы вне закона на всей территории Бразилии. Кто знает, не скомпрометирует ли друзей наше опоздание.

— И опять вы правы!

— Однако мне трудно и грустно прощаться с этим сказочным местом, которое едва не сделало всех нас обладателями сокровищ.

— А что, если вернуться в Марахао и потом всем вместе — сюда.

— Об этом необходимо посоветоваться с капитаном. Я не могу взять на себя право задерживать вас здесь дольше, чем мы договаривались.

— Экая досада!

— Да уж! Обидно так обидно! — вскричали моряки все разом, словно античный хор[398].

— Право же, в жизни бывают такие минуты, когда хочется стать дезертиром!

— Чтобы вас считали преступником на собственной родине?

— Когда становишься богачом, тебя прощают.

— Рулевой, да ты философ.

— Это мое единственное богатство.

— Ваше мнение, месье Феликс?

— Я убежден, что нужно как можно скорее возвратиться на корабль. Надеюсь, капитан «Авраама Линкольна» примет решение вернуться сюда и добывать золото. Со своей стороны, приложу все усилия к тому, чтобы так и случилось. Я тоже полагаю, что нельзя упускать подобную возможность.

— Хорошо же! В дорогу, друзья! Генипа нас проводит.

— Нет! — решительно отказался индеец.

— Ты хочешь покинуть нас?

— Да!

— Но почему же, друг мой?

— Бледнолицые только и думают, что о желтой земле. А как же месть? Случай уходит. Неужели вы забыли о тех, кто замуровал вас там, в пещере! Вы забыли о тех, кто приговорил вас к смерти? Но Знаток кураре все помнит, он ничего не забыл! Теперь я приговариваю черных солдат и их командира к смерти. Он умрет!

— Но его охраняет многочисленное войско! А нас совсем мало.

Вождь улыбнулся и добавил:

— Знаток кураре пойдет один, он не боится… Он выпустит свою смертельную стрелу. Бледнолицые и Синий человек предпочитают ме́сти желтую землю. Это их дело. Прощайте!

— Дорогой мой, смелый мой индеец! Тебе трудно понять нас. Ты не знаешь требований нашей жизни. Желтая земля в нашей стране — все. Без нее нет жизни, ничего нет. Понимаешь? Она дает все.

— Я не понимаю, что ты говоришь. Ты вернешься в свою страну, где белые люди хотят повесить тебя? Почему? Почему ты не хочешь остаться здесь? Почему ты не хочешь стать индейцем? Ты был бы вождем урити, а я стал бы твоим помощником. У тебя имелось бы сколько угодно желтой земли. Племя бросило бы ее к твоим ногам.

— Неужели ты не понимаешь, что я оставил там мать, отца, ребенка, который ждет меня и плачет?..

— И всем им нужна желтая земля?

— Да!

— Послушай! Я не думаю, как ты, но я твой друг. Индейцам — леса́. Бледнолицым — огромные камни в городах. Каждому — свое. Возвращайся к своим бледнолицым. А я останусь здесь. Твоей матери, твоему отцу, твоему ребенку нужна желтая земля?.. Я покажу тебе, где ее столько, что твои люди не унесут. Отправляйся в грот, где мы едва не погибли. Там ищи у входа, под камнями. А теперь прощай! Меня зовет голос мести. Прощай, Синий человек! Прощай, Жамали! Прощай, Беник! Прощай, Ивон! Знаток кураре никогда не забудет вас.

С этими словами краснокожий повернул к югу, поманил собаку и пошел прочь не оглядываясь.

Через десять минут он исчез из виду, скрылся в лесной чаще.

Первым молчание нарушил Артур:

— Да-а. Этому пройдохе-управляющему не долго осталось ликовать.

— Я не захотел бы за все золото, что мы найдем у входа в нашу бывшую тюрьму, оказаться сейчас в шкуре управляющего, — заметил Жан-Мари.

— Ему крышка! — заключил Беник.

— Один против трех сотен… — сокрушался Мариус. — Как жаль, что он не марселец.

— Не беспокойся, сынок! Будь уверен: Генипа пройдет по пятам отряда след в след, догонит их и выберет самый подходящий момент, чтобы пустить отравленную стрелу в этого негодяя.

— Не будь я Жан-Мари, если это не так! Мерзавец сдохнет, словно корабельная крыса, объевшаяся мышьяка[399].

— Между тем, хозяин, индеец, согласитесь, уходя, преподнес вам неплохой подарок.

— Ты хотел сказать: нам преподнес.

— Если вы хотите взять нас в долю, мы не откажемся.

— Каждый получит равную часть.

— Как говорится: всем поровну, — заявил капитан.

— Еще не все потеряно! Беник получит свое рыболовецкое судно. Жан-Мари станет муниципальным советником, Ивон превратится в господина Ивона, а все мы закатим такой пир, что до самого Китая будет слышно.

— Тише, друзья мои, тише! — вмешался Синий человек. — Из слов Генипы я понял, что речь идет не о золотом песке. Иначе мы потеряли бы много времени на его добычу.

— Я думаю, что он говорил о кладе…

— Кубышка!

— Секрет индейцев!

— Сейф на дикарский манер!

— Вот что, хватит болтать! Мы теряем время. Вернемся к гроту и покопаемся там, где он сказал…

— Да, по-моему, мы все сошли с ума. Индеец наверняка ошибся! А может быть, специально обманул.

— Тогда у него должно быть каменное сердце…

— Вперед!

Все бросились бежать наперегонки. Самые проворные мигом скрылись в лесу. Без сомнения, их влекло богатство, но и желание добежать пораньше и первыми, еще издалека, оповестить остальных о находке.

Впереди всех мчались Джим и Артур. По пятам за ними неслись самые молодые среди моряков. Феликса сдерживала болезнь, Беника и Жана-Мари — возраст. Капитан посчитал для себя несолидным бежать вприпрыжку, словно мальчишка. Последним оказался Ивон — его мало волновало богатство.

Первые добрались до места за полчаса. Замыкающим потребовался целый час.

Наконец все собрались, обливаясь потом и еле переводя дух. Хуже всех, пожалуй, чувствовал себя Обертен.

Когда Синий человек показался из леса, его встретили крики ликования.

Казалось, люди сошли с ума. Они безумствовали, вопили что есть мочи и прыгали, словно обезьяны. Все были охвачены каким-то неистовым весельем, бешеной радостью. Можно подумать, с ними случилась горячка. Да так это и было на самом деле. Моряков била лихорадка — золотая лихорадка. Они ничего не видели, ничего не слышали и только без конца твердили охрипшими голосами:

— Сокровища!.. Сокровища!..

Нет, это не был клад, спрятанный некогда Синим человеком и его товарищами. Он безвозвратно исчез. Но то, что увидели моряки, превосходило самые смелые ожидания. Стоило раз-другой копнуть лопатой, как в глаза брызнул слепящий золотой блеск.

— Индеец сказал правду, хозяин! — крикнул Ларош. Голос его трудно было узнать. — Вот она — кубышка! Смотрите, капитан! Беник, взгляни только на это чудо! А ты, Жан-Мари!.. Почему же вы молчите? Скажите что-нибудь, засмейтесь! Радуйтесь же, черт вас побери! Пойте, ликуйте, скачите от счастья! Это золото!.. Золото!

И все снова стали бесноваться и кричать не своими голосами:

— Золото! Золото! Золото!

Сомнений не было. Взрыв поднял пласт земли, под которым оказалось богатое месторождение. Как говорят настоящие старатели[400], — жила.

Золотые блестки ярко горели. Из-за них даже не было видно песка. Неопытный в таких делах человек и тот сказал бы с уверенностью, что драгоценного металла здесь в два раза больше, чем грунта.

Подобного никто еще не видывал и не слыхивал. Профессионал сразу объяснил бы, каким образом в этом месте скопилось столько золота.

Долгие годы породу вымывало водой, то и дело наполнявшей грот. Это можно было увидеть и невооруженным глазом — стены изъедены трещинами и углублениями. Только воде под силу сделать такое. Заполнявшие грот грунтовые воды, чья скорость, вероятно, очень велика, захватывали с собой золотые песчинки. Влага впитывалась в почву, служившую своеобразным фильтром[401], золото оставалось на поверхности, смешавшись с песком и гравием. И так происходило на протяжении, быть может, десятков, а то и сотен лет.

Со временем грунтовые воды иссякли. То ли испарение было тому причиной, то ли смещение подземных пластов, но только водяной поток совсем истощился. Время шло, и золотая жила покрылась слоем гравия, песка, разных обломков и всякой всячины. Так бы и осталась она скрытой от человеческих глаз, не случись взрыва.

Такова, во всяком случае, наиболее правдоподобная версия. Окажись золото на поверхности, оно не ускользнуло бы от алчного взора солдат, которые по два раза в день навещали Генипу и буквально попирали ногами несметные сокровища. Не заметили они их и когда замуровывали вход в пещеру.

Сильный взрыв сместил породу и оголил золотой слой.

Если вдуматься, нет ничего удивительного в том, как отреагировали матросы на увиденное. Их ослепило сверкание, которое, пожалуй, затмило бы и солнечное сияние. Почему они не заметили золота раньше, как только выбрались из заточения? Это объяснить просто. Люди, долгое время находившиеся в кромешной тьме, не сразу ориентируются, выйдя на волю в яркий солнечный день. Они смотрели не под ноги, а на голубое небо. К тому же очень торопились добраться до золотого поля и готовились встретиться там со смертельным врагом.

Вспомним, Генипа вышел из грота последним. Менее впечатлительный, чем его товарищи, и куда более рассудительный, он, по несчастью, привыкший быть готовым к любым неожиданностям и превратностям судьбы, конечно, сразу заметил золото. Можно даже предположить, что к этому времени краснокожий уже достаточно хорошо понимал, какова ценность желтой земли, зная, с каким упорством и рвением белые люди добывали ее. Но что ему, сыну природы, до этих богатств? У вождя на уме было совсем иное.

…Придя в себя, моряки принялись собирать золотые камешки, на которых играло и переливалось солнце.

Внезапно их энтузиазм исчез. Причиной тому был Синий человек.

— Послушайте, друзья мои, какого черта вы здесь делаете? — сказал он, вытирая вспотевшее лицо.

Этот неожиданный вопрос показался всем весьма странным. Уж не спятил ли часом их хозяин. А вдруг у него солнечный удар?..

— Матерь Божья! Мы собираем денежки, обеспечиваем себе неплохой доход на всю оставшуюся жизнь, — ответил Беник.

— Все это, простите за вульгарность, коту под хвост, — заявил Феликс.

— То есть вы хотите сказать, хозяин, что мы работаем впустую?

— Абсолютно впустую, во всяком случае в данный момент. Вы только перекладываете золото с места на место, отделяете от гравия и песка…

— Конечно, так мы и делаем. По-вашему, лучше оставить все это богатство в куче пыли?

— Но, дорогие мои, это же несерьезно. Судите сами: как вы собираетесь транспортировать металл?

— Проклятье!

— А ведь вы правы!

— У нас нет ящиков!

— Ни корзин!

— Ни тачек!

— Ни бочек!

— Ни сундука!

— Ровным счетом ничего!

Каждый механически произносил новое название, перечисляя нужные предметы, и это было забавно и грустно одновременно.

Полые[402] бамбуковые палки… Об этом нечего и думать. Они хороши для очищенного от примесей золота. К тому же их бы понадобилось огромное количество.

Смастерить ящики? Но нет инструментов для того, чтобы сбивать планки.

Сшить сумки из брюк и курток? Остаться в чем мать родила, забыв о палящем солнце и стыде? Да и ткань не выдержит большого веса.

Проблема, поднятая бакалейщиком, оказалась самой важной и определяющей. Новоявленные старатели как-то сразу сникли, мигом позабыв о золотой лихорадке.

Должен быть выход. Подумаем, поищем. Такие молодцы найдут решение.

Но напрасно взывали они к своему жизненному опыту, напрасно пытались придумать что-нибудь. В жизни этим людям приходилось выкручиваться из самых невероятных переделок. Но сейчас ум отказывался подчиниться.

В головах рождались невообразимые планы, но ничего реального, ничего, что можно было бы осуществить.

Даже марселец не придумал ничего лучше, как предложить наполнить золотым песком оставшиеся пустые гильзы, которые в изобилии валялись в пещере.

— Да ты с ума сошел, бедняжка мой, — улыбнулся рулевой. — Спасибо, если в трех тысячах гильз поместится золота хотя бы на сто кило.

— Сто кило — это не так плохо!

— Но там ведь половина песка!

— Значит, пятьдесят кило золота… Я бы остался доволен и этим.

— Пятьдесят килограммов чистого золота, друг мой, — прервал его Обертен, — не дадут вам и ста пятидесяти тысяч франков. А здесь миллионы!

— Однако богатство слишком много весит.

— Для того, чтобы иметь миллион, нужно приблизительно триста тридцать три килограмма золота.

— Надо же! А я-то думал, что преспокойно смогу унести в руках золота на миллион франков.

— Как видите, вы просчитались.

— В таком случае признаю, что выдумка с гильзами — глупость. Но можно же использовать бамбук, как тут уже кто-то предлагал.

— Это, без сомнений, удобнее! Но представьте себе, какая это адская работа!

— Значит, надо придумать что-то иное, — вступил в разговор Жан-Мари. До сих пор он не вмешивался, а лишь шептался о чем-то с Ивоном.

— Ну так придумай!

— Кое-что у меня есть.

— Не может быть! — в один голос закричали моряки и обступили его.

— Вот послушайте! Как справедливо заметил месье Феликс, бамбуковые палки мы использовать не можем. Это все равно, что мертвому припарки. Но вы забываете, что бывают деревья, у которых ствол абсолютно полый сверху донизу, как печная труба. Кора у них при этом очень плотная и прочная. Другими словами, я хочу сказать, что в нашем распоряжении могут оказаться великолепные вместилища для золота.

— Но где же они?

— Черт возьми! Мой топор достаточно острый, и мне не терпится превратиться в дровосека! Работы тут хоть отбавляй. Извольте! Покажу вам один из таких резервуаров. А там уж не ленись!

Сказав так, Жан-Мари взял топор и отошел метров на сто. Он остановился около живописного, не очень большого дерева с тоненьким, прямым, беловатым стволом, похожим на березовый, и красивой, кудрявой, зеленой кроной. Вернее, зеленые листочки были только сверху, а нижняя часть отливала серебром.

Бретонец аккуратно подрубил дерево под корень, потом обхватил его руками и начал раскачивать что есть силы. Борьба продолжалась недолго. В конце концов дерево с треском повалилось на землю.

Матросы расхватали кто топор, кто кирку, кто лопату и бросились на помощь бывшему сержанту.

Когда Жану-Мари удалось повалить первое дерево, по лесу разнеслось зычное «ура». Матрос тем временем отпилил от целого ствола бревно длиной метров в десять.

— Прекрасно! Ну как, ребята, нравится вам моя затея? Это полое бревнышко, пожалуй, будет получше, чем сотни патронных гильз! Эй, марселец, радость моя! Разве я не прав?

— Да что уж говорить! Эта штука похожа на голенище от сапога…

— Нет, она напоминает пустой рукав…

— Или телескоп[403]…

— Стальную опору…

— Она похожа на то, что нам и нужно: полая — прячь что хочешь, к тому же водонепроницаемая.

— Так что же, херувимы[404] мои! Обещал я вам, что будут ящики? Вот вам и тара! Сделаем хотя бы двенадцать бревен такого размера, и мы наполним их грунтом, заткнув с обеих сторон тряпками, как пушечное дуло.

— Правильно! Верно! Здорово придумано, Жан-Мари! Сразу видно, что ты настоящий матрос! Голова у тебя работает что надо!

— Однако обрати внимание, Артур: эта деревянная штуковина, наполненная золотым песком, станет очень тяжелой.

— Согласен! Чтобы ее перенести, понадобится, по крайней мере, шестеро человек.

— А куда перенести?

— До того места, где мы оставили шаланду.

— Шесть дней!

— Ничего не поделаешь, дружище! Без труда не выловить и рыбки из пруда! Если вес бревен будет триста кило…

— Столько весит миллион! Половину положим на шлак, не меньше.

— Да! Стало быть, пятьсот тысяч франков!

— Пятьсот тысяч франков, шесть дней, шестеро мужчин… Получается приблизительно четырнадцать тысяч франков в день на человека…

— Дьявол!

— Вот и я думаю: неужели среди нас найдется хоть один, кого испугает такая работенка. Неужели кто-нибудь побоится попотеть, чтобы получить неплохой куш? Мы и не такое выделывали.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что тут дела-то всего — три-четыре ходки.

— Двенадцать дней туда и обратно.

— Но ведь мы за один раз сможем перенести целых два бревна… Во всяком случае, думаю, не пожалеем времени. Не так ли, друзья?

— Вот если бы еще отыскать индейцев нам в помощь!

— Посмотрим! Может быть, и повезет. Однако пока нужно положиться лишь на самих себя. За работу!

ГЛАВА 13

Дерево-пушка. — Чего только из него не сделаешь. — Болезнь Синего человека. — Ожидание. — Испуг. — Генипа! — Как провел время Знаток кураре. — Курс лечения. — Талисман. — Из змеиного желудка. — Суд Генипы. — Уши управляющего. — Феликс отправляется в путь в гамаке.

— Жан-Мари, послушай-ка, это дерево для всего годится, не так ли?

— Да, рулевой! Из него можно сделать много всякой всячины, не считая того, что мы сейчас мастерим.

— А как оно называется?

— Дерево-пушка или дерево-труба. Это из-за полого ствола. А еще его называют ярума, кубеким, амбауба, уракузека…

— Мне больше по душе дерево-пушка.

— Это уж как тебе нравится, матрос. Ты спросил, для чего оно используется. В колониях из него делают водопроводные и водосточные трубы, на сахарных заводах — трубы, по которым стекает сок из тростника. Дикари, у которых нет спичек, добывают с его помощью огонь. Это обычный их способ — трением. Сок этого дерева обладает лечебными свойствами. Говорят, он излечивает дизентерию и заживляет раны. А еще считается, что он останавливает кровь.

— А что еще?

— Ей-богу, думаю, это все. Разве мало?

— Да-а! Для одного растения более чем достаточно.

— Здорово ты придумал, матрос, смастерить из него ящики… Если их можно так назвать, конечно. Однако это не имеет значения. Главное, в них удобно переносить желтую землю. Дерево-пушка… Вот уж истинно. Артиллерия по первому классу. Я бы хотел всю жизнь оставаться при нашей батарее…

— У тебя губа не дура![405] Никто не откажется от такой пушечки, в дуле которой полно золотого песка!

— Беда в том, что каждому достанется, наверное, немного, хватит на пару безделушек…

— Ушам не верю! Артур, неужели это ты говоришь? Мы еще и не начинали работать, а ты уже сдаешься? Этого я от тебя не ждал. От кого угодно, но только не от тебя!

— Не беспокойся, матрос! Я в порядке.

— Ну так за работу!

— Мне всего лишь хотелось сказать, что нам придется здорово попотеть, пока отыщем шаланду.

— Ничего! Зато когда мы наконец покинем эту дикую страну и отправимся к цивилизованным людям, ты забудешь о том, как было тяжело, как все время хотелось пить…

— Да, хочется пить, Жан-Мари. Жажда такая, будто я нахожусь возле топки в кочегарке.

— К сожалению, здесь нет чистой воды.

— Поэтому давай поскорее убираться отсюда…

— Мне тоже не очень-то хочется задерживаться здесь. Надо сматываться, а то как бы чего не вышло.

— Ты говоришь о хозяине?

— Именно о нем. Тебе не кажется, что ему совсем худо?

— Думаешь, дело плохо?..

— А ты разве не видишь, как он страдает, хоть и старается не показать виду. Стоит пройти сто шагов, как силы оставляют беднягу, он задыхается, да так, что кажется, вот-вот Богу душу отдаст. Есть стал очень мало. Это он-то, который всегда отличался звериным аппетитом! К тому же у него лихорадка, без конца пьет и пьет… Не далее как вчера я заметил, что у него ужасно отекли ноги. Он даже не может зашнуровать ботинки.

— Да, дело дрянь! Какое несчастье! И с таким достойным человеком!..

— Феликс наш друг, мой, Беника и Ивона. Понимаешь, Артур? Для сухопутного у него необыкновенно доброе и открытое сердце, он смел и вынослив, как настоящий матрос. Видишь, Беник становится все грустнее и грустнее. Ходит темнее тучи. А вчера ночью Ивон плакал. Бедный малыш. Как только он заметил, что я не сплю, разрыдался в голос и закричал: «Жан-Мари!.. Жан-Мари!.. Я боюсь, что он умрет».

— Он не сможет идти с нами дальше.

— Тогда мы его понесем.

— Согласен.

— Хорошо бы уговорить его побыстрее отчалить отсюда. Но это невозможно. Он хочет, чтобы мы во что бы то ни стало добыли себе вдоволь золота. Не надо быть врачом, чтобы увидеть, как губителен для него здешний климат. Он угасает с каждым днем.

— Чертова болезнь!.. Странная какая-то.

— Доктор сказал, что такое случается редко… Это из-за сильного потрясения. Что-то произошло в крови. Ему необходим покой, прохлада, лекарства, режим и никаких волнений. Я готов сквозь землю провалиться, когда вижу, как ради нас он губит себя, жизнью платит за то, чтобы у нас в карманах звенело золото. Господи! Больше денег, меньше — разве в этом счастье!

— Нужно поторопиться, скорее добраться до корабля. Шесть дней — это слишком долго. Шесть человек на одно бревно — тоже много. Будь моя воля, я бы решил, что достаточно и половины.

— Спасибо, рулевой. У тебя доброе сердце.

— Ладно! Дело не во мне. Каждый из нас готов сделать все что угодно, только бы нашему хозяину стало лучше.

— Не сомневаюсь в этом. Но посуди сам. Мы отправили первую партию. Уже прошло много времени, а они все не возвращаются.

— Сегодня как раз десять дней…

— Только десять! Надо бы поторопиться, поднатужиться. А то прокопошимся здесь еще целых пять недель. А что будет потом? Боже! Мне страшно думать об этом.

Из этого разговора читатель может понять, что на новом месторождении все обстояло и хорошо и худо. Генипа преподнес друзьям щедрый подарок, а сам ушел, покинул их, влекомый одной страстью, одним стремлением — местью.

Работа спорилась благодаря изобретению Жана-Мари.

С первого же дня моряки с энтузиазмом взялись за дело. Выбрали самые крепкие и ровные деревья из тех, что росли неподалеку. Срубили их и распилили стволы. Из обрубков смастерили большие пробки, похожие на те, которыми затыкают пушечные жерла. Получившиеся резервуары наполнили золотым песком.

Чтобы упростить операцию, решили вырыть в земле длинную траншею. Бревна укладывали туда так, что они оказывались в наклонном положении.

Теперь не надо ни трясти бревно, ни проталкивать песок внутрь чем-то длинным. Он сам сыпался вниз и быстро заполнял весь объем.

Таким образом, чтобы заполнить первое бревно, хватило одного часа. Когда цилиндр наполнился, его герметично закупорили.

Готово!

К вечеру следующего дня были готовы уже семь емкостей. Работали не покладая рук.

Решили, что первый отряд отправится немедленно. Участников первого похода отобрали по жребию. Идти выпало механику Леонеку, Роберу, Джиму-американцу, марсельцу Мариусу, Бертрану из Нормандии и Лефору из Луизианы.

Те, кому жребий не выпал, должны были оставаться на прииске. Во-первых, состояние Синего человека не позволяло бросить его одного, необходим был уход, а во-вторых, кто-то должен сторожить обнаруженное золото.

Шестеро мужчин взвалили на плечи груз и направились в сторону Токантинс. Им поручили подыскать нескольких индейцев-носильщиков.

Прошло десять дней.

По самому строгому подсчету на дорогу в оба конца понадобится не меньше двенадцати суток. И это в том случае, если в дороге не произойдет ничего неожиданного. Никто не мог также в точности сказать, сколь утомителен будет этот переход. Быть может, моряки так устанут, что путешествие растянется надолго.

Кто знает, что еще может случиться в дороге!

К несчастью, усталость, непрерывные волнения и тяжелый климат сделали свое дело. Состояние Феликса все ухудшалось. И если у самого Обертена оставались хоть какие-то иллюзии на счет собственного здоровья, то друзья смотрели на ситуацию трезво и понимали, насколько она серьезна, если не сказать безнадежна.

Перед ними были несметные богатства, сулившие роскошную жизнь. Но ничто не радовало. Хозяин слабел изо дня на день.

Поговорив с рулевым, Жан-Мари впал в обыкновенную для него задумчивость. Его мучила одна мысль — как спасти, как оградить больного от губительного климата. Погрузившись в размышления, отставной сержант не сразу заметил Беника. Тот недавно отправился за дикими ананасами, с некоторых пор эти ароматные, сочные плоды составляли единственную пищу Феликса, и теперь возвратился, держа в руках фрукты. Когда Жан-Мари поднял глаза, то сначала даже вскрикнул: «Берегись!» Беника окружали какие-то люди. Через минуту, однако, матрос успокоился. Страх сменился удивлением, а затем и радостью.

— Генипа!.. Неужели это ты?

— Я, Жамали! Здравствуй, друг.

— Здравствуй, здравствуй, приятель! Послушай-ка, если не ошибаюсь, ты привел с собой наших старых друзей! Это паталосы?

— Паталосы! — отвечал Знаток кураре.

— Да откуда вас черт принес?

— Нас встретил Беник. Он собирал ананасы.

— Вот уж попали так попали! В самое время! — Жан-Мари пожимал руки всем по очереди.

Генипа привел с собой человек двадцать пять — тридцать индейцев.

— Но почему среди них нет вождя?

— Я вождь.

— О! Прими мои поздравления! А где же тот, Синий человек номер два?

— Он умер.

— Ах, умер? Бедняга!

— Да! Это я его убил, — спокойно ответил Генипа.

— Что ты говоришь? Как убил?..

— Очень просто. Убил, и все.

— Но за что?

— Он предатель.

— Предатель?.. А кого же он предал? Бьюсь об заклад, это он рассказал управляющему о нашей тайне.

— Да.

— А что стало с управляющим?

Знаток кураре тихо засмеялся, ничего не ответил, и в свою очередь сам задал вопрос:

— Могу я видеть Синего человека?

— Он очень болен. Смотри! Вон там, в гамаке под навесом. С ним сейчас Ивон.

Услыхав, что Лазурный Бог болен, Генипа сорвался с места и кинулся к гамаку, где метался в лихорадке его друг.

При неожиданном появлении индейца юнга радостно вскрикнул и протянул к нему руки.

Услышав шум, полусонный Феликс приоткрыл глаза, поднял голову и, узнав вождя, улыбнулся.

— А! Хозяин, — сказал Знаток кураре, — я пришел вовремя. Ты еще жив.

— Но, дорогой мой, я вовсе и не собирался умирать, хотя климат в твоей чертовой стране действительно для меня не годится.

— Страна не виновата. Не она сделала тебя больным.

— А кто же, по-твоему?

— Бледнолицый, злой бледнолицый. Он околдовал тебя.

— Какой еще бледнолицый? О чем ты?

— Управляющий… враг… вор… Но будь спокоен! Я за тебя отомстил…

— Каким образом? — спросил парижанин, невольно улыбаясь наивности краснокожего.

— Увидишь. Я принес тебе талисман[406]. Это всемогущий талисман.

— Дорогой мой, смелый, отважный Генипа! Ты самый добрый из всех, кого знаю. Когда ты так внезапно покинул нас, я думал, что никогда больше тебя не увижу. Ты себе представить не можешь, какая радость для меня твое возвращение!

Знаток кураре был невыразимо счастлив и горд. Сам Синий человек говорил ему такие слова. Генипа подал знак одному из паталосов, по-прежнему толпившихся вокруг Беника.

Индеец быстро подошел к вождю, стараясь удерживать равновесие. Это было не просто, ибо на голове он нес одну из тех огромных плетеных корзин, которые в этих местах называют пагара.

Носильщик торжественно вручил корзину Генипе, который открыл ее и вынул оттуда завязанный веревочкой пакет.

Внутри первого пакета, помятого и уже вскрытого кем-то, оказался второй, точь-в-точь такой же, за ним третий, потом четвертый.

— Ох! Ох! — успевал только охать бакалейщик. — Там должно быть нечто очень серьезное, если вы завернули его в четыре слоя.

Индеец не отреагировал на шутку. У него был вид человека, хорошо знающего, что ему надлежит делать. Наконец он добрался до пятого конверта, обвязанного, как и все предыдущие, веревочкой, развернул его, разгладил и поднес к глазам больного. Тот был заинтригован, однако относился ко всему скептически[407]. Так часто бывает, когда не знаешь, с чем имеешь дело.

Феликс увидел маленький голубой камешек неправильной формы, но гладко отшлифованный, затем голубоватый лоскутик, с виду напоминающий пергамент, и два белых кусочка странного оттенка, округлой формы, с неровными углублениями.

— Это лекарства, не правда ли? — спросил Обертен, стараясь говорить так, как обычно говорят с ребенком, не желая оскорбить его наивную серьезность.

— Это всемогущий талисман. Он вылечит тебя, — последовал таинственный ответ.

— Его надо съесть или просто носить с собой?

— Ты повесишь его на шею вот в этом мешочке.

— Он поможет мне снова стать белым?.. И лихорадка пройдет?.. И я не буду больше дышать так тяжело, как будто бы бежал целый час?

— Обещаю тебе это!

— Ну что ж! Хорошо бы. Но можешь ты мне, по крайней мере, сказать, что это такое?

— Конечно! Смотри.

— Черт возьми! — Парижанин покривился. — Какой отвратительный запах…

— Этот голубой камень я достал из желудка змеи.

— Неужели! Здорово… Такое и вправду попадается в змеиных желудках?

— Знаток кураре никогда не лжет.

— Но эта змея, должно быть, очень ядовита. Ты рисковал. Ведь она могла укусить тебя.

— Меня не берет змеиный яд.

— Ах да! Ты как-то рассказывал мне об этом. А что это за кожа, чья она? Не могу понять, какому животному она принадлежит.

— Кожа… Я срезал ее со щеки второго Синего человека, вождя паталосов.

— Господи! — в испуге вскричал Феликс. — Ты говоришь о Синем человеке? Что это значит?

— Вождь паталосов предал! Он открыл белым тайну желтой земли. Я убил его.

— Боже мой! Что за ужасы ты рассказываешь!

— Так оно и было. Он предал, а я его убил.

— Но это отвратительно!..

— Предавать тебя? — спросил краснокожий с невероятным простодушием.

— Да нет, убивать отвратительно…

— Хозяин! Ты болен и не знаешь, что говоришь. Ты спрашивал меня, хотел знать. Так вот, что касается этих двух ушей…

— Как? Теперь еще и уши?..

— Да! Они принадлежали врагу, бледнолицему, который обокрал тебя.

— Управляющему? Ты и его убил?

— Конечно! Убил отравленной стрелой. Я же поклялся. Он вел своих людей, а я спрятался в лесу. Когда он проходил мимо, я выстрелил… Стрела попала в шею. Бледнолицый сказал: «Ах!» — и умер. Я правду говорю. Через пять минут он уже окоченел и стал твердым, как кусок железного дерева. Его люди оставили труп и убежали. Тогда я отрубил голову и отрезал уши, чтобы сделать из них талисман. Потом ушел, а тело оставил. Думаю, что маниоковые муравьи съели его до косточек в тот же день. Когда я вернулся на золотое поле, то нашел там паталосов. Они были счастливы, что чернокожие наконец ушли. Паталосы пили и плясали от радости. Вождь выпил слишком много и стал совсем пьяным. Тогда-то он и рассказал, что выдал тайну желтой земли. Я убил его одним ударом, а паталосы съели. Теперь я их вождь, потому что я — Знаток кураре. Они выполнят все, чего только ты не пожелаешь. Ведь я твой друг, а они слушаются меня.

Феликс не находил слов. Он был вне себя, тяжело дышал, так поразил его не столько рассказ вождя, сколько невозмутимый, будничный тон, каким он все выкладывал.

Индеец воспринял молчание как высшую похвалу. Он чрезвычайно гордился своими подвигами во имя Лазурного Бога.

Генипа аккуратно собрал и положил в мешочек содержимое пакета и хотел было повесить на шею Феликсу. Однако больной наотрез отказался и оттолкнул протянутую руку. Понятно, что его пробирала дрожь от одной мысли об этом отвратительном талисмане.

По-прежнему невозмутимый, Знаток кураре бережно сложил все обратно в пакет, затем в другой, в третий, в четвертый… Так же спокойно упрятал в корзину.

Он не пытался уговорить, переубедить Синего человека, только произнес тем тоном, которым опытный врач пытается урезонить тяжело больного,чтобы не раздражать его:

— Ты прав, друг… Позже, потом… Ты сам попросишь…

— Никогда! Слышишь? Никогда!

— В тебе говорит лихорадка. Это не Синий человек говорит, а твоя болезнь. Знаток кураре не будет настаивать. Позже… Потом…

Беника и Жана-Мари взволновало выражение лица Феликса, и они подошли ближе.

— Что за мерзости ты рассказываешь хозяину? Как тебе удалось довести его до такого состояния? — спросил Жан-Мари.

— Я только хочу вылечить его, а он отказывается.

— Помоги-ка нам лучше перенести его на берег Токантинс.

— Хорошо.

— Паталосы до сих пор так привязаны к нам, что согласились помочь дотащить эти деревяшки, в которых мы упрятали золотой песок.

— Да. Я согласен.

— Дней через пять-шесть, надеюсь, будем уже на борту. Нас там ждут.

— Да.

— Ты, как всегда, не слишком разговорчив. Но говоришь то, что нужно. Когда думаешь отправляться?

— Сейчас.

— Тогда в путь! Чем скорее, тем лучше. Здесь нам как-то не по себе.

Вождь отдал своим людям необходимые распоряжения. Сам Знаток кураре срезал гибкую, упругую и очень длинную хворостину, очистил ее от веток, проверил на крепость и повесил на нее гамак.

Затем вновь крикнул что-то паталосам, те не заставили себя долго ждать, с готовностью взвалили на плечи наполненные золотом стволы.

Генипа обратился к Бенику:

— Показывай дорогу.

Индейцы, согнувшиеся под тяжестью ноши, тронулись в путь следом за боцманом.

— Теперь — Синий человек!

Со всевозможными предосторожностями Феликса переложили из его гамака в тот, что приготовил Знаток кураре. Двое краснокожих взялись за оба конца длинной палки, подняли гамак и побрели вслед за своими сородичами. Те шли в ногу и, несмотря на тяжелый груз, довольно быстро. Вскоре они почти исчезли из виду.

Вдруг Генипа окликнул соплеменников. Сорвав большой банановый лист, нанизал его на палку так, что получился навес.

— Вперед!

Изобретение вождя, простое, как все гениальное, защитило больного от палящих лучей солнца. Он улегся поудобнее, и вскоре мерное покачивание усыпило его.

Но Генипе этого показалось мало. Добрый индеец не на шутку привязался к парижанину и готов был сделать для него все что угодно. Сорвав пальмовый листок, Знаток кураре пошел рядом с носильщиками гамака. В этих местах слишком много надоедливой мошкары.

Всю дорогу Генипа будет зорко охранять покой Лазурного Бога, отгоняя мошек.

Замыкали процессию европейцы. Неожиданный поворот событий слегка выбил их из колеи. Но они были рады покинуть проклятое место.

ГЛАВА 14

Болен! — Смена династии. — Политика и каннибализм. — Долгое отсутствие. — Птица-пересмешник. — Таинственный сигнал. — Связаны. — Под лезвием ножа. — Бойня. — Дело сделано. — Синий человек будет доволен. — Марселец рассказывает. — Шестеро матросов попали в переделку. — Токантинс. — Расставание. — Путь на родину.

Как верно заметил Жан-Мари, Генипа и впрямь стал для Синего человека и для всех них посланцем неба.

Действительно, что стало бы с этими смелыми, энергичными, но не знакомыми со здешними местами и обычаями людьми, не окажись тут Знатока кураре, не появляйся он рядом в самые тяжелые и безнадежные минуты.

Любого из этих бравых парней, не говоря уж о бакалейщике, в дрожь кидало от одной мысли об этом.

С тех пор, как индейский вождь снова был с ними, никто уже не вспоминал о недавних тяготах и горестях. Такова человеческая натура. Дурное быстро забывается. Теперь все мысли о радостном возвращении на корабль.

Дорога не утомляла, ведь львиную долю тяжести взяли на себя паталосы. Они бодро шагали по пыльной тропе, как будто слившись со своей ношей и не горбясь под ее тяжестью.

Хотя европейцам осталось нести только оружие и кое-что из провианта, они едва успевали за туземцами.

Солнце, как всегда, нещадно палило, люди обливались потом, мучились от невыносимой жажды и не могли взять в толк, как удается краснокожим идти легким шагом, словно гуляючи, будто и нет у них на плечах огромных, невероятной тяжести бревен. Индейцы ни разу не остановились, чтобы попить из ручья. Но что самое поразительное, на них не было видно ни капельки пота.

Синий человек, покачиваясь в такт шагам, мирно спал в тени бананового зонтика.

Среди дня, когда солнце и впрямь становилось беспощадным, делали остановку. После легкого обеда все крепко засыпали. Через три часа поднимались и вновь отправлялись в путь, ни на шаг не отклоняясь от еще свежего следа, оставленного первым отрядом.

Когда наступал вечер, наскоро разбивали лагерь. Вот уж воистину: возможности человеческие неисчерпаемы! Вместо того чтобы замертво повалиться на землю и тут же уснуть, паталосы уходили на охоту. Час спустя они возвращались с добычей.

Недалеко от ручья разводили костер, готовили пищу и не спеша разбредались по своим местам. Лежа в гамаке, приятно ощущать тяжесть в желудке и смотреть на звезды, пока сон не сомкнет глаз.

Кроме всех своих достоинств, Генипа еще и прекрасно готовил. У путешественников не было соли, но зато он приправлял кушанья экзотическими[408] пряностями, так что самый изощренный гурман не придрался бы. Для белых друзей вождь старался особенно и всякий раз снова и снова удивлял их. Одна мысль о том, что на этот раз приготовит искусный повар, разжигала зверский аппетит.

И только Феликс ел очень мало. Знатоку кураре еле-еле удавалось убедить его проглотить хоть несколько ложек рагу. Лихорадка терзала Обертена и лишала аппетита. У Генипы и на этот случай было средство. Он знал какую-то травку, которая увеличивала аппетит. После каждого ужина ему всеми правдами и неправдами приходилось уговаривать друга выпить лекарство, очень горькое, но, по утверждению Генипы, эффективное.

— Пожалуйста, выпей. И завтра сможешь съесть побольше.

И больной с трудом выпивал все до дна, к радости туземного лекаря. В эти минуты обычно невозмутимое лицо индейца озаряла загадочная улыбка.

Коротая время, болтали о разном, обсуждали происшествия, даже пели иногда, к величайшей радости паталосов. Особенным успехом у них пользовался рулевой.

Артур Ларош помнил все модные песенки, какие только приходилось слышать в разных концах света, не говоря уже о репертуаре парижских театров. Не было ничего смешнее, чем разительный контраст[409] между опереточными руладами[410], которые мастерски выводил помощник механика, и его зрителями. Индейцы стояли неподвижно, их загорелые тела напоминали медные статуи. Слушали они, открыв рот и хлопая глазами.

Француз самозабвенно пел, и ночные звуки леса вторили ему. Ни одному, пусть самому искусному, художнику не под силу создать столь пленительную декорацию: сумерки, опушка леса и искры догорающего костра.

Пока пение продолжалось, все молчали и слушали, но стоило исполнителю умолкнуть, тотчас же начался негромкий разговор о том о сем.

Жан-Мари рассказал о гибели управляющего и о том, что Генипа теперь вождь паталосов. Артур знал об управляющем и о его жестокости лишь понаслышке. Рассказ о кровавой мести поразил его. Молодой человек вообще был в душе романтиком и обожал необыкновенные истории.

— Так ты говоришь, — переспросил он, — что эти молодцы съели своего бывшего вождя?

— Представь себе! Сожрали, как жирного борова.

— Я, конечно, не вмешиваюсь, но не могу не сказать, что у наших симпатичных друзей очень уж своеобразный взгляд на политику.

— А ты это называешь политикой?

— Ну, а как же? Смена династий[411]. Одного монарха свергли. Трон захватил другой. Как еще назвать такое событие? Конечно же это политика.

— Наверное, ты прав.

— Только политические процессы у них протекают, как бы это помягче выразиться, не совсем обычно. Хотя это дело привычки и нравов местных жителей. Однако мне все-таки кажется, что с людоедством необходимо все же бороться… А ты как думаешь?

— Я? Да я привык. За десять лет столько всего навидался!

— Скажи, а их много еще в этой стране?

— Людоедов?

— Да.

— Как тебе сказать… По-разному. Никогда нельзя быть на сто процентов уверенным в индейцах.

— Не может быть!

— Точно. Рядом с ними можно прожить долгие месяцы и не подозревать, кто они. И в голову не придет, что у них такие своеобразные вкусы.

— Гастрономы…

— Если угодно, да — гастрономы. Живешь себе, живешь. Вдруг, в один прекрасный день, глядь: человек на вертеле.

— В таком случае им может прийти в голову попробовать котлетки и из нашего мяса или приготовить из нас копченый окорок с пряностями. Это уже будет не смешно.

— Не волнуйся! Мы вне опасности, ведь мы их друзья. Они съедают только пленников. Людей другой расы они употребляют лишь в том случае, если убили их за что-то. Понимаешь, должна быть причина.

— Ну что ж! Будем надеяться. Правда…

— Что ты хочешь сказать?

— Да нет, ничего. Просто хочу напомнить тебе, что мы в дороге уже полтора дня, значит, с тех пор как ушли наши, прошло одиннадцать дней. Мы давно уже должны бы встретить их.

— А ведь ты прав!

— Не случилось ли чего? В этих местах живут и другие индейцы, которые нам незнакомы. А что, если наши товарищи встретили их? Эта встреча может плохо кончиться.

— Но они мужчины! Должны же защищаться! Ладно, завтра будет видно. Пока еще можно надеяться, есть время. Давай спать!

На следующий день ничего особенного не произошло. Паталосы хорошо отдохнули и с новыми силами пустились в путь. Феликс провел спокойную ночь, чем, безусловно, был обязан Знатоку кураре и его целительному напитку. Он снова удобно устроился в гамаке. Европейцы, как и накануне, составляли арьергард[412]. Процессия двинулась дальше.

Время шло, а отряд, покинувший лагерь две недели назад, все не появлялся. Беспокойство возрастало. О причинах их исчезновения судили, рядили каждый на свой лад, но ничего толком придумать не могли. В конце концов, начали всерьез опасаться за их жизнь.

Миновал еще один день, и опасения превратились в нешуточный страх. Даже заядлые оптимисты понимали, что с их товарищами случилось несчастье.

Между тем Синему человеку становилось лучше. Он был еще слаб, но лихорадка прошла. Феликс с аппетитом съедал все, что готовил для него Знаток кураре, и без разговоров выпивал горькое лекарство.

Через два дня ситуация не изменилась. Им никто не встретился на дороге. Матросы были в отчаянии. По вечерам в лагере уже никто не пел, никто не рассказывал невероятные истории. Безудержная радость в предвкушении встречи сменилась печалью. Генипа видел, как обеспокоены и испуганы его друзья. Он разделял их тревогу и поэтому приказал своим людям идти быстрее. Трудно поверить, но индейцам удалось пройти за два дня путь, рассчитанный, по крайней мере, на трое суток.

Бешеная, безостановочная гонка, казалось, не слишком утомила паталосов. А вот матросы буквально с ног валились от усталости.

На пятый день повеяло свежим ветерком. К тому же местность как-то неуловимо изменилась. Все говорило о том, что Токантинс близко.

Приближалась ночь. Продолжать ли путь, невзирая на кромешную тьму? Или сделать остановку в лесной чаще? Осторожность шептала: остановитесь. Страх подсказывал прямо обратное.

Неутомимый Генипа предложил оптимальное решение, объединяющее несоединимое.

Вооружившись сарбаканом, он в одиночку отправился на разведку. Вернее, вождь был не совсем один. С ним пошел Уаруку. Вот уже несколько суток, как пес томился без дела. Теперь ему суждено было вновь сыграть важную роль в этом путешествии.

Приняли все меры предосторожности. Разожгли костер, разговаривали во весь голос, чтобы слышно было издалека. Решили не спать, пока не вернется разведчик.

Всему этому научил Знаток кураре. Отдав последние распоряжения, он бесшумно исчез среди гигантских деревьев. Индеец чувствовал себя здесь так же легко и свободно, как завсегдатай парижских Больших бульваров во время моциона[413].

Час прошел в напряженном ожидании. Никто не двинулся с места.

Вдруг в темноте раздался резкий, пронзительный крик, как будто кто-то хохотал. За время своего путешествия моряки много раз слышали этот оглушающий вопль, и поэтому он не показался им странным.

— Гляди-ка! Птица-пересмешник, — процедил сквозь зубы Жан-Мари.

Но паталосы задрожали от страха и разом повскакали с мест, как солдаты, поднятые по тревоге.

Через мгновение они уже готовы были убежать. У всех в руках оказались сарбаканы.

Когда в темноте крик повторился, еще более резкий и пронзительный, дикари, позабыв о своих белых спутниках, словно хищники, бросились сквозь густой кустарник и исчезли из виду.

Невозможно описать ужас, охвативший моряков, наблюдавших странную и неожиданную сцену. Им и в голову не приходило, к чему отнести внезапное бегство. Опасаясь ловушки, подвоха, спешно похватали оружие, отошли метров на пятьдесят от места стоянки и стали ждать развязки.

Вскоре послышался третий, более спокойный и тихий, сигнал. Паталосы хорошо знали его. Это был сигнал сбора. Ориентируясь в темноте словно кошки, они окружили Генипу, у ног которого по-прежнему вился Уаруку.

Вождь, вероятно, быстро бежал, потому что никак не мог отдышаться. Негромким, срывающимся голосом он что-то приказал своим людям. Те поняли и немедленно исполнили, кинувшись бежать бесшумно, но очень быстро.

Ничто не могло остановить их: ни густые ветви, меж которых они пробирались подобно змеям, ни шипы и колючки, от которых они уворачивались так, что те даже и не задевали кожу. Краснокожим не мешали тяжелые сарбаканы, для них не существовало преград, они не спотыкались и не оступались во тьме.

Добежав до границы леса, паталосы скрылись за густой стеной лиан. Впереди, метрах в шестидесяти, пылал гигантский костер. Пламя его озаряло воды Токантинс, бьющиеся о берег.

У костра лежали шестеро связанных полуголых мужчин.

Вокруг извивались в диком, зловещем ритуальном танце пятьдесят индейцев. Один из них, очевидно, колдун, увешанный причудливыми украшениями, исступленно бил в барабан, как во время похода. В движениях дикаря нетрудно было разгадать их ужасный смысл: вначале он будто перереза́л жертве горло, а затем съедал ее.

Что-нибудь более мрачное и зловеще трудно было себе представить. Танцоры с ног до головы выкрасились в красный цвет, словно только что выкупались в крови. Отблески костра придавали им устрашающий вид.

В пляске они наклоняли головы то вправо, то влево. То вправо, то влево метались их черные, косматые шевелюры. Одержимые, туземцы швыряли оземь и разбивали вдребезги бутылочные тыквы, распевали во всю глотку свои протяжные песни, прыгали в разные стороны, подходя все ближе и ближе к беззащитным пленникам.

Выстроившись в шеренгу друг за другом, людоеды образовали крут, посреди которого пылал костер и томились жертвы. Круг быстро сужался. Сомнений не было: наступал последний миг жизни несчастных.

Барабан стих, и безумные крики прекратились по сигналу колдуна.

Один из воинов, размахивая саблей, подошел к лежащим на земле людям и схватил за волосы первого попавшегося.

Бедняга принялся изо всех сил кричать и отбиваться, к удовольствию палачей, разразившихся дьявольским смехом.

Но клинок не успел вонзиться в горло обреченного. Внезапно раздался тихий свист, на который поначалу никто даже не обратил внимания, решив, что поет колибри.

Однако в ту же минуту убийца метнулся назад, выпустил из рук жертву и схватился за шею.

Испуганные индейцы сгрудились вокруг него и в ужасе отскочили прочь. Шею пронзила тоненькая, едва заметная щепочка.

Не в силах произнести ни слова, а только охая и стеная, раненый упал, потом вновь поднялся на ноги, опять упал, царапая землю. Тело его дергалось в страшной агонии[414].

Его сородичам не надо было объяснять, что произошло. Им слишком хорошо известен яд кураре, который опаснее жала гремучей змеи.

Обезумев от страха, они собрались уже было бежать, забыв об ожидавших своей участи шестерых пленниках. Но колдун все же успел сказать несколько слов, ободрить соплеменников, объяснить, что их много, что они способны дать отпор любой атаке, и не стоит упускать удачу.

Эти слова долетели до спрятавшихся среди кустарника паталосов и вызвали лишь холодную улыбку на устах вождя Генипы.

Тем временем колдун, подавая пример, поставил перед собой барабан, созвал воинов, отчитал их за малодушие и, схватив саблю, подошел к связанным.

Авторитет колдуна непререкаем. Колдун — почти бог. Решительные действия подняли дух его воинства. Краснокожие ринулись вперед, размахивая оружием.

Однако путь им вновь преградила таинственная сила, которую они явно недооценили.

Опять послышался тот же свист, только теперь он был громче и настойчивее. Шестеро туземцев схватились за горло, как только что их товарищ, и в страшных судорогах рухнули на землю.

Но этим дело не кончилось. Индейцы оцепенели и несколько секунд стояли недвижимы. И тут из темноты на них обрушился целый град стрел. Каждый из этих смертоносных шипов нашел свою жертву. Ни один не пропал даром. Ничтожная щепочка! Ее укол не всякий и почувствует. Но от нее спасения нет.

Оставшиеся в живых совсем обезумели. Издавая душераздирающие вопли, они бросились назад, к костру. Добежав до огня, стали кружиться вокруг, словно дикие звери, загипнотизированные пламенем.

Развязка наступила быстро. Не прошло и тридцати секунд, как сраженные насмерть каннибалы корчились в последних муках в отблесках костра. Еще мгновение — и они навсегда затихли.

Паталосы терпеливо ожидали конца представления. Что сделает Генипа? За последнее время авторитет его сильно возрос. Вождь подал знак, и воины, один за другим, покинули укрытие и подошли к пленникам.

Те не могли поверить своим глазам. Они не понимали, каким образом свершилось это внезапное массовое убийство. Оно показалось им еще более ужасным, потому что все произошло совершенно беззвучно, как во сне. Бедняги в оцепенении наблюдали за паталосами, которые появились из зарослей словно тени.

Первым шел Генипа. Он опустил оружие, наклонился к одному из мужчин и, развязывая ему руки, спокойно произнес:

— Здравствуй, друг.

Пленник оказался марсельцем Мариусом.

В бедном парне ничего не осталось от болтуна-горожанина. Экскурсия в края каннибалов, видимо, сильно охладила его пыл и поубавила остроумия.

— Индеец!.. Боже мой! Опять индеец!.. — вопил он без умолку.

Рассудительный и менее впечатлительный нормандец Бертран, которого Знаток кураре тоже успел освободить, узнал его и бросился пожимать руку спасителя, да с такой силой, что у того хрустнули суставы.

— Эй, ты! Простофиля марселец!.. Неужто не узнаешь индейца хозяина?

— Ба! И правда! Дикарь ты мой, дорогой! Отважный мой друг! Мы у тебя в долгу.

Тем временем вождь обошел всех, разрезал веревки и, довольный, пробормотал:

— Синий человек будет рад!

Конечно! Конечно же Синий человек будет рад. Да и не он один. Разве расскажешь, что делается в душе людей, избежавших мучительной смерти?..

Спасенные обступили Генипу, пожимали ему руки, обнимали, целовали, благодарили, словно самого Господа Бога. Индеец совсем смутился и растерялся.

Вскоре, правда, он взял себя в руки, прервал всеобщий благодарный хор и сказал:

— Желтая земля с вами?

— Конечно, там, на берегу. Все в порядке. Этим мерзавцам только и нужно было, что обглодать наши косточки, — ответил механик Леонек, разминая ноги.

— Тогда пошли!

— Идти? Но куда, дружище?

— К Синему человеку.

— Но он очень далеко отсюда.

— Нет! Мы пришли по вашим следам.

— Так пойдем скорее! Что до меня, то мне и секунды неохота оставаться на этой милой стояночке. А как вы, матросы?

— Да уж! Черт побери! — ответили все разом.

— Проклятая желтая земля! Ей хоть бы хны. Что ей сделается. А меня до сих пор трясет и в дрожь кидает.

Выслушав признание марсельца, все отправились в путь. Сначала шли медленно, ноги затекли, и не просто было заставить их вновь подчиняться. Идти пришлось недолго. Скоро показался лагерь. Еще немного — и они окажутся среди своих и станут наперебой рассказывать о недавнем жутком происшествии.

Чтобы избежать недоразумений, Генипа возглавил процессию, а матросов оставил с паталосами. Последние молча выполнили все приказания вождя, но видно было, что они неохотно покинули поле боя.

Жаль было оставлять посреди леса такую добрую добычу.

Вскоре Знатока кураре окликнули. Он ответил. На знакомый голос вышли до смерти перепуганные, утомленные ожиданием люди.

Индеец, как всегда сдержанно, начал рассказывать о происшедшем. В это время моряки уже подходили к лагерю. Услышав голос Обертена, они бросились вперегонки и принялись кричать как ошпаренные:

— Хозяин! Это мы!

— Ну и приключения! Черт возьми!

— Убей меня Бог! Еще немного, и нас бы съели!

— Проклятье! На вертел… Всех на вертел… И уже почти поджарили! Хозяин!.. Индейцы… Людоеды… Больше пятисот!

— Поверьте мне! Еще немного, и от нас не осталось бы ничего, кроме косточек!

— Но тут появился Генипа!..

— И паталосы!..

— И вот! Пять тысяч людоедов повержены!

Синий человек не знал, кого слушать. Он тщетно пытался выведать хоть словечко правды. Но куда там! Все потонуло в общем гаме.

Моряки пожимали друг другу руки, хлопали по плечам, обнимались, и все продолжали и продолжали говорить, стараясь перекричать друг друга. Пока они галдели, паталосы уселись на землю и стали ужинать.

Феликсу с трудом удалось успокоить гомонящих матросов. Он все же хотел узнать подробнее, что произошло.

Марселец, оратор от рождения, взял слово:

— Должен вам сказать, хозяин, что до того места, где осталась наша шаланда, мы добрались без всяких происшествий.

— Факты, факты давай! Болтун ты эдакий.

— Сейчас, друзья, сейчас. Мы легли спать и так крепко заснули, что даже не услышали, как подкрались индейцы. Они схватили нас, связали. Все случилось мгновенно. В результате лежим, повязаны по рукам и ногам, не можем шевельнуться. А эти негодяи кормят нас из рук, как рождественских гусей. Сами понимаете, как мы себя чувствовали в подобной роли. Стало ясно, что они собираются с нами сделать. Откармливали на убой.

— Сожрать они нас хотели! — в нетерпении вмешался Леонек.

— Нам повезло! К счастью, они решили подождать, отложить свой шабаш[415] на шесть дней.

— Шесть дней…

— Ни дня больше! Этих типчиков не назовешь эгоистами. Они, видите ли, захотели пригласить своих друзей на праздничный обед. А фирменным блюдом должны были быть мы! Наконец собралось все племя, и праздник начался. Он был в самом разгаре, когда появились присутствующие здесь благородные паталосы. Нечего сказать, они подоспели вовремя. Еще немного, и из нас приготовили бы отличное фрикасе[416].

— Теперь я понимаю, почему так внезапно исчез Генипа. Этим и объясняется его ночной побег, условные знаки из темноты и исчезновение его людей.

— О! Хозяин, поверьте, это было очень страшно! Ума не приложу, каким крысиным ядом эти субъекты пропитали свои стрелы? Одна минута! Одна — и целое племя кровожадных людоедов валяются, словно дохлые кошки.

Разговору не было конца. Спрашивали, отвечали, снова спрашивали. Стояла глубокая ночь, а друзья все шумели, вздыхали, восклицали и на все лады расхваливали героев дня — паталосов.

А герои дня, ничего не подозревая, ничего не слыша, на славу поужинав, крепко спали. Они хорошо поработали и теперь отдыхали после трудов праведных.

На следующее утро, на рассвете, вся компания посетила поле боя, усеянное трупами каннибалов. Тела их застыли в самых невероятных, нечеловеческих позах.

Общими усилиями вытащили из воды шаланду и привели ее в порядок. Потом погрузили бревна с золотым песком. Здесь же, неподалеку, лежали бревна, принесенные первой шестеркой. Индейцы не тронули их.

Феликс и его люди устремились к шаланде и готовились отчалить. Всем было жаль расставаться с Генипой. Они собирались уже прощаться, когда Знаток кураре заявил, что вместе с паталосами будет сопровождать экспедицию.

— Но, друг мой, в лодке для вас не найдется места! Нас и так тринадцать человек на борту.

Индеец, как обычно, загадочно улыбнулся и свистнул.

В ту же минуту появились краснокожие. Они несли четыре огромные пироги.

— Пироги! Черт побери! Откуда?

— Ставлю свою трубку, что это имущество побежденных, — воскликнул Беник.

Лодки действительно принадлежали каннибалам. У паталосов нюх на такие дела. Они быстро нашли пироги, хотя бывшие хозяева искусно спрятали их в прибрежных зарослях.

Теперь ничто не мешало отправиться в плавание. Капитан Корсон дал команду, и шаланда в сопровождении целой туземной эскадры пустилась вниз по течению Токантинса.

Присутствие паталосов вселяло уверенность. Они были настороже, и путешествие прошло без приключений. Шаланда набрала такую скорость, что никому и в голову не пришло сокрушаться о потерянной шлюпке с паровым двигателем. К тому же жизненный опыт не раз подтверждал: тише едешь — дальше будешь.

Пять дней спустя флотилия приблизилась к «Аврааму Линкольну». Индейцы никогда не видывали таких гигантов. Белоснежный красавец внушал им суеверный ужас. Но на борту устроили теплый прием, и паталосы быстро освоились. Особенно их порадовали подарки. О! Их щедро отблагодарили. Все четыре пироги загрузили доверху всякой всячиной.

Однако дорога́ была каждая минута. Капитан волновался, был, казалось, чем-то всерьез озабочен. Он все время подгонял матросов, пока те прощались с индейцами — своими спасителями и друзьями. Капитану не терпелось сняться с якоря.

— Что с тобой, Поль? — спросил друга парижанин, поспешность Анрийона удивляла его. — Неужели мы не можем еще хоть несколько часов побыть рядом с нашим добрым индейцем, которому все мы многим обязаны? Посмотри! Жан-Мари, Беник и Ивон никак не могут с ним распрощаться… Да и сам он как в воду опущенный. Тебе не кажется, что столь поспешное отплытие напоминает бегство?

— Ты прав, именно бегство.

— Нас кто-то преследует?

— Пока нет, но боюсь, что скоро так и будет. Делать нечего! Надо уходить, и как можно быстрее. Отплываем!

— Мы направляемся в Европу, не так ли? — спросил Феликс, когда пароход медленно двинулся по реке мимо ошеломленных индейцев.

— Пароход идет в Пара, мой дорогой. А там мы расстанемся!

— Не может быть!

— Увы! Это необходимо. Я не могу, вернее, не решаюсь вернуться во Францию или в любой другой европейский порт. Наверняка обо мне сообщили уже во все полицейские управления. Это опасно.

— Что же ты намерен делать?

— Во-первых, попробую в открытом море подгримировать корабль так, чтобы его не узнали. А во-вторых, отправлюсь в Соединенные Штаты и попытаюсь продать его. В моих интересах тянуть время, пока обо мне забудут. Понимаешь?

— Ты покидаешь родину?

— Разве для моряка море не родина?

— А что же будет со мной?

— Завтра на рейде в Белене[417] будет стоять французский теплоход. Вы пересядете на него: Жан-Мари, Беник, Ивон и ты. Ну, разумеется, заберете с собой и золото. Я уже отдал распоряжение, чтобы изготовили подходящие ящики.

— Прежде всего, я должен разделить его между теми, кто был со мной там.

— Каждый должен получить столько, сколько он на самом деле заработал.

— Конечно.

— В таком случае дай каждому по пять тысяч франков и десять тысяч капитану.

— Этого мало. Кроме того, я сам без копейки.

— Да у тебя же есть сто тысяч по векселю!

— И правда! Я и позабыл.

— Я знаю в Белене одного француза, который займется твоим документом.

— Отлично! Но только одно условие: себе я оставлю десять тысяч франков на поездку и на непредвиденные расходы. Остальное получат мои компаньоны.

— Ты хочешь сказать — девять из них. Ведь остальные трое уедут с тобой.

— Да! Именно девять.

— Послушай! Позволь мне этим заняться. Я считаю: вместо пяти положим каждому по восемь тысяч. Матросов восемь. Стало быть, получается шестьдесят четыре тысячи. Шестнадцать тысяч — капитану Корсону. Всего восемьдесят тысяч франков. Себе возьми двадцать тысяч. Кто знает, что может случиться в дороге! Теперь слушай внимательно: завтра француз, о котором я тебе говорил, придет, чтобы забрать тебя и твоих друзей с собой. Он берет на себя все формальности, связанные с вашим отъездом. Ни одна живая душа не должна знать, что вы имеете хоть малейшее отношение к «Аврааму Линкольну». Когда прибудешь во Францию, напиши мне до востребования в Нью-Йорк.

ГЛАВА 15

«Виль-де-Рио». — Возвращение. — Любопытство. — Феномен. — Синий человек во Франции. — Поезд прибывает в пять утра. — Месье и мадам Обертен. — Синего человека наконец-то поцеловали. — Золото опьяняет. — В Париж! — Женщине не до сна. — Улица Ренар. — Горный инженер и торговец золотом. — Ужас и разочарование. — Сокровища не стоят и тысячи франков. — Не все то золото, что блестит. — Развод!

Кому, кому, а жителям приморских городов Франции не привыкать к портовой сутолоке. Но и их привел бы в изумление вид порта в Гавре. Бог весть откуда прибывают суда под флагами, каких, кажется, и вовсе не существует.

Судно останавливается, ему дают номер, на мачте взвивается сигнальный флажок. Сотни телеграмм летят во все концы. Первыми в порт прибегают судовладельцы, торговые посредники, купцы. А вслед за ними мол и причал заполняют толпы зевак.

Вот появляется одномачтовая яхта. Она доставляет лоцмана[418]. Ему предстоит провести судно в порт. Санитарный патруль тут как тут. И снова с судна докладывают: название, страна, порт приписки.

Этот пароход называется «Виль-де-Рио», он принадлежит французской ассоциации[419] грузовладельцев.

Огромных размеров судно прибыло из Белена. Оно находилось в плавании двадцать два дня.

Корабль, рассекая волны, появился на горизонте. Он растет, приближается. Вот уже и цвета национального флага можно разглядеть на мачте. Судно, словно живое существо, переводя дыхание после долгого и трудного похода, замедляет наконец ход, плывет все тише и тише, поднимает сигнальный флажок, зажигает сигнальные огни и величественно заходит на рейд.

Пассажиры спешат на палубу. Они смущены, взволнованы, дыхание их прерывается, глаза полны слез. Они счастливы, им не терпится ступить на родную землю.

Пройдет еще несколько минут, и корабль окончательно остановится, бросит якорь и замрет. Этот док[420] принадлежит французской компании. Матросы спускают на причал трап[421]. Пассажиры вереницей сходят на землю.

Крепкие рукопожатия, поцелуи, радостные восклицания. Людское море в мгновение ока заполняет набережную. Радуясь, словно дети, недавние путешественники разбегаются кто куда по всему городу, даже не захватив багаж. Нет сил оставаться в порту еще хоть минуту. Домой! С багажом успеется.

Однако корабль покинули не все. Одна из кают первого класса, расположенная у кормы, ближе к апартаментам[422] капитана, наглухо закрыта. Матросы говорят, что в ней разместились четверо пассажиров. Но вот что странно: наружу всегда выходят только трое. Два коренастых, бывалых матроса и юноша, почти мальчик.

Четвертого никто не видел. Они сели на пароход ночью. Таинственный пассажир все время находится в каюте и не кажет носа.

Напрасно любопытные первое время пытались разузнать хоть что-нибудь о нем, раскрыть инкогнито[423]. Напрасно заговаривали с моряками.

Любезность, лесть, ликеры на все вкусы. Ничего не помогало. Матросы упорно молчали. На любезности отвечали любезностями, на лесть — обычными морскими шуточками. Если им предлагали выпить за компанию, пили в свое удовольствие, но платили всегда сами. Видно было, что эти ребята не прочь гульнуть, но себя не забывают.

Юноша ни в чем не отставал от старших, с той лишь разницей, что сам отличался невероятным любопытством и надоедал мальчишкам на побегушках, к великой радости этих неутомимых шутников и выдумщиков.

Капитан явно был в курсе дел четырех пассажиров и знал о таинственном пассажире больше остальных. Однако и он был скрытен и давал весьма уклончивые ответы одолевавшим его господам.

— Этот человек болен, — отвечал он сухо.

Между тем любопытство охватило всех, оно порождало раздражение и недоброжелательство, начиная с пассажиров второго класса, нижней палубы и кончая членами экипажа и кочегарами.

В течение всего путешествия по судну гуляли самые невероятные слухи и предположения, сомнительные шуточки, острые словечки, вздорные россказни.

Буквально все чувствовали себя оскорбленными этим незнакомцем, не желающим или не решающимся выйти из своего убежища.

Поэтому, едва только пароход причалил и пассажиры высыпали на набережную, повсюду с быстротою молнии разнесся слух, что на борту «Виль-де-Рио» находится феномен[424], монстр[425], загадочная личность.

Спрашивали лоцмана, который беседовал с боцманом о случившемся.

Боцман, похоже, знал немногим больше прочих, однако и он как в рот воды набрал, слова не сказал. Кто знает, быть может, он водил дружбу с тем, кто скрывался в каюте первого класса…

Сойдя на берег, моряк, видимо, почувствовал себя свободнее и, решив, что отныне волен в своих поступках, стал разговорчивее. Он поведал нечто из ряда вон выходящее…

Он видел того человека однажды, когда тот прогуливался по палубе глубокой ночью.

«Поверьте! Слова матроса! Человек был абсолютно синий. Ярко-синий!»

Дальше — больше. Под строжайшим секретом боцман поведал о необыкновенном пассажире владельцу кафе. Его служанка поспешила поделиться новостью с мальчишкой — разносчиком из бакалеи по соседству, а тот, в свою очередь, шепнул на ушко кухарке супрефекта[426]. Кухарка же не преминула рассказать об услышанном дневальному у дверей полковника.

Сменившись, доблестный воин направился в таверну «Черная Венера», чтобы побалакать с моряками и солдатами — завсегдатаями заведения.

Синий человек! Не может быть! Невероятно! Откуда он? Сбежал из зверинца, дикарь, животное о четырех конечностях, татуированный ирокез, будущий обитатель зоологического сада? Или еще того пуще? Кто же он?

Его надо увидеть!

Военные, штатские, моряки — все ринулись в порт, к пароходу, в надежде лицезреть, как Синий человек спускается по трапу на землю.

Куда там! Синий человек, или как его там, не показывался. Скрипели снасти[427]. Трещали стропы[428]. Хрипела какая-то лошаденка. Из багажного отделения доставали бесчисленные ящики.

Вслед за пассажирами вышел и один из моряков. Но он переоделся, и никто не обратил на него ни малейшего внимания. Человек быстрыми шагами направился на телеграф и послал депешу[429] следующего содержания:

«Мадам Обертен-младшей, вилла Монплезир, Оливе, Луаре.

Сегодня же будьте в Гавре[430]. Болен, обезображен. Любой ценой отыщите меня в отеле «Фраскати». Важное дело. Отца не предупреждайте. К встрече со мной необходимо подготовиться.

Феликс Обертен».

Отправив телеграмму, моряк поехал на вокзал и заказал на завтрашний ночной поезд спальное купе и багажное отделение. Затем снял номер в отеле «Фраскати» и вернулся на пароход, расталкивая собравшихся на причале зевак.

Наступил вечер. К счастью, полил сильный дождь, и любопытным волей-неволей пришлось разойтись по домам.

В десять часов, когда ливень лил как из ведра, трое мужчин и мальчик в сопровождении капитана спешно покинули «Виль-де-Рио». На всех четверых были резиновые плащи с огромными капюшонами, целиком скрывавшими лица.

Капитан тепло пожал руку одному из них и сказал:

— Прощайте, месье! Удачи вам и доброго здоровья!

— Прощайте, капитан, и спасибо за все! Никогда не забуду вашей доброты и вашего молчания.

Через несколько минут люди скрылись в дверях отеля и заняли снятые днем апартаменты.

Заперли двери. Плащи развесили в прихожей.

Читатель, безусловно, догадался, чьи знакомые и симпатичные лица скрывались под капюшонами. Феликс Обертен, Жан-Мари, Беник и Ивон.

Трое пышут здоровьем. Но парижанин, увы, совсем обессилел и посинел, как никогда.

— Ничего, месье Феликс, — сказал боцман, — мы дома, и все в порядке.

— Страшно признаться, дорогой мой, но я тоскую о бразильских лесах, о моих индейцах и приключениях.

— Ба! Оставьте эти мысли, месье. Разве это жизнь? Так долго не просуществуешь.

— Как говаривал Генипа… Ах! Генипа!.. Это имя странно звучит здесь, в большом городе, среди газовых фонарей, звона электрических звонков, гула железнодорожных составов.

— Это верно!

— Да, Генипа был прав. Там я был Синим человеком, хозяином, богом. Меня уважали и любили. А что ждет меня здесь? Синий человек здесь — монстр… Диковинное животное!

— Вы увидите жену, родителей, вашу малютку…

— Мне страшно показаться им в таком виде!

— Вот еще! Оставьте эти мысли! К тому же у вас кое-что есть с собой.

— Жан-Мари, вам бы с Ивоном нужно вернуться на судно. Капитан ждет. Надо выгрузить ящики и доставить их сюда. Беник останется со мной.

— Есть, хозяин. Мы идем.

Ожидая возвращения друзей, бакалейщик принялся перелистывать справочник железных дорог, а боцман, наконец расслабившись, закурил любимую трубку. Ему очень нравилось в отеле.

«Депеша ушла в два часа… Жена должна была получить ее в четыре, самое позднее в пять. Значит, могла сесть на орлеанский поезд, который отходит в шесть часов и приходит в Париж в четверть десятого. Так… четверть десятого… Нормандская ветка… вот она… Поезд на Гавр отходит только в десять минут двенадцатого. На место прибывает в пять минут шестого утра. Брр! Ну и настроение у нее будет! Чего можно ожидать после ночи, проведенной в дороге?! Ладно! Как говорит капитан, мужайтесь!»

— Беник, надо бы поесть и выпить. А потом я посплю. Эй, дружище!

— К вашим услугам, месье.

— Закажи-ка торжественный ужин. Пусть накроют прямо здесь. А я пойду в свою комнату, чтобы прислуга меня не видела.

Боцман тут же нажал на кнопку электрического звонка, а Синий человек, удрученный своим положением, осторожно направился в соседнюю комнату.

Явился официант. Изучив меню, бретонец немного смутился. И половина названий блюд были ему незнакомы. Тогда находчивый моряк приказал принести все самые дорогие кушанья и самые старинные вина.

— Накройте на четверых. Весь провиант, напитки, посуду, словом, все, принесите сразу. После чего задрайте все люки, то есть закройте все двери и можете быть свободны. Прислуга нам не понадобится.

Вскоре в комнату принесли ящики с золотом, накрыли на стол, и четверо друзей в предвкушении удовольствия уселись ужинать. Чего-чего только здесь не было! Повар постарался на славу.

__________

Пять часов утра. Беник и Жан-Мари, наевшись до отвала, заснули тут же, в комнате. Феликс съел немного и всю ночь не мог сомкнуть глаз. Его охватило беспокойство. Лежа в кресле-качалке, он тихо покачивался и беседовал с беспрерывно зевавшим Ивоном.

С улицы послышался грохот подъехавшего экипажа. Через несколько секунд в коридоре раздалось нервное торопливое постукивание каблучков. Бакалейщик сейчас же узнал этот звук.

В дверь постучали.

— Ивон, дитя мое, — произнес Обертен севшим от волнения голосом, — открой, а потом сразу иди спать. Черт побери! Никак не могу собраться.

В ту же минуту в дверях появилась юркая фигурка. Лицо женщины скрывала вуаль[431]. В руках она держала плед.

Войдя, она подняла вуаль, уронила плед, протянула вперед руки и закричала:

— Феликс! Мой бедный друг… Ах! Я уж и не надеялась увидеть тебя!

— Дитя мое… Дорогая моя, — бормотал больной, смущенный и почему-то позабывший тут же обо всех неприятностях, которые когда-либо причиняла ему эта женщина.

Он встал и тоже протянул к ней руки. Свет озарил его лицо! Женщина в ужасе отпрянула, потом, потрясенная, прислонилась к стене и прошептала:

— Боже правый!..

— Чудовище! Я похож на монстра, не так ли?

Мадам Обертен остолбенела, будто увидела голову Медузы Горгоны[432]. Она не нашла, что ответить.

— Мне не нужно было возвращаться, — продолжал несчастный упавшим голосом. — Но разве я имел на это право? Дела есть дела… Честь семьи, честь фирмы. Марта, моя бедная девочка… Отец… мать…

— И я тоже, — сказала мадам Обертен кислым хорошо знакомым голосом. Потрясение, волнение ничуть не изменили его.

— Ну разве ты могла сомневаться, друг мой. — Голос Обертена прозвучал неубедительно. — Итак, мы разорены, не правда ли?

— Честь фирмы спасена, но мы в страшной нищете. У нас ничего не осталось.

— Ты в этом уверена?

— Увы! Если, конечно, ты не привез оттуда баснословного состояния. В чем я лично сильно сомневаюсь.

— Как знать!

— Что?

— Дорогая, сядь рядом со мной. Ты, наверное, устала и голодна?

— Об этом потом, Феликс, объясни, пожалуйста. Я как на иголках… Прошу тебя, оставь этот таинственный тон… Отвечай… Говори правду!

— Ну, хорошо! У тебя теперь нет мужа. Я понимаю, что смешно было бы рассчитывать на прежние отношения, я не питаю иллюзий. Однако взамен предлагаю тебе миллионера.

— Это правда? — Лицо маленькой женщины моментально оживилось.

— Ты ждешь доказательств?

— Почему бы и нет?

В ответ парижанин вынул из кармана связку ключей, отошел вглубь комнаты, где стояли четыре массивных ящика, обитые железом, открыл первый попавшийся, запустил руку, вытащил горсть гравия и сказал:

— Ты знаешь, что это такое?

— Но ведь это…

— Золото! Самородковое золото высшей пробы.

— И сколько его здесь?

— На миллион!

— В каждом ящике?

— В каждом ящике!

— И все это принадлежит тебе? Нам?

— Нам принадлежат три ящика, вернее, два с половиной.

— Три миллиона!.. Этой желтой земли…

— Ты говоришь как индеец…

— Три миллиона! — дрожащим голосом повторила мадам Обертен.

Она подошла к ящику и, даже не сняв перчатки, зачерпнула полную горсть желтого песка. Камешки сыпались сквозь пальцы, падали на пол. Но Аглая не замечала ничего, а лишь повторяла как зачарованная:

— Три миллиона! — И ни слова признательности, ни слова благодарности тому, кто доставил ей такое неслыханное богатство.

«Да, — подумал торговец колониальными товарами, глубоко опечаленный бесчувственностью своей жены, — госпожа Обертен, урожденная Аглая Ламберт, ничуть не изменилась. Кукла, алчная и равнодушная кукла».

Однако в этуминуту, словно услыхав мысли Феликса, мадам Обертен опомнилась и воскликнула:

— Друг мой!.. Мой милый Феликс! Ты лучший из мужей! Ах! Как я в тебе ошиблась!

«Дьявол! Вот тебе и раз», — подумал парижанин, смутившись.

— Дай расцелую тебя!

И, не выказывая ни малейшего отвращения, ни мгновения не колеблясь, она бросилась на шею мужу и дважды крепко поцеловала его синюю физиономию.

«Можно себе представить, как она отвернулась бы от меня, вернись я нищим! Вот уж истинно: все покупается!»

— Что же мы будем теперь делать? — спросила Аглая после запоздалого проявления чувств.

— Как можно скорее поедем в Париж вместе с моими друзьями.

— Твоими друзьями?

— Двое бравых моряков и мальчик. Они прошли со мной через все испытания. Этим благородным сердцам я обязан всем: и нашим состоянием, и собственной жизнью.

— Прекрасно! А что же в Париже?

— Продадим золото. Я разделю деньги между всеми нами. Будем жить на ренту[433] с капитала, полученного таким скорым и таким опасным путем.

— Великолепно!

— Но ты ничего не рассказываешь о Марте… об отце, о маме, о твоих стариках.

— Все здоровы, спасибо! У малышки был коклюш, но теперь она выздоровела. Я два раза в день водила ее на процедуры. Она подросла, но по-прежнему очень медлительна, точно как ты, прости за откровенность.

— А обо мне она говорит?

— Она нервничает.

— Бедный ребенок!

— Ну, ладно! Так мы едем?

— Как? Прямо сразу, даже не отдохнув?

— И ты хочешь, чтобы я отдыхала! Ты меня плохо знаешь. Разве я когда-нибудь устаю?

— Есть поезд в девять тридцать две.

— Годится! Закрой ящик, а то я окосею, глядя на него. А что это за камешки там?

— Кварц попадается. Мы вынуждены были работать очень быстро, надо было торопиться. Некогда выбрасывать. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что они ничего не стоят, а место занимают.

— Тут уж я ничего не могу поделать!

«Вот это аппетит! Ненасытная утроба! И это после того, как оказалась без су!» — отметил про себя Феликс.

Закрыв лицо платком и надвинув на глаза капюшон плаща, Синий человек почти бегом покинул отель «Фраскати», сел в экипаж, который окружными путями доставил его на вокзал, и ввалился в купе спального вагона.

Жан-Мари, Беник и Ивон тоже сели в этот состав, но предпочли купе, где можно было свободно разговаривать и не запрещалось курить.

Пассажирский поезд медленно, к великому неудовольствию нетерпеливой мадам Обертен, вразвалочку тронулся с места.

В Париж!

Чтобы кое-как скоротать время, бакалейщик рассказывал жене о невероятных приключениях, опасностях, неожиданных спасениях и, кажется, сумел заинтересовать ее.

Прибыв в Париж, они тут же отправились на улицу Ренар. Все магазины были закрыты. Перед глазами Феликса все еще стояли величественные картины бразильской природы: первозданные леса, исполинские деревья, божественные цветы и палящее солнце. Его физиономия приняла кислый вид. В этой клоаке[434] Феликс провел худшие дни своей жизни.

Ящики затащили в квартиру. Моряки с грехом пополам устроились в комнатах, некогда принадлежавших служащим фирмы.

Обертен вынужден был извиниться, он уверил друзей, что это ненадолго. А потом, утомленный бессонной ночью и путешествием в поезде, крепко заснул.

На следующее утро он проснулся с трудом. Самочувствие было отвратительное. Все та же одышка, та же слабость. И увы! Прежняя синева.

Хлопнула дверь. Этот короткий и, как ему показалось, нервический звук заставил путешественника вздрогнуть. Мадам Обертен ушла рано утром и теперь вернулась, приведя с собой двух незнакомцев, аккуратно одетых и исключительно вежливых.

Последовало представление:

— Месье Лозьер, горный инженер… Месье Леви-Браун, банкир.

— Торговец золотом, — уточнил второй.

— Мой муж, месье Обертен.

Пока вновь прибывшие с ужасом вглядывались в лицо хозяина лавки, мадам Обертен продолжала тараторить:

— Сегодня утром я отправилась к месье Леви-Брауну и предложила ему купить наше золото по рыночному курсу…

— Это прекрасно, но…

— Все будет оплачено и оформлено как положено. Вексель, банковские бумаги…

— Но…

— Месье Леви-Браун хотел бы сначала увидеть золото, взять его на анализ, чтобы установить пробу. Этим займется месье Лозьер. Однако, господа, надеюсь, вы не станете возражать, если экспертиза будет проведена и в другом месте. Поймите, я должна быть уверена. Дела есть дела, не так ли?

Мужчины вежливо поклонились. Тем временем мадам Обертен дрожащей рукой принялась открывать первый ящик.

Инженер подошел, склонился над ним, зачерпнул горсть песка, мгновение изучал его и наконец, подняв глаза на присутствующих, спросил:

— Скажите, содержимое остальных ящиков такое же, как и этого?

— Абсолютно! — отвечал Феликс. — Да вы можете сами в этом убедиться.

Мадам Обертен открыла остальные три ящика. Вид у нее все еще был решительный и деловой, но тень беспокойства пробежала по лицу.

Инженер наугад зачерпнул пригоршню из каждого ящика, потер, едва ли не понюхал и покачал головой.

— Месье! Почему вы молчите? — вскричала женщина, и голос ее дрогнул.

— Дело в том, мадам, что я не решаюсь сообщить новость, которая вряд ли обрадует вас.

— Как! Вы хотите сказать, что это золото…

— Но это не золото. Это слюда.

— Слюда… слюда… слюда!..

— Каждый из этих ящиков стоит не больше двухсот франков!

— Однако, месье, это невозможно! Вы… Вы… лжете! Посмотрите! Посмотрите же! Это золото, привезенное из Бразилии… Это все наше состояние… Скажите, месье, ведь это золото, не так ли? Это должно быть золото! Я так хочу!

— Я принес с собой реактивы[435], но уверяю вас: это бессмысленно. Видите ли, даже несмотря на блеск, который хоть отдаленно и напоминает золотой, эту породу легко отличить от золота. Ошибки быть не может. Опытному глазу все ясно. Быть может, в этом песке и есть незначительные вкрапления драгоценного металла. Если желаете, могу взять на пробу немного образцов и провести более скрупулезный анализ. А что касается самородков, то сомнений быть не может — это всего лишь слюда.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Супруги не в силах были рта раскрыть. Инженер, приняв молчание за согласие, огляделся, увидел на столе цветочную вазу, ссыпал в нее горсть песка и камней и, сделав знак своему спутнику, направился к двери. Месье Леви-Браун последовал за ним. Уходя, инженер пообещал, что завтра точный анализ будет готов.

— Но, — заключил он, — еще раз прошу не питать никаких иллюзий. Мое мнение окончательное — этот песок не имеет ценности.

Как только посетители ушли, мадам Обертен, потрясенная случившимся, обессиленная, вскочила с места, словно в ней сработала пружина. Ее светло-голубые глаза лихорадочно горели, губы до крови искусаны. Она едва могла говорить.

Аглая бросилась к мужу, словно разъяренная кошка, выпустившая когти.

— Дурак!.. О! Какой же ты дурак!

— Дорогая моя, уверяю тебя, я сам поражен услышанным… Верь мне…

— Замолчи! Замолчи, идиот, кретин, простофиля, чудовище!.. Двести франков за ящик… Какого черта я слушала ваши байки! Поехать в Бразилию, чтобы привезти оттуда четыре сундука слюды! Вернуться еще глупее, чем прежде, да к тому же еще и синим! Синим! Вы слышите меня — синим!

— Что? Ну, хватит! Всему есть предел, и моему терпению — тоже!

— Конечно! Ударь меня! Ты ведь уже разорил нас, чудовище! Чудовище! Монстр! Но так дело не пойдет. Я не желаю больше оставаться мадам Синий человек! Никогда! Сию же минуту нотариуса! Все равно какого! Бумагу, документ завтра, да нет — сегодня, сегодня же вечером, немедленно… Жестокое обращение… Неспособность распоряжаться состоянием… Бегство из супружеского гнезда… Ужасная болезнь… Развод!

Рыдая, крича, вздыхая и вытирая глаза платочком, мадам Обертен открыла дверь, молнией сбежала вниз по старой скрипучей лестнице и сломя голову понеслась в нотариальную контору.

ГЛАВА 16

Дуэль. — Встреча у отеля «Мерис». — Синий человек узнает вешателя. — Порт-Майо. — Ранен. — Синий человек больше не синий. — Все счастливы. — Желтая земля ничего не стоит. — Из огня да в полымя. — Горный инженер и торговец золотом приходят вновь. — Алмазы.

— Как ты полагаешь, эта дуэль серьезна?

— Дорогой мой! Дуэль — это всегда серьезно.

— Ба! Обычно довольно бывает царапины, первой крови, чтобы соперники посчитали себя удовлетворенными.

— Ты уже дрался когда-нибудь?

— Никогда.

— Так я и думал. Видишь ли, друг мой, нельзя предугадать, куда попадет пуля, ранит или убьет наповал. Невозможно точно определить, смертелен ли укол шпаги. Она может пройти в миллиметре от жизненно важного органа, а может и задеть его. Тут уж пан или пропал. Поэтому я и говорю тебе: когда двое мужчин собираются стреляться или биться на шпагах, это всегда серьезно. Ведь никто не знает, чем все это кончится.

— Ты, безусловно, прав…

— И что же?

— Я только хотел сказать, что меня бы устроила классическая дуэль на шпагах, после которой дуэлянты пожимают друг другу руки.

— А что, собственно, сделал тебе этот англичанин?

— Вчера я рассказывал свою историю тебе и Обри.

— Должен признать, она поистине поразительна.

— Однако я не закончил.

— Так будь добр, говори.

— Хорошо, друг мой! Проклятый англичанин, с которым я дерусь, человек, некогда повесивший меня.

— Боже правый!

— Он не обращал ни малейшего внимания на мои объяснения. Юридически я мертв. А то, что я стою перед тобой, не его заслуга. Это еще не все. Именно ему я обязан страшным, кошмарным недугом, превратившим меня в чудище… в монстра. В Синего человека. Один знающий врач в Буэнос-Айресе подтвердил, что я посинел из-за того, что был повешен. А что вы об этом думаете, доктор?

— С научной точки зрения, цианоз может объясняться именно этим. Вполне разделяю мнение моего коллеги.

— Попробуй встать на мое место, суди обо всем с моей колокольни. Представь себя монстром, таким, каков я есть. И вдруг случай свел тебя с тем, кто стал причиной всех твоих несчастий. Станешь ли ты раздумывать?

— Конечно нет! Схватка будет долгой и жестокой. Но дело того стоит. Стреляешь-то ты, по крайней мере, хорошо?

— Как все.

— Значит: более или менее. Вообще-то, англичане по большей части дрянные фехтовальщики[436]… Если выпадет поединок на шпагах, у тебя есть надежда.

По Елисейским полям[437] в сторону Триумфальной арки[438] катилось ландо[439]. В нем, друг против друга, сидели четверо.

На заднем сиденье — двое, по виду — военные. Красные галуны[440], одеты по форме. На переднем сиденье Синий человек, а рядом четвертый — врач.

Ехали, очевидно, к месту поединка.

Двое держали в руках пару шпаг и коробку с пистолетами.

Эта утренняя поездка в экипаже, который можно было бы назвать классическим, эти орудия смерти, да и содержание беседы, думается, все сказали читателю.

Синий человек собирался драться на дуэли!

Последствия этого события могли быть исключительно серьезными и, возможно, положат конец всем необыкновенным приключениям Феликса Обертена…

Дуэль! Но каким образом дуэлянты встретились?

После категоричного, не оставляющего никаких надежд заявления горного инженера, после бешеной выходки жены, бакалейщик почувствовал, что ему необходим свежий воздух.

Он послал за экипажем и вместе с Ивоном поехал куда глаза глядят. Беника и Жана-Мари оставили дома. Им парижанин не решился пока сообщить о катастрофе.

Экипаж все ехал и ехал. Кончилась улица Риволи. Вот и площадь Согласия. Немного не доезжая до отеля «Мерис», пришлось задержаться. Шла рекламная процессия, зазывные тележки, множество людей. Экипаж, в котором ехали Синий человек и Ивон, остановился.

Машинально, забыв о своей синеве, Обертен выглянул на улицу и вдруг заметил джентльмена с продолговатым лицом, несшего какой-то яркий плакат.

Англичанин!

При виде этого человека лицо Феликса выразило ненависть. Он вдруг истошно закричал и распахнул переднюю дверцу.

— Стойте!.. Стойте!

— Эй! Месье! — испуганно воскликнул Ивон. — Что с вами? Посмотрите, вы опять почернели! Вы стали похожи на негра!

— Все в порядке, сынок! Оставь меня… Оставайся на месте! Мне необходимо поговорить с этим человеком.

Сказав это, парижанин с шумом захлопнул за собой дверцу и, тяжело дыша, направился к прохожему, который принял его за сумасшедшего.

Подойдя ближе, Феликс крикнул:

— А! Ну теперь-то вы от меня не уйдете!

Можно себе представить, как испугался неизвестный. Однако не показал виду, смерил негра с ног до головы презрительным взглядом и процедил сквозь зубы:

— Что вам угодно? Я вас не знаю!

— Неужели! Ну да, конечно! Вы же вешаете людей, создавая только видимость суда! Вы убиваете невиновных!

Услышав эти слова, джентльмен слегка побледнел. Видно было, что еще немного, и английская сдержанность изменит ему. Тем не менее, взяв себя в руки, он ответил:

— Офицер военно-морских сил Ее Величества королевы не может быть убийцей. Вы ошиблись. Прошу вас взять обратно свои слова.

— Офицер британского флота… Вот-вот… Так и есть. Ведь это вы шесть месяцев назад командовали крейсером недалеко от бразильских берегов. Это вы приняли меня за какого-то негодяя, вашего соотечественника. Меня, чистокровного француза!.. И именно вы приказали меня повесить, несмотря на мой протест, на то, что я был невиновен.

— Я еще раз спрашиваю вас, кто вы такой?

— Помните ли вы имя Джеймса Бейкера?

— Но вы не Джеймс Бейкер!

— Теперь-то наконец вы это признаете.

— Так же точно, как то, что Джеймс Бейкер, осужденный трибуналом[441] на борту моего судна, был повешен. Его обвиняли в пиратстве. К тому же Джеймс Бейкер не был негром… или мулатом… или… чем-то в этом роде, как вы.

— Ладно! Хватит валять дурака, месье! Я несчастная жертва вашей ошибки, сознательной или нет. Во время того самого суда на борту вашего крейсера была допущена роковая ошибка. Все, что вы сейчас сказали, правда. Я действительно не Джеймс Бейкер. Я француз и никогда не занимался работорговлей. Однако вы все же приговорили меня к смертной казни и повесили. То, что я остался жив, — чудо.

— Я потерял свой корабль!

— А я благодаря вам превратился в чудовище!

— Что вы говорите?

— Я говорю о том, что последствием вашей страшной ошибки — осуждения невинного, стала тяжелейшая болезнь, сделавшая из меня монстра.

— Человека, которого мы захватили на невольничьем судне, осудили по закону, я ни в чем не пошел против совести.

— Неужели вы всерьез полагаете, что подобные заявления могут меня удовлетворить? Ваша так называемая совесть сделала меня уродом!

— Спрашиваю вас последний раз: чего вы хотите?

— Не имеет значения, что сегодня вы уже не возглавляете тот самый трибунал. Знайте: я не Джеймс Бейкер, и мою личность, если мало моего слова, могут подтвердить свидетели, достойные всяческого уважения и доверия.

— Прекрасно, я хотел бы верить, но…

— Верите вы или нет, сейчас не важно. Даже если вы и поверите, это меня не удовлетворит. Я намерен требовать иного.

— Иного?..

— Мы будем драться!

— Ах так! Ну что ж! После всего, что вы мне тут наговорили, я согласен. Вот мой адрес. Сегодня же вечером мои секунданты[442] будут с нетерпением ожидать ваших.

Спешно обменявшись визитными карточками и церемонно раскланявшись, противники разошлись в разные стороны. Англичанин прогулочным шагом отправился дальше, а Феликс, чье лицо постепенно светлело и наконец приобрело свой обычный синий оттенок, уселся в экипаж.

Не рассуждая долго, случай это или провидение, столкнувшее его на улицах Парижа с командиром английского крейсера, бакалейщик вернулся к себе и послал Жана-Мари в библиотеку за ежегодным военным справочником.

Матрос вернулся скоро, всю дорогу он бежал бегом. Бывший сержант принес небольшую книжицу, форматом около четверти листа, которую парижанин тут же принялся листать. Обертен искал среди бывших однокашников, сохранивших с ним приятельские отношения, тех, кто служил в парижском гарнизоне. Первыми на глаза ему попались командир эскадрона Порталь и капитан кирасиров[443] Обри из военной школы.

Дрожащей от волнения рукой Синий человек написал обоим письма, в коих поведал о своих заботах, после чего отправил Жана-Мари и Беника по адресам.

Оба взяли по экипажу и, пообещав кучеру на добрую выпивку, помчались в нужном направлении. Коляски опрометью неслись по парижским улицам, что представляло довольно непривычную картину.

Морякам повезло. И капитан и командир эскадрона оказались дома. Мало того, и тот и другой изъявили желание немедленно ехать к товарищу.

Понятно, как поразила их неприглядная внешность друга юности. Прежде всего, Обертену пришлось в подробностях рассказать обо всех приключениях, чтобы объяснить теперешнее свое состояние и причину дуэли[444].

Молча выслушав удивительный рассказ, командир эскадрона и капитан тотчас же поехали в отель «Мерис» и встретились там с секундантами англичанина.

Феликс великодушно предоставил своему сопернику выбор оружия. Тот, не желая уступать в вежливости и благородстве, заявил, что выбор между шпагами и пистолетами сделает жребий.

Поединок назначили на семь часов утра следующего дня. Место дуэли — Порт-Майо. Именно туда и направлялся теперь экипаж, приближавшийся к Триумфальной арке.

Десять минут спустя, когда вокзальные часы пробили ровно семь, ландо Синего человека остановилось в назначенном месте. Тотчас появился противник.

В это время прохожие в Булонском лесу[445] редки. Нет ничего проще, чем найти уединенный уголок, где, если тебе даже перережут горло, все равно никто не услышит и не заметит. Командир эскадрона Порталь знал превосходное местечко, будто специально предназначенное для такого рода встреч. Экипажи проехали по тропинке и остановились в конце одной из боковых аллей. Вокруг было совершенно пустынно.

Восемь человек вышли из экипажей, оглядели аллею, отсчитали пятнадцать шагов. Между секундантами произошел короткий разговор относительно вида оружия. Подбросили пятифранковую монету. Орел — шпаги, решка — пистолеты.

Выпал орел. Дуэль будет происходить на шпагах.

Во второй раз доверились жребию, чтобы определить, кому выпадет право руководить боем.

Эта деликатная миссия выпала командиру эскадрона.

Оба противника сбросили на землю плащи и жилеты и остались в одних рубашках. Встали друг против друга на установленной дистанции[446]. Порталь взял шпаги за клинки, одну в правую, другую в левую руку, и протянул рукоятками противникам так, что дуэлянты едва коснулись один другого.

Затем быстро отошел в сторону и скомандовал:

— Начинайте, господа!

По легкости, с какою действовал английский офицер, видно было, что он превзошел науку фехтования. Его защита была непроницаема. Феликс оказался менее проворен, однако и ему нельзя было отказать в умении и ловкости. Он успешно отбивал атаки и шел в наступление.

Внезапно послышался металлический звон. Доведенный до крайности, англичанин без предупредительного маневра предпринял головокружительную серию ударов.

С исключительным хладнокровием и сноровкой, встав в третью позицию, парижанин отбил их. Но противник вновь, с еще большим напором, пошел в атаку. Шпага Синего человека не успевала встречать его клинок.

Хотя Обертен кожей ощущал уколы, он и не думал прерывать бой, только инстинктивно стал защищать тело, закрываясь рукой.

Шпага англичанина внезапно скользнула по руке Феликса и, вместо того чтобы попасть под мышку, угодила выше, в шею.

Синий человек вскрикнул, английский офицер тотчас отдернул клинок, стараясь как бы смягчить удар.

Оба врача и секунданты подбежали к раненому. Он выронил оружие и стал оседать на землю. Подоспевшие секунданты подхватили его на руки. Возле шеи на рубашке расползалось красное кровавое пятно. Кровь залила уже все плечо. Она капала и капала из небольшой треугольной ранки.

Бакалейщика усадили на траву. Врачи в отчаянии качали головами.

— Со мной все кончено, не так ли? — пробормотал несчастный упавшим голосом. — А я ведь так любил жизнь!

Его противник поднял с земли плащ. По-прежнему сдержанный и корректный[447], но немного бледнее обычного, он подошел ближе и произнес:

— Месье, хочу повторить, что там, на крейсере, я действовал по совести. Но теперь раскаяние мучает меня, потому что я жестоко ошибся. Однако меня оправдывают обстоятельства. Сегодня, Бог свидетель, я не хотел убивать вас. Очень надеюсь, что вы поправитесь. От всего сердца желал бы этого. Верьте мне, месье. Весьма сожалею. Дайте вашу руку.

Бедняга Феликс сделал последнее усилие, чтобы пожать руку своему противнику. Тот был смущен и говорил совершенно искренне.

Парижанин прошептал еще что-то невнятное и потерял сознание.

— Доктор, прошу вас, — заволновался боцман, — скажите, что вы об этом думаете? Он не может нас слышать, говорите откровенно.

— Поверьте, я в совершенной растерянности.

— Как так?..

— Кровь, кажется, идет меньше. А ведь только что кровотечение невозможно было остановить. Значит, вена, по всей видимости, не задета. Цвет крови подтверждает, что все артерии в порядке. Но я в который уже раз задаюсь вопросом, каким образом шпага могла нанести удар, не задев жизненно важные органы.

— Но он в обмороке…

— Это ничего.

— Так что же с ним будет?

— Думаю, что лучше перенести пострадавшего в экипаж. Одному из вас, господа, придется сесть рядом с кучером. Вот так, хорошо. Кладите на сиденье. Боцман, поддержите ему голову, а я дам нюхательную соль[448].

— Вы полагаете, что приведете его в себя?

— Конечно! Смотрите, он очнулся. Тихо! Не говорите ничего! Вы обязательно выздоровеете, дорогой мой, но надо быть очень осторожным. Знаете ли, вы, можно сказать, заново родились. Да! Это все равно, как если бы вас вытащили из петли.

Доктор и не подозревал, что попал в самую точку.

Через час Феликса уложили в постель в темной и неудобной комнате на улице Ренар. Сиделками при больном стали Беник, Жан-Мари и Ивон.

Секунданты и врач ушли, пообещав навестить Обертена сегодня же вечером.

Троим матросам льстило, что их друг дрался на дуэли. Они еще больше гордились им. Однако все омрачала рана. Конечно! Как же могло быть иначе? Ведь хозяин дрался на дуэли с моряком. Пусть даже и с английским, но с моряком! А это особый тип людей. Сухопутный человек не устоит перед таким противником.

Синий человек спал. Сон был тяжелый, сказывалась повышенная температура.

Матросы устроились в столовой и через каждые четверть часа наведывались к товарищу.

Было два часа дня. В комнату Феликса украдкой заглянул солнечный лучик.

В это самое время на цыпочках вошел Беник. Солнечный свет озарил лицо Феликса. Взглянув на него, боцман остолбенел.

— Черт побери! — вскричал он. В голосе его слышалось столько изумления, что Жан-Мари и Ивон опрометью бросились в комнату больного, испугавшись, не случилось ли чего.

— В чем дело?..

— Посмотрите!

— Тысяча чертей!..

— Ах! Боже мой!

— Хозяин больше не синий!..

Синий человек стал абсолютно белым, таким же, как любой другой нормальный человек. Вот это да!

— Что происходит? — спросил бакалейщик, разбуженный шумом.

— Вы спрашиваете, досточтимый сеньор, что происходит?.. А то происходит, что я готов прыгать от радости, петь и говорить всякие глупости.

— Точно! — поддержал Жан-Мари.

— Правда-правда! — поддакнул Ивон.

— С ума можно сойти от счастья…

— Просто голова кругом…

— Глазам не верю…

— Уверяю вас, вы тоже потеряете голову, когда увидите!

— Зеркало, быстро!

— Вы больше не синий!

— Не синий?.. Я?..

— Ей-богу! Взгляните, полюбуйтесь на свой портрет!

— О, Боже! Боже мой! Это я, я, как прежде!.. Какое счастье!

— Может, и вы помешались, а? Скажите же! Впрочем, тише! Доктор не велел вам волноваться. Улыбайтесь, но не шевелитесь. А то поднимется температура.

— Дуэль! Это дуэль, моя рана подействовала…

— Генипа этого бы не сказал, — вырвалось у Беника, но он тотчас же прикусил язык.

— Генипа?.. Что он сказал?..

— Не важно!.. Я вам потом расскажу…

— Впрочем, все равно! Главное, что больше я не синий. Друзья мои, я здоров, я чувствую это, я так хочу. Теперь, когда я стал нормальным человеком и полон сил, я восстановлю состояние и честь фирмы. Все снова будет в полном порядке.

— Но, хозяин! Мы же богаты! Наше сокровище…

— Увы! Друзья мои, желтая земля — это всего лишь желтая земля. Слюда, понимаете? Обыкновенная слюда. Три су за килограмм!

В тот момент, когда все трое, обескураженные, растерянно уставились на парижанина, в прихожей послышался шум. Кто-то пришел.

Беник направился к двери, хотя ноги у него подкашивались, голова трещала, а по лбу крупными каплями стекал пот.

На пороге появились горный инженер и торговец золотом, которых в этом доме уж и не чаяли увидеть.

— Могу ли я видеть месье Обертена? — поинтересовался инженер.

— Он болен, ранен… — сбивчиво отвечал Беник, проклиная в душе непрошеного визитера.

— Нам необходимо поговорить с ним. Всего два слова, уверяю вас.

— Я узна́ю. Он у себя в комнате.

— Мы принесли ему целое состояние. Речь идет о значительной сумме.

— В таком случае заходите. Деньги всегда кстати. Только не волнуйте его слишком. Он еще слаб.

— Глядите-ка! Да он больше не синий!

— Месье, — начал инженер после короткого приветствия, — перейду прямо к делу. Ваши ящики наполнены слюдой… А много ли там этой вот гальки?

— Очень много! — ответил боцман вместо Феликса, который лишь слабо кивнул.

— Браво! Мы поздравляем вас.

— Не понимаю, собственно, с чем! Эти камешки и желтая земля ни черта не стоят. У нас ни гроша. Чего же тут хорошего? — продолжал моряк.

— Но вы ошибаетесь. Анализ песка показал, что в нем нет золота.

— Нам это известно.

— Но зато я без труда установил природу камней, которые взял у вас вчера.

— И что же?

— Не покажете ли мне ящики еще раз?

— Пожалуйста! Беник, покажи господину ящики.

Все трое прошли в соседнюю комнату, и инженер открыл первый ящик.

— Колоссально! — обратился он к своему спутнику.

— Вы так считаете?

— Нужно бы их рассортировать.

— А как это сделать?

— Очень просто, — вмешался Беник, — нужно всего-навсего опрокинуть ящик.

Не долго думая, он обхватил огромный ящик своими мощными ручищами, приподнял его и перевернул вверх дном.

Во все стороны разлетелись бесформенные камешки вперемежку с более крупными, бесцветными, покрытыми желтоватой оболочкой.

За несколько минут боцман и двое пришедших набрали больше ста штук и разложили их на чайном подносе.

После этого все трое вернулись в спальню, где в нетерпении ожидал больной.

— Месье, — снова заговорил инженер, показывая Феликсу поднос, — знаете ли вы, что представляют собой эти столь разные по виду камни?

— Понятия не имею.

— И конечно, не подозреваете, какова может быть их стоимость?

— Тем более.

— Прекрасно! Месье, перед вами великолепнейшие образцы знаменитых бразильских алмазов!

— Алмазов?.. Вы говорите — алмазов?..

— Поверьте, месье! Это именно так. Вчера я еще сомневался, но анализ показал точно. Ошибки быть не может. В этой тусклой оболочке алмазы имеют неприглядный вид. Вы, естественно, не могли их распознать, рассчитывали получить миллионы за золото, но с этим ничего не вышло. Однако добытые алмазы, думаю, с лихвой окупят ваши труды и оправдают надежды.

— Скажите, а много ли денег можно за них выручить? — застенчиво поинтересовался Беник, который совсем уж не знал, чего ждать дальше. Он окончательно запутался, непрерывно обогащаясь и разоряясь.

— От восьми до десяти миллионов! Это самое меньшее, если в остальных ящиках наберется столько же.

— Черт побери! Жан-Мари, надо порыться. Слышишь, Ивон?

— Месье, — заговорил Феликс, — вы оказали нам огромную услугу. Назовите сумму гонорара[449]. Я привык платить за услуги.

— Все, чего мы бы хотели, когда вы отберете камни, — это получить право первых покупателей. Не торопитесь. Оцените ваши сокровища. Пригласите других экспертов. Мы заплатим вам столько, сколько пожелаете.

— До скорого свидания, месье! Выздоравливайте и не забывайте нас.

Эпилог

Через три недели после удивительных событий Феликс Обертен наряжался и придирчиво разглядывал себя в огромное зеркало, отражавшее его фигуру с ног до головы. Еще бледный после болезни, но от синего цвета не осталось и следа. Одет с иголочки.

Тут же суетились Беник, Жан-Мари и Ивон. На каждом был новенький, по последней моде, костюм. Надо признать, что прежние матросские робы[450] шли им куда больше.

Все были оживлены, в последний раз бросая взгляды в зеркало и прихорашиваясь.

Наконец они готовы. Удачно раненный, — а именно так отныне друзья именовали Феликса, — сегодня впервые выходит на улицу.

На столе лежала толстая пачка гербовой бумаги[451].

— Теперь, хозяин, — проговорил Беник бархатным голосом, — наступило время, когда вы вроде бы овдовели.

— Овдовел!.. Господи! Что вы такое говорите?

— Святая дева! Но ведь ваша супруга уже как бы и не ваша супруга…

— Но она жива, слава Богу! Вы хотите сказать, что моя жена добилась своего — возбудила дело о разводе.

— Да! Вашу супругу не собьешь… Взгляните только, какая кипа документов! Весь стол завалили. Тут, по крайней мере, пол-арпана[452].

— Скажите, и она ни разу не справилась обо мне, пока я болел?

— Бросьте! Не думайте об этом, хозяин! У вас еще будет свое гнездышко. Вы достойны счастья и поверьте — будете счастливы. Слово матроса!

— Представляю себе, — прибавил Жан-Мари, — какое лицо у нее будет, когда она увидит такого красавца, когда поймет, что вы больше уже не Синий человек.

— Пойдемте, друзья мои! Пора. Нас ждут во Дворце правосудия.

От улицы Ренар до Дворца правосудия путь недолгий. Всего несколько минут в экипаже, и четверо друзей входят в комнату номер шесть. Здесь решаются гражданские дела.

Объявили слушание дела Обертен против Обертена. Обертен-ответчик по причине серьезной болезни поручил вести свое дело доверенному лицу. Однако в тот самый момент, как председатель начал читать решение суда, Феликс вошел в зал.

— Принимая во внимание… то-то и то-то… Принимая во внимание… Суд удовлетворяет просьбу о разводе супругов Обертен. Судебные издержки суд приговорил поделить пополам между истцом и ответчиком. Ребенок по решению суда должен шесть месяцев в году жить с матерью, а шесть — с отцом. Кроме того, господин Обертен обязуется ежемесячно выплачивать госпоже Обертен сумму в пятьсот франков… И так далее и так далее.

Дело закончено, секретарь уже собрался вызвать следующих, как вдруг, к удивлению председателя, со скамьи свидетелей поднялся и направился прямо к нему человек с открытым, симпатичным лицом.

— Уважаемый господин председатель! Я только что выслушал приговор судей и был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы изменили кое-что, а именно сумму алиментов[453].

— Кто вы такой?

— Феликс Обертен.

— Но… Разве вы больше не…

— «Не синий», хотите вы сказать? Нет, господин председатель, я выздоровел и вновь обрел нормальный вид. Но говорить хочу вовсе не об этом. Я должен моей… мадам Аглае Ламберт выплачивать пятьсот франков ежемесячно.

— Цифра кажется вам слишком большой? У вас есть три месяца, чтобы подать апелляцию[454].

— Напротив, нахожу эту цифру очень незначительной и хотел бы увеличить ее до пяти тысяч франков.

— В месяц?

— Разумеется.

— Это означает шестьдесят тысяч франков в год!

— Совершенно верно. Я готов предоставить эту сумму в распоряжение моей бывшей жены… в распоряжение мадам Аглаи Ламберт. Кроме того, хочу предложить ей одновременно капитал в миллион двести тысяч франков. У меня огромное состояние, и я полагаю справедливым поделиться с той, кто еще так недавно была моей женой.

— Месье, — вновь заговорил председатель, чей голос, до сих пор ровный и бесстрастный, слегка дрогнул, — дело решено. Не угодно ли вам дополнительно договориться с противной стороной о предоставлении предлагаемой суммы. Ведь в момент подачи прошения о разводе вы не располагали подобным состоянием.

…Опираясь на руку Жана-Мари, бакалейщик спускался по лестнице.

Тук!.. Тук!.. Тук!.. — послышался нервный стук каблучков. Бывший Синий человек слишком хорошо знал эту быструю, решительную походку, этот бешеный ритм. Наконец появилась женщина в черном, с густой вуалью, закрывающей лицо. Она притаилась в углу зала и теперь бегом бросилась за мужем.

— Феликс! О! Феликс! Как это я вас не узнала, друг мой. Подождите минуточку. Послушайте! Нет, я не могу, я не должна принимать от вас такую жертву.

— Мадам! Вы ошибаетесь, здесь нет никакой жертвы. Речь идет об обыкновенном коммерческом деле.

— Коммерческом?.. А мне показалось… Я по-иному восприняла ваш благородный поступок.

— Боже правый! Мадам, послушайте меня. Я в двух словах объясню вам ситуацию. До расторжения нашего брака мы располагали общим капиталом. Теперь мне необходимо уладить с вами финансовые дела.

— О! Как я была слепа! Безумна!

— Я продолжаю, мадам. Во время моей болезни случилось нечто, из-за чего я нежданно-негаданно стал обладателем огромного состояния. Оно, безусловно, принадлежит нашей с вами общей фирме. Это приблизительно четыре миллиона. Я выкупил всю обстановку и покрыл расходы. Осталось ровно три миллиона шестьсот тысяч франков. Предоставляю вам треть этой суммы. Еще треть — нашему ребенку. Миллион двести тысяч оставляю себе. Дела есть дела! А теперь прощайте, мадам. Или, вернее, до свидания. Пожмем друг другу руки и расстанемся друзьями. Не будем помнить зла. Сохраним уважение.

Феликс слегка побледнел, но сохранял достоинство и безукоризненный тон. Пока он медленно спускался по каменной лестнице, бедняжка стояла в растерянности и смотрела ему вслед. Затем, рыдая, удалилась.

— Друзья, — обратился Феликс к троим матросам, — сегодня же вечером отправляемся к моим орлеанцам. Хочу навестить стариков — отца и мать. Да и по малютке Марте я соскучился. Поедем вместе. Отдохну немного на свежем воздухе, и мы все вчетвером отправимся в вашу Бретань[455].

__________

«Мой капитан!

Нам удалось вернуться на родину после самых невероятных приключений. Месье Феликс, который также пишет вам сейчас письмо, расскажет обо всем подробно. Добавят Жан-Мари и Ивон. Я же в полной растерянности, не привык держать в руке перо. Честно говоря, эта щепочка кажется мне тяжелее, чем самая мощная якорная цепь.

Надеюсь, вам приятно будет узнать, что месье Феликс больше не синий и что он дрался на дуэли с англичанином. Этот англичанин — бывший командир крейсера, как вы помните, повесил месье Феликса. Так вот. Англичанин ранил хозяина. Хирурги были весьма обеспокоены. Однако, по их мнению, именно рана помогла нашему другу выздороветь, отделаться от синюхи. Ерунда! Я-то знаю правду. Как-нибудь позже открою вам ее.

За двадцать четыре часа мы успели разориться и вновь разбогатеть. Сначала выяснилось, что желтая земля — вовсе не золото. А потом оказалось, что в ней множество алмазов, настоящих бразильских алмазов. Черт побери! Их там было на миллионы! Во всяком случае, мне так чудилось. У нас кассир месье Феликс. Он поделил деньги между нами: Жаном-Мари, мной и Ивоном. Каждый получил целое состояние. Невероятно, но это так. Теперь мы не знаем, что делать с денежками, которые нам отвалили. К счастью, всегда приятно сделать что-нибудь хорошее. Жан-Мари собирается поделиться со своим братом, Кервеном. Кстати, не могли бы вы сообщить ему об этом? Мы с Ивоном хотим отдать половину нашего состояния на пенсии вдовам и сиротам моряков, пропавших в море. Я дам приданое племянницам. Ивон осчастливит своих родственников и братьев. Словом, отдадим, что можем. Вы должны понять меня. Если каждый день в кармане есть десять франков, я счастлив и весел. Больше мне не надо.

По-моему, есть еще миллион и для вас. Удивительно забавно распоряжаться таким богатством. Кроме того, отложена солидная сумма для вашего второго помощника, капитана Корсона. Прошу передать ему от меня самые сердечные поздравления. Нашим товарищам по походу за желтой землей тоже достанется немало.

Простите, капитан, что я вынужден так много писать о деньгах. Но в данный момент это самый важный вопрос. Надеюсь, у Жана-Мари хватит ума не лезть в муниципальные советники. Во всяком случае, я ему этого желаю. Я счастлив за него.

Собираюсь приобрести две рыболовные шхуны, а может быть и три. Наберу отличную команду из местных ребят. Стану капитаном самой крупной из них. А без этого со скуки помру. Ивон будет хорошо учиться, чтобы потом стать настоящим капитаном. Он сам так решил, а мы поддержали.

Вот, пожалуй, и все, дорогой капитан, что имеет сообщить ваш старый боцман. С нетерпением ждем встречи с вами. Надеемся увидеть вас в добром здравии. Да сгинут все ваши несчастья.

Примите уверения в совершенном почтении и дружеский привет.

Ваш боцман Беник».

Пока Беник старательно выводил каракули, Феликс успел набросать письмо своему другу, капитану Анрийону, где поведал обо всех приключениях, и теперь писал в Буэнос-Айрес, доктору Роже. Он торопился рассказать врачу об удивительных обстоятельствах своего выздоровления.

Это послание достойно того, чтобы привести его целиком. Оно с научной точки зрения объяснит читателю феномен исцеления Синего человека.

«Доктору Роже, Буэнос-Айрес.

Мой дорогой доктор!

Я по-прежнему слово в слово помню все, что говорит медицина о постигшей меня ужасной болезни, которая в науке называется цианоз.

Ваши прогнозы сбылись в точности. Как вы и говорили, лекарства не в силах были помочь мне. Они лишь могли облегчить недуг, и только.

Необходимо было потрясение, сильный шок, чтобы улучшить состояние, а быть может, и совсем излечить меня.

Сегодня я счастлив сообщить вам о своем полнейшем выздоровлении, благодаря удивительному случаю, который, по всему, должен был бы лишить меня жизни.

Около двух месяцев назад, сражаясь на дуэли, я получил серьезное ранение в шею. Рана явилась результатом удара шпагой. По счастливой случайности, жизненно важные органы не были задеты. Этот удар, подобно лучшему врачевателю, сделал то, чего не могли сделать никакие лекарства. Видимо, он затронул нервные окончания. Вскоре я совершенно избавился от синюшной болезни.

Вот как объясняют этот феномен. Цианоз был вызван параличом нервов, происшедшим в результате повешения. Шпага попала как раз в точку, укол ее произвел возбуждающее действие, которое и положило конец болезни. Таким образом, все пришло в норму.

Я не вправе, естественно, давать оценку этой гипотезе[456], но рад сообщить вам о самом факте выздоровления до того, как мой врач пришлет обстоятельный и научно обоснованный отчет.

Стоит ли объяснять, какие чувства я испытываю, отделавшись от страшного недуга. Нет слов, чтобы в полной мере выразить мое счастье.

В заключение хочу добавить, что, памятуя о внимании, с каким вы относитесь ко всем французам, попадающим в Буэнос-Айрес, я решил в меру своих сил и средств тоже оказать им помощь через вас.

В связи с этим имею честь послать вам чек на двести тысяч франков. Используйте его по своему усмотрению. Пусть эти деньги послужат тем вашим соотечественникам, кто больше всего в них нуждается.

Примите, дорогой доктор, выражение самой горячей признательности.

Феликс Обертен».

Феликс конечно же сообщил о содержании письма своим друзьям, а также ознакомился с литературным трудом Беника. Оба письма были одобрены. Но письмо моряка вызвало у парижанина недоумение.

— Объясните мне наконец, — обратился он к боцману, — что означает фраза относительно того, что вам известны подлинные причины моего выздоровления?

— Ну… Ну, месье Феликс!..

— Что ну? Отвечайте.

— Врачи есть врачи. У каждого свой метод.

— А у вас, кажется, имеется собственный.

— Конечно!

— Что вы понимаете в медицине?

— Все, что нужно.

— Ведь это и меня касается, Беник. Расскажите же, в конце концов.

— Никогда!

— Но почему же?

— Это невозможно!

— За этим скрывается нечто необыкновенное?

— Если угодно. Хозяин, все что хотите, только не это. Я не могу!

— Итак, вы мне отказываете…

— Месье Феликс, умоляю! Попросите у меня луну с неба, мою жизнь, но…

— Беник, друг мой, во имя нашей дружбы, я хочу, чтобы вы все рассказали. Вернее, прошу вас об этом.

— Хорошо! Дело в том, что речь пойдет… об ушах того негодяя, которые Генипа отрезал, чтобы сделать вам талисман.

— Вы говорите об управляющем?

— Именно о нем. Потом еще о кусочке кожи вождя паталосов, вашего двойника, Синего человека номер два. И еще о голубом камешке из желудка змеи…

— Вы хотите сказать, что из-за того, что Генипа принес мне эти странные предметы, я выздоровел?

— Да… только… — У боцмана пересохло от волнения горло.

— Ну, что еще?

— Этот проходимец Генипа… Он добрый малый, к тому же сообразительный… Он нашел способ заставить вас… ну… проглотить все это…

— Что такое вы говорите?..

— Проглотить понемножечку…

— Боже правый! — вскричал Феликс, бледнея. Потом он так побагровел, что друзья испугались, не сделается ли он вновь синим.

Тем временем бретонец продолжал:

— Вашим питанием занимался Генипа. Каждый раз он подмешивал в еду немного… ну… этого…

— И вы знали и ничего мне не сказали, не помешали ему?!

— Я хотел помочь вам, месье! Все равно как,но лишь бы помочь. Вот вам и доказательство: вы стали белым.

Еще секунду-другую парижанин стоял как вкопанный, потом, поняв, что теперь разбирательства бессмысленны, взял себя в руки и продолжал в комическом тоне:

— Ну, что же поделаешь! В жизни всякое случается. Я был работорговцем, висельником, чудом природы Синим человеком, идолом, миллионером, потом банкротом, затем вновь миллионером. Недоставало только одного: должен же я оказаться еще и людоедом! Сегодня узнал, что был им.

— Да, конечно! Но вы позабыли еще одно. Вы стали белым.

— К счастью! Только поэтому прощаю вам участие в этой авантюре, не самой, однако, невероятной из всех приключений Синего человека.

Конец

Луи Буссенар Под Южным Крестом

Факты, даты, цитаты

Современники о Луи Буссенаре

Романист– путешественник

(статья-некролог из журнала «Природа и люди», 1910)

(1847–1910)

Репутация Буссенара как увлекательного рассказчика давно уже утвердилась среди публики… Помимо выдающегося писательского таланта, Л. Буссенар еще и тем отличался от своих собратьев по перу, что большею частью сам пережил то, что описывал в своих романах; он знал своих героев и видел описываемую им природу своими глазами.

Писатель родился в Эскренне… 4 октября (нового стиля) 1847 г., учился в Питивье, потом изучал медицину и уже совсем предназначил себя к жизни в провинции. Во время франко-прусской войны 1870 г. его сделали полковым лекарем; исправляя эту должность, он получил рану при Шампиньи.

После войны, устав вращаться в тесном деревенском кругу, Буссенар вдруг решился променять ланцет на перо. После этого решения, неразумного, судя по внешности, но блестяще оправдавшегося впоследствии, он возвратился в Париж, где стал работать в периодической печати. Его романы вскоре обратили на себя внимание, – и слава молодого писателя стала быстро расти.

К этой эпохе относятся его первые работы во французском журнале путешествий «Journal des Voyages», которому он остался верен до самой смерти, несмотря на самые блестящие предложения со стороны других журналов. Репутация молодого писателя установилась. Он быстро составил себе независимое положение, которое могло бы удовлетворить менее кипучую натуру.

Но ему хотелось видеть Божий мир, посетить далекие страны, и он с радостью принял в 1880 году от министерства народного просвещения командировку с научной целью в Гвиану.

Семь месяцев провел он в этой экваториальной колонии, то в качестве натуралиста, то охотника, то исследователя; он жил то в хижине поселенца, то в шалаше дикаря, то пользовался гостеприимством золотопромышленников на Верхней Амазонке или странствовал в девственном лесу, наслаждаясь его красотами и подвергаясь там всевозможным опасностям. По окончании этой командировки, проникшись страстью к путешествиям, которую ничто не могло утолить и утишить, он возвратился во Францию, жаждая более, чем когда бы то ни было, простора и бесконечной свободы.

Поэтому вскоре по возвращении на родину он снова уехал, посетил Марокко, Сьерра-Леоне, Антильские острова, Флориду и еще много других мест, занимаясь собиранием материалов для новых романов и повестей.

В рассказах Буссенара собраны результаты всех его похождений, перлы его наблюдений и открытий. Он полными руками разбрасывал красоты своего воображенияи своих художественных дарований…

Человек неподкупного долга, покойный писатель оставался верен своему призванию до самой смерти, – и до последней минуты его голова была занята обдумыванием новых сюжетов для своих романов.

Мало того, когда редакция нашего журнала обратилась к нему с просьбой о разрешении перевода его сочинений на русский язык и некоторых указаниях, связанных с этой нелегкой работой, Л. Буссенар не только прислал любезное разрешение, но и дал много ценных разъяснений.

Между тем, злой недуг уже тогда заметно подтачивал его силы.

Над могилою почившего было произнесено много речей. Но одна из них, речь мэра г. Питивье, наиболее рельефно рисует заслуги покойного писателя и пред родиной, и пред обществом, и, наконец, пред читателями, разбросанными по всем частям света.

«Л. Буссенар, – говорил мэр, – недюжинный работник; писатель редкой плодовитости, он создал много произведений, пропитанных самым чистым патриотизмом, уважением к юношеству, духом смелого обличения сильных мира сего, но зато полных нежности к малым и обиженным.

Чудесные или забавные приключения его героев являлись как бы легким рисунком, набросанным на фоне серьезной учености. Завязка его романов, научную правдивость и точность которых столько восхваляют, являлась для него самою трудною частью работы, так как ему приходилось штудировать несколько томов, чтобы написать несколько страниц живого и красочного рассказа.

В своих первых трудах, которые и создали ему репутацию, Л. Буссенар водил своих героев по вновь открытым странам; затем перешел на рассказы более научные, высказывая смелые, грандиозные гипотезы, всегда, впрочем, основанные на строго научной подкладке; наконец, как многие великие умы, он почувствовал влечение к истории, и его последние романы, рамки которых он заимствовал в Македонии, на Кубе, в Трансваале и других странах, или из фактов более старых – в Крыму, Италии и Мексике, содержат картины и эпизоды поразительной точности.

Л. Буссенар обладал некоторыми качествами, редко встречающимися теперь со времени смерти Александра Дюма-отца, – между прочим, редким и драгоценным даром создавать типы, которые представляли собою настоящие, живые лица. Этому способствовал и легкий, изящный, красочный стиль покойного писателя.

Если Буссенару не хватило времени сделаться Вальтер Скоттом Франции, тем не менее, доля весьма завидна: его произведения, составившие прелесть и очарование стольких поколений читателей, не дадут погибнуть его памяти, и гордящиеся им соотечественники будут постоянно пребывать на страже его могилы».

Нечего прибавлять к этим правдивым словам!

Мир твоему праху, дорогой товарищ, и да будет земля тебе пухом.

Редакция журнала «Природа илюди»

Исследователи о творчестве Луи Буссенара

Игорь Георгиевич Халымбаджа (1933–1999), русский, библиограф, редактор, критик, писатель-фантаст

Оставив медицину, Буссенар начал писать авантюрно-географические романы, которые начиная с 1877 года появляются на страницах «Журналь де вояж» («Журнал путешествий»). Уже первые его произведения… принесли молодому автору широкую известность. Страсть к путешествиям, к исследованию далеких стран – пусть только на страницах увлекательного романа – разделяли с сотрудником «Журнала путешествий» многие молодые и не очень читатели…

Именно в это время творил великий современник Буссенара – Жюль Верн. Иногда называют Верна учителем Буссенара. Вряд ли это правомерно. У старшего и младшего современников был один учитель – Дефо. Человек один на один с природой, полагающийся только на свои силы, – типичный герой приключенческого романа. Робинзоны появляются в книгах того и другого, как и мечта о создании где-то вдали от цивилизации идеального человеческого сообщества…

В 1880 году Буссенар отправляется в командировку во Французскую Гвиану по заданию Министерства народного просвещения для проверки системы медицинского обслуживания. Гвиану писатель исходил вдоль и поперек, бесстрашно проникая в труднопроходимые заросли южноамериканской сельвы, плавая по бесчисленным рекам и речкам. Он не страшился ни свирепствовавшей там желтой лихорадки, ни стрел воинственных индейцев…

Затем последовали путешествия в Марокко, Сьерра-Леоне, на Флориду, снова в Южную Америку, Австралию…

Луи Буссенар обладал острой наблюдательностью, сколько же удивительного, интересного, занимательного и забавного подметил его зоркий взгляд! А к нему добавлялись незаурядная фантазия и удивительная эрудиция. Из этого сплава выкристаллизовались множество авантюрно-географических романов…

Книги Буссенара пользовались огромной популярностью в России, где ими наряду с романами Т. Майн Рида, Г. Эмара, Ж. Верна, Ф. Купера зачитывались многие поколения подростков, мечтавших о подвигах и приключениях. Эти книги учили благородству, мужеству, душевной чистоте, учили тем легче, чем увлекательнее была фабула (а Буссенар был непревзойденным мастером сюжета!)…

Буссенар не очень любил отпускать полюбившихся ему героев. Так в его творчестве складываются взаимосвязанные циклы романов. Самый большой – о приключениях парижского гамена Фрикэ, его друзей Андрэ и сержанта Барбатона. В него входят «Путешествие парижского гамена вокруг света», «Под Южным Крестом», «Приключения в стране львов», «Приключения в стране тигров», «Приключения в стране бизонов»…

Умер Луи Буссенар 11 сентября 1910 года в Орлеане. Однако живут его книги, как ни банально это говорить; живут в сердцах бывших мальчишек, «глотавших» их в детстве, живут и будут жить, пока живет мечта о сильных и смелых людях, о далеких странах.

Тамара Владимировна Балашова (род. в 1930), российский литературовед, доктор филологических наук

Буссенар почитал Жюля Верна своим учителем. Однако литературоведы (взять, например, книгу Пьера Журда «Экзотика во французской литературе») считают, что «подлинными литературными учителями» в приключенческом жанре надо назвать и Жюля Верна, и Луи Буссенара, «приведших в литературу новых Робинзонов». Творчество этих писателей развивалось во многом параллельно, книги их дополняли друг друга, отвечая эмоциональным потребностям читательской публики.

…

В России переводы книг Буссенара следовали буквально по пятам за выходом оригинала (издательство И. Д. Сытина и периодика). А сразу после смерти писателя в 1911 году издатель П. П. Сойкин подготовил и выпустил сорок томиков его Полного собрания романов. Во Франции книги Буссенара никогда не исчезали из планов издательств.

Что же влекло к нему читателей и в России, и во Франции?

Прежде всего, конечно, романтика путешествий, узнавания нового. Болезнь разочарованности «конца века» Буссенара, как и Жюля Верна, не коснулась; он охвачен жаждой открывать, углубляться в тайны природы, созидать.

Б. Мицкевич, автор послесловия ксоветскому изданию романа Л. Буссенара «Похитители бриллиантов»

Подобно героям своих произведений, Буссенар был захвачен «таинственной и мучительной» страстью к путешествиям.

…

Герои авантюрно-географических романов Буссенара – отважные европейцы (чаще всего французы), наделенные незаурядным умом, бесстрашием, находчивостью. Эти качества помогают им с честью выходить из самых опасных и затруднительных положений, возникающих во время их путешествий и скитаний по разным экзотическим странам, иногда совершенно не изученным и труднодоступным.

Приключенческие романы Буссенара насыщены богатым географическим и этнографическим материалом. Мы находим в них многочисленные, хотя, к сожалению, не всегда точные сведения о географии, истории, промышленности различных стран и земель, красочные и поэтические описания животного и растительного мира, изображение нравов и обычаев коренных жителей Африки, Австралии, Южной Америки. «Наше повествование, – писал Буссенар, – только выигрывает от этого, ибо, в конце концов, нас интересует не только драма, но и география».

Михаил Соломонович Трескунов (1909–2005), автор послесловия кизданию романа Л. Буссенара «Капитан Сорви-голова», 1989

Луи Буссенар утверждал, что был поглощен «романтикой приключений», что его бросало в лихорадку, когда он читал увлекательные книги Эмара, Ферри, Купера и перед ним представали выжженные солнцем долины, прииски сверкающего золота, охраняемые краснокожими индейцами. «Всю мою молодость, – рассказывает Буссенар, – меня не покидали мечты об этом едва угасшем рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели».

Луи Буссенар был романтиком. Он не мог замкнуться в своем кабинете, не встречаться с людьми; ему необходимо было общение, ему нужно было созерцать великолепные пейзажи тропической природы, нужны были приключения и опасности.

Страстное желание увидеть неведомые страны побудило его отправиться в Америку, Марокко, Сьерра-Леоне, Австралию. Личные наблюдения путешественника-этнографа, изучение исторических работ, географических исследований помогли Буссенару создать ряд талантливых произведений.

В. А. Трусова, составитель иавтор предисловия кизданию романов Л. Буссенара, 1992

Ярлык автора приключенческих романов закрепился за Буссенаром, кажется, навечно. Каждый критик, мнящий себя хоть отчасти серьезным литературоведом, считает непременным долгом отметить «схематичность героев, являющихся или образцами всех добродетелей, или отъявленными злодеями», «нагромождение приключений, часто внутренне не связанных», «отсутствие психологизма». Венцом высокомерной критики по отношению к Буссенару стали утверждения о том, что он «не возвышается над обычным буржуазным представлением о культуртрегерской роли колониальной политики» и вообще Буссенар – всего лишь «посредственный подражатель Дюма-отца».

Вот так за деревьями не разглядели леса…

***

Если у кого-то все же появится непреодолимое желание уподобить Буссенара какому-нибудь более известному нашей читающей публике писателю, то пусть он сравнит его с Жюлем Верном. Правда, в отличие от мэтра фантастической и приключенческой литературы, Буссенар сам вдоволь настранствовался по свету, накопив в путешествиях огромнейшее количество фактического материала… Сведения о тех странах, где он не сумел побывать сам, добывал, тщательно изучая горы книг. И верить Буссенару можно: в том, что касается истории, этнографии, географии и прочих фактических сведений, он полностью соответствует уровню познаний конца просвещенного XIX века.

Писатели о Луи Буссенаре

Николай Степанович Гумилев (1886–1921), русский поэт

По книге В. К. Лукницкой «Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких»

Он любил говорить об Испании и Китае, об Индии и Африке, писал стихи, прозу. Наверное, поводом были не только книги, но и рассказы отца о его плаваниях по морям-океанам. И военные истории дяди-адмирала.

С нетерпением дождавшись весны, Гумилев снова на воле, в Поповке. Он все чаще и чаще заменял теперь игры в солдатиков «живыми» играми с товарищами в индейцев, в пиратов, в ковбоев. Играл самозабвенно. Одно время выполнял роль Нэна-Саиба – героя восстания сипаев в Индии. Он даже требовал, чтоб его так и называли. Потом стал Надодом Красноглазым – героем одного из романов Буссенара.

По статье «Вокруг света с Луи Буссенаром»

Опираясь практически на все произведения Луи Буссенара, русский поэт Николай Гумилев, путешествуя по Эфиопии, написал поэму «Мик» и посвятил ее своему сыну, который зачитывался произведениями французского писателя. В простых и чеканных гумилевских строфах оживают завораживающие картины первозданной африканской жизни – не менее впечатляющие, чем в любом колониальном романе:

Жан-Поль Сартр (1905–1980), французский философ, писатель

Буссенар и Жюль Верн никогда не упускают случая просветить читателя: в самый напряженный момент они обрывают нить повествования и принимаются описывать ядовитое растение или туземное жилище. Читая, я перескакивал эти познавательные экскурсы; творя, я начинял ими до отказа свои романы. Я стремился сообщить современникам все, чего не знал сам: каковы нравы туземцев острова Фиджи, африканская флора, климат пустыни.

Борис Натанович Стругацкий (род. 1933), российский писатель, сценарист, переводчик

По книге Б. Вишневского «Аркадий иБорис Стругацкие: двойная звезда»

– А что Вы в молодые годы любили читать? Я понимаю, что это нестандартный вопрос к писателю…

– С юных лет я был довольно квалифицированным читателем… У меня был очень широкий диапазон чтения. Во-первых, к счастью, сохранилась почти полностью отцовская библиотека. Часть книг, правда, мы с мамой в голодные времена продали, но значительная часть уцелела – два шкафа книг, которые я прочел все, от корки до корки… Были даже разрозненные тома Луи Буссенара и Луи Жаколио – в те времена их было не достать ни в каких библиотеках.

Книги Буссенара в СССР

Игорь Георгиевич Халымбаджа

Впервые с Луи Буссенаром я «познакомился» в конце 40-х годов, когда отец принес из заводской библиотеки несколько нетолстых томиков в мягкой обложке зеленоватого цвета с завлекательным рисунком воинственного дикаря на первой странице. Почти три месяца длился для меня «праздник души» – в библиотеке, в ее дальнем уголке, отыскалось полное собрание сочинений Буссенара издания П. Сойкина в сорока книгах – приложение к журналу «Природа и люди» за 1911 год в переводах Е. Н. Киселева, Ф. Ф. Волгина, В. Карпинской.

Книги Луи Буссенара сразу после революции как «идеологически чуждые» были изъяты из государственных библиотек и безжалостно сожжены. У нас в библиотеке они тоже не числились в фонде, а пылились, всеми забытые, в дальнем углу, принесенные в дар библиотеке неким доброхотом, но так и не принятые на баланс…

Мы читали романы всей семьей. Мир, до того ограниченный школой, домом, кварталом, городом, вдруг раздвинулся невообразимо, охватив весь земной шар. Из невеселой, скудной послевоенной обыденности мы словно прорвались в иную вселенную – полную жизни, остроумия, головокружительных невероятных приключений.

Особенно по душе мне пришлась серия романов о похождениях юного парижанина и его друзей в Южной Америке, Австралии, на Борнео. Как нравились мне смелые, решительные, мужественные герои, благородно вступающие в схватку с отъявленными негодяями и, несмотря ни на что, умеющие переломить судьбу и выйти победителями в неравной борьбе.

Но вот оказалась перевернута последняя страница и настало расставание с писателем на долгие годы – только в 1957 году были переизданы романы «Похитители бриллиантов» и «Капитан Сорви-голова».

Михаил Ефимович Катуков, маршал бронетанковых войск, дважды герой Советского Союза (в журнале «Народное образование», 1967)

Увлекаясь приключенческой литературой, издаваемой в издательстве Сойкина, я читал книги Луи Буссенара, Жаколио, восхищаясь находчивостью и смекалкой их героев. Эти книги заставляли верить в способность человека найти выход из самого трудного положения, учили не теряться, во всех случаях сохранять присутствие духа. Думаю, вряд ли стоит объяснять, что такое чтение приносило мне пользу и как будущему военному.

Тамара Владимировна Балашова

Переводчикам 20-х годов, готовившим советские издания Буссенара, автор казался излишне снисходительным к колонизаторам, чересчур придирчивым к аборигенам. Если бы они давали свою интерпретацию только в предисловии, сохраняя адекватность переводимого текста, беда была бы невелика. Но возникла целая теория, доказывающая целесообразность «очистки, промывки» самого произведения, уничтожения при переводе неугодных издателю интонаций. Творимое литературное преступление мотивировалось ими с полным осознанием собственной «правоты», следующим образом, например: «Предлагаемый вниманию читателя роман Луи Буссенара… подвергся именно такой осторожной, тщательной “промывке”. Не нарушая темы и стиля автора, не изменяя характера его героев, мы удалили из романа буржуазную сентиментальность, накопление привходящих приключений, одностороннее толкование событий и отношений в духе империалистически-захватнической политики и морали».

Надо ли говорить, что, «промывая» художественные сочинения, переводчики грубо их искажали? Только вернувшись к полному тексту буссенаровских романов, можно вести речь о том, какое же «истолкование событий» давал сам автор.

В. А. Трусова

С той самой простотой, которая, как известно, хуже воровства, Литературная энциклопедия 1930 года сообщала: «После Октябрьской революции романы Буссенара были изъяты из библиотек». Нам было позволено читать только пару «более или менее приемлемых в идеологическом отношении» романов… Иначе имя Буссенара кануло бы в неизвестность для нескольких поколений читателей.

Слава Богу, разберемся теперь сами, что у него «идеологически вредно», что «познавательно полезно», сами вынесем снисходительный приговор симпатичным и веселым «империалистам».

Леонид Репин, обозреватель газеты «Комсомольская правда»

Этот отважный медик виртуозно владеет всеми тайнами вечного жанра: замысловато закрученный сюжет вяжут отпетые, хитроумные негодяи и отважные искатели приключений, с честью выходящие из головоломных ситуаций.

…

Главное, что удалось сделать романтику Буссенару, – он сумел убедить нас в том, что добро все-таки побеждает зло. А мы так хотим в это верить.

В замечательное советское время, насыщенное подвигами и приключениями, которых мы вовсе и не искали, книги Буссенара были запрещены. Потому что какая-то умная голова нам объяснила: Буссенар воспевает колониализм. Его герои – угнетатели и грабители беззащитного трудового народа. А мы были всегда против угнетения слабого сильным. И против захвата чужих земель. Так что не наши это книги.

А повернулось наоборот. Буссенар не забывается и по-прежнему радует нас, наполняя верой в добро.

Образ Буссенара в художественной литературе

Николай Алексеевич Островский, «Как закалялась сталь»

Райком Берездова – это Корчагин, Лида Полевых, узкоглазая волжанка, завженотделом, и Развалихин Женька – высокий, смазливый, недавний гимназист, «молодой, да ранний», любитель опасный приключений, знаток Шерлока Холмса и Луи Буссенара.

Аркадий Алексеевич Первенцев, «Кочубей»

Володька лежал на животе и, заткнув уши, упивался увлекательными событиями, пронесшимися над «пылающим островом». Рядом валялись сапоги, и на осоке просыхали коричневые от юфтовой кожи портянки.

Володька третий раз перечитывал книгу. Эту книгу дал ему Левшаков. Судя по словам Левшакова, книгу он достал у сестры милосердия Натальи, у которой, опять-таки судя по его словам, адъютант пользовался расположением. Чтобы прочитать книгу, Володька попросился на тихую работу, в заставу.

Сердцу Володьки были милы события, описанные в книге. Ему близко было и само название «пылающего острова» – Куба. Там люди дрались за свободу тяжелыми мечами, которыми они раньше рубили сахарный тростник, – здесь, рядом с Володькой, легкий клинок и подобие тростника…

Партизанский сын закрыл книгу, вздохнул и долго смотрел на красный переплет тисненой обложки.

– Луи Буссенар… Буссенар, – задумчиво шептал он. – Есть у нас такой?

Перебирал Володька людей бригады, и ни на кого нельзя было возложить столь почетной обязанности. Писать было о ком, а некому. Володьке даже взгрустнулось немного, а потом снова провихрились перед ним боевые будни, прославленные подвиги, шумной ватагой взметнулись властители дум его – бесстрашные Кочубей, Михайлов, Кандыбин, Батышев, Наливайко…

Нелепой показалась ему мысль, что не будет о них известно, что не узнает никто об этих непостижимых людях. Ведь каждый день жизни их – это целый «пылающий остров».

– Напишут… ей-богу, напишут! – громко воскликнул Володька, вскакивая на ноги. – А вырасту большой – сам напишу.

Юрий Васильевич Бондарев, «Юность командиров»

Рядом с Зиминым, навалясь грудью на стол, в глубочайшей, отрешенной задумчивости, пощипывая брови, курсант Полукаров читал донельзя потрепанную толстенную книгу. Читал он постоянно, даже в столовой, даже на дежурстве, даже в перерывах строевых занятий; пухлая его сумка была всегда набита бог знает где приобретенными романами Дюма и Луи Буссенара; от книг этих, от пожелтевших, тленных уже страниц почему-то веяло обветшалой стариной и пахло мышами; и когда Полукаров, развалкой входя в класс, увесисто бросал свою сумку на стол, из нее легкой дымовой завесой подымалась пыль.

Лев Абрамович Кассиль, «Вратарь республики»

Мальчики по-прежнему увлекались книгами. Читали Фенимора Купера и Луи Буссенара и возмущались, что даже такие писатели никак не могут обойтись без того, чтобы не испортить хорошую книжку какой-нибудь любовной историей. Даже в электротеатре «Эльдорадо», где шли картины с достаточным количеством драк, убийств и путешествий, и там все-таки люди тоже страдали и целовались гораздо больше, чем надо бы… В конце концов мальчики пришли к выводу, что без этого, очевидно, нельзя. Все герои рано или поздно влюблялись. Придется и им… Решив так, они не откладывали дела в долгий ящик.

М. Р. Маллоу, «Пять баксов для доктора Брауна»

Угол справа от двери занимали встроенные в стену книжные полки: книги, книги, книги: Марк Твен и Жюль Верн, Стивенсон и Луи Буссенар, Конан Дойл и Льюис Кэрролл – все, что к пятнадцати годам прочел любой уважающий себя человек.

* * *

Солнце пробивалось сквозь кремовые занавеси, светило на скатерть, ласкало бока фарфорового чайника, запускало шаловливый луч в вазу с печеньем. Казалось таким странным, что всего через час, а может быть, и меньше, у двоих джентльменов начнется совсем, совсем другая жизнь. И когда завтрак кончился и стало понятно, что пора двигаться в путь, как-то даже захотелось придумать какую-нибудь причину, чтобы оттянуть отъезд. Но чемодан был собран, в саквояже лежали бутерброды с сыром, «Капитан Сорви-голова» Буссенара, два пледа, пижамы, белье и туалетные принадлежности, а сами компаньоны стояли рядом в холле.

Интересные факты из жизни писателя

По книге Тьери Шеврие «Путешественник из провинции Бос»

Луи Буссенар был человеком прекрасного атлетического телосложения и очень высокого по тем временам роста – 1 метр 92 сантиметра!

Большой любитель поесть и поклонник хорошей кухни, «скромный бонвиван» Буссенар любил отведать у кого-нибудь из своих друзей-крестьян традиционного кролика в собственном соку, запивая его полным до краев стаканом вина. Обожал он и фруктовые торты. Деревенские жители провинции Бос любили его, потому что он был «без выкрутасов», добрый, простой и никогда не изменял своим скромным привычкам. Несмотря на свое положение популярного писателя и известность в столице, он не гнушался зайти выпить вина в деревенский кабачок и, возвышаясь над остальными посетителями, чиркал о стол пороховой спичкой, чтобы разжечь трубку.

Полученное образование позволяло Луи Буссенару работать сельским врачом, и он охотно соглашался дать консультацию, принимая в качестве оплаты лишь стаканчик вина и дружеское рукопожатие. Однажды в сельском доме, куда он был вызван, Буссенар не смог выписать рецепта, поскольку не нашлось ни единого клочка бумаги. Тогда он начертал свое предписание мелом на ставне, которую потом пришлось отнести аптекарю!

Литература

Балашова Т. В. Романтика нехоженых троп // http://www.knigonosha.net/readbook/21238/1/

Бондарев Ю. В. Три повести: Юность командиров. Батальоны просят огня. Последние залпы. – М.: Воениздат, 1980. – 487 с.

Вишневский Б. Аркадий и Борис Стругацкие: двойная звезда. – СПб: Terra Fantastica, 2003. – 383 с.

Вокруг света с Луи Буссенаром (1847–1910) // http://www.unbib.mk.ua/index.php/2009-06-10-15-06-24/48-2009-06-10-14-07-37/774 – 1847–1910.html

Интервью знаменитого писателя Бориса Стругацкого // http://top.rbc.ru/pressconf/19 /09/2011/ 616221.shtml

Кассиль Л. А. Вратарь республики: Роман. – М.: Детгиз, 1959. – 285 с.

Леонид Репин, обозреватель «КП», о своей любимой книге // http://www.tumen.kp.ru/daily/24120/ 343069/

Луи Буссенар // http://www.livelib.ru/author/ 12088

Лукницкая В. К. Николай Гумилев. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. – Ленинград: Лениздат, 1990. – 302 с.

Маллоу М. Р. Пять баксов для доктора Брауна // http://lib.rus.ec/b/205186/read#t2

Мицкевич Б. Послесловие // Буссенар Л. Похитители бриллиантов: Роман в трех частях. – Ашхабад: Главн. ред. Туркмен. сов. энцикл., 1987. – С. 412–416.

Островский Н. А. Как закалялась сталь: Роман. – М.: Художественная литература, 1982. – 303 с.

Первенцев А. А. Кочубей: Роман. – М.: Воениздат, 1991. – 267 с.

Романист-путешественник // Природа и люди. – 1910. – № 52 // http://nasha-starina.ru/?p=312

Сартр Ж. П. Слова / Пер. Ю. Яхниной // Сартр Ж. П. Стена. Избранные произведения. – М.: Издательство политической литературы, 1992. – С. 367–479.

Трепетова Е. Смерть Луи Буссенара: шумиха спустя столетие // http://www.bussenar.info/statya_1.htm

Трескунов М. Послесловие // Буссенар Л., Эмар Г. Капитан Сорви-голова. Гамбусино. – М.: Правда, 1989. – С. 454–461.

Трусова В. А. Новое путешествие месье Буссенара // Буссенар Л. Приключения в стране львов / Сост. В. А. Трусова. – СПб.: Лениздат, 1992. – С. 3–8.

Учитель в моей жизни // Народное образование. – 1967. – № 10. – С. 4 – 11.

Фочкин О. Луи Сорви-голова // http://www.chitaem-vmeste.ru/pages/material.php?article = 49 amp; journal =58

Халымбаджа И. Луи Буссенар // Буссенар Л. Ледяной ад: Романы / Пер. с фр. – Пермь: Пермская книга, 1992. – С. 402–413.

Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. – М.: Советский писатель, 1991. – 544 с.

Под Южным Крестом

Глава I

Азиатский пролог приключений в Океании. – Парижанин Фрике и его матрос Пьер ле Галль. – Мысли вслух проигравшегося Превосходительства. – Монте-Карло Дальнего Востока. – Большой парад маго.[1] – То, что называют «Макао». – Облапошенные игроки всех цветов кожи. – Шестидесятилетний банкомет и его благообразный облик, который нисколько не нарушают слишком длинные ногти, помогающие шулеру подрезать колоду. – Ссора в игорном доме. – Торговцы людьми и продажа желтолицых. – То, что подразумевается под словом «Барракон». – Странное судно «Лао-Цзы». – Разношерстный экипаж и офицеры без предубеждений. – Неверная дорога. – Двое французов в яме для львов.

– Итак, происходит именно то, что и ожидалось. Вы отказываетесь платить?

– Нет, сеньор, я не отказываюсь. Примите мои извинения. Просто в данный момент… я не при деньгах.

– Вы удивитесь, но я могу сказать абсолютно то же самое.

– Вы знаете, сеньор, здесь, как и в вашей славной стране, карточный долг считается долгом чести, священным долгом.

– Хм-м… священным… как и во всем мире, понятие «священный», прежде всего, зависит от того, в каком обществе ты вращаешься… а ваше общество показалось мне весьма пестрым.

– Я даю вам слово дона Бартоломео де Монте. Никто в Макао не усомнится в честном слове дона Бартоломео де Монте…

– Пф-ф!.. Слово торговца людьми…

– Ваше Превосходительство хочет сказать – слово представителя эмиграционной службы, уполномоченного Его Величеством.

– Мое Превосходительство хочет сказать именно то, что считает нужным, даже рискуя не согласиться с вами. И если мои речи вам не по нраву, то это лишь еще больше разозлит меня. Я начинаю терять терпение, вот уже битые две недели я прозябаю в вашем аду, переполненном мошенниками…

– Но, сеньор…

– Помолчите, пожалуйста. Я уже сыт по горло вашими медовыми речами и вашей лицемерной вежливостью, вашей экзотической тарабарщиной и вашими замшелыми «превосходительствами». Вы заурядный мошенник! Я только что прекрасно видел, как вы хватаете полными пригоршнями квадруплы и дублоны[2] и передаете их своему сообщнику, который тут же устремляется к двери.

– …Мошенник? Ваше Превосходительство сказал «мошенник»?…

– Да, мошенник. Ставки и выигрыш не слишком-то интересуют меня. Я не игрок. Но я не желаю, чтобы какой-то отвратительный шоколадный паяц, типа вас, насмехался надо мной.

– Ваша молодость и ваша неопытность заставляют меня простить вам брошенное в сердцах обвинение в мошенничестве… Но ваши последние слова относительно моей внешности требуют отмщения. Завтра, сеньор, я убью вас, убью во время честной дуэли. Завтра на рассвете вы ощутите на себе всю тяжесть гнева дона Бартоломео де Монте. И пусть кровь вашего Превосходительства падет на вашу собственную голову…

Из горла первого собеседника вырвался громкий и раскатистый смех, который прервал этот странный диалог, ведущийся, с одной стороны, на отличном французском языке, на каком говорят истинные парижане, а с другой – на удивительной смеси, хотя достаточно вразумительной – португальского, испанского и французского языков.

Когда смех утих, парижанин продолжил беседу, с трудом сдерживая рвущееся наружу веселье.

– Честное слово, он так и просится в коробку для шоколада… Следует также заметить, что если я и приму всерьез его приглашение на дуэль, то явлюсь на встречу не иначе как с пятифутовой бамбуковой палкой, чтобы обратить его в бегство, его и его приспешников.

– Так и будет, – тихо пробормотал кто-то на английском, – если только он вас не зарежет сегодня вечером.

Молодой человек – а теперь мы знаем, что перед нами именно молодой человек, – слегка вздрогнул и бросил внимательный взгляд на своего застывшего противника.

– Если бы я точно это знал… я бы прямо сейчас переломал ему лапы… Но, ба! Он не осмелится, – закончил фразу юноша с истинно французской беззаботностью.

– Не забывайте, – вновь зазвучала английская речь, – мы в Макао, среди людей без чести и совести, среди торговцев человеческим мясом, для которых людская жизнь ненамного дороже жизни домашней утки.

– Месье, – в голосе молодого человека прозвучала почтительность, – позвольте мне поблагодарить вас. Что бы ни случилось, рассчитывайте на мою признательность. Я приму ваши слова к сведению.

Затем, обернувшись к своему неплатежеспособному должнику, француз вновь вернулся к насмешливому тону.

– Договорились. Мое Превосходительство окажет честь, перерезав горло, честь, конечно, не горлу, а вам… Кажется, я запутался. Но все же следует попытаться изъясниться, как этот идальго в сафьяне.

Во время сего монолога «идальго» держался за огромный колишемард,[3] один из тех славных «осколков» героических времен, которые и по сей день можно встретить в наших музеях. Бартоломео де Монте церемонно поклонился и вознамерился вернуться за ломберный стол.

– Кстати, – крайне непочтительно обратился к сопернику молодой француз, – именно этим орудием вы намереваетесь обрезать нить моей жизни? Какой же он внушительный, ваш меч…

– Это благороднейшая шпага великого Камоэнса…[4]

– Как? Еще одна… Мне уже пытались продать полдюжины шпаг, принадлежавших Камоэнсу… Хотя в нашей стране почти у каждого есть трость господина де Вольтера.

– Ну что же, сеньор. Вам осталось найти шпиговальную иглу, которая будет вам по росту.

Несколько мгновений юный француз задумчиво наблюдал за тем, как удаляется его собеседник, прихрамывая и волоча за собой чудовищный клинок, издающий необычайный грохот.

Это был совсем молодой парень, которого можно было бы принять за ребенка, если бы не дерзкое выражение серо-стальных глаз, полыхающих на бледном подвижном лице, вечно кривящемся то в проказливой, то в насмешливой улыбке. Вряд ли парижанину было больше двадцати лет.

Роста он был действительно невысокого, около ста шестидесяти сантиметров, и потому старался не потерять ни единого дюйма, выпячивая грудь колесом и вытягиваясь, словно молодой петушок, на тонких ногах, тонувших в широченных матросских штанах. Его наряд дополняли чистая фланелевая куртка ярко-голубого цвета и американская лакированная кожаная фуражка, из-под которой так и норовили выбиться непослушные светлые пряди. Трудно было понять, к какому социальному сословию принадлежит юноша, да никто среди пестрой толпы и не пытался этого сделать. Что касается самого француза, то он выглядел абсолютно удовлетворенным: молодой человек лихо подкрутил едва намечающиеся усы и расстегнул воротник шерстяной рубашки, обнажив шею поджарого атлета, бугрящуюся нешуточными мышцами.

Этот малыш, который, казалось, весил не более ста фунтов, в действительности был не слабым парнем.

Он все еще улыбался, вспоминая свою перепалку с доном Бартоломео де Монте, когда на его плечо обрушилась тяжелая рука – подобной «деликатности» позавидовал бы даже слон.

– О чем думаешь, матрос? – раздал низкий веселый голос.

– Надо же, это ты, старина Пьер!

– Собственной персоной, сынок.

– Но с помощью какого дьявола ты смог разыскать меня здесь?

– Все проще простого. Когда я увидел, как ты взял курс на этот проклятый Богом камбуз, я сказал себе: «Фрике[5] никогда не сталкивался с этими обезьянами в шелковых оборках, под которыми они прячут животы тюленей. Он плохо знает этих дрянных португальских мулатов, которые ладят между собой, как пираты на ярмарке». И тогда, опасаясь за твою обшивку, я на всех парусах помчался в город. Проплутав несколько вахт по таким же узким, но более крутым, чем палубный трап, улочкам, я в конце концов кинул якорь в этой пестрой лачуге, в которой бы даже козел задохнулся и которая больше всего напоминает трюм корабля работорговцев.

– Мой славный Пьер! – растроганно воскликнул Фрике. – Тебя не исправить. Где бы ты ни был, ты всегда заботишься обо мне, и твоя преданная дружба…

– Глупости, матрос. Я твой должник, черт возьми! Ты помогал мне не раз и не два! И это не считая того случая, когда мы познакомились там, близ экватора, в Африке, между глотками кайманов и челюстями каннибалов. Ты отлично знаешь, сынок, я твой матрос. Это между нами на всю жизнь, с тех самых пор, как мой покойный матрос, бедняга Ивон, отхлебнул из слишком большой кружки… настоящая смерть для моряка, скажу я тебе! Так что, если кругом буря и воет ветер, если град колошматит по палубе, стягивай шкоты! Иди на рифы, ставь мáрсель[6] или, если надо, двигай вовсе без парусов… Звонит судовой колокол, батареи готовы к бою… Огонь по желанию!.. И вот ты уже направляешься прямо на корм рыбам!.. И лучше с кем-то в компании, чем в полном одиночестве, – вот каково мое мнение.

Молодой человек улыбался, но при этом выглядел задумчивым.

– Все это смешит тебя, сынок. Я отлично знаю, что ты оснащен и вооружен, как крейсер второго ряда, что твой торс крепче стального листа и так же внушителен, как отличная золотая монета, и что вся эта тухлая треска волнует тебя так же, как огромного кита крошечный рыболовный крючок.

Фрике по-прежнему улыбался.

– Но надо сказать… – продолжил Пьер, и следует заметить, что подобная болтливость иногда свойственна морякам, обычно скупым на слова, но уж если они начинают разглагольствовать, то мало кто их остановит, – …надо сказать, что каждая из этих жаб стоит десяти человек, и даже меня, старого кашалота Пьера ле Галля, родом из Ле Конке,[7] они потопят, будто сметя ударом водореза.

На самом деле Пьер ле Галль наговаривал на себя. Любой позавидовал бы той недюжинной силе, которой был наделен этот славный малый. Немногим выше Фрике, моряк был вдвое шире юного француза: квадратные плечи, массивная грудь, рвущая рубаху, огромные кулаки, каждый размером с голову ребенка, толстенные кривые ноги – все это способствовало тому, чтобы сразу же разглядеть во вновь прибывшем грозного искателя приключений, которого лучше иметь в качестве друга, чем в качестве врага.

Но лицо Пьера резко контрастировало с туловищем бизона! Лицо суровое, и при этом открытое, лицо настоящего матроса со светлыми глазами, над которыми расположились выгоревшие изогнутые брови. Его обветренные щеки, продубленные солеными брызгами всех океанов и опаленные солнцами обоих полушарий, были окружены густой, колючей шкиперской бородкой, столь дорогой каждому морскому бродяге. Короче, невысокий Пьер ле Галль, со своей характерной походкой вразвалку, со своей чудесной сноровкой моряка, ступившего на твердую землю, производил впечатление (и оно не было ошибочным) настоящего матроса. Судя по всему, под парусами он ходил уже давно, ведь здоровяку явно перевалило за сорок.

– Но ты все молчишь и молчишь, сынок, – обратился Пьер к своему юному спутнику.

Молодой человек в двух словах описал свои похождения, а затем добавил:

– Я думал о том, что мы, бродяги, посетившие немало стран, путешествующие по небу и по земле, на кораблях, пешком, верхом, на слонах или в паланкинах, можем увидеть здесь забавное и несколько неожиданное зрелище. Взгляни на этого недоноска, с которым мне пришлось иметь дело. И надо же! «Это» является наследником сильной, великой расы! Этот огрызок пряника, с ногами таксы, с угольным лицом, теряющимся в складках комичного воротника, этот самодовольный паяц, в жилах которого течет португальская и китайская кровь, разбавленная кровью негров, индийцев или малайцев, возможно, имеет среди своих предков таких героев, как Альбукерк, Бартелеми Диаз или Васко де Гама. Как чахлое растение, «это» влачит жалкое существование в гнилой атмосфере, испорченной как азиатами, так и европейцами. «Это» поклоняется буддам с четырьмя головами и восемью руками, которых величает святым Иеронимом или святым Иоанном, но в то же время «это» почитает лишь дьявола под всеми его личинами, и ко всему прочему «это» торгует людьми! Суеверия, измена, трусость, барышничество – вот как в четырех словах можно описать моральный облик всех этих «Бартоломео де Монте».

Матрос с отрытым ртом слушал обличительный вердикт своего товарища. Казалось, восхищение буквально лишило его дара речи.

– А знаешь, матрос, – наконец выдавил Пьер, и восторженное выражение, озарившее суровое лицо, стало почти комичным, – знаешь, ты стал настоящим ученым за те два года, что провел на суше… Таким же ученым, как первоклассный врач, да-да. Гром мне в паруса!.. Теперь твой ум стал гибким, как шкентель.[8]

– Что ты хочешь, мой старыйдруг, я трудился… я вкалывал, пока мог. Ах! Если бы только не все эти неприятности, которые обрушились на месье Андре!

– Еще один серьезный мужчина, бедовый, словно морской волк.

– Вот он, наш настоящий учитель – Пьер ле Галль, – почтительно добавил Фрике. – И ты действительно мой матрос, и я, вне всякого сомнения, люблю тебя как родного брата, и если бы не все эти пробоины в нашем трюме с экю, я бы продолжал свое обучение вместо того, чтобы заявиться сюда на дрянной барже за кули[9] для нашего предприятия.

– По крайней мере, мы вырвем этих бедняг из когтей торговцев живым товаром, с нами они будут счастливы.

– Без сомнения. Ты знаешь правила компании «Planteurs-Voyageurs».[10] Суматры: набрать здесь этих несчастных, с которыми торговцы обращаются не лучше, чем со скотом, привезти их на место и превратить в подсобных рабочих, а не в рабов, обращаться с ними как с людьми, щедро оплачивать их труд так, чтобы заинтересовать в получении прибыли.

– Если бы они знали судьбу, которая ожидает их у нас, они бы не отказывались уезжать из этого ада, не правда ли?

– Все верно, но, увы, большая часть из них слышала рассказы об аде, в котором добывается гуано, и об отвратительном обращении с эмигрантами. На десять вернувшихся с небольшими сбережениями приходится сотня тех, кто возвращается на родину в гробу, на борту «корабля мертвецов».[11]

– Наконец-то мы все уладили и теперь смело можем выйти в море.

– Мы отплываем завтра утром… сразу же, как я решу вопрос с шоколадным человечком.

– Если у тебя больше нет дел в этом притоне, мы поднимаем якорь.

– Мне надо сказать пару слов одному из взбешенных игроков, которому я должен вручить наличные до нашего отправления, и я всецело принадлежу тебе.

Молодой человек ловко нырнул в толпу и оставил друга созерцать странный спектакль, разыгрывающийся вокруг него. Среди прекрасных разноцветных фонариков, отбрасывающих причудливые блики на пол и стены, волновалось море людей самого разного цвета кожи, возраста и толщины. Многие из них напоминали фигурки, сошедшие с расписной ширмы. От столов, где в изобилии были расставлены микроскопические емкости с яствами китайской кухни, отходили мужчины, наряженные в блестящие шелковые куртки, порой весьма засаленные, потряхивая тонкими косичками, доходившими почти до пояса, с лицами, одурманенными опиумом, с улыбками слабоумных, они укладывали свои животы на края ломберных столов.

Играли в «Макао». Эта игра хорошо известна во Франции. Обычно она идет между банкующим и любым количеством игроков-понтёров. Для игры используют одну или несколько карточных колод. Банкующий сдает каждому из игроков по карте, которую никто не должен видеть. Затем понтёр объявляет: «достаточно» или «карту, пожалуйста», в зависимости от того, насколько его карта приближена к «девятке». После этого первая карта, как и последующие, если они были необходимы, открываются. Если понтёр получил «картинку» или набрал более девяти очков, значит, он «лопнул»; проигравший бросает карты на стол и отдает свою ставку банкующему, который вскрывается последним и поэтому легко решает, прикупать ему еще карты или нет. Если банкующий «лопнул», он выплачивает каждому игроку сумму, равную его изначальной ставке. Обычно же банкующий собирает деньги с каждого понтёра, у которого оказались более «слабые» карты. Если игрок с первого раза получает «девятку», то он автоматически выигрывает и банкующий выплачивает ему тройную ставку. «Восемь» и «семь» соответственно оцениваются в две и одну ставки.

Богатые торговцы, выходцы из Южного Китая, с острова Хайнань, из Гуандуна, из Фуцзяня и даже из Цзянси, Юньнаня и Шэньяна приезжали в португальский ад удовлетворить всем известную страсть к азартным играм. Вне всякого сомнения, Макао можно было назвать Монте-Карло Дальнего Востока; во всем Китае только здесь игра была разрешена официально: Сыновья Неба позаботились о том, чтобы строго-настрого запретить ее в своих государствах!

Помимо жителей Поднебесной, которые явно пребывали в большинстве, в зале находилось около двух или трех дюжин донов Бартоломео де Монте, причудливо разряженных по европейской моде. Темнолицые, словно злодеи-предатели из мелодрамы, эти полукровки все как на подбор бахвалились огромными шпагами, каждая из которых принадлежала автору «Лузиады»; было здесь и несколько настоящих португальцев из Европы в сияющей униформе правительственных служащих, а также несколько американцев с козлиной бородкой, квадратными плечами, голосом, сиплым от виски, – в основном, офицеры судов, перевозящих кули.

Шестидесятилетний банкующий с длинными седыми волосами, собранными в хвостик, в огромных очках, с отвислыми губами, с бородкой, заплетенной в шесть косичек, с ногтями невероятной длины, ловко тасовал карты, засаленные, как воротник сюртука судебного исполнителя. Покачивая справа налево, слева направо и вверх вниз головой китайского болванчика, он бросал сквозь стекла очков внимательные и жадные взгляды на пачки банкнотов, груды фунтов стерлингов и долларов, не пренебрегая таэлями[12] и скромными сапеками.[13]

Безраздельно увлеченный своим делом, мужчина, не теряя ни крупицы карикатурной степенности, одной рукой кидал удвоенные или утроенные ставки счастливым понтёрам, а другой, с гребком из слоновой кости, собирал деньги, которые ему подарила удача. Абсолютно невозмутимый среди невероятного шума, производимого гнусавыми негармоничными голосами жителей Поднебесной, позвякивающими словно потрескавшиеся колокольчики, банкующий алчно сгребал и сгребал деньги. На его лице застыла наглая усмешка. Настолько наглая, что некий американский капитан, полностью истощивший свой массивный кошель, перестал играть и принялся самым внимательным образом следить за маневрами крупье. После получаса наблюдений соотечественник Кожаного Чулка что-то заметил. Он лениво поднялся и, не торопясь, не производя лишнего шума, – казалось, будто бы американец ступил на тропу бизонов, пролегающую по Дикому Западу, – подкрался сзади к банкующему.

– Каторжник!.. Шулер!.. Грязный пес!.. Ворюга! – взревел капитан громовым голосом, который заставил смущенно замолчать потрескавшиеся колокольчики.

Затем железной рукой, привыкшей управлять штурвалом, моряк схватил банкующего за хвост из седых волос, грубо выдернул китайца из кресла, так, что тот полетел кубарем на пол. Не прекращая сыпать проклятиями, американец вытащил длинный нож и три или четыре раза полоснул им по многослойной тунике, прикрывавшей жиры жителя Поднебесной.

О чудо! Ткань под натиском стали лопнула, и на пол хлынул водопад «семерок», «восьмерок» и «девяток», что вызвало взрыв возмущения среди игроков, которые до сих пор считали банкующего старичком кристальной честности.

Сей акт короткой и запоздалой справедливости вызвал всеобщую суматоху, которая все усиливалась и усиливалась, чем не преминули воспользоваться все доны Бартоломео де Монте, кинувшиеся на оставленные без внимания деньги. Но, как оказалось, кинулись все, кроме одного: Фрике, с интересом созерцавший свару китайских болванчиков, неожиданно почувствовал острую боль в правом плече. Молодой человек резко повернулся и оказался лицом к лицу со своим противником, который снова занес нож и примеривался, как бы половчее нанести удар.

Француз перехватил запястье нападавшего и словно клещами сжал его. Мулат, ощутивший, как трещат кости его руки, принялся истошно вопить, умоляя:

– Смилуйтесь!.. Сеньор!.. Ай-ай-ай! Вы сломаете мне руку…

– Мерзавец, – зло выкрикнул Фрике, – тебе мало того, что ты меня обворовал, ведь совсем недавно именно ты занимал место старого шулера, так ты еще и зарезать меня решил?!

– Смилуйтесь!.. Я едва вас задел. Какой-то желтолицый… падая… отвел удар… я вас ранил лишь слегка… смилуйтесь.

Незамысловатость подобного доказательства развеселила молодого человека, и он ослабил пальцы.

– Гнусная макака, – продолжил он, то ли злясь, то ли смеясь, – я могу раскроить тебе череп ударом каблука или пригвоздить тебя к стене, как чучело совы… но я довольствуюсь тем, что разоружу тебя… давай нож… шпагу и проваливай… чем быстрее, тем лучше.

– Ты не прав, матрос, – вступил в разговор подоспевший Пьер ле Галль, который, пробираясь к своему другу, растолкал направо и налево жирные животы в стеганых куртках; понтёры верещали, словно стая ощипанных соек. – Ну, ладно, если уж ты так решил… Идем, готовься к повороту. Отдать паруса. Полный вперед. Ведь завтра нам вставать ни свет ни заря. По крайней мере, твоя рана не слишком серьезна?

– Обычная ссадина.

– Отлично. «Прощай, уходим в море…».

И два друга покинули игорный дом, все еще сотрясаемый грохотом, и направились к месту своего временного проживания, которое Пьер ле Галль именовал весьма непочтительно: «корыто».

Что правда, то правда: нелегкая вещь сориентироваться в запутанном лабиринте темных, узких и крутых улочек Макао, напоминающих водосточные трубы. Эти улочки скользили меж гранитных домов, чьи окна украшали решетки, напоминающие решетки на дверях тюрем, ползли по скалистым уступам, извивались по склонам восьми или десяти гор, на которых были возведены крепости Святого Франциска в Барре, Святого Иеронима в Гуиа, Святого Павла в Бом-Парто, Святого Иоанна и т. д. Город Макао был основан в 1557 году португальцами, после того как в 1516 году Перестрелло открыл реку Кантон. Население Макао, расположенного на оконечности одноименного полуострова, сегодня насчитывает 125 000 китайцев и 2 500 португальцев. Отлично укрепленная португальская часть города с редутами, ощетинившимися пушками, отделена от китайской части Макао внушительной стеной, которую бдительно охраняют солдаты-европейцы, попасть за нее ночью можно, лишь зная пароль. Два наших приятеля, не имеющие проводника, плутали по темным закоулкам, преследуемые ночными бродягами, которые не задумываясь ограбили бы французов, если бы их не смущал уверенный вид друзей и огромная шпага дона Бартоломео де Монте, которую Фрике держал в руках. Время от времени юноша делал шуточный выпад, что позволяло заподозрить в нем виртуозного фехтовальщика.

Через некоторое время Пьер ле Галль полностью исчерпал словарь морских ругательств, а Фрике так и не смог взять курс на «корыто». В какой-то момент друзьям показалось, что они слышат высокий дребезжащий голосок португальского мулата, которому вторил мужской раскатистый голос.

– Не нравится мне эта затея, – ворчал низкий голос. – …Уж лучше я это…

Французы сделали несколько шагов, и им показалось, что они различают массивную фигуру американского капитана, которая тут же исчезла в непроглядной темноте переулков. Короче, вся ночь прошла в безрезультатных поисках «корыта», и лишь ближе к утру счастливый случай привел приятелей к округу Монте, где находился «Барракон», или перевалочный пункт китайских эмигрантов. Гостиница, в которой остановились французы, размещалась прямо напротив, около развалин старого монастыря иезуитов.

Первым человеческим существом, которого встретили Пьер ле Галль и Фрике, оказался все тот же чертов португалец. Он выходил из «Барракона», неся в руках пухлый кошель, набитый металлическими дисками.

С бесстыдством, которое одновременно казалось гнусным и комичным, странный тип подошел к Фрике и осведомился о драгоценном здоровье Его Превосходительства; затем, без сомнения, успокоенный ответом молодого француза, мулат медленно удалился, недобро улыбаясь.

– До свидания, сеньор, прощайте и примите мои извинения. Поверьте мне, вы никогда не забудете вашу встречу с доном Бартоломео де Монте.

Пьер ле Галль и Фрике направились в контору торговца людьми. Это место, где велись торги «человеческим скотом», на первый взгляд, не выглядело отвратительным, а напротив, поражало изысканностью убранства. Пьер ле Галль, хорошо разбиравшийся в данном вопросе, утверждал, что помещение с затейливой деревянной обшивкой, с роскошными фарфоровыми вазами и цветами, с мебелью красного дерева, напоминает каюты первого класса трансатлантического парохода.

Но все эти массивные двери из красного дерева открывались в грязные коридоры, где теснилось множество людей, терзаемых паразитами, одетых в жалкие лохмотья, истощенных болезнями, голодом и лишениями; все эти бедняги ожидали скорой отправки в дальние страны.

Военнопленные из провинций Южного Китая или рыбаки с побережья, похищенные пиратами, – все они стали собственностью «торговцев людьми», у которых имелись эмиссары в каждом порту. Именно эти бедолаги составляли добрую треть «эмигрантов». Ко второй трети относились те несчастные, которые умирали с голоду в родном краю и прельстились на лживые посулы вербовщиков, восхваляющих чудеса Эльдорадо, что зовется Островами Чинча.[14] В последнюю треть входили иностранцы – и вряд ли это добавит чести европейскому обществу, которые сами отыскивали китайских дельцов, открывавших им двери в официально разрешенные игорные дома. Тысячи игроков, мечтающих испытать удачу! Что же происходило дальше? Девяносто процентов из них спускали все свое состояние за несколько дней. Тогда китайские дельцы предоставляли проигравшимся кредиты, кормили их, а затем, когда наступал роковой час расплаты, должники становились заложниками этих кровавых ростовщиков, которым португальский закон предоставляет право лишать свободы за долги.

Следует заметить, португальское правительство, руководствуясь благими намерениями, внимательно следило за так называемыми «добровольно нанимающимися» рабочими и старалось, насколько это возможно, смягчить судьбу эмигрантов. Но разве можно требовать от разорившихся должников свидетельство о месте рождения, когда торговцы получают от тридцати до пятидесяти франков «за голову»? И когда «прокурадор», португальский судебный чиновник, приходил и спрашивал у несчастных, по своей ли воле нанимаются они на работу, те неизменно отвечали: «да». Разве кто-нибудь захочет вновь попадать в зависимость от вербовщиков и мандаринов, получивших огромные взятки? Бедняки отлично знали, если они откажутся уезжать, то попадут в лапы безжалостной триады палачей: мелкие чиновники, посредники и мандарины будут мучить их до тех пор, пока не прозвучит фатальное «да».

Но если десять тысяч китайцев, ежегодно уезжающих из Макао в Кальяо, и пять тысяч рабочих, отправленных в Гавану, испытывают на себе грубое обращение новых хозяев, то французские колонисты Гайаны, Антильских островов или Кохинхины обращаются с работниками вполне по-человечески, и кули, услышавшие, что имеют дело с французами, покидают родину с неизменной готовностью. К несчастью, те, кто попадают в наши владения, составляют ничтожное меньшинство.

Итак, как было сказано раньше, Пьер ле Галль и Фрике прибыли в Макао по поручению некой французской компании в поисках сотни рабочих. Друзья должны были объяснить труженикам, что им улыбнулась удача.

Судно, нанятое для транспортировки эмигрантов, оказалось кораблем смешанного типа, водоизмещением в восемьсот тонн; оно было оснащено тремя парусными мачтами и машиной в двадцать лошадиных сил. Корабль был построен в Америке, но из соображений деликатности судовладелец наделил судно китайским именем. Оно звалось «Лао-Цзы». Кроме того, капитан велел нарисовать на корме огромный глаз, призванный уберечь команду от сглаза, – подобные рисунки украшают китайские джонки. На этом весьма эфемерная связь корабля с Поднебесной заканчивалась.

Все формальности, связанные со вступлением кули во владение, были улажены, и все документы, касающиеся погрузки рабочих, подписаны обоими французами. Откупщик, который, следует заметить, уже выплатил по пятьдесят франков за каждого китайца своему посреднику и триста франков вербовщику, выстроил кули перед португальским прокурадором. Колониальный судья спросил у каждого желтолицего работяги, уезжает ли тот по своей воле: «да» или «нет»? Большая часть тех, кто во время предыдущего «допроса» ответили «нет», поспешили утвердительно качнуть головой, чтобы поскорее освободиться от постыдной опеки хозяев «Барракона». Нередко из пятисот китайцев, опрошенных португальским уполномоченным, сотня работников в принципе отказывалась уезжать. Но, увы, после более или менее продолжительного пребывания в перевалочном пункте несчастные становились много сговорчивее.

Кули, согласившиеся на отъезд, вновь на неделю помещались в «Барракон», после чего колониальный судья задавал им все тот же вопрос. Некоторые китайцы продолжали колебаться и ждать чуда, вопреки уготованной им судьбе. Из уст других звучало весьма категоричное «да». В конце концов, человеческий груз размещался в трюмах, и на следующий день после подписания контрактов прокурадором судно готовилось поднять якорь. Документ, составленный на двух языках, китайском и португальском, подписывали китайские чиновники, а затем заверяли уполномоченный короля и консул Испании. Приблизительно такой договор выглядел следующим образом:

«Я, такой-то, родившийся в… числа… года… нанимаюсь на работу и обязуюсь трудиться по двенадцать часов в сутки (количество рабочих часов во французских колониях равнялось всего лишь семи) в течение восьми лет на службе у владельца сего контракта. На это время я обязуюсь отказаться от любой свободы.

Мой наниматель берет на себя обязательство кормить меня, ежемесячно выплачивать мне четыре пиастра (20 франков) и вернуть мне свободу в день, когда истечет срок данного контракта».

В обычное время цена китайца – если говорить на языке откупщиков, отправлявшихся в Кальяо, на Кубу или же на острова Гуано, – составляла триста пятьдесят долларов (1,750 франков) и складывалась из следующих цифр: как уже было сказано, пятьдесят франков получал посредник и триста – вербовщик; четыреста франков взимал «Барракон», пятьсот требовал капитан и еще пятьсот – торговое агентство, расположенное в пункте прибытия. Итого – 1,750 франков. И если бы хоть что-нибудь из этих денег перепадало работникам, нанявшимся добровольно, – нет, вся прибыль оседала в карманах бесстыжих барыг проклятого полуострова.

Фрике и Пьер ле Галль, договаривавшиеся напрямую с местной компанией, сэкономили пятьсот франков, которые взимает при прибытии агентство, расположенное в стране назначения. Молодой человек выложил за каждого кули тысячу двести пятьдесят франков, то есть за сотню работников сто двадцать пять тысяч – все состояние его друзей из Суматры.

Покончив с последней и самой важной формальностью, оба приятеля ощутили непередаваемое облегчение: наконец-то они могут не участвовать в этом опротивевшем им спектакле, героями которого они оставались целых две недели, и поспешили на борт «Лао-Цзы». На судне находилось еще двести пассажиров, направлявшихся к голландским владениям на Борнео и Яве.

Трехмачтовый корабль «Лао-Цзы» казался весьма странной посудиной и производил скорее отталкивающее впечатление. Прежде всего, в глаза бросалась отвратительная грязища, царившая на судне; экипаж был весьма разношерстным: по всей видимости, его набирали в самых разных уголках света. Небывалое количество различных товаров громоздилось прямо на палубе: массивные тюки, ящики с провизией, мешки риса, клетки, в которых копошилась и пищала целая орда домашней птицы; птичьему гомону вторило жалобное блеяние баранов и хрюканье «эскадрона» свиней, толпившихся у изгороди, возведенной прямо позади рубки; тут же суетились пассажиры и матросы – именно так выглядело судно, готовящееся к отплытию.

При виде этой истинно американской неразберихи Пьер ле Галль, образцовый моряк, привыкший к аккуратности и чистоте французских военных кораблей, скорчил многозначительную гримасу.

– Дурной кучер у этой лохани, бороздящей соленую воду!.. Бездарный поваренок, – прошептал достойный мореплаватель. – Действительно, надо быть настоящим пиратом Китайского моря, чтобы так испоганить плавучую машину. А экипаж! Ты только взгляни на этот экипаж: здесь и индусы в белых куртках, и черномазые жители Африки, прикрытые фиговым листком, и косоглазые малайцы, и еще двадцать пять или тридцать фигляров с косичками… И это матросы?… Нет, скорее это зверинец!

В этот момент с мостика прозвучало сакраментальное «Go ahead»[15] капитана, и корабль отвалил от пристани.

– Надо же! Надо же! – в свою очередь пробормотал Фрике, глядя на старшего помощника капитана, занявшего согласно расписанию место на корме. – Если я не ошибаюсь, это старший помощник, с которым мы имели дело, пока оставались на суше. Что касается капитана… Ха!.. Черт возьми, это тот самый парень, который вчера в игорном доме устроил взбучку банкующему с загнутыми ногтями.

– Да-да, чистая правда, – согласился Пьер ле Галль. – Интересно, чем этот пират занимался последние две недели?

– Вне всякого сомнения, он ошивался на берегу, обделывая свои делишки.

– Во всяком случае, он достоин своего старшего помощника. Что касается последнего, то я не понимаю, как он мог довести корабль до такого состояния. Палуба заросла грязью, свиньи в загоне учинили форменный кавардак, куски угля прогуливаются по всему судну в компании неряшливых тюков; за руль можно браться, лишь надев перчатки, а корабельные шлюпки одна грязнее другой, да еще ко всему прочему забиты какими-то свертками!

– Наш пират экономит место. Трюм и нижняя палуба переполнены иммигрантами, его посудина с трудом вмещает столько людей. Поэтому он предпочитает оставить продовольствие на палубе, чтобы не загружать трюмы.

– Ну что же! Станет только чище, если сильные волны пройдутся по просевшей палубе.

Прогнозы славного малого сбылись очень скоро. «Лао-Цзы», преодолев «Сульфурский канал», миновал острова Сико, Патунг, Чунг и Лантао. Вскоре он вышел в открытое море.

Стоял ноябрь. Время, которое лучше пережидать в надежном убежище; с северо-запада дул муссон, принося с берега туман, клочья которого плавали в воздухе. Море, и так неспокойное в этих местах, бесновалось, накатывая невысокие, но сильные волны. Судно крутилось каким-то невероятным образом, а палуба, на которую то и дело обрушивались тонны воды, быстро превратилась в безымянное болото.

Капитан, уверенный, что все идет наилучшим образом, прогуливался по мостику с довольным видом, ежеминутно сплевывая желтую слюну.

– Да что же это такое! – раздраженно проворчал Пьер ле Галль. – Неужели эта морская свинка не собирается ставить паруса? Это помогло бы выровнять корабль, иначе несчастные люди, заключенные в трюмы, в ближайшее время превратятся в кашу. Сейчас самое время действовать!

В тот же момент прозвучал свисток, и рой китайцев с косичками, пронзительно крича, ринулся к рангоуту,[16] матросы завертелись, словно флюгеры, вокруг бакштагов,[17] удерживая трос зажатым между пальцами ног. Грот, фок и большой кливер были ориентированы левым галсом, и судно прекратило крутиться.

Весь этот маневр, полностью соответствующий пожеланиям Пьера ле Галля, тем не менее совершенно не удовлетворил французского морского волка.

– Ничего не понимаю, – сказал он Фрике, – однако у меня еще нет помрачения рассудка. Мы идем не тем курсом. Сейчас ноябрь. Северо-западный муссон дует уже целый месяц, мы должны идти на Сингапур при попутном ветре. Между тем мы идем левым галсом, как будто бы направляемся к Филиппинам.

– Что ты хочешь, что бы я тебе ответил, матрос? Ты же отлично знаешь, что я ничего не смыслю в управлении парусами.

– Тогда поверь мне, происходит что-то непонятное.

– Ба! Наш пират не может быть таким профаном в навигации. Вероятно, у него есть свой план. Пойдем вздремнем, а завтра разберемся в том, что происходит.

Спал Пьер ле Галль плохо. Проснулся он на заре, смущенный молчанием двигателя и отсутствием дрожания винта. Вскочив одним махом, моряк устремился на палубу. Увиденное настолько поразило его, что он не удержался от крепкого словца, – ветер так раздувал паруса, что рангоут вот-вот мог не выдержать. Все паруса, включая бом-брамсель, кливер и лисель, чуть не лопались, наполненные дыханием муссона. Судно стонало, прыгая на волнах, мачты трещали под напорами ветра. Лаг должен был показывать не меньше десяти узлов.

«Конечно, не слишком хорошо, ну да ладно, – подумал храбрый матрос, махнув рукой, – это называется поймать попутный ветер. Но почему этот негодяй по-прежнему правит на юго-восток? Что-то нелегко у меня на сердце».

И моряк решил взглянуть на компас. Планка с компасом была размещена на высокой платформе, защищенной от сильных волн, именно туда и собрался подняться Пьер.

– Сюда нельзя, – свирепо пророкотал американский матрос, стоящий около рулевого. На поясе янки красовался револьвер.

– Я хотел бы взглянуть на компас, – холодно заметил бретонец.

– Сюда нельзя, – повторил янки еще более суровым тоном.

Совершенно сбитый с толку, Пьер вернулся на палубу, где встретил старшего помощника, намеревавшегося заступить на вахту. Он сообщил офицеру о том грубом отказе, который только что получил.

– Курс корабля – не ваше дело, – резко ответил офицер. – Вы здесь не на прогулочном пароходе.

– Это я заметил еще вчера, – проворчал Пьер ле Галль. – Ладно… молчок. Поживем – увидим.

И, не добавив больше ни слова, француз спустился в свою каюту. Проснувшийся Фрике увидел, как его друг проверяет патроны в револьвере.

– Э! За каким дьяволом ты это делаешь, матрос?

– Я хочу быть готовым опалить… морду этому жалкому псу, запершему нас в ловушке.

– Черт возьми! Неужели дела так плохи?

– Даже хуже, чем ты думаешь, матрос. Или я сильно заблуждаюсь, или мы попали в передрягу.

– Ба! Такие прожженные парни, как мы, не могут пасть духом в первые минуты грядущей опасности.

– Если бы на кону стояли только наши шкуры… я бы наплевал на это, как на эскадру на луне. Но мы ответственны за жизни наших подопечных, нанявшихся на работу… и за состояние наших друзей.

– Сто чертей! – задумчиво промолвил Фрике. – А ведь ты прав.

– Итак, если все обернется самым худшим образом, я превращу мозги янки в рагу. Хотя здесь уж слишком много американцев.

Наступил час обеда, и оба наши путешественника, несколько озадаченные, отдали дань ужасной смеси из топленого свиного сала, вонючей рыбы, чеснока и острого перца, которую им принесли еще более вонючие и липкие китайцы. Удивительное дело, съев все это месиво с аппетитом людей, чей желудок привык к любым превратностям судьбы, французы заснули мертвым сном.

Когда друзья проснулись, а спали они, по всей видимости, довольно долго, их окружала кромешная темнота. Их головы гудели, казалось, будто бы череп сжимает тяжелый железный обруч. Ни Фрике, ни Пьер не могли пошевелиться.

– Но, – пробормотал Фрике, голос которого дрожал от ярости, – я встал на якорь, у меня связаны все четыре лапы!..

– Кровь Господня! – взревел Пьер ле Галль, – мы попали в яму для львов.

Глава II

Двое достойнейших мужчин под строжайшим арестом. – В которой Пьер ле Галль осыпает себя упреками, настолько же красочными, насколько незаслуженными. – Бретонский моряк и мысли не допускает, что его будут кормить с ложечки. – Замыслы бандитов. – Ужасные угрозы. – Почему пират не выбросил двух пассажиров за борт? – Два пути из Макао в Сидней. – На всех парах через рифы. – Отчаянный маневр. – Непоправимая авария. – Прощайте, добрые деньки. – На коралловом рифе. – Гибель судна. – Капитан, который первым покидает гибнущий корабль. – То, что происходило в глубине трюма в то время, когда «Лао-Цзы» был выброшен на берег. – Побег эмигрантов.

Фрике был совершенно прав, а вот Пьер ле Галль ошибался. Оба друга действительно оказались пленниками, но находились они вовсе не в яме со львами, а в их собственной каюте.

Мощный наркотик парализовал небывалую силу атлетов и свел на нет любое сопротивление, которое могло бы дорого стоить людям, пришедшим пленить французов.

Только тот, кто вел жизнь, полную приключений, и всегда держался настороже, сразу же мог трезво оценить безвыходность сложившейся ситуации.

Именно поэтому Фрике и Пьер лишь для проформы проверили надежность удерживающих их пут, а затем, убедившись в тщетности усилий, застыли в неподвижности.

Первым нарушил молчание Фрике.

– Пьер, – сказал он тихо, – я простофиля. Еще вчера я должен был задуматься над твоими словами и принять все меры предосторожности.

– Много бы ты мог сделать!

– Разумеется.

– Каким же это образом, сынок?

– Ха! Черт побери, я бы схватил за шиворот старшего помощника, а в это время ты взял бы в оборот капитана. Затем мы бы посадили на якорь обоих пройдох, спрятав их в надежном месте, после чего тебе бы ничто не помешало взять на себя командование кораблем, вернуть судно на верный курс и по прибытии в пункт назначения сдать обоих янки местным властям.

– Конечно, твой план неплох, матрос, и я не сомневаюсь, что мы действительно смогли бы их скрутить и что оба пирата не слишком много бы весили, вися на абордажных крюках, которые мы зажали бы в кулаках. Но… это было бы слишком рискованно.

– И в чем заключается твое «но»?

– Прежде всего, ты не взял в расчет пятерых или шестерых американских матросов. Настоящая свора безбожников, которые ходят, едят и даже спят с револьверами на боку; плюс люди, находящиеся в машинном отделении, которых мы еще не видели. Я полагаю, что добрая треть из них – белые. Что же касается экипажа всех цветов кожи, то я не знаю, на каких языках говорят эти бедолаги, и я бы не смог с ними объясняться, тогда бы мне пришлось командовать с горем пополам… В итоге, как видишь, сынок, мне придется вернуться к тому, что я уже сказал. Это было бы слишком рискованно. Подумай немного… Управлять судном вдвоем… та еще работенка. Нет, я не утверждаю, что это невозможно. Будь у нас время, вероятно, наша затея и удалась бы, но вот так сразу, с наскока… Плюс ко всему мои предположения насчет изменения курса не подкреплялись никакими очевидными доказательствами. И наконец, вся эта дьявольская ответственность, связанная с несчастными чертягами, которых мы должны доставить на место в целости и сохранности.

– Эх! Гром и молния, я не забыл о них, и это злит меня еще больше. Я могу лишь без конца повторять тебе то, что сказал вчера: «Ах! Если бы на кону стояли только наши шкуры!»

– Вот это верно. Даже когда у меня появляются свои собственные средства, я тут же глупею; и сразу же спешу избавиться от них, стоит мне ступить на твердую землю… А уж если речь заходит о состоянии других людей… Я ничего не слышу и ни вижу – так боюсь попасть впросак. Мне кажется, что у меня в груди вместо сердца куски пакли и что мои мозги заменили на полный горшок корабельной смолы.

– Подводя итог и поразмыслив над тем положением, в которое мы попали, можно быть совершенно уверенным, что нас облапошили, как последних простофиль. Я отчетливо вижу, что в этой игре замешан пират, который командует этими морскими разбойниками.

– Гром мне в паруса! Это же так очевидно! Надо же быть таким глупцом! Я один виноват во всем случившемся! Старый пингвин! Тюленья башка! Распоследний олух!.. Сухопутный болван!.. Вместо того чтобы трещать, как попугай, я должен был завязать свой проклятый язык на сотню морских узлов! Если бы я не болтал о смене курса, если бы не интересовался компасом, а смотрел в оба, то этот проклятый безбожник даже и не подумал бы пришвартовать нас в этой каюте, как юнг, загулявших по кабакам.

– Утешься, матрос, – вступил в разговор Фрике. – Видишь ли, вся эта авантюра была задумана давным-давно, будь уверен. Теперь-то я понимаю, что американец никогда и не намеревался доставить нас до места назначения. В тот самый день, когда мы договорились с главным помощником капитана о транспортировке кули, эти двое мошенников замыслили недоброе и решили присвоить наших людей для дальнейшей перепродажи. Чуть раньше, чуть позже, на нас бы все равно напали из-за угла. Просто твое любопытство ускорило события. Мне тут в голову пришла еще одна идея. Было бы странным, если в этом деле не оказался замешанным зубоскал по имени Бартоломео де Монте. Ты помнишь его последние слова и недобрую улыбку?

– Ты прав! Я как сейчас вижу его лицо, будто перемазанное дегтем, и рот макаки, кривящийся в усмешке… Если я когда-нибудь вернусь в Макао, то начну с того, что вышибу дух из этого подонка.

– Итак, – продолжил Фрике, – я нахожу, что ситуацию трудно назвать веселой. А еще я хотел бы сменить позу. У меня все тело затекло.

– Бедный парень… – В голосе Пьера ле Галля послышалось искреннее сострадание. – Сразу видно, что ты не привык к подобным вещам так, как я. В молодости я был любителем прошвырнуться по кабакам и поэтому не раз имел возможность познакомиться с «игрушками» командира батареи. Ах! Его обращение трудно назвать нежным… За малейшую провинность – бац! – и в железо или шесть часов кряду несешь вахту впередсмотрящего привязанный к «вороньему гнезду»… И это не мешало нашему старому вояке готовить отличных матросов. Видишь ли, сынок, тебе следует терпеливо сносить боль. Наше счастье, что этому проклятому безбожнику не пришло в голову посадить нас в разные каюты, и мы можем нести трудную вахту вдвоем.

Пока шла эта тихая беседа, рассвело. Слабый бледный свет, проникающий в каюту через иллюминатор, позволил обоим друзьям увидеть, как выглядят их путы. Да, они были обездвижены, но не с помощью железных оков, а с помощью крепких швартовых канатов, которые хотя и были не такими тяжелыми, как кандалы, все равно пресекали в корне любую робкую попытку мятежа.

Вскоре наступил час обеда, и заключенные уже начали гадать, собираются их кормить или нет, когда дверь каюты распахнулась и на пороге возник маленький китаец с огромным солдатским котелком, наполненным рисом, в котором плавали кусочки сомнительного вида, судя по всему мяса.

– Надо же, – воскликнул Фрике, – котелок. Это явление жителя Поднебесной с отвратительной жратвой заставило меня вспомнить мое первое приключение с доктором Ламперрьером на берегах Огове:[18] тогда местные черномазые людоеды засунули нас в клетку для откорма скота, чтобы впоследствии съесть.

– А ну молчать! – раздался резкий окрик на английском. В дверном проеме маячила фигура американского матроса, вооруженного полукопьем.

– Ты только взгляни! – тихо прошептал Пьер ле Галль, – часовой. Вот чума, капитан оказывает нам честь, держа под строжайшим арестом!

Китайчонок, дрожа от страха, сделал несколько шагов вперед, запустил ложку в котелок с варевом, а затем поднес ее к бородатому лицу старого матроса.

– Это еще что такое! Да он издевается над нами, этот распроклятый язычник! Он поручил меня заботам кормилицы, меня, Пьера ле Галля, родившегося в Конке, бывшего старшего матроса, канонира «Молнии», рулевого с патентом, который в жизни не знал другой соски, кроме доброй бутыли с самогоном после удачного маневра, и который в течение тридцати лет распивал вино с баталером.[19]

Китаец, сразу же поверивший в решительный отказ бретонца, предложил ложку Фрике, и молодой парижанин, преодолевая отвращение, неохотно проглотил ее содержимое. Житель Поднебесной методично зачерпывал еду и механически подносил ложку ко рту француза до тех пор, пока Фрике знаком не показал, что уже наелся.

Вновь наступила очередь бретонца.

– Давайте, ешьте, – прошептал китаец с комическим смирением, – так надо… давайте же.

После этой не слишком разнообразной, но достаточно оригинальной трапезы китаец уже собирался уходить, когда Пьер ле Галль обратился к часовому на плохом английском.

– Эй! Матрос!

Мужчина, не говоря ни слова, сделал шаг в каюту.

– Послушайте, – продолжил пленник, – хотя вы и подрядились выполнять эту дрянную работу, вы все-таки моряк, а значит, знаете, что после жратвы и даже перед жратвой любой матрос не откажется от табака. Вы не могли бы отщипнуть немного от вашего свертка табачных листьев и дать мне хотя бы капельку.

Американец пожал плечами, сделал знак китайцу и вышел, так и не открыв рта.

– Животное! – проворчал канонир. – Мне не потребуется завязывать узелок на память, чтобы узнать тебя позже, и уж поверь, там посмотрим, какой танец я заставлю тебя сплясать. Ну, ладно, обойдемся без табака.

Прошло пятнадцать томительных дней, а положение обоих заключенных нисколько не изменилось, и страдания их становились все более невыносимыми. Единственной отдушиной для Пьера ле Галля стал «подарок» маленького китайца. Однажды часовой отвлекся, несколько утратил бдительность, и парнишка воспользовался случаем и бросил матросу пакетик табака.

Столь трепетное внимание, свидетельствовавшее о сострадании этого обездоленного малыша, глубоко взволновало достойного матроса.

– Бедный юнга, – шептал умиленный бретонец, – он влачит жизнь каторжника, удары палки сыплются на несчастное маленькое тельце, как частый град; с утра до вечера и с вечера до утра его жизнь похожа на ад, и все равно в его сердце нашлось место для доброго чувства. Его забота подняла мой дух. А это, поверь, немало. Я полагаю, ты также поймешь меня. Я всегда ценил намерения, именно намерения, а не поступки. В действительности, добрые намерения успокаивают мою душу, как будто бы после трех лет плавания я вернулся в Конке и снова вижу утесники дорогой Бретани.

К счастью, проворно брошенный пакетик табака упал прямо рядом с головой канонира. Мужчина схватил его зубами, перебросил на грудь и, после долгих минут сверхчеловеческих усилий, развернул, затем набил щеку прессованными листьями табака и принялся с наслаждением жевать.

– Настоящий бархат, матрос, леденец. Жаль, что ты не любишь жевать табак! Какой же я дурак! Ведь я бы не смог передать тебе даже крошки табака, как бы ни хотел этого.

– Я счастлив, мой старый друг, что этот пакетик табака смог хоть чуть-чуть облегчить твои страдания, – с трудом ответил парижанин. – В чем я действительно нуждаюсь – это в большом глотке свежего воздуха. Если наше заточение продлится еще долго, я уж и не знаю, что со мной станет. Мне кажется, что моя голова вот-вот взорвется.

– Никаких глупостей, матрос… послушай, главное – спокойствие и твердость духа. Сейчас не время поддаваться приступу лихорадки. Ты меня слышишь?

Прошло еще два дня, наполненных безнадежной монотонностью, и Пьер ле Галль стал серьезно тревожиться о здоровье друга, когда в каюту пленников явился капитан собственной персоной.

– Я предполагаю, – начал он без околичности, – что вы здесь скучаете.

– Есть немного, а как обстоят дела у вас? – иронично поинтересовался бретонец.

– Только от вас зависит, выйдете вы отсюда или нет. Что касается меня, то я иду прямо к цели. Мне дорога каждая минута, и потому я ненавижу долгие разговоры… Times is money…[20]

– Что нам надо сделать? – спросил Пьер.

– Все просто, – ответил американец, обращаясь в основном к Фрике. – Вы продадите мне сотню ваших китайцев… Мне это необходимо.

Молодой человек, находящийся во власти лихорадки, решил, что ослышался.

– Купчая будет составлена на английском и французском языках, вы оба в соответствии с правилами засвидетельствуете ее. Вы ее подпишете…

Пьер ле Галль и Фрике оставались неподвижными, как гранитные глыбы.

– К несчастью, – продолжил американец, – состояние моих финансов не позволяет мне предложить вам адекватную цену за товар. Жители Поднебесной сегодня дороги на рынке. Плюс ко всему, мне нравится сбивать цены. Тысяча долларов за сотню кули – я полагаю, вам двоим хватит этой суммы.

– Пять тысяч четыреста двадцать франков, во французских деньгах, – холодно уточнил бретонец.

– Yes, – согласился капитан. – Я высажу вас на берегу Австралии, недалеко от Сиднея. Оттуда вы легко сможете добраться до колониальных владений и вести достойное существование с выручкой от продажи кули.

– А! Так мы идем не на Суматру, а в Австралию?

– Yes.

– А если подобная сделка нас не устраивает? – поинтересовался бледный Фрике, сжав зубы и прилагая сверхчеловеческие усилия, чтобы сдержать возмущение, рвущееся наружу.

– Я, скрепя сердце, был бы вынужден оставить вас здесь без еды и питья до тех пор, пока вы не стали бы более сговорчивыми.

– Вы последний негодяй!

– Таков уж мой метод решения проблем. Ваше замечание бесполезно. Times is money! Как же болтливы эти французы! Итак, каков ваш ответ?

– Если бы путы позволяли мне хоть чуть-чуть пошевелиться, я бы плюнул вам в лицо… Вот мой ответ.

– By God![21] Как вы эмоциональны, молодой человек. К счастью, я на это не способен. Я мог бы приказать привязать к вашим ногам чугунное ядро и выкинуть вас за борт, но это не способствовало бы подписанию договора о продаже, который мне со-вер-шен-но необходим, – холодно заявил капитан, с угрозой растягивая последние слова. – Я вернусь через два дня, чтобы узнать, какое решение вы приняли. Без сомнения, строгий пост поможет вам стать сговорчивее.

Закончив речь, американец вышел.

– Надо же, – прорычал Пьер ле Галль, – и подобные мерзавцы, больше похожие на кайманов, чем на людей, управляют кораблем. И это моряк… более того – капитан!.. Даже малайцам, этим профессиональным пиратам, и то стало бы стыдно. Да, матрос, наши дела совсем плохи.

– Напротив, я нахожу, что ситуация скорее улучшается.

– Что за бред! Ты сбился с курса?

– Не бойся, теперь совершенно ясно, как будут развиваться события.

– Что верно, то верно: рано или поздно мы умрем с голоду. Отныне – это вопрос времени.

– Пьер, старина, ты один из лучших наводчиков «Людовика XIV», но ты, как новичок-растяпа, пропустил бакен, расположенный менее чем в пяти кабельтовых.[22]

– Скажи мне, сынок, что я упустил?

– Неужели ты не видишь, что этому проклятому кашалоту позарез нужны наши кули. Но просто так забрать их себе он не может. Речь идет исключительно о продаже. Контракт составлен на наше имя испанскими и португальскими властями, и составлен в трех экземплярах. Один остался у правительства Макао, второй – попал в лапы пирата, третий – принадлежит нам. Итак, капитан может действовать лишь согласно закону, иначе при встрече с английскими чиновниками ему грозят серьезные неприятности и даже виселица. Служащие Великобритании сильно не любят шуток подобного рода. Они обязательно потребуют документ, свидетельствующий о продаже кули, подлинный документ, на котором будут стоять наши подписи. Если ониусомнятся в бумагах, на судно пирата будет наложено эмбарго, а сам он отправится в «рай» для каторжников чесать паклю или будет скакать на месте, на лопастном колесе, которое англичане называют «treadmill».[23]

– Ба! Вот как!

– Ты действительно думаешь, что если бы он мог поступить иначе, он давно бы не отправил нас за борт, не спрашивая нашего позволения? Уморить ли нас голодом или убить иным способом – от нашей смерти капитан не получит никакой выгоды. Он не сможет причалить к берегам Австралии, потому что пункт назначения судна – Суматра.

– Знаешь, сынок, ты рассуждаешь о делах, как чиновник с пятью нашивками… Странно! Ты слышишь?

– Что?

– Шум винта. Мы идем под парами.

– Какого дьявола может означать эта перемена?

– Есть не так уж много объяснений. Ветер стих или изменился на встречный, и янки не желает терять время.

Это событие, кажущееся, на первый взгляд, столь незначительным, повлекло за собой серьезнейшие последствия, изменившие дальнейшую судьбу двух французов.

Вот что произошло с момента их заточения.

«Лао-Цзы», с избытком снабженный парусами, – а подобная чрезмерность всегда была свойственна американцам, которые никак не желали понять, что одно из качеств, необходимое морякам, – это осторожность, – взял обычный курс, каким следуют все суда, отправляющиеся из Макао в Сидней.

Этот курс предполагает, что сначала корабль плывет на юго-восток, прямо на Лусон, самый большой остров Филиппинского архипелага, минует порт Болинао, расположенный на западной оконечности острова, преодолевает канал, отделяющий Лусон от Миндоро, проходит мимо острова Панай и движется с севера на юг по Мидорскому морю. Затем судну следует пройти западную оконечность острова Минданао и пересечь архипелаг Сулу, двигаясь мимо острова Басилан. Затем корабль должен держать курс строго на юго-восток, миновать остров Жилоло, преодолеть 130 меридиан восточной долготы в месте его пересечения с 3° северной параллели и форсировать экватор, не теряя из вида группу Анахоретских островов. После этого необходимо обойти группу островов Новой Ирландии и Соломоновы острова, которые напоминают о славной эпохе морских экспедиций д’Антркасто, Бугенвиля и Лаперуза – достойных конкурентов Кука и Байрона, и двигаться вдоль острова Сан-Кристобаль, находящегося на 167° восточной долготы и 10° южной широты, затем надо взять прямо на юго-запад, чтобы добраться до Сиднея, расположенного на 148° 30́ западной долготы и 35° 56́ южной широты.

Таким образом, путь в Австралию напоминает огромную букву «S», верхняя точка которой находится в Макао, далее линия змеится через часть Малайзии и Меланезии, для того чтобы в конечном итоге упереться в Сидней. Конечно, это наиболее долгий путь. Корабль преодолевает приблизительно 9 000 километров, столько же надо проплыть, чтобы добраться из Сен-Назера[24] в Панаму, но это – самый надежный путь.

Примерно половину пути кораблю сопутствовала удача, достойная лучшего применения. «Лао-Цзы», подгоняемый муссоном, мчался со скоростью семь-восемь миль в час и достиг архипелага Микронезии, а точнее Анахоретских островов, и уже пересекал линию экватора, когда наступил внезапный штиль.

Капитан, опасаясь, что надолго застрянет в этих местах, приказал спешно разводить пары. Стремясь сэкономить драгоценное топливо и еду, предназначавшуюся пассажирам, американец решил идти кратчайшим путем, то есть следовать на юг по прямой. Его план был следующим: оставить в стороне острова Адмиралтейства, преодолеть пролив Дампир, миновать подводные рифы близ островов Лузансей, оставить в стороне остров Уэл, обогнуть архипелаг Луизиаду и оттуда прокладывать курс на Сидней. Пират не желал «выписывать» огромную дугу, которая являлась частью безопасного пути.

Необычайно рискованный план, и любой даже самый опытный навигатор приступил бы к его исполнению с величайшей предосторожностью. Но наш американец так спешил, что, не раздумывая, выкрикнул привычное «Go ahead» и разогнал судно, как будто бы речь шла о путешествии по Атлантике. Нисколько не заботясь о том, что мадрепоровые рифы громоздятся на пути корабля, ни минуты не колеблясь, несмотря на то что на карте не обозначен ни один из подводных камней, капитан приказал бросить свинцовый лот и помчался, словно намеревался обогнать конкурента на одной из широчайших рек Северной Америки.

Подобные опасные маневры не могли длиться бесконечно. Благополучно проскочив пролив Дампир, янки, не задумываясь, взял курс на архипелаг Лузансей, и тут судно со страшной силой ударилось о скалу, вершина которой возвышалась над водой. Обшивка корабля жалобно застонала, вторя ей, с нижней палубы, до отказа забитой несчастными людьми, раздался громкий вопль ужаса. То ли корабль задел скалу лишь вскользь, то ли достаточно толстый слой воды послужил своеобразной «подушкой» между подводным камнем и килем судна, но последнее почти не пострадало. Корабль качнулся, два или три раза совсем легко задел дно кормовой частью киля и потерял ход, потому что паровая машина остановилась.

Капитан тотчас отрядил двух ныряльщиков, которые через некоторое время доложили, что часть фальшкиля вырвана, но обшивка выглядит целой. Так как пробоины не оказалось, янки нашел, что все «perfectly well»,[25] и приказал разводить пары.

Увы! «Лао-Цзы» остался неподвижен, как понтон. Страшный удар о подводный риф, вне всякого сомнения, вызвал серьезные повреждения в машинном отделении, и можно было держать пари, что судно больше не пойдет под парами. В это время поднялся легкий бриз. Капитан задумал этим воспользоваться. Он велел безотлагательно брасопить[26] паруса и продолжать путь, пока механик и его помощники ищут причины аварии парового котла. Результаты поисков не заставили себя ждать: вышел из строя валопровод.[27] К несчастью пассажиров и экипажа, «Лао-Цзы» вновь превратился в обычный парусник.

Прощайте, добрые деньки! Удача отвернулась от судна, и отныне все пошло наперекосяк. Свежий бриз неожиданно превратился в шквалистый ветер. Погода испортилась, небо потемнело. Видимость упала до нуля, и приходилось «идти по счислению[28]». Увы, результаты этого метода частенько бывают ошибочными!

После необратимой аварии паровой машины прошло двенадцать часов. «Лао-Цзы», вопреки все усиливающемуся бризу, шел на всех парусах. Капитан хотел любой ценой скоротать путь: «Times is money!» Трехмачтовое судно, накренившееся на правый борт, развило небывалую скорость и неслось сквозь непогоду, когда спереди, перекрывая шум шквалистого ветра, раздался характерный рев волн, разбивающихся о подводные рифы.

– Готовиться к повороту! – заорал капитан, стоящий на мостике.

Экипаж кинулся по местам, чтобы выполнить этот сложный маневр, от которого зависело всеобщее спасение. Секунда промедления, малейшая ошибка в исполнении команды, и судну – конец.

Погодные условия и близость опасности не позволяли кораблю развернуться носом к ветру, и потому американец попытался повернуть через фордевинд,[29] чтобы выйти из ветра.

Янки приказал положить руль под ветер, выбрать стаксель-шкот, гика-шкот травить, развернуться кормой к ветру. Судно начало изменять свое положение, притормаживать, когда сильнейший шквал развернул его лагом к волне, не дав убрать паруса. Бурное подводное течение поволокло «Лао-Цзы» прямо на рифы, темная масса которых виднелась в самом центре полукруга морской пены. Капитан отдал приказ бросить якоря. Напрасный труд. Течение и ветер неумолимо гнали судно вперед, на подводные камни.

Катастрофа была неизбежна. Раздался оглушительный треск. «Лао-Цзы» всем боком напоролся на скопление мадрепоровых кораллов. Тысячи острых кончиков, похожих на зубцы железной расчески, вспороли обшивку и обездвижили корабль, который стал напоминать деревянную гору. Капитан понял, что все потеряно. Не упуская ни минуты, американец собрал всех белых матросов, а их было семеро, позвал старшего помощника и инженера-механика, приказал спустить на воду большую шлюпку, в которую спешно погрузили продовольствие, воду, некоторые навигационные приборы, оружие, документы и все деньги, находящиеся на борту.

Предвидя, что «Лао-Цзы» долго не продержится, что рано или поздно корабль раздробит о рифы, а его обломки рассеются по воде, презренные негодяи даже не подумали организовать спасение несчастных, чьи отчаянные крики раздавались из трюма. Первым корабль покинул его капитан! Лодка, нагруженная в мановение ока, скользнула вниз и тут же направилась в открытое море. Бенгальские, малайские и занзибарские матросы в суматохе метались по палубе – казалось, началось вавилонское столпотворение. Они спешили последовать примеру своего предводителя, пытаясь спустить на воду все судовые лодки. Внезапно душераздирающие крики, доносившиеся снизу, прекратились. Сквозь грозный рокот волн, бьющихся о рифы, были слышны лишь пронзительные крики многонационального экипажа. Неужели три сотни кули, запертые в темном трюме, утонули все разом, погребенные под толщей внезапно хлынувшей воды? Очередная огромная волна отступила, оставив на коралловой отмели поврежденный корабль.

Поспешность, с которой белые удалялись от места кораблекрушения, свидетельствовала о том, что они остро чувствовали грядущую опасность, причем опасность, исходящую не от разгулявшейся стихии. Конечно, отказ от живого груза, представляющего значительную ценность, плохо согласовывался с небывалой жадностью капитана. Но негодяй-американец и его сообщники отлично знали, что кули, претерпевшие нечеловеческие страдания, отупевшие от заточения, станут грозной силой, когда поймут, что жесточайшая дисциплина, царившая на борту, превратилась в одно лишь воспоминание. Сколько экипажей было истреблено в открытом море взбунтовавшимися иммигрантами; они захватывали власть невзирая на железные шипы, рассеянные по палубе и ранящие босые ноги невольников, несмотря на все предосторожности: кули выводили на свежий воздух только по пятьдесят человек, скованных цепями, охраняющие их матросы были вооружены до зубов. Но доведенные до крайности, предпочитающие смерть затянувшейся пытке, люди сбивались в кучи, упирались ногами и руками в перегородки, объединяли усилия, подчиняя движения монотонному пению, схожему с теми звуками, что издают матросы, поворачивающие кабестан,[30] сметали барьеры и устремлялись, словно неистовый поток, в слишком узкие люки.

Но, в конечном итоге, что значит для бессовестного человека смерть жителей Поднебесной и потеря «Лао-Цзы», разве перед отплытием он не предпринял все меры предосторожности и не застраховал судно и груз?

А вот его опасения по поводу бунта оказались ненапрасными. В тот самый момент, когда капитан занимал свое место в шлюпке, массивная перегородка дрогнула, поддалась напору неистовой силы и разлетелась вдребезги, как будто бы ее снес взрыв мощной мины. Из зияющего отверстия, темного, как дно глубокого колодца, хлынул неуправляемый поток – орда воющих и обезумевших мертвенно-бледных существ – существ, наполовину задохнувшихся, но все равно наводящих смертельный ужас вопреки слабости каждого отдельного человека, которая с лихвой компенсировалась количеством взбунтовавшихся иммигрантов.

Нетвердо стоящие на ногах, ослепленные ярким светом усталые люди, невзирая на слабость в членах, онемевших от долгого заточения, собрали последние силы и, спотыкаясь, помчались по накренившейся палубе, смешиваясь с матросами, растерявшимися при виде этого внезапного вторжения.

Первые моряки, попавшиеся под руку взбесившейся толпе, были растерзаны в одно мгновение. Потоки крови пьянящего алого цвета залили палубу, на которой валялись безобразные ошметки трепещущей плоти. Ни одна лодка, за исключением большой шлюпки, не была спущена воду. Иммигранты тут же заметили капитана и собранный им белый экипаж, который что есть силы налегал на весла. Около пятидесяти кули бросились в море, не столько для того, чтобы захватить лодку, сколько отплатить палачам за перенесенные страдания.

Янки были не теми людьми, кто позволил бы схватить себя без сопротивления. Они встретили нападающих градом пуль, затем взялись за сабли и топоры и принялись сносить головы и отсекать руки тех, кто пытался вскарабкаться на борт. Видя тщетность своих усилий, кули вновь повернули к «Лао-Цзы»; в это время шлюпка с беглецами вышла в открытое море. После этого бывшие заключенные, не задумываясь об угрожающей опасности, опьяненные первыми плодами победы, рассеялись по палубе, уничтожая всех и все, что встречалось им на пути. Стремясь утолить жажду мести, обезумевшие кули в припадке дикой ярости громили корабль, служивший им тюрьмой.

…Фрике и Пьер ле Галль по-прежнему находились в заточении в собственной каюте. Во время бегства капитану даже не пришло в голову вспомнить о пленниках.

Глава III

Страшные мучения обоих пленников. – На затопленной нижней палубе. – Бред. – Нож!.. – Нелегкий путь к спасению. – Плот. – Да здравствует французский флаг! – «Прощай, уходим в море!» – Уже в четвертый раз Робинзон. – Человек, который больше не считает, сколько кораблекрушений он пережил. – Костер, разожженный самым цивилизованным образом. – Робинзон-Фрике намерен отступить от традиций. – Поимка краба. – Первая трапеза на суше. – Удивление аборигена с кожей цвета сажи при виде двух белых людей. – «Не соизволите ли войти?»

Оба пленника чувствовали, что медленно умирают: их головы пылали, словно в огне, дыхание стало прерывистым, рты пересохли, желудки подводило от голода. Даже первый удар, полученный «Лао-Цзы», практически не вывел французов из полузабытья. Их плотно закупоренная, тесная каюта, прогретая беспощадными лучами экваториального солнца, стала напоминать парильню – парильню, в которой все больше и больше не хватало воздуха для дыхания. К страшным мукам, вызванным жаждой и голодом, прибавилась еще одна пытка – медленное удушье.

– Матрос, – прохрипел Пьер ле Галль, когда судно первый раз наскочило на рифы, – мы… мы… сели на мель…

– Ба! – прошептал Фрике, – значит, наши мучения скоро закончатся.

– Гром и молния!.. Как же это глупо… глотать соленую воду… на нижней палубе… не имея возможности пошевелить ни ногой… ни рукой… как мертвецки пьяный баталер.

Фрике не ответил.

– Матрос… – вновь заплетающимся языком пробормотал мастер-канонир, – матрос!.. Сынок…

– Пьер…

– Почему ты молчишь? Твое молчание пугает меня.

– От каждого произнесенного слова у меня череп раскалывается… Каждый звук отдается у меня в ушах как пушечный выстрел. Однако не беспокойся. У меня еще есть порох в пороховницах, и я работаю, даже если это и незаметно.

Пьер решил, что его друг бредит.

– Успокойся, матрос, – вновь заговорил молодой человек, – не пройдет и двенадцати часов, как у меня будет развязана одна лапа. Черт побери!.. Этот проклятый трос такой же твердый, как мачта большого паруса. Терпение!.. Поживем – увидим, – закончил парижанин, вновь приступив к своим загадочным манипуляциям.

С каждым часом страдания друзей становились все сильнее и сильнее, невозможно подобрать слова, чтобы описать их мучения, и так продолжалось до тех пор, пока морское течение и яростные волны не бросили несчастный корабль на рифы. Удар оказался столь сильным, что всего за несколько мгновений острые коралловые отростки раздробили шпангоут,[31] взломали пояс обшивки подводной части корабля и пробили дыру в корпусе. В образовавшееся отверстие тут же хлынула вода, она прошлась волной по внутренней части судна и, ворча, отступила, унося с собой обломки перегородок и трупы.

Огромная пробоина в правом борту образовалась в непосредственной близости от помещения, в котором были заперты оба друга. Иллюминатор каюты разбился вдребезги, и волна чудовищной силы обрушилась на французов в тот самый момент, когда Фрике, подняв над головой окровавленную и распухшую от трения руку, радостно воскликнул:

– Виктория!.. Один трос уже перетерт… я…

Внезапно хлынувший могучий водяной поток не дал молодому человеку закончить.

На восемь или десять секунд адский шум, царивший на судне, был перекрыт трубным ревом разгневанного Океана, затем, как это обычно бывает во время прибоя, волна с плеском отступила.

Ужасная картина, открывшаяся взору Фрике, заставила смолкнуть триумфальный крик, уже рвавшийся из его горла. Удар, снесший перегородки каюты, вырвал и часть железных креплений, удерживающих койки, на которых лежали мужчины. Ноги и одна рука парижанина оказались свободны. Отсюда и радость Фрике. Но вид Пьера ле Галля, висящего вверх ногами на наклонной плоскости, с лицом, покрытым кровавой пеной, ужаснул молодого человека.

– Пьер!.. Матрос!.. – робко окликнул юноша.

Никакого ответа.

– Пьер!.. Друг мой!.. Мой старший брат!.. Пьер!

И голос несчастного растерянного ребенка, оглушенного водяным молотом, обессилевшего за четырнадцать дней и пятнадцать ночей пыток, полумертвого от голода и жажды, дрогнул, будто бы горло говорившего свело от рыдания.

Но этот душещипательный рассказ никак не про такого закаленного парня, как наш друг Фрике. Не теряя ни единой секунды на бесполезные причитания и вполне справедливо предвидя нашествие очередной волны, молодой человек принялся изо всех сил трясти моряка, не подававшего признаков жизни.

– Давай-ка подумаем, – по привычке Фрике разговаривал сам с собой. – Пьер у меня справа по борту, но именно моя правая рука все еще в западне. Что же делать?… А!.. Отлично, понял, как говаривал мой соотечественник, покойный Лагардер, однофамилец Маленького Парижанина[32]… Мне следует сползти к самому низу моей разбитой койки, перевернуться слева направо и схватить моего старого бедного друга.

– Прекрасно, получилось, – продолжил Фрике и притянул к себе по-прежнему неподвижное тело мастера-канонира, крепко схватив бретонца за рукав блузы.

Парижанин осторожно коснулся рукой лба пострадавшего и заметил чуть выше его левой брови небольшую рану, из которой вытекала струйка ярко-красной крови.

– Пустяковая царапина, если, конечно, у него нет других повреждений. Самое главное – поднять ему голову… Гром и молния, с помощью какого дьявола я его отбуксирую отсюда? Ай!.. Еще волна.

В тот же момент мутный желтоватый поток вновь заполнил узкую каюту. Фрике только и успел упереться в стену, развернуться спиной к пробоине и зажать между коленями тело друга, чтобы уберечь того от нового сильнейшего удара. Костяшки его пальцев побелели от усилия.

– Еще один такой же страшный удар воды, как этот, и моя рука просто оторвется!

Но эта соленая «ванна» заставила бретонского моряка тихонько вздохнуть.

– Он жив! – воскликнул сияющий Фрике. – Он жив… Черт возьми, я отлично знал, что старого просмоленного морского волка, такого как Пьер, не так-то легко отправить в путешествие на тот свет.

Пьер ле Галль шептал какие-то бессвязные слова…

– Тише… дети. Ты прекрасно знаешь, что матросам больше нельзя в трюм… Пусти меня, я тоже хочу взглянуть… каково! Командир батареи… Ты меня слышишь… Гром и молния! Пить!.. У меня так же сухо в глотке, как в зарядном картузе.[33] Надо же!.. Матрос… это ты, сынок? А!..

Внезапно к славному вояке вернулась память, и он обнаружил, что его голова покоится на коленях Фрике, сидящего на корточках в совершенно невероятной позе, которая бы вызвала восхищение у любого натренированного циркового гимнаста.

– Где, черт побери, мы находимся? – спросил Пьер, болезненно морщась.

– В нашей каюте, ей-богу!

– А корабль?

– Сел на мель, получил пробоину, погиб.

– А! Хорошо.

– Без сомнения. Это единственная возможность выбраться отсюда.

– А экипаж… пассажиры.

– Дьявол… откуда же я знаю.

– Что делать?

– Немного собраться с мыслями и убираться отсюда, чем раньше, тем лучше.

– Я не спрашиваю, как лучше, а спрашиваю, каким образом?

– А вот это посмотрим. Чего строить планы, пока мы не выбрались из каюты. Здешняя обстановка не способствует размышлениям, не правда ли?

– Особенно этот проклятый душ, который непрерывно выливается на наши головы.

– Однако у тебя по-прежнему идет кровь.

– Пустяки, царапина. Забавно, похоже на удар ножом.

– Ба!

– Что такое?

– Я не верю своим глазам. Нож, ты действительно поранился ножом! Вот этим самым ножом, – парижанин издал победный вопль. – Он валялся на твоей койке; и ты наткнулся лбом прямо на лезвие. Только откуда же он взялся? Да неважно. Теперь мне не потребуется много времени, чтобы перерезать эти проклятые тросы. Итак, матрос, начнем с тебя.

– Нет. Тебе следует полностью освободиться от пут, чтобы вернуть себе свободу маневра.

– А я тебе говорю, что хочу начать с тебя.

– Достаточно, сынок. Ты теряешь драгоценное время. Никто из нас не лучше и не хуже. Освободи себя. Так надо, я этого хочу, я – старший.

– Пусть будет так, – ответил Фрике и тут же принялся пилить толстый и твердый канат, удерживающий его руку. Парижанин хотел поскорее освободиться и вытащить своего друга из проклятой каюты.

Но к его вящей досаде, невзирая на все усилия, работа продвигалась медленно, бог знает, сколько минут прошло, прежде чем молодой человек, наконец избавившийся от пут, смог заняться матросом, не обращая внимания на периодические вторжения моря.

– Гром и молния! Какие же они жесткие. Вот если бы эта веревочка могла послужить галстуком для тех негодяев, которые нас так «принарядили», вот уж я бы не стал жаловаться на судьбу! А еще этот дрянной нож, чертова жестянка с перевернутым лезвием! Он обжигает мне пальцы, как будто его только что достали из кузнечного горна.

– Будь счастлив, что ты им владеешь, сынок… И давай-ка, поторопись… Что-то у меня темнеет в глазах.

Фрике не нуждался в поощрении. Он трудился с таким упорством, настолько ловко и быстро, что уже после четверти часа ожесточенной работы прочные тросы уступили его напору, хотя выглядели они скорее перетертыми, чем перерезанными. Пьер ле Галль, в свою очередь, оказался на свободе. Мужчина, пошатываясь, поднялся, потянулся, разминая могучие мышцы, вздохнул полной грудью, и широкая улыбка осветила его мужественное лицо.

– Полный вперед! Хватит стоять на якоре… Боевая тревога!.. Приготовиться к отплытию!

– Ты прав, Пьер, и я готов. Хотя маневр обещает быть нелегким, а наш последний обед кажется мне миражом.

– Тогда хватайся за трап, ведущий в камбуз. Было бы неплохо найти миску бобов и кусок сухаря.

– Странно, вокруг такая тишина. Можно подумать, что корабль необитаем.

– Нетрудно догадаться, что этот экипаж каторжников, увидев пробоину в борту, поспешил оставить судно… Вероотступники, гореть им в аду! Небось тут же заорали: «Спасайся, кто может!»

– А пассажиры!..

– Бедняги! Без сомнения, они утонули.

Фрике и Пьер ле Галль ошибались. Выбив дверь собственной каюты, они прошлись по всему судну, потерпевшему кораблекрушение, и увидели многочисленные трупы матросов, но не обнаружили никаких следов китайских кули.

– Им удалось бежать, – сказал бретонец, облегченно вздохнув. – Хотя следует заметить, что не обошлось без сражения. Эх, что и говорить, они поступили честно, эти будущие колонисты Суматры. Но это место напоминает лавку мясника, – продолжил старый моряк, с отвращением разглядывая безобразные ошметки еще трепещущей плоти, которые катались по палубе, подгоняемые волнами.

Триста жителей Поднебесной, прежде чем покинуть судно, безжалостно разграбили его. Они пронеслись по кораблю, как саранча, действуя столь стремительно, что оба узника-француза освободились как раз к окончанию жестокой расправы.

На свое счастье, Фрике и Пьер нашли нетронутую бочку пресной воды и сухари, которые они с жадностью проглотили, хотя продукты пропитались морской водой.

Подкрепившись сей скудной трапезой, достойной святых отшельников, или обычной едой потерпевших кораблекрушение, отважные искатели приключений тотчас принялись разрабатывать план спасения. Пьер ле Галль – знаток морского дела и бывалый путешественник, – прежде всего, унял порыв своего товарища, который радостно принялся тыкать пальцем по направлению полоски земли, видневшейся невдалеке, справа от разбитой шхуны.

– Тише, матрос, тише. Мы собираемся причалить к «Дикой стране», но мы не знаем нравов ее обитателей. Надо бы подумать, как сразу же не попасть в лапы уважаемых любителей человечинки и не оказаться нанизанными на вертел, словно перепелки.

– Надо же!.. Мне это как-то не пришло в голову.

– К тому же, если я, конечно, не ошибаюсь, в этих местах довольно сильное подводное течение, которое может снести нас в открытое море, как сносит в данный момент вон ту пустую бочку, за которой я наблюдаю.

– Мне кажется, твои наблюдения верны.

– И наконец, я могу побиться об заклад, что там, куда мы направимся, нас не будет ждать ужин на семьдесят две персоны, накрытый в уютной беседке, как это бывает у матушки Бигорно, гостеприимной хозяйки из Лорьяна.

– И что же ты предлагаешь?

– Перво-наперво проложить прямой курс к берегу, без приключений высадиться на сушу, не забыв про съестные припасы, и постараться самим не попасть в рагу. Поскольку на борту не осталось ни одной лодки, нам предстоит построить плот.

– Вот это занятие по мне. Оно займет у нас не больше часа. Все, что нам остается, – разыскать в этом беспорядке доски и шесты. Что касается пустых бочек, то в них нет недостатка. За дело, матрос!..

Пьер ле Галль, уже вооружившись топором и пилой, пилил, рубил, связывал, в то время как Фрике, болтающий за четверых, работал за десятерых.

Справедливости ради следует отметить, что славный матрос ни в чем не уступал юному другу: он так же беспрерывно балагурил и трудился как проклятый.

– Каково, сынок! Скоро у нас будет славная посудина… готовая плыть по волнам, как настоящий корабль, только что покинувший верфь. И не страшно, что в данный момент, несмотря на все наше желание, мы даже и надеяться не можем прищемить хвост нашим сбежавшим шутникам, и что наша миссия полетела в тартарары! Ничего, главное – поймать попутный ветер! Мы ведь и так сделали все возможное?

– Без сомнения, и мы не далеко продвинемся, если станем посыпать головы пеплом.

– В добрый час! Будь что будет, и да здравствует веселье! Что касается «наших друзей», ничего, мы еще их догоним. Мы попадали и не в такие передряги, не правда ли?

– Да, конечно.

– Итак, мы стали жертвами кораблекрушения; если когда-нибудь мне выпадет удача бороздить моря на линейном корабле, я смогу рассказать эту захватывающую историю во время вечерней вахты, сидя у орудия. И даже Капустная Кочерыжка и его матрос Кержегю, оба знатные рассказчики, любящие травить байки на полубаке, станут удивленно восклицать: «Ну, ты загнул!.. О!..» Так… все идет как надо… отличная вахта. Послушай, матрос, ты займешься укладкой и креплением грузов, а я тем временем установлю мачту. Кое-какое оружие, боеприпасы, два топора, ножи, провизия, пила, сменная одежда… Карта тоже не будет лишней. Давай-ка складывай все это. Я же теперь должен соорудить на вершине мачты такелажный узел. Вот так… То, что надо. Два конца и параллельные петли, их длина как раз подойдет для того, чтобы образовать ванты и штаг.[34] Вот здесь крепим полотнище паруса, и мы сможем идти галсом, как быстроходный рыбачий баркас Мишеля Треванека, моего старинного приятеля из Конке.

– Все сделано, Пьер. Я полагаю, этого достаточно, мы ведь не собираемся отправляться в длительное путешествие. Держи! Я тут между делом порылся в сундуках с сигнальными флажками и нашел французский флаг…

– Ты весь в этом, матрос, – сказал Пьер ле Галль, на суровом лице которого читалось неподдельное волнение. – Ты не мог не знать, сколько радости мне подарит родной флаг.

Затем матрос с достоинством потянул фал, поднял на мачту небольшой стяг и снял кожаный картуз. Фрике уже обнажил голову перед национальной эмблемой. Оба друга, не говоря ни слова, энергично пожали друг другу руки.

Теперь плот соединялся с покореженным бортом «Лао-Цзы» лишь прочным канатом. Пьер взялся за длинное весло, закрепленное сзади плота и служившее рулем, и подал знак Фрике. Парижанин поднял топор и одним ударом перерубил канат.

– Прощай! Уходим в море! – зычным голосом выкрикнул бретонец.

– Да здравствует Франция! – ответил ему Фрике.

Плот отвалил от корабля и медленно поплыл, гонимый волнами; в это время кормчий умело управлял веслом, чтобы заставить суденышко обогнуть риф, возвышающийся на их пути. Послушный командам друга, Фрике поднял парус, но не выпустил веревку из рук, чтобы тут же начать действовать в случае налетевшего шквала.

Плот, гонимый бризом и морским течением, обогнул верхушку подводного камня и зашел в узкий канал, служивший своеобразным входом в бухту. Глазам обоих путешественников, потерпевших кораблекрушение, открылась удивительная картина. Темные и тяжелые океанские волны будто бы застывали у входа в узкий проход и уступали место спокойным, прозрачным водам, переливающимся всеми оттенками изумрудного цвета. Сквозь зеленую толщу воды просвечивало белое дно, напоминающее нежный атлас. Линии естественного волнореза, обрамленные ослепительно сверкающей пеной, образовывали неправильные концентрические круги вокруг небольшой бухты, защищенной крепкой плоской коралловой стеной, которая бросала вызов ударам разгневанного океана.

До берега оставалось менее пятисот метров. Это расстояние плот преодолел за весьма короткое время, и оба друга наконец ступили на неизвестную землю, затерявшуюся в безграничных просторах моря.

– Ну надо же, – воскликнул неунывающий Фрике, – это уже, по крайней мере, четвертый раз, как я становлюсь Робинзоном… А как обстоят дела у тебя, Пьер?

– О! Я уже потерял счет кораблекрушениям, которые мне довелось пережить.

– Отлично. Значит, ты обладаешь всеми навыками, необходимыми для выживания на пустынном острове. Если ты не против, то давай обследуем наши новые владения и приготовим обед. Я бы с удовольствием перекусил.

– Мне кажется, ты совершенно прав. Тем более, что не пройдет и трех дней, как наш паек станет весьма скудным из-за отсутствия еды.

– В книгах солидных авторов все Робинзоны без исключения добывают огонь с помощью двух деревяшек, которые они трут друг об друга. Крайне неудобный способ, на моей памяти такое удавалось лишь один раз, в экваториальной Африке, где мы были с моим маленьким другом, беднягой Мажесте. Сегодня дела обстоят намного лучше. У нас есть кремни, огниво и несколько метров трута. Вот эти стволы древовидного папоротника вспыхнут, как спички… Прекрасно. Все сделано. Что касается жаркого для Робинзона…

Резкий звук прервал речь парижанина, который схватился за топор и приготовился к обороне. За этим шумом последовал непрерывный треск, подобный тому, который могли бы произвести фарфоровые черепки, дробившиеся тяжелым катком.

Молодой человек осторожно двинулся вперед, дошел до середины рощи гигантских кокосовых пальм и обнаружил… краба небывалого размера, который был занят тем, что весьма оригинальным способом «вскрывал» древесную скорлупу ореха. Не останавливаясь, дабы полюбоваться столь прелюбопытным явлением, которое бы поставили под сомнение многие натуралисты, не покидающие своих кабинетов, Фрике прыгнул, занес топор над огромным ракообразным и, нисколько не страшась двух угрожающих клешней, оглушил краба сильным ударом.

– Готов, дружище, – воскликнул сияющий юноша.

Затем он схватил длинную лиану, в одно мгновение связал ею краба и направился обратно к лагерю, волоча за собой добычу.

– Вот заказанное жаркое, Пьер…

– Э! Судя по всему, сегодня день морепродуктов: «Карманный краб».[35] Такой огромный. Особенно он хорош с луком-шарлотом и масляным соусом.

– Звучит соблазнительно; но так как у нас нет ни масла, ни лука-шарлота, мы будем довольствоваться тем, что просто зажарим его в панцире.

– Тоже неплохое блюдо.

– О! Мэтр Пьер ле Галль, сегодня вы особенно внимательны к собственному желудку. А я и не знал, что вы гурман.

– Сынок, – наставительно начал мастер-канонир, – уж коли мы потерпели кораблекрушение, то не станем отказываться от всех прелестей жизни, которые встречаются на суше. Видишь ли, на земле матрос отправляется в увольнительную. И так как сегодня пришел наш черед – мы свободны в своих маневрах… Вот моя точка зрения.

– И я ее разделяю, матрос. Вот увидишь, когда наш зверь о десяти лапах будет поджарен и съеден, я тут же состряпаю тебе еще какое-нибудь изысканное блюдо. Я отсюда вижу пальмы самых разных видов, не считая саговых и кокосовых. Мы изготовим пальмовое вино, которое заставит тебя забыть вино из камбуза и супы, которые кок сдабривал исключительно жиром со своей тельняшки. О! Я хорошо знаком с жизнью дикарей. Много лет прошло с тех пор, когда я впервые изучил «Робинзонаду».

– Будь по-твоему. Но в ожидании саго и пальмового вина, я полагаю, было бы неплохо дойти до плота и взять немного сухарей и крепкого спиртного; что ты думаешь на этот счет?

– Что ты совершенно прав… Эй! Секундочку, Пьер… погоди-ка немного. Хотя мы разбили лагерь всего в ста пятидесяти метрах от берега, тебе следует вооружиться. Мы ведь не знаем, что здесь за страна, кем она населена. А добрые люди, проживающие в этих широтах, как ты справедливо заметил, весьма неравнодушны к человеческому мясу. Если бы наши желудки не были такими требовательными, мы прошлись бы по округе, но ты сам знаешь пословицу: «Голодное брюхо…

– …к учению глухо». А ты трещишь и трещишь, как попугай матушки Бигорно. Хватит болтать. Я беру ружье и…

– Там! Как я тебе и говорил.

– Надо же, черномазый.

К друзьям бегом направлялся высокий, совершенно голый чернокожий мужчина, вооруженный копьем. Возможно, его привлек аромат краба, варящегося в собственном панцире.

Увидев двух европейцев, абориген остановился как вкопанный, вытаращил удивленные глаза и широко открыл большой рот, демонстрируя частокол черных, как уголь, зубов.

– Гром мне в паруса, какая же уродина этот господин Орангутанг!

– Не соизволите ли войти, – любезно пригласил Фрике. – Вы могли бы оставить вашу алебарду в гардеробе.

Глава IV

Чернокожий дикарь с черными же зубами. – Какой аппетит! – Умение поблагодарить после еды – редкая добродетель. – Каким образом платок Пьера ле Галля мог послужить поводом для объявления войны. – Последний пласт азиатского континента и первый пласт земель Океании. – Подводный разлом, разделивший их. – Трудный, но действенный метод, к которому прибег Фрике, дабы изучить географию. – Потасовка с ударами камнями и бой холодным оружием. – Поражение первого экспедиционного корпуса. – Триста зарезанных китайцев.

Чернокожий мужчина испустил горловой крик и медленно приблизился к французам – его движения напоминали движения дикого животного, которое до ужаса боится, но одновременно сгорает от любопытства. Взгляд больших испуганных глаз с яркими сияющими белками метался от одного европейца к другому. Ободренный неподвижностью Пьера и Фрике, дикарь протянул черный палец, сухой, как сучок лакричника, и коснулся лица молодого человека. Затем он легонько потер белую кожу парижанина, как будто надеялся обнаружить под ней привычную черную физиономию. Белый цвет кожи пришельцев буквально ошеломил чернокожего незнакомца.

Когда храбрый островитянин осознал, что странные существа, стоящие перед ним, действительно наделены белым цветом кожи, он отступил на два шага назад, бросил копье, схватился обеими руками за живот и зашелся в приступе безудержного смеха. Затем, охваченный весельем, которое вскоре достигло небывалых размеров, он принялся кататься по земле, кувыркаться, подпрыгивать и в конечном итоге растянулся во весь рост, содрогаясь в странных конвульсиях.

– Он немного фамильярен, но обладает веселым нравом, – заметил Фрике.

– Черт возьми, – невозмутимо ответил Пьер ле Галль, – по всей видимости, он никогда не видел белых людей, и мы должны казаться ему, по крайней мере, выходцами с луны. О! Глянь-ка. Его зубы так же черны, как и его кожа!

– Все потому, что он жует бетель.

– Может быть, пригласим его отобедать?

– Именно это я и намеревался сделать. Наш краб готов, за стол, господа…

Пьер разрубил колоссального ракообразного на две части, срезал большой пальмовый лист, положил на это импровизированное блюдо настоящую груду белого мяса, состоящего из коротких и ароматных волокон, и предложил еду чернокожему, который не заставил себя упрашивать и тут же принялся жадно пожирать угощение.

– Вот так штука! Какой он прожорливый!..

– Его зубы сильно смахивают на гвóздики, можно сказать, что их обтесали абордажной саблей. Б-р-р… пара челюстей, как эти, перекусят ногу взрослого мужчины, словно куриное крылышко.

– Легко верится, что наш весельчак не новичок в подобном деле.

– Как! Уже закончил…

– И, кажется, просит добавки!

– Держи, дружище, мне не в чем тебя упрекнуть, тут еще больше двадцати кило мяса. Давай, ешь, чувствуй себя как дома.

Еще четыре раза подряд чернокожий абориген просил наполнить его «тарелку», пока, к вящей радости терпеливых «официантов», не набил себе живот. Затем, насытившись и осмелев от столь доброжелательного приема, островитянин вновь приблизился к белым путешественникам: на сей раз его заинтересовал Пьер ле Галль, с которого дикарь не сводил больше глаз.

Моряк не мог понять, какой мистической силой вызвано столь пристальное внимание, и в задумчивости вытащил из кармана платок в широкую красную клетку, который он медленно развернул.

Удивление славного дикаря достигло апогея: увидев яркий кусок ткани размером с крупного попугая, он впал в оцепенение. Пурпурные цвета, сияющие перед глазами, очаровывали чернокожего мужчину, гипнотизировали. В конце концов, островитянин не устоял на месте и, подталкиваемый непреодолимым вожделением, протянул крючковатую руку, схватил ткань и изо всей силы потянул ее.

Но Пьер крепко держал свой платок, да и ткань оказалась прочной.

– Убери лапы, парень. У меня только один платок, и я им дорожу. Какого дьявола ты собираешься с ним делать, ведь в твои ноздри вставлена кость шести дюймов длиной? Надо же, – обратился моряк к Фрике, захохотав, в свою очередь, – я все задавался вопросом, на что же он похож, такой вот разукрашенный. И сообразил. Когда я был юнгой, реи бушприта[36] еще были оснащены квадратным парусом, называющимся «блинд». Клянусь, что, глядя на безделушку, которую он таскает вставленной в перегородку носа, невозможно не вспомнить о старой доброй рее бушприта, забытой более тридцати лет назад.[37] Ну да ладно. Это вовсе не повод рвать мой платок.

Но чернокожий дикарь так не думал. Видя, что ему отказывают в предмете его вожделения, он, приободренный любезностью белых незнакомцев, которую, возможно, счел малодушием, отпрыгнул назад, схватил свое копье и нанес сокрушительный удар по ничего не подозревающему Фрике.

Молодой человек машинально отбил удар левой рукой. К счастью, оружие встретило на своем пути закаленное тело иностранца, но сила удара была такова, что наконечник копья раскололся. Безоружный островитянин на секунду застыл, совершенно ошеломленный, затем, резонно опасаясь праведного отмщения и, без сомнения, поразившись неуязвимости людей с белой кожей, проворно развернулся на пятках и бросился наутек. Через мгновение дикарь скрылся в чаще.

– Эгей! Я еще хорошо отделался, – сказал Фрике. – Честное слово, я признателен нашему пирату-американцу.

– Это еще почему, матрос? – спросил Пьер ле Галль, разволновавшийся из-за опасности, от которой его друг спасся столь чудесным образом.

– Все очень просто. Если бы этот безбожник не привязал нас к нашим койкам, то я бы четырнадцать дней и пятнадцать ночей не перетирал бы крюком от моей «кроватки» трос, опутавший мою левую руку. В той спешке, с какой мы спасались, я и не подумал освободиться от этого «браслета» из просмоленной пеньки, в самый центр которого и попало копье этого проклятого черномазого.

– Гром и молния! Нет худа без добра.

– Если бы не этот браслетик, он бы задел мое запястье, возможно, даже перерезал бы артерию, и, кто знает… наконечник копья мог быть отравлен.

– Следует держать ухо востро, не так ли, матрос? Потому что или я сильно ошибаюсь, или же в ближайшее время нас ждет нашествие стаи акул. Мне следовало отдать ему этот проклятый платок.

– Зачем? Эта ткань красного цвета, разделенная на бесчисленное множество кусочков, может послужить нам товаром для обмена. Теперь, когда война объявлена, необходимо, как ты верно заметил, держать ухо востро, чтобы не попасть на вертел. Давайте-ка проведем смотр нашего вооружения. Два топора, две абордажные сабли, которые в случае необходимости превратятся в отличные мачете, два ружья и наши ножи. Неплохо, мы пребываем во всеоружии. Еще хорошо бы вернуться к плоту, чтобы позаботиться о безопасности провизии. Если нас атакуют, мы тут же станем на шпринг[38] в бухте и будем яростно обороняться.

Помня об осторожности, два друга направились к плоту, по дороге продолжая обсуждать первую и столь неприятную встречу с местными жителями.

– Итак, – сказал Пьер, – вот что мы выяснили: эти добродушные весельчаки – людоеды.

– В этом нет никакого сомнения, и я не удивлюсь, если узнаю, что «рея бушприта», торчащая из носа дикаря, на самом деле кусок человеческой кости, превращенный в изысканное украшение.

– Но этот тип меж тем не похож на негра, во всяком случае, ни на одного из тех, которых я видел до сих пор. Я внимательно его рассмотрел и могу со всей уверенностью сказать, что никогда раньше не встречал ему подобных. Прежде всего, он значительно светлее любого африканца, а его волосы напоминают огромную щетку, вроде той, какими смахивают пыль с потолков, и они почти не вьются. И наконец, у него длинный нос, а не приплюснутый, как у аборигенов, которых можно увидеть на берегах Гвинеи.

– Браво, Пьер! Ты только что нарисовал портрет настоящего папуаса.

– Ах, меня это радует! Так кто такой этот папуас? Расскажи мне о нем, если можешь. Мне будет интересно.

– Я знаю не так уж и много. Месье Андре велел мне изучить их нравы во время нашего первого путешествия из Марселя на Суматру. Помню как сейчас.

– Валяй, рассказывай, но не забывай поглядывать по сторонам.

– Все это я вычитал в книге, переведенной с английского. Сей труд написал месье Рассел Уоллес, бывалый путешественник, избороздивший моря и страны, в которых мы сейчас находимся. Месье Уоллес, внимательно изучив морские карты всей этой части океана, ощетинившейся бесчисленными островами и островками, расположенными между Индокитаем, Новой Гвинеей и Австралией, заметил, что эти земли покоятся на двух плато совершенно разной высоты.

– Вроде как с одного берега ты можешь с трудом ноги намочить, а с другого – легко утопить по самый клотик[39] грот-мачты старинный трехпалубный корабль.

– Конечно, разница не столь ощутима, но суть ты уловил верно. Таким образом, одно из этих плато, расположенное на востоке, залегает на глубине более ста морских саженей, другое – на западе – находится на глубине в пятьдесят морских саженей.

– Пятьдесят морских саженей? Мелочь-то какая!..

– Между этими подводными плато находится глубочайший разлом, глубину которого до наших дней не смог измерить ни один зонд. Этот разлом тянется с юго-запада на северо-восток. Бездонную впадину пересекает множество морских течений: одни из них несут свои воды от Бали к Ломбоку, от Борнео к Целебесу, другие – от Филиппин к Молуккским островам.

– Действительно, полезные сведения! Течение, когда знаешь его направление, поможет совершить умелый маневр. Но ты превратился в настоящего ученого, матрос!

– О! Всего лишь хорошая память, – скромно заметил Фрике. – География всегда увлекала меня. Но продолжим, следи внимательно за ходом моих мыслей.

– Понял, больше ни слова. Завяжу свой язык морским узлом.

– Одно из этих плато, то, что расположено глубже в океане, на самом деле является продолжением Индии, то есть Азии. Другое кажется продолжением Австралии, оставшейся частью некогда большого континента, погребенного под волнами, «осколки» которого и стали островами восточной и южной Океании. Благодаря этому мы получили два совершенно разных континента, отделенных друг от друга подводной долиной. Вся разница флоры и фауны этих континентов и прилегающих к ним островов напрямую связана с географией. Так, на западе, – а это Суматра, Бали, Ява, Борнео и Филиппины, где водятся слоны, носороги, орангутанги и всевозможные птицы, распространенные в Азии, – проживает малайская раса, представителей которой отличает коричневая кожа, красноватого или оливкового оттенков, плоские лица, маленькие и правильные носы, широкие скулы, черные волосы, прямые и блестящие, а также редкая прямая бородка, небольшой рост, живой ум, уравновешенный нрав и удивительная бесстрастность.

– Браво, матрос. Я прямо как сейчас вижу наших малайцев с Суматры. Все совершенно верно.

– На востоке от этого подводного разлома, о котором я тебе только что рассказал, то есть начиная с Ломбока, все обстоит совершенно иначе. Здесь встречаются лишь флора и фауна Австралии, с которыми ты отлично знаком, а также флора и фауна Новой Гвинеи. Именно там проживают папуасы, образчик которых ты имел счастье недавно встретить. Их отличает черный цвет кожи, но, как ты правильно подметил, они нисколько не похожи на африканских негров. Их кожа цвета сажи, их волосы не курчавы, хотя и вьются, нос удлинен, ноздри угловаты, а их пятки не выступают назад. Что касается характера папуасов, то знатоки утверждают, что эти дикари приветливы и веселы, говорят очень быстро, их речь выразительна и они всегда открыты к общению. Папуасы постоянно в движении и заняты какой-то необыкновенной деятельностью.

– К несчастью, они испытывают нехватку уважения к чужакам и чересчур любят людей, приготовленных в соусе кари, – прервал друга Пьер ле Галль.

Во время этого интереснейшего и познавательного разговора, касающегося географии и этнографии и указывающего на то, что молодой человек с пользой проводил свой досуг, увы, не слишком частый в его бурной жизни, оба приятеля не бездействовали.

Тщательно пряча в расщелинах мадрепоровых скал предметы, которыми был гружен плот, и придавая этому тайнику настолько естественный вид, что его не смог бы обнаружить даже самый проницательный следопыт, мастер-канонир наивно восхищался эрудицией своего друга.

– Ты настоящий кудесник, сынок. И как это только тебе удается удержать все знания в черепушке? Я всегда видел в тебе славного малого, настоящего матроса (хотя ты и парижанин[40]), никогда не спящего на посту, как истинный канонир, и крепкого, как марсовый бушприт. Ты разговариваешь как матрос, только что вылезший из трюма… Короче, ты из наших, как будто ты родился в Конке или даже в Сен-Мало, это всем давно известно; но мои бедные мозги закипают, слушая, как ты орудуешь языком, так гладко, безо всяких заносов, рассказываешь о совершенно незнакомом мире… ты знаешь все это так же хорошо, как я тайны мореплавания.

– Да ладно, Пьер, ты преувеличиваешь…

– Черт подери, нет! Никогда в жизни. Я потратил, один Бог знает, сколько лет на то, чтобы впихнуть в свою башку учебник канонира. Я зубрил и учился днем и ночью, до тех пор пока не стал почти глухим, как конопатчик… и все потому, что этого требовало мое ремесло… Но чтобы мне захотелось сунуть нос в книги, содержащие совершенно посторонние знания, до свидания… никогда! Я ничего в них не понимаю… Будто ныряешь в бочку дегтя. Поверь мне, это настоящий подвиг! Вот когда ты рассказываешь мне эти истории, я все схватываю на лету, и знания остаются здесь. – Бретонец постучал себя пальцем по лбу.

– Мой «багаж» еще так легок, старый друг. Существует столько вещей, названий которых я даже не знаю, и я чувствую себя неловко, слушая твои похвалы, на мой взгляд, совершенно незаслуженные, но рожденные твоим благожелательным отношением ко мне и братской любовью. Спрашиваешь, как мне это удалось? Ха! Видит Бог. Все просто. Ты знаешь, как я люблю путешествовать, как мимолетное увлечение подростка переросло в неистовую страсть. Вспомни, как все начиналось. Мне было семнадцать лет, и, кажется, я освоил все возможные профессии, ну, наверное, за исключением профессии горничной. Я знал наперечет все водозаборные колонки Парижа, ведь в них я размачивал хлеб, если, конечно, он у меня был. И вот однажды я увидел, как в Порт-Сен-Мартене дают представление пьесы «Вокруг света за восемьдесят дней». И я заболел жаждой приключений. Я прибыл в Гавр со ста су в кармане, мечтая совершить кругосветное путешествие, как герои знаменитого писателя, которого зовут Жюль Верн. И самое странное, мне это удалось. Сначала я плыл помощником кочегара в трюме трансатлантического парохода, затем сам стал кочегаром, после чего нанялся на государственный корабль, далее я был пленником людоедов с берегов Огове, это французская река, протекающая в Экваториальной Африке, работал компаньоном откупщика, был насильно посажен на корабль работорговцев, и это после того, как я преодолел пешком сам не знаю сколько тысяч километров, путешествуя по загадочной Африке. Я пересек Южную Америку, странствовал через аргентинские Пампасы; меня топили в лагунах, подвешивали в воловьей шкуре, мучили краснокожие, на аэростате собственного изобретения я пересек Кордильеры. И наконец, я оседлывал реи, ездил верхом без седла, дрался с пиратами…[41]

– Что же ты находишь в этом простого, сынок?

– Слушай дальше. За время моих скитаний по планете я приобрел трех друзей. Троих настоящих друзей: месье Андре, доктор Ламперрьера и месье Буало. Кроме того, я нашел брата – это ты – и ребенка – это Мажесте. Впечатления от моих путешествий «хранились» в моей голове в полнейшем беспорядке. Я хотел хоть как-то упорядочить мои воспоминания, но не знал, с чего начать. И вот тут-то и вмешался месье Андре. Он приказал мне на какое-то время все забыть. Затем он посадил меня перед огромным глобусом, таким же большим, как морской бакен, дал мне в руки учебник по географии и сказал: «Учи!» И вот я приступил к занятиям. Но я был тупицей! Совершенным тупицей. Скажу честно, я не продвинулся ни на шаг. Каждую ночь я занимался по три часа, никому не говоря ни слова. Я затыкал ладонями уши, облокачивался на стол, клал перед собой книгу и сидел неподвижно, как деревянный чурбан. Я учил наизусть, строчка за строчкой, и так всю проклятую книгу. Это была самая идиотская работа, которую только можно придумать; нет, я неправильно выражаюсь, работа никогда не бывает идиотской, просто моя работа оказалась бесполезной. По крайней мере, именно так я думал. Как бы не так. Чтение помогло мне развить мой ум. Постепенно я научился размышлять, сначала я анализировал фразы, которые отчеканились в моем мозгу, благодаря этим словам у меня в голове стали рождаться собственные идеи. Я был спасен. Только начал-то я с конца и потому вернулся к глобусу и самым тщательным образом исследовал каждый его кусочек. Я делил сферу на квадраты, образованные меридианами и параллелями, запоминал одно за другим все названия, которые были написаны в каждом квадрате. Я хотел, чтобы в моей памяти отложились очертания берегов, рек, гор, морей, запоминал, как выглядят политические границы разных государств. Это действительно напоминало китайскую головоломку. Но я добился своего. И вот месье Андре, который стал моим учителем, обладающий небывалым терпением, как-то сказал мне: «Фрике, закрой учебник географии, повернись спиной к глобусу и опиши мне по памяти весь твой путь вокруг света». Черт возьми! Я почувствовал волну жара, которая окатила меня с головы до ног, я лишился голоса. Я никогда так не волновался, даже когда меня собирались нанизать на вертел. Месье Андре улыбнулся своей мягкой улыбкой, которая заставила бы каждого из нас пересечь океан в шторм или забраться в жерло вулкана. Я приободрился. Схватил лист белой бумаги, карандаш, затем я попытался воспроизвести меридианы и параллели, которые держал в голове, и расположить между ними все страны, которые когда-то посетил. Невозможно сказать, сколько времени я потратил, трудясь над моими картами. Может быть, час, может – день. Когда я закончил, месье Андре по-прежнему улыбался; что касается меня, то я истекал потом, меня бил озноб. Он взял мои наброски, изучил самым внимательным образом, а затем протянул руку и очень странным голосом сказал: «Спасибо!» Мне показалось, что его голос дрожал. Ты знаешь, я не слишком впечатлительный, но мне захотелось плакать. Затем мой учитель добавил: «Спасибо, Фрике, мое дорогое дитя, благодаря тебе сегодня я испытал небывалую радость, возможно, подобной радости я еще никогда не чувствовал». Это было два года тому назад, Пьер; но я не забыл эти слова, которые стали для меня почетным орденом. Поэтому не удивляйся, что благодаря усердному труду я смог получить некоторые специальные знания…

Оба друга, поддавшись воспоминаниям о дорогих им людях, несколько ослабили бдительность. Глухой удар, произведенный падением камня величиной с кулак, напомнил французам о существующей реальности.

– Простите, что? Камни в наш огород?! – воскликнул парижанин. Как только появилась опасность, к юноше тут же вернулась его извечная привычка зубоскалить.

Второй базальтовый камень, черный, тяжелый и неровный, просвистел мимо бравых робинзонов и улетел в сторону бухты. Тут же из чащи леса появились с десяток островитян и остановились приблизительно в сорока шагах от наших друзей, которых дикари поносили почем зря, потрясая при этом копьями.

Пьер ле Галль, нисколько не смущенный этой демонстрацией, скорее шумной, чем воинственной, с невозмутимым спокойствием поднял первый камень, отвел руку в сторону, сделал резкое движение всем корпусом и швырнул снаряд с такой силой, что тот попал прямиком в центр «вражеской группы».

– И хотя вы владеете этим оружием с малых лет, мои любезные Орангутанги, вы никогда не сможете состязаться со мной в силе броска. Видите ли, когда я еще был юнгой, я частенько развлекался, швыряя гальку. Мне случалось с одного удара перебивать крыло чистику, гнездившемуся в скалах, и делал я это, устав выправлять рейдовые бакены.

«Орангутанги», как назвал дикарей Пьер, пару минут посовещались, затем, решив, что их враги не обладают опасным оружием, всей гурьбой ринулись на французов, потрясая копьями.

Поразительно слаженно оба потерпевших кораблекрушение выхватили абордажные сабли и встали спина к спине – превосходный маневр, который должен был расстроить любую попытку островитян напасть со всех сторон.

– Внимание! Один… и два, – выкрикнул моряк, уходя в веерную защиту, когда вся группа чернокожих накинулась на друзей.

– Один… и два… – повторил Фрике, отчаянно рубя саблей.

Последовал негромкий металлический звук, и четыре наконечника копий, ставших на двадцать сантиметров короче, упали на землю, в то время как в руках смущенных вояк остались бесполезные древки.

– Опаньки!..

– Вот мы какие, белые люди!

– Ну, и чья очередь?

И вжик! Бац! Хлоп! Хлоп! Два массивных лезвия, управляемые руками опытных атлетов, со свистом рассекали воздух и перерубали с сухим треском «алебарды» аборигенов, при этом ни разу даже не царапнув кожу обескураженных островитян – настолько проворно двигались оба фехтовальщика.

– Ну что, мои дорогие весельчаки, – насмешливо воскликнул Фрике, – если у вас нет другого оружия, кроме камней, пригодных лишь для того, чтобы сбивать спелые сливы, и этих рыбьих костей, насаженных на жердь, то бесполезно объявлять нам войну. Сами видите, мы еще те черти. Если бы нам пришла в голову такая фантазия, мы бы легко поотрубали вам руки, превратив вас в одноруких калек. Нет ничего проще. Давайте, возвращайтесь к себе лес, будьте паиньками и позвольте нам спокойно закончить все наши дела.

Чернокожие островитяне, ошеломленные подобным многословием, пораженные оказанным им ожесточенным сопротивлением, отступили, что-то ворча и порой издавая злобные выкрики.

– Бегите-бегите! Рысью, еще быстрее, иначе мы надерем вам задницы нашими саблями. Вот именно так! Как вы любезны, что улепетываете. Спокойной ночи.

И действительно, солнце уже клонилось к горизонту с той особенной быстротой, характерной для земель, близких к экватору. Через несколько минут, без предварительных сумерек, на берег упала темнота.

Пьер и Фрике вернулись на плот, устроились на нем со всем комфортом и заснули, как говорят матросы, «вполглаза».

Друзья отдыхали уже два часа, когда их разбудили чудовищные крики. За считанные доли секунды французы схватили оружие и тут же стали в оборонительные позиции.

Совсем недалеко, где-то среди деревьев полыхало зарево, расцвечивая черный горизонт алыми сполохами. Крики не смолкали и даже становились все громче и громче.

– Тысяча чертей! – тихо пробормотал Пьер ле Галль. – Кажется, там идет резня. Это ужасно. Даже пятьсот человек, с которых сдирают кожу живьем, не могли бы так вопить. Что же там происходит?

– Действительно, волосы дыбом встают, – согласился Фрике. – Возможно, они готовятся нас атаковать? Хотя это маловероятно. Эти вопли – крики людей, бьющихся в агонии.

– Что делать?

– Эх! Черт возьми, идти вперед. Эти проклятые черномазые, по всей видимости, не знают о существовании огнестрельного оружия. У них даже луков нет, они пользуются только копьями, примитивными каменными топорами да швыряют булыжники. Нет, они не кажутся мне слишком грозными.

– Ты прав. Без сомнения, на берегу есть люди с судна, потерпевшего кораблекрушение. Кто знает, быть может, это наши китайцы?

Наступило недолгое затишье, затем крики возобновились, они стали более глухими, срывающимися, сдавленными, как наивысшие призывы плоти, подвергающейся пытке, как протесты тела, из которого с последним хрипом уходит сама жизнь.

Этому предсмертному стону вторило завывание демонов. Такой рык издает хищник, настигающий добычу. Затем в темное небо взлетели снопы искр, и кровавые языки пламени, без сомнения, раздуваемые беснующейся толпой, кружась, устремились ввысь, к самым верхушкам гигантских деревьев.

Подчиняясь порыву души, оба благородных и самоотверженных европейца покинули плот. Они бежали сломя голову, бежали сквозь ночь на виднеющиеся отблески костра. Друзья спешили, продираясь сквозь лианы, преодолевали скалы, презрев опасность, не заботясь о собственной жизни, готовые пожертвовать собой ради тех несчастных, чьи душераздирающие крики так ошеломили их.

Но, возможно, было слишком поздно? Теперь тишину ночи нарушали лишь монотонные демонические завывания.

Наконец французы достигли просторной поляны, ярко освещенной костром из целых смолистых стволов деревьев, которые горели, как факелы. Какими бы закаленными ни были наши друзья, с какой бы жестокостью первобытных людей они ни сталкивались ранее, из их ртов едва не вырвался крик ужаса, когда перед их глазами открылась чудовищная картина.

Все китайцы, бывшие пассажиры «Лао-Цзы», находились здесь, на поляне, перерезанные ликующими папуасами. С неслыханной варварской изощренностью людоеды повесили бедняг бок о бок на нижних ветвях деревьев, окаймляющих поляну, так что ноги кули почти касались земли. Затем вся орда островитян, по крайней мере, семь или восемь сотен человек, мужчин, женщин, детей – последние выглядели самыми жестокими, – кинулась на несчастных жителей Поднебесной, обескровив их еще живыми, как скот на бойне, после чего, собрав алую жидкость в калебасы, дикари, словно голодные хищники, поглотили ее. После этого чернокожие своими примитивными ножами и каменными топорами вспороли животы несчастных жертв.

Из трехсот изуродованных, красных, зияющих тел, еще содрогающихся в последних конвульсиях, вывалились дымящиеся внутренности, вокруг которых в исступлении скакали каннибалы…

Глава V

Первые открытия в Океании. – Мореплаватели XVI, XVII и XVIII веков. – Магеллан, Менданья, Мендоса, Дрейк, Кэвендиш, Симон де Кордес и Себалт де Верт. – Фернандес де Кирос, Торрес, Лемер, Нуитс, Хертог, Карпентер, Эдельс, Абел Тасман, Коули и Роггевен. – Коммодор Байрон, Уоллис, Картерет и Дампир. – Кук! Бугенвиль! Лаперуз! – д’Антркасто, Боден, Крузенштерн и Коцебу. – Фрейсине, Боден, Дюмон д’Юрвиль. – Оргия с человеческим мясом. – Каннибалы Кораллового моря. – Слишком поздно. – Единственный выживший из трехсот китайцев. – Юнга «Лао-Цзы».

Если исключить пустынные земли, простирающиеся в окрестностях Арктического и Антарктического полюсов, там, где царит вечный ледяной хаос, до сих пор не преодолимый и не изученный, все очертания береговой линии континентов отлично известны. Ученым остается лишь вести кропотливую работу, уточняя некоторые детали, что, впрочем, тоже немаловажно. Что же касается больших и маленьких островов, которые поднялись из недр океана или которыми ощетинились еще не исследованные моря, большая часть из них нанесена на карты с точностью, присущей гидрографии.

Земля подчинилась человеку, эра великих географических открытий осталась в прошлом, и отныне имена и подвиги Колумба, Магеллана и Кука принадлежат истории.

Однако, быть может, ни в какую другую эпоху человечество так лихорадочно не стремилось к новым открытиям, как это происходит в наше время. Благородное соперничество увлекло все цивилизованные нации. Отважные исследователи, не колеблясь, пренебрегают опасностями, неслыханными тяготами и возможностью ужасной смерти и с редким постоянством, достойным героев или святых мучеников, бросаются на поиски все новых и новых материалов, касающихся неизведанных земель.

Но позвольте, вполне справедливо воскликнете вы: между последними словами и предшествующим им абзацем существует очевидное противоречие! Все просто: дело в том, что если знаменитые мореплаватели XVI, XVII и XVIII веков устремлялись на поиски новых путей и новых континентов, в некотором смысле «закрытых» для человечества до «эры открытий», то современным исследователям приходится «довершать» начатое их великими предшественниками. Так уж получилось, что люди XIX века как бы оказались перед гигантской стеной с идеально очерченными контурами, но никто толком не знает, какие бескрайние просторы спрятаны за ней. И поэтому на смену эре исследований и открытий пришла эра навигации. Так уж вышло, что именно на XIX век легла трудная задача – закончить труд предшествующих эпох и завершить изучение Земли. Задача, достойная славы! Сорвать вуаль, что прячет черную деву – прекрасную и удивительную Африку, преодолеть песчаные пустыни и зеленое море джунглей, опаленных австралийским солнцем, прорваться сквозь нескончаемый лес, по которому катит свои воды могучая царица, названная Амазонкой; прогуляться по тысячам островов, очерчивающих цветник океанической Изиды, – вот какие цели ставят перед собой современные исследователи. И пусть эта дорога с бесчисленными ответвлениями – весьма трудный путь, увы, усеянный множеством трупов, мы видим, как каждый день отступает мрак варварства, гонимый ярким светом факела, порой выскальзывающего из руки умирающего первопроходца, но тут же подхваченного сотней сильных рук смельчаков, идущих следом.

Сегодня, когда общество пресытилось рассказами о жестоких эпопеях или кровопролитных драмах, в которых воители предстают грустными героями; сегодня, когда люди стали жадно интересоваться мирными завоеваниями цивилизации, было бы нелишне воскресить в памяти подвиги первых исследователей, которые отважно шли навстречу неведомому, торя дорогу нашим современным аргонавтам. И, наконец, этого требует наша долгая и достоверная история, отправляющая нас в Океанию, и потому долг автора – напомнить читателям некоторые важные, но краткие сведения о тех, кому мы обязаны открытием этих далеких земель.

Первым, кто устремился на просторы океана в надежде указать дорогу будущим мореплавателям, был португалец Магеллан, состоящий на службе у испанской короны, которого Карл V послал на поиски южного прохода в Тихий океан. Магеллан отбыл во главе пяти судов. В пути три капитана его кораблей устроили мятеж и повернули назад. Магеллан остался с двумя кораблями, он заболел, сильнейший шторм угрожал поглотить участников экспедиции. Но какое это имеет значение! Магеллана ничто не остановило. 21 октября 1520 года он попадает в пролив, который отныне носит его имя. Путешественник преодолевает пролив, выходит в Тихий океан, направляется на вест-норд-вест, прямо к экватору, который пересекает в девяти тысячах восьмистах пятидесяти восьми милях от пролива, и в районе 170-го меридиана восточной долготы открывает значительную группу островов, расположенных между 13° и 20° северной широты, и нарекает эти земли «Островами Воров» из-за склонности аборигенов к воровству. Сегодня Острова Воров, или Ладронские острова, называются Марианскими. Магеллан не смог насладиться плодами своих трудов. Он был убит в сражении 5 апреля 1521 года, защищая одного из правителей диких племен от его «конкурента».

После трех неудачных попыток Карбахала, Ладриллероса, и Альфонса де Салазара обнаружить новые земли Альваро де Сааведра, возвращаясь в Мексику, заметил в ста лье от Жилоло огромный остров. Мореплаватель назвал остров Новая Гвинея, поскольку счел, что он располагается напротив африканской Гвинеи.

В 1533 году Хуртадо, Грихалва, а в 1544 году и Хуан Гаетан исследуют Тихий океан, следуя по тому же пути, что и Альваро де Сааведра, но их экспедиции не приносят никаких видимых результатов.

Затем наступает черед Менданьи и Мендосы, обнаруживших в Тихом океане архипелаг, который показался им сказочно богатым, и потому отважные мореходы нарекают новую землю Соломоновыми островами. Именно эти исследователи открывают острова Санта-Исабель, Малаиту, Флориду и архипелаг Маркизский, который позднее посетят Кук (в 1794 году), Маршан и Ванкувер (в 1791), Крузенштерн (в 1804) и Дэвид Портер (в 1813).

Знаменитый английский адмирал Дрейк в 1577 году возвращается к дерзкому проекту Магеллана. Его экспедиция длится три года. За это время мореплаватель открыл множество островов, точное месторасположение которых, к несчастью, неизвестно. В 1586 году в кругосветное путешествие отправляется Томас Кэвендиш. В открытое море он выходит из Плимута, преодолевает Атлантику и Магелланов пролив, достигает Тихого океана, крейсирует около Островов Воров и возвращается в Европу мимо Молуккских островов и мыса Доброй Надежды.

Два голландских моряка, Симон де Кордес и Себалт де Верт, делают честь морскому гению нидерландской нации. Они оба преодолевают Магелланов пролив и доходят: первый – до Японии, второй – до Филиппин (1593–1601).

Вот так выглядит краткий обзор первых географических открытий, совершенных в XVI веке. XVII век предоставляет путешественникам большее поле для исследований и дарит им уверенность.

Открывает эту блистательную эпоху лоцман Менданьи Фернандес де Кирос. Он обнаруживает так называемую землю Стрельца, которую сегодня мы знаем как Таити, за этим следует остров Будуар, вторично открытый Бугенвилем; остров Маитеа, мимо которого плыл на Таити Кук; затем остров Святого Иоанна Крестителя, в котором Кук распознал остров Питкэрн, открытый Картеретом, и, наконец, Южную землю Святого Духа, впоследствии названную Бугенвилем Новыми Кикладами, а затем Куком – Новыми Гебридами.

Торрес, плававший вместе с де Киросом, направился на восток, в то время как последний вернулся в Мексику. Торрес прошел между Новой Голландией и Новой Гвинеей, подарив свое имя разделяющему их проливу (1608).

В 1616 году двое голландцев, Лемер и Схаутен, обнаруживают к югу от Магелланова пролива новый проход, который ныне носит имя Лемера. Эти мореплаватели первыми огибают мыс Горн и обнаруживают остров Худ, или Собачий остров, остров Кокосовый, Остров Предателей; в 1767 году эти острова посещает капитан Уоллис и дает второму острову название Боскавен, а третьему – Кёппель. В конечном итоге Лемер и Схаутен достигают архипелага Новая Ирландия.

В это же время Нуитс, Хертог, Карпентер, Эдельс и Витт знакомились с различными географическими точками континента, который сегодня называется Австралией. Еще один голландец – Абел Тасман – увековечил свое имя, открыв Новую Зеландию и землю Ван-Димена. Он также открыл и нанес на карту остров Три-Кингс, остров Амстердам, позднее переименованный Куком в остров Тонга-Табу, Острова Товарищества, несколько островов из группы Вити или Фиджи, острова Отонг-Ява, Принца Гийома, остров Роттердам, позднее названный Анамуша, острова Марк Антоний, Каен, Гарднер и Вичер. Пройдя вдоль берегов Новой Гвинеи, Тасман закончил восхитительное путешествие, вернувшись 15 июня 1643 года в Батавию.

Из года в год все больше и больше мореплавателей отправляются покорять новые земли, «водная равнина» наполняется кораблями. В 1663 году англичанин Коули исследует Галапагосские острова, а его соотечественник Дампир дарит свое имя проливу, отделяющему Новую Британию от Новой Гвинеи; и, наконец, голландский адмирал Роггевен открывает остров Пасхи (позднее на эту землю высадится Джеймс Кук). Затем в восьмистах лье от острова Пасхи Роггевен обнаруживает группу островов, которые он называет Пагубными, потому что рядом с ними мореплаватель потерял корабль, после чего следуют остров Веспер, или Вечерняя заря, остров Лабиринт, входящий в группу островов Принца Уэльского, открытых впоследствии Байроном, остров Отдыха, остров Баумана, Одинокий остров и, наконец, острова Гронинген и Тинховен.

Проходит сорок лет, и создается впечатление, что тяга к открытиям и морским путешествиям постепенно ослабевает. Однако через некоторое время благодаря новым достижениям в искусстве навигации, а также благодаря блистательному гению пяти человек, чьи имена навеки войдут в историю мореплавания, суда вновь начинают бороздить океаны в поисках неизведанного. В эту знаменитую пятерку вошло четверо англичан – Байрон, Уоллис, Картерет и Кук – и один француз – Бугенвиль.

Коммодор Байрон первым составляет карту Магелланова пролива, указывая его точную конфигурацию. Он обнаруживает около Опасного архипелага острова Разочарования, группу островов Короля Георга (аборигены называют их Тиокеа), остров Принца Уэльского, расположенный между Лабиринтом и Пагубными островами, открытыми Роггевеном, затем Острова герцога Йоркского и остров, которому экипаж судна присваивает имя самого Байрона.

Байрон возвращается в Европу в тот самый момент, когда Уоллис и Картерет, каждый по отдельности, отправляются на покорение южных морей. Уоллис последовательно обнаруживает на юго-востоке от Опасного архипелага острова Королевы Шарлотты и Святой Троицы, а также остров Эгмонт. 19 июня 1767 года мореплаватель высаживается на прекрасный остров Таити, обнаруженный Фернандесом де Киросом более полутора веков тому назад.

Затем Уоллис осматривает острова Силли, Лорд-Худ, Боскавен, Кёппель, Уоллис и Пескадорские острова.

В свою очередь, Картерет в это же время обнаруживает остров Питкэрн, названный по имени офицера, который заметил его первым, остров Оснабрюк, острова Дьюк-оф-Глостер и достигает архипелага Королевы Шарлотты, нареченного Менданьей – Санта-Крус. Исследователь также наносит на карты острова Гоуер, Симпсон, Картерет, Харди и Уинченсли, самым тщательным образом изучает пролив, отделяющий Новую Британию от Новой Ирландии, который Картерет называет Сент-Джордж, или Св. Георгий. Затем мореплаватель обнаруживает несколько групп островов к западу от Новой Ирландии: острова Портленд, Новый Ганновер, острова Адмиралтейства. Возвращаясь в Европу, Картерет обследует и наносит на карту восточную часть острова Целебес и двигается к Англии, огибая Иль-де-Франс, мыс Доброй Надежды, минует остров Святой Елены (1766–1769).

Наш знаменитый Бугенвиль в ту же эпоху преодолел Магелланов пролив, вышел в Тихий океан, доплыл до тропика Козерога и обнаружил, повернув на запад, остров Ле-Катр-Факарден, остров Копьеносцев, остров Арфы и еще одиннадцать островов, которые путешественник назвал Опасным архипелагом. Затем отважный француз посещает Таити и составляет его подробное описание, находит архипелаг Навигаторов. Продолжая идти на запад, Бугенвиль попадает к островам Эспириту-Санто, открытым де Киросом, и дает им имя «Новые Киклады»; свои бесчисленные открытия мореплаватель заканчивает, нанеся на карту острова Луизиады, Анахорет, или остров Отшельника, Эшикье (Шахматная доска).

И вот, наконец, на небосклоне вспыхивает звезда капитана Кука и озаряет ослепительным светом все пространство морского мира. Джеймс Кук, ставший олицетворением современного навигатора, совершает подряд три кругосветных экспедиции. Он плавает более десяти лет, обнаруживает или подтверждает существование огромного количества крупных и мелких островов, исследует восточный берег Австралии и присваивает его южной оконечности имя Нового Уэльса, затем подробно описывает Сандвичевы острова, где 13 февраля 1779 года наступает трагический конец его славной карьеры. Позднее Дюмон д’Юрвиль назовет Кука основоположником истинной географии Тихого океана.

Рассказывая о покорении морей и океанов, хотелось бы упомянуть французских путешественников, не менее известных, чем английский мореплаватель, чья судьба также сложилась трагическим образом. Открытия Лаперуза могли бы посоперничать с открытиями Кука, если бы первый вновь увидел Францию.

В 1791 году Национальное собрание посылает на поиски Лаперуза исследователя д’Антркасто. Он самым тщательным образом изучает западный берег Новой Каледонии, который не успел исследовать Кук, открывает несколько новых островов в группе Соломоновых островов, преодолевает пролив Сент-Джордж, исследует острова Адмиралтейства, северный берег Луизиады, часть Новой Гвинеи и 20 июля 1793 года умирает прямо во время плавания.

Экспедиции Диксона, Портлока и Вильсона ставят точку в морских открытиях XVIII века. Век XIX торжественно открывается блистательными достижениями француза Бодена, который исследует и наносит на карты около половины австралийского побережья; русский мореплаватель Крузенштерн бороздит северные моря и экваториальные воды, прокладывая дорогу своему мичману Коцебу. Последний, в свою очередь, в 1815 году обнаруживает цепь островов Ратак. В это же время американец Дэвид Портер посещает Галапагосы и Нука-Ниву. Благодаря работам Фрейсине и Дюперрея продолжает блистать французская навигация; Англия старательно поддерживает сложившуюся репутацию, направляя капитана Кинга составить всю гидрографию Австралии. Кроме того, Великобритания посылает капитана Бичи в Берингов пролив, где он должен был оказать помощь другим мореплавателям, ищущим на северо-западе от Америки проход для судов – несмотря на долгие и упорные усилия, эта цель и по сей день не достигнута.

Дюмон д’Юрвиль «подводит итог» всем исследованиям, проводившимся до сих пор французскими моряками в Океании. Увы, я не могу рассказать подробно о жизни этого прославленного ученого, который тысячу раз смотрел смерти в лицо на необъятных просторах океана, а в пятьдесят два года погиб в ужасной железнодорожной катастрофе близ Версаля (7 мая 1842). Дюмон д’Юрвиль был не только опытным мореплавателем, но еще и гидрографом, геологом, ботаником. Об этом французе можем сказать, что он не только открывал новые земли, но и давал их полные и точные описания, как истинный и прирожденный натуралист. Именно он приобрел для французского правительства статую Венеры Милосской, закончил гидрографию Черного моря, опубликовал геологический труд об острове Санторин, описал на латыни флору берегов Черного моря – и все это к тридцати двум годам! 1 августа 1822 года Дюмон д’Юрвиль отплывает из Тулона в кругосветное путешествие на корабле «Ракушка». В течение тридцати двух месяцев мореплаватель семь раз пересекает экватор и проходит двадцать пять тысяч лье, не потеряв ни единого человека, не пережив ни единой серьезной поломки. Ученый открывает множество новых островов: острова Клермон-Тоннера, Дюперрея, Дюмон-д’Юрвиля и т. д., – сообщает об одиннадцати тысячах видов насекомых, среди которых триста никогда не описывались ранее, о трех тысячах видов растений, из которых четыреста были неизвестны науке, собирает ценнейший гербарий и составляет на латыни опись флоры Марианских островов.

Вернувшись во Францию в апреле 1825 года, уже через год Дюмон д’Юрвиль вновь отправляется в плавание с целью исследовать Полинезию и найти следы несчастного Лаперуза. Он огибает мыс Доброй Надежды, проходит между островами Сен-Поль и Амстердам, пересекает Бассов пролив и достигает берегов Новой Зеландии; затем следует к архипелагам Вити и Тонга, отмечает на карте месторасположение ста двадцати островов, знакомится с Новыми Гебридами, составляет гидрографическое описание островов Лоялти, движется вдоль южной части Новой Британии, лишь мельком увиденной Дампиром, исследует триста лье северных берегов Новой Гвинеи и делает остановку на острове Амбоина. После этого мореплаватель берет курс на мыс Ван Димена, встает на якорь в Хобарте, где узнает, что английский капитан Питер Диллон обнаружил на острове Ваникоро следы Лаперуза.

Дюмон д’Юрвиль не медля снимается с якоря, идет к Ваникоро и обнаруживает на коралловых рифах остовы «Астролябии» и «Компаса» – кораблей Лаперуза. Воздвигнув мемориальный памятник прославленному, но несчастливому мореплавателю, Дюмон д’Юрвиль готовится к отплытию во Францию: экипаж и офицерский состав судна страдают от жестокой лихорадки. Мимоходом исследователь изучает несколько малоизвестных островов в Целебесском море и Каролинском архипелаге, проходит мимо Батавии, Иль-де-Франса и мыса Доброй Надежды и 25 марта 1829 года, после тридцати пяти месяцев отсутствия, достигает Марселя. Из экспедиции Дюмон д’Юрвиль привозит шестьдесят пять карт и планов, бесчисленные минералогические образцы, зоологические и ботанические коллекции, несколько тысяч анатомических чертежей и рисунков, на которых изображены десять тысяч видов животных и семь тысяч видов растений. Теперь вы видите, сколь поразительными были результаты данной экспедиции, преисполненной неслыханных опасностей и тягот.

Позднее, желая дополнить свои труды по этнографии, которым ученый отдавался со всей страстностью души, Дюмон д’Юрвиль в 1837 году принимает командование «Астролябией» и «Усердным» и 7 сентября уплывает в южные моря. Он составляет гидрографическую карту островов Океании, восточной части Шетландских островов, обнаруживает новые территории, которым присваивает названия «Земля Луи Филиппа» и «Жуанвиль». Затем, после страшной вспышки цинги, путешественник уходит из этих прибрежных районов и поворачивает к Чили, после чего снова возвращается в Океанию, где посещает Маркизские острова, Таити, архипелаги Хамоа и Вити, Ваникоро, Соломоновы острова, Каролины, Новую Гвинею, Австралию, остров Борнео, вокруг которого совершает круг, делает остановку в Хобарте в проливе д’Антркасто.

1 января 1840 года, когда все уже думали, что экспедиция подошла к концу, Дюмон д’Юрвиль направился к Южному полюсу с целью исследовать неизведанное ранее пространство, расположенное между 120° и 170° градусами восточной долготы. Он хотел установить, под какой параллелью можно встретить прочные льды, и попытаться найти магнитный полюс. 21 января экспедиция обнаружила под полярным кругом, недалеко от магнитного полюса, необъятную землю, тянущуюся на юго-восток и на северо-запад. Казалось, что ледяной берег этой земли в высоту достигает от тысячи до дюжины сотни метров. Дюмон д’Юрвиль объявил данные территории владениями Франции и назвал их в честь своей жены «Землей Адели». Следуя на север, путешественники обнаружили еще одну ледяную землю и окрестили ее берегом Клари – именно так звали жену капитана Жакино, командующего кораблем «Усердным». После этого вся команда начала готовиться к возвращению во Францию.

Неутомимый Дюмон д’Юрвиль на обратном пути успел закартографировать Оклендские острова, составить гидрографические карты восточных берегов Новой Зеландии, отметить многочисленные подводные рифы в Торресовом проливе и вернуться во Францию, пройдя через Тимор. На родину мореплаватель прибыл 6 ноября 1840 года, его кампания длилась тридцать восемь месяцев. Он семь раз пересек линию экватора и избороздил моря большей части земного шара. Научные результаты этой экспедиции Дюмона д’Юрвиля трудно переоценить. Он подробно описал двенадцать тысяч лье ранее не исследованных берегов, составил уникальные гидрографические карты, собрал удивительные коллекции, обогатившие зоологию, ботанику и минералогию.

Мы уже знаем, сколь трагично завершилась жизнь этого неутомимого исследователя.

* * *

Теперь, когда читатель терпеливо выслушал столь необходимый, но слишком короткий рассказ об истории открытий в Океании, давайте вернемся к нашим героям, оставленным нами на земле, названия которой они не знают и которая, согласно всем предположениям, находится близ берегов Новой Гвинеи.

Итак, Фрике и Пьер ле Галль, укрытые ночной темнотой, на несколько мгновений замерли, потрясенные страшной картиной, открывшейся их взору. Друзья многое повидали в своей непростой жизни, но никогда ранее не сталкивались со столь чудовищной и извращенной жестокостью. Через некоторое время первоначальный ужас, порожденный этой неслыханной гекатомбой, сменился непреодолимым отвращением – мало кто смог бы спокойно наблюдать за оргией дикарей, опьяненных кровью, валяющихся среди дымящихся человеческих внутренностей, от чего их тела покрылись отвратительной красной пленкой, поблескивающей в затухающих сполохах пламени.

Оправившись от шока, Фрике, повинуясь первому порыву и позабыв об осторожности, вознамерился устремиться с саблей в руке в самый центр этого воющего стада. Пьер удержал молодого человека.

– Спокойно, матрос, – тихо произнес бретонец. – Твой порыв бесполезен, нас вырежут, как и всех остальных.

– Оставь меня… Пьер… Я успею выпустить кишки дюжине этих мерзавцев.

– А что дальше?

– Будь что будет.

– Ну, предположим, мы кинемся туда вдвоем и выведем из строя около двадцати человек, останется пятьсот… Я еще раз повторяю, спокойно. Я никогда не видел тебя таким.

– Понимаешь ли, дело в том, что я даже представить не могу, что еще в мире могло бы пробудить во мне такую ярость, какую вызвали гнусные обычаи этих проклятых каннибалов. Когда я думаю о том, что на этом острове в изобилии водятся дичь и рыба, растут чудесные плоды, а эти чудовища утоляют аппетит человеческой плотью, я просто выхожу из себя.

– Эх! Гром и молния, если бы только у меня в руках оказалась митральеза[42] со старой доброй канонерской лодки, я бы нафаршировал этих негодяев свинцом, чтобы им неповадно было отнимать жизни других людей.

– И это было бы справедливо. Только заметь, что лишь наиболее умные дикари предаются людоедству. И мы не можем простить их, утверждая, что они грешат по неведению. Я все спрашиваю себя: что такого плохого сделали им эти несчастные, потерпевшие кораблекрушение?

– Черт побери! – выругался мастер-канонир. – Они их всех уничтожили, никто из китайцев не шевелит ни ногой, ни рукой. Наше вмешательство было бы бесполезным.

– А следовало бы преподать им хороший урок. А!..

– Что случилось?

– Там есть еще один живой китаец. Взгляни, вон там, под гигантским папоротником… они намереваются зарезать его…

– Гром и молния!..

– Э! Но нет… Остановитесь, чертовы людоеды!

В пятидесяти метрах от французов бесновалась группа из четырех или пяти папуасов. Один из них держал за волосы очередного жителя Поднебесной, который испускал душераздирающие крики. В какой-то момент эмигрант упал, и каннибалы потащили беднягу по земле прямо к трупам его товарищей, развешанных на нижних ветвях деревьев.

Парижанин спрятался за пальмой, приложил ружье к плечу, прижал ствол оружия к дереву и на секунду застыл. Затем яркая вспышка света перечеркнула темноту, укрывавшую обоих друзей. Прогремел выстрел. Дикарь, тянувший свою жертву за волосы, тяжело рухнул на землю с расколотым черепом, из которого брызнули мозги.

Остальные островитяне в ужасе остановились. Китаец одним махом вскочил на ноги и кинулся улепетывать с ловкостью антилопы.

– Один готов! – негромко сказал Фрике и проворно перезарядил ружье.

Оправившись от изумления, каннибалы уже вознамерились кинуться в погоню за убегающим пленником, когда прозвучал второй выстрел.

– А вот и второй! – ухмыльнулся Пьер де Галль, видя, как падает еще один враг.

Китаец, спасшийся благодаря нежданной помощи, по ружейной вспышке определилнаправление, где скрываются его загадочные благодетели. Он кинулся в их сторону в тот самый момент, когда еще два других папуаса упали как подкошенные с пробитой грудью. Спасенный нырнул в густые зеленые заросли и, задыхающийся, обезумевший, дрожащий, наткнулся на Пьера.

– Если ты понимаешь хоть слово по-французски, – быстро выпалил моряк, усаживая беглеца на землю, – не двигайся, ничего не говори, позволь нам все сделать самим.

Житель Поднебесной остался недвижим.

Воцарилось мрачное молчание, полное ужаса, оно пришло на смену тому нещадному шуму, что еще недавно оглашал поляну. Каннибалы, без сомнения, ничего не знавшие о применении огнестрельного оружия, казалось, впали в оцепенение. Загадочная гибель соплеменников, неотвратимые удары невидимых врагов, этих неумолимых посланцев самой смерти, рождающейся из молнии и сопровождающейся оглушительным громом, повергли всех дикарей в суеверный ужас.

– Ну, еще раз, – сказал Фрике и приготовился произвести последний залп, чтобы утвердить свою победу. – Ты готов?

– Готов.

– Огонь!..

Один за другим прозвучали четыре залпа. Затем началась небывалая неразбериха, чернокожие дикари метались по поляне, сталкиваясь и падая. Ночь вновь взорвалась пронзительными криками, и племя душегубов разлетелось по темному лесу, как стая перепуганных грифов-урубу.

– Теперь, – выкрикнул Пьер, – отходим. Давайте-ка попытаемся вернуться на берег. Здесь нам больше нечего делать. Мы не можем вернуть жизнь этим несчастным зарезанным китайцам. С нашей стороны было очень здорово спасти последнего из них.

Житель Поднебесной, столь чудесным образом ускользнувший из лап людоедов и избежавший страшной смерти, при этих словах поднялся и робко встал между своими спасителями.

– Пасиба, господина… Пасиба, – пробормотал паренек голосом, все еще дрожащим после той безумной пробежки, что он недавно совершил.

– Что ты говоришь, мой мальчик?

– Моя говолит вам пасиба… вы спасать моя жизнь, моя говолить по-фланцузски.

– А! Я понял. Ты говоришь нам «спасибо».

– Да, господина.

– Честное слово, мы вмешались слишком поздно. Какая жалость, что мы не подоспели раньше. Мы смогли бы помешать избиению этих бедняг.

– Да, господина. Вы очень доблые. Все бедные китайсы погибли, – закончил спасенный, захлебываясь рыданиями. – Моя такая маленькая… такая молодая… Совсем одна… О!

– Нет, ты больше не один, ведь мы рядом. И черт меня побери, но мы увезем тебя отсюда! Ты разделишь нашу судьбу. Вместе с тобой мы сформируем экипаж. Ты станешь юнгой, а мы будем заботиться о тебе, как о собственном сыне.

– Моя была юнгой большом колабле, лазбился о белег.

– Ты был юнгой на судне!.. Гром и молния! Так это ты тогда кормил нас… и именно ты принес мне табак.

– Так-так… господина… и нож тоже.

– Так это был ты, славный малыш! Я должен тебя обнять… Тогда мы без раздумий записываем тебя в наш экипаж. И наши сердца заменят перо и бумагу офицера интендантской службы.

Во время сих трогательных признаний трое потерпевших кораблекрушение неустанно двигались к берегу, но, сами того не подозревая, отклонились к югу. Первым ошибку заметил Фрике. Перед друзьями простиралась бухта, как две капли воды похожая на ту, где они оставили плот, но вместо их тяжелого и неудобного суденышка, сооруженного из обломков судна, на волнах качалась большая лодка туземцев, освещенная сиянием звезд. К радости европейцев, она оказалась оснащена веслами, мачтой и парусом из волокон кокосовой пальмы, а на борту лодки находился большой запас всевозможных плодов и рыбы. Вне всякого сомнения, владелец оставил суденышко, заметив крушение «Лао-Цзы».

Пьер и Фрике, не испытывая ни малейших угрызений совести, завладели этим «кораблем». Они обосновались на лодке в ожидании рассвета, для того чтобы вернуться к плоту, где хранились их скудные пожитки потерпевших кораблекрушение.

Глава VI

История маленького китайца, который не может произносить букву «р». – Фрике становится «многодетным отцом». – Заслуженное возмездие. – Капитан Пьер ле Галль и его экипаж. – Путешествие вокруг неведомой земли. – Флора и фауна кораллового рифа. – Как крабу удалось вскрыть кокосовый орех. – Визит на борт потерпевшего кораблекрушение «Лао-Цзы». – Ценная находка. – Две неожиданности вместо одной. – То, что называется фейерверком Пьера ле Галля. – Потерпевшие кораблекрушение на острове Вудларк. – План кампании. – Обложили со всех сторон!

Трем мореплавателям показалось, что остаток ночи тянется невероятно медленно. Никто из них не смог сомкнуть глаз, и не случайно. Не то чтобы Пьер и Фрике, валящиеся с ног от усталости, закаленные во многих передрягах, не были способны уснуть из-за близкого соседства каннибалов, конечно, нет! Друзьям не давал покоя легион невидимых врагов, столь же шумных, сколь и навязчивых. Лодку окружило густое облако москитов, и эти маленькие чудовища, привыкшие к черной и жесткой коже папуасов, впивались тысячами хоботков в нежную кожу белых людей, не нанося практически никакого ущерба юному жителю Поднебесной.

Парижанин ругался от всего сердца и поносил микроскопических вампиров вместе с их хоботками с едким ядом и тонкими крыльями, производившими отвратительное гудение. Моряк раскурил свою трубку и расточительно сжигал драгоценный запас табака, надеясь отпугнуть душистым дымом бесчисленный рой маленьких тиранов. Все оказалось бесполезным: и ругательства, и окуривание.

Выбившись из сил, друзья принялись беседовать тихими голосами. Маленький китаец, который «говолил по-фланцузски» и не мог произносить букву «р», рассказал свою историю. Короткую и удручающую драму. Его отец, влиятельный мандарин из провинции Фуцзянь, проживающий в городе Фучжоу, естественно, участвовал в нелегальной торговле желтолицыми кули и при этом отличался тем отсутствием предубеждений, что характеризует жителей Поднебесной, относящихся к правящим классам. Для того чтобы заполучить будущих эмигрантов, он задействовал все возможные и столь привычные для Китая способы: вербовка с помощью эмиссаров, продажа за долги игроков из Макао, но главным образом, похищение жителей прибрежных районов. Мандарин отдавал предпочтение именно последнему способу, ведь таким образом он значительно сокращал свои расходы. Между делом, так как в его служебные обязанности входили и судебные функции, чиновник арестовывал первого встречного, осуждал на более или менее длительное заключение, которое неизменно заканчивалось в трюме конвоирующего судна.

Короче говоря, этот мандарин был очень ловким человеком, во всяком случае, именно так отзывался о нем капитан «Лао-Цзы», с которым чиновник не раз вел дела. Во время своего последнего путешествия в Азию янки, закончив все свои махинации, решил, что ему необходим юнга, который бы прислуживал лично капитану. Обычно из китайцев получаются отличные слуги, но требуется немало времени, чтобы обучить их. Затруднение торговца людьми заключалось в том, что никто из «добровольцев», запертых в трюме его корабля, не мог приступить к исполнению обязанностей немедленно. А ведь он всегда спешил, этот бравый капитан: «Times is money!»

У мандарина был сын, паренек приблизительно шестнадцати лет, которого чиновник воспитал с небывалой заботой. В груди торговца людьми билось сердце любящего отца. Ведь даже дикие звери испытывают нежность к своим детям. Короче, у миссионеров мальчик худо-бедно выучился английскому и французскому языкам, он умел писать, считать – эти знания, необходимые торговцам всех стран, должны были позволить юноше в скором времени стать достойным помощником его достопочтенному родителю.

Однако американец решил иначе. Следуя принципу «кто способен на большее, тот способен и на меньшее», он сказал себе, что из будущего торговца получится отличный слуга. Под каким-то вымышленным предлогом янки завлек юного китайца на борт, запер его в каюте, а на следующий день корабль поднял якорь – погрузка закончилась.

Бесполезно подробно останавливаться на том, какую боль причинило жестокосердному мандарину, по совместительству являющемуся нежным отцом – подобные аномалии встречается достаточно часто, – похищение его ребенка. Бедный парень, который ни в коей мере не был ответствен за преступления отца да к тому же обладал добрым сердцем – это было понятно с самого начала нашей истории, – тут же приступил к исполнению своих обязанностей. То есть на его долю выпала наиболее грязная работа, за которую в качестве платы малыш получал тумаки и затрещины капитана, налакавшегося виски. А поскольку янки обычно был пьян двадцать четыре часа в сутки, можно представить себе, насколько щедро он раздавал подобное «вознаграждение».

Как мы уже сказали, у мальчика было доброе сердце. Видя пытки, которым подвергаются европейцы, китаец проникся к ним сочувствием, а схожесть их судеб еще больше расположила юношу к пленникам. Этот обездоленный ребенок, у которого не было ничего своего, услышал, как матрос жалуется на отсутствие табака. И тогда он пренебрег даже самой ужасной карой, которая могла его ждать, похитил у своего мучителя немного табаку и вручил пакетик заключенному. И, как оказалось, этот же юнга улучил момент и бросил нож на койку Пьера ле Галля, чтобы тот смог в надлежащее время перерезать свои путы.

Маленький человечек рассказал эту немудреную историю о приключившихся с ним несчастьях на своем малопонятном наречии, но его акцент лишь растрогал новых друзей.

– Бедный парень, – сказал умиленный Фрике. – Не думай, что ты связался с неблагодарными людьми, поверь мне. Мы возьмем тебя в свою семью, и так будет до тех пор, пока ты не вернешься домой.

– В очень заботливую семью, – серьезно заметил Пьер ле Галль.

– Так уж получилось, – продолжил парижанин, – что, хотя мне всего двадцать один год, у меня уже появился сынок семнадцати лет. Он необыкновенно мил и преисполнен доброты, но он черный как деготь. Успокойся, он не ест своих ближних. Напротив, он джентльмен до мозга костей, этот месье Мажесте.

– Истинное дитя матроса, – вновь вступил в разговор Пьер.

– Вы будете как два брата, потому что сегодня я тебя усыновляю.

– …Мы тебя усыновляем!

– Все складывается весьма забавным образом. Можно сказать, что каждое мое путешествие предоставляет мне возможность позаботиться об одном пареньке, потерявшем семью… и это мне, который с трудом помнит своих родителей! – прошептал молодой человек с необъяснимой грустью.

Затем, обретя свою обычную веселость – подобная смена настроений была свойственна Фрике, – парижанин пошутил:

– А что, настоящий многодетный папаша. Кстати, как тебя зовут?

– Ча-Фуа-Ценг!

– Что ты сказал?…

– Ча-Фуа-Ценг!

– Но, бедный мой малыш, это не имя, это – чиханье. Так, послушай, я не хочу тебя обидеть, но сразу видно, что тебя никогда не записывали в книгу актов гражданского состояния в мэрии Батиньоля. Мы в жизни не сможем привыкнуть к этому причудливому имени. Когда я стану звать тебя, мне всегда будет казаться, что в мой многострадальный нос попала дюжина москитов. Быть может, ты согласишься на французское имя? Когда ты вернешься к настоящим родителям, ты сможешь вновь зваться по-старому.

– Да, – согласился китаец.

– Итак, потому что ты так хорошо сложен, мы назовем тебя Виктором. Это мое настоящее имя, как-то другим оно идет лучше, не правда ли?

– Да, именно так, Виктол!..

– А, черт! Я и забыл, что твой язык не может произносить звук «р», тебе придется коверкать собственное имя. Ха! В сущности, это лучше, чем быть съеденным папуасами. Кстати, кажется, мы малость подзабыли об этих отвратительных Орангутангах, как ты их называешь, матрос.

– Дело в том, что я не испытываю никакого желания думать о них.

– Я согласен с тобой, но, возможно, наш мальчик расскажет нам, при каких обстоятельствах были убиты все его товарищи.

Этот печальный рассказ был преисполнен бередящего душу лаконизма. Кули, разграбив судно, покинули борт немногим раньше, чем оба француза смогли, наконец, выбраться из своего узилища. Они наладили сообщение с берегом, протянув канаты и переправили на землю запасы провизии. К несчастью, на корабле оказалось множество бочек с виски. Жители Поднебесной перетащили большую их часть на сушу и напились, даже не подумав о том, что остров может быть обитаем. После того как все китайцы упали пьяными, папуасы, притаившиеся в зарослях, тихо подкрались к кули и без труда захватили всех эмигрантов. Некоторые, наименее отупевшие от алкоголя, пытались сопротивляться. Эта попытка дала лишь один результат – несчастных перебили на месте. Виктор, а с этого момента мы будем звать его именно так, съежившись, спрятался среди корней колоссального кедра и с ужасом наблюдал за последующей кровавой бойней. Он видел, как папуасы насыщаются кровью его соотечественников, сперва повесив их за волосы на ветвях деревьев. Обнаруженный в последние минуты оргии, он уже приготовился к тому, что будет убит, как и его товарищи, но тут вмешались Пьер и Фрике.

Когда житель Поднебесной заканчивал свой рассказ, горизонт побледнел. Через несколько минут из-за морских волн должно было появиться дневное светило. Следовало принять решение.

– И куда же мы направимся? – спросил Фрике.

– О дьявол! – продолжил молодой человек, взглянув на голые руки и плечи китайца, испещренные укусами москитов, – Да ты на три четверти голый, бедный малый.

– Телные солвали кофта, солвали панталона.

– Чернокожие дикари сорвали с тебя кофту и штаны… Негодяи! Радуйся тому, что они кожу с тебя не содрали. А! Вот что я придумал. На плоту, кажется, есть одна или две робы. Мы оденем тебя, как настоящего матроса, такой наряд тебе пойдет, что думаешь?

– Да.

– Тогда вперед! Держим курс на плот! Скажи-ка мне, Пьер, а тебе не кажется, что эта местная пирога – суденышко дикарей? Я не знаю, как называются лодки у жителей Океании, но слишком уж хорошо она сконструирована и оснащена.

– Я хотел поделиться с тобой теми же размышлениями. Прежде всего, это не одна, а две пироги. Одна, на борт которой мы поднялись и которая, собственно говоря, и является лодкой, и еще вторая, маленькая, присоединенная к первой, она служит противовесом и придает всей конструкции устойчивость, не дает ей опрокинуться. А эта небольшая бамбуковая мачта, тонкий парус, сотканный из кокосовых волокон, – все выглядит таким продуманным и мастерски сделанным. Отличная конструкция, будем надеяться, что в дальнейшем она нам еще послужит. А теперь: свистать всех наверх! Занять свои места согласно расписанию, готовиться к отплытию!

– Капитан, – с улыбкой сказал Фрике, – мне кажется, что маневр будет несложным.

– К счастью, это так, ведь наш экипаж немногочислен. Итак, в путь!

Пьер ле Галль, хоть и был капитаном, схватил весло, Фрике последовал его примеру, и пирога легко сдвинулась с места, что свидетельствовало и о ее мореходных качествах, и о ловкости обоих европейцев. Пьер решил не поднимать парус, опасаясь нескромных взглядов папуасов. Мореплаватели успешно скрылись за оконечностью кораллового рифа, беспрепятственно обогнули его и прибыли в бухту, где стоял плот, – к счастью, он выглядел естественным обломком кораблекрушения, и никто не обратил на него внимания.

Перегрузка вещей, лежащих на плоту, не была ни долгой, ни трудной. Весь багаж потерпевших крушение, увы, оказался нетяжелым и негромоздким, пирога могла вместить в десять раз больше. Юный Виктор получил обещанные рубашку и панталоны, после чего стал напоминать, как заметил Фрике, «истинного матроса». Маленький житель Поднебесной был в восторге.

– Что будем делать? – спросил Фрике, когда закончили укладывать груз. – Мы не можем долго оставаться рядом с такими соседями, как наши аборигены. Мы и минуты не будет чувствовать себя в безопасности. А если учесть, как обстоят дела на данный момент, то мы явно не сможем прийти с ними к соглашению. Твое мнение, Пьер?

– Продолжай, сынок. Без сомнения, у тебя есть какая-то мыслишка, так, пустяк, безделица. Когда ты выдвинешь свое предложение, я выскажу свое, после чего мы разработаем общий план действий, связав наши два мнения, как порванный канат.

– Хорошо! Слушайте. Одно из двух: или мы находимся на маленьком острове, или попали на огромный континент.

– Это предположение кажется мне разумным.

– В первом случае следует как можно скорее сниматься с якоря и искать новое убежище, понадежнее. Мне думается, что в данном регионе нет недостатка в островах. Если же, напротив, мы оказались на земле, тянущейся на многие лье, нам подобает поскорее убраться из этих мест, где проживают вечно голодные дикари, любители человеческого мяса. Всем будет лучше, если нас будет разделять значительное расстояние.

– Отлично сказано, матрос. И что из этого?…

– Мне кажется, нужно как можно скорее собрать сведения о коралловом рифе, чтобы выяснить его размеры. Провизии нам хватит приблизительно на неделю, запасы воды всегда можно пополнить в реках. Я полагаю, подобная разведка будет неопасной и не потребует от нас чрезмерных усилий. А если вдруг островитяне попробуют преградить нам дорогу, у нас найдутся кое-какие аргументы – сегодня ночью они показались дикарям весьма убедительными. Вот каково мое мнение на данный момент. Когда первая часть плана будет выполнена, подумаем, что делать дальше.

– Полностью с тобой согласен, матрос. Если хочешь знать мое мнение, то нам следует выступать безотлагательно. Только перекусим кой-чего, а затем сразу же наляжем на весла!

После скудного завтрака, поглощенного с истинным аппетитом людей, потерпевших кораблекрушение, друзья отправились в «кругосветное плавание». Пирога, как и в прошлый раз, обогнула мыс кораллового рифа и взяла курс на восток. Как мы уже упоминали, лодка была построена на славу, отличалась прекрасными мореходными качествами, а гребцы работали умело и слаженно, и потому суденышко летело с быстротой стрелы. В первый день обошлось без каких-либо происшествий, папуасы не подавали и признаков жизни. Единственным неудобством, досаждающим морякам, была адская жара, которая буквально поджаривала европейцев, хотя они были закаленными путешественниками и привыкли к жалящим укусам тропического светила. Плюс к этому, солнечные лучи отражались от белой искрящейся поверхности рифов и до боли слепили отважных друзей.

Хотя справедливости ради надо отметить, что большую часть времени их ослепленные глаза могли найти отдохновение, обращаясь с плотному зеленому занавесу, который простирался до самого горизонта, поражая бесподобным богатством океанийской флоры.

Фрике, лучше, чем Пьер, разбирающийся в колониальной ботанике, между делом рассказывал о некоторых из этих величественных растений, большая часть которых не только восхищала небывалой красотой, но и была полезна для человека. Хлебные деревья, банановые и кокосовые пальмы, кедры, эвкалипты, саговые пальмы – ко всем этим растениям Пьер отнесся весьма спокойно и, руководствуясь здравым смыслом, прежде всего, разделил их плоды на съедобные и несъедобные. Гигантские злаки, древовидные папоротники, увитые лианами с яркими цветами, перемежались с ксанторреями, поражающими роскошным, густым плюмажем; все это произрастало среди изобилия дикого сахарного тростника, и сотни свиристелей с дивным переливающимся оперением кружили над благоухающими зарослями, словно стаи гигантских бабочек.

Следует заметить, что флора и фауна острова, в конечном итоге не слишком разнообразная, ошеломляла обилием подвидов, и потому это растительное царство не выглядело монотонным и очаровывало взор. Да и разве можно применить эпитет «монотонный» к столь удивительному зрелищу?

Время от времени на землю с глухим шумом падал спелый кокосовый орех, и Фрике как очевидец поведал другу о том, как крабы проворно и быстро вскрывают твердую, словно железо, скорлупу плода, а затем наслаждаются лакомством, которое они любят не меньше, чем медведи мед. Его рассказ поставил бы точку в долгих научных спорах, ведущихся в университетах. На первый взгляд, действительно было трудно поверить, что ракообразные, какими бы массивными ни были их клешни, не только могли нарушить цельность внешней волокнистой оболочки, но и взломать скрывающуюся под ней жесткую скорлупу ореха. Но поразительная ловкость краба, а также его врожденный инстинкт позволяют животному волокно за волокном снять внешнюю оболочку плода, причем не где попало, а точно в том месте, на верхушке, где располагаются три небольших углубления. Когда подготовительная работа закончена, краб «вонзает» заостренный кончик клешни в одно из углублений. Если ему не удается сразу пробить скорлупу, ракообразный продолжает упорно бить в одно и то же место, пока не достигает желаемого результата. Когда работа почти закончена, краб пускает в ход меньшие клешни, крутится вокруг самого себя, словно живой бурав, и вскоре добирается до мякоти, которую этот гурман смакует с особым сладострастием.

Карманные крабы, как мы уже упоминали, отличающиеся гигантскими размерами, как и тот, что стал первой трапезой друзей, обладали чудесным мясом, из которого получалось отличное второе блюдо. Фрике, заботясь о будущем, собрал несколько ракообразных, и сейчас они лежали на дне пироги. Путешественники приняли все меры предосторожности и «разоружили еду», то есть просто отрезали великолепные клешни крабов.

Путешествие, прерванное наступлением ночи, возобновилось на заре. Уже к этому моменту можно было с легкостью утверждать, что размеры острова весьма незначительны. Подобный вывод потерпевшие кораблекрушение сделали, наблюдая в течение двенадцати часов за положением солнца на небе – за это время они обогнули приблизительно половину острова. Их уверенность стала непоколебимой, когда к полудню друзья неожиданно оказались перед покореженным остовом «Лао-Цзы». Поразительно, но обломки корабля до сих пор держались на воде. Вокруг судна кружило несколько пирог, напоминавших пугливых и жадных хищников, которые страстно желают завладеть добычей, но одновременно боятся ее и потому выжидают, когда наступит самый безопасный момент, дабы броситься в атаку. Над волнами возвышались бушприт и корма судна, налетевшая на риф, который, как и многие другие океанийские островки, служил своеобразным барьером между открытым морем и сушей. Казалось, что коралловый риф защищает проход к бухте.

Оба европейца пришли к выводу, что отступать поздно.

– Будем сражаться? – спросил Фрике, подготавливая оружие.

– Сейчас увидим, – как всегда безмятежно ответил Пьер. – Есть идея. Если мы поднимемся на борт корабля, то, возможно, обнаружим что-нибудь ценное. Обычно именно так случается со всеми робинзонами: они наносят визит на судно, севшее на мель где-то поблизости, и уходят оттуда не с пустыми руками. Следует воспользоваться случаем, потом может быть поздно.

– Тогда поплыли к «Лао-Цзы» и будем внимательно наблюдать за этими славными малыми цвета сажи.

Появление пироги вызвало небывалое оживление в рядах туземной флотилии. Мародеры, отличавшиеся острым зрением, тут же обратили внимание на белый цвет кожи вновь прибывших и поспешно удалились: возможно, после побоища минувшей ночи они приписывали незнакомцам злую сверхъестественную силу – во всяком случае, бледнолицые больше не внушали дикарям никакого доверия.

Пьер закрепил пирогу у оборванной якорной цепи шлюпбалки, с ее же помощью путешественники вскарабкались, как по лестнице, на изуродованный борт «Лао-Цзы». Увы, собранные трофеи оказались небогаты: несколько банок консервов, уцелевших во время грабежа, рыболовные удочки и крючки – ценные приспособления, которые могли пригодиться в дальнейшем, – топоры, кусок парусины и так далее. К несчастью, камбуз оказался затоплен, и европейцы не смогли пополнить продовольственные запасы. Короче, после долгих и безрезультатных поисков друзья уже думали возвращаться на берег, когда Фрике совершенно случайно забрел в каюту капитана. Царивший в ней беспорядок свидетельствовал не только о спешном бегстве владельца, но и о том, что здесь побывали разъяренные кули. Мало что не пострадало от их опустошительного набега. Все было разграблено, поломано, разорвано, включая большую карту, ранее закрепленную на перегородке. Ее обрывки были разбросаны по всей каюте, жалко свисали со стены.

Парижанин машинально поднял один из них и бросил на него рассеянный взгляд. Неожиданно из его груди вырвался радостный крик.

– Черт меня подери! – пробормотал молодой человек, снимая со стены почти нетронутый кусок карты. – Однако я не зря терял время, совершив эту экскурсию, она может оказаться очень полезной для нас. Если я не ошибаюсь, передо мной карта, на которой пират отмечал дорогу корабля. Да, это действительно так. Он должен был сделать пометку непосредственно перед кораблекрушением. И если я ее найду, то мы точно будем знать место, где находимся. Вот тут, отлично. Я изучу все подробно в другое время и в другом месте, – закончил Фрике, убирая в карман блузы фрагмент карты, который показался французу столь ценным.

– Надо же, еще и револьвер… «New-Colt» – превосходное устройство, и патроны… А мы не зря совершили это путешествие. Это все? Тогда в путь.

Радостный парижанин вновь поднялся на палубу и увидел Пьера, который нагружал небольшую, но явно тяжелую сумку множеством круглых предметов размером с кулак.

– Эй! Матрос, какого черта ты делаешь? Это картофель?

– Что это такое, я скажу тебе позже, – заявил Пьер, подмигивая.

– Хорошо, – бросил в сторону Фрике, – кажется, мы оба готовим друг другу приятные сюрпризы.

– Ладно, пошли, пора отваливать… да побыстрее, – заметил мастер-канонир.

– Что-то ты слишком торопишься.

– Да. Я намерен развлечь вас фейерверком и хочу успеть занять лучшие места и вовсю насладиться зрелищем, но только так, чтобы мы сами не подвергались риску поймать какую-нибудь шутиху. А затем мы сможем продолжить наше плавание.

– В данный момент это уже не имеет смысла. Я предложу тебе лучший вариант. Давай-ка вернемся на место стоянки. Проведем там ночь, чтобы быть готовыми к раннему отплытию, ведь нам придется странствовать весь день.

– У тебя появились какие-то новости?

– Много новостей.

Отплытие белых людей послужило для папуасов сигналом к настоящей морской регате, главным призом которой стало погибшее судно. Чары, защищавшие огромный остов корабля, были разрушены, и потому дикари, прибывшие с острова, наконец-то осмелились подойти поближе к «Лао-Цзы», чтобы вскарабкаться на его палубу.

Пьер, Фрике и молодой китаец, скрывшиеся за скальной грядой, ожидали объявленного спектакля. Моряк раскатисто похохатывал. Черный круг папуасских лодок постепенно сужался. И вот, когда до вожделенной цели оставалось не более двадцати метров, совершенно неожиданно с палубы «Лао-Цзы» взвился гигантский столб дыма, за которым тут же последовал выброс длинного языка пламени, лизнувшего самый верх грот-мачты. Море разверзлось, огромные, словно горы, волны побежали прочь от бортов судна, и вот, наконец, прозвучал великолепный, оглушительный взрыв, сотрясший почву и заставивший согнуться стволы деревьев. Судно подпрыгнуло, опрокидывая пироги и их экипажи и вселяя страх в души островитян, собравшихся на берегу.

Затем воды, усеянные обломками парусника, вновь вернулись в свои берега. Опрокинутыми оказались лишь пироги, волны, увы, не причинили особого ущерба чернокожим лодочникам, чьи головы довольно скоро появились на поверхности моря, после чего обезумевшие дикари поплыли к берегу, будто бы группа морских свинок, преследуемых акулой.

– Обещанный фейерверк, – сообщил Пьер. – И все благодаря найденной мной пороховой бочке. Кули, вне всякого сомнения, надеялись обнаружить в ней тростниковую водку. Я надеюсь, что после этого урока, в будущем, Орангутанги будут испытывать чуточку больше уважения к огромным машинам, плавающим по морям, и к тем, кого они везут. В конечном итоге урок получился не слишком уж суровым, в скором времени они построят новые пироги.

– Честное слово, я уверен, что дикари не знают, куда им деваться посреди всего этого грома, что обрушивается на их уши два дня подряд. Ты в курсе, что рисковал отправить их всех в ад, если бы взрыв прогремел двумя минутами позже?

– Тоже мне несчастье! Если бы мне удалось истребить две или три дюжины этих паразитов, ты полагаешь, я бы мучился угрызениями совести? Им просто повезло. Они смогли вернуться на берег целыми и невредимыми, ну что же, тем лучше для них. Ты ведь знаешь меня, я бы не уронил и волоска с головы ребенка. Но с тех пор, как я увидел этих гнусных хищников, бросившихся к тремстам беззащитным жертвам, этих озверевших чернокожих, которые вспарывали животы еще живым людям, а затем пили их кровь и ели их внутренности, признаюсь тебе, что я несколько изменил мнение о тех, кого «комнатные путешественники» любят называть «добрыми дикарями».

– Без сомнения, – со вздохом ответил Фрике, – необходимо защититься от атак первобытных людей, кровожадных, словно дикие звери. Но мне не менее грустно, когда я вижу, как одни живые существа убивают других.

– А ты намеревался их приручить, угощая сахарком?

– Именно этот вопрос я задал месье Андре, когда мы были пленниками озиеба.[43]

– Следовательно, наши точки зрения совпадают. Я полагаю, и я уже говорил об этом, урок оказался не столь суровым, каким мог бы быть. Ты только взгляни на этих бешеных папуасов, как они грозят кулаками небесам, а затем морю, как они поносят уж и не знаю какое божество… Не следует забывать, что мы еще не выбрались с острова.

– Сегодня не выбрались, завтра выберемся!

– А! Ба! Так тебе удалось проложить нужный курс? Следовательно, ты знаешь, где мы находимся?

– Да.

– Так объясни же хоть что-нибудь!

– Сейчас. Ты знаешь, это стало для меня неожиданностью. Мы находимся, и ошибка почти исключена, на острове Вудларк, состоящем из скопления кораллов; в окружности он не превышает сорока пяти – пятидесяти тысяч миль. Этот остров расположен на 9° южной широты и 153° восточной долготы от меридиана Гринвича.

– Матрос, ты сбиваешь меня с толку.

– Таким образом, мы находимся, – продолжил Фрике, как будто бы не заметив, что его перебили, – приблизительно в 3° от восточной оконечности Новой Гвинеи.

– Триста километров, как сказали бы сухопутные олухи.

– Совершенно верно. Все, что нам надо, – это сесть в нашу «кокосовую скорлупку» и очутиться в Новой Гвинее.

– В этом нет ничего невозможного, хотя местный ялик, на мой взгляд, не обладает тоннажем, позволяющим выйти в открытое море.

– Меланезийцы и полинезийцы часто совершают морские путешествия протяженностью в четыреста или пятьсот лье на лодках типа этой.

– Дикари ее сделали, а мы поплывем на ней прямо к цели. Ну, вот мы достигнем Новой Гвинеи и что будем делать дальше?

– Мы должны добраться до южного берега. Затем мы продолжим наше плавание, идя на запад, но не теряя землю из вида.

– Простое каботажное плавание, несложное. И долго оно будет длиться?

– Черт возьми, да. Мы должны миновать весь пролив Папуа, начиная от 151-го меридиана восточной долготы.

– …от Гринвича.

– По-прежнему от Гринвича… Иначе говоря, мы должны добраться от 151° восточной долготы до 142°.

– Девять градусов, следуя по прямой, если я, конечно, умею считать.

– Да, приблизительно около двухсот двадцати пяти лье, после чего мы окажемся у входа в Торресов пролив.

– А что с нами будет после этого?

– Мы постараемся сделать так, чтобы нас вернули на родину.

– Каким образом?

– Позволь мне преподнести этот сюрприз чуть позднее.

– Не вижу в этом ничего сложного…

– Напротив, сложностей предостаточно, причем сложностей невиданных. Только подумай о тех опасностях, что поджидают нас во время плавания по морям, ощетинившимся подводными рифами. Ты забываешь, что в пути мы сможем ориентироваться только по звездам. И ты прекрасно знаешь, сколь важно проложить верный курс. А ты учитываешь возможность встречи с соотечественниками этих «милейших чернокожих», когда мы остановимся, чтобы пополнить наши запасы продовольствия или воды?

– Ты прав, сынок. Осторожность нельзя назвать трусостью. Настоящая отвага заключается в том, чтобы хладнокровно оценить опасность и найти необходимые средства, чтобы предотвратить ее. Быть может, я ляпнул глупость?

– Вовсе нет. Я лишь добавлю, что настоящая отвага требует рассматривать возможную опасность как реальную, а невозможную – как вероятную.

– А! Еще один вопрос. С помощью какого дьявола ты смог определить место, где мы находимся, и как ты догадался, куда нам следует плыть?

– В каюте капитана-американца я собрал обрывки карты.

– Отличная находка, матрос, тем более, что с ее помощью я всегда смогу проложить курс, если вдруг звезды спрячутся за облаками.

– Но как ты это сделаешь?

– Мне поможет вот эта безделица, – ответил бретонец и продемонстрировал маленький компас, прикрепленный цепочкой к большим серебряным часам.

– Браво! На такую удачу я и не осмеливался надеяться. Ну что же, все идет отлично, пирога готова к плаванию, запасы сделаны, завтра с восходом солнца мы отплываем.

После прекрасной ночи, проведенной на борту судна, друзья впервые за долгое время вдоволь выспались. Пьер укрепил мачту и собрался отдать паруса, как вдруг с его губ неожиданно сорвалось крепкое матросское словцо.

Темная линия пирог, в которых сидело не менее двухсот ожесточенных папуасов, полукругом перекрывала выход из бухты; на берегу, замыкая кольцо, скопилось приблизительно такое же количество воинственных дикарей, вооруженных до зубов.

Трое потерпевших кораблекрушение оказались в кольце врагов.

Глава VII

Во вражеском кольце. – То, что Пьер ле Галль называет «игрой в шары». – Жестокая, но справедливая месть. – Ненависть к воде на суше и любовь к воде на море. – О том, как используют гранаты капитаны-канониры. – Удачное путешествие. – Новый коралловый риф. – То, что называется «атоллом». – Флора и фауна кораллового острова. – Водный мир. – Первые счастливые мгновения после успешного побега из «ада». – На острове. – В ожидании, пока приготовится черепаха. – Изумление бретонского моряка. – Теории, относящиеся к образованию атоллов, барьерных и окаймляющих рифов.

Внезапно бурный поток весьма живописных ругательств, исторгаемый Пьером, прервался, а на смену ему пришло не менее бурное веселье.

– Ну что же! Сейчас посмеемся, мои херувимчики с черной кожей. Подождите немного, пожиратели людей, я угощу вас блюдом собственного изготовления. У вас отличные зубы, Орангутанги, но мы еще посмотрим, сможете ли вы переварить это угощение!

Затем мастер-канонир обратился к китайцу и Фрике.

– Свистать всех наверх!.. Занять места согласно расписанию.

Фрике, ни секунды не сомневающийся в бесконечной изобретательности моряка и в тех «сюрпризах», что его друг всегда держал про запас, развернул парус и напряг слух, ожидая новых приказов. Естественно, руля у пироги не было. Пьер занял место на корме, положив у ног сумку, содержимое которой так заинтриговало Фрике еще накануне, на палубе «Лао-Цзы», и схватился за длинное весло, которое и должно было исполнить роль руля.

– Все готово?

– Готово! – коротко отрапортовал Фрике.

– Ну что же, в путь!..

Дыхание бриза наполнило парус, лодка изящно накренилась и полетела вперед, рассекая зеленые воды бухты. За кормой тянулся белый шлейф искрящейся пены.

– Огниво по-прежнему при тебе, не так ли, сынок?

– С трутом и кремнем.

– Отлично. Высекай огонь и поджигай трут.

– Все сделано.

– Все идет как задумано. Теперь дай его сюда и предоставь мне возможность действовать самостоятельно. Я правлю прямо на линию лодок. Если они нас пропустят, то я буду только рад. Но если дикари попытаются напасть на нашу лодку, честное слово, тем хуже для них! На войне как на войне! Ты, в свою очередь, приготовь винтовки. Пока я буду разбираться с Орангутангами, ничто не помешает тебе выпустить в них несколько пуль большого калибра. Но позволь им начать первыми.

Это было странное и ужасающее зрелище: флотилия островитян выстроилась в безупречном порядке, сейчас она находилась менее чем в пятидесяти метрах от друзей, и французы легко могли разглядеть орду безобразных гримасничающих дикарей, которые ждали своих неприятелей с поднятыми руками, вооруженными дротиками, камнями и копьями. Чернокожие людоеды молчали, и это ожесточенное молчание еще больше пугало, нежели их обычные крики.

Требовалось небывалое мужество, чтобы хладнокровно броситься на эту зловещую шеренгу пирог, ощерившуюся, словно пасть апокалиптического чудовища.

Пьер ле Галль улыбался. Фрике, вооружившись ружьем, опустил пониже козырек фуражки, чтобы слепящие лучи не мешали прицеливаться. Бедный маленький Виктор лязгал зубами, съежившись за спиной у парижанина. Когда между лодкой потерпевших кораблекрушение и пирогами папуасов оставалось не больше тридцати метров, мимо уха мастера-канонира просвистел массивный булыжник.

Это стало сигналом к атаке. Пироги, находящиеся по краям полукруга, пришли в движение, стремясь окружить европейцев. Затем раздался устрашающий рев, и камни градом посыпались на головы трех друзей. Пустая попытка, так как французы предусмотрительно опустились на плоское дно судна, готовые ответить, как только наступит надлежащий момент.

И тут Пьер совершил некое странное действие. Моряк порылся в сумке и достал из нее шар размером с большой апельсин. Поднести к шару тлеющий трут оказалось секундным делом.

– А! Вы хотите зарезать нас, мои весельчаки? – громовым голосом взревел матрос. – Сейчас вас ждет удивительное зрелище. Я собираюсь научить вас игре в шары![44]

Сказав это, Пьер изо всех сил швырнул снаряд, который держал в руке. Полет шара сопровождал легкий дымок; затем шар упал в самый центр пироги, которая ближе всех подошла к правому борту лодки друзей. В то же самое время Фрике выстрелил по направлению противника, атакующего слева. С интервалом в секунду прозвучали два оглушительных хлопка. Первый, более сухой, сопровождался пронзительным свистом; второй, немного приглушенный, раздался во вражеской лодке.

Тотчас густой белый дым окутал пирогу дикарей, и все же эта пелена позволила разглядеть покореженное деревянное суденышко, а также четырех человек, выброшенных в море. Они были мертвы или тяжело ранены.

– Черт возьми! – воскликнул парижанин. – Но это же граната?!

– Да, которая так вовремя «созрела», не правда ли? Ха! Парижанин, разве ты никогда не швырял гнилые яблоки такого же размера в актеришек, которые фальшивили на сцене? Бац!.. А вот и вторая. Огонь, гром и молния! Огонь с одного борта, или нас сцапают!

Крики бешенства и боли достигли неслыханной силы. Базальтовые камни и дротики посыпались со всех сторон, но неточные броски нападающих не причинили никакого вреда французам и жителю Поднебесной, съежившемуся на дне лодки.

Пьер так ловко и так метко швырял «гнилые яблоки», вкладывал в свои действия столько пыла и ярости, что очень скоро в дрогнувших рядах атакующих образовалась широкая брешь.

– Ну что, черномазые, вам это не нравится, не так ли? Тогда позвольте нам проследовать по нашим делам и возвращайтесь к себе на берег. Разуй глаза, матрос, смотри вперед. Ты ведь знаешь, что такое «охотничий расчет»?[45]

– Да.

– Так вот, направь свою винтовку строго вперед и уложи любого, кто захочет загородить нам дорогу.

Но это наставление оказалось лишним. На сей раз «орангутанги» действительно испугались. Они были разбиты, причем разбиты в пух и прах. Они потеряли много людей и лодок. Неподвижные тела цвета эбенового дерева покачивались на волнах, тут же плавали куски дерева, обломки мачт, обрывки парусов.

Аллегория полного опустошения.

– Клянусь, – сказал Пьер ле Галль в тот самый миг, когда пирога с раздутым парусом, подгоняемая попутным ветром, словно огромная морская птица, заскользила по волнам, – ведь это не мы начали за ними охоту. Вот пускай теперь и выпутываются как хотят. Лично я умываю руки, как покойный Понтий Пилат. Что ты об этом скажешь, матрос?

– Я скажу, что если бы тебе в голову не пришла удачная идея захватить с корабля эту «сумку с сюрпризом», нас бы схватили, поджарили и съели. Вот только меня любопытство разбирает: интересно, что собирались делать с этими «игрушками» богохульники с «Лао-Цзы»?

– Неужели ты этого не знаешь, ты – человек, который знает почти все на свете?

– Даже не догадываюсь.

– Обычно корабли, перевозящие кули, вооружены каронадами,[46] заряженными картечью. Эти орудия располагают на нижней палубе на случай мятежа. Когда среди жителей Поднебесной начинаются волнения и эмигранты раскачивают и разрушают перегородки, то по сигналу, благодаря специальным пазам, часть этих перегородок отодвигается, освобождая достаточно места для стрельбы картечью. Те, кто не озаботился оснастить свои корабли подобными приспособлениями, довольствуются тем, что запасаются гранатами и во время мятежа швыряют их в люки трюма. Что дает соответствующий результат.

– Да, мера жестокая, но эффективная.

– A, черт!..

– Что еще случилось?

– У нас нет пресной воды.

– Не может быть!

– Гром и молния! Если бы я находился на суше, близ Лорьяна, там, где живет матушка Бигорно, я бы ни секунды не беспокоился об этой дьявольской жидкости, пригодной лишь для варки лягушек. Но здесь, практически в открытом море, отсутствие воды кажется мне серьезной проблемой.

– А тридцать с лишним кокосов, о них ты не подумал? В каждом орехе плещется не менее полулитра жидкости, и еще эти два небольших бочонка, которые явно вмещают около десяти литров воды каждый.

– Бочонки… дьявол, где ты их видишь?

– Ты тоже их видишь. Просто они изготовлены туземцами, которые не используют ни железных обручей, ни бочечных клёпок; эти емкости состоят из двух междоузлий бамбука, причем те нечестивцы, которых мы только что покинули, смастерили их, и я готов в этом поклясться, при помощи одного лишь каменного топора.

– Вот и прекрасно! Ты успокоил меня. Видишь ли, я предпочту сидеть четыре дня без единой крошки хлеба во рту, чемсутки без питья. Если дела обстоят именно таким образом, то давай иди на корму и правь прямо на юго-восток.

Отлично сбалансированная пирога папуасов, уравновешенная парной лодочкой, смело двинулась в открытое море. Сильный бриз весело раздувал парус, поэтому весла пока отдыхали, ожидая, когда наступит штиль. Пьер постоянно сверялся со своим крошечным компасом и отмечал на обрывке карты пройденный путь; затем, уверившись в завтрашнем дне, моряк раскурил трубку.

Благодаря свежему ветру жара не казалась изнуряющей, и первый день плавания прошел как настоящая увеселительная прогулка. Наступила ночь, и, к вящей радости друзей, на небе засияла луна – ее света оказалось вполне достаточно, чтобы управлять легкой лодкой.

И хотя на карте не были указаны подводные камни и рифы, Пьер и Фрике не печалились, они отлично знали, что гидрография этой части Океании пока еще далеко несовершенна. Отважные мореплаватели блаженствовали, глядя на спутник Земли, чья бледная улыбка отражалась в морской глади.

Французы замедлили стремительный бег пироги и правильно сделали, потому что после суток плавания, в тот момент, когда солнце появилось над горизонтом, путешественники услышали где-то впереди утробный рев, напоминающий рев водопада.

– Так-так, – задумчиво пробормотал Пьер, – где мы, черт возьми, находимся? Как бы там ни было, но с пути я точно не сбился. На карте нет ничего похожего, а меж тем всего лишь в миле от нас слышно, как море разбивается о камни. По всем подсчетам, мы находимся как минимум в сорока пяти милях от «Острова Резни». Если верить компасу и карте, мы проделали немалый путь, а значит, мы наткнулись на никому не ведомый подводный риф. Лучшее, что мы можем придумать, путешествуя на такой кокосовой скорлупке, как наша, которую всегда легко остановить, это приспустить парус и потихоньку править в сторону неожиданного препятствия.

Решив принять все возможные меры предосторожности, Пьер, опасавшийся сильного подводного течения, которое могло увлечь лодку прямо на подводные камни, как и Фрике, вооружился веслом. После двух часов энергичной гребли друзья причалили у берегов загадочной земли, один лишь вид которой заставил парижанина разразиться восторженными возгласами.

Этот крошечный клочок суши оказался атоллом – одним из тех коралловых образований, которые так подробно описал знаменитый Чарльз Дарвин и которые образуют сплошное или прерывающееся кольцо, опоясывая находящуюся в центре лагуну. За исключением впечатляющей полосы мелкого белого песка, окаймляющей берег, островок по форме напоминает браслет и целиком и полностью состоит из кораллов. Именно так выглядит настоящий атолл. Как и остров Вудларк, он окружен широким и плоским поясом коралловых рифов, которые являются своеобразным барьером для открытого моря и гасят яростный напор волн. Флора атоллов весьма однообразна – ведь всего несколько видов растений могут прижиться на голых скалах. Лишь уникальный климат тропических регионов позволяет мощным растениям не погибнуть на этой обожженной солнцем каменистой почве. Извечная кокосовая пальма – царица коралловых островов – выделяется своим изысканным плюмажем среди листвы трех или четырех других видов деревьев, чьи семена занесены волнами на территорию этого убежища для обездоленных.

С наветренной стороны прибой приносит на остров семена и растения. Мыльные деревья, клещевины, драцены, мускатные деревья, дикий виноград, вырванные тайфуном на азиатском континенте, не могут преодолеть огромные водные пространства и потому «посылают» в далекие страны лишь скромные семена. Но зато такие гиганты, как тиковые деревья, красные или белые кедры, голубые эвкалипты, доплывают до самой Австралии в отличной сохранности. Ученые предполагают, что, подчиняясь направлениям ветров и течений, гонимые северо-западным муссоном, эти обломки достигают берегов австралийского континента, а затем, отдаваясь во власть юго-восточным пассатам, возвращаются назад. Разумеется, большее количество семян не может противостоять морским волнам и тонет. Но если самые хрупкие семена и растения погибают, то наиболее выносливые выживают, чтобы затем покрыть зеленью большую часть коралловых островов.

Животное царство на атоллах также не блещет разнообразием. Здесь можно встретить несколько видов ящериц, несметное количество пауков и бесчисленные легионы маленьких безумных муравьев, которые постоянно носятся зигзагами. Берег облюбовали многочисленные виды крабов-отшельников. Эти существа с важным видом прогуливаются по песку, хвастаясь раковинами-панцирями, похищенными у взморья. Ну и, конечно, нельзя не вспомнить о великом множестве морских птиц: фрегаты, фаэтоны, олуши, песчанки, крачки – все они щелкают клювами, выписывают в воздухе невероятные фигуры, пищат, вертят любопытными головками и врезаются в прозрачную воду. Но если суша, где тонкий слой перегноя, образующийся из органического мусора, перемежается с известковыми отложениями, почти пустынна, то водная среда кишит жизнью. Нет такой расщелины, такого тайного закоулка, где бы в солнечных бликах не резвились удивительные рыбы, нет ни единого грота, не покрытого великолепными зоофитами.

Вода около атолла до невероятности прозрачна, сквозь нее легко просматривается дно, напоминающее причудливый каменный лес. Привлеченные близостью берега, пестрые, юркие, суетливые рыбы приплывали, уплывали, сталкивались, убегали, преследовали, пожирали друг друга. Это невиданное представление поражало обилием «актеров», разнаряженных в золото и серебро, в бархатные камзолы, усыпанные драгоценными каменьями, в кольчуги, тускло поблескивающие железными чешуйками, и в латы, пугающие острыми шипами. Здесь были рыбы, усатые, словно мадьяры, темные, переливающиеся, длинные, тонкие, круглые, плоские, узкие, смешные и ужасные, которые вышли прогуляться на морские просторы, выхваляясь пестротой, костными касками, изумительными кольцами, неотесанной мощью, странными нарядами или темными ливреями: спинороги с угольными боками – эти отменные пловцы неуютно чувствовали себя у берега, – рыбы-бабочки, сияющие эбеном, пурпуром, золотом и серебром, розовыми и лазурными цветами, с чешуей, словно призма, отражающей солнечные лучи, красные морские юнкера в костюмах, подвязанных золотистыми шарфами, серебряные рыбы-ножи, подобные серпу луны, усеянному черными точками, фосфоресцирующие рыбы, сверкающие огнем из темных пещер, каменные окуни с пергаментными оливковыми боками, покрытыми кабалистическими линиями, – живые колдовские книги, – помацентровые морские павлины, соперничающие окраской и роскошными хвостами с павлинами сухопутными, глипфизодоны с алыми плавниками на лазоревом фоне, огромные альбакоры, заключенные в стальную кирасу, проворные рыбы-стрелки, метко сбивающие добычу метровой струей воды, – редкое насекомое может ускользнуть от этих охотников, – рыбы-хирурги, полосатые, как зебра, и наделенные двумя грозными шипами, способными нанести человеку глубокую рану, рыбы-веера с коричневыми пятнышками на белом брюшкеи с гигантскими плавниками, голоцентры, которых французы называют «кардиналами», а англичане – «людьми в красном», пилохвосты, вооруженные не хуже рыб-хирургов, анабасы – чужаки среди прочих рыб, потому что они на время могут покидать родную стихию и выбираться на сушу, унося с собой определенный запас воды, с помощью шипов и чешуи эти рыбы даже лазают по деревьям, – куртус с невидимой чешуей и прозрачным телом – настоящий зоологический феномен, сколопеды, заключенные в переплетение широких чешуйчатых пластин, рыбы-телескопы с выпученными глазами и странные, безобразные рыбы, которых простой народ прозвал морской жабой или морским чёртом. И, наконец, нельзя не вспомнить об опасной вооруженной банде маленьких акул с черными плавниками, об этих отважных, прожорливых пиратах, которые всегда готовы броситься в атаку; такие хищники водятся в изобилии в прибрежных водах Новой Гвинеи.

Три друга с восхищением наблюдали за необыкновенным спектаклем, и лишь необходимость заниматься делами насущными оторвала их от созерцания невиданных красот. Путешественники причалили к берегу, с помощью каната накрепко привязали пирогу к дереву, высадились на остров и приступили к обыденным занятиям, столь хорошо знакомым каждому, кто переживал кораблекрушение. Прежде всего, надо было найти место для лагеря, а его следовало разбить рядом с деревьями и источником пресной воды, но одновременно недалеко от берега. Первая часть программы была выполнена с непринужденной легкостью, от которой европейцы успели отвыкнуть, после того как покинули Макао. Мореплаватели не только нашли отличное место для стоянки, но обнаружили изобилие пресной воды. Дождевая вода скапливалась в природных коралловых «чашах», а густая листва предохраняла влагу от испарения.

На атолле воцарилась удивительная атмосфера радости и веселья, того добродушного, искреннего веселья, что сопровождается шутками и раскатистым смехом, напоминает о минутах праздника, заставляет забыть о всех невзгодах и позволяет смириться даже с самыми злыми капризами судьбы, с угрозой лютой смерти и рождает в душах людей небывалый задор. Даже маленький китайчонок Виктор превратился в настоящего француза и принял участие во всеобщем веселье.

Пьер ле Галль, изображая сибарита, вольготно разлегся на толстом матрасе из пальмовых листьев и, блаженно потягиваясь, радовался возможности занять горизонтальное положение. При этом моряк неусыпно следил за приготовлением огромной черепахи, которая варилась в собственном панцире. Время от времени добрый малый, не отвлекаясь от созерцания будущего обеда, обращался к Фрике, надеясь почерпнуть новые знания.

– И все же, матрос, – рассуждал мастер-канонир, – мы находимся на земле, которая в то же время вовсе не является землей.

– Без сомнения, если ты называешь землей те многочисленные слои, что составляют основу самой обычной местности, а также все минералы и все геологические вкрапления, входящие в состав любой почвы.

– Забавно. Я не раз слышал об этом на борту судна. Сидя на баке, много чего можно узнать: умелые рассказчики и не таких баек наплетут, немало невероятных историй звучит в момент затишья у корабельного орудия, но, клянусь, я в них почти никогда не верил.

– Насчет атоллов – все чистая правда. Ты можешь проверить это сам, так как находишься на коралловом острове.

– Кораллы… Я знаю, что их используют ювелиры, создавая бесчисленное множество розовых побрякушек, а модницы со всего света носят их в ушках, на шейках, на пальчиках, запястьях и даже в носиках.

– Все верно.

– Странно. Так каким же образом эти самые кораллы растут на морском дне, объясни-ка мне, сынок.

– Я не так много знаю об этом явлении; месье Андре давал мне книгу, написанную английским ученым по фамилии Дарвин…

– Еще один англичанишка!

– Несомненно. К несчастью, наш друг потерпел финансовый крах как раз в тот момент, когда я приступил к изучению сего труда. Я могу тебе только сказать, что кораллы – это крошечные животные, объединенные в бесчисленные группы, и что именно эти существа выделяют каменистую розовую субстанцию, словно устрицы, которые строят свои раковины. А так как их очень много и работают они непрерывно, то некоторые моря просто переполнены кораллами.

Казалось, Пьер ле Галль углубился в сложнейшие подсчеты и прочно в них увяз. Иногда бретонец покачивал головой и бормотал:

– Необыкновенно!.. Поразительно!..

Затем мужчина замолчал, полностью погрузившись в себя.

Очень жаль, что молодой парижанин, чья удивительная память помогала ему сохранять любые мельчайшие крупицы полученных знаний, не смог детально ознакомиться со столь занимательной научной темой. Нет никаких сомнений, что с его красноречием и умением подбирать простые и разумные метафоры, а также доходчиво доносить изученную информацию Фрике прочел бы своим друзьям интереснейшую лекцию о ничтожно малых существах, которые строят бесконечно большие «сооружения».

Он также смог бы рассказать о том глубочайшем потрясении, что ощутил знаменитый английский натуралист – гордость современной науки, – когда впервые узрел величественный спектакль, предлагаемый атоллами с их изящными кокосовыми пальмами, с четкими линиями зеленеющих кустарников, с плоскими морскими террасами, с непреодолимыми рифовыми заграждениями и с пенящимися волнами, яростно атакующими окружные подводные скалы.

Действительно, Океан, словно непобедимый и могущественный враг, бросает в наступление армию волн, и они неумолимо мчатся вперед и разрушают плотины, возведенные людьми, дробят вековые скалы, подмывают горы, но неожиданно отступают перед простейшими организмами.

И не подумайте, что Океан оберегает прекрасные коралловые рифы! Нет, огромные волны – мощные и неутомимые воины – так и норовят затопить прибрежную полосу и проникнуть дальше, в глубь островов. Неистовый натиск Океана не ослабевает ни на секунду, гигант трудится без устали, не ведая покоя. Волнение, бесконечное волнение Тихого океана, порожденное никогда не стихающими пассатами, дующими исключительно в одном направлении, приводит к появлению столь высоких волн, что они легко бы могли соперничать с волнами штормов умеренной полосы. Но странное дело – скромные коралловые берега вновь и вновь побеждают, хотя каждый, кто видел ярость подобных волн, ни на миг бы не усомнился в том, что они способны разрушить любой остров, самые твердые скалы, будь они хоть из гранита или кварца.

Все дело в том, что невероятной разрушительной силе Океана противостоит сила созидательная. Сила органическая, в данном случае представленная колониями полипов, которые захватывают одну за другой микроскопические частички известняка, содержащиеся в морской воде. Полипы отделяют эти частички от кипящей пены и соединяют в симметричные структуры. И неважно, что бури срывают и уносят тысячи и тысячи коралловых отростков. Какой вред может причинить слепая мощь творениям мириадов микроскопических архитекторов, трудящихся денно и нощно? Скромные полипы с мягкими и студенистыми телами неизменно побеждают огромную механическую силу океанических волн, с которой не смогли бы соперничать ни творения человеческих рук, ни «постройки» неживой природы, противопоставляя ей работу, подчиняющуюся законам самой жизни.

Вряд ли хватит одной книги, чтобы описать этих изобретательных инженеров и неутомимых тружеников, их структуру, обычаи, их рождение, жизнь и смерть.

Коралловые образования, которые сегодня заполонили несколько сотен тысяч квадратных километров Тихого океана, ученые-натуралисты разделили на три значительные группы: атоллы, барьерные рифы и окаймляющие рифы – и все они вызывают безграничное удивление у большинства мореплавателей, пересекающих Великий Океан. В 1605 году Пирар де Лаваль писал: «Чудесное зрелище представляет собой каждая из этих лагун, называемых по-индийски “атоллами”, окруженная со всех сторон большой каменной стеной, построенной безо всякого участия человеческого искусства».

Первые путешественники предполагали, что коралловые полипы, подчиняясь инстинкту, строят эти огромные круги, дабы укрыться во внутренней лагуне. Но, как утверждал блистательный Дарвин, полипы, отвечающие за расширение атолла, который нарастает лишь с внешней стороны, там, где день и ночь плещут прибойные волны, не могут существовать в спокойных водах внутренней части острова, где проживают совершенно другие, хрупкие разветвленные кораллы. Таким образом, необходимо, чтобы эти два вида, относящиеся к различным семьям и родам, действовали согласованно на благо общих интересов. Ранее в природе никогда не встречалось примеров подобного взаимодействия.

Согласно наиболее распространенной научной теории, атоллы появляются на подводных морских кратерах. Но протяженность некоторых коралловых рифов, их формы, их количество и расположение по отношению друг к другу противоречат этой гипотезе.

Еще одну весьма своеобразную гипотезу выдвинул Шамиссо, совершивший в 1815 году кругосветное путешествие в составе экспедиции русского капитана Крузенштерна и сына замечательного исследователя Коцебу.

По его мнению, рост коралловых отложений напрямую зависит от приливов и отливов, и именно поэтому кораллы, расположенные вдоль внешней береговой стороны островов, всегда разрастаются быстрее и определяют концентрическую форму рифа. Шамиссо, как и сторонники теории кратеров, упустил один важный факт: коралловые зоофиты (и об этом свидетельствуют многочисленные исследования) не могут существовать и тем более строить свои «дома» на глубине более тридцати метров. В таком случае, на каком основании возводят эти существа фундамент своих нерушимых построек?

Быть такого не может, чтобы в бездонных морях, на огромных расстояниях от континентов, там, где воды светлы и прозрачны, скапливались гигантские груды песка с закругленными краями, хаотично разбросанные то там, то здесь, то тянущиеся цепью на сотни лье, и все для того, чтобы подготовить «площадку» для колонии полипов. Еще менее вероятно, что для удобства зоофитов сквозь толщу воды со дна морского поднялись вулканы, причем поднялись так, что их кратеры оказались точно на глубине между двадцатью и тридцатью метрами от поверхности. Итак, если основания, на которых кораллы возводят атоллы, не являются песчаными курганами, то, быть может, стоит предположить, что для достижения необходимого уровня почва не поднимается со дна морского, а опускается? Это единственное возможное предположение. «Таким образом, – читаем мы у Дарвина, – гора за горой, остров за островом, суша медленно опускалась под воду, последовательно образуя новые основания для расселения кораллов. И все же я осмелюсь возразить и сделать следующее замечание: все острова, возвышающиеся над водой, построены коралловыми полипами, и у них у всех основание находится на одной глубине».

Все защитные барьеры, окружающие небольшие острова, или барьеры, тянущиеся вдоль береговой линии континентов, отделены от суши широкими и достаточно глубокими каналами, похожими на внешнюю лагуну атолла. Для таких каналов характерны необыкновенное спокойствие и прозрачность воды; наглядным примером могут служить каналы, пролегающие между окаймляющими рифами и островом Бора-Бора или тем островом, о котором мы рассказываем.

Коралловые пояса могут варьироваться по длине и по форме. Тот, что расположен напротив Новой Каледонии и обнимает обе ее оконечности, тянется не менее чем на сто тридцать, а вполне вероятно, и на сто пятьдесят лье.

Удивительное дело: склоны рифов, обращенные к острову, то есть к внутреннему каналу, спускаются полого, в то время как наружные склоны круто вздымаются вверх, словно неприступные стены в двести или триста футов. Странная конструкция – все эти острова, словно крепости, возвышающиеся на неприступной горе, защищенные грандиозной стеной из коралловых скал, стеной, всегда крутой снаружи и почти никогда внутри. Эту стену отличает плоский широкий гребень и массивное основание с брешами, расположенными через определенные промежутки; такие «проходы» позволяют попадать в обводной канал даже самым большим кораблям.

Еще два слова, связанные с этим слишком коротким отступлением, которое так важно для нашего повествования. Ни одна из теорий, объясняющих возникновение атоллов, барьерных и окаймляющих рифов, не представлялась удовлетворительной. Таким образом, Дарвин был вынужден верить в опускание обширных пространств, усеянных островами, ровно до того уровня, куда ветер и волны наносят массу обломков, создаваемых полипами, нуждающимися для строительства своих «зданий» в прочном основании, расположенном на определенной глубине. Ученый предполагал, что остров, окруженный рифами, постепенно погружается в воду: порой совсем незаметно, а порой – сразу на несколько футов. Массы живых кораллов, попадая в открытое море, подгоняемые жесточайшими ударами прибойных волн, приносящих им пищу, вскоре вновь возвращаются на поверхность рифов. Меж тем вода продолжает потихоньку захватывать берег, и остров опускается все ниже и ниже, становится все меньше и меньше, соответственно все больше и больше увеличивается пространство между рифами и островом – а значит, увеличивается ширина канала. Сам канал становится более или менее глубоким, что зависит от опускания суши и разрастания кораллов с хрупкими веточками, единственными, которые могут жить в лагунах.

Вот каким образом берега островов превращаются в окаймляющие рифы, которые несмотря ни на что сохраняют изначальную форму береговой линии. Вот каким образом окаймляющие рифы становятся рифами барьерными, иногда расположенными в пятнадцати лье от берегов, которые они некогда окружали.

Если на месте острова оказывается континент, который так же опускается, мы получаем аналогичный результат, только совершенно в ином масштабе. Горы постепенно становятся островами, окруженными окаймляющими рифами, а когда верхушки этих гор исчезают под водой, в океане появляется еще один атолл, словно браслет, обнимающий огромную лагуну. Вдоль него протянется острая грань новых барьерных рифов, в основании которых лежат рифы окаймляющие, и если мы проведем воображаемую вертикальную линию и мысленно проследуем вниз, в бездонные глубины, где уже не могут жить маленькие трудолюбивые архитекторы, мы увидим поглощенную морем самую первую площадку, построенную самыми первыми кораллами.

Глава VIII

Темные страницы из жизни Фрике и Пьера ле Галля. – Логово бандитов. – Последнее сражение и победа, доставшаяся дорогой ценой. – После четырех дней плавания. – Звук «р» продолжает приводить в отчаяние молодого китайца. – Новая Гвинея, или Папуа. – Второй по величине остров в мире после Австралии. – Жители гор и прибрежные обитатели. – Великолепие растительного мира. – Первый выстрел из ружья Пьера ле Галля. – Вовремя приготовленное жаркое. – Кенгуру. – Продовольственные планы в преддверии долгого путешествия. – Неизменная мука. – Саговая пальма.

– О чем думаешь, матрос? – спросил Пьер ле Галль, который наконец вышел из оцепенения, привлеченный аппетитными запахами, исходящими от почти готовой черепахи, и внезапно заметил, что теперь в глубокую задумчивость погрузился его друг.

Парижанин вздрогнул, как будто бы услышал чей-то чужой голос. Затем, после этого проявления мимолетного волнения, молодой человек ответил медленно и серьезно, что никак не сочеталось с его обычным веселым нравом.

– Отнюдь не в первый раз моя нога ступает на коралловый остров, на атолл, и наше пребывание здесь напомнило мне о драматическом периоде в моей жизни, и без того не слишком спокойной. Около трех лет тому назад подводная пещера вот такого же кораллового рифа стала сценой жесточайшего сражения. Доблестный экипаж французского крейсера неустанно преследовал неких загадочных бандитов и наконец загнал негодяев в их логово… на атолл, расположенный на 143° восточной долготы от Парижа и на 12° 82́ южной широты. То есть меньше чем в ста восемьдесяти сухопутных лье отсюда…

– Мой корабль… «Молния»! – срывающимся голосом воскликнул Пьер. – Капитан де Вальпрё… мой командир.

– Ты тоже помнишь это, не правда ли, мой старый друг? Подобные минуты жизни невозможно стереть из памяти.

– Гром и молния! Это действительно было ужасно!

– Морские грабители, эти враги общества, которых мы знали под именем «Морских бандитов»…

– …Это имя подходило им, как никакое другое…

– Они оборонялись как дикие звери. Защищай они так правое дело, их можно было бы назвать героями. Розоватые веточки подводных кустарников в тот день окрасились пурпуром. Название «Кровавая пена», которое дают кораллам более яркого оттенка, из живописного эпитета внезапно стало горькой реальностью. Какое упорство! Какая убийственная ярость! Какая резня! Ты помнишь, Пьер, бешеный огонь, что встретил нас в том темном коридоре, пока мы продвигались ползком, а дорогу нам указывал Мажесте? Эти громовые раскаты, эхом разносящиеся по всей пещере, эти молнии, перечеркивающие темноту, свист пуль, осколки скал, вырванных снарядами, крики умирающих…

– Да, я помню. Разве такое можно забыть? Затем мы победили, правда, не без труда… Старые, добрые времена…

– О! Действительно неплохое было время, мы шли бок о бок с нашим отважным доктором, месье Андре, он смог заменить мне и отца и старшего брата…

– …И все мы подчинялись месье Вальпрё, самому башковитому из всех моряков всего французского флота вместе взятого.

– Я как сейчас вижу ту, казалось бы, неправдоподобную, но, увы, реальную сцену, которой закончилась экспедиция. Предводитель бандитов стоит прямо в центре просторного зала с коралловыми сводами, которые как будто кровоточат в мерцающем электрическом свете большого фонаря… Затем он поднимает карабин и целится в толстую стеклянную плиту, врезанную в стену атолла, и громовым голосом кричит: «Здесь будет могила морских бандитов». И стреляет! Стекло разбивается вдребезги. Вода потоком хлещет в пещеру, поглощая и мертвых, и живых, и друзей, и врагов… Затем раздается сигнал горна… Он играет отступление!

– Все верно: отступление, но после победы. Послушай-ка, Фрике, сынок, ты выглядишь глубоко взволнованным, а ведь все закончилось не так уж и плохо. Негодяи были уничтожены, месье Андре стал матросом капитана, а ты с той самой минуты – моим матросом, все были довольны. Ты знаешь, что, будучи пассажирами на борту военного корабля, вы неплохо поработали. Да что там, без вас у нас бы ничего не вышло.

– Я не «взволнован», уж поверь мне. Но я не могу с легкостью вспоминать столь серьезные вещи. И к чему это скрывать? Во мне живет некое сомнение: мне чудится, что не все наши враги уничтожены. Эта преступная организация морских грабителей была слишком разветвленной, слишком много членов входило в нее, чтобы вот так легко ее обезглавить.

– Как! Неужели ты думаешь, что их проклятое судно, которое могло по желанию превращаться то в трехмачтовик, то в шхуну, двигающуюся не с помощью пара, а с помощью колдовской машины, судно, так ловко прячущее свою крупную артиллерию, можно было принять за рыбацкий корабль, вышедший на ловлю трески, что это дьявольское судно не затонуло прямо у нас на глазах в центре атолла?

– Да, оно ушло под воду прямо у нас на глазах. Но связано ли это с аварией? Вот в чем я сомневаюсь. Кто может гарантировать, что это необыкновенное творение современной науки не способно трансформироваться в подводный корабль? Кто докажет, что оно не вышло из своего неприступного укрытия еще более грозным, чем было, и что сейчас оно не вспенивает морские воды?

– После всего, что произошло, это вполне возможно. Но их главарь, старый негодяй, живший в Париже в доме, напоминающем дворец, он ведь утонул в сточных трубах, спасаясь бегством от членов военного трибунала, пришедших посадить его под замок? Он ведь мертв?

– Мы лишь знаем, что после проливного дождя в сточных трубах, прилегающих к дому, в котором обитал упомянутый главарь бандитов, был найден труп с лицом, объеденным крысами… покойного просто нельзя было опознать! Ты уверен, что это был его труп?

– Гром и молния! А ты прав. Значит, все может начаться сначала?

– Без сомнения, и причем ситуация сейчас катастрофическая. Мы разбросаны по всему свету, и у нас в кармане нет ни единого су. Конечно, нас с тобой нищета не пугает, но это нас, а ведь мы не одни.

– Ведь еще есть ребенок. Бедная малышка!..

– Значит, ты тоже о ней не забыл!

– Чтобы я, – воскликнул Пьер ле Галль с несвойственной ему горячностью, – забыл об этом чудном создании Господа нашего! Ты сбился с пути, матрос, забыл, где находится север. Я и сейчас отчетливо вижу ее, вижу ее длинные светлые косы, похожие на спелые колосья… огромные глаза, голубые, как наше прекрасное небо… Слышу ее приятный голосок… Я провел на суше больше месяца, я начал барабанить пальцами по стеклам, тяжело вздыхал, вдыхая запах дегтя, и тогда она сказала мне: «Послушайте, мой милейший Пьер, вы тоскуете по морю, вам надо поскорее вернуться на борт корабля, а затем снова возвратиться. Я буду скучать. Но я буду писать вам. О! Я знаю, что такое тоска по морю… Разве я не дочь моряка? Этой болезнью моряк заболевает на суше…» И поверь мне, ее слова кажутся мне музыкой, они звучат даже чудеснее, чем команда «Готовиться к повороту!». Я слушал их не ушами, но вот этим! – закончил бретонец, стукнув себя в грудь, которая загудела, словно медный гонг.

– Дочь моряка! – грустно повторил парижанин, – она по-прежнему верит, что ее отец был рыцарем без страха и упрека, что он достоин называться матросом, а он опозорил это звание, став пиратом. Ах, Маг, Маг! Дочь Флаксана, главаря морских бандитов! Какое счастье, что нас всего лишь пятеро, кто знает эту страшную тайну. И каждый из этой пятерки – человек чести: месье Андре, капитан, доктор Ламперрьер, ты и я. Наша маленькая сестренка Маргарита будет счастлива.

– Ее отец умер раскаявшись. Его ошибка стерта из памяти. Ты все правильно сказал: ребенок действительно будет счастлив.

– Верно, мой друг, но именно счастье этой девочки и заботит меня сегодня. Видишь ли, чем больше я размышляю, тем меньше верю в случайность всей череды неприятностей, что неотступно преследуют нас. Месье Андре разорился, доктор Ламперрьер разорился, капитан разорился, более того, у него больше нет жалованья, чтобы содержать мать и сестру. И все это случилось за последние два года! И вот месье Андре, желая поправить дела и восстановить потерянное состояние своей приемной дочери, открыл на последние деньги компанию «Planteurs-Voyageurs» в Суматре. Он обратился ко мне сразу же по прибытии. Ты в тот момент был в Тулоне, он призвал и тебя, и мы уехали вместе с доктором. Сначала все шло отлично. Но вот дальше… Мы едем в Макао за кули. Обыкновенная прогулка, в обычное время не сулящая никаких неприятностей. Но мы попадаем в руки пирата, который нас грабит, похищает нас самих и запирает в каюте. И сейчас мы совершенно беспомощны, потому что мы втроем, и один из нас – ребенок, сидим на забытом Богом коралловом острове, где-то рядом с берегами Новой Гвинеи.

– Послушай, – воскликнул Пьер, не пытаясь скрыть эмоции, – неужели ты думаешь, что ко всем ударам судьбы, постигшим нас в последнее время, приложили руку наши враги?

– А почему бы и нет? Что бы там ни было, – сказал Фрике, к которому вернулись задор юности и жажда деятельности, – мы разбиты, но не побеждены. Мы смотрели в лицо опасностям и пострашнее этой, не правда ли? Время идет, и мы еще сможем взять реванш. Именно поэтому нам надо поскорее возобновить наше прерванное плавание, добраться до цивилизованных стран и приступить к энергичной борьбе.

После ночи, проведенной на пустынном атолле, друзья вновь спустили пирогу на воду. И вот трое мужчин, пополнив свои запасы мясом черепах, оставили далеко за спиной коралловый остров, пребывание на котором вызвало в их памяти столь дорогие и столь драматичные воспоминания. Прошло четыре дня. За это время не произошло ничего интересного, если не считать того, что путешественники миновали несколько островов, отделенных друг от друга проливами средней величины. Фрике вполне справедливо решил, что это архипелаг д’Антркасто. Эта группа островов, расположенная рядом с юго-восточной оконечностью Новой Гвинеи, известна только под этим именем. Она также является плодом творчества полипов, и здесь проживают чернокожие аборигены, столь же гостеприимные, что и дикари с острова Вудларк: об этом можно судить по тем проклятиям и угрожающим жестам, которыми островитяне встречали плывущую пирогу.

Из-за папуасов лодка не могла пристать к берегу к бесконечному недовольству Пьера, мечтавшего как следует выспаться на твердой земле и съесть что-нибудь более существенное, чем наспех погруженные на борт фрукты.

Фрике же, напротив, не прекращал задорно хохотать, и время от времени на свет появлялся лукавый паренек из Парижа, обычно скрывающийся под маской прожженного искателя приключений.

– Мастер Пьер, а, мастер Пьер, – посмеивался Фрике, – вам нечего положить себе в рот? Извольте немного подождать, и вам предложат еду, достойную ресторана с бульвара.

– Гм! – ворчал бравый моряк. – Бульвар! Этот бульвар, о котором ты все время твердишь, негодный мальчишка, находится за тысячу миль от нас. А ты глотаешь всю эту дрянь, как будто бы она сделана из отборной пшеничной муки.

– Дрянь?! – возмутился Фрике. – Дрянь эти чудесные ямс, бататы, кокосовые орехи, бананы? Да я ничего подобного не видел в доме Шеве, ни когда я шел завтракать к фасаду Французского театра, ни когда макал в фонтанчик Уоллеса[47] кусок черствого хлеба. Черт возьми, сразу видно, что ты не жил, как я, целых пятнадцать лет в голоде и холоде.

– Зато ты отлично знаешь, что в умеренности в еде я превзойду самого верблюда. Возможно, ты думаешь, что обычный рацион моряка поражает разнообразием и роскошью?

– Тогда почему ты жалуешься?

– Я не жалуюсь. Я «брюзжу», ибо вижу, что мы не слишком-то продвинулись вперед, а время поджимает. И вообще, все так до тошноты однообразно, не правда, Виктор?

– Да, господина, – с неподдельным уважением ответил юный китаец.

– «Да, господина», «Нет, господина», твоя речь не слишком разнообразна, почти как наша еда, мой дорогой малыш, – подхватил Фрике. – Послушайте. Нас здесь трое приятелей, верно? Так к чему все эти церемонии в кругу друзей? Следовательно, мы упраздним «господ» и тем паче это дурацкое «господина», которым ты злоупотребляешь. Зови меня просто, по имени – Фрике.

– Да, господина.

– Скажи: «Фрике».

– Флике.

– Ну, надо же, это мне самой судьбой предначертано, а от нее не ускользнуть. И я проявляю ангельское терпение, хотя оба моих приемных ребенка мечтают снять с меня шкуру живьем. Мажесте, мой черный сынишка, зовет меня «Флики», а мой желтый малыш – «Флике». Это уже можно считать достижением. Все нормально, парень. Что касается этого старого ворчуна, то в его имени много букв «л», чтобы осчастливить тебя.

– Да… Пьелль ле Галль…

На этот раз Фрике зашелся таким безудержным смехом, что бретонский моряк не смог устоять и тоже расхохотался.

– Он действительно презабавный. Ему не достаточно трех «л»! Ему необходимо целых пять. Ха! И жалуйся после этого, Пьелль ле Галль.

Несчастный Виктор, решивший, что он сказал какую-то несусветную глупость, огорченно замолчал. Казалось, еще чуть-чуть – и он расплачется.

– Ну-ну, большой ребенок, разве ты не видишь, что мы просто шутим. Так посмейся вместе с нами. Зови нас, как хочешь. Ты прекрасный маленький человечек с большим сердцем, и мы любим тебя таким, каков ты есть.

При этих словах старый моряк протянул подростку свою тяжелую, но верную руку, а парижский парень, глядя на китайчонка добрыми светлыми глазами, сказал:

– Как же так, малыш из Китая, разве в твоей «фарфоровой стране» нет уличных мальчишек? Мы все одинаковые, дети улиц Парижа, а Париж – это Пекин Франции, немного насмешливые, немного задиристые, но в глубине души мы все нежные и преданные, словно пудель, обожающий своих хозяев. Надо же, я ляпнул еще одну глупость. О чем я только думал, когда начал говорить о пуделях жителю страны, в которой все собаки вообще не имеют шерсти и лысы, словно голые черепа ученых преподавателей. Что касается вас, месье Пьер ле Галль, с этого момента мы постараемся обеспечить вас хоть каким-нибудь подобием хлеба, который при этом не надо ни печь, ни сушить. Тем не менее, этот «хлеб» обладает отменным вкусом. Я хочу рассказать вам о саго.

– Не знаю такого.

– Еще познакомитесь. Итак, давайте готовиться к высадке, потому что через несколько часов мы будем у берегов Новой Гвинеи.

– Ты полагаешь, сынок, что, как только мы там окажемся, наше путешествие закончится?

– Мне хотелось бы в это верить, если, конечно, а это маловероятно, мы не сбились с пути.

– Даю слово моряка, не сбились.

– Я придерживаюсь того же мнения. И, прежде всего, потому, что эта высокая горная цепь, выделяющаяся на лазоревом фоне горизонта, может находиться только на обширных пространствах суши. Но нам по-прежнему следует держать ухо востро, потому что хоть этот край и прекрасен, он населен не самыми добрыми людьми.

– И, без сомнения, людоедами.

– По большей части. Но, возможно, нам улыбнется удача, и мы столкнемся с племенами, которые питаются не только человечиной. Это как повезет. Впрочем, я верю, что нам не следует опасаться приема, который нас ждал на острове Вудларк, потому что папуасы, обитающие на этом континенте, с некоторых пор поддерживают связи с европейцами.

– Ты сказал «континент», сынок.

– И я с чистой совестью могу так называть Новую Гвинею, ведь после Австралии это самый большой остров в мире.

– Что ты говоришь!

– Если мне не изменяет память, этот остров тянется на четыреста сухопутных лье в длину и приблизительно на сто тридцать лье в ширину, а его общая площадь составляет около сорока тысяч географических лье.

– А! Вот дьявол, ты действительно имеешь право называть его континентом. А каковы его координаты?

– На нашем обрывке английской карты он расположен между 131° и 151° восточной долготы и между 0° 19́ и 10° 40́ южной широты.

– Не маленький клочок суши.

– К несчастью, совсем мало исследованный. Его западный берег наиболее посещаем; там даже имеется несколько голландских колоний, но на восточном берегу мы не встретим ни одного европейца.

– Тогда давай вернемся к местным жителям.

– Черт возьми, некоторые авторы утверждают, что обитатели Новой Гвинеи являются переходным звеном между малайской и эфиопской расами.

– Те немногие аборигены, которых я видел, на мой взгляд, не похожи ни на тех, ни на других.

– Я полностью с тобой согласен. Более того, жителей этой страны некоторые ученые отнесли к двум различным группам. Арфаки, или горцы, и собственно папуасы, или обитатели прибрежных районов.

– Папуасы!.. Опять эти папуасы.

– Но настоящее название Новой Гвинеи – Папуазия; я полагал, что ты это знаешь. А название «арфаки», без сомнения, происходит от названия горной цепи, возвышающейся на острове. Но делать вывод, что все аборигены, проживающие в горах, во внутренней части страны, – арфаки, мне кажется несколько неосмотрительным.

– В конечном итоге, не слишком важно, кто из них – кто.

– Напротив. Прибрежные папуасы, а об этом я где-то читал, менее жестоки, чем жители гор. Кажется, к ним относятся и те аборигены, что населяют деревню Дорей, именно рядом с ней расположилась голландская колония, так вот у них хорошие отношения с белыми людьми и малайцами. Доказательством тому служит тот факт, что, когда путешественники или торговцы удаляются от берега по направлению к горам, прибрежные жители в страхе кричат им: «Арфаки! Арфаки!»

– А эта деревенька Дорей, она далеко? Ведь белые поселенцы должны поддерживать связь с цивилизованными странами.

– Приблизительно в четырехстах лье, то есть на северо-западной оконечности острова, а мы сейчас находимся на юго-восточной.

– Вот дьявол! Но со временем мы сможем одолеть и четыреста лье.

– Я полагаю, лучше будет направиться к Торресову проливу, откуда можно попасть на остров Буби.

– Это еще что такое?

– Пока не скажу, я тебя уже предупреждал, что подготовил сюрприз.

– Да, действительно.

– В любом случае нам необходимо причалить к берегу, чтобы наконец-то по-человечески отдохнуть после всех наших передряг, начавшихся еще на «Лао-Цзы», а также разнообразить запасы провизии. Вот что я предлагаю. Причалив, тут же найдем место, чтобы спрятать наши оружие, еду, инструменты и боеприпасы – в общем, все то, что мы не сможем унести.

– К счастью, в этих местах немало пещер.

– Затем мы снимем мачту с нашей пироги, опрокинем ее и затопим вблизи от берега на глубине пяти-шести саженей: так наша лодка станет недоступна любопытным взглядам.

– Отлично придумано. Твой план превосходен. Остается лишь выполнить его. Причаливаем потихоньку, потому что вот она, земля.

Высадка прошла без происшествий, оставалось воплотить в жизнь план парижанина. Когда пирога была затоплена, а ее содержимое надежно спрятано в глубокой расщелине, когда были поставлены малозаметные метки, чтобы при необходимости тут же обнаружить свои скромные пожитки, друзья взяли оружие, топоры и направились в глубь острова, ориентируясь по компасу.

Уже через несколько минут они потеряли берег из виду и оказались среди поражающего великолепием царства экваториальной флоры. Представьте себе огромный газон, на котором в изобилии растут фантастически прекрасные растения, чьи малорослые родичи порой встречаются в европейских парках и неизменно вызывают возгласы восхищения неискушенной публики. Мимозы, гибискусы, тиковые и мускатные деревья, коричники, казуарины, панданусы, банксии, хлебные деревья, фикусы, всевозможные пальмы, древовидные папоротники, гигантские представители бобовых с изысканными листьями, акации-великаны, чьи вечнозеленые пышные кроны образуют дивные своды, усеянные ослепительно белыми цветами, – все это расцвечено яркими лианами, напоминающими оснастку тысячи кораблей.

Не оставаясь равнодушным к сей чарующей картине, Фрике не забыл и об элементарной осторожности, которой никогда не пренебрегают те, кто не раз путешествовал по девственным лесам далеких континентов. Молодой человек, умело орудуя топором, зажатым в правой руке, снимал тонкую стружку со стволов гигантских деревьев, оплетенных пестрыми орхидеями.

– Это чтобы найти дорогу обратно к берегу.

– А вот это, чтобы пообедать, – сказал Пьер ле Галль, быстро вскинул ружье и выстрелил куда-то в чащу.

Подняв невообразимый шум, с высоких ветвей деревьев вспорхнула целая стая молуккских голубей, а крикливые попугаи, чья сиеста была нарушена столь невежливым образом, принялись протестовать, вопя во все горло.

– Надо же, старина Пьер, наш обед улетел.

– Черт возьми, разуй-ка пошире глаза да не задирай так сильно голову, – проворчал бретонский моряк. – Моя добыча не сидит на ветвях кокосовых пальм, а все потому, что она скачет по земле и напоминает лягушку размером с доброго барана, так она забавно прыгает. – На, посмотри, – продолжил Пьер, который сначала углубился в густые заросликустарника, а затем через пару мгновений появился, таща за лапу странное четвероногое существо, чья шелковистая серая шкура была пробита пулей. – Это вообще есть-то можно?

– Поверь мне на слово, «это» есть можно. Пьер, старина, у тебя счастливая рука, какое удачное начало охоты! Ты подстрелил великолепный экземпляр кенгуру, его мясо бесподобно, и его довольно сложно испортить.

– Отлично. Я быстренько освежую тушу, а ты разведи костер… чтобы не терять времени даром.

– У тебя разыгрался аппетит?

– Да я бы сейчас с удовольствием слопал отбивные из слона, запеченный окорок тигра, филейную часть бешеной собаки… Ах! А уж эту зверушку, которую зовут кенгуру, и подавно. Как я рад за нее, но, прежде всего, за нас. И все-таки забавное животное: его передние лапы, по крайней мере, в шесть раз короче задних, хвост – в локоть длиной, и какая прелестная головка, как у газели. Эй, поспешите-ка все, кто голоден, сейчас начнется раздача еды. Эх, жаль, что у нас нет ни хлеба, ни вина, лишь мяса ешь – не хочу.

– Если ты желаешь, можешь подождать, и у тебя будет и то, и другое.

– Ждать! Когда у меня в желудке веселятся все крысы с камбуза… Даже и не думай об этом, сынок.

К счастью, Пьеру пришлось ждать не слишком долго. Костер уже горел, а кенгуру, нанизанный на тонкую ветвь, жарился над огнем, источая весьма соблазнительные запахи.

Пока канонир с горящими глазами и раздувающимися ноздрями наблюдал за приготовлением обеда, Фрике ненадолго отлучился. Вернулся он вместе с Виктором, и оба они были нагружены, как мулы контрабандистов.

– Держи, вот десерт для умирающих с голоду. Бананы, манго и ананасы. Ты доволен?

– Как будто бы стал адмиралом.

– Следовательно, давайте обедать, потому что у нас тоже уже животы свело от голода.

Когда вся эта еда, в коей столь настоятельно нуждался истощенный организм потерпевших кораблекрушение, была съедена, Фрике, который (редкий случай) за всю трапезу ни разу не открыл рта, чтобы поболтать, заговорил первым.

– Теперь, когда мы основательно подкрепили силы, займемся, друзья мои, если вы не имеете ничего против, нашими продовольственными запасами. Возможности типа той, что выпала нам сегодня, редки, и если верить рассказам бывалых путешественников, то Папуа довольно бедна дичью.

– Что касается меня, – заявил Пьер, – я сделаю все, что будет нужно. Теперь, когда моя корма подновлена, я готов мчаться вперед на всех парусах. Давай, выкладывай свои истории, матрос.

– Так вот. Наша лодка может вместить в себя более двух тысяч килограммов провизии.

– Настоящий матрос должен сказать «более двух тонн».

– Пусть будут «две тонны». Впереди у нас долгое плавание. Кто знает, сможем ли мы причалить к берегу, чтобы пополнить запасы продовольствия? Следовательно, нам надо иметь под рукой все продукты первой необходимости, так, чтобы мы могли высаживаться на сушу лишь в самом крайнем случае.

– Все очень хорошо, сынок, допустим, мы забьем до отказа продовольствием наш трюм, у нас достаточно времени, чтобы подготовиться к плаванию, но ты поручишься, что вскоре все эти запасы не испортятся и мы не получим полную лодку гнилья?

– Поручусь. Такие продукты, как мука, а также мясо и рыба, если мы решимся всем этим запастись, отлично хранятся. Мясо и рыба – две или три недели, что касается муки, то она лежит шесть месяцев и даже больше.

– С мясом и рыбой все ясно. Их можно прокоптить или посолить, но мука, с помощью какого дьявола ты раздобудешь муку?

– Я говорил тебе о саго.

– Ну и что!

– Прямо сейчас мы отправимся на поиски саговой пальмы, а уже завтра, на заре, приступим к сбору урожая.

– Я так понимаю, что саговая пальма – это разновидность хлебного дерева, но ее плоды, в отличие от плодов последнего, состоят не из мягкой массы, кстати, не такой уж плохой на вкус, а из муки. Мне кажется, я где-то слышал об этом.

– Ты попал пальцем в небо, старина. Мягкая мучнистая масса содержится непосредственно в самих стволах деревьев. Эту драгоценную субстанцию полинезийцы используют так же, как жители межтропического пояса Америки маниоку, в общем, она заменяет им хлеб. Но к чему все эти долгие речи и подробное описание, если у тебя есть возможность увидеть все собственными глазами. Данная местность, как никакая другая, подходит для саговых пальм. Вот болота с горьковато-соленой водой, столь любимые этими благословленными растениями. Давайте пройдем чуть дальше, и мы обнаружим то, что нам надо. Итак, ты видишь этот массивный ствол, растущий почти горизонтально и так близко к земле? Он будто бы обернут огромными листьями, а его верхушку венчает гигантский букет цветов.

– Так это и есть саговая пальма? Нам будет совсем нетрудно срубить ее; какое странное строение! Это вошло у него в привычку – укладываться таким вот образом?

– На территориях, несколько отличающихся по составу почвы от этой, нередко можно увидеть целые плантации саговых пальм, полностью лежащих на земле. Именно эта особенность роднит саговую пальму с нипой – деревом, относящимся к тому же виду. Впрочем, такое положение нисколько не мешает их росту и качеству получаемого продукта.

– Мы возьмемся за работу прямо сейчас?

– К чему? Скоро стемнеет. Сейчас нам лучше заняться постройкой укрытия для ночлега. Мы привяжем несколько легких жердей к стволам двух деревьев, а восемь-десять листьев саговой пальмы станут для нас надежной крышей. Сбор урожая – завтра.

Глава IX

Сначала матрос, затем лесоруб и, наконец, мельник. – Орудия мукомольного производства в Папуа. – Корзины, сита, ступки, пестики, лотки для промывки. – Саговые пальмы и саго. – Подготовительные работы. – Сбор океанийской «манны небесной». – Одна-единственная саговая пальма может кормить человека целый год. – Достаточно десяти рабочих дней, чтобы обеспечить годовым запасом муки любого местного жителя. – Приготовление муки. – Взрывающийся котелок. – Нежданные, но очень голодные гости. – Два негритоса из Новой Гвинеи. – «Добрые» представители людоедов. – Преимущество, которое дает знание малайского языка. – Непредвиденное нападение.

Веселая стайка болтунов-попугаев громко заверещала в кронах деревьев, вырвав трех наших друзей из объятий глубокого сна.

– Ну что же, приступим к работе, дети мои, – сказал Пьер, который поднялся первым. – Солнце светит, наши топоры заточены, и нам надо как следует приналечь на работу, чтобы собрать достойный урожай. Из матроса я превращусь в заправского дровосека, а затем – и в мельника. В ближайшие часы меня будут звать не Пьер ле Галль, а Жан-Фарин.[48]

– Как это так, – возмутился парижанин, вспомнив о том внезапном приступе голода, что накануне овладел его другом, и последовавшем за ним пиршеством, – натощак, не перекусив?

– Сынок, нельзя каждый день превращать в праздник. Вчера мы съели по двойной порции обеда, и это был совершенно особый случай, но сегодня мы вновь должны вернуться к привычному ритму жизни и быть готовыми поднять все паруса.

– Как скажешь. Поскольку ты пребываешь в столь добром расположении духа, ничто не может помешать нам живо приступить к работе, тем более, что пока еще не слишком припекает и полуденная жара не станет помехой нашему труду.

– Чертова страна! В ней, как и в любой другой экваториальной стране, беспощадное солнце может превратить бравого матроса в вялую муху, так что он начнет растекаться, словно баррель дегтя, а его мозг сварится в черепушке, будто кокос в своей скорлупе, а если он попытается брыкаться, то солнце просто свалит его с ног с жесточайшей лихорадкой.

– Действительно, существует огромная разница между жгучим солнцем экватора и тем ласковым светилом, в лучах которого наливается соком вишня монморанси или зреет виноград-шасла в Сюрене. С другой стороны, давайте будем справедливы. Согласитесь, что эти огромные деревья, роскошные плоды, ослепительные цветы возмещают все неудобства, которые может причинить жара. Здесь настоящий рай для людей, потерпевших кораблекрушение, и я предпочитаю сотни раз жариться на солнце по соседству с кайманами или гремучими змеями, чем один раз отморозить себе нос в царстве белых медведей.

– Да я, в общем, и не спорю. Но согласись, что эти долгие удушающе жаркие ночи, которые тянутся не менее двенадцати часов, не могут не раздражать. А что говорить про светлое время суток, когда можно работать лишь с шести до девяти утра, а потом с трех до шести вечера, так что весь рабочий день сокращается до шести часов: в итоге восемнадцать часов мы вынуждены изображать ящериц? Это уж чересчур, так мы станем такими же ленивыми, как неаполитанцы.

– Но, к счастью, мы люди дела и наш рабочий день начинается в шесть часов утра.

– Именно поэтому я еще раз повторю то, что сказал только что: «За работу!»

– Так и будет. Давайте, больше не медля, приступим к сбору муки. И дабы не терять ценное время, если ты позволишь, я скажу, как следует распределить наши обязанности.

– Действуй. Бросай лаг. Что касается меня, то я закрою рот на замок.

– Прежде всего, нам надо срубить эту кокосовую пальму, на которой красуется дюжина еще не спелых орехов.

– Готово! – сообщил Пьер, перерубая пятью или шестью сильными ударами топора тонкий ствол, который тут же с грохотом обрушился на землю.

– Видишь этот волокнистый «карман» с тонкой сеткой цвета табака, что прикрывает основание каждого ореха?

– Отлично вижу.

– Он послужит нам ситом, сквозь которое после полудня мы станем просеивать муку, прячущуюся в сердцевине саговой пальмы. Эти карманы-мешочки следует снимать крайне аккуратно, чтобы случайно не порвать их.

– Уже сделано.

– Теперь каждому из нас необходимо срезать себе по крепкой ветке или, скорее, по дубине.

– Это несложно. На изготовление каждой дубины потребуется пять минут, то есть в общей сложности – четверть часа.

– Хорошо, а теперь выберем подходящее дерево. Вот прекрасный экземпляр, как раз то, что надо. Эта саговая пальма не слишком высокая и не слишком толстая, длина ствола составляет приблизительно шесть метров, а его диаметр – один метр двадцать пять сантиметров. И плюс ко всему, этот ствол полон отменной муки, о чем можно судить по той легкой желтоватой пыли, что покрывает основание листьев.

– Нужно как можно скорее разрубить его на части.

– Своевременно. Нам необходима ступка, чтобы толочь мякоть саго, ведь «пестики» у нас уже есть.

– Это кажется мне правильным. Но где ты возьмешь эту твою ступку?

– Она уже стоит на своем месте, но в данный момент пока еще занята.

– Что-то я не понимаю.

– Все очень просто. Древесная оболочка пальмы не толще трех сантиметров. Ну-ка сделай тонкий распил вокруг ствола, приблизительно в двадцати пяти сантиметрах от земли.

– Вот дьявол! А древесина саго очень твердая!

– И, к счастью, очень тонкая. Вот наша пальма и отделилась от пня. Теперь ты сам можешь видеть массу, заполняющую оба обрубка ствола.

– Надо же, да она рыжая, как кирпич.

– Только у подножия дерева, сверху она матово-белая. Всего несколько ударов пестиком – и масса, заполняющая пень, превратится в пыль.

– О, я догадался! После того как мы опустошим этот пень, он и послужит нам ступкой. Матрос, какой ты сообразительный!

– Теперь, когда у нас есть отличная ступка, причем очень устойчивая благодаря корням, уходящим в землю, нам следует обзавестись лотком для промывки муки, а также корзинами. Основа лотка уже смотрит на нас, а изготовлением корзин займется Виктор. Вот эти гигантские листья пальмы легко превратить в отличные корзины, каждая из которых вместит в себя не меньше двадцати килограммов саго. Листовые пластины необыкновенно прочны и выдержат любое испытание; что касается прожилок листа, то из них получатся удобные петли, в которые можно будет вдеть шест для переноски груза.

– Давай-ка, Виктор, приступай к работе и смастери для каждого из нас по корзине.

– Да! Да! Моя все делать холосо.

– Что касается лотка, который мы должны отнести к ручью, журчащему где-то неподалеку, то для него я намереваюсь использовать верхушку ствола, увенчанную роскошным букетом цветов.

Парижанин тут же сам приступил к работе, и действовал он с необычайной ловкостью. Орудуя топором, пилой и своей абордажной саблей, превратив ее в мачете, молодой человек круговым движением снял широкую полосу коры, с одной стороны перетянутую стеблеобъемлющими листьями, и стал обладателем широкого чана, основание которого образовывалось перегородкой пальмового узла.

– Вот мы и обзавелись всеми необходимыми приспособлениями и инструментами, причем сделанными из самой саговой пальмы, ну, за исключением сит. Отлично, Виктор, ты на правильном пути, у тебя получаются великолепные корзины.

– Сесяс, Флике… Сесяс, моя сделала две колзины и делать тлетья.

– Нам остается разрубить выбранное дерево на несколько частей, каждую около метра в длину, а затем извлечь из них сердцевину.

– Надо же, сколько приготовлений, и все для того, чтобы вытянуть на свет Божий эту твердую на вид массу, которая очень напоминает сухое яблоко; но руки должны входить в нее, как в масло.

– Попробуй, если сможешь.

Бравый матрос закатал по самый локоть рукава своей рубахи, выставив на всеобщее обозрение руки атлета, бугрящиеся мышцами, – долгие годы у тяжелого флотского орудия не прошли даром.

– Эй ты, то, что там внутри, сейчас я тебя застроплю, ай да я, ни дать ни взять – настоящая бретонская хозяйка, которая намеревается достать масло из своей маслобойки.

Фрике улыбался.

Мастер-канонир погрузил обе руки в плотную массу, изо всех сил потянул и… безмерно изумился, осознав всю бесполезность своих титанических усилий.

– С подмастерьем булочника случилось невероятное несчастье, – проворчал моряк с комичной гримасой, – все тесто намертво прилипло к квашне.

– Не прилипло, а закрепилось при помощи тросов – вот подходящее определение, – сказал Фрике. – А ну-ка, смотри, – продолжил парижанин и легонько поскреб саблей мучнистую мякоть, обнажая прочные зеленые древесные волокна, горизонтально пронизывавшие сердцевину пальмы, – видишь эти крошечные канаты?

– Ах! Почему ты не сказал мне об этом раньше! И каким образом ты надеешься порвать эти чертовы пеньковые тросы, которые прикреплены к стволу так, словно над ними потрудился самый умелый марсовый матрос?

– Именно для этого нам и понадобятся дубины. Мы основательно истолчем эту массу, раздробим волокна, а затем пересыплем измельченное вещество в ступку.

– Хорошо, а потом?

– Сначала разберемся с первой частью работы. Что будет потом, узнаешь позже.

Оба друга, могучие, словно цирковые борцы, вооружившись дубинами, принялись по очереди толочь сердцевину пальмы так, что в конечном итоге волокна порвались, измельчились, и вся получившаяся масса упала в ступку, которая достаточно быстро наполнилась.

Цилиндр, недавно бывший одним из звеньев саговой пальмы, оказался совершенно пустым. Толщина древесных стенок цилиндра действительно не превышала трех сантиметров, а сам он напоминал одну из тех массивных чугунных труб, которые в наших городах служат для водостока.

– Давай продолжим толочь саго в ступке, чтобы оно стало еще более мелким и напоминало муку грубого помола, а затем промоем нашу муку в воде.

– Все эти манипуляции не кажутся мне ни трудными, ни утомительными. Я даже получаю удовольствие от того, что могу так быстро обеспечить нас необходимыми запасами, не затрачивая при этом особых усилий. Но мне никогда не понять, почему в стране, где в изобилии водятся рыба и дичь, которые можно есть вприкуску с добрым ломтем вот такого хлеба, люди до сих пор предаются людоедству.

– Это тем удивительнее, что даже самый посредственный труженик, а все эти дикари – несусветные лентяи, может всего за шесть дней обеспечить себя продовольствием на целый год.

– Быть такого не может! В наших странах храбрые рыболовы, умелые земледельцы работают не покладая рук целый год и едва сводят концы с концами.

– Да, – подхватил Фрике со вздохом, – когда я думаю о своем детстве, о жалком существовании одинокого ребенка, вечно голодного, но трудолюбивого, я не могу удержаться от того, чтобы не воскликнуть: «Как же должны быть счастливы жители солнечных стран!» Посудите сами, – продолжил парижанин, не прекращая толочь мучнистую сердцевину саго, – одно такое дерево, как вот это, семь метров высотой и метр тридцать сантиметров в диаметре, делится на тридцать «цилиндров» по пятнадцать килограммов каждый. Из каждого такого цилиндра можно добыть муки на шестьдесят пирожков, каждый из которых весит шестую часть килограмма. Обычный человек может съесть два таких пирожка за одну трапезу, то есть в день ему достаточно пяти пирожков. Итак, эти восемнадцать сотен пирожков, весом от четырехсот пятидесяти до пятисот килограммов, могут целый год утолять голод одного аборигена. При этом ему не придется трудиться в поте лица, ведь двое работников могут управиться с одним деревом всего за пять дней, а еще две женщины за тот же срок способны испечь необходимое количество хлеба. А так как крахмал отлично хранится в необработанном состоянии, то одному человеку надо затратить всего десять дней на работу, чтобы получить годовой запас муки.

– Тьфу, пропасть! Теперь я ни секунды не удивляюсь, почему они так любят бездельничать, греясь на солнышке. Подобная легкая жизнь не может не породить страшной лени.

– Черт возьми! В совершенно диких краях отрицательных сторон жизни много меньше, чем в странах более-менее цивилизованных, таких как Молукку, Серам, Мальдивы, Суматра или Амбон, которые принято называть «районами саго» и где добывают большую часть этой ценной субстанции, отправляемой в Европу для дальнейшего использования. Столь низкие цены на продукты питания приводят к весьма плачевным последствиям. Жители довольствуются тем, что добавляют немного рыбы к саговой муке и, не зная, чем заняться, бродят в поисках случайного заработка или же отправляются рыбачить к окрестным островам. Они не считают нужным обрабатывать землю и живут в полной нищете, невзирая на то, что их окружает богатейшая почва.

– Если твои расчеты верны, сынок, а я полагаю их именно таковыми, то нам достаточно будет поработать полтора дня, чтобы обеспечить нас продовольствием на три месяца.

– Ты совершенно прав. Более того, у нас нет никакой необходимости надрываться – самая сложная часть работы уже закончена. Сегодня во второй половине дня мы отнесем всю добытую массу к ручью, используя корзины, которые смастерил Виктор. А затем промоем муку.

– Каким образом?

– Все до смешного просто. Мы положим лоток, изготовленный из коры и основания двух листьев, в ручей, конечно, вблизи от берега. Когда он заполнится водой, мы просеем муку через сито прямо в лоток, не забывая встряхивать его таким образом, чтобы крахмал растворился, а затем осел на дне. После такой несложной промывки все лишние волокна будет удалены. Крахмал быстро осядет и достигнет необходимой густоты. Когда его наберется достаточно много, нам надо будет сцедить воду, достать массу из лотка, отжать ее и положить сохнуть в тени. Затем, чтобы избежать лишней работы, мы скатаем «тесто» в некое подобие хлебов, от десяти до двенадцати килограммов каждый, и обернем их листьями саговой пальмы. Так они смогут храниться бесконечно долго и не портиться.

– Однако нам удивительно повезло, что мы причалили именно здесь. Конечно, мы подвергаемся риску быть съеденными, но, по крайней мере, мы точно не умрем с голоду, что уже не так плохо.

Пока наши друзья занимаются своей незамысловатой работой, поговорим еще немного о саго, об этой океанийской «пшенице», возможно, еще более ценной, чем маниока – «манна небесная» южноамериканских племен. Саговая пальма отличается тем, что и ее ствол, и листья, и ветви могут использоваться человеком для самых разнообразных целей.

В районах, где растут саговые пальмы, их листья просто незаменимы в домашнем хозяйстве. Срединная прожилка гигантского листа с успехом замещает бамбук и даже во многом превосходит его. Длина такой «жерди» составляет от трех до пяти метров, у основания она может быть столь же толстой, как нога крепкого мужчины; внутри она заполнена очень твердой сердцевиной, снаружи – покрыта тонкой, но прочной кожурой. Из таких прожилок можно полностью построить всю хижину или использовать их в качестве столбов, поддерживающих здание, сконструированное из других материалов. Расколотые пополам и уложенные плашмя на балки, такие жерди образуют отличное напольное покрытие. Подобранные по величине и форме, а затем прикрепленные у несущей конструкции, срединные прожилки листьев саговой пальмы заменяют доски, при этом они не требуют никакой дополнительной обработки – ни покраски, ни покрытия лаком, никогда не перекашиваются, не покрываются плесенью, не гниют и успешно противостоят потокам тропических ливней. Сегодня их используют для строительства своих жилищ почти все европейские колонисты. Элегантные, воздушные и совершенно безвредные для здоровья, такие дома напоминают настоящие шале с коричневатыми стенами, построенные исключительно из этого удивительного растения, которое укрывает и кормит сотни тысяч человек. Не стоит забывать о кровле, которая также является немаловажным элементом. Листьями саговой пальмы, согнутыми и закрепленными особым образом, кроют крыши хижин, заменяя привычные в Европе черепицу и шифер.

Что касается муки, то она не только полезна для здоровья, но и очень питательна: из нее можно приготовить множество удивительных лакомств. Если не упоминать о той необработанной массе, которую разводят в воде и доводят до кипения, получая студенистую, немного вяжущую похлебку, приправляемую солью, лимоном и паприкой, из саго готовят маленькие горячие хлебцы, подающиеся с тростниковым соком и тертым кокосовым орехом. Это «сладкое блюдо» – одно из самых изысканных. Чтобы приготовить такое «пирожное», необходимо взять необработанную массу из одного «цилиндра» саговой пальмы, раздробить ее, а затем истолочь в мельчайшую муку. После этого полученная мука высыпается в глиняную печь, снабженную специальными отделениями или вертикальными ячейками – пятнадцать сантиметров в высоту и три сантиметра в ширину. Такая печь, стоящая на горячих угольях, накрывается пальмовым листом. Время готовки не превышает пяти-шести минут. Мука, насыпанная в ячейки, подходит, но сохраняет форму. Получившиеся хлебцы по цвету похожи на обычный хлеб из пшеницы, но обладают специфическим, очень приятным вкусом, которого не встретишь у саго, подаваемого к столу в Европе.

Высушенные на солнце и завернутые в листья, эти хлебцы становятся сухими, ломкими и могут храниться несколько лет. В таком виде они приобретают внешний вид и консистенцию, напоминающие о солдатском пайке, и подходят не для всех зубов избалованных жителей цивилизованных стран. Но коренные обитатели Океании никогда и не слышали о таких чудесах, как искусственная челюсть и «капризный желудок». Одно удовольствие наблюдать за тем, как малышня грызет сухари из саго своими крепкими зубами, еще не почерневшими от бетеля, которым могли бы позавидовать даже молодые волки. Если такой хлебец слегка увлажнить водой и несколько секунд подержать над огнем, то он вновь станет таким, каким его достали из печи. Некоторые европейцы обмакивают лакомство в кофе, словно обычные гренки. И, наконец, вареное или приготовленное иными способами саго может заменить овощи.

В этой связи автор просто обязан упомянуть (иначе читатели сочтут, что его желудок в должной мере не оценил все прелести саго) некоторые трапезы, целиком и полностью состоящие лишь из даров саговой пальмы. Итак, саго-капуста – не помню, говорил ли я, что каждая саговая пальма заканчивается огромной почкой, или «капустой», аналогичной «капусте» марипы, патавы или капустной пальмы? – помещается вместе со стручковым перцем в большой бамбуковый стебель, толщиной с ногу человека. Этот бамбуковый стебель прочно закрывают с двух сторон и кладут на огонь. После того как импровизированный котелок полностью обуглится, а произойдет это приблизительно через четверть часа, блюдо будет готово. Его стоит подавать с хлебом из саго. Небольшой совет, касающийся приготовления данного деликатеса. На время варки отойдите подальше от огня, потому что порой бамбуковый котелок взрывается, как бомба. В таком случае вас ждет двойное разочарование: во-первых, вы останетесь без обеда, во-вторых, рискуете лишиться глаз.

И, наконец, скажем несколько слов о том, что пух, покрывающий молодую листву саговой пальмы, служит для островитян своеобразной нитью для изготовления ткани. А когда аборигены хотят избавиться от лени, вошедшей в поговорку, они извлекают из листьев самые тонкие прожилки и мастерят из них прочные снасти для рыбалки. И еще: из перебродивших плодов саговой пальмы дикари изготовляют очень приятный и пьянящий крепкий напиток. На этом повествование о саговой пальме может считаться законченным.

…

Промывка и формовка хлебов из саговой муки были закончены, и такая важная операция, как сушка, доверенная Виктору, также подходила к концу. Трое друзей после короткой и плодотворной высадки на юго-восточной оконечности Новой Гвинеи готовились к новому путешествию на пироге. Фрике и Пьер ле Галль мирно беседовали, а юный китаец хлопотал под деревом, переворачивая хлеба из крахмала, размещенные в тени. Парижанин, лежа на спине, высоко задрал ноги, уперся ими в фикус и рассеянно следил за проказами стайки попугаев. Моряк, растянувшийся во весь рост на животе, положил подбородок на кулаки и поддерживал крайне занимательную беседу, как всегда перемежая свою речь живописными морскими словечками.

Внезапно раздавшийся шум торопливых шагов, сопровождавшийся приглушенным сбивающимся дыханием, заставил европейцев вскочить. Фрике выполнил впечатляющее сальто назад и застыл с оголенной саблей в руке. Моряк поднялся одним рывком, схватил дубину, еще недавно служившую ступкой для измельчения сердцевины саговой пальмы, и занял оборонительную позицию.

Задыхающийся от волнения Виктор, чья обычно желтая кожа приобрела явный зеленоватый оттенок, остановился с перекошенным ртом, с выпученными от страха глазами и принялся тыкать пальцем в густую зеленую листву, которая еще подрагивала, потревоженная сумасшедшим бегом китайчонка. Несчастное дитя, несмотря на весь ужас, исказивший черты его лица, не издало ни звука. Тело мальчика бунтовало, но воля оказалась сильнее.

– Послушай, Виктор, – наконец негромко поинтересовался Фрике, – что стряслось? Я вижу, что ты находишься в полном смятении чувств. Ты наступил змее на хвост? Из джунглей явился тигр и попытался схватить тебя за икры?

– Нет, господина, – пролепетал житель Поднебесной, – …нет, не звель… дикали… там.

– Дикари?!..и много их?

– Два дикаля.

– Ты уверен, что их только двое? Не стоило портить себе кровь из-за сущей безделицы, бедный мой малыш. В результате ты стал цвета незрелого лимона.

– Где твои дикари?

– Там!..в лесу.

– Эй, кто там? – громко крикнул парижанин, и его тон был преисполнен любезности. – Не соизволите ли войти?

Это сердечное приглашение, произнесенное самым учтивым тоном юного создания, никогда ранее не бывшего уличным мальчишкой, возымело желаемый результат.

Зеленый занавес открылся во второй раз, на сей раз медленно и осторожно, и на «сцене» появились двое странных существ. Сначала воинственный вид молодого парижанина смутил нежданных гостей, хотя и сами они были вооружены до зубов; но затем Фрике, «сраженный» в высшей степени миролюбивым поведением аборигенов, опустил великолепное лезвие своего мачете (абордажной сабли) и, улыбаясь, двинулся навстречу незнакомцам.

– Вот так штука! – как обычно насмешливо воскликнул юноша. – Они уродливы, как обезьяны, и грязны, как содержимое тележки старьевщика.

– Не то слово, – подхватил Пьер ле Галль, – они остро нуждаются в чане воды, в добром куске мыла и в том, чтобы по ним пару раз прошлись шваброй.

– Но вопреки своему не слишком приятному виду, они, кажется, не таят никакой задней мысли и не намерены превратить нас в ромштексы, а потому пусть будут дорогими гостями.

Застывшие в изумлении перед подобным многословием, новые герои нашего повествования действительно не вышли лицом. Среднего роста, приблизительно метр шестьдесят сантиметров, наряженные в основном в медные браслеты и кольца, вдетые в нос и в мочки ушей, дикари, однако, отдали дань некой стыдливости и водрузили на чресла драпировки сомнительного цвета.

Их тела покрывал толстенный слой грязи, а ноги были изъедены язвами, что, без сомнения, являлось следствием плохого или неполноценного питания, плюс к этому дикари источали острый мускусный запах, способный повергнуть в ликование целую стаю кайманов.

Невзирая на покрывающие их раны и грязевую корку, коренастые, плотно сбитые, черные с желтым отливом телá аборигенов выглядели достаточно сильными. Но их фигуры не были наделены тем изяществом, что отличало папуасов, описываемых ранее. Кривые ноги, плоские ступни, короткая шея. Что касается голов, то они нисколько не походили на головы людоедов с острова Вудларк. Крупные круглые головы непрошеных гостей были будто вытесаны рукой неумелого подмастерья скульптора. Огромные, выдающиеся надбровные дуги напоминали о мордах больших антропоморфных обезьян, под бровями сверкали крошечные злобные глазки, довершали картину приплюснутый нос, квадратные, мощные челюсти типа тех, что бывают у догов, полные губы. Все это «великолепие» дополняло малопривлекательное выражение лица, которое казалось похожим на раздавленную маску.

Их слегка вьющиеся волосы были неумело заплетены в неопрятные косы, свисающие с затылков, словно кукурузные початки. Крупные круглые медные браслеты, покрытые патиной, украшали запястья и предплечья дикарей. У одного из чернокожих большое кольцо из раковины в носу странным образом изгибалось и причудливо обрамляло рот; другой довольствовался длинным куском кости, уродовавшим его ноздри. Голубые и красные шрамы – следы давних татуировок – пестрели на плечах островитян, извиваясь, бежали вниз по спине и заканчивались на груди и на животе, складываясь в прихотливые узоры.

Каждый дикарь был вооружен двухметровым копьем с бамбуковым наконечником и древком, декорированным большим пучком перьев казуара, а также грубым деревянным луком с тетивой, сплетенной из волокон ротанговой пальмы. Очень прямые и очень легкие стрелы, длиной около одного метра пятидесяти сантиметров, были, как и копья, изготовлены из бамбука, а их костяные наконечники оказались покрыты многочисленными зазубринами. Оружие внешне устрашающее, но в действительности не слишком опасное, особенно если принимать во внимание неловкость, свойственную папуасам, которую не раз описывали заслуживающие доверие исследователи.[49]

Полностью удовлетворенные происходящим, нежданные гости позволили несколько минут любоваться собой, причем интерес белых людей они сносили совершенно равнодушно, как медведь из басни, не высказывая никаких претензий, а затем принялись с жалостливым видом хлопать себя по животам. Подобный жест во всем мире означает одно: «Я голоден!»

Фрике сразу же понял смысл столь выразительной пантомимы и произнес:

– Вы пришли как раз вовремя. Вот вчера нам было бы весьма затруднительно пригласить вас отобедать; сегодня – иное дело. Кладовая набита провизией, или, как сказал бы Пьер ле Галль, продовольственный трюм полон… Но так как вы не понимаете ни морского, ни французского языка, а столь длинная речь походит на надувательство, вот вам еда, чтобы заморить червячка.

Закончив тираду, Фрике протянул голодающим целый «каравай», слепленный из саговой муки, большой кусок мяса кенгуру, связку бананов и «гарнир» из «капусты» саговой пальмы.

Невозможно описать словами то выражение блаженства, что появилось на лицах островитян, когда они увидели столь щедрое подношение. Их толстые губы расплылись в широкой улыбке, явив на свет два ряда внушительных зубов с эмалью, не испорченной бетелем. Затем, не теряя времени, дикари раскрыли два рта, напомнившие две бездонные пропасти, улыбки пропали как по мановению волшебной палочки, и еда принялась с невероятной быстротой исчезать в глотках чернокожих визитеров. Трапеза изголодавшихся «зверей» длилась четверть часа. В течение пятнадцати минут можно было слышать лишь скрежет коренных зубов, сопровождавшийся яростным вращением глаз, гримасами, покачиванием бедер и глотательными движениями, свойственными ненасытным птицам со скотного двора, у которых слишком большой кусок время от времени отказывался пролезать в глотку. Казалось, что насыщаются не только желудки дикарей, но и все их естество. Затем эта странная гимнастика подошла к концу – животы островитян переполнились. Оба приятеля, наевшись до отвала, принялись толкать друг друга локтями, издавая счастливое «О!», и удовлетворенно поглаживать животы, которые из впалых превратились в подобие массивных бочонков.

После этого визитеры пробормотали несколько слов на неизвестном языке, к великому огорчению Фрике, мечтающему обменяться с дикарями хотя бы двумя-тремя фразами.

И тут, ко всеобщему изумлению, Виктор, который, видя немыслимую прожорливость гостей, прятался за спинами европейцев, преодолел свой ужас, приблизился к незнакомцам и что-то сказал им.

– Ах! Неужели ты понимаешь их невероятный язык? – спросил совершенно ошарашенный Фрике.

– Нет, Флике. Дикали немного говолят малайски. Моя понимать малайски.

– Малайский, они говорят на малайском языке. Но тогда получается, что где-то неподалеку отсюда обитают более-менее цивилизованные люди. Вот дьявол! Это коренным образом меняет наши планы.

Увы, надежды оказались напрасными. Гости потерпевших кораблекрушение, хотя их знание малайского языка было весьма и весьма ограниченным, все же смогли предоставить европейцам некоторые любопытные сведения. Вот что рассказал Виктор, без сомнения, усердный переводчик, но чья речь также нуждалась в определенном переводе.

Оба голодающих принадлежали к племени каронов.[50] Они указывали на закат, уверяя, что шли долго… очень долго. Сначала их было много, но их группа была уничтожена могущественными врагами, которые развязали ожесточенную войну. Всех их соплеменников съели, и бедняги, оставшиеся в одиночестве, побрели куда глаза глядят, будто бы проклятые всеми божествами.

– Надо же, а я-то полагал, – сказал Фрике после того, как «переводчик» поведал ему историю скитальцев, – глядя на их внешность, что им бы безо всяких предварительных экзаменов выдали диплом людоедов. Спроси их, а они сами-то едят людей?

Этот вопрос вызвал взрыв смеха у дикарей. Их страшные, отталкивающие лица выражали неприкрытое вожделение, и кароны поспешили ответить утвердительно, как будто каннибализм был самой естественной вещью в мире.

– И много людей они съели?

Один из островитян скромно вытянул руки, давая понять, что он принимал участие в десяти трапезах, где главным блюдом было человеческое мясо. Другой вначале продемонстрировал обе ноги, а затем обе руки.

– Отличная арифметика, должно быть, это означает двадцать. Итак, все ясно. Странный способ укреплять социальные связи между народонаселением страны.

После долгой беседы, сопровождающейся выразительной пантомимой, Виктор перевел услышанный им интереснейший рассказ, и Фрике понял, что кароны скорее энергично обороняются, нежели бросаются на первого встречного. А едят они лишь трупы врагов, убитых на войне.

– Ну не такое уж существенное различие. Но в конечном итоге, кто знает, не является ли голод, который всегда следует по пятам за этими несчастными, основной причиной столь чудовищного поведения?

– А саго? – рассудительно прервал тираду друга Пьер ле Галль. – Все, что им надо, это нагнуться и поднять… Десять дней работы, и один человек может обеспечить себе безбедное существование.

– У меня нет намерения оправдывать их, но…

Резкий свист не дал парижанину закончить: длинная зазубренная стрела вонзилась в ствол бананового дерева прямо над головой одного из каронов.

Бедняга, дрожа от страха, тут же рухнул на землю.

Пьер и Фрике схватили ружья и приготовились к обороне.

– Честное слово, – сказал парижанин. – Что-то мы стали слишком беспечными в последние дни. А сражение начинается вновь.

Где-то среди густой зелени зазвучали злобные вопли, теперь потревоженные ветви раскачивались со всех сторон.

Глава X

Нашествие папуасов. – Моряк из Конке и парень из Парижа приняты за людоедов. – Вождь Узинак. – Удивительные способности юного парижанина. – Инструментальный концерт. – Любовь папуасов к музыке. – Кажется, что уроженцы Новой Гвинеи вовсе не нуждаются в сне. – Шедевр местного судостроения. – Рабство в Папуа. – Горцы и прибрежные жители. – Различия в темпераментах и обычаях. – Озерная деревня. – Как залезть в «воздушное» жилище. – Дома на сваях. – Опасность сделать неверный шаг. – Хождение по коридору превращается в настоящую гимнастику.

Из зарослей появилась дюжина папуасов, вооруженных луками и стрелами, и, прежде всего, окружила обоих каронов, выражавших самый живейший ужас. Европейцы, верные своей привычке проявлять осторожность и стремившиеся, если это возможно, урегулировать конфликт мирным путем, атаковать не стали. Вновь прибывшие, которые, вполне вероятно, имели какие-то претензии исключительно к каронам, некоторое время колебались, не зная, как им поступить с белыми людьми, чье присутствие в таком месте и в такой компании немало удивило их.

Аборигены принялись совещаться, сопровождая свою беседу энергичными жестами; затем, вынеся резолюцию по поводу парижанина и бретонского моряка, а на нее явно повлияли оба ружья, с которыми местные дикари, судя по всему, были отлично знакомы, они выплеснули весь свой гнев исключительно на несчастных негритосов, ставших от страха пепельно-серыми. Напоминающие зверей, попавших в западню, кароны даже не пытались защищаться; страх парализовал их тела, мешая любому движению.

Папуасы, в эту минуту не обращавшие никакого внимания на европейцев, сомкнули ряды вокруг каронов. Двое из островитян схватили голодающих гостей Фрике за грязные космы и поднесли к их шеям острые бамбуковые ножи: такой нож каждый папуас всегда носит при себе и использует его в самых разных целях. Воинственные пришельцы уже были готовы без лишних формальностей отрезать беднягам головы, но Фрике и Пьер помешали кровавой расправе. Как всегда невозмутимый моряк отвесил оплеуху одному из убийц и перехватил его запястье с ножом, в это время всегда неистощимый на выдумки Фрике опрокинул второго, подставив ему изящную, но вполне действенную подножку.

– Ох, как давно я не использовал в сражении этот прием, ну ничего, сейчас я разомну ноги.

Внезапная атака смутила чернокожих дикарей, которые, и в это трудно поверить, казались скорее удивленными, нежели рассерженными. В то время пока неудавшиеся и весьма сконфуженные «палачи» поднимались с земли, их товарищи отступили на несколько шагов – на их лицах застыла робкая почтительность. Мужчина, походивший на вождя всей группы, опустил копье и обратился к европейцам на неизвестном языке.

Его речь была длинной и, как повелось, сопровождалась жестами. Оратор указывал на каронов, отупевших от ужаса; он делал вид, что отрезает им головы, затем широко открывал рот и попеременно тыкал пальцем то в белых путешественников, то в негритосов.

– Черт меня подери! – воскликнул Фрике, не зная, что ему делать: смеяться или злиться, – этот дурак принял нас за людоедов.

– Он издевается над Республикой, – добавил Пьер ле Галль. – И надо же быть образцовым матросом, в течение тридцати лет службы питаться только бобами и солониной, чтобы в конечном итоге тебя вот так оскорбил какой-то отвратительный черномазый!

– Послушайте, – вновь заговорил парижанин, – вы глупее, чем пустые бутылочные тыквы! Если бы мы ели людей, то не стали бы заготавливать столько саго. А насчет вашего заманчивого предложения… Попробовать их на зуб, да я не знаю, что я лучше буду есть… землю, листья, подошвы от сапог…

При этих словах молодой человек взял кусок саго и откусил от него с видимым удовольствием; затем он показал на дрожащих каронов и на свой рот и изобразил гримасу отвращения, выражая таким образом любовь к растительной пище и ужас перед человеческим мясом.

Оратор, внимательно наблюдавший за этой пантомимой, вновь принялся размахивать руками, и из его «излияний» можно было уразуметь, что дикарь совершенно не понял Фрике и решил, что парижанин терпеть не может человеческое мясо в сочетании с саго.

– Нет, он не просто кретин. Теперь он думает, что я предпочитаю мясо без хлеба. Как мне объяснить свою позицию этой папуасской лесной мыши?

Беседа зашла в тупик, что было не слишком хорошим предзнаменованием, тем более что остальные чернокожие оправились от первой неожиданности и теперь потрясали оружием, без сомнения, готовясь к внезапной атаке.

К счастью, маленький Виктор во второй раз спас ситуацию. Видя, что все может обернуться самым трагическим образом, он шагнул вперед и, клянусь, очень смело направился к вождю и строго заговорил с ним пронзительным голосом, чей тембр отчасти напоминал вопли попугаев.

Виктор говорил долго и с красноречием, в коем его друзья даже не могли заподозрить малыша. Должно быть, его аргументы оказались убедительными, потому что – о чудо! – нахмуренное лицо предводителя туземцев расцвело в широкой улыбке. Он выронил из рук оружие, подошел и пожал оторопевшему парижанину руку на европейский манер. Не менее изумленный Пьер также принял участие в этом акте нежданной вежливости. Что касается воинственных дикарей, то создавалось впечатление, что они всю жизнь мечтали исключительно о сердечной дружбе с белыми людьми, во всяком случае, они всеми способами пытались выказать свое благорасположение.

– Вот это да! – воскликнул Фрике, когда суматоха немного улеглась. – Так значит, ты умеешь говорить на всех языках? – спросил он сияющего китайчонка.

– Нет, Флике, они тоже говалить малайски. Очень каласоговалить малайски. Они знать многа евлопейца, они не дикали.

– Но почему он не мог нам сказать об этом сразу?

– Увидев вас с людоедами, – ответил маленький китаец, чьи вокабулы[51] мы по вполне понятным причинам заменяем на привычные всем слова, – папуасы решили, что вы союзники каронов и что вы приветствуете их безобразные обычаи. Он говорил вам, что там далеко, где ложится спать солнце, он уже видел белых людей, вооруженных и одетых, как вы. Это были очень хорошие, очень приятные люди, они убивали только злых хищников и собирали птиц и насекомых. Вождь даже исполнял в их экспедиции обязанности проводника, и он научился любить белых людей. Ошибка произошла потому, что он видел, как вы разделили вашу еду с каронами, которых местные туземцы считают вредоносными существами, достойными лишь отсекновения головы. Что касается самих папуасов, то они – славные люди, мирно проживающие на побережье. Конечно, они с радостью отрезают головы врагам, но никогда не предаются каннибализму.

– Теперь я все понял, но что они собираются сделать с нашими голодными гостями, которые, наконец, начинают приходить в себя после этой заварушки?

– Отрезать им головы…

– О нет! Только не это. Если этот достопочтенный месье… Однако спроси, как его зовут.

– Узинак.

– …Если этот достопочтенный месье Узинак еще не так давно счел странным тот факт, что белые люди могут есть человеческое мясо, скажи ему от моего имени, что те же самые белые люди находят весьма возмутительным обычай чернокожих островитян разрезать на две части себе подобных.

– Он говорит, что таковы их устои.

– Их надо изменить, и пока я жив, я не позволю, чтобы два существа, нашедшие приют под моей крышей… здесь нет крыши, но это несущественно, которые сидели за моим столом… и стола тоже нет, его заменила земля, это просто такой оборот речи, в общем, будут подло зарезаны.

– Он согласен, но он требует стеклянные бусы и ожерелья.

– Скажи ему, что в следующий раз. На сей день я так же богат, как последний нищий на улице.

Узинак не мог поверить своим ушам. Как белые люди могли приехать на земли Папуа без бус, тканей и ожерелий? Тогда зачем они прибыли столь далеко? Они не собираются ловить насекомых или солнечных птиц?[52]

– Скажи ему, что у нас нет ничего из вышеперечисленных предметов, но если он согласится отпустить каронов, я сделаю ему великолепный подарок.

– Не берешь ли ты на себя невыполнимое обещание, сынок? – поинтересовался Пьер ле Галль.

– Нет. Ты только вспомни: в тайнике среди наших вещей лежат одна или две красные шерстяные рубашки; этот добродушный малый будет в восторге.

Чернокожий вождь, осчастливленный обещанием, повернулся к каронам и сказал на своем языке, изобилующем дифтонгами:

– Я получил обещание белых людей. Белые люди никогда не лгут… Уходите!..

Оба каннибала, пораженные и восхищенные происходящим, поднялись, не говоря ни единого слова, развернулись на пятках и ускакали в заросли, как кенгуру.

Фрике, не менее их удовлетворенный мирной развязкой и по-прежнему необычайно гостеприимный, в ожидании ужина предложил новым друзьям легкую закуску. Это предложение было с готовностью принято, потому что, как мы уже поняли, желудок папуаса всегда пуст.

Легкий ленч затянулся до ужина, во время которого были уничтожены два зажаренных кенгуру, так вовремя добытых Пьером, а затем наступила ночь. Путешественники разожгли большой костер, и папуасы, радуясь, словно дети, расселись на корточках вокруг пламени, чтобы прогрузиться в столь любимые ими игры и разговоры.

Разговаривать оказалось непросто, ведь все фразы переводились сначала Виктором, а затем Узинаком и наоборот. Но при этом беседа не стихала, а напротив, благодаря комментариям обоих переводчиков, расцвечивающих каждую реплику, казалась очень занимательной. Но истинным героем вечера стал Фрике. Парижанин отлично знал о любви к музыке всех дикарей и папуасов в частности. И хотя он невероятно фальшивил, а его пение можно было бы смело назвать массовым убийством невинных вокализов, предприимчивый юноша легко справился со всеми трудностями и организовал инструментальный концерт.

Инструментальный концерт на 150° восточной долготы и под 10° южной широты! Но у хитроумного парня из Парижа имелось в запасе множество сюрпризов. Когда славные островитяне, усевшись на корточки и обхватив друг друга за плечи, затянули нескончаемый и жалобный мотив, полилась музыка, сначала бодрая и звенящая, напоминающая пение горна, затем гармоничная и пронзительная, словно трели соловья, – одна мелодию сменяла другую, нарушая ночную тишину.

Невозможно описать восторг примитивных туземцев. Дело в том, что вошедший в раж виртуоз продемонстрировал действительно незаурядный талант. Держа в руках удивительный инструмент, из которого Фрике извлекал звуки столь же разнообразные, сколь и глубокие, музыкант наигрывал то один напев, то другой. Мелодия то ласкала слух, то вызывала нервную дрожь, то радовала модным припевом, то сразу же, «без заносов», как сказал бы Пьер, переходила к величественным вокализам. Парижанин с равным мастерством и успехом исполнял музыку самых разных жанров: увертюру к «Вильгельму Теллю», куплеты из «Прекрасной Елены», балладу Фульского короля или смущающие душу напевы из оперетты «Хильперик». Было забавно смотреть, как островитяне дрожали, слыша хор воинов из «Фауста», плакали во время романса Розы или пускались в безумный пляс, вдохновленные полькой Фарбаха.

В конечном итоге француз выбился из сил и был вынужден остановиться, хотя неутомимые зрители, громко крича, требовали продолжения концерта. Фрике пообещал продолжить на следующий день, после чего он наконец смог лениво растянуться под банксией и попытаться вкусить радости сна. Пьер по-братски прилег рядом и пожелал узнать удивительную разгадку этой музыкальной оргии.

– Великолепно!.. Потрясающе!.. Я никогда не слышал ничего подобного, сидя на палубе у орудия. Как будто бы я побывал в театре в Бресте. Послушай, у тебя что, в животе музыкальная шкатулка? Да ты не человек, а целый оркестр!

Фрике принялся хохотать.

– Можно подумать, что ты смеешься надо мной. Как будто бы ты не знаешь, что если взять два кусочка гладкой коры и зажать между ними древесный лист, то получится инструмент, напоминающий кларнет. Если знаешь репертуар, то дуй в него, и все. Любой настоящий парижский мальчишка слышал такие музыкальные шедевры не один, а десятки раз… с высоты галерки. Дни представлений становились для меня истинным раем.

– Но инструмент…

– Я открою тебе тайну. Я много практиковался в те времена, когда шатался по тротуарам Парижа. В дни моих «занятий» выли все окрестные собаки, а прохожие разражались бранью. Но все-таки давай попытаемся поспать. До сего момента все шло отлично. Наконец-то наш путь осветила счастливая звезда, это компенсирует тот недружелюбный прием, что нам оказали на острове Вудларк. У меня есть план относительно нашей будущей дружбы с папуасами. Если уж они так любят музыку, то пусть она нам заменит стеклянные бусы. Доброй ночи.

Но одно дело призвать ко сну, и совершенно иное – суметь ускользнуть в страну грез. В конечном итоге оба друга узнали, правда, заплатив за это бессонницей, что папуасы почти не испытывают потребности в сне. Вместо того чтобы растянуться на травке, туземцы остались сидеть на корточках у огня – они беседовали, смеялись, оживленно обсуждали события минувшего вечера и старательно пытались воспроизвести мелодии, выпорхнувшие из примитивного инструмента парижского паренька! Чернокожие дикари подремали лишь пару часов, и едва солнце позолотило верхушки деревьев, вновь принялись резвиться на поляне.

Весь следующий день был посвящен заготовлению саго и погрузке его в пирогу, которую аборигены, отважные ныряльщики, с радостью извлекли из подводного тайника. Фрике презентовал Узинаку новую, огненно-красную рубаху, которую предводитель островитян незамедлительно нацепил на себя. Пьер принес в жертву свой алый платок, он разделил его поровну между чернокожими воинами, и те, не менее счастливые, чем их вождь, тут же соорудили из полосок яркой ткани импровизированные ожерелья. Наивные жители Новой Гвинеи не переставали восхищаться справедливостью европейцев, которые, наделяя своих новых друзей щедрыми дарами, учли их положение в племени.

Поскольку местность изобиловала саговыми пальмами, папуасы, отбросив свою лень, ставшую притчей во языцех, также заготовили огромное количество этого ценного продукта. Отношения между европейцами и туземцами по-прежнему оставались доверительными и теплыми, во многом благодаря жизнерадостности парижанина, прямоте моряка и той легкости, с которой Виктор осуществлял посредничество между столь разными представителями рода человеческого.

Среди прочего Фрике узнал, что Узинак – уроженец северной части Новой Гвинеи, прибыл в эти места, удаленные на четыреста лье от его деревни, движимый тем загадочным стремлением к миграции, которое свойственно всем людям примитивных рас. Случай привел чернокожего путешественника в племя, проживающее в неделе пути от «саговых плантаций», к юго-западу от них. Храбрость и сила позволили ему стать вождем племени. Благодаря патриархальным обычаям цивилизации, изученным европейцами и малайцами, Узинак правил своими подданными железной рукой, приучив их к беспрекословному повиновению. Вот уже две недели мужчины клана путешествовали по отдаленным уголкам острова, рыбача и охотясь. Они готовились к возвращению домой, когда заметили негритосов, своих извечных ненавистных врагов, и пустились за ними в погоню.

Из всех этих многочисленных данных парижанин вычленил ключевую информацию: деревенька Узинака располагалась на юго-западе.

– Браво! Нам как раз туда и надо, так что будем путешествовать вместе.

– Так мы сможем сформировать морское подразделение, – обрадовался Пьер ле Галль.

Все приготовления были закончены, туземцы перенесли свой запас саго на лодку, искусно спрятанную в бухте, о существовании которой европейцы до сих пор даже не подозревали.

Увидев этот образчик папуасского судостроения, Пьер ле Галль не смог удержаться от изумленного возгласа.

– Эй, матрос, что ты скажешь об этом флагманском корабле? – спросил не менее удивленный Фрике.

– А наши союзники не так уж глупы… совсем не глупы. Как умело сконструирована эта лодка; я знавал немало каботажников Ла-Манша, которые бы взяли ее за образец для постройки своих быстроходных рыбацких баркасов.

Пирога – отменный прототип «морских судов» Новой Гвинеи. Самые большие пироги, так называемые пироги для путешествий, достигают десяти метров в длину и метра двадцати пяти сантиметров – в ширину. Именно такой лодкой и любовался сейчас Пьер ле Галль, даже не пытаясь скрыть восхищение истинного знатока. Корпус судна, сделанный из ствола первосортного кедра, невзирая на значительные размеры, отличался особой легкостью. Толщина корпуса составляла не более трех сантиметров, и потому подобная конструкция требовала применения внутренних распорок, которые не давали лодке перекашиваться. Обе оконечности пироги были изящно приподняты за счет широких водорезов, что позволяло лодке стремительно скользить по воде. Ее достаточно низкие борта были «надстроены» срединными листовыми прожилками саговой пальмы, о чьих достоинствах мы вам поведали ранее. Эти «прутья», отлакированные самой природой, были чрезвычайно надежны и могли выдержать любые нагрузки. Они самым естественным образом наслаивались друг на друга благодаря своей вогнуто-выпуклой форме и с помощью поддерживающих распорок образовывали сплошную стену.

С каждой стороны пироги, выше бортов, к которым они крепились волокнами ротанговой пальмы, располагалось пять-шесть легких двухметровых жердей. Эти жерди под углом спускались к поверхности воды и соединялись друг с другом большими кусками дерева, напоминающими поплавки, всегда погруженные в воду. Такие приспособления служили для балансировки судна. Понятно, что пирога, оборудованная подобным образом, становилась непотопляемой, потому что ее ватерлиния приподнималась в четыре раза и лодка могла совершать самые невероятные маневры без потери скорости. Две трети длины лодки закрывала крыша из пальмовых листьев, поддерживаемая тонкими «столбами». Эта кровля предохраняла экипаж от жалящих укусов солнца. Водорез задней части суденышка продолжался неким подобием лестницы, напоминавшей о лафетах старинных морских орудий. Что касается переднего водореза, то он был украшен широкой планкой, зафиксированной вертикально и декорированной странным резным орнаментом, в очертаниях которого угадывались силуэты растений, животных и людей. В этом творении проявился художественный гений примитивных детей природы.

Рангоут внешне выглядел одним из самых наивных изобретений дикарей, и поначалу создавалось впечатление, что его конструкция противоречит любому здравому смыслу. Представьте себе большие козлы, которыми пользуются плотники для подъема балок и которые вместо двух вертикальных оконечностей имеют три. Теперь замените тяжелые деревянные планки на три легких бамбуковых шеста, зафиксированных на носу пироги, и вы сможете понять, как может выглядеть такая мачта без рей, без вантов и без штагов. Кроме того, это сооружение можно без труда поднять или перенести. Плюс к этому такой «рангоут» обладает бесподобным преимуществом: он не создает никакого сопротивления при встречном ветре и не парализует работу гребцов. Когда же дует попутный бриз, большой цилиндр, помещенный у подножия мачты и закрепленный тремя снастями, начинает медленно подтягиваться вверх. На вид этот цилиндр – просто-напросто обыкновенная широкая циновка, сплетенная либо из пушка листьев саговой пальмы, либо из тончайших листовых прожилок. На самом деле загадочный цилиндр и есть парус, обвитый вокруг ствола бамбука. Его ширина – два метра, а длина – шесть, при подъеме парус развертывается самым естественным образом. К нижней части полотнища прикреплены две лианы ротанговой пальмы, служащие стопорными утками и позволяющие поставить парус наилучшим образом. Если ветер усиливается, достаточно ослабить центральный «канат», удерживающий рею у верхушки мачты. Парус опускается на необходимую высоту и позволяет маневрировать лодкой. В таких случаях на наших кораблях мы приспускаем высокие паруса и оставляем лишь низкие. Руль у папуасской пироги представляет собой длинное весло с широкой лопастью, оно фиксировалось на корме все теми же волокнами ротанговой пальмы. Рулевые цвета сажи управляют судном по очереди.

Пирогу европейцев привязали к пироге папуасов, после чего наши друзья, счастливые, как любые люди, потерпевшие кораблекрушение и отправляющиеся навстречу гостеприимной земле, заняли места на борту лодки, высокопарно именуемой «флагманским кораблем».

Парижанин пришел к выводу, что настало время поднять французский флаг, который, как вы помните, был захвачен с борта тонущего «Лао-Цзы». И хотя большие корабли цивилизованных стран редко заходят в неисследованные воды данного региона, Фрике надеялся привлечь ярким стягом взгляды экипажа в том крайне маловероятном случае, если такая неожиданная встреча все-таки произойдет. Следовало попытать счастья. С другой стороны, по словам Узинака, прибрежные районы изобиловали папуасскими пиратами. Эти негодяи внезапно нападали на прибрежные деревни, грабили окрестности, атаковали рыбацкие суденышки и не гнушались тем, что захватывали в рабство мирных путешественников. Один вид французского флага, указывающего на присутствие на борту пироги людей цивилизованных, а главное, владеющих огнестрельным оружием, мог спасти всю экспедицию, отпугнув этих мелких хищников.

Слово «рабство», произнесенное Виктором, заставило Фрике насторожиться.

– О чем вы говорите? Разве в Папуа есть рабы? Неужели вам не достаточно каннибализма? – спросил молодой человек у Узинака.

Вождь племени рассмеялся и попросил Виктора перевести следующий ответ:

– Далеко не все папуасы – людоеды, далеко не все. И доказательством тому служит тот факт, что вот мы, как и другие жители береговой полосы, никогда не едим человеческого мяса. Что касается горцев, тут иное дело. Прибрежные жители добры, гостеприимны, они обожают путешествовать, кормятся случайными уловами или же дарами саговых пальм. Вот горцы, те, напротив, ведут оседлую жизнь: они охотятся, обрабатывают землю, выращивают ямс, бататы, сахарный тростник и так далее. Они выносливы, жестоки, они обожают отрезать головы врагам и питаются человечиной.

– Надо же, – перебил рассказчика Фрике, – все не как у людей. В большинстве стран жители, занимающиеся сельскохозяйственным трудом, приятны в общении, в то время как прибрежные жители чаще всего слывут людьми вспыльчивыми, склонными к авантюрам. Не правда ли, Пьер? Во всяком случае, в наших краях дело обстоит именно так, причем я не хочу сказать о «прибрежниках» ничего плохого.

– Чистая правда, сынок. Но в этом нет ничего удивительного, ведь мы находимся у антиподов, и здесь все перевернуто с ног на голову.

– Браво! Я не был готов к подобному объяснению, но оно кажется мне верным, – смеясь, ответил Фрике.

– Что касается рабов, – продолжил Узинак устами Виктора, – ты увидишь, что мы с ними хорошо обращаемся.

– Я и не сомневаюсь в этом, мой славный папуас, и вы примирили меня с частью населения этого огромного океанийского острова.

Путешествие длилось целую неделю и не было омрачено никакими инцидентами. Плавание прерывалось лишь безлунными ночами. Пироги приставали к берегу, тут же неподалеку разбивался лагерь, а уже на рассвете отважные мореплаватели вновь отправлялись в путь. И хотя друзья ни разу не видели кораблей, принадлежащих цивилизованным странам, они смогли наблюдать за многочисленными туземными пирогами, частенько достаточно подозрительными. Более того, одна лодка весьма бестактно приблизилась к пирогам французов и их союзников, по всей видимости, незнакомцы вознамерились ринуться на абордаж. Во всяком случае, враждебные папуасы, оказавшись на расстоянии человеческого голоса, внезапно сняли крышу из пальмовых листьев, мешающую натягивать тетиву луков. После этого маневра бестактность превратилась в неприкрытую агрессию. Фрике тут же велел поднять флаг и встретил незваных гостей ружейным выстрелом. Его успешное вмешательство привело к безоговорочной победе: чернокожие нападающие спешно вернули на место крышу, что, по мнению Пьера, приравнивалось к зачехлению орудия, и быстро ретировались в противоположном направлении.

Наконец, к середине восьмого дня пирога вошла в некое подобие узкого и неглубокого пролива, чье дно было усеяно коралловыми отростками, которые в высшей степени осложняли навигацию – нескольким чернокожим дикарям пришлось спрыгнуть в воду, чтобы помочь лодкам продвигаться по проливу. Затем пролив неожиданно стал глубже и расширился, а по обеим его сторонам появились ряды густых зарослей мангровых деревьев, чьи причудливые корни свивались в запутанные клубки.

Этот пролив мог быть лишь устьем реки. Заросли кораллов здесь заканчивались, потому что полипов убивала смесь пресной и соленой воды и доступ к берегам был свободен.

Горьковато-соленая вода, смертельная для кораллов, напротив, отлично подходила для мангровых деревьев – «деревьев лихорадки», как их в сердцах называют аборигены тех стран, где произрастает сей зловонный продукт болот.

Стоило пироге войти в устье реки, как ее тут же окружили суда самой разной величины: начиная от больших «военных лодок» и заканчивая «байдарками», с трудом вмещающими одного-единственного гребца. При виде белых людей туземцы разразились громкими криками радости, среди которых можно было различить слова: «Табе, туан!», что означало «Добрый день, месье».

Посреди реки, словно экзотические букеты, изобилующие зеленью, были разбросаны многочисленные островки самых прихотливых очертаний. Наконец река плавно перешла в широкий водоем, покрытый болотными растениями, в самом сердце которого возвышался десяток домов совершенно удивительного вида.

Приблизительно в пятидесяти метрах от берега высился частокол семи– или восьмиметровых свайных оснований, между которыми сновала на лодках веселая и шумная толпа. Эти сваи поддерживали гигантские строения, разумеется, полностью сконструированные из дерева двух совершенно различных типов. Большая часть домов имела в основании массивный четырехугольник, перекрытый гигантской кровлей из банановых листьев или из листьев кокосовой пальмы, напоминающей по форме перевернутую пирогу. Лишь два дома, меньшие по размеру и стоящие в некоем отдалении от других зданий, походили на большие гнезда, поддерживаемые четырьмя длинными жердями.

Фрике тут же поинтересовался у Узинака, откуда такая разница, на что папуас, подмигнув, ответил, что последние строения служат жилищами молодым людям, достигшим брачного возраста.

Почти что половина домов соединялась с берегом наклонным рядом древесных стволов, расположенных стык в стык и поддерживающихся своеобразными опорами наподобие козел. Эти бревна можно было сбросить в воду, приложив минимальное усилие, и тогда между постройками и сушей возникал непреодолимый естественный барьер. Некоторые жилища стояли абсолютно изолированно, гордо возвышаясь на сваях, к которым крепились небольшие лодочки. Фрике не мог скрыть живейшего интереса – ведь никогда в жизни он не видел ничего подобного и до сих пор не верил собственным глазам. Настоящая озерная деревня на сваях, какую можно встретить в сердце Африки и которую подробно описал француз Ахилл Раффрей, отважный и добросовестный исследователь Новой Гвинеи! Такая деревня чрезвычайно похожа на озерные поселения доисторических времен, которые подробно описывают наши достопочтенные ученые и которые как будто бы скопированы с реальных деревень на островах Папуа.

Когда пирога остановилась, Узинак приготовился к тому, чтобы подняться в свое «воздушное жилище». Однако друзья не увидели ничего, даже отдаленно напоминающего лестницу. «Лифт», как шутливо назвал его Фрике, представлял собой лишь глубокие зарубки на одной из свай. Но подобный примитивный способ подъема нисколько не смутил обоих французов. Они, как и Виктор, играючи, словно белки, вскарабкались наверх вслед за вождем, к великой радости удивленных и восхищенных папуасов, оценивших этот гимнастический подвиг гостей.

Трое потерпевших кораблекрушение оказались в доме папуаса.

– Похоже, – сказал Пьер, который «вошел» первым, – нам придется жить на марсе.[53] Очень похоже, даже есть лаз для подъема.

– Ох-хо-хонюшки! – воскликнул Фрике. – У тебя на марсе живут сумасшедшие. И какого черта они только не падают в воду сквозь дыры между балками, которые находятся на расстоянии метра друг от друга? И это называется пол! Боже мой! Однако это так забавно.

И действительно, зрелище было удивительным. Папуасский дом, который, как мы уже говорили, по форме напоминал просторную четырехугольную коробку, включал в себя внутреннюю раму, покоящуюся на сваях. На эту раму вдоль и поперек были настелены балки, образующие решетчатую конструкцию с почти метровыми дырами, похожими на колодцы, на дне которых плескалась вода. Именно так выглядел пол длинного коридора. Справа и слева за тонкими перегородками из листьев и прожилок саговых пальм, прорезанных семью или восемью дверными отверстиями, прятались комнаты на одну семью. Заканчивался коридор просторной открытой площадкой, увенчанной все той же крышей из листьев. Отсюда открывался отличный вид на море, и сей «бельведер»[54] приглашал каждого члена клана, проживающего в огромном сооружении, прийти и подышать свежим воздухом. Площадка также служила салоном для бесед, где в течение дня собирались все семьи, «запертые» в озерном жилище. Говоря «семья», мы подразумеваем не только отца, мать и их потомство – мы используем данный термин в его более широком значении и включаем в это понятие всех близких родственников, рабов, вольноотпущенных, а также тех, кого общие жизненные нужды объединили под властью, скорее номинальной, чем реальной, туземного «главы семейства».

Каждая из комнат предназначалась собственно семье в привычном понимании этого слова. И поэтому нередко в папуасском доме обитало от пятидесяти до шестидесяти человек: мужчин, женщин и детей. Исключение составляли, как уже упоминалось ранее, молодые люди, достигшие брачного возраста и выселенные в отдельное, особенное жилище.

Все эти люди, наряженные в примитивное и сильно поношенное тряпье, поражали бросающейся в глаза нечистоплотностью и зловонием. Сейчас они, уверенно стоя на ненадежных балках пола, оказывали европейцам самый сердечный прием.

Если с внешней стороны конструкции показались и Фрике, и Пьеру весьма оригинальными, то их «внутренность» заставила вспомнить ад кромешный, где в невиданном беспорядке валялись всевозможные вещи, необходимые для озерной колонии. Трудно представить себе менее комфортабельное жилье, в котором среди переплетения веток лежали циновки, куски коры, обломки бамбуковых стеблей, листья, ветошь – все это образовывало подвижный, дрожащий, полуразрушенный настил, готовый в любую секунду рухнуть в воду. Вот и вся меблировка. То тут то там через зияющие дыры были перекинуты доски: обструганные примитивными ножами, они напоминали островки, до которых еще надо было добраться, проявив недюжинные гимнастические способности. Такие доски для кого-то служили постелью, а для кого-то – очагом. На первых вместо матрасов использовались подстилки из листьев, вторые были укрыты толстым слоем земли, на котором и горел огонь. Продукты, не съедобные в сыром виде, жарили или запекали в золе. Копья, стрелы, весла, гарпуны для пирог были развешены на потолке в коридоре; тут же висели бамбуковые цилиндры, служившие ведрами… вот и все.

Фрике, окинув быстрым взглядом сей первобытный фаланстер,[55] вознамерился пересечь длинный коридор, чтобы достичь бельведера. Это оказалось не так легко – преодолеть ненадежную решетку, состоящую из жердей толщиной в руку, под которыми бились о сваи небольшие волны. Но наш парижанин преодолевал и не такие преграды. Не испытывая ни малейшего страха, молодой человек совершил серию прыжков, легко перескакивая с балки на балку, и добрался до открытой площадки, где и остановился, дабы насладиться бесподобным зрелищем. Пьер последовал за другом с тем же проворством. Подобная гимнастика была для старого морского волка сущей игрой, ведь еще ребенком он уже карабкался по оснастке корабля. Что касается Виктора, то малыш не смог невзирая на все свое горячее желание покинуть платформу, на которой примостился. Сначала он попытался копировать движения своих друзей, но у китайчонка закружилась голова. Туземцы были вынуждены разложить перед Виктором настилы, по которым житель Поднебесной неуверенно двинулся вперед к вящей радости стайки мальчишек четырех-пяти лет. Эти юные папуасы скакали с жерди на жердь, словно обезьянки, и их неотступно сопровождали маленькие свинки с розовыми пятачками, которые прыгали по ненадежному полу, будто бы по твердой земле.

В это время Узинак присоединился к обоим французам и приглашающим жестом обвел все помещение, будто бы хотел сказать:

– Чувствуйте себя как дома.

Глава XI

Суеверия папуасов. – Даже небольшое отверстие в крыше может привести к самым серьезным последствиям. – Змеи, откормленные для еды. – Условия, в которых живут рабы в Новой Гвинее. – Гирлянды из человеческих черепов и охотники за головами. – «Птицы солнца». – Приготовления к большой охоте на райских птиц. – Легенда о райских птицах. – Танцевальная ассамблея райских птиц. – Массовое истребление. – «Большой изумруд». – «Diphyllodes magnificus», или «Королевские райские птицы». – Ослепительные, но гармоничные цвета. – Философские рассуждения Фрике, касающиеся парижанок и англичанок. – Пир римского императора.

Фрике и его друг не могли оставаться в наглухо закрытой комнатушке, которую им радушно предоставил Узинак и в которой, давайте будем честными, отвратительно пахло. Именно поэтому европейцы облюбовали одну из частей бельведера (мы продолжим называть именно так открытую площадку озерного дома). Там, по крайней мере, их легкие, привыкшие к бодрящим флюидам свежего бриза, могли больше не опасаться зловонных испарений воздушного пандемониума.[56] Однако разрешение на новое место обитания было получено лишь после долгих переговоров, во время которых французам открылись странные суеверия их гостеприимных хозяев.

Когда Фрике вошел в отведенную им комнату, он оказался в кромешной темноте. Вполне естественно, молодой человек попросил немного воздуха и света. Поскольку его невинную просьбу должен был озвучить Виктор, переводчик старательный, но, увы, очень медлительный, возникла некая заминка, во время которой наш друг сделал то, что сделал бы каждый на его месте, а именно вынул несколько листьев из кровли.

Это, по сути, весьма безобидное действие вызвало целую бурю негодования. Все обитатели дома – мужчины, женщины, дети с громадными животами – дружно воспротивились поступку парижанина. И даже маленькие свинки принялись яростно крутить своими хвостиками-крючками, что должно было свидетельствовать об их сильнейшем возмущении.

– Да что такое с ними случилось? Создается впечатление, что я совершил преступление. Но мы здесь задохнемся! Я не хочу унести ее с собой, эту вашу комнату. Давай-ка, Виктор, спроси у них, не совершил ли я какого-нибудь святотатства?

Оказалось, что именно это слово как нельзя лучше подходило к поступку Фрике. Через некоторое время молодой человек узнал, что любое, даже самое крошечное отверстие в крыше стало бы причиной немедленного проникновения в дом душ предков, которые принесли бы с собой порчу, болезни, и что с этого момента проклятая комната превратилась бы в настоящий ящик Пандоры.

– Следовало сказать нам об этом раньше. Откуда же мы могли знать, что ваши предки оказались столь злостными вредителями и, вместо того чтобы защищать своих потомков, они так и норовят сыграть с ними самую отвратительную шутку? В любом случае, они не слишком сильны в своем колдовстве, потому что чего-чего, а уж дыр здесь хватает. Но что же делать, кажется, что выбор предков пал именно на крышу. Следовательно, будем уважать верования наших хозяев и поищем другое помещение.

– Э!.. А это еще что такое? – вновь заговорил Фрике, и в его голосе появилась легкая тревога.

Парижанин поставил ногу на что-то мягкое и одновременно упругое, что ползло по полу, покрытому обломками коры. В ту же секунду помещение окутал несильный мускусный аромат, и в темной комнате послышалось шуршание, напоминающее шорох сухих листьев. Изо всех углов повылезали маленькие свинки, встали полукругом у двери, и их круглые розовые пятачки начали издавать воистину адские звуки.

– Я наступил на чьего-то предка? – спросил молодой человек, с трудом преодолевая орущую линию, а за ним последовали три или четыре крупных змеи длиной около трех метров и с тускло поблескивающей чешуей.

– Ты только погляди-ка, матрос, – сказал Пьер, – они хотели подсунуть нам довольно странные игрушки в постель, эти наши добрые папуасы.

– Змеи! Гром и молния! Никаких шуток, это единственное животное, которого я боюсь. Они внушают мне не просто страх, а скорее непреодолимый ужас, перед которым меркнут любые разумные доводы.

– Однако взгляни, свиньи не кажутся испуганными. Скорее, это змеи намерены трусливо сбежать. Смелее! Гады, наряженные в шелка! Вы их легко сожрете!

Узинак так не думал. Он схватил длинное копье и принялся орудовать им, словно хлыстом, нанося сильнейшие удары, которые обрушились на хребты выстроившихся рядами свиней. Хрюкающий батальон обратился в бегство. Пока испуганные свинки укрывались «в объятиях» женщин и детей, ластясь к ним, будто избалованные болонки или левретки, вожак племени с шумом закрыл дверь за кланом рептилий.

– Дело в том, что, если бы я не навел порядок, они бы их съели, – сообщил Узинак на малайском, – а они еще недостаточно жирны.

– Кто? Змеи?

– Конечно. Мы их здесь откармливаем для нашего стола. Они почти ручные и совсем не ядовитые.

– Как скажешь, мой славный папуас. Но только ни мой друг, ни я не намерены лакомиться этими сухопутными угрями.

Увы, Фрике не хватило времени изучить на практике ту часть зоологии, что посвящена чешуйчатым пресмыкающимся. На самом деле молодой человек не почувствовал никакого страха при виде этих змей, одних из самых красивых, которых только можно встретить, – если, конечно, змея может быть красивой – и наиболее безобидных. Он сразу узнал «Condropython pulcher», породу змей, особенно распространенную в Папуа, которая является неким переходным звеном между рептилиями Старого и Нового Света, потому что обладает чертами, характерными и для африканского питона, и для американского ужа.

Чешуйки, обрамляющие пасть змеи, испещрены квадратными лунками, что придает рептилии угрюмый и даже суровый вид, хотя под их сверкающими одеждами прячется весьма смирный нрав. Туловище взрослого питона достигает двух-трех метров в длину и приобретает великолепный серо-голубой окрас. Юные змеи отличаются красно-кирпичным цветом, а их чешуя покрыта замысловатыми узорами, позднее они меняют окрас на желто-охровый и узоры исчезают. Затем наступает следующая стадия, когда питон становится темно-зеленым, с мраморными разводами, и лишь потом он подвергается последней трансформации.

Но какими бы они ни были, добрыми или злыми, красивыми или уродливыми, Фрике змей не любил.

Поэтому вместе со своими двумя компаньонами молодой парижанин поселился на открытой площадке воздушного жилища, которую Пьер упорно называл «баком» и где они провели три дня в ожидании развлечения, обещанного им Узинаком. После этого друзья намеревались вновь погрузиться на свой утлый кораблик и направиться к Торресовому проливу.

Перед тем как принять участие в празднике, о деталях которого великий вождь категорически не желал распространяться, парижанин смог изучить в мелочах прелюбопытную папуасскую расу, о которой мы, жители Европы, знаем лишь из весьма неполных документов. Обитатели деревни практически ничем не отличались от аборигенов острова Вудларк: та же кожа цвета сажи, те же украшения, те же очертания фигур. Вот только прически совершенно иные. Туземцы носили на головах такие замысловатые сооружения, что они бы могли удивить и повергнуть в печаль самых искусных парикмахеров. Не считая чудовищных «метелок для пыли», как их окрестил Пьер, получавшихся при помощи головни, которой проводили по спутанным прядям, здесь можно было увидеть густые гривы, разделенные на десять, пятнадцать или двадцать «клубков», перехваченных бечевкой у основания и приподнятых на тонкой, негнущейся ножке, словно помпоны на киверах. Некоторые папуасы носили всего один пучок, так же перехваченный у основания и раскрывающийся, словно гигантский гриб, который можно было увидеть растущим здесь же, в домах. Папуасская расческа – большая бамбуковая дощечка – обладала всего тремя или четырьмя зубьями и скорее походила на вилку.

В какой-то момент Фрике вспомнил, что во время первой встречи с папуасами слышал разговоры о рабах, в которых их гостеприимные хозяева намеревались обратить каронов-людоедов. Действительно, в Новой Гвинее было много рабов, некоторые из них проживали и в доме Узинака. Но понять, что это рабы, парижанин смог только после того, как ему на них указали. Дело в том, что условия существования невольников мало чем отличались от условий жизни их хозяев. Они носили такую же одежду, ели ту же пищу, относились к той же расе, отличались тем же интеллектом и служили интересам общины с не меньшим рвением, чем свободные люди. Большая часть рабов была детьми, найденными или похищенными после сражений. Они росли на глазах у вождя племени и со временем могли выкупить себя и стать равными бывшему хозяину.

Положение рабов существенно улучшилось благодаря суровым законам голландцев. В былые времена, при господстве малайских султанов, аборигены Новой Гвинеи, как и их братья с африканских берегов, подвергались жестоким набегам. Малайские флотилии предпринимали многочисленные высадки на остров, и папуасские вожди откупались от молуккских агрессоров пленными, захваченными во время нескончаемых стычек с соседними племенами. К счастью, подобный порядок канул в Лету, и теперь экспорт рабов из Новой Гвинеи был так же невозможен, как и экспорт прибрежных жителей африканской Гвинеи.

Наконец наступил столь ожидаемый торжественный день. В то время пока Пьер, Фрике и Виктор еще спали на своих циновках, обитатели озерного дома, во главе с Узинаком, в полнейшей тишине переправились на землю. А вот их возвращение сопровождалось невероятным шумом – туземцы торжественно несли в руках мешки, наполненные загадочными предметами.

Сумки были подняты на платформу, и тут шум, если такое только возможно, усилился почти вдвое. И вот тогда Узинак и еще две важных персоны с величайшей осторожностью открыли мешки.

Увидев их содержимое, Фрике не смог сдержать дрожь отвращения. Мешки оказались заполнены человеческими черепами – высохшими, блестящими и нанизанными по шесть штук на лианы ротанговых пальм.

– Вот так сюрприз! – пробормотал не менее ошарашенный Пьер.

– Если это наряды к празднику, то как будет выглядеть сам праздник?

– Черт возьми! Если они хотят, чтобы мы приняли участие в трапезе людоедов, то я на это не согласен! Я переезжаю любой ценой!

– Что за общество?! Змеи на откорм, сумасшедшие каннибалы и дети, готовые играть в мяч, пиная мертвые головы!

– Но обрати внимание на ту радость, перемежающуюся с уважением, с которой дикари вынимают останки скелетов. Можно подумать, что они совершают религиозный обряд.

Теперь крики туземцев подчинялись некоему странному ритму. Мужчины затянули низкими голосами подобие рифмованных песнопений, женщины и дети отвечали им громкими визгливыми выкриками. Трое «служителей культа» яростно протрясали «четками» из черепов, которые стукались друг о друга с глухим шумом. Эта кантилена[57] казалась нескончаемой, но дикари исполняли ее виртуозно, на одном дыхании, снова и снова повторяя куплеты, неоднократно увлажняя голосовые связки перебродившим соком саговой пальмы – приятным и пьянящим напитком.

Европейцы опасались, что у этого мрачного пролога будет еще более мрачное продолжение. Но они ошиблись. Когда колдовской обряд был окончен, лианы с нанизанными на них черепами повесили между столбами, поддерживающими кровлю бельведера, где те раскачивались на ветру, словно китайские фонарики.

– Вот теперь мы можем отправляться на охоту, – сообщил гостям Узинак со свойственной ему сердечностью.

– А мы идем на охоту? – спросил Фрике. – А скажите, пожалуйста, мой папуасский друг, на кого мы будем охотиться?

– На птиц солнца, – радостно ответил вождь племени.

– Позвольте обратить ваше внимание на то, что ваши приготовления к охоте выглядят, по крайней мере, странно, – вновь заговорил парижанин, указывая на безобразные черепа, оскалившиеся в жутких гримасах.

На удивленном лице Узинака отразилась яростная работа мысли.

– А разве белые люди не знают, что папуасы никогда не отправятся в дорогу, не защитив свое жилище, развесив на виду головы врагов, убитых в бою?

Фрике отрицательно качнул головой.

– А когда белые люди уходят на охоту или на войну, кто же охраняет их дома от злых духов? Кто сторожит добро и отгоняет злодеев?

– У нас имеются не столь сложные способы охраны собственного жилья. Помимо надежных замков, в городах есть джентльмены, одетые в черное, которых называют стражами порядка и которые живо доставят в полицейский участок любого гражданина, чьи идеи, касающиеся частной собственности, не совпадают с общепринятыми.

Мы позволим читателю самому догадываться, какое впечатление произвела эта фраза на бравого дикаря, после того как Виктор ему ее перевел.

Папуас покачал головой, как будто бы маленький китаец выложил перед ним головоломку, столь популярную у его соотечественников, а затем, после некоторого раздумья, ответил:

– Когда я был в Дорее и Амбербаки, то познакомился с белыми людьми, которые не испытывали подобного ужаса перед черепами. Они их покупали и увозили в свою страну. Что же они собирались с ними делать, как не пугать врагов?

Фрике резонно решил, что натуралисты нуждались в океанийских черепах для изучения антропологии и потому приобретали их в большом количестве. Но так как Узинак явно не знал даже названия науки, одним из основоположников которой был Поль Брок, парижанин решил не рассеивать заблуждений туземца.

– Но… вы съели владельцев этих черепов?

– Нет, – улыбаясь, ответил предводитель озерных жителей. – Мы больше не едим наших врагов. Когда мы ведем войну и одерживаем верх, мы уводим в рабство женщин с детьми и отрезаем головы всем мужчинам. Удар мачете – и дело сделано. Мы все очень ловкие. Тело мы бросаем в воду, а головы уносим с собой. Раньше их варили и ели. Этот обычай до сих пор сохранился в моем родном краю, но здесь существует традиция бросать отрезанные головы в муравейник. Муравьи объедают плоть, а нам достаются лишь кости. Затем мы прячем черепа в лесу, в стволах мертвых деревьев, и отправляемся за ними лишь в самых крайних случаях, когда оставляем наши дома на более или менее длительный срок. Никогда ни один враг, каким бы отважным он ни был, не осмелится приблизиться к нашему жилью – такой ужас внушают эти черепа. А теперь давайте отправимся на охоту за птицами солнца.

– Но зачем вы собираетесь на них охотиться?

– Через пять лун мы намереваемся пойти на север, в деревню, где живут малайцы. Мы отнесем им оперение этих птиц. А малайцы купят их, чтобы перепродать белым людям. Они дадут нам железные наконечники для копий, острые ножи, рис и огненную воду, – закончил Узинак с явным вожделением.

– Отлично. Большего мы и не просим. Мы с радостью сменим обстановку, когда же поход будет закончен, мы вновь отправимся в путь.

Фрике прекрасно знал, что оперение райских птиц высоко ценится торговцами всего мира и что малайцы всегда с удовольствиемскупают этот товар. Некоторые чернокожие дикари чрезвычайно умело сдирают кожу с этих дивных птиц, затем обрабатывают ее специальным составом, чтобы кожа не гнила, и в изобилии поставляют торговцам диковинами. Этот промысел появился достаточно давно, еще в те времена, когда первые европейские путешественники пристали к Молуккским островам, славящимся мускатным орехом, гвоздикой и другими пряностями, которые в ту эпоху ценились на вес золота. И вот тогда местные жители показали европейцам кожу райских птиц, покрытую бесподобно красивыми перьями. Белые люди, очарованные сиянием невиданного оперения, тут же забыли о пряностях.

Малайцы назвали этих птиц «manouk dewata» – «птицы Бога». Португальские мореплаватели, не разбирающиеся в естествознании, не разглядели у них ни крыльев, ни лап и решили, что всем пернатым данного вида свойственно столь странное строение туловища. За великолепие цветов оперения португальцы окрестили их «passaros do sol» – «птицами солнца», в то время как голландцы прозвали их «avis paradiseus» – «райские птицы».

В 1958 году Ян Гюйген ван Линсхотен, закрепив за этими пернатыми название «райские птицы», придумал следующую легенду. «У этих восхитительных созданий, – утверждал путешественник, – нет ни лапок, ни крыльев, в этом можно убедиться, если посмотреть на экземпляры, привозимые в Индию и в Голландию. Это столь драгоценный товар, что его почти не встретишь в Европе. Никто не может увидеть этих птиц живыми, потому что они живут в воздухе, всегда поворачиваются к солнцу и садятся на землю лишь для того, чтобы умереть».

Более чем через сто лет после путешествия ван Линсхотена У. Фаннел, один из компаньонов Дампира, увидел в Амбуане несколько экземпляров райских птиц, которые привели его в восторг. Ему сказали, но эта информация была ошибочна, что эти пернатые очень любят мускатные орехи и мигрируют в их поисках вплоть до архипелага Банда, что мускат пьянит птиц и они падают на землю, становясь добычей муравьев.

В 1760 году Линней – сам Линней! – стал жертвой все той же мистификации, что и португальские мореплаватели. Прославленный шведский ученый назвал весь вид этих птиц «paradisea apoda» – «безногие райские птицы» – несмотря на более ранние работы Жана де Лае, Клузиуса, Маргграфа, Уорма и Бонтиуса. Впрочем, до тех пор в Европе ни один человек не видел даже полноценного чучела райской птицы и уж тем более не располагал сведениями об их образе жизни.

Наверное, нет ни одной другой птицы в мире, о которой было бы сложено столько абсурдных рассказов. Кто-то всерьез рассуждал о том, что, не имея возможности сесть на землю или на дерево, райские птицы повисают на ветках с помощью длинной бороды из перьев. Кто-то утверждал, что эти птицы живут лишь в воздухе и потому спят, совокупляются, откладывают яйца и заботятся о потомстве прямо на лету! Другие, пытаясь придать своей версии большего правдоподобия, предполагали, что на спине у самца имеется специальная впадина, куда самки и откладывают яйца, а затем высиживают в ней птенцов благодаря впадине, имеющейся у них в брюшной полости. Несколько авторов полагали подобную гипотезу слегка заумной и выдвигали другую, согласно которой самки райских птиц помещают яйца себе под крылья, окаймленные длинными перьями, и т. д. и т. д. Я привел пример лишь самых занимательных теорий.

И даже сегодня работы, посвященные этому блистательному образчику океанийской флоры, неполны и неточны, так как некоторые натуралисты, никогда не покидавшие пределов своих кабинетов, утверждают, что райские птицы ежегодно мигрируют на остров Тернате, в Банду и Амбуан. Лишь два автора, изучившие райских птиц в их естественной среде обитания, А. Уоллес Рассел и Ахилл Раффрей, развенчивают, и весьма справедливо, данную гипотезу. Райские птицы, во всяком случае живые, никогда не появлялись ни на перечисленных выше островах, ни в Европе. Доказательством тому служит тот факт, что на малайском архипелаге их называют «bourong mati» – «мертвые птицы». Следовательно, торговцы этого региона никогда не видели живых райских птиц.

И вот теперь, словно в компенсацию за все пережитые несчастья, наш парижанин, постоянно стремящийся к новым знаниям, получил возможность собрать недостающую информацию, касающуюся этих великолепных птиц, и заполнить пробелы в орнитологии.

Тридцать туземных охотников, соответственно вооруженных, взяли с собой луки много меньше тех, которыми они пользуются обычно. Вместо привычных костяных или железных наконечников стрелы венчали маленькие шарики толщиной в большой палец – такими стрелами птицу можно оглушить, не пробив ее кожу и не испачкав в крови роскошное оперение.

Фрике и Пьер на всякий случай захватили ружья, хотя у них не было запаса мелкой дроби, а высота, на которой порхали райские птицы, исключала возможность использования обычной пули. Группа охотников выступила под покровом ночи и уже за четверть часа до восхода солнца углубилась в девственный лес. Узинак посоветовал европейцам хранить полное молчание, так как дичь, которую они намеревались преследовать, отличалась особой пугливостью.

Черные охотники шли очень медленно, двигаясь цепочкой, скользили мимо лиан, покрытых росой, раздвигая высокую траву, огибали причудливо изогнутые корни, сплетающиеся между собой, словно гигантские рептилии. Затем где-то в вышине, над деревьями, над спящим лесом, еще окутанным величественной тишиной, промелькнул радужный всполох и раздался звонкий, торжествующий, дерзкий крик, пронизанный небывалой радостью. Птица солнца приветствовала восход звезды, чье имя она носила.

Маленькое воинство остановилось, папуасы рассыпались, уменьшились в размере, задержали дыхание и приготовили оружие. В это время вождь племени указал пальцем на зеленый свод, в тени которого порхали чудесные птицы. Этим дивным существам расщедрившаяся фея-Океания подарила все краски мира.

Вдалеке послышалась негромкая ответная птичья трель. Самка райской птицы призывала поклонников. Затем со всех сторон разлилась песня самцов, каждый из которых хотел быть первым. Узинак потер руки и прошептал:

– Охота будет доброй. Буронг вайя – а именно так папуасы называют райскую птицу – собираются начать свой сакалели.

– О чем он говорит? – спросил Фрике.

– «Буронги» будут танцевать.

– Танцевать?…

– Замолчи и смотри.

Узинак сказал правду. В восьмидесяти футах над землей распростерли свои ветви деревья, в изобилии произрастающие в данном регионе. На фоне драгоценного зеленого бархата суетились, порхали, кружились, окутанные золотым нимбом, около тридцати самцов райской птицы, переливчатых, словно алмазная пыль. Стремясь перещеголять друг друга в изяществе и чарующей привлекательности, они легонько покачивали роскошными хохолками, раскрывали подрагивающие крылья, топорщили упругие перья, надменно раздували горлышки, окаймленные бесподобными воротниками, и носились в воздухе, словно атомы, блистающие в лучах солнца всеми цветами радуги.

Время от времени разноцветная ракета пронзала зеленый купол, и к великолепному ожерелью, кружащему в воздухе, добавлялась новая жемчужина. «Сакалели», или танцевальную ассамблею райских птиц, можно было считать открытой.

Фрике в восхищении наблюдал за этим удивительным, ни с чем не сравнимым спектаклем, зрителем которого так редко становится цивилизованный житель Европы. Эта далекая земля, этот пышный, девственный лес, среди которого молодой человек чувствовал себя потерянным, эти безобразные каннибалы, окружавшие белых людей, – все способствовало усилению его восторгов. «Сколько красоты пропадает зазря!» – не без основания решил парижанин. Однако именно эта дикость, эта полная недоступность служила залогом сохранности всех океанийских красот. Потому что наступит день, и то, что мы называем цивилизацией, захватит неисследованные земли, и девственный лес падет, сраженный нашествием «окультуренных гостей», способных оценить его великолепие.

Короткий свист прервал размышления Фрике. За этим свистом последовал тихий, глухой звук. Райская птица, сбитая метким выстрелом охотника, кувыркаясь, падала на землю, окруженная, словно нимбом, разноцветным вихрем собственных перьев. Удивительное дело, ее товарищи, опьяненные солнечным светом, возбужденные соперничеством, казалось, не заметили внезапного исчезновения сородича. Они продолжили шумно веселиться, купаться в ласковых лучах дневного светила, спорить за право назваться самым грациозным и ярким, нисколько не заботясь о том, что происходит там, внизу, куда еще не проникли блики солнца.

Эта невнимательность и стала причиной их гибели. Насколько райские птицы пугливы и осторожны, когда они слышат или видят человека, идущего по лесу, настолько они становятся доверчивыми и беспечными, когда находят место, подходящее для брачных игр, и когда они начинают «сакалели», если их, конечно, не спугнули до этого. Первая жертва упала к ногам парижанина, который смог, даже не шелохнувшись, внимательно рассмотреть ее. Это был экземпляр, относящийся к виду, называющемуся «райская птица “большой изумруд”». Размером почти с голубя, эта птица могла похвастаться уникальным оперением цвета жженого кофе, ее голова и шея отливали теплой желтизной, а грудка отличалась дивным зеленым оттенком с металлическим проблеском. Ее крылья оканчивались длинными, густыми, шелковистыми перьями, напоминающими бахрому цвета лесного ореха, по кромке которой шла пурпурная или оранжевая полоса. Когда птица отдыхала, сложив крылья, с них ниспадали изящные шелковистые пряди, но стоило ей встрепенуться, расправить крылья, наклонить головку вперед, как у нее по бокам раскрывалось два фантастических веера, окаймленных золотом или пурпуром; ближе к основанию крылья приобретали бледно-коричневый тон. Туловище райской птицы почти терялось в этом богатом наряде из перьев. Казалось, что перед вами трепещет внезапно ожившая пуховка, с золотым нимбом вместо хохолка, подчеркнутым желтизной прелестной головки и изумрудом трепетной грудки.

К великой печали Фрике и Пьера, массовое истребление птиц продолжалось. Друзья в душе проклинали жестокость и жадность малайцев, а также неисправимое кокетство цивилизованных женщин, которые в угоду моде, ради нового туалета лишали девственные леса их естественного украшения. Охотники не трогали самок райских птиц, потому что, во-первых, их оперение было лишено радужного взрывного блеска, а во-вторых, потому что птичий бал проходил исключительно в честь «дам». Алчные охотники превращали самок в наживку, к которой спешили влюбленные самцы, что облегчало дикарям их задачу. Охота стала напоминать гекатомбу, райские птицы падали одна за другой, а на их место тут же прилетали новые самцы, привлеченные криками самок. Как тут не вспомнить строчки поэта:

На сегодняшний день изучено восемнадцать видов райских птиц, одиннадцать из них проживают исключительно на самом большом острове папуасов. Охотники избрали своими жертвами птиц трех видов, которые, естественно, отличались особой красотой и встречались чрезвычайно редко.

Прошел всего час, а почва уже была устлана пятьюдесятью трупами райских птиц, которые лежали в траве, словно сорванные цветы. Помимо «большого изумруда», парижанин с чувством восхищения, смешанного с горечью, любовался райской птицей, которую Бюффон назвал «великолепной». Она же «paradisea regia» у Линнея, в наши дни – известная под именем «diphyllodes magnificus». Эта птичка едва ли не меньше дрозда, но кажется в два раза крупнее благодаря эректильным перьям, расположенным непосредственно под крыльями. Создается впечатление, что природа ради украшения оперения этой малышки опустошила всю свою шкатулку с драгоценностями. Как описать словами ее туловище, словно покрытое эмалью из пламенеющей киновари, поблескивающей, как осколки разбитого стакана, и плавно переходящей в желто-оранжевый бархат, окутывающий шейку и головку! А этот белый шелк брюшка, атласный, словно лепесток лилии, отделенный от красной грудки изящной изумрудной полосой. А ее глаза, скрытые под бровями металлически зеленого цвета, которые сходятся у основания золотисто-желтого клюва, столь же тонкого и изящного, как клювик колибри. Цветовое богатство оперения, лапки дивного голубого оттенка – всего этого достаточно, чтобы превратить эту драгоценную птицу в чудо из чудес, но этого показалось недостаточно расточительной океанийской Изиде. И поэтому она пожелала наделить «diphyllodes magnificus» двумя воистину уникальными украшениями. По обеим сторонам от грудки птицы расположились две небольшие манишки из перьев цвета лесного ореха, шириной приблизительно пять сантиметров, окаймленные полосой красивого зеленого цвета; по желанию, обладательница дивного наряда может поднять перья, так что они превращаются в изумрудные веера. Помимо этого убора, оригинальность которого может соперничать лишь с его великолепием, которому нет равных, следует упомянуть два длинных, тонких хвостовых пера, схожих с металлической нитью. У основания они скрещиваются, образуя две затейливые арабески, каждая из которых заканчивается хохолком, легким, словно пух, и сверкающим на солнце, как драгоценный камень.

Бойня закончилась. Душегубы – и это слово не является преувеличением, – наконец, нарушили тишину. Теперь оба француза могли дать волю своему восхищению, но в большей степени удивлению, спровоцированному дикарями, видевшими перед собой только «буронг вайя», на которых они обращали не больше внимания, чем наши крестьяне на заурядных воробьев.

– Бедная маленькая тварь Божья! – приговаривал Пьер с состраданием, вызывающим умиление, аккуратно поднимая маленького «изумруда», на чьем клювике застыла капля крови. – Какие вы прекрасные, словно яркие лучи солнца, отражающиеся в брызгах луж, и надо же такому случиться, что эти гадкие черномазые убивают вас так жестоко, и все ради того, чтобы содрать с вас кожу! И зачем все это, спрашивается?

– Все для того, чтобы очутиться на шляпке хорошенькой дамочки, а также на шляпках уродин, которые не хотят довольствоваться тем, чем их одарила природа, и заимствуют украшения у этих бедных птичек.

– Ну что же! Если бы в этом мире нашлась такая особенная женщина, которая была бы достойна зваться мадам ле Галль, и если бы ее супруг, присутствующий здесь, был миллионером, мадам ле Галль скорее ходила бы вовсе без головного убора, чем поощряла своим кокетством массовое убийство. Вот так!

– Ты совершенно прав, матрос. Я тоже пережил потрясение, увидев, как таким варварским способом уничтожают этих прелестных созданий. Только взгляни, как все в них гармонично. Как сочетаются эти яркие цвета, как изысканно переходят один в другой; нет никакой дисгармонии, никакой крикливости, а при этом оттенки их оперений поражают невероятной насыщенностью! Их туловища грациозны, наряды элегантны.

– Я отлично понимаю, о чем ты говоришь. Большие попугаи-ары из Гайаны и Бразилии одеты в «яркие наряды», как и эти птицы солнца, они такие же разноцветные, но при этом выглядят смешными.

– Браво. А все дело в том, что райские птицы носят туалеты, словно истинные парижанки, в то время как ара, окрашенный в те же цвета, кажется разнаряженным в пестрые лохмотья, как безумные англичанки.

В это время папуасы «подготавливали» райских птиц так, чтобы их кожа превратилась в товар, за которым с такой жадностью гоняются все торговцы. Работа была несложной, и выполняли ее дикари с должным усердием и проворством. Отрезав лапки и крылья, они брали прекрасное тельце, просовывали под кожу палку, которая застревала в клюве, и наматывали эту кожу вокруг палки, одновременно покрывая ее ароматической смесью, после чего оставляли сохнуть. Именно в таком виде, без всяких изменений, райские птицы и попадали в Европу.

К концу часа от радужной стайки птиц солнца не осталось и следа – лишь плотно скрученные цилиндрики да куча окровавленных тел, разложенных на большом пальмовом листе.

– Что ты собираешься делать вот с этим? – спросил парижанин у Узинака.

– Съесть, – ответил доблестный папуас. – «Буронг вайя» вкусны в любое время года, но в это – особенно. Они питаются мускатом, который их опьяняет и придает их плоти особый аромат. Ты увидишь.

– Спасибо, – живо откликнулся Фрике. – Что-то этим утром у меня нет аппетита. Я удовлетворюсь кусочком саго. Пуф! Эта пища покажется мне трапезой римского императора.

Глава XII

Осада воздушного дома. – Разбойники! – Нельзя не вспомнить воина-марафонца. – Любопытные способы туземного строительства. – Голод. – Неужели им суждено быть съеденными? – То, что находилось на конце лианы, привязанной к стреле с желтым оперением. – Фалангер, или кускус. – Двадцать пять килограммов свежего мяса. – Кто же «автор» щедрого подношения? – Признательность обездоленных. – Снова кароны-людоеды. – Фетиш папуасов. – Сначала птицы солнца, затем – птицы ночи.

– Итак, матрос, что ты обо всем этом думаешь?

– Что я хотел бы поскорее убраться отсюда.

– Звучит привлекательно. А уж как я этого хочу!

– Нам решительно не везет.

– Да уж, невезение так невезение!

– В конце концов, невезение начинает надоедать. Попасть под замок на борту «Лао-Цзы» и при этом приобрести в качестве лучшего друга лютый голод, попасть в окружение на острове Вудларк… хорошо, что еще не съели…

– Теперь мы заперты здесь, на высоте сорока пяти футов, на каком-то решетчатом настиле в две сотни квадратных метров…

– И под рукой нет ничего, что можно было бы забросить в продовольственный трюм.

– Почти как на борту парусника, застрявшего в открытом море из-за мертвого штиля, когда уже съели всех матросских кошек и крыс с камбуза. Это напоминает мне времена, когда я служил юнгой. В ту эпоху старые моряки не покидали свой пост на протяжении всего путешествия: трюмные матросы оставались в трюме, а марсовые матросы – на марсе.

– Такое просто невозможно!

– Возможно. Ты должен был узнать об этом из палубных сплетен. После двух лет плавания трюмные матросы выползали из своей дыры мертвенно-бледными, словно сырое тесто…

– А как быть с марсовыми матросами?…

– Сидели среди такелажа, как попугаи на жердочке. Спускали оттуда корзину, которую юнга наполнял едой, захваченной в камбузе.

– А сегодня ни камбуза, ни корзины…

– И у юнги живот к спине прилип, как у тех самых моряков старой закалки.

– Это не может длиться вечно.

– Слабое утешение, но тем не менее.

– Что делает враг?

– Ха! Как обычно – прячется, готовый в любую секунду нашпиговать нас стрелами с красным оперением.

Фрике невзирая на ночную темноту тихонько подошел к самому краю воздушной платформы и попытался пронзить зорким оком окрестную тьму.

– Будь осторожен, матрос. Ты знаешь, что этот решетчатый настил широк, но у него нет леерной стойки.[59]

– Не бойся, мне это известно.

– Ничего нового, не правда ли?

– Ничего. Под деревьями черным-черно, как на дне глубокого колодца. Лунный свет просто не может преодолеть эту плотную зеленую завесу.

– Кстати, касательно наших друзей-папуасов, что там у них? Что-то их совсем не слышно.

– Они точно так же, как и мы, держатся за животы. Они расположились с другой стороны дома, уселись на корточках вокруг костра, отблески пламени которого прикрыты листьями саговой пальмы.

– Я еще раз выскажу свое мнение: это не может продолжаться вечно, и, если не найдем выхода из сложившегося положения, мы скоро начнем потихоньку есть друг друга.

– Надо же, кажется, что жаркое из райских птиц мы ели дьявольски давно. А ведь начинали именно с него.

– Ну, это было нетрудно, потому что они были очень вкусны. Как жаль, что у нас нет еще двух или трех дюжин таких птичек.

– Еще лучше добавить к ним двести кило саго. Хотя нехватка воды чувствуется много сильнее, чем можно было ожидать.

– Когда свирепствует такой голод, фатальная развязка неизбежна.

– А ты видел жадные взгляды, которые они бросают на бедного маленького Виктора?

– Тише!.. Будет лучше, если ребенок останется в неведении. Ха, пусть только осмелятся его коснуться, они получат свою порцию свинца. К счастью, у меня еще есть револьвер американца.

– И наши винтовки… опалят морду первого, кто рискнет протянуть лапу к мальчишке.

– Пьер!..

– Сынок…

– Я намереваюсь попытаться поспать. А ты тем временем не смыкай глаз. Я в равной мере опасаюсь и осаждающих, и осажденных. Когда твоя вахта закончится, ты меня разбудишь. И я буду караулить вместо тебя.

И Фрике, который уже целых три дня, как и его друзья, утолял голод лишь листьями, растянулся на циновке и закрыл глаза.

Что же произошло с того самого момента, когда папуасы, закончив охоту и освежевав убитых райских птиц, сочли своим долгом позавтракать и вернуться в озерную деревню?

Итак, жаркое дошло до готовности, охотники уселись на корточки, как они это делали всегда, даже когда рядом с ними имелись другие места для сидения, и принялись весело болтать. Их черные лица расплылись в широченных улыбках – туземцы уже предвкушали, как станут обладателями новых мачете, стеклянных бус, острых топоров и, главным образом, многочисленных оплетенных бутылей с тростниковой водкой, которую малайские дельцы дадут им в обмен на кожи птиц солнца. Просто новое издание прелестной басни «Молочница и горшок молока».[60]

Совершенно внезапно в лесу раздался шум шагов бегущего человека. В одно мгновение каждый из присутствующих схватился за оружие. Шум усилился, можно было подумать, что сквозь чащу ломится несчастный, преследуемый хищником. Но из глубин леса появился всего один человек. Чернокожий дикарь задыхался от бега, его глаза вылезли из орбит, а тело побелело от пены. Узинак узнал члена своего племени и начал его расспрашивать. Вновь прибывший, зажимая кровоточащую рану в груди, с трудом прохрипел:

– Хунил!.. Хунил!.. (Разбойники!.. Разбойники!..)

А затем он упал, как когда-то воин-марафонец. Но, увы, он не принес новость о победе.

Эти два слова заставили всех заледенеть от ужаса. Если разбойники осадили деревню, то они не могут вернуться на берег. Следует бежать в глубь леса и самым надежным образом спрятать обильную утреннюю добычу.

Двое мужчин живо подхватили раненого, один – за руки, другой – за ноги. Еще один дикарь прихватил жаркое, после чего вся группа, сопровождаемая двумя европейцами и одним китайцем, углубилась в чащобу. После получаса сумасшедшего бега они оказались на поляне. На ее краю возвышался огромный туземный дом. Заброшенный дом. Беглецы вскарабкались наверх с ловкостью обезьян. В спешке они захватили с собой лишь несколько кокосовых орехов и пару связок бананов. Вот и все. Время поджимало, появились враги. Они также выскочили на поляну, но поздно. Охотники оказались на недосягаемом расстоянии. Им нечего было опасаться, кроме голода и нехватки воды.

В предыдущих главах мы уже описывали озерные дома на сваях, к которым практически невозможно подобраться ни с воды, ни с суши и которые превращались в надежные убежища одним движением руки. Наземные жилища папуасов также весьма любопытны и в крайнем случае могут превратиться в настоящие крепости.

Прежде всего, такие строения отличаются необыкновенной легкостью. Когда смотришь на эти дома, расположенные на высоте четырнадцать – шестнадцать метров от земли, – как вы уже могли прочесть, в сорока – пятидесяти футах, – невольно задаешься вопросом, как их не уносит малейший порыв ветра? Крепкие и массивные сваи озерных домов здесь заменены на длинные и тонкие жерди. Эти жерди перекрещиваются и в этих местах соединяются лианами, образуя надежный каркас. Тот, кто видел железные дороги и вызывающие головокружение деревянные виадуки, построенные американцами, для того чтобы поезда могли преодолевать глубокие овраги и расщелины, может представить себе, как выглядит наземный папуасский дом. Конечно, никто не объяснял несчастным дикарям принцип сложения сил, до которого они дошли эмпирическим путем и которым весьма умело пользуются. Первый половой настил формируется из центральных прожилок листа саговой пальмы, располагается приблизительно в десяти метрах от земли, и удерживают его все те же жерди, придающие надежность всему зданию. Пол как таковой поднят еще на пять-шесть метров. Он образует просторную платформу, нависающую над всеми опорами. В центре платформы стоит сам дом.

Способ, с помощью которого папуасы попадают в свое жилище, напоминающее скорее логово хищников, элементарен, но он нисколько не подходит для первого встречного. С большой платформы, почти напротив двери в хижину, спускаются, словно марсовые бакштаги на палубе судна, полдюжины очень тонких и очень гладких жердей, расположенных приблизительно под углом в 65 градусов. Эти жерди заканчиваются в шести метрах над землей у «лестничной площадки», до которой можно добраться по другим жердям, на сей раз вертикальным. Мы и дальше будем называть эти жерди «бакштагами», потому что папуасские лестницы лишены не только нормальных ступеней, но и выбленок,[61] и морской словарь в данном случае как нельзя более уместен. Таким образом, чтобы попасть в дом, необходимо уметь лазать по марсовым канатам, зажимая их между ног и поднимаясь лишь на руках. Подобный способ подъема – забавная игра и для взрослых, и для маленьких папуасов, которые приучаются к нему с младых ногтей. Пусть читатель не удивляется той ловкости и легкости, с которой даже крошечный карапуз карабкается к дому. Разве мы удивляемся ребятишкам четырех лет из Ланд, которые уже отлично держатся на огромных ходулях, или их одногодкам, малышам-гаучо, несущимся верхом во весь опор по аргентинским пампасам! Ведь все эти навыки они приобретают прямо с рождения и потому способны на подобные «подвиги»; как отлично сказал баснописец:

Итак, попасть в воздушное жилище папуасов можно лишь одним способом и лишь в одну «дверь». Враги лишены возможности вскарабкаться наверх по жердям, служащим опорами платформы. Они просто стукнутся головой о внешнюю часть настила, который, как мы уже упоминали, со всех сторон нависает над несущей конструкцией.

Но, возразит искушенный читатель, враг, ведущий осаду, всегда найдет способ поджечь дом, если защитники не дают в него забраться. На это мы ответим, что папуасы ведут войну исключительно для того, чтобы съесть пленных или отрезать им головы. Что же они станут делать с обугленными трупами, чьи тела и кости не будут пригодны ни для пира, ни для украшения жилища?

Подрубить опоры? Но осажденные тоже вооружены, и если вспомнить, сколь метко они поражали райских птиц, то можно понять, что человек станет для них отличной мишенью.

Как сообщил раненый, разбойники увидели, что озерный дом защищен черепами, и не рискнули приблизиться к нему. Но они вполне справедливо решили, что отлучившиеся владельцы водяного жилища могут стать легкой добычей и тут же двинулись по следам охотников.

Вот почему европейцы и папуасы, пока ставшие добычей лишь страха и голода, сетовали на судьбу в пятнадцати метрах над землей.

Фрике, терзаемый голодом, проснулся раньше, чем закончилась вахта Пьера. «Кто спит, тот обедает», – гласит пословица. Увы, призрачная пища нашего друга в результате оказалась не слишком-то сытной. Молодой человек потянулся, зевнул – в последние дни зевота стала единственной гимнастикой для его челюстей – и задумался. Он снова как наяву видел кампонг в Суматре, подготовленный к прибытию кули, зарезанных на коралловом рифе. Его друг, месье Андре, ждет, надеется. Обычно живое, бледное лицо Фрике стало угрюмым. Затем его богатое воображение, подстегнутое вынужденным постом, нарисовало портрет насмешливого и добродушного доктора Ламперрьера, а в его ушах, невзирая на постоянный шум, порожденный лихорадкой, раздалась цветистая речь этого превосходнейшего человека. Затем меж этих двух родных лиц появилось свеженькое личико мисс Маг, юной подруги парижанина, потом круглая голова его дорогого чернокожего малыша Мажесте…

Негромкий, но достаточно сильный удар в пол заставил Фрике вздрогнуть.

– Так-так! – прошептал бравый француз. – Кажется, наши враги готовят нам сюрприз. Ну, что же, немного подождем.

На всякий случай молодой человек осмотрел револьвер и убедился в том, что его оружие в прекрасном состоянии. Напрасная предосторожность – шум больше не повторился. В течение часа парижанин продолжал грезить о своем, рассеянно глядя на мерцание звезд, пока в конце концов первые солнечные лучи не окрасили горизонт алым цветом.

В ту же минуту проснулся Пьер. Старая морская привычка – просыпаться ровно к утренней вахте.

– Итак, ты уже занял наблюдательный пункт, матрос. Что нового? – поинтересовался бретонец.

– Увы, ничего! Все, как и прежде.

Мастер-канонир бросил быстрый взгляд в сторону земли. От неожиданности у него вырвался крик.

– Ничего! И это ты называешь «ничего»?!

– Но что случилось? – Фрике подобрался к краю платформы. – Ах, черт возьми! Какой необычный сюрприз!

Картина, открывшаяся глазам парижанина, действительно, заслуживала подобного восклицания.

На земле лежали четыре или пять туш четвероногих животных с белесой шкурой, покрытой пятнами крови. Так близко положить их могла только рука друга. Все эти тушки были прочно связаны ротанговой лианой, которая тянулась к платформе и каким-то чудодейственным образом удерживалась с ее обратной стороны.

Друзьям лишь оставалось протянуть руку и схватить лиану, чтобы стать счастливыми обладателями двадцати пятя килограммов свежего мяса.

– Будьте благословенны, – закричал Фрике комично напыщенным тоном, – загадочные существа (или существо), которые из жалости снизошли к страданиям наших голодных желудков и совершенно бесплатно поставили нам эту груду дичи!

– Но, я думаю, – прервал излияния товарища Пьер, – что это и есть та самая продовольственная корзина. Ну ты помнишь, я вчера тебе рассказывал о ней, о том, как юнга кормил матросов, сидящих на грот-марсе, он еще бегал за продуктами на камбуз.

– С той только разницей, что нашла-то нас эта корзина в самых джунглях. И хотя я не понимаю, как такое могло случиться, полагаю, что скоро найду разгадку.

Парижанин растянулся на полу платформы и попытался понять, как держится эта ниспосланная Богом лиана. Оказалось, лиана крепилась с помощью длинной и прочной стрелы, костяной наконечник которой глубоко застрял в одной из листовых прожилок саговой пальмы. Отличало стрелу яркое, желтое оперение.

И тут молодой человек вспомнил о том негромком звуке, что заинтриговал его часом ранее. Теперь он не сомневался, что это был звук стрелы, вонзившейся в пол воздушного жилища. Фрике протянул руку, считая своим долгом втащить столь необходимый провиант, когда прямо у его уха раздался тихий свист. Стрела, пущенная из недр густой листвы, вонзилась в стену всего в десяти сантиметрах выше головы Фрике. Тростниковое древко стрелы еще подрагивало, когда раздался выстрел, а за ним – крик боли.

Пьер ле Галль, сжимавший в руке дымящееся ружье, ответил врагам ударом на удар.

– Ну вот, я тебя и задел, черномазая образина! Если вам недостаточно, океанийские бедуины, не забудьте сообщить об этом. У меня найдутся еще и порох, и пули. Подобная тактика называется прикрытием маневра.

«Маневр» Фрике, поддержанный «артиллерийским залпом» Пьера, прошел без сучка и задоринки, и вот пять великолепных «фалангеров»,[63] которых аборигены называют «кускусами», появились на платформе, к великому изумлению папуасов.

– Держите, благородный Узинак, – сказал Фрике сияющему вождю племени, – это поможет вам утолить голод. Этот подарок неизвестных друзей, которые хотят, чтобы мы позавтракали. Постарайтесь освежевать самым тщательным образом превосходных четвероногих животных, и как можно быстрее, потому что в нашем доме все очень хотят есть.

На сей раз Узинак не нуждался в переводе. Пантомима Фрике была столь выразительна, а дичь столь привлекательна, что папуасы, не дожидаясь приготовлений, предшествующих любой трапезе, устремились к фалангерам, отрезали от них куски и сожрали мясо сырым. Парижанин едва успел отложить одну тушку для себя и своих двух товарищей.

– Любопытная зверушка, – сказал Пьер, пока Фрике быстро сдирал с тушки белесый очень густой и пушистый мех, покрытый коричневыми пятнами.

– Пока ты видел лишь ее длинный хвост, приспособленный к цеплянию, круглую голову, напоминающую голову кошки, и огромные грустные глаза. Но теперь взгляни на большой карман у нее на животе, в нем она носит детенышей.

– Знакомо, сынок, знакомо. Я уже об этом слышал. И если прежде я никогда не видел вблизи подобное животное, то сегодня с восторгом сведу более тесное знакомство с этой зверушкой «с портфелем». Надо же, по крайней мере, три килограмма живого мяса. Есть чем полакомиться. Его следует поскорее поджарить, а то наши друзья уже проглотили свою порцию, и мне кажется, нам следует поместить в безопасное место нашу часть добычи, если мы не хотим помахать ей ручкой.

Вопреки обыкновению, Фрике, резавший на куски сумчатого зверя, оставался задумчивым.

– Ты случайно говорить не разучился? – поинтересовался моряк.

– Я точно не разучился думать. Что будет с нами, когда мы съедим этот завтрак, который поможет нам восстановить силы? Ситуация от этого не изменится, а наши поставщики вряд ли смогут возобновить свою деятельность.

– Ты, как всегда, прав, но что ты предлагаешь? Кстати, ты догадался, кого мы должны благодарить за нежданную посылку?

– Посмотри на стрелу. Ты видел хотя бы одного папуаса, который пользовался бы стрелами с костяными наконечниками и желтым оперением?

– Нет, папуаса не видел, зато такие стрелы были у любителей человеческого мяса, которым мы спасли жизнь.

– Кароны-людоеды, не так ли? Именно о них я подумал, когда узнал стрелы.

– Так-так! Эти бедняги. Лицом-то они не вышли; туземцы относятся к ним, как бретонские крестьяне к волкам. А оказывается, у некоторых из них рядом с ненасытным желудком бьется благородное сердце! Знаешь ли, сынок, конечно, до последнего времени мы встречали немало негодяев, но на нашем пути попадалось и множество хороших людей.

– И это прекрасно. Судя по тому, как складываются наши дела, нельзя не задаться вопросом, что бы с нами стало, если бы мы не встретили Виктора и этих двух чертяг, которые оказались столь благодарными и не забыли о нашей вежливости. Отсюда мораль, Пьер, – добрые чувства чаще можно встретить у тех, кто обижен судьбой.

– В любом случае, спасибо тем добрым людям, которые продлили наше бренное существование еще на два дня. Сорок восемь часов на то, чтобы что-нибудь придумать, немало для людей нашей закалки. И вообще, кто знает? Возможно, за это время все изменится.

Парижанин не ошибся. Наступила ночь, и в тот же час, что и накануне, вновь раздался негромкий шум, возвещающий о прилете стрелы. Теперь Фрике не сомневался, что породило тот звук, который так заинтриговал его прошлой ночью. Пьер, который на сей раз нес вахту вместе с другом, тоже услышал этот шум.

– Новая «посылка», матрос, – прошептал он. – У меня хорошее предчувствие, уж сам и не знаю почему.

Слабый стон, раздавшийся снизу, унесся в ночную тьму и смешался с бесконечным шелестом леса. Оба друга ждали прихода дня с заметным беспокойством, которое нетрудно понять. Приглушенные стоны слышались через равные интервалы, они не усиливались, но и не стихали. Наконец, после долгих часов, наполненных тревогой, показался край солнца. Пьер и Фрике, уже растянувшиеся на платформе, одновременно испустили крик удивления и разочарования.

К одному из концов лианы, игравшей роль веревки, как и накануне, была привязана стрела, на втором конце болталась черная птица размером с голубя. Несчастное пернатое существо испускало жалобный свист и в отчаянии трепетало, как майский жук, привязанный к нити безжалостной рукой ребенка.

– Если это все, что наши храбрые поставщики прислали нам на весь день, то мы можем не опасаться несварения, – сообщил Пьер с комическим смирением.

– У них явно был какой-то план, – ответил Фрике. – Для начала я подниму эту птицу на настил. Возможно, Узинак поможет найти ключ к этому пернатому ребусу.

Промолвив это, молодой человек принялся тянуть за веревку, созданную самой природой и теперь раскачивающуюся от резких рывков бедной птицы.

– Будь осторожен, матрос. Сам знаешь: следует опасаться стрел, летящих из лесных зарослей. Подожди, пока я подготовлю ружье.

Бесполезная предосторожность. Папуасы, окопавшиеся где-то неподалеку, не стали повторять преступное покушение, и Фрике без затруднений выполнил свою миссию.

И, о чудо! Едва молодой человек схватил бьющуюся птицу, которая оказалась не кем иным, как черным, словно ворон, какаду,[64] тут же все папуасы Узинака и Узинак собственной персоной внезапно впали в сумасшествие. Они начали прыгать, размахивать руками, рвать на себе волосы, затем бросили оружие и принялись кататься у ног парижанина, плача и стеная.

Какаду по-прежнему издавал звуки, похожие на стон. Его чудовищный клюв, выделяющийся на фоне ярко-алых щек, открывался, словно клещи, выставляя на обозрение большой черный язык, свернутый в трубочку.

– У меня создается впечатление, – смеясь, сказал Пьер, – что сейчас ты держишь в руках, как бы это сказать, самого Бога этих мест.

Моряк нисколько не преувеличивал, коленопреклоненные дикари выглядели все более неистовыми. Наконец Узинак, который уже не мог сдерживаться, храбро схватился за жердь, связывающую хижину с землей, и скользнул вниз. За ним бросились остальные воины.

Спустившись, вождь племени жестом пригласил парижанина следовать тем же путем и не забыть прихватить птицу, с которой надо было обращаться самым вежливым образом. Фрике не нуждался в повторном приглашении. Он пропустил вперед Виктора, потом Пьера, а сам спустился последний, как капитан, покидающий судно.

Попугай, все еще привязанный к лиане, счел, что ствол ружья Фрике прекрасно заменит ему насест. И вот молодой человек шествовал с ружьем на плече, на котором, словно ручной, восседал какаду, вцепившийся загнутыми когтями в оружие. Папуасы окружили парижанина с его драгоценной ношей, образовав своеобразный почетный караул, и вся эта процессия удалилась в лес, не обращая ни малейшего внимания на врагов, которые вроде бы как перестали существовать.

Заинтригованный Фрике попытался узнать у Узинака, что происходит. Смелый вождь, не поднимая глаз, словно он не мог выдержать взгляда священной птицы, ответил:

– Они ушли. Они не осмелились атаковать тех, кому покровительствует птица ночи.

Глава XIII

Они снова становятся потерпевшими кораблекрушение. – Некоторые обитатели каменного леса. – Письмо Фрике. – Ужасная буря. – Огни каннибалов кораллового моря. – Что означал крик: «Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Хэээ!..». – Табу! – Благотворное влияние протокола, касающегося каннибализма, весьма кстати составленного неким жандармом. – После трехлетней отлучки. – Совершенно голые туземцы, при этом «наряженные» во французских жандармов. – Канонизированный Барбантон. – Остров Буби и почтовое отделение. – Убежище для потерпевших кораблекрушение.

Прошел месяц с того самого дня, когда двое французов, переживших кораблекрушение, а также их друзья-дикари самым чудесным образом выпутались из безвыходной ситуации. Следует заметить, что после отплытия из Макао приключения не обходили европейцев стороной, особенно если припомнить все странные или ужасающие происшествия, героями которых они стали. Но в данный момент казалось, что злая фея, преследовавшая их, с беспощадной жестокостью строившая им на каждом шагу козни, с которыми друзья справлялись лишь благодаря своему мужеству, силе и отваге, потеряла их след.

Быть может, они наконец утомили судьбу? Ведь, как шутил Фрике, невезению тоже порой требуется отдых.

Наш друг-парижанин сегодня находился в приподнятом настроении и был преисполнен оптимизма, хотя казалось, что ничто в сложившейся ситуации не подтверждало столь смелое утверждение. Но, так как в жизни все взаимосвязано, возможно, события последних тридцати дней были таковыми, что положение, в котором сейчас находились друзья, можно было назвать нежданным счастьем.

Нет больше никаких папуасов. Фрике, Пьер ле Галль и юный Виктор оказались в полном одиночестве на небольшом островке, затерянном в самом сердце Океана. Со всех сторон ярятся волны, они разбиваются о нагромождение острых зубцов подводных камней, о верхушки скал и рифов, словно одеялом окутанных хлопьями белой пены. Вновь, насколько хватает глаз, тянутся барьерные рифы и атоллы с обязательной бахромой из пальм, которыми изобилуют эти края, а дальше – море, море и еще раз море, усеянное коралловыми островами. Стремительное подводное течение замедляет свой бег среди этого лабиринта, построенного микроскопическими тружениками, и взбешенный Океан, ставший пленником столь малых частиц, рычит и бросается в безуспешную атаку на каменный лес.

Тысячи морских птиц, сбиваясь в шумные стаи, парят над волнами, нарезают круги, а затем стремительно падают в воду и вновь взмывают ввысь, унося в клювах пойманную рыбу. Над обломками мертвых белых кораллов пылает беспощадное солнце, а его прямые лучи несут жизнь мириадам растений, превратившим в свое царство подводные поляны. Литофиты с бесчисленными плавно колышущимися щупальцами, усыпанные звездами астреи, флюстры, напоминающие кружева тончайшей выделки, тисифоны, чьи тонкие стебли венчают прелестные перламутровые шелковистые купола, пеннатулярии и виргулярии, трепещущие, будто перья райских птиц, дендрофилы, почки которых напоминают о деревьях Иуды, огромные, светящиеся, отливающие всеми оттенками радуги – фиолетовыми, зелеными, красными, оранжевыми или карминными, – веерообразные горгоны, мадрепоры, или «колесницы Нептуна», и меандрины мозговидные с длинными веточками, элегантные миллепоры, или «лосиные рога», с ветвящимися отростками, первобытные глазчата, поражающие молочной белизной, пурпурная актиния, испускающая едкийсок, молуккские изиды, которые туземцы употребляют как лекарство от всех болезней, органчики, которые также называют «морскими органами» за их пурпурные трубки, расположенные симметрично, словно трубы одноименного музыкального инструмента, альционарии, морские лилии, голотурии, или морские кубышки, морские ежи, стебельчатые лилии ризокринусы, астерофоны и т. д., – одним словом, самые восхитительные представители вида полипов и иглокожих растут и множатся, обласканные тропическим светилом, в то время как целая орда веселых рыбок играет в теплой воде, прозрачной, как хрусталь.

Наши трое друзей привыкли и даже пресытились этим спектаклем и потому не обращали никакого внимания на столь блистательное «общество», при виде которого лишились бы чувств наименее впечатлительные натуралисты. Весьма небольшое убежище Фрике, Пьера и Виктора располагалось на высоте десять – двенадцать метров над уровнем моря, – таким образом, путешественники были защищены от высоких волн, гонимых с морских просторов штормовым восточным ветром. Впрочем, их безопасности ничего не грозило, потому что под белым как снег плато, составляющим верхнюю часть кораллового рифа, тянулись темные каверны, способные сдержать даже самые жестокие удары океана.

Виктор занимался весьма прозаическим делом – приготовлением обеда. Он сидел на корточках перед костром, разложенным на самом солнцепеке, и внимательно следил за большим медным луженым чайником, из носика которого, посвистывая, вырывались клубы пара; точно такие же клубы помогли Джеймсу Уатту совершить его гениальное открытие. Маленький китаец, нечувствительный, словно саламандра, к изнуряющему зною солнца и костра, поднялся, на минуту куда-то исчез, а затем вернулся с тремя чашками и заварочным чайничком, в который он плеснул несколько капель кипящей воды.

Пьер ле Галль, растянувшись на спине перед входом в пещеру, курил трубку, с которой никогда не расставался. Рядом с ним на массивном обломке скалы примостился парижанин, перед которым лежали многочисленные листы бумаги, исписанные мелким почерком. Фрике быстро окунал перо, настоящее стальное перо, в широкую чернильницу – чернила испарялись в одно мгновение! – и стремительно водил им по бумаге, втягивая с видом истинного сибарита – заядлые курильщики хорошо его поймут – голубоватый дымок превосходной сигары.

В какой-то момент молодой человек отвлекся от своего занятия и окликнул жителя Поднебесной.

– Виктор, чай готов?

– Сесяс, Флике. Сесяс…

– А рагу из говядины с луком? – спросил Пьер, раздувая ноздри.

– Валится.

– Ах!.. Сейчас мы как следует перекусим.

– Сесяс…

Чай, сигары, говядина, лук!.. Что за неожиданный переворот произошел в быту наших друзей? Каким феноменальным образом люди, пережившие кораблекрушение, еще не так давно ограничивающиеся рационом папуасов, то есть исключительно саго, оказались в подобном месте и сейчас готовились оказать честь «цивилизованному» обеду? Откуда у Фрике чернила, перья и бумага? Ведь мы оставили его на дороге, которая вела в озерную деревню, несущим лишь свое оружие и черного какаду!

Потерпите еще немного – и вполне закономерное любопытство читателя будет полностью удовлетворено.

Первая часть обеда прошла в тишине. Трое Робинзонов – а мы с полным правом можем так называть людей, проживающих на пустынном острове, какие бы запасы на нем ни находились, – отведали «рагу», которое действительно отличалось отменным вкусом. Молчание было нарушено лишь тогда, когда славно отобедавший Пьер проглотил последнюю каплю душистого напитка, в который матрос предварительно плеснул разумную дозу превосходного рома.

– Ну, ладно, матрос, что нового в судовом журнале?

– Ничего, чего бы ты не знал так же хорошо, как и я. Я закончил описание наших приключений, начавшихся после того как мы простились с обитателями Новой Гвинеи. Все, что произошло до сегодняшнего дня. Мне остается положить письмо в конверт и отнести его на почту.

– По крайней мере, почтовое отделение не так далеко.

– Увы! Недалеко, – с легкой грустью согласился молодой человек. – Но когда прибудет курьер, который доставит мое послание адресату?

– Терпение, сынок! Терпение! Мы выпутывались и не из таких передряг и надеюсь, что все неприятности остались позади.

– Кто знает?

– Хорошо, послушай! Ты пребываешь в дурном расположении духа. Однако тебя замучила не обычная меланхолия.

– Я просто скучаю.

– Ты полагаешь, я развлекаюсь?

– Увы, болезнь одного человека не может излечить заболевание другого! Я отлично понимаю, что тебе тоже несладко, хотя мы и катаемся здесь как сыр в масле.

– У меня есть идея. А ну-ка почитай мне вслух твой судовой журнал. Глядишь, и скоротаем время.

– Я не прошу большего, но боюсь, что тебя это не слишком заинтересует.

– Ну-ну! Что за глупости! Ты рассказчик хоть куда, порой я задаюсь вопросом, где ты научился так складно излагать мысли. Немногие сумеют так «бросать лаг», сидя на палубе во время ночной вахты у орудия, как ты. Если бы ты вдруг оказался на крейсере второго ряда и если бы постарался, то заткнул бы за пояс всех баковых весельчаков.

Лицо парижанина посветлело, он улыбнулся, собрал разбросанные листы бумаги, быстро сложил их по порядку, зажег очередную сигару, уселся на землю и приступил к чтению.

«Мой старый товарищ!

После моего последнего письма, написанного еще в Суматре, неудачи преследуют нас…».

– Разве можно так говорить, – прервал друга возмущенный Пьер ле Галль. – Сейчас у нас все хорошо как никогда.

– Если ты будешь перебивать меня с первых строк письма, я никогда не доберусь до конца. Речь идет не о нашем нынешнем положении, а о событиях двухмесячной давности.

– Что правда, то правда, – согласился сконфуженный Пьер. – Я трещу как попугай и говорю глупости. Достаточно. Я завяжу свой несносный язык двойным морским узлом, чтобы не болтал лишнего. Полный вперед!

Фрике продолжил чтение:

«…и если так будет продолжаться, нам грозят, мне и Пьеру, приключения не менее удивительные, чем те, во время которых я имел счастье познакомиться с Вами.

Судите сами.

Как Вы знаете, мы отбыли из Суматры в Макао искать для нашей колонии китайских кули: если так можно выразиться, негров с желтой кожей. Я припоминаю, что написал вам об этом в Париж непосредственно перед нашим отплытием. Дела шли отлично, как вдруг один американец, большой плут, перевозивший наших людей, неожиданно решил, что такая партия работников не помешает ему самому. Нисколько не смущаясь, этот негодяй посадил нас в оковы и, чтобы заручиться нашим согласием на продажу кули, стал морить нас голодом.

Я даже сейчас отчетливо вижу, как Вы яростно подкручиваете усы, затем изо всей силы ударяете кулаком по столу и грозно ворчите, глядя на свою большую саблю: “Гром и молния! Если бы я мог быть там!”

Ничего бы не изменилось, дружище.

Вас бы спеленали точно так же, как и нас, нанеся непоправимый урон Вашему авторитету и Вашему несомненному величию. Но все это пустяки. Я спешу перейти к следующей части своего рассказа и поведать Вам о кораблекрушении, результаты которого могли бы оказаться для нас весьма плачевными, особенно если учесть, что мы были заперты на нижней палубе, а судно дало течь. Но как бы то ни было, в конечном итоге мы оказались на острове, населенном каннибалами, и наши триста китайцев были съедены. Я думаю, Вы не сомневаетесь в том, что мы сделали все возможное, чтобы их спасти. Как Вы уже могли заметить, в моей жизни постоянно присутствует угроза быть нанизанным на вертел, но до настоящего времени мне везло и я избегал подобной участи. Итак, нам удалось покинуть это проклятое место, позаимствовав пирогу у дикарей. Затем мы преодолели сотню лье в этой ореховой скорлупе и высадились в Новой Гвинее, на большом острове, о котором Вы, несомненно, знаете и жители которого так же любят человеческое мясо, как и Ваши бывшие недруги, канаки из Новой Каледонии.

Ничего не изменилось. И мужчины, и женщины – все людоеды. Но как бы там ни было, мы вернулись из этой вынужденной экспедиции после того, как некоторое время прожили в домах, торчащих на сваях прямо в центре озера. Мы спали под гирляндами из человеческих черепов, которые, стукаясь друг о друга, издавали неприятный клацающий звук – подобный звук издают сталкивающиеся пустые калебасы. Что поделаешь, таковы обычаи этой страны. После того как мы приготовили хлеб из саго, спасли двух черномазых дикарей, которых собирались съесть аборигены, поохотились на райских птиц, выдержали осаду среди девственного леса, мы решили, что пора выбираться из этого гостеприимного местечка. Это мы и сделали после череды происшествий, которые, на мой взгляд, просто не достойны Вашего внимания, чтобы их описывать. Я спешу перейти к ошеломляющим событиям, завершившим цепочку наших злоключений, с которыми Вы напрямую связаны, хотя Вы по-прежнему, во всяком случае, мне хотелось бы в это верить, находитесь в Вашем доме на улице Лафайетт.

Меж тем, как сказал бы Пьер ле Галль, мы распрощались с нашим новым другом Узинаком, достойным папуасом, который успел к нам привязаться, и взяли курс на Торресов пролив.

Плыли мы на туземной пироге. Продовольствия должно было хватить с избытком на всех троих. Надо же! Я забыл сказать Вам, что в пути мы укомплектовали личный состав маленьким китайцем, которого чуть не зарезали людоеды. Это храбрый и добрый человечек, и я полагаю, что Мажесте окажет ему по-настоящему ласковый прием. Но я продолжу. Плавание обещало быть превосходным. Четыре дня пролетели безо всяких происшествий, и все благодаря тем предосторожностям, что предпринимал командир лодки, наш друг Пьер, делая остановку каждый вечер. Прошла уже половина пятого дня, когда внезапно появились первые предвестники шторма. Мы находились в открытом море. Никакой возможности пристать к берегу; нам оставалось только бежать, тем более что бриз гнал нас прочь от земли. Пьер убрал мачту, после чего мы втроем прикрепили парус, сотканный из волокон саговой пальмы, к краям пироги, так что у нас получилось надежное укрытие, такое же непроницаемое, как на каяках эскимосов. В этой “крыше” мы проделали три отверстия, в которые отлично пролезали наши тела до пояса, и стали ждать ураган.

Черт побери! Ждать нам пришлось недолго. Сильный бриз, дующий последние полчаса, превратился в штормовой ветер. Небо стало черным как смола. Наша ореховая скорлупка, подхваченная вихрем, понеслась вперед, как заправский скорый поезд. В дело вступил гром, со всех сторон засверкали молнии, короче, мы оглохли и ослепли, как будто бы нас засунули в жерло стотонной пушки. Пирога вела себя самым примерным образом, и все благодаря легкости. Она держалась на поверхности моря, словно пробка, а поскольку мы закрыли ее непромокаемым, как брезент, парусом, в нее не попало ни капли воды.

Никто не знал, куда нас несет ураган. И по вполне понятным обстоятельствам мы не могли перекинуться даже словом. Если мы не слишком боялись ярости ветра и волн, то этого нельзя сказать о вероятности встречи с рифами. Просто чудо какое-то, что мы не превратились в кашу. Короче, буря длилась двое суток. В течение двух нескончаемых дней и двух смертельно опасных ночей дождь, ветер, гроза, град не стихали ни на секунду. Хорошо, что нам удавалось подкрепиться кусочком саго, которое мы с немыслимым трудом доставали из-под ткани. Мы держали саговый хлеб под дождем, пока он не превращался в мягкую массу, чтобы хоть как-нибудь обмануть снедающую нас жажду. Между тем пирога поднималась, опускалась, вертелась, опрокидывалась, словно неисправные русские качели, и я уверяю Вас, что Ваш бедный желудок, столь подверженный морской болезни, выворачивался бы наизнанку, как перчатка, не менее пятидесяти раз за час.

Излишне рассказывать Вам, что мы были измотаны, разбиты и почти задохнулись из-за постоянных погружений под воду. Но в этом мире все когда-нибудь заканчивается, даже страдания. Смоляная корка, закрывавшая небо, пошла трещинами. Молнии сверкали все реже и реже, гром гремел лишь изредка, ветер понемногу стихал. На небосклоне появились звезды. Но, черт возьми, где же мы очутились? Пройденное нами расстояние должно было быть огромным, и мы никак не могли сориентироваться.

Между двумя шквалами я услышал голос Пьера:

– Матрос! Впереди огонь!

Я с трудом разлепил глаза, но так как именно в этот момент мы резко нырнули в глубочайшую впадину, образовавшуюся между двумя волнами, я ничего не увидел. Пирога вновь, словно стрела, взлетела вверх. Я опять приоткрыл веки, распухшие от постоянного контакта с морской водой, и увидел не один, а сразу десять огней, пронзавших горизонт красноватыми отблесками.

– Вот дьявол! – сказал я сам себе. – Берег близко, течение и ветер гонят нас прямо на него. Что бы мы сейчас ни предприняли, нас все равно разобьет в лепешку.

Почему бы не признаться Вам, что я почувствовал, как лицо мое покрывается испариной, а сердце начинает биться все сильнее и сильнее. Я повернулся к Пьеру, сидящему прямо за мной. Увидел мельком его черный силуэт и услышал тяжелое дыхание, как если бы мой друг напрягал в едином усилии все мышцы тела.

– Что ты делаешь? – прокричал я ему.

– Пытаюсь повернуть с помощью кормового весла.

Напрасное усилие. Послышался сухой треск. Весло переломилось надвое. Мы оказались во власти стихии. Столкновение с берегом стало вопросом минут и даже секунд. Я достаточно отчетливо различал характерное рычание волн, разбивающихся о камни. Я слишком хорошо знаю этот шум, чтобы тотчас не узнать его.

Времени у меня осталось лишь на то, чтобы протянуть руку Пьеру, который с силой ответил на мое рукопожатие. Затем нас подхватила гигантская волна. На доли мгновения мы застыли на вершине пенного завитка, напоминающего разбитый пролет моста, под которым владычествует лишь пустота. Я ощутил, как внезапно пирога отделяется от толщи воды. Равновесие было нарушено. Я почувствовал, что падаю. Удар невероятной силы сотряс все мое естество, и я потерял сознание. Как видите, старина, можно сносить удары, словно лист железа, можно жариться под солнцами всех континентов, можно тонуть во всех соленых водах, но все равно наступает момент, когда только и остается что прошептать: “Мой милый друг…” – и лишиться чувств, как маленькая восьмилетняя девочка, у которой вырывают зуб.

Именно это и приключилось с нами тремя. По логике вещей, нас должно было размазать, как мармелад по хлебу. Но наша счастливая звезда еще не закатилась. Шторм, столь грубо швырнувший нас на берег, взял на себя труд приготовить для нас мягкое ложе из морских водорослей, вырванных из глубин Океана. Мы рухнули на этот упругий “матрас”, который, несомненно, смягчил силу жесточайшего удара. Я не могу сказать, сколько длился мой вынужденный сон. Но, вероятно, долго, потому что, когда я пробудился с изумлением человека, обнаружившего, что он, оказывается, еще находится на этом свете, солнце уже вставало.

В руке у меня по-прежнему был зажат нож, который я машинально вытащил в последний момент, чтобы вспороть парус, мешающий движениям. По всей видимости, мне это удалось, так как в данную минуту я был свободен от любых пут и валялся на подстилке из морских растений. Естественно, прежде всего я занялся моими товарищами. Где-то у меня за спиной раздался чудовищный чих. Я повернулся и заметил два грубых башмака, торчащих из кучи водорослей. И эти башмаки были надеты на пару ног. Раскидать кучу морской травы оказалось секундным делом. Чихание возобновилось, оно стало громче и раскатистее, свидетельствуя о том, что органы, ответственные за сей физиологический акт, пребывают в отличном состоянии. Башмаки пошевелились, ноги согнулись, и появился Пьер ле Галль – лицо обалдевшее, борода в тине, как у морского бога.

– Матрос, сынок! – сказал мне взволнованный Пьер. – Это ты! С тобой ничего не случилось, не правда ли?

– Я разбит, но не на кусочки.

– А малыш? Где Виктор? – встревоженно поинтересовался мой друг.

– Кооо!.. Мооо!.. Хооо!.. Хэээ!..

Ай-ай-ай! Этот клич я отлично знал и полагаю, что и Вы его тоже помните. Это условный сигнал к сбору, используемый австралийцами-дикарями. Мы снова оказались в самом сердце страны любителей человечины. Действительно, странная какая-то у меня судьба, я Вам это уже говорил, все время меня заносит к людоедам. Нет на земле такой кухни, обустроенной на свежем воздухе, где человек готовит себе подобного, и чтобы я не оказался в двух шагах от котла. В конце концов, это становится однообразным – я требую смены декораций!

Мы не имели никакой возможности оказать дикарям достойное сопротивление, ведь все наше оружие вслед за провизией отправилось на дно морское. Но, с другой стороны, не должны же мы были подставить шеи, как бараны на бойне? Никогда в жизни! Следовало уносить ноги, причем поживее. А для этого необходимо вспомнить принципы французского бокса и успешно применить их на практике, чередуя сильные пинки ногами с крепкими ударами кулаков. Тем более, что во время драки мы сможем подобрать заурядную дубину или примитивный каменный топор.

К счастью, именно в этот миг из кучи водорослей выбрался наш маленький китаец, столь же невредимый, как и мы сами, и готовый ретироваться в любую секунду. Крики приближались; по правде говоря, кричащих людей было не слишком много, но вопили они столь неистово и громко, что не уступали лучшим мировым виртуозам вокала. Местность, на которой мы находились, была слишком открытой и совсем не подходила для обороны. Поэтому мы решили отступить к огромному голубому эвкалипту, чей могучий ствол помешал бы врагам окружить нас. Сказано – сделано. Раз и два! И вот мы уже стоим спиной к дереву. Самое время. Подоспели австралийцы, первая атакующая группа состояла приблизительно из дюжины индивидов. Они нас заметили. Мы собирались предвосхитить нападение и наброситься на них, когда – о чудо! – один из туземцев, наиболее высокий мужчина, движущийся во главе отряда, увидев нас, остановился, положил на землю копья и бумеранг, простер руки и начал петь.

Подозревая какой-то подвох, мы по-прежнему намеревались обороняться. Совершенно ненужная мера предосторожности. Товарищи туземца также побросали все свое оружие, тоже протянули к нам руки и пошли рядом с чернокожим верзилой, распевая песни и подпрыгивая.

Как Вы понимаете, мы были настолько же изумлены, насколько счастливы. Но мое изумление достигло апогея, когда я разобрал те три слога, что бесконечно повторяли туземцы, те три слога, что они произносили с искренним благоговением:

– Ба-ба-тон!.. О!.. О!.. Ба-ба-тон!.. А!.. А!.. Табу!.. Табу!..

При слове “табу” аборигены пали перед нами ниц, словно перед идолами, и больше не осмелились подняться. Теперь они передвигались лишь на коленях. Пьер изо всей силы ущипнул себя за руку, дабы удостовериться, что это не сон. Что касается меня, то я из последних сил сдерживал неистовый смех, который мог бы подорвать мой “божественный авторитет”. Вождь чернокожих уже оказался у моих ног. Внезапно он вскочил, сжал меня в объятиях и принялся яростно тереться своим носом о мой нос, затем он вновь меня обнял, снова принялся тереться носом, чуть не сдирая мою многострадальную кожу. Полузадушенные Пьер и Виктор, которых чествовали с тем же жаром, ничего не понимая, принимали участие в этом странном ритуале австралийской вежливости.

Снова послышались крики, среди которых можно было явственно различить слова “Ба-ба-тон… Табу”. Внезапно меня осенило, и смех, который до сих пор удавалось сдерживать, с неистовой силой вырвался из моей груди. Право слово, с Вами случилось бы то же самое, если бы Вы узрели их татуировки. Подобное мастерство делает честь туземным художникам. Я опишу вам “наряд” вождя. Черные, словно эбеновое дерево, ноги “обуты” в нарисованные кожаные сапоги. На бедрах намотана тряпка темно-синего цвета, которая уложена таким образом, что напоминает брюки, заправленные в сапоги. Спина, грудь, поясница и руки прячутся под густым слоем краски того же оттенка. Это – мундир, на котором самым тщательном образом изображены белые пуговицы, отделочный кант, и даже лента Почетного легиона сияет алой каплей на левой груди. Черная полоса на боку напоминает портупею, а причудливый узор из желтых линий должен изображать эфес кавалерийской сабли. Что касается лица, то это настоящее чудо: светлые усы с лихо закрученными кончиками, тянувшимися аж до самых глаз, и бородка, нарисованная на подбородке, призваны завершить хорошо знакомый портрет, так же, как и нос, кончик которого тонирован красным. Именно этим цветом отливает Ваш внушительный нос, дружище, не в обиду Вам будет сказано. Короче, именно так выглядит эта великолепная татуировка, и получается, что австралийские дикари, оставаясь голыми, словно дождевые черви, наряжены в форму колониальной жандармерии Франции, то есть в Вашу форму, дорогой Барбантон!

“Ба-ба-тон… Табу!” – это Вы! Святой Барбантон, Барбантон Могущественный, Барбантон Преподобный!

Все прояснилось, я наконец-то все понял. Уже во второй раз судьба забросила меня на австралийский берег, недалеко от того места, где меня должны были зарезать вместе с месье Андре, доктором Ламперрьером и матросом Бернаром. И именно тогда Вы, потерпевший кораблекрушение, как и мы сами, явились на помощь, словно Бог-Спаситель. Я и сейчас вижу, как Вы ударом сапога раскидываете уголья, на которых нас должны были поджарить, достаете свою саблю и составляете протокол на все племя каннибалов. Затем вы в одиночку бросаетесь на это сборище дикарей, рассеиваете его, падаете на землю, зацепившись за корень, а когда поднимаетесь, то становитесь “табу”.[65] Как позднее Вы рассказали восхищенной аудитории, Вы стали, если так можно выразиться, добрым божеством у этих наивных детей природы. А мы отныне оказались под защитой Вашего всемогущества и потому могли пользоваться правом “табу”. Справедливо, что божеством туземцев стали именно Вы, так как никто другой не обладает столь представительным лицом, плюс к этому оттененным блистательной формой. Короче, мы, все прочие оборванцы, были бы безжалостно съедены без Вашего вмешательства.

Островитяне до такой степени верны воспоминаниям о Вас, что после нашего отплытия в Кардуэл Вы заняли одно из почетнейших мест в австралийском “календаре святых”. Вожди племен примерили на себя вашу личину, а Ваша форма намертво “отпечаталась” на их коже, так же как Ваше имя в их памяти. Вы стали незабываемым внутри и несмываемым снаружи. Строго между нами, я думаю, что через несколько столетий Ваша канонизация поставит в тупик тех редких и трудолюбивых исследователей, что попытаются докопаться до истоков данного культа.

Но неважно, в общем это был наш шанс, даже после трехлетней отлучки Ваше “табу” работало так же хорошо, как и в первые его дни. И теперь австралийцы, обитающие в данном регионе, вместо того чтобы поедать людей, потерпевших кораблекрушение, оказывают им самый теплый и радушный прием. И не сомневайтесь: единственная тому причина – Ваше благотворное влияние. Что я могу еще Вам сказать? Итак, эти славные дикари снабдили нас всевозможными необходимыми вещами и устроили в нашу честь не один праздник. Они приносили жертвы в Вашу честь, а мы принимали участие в этих церемониях, распевая во все горло “Барбантон-Табу”. Эта песня стала их национальным гимном, эдаким “God save the Queen” племени н’гоа-ток-ка – именно так зовутся Ваши обожатели. Благодаря любезной помощи туземцев мы смогли добраться до острова, на котором пребываем и по сей день, но с которого надеемся рано или поздно выбраться. Дело в том, что наше новое пристанище находится на пути от Австралии к северу, и суда, преодолевающие Торресов пролив, непременно заходят сюда. Остров называется Буби-Айленд. Мы на нем словно сыр в масле катаемся, хотя здесь нет ни единого жителя, а может быть, именно по этой причине мы так прекрасно себя и чувствуем. Но несмотря на отсутствие людей британское адмиралтейство разместило на острове запас продовольствия для потерпевших кораблекрушение всех стран и народов, а также почтовый ящик. Высоченный столб, на котором развевается английский флаг, виден издалека и привлекает внимание мореплавателей к этому коралловому клочку суши, что спасло жизнь многим несчастным. У подножия столба красуется бочка, накрытая просмоленным кожухом, на котором крупными буквами написано: “Postal-Office”. Эта бочка и есть ящик для писем. В ней также лежат бумага, перья, чернила, книги и конверты. Тут же можно обнаружить чай, соль, сахар, сигары, огниво и табак. Совсем рядом находится просторный грот, под завязку забитый всякой всячиной: сухарями, ветчиной и солониной, вяленой рыбой, топленым салом, ромом и пресной водой. На видном месте лежит толстая книга записей, озаглавленная следующим образом: “Реестр Убежища потерпевших кораблекрушение”. В ней на первой странице на многих языках написано: “Просьба к морякам всех национальностей записывать всю новую информацию, относящуюся к изменению рельефа дна Торресова пролива. Капитанов судов просим пополнять продовольственные ресурсы Убежища потерпевших кораблекрушение”.

Таким образом, ни один корабль не проходит мимо острова. Он забирает письма, пополняет запасы или заменяет испорченные продукты и увозит жертв морских катастроф. А происходят они нередко, о чем красноречиво свидетельствуют записи в реестре. И наконец, следует сказать, что здесь высажены лук, тыква и батат. Пещера расположена с подветренной стороны острова, рядом с источником пресной воды, и в ней находится целый склад одежды.

Как видите, мой дорогой друг, людям, потерпевшим кораблекрушение, трудно и желать лучших условий. Итак, мы сидим и толстеем в ожидании судна, которое доставит нас в цивилизованную страну.

А тем временем засвидетельствуйте мое самое глубочайшее уважение Вашей супруге и примите уверения в моем искреннем расположении к Вам.

Виктор Гюйон по прозвищу Фрике.

P. S. Пьер ле Галль передает Вам крепкое рукопожатие.

Буби-Айленд,

10° 36´ 30´´ южной широты

и 141° 35´ 6´´ восточной долготы».

Адрес получателя: Месье П. Барбантон, улица Лафайетт, Париж.

Глава XIV

Загадки «Postal-Office». – Два письма. – Адрес на одном из них. – Изумление Фрике. – Парус! – Голландская шхуна «Palembang». – Великодушное гостеприимство. – Размышления капитана Фабрициуса ван Праэта по поводу таможенной службы в общем и по поводу нидерландских таможенников в частности. – Сначала пират, затем контрабандист. – Гастрономическая фантазия малайцев. – Ловцы голотурий. – Трепанги – национальное блюдо Малайского архипелага. – На пути к Тимору.

Один день лениво сменял другой, море, уже долгое время остававшееся спокойным, дразнило своим неумолимым единообразием. Тут и там виднелись атоллы, украшенные ожерельями кокосовых пальм, – яркие клочки зелени на сероватой глади воды, словно благодатные оазисы среди песков пустыни; но та движущаяся точка, которую мог заметить лишь острый глаз морского волка, та точка, в которой моряк сразу бы опознал мачту корабля, так и не появлялась на горизонте. Долгожданный корабль-освободитель все не плыл и не плыл. И хотя островок Буби напоминал царство изобилия, легко догадаться, что наши три друга, потерпевшие кораблекрушение, считали, что дни тянутся бесконечно долго.

Конечно, если плыть через Торресов пролив, путь от восточного берега Австралии до крупных малайских островов значительно сокращается, но одновременно мореплаватель, выбравший эту дорогу, подвергается серьезным опасностям. Действительно, нешуточное дело – пройти сквозь лабиринт крошечных островков, острых скал, подводных камней и рифов, которыми изобилует Коралловое море. Нельзя забывать и о сильнейших подводных течениях, господствующих в этих краях, о течениях, обнаруженных Киросом и его командой, которые назвали этот регион самой опасной точкой земного шара. Невозможно отметить на карте многочисленные рифы, раскиданные по всей длине стопятидесятикилометрового канала, так же как невозможно подробнейшим образом описать его прибрежную линию – ведь неутомимые труженики, звездчатые кораллы, постоянно изменяют рельеф местности. Именно поэтому в данном регионе корабли относительно редки, и это вопреки отваге английских моряков, которые, в отличие от американцев, наделены бесподобным качеством – умением проявлять разумную осторожность.

Однако было бы несправедливо утверждать, что Буби-Айленд посещают только те суда, что сбились с курса, а отважные навигаторы Великобритании выбирают лишь безопасные, хорошо исследованные пути, ведущие на север не напрямую, а с отклонением к востоку или западу. Четыре раза в год английские корабли совершают регулярные рейсы из Батавии в Сидней. Два судна, используя силу северо-западных муссонов, дующих с октября по апрель, отправляются из Батавии в ноябре и в марте и прибывают в Сидней, преодолев расстояние, разделяющее эти пункты, приблизительно за двадцать восемь дней. Юго-восточные муссоны, набирающие силу в период с апреля по октябрь, позволяют этим же судам отплыть из Сиднея в мае или сентябре и вернуться в Батавию. Такие корабли, бесстрашно штурмующие Торресов пролив, всегда заходят на остров Буби. Пароходы компании «Eastern and Australian Mail Steam Company» также выполняют не менее трех рейсов в год и гордо несут «Юнион Джек»[66] в эти забытые Богом места. Следовательно, «Убежище потерпевших кораблекрушение» не так уж забыто миром, как это могло бы показаться на первый взгляд. Но в итоге вполне вероятно, что на протяжении двух месяцев «гости» кораллового острова не увидят ни единой живой души, и это при условии, что корабль не будет задержан в пути никаким внештатным происшествием. А шестьдесят дней ожидания порой кажутся столетием. Но Пьер и Фрике ничего не знали о расписании, которому следовали английские суда, и потому досадовали, что даже не представляют, когда же наступит долгожданный миг спасения.

Парижанин положил письмо в мешок, скрывавшийся в бочке. До этой минуты молодому человеку даже в голову не приходило изучить содержимое почтового мешка, который, по всей очевидности, должен был быть совершенно пустым. А даже если другие бедняги, потерпевшие кораблекрушение, или отважные путешественники и положили в него свои послания, то они мало интересовали француза. Среди многочисленных добродетелей Фрике скромность занимала отнюдь не последнее место. Но, следуя старинному обычаю моряков, чей скудный багаж частенько оккупируют тараканы, юноша перевернул мешок из просмоленной ткани, чтобы выгнать непрошеных захватчиков, прожорливость которых не имела никаких границ. К его удивлению, на землю упали два письма.

Фрике машинально бросил взгляд на адреса на конвертах: твердый, уверенный почерк, буквы отличаются той особой угловатостью, что свойственна английским или немецким деловым бумагам. На первом письме значился следующий адрес: «Месье Винсену Бускарену, улица Жана-Жака Руссо, №…, Париж».

– Как бы я хотел побродить в окрестностях того места, куда рано или поздно попадет это письмо, – с грустью пробормотал парижанин. – Я не завистлив, но испытываю легкую ревность к тем бумагам, что хранятся в этом раздувшемся конверте. Ну что же, французское послание, мое письмо славному жандарму составит вам компанию в пути. Что касается оставшейся корреспонденции…

Прочитав адрес на втором письме, молодой человек вскрикнул от изумления.

– Тысяча чертей!.. Это уже чересчур… И вроде бы я не сплю. И меня не преследуют кошмары… Пьер!.. Пьер!..

Но бретонец, буравящий взглядом горизонт, не слушал. Затем Фрике увидел, как его друг подбрасывает в воздух свой берет, обращая на жгучее тропическое солнце не больше внимания, чем на ласковый лунный свет, и начинает отплясывать джигу, коленцам которой позавидовал бы любой итальянец, обладающий самой незаурядной фантазией.

– Послушай, матрос! Да послушай же меня… Пьер… Если бы ты только знал, это письмо…

– Действительно, речь идет о письме!.. Гром мне в паруса! Положи-ка его обратно в бочку. Почту заберут с минуты на минуту.

– Вот как! Ты случайно не сошел с ума?

– Не больше, чем ты сам, сынок. Но сейчас ты тоже запляшешь.

– Да что случилось, в конце концов?

– Ах, треска вяленая! Сразу видно, что ты никогда не ставил паруса на старинном трехпалубном судне и никогда не всматривался в горизонт до рези в глазах, сидя в вороньем гнезде, без этого…

– Что происходит?

– Эх! Ты можешь хотя бы различить за две мили тот парус, который появился вон там, за рифом?

– Парус!..Ты видишь парус?

– Черт побери! Я не из «Салона Флоры», чтобы вот так ошибиться и поднять шум ни с того ни с сего. Нужна действительно серьезная причина, чтобы вывести меня из равновесия. Взгляни, теперь ты и сам должен его видеть.

– Да… Правда, – согласился молодой человек, на подвижном лице которого читалось неподдельное волнение.

– Следовательно, в добрый час… Бог нам в помощь! Через пять минут появится и корма. Надо же! Это шхуна. Готов держать пари, что голландская, это один из тех торговых кораблей, которые бороздят соленые воды, кораблей с круглым пузом, как и у любителей пива, плавающих на них.

Судно, подгоняемое бризом и морским течением, двигалось с завидной быстротой, ловко огибая зубцы коралловых рифов. Команда подняла флаг. Пьер ле Галль не ошибся. Цвета голландцев: синий, белый и красный, как и у французов, но полосы расположены горизонтально и красный – в самом верху.

– Все идет отлично, – вновь заговорил Пьер. – Я буду рад оказаться на борту голландской шхуны. Голландцы – прекрасные моряки, смелые матросы, мы сможем с ними договориться.

Шхуна легла в дрейф в двух кабельтовых от берега, лодка проворно скользнула по шлюпбалке, и четыре гребца, усиленно работая веслами, повели ее к острову Буби. Лодка еще не причалила, а капитан уже начал что-то кричать трем потерпевшим кораблекрушение на неизвестном наречии.

– Было бы еще неплохо, если бы мы могли понимать его чертов язык… Однако надо попытаться договориться. Мы – французы, среди вас есть кто-нибудь, кто говорит на нашем родном языке?

– Месье, я говорю, – ответил капитан-полиглот. – Я думаю, что все, чего вы хотите, это выбраться отсюда.

– Надо думать! – хором ответили Пьер и Фрике.

– Хорошо! Грузитесь! Через несколько минут начнется отлив, и мы не должны терять ни секунды.[67]

Наши трое друзей не заставили капитана дважды повторять это потрясающее приглашение. Они явились в «Убежище для потерпевших кораблекрушение» совсем налегке, и потому на сборы не ушло много времени. Закинув за спину немногочисленные пожитки, спасенные сели в лодку.

Несколько минут спустя они подплыли к шхуне, ловко поднялись на судно, держась за фалрепы, с уверенностью людей, привыкших к подобным упражнениям, и наконец ступили на палубу, где их сердечно встретили голландские матросы. Истинные моряки, которые каждый день подвергаются опасности стать жертвами кораблекрушений, всегда с радостью помогают пострадавшим от гнева Океана.

Капитан тут же приказал брасопить паруса, даже не вспомнив о находящемся на острове «Postal-Office». Эта странность не ускользнула от Фрике, настолько поведение командующего шхуной расходилось с инструкциями, занесенными в «Реестр Убежища потерпевших кораблекрушение» и принятыми международными соглашениями.

Когда маневры были закончены, капитан пригласил пассажиров в свою каюту и, естественно, принялся спрашивать, каким образом французы оказались на Буби-Айленде. Фрике коротко рассказал голландцу о тех приключениях, что им пришлось пережить. Он осмотрительно упустил из рассказа эпизод с махинациями американского капитана, поведал о кораблекрушении, о путешествии с острова Вудларк к Новой Гвинее и закончил описанием встречи с австралийскими туземцами.

Капитан, круглый, словно бочка, громила, с гладкими волосами, с опаленным солнцем лицом, на котором застыло хитроватое выражение, свойственное всем нижне-нормандским барышникам, не смог скрыть, невзирая на все свое голландское хладнокровие, удивление, услышав рассказ о столь поразительных подвигах.

После этого он добавил с сердечностью истинного моряка:

– Я вдвойне благодарен случаю, который привел меня к острову Буби-Айленд. Я подошел к нему лишь для того, чтобы спрямить путь, и тут-то впередсмотрящий вас и заметил. Не случись этого, вы бы до конца марта ждали парусник, плывущий из Батавии в Сидней. А так как пункт вашего назначения – Суматра, то вы бы потеряли еще около трех месяцев и долго не увидели бы друзей. Я иду не непосредственно на Яву, но надеюсь, через шесть недель буду проплывать мимо острова, сразу после того как избавлюсь от части груза, а то трюм переполнен. А до той поры чувствуйте себя на борту моего корабля как дома. Вы можете трудиться вместе с нами, а можете просто наблюдать за нашей работой – воля ваша.

– Что касается того, чтобы сидеть сложа руки, когда люди вокруг тебя заняты делом, когда они брасопят, закрепляют или отдают паруса, вот что я вам скажу, капитан, ваше предложение не для Пьера ле Галля. Я прошу разрешения работать вместе с вашей командой и готов заступить на вахту. Это же относится и к моему матросу. Конечно, ему сподручнее кидать уголь в топку, чем брать рифы,[68] к тому же он лучше знаком с угольным бункером линейного корабля, чем с такелажем трехмачтовой шхуны с прямыми парусами или даже обычной шхуны, но он ловок, как белка, силен, словно ломовая лошадь, и, уж поверьте, сумеет отработать свой паек.

– Как хотите, дети мои. Дело ваше. Я еще раз повторю: вы свободны в выборе. Поможете при маневрах, если сочтете нужным.

– Спасибо, капитан, вы порядочный человек.

– В свою очередь, капитан, – вступил в разговор Фрике, – позвольте мне задать вам один простой вопрос.

– Конечно, спрашивайте.

– Как получилось, что вы не сошли на остров, чтобы оставить запись в реестре и не забрать письма из «Postal-Office»?

После этого совершенно неожиданного вопроса широкая улыбка сошла с кирпично-коричневого лица голландца.

– Я хочу быть с вами предельно честным, – сказал капитан. – Причина очень проста. Я борозжу моря не ради славы, я обыкновенный торговец, капитан и владелец шхуны, всегда готовый плыть, куда мне вздумается, и брать на борт любые товары, которые надо доставить в самые разные точки земного шара. Но у нидерландских чиновников, которых вы, французы, называете таможенниками, существует привычка (и в нашей стране, и в вашей) – с невиданной нескромностью проверять все перевозимые грузы и требовать за них уплату пошлины. Подобные действия я полагаю произволом. Если бы я забрал почту из «Postal-Office», я был бы вынужден передать ее консульским служащим или еще каким-нибудь государственным работникам. А эти последние не преминули бы спросить меня, где я взял корреспонденцию, куда я направляюсь и т. д. и т. д. Моя любезность могла обернуться убытками. Единственное вознаграждение, которое я бы получил, – это таможенные пошлины на все мои товары. Поэтому я предпочитаю спокойно доставлять груз до укромного местечка, о котором знаю лишь я да мои компаньоны, вновь набить трюмы и перевезти их куда следует безо всяких таможенных разрешений. Я хочу заниматься скромной торговлей без участия господ служащих. Вы меня понимаете, не правда ли?

– Вполне, – смеясь, в один голос ответили оба француза. И капитан тепло распрощался с пассажирами.

– Послушай, – сказал Пьер Фрике, когда они остались одни, – наш капитан, конечно, не ходячая добродетель, но мы несравненно лучше устроились, чем после отплытия из Макао. Американец был гнусным пиратом. Голландец – простой контрабандист. Это уже прогресс. Кстати, что касается этой истории с письмами, которая упорно не дает тебе покоя. Теперь я припоминаю, что, когда я заметил шхуну, ты держал в руке мешок для корреспонденции… И вид у тебя был совершенно ошарашенный.

– Было с чего, уверяю тебя. Держу пари, ты не догадаешься, кому было адресовано одно из писем, находившихся в мешке.

– Я полагаю, что здесь кроется какой-то подвох. И гадать не буду, предпочитаю услышать ответ на эту загадку от тебя.

– Хорошо! Дорогой мой, на конверте было написано: «Сеньору Бартоломео де Монте, в Макао»!

Пьер дернулся, как будто бы получил пулю в сердце.

– Человек с ножом… Этот пряничный паяц… Торговец людьми… Сообщник пирата!

– Он самый.

– Но в таком случае… Какой дьявол положил это письмо в бочку? Получается, что американец, ускользнувший на спасательной шлюпке, доплыл до острова… Но это невозможно. Я совершенно сбит с толку.

– Он или кто-то другой, этого я не знаю. Как бы то ни было, но порой шутница-судьба подкидывает нам странные совпадения.

– Гром и молния! Следовало забрать письмо.

– Ну уж нет!

– Почему нет? Письмо бандита, адресованное пройдохе.

– Да, оно адресовано пройдохе, что правда, то правда. Но что свидетельствует об этом: отправитель – преступник?

– Все. Это американец, говорю я тебе. Этот проклятый кашалот, без сомнения, явился на остров на своей чертовой шлюпке. Мы сумели туда добраться, вот и он тоже смог. В этом у меня нет даже тени сомнения.

– А оно должно быть. Плюс к этому – я чту тайну переписки.

– Подумаешь! Что за деликатности с проклятым безбожником, нечего метать бисер перед свиньями.

Шхуна «Palembang», чей капитан – господин Фабрициус ван Праэт – был одновременно и владельцем корабля, в описываемое нами время оставалась в открытом море, дабы удовлетворить странные гастрономические пристрастия малайцев, которые слывут такими же невероятными гурманами, как и китайцы. Восемь матросов с утра до вечера занимались ловлей голотурии.[69]

Мы не станем утомлять читателей и подробно останавливаться на той страсти, что испытывают к этим иглокожим обитатели малайских островов. В угоду столь странному вкусу малайцы готовы идти на самые суровые жертвы, но мы вряд ли бы начали рассказ о «purgamenta maris», как их именовали натуралисты былых эпох, если бы эти морские существа не стали предметом оживленной торговли, сравнимой с торговлей треской в Ньюфаундленде. Дело в том, что малайцы без ума от «трепангов» (а именно так здесь называют голотурию), как англичане от пудинга, немцы откислой капусты, эскимосы от тюленьего жира или итальянцы от макарон. Голотурия является национальным блюдом не только большинства островов Индийского океана, но также Камбоджи, Китая, Кохинхина, Аннама и т. д. Ее любят до такой степени, что тысячи джонок, оснащенных специальным оборудованием, выходят на ловлю этого зоофита, так же как бесчисленное множество английских, американских или голландских судов, и все успешно сбывают товар и получают значительные прибыли.

Так что же такое голотурия? Отряд иглокожих, вид голотурий… – ответ вы найдете в первом попавшемся томе естествознания. Давайте отвлечемся от ученых формулировок и обратимся к практике. Вообразите себе цилиндрическую трубу средней толщины – ее длина может варьироваться от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров, – образованную из толстой, способной к сокращению кожи, заполненной водой, в которой плавает довольно примитивный кишечник. На передней оконечности, напоминающей воронку, расположено круглое отверстие. Это рот, снабженный ловкими, подвижными щупальцами, действующими наподобие присосок. Тело голотурии оснащено «пальчиками», или хоботками, которые служат и для передвижения, и для захватывания продуктов питания.

Голотурии в бесчисленных количествах водятся на подводных камнях или на песчаном дне, по которому они ползают при помощи щупальцев-хоботков. Неприхотливая в еде, голотурия проглатывает все, что видит перед собой. Ее основная жизненная функция – постоянно что-то поглощать. Таким образом, десять или двенадцать ротовых щупалец трепанга только и заняты тем, что беспрестанно хватают микроскопических животных, фрагменты морских растений, икру рыб и даже песчинки, а затем несут «добычу» в рот, всегда зияющий, словно дыра в копилке.

Удивительный физиологический феномен – кишечный аппарат этого иглокожего необыкновенно деликатен и плохо переносит столь разнообразную пищу, из-за чего голотурии часто испытывают желудочное недомогание. И, вероятно, поскольку этому существу не так-то легко освободить желудок от всей массы проглоченных продуктов, голотурия усердно отрыгивает содержимое вместе с «контейнером», то есть по собственному желанию избавляется от внутреннего органа, который плохо функционирует, как мы избавляемся от ненужных перчаток или обуви. Такое принесение в жертву части своего организма нисколько не беспокоит иглокожее, потому что оно тут же принимается «изготавливать» новый кишечник, который со временем постигнет судьба его предшественника.

Но это еще не все: голотурия добровольно предоставляет приют крошечным ракообразным и, что еще удивительнее, маленьким рыбкам вида фиерасферы. Эти последние являются большими любителями темноты и слепы как кроты, поэтому они толком не видят отверстие воронкообразного рта трепанга и устремляются в него, дабы спрятаться от яркого света. Так фиерасферы попадают в слишком узкий для них пищевод голотурии, разрывают его, а затем селятся между внутренними органами и внешней оболочкой, где преспокойно живут себе, совершенно не беспокоя любезную хозяйку, которая не кажется смущенной таким вторжением.

Мясо трепангов довольно жесткое, но малайцы знают верный способ, как его смягчить. Для этого они подвергают трепангов брожению, или скорее гниению, которое бы вызвало отвращение у самых закаленных любителей экзотической кухни. Но малайцы просто привыкли к столь странным изыскам, и наши гурманы, наслаждающиеся заплесневелой субстанцией, известной под именем «Рокфор», которая нисколько не напоминает обычное молоко, отлично поймут их. Более того, трепанги, сдобренные пряностями, острым перцем и другими жгучими приправами, обожаемыми малайцами, в конечном итоге начали нравиться и некоторым европейцам.

Способы ловли голотурии более чем элементарны. Достаточно обладать зорким глазом и некоторым количеством бамбуковых палок, соединенных друг с другом – количество бамбуковых стеблей напрямую зависит от глубины места «рыбалки». Последняя из бамбуковых жердей снабжена заостренным крюком, при помощи которого рыболов ловко захватывает иглокожего. Хранить голотурий легко: для этого достаточно выпотрошить их, положить на несколько минут в кипящую воду, а затем высушить на солнце.

Как мы уже говорили, ловля голотурии приносит значительные прибыли и требует скорее терпения, чем специальных навыков. Обычно капитаны-европейцы, так же как и американцы, берут на борт несколько хороших гарпунеров, которые могут обнаружить зоофитов на глубине более чем в двадцать метров, и бьют их с невиданной точностью. Подобному долгому, но надежному способу ловли крупные предприниматели-рыболовы противопоставляют более быстрый, но, увы, не всем доступный метод ловли трепангов. С многочисленным экипажем и хорошим оснащением такие судовладельцы отправляются далеко в море, к необитаемым островам, где голотурии водятся в изобилии и не подвергаются массовому уничтожению. Там рыболовы дожидаются отлива и просто собирают всех иглокожих, в бесчисленном множестве выброшенных волнами на мель. Достаточно двух или трех удачных «заходов», чтобы забить все трюмы до отказа.

Именно так действовал капитан «Palembang», чья двухсоттонная шхуна к тому моменту, когда она забрала наших друзей с Буби-Айленда, была частично заполнена.

Казалось, что присутствие потерпевших кораблекрушение на борту судна принесло удачу рыбакам, потому что голотурия сама шла в руки к ловцам. И вот уже через неделю корабль, забитый под завязку, взял курс на Тимор. Пьер, Фрике и Виктор могли считать себя спасенными, ведь в скором времени они должны были очутиться в месте, где есть европейское представительство. Можно было считать, что первый этап на пути к Суматре уже пройден.

Глава XV

Терзания кандидата на степень бакалавра филологических наук. – Остров Тимор и его обитатели. – Сигналы в ночи. – То, чего никто не ждал. – Интересные и убедительные разоблачения, касающиеся морального облика господина Фабрициуса ван Праэта. – Пират и пират с половиной. – Кто такой мистер Холлидей. – У морских разбойников есть хозяин. – Сверху на тенте. – Бегство со шхуны «Palembang» и похищение малайской лодки. – Какое счастье – вновь оказаться в цивилизованной стране! – Странные отношения между португальскими таможенниками и контрабандистами всех стран. – В тюрьме.

Все трактаты по географии дружно помещают остров Тимор на 120° и 125° восточной долготы и на 8° 30́ и 10° 30́ южной широты, между Молуккским морем и Индийским океаном. Это почти вся положительная информация, которую мы можем почерпнуть в специализированных трудах. Трудно не согласиться, что этого мало, и люди, которые не хотят ограничить изучение географии перечнем супрефектур Франции, включая Корсику, вполне справедливо потребуют более подробные документы, более существенные детали. Напрасный труд, потому как некоторые авторы сообщат, что длина острова составляет 500 километров, в то время как другие ученые одним росчерком пера сократят это расстояние на пятьдесят километров, нисколько не заботясь о судьбе жителей тех территорий, которые они просто-напросто исключают из числа живых. Что касается ширины острова, то с ней происходит то же самое: она колеблется между 105 и 125 километрами. Теперь перейдем к численности населения. Вот где арифметические фантазии наших авторов достигают всех границ неправдоподобия, даже апогея, как любят говорить в наши дни. Представим себе профессора из Сорбонны или департаментского факультета, который задает этот несложный вопрос кандидату на степень бакалавра филологических наук:

– Могли ли бы вы назвать мне, месье, число жителей острова Тимор?

– Миллион двести тысяч, – уверенно ответит кандидат, который при помощи сложнейших приемов мнемотехники намертво вбил эту цифру в свой мозг.

Я отчетливо вижу, как подскакивает достопочтенный экзаменатор, который не может удержаться от того, чтобы иронично или печально, в зависимости от своего темперамента, сообщить:

– Но, месье, вы привели неверные данные. На Тиморе насчитывается не более четырехсот девяноста одной тысячи жителей.

Кандидат впадает в оцепенение, начинает проклинать свою память, географию и всех обитателей Тимора, и эта разница в семьсот девять тысяч поможет ему «провалиться на экзамене», как мы говорили в стародавние времена, когда сами получали дипломы ученых, оттиснутые – о, ирония! – на ослиной коже.

Между тем бакалавр in partibus[70] был прав, да и его ученый «инквизитор» не ошибался. И все потому, что самые авторитетные исследователи настаивают на достоверности кто одной, кто другой цифры. Чтобы закрыть дебаты, добавим, что они все ошибаются в равной степени, а сама идея пересчитать население Тимора, как это делается в цивилизованных странах, абсурдна. Вместо того чтобы жонглировать ничего не значащими цифрами, не лучше ли честно признаться в неведении, за которое ничуть не придется краснеть по причине, которую мы изложим ниже.

Тимор заселен тремя совершенно различными расами, представители которых живут здесь с незапамятных времен, о них не осталось упоминаний даже в легендах, но все они сохранили собственную индивидуальность. Прежде всего, это автохтоны, или коренные жители, которые из-за цвета кожи и коротких волос, вьющихся, как у папуасов, относятся к черной расе. Вытесненные малайцами в непроходимые леса внутренней части острова, они ведут жизнь дикарей, в качестве оружия используют копья, луки и палицы, славятся невероятной жестокостью и предаются людоедству.

Вторая раса включает в себя малайцев с длинными гладкими волосами, с медной кожей и выступающими скулами. Они являются потомками завоевателей, прибывших с индийского архипелага. Этих людей отличают отвага, независимость и «двуличность».

Третья раса состоит из китайцев – «евреев Дальнего Востока», которых можно встретить повсюду. Эти бывшие жители Поднебесной на протяжении веков процветают повсюду и монополизировали всю торговлю благодаря склонности к спекуляции, ловкости и изворотливости.

Я хочу попросить самых убежденных статистиков, самых закоренелых сторонников переписи населения ответить мне предельно честно на следующий вопрос: возможно ли подсчитать количество двуруких с кожей цвета сажи и поедающих себе подобных, если они скрываются среди болот, гор или лесов? Кто еще может сказать, сколько малайских пиратов бороздят воды у Зондских островов и сколько китайцев укрывают награбленную малайцами добычу?

Между тем цивилизация уже достаточно давно предъявила свои права на этот изобильный океанический край. В принципе остров Тимор принадлежит голландцам и португальцам. Батавы и лузитаны поделили территорию между собой и достаточно неплохо управляют ею. Этот передел произошел в 1613 году, когда португальцы, до сей поры благодаря завоеваниям д’Альбукерки слывшие единоличными хозяевами всех морей Индокитая, были вынуждены уступить голландцам свои наиболее богатые владения. Им достались лишь острова Солор и восточная часть Тимора, которая принадлежит Португалии и в данное время.[71]

Сегодня голландский флаг развевается над фортом Конкордия – цитаделью Купанга, столицы нидерландских владений, расположенных на западе острова. Голландцы, люди искусные, сделали эту крепость неприступной, тем более что она уже была защищена могучими поддерживающими ее скалами, и отныне никто не может вытеснить представителей Нидерландов со столь прекрасной позиции, которая является своеобразным ключом к острову. Под надежной защитой форта Конкордия раскинулся город Купанг, разделенный надвое рекой. По берегам этой реки высятся красивые каменные дома с черепичной кровлей. В городе насчитывается 5 000 жителей, если верить голландцам, слывущим непревзойденными математиками. На улицах царит чистота, столь дорогая всем подданным королевства Нидерланды, и подобное благополучие характерно для всех колоний этой нации. Здесь можно увидеть многочисленные церкви, банкирские дома, театры, кафе, а также таможенников в зеленой форме и белых фуражках, которые разгуливают с важным видом, всегда готовые к поучениям.

Воспоминание о сих достойных служащих, а также опыт общения с ними и осознание их неподкупности побудили капитана Фабрициуса ван Праэта всячески избегать этих чиновников. Как только вдали появились бакены, сигнализирующие о близости суши, над шхуной взвился национальный флаг, но корабль взял курс отнюдь не на Купанг. Судно повернуло на север, обошло мыс Жаку, расположенный на восточной оконечности острова близ 125°, и возобновило путь на запад. Так оно достигло португальского берега, пересекло 124° меридиана, продолжило свой бег вплоть до 123° 15́ и легло в дрейф на расстоянии трех миль от земли.

Ночь залила все вокруг чернильным мраком, и это обстоятельство, кажется, радовало капитана. Далеко в темноте мерцали тусклые огоньки – там начинались жилые кварталы. Вне всякого сомнения, это была Дилли, или Делли, – столица португальской колонии, несчастливая соперница Купанга. Если бы сейчас был день, если бы «Palembang» не остановился далеко в море, а зашел бы в порт, поверьте, весьма неприглядный порт, то, клянусь, пассажиры, а именно наши друзья, увидели бы жалкие трущобы, которые трудно сравнить с голландским поселением. Грязные хибары покрыты соломой или полусгнившими листьями, форт – обыкновенный клочок земли, обнесенный земляным валом, примитивно выстроенная церковь и, конечно же, таможня. Весь городок поражает нечистоплотностью, он зарос грязью и пылью, переполнен мусором, прорезан сточными канавами, в которых резвятся отвратительные стаи голодных животных. Но при взгляде на целую орду служащих, одетых с иголочки, щеголяющих в роскошных шляпах и черных или белых костюмах городских жителей, на обвешанных медалями блистательных офицеров, которые снуют по этой клоаке в бесчисленном количестве, совершенно несопоставимом с невзрачным видом португальской «столицы», вряд ли бы кто усомнился, что подобное нагромождение неприглядных домишек, сравнимых лишь с жилищами сáмой нищей деревеньки, является средоточием цивилизации.

Но было темно, много темнее, чем обычно. Таможенники спали сном блаженных. Возможно, у них на то имелись веские основания. Пьер ле Галль, Фрике и их неразлучный товарищ Виктор не могли уснуть, взволнованные близостью цивилизованных земель, поэтому они примостились на решетчатом настиле близ руля. Друзья тихо переговаривались, строя планы, связанные с их недалеким возвращением в родные края.

Неожиданно яркий свет заставил всех троих вскинуть головы. Огромная огненная змея прорезала тьму, взлетела вверх, насколько хватает глаз, и исчезла, оставив за собой длинный сноп искр.

– Создается впечатление, – почти прошептал Пьер, – что мы ждем гостей. Вряд ли этот фейерверк устроен в честь чернокожих туземцев и желтомазых бесхвостых макак, обитающих на берегу.

За первой ракетой последовала вторая, затем, шипя и расцвечивая небо яркими звездочками, в воздух взвилась третья, после чего вновь наступила темнота.

Приблизительно три четверти часа не происходило ничего нового, затем со стороны берега послышался легкий плеск, как будто бы кто-то орудовал веслами. Шум приближался, и вот пронзительный свист разорвал ночной воздух. На носу судна мелькнул и тут же погас фонарь. Этой краткой вспышки оказалось достаточно, чтобы обозначить точное расположение «Palembang», который, в соответствии с особыми указаниями капитана, не зажег ни одного огня, как то было предписано уставом.

Лодка пристала к шхуне, ударилась о борт, который тихо загудел. И тут, кажется, прямо из морских волн раздались страшные проклятия, произнесенные на английском языке хриплым низким голосом.

– Тише, дети, тише, – негромко попросил капитан, облокотившийся на поручни.

– Эй! Старая морская свинья! Чертов кашалот! – вновь прозвучал хриплый голос. – А ты не мог бы посветить? Здесь черно, как на дне котла самого Люцифера, нашего с тобой общего хозяина…

– Надо же, – радостно воскликнул капитан, но в его голосе слышалось искреннее изумление. – Да это сам мистер Холлидей!

– Он самый, собственной персоной. Главным образом одни мои кости. Я стал таким худющим, что могу напугать кого угодно. Но, я надеюсь, вы не наложите на меня карантин и не будете держать на расстоянии вытянутого багра как чумного. Давайте-ка, поторопитесь. Киньте мне, наконец, швартовый канат… и не забудьте приготовить пинту вашего лучшего виски.

– А вы, парни, – сказал неизвестный своим гребцам, – закрепите лодку и ждите моего возвращения.

– Но, – прошептал Фрике прямо на ухо Пьеру ле Галлю, – пусть меня дьявол заберет, мне знаком этот голос!

– Пускай этому святотатцу повяжут на горло крепкий корабельный канат вместо галстука! Я, как и ты, слышал этот пропитый хриплый голос, вырывающийся из глотки мерзавца.

– Гром и молния! Если это так…

– Что?…

– Мы попали в ту еще переделку. Есть идея.

– Так поскорее поделись ею!

– Через пять минут этот человек, а мы не могли ошибиться и принять его за кого-то другого, узнает о нашем присутствии на борту. Они перевернут все судно вверх дном, и если найдут нас, то дела наши – дрянь.

– Что же делать?

– Я знаю тайник, в котором мы сможем укрыться до утра и где нас никому даже в голову не придет искать. Сейчас быстренько вскарабкаемся на тент, под которым мы стоим в данную минуту. Главное, чтобы капитана не посетила удачная мысль свернуть тент на ночь. В нем мы будем, как в гамаке, но решать надо поскорее. Давай, залезай первым. А я послужу стремянкой для Виктора.

Чтобы совершить этот головокружительный трюк, друзьям потребовалась всего пара секунд. Они успели вовремя. Голландский капитан и вновь прибывший, энергично пожав друг другу руки, двинулись вперед и остановились как раз в том месте, где только что находились наши герои.

– Ну, что же! Объясните мне, – вновь взял слово мужчина с хриплым голосом, – что значат все эти немыслимые предосторожности. Вы так боитесь португальских таможенников, что принимаете своих друзей в кромешной темноте, словно ночных сов? Но эти почтенные служащие, без всякого сомнения, дрыхнут без задних ног. И мне кажется, что их сон должен быть особенно крепким после того, как вы приняли все меры предосторожности и убаюкали их тихим перезвоном добрых старых пиастров.

– Да нет! Я еще не успел ни с кем пообщаться. И ждал я отнюдь не вас, а нашего главного агента, чье отсутствие беспокоит меня.

Неизвестный шумно расхохотался.

– Я не полагал, что вы так пугливы, мой старый приятель. Разве вы больше не тот отважный пират, в обществе которого я совершил немало дерзких подвигов, с которым я так плодотворно сотрудничал. By God! Сколько желтого мяса мы с вами перепродали! А сколько джонок потопили, скольких купцов ограбили, на какое количество кораблей ваших соотечественников напали!

– Потише! Мистер Холлидей, потише! А если вас услышат? Вы уверены, что мы одни? Вы отлично знаете, что о некоторых историях лучше помалкивать.

Этот призыв к осторожности еще больше развеселил неизвестного, поднявшегося на борт шхуны.

– Ваши люди тоже превратились в мокрых куриц? А как же ваши две пушки двадцать четвертого калибра, ваши «любимицы», как вы их называете, которые вы наводили на бедняг и командовали «Не двигаться!», а затем столь изящно «уводили» все их товары, что, отныне они стреляют перцем?

– О горе! – простонал капитан. – Да этот пьяный в стельку балбес еще будет читать мне морали.

– С чего вы взяли, что я пьян? Потому что я с удовольствием вспоминаю наши старые веселые деньки? Вы краснеете передо мной, как барышня, потому что были, да и, надеюсь, остаетесь одним из самых грозных и знаменитых корсаров Индийского океана?

– Я обычный ловец трепангов.

– Шутник! Сколько кораблей вы выпотрошили по пути?

– А сколько вам надо, мистер Холлидей?

– Минхер Фабрициус ван Праэт, вы оскорбляете нашу старую дружбу. Я, как и вы, не чаял такой радости встретить вас сегодня ночью. Я просто заметил ваши сигналы. И, естественно, тут же понял, что какое-то судно по вполне понятным причинам не вошло в порт Дилли, а легло в дрейф в открытом море. И я тут же решил предложить свою помощь. Потому что мне просто необходимо поправить дела.

– А! Понимаю. Ваши шутники взяли бы судно на абордаж, и вы бы присвоили себе весь груз.

– Без сомнения. В данный момент я сижу на мели. Черт возьми, наш дорогой хозяин повелел вам прибыть сюда. Конечно, для меня это неприятный сюрприз, потому что в соответствии с нашим кодексом я не могу ничего предпринять против вас. По крайней мере, если вы вдруг не порвали с нашей организацией, – закончил неизвестный, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.

– Не верьте ничему, – с жаром ответил голландец. – Я все тот же и безраздельно предан нашему делу, и вы это прекрасно знаете. Но, пожалуйста, говорите тише. Я не уверен во всех своих людях. Эта ловля… столь непредвиденная, была лишь поводом убедиться в верности моих новобранцев. И я намерен в скором времени вновь вернуться к привычным для меня экспедициям. Но и это еще не все. Присутствие пассажиров на борту заставляет меня быть осмотрительным.

– Пассажиры – дурной груз, и вам следует отделаться от них как можно скорее.

– Я предпочел бы завербовать их. Они показались мне бравыми парнями.

– Пусть пассажиры вас не беспокоят. Мы можем разговаривать на французском. Этот язык здесь не в ходу.

– Но они сами французы!

Трое друзей, растянувшихся на тенте прямо над головами бандитов, не упустили ни единого слова из разговора двух собеседников. Они достаточно хорошо знали английский, чтобы понять циничные признания обоих сообщников, представших во всей красе.

– Французы! – вновь заговорил неизвестный, и в его голосе промелькнуло удивление. – Но у какого дьявола вы их подцепили?

– Я подобрал их на Буби-Айленде.

– Но я был там менее месяца назад.

– Вы?

– Я! Собственной персоной. В районе Луизиады я потерял свой корабль, набитый отменным желтым товаром.

– Чудесно!

– Насадить судно на коралловые рифы и понести убытков на сто тысяч долларов… и это вы называете «чудесно»? Вы чересчур любезны.

– Нет, моя фраза относилась не к вашим потерям. Я подумал о встрече с моими французами. Они плыли на корабле, который потерпел крушение именно в тех местах, о которых вы только что упомянули.

– Ах, черт возьми! Если это те самые, то ситуация начинает меня радовать. Старый матрос, не так ли? Настоящий просмоленный морской волк.

– Совершенно верно.

– А с ним молодой человек… Еще те молодцы.

– Без сомнения, это они. Но вы забыли упомянуть китайца.

– Надо же! Они обзавелись обезьяной из Поднебесной. Держу пари, это один из моих кули. Охотно наложу на него лапу. Все-таки триста долларов прибыли. Согласитесь, что порой судьба преподносит нам приятные сюрпризы.

– Кто бы сомневался, что вы во всем найдете свою выгоду.

– Мою и нашу, или, вернее, всей нашей организации.

– Это как?

– Эти двое мужчин очень интересуют нашего патрона. Необходимо, внимательно меня послушайте, крайне необходимо, чтобы они больше никогда не смогли вредить нашему делу.

– Ну, это легче простого. Пеньковый галстук или ядро к ноге…

– Они не должны умереть. Мы должны схватить их, во что бы то ни стало разрушить их планы, но мы не должны убивать их, по крайней мере, пока.

– Но почему?

– Это тайна хозяина.

– Этого достаточно.

– Как бы то ни было, но когда почтово-пассажирское судно «Eastern and Australian Mail Steam Company» забрало меня с острова Буби, куда я прибыл на шлюпке после тяжелого путешествия, насыщенного всевозможными приключениями, о которых не стоит распространяться, я был далек от мысли, что снова встречу этих двух бравых весельчаков. Я им, как говорят, прищемил хвост, действуя строго в соответствии с приказом, но после кораблекрушения уже и не чаял их увидеть, нисколько не сомневаясь в том, что они покоятся в желудках папуасов. Такой конец, без сомнения, взбесил бы нашего хозяина, у которого имеются особые виды на этих молодчиков. Где они?

– Вероятно, в своих гамаках, спят как сурки.

– Отлично. Мы незамедлительно схватим их. Но при этом не стоит жалеть веревок, это сущие дьяволы.

– Я вас понял.

Капитан поднес свисток к губам. Он уже был готов отдать приказ о пленении наших троих друзей, когда внезапная вспышка озарила берег.

– Эх, ленивые чертяки, наконец-то соизволили мне ответить.

– Слишком поздно, – ответил мистер Холлидей, – потому что я уже рядом с вами. И я сам займусь вашим делом. Я отправлю мою лодку на берег, а вы возьмете курс на Бату-Гиде. Там мы обнаружим целую флотилию ловцов трепангов, по-видимому тех, которых вы несколько раньше ограбили. Вы им продадите за сорок пять долларов каждую корзину с голотуриями, которые вы у них отобрали, они сочтут такой обмен приемлемым, и это будет просто превосходно для нас.

Американец вслед за капитаном направился к носу судна, затем, перегнувшись через поручни, отдал команду малайским гребцам, которых практически не было видно в ночной тьме.

– А теперь в путь. Как только паруса будут поставлены, мы займемся, если вы, конечно, захотите, пленением наших двух французов. Ах! Черт возьми, я заранее предвкушаю то изумление, которое они испытают, увидев мою козлиную бородку.

Но Фрике уже не слышал окончания циничного разговора двух негодяев, потому что он разработал и приводил в исполнение смелый план, план, почти неосуществимый, но который должен был увенчаться успехом именно по причине его очевидной невыполнимости.

Молодой человек прошептал несколько слов на ухо Пьеру ле Галлю, ответившему другу энергичным пожатием руки. Затем очень медленно, осторожно, проявляя силу и ловкость обезьяны, парижанин схватился за бортик тента, соскользнул по одному из железных столбиков, служащих поддержкой для ткани, ухватился за поручень, нащупал босыми ногами самые крошечные выбоины в борту судна, добрался до рулевой цепи и, крепко держась за нее, бесшумно окунулся в морские волны. После чего он застыл, по-прежнему держась за цепь и погрузившись в воду до самых подмышек.

Никакого шума не долетело до ушей обоих бандитов, казалось, что для исполнения столь сложного трюка Фрике превратился в кошку.

Создавалось впечатление, что в это время Пьер бездействовал, но это было не так. Он проводил какие-то странные манипуляции с Виктором, чья покорность лишь облегчала задачу бравому матросу.

– Ты не боишься? – тихо спросил бретонец у китайчонка.

– Нет.

– Ты мне веришь?

– Да.

– Молодец. Протяни-ка вперед твои запястья.

Ребенок повиновался, и мастер-канонир крепко связал руки Виктора своим платком.

Затем, подхватив могучими руками маленького жителя Поднебесной, моряк взвалил его себе на спину, просунул голову в отверстие, образованное двумя связанными запястьями, после чего привязал мальчика к себе при помощи шейной косынки и последовал по стопам Фрике.

Пьеру ле Галлю было вдвое тяжелее, чем парижанину, ведь он нес на себе Виктора, но удача улыбнулась бретонцу. Именно в эту секунду минхер Фабрициус ван Праэт и американец Холлидей отвлеклись на ракету, пущенную с берега, и быстро покинули палубу. Это событие, на первый взгляд, совершенно пустяковое, сыграло на руку Пьеру, который тут же проворно размотал свой длинный шерстяной пояс и затем в два счета оказался возле Фрике, нисколько не смущенный грузом, болтавшимся у него за спиной. И действительно его мощные плечи атлета оставались все такими же прямыми.

– Теперь медленно плывем к лодке.

– Отлично, сынок.

– Давайте двигаться вдоль борта судна, чтобы не потерять друг друга из виду.

– Договорились. Эй! Виктор, ты не боишься?

– О нет!

– Хорошо. Только закрой поплотнее рот и старайся не наглотаться воды, если нас окатит волной.

Именно в этот момент мистер Холлидей отдал приказ своим гребцам двигаться к берегу. Один из них тотчас отвязал веревку, второй ответил, что все понял, и ухватился за весло, когда внезапно Пьер и Фрике появились с двух сторон лодки: бретонец спереди, а парижанин сзади ловко скрутили гребцов так, что те даже пикнуть не успели. Малайцы пытались слабо сопротивляться, но делали они это скорее ради проформы. Впрочем, кулаки французов действовали не хуже кляпов, и робкая попытка мятежа была пресечена на корню.

Пирога отвалила от судна и поплыла, подхваченная течением. Но Пьер, «раздвоившись», то есть сняв с себя Виктора и вернув мальчику свободу движений, тут же сильным ударом весла вернул лодке нужное положение и направил ее на огни, сияющие на берегу.

Оба малайца, на три четверти оглушенные, лежали без движения на дне лодки. Их обморок позволил Фрике присоединиться к другу – он взял второе весло, и уже достаточно скоро лодка достигла насыпи, на которой стояла группа людей, вооруженных фонарями.

– Наконец-то, – сказал Фрике и испустил глубокий вздох облегчения, – мы оказались в цивилизованной стране.

– Это, конечно, неплохо, матрос, – умерил пыл друга Пьер, – хотя мы явно не достигли прибрежных районов, в которых проживает матушка Бигорно из Лорьяна. Но как бы там ни было, тут уж нам точно помогут вернуться на Суматру.

– Без сомнения. Здесь мы можем надеяться на более теплый прием, чем тот, что нам оказали дикари.

– Кто вы такие? – суровым голосом крикнул на португальском один из мужчин, стоящий рядом с фонарем.

– Ну вот, все то же самое, опять тарабарский язык. Черта лысого мы сумеем договориться!

– Мы, – начал на английском Фрике, – люди, потерпевшие кораблекрушение, нас подобрали на острове Буби-Айленд и привезли сюда на голландском корабле.

– И на каком корабле вас привезли? – спросил незнакомец на том же английском, но с ужасным португальским акцентом.

– Шхуна «Palembang».

Люди в темной форме, вооруженные изогнутыми саблями, поспешно выступили вперед.

– Вас послал к нам капитан Фабрициус ван Праэт? – спросил один из них.

– Да никогда в жизни, – необдуманно ответил Фрике. – Черт возьми, с чего вы взяли, что у нас есть что-то общее с этим старым негодяем? Мы не пираты, а честные французские моряки, просящие одного, чтобы нас вернули на родину.

Среди незнакомцев произошло срочное совещание на португальском языке, затем тот, кто казался начальником над всеми остальными, взял слово.

– Хорошо, месье, – сказал он достаточно любезно. – Пожалуйста, соизвольте пройти с нами.

Трое друзей не заставили просить себя дважды и, как и были промокшие, последовали за предупредительными сопровождающими. Вскоре они подошли к низкому дому, внешне весьма обшарпанному, но с толстыми стенами и зарешеченными окнами. Дверь распахнулась настежь. Однако вежливое обращение внезапно уступило место невероятной грубости. Пьера и Фрике грубо втолкнули в помещение, так что они не удержались на ногах и, упав, покатились в центр комнаты, в которой царила кромешная тьма. Дверь с лязгом захлопнулась, и европейцы услышали зловещий шум запирающихся засовов. Затем кто-то крикнул насмешливым голосом:

– Доброй ночи, месье. Минхер Фабрициус ван Праэт – честный моряк, и у таможни никогда не было повода жаловаться на него. Если вы не принадлежите к числу его друзей, значит, вы замыслили что-то недоброе. Мы подумаем, что делать с вами, когда услышим мнение голландского капитана.

После этого вся группа удалилась.

– Гром и молния! – взревел Пьер. – Нас в очередной раз посадили под замок.

Фрике, побелевший от бессильной ярости, скрипел зубами.

– А Виктор? – всполошился мастер-канонир. – Он, по крайней мере, с нами? Виктор!..

Ответа не было. Мальчик исчез.

Глава XVI

Ярость Фрике. – Бесполезные утешения. – Удивление человека, который обычно ничему не удивляется. – «На помощь!» – Выломанная решетка, оглушенный часовой. – Два сильнейших удара кулаком. – Воспоминания о кукольном театре на Елисейских Полях. – В тюрьме Полишинель дубасит комиссара, раздает оплеухи жандармам и запирает их вместо себя. – Что задумали двое французских моряков, забрав одеяния двух португальских таможенников? – Туземцы Тимора. – На горе. – Бесхозяйственность белых людей. – Поле зерна. – Помали – Табу жителей Тимора. – Фрике заявляет, что через сутки он отправляется на Суматру.

Фрике со своей веселой парижской беззаботностью обычно умел сохранять ледяное спокойствие, которое, и это можно смело утверждать, не оставляло юношу никогда, даже в самых отчаянных ситуациях. Тот ужасающий гнев, овладевший молодым человеком, когда он осознал, что стал пленником португальских таможенников, потряс Пьера ле Галля. Видя столь необузданную ярость, совершенно не характерную для его друга, мастер-канонир уже и не знал, как себя вести.

Он пытался, но тщетно, успокоить парижанина несколькими сердечными фразами. Однако вмешательство бретонца лишь вызвало новый приступ гнева.

– Негодяи!.. Презренные мерзавцы!.. Что мы им сделали? Что им сделал этот несчастный малыш, что они столь бесчеловечно разлучили его с нами, с его единственными защитниками?

Молодой человек, как всегда благородный и великодушный, позабыл о собственных несчастьях и не мог думать ни о чем другом, кроме маленького китайца, чья судьба внушала ему смертельную тревогу.

– Malar Doué! Malar Doué! – выругался Пьер ле Галль.

Достойный матрос, будучи истинным бретонцем, почти никогда так яростно не ругался. Это отступление от сложившихся правил свидетельствовало о его крайней растерянности. И то, что «громы и молнии» всех стран и народов никак не участвовали в речи мастера-канонира, указывало, насколько плохи дела.

Фрике вновь заговорил, и голос его срывался.

– Оказаться за решеткой одним разом больше или одним разом меньше – для нас это ерунда. Мы прошли сквозь такое пекло, что даже чертям в аду стало бы тошно! Но бедный ребенок, без средств к существованию, без защиты, среди пиратов без сердца и души, среди этих бесчестных чиновников, этих сообщников бандитов… что с ним станется? Черт возьми, тут долго думать не надо. Они продадут его, как продают скот. А мы сидим здесь, беспомощные, безоружные, и грызем локти. Но нет, я это так просто не оставлю. Пускай я сломаю все ногти, ковыряя камни темницы, или пробью стены головой, но я выйду из этого проклятого места и порву в клочья мерзавцев.

– Отлично сказано, матрос, я с тобой. Мы разнесем с тобой эту стену, которая не должна быть слишком крепкой. Ха! Из чего она сделана: из грязи и плевков.

– О! – продолжил Фрике с удвоенным гневом, который заставлял дрожать голос парижанина. – Это не принесет им удачи, если они осмелятся поднять руку на нашего приемного сына. Как и всем другим, кто пытался встать у нас на пути. Вспомни о Мажесте: когда мы забирали его, мы были беспощадны. Трусы!.. Они лишь могут нападать на детей. Ведь бедные малыши – существа беззащитные, и их пожалеют даже дикие звери, а вот люди способны их мучить. Я сам, будучи обездоленным, слишком много страдал в жизни, чтобы не сочувствовать детям. Прежде всего я обращаю внимание на слабых, и мое сердце сразу же толкает меня навстречу угнетенным. Слава Богу, природа одарила меня мускулами борца, и это неслучайно. Итак. Заставим же работать наши мускулы. А ну-ка, Пьер, доставим хлопот этой проклятой банде пиратов.

– В добрый час, сынок. Я рад видеть тебя таким. Веришь ли, ты страшен в гневе, и мне бы не хотелось оказаться в шкуре этих чертовых португальцев… Нет, не хотелось бы! Я отлично тебя понимаю. Ты их в клочья разнесешь. И ты отлично знаешь, что твои приемные дети – и мои дети тоже. Мы все составляем одну большую семью матросов, лихую семью. Вот мое мнение! И пусть кровь не так быстро прилила к моей голове, как к твоей, сейчас я взбешен как никогда. Да у меня кожа дымится, а кулаки так и чешутся! Я решительно настроен начать кампанию по высадке. Но достаточно болтовни. Лучшее средство спасти юнгу заключается в том, чтобы завязать языки узлом, а не трещать как попугайчики. И, прежде всего, надо проделать дыру в стене этой халупы. У тебя есть нож?

– Есть, но я не хочу его затупить, я сохраню его острым и, если понадобится, всажу по самую рукоять в живот первого встречного, кто попадется мне под руку. Еще у меня есть револьвер американца. Но я опасаюсь, что после нашего заплыва патроны отсырели. Неважно. Долбить отверстие в стене слишком долго. Мы должны найти более эффективный способ нашего освобождения. Я так хочу. Мы выберемся отсюда не позже, чем через два часа, или я больше не Фрике, Малыш-Парижанин.

– Что ты скажешь, если мы начнем с того, что обследуем решетки?

– Ты чертовски прав. Одно из двух: или решетки находятся в плохом состоянии, и их будет легко вырвать; или же они закреплены намертво, в последнем случае мы используем их как «штопоры», с помощью которых вырвем кусок потолочного перекрытия. Встань-ка поближе к стене. Отлично. Помоги мне взобраться. Раз и два! Черт возьми! Они держатся. Эти негодяи знают о существовании цемента.

– Смелее, матрос… Смелее! Тяни! О! О! Тяни, что есть мочи!

– Черт возьми, они поддаются. В конечном итоге я их выдерну, если ты только сможешь долго держать меня…

Снаружи раздался суровый голос, велевший молодому человеку заткнуться. Фрике заметил в темноте черный силуэт и увидел, как поблескивает ствол ружья. Он бесшумно спустился и сообщил товарищу:

– Этого только не хватало. Они поставили около нашей двери часового. Эти мошенники находят время и силы, чтобы сажать в тюрьму да еще и охранять честных людей, в то время как морские пираты занимаются у них под носом не только контрабандой, но и договариваются с таможенниками, как мошенники на ярмарке. Впрочем, этот плохо одетый паяц волнует меня так же, как папуасские ритуальные столбы. Сейчас я снова заберусь наверх, но, прежде чем закончить с решеткой, давай-ка договоримся о том, как будем действовать, чтобы не допустить какой-нибудь оплошности. Итак, решетку я вырву где-то через полчаса. Как только путь на волю освободится, я брошусь вперед, часовой заметит меня, выстрелит и промахнется. Тогда я прыгну, схвачу его за воротник и придушу, до смерти ли нет, это уж как получится. Ты идешь прямо вслед за мной. Если кто-то встанет на твоем пути, то ты расправляешься с любым, кто попадется под руку. А оказавшись на улице, определимся по обстановке.

– Это так же просто, как раскурить трубку.

Фрике вновь начал свое восхождение, и вдруг где-то рядом с часовым раздались пронзительные крики. Высокий детский голос с ужасающим акцентом звал на помощь. Молодой человек почувствовал, что дрожит.

– Тысяча чертей! Это Виктор! Горе любому, кто его тронет.

Страх и ярость удесятерили силу парижанина, придали его движениям небывалую мощь. Упираясь коленями, головой, плечами, он сжал решетку в могучих руках и рванул, выкладываясь до предела.

Толстая железная решетка медленно согнулась, затем прутья неожиданно вылетели из пазов, в то время как в камеру посыпался град из щебенки. В образовавшееся отверстие с трудом мог протиснуться даже ребенок. Но это не остановило отважного парижанина. Он не чувствовал острых прутьев, царапающих его кожу. В десяти шагах от тюрьмы копошились какие-то люди. Фрике одним махом преодолел это расстояние и, словно тигр, всем весом обрушился на часового. На земле лежало безжизненное тело. Португалец даже не успел схватиться за оружие, когда ему в лицо впечатался железный кулак Фрике, гася рвущийся наружу крик.

Виктор, а на земле лежал именно он, пошевелился и издал жалобный стон. В этот момент он узнал своего друга.

– Флике! О! Флике! Моя так лада!

– Наконец-то я вижу тебя, мое бедное дитя… По крайней мере, ты не ранен, скажи?…

– Не. Плохая бить моя, моя хотеть пойти к тебе.

Тут подоспел Пьер. Он что-то нес на вытянутых руках, но темнота не позволила определить, что именно.

– Ты здесь, сынок? – тихо спросил моряк.

– Здесь.

– А парнишка?

– Вот он.

– Хорошо. А теперь скажи мне, что ты будешь делать с этой марионеткой, которую я держу на руках и у которой я перерезал все нитки?

– Ты убил его?

– Мог и убить. Удар кулаком, как удар княвдигедом:[72] никогда не знаешь, к чему это приведет. Если его тыква не слишком крепка, то вполне вероятно, что в ней образовалась пара трещин. Нам надо действовать молниеносно… Раз, два – и все готовы!

– Подожди минутку. Я полагаю, что мы здесь одни. Достойные единомышленники этих таможенников храпят себе в кулаки, если только не пьянствуют с пиратами. Давай воспользуемся выпавшей передышкой. Раздень-ка, да поживее, того мужлана, которого ты так удачно оглушил. А я сделаю то же самое с моим. Теперь сложим все в один куль. Не забудь ни головных уборов, ни сабли, ни ружья. Отлично. Патроны. Готово. А теперь сматываемся. Одежду берем с собой, она нам еще понадобится.

– Послушай, у меня есть идея, сынок. А что, если я определю этих двоих стервятников в камеру, которую мы только что покинули?

– Не вижу тому препятствий. Наоборот!

– Тогда в добрый час. Только для начала заткнем им рты лоскутами рубахи, чтобы не принялись орать, если очнутся. Хорошо, что сейчас все спокойно. Теперь следует запихнуть их в окно.

– Но, падая, они переломают все кости.

– Это их личное дело. Не такие они важные сеньоры, чтобы идти в тюрьму тем же путем, что и мы, не правда ли? А впрочем, спускаться всегда легче, чем подниматься.

Приведя сей весомый аргумент, бравый матрос, играючи, поднял сначала одного, а затем и второго таможенника, которые были недвижимы, словно трупы, и пропихнул их в отверстие между решеткой и стеной. Затем он установил решетку на место, взял в руки узел с одеждой и сказал другу:

– Готов к походу. Если желаешь знать мое мнение, то нам следует избегать городов и взять курс на лес.

– Виктор, ты можешь идти? – спросил Фрике у жителя Поднебесной.

– Да, Флике. Моя с твоя идти куда нада.

– Итак, вперед.

Внезапно из груди парижанина вырвался приглушенный смех.

– Ты смеешься, сынок, хотел бы я знать, над чем?

– Есть над чем, уж поверь мне. Я думал о тех двух таможенниках. И мне это напомнило сцену из спектакля кукольного театра, расположенного на Елисейских Полях. В детстве это был мой любимый театр. Полишинель, оказавшись в тюрьме, раздает оплеухи жандармам, дубасит комиссара и, сбегая после столь впечатляющей потасовки, оставляет их в камере вместо себя.

Виктор ничего не слышал ни о кукольном театре, ни о Полишинеле; но, видя, как веселятся его друзья, он доверчиво разделил их радость и принялся хохотать от всей души.

В течение часа трое беглецов упорно шли вперед и в конце концов оказались среди густого леса, где они могли больше не бояться погони. Усталые путники самым прозаичным образом растянулись на земле у подножия дерева, где решили остаться до рассвета. Их голодные желудки настоятельно требовали пищи, и я позволю вам самим додумать, с каким нетерпением друзья ожидали восхода солнца. Запасы «блистали своим отсутствием»,[73] и Пьер с Фрике пришли к выводу, что им следует найти какое-нибудь поселение, где они смогут раздобыть хоть немного еды.

Фрике достаточно хорошо изучил весь океанийский регион, чтобы знать, что они не смогут прокормиться охотой: Тимор слишком беден дичью. Необъяснимое явление, но на этой значительной гористой территории, покрытой великолепными лесами, в большую часть которых не ступает нога человека, проживает всего несколько видов млекопитающих. Здесь можно встретить лишь обычных обезьян и макак с собачьими мордами (Macacus cynomolgus), встречающихся на многих малайских островах и обитающих преимущественно по берегам рек. На Тиморе также водятся крайне редкая дикая полосатая кошка (Felis megalotis) – многие утверждают, что ее можно увидеть только на этом острове, – разновидность циветты, которую называют «генетта» (Paradosorus fasciatus), тиморский олень (Cervus Timoriensis), опоссум (Cuscus Orientalis) и дикая свинья (Sus Timoriensis). Все эти представители островной фауны весьма малочисленны и укрываются в малодоступных районах.

К счастью, когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, беглецы повстречали двух чернокожих туземцев, нагруженных провизией, которую те намеревались продать португальским поселенцам. Тиморяне, закоренелые жулики, вечно воюющие между собой, не отличаются особой жестокостью, хотя они безжалостны к врагам, которых превращают в рабов и весьма дурно с ними обращаются. При этом аборигены испытывают уважение к европейцам, и последние могут передвигаться по острову, чувствуя себя в полной безопасности.

Оба встречных являлись характерными представителями папуасской расы: все те же вьющиеся, спутанные, густые и всклокоченные волосы, черная кожа, нос с плоским загнутым вниз кончиком. На них было куда больше одежды, чем на их собратьях из Новой Гвинеи, – возможно, они и страдали, но честно напяливали на себя большой кусок ткани, спадающий почти до колен и подвязанный поясом. Оба островитянина могли похвастаться замечательными национальными зонтами, без которых ни один тиморянин не сделает и шагу. Этот необыкновенный «аксессуар» сконструирован из целого листа веерной пальмы, чьи зубцы искусно сшиты между собой, чтобы помешать зонту пропускать влагу. При желании зонт можно сложить и получить четырехугольную конструкцию. Когда начинается ливень, а дожди здесь часты, островитянин разворачивает зонт и держит его над собой, положив «трость» на плечо.

Двое черных туземцев, ленивые до невозможности, обычно не утруждали себя долгими прогулками. Они покинули свою деревню, потому что у них закончилось все спиртное. Один из аборигенов нес большую раздутую котомку, сделанную из грубой, очень прочной ткани, закрепленную при помощи четырех шнурков, пришитых к каждому концу полотнища, и затейливо украшенную раковинами и перьями. Другой сгибался под тяжестью бамбуковой корзины, наполненной диким медом.

Встреча с беглецами чрезвычайно обрадовала их, ведь она обещала развеять дорожную скуку и, кто знает, быть может, сулила нежданную прибыль. Островитяне, дружелюбно улыбаясь, приблизились к нашим друзьям и без всяких просьб предложили им, во-первых, великолепные золотистые лепешки, а во-вторых, мед, который они выложили прямо на широкие листья, напоминающие блюдца. Великодушие этих первобытных существ глубоко взволновало европейцев, ведь судьба давно их не баловала, а цивилизованные люди обращались с ними особенно жестоко.

Тиморяне пришли в восторг от того, что их снеди был оказан столь теплый прием, и принялись хохотать и произносить совершенно непонятные горловые фразы. К счастью, они обладали некими познаниями в малайском языке, и Виктор, вновь взяв на себя роль переводчика, спас положение. Фрике и Пьер узнали, что их великодушные «кормильцы» живут на горе, в маленькой деревеньке, до которой можно добраться к тому времени, когда солнце будет в зените, то есть приблизительно за шесть часов, и что иностранцы станут дорогими гостями всех ее обитателей, если они вдруг решат туда отправиться.

– Но до чего же вы добры, достойные островитяне, – не прекращал повторять Фрике, – какая жалость, что у нас нет ни единой монеты, чтобы хоть как-то отблагодарить вас за вашу любезность. Если бы только у меня было хоть что-нибудь из тех забавных безделушек, что заставляют так радоваться прекрасных людей, обитающих во всех солнечных странах. Увы, ничего нет! А знаешь, Пьер, эти «пирожные» просто чудесны; я могу поклясться, что они сделаны из настоящей пшеничной муки. Мне бы очень хотелось знать, из чего они их пекут.

– Что правда, то правда. Я бы от всего сердца пожелал, чтобы такими «сухарями» могли питаться моряки всего мира.

Произнося последнюю фразу, мастер-канонир совершенно машинально развернул узел, служивший ему подушкой всю ночь. К его глубокому изумлению, из него посыпались многочисленные серебряные и медные монеты, которые, позвякивая, раскатились по траве.

При виде подобного богатства глаза обителей Тимора алчно заблестели. Они отлично знали, что такое деньги, и представляли, в какое количество тростниковой водки могут превратиться эти кругляши. Несколько часов беззаботного веселья! Фрике мгновенно уловил жадные взгляды туземцев и рассмеялся.

– Безусловно, все эти деньги добыты самым нечестным образом, но вы-то не имеете к этой грязи никакого отношения. Держите, мои добрые друзья, уберите в карман – если у вас, конечно, есть карманы – эти медали за доблесть с изображением монарха Нидерландов. Представляешь себе, Пьер, должно быть, это деньги пиратов, и я вдвойне рад, что могу использовать их именно таким образом. И хотя пословица гласит, что «неправедно нажитое впрок не идет», на сей раз оно послужит доброму делу и порадует благородных тиморян.

Оба чернокожих островитянина, восхищенные случившимся, зажали в кулаках «свалившиеся» на них флорины и решили, что день и так уже достаточно насыщен и потому им нет никакого смысла идти дальше. Город подождет, а они останутся с новыми друзьями. Что касается провизии, то ее можно уничтожить по дороге в деревню, бредя неспешно, словно ученики на каникулах.

Европейцы с радостью приняли приглашение аборигенов, которое существенно облегчало им жизнь и дарило несколько дней беззаботного отдыха. После продолжительной сиесты наши герои двинулись в путь, ведомые островитянами. Они шли по едва заметной петляющей тропинке, которая вскоре привела друзей к основанию высокой горы. Начался утомительный подъем, но затраченные усилия того стоили. Чем выше поднимались путники, тем более бесподобный вид открывался их взорам; помимо этого, легкие, перенасыщенные влажным и зловонным воздухом низин, очищались, и европейцы блаженно вдыхали свежий горный воздух. Они миновали зону туманов, которые плотной пеленой окутывали равнинные земли, куда солнце с трудом пробивалось лишь к трем часам дня. Избавившись от этой непроницаемой, теплой, удушливой дымки, друзья оказались на солнечном плоскогорье, где цвели роскошные кофейные деревья, чье наличие свидетельствовало о немыслимой бесхозяйственности колонистов.

Действительно, следует отметить, что португальцы, заселившие восточную часть Тимора уже более трех столетий тому назад, невзирая на то что здоровье почти всех поселенцев было подточено малярией, даже и не подумали строить дома в горных районах. Они настолько закоренели в своей лени, что не желали возделывать огромные пространства, расположенные на высоте в триста метров, где кофейные деревья росли сами по себе. Более того, португальцы добровольно лишились еще одного продукта, самого ценного из существующих в мире, чье наличие в таком месте не могло не вызвать изумления путешественников. Я хочу поговорить о пшенице, которая великолепно вызревает на высоте в двенадцать сотен метров над уровнем моря. По всей видимости, климат Тимора наделен какими-то особенными свойствами, если пшеница, это растение, распространенное преимущественно в зонах умеренного климата, произрастает в тропиках, на подобной высоте. Вполне возможно, что этот остров – единственное место во всей Океании, где колосится пшеница. Удивительная вещь: зерно здесь отличается превосходным качеством и из него выпекают вкуснейший хлеб, не уступающий лучшему хлебу Европы, который готовят из самых отборных сортов пшеницы. А ведь муку туземцы получают самым примитивным способом! Португальцы пренебрежительно оставили эту злаковою культуру островитянам, а сами покупают зерно по завышенным ценам, и доставляется оно по безобразным дорогам. Закостенелые в невероятной лени, они не поощряют и не защищают сельскохозяйственных рабочих, а также не желают заниматься ремонтом дорог, пребывающих в плачевном состоянии. Колонисты предпочитают привозить муку в бочках из Европы, в то время как владеют плодороднейшей почвой, да и рабочих рук на Тиморе в избытке.

Такая неслыханная бесхозяйственность привела к тому, что Тимор остается одним из беднейших островов Океании, когда многие тропические земли процветают. Для того чтобы превратить несчастную колонию в настоящую житницу, надо всего-навсего немного энергии и желания – качества, которые кажутся абсолютно несовместимыми с темпераментом деградировавших потомков бывших хозяев Индо-Малайских островов.

Именно таким размышлениям предавался Фрике, глядя на небольшое поле пшеницы, чьи тяжелые золотистые колосья гнулись к земле невзирая на толстые стебли.

– Какие лентяи! – воскликнул он. – Вместо того чтобы грабить торговые суда, закрывать глаза на бесчинства, творимые морскими пиратами или бросать в тюрьму безобидных путешественников, таких как мы, я вас спрашиваю, неужели не лучше распахать эти обширные поля и засеять их чудесным зерном, которое растет, почти не нуждаясь в уходе? Им не надо браться ни за кирки, ни за плуги, и доказательство тому расстилается прямо у нас перед глазами. Достаточно кинуть семя в землю, которая великодушно вскормит его, даже не требуя никаких удобрений, как это заведено в других краях. Когда я думаю о наших босеронских крестьянах, которые, опасаясь засухи, молят Бога о дожде, страшатся поздних весенних заморозков, в течение шести месяце обрабатывают, пашут, боронят, сеют, обкуривают поля, и когда я вижу сей благословленный край, умытый солнцем и теплым дождем, всегда плодородную почву, чьи богатства неисчерпаемы, я не могу сдержать негодование и не выразить свое презрение тем, кто недооценивает и разбазаривает все это великолепие.

– Лодыри и дармоеды! – проворчал Пьер, весьма прозаично резюмируя длинную тираду друга. – Кстати, ты знаешь, конечно, очень здорово восхищаться природой и порицать недостойных хозяев, владеющих сей прекрасной страной, но мы же не собираемся поселиться здесь навеки? Хотя при этом я не вижу способов, с помощью которых мы могли бы вернуться на Суматру. Время бежит день за днем. И если так будет продолжаться, то мы увидим, как наступит 1900 год, а мы все будем бороздить моря, словно призрачные матросы «Летучего Голландца».

– Терпение, друг мой Пьер, терпение. Я прошу у тебя всего неделю. За это время наше дерзкое бегство забудется. А после этого мы вновь со всеми предосторожностями начнем изучать город и главным образом порт; и у меня есть план. Замечательный план, ты увидишь.

Несмотря на весьма незначительную скорость движения, три товарища, согласившиеся разделить блистательное общество новых друзей, уже на следующий день прибыли в симпатичную маленькую деревеньку, расположенную на полпути к вершине горы. С этого места открывался поистине изумительный вид на море. Деревня состояла из дюжины оригинальных хижин, которые нисколько не походили на дома туземцев других островов. Стены жилищ напоминали плотную изгородь, образующую овал, и были покрыты конической соломенной кровлей. В высоту дома достигали двух метров и имели одно лишь отверстие – дверь около метра высотой. Такие жилища, в высшей степени «деревенские», были разбросаны на разных расстояниях друг от друга, и каждое из них было окружено небольшой оградой, за которой произрастали роскошные деревья, не требующие особого ухода и усыпанные вкуснейшими плодами. Каждый из владельцев хижины старался обзавестись «Помали», то есть священной, пускай скромной, но неприкосновенной собственностью. «Помали» Тимора напоминало «Табу» полинезийских племен – оно также внушало ужас и уважение. Принимая во внимание склонность аборигенов к воровству, можно лишь удивляться, что частную собственность за такой оградкой почитали неукоснительно, хотя это нисколько не свидетельствовало о невероятной добродетели островитян. Некоторые заборы были оплетены пальмовыми листьями, кожей зверей, украшены глиняной посудой – и все это служило оберегами, от которых любой вор бежал в священном ужасе. Но сколь смехотворными ни казались бы подобные ухищрения, они приводили к неизменным результатам, как и протоколы наших деревенских полицейских, ставших безобидными «табу» сельских районов Франции.

В этом прелестном местечке, расположенном на склоне горы, среди райских красот и великолепия тропической природы, наши друзья, претерпевшие столько зла от представителей цивилизованных стран, обрели нежданный приют у бедных, но благородных дикарей и встретили щедрое и трогательное гостеприимство.

Как мы уже говорили, с этой высоты море просматривалось как на ладони, и потому ни один корабль не мог войти в порт или покинуть его, ускользнув от взглядов Пьера или Фрике.

Утром восьмого дня какое-то судно на всех парусах вошло во внешнюю гавань порта. Естественно, с такого расстояния никто не смог бы разглядеть цвета его флагов, но зоркий глаз старого моряка сразу же опознал корабль.

– Это он, не так ли? – спросил Фрике.

– Голландская шхуна, черт ее подери. Я бы узнал ее среди целого флота. Капитан избавился от незаконного груза и теперь, без сомнения, явился, чтобы пополнить корабельные запасы.

– Браво! – ответил парижанин. – Теперь мы должны быстренько распрощаться с нашими радушными хозяевами и осторожно пробраться на берег.

– Ага! Наклевывается что-то новенькое.

– Так, пустячок. Но как бы то ни было, завтра мы отплываем на Суматру!..

Глава XVII

Что могло, хотя и ошибочно, показаться гасконским бахвальством Фрике. – Удавшийся маскарад. – В которой каждый соглашается с мнением о яичнице матушки Бигорно из Лорьяна. – Корабль на морских просторах. – Часовой, который весьма неосмотрительно заснул на посту. – Корабль взят на абордаж двумя португальскими таможенниками, которые на самом деле были и не таможенниками, и не португальцами. – Рукопожатие парижанина – действительно удивительное рукопожатие. – Неунывающий весельчак Фрике больше не смеется, а значит, дело серьезно. – Ужасающий удар сабли. – Прибытие на Суматру. – Обыкновенный переход на двадцать три градуса. – Когда один вор обкрадывает другого, дьявол смеется. – Страшная новость.

И хотя Фрике был самым настоящим парижанином из Парижа, и среди его прямых предков не наблюдалось ни одного выходца с берегов Гаронны, его утверждение для любого, кто не был хорошо знаком с молодым человеком, показалось бы настоящим гасконским бахвальством. Но Пьер ле Галль, давно привыкший к необыкновенному умению своего друга выпутываться даже из самых сложных ситуаций, услышав заветную фразу «Завтра мы отплываем на Суматру», разволновался не на шутку.

Перед тем как уснуть, достойный моряк еще долго ворочался с боку на бок, повторяя как молитву волшебные пять слов, значение которых можно было трактовать однозначно: «Завтра… мы отплываем… на Суматру!».

– Завтра – это завтра, – бормотал матрос, – не через неделю и не через месяц. И отплываем мы не в Китай или в Кейптаун, а именно на Суматру. Так сказал Фрике! А если он сказал, то, значит, так и будет. Однако мы находимся в хижине дикарей, на высоте в тысячу метров над уровнем моря. Все наше богатство составляют двенадцать франков и несколько голландских медяков, а из одежды у нас есть лишь тряпье двух таможенников. И, наконец, мы сильно не ладим с местными властями, и если нам вдруг придет в голову мысль появиться на набережной, нас тут же сцапает первый попавшийся патруль. Но ведь Фрике сказал это! А что касается выдумок, то здесь он самого дьявола перехитрит. И, конечно, он сыграет с этими макаками одну из своих любимых шуток… Он оставит их с носом как пить дать… Ладно, время покажет. Бесполезно и дальше ломать голову. А то мне уже кажется, что у меня в черепушке засела дюжина конопатчиков и долбят там своими деревянными молотками. Я так умом тронусь. Надо поспать.

Как и большинство морских волков, привыкших спать ровно от вахты до вахты и не обращать никакого внимания на корабельный шум, пожилой мужчина умел засыпать «по команде». И вот Пьер приказал себе не думать, закрыл глаза, и уже через несколько минут заливистый храп мастера-канонира возвестил о том, что моряк отправился в путешествие по стране снов.

Но его волнение и озабоченность были столь велики, что они жили собственной жизнью в этом спящем теле. Пьеру снились воздушные шары, подводные корабли и даже дрессированный кит, на котором он мчался по волнам, сидя в паланкине, закрепленном на спине животного.

Проснулся Пьер ле Галль от громкого голоса Фрике.

– Подъем! Всех свистать наверх! – во все горло вопил парижанин. – Давай-давай, пошевеливайся. Уже рассвело. Посмотри сам.

Плетеная решетка, служащая дверью хижины, открылась настежь, и в скромную комнатенку ворвался веселый солнечный луч.

Кит, которого оседлал Пьер, исчез по мановению волшебной палочки. Бретонец открыл глаза, выдал заковыристое ругательство, после чего вскочил как ужаленный и встал в безупречную боксерскую стойку.

– Гром мне в паруса! Этот край заселен одними таможенниками! Подожди-ка немного, сейчас я припомню тебе все твои грязные махинации!

Таможенник разразился звонким смехом и исполнил парочку фантастических коленец, которым позавидовал бы сам покойный Клодош.[74] Именно по этой неописуемой пляске, по безумной радости Пьер узнал Фрике. Но следует заметить, что Фрике изменился до неузнаваемости. Облаченный в оливковый суконный мундир со светло-желтым кантом, в форменную фуражку с назатыльником, опоясанный портупеей из лаковой кожи, к которой крепилась кривая сабля с медной рукоятью, наш друг, как говорят в народе, полностью влез в шкуру служащего, чей наряд он позаимствовал. Более того, парижанин одолжил у гостеприимных туземцев природные краски и так загримировал лицо, что заставил бы поаплодировать самого лучшего актера.

– Итак, матрос, что ты об этом думаешь? Полное превращение, не так ли? Уж если я смог обмануть даже тебя, согласись, теперь я могу отправиться разгуливать по берегу моря совершенно беспрепятственно.

– Я ничего не заподозрил. Нет! Я никогда не видел ничего подобного. О хитрейший из всех хитрецов!

– Теперь твоя очередь. Давай-ка сюда другую форму и побыстрее. Мы не должны терять ни минуты.

– И не думай об этом. Разнаряженный таким образом, я буду походить на жандарма, разодевшегося по поводу карнавала, или на музыканта из оркестра пожарников.

– Ничего подобного. С твоей трехмесячной бородой ты будешь выглядеть просто отлично. Ты будешь представлять таможенника старого режима, эдакого старого взъерошенного и злого дога. И поверь, я не хочу тебя обидеть.

– Итак, мне придется напялить на себя все эти тряпки.

– Это необходимо. Наше спасение зависит от маскарада.

– А если мы встретим других таможенников, настоящих?

– Не бойся. Жилые районы мы минуем ночью. А когда окажемся на пристани, нам уже нечего будет опасаться.

– А! Так мы идем на пристань?

– Черт возьми! Ведь ты не думаешь, что мы отправимся на Суматру пешком по суше.

Во время этого разговора угрюмый Пьер ле Галль облачился во вторую форму. В столь диковинном наряде бравый матрос действительно выглядел потрясающе, и Фрике лишь немного подгримировал друга, чтобы сделать того совершенно неузнаваемым.

– Гм! – проворчал он, – если бы меня увидели мои старые приятели с «Молнии», они приняли бы меня за попугая, а детишки матушки Бигорно начали бы кричать: «Чудище, чудище!»

– Ха, тем лучше. Это лишний раз доказывает, что твоя маскировка совершенна. Еще вот здесь… отлично! Нам осталось распрощаться с хозяевами и взять курс на порт. Отсюда, с высоты птичьего полета, легко сориентироваться, так что мы не ошибемся.

И вот два друга, за которыми неотступно следовал Виктор, в последний раз пожали руки жителям Тимора и неспешно покинули деревню. Они взяли с собой еды всего лишь на два дня: несколько румяных пшеничных лепешек, которые занимали не слишком много места и должны были утолить их голод до того часа, пока европейцы не разыграют финальную партию.

Решающий момент приближался, и Фрике понял, что больше не следует держать в тайне план опасного предприятия, которое он задумал.

– Подумай как следует, – сказал парижанин своему соратнику, – мы будем подвергаться смертельной опасности.

– Черт возьми, – спокойно ответил Пьер, – ты не сообщил мне ничего нового. После того как мы покинули Макао, подвергаться смертельной опасности вошло у нас в привычку.

– Я говорю тебе это лишь для очистки совести, на случай, если один из нас сложит голову в предстоящей авантюре.

– Мамаша Бигорно, потрясающая хозяйка, всегда утверждала, что невозможно приготовить яичницу, не разбив яиц.

– Я придерживаюсь того же мнения.

– И я. Только вот речь идет о том, как бы нам самим не стать этими яйцами. Мы много раз смотрели смерти в лицо, один раз больше, один – меньше, какая разница? Мы не раз выкручивались из безвыходных ситуаций, и я надеюсь, что сможем выкрутиться и на сей раз.

– Впрочем, многие преувеличивают опасности, угрожающие людям, ведущим жизнь, полную приключений.

– Это правда, как и то, что солнце в полдень стоит в зените. Ведь все эти добропорядочные буржуа, обитающие в больших городах, например в Париже, даже и подумать не могут, не лязгая зубами от страха, о морских путешествиях. Поездка из Кале в Дувр кажется им самым настоящим подвигом, а одна мысль о плавании из Марселя в Алжир побуждает их диктовать завещания. Они почему-то не задумываются о том, что смерть может поджидать их на любом углу, в любой личине. Ведь и в городах случаются и взрывы газа, и автомобильные катастрофы, на голову может рухнуть каминная труба или самый обыкновенный цветочный горшок…

– А ночные нападения бандитов… а эпидемии, пожары, поезда, сошедшие с рельсов…

– Черт возьми, если все это сложить и сравнить с рисками на море, то многие бы решили, что эти опасности равнозначны, «киф-киф», как говорят арабы.

– И, в любом случае, нам вдвоем много легче взять судно на абордаж, чем пережить эпидемию холеры.

– Ах, хитрец, я, кажется, догадался, каков твой план. Он просто замечательный, сынок. Теперь я разделяю твою уверенность. Речь идет всего лишь о том, чтобы захватить одну из этих посудин, а когда мы окажемся на борту, то тут же возьмем курс на Суматру.

– Ты так думаешь?

– У меня нет ни тени сомнения. Можешь считать, что дело уже сделано, и вскоре ты услышишь, как я командую: «Готовиться к повороту!»

Было приблизительно около трех часов пополудни, когда оба европейца, сопровождаемые жителем Поднебесной, увидели кособокие халупы, скопление которых гордо именовалось «Дилли». Белые обитатели городка лениво растянулись в гамаках и наслаждались радостями ежедневной сиесты. Лишь несколько малайцев, нечувствительных к укусам солнца, разгуливали по пеклу, как настоящие саламандры. Их соотечественников можно было встретить и на набережной, где они сидели на корточках рядом с руинами, окаймляющими пристань, и во что-то играли с азартом, свойственным этой расе.

Фрике быстрым взглядом окинул порт и разочарованно развел руками. На якоре стояло около полудюжины кораблей, в основном американские китобойные судна или малайские торговые шхуны. Рядом примостилась целая шеренга лодочек «прао» из Сулавеси, которые курсировали от Купанга и Дилли до Макассара.

– Вот уж гримаса рока! Его тут нет.

– Кого?

– Того судна, которое мы должны захватить, черт побери. Шхуны «Palembang».

Пьер покровительственно улыбнулся и ткнул пальцем в сторону моря.

– У старой акулы, которая командует «Palembang», есть серьезные причины не заходить во внутреннюю акваторию порта, – проворчал бретонец. – Он осторожен и потому встал на «мертвый якорь»[75] в двух милях от берега.

– Ты полагаешь, что там стоит именно голландец?

– Сынок, если такой старый моряк, как я, хоть раз ступил на палубу того или иного корабля, он узнает его всегда и везде. Я готов поспорить на мои нашивки мастера-канонира, что там на волнах покачивается именно этот проклятый «кашалот».

– Довольно, я тебе верю. Лодок здесь предостаточно, а те добрые люди, что шатаются поблизости, с удовольствием доставят нас куда требуется. Сейчас ты ощутишь, сколь магическое впечатление производит на обывателей униформа.

С этими словами, напустив на себя надменный и одновременно усталый вид, свойственный всем португальским колонистам, Фрике весьма благородным жестом руки направил Виктора на поиски лодки и двух гребцов. Группа малайцев расположилась всего в двух шагах от европейцев. Они заметили этот командный жест и поспешили повиноваться приказанию, переданному им маленьким жителем Поднебесной.

Пять минут спустя наши два друга, удобно усевшись на скамейке местной лодочки, уже мчались по сероватым водам портовой акватории. Гребцы, справедливо полагающие, что везут двух представителей столичной власти, работали веслами с показным усердием, демонстрируя, что они всегда готовы повиноваться португальцам.

Шхуна увеличивалась на глазах. Пьер не ошибся. Это действительно был голландский корабль. Приближался решающий момент. Один-единственный человек на носу, облокотившись на поручни, наблюдал за округой или делал вид, что наблюдает. Фрике убедился, что сабля легко выходит из ножен, зарядил ружье и повесил его на плечо. Пьер, ни слова не говоря, повторил действия товарища.

Лодка остановилась прямо у фалрепа, но человек, несший караул, не сдвинулся с места.

– Я пойду первым, – сказал парижанин. – Ты поднимайся вслед за мной; Виктор последует за нами, уже когда мы окажемся на борту.

Невзирая на ружье, висящее диагонально за спиной и выступающее поверх плеча, а также на болтающуюся и бьющую по ногам кривую саблю, наши храбрецы вскарабкались наверх с обычной для них ловкостью. Европейцы проворно перешагнули через поручень правого борта носовой части и с бесподобным достоинством ступили на палубу.

Пьер два раза громко топнул ногой, а затем крикнул самым грозным голосом:

– Эй, вы, там, на судне! Эй, вы, там!

Услышав этот зычный голос, часовой, который нес свою службу во сне, тут же встрепенулся и с самым невозмутимым видом потянулся.

Фрике чуть не задохнулся от смеха.

– Для португальского таможенника, – сообщил он Пьеру, – в твоей речи почему-то слишком явственно звучит акцент моряка с западного побережья Атлантики.

– Эх! Malar Doué! Я могу обращаться к нему либо на нижнебретонском, либо на тарабарском. Да какая разница, этот нечестивец все равно проснулся. Пора его скрутить!

– Позволь это сделать мне.

«Нечестивец», о котором шла речь, оказался старшим помощником командира «Palembang». Мужчина двинулся навстречу пришельцам; невзирая на обычную самоуверенность он был смущен и не мог понять, на каком языке ему следует отвечать: на французском или на португальском. Затруднительная ситуация грозила превратиться в неразрешимую.

Фрике, со свойственной ему находчивостью, легко выпутался из положения. Он сделал шаг вперед и нацепил на лицо одну из своих самых обаятельных улыбок.

– Как дела? – поинтересовался молодой человек с неподражаемой любезностью.

Затем, не дожидаясь ответа изумленного голландца, продолжил:

– У нас тоже неплохо, спасибо! А наш дорогой капитан, минхер Фабрициус ван Праэт, все так же может похвастать отменным здоровьем? Ну, что же, тем лучше. Как вы видите, мы сменили костюмы. Такая вот фантазия пришла нам в голову. Неудобное одеяние, его трудно носить, особенно в путешествии. Бедняга Пьер потеет, как в бане, да и я весь мокрый, словно губка.

Изумление мужчины достигло апогея. Он машинально протянул Фрике руку для пожатия, которую парижанин схватил с особым пылом, словно радуясь нежданному свиданию, а затем принялся трясти, да так и не смог с ней расстаться.

– Но, сеньор француз… господин таможенник…

– Послушайте, дружище, да не расстраивайтесь вы так. Одежда не играет никакой роли, следовательно, мы никакие не таможенники. Неужели вы не узнаете ваших недавних пассажиров, по-прежнему преисполненных благодарности. Конечно, вам кажется, что мы свалились к вам с луны, но поверьте, мы явились с самыми благими намерениями.

– Я узнал вас, это так… но как вы оказались на борту?… И в этой одежде…

– Об этом мы вам поведаем завтра или послезавтра, в один из дней, когда будем плыть в открытом море, – ответил Фрике, так и не выпуская руку голландца, которую он сжимал все с большей и большей сердечностью.

– Но, месье, мы не собираемся брать пассажиров. По крайней мере, именно так считает капитан. После того как мы забрали вас с Буби-Айленда, командир хотел предложить вам присоединиться к нашей команде. Но потом, когда прибыл мистер Холлидей, вы исчезли столь внезапно…

– Надменная каналья. – прервал моряка Пьер. – Если когда-нибудь его суденышко занесет в наши воды, то его трюм вряд ли останется сухим после абордажа, который я намерен предпринять.

– В конце концов, чего вы хотите? – спросил всерьез встревоженный помощник капитана.

– Чтобы вы поставили паруса и взяли курс на запад, не отклоняясь слишком сильно от десятой южной параллели. Позднее мы ознакомим вас с деталями. Если вас это огорчает, то вот мой друг Пьер ле Галль, он с удовольствием займет ваше место и возьмет на себя управление кораблем.

– Ха! Это обычное каботажное плавание. Я легко с ним справлюсь, даже не прибегая к «расстрелу солнца».[76]

– Месье, – решительно ответил помощник капитана, – вы можете делать со мной что хотите, но я решительно отказываюсь вам повиноваться. Капитан сейчас на суше, и я на борту почти один…

– Браво! – воскликнул Фрике. – Так нам будет проще справиться с нашей работой. Послушайте! Поменьше церемоний, командуйте к отплытию, и вы это сделаете, потому что я этого хочу.

Этот невысокий юноша, обычно веселый, настоящая душа компании, произнес таким тоном эти три слова – «Я этого хочу!», – что задрожал бы самый смелый человек.

Однако голландец продолжал отважно сопротивляться.

– Нет! – выкрикнул он, пытаясь высвободить руку из «объятий» парижанина.

Фрике побледнел, его светло-голубые глаза сверкнули сталью. Он стиснул пальцы. Кисть помощника, зажатая в стальные клещи, хрустнула.

– Слушайте меня внимательно, – вновь заговорил молодой человек, – и смотрите мне прямо в глаза. Я не желаю вам зла. Вы вытащили нас с острова, и в конечном итоге я принадлежу к тем людям, для кого слово «благодарность» не пустой звук. Но время поджимает. Нами руководят самые высокие устремления, так что подчиняйтесь. Я еще раз повторяю, мы не желаем вам зла, напротив. Вам хорошо заплатят, порукой тому – мое слово. Но не пытайтесь сопротивляться, потому что, клянусь вам честью француза, в ином случае я проломлю вам голову о лестницу нижней палубы.

Произнося эту угрозу, Фрике с такой силой сдавил руку голландца, что ногти бедняги посинели. Мужчина закричал от ужаса, поднес к губам свисток и дунул. Что есть мочи. Четверо малайцев, вооруженных пиками и саблями, устремились к Пьеру, который стоял на их пути.

– Паразиты, – закричал моряк, готовясь к бою, – бросьте оружие или я покромсаю вас, как репу.

Трое нападающих секунду колебались. Четвертый набросился на мастера-канонира, который исполнил виртуозную «мельницу». Его сабля кружилась, со свистом рассекая воздух, и, наконец, обрушилась на лоб нападающего, который упал как подкошенный. Ах, какой удар! Мало кто из мастеров рубящих ударов видел нечто подобное.

Лезвие упало, словно резак, и бедолага, с черепом, расколотым надвое вплоть до самой челюсти, покатился по палубе, оставляя яркий кровавый след. Его товарищи, ошеломленные столь ужасной расправой, побросали оружие и протянули вперед руки, будто бы моля о пощаде.

Пьер царственным жестом велел малайцам выстроиться около люка. В это время Фрике все продолжал удерживать старшего помощника капитана, который слабел от мощного рукопожатия француза.

– Я мог бы убить вас, – сообщил парижанин с устрашающим спокойствием и окинул голландца быстрым взглядом. – Но на сей раз, памятуя о прошлом, я прощу вас. Но еще одна попытка, и я забуду, что ел ваш хлеб, и вы будете мертвы. Сколько людей на борту?

– Одного вы убили, осталось трое.

– На борту нет ни одного европейца?

– Они все на берегу.

– Тем лучше. Для управления шхуной достаточно и четырех человек, нас – шестеро. Командуйте к отплытию. Я перережу канаты, которые удерживают нас на «мертвом якоре», а затем… прощай, уходим в море! Вы мне сдадите все ваше оружие, я его спрячу в надежном месте. Не пытайтесь обмануть меня, мы будем следить за вами по очереди, а вы уже должны были заметить, что мы не похожи на людей, которых можно перерезать, словно куриц. Идите! – закончил Фрике, отпуская пальцы голландского моряка.

Сломленный голландец подчинился и, не медля, приступил к совершению требуемого маневра. Шхуны англичан и голландцев меньше французских. Они снабжены всего двумя вертикальными мачтами, слегка отклоняющимися к корме так, что кажется, будто бы мачты изящно гнутся на ветру. Что касается парусности, то она весьма проста и состоит из двух низких трапециевидных парусов, которые кажутся слишком большими по сравнению с размером самого судна, но именно они обеспечивают быстрый ход корабля. Для того чтобы управиться с ними, не требуется много рук, как в случае с высокими квадратными или треугольными парусами. Такие суда отличаются особой быстроходностью, но это качество компенсируется возникновением опасности при шквалах или внезапных переменах ветра. Естественно, эти паруса изобрели американцы, отчаянные смельчаки, всегда стремящиеся сэкономить время и рабочую силу.

Подготовка к отплытию «Palembang» прошла в рекордные сроки, потому что оба француза брасопили паруса, как заправские моряки, и трудились столь старательно, что сукно их униформы расползлось по швам, а металлические пуговицы поотлетали.

Старший помощник капитана встал к штурвалу, а Пьер, после того как оба паруса были поставлены, подошел к рулевому и, утирая пот, взглянул на компас.

– Все идет отлично, – пробормотал он. – Мы наконец-то взяли курс на Суматру.

…

Через двадцать дней после дерзкого захвата шхуны судно бросило якорь на 5° южной широты и на 105° 35́ восточной долготы относительно гринвичского меридиана. Корабль пришвартовался между деревнями Кавур и Крофи, в резиденции пассумахов, расположенной на юге Суматры. Шхуна постоянно придерживалась западного курса, по пути миновала острова Омбаи, Пантар, Ломблем, Солор, Флорис, Сумбава, Ломбок, Бали и прошла вдоль всего острова Ява. Этот морской переход на двадцать три градуса произошел если и не слишком быстро, то с редкостной удачей. Умеренный бриз, постоянно дующий в нужном направлении, позволил судну преодолевать в среднем шесть миль в час, что в конечном итоге было весьма неплохо, даже для крайне спешащих путешественников. А у наших друзей были поводы торопиться, потому что запасы продовольствия и воды уже заканчивались. Следует вспомнить, что «Palembang» после ловли трепангов в Торресовом проливе отправился прямо на Тимор и еще не пополнил запасы. В результате экипаж вынужден был во время этого неожиданного плавания задействовать последние ресурсы и к концу рейса экономить на всем.

Так что мы можем представить себе, сколь велика была радость каждого, когда шхуна пришвартовалась в небольшой пустынной бухте, откуда в бинокль можно было разглядеть обширную плантацию, приносящую немалые доходы, и двадцать домиков, прилепившихся к склонам зеленого холма.

– Это здесь, – сказал взволнованный Фрике, пожимая руку Пьеру. – Месье Андре… Доктор… Плантаторы-путешественники… Я дрожу, словно дитя… Еще немного, и я прыгну в море, чтобы быстрее добраться до берега.

– Это бесполезно, месье, – вступил в разговор голландец, который за время длительного путешествия стал походить на нормального человека. – Я прямо сейчас прикажу подготовить лодку, которая незамедлительно доставит вас на берег.

– Месье, – ответил с достоинством Фрике, – вы оказали нам, пусть и против собственной воли, неоценимую услугу. Поедем с нами. И хотя друг, или скорее сообщник вашего капитана разорил нас, мы все же найдем средства, чтобы оплатить ваши труды. Мы заплатим если не деньгами, то продуктами.

– Мне ничего не надо, я ни в чем не нуждаюсь. Вы же не станете настаивать, чтобы я сошел на берег.

– Нет, что вы, напротив, оставайтесь на борту, если не хотите принять от нас плату. Прощайте!

Пять минут спустя оба друга наконец-то ступили на землю, к которой они так долго стремились. Они со всех ног устремились по дороге, ведущей к жилому поселку. В какой-то момент Пьер машинально обернулся и увидел, как шхуна на всех парусах уходит в открытое море.

– А ты знаешь, что благодаря нам старший помощник «Palembang» провернул весьма выгодное дельце?

– Каким образом?

– Неужели ты думаешь, что он вернет корабль его владельцу? Нет, голландец ограбит пирата. Скоро он пополнит запасы в ближайшем пиратском порту и начнет разбойничать ради собственного обогащения. Минхер Фабрициус ван Праэт будет в бешенстве.

– Когда один вор обкрадывает другого, дьявол смеется.

Массивные ворота внушительного частокола из тикового дерева, окружавшего большой дом, медленно отворились, и двое высоких мужчин поспешили навстречу прибывшим, широко раскинув руки.

– Фрике!.. Дорогой мой мальчик!.. Пьер! Мой отважный друг.

– Месье Андре!.. Наш славный доктор!..

– Наши бедные друзья! Наконец-то вы вернулись! Но в каком состоянии! Ах, а мы и не надеялись вас больше увидеть.

Фрике был взволнован так, что его голос дрожал, и молодой человек с трудом складывал слова. Пьер, побледневший, под слоем коричневой краски, с силой жал руки обретенным друзьям.

– Мы вернулись одни! Нас ограбили пираты…

– Разорены! Мы разорены! Но поверьте, месье Андре, в этом нет нашей вины!

– Ох! Какое значение имеют материальные потери по сравнению с тем страшным несчастьем, что обрушилось на нас.

– Что же еще случилось? – спросили потрясенные Фрике и Пьер.

– …Маг, ваша маленькая подружка, моя приемная дочь…

– Маг, где она? – пробормотал Фрике, чувствуя, как у него подкашиваются ноги.

– Она исчезла! Ее похитили наши заклятые враги, «Морские бандиты»!..[77]

Луи Буссенар ПОХИТИТЕЛИ БРИЛЛИАНТОВ

Часть первая ОПАСНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРЕХ ФРАНЦУЗОВ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

ГЛАВА 1

Алмазный прииск[1]. — Алмазная лихорадка. — Нельсонс-Фонтейн. — Жертвы краха. — Альбер де Вильрож и его друг Александр Шони. — Последствия одной дуэли на пистолетах. — Сокровища королей Южной Африки. — В неведомую страну. — Загадочное убийство.

В Нельсонс-Фонтейне, на алмазном прииске, было в этот день более шумно и оживленно, чем когда бы то ни было. Искатели алмазов, среди которых были люди всех рас, всех цветов кожи, всегда работали не покладая рук, но в этот день они находились в состоянии какого-то бешеного исступления. Впрочем, внимательный наблюдатель догадался бы, в чем дело.

Неприветливая местность, голые скалы и множество зияющих глубоких ям делали прииск скорей похожим на каменоломни. Мельчайшая пыль, подымавшаяся над разрытой землей, образовала густые тучи; временами она заслоняла солнце. Свежему человеку сразу бросалось в глаза бесконечное переплетение металлических тросов, соединявших дно каждой ямы с поверхностью земли. По тросам, на блоках, беспрерывно подымались наверх вместительные мешки из бычьей кожи, наполненные песком. Небольшое приспособление, похожее на те, какими пользуются в парижских пригородах огородники, подает ведро наверх, едва оно наполняется, и мчит его обратно, как только оно опорожнено.

Вся местность напоминала огромную шахматную доску, каждая клетка которой имеет десять квадратных метров. Клетки нарезаны в богатой алмазами земле. На дне глубоких ям с усердием муравьев работают оборванные люди. Они роют, копают и просевают размельченную землю. Их черные, белые или желтые лица покрыты грязью, пылью и потом. Кожаный мешок бежит наверх. Возможно, в нем лежит целое состояние.

Вот блок перестает визжать. Содержимое мешка высыпается на стол. Белый хозяин судорожной рукой разбрасывает землю по столу, а сам смотрит жадными глазами, не сверкнет ли драгоценное зерно.

Обследованную землю потом ссыпают на тачки и увозят по узким тропинкам, которые правильными линиями прорезают весь прииск. Нельзя смотреть спокойно, как беспечно люди толкают тачки по самому краю пропасти: достаточно одного неловкого движения, чтобы оступиться и полететь вниз. Но что значат довольно-таки нередкие несчастные случаи в глазах этих людей, охваченных алмазной лихорадкой! Время от времени происходит обвал, или обрывается камень, или падает вниз тачка. Раздается крик ужаса и боли, и когда кожаное ведро снова поднимется на поверхность, в нем лежит изуродованное человеческое тело. Какое это имеет значение? Главное — алмазы! Гибель человека — происшествие незначительное.

Воткакой-то поляк нашел алмаз в сорок каратов[2]. Сейчас же маклер[3] предлагает ему пятьсот фунтов стерлингов[4]. Но счастливчик требует тысячу, и маклер уходит, только пожимая плечами.

Вот ирландец. У него вид человека, измученного нуждой и непосильным трудом. Внезапно он подскакивает, точно в приступе умопомешательства. Он кричит, воет, мечется из стороны в сторону и разражается потоком ругательств на своем гортанном кельтском языке:[5]

— Арра! Арра! Бедарра! Братья мои, я умираю! Я задыхаюсь от радости! Арра! Мои дети будут богаты!.. А я смогу пить виски! Алмаз в семьдесят пять каратов! Это пять тысяч фунтов стерлингов.

Новость мигом облетает весь прииск, и лихорадочное исступление возрастает, хотя это уже как будто и невозможно.

Вот кто-то другой, менее впечатлительный, чем ирландец, явно сдерживает лихорадочную дрожь. Его движения замедляются. Несмотря на все свое видимое хладнокровие, он чем-то озабочен. Потом он делает нечто странное. Босой ногой, пальцы которой у него не менее ловки, чем пальцы рук, он пытается нащупать некий камешек. Он его заметил своим наметанным глазом и сразу оценил: это алмаз, еще не отделившийся от породы.

На минуту человек приостанавливает работу, делает вид, будто удаляет из ноги занозу, хватает свой камешек и быстро прячет его во рту.

Но это заметил надсмотрщик, от которого ничего не укроешь. Мига не прошло, а он уже на дне ямы. Он хватает человека за глотку и сразу обрушивает ему на голову могучий кулак.

— Открой рот, мерзавец, или я тебя повешу!

Но вор лежит в обмороке. Надсмотрщик достает из кармана складной нож, раскрывает его, просовывает клинок между судорожно сжатыми зубами вора, нажимает и с победоносным видом извлекает камешек.

— Подымите мне этого мерзавца наверх. Пусть ему всыпят двадцать пять кнутов для первого раза!

Но такие истории, подтверждающие богатство прииска, только разжигают у людей жадность, и поиски продолжаются все с тем же неутомимым усердием.

Алмазы были обнаружены в Нельсонс-Фонтейне сравнительно недавно несколькими старателями, пришедшими из Тойтс-Пена. Расположенный на 24°30′ восточной долготы по Гринвичу и 27°40′ южной широты, на самом краю Грикаленд-Уэста[6] и примерно в ста семидесяти километрах от Оранжевой реки[7], Нельсонс-Фонтейн еще недавно был совершенно неизвестен. Теперь же, как утверждают, ему предстоит сделаться одним из самых богатых приисков во всей английской Калекой колонии[8]. Однако крайне плохое оборудование и полное отсутствие каких бы то ни было удобств делают пребывание здесь мало завидным. Если бы не надежда быстро разбогатеть, люди вряд ли могли оставаться хотя бы несколько часов в этих душных ямах, да еще при сорокаградусном зное. Воды здесь нет. Ведро стоит франк[9] и даже франк семьдесят пять. В лагере до отвращения грязно. Живут в жалких, раскачивающихся на ветру хижинах и изодранных в клочья палатках. Но власти все же заботятся о безопасности работающих и об оздоровлении местности. Каждый вор — а их здесь много, — если его не приговорили к наказанию кнутом, должен отбыть несколько дней принудительных работ. Наказание это налагается часто и заключается в уборке лагеря. Приговоренные работают под наблюдением полицейского, который ходит за ними с заряженным револьвером в руке.

Однако похоже, что чем больше вывозят тряпья, лохмотьев, коробок из-под консервов, старых сапог и поломанных лопат и кирок, тем больше их вновь оказывается через каких-нибудь несколько часов. Люди пришли сюда в поисках богатства и нисколько не думают о самых элементарных законах гигиены. Режут скотину, а потроха и кости бросают прямо перед палаткой; потом приходят негры, китайцы или собаки, хватают все эти отбросы и с жадностью их поедают. Остатки валяются по всему лагерю.

Ни горловые, ни глазные болезни, ни злокачественные язвы, ни нарывы никого здесь не пугают, никто не думает о своем здоровье. У иного уже припрятано где-нибудь в земле, под палаткой, целое состояние, а он ходит босой, в лохмотьях и питается сухарями, которые макает в местную водку. Для этих одержимых весь смысл жизни выражен в одном слове: алмаз. Оно сверкает и гипнотизирует.

Поэтому ничего нет удивительного в том, что прибытие новых четырех человек, хотя и не совсем обычного вида, прошло здесь почти незамеченным. Это два европейца и два негра. Все они, особенно европейцы, внешне не имели ничего общего с приисковой публикой. Главой небольшой группы казался среднего роста, худощавый, коротко остриженный смуглый человек лет тридцати, с пылающими глазами и черной бородой. Правильные черты и подвижность лица выдавали его южное происхождение. Было в нем, кроме того, нечто особое, породистое. Его снаряжение и весь вид показывали, что человек этот весьма и весьма заботится об удобствах, которыми здесь обычно пренебрегают.

Шлем из сердцевины алоэ[10] с назатыльником из белой материи защищал его от зноя. Куртка с поясом и множеством карманов свидетельствовала, что человек привык к дальним путешествиям. Бархатные брюки оливкового цвета, собранные в колене, засунуты в большие сапоги. Широкий нож, который мог служить и тесаком, висел у него на поясе; у него был, кроме того, громадный патронташ и двуствольное ружье крупного калибра. Наконец, из двух карманов выглядывали две цепочки: в одном лежали часы, в другом — никелевый компас.

Второй европеец был одет точно так же и имел такое же снаряжение. Но этим исчерпывалось все сходство между ними, хотя они и были примерно одного возраста и, по-видимому, оба южане и одной национальности. Но первый носил свое дорожное платье с каким-то изяществом, а второй был простоват. Самый поверхностный наблюдатель заметил бы это с первого взгляда. Короче говоря, сразу было видно, что один из них — слуга, а второй — господин.

Что касается двух чернокожих, то они отличались весьма своеобразным видом.

Заслуживает описания их одежда. На одном были только штаны, другой носил только сорочку. Обе вещи были грязны и поношены, говоря точней — изодраны в лохмотья. Одеяние того из двух негров, который носил сорочку, дополнялось фетровой шляпой, которая не имела верха и потому не прикрывала его густой, взлохмаченной шевелюры. На бедре — там, где камергеры[11] носят золотой ключ, — болтался нож, а в ушах — латунные серьги, к каждой из которых был подвешен кусок агата величиной с абрикос.

Что касается счастливого обладателя штанов, то он носил на голове донышко плетеной корзинки, которое украсил небольшой банкой из-под анчоусов[12]. В мочку правого уха он продел свою трубку, а в левом ухе мочка была растянута картонной ружейной гильзой.

Оба негра были в восторге от своих нарядов и посматривали с высокомерием на чернокожих приисковых рабочих, которым судьба в такой роскоши отказала.

Я забыл отметить, что они носили каждый по огромному двуствольному карабину[13] — из тех, какими в Африке пользуются для охоты на крупного зверя.

Оба европейца проходят медленным шагом и смотрят по сторонам, очевидно ища кого-то или что-то.

В конце концов они обращаются к полисмену. Тот, вежливо ответив на их приветствие, приглашает их следовать за ним и приводит к яме, на дне которой работает человек шесть.

— Это здесь, господа, — кланяясь, говорит полицейский.

Молодой человек подходит к самому краю, стараясь хоть что-нибудь увидеть сквозь густую пыль, поднимающуюся из глубины. Несколько камешков обрывается у него из-под ног. Землекопов, поглощенных работой на дне ямы, это заставляет взглянуть наверх. Один из них испускает крик, в котором радость перемешана с изумлением. По шаткой лесенке он спешит выбраться на поверхность и, нисколько не смущаясь грязи, которая покрывает его лицо, руки и одежду, бросается прямо в объятия элегантному молодому джентльмену.

— Альбер!.. Альбер де Вильрож!.. Друг мой!..

— Александр!.. Дорогой Александр! — восклицает взволнованным голосом новоприбывший. — Наконец-то я тебя нашел!

— Ты здесь! В этом аду! Рядом со мной!.. Какое чудо привело тебя сюда? Какой счастливый случай?

— И не чудо и не случай. Отвечу, как Цезарь после победы над сыном Митридата: я пришел, я искал, я нашел[14].

— Славный мой Альбер! Все такой же весельчак! Значит, ты искал меня?

— И весьма усердно.

— Для чего же именно?

— Во-первых, для того, чтобы тебя повидать. А затем, чтобы помочь тебе вернуть состояние, верней — для того, чтобы мы оба могли вернуть каждый свое состояние…

— Оба? Да неужели ты тоже…

— Разорился дотла.

— Каким образом?

— Да все тот же крах. Сначала ты все потерял, а потом оказалось, что и я остался без гроша.

— Ах ты, бедняга!

— Спасибо за сочувствие… Но мы начинаем привлекать внимание всех этих джентльменов. Я не люблю, чтобы на меня слишком заглядывались. Давай-ка отойдем в сторону. У тебя тут есть где-нибудь свои угол? Какая-нибудь дыра, какой-нибудь насест?

— Вот именно, ты правильно сказал: дыра и насест. Идем!

— Еще одно слово. Я должен тебе представить моего спутника. Ты уже, впрочем, слыхал о нем. Это мой молочный брат Жозеф, сын нашего фермера из Вильрожа.

— Ах, значит, это и есть Пупон?

— Совершенно верно. Пупон — по-нашему, по-каталонски[15] — Жозеф… А теперь идем.

Тот, которого звали Александром, шел впереди и вел своих спутников по узким тропинкам между ямами к палаткам, белевшим в полукилометре от места работ.

Александру Шони примерно года тридцать два. Он полная противоположность своему другу. Большие голубые глаза, светлые волосы, длинные усы, высокий рост и атлетическое сложение делают его похожим на первых обитателей древней Галлии[16] — тип, почти совершенно исчезнувший. Сходство особенно сильно в моральном смысле, ибо Александр Шони наделен не только живостью наших предков, но также их душевной прямотой и храбростью.

— Вот она, моя дыра, — сказал он, раздвигая полог палатки. — А вот и насест. — При этих словах он показал на две бычьи шкуры; они были натянуты на рамы, которые стояли на вбитых в землю кольях.

— Обстановка простая и дешевая, — весело заметил Альбер.

— Пустяки: тысяча франков наличными!

— Ах, черт! А дела-то хоть идут?..

— Как сказать… За эти шесть месяцев я с трудом сводил концы с концами. К счастью, недели две назад мне удалось найти ямку, которая принесла мне тысяч десять. В общем, не бог весть что.

— Зато я принес тебе богатство.

— То есть как это?

— Расскажу в двух словах. Ты знаешь, что за последние годы я бывал в Париже лишь изредка. Мной овладел демон скитаний. Недаром я каталонец. Я охотился на львов в Абиссинии, я был на Суматре и в Конго. Внезапно, находясь в Измаилии, я получаю от моего поверенного письмо с извещением, что все мое состояние ухнуло в результате знаменитого финансового краха. Я мигом помчался в Париж, распродал свои имения, расплатился с долгами и очень скоро оказался без гроша за душой. Единственным ощутимым для меня результатом этой операции было то, что я смог оценить лживость поговорки: «Заплатить долги — значит разбогатеть». Конечно, я расплатился, по я не имею ни гроша, в то время как другие ничего не заплатили и теперь они богаты, как свиноторговцы.

— Да ведь и со мной было то же самое! Мне пришлось продать все, что я имел, вплоть до моего маленького имения Бель-Эр. Я с трудом сохранил две с половиной тысячи дохода для моей бедной матери.

— Мне удалось удержать ферму в Вильроже, и она аккуратно приносит триста франков чистого убытка в год. Так что ты видишь, как процветают мои дела! Но жить-то ведь надо. А меня не привлекает чиновничья служба. По-моему, место консула[17] или жалованье супрефекта[18] не более заманчивы, чем высокопочетная, но низко оплачиваемая должность ночного сторожа. Тогда у Анны возникла гениальная мысль…

— У Анны? Кто это Анна?

— Черт возьми, моя жена! Ведь я женился! Ты ничего не знаешь? Это целая история. Мы познакомились полтора года назад, и как раз недалеко отсюда — в Трансваале[19]. Она дочь методистского проповедника[20]. Друг мой, это ангел, жемчужина! Некий господин Вандер… не вспомню точно его фамилии… словом, один бур[21], сущий белый дикарь, у которого сто квадратных миль своей земли, добивался ее руки. Анна видеть его не могла. Мы с ним дрались на пистолетах. Мой нынешний тесть был его секундантом. Проповедник! Бур ужасно смутился и стрелял в меня как-то так неловко, что пуля прострелила ухо достопочтенному слуге божию… Эта неловкость погубила все матримониальные расчеты[22] моего противника. Так что спустя неделю счастливым супругом мисс Анны Смитсон стал я!..

— Очень хорошо! — прервал его Александр, смеясь во все горло. — Однако перейдем к гениальной мысли твоей жены.

— Очень просто. Ты, быть может, знаешь или не знаешь, что уже в 1750 году, в ту эпоху, когда Грикаленд принадлежал голландцам, миссионеры составили карту, в которой указывалось, что эти земли, едва известные белым, содержат алмазы. И действительно, установлено, что коронны[23], кафры[24] и бушмены[25] пользуются алмазами если не для украшения, то как орудием труда. Эти дикари говорят, что их предки уходили в Грикаленд за алмазами и пользовались ими для обработки жерновов.

— И ты все это узнал? О, кладезь мудрости!..

— Не я, а моя жена. За какой-нибудь час она рассказала мне об алмазах гораздо больше, чем наш лицейский преподаватель за три года. Из всего, что он нам вдалбливал, я помню только, что, вопреки некоторым мнениям, алмаз — это чистый углерод, что он кристалл и имеет форму куба, восьмигранника, десятигранника и так далее и так далее. Всему этому я охотно верю. Но Анна, видишь ли, родилась в здешних местах, в фургоне, когда ее папаша проповедовал евангелие дикарям. Она говорит на четырех или пяти местных наречиях, и, можешь мне поверить, в ее устах эти странные звуки кажутся не менее певучими, чем трели соловья.

— Здорово! — воскликнул Александр.

— Она пережила немало приключений, и, между прочим, ей довелось спасти от мучительной смерти одного кафра, по имени Лакми. А ты прекрасно знаешь, что чернокожие — народ благодарный. Лакми привязался к дому пастора. Этот дом стоял на колесах и находился в постоянных разъездах. За несколько месяцев до моей женитьбы этот бедняга Лакми умер от чахотки. Он был потомком могущественного вождя какого-то племени. Умирая, он принес в дар своему доброму ангелу, своей благодетельнице, огромное количество алмазов, единственным и законным владельцем которых он был. Точней говоря, это куча камней, которые предназначались для обработки жерновов, — килограммов двадцать. И все это припрятано в одном местечке, куда мы с тобой и отправимся сию же минуту, без всякого промедления. В Капштадте[26] французский консул сказал мне, что ты находишься здесь, на Нельсонс-Фонтейне. Тогда я подумал, что надо поделиться моим богатством с тобой. Ты всегда был моим лучшим другом, и тебя постигла та же беда, что и меня. Поэтому я считаю, что будет вполне естественно, если ты разделишь со мной мою удачу. За этим я сюда и прибыл, дорогой мой Александр. Вот и все.

Александр задумчиво молчал. Его друг заговорил снова:

— Ты онемел? Ты не говоришь: «Едем поскорей»? Ты не торопишься продать свою гнусную яму и эту рваную палатку, которая кишит всякими мерзкими насекомыми? Или ты мне не веришь?

— Верю, верю, но…

— Что «но»? У меня есть карта местности. Правда, плохонькая. Но мы с тобой не робкого десятка, мы не пропадем и с такой картой. Ее составил по указаниям покойного Лакми мой тесть, пастор Смитсон. Он ее начертил раствором пороха на платке. Это будет наша путеводная нить, и она нам поможет найти клад. У меня есть доброе предчувствие. Поверь мне, ты выкупишь свой Бель-Эр, а я построю в Вильроже замок из красного гранита, с восемью сарацинскими[27] башнями и с террасой над обрывом… Да что это с тобой?

Александр вскочил, точно его подбросило пружиной. Он схватил револьвер, висевший на колышке, и быстро вышел.

— Тихо! — сказал он шепотом. — Нас подслушивают!

Нетвердой походкой пьяного мимо проходил человек огромного роста.

— Ничего! — сказал Александр Шони, вернувшись в палатку. — Какой-то пьяный. Он едва не свалился на палатку.

— Одобряю твою осторожность. Подобные тайны не следует выбалтывать так, чтобы слышал всякий и каждый. Тем более что нам еще, по всей вероятности, предстоит встретиться с моим соперником, с этим буром, которого Анна спровадила. Он и два его брата поклялись меня убить.

— Ах, так? — резко перебил его Александр. — В таком случае, я еду с тобой. Черт возьми, предвидится драка, и моему лучшему, моему единственному другу грозит смертельная опасность, а я буду сидеть в логове, как дикий кабан? Да что я, подлец, что ли?

— Ну вот, наконец-то! Узнаю своего старого галла! Не думай, однако, что я собираюсь задержать тебя надолго. Нам достаточно трех месяцев, а там одно из двух: либо мы себе составим состояние, либо придется все начинать с самого начала. Просто потеряем три месяца и покончим с иллюзиями. Большой ценности они не представляют, поэтому мы спишем в счет убытков только потерянные девяносто дней и вместе возьмемся за разработку какого-нибудь участка.

— Идет! Завтра же продаю свою концессию[28], орудия, палатку, алмазы, и едем!

— Почему завтра? Почему не сию минуту?

— Надо найти покупателя.

— Покупатель есть. Только что, проходя мимо, я заметил козлиный профиль какого-то торговца. Он продавал консервы и кап-бренди. Там, где есть торговцы, всегда можно сделать дело.

— Это, вероятно, хозяин огромного фургона, в который запряжено двадцать быков. Он только вчера прибыл.

— Какое нам дело? Распродай все поскорей, и едем!

Дали знать торговцу, и он явился немедленно. Тщательно осмотрел алмазы, ощупал, взвесил и в конце концов купил их. Равно как и оборудование и права. Кроме денег, он дал Александру крепкую, молодую, но страшно норовистую лошадь. Впрочем, француз был прекрасным наездником.

Купец отсчитал двадцать тысяч франков золотом и удалился.

Ночь спустилась быстро, и три европейца, сопровождаемые двумя туземцами, все пятеро верхом, без шума покинули прииск и взяли путь на север, то есть в страну западных бечуанов[29], которая начиналась в нескольких километрах от Нельсонс-Фонтейна.

Утро едва успело бросить на прииск свои первые лучи, когда всех взволновал странный слух, передававшийся из уст в уста. Говорили, что ночью произошло убийство. Все побросали работу и пустились в лагерь, к палаткам.

Люди всех цветов кожи собрались шумной толпой вокруг огромного фургона, принадлежавшего торговцу, и испускали оглушительные крики. Двое полицейских пробились сквозь людскую стену и проникли внутрь. Труп старика плавал в луже крови и загораживал вход. Глаза были широко раскрыты, рот перекошен. Длинный нож был воткнут в грудь, наружу торчала одна рукоятка. Кровь капля за каплей стекала на землю и смешивалась с кровью сторожевого пса, которого тоже зарезали.

В повозке стоял невообразимый беспорядок: все было перерыто, и рыли, видимо, весьма поспешно — везде остались кровавые отпечатки пальцев. Сундук был взломан и опрокинут, и на полу сверкали алмазы, должно быть не замеченные грабителями.

В глубине фургона, за тяжелой портьерой, кто-то стонал. Полицейские нашли там двух связанных женщин — белую девушку и старую негритянку. У обеих были завязаны рты, обе задыхались. Полицейские освободили их.

Белая девушка была замечательно красива. Ее расширившиеся от ужаса глаза увидели труп, который еще продолжал лежать на месте.

— Отец! Отец! — душераздирающим голосом закричала она, встала, сделала, шатаясь, несколько шагов, взмахнула руками и рухнула на труп старика.

ГЛАВА 2

Удачливый народ. — Золотоносные земли и алмазные прииски. — История английской Капской колонии. — Борьба англичан с бурами. — Свободное государство Оранжевой реки и республика Трансвааль. — Первые алмазы. — Для какой цели кафры в старину пользовались алмазами. — «Звезда Южной Африки». — Прииски сухие и речные. — Политика захватов. — Злоключения господина Дютуа. — Полицейский художник. — Мастер Виль. — Сон полицейского. — Нож и ножны. — След.

С богатыми государствами бывает, как с богатыми людьми. Пусть промышленное предприятие правильно организовано, пусть им хорошо руководят — всего этого еще мало для того, чтобы дела шли хорошо. Нередко бывает, что стечение совершенно случайных обстоятельств создает процветание, которого не смог бы принести самый усердный труд. Удача в делах, то, что называется везением, зависит нередко от случая. Англичане просто-напросто «везучий» народ. Похоже, что всюду, где гражданин Соединенного Королевства[30] только водрузит свой Юнион-Джек[31], счастливый случай торопится взять его под свое покровительство.

Мало того, что климат и производительные возможности Австралии замечательно благоприятствовали разведению скота и создали счастливым переселенцам из Англии источник обогащения, — надо было к тому же, чтобы здесь были найдены золотоносные земли.

Началось невиданное обогащение. Такая же удача ожидала англичан и на мысе Доброй Надежды. Был момент, когда из-за прорытия Суэцкого канала[32] звезда великой Южно-Африканской колонии[33] могла закатиться, но чудесный случай придал этой звезде новый и неожиданный блеск: в колонии были найдены алмазы.

События скоро приведут нас в некие страны, которые давно ждут цивилизации, но до сих пор все-таки мало изучены. Поэтому читатель согласится с нами, что раньше чем продолжать наше повествование, необходимо дать здесь кое-какие пояснения из области истории и географии.

Известно со слов Геродота[34], что в 610 году до н. э. мыс Доброй Надежды видели финикийские мореплаватели;[35] в 1291 году н. э. до мыса доходили генуэзцы братья Вивальди. Однако открыл его Бартоломео Диас[36] в 1486 году. Васко да Гама[37] обогнул его 20 ноября 1497 года. Между 1497 и 1648 годами португальцы и голландцы делали попытки организовать там свои колонии, но безуспешно. И только в 1652 году хирург нидерландского флота Антоний Ван-Ризбек основал на мысе предприятие, построил цитадель и положил начало городу, который называется Кейптаун.

Еще до войны за независимость Америки колония достигла неслыханного процветания, и это несмотря на упорную враждебность коренного населения. Во время войны за независимость адмирал Эльфинстон и генерал Кларк овладели колонией в результате кровавых боев, но в 1803 году она была возвращена Голландии и снова перешла к Англии в 1814 году.

Британское правительство применяло колониальную систему, прямо противоположную системе голландской. Англичане отменили старые привилегии колонов, освободили от рабства готтентотов[38] и, к великому недовольству голландских буров, пытались уравнять туземцев в правах с белыми. Буров было много, и они, по существу, считали себя голландцами. Южно-Африканская колония казалась уголком Голландии, до такой степени колонисты сохранили и свой тип, и нравы, и обычаи, и домашний уклад, и язык. Освобождение черных туземцев произошло в 1838 и 1839 годах, но буры не хотели примириться с потерей рабов и предпочли переселиться на земли, лежащие за Оранжевой рекой. Переселилось пять тысяч душ. Они объявили себя независимыми, основали колонию Наталь и отдали себя под покровительство Голландии. Это покровительство было чисто платоническим и не спасло их от нового захвата, так что после кровавого сопротивления Наталь также был объявлен английской колонией.

Буры были побеждены, но духом они не пали. Их не испугали превратности нового переселения, и под предводительством Преториуса они подались на восток и поселились у истоков Оранжевой реки. Англия не хотела допустить, чтобы в этой упорной борьбе последнее слово осталось за бурами. Она присоединила к своим владениям и эту новую территорию, предоставив ей право называться государством Оранжевой реки. Соответствующий декрет был издан 3 января 1848 года. Буры взяли оружие в руки и дрались отчаянно, но были разбиты 29 августа того же года в знаменитом сражении при Бум-Плаатсе. Впрочем, их непреклонное упорство позволило им еще раз сорвать захватнические планы Соединенного Королевства. Они снова предприняли массовое переселение и осели в бассейне реки Вааль, где и основали республику Трансвааль.

Но англичане вскоре увидели, какую ошибку они совершили, так широко захватывая земли, коренное население которых не желало сносить ига белых завоевателей. Англичане поняли, что буры могут служить достаточно прочным барьером между ними и непокорными кафрами и базутами[39]. Будучи ловкими политиками, англичане вернули независимость бурам Оранжевой реки. Договор был подписан 22 февраля 1849 года в Блум-Фонтейне.

Кроме войн, которые они вели с голландскими колонистами, англичане вели отчаянную борьбу с туземцами. Английское владычество не раз стояло под угрозой. Особенно непримиримыми и страшными противниками оказались кафры. Их восстание в 1850–1853 годах было не менее грандиозным, чем восстание в Индии в 1857 году[40]. Британии удалось его усмирить лишь ценой необычайных трудностей и кровавых потерь. Восстание базутов в 1858 году под предводительством вождя Мозеша приняло огромные размеры и поставило власть колонизаторов под непосредственную угрозу.

Что касается нового захвата Трансвааля и последней войны с зулусами[41], то об этом мы подробно поговорим ниже.

Кончилось тем, что в результате многочисленных захватов в Капскую колонию вошла вся Южная Африка — от Оранжевой реки, то есть от 29° южной широты, до южной оконечности материка.

И, несмотря на все потрясения, там все-таки царило процветание. Исключительно здоровый климат, пастбища, плодородная земля, овощи, фрукты, — благословенный край! Местные вина констанс, шираз и понтак славятся в Европе и давно служат капским виноделам источником обогащения.

Капская колония в смысле природы была не менее богата, чем Австралия. Но подобно тому, как Австралия внезапно еще больше разбогатела в результате открытия золота, так и капская колония стала все больше богатеть, когда были найдены алмазные россыпи.

Этот драгоценный камень здесь обнаружили впервые еще в 1750 году. Но организованная добыча алмаза началась лишь в 1867 году.

Какой-то местный торговец, один из тех, которые разъезжают по стране в больших фургонах, запряженных двадцатью — тридцатью быками, и развозят всякие дешевые товары, за которые туземцы отдают им слоновую кость, как-то остановился на ферме у одного бура, по имени Жакоб. И тут он заметил, что детишки играют удивительно сверкающими прозрачными камешками. Ему пришло в голову, уж не алмазы ли это. Приходит на ферму какой-то охотник и высказывает то же предположение. Правда, ни торговец, ни охотник никогда сроду алмазов не видали и, стало быть, могли ошибаться. Но загадочные камешки резали стекло. Значит — алмазы. Тогда охотник и торговец заключили с фермером договор. Охотник — его фамилия была О’Рейли, отобрал самый крупный и самый сверкающий из всех камешков и понес продавать. Было условлено, что вырученные деньги он поделит с буром и с владельцем фургона.

Камень оказался алмазом и был продан за пятьсот фунтов стерлингов.

Слух об этом облетел всю колонию с быстротой молнии. Волнение, которое он вызвал, было тем сильней, что как раз в это время эпизоотия опустошала стада и на рынке упали цены на шерсть.

Новый источник обогащения был найден в такой момент, когда в стране царила паника.

Первые искатели сразу нашли много алмазов, а кафры стали приносить еще больше: кафры пользовались алмазами для обработки жерновов. Запасы переходили у них из поколения в поколение. Говорят, именно так был приобретен знаменитый алмаз «Звезда Южной Африки», вызвавший в Лондоне восторг знатоков. Его купили за десять тысяч франков, затем перепродали за триста тысяч, затем он снова был перепродан за восемьсот пятьдесят тысяч франков.

Тогда поднялась алмазная лихорадка, подобная той золотой лихорадке, которая охватила Калифорнию и Австралию, когда там было найдено золото. Не прошло двух месяцев после того, как был найден первый алмаз, а в Пниль уже сбежалось пять тысяч человек. Попадались отдельные экземпляры весом в 180, 186 и в 288 каратов. Но чем они крупней, тем желтей.

В некоторых местах добыча оказалась баснословно обильной. В районе Бирс-Нью-Пош находили в течение восьми месяцев подряд не менее трех тысяч алмазов в день, и большей частью крупных. Ни на одном прииске мира не было найдено ни таких крупных алмазов, ни такого количества их.

Неожиданные открытия разбудили в Европе легко понятные страсти. Надежда и отчаяние волновали общество вплоть до 1873 года. Волнение измерялось количеством добытых алмазов. В те годы корабли, выходившие из Капштадта, увозили алмазов на сумму в шесть — семь миллионов франков каждый.

Началась усиленная эмиграция из Европы в Южную Африку, и безлюдные пространства, лежащие вдоль Вааля, вскоре были заселены. Несмотря на неудачи, которые ожидали здесь многих новоприбывших, работа все же оказалась, в общем, выгодной: в течение какой-нибудь одной недели группа искателей нашла в районе Пниля семьдесят четыре алмаза такого качества, что одних только налогов пришлось заплатить двадцать пять тысяч франков. Это позволяет судить, сколько стоили сами алмазы. Необычайный наплыв искателей вызвал необходимость создать органы власти. Свободное государство Оранжевой реке и республика Трансвааль взяли это дело на себя. Спустя некоторое время искатели избрали некоего господина Паркера президентом Речных Полей. Выбор пал на Паркера как на человека, пользовавшегося всеобщим уважением и прекрасно знавшего местные условия. Став во главе столь разношерстного населения, среди которого было довольно много людей не слишком щепетильных, президент ввел весьма простой кодекс законов, позаимствовав их главным образом у пресловутого судьи Линча:[42] кто провинился, того выставляли на солнцепек, либо пороли кнутом, либо топили в реке.

Эта президентская власть имела своей конечной целью создание Республики Алмазных Полей. Но вскоре стало ясно, что для этого пришлось бы вступить в борьбу с Трансваалем. А это могло бы тяжело отразиться на еще не окрепнувшей алмазной промышленности.

Английские подданные представляли меньшинство на этой территории, на которую претендовал Трансвааль. Возникла опасность вооруженного столкновения. Паркер был смещен, власть перешла в руки некоего Кемпбелла.

Спустя короткое время здесь возникла Хоптоунская алмазная компания с центром в Блум-Фонтейне. Но между соперничавшими предприятиями начались трения, и тогда Англия нашла способ водворить мир: она захватила территорию россыпей, называемую Западный Грикаленд.

В заключение этого исторического обзора и раньше, чем мы опишем эксплуатацию алмазных приисков, надо привести забавный случай.

Известно, что, когда был отменен Нантский эдикт[43], множество французских гугенотских семейств эмигрировало в Капскую колонию. Французы смешались с бурами и стали жить их жизнью, которая протекала в стороне от прогресса и цивилизации. Некий господин Дютуа, потомок французских эмигрантов, спокойно жил у себя на ферме, которую в округе называли Дютуа-Пен, потому что неподалеку находилось небольшое круглое озеро. Слово «пен», собственно, означает сковороду, но так стали здесь называть и круглые водоемы.

Господин Дютуа очень мало думал о Франции, стране своих предков. Как настоящий белый дикарь, он скорей всего даже не подозревал, что эта прекрасная страна существует на свете.

В один прекрасный день к Дютуа заявились какие-то люди, которые, видимо, наслышались историй об алмазах и о сказочном обогащении. Они бесцеремонно расположились на ферме. Дютуа так испугался, что ночью перетащил в фургон все, что можно было перетащить — постели, вещи, деньги, — запряг волов, усадил семью и, обливаясь слезами, тронулся в путь куда глаза глядят в состоянии, близком к умопомешательству.

Он так усердно старался замести следы, что гостям, которых он принял за опасных злоумышленников, стоило большого труда найти его. Но каков же был ужас этого простоватого бедняги, когда в один прекрасный день они его все-таки нашли. Оказалось, что они обследовали принадлежавшую ему землю, обнаружили алмазы и искали хозяина только для того, чтобы самым честным образом откупить у него его владения.

Но они еще не знали, с кем имеют дело. Хозяин был так напуган, что снова спрятался и не хотел показаться. Покупателям пришлось уехать ни с чем. Однако им все же очень хотелось разбогатеть. Через некоторое время они снова появились, и на сей раз их ждала удача. Никак этому простаку не влезало в голову, что люди, из-за которых он бросил родной дом, пришли только для того, чтобы предложить ему богатство. Но пришлось поверить, и он подписал заранее приготовленный покупателями акт купли-продажи. По этому акту он переуступал им свою землю за сто двадцать пять тысяч франков. Он не знал, насколько смехотворна была эта цена по сравнению с миллионами, которые впоследствии были извлечены из проданного им участка.

Дютуа по-настоящему поверил в свое счастье только тогда, когда покупатели вручили ему всю сумму золотом и он подержал в руках каждую отдельную монетку. Еще в 1875 году передавали, что самой большой его радостью бывало считать и пересчитывать эти сто двадцать пять тысяч франков. Несомненно, они достались и его наследникам в целости и сохранности.

Страсть к золоту довольно распространена среди буров. Они постоянно копят и копят и ничего не тратят. Среди них есть весьма богатые люди, которым досталось то, что сберегали многие поколения их предков. Они никогда не пускают своих денег в оборот, а хранят их в кубышках, которые закапывают в землю или прячут в каких-нибудь укромных и безопасных местах.

А теперь, когда читатель получил кое-какие сведения, касающиеся географии, истории и промышленности тех мест, где будет развертываться первая часть драмы, кровавый пролог которой ему известен, мы вернемся к нашему повествованию.

Вид убитого торговца вызвал у всех и ужас и гнев. Кражи не были такой уж редкостью на прииске, но убийств не случалось. Жуликов было не перечесть, но никому не приходило в голову, что надо бояться за свою жизнь. Неудивительно, что, когда эти люди, в большинстве не признающие особых нежностей, почувствовали угрозу для своей жизни и своего кармана, они стали вопить о мести и потребовали суда Линча.

Один только полицейский сохранял невозмутимое спокойствие. Прежде всего он не позволил дотрагиваться до убитого и чем бы то ни было нарушить беспорядок, царивший в этом базаре на колесах.

Покуда приводили в чувство несчастную девушку, у которой обморок сменился страшнейшей истерикой, полицейский устроил беглый допрос служанке. Но, как и следовало ожидать, она ровно ничего не знала. Она спала возле своей госпожи, когда чьи-то руки грубо схватили их обеих и связали. Ей показалось, что она слышит сдавленный стон, и в смертельной тревоге стала ждать, когда придет помощь, но помощь пришла слишком поздно.

Вот все, что могла сказать старая негритянка.

Полицейский с сомнением покачивал головой, но его бесстрастное, точно сделанное из камня лицо не выдавало волновавших его чувств.

Между тем он был глубоко взволнован, и мы не осмелимся утверждать, что это злодейство, сопровождавшееся столь загадочными обстоятельствами, не доставляло ему известного удовлетворения. Дело в том, что мастер Вильям Саундерс, которого на прииске звали просто мистер Виль, считал самого себя — по праву или без права — человеком ловким, но таланты которого все никак не находили себе достойного применения. К своей великой досаде, он прозябал в полиции на самых низших должностях и с нетерпением ожидал, когда случай предоставит ему наконец возможность выдвинуться. Теперь такая возможность перед ним открывалась. Заставить какого-нибудь кафра вернуть алмаз, который он прячет во рту; заставить какого-нибудь белого сознаться в краже; схватить несколько китайцев и потащить их за косы в тюрьму; помогать при наказании палками или командовать нарядом штрафных, которые убирают нечистоты в лагере, — ну что это, в самом деле, за занятие! Любой чернорабочий справится.

Но раскрыть тайну загадочного и кровавого убийства, от видимых фактов добраться до тайных причин, собрать все данные, все самые незначительные улики, найти какое-нибудь, хотя бы самое маленькое указание, которое могло бы послужить путеводной нитью, броситься по следам убийцы, проявить в борьбе с ним смелость и смекалку, схватить его, доставить в суд, слышать со всех сторон, как люди говорят, что это Виль, несравненный Виль, сам, один раскрыл все дело, видеть свое имя окруженным самыми лестными эпитетами, находить свой портрет в газетах рядом с портретом пойманного преступника, — такая перспектива могла бы взволновать любого полицейского, даже лишенного честолюбия. А Вильям Саундерс был честолюбец, который к тому же любил свое дело.

Он услышал крики: «Линчевать! Линчевать!» — и это заставило его оторваться от мечтаний в такую заманчивую минуту, когда он уже своими ушами так и слышал речь губернатора, который в награду за блестящий подвиг назначал его начальником всей полиции Капштадта.

Он с важным видом повернулся, обвел взволнованную публику бесстрастным взглядом и проронил только нижеследующие несколько слов:

— Вы хотите его линчевать?.. Кого?..

Этот простой вопрос произвел впечатление холодного душа. По адресу почтенной корпорации, коей Виль был лучшим украшением, посыпались весьма нелестные замечания.

— Спокойствие, джентльмены! — невозмутимо продолжал Виль. — Идите работайте! О вашей безопасности должны заботиться мы, и мы свой долг выполним. Что касается меня, то я это дело распутаю. Тому порукой моя честь. И — господь меня слышит — вы еще повеселитесь: я обещаю вам одну или несколько великолепных виселиц!

Легко возбудимая толпа, состоявшая из людей нервных, быстро переходящих от одной крайности к другой, стала хлопать в ладоши и оглушительно громко кричать:

— Гип! Гип! Ура! Да здравствует Виль!

Полицейский вернулся в фургон и продолжал расследование. Результаты были ничтожны. Отдавая себе в этом отчет, Виль все же тщательно измерил кровавые оттиски рук убийцы, осторожно вытащил нож из груди убитого, прочитал на клинке имя фабриканта и собрался уходить, когда взгляд его совершенно случайно упал на некий небольшой предмет. От удивления мастер Виль даже вздрогнул.

Он поднял предмет, запрятал его в карман и вышел из фургона, бормоча про себя:

— Так! Мне везет с самого начала. Дай бог дальше не хуже.

Он медленно направился к помещению, где были расквартированы полицейские, когда к нему подошел человек огромного роста и выпалил:

— Вам известно, что француз ночью уехал?

— Какой француз?

— Тот самый, у которого покойный откупил вчера участок, и алмазы, и орудия, и даже палатку.

— Знаю. Что из этого?

— Подождите. Француз уехал с двумя белыми, которых никто раньше на прииске не видел. Они были оба одеты по-дорожному.

— Дружище, вы напрасно тратите время. Я знаю все это не хуже вас.

— Вы так думаете? А знаете, что я нашел возле палатки француза, которую покойный еще не успел разобрать и унести?

— Что именно?

— Вот эти ножны. Посмотрите, но подойдут ли они к тому ножу, который торчал у старика в груди.

— Покажите.

Ножны пришлись как нельзя лучше. Ошибки быть не могло — нож имел слишком необычную форму.

— А что это доказывает? — спросил мастер Виль.

— Очень многое. Хотя бы то, что убийство совершил именно француз, или его спутники, или все трое вместе.

— Не исключено, — пробормотал полицейский, казавшийся более флегматичным, чем всегда.

ГЛАВА 3

Под баобабом в ожидании завтрака. — Виль начитался романов о путешествиях. — Прожекты будущих миллионеров. — Как каталонцы произносят «б» и «в». — Проповедник или канцелярист. — Оригинальная форма изгнания. — Наивные хитрости детей природы. — Тайна.

Четверо суток прошло после того ознаменовавшегося кровавым событием дня, когда на Нельсонс-Фонтейн приезжал Альбер де Вильрож.

Сейчас мы видим его и Александра Шони расположившимися под огромным баобабом. Дерево имеет чуть ли не двадцать пять метров в обхвате и делится на четыре громадных разветвления, прикрывающих своей листвой довольно просторную площадку. Над жаровней шипит продетая на ветку какого-то душистого дерева туша животного средней величины, в котором естествоиспытатель с первого взгляда узнал бы капского тупорылого кабана. Это был еще всего лишь поросенок, но клыки у него были длинней, чем у старого европейского вепря.

Жозеф, который заведует всеми делами де Вильрожа, чистит ружье и одновременно присматривает за жарким, аппетитный вид и запах которого приводят в явное восхищение двух негров, чье своеобразное одеяние мы описали выше. Их лица, скорей темно-коричневые, чем черные, расплываются от удовольствия при виде этого зрелища, радующего вечно пустые желудки туземцев.

Оба они расхваливают на своем языке вкусовые достоинства маленького слона, как зулусы зовут кабана из-за клыков, но не помогают кулинару европейцу, а только посматривают на него, застыв в позе ленивого блаженства.

Расседланные лошади мирно пощипывают траву.

Альбер де Вильрож рассказывает кое-что, по-видимому, весьма интересное; Шони слушает своего друга внимательно и не перебивая, лишь время от времени улыбаясь его остротам, которые могли бы вывести из равновесия даже индийского факира.

— Видишь ли, дружище, — говорил де Вильрож, — в жизни всякое бывает. Ты говоришь — роман. А роман — это та же правда. Самые, казалось бы, невероятные хитросплетения человеческой фантазии в конце концов воплощаются в действительность. Вот мы с тобой лежим под этим баобабом, который торчит здесь, вероятно, с незапамятных времен. Разве одно это не подтверждает мои взгляды, которые ты назвал слишком смелыми? Что касается меня, то я рожден для всяческих приключений, не спорю. Ты помнишь, как меня бросало в лихорадку, когда я читал романы Гюстава Эмара[44] о приключениях, или захватывающие драмы Габриеля Ферри[45], или Дюплесси, или Фенимора Купера?[46] Я впивался в потрепанные страницы, сердце у меня билось, я бывал близок к обмороку, когда читал о подвигах великих искателей приключений… Эти люди казались мне не менее великими, чем великие завоеватели… Грозный Пиндре, перед которым трепетали бандиты Соньоры, отважный Рауссе-Бульбон…А скачка по Великому Западу рядом с этим канадцем Буй-Розе, истинным героем долга?.. Я так и видел выжженные солнцем долины, прииски, в которых золото сверкает, как молния, и которые находятся под охраной краснокожих демонов; безрадостные поля, на которых белеют кости воинов, погибших в пустыне, необозримые, но проклятые леса, завлекающие беспомощного человека! Всю мою молодость меня не покидали мечты об этом едва угадываемом рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели…

— Браво, дорогой мой! Если бы ты говорил не в пустыне — ибо здесь мы в совершеннейшей пустыне, — если бы ты выступал так красноречиво перед воспитанниками лицея, ты бы сразу мог зажечь кучу юнцов… Но что касается меня, то я давно вышел из того счастливого возраста, когда люди протирают свои короткие штаны на школьных скамьях, и, скажу тебе откровенно, я не вижу ничего райского и захватывающего в том положении, в какое мы попали.

— Эх, прозаический ты человек!

— Ну давай попытаемся рассуждать, по возможности, здраво. Я всего-навсего обыкновенный уроженец Боса, и меня демон приключений никогда не искушал. Я прост, как земля, на которой впервые увидел свет божий. Если бы я родился в каком-нибудь портовом городе, у моря, где корабли все время приходят и уходят и пробуждают в ребенке мысли о незнакомых краях и потребность в передвижениях, было бы другое дело. Морские дали всегда имеют обаяние экзотики, и нельзя от этого отделаться. Но ведь я-то прожил всю жизнь в таких местах, где никто о путешествиях и не мечтает. Я преспокойно делил свое время между хлопотами по имению и парижской светской жизнью…

— И вот ты попал в Южную Африку, к бечуанам, ты сидишь под баобабами, ты жаришь тушу дикого кабана и сейчас будешь с аппетитом ее уплетать. Вот оно как! Теперь ты видишь, что всякое бывает? Ты разорился до нитки и решил, что надо поскорей и честно восстановить свое благосостояние. Но ты выбрал способ довольно-таки странный для человека, привязанного к земле.

— Тоже заслуга, нечего сказать! В Париже, когда я обеднел, мои знакомые чувствовали себя неловко, встречаясь со мной. Они точно боялись, что я утащу у них бумажник! А что касается моего алмазного участка, который я бросил, то я хотел бы знать, что более достойно сумасшедшего: отправиться с тобой на поиски этой грандиозной кубышки или копаться в грязной яме, в которой можно каждую минуту погибнуть?

— Упрямый ты человек! Ну ладно, поедим жаркое и двинемся дальше, в страну миллионов.

— Почему не миллиардов?

— Пожалуйста, пускай в страну миллиардов. Мне так много даже не нужно. Когда я отстрою Вильрож, и прикуплю соседние каштановые рощи, и подарю моей Анне бриллиантовый гарнитур, я заживу, как легендарный Потемкин:[47] буду сорить алмазами, стану их раздавать направо и налево. Конечно, некрасиво, когда мужчина увешивает себя этими сверкающими кусочками булыжника. Это могут делать только бразильцы. Им очень нравится быть похожими на ювелирную витрину. А я украшу бриллиантами упряжь моих лошадей, ошейники моих собак.

— Ты сошел с ума!

— Пожалуйте кушать, — прервал его Жозеф, нарезавший на ломтики хорошо прожаренное кабанье мясо.

— Если бы нас видели наши бывшие парижские друзья! Воображаю, какие шуточки посыпались бы по нашему адресу!.. — заметил Александр.

— Мы еще больше могли бы посмеяться над ними… Они едут в какой-нибудь модный кабачок и вяло жуют кусочек мяса, обработанного тонким кулинаром. Они выпивают стакан кислого вина, которое потом не могут переварить, а вечером они будут сидеть неподвижно в каком-нибудь большом зале, разделенном на тесные и неудобные уголки. Там они будут сидеть, как некие Будды[48], и смотреть, как накрашенные мужчины и дамы встречаются под газовым фонарем и рассказывают друг другу нелепые и вымышленные истории, и наконец они поедут домой спать. В то время как мы созерцаем эту пышную природу…

— …и едим жаркое без хлеба!..

— Здесь чистый воздух! Свобода…

— Мы ее запиваем простой водой…

— Какие великолепные деревья!..

— В их тени мы спим под открытым небом…

— Какие ослепительные цветы!..

— Они кишат скорпионами и тысяченожками…

— Какие птицы в ярких перьях!..

— Какие ленивые и грязные негры!..

— Сколько насекомых! Они более разнообразны, чем украшения султанши.

— В том числе комары и муравьи.

— Извольте идти кушать, — повторил Жозеф, прерывая таким образом беседу, которая развлекала двух взрослых, как двух детей.

Обычно, когда мысли Жозефа не бывали заняты ничем особенным, он выговаривал «б» и «в» почти как все. Но когда что-нибудь его беспокоило, и он начинал говорить со всей своей каталонской словоохотливостью, то, как это почти всегда бывает с испанцами, эти две буквы менялись у него местами, и речь его порой звучала довольно странно.

— Позбольте, месье Альвер и месье Александр, — сказал он. — Мясо вудет холодное. Получится везовразие…

Затем он обратился к обоим неграм:

— Эй, бы! Вудете кушать? Ну, конечно! Тогда завирайте свою порцию…

Негры ели с жадностью, кости так трещали у них в зубах, что крокодил и тот мог бы позавидовать. Европейцы тоже собрались поесть. Но в этом важном деле им помешал невообразимый шум и гам, поднявшийся на другом конце полянки и причину которого от них скрывала густая трава.

Это была какая-то какофония[49]. Ее производил целый оркестр. Музыканты дули в туземные флейты, в дудки, выдолбленные из слоновых бивней, они били в барабаны и тренькали на струнных инструментах. К этим звукам примешивались свирепые вопли, которые, казалось, не могли исходить из человеческого горла.

Трое белых были захвачены врасплох. Всегда готовые к тому, что придется столкнуться с опасностью, они мгновенно схватились за оружие и расположились в трех точках, спиной друг к другу, с карабинами в руках.

Но их опасения были непродолжительны. Все трое разразились громким смехом, когда перед ними предстало зрелище, какого они еще никогда в жизни не видели. Чернокожие, производившие этот шум, шли полукругом и одной только своей бешеной музыкой гнали впереди себя какое-то существо, одетое по-европейски. Оно было похоже на зверя, которого травит разъяренная свора, и пыталось вырваться, но тщетно. Грохот барабанов, плач флейт, рычанье струн, вой костяных дудок — весь этот ливень звуков обрушивался на него с такой яростью, что оно еле держалось на ногах.

Александр, Альбер и Жозеф, сотрясаясь от непреодолимого смеха, были не в силах сохранить свое воинственное настроение — слишком уж необычной была такая форма преследования. Впрочем, сама внешность жертвы могла бы вызвать улыбку у наиболее невозмутимого из граждан Соединенного Королевства. Вообразите себе редко уже встречающийся в Париже тип мелкого канцеляриста лет пятидесяти, с обветренным и загорелым лицом, на котором облупилась кожа; вообразите его в высоком цилиндре, в длинном черном сюртуке с засаленным воротником и лоснящимися рукавами, в брюках орехового цвета недостаточной длины, чтобы доходить до ботинок, которые были совершенно стоптаны. Представьте себе этого человека жадно глотающим вместе с воздухом пыль и грязь. Телосложением он весьма напоминал ящик от стенных часов: посадите на этот ящик плешивую голову с морщинистым лицом и с испуганными глазами; забросьте такого субъекта куда-нибудь к туземцам Южной Африки, и вы получите некоторое представление о человеке, который, опустив голову, изгибаясь и размахивая руками, спасался от бури, поднятой неумолимыми виртуозами.

Наконец он заметил трех европейцев, подскочил от удивления и направился прямо к ним, больше не обращая внимания на своих преследователей.

— Мир вам, братья мои!

— И вам того желаю, — ответил Александр, который покусывал усы, чтобы сдержать смех.

— О неверные! О проклятый! — вопил незнакомец.

Теперь он показывал своим преследователям кулак.

Но те, увидев европейцев, и сами перестали шуметь.

— Ладно, сударь, успокойтесь! — в свою очередь сказал Альбер де Вильрож. — По-моему, эти добрые малые не питают к вам особенно враждебных чувств. Единственное, что вам грозит, — это либо оглохнуть, либо на всю жизнь возненавидеть музыку.

— Ах, брат мой, что бы для меня значила пытка, даже сама смерть, если бы мне только удалось пролить свет евангелия на эти заблудшие души, погрязшие во тьме варварства! Но они упорствуют!..

Эти слова были сказаны по-английски.

Тогда де Вильрож шепнул своему другу:

— Да это, никак, проповедник!

— Однако скажите, пожалуйста, каковы их намерения? Чего они хотят? — спросил Александр.

— Они хотят изгнать меня со своей территории, брат мой. Меня, мирного человека, который принес им свет истинной веры…

— Изгнать вас?

— Да! Хотя они и считаются подданными ее величества, но живут по своим законам. И если вы пришли к ним с пустыми руками, то есть если у вас нет фургона, нагруженного товарами для обмена, они вас вежливо выпроваживают вон до самой границы. В этом я убедился на собственном опыте, прибыв только сегодня утром. И уже мне приходится убираться.

— К счастью, они не сделали над вами никакого насилия, — сказал Александр. Он уже пожалел, что смеялся над этим беднягой.

— Они бы не посмели. Довольно близко отсюда имеются цивилизованные учреждения. Но что я теперь буду делать один и без средств?

— Успокойтесь. Мы вас не оставим. Хотите делить с нами наш скромный стол и сопровождать нас в нашей экскурсии? С нами вы можете не бояться никакой музыки.

— Увы, братья мои, если у вас нет никаких предметов, которые могут утолить их жадность, вы здесь передвигаться не сможете.

— Ну, на сей счет не беспокойтесь. Мы еще и не такое видели. Не правда ли, Александр?

— Еще бы! — ответил Александр Шони со своим великолепным хладнокровием. — Впрочем, мне кажется, что этот маскарад не больше чем шутка. Просто милые чудаки захотели повеселиться.

Во время этого короткого разговора оркестранты, которые раньше разглядывали белых с неким почтительным любопытством, подошли ближе. Затем тот, кто, по-видимому, был их вождем, повернулся к Александру Шони, которого он по солидному виду принял за начальника, и заговорил с ним на ломаном английском языке.

Внушительный арсенал трех европейцев и запасное оружие, которое держали их слуги, видимо, подействовали на черного вождя. Он подал знак, и из густых зарослей мгновенно выскочила целая регулярная рота, вооруженная копьями и старыми ружьями.

Одежда — верней, неописуемые лохмотья, которые висели на этих людях, — придавала им вид одновременно и смешной и свирепый. Вождь был в серой фетровой шляпе с белым пером, в изодранной куртке, в коротких штанах из светлой кротовой кожи, в сапогах с отворотами; он представлял собой законченный пример того, как сын природы превращается в смешную карикатуру. К воротнику его, по туземному обычаю, были подвешены коробочка, ожерелье, нож, табакерка и хвост шакала, который служит носовым платком.

— Мой белый брат знает, конечно, что за переход через землю бечуанов надо заплатить?

— С удовольствием. Но кому?

— Мне.

— Кто вы?

— Я вождь. Меня послал царь Сикомо.

— Знаете, любезный, уж я лучше заплачу самому господину Сикомо.

Посланец казался несколько растерянным, но скоро освоился и сказал:

— Мой брат даст мне синий костюм, красную рубашку и шляпу с пером.

— У меня нет никакого старья, милый вы мой. Зайдите как-нибудь в другой раз.

— Мой брат даст мне ружье и порох…

— Ваш брат — раз уж на то пошло — даст вам монету в сто су и благословение, если вы хотите. Что касается всего остального, то мы поговорим с Сикомо.

— Но, чтобы проводить вас к Сикомо, мне нужен синий костюм.

— Мы это знаем — рубашка, шляпа с пером и так далее. Но мы надеемся обойтись без ваших услуг, так что я не вижу, почему я должен дать вам все эти вещи. Наконец, есть еще одна важная причина, заставляющая меня отказать вам: у меня попросту нет этих вещей.

— То есть как это? — воскликнул вождь с раздражением балованного ребенка. — Белый путешествует без фургона?

— Совершенно верно.

— И белый не имеет вещей, которые он мог бы обменять на слоновую кость?

— Как видите.

— Однако зачем же вы сюда приехали?

— А мы просто прогуливаемся. Для укрепления здоровья.

— У всех белых есть фургоны, и все белые покупают слоновую кость. Почему вы этого не делаете? Кто вы?

— Ну, знаете, любезный, вы все-таки чудак. Уж не собираетесь ли вы потребовать у меня документы? Я вам буду благодарен, если вы прекратите этот допрос. Он уже начинает мне надоедать. И еще: раньше вы еле лопотали на каком-то почти непонятном английском языке, а теперь вы вдруг заговорили слишком правильно для жителя этой дикой страны. Вы, быть может, умеете также читать? Тогда я вам сообщаю, что мое имя записано у меня в паспорте, а этот важный документ служит мне в настоящий момент пыжом и лежит у меня в ружье. Если вам угодно его прочитать, я к вашим услугам.

Посланец царя Сикомо опустил голову. Он был совершенно сбит с толку.

— Я и мои воины, мы проводим наших белых братьев к Сикомо.

— Ваши белые братья обойдутся без вас и пойдут, куда им заблагорассудится.

Тем временем Альбер де Вильрож сделал знак Жозефу. Тот ушел и через минуту вернулся, ведя лошадей под уздцы.

Европейцы вскочили в седла и приказали черным слугам следовать за ними.

— Мои братья не найдут ни чем питаться, ни на чем переправляться через реки, — все еще настаивал вождь.

И так как круг сужался, то Александр, Альбер и Жозеф быстро зарядили свои карабины на случай неожиданного нападения. Щелканье затворов и решительный вид трех европейцев подействовали мгновенно. Ряды сразу разомкнулись, копья и ружья опустились.

Александр, уже готовый дать шпоры своему коню, стал искать глазами проповедника, чтобы попрощаться с ним, но его преподобие исчез.

— Вперед! — зычным голосом скомандовал Шони.

И трое всадников, сопровождаемые двумя слугами, скакавшими, как антилопы, тронулись в путь, и совершенно беспрепятственно: никто им не помешал.

— Или я сильно ошибаюсь, — сказал Альбер де Вильрож, — или вся эта орда не больше, чем сброд самых отъявленных грабителей. Во всяком случае, раз мы отказались от их услуг, они объявят нам войну. Довольно скверно для начала. Как по-твоему?

— Ну вот еще! — возразил Александр. — Если они начнут на нас наседать, мы их перещелкаем одного за другим, вот и все… А что касается проповедника, пусть сам устраивается как умеет.

А проповедник устроился очень хорошо. Почтительно окруженный своими недавними преследователями, он с великолепным аппетитом уписывал недоеденную кабанью тушу и, оказывая честь жаркому, завел с вождем оживленный разговор, свидетельствовавший об их довольно-таки странной близости.

Его преподобие явно пользовался влиянием среди недавних преследователей, что не совсем обычно для жертвы.

Не была ли вся эта комедия лишь прологом кровавой трагедии?

ГЛАВА 4

Чернокожие требуют плату за проход через их территорию. — О французских исследователях. — Не имея ничего другого, три француза хотят платить припасами. — Голод среди туземцев. — Рядом с хищниками. — Стадо слонов. — В чем опасность охоты на слонов. — Ужасное положение. — Под ногами толстокожего. — Волнение Жозефа отражается на его речи. — Раненые гиганты. — Лошадь под Александром пугается, на Александра наступает слон.

Всякий скажет, что затея наших трех путников была безумием. Не столько из-за намерения найти клад, самое наличие которого еще могло быть отнесено к царству химеры[50], сколько из-за почти непреодолимых препятствий, создаваемых и природой, и людьми.

Весело, с чисто французской беззаботностью отправиться на поиски драгоценных камней, зарытых неизвестно где на этом огромном континенте, без проводника, не имея ничего, кроме компаса и грубого чертежа, нанесенного на тряпку, да и то по указаниям невежественного кафра, — конечно, такая затея может принести много бурных переживании, но главная цель рискует остаться недостижимой, — верней, она не может быть достигнута.

Во все времена и у всех народов исследователи, поставив перед собой цель, пускай даже химерическую, все же иногда успевали сделать памятные открытия. Однако люди, жаждущие неизвестного, верящие легенде об Эльдорадо[51], все эти изобретатели философского камня[52] и открыватели Северного полюса всегда располагали тем, что им бывало нужно для работ.

А наши три француза пустились в глубину незнакомой страны без припасов, с оружием, которое, как хорошо знают охотники, всегда может выйти из строя, и с лошадьми, которых муха цеце[53], этот бич Южной Африки, может уничтожить в несколько часов. Как правильно заметил вождь чернокожих, они не имели фургона, этого дома на колесах, где путешественник всегда может укрыться в непогоду и где, что весьма существенно, он может возить всякий хлам, которым расплачивается за проезд.

Между тем надо отметить, что многие африканские царьки чрезвычайно ревниво относятся к неприкосновенности своих владений. Не то чтобы они были так уж свирепы (я говорю главным образом о тех, которых можно встретить между экватором и крайним югом) и чтобы они вообще отказывались пускать к себе путешественников, но за разрешение пересечь их территорию они требуют плату, и нередко довольно высокую.

Сколько исследователей застревало на долгие месяцы, едва вступив во владения этих наивных и алчных тиранов! Сам знаменитый Ливингстон[54] бывал вынужден, исчерпав аргументы и материальные возможности, менять свои маршруты и, преодолевая новые большие трудности, обходить эти негостеприимные земли. Только один Стенли[55] сумел противопоставить силу этому налогу на транзит. Но Стекли, который завалил трупами весь свой путь от Занзибара до Конго, весьма и весьма подорвал дело мирного завоевания Экваториальной Африки.

Он поступил плохо с точки зрения гуманности. Наука имеет неотъемлемые права, но и права гуманности непререкаемы, и не может быть антагонизма между гуманностью и наукой.

Должен ли я напомнить об уничтожении жителей Тасмании[56], об истреблении австралийцев, о массовых расстрелах населения Капской колонии, о вымирании краснокожих на Дальнем Западе? Почему мне не привести прославленные имена французских исследователей, которые вдохновляются только благородными примерами и взяли себе за правило человеколюбивый девиз: «Мягкость, убеждение»? Я имею в виду отважного Жана Дюпюи, открывшего на Дальнем Востоке путь, который тридцать лет искали англичане, и мирно покорившего десять миллионов тонкинцев; я говорю о добром Солейе[57] с нежным профилем апостола, — его память чтут даже разбойники Сахары; об энергичном Брю де Сен-Поль-Лиа, который утвердился на Суматре и завоевал дружбу свирепых малайцев; о Баполе, счастливом исследователе Фута-Джалона; об ученом Дезире Шарне, который вывез из Мексики целую древнюю цивилизацию; о храбром Бразза[58], которому мы обязаны колонией в Габоне; о неподкупном правителе Шессе, который дал нам Таити; об Альфреде Марше и Ашиле Рафре, которые обогатили наши естественно-исторические коллекции; об аббате Дебезе[59], скончавшемся в трудах на берегу Танганьики, и несчастном Крево[60], который стал жертвой, потому что не пожелал быть палачом. Они себя пели не как завоеватели, они не появлялись вместе с многочисленными и хорошо вооруженными войсками; они не привозили в колонии продукты цивилизации в виде разрывных пуль. Они подвигались как подлинные посланцы мира и прогресса, и если пали жертвами своей преданности науке, то, по крайней мере, они ее не опозорили. Даже наоборот, ибо для великих идей кровь мучеников — лишь благотворная роса[61].

Что касается предприятия наших героев, то, даже не будучи бескорыстным, оно, однако, не лишено смелости и не ограждено от опасностей. Вильрож и Шони хотели бы продвигаться быстро и без лишних приключений пересечь область, ревниво охраняемую от белых. Трудность удваивается, если вспомнить, что у них нет ничего с собой. Но Альбер де Вильрож при всей своей внешней беспечности был весьма наблюдателен; к тому же он был знаком с трудами тех, кто изучал здешние места до него. На основании всего этого он нашел верный, как ему казалось, способ улаживать всякие трудности.

— Видишь ли, — сказал он Александру, — сейчас самый разгар засушливого времени года…

— Это нетрудно заметить, — признал Шони. — Трава стала как трут, листья пересохли, а лошади поднимают препротивную пыль.

— Вот и отлично!

— А мне и в голову не приходило, что это отлично.

— Сейчас увидишь. Добрые люди, которые живут в этом солнечном краю, никогда не читали нашего дорогого Лафонтена[62] и не знают его милой и поучительной басни «Стрекоза и Муравей».

— Допустим.

— Они не позаботились отложить запасы на нынешнее бедственное время. У них, просто говоря, жрать нечего, и они сейчас пляшут на голодный желудок.

— Мы можем плясать вместе с ними. Этакую «кадриль пустого брюха»!

— Ну, что ты! Имея ружья? Неужели ты не смог бы всадить пулю в глаз слону или подстрелить хотя бы простую антилопу с расстояния в сто метров?

— Допустим.

— Вот видишь! Выходит, что мы явились сюда как спасители этих бедняг! Мы охотимся и наваливаем им целые горы битого мяса. За прохождение по их земле мы платим натурой. Не я буду, если у них окажутся неблагодарные желудки. Твое мнение?

— Мысль блестящая!

— Значит, ты со мной согласен? Я даже думаю, что нам не придется надолго откладывать наше намерение. Видишь эту движущуюся черную линию под холмом? Это негры…

— Вижу, — сказал Шони, подымаясь на стременах.

Три француза дали шпоры своим лошадям и помчались галопом по направлению к холму.

А негры, которые там находились, имели самый жалкий вид. Их было человек сто, в том числе женщины и дети. Исхудалые, изможденные, кожа да кости, они все казались больными какой-то страшной и странной болезнью.

Увидев европейцев, они стали испускать крики радости. Быстро образовав круг, они простерлись на земле и стали подносить руки ко рту и к животу, то есть делали тот выразительный жест, который во всех странах мира означает: я голоден.

— Ах, бедняги! — воскликнул Альбер, на которого зрелище произвело тяжкое впечатление. — Да они чуть живы! Они умирают!..

— Еще бы! — подтвердил Александр. — Вот теперь-то и надо взяться за охоту и дать им возможность пообедать, пока не поздно. Я только боюсь, дичи здесь мало. Что за несчастная страна! Земля растрескалась, родники иссякли.

Один из этих несчастных знал несколько слов по-английски. Дополняя их жестами, он объяснил, что все они являются последними из оставшихся в живых жителей некогда цветущей деревни. Между ними и их соседями возникла ссора, обе стороны взялись за оружие. Была отчаянная борьба, они оказались разбиты, неприятель унес весь их урожаи и сжег деревню. В довершение несчастья стоит засушливая погода. Никаких источников существования. Они скитаются по лесам в поисках корней, ягод, диких фруктов, черепах или насекомых. Из-под просохшего слоя земли они выковыривают лягушек, которые там прячутся до наступления дождей. Жалкое пропитание! Многие погибли от голода. Их стрелы и копья не годятся для охоты за крупным зверем, который водится неподалеку. К тому же враги расположились на берегу речки, как раз в том месте, куда приходят на водопой слоны и носороги и где плещутся бегемоты. Они не могут найти хотя бы птичьи гнезда. Обычно они доставали неоперившихся птенцов и зажаривали их живыми, потому что окрепшие птенцы улетают далеко и за ними невозможно охотиться, не имея ничего, кроме «ноббери» — суковатой палки, которую они бросают, правда, с большой ловкостью.

Слова «слон», «носорог», «бегемот» пробудили в наших трех французах охотничью страсть. Свалить такое огромное толстокожее, совершить такой ловкий и смелый поступок, осуществить эту мечту всякого цивилизованного Немврода[63] и вместе с тем сделать доброе дело — вот вам двойной соблазн, и они даже не подумали ему сопротивляться.

Переводчик вызвался служить им проводником. Они согласились с понятной радостью и отправились немедленно, оставив черным слугам гладкоствольные охотничьи ружья и захватив крупнокалиберные карабины.

После довольно трудного перехода, длившегося не меньше часа, они добрались до почти совершенно высохшей реки, куда обычно приходили на водопой крупные звери. Здесь кончается пустыня и лес подымается высокой зеленой стеной. Нечего и думать о том, чтобы пробраться в эти заросли верхом. Лошадей стреножили и оставили. Проводник советовал соблюдать абсолютную тишину. Скоро на водопой придут слоны. Они придут непременно. Видно сразу по свежим следам, что они сюда ходят. Охотники легли на землю, за деревьями, зарядили карабины и стали ждать.

Не успели они, однако, приготовиться, как издалека послышался шум, похожий на грохот приближающегося поезда. Сходство усилилось еще и благодаря размеренному покашливанию, напоминавшему пыхтение паровоза. Нетрудно было разобрать, что шум идет со стороны чащи, из глубоких проломов, ведущих к реке.

Альбер де Вильрож лежал ближе других. Он приподнялся на локтях и увидел в пятидесяти метрах от себя огромного слона. Александр, расположившийся вправо от своего друга, вскоре увидел на полянке еще восемь слонов. Они шли гуськом. По их огромной величине, по могучим бивням Александр узнал самцов. Девятый слои, чуть поменьше, замыкал шествие. Это была беззубая самка. Таких буры зовут «carl cop» — «голая голова».

Смелые охотники зачарованы. Они любуются гигантами. Слоны шагают медленно и торжественно, сотрясая землю и ломая заросли с непреодолимой силой снаряда. Выйдя к спуску, ведущему к воде, они имели совершенно фантастический вид.

Александр выжидал удобной минуты, чтобы выстрелить. Плотно прижавшись к земле, согнув локти под прямым углом и крепко держа карабин в руках, как в сошках, он прицелился в третьего слона, выбирая точку между ухом и глазом.

Альбер, как человек более горячий, вспомнил поучительные слова доктора Ливингстона: «Пусть тот, кто собирается стрелять слонов, станет посреди железнодорожной колеи, пусть он слушает свисток и убежит не раньше чем поезд будет в двух-трех шагах от него. Тогда он будет знать, позволяет ли ему его нервная система идти на слона».

И в самом деле, нетрудно понять, как опасно тягаться с этим огромным животным, которое бегает, как лошадь в галопе, и не знает никаких препятствий. Этот гигант прорывается сквозь заросли, опрокидывает или ломает все, что ему попадается на пути, вырывает хоботом из земли или растаптывает ногой, след которой имеет до двух метров в окружности, все, что может служить защитой его врагу, и ко всей этой грозной мощи присоединяет ужасный рев.

Каталонец увидел, что все описания, которые он читал у знаменитых охотников, справедливы. Ни Левайян, ни Андерсон, ни Вальберг, ни Болдуин, ни Делегорг ничего не преувеличивают.

Позиция, которую занимал Жозеф, была крайне неудобна для стрельбы. Он находился как раз против первого слона, но видел только его голову и массивные, колонноподобные ноги. Если бы он хоть мог видеть грудь! Нечего и думать о том, чтобы свалить слона, попав ему в череп, — это все равно, что пытаться пробить стальную броню.

Стадо уже на берегу. Река едва ли имела метров двадцать в ширину. У вожака выражение добродушное и одновременно хитроватое. Он с любопытством оглядывает оба берега, затем, моргнув своими маленькими глазками, глубоко втягивает воздух. Хобот выпрямляется и вытягивается в сторону охотника, который видит огромную пасть с отвислой нижней губой и два монументальных бивня. Слон как будто встревожен. Он медленно оборачивается к своим, как бы говоря им: «Внимание!» Альберу мешал пень, и он не мог использовать это движение слона. Со своей стороны, Александр не мог понять причины такого промедления Альбера и нетерпеливо бормотал про себя: «Какого же черта он не стреляет?»

Секунды начинают казаться часами. Слоны несколько успокаиваются. Подгоняемые жаждой, они решительно входят в воду, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги, немедленно начинают зачерпывать воду хоботом, поливать себе бока и резвиться как обычно.

Два оглушительных выстрела, а через полсекунды и третий прокатываются над лесом, как отдаленный гром, и немедленно вслед за ними — крик ярости и боли. Это вопит слон. Кто однажды слышал этот вопль при подобных обстоятельствах, никогда его не забудет. Один из гигантов, точно сраженный молнией, застывает на какое-то мгновение и затем валится в ужасных судорогах.

Это выстрелил так мастерски Александр. Как человек осторожный, он сохранил неподвижность и сберег свой второй заряд. Обезумевшие слоны убегают, храпя от ярости и ужаса, и исчезают в зарослях баугиний. Однако убегают не все: два из них тяжело ранены.

Жозеф выстрелил одновременно со своим господином. Он стрелял в слона, который смотрел прямо на него. Не надеясь попасть в грудь, он выстрелил в переднюю ногу. Он не мог сделать ничего лучшего. Животное продолжало вопить и, хромая, пустилось вдогонку стаду. Сейчас можно будет пойти по его кровавому следу.

Альберу не повезло, и положение его стало чрезвычайно серьезным, почти безнадежным. Полагаясь на пробойную силу конической пули восьмого калибра, которую вытолкнули из ствола пятнадцать граммов мелкого пороха, он стрелял в предплечье. Рана должна была быть смертельной. Но, на свою беду, Альбер не учел огромной живучести животного, которое невозможно свалить с первого выстрела. Слон заметил стрелка и ринулся туда, где еще не развеялось облачко дыма. Альбер попытался уложить его вторым выстрелом, но раненое животное передвигалось с быстротой, которую ярость только усиливала, и охотник промахнулся. Не успел он вскинуть ружье, как страшная масса уже раскачивалась у него над головой, грозя раздавить его. Ни бежать, ни хотя бы укрыться не было возможности. Он едва мог защищать свою жизнь.

Александр выскочил из своей засады. Он, разумеется, забыл всякую осторожность и поспешил на помощь своему другу. Альбер сидел на корточках и понимал, что это выгодно только для зверя: сейчас слон либо обхватит его хоботом, либо раздавит ногами. Он кинулся на спину, крепко уперся ружьем в землю и, громко крича, спустил курок. Пуля попала слону прямо в грудь. Оглушенный выстрелом, ослепленный вспышкой, напуганный криками охотника, слон на мгновение остановился, потом повернулся и удрал.

Оба друга вздохнули с облегчением. Они быстро перезарядили карабины на случай, если опасный враг вернется.

— Уф! — восклицает Альбер с нервной дрожью в голосе. — Наконец-то!

— Черт возьми! — отвечает Александр, сжимая его в объятиях. — У меня мурашки побежали по телу. Мне показалось — он тебя раздавил. Ты цел?

— Цел и невредим и ничего не понимаю. Если бы я не отодвинулся чуть в сторону, все было бы кончено. Я уже чувствовал на себе его хобот. Что за страшная сила у этих чудовищ! У него в теле сидят две пули по шестьдесят пять граммов каждая, а он ломает толстые деревья, как спички!

— Что мы сейчас предпримем? Тот, в которого я стрелял, не подает признаков жизни. Я думаю, он убит окончательно и бесповоротно. Давай пока этим и ограничимся. У наших голодающих есть чем насытиться — смотри, какая гора мяса!

— Да ни за что на свете! Я еще должен разделаться с этим мошенником. Он нагнал на меня такого страху, — я обязательно должен с ним разделаться! И, по-моему, рана у него все-таки смертельная. Было бы грешно не узнать, куда девались его бренные останки. Но ведь Жозеф тоже стрелял. И он уверен, что тоже нанес своему слону серьезную рану. А я его знаю, — он свою добычу так не бросит. Однако куда он девался? Эй, Жозеф!

Жозеф прибежал, задыхаясь от волнения. Волосы его были взъерошены, лицо и руки исцарапаны.

— Ах, месье Альвер! — кричал он. — Месье Альвер! Я собсем потерял голобу! Я думал, что не быдержу!

— Успокойся, дружок! Я цел и невредим, как видишь. Но ты-то что делал?

— Зверь стоял прямо протиб меня. Я быстрелил.

— Я тебе сказал стрелять в переднюю ногу.

— Я так и сделал.

— Попал?

— Еще как! Он кричал, а потом увежал, как заяц.

— Ты собираешься догонять его, я надеюсь?

— Упаси меня вог!

— Как, такой заядлый охотник, как ты, и отказывается от такой добычи?

— Я-то, конечно, пойду поискать его, но вы — нет!

— Это еще почему?

— Потому что я хочу привезти вас домой в целом виде. Наконец, что я скажу мадам Анне? Она мне строго наказала присматривать за вами.

— Тише! Ей мы ничего не скажем. Давай в погоню! Я уже успокоился, да и ты перестал путать «б» и «в».

— Я считаю, — вставил Александр, — что правильно было бы сесть на коней! Кто его знает, куда нас заведет погоня за ранеными слонами.

— Верно!

Спустя несколько минут три смелых товарища ехали по следам одного из слонов — того, который, отступая, поливал землю потоками крови. Они не прошли и пятисот метров, когда Альбер первым увидел его: слон лежал в густой чаще. Он, видимо, умирал. Глухое дыхание еле вырывалось из его пасти. Он уже не пытался идти дальше и только запускал хобот себе в самое горло, выкачивал воду из желудка и обмывал свои раны, из которых текли пенящиеся красные струи.

Александр шел впереди. Он припустил коня, однако подумал и о том, чтобы оставить себе на всякий случай возможность быстро отступить. Когда он был не больше чем в тридцати шагах, слон заметил его, поднял хобот и напал на него, издавая яростные вопли.

У Альбера и Жозефа лошади испугались, встали на дыбы и понесли в чащу. Конь Александра с испугу уперся всеми четырьмя ногами в землю. Он стоял как вкопанный, храпел и не желал или не мог повиноваться своему всаднику, хотя тот до крови вонзил ему шпоры в бока.

Окаменев от страха, конь продолжал неподвижно стоять, даже когда слон был близко. Всадник видел только голову слона и хотел выстрелить. Если бы пуля попала в самую середину черепа и хотя бы даже не пробила черепную коробку, она бы оглушила животное и человек успел бы соскочить с седла и укрыться в чаще. Но в довершение всего конь стал мотать головой, и это мешало всаднику прицелиться.

Слон был в каких-нибудь десяти метрах.

Александр почувствовал близость своей гибели.

ГЛАВА 5

Белый носорог. — Он поднимает и коня и всадника. — «Подожди ты у меня!» — Неплохая коллекция заноз. — Африканский слон. — Как устроены бивни. — Взрыв. — Лечение слона. — Как измерить рост слона. — Жареные ноги. — Жаркое из хобота. — Вес бивней и цены на слоновую кость. — Прекрасное место для цилиндрической пули восьмого калибра. — Сушеное мясо. — Тревога.

Невообразимый, неправдоподобный случай сразу переменил обстановку. С шумом ломая все на ходу, из зарослей вылезла огромная, передвигающаяся на коротких ногах беловатая масса и пошла прямо на слона.

Это был белый носорог. По-видимому, его потревожил топот лошадей, и он с глухим ворчанием удирал.

Слон захрипел и остановился.

Гиганты столкнулись, и силу этого столкновения нетрудно себе представить. Носорог, увидев своего самого опасного врага, пришел в неописуемую ярость. Он крепко уперся всеми четырьмя ногами, нагнул свою безобразную голову, затем с непреодолимой силой подбросил ее вверх и вонзил свои рог умирающему слону прямо в брюхо. Раздался глухой удар, затем треск раздираемых кожных покровов, и на землю вывалились внутренности. Слон качнулся справа налево, затем рухнул, даже в последнюю свою минуту стараясь подмять под себя своего врага. Но тот отскочил в сторону с проворством, которого никто не мог бы и подозревать у такси бесформенной массы, и оказался на расстоянии едва одного метра от коня Александра.

А это глупое животное, еще более напуганное, чем раньше, стояло на месте и продолжало мотать головой. Носорог, весь в крови, ринулся на коня.

Все дело продолжалось несколько секунд. Носорог повторил удар, который только что так успешно нанес слону. Что значат для животного, наделенного такой силищей, всадник и конь! И тот и другой были подброшены в одно мгновение.

Конь перевернулся в воздухе и свалился с распоротым брюхом. Он еще пытался бить ногами, по совершенно бесполезно.

Что же касается всадника, то он не упал, и в этом было его счастье. Александр Шони сохранил полнейшее хладнокровие. Почувствовав толчок, он бросил карабин, привстал на стременах, ухватился обеими руками за ветвь и, будучи прекрасным гимнастом, поднялся на мускулах. Через секунду он уже спокойно сидел на дереве и не без любопытства смотрел, как внизу бушует разъяренный носорог. А тот вертелся вокруг самого себя, перебегал от туши коня к туше слона, наносил им исступленные удары и катался в луже крови. Затем, по-видимому считая свое дело законченным или же просто устав от такой гимнастики, он спокойно ушел в чащу.

Тогда охотник, чудесному спасению которого помогли счастливая звезда и самообладание — два важных козыря в игре, — выждал несколько минут, пока его невольный спаситель уйдет достаточно далеко. Затем он с бесчисленными предосторожностями покинул свое убежище, которое вполне можно было назвать воздушным или возвышенным, подобрал карабин, осмотрел его, убедился в его исправности и щелкнул языком в знак удовлетворения.

— Горячее было дельце, черт возьми! — пробормотал он. — Я остался без коня. Но тут можно сказать, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Это глупое животное могло сыграть со мной еще не такую штуку. Но у меня есть карабин, есть припасы, я могу обороняться.

Он углубился в лес, и внезапно ему почудилось, будто ломают ветви.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Неужели мне предстоит еще раз схватиться с каким-нибудь толстокожим? Ну, уж на сей раз подожди ты у меня!

А шум приближался. Александр даже услышал человеческие голоса. Дрожь пробежала у него по всему телу при мысли, что это Альбер и Жозеф натолкнулись на третьего слона.

Тревога его была непродолжительной, потому что очень скоро перед ним раскрылась картина, которая при всяких других обстоятельствах могла бы рассмешить кого угодно. На полянке, которая образовалась в зарослях после того, как слон и носорог вытоптали растительность, показались верхом на лошадях Жозеф и Альбер. Но в каком виде, великий Боже! Жозеф был без шляпы, платье в клочьях, лицо и руки в крови. Он с трудом сдерживал лошадь, белую масть которой трудно было узнать из-за тысяч усеявших ее красных точек.

Надо было видеть ярость этого пылкого каталонца и слышать, какими ругательствами он честил своего обезумевшего от испуга коня. Жозеф выпустил из рук поводья, а уздечка порвалась, и бог его знает, сколько могла бы продолжаться эта безумная скачка, не подвернись здесь Александр и не схвати он коня за храп.

А рука у нашего приятеля была крепкая, и лошадь это почувствовала: она сразу остановилась как вкопанная, так что всадник вылетел из седла кубарем и выразил свои чувства, обозвав коня мерзавцем.

Альбер выглядел по лучше. Вся разница была в том, что он еще кое-как мог править своим конем. Он буквально остолбенел, увидев, что здесь натворил носорог.

— Да откуда это вы? — спросил Александр, которого необычный вид его спутников и рассмешил и встревожил.

— Черт бы их побрал, этих дурацких коней! — ответил де Вильрож. — Они затащили нас в заросли колючек.

— О, это мне знакомо! Попадешь в такое милое место, и тебе покажется, что там растут одни штыки. Да ты похож на подушечку для булавок! Ты весь утыкан колючками. К тому же они причиняют сильную боль, эти Wagt een beetje.

— Как, как?

— Wagt een beetje. По-голландски это значит «подожди немного». А по-английски wait a bit.

— Какой ты образованный!

— Вот видишь? Но позволь, я тебе помогу удалить все эти проклятые колючки. Подожди немного.

— «Подожди немного»?.. Вот уж, действительно, точней и сказать нельзя!

Александр извлек из кармана небольшой дорожный набор инструментов, достал ланцет и принялся за дело.

Тем временем Жозеф глазами знатока рассматривал слона и лошадь, которых так обработал носорог, и в нем тотчас проснулся страстный любитель боя быков.

— Ничего не скажешь — это хорошая равота, это слабная равотенка! Лювой пикадор[64] мог вы гордиться, если вы ему удалось так распороть врюхо выку. Бсе кричали вы врабо. Такого я даже в Варселоне не бидал.

Александр ловко извлекал у своего друга занозы, а тот ругался по-каталонски и по-французски и вертелся как черт перед заутреней.

— Тише, тише! — говорил доморощенный хирург. — Ты, пожалуй, и не знаешь, что у тебя в теле торчат образцы всех африканских колючек. Вот смотри — эти две загнутые острые пластинки, похожие на рыболовный крючок, это «подожди немного».

— Да уж, подождешь! Смею тебя уверить, что поневоле остановишься, когда напорешься на эту дрянь!

— А вот этот маленький клык тоже здорово вас держит. Если вы сделаете резкое движение, чтобы от него избавиться, он воткнет в вас еще парочку колючек по пять сантиметров каждая. Это Naak en steek.

— Легче! Палач!

— Я говорю Нaak en steek. А вот Motjiharra, мать дамарасов, с крепкими крестообразными иглами; а вот мимоза обыкновенная, с белыми шипами, а вот Wagt een beetje, или Acacia detinens, то есть хватающая акация…

— Да будет тебе! Ты изучаешь ботанику на моей шкуре! Хватит!

— Пожалуй, хватит. Займусь Жозефом.

— Гром и черти! Мне было так больно после этой скачки по проклятым зарослям, что я даже не спросил тебя, как ты-то сам выпутался из беды.

— Да очень просто. Благодаря одному милому носорогу.

— Ты все шутишь!..

— Я не менее серьезен, чем любой директор хирургической клиники. Давайте, Жозеф, займемся вами.

Каталонец оказался терпелив, но зато Альбер дал полную волю своему дурному настроению.

— Да это просто напасть какая-то! Просто напасть! С тех пор как мы встретили этого чертова проповедника, у нас все валится из рук. Или у него дурной глаз, или пусть меня возьмут черти!

— Ладно уж, успокойся. Я думаю, ты и не такое видал — ведь ты весь свет изъездил. Стоит ли обращать внимание на такую ерунду! Куда девался твой пыл? Смотри, ведь все у нас устраивается самым лучшим образом! Охота была удачная, за проезд мы заплатили и обеспечили этих несчастных… Дай мне только вытащить колючки у Жозефа, и мы вернемся на реку. Ты сможешь поплескаться, покуда мы займемся моим слоном. А потом я тебя натру жиром этого симпатичного толстокожего. Говорят, нет лучшегосредства для заживления ран. А затем мы пообедаем тушеной слоновьей ногой… Если верить путешественникам, это очень вкусная штука.

— Ты прав, — ответил Альбер. — Но я прихожу в бешенство, когда подумаю, что мы здесь застрянем, в этом проклятом месте.

— Застрянем? Как это мы застрянем? Почему?

— А ты разве не остался без коня?

— Тем лучше! Я пойду пешком и буду охотиться. Этак я, по крайней мере, не рискую свернуть себе шею. Наконец, добуду себе лошадь на ближайшем пункте.

Крики, скорей похожие на вой, прервали их разговор. Это чернокожие, привлеченные выстрелами и надеждой на обильную еду, пошли по следам охотников и, увидев на берегу реки животное, убитое Александром, кричали от радости.

А наш хирург уже сложил инструменты, подобрал карабин и ушел в том направлении, откуда доносились крики. Его товарищи следовали за ним, ведя на поводу изнуренных лошадей.

Бечуаны были измучены голодом, и голод торопил их. Однако они ожидали, пока придут законные владельцы туши. На радостях, а может быть и для того, чтобы как-нибудь скрасить томительное ожидание, они затеяли пляску, в равной мере живописную и бешеную. Тот, который служил нашим европейцам проводником, стоял рядом с тушей и потрясал копьем, которое готов был вонзить ей в бок. Европейцы не могли сдержать возгласов удивления, увидев эту чудовищную тушу. Гигантской величины слон возвышался над водой, как глыба серого гранита. Прирученный слон, встречающийся в Индии, или такой, какого показывают в зверинцах, не выдержал бы ни малейшего сравнения с этим могучим первобытным африканцем, павшим на родной земле. Сраженный колосс внушал почти ужас, против которого не устоял бы никакой храбрец. Огромные передние ноги слона достигали берега. Голова лежала на земле, поддерживаемая слегка изогнутыми снизу вверх желтоватыми бивнями. Хобот, застывший в мертвой неподвижности, вытянулся в траве, продолжая линию, образуемую телом и широким лбом. Характерным признаком слона африканской породы является плоский лоб с легкой выпуклостью, в то время как у слона азиатского имеется посередине лба вмятина. Чрезвычайно сильно развитые уши прикрывают верхней своей частью почти половину шеи, а нижний край достигает груди. На боках кожа серая, крепкая, испещренная глубокими скрещивающимися бороздами, точно на животное накинута грубая сеть. Бока покрыты жесткой, короткой и редкой шерстью. Вся остальная часть туши никакой шерсти не имеет.

Вышина его, должно быть, не меньше четырех метров. Человека, который стоит позади головы, не видно. Правый бивень имел почти три метра в длину. Левый короче сантиметров на тридцать, окончание его кажется обломанным или стертым. Эта особенность удивила наших европейцев. Однако они не нашли бы в ней ничего удивительного, если бы жили в стране слонов подольше и лучше знали их обычаи. У слона — как у самца, так и у самки — левый бивень всегда короче и легче правого и больше блестит. Это объясняется тем, что, принимая пищу, слон хватает хоботом охапки покрытых листьями ветвей и заносит их в рот слева направо. Таким образом, ветви трутся о левый бивень и с течением времени стирают его. Кроме того, слон имеет привычку ощупывать почву именно левым бивнем. Короче говоря, слон — левша.

Вождь чернокожих все еще продолжал стоять в позе гладиатора, с копьем в руке.

— Да что это ты тут делаешь? — спросил его по-английски Александр. — Слон убит, совсем, совсем убит. Его добивать не надо!

— Уйдите, белые вожди! Уйдите! — ответил бечуан.

— Почему?

Чернокожий что-то пробормотал, чего Александр не понял, отошел на шаг и, с силой раскачав свое копье, метнул его слону в брюхо. Затем он с изумительным проворством отскочил назад.

Раздался страшный треск. Кожа на слоне лопнула, образовался разрыв длиной в метр, и через него с шумом кузнечных мехов вырвались газы.

Альбер и Александр были потрясены. К счастью, они стояли чуть в стороне. Но бедняга Жозеф, который следил за каждым движением бечуана, был отброшен на самую середину реки.

— Караи! — выругался он. — Не иначе, как у него в животе была торпеда!..

— Ну вот, — хохоча сказал Альбер. — Теперь я понимаю, что проводник давал нам правильный совет. Вот уже часа три, как слон убит. А солнце шпарит. Естественно, что у слона образовались газы во внутренностях и кожа натянулась, как барабан. Говорят, если проколоть слоновую тушу, которая пролежала на солнцепеке целый день, то взрыв получится такой, точно выпалили из пушки. Я об этом слыхал и теперь вполне этому верю… Ну что ж, ешьте! — прибавил он, обращаясь к бечуанам.

Но как ни были эти бедняги измучены голодом, они отнюдь не набросились на тушу. Их вождь отрезал у слона хобот, ловко отделил передние ноги и со всей скромностью и вежливостью поднес эти наиболее лакомые части европейцам.

Затем он сделал знак.

Вооруженные копьями, ножами, топорами, кирками, чернокожие взгромоздились на свой чудовищный трофей. Они с трудом разрезали толстую слоновую кожу. Голод терзал их, и насыщение длилось час. Затем, когда было уже немало съедено, когда вместо печально запавших голодных животов появились объемистые выпуклости, несколько до отвала наевшихся сотрапезников затянули странную, заунывную песню.

Проводник не знал, как бы еще доказать свою благодарность трем европейцам, и, вместо того чтобы соснуть на песке и предаться перевариванию только что съеденной обильной пищи, стал рыть довольно широкую и глубокую яму. Когда она была готова, проводник опустил в нее слоновьи ноги, засыпал их золой, углем и хворостом, видимо собираясь оставить их так на всю ночь, как того требуют классические правила местной кухни. Но тут его остановил Александр.

— Мне было бы любопытно узнать, — обратился Шони к своему другу до Вильрожу, — какого роста был мой слон.

— По-моему, это трудно установить.

— Не очень.

— Во-первых, у тебя нет никаких точных измерительных приборов. Во-вторых, туша лежит на боку. Не вижу, что ты тут сможешь предпринять.

— А у меня на карабине, на прицеле, нанесены сантиметры, так что мне нетрудно отметить дециметр на куске кожи. А затем я перенесу этот дециметр на ремень и сделаю на нем десять делений. Вот тебе и метр.

— Ладно. Единицу измерения ты придумал неплохо. Но это еще не разрешает всех трудностей.

— Не торопись. Я измеряю длину окружности одной ноги слона. Получается метр и девяносто сантиметров. Помножить на два. Получается три метра восемьдесят. Это и есть рост слона.

— Да быть не может!

— Совершенно точно. Этот способ проверил знаменитый исследователь доктор Ливингстон и считает его безошибочным. Но, конечно, он применим только ко взрослым слонам.

— Браво, дорогой Александр! Ты молодец!

Затем он обратился к вождю бечуанов, который был немало заинтересован его измерениями:

— А теперь, приятель, приготовь нам свое жаркое. Ибо если твои соплеменники уже наелись, то у нас животы все еще подводит.

Бечуан не столько понял слова, сколько догадался, о чем говорил белый, и показал, что несколько ломтей хобота жарятся у него на медленном огне.

— Вот и отлично! И спасибо за внимание. Если вкус соответствует запаху, то блюдо должно получиться восхитительное. Александр, Жозеф! За стол!.. А хобот и в самом деле восхитительное блюдо! — заметил Альбер через несколько минут. — Сейчас, когда наши тревоги миновали и это мясо вливает в меня свежие силы, мне становится неловко оттого, что я поддался дурному настроению.

— Еще бы! О чем тужить? Тебе даже не пришлось купаться, и все твои ранки засыхают сами собой. Через два дня все пройдет! Но лицо у тебя такое, точно ты дрался с двадцатью злыми кошками.

— Ты прав, не стоит тужить! Тем более что для начала дела наши идут неплохо.

— Теперь у нас, как и у наших спутников, имеется изрядный запас продовольствия.

— Я говорю о другом. Я говорю о слоновой кости.

— Верно! Я и не подумал!

— Тогда слушай меня, бескорыстный ты человек! Тебе известно, сколько примерно весят бивни твоего слона?

— Думаю, килограммов сто.

— Самое меньшее. А почем слоновая кость, ты знаешь?

— Пятнадцать франков кило, если мне не изменяет память.

— Совершенно верно. Сто раз пятнадцать — это полторы тысячи, если только верно, что арифметика — наука точная. Стало быть, одна остроконечная цилиндрическая пуля, помещенная между ухом и глазом этого честного толстокожего принесла тебе полторы тысячи франков.

— Здорово! Главное, какой удивительно точный арифметический подсчет. Однако позволь заметить…

— Слушаю…

— Ты забываешь перевозку.

— Как раз об этом я и хотел сказать. Челюсть второго слона, которого так аккуратно распорол носорог, представляет не меньшее количество товара и, стало быть, не меньшую денежную ценность. А что касается того слона, которого подбил Жозеф, то его мы еще, пожалуй, тоже найдем, и о нем поговорим отдельно. Во всяком случае, сегодняшнее утро принесло нам не меньше трех тысяч франков чистого дохода.

— Но опять-таки перевозка этого громоздкого товара…

— Это касается наших лошадей. Мы на них аккуратно навьючим четыре бивня. На ближайшей станции мы оставим бивни на хранение и потребуем их, когда будем возвращаться. А уж тогда одно из двух: либо мы найдем клад, который ищем, и тогда мы эти бивни подарим начальнику станции. Или же мы будем возвращаться с пустыми руками. В этом последнем случае мы где-нибудь приобретем фургон и быков и увезем свой товар, не считая всего прочего, что нам удастся собрать.

— Что ж, неплохо. А припасы на обратный путь?

— Наши славные бечуаны показывают нам, как это делается. Они уже отдохнули, и смотри, как они заботливо разрезают остатки мяса на тонкие ломтики. Ты догадываешься, зачем? Они развесят это мясо на деревьях на самом солнцепеке и будут держать до полной просушки. Это то, что в здешних местах называется «бельтонг». Они сделают то же самое со вторым слоном и таким образом надолго обеспечат себя пищей. А теперь мы здесь устроимся самым удобным образом. Уж положись на меня. Скоро ночь, а мы здорово устали. Наши бечуаны разведут костры, чтобы отогнать диких зверей, которых несомненно привлекут запахи бойни. Мы расположимся неподалеку от ямки, в которой тушатся слоновьи ноги. Это будет нам на завтра. А пока — спать! Пусть благотворный сон принесет нам отдых после трудного дня.

Однако этому столь естественному пожеланию не суждено было сбыться. Не прошло и трех часов с той минуты, как глубокая тишина объяла лагерь, как в перелеске, в нескольких шагах от спящих, раздался страшный шум. Европейцы и туземцы вскочили, схватились за оружие и заняли оборонительные позиции. Стреноженные лошади стали беспокоиться и пытались порвать свои путы.

Шум все усиливался, и трое друзей выбивались из сил, чтобы хоть как-нибудь прекратить переполох.

ГЛАВА 6

Четыре разбойника. — Подвиги Альбера де Вильрожа запечатлены неизгладимыми письменами на лицах Похитителей Бриллиантов. — В заброшенном шалаше. — Полугиппопотамы-полубизоны. — Его преподобие. — Угасающая отрасль промышленности. — Любовь и ненависть африканского бандита. — Воры, пьяницы и картежники. — Еще о сокровищах кафрских королей. — План Клааса. — Письмо и газетная заметка. — Сплетение интриг. — Человек, которому нужен труп!

— Пусть меня возьмут черти и пусть они свернут шеи всем нам, если я хотя бы теперь не избавлюсь от этого француза!

— Брат мой Клаас, мне кажется, вы опять тешите себя несбыточной мечтой.

— Чума на вашу голову, Корнелис! Вы мне всегда и во всем противоречите! У вас какая-то мания…

— Ладно! Только что вы пожелали видеть когти Вельзевула[65] на моей шее, теперь вы призываете на мою голову чуму. Брат мой Клаас, вы заговариваетесь.

— У брата Клааса потемнело в глазах.

— Вы хотите сказать, Питер, — покраснело: он видел кровь.

— Оставьте меня в покое! Что я вам, бабенка какая-нибудь? Для меня что человека зарезать, что цыпленка — одно и то же.

— Я понимаю, зарезать кафра или готтентота… Но европейца — это все-таки, знаете, другое дело.

— Подумаешь! Я заколол его так же спокойно, как его собаку. Больше того: у собаки все-таки были клыки, она могла защищаться. А хозяин был совсем как баран…

— Тогда я не понимаю, почему вы волнуетесь. Я вас никогда не видел в таком состоянии. Вы меня удивляете и даже тревожите.

— Меня взволновала встреча с французом, пропади он пропадом!

— Надо было, в таком случае, обойтись с ним так, как вы обошлись с торговцем.

— Да ведь вы знаете, что он какой-то демон. Он силен и ловок, как ни один из нас.

— Ну, уж это положим! Я вас не понимаю! Этот сумасброд вызвал вас на дуэль, а вы были достаточно глупы, чтобы пойти стреляться с ним и промахнуться. Вдобавок вы едва не ухлопали отца той молодой особы, руки которой добивались! А теперь вы сплетаете вашему сопернику венок из мирта и лавра и считаете, что он стоит выше таких храбрецов, как мы? Да никогда я с этим не соглашусь! Просто вы слепец!

— Ладно! Будет вам! Раскаркались! Он, однако, не очень-то испугался всех нас вместе взятых, и у вас еще остались достаточно убедительные доказательства на лицах. Взять хотя бы тебя, Корнелис. Ты, конечно, задавака, а все-таки он всадил тебе револьверную пулю прямо в глаз…

— Выстрел был меткий, не спорю. Но что из итого? Я с ним еще расплачусь…

— А вы, Питер? Почему бы вам не пойти попросить его, чтобы он еще раз сломал свою саблю о наш череп?

— Дурак! Я потому и сержусь на вас, что у вас была полная возможность свести с ним все счеты, а вы…

— Вы, по-видимому, забыли, — возразил тот, кого называли Клаасом, — как великолепно он вел отступление. Три недели подряд он разгадывал все наши хитрости, обходил все наши ловушки и умел не попадаться нам на глаза. Он как будто знает местность лучше нас. И когда он наконец соизволил попасться, дело кончилось тем, что двое из нас остались на месте. А с ним еще была женщина, которую ему надо было оберегать. Я вас уверяю, это не человек, а демон!

— А нельзя ли узнать, как вам удалось избавиться от него?

— Конечно! Я затем и пригласил вас в эту собачью будку, чтобы рассказать вам все, что я сделал и каковы мои дальнейшие планы.

— Говорите, мы вас слушаем.

— Хорошо. Только вы, ваши преподобие, сходите осмотрите местность, нет ли какой-нибудь опасности. Благо у вас глаза кошки и чуткий слух горного козла. А я тем временем прополощу себе глотку и соберусь с мыслями.

Четвертый субъект, до сих пор хранивший молчание, встал и удалился неслышными шагами хищника, выходящего на охоту.

Еще стояла глухая ночь. До рассвета было не меньше двух часов. Помещение, в котором происходило описываемое нами совещание, вполне заслуживало нелестного названия собачьей будки, данного ему Клаасом. Несколько плохо сколоченных досок, щели между которыми были кое-как заткнуты смесью глины с просяной соломой, и полусгнившие листья вместо крыши — вот и все. Мебель соответствующая. Постелью служила груда листьев; вместо стульев — бычьи черепа с рогами, заменявшими подлокотники; вместо стола — не очищенный от коры пень, на котором слезилась сальная свечка. Три огромных длинноствольных ружья с тяжелыми прикладами прислонены к стене. Нетрудно узнать в них те почтенные голландские ружья, которые не изменили своего вида за полтораста лет. В Трансваале и в Оранжевой республике колонисты передают их из рода в род и пользуются ими еще и поныне, несмотря на все достижения современной техники.

Единственное изменение, которое привнесли эти отчаянные рутинеры, заключается в курковой системе. Да и на это потребовался упорный труд двух поколений. Конечно, этот старый железный лом не может выдержать никакого сравнения с современным карабином, однако в руках таких прекрасных стрелков, как буры, он все еще представляет весьма грозную опасность. На столе стояли большие бычьи рога с кап-бренди, на полу валялись сумки, в каждой из которых можно было бы поместить трехмесячного теленка, как зайца в ягдташе[66].

Эти громадные ружья и эти рога, вмещающие достаточно водки, чтобы напоить целый взвод, вполне соответствовали росту и телосложению хозяев. В хижине находились три гиганта в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет. Помесь бизона с гиппопотамом. Шесть футов роста. Длинные, круглые, толстые, тяжелые, неотесанные туловища, к которым прикреплены до безобразия могучие конечности, делали их похожими на людей другой породы и другого века. Лица, обожженные горячим африканским солнцем, не имели той бледности, которая свойственна креолам[67] Гвианы и Больших Малайских островов. Это широкие простоватые лица с правильными чертами, и все же есть в них грубость и жестокость, свойственные крупным толстокожим.

Все трое носят одинаковые куртки и штаны из желтоватой кожи. Это платье исцарапано колючками и покрыто пятнами жира и крови — крови людей и животных. Все три гиганта поразительно похожи друг на друга. Однако благодаря некоторым неизгладимым особым приметам, которые имеют двое из них, спутать их невозможно. Эти особые приметы — последствия страшной борьбы, на которую намекал субъект, называемый Клаасом.

Корнелис — кривой. Вместо левого глаза у него страшный, лилового цвета шрам, по-видимому полученный от выстрела в упор из мушкета.

У Питера на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор, посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о черепной коробке, не боящейся испытаний.

Несколько слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить, что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала, они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку, глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.

Их товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря на всю обостренную чуткость этих детей природы, ни один не слышал его приближения.

— Эге, ваше преподобие! — громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. — Откуда вы взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж слух у меня лучше, чем у любого кафра…

Гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно было с первого же взгляда узнать буров, то у этого все черты выдавали уроженца метрополии[68].

Его преподобие был так худ и тощ, что в холодную погоду у него, должно быть, мерзли кости. Он походил на глисту и вряд ли весил больше ста фунтов. Помятый сюртук и штаны орехового цвета лишь подчеркивали его страшную худобу.

Это облачение казалось тем более странным и смешным в здешних местах, что его дополнял высокий цилиндр. Но уж зато всякая охота шутить пропадала при виде его стальных серых глаз, мрачно смотрящих из двух дырочек, его безбородого лица, изрезанного морщинами, его застывшего оскала. Закрытый рот, как будто лишенный губ, изобличал холодную и неумолимую жестокость, а большие волосатые уши придавали этой унылой физиономии выражение одновременно и зловещее и комичное.

Ничего не ответив Корнелису, он щелкнул пальцами. Звук был похож на треск кастаньет[69].

— Ничего, — сказал он тихо, как бы приглушенным голосом, — можно говорить. На прииске Нельсонс-Фонтейн все спокойно. У нас еще два часа впереди до рассвета. Больше чем нам нужно.

— Нас никто не слышит?

— Ну вот еще! — беспечно ответил тот. — Какой же это черт продерется сюда через три ряда колючих кустов, которые охраняют нашу хижину? Кто найдет проход, по которому вы сами с трудом пробрались? И наконец, кому придет в голову, что бедный священник встречается с тремя самыми опасными бандитами? Не будем тратить время попусту. Говорите, Клаас. Опишите нам всю вашу экспедицию, не пропустите ничего. Я хочу все знать. Наша безопасность и охрана нашего будущего богатства требуют доверия.

— Золотые слова, ваше преподобие! Перехожу к делу. Не стоит, я думаю, повторять вам, что мы не имеем средств. Вы знаете не хуже меня, что дела идут из рук вон плохо и что нашему маленькому предприятию грозит безработица, и на довольно неопределенный срок. Не то чтобы алмазов стали добывать меньше, — напротив. Но искатели стали осторожны. Маклеры вооружены до зубов и в одиночку не ходят, а полицейские удвоили бдительность. Все боятся, товар вывозится под необычайной охраной. О том, чтобы захватить эти волшебные камешки силой, и думать нечего. Точно так же нечего думать и о том, чтобы как-нибудь хитростью пробраться на склад: тебя схватят тотчас же и предадут суду Линча без промедления.

— Клаас, брат мой, вы говорите, как с амвона!

— Тише! — резко оборвал оратор. — Не сбивайте меня, иначе я потеряю нить. Дело в том, что мы сами виноваты. Мы забыли меру. Не так ли, ваше преподобие? Если бы не вы, мы бы уже давно болтались на хорошо намыленных пеньковых веревках. Но вы, старый мошенник, вы — наше провидение. Только благодаря вам знали мы день за днем, час за часом, что делается на прииске. Это вы указывали нам, какие дела можно сделать и когда именно. Вам помогало ваше звание священнослужителя, которое вы себе так смело присвоили. К тому же вы выполняли ваши духовные функции с такой ловкостью, что ни один черт не узнал бы в этом слуге божьем одного из самых отъявленных мерзавцев Западной Европы.

— Потом! — перебил его преподобие, внутренне польщенный этим признанием его заслуг.

— Просто я хотел отдать дань почтения тому, кто руководил нами до сих пор и чьи удачно выполненные замыслы принесли нам благосостояние…

— Увы, оно непрочно, это благосостояние! Не будь вы самые горькие пьяницы и самые отчаянные картежники во всей колонии, вы бы теперь были богаты, как лорды…

— А вы? Если бы вы не соединяли в вашей священной особе все пороки, какие вы приписываете нам, и еще много других, вы бы теперь были не бедней самого губернатора.

— Что ж делать, — возразил его преподобие, — человек — создание несовершенное. Потому-то мы и остались без гроша и без видов на будущее.

— А у меня есть план! Вы уже знаете, что я прибыл из Кейптауна, где договорился относительно результатов нашей последней операции. Гроши. Но случай привел меня в гостиницу, где остановился мистер Смитсон с дочерью и зятем. Не могу описать, какое впечатление произвела на меня эта женщина! Она является мне во сне. Сильное впечатление произвел на меня и этот человек, этот француз де Вильрож. Я ненавижу его больше, чем кого бы то ни было на свете. Ах, с каким удовольствием пошарил бы я кинжалом у него в груди!

— Клаас, брат мой, вы мельчаете.

— Скоро вы увидите, мельчаю ли я и настолько ли меня ослепили две страсти — любовь и ненависть, — чтобы я забыл интересы Похитителей бриллиантов. Ни мистер Смитсон, ни его родные даже не подозревали, что я нахожусь рядом с ними. А я сумел следить за каждым их шагом, я жил их жизнью, я проник в их тайны. Я, грубиян, белый дикарь, который как будто только на то и годится, чтобы выследить гиппопотама, я чувствовал себя в большом городе так же привольно, как в здешних пустынях.

— Наконец-то! Слава богу!

— Так вот: они тоже остались без средств. И ни на что они сейчас не рассчитывают, кроме одной сумасшедшей идеи, в которую никто на свете не поверит, а я верю.

— Говорите, Клаас! — перебили заинтересованные слушатели.

— Вы слыхали легенду о неисчислимых сокровищах кафрских королей, об этой груде алмазов, припрятанных где-то на Замбези[70], недалеко от порогов?

— Бедняга тронулся умом, — перебил его преподобие, — а мы теряем время на то, чтобы выслушивать глупую болтовню.

Клаас пожал плечами, пропустил себе в глотку изрядную струю пойла и весьма холодно продолжал говорить:

— Тайну о сокровищах им выдал кафр Лакми. Вы знавали этого чудака. Я держал его над жаровней и пропекал ему пятки, но ничего не мог из него вытянуть. А у них есть карта местности, это я знаю наверняка. И они твердо уверены, что найдут этот клад. До такой степени, что сам этот проклятый Вильрож лично отправился на поиски. Я не выпускал его из виду и незаметно проводил до Нельсонс-Фонтейна, где он был вчера вечером. Я слышал, как он там говорил с одним французом. Вильрож взял его в компаньоны. Я даже чуть было не получил пулю от этого компаньона, когда подслушивал, о чем говорили в палатке. Если бы у меня была хоть крупица сомнения, достаточно было того, что я услышал, чтобы оно рассеялось. Самый факт существования клада абсолютно неоспорим, и я уверен, что они его найдут.

— Ну что ж, дело ясное. Надо следовать за ними, а потом, когда они найдут клад, надо будет освободить их от этой тяжести. Самые простые способы всегда самые верные.

Клаас скроил презрительную улыбку и с видом некоего превосходства оглядел своих слушателей.

— Плестись по их следам мало — надо их сопровождать. Надо что-то придумать такое, чтобы быть принятыми в их среду. Но это невозможно — они слишком хорошо нас знают.

— А мне это вполне доступно, — заметил его преподобие, на которого подействовала самоуверенность бандита.

— На вас я и рассчитывал.

— И совершенно правильно, друг мой. А я, со своей стороны, охотно повидаю наших бывших помощников, западных бечуанов. Мне нетрудно будет набрать среди них хоть целую команду и бросить по следам французов. Таким образом, французы получат почетную охрану, которая будет состоять из самых отчаянных головорезов Южной Африки.

— Хорошо! Недаром я на вас надеялся. Поводы для встречи с французами и присоединения к ним по-детски просты. Скоро будет война между кафрами и англичанами. Я сужу об этом по безошибочным признакам. А вы якобы сопровождаете несчастных беженцев, которые переселяются на север, потому что война согнала их с мест.

— Ну, Клаас, вы молодец! Это вы здорово придумали!

— А все потому, — ответил бандит, — что меня днем и ночью гложут две безжалостные страсти. Во имя любви и ненависти я способен на все, даже на добрый поступок.

— Вы могли бы присоединить к этим двум страстям еще и жадность.

— Не знаю. Я люблю, и я ненавижу. Вот и все. Конечно, я хочу участвовать в дележе, если, как я надеюсь, нам удастся забрать у проклятого француза его клад. Но я бы отказался от своей доли, если бы мне позволили вырвать у него сердце из груди и если бы я мог держать в своей власти ту, воспоминание о которой стало для меня сладостным кошмаром.

— Вот и отлично! — сказал его преподобие. — Я пускаюсь в путь сегодня же, собираю всех наших молодцов из Бакалахари, догоняю французов, стараюсь во что бы то ни стало завоевать их доверие, произношу проповеди направо и налево и в конце концов становлюсь их неразлучным спутником. А вы что думаете делать в это время?

— Корнелис и Питер останутся здесь и будут дожидаться меня. А я возвращаюсь в Кейптаун.

— Ничего не понимаю!

— Два слова. Я буду краток, потому что время-то не ждет. Надо, чтобы жена Вильрожа уехала из города: там она находится в безопасности. Пусть выедет сюда. Напасть на нее в пути и похитить — пара пустяков.

— Это несомненно. Но как вы ее заставите пуститься в путь?

— А уж об этом, преподобный отче, тоже вы должны позаботиться. Я-то сам ни читать, ни писать не умею, а вы сейчас же нацарапаете мне письмецо и заметку в газету. У вас есть бумага и чем писать?

— Найдется.

— Хорошо! Сочините-ка мне письмо, которое Вильрож, якобы будучи тяжело ранен, продиктовал кому-нибудь — кому попало. Пишите, что состояние его внушает самые серьезные опасения и что он нуждается в тщательном уходе. А уж доставку письма я возьму на себя. Она его получит и сразу тронется в путь.

— Так. А газетная заметка о чем?

— Об убийстве купца. И вину надо взвалить на француза.

— Никто никогда не поверит.

— Заметка появится в печати на другой день после отъезда этой дамы. Так что ее внезапный и поспешный отъезд будет похож на бегство и только внушит подозрение.

— Постойте, но вы привлечете целые орды полицейских!..

— Подумаешь! Вы их знаете так же хорошо, как я. Они безобидные твари.

— Но ваши намерения?

— Закрыть Вильрожу, по крайней мере на время, доступ в колонию. А так как его жена будет в наших руках, у него не хватит времени доказывать свою невиновность. Он все пустит в ход, чтобы освободить жену, но ему нельзя будет обратиться за содействием ни к англичанам, ни к оранжевым бурам, потому что его тотчас арестуют по обвинению в убийстве.

— Ничего нельзя прибавить к тому, что вы сказали, друг Клаас. Вот вам обе бумажки. Заметка для газеты сложена в длину, а письмо квадратиком. Смотрите не перепутайте.

— Будьте спокойны. А теперь отдохнем. Скоро будет обнаружено убийство купца и ограбление повозки. Я тоже там буду и постараюсь толкнуть полицию на ложный след.

— Только опасайтесь мастера Виля. Кстати, вы нашли в фургоне что-нибудь стоящее?

— Пустяки. Но не в этом дело. Мне был нужен труп, покойник. И это я нашел.

ГЛАВА 7

Размышления самонадеянного, но нерешительного полицейского. — Человек, который верит в предчувствия. — Концерт диких зверей. — Кто рычал — лев или страус? — Шакал охотится, лев забирает добычу. — Новый подвиг опытного охотника. — «На помощь!» — У льва в пасти. — Бред. — Жаркое из слоновьей ноги. — Мнение доктора Ливингстона о южноафриканском льве. — Появление его преподобия, который узнает в раненом мастера Виля.

Мастер Виль, полицейский из Нельсонс-Фонтейна, считал себя самым ловким из всех сыщиков Объединенного Королевства, но все же он был вынужден сознаться самому себе, что задача, которая свалилась ему на голову, полна необычайных трудностей. Если весьма лестное мнение, которого он держался насчет своих личных талантов, и толкнуло его ввязаться в это, скажем прямо, путаное дело; если он поначалу увлекся, что не совсем обычно для представителя англосаксонской расы[71], то зрелое размышление подействовало на него охлаждающе, как ледяной душ.

Волнение, вызванное загадочным убийством, улеглось в несколько минут, как по щучьему велению. Весь прииск снова принял свой обычный деловой вид: стучали кирки; скрипя, поднимались и опускались по тросам кожаные мешки; люди, которых ночное происшествие отвлекло было на минуту, работали с обычным упорством. У каждого хватало своих забот, чтобы не слишком долго думать о вещах посторонних. Вот если бы убийцу тут же, на месте, поймали и линчевали, тогда другое дело — тогда они, пожалуй, потратили бы несколько минут на то, чтобы посмотреть повешение. На приисках так мало развлечений! Но что им за дело до слез осиротевшей девушки, потерявшей единственную опору в жизни? Что им до более или менее неприятных размышлений полицейского, занятого распутыванием загадочной драмы?

Текли часы, но мастер Виль не знал, что предпринять. А тут над самонадеянным сыщиком еще стали подтрунивать коллеги. Их грубые шутки заставляли его держаться нарочито уверенно, хотя никакой уверенности у него не было.

— Ладно, ладно! — угрюмо отвечал он. — Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Занимайтесь своими делами, а мои вас не касаются. Я у вас не прошу ни совета, ни помощи. Мне нужен отпуск. Если мне откажут, я все равно устроюсь. А все остальное беру на себя…

Мастер Виль принял героическое решение. Он запихнул в сумку необходимые вещи, приготовил оружие, оседлал коня и пустился в путь. Он обошел все алмазное поле, осмотрел все участки, тщательно осведомился обо всех, кто уехал и кто приехал, и убедился, что, кроме буров и французов, ни один посторонний на прииске не показывался.

Хотя здесь и работала добрая тысяча человек и среди них хватало темных личностей, которых легко можно было заподозрить в каком угодно преступлении, сыщик все время думал только о трех французах и трех бурах. Это была навязчивая мысль, какое-то смутное, но неодолимое предчувствие.

«Да почему бы и нет, в конце концов? — рассуждал Виль. — Эти французы едва появились и сразу исчезли. Тот, который здесь работал, виделся с убитым вечером незадолго до убийства, а ночью они скрылись. Все это наводит на нехорошие мысли. Но, с другой стороны, три тяжеловеса-бура тоже, по-видимому, изрядные жулики. С какой целью могли они сюда припожаловать на столь короткий срок? Один из них преподнес мне ножны. А зачем? Чтобы помочь мне или чтобы сбить меня с толку? Однако, не могу же я разорваться на части и пуститься по всем этим следам одновременно. Буры разделились и пошли в разные стороны: один — на юг, двое — на запад. Французы подались на север. Какого черта им нужно на севере? Все-таки мне надо выработать какой-нибудь план. Здесь я задерживаться не могу, иначе я стану всеобщим посмешищем. Надо выследить или одних, или других. Но кого? Орел или решка? Буров или французов? Я больше склоняюсь в сторону французов. Потому что предмет, который я нашел на месте убийства, мог принадлежать только убийце, а мои буры слишком большие мужланы, чтобы владеть подобными драгоценностями! Ну что же, так и быть, махнем на север. Там и раскрою истину».

Едва покончив со своими колебаниями, мастер Виль стал укрепляться в мысли, которая, как мы видели, нелегко ему далась. Считая, что лучше ошибиться, чем оставаться в нерешительности, он пустился в путь, нисколько не думая о неизбежной потере службы, если его поиски окончатся неудачей, что, в конце концов, тоже было весьма вероятно. И затем — пусть объяснит тот, кто умеет объяснять такие вещи, — наш полицейский, хотя и был человек весьма положительный, слепо верил в предчувствия и, как мы видим, ошибался лишь наполовину. Впрочем, верно и то, что предчувствия, вероятно, заставят его совершить огромную оплошность.

Напасть на след трех французов было легко, потому что они ничуть и не старались скрыть или замести свои следы. Полицейскому почудилось в этой беспечности не что иное, как доказательство закоренелости преступников, а заодно и сознание ими своей безопасности. До границы английских владений было едва каких-нибудь два дня ходьбы, а задержать их на чужой территории, где власти чрезвычайно ревниво охраняют свои прерогативы[72], мастер Виль не мог. Но преступники — сыщик не сомневался, что они преступники, он бы дал голову наотрез, — от него не уйдут. И, как говорится, что отложено, то не потеряно. Вильям Саундерс решил не отставать от них ни на шаг, сопровождать их в любое место, куда им только захочется сбежать, но в конце концов схватить их и предать в руки карающего закона, едва только они неосторожно ступят ногой на английскую землю. Для человека такой закалки, как мастер Виль, время, расстояние, лишения, болезни не имеют ровно никакого значения!..

Альберу де Вильрожу и Александру Шони не сразу удалось разобраться в шуме, который внезапно поднялся на берегу реки, там, где были убиты слоны и где произошло столь грандиозное пиршество. Лошади, стоявшие на привязи, взвились на дыбы и делали отчаянные, но напрасные усилия, чтобы вырваться, но в конце концов покорно застыли на месте. Однако их била дрожь, и они судорожно фыркали и храпели, глядя в сторону опушки. Туземцы, отяжелевшие от огромного количества только что съеденного мяса, спали глубоким сном и, проснувшись, еле могли двигаться.

Один только проводник сохранял хладнокровие. Покуда трое европейцев брались за оружие и делали это с тем спокойствием, какое присуще подлинным храбрецам, проводник, дитя природы, старался проникнуть взглядом в густые заросли, которые едва освещала луна, затянутая белыми облаками. Наступило несколько секунд покоя, затем в тишине ночи раздался трепещущий звук, точно вырвавшийся из металлического горла, — как если бы хищный зверь, потревоженный в своем царственном одиночество, поднял свой голос, полный недоумения и гнева. Затем этот шумный раскат перешел в глухое, прерывистое рычанье, от которого стали дрожать листья и которое оглушило наших не столь испугавшихся, сколь заинтригованных европейцев.

— Лев… или страус, — сказал черный проводник на своем ломаном английском языке.

— Как это — страус? — с недоумением спросил Александр. — Разве это страус?

Его прервал неописуемый шум. В непроходимых зарослях поднялась буря звуков. Только что слышанный вопль был для нее как бы сигналом. Она прокатилась по берегу и, подобно отдаленному грому, замерла над рекой. Сила этих дьявольских звуков была такова, как если бы на полной скорости промчался поезд. Эти ужасные голоса доносились справа и слева, и путешественники понимали, что невидимые музыканты расположились вокруг всего их бивуака[73]. Нетрудно было догадаться, что их много.

Наконец послышались крики на высокой ноте, похожие на пронзительные звуки фанфар и всех прочих медных инструментов.

— Это не страус! — крикнул проводник Александру в самое ухо. — Это лев!

— Почему?

— Я слышу шакала. Он вышел на охоту для льва.

— Невозможно, чтобы один-единственный лев поднял такой шум. Их, должно быть, не меньше полудюжины.

— Ты прав. Но тех привлекает бельтонг, который провяливается на деревьях, а также запах жаркого из слоновьей ноги, которое тушится в ямке.

— Но тот лев, о котором ты говоришь…

— Он вожак. Он великий лев, и он ест только живую добычу. Сейчас он преследует газель или буйвола. Шакал ведет его по следу, как охотничья собака.

— А мы что будем делать в это время?

— Ничего. Нам ничто не грозит. На нас львы не нападут. Они слишком боятся человека, в особенности белого человека.

— Ты меня удивляешь. Но это не важно. Все-таки неприятно, когда тебя разбудят этаким манером. Если бы я мог различить в темноте хоть одного из этих крикунов, я бы с радостью послал ему пулю восьмого калибра — просто чтобы заставить его с минутку помолчать.

— На, смотри!..

Облака, закрывавшие луну, разошлись, и ночное светило залило лесную лужайку ярким, почти дневным светом. Молодой человек отчетливо увидел в тридцати шагах от себя резко очерченную черную, неподвижную, как пень, массу и узнал в ней льва, величественно сидящего на задних лапах.

Александр не был человеком впечатлительным, но и он оторопел.

Как же это? Добычей, столь легко и добровольно подставлявшей себя под его выстрелы, был лев, великолепный царь Африки, гроза долин и лесов? Он, скромный французский Немврод, заброшенный по прихоти судьбы в необозримую пустыню Калахари[74], сможет повторить подвиг великих охотников? Всего каких-нибудь двенадцать часов назад он убил слона, колоссальное, сильное, хитрое, почти неуязвимое животное, а сейчас он еще подстрелит льва?

Все эти соображения, описывать которые было бы слишком долго, молнией пронеслись у него в мозгу в ту минуту, когда он медленно поднимал ствол карабина. Он искал мушку и увидел ее блеск как раз над головой зверя. Оружие оставалось две секунды неподвижным в его руках, затем из ствола вырвался огонь. Густое облако дыма еще застилало стрелку глаза и он еще ничего не видел, а лев, пораженный огромной пулей весом в шестьдесят пять граммов, сделал десятиметровый прыжок и свалился, издавая ужасное рычанье, в котором смешались боль и ярость.

— Здорово, Александр! — крикнул Альбер де Вильрож. — Ну и стрелок же ты, черт побери! Бьюсь об заклад, что ты попал этому милому котенку прямо в голову. Полюбуйся, как он извивается! И как он сжимает мордашку лапами, точно он хочет вырвать оттуда твой кусочек свинца! Не старайся по-пустому, приятель: позади этой пульки было пятнадцать граммов тончайшего пороха.

Выстрел заставил временно умолкнуть всех диких зверей. Некоторые из них уже, по-видимому, знали, что это за гром. И только лев, рана которого была смертельна, стонал жалобно, но все более и более тихо. Александр сменил патрон и собирался выстрелить второй раз, когда в нескольких шагах от него раздался хруст ветвей и крик ужаса и страха. Все три француза замерли. Если вспомнить, как близко находились львы, то несчастного, который молил о помощи, надо было считать человеком конченым.

— Сюда! На помощь! — кричал он. — Погибаю!

Альбер, как человек смелый, но безрассудный, был готов броситься туда, откуда доносились крики, но почувствовал на плече тяжелую руку Александра:

— Спокойствие, дружище! Ты хочешь пойти на верную смерть?

— К тому же бесполезную, — добавил Жозеф.

— На помощь!

Крик прозвучал в последний раз и замер.

Затем послышался шум, какой могло бы произвести тяжелое тело при падении, и лужайку медленно пересек крупный лев, державший в пасти какую-то белую массу. Трое друзей оцепенели. В этой массе, которую хищник нес с такой же легкостью, с какой кошка несет мышь, они узнали очертания человеческого тела.

Совершенно машинально Альбер вскинул карабин и выстрелил, — можно сказать, не целясь! Какому же настоящему охотнику не случалось в минуту отчаяния выстрелить, не думая, машинально и в то же время удачно!

Выстрел заставил льва резко остановиться. Он выпустил добычу и медленно сел. Держа голову прямо, он широко раскрыл пасть и, обернувшись в сторону своих неожиданных противников, устрашающе зарычал. А когти его впились в несчастного, который не подавал признаков жизни, и словно месили его бесчувственное тело.

Альбер, Жозеф и Александр спокойно прицелились.

— Пли! — скомандовал Александр.

Три выстрела слились в один. Хищник выпрямился во весь свой рост, стал пятиться на задних лапах, как лошадь, поднявшаяся на дыбы, сделал три или четыре шага и свалился.

Несмотря на все мольбы проводника, который не без оснований боялся последних судорог агонизировавшего зверя и заклинал их не двигаться с места, они все трое бросились к несчастному, который лежал, распростершись на земле. Покуда Альбер добивал льва, Александр поднял раненого и перенес его к костру. Это был европеец, и в крайне плачевном состоянии. Длинные кровавые полосы пересекали всю его спину, а одна рука, по-видимому пострадавшая от клыков хищника, беспомощно свисала.

Несколько капель холодной воды привели его в чувство. Он приоткрыл глаза и тотчас закрыл их, едва бросив растерянный взгляд на своего спасителя. Затем он стал бормотать что-то бессвязное. Странно, его бред не имел никакого отношения к опасности, которой он столь счастливо избежал. Казалось, его терзали воспоминания о каком-то загадочном убийстве,и он все говорил о жертве, о законе Линча, о полиции и об убийцах.

— Что нам делать с этим беднягой? — спросил Альбер, хлопоча вокруг раненого.

— Я и сам не знаю, — ответил Александр. — С одной стороны, мы не можем взять его с собой: у нас не хватает перевозочных средств и для самих себя, но, с другой стороны, не можем же мы бросить его.

— Я того же мнения. По-моему, у него сломана рука. Я постараюсь наложить ему шину. Затем, если только он сможет удержаться, мы посадим его на одну из наших лошадей и доставим на ближайшую станцию.

— Но какого черта он здесь таскался, в этом гиблом месте, да еще ночью?

— Возможно, он спасался от убийц. Тут какая-то мрачная драма.

— А может быть, это преступник, которого мучает совесть? Ибо не надо забывать, что мы там оставили довольно-таки пестренькую публику…

Альберу все не удавалось уложить сломанную руку незнакомца в лубки, и он сделал раздраженный жест.

Тогда черный проводник сказал ему шепотом:

— Слушай меня, вождь, и подожди минутку. Если хочешь, я наложу этому белому перевязку по нашему способу.

— Пожалуйста! Мне кажется, что я только напрасно мучаю его. К счастью, он снова потерял сознание.

Чернокожий окинул опушку быстрым взглядом, затем, увидев молодое деревце приблизительно такой же толщины, как сломанная рука незнакомца, сделал на коре несколько продольных надрезов и весьма умело содрал ее. Затем обложил корой раненую руку и перевязал гибкой лианой.

Наложение этого простого и остроумного аппарата, весьма сходного с шиной, какими широко пользуются наши хирурги, принесло пострадавшему немедленное облегчение. Он зашевелился, попросил пить, жадно сделал несколько глотков и сразу глубоко заснул.

Тем временем над лужайкой поднялся аромат готового жаркого. Жозеф обратил на это внимание и прибавил, что после всех пережитых треволнений очень хочется есть, ибо переживания прогнали сон и ожесточили аппетит.

— Ты чертовски прав! — сказал Альбер. — Вчера нам поневоле пришлось отказаться от кабана как раз в ту минуту, когда мы собрались поесть. Я того мнения, что нам бы следовало попробовать слоновьей ноги.

Неутомимый черный проводник разбросал тлеющие угли, лежавшие на поверхности, и с бесконечными предосторожностями выгреб туземное блюдо из ямки. Ноги толстокожего животного невероятно разбухли и стали неузнаваемы. Но вид у них был соблазнительный, и они весьма вкусно пахли.

— Да ведь это блюдо, достойное короля! — воскликнул Альбер, набивая рот.

— Оно достойно императора, сатрапа[75], набоба![76] — поддержал Александр. — Грош цена медвежьей лапе!.. Грош цена свиному окороку с трюфелями!..

— Нет, вот уж никогда не увидят современные Лукуллы[77] такое вкусное блюдо на своем столе! Ни за какое золото не купят они ничего подобного…

— Просто непостижимо, как это такое грубое, тяжеловесное животное, как слон, может дать такое тонкое и деликатное блюдо.

— Я нисколько не удивляюсь, если дикое четвероногое, зовущееся царем лесов, тоже пришло понюхать аромат, идущий из этой незатейливой харчевни.

— А ведь правда! Я так увлекся нашими гастрономическими делами, что забыл о диких зверях. А проводник еще утверждал, будто один вид белого человека внушает львам непреодолимый ужас. Взгляните на беднягу, который валяется на траве, — вот вам убедительное опровержение.

Это замечание было сделано по-английски, и проводник, почувствовав себя задетым, ответил своим гортанным голосом:

— Я помню почтенного белого человека, по имени Дауд[78]. Он-то прекрасно знал, что лев — трус и нападает только на более слабых. Какой это подвиг — зарезать козла или антилопу? Я, например, сопровождал Дауда и Ма Робер[79] на озеро Ньями. Два льва напали на буйволенка. На буйволицу они напасть побоялись. Но она ринулась на одного из львов, подняла его на рога и убила наповал. А второй удрал, как последний трус. В другой раз Дауд спал ночью под кустом. Он лежал между двумя мужчинами моего племени. И вот они забыли поддерживать огонь, и уголь почти погас. Вдруг подошел лев. Он стал рычать, но не набросился на людей, которые лежали в нескольких шагах от него. Он не посмел броситься даже на быка, который стоял в кустарнике. Лев увидел белого человека и ушел подальше и только ворчал до самого рассвета. А ты разве не знаешь, что, когда белые люди стали стрелять дичь и отогнали ее далеко от краалей[80], голодные львы съедали своих детенышей, но не решались нападать на людей твоего племени?

— Все это верно, — ответил Альбер, — однако сегодня ночью у нас под самым носом произошло как раз обратное. Я бесконечно уважаю мнение прославленного путешественника, но, видимо, он не всегда бывает прав. Наконец, исключения всегда возможны.

Не в укор нашему герою и для сведения читателя я не могу устоять против желания познакомить его с том, что писал о южноафриканских львах доктор Ливингстон. Пусть слова столь авторитетного человека опровергнут ошибочные утверждения кабинетных путешественников или рассказы писателей, которые, добросовестно заблуждаясь, составили себе преувеличенное мнение о той опасности, какую представляет встреча со львом.

«Днем, — пишет знаменитый английский исследователь, — лев останавливается на одну-две секунды, чтобы осмотреть встреченного им человека. Затем он начинает медленно ходить вокруг и отдаляется на несколько шагов, не переставая озираться. Затем он ускоряет шаг, и наконец, когда ему кажется, что его уже не видно, он пускается наутек, скача, как заяц. Днем нет никакой опасности, что лев нападет на вас, если только вы его не тронете. И то же самое ночью, если светит луна. В лунные ночи чувство безопасности бывало у нас так велико, что мы лишь очень редко привязывали быков, и они спали рядом с фургонами, в которых находились мы сами; зато в темные или дождливые ночи, если только где-нибудь поблизости находился лев, можно было быть уверенным, что на лошадей и волов он нападет непременно.

Если вы встретили льва среди бела дня, то и тогда, вопреки распространенному мнению, вы увидите зверя далеко не величественного. Он попросту немного крупней большого дога и очень напоминает зверей собачьей породы. У него морда удлиненная, как у собаки, и он мало похож на того льва, какого изображают на картинках.

Льву приписывают разные вымышленные внешние черты, а его рычанье изображают, как самый страшный звук на свете. Мы слыхали это «величественное рычанье царя зверей»; конечно, можно испугаться, особенно ночью, если оно примешивается к раскату южного грома, если ночь такая темная, что после каждой вспышки молнии вы чувствуете себя совершенно ослепшим, а дождь идет такой, что ваш костер гаснет и ничто вас не защищает: ни дерево, ни даже ваше ружье, ибо оно мокро и первый выстрел будет неудачен. Но если вы находитесь в фургоне, тогда другое дело, тогда вы слушаете рычанье льва без страха и без почтения.

Страус кричит так же громко, но никогда человек его не боялся. Я высказал это утверждение несколько лет назад, но оно было взято под сомнение. Поэтому я тщательно проверял его у европейцев, которые слышали и льва и страуса. И спрашивал их, могут ли они установить какую-нибудь разницу между рычаньем льва и рычаньем страуса. И все признавали, что никакой разницы не находили.

Наконец, охота на льва с собаками почти не опасна, если сравнить ее с охотой на индийского тигра, потому что затравленный лев оставляет охотнику полную возможность спокойно прицелиться и стрелять не спеша.

Надо рассчитывать на частые встречи со львами во всех тех местах, где водится много дичи. Они выходят на ловлю группами по шесть и по восемь голов. Но, во всяком случае, скорее можно быть раздавленным на улицах Лондона, чем съеденным львами в Южной Африке, — если только не охотиться за ними. Судя по тому, что я видел и слышал, ничто не может остановить человека смелого…»

Занималась заря, и трое французов, освежевав убитых ночью львов, собирались выйти на поиски раненого слона.

Проснулся больной. Он казался более спокойным и уже не смотрел на своих спасителей так растерянно.

Радостными кликами было встречено появление нового лица, которое нетрудно было узнать по необычному наряду.

— Как! — с обычной своей сердечностью воскликнул Альбер де Вильрож и бросился к новоприбывшему. — Это вы, ваше преподобие? Мы рады видеть вас! Вам удалось-таки удрать от ваших бродячих музыкантов? Очень хорошо! Садитесь, поешьте! Тут еще хватит чем насытиться, если вы голодны. А мы отправляемся в небольшую экскурсию.

— Тысяча благодарностей, господа. Я тронут вашим милым приглашением. Я действительно изнемогаю от голода и усталости.

Затем, случайно взглянув на раненого, он едва сдержал дрожь, пробежавшую у него по всему телу.

«М-да! — сказал он самому себе. — Что все сие означает? Здесь мастер Виль!.. Неужели он что-то подозревает? Во всяком случае, будем начеку!»

ГЛАВА 8

Полицейский и бандит. — К путникам присоединяются один проводник, один шпион и один враг. — Пустыня Калахари. — Питательные клубни и арбузы. — Бушмены и бакалахари. — На что идет желудок дикой полосатой лошади куагги. — Жажда. — Рябчик — дурная примета. — Четвероногие, могущие обходиться без питья. — О чем говорят следы носорога. — Невидимый водоем в Калахари. — Иссякший источник. — Бедствие.

И полицейский и лжемиссионер были оба слишком заинтересованы в том, чтобы не упускать французов из виду, поэтому они быстро спелись и стали понимать друг друга с полуслова. Его преподобие — до поры до времени мы вынуждены называть его так — сумел с дьявольской ловкостью использовать отсутствие хозяев, отправившихся на поиски слона, которого подранил Жозеф. Его преподобие был ласков, наивен, он говорил умно и убедительно и обвел полицейского вокруг пальца, как нормандский барышник. А полицейский, со своей стороны, был убежден, что покорил миссионера.

Несмотря на всю свою слабость, мастер Виль головы, однако, не потерял. Костлявую антипатичную фигуру миссионера он слишком часто видел в Нельсонс-Фонтейне и, встретив его здесь, не мог рассчитывать, что сам останется неузнанным. Стало быть, приходилось как-нибудь объяснить, что он делал здесь, на подступах к пустыне Калахари, в ту минуту, когда французы столь удачно вытащили его у льва из пасти. Но мастер Виль не смущался ни капли. Он выдал себя за американского матроса, который бросил свое судно в Дурбане[81]. Нужда якобы заставила его поступить в колониальную полицию, но ему надоело прозябать на ничтожной должности. Когда в Нельсонс-Фонтейне произошло убийство и начальник послал его на розыски убийц, он решил дезертировать. Он якобы увидел, что это дело не могло принести ему ни малейшей пользы, ибо в случае удачи честь и выгоду присвоит себе начальник. А в случае неудачи, на которую, конечно, и следовало рассчитывать больше всего, единственной наградой за все его труды была бы ругань. Поэтому он и решил сбежать. Он хотел пробраться на голландскую территорию, но, пытаясь перейти вброд какую-то речку, сбился с пути, заблудился в лесу и в конце концов, потеряв лошадь, свалился без сил рядом со слоном, которому распорол брюхо носорог. Его разбудил ружейный выстрел, и он направился по звуку, когда внезапно почувствовал, что его схватили, зажали в железные тиски и уносят в глубь леса. Он потерял сознание и очнулся только здесь, на бивуаке.

Его преподобие сделал вид, что свято верит всей этой глупой выдумке, а сам ломал себе голову только над одним вопросом: знает ли ищейка о его причастности к убийству или не знает. А вдруг начальнику полиции взбрело в голову бросить каких-нибудь ловких сыщиков по следам трех буров? А вдруг мастер Виль выслеживает именно его самого? Это предположение, далеко не лишенное оснований, нисколько, впрочем, не тревожило преподобного отца. Сейчас ему, в общем, никакая непосредственная опасность не угрожала, ибо они уже больше не находились на английской территории, и лучше было иметь полицейского рядом с собой — это позволит избавиться от него, когда наступит время.

Он скоро сообразил, что оказал слишком много чести изобретательности этого самонадеянного господина: тот всячески старался держаться в обществе французов, притом не внушая им никаких подозрений.

«Вот здорово! — подумал его преподобие, борясь с сильным желанием смеяться. — Да если бы Клаас, Корнелис и Питер заплатили этому дураку, он не должен был бы сделать ничего лучшего. Пусть меня возьмут черти, если он сам не осуществляет полностью первую часть нашей программы и если он не уверен, что купца убили именно эти три француза!.. Воистину полиция — чудесное учреждение! Этот чудак способен арестовать своих спасителей. Не возражаю! Пожалуйста! Во всяком случае, он не станет болтать с ними об убийстве. С этой стороны никакой опасности нет».

— Послушайте меня, мастер Саундерс, — сказал он, — ваше положение вызывает у меня большое сочувствие. Я отлично понимаю, что в вашем плачевном нынешнем состоянии вам невозможно искать убежища у буров. Я-то сам не больше чем бедный миссионер. У меня нет ничего, кроме доброго сердца и великого желания принести несчастным дикарям свет истинной веры. Я намерен добраться до Замбези. Как мне кажется, наши путешественники держат путь туда же. Оставайтесь со мной. Если хотите, проделаем путь вместе, а когда вернемся, то миссионерское управление — а оно, как вы знаете, довольно богато — сумеет вознаградить вас.

Мастер Виль с восторгом принял это предложение, так чудесно соответствовавшее его собственным планам. Альбер и Александр, которые сразу к нему привязались, потому что оказали ему такую услугу, тоже одобрили план его преподобия. Они были очень далеки от того, чтобы догадаться, с каким мерзавцем имеют дело.

И вот небольшая группа, пополненная двумя новичками, уходит в пустыню Калахари. Негры, надолго обеспеченные пищей (третий слон был найден мертвым примерно в десяти километрах), проводили их благословениями. Что же касается чернокожих слуг, то они взвесили все трудности и опасности, могущие встретиться в пути, и почли за благо исчезнуть.

Один лишь проводник, в котором знакомство со знаменитым Ливингстоном зародило живую симпатию к белым, согласился их сопровождать. У них не было никаких мелких вещей, какие так любят наивные местные уроженцы, но этот славный малый поверил французам на слово, когда они обязались вознаградить его по окончании путешествия. Он попрощался со своими и отправился в качестве проводника пересекать огромное и пустынное пространство, лежащее между 29° и 20° южной широты.

Это был чистокровный бечуан, и звался он Зуга. Прекрасное знание местности делало его весьма ценным, прямо-таки незаменимым членом маленькой экспедиции, ибо все остальные пустились в опасное путешествие несколько легкомысленно.

Действительно, хотя пустыня Калахари поросла густой травой, хотя там и произрастает множество разнообразных растений и встречаются не только густой кустарник, но и крупные деревья, она, однако, не менее, а, пожалуй, и более иссушена и безводна, чем Сахара. Ее именно потому и называют пустыней, что в ней нет рек и крайне редко встречаются родники. Это — огромное пространство, местами пересеченное руслами иссякших рек и населенное разнообразнейшими видами животных, в том числе некоторыми породами антилоп, организм которых весьма мало нуждается в воде. Почва здесь песчаная — очень мелкий, бледного цвета песок, то есть почти чистый силиций. Вдоль русла высохших рек лежат наносные породы, затвердевшие на солнце, не менее прочные, чем спала, и не пропускающие воды. В период дождей здесь образуются естественные водоемы, в которых вода сохраняется долго. Среди обильных и густых трав тут и там встречаются участки, где почва совершенно обнажена или покрыта ползучими растениями. Их корни сидят очень глубоко, но сами они подвергаются сильнейшему действию солнца и обладают некоторыми странными особенностями. Так, многие из них имеют корни в виде клубней и могут одновременно утолять и голод и жажду в засушливое время, когда нет никакой иной пищи и никакого питья. Наконец, благодаря любопытной своей приспособляемости волокнистые корни одного из этих растении превращаются в клубни, когда растению необходим для произрастания известный запас влаги. Это растение принадлежит к породе тыквенных. Оно меняет свои вид в зависимости от почвы, на которой произрастает, и дает пунцового цвета огурец, пригодный для еды. Другое растение, которое туземцы зовут «мокоми», принадлежит к разряду травянистых и ползучих. Оно дает по нескольку крупных клубней — величиной с голову человека. Туземцы находят их благодаря остроумному приему, для которого нужен весьма чувствительный слух. Они берут камень, бьют им по земле, и разница в звуке показывает им, где есть клубни и где их нет. Эта невероятная сноровка туземцев восхитила бы наших врачей, которые по звуку определяют, какие изменения произошли в человеческом организме. Встречается также великолепный, восхитительный арбуз. Туземцы зовут его «кэмэ». Это освежающее и одновременно укрепляющее растение. Оно является благодеянием не только для человека, но и для животных. Травоядные — как слон и носорог, хищники — как лев, гиена и шакал, и даже грызуны ценят этот дар природы, удовлетворяющий самые разнообразные вкусы.

Живут здесь племена бушменов и бакалахари. Бушмены, которых некоторые этнографы относят к семейству готтентотов, малорослы, хотя не следует причислять их к карликам. Они кочевники, никогда земли не обрабатывают и не разводят домашних животных. Это страстные охотники, вся их жизнь проходит в преследовании дичи, которую они тут же, на месте, и съедают. Бушмены питаются также корнями и дикими плодами, сбор которых возлагается на женщин. Бушмены худы, жилисты, неутомимы и, подобно арабам в пустыне, способны переносить необычайную усталость и неслыханные лишения.

Бакалахари, которые являются ответвлением бечуанов, напротив, трудолюбивые земледельцы и скотоводы. Они терпеливо обрабатывают землю мотыгой, хотя неблагодарная почва ничего не дает им за их труды, кроме небольшого количества арбузов и тыкв. Корни, немного проса, козье молоко — таково скудное питание этих бедных людей.

Целую неделю бродили по этой пустыне пятеро европейцев и их чернокожий проводник. Много пришлось им перенести лишении, и если ложиться спать на голодный желудок приходилось все же не каждый день, то недостача воды мучила беспрерывно. Уже на второй день пришлось бросить все шесть слоновьих клыков, которые были навьючены на одну из лошадей. Ей много надо было работать, чтобы всех обеспечить продовольствием, и не следовало ее переутомлять. Александр, Альбер и Жозеф по очереди садились на нее и пускались по следам антилопы, буйвола или жирафа. Вторая лошадь служила только для перевозки мастера Виля, у которого рука поправлялась очень медленно. Что касается его преподобия, то он в своем шелковом цилиндре и развевающемся сюртуке шагал как человек, которому все обычные потребности чужды.

Пять дней назад Александр подстрелил куаггу — однокопытное, похожее на зебру, но меньше ростом. Полосы, столь чудесно украшающие зебру, куагга носит только на шее, на голове и боках. Проводник Зуга отложил в сторону желудок животного, утверждая, и не без оснований, что нельзя пренебрегать самым лучшим сосудом для перевозки питьевой воды. Зуга наполнил его водой из довольно грязной лужи, и это был весь запас путешественников на целых два дня.

Вот уже сутки, как выпита последняя капля и всех мучает жажда. Особенно тяжело полицейскому: у него лихорадка, он кричит и бредит и производит впечатление буйнопомешанного. Между тем его спутники героически отказались каждый от части своей воды в его пользу, и он получил больше, чем другие. Это была большая жертва, но бедняга не мог ее оценить, так как совершенно потерял голову. Лошади едва тащились, а люди передвигались тяжело — у них горело в горле, губы потрескались, язык покрылся язвами и кружилась голова.

Зуга пытается приободрить их: он говорит, что поблизости есть источник и вечером будет много хорошей воды. Однако очертания местности не дают оснований рассчитывать на близость родника. Сколько видит глаз, все безжизненно и однообразно. Повсюду выгоревшая трава, повсюду островки сухого песка, тощий кустарник или сморщенные деревца. Нет больше арбузов, нет сочных клубней. Несчастные обитатели этой пустыни уже давно поглотили все, что содержало хотя бы каплю влаги.

Альбер де Вильрож знает Южную Африку по своим прежним путешествиям, ему знакомы тайны этой безнадежной земли. Жестом, полным отчаяния, показывает он проводнику на стайки рябчиков, которые взлетают, часто хлопая крыльями. Рябчик, вообще говоря, птичка зловещая: он питается насекомыми и водится на земле безводной и выжженной. И никакой другой птицы не встречали наши путники. Все говорило о полной заброшенности и безжизненности этих мест.

— Терпение, вождь! — пробормотал проводник в ответ. — Терпение и надежда!

— Да ты сам посмотри, друг мой Зуга: ведь здесь все без исключения живые твари принадлежат к тем породам, которые могут почти совершенно обходиться без воды. Увы, мы не наделены этим счастливым свойством! На, смотри, еще один штейнбок. А вот пути. И целое стадо жембоков. С, самого утра встречаются только лось, куду, спрингбоки, дикобраз и страусы. Ты отлично знаешь, что все эти проклятые твари могут жить в здешнем пекле, как саламандра[82] в огне, и даже не замечать, что нет воды.

Проводник улыбнулся и пальцем, сухим, как корень лакрицы, показал на свежий большой и глубокий след животного.

— Носорог, — сказал он просто.

— А хоть бы и так! Что это доказывает?

— А то, что все животные, которых ты перечислил, могут удаляться от воды на пятьдесят и шестьдесят миль, а носорог дальше чем на семь-восемь миль от воды не уходит. Вот, смотри!..

— Я вижу далеко-далеко стадо жирафов.

— А эти антилопы гну, которые убегают влево?

— Ну и что? Четвероногих здесь много. Есть и буйволы, и зебры, и фалла.

— Да, но там, где есть жирафы, гну, буйволы, зебры, фалла и носорог, там должна быть и вода — и не дальше чем в семи-восьми милях.

— Ну, друзья, — сдавленным голосом воскликнул тогда Альбер, — потерпите еще немного! Кажется, мы спасены.

Лошади, которым инстинкт, видимо, подсказал то же самое, подняли головы и зашагали веселей. А людей приободрила надежда, и они удвоили усилия. В сосредоточенном молчании прошагали еще три часа, затем и люди и животные, полностью обессилев, остановились в чаще, среди кустов и деревьев из семейства стручковых, покрытых лиловыми цветами.

— Здесь! — с торжествующим видом сказал Зуга.

— Но я вижу только песок! — с отчаянием в голосе возразил де Вильрож.

— Пить! Пить! — хрипел мастер Виль.

Но проводник правильно оценил эту песчаную, чуть вдавленную посередине прогалинку, напоминающую таз. Дно ее было истоптано животными и носило отпечаток многих копыт. Зуга, видя, что его белые спутники изнемогают, молча сел на корточки и стал усердно разгребать песок руками.

— Что это ты делаешь? — спросил его Александр.

— Рою колодец. Можешь помочь?

— Конечно. Что надо делать?

— То, что делаю я. Рой! Но у тебя нежные руки, и они слишком слабы. Скоро все твои пальцы будут в крови. Возьми свою саблю.

— И мы добудем воду?

— Да.

— Ты уверен?

— Насколько может быть в чем-нибудь уверен слабый человек.

— А если ты ошибаешься?

— Тогда придется идти еще три дня, пока мы встретим новый источник.

— Для нас это было бы равносильно смерти.

— Успокойся, белый вождь, вода здесь есть. Смотри, песок уже становится влажным.

Александр, который страдал от жажды меньше других, не сидел сложа руки во время этой беглой беседы. Альбер, Жозеф и миссионер, побуждаемые его примером, старались изо всех сил и рыли с ожесточением. Мастер Виль и тот дотащился и стал царапать землю здоровой рукой.

Таким образом они вырыли яму примерно в два квадратных метра по поверхности и столько же в глубину. Зуга вскоре был вынужден умерить их пыл, предостерегая не пробивать дна ямы, представляющего довольно твердый, не пропускающий воды слой, иначе вода мгновенно исчезнет и больше не вернется.

Проводник не ошибался. Когда доморощенные землекопы дошли до этого прочного слоя, со всех сторон стала медленно просачиваться чистая, прозрачная и прохладная вода, но шла она не снизу, не из твердого дна, а из стен колодца.

Путешественники изнемогали от усталости. Им показались столетиями последние минуты ожидания, покуда драгоценная влага не собралась в таком количестве, что можно было удовлетворить их насущные потребности.

Затем пришли радость, буйство, безумце, легко понятные всякому, кто под палящим зноем Африки пережил пытку жаждой, с которой никакая другая пытка сравниться не может. Всякая осторожность была забыта. Эти несчастные, у которых из-за обильного выделения пота сгустилась кровь, у которых из-за температуры доменной печи ссохлись внутренности и которые исхудали, как после двухнедельной голодовки, бросились на благодатный источник и стали с жадностью диких зверей поглощать воду, возвращавшую их к жизни.

Проводнику пришлось чуть ли не силой оттащить их от ямы, над которой они стояли на коленях, не думая о том, что неумеренность грозит им смертельной опасностью.

Затем вволю напоили лошадей, и Александр, боясь, как бы не иссяк этот поистине чудодейственный источник, о существовании которого никто и не подозревал всего несколько часов назад, наполнил водой про запас желудок куагги.

— Ты предусмотрителен, — улыбаясь, сказал проводник. — Это хорошо! Ты великий вождь. Но будь спокоен — завтра утром здесь опять будет полно воды. Нам хватит на все время. А потом мы яму засыплем, чтобы животные не продавили дно. А теперь поедим.

Несколько ломтиков сушеного мяса и два жареных рябчика составили весь обед, и он был съеден с аппетитом, после чего все легли спать, устраиваясь поудобнее на теплом песке. Развели костер, ночь наступила очень быстро.

— Я не очень любопытен, — сказал Альбер негромким и неясным голосом, каким люди говорят засыпая, — но мне все же хотелось бы знать происхождение этого чудесного источника, который наш славный Зуга открыл столь непонятным образом. Местность, насколько видит глаз, была ровная, ни подъемов, ни впадин, так что тут и речи не может быть о подземных течениях, которыми питаются артезианские колодцы. Вода, просачивающаяся здесь сквозь песок, не достигает высокого уровня и не пробивается наружу. Наконец, и водоупорный слой не может распространяться слишком далеко. Тут какая-то загадка, и я никак не могу ее разгадать…

— А вы не полагаете, — вмешался его преподобие своим трескучим голосом, напоминающим шуршание саранчи, — вы не полагаете, что вода идет из источника, который теряется в песках? По Калахари, должно быть, еще совсем недавно проходило много рек. Мы часто встречаем высохшие русла. Я бы скорей считал, что низшие, более глубокие слои земной коры не пропускают воду и этим мешают ей испариться. Допустите попросту, что на протяжении такого водонепроницаемого слоя, покрытого песком, есть изменения в уровне. Тогда в более низком месте вода проступит тотчас, едва будет, удален песок. Я просто высказываю вам свое предположение.

— Вы, пожалуй, правы, ваше преподобие. Я вам благодарен за объяснение. Этот вопрос не давал бы мне спать… Господа, спокойной ночи!

Солнце едва-едва стало выплывать из-за чащи, заслонявшей горизонт, когда спящих разбудил крик боли и отчаяния, вырвавшийся из уст проводника.

Все вскочили, чуя беду. Действительность — увы! — оказалась мрачней самых мрачных предположений: совершенно иссяк источник. Посреди углубления, дно которого, по-видимому, кто-то ночью топтал, все увидели дыру, в которую вода ушла до последней капли.

— Гром и молния! — воскликнул в ярости Александр. — Кто совершил такое варварство? Человек или звери? Лучше бы мне сделали такую дырку в груди!..

— Не верю я, — сказал ошеломленный Альбер, — что дикий зверь приходил сюда на водопой, в двух шагах от нас. Да и следов никаких не видно.

— А что бы ты хотел увидеть на этих движущихся песках? Они не хранят следов… Постой-ка, одна лошадь отвязана. Может быть, она все и натворила?

И в довершение несчастья, желудок куагги, в котором хранился запас воды, валялся на земле, распоротый и пустой. Было похоже, что широкое рваное отверстие сделано зубами грызуна.

Вся предусмотрительность Александра оказалась напрасной. Запасы воды погибли.

ГЛАВА 9

Человек, который не любит лошадей. — Разведчик. — Бушменский крааль. — Люди пьют кровь. — Как утолить жажду. — Как бушмены роют колодцы. — Воду держат в скорлупе страусовых яиц. — Мастер Виль начинает жалеть, что отправился в путь. — Почему его преподобие так легко сносил лишения. — Капля воды в пустыне. — Укус пикаколу. — Героическая самоотверженность. — Чамбок.

При виде непоправимой боды, в которой, должно быть, была виновата лошадь, Александра, несмотря на все его обычное хладнокровие, охватила ярость. Он вскинул карабин, прицелился и готов был сразить животное пулей.

Но Альбер быстро отвел его ружье.

— Ты с ума сошел! — сказал он своему другу. — Мало тебе одной беды? Ты забываешь, что лошади еще будут нам не то что полезны, а прямо-таки необходимы.

— Если только какая-нибудь из них не сыграет с нами поганую шутку. Нам положительно не везет с лошадьми. Из-за лошади я чуть-чуть не был раздавлен слоном, тебя и Жозефа лошади понесли в заросли, и вы спаслись только чудом, а теперь нам предстоит погибнуть от жажды опять-таки из-за лошади!.. Нет, право, это уж чересчур. Их убивать надо!..

— Да будет тебе, успокойся! Я вижу, твоя старая ненависть к лошадям только усилилась…

— Я действительно давно их ненавижу, но теперь они мне стали омерзительны.

— Караи! Я не разделяю твоих взглядов. Лошадь — необходимый помощник путешественника. Сейчас я, кстати, отправлюсь в разведку. Вы следуйте за мной, и побыстрей: надо использовать время, пока солнце еще не печет вовсю. Как твое мнение, Зуга?

— Правильно, белый вождь. Отправляйся. Но будь осторожен, ибо мы на земле бушменов, а они, когда увидят белого, способны на всякую гадость.

— Почему?

— Потому что недавно сюда приходили белые и полубелые и покупали людей…

— Работорговцы? — с негодованием воскликнул молодой человек. — Но я считал, что эта гнусная профессия упразднена.

— Увы, нет. За водку, за табак, за ткани черные вожди делают набеги на краали, похищают жителей и отдают их людям, у которых белые лица и длинные бороды.

— Ну, уж если и меня примут за такого гнусного барышника, мне будет нетрудно оправдаться. Зато уж сами барышники пусть лучше не подходят ко мне слишком близко. Во всяком случае, спасибо за совет. Я еду. До скорого свидания.

Немного спустя все тронулись по следам всадника, которого уже скрывала густая трава.

Первый переход проделали молча. Александр, опустив голову, предавался размышлениям. Жозеф шел за ним след в след и молчал. Позади, непроницаемый и мрачный, плелся миссионер. Шествие замыкал грустный Виль, который уже, быть может, раскаивался в своей глупой затее и, во всяком случае, испытывал неловкость от сознания, что столь многим обязан великодушным преступникам.

В полдень сделали привал и позавтракали. Завтрак был мрачный. Без питья вяленое мясо застревало в горле. Было такое ощущение, точно жуешь паклю. Вдобавок начинало беспокоить долгое отсутствие Альбера, так что решили не задерживаться, хотя зной стоял безжалостный.

После мучительного дня наступила ночь. Пришлось остановиться. Развели огонь, и Жозеф кое-как собрал поужинать, но никто к еде не притронулся. Мысли об Альбере перешли в мучительную тревогу. Александр изнемогал от усталости и жажды, но усидеть на месте не мог. Несмотря на ночное время и опасность повстречаться с дикими зверями, он уже собирался выйти на поиски своего друга, когда послышался тяжелый, заглушенный конский топот. Александр и Жозеф закричали от радости, увидев Альбера. Забыв усталость, они бросились ему на шею.

— Ну, дружище, и заставил же ты нас тревожиться! Ты, надеюсь, цел и невредим? Какие новости? Нашел ли ты воду? Говори!..

— Право, я и сам не знаю, — весело ответил Альбер, соскакивая на землю. — Во всяком случае, набрел на нечто вроде деревушки. Мое появление вызвало невероятную растерянность. Но поберегись-ка. Дело в том, что я загнал лошадь. Сейчас она упадет. Смотри, как бы она тебя не задела, когда начнутся судороги. Хороню, что мы тогда ее не убили, потому что она здорово мне послужила. Но она окажет нам еще одну услугу. Вы, вероятно, умираете от жажды, как я понимаю.

— В буквальном смысле слова. У меня нет сил говорить. Виски у меня сжало, как клещами.

— Ну вот, я и привез вам попить.

— Правда?

— Конечно, правда! Питье не очень вкусное, но что уж там — в темноте пить можно. А я пил и днем.

— Оттого ты так весел?.. Давай!

— Пожалуйста. Но должен тебе объяснить…

— Никаких объяснений. Давай скорей. Я выпью все. Даже если это кровь.

— Вот ты сам все и сказал. В Мексике, на Соноре, мы всегда так делали. Мне не раз случалось в подобных обстоятельствах пустить кровь лошади и пить прямо из вены, превозмогая отвращение. Только что я вскрыл шейную вену этому бедному буцефалу[83], прильнул ртом к ране и напился. Это меня сразу подкрепило. Я наложил перевязку из шипов мимозы, и кровотечение приостановилось. Надо извлечь шип, и кровь потечет снова. Тогда можно будет пить. Конечно, противно до тошноты, но ничего не поделаешь. Сейчас я ей свяжу ноги… Готово. Ты нашел?

— Не могу… Не могу пить… кровь.

— Торопись… Она подыхает… Видишь, она уже хрипит!..

Его преподобие лежал на животе, уткнувшись лицом в песок, но не пропустил ни одного слова из советов Альбера. Он встал, шатаясь подошел к лошади, которая уже агонизировала, обнял ее за шею и стал пить ее кровь, как вампир. Наконец он оторвался, заткнул рану пальцем и, обернув измазанное кровью лицо к Жозефу, сказал ему глухим голосом:

— Ваша очередь. Еще не поздно.

Каталонец колебался секунду. Лошадь сделала резкое движение, палец лжемиссионера соскользнул с надреза, и длинная красная струя пролилась на землю. Альбер прижал голову лошади коленом:

— Да пей же… Кровь уходит, а это ваша жизнь!.. Она уходит из ваших жил…

Жозеф, преодолевая отвращение, долгими глотками пил ужасный напиток и сделал знак Александру, но тот мотнул головой в знак отказа.

— Нет, я никогда не смогу, — пробормотал он с неописуемым отвращением.

— Но подумай, малокровные женщины и дети ходят на скотобойни и стаканами пьют кровь только что зарезанных животных!..

— Возможно! Но что касается меня… Мастер Виль, пейте, если вам угодно.

Полицейский не заставил повторить это приглашение. Он тоже прильнул ртом к ране, и обескровленное животное забилось в судорогах. Это было как бы последнее возмущение жизни против смерти, последняя дрожь, последний хрип. Кровь перестала течь. Благородное животное было мертво. Оно отдало свою кровь, чтобы спасти четырех человек.

— Бедная лошадка! — сказал Александр, расчувствовавшись. — Если она даже и была, сама того не зная, виновата перед нами, она искупила свою вину. — Затем он обратился к Альберу: — Ну, расскажи, что ты видел. Деревню? И там поднялся переполох? Там где-нибудь поблизости должна быть вода. Я очень обессилел, но сутки я еще продержусь.

— Я действительно видел какие-то шалаши. У нас в Европе в них не захотели бы жить и собаки. Метрах в пятистах оттуда я встретил группу женщин, человек двадцать. У них был довольно жалкий вид. Заметив меня, они быстро собрали страусовые яйца, штук по десять каждая, уложили их в сетки и панически пустились наутек. Я хотел их догнать и всячески успокаивал, но безрезультатно. Ни одна мне не ответила, и ни одна не хотела понять мои жесты. Когда я дошел до их хижин, яйца куда-то исчезли. Странно, но мужчин было всего несколько человек. Они смотрели на меня равнодушно, без враждебности. Но они тоже не понимали меня или не хотели понять. Пришлось вернуться.

— Вождь, — сказал тогда Зуга, — в этом краале живут бушмены. А женщины, которых ты встретил, несли в яичной скорлупе запасы воды. Нам бушмены воды не дадут, а яйца запрятаны так, что никто их не найдет. Однако это ничего не значит. Я сам сумею найти источник, и вы сможете напиться. Надо выйти до восхода солнца и отправиться к бушменам. Кто знает, быть может, когда они увидят, что вы такие же люди, как Дауд, и что вы не покупаете черных людей, они сами придут нам на помощь.

Проводник рассуждал правильно. Бушмены боятся набегов работорговцев и даже чужих бечуанов, поэтому они селятся далеко от воды или не говорят, где берут ее. Законный инстинкт самосохранения так развит у них, что они закапывают в землю сосуды с водой и разводят на этом месте костры. Когда им бывает нужно немного воды для личного потребления, они прибегают к довольно необычному приему. Но при их ограниченных возможностях и когда приходится быть постоянно начеку, им ничего другого не остается. Женщины укладывают в мешок или сетку штук двадцать — двадцать пять страусовых яиц, верней — пустую скорлупу. В этой скорлупе проделана дырочка, в которую можно просунуть палец. В скорлупах они переносят воду и хранят ее. Они отправляются к роднику, засыпанному песком, и руками разгребают ямку. Дойдя до твердого слоя, они берут полый тростник длиной сантиметров в семьдесят, прикрепляют к одному концу пучок травы и втыкают этим концом в яму. Когда это сделано, они ее снова засыпают песком, но так, чтобы верхний конец тростника оставался свободным. Через этот свободный конец они ртом втягивают в себя воздух до тех пор, пока через траву медленно, трудно, но начинает подниматься вода. А воду они изо рта, глоток за глотком, переливают в яичные скорлупы, но не сплевывая, а спуская по соломинке, и не через соломинку, а именно по соломинке, по ее наружной поверхности.

Каждый может убедиться, насколько превосходен этот способ, — стоит только попробовать наполнить водой бутылку, стоящую на некотором расстоянии от сосуда, из которого вода вытекает, или пустить струю вдоль какой-нибудь ветки, приставленной по диагонали к тому сосуду, который надо наполнить.

Когда запасы воды наконец набраны, женщины уносят их в крааль и тщательно закапывают. Пусть явится неприятель или чужеземец — он сможет разграбить все село и обыскать всю округу, но воды не найдет. По этому поводу рассказывают характерную историю, показывающую, что для бушмена недостаток воды является первостепенным средством самозащиты.

Однажды в бушменский крааль пришли умиравшие от жажды бечуаны и попросили воды. Бушмены ответили, что воды у них нет, потому что сами они никогда не пьют. Бечуаны, убежденные в том, что их обманывают, решили разоблачить этих негостеприимных кочевников. Они караулили денно и нощно, совершенно погибая от жажды, но надеясь, что в конце концов вода все-таки выйдет из своего укрытия. Несмотря на все свое упорство, они через несколько дней отчаялись добиться успеха.

— Як! Як! — кричали они в ужасе. — Надо поскорей удирать отсюда! Это не люди!

А бушмены обманывали своих бдительных, но непрошенных гостей и каждый день пили воду из своих подземных запасов.

Не стоит слишком распространяться о тех новых муках, какие претерпели наши несчастные путешественники, прежде чем добрались до крааля, открытого Альбером. Скажем только, что они шли, верней тащились, пятнадцать мучительных часов почти не останавливаясь. Они понимали, что если остановятся на более или менее продолжительное время, то у них не будет сил снова подняться.

Мастер Виль больше чем когда бы то ни было проклинал свою сумасшедшую затею и свое честолюбие и уже тосковал по скромной должности, которую занимал в Нельсонс-Фонтейне. Теперь это уже был не самоуверенный, подталкиваемый радужными надеждами сыщик, чьему имени предстояло вскорости прогреметь вплоть до самой метрополии. Теперь он охотно согласился бы снова подставить себя под шуточки коллег, лишь бы ему дали вернуться в их среду. Да что там — за стакан воды он, Вильям Саундерс, сам пошел бы выполнять теперь все работы вместо с разными проходимцами, приговоренными к принудительным работам.

Совсем другое дело его преподобие. Вот кого не покидала мрачная энергия. Казалось — по крайней мере, внешне, — что этому человеку чужды обычные человеческие потребности. Он говорил мало, никогда не жаловался и только шагал и шагал. Спутники не переставали восторгаться его непреклонной твердостью и, по простоте, приписывали ее одной только его горячей вере, не подозревая, конечно, с кем имеют дело. Каждую ночь мерзавец ненадолго отлучался к своим чернокожим сообщникам, которые следовали за караваном на небольшом расстоянии, и получал от них продукты и воду, отсутствие которых так тяжело переносили несчастные французы, их проводник и полицейский.

Единственное, что интересовало лжемиссионера, были сокровища кафрских королей. Он мысленно переносился на Замбези. Там он видел сверкание драгоценностей, обладание которыми, как он рассчитывал, должно было принести ему и его сообщникам вожделенное богатство. Он находил, что смерть делает свое дело слишком медленно. Он охотно помог бы курносой, чтобы поскорей завладеть картой, находившейся у одного из трех французов. Он только не знал, который именно из них держит при себе этот драгоценный документ.

Ни Альбер, ни Жозеф, ни Александр не делали ни малейшего намека на цель своего путешествия, и бандит никогда ничего не заподозрил бы, если бы не рассказы бура Клааса. У него и в мыслях не было, что его сообщники убили французов. Напротив, не было исключено, что, будучи людьми осторожными и искушенными, французы и вовсе не взяли карты с собой. Они могли тщательно ее изучить и хорошо запомнить, так, чтобы, придя на место, уметь обойтись без нее.

Их не только не следовало убивать, но, если нынешнее тяжелое положение затянется, надо будет даже помочь им.

И так как всему приходит конец, даже страданиям, то, дойдя до предельного изнеможения, путники увидели бушменский крааль. Мужчины, должно быть, ушли на охоту, а у женщин и детей появление белых вызвало обычный страх, смешанный с любопытством.

Зуга, крепкий, точно он был сделан из бронзы, перенес все тяжкие лишения относительно легко. Он поддерживал Александра,который еле волочил ноги. Обращаясь к женщине, которая толкла просо в ступе, он два раза умоляющим голосом сказал ей:

— Метце! Метце! (Воды! Воды!)

Женщина подняла голову. В глазах у нее промелькнуло выражение сострадания, но она быстро его подавила, даже как будто устыдилась этого непроизвольно обнаруженного чувства, и с усердием продолжала работать.

— Женщина, — сказал проводник, — этот белый человек — друг черных людей. Он и его спутники — такие же люди, как Дауд. Они не уводят в рабство воинов пустыни. Они накормили воинов Калахари, которые умирали от голода. Дай им напиться.

У Александра подкашивались ноги. Его могучий организм был сломлен, он был обречен на гибель. Альбер и Жозеф бредили, мастер Виль хрипел. Один только лжемиссионер смотрел на всех своими бесстрастными и пронзительными глазами.

— Женщина, — повторил Зуга, — дай пить этим белым. Я отдам за них мою кровь.

Бушменка молча поднялась, вошла в шалаш и вернулась через несколько минут, неся две скорлупы страусовых яиц, наполненные свежей, прозрачной водой.

Путники пили жадно. Но проводник отмерил каждому недостаточную порцию. Вернувшись к жизни, они едва были способны пробормотать слова благодарности и тотчас заснули свинцовым сном.

Не прошло и часа, как этот целительный сон был прерван пронзительными криками. Две женщины склонились над ребенком, который кричал, показывая ногу.

— Что случилось? — спросил Александр.

Одна из женщин, как раз та самая, которая дала им пить, смотрела на бедного малыша, и глаза ее наполнились слезами.

— Он укушен, — наконец с трудом выговорила женщина.

Затем она взяла ребенка на руки и, страстно его целуя, подала европейцу.

У малыша уже опухла ножка, и на месте укуса, на светло-коричневой коже, образовалось серое пятно. Две капельки крови, как два рубина, просочились из двух маленьких ранок.

— Это змея пикаколу, — с грустью пробормотал Зуга. — Сам Дауд не знал средства против этого укуса. Женщина, твой ребенок умрет.

В это время из одного шалаша вышел старик. Он холодно осмотрел рану и, покачивая головой, подтвердил:

— Пикаколу…

Ничего больше он не сказал и лишь молча следил за быстрым действием яда. Нога у ребенка распухала и распухала и бледноватое пятно подымалось к бедру.

Мать сидела на земле. Она молча плакала крупными слезами и судорожно прижимала к себе малыша, который издавал душераздирающие крики.

— Ты уверен, что ребенок умрет? — спросил Александр.

— Через полчаса. Против укуса пикаколу средств нет.

— Клянусь, эта несчастная женщина имеет слишком много прав на нашу благодарность. Я попробую заплатить ей наш долг… Альбер, — обратился он к своему другу, — у нас нет никаких прижиганий, и я не вижу хотя бы жаровни с углями. Высыпь мне порох из одного патрона. А ты, Зуга, скажи женщине, что я попытаюсь вырвать ребенка из лап смерти, но ему будет больно.

Мать отдала малыша беспрекословно и устремила на белого человека взгляд, полный нежности и доверия.

Из своего дорожного прибора Александр достал ланцет, сделал на месте укуса два крестообразных надреза, раздвинул края и нажал, чтобы выжать кровь, которая все не вытекала.

Затем после секундного колебания он взглянул на эту скорбную мать, увидел жаркую мольбу в ее глазах, полных слез, и посмотрел на ребенка, которого сотрясала страшная судорога.

Альбер как будто угадал, что переживает его друг, и у него сжалось сердце. Он побледнел, но не сделал ни малейшего движения, чтобы остановить сопряженную со смертельным риском безумную попытку Александра.

Превозмогая страх, Александр прильнул ртом к одной из ранок и стал отсасывать кровь, время от времени сплевывая покрасневшую слюну.

Напрасно пытались вмешаться и его преподобие и полицейский.

Не слушая их и не отвечая им, Александр прильнул ко второй ранке и стал из нее также отсасывать отравленную кровь. Решив, что отсосано достаточно, он повернулся к Альберу:

— Порох! Высеки огонь! Зажги трут…

Альбер все предвидел и все приготовил.

Александр крепко зажал раненую ножку, насыпал немного пороху на одну из ранок и поднес трут, каким они обычно пользовались для разжигания огня. Порох вспыхнул, поднялось белое облачко, запахло жженым мясом. Ребенок корчился и кричал.

— Хорошо! Давай дальше!

В два приема он повторил ту же операцию, не обращая внимания на отчаянные крики маленького пациента.

Несчастная бушменка снова подняла свои заплаканные глаза и снова взглянула на француза нежным и глубоким взглядом. Француз понял ее немой вопрос.

— Надейся, женщина, — сказал он мягко. — Твой ребенок будет жить. — Его прервал внезапный раскат саркастического хохота, за которым последовал нечеловеческий крик.

Александр резко повернулся, как если бы сам наступил на змею. Он остолбенел, увидев чернокожего с тяжелой колодкой на шее, который со всех ног бежал к ребенку. Малыш уже тем временем перестал плакать. Негр схватил его на руки и, громко крича, стал сжимать в объятиях.

Тут снова раздался смех, похожий на скрежет пилы, и длинный бич из кожи гиппопотама, опустившись на спину несчастного бушмена, оставил на ней кровавую полосу.

ГЛАВА 10

Работорговцы. — Что такое чамбок. — Так ему и следует! — Искупление. — Благодарность — добродетель чернокожих. — Праздник в краале. — Пирушка у туземцев. — Корни, стрекозы, гусеницы, ящерицы, черепахи и лягушки. — Остроумное устройство печи. — Пиво в плетенке. — Приготовления к большой охоте.

Европейцы были поглощены наблюдением за героическим и безумным поступком Александра, а мать умиравшего ребенка была целиком во власти своего горя и своей надежды, поэтому никто не заметил, какая мрачная процессия неожиданно показалась в долине, направляясь в сторону беззащитного крааля. Человек пятьдесят негров с закрученными за спину руками и с ногами, связанными, как у приговоренных к смерти, медленно плелись под конвоем вооруженных до зубов мулатов[84] со зверскими лицами. Несчастные негры изнемогали от усталости и умирали от жажды. Из утонченного варварства их привязали за шею по двое к одному бревну в три метра длины и с развилками на обоих концах. Прикрепленные друг к другу этим двойным ярмом, негры были лишены возможности повернуться или хотя бы повернуть голову. Так они и плелись, спотыкаясь на каждом шагу, безжалостно подгоняемые чамбоком[85]. В довершение всего несколько женщин, несших за спиной маленьких детей, были также скованы попарно и подвергались тому же бесчеловечному обращению.

Подлые барышники, которые перегоняли это человеческое стадо, были одеты по-европейски: они носили куртки и бумажные штаны, широкополые соломенные шляпы и сапоги со шпорами. Их лица, на которых застыло выражение жестокости, были бы страшны, даже если бы с ними пришлось повстречаться в стране цивилизованной. А уж в этой дикой и заброшенной пустыне они были до того омерзительны, что и рассказать трудно.

Александр, Альбер, Жозеф и даже мастер Виль не могли поверить своим глазам. Как! В XIX веке, в нескольких переходах от английских владений еще встречаются злодеи, занимающиеся возмутительной торговлей людьми? И в жилах этих чудовищ течет наполовину кровь тех самых черных народов, которыми они торгуют, и наполовину кровь белых! Какая мерзость!

Александр, еще чувствовавший на себе молчаливый взгляд матери спасенного им ребенка, внезапно ощутил приступ того бешеного гнева, с каким не умеют совладать люди, обычно спокойные. Только что он смело рискнул собой, чтобы спасти жизнь ребенка. Он не мог сохранить хладнокровие, когда его самоотвержению был брошен такой вызов.

Этот негр, который завыл после удара бичом, но лицо которого все же сияло сверхчеловеческой радостью, не мог быть никем иным, как отцом спасенного малыша. Своими зоркими глазами сына природы он издалека увидел, что здесь происходит, и понял великодушный поступок белого. Сделав отчаянное усилие, он сломал свое ярмо раба и подбежал к ребенку. А конвоир-мулат, делая вид, что заподозрил попытку к бегству, безжалостно вытянул его чамбоком и рассмеялся, когда улыбка радости несчастного отца смешалась со слезами и с кровью.

На француза это зловещее веселье подействовало, как пощечина. Он резко выпрямился во весь свой гигантский рост, подскочил к насильнику, вырвал у него чамбок и так хватил его этим самым чамбоком по скотской роже, что тот сразу облился кровью.

— Это белый из Европы! — пробормотал мулат сдавленным голосом. — Это настоящий белый!

— Да, мерзавец, я белый, и я европеец, и ты мне сейчас за все ответишь! На колени, презренная тварь! На колени перед всеми этими людьми, которых ты лишил свободы!

Крик радости вырвался у чернокожих, когда они увидели, что возмездие близко. Но другие работорговцы, сообразив, что положение становится угрожающим, приготовились к борьбе.

— Бросить оружие, или я сейчас же застрелю этого мерзавца! — приказал им неумолимый мститель. — Альбер, Жозеф, возьмите их на мушку! И пулю в лоб тому, кто шевельнется.

Когда работорговцы увидели, что на них смотрят стволы крупнокалиберных карабинов, рассчитанных на слонов, они поняли, что белые незнакомцы держат их жизнь в руках. Тогда они побросали ружья на землю. И хорошо сделали, потому что оба наших каталонца, Альбер и Жозеф, были в таком состоянии, что еще немножко, и они бы застрелили работорговцев, как гиен.

Пусть не удивляется читатель, что три случайных человека смогли так сразу отбить у мулатов всякую охоту к сопротивлению. Надо знать, как велик у этих первобытных народов престиж чистокровных белых, насколько он выше престижа людей со смешанной кровью, особенно тех, кто происходит от португальцев и туземных женщин. Эти презренные полукровки бесчеловечно жестоки в обращении со своими, но один лишь вид европейца внушает им почтение.

— А теперь, — сказал Александр, — освободите-ка этих людей, которых вы хотели угнать! Развяжите их! И живей!

Покуда у мулата страдала только шкура, он молчал. Но когда под угрозой оказался его карман, он заволновался и попробовал торговаться. Жадность сильнее страха.

— Но позвольте, белый сеньор, эти люди принадлежат мне. Я купил их… И дорого за них заплатил… Я их купил у родного брата царя Сикомо. Я должен доставить их на Вааль, бурам. Им там будет очень хорошо. Смотрите, как они здесь несчастны, в этой пустыне, где нечего ни пить, ни есть… А там о них будут заботиться. Вот что, белый сеньор, если вы хотите купить их у меня, я их уступлю вам без всякой наживы. Не захотите же вы этак вот разорить бедного человека, я надеюсь. Вы мне заплатите за них сколько хотите и когда хотите. Слово белого человека свято.

— Ах, трижды мерзавец! — воскликнул Александр, которому эта беседа уже начала надоедать. — Ну погоди же, я тебе заплачу сейчас же! И с лихвой! То, что ты получил от меня чамбоком по роже, пока только задаток. Подожди минуту, сейчас мы произведем полный расчет.

Он поднял чамбок, который все время судорожно сжимал в руке, и стал так добросовестно обрабатывать шкуру негодяя, что тот, задыхаясь, запросил пощады и милости.

— Развяжи этих людей, — приказал ему Александр.

Несчастные невольники, почуяв свободу и видя, что их враги обезврежены, стали кричать от радости. Некоторые пытались поломать свое «бревно рабства», как здесь называют деревянные колодки, надеваемые на рабов.

Освободитель, желая, чтобы его приказание было выполнено в точности, сделал неграм знак не шевелиться. Затем он взял за ухо мулата, тяжело дышавшего после полученной трепки, и, поведя его по рядам, заставил развязать одного за другим всех невольников, и в первую очередь женщин. Альбер и Жозеф, держа в одной руке большие кухонные ножи, другой рукой схватили каждый по одному мулату, и даже мастер Виль схватил здоровой рукой пятого и поволок его, несмотря на сопротивление. Один только преподобный довольно растерянно смотрел на шестого мулата. Но этот последний, видя, что все его сообщники поневоле покорились и развязывают путы на невольниках, подчинился беспрекословно. Он был счастлив, что дело обошлось для него без проклятого ремня.

Не прошло и пятнадцати минут, как справедливость восторжествовала — туземцы получили свободу. Колодки были свалены в кучу, а Зуга, угадывая мысль белых, развел костер и бросил «бревна рабства» в огонь. Бушмены затеяли бешеную пляску, на которую шестеро работорговцев смотрели разочарованно и понуро.

— Вы нарушили самые священные права человека! — строго сказал им Александр. — Вы лишили этих людей свободы. Я мог бы отдать вас им на растерзанно, но мы судьи, а не палачи. Я ограничусь тем, что отберу у вас оружие. Идите на все четыре стороны. Где-нибудь вы свою воровку найдете. Марш!..

Мулаты были подавлены. Они робко поглядывали на бушменов, которые, вероятно, с удовольствием разорвали бы их на куски. Опустив головы и побросав все свое оружие, они медленно удалились.

Александр позвал проводника.

— Собери все эти ружья, сабли, ножи, раздай людям — пусть у них будет чем защищать свою жизнь и свободу.

Затем он резко обернулся, почувствовав какое-то теплое и мягкое прикосновение к своей руке. И тотчас лицо его, доселе бледное от гнева, осветилось доброй улыбкой: он увидел бушмена и его жену, склонявшихся над заснувшим ребенком.

Бушмен весь сиял от счастья. Тихие слезы текли по его лицу, и он их не сдерживал. Одна из этих жемчужин, в тысячу раз более ценная, чем настоящий жемчуг, и упала Александру на руку.

Тут раздался веселый голос Жозефа:

— Караи! Теперь, когда бся эта падаль ушла, а доврые вушмены бернулись домой, можно немного и побеселиться! Не прабда ли, месье Альвер?

И действительно, в этот день в краале был праздник. Неграм хотелось достойным образом чествовать своих белых заступников. На стол поставили все, что было, и европейцы увидели такие яства, существования которых никогда и не подозревали.

Много было блюд не только странных, но даже таких, на которые наши друзья поглядывали с опаской. Сначала пошли вкруговую красивые тарелки, искусно сплетенные из трав и наполненные зелеными гусеницами «лапанес», которые имеют до десяти сантиметров в длину. Бушмены набросились на них с жадностью. Затем гостям подали второе блюдо. Это были личинки некоего крылатого насекомого, покрытые сладковатой слизью. Насекомое называется «мопанес». Этим именем туземцы обозначают, собственно, дерево, на котором данное насекомое живет. Европейское название дерева — баугиння. Оно очень красиво, но обладает странной особенностью, вследствие которой его листья дают мало тени. В жаркие часы дня они свертываются и подставляют солнечным лучам только жилки. А в складках этих листьев находит себе приют маленькое съедобное насекомое. Жареные кузнечики, эти воздушные креветки, как их шутливо назвал Альбер, имели у наших европейцев немного больший успех. Вид больших сушеных ящериц, сухих, как вяленая треска, вызвал у Жозефа тошноту. Зато он налег на восхитительный корнеплод, имеющий до метра в окружности. По-бушменски он называется «маркуэ». Его сочная и питательная мякоть тает во рту и напоминает сметану. Затем ели «камерос» и «киамало», похожие на картошку, но сладкие. Они были поданы в вареном виде, и люди, которые несколько дней не видели никакой горячей пищи, ели их с аппетитом.

Белые не соблазнились ни гусеницами, ни ящерицами, ни личинками, но отдали честь питательным растениям и были уже сыты, когда торжественно внесли новое блюдо. Восхитительный запах, который оно издавало, стал еще больше раздражать аппетит, так что лакомства вегетарианские были отставлены.

Альбер без всякой церемонии поднял крышку с блюда, на котором легко мог бы поместиться средней величины теленок. Там оказалось штук шесть черепах. Они были приправлены ароматичными травами и варились вместе со своими панцирями.

— Браво! — воскликнул каталонец. — Конечно, и ящерица — друг человека, но не в вареном виде! Да здравствуют черепахи!

— И лягушки! Да здравствуют лягушки! — воскликнул Александр, хватая второй котел. — Вот это уж вполне французское кушанье. Отказаться от него было бы не то что неблагодарностью, но просто-таки преступлением против кулинарии. Господа англичане, — обратился он к его преподобию и к полицейскому, — не угодно ли?

Но оба гражданина Соединенного Королевства, у которых это милое земноводное еще не завоевало симпатий, ответили выразительной гримасой.

— Напрасно, господа, поверьте моему опыту. В Нельсонс-Фонтейне мне не раз случалось дополнять обед этим блюдом, и я, право, не знаю ничего вкусней.

— Что черепахи и лягушки встречаются на алмазных полях, где поблизости имеются болота, меня ничуть не удивляет, — заметил Альбер, — но не понимаю, как они попали в здешние выжженные места?

— Я тебе объясню. Но прежде всего я должен отметить, что бушмены готовят их гораздо лучше, чем мой бывший повар-китаец. Он попросту варил их в кастрюле, а наши хозяева, по-видимому, ставят их в духовку.

— Как — в духовку? Я здесь не вижу никакой духовки.

— Ну вот! Неужели я должен тебе описывать Южную Африку? Ты, кажется, исколесил ее с севера на юг и с востока на запад, в то время как я ничего не видел, кроме своего участка в Нельсонс-Фонтейне!

— А все-таки!

— Да ведь очень просто. Видишь этот конусообразный холм? Ты, быть может, принимаешь его за хижину? Ошибка, дорогой мой. Это муравейник. Наши бушмены проделали у самого основания отверстие, просунули туда огонь и выжгли муравьев. Потом они хорошенько все прочистили, и получилась прекрасная печь. Ею пользуется вся деревня. Каждый варит, жарит и печет в ней что хочет.

— Ладно, а причем тут лягушки и черепахи? Они, правда, восхитительны. Но посмотри, какие они крупные. Особенно лягушки. Если у них и голоса соответствующие, то это должны быть басы-профундо, они должны заглушать рычанье льва и крик страуса. Взгляни-ка на эту. Она не меньше пулярки. Да и вкусом не хуже.

— Местные жители зовут их… Вот я уже и забыл!

— Здесь их зовут матламетло, — напомнил его преподобие, который до сих пор разжимал зубы только для того, чтобы поглощать пищу. Он ел с жадностью человека, который страдает солитером.

— Матламетло, вот именно! Благодарю вас, ваше преподобие. Туземцы думают, что эти лягушки падают с неба.

— Шумная манна, я вам доложу! И тяжеловесная!..

— Ах ты, Фома неверующий! Во всяком случае, в дождливое время года они живут в лужах, которые образуются на здешних твердых грунтах. Когда наступает засуха, матламетло устраивают себе жилища под кустами и прячутся там до новых дождей. Они выходят только в дождь, а дождей здесь не бывает месяцами. Этим пользуется громадный паук, которому нужно ткать паутину: он закрывает ею весь вход в убежище лягушки. Но лягушку это спасает от комаров. Так что когда бушмены выходят на охоту, они не упускают случая поднять этот занавес, зная, что найдут здесь добычу. А что касается поверья об их небесном происхождении, то вот чем оно объясняется. Перед грозой, когда вот-вот пойдет дождь, лягушки выползают из своих норок и начинают громко квакать, напоминая обезьяну-ревуна. А бушмены страшно боятся молнии. Они прячутся у себя в хижинах, накрывшись кароссами[86]. Их поражает оглушительное кваканье, и они уверены, что так громко квакать могут только небесные создания. Что касается черепах, то они тоже водятся в песке, осевшем на дне высохших луж. До начала дождей они находятся в состоянии глубокого летаргического сна, если только их не пригласят на пирушку вроде сегодняшней.

— Вот уж поистине чудная страна! — пробормотал Жозеф, уписывая туземное рагу. — Все в земле: корни, вода, животные; воду носят в яичной скорлупе и пиво подают в плетенках. Ведь эта кислятина — пиво? Не так ли, месье Александр?

— Кислятина? — возмутился Александр. — Да ведь это пиво из сорго![87] Прекрасное пиво!..

— Оно вполне может выстоять против лучших страсбургских и мюнхенских сортов, — прибавил Альбер. — Но меня не меньше удивляет посуда. Ведь это плетенки! Они сделаны из растительного волокна. Но посмотрите, как искусно! Они совершенно водонепроницаемы!

Пирушка затянулась до поздней ночи и закончилась плясками, каких гости-европейцы еще не видали. Если судить по фантастическим телодвижениям, которые танцующим подсказывала африканская Терпсихора[88], их радость была ни с чем не сравнима, разве только с их неутомимостью. А ведь всего неделю назад эти бедные люди, выйдя на охоту, были пойманы враждебным племенем, вступившим в союз с португальскими мулатами-работорговцами! Но каких только чудес не совершает и с людьми первобытными, и с людьми цивилизованными магическое чувство свободы!

Несмотря на бешеную пляску и обильные возлияния, какими она сопровождалась, утро застало жителей крааля бодрыми, как стадо прыгающих газелей.

Поскольку из-за подлого нападения работорговцев сорвалась большая охота, на которую ушли все здоровые мужчины, а бушменам все же хотелось продолжить увеселения, они пригласили своих новых друзей на грандиозную облаву. Засуха вызвала сильную нехватку продуктов, так что устроить облаву было необходимо, и решено было закончить ее грандиозной травлей, во время которой сотни, а быть может, и вся тысяча животных должна была попасть в «хопо».

Как ни хотелось нашим трем приятелям продолжать путь на север, они не могли отказаться от приглашения. Да им и самим необходимо было спокойно провести хоть несколько дней в краале, во-первых, чтобы восстановить силы, во-вторых, чтобы закрепить дружбу с бушменами, на помощь которых они еще рассчитывали в будущем.

Мастер Виль вполне основательно сослался на свою больную руку и изъявил желание остаться в деревне. Проповедник, который до сих пор ничего не проповедовал по причине отсутствия слушателей, нашел наконец где применить свои таланты и стал всерьез наставлять на путь веры бушменских женщин и детей. Это позволило ему уклониться от столь светского развлечения, как охота, и он тоже остался в деревне.

А бушмены, попивая местную сливовую водку «муцуни», условились немедленно приступить к приготовлениям. На это требовалось не меньше двух дней.

Европейцы постарались использовать эти сорок восемь часов с наибольшей пользой.

ГЛАВА 11

Взгляды человека с двойным зрением. — О чувствительности. — Утерянный медальон. — Облава. — Что такое «хопо». — Антилопы, жирафы, буйволы, зебры, лоси. — Охотничий праздник. — Невиданное скопище южноафриканских зверей. — Паника. — Избиение. — Что произошло, когда убили куаггу. — Носом к носу с огромным крокодилом. — Смертельная опасность.

— Знаете, дружище Жозеф, ваши суеверия подарите бушменам! Где это видано, чтобы белый человек так расстраивался из-за сновидения!

— Из-за сновидения, месье Александр? Караи, скажите лучше — из-за страшного кошмара.

— А хоть бы и кошмара. Но ведь вы проснулись, и неприятные вещи, которые вы видели, исчезли?

— Что вы! Они все еще стоят у меня перед глазами, и мне страшно. Знаете, мы, каталонцы, верим в двойное зрение.

— А бушмены и бечуаны верят, что их колдуны могут вызвать дождь! Впрочем, они правы, в конце концов. Когда их колдуны несколько недель подряд заклинают солнце, луну и звезды, дождь все-таки начинает идти… раньше или позже.

— Да, но знаете, месье Александр, двойное зрение…

Александр только рассмеялся.

— А ты, Альбер, — спросил он своего друга, — ты тоже видел кошмар этой ночью? Ты нем, как рыба; и бледен, как саван того привидения, которое посетило Жозефа. Эх вы, горцы! Вы забыли, где родились и где находитесь! Вы бродите в густом тумане, в обществе героев Вальтера Скотта[89], — всяких гномов, кобольдов и домовых. Не забывайте, что мы находимся в Южной Африке. Здесь все призраки и привидения можно потрогать руками, и легенды нашего Старого Света здесь еще хождения не имеют.

Альбер де Вильрож, всегда казавшийся веселым, тоже обнаружил в этот день какую-то странную озабоченность.

— Ах, дорогой мой Александр, — ответил он угрюмым, почти страдальческим голосом, — усилиями разума можно иногда разогнать страхи, которые нагнало ночное сновидение. Однако у некоторых особенно чувствительных субъектов сны вызывают совершенно реальные мучения.

— Так! Вот тебе еще один перепуганный!..

— Можешь смеяться сколько угодно! А мы, южане, народ нервный, и от иных переживаний нам бывает не так легко отделаться. Взгляни на эту гигантскую мимозу, под которой мы лежим. Ты не находишь, что есть что-то общее между чувствительностью ее нежно-зеленой листвы к разным метеорологическим влияниям и моей душой, которую терзают таинственные ночные сновидения?

— Знаешь, у тебя получается какая-то смесь метафизики с ботаникой, и я ничего не понимаю.

— Сейчас объясню. Еще вчера это прекрасное дерево было величественным и пышным. Его ветви смело поднимались вверх, к небу, и нежные листья сладострастно принимали поцелуи солнца. А сегодня оно выглядит больным, ветви обвисли, листья свернулись, короче — больное дерево.

— Да ведь приближается гроза, И меня уже мучает мой застарелый ревматизм, а ведь я-то далеко не мимоза.

— Значит, ты допускаешь, что растение может заранее, за несколько дней или часов, предчувствовать приближение разных явлений природы? А человек, человеческая мысль не может, по-твоему, предчувствовать катастрофу?

— Конечно, не может! Не будем смешивать причину со следствием. Мимоза съеживается оттого, что воздух насыщен электричеством. А твой разум поразило…

— Мой разум поразило то, что он видел во сне, и он чувствует, или ему кажется, что он чувствует, приближение опасности.

— Да, но атмосферное электричество и гроза — вещи вполне реальные, а твоя опасность вымышленная.

— Этого ты не знаешь!..

— Ты просто болен, друг мой. У тебя лихорадка, вот ты и несешь какую-то околесицу.

— Да нет же! Заметь, все у нас в экспедиции пошло плохо с самого начала.

— Вот уж чего бы я не сказал! Правда, у нас были приключения, и довольно-таки сложные, но ведь мы очень хорошо выпутались из всех бед. И мы все-таки хоть и потихоньку, а приближаемся к цели нашего путешествия.

— Я не об этом говорю. Со мной однажды случилась не приятность. Я не хотел тебе даже и рассказывать, но сегодня она мне как-то очень уж отчетливо припомнилась, и все из-за этих ночных сновидений. Когда мы уходили из Нельсонс-Фонтейна, я потерял медальон с портретом Анны. Не знаю, где, в каком именно месте и в какую минуту я его потерял. Возможно, когда мы были в фургоне у того торговца. Так или иначе, но на другой день, когда я захотел взглянуть на портрет моей любимой, я увидел, что цепочка оборвана, а медальона нет.

— Конечно, — мягко сказал Александр, — это большая потеря, я не буду спорить. Однако, дорогой мой Альбер, ты потерял только портрет. А ведь оригинал остался, и он возместит тебе твою потерю. Конечно, это досадно и грустно, но ведь беда поправима, и с ней можно примириться.

— Я и примирился. Не ребенок же я, черт возьми! Однако поверь, несмотря на все успокоительные слова, которые мне подсказывает рассудок, я не могу побороть мрачные предчувствия в отношении Анны.

— Вполне естественный результат разлуки.

— Хочу так думать. Но сегодня ночью я видел Анну. Она умоляла помочь ей, у нее был такой душераздирающий голос, она так страшно кричала, что я проснулся весь в поту. Я был как сумасшедший. У меня стучало в висках, теснило в груди… И тут появляется Жозеф, и у него тоже расстроенный вид. Оказывается, что ровно в ту же самую минуту он тоже видел Анну в каком-то отчаянном положении. Но что это с тобой? Ты так побледнел…

— Ничего. Это со мной бывает… Нервы… — ответил Александр и подумал про себя: «А вдруг они правы? Я не знаю госпожи Анны де Вильрож. Но она жена моего самого близкого друга, и я люблю ее, как сестру. А ведь и мне приснилось, что она переживает страшные затруднения и зовет на помощь…»

Другу своему он сказал:

— Дорогой мой, твоей жене ничто не грозит. Она живет со своим отцом в большом цивилизованном городе. А что касается нас, то мы должны выполнить определенную задачу. Нам нельзя быть малодушными, надо идти вперед и вперед. Пустыня иногда действует расслабляюще на самых закаленных людей, но это проходит. А мы целых два дня ничего не делаем. Да еще такие переживания. Конечно, это тоже повлияло. Надо сняться с места и пойти. Двадцать четыре часа ходьбы по направлению к тайнику, где лежат сокровища кафрских королей, — и все будет забыто.

— Кстати, хотел тебе сказать по этому поводу два слова, пока мы одни.

— Пожалуйста! Его преподобие сбывает свой запас проповедей, а мастер Виль ему помогает, как будто он всю жизнь ничем другим не занимался. Говори, мы с Жозефом слушаем.

— Надо было бы еще раз и самым тщательным образом просмотреть карту.

— Мне это не нужно, я твердо полагаюсь на свою память. У меня в голове все очертания местности — и деревья, и базальтовая стрелка, и весь островок. Все это могу воспроизвести по памяти.

— А ты, Жозеф?

— Ну, знаете, у меня для таких вещей голова неподходящая! Вот если бы я там разок побывал, то уж второй раз нашел бы это место с завязанными глазами. Идите вы вперед, а я пойду за вами по пятам. Покажите мне место издали. Если это вершина крутой скалы, я взберусь, как ящерица. Если надо нырнуть в соленую или пресную воду — пожалуйста. Если надо пуститься в лес — пожалуйста. В болото — пожалуйста. По болоту я скольжу еще лучше, чем по снегам у нас в Канигу. Но чтобы я разбирался в этой мазне, в этой тарабарщине, — нет, этого вы от меня не требуйте. Я отказываюсь. Это по вашей части, вас даже латыни учили…

— Ладно, — решил Александр, — ничего не поделаешь. Я вижу, Жозеф относится к топографии враждебно. Но поскольку мы не имеем в виду расставаться, то это значения не имеет. А теперь послушай моего совета: давай уничтожим эту карту. Бог его знает, что может случиться. Мы можем заболеть, нас могут ранить или захватить в плен, а этот документ не должен попасть в чужие руки.

— Если хотите, — сказал Жозеф, — доверьте его мне. В случае опасности я всегда сумею его уничтожить.

— Идея! На, возьми. И не забывай, что ты держишь при себе все наше богатство.

Сорок восемь часов, которые были нужны на изготовление хопо — огромной туземной ловушки, в которую должны были попасть звери после облавы, истекли.

Депутация от бушменов пришла в полной военной форме официально пригласить французов. Наступала пора охоты.

Его преподобие и мастер Виль были поглощены своим благочестивым занятием и снова изъявили желание остаться в краале. Александр, Альбер и Жозеф были готовы в одну минуту и пошли с бушменами, которые должны были расставить их на хорошие места и позаботиться обо всех их нуждах.

Участие в такой грандиозной облаве, в которой наши три француза могли бы увидеть южноафриканскую фауну во всем ее разнообразии, конечно, весьма привлекало этих трех заядлых охотников, но они все же не могли подавить тяжелые воспоминания, оставленные ночным кошмаром.

Особенно был расстроен Жозеф. Его напускная веселость никого не обманывала, и славный малый решил не упускать своих спутников из виду, боясь, как бы с ними не случилось какой-нибудь беды.

Покуда приглашенные на охоту загонщики из соседних племен уходили далеко, на свои места, бушмены, счастливые, как дети, показывали своим новым друзьям хопо, и французы без долгих объяснений поняли его незатейливое устройство.

Представьте себе два частокола вышиной в два метра. Колья перевязаны лианами и крепко сидят в земле. Каждый такой частокол имеет от трех до четырех километров в длину и ни малейшей щели. Они поставлены в долине и почти сходятся под острым углом, в форме колоссальной латинской цифры V. Расстояние между свободными концами равно длине одной из сторон угла. Эти стороны, однако, но сходятся и угла не образуют. Метрах в семи — десяти от точки, где могло бы произойти скрещение, они начинают идти параллельно, на расстоянии метров двадцати один от другого. Так образуется коридор. Он заканчивается ямой, имеющей примерно двадцать квадратных метров по поверхности и четыре метра в глубину. На краях ямы, с той стороны, откуда звери должны появиться, и на противоположной стороне, там, куда они попытаются бежать, лежат поваленные деревья, так что всякая попытка к бегству становится невозможной. Яму прикрывает легкий настил из прутьев, замаскированный травой и листьями, и в нее неизбежно сваливается каждое животное, которое попадает между частоколами.

Загонщики собираются в наивозможно большем числе и уходят далеко, за пять-шесть километров. Там они образуют огромный полукруг и медленно направляются к открытому основанию цифры V. При этом они исступленно кричат. Дичь, смертельно напуганная их голосами и шумом, который они производят, беспрерывно ударяя копьями по щитам, не пытается прорваться сквозь их ряды, а бежит от них. Она бежит стремглав в сторону хопо и попадает между частоколами. Иногда, заметив, что стенки начинают сближаться, зверь пытается повернуть обратно, но поздно. Поблизости, в засаде, сидят охотники. Они появляются внезапно, как дьяволы, потрясают копьями, бьют животных не глядя, а те, имея перед собой только одну дорогу, мчатся в узкий проход и падают в яму. Они валятся одно на другое, покуда вся яма не заполняется трепещущей массой, по которой скачут последние из оставшихся в живых.

Именно здесь поставили бушмены трех французов, которым предстояло принять участие во всех перипетиях этой шумной и оживленной охоты.

Хопо установлено так, что один частокол идет вдоль открытой местности, а второй тянется вдоль леса. Благодаря такому расположению европейцы смогли укрыться в тени больших деревьев. К тому же теперь неизбежно попадет в загон не только лесная дичь, но и та, которая обычно живет в пустыне.

Прошло часа два терпеливого ожидания, когда в отдалении стали видны густые клубы пыли. По-видимому, это бежали поднятые и обезумевшие от испуга звери. Затем показалась как бы пунктирная линия, образуемая черными точками, поставленными на равном расстоянии одна от другой. Точки резко выделялись на белом песке. Послышался отдаленный гул — началась охота.

В авангарде, прыгая с изумительной легкостью, шли грациозные блюбоки. Вот наконг с опасными рогами, с синеватой шерстью, с большими ногами, имеющими до тридцати сантиметров в обхвате. Наконг встречается редко в этих местах, он живет в топких болотах, по которым удивительно легко бегает на своих уродливых толстых ногах. Очертя голову мчатся несколько страусов. Мелкой рысью, как рекогносцировка в легкой кавалерии, идет табун жирафов. Эти странные животные, ростом до семи метров, смешно покачивают на бегу своими маленькими головами, а шеи у них от страха извиваются. Внезапно охваченные ужасом, они сбиваются в кучу, вертят хвостами и в бешеном галопе налетают на эскадрон зебр и куагг. Вскоре появляются лоси с покатой грудью, а за ними — стадо разъяренных серых буйволов с глазами, налитыми кровью.

Но больше всего было антилоп. Самые разнообразные виды, самые разнообразные масти предстали перед изумленными европейцами, которые так залюбовались этим необычным зрелищем, что даже забыли свой охотничий пыл.

До сих пор животные особого шума не поднимали. Они лишь проявляли некоторое беспокойство, видя, что их собралось так много и что все так перемешалось.

Тем временем полукруг загонщиков медленно, но неотвратимо сжимается. Их крики слышны все более отчетливо, и беспокойство четвероногих, которые, кроме буйволов, все безобидны, переходит в ужас. Передовые видят частокол, прямая линия закрывает перед ними горизонт.

Они делают крюк, с быстротой метеора пересекают пространство, лежащее между обоими частоколами, но каждый раз натыкаются на частокол и уходят все дальше и дальше вглубь, подталкиваемые все новыми и новыми потоками, наседающими сзади.

Здесь великолепный подбор антилоп. Самый наименее впечатлительный натуралист замер бы от восторга, только увидев это разнообразие пород, блеск шерсти, грациозно посаженные головы и глаза, полные испуга. Огненно-красные гризбоки, едва достигающие роста козы; белые газели с рыжеватым оттенком; огромные куду с неправильными вертикальными полосами и четырехугольными завитыми рогами; антилопы конеподобные, которых зовут так потому, что по величине они не уступают лошади; черные гаррисбоки, у которых откинутые назад рога длиной не меньше метра имеют форму кривой сабли, а черная, как уголь, шерсть и развевающаяся грива придают этим животным живописный вид; ориксы[90], которым длинные рога, заостренные, как копье, позволяют не бояться даже льва.

И еще много других зверей напирали друг на друга, сшибались лбами, с испугу прыгали одно другому на спину, падали, вставали и бежали дальше, ослепленные страхом.

Однако буйволы, зебры и куагги, по природе далеко не такие мирные, не хотят следовать за этой обезумевшей массой. Ни за что не хотят они идти дальше, когда видят, что расстояние между частоколами сужается. Они резко поворачивают назад и намерены броситься на загонщиков. Но тут с шумом появляются охотники. Вместе с тремя европейцами они сидели в засаде, замаскированной воткнутыми в землю ветками. Теперь они внезапно выскакивают, оглушительно шумят, потрясают копьями и тычут животным прямо в глаза свои ярко раскрашенные длинные щиты.

Европейцы берут ружья на изготовку. Сейчас начнется истребление.

Вид людей доводит страх и ярость зверей до предела. Буйволы с ревом бросаются на бушменов, но те уклоняются с ловкостью, достойной испанских тореадоров. Зебры громко ржут и яростно бьют ногами. Но взлетают копья и впиваются в животных. Куагги пытаются перегрызть древко зубами.

Раздается несколько выстрелов, и два буйвола, зебра и жираф падают, пораженные насмерть.

Тогда прибегают загонщики. Они кричат еще более дико и громко. Атакуемых охватывает паника, и они наконец бегут к яме. Жирафы, буйволы, страусы, антилопы напирают друг на друга и давят друг друга. Целый лес рогов — прямых, остроконечных, хрупких, прочных, длинных, изогнутых, завитых спиралью! И все это движется, переплетается, ломается, трещит! И затем — страшный рев боли!

Настил, перекрывающий яму, проваливается, и яма заполняется в один миг. Ничто не может больше остановить это беспорядочное бегство. Задние подталкивают передних, и передние проваливаются. Страшное зрелище!

Но черные охотники опьянены удачей, они испускают крики радости. Европейцы тоже увлечены и не жалеют зарядов.

Александр только что тяжело ранил куаггу. Он имел в виду сделать из ее желудка бурдюк взамен того, который они недавно потеряли. Но животное вырвалось сквозь пролом в частоколе, сделанный разъяренным буйволом. Тогда Шони тоже выбрался через пролом и стал преследовать свою добычу, а та убежала в лес. Преследователь видел, что куагга на каждом шагу спотыкается, и решил, что сможет ее догнать. Мало-помалу он углубился в лес и очутился на берегу илистой речки. Куагга вошла в воду, чтобы освежиться. Охотник счел момент подходящим и вскинул ружье, поставив ногу на ствол поваленного дерева. Ему нужно было упереться локтем в колено, потому что после бега не было достаточной твердости в руках.

Внезапно дерево зашевелилось под ногой, он потерял равновесие, оступился и почти по колено увяз в тине. То, что он принял за поваленное дерево, оказалось не больше не меньше, как огромным крокодилом. Обозлившись на неосторожность охотника, который нарушил его сладостную дремоту, крокодил раскрыл свою вместительную пасть и собрался проглотить обидчика. Но Александр не растерялся, увидев эту страшную прорву, утыканную громадными зубами, из которой шел отвратительный запах мускуса. Он снова вскинул карабин и выстрелил крокодилу прямо в глотку.

Но эти исполинские ящеры так живучи, что, несмотря на страшную рану, крокодил еще успел вплотную подойти к молодому человеку, который, увязнув в тине, не мог сдвинуться с места.

Прогремел второй выстрел. Пуля, порох, пыж — все попало чудовищу в самую утробу, и пасть захлопнулась.

Александр, считая, что крокодил наконец убит, попытался вырваться из трясины, как вдруг крокодил снова распялил свои страшные челюсти. Тут охотник схватил карабин за ствол и грохнул своего врага изо всей силы по голове. Но приклад скользнул и попал между челюстями. Они захлопнулись. Напрасно пытался смельчак вытащить оружие. Уж если крокодил что-нибудь держит, так держит. Нужно топором разрубить его на куски, чтобы заставить челюсти разжаться.

Молодой человек тщетно напрягал все свои силы. Он уже хотел позвать друзей на помощь, но крик застрял у него в горле. Шони почувствовал, что какая-то петля сжимает его горло, и поднял руку, чтобы попытаться высвободиться, но кто-то тащил его сзади, и он почувствовал, что голова касается земли. Несчастный задыхался и вскоре потерял сознание.

ГЛАВА 12

Обмен опытом. Подарок «людей обезьяны». — Бесчисленные ответвления семьи бечуанов. — Как добывают соль жители Калахари. — Отсутствие Александра. — Тревога. — Бесплодные поиски. — Александр в плену. — Португальские мулаты. — Предложения мерзавца. — Страшная угроза. — Алчность и жестокость. — Покинутый крааль. — Казнь белого. — Страшные пытки. — Пролом в частоколе.

Когда Альбер и Жозеф увидели, что Александр пустился проследовать подраненное животное, им и в голову не пришло встревожиться: они слишком хорошо знали, что их товарищ — охотник ловкий и осторожный.

Их тоже увлекла невиданная облава, и вместе с бушменами они побежали к яме.

А как раз в эту минуту Александр и выстрелил в крокодила.

— Ага! — сказал де Вильрож. — Это наш Александр воюет с какой-то дичью, еще способной защищаться.

Де Вильрож и не подозревал, как он близок к истине.

— А не пойти ли и нам к нему? — предложил Жозеф.

— Пожалуй, это не совсем удобно, — ответил де Вильрож. — Если мы все идем, наши хозяева могут обидеться. Ведь они отвели нам почетные места. Подождем немного, он вернется.

Тем временем бушмены приступили к дележу добычи. Дележ производился замечательно справедливо: учитывалось, сколько у каждого охотник едоков в семье. И так как охота была удачной, то каждый получил обильный запас пищи.

Но это еще не все. Воины из соседних племен, желая достойным образом поблагодарить бушменов, которые пригласили их на охоту, объявили, что поделятся с ними солью. Это вызвало взрыврадости, которую сможет понять лишь тот, кому приходилось подолгу обходиться без этой необходимой приправы. Приветственные клики раздавались в честь «обезьян», которые получили таким образом непререкаемые права на благодарность хозяев.

Чтобы понять, почему бушмены называли своих гостей обезьянами, надо знать, что у бечуанов каждое племя носит имя какого-нибудь животного. Так, например, «бакузна» означает «люди аллигатора», «батлапи» — «люди рыбы», «батаус» — «люди льва», «баногас» — «люди змеи», и так далее. Каждое из бесчисленных мелких племен, образующих большую семью бечуанов, носит другое имя: бангуакетцы, бахорутцы, баролонги, бамангутос, батуанос, бакоас, бамотларос и т. п. Каждое из этих племен питает суеверный страх к животному, имя которого оно носит, как на Дальнем Западе краснокожие боятся своего тотема[91]. Это животное не только нельзя убивать — с ним нельзя плохо обращаться. Наконец, его именем каждое племя называет свой собственный, особый танец. Поэтому у туземца не спрашивают, какое имя носит его племя. Спрашивают, какова его «бина» — танец. И он отвечает, что «танцует» льва, змею, гиппопотама и т. д. «Люди обезьяны», или племя бакатлас, в последнее время нуждались в мясе, но они были богаты солью. Впрочем, богатство было относительное, если принять во внимание, какую редкость здесь представляет это драгоценное вещество и каким способом оно добывается.

Когда соль не приносят на собственных плечах из глубины пустыни Калахари, где есть соленые озера, когда совершенно высыхают лужи с соленой водой, когда нужда дошла до крайности, туземцы поступают следующим образом. Они срезают в болотах особый тростник и ветки растения, называемого «цитла», сжигают их и тщательно собирают пепел. Затем они делают из тонких и гибких веток широкую воронку, напоминающую опрокинутый улей, и внутри этого примитивного приспособления выкладывают слой трав. В дальнейшем золу пересыпают в наполненную водой тыкву и потихоньку переливают в воронку. Вода, насыщенная пеплом, фильтруется и, испаряясь, отделяет находящуюся в растворе соль[92].

Бушменам, по крайней мере на время, больше не надо было бояться желудочных заболеваний, вызываемых отсутствием соли. Следует отметить, что недостаток соли, равно как пища, насыщенная почти одним азотом, вызывает бездеятельность желудка, которая проявляется в плохом переваривании пищи. От этого страдают не только туземцы, но и европейцы.

Лучшее лекарство — кофейная ложка соли. Болезнь проходит мгновенно.

Альбер и Жозеф смотрели, как негры обмениваются любезностями, и, правда, не понимая, в чем дело, разделяли общую радость. Однако длительное отсутствие Александра уже начинало серьезно их беспокоить. В такой совершенно дикой стране, где опасность может предстать в самом неожиданном виде, где любое дерево, растение, цветок, насекомое может в любую минуту стать источником смертельной опасности, беспокойство очень скоро переходит в мучительную тревогу.

Негры тоже заметили отсутствие белого вождя, которого полюбили за мужество и силу.

Вокруг Альбера и Жозефа стали собираться. У людей был озабоченный вид. Отец ребенка, которого спас Александр, энергично жестикулировал и говорил больше других. Он встал во главе всей группы, перескочил через частокол и направился в лес, идя по следам Александра. Время от времени он останавливался, внимательно прислушивался к лесному шуму, как если бы надеялся услышать какие-нибудь посторонние звуки, затем встряхивал головой и шел дальше, пригибаясь к земле, осматривая примятую траву и следы на песке, ища и безошибочно находя след, который мог бы кому-нибудь другому показаться совершенно невидимым.

Так дошли до болотца, которое сохранило бесспорные доказательства того, что Александр здесь проходил. Вытянувшись на боку и выпучив глаза, лежал застреленный крокодил. Его могучие челюсти еще сжимали приклад карабина, длинные зубы впились в дерево, как железные гвозди. Негры топором разрубили голову на части и освободили ружье. Альбер и Жозеф, с замиранием сердца и бледные от тревоги, тщательно осматривали окрестности.

Теперь они уже могли восстановить часть драмы, относившуюся к борьбе их друга с крокодилом. Страшная мысль пришла им в голову, когда они увидели, как громадно это животное. Было вполне возможно, что Александра съел крокодил.

Бушмен разгадал их мысли и понял их тревогу. Он медленно покачал головой и показал им, что на зубах крокодила нет никаких следов крови. Для большей уверенности он рассек рептилии живот. Конечно, человек легко мог бы там поместиться, но живот был пуст.

На топких местах никаких следов не сохранилось: все затянуло. Но в нескольких метрах, на твердой земле, следов оказалось много. Прежде всего примятая полоса в траве, как если бы здесь прошел крупный зверь или протащили тяжелое тело. Странная вещь: примятые растения оказались в одном месте облиты водой и на листьях еще кое-где сверкали капли.

Бушмен осмотрел стебли, сделал несколько шагов, нагнулся и, исчезая в зарослях, сделал рукой знак, означавший, что следовать за ним не надо. Он вернулся примерно через полчаса и посмотрел на Альбера и Жозефа с необыкновенно красноречивым выражением скорби. Затем он произнес всего лишь одно слово: «лекоа», что означает «белый человек». Затем он приказал шестерым неграм сделать вид, что они ловят седьмого, и прибавил: «макоа» — то есть несколько белых.

Альбер понимал, что значат эти два слова, часто употребляемые туземцами. Он стал догадываться, что его друга похитили несколько белых.

Как жалел де Вильрож, что их проводник Зуга остался в краале! Но Зуга принадлежал к племени, у которого антилопа была эмблемой, он не мог участвовать в охоте. Между тем этот славный малый все же знал хоть несколько слов по-английски, он мог бы перевести Альберу, что говорят бушмены об Александре.

А негр и сам понимал, что европейцы хотят все знать. Он знаками предложил им приготовить оружие, позвал своих товарищей, снова углубился в заросли и теперь уже просил своих спутников не отставать от него. В каких-нибудь трехстах метрах лежала просторная полянка, на которую падала тень больших деревьев. На полянке росла редкая трава. Сразу бросались в глаза многочисленные следы некованых лошадей, а также остатки поспешно покинутого бивуака.

Затем стало видно, что таинственные всадники разъехались в разные стороны; следы вели в шести направлениях.

Альбер заметил, что одна из лошадей оставляла более глубокий след, чем другие, и заключил, что она несла двух наездников.

Хотя сердце и сжалось у него от боли, но открытие все же несколько его успокоило. Александр, заключил он, быть может, ранен и похищен, но он жив. Раз таинственные похитители не убили его, надежда еще не пропала.

Альбер был очень далек от того, чтобы догадаться, какого рода катастрофа произошла с его другом.

Александр почти потерял сознание, но ощущение холода привело его в чувство. Он открыл глаза и удивился, узрев незнакомца, который кропил ему лицо водой из фляги.

Шони был человек бесстрашный, но он невольно вздрогнул, увидев скотскую физиономию этого человека, наискось пересеченную лиловым рубцом. Он узнал мерзавца португальца и его сообщников. Они все были тут и разглядывали молодого человека с чувством удовлетворенной ненависти.

Пленник захотел встать, но у него были связаны ноги и руки, невозможно было сделать ни малейшего движения.

Человек с рубцом, увидев, что Александр пришел в себя, перестал брызгать на него водой и убрал ремень, сжимавший ему горло.

— Вы наконец решили все-таки очнуться, белый красавчик? — сказал он на ломаном английском языке. — Я, быть может, слишком туго завязал вам этот галстук? Но теперь ваш обморок прошел, давайте побеседуем.

Александр хранил презрительное молчание.

— Что-то у вас сегодня голос не такой громкий, как третьего дня в краале, когда вы так ловко увели у нас этих черных скотов. Нет ваших дружков с карабинами? Вы один, совсем один… И в полной моей власти… Молчите? Что ж, ваше дело! А у меня есть верный способ заставить вас разговориться. Как бы нам даже не пришлось просить вас помолчать, потому что скоро вы у меня сделаетесь разговорчивым, как серый попугай.

— Попробуй, — спокойно сказал француз.

— Сначала выслушайте меня. Я на вас не очень сержусь, хотя вы и здорово огрели меня чамбоком. Я честный купец и люблю делать дела мирно. А вы помешали мне и моим компаньонам доставить товар на место и этим причинили нам большие убытки. Вы их нам возместите, не правда ли, белый сеньор?

Александр пожал плечами.

— Вы, по-видимому, путешествуете для своего удовольствия? Стало быть, вы человек богатый. Слушайте меня внимательно и решайте быстро, потому что минуты дороги. Ваши друзья заметят ваше отсутствие и бросятся искать вас, а нам не хочется — по крайней мере сегодня — вступать с ними в переговоры. У нас было пятьдесят чернокожих Если хотите, можете считать, что мы захватили их незаконно. Но каждый из них стоил в среднем сорок фунтов стерлингов. Подпишите нам чек на эту сумму на имя вашего банкира в Кейптауне, и мы будем квиты и расстанемся, если вам угодно, друзьями.

Александр расхохотался. Предприимчивый мошенник был озадачен.

— Да ты просто сумасшедший, — с насмешкой сказал француз. — Во-первых, у меня нет таких денег. Говорю тебе это просто так, для сведения, потому что, были бы у меня деньги, ты бы все равно ни гроша не получил. Затем скажи, пожалуйста, кто может мне помешать выписать тебе чек на любую сумму на имя какого-нибудь несуществующего банкира?

— Ну, знаете, — возразил португалец, — мы тоже умеем читать и писать, и мы хорошо знаем все банки в городе, да и на всем побережье. Мы через них ведем все дела.

— Какая честь для английских банкиров! Но оставим это. Допустим, ты бы мне поверил, а я сделал бы все, что только возможно, чтобы тебе заплатить, — я считаю, что долги надо платить даже мерзавцам. Но неужели ты считаешь меня таким дурачком, чтобы поверить тебе? Если бы я дал тебе деньги, ты бы так-таки и отпустил меня? Ты бы не попытался отплатить мне за чамбок, от которого у тебя до сих пор рожа вздута?

Мерзавец почувствовал, что его намерения разгаданы, и пришел в ярость. Его напускное спокойствие сразу пропало. Он уставился на пленника свирепым взглядом, в котором смешались неутоленная алчность, бешенство и жажда мести.

— Белый! Сын белого! Проклятый иностранец! — рычал он сдавленным от ярости голосом. — Ты угадал. Верно, я хотел заставить тебя подписать мне чек… а затем убить тебя… убить тебя, как собаку. Но раньше я бы тебя хорошенько отстегал кнутом! Твоя белая кожа летела бы клочьями. Что ж, денег я от тебя не получу? Так и быть! Но я, по крайней мере, отомщу тебе. Это тоже кое-чего стоит.

Александр сохранял свою обычную невозмутимость. Человек посторонний никогда не догадался бы, что перед ним — главное действующее лицо подготовляющейся мрачней драмы. Если бы не то, что руки и ноги были у него туго связаны лианами, его можно было бы принять просто за любопытного, которого забавляют штуки человекоподобной обезьяны.

— Трус! — сказал он спокойно. — Сын раба! Барышник! Ты торгуешь человеческим телом! Попробуй только тронуть один волос у меня на голове, и тогда ты еще увидишь, что с тобой сделают мои друзья, которые сейчас меня разыскивают. Ага, мерзавец, дрожишь? А ты торопись выполнить свои намерения. Торопись, потому что все ваши шкуры в опасности, я не дал бы за них и рейса[93].

Мулат пришел в ярость. Он заорал и бросился на Шони. А тот, считая, что пришло время прощаться с жизнью, плюнул ему прямо в лицо. Но к обиде мулат был нечувствителен. Он сделал знак своим сообщникам, те подхватили пленника и быстро унесли его в глубину леса. Здесь они вышли на полянку, на которой паслись шесть прекрасных оседланных капских коней. Молодого человека взгромоздили на одного из этих коней, на шею; его враг вскочил в седло, отдал резко и кратко несколько приказаний, назначил своим сообщникам место встречи, а затем все поскакали в разные стороны.

Бешеная скачка продолжалась около трех часов. Наконец лошадь выбралась на просторную, открытую поляну, посреди которой стоял круглый частокол. Остальные пять лошадей, несшие меньший груз, пришли раньше.

Они уже были расседланы и разнузданы и пощипывали редкую траву. Александра спустили на землю. У него ломило все тело.

Он увидел давно покинутый крааль. Хижины были сожжены, сохранилось только укрепление. Всякого рода отбросы свидетельствовали, что здесь еще недавно было много народу. Возможно, что в течение некоторого времени здесь содержали бушменов, которых он освободил.

Француза положили на солнцепеке, прямо на раскаленную землю. Его мучила жажда. Португалец рычал, пена стекала у него изо рта, глаза налились кровью. Он подошел к Александру.

— Ну что, проклятый белокожий, — орал он, — теперь тебе ясно, что ты у мулата во власти? Теперь, если мулат захочет, он тебе за все заплатит… Да еще с процентами… Твои дружки далеко, а моя шкура все еще на мне. Я тебе сказал, что знаю безошибочный способ заставить тебя говорить. Сейчас ты у меня подпишешь чек. Увидишь!..

Его сообщник принес охапку колючек «подожди немного», которые мы описали раньше. Он привязал их к хвосту одной из лошадей, и она вся затряслась от боли.

— Так! — сказал мулат. — А теперь посадите этого белого сеньора в седло. И привяжите покрепче. Вот так… Садитесь и вы на своих коней. Возьмите чамбоки и хлещите куда попало и коня и всадника… Слушай, белый, ты будешь скакать час, и мои люди будут тебя хлестать. Потом мы повторим. Пока ты не подпишешь чек. Валяйте!

Коню отдали поводья. Почувствовав свободу, он шарахнулся, взвился на дыбы и бешено заржал. Затем он стал на все четыре ноги, взбрыкнул, повернулся и понес. Вскоре домчался до частокола, но было слишком высоко, перескочить он не мог и стал мелким галопом бегать вокруг. Один из мулатов до крови хлестнул его чамбоком. От неожиданности и боли конь сделал бешеный прыжок в сторону. От этого резкого движения колючки сначала хлестнули его по бокам, а потом врезались в тело. Он снова пустился вскачь, наткнулся на второго всадника, и тот тоже стегнул его ремнем. Конь обезумел, понесся, сам не зная куда, и все норовил укусить человека, который болтался у него на спине. Это ему не удавалось. Палачи налетали, стегали его по крупу и по шее, заставляя проделывать фантастические прыжки.

Наконец, весь в мыле, тяжело дыша, с широко раздувающимися ноздрями, с ужасом в глазах. Конь вернулся на середину поляны, стал бить копытом и затем, совершенно обезумев, понесся прямо на частокол.

С каждым его скачком мучения Александра усиливались. Все его тело было так туго перевязано лианами, что мышцы, казалось, вот-вот лопнут. Кровавый туман застилал ему глаза, в ушах шумело, в горле пересохло, не хватало воздуха в легких.

Вдруг молодой человек услышал треск и обо что-то больно ударился, а бешеная скачка сделалась еще более бешеной.

Конь очертя голову бросился в крааль. Частокол подался, как если бы в него попала бомба, и теперь бедное животное, вконец замученное колючками, неслось куда глаза глядят.

Александр понял, что это будет продолжаться до тех пор, покуда конь не свалится замертво.

ГЛАВА 13

Мрачное возвращение. — Мучительное ожидание. — Ночной праздник. — Веселье в краале. — Стрелы и яд бушменов. — Нгуа — яд смертельный. — Туземная музыка. — Гурра и жум-жум, рабукены ромельпо. — Пляска. — Человек, который так хорошо танцует, должен драться еще лучше. — Воины напали на след. — Страшное возмездие. — «Но где белый вождь?» — «Кто меня любит, за мной!»

Альбер де Вильрож решил немедленно пуститься по следам той лошади, которая, как ему казалось, несла двойной груз. Многочисленные невзгоды и приключения сделали Альбера смельчаком. В пампасах[94] Аргентины он прошел суровую школу гаучосов, он поддерживал тесные отношения с последними трапперами[95] Дальнего Запада и с охотниками Мексиканской Соноры[96], он прекрасно знал пустыню. Так что без долгих размышлений он решил оставить преподобного его пастве вместе с мастером Вилем, а самому пуститься с Жозефом на розыски Александра и его похитителей. В нескольких словах он посвятил в свои намерения проводника Зугу, но тот советовал подождать.

Подождать, когда друг, находящийся в лапах бандитов, быть может, в отчаянии зовет его на помощь! Подождать! Одно это слово заставило пылкого молодого человека подскочить. Несмотря на все свое внешнее спокойствие, он был смертельно бледен и весь трясся нервной дрожью.

— Поверь мне, белый вождь, — почтительно настаивал Зуга. — Сегодня ты уедешь один, а завтра с тобой пойдут бушмены. Ты увидишь, что такое благодарность черных людей.

— Но почему не сегодня?

— Потому что сегодня в краале будет праздник. И наконец, скоро ночь, все равно никакие поиски невозможны. Но время не будет потеряно. У тех, кто похитил белого, лошади долго бегать не смогут, они скоро устанут. А бушмены быстро их догонят. Потому что бушмен бегает быстрей любого коня. Я тоже пойду с тобой, потому что тот белый — друг черных людей.

Альбер признал правильность этих доводов и последовал за охотниками, которые, неся богатую добычу, возвращались в крааль шумной гурьбой.

У забора стояла улыбающаяся, счастливая женщина с ребенком за спиной, видимо пришедшая сюда затем, чтобы первой приветствовать возвращающихся. С невыразимой нежностью смотрела она на своего ребенка, время от времени переводя взгляд своих черных глаз на обоих европейцев и Зугу.

Де Вильрож узнал ее: это была мать того мальчика, которого укусила пикаколу. А она заметила бледность обоих каталонцев и то, что с ними нет их третьего товарища.

— Где белый? — воскликнула она с тревогой в голосе.

Подбежал ее муж.

— Жена! — сказал он. — Белого похитили. Приготовь стрелы. Приготовь яд. Я отправлюсь искать белого. Тот, кто поднял руку на великого вождя, умрет. Ступай!

— Хорошо! — ответила женщина и пустилась бегом.

— Слыхал? — торжествующе спросил Зуга. — Белый вождь будет освобожден. Его враги завтра умрут. Так сказал бушмен.

Альбер, снедаемый мучительной тревогой, уединился в хижине, которую бушмены наскоро построили для европейцев, а Жозеф отправился на поиски преподобного и мастера Виля. Он с возмущением рассказал им, каким несчастьем закончилась охота, и стал строить планы мести один страшней другого.

Лжемиссионер и полицейский взволновались, на что у каждого была своя причина. Но Жозеф был им признателен за интерес, который они проявили к этому делу. Он не мог предположить, что в миссионере заговорила алчность; он не знал, что его преподобие готов перевернуть небо и землю, лишь бы найти Александра, потому что в его глазах и в глазах его сообщников Александр олицетворял тайну фантастического богатства. А полицейский считал, что у него похитили преступника, которого он мечтал изловить. Мастер Виль стал твердить, что надо без промедления вернуться на английскую территорию за подкреплением и пройти по всей провинции с огнем и мечом.

— Во всяком случае, рассчитывайте на меня, — сказал миссионер. — Я, правда, человек мирный и всякая мысль о пролитии крови мне претит, но я приму участие в ваших поисках, хотя бы мне пришлось поплатиться жизнью.

— А что касается меня, — заявил мастер Виль, — то хотя одна рука у меня еще не совсем действует, зато другая, слава богу, достаточно крепка. И ноги крепкие. Да и голова на плечах. Я с вами в любую минуту.

Жозеф был тронут таким сердечным участием:

— Значит, друзья, выходим завтра утром. Караи! Скорей бы прошла ночь! Мне не терпится повидать этих мерзавцев вблизи. Уж я для них что-нибудь придумаю — какую-нибудь невиданную пытку. Они мне ответят за бедного месье Шони!

Тем временем начались приготовления к ночному пиршеству. Всюду пылали огромные жаровни, из рук в руки передавались плетенки с пивом. Негры пили, как слоны; они плясали, точно их всех покусали тарантулы.

В другое время Альбер не без любопытства и даже не без удовольствия посмотрел бы эти бурные развлечения, но сегодня ему было не до того. Он покинул свою хижину, пошел бродить по краалю и оказался перед жалкой лачугой, в которой жена бушмена готовила яд и стрелы.

И в Африке и в Австралии туземцы обычно держат в строгой тайне все, что относится к изготовлению этих грозных орудий самозащиты, и упорно отказываются посвящать белых в способы изготовления ядов.

Наполовину от нечего делать, наполовину подталкиваемый любопытством, молодой человек вошел. Женщина не считала нужным скрывать что бы то ни было от друга ее благодетеля и продолжала свою страшную работу.

Небольшой лук из дерева твердой породы, длиной не больше метра, она смазала жиром и поставила новую тетиву из лосевых жил. Затем она вынула стрелы, хранившиеся в колчане из леопардовой шкуры, аккуратно разложила их на земле и тщательно осмотрела. Они были сделаны из простого тростника, но очень искусно: для этих простодушных работниц изготовление хороших стрел — дело чести. Здешние стрелы далеко не имеют такой необычайной длины, как стрелы южноамериканских индейцев, достигающие чуть ли не двух метров в длину. Бушменская стрела короче в четыре раза. Но как они сделаны, как остроумно подогнаны все части, из которых приготовляется это смертоносное оружие! Наконечник длиной в шесть-семь сантиметров представляет собой круглую кость с зазубринами. Он вставляется в полый конец тростника, но не слишком плотно. Когда стрела попадает в живую цель, тростник можно легко выдернуть, а наконечник остается на месте. Сбоку у него небольшой железный и очень острый крючок, который не позволяет его выдернуть. Крючок и зазубрины смазаны ядом.

Бушменка взяла стоявший в углу большой сосуд из необожженной глины и осторожно извлекла из него штук тридцать гусениц, по-местному называемых «нгуа». Она раздавила их на куске тыквенной скорлупы, отложила внутренности, а кожицу выбросила. Из этих внутренностей женщина скатала мягкий зеленоватый шарик, смазала им все стрелы одну за другой — костяные наконечники и железные крючки — и затем аккуратно все уложила в колчан.

Наконец она закончила работу.

Альбер уже слыхал о страшном действии этого яда и все же относился к нему скептически.

— Если это все, — пробормотал он про себя, — на что они рассчитывают, чтобы освободить бедного Александра, то уж лучше я положусь на мой верный карабин.

Незнание бушменского языка не позволило ему обратиться к женщине за какими бы то ни было разъяснениями. Его недоверие было, однако, поколеблено, когда он увидел, как тщательно она очищает свои ногти от малейших остатков налипшего на них вещества.

Он собирался пойти поискать проводника, когда тот сам вошел в хижину. Увидев, чем занята хозяйка, абориген обрадовался.

— Женщина, — сказал негр, — это хорошо! Ты приготовила нгуа. Те, кто похитил белого, умрут.

— Что ты сказал? — осведомился Альбер.

— Это нгуа, — ответил тот. — Нгуа ужасен. Нгуа убивает наповал пантеру и леопарда. Слон, если стрела попала ему в хобот, умирает очень скоро. А лев приходит от этого яда в такое бешенство, что, прежде чем умереть, грызет землю и деревья. Когда стрела с нгуа попадает в человека, он испытывает такую страшную боль, что катается по земле, рвет свое тело и просит, чтобы мать покормила его грудью: ему кажется, что он снова стал младенцем. Или же он впадает в бешенство. Тогда он убегает далеко от крааля, куда-нибудь в глубину леса, и там умирает. А рот его покрыт пеной. Белый вождь будет отмщен.

— А нет ли у бушменов и бечуанов другого яда?

— Конечно, есть яд пикаколу и соки растений, которым вы даете непонятные нам названия. Но эти яды вызывают оцепенение и убивают, не причиняя страданий, а нгуа — яд мести.

Наступила ночь, и на пиру царило небывалое оживление. К потрескиванию тростника, который охапками бросали в огонь, присоединилось рычание мужчин, визг женщин, пронзительные крики детей. Все без различия пола и возраста были пьяны. Общий шум перекрывала невообразимая какофония, которую производили жум-жумы, гурра и всякие другие местные музыкальные инструменты.

Гурра имеет вид лука. Она состоит из струны, прикрепленной к птичьему перу. В стволе пера проделано отверстие, в которое виртуоз дует изо всех сил, как в дудку. Когда в оркестре есть десяток этаких гурра, подымается такой вой, такое мычанье, что становится страшно.

Рабукен — длинная треугольная доска, на которую натянуты три струны. Колка[97] нет, и струны упираются в надутый пузырь, который служит резонатором. Этот инструмент еще удивительней, чем гурра.

Но предел — это ромельпо. Представьте себе дуплистый пень, поставленный на треножник и туго перетянутый шкурой куагги. Музыкант вооружен двумя дубинами и беспрерывно бьет ими что есть силы по этой прочной шкуре. Это более оглушительно, чем все барабаны на свете.

Танцоры соответствуют оркестру. Возбужденные его шумом, они становятся в круг. Все почти совершенно голые. У каждого в руке палка, или топорик, или копье. Каждый орет во всю силу своих легких. Затем все одновременно поднимают одну ногу и одновременно отбивают один удар. Это единственное движение, какое они производят все вместе. А дальше — кто во что горазд. Какие угодно телодвижения, какие угодно звуки! Вообразите оркестр, в котором каждый музыкант самым усердным образом исполняет другую мелодию, или балет, в котором каждый танцует что вздумается, или хор, в котором каждый поет что бог на душу положит, и вы едва ли получите представление об этом непостижимом смешении звуков и движений, которое составляет радость жителей крааля. Руки и головы дергаются в разные стороны, все исступленно кричат; тучи пыли окутывают танцоров, так усердно колотящих ногами в землю, что после пляски в ней остается глубокий след.

Время от времени из круга выходит танцор. Сейчас он будет плясать один. Он исполнит какой-нибудь особенный, им самим придуманный номер и будет награжден рукоплесканиями.

В пляске принимают участие не только молодые. Южноафриканская Терпсихора имеет горячих приверженцев среди взрослых и даже среди седых стариков. Не стоит и говорить, какую жажду вызывают такие упражнения. Плетенки с пивом передаются из рук в руки и опорожняются до капли.

Бушмен, который обещал Альберу найти Александра и отомстить его похитителям, обращал на себя внимание своим бешеным темпераментом. Время от времени он выходил из круга. Тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями подходил он к Альберу и горделиво выставлял себя напоказ, как бы говоря: «Смотри и любуйся! Смотри, какой я великий воин! Будь спокоен — человек, который так хорошо танцует, умеет еще лучше драться».

Но Альберу вся эта гимнастика внушала серьезное беспокойство. Он, пожалуй, не без оснований думал, что завтра утром эти люди и шевельнуться не смогут.

Его тревога оказалась напрасной, потому что задолго до восхода солнца бушмен взял оружие и вместе со своим братом углубился в лес. А через Зугу он настойчиво потребовал, чтобы Альбер остался и ждал его возвращения.

Альбер был раздосадован. Ему хотелось присоединиться к охотникам, и он уже пожалел, что доверил розыски друга чужим людям. Жозеф, мастер Виль и преподобный разделяли его нетерпение. Им тоже хотелось отправиться немедленно.

Но проводник отлично знал обычаи черных охотников и потому всячески удерживал европейцев в краале, убеждая их, что у черных есть свой план и лучше им не мешать.

— Терпение, терпение, вождь! — беспрерывно повторял он. — Человек сказал, что вернется до наступления ночи, — значит, вернется. Не беспокойся!

Альберу не оставалось ничего другого, как шагать взад и вперед по краалю и считать часы и минуты.

Зуга оказался прав. Солнце стало скрываться за деревьями, когда вдали, со стороны хопо, показались люди.

— Верховые! — воскликнул Жозеф, взобравшийся на крышу одной из хижин. — Я вижу лошадей!

— Быть не может! Ты ошибаешься! Это, должно быть, антилопы, которые уцелели после охоты.

— Караи! Я знаю, что говорю! Через минуту вы сами увидите, что это лошади.

— Но, в таком случае, кто же это едет?

— Три, четыре, пять… Пять лошадей… Постойте, а всадников всего двое. Вот они остановились. Лошади отказываются идти дальше. Ах, нет! Копьем в бок — и они скачут!

— А месье Александр? Его-то ты видишь?

— Лица я различаю плохо — солнце бьет мне прямо в глаза. Нет, месье Александра я не вижу. Ах, да ведь это те двое, которые ушли ночью!

Крик отчаяния вырвался у Альбера:

— Я трижды дурак! Я подлец! Как это я мог передоверить чужим людям то, что обязан был сделать сам! Двенадцать часов я проторчал здесь сложа руки, вместо того чтобы помчаться на выручку моему другу!

Жозеф не ошибался. Двое верховых, которых он увидел, были действительно бушмены. Они подбадривали коней остриями своих копий и скакали довольно быстро. И еще три лошади, дисциплинированные, как все капские лошади, привыкшие ходить вместе, следовали за ними свободно.

Вид у наездников был ужасный. С головы до ног оба они были покрыты запекшейся кровью. Оба исступленно кричали, лица обоих были перекошены злобой, раскрытые рты показывали сверкающие острые зубы. И лошади, также покрытые кровавой пеной, имели ужасный вид. У одного из негров — как раз у отца спасенного Александром ребенка — висела через плечо сетка, в каких женщины переносят яичные скорлупы с водой. Но в сетках лежали не эти невинные сосуды, а свежесрезанные человеческие головы.

Бушмен быстро соскочил на землю и издал крик, на какой человек, казалось, не способен. Он быстро освободился от своей страшной ноши, схватил головы за волосы и швырнул их к ногам окаменевшего от ужаса Альбера.

— На, смотри! — с демоническим смехом закричал негр. — Ты их узнаешь? Считай! Они все тут. Ни один не ушел.

Альбер, превозмогая отвращение, взглянул на одну из этих голов и увидел след чамбока — рубец, который Александр оставил два дня назад на лице португальского мулата.

И тотчас он все понял. Он понял, что друг его попал в ловушку, поставленную работорговцами. Эти негодяи, по-видимому, оставили своих лошадей в укромном месте, а сами неотступно следили за краалем, за охотой и за охотниками, рассчитывая, что им представится случай утолить мучившую их жажду мести.

И этот случай представился, когда Шони бросился преследовать раненую антилопу.

— Но Александр! Где белый вождь? — воскликнул де Вильрож сдавленным голосом. — Говори!

Негр как будто и не слышал. Ему было непонятно, почему Альбер не уделяет достаточного внимания его трофеям, и он затянул монотонную песню, которую время от времени прерывали раскаты сардонического[98] смеха.

— Полубелые пришли из страны заката. Они обманом похитили черных людей, чтобы увезти их далеко, очень далеко. Черные люди носили на шее бревно рабства. Им предстояло навеки покинуть свою пустыню Калахари. Но прибыли настоящие белые… Такие белые, как Дауд, высокочтимый отец чернокожих. Настоящие белые сломали бревно рабства и освободили бушменов. Белые люди — великие воины. Их вождь добр, как Дауд. Он спас ребенка, которому предстояло умереть. Белый вождь добр. Он храбр, но неосторожен. Он не убил работорговцев, и они похитили его, чтобы наказать за то, что он вернул свободу бушменам. Но бушмены великие воины. Они имеют нгуа — смертельный яд, который причиняет страдания. Стрела, смазанная ядом нгуа, убила их всех. Они мучились, их рты, которые больше никогда не будут говорить, выли от боли. Их головы будут выставлены в краале. Бушмены храбры. Они любят белых людей!

Альбер слушал с понятным нетерпением этот дикий напев, из которого не понимал ни одного звука. Хорошо, что тут был Зуга, который все переводил.

Бушмен рассказал также, что нашел мулатов в таком место, где они, видимо, считали себя в полной безопасности и спали. Он разделался с ними, как счел нужным, и стал искать Александра. Руководимый своим безошибочным инстинктом, он напал на след обезумевшей лошади, но не знал, что к ней был привязан спаситель его ребенка. Он считал, что белый вождь сбежал от мулатов и вернулся в крааль другой дорогой. Теперь он был совершенно растерян и стал неистово ругать мертвых мулатов.

Альбер было упал духом, но вскоре к нему вернулась вся его энергия. Приготовления к отъезду он закончил в одну минуту. Оружие, продовольствие, вода, боеприпасы были упакованы и навьючены на лошадей, которых сметливый и практичный бушмен пригнал в расчете, что они смогут пригодиться белым гостям.

Ночь спустилась быстро. Однако было решено выехать немедленно, чтобы поскорей добраться до покинутого крааля, где нашли свою смерть работорговцы и где терялись следы Александра.

— Давай, Жозеф, живей! Едем! Едем! А вы, мастер Виль? И вы, преподобный? Едете или остаетесь?

— Я весь к вашим услугам, — ответил каждый из обоих англичан. — Рассчитывайте на меня.

— И я тоже тебя не оставлю, — сказал бушмен. — Ночью в пустыне небезопасно. Я не хочу, чтобы мой белые благодетель пострадал от когтей льва или жала змеи. Едем!

ГЛАВА 14

Бешеная скачка. — В чем преимущество кожаных наручников перед веревочными. — Александр стал дичью, за ним охотятся крокодилы. — Он едва не съеден. — Расплата за добрый поступок. — На что может пригодиться пучок колючек, завернутый в охотничью куртку. — Крокодил здорово наказан. — Как туземцы погоняют лошадей. — Отравленная пика. — Освободитель рабов сам попадает в рабство.

Лошадь, к которой привязали Александра, была истерзана колючками и неслась без оглядки. Это было крепкое животное с мощной шеей, с округлым крупом, с выпуклой грудью скакуна, с тонкими ногами антилопы и с твердыми, как мрамор, копытами. Распустив гриву, выкатив глаза, тяжело дыша и храпя, лошадь неслась, как метеор.

Один только ее галоп нарушал тишину этих пустынных мест. Лишь изредка взлетала, хлопая крыльями, стайка рябчиков или проносилось несколько антилоп.

Александр ударялся головой о лошадиный хребет; голова его отяжелела, болела и болталась из стороны в сторону, так что он даже не мог разобрать достаточно хорошо, что именно с ним происходит. В висках стучало, яростное солнце все время, ослепляя, било в глаза. Напрасно пытался он опустить веки — красные круги все равно вставали у него перед глазами, пыль все равно забивалась в них. Он испытывал головокружение и приступы тошноты.

Однако памяти Александр не утратил. Все, что предшествовало случившейся с ним беде, и все, что было после, он помнил вполне отчетливо. Все подробности стояли перед его невидящими глазами, как кошмарные видения. Но уж таковы были изумительная крепость организма и сила воли у этого молодого человека, что он сделал еще одно, последнее бешеное усилие, чтобы порвать путы, которые связывают ему руки и ноги. Шони судорожно дергался и извивался, но безрезультатно. Он только причинял лишнюю боль своей лошади, та спотыкалась и едва не падала, а сам он лишился чувств.

Но, как и тогда, когда он потерял сознание во время схватки с крокодилом, его привело в себя ощущение холода и боли. Француз чувствовал себя так, точно его бросили в воду. Открыв глаза и увидев серо-зеленую массу, он стал захлебываться, глухой шум наполнял уши, его сотрясал кашель. Но глаза промылись, освободились от песка, и несколько глотков, которые он сделал против воли, сразу освежили его. Вместе с сознанием к нему возвратилось самообладание, и он увидел, что действительно находится в воде. Однако, лежа на лошади в неудобной позе, он не мог обозреть берега. Лошадь шла вплавь, с каждым шагом вода становилась все глубже, у Александра голова то уходила под воду, то снова поднималась над поверхностью. Освободиться он не мог, но каждый раз, всплывая, он набирал в легкие запасы воздуха, чтобы не задохнуться при следующем погружении.

Действительно ли несколько ослабели путы у него на руках, или ему только показалось? Нет, так оно и было. Он вспомнил, что мулаты связали его ременным лассо. В воде ремни набрякли. Скоро они станут растягиваться. Через несколько минут он высвободит руки.

А лошадь наискось пересекала озеро. Время от времени она теряла дно под ногами и пускалась вплавь, но вскоре снова находила твердую почву. Невольное купанье значительно успокоило ее и придало новые силы. Александр, предчувствуя, что, когда она выйдет на сушу, начнется новая скачка, решил использовать передышку. Солнце высушит ремни в один миг, и тогда пропала всякая надежда на освобождение. Не теряя ни секунды, он снова начал дергаться во все стороны, однако не слишком быстро, чтобы не рас тратить последние силы.

Наконец ремень стал поддаваться все больше, и вот исцарапанные и распухшие руки свободны. Он может хоть немного расправить затекшие члены, вытянуться, лечь на спину. Как ни малы результаты стольких мучительных, но упорных усилий, бесстрашный охотник испускает вздох облегчения и чувствует, что к нему возвращается надежда. Увы, она не очень тверда, эта надежда, потому что руки, которые были слишком долго и слишком туго связаны, онемели и отказываются служить. Кровь не хочет больше циркулировать по посиневшим пальцам.

Александр начинает бояться, нет ли у него перелома или вывиха. Тревога, на минуту покинувшая его, возвращается снова, в еще более сильной форме.

Кроме того, лошадь, которая, казалось, несколько успокоилась, начинает проявлять внезапный и необъяснимый страх. Она пытается встать на дыбы, когда достигает дна, ржет, брыкается и рвется вперед. Александр пытается ее успокоить, повторяя ей слова, знакомые всем лошадникам, но лошадь пугается чего-то все сильней и сильней.

Онемение в руках как будто проходит. Шони может двигать пальцами, кровообращение восстанавливается. Он хватается обеими руками за гриву и садится лошади на шею. С тревогой вглядывается он в горизонт. До берега не так далеко — в каких-нибудь пятидесяти метрах начинаются прибрежные заросли тростника. Синие цапли и пепельно-серые аисты поднимаются шумливой тучей, посреди которой, как фейерверк, сверкают розовые фламинго. Одни эти безобидные голенастые не могли бы так испугать колониальную лошадь, привыкшую ко всякого рода птицам, как бы шумно они ни хлопали крыльями, как бы пронзительно ни кричали.

Но вот на спокойной глади воды молодой человек замечает странные борозды: они широки у основания и сходятся под острым углом. Эти борозды двигаются, приближаются со всех сторон и к тому же в строгом порядке. Больше нет никаких сомнений — центром, к которому они тянутся, являются лошадь и всадник, как если бы флотилия подводных лодок атаковала корабль, который ей удалось окружить.

Лошадь окаменевает от страха, но уже не стремится, как раньше, укусить свою живую поклажу. Она чувствует, что человек наполовину свободен, она оборачивается, смотрит на него своими умными глазами и с душераздирающей силой ржет, как бы говоря человеку: «Спаси меня!»

Пузыри возникают на воде и лопаются, а в воздухе, громко крича, реют водяные птицы. Несколько странных черных точек едва показываются над водой и тотчас снова исчезают.

Француз понимает ужас своего положения, и дрожь пробегает у него по всему телу. Эта флотилия, приближающаяся так размеренно и неотвратимо, точно ею руководит опытный командующий, — не что иное, как стая крокодилов.

Погибнуть в когтях льва, попасть под ноги слону или на рога бизону — все это одинаково ужасно, и никакой храбрец не может думать об этом без содрогания. И все-таки любой бесстрашный охотник добровольно, с легким сердцем и сознательно идет на такой риск всякий раз, когда отправляется в малоизученные страны, на охоту за крупным зверем. Но у охотника есть оружие. Оно дает ему большое преимущество, — конечно, при условии, если он умеет владеть своими нервами и не теряет самообладания.

Но чувствовать себя бессильным, безоружным, привязанным за ноги к крупу изнуренной лошади, провести почти целые сутки без пищи, да еще под палящим солнцем, которое выжигает глаза, и быть на волосок от страшных челюстей крокодила — согласитесь, тут может взволноваться даже самый закаленный человек. К тому же лев, слон, даже тигр нередко испытывают при виде человека известную робость, и охотнику это иной раз помогает выйти из критического положения. Но крокодил, это олицетворение неумолимой и хищной прожорливости, крокодил, который помышляет только о том, чтобы проглотить свою добычу, что бы она собой ни представляла, не знает никакой робости.

Несчастный, который попал в пасть к крокодилу, чувствует, как острые зубы впиваются в его тело, разгрызают его кости. В предсмертную минуту он слышит, как эта огромная пасть прожевывает и заглатывает его.

У Александра нет никакого оружия. Ровно никакого. У него даже нет ножа, чтобы разрезать ремни, которые стягивают ему ноги. А крокодилы все приближаются на своих огромных лапах и хлопают челюстями. Иногда они наталкиваются друг на друга, и тогда раздается сухой стук.

— Подумать только, — растерянно бормотал несчастный, — эту пытку даже невозможно сократить! Сейчас они меня сожрут, а я ничего поделать не могу. Ничего!.. Ну что ж, пострадаю за то, что совершил хороший поступок. Я не жалею. Я вернул свободу человеческим существам. Бедняги бушмены станут ценить белых людей… Это будет мой вклад в дело цивилизации. Альбер, мама, прощайте!

Чудовищной величины крокодил до половины вылез в эту минуту из воды и пытался схватить наездника за руку. К счастью, вода приходилась лошади только по брюхо.

Александр вскрикнул так громко, что благородное животное сделало могучий скачок, сильно ударило крокодила задней ногой и на какую-то минуту оторвалось от земноводного.

Но резкое движение сместило колючий клубок, шипы снова врезались лошади в тело, и она снова пришла в неистовство.

И тут в голове у молодого человека молнией сверкнула счастливая мысль.

«Инструменты!.. Да ведь при мне мои инструменты?..»

Делом одной минуты было порыться в кармане, достать кожаный чехол с инструментами, найти ланцет и перерезать ремни, которыми были связаны его ноги.

Вздох облегчения!

«Стало быть, я смогу защищаться… Хотя бы только кулаками и ногами… А там кто знает. Если у этой проклятой коняки хватит сил, я, быть может, еще спасусь…»

Берег понемногу приближался. Рептилии были в двух-трех метрах. Некоторые из них, по-видимому, были напуганы или, по крайней мере, озадачены.

Только один — тот, который едва не схватил француза, — продолжалрваться вперед.

Но Александр уже почуял проблеск надежды, и хорошее настроение вернулось к нему со всей быстротой, свойственной его неустрашимому галльскому характеру.

— Блестящая идея! — весело воскликнул он. — Раз я уже сижу верхом по-человечески, то почему бы мне не поиграть с этой мерзкой тварью, которая хочет попробовать, каков я на вкус? Но поскорей! Для начала освободим лошадь от этого милого клубка колючек, который ей прицепили двуногие крокодилы. Надеюсь, они мне еще за это ответят… Так! Готово! Теперь надо идти на жертву — надо расстаться с курткой. Ничего не поделаешь! Лучше потерять куртку, чем собственную шкуру.

Александр подобрал ноги. Теперь он стоял на спине лошади на коленях.

И правильно сделал: крокодилы могли в любую минуту откусить ему ноги. Он снял с себя куртку, завернул в нее клубок «подожди немного» и застыл в неподвижности.

Недолго пришлось ему так стоять. Хищный обжора возобновил свои поползновения и раскрыл фантастически громадную пасть. Тогда охотник спокойно забросил в нее свой тючок.

Кр-рак! Раздался стук, точно захлопнулась крышка сундука. И сразу крокодил стал вертеться, кружиться и нырять.

— Так тебе, гадина, и надо! — воскликнул Александр.

Несмотря на весь ужас своего положения, он не мог удержаться от смеха.

Крокодил, разумеется, проглотил колючки, и теперь они ему раздирали нёбо и глотку. Он уже не мог закрыть пасть и, бешено колотя хвостом по воде, все высовывался из все, видимо боясь захлебнуться.

Не задерживаясь слишком долго на созерцании этой утешительной картины, молодой человек дал шпоры лошади, и та вынесла его сначала на отмель, а потом и на твердую землю.

— Ну, кажется, спасся! Долго мне будут сниться эти зубастики!.. Ладно, посмотрим, какова обстановка. Не очень она веселенькая, эта обстановочка! Знать бы, по крайней мере, где я нахожусь… Эта бешеная лошадка бегала и бегала, так что теперь она еле дышит, а меня она умчала миль на пятнадцать от крааля, если не больше. Бедный мой Альбер! Мой славный Жозеф! Как они, должно быть, тревожатся! Надо дать лошади отдышаться. Это прежде всего. Но предварительно надо хорошенько ее стреножить, чтобы ей не пришло в голову оставить меня здесь одного. Пусть она пощиплет травку, а уж я пообедаю мысленно. Черт возьми, нет сил… Идея! Если я не найду каких-нибудь кореньев, то использую тот несложный прием, к которому одинаково прибегают и чернокожие и люди цивилизованные, с той разницей, что африканцы стягивают себе живот и желудок лианой и очень туго, а европейцы, когда приходится долго поститься, затягивают поясок всего на одну дырочку.

По счастью, Шони не был доведен до такой крайности. Он уже привык к трудным условиям жизни в южноафриканской пустыне, он умел извлечь уроки из пережитых превратностей и помнил полезные наставления своих чернокожих спутников.

Среди разнообразных растений, названий и свойств которых он не знал, он заметил зеленоватых сверчков. Они медленно ползали по толстым, мясистым, необычного вида листьям.

«Постой-ка! — подумал Александр. — Этих сверчков я знаю. Когда наш Зуга замечал их, он начинал раскапывать землю под теми растениями, на которых они живут, и всегда что-нибудь находил. Копать!.. Но чем копать? Ничего, любая ветка заменит мне лопату».

Александр не ошибался в своих предположениях. Он обломал ветку на первом подвернувшемся дереве, выковырял при ее помощи широкое углубление в земле и в результате получасовых усилий нашел крупный клубень, величиной с голову, немного похожий и по виду и по вкусу на репу, но значительно нежней и сочней[99]. Он с аппетитом съел все без остатка, затем, подкрепившись этой пищей отшельников, вернулся к лошади. Она лежала на земле в изнеможении.

— Так! — пробормотал путешественник. — Теперь только не хватало лишиться лошади! Ладно, дружище, вставай, и поскорей! Надо снова скакать, как мы скакали сегодня утром, но только в обратном направлении, на юг. Думаю, что я не ошибаюсь. Мы ведь шли от крааля в северном направлении. У меня нет компаса! Ни часов! Ничего у меня нет! Впрочем, у меня есть двадцать тысяч франков золотом. Они лежат у Жозефа в сумке. Почти семь кило мертвого груза…

Он погладил лошадь. Та подняла голову, сделала большое усилие, чтобы встать, и снова тяжело повалилась.

Александра начало охватывать нетерпение.

— Ну! — крикнул он и щелкнул языком. — Да она и двигаться не может!.. Если бы у меня хоть была уздечка! Что ж, в крайних случаях нужно принимать крайние меры.

Молодой человек схватил палку и сильно ударил лошадь по крупу. Она встала.

Охотник вскочил ей на спину, стал бить ее ногами по бокам, даже уколол ее кончиком ланцета, но ничто не могло заставить ее двигаться.

Александр выбивался из сил. Наконец он вспомнил, как в Капской колонии поступают фургонщики, когда у них заартачится мул. Шони соскочил на землю, набрал песку и насыпал лошади в уши. Затем снова вскочил ей на спину схватил ее за уши и стал трясти изо всех сил.

Эта необычная и жестокая мера подействовала сразу. Лошадь сделала несколько шагов, затем понемножку стала расходиться и в конце концов пошла мелкой рысью, чем всаднику пришлось удовольствоваться, хотя теперь он предпочел бы галоп, каким лошадь неслась утром.

— Ну что ж, — сказал он философски, — заночую где-нибудь под деревом, а утром доберусь до крааля… Лошадь в неважном состоянии, да я и сам измучился. Несколько часов отдыха пойдут нам обоим только на пользу.

Но Александру положительно не везло. Словно было начертано в книгах судеб, что в этот злосчастный день одна беда будет на него валиться за другой.

Он уже трясся на лошади не меньше часа, все высматривая подходящее место для ночлега, когда внезапно что-то просвистело у него над головой, скользнул какой-то предмет, который ему сразу и разглядеть не удалось, и упал лошади прямо на шею. Лошадь свалилась мгновенно, как сраженная молнией.

Александр посмотрел, что убило его лошадь, и только тогда ему стало понятно, какой новой страшной опасности он подвергался: это было огромное копье с отравленный наконечником. Туземцы развешивают такие копья над тропинками, по которым ходит крупный зверь, в частности носорог. Копье висит на веревке, перекинутой через дерево; свободный конец привязан к колышку, вбитому в землю. Когда зверь задевает веревку, на него падает тяжелое копье длиной в полтора метра и толщиной почти с ногу взрослого человека. На древко надет острый наконечник, смазанный ядом. Наконечник сидит более или менее свободно, так что легко отделяется от древка и застревает в теле животного.

Если бы лошадь шла чуть быстрее, удар получил бы сам наездник.

Яд оказался излишним. Железный наконечник, сидевший на тяжелом древке, перебил лошади спинной хребет. Он сделал это не менее точно, чем нож качетеро, которым тореадор во время боя быков добивает животное, получившее смертельную рану.

— Вот уж действительно, — с шутливым отчаянием сказал француз, — мне нельзя служить в кавалерии: я приношу несчастье лошадям! Что ж, перейдем в пехоту. Ночь я проведу здесь, а утром отправимся дальше пешком. Но пока что надо развести огонь, потому что туша моего буцефала, конечно, привлечет всех хищников этого леса. К счастью, у меня уцелело огниво и не промок трут. Значит, все в порядке. Кусок жареной конины на ужин — и спать.

Ночь, наступившая после столь бурного дня, прошла спокойно, и путешественник проснулся на рассвете, разбуженный разноголосым хором серых попугаев. Он хотел вскочить и поскорей стряхнуть с себя оцепенение, вызванное ночным туманом, но не мог, — его точно пригвоздили к земле.

В его мозгу внезапно пронеслось все, что он пережил накануне. Ему показалось, что продолжается кошмар или что у него свело руки и ноги, и он крикнул, чтобы убедиться, что не спит.

Ему ответили громкие крики, и он с ужасом увидел, что его окружает многочисленная толпа чернокожих, одетых в лохмотья и вооруженных старинными ружьями. Эти люди воспользовались его глубоким сном, чтобы связать его.

Ничто, однако, не могло больше ни поразить его, ни тронуть. Он оглядел этих подлых врагов совершенно невозмутимо, но не смог сдержать возглас удивления, когда узнал в них тех самых туземцев, которых видел во время своей первой встречи с миссионером: черные виртуозы из бродячего оркестра, от какофонии которых бежал преподобный отец.

— Что вам от меня нужно? — строго спросил он. — По какому праву вы меня задержали? Что я вам сделал?

Тогда вождь, знавший несколько слов по-английски, нахально подошел к нему почти вплотную и сказал:

— Белый сломал бревно рабства невольников, которые принадлежали купцам, пришедшим со стороны заката. Бушмены убили купцов, и мои люди больше не могут продавать невольников. Я не смогу давать моим людям ни платья, ни кап-бренди, ни ружей. Поскольку белый довел моих людей до нищеты, он сам станет их рабом. Он будет толочь просо и сорго и во всем помогать женщинам, которые обслуживает мужчин. В Кейптаун он не вернется никогда. Он раб, пусть на него наденут колодку.

ГЛАВА 15

Человек, который верит в нелепости. — Бушмены считают, что борода помогает европейцам не заблудиться в лесу. — По следу. — Стрела с красным оперением. — Муха цеце. — Любопытное обезвреживание. — Отчаянный план. — Плот. — Буря, гроза, наводнение. — Истребление лошадей. — Погибли! — Опять предательство. — Приступ злокачественной лихорадки.

Верхом на лошадях, которых предусмотрительный бушмен прислал после истребления работорговцев, Альбер, Жозеф, мастер Виль и его преподобие рысью направлялись туда, где, как все надеялись, можно было найти следы Александра. На пятую лошадь, которую под уздцы вел Зуга, навьючили вещи, а оба бушмена, не чувствительные ни к зною, ни к усталости, шли пешком и даже впереди всего каравана. Жители Южной Африки, в особенности жители Калахари, отличаются способностью ходить не утомляясь так быстро, что могут легко состязаться с самыми крепкими и выносливыми лошадьми.

Оба каталонца пытливо всматривались в местность, его преподобие хранил каменную непроницаемость, а мастер Виль предавался размышлениям. Больше чем когда бы то ни было проклинал он свое самомнение, которое толкнуло его на эту дурацкую авантюру, в скверном исходе которой, быть может не без оснований, он уже не сомневался. С другой стороны, его начинало угнетать это существование, наполненное вечными тревогами и бесчисленными лишениями. Спокойствие трех французов, их полное достоинства поведение, их благородные поступки — все это сбивало нашего полицейского с толку. Наконец, ни разу не было сказано ни слова о таинственной цели их передвижения на север. Эта цель представлялась мастеру Вилю совершенно непонятной; он не мог постичь, что за странная фантазия толкала французов навстречу неслыханным трудностям и неисчерпаемым опасностям.

Что касается их причастности к убийству в Нельсонс-Фонтейне, то мастер Виль неукоснительно держался своего первоначального убеждения: как чистокровный англосакс, мастер Виль был удивительно упрям.

«Credo quia absurdum» — «Верю потому, что это нелепо», — говорили древние логики, когда у них не хватало других аргументов. Мастер Виль был убежден, что три француза — убийцы, только потому, что это убеждение было глупо.

Правда, он признавал, что это все-таки не обычные преступники; однако полиция, эта высшая и безупречная организация, знает немало фактов еще более необыкновенных и загадочных, и мастер Виль убеждал самого себя, что если французы действовали и не с корыстной целью — было очевидно, что они люди не корыстолюбивые, — то у них было какое-то другое побуждение. Мастер Виль уже бесился от того, что, беспрерывно ломая голову над этой загадкой, ничего разгадать не мог. Поэтому он невзлюбил наших бесстрашных путешественников. Его голова, набитая полицейскими правилами и предвзятыми мнениями, не могла постичь всего благородства трех отважных сердец. Полицейский, привыкший всегда вращаться на самом дне общества, видеть только его язвы, всегда кого-нибудь подозревать, не может и не хочет верить в чью бы то ни было честность. Напротив, он склонен видеть урода или сумасшедшего во всяком, кто по своим личным качествам стоит выше толпы. Полицейский разбирается в пороках, но великие человеческие качества скрыты от него за семью печатями.

А тут еще и преподобный со своими подлыми штучками. Он целиком подчинил себе полицейского. И единственное оправдание, которое можно было бы найти для мастера Виля, — если только глупость может быть оправдана, — заключается в том, что он был человек добросовестный.

Итак, он участвовал в кавалькаде[100] и злился на самого себя и проклинал преступников, которых не мог разоблачить. Щемящая тревога снедала Альбера де Вильрожа и Жозефа, а Зуга и оба бушмена были полны странной уверенности. Альбер спросил бушмена, почему он так верит в успех дела. И тот ответил:

— Великий белый вождь не пропадет — у него такая же борода, как у вас.

Лошади шли рысью, и черные разведчики, искавшие след Александра, отказались от поисков, только когда спустилась ночь. А наутро, с первыми лучами солнца, поиски были возобновлены и неутомимо продолжались весь день.

Кавалькада находилась на берегу того самого озера, где Александра чуть было не съели крокодилы. Еще сохранились следы, оставленные его лошадью в тот момент, когда она испугалась и бросилась, в воду.

Альбер не мог понять, ни почему его друг пустил коня в воду, ни в какую сторону он направился. Он недоумевал, зачем Александр избрал это направление: оно могло привести его в Нельсонс-Фонтейн, но было прямо противоположно краалю, где находились его друзья.

Очень уж, должно быть, страшные враги преследовали его, если он пустился на такой опасный шаг!

Второй раз прервала ночь эту охоту за человеком. С восходом солнца Зуга и бушмен обошли все озеро и нашли следы на другом берегу, а также ямку, из которой Александр вырвал питательный корень. Далее следы вели к тому месту, где лежала убитая копьем лошадь. Многочисленные следы босых ног окружали обглоданный хищниками скелет животного. Очевидно, здесь побывало много туземцев; однако — странное дело! — здесь кончался легко различимый след сапог Шони. Сколько ни искали, найти этот след дальше так и не удалось. А следы босых ног уходили в северном направлении и терялись на берегу узкой и глубокой речки, которая также текла на север.

Альбер, бушмен и Зуга не верили своим глазам. Они тщательно осмотрели каждую примятую травинку, каждую ямку, они терпеливо описывали все более и более широкие круги, и все было напрасно: найти что-нибудь так и не удавалось.

Альбер де Вильрож, охваченный тревогой, почти с отчаянием пришел к заключению, что не иначе, как его друга похитили чернокожие и понесли к реке. И, очевидно, у них были важные причины скрывать это похищение и не показывать, в какую сторону они скрылись, ибо путь свой они продолжали в лодке — вверх или вниз по течению. Глубокие борозды, оставленные на мокрой песчаной отмели четырьмя лодками, очень скоро подкрепили это предположение.

Один только лжемиссионер очень скоро кое-что понял: он нашел торчавшую в земле стрелу с красным оперением, и эта находка заставила его вздрогнуть.

— Вот оно как! — пробормотал он, сардонически улыбаясь. — Кажется, я знаю происхождение этой штучки. Пусть черти унесут меня в преисподнюю, если эта стрела выпала не из колчана кого-нибудь из моих приятелей бечуанов. Они, должно быть, поймали этого верзилу и увели. Браво! Это упрощает все дело. Его хорошенько обыщут, и если только карта при нем, она попадет ко мне в руки. Если карта не при нем, надо постараться узнать, что делается в карманах у тех двух. Ладно, пока все в порядке.

Мерзавец протянул стрелу Альберу и прибавил:

— Наличие этой стрелы, месье, только подтверждает ваше предположение. Чернокожие уплыли куда-то по этой речке. По-моему, она — отдаленный приток Замбези.

— Вы в этом уверены?

— Я не решусь утверждать. Но должен сказать вам, я в здешних местах не впервые. Весь общий вид местности, и резкая покатость, и то, что река течет на север, — все это позволяет думать, что я не ошибаюсь.

У Альбера эти слова пробудили надежду. Быть может, решил он, Александр сумел ориентироваться и пуститься в сторону водопада Виктория и взял чернокожих проводников. А быть может, он ранен или, попросту, устал и нанял носильщиков. Но ведь, в конце концов, разве все три приятеля по условились, что, если что-нибудь непредвиденное разлучит их, каждый должен, не теряя времени, продвигаться к цели экспедиции?

Правда, Шони, как человек крайне осмотрительный, пунктуальный и четкий, должен был бы оставить хоть что-нибудь, что говорило бы о его пребывании здесь и хоть как-нибудь показывало, в какую сторону он ушел. Но, быть может, что-нибудь помешало ему сделать это. Надо было предполагать, что соответствующие приметы и указания скоро будут обнаружены в другом месте.

Итак, решили идти на север, следуя течению реки. Черные лодочники обязательно должны были сделать где-нибудь привал — на одном берегу или на другом.

Немного времени прошло с той минуты, как тронулись в путь, и вот оба негра начали проявлять беспокойство.

— В чем дело? — спросил Альбер, пристально вглядываясь в листву.

— Цеце, вождь! Цеце! Надо удирать поскорей! Надо уйти от воды, иначе погибнут лошади…

Альбер уже не раз слыхал об этом страшном насекомом, и слова проводника заставили его вздрогнуть. Кавалькада действительно вся была окутана густым роем назойливых мух, с жужжанием впивавшихся в лошадей.

Бежать из этих проклятых мест!.. Да, но это значит оставить тот единственный путь, по которому должен был проследовать Александр! Оставаться? Но это значило потерять лошадей. А ведь только лошади могли состязаться в быстроте с пирогами чернокожих!..

И наконец, все равно поздно: минуты не прошло, и каждая лошадь была искусана этими проклятыми насекомыми более чем в ста местах, а каждый укус смертелен.

Что делать? Как быть, когда обрушивается новый удар судьбы? Пройдет двое или трое суток, быть может, каких-нибудь двенадцать часов, и несчастные животные падут, а помочь им невозможно.

Из всех бесчисленных насекомых, живущих в Южной Африке, между английскими владениями в Капе и экватором, самым опасным несомненно является цеце. До такой степени, что даже туземцы либо уходят из тех мест, либо отказываются от занятия скотоводством.

Человеку нечего бояться яда, который цеце выделяет. Ее укус отличается тем, что он безвреден для человека и диких зверей. Но собака, лошадь, бык — эти первейшие помощники путешественника и колониста — погибают сразу. И чем здоровее животное, тем быстрее наступает роковая развязка.

Цеце жала не имеет. Неуловимое количество яда, который она выделяет, содержится в железе, находящейся у основания ее хоботка. Когда ей нужна пища, она с быстротой стрелы летит на замеченное ею животное, вонзает, как это делает комар, хоботок в его мышцы и скоро улетает, разбухшая от крови. На месте укуса остается еле заметная краснота и легкий зуд.

Как я уже сказал, человек, дикие звери и — странная вещь! — теленок в период кормления молоком матери абсолютно нечувствительны к укусу цеце.

Что касается быка, то, если он истощен от переутомления и недоедания, признаки отравления проявляются лишь спустя несколько дней. Начинается обильное выделение слизи из глаз и ноздрей, и под нижней челюстью образуется опухоль. Бык быстро худеет, можно сказать — тает на глазах: мускулы увядают, начинается понос, животное перестает есть, становится похожим на скелет и погибает. А если бык в теле, то признаки отравления появляются с почти молниеносной быстротой.

Спустя каких-нибудь несколько часов после укуса у животного начинается головокружение, как если бы головной мозг пострадал у него в первую очередь. Бык начинает кружиться на одном месте, жалобно мычит, слепнет и погибает спустя двенадцать — пятнадцать часов.

Вскрытие показывает полный распад всех тканей и органов. Мышцы становятся вялыми; жир жидким, как растительное масло, сердце дряблое, как пустой пузырь, печень бледно-желтая и расползается в руках. Короче, кто своими глазами не видел, какие разрушения производит этот еле заметный укус, тот никогда не составит себе о них никакого представления.

Собака и лошадь обнаруживают те же признаки, и распад организма протекает у них в такой же форме. Из всех домашних животных одна только коза пользуется той же привилегией, что и человек и дикие звери. Этим и объясняется, что коза — единственное домашнее животное, встречающееся у многих племен, живущих на берегах Замбези, где цеце является подлинным бичом всех других пород.

До сих пор не найдено средств против этого страшного яда, а ученые не могут установить, чем объясняется иммунитет диких зверей, хотя бы даже имеющих много общего с некоторыми домашними животными, которые чувствительны к яду цеце. Как, казалось бы, ничтожна разница между домашним быком и лесным буйволом, между зеброй и лошадью, и наконец, между бараном и козой! Больше того: теленок-сосунок не боится яда цеце, только пока кормится молоком матери, равно как и щенок, сосущий молоко матери. Никакая привычка к климату и никакая прививка не спасают. Если животное, перенесшее легкий укус, и не погибнет, что случается крайне редко, то иммунитета оно еще не приобрело: оно погибнет, если будет укушено в другой раз. И наконец, домашние животные, здесь родившиеся и живущие здесь же из поколения в поколение на свободе, в почти диких условиях, не менее подвержены действию яда цеце, чем животные, привезенные из таких мест, где это насекомое не водится.

Альбер понимал, что лошади должны неминуемо погибнуть, и очень скоро, потому что они находились в хорошем состоянии. Поэтому он решил, что надо использовать их, пока они живы, и пустить во весь карьер. Нечего больше их беречь, раз их часы все равно сочтены. А если ускорить аллюр, то, быть может, все-таки удастся догнать похитителей или, по крайней мере, приблизиться к ним.

Уже приступили к осуществлению этого плана, лошадям дали шпоры и они понеслись по берегу, усаженному редкими и чахлыми кустами. Но, к несчастью, характер местности очень скоро переменился. Вместо твердого грунта, образуемого сухими песками и камнями, начались наносные пески, покрытые густой сетью лиан и водяных растений, через которые нельзя было прорваться. Лошади спотыкались и увязали на каждом шагу, они утопали среди этой дикой растительности, а всадники еле удерживались в седле.

— Над нами тяготеет какое-то проклятие! — воскликнул Альбер, чуть не рыдая. Ему казалось, что злой рок преследует его. — Ну-ка, слезайте все! Все равно тут не пройдет ни конный, ни пеший. Лодок у нас нет. А нам необходимо в ближайшие два часа найти какой-нибудь способ спуститься вниз по реке.

— Плот? — спросил Жозеф.

— Я как раз об этом и думал. Леса здесь хватает. И деревья не слишком толстые, они поплывут легко.

— Но чем вы свяжете бревна? — спросил, в свою очередь, миссионер.

— А лианы на что?

— Они непрочны…

— Убьем лошадей. У них шкура крепкая. Сделаем ремни…

— Правильно! В таком случае, скорей за дело!

И оба англичанина вместе с неграми, подбадриваемые своими неустрашимыми спутниками, бросились в заросли и стали валить деревья и подбирать их одно к другому по длине и толщине. Оставалось только скрепить их.

Всех охватило такое лихорадочное усердие, что эта часть работы была выполнена меньше чем за час.

Зуга и бушмен зарезали лошадей, освежевали их, бросили в реку отравленное мясо, а шкуры разрезали на длинные ремни. Никто не думал передохнуть хоть минуту, никто не думал о голоде, который уже давал себя чувствовать, никто не обращал внимания на надвигавшиеся густые тучи, на гулкие раскаты грома, на первые крупные капли дождя. Все работали, как в лихорадке. Стихии разбушевались со всей яростью, которая им свойственна.

Но, несмотря ни на что, плот был сколочен. Однако пуститься в плавание немедленно было бы большой неосторожностью: ночь стала непроницаемо темной, густые тучи повисли на верхушках деревьев. Раскаты грома были оглушительны, и тысячи молний полосовали свинцовую воду реки; буря трепала густые заросли. Дождь превратился в ливень — один из тех ливней, каких жители наших широт и вообразить не могут. Это было нечто такое, как если бы где-то наверху вылетело дно водоема площадью в двадцать пять квадратных миль.

От такого притока воды река немедленно вздулась. Еще несколько минут, и ливень вызвал бы наводнение. Вода уже и так поднималась на глазах, и при вспышках молний было видно, что она течет все быстрей и быстрей. Надо было поскорей двинуться вперед. Если на ходу вас может опрокинуть волна, то оставаться на месте еще опасней: каждую минуту можно погибнуть в потоке, который расшвыривает вырванные деревья.

Альбер стоял на середине плота. Рядом с, ним был миссионер, как всегда, непроницаемый и мрачный. Сюртук прилипал у него к костлявому телу. Впереди и позади находились оба негра, вооруженные длинными шестами. Управление утлым плотом они взяли на себя. Жозеф и мастер Виль оставались еще на берегу и собирались тоже занять места на плоту.

В это время раздался раскат грома, способный заглушить залп двадцати батарей, и разогнал тучу. Необычайной силы ураган выворачивал деревья, они с шумом валились, и плот, внезапно оторвавшись, полетел стрелой среди всяких обломков, которые уносила река.

Полицейский, который держал сплетенный из лиан канат, упал. Он заметил при этом, что канат не порвался, а перерезан острым ножом. Мастер Виль стал ругаться крепкими матросскими словечками. Крик бешенства вырвался одновременно и у Жозефа, который увидел, что плот ушел в чернеет вдали на свинцовой поверхности реки. Никаких сомнений: они с мастером Вилем остались на твердой земле, в то время как его друг покачивался на зыбких бревнах, уносимых потоком.

В это время миссионер быстро оглядел всех, убедился, что негры, занятые своим опасным делом, не заметили странного движения, которое он сделал в момент отплытия, спокойно сложил нож, который держал в руке, опустил его в карман и снова застыл в неподвижности.

Странно: Альбер как будто ничего не видел. Он был равнодушен к разгулу стихий. Он сидел на корточках, обхватив голову руками, и даже не замечал отсутствия двух своих спутников. Француз, казалось, не чувствовал, как бурный поток бросал его плот из стороны в сторону.

Миссионер был заинтригован этим его оцепенением и дотронулся до его плеча. Альбер поднял голову, посмотрел невидящим взглядом и как будто не узнал его. Между тем молнии освещали эту странную и драматическую сцену. Зуга и бушмен, работая шестами, внезапно заметили исчезновение двух белых. Но они едва могли обменяться хотя бы несколькими словами — работа поглощала все их внимание. Впрочем, остановиться все равно невозможно — течение слишком стремительно. Надо будет подождать благоприятной минуты, чтобы задержаться где-нибудь в подходящем месте. Честные негры и не помышляли бросить своих спутников.

— Месье! Месье де Вильрож! — говорит лжемиссионер, все сильней напирая Альберу на плечо.

Жалобный стон раздался ему в ответ. Альбер попытался встать, но, пораженный непонятной болезнью, он тяжело упал на бревна, не проявляя никаких других признаков жизни, кроме прерывистого дыхания, которое вырывалось у него со свистом.

— Так, отлично! — холодно пробормотал его преподобие. — Только этого не хватало! У молодца приступ злокачественной лихорадки. Знаю я, что это такое. Девяносто шансов из ста за то, что он расстанется со своей шкурой! Но тогда я становлюсь его наследником! Почтенное наследство, если только он держит при себе пресловутую карту. Тогда уж я узнаю, где они лежат, эти сокровища кафрских королей. Но хорош я буду, если документа при нем не окажется! Какого черта я тогда перерезал канат? Если его карманы пусты, надо будет его лечить и вылечить. Да еще удастся ли? Надо, чтобы он жил и пустился на поиски своего слуги и дурачка-полицейского. Для этого надо догнать черных, которые похитили третьего француза. У меня, таким образом, получится целое войско, и эти бойкие французы сопротивляться не смогут.

ГЛАВА 16

Читатель наконец знакомится с госпожой де Вильрож и ее отцом. — На алмазные поля! — По Южной Африке. — Нападение на дилижанс. — Бандиты в масках. — Опять убитые. — Гнусная комедия. — Новые проделки Клааса. — Пастор Смитсон тяжело ранен. — Покинутый крааль. — Странная встреча. — Еще одна жертва бура. — Дочь торговца из Нельсонс-Фонтейна. — Две сиротки.

В тот самый день, когда Альбер де Вильрож свалился в лихорадке на плоту, ставшем игрушкой волн, лучи заходящего солнца осветили на берегу реки Брак драматическую сцену.

По малоезженой дороге, пролегавшей среди высохших трав, быстро катилась запряженная четверкой карета. Она была значительно меньше и легче тех огромных фургонов, которыми обычно пользуются на Капе с тех пор, как здесь возникла колония. На левой пристяжной сидел прямой, как жердь, форейтор[101] в огромных сапогах и белом шлеме. Он щелкал бичом и время от времени дул в медный рожок, висевший у него на ремешке через плечо. А кучер, весь день изнывавший от жары, с жадностью вдыхал воздух, который уже становился прохладным.

У обоих висело на боку по револьверу крупного калибра, и оба настороженно смотрели по сторонам.

В карете сидело всего двое путешественников: старик и молодая женщина. Старик, высокий, худой, с редкими седыми волосами на голове и тщательно выбритый, представлял хорошо всем знакомый тип протестантского пастора. Его спутница — одна из тех прелестных златокудрых и голубоглазых англичанок, цвет лица которых напрашивается на устарелое, но все же милое сравнение с цветущей розой.

Несмотря на всю утомительность долгого путешествия, лицо это сохраняло полную свежесть. Однако тревога поминутно пробегала по тонким чертам, складки возникали вокруг рта, и слезы выступали на глазах у прелестной путницы.

— Отец! — грустно заметила она, когда лошади чуть замедлили бег. — Отец, почему мы так медленно плетемся? Скоро ночь, нам бы уже следовало быть в краале.

— Анна, дорогое дитя мое, имей терпение. Мы сделали все, что было в человеческих силах. Скачем без передышки. Опережаем почту на двое суток…

— Да, но Альбер ждет меня… целых три недели. Он ранен… Быть может, его уже нет в живых, — говорит молодая женщина рыдая.

Старик отер слезу, которая скатилась и у него по морщинистой щеке, и окликнул кучера:

— Дик!

— Мистер Смитсон!

— Где мы сейчас находимся?

— Примерно в десяти милях от Пемпин-крааля.

— До вечера доберемся?

— Если Господу будет угодно, джентльмен. И если лошади не околеют.

— Вы сможете ехать при луне, когда зайдет солнце?

— Надеюсь.

— Дорогу вы хорошо знаете?

— Направление я знаю хорошо, мистер Смитсон. Но поручиться за то, что дорога безопасна, я не посмею, — негромко ответил кучер. — Видите ли, если бы я не боялся напугать молодую госпожу…

— Тихо! — с тревогой перебил его старик. — Едем! И погоняйте! Я вам заплачу вдвое. И вашему товарищу! Если падут лошади, купим в краале других.

— Спасибо, отец! — воскликнула молодая женщина, с нежностью целуя старика. — Спасибо! Ты такой добрый! Я тебя благословляю за каждую минуту, которая приближает меня к Альберу. Он жив, не правда ли? Мы его вылечим, он поправится!..

Как видит читатель, дьявольский замысел Клааса вполне удался. После описанной нами встречи этого мерзавца и его братцев Питера и Корнелиса с загадочной личностью, которую мы знаем только как его преподобие, Клаас времени не терял.

Прошло едва несколько часов после убийства торговца на прииске Нельсонс-Фонтейн, и наш бур выехал в Кейптаун. Подталкиваемый любовью, ненавистью и алчностью, он пустился вскачь в Бельфор. На огромном расстоянии, которое лежит между прииском и этим маленьким городком, он всюду находил своих людей, в каждом краале брал свежих лошадей взамен заезженных и за неделю покрыл четыреста девяносто километров, которые лежали между этими двумя населенными пунктами.

Он пересекал ущелья, овраги, леса, переправлялся через реки, миновал Крамерс-Фонтейн, переправился через приток Оранжевой реки — Стейнкопф-Ривер и купил коня в краале Кемпбелс-Дорп. Переправа через Кайбу, на виду миссии Бакхуз, едва не стоила ему жизни. Но он отделался купаньем и потерял в воде лошадь. Из Бакхуза он добрался до Хоптоуна, поднялся на скалистый массив, на что никто в одиночку не отважился бы, я, разбитый усталостью, добрался до Рудкил-крааля. Еще через два дня он был в Ричмонде, оттуда поскакал в Викторию и, не останавливаясь ни днем, ни ночью, прибыл наконец в Бельфор. Он был до такой степени измучен, что не смог слезть с лошади без посторонней помощи, ноги его распухли, и, чтобы снять с него сапоги, их пришлось разрезать. Четыреста пятьдесят километров из Бельфора в Кейптаун он проехал по железной дороге, прекрасно отдохнул в поезде и прибыл на место таким же свежим и бодрым, каким был в момент отъезда. За девять дней он покрыл расстояние почти в тысячу километров, из коих пятьсот — верхом, да еще по такой дороге, трудней которой нет на свете.

В какой-то продажной газетенке, какие одинаково процветают и в зное колонии и в грязи метрополий, он напечатал заметку об убийстве торговца-еврея и отправил госпоже де Вильрож написанное его преподобием письмо о том, что ее муж тяжело ранен и ждет ее в Нельсонс-Фонтейне. Как и следовало ожидать, это известие подействовало на бедняжку, как удар молнии.

— Едем немедленно! — сказала она своему отцу, который тоже был потрясен.

Достойная дочь миссионера, привыкшая ко всем опасностям и невзгодам здешней жизни, Анна не подумала ни о расстоянии, ни о трудностях, ни об опасностях такого путешествия. Мистер Смитсон, всегда готовый пуститься в дальнюю дорогу, согласился беспрекословно, на что был бы способен не всякий житель наших европейских стран.

Он без всякого промедления выехал с дочерью по железной дороге в Бельфор. Туда же вскоре прибыл и Клаас, который решил следовать за ними по пятам.

Миссионер хотел избежать медлительности, с какой передвигаются колымаги, обычно перевозящие пассажиров в алмазный край. Кроме того, он не мог допустить, чтобы дочь путешествовала в сомнительной компании. Поэтому он сговорился в Бельфоре с двумя возницами, которые за довольно круглую сумму согласились доставить его с дочерью на прииск, где он рассчитывал найти своего зятя.

Половину этой второй части путешествия, при всей ее утомительности, молодая женщина перенесла спокойно и твердо. Поддерживаемая лихорадочной тревогой, госпожа де Вильрож думала только об одном — как бы поскорей добраться до места. И возницы только восторгались ее непоколебимой решимостью и неукротимой энергией.

Вот уже отъехали сто километров от Ричмонда. Путники спешили и потому избрали путь, по которому ранее проследовал Клаас. Они находились на Брак-Ривер[102]. Эта река образуется из двух потоков, берущих свое начало один — в Виктории, второй — в Ричмонде. Они сливаются у Хонинг-крааля и впадают в Оранжевую реку несколько выше прииска. Зимой эта река весьма бурна, а летом она бы совершенно обмелела, если бы ее не питали многочисленные озера, или «пены».

Лошади страшно устали, но, отчасти чтобы угодить пассажирам, отчасти из собственного желания поскорей добраться до крааля, форейтор покрикивал на лошадей и то и дело хлестал их кнутом.

Карета отъехала километра два и попала в густые заросли, среди которых вилась еле заметная тропинка, незаслуженно называемая дорогой. Солнце опускалось все ниже, тени сгущались. То ли от усталости, то ли боясь встречи с хищными зверями, лошади замедлили шаг.

— Вперед! — понукал их форейтор.

— Стой! — властно приказал из-за куста чей-то грубый голос.

Не обращая внимания на это требование, форейтор подобрал поводья, дал шпоры своему коню, а кучер тем временем быстро зарядил свой револьвер, барабан которого издал при этом сухой треск.

Лошади рванулись вперед и громко заржали. Им ответило ржание других лошадей, по-видимому, стоявших где-то в зарослях. Затем справа и слева раздалось несколько револьверных выстрелов. Лошадь под форейтором упала с пробитым черепом. Сам он был отброшен метров на восемь. Несчастный лежал неподвижно на земле, и кровь шла у него горлом. Кучер стрелял наугад туда, где видел вспышки. Три лошади, задержанные трупом четвертой, убитой, били друг друга ногами, и карета, казалось, вот-вот опрокинется.

Снова затрещали выстрелы, и из-за кустов появилось несколько человек, одетых по-европейски и в широкополых шляпах, надвинутых на глаза. Они громко кричали «ура», а из кареты раздался крик ужаса. У кучера горло было пробито пулей, он упал на дышло, а оттуда свалился на землю, лошадям под ноги.

Тем временем разбойники, угрожая пассажирам оружием, приказали им немедленно выйти из кареты и предупредили, что застрелят их при малейшей попытке к сопротивлению.

Сдавленные стоны доносились из кареты.

— Тысяча чертей! — проворчал один из разбойников. — Неужели мы их всех ухлопали?

— Гм! — так же ворчливо продолжал другой, — Там и не двигается никто.

— А ведь Клаас наказывал курочку не трогать!.. «Убейте кучера, убейте форейтора, ухлопайте старика, если он будет вам надоедать, но женщину пальцем не троньте, не то я вам головы снесу!» — вот как он говорил.

— Да где он, этот верзила? Ведь он собирался разыграть здесь целую комедию! Он должен был нас обратить в бегство и оказаться благородным спасителем этой прелестной особы!

— Чудно все-таки, когда такой парень, как он, который не боится ни Бога, ни черта, вдруг прибегает к таким дурацким штучкам!

— Конечно! На его месте я бы долго разговаривать не стал! Я бы подхватил красотку и унес… Вот и все!..

— Однако мы не можем торчать здесь бесконечно, как пугала на огороде!..

— Эй, вы! В последний раз! Выходите, или мы разрубим карету топором! — прорычал первый разбойник.

Внезапно, верхом на огромной лошади, прискакал еще один человек.

— Дорогу! — кричал он. — Дорогу! Гром и молния! Дорогу, или я вас всех выпотрошу, мерзавцы! Назад! Вон отсюда!

— Ну, вот наконец и Клаас! Вот он, «спаситель»! Ладно, идем, комедия кончена!

Разбойников точно охватил ужас при виде всадника, и они поспешно скрылись в густых зарослях. Тем временем бур, дышавший тяжело, как после бешеной скачки, соскочил на землю и бросился к лошадям, которые испугались его и становились на дыбы.

— Однако, — бормотал он про себя, — мои ребята поработали на совесть. Кучер убит. Тем хуже для него. Форейтор тоже убит! Вот это уж напрасно. Теперь мне придется самому править лошадьми, вместо того чтобы ехать рядом с ней, в карете. Ничего, потом наверстаю. Но что это? Уж не выполнили ли они мои приказания слишком усердно? Старик должен был бы орать, как зарезанный, а я ничего не слышу! Женщина-то, вероятно лежит без чувств. Посмотрим-ка, что там делается внутри!

Он перерезал постромки убитой лошади, отвел в сторону остальных, привязал их к дереву и вошел в карету.

Здесь было совершенно темно. Бур стал нащупывать руками, и, несмотря на весь его отвратительный цинизм, дрожь пробежала у него по телу, когда он почувствовал на пальцах что-то липкое.

— Кровь! — воскликнул он.

Схватить неподвижное тело, вынести из кареты и положить на землю было для него делом одной секунды. В последних лучах догоравших сумерек он узнал мистера Смитсона, находившегося в бессознательном состоянии. На груди у него было красное пятно.

— А она? Горе им, если они ее убили!..

— Отец! Где ты, отец?

Белая фигура виднелась в глубине кареты. Анна старалась выйти. Глаза ее расширились от ужаса! В это время бур поднял голову, и Анна оцепенела, увидев его.

— Клаас! — пробормотала она. — Клаас!

— Ваш покорнейший и почтительнейший слуга, сударыня! — сказал тот взволнованным голосом, который никак не вязался с его обычной грубостью. — Не бойтесь ничего. Разбойники, которые на вас напали, уже разбежались. К несчастью, я прибыл слишком поздно.

— Что вы сделали с моим отцом?

— Он здесь. Он ранен… Надеюсь, легко… Сейчас я им займусь. Мы кое-что понимаем в этих делах…

Уничтоженная новым несчастьем, ошеломленная неожиданным появлением бура, Анна смотрела на него с содроганием. А этот гигант занялся раненым с несвойственной ему деликатностью.

— Бедный джентльмен очень плох, — сказал он, качая головой. — Пуля попала в грудь…

— Но он будет жить? О, скажите, что он будет жить!..

— Не знаю. Надеюсь. Если вам угодно. Но прежде всего надо его доставить в крааль, а там увидим. Пожалуйста, сударыня, садитесь в карету. Я усажу джентльмена рядом с вами, и поедем.

Клаас сдержал слово. После томительных четырех часов езды шагом карета остановилась перед забором Пемпин-крааля.

Вместо лая, каким бдительные сторожевые псы обычно встречают чужих, вместо разноголосого мычания и блеяния скота, вместо людских голосов наши путники нашли в краале гробовое молчание. Забор был местами развален, хижины разрушены или сгорели, всюду валялись обломки, которые еле освещала луна, — короче, все говорило, что на «станции» разыгралась катастрофа, какие, увы, слишком часто происходят в здешних местах.

У госпожи де Вильрож сердце сжалось при виде этой ужасной картины. Неужели ее отец так и умрет без помощи? Даже бур, который надеялся сменить здесь лошадей и в чьи расчеты вовсе не входило задерживаться, не скрывал уже своего беспокойства.

Крик радости вырвался у него, когда он увидел огромный фургон, вокруг которого спокойно лежало не меньше двенадцати быков. Покинутый крааль служил убежищем каким-то другим проезжим, которые, пожалуй, смогут чем-нибудь помочь.

— Кто там? — с сильным малайским акцентом воскликнул человек, вооруженный копьем, — по-видимому, погонщик.

— Скажи своему хозяину, что раненый джентльмен и молодая дама нуждаются в немедленной помощи.

— У меня нет хозяина.

— Что же ты здесь делаешь?

— Я сопровождаю в Кейптаун хозяйку. Она возвращается с алмазных полей.

— Дубина! Какая мне разница — хозяин у тебя или хозяйка! Иди скажи хозяйке!

— Хорошо. Иду.

В доме на колесах загорелся свет, и у входа показалась грациозная женщина.

— Кто бы вы ни были, — обратилась к ней Анна слабым голосом, — неоткажите в помощи человеку, который находится при смерти. Внемлите мольбе дочери, которая просит у вас сострадания к умирающему отцу.

— Пожалуйста, войдите и располагайтесь, — просто ответила незнакомка.

Клаас, как ребенка, взял на руки несчастного миссионера, поднялся в фургон и положил раненого на циновку.

Выражение глубокого сострадания появилось на лице незнакомки. Она протянула руку госпоже де Вильрож, которую душили рыдания, затем раскрыла ей объятия и прижала к груди.

— Увы, сударыня, — сказала она, — судьба, которая нас столкнула, вдвойне ужасна: вашего отца ранили разбойники, моего отца убили три недели назад в Нельсонс-Фонтейне, и почти у меня на глазах.

Услышав эти слова, Клаас вздрогнул и стал более внимательно разглядывать хозяйку фургона. Несмотря на всю свою наглость, мерзавец задрожал. Он попал в тот самый фургон, который недавно ограбил в Нельсонс-Фонтейне, и даже вспомнил, в каком именно углу свалился заколотый им торговец.

— Да ведь это дочка того старика! — пробормотал он, но быстро овладел собой. — Какого черта она здесь делает? Вот так встреча!..

— Бедная вы моя! — сказала Анна, глубоко тронутая ее сочувствием. — И вы едете одна, куда глаза глядят?

— Я возвращаюсь в Кейптаун. Я буду работать. Постараюсь зарабатывать себе на жизнь… Но вы…

Она хотела сказать: «Вы тоже скоро будете сиротой», — потому что мистер Смитсон все не приходил в себя. Он еле дышал, и губы его покрылись кровавой пеной, его широко раскрытые остекленевшие глаза ничего не видели, щеки запали. Он агонизировал.

Агония была недолгой, но мучительной. Затем наступила последняя судорога, умирающий положил руку себе на грудь, сделал попытку приподняться и упал мертвый.

Невозможно описать отчаяние молодой женщины: она считала, что муж ее тоже тяжело ранен, быть может, уже умер. Таким образом, вместе с лучшим из отцов она теряла и того, кого считала своей единственной опорой в жизни.

Клаас был человеком диким. Он стоял посреди фургона, с глупым видом смотрел на эту сцену отчаяния и переминался как медведь, с ноги на ногу, все время делая неуклюжие попытки утешить Анну, но этим лишь растравлял ее горе и усиливал тревогу. Клаас не испытывал ни тени раскаяния. Он думал о двух убитых им стариках так же хладнокровно, как если бы речь шла о двух подстреленных антилопах. Ему казалось одинаково естественным убить животное ради пропитания и убить человека, который мешает ему в делах. Поэтому он с нетерпением ожидал минуты, когда прах миссионера будет предан земле и можно будет приняться за дальнейшее осуществление планов. Он решил не торопиться, пока находится на английской территории, и все думал, как бы поскорей ее покинуть.

Вскоре хозяина фургона сама предоставила ему такую возможность. Узнав, что Анна направляется к мужу, в Нельсонс-Фонтейн, она сказала ей просто и сердечно:

— Меня зовут Эстер. У меня нет семьи, я совершенно одинока на свете. Будьте моей сестрой. Мне все равно, что ехать в Кейптаун, что возвратиться на прииски. У меня в фургоне имеется всего вдоволь. Ведь это был наш магазин. Я вас отвезу туда. Вы согласны, сестрица?

Анна едва смогла пробормотать несколько слов благодарности. Она дала волю своим слезам, бросилась в объятия чудесной девушки и с нежностью ее обняла.

«Отлично! — решил бур, потирая руки. — Править фургоном буду я, и пусть меня возьмут черти, если он попадет на прииск. Он поедет туда, куда я захочу. А женщины даже не заметят. Затем надо признать, что мой братец Питер все-таки удачливый малый. Я искал жену, а нашел двух. Поделимся. Питеру — еврейка, мне — англичанка. Что касается Корнелиса, пусть пока подождет. Очень уж у него рожа прожарена револьвером. Итак, значит, все идет хорошо. Теперь нам остается только найти сокровища кафрских королей».

Конец первой части

Часть вторая СОКРОВИЩА КАФРСКИХ КОРОЛЕЙ

ГЛАВА 1

Драка на прииске. — Крепкие словечки, подкрепленные затрещинами. — Необыкновенная дуэль. — Нож против револьвера. — Стакан крови за стакан воды. — Сэм Смит. — Самородок ценой в пятьдесят тысяч франков и алмаз величиной с орех. — Три выстрела и три рваные раны.

— Караи! Вы мерзавец!

— Я? Я — мерзавец? Я?..

— Да, вы! Я говорю вам это прямо в глаза, хотя в вас два метра роста и вы похожи на гиппопотама. И силы у вас, должно быть, не меньше, чем у быка. А я говорю и повторяю, что вы мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!

— Да я вас только один раз стукну кулаком — и вас больше нет на свете!

— Руки коротки!

— Я всажу вам пулю в лоб!..

— Руки коротки!.. Вы слишком громко орете. Я вас называю мерзавцем прямо в глаза, а вы только грозитесь и орете. Плевать я хотел на ваши кулачищи и на ваш револьвер, свинья вы американская! Мерзавец и задавака! Если кто-нибудь из почтенных джентльменов одолжит мне нож, я берусь зарезать вас, как самую последнюю чикагскую свинью.

Гигант, на которого сыпались эти оскорбления, пришел в бешенство и с криком бросился на обидчика, человека ростом не больше пяти футов, сгреб его одной рукой, схватив за лохмотья, еле прикрывавшие его загорелую грудь, поднял, как ребенка, над своей головой и стал искать глазами, куда бы его швырнуть.

Но маленький человечек оказался храбрецом. Он использовал эти короткие секунды раздумья своею врага и стал хлестать гиганта по лицу — по одной щеке и по другой.

Бац! Бац! Две увесистые оплеухи прозвенели, точно здесь били тарелки, и вызвали у многочисленных свидетелей этой необычайной картины возгласы удивления и восторга. А человечек не удовольствовался раздачей оплеух, которые были, пожалуй, не столь чувствительны, сколь обидны. Он уперся гиганту ногой в грудь и изо всех сил толкнул его. В руке мастодонта остались одни лохмотья, а их маленький владелец вырвался, сделал ловкий прыжок, вскочил на ноги как ни в чем не бывало и, держась за бока от смеха, воскликнул:

— Караи! А неплохо бывает иной раз одеваться в рванину! Ваше мнение, джентльмен? Но, быть может, вам угодно поиграть всерьез? Тогда пусть мне дадут нож. Я принимаю на себя обязательство выпустить этому дураку все его кишки на вольный воздух. Тысяча чертей!.. Он не знает, с кем имеет дело, этот мерзавец! Я ему покажу, как связываться с человеком, который был тореадором в Барселоне!

Раздался взрыв смеха, и посыпались замечания:

— Он прав, этот француз!

— Он не француз, он испанец!

— Все равно, он лихой парень, и Дик получил от него по заслугам.

— А все-таки глупо. Нельзя задевать такого джентльмена, как Дик!

— Так его бить по физиономии!..

— Нет, почему же? Он молодец, этот французик!..

— Ничего подобного! Надо было вызвать на дуэль и драться по правилам!

— Да ведь я сам только этого и прошу, черт возьми! — отозвался незнакомец. — Неужели кто-нибудь порицает меня за то, что я дал этому нахалу по заслугам? Но позвольте спросить, кто кого обидел? Я приехал сюда без сил и без гроша в кармане. Однако бедность не порок, я думаю? Мне подают стакан воды, а этот мерзавец опрокидывает мой стакан и смеется мне прямо в лицо. И все потому, что у него есть золото — несомненно, краденое — и он может лакать черри, а у меня нет ничего! Джентльмены, да любой из вас охотно разбил бы ему голову. Но я буду мстить по-своему. Я проткну ему брюхо и выцежу из него стакан крови. Вот так!..

Гром аплодисментов покрыл этот смелый выпад, и тотчас присутствующие стали заключать пари насчет исхода предстоящей схватки.

— Дуэль! Правильно! Правильно! Браво! Ставлю за смелого французика!

— Сто фунтов стерлингов за Дика!

— Держу!

— Двести фунтов за француза!

— Держу!

— Дик сделает из него котлету!

— Ничего подобного! Он зарежет Дика, как свинью!

— Давно пора! Он здесь всем надоел, этот Дик! Он — животное, а не человек!

— Смотрите, смотрите, как он играет револьвером! Малыш повернуться не успеет, как Дик всадит ему пулю в череп!

— А вот и нет! Мы не допустим! Надо, чтобы был поединок. Честный поединок. У нас на прииске не каждый день увидишь что-нибудь забавное. Если Дик выйдет победителем, мы его линчуем сию же минуту.

Какой-то мексиканец с лицом оливкового цвета, в широкополой шляпе, в короткой куртке и широких брюках вышел вперед, бросил свою сигарету, церемонно снял шляпу и сказал, обращаясь к французу:

— Кабальеро, не угодно ли будет вашей милости сделать мне честь и воспользоваться моими услугами в качестве секунданта?

— Я буду считать это за честь для себя, сеньор, и принимаю с благодарностью.

— Ваша милость просили нож. Вот моя наваха[103]. Не знаю ничего лучшего, когда надо кому-нибудь выпустить кишки.

— Вы крайне добры, ваша милость. Благодарю вас, кабальеро.

Вмешался рыжебородый англичанин с холодным, но симпатичным лицом.

— Джентльмен, вооруженный только ножом, не может драться на дуэли с мастером Диком, у которого в руках револьвер. Я предлагаю обоим почтенным джентльменам помериться силами в благородном боксе.

На Дика наседали со всех сторон. Он уже и сам не знал, чего ому желать, и заявил:

— Бокс, револьвер, нож — мне все равно, лишь бы я его убил.

— А что касается меня, — ответил француз, — то, по правилам дуэли, выбор оружия принадлежит мне, потому что обида была нанесена мне. И я выбираю нож. А вы берите, что вашей душе угодно. Мне все равно, лишь бы я нацедил из вас стакан красного винца. Позвольте, у меня мелькнула мысль. Вы хотите позабавиться, джентльмены?

— Конечно! Мы за тем и пришли!

— В таком случае, вот что я предлагаю. Мы с моим противником станем в двадцати пяти шагах друг от друга и без права идти на сближение. Пусть он стреляет, а я буду пользоваться только ножом.

Предложение встретили громким смехом. Оно было так неожиданно и необычайно, что заставило усомниться в умственных способностях француза.

Один лишь мексиканец, предложивший свою наваху, посмеивался многозначительным смешком человека, который кое-что понимает. Но у тех, которые ставили на француза, физиономии вытянулись.

А француз заявил звонким голосом:

— Джентльмены, я покажу вам нечто такое, чего вы еще, пожалуй, не видали. Я предоставляю этому человеку три раза стрелять в меня, раньше чем я пущу в ход свое оружие. Дарю ему три пули. Первую потому, что я француз; вторую потому, что он пьян; третью потому, что он боится. Будьте спокойны, он промахнется. Что касается меня, то я всажу ему нож прямо в горло, между краями расстегнутого воротника. И сделаю это не сходя со своего места. Когда вам будет угодно, джентльмены? Я готов.

Эти последние слова окончательно покорили собравшихся. Они шумно выражали свое одобрение на всех языках мира. Отважный малый, чье спокойствие так резко подчеркивало бешенство американца, уже вырастал в героя.

— Еще одно слово! — добавил он. — Личность, которую вы зовете мастер Дик, промахнется, стреляя в меня, и перебьет немало посуды. Поэтому следовало бы потребовать у него известную сумму в залог, или же не надо, чтобы я стоял впереди буфета, потому что хозяин еще может потребовать, чтобы ему возместили убытки. Но кто ему заплатит, когда мастер Дик испустят дух? У меня-то ведь нет ни гроша, я уже имел честь предупредить вас.

Такое неслыханное самообладание привело всех в восторг. Все кричали и топали ногами. Прогремело троекратное «ура», и секунданты стали отмерять шаги.

Большинство присутствовавших европейцев составляли англичане и немцы; много было ирландцев, которых из родных мест выгнала нужда, и несколько бельгийцев. Толпились и американцы с козлиными бородками, мексиканцы, люди из Венесуэлы и Аргентины и китайцы с бесстрастными желтыми лицами и длинными косами, затянутыми в тугие узлы. Все — народ не слишком щепетильный: люди с приисков, отчаянные головы. В бассейн Замбези их привели рассказы, быть может правдивые, которые они слышали от людей, недавно побывавших и здешних местах. Это были рассказы о богатых россыпях, начинающихся недалеко от водопада Виктория, между 25°41′ восточной долготы по Гринвичу и 17°41′ южной широты. Говорили, будто золото и алмазы встречаются там в огромных количествах, а искатели заглядывают редко. Этого было довольно, чтобы люди сбежались со всех сторон. Их не меньше тысячи. Они роются в земле — пока без особого успеха — и ради утешения превращают свои последние деньги в самые разнообразные, но крепкие напитки.

Сегодня на прииске не работают. Эти безбожники свято соблюдают закон о воскресном отдыхе. Не из побуждений религиозных, как всякий понимает, а ради того, чтобы поиграть в азартный игры и выпить сколько возможно и даже больше чем возможно.

Так или иначе, а громадная прямоугольная палатка из белой парусины, являющаяся главным строением будущего города, была набита битком. Всевозможные аптечные снадобья, которые так любят англосаксы, распространяли странный запах смеси наркотиков с одеколоном; шумно хлопали пробки, вылетая из бутылок с каким-то подозрительным шампанским синеватого цвета; вина образовывали лужицы на столах некрашеного дерева; разные виды алкоголя, в которых вряд ли могла бы разобраться органическая химия, горели, распространяя чад, и все это радовало пьяниц, чьи разъеденные глотки уже не могли приспособиться к напиткам безобидным или хотя бы не столь обжигающим.

Только что описанная ссора, которая, несомненно, приведет к смертоубийству, была вызвана именно безмерным поглощением этих опасных напитков…

Повод, как мы видели, сам по себе ничтожен: просто один из посетителей опрокинул, быть может нечаянно, стакан воды другого посетителя, которого впервые видел. Но в этих разношерстных компаниях люди всегда возбуждены, всегда способны на самые дикие поступки, самые ничтожные пустяки разрастаются у них в большие события.

Кроме того, этот пьяница — американец. А всякий, кто знает грубость и нахальство янки[104], которые сами говорят о себе, что они «наполовину крокодилы, наполовину лошади», не удивится тому, что столь ничтожный случай сразу вырос в casus belli[105]. На месте американца, всякий другой извинился бы. Но тот лишь рассмеялся. Он зажал между челюстями щепоть жевательного табаку и, мыча, послал незнакомцу прямо на ноги струю черной слюны. Мол, что это еще за беднячишка, который пьет только воду! К тому же он и ростом мал — не больше пяти футов, да и весит он вряд ли больше пятидесяти кило! Если у человека таких габаритов нет по меньшей мере своих ста тысяч долларов, он ничто, нуль, меньше нуля, он блоха, назойливое насекомое, от которого можно избавиться щелчком.

Так поначалу думали все. Но вот насекомое протестует, оно проявляет силу и достоинство. Оно наносит обидчику оскорбления, издевается над ним и чертовски ловко хлещет его по физиономии. И наконец, оно собирается ухлопать гигантское животное и предлагает ему такие условия поединка, что к нему, насекомому, все проникаются симпатией — все, за исключением нескольких задир, преданных американцу, потому что он одинаково щедро всех угощает грогом и тумаками.

Сторонники маленького француза наперебой подносят ему выпивку, закуску, стараются подкрепить его, поддержать; они хотят, чтобы он выстоял против американца: они боятся проиграть свое пари. А он вежливо благодарит, по твердо все отклоняет. Он берет только сигарету у мексиканца, жадно затягивается и смотрит холодными глазами на хозяина заведения, который протягивает внутри палатки веревки вдоль стен: зрители будут стоять за веревками.

Покуда американец вливал грог в раскрытый кратер своей глотки, покуда шли приготовления к дуэли, возобновилась прерванная ссорой беседа.

— Вы знаете? — сказал некий оборванный ирландец некоему аргентинцу, бронзовому, как ворота пагоды. — Вы знаете, Сэм Смит здесь.

Это имя, произнесенное шепотом и чуть ли не со страхом, вызвало удивление и любопытство.

— Сэм Смит?..

— Он самый, дружище! Император грабителей, монарх темного мира, великий вождь негодяев, которые обирают нас как липку, когда мы находим что-нибудь интересное.

— Тихо! Молчите! Опасно так говорить о Сэме — у него тысячи ушей!

— А вы его видели? Откуда вы знаете, что он здесь?

— Господи, да он всегда бывает там, где можно сделать дельце! Он обобрал Нью-Раш, потом он остановил дилижанс, который увозил добычу из Олд-де-Бирса, потом его видели в Нельсонс-Фонтейне. Говорят, он там зарезал какого-то торговца.

— Расскажите подробной, сэр.

— Сейчас. Раньше посмотрим дуэль.

Потом вмешался бельгиец, которого трепала лихорадка:

— А ты знаешь, месье, кто его компаньоны? Говорят, эти три бура.

— Клаас, Корнелис и Питер — колонисты из Вааля?

— Они самые.

— Ошибаетесь. Сэм Смит всегда работает один. Правда, у него есть помощники. Они ему фанатически преданы, и время от времени он бросает им косточку…

— Говорят, он настоящий джентльмен.

— Он щедр, как лорд.

— Он силен, как слон.

— Он жаден, как ростовщик.

— Короче, он и хуже всех и лучше всех!

— Откуда он? Кто он?

— О нем рассказывают странные вещи. Якобы он долго был главарем шайки грабителем в Австралии. У него было свыше пятисот человек, и он не боялся ни бога, ни черта. Богаты они были прямо-таки непостижимо. Лорд генерал-губернатор со всем своим жалованьем был против них бедняк. Но, к несчастью, дела у них пошатнулись.

— Вы сказали — к несчастью?

— Я так выразился с точки зрения искусства обирать ближнего. Сэм увидел, что в той отрасли деятельности, в которой он подвизался, может наступить безработица. Он заметил также, что в Австралии растут на деревьях хорошо намыленные пеньковые персики. Тогда он решил податься в Южную Африку и приняться за разработку алмазных и золотых приисков.

— Но чтобы так говорить о нем, вы должны его знать?

— Я видел его два раза и при таких обстоятельствах, которые не скоро забуду.

— Расскажите, пожалуйста.

— Очень охотно, если это вас интересует. Но вы мне скажете, когда начнется дуэль. Я поставил на француза. Если он выиграет, угощу вас таким грогом, какого хозяин нашего кабака еще не приготовлял с тех пор, как мы промываем песок на Замбези.

— Браво! Вы настоящий джентльмен!

— В первый раз я видел Сэма Смита три недели назад.

— А второй раз?

— Вчера утром.

— Где?

— В каких-нибудь двух милях отсюда. Но я вас предупреждаю, что, если вы этак будете меня перебивать, я не смогу удовлетворить ваше любопытство. Имейте терпение. Моя история может быть изложена в двух словах. Я возвращался с водопада Виктория, где разведывал местность в скалах. Там есть золото. Я еле волочил ноги от усталости, но я был счастлив, потому что кое-что все-таки нашел. Немало золота у меня было в поясе, а, кроме того, в сумке лежал самородок величиной с два кулака.

— Здорово! Такой орешек вполне мог потянуть двенадцать кило!

— Считайте шестнадцать, приятель. Чистейшее золото. Во Франции такое золото стоит три франка грамм. Так что мой орешек стоил добрых пятьдесят тысяч франков…

— Арра! — воскликнул ирландец. — Было бы на что пить всю жизнь.

— И вот я иду себе и напеваю, когда из-за кустов раздается резкий голос и приказывает мне остановиться. Конечно, я и не подумал останавливаться. Я только зажал в руке револьвер и прибавил шагу. Внезапно раздается выстрел. Я почувствовал сильный удар в руку, в ту, в которой держал оружие, и мой револьвер выпал. Он был пробит пулей. И тут из зарослей выскакивает хорошо одетый верзила и становится прямо передо мной, а в руках у него двуствольный карабин, и из правого ствола еще вьется дымок. Стоит и смеется, подлец, до упаду и все смотрит на меня такими глазами, что меня начинает трясти. «Упрямец, — говорит он, — если бы вы меня послушали и остановились, и поделились со мной по-братски результатами вашей разведки, у вас бы теперь был револьвер. Кроме того, у вас была бы половина вашего золота. А теперь вам придется вывернуть карманы».

— И вы не сопротивлялись?

— Сопротивляться? Он пустил бы мне в голову пулю двенадцатого калибра и лишил бы меня удовольствия рассказать вам эту историю. Я подчинился немедленно, потому что этот джентльмен торопился. И он еще сказал мне с этаким дьявольским смешком: «Хорошо, дружок! Когда вы в другой раз повстречаетесь с Сэмом Смитом, помните, что его малейшие желания равносильны приказу». А я оробел, я просто обалдел, уверяю вас, и говорю: «Поверьте, ваша милость, я не знал, с кем имею дело». А он взорвался. «То есть как? — он говорит. — Неужели кто-нибудь смеет мне подражать здесь? Кто-нибудь без моего позволения взимает налог с рудников? Я один, запомни это хорошенько, я один и только я один плюю на вашу полицию и на ваш суд Линча. Если у меня есть конкурент, смело скажи мне, кто он, и я тебе клянусь, что сам учиню над ним суд Линча». А я говорю: «Нет, джентльмен! Просто я думал, что вы сейчас заняты где-то в других местах».

И тут он еще громче рассмеялся, забрал все, что я имел, оставив, впрочем, на земле щепотку золотого песку, свистнул своего коня, легко вскочил в седло и дал шпоры. На прощанье он мне сказал:

«Теперь я тебя знаю. Шесть месяцев тебя никто не тронет. Подбери эту мелочь — я ее оставляю тебе по доброте сердечной — и помни в другой раз, что со мной надо делиться». С этим он исчез, а я остался на месте, как дурак, и бесился.

— Есть от чего!

— Смелый парень, ничего не скажешь!

— Дьявол! Сам дьявол! И вы еще с ним столкнетесь.

— Посмотрим!

— Но что было дальше? Расскажите о второй встрече.

Рассказчик влил в себя огромную порцию спиртного, точно ему хотелось прогнать воспоминания об этом неприятном приключении, и продолжал:

— Как я уже имел честь сказать вам, вторая встреча произошла вчера утром, километрах в двух от водопада. Я возвращался с новой разведки. Она оказалась менее удачной, чем первая. У меня не было ни грамма золота в кармане, запасы продовольствия давно кончились, так что я подыхал от голода и еле волочил ноги. И вот я упал и скатился в овраг, — куда, кажется, не ступала нога человека. Падение было настолько тяжелым, что я потерял сознание и мысленно прощался навеки и с приисками, и с добрыми пирушками, какие я себе закатывал, когда приходила удача. И вдруг меня привело в чувство какое-то ощущение прохлады. Открываю глаза и, как бы сквозь туман, вижу высокого роста джентльмена в белом шлеме. И он ухмыляется. А лицо все обросло густейшей бородищей. Он положил мне на лоб тряпку, которую намочил в ближайшей луже, и энергично растирал мне все тело.

«Ну что, старина? — сказал он. — Ваше счастье, что я как раз в этом месте охотился на рябчиков. А то ведь смотрите, сколько здесь носится коршунов. Они бы вас исклевали живьем».

Я пробормотал несколько слов благодарности и жадно прильнул губами к фляжке кап-бренди, которую он мне поднес. И тут он говорит этак сердечно и весело:

«Ну вот, это молочко вас подкрепило! Теперь вы сможете добраться до прииска. У вас есть на что пообедать сегодня вечером?»

«Ни одного шиллинга, сэр!» — отвечаю я.

А он говорит:

«За этим дело не станет. Я при деньгах. Возьмите у меня и выпейте за мое здоровье».

И тут он вынимает из патронташа небольшой кожаный мешочек, достает из него алмаз величиной с орешек, кладет мне в руку, подбирает свое ружье и в тот же миг исчезает. Я даже не успел его поблагодарить.

— А алмаз? — закричали со всех сторон.

— Да вот мы сейчас его и пропиваем, джентльмены!

— И это опять был Сэм Смит? Да?

Громкое «ура» помешало услышать ответ. Это дуэлянты заняли места. Их разделяло двадцать пять метров, строго отмеренных секундантами.

В это время в палатку вошел новый посетитель. Это был человек среднего роста. Он был оборван, на лице его лежали следы недавно перенесенных испытаний. Незнакомец сел на один из многих освободившихся стульев, поставил локти на залитый вином стол, обхватил голову руками и застыл в неподвижности, точно пригвожденный к месту усталостью или болезнью. Однако начало дуэли сопровождалось таким шумом, что его появления никто и не заметил.

Американец Дик принял несколько капель нашатыря, и это его протрезвило. Теперь он твердо занял позицию, осмотрел свой револьвер и ждал сигнала. А на другом конце стоял бесстрашный француз с навахой в руке.

Воцарилась тишина, было слышно, как прерывисто дышат несколько наиболее впечатлительных зрителей.

— Угодно вам начать? — холодно сказал француз, кладя свой длинный нож плашмя на ладонь, острием в сторону локтя.

— All right![106] — ответил американец.

Секунданты быстро отошли в сторону. Один из них, соблюдая правильные интервалы, хлопнул в ладоши три раза.

Дик поднял револьвер и выстрелил. Мгновенно послышался грохот, звон и треск битой посуды и веселый смех француза.

— Вы взяли выше на целый фут, мастер Дик! — сказал он насмешливо. — Ваша пуля попала в бутылки.

Со всех сторон послышались возгласы «браво» и «тише». Дик глубоко вздохнул, тщательно прицелился и нажал собачку второй раз. Он побледнел, когда увидел сквозь рассеявшийся дым, что его противник стоит на месте и смеется пуще прежнего.

— Да этак вы все перебьете… Кроме моей головы, конечно. Вот вы уже наколотили долларов на двадцать, не считая моей шляпы, в которой вы сделали дырочку. Но это не важно! Одной дыркой больше, одной меньше — какое это имеет значение? Но берегитесь, теперь вам остается всего один выстрел. А моя наваха остра, как иголка.

Человек, который сидел за столом, обхватив голову руками, вздрогнул, услышав этот издевательский голос.

Американец был бледен, как полотно, но жилы на его бычьей шее вздулись и стали похожи на веревки. Он крепко выругался, выплюнул весь свой жевательный табак и два раза сильно топнул ногой. Сделав последнее и энергичное усилие, чтобы взять себя в руки, он быстро опустил револьвер, снова медленно взвел его, выискивая точку прицела снизу вверх. Все это он делал с медлительностью, которая должна была обеспечить меткость выстрела и одновременно усилить тревогу противника. Рука на секунду застыла, затем курок стал опускаться, и прогремел выстрел. Француз зарычал, сделал резкое движение и упал, и многие решили даже, что он смертельно ранен; затем сверкнула молния и послышался резкий свист.

Глухой рев, точно идущий из глотки медведя, вырвался у американца. Вскинув руками, он грохнулся наземь, обливаясь кровью, и забился в судорогах. Наваха, пущенная недрогнувшей рукой его противника, попала в горло, рассекла кадык и прошла насквозь.

Победитель этого свирепого поединка встал и с гордостью дал всем осмотреть царапину, которую у него на голове оставила пуля американца.

— Как говорится, ежели бы да кабы… Ежели бы мастер Дик взял на один сантиметр ниже, то копытами кверху лежал бы теперь я. Но я потерял клок волос и отделался царапиной.

Прогремело «ура». Оцепенение, в котором все находились, сменилось неистовым и бурным весельем. Бесстрашного француза обнимали, поздравляли, целовали даже те, кто проиграл пари. Но когда безумствующая публика подняла его высоко над головами, он увидел новоприбывшего, который смотрел на него как окаменелый, видимо не веря своим глазам.

— Месье Альбер! — воскликнул француз. — Месье Альбер! Это вы?

— Жозеф! Славный ты мой Жозеф! — пробормотал тот, с трудом поднимаясь.

Но ко всем неожиданностям этой драматической сцены вскоре прибавилась еще одна. Полог палатки раскрылся, и твердой походкой вошел мужчина высокого роста, в белом шлеме и с карабином через плечо. Он с любопытством стал осматривать публику, находившуюся точно в бреду.

Три возгласа прозвучали одновременно. Один вырвался из груди Жозефа, другой издал Альбер де Вильрож, третий шел из публики.

— Александр?

— Месье Александр?

— Сэм Смит! Собственной персоной!

ГЛАВА 2

Великолепный удар. — Три друга. — Снова вместе. — Опасное недоразумение. — Мерзкое обвинение. — Буры. — Опять драка. — Вид Альбера де Вильрожа плохо действует на двух мерзавцев. — В окружении. — На баррикады! — Бомбардировка полотняного дома. — Живописная и удачная оборона. — Пролом. — Отступление. — В краале. — Возобновление военных действий. — Александр мимоходом сообщает своим друзьям, что имеет на триста тысяч алмазов.

Шум еще не улегся, когда труп Дика вытащили за руки и за ноги на пустырь, лежавший позади палатки.

При этом мексиканец спокойно извлек свою наваху из ужасной раны, откуда хлестала кровь, вытер клинок и, восторженно покачивая головой, сказал:

— Великолепный удар! Прямо-таки красота! Этот кабальеро[107] — проворный малый, и мне лестно, что я был у него секундантом.

Человек, который в эту минуту входил, метнулся в сторону, чтобы не быть забрызганным кровью.

— Это что такое? — звучным голосом спросил он. — Здесь убивают?

— Да, сеньор, — с живостью ответил мексиканец. — Здесь убивают… но честно. Великолепная дуэль! Можете пожалеть, что пришли так поздно…

Читатель давно узнал Жозефа. Победа высоко вознесла нашего каталонца и посадила его на плечи какому-то могучему, но пьяному искателю алмазов. В утомленном путешественнике он внезапно узнал своего молочного брата Альбера де Вильрожа, а в посетителе, который входил именно в эту минуту — Александра Шони и стал изо всех сил отбиваться от окружавшей его публики, чтобы поскорей обняться с друзьями. Этим он привлек к ним внимание толпы. Ко вниманию вскоре присоединилось любопытство, а затем и ужас, потому что послышалось чье-то восклицание:

— Сэм Смит!..

Это воскликнул тот самый ирландец, который сначала был ограблен, а через три недели спасен таинственной личностью, о которой шел разговор перед началом дуэли.

Александр не обратил внимания на то, что все перед ним расступаются. Он увидел и услышал Жозефа и был немало удивлен, впрочем не без оснований. Альбера он еще не заметил, но, услышав его голос, затрясся, быстрыми шагами направился к нему и стал его обнимать:

— Альбер! Дорогой мой Альбер! Наконец-то я тебя нашел! Какой у тебя вид! Но ничего — ты жив, это самое главное!..

— Верно, дорогой Александр, я жив… еле жив!.. — пробормотал де Вильрож слабым голосом. — Я на три четверти покойник… Слишком уж я измучен…

— Гром и молния! — воскликнул Александр. — Тебе дают погибать от голода?! Жозеф! Где Жозеф? Кажется, я его видел… И слышал его голос.

— Вот я, месье Альбер! — кричал каталонец, вырвавшийся наконец-то из рук фанатиков, которые ни за что не хотели его отпустить. — Караи! Наконец-то!

— Что же это такое! Вы не видите, что месье Альбер еле жив? — сердился Шони. Стукнув кулаком по столу так, что стол затрясся, он заорал: — Эй, есть здесь какой-нибудь хозяин? Пусть придет! И живей, не то я сам за ним пойду!

Хозяин пришел. Он снял шляпу и, к великому удивлению посетителей, которые привыкли видеть его грубым и высокомерным, вол себя покорно и угодливо.

— Чем прикажете служить вашему превосходительству?

— Мое превосходительство хочет, чтобы ты накормил и напоил этого джентльмена. Ты слышал и ты понял. Неси все, что у тебя есть лучшего. Я плачу за все.

— Сэм Смит, по-видимому, хорошо настроен сегодня! — сказал своим приятелям тот, который ранее описал свои встречи со знаменитым грабителем.

— Вы уверены, что это именно он и есть? — спросил ирландец.

— Не меньше, чем в том, что я — это именно я. Вы, впрочем, увидите, что он меня тоже узнает.

— Он теперь один, если вы хотите знать, и мы могли бы его схватить и разделаться с ним, — сказал бельгиец.

— Попробуйте. Он сломает вас, как спичку.

— Но нас-то ведь человек триста, если вы хотите знать…

— Нет. Пока я жив, никто этого человека не тронет.

— Потому что он тебя ограбил?.. Если вы хотите знать…

— Да вы мне надоели! «Если вы хотите знать»! Довольно! Он меня ограбил, когда я был богат. Но потом он спас мне жизнь и дал мне почти столько же, сколько взял у меня. А если чего и не додал, то великодушный поступок сам по себе тоже кое-чего стоит.

Александр привык всюду чувствовать себя как дома. В данный момент он был всецело поглощен заботами о своем друге и нисколько не думал о том, что пользуется у здешней публики кровавой репутацией грабителя, внушающей и страх и почтение.

Но вот он заметил человека, который внимательно его разглядывал.

— И вы здесь?! — воскликнул Александр.

— Я самый, мастер Сэм Смит. Очень рад вас видеть.

— Как вы сказали?

— Мастер Сэм Смит…

— Вы ошибаетесь, приятель. Не в отношении моей личности, но в отношении моего имени…

— Как, разве это не вы нашли меня, когда я лежал без сознания в овраге? Вы вернули меня к жизни и еще подарили мне прекрасный алмаз.

— Что ж, если вам угодно вспомнить об этом маленьком подарке и о небольшой услуге, какую всякий порядочный человек оказал бы вам на моем месте, я возражать не буду. Но, по крайней мере, пощадите мою скромность.

— Да ведь это была не первая наша встреча.

— Вы меня удивляете…

— Вспомните хорошенько! Вы даже сделали у меня маленький заем.

— Заем?

— О, я ничего по требую у такого джентльмена, как вы. Возможно также, что вы и забыли: вам приходится иметь дела со многими…

Эти последние слова вызвали у некоторых взрыв смеха, но Александра охватил гнев, кровь ударила ему в голову.

— Послушайте, любезный, — резко сказал он, — я не имею обыкновения брать взаймы и не люблю подобных шуток…

— Но позвольте, мастер Сэм Смит…

— Еще раз, и в последний, говорю вам, что вы ошибаетесь. Вы упорно называете меня чьим-то чужим именем. Мне надоело. Это имя английское, а я француз и зовусь Александр Шони.

— Врешь, мошенник! — прорычал из глубины палатки чей-то грубый голос. — И даже не пытайся обманывать этих почтенных джентльменов. Мы знаем все твои клички. Может быть, ты и выдаешь себя за француза, когда тебе надо, но судья Линч все равно разделается с тобой как с вором и убийцей! Ты меня слышишь, Сэм Смит?

Александр остолбенел. Но ненадолго. Он быстро овладел собой. И вот он яростно закричал, вскочил, как тигр, растолкал оторопевших зрителей, пробился туда, откуда раздался голос, и оказался лицом к лицу с двумя гигантами, сидевшими за столиком в углу. У обоих лица были покрыты шрамами и рубцами, оба были вооружены до зубов, оба являлись воплощением самой грубой силы. Тот, который произнес приведенные выше слова, видимо, более привык объезжать диких жеребцов или править фургоном, чем говорить связно. Чтобы обрести дар речи, он предварительно выпил целую бутылку кап-бренди. Одного глаза у него не было. Место, где когда-то был глаз, пересекал безобразный рубец, отчего мышцы вздулись на лбу и на щеке и беспрерывно дергались. Это усиливало впечатление свирепости.

У его товарища через всю голову проходил рубец, который делил шевелюру на две почти равные части, как пробор. Сразу было видно, что это след хорошего сабельного удара. Гигант тоже пил как лошадь и подкреплял каждое слово своего собутыльника одобрительными кивками.

Никто не смог бы сказать, откуда появились эти двое и как они вошли, — кроме, пожалуй, хозяина, который тайком впустил их через черный ход, в задней части палатки.

— Эге! — негромко сказал один из гостей, увидев их. — Да это бур Корнелис и его братец Питер. А где их старший брат Клаас?

И со всех сторон послышались шепотом произносимые слова: «буры»… «Корнелис»… «Питер»…

Впечатление было такое же, какое вызвало имя Сэма Смита.

Увидев налетавшего на них француза, оба гиганта выхватили ножи и стали в оборонительную позицию.

— Кто посмел возвести на меня гнусное обвинение в убийстве и грабеже?

— Я! — ответил одноглазый Корнелис.

— А я готов повторить, — прибавил Питер.

Александр, еще более бледный, чем раньше, быстро нагнулся, схватил тяжелый табурет и с размаху бросил его в обоих братцев, крича пронзительным голосом:

— Врете, мерзавцы! Я не хочу пачкать руку о ваши разбойничьи морды — вот вам вместо пощечины.

Тяжелый табурет упал на стол и разломался. Куски полетели на обоих гигантов, и те, несмотря на свой внушительный вид, вздрогнули.

Поднялся неописуемый шум. Несколько человек — правда, их было не слишком много — сразу сгрудились вокруг Александра, другие стали проявлять к Александру неблагожелательное любопытство, которое с минуты на минуту грозило принять открыто враждебную форму.

Среди первых был и мексиканец — тот, который дал Жозефу свою наваху; был там и ирландец — виновник всей этой необъяснимой ошибки. Жозеф где-то раздобыл огромный топор и теперь стоял рядом со своим другом. И даже Альбер, несмотря на всю свою слабость, и тот был здесь.

Странное дело — его появление произвело на обоих буров неизмеримо большее впечатление, чем табурет Александра.

— Граф! — пробормотал Корнелис.

— Он самый! — подтвердил ошеломленный Питер.

— Мужайся, Питер! Его послал сам дьявол!

— Правильно, Корнелис. Он не должен уйти отсюда живым.

Оба гиганта преодолели непостижимый страх, который у них вызвало появление этого человека, еле державшегося на ногах.

— Друзья! — вскричал Корнелис. — Я сказал, и я повторяю: этот человек — Сэм Смит! Вор Сэм Смит! Убийца Сэм Смит! Тот, которого вы так чествовали как победителя, — его сообщник. А этот третий — их хозяин. Хоть на вид он еле живой, но они ему преданы, как проклятые. Друзья! Вам представляется, быть может, неповторимый случай: вы можете избавить не только ваш прииск, но и все прочие прииски от этих грабителей! Почему они забирают себе львиную часть того, что вы добываете с таким трудом? А ну-ка, давайте! Не так уж они страшны! Надо их взять и повесить! А веревку я дам!

— А я тебе тоже кое-что дам, мерзавец! — воскликнул Александр и быстро зарядил свой карабин.

Но в эту минуту несколько человек с яростью ринулись на Александра. Он окинул их взглядом и сразу увидел, насколько опасно его положение. Если только он и его друзья попадутся, с ними будет покончено. Нелепому и гнусному обвинению все поверят. А здесь достаточно и простого подозрения, чтобы немедленно подвергнуться линчеванию.

Шони быстро обернулся и увидел, что отступление пока еще возможно. Делом одной минуты было схватить огромный стол, ножки которого были вкопаны в землю, вырвать его и опрокинуть вместе со всеми стоявшими на нем бутылками. Битое стекло рассыпалось по полу впереди этой импровизированной баррикады.

Ирландец, которому все еще продолжало казаться, что он узнал Сэма Смита, подошел и быстро сказал:

— Сэр! В общем, вы мне спасли жизнь. Я не могу допустить, чтобы вас этак вот убили. Бегите в крааль. Сто шагов позади палатки. Там есть лошади. Вот мой револьвер. Передайте его вашему товарищу — у него нет никакого оружия. Прощайте, сэр. Теперь мы с вами квиты.

Александр пожал плечами, взял револьвер, передал его Альберу и проговорил вполголоса:

— Опять я наказан за добрый поступок! Если бы я оставил этого дурака в овраге, меня бы не считали разбойником с большой дороги и я не увяз бы в таком грязном деле. Ладно, друзья, отступаем! Мы еще сведем счеты с этими молодчиками. До следующего раза!

Нападавших на минуту задержал опрокинутый стол, но скоро они снова перешли в наступление. Оба гиганта предводительствовали и неистово орали. Со всех сторон сверкали ножи и щелкали заряжаемые револьверы. Сейчас три француза будут зарезаны и расстреляны. На них смотрели двадцать стволов, надо было торопиться.

Мексиканец стоял у самой стенки. В руках у него сверкала наваха. Он сделал широкий разрез в парусине.

— Сюда, кабальеро! Сюда!

Альбер и Жозеф устремились в столь своевременно открывшееся отверстие.

Что касается Александра, то, по мере того как возрастала опасность, возрастало и его самообладание, и он внезапно увидел возможность выиграть несколько минут. Но дело опасное: надо было выдержать град пуль. Молодой человек пошел на это.

Палатку поддерживали две длинные подпорки, вкопанные в землю, а наверху их скрепляли дужки, напоминавшие спицы гигантского зонтика. Если удастся свалить подпорки, он спасен.

Француз быстро вскидывает ружье и со спокойствием охотника, который стреляет куропаток, делает два выстрела. Но стрелял он в подпорки и к тому же разрывными пулями. Подпорки были разбиты в щепки. Огромное полотно упало на нападающих, как ястреб на выводок цыплят, и накрыло их, предоставив им барахтаться в поисках выхода.

Хлопнуло несколько револьверных выстрелов, но они не имели никаких последствий, кроме шума и дыма.

Крааль, как сказал ирландец, действительно лежал метрах в ста позади палатки. Покуда их враги кричали, рычали и не знали, как вырваться из-под брезента, который они уже весь истыкали ножами, наши три француза побежали под надежную защиту крааля. Как ни серьезно было их положение, они не могли удержаться от смеха, видя, что делается с палаткой, верней — под палаткой: люди, пьяные от алкоголя и осатаневшие от ярости, все еще барахтались и работали ножами. Они изрезали брезент в клочья, а выбраться не могли.

Крааль был открыт. Французы ворвались как раз в ту минуту, когда радостный вой возвестил, что враги наконец освободились из ловушки, упавшей им на голову. В глубине крааля находилась конюшня. Она была сложена из толстых бревен — настоящая крепость. Здесь можно выдержать осаду. Двенадцать сильных лошадей, и среди них две особенно крупные спокойно жевали доброе зерно. На их крепких спинах ездили, должно быть, двуногие мастодонты Корнелис и Питер.

— Ну, здесь мы будем в безопасности, — заметил Александр, к которому уже вернулось обычное хорошее настроение.

Затем он обратился к своим товарищам, которые не успели и слова выговорить, пока шла эта быстрая и необычная смена событий:

— Однако откуда вы взялись? Ты, Альбер, совершенно отощал. Это не делает чести твоему повару. А вы, Жозеф? Я вас увидел в ту минуту, когда вы очень мило спроваживали на тот свет одного американского грубияна. Ловко это у вас получилось!

— А я все время вас искал, месье Александр.

— А мы тебя искали.

— Значит, мы все трое гонялись друг за другом. Я сейчас прямо с водопада Виктория.

— А я, — сказалЖозеф, — я пересек, сам не знаю как, всю пустыню, гоняясь за вами по следам.

— А ты, Альбер? Ты молчишь? Ну-ка, веселей!

— Меня измучила лихорадка. Я еще и сейчас не совсем оправился. Если я жив и нахожусь здесь, то этим я обязан нашему проводнику Зуге и славному бушмену. Они меня подобрали на берегу какой-то речки… Я был полумертв.

— А его преподобие? А мастер Виль?

— Не знаю, что с ними. Ничего не знаю.

— А наши негры?

— Они должны быть где-то здесь, поблизости.

— Вот и хорошо. Они помогут нам выбраться из этого осиного гнезда. Но пока довольно разговаривать.

В это время у ворот крааля поднялся отчаянный шум:

— Смерть Смиту! Смерть грабителю! Линчевать его!

— Они не хотят успокоиться. Выходит, что я — отъявленный негодяй: забираю у тружеников их добычу!

— Тут какая-то пакость со стороны буров, по-моему.

— И я так думаю. Ты слыхал, в чем они меня обвиняют?

— Не совсем. Я так ослабел, что даже не все мог разобрать.

— Смерть! Смерть! — кричали за воротами.

— Ну, — сказал Александр, — кажется, погода портится. Придется этих чудаков пощекотать, благо свинца у меня достаточно. Не собираюсь убивать их насмерть, но немного дроби крупного калибра — и они начнут приходить в себя. А пули надо поберечь на случай, если нам придется защищать свою жизнь. Это не исключено.

Шони приоткрыл дверь конюшни, просунул краешек ствола своего карабина и выстрелил. Шум прекратился, как по волшебству, и нападающие разлетелись подобно стае воробьев. Но вскоре раздался ответный выстрел, и пуля крупного калибра с сухим треском врезалась в бревно — как раз в то место, где на секунду раньше находилась голова Александра.

— Эге! — сказал он скорей с удивлением, чем с испугом. — Вот они и откликаются. Они хотят подавить огонь нашей батареи! Узнаю этот выстрел и узнаю калибр. Это один из наших буров. Он хочет, чтобы я тоже окривел. Значит, борьба не на жизнь, а на смерть! Но они еще нас не взяли. Через четыре часа мы будем далеко отсюда. Но чего они хотят? Правда, мы были бы для них неплохой добычей. Они бы вполне могли закатить такую оргию, какая им и не снилась!

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что они не побрезгали бы алмазами, которые лежат у меня в кармане. Их там тысяч на двести пятьдесят — триста.

ГЛАВА 3

Радость человека, потерявшего двадцать тысяч франков золотом. — Жозеф становится сапером поневоле. — Белый в рабстве у чернокожих. — «Хижина дяди Тома» навыворот. — Что думает парижанин, когда на него надета колодка раба. — Опасность поджога. — Пролом. — Стена обрушилась. — Военная хитрость. — Какую пользу может принести беглецам кусок горящей пакли, если его сунуть лошади в ухо. — Александр и его двойник. — Опять Сэм Смит.

— Триста тысяч франков? — воскликнул Жозеф подскакивая. — Что ж вы с ними сделаете?

— Я? Ровно ничего. Эти драгоценные булыжники нужны мне, как паралитику ходули.

— Уж не нашел ли ты сокровище кафрских королей?

— А что ты думаешь? Вполне возможно.

— Вот здорово! — заметил Жозеф. — Вы потеряли двадцать тысяч, — вот вам возмещение.

— Двадцать тысяч? С чего вы взяли?

— Я не взял, это у меня взяли…

— Ах, вот что?! Это те деньги, которые я получил в Нельсонс-Фонтейне за свой участок? Бедный Жозеф! Я не однажды раскаивался, вспоминая, что взвалил на вас эту лишнюю тяжесть. Очень рад, что какой-то добрый малый освободил вас от ноши…

— Доврый малый? Да я этому мерзабцу… Смешно подумать…

— Что кажется вам таким смешным? Наше положение?

— Я не о том! Но этот мерзабец, который меня овборобал, чертобски похож на бас. Ну как дбе капли боды. Уж бы избините меня, месье Александр!

— Э-ээ! Тогда я все понимаю!.. Этот болван, которому я вчера оказал кое-какую помощь, встречался с тем мошенником, которому природа подарила сходство со мной, и он принял меня за того…

— Ошивиться бполне бозможно, месье Александр. Уберяю бас.

— Да я на него не сержусь. Тем более что он очень благородно поступил в отношении нас. У тебя револьвер есть?

— И заряженный, — ответил Альбер.

— Отлично! А у вас, Жозеф?

— У меня только этот топор.

— Пока довольно. Эге, дело плохо! Жозеф, смотрите в оба!

Наружный забор поддался натиску, и нападающие, победоносно крича и рыча, ворвались во двор, в глубине которого стояла конюшня.

— Ну, воевать так воевать, — непринужденно сказал Александр. — Альбер, ты сейчас не очень крепок. Ты будешь прикрывать наш отход.

— Мы, стало быть, попытаемся уйти?

— И уйдем. Или ты имел в виду поселиться здесь навсегда?

— Ничуть.

— Значит, слушай меня! Сделай-ка предупреждение вот этому молодчику.

Де Вильрож выстрелил. Один из нападавших свалился: разрывная пуля снесла ему полчерепа.

— Убедительно!

— И возражений пока не слышно.

— Верно. Значит, они заколебались. Продолжай переговоры в том же духе. А мы с Жозефом пока проложим дорогу. Не убивай их слишком много. И береги пули. Помни, эти люди уверены, что делают доброе дело. Им кажется, что они освобождают землю от злодея. Они не знают, что я на него только похож.

— Мне бы хоть одним глазом увидеть этих проклятых буров!

— Они, видимо, больше не хотят иметь дела с тобой… Попробовали, и довольно! Теперь они будут осторожны!..

Александр поддерживал этот добродушный разговор, но вместе с тем не оставался без дела. Он быстро оседлал обоих рослых коней, которые действительно принадлежали бурам.

— Эти звери должны быть чертовски выносливы, — сказал он. — Ты сядешь на одного, я — на другого. Таким образом, Корнелис и Питер смогут преследовать нас только на слабых клячах, которые скоро сдадут. Двойная выгода для нас, и мы должны ее использовать. Что касается вас, Жозеф, вы сядете на этого большого гнедого коня. По-моему, он должен мчаться, как ураган… Что нового, Альбер?

— Ничего! Крикуны заколебались. Они размахивают кулаками и горланят, но подойти близко никто не решается.

— Хорошо. Остается девять лошадей. Они нам и проложат дорогу, когда надо будет. Увидите картинку! А пока, Жозеф, мы с вами немножко займемся саперными работами. Вы в саперах служили?

— Нет, месье Александр.

— Ничего. Это не так трудно, сейчас увидите. Смотрите, сколько здесь всякого инструмента: лопаты, кирки, топоры, даже пилы. Хватит на пятьдесят человек… Кстати, ведь у вас у обоих нет ни гроша за душой. А никто не знает, что может случиться. Сделайте мне удовольствие, возьмите у меня хоть по пригоршне этих камней, которые обрывают мне карман. В случае надобности их всегда можно обратить в мясо, хлеб и виски… И без церемоний, пожалуйста. Это наше общее. Вот так. А теперь мы с вами, Жозеф, разошьем несколько бревен, из которых сложены эти стены, но оставим их пока на месте. Будет достаточно легкого толчка, и они повалятся.

— Понимаю, месье Александр. Если эти сболочи подойдут влизко, мы им оврушим стенку на голобы, а сами — на коней и бскачь.

— Вот именно! Вы прирожденный сапер и хорошо понимаете в военном дело… Итак, за работу!..

Покуда Жозеф, ловко работая топором, подрубал вкопанные в землю столбы, Александр, вооружившись пилой, осторожно распиливал венцы. Ширина пролома могла бы равняться примерно трем метрам. Но вся подрезанная часть стены должна была в нужную минуту рухнуть сразу.

Альбер давно знал удивительную физическую силу своего друга, но ему все же казалось непостижимой огромная работа, которую проделывал Александр, и он это сказал.

— Еще бы! — заметил тот. — За последнее время я здорово привык к тяжелому труду.

— Это как же?

— Да ведь с тех пор, как мы так неожиданно расстались на Калахари, мои хозяева не давали мне сидеть сложа руки.

— Твои хозяева?

— Мы все время болтаем и болтаем, и я еще просто не успел рассказать вам о моем рабстве.

— Ты был рабом? Ты?

— Как самый обыкновенный уроженец этой солнечной страны. Несмотря на мою белую кожу и европейское происхождение, я носил на шее колодку, так называемое «бревно рабства». Противная штука и противная работа! Да еще чамбок впридачу.

— Но это возмутительно! Это неслыханно!

— Совершенно неслыханно и совершенно возмутительно, и все-таки верно. Мое счастье, что хозяева у меня были чернокожие. Если бы это у белых, я бы давно умер. И я прямо-таки счастлив, что избавил от ужасов рабства тех бедных бушменов, которых португальские мулаты гнали на продажу, как скот.

— Тебе известно, что эти мулаты подохли?

— Туда им и дорога! Во всяком случае, дорогой мой Альбер, твой друг Александр Шони, бывший парижский щеголь, завсегдатай театральных премьер, член многих клубов, бывший помещик, попал в рабство к неграм, носил для них воду, толок для них просо и сорго, варил для них пиво, прислуживал их хозяйкам, нянчил их детей. Но пока оставим это. Я вам расскажу подробно в другой раз. Кажется, неприятель переменил тактику!

— Верно! Раньше они шли открыто, а теперь прикрываются фашинами[108] из хвороста.

— Да, вижу! Эти чучела хотят сложить весь свой хворост у нас под стенками и поджечь. Они мечтают зажарить нас. Нет, ребята, погодите! Мы и сами с усами! У вас все готово, Жозеф?

— Готово, месье Александр. Только пальчиком толкнуть.

— Слушай, — сказал Альбер, — у меня руки чешутся пострелять. Я бы все-таки уложил хоть несколько человек!

— Зачем? Пусть их. Через несколько минут они все равно будут считать, сколько у них переломано ребер.

Раззадоренные молчанием маленького гарнизона, наступающие стали смелее; более храбрые увлекали колеблющихся. Потрясая в воздухе охапками хвороста, довольно значительная группа подошла к деревянной стене, как раз к тому месту, где был подготовлен пролом. Они приближались потихоньку. Тем временем другая группа подходила с противоположной стороны и страшно шумела, желая, по-видимому, отвлечь внимание осажденных.

Затем они без всякого предупреждения подожгли хворост. Заставить задохнуться в дыму и сгореть живыми трех человек, которым нельзя было предъявить никакого обвинения, было для них делом самым обыкновенным. И дым уже стал пробиваться сквозь щели. Лошади пришли в беспокойство.

— Ну вот! — сказал Александр.

— Мы готовы! — одновременно отозвались Альбер и Жозеф.

— Берите каждый по коню. Привяжите их друг к дружке веревкой подлинней и поставьте перед проломом.

— Готово.

Шони тоже соединил пару лошадей и поставил их позади лошадей своих товарищей. Затем высек огонь, зажег трут, отрезал от него четыре куска длиной сантиметра в два каждый и, когда они загорелись, дал по куску Альберу и Жозефу.

— Слушайте меня и точно выполняйте то, что я прикажу. По команде: «Вперед!» — вы крепко хватаете коней за морды и суете им в ухо по куску горящей пакли. Тем временем я опрокидываю стенку, и тогда вы пускаете лошадей. Поняли?

— Поняли!

— Вперед!

Под могучим напором Александра тяжелая рубленая стена зашаталась, треснула и с грохотом свалилась на тлевший хворост и на людей, которые пытались раздуть огонь. Крики бешенства и боли смешались с проклятиями. Лошади испуганно ржали. Они обезумели от боли, которую им причинял огонь в ухе, и ринулись прямо на людей — на тех, кто еще держался на ногах после падения стены. Несчастные животные рвались каждое в свою сторону, но они были привязаны одно к другому и потому вертелись на месте, топча ногами убитых и раненых и опутывая тех, кто еще не валялся на земле и не успел бежать.

— По коням!

Александр был бледен, лицо его стало совершенно бескровным, но командовал он твердо и спокойно.

Лошади буров фыркали от нетерпения и страха. Жозеф на своем гнедом был готов вырваться первым.

— Легче! — сказал Александр. — Наш план осуществляется очень хорошо, и мы не будем останавливаться на полдороге. Полюбуйтесь, сколько мы тут народу накрошили!..

— Кто ж виноват, если не они сами? — сказал Альбер.

Он быстро нагнулся, тоже сунул два клочка дымящейся пакли лошадям в уши и пустил их. Нападавшие уже стали оправляться от первого испуга. Они поняли, что трое осажденных вот-вот уйдут от них, и только думали, как бы перейти в наступление. Но не успели. Новые лошади налетали на них ураганом, и это вызвало неописуемую панику. Началось нечто худшее, чем бегство. Это была паника, каждый думал об одном — как бы спастись.

Три француза пригнулись к гривам своих копей, беспощадно вонзили им шпоры в бока и понеслись во весь опор по дорожке, которую им прокладывали лошади с горящей паклей в ушах.

Де Вильрож с револьвером в руке, Шони с карабином были готовы пристрелить всякого, кто попытался бы их остановить.

Ворота крааля оказались открытыми. Все три всадника проскочили и быстро скрылись из виду, провожаемые бешеными криками.

— Прямо на водопад Виктория, — сказал Александр спустя несколько минут, показывая на тучи, собиравшиеся на севере.

— Да, но за нами будет погоня, — не без оснований возразил Альбер.

— Несомненно.

— Если мы окажемся на Замбези, а те пойдут за нами по пятам, мы попадем в западню.

— Не понимаю! Объясни, пожалуйста.

— Очень просто. Рядом с Викторией наши самые большие европейские реки — не больше чем ручьи. Если мы дадим себя припереть к этому водопаду, мы потеряем то, что в тактике называется линией отступления.

— Ты уверен?

— Разве только ты, как опытный полководец, все предвидел и обеспечил переправу.

— Видишь ли, я уже не думал, что снова найду вас обоих, и не предвидел такой глупой и ужасной свалки. Поэтому, должен сознаться, не принял никаких мер.

— Значит, мы будем окружены. Пойми это!

— Легче, дорогой Альбер. Легче! Не суди своего друга опрометчиво, раньше выслушай его!

— Да говори же, изверг! Не мучь! Я умираю!

— Не умирай и слушай! Я действительно многого не предвидел, но и не сказал, что у нас нет возможностей спасения. Они есть, и приготовил их я, но совершенно другими способами.

— А именно?

— Если бы наши уважаемые спутники мастер Виль и преподобный отец были сейчас здесь, я бы тебе не ответил. Но так как их нет, открою тебе, что организовал небольшую лодочную переправу на тот остров, где находятся сокровища…

— …кафрских королей?

— Тише! Мы не одни.

— Здравствуйте, господа! — раздался чей-то звучный голос.

Три друга неслись в бешеной скачке и в этот момент сворачивали под прямым углом вправо, по направлению к темной скале, высившейся среди наносных песков. Сейчас пески были сухи, но, по-видимому, периодически, во время разливов, подвергались затоплению.

Внезапно, точно из-под земли, появился мужчина высокого роста, лицо которого было закутано белой тканью. Через плечо у него висел двуствольный карабин.

— Здравствуйте, — ответил Александр вежливо, но тоном человека, у которого минуты на счету и нет времени для праздных разговоров.

— Одно слово, сэр! — сказал незнакомец, загораживая дорогу, однако пока не предпринимая ничего угрожающего.

— Мы торопимся, — сказал Альбер. — За нами гонится по пятам не меньше сотни демонов, которые точно с цепи сорвались. А мы не хотим вступать с ними в переговоры.

— Да ведь и я спешу. Предлагаю вам, сэр, услугу за услугу. Мне нужна лошадь.

— Вы смеетесь!..

— Я знаю, кто вы и откуда, и, пожалуй, догадываюсь, куда вы держите путь. Я воспользовался вашей лодкой.

— Тысяча молний! — в бешенстве воскликнул Александр. — Что вы наделали! Вы хотите, чтобы нас схватили?

— Нет. Я вас спасу. Видите маленький островок, который прицепился к подводным камням на самой середине реки? Только что я туда переправил двух европейцев — ваших товарищей.

— Наших товарищей?

— Да. Один смахивает на миссионера. А другой этакий верзила. По-моему, он с приисков. Лодку я увел обратно и спрятал.

— Где вы ее спрятали?

— Дайте мне лошадь. Еще не поздно. Я прыгну в седло, и вся орава, которая гонится за вами, побежит за мной.

— Хорошо! — сказал Александр. — Вот моя лошадь. Где лодка? Не пытайтесь нас обмануть. Вы не успеете сделать триста шагов, как у вас в спине будет сидеть пуля восьмого калибра.

— Не надо грозить. Если вы мне не поможете, меня поймают. Лодка стоит в ста шагах отсюда, позади того куста, видите? Весла воткнуты в ил.

— Альбер, Жозеф, слезайте, — сказал Александр, заряжая карабин. — Бегите туда. Если лодка на месте и в исправности, крикните мне.

Он прибавил, обращаясь к незнакомцу:

— В противном случае я вас застрелю, потому что вы нас погубили.

Незнакомец слегка пожал плечами, все еще не открывая, однако, лица.

Вскоре послышались два радостных голоса:

— Лодка! Есть лодка! И весла!..

Незнакомец извлек из-за пояса складной нож и, не проронив ни слова, перерезал жилы на ногах у лошадей Жозефа и Альбера. Затем вскочил на коня Александра.

— Простите, сударь, — сказал он. — Я поступил, как мясник, но я должен думать о своем спасении.

Тут порывом ветра взметнуло белую ткань, и Александр застыл в оцепенении: он увидел лицо, до такой степени похожее на его собственное, как если бы смотрел в зеркало.

С шумом приближались преследователи. Медлить нельзя было. Альбер и Жозеф уже сидели в лодке.

— Поезжайте, месье, — сказал незнакомец. — Я второй раз обязан жизнью французу. Я не забуду этого.

— Да кто вы такой?

— Одни считают меня бандитом. Другие — правда, таких немного — хотели бы сделать из меня героя. Но я гораздо более скромен. Впрочем, это значения не имеет. А вот вам, например, моя дурная слава может причинить неприятности, потому что вы удивительно на меня похожи…

— Да неужели вы…

— Сэм Смит!..

ГЛАВА 4

«Мози-оа-Тунья», или «Там гремит дым». — Замбези. — Древняя империя Мономотана и Офир. — Город царя Соломона. — Водопад Виктория. — Острова Верхнего Замбези. — Великолепие природы. — Садовый Остров. — Александр становится лодочником. — Жозеф еще не удовлетворен своей местью. — На мели. — Легенда батоков. — Жертвоприношение баримам. — «Столбы богов». — Две акации, остров и базальтовая стрелка.

Бурные приключения, пережитые нашими героями, мешали нам до сих пор отметить характерную особенность тех мест, в которых происходит действие. Этой особенностью является беспрерывный глухой гул, который слышен уже в шестнадцати километрах от пункта, расположенного на 25°41′ восточной долготы и 17°41′54″ южной широты. Он усиливается по мере приближения к реке Замбези. Но гул идет не из вулкана — это шумит южноафриканская Ниагара. Местные жители называют ее «Мози-оа-Тунья». На их языке это значит — «там гремит дым». Ливингстон назвал этот водопад именем английской королевы Виктории.

Автору очень хочется поскорей и как можно более верно описать это великолепное зрелище. Но он все же просит у читателя позволения на минуту задержаться: в интересах дальнейшего нашего повествования надо сказать несколько слов о великой африканской реке Замбези.

Прославленный английский путешественник Ливингстон установил, что ее истоки находятся немного южнее той точки, где 22° восточной долготы по Гринвичу пересекает одиннадцатую южную параллель. Река течет с севера на юг, слегка отклоняясь на восток до Сешеке, который находится примерно в ста двадцати пяти километрах от Виктории.

Замбези имеет две тысячи пятьсот километров в длину и делает два изгиба, придающих ей форму латинской буквы S. В верхнем течении, до Сешеке, она называется Лиамбией и принимает имя собственно Замбези на всем своем дальнейшем протяжении, вплоть до устья.

Правда, различные племена, территорию которых она пересекает, называют ее по-своему — то Амбези, то Оджимбези, то Лонамбеджи, то Луамбези. Это создавало путаницу. Но неутомимый Ливингстон внес ясность.

Верхняя Замбези, или Лиамбия, орошает земли племен баротсе, баньетов и макололо. Главным городом является здесь Сешеке. Приняв чуть выше этого первобытного городка во́ды своего притока Хобе, река низвергается с огромной высоты в узкую базальтовую теснину, которую мы сейчас опишем, пересекает земли батоков, бапимпе, базизулу, батуков и баниаи[109] и орошает португальские владения в Тете и Сенна. Многочисленные притоки Замбези еще мало изучены. Наиболее значительными являются слева: Надшита, Кафуэ, Лоангва и Шире, вытекающий из озера Ньясса. Справа в нее впадают Либа, Хобе, Чиайя и Луже. Наконец река впадает в Мозамбикский пролив, образуя широкую дельту. Наиболее значительными рукавами считаются Миламбе, Кугуе, Восточный Луабо и Монсело.

Как и большинство африканских рек, Замбези имеет много порогов и водопадов и потому судоходна не на всем своем протяжении, хотя в период дождей суда могут проходить и по таким местам, которые в сухое время года для плавания недоступны. Таков, например, водопад Кебрабаса, наиболее значительный после Виктории. Периодические разливы реки подымают его уровень на двадцать пять метров. Так что здесь, равно как и через водопад Морумба, находящийся выше по течению, легко могут проходить суда и попадать, таким образом, прямо в Верхнюю Замбези.

Надо, чтобы цивилизация поскорей проникла на эти берега, на которых некогда находилось легендарное государство Мономотапа[110] (в наши дни — земля племени беньети) и богатый город Офир[111] царя Соломона (земля племени маника). Места эти изобилуют золотом; недавно здесь были найдены алмазные россыпи и залежи каменного угля. В XVI, XVII и XVIII веках португальцы плавали в бассейне Нижнего Замбези и с пользой для себя разрабатывали здесь богатства недр (кроме алмазов, разумеется). Об этом говорят заброшенные рудники и шахты, которые отдали примитивной технике того времени далеко не все свои богатства.

Проведут ли когда-нибудь англичане железную дорогу, которая свяжет эти моста с главным городом колоний? Утвердят ли они свое могущество на Нижней Замбези, вытеснят ли они португальцев благодаря какому-нибудь дипломатическому трюку, на что они великие мастера? Несомненно, их предприимчивым государственным деятелям есть чем здесь соблазниться. А пока что ничтожное насекомое, муха цеце, делает здесь неприступными огромные территории, и так будет продолжаться до тех пор, покуда железная дорога и пароход не придут на смену вьючному и тягловому скоту.

Как бы там ни было, вопрос о Замбези всплыл снова, ибо много смельчаков, как мы это показали выше, пришли рыться в этой земле, к которой туземцы и подойти близко боялись, такой великий ужас внушал им «дым, который гремит». Доктор Ливингстон был первым европейцем, чьи восхищенные глаза видели чудесное зрелище Замбези, которая со спокойным величием катит свои воды, низвергается в пропасть, разбивается там, рычит и обращается в пыль. Мы заимствуем у великого исследователя объяснение того названия, которое водопаду дали туземцы.

Ливингстон прожил некоторое время среди племени макололо. Однажды их вождь Себитуане спросил его, видел ли он у себя на родине дым, который гремит. «Никогда, — прибавил Себитуане, — наши люди не позволили себе подойти к водопаду близко. Они видели его только с большого расстояния и были так потрясены пятью столбами испарений и вечным гулом, что закричали: «Мози-оа-Тунья!» — «Там гремит дым!»

Испарения объясняются тем, что вода, ударяясь о базальтовые пороги, разбивается на мельчайшие частицы. Они поднимаются из глубины в виде исполинских султанов и слегка покачиваются на ветру, никогда, однако, не теряя ни своей круглой формы, ни своей силы сцепления. Они видны за десять километров при низкой воде и с расстояния вдвое большего в сезон дождей, когда вода поднимается. У основания они имеют светло-перламутровый цвет и темнеют кверху. Эти две особенности лишь усиливают их сходство с дымом.

Перед путешественником, который отважится спуститься в лодке хотя бы на три или четыре километра вниз по течению, откроется великолепная и волнующая картина. Он тихо поплывет среди множества островов и островков разных размеров. Это бесчисленные цветники, украшенные самыми восхитительными представителями тропической флоры. Они покрывают всю поверхность Замбези, во все полторы тысячи метров ее ширины. Исполинские баобабы, каждая ветка которых представляет собой отдельное дерево; темные мотсури, усыпанные ярко-красными плодами; стройные пальмы с пучком листьев на вершине; сребролистые могононы, хрупкие мимозы, — все переплелось на этой фантастически плодородной почве, все тянется к солнцу, все напоено благотворной росой.

Смелый лодочник, на которого не действует оглушительный шум водопада, медленно проберется между подводными камнями и водоворотами, которые не очень опасны, когда вода невысока. Несколько ударов веслами — и он достигнет острова, прилепившегося к порогам и по ту сторону которого лежит бездна.

Если он сумеет подавить свое волнение, если у него не закружится голова, если он дойдет до самого края бездны и взглянет вправо, то увидит, как Замбези внезапно всей своей массой проваливается в базальтовую трещину, имеющую всего шестьдесят метров в ширину; так бильярдный шар проваливается в лузу. Вся эта огромная водная масса беснуется и рычит в тесной клетке, она разбивается о ее скалистые стены и наконец, найдя себе узкий проход, всего в каких-нибудь сорок метров, гремя и грохоча, вырывается на волю.

Глаз не может уследить за всеми ее капризными изгибами. Он различает только облако, только клочья взбитой белой пены. От облака подымается струя пара вышиной в восемьсот метров, и две лучезарные, сверкающие радуги играют на этой алмазной пыли, отбрасывая свое сияние на деревья, воду и скалы.

Распыленная вода поднимается высоким столбом и снова падает дождем мельчайших брызг на кусты, на дикие финики, на ползучие растения, на листву и оживляет их густой темно-зеленый цвет; она постоянно обмывает ветви и корни деревьев, струится по ним и снова падает в раскрытую бездну, но дна не достигает, ибо движение воздуха, вызываемое водопадом, создает новое течение, которое снова ее поднимает.

Этот центральный остров, который доктор Ливингстон назвал Садовым Островом, расположен на верхней губе водопада и делит его на две части.

Когда путешественник взглянет влево, он сможет более легко заметить движение пенящейся массы: она стремится к холмам, стоящим по обе стороны бурлящего водного потока. Наблюдатель может измерить взглядом высоту скалы, с которой она падает. Обе стенки ущелья обрывисты и прямо перпендикулярны. В результате многовекового действия воды внутренняя стенка иззубрена, как пила, в то время как другая совершенно гладкая. Сделав еще несколько шагов, можно увидеть темные скалы, размытые водой в периоды приливов и отмеченные светлой линией в трех метрах выше уровня. Здесь имеется естественное углубление, в котором наблюдатель может расположиться, как на балконе, если только он не боится промокнуть под мельчайшим дождем. Впрочем, солнце такое, что он быстро обсохнет. Чудесное зрелище вполне вознаградит его за перенесенные трудности и за опасности, которым он подвергался. Он увидит, как гигантский поток покидает свое русло, как он внезапно низвергается в бездну, как, разбившись о камни, он превращается в белую пыль и образует пену, сверкающую на солнце ослепительным фейерверком.

Наблюдатель как бы присутствует при образовании столбов пара, поднимающихся из глубины. Они, очевидно, образуются благодаря сжатию воды, благодаря тому, что ее вес помножен на быстроту падения и падает она в слишком тесную нишу.

Необычайная по красоте радуга, видимая только отсюда, окружает сиянием столбы пара.

С высоты своего наблюдательного пункта путешественник может увидеть внезапное и полное изменение характера почвы.

В нескольких метрах позади себя, на островах, он увидит великолепные образцы межтропической флоры, среди которой резвятся длинноклювые нежно-голубые калао, подвижные колибри, подобные ожившим драгоценным камням, и болтливые попугаи. А внизу земля обезображена геологическими процессами и совершенно бесплодна. Река ревет, стиснутая зубчатыми скалами. Ничего здесь нет — одни лишь красные пески, темные валуны, нагромождения шлаков и кварц, играющий на солнце зелеными, белыми и красными жилками. Нет больше зелени, нет цветов, одни молочаи, утыканные колючками, пыльные алоэ, кактусы, похожие на заградительные рогатки, иссушенные, почти безлиственные серые мопане.

Безрадостная земля. Путник обратит на нее внимание только потому, что очень уж она не похожа на соседние.

Но другой, безошибочный глаз очень быстро разглядел здесь богатства, скрытые в недрах.

__________

Александр вел легкое суденышко не менее умело, чем самый искушенный в гребле туземец, и оно тихо скользило по волнам. Длинную лопату, какой обычно пользуются негры, он заменил парой легких весел и работал ими со всем мастерством лауреата Роуинг-клуба. Лодочка проворно шныряла между многочисленными тропическими цветниками, разбросанными в виде островков тут и там по течению реки, как если бы дело было на водных состязаниях в Аржантейле, Аньере или Жуанвиль-де-Поне[112].

Оба каталонца поражались.

— Эге! — воскликнул Альбер. — Да ты на все руки мастер!

— Тише! Не расхваливай мои таланты — как бы не сглазить.

— Ну вот еще!

— Не веришь?.. А ты слышишь, как свистят пули?

— Верно, черт возьми! — заметил Жозеф. — Я их голоса отлично знаю. Сейчас они вырвались из револьвера системы «смит-и-вессон». Неплохое оружие. Но эти скоты не умеют с ним обращаться.

— Вы об этом сожалеете?

— Напротив, месье Александр. Если бы у американца, с которым я дрался на дуэли, был немного лучший глазомер, моя голова давно разлетелась бы на куски, как тыква!..

— Вот видите, а так у вас голова при себе, прямо под шапкой.

— Караи!.. Этот болван опрокинул мой стакан воды… Умышленно к тому же… Я ему ничего худого не сделал. А затем он смеялся надо мной, да еще прямо мне в глаза!

— Надо, однако, признать, что вы заставили его дорого заплатить за этот непочтительный поступок.

— Возможно. Я, видите ли, никогда не забываю ни обиды, ни услуги…

— Ладно, — сказал Альбер, к которому после чудесного спасения из крааля уже стали возвращаться силы и энергия. — Лучше расскажи нам, Александр, откуда ты взялся так кстати.

— Потом. Ты, видно, даже не подозреваешь, что мы сейчас пересекаем Замбези в каких-нибудь трехстах метрах от водопада. Это просто-таки фокус. К счастью, вода упала, иначе малейший толчок — и нас бросило бы в узкие протоки между островками. Тогда мы погибли бы. Я не смог бы править лодкой, и мы бы совершили небольшой прыжок вниз с высоты в полтораста — двести метров. Мне рассказывали, что негры из племени батоков, преследуемые своими непримиримыми врагами из племени макололо, неосторожно забирались сюда и гибли в пучине.

— Ты, оказывается, уже успел изучить историю этого края? Нет, что ни говори, а ты из того теста, из какого делают настоящих путешественников.

— Ну, это ты преувеличиваешь! Правда, я немножко знаю историю батоков. Они были коренными местными жителями, но после кровопролитной борьбы их прогнал отсюда Себитуане, вождь племени макололо и друг доктора Ливингстона… Ах!

— В чем дело?

— Мы сели на мель. Спокойно! Это не опасно. Правда, у нашей лодочки осадка не больше двадцати пяти сантиметров, но вода стоит так низко, что мы все время тремся дном о скалы и гравий.

Александр налег на весло, пытаясь снять лодку. Альбер удержал его:

— Подожди хоть несколько минут. Дай полюбоваться этой красотой. Сколько я ни шатаюсь по белому свету, я еще не видал ничего подобного.

— Любуйся сколько угодно, дорогой Альбер. Я вижу это чудо в двадцатый раз, но и меня оно волнует. Мы вознаграждены за все мерзости, которые нам только что пришлось пережить. Здесь мы не боимся погони, и никакие пули сюда не долетят. Можешь спокойно наслаждаться.

Альбер и Жозеф были потрясены величием зрелища, которое открылось перед ними.

— Позвольте, однако, обратить ваше внимание на одну вещь. Она скромна на вид, но достойна удивления, — сказал Александр.

— А именно?

— Смотри хорошенько, куда я показываю веслом. Что ты видишь?

— Два стройных дерева. Метров сто от того места, которое мы только что оставили на этом негостеприимном берегу.

— А ты знаешь, что это за деревья?

— Нет.

— Акации.

— Не возражаю.

— Я тоже не возражаю. Теперь повернись в мою сторону и смотри внимательно на другой конец моего весла. И постарайся мысленно продолжить его линию. Что ты видишь?

— Черную скалу. Она прямая, как обелиск, и внизу немного размыта водой.

— Прекрасно. А между этими двумя точками?

— Я вижу зеленый остров. Он прилепился к отмели.

— Вот и отлично! А эти три точки не наводят тебя ни на какие мысли?

— Нет!

— Ну и память же у тебя!.. Позволь, я тебе кое-что расскажу. Может быть, ты тогда вспомнишь… Это было в довольно далекие времена. Но память о них сохранилась, и мне даже посчастливилось встретить одного старика, который все помнит. Три вождя племени батоков избрали этот островок как место для молитв и жертвоприношений богам — баримам. Во время молитвы они становились лицом к облакам, которые поднимаются над бездной, и присоединяли свои заклинания к реву водопада. Естественно, захватывающая картина вызывала у них глубокое волнение и страх. Да и люди цивилизованные не могли бы чувствовать себя здесь достаточно спокойно. Батоки смотрели на эти пять дымящихся над пропастью столбов и считали именно их источником оглушительного грохота, который днем и ночью слышен на огромном расстоянии. Они не разбирались между причиной и следствием и думали, что столбами управляют невидимые гиганты-баримы и что это они беспрерывно бьют в дно пропасти. Поэтому их прозвали «Мотсе-оа-Баримос» — «Столбы богов». После молитв начинались человеческие жертвоприношения, возможно сопровождаемые людоедством. Никто из непосвященных не смел приближаться к этому островку под страхом смерти. Место считалось священным, и до Ливингстона сюда не ступала нога европейца. Затем здесь побивал охотник Болдуин; третьим был брат доктора Ливингстона, Чарльз; четвертым — знаменитый английский естествоиспытатель Томас Бейнс. Все это было двадцать лот назад, и я не знаю, заглядывали ли сюда с тех пор какие-нибудь белые до нас. Во всяком случае, последние батоки, изгнанные отсюда племенем макололо, должны были оставить здесь то, что у них было наиболее цепного. Я в этом уверен. Так что, Альбер, эти акации, эта остроконечная скала, которая одиноко возвышается над водой, весь этот островок… тебе это ничего не говорит?..

— Сокровища!.. Сокровища кафрских королей…

— Батоки такие же кафры, как макололо. Так что можно почти с уверенностью сказать, что мы находимся именно там, где зарыты неисчислимые сокровища их королей, если только верна карта местности твоего тестя, которую он составил по указаниям негра Лакми.

— Но он говорил о трех акациях!

— Еще неделю назад их и было три. Одну я свалил. На всякий случай. Не исключено, что и кроме нас есть искатели. Пусть они не нападут на след.

— Браво, дружище! Нельзя не похвалить тебя за такую предусмотрительность. Но раз уж мы здесь, то не проверить ли нам местность по карте?

— Пожалуйста, хотя я в этом по вижу надобности. Жозеф, вы сохранили документ?

— Я его храню, как зеницу ока, месье Александр, — ответил каталонец, торопливо роясь во внутреннем кармане своей охотничьей куртки.

— Дайте, пожалуйста.

Мертвенная бледность разлилась по лицу молодого человека, и он крикнул сдавленным голосом:

— Я… я… у меня его нет, украли… Меня обокрали… Вчера он еще был при мне. Караи! Горе мне! Его у меня вытащили сейчас же после дуэли с американцем! Это кто-нибудь из тех бандитов, которые носили меня на руках.

— Ну что ж, — философски заметил Александр, — теперь уж ничего не поделаешь. В любом случае мы должны действовать, и как можно скорей, потому что не мы одни знаем тайну. И тот, кто выкрал карту, должен был знать, что он делает, какова ценность этого документа.

— Буры! — в ярости воскликнул Альбер. — Никто, как эти бандиты!..

ГЛАВА 5

Разговор о мастере Виле и его преподобии. — Высадка на острове. — Необычайные приключения Александра. — Любопытная находка: охотничья куртка в желудке крокодила. — Как сделать вещи непромокаемыми. — При лунном свете. — После драмы — комедия. — Встреча с африканским царьком. — Признательность его величества короля Магопо.

Мощный толчок — и лодка снялась с мели.

— Только что, — напомнил Александр своим спутникам, — мой двойник сказал нам, что переправил на наш остров каких-то двух белых. По описанию — это мастер Виль и его преподобие.

— А ведь верно! — согласился Альбер. — Мы были так ошеломлены твоим появлением и всем тем, что разыгралось в краале, что не обратили достаточного внимания на слова этого загадочного господина.

— Он грабитель с большой дороги, если верить тому, что о нем говорят. Потому-то люди и хотели заставить меня заплатить так дорого за одно лишь сходство с ним. Мерзавец! Он мог бы, во всяком случае, оставить на твердой земле этих двух субъектов, которые увязались за нами. Они мне надоели.

— А мне? В конце концов, Калахари достаточно просторна. Я не вижу, почему мы должны всюду тащить за собой этого сомнительного миссионера и не менее сомнительного американца. Они пристали к нам, как репей.

— Миссионер еще куда ни шло — он по крайней мере преследует почтенные цели, — а этот долговязый бродяга, который ищет неизвестно чего, выводит меня из себя. Почему бы ему не пойти работать на прииске, например? А теперь нам придется терпеть его присутствие еще и на этом крохотном островке! Мы не сможем быть ни минуты одни, чтобы хоть перекинуться парой слов.

— Ну, этой беде вполне можно помочь. Вместо того чтобы грести прямо на остров, мы можем высадиться на любом из этих красивых цветничков. Посмотри, сколько их здесь.

— Идет! Нам надо поговорить наедине.

— Значит, до завтра будем отдыхать, а завтра переправимся на остров. Наше присутствие там станет очень скоро необходимым.

— А ты не опасаешься, что нас там настигнет погоня?

— Насколько я знаю, на берегу нет лодок. Разве только у негров. Но негры достаточно натерпелись от наших искателей алмазов. Чернокожий не посадит к себе в лодку человека с приисков, разве только чтобы утопить его. И еще: переправляться ночью никто не решится. А если они захотят пожаловать днем, мы постараемся отбить у них охоту.

— Прекрасно! Знаешь что? Давай пристанем здесь, вытащим лодку на берег и устроимся под этим бананом. Птицы здесь много, несколько штук ты подстрелишь, Жозеф их ощиплет, а я насажу их на вертел. Пока они будут жариться, мы поговорим.

Прошло каких-нибудь четверть часа, и три калао да еще три серых попугая лежали на земле. Потрескивал веселый огонь, а Жозеф ощипывал птиц.

— Итак, — начал Альбер, — после того, как ты пожил в рабстве…

— Дай мне собраться с мыслями. У меня было столько приключений!.. Ведь мы потеряли друг друга из виду в тот день, когда я пустился по следам раненой антилопы. Я поступил безрассудно, как мальчишка, который впервые в жизни попал в зайца. С тех пор прошло самое большее месяца два.

— Вот именно. Мы еще смотрели бойню, которую бушмены называют «хопо».

— Меня предательски схватили работорговцы-португальцы. И как раз в такую минуту, когда я был обезоружен крокодилом.

— Это мы знаем. Мы даже нашли твой карабин. И страшно испугались за тебя.

— Я об этом догадывался!

— Что нам оставалось думать, когда мы увидели на прикладе следы крокодиловых зубов.

— Но постой-ка! Мы этот карабин давно потеряли. Как он попал к тебе в руки?

— Сейчас узнаешь. Буду краток. Пропускаю крааль, пропускаю мучителей, которые хлестали меня и мою лошадь чамбоком, пропускаю побег и то, как за мной охотилась целая стая крокодилов. Не стану описывать по крайней мере сегодня мои приключения в лесу, гибель коня, наповал сраженного отравленным копьем, и так далее и так далее. Перехожу сразу к главному. Я искал дорогу в крааль, и, утомившись, прилег поспать, а проснувшись, увидел целую ораву чернокожих и сразу узнал их. Эти мошенники связали мне руки и ноги, так что я и шевельнуться не мог.

— Кто же они были?

— Дружки нашего миссионера.

— Бродячий оркестр?

— Вот именно. Неплохие у него приятели. Мерзавцы, сообщники работорговцев! И они еще имеют наглость сами себя называть их поставщиками! Они знали, что я принимал участие в освобождении рабов-бушменов, и потому надели на меня колодку. Затем меня посадили в пирогу и пустили вниз по реке. Река течет на север.

— Так!.. Дальше!..

— В краале я делал все, что полагается делать рабу. Как уж было сказано, я толок просо, работал по домашнему хозяйству, за что мне платили чамбоком, я таскал воду, нянчил детей…

— И долго это продолжалось?

— Дней двенадцать. Мне здорово надоело. И вот в одно прекрасное утро, придя на реку набрать воды, я почувствовал какой-то тошнотворный запах — смесь мускуса и гниения — и сразу догадался, что где-то поблизости должен находиться крокодил. Но вместо того чтобы пуститься без оглядки наутек, я стал соображать, куда бы тут укрыться. Хорошо, что я сразу не удрал, потому что на мокром песке лежал огромный мертвый аллигатор. Он, видимо, подох давно и почти совершенно разложился. И тут я не смог удержаться от смеха: в пасти этого чудовища торчал какой-то тючок и распяливал ему челюсти. Тогда я сразу узнал этого зубоскала: старый знакомый! Португальцы привязали к хвосту моей лошади охапку колючек «подожди немного», а я завернул колючки в куртку и швырнул крокодилу прямо в пасть, когда он собрался попробовать, каков я на вкус.

— Молодец! И конечно, колючки застряли у него в глотке, и он погиб.

— Вот именно! Но самое интересное то, что на солнце он разлагался очень быстро, а от этого образовались газы, так что он держался на поверхности воды, как буек. Вместо того чтобы утонуть, он тихонько плыл по течению и, по счастью, оказался вблизи деревни, в которой я погибал.

— Я только не вижу, в чем тут счастье…

— Терпение! Я ведь сказал тебе, что колючки были завернуты в мою охотничью куртку.

— Воображаю, какой вид она имела.

— Вид как вид. Рубчатый бархат первого сорта. Приедем в Кейптаун, я тебе дам адрес портного. Правда, она была вся в дырках, но это значения не имело. Карманы были целы, это самое главное. И я сразу бросился к карманам. Прежде всего янашел огниво и трут. Конечно, трут здорово промок, но просушить его на здешнем солнце было нетрудно. Затем нашел свою небольшую лупу, которая тоже в случае надобности может заменить кремень и огниво. В правом наружном кармане оказалось двенадцать латунных патронов с разрывными пулями Пертьюзе. Эти латунные гильзы можно использовать бесконечное число раз.

— Дорогой мой, но ведь порох, должно быть, промок и обратился в кашу.

— Глубокая ошибка, дорогой Альбер. Перед отъездом из Франции я смазал донышки патронов и фитили раствором каучука с сернистым углеродом. Испарение этого вещества оставило тонкую пленку каучука на частях, могущих отсыреть, и таким образом мои патроны оказались так же недоступны для влаги, как банки с притертой пробкой[113].

— Допустим. А фитили? Насколько я знаю, они на деревьях не растут…

— У тебя плохая память. А Жозеф, тот, вероятно, помнит, что у меня был еще и левый карман из каучука, и он закрывался, как эти кожаные бутылки, которые у вас в Каталонии называются «козлиной шкурой».

— Вот именно, козлиная шкура, — подтвердил Жозеф.

— Так вот, в этом карманчике у меня лежало три сотни непромокаемых фитильков. И, кроме того, формочка для пуль, прибор для набивки гильз и пробойник восьмого калибра.

— Пробойник для нарезки пыжей? По из чего?

— Ах, граф Альбер де Вильрож, хоть ты и заядлый путешественник, но ты не очень изобретателен. Из чего я делал пыжи? Из древесной коры, из кожи, из чего угодно! А порох и свинец везде найдутся. Фургонщики снабжают всю Южную Африку.

— Все это верно, не спорю. Но что толку в этих разрывных пулях, в латунных гильзах, во всех этих твоих приборах, если у тебя нет оружия, хотя бы самого плохонького пистолетика?

— А вот представь себе, что я едва проработал три дня у моих чернокожих хозяев, как кто-то притащил целую кучу европейского оружия. Я взглянул и весь затрясся. Я увидел три больших карабина восьмого калибра и сразу их узнал.

— Должно быть, это наши, черт возьми! Они лежали на плоту, который куда-то уносил меня, — сам не знаю куда, потому что у меня был отчаянный приступ лихорадки, и…

— …и плот опрокинулся. Не понимаю, как ты спасся. Ты мне сейчас расскажешь. Во всяком случае, обломки вашего крушения попали в руки к моим хозяевам. А когда я увидел свой любимый карабин рядом с вашими, я понял, что вы напали на мой след. Негров чрезвычайно заинтересовало устройство карабина. Они едва знакомы с кремневым ружьем, а центрального боя и собачки они никогда не видали. Чернокожие вертели карабины и так и этак, заряжали и перезаряжали, а как стрелять — не догадывались. И кончилось тем, что они их обменяли на несколько плетенок пива из сорго. Само собой понятно, новые владельцы тоже не знали, что с ними делать и в конце концов забросили их, быть может рассчитывая сделать из них наконечники для стрел и копий. И как раз мой карабин достался при дележке одному человеку, на которого мне больше всего приходилось работать. Ты сам понимаешь, с какой завистью посматривал я на это великолепное ружье. Да будь оно у меня в руках — и, конечно, патроны, — я мог бы держать в страхе все племя!..

— Догадываюсь! Ты нашел целый арсенал в карманах своей куртки и собирался твердо потребовать освобождения! Ты родился в сорочке, дорогой Александр.

— Я этого не думаю. Мне еще пришлось немало натерпеться. Но уж если подвернулась удача, надо было ее использовать без промедления. Когда я убедился, что мои патроны в хорошем состоянии, я утащил свой карабин, освободил стволы от всякой всячины, которую эти дураки туда напихали, зарядил и сказал сам себе: «Ну, была не была!» Затем я улучил минуту, когда весь крааль был погружен в глубокий сон, и спокойно ушел, взяв направление на север. Стояла ночь, но луна светила великолепно.

— Per amica silentia lunae[114], — вставил Альбер.

— Ну, это как сказать. Лягушки и цапли орали отчаянно. Но все-таки спасибо за цитату. Классики были бы польщены, если бы узнали, что их вспоминают на Замбези. Итак, я шагал с ожесточением человека, которому надоело ходить по воду, толочь сорго и получать жалованье в виде чамбока. Несмотря на всю мою осторожность, случилось то, чего я описался. Прошло каких-нибудь три часа после восхода солнца, и вдруг человек двадцать вооруженных туземцев показываются у меня в тылу. Я прислоняюсь к дереву и решаю, что уж если продам свою шкуру, то возьму дорого. А те орут, вопят и бегут прямо на меня. Я прицеливаюсь и думаю: авось они остановятся. Но ведь те олухи считали, что карабин не стреляет, бояться нечего. И вот они уже в двадцати шагах от меня и кричат, и извиваются, и гримасничают, и потрясают копьями. Ну, уж тут размышлять больше времени не было. Я выстрелил! Дружище, это был выстрел, как из пушки! Подумай: семнадцать граммов английского пороха! Три человека свалились замертво. Страшно было смотреть, что натворила разрывная пуля.

— Я думаю! Такой пулькой можно убить слона!

— На собственную беду, они стояли один позади другого.

— Ну что ж!..

— Бедняги!.. Больше стрелять мне не надо было — я остался хозяином положения. Они побежали, как стадо антилоп, и скрылись из глаз. Я получил свободу.

Рассказчик остановился, чтобы повернуть вертел с ароматной дичью, которая шипела над жаровней.

— Перехожу прямо ко второму акту пьесы. После драмы — комедия. К тому же уморительная. Я шагал и шагал сам не знаю сколько дней и вдруг в один прекрасный вечер натолкнулся на охоту за грандиозным слоном. Не меньше сотни чернокожих охотников. Слон был утыкан копьями, как подушечка для булавок. Казалось, он вот-вот свалится. Охотники кричали от радости, глядя на эту гору мяса. Меня скрывал густой кустарник. Я не знал, какое участие мне придется принять в этом деле, и ожидал развязки, лежа на земле. У слона началась агония, непродолжительная, но ужасная. Он сделал последнее, но могучее усилие, поднял уши, вытянул хобот, протрубил так, что я затрясся, как осиновый лист, и ринулся на группу охотников, среди которых красовался черный джентльмен в пожарной каске и в ярко-красном английском генеральском мундире. Растоптать этих бедняг, которые выпустили в него еще один рой копий, было для слона делом одного мгновения. Только пожарный еще кое-как держался на ногах. Но хобот упал на него, обвил и прижал. Несчастный был беспомощен, как цыпленок. Тогда настала моя очередь вмешаться. Я вскинул карабин и нажал собачку. Раздался выстрел, и пуля попала слону как раз между глазом и ухом — избранное место охотников за слоновой костью. Черепная коробка развалилась, как тыква. Слон поднялся на задние ноги, предварительно, впрочем, разжав хобот, что было крайне любезно с его стороны. Затем он тяжело повалился на бок, а в это время мой пожарный уползал, ело живой, взывая ко всем богам южноафриканского пантеона[115]. Тут я показался и прошел вперед со всем величием, какое подобает человеку, сыгравшему роль божественного провидения. Из моего ружьишка еще вился дымок, и, когда пожарный меня увидел, ему было нетрудно догадаться, кому он обязан своим спасением. Он быстро оправил свой мундир, который изрядно пострадал от объятий слона, укрепил каску на голове, протянул мне руку и стал выражать горячую благодарность на еле понятном английском языке. Впрочем, его мимика, была более выразительна, чем слова. Лед был сломан. Часть слоновой туши поделили тут же, а меня с большой помпой отвели в крааль, вождем которого был мой новый знакомый. Оказалось, что мое вмешательство позволило сохранить драгоценную жизнь царя Магопо, повелителя последних батоков, живущих в верхнем течении Замбези.

Опускаю подробности нашего шествия и энтузиазм, с которым нас встречали по пути следования. В глазах этих наивных детей природы его величество еще пользуется всем своим престижем, и счастливый смертный, который не дал венценосцу преждевременно окочуриться, стал для толпы предметом благословений. Так мы пришли в крааль, в центре которого стоит хижина его величества Магопо. Настоящий дворец. Я был потрясен, увидев обстановку. Несколько успокоившись, монарх величественно проследовал в тронный зал. Настоящий зал и настоящий трон.

— Да ты шутишь! — воскликнул Альбер.

Этот красочный рассказ забавлял его, как ребенка.

— Королевское сиденье, на котором поместился сам властелин, представляет собой прекрасное кресло, обитое бархатом гранатового цвета с помощью желтых гвоздиков, сверкавших, как звезды. На земле — красивые циновки, а на циновках расставлены в живописном беспорядке самые разнообразные предметы, так что мне трудно было удержаться от непочтительного смеха: тут можно было видеть серебряный чайный сервиз, один лакированный сапог со шпорой, Библию, большой, совершенно новый английский чемодан, анероидный барометр в круглой никелевой оправе, несколько стеклянных флаконов с притертыми пробками и многие другие подобные предметы. Среди них, как некое божество, возвышался оросительный прибор Флерана, усовершенствованный доктором Эгизье.

Африканские царьки гостеприимны, а их добродушная простота нередко идет вразрез со всякими правилами этикета. Посидев минутку в своем кресле, Магопо молча встал, как человек, который принял серьезное решение и хочет излить потоки своей щедрости на того, чьим должником его сделали превратности судьбы. Он выпрямился во весь свой высокий рост, снял с чемодана наргиле[116] системы «Эгизье», открыл чемодан и благоговейно извлек из него… Нет, сам угадан!..

— Орден Золотого Руна?

— Нет! Судок!..

Альбер и Жозеф тряслись от неудержимого смеха.

— Судок! — торжественно продолжал Александр. — В оправе из накладного серебра. В одном флаконе была жидкость темно-янтарного цвета, в другом — состав, отливавший изумрудом. Высшие сановники двора простерлись в благоговейном молчании и ждали, когда кончится эта церемония. Но для меня она оказалась не лишенной интереса.

Магопо оказал мне почести. Он открыл флакон с золотистой жидкостью, налил в чайную чашку и учтиво предложил мне. Увидев, что я несколько колеблюсь, он сам отпил половину, щелкнул языком и снова протянул мне. Этот опыт успокоил меня, и я не спеша выпил. Не хочу долго вас интриговать — вижу, вам не терпится знать, что было дальше. Напиток оказался прекрасным туринским вермутом. Его сюда завезли путешественники. Желая завоевать милость монарха, они подарили ему то, что могло соблазнить этого наивного человека.

Во втором флаконе был абсент[117], настоящий Перно[118], если вам угодно знать, и вы не представляете себе, как радовался мой хозяин, видя, что я благосклонно принял его угощение. Он все время заставлял меня повторять ему их названия. Наконец он благоговейно заткнул флаконы пробками и поставил их обратно в чемодан. Невольно я туда заглянул и был ослеплен. Я почти год проработал на алмазном прииске, но такой великолепной коллекции камней я не видел. Магопо заметил движение, которое я невольно сделал. Он взял пригоршню сверкающих камней и спросил на своем наречии:

«Белые люди знают этот булыжник?»

«Да, — ответил я. — И высоко его ценят».

«Тогда возьми, — сказал он, — потому что ты друг».

Но я не хотел воспользоваться его темнотой и принять такой ценный подарок. Я отказался. А он спросил:

«Белым людям, вероятно, нужно много этих огненных камешков, чтобы обрабатывать жернова? А с нас хватает и нескольких штук».

«Да нет же, — все отказывался я, не зная, как ему объяснить, что в цивилизованном мире алмаз — большая ценность. — Вот что, — сказал я, — в обмен на эти камни ты смог бы получить столько выпивки, что хватило бы наполнить озеро, да еще такое широкое и такое глубокое, что в нем могло бы купаться пятьсот слонов».

Тогда он занялся долгим и трудным подсчетом, но вскоре тряхнул головой с видом человека, мозги которого отказываются от непосильного труда. Открыв чемодан, и я ничего с ним поделать не мог, он насыпал мне алмазов в карманы и сказал:

«Хочу, чтобы ты взял эти камни. Когда ты вернешься в страну белых, пришлешь мне абсент и вермут».

ГЛАВА 6

Альбер де Вильрож находит, что в Южной Африке любят сплетничать. — Досадная неудача. — Вторжение племени макололо в страну батоков. — Как туземцы борются с лихорадкой. — Копченый путешественник. — В стране голода. — Чудесные приключения человека, у которого никаких приключений не было. — Одиссея Жозефа. — Встреча с любезным незнакомцем. — Двойник Александра дорого берет за услуги.

Наступила короткая передышка, во время которой три друга, встретившиеся снова и столь чудесным образом, с аппетитом поели. Альбер обглодал все косточки целого калао и серого попугая — каждому из сотрапезников полагалось по две птицы. Обычно на этих простых и случайных привалах люди едят быстро и молча. Ничто не побуждает к излишней разговорчивости: обстановка неудобна, кухня зачастую самая дикая, приправ нет, вина никакого. За редкими исключениями, люди едят по необходимости, а не ради удовольствия. В экспедициях не едят, а питаются. И побыстрей.

— Твой повелитель батоков, — сказал Альбер, вытягиваясь на траве, — представляется мне порядочным чудаком.

— Он, во всяком случае, славный малый, — ответил Александр, — и я очень жалею, что его нот с нами.

— С ним что-нибудь случилось? Какое-нибудь несчастье?

— Боюсь, что да. Излишне говорить, что я стал не только гостем, но и другом этого черного царька. Он очень скоро убедился, что я питаю глубокую симпатию к людям его расы. Он узнал — не понимаю, каким образом, — историю с мальчиком, которого укусила змея пикаколу, и с освобождением бушмена, отца этого мальчика. А ведь между землей батоков и краалем наших друзей бушменов лежит огромное расстояние. Я думаю, больше семи градусов, то есть примерно километров восемьсот. Так вот, несмотря на дальность и на все трудности связи, наша история перелетела Калахари и дошла до здешних мест.

— Да, — прервал его Альбер, — в Южной Африке любят посплетничать.

Александр громко и весело рассмеялся.

— Посплетничать! Неплохо сказано об этих славных неграх.

— Я имею в виду не одних только местных уроженцев.

— Кого же еще?

— Сейчас скажу. Если о том, что с нами было в Калахари, слыхали батоки и их вождь, это еще куда ни шло. Но ведь загадочный незнакомец, который забрал у нас коня и дал лодку, тоже знает, кто мы и что мы, откуда мы, куда и зачем идем. Вот этого я не понимаю.

— Правильно. Этот мой двойник очень меня заинтриговал.

— Думаю, он также знает или узнает о существовании сокровищ кафрских королей. По-моему, не исключено, что мы будем иметь соперника в его лице. А если он пронюхает, что лежит в чемодане у твоего друга Магопо, то…

— Вот именно я и хотел тебе сказать, что Магопо исчез. Я не считаю нашего незнакомца причастным к этому делу, но все же я озадачен. Как я уже сказал, батоки, зная мои симпатии к черным людям, привязались ко мне, полюбили, считали своим. Магопо чувствовал себя все более и более обязанным мне и посвятил меня в страшные тайны баримов. Мне предоставили почетное право присутствовать на Торжестве Заклинаний. Оно происходило как раз на том самом островке, на который мы едем. Мне дали эту пирогу и позволили свободно плавать по реке вверх и вниз, чем я и воспользовался, чтобы тщательно изучить местность. Именно во время одной из этих ежедневных прогулок я и заметил одинокую базальтовую стрелку на островке, три акации и их взаимоположение. Таким образом, мне сразу стало ясно, что карта, которую твой тесть составил на основании данных кафра Лакми, верна. Но, чтобы хорошенько изучить местность, мне нужно было время и большая осмотрительность. Я не хотел посвящать Магопо и ждал вас. Я ждал с нетерпением, но в полной уверенности, что мы встретимся.

— Неужели? Ты не сомневался?

— Ни минуты.

— А мы едва не погибли.

— Всякое бывает. Но разве мыслимо, чтобы мы потерпели неудачу? И наконец, уверенность есть уверенность. И, как видишь, я не ошибался — ведь нашли же мы друг друга…

— Ты, я вижу, фаталист.

— Этот фатализм[119] — вера в себя и в вас. В этом сила всякого исследователя, основа его успехов. Мы хотели добраться до водопада Виктория, и мы добрались, несмотря ни на что. И ничего сверхъестественного в этом нет, потому что воля человеческая может творить чудеса… Возвращаюсь к Магопо. Мои усердные поиски сначала как будто удивляли его. Но вскоре, как мне показалось, он перестал обращать внимание на мои частые разъезды. Неделю назад он отвел меня в сторону и сообщил, что предстоит новое принесение жертв баримам, и, если эти экваториальные боги проявят к нам благосклонность, он откроет мне одну весьма для меня интересную тайну. Я подумал, уж не скрывает ли этот человек тонкую хитрость под маской благодушия и беспечности и уж не догадывается ли он о цели моих прогулок. Не знаю. Но в тот день, на который были назначены торжества, прибежали запыхавшиеся воины и сообщили, что многочисленное войско племени макололо приближается быстрым маршем и собирается напасть на землю батоков. А батоки даже не подумали оказать своим вековым врагам хоть какое-нибудь сопротивление. Они поспешно свалили наиболее ценные вещи в пироги, подожгли свои хижины и все, что не могли унести, переправились через Замбези и исчезли. Магопо попрощался со мной и пообещал вернуться через пять лун, если только уйдут макололо. Кроме того, он посоветовал мне оставаться поблизости от водопада, уверяя, что никакой опасности со стороны макололо мне не грозит, потому что доктор Ливингстон внушил им самую большую симпатию к белым. Его предсказания сбылись. Макололо обходились со мной весьма почтительно. Я мог всецело отдаваться моему делу, то есть продолжать поиски. Я терпеливо ожидал ухода макололо и следил за движением луны, рассчитывая, что батоки вернутся, едва уйдут их враги. Именно в этот период моя счастливая звезда привела меня на прииск, где я вас встретил. Вот и все…

— Поразительно! Твое похищение, дорогой Александр, плен, побег, спасение африканского царька, его лавка старьевщика в тронном зале, его богатство и то, как мы нашли друг друга, и наша встреча с бродягой, который так странно на тебя похож, — все это поразительно.

— А теперь, — продолжал Александр, — ты и Жозеф должны рассказать мне, что было с вами и как вы попали на прииск. Только поподробней! Меня все интересует. Мы здесь отдохнем еще часок, и никто нас не потревожит. Дорогой Жозеф, взгляните-ка на неприятельский берег. Оттуда ничего больше не слышно. Неужели они отказались от преследования? Я бы не возражал…

— Все спокойно, месье Александр, — ответил Жозеф, быстрым взглядом окинув реку, катившую в невидимую даль свои желтые воды.

— Отлично. Граф, предоставляю вам слово.

— Самое удивительное в моей истории, — начал Альбер де Вильрож, — это ее простота и полное отсутствие хоть каких-нибудь особенных событий или случайностей на всем огромном протяжении моего пути. Когда ты исчез, мы с Жозефом, Зугой и бушменом бросились искать тебя. Его преподобие и мастер Виль присоединились к нам, это само собой понятно, хотя я должен отдать им справедливость — они оба вели себя чрезвычайно корректно. И вот однажды мы неслись на плоту по разбушевавшейся реке. Шел проливной дождь, и наш плот швыряло, как щепку. И тут со мной сделался приступ лихорадки. Я потерял сознание и не знаю, сколько времени болел. Очнувшись, я увидел нашего проводника и бушмена. От плота ничего не осталось. Жозеф, его преподобие и мастер Виль исчезли. А я не держался на ногах. Малейшее движение вызывало у меня невероятную слабость. Кроме того, я испытывал страшные боли, они начинались в затылке и расходились по всей спине. К физическим страданиям прибавлялась тревога за вас. Так что положение было отчаянное. Мои славные чернокожие кое-как объяснили мне, что я провел в буйном бреду пять дней и пять ночей. Потом они смастерили носилки, уложили меня и понесли в надежде, что мне помогут какие-нибудь кочевники, если только удастся повстречать их в пустыне. Вы уже, вероятно, заметили, что Зуга очень толковый и очень сердечный малый. Он ухаживал за мной самым преданнейшим образом. А в это время бушмен лечил меня методами бушменской медицины. Он построил крохотный шалашик из ветвей, плотно закрыл его широкими листьями, придав этому несложному строению форму улья, и оставил в нем боковое отверстие, через которое я мог просунуть голову. Когда все было готово, он меня раздел донага и ввел в шалашик. А там тлели сухие ветви и куски какого-то ароматного дерева и стоял густой дым. Если бы я не высунул голову, я бы сию же минуту задохнулся. Я отделался длительным копчением, в результате чего сильно пропотел — пот лил с меня прямо-таки ручьем. Едва я вышел из этой парильни, как Зуга накинул на меня мою сорочку, которую предварительно намочил в ледяной воде. Я сразу лишился чувств!

— Да этак они могли тебя просто убить!

— Именно это я и позволил себе заметить моему черному Эскулапу. Но тот возразил: «Не бойся, вождь. Это прекрасное лечение: так лечился сам Дауд, когда у него была лихорадка. Прекрасное лечение!» Мне только и оставалось, что склониться пред авторитетом Ливингстона и дать себя коптить, массировать, растирать и обливать водой. Но три дня этого варварского лечения, и я был совершенно здоров. Что еще сказать вам? Я пустился в путь, едва мне позволили силы. И направился на север. Мои добрые спутники поддерживали меня, их преданность не ослабевала ни на минуту. К несчастью, у меня не было оружия — оно пошло ко дну, когда на одном из поворотов реки разбился наш плот. Но Зуга и бушмен добывали для меня пищу. Мы питались корнями, дикими ягодами, почками и даже насекомыми.

— Тьфу! — брезгливо воскликнул Александр.

А Вильрож возразил:

— Что бы мы ни думали и ни говорили о ящерице раньше, но она — подлинный друг человека. В этом я убедился на опыте. Затем, время от времени мы закатывали себе пиры, — когда находили гнездо страуса.

— Это уже лучше.

— Я тоже так думаю. Яйца страуса, правда, не такое уж тонкое лакомство, но мы до того настрадались от голода, что нам и они казались вкусными. Затем мы попали в места, более богатые дичью, и удачно охотились. Это меня и спасло. И так дни шли за днями. Мы все-таки продвигались вперед и вперед, и в один прекрасный день я услышал рев большого водопада. Так что для меня все это громадное путешествие сводится к трем ощущениям: лихорадка, голод и ходьба.

— И это все?

— Все.

— А твои спутники?

— Они должны находиться где-нибудь недалеко от прииска. За них я не тревожусь. Они не пропадут, и мы их еще увидим. Я не думал, что в таком глухом месте я найду прииск и белых. Поэтому я отправился на разведку один, а неграм наказал не беспокоиться, если меня долго не будет. Когда я вошел в палатку, там стоял страшный шум: это наш Жозеф сражался с кем-то, как настоящий дьявол.

— Отлично, дорогой Альбер! Можно сказать, все хорошо, что хорошо кончается. А вы, Жозеф, — что вы можете нам рассказать?

— А у меня и рассказывать нечего, месье Александр.

— Как это — рассказывать нечего? Вы, однако, не упали с неба и не вывалились из воздушного шара?..

— Нет, я приехал верхом на зебре.

— Вот как?

— Да, месье Александр, на зебре, на полосатой лошади. Она бегает очень быстро.

— Как же вы себе раздобыли такую лошадку?

— Я убил змею, которая хотела ее съесть. Змея имела больше восьми метров в длину.

— Что же вы с ней сделали?

— Содрал с нее кожу и сделал упряжь для зебры.

— Подождите, Жозеф, дорогой! Мне что-то не все ясно. Расскажите подробно и не выматывайте душу.

— Да бедь я рассказыбаю, месье Александр. Зевра — это бам не простая лошадка. Зевру приручить — это большое дело. Она вила ногами, подымалась на дывы, ложилась на землю, пыталась кусаться… Но, караи! Я с ней погоборил, с чертобкой, и она меня поняла…

Альбер рассмеялся, и рассказчика это несколько смутило.

— Видишь ли, — сказал де Вильрож, — наш Жозеф не бог весть какой оратор. Вот он уже опять стал путать «в» и «б», и это лучше всего доказывает, что он сильно волнуется.

— Ничего, продолжайте, дорогой Жозеф! — мягко предложил Александр. — Вы прекрасно знаете, что мы шутим.

— Вот я и говорю! — продолжал тогда Жозеф. — Когда месье Альбер уехал на плоту, я остался один. Мастер Виль тоже остался и стал ругаться, как извозчик. Он ушел направо, я — налево. Так мы и потеряли друг друга из виду. Он ушел ко всем чертям. Я тоже. На другой день я вдруг вижу здоровенную змею. Она уцепилась хвостом за дерево и обвила кольцами бедную зебру. Одним выстрелом я прикончил эту гадину и быстро связал зебру лианой. Зебра тяжело дышала и отдувалась, как тюлень, а я связал ей все четыре ноги. «Так, — думаю, — хорошо! Ты будешь иметь честь понести на спине одного славного малого из французской Каталонии». Да не тут-то было! Только я захотел взобраться ей на спину, мерзавка стала брыкаться. Ах, бедная ты моя головушка! Что ж тут делать? Вот я и подумал, что из змеиной кожи можно было бы сделать подходящие поводья, и стал раздевать эту змеюку! Караи! Сделал поводья, надел на зебру и давай рысью. И зебра пошла у меня не хуже, чем этот четвероногий страус, которого зовут жирафом. Право же, она даже могла бы обогнать этого двуногого жирафа, которого зовут страусом.

— Так просто? Вы меня удивляете.

— А я все сказал. Вот только забыл добавить, что я снял с себя рубашку и завязал моей зебре глаза. И еще я сделал ей ножом дырку в храпе и пропустил через храп ремень из змеиной кожи.

— Ну, вот!

— А это очень хорошее средство. Я не знаю ни одного андалузского мула, который мог бы сопротивляться, когда ему прокалывают храп и пропускают ремень.

— Я думаю!..

— Моя зебра несла меня как миленькая. Я только натягивал поводья то вправо, то влево. Как удила…

— …которых она не могла грызть.

— Конечно. Я часто встречал негров и спрашивал — очень вежливо, — как проехать к водопаду Виктория, а они ни за что не хотели отвечать. Они смотрели на меня так, как если бы я свалился с облаков, и понимали меня не лучше, чем если бы я говорил по-кастильски с поляком или хотя бы с простым уроженцем Оверни[120]… Тогда я решил держать курс по солнцу. И этак я ехал и ехал, покуда не добрался до трактира, где мы и повстречались.

— И это все?

— Все, месье Александр. Вот разве только еще одна мелочь. Я не могу нахвалиться нашими неграми, но что касается белых… Дело было дня за три-четыре до моего прибытия в Алмазный край. Я страшно устал и еле волочил ноги.

— А зебра где была?

— Зебра околела еще за тридцать шесть часов до этого. Она перестала есть, бедняжка. Затем рана в носу стала у нее гноиться. Это было после того, как мы целую ночь проскакали по степному пожару.

— Вы попали в огонь?

— Но я себе даже усов не обжег. Моя лошадка неслась среди антилоп, львов, обезьян и страусов. Уйма была всякого зверя. Вроде хопо. Наконец зебра свалилась. От голода, или от смерти, или, быть может, по другой причине. Я продолжал дорогу пешком и повстречал огромный фургон, запряженный быками. Я хотел купить поесть и предложил фунт стерлингов золотом… Из тех денег, которые вы мне поручили нести… Они были при мне… А тот чудак, который правил быками, грубо послал меня ко всем чертям и швырнул мне мои золотой прямо в лицо!.. Караи! Не был бы я так утомлен, я бы с ним расправился не хуже, чем с сегодняшним американцем… Но тут из-за фургона показался какой-то верховой, и я задрожал от радости, увидев его. Я закричал: «Месье Александр! Это вы?» Но тот посмотрел на меня как на сумасшедшего и говорит: «Вы ошиблись». Увы, я уже и сам догадался. По голосу. И еще у него был резкий английский акцент… А то вы бы и сами могли ошибиться. И он меня спрашивает: «Что вам надо?» Я говорю: «Поесть. Конечно, за деньги. И затем укажите мне дорогу на водопад Виктория». — «Вот, ешьте! — говорит он и подаст мне порядочный кусок дичи. — А что касается дороги на водопад, — следуйте за мной. Мы прибудем через три дня». Я набросился на еду, а этот смотрит на меня и улыбается с видом человека, который счастлив, что оказал услугу ближнему. Покончив с едой, я его спрашиваю: «Сколько я вам должен, месье?» А он отвечает: «Потом сочтемся. Когда прибудем на место». Он сказал несколько слов тому негостеприимному мужлану, который правил быками, и мы поехали. Должен признать, он оказался прекрасным товарищем. Он заботился обо мне, как родной брат, кормил меня, дал мне коня… Я прямо-таки не знал, как его благодарить. Наконец мы увидели вдали, приблизительно в одной миле, белые палатки, и он мне говорит: «Здесь мы расстанемся. Так что надо рассчитаться». — «К вашим услугам, — говорю я очень вежливо. — Сколько я вам должен, месье? Верьте, что, сколько бы я ни заплатил, я все равно останусь вашим должником и вы вправо рассчитывать на мою благодарность». Тогда он говорит этак небрежно: «Двадцать тысяч франков». Вы сами понимаете, я подскочил! «Мосье, — я говорю, — вы шутите». А он отвечает: «Я никогда не шучу, когда дело касается денег. И поторапливайтесь, знаете! — спокойно говорит он и заряжает карабин. — Мне бы, — говорит, — очень не хотелось лишить вас жизни, которую я помог вам сохранить. Однако, если вы будете сопротивляться, я окажусь в печальной необходимости именно так и поступить. Мне, — он говорит, — уже не раз случалось убивать из-за меньшей суммы». А я был безоружен, так что пришлось подчиниться.

— А твой карабин? — спросил Альбер.

— Карабин украли мулаты. Они хотели, чтобы я тоже занялся работорговлей. Вместе с ними. Они говорили, что моя белая кожа была бы для всего предприятия лучшей гарантией честности.

— И после этого вы говорите, что у вас не было никаких приключений! — смеясь, воскликнул Александр.

— Можете смеяться сколько угодно, месье Александр. Мне пришлось подчиниться. Я обошелся вам в двадцать тысяч франков. Это чертовски дорого.

— Оставьте. По-моему, это даром. Да, наконец, мы еще посчитаемся с Сэмом Смитом.

ГЛАВА 7

Любопытная находка. — Что было написано кровью на чистой страничке Библии. — Бандит взволнован. — Сэм Смит разыгрывает Дон-Кихота. — Вслед за фургоном. — Монолог Клааса. — Неудачи белого дикаря. — Героиня. — Сила слабых. — Клаас признается, что ему страшно. — Лошадь Корнелиса. — «Смерть грабителю!» — Ошибка.

— Черт меня возьми, да ведь это книга! В таком месте! Чернокожие неграмотны, а здешние белые не тратят времени на чтение. Странная находка! Ни чернокожие, ни люди с припека не могли бы оставить ее здесь, под деревом. Надо посмотреть. Может быть, она пригодится для пыжей?..

Одинокий всадник, который рассуждал таким образом, легко соскочил на землю и поднял находку.

— Ишь ты! — сказал он насмешливо. — Библия! Не иначе, как здесь проходил какой-нибудь миссионер. Возможно, святой человек сидел как раз в том фургоне, следы которого я только что видел… В таком случае, я даром теряю время. Миссионеры обычно бедны, как пророк Иов[121], и, если напасть на его фургон, мне ничего не достанется, кроме душеспасительной проповеди! И это была бы вторая за три дня! А я предпочел бы несколько унций золота, даже если бы за него пришлось отдать немного свинца в виде круглых или цилиндрических пуль.

Раздосадованный, он снова вскочил на своего огромного коня, который нетерпеливо грыз покрытые белой попоной удила.

— Ничего не поделаешь! Ничего не поделаешь! — бормотал незнакомец, машинально листая книгу.

— Ах, позвольте! — воскликнул он внезапно. — Тут на первой странице что-то написано… Какие-то каракули. Как будто рука дрожала… К тому же и чернила красные… Или розоватые… Все это имеет довольно зловещий вид. Уж не кровь ли это?.. Кровь! Никаких сомнений!..

Заинтригованный, он медленно прочитал:

«Кто бы вы ни были, но, если вы нашли эту книгу, пожалейте двух несчастных женщин, которых держит в плену бандит. У вас есть мать, или сестра, или невеста…»

— Не знаю, не знаю, — сказал путник в сторону. — Что касается кормилицы, то я помню только Тода Брауна, который был шкипером у нас на «Атланте», когда я служил юнгой в британском флоте. Помню, как здорово он выбивал из меня пыль линьком… Жены у меня нет, я закоренелый холостяк. А что касается невесты — это другое дело. Невеста у меня есть: добрая пеньковая веревка. Раньше или позже, а мы с ней соединимся… Однако посмотрим, что там написано дальше.

«…или невеста. Во имя чувств, которые вас к ним привязывают, снизойдите к жестоким и незаслуженным страданиям. Придите на помощь двум женщинам, которые не могут найти убежища даже в смерти.

Графиня Анна де Вильрож».

— А мне-то какое дело до всего этого? — грубо сказал незнакомец, захлопывая книгу. — Какая-то графиня шатается по просторам Южной Африки! А я тут при чем? Искательница приключений… Но путешествие-то у нее, видимо, не из приятных, если судить по этим строкам! Э, да что это, уж не расчувствовался ли я? Как глупо! Я слыхал о некоем Дон-Кихоте, который воевал с ветряными мельницами. О нем рассказывал у нас на фрегате француз кок. Ну и смеялись наши ребята! Не будем разыгрывать Дон-Кихота… А все-таки книга, брошенная так вот среди пустыни, чем-то напоминает бутылку, брошенную в море. Она несется по бушующим волнам, а в ней записка, а в записке — быть может, последняя воля моряка, потерпевшего крушение. Священная вещь — такая записка. Не был ли я и сам спасен благодаря такой бутылке? Правда, моими спасителями оказались отъявленные негодяи и я прошел у них школу и сам стал не лучше… Но что из того? Раньше чем стать бандитом, я все-таки был честным моряком… Конечно, бывают дни, когда разница между добром и злом не так ощутима… А по-моему, эта записка написана француженкой. Сама подпись говорит об этом. Французы не раз оказывали мне услуги в жизни, за которые я их не поблагодарил… Только потому, что случая не было… Ибо хоть я и совершил в жизни кое-какие злодейства, но неблагодарным я никогда не был. А вот и благоприятный случай… Тем более, что в делах сейчас застой и в настоящее время я не больше занят, чем адмирал в отставке… Итак, жребий брошен. Я пускаюсь на поиски этих двух женщин. Никто никогда, впрочем, не узнает, что Сэм Смит разыграл Дон-Кихота. Вот следы фургона, из которого было выброшено это послание, полное отчаяния… Вперед!..

Опередим на несколько километров грабителя, который на время забросил свое преступное ремесло, и догоним фургон, медленно влекомый усталыми быками…

Это тот самый фургон, который через несколько часов после убийства мистера Смитсона Клаас застал в покинутом краале, на одном из правых притоков Брак-ривер.

Белый дикарь, нечувствительный к палящему зною, тяжело шагает впереди фургона, рядом с козлами. Его широкополая шляпа, нахлобученная на глаза, позволяет видеть только белокурую, скорей рыжеватую бороду, точно приклеенную к кирпичного цвета лицу. Рука сжимает непомерной длины чамбок, который время от времени взвивается с головокружительной быстротой в воздух и с треском, похожим на пистолетный выстрел, обрушивается на исхудалые спины быков.

Клаас кажется озабоченным. Он все повторяет обрывки фраз, изобличающих тайную тревогу и глубокое недовольство.

— Чертово ремесло! — ворчит он. — Вот уже два месяца, как я караулю двух голубок, которые только о том и мечтают, как бы вырваться из этой тюрьмы на колесах. Дни идут за днями, а я не вижу, когда это кончится. Корнелис и Питер, видимо, себе и в ус не дуют. Они распоряжаются мной, как если бы я не был главой семьи. Они уже давно извещены, что дело удалось, что у меня в руках женщина, которая знает, где закопан клад. Но вместо того чтобы примчаться самим, они назначают мне встречу у водопада Виктория. Какого черта они там делают? Говорят, там найдены новые прииски. Но при чем тут мы? Разве это дело для таких бизонов, как мы, — работать на приисках? И наконец, мне просто скучно. Я думал, эта бабенка мне достанется легко и будет ходить по струнке… Не тут-то было!.. Это она мной повелевает, как рабом. Да еще вряд ли говорила бы она с рабом таким презрительным тоном. А я околдован. Я даже не смею возражать. Я едва позволяю себе взглянуть на нее. И как только она уставится на меня глазами, точно пистолет наводит, я мгновенно удираю, и мне хочется выть, как воет шакал, увидевший льва… Глаза у нее сверкают, как сталь, и мне делается прямо-таки больно. А та, вторая, еврейка! Лучше бы мне велели приручить черную пантеру! Как это в Европе мужчины все-таки умеют подойти к подобным созданиям?! Глядеть не на что — пигалица, тростничок, а ведь вот берет такого мужчину, как я, и делает с ним что хочет! Нет, с этим надо покончить!.. Но как?.. Эй, сударыня, спрячьте голову!

— Вы, кажется, смеете мне приказывать? — отозвался тотчас мелодичный женский голос, в котором, однако, слышалась непреклонная твердость.

— Нет… Я не приказываю, — защищался бур. — Я прошу…

— Мне все равно. Уж не хотите ли вы, чтобы мы задохнулись в фургоне?

— Но ведь посмотрите, как солнце жарит! Это опасно. Я боюсь за вас.

— Какое вам дело до меня?

— Как — какое мне дело? Вы хотите знать, какое мне дело?

— Нет. Я хочу воздуха.

— Сударыня, сейчас это невозможно. Сейчас, в полдень, на солнце смертельно опасно. А ваша жизнь мне слишком дорога…

Взрыв презрительного смеха прервал тираду[122] Клааса, и лицо его стало пунцовым от гнева, быть может, от стыда.

— Моя жизнь!.. Ха-ха! Как вы это хорошо сказали, мастер Клаас! Признайтесь лучше, что вы надеетесь получить за меня выкуп в виде сокровища кафрских королей.

— Что верно, то верно, сударыня. Я жаден, как дикарь. Но жадность — не единственная моя страсть. Вблизи вас я понял, что могут быть и другие страсти. И более сильные…

— Молчите, мужлан!

— Ну, знаете, это уж чересчур, в конце концов! И наконец, пусть так. Я мужлан. До сих пор я был покорен, как собака. Я хотел быть джентльменом вроде ваших европейских паяцев, а теперь кончено! Теперь говорит грубое животное, которому ничто сопротивляться не может.

Крик ужаса раздался внутри фургона:

— Анна, сестра моя, что вы наделали? Вы до сих пор укрощали это чудовище своим спокойствием, а теперь вы его вывели из себя!..

— Не бойтесь ничего, Эстер, дитя мое. Раньше или позже, но это должно было случиться. Чем раньше, тем лучше! Вы готовы?

— На все готова, дорогая Анна. Вы это знаете.

— Тогда предоставьте мне действовать…

Клаас вне себя от бешенства бросил на землю свой чамбок и пронзительным криком остановил быков. Он побежал к задней двери фургона и достиг ее в ту минуту, когда обе женщины умолкли.

Он ожидал, что дверь окажется на запоре, и решил навалиться на нее всей своей тяжестью. Но засовы, на которые она была закрыта изнутри, быстро упали, оставляя проход широко открытым.

Если бы Клаас встретил препятствие, его ярость разгорелась бы еще больше, его силы удесятерились бы. Но это подобие безоговорочной сдачи ошеломило его. Он остановился как вкопанный. Будучи осторожен, как всякий дикарь, он почуял ловушку и оглядел фургон беспокойным и подозрительным взглядом.

Обе женщины, великолепные в своем мужестве и неустрашимости, стояли в темном проеме дверей, освещенные яркими лучами солнца. Эстер была менее решительна и опиралась на плечо Анны де Вильрож, нежное лицо которой, искаженное негодованием и непоколебимой решимостью, стало неузнаваемым.

— Потрудитесь войти, мастер Клаас, — сказала она с ироническим смехом.

Этот смех хлестнул бура, как удар кнутом, и совсем уж выбил его из колеи: Клаас рассчитывал, что женщины испугаются, что они будут робки. Однако его колебания были непродолжительны. Он зашел слишком далеко, чтобы сразу отступить. Кроме того, гнев нарастал в нем медленно, как у всех животных с холодной кровью, и мог падать тоже только медленно.

— Ладно! — сказал он глухим голосом. — Я повинуюсь вам. Но, черт меня возьми, хорошо будет смеяться тот, кто будет смеяться последним!

— Я должна, однако, предупредить вас, мастер Клаас, что вы не уйдете слишком далеко и что эта наша встреча будет последней… к счастью.

— Это мы посмотрим, — ответил Клаас, поднимаясь на ступеньку и собираясь пройти в фургон.

Госпожа де Вильрож отступила на шаг, и тогда Клаас увидел стоявший позади нее бочонок вместимостью литров в двадцать. Она протянула правую руку, и в руке что-то сверкнуло.

Бандит затрясся, но вскоре замер.

— Что ж это? — бесстрашно сказала молодая женщина. — Вы остановились? Уж лучше признайтесь, что вам страшно взорваться вместе с нами!..

— Да… сударыня… мне страшно… признаю это. Мне страшно за вас, потому что я хочу, чтобы вы жили.

— Вы отлично видите, что мы решились на все и теперь мы ваших угроз больше не боимся. Еще вчера мы всего могли ждать от вашей животной ярости. Я обезумела от страха и написала: «Придите на помощь двум женщинам, которые не могут найти убежища даже в смерти». Но сегодня… сегодня у меня есть оружие… Этот револьвер я случайно нашла в ящике, на который вы не обратили внимания, и я могу разрядить его в этот бочонок с порохом. Это ваш бочонок, должно быть. Так вот, мастер Клаас, мы вас не боимся. Можете войти, можете выйти, как вам будет угодно…

— Вы писали? — сказал бур.

Эти слова госпожи де Вильрож обеспокоили его больше, чем все ее угрозы.

— Я буду снисходительна и отвечу вам. Да, вчера я своей кровью написала последний призыв. Я написала его на страничке книги и выбросила книгу на дорогу. Я сделала это в надежде, что книгу найдет какой-нибудь человек с сердцем и придет нам на помощь. Хотя вы и держите нас в заточении, я все же заметила на дороге много следов, и это меня убедило, что мы находимся в местности все-таки обжитой. Да вот смотрите! Ведь это не обман зрения. Вы можете не хуже нас увидеть вдали облако пыли. Кто-то скачет верхом на лошади. Берегитесь, мастер Клаас! Быть может, это и есть мститель.

Бур зарычал от бешенства. Он выскочил, резко хлопнул дверью и бросился к передку фургона, где лежало его длинное однозарядное ружье.

— Гром и молния! — воскликнул он. — Теперь я, по крайней мере, буду иметь дело с мужчиной. И если он не ответит мне за все, то пусть уж лучше меня заберут черти.

Госпожа де Вильрож не ошибалась. Не прошло и нескольких минут, как всадник стал виден совершенно отчетливо. Будучи человеком осторожным и рассчитывая на плохой прием, он соскочил на землю на расстоянии, недостижимом для ружейного выстрела, и медленно направился к фургону, шагая позади своей лошади, которая служила ему живым укрытием. Эта предосторожность спасла ему жизнь, ибо взбешенный Клаас поджидал его с ружьем в руках инесомненно выстрелил бы, не вступая ни в какие разговоры. Прибавим, что Клаас был искусный стрелок. Для Него было пустяком попасть на расстоянии ста метров в донышко бутылки. Но и незнакомец отлично знал хитрости драчунов-буров. Поэтому держался позади лошади так, что бур не мог прицелиться, и только мысленно осыпал его проклятиями, хотя и воздавал должное его умению маскироваться.

— Здорово! Молодец! — ворчал Клаас, как игрушку держа в руках свое огромное ружье. — Все-таки приятно нарваться на такого противника. Но ничего, дружище, скоро ты покажешься. И пусть я только увижу, куда тебе всадить кусочек свинца, как ты его получишь.

Расстояние сокращалось.

В брезенте, которым был покрыт фургон, имелась небольшая дырочка, и, прильнув к ней, обе молодые женщины, задыхаясь от волнения, следили за нарастанием событий.

Анна догадывалась, что незнакомец нашел брошенную ею книгу, ибо он, видимо, знал, с кем ему придется иметь дело. Иначе он не принимал бы мер предосторожности. Графиня уже пожалела, что в минуту отчаяния совершила поступок, который теперь подвергал смертельной опасности жизнь незнакомого человека.

Застыв от ужаса, она ждала выстрела и свиста пули, но, к ее изумлению, Клаас воскликнул что-то самым веселым голосом. Дело в том, что он узнал огромного коня незнакомца.

— Черт возьми, да ведь это пегая лошадка моего Корнелиса! Второй такой нет во всем Ваале. Шевелись же, чудак ты этакий! Нечего прятаться. Это я, Клаас…

Незнакомец ускорил шаг и вскоре был совсем близко. А Клаас отставил ружье и улыбался во весь рот, ширине которого мог бы позавидовать кайман[123].

Но его радость и веселье были кратковременны. Клаас оцепенел, когда незнакомец стал виден во весь рост.

Вместо своего тяжеловесного увальня-брата Клаас увидел человека высокого роста и могучего сложения, но изящного, тонкие черты лица которого не имели ничего общего со скотской физиономией Корнелиса.

— Негодяй! — зарычал Клаас, охваченный бешенством. — У тебя лошадь моего брата… Значит, ты его убил?! Умри же!..

И с ловкостью, какой даже и ожидать нельзя было от человека, наделенного телосложением гиппопотама, он бросился к незнакомцу, приставил ему свое ружье прямо к груди и спустил курок.

Раздался сухой треск, но загорелся только фитилек: произошла осечка.

Яростные крики послышались в это время издали: с противоположной стороны дороги скакали верховые. Они охватывали фургон угрожающим полукругом, крича:

— Смерть Сэму Смиту! Смерть! Смерть вору!..

Сэм Смит — читатель давно его узнал — и бровью не пошевелил. Горькая улыбка пробежала по его лицу, только когда он услышал яростные крики приближавшихся всадников. Затем, видя, что его вот-вот окружат, он одним прыжком вскочил в седло и скрылся, как вихрь, бормоча:

— Не легко бывает сделать доброе дело. В кои-то веки пришла мне в голову такая фантазия, и я едва не заплатил за нее слишком дорого.

Увидев, что рухнула единственная надежда на спасение, Анна побледнела. Ее заставили обернуться душераздирающие рыдания подруги.

— Не надо, не надо, девочка! Мужайся!

— Ах… этот человек… Да ведь это он!

— Кто?

— Француз, который продал свой участок моему отцу… Это он сделал меня сиротой. Он убийца!..

ГЛАВА 8

Клаас — человек ловкий, его дела идут хорошо. — Одни в пустыне. — Клаас меняет тактику. — Страшные последствия пустякового случая. — О чем свистела змея пикаколу. — Посланец буров. — Кайман — Пожиратель людей. — Проломанная Башка и Одноглазый Бизон. — «Обман! Все обман!» — Кайман возвращается к водопаду. — Свидание белого дикаря с дикарем черным.

Читатель помнит совещание бандитов в шалаше неподалеку от Нельсонс-Фонтейна и гнусную комедию, которую тогда задумал Клаас. Бандиты пронюхали о существовании сокровищ кафрских королей и решили во что бы то ни стало завладеть ими. Но они не знали, где именно эти сокровища находятся. Поэтому разработали дьявольский план, который должен был привести их к цели без всяких трудностей.

На первый взгляд план казался страшно сложным, а в сущности он был очень прост, если принять во внимание ловкость и энергию опасной бандитской четверки.

Прежде всего надо было использовать кратковременное пребывание Альбера де Вильрожа на прииске, чтобы возбудить против него подозрение и сделать невозможным его пребывание не только в Нельсонс-Фонтейне, но и на всей территории английской колонии. Убийство торговца, совершенное за несколько часов до внезапного отъезда Альбера и Александра, продажа Александром своего участка этому торговцу и разные догадки и слухи, довольно ловко пущенные доверенными людьми четырех бандитов, — все это обеспечило успех первой части бандитского замысла.

В виновности французов были убеждены не только незадачливый полицейский мастер Виль, но и большая часть населения прииска.

Далее трем бурам и их достойному сообщнику надо было как можно скорей подсунуть французам своего человека, который сопровождал бы их, как тень, вплоть до таинственного места, где хранились вожделенные сокровища. Читатель видел, как ловко справился преподобный с этой деликатной задачей: он сумел расположить к себе трех бесстрашных путешественников и если еще не вошел у них в полное доверие, то, во всяком случае, был принят и их среду.

Наконец, уже известно, что Клаас питал еще и бешеную страсть к госпоже де Вильрож, руки которой он добивался.

Мысль о сокровищах владела Клаасом, как наваждение. Однако и воспоминание о молодой англичанке тоже было неизгладимо.

Ему хотелось во что бы то ни стало увидеть ее снова, оторвать от мужа, сделать так, чтобы муж исчез, чтобы его не стало, а затем разбогатеть и увести молодую женщину в свои крааль. Он был самоуверен и не сомневался, что сумеет утешить женщину, которую ему хотелось поскорей увидеть вдовой. Он рассчитывал стать ее мужем.

Но в то время как Альбер де Вильрож отправился на берега Замбези отыскивать закопанные там сокровища, его жена оставалась в Кейптауне и жила там со своим отцом. Трудно было заставить ее покинуть это убежище, и вряд ли можно было завлечь Анну в дикие моста, где со легко было бы похитить.

И в этом деле мерзавцу Клаасу тоже помогла его дерзкая изобретательность. Влюбленность и жадность сделали его тонким дипломатом — что, на первый взгляд, казалось несовместимым с его грубой внешностью, — и он нашел верный способ вытащить Анну из дому.

Надо было только заставить ее поверить, что Альбер тяжело ранен и умоляет приехать. Эта выдумка должна была показаться вполне правдоподобной, если принять во внимание бурный темперамент Альбера и бесчисленные опасности, с которыми была сопряжена его жизнь в этих диких местах. Его преподобие, который был единственным грамотным во всей компании, немедленно написал записку. А сам Клаас, после длительной и безостановочной бешеной скачки, доставил ее в Кейптаун.

Госпожа де Вильрож, потрясенная зловещим посланием, выехала немедленно вместе со своим отцом. Клаас следовал за обоими этими беззащитными существами по пятам в ожидании благоприятной минуты, когда без труда сможет их похитить.

Читатель помнит, как произошло это похищение: им заканчивается первая часть нашего романа.

Клаас любил эффекты. Он нанял целую шайку бродяг, приказал им напасть на карету, в которой ехали Анна де Вильрож и ее отец, сделать это с большим шумом, убить лошадей, а в случае малейшего сопротивления уложить также форейтора и кучера. Было условлено, что тут, как некий ангел-спаситель, появится он, Клаас. Он прогонит разбойников и освободит рыдающую красавицу, совсем как герой романа.

Бандитов все это симулированное нападение забавляло, как любительский спектакль, но они сделали свое дело с неслыханной грубостью. Комедия завершилась драмой, и берега Брак-Ривер окрасились кровью трех убитых.

Но Анна оказалась во власти своего похитителя.

Этот неотесанный мужлан всячески пытался ее утешить, а чудесный случай захотел, чтобы в Пемпин-краале он нашел Эстер, дочь того самого торговца, которого он заколол, чтобы было в чем обвинить Альбера и Александра. Общность жестокой судьбы объединила молодых женщин. Эстер возвращалась в Кейптаун. С сердечностью родной сестры она предложила место Анне и согласилась повернуть обратно, чтобы доставить ее в Нельсонс-Фонтейн.

Нечего и говорить, что Клаас, наконец-то захвативший Анну в свои руки, и не подумал направиться в Нельсонс-Фонтейн. Однако он был слишком хитер, чтобы выдать свои намерения. Он предпочел сохранить роль благодетеля, спасителя. Правда, он пытался ухаживать и быть любезным, но делал это неловко, неуклюже. Впрочем, его грубая неотесанность и отсутствие какого бы то ни было воспитания заставляли Анну относиться к нему снисходительно.

Госпожа де Вильрож жила во власти смертельной тревоги и находила, что время тянется страшно медленно. Быки еле двигались, хотя, казалось, бур всячески их понукал. Молодая женщина полагала, что он уже забыл про свое неудачное сватовство, и смотрела на него только как на услужливого спутника, который ради нее не щадит ни своего времени, ни труда.

Сначала Клаас намеревался отвезти своих пленниц на земельный участок, который он арендовал вместе со своими братьями. Он имел в виду обойти Нельсонс-Фонтейн слева и повернуть прямо на восток, когда некий посланец, направленный к нему Корнелисом по поручению преподобного, приказал повернуть во что бы то ни стало и без всякого промедления к водопаду Виктория.

Его преподобие не терял связи с ними. Через кочевников, которые шли по следам европейцев, он довольно часто извещал буров о своем местонахождении. Клаас понял, что приближается решительная минута. Он изменил маршрут и стал торопиться к своим сообщникам.

Именно в это время фургон покинул территорию, недавно захваченную англичанами и на которой английское правительство уже установило свою власть.

Госпожа де Вильрож и ее подруга, давно привыкшие к длительным путешествиям, были весьма удивлены переменой направления и заявили об этом погонщику. Тот ничуть не смутился.

— Несколько дней назад я послал нарочного в Нельсонс-Фонтейн узнать о вашем муже, — угрюмо ответил он.

Анна почувствовала, что все ее недоверие к этому человеку рассеивается, и поблагодарила. Белый дикарь умел быть внимательным, как человек вполне цивилизованный.

— Нарочный вернулся.

— И что он сообщает? О, говорите, умоляю вас!

— Что ж, графу лучше. Рана оказалась менее серьезной, чем думали раньше. Он находится недалеко от водопада. Вот и все.

Несколько слов, которые бур выдавил из себя как бы нехотя, молодая женщина слушала, как небесную музыку. Это была первая радость, какую она пережила с той минуты, как до нее дошло роковое известие. Сколько мук пережила она с тех пор, сколько рыданий подавила, сколько пролила слез! Увы, было суждено, чтобы ее отец заплатил жизнью за попытку найти Альбера, и счастливое известие о том, что Альбер жив, уже не застало его в живых!

Благодарность Анны взволновала бура не больше, чем воспоминания о злодействах, которые он совершил, чтобы добиться своей цели. Клаас до такой степени вошел в свою роль, что еще немного — и он в самом деле считал бы себя благодетелем Анны де Вильрож.

Он сказал со своей непроницаемой медлительностью:

— Раз уж вы ехали так далеко, чтобы увидеть раненого, я подумал, что вы согласитесь проехать еще немного, чтобы увидеть его здоровым. Поэтому я переменил направление и повернул на Викторию. Если только вы не возражаете, — прибавил он с двусмысленной улыбкой.

Анна знала, что ее муж имел в виду добраться именно до этих отдаленных мест, и потому ни на минуту не усомнилась в том, что бур говорит правду. Однако, боясь стеснить свою любезную спутницу, она обернулась к Эстер, чтобы спросить ее согласия.

— Я поеду куда вам угодно, — мягко ответила девушка. — Я полюбила вас, как родную сестру. Теперь вы мне заменяете мою семью. Едем.

Дни следовали за днями со всем тягостным однообразием, присущим длительным передвижениям по этим безлюдным местам. Уже было недалеко до вожделенной цели, когда пустяковый случай неожиданно раскрыл обеим путницам весь ужас их положения.

Однажды вечером, когда все спали — и люди и утомленные животные, — Клаас забрался под фургон и положил рядом с собой нож и ружье. Правда, он храпел, как кузнечные мехи, но это ничего не значило, он не спал — он прислушивался. Вот в нескольких шагах раздался тонкий металлический свист, какой издает змея пикаколу, когда разозлится. Бур услышал эти необычные звуки. С неслыханным хладнокровием, не меняя положения и не переставая храпеть, он еле заметным движением схватил нож. Напрягая весь свой слух, этот сын природы приложил ухо к земле. Слышалось легкое шуршание, точно по песку передвигалась змея. Однако звук не был непрерывным, это была не змея. Он прерывался через правильные промежутки, как если бы по песку босиком ходил человек.

Клаас усмехнулся и, со своей стороны, издал такой же свист, но чуть более мягко. Песок зашуршал громче, и очень скоро подошла черная фигура. При свете звезд Клаас увидел совершенно голого негра, опиравшегося на копье.

— Кто ты? — тихо спросил бур.

— Кайман — Пожиратель людей, младший вождь племени бечуанов.

— Кто тебя послал?

— Проломанная Башка и Одноглазый Бизон.

— Мои братья. Хорошо. Где они?

— Недалеко от Мози-оа-Тунья.

— Это я знаю.

— Зачем же ты спрашиваешь?

— Чтобы убедиться, что ты послан действительно ими.

— А разве я не подал сигнала? Разве пикаколу свистит не для нас одних?

— Правильно! Кайман — великий вождь. Чего хотят мои братья?

— Проломанная Башка требует черноволосую белую женщину.

— Моему славному Питеру не терпится, — ответил Клаас с громким смехом. — Пусть он мне, по крайней мере, даст доехать до места, черт побери!

— Дни коротки и что будет завтра, того никто не знает, потому что скоро произойдет большая битва, и Проломанная Башка хочет поскорей стать супругом белой женщины, — пояснил Кайман.

— Ты говоришь о битве? Что-нибудь грозит им?

— Кто знает…

— Ну-ка, объясни. Ты видел его преподобие?

— Да.

— Что он тебе сказал?

— Что трое белых из Европы покинули Алмазную землю и скоро прибудут в Мози-оа-Тунья.

— Трое белых из Европы? Ты имеешь в виду того, которого они зовут Альбер…

— Именно Альбер, который проломил башку твоему брату и вышиб глаз Бизону. Он скоро догонит тех двух. Сейчас они уже, должно быть, снова вместе.

— Откуда ты это знаешь?

— Вместе с моими людьми я следовал за ними по пятам с того самого дня, как они оставили россыпи.

— Приказывал ли вам его преподобие захватить их, убить и принести ему все, что при них окажется?

— Приказывал. Но потом он раздумал. Жаль — Кайман и его братья хорошо поели бы…

— Что произошло с белыми за это время?

— Они жили в гостях у бушменов Калахари. Потом мы захватили одного из них, самого большого, и он был у нас рабом.

— Очень хорошо!

— Но он удрал.

— Эх вы, дурачье!

— Потом он стал другом Магопо, вождя племени батоков. А тот, которого ты называешь Альбером, чуть не умер от лихорадки, но проводники спасли ему жизнь. Берегись его, он страшный человек. Если он узнает, что у тебя в плену находится его жена, что ты хочешь ее сделать хозяйкой твоего крааля, что ты убил…

В это мгновение внутри фургона послышался глухой стон. Бледная, задыхающаяся, обезумевшая от волнения Анна слышала сквозь щель весь этот разговор. Он велся на языке ботлами, одного из племен западных бечуанов, которое живет в южной части Калахари. Оба сообщника вполне могли рассчитывать, что никто их не поймет. Но госпожа де Вильрож, постоянно сопровождавшая отца в его разъездах, отлично знала местные наречия. Она не упустила ни одного слова из того, что говорили злодеи.

Таким образом неожиданный случай раскрыл перед ней все замыслы Клааса, который оказался далеко не благодетелем. Он предстал перед глазами Анны как мерзавец, страсти которого не знают никаких преград и для которого все средства хороши. Ранение Альбера, попытки найти его, сведения о его новом местонахождении — все обман! Заступничество во время нападения разбойников — обман! Все обман, кроме неумолимых и зловещих результатов: утрата отца и пленение.

Негр услышал стон, раздавшийся в фургоне, и умолк.

— Нас слышат! — шепотом сказал он после паузы.

— Да, но не понимают. Иди. Скажи моим братьям, что все идет хорошо. Проломанная Башка скоро получит женщину с черными волосами. Что касается вас, продолжайте хорошо служить нам. Будьте верны, и скоро у вас будет столько кап-бренди, сколько воды в Мози-оа-Тунья. Ты меня слышишь, Кайман?

— Слышу, — ответил вождь, и голос его задрожал от жадности.

— Когда мы найдем булыжник, которым кафры обрабатывают жернова, бечуаны будут на всю жизнь обеспечены огненной водой[124] белых людей, — повторил бур.

— Огненной водой и ружьями.

— Обещаю.

— А если мы захватим Альбера и тех двух, можно ли нам будет принести их кровь в жертву баримам и скушать мясо?

— Нет. Бечуаны отдадут их нам живыми. Надо предварительно снять с них всю одежду и тоже отдать нам.

— Зачем?

— Так я хочу. А ты исполняй! Иначе не будет ни ружей, ни кап-бренди.

— Хорошо. Даю тебе слово вождя.

— Прощай.

Дрожа от негодования и горя, госпожа де Вильрож все рассказала своей спутнице, которая пришла в ужас, и всю ночь обе они потратили на то, что строили смелые, но, увы, неосуществимые планы спасения. Они ничего не могли предпринять, даже побега, в особенности побега.

Вместе с тем, как ни были ужасны ночные разоблачения, они имели и свою хорошую сторону: из них явствовало, что Альбер жив, что он находится где-то поблизости, что Клаас знает его смелый замысел и тоже направляется к водопаду. Правда, обе женщины утратили обманчивое чувство безопасности, но теперь они смогут вступить с бандитом в борьбу или, по крайней мере, защищаться и в случае безвыходности положения искать спасения в смерти.

Как ни был велик ужас, который внушал им Клаас, они себя сдерживали и были с ним только более холодны, чем обычно, когда утром он зашел поздороваться. Клаас считал себя любезным кавалером. С некоторых пор ему даже стало казаться, что он приобретает светский лоск.

Поэтому, увидев оказанный ему прием, он угрюмо взобрался на передок фургона и стал стегать быков чамбоком: на них изливал он свой бессильный гнев.

Именно тогда госпожа де Вильрож сильно уколола себя в палец, чтобы кровью написать на чистом листке библии те несколько слов, которые нашел Сэм Смит.

Затем обе женщины, убежденные, что если хорошо поискать, то в фургоне можно будет найти хоть какое-нибудь оружие, провели в поисках весь день. Тюремщик дулся на них, но это позволяло им делать свое дело без помех. И случай великолепно им помог. Позади банок с консервами они нашли бочонок с порохом, а среди бумаг убитого хозяина фургона оказался заряженный револьвер в кобуре.

Нож в руках Анны произвел бы на Клааса не большее впечатление, чем иголка. Но огнестрельное оружие — вещь опасная, независимо от того, чья рука его держит. Кроме того, если пуля, выпущенная наугад, могла в него и не попасть, то уж при взрыве бочонка с порохом он погиб бы обязательно.

Таково было положение, когда Сэм Смит увидел разъяренных людей, мчавшихся к нему со всех сторон с криками:

— Смерть Сэму Смиту! Смерть! Смерть вору!

ГЛАВА 9

Братья-враги. — Война на истребление. — Гибель целого племени. — Три основных южноафриканских народа: кафры, готтентоты, бушмены. — Опасное путешествие по Верхней Замбези. — Опять на мели! — Жозефу мерещится передвижение скал. — Встреча с разъяренным гиппопотамом. — Плавание по воде, окрашенной кровью. — Любовь матери. — Садовый Остров. — Крик отчаяния.

Считается почти установленным, что племя батоков, оказавшее Александру столь сердечное гостеприимство, в настоящее время полностью вымерло. Этот малочисленный народец некогда процветал и обладал известной культурой, которая вызывала зависть соседей, но его былое благосостояние пришло в упадок уже в эпоху путешествий доктора Ливингстона. Поля, которые усердно обрабатывались в течение долгого ряда лет, заросли сорной травой, и пустыня, преображенная трудом черных земледельцев, снова приняла свой первобытный вид. Ожесточенная война, война на истребление, не знающая ни милости, ни пощады, делала все более редкими ряды несчастных туземцев. Последние остатки племени группировались вокруг вождей, охранявших культ богов баримов. Батоки ревностно придерживались верований своих отцов и не желали оставить район водопада. Гул воды, пять столбов испарений, сверкание радуги батоки по наивности и невежеству принимали за проявление сверхъестественных сил. Последний из них пожелал умереть, глядя на «Мотсе-оа-Баримос», то есть на «столбы богов».

Но боги, увы, оставались глухи к горячим мольбам верующих, которых непримиримые враги из племени макололо, несмотря на общность происхождения, истребляли медленно, но неукоснительно.

Действительно, батоки относятся, верней говоря — относились, к обширной семье бечуанов, принадлежащих к кафрской расе, которая населяет три четверти южноафриканской территории.

Но раз уж зашла речь о южноафриканских расах, то автор хотел бы немного углубиться в вопросы этнографии. Наше повествование только выиграет от этого, ибо, в конце концов, нас интересует не только драма, но и география.

Бесчисленные племена, живущие на этой огромной территории, делятся в отношении общих черт и языка на три отдельные расы. Это кафры, готтентоты и бушмены, которых зовут также бошиманами или божьеманами. Кафры получили свое наименование от арабского слова «кафер» — неверный. Скажем лишь несколько слов об этимологии общего наименования бечуанов и перейдем к макололо, которые являются последними представителями расы на севере.

Название «бечуана» образуется из слов «чуана», что значит «подобный» и местоимения «бот» — они. Таким образом, слово «бечуана» означает «равные» или «товарищи». Рассказывают, что некий путешественник — имя его неизвестно — пытался узнать у этих людей сведения о соседних племенах, а они ему отвечали: «бет чуана», то есть «они такие же, как мы». Путешественник не понял ответа и решил, что ему сообщают общее название народов, живущих между Оранжевой рекой и шестнадцатой южной параллелью.

Однако, будучи «равными», «подобными» и «товарищами», племена бечуанов ведут между собой ожесточенные войны, чему доказательством служит братоубийственная борьба батоков с макололо, закончившаяся полным истреблением батоков.

Мы возвращаемся к нашему повествованию, которое прервали на одном из последних эпизодов этой войны…

__________

Хорошо подкрепившись и рассказав друг другу пережитые испытания, Александр, Альбер и Жозеф решили переправиться на островок, расположенный в верхней части водопада, то есть туда, где должны были томиться его преподобие и полицейский.

— Едем, — с шутливой решимостью сказал Александр, берясь за весла. — Едем к нашим двум нахалам…

— Приходится, — улыбаясь, добавил Альбер. — Ничего не поделаешь…

— Что ж, в путь!

Переправа велась с бесконечными предосторожностями и очень медленно. Надо было пробираться между огромными деревьями, которые река в живописном беспорядке относила к острову. Деревья громоздились одно на другое, и это было опасно. Иногда утлый челнок вплотную касался серых скал, отполированных водой и солнцем, и легко скользил по протокам, которые Александр, по-видимому, прекрасно изучил. Альбер уже готов был высказать ему свой восторг, когда резкий толчок одновременно остановил и его и суденышко.

— Тысяча молний! — воскликнул Александр. — Или я совершенно поглупел, или скалы вырастают здесь за сутки. Они закрыли проход, который я знаю, как свой карман!

Жозеф от толчка повалился навзничь, но поднялся и ворчал, покуда Альбер, упавший спиной на киль, тщетно пытался встать на ноги.

— Караи! — ругался каталонец. — Я ударился грудью. Счастье, что она у меня крепкая, как барабан!..

— Да и пирога крепкая! — заметил Альбер, наконец нашедший равновесие.

Оно не было слишком устойчиво, потому что пирогу потряс второй, не менее сильный удар.

— Эх ты, горе-лодочник! — подшутил Александр над самим собой, несмотря на всю серьезность положения. — Ты, видно, забыл очистить русло у пристани?.. Или баримы за одни сутки изменили течение воды?

— Черт возьми! — воскликнул Жозеф. — Смотрите, месье Альбер, месье Александр: скалы…

— Что — скалы?

— Они ходят…

Из-под воды послышался мощный рев, какой могло бы издать стадо разъяренных буйволов, и одновременно под самым носом у Жозефа вынырнула противная голова.

— У, протибный зберь! — воскликнул каталонец, увидев огромную пасть, утыканную короткими, но крепкими, как булыжник, зубами, и широко раскрытые ноздри, из которых вырывался прерывистый храп.

— Так! — спокойно сказал Александр. — Стало быть, это не плавучая скала, а просто-напросто гиппопотам… Спокойствие, друзья, спокойствие. Возьми свой карабин, Альбер, и стреляй ему прямо в пасть… иначе…

Он не закончил фразы. Его друг еще не успел схватить ружье и прицелиться, как чудовище вынырнуло, открывая до половины заплывшее жиром туловище.

Бегемот глубоко вдохнул свежий воздух, уставил на трех друзей свои маленькие хищные глазки, встряхнул короткими и жесткими ушами, затем, вцепившись зубами в борт суденышка, стал раскачивать его так бешено, что оно вмиг набрало воды и едва не опрокинулось вверх дном. Этот случай чуть не погубил трех французов, но он же оказался и залогом их спасения. Набрав воды, лодка отяжелела, и это сразу придало ей устойчивость.

Гиппопотам хотел повторить атаку. Он немного отступил назад, чтобы погрузиться, подплыть под лодку и поднять ее могучей своей спиной. Если бы он промахнулся, у него бы еще оставалась возможность навалиться на нее всей своей огромной тяжестью и раздавить.

— Да стреляй же! — кричал Александр.

В тот же миг послышался жалобный стон, и на желтоватой поверхности воды расплылось широкое красное пятно. Толстокожее животное на миг замерло и явно забеспокоилось.

Альбер использовал минуту и выстрелил. Отчетливо был слышен сухой удар: пуля пробила лопатку; кровь ударила и смешалась с водой, которая и ранее была красной, но по неизвестной причине.

— Он ранен! — воскликнул стрелок. — Он пойдет ко дну…

Однако, несмотря на страшную рану, гиппопотам делал отчаянные усилия, чтобы удержаться на воде. Странно, он уже как будто не обращал внимания на лодку, которая так недавно привела его в ярость, и в его помутившихся глазах уже не было злобы. Он поднялся, стал поворачиваться во все стороны, оглядывая открытое пространство, и издавал глухое ворчанье, в котором слышалось больше тревоги, чем гнева.

Альбер хотел выстрелить из второго ствола, но Александр его удержал.

— Не стоит, — сказал он. — Лучше побереги последние патроны, зверь уже не опасен.

— Как это так?

— Да вот смотри!..

Неподвижная туша поднялась из воды позади пироги и поплыла, уносимая течением. А гиппопотам, которого Альбер только что ранил, замычал страшным голосом и поплыл вдогонку за мертвой тушей. Но ее уносило быстрым течением, и гиппопотаму было трудно угнаться.

— Ну, мы счастливо отделались! — сказал Александр со вздохом облегчения.

— Ты считаешь, что всякая опасность миновала?

— Бесспорно! И только благодаря нашей счастливой звезде: она столкнула нас с самкой. Хороши бы мы были, если бы напоролись на самца.

— Если бы наша звезда действительно была счастливой, она убрала бы с нашей дороги всех толстокожих, без различия пола.

— Согласен. Однако согласись и ты, что гнев этого несчастного зверя был вполне оправдан.

— Почему?

— Потому что мать преспокойно гуляла у себя в реке, нисколько не думая ни о сокровищах кафрских королей, ни о европейцах, которые за этими сокровищами гоняются, как вдруг нос нашей пироги, острый как шпора, зарезал ее детеныша, которого она держала у себя на спине.

— Детеныша?

— Несомненно. Смотри, какие отчаянные усилия она делает, чтобы догнать его. Неужели она стала бы, по-твоему, так выбиваться из сил, если бы какая-то непреодолимая сила не влекла ее к этому бездыханному телу?

— Теперь я все понимаю. Первый толчок мы испытали, когда наскочили на малыша. Из воды едва только показалась голова.

— А потом нас толкнула мамаша. Она почувствовала, что малыша нет, и стала его искать.

Туша гиппопотама чернела в нескольких метрах от водопада. Детеныш казался всего лишь черной точкой среди клочьев белой пены. Но он внезапно исчез. Мать закричала в последний раз, выпрямилась во весь рост, собрала все свои уходящие силы и бросилась в бездну.

— Бедное животное! — пробормотал Альбер.

— И черт его бозьми! — воскликнул Жозеф, почувствовавший себя отмщенным.

— Милостивые государи и друзья, благоволите высадиться, — пригласил Александр. — Мы прибыли.

Два человека бросились к ним, путаясь в лианах и спотыкаясь. Оба промокли до костей, у обоих вода текла по волосам и бородам, как если бы они только что вышли из бани.

— Мастер Виль! Преподобный!

— Да, да, это мы, господа! И мы счастливы, что наконец видим вас! Мы слышали ваш выстрел и видели, как вы боролись с этим чудовищем, которое только что провалилось в бездну. Ну и наволновались же мы! Надо благодарить провидение за то, что оно избавило вас от такой опасности.

— Вы очень добры, — ответил Александр довольно-таки неопределенным тоном и тут же спросил: — А где мой двойник?

— Он мерзавец, месье. Он последний мерзавец! — мрачно ответил мастер Виль.

— Спокойно, брат мой, — гнусавя, перебил его преподобие. — Это заблудшая овца. К тому же он оказал нам услугу.

«Ах ты, ханжа!» — подумал Жозеф.

— Хороша овца и хороша услуга! — кисло заметил мастер Виль. — Он начал с того, что потребовал у нас кошелек или жизнь…

— Но так как у вас не было ничего в карманах, он подал вам милостыню?

— Нет. Но он оказал нам услугу — перевез нас сюда. Я только не знаю, где он украл лодку.

— Но почему он доставил вас именно на этот остров, а не на какой-нибудь другой?

— Так захотел его преподобие, — пояснил мастер Виль. — Он прочитал бандиту проповедь о необходимости уважать чужую собственность, а потом попросил перевезти нас.

— Мастер Виль начинает прозревать, — шепнул Альбер на ухо Александру.

— Однако, брат мой, — снова и еще более гнусавя заговорил его преподобие, — никто не мешает вам уехать на прииск. Вы вполне могли бы найти там применение для вашей силы и энергии.

— Так его! — сказал Александр в сторону.

— А что касается меня, — заявил его преподобие, — то я хотел попасть именно сюда по многим причинам. Как вы, вероятно, знаете, этот островок посетил знаменитый Ливингстон, высокочтимый основатель английских миссий в Южной Африке… Вот мне и захотелось совершить паломничество в эти места, связанные с именем моего бессмертного соотечественника. Это он сделал здесь насаждения, он придумал и название «Садовый Остров». Естественно, что меня сюда потянуло.

— Вполне естественно, ваше преподобие.

— Наконец-то, после стольких жестоких злоключений, я добрался до цели своего путешествия! Я хочу принести свет Евангелия местному населению, положить конец братоубийственным войнам, которые опустошают этот богатейший край. Я хочу дать просвещение людям черной кожи, приобщить их к нашему святому учению, словом, завершить, насколько мне позволят мои слабые силы, дело Давида Ливингстона. Место это благодаря своему великолепию всегда поражало воображение. Не кажется ли вам, что именно здесь мне следовало бы основать миссионерский центр?

— Это верно, — сказали одновременно Александр и Альбер, принимавшие всерьез гнусные кривлянья своего спутника.

— Но я так обрадовался вашему возвращению, на которое больше не смел рассчитывать, что забыл спросить о вас самих. Простите меня, я был слишком потрясен. Итак, что же было с вами за это время?

Альбер хотел было поблагодарить его в нескольких словах, когда из-за перевитых лианами деревьев, стоявших плотной стеной, послышались душераздирающие крики. Все пять европейцев бросились туда и через несколько минут добрались до места.

Два негра судорожно вцепились в бревна, бывшие, по-видимому, обломками плота, и исступленно звали на помощь. Положение несчастных становилось с каждой минутой все более угрожающим. Оно должно было с минуты на минуту стать безнадежным: неграм предстояло либо разбиться о скалы, либо быть унесенными в бездну.

Александр спокойно все взвесил и голосом, покрывавшим шум водопада, крикнул:

— Надо их спасти!

ГЛАВА 10

У его преподобия дело расходится со словом. — Приготовления к оказанию помощи. — Благородный поступок. — Старые знакомые. — Гэн и Хорс. — Негры изумлены. — Александр с удивлением узнает, что наделен даром вездесущности. — Битва белых с батоками. — Три друга расстаются наконец с его преподобием и с мастером Вилем. — Гэн — посол при короле макололо. — Придворный глашатай. — Африканский этикет.

Когда Александр, увидев двух чернокожих, которым грозила гибель, воскликнул: «Надо их спасти!», у каждого из присутствующих сложилось свое отношение к этому делу.

Альбер и Жозеф, люди с золотым сердцем, бесстрашные и великодушные, оба мгновенно разделись и приготовились броситься в воду.

Его преподобие, вопреки напыщенным тирадам, которые он только что произнес, осторожно отошел подальше от берега. Что касается мастера Виля, то он незаметно пожал плечами и пробормотал сквозь зубы:

— Надо быть французом, чтобы так глупо рисковать своей шкурой ради каких-то негров!

Жозеф слышал гнусное замечание полицейского и побледнел от негодования.

Однако надо было торопиться, и он не счел нужным удостоить мастера Виля отповеди тут же, на месте, но сохранил его слова в памяти.

— Друзья, — сказал Александр, — только не будем действовать необдуманно. Это значило бы идти на верную, но бесполезную гибель. Вы не проплывете и десяти шагов, как вас завертит течением и унесет к водопаду…

— Что же делать? — встревоженно воскликнул Альбер. — Не будем же мы спокойно любоваться…

— Слушайте меня. Без лишних слов. Альбер, беги посмотри, цела ли наша пирога. А вы, Жозеф, можете вы быстро, в два счета, взобраться на это дерево, с которого свисают лианы?

— Могу. Что еще?

— Вот вам мой нож. Доберитесь до вершины, срежьте две-три лианы и немедленно спускайтесь вниз.

— Караи! Лезу. Сейчас увидите…

Несколько секунд — и он исчез в густой листве, мокрой от водяной пыли, которая неслась с водопада.

— Мужайтесь, ребята! — крикнул Александр неграм по-английски. — Сейчас мы вам поможем!

Три срезанные Жозефом лианы, тонкие, но крепкие, как канаты, извиваясь упали на землю.

Тут бегом вернулся Альбер. Он был в отчаянии.

— Пирога выбыла из строя! — кричал он издали. — Гиппопотам перекусил борт. Открылась течь в двух местах.

— Я так и думал, — хладнокровно ответил Александр. — Поэтому-то я и приказал Жозефу поискать на всякий случай канат. Эй, Жозеф, слезайте, друг мой!

— Есть, месье Александр! — ответил каталонец, соскальзывая вниз между лианами, как марсовый[125] между снастями.

— Ну вот! А теперь моя очередь действовать. Ты, Альбер, хорошенько обвяжи меня под мышками одной из этих лиан. Затем, по мере того как я буду отплывать от берега, потихоньку разматывай их. Когда первая кончится, привяжи к ней вторую. Вы, мастер Виль, возьмите карабин и смотрите в оба. Не исключено, что я опять напорюсь на гиппопотама. Тогда будете стрелять.

— Ну нет, месье Александр, — горячо перебил его Жозеф, — не допущу я, чтобы вы тут изображали ньюфаундлендскую собаку! Я сам вытащу негров.

— А я? — сказал Альбер. — Неужели ты думаешь, я буду сидеть и плести веревки, когда ты рискуешь переломать себе все кости?

— Оставь, Альбер.

— Да ни в коем случае!

— Давайте я вас помирю, господа, — вставил Жозеф. — Вы, месье Альбер, должны себя сохранить ради мадам Анны. У вас, месье Александр, есть мать. А у меня нет никого. Я уже рисковал своими костями по менее важному поводу, и не позже как сегодня утром. Так что нечего тут — я ныряю.

— Ладно! — сказал Александр. — Если мы слишком долго будем соревноваться в великодушии, это кончится плохо для тех двух бедняг. Идите, Жозеф. Это добрый поступок, и я буду у вас в долгу.

— Караи! Месье Александр, я вам верю. Раз, два…

Смелый каталонец бросился в волны, и они разбились в сверкающую пыль. Затем он стал сильно грести руками и поплыл к тому месту, где выбивались из сил истощенные борьбой негры. А течение все ломало и ломало обломки их плота. Несмотря на прилив энергии, которую им теперь подавала надежда на спасение, они уже с трудом держались.

Крик ужаса вырвался у Альбера и Александра, когда они увидели, что последний обломок плота разбился о скалу. Вся самоотверженность Жозефа становилась излишней. Но нет. К счастью, два бревна задержались, и утопающие смогли за них ухватиться.

Тут подоспел Жозеф. Он уже дышал тяжело, как кит.

— Ничего, ребята! Смелей! — весело кричал он. — Еще капельку продержитесь! Только за меня не хвататься, а то будет плохо. Постой-ка, да они не отвечают! Уж не померли ли они? Караи! Да они стали пепельного цвета… Это со страху! Ну, давайте!..

Он схватил их обоих за волосы и поплыл обратно. По счастью, течение благоприятствовало ему. Если бы надо было плыть вверх, то, несмотря на всю свою смелость и ловкость, Жозеф пошел бы ко дну вместе с обоими спасенными. А теперь его несло к островку, да еще Альбер и Александр крепко держали в руках лианы на случай, если бы его стало относить в сторону. Трудно было, однако, держаться на воде, и Жозеф не без тревоги думал, как ему быть с обоими неграми: они стали беспомощны, как два покойника.

Грохот водопада мешал ему слышать советы Александра и Альбера, а те не знали, что негры лишились чувств, и все кричали им, чтобы они обвязались лианой. Одно из двух бревен, уцелевших от плота, давно унесло водой. Осталось еще одно, последнее. К счастью, дерево было очень пористое.

Не найдя другого выхода, Жозеф крепко обхватил бревно ногами и поплыл, не выпуская из рук густые волосы негров.

Альбер и Александр, не зная, насколько прочна лиана, с ужасом наблюдали этот маневр. Если лиана оборвется, все трое неминуемо погибнут!

Но такой героизм не мог не быть вознагражден. Три человека неслись, их бросало и кружило, но лиана держала крепко, и в конце концов Жозеф, изнуренный и задыхающийся, подплыл к берегу вместе с двумя африканцами, все еще находившимися в глубоком обмороке.

Но тут он и сам лишился чувств.

Негры были не из тех слабеньких существ, которые часто падают в обморок. Когда они перестали захлебываться и Альбер с Александром принялись их растирать, они вскоре начали шевелить руками и ногами, широко раскрыли свои фарфоровые глаза и оба одновременно громко чихнули, что доказывало вполне благополучное состояние всех их органов.

— Будьте здоровы! — невозмутимо поздравил их Жозеф. Он и сам чихнул не менее звучно и приветствовал самого себя: — И ты тоже будь здоров, друг Жозеф.

Потом он воскликнул:

— Черт возьми, я все-таки доволен! Не так ли, месье Александр? Вовремя я подоспел! Еще минутка — и они бы утонули самым аккуратным образом.

— Ах, Жозеф, Жозеф! И нагнал же ты на нас страху! — сказал Альбер, все еще дрожавший при мысли об опасности, какой подвергал себя его молочный брат. — Но ты цел и невредим?

— Как крепость Пра-де-Моло!..

— Ну, вот и отлично! А что касается негров, то, по-моему, у них со страху мозги немного съехали набок. Смотри, Александр, как они на тебя уставились!..

— Да ведь, черт возьми, это мои старые знакомые! Это Гэн, сын Магопо, и его племянник Хорс[126]. Неожиданная и приятная встреча!

Но молодые батоки, два прекрасных атлетически сложенных представителя кафрской расы, не могли выговорить ни слова, так они дрожали, так у них стучали зубы. Разве только встреча с баримами — божествами водопада — могла бы до такой степени ошеломить их.

— Ну, что вы, дети мои?! — мягко сказал им Александр. — Успокойтесь. Ведь вы меня знаете. Вам больше не грозит опасность… Вы оба живы, а я ваш друг…

— Вождь… Белый вождь! — с трудом пробормотал Гэн, а Хорс, видимо, был готов броситься назад в Замбези, чтобы только не глядеть на существо, которое ему казалось сверхъестественным.

Александр сделал шаг вперед и дружески подал Гэну руку, но тот отскочил, как если бы ему протянули кусок раскаленного железа.

— Ничего не понимаю! — сказал Александр. — Да они просто сошли с ума!

— Это вождь, — наконец выжал из себя Хорс.

— Да! Великий вождь, наш друг! — подтвердил Гэн и громко расхохотался.

Хорс немедленно последовал его примеру, и раскаты неудержимого хохота гремели еще долго.

— Значит, ты не с батоками, о великий вождь?

— Как видишь…

— Я это вижу… Конечно. Но я не уверен…

— Я не уверен!.. — как эхо повторил Хорс.

— Объясни, мой мальчик!

— Да ведь сегодня утром мы тебя оставили там, — он показал на юг. — Ты был вместе с моим отцом Магопо.

— Ошибаешься, Гэн.

— Нет, вождь. Ты поддерживал батоков, и твой карабин, который убил слона, дышал огнем на врагов.

— Как, батоки дрались?

— Дрались, вождь. Была страшная битва.

— С макололо?

— Нет. С белыми, у которых длинные бороды.

— И я был среди них?

— Ты был с батоками. Правда, нас было больше, но белые имели ружья. Батоки отошли без потерь… А ты остался с моим отцом Магопо.

— Белый вождь остался с Магопо, — подтвердил Хорс, которому тоже хотелось вставить слово.

— А потом Магопо направил нас сюда — узнать, ушли ли макололо. Мы считаемся самыми быстроногими бегунами во всем племени. И нам было велено обратиться к баримам, добиться, чтобы они покровительствовали успеху нашего оружия. Потому что мы оба знаем, как надо разговаривать с баримами, — не без гордости заявил юноша.

— Я все понял, кроме одного: как это ты мог меня видеть сегодня утром рядом с Магопо?

— Это правда, мытебя видели. Ты разговаривал с нами. Посуди сам, как мы удивились, увидев тебя здесь, если нет ни белого, ни черного человека, который мог бы состязаться с нами в беге… А ты попал сюда раньше нас!.. Значит, ты существуешь одновременно в двух местах?

— Белый вождь существует везде… Он друг баримов. Возможно, он и сам барим, — перебил Хорс, который был счастлив найти объяснение этой удивительной вездесущности, тем более что оно совпадало с наивными верованиями его предков.

— Тут какая-то чертовщина, но я не знаю какая, — негромко сказал Александр своим друзьям. — Одно ясно: батоки дрались с белыми. А не те ли это приисковые молодчики, с которыми и у нас была стычка? Позвольте! А эта личность, которая находится у Магопо и благодаря которой мне приписывается божественная вездесущность?! Да ведь это может быть только мой двойник, подлец Сэм Смит!.. Ах, черт возьми, Магопо, вероятно, принимает его за меня! Этак он нам испортит наши добрые отношения с неграми!..

— Дело серьезное, — заметил Альбер. — Смит быстро смекнет, насколько ему выгодно, чтобы его принимали за тебя. Ведь Магопо собирался раскрыть тебе все, что касается клада…

— Верно. Но раз так, нельзя терять времени! Надо поскорей отправиться к батокам, а мистер Смит пусть занимается своими делами… Господа! — продолжал он, обращаясь к Вилю и преподобному, которые с молчаливым любопытством наблюдали всю описанную сцену. — Мы сейчас возвращаемся на материк. Хотите ли вы поехать с нами или предпочитаете остаться здесь?

— Нет, нет! — одновременно ответили оба англичанина. — Мы едем с вами!..

Александру захотелось отметить не без иронии, как противоречит этот ответ его преподобия тем елейным речам, которые он держал еще так недавно. Но француз вспомнил о другом.

— А пирога? — воскликнул он. — Ведь гиппопотам ее изломал!.. Как же мы переправимся?

— За этим дело не станет, — сказал Альбер. — Батоки мне помогут, и за час я ее починю. Если бы нам удалось снять с гиппопотама кусок кожи, было бы лучше всего. Впрочем, можно взять кусок древесной коры и прикрепить его шипами «подожди немного». Это вполне заменит кожу гиппопотама.

— Но деревья здесь очень сырые, и кора на них толстая. Боюсь, будет трудно приладить их так, чтобы лодка не пропускала воду, — заметил Александр.

— А я и не намереваюсь использовать наружную кору. Она вся потрескалась от влаги и солнца. Я возьму лишь внутреннюю пленку, которая покрывает древесину. Она тонкая и прочная, как пергамент.

— Чудесно! Стало быть, за работу! Надо поскорей ободрать деревья…

Альбер заимствовал этот способ починки судов у буров Оранжевой республики. Как он и предвидел, вся работа отняла не больше часа, и переправа прошла вполне благополучно. Но, едва ступив на твердую землю, Александр отвел в сторону обоих молодых батоков и поделился с ними планом, который сложился у него в голове во время переправы. Гэн и Хорс согласились, хотя это было им весьма не по душе…

А тем временем мастер Виль и преподобный сообразили, что если они и сейчас не отвяжутся от французов, то это может показаться подозрительным. Поэтому они заявили, что отправляются на прииск. Прощание было холодным.

— Наконец-то мы одни! — сказал Альбер. — Что ты думаешь делать?

— Вот что я решил, — заявил Александр. — Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы продолжалась братоубийственная война между батоками и макололо. Она неизбежно кончится истреблением батоков. Правда, я пользуюсь у них известным престижем после того, как оказал услугу их вождю, но вместе с тем я и у макололо встретил живую симпатию. Это, вероятно, отклик тех отношений, которые у них были в свое время с белыми и, в частности, с доктором Ливингстоном. Надо как можно скорей помирить их, установить среди них прочный и длительный мир. Поэтому, я думаю, хорошо было бы направить сына Магопо в качестве посла к вождю макололо. В этом звании он не подвергается никакой опасности: у чернокожих оно священно. Самое большее, чем он рискует, — это неудача переговоров.

— Очень хорошо. Но почему бы тебе самому не выполнить это дело? Зачем возлагать его на неопытного молодого человека, почти мальчика?

— Не беспокойся. Говорить буду я. Гэн только должен подтвердить, что у батоков вполне честные намерения. Кроме того, своим присутствием он придаст этой дипломатической конференции официальный характер. Кафры страшно любят соблюдение всяческих форм. Я надеюсь, что такое проявление доверия самым лучшим образом отразится на последующих взаимоотношениях обоих племен… Ну как, Гэн, дружок, ты готов? И ты не боишься?

— Я готов следовать за тобой, вождь, и я не боюсь ничего.

— Хорошо. Через несколько минут ты предстанешь перед племенем макололо. Тебе известно, что ты должен сказать их вождю?

— Да. Я помню твои слова.

— Возьми этот нож и эту зеленую ветвь. Вот, кроме того, в зеленом листе порох и свинец. Держи все это на виду. А ты, Альбер, и вы, Жозеф, идите рядом с Хорсом. Я пойду вперед с Гэном. Ну вот, церемониал выработан, а теперь — вперед.

Так они и пошли берегом вверх по течению Замбези и меньше чем через час встретили бечуанов из племени макололо, которых осторожный вождь выслал в разведку. Александр назвал себя, сообщил, что с ним еще двое белых из Европы, и наказал черным разведчикам доложить вождю, что к нему идет придворный гонец от батоков.

Разведчики церемонно поклонились и сказали, что это хорошо. Потом они прибавили:

— Добро пожаловать посланцу батоков. Белые будут приняты, как сыновья Дауда. Пусть белый вождь, друг черных людей, подождет нашего возвращения, раньше чем вести сына Магопо в Котлу. Женщины принесут плетенки с байялоа[127], потом соберутся воины.

После столь ободряющего вступления показалось многочисленное войско. Оно приближалось медленно, издавая нестройные крики, которые подействовали на Гэна и Хорса весьма успокоительно, хотя европеец не понял бы, содержат ли они приветствие или угрозу.

Шагах в ста воины остановились и воткнули копья в землю. Затем старик высокого роста, в головном уборе из страусовых перьев сделал знак четырем женщинам и те подали прохладительные напитки.

Этот старик был придворным глашатаем вождя Сешеке, сына Себитуане. Оба они, отец и сын, были друзьями доктора Ливингстона. Глашатай нес свою должность с незапамятных времен, но чувствовал себя не совсем уверенно всякий раз, когда ему приходилось выполнять служебные обязанности.

Однако он был непреклонен во всем, что касалось этикета и церемониала, и ни за что не хотел допустить самого малейшего их нарушения.

Поэтому, еще находясь на таком расстоянии, которое едва позволяло его слышать, он стал зычным голосом провозглашать:

— Господи! Взгляни на белых людей, товарищей вождя Сешеке! Взгляни на братьев племени макололо. Господи! Макололо — могучие воины, они протягивают руку своим достойным врагам, сыновьям батоков. Господи! Мы хотим мира! Ниспошли мир детям твоим!

— Прекрасное начало, — шепотом сказал Альбер Александру, который с грехом пополам переводил ему эти приветствия.

— Конечно. Только бы какая-нибудь неожиданность не сорвала нам все дело в последнюю минуту.

ГЛАВА 11

Церемониал приема. — Вождь макололо присваивает себе английский государственный гимн. — Дородность женщин племени макололо. — Неудобные украшения. — Странное пиво, — Полума, великий фетиш вождя Сешеке. — Необычная судьба извозчичьего плаща. — Котла, — Парадное одеяние африканского монарха. — Сешеке танцует в котильоне. — Шампанское. — Трогательная аллегория при заключении мирного договора. — Новые опасения.

То ли он и сам устал от войны с батоками, то ли ему просто хотелось угодить белым, оказывая достойный прием глашатаю двора, но Сешеке, как говорится, просто из кожи лез, чтобы принять гостей достойным образом. Новый отряд, состоявший из лучших воинов, одетых в полную парадную форму, вышел им навстречу. Железные наконечники копий, начищенные красным песком, сверкали, как штыки у европейских солдат, а древки были отполированы кварцем. Широкие пояса из манчестерской хлопчатобумажной ткани опоясывали талию и бедра черных воинов; браслеты из латуни были надеты у них на руки и на ноги и сверкали, как золото; волосы, смазанные смолой акации, смешанной с красной глиной, высоко вздымались над головой, напоминая меховые шапки наполеоновских гренадеров[128], и, наконец, у каждого воина перемычка между ноздрями была проколота щетиной дикобраза, что издали походило на лихие усы.

Оркестр, выступавший впереди этой королевской гвардии, состоял всего из четырех исполнителей. Но какие это были виртуозы! Жозефа сначала поразил великолепный красный цвет их волос, и он не мог не обратить на это внимания Александра.

— Посмотрите! — сказал он. — Они носят красные конские хвосты, как у нас во Франции драгуны[129] и кирасиры[130].

— Вот вам доказательство того, дорогой Жозеф, что ничто не ново под луной.

— С вашего позволения, месье Александр, — а барабаны?

— Уступаю вам охотно барабаны из кожи куагги и их манеру бить в эти барабаны только одной палочкой.

— А трубы?! Караи! Они вставляют их себе в нос!.. Видели вы когда-нибудь, чтобы горнист играл носом?

— Действительно, ново и оригинально!..

— Да у них кровь должна идти носом!..

— Это их дело! Но поглядите, что вытворяет капельмейстер. А это переносное пианино!.. Какой невиданный музыкальный инструмент! Он дополняет коллекцию рабукенов, ромельпо, ньюм-ньюмов и прочих, какие мы встречали раньше.

И действительно, если странные барабаны из дуплистого ствола, туго перетянутого двумя просушенными на огне кожами куагги, производили адский шум, если паутина, затягивающая небольшую дырочку сбоку, служила для того, чтобы звуки получались надтреснутыми, то инструмент, который Альбер назвал переносным пианино, казался еще необычнее и по виду и по звучанию.

Туземцы этой части Южной Африки называют его «маримбо» и пользуются им только в исключительных случаях. Он состоит из двух параллельных брусков, согнутых в полукруг. Поперек на расстоянии сантиметров двадцати один от другого положено пятнадцать деревянных клавишей длиной сантиметров в сорок и шириной от шести до восьми сантиметров каждая. От толщины клавиши зависит высота звука. Под каждой клавишей находится пустая тыква. На ее верхней части сделаны надрезы, так что оба бруска входят в них, как в пазы. И наконец, величине каждой тыквы соответствует тональность звука, который должна дать соответствующая клавиша. Тыква является резонатором, наподобие полого тела наших струнных инструментов.

По маримбе бьют двумя маленькими барабанными палочками. Звук она издает мягкий, довольно приятный, и исполнитель нередко достигает виртуозности. Сейчас на маримбе играл музыкант, красная шевелюра которого пылала, как огромный пион. Он закончил свою серенаду головокружительной трелью и сразу перешел к мелодии, в которой Альбер и Александр не без глубокого удивления узнали английский государственный гимн: «God save the queen»[131].

Сешеке слышал эту мелодию от доктора Ливингстона и без всякой церемонии присвоил ее для своего собственного тропического величества. Подданные были обязаны выслушивать ее во всех торжественных случаях.

Европейцы едва успели обменяться двумя словами по поводу этой довольно-таки неожиданной музыкальной фантазии, потому что женщины принесли новые напитки и раздавали их в изобилии, как всегда делают чернокожие: они сами всегда рады случаю выпить.

Дородность женщин позволяла легко догадаться, что они принадлежат к верхам местной знати. Это были настоящие дамы. Их тонкие руки не знали грубого труда женщин из простого народа. Они носили короткие юбочки из бычьей кожи, которая была, однако, не толще сукна, и небольшие мантильи[132], переброшенные через плечо. Наряд делал их привлекательными. Руки и ноги, густо смазанные коровьим маслом и блестевшие, как черное дерево, были почти целиком прикрыты множеством браслетов из латуни и слоновой кости. Некоторые напялили на себя такое количество этих украшений, что натерли себе запястья и щиколотки. Но уж такова мода! А мода — что в Африке, что у нас — беспощадно требовательна, и эти наивные жертвы варварской элегантности платили за нее кровью.

Неудивительно, что, когда они появились с корзинками байялоа, их встретили одобрительным шепотом.

— Как они красивы! Как у них блестит кожа! Как красива кровь на слоновой кости! — шептали восторженные зрители.

Женщины шагали тяжелой походкой перекормленных уток.

Тропические богини потчевали Александра, и он пил, не моргнув, мутную бурду, которую могли прозвать пивом только люди, измученные жаждой и свободные от предрассудков. Это пойло, приготовляемое из дурасаифи, то есть из сорго, содержит много муки. Оно весьма питательно, но не освежает и приводит к ожирению, которое считается здесь у женского пола верхом элегантности. Однако, чтобы пить это «пиво», нужно иметь крепкую глотку.

Альбер и в особенности Жозеф не смогли сдержать гримасу разочарования.

— Караи! — пробормотал Жозеф. — Это отруби! Правда, месье Альбер? Отруби и что-то аптечное…

— Гм! — буркнул Альбер, у которого рот был полон муки. — Я бы скорей сказал, что это похоже на болтушку из кукурузы и каштана, какую у нас дают животным для откорма.

— То-то все эти дамочки похожи на гиппопотамов.

«Дамочки» не понимали непочтительных замечаний Жозефа. Одна из них, видя его нерешительность, взяла у него его плетенку и с самой милой бесцеремонностью стала пить из нее.

Однако, несмотря на все эти предварительные знаки расположения, Александр лишь с большой осмотрительностью продвигался вперед, к тому месту, где его ждал вождь, окруженный высшими сановниками. Хорошо зная обычаи, он даже испытывал некоторую тревогу, когда заметил, что не возвращается глашатай, несколько времени тому назад ушедший к своему повелителю. Между этим слишком усердным чиновником и его властелином шло долгое совещание, потом начались бесконечные взаимные приветствия и благопожелания. Наконец монарх поднялся, подал знак, взмахнул три раза хвостом шакала, заменявшим ему носовой платок, и издал пронзительный крик, после чего сразу вступили все шумные инструменты оркестра.

Александр вздохнул с облегчением и пробормотал:

— Наконец-то! Я уже начал беспокоиться.

— Ты опасался предательства? — спросил Альбер.

— Да ведь всего можно ждать. Нам-то никакая опасность не грозила, но наших двух полномочных послов могли прогнать или взять в плен.

— А теперь?

— Теперь им дадут пропуск.

— Интересно посмотреть, как выдаются такие документы.

— Сейчас увидишь. Вот идет глашатай. Он шагает так, будто ему завязали глаза, а по земле рассыпаны яйца.

— За ним следуют двое с корзинами в руках.

— Опять эта отвратительная бурда?

— Нет. Вероятно, в одной корзине мука из маниоки[133], а во второй сушеная рыба. Этим как бы дается знать Гэну, что земля и вода отдаются в его распоряжение.

— Хорошо. Символ красивый сам по себе. Но какую реликвию несет так благоговейно наш верховный жрец?

— Ах, черт возьми! — обрадованно воскликнул Александр. — Да ведь Сешеке принимает нас, как равных! Если бы прибыла его августейшая кузина, королева Англии, императрица Индии, он не должен был бы оказать ей больших почестей. Смотри! Полума!..

— Эта шкура на палке?

— Вот именно, дерзкий молодой человек! Шкура животного, которое здесь считается священным, как в Сиаме — белый слон. Это знамя, это святыня, это реликвия, это главный фетиш![134] Его выносят только в исключительных случаях, например во время засухи, когда нужно вымолить дождь…

— Или во время дождей, когда надо выпросить солнце?

— Разумеется. Но это еще не все. Полума обеспечивает удачную охоту, обильную рыбную ловлю, она исцеляет от болезней и приносит победу.

— В общем, Полума делает все, что полагается делать фетишу!..

— И обеспечивает полную неприкосновенность счастливому смертному, который держит ее в руках!..

— Если я не ошибаюсь, это просто-напросто обезьянья шкура.

— Но обезьяна была черная, как уголь, кроме гривы — чистейшего белого цвета. Таких обезьян[135] можно видеть только у Матиамво, верховного вождя племени болондов.

— Да неужели?

— Матиамво является поставщиком всех своих собратьев — царьков и только с большим разбором отпускает им этот талисман из талисманов.

— В таком случае, неудивительно, что его несут с таким благоговением…

— А Гэн! Посмотри на Гэна! Он весь замер. Он точно онемел! Он преклоняет колено, он бьет земные поклоны!.. Вот он медленно подымается… Объятия!..

— Можно подумать, что его награждают орденом Золотого Руна!..

— Готово! Теперь Полума у него в руках. Теперь нам можно идти смело — мы как дома. Сешеке скорее перебьет все свое племя, но не допустит, чтобы хоть один волос упал с головы наших двух батоков…

Придворный глашатай племени макололо, все такой же озабоченный и суетливый, делает знак европейцам остановиться еще на минутку, раньше чем войти в Котлу (резиденцию вождя). Затем он убегает, запирается в одной из хижин и возвращается в совершенно неузнаваемом виде. Он буквально весь увешан фетишами, ожерельями и амулетами[136], лицо у него вымазано краской индиго[137], к тому же он успел напялить некое подобие европейского пальто орехового цвета с такими длинными фалдами, что их сзади поддерживает мальчик, подобно пажу, несущему шлейф королевской мантии.

— Постой-ка, да ведь это извозчичий плащ! — с изумлением воскликнул Альбер.

— Совершенно верно, — подтвердил Александр. — Вероятно, у этого одеяния была довольно странная судьба, раз оно попало сюда. Однако надо признать, оно совсем неплохо выглядит на этом камергере.

— Но ведь сукно плотное. Бедняга должен задыхаться!..

— Ничего, он скорее согласится, чтобы с него содрали кожу, чем этот плащ. Внимание! Мы входим в Котлу. У здешних жителей это то же, что форум[138] у римлян и агора[139] у древних греков.

Котла занимала площадь около ста квадратных метров и была обнесена забором. Земля прибита, как на току. На противоположных сторонах стоят два роскошных банана с густой листвой, а под каждым из них — небольшое возвышение, нечто вроде эстрады, покрытое шкурами леопардов. На одной эстраде восседает сам Сешеке собственной персоной. На нем клетчатая куртка, какие лет двадцать назад носили букмекеры[140], и юбочка из серой саржи в красную полоску. Брюк нет, но на ногах — огромные ботфорты, впрочем без подошв. Это одеяние дополняется многочисленными стеклянными бусами, футляром от бинокля, висящим через плечо на ремешке, и жестяной трубкой, в каких военные хранили в старину свои отпускные бумаги или подорожные листы. На голове Сешеке носит нечто вроде каски, весьма искусно выложенной из стеклянных бус. В каску воткнут большой пучок страусовых перьев. Короче, это настоящий костюм африканского царька из оперетки.

Вблизи эстрады сидят три молодых человека. Каждый держит на плече связку стрел, перед каждым лежит на земле лук. Когда глашатай вводит послов, юноши перерезают тетиву.

Едва послы показываются, Сешеке встает, делает знак, и ему приносят золу на широком медном блюде. Сешеке натирает себе золой грудь и руки и передает блюдо европейцам и обоим батокам, которые тоже натирают себе золой грудь и руки.

И тут без всяких предупреждений появляются со всех сторон вооруженные до зубов воины. Они заполняют всю Котлу и свирепо кричат, что, по-видимому, имеет целью подчеркнуть могущество Сешеке. Вдоволь накричавшись, воины успокаиваются, все садятся, и начинаются бесконечные спортивные упражнения, а о деле ни слова.

Таков обычай: встречи южноафриканских вождей или их представителей имеют ту особенность, что деловая сторона как будто играет самую незначительную роль. Едва сойдясь, они думают только о выпивке, об играх и забавах. Они как дети: еще вчера их разделяла непримиримая вражда, возникшая из-за пустяков, а сегодня они легко ее забывают. Главное — заставить их встретиться, а уж если начались развлечения, то успех переговоров обеспечен, как бы ни был серьезен причиненный ранее ущерб.

Зная это, Александр успокоился и стал посвящать в эти причудливые обычаи своих друзей, и те с интересом созерцали картину, которую видели только редкие европейцы.

Тут были и примерные боевые схватки, и состязания в беге, в борьбе, в стрельбе, были пантомимы, пляски и разные другие упражнения, в которых эти дети природы большие мастера.

Все закончилось необычайной пляской самого Сешеке. Ему принесли огромную тыкву, выкрашенную в белый цвет, на которой незатейливые художники нарисовали как сумели черной краской нос, глаза, рот и уши. Монарх надел этот уродливый сосуд на голову, а туловище втиснул в некое подобие бочки, сплетенной из гибких ветвей. Наружу торчали только руки и ноги. Бочка тоже была размалевана белой и черной красками, кроме того, она была увешана бычьими хвостами и страусовыми перьями. Ее также украшала положенная наискось широкая полоса красной саржи.

Воины построились в ряд и затянули монотонную песню, сопровождая ее хлопаньем в ладоши. Сешеке стал шагах в тридцати от них и начал необыкновенное представление: он разыгрывал разъяренного дикого зверя — прыгал, размахивал руками, скакал, а восторженные аплодисменты лишь усиливали его хореографическое рвение. Так продолжалось добрых полчаса. Наконец монарх выбился из сил. Он скрылся, но мгновенно снова вернулся в своем обычном одеянии.

— Вот уж действительно, — сказал Альбер, — ничего подобного я и во сне не видал. Нужно покинуть наши цивилизованные страны и приехать в Африку, чтобы увидеть такое необыкновенное зрелище.

— Я не разделяю твоего мнения, — ответил Александр своим обычным насмешливым тоном. — У нас во Франции на светских вечерах и на провинциальных танцульках современные Терпсихоры тоже выкидывают немало штучек.

— Ты смеешься!

— Нисколько. Вспомни наши светские котильоны[141], когда танцоры надевают ослиные головы, свиные рыла и еще многое другое и вертятся не менее глупо, чем этот почтенный макололо, но несравненно менее ловко.

— Пожалуй, это верно.

— Заметь, кроме того, что здесь на таких торжествах тоже подается шампанское.

— Шампанское? Здесь? Ну, знаешь, это было бы уж чересчур неожиданно!..

— А ты слышишь, как оно стреляет? Ты видишь, как оно пенится в бокалах из тыквы? Не бойся, попробуй! Здесь нет химии, это вино не боится никакого анализа. На, пей!

Мальчик поднес Александру бутылочку, представлявшую собой не что иное, как колено бамбука. Пробка вылетела с треском.

— Великолепное вино! Не уступает Редереру! — воскликнул Альбер. — Слушай, ты, я вижу, все здесь знаешь! Расскажи, как оно приготовляется.

— Редерер, Клико или Монтебелло[142] — можешь называть его как хочешь, но приготовляется оно просто-напросто из плодов местной пальмы, которую жители называют «пальмира». Однако, давай потише — наступает важная минута.

Сешеке изрядно выпил и уселся на своей эстраде, покрытой леопардовыми шкурами. Глашатай пригласил европейцев и обоих батоков занять места на втором возвышении, а затем, когда все уселись и воцарялась тишина, он произнес длинную хвалебную речь в честь своего господина и его доблестной армии. Потом рассказал о победах, какие племя макололо одержало над своими врагами, о прибытии белых людей, прибавил, что все хотят жить в мире, и закончил в следующих выражениях:

— Белые люди добры, у них честные сердца. У макололо добрые сердца. Сешеке никогда никому не сделал зла. Раз белый вождь — друг Сешеке и Магопо, пусть батоки и макололо объединятся как братья. Я все сказал.

Затем он принес железную лопатку, довольно искусно выкованную местными кузнецами, и стал копать глубокую яму.

Сешеке спустился со своего высокого сиденья и медленно, с достоинством подошел к ней. Он взял связку копий, обломал наконечники и молча бросил их в яму. Поднялся Гэн, тоже подошел к яме и бросил в нее порох, пули и нож, которые ему дал Александр.

Глашатай засыпал яму, воткнул в нее зеленую ветку, поданную Гэном, и воскликнул:

— Скорее порох, пули и ножи вырастут на этом дерево, чем будет нарушена дружба, которая отныне связывает батоков и макололо. Его листья скорей обратятся в пики и наконечники, чем батоки станут врагами макололо.

Тут Сешеке протянул руку Гэну прижал его к груди и назвал своим сыном.

Во время этой трогательной церемонии, когда в столь полной мере осуществлялись все желания европейцев, Александр, которому высокий рост позволял видеть все, что происходило далеко по ту сторону забора, окружавшего Котлу, заметил нечто такое, что вызвало у него удивление.

Несколько человек из племени макололо бежали со всех ног и кричали от ужаса, потому что приближалось черное войско, предводительствуемое человеком, в котором нетрудно было узнать европейца.

Намерения наступавших были явно враждебны, и Александр поделился своей тревогой с Альбером и Жозефом.

— Недурное завершение мирных переговоров! — воскликнул Александр. — Это идут батоки! Сейчас тут такое начнется!.. Нельзя этого допустить! Надо поспешить к ним предупредить непоправимую катастрофу!.

ГЛАВА 12

Одиссея Сэма Смита. — Опасная профессия. — Вор с причудами. — История с лошадью. — Охота за Сэмом Смитом. — Из огня да в полымя. — Засада. — Африканские воины. — Реванш Сэма Смита. — Магопо и батоки. — Смит использует свое сходство с Александром. — Смерть макололо!

С некоторого времени Сэма Смита преследовали неудачи. Читатель уже знает, что бандит был вынужден покинуть Австралию: длинный ряд преступлений, от которых он ждал обогащения, принес ему только громкую, но опасную славу. В Южную Африку он приехал в надежде, что здесь промышлять будет легче.

Сначала счастье как будто ему улыбнулось. В Нью-Раше, Олд-де-Бирсе и Нельсонс-Фонтейне искатели алмазов были так напуганы его смелостью, что он легко смог обложить их данью, и они платили беспрекословно. Но вскоре это им надоело. Надоела и беспомощность полиции, которая никак не могла положить конец подвигам неуловимого негодяя. Они решили, что надо защищаться самим, и организовали своего рода союз для борьбы с разбоем. Тогда первым делом прекратили свою деятельность мелкие жулики, потому что на приисках ввели грозный суд Линча и стали без разговоров вешать не только виновных, но и подозреваемых. Правда, тут и там на мимозах болтались несколько ни в чем не повинных, это верно, но урок не пропал даром, и пошатнувшаяся нравственность укрепилась очень быстро.

Сэму Смиту удавалось обходить сети, расставленные ему на каждом шагу, но для этого уже требовалась исключительная осторожность, и нападать он мог только на людей совершенно одиноких. Между тем Сэм Смит был не только смельчак, но еще и человек с причудами. И когда обстоятельства низвели его до положения простого грабителя с большой дороги, он потускнел, он утратил блеск, который сделал его имя легендарным в Австралии.

Вместо того чтобы вести широкую жизнь, о которой он всегда мечтал, вместо того чтобы повсюду находить сообщников среди людей с податливой совестью, которым он щедро расточал награбленные деньги, вместо того чтобы быть разбойником пышным и оригинальным, внушающим страх и восхищение, он принужден был влачить жалкое существование, лишенное величия и надежды.

Поэтому он решил оставить слишком хорошо охраняемые прииски и поискать места поспокойней. Его старая звезда снова засверкала, когда были найдены алмазные россыпи на правом берегу Замбези, против водопада Виктория. Ему удалось совершить несколько набегов и скрыть в весьма укромном местечке чудесную добычу, которую он рассчитывал продать либо в Кейптауне, либо даже в Европе, а затем забросить дела и окончательно уйти на покой. Он встретил на алмазных приисках несколько человек, с которыми имел дело еще в Австралии. Они не отделались от ужаса, который он им внушал раньше, и безропотно дали себя ограбить. Но другие, узнав об этом, ругали их и издевались над ними. Чтобы как-нибудь оправдать свое ротозейство, ограбленные стали раздувать страшную славу бандита. Они сами быстро восстановили его престиж, и Сэм Смит мог извлекать из него выгоду.

Но не суждено ему было торжествовать слишком долго. На прииске Виктория — так называлось новое месторождение — искатели слишком уж обозлились на человека, который держал их всех в страхе. Они тоже объединились, как их товарищи на юге, и решили покончить с ним, и поскорей. Доступ в Алмазный край снова оказался закрыт для Сэма Смита, и он положительно не знал, куда ему еще податься. Читатель помнит, что его последней проделкой было ограбление Жозефа, у которого он отнял двадцать тысяч франков, принадлежавших Александру. Дельце было прибыльное, но не опасное, если принять во внимание состояние здоровья каталонца. Если бы не это, все кончилось бы иначе. Напомним также попытку Сэма Смита ограбить его преподобие и мастера Виля.

Напасть на миссионера, который сам оказался бандитом, и потребовать кошелек у полицейского, который не имел ни гроша, было не только верхом неудачи, но и насмешкой судьбы.

Однако Сэм Смит не питал никакой злобы к виновникам своего двойного провала. Этот чудак имел обыкновение, хорошенько обобрав кого-нибудь, оставить кое-что и самой жертве — пусть человек не теряет возможности продолжать работу. Когда же он натыкался на людей, которые сами были в нужде, он охотно кормил их, а иной раз отсчитывал им довольно круглые суммы. У полицейского, как и у лжемиссионера, не было ни гроша. Не имея возможности подать им свою обычную милостыню, он только осведомился, чем мог бы им быть полезен. Его преподобие просил доставить их на Садовый Остров.

А Смит, который уже несколько дней шатался в окрестностях водопада, обратил внимание на Александра, который то появлялся, то исчезал. Смит заметил также, где Александр прячет свою пирогу. В случае опасности это утлое суденышко могло помочь грабителю переправиться на другой берег, ибо коня он потерял и был вынужден ходить пешком, а когда удастся найти нового четвероногого друга — неизвестно.

В Австралии, где на каждой «станции» можно купить сотню и даже тысячу лошадей, Сэму Смиту не пришлось бы долго бить ноги о камни. В Австралии всякий умеет увести лошадь; но на берегах Замбези лошади встречаются крайне редко. Так что бандит охотно переправил обоих путников на островок и оставил их там. Однако это их желание уединиться показалось ему странным.

Возвращаясь с Садового Острова, он заметил Александра, Альбера и Жозефа, которые сломя голову удирали от разъяренной толпы.

«Как бы мне пригодилась эта лошадка! — подумал Смит, скрывавшийся за выступом скалы, когда увидел гигантского коня, на котором скакал Александр. — Ах, да ведь это хозяин пироги! Отлично! Он бежит со своими дружками к реке… Туда, где должна была бы находиться пирога… Но ее там нет, дорогие мои! Если им нужна лодка, то мне нужна лошадь… Расскажу им какую-нибудь небылицу… Они слишком торопятся и разбираться не станут».

И действительно, мошенник с обычной своей самоуверенностью разыграл комедию, которую мы описали в конце третьей главы, и получил лошадь Корнелиса.

Сидя верхом на этом несравненном скакуне, который мог не бояться никакой погони, Смит еще решил потешиться над преследователями: те приняли его за Александра и попытались, но тщетно, отрезать ему путь к отступлению.

Спустя несколько минут он увидел следы фургона, который увозил Клааса и двух женщин, и нашел книгу, содержавшую полный отчаяния призыв госпожи де Вильрож.

Преследователи были сбиты с толку сначала исчезновением трех европейцев, а потом и маневром Смита. Но вскоре они опомнились. В краале еще были и другие лошади. Оседлать их было делом одной минуты, и тотчас началась бешеная погоня. Ею руководили Питер и Корнелис. По следам беглеца несся целый эскадрон.

Питер и Корнелис были уверены, что имеют дело со своим врагом, и поклялись взять его живым или мертвым. А в их устах такая угроза не была пустым бахвальством, они были способны на все. Эти забияки и драчуны могли бы преследовать свою жертву хоть до самого Кейптауна.

А у Смита был, по-видимому, один из его удачных дней. Разбойник даже не подозревал, какая гроза собралась над его головой в тот момент, когда Клаас оказал ему такой грубый прием.

Но тут он услышал крики:

— Смерть Сэму Смиту! Смерть грабителю!

Он сообразил, насколько серьезно его положение, дал шпоры коню и полетел в сторону леса, который начинался километрах в двух к югу.

Преследователи боялись, что беглец скроется, и сразу удвоили свои усилия, понукая своих лошадей голосом я шпорами. Погоня вскоре приняла такой характер, что всякий европейский любитель бегов и скачек пришел бы в восхищение. И в самом деле: если наши современные спортсмены находят нечто притягательное в том, чтобы гнаться за животным, которое уже еле дышит и вот-вот будет взято, то как же должна быть захватывающа охота на человека! Скачка с препятствиями и повешение у финиша!

Как истый англичанин, у которого бьется сердце от одних только слов «Ипсом» и «Нью-Маркет»[143], Сэм Смит почти совершенно забыл, что в данном случае он находится на положении дичи и что ему нельзя дать себя обогнать, иначе к столбу финиша действительно будет прилажена намыленная веревка. Он наслаждался скачкой, как знаток и любитель.

— Гип-гип, ура! — кричал он, покусывая рыжеватые усы, покуда разъяренные охотники, которые его преследовали, вопили:

— Смерть! Смерть!..

Большая лошадь, умело ведомая всадником, еще была в полной силе, и Смит должен был вот-вот достичь леса. Еще несколько секунд — и он был бы вне опасности. Беглец уже перескочил через полосу низкорослого кустарника, как вдруг — резкий бросок, и всадник едва не вылетел из седла. Понимая, что лошадь, давно привыкшая ко всяким случайностям, вряд ли станет нервничать без причины, Сэм не стал ее наказывать, что было бы с его стороны непростительной ошибкой… Он ее огладил, успокоил и старался добром сломить ее упорство. Напрасный труд! Лошадь уперлась всеми четырьмя йогами, опустила голову и стала храпеть и фыркать.

Исступленные крики преследователей приближались. Смиту показалось, что его подстерегает новая опасность, и так как он не знал, какая именно, то она казалась особенно грозной. Однако хладнокровие не покидало его. Он зарядил карабин и уже собрался соскочить на землю, чтобы посмотреть, чего испугалась лошадь, когда кусты, на которые она уставилась, медленно раздвинулись и перед удивленными глазами беглеца предстал чернокожий, вооруженный луком, стрелами и большой связкой копий. Затем раздвинулся соседний куст, затем следующий, затем еще один, и потрясенный бандит увидел, что из зарослей выходит целый отряд вооруженных до зубов африканцев численностью в триста — четыреста человек. Какая-то фантасмагория! Удивление Смита было особенно велико еще и вследствие того, что сама местность, казалось, исключала возможность устроить здесь засаду или укрытие. Сэм был человек искушенный, он видал виды, он умел на примятой траве заметить еле уловимый след антилопы, но ему и в голову не приходило, что здесь укрывается столь многочисленное войско. Чтобы обнаружить черных воинов, нужен был инстинкт лошади, которую прежний владелец приучил к охоте за беглыми рабами.

Сворачивать в сторону было поздно, потому что воины быстро сманеврировали, и всякая возможность отступления была для Смита отрезана. Все делалось в полном молчании.

Смит был не робкого десятка, но и он затрясся, когда увидел быстрые движения этих людей, это множество пик, эти бесстрастные лица, глаза словно из белого фарфора, сверкающие зубы.

— Ну, вот я и попался! — пробормотал он с философским спокойствием. — Это было неизбежно. Либо меня повесят одни, либо меня съедят другие, — но я человек конченый. Однако добрая веревка все-таки лучше, чем тот вид смерти, который мне предложат негры. Быть повешенным еще куда ни шло… С этим порядочный человек может примириться… если у него не остается ничего иного… А вот, например, быть разорванным на куски, быть погребенным в чужих желудках и сойти в эту могилу вместе с гарниром из сладкого батата, — нет, это конец недостойный. Итак, сдаемся!

— Смерть! Смерть! — рычали приближавшиеся искатели алмазов.

— Вот, джентльмены! Вот! — воскликнул Смит и быстро повернул коня.

Но один из чернокожих, в котором нетрудно было узнать вождя, потому что на нем была пожарная каска и красный мундир английского генерала, поднял на пике связку шакальих хвостов и стал громко кричать.

Отряд снялся, как один человек, с четкостью движений, которая могла бы порадовать любого сержанта-инструктора королевской шотландской гвардии. Действуя с быстротой мысли, чернокожие бросились к бандиту, построились перед ним в два ряда, сделали полуоборот, и преследователи Сэма Смита увидели перед собой ощетинившиеся грозные пики. Не понимая, что происходит, Смит оказался в центре каре, рядом с вождем, который не переставал потрясать своим знаменем и в глазах которого не видно было ничего людоедского…

— Слезай с коня, — сказал он наконец на ломаном английском языке.

Приглашение было тем более своевременным, что, сидя на этом апокалипсическом коне, Смит был намного выше своих спасителей, счастливого вмешательства которых он все-таки никак понять не мог.

Приглашение было своевременным еще и потому, что в тот же миг прогремел выстрел, и всадник свалился с седла, ругаясь так, как умеют ругаться только матросы, да и то в минуту ярости.

— Ну, ничего! — ворчал он, легко поднимаясь и вытирая кровь с лица. — Эти подлецы отстрелили мне кусок уха!.. Но они дорого заплатят за такое повреждение моей физиономии.

Не успел он закончить, как выстрелы затрещали уже со всех сторон; впрочем, их единственным результатом был густой дым и оглушительный шум.

Смит смеялся, слыша, как свистят пули.

— Эти дураки, — сказал он в сторону, — еще разгорячены скачкой. Они даже не сочли нужным спешиться. К тому же стреляют они, прости господи, как бакалейщики. Ну-ка, покажем им, что может сделать хорошее ружье в хороших руках.

Он быстро вскинул свою двустволку и выстрелил из обоих стволов. Два человека сразу упали. Вопль бешенства сопровождал это падение. Черные ответили продолжительным победным воем и стали забрасывать нападавших копьями. Но тут вождь издал пронзительный свист, который для воинов был сигналом к отступлению. Отряд медленно и в полном порядке отступил в самую гущу зарослей.

Неожиданный поворот судьбы привел Смита в хорошее настроение, он снова стал ощущать радость жизни со всем опьянением человека, который чудом спасся от веревки и от вертела. Он еще не мог объяснить самому себе, почему именно освободители бросились между ним и его врагами, и ожидал, что скоро все объяснится. А пока что он расстреливал своих преследователей, как уток, со всем умением заправского охотника.

А нападавшие по вполне понятной причине не решались углубляться в заросли. Беспощадно истыканные стрелами и копьями, израненные пулями, они были вынуждены начать отступление, которое закончилось бегством.

Негритянский вождь, счастливый этим успехом пыжился и вертелся в своем пунцовом мундире и в пожарной каске, по-видимому ожидая, что европеец скажет ему что-нибудь приятное.

А Смит догадывался, что обязан своей жизнью какому-то недоразумению. Он молча стоял под перекрестными взглядами своих освободителей и не знал, как быть.

— Что же это, — сказал наконец вождь черной когорты, — белый уже не узнает батоков? Неужели он забыл своего друга Магопо, вождя воинов с Замбези? А Магопо хорошо помнит белого, который спас ему жизнь, застрелив слона. Магопо держит свою память в своих глазах и в своем сердце, ибо благодарность — добродетель черных людей.

Смит почувствовал, что спасти его может только смелость. За то время, что он слонялся по лесам и долинам, разбойник успел достаточно освоиться с разными наречиями, чтобы понять все, что сказал вождь.

«Похоже, — подумал он, — что я ухлопал слона и спас этого доброго человека от смерти. Не будем углубляться в лишние подробности и не будем многословны».

— Да, вождь, — сказал он, — я тебя узнаю, ибо я сохранил о тебе воспоминание как о человеке неустрашимом и добром. Тебе угодно вспомнить, что я спас тебе жизнь — что ж, благодарю за это. Но недостойно белого человека напоминать об услуге, которую он оказал. К тому же ты вполне меня вознаградил, и я — твой должник. Магопо — великий воин, а батоки — храбрецы.

Этот набор общих фраз был встречен рокотом одобрения. Батоки утвердились в уверенности, что перед ними Александр. Они не подозревали, что имеют дело с его двойником.

Впрочем, Магопо, сам того не подозревая, простодушно подсказывал ему ответы на все свои вопросы. Любой выпутался бы из затруднения. А Смиту не понадобилось слишком много времени, чтобы сообразить, что его принимают за Александра.

Несколько слов, вырвавшихся у мастера Виля и у его преподобия во время переправы на Садовый Остров, помогли ему разыгрывать роль своего двойника. Его могли бы выдать только голос и английский акцент, но в этом африканцы не очень разбирались. Так что Магопо, обрадовавшись неожиданному прибытию своего друга, белого вождя, стал посвящать его в события, которые произошли с тех пор, как он поспешно отступил перед макололо.

Он рассказал о бегстве батоков: о том, как они скитались по мрачным и безлюдным местам выше водопада; о том, как они не хотели отдаляться от островка, посещаемого баримами, и о том, что на этом островке хранятся запасы камней, так высоко ценимых белыми людьми и которыми черные люди пользуются для обработки жерновов.

Тут Сэм Смит начал прозревать. Он уже тоже слышал легенду о несметных сокровищах кафрских королей. Теперь он сообразил, что счастливая звезда свела его с хранителем тайны.

Он сумел, однако, сдержаться и подавить охватившее его волнение.

— Ах да, камни для обработки жерновов, — сказал он равнодушно и непринужденно.

— В обмен на те, которые я тебе уже дал, ты обещал мне прислать огненную воду белых людей, — напомнил Магопо с жадностью.

«Ах, вот как? — подумал бандит. — По-видимому, француз, за которого он меня принимает, торгует спиртными напитками…»

— Ты скоро получишь все, что оставили мои предки…

— Что нужно сделать для этого? — спросил Смит с поспешностью, которая никак не вязалась с его показным равнодушием.

— Надо, чтобы баримы были благосклонны и чтобы макололо ушли с нашей земли. Мой сын Гэн сейчас отправится на Мози-оа-Тунья. Его сопровождает Хорс, сын моего брата. Они знают священные слова, которые надо произнести перед Мотсе-оа-Баримос. Молитва юных вождей будет приятна божествам реки. А что касается макололо…

— Да мы их просто-напросто прогоним! — резко перебил Сэм Смит.

— Их много, и они страшны…

— Но батоки — самые храбрые воины среди бечуанов. Разве они не обратили только что в бегство белых воинов, у которых были ружья и лошади? Если батоки смогли побить белых, то уж никакое черное племя не сможет им противостоять.

— Это верно, — признал Магопо, пораженный очевидной правильностью этого суждения. — Однако надо было бы, чтобы ты вступил в наши ряды и убивал макололо из ружья, как ты только что убивал белых людей.

— Конечно. Именно так я и намерен поступить.

— А ты знаешь, что Дауд запрещал белым людям пользоваться оружием против черных людей?

— Это верно. Но когда черные люди бьются за правое дело, как, например, батоки, когда жестокие люди, как макололо, хотят их истребить, белые люди должны прийти им на помощь… Идем, вождь. Не бойся ничего! Дауд будет охранять нас и пошлет нам победу. Спасибо! Ты храбр. Мы выступим завтра же, и мы победим…

«А я заберу сокровища кафрских королей», — сказал про себя Сэм Смит.

ГЛАВА 13

Крепость на колесах. — Приток Замбези. — Тропический пейзаж. — Флора и фауна Южной Африки. — Птица-полицейский. — Ткачи и секретари. — Птица-кузнец. — Человек наводит панику. — Неудобный соперник. — Два парламентера. — Между своими. — Перемирие. — Мучительное ожидание.

Тяжелый фургон, в котором путешествовали две молодые женщины и Клаас, остановился в нескольких сотнях метров от Замбези, на берегу небольшой речушки, которая перед впадением в гигантский поток образует лиман. Журча, бежит прозрачная вода между скалами, оставляя на них клочья перламутровой пены. Речушка неглубока, однако многочисленные оползни, нагромождение валунов, причудливо сбившихся в островки, плодородные участки, разбросанные тут и там, — все это говорит человеку хоть сколько-нибудь опытному, что в иные минуты скромный ручеек превращается в бурный и неукротимый поток. Осторожный путешественник не доверился бы этой зыбкой почве; он бы остановился на привал где-нибудь подальше и повыше. Но Клаас расположился именно здесь, в местности, не защищенной от затопления, на самом берегу ручья, который разбухает от неожиданных грозовых ливней и широко разливается. Либо у Клааса были какие-то серьезные соображения, либо он проявил непостижимую беспечность…

Он поставил фургон на открытом месте, прямо под палящими лучами солнца, так что духота должна была там быть совершенно невыносимая. Правда, на брезентовую крышу фургона он положил густой слой зеленых листьев. Но они быстро пересохли. К мерам защиты от солнца присоединялась целая система укреплений, которые должны были оградить фургон если не от воды, то по крайней мере от нападения диких зверей, а также от общения с людьми: мы имеем в виду забор из кольев и бревен и камни, наваленные позади забора. Видимо, Клаас боялся каких-то очень опасных врагов.

Что же побудило белого дикаря добровольно отказаться от лежавшего всего в нескольких шагах великолепного местечка, которое пышная растительность делала похожим на райский сад?

Здесь растут огромные купы бамбука, сжатые у основания и развевающиеся вверху, как огромные султаны. Их твердые, правильной цилиндрической формы коленчатые стволы, покрытые нежно-зеленой листвой, раскачиваются при малейшем дыхании ветерка, и тот, кто однажды слышал их странный шепот, никогда его не забудет. То тут, то там среди этого зеленого моря возвышается одинокая пальма, подобная неподвижной колонне с капителью из листвы. Древовидный папоротник переплел свою причудливую листву с листвой дикой финиковой пальмы; гвиала с красноватой корой смешала свои ароматные плоды с венчиками индиго. Смоковницы, у которых нижняя часть листа светлая, а верхняя усыпана темными пятнами, похожими на запекшуюся кровь, мрачно возвышаются рядом с инжирным деревом, у которого ветви отягчены широкими, гладкими листьями, твердыми, как металлические пластинки. Затем для очаровательного контраста над этим цветником сплетается в кружево нежная листва стручковых: акация-жираф, дерево, стручки которого питательны; акация колючая, вся утыканная опасными шипами; гигантская мимоза, которая сворачивается, едва к ней прикасается хоботок насекомого или крыло бабочки; мимоза с опьяняющим запахом и баугинии, испещренные причудливыми полосами.

Тут и там возвышается одинокий зеленый купол баньяна[144]. Никакое дерево не может расти в тени этого гиганта тропических лесов, бесчисленные стволы которого высасывают из почвы всю ее влагу. Под ним может расположиться целое племя.

Необозримым ковром раскинулись густые и сочные травы, украшенные ослепительно яркими цветами мака, амариллиса[145] и др. Обращает на себя внимание цветок чистой белизны, каждое утро покрывающий землю благоуханным снегом. Он живет лишь один день. Туземцы зовут его «тиаку-еа-питсе» — «нога зебры». Его лепестки, распустившись, привлекают рои бабочек, похожих на ожившие драгоценные камни, которые высыпались из волшебной шкатулки феи цветов. А бабочек подстерегают быстрые кузнечики, деловитые муравьи, шумливые стрекозы.

На больших и малых деревьях, на стеблях и на ветвях, на травах и на цветах, на скалах, на камнях, торчащих из ручьев, и на болотах двигается, прыгает, летает, охотится, ловит рыбу целый мир птиц, еще более разнообразных, чем растения.

Красивые стрекозы, у которых изумрудные крылья окаймлены сапфиром, с веселым шумом гоняются друг за дружкой и при малейшем подозрительном шорохе прячутся в ямках, которые они себе вырыли на берегу реки и которые служат им гнездами. Голубые и оранжевые зимородки ныряют быстро, как стрелы, ловя свою добычу; большие пеликаны, объединяющиеся в стаи до пятисот голов, взлетают и спускаются где-то в отдалении, описывая правильные симметричные круги. Суетливая и крикливая ржанка, вечно сердитая, злобная, как моська, но храбрая, как львенок, старается, по одной только своей сердечной доброте, восстановить порядок среди пернатых. Она смело преследует больших, поддерживает малых и предупреждает стычки. Но сколько хлопот и забот, сколько крику! Маленькие зеленые попугаи, самые неугомонные болтуны здешних мест, вынуждены замолчать, равно как и черные ткачи, которые не менее любят поболтать, чем их родичи-дрозды.

Пурпурные ибисы, которые среди всего этого гомона сохраняют бесстрастное величие египетских божеств, величественно парят над торжищем, озабоченные только тем, чтобы вырвать личинку или мелкую рыбешку у голубого аиста, у розового фламинго, у красивой белой цапли или у дерзкой чайки.

Большие гуси в черном одеянии, с грозной шпорой на крыле, пасутся рядом с цесарками и куропатками, ищущими у себя под ногами муравьиные яйца.

Время от времени большая птица с пепельно-голубой спинкой и светлой грудкой камнем падает с высоты, на которой она держалась одиноко с гордостью гладиатора. Она испускает пронзительный крик и падает в траву, и тотчас завязывается борьба с невидимым противником. Птица прикрывает себя крылом со шпорой, как щитом. Перья на голове и на шее нахохливаются, птица яростно бьет клювом и шпорой, затем снова величественно взмывает ввысь, держа в когтях змею, которой она раздробила череп. Это птица-секретарь, называемая также змеиной птицей.

Наконец, к трепещущим звукам, напоминающим арфу, которые издает великолепный красный тритон, присоединяется металлическое «дзинь-дзинь-дзинь» ржанки Бюршеля. Этот звук до такой степени напоминает звон наковальни, что туземцы прозвали птицу «сетулатсепи», что означает «кующий железо». Услышав этот тройной удар молота, крылатые певцы тотчас смолкают. Всем известна бдительность птицы, которая «кует железо». Ее звучный призыв — не что иное, как крик тревоги: он означает, что птица заметила белоголового орла, который сейчас налетит на ветви акации, хотя они и кажутся необитаемыми. Неожиданно стая красивых птиц с нежно-зеленым оперением, сливающимся с цветом листвы, улетает с паническим шумом. Это зеленые голуби: крик сетулатсепи еще раз спас их от когтей хищника.

Короче — повсюду торжествует природа, жизнь бьет ключом в этом перелеске. А в доме на колесах жильцы заперлись наглухо, точно они не хотят видеть это великолепное зрелище и не боятся духоты.

Но что это за паника внезапно охватила жителей тропического леса? Они как будто привыкли к виду фургона. Это соседство до сих пор нисколько не угрожало их жизни и свободе. Но вот они стремглав улетают, исступленно крича.

Причина этого внезапного и поспешного бегства скоро станет понятной. Послышались человеческие голоса, приглушенный топот лошадей, и на опушке показывается многочисленная группа всадников в грязных одеждах, с помятыми лицами и всклокоченными бородами.

Два гиганта выступают впереди. Они командуют «стоп» и подходят к забору, которым окружен фургон. Дверь тихо открывается, и высовывается угрюмое лицо Клааса.

Он бросает мрачный и подозрительный взгляд на новоприбывших, которые стоят под деревом, затем с решительным видом выходит, держа наготове свое длинное голландское ружье.

— Это вы, Корнелис? Это вы, Питер? — ворчит он. — Что вам надо?

— Брат мой Клаас, — насмешливым тоном отвечает Питер, человек с рубцом через всю голову, — вы не очень любезны.

— И у вас короткая память, — со своей стороны прибавляет одноглазый Корнелис.

— Пусть меня унесут черти и пусть они свернут вам шеи! У меня нет времени любезничать, в особенности с вами.

— Конечно… Вы приберегаете всю вашу любезность для этих двух голубиц…

— Молчать!.. Что тебе нужно?

— Очень просто. Вы разработали довольно хитрый план и сообщили его нам, если мне не изменяет намять, в шалаше его преподобия, в окрестностях Нельсонс-Фонтейна.

— Дальше.

— Вы говорили, что мы можем легко овладеть кладом и будем богаты не менее, чем королева Англии. С тех пор у нас текут слюни. А теперь, когда мы у самой цели, в вас заговорила совесть и к тому же голосом, который напоминает голос измены!

— Дальше! — снова буркнул Клаас, которому уже стала ударять кровь в голову.

Взял слово Питер:

— Вы говорили, что мы все разбогатеем, а себе вы вдобавок возьмете жену нашего врага. Нас это устраивало вдвойне, потому что месть — штука приятная… Но сокровища кафрских королей!.. — На лице бандита отразилась жадность.

— Однако, — перебил Корнелис, — вам не кажется ли, Клаас, что это не слишком уважительно с вашей стороны разговаривать с нами здесь, даже не приглашая войти? Ведь мы, черт возьми, родные братья, а не враги… По крайней мере, до сих пор между вами вражды не было!

— И так хороши будете! — оборвал Клаас. — Я никому верить не могу. И вам меньше, чем кому бы то ни было.

Корнелис и Питер грубо расхохотались. В их хохоте были и насмешка и угроза. Корнелис заявил вызывающим тоном:

— Ладно, Клаас, мы знаем, что нам остается делать. Вы хотите забрать себе и клад и бабенку. Это уж чересчур, дружище! Вы слишком жадны! Как бы не пришлось пожалеть!.. Во всяком случае, мы-то пришли к вам со словами мира. Обдумайте их до завтра. Когда солнце пройдет треть своего пути, будет поздно.

— Чего же вы, собственно, хотите? — воскликнул Клаас, которого все-таки встревожила угроза милых братцев.

— Сейчас скажу. Мы знаем, что клад закопан где-то здесь, поблизости. Но не мы одни это знаем. По-видимому, тайну плохо берегли, потому что ее знает масса народу на прииске Виктория. Люди покинули свои участки, организовались и против нашей воли поставили нас во главе всего дела. Теперь они хотят взяться за поиски вместе с нами. К тому же они, бедняжки, торопятся. А вы сами знаете, что жадность — плохой советчик. Если вы запретесь у себя в фургоне, то можно биться об заклад, что на вас нападут и обе ваши птички достанутся нашим ребятам…

— Пусть тронут хоть один волос с их головы! Убью!

— Возможно. Одного, двух, десять, если хотите. Но какой бы вы ни были герой, не надеетесь же вы все-таки удержать целую ораву людей, которые не боятся ни бога, ни черта и только хотят дорваться до клада?

— Клад — другое дело. А женщины при чем?

— Братец Клаас, вы удивительно непонятливы! До сих пор я считал вас самым умным в семье, но я вижу, что ошибался… Что же, выходит — жена этого проклятого француза не знает, где закопаны алмазы?

— Знает! Но она не скажет…

— Вы не умеете ее заставить. Вы не умеете разговаривать с женщинами… Неужели вы здесь не хозяин? Не полный хозяин, перед которым все трепещет и которому все повинуется?

— Вам какое дело?

— А такое дело, что если вы не знаете, как взяться, то я вас научу… Способов много! Например, не давать им ни есть, ни пить. Не давать спать… Подпалить пальчики… Мало ли что можно попробовать…

— Нет! — решительно возразил Клаас.

— Как хотите. Я вижу, она вас околдовала. Ваше дело!.. Мне остается только предупредить вас, что двух дней не пройдет, а красотка будет в наших руках и тогда уж она заговорит… А теперь прощайте или, верней, — до свидания!..

Клаас пожал плечами, молча поигрывая ружьем, повернулся к братьям спиной и, как собака, забрался под фургон.

Бандиты удалились. Они пошли к своим дружкам сообщить о неудаче. Те встретили их отчаянной бранью. Потребовался весь авторитет обоих буров, чтобы отговорить банду от немедленного нападения на фургон.

— Ладно, — ворчал Клаас, — орите сколько угодно! У меня еще целая ночь впереди. За двенадцать часов, да еще в темноте, такой человек, как я, может многое успеть…

Тут он заметил, что к фургону приближается несколько человек. Они потрясали оружием и громко кричали.

— Вот как? — сказал он. — Уж не собираются ли они нарушить перемирие, объявленное Корнелисом и Питером? Это бы меня удивило. Мои братцы отъявленные мерзавцы, но они люди слова. Эй, там! Стой, буду стрелять!..

Но те продолжали приближаться, и Клаас выстрелил. Один упал, остальные застыли на мосте, хотя кричать не перестали.

— Клад!.. Сокровища!.. Мы хотим сокровища кафрских королей! — орали они в ярости.

— Сокровища? Ладно. Подождите до завтра. Будут вам сокровища… Вы таких и не ждали!

В то время как свидание трех братьев заканчивалось этими кровавыми событиями, госпожа де Вильрож и Эстер, которые слышали до последнего слова всю их циничную беседу, бледные, но полные решимости, находились на той половине фургона, которая была им отведена для жилья. С тех пор как они узнали, что Альбер находится где-то неподалеку, их воля еще более окрепла. Уверенные в том, что скоро придет помощь, если только смерть не избавит их от долгого заточения, они сохраняли ясное спокойствие духа, какое не всякий закаленный мужчина смог бы сохранить при подобных обстоятельствах.

Их непреклонная твердость торжествовала над всеми поползновениями Клааса, который боялся потерять одновременно и женщину и клад и потому держался скорей как преданный слуга, чем как неумолимый тюремщик. Правда, он знал, что госпожа де Вильрож способна привести в исполнение свою страшную угрозу и взорвать фургон. Это сознание сильно сдерживало его с того самого дня, когда появился Сэм Смит.

— Вы не боитесь, Эстер, не правда ли? — сказала Анна своей подруге, которую выстрел заставил вздрогнуть.

— Нет, сестра. Я ничего не боюсь, и я надеюсь.

— О, я тоже! Я горячо верю, что скоро придет Альбер, и моя уверенность дает мне сверхчеловеческие силы. Он придет, я это чувствую, и наши страдания кончатся. Вы увидите, Эстер, как эти свирепые бандиты разбегутся, едва он появится. Он храбр и силен, как лов, и никто из них не выдержит его страшного взгляда. Если бы вы только знали, как эти буры боятся его!..

— Повторяю вам: я надеюсь. Хотя нам остается так мало времени. Нужно чудо…

— Альбер его совершит.

— Если бы эти негодяи искали только клад! Но увы! Вот уже неделя, как наш тюремщик держит нас взаперти, но они знают, что мы находимся здесь. Вы видели, как они настойчиво рассматривали наш фургон, когда упустили из рук того человека, из-за которого я осталась сиротой? Я долго жила среди золотоискателей. Я знаю, на что способны эти люди. Их ведь ничто не удержит…

— Ну что ж, мы умрем, но позора не примем.

Тем временем друзья Корнелиса и Питера, видимо, несколько успокоились и в надежде на скорое разрешение всего дела стали петь песни. Несколько человек подняли труд того, которого подстрелил Клаас, и стащили в речку. Другие сопровождали эту мрачную похоронную процессию, выплясывая бешеную фарандолу и крича:

— Сокровища кафрских королей!

Этот крик, повторенный тысячу раз, прокатывался по лесу до самых берегов Замбези.

ГЛАВА 14

Клаас обдумал план обороны. — Заросли эвфорбий. — Приготовления к ночной экспедиции. — Мнение бура о револьверах. — Клаас узнает, как попала в руки его преподобия карта, украденная у Жозефа. — Братья-враги. — Отравление реки. — Страшные последствия купанья. — Ужасные свойства эвфорбий. — Не на чем ехать. — Гроза. — Наводнение.

В ожидании, когда наступит ночь, под прикрытием которой он надеялся избавиться от своих врагов, Клаас сидел, уставившись взглядом в ту сторону, откуда доносилось пение, и мучительно думал. Отбросив несколько планов, как неосуществимые, он с настойчивостью дикаря перебирал все новые и новые, один смелей другого, но пришлось отказаться и от них: они были не под силу одному человеку, да и времени было мало. Солнце уходило на запад очень быстро, и Клаас стал считать минуты с чувством человека, приговоренного к смерти. Он был близок к отчаянию, когда взгляд его внезапно упал на скалы, доходившие до самой реки.

Странная растительность покрывала эти светлые гранитные глыбы. Она прилепилась ко всем извилинам, торчала из всех щелей. Это были твердые, бледно-зеленого цвета стволы, ровные, как свеча, и лишенные какой бы то ни было листвы. Трудно представить себе что-нибудь более унылое и более нарушающее приветливость окружающего леса. Ничего не может быть мрачней этих прутьев, похожих на бронзовых змей, воткнутых в стоячем виде в скалу.

Вздох облегчения, который можно было бы принять за вздох бизона, вырвался из груди Клааса. Бур улыбнулся и, подобно великому сиракузскому математику[146], воскликнул:

— Есть!

Он узнал молочай эвфорбию, опасное растение с острыми колючками, которое дает одновременно и масло и сок, таящие смерть для людей и животных. Он внимательно всмотрелся в скалы, измерил на глаз расстояние, сделал чуть недовольную гримасу, заметив, что оттуда слишком близко до расположения его врагов, затем со свойственной ему беспечностью пожал плечами, как бы говоря: «Все устроится. Посмотрим».

Затем он вернулся в переднюю часть фургона, которая служила ему жильем. Он вышел оттуда через несколько минут, держа в одной руке два крупнокалиберных револьвера, а в другой — бурдюк с буйволовым жиром. Хорошенько осмотрев оба револьвера и патроны, он убедился, что все в порядке, однако пробормотал:

— Не люблю я эти игрушки! Их почти не чувствуешь в руке. Хорошо стрелять из них невозможно. Кроме того, не люблю я эти пули — они не толще мундштука. Глубоко они не входят. Они расплющиваются, как монета, а выбить человека из строя они не могут… То ли дело доброе ружье и пульки восьмого калибра, да еще если к ним подбавлено немножко олова… Вот когда можно поработать! Но ведь у меня выбора нет, ничего не поделаешь… Сегодня ночью мне мое верное ружье служить не может. А эти бараньи ножки — это, как-никак, двенадцать выстрелов… Ладно, довольно болтать. Вот и солнце заходит. Приготовимся…

Он закрыл заднюю дверь фургона на засов и через деревянную перегородку обратился к обеим женщинам:

— Если вы услышите кое-какой шум, не пугайтесь. Я попытаюсь сделать все, чтобы вырваться отсюда.

Никакого ответа.

— Вы меня слышите, сударыня? Не бойтесь: вам ничто не грозит.

Обе пленницы хранили презрительное молчание.

— Ладно, ладно! — проворчал Клаас и ушел. — Потом посчитаемся. Клянусь, Корнелис и Питер были правы! Черт меня побери, если я не заставлю себя слушать! Надо было опрокинуть фургон в речку и подмочить бочонок с порохом, хотя бы даже погибли эти две тигрицы.

Ночь наступила сразу, без сумерек. Она, как черное покрывало, свалилась на реку, на долину, на лес. Клаас снял с себя кожаную куртку, шерстяную рубашку, разулся. На нем остались одни только узкие рейтузы. Тогда он вскрыл бурдюк, набрал полные пригоршни жира и обильно смазал себе лицо, туловище, руки и ноги и даже единственное свое одеяние.

— Вот так! — сказал он. — Хорошо! Теперь, если я даже попаду в засаду, черта с два им удастся схватить меня. Я выскользну у них из рук, как угорь, и никакая сила меня не удержит.

Он заткнул оба револьвера себе за пояс и прихватил кривой нож, похожий на мексиканский мачете[147]. Затем с легкостью, какой нельзя было и ожидать от такого увальня, он перескочил через забор и исчез, оставив фургон на милость божью.

По мере того как он приближался к месту расположения врагов, которые при фантастическом свете костров готовили себе ужин, шаг его замедлялся. Клаас взял свой нож в зубы, растянулся на траве и пополз с гибкостью кота, не дыша и производя не больше шума, чем змея, устремляющаяся в засаду. Он прокладывал себе дорогу руками среди сухой травы так, что не слышно было, как ломался сухой стебелек; он скользил по тропинкам, которые протоптали дикие звери, использовал всю свою ловкость сына природы и наконец добрался-таки до своих врагов. Одни лежали, другие сидели вокруг костра и жарили мясо, покуривая отвратительный табак, который здесь на вес золота.

Разговор шел оживленный, и говорили, разумеется, о создавшемся положении и о событиях, которых можно было ожидать назавтра.

— Нет, вы только подумайте, — сказал один, — этот чурбан хотел бы забрать себе весь клад!..

— Клад? А вы уверены, что он действительно существует, этот клад? — спросил какой-то скептик.

— Да вы с ума сошли! — загремел хор оптимистов. — Все только об этом кладе и говорят! Такое богатство! Можно было бы купить всю колонию!..

— А женщины?.. Там есть женщины, в фургоне. Когда повесим бура, мы женщин разыграем. На ножах.

— Я предпочитаю добрую пригоршню алмазов…

— А кто сказал, что эта скотина развозит настоящих женщин? Вероятно, это какие-нибудь голландские судомойки…

— Еще чего!.. Это чистокровные англичанки, друг мой. Настоящие леди. Вы видели, как он оберегал фургон, когда мы гонялись за Смитом?

— Это верно.

— Вы их не видали?

— Нет, но мне говорили Корнелис и Питер.

— Это его братья?

— Братья. Но они страшно злы на него.

— Ничего себе семейка! Братья, а готовы убить один другого!

— А вам-то что? Поделим их наследство!

— Смотрите на них! Вот они о чем-то горячо беседуют с миссионером, который свалился к нам на прииск несколько дней назад. По-моему, зловещая птичка.

Клаас, который невозмутимо слушал весь этот разговор, не оставлявший никаких иллюзий насчет намерений его врагов, повернул голову и действительно увидел его преподобие в обществе Корнелиса и Питера.

Вот они медленно отошли в сторону и остановились в самом конце освещенной кострами поляны. Клаас не потерял ни одного мгновения. Тем, кто только что выкладывал свои планы, он предоставил тешиться надеждой, хотя и придерживался особых взглядов на ее осуществимость, а сам пробрался к тому месту, где совещались три мерзавца.

Он не слышал первой части беседы, но вторая оказалась в высшей степени интересной.

— Что касается Клааса, — сказал его преподобие своим трескучим голосом, напоминающим завывание шакала, — то от него нам надо избавиться.

— Нет! — грубо возразил Корнелис. — Я не хочу, чтобы его убили. Он старший в семье, он всегда был нам хорошим товарищем, и его смерть…

— Да бросьте! — перебил его Питер. — Вы тоже начинаете заводить себе предрассудки, Корнелис. А я такой человек: если мне мешают, я не смотрю, родственник это или чужой человек. Бац! — и готово, его нет! По-моему, лучшего и придумать нельзя.

— Но Клаас вам не мешает.

— Он захочет четвертую часть клада. А я считаю, что лучше делить на три части, чем на четыре.

— Питер, вы сошли с ума! Вы говорите о трех частях… А вся эта орава, которая нас сопровождает?..

Его преподобие рассмеялся:

— Честное слово, я еще не видал такого дурака, как этот Корнелис!

— Послушайте, старый английский каналья, вам хочется, чтобы я сделал из вас котлету?

— Ну-ка, попробуйте, идиот! Скотина! Я вас не боюсь! Попробуйте-ка поднять на меня руку!

— А кто мне помешает?

— Вот это!

И лжемиссионер извлек из внутреннего кармана своего сюртука измятую грязную тряпку, отдаленно напоминавшую платок.

— Вы смеетесь?! — обиделся Корнелис.

— Вообще говоря, да. Но в данный момент я вполне серьезен, как человек, знающий местонахождение клада, который одинаково сводит с ума таких дикарей, как вы, и даже людей цивилизованных вроде меня.

— Неужели эта тряпка…

— Эта тряпка — карта местности, где закопаны сокровища кафрских королей.

Клааса, притаившегося за деревьями, подбросило, точно он получил заряд дроби в бок.

— Карта?.. Вы имеете карту? — задыхаясь, спросил Корнелис.

— Тише, животное! Вы хотите, чтобы нас услышали? Я не имею в виду делиться с ними…

— Но позвольте-ка, вы надеетесь при помощи этой тряпки найти…

— Я не надеюсь — я уверен.

— Тогда я, конечно, понимаю, что вам не хочется делиться с Клаасом и другими…

— Но как же вы ее раздобыли, эту тряпку?

— Благодаря великодушию Клааса.

— Нет, право же, брат сошел с ума.

— Позвольте! Дайте мне объясниться. Эту карту раздобыл для меня Клаас, но он этого и не подозревает!..

— Расскажите по порядку.

— Вот вам все в двух словах. Клаас только что убил наповал одного из тех крикунов, которые хотели напасть на фургон. Вы видели, как я бросился к этому человеку, якобы для оказания помощи…

— Но он в ней не нуждался, потому что Клаас стреляет метко.

— Верно. Бедняга и вздохнуть не успел, как был убит. А я достиг известного искусства в обшаривании карманов моих ближних. Я использовал это умение и на сей раз и в один миг взял на учет все наследство покойного. И в следующий миг я переложил содержимое его карманов в мои собственные. Я старался не пренебречь ничем, потому что у этих людей есть милая манера держать целые состояния в самых гнусных тряпках. И я не ошибся, с первого же взгляда узнав эту карту местности. Ведь ради нее, только ради того, чтобы завладеть ею, я целых три месяца тащился за французами. Не знаю, как она попала к тому чудаку, которого ухлопал Клаас. Важно, что сейчас она у меня.

— Если я не ошибаюсь, — заметил после минутного размышления Корнелис, — покойник, которого вы так своевременно обворовали, сам украл ее у того человечка, который кокнул американца Дика. Я очень хорошо помню, что, когда его носили на руках, один субъект шарил у него по карманам.

— Что из этого? Для нас сейчас самое главное — раскланяться с нашими скотами и, не задерживаясь, поспешить в те места, которые обозначены на карте.

— Скажите, — довольно наивно перебил его Питер, — а если бы нам взбрела в голову фантазия не допустить вас к участию в дележе?

Его преподобие медленно поднял свои вялые веки и уставился на Питера пронзительным взглядом укротителя.

— Вы этого не сделаете по двум причинам. Во-первых, вы оба неграмотны и без меня в этой карте не разберетесь.

— Во-вторых?

— Во-вторых, в одном из карманов убитого лежал заряженный револьвер системы «нью-кольт». Когда мы откопаем клад и вы попытаетесь надуть меня при дележке, я пристрелю вас обоих.

— Руку, ваше преподобие. Вы — мужчина!

— Итак, все ясно. Мы сию же минуту уходим отсюда, и пусть Клаас сам возится с этой оравой, когда кончится срок перемирия. Завтра на рассвете мы будем у водопада, то есть в нескольких шагах от цели.

Когда Клаас услышал этот откровенный разговор, его охватило бешенство. У таких медлительных людей, как он, бешенство особенно опасно, потому что оно удесятеряет их силы.

Была минута, когда ему хотелось броситься на трех мерзавцев и размозжить им головы раньше, чем они опомнятся. Но это привлекло бы внимание всех остальных. Не лучше ли будет следовать за ними по пятам, шаг за шагом, и, внезапно появившись в момент дележки, потребовать четвертую часть? Но для этого пришлось бы оставить обеих пленниц в фургоне, то есть на милость той оравы!.. Тяжелая борьба происходила у Клааса в мозгу. Жадность была побеждена.

Клаас сделал над собой энергичное усилие, подавил свою злобу, успокоился и негромко пробормотал:

— Ладно. Ступайте вперед. Проложите мне дорогу, а я приду, когда будет нужно.

Он медленно обогнул поляну и бивуак своих врагов и вскоре очутился у подножия скал, поросших эвфорбией. Ночь была темная, но сияли звезды, и этого было достаточно, чтобы он мог взяться за работу.

У его ног дремал ручеек. Тихие воды едва текли по каменистому руслу. Клаас опытной рукой подрезал молочай, всячески остерегаясь уколоться о шипы или прикоснуться к ядовитому соку, который лился из каждого надреза. Стебли падали, скользили по скалам и сваливались в речку, обильно примешивая к воде свои ядовитые соки.

Почти вся ночь ушла на эту мрачную работу. Оставался какой-нибудь час до рассвета, когда Клаас благополучно вернулся в фургон.

Веря в успех своего замысла, он терпеливо ожидал развязки.

Когда люди ведут жизнь, полную приключений, они не имеют обыкновения долго предаваться усладам сна. В пустыне встают рано; там не знают, что такое борьба с подушкой, хотя бы потому, что подушкой обычно служит охапка травы, или полено, или камень. Веселые крики приветствовали появление солнца из-за холмов. На бивуаке все стали встряхивать друг друга, расталкивать спящих, и через минуту вся полян ка наполнилась шумом голосов, песнями, бранью.

Всюду, где преобладают англичане, — в Канаде, как и в Индии, в Австралии, как и в Африке, — люди перенимают у граждан Соединенного Королевства их правила гигиены.

Если поблизости есть вода, день непременно начинается с общего купания. Так было и на сей раз. Но надо было торопиться. Все быстро разделись, сложили одежду на прибрежном песке и, порезвившись немного, ринулись в воду.

Тут были все без исключения, и не без причины. Каждый боится воровства, и никто не хочет, чтобы рылись в его вещах. Поэтому вошло в обычай, чтобы никто не оставался на берегу, когда решено купаться.

Зловещая тишина внезапно сменила веселые крики и шутки, затем раздался страшный вопль и вой бешенства.

Купальщики почувствовали страшную боль Они прыгали и корчились от боли, они подносили руки к внезапно ослепшим глазам и, шатаясь как пьяные, искали берега.

Дьявольская выходка Клааса имела страшные последствия. Он успел вырубить за ночь столько эвфорбии, что буквально вся речка была отравлена. Опытный глаз заметил бы на поверхности воды зеленоватый налет, который не растворяется благодаря своей маслянистости.

Когда этот разъедающий сок попадает хотя бы только на кожу, наступает распад тканей. Для слизистой оболочки глаз он особенно опасен, так как вызывает почти неизлечимое воспаление.

Таким образом, буру нечего было больше бояться: его несчастные враги, лишенные всякой помощи, были люди обреченные. Их могло спасти только чудо. Неистовыми воплями они как бы давали знать Клаасу, что их положение безвыходно. Бандит потирал руки, бормоча:

— Ну что, господа европейцы, влопались? Будете в другой раз звать нас белыми дикарями? А теперь вперед! День начался хорошо. Надо поскорей уйти из этого проклятого места и пуститься по следам моих милых братьев и достойного проповедника.

Клаас пошел запрягать быков, но тут у него самого вырвался крик ярости и отчаяния, не менее страшный, чем крики его врагов: все быки лежали на земле раздувшиеся, как мехи, с угасшими глазами, с высунутыми посиневшими языками. Одни были мертвы, другие бились в предсмертных судорогах.

Подстилкой им служили кучи зеленых веток, на которых не оставалось ни одного листика. Клаас сразу узнал эти обглоданные ветки.

— Отравили моих быков! — взвыл он, колотя себя кулаками по голове. — Пока меня не было, им подбросили ветви тюльпа[148]. Ну, я найду виновного! И клянусь, я у него вырву сердце из груди!

Раскат грома прервал поток его проклятий. Огромная, черная, как смола, туча, окаймленная зловещей медной полоской, поднималась на горизонте и все больше и больше приближалась. Ее несла на своих крыльях буря. Валились деревья, ломались ветви, рвались лианы. Вскоре тяжелые капли дождя стали пронизывать воздух и с плеском падать в ручей, на котором поднимались тысячи пузырьков.

Раскаты грома слились в один сплошной гул. Молнии сверкали непрестанно, образуя ослепительное пламя. Казалось, все кругом горит.

Клаас затрепетал при мысли о возможных последствиях грозы. Ничто ее не предвещало, она разразилась с предательской внезапностью, как это часто бывает в тропиках. Разверзлись хляби и пролились на землю в обилии, которое ни с чем сравнить нельзя.

Скоро речушка раздуется, она превратится в грозную и стремительную реку!

Опасность возрастала с каждой минутой. А фургон неподвижно стоял в таком месте, которому неизбежно грозило быть затопленным, и вывезти его, было невозможно.

Беспомощность довела Клааса до отчаяния, он потрясал кулаками и ругался.

ГЛАВА 15

Белые производят на африканских негров странное впечатление. — Жозеф узнает человека, который его ограбил. — Батоки и макололо потрясены, увидев двух Александров. — Сэм Смит ставит условия. — Альбер узнает о похищении жены. — Сто тысяч франков за карабин. — Вперед! — Три смельчака. — Страшная ночь. — Гроза. — Потоп. — Крик ужаса. — Фургон в опасности. — Альбер узнает Клааса.

Когда жители Африки видят белого впервые, они испытывают страх. Это подтверждают путешественники, наиболее заслуживающие доверия, в том числе Ливингстон. Характерно, что этот страх разделяют домашние животные. Когда белый показывается у крааля, собаки встречают его тревожным воем. Они пугаются так, как если бы увидели призрак, и бегут, опрокидывая все на своем пути.

Даже в тех случаях, когда благодаря частым встречам с путешественниками то или иное племя уже привыкло к виду белокожих, неожиданное появление европейца всегда и неизменно вызывает у них какое-то необычное смущение. Нужно много времени и длительное общение, чтобы чернокожий со всем свыкся с белым, стал посвящать его в свою жизнь, в свои привычки. Да и то он испытывает к белому сложное чувство, в котором смешаны и былой страх, и какая-то робость, и уважение, доходящее до преклонения.

Обычно путешественники-европейцы не вмешиваются в междоусобные распри отдельных племен, хотя местные вожди настойчиво их об этом просят, а иногда позволяют себе даже требовать, желая обратить в свою пользу страх перед белыми и в особенности перед их огнестрельным оружием.

Магопо, вождь племени батоков, тоже хотел заручиться содействием белого, чтобы напасть на макололо, вековых врагов своего племени, и не раз обращался к Александру. Но тот осторожно отклонял эти просьбы, несмотря на то что хитрый Магопо, обещавший отдать ему сокровища кафрских королей, в конце концов поставил ему условие: участвовать в войне с макололо.

А Сэм Смит смотрел на вещи по-иному. Войдя в доверие к батокам, широко используя свое сходство с Александром, он разыгрывал роль своего двойника уверенно и успешно. Он быстро догадался, что, как говорится, напал на золотую жилу, и решил соглашаться на все условия своего хозяина. Вопрос о походе против макололо решился сразу, как знает читатель, и войско должно было выступить без промедления.

Магопо, вообще говоря, чувствовал себя не слишком уверенно, но не сомневался, что победит, если рядом с ним будет европеец.

А Сэм Смит был человек иного склада. Он видел во всей этой войне только возможность набить себе карманы алмазами.

Магопо считал, что если белый вождь не отказывает ему в своем содействии, значит баримы были благосклонны к Гэну и Хорсу. Поэтому он поторопился выступить в поход. Читатель помнит, как неожиданно встретились обе стороны в тот момент, когда, с соблюдением всех местных обычаев, был утвержден мирный договор, разработанный и подготовленный Александром.

Сешеке еще пожимал руку Гэну, стоя возле ямы, в которую были свалены стрелы и патроны, а черный монарх испустил крик ярости, увидев нападающих.

— Белый! — взвыл он, грозя Александру копьем. — Белый, ты меня предал!..

Альбер и Жозеф, видя, какой опасности подвергается их друг, бросились ему на помощь. Но Александр невозмутимо отвел их.

— Спокойствие, — сказал он. — Я, кажется, догадываюсь в чем дело. Надеюсь, все обойдется без кровопролития.

— Надо торопиться! — воскликнул Альбер и Жозеф.

— Вы, по-видимому, не узнаете европейца, который выступает впереди батоков?

— Караи! — закричал Жозеф. — Он грабитель! Это он забрал у меня двадцать тысяч франков! Ах, мерзавец! Пожалуйста, месье Александр, дайте мне на минуту ваш карабин, пусть я хоть один разик выстрелю этому негодяю в голову!

— Нет, храбрый мой Жозеф, не стреляйте в мое изображение.

— Не понимаю…

— Неужели вы не догадываетесь, что этот мерзавец Смит обманывает батоков, выдавая себя за меня? Довольно курьезное недоразумение, и надо его использовать. Предоставьте это дело мне.

Когда батоки увидели, что среди макололо находятся не только Гэн и Хорс, но еще и три европейца, в том числе хорошо им известный Александр, они остолбенели. Да и макололо, со своей стороны, не хотели верить своим глазам, увидев такое поразительное сходство между бандитом-англичанином и путешественником-французом.

Два Александра!

Который же настоящий, который поддельный? И нет ли здесь раздвоения одной и той же личности? Негры были так озадачены, что даже забыли начать военные действия.

Не менее был озадачен и Сэм Смит: он чувствовал, что сейчас рушится вся его популярность и что результаты затеянной им финансовой операции придется списать по счету убытков.

— Выслушай меня, вождь, — сказал наконец Александр, обращаясь к ошеломленному Сешеке. — Мы заключили перемирие самым честным образом, потому что сын и племянник вождя батоков находятся среди твоих воинов. Перемирие будет нарушено, только если ты этого пожелаешь. Дай мне переговорить с батоками. Они меня любят, и ты увидишь, что через минуту они сложат оружие.

— Хорошо. Я тебе доверяю. Иди!

— А вы, Альбер и Жозеф, идите со мной. Надо поскорей перехитрить Сэма Смита, иначе не миновать беды! Используем его жадность.

Оба отряда находились на таком расстоянии один от другого, что могли все слышать.

Три француза сделали еще несколько шагов и остановились. Несколько шагов сделал и Сэм Смит и тоже остановился.

— Право же, господа, — сказал он со своей обычной наглостью, — надо признать, что случай устраивает иногда довольно неожиданные встречи.

— Это верно, мистер Смит, — заметил Александр. — Но времени у нас мало, так что бросим праздные разговоры, если вы не возражаете.

— Я весь к вашим услугам, господа. Позвольте мне, однако, предварительно заявить вам, что ваше присутствие среди врагов моих новых друзей причиняет мне чувствительный ущерб.

— Мы очень об этом сожалеем, мистер Смит, и хотели бы вступить с вами в переговоры.

— Знаете, сударь, — резко перебил его бандит, — благодаря сходству с одним из вас я узнал некую тайну. Она слишком значительна, и мне бы хотелось воспользоваться ею в самом широком смысле. Вы знаете, о чем я говорю. О сокровищах кафрских королей. Так вот, я хочу все… или ничего. Это единственная форма соглашения, какую я могу вам предложить. Либо все, если вы не будете мне мешать, либо ничего, ибо тогда вам достанется только моя шкура. Это мое последнее слово.

— Сейчас я этому нахалу заткну глотку куском свинца! — пробормотал Альбер.

— Знаете, господа, — продолжал бандит, — я буду откровенен. Все то, что вы делаете ради славы или каких-нибудь других, неизвестных мне целей, я делаю ради денег и не задумываюсь над средствами. Вы бескорыстны, я жаден. Что вам до черных жителей этого побережья и до их междоусобиц? Что для вас несколько горсточек камней, из-за которых сейчас прольется кровь, когда неподалеку отсюда есть люди, находящиеся в беде… в такой беде, что будь у меня сердце, оно бы разорвалось…

— Что вы имеете в виду? — спросили одновременно все три друга, на великодушие которых мог рассчитывать всякий.

— Меньше чем в двух днях ходьбы, если идти на восток, вы найдете фургон, запряженный быками, и одного мерзавца…

— Дальше!..

— Этот фургон — тюрьма на колесах. В ней содержатся две женщины, которым, по-моему, приходится туго от этого мерзавца, если судить по тому, как тщательно он их держит взаперти, и если верить одному документу, который случайно попал в мои руки…

— Две женщины?.. Вы сказали две? — переспросил Альбер, охваченный странной тревогой.

— Да. Одна из них француженка, хотя бы по имени.

— Вы помните это имя?

— Право, у меня плохая память на имена. Но если это вас интересует, прочитайте несколько слов на первой странице этой книги. Сам не знаю, зачем я ее сохранил. Могу ее отдать вам… Она мне ничего не стоила…

Бандит передал Альберу известную читателю книгу.

Де Вильрож раскрыл ее дрожащими руками и увидел строки, написанные кровью. Дрожь пробежала у него по всему телу. Его расширившиеся от ужаса глаза уже больше ничего не видели, у него перехватило дыхание, он зашатался. Жозеф подхватил его и не дал ему упасть. Еще ничего не зная, Александр почувствовал, что произошло нечто страшное.

Де Вильрож сделал огромное усилие, овладел собой и, протягивая книгу Александру, закричал нечеловеческим голосом:

— На! Читай! Читай!..

Шони, которого никогда не покидало спокойствие, прочел вполголоса строки, полные отчаяния, а Жозеф, слушая его, был похож на воплощение отчаяния.Если бы не дрожь в голосе Александра и не бледность, разлившаяся по его лицу, мистер Смит, единственный посторонний, подумал бы, что Александру вся эта история так же безразлична, как ему самому. Ярость Жозефа прорвалась в свирепом рычанье, когда Александр прочитал вслух подпись: графиня Анна де Вильрож.

— Это мадам Анна!.. Моя благодетельница!.. Жена человека, которого я люблю больше всех на свете! Она в плену… Здесь, в двух шагах от нас… Горе тем, кто ее похитил! Я придумаю для них такие пытки!.. Ах, бандиты! Они мне заплатят пинту крови за каждую ее слезу… По куску мяса вырежу за каждый ее вздох… Да еще и этого мало!..

— Идем! — сказал хриплым голосом Альбер. — Этот человек говорит — два дня ходьбы?.. Мы доберемся за двенадцать часов… Мы будем бежать до изнеможения. Но мы добежим… А уж тогда… Правильно ты сказал, Жозеф, — горе тем, кто ее похитил!..

— Идем! — в один голос отозвались Александр и Жозеф.

— Однако, — прибавил Александр, никогда не терявший присутствия духа, — нам нужно иметь более точные указания. Мы ведь не можем пуститься в путь очертя голову…

— Я сказал — на восток, — ответил Сэм Смит. Он и не думал, что так легко избавится от соперников. Их быстрый уход был ему весьма удобен, хотя причины все-таки его заинтриговали. — Идите все время в сторону восходящего солнца, и вскоре вы увидите на земле следы фургона.

У трех друзей только и было оружия, что ножи и единственный карабин, и Александр не без зависти посматривал на ружье Смита.

— Сударь, — сказал он, — мы не знаем, что вас заставило рассказать нам все, что вы нам рассказали. Вы видите сами, однако, как мы взволнованы. Времени мало. Мы должны отправиться в дальний путь, но мы к этому не готовы. Нам не хватает оружия. Не согласитесь ли вы уступить нам ваш карабин?

— Помилуйте, с величайшим удовольствием, — насмешливо ответил бандит. — Конечно, если вы только можете сейчас же уплатить мне за него пятьдесят тысяч франков. Ибо я оцениваю его именно в эту сумму.

— Я плачу сто тысяч, если вы дадите патроны, — спокойно ответил Александр.

Бандит был потрясен.

— Идет! — сказал он, протягивая Александру ружье и переполненный патронташ.

— Получите! — ответил Александр, пересыпая алмазы из своих карманов в шлем бандита, у которого дрожали руки, настолько он был взволнован выгодной сделкой. — А теперь прощайте! Благодарю вас, я ваш должник. И разрешите мне по этому случаю дать вам совет. Батоки и макололо только о том и мечтают, чтобы жить в мире. Не толкайте их на кровопролитие. Оставайтесь с ними. Добром вы от них получите все, что вы хотите. Вы меня поняли? Я сказал все… Все, что вы хотите…

— А теперь ответьте вы мне, — сказал бандит. — Скажите мне имя вашего друга, которому я отдал книгу…

— Граф Альбер де Вильрож.

— Ах, черт возьми, вот оно что!.. Теперь я думаю, что болван, который похитил его жену, наживет себе кое-какие неприятности… Впрочем, это его дело, и он получит только то, что заслужил. Что касается меня, то я сделал прекрасное дельце. Вы были так щедры… Постойте-ка, куда же они девались?..

Альбер, Александр и Жозеф предоставили бандиту заканчивать свой монолог в их отсутствие. Они углубились в лес и вскоре скрылись в зарослях, чем очень удивили и батоков и макололо. И те и другие были рады, что удалось избежать кровопролития, и собирались пышно отпраздновать заключение мира.

Три друга, не щадя своих сил, шагали и шагали — правильной будет сказать, что они летели. Ни слова не было произнесено. Вся жизнь свелась для них только к одному: поскорей добраться до места.

Что для них трясины, в которые они проваливаются, пни, о которые они спотыкаются, колючки, которые до крови раздирают тело! Что им тучи насекомых или стоящая в лесу температура парника! Что им, наконец, усталость, жажда, голод!

Они преодолевают все препятствия: пробираются меж поваленных деревьев, под которыми дремлют змеи, прокладывают себе дорогу сквозь заросли, перед которыми отступили бы дикие звери, переплывают опасные реки, но держат путь все на восток, все на восток.

То один, то другой идет впереди, то один, то другой падает, оступается, застревает в зарослях. Никто и не думает об отдыхе. Свисток, ауканье, поломанная ветка помогут найти дорогу тому, кто случайно отстал, но скоро обгонит своих товарищей. Братское соревнование ведет их к единой цели. Они чувствуют, кроме того, что их беспорядочное движение нельзя останавливать, ибо его было бы невозможно возобновить. Они черпают силы в своей смертельной тревоге и все идут и идут — молча, тяжело дыша, с безумным взглядом, страшные в своем гневе и своей тревоге.

Только ночь смогла остановить их исступленный бег. Поневоле пришлось остановиться — слишком много неумолимых опасностей подстерегает путников ночью. Все трое тяжело свалились под одиноким баньяном и заснули свинцовым сном, какой всегда наступает после изнурительных усилий и душевных потрясений и почти всегда сопровождается мрачными кошмарами.

Их разбудил могучий раскат грома. Скоро должен был начаться рассвет. Но пернатые хозяева леса не приветствовали возвращение утреннего светила своей обычной музыкой. Все в испуге молчали. Заря, омраченная тучами, заставила людей вздрогнуть, как пушечный выстрел заставляет вздрогнуть две встретившиеся армии, возвещая приближение роковой минуты, когда начнется бой. К ним вернулось ощущение реальности, они молча пожали друг другу руки, и Александр произнес всего одно слово:

— Вперед!

Первые шаги давались ужасно трудно, и три друга, у которых свело все члены и которых терзал голод, не знали, смогут ли продолжать свой путь. Крупные капли дождя забарабанили по листьям, и благодетельная влага, освежая раскаленный воздух, вернула им силы и легкость. Затем над лесом разразился ливень, и все скрылось под водой — трава, ветви деревьев и сами деревья.

— Какое-то проклятье висит над нами! — воскликнул Альбер, которого душили рыдания.

— Вперед! — крикнул Александр между двумя порывами ветра. — Даже если мы не сможем пройти больше ста шагов.

— Вперед! — энергично повторил Жозеф.

И все трое, прекрасные силой своей воли, бесстрашные перед разгулом стихий, продолжали идти, — слабые люди, затерянные среди громадного леса. Они наталкивались на гигантские деревья, вырванные с корнем, запутывались в лианах, падали и снова вставали, как будто становясь еще сильней и смелей.

Мало-помалу в лесу стало светлеть. Мягкий песок, прибитый дождем, пришел на смену неровностям лесной почвы. Ураган успокоился, стихали раскаты грома. Вскоре солнце разогнало тучи, пробило мутную завесу тумана и пролило на землю лучезарные потоки. Друзья вышли на просторную и совершенно открытую поляну. У их ног речка, раздувшаяся после ливня, катила насыщенные песком желтые воды, на которых плавали и кружились всякого рода обломки.

Поток имел в ширину метров двести, но в обычное время был, по-видимому, всего лишь скромным ручейком. По ту сторону стоял тяжелый фургон. Он был наполовину затоплен и торчал посреди воды, как скала из дерева в брезента. Положение его было критическое. Тем, кто там находился, грозила непосредственная опасность, если только они не успели уйти до наводнения.

Необычайное впечатление произвел на Альбера вид этого фургона. Де Вильрожа охватило непостижимое, хотя как будто ничем не оправданное предчувствие, которому разум не может сопротивляться. Бессознательным движением руки он показал на фургон Александру, но тот лишь покачал головой и пробормотал:

— Все фургоны похожи один на другой. Почему ты думаешь, что это именно тот самый?

— Почему бы нет?

— Надо подождать, когда спадет вода. Тогда увидим.

— Я ждать не могу.

— Пуститься вплавь — значит идти на верную смерть. Через несколько часов река войдет в свое русло.

— А не поискать ли нам более узкое место где-нибудь вверх по течению?

— С удовольствием. По только без спешки. Тем более, что, по-моему, в фургоне никого нет…

Воздух, промытый дождем, стал так прозрачен, что можно было различить мельчайшие подробности, как если бы расстояние уменьшилось наполовину. И все трое были изумлены, когда отчетливо увидели человеческую фигуру, которая вылезла из воды и взобралась на передок фургона.

— Смотри! Смотри! — воскликнул Альбер задыхаясь.

Затем над водой пронесся полный отчаяния крик женщины, взывавшей о помощи.

Дрожь охватила всех троих.

Человек, который вылез из воды, выпрямился во весь рост. Тут Альбер зарычал от ярости: он узнал неуклюжую фигуру.

— Клаас! Бур Клаас!.. Я так и думал!..

ГЛАВА 16

Отчаяние. — Неожиданная помощь. — Противоядие. — Примочки из мокуна. — Ужас бандита. — Сейчас фургон будет затоплен. — Фургон-корабль. — Бушующий поток. — Разлив. — В лагере. — Доморощенные врачи. — Зуга и бушмен. — Мастер Виль. — Подлое предательство. — Обвинение в убийстве. — Фургон скрывается под водой.

От дикого способа самозащиты, который придумал Клаас, пострадали все купавшиеся в отравленном ручье, однако на некоторых сок молочая подействовал не так сильно. Несмотря на жгучую боль, они все же могли кое-как помочь тем, кто совершенно потерял зрение. Если бы не эта помощь, ослепшие неминуемо погибли бы во время наводнения. Последний из них был выведен на берег как раз в ту минуту, когда прокатился первый гром, лишь на несколько минут опередивший неожиданное бешенство стихий.

Было бы невозможно и вместе с тем излишне описывать поляну, которая только что была полна веселья. Теперь здесь раздавались проклятия на всех языках, вой злобы и отчаяния смешивался со стонами. Жестоко пострадавшие люди не знали, какой таинственной причине приписать внезапно приключившееся с ними несчастье. Они примешивали к проклятиям душераздирающие мольбы о помощи, но никто не знал, как им помочь.

Однако первые капли дождя, падая на искаженные страданием лица, промыли изъязвленные веки, и это принесло некоторое облегчение. Но оно было недостаточным и кратковременным. Если не применить энергичное и действенное лечение, то большинство пострадавших останутся слепыми на всю жизнь.

Именно в это время прибежали на крики два человека, бродивших в лесу, — два негра. Вся их одежда состояла из куска синеватой бумажной ткани, обмотанной вокруг бедер. У каждого был лук, колчан из шкуры леопарда и связка копий. Один из них — кафр могучего сложения, стройный красавец с умным лицом. Второй ростом меньше. У него кривые ноги, длинные руки, он коренаст и, должно быть, обладает атлетической силой. Его плоское, как бы расплющенное лицо кажется свирепым, но оно выражает только сострадание.

Кафр обращается к своему товарищу и гортанным голосом произносит длинную фразу. А тот отвечает жестом, который у всех народов означает сомнение: «не знаю». Тогда первый подходит к одному из пострадавших, осматривает его глаза, потом переходит к другому, к третьему и видит тождественность симптомов. Он многозначительно покачивает головой и обращается к одному из тех, кто наименее пострадал. Тот скорее угадывает, чем понимает, о чем его спрашивают. Ему известно, что туземцы нередко знают прекрасные средства против некоторых местных болезней. Он показывает на реку и знаками объясняет, что все пострадали от купания в реке. Негр улыбается, быстро оглядывает речку, по которой хлещет дождь, погружает в нее палец и пробует на язык.

«Я не ошибся», — как будто говорит он своему товарищу, который тоже окунул палец в воду и, поднеся его к лицу, тоже делает многозначительную гримасу.

Они быстро обмениваются несколькими словами, среди которых часто слышится слово «мокун». Затем оба бегом пускаются в лес, но оставляют оружие на месте, как бы желая сказать: «Мы вернемся».

Тот, к кому обращены эти слова, сразу успокаивается и обнадеживает товарищей. Отсутствие негров крайне непродолжительно. Они быстро возвращаются, и каждый несет огромную охапку веток, густо покрытых листьями. В эту минуту разражается гроза, начинается ливень. Однако на разгул стихий негры не обращают никакого внимания. Они набивают себе рот листьями и быстро их жуют. Затем, когда изо рта у них начинает течь зеленая слюна, они обращают внимание на заполненные дождевой водой миски, очевидно принадлежащие больным, и энергично выплевывают в них свою зеленую жвачку, уже обратившуюся в кашицу, и еще интенсивнее разминают ее между пальцами. Первый, к кому они обратились, нетерпеливо следит за их работой, понимая, что негры приготовляют целебное снадобье. Он отрывает от своей сорочки кусок полотна, обмакивает его в этот несложный продукт туземной фармакопеи[149] и, полный надежды, прикладывает к глазам. У него вырывается крик. Он чувствует острую, колющую боль, которая отдает в мозгу. Но это продолжается не больше минуты, затем боль стихает, как по волшебству. Он снимает тряпочку и не может сдержать радость: к нему вернулось зрение. Если не считать неприятного ощущения, похожего на то, какое вызывает песчинка или волосок, попавший в глаз, он здоров.

— Мужайтесь, друзья! — кричит он голосом, который перекрывает раскаты грома. — Мужайтесь, мы спасены!.. Все работоспособные — за работу. Идите помогите этим славным неграм, они одни не управятся. И торопитесь!

Эти слова воодушевляют больных. Надежда как будто возрождается. Всем раздают пригоршни листьев. Люди жуют изо всех сил. Им до того не терпится получить облегчение, что они уже не растворяют свою жвачку в дождевой воде, а прямо прикладывают к глазам. Ничего, впрочем, не меняется, потому что дождь все равно льет, как из ведра; он проникает в глаза и способствует попаданию целебного сока во все складки разъеденной слизистой оболочки.

Негры разрываются на части, они бегают от одного больного к другому, раздают листву, меняют примочки и под проливным дождем смеются своим добрым и заразительным смехом.

На смену недавнему бешеному рычанию приходят счастливые вздохи — подлинный благодарственный молебен. Не ко всем вернулось зрение, но стихли боли, и все позволяет надеяться, что полное исцеление не заставит себя ждать. Тот, кто был первым пациентом этих доморощенных врачей, с любопытством осматривает целебное растение и как будто узнает его.

— Мокун? — спрашивает он.

— Мокун, — отвечают оба негра.

— Но, если я не ошибаюсь, он убивает быков? Да, конечно. Вот здорово! Ведь это те самые листья, которыми Корнелис и Питер отравили быков своего дорогого братца. Я отлично слышал, как Одноглазый наказал этому субъекту, которого они зовут «Кайман — Пожиратель людей», набросать в крааль мокуна. Для быков! Ну и грязную штучку сыграли они с мастером Клаасом! Теперь он застрял в низине, выехать у него не на чем, а вода прибывает и прибывает. Он вполне может утонуть… Но, в конце концов, это его дело! Джентльмен не заслуживает сочувствия! Почему он не захотел честно войти в компанию с нами? Почему он заперся, как дурак, в этом доме на колесах и говорил, что весь клад заберет себе? Если он утонет, тем хуже для него, а мы избавимся от лишнего конкурента. Но все-таки интересно знать, что же это с нами-то приключилось? Уж нет ли и тут чьей-нибудь дьявольской проделки? Кстати, куда девались буры? И где миссионер? Уж не предали ли нас эти мошенники? Не перешли ли они к Клаасу?

Читатель видит, что этот человек не так уж ошибался: Корнелис, Питер и его преподобие действительно совершили черную измену в отношении всей их компании. Но жулики не перешли на сторону Клааса — у них было другое на уме.

А Клаас, увидев, что надвигается потоп, решил было вывести из фургона Эстер и госпожу де Вильрож и тем избавить их от неминуемой смерти. Но вода подымалась так быстро, что он просто не успел. Все менялось в этой открытой низменной местности на глазах, все преображалось. Тысячи мелких потоков прибывали со всех сторон, и вода сразу поднялась до осей фургона. Клаас ругался, увидев, что берега удаляются и удаляются и что спастись вплавь он не может, ибо всей его атлетической силы не хватит на борьбу с таким стремительным разливом.

Через несколько минут произошел сильный толчок — нечто вроде девятого вала, которого так боятся мореплаватели. Волна ударилась в стенки фургона, и они жалобно застонали. Крик ужаса вырвался у несчастных узниц. Их положение было тем более ужасно, что они сидели почти в полной темноте.

По необъяснимой случайности фургон не опрокинулся и не рассыпался под напором воды, он только медленно покачивался, как суденышко, оставленное на прибрежном песке и поднимаемое приливом. Никакого сомнения — фургон поплыл. Правда, плавал он тяжело, но ему уже не грозила опасность утонуть. И осадка у него была прекрасная, благодаря весу, в особенности благодаря осям и колесам, которые служили естественным балластом.

Клаас удивлялся, как мог бы удивляться только повешенный, если бы оборвалась веревка, на которой он болтался. Бандит вошел в свой закуток, неожиданно ставший баком, после того как фургон стал кораблем, и принялся изучать этот корабль. Сооружение было сколочено на вид грубо, но удивительно прочно, что делало честь предусмотрительности прежнего владельца. Остов из легких, но крепких досок был изнутри обит тонкой жестью, поверх которой были натянуты плетеные циновки. Две продольные балки образовывали как бы пояс судна и придавали ему устойчивость. Были приняты все меры к тому, чтобы обеспечить и полную водонепроницаемость, — все щели были хорошо законопачены. Как истинный дикарь, Клаас раньше не замечал, что предусмотрительное устройство фургона ограждает путешественников от опасности столь часто здесь происходящих гибельных наводнений. Бур видел только фургон как фургон — такой, в каких здесь разъезжают с первых дней колонизации.

— Ах, черт возьми, — воскликнул он, сразу успокоившись, — надо признаться, что мне все-таки везет в жизни! Люди, которые дали себе труд отравить быков, конечно, не предвидели, что фургон снимется с места благодаря такому двигателю, который не боится ни мухи цеце, ни листьев мокуна. Бедные мои быки! Вот их уносит течением. Какая радость для крокодилов! Да, а что с вояками, которых привели мои братья? Я не слышу криков. Уж не утонули ли они? Удивительная тишина!.. Впрочем, черт с ними. А я должен отсюда выбраться… Гроза успокаивается, дождь проходит, солнце начинает пригревать — вот как раз и подходящая минута, чтобы тронуться в путь. Правда, я не имею опыта, но раз уж я стал капитаном этого чудного корабля, то приведу его в тихую пристань. Надо только действовать энергично и осторожно. И прежде всего нужно иметь чем грести… Да вот хотя бы этим!..

К наполовину разрушенному забору течением прибивало вывороченные бурей деревья. Клаасу только оставалось выбрать достаточно ровную, длинную и крепкую ветвь. Отрубить ее и освободить от листьев было делом минуты. Лопастью послужила крышка ящика из-под бисквита. Гвозди и молоток нашлись.

Вода все еще прибывала, хотя буря кончилась. Еще немножко — и фургон поднимется выше забора. Клаас решил дождаться этой минуты, а пока принялся за еду, в чем его крепкий организм весьма нуждался.

А в это время разбитые усталостью, измученные голодом, истерзанные тревогой Альбер, Александр и Жозеф добежали до тех самых скал, где Клаас нарезал молочай. Ручей обратился в бурный поток, но место здесь неширокое, хотя быстрота течения и опасна.

— Вот где нам надо переправиться, — сказал Александр, — либо подождать, когда спадет вода.

— Переправимся сейчас, — предложил Альбер, у которого от волнения стучали зубы. — И надо не промочить патроны: они могут нам пригодиться.

— Я иду первым.

— Я за тобой.

— Подожди минуту. Видишь, плывет дерево, вырванное бурей? Оно все опутано лианами. Надо его поймать.

Александр бросился в воду, пырнул, чтобы попасть в более тихое течение, и снова появился метрах в тридцати. Он увидел, что дерево зацепилось за скалу, и вскрикнул от радости. Желая облегчить переправу своим товарищам и помочь им сохранить сухими их ружья и заряды, он вернулся, гребя одной рукой и держа в другой руке лиану, при помощи которой рассчитывал установить сообщение с противоположным берегом. Конец лианы был привязан достаточно крепко. Альбер и Жозеф, разгадав остроумную мысль своего друга, заблаговременно укрепили у себя на плечах карабины и патроны и перешли на противоположный берег, держась за импровизированный трос.

Вода лила с них ручьем, когда они пришли на бивуак, расположенный как раз позади тех скал, где еще недавно рос молочай. Тут французы попали в самую гущу слепцов, которые прозрели благодаря вмешательству двух негров и теперь возносили благодарственное молебствие. А негры тотчас заметили новоприбывших и испустили громкий и веселый крик, на который тотчас ответили три крика радости.

— Белые вожди!..

— Зуга! Ты? И бушмен!.. Славные наши товарищи!..

Они обменялись крепкими и сердечными рукопожатиями, более выразительными, чем всякие долгие речи.

Неожиданное появление двух помощников, силу и непоколебимую преданность которых они уже давно оценили, было для французов огромной поддержкой.

Нескольких слов французам было достаточно, чтобы посвятить негров в свои дела, и вот все устремляются к фургону, который мерно покачивается на воде.

Внезапно в нескольких шагах раздаются крики. Потрясая оружием, бежит группа европейцев, — человек пятьдесят, одетых как обычно одеваются на алмазных приисках. Во главе выступает человек, в котором французы тотчас узнают мастера Виля. Но французы слишком озабочены своими делами и не замечают, что их бывший спутник держится как-то странно. Они не успели оглянуться, как их окружили люди, вид которых не внушал ни малейшего доверия.

— Мастер Виль, — воскликнул Альбер, — мы оказали вам кое-какие услуги… Вы нам обязаны жизнью… Я обращаюсь к вашим чувствам… к вашему сердцу… Моя жена похищена бандитом… Она в нескольких шагах отсюда. В этом фургоне… Помогите нам спасти ее от смертельной опасности… вырвать из рук мерзавца, который держит ее в плену… Помогите, мастер Виль!

Полицейский кивает своему отряду, вытаскивает из-за пояса револьвер и спокойно процеживает сквозь зубы:

— Арестуйте этих трех человек!

Альбер, Александр и Жозеф ошеломлены, они окаменели, они не могут верить ни своим ушам, ни глазам. Грубое прикосновение возвращает их к действительности. Никаких сомнений: презренный полицейский пес изменил им… Почему? С какой целью?

Но не такие они люди, чтобы этак вот дать себя арестовать, как каких-нибудь жуликов, и не оказать сопротивления. Они бешено отбиваются, они катаются по земле, увлекая за собой каждый по нескольку человек, и пытаются, хотя и тщетно, вырваться. Напрасные усилия. Их связывают, грубо бросают на землю и лишают возможности сделать малейшее движение. У Альбера глаза наливаются кровью, пена выступает на губах, он рычит и кусает веревки, которые до крови стягивают ему руки. Ценой огромного усилия ему удается встать. Он бросает полубезумный взгляд в сторону реки и видит, что фургон медленно скользит по бурным волнам. Де Вильрож вскрикивает в последний раз и падает без чувств.

— Послушайте-ка, мерзавец, — кричит мастеру Вилю Александр, — что это за гнусное злоупотребление властью? Почему вы нас арестовали? Кто вы такой? В чем вы нас обвиняете?

— Я служу в колониальной полиции и прикомандирован к Нельсонс-Фонтейну. Я все время следил за вами. Никакого злоупотребления властью здесь нет, ибо мы находимся на земле ее величества королевы. Вы обвиняетесь в убийстве и грабеже, а эти двое — ваши сообщники… Вы ответите за это двойное преступление перед представителями британского правосудия. И по закону…

Александр хочет энергично протестовать, когда к Альберу, как бы для оказания ему помощи, подходит человек, одетый по-мексикански. Это тот самый, который помог Жозефу в его поединке с американцем Диком. Он дотрагивается до Жозефа и тихо говорит ему несколько слов по-испански. Каталонец вздрагивает и застывает в неподвижности. Но когда мексиканец снова склоняется над Альбером, все еще лежащим в обмороке, Жозеф, у которого неожиданный союзник перерезал веревки, быстро вскакивает, сбивает с ног людей Виля, стоящих у него поперек дороги, и бегом пускается в лес.

— Ко мне, Зуга! — громко кричит он. — Аваи! Аваи! Месье Александр, я свободен! Подожди ты у меня, английская собака, я еще с тебя шкуру спущу! А мадам Анна будет спасена.

Конец второй части

Часть третья ДРАМЫ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

ГЛАВА 1

Наводнение. — Его преподобие утратил всякий престиж. — Питер не доверяет грамотным людям. — Три негодяя изумлены. — Боксер. — Братья получают взбучку. — Незнакомец приводит их в чувство. — Корнелис и Питер находят себе хозяина. — Тревога. — Опять Сэм Смит. — История бандита. — Донос. — Пятьдесят ударов кнутом. — Как слон мстит крокодилу. — Муки его преподобия. — Загадка.

— Поправьте огонь, Питер. Я продрог до костей.

— Да, после бури и наводнения стало в самом деле свежо…

— Брр! Говорят, на родине наших предков, в Голландии, такая температура стоит шесть месяцев в году… Если это верно, я сто раз предпочитаю колонию.

— Правильно, Корнелис! Ох, и выпил бы я сейчас пинту горячего кап-бренди!..

Питер заворчал, закашлял, как бык, страдающий воспалением легких, поднялся, взял из приготовленного на ночь хвороста большую охапку и бросил в огонь. Смолистые ветки шумно затрещали, в темноте стали плясать языки пламени.

— Вы, по-видимому, хотите привлечь сюда всех белых и черных висельников, которые бродят поблизости! — сердито воскликнул его преподобие.

Он был в одном своем узком сюртучке и все же казался совершенно нечувствительным к промозглой сырости, которая окутывала их, как ледяной саван.

— Хотел бы я знать, кто может напасть на нас и с какой стороны? — угрюмо отозвался Корнелис. — Но все же мы дорого платим за свою безопасность. И все из-за вас! Мы попали в гнусное положение. Как дураки, поплелись за вами на эту узкую косу, потому что вы обещали найти какую-то точку, якобы отмеченную на вашей хваленой карте. А вы ровно ничего не нашли! Зато мы отрезаны от побережья и будем здесь торчать, пока не кончится наводнение.

— Я, что ли, виноват, если из трех акаций, обозначенных на карте, одна исчезла! Вы, я вижу, от жадности поглупели. Вместо того чтобы хныкать, вы бы лучше пораскинули мозгами, как нам отсюда выбраться и начать новые поиски, когда взойдет солнце.

— Довольно, старый мошенник! Какое право вы имеете давать нам советы и делать нам упреки?.. И нечего лазить в карман за револьвером! Вы пикнуть не успеете, как попадете к аллигаторам. Вот они плещутся! Об этом я сам позабочусь. Так и знайте!

— Вы?

— Да, я, черт вас возьми! Не знаю, что меня удерживает до сих пор!.. Как подумаю, что я имел глупость верить всем вашим небылицам, всему, что вы брехали об этой вашей грязной тряпке!.. Вы ее прячете, как святыню, будто по ней в самом деле можно найти клад, за которым мы гоняемся!..

— Корнелис прав, — согласился Питер. — Вы, европейцы, только о том и мечтаете, чтобы спекулировать на нашей шкуре, вы нас грабите и обираете… Да и вообще нельзя верить людям, которые знают грамоту.

— Правильно! — перебил его Корнелис. — На какого черта нужна грамота таким ребятам, как мы, с такими руками и ногами?

— На какого черта она нужна людям, которые умеют сразу найти верную дорогу для пули?..

— И для которых топор в тридцать фунтов все равно что соломинка!

— Взять хотя бы Клааса. Вот кто понимает толк в жизни!..

— И вместо того чтобы настраивать нас против брата, сеять среди нас раздоры и распылять наши силы, разве не было бы умней действовать всем сообща?

Его преподобие выслушивал упреки с полнейшей невозмутимостью. Он уставился на обоих буров своими стальными глазами и как будто собирался дать резкую отповедь.

Но позади него внезапно раздался взрыв смеха, и слова, которыми его преподобие рассчитывал испепелить бунтовщиков, застряли у него в горле.

Если бы внезапно появился вооруженный отряд негров или цапали дикие звери, трое белых не были бы захвачены врасплох, они сумели бы защищаться. Но раскат веселого смеха здесь, в этом месте и в это время, привел их в состояние, близкое к столбняку. В особенности были ошеломлены буры. Братьям сразу померещилось, что дело не обошлось без вмешательства сверхъестественной силы.

Что касается его преподобия, то он был чужд таких ребяческих слабостей, однако даже его охватило какое-то зловещее предчувствие, и, быть может, впервые в жизни он испытал страх.

Побороть этот страх его преподобие не успел — времени не хватило.

Под чьими-то резкими шагами захрустели ветки, и в полосе света возникла фигура человека высокого роста, одетого по-европейски и с тяжелым карабином за спиной. Едва увидев, что призрак имеет облик живого человека, братья-буры вскочили, точно их подбросило пружиной. Но, заметив, что человек этот один, они не сочли нужным взяться за оружие. Просто они опустили ему на плечи свои тяжелые руки, видимо ожидая, что, несмотря на свое атлетическое сложение, он согнется, как тростник.

В самом деле, Корнелис умел повалить быка, а для Питера было забавой остановить на бегу жеребца-трехлетку, схватив его за заднюю ногу. Но незнакомец оказался крепок, как железный столб. Белые дикари были изумлены и снова подумали, нет ли здесь все-таки сверхъестественной силы.

Однако человек, который стоял перед ними, явно был сделан из костей и плоти. Корнелис и Питер очень скоро в этом убедились. Незнакомец без видимых усилий высвободился, сложил руки на груди, моментально занял безупречную позицию для бокса, и тотчас его кулаки, выбрасываемые вперед с большим умением и непреодолимой силой, стали обрушиваться на Корнелиса и Питера, как молоты.

Корнелис, получив сильный удар в живот, простонал «ах!», всплеснул руками, шлепнулся, как туша, и растянулся во весь свой рост.

— Он и так одноглазый, не надо выбивать ему второй глаз, — пробормотал боксер.

Питер хотел сделать быстрый бросок в сторону, но не успел, получив такой удар по лбу, точно его хватили дубиной. У него сразу подкосились ноги, он вскрикнул и свалился на своего старшего брата, который все еще не мог очнуться.

А сам боксер оглядел эту живописную картинку и, как бы не замечая его преподобия, у которого зубы стучали от ужаса, сказал:

— Прекрасный двойной удар! Мой первый учитель Вильям Гаррисон был бы вполне доволен, если бы старый Колкрафт не оказал этому достойному человеку последнюю услугу в Ньюгейте.

Услышав имя Вильяма Гаррисона, его преподобие вскочил, как если бы у него над самым ухом выстрелили из револьвера.

— Вы сказали… Вильям… Гаррисон?..

— Молчать, мошенник! — строго оборвал его незнакомец. — Будешь говорить, когда тебя спросят. Отдай оружие!.. Живей!..

Его преподобие обезумел от страха и отдал свой револьвер.

— Так. Это не все. Мне нужна карта местности, о которой вы только что говорили.

— Но…

Его преподобие пытался протестовать, однако все его нахальство пропало, уступив силе.

— Живей, говорю! — понукал незнакомец. — Я никогда не повторяю своих приказаний два раза.

Проповедник, трясясь всем телом, отдал карту.

— Так… Пока довольно, — сказал незнакомец. Видя, что буры все еще лежат неподвижно, он прибавил: — Надо привести их в чувство. Чего они валяются, как телята?

Но его преподобие был слишком ошеломлен и не понял, чего от него хотят.

— Ну-ка, нечего ломаться! — крикнул ученик Вильяма Гаррисона. — Ты ведь знаешь, как действуют в таких случаях на золотых приисках. Чем проще, тем лучше… Не бойся, они живы! Я убиваю кулаком, только когда хочу этого. Расстегни им куртки. И рубашки… Раскрой грудь… А теперь возьми головню и нажми… крепче… так, чтобы прожгло шкуру.

Раздалось шипение, послышался тошнотворный запах обожженного мяса, но Корнелиса и Питера этот лечебный прием вернул к жизни, и они стали выть и рычать как одержимые.

— Вот и хорошо! — с саркастическим смехом сказал боксер. — А теперь встать! И избавьте меня от вашего пения! Иначе я вам быстро заткну глотки!..

Корнелис и Питер были подавлены, укрощены и, превозмогая страшную боль от ожога, сразу покорно замолчали. События развернулись с такой быстротой, удары, которые посыпались на братьев, были до такой степени сильны, что мозги у буров уже не работали, да и дышать им было трудно.

Они медленно отодвинулись один от другого, мутными глазами взглянули на костер и тяжело, как пьяные, сели.

— Даю честное слово, — ворчал Корнелис, — у меня такое ощущение, точно меня ударил ногой мой пегий конек Клейнбой.

— А мне все кажется, — бормотал Питер, — что мне на голову свалилось бревно в сто фунтов весом.

— Между тем вы получили только по одному разу кулаком от вашего покорного слуги, — насмешливо и вызывающе заявил грозный драчун. — Ну ладно, будет, вставайте! Нам надо поговорить. И главное, пусть вам не вздумается протянуть лапы к вашим уважаемым ружьям, иначе вам придется проглотить то, что лежит у меня в карабине, в обоих стволах.

Буры были унижены и еще больше огорошены этой самоуверенностью незнакомца, которую подкрепляла столь внушительная физическая сила. Они встали, и движения их были подобны неловким движениям лошади, которую впервые загнали в оглобли.

— А теперь слушайте меня, — сказал незнакомец. — Само собой разумеется, отныне вы находитесь в полном моем подчинении. Я вам кое-что показал. Это был лишь слабый образец… Признаю, я был немного резок, но иначе невозможно. И наконец, так мне захотелось. К тому же для ваших мозгов это было более понятно, чем длинные речи.

Корнелис и Питер издали ворчание, которое в крайнем случае могло сойти за выражение согласия.

— Я буду приказывать, а вы будете беспрекословно исполнять. Потому что я сильней. А также умней. Будете мне принадлежать телом и душой в течение некоторого времени. Надеюсь, оно не будет продолжительным. Залогом вашей преданности будет ваша жизнь и в еще большей мере — ваша личная заинтересованность.

Обе скотские физиономии несколько прояснились, а Питер, несмотря на синеватое вздутие, которое появилось у него на лице, даже попытался улыбнуться.

— Договоримся, сэр, — сказал он. — Правда, рука у вас тяжелая, но ваши речи — золото.

— Алмазы, хотите вы сказать, приятель!..

— Простите мое любопытство: вы тоже думаете найти сокровища кафрских королей?

Ораторский прием Питера, осторожность, с которой он задал интересовавший его вопрос, доказывали, что неотесанный чурбан стал менее грубым.

А незнакомец ответил со снисходительным высокомерием:

— Я не только думаю, но беру вас обоих в помощники. Добычу я поделю с вами по вашим заслугам и по своему усмотрению. Но вы вполне можете положиться на мою щедрость.

— Идет! По рукам! — воскликнули оба гиганта и протянули руки.

— Прочь лапы, ребята! — резко оборвал их незнакомец. — Не люблю фамильярностей!

Позади легкой зеленой изгороди, которая их окружала, послышался какой-то плеск.

Незнакомец напряг слух, стараясь определить источник этих неожиданных звуков.

— Это вас зовут Питер? — обратился он к тому из двух буров, у которого был рубец наподобие пробора.

— Да, джентльмен.

— Возьмите ваше ружье, дойдите до реки и тщательно осмотрите местность. Если увидите что-нибудь подозрительное, стреляйте и немедленно возвращайтесь. Было бы, право, слишком глупо с нашей стороны дать себя застигнуть врасплох, как я вас застиг только что. Кстати, пирога, на которой я прибыл, привязана к коряге по ту сторону островка. Посмотрите, на месте ли она. Ступайте!

Питер схватил ружье и скрылся в зарослях.

Он вернулся примерно через четверть часа. Корнелис стоял перед их новым хозяином, а лжемиссионер сидел на земле и смотрел по сторонам, как волк, попавший в капкан.

— Все спокойно, сэр, — доложил Питер. — Пирога на месте. Что касается шума, который мы слышали, то я думаю, что виноваты два каймана, попавшие на отмель. Они скрылись, когда увидели меня.

— Так. Они, однако, любопытны, эти кайманы. Надо будет понаблюдать за ними. Я только что сказал вам, что скоро мы завладеем кладом и разделим его на три части.

— Ваша милость хотела сказать на четыре… Это много…

— Моя милость хотела сказать на три. Так она и сказала. Группа состоит из трех человек. Кое-кто из здесь присутствующих в дележе участвовать не будет…

Лжемиссионер быстро поднял голову.

— Я имею в виду, — пояснил незнакомец, — эту личность, которую вы зовете «ваше преподобие». У него есть другое имя. Не так ли, Джемс Виллис?

— Пощади! Смилуйся, Сэм, не убивай меня!

— Молчать, когда я говорю! Ты меня не узнал, когда я перевозил тебя и твоего дружка на островок у большого водопада? Правда, я сам позаботился об этом, закрыв себе лицо. Была минута, мне хотелось раскроить тебе череп. Но я решил отложить это до другого раза. Я надеялся еще повстречаться с тобой. И хорошо сделал, потому что вот забрал у тебя карту, которую ты так тщательно прятал. А уж с картой в руках я разыщу клад непременно.

— Как? Карта у вас, сэр? — с удивлением воскликнул Корнелис. — Стало быть, ваша милость грамотны?

— Корнелис, вы задаете слишком много вопросов. Я этого не люблю. У вас всего один глаз, но вы еще сохранили оба уха. Раскройте их и слушайте хорошенько, что я говорю. Да, черт возьми, карта местности, составленная английским миссионером, у меня. Не так уж трудно было догадаться, что этот жулик держит ее у себя в кармане: вы сами орали об этом, как цапли. Так вот, ребята, слушайте меня и не перебивайте…

Он обратился к лжемиссионеру:

— Займемся тобой, Джемс Виллис. Мы-то ведь старые знакомые, не так ли? Ты отлично помнишь тот день, когда мы встретились впервые. Я был матросом на клипере[150] «Аделаида», который разбился о подводные скалы в проливе Торреса. Судно, шедшее под голландским флагом, сняло со скалы трех оставшихся в живых. Они умирали от голода. Я был один из них. Не раз приходило мне в голову, что уже лучше бы мои кости высохли и валялись где-нибудь среди камней, чем вести страшную жизнь, какую я веду с тех пор. Но что сделано, то сделано. Люди, которые нас спасли, оказались просто-напросто пиратами. Они грабили австралийское побережье. Ты это отлично знаешь, потому что ты был одним из хозяев предприятия. Я нисколько не упрекаю тебя в том, что ты заставил меня наняться к твоим головорезам. Я мог не соглашаться и не слезать со скалы. Но я был молод, мне хотелось жить… И наконец, было во мне, вероятно, что-то и от рождения, благодаря чему я стал Сэмом Смитом…

Едва было названо это грозное имя, буры затряслись.

— Одно слово, джентльмен, — почти робко попросил Корнелис.

Смит кивнул головой, как бы разрешая ему говорить.

— Мы знаем ваше имя и вашу славу и должны вам покаяться: у нас есть враг, он француз, и однажды мы пытались взвалить на него ответственность за ваши дела.

— Да. Я знаю. Наше удивительное сходство не раз навлекало на него неприятности.

— Сэр, нам больше не о чем говорить. Для нас ваше имя — лучшая гарантия. Располагайте нами. Мы вам принадлежим телом и душой. Верно, Питер?

— Верно, — ответил тот.

— Джентльмену незачем было убивать нас. Достаточно было назвать свое имя.

— Ладно. Давайте дальше, — нетерпеливо перебил его Смит. — Ты меня слышишь, я надеюсь, Джемс Виллис? В твоем приятном кругу я снова встретил моего бывшего боцмана. У вас он был возведен в ранг помощника капитана. Вильям без труда заставил меня отбросить последние колебания. Я следовал его примеру и слушался твоих советов. Благодаря этому я скоро стал законченным негодяем. Однако наша компания распалась. Вышла неприятность, какие часто случаются; одни были перебиты в горячей схватке с матросами какого-то крейсера, других повесили, остальных угнали на Тасманию. Что касается меня, то я успел бежать. С тех пор я делал в жизни все, кроме добра. Бывший пират стал грабителем. Несколько лет я был грозой золотоискателей в Австралии. Но меня загребла колониальная полиция, и мы с тобой повстречались в Хоббарт-Тоуне, на каторге. Однако люди нашего склада не умеют долго оставаться под охраной тюремщиков. Мы решили бежать. Ты был душой заговора. Все было подготовлено. Нам предстояло вот-вот вырваться на свободу. Но какой-то мерзавец нас выдал. Я получил пятьдесят ударов кнутом. Должно быть, я живуч, если уцелел, потому что палач меня не щадил. Но всякий раз, как кнут вырывал у меня кусок мяса, я клялся найти того гнусного мерзавца, из-за которого мне пришлось вернуться на каторгу да еще вынести такую страшную порку. Предателя сначала перевели в другую тюрьму, а затем помиловали. Это его и разоблачило в глазах всех его жертв. Два года я прожил за решеткой, но жил я только ради мести. Наконец мне все-таки удалось бежать. Очень трудно удержать в клетке таких зверей, как я. Я обошел всю Австралию и всюду сеял ужас: я искал моего врага, я искал его со всем упрямством неутоленной ненависти. Но тщетно! Жулик точно сквозь землю провалился. Прошли годы, я вернулся в Европу и обшарил весь уголовный мир, все подонки. Опять тщетно. Я так и вернулся в Австралию, ничего не добившись. Я уже стал отчаиваться. Мне даже приходило в голову, что эта личность отдала наконец душу черту, как вдруг я нашел след в Капской колонии. Меня, знаете, трудно удивить, но, увидев его в облике миссионера-проповедника, я остолбенел. Однако я не ошибался, это был он. Чучело, которое в Западном Грикаленде гнусавило чернокожим евангельские проповеди, было моим старым товарищем по каторге, тем самым предателем, который меня выдал. Это был Джемс Виллис.

— Пощади!.. Пощади!.. — заикаясь, бормотал лжемиссионер, совершенно обезумев от страха.

А Смит невозмутимо продолжал свою речь. Его волнение проявлялось разве только в том, что он подчеркивал некоторые отдельные слова:

— Теперь ты умрешь… медленно… в одиночестве… От жажды… от голода… Насекомые перегрызут твою шкуру… Черви будут жрать тебя живьем… Солнце выжжет тебе глаза… Мозги будутвариться у тебя в черепе; ты будешь звать смерть, но она не станет торопиться… Ты ведь знаешь, Джемс Виллис, как слон мстит своему вечному и беспощадному врагу — крокодилу. Он хватает его хоботом, уносит в уединенное место и крепко-накрепко втыкает его между двух половинок треснувшего дерева. Потом он спокойно уходит, предоставив своему врагу медленно погибать. Именно такую пытку я приберег для тебя.

С этими словами Смит спокойно размотал свой длинный пояс из красной шерсти, разорвал на три куска и сказал Корнелису:

— Возьмите этого мерзавца. И смотрите, как бы он вас не оцарапал и не искусал. Это животное ядовитое…

Десять пальцев Смита заткнули миссионеру рот, и, как тот ни дергался, ни рвался и ни брыкался, все-таки он потерял возможность сделать малейшее движение. Сэм очень ловко и быстро связал ему руки и ноги и воткнул в рот кляп, который позволял дышать, по заглушал крики. Затем он поднял миссионера с такой легкостью, как если бы это был ребенок, взгромоздил на расколотое дерево, стоявшее неподалеку от костра, и плотно втиснул между двумя половинками ствола.

— Прощай, Джемс Виллис! — с насмешкой сказал он напоследок. — Покайся, если можешь. А мы, ребята, займемся нашими делами. Идем!

Какие ни были скоты Корнелис и Питер, но и на них эта свирепая расправа произвела сильное впечатление. Они собирались покорно пойти за своим грозным компаньоном, но тот круто остановился.

— Опять это странное плескание! Подозрительно! За нами следят. И не кайманы… Разве только они почуяли свежее мясо. Идем!

Все трое прошли к берегу и отчетливо увидели две черные полосы, покачивавшиеся в воде на лунной дорожке. Полосы были гладкие, отполированные, как зеркало, и имели метра три в длину каждая. Это могли быть два древесных ствола, это могли быть и спины крупных земноводных. Они тихо покачивались одна позади другой, на одной линии, как если бы первая вела вторую на буксире, оставляя на воде еле заметные круги.

Смит быстро вскинул ружье и выстрелил. Пуля попала в один из загадочных предметов, раздался сухой звук, и даже опытное ухо не могло бы определить, ударилась ли пуля в бревно или в роговое вещество, из которого состоит щит каймана.

Сэм и его спутники были на мгновение ослеплены вспышкой и окружены густым дымом, так что больше стрелять пока не могли. Странное дело: оба плававших предмета быстро отступили с характерным шумом, напоминающим всплески весла, какой производят перепончатые лапы каймана. Они мгновенно скрылись в тени деревьев, окаймлявших берег.

— Аллигаторы, — тихо сказал Питер, когда снова воцарилась тишина.

— Они не нырнули, — заметил Смит и, несмотря на все свое самообладание, не смог скрыть известную тревогу.

— Но если они не нырнули, — сказал Корнелис, — значит, они бегут прямо на берег. У вас есть лодка, сэр, — давайте поторопимся. Быть может, мы еще поспеем вовремя.

— Вы правы!

Они быстро пробежали мимо его преподобия, который хрипел от бешенства, и даже не удостоили его взглядом. Сэм Смит взял в руки лиану, которой лодка была привязана к коряге, потянул и отчаянно выругался: лиана поддавалась слишком легко. Пирога исчезла. В руке Смита остался лишь небольшой обрывок.

Несмотря на всю опытность, ни Смит, ни буры и догадаться не могли, чему следует приписать этот загадочный случай, который лишал их единственного средства передвижения и заставлял сидеть на островке, пока не спадет вода.

ГЛАВА 2

Самосуд. — Закон Линча. — Вору прощения нет. — Судебное заседание в лесной чаще. — Два честных француза на скамье подсудимых. — Еще одна подлость мастера Виля. — Оба друга впервые узнают об убийстве торговца в Нельсонс-Фонтейне. — Кого повесят? — Верный способ заставить свидетеля давать показания. — Медальон Альбера. — Никакой отсрочки. — Приговор окончательный, обжалованию не подлежит. — Печальный конец палача-любителя.

— Позвольте, все это надо установить точно. Кто он, этот человек: вор или просто убийца?

— Я без колебаний обвиняю его и в том и в другом.

— Какие у вас доказательства? На основании чего строите вы такое предположение?

— Не предположение, а уверенность.

— Посмотрим. Разберемся. Мы судьи, а не враги, и мы хотим рассмотреть доводы обвинения и доводы защиты без всякой предвзятости. Приговор мы выносим страшный, обжалованию он не подлежит, осужденного казнят тут же, сию же минуту. Вот мы и хотим все знать, чтобы решать дело по чести и совести. Людей, которые судят по закону судьи Линча, слишком часто и — признаю это — не без оснований обвиняют в том, что они бывают ослеплены страстью, что они злоупотребляют своим положением и, осуждая невиновных, совершают непоправимые ошибки. Мы, конечно, имеем право быть непреклонными, но лишь тогда, когда мы справедливы. Не так ли, джентльмены?

Рокот одобрения встретил эти мудрые слова, раздались рукоплескания.

— Вы все единогласно доверили мне роль председателя суда. Я хочу быть на высоте этой трудной задачи и выполнить ее без малодушия и не поддаваясь страстям. Скажите же мне, обвинитель, на чем основана ваша уверенность в виновности обвиняемого?

— Я должен сделать одно замечание, джентльмены. И весьма серьезное. Мы находимся на территории ее величества королевы. Британский флаг развевается над…

— К чему вы клоните?..

— А вот к чему: я должностное лицо, назначенное лордом губернатором, и не могу признать законности вашего так называемого суда.

— Неужели?

— Конечно. Большинство из вас работает на алмазном прииске; иными словами, вы простые граждане и, стало быть, не можете сами, по одному своему желанию, выполнять обязанности судей.

— Продолжайте, — холодно сказал председатель.

— Именем закона я требую передачи обвиняемого и его сообщника мне, дабы они были препровождены в ближайший город и там предстали перед судом, который разберет их дело по закону.

Это требование вызвало целую бурю. Поднялись крики и проклятия, со всех сторон послышались протесты, и к тому же на языке, далеком от языка Евангелия.

Председатель дал буре улечься и, не теряя спокойствия, заявил:

— Вы требуете именем закона передачи вам обоих арестованных? В таком случае надо было вам самому поймать их именем закона и не обращаться к нам. В настоящий момент они вам больше не принадлежат. Ибо одно из двух: либо они виновны и, стало быть, представляют опасность для нашего прииска, тогда надо от них избавиться. Либо они невиновны и нам нечего их бояться. В этом случае каждый братски протянет им руку, вместо того чтобы поднять ее за их повешение.

— Но неужели вы не знаете, что, едва убийство раскрылось, я пустился за этими людьми по пятам? В течение долгого времени я пренебрегал усталостью, жарой, жаждой, голодом, и все это — чтобы не отставать от них ни на шаг, следить за ними всюду и в конце концов заставить их искупить свою вину.

— Все это доказывает, что вы дельный и усердный сыщик. Но вам за это платят жалованье. Вы только выполнили ваш долг. Чего же вы еще хотите? Дайте я вам сам скажу. Вы человек честолюбивый, и вам хочется продвинуться по службе. А для этого вы думаете использовать совершившееся преступление, то есть кровь, пролитую каким-то негодяем. Я вас хорошенько раскусил, полицейский! И тем хуже для вас. Мы не можем входить в рассмотрение мелочных вопросов личного порядка. Мы сами, по собственной своей воле, назначили суд, и дело это мы сами разберем. Уж как вам угодно! Если виновность обвиняемых будет доказана, вы будете вполне вознаграждены. Всякий труд достоин награды. Если, наоборот, они сумеют оправдаться, вам всыплют тридцать штук кнутом, потому что нельзя безнаказанно морочить голову таким занятым людям, как мы. Слава богу, у нас есть что делать…

— Ладно, — в бешенстве сказал полицейский, — больше я говорить не буду. Категорически отказываюсь участвовать в судебных прениях.

— Чудесно! Но так как никто не имеет нрава насмехаться над судом Линча, то я начну с того, что прикажу пороть вас кнутом до тех самых пор, пока вы сочтете возможным нарушить свой обет молчания. Если ваш язык все еще не развяжется, то это кончится для вас плохо: вы будете повешены. Я прикажу… А вы, господа, извольте сесть. Пока вы только обвиняемые, но, быть может, вы ни в чем не виноваты.

Эти слова, одновременно вежливые и твердые, произвели на присутствующих гораздо более сильное впечатление, чем громкие окрики и трескучие фразы, обычно раздающиеся в залах судебных заседаний у цивилизованных народов. Кроме того, время, место, сама внешность председателя, присяжных и обвиняемых — все делало эту картину необычной и дикой.

Темная ночь. Штук двадцать факелов, поставленных полукругом, бросали красные блики и освещали фантастическим светом нижние ветви исполинского баньяна, похожие на крепления зеленого купола. Обнажив головы, стояли люди с прииска Виктория в живописных рабочих лохмотьях: неописуемая смесь пледов, красных рубашек, пончо и курток. Лица были обожжены солнцем, мускулы — как канаты, загорелые груди. Англичане, перуанцы, немцы, мексиканцы, ирландцы, аргентинцы, австралийцы, испанцы, даже китайцы братски смешались в общей массе. Забыв на минуту всякое национальное соперничество, всякую личную конкуренцию, забыв жадность, которая их снедает, забыв свой тяжкий труд, они все слушали строгую речь председателя и понимали — быть может, впервые в жизни, — что несложная судебная процедура, установленная судьей Джоном Линчем, не всегда является кровавым пиршеством, бешеной жаждой смертоубийства, веселой пляской вокруг виселицы.

Энергичные лица, на которые наложили свою печать лишения и тяжелый труд, отражали самые разнообразные переживания; глаза, изъеденные тонкой приисковой пылью, останавливались то на подсудимых, то на председателе. А председатель сидел прямо против них на огромном пне, прислонившись спиной к стволу баньяна.

Это был мужчина лет сорока, с высоким лбом; его помятое, но все же красивое лицо заросло густой черной бородой, в которой серебрилась седина. Никто не знает его имени. Его зовут Инженер, вероятно, потому, что он человек широко образованный и на своем участке проявил большое знание техники. Должно быть, он пользуется большим доверием, раз товарищи по работе возложили на него такие опасные обязанности, с которыми он, впрочем, справляется тактично, но твердо.

Справа от него стоял мастер Виль, — читатель его узнал. Виль стоял вытянувшись во весь свой высокий рост и храбрился, несмотря на полученную головомойку и на страшную опасность, которая над ним нависла.

Наконец, слева Стояли Альбер де Вильрож и Александр Шони. Несмотря на все, чем этот подлец Виль был им обязан, он смеет возводить на них ложное обвинение! Они грустны, но держатся гордо, без вызова, но и без приниженности, и производят самое выгодное впечатление на всех этих деклассированных людей, видавших виды и знающих, что такое мужество.

Альбер, снедаемый тревогой, кажется безучастным к тому, что происходит вокруг. Мысленно он рядом со своей любимой, с которой неумолимый рок разлучил его именно тогда, когда она особенно нуждалась в защите.

Однако де Вильрож не теряет надежды. Он помнит, что Жозеф свободен, — Жозеф, на ловкость и преданность которого он вполне полагается. Главное — вырваться. Он делает над собой усилие, и ему кое-как удается совладать со своей тревогой.

К счастью, тут Александр, который чувствует себя так же свободно, как если бы находился в Париже, в каком-нибудь салоне. Он скорее кажется зрителем, чем действующим лицом, для которого развязка драмы может оказаться роковой, и спокойно ожидает возможности отвечать на вопросы. Положение нисколько не кажется ему безвыходным. Напротив, публика ведет себя пристойно, что случается редко. Совершенно необычно, чтобы судебное разбирательство обходилось без криков, без брани и без драк между сторонниками и противниками обвиняемых. Это тем более удивительно, что народ-то все собрался отчаянный.

— Я спросил только что, — строгим голосом продолжал председатель, — имеем ли мы дело с кражей или просто с убийством. Сейчас я объяснюсь. Наш город только еще организуется, и все мы стараемся прежде всего оградить право собственности, даже если для этого придется применять меры совершенно исключительные. Мы приговариваем к смерти за воровство, однако нам пока нечего заниматься убийствами, которые, к сожалению, слишком часто происходят в драках.

— Этого еще не хватало! — заметил какой-то янки, который сидел и обстругивал кусок дерева. — Разве дуэль не существует у большинства цивилизованных народов? Мы затеваем драки во время игры или когда напиваемся, то есть каждый день. Мы никому не причиняем никакого зла, а что касается наших собственных шкур, то мы вправе протыкать их сколько нам угодно. Не так ли, джентльмены?

Циничный выпад был покрыт взрывом смеха, который ясно показывал умонастроение публики.

— Я отлично вижу, — продолжал янки, — куда гнет уважаемый председатель. Может случиться, что кто-нибудь из нас вздумает упрекнуть этих двух джентльменов в том, что они в свое время покинули прииск немножко неожиданно, я бы сказал — немножко внезапно. Черт побери! У нас еще не у всех зажили рубцы, которые мы от них получили. Я уж не говорю о моем компаньоне, о покойном Дике, который получил такой миленький удар навахой. Что ж, ничего не скажешь, игра была честная. Они палили в нас из ружья, они обрушили на нас стенку конюшни в краале, они выпустили на нас табун взбесившихся лошадей и топтали нас копытами. Но, я повторяю, все это была честная игра… Как они отступали! Я бы отдал мой алмазный участок за то, чтобы быть с ними! Тем более что ведь все мы ошибались. Как это мы оказались такими дураками? Как мы могли поверить этим неотесанным бурам, которые из кожи лезли, чтобы заставить нас принять этого джентльмена за Смита?

— Верно! Верно! — воскликнуло не менее двадцати голосов на самых разнообразных языках.

— Мы потом видели Сэма Смита и признаем свою ошибку!.. Джентльмен спасся чудом. Это нас научит быть в другой раз поосторожнее.

— Вы правы, — с ненавистью заметил мастер Виль. Он вспомнил угрозу председателя и нарушил наконец свое молчание. — Но одно дело — всеми средствами защищать свою жизнь, и совсем другое дело — подло убить ночью безобидного старика, чтобы забрать у него его добро…

Александр пожал плечами и презрительно улыбнулся.

— Джентльмены, — продолжал полицейский, — многие из вас находились на прииске в Нельсонс-Фонтейне, когда произошло это ужасное преступление. Убитый провел там всего несколько дней, когда неизвестно откуда появились два француза. Один из них удрал, второй сидит сейчас рядом с главным обвиняемым. А этот главный обвиняемый работал на прииске, и, когда мы его арестовали, все его узнали. У него была довольно долгая беседа с теми двумя французами, а затем, когда стемнело, они отправились к торговцу в фургон, в котором тот проживал со своей дочерью. Поводом была продажа участка. Покупатель уплатил деньги, и три француза тотчас скрылись. А наутро торговец был найден плавающим в луже крови. Его дочь и прислуга лежали связанные в глубине фургона, касса была взломана, товары валялись в беспорядке.

Ни Альбер, ни Александр не поддерживали с Нельсонс-Фонтейном никакой связи после своего отъезда и, естественно, ничего не знали об убийстве. Когда их схватили люди, которыми руководил мастер Виль, и выяснилось, что Виль — полицейский и что он обвиняет их в убийстве и грабеже, Александр подумал, что ему придется отвечать за злодейства Сэма Смита. Когда же его личность была установлена людьми, которые его знали, он надеялся быстро распутать недоразумение и доказать, что его еще раз приняли за Смита.

Но полицейский уверенно говорил о преступлении, которое было совершено, когда Смита в Алмазном крае не было. Дело чрезвычайно осложнялось. Над Александром Шони нависла страшная опасность.

Несмотря на все свое обычное самообладание, Александр затрясся и воскликнул сдавленным голосом:

— Убит?! Торговец из Нельсонс-Фонтейна?

— Да, господин француз! Убит за несколько часов до того, как вы так поспешно скрылись с обоими вашими приятелями. Вы поступили довольно-таки неумно. Надо было по крайней мере переждать несколько дней, тогда на вас не пало бы подозрение. Но из всего населения прииска только вы одни скрылись и пытались замести следы. Должно быть, вы имели серьезные основания…

Александр и Альбер были ошеломлены и не знали, что ответить. Но их молчание, их тревога произвели неблагоприятное впечатление на собравшихся, которые до сих пор были расположены в их пользу.

— Но это еще не все! — с торжествующим видом провозгласил мастер Виль. — Как преступники ни хитры, а обо всем они подумать не могут. И часто бывает, что, поспешно покидая место преступления, они оставляют неопровержимые улики. Вот, господин председатель, возьмите эту вещицу. Предъявите ее этим двум джентльменам и спросите их, не знают ли они случайно ее происхождения…

С этими словами Виль передал председателю золотой медальон, на котором еще висели два кусочка оборвавшейся золотой цепочки.

Альбер не мог сдержать возгласа изумления. Он схватил медальон, торопливо раскрыл его и крикнул:

— Мой медальон!

Затем он стал рассматривать дорогое его сердцу изображение. Несколько слов мастера Виля вернули его к действительности. На лице полицейского играла злорадная улыбка.

— Итак, — обратился он к председателю, — джентльмен признает, что медальон принадлежит ему. Он даже знает секретный замочек, и ему знакомо лицо особы, которое здесь изображено. Так вот, знаете ли вы, где и когда я нашел этот медальон? Наутро после убийства, в нескольких дюймах от трупа. Вам хотелось доказательств? Вот они! Теперь судите этих людей и вынесите им приговор по совести и разумению!..

Ловкий ход мастера Виля произвел впечатление. Как ни были шатки улики, виновность обвиняемых уже не представляла для публики никакого сомнения.

— Тише, джентльмены, — сказал председатель.

Он был подавлен этой сценой, но, как человек более устойчивый, чем все остальные, еще не считал, что обвиняемые виновны.

— Что ж, господа, защищайтесь! — воскликнул он, поворачиваясь в их сторону. — Вы принадлежите к народу великодушному. Такие гнусные преступления не во французских нравах. Я люблю и уважаю французов, я знаю Францию, я преданно служил ей в мрачные годы нашествия[151]. Я видел, как французы защищали свое отечество. Я видел, с каким мужеством французы дрались и с какой гордостью они переносили свое печальное поражение. Нет, честность всегда скажется!.. Еще раз говорю вам — защищайтесь, господа. Вас просит об этом собрат по оружию, ирландец, потерявший свою родину…

— Да посмотрите мне хорошенько в лицо! — воскликнул Александр дрожащим от негодования голосом. — Все вы кричите: «Смерть! Смерть!» Вы слепо верите этому презренному полицейскому. А мы его кормили, помогали ему, несколько раз спасали его от смерти. Похож я на грабителя и убийцу? Мы с вами были товарищами по работе. Заметили ли вы хоть что-нибудь предосудительное в моем поведении, когда я жил среди вас? Разве я не был добрым товарищем? Разве сами вы не признавали этого вслух? Разве человек с безупречным прошлым, как я, может этак вот, ни с того ни с сего стать грабителем и убийцей? И наконец, разве мои слова стоят меньше, чем слова этой подозрительной личности, которая якобы принадлежит к колониальной полиции, но пока еще ничем этого не доказала? Почему мы должны верить, что этот медальон, принадлежащий моему другу, действительно был найден рядом с жертвой загадочного преступления? А разве вы не могли его украсть у нас или по крайней мере найти, когда вы жили с нами?

Публика с лихорадочным любопытством ждала, что ответит мастер Виль на эти горячие слова.

И тот заговорил своим фальшивым голосом:

— Обвиняемый сказал вам: «Разве я похож на грабителя и убийцу?» На этот ребяческий довод я отвечаю: да! Разве вы сами не приняли его за Сэма Смита, за грабителя, одно имя которого наводит ужас в Австралии и в Африке? А что касается моей личности, которую обвиняемый считает подозрительной, то всякий, кто помнит его по Нельсонс-Фонтейну, помнит и меня, потому что все меня видели за исполнением моих служебных обязанностей.

— Верно! — воскликнул американец. — Я тем более хорошо вас помню, что однажды вам вздумалось захватить и меня, как какого-нибудь жулика, и я очень мило вышиб вам зуб.

— Нет худа без добра, — философски ответил мастер Виль, — ибо благодаря этой неприятности нельзя больше говорить, что я кого-нибудь обманываю насчет моего служебного положения!

— Ничего себе положение! — буркнул янки.

— Я не поменяюсь с этими двумя французами.

— Гм!.. Да и я не поменяюсь. От них чертовски пахнет веревкой.

— Но вы все-таки не думаете совершить подобную несправедливость! — снова воскликнул Александр. — Во всякое другое время мы бы пошли на смерть без сожаления, но сегодня нам надо жить!

— Да! — зарычал Альбер. — Жить! Еще несколько дней, хотя бы несколько часов.

— Позвольте мне, джентльмены, обратиться к вашей совести, — сказал Александр. — Мой друг очень тяжело пострадал. У него похитили жену, и она молит его о помощи. Дайте нам отсрочку. Несколько дней. А потом, когда мы отмстим за нее и несчастная молодая женщина получит свободу, мы сами придем к вам и отдадим себя в ваши руки. Быть может, мы будем располагать какими-нибудь доказательствами нашей невиновности. Даю вам слово француза и дворянина.

Несколько человек были тронуты, послышались возгласы: «Браво!» Но подавляющее большинство разразилось грубым хохотом: люди не поняли, сколько величия и самоотверженности было в предложении Александра Шони. Кроме того, вообще взяла верх обычная жестокая грубость этих людей: им хотелось видеть повешение. Им было вполне безразлично, кого повесят: полицейского или французов. Но раз уж полицейскому удалось выдернуть голову из петли, то доставить публике развлечение должны французы.

Председатель был убежден в невиновности Альбера и Александра, но ясно видел, что их дело плохо. Однако он попытался добиться для них отсрочки, хотя бы самой непродолжительной: в душе Инженер надеялся, что произойдет какое-нибудь неожиданное событие, которое переменит обстановку.

— Джентльмены, — сказал он, когда ему удалось водворить тишину, — позвольте мне сказать кое-что. Я хочу кратко подвести итоги. По-моему, дело нуждается в дополнительном расследовании. Вы не можете составить себе полное и твердое убеждение…

— Можем! Можем! Французы виновны! Пусть их повесят! Сейчас же!

— Завтра!

— Неизвестно, что будет завтра!

— Сию минуту!

— Веревка! У вас есть веревка?

— Да, да, веревка!

— Кто полезет на баньян? Вот готовая виселица!..

— Я! Я полезу!

— Нет, я!

Несколько человек бросились к дереву, расталкивая председателя и присяжных.

Американец подставил спину, и один из его приятелей смог взобраться на дерево.

А другие тем временем схватили Альбера и Александра. Те отбивались со всей силой отчаяния и каждый раз отшвыривали по нескольку человек, которые яростно орали и вопили. Но линчевателей было много, а французов всего двое.

— Давайте веревку! — кричал молодец, взобравшийся на дерево. Он очень добивался чести приготовить виселицу.

— Держи! — кричали ему снизу.

Тот уже протянул руку, чтобы поймать веревку, когда все увидели, что он внезапно схватился за горло. Он кричал и делал усилия, чтобы удержаться, но завертелся и тяжело грохнулся на землю.

Крик ужаса вырвался у его товарищей, когда они увидели, что змея сине-стального цвета обвивает его своими кольцами, как металлическим тросом, и впивается в него всей своей отвратительной широко раскрытой пастью.

И в ту же минуту из листвы огромного дерева послышалось шипение разъяренных пикаколу.

ГЛАВА 3

Нашествие змей. — Паника. — Крокодилы на охоте. — Опять вместе. — Ужас мастера Виля. — Жозеф говорит, что он «учится на крокодила». — Обычай бакуэнов. — Таланты Зуги. — На реке. — Жозеф угнал у Смита пирогу — теперь они поквитались.

Когда из листвы баньяна послышалось шипение грозного южноафриканского пресмыкающегося, люди, бросившиеся на помощь незадачливому палачу-любителю, благоразумно отступили назад. Все знали, что укус пикаколу равносилен смертному приговору. Ни у кого не было мужества хотя бы близко подойти к змее, которая впилась умирающему в горло и жадно насыщалась его кровью.

А тут послышалось новое шипение. Видимо, в густой листве баньяна копошилось целое племя змей. Среди линчевателей уже никто больше не вызывался полезть на дерево, чтобы приготовить виселицу. Падение палача-любителя, с живым галстуком на шее имело то последствие, что председатель, мастер Вяль и французы оказались изолированными, потому что в минуту вполне понятной растерянности они все четверо прислонились к дереву.

Бешеным крикам, которые только что наполняли поляну, внезапно пришла на смену мертвая тишина. Все боялись, что выползут новые гады, и стали отступать все дальше и дальше, образуя полукруг, который медленно расширялся позади факелов. Пламя этих несложных светильников действительно могло привлечь змей, которые по ветвям и корням баньяна могли переползти на землю.

Внезапно со стороны реки раздался выстрел. Он прокатился громом над водой, которая тихо плескалась в нескольких шагах, и был как бы неким сигналом для всех злых духов, потревоженных вторжением человека. Шипение все усиливалось, и вскоре показался авангард: медленно извиваясь и шурша чешуей, змеи скользили по лианам и спускались с дерева вниз. Они лениво и медлительно свертывали и распускали свои кольца; им, видимо, доставляло наслаждение поворачивать направо и налево свои изящные головы и капризно изгибать шеи, отчего их голубая кожа отливала самыми неожиданными красками.

Они не спеша тянулись одна за другой, смотрели холодными и неподвижными глазами на факелы, со странной быстротой двигали своими раздвоенными язычками и время от времени останавливались, сворачивались в клубок и снова растягивались во всю длину. Шум под деревом, которое они облюбовали, сначала испугал их, но, завороженные огнем факелов, они постепенно становились смелей.

Несколько штук уже достигли земли. Высоко подняв головы, они ползли по направлению к факелам, не переставая шипеть, точно скликали всю родню.

Публика судебного заседания продолжала отступать перед этим грозным нашествием; люди уже как будто забыли, зачем пришли. Многие даже высказывались за то, чтобы всем убраться и закончить драматически прерванное судебное заседание в другой раз. Однако новое событие ускорило это отступление и превратило его в беспорядочное бегство: со стороны реки, позади линчевателей, внезапно послышались жалобные крики, похожие на плач новорожденного. Вода плескалась, как во время прибоя или как будто к берегу пристала целая флотилия пирог.

Этот детский плач, эти жалобные крики, которые не забудет человек, слышавший их хотя бы однажды, издают кайманы на Замбези, самые страшные на всем Африканском континенте.

Каждый узнал эти звуки, каждому известно их значение: хищники слышат запах человека. Они сбегаются из всех глубин гигантской реки. Несомненно, обоняние подсказало им, что поблизости находится пожива.

Какими бы страстными любителями повешения ни были эти люди, нет такого любопытства, которое оказалось бы сильней, чем страх очутиться в желудке у каймана или погибнуть от укуса змеи.

Раздался протяжный крик:

— Крокодилы! Крокодилы! Спасайтесь!

И каждый храбро повернулся на каблуках и пустился бегом на дорогу, к прииску Виктория.

Только четыре человека остались под баньяном, с которого каждый раз сваливалась новая змея. Мастер Виль, охваченный ужасом, стучал зубами, — казалось, он вот-вот упадет в обморок. А французы и Инженер не растерялись.

— Право же, господа, — негромко сказал Инженер, — я и не рассчитывал на такую счастливую развязку. Вы пока ограждены от людской ярости, постарайтесь же не быть укушенными ядовитой змеей. Опасность нам грозит весьма серьезная. Но если действовать осторожно, то у нас еще есть шансы спастись.

Поддаваясь порыву, Александр и Альбер протянули честному ирландцу руку, и тот ее сердечно пожал.

— Вы-то по крайней мере верите, что мы невиновны? — прошептал Александр.

— Еще бы! Вы могли это заметить по тому, как я вел судебное заседание. Но перейдем к делу. Я сейчас срежу три тонких, гибких прута — лучшее оружие против этой дряни. Что касается кайманов, то они утихли. Не думаю, чтобы они смогли много пройти по суше. Стойте спокойно, я сейчас срежу прутья.

— Нет, надо прут для пикаколу, вождь, — внезапно сказал кто-то на плохом английском языке. Гортанный голос шел из высокой травы. Говорившего не было видно. Все три европейца вздрогнули.

— Не двигайся. Моя идет.

Трава заколыхалась, и голос повторил:

— Моя вот, вождь!

Показалась черная голова. Она сидела на непомерно широком туловище, которое передвигалось на кривых ногах. Альбер и Александр были удивлены до предела, узнав своего друга бушмена.

Славный африканец сиял. Широкая улыбка расплылась у него до ушей, а живые глаза с любопытством осматривали поляну.

— Хорошо! — сказал он на своем наречии. — Пикаколу все еще здесь. Белые люди ушли. Змеи покинули свои логова из-за наводнения. Они спаслись на баньяне. Я все видел. Я был здесь, когда пикаколу укусила белого человека. Идите смело за мной. Они нас не тронут. Я знаю траву, которой они боятся.

— А кайманы?

— Ну, кайманов бояться нечего. Идите смело, месье Александр, — воскликнул в нескольких шагах по-французски хорошо знакомый голос.

— Жозеф! Это Жозеф!..

— Собственной персоной и весь к вашим услугам! Вместе с Зугой! Эй, Зуга! Аваи! Аваи, дружище!..

— Дорогой ты мой Жозеф! Откуда ты взялся? Каким чудом ты оказался здесь? Что ты делаешь?

— Караи! Я взялся оттуда! — ответил Жозеф, показывая в сторону реки. — Вы спрашиваете, каким чудом я оказался здесь? Никакого чуда. Просто мы вас искали. Какой замечательный сыщик этот Зуга! Вы спрашиваете, что я делаю? С сегодняшнего утра я учусь на крокодила.

— Да ты с ума сошел!..

— Верно! Как же мне не сойти с ума от счастья, если я вас вижу вновь. Были бы у меня кастаньеты, я бы сейчас сплясал такое фанданго!..[152] Караи!..

— В чем дело?

— Змеи. Шутки в сторону. Они кусаются, эти мерзавки!.. Постойте, да ведь вот наш англичанин! Погоди ты у меня, я тебя сейчас зарежу. Я тебе обещал, что зарежу, — значит, я обязан сдержать слово.

— Оставь его! Смотри, в каком он виде. Это со страху. Он испугался змей. Он точно заворожен. Он не может двигаться. Он не способен произнести ни звука. Как бы он не свалился среди змей…

— Месье Александр! Из человеколюбия и также для того, чтобы этот подлец больше нам не попадался, позвольте мне просунуть ножик ему в ребрышки, — настаивал мстительный каталонец.

— Уйдем, господа, уйдем, — вставил и Инженер. — Надо торопиться.

В это время бушмен дал каждому по пригоршне бледно-зеленых листьев, похожих на листья ивы, и знаками посоветовал сильно натереть себе лицо и руки.

Факелы догорали. При свете последних вспышек все двинулись в путь, в сторону, противоположную той, куда ушли линчеватели. Жозеф обернулся в последний раз и бросил на окаменевшего мастера Виля взгляд, полный ненависти.

— Что же это? Он так и не подохнет, этот поганый? Ах нет, подохнет! Наконец-то он свалился… Жалко змей, которые будут его кусать.

Полицейский глухо застонал и упал навзничь, не то от страха, не то сраженный укусом пикаколу.

— А теперь куда мы пойдем? — спросил Альбер.

— На реку! Куда же еще? Сядем в лодку и поедем куда надо!

— Как, у тебя есть лодка?

— И еще кое-что, кроме лодки… Мы сегодня с Зугой здорово поработали!..

— Понимаю, дорогой мой друг, — ответил Александр, пожимая ему руку. Затем он обратился к Инженеру. — Не знаю, месье, каковы в настоящее время ваши виды и возможности на прииске. В отношении нас вы себя проявили джентльменом и человеком сердца. Вы сказали, что надо торопиться. Стало быть, сейчас не время произносить речи. Хотите вместе с нами участвовать в добром дело, а затем по-братски разделить с нами доходы от одного предприятия, с которым тоже надо спешить? Но если у вас там, на прииске, есть дела, которые требуют вашего присутствия, то я говорю вам не «прощайте», а «до свидания». Где бы вы ни находились, помните, что имеете твердые права на нашу благодарность и что мы вам принадлежим телом и душой.

— Вы не поверите, месье, — неторопливо и серьезно ответил Инженер, — как меня трогают ваши теплые слова. Но, к большому моему сожалению, я сегодня присоединиться к вам не могу. Мне нужно вернуться на прииск по двум причинам, и это в ваших же интересах. Во-первых, я должен в меру моих возможностей установить истину и доказать вашу невиновность. Вы не можете жить в состоянии постоянной вражды со здешним народом, в особенности если вам почему-нибудь надо находиться в алмазном районе. Во-вторых, у вас нет оружия. Я вам раздобуду оружие во что бы то ни стало. Завтра ночью вы найдете под этим баньяном три полных комплекта вооружения. Я сам их здесь положу. Не благодарите меня. Я еще обращусь к вам за услугой, но потом. Вашу руку, господа, и до свидания.

Он быстро огляделся и пошел берегом, вниз по течению, — то есть в том же направлении, куда ушли люди, пришедшие поглазеть на повешение.

— А теперь, господа, за дело! — сказал Жозеф после минутного молчания. — Вот наша лодка. Садитесь. Я только привяжу наших крокодилов к корме и сяду с вами… Зуга, весла!

— Вот они.

— Хорошо. Вы готовы?

— Готовы.

— Пошли!

Легкое суденышко, подталкиваемое мощными руками кафра и бушмена, медленно соскользнуло с влажного песка в воду и стало тихо подниматься вверх. Держась все время поближе к берегу, где течение менее быстро, оно не выходило из мрака, образуемого густой прибрежной растительностью.

— Что с Анной? — спросил Альбер, которого не переставала терзать тревога. — Какие у тебя известия?

— Ни хороших, ни плохих, месье Альбер. Фургон, который мы заметили, когда мошенник-англичанин вас арестовал, продолжает плавать, как шлюпка. Мы с Зугой видели его сегодня утром. Нам нельзя было открыто пуститься за ним, чтобы не возбудить подозрения той скотины, которая им правит. Но он не мог уйти далеко. Я надеюсь, мы его скоро найдем. Кроме того, мы не хотели все-таки уходить слишком далеко от вас. Мы решили сделать все возможное, чтобы спасти вас или умереть вместе с вами. Конечно, мы заставили бы дорого заплатить за это! Караи!

— Мой добрый Жозеф! Это так благородно с твоей стороны, но ты сумасшедший.

— Не знаю, благородно ли, а уж насчет того, что я сумасшедший, это еще как сказать! Правда, Зуга?

Не переставая работать веслом, кафр что-то буркнул. Было похоже, что он поддерживает Жозефа.

— Но что бы вы могли сделать? — спросил Александр, которого отвага и решимость Жозефа восхищали, но не удивляли нисколько.

— Я вам охотно все расскажу, потому что нам пока делать нечего. Вы знаете, что наш Зуга хитрей, чем все каталонские контрабандисты, вместе взятые. Вот он и стал учить меня на крокодила.

— Это еще что за чертовщина?

— Очень просто. Зуга прекрасно умеет подражать голосу и всем повадкам крокодила. Он даже использовал свой талант, чтобы произвести небольшую разведку на реке. Он поразительный малый. Сейчас увидите. Да вы и сами скоро будете первоклассными крокодилами. Да, на чем это я, бишь, остановился? Я сказал, что Зуга привел меня в такое местечко, где рока образует заводь и вся сплошь покрыта водяными растениями, так что воды и не видно. И тут он разгреб траву, и я увидел несколько лиан, которые одним концом привязаны к корягам, а сами уходят в воду. Зуга сделал очень милую гримасу в знак удовлетворения. А я подумал: «Это, должно быть, какие-нибудь глубинные удочки. Не иначе, как мой славный Зуга собирается угостить меня ухой». Но хоть мне и было любопытно, я все же решил не расспрашивать. Я давно убедился, что лучше видеть все своими глазами, в особенности здесь. Зуга стал тянуть одну лиану. Я взялся за другую. Вижу — тяжело! Ну, думаю, и рыбка! Тяну, тяну, вдруг что я вижу?.. Нет, угадайте…

— Крокодил? — смеясь, сказал Александр.

— Я и сам так подумал. Но я быстро успокоился, потому что вместо настоящего крокодила я увидел узенькую лодочку, только похожую на крокодила.

— Быть не может!

— Даю вам честное слово. На носу — довольно искусно вырезанная голова крокодила, а корма нагружена глиной, так что лодка имеет низкую посадку.

— Здорово придумано!

— Это еще не все. Главное впереди.

— Я слушаю.

— Вы все хорошо поймете, потому что сами будете крокодилом. Правда, Зуга?

— Правда.

— Наш друг великий мастер в этом деле, но, прямо вам скажу, дело нелегкое. Прежде всего надо лечь в эту душегубку ничком и собственной своей спиной изображать спину каймана.

— Да ведь у нас белая кожа. Она для этого не подходит.

— Ничего, Зуга обмазал меня густой черной грязью. Я еще долго буду отмываться.

— Здорово!

— Так вот, человек-кайман смазывает себя грязью, ложится в лодку, берет в руки весло, погружает его в воду и потихоньку гребет, почти не двигая руками, а только пальцами. Это очень трудно. Тем более что весло высовывается впереди резной головы и не имеет никакого упора, кроме ладони гребца. Рука скоро начинает болеть, но зато цель достигается!..

— Не сомневаюсь, дорогой Жозеф. Прием остроумен, но не нов. Точно так же делают некоторые племена краснокожих на берегах Амазонки. Они пользуются для этого легкими челночками — там они называются «убас» — и тоже придают им вид кайманов.

— Что ж, из всех способов разведки на реке этот, по-моему, самый лучший. Вы можете пробраться в самую гущу ваших врагов, а они и знать не будут. Так, например, когда мы пытались высадиться на берег недалеко от того места, где эти злодеи хотели вас повесить, мы видели обоих буров в компании с Сэмом Смитом и его преподобием.

— С его преподобием? Вы ошибаетесь, Жозеф.

— Прошу прощения, месье Александр, я его видел, и видел ясно, и никакой ошибки тут быть не могло. Они, по-моему, отлично спелись и друг друга стоят.

— Смит и буры — пожалуй, но его преподобие?..

— По-моему, он отъявленный мерзавец. Вроде мерзавца, известного под именем мастера Виля, которому я хотел обработать шкуру, а вы мне не дали… К несчастью, мы не имели возможности пробраться к ним достаточно близко, чтобы послушать, о чем они говорят. Они были очень осторожны, эти плуты. Один из них даже послал мне кусок свинца, который, по счастью, попал в корму моей душегубки, иначе я бы мог остаться без ног. Так как у меня были основания предполагать, что лодочка, в которой мы сейчас сидим, принадлежит Сэму Смиту, то я счел себя вправе одолжить ее. В счет двадцати тысяч франков, которые он у меня забрал. Нашей целью было отыскать вас. Мы взяли курс прямо на факелы. И тут Зуга, который получил законченное крокодиловое образование, решил сопровождать нашу высадку музыкой. Как она подействовала, вы видели. Я теперь учусь у него, но мне еще многого не хватает. Ничего, научусь.

— Какая досада, — задумчиво сказал Александр, — что мы Не можем проохать к этим негодяям. Хотелось бы расспросить их кое о чем.

— Это верно, месье Александр, но у нас времени нет.

— А куда вы нас, собственно, везете?

— О, не беспокойтесь. Зуга отлично знает, что делает. Он везет нас туда, где затоплены запасные лодки. У него их, кажется, две пли три штуки. Вместе с теми, которые мы сейчас ведем на буксире, получится порядочная флотилия.

— Хорошо. А дальше?

— Мы немедленно пустимся на поиски злосчастного фургона, в котором томится мадам Анна!

— Давайте спешить, друзья мои! Давайте спешить! — воскликнул де Вильрож.

Последние слова Жозефа оторвали графа от мрачных мыслей, которые преследовали его, как мучительный кошмар.

ГЛАВА 4

Алмазная лихорадка. — Позднее раскаяние. — Ищейка и полицейский. — Тревожная ночь. — В пятистах метрах от тюрьмы на колесах. — Нетерпение. — Самый незначительный предмет может иметь большое значение. — Крыло бабочки или клочок бумаги? — Догадки Альбера. — Отчаяние.

Много народа бросилось на поиски легендарных сокровищ кафрских королей, но результатом были только разочарование и многочисленные жертвы. Однако, несмотря на трудности, возникавшие на каждом шагу, несмотря на опасности, число которых только возрастало, жадность искателей становилась лишь более яростной. Тайна, которую так оберегали немногие посвященные, стала достоянием людей без роду, без племени, и поиски клада они сделали единственным смыслом своего существования.

О предстоящем нахождении клада говорили как о событии, которое произойдет пусть через неопределенное время, но произойдет безусловно. Даже люди, которые не бросали своей ежедневной работы, не выпускали из рук кирки или лопаты и с тревогой и надеждой просматривали каждый комочек, каждое зернышко разработанной ими земли, расспрашивали каждого встречного и поперечного, что слышно о «большом деле». Это мудрецы, но их, конечно, мало. Другие забросили все. К чему рыться, подобно кротам, в обожженных солнцем ямах, наполненных удушливой пылью, поминутно грозящих обвалом? Вот-вот придет богатство! Разве не лучше петь, пить и драться в ожидании этой счастливой минуты? Кабатчик оказывал кредит. Будущие блага учитываются. Еще немного — и шансы будут продаваться, как биржевые ценности. Досужие статистики — их везде хватает — вычисляли, сколько может прийтись на долю каждого участника дела. Цифры получались фантастические. Они сводили с ума людей, у которых мозги и без того были расшатаны алкоголем. Никто не думал о том, как будет производиться дележ и кто будет его производить. Вероятно, в ход будут пущены ножи и револьверы. Не обойдется без жертв, но это никого не трогает. Доля погибших пойдет в дележку.

А ищут плохо. Как будто клад должен отыскаться сам собой. Короче, нездоровый ветер носится над прииском.

Никто не знает, кто первым пустил этот тревожный слух. Достаточно было каких-нибудь нескольких часов, чтобы он всех взбудоражил. Однако есть основания предполагать, что слишком много болтали пьяные буры и как раз во времясобытий, которые последовали за необычным поединком между Жозефом и американцем.

Но если верно, что у буров оказались слишком длинные языки, то им пришлось прежде всего горько пожалеть о своем пристрастии к вину, потому что, разбудив людскую жадность, они уже не смогли исправить свою ошибку никакими отговорками. Тут же, не сходя с места, все решили отправиться на розыски клада целой экспедицией, и во главе были поставлены Корнелис и Питер. Отказаться было невозможно: буров так запугали, что им поневоле пришлось принять эту честь, которая была в равной мере опасной и бессмысленной. Как, в самом деле, спорить с людьми, у которых вся способность мыслить и рассуждать сводится к петле или револьверу?!

Будучи, таким образом, вынужденными подчиниться, оба братца делали вид, что в самом деле намерены оставаться верными своим непрошеным компаньонам. Они поставили на ноги весь сброд, всех, кому случайности опасной экспедиции более по душе, чем упорный труд на прииске. Все поклялись друг другу во взаимной верности, шумно попраздновали и отправились. Разумеется, буры только о том и помышляли, как бы поскорей отделаться от своих назойливых сотоварищей.

Спустя двенадцать часов после отъезда с прииска они встретили Клааса. Тот пригнал своих истощенных быков к месту встречи, которое ему указал Кайман.

Мы уже рассказали выше, чем закончилось первое свидание трех братцев и как Клаас и слышать не пожелал о каком-либо соглашении. Читатель помнит также, какие дьявольские меры принял Клаас, чтобы оградить себя от возможного нападения, которое могло сразу развеять все его самые заветные мечты.

Но одновременно он, помимо своей воли, открыл братьям возможность расстаться с их жадными компаньонами Благодаря неожиданному случаю бурам в руки попала карта, составленная мистером Смитсоном, и они сбежали всего за несколько часов до того, как Клаас отравил воду в ручье. Конечно, обманутые ими люди с яростью пустились бы в погоню, если бы их не поразила слепота. Несчастные, вероятно, погибли бы, если бы не Зуга и бушмен.

Корнелис и Питер ушли вместе с его преподобием, и тот находил дорогу благодаря карте.

Все трое отошли уже довольно далеко, а буры клялись, что не скоро еще вернутся в цивилизованные места, где кабатчики торгуют такими снадобьями, против которых нет сил устоять, и где нескромные уши подхватывают каждое слово, вылетевшее из уст вместе с винными парами.

Не сидел сложа руки и мастер Виль. Он провел несколько дней на прииске, но, оставался совершенно в стороне от описанной выше экспедиции. Ему не было никакого дела до всех алмазов мира. Его интересовали только виновники убийства в Нельсонс-Фонтейне. Мастер Виль страстно любил то, что называл своим искусством, и был человеком в известном смысле бескорыстным. Но его ослепляло честолюбие, и ему не хватало чутья, которое для сыщика является природным даром и нигде не приобретается.

Сыск представляет собой искусство, целиком построенное на чутье, которому трудно дать точное определение. Этому искусству вряд ли можно научиться по одним только книгам, и требует оно столько же такта, сколько ума.

Но мастер Виль забил себе голову полицейскими романами и был непоколебимо убежден, что он сам — один из тех чудесных сыщиков, подвиги которых так увлекательно расписывают романисты. Его взгляд на загадочное убийство торговца нисколько не переменился. Напротив, попав на ложный след, он стал его держаться со всем упрямством, которое свойственно людям ограниченным, и утвердился в мысли, что убийцами являются Альбер и Александр. Не спрашивайте его почему и отчего. Этого он и сам не знает. В своей наивной и ничем не оправданной гордости он еще считает, что эта мысль является одним из проявлений его гениальности.

Предположив, не без оснований, что три француза должны находиться где-то неподалеку от прииска Виктория, он решает играть ва-банк[153]. Он подговаривает людей, которые не соблазнились экспедицией и остались на работе, раскрывает им свое звание, изображает себя как человека важного, как освободителя, говорит об общественной безопасности, которая поставлена под угрозу, и в конце концов ему удается сколотить целый добровольческий отряд по борьбе с грабежами.

Мастеру Вилю весьма помогло то обстоятельство, что где-то неподалеку от прииска видели Сэма Смита. Добровольцы-полицейские обязались отдавать делу по нескольку часов в неделю, днем и ночью, и в течение этого времени находиться в распоряжении мастера Виля, который присвоил себе права главного начальника. Подготовка отняла несколько дней. Люди были полны энтузиазма и жаждали действий.

Долго ждать не пришлось. Мастер Виль, который заставил своих людей обшарить все углы, нечаянно наткнулся на бивуак, разбитый людьми Корнелиса и Питера. Он уже собирался отвести их домой, когда добровольные полицейские, которые в это время оказывали помощь жертвам Клааса, заметили трех французов. Мы уже рассказали, как мастер Виль, который был им столь многим обязан, схватил их, точно они были какие-нибудь разбойники.

Жозеф сбежал, Зуга пустился за ним; в суматохе никто не заметил, как скрылся бушмен; Альбера и Александра увели на прииск. Следствие по делу провели быстро и, чтобы не терять времени, назначили суд на ближайшую ночь.

А чтобы судьи, по крайней мере во время исполнения обязанностей, не подпали под опасное влияние алкоголя, для разбирательства выбрали место, достаточно отдаленное от палатки, в которой кабатчик торговал своими огненными жидкостями.

И в минуту, когда, казалось, все было потеряно для друзей, начались драматические события, которым они обязаны своим спасением.

__________

Несмотря на темноту, лодка, которой правили сильные руки бушмена и Зуги, быстро поднималась вверх по Замбези. Легкое суденышко тащило на буксире чудные пироги и, как мы уже сказали, держалось поближе к берегу, не выходя из зоны мертвой воды, то есть в стороне от течения. Жозеф сидел на корточках в носовой части и правил. Пользуясь длинным бамбуковым шестом, он не давал суденышку врезаться в извилины берега и запутаться среди лиан в деревьев. Плавание протекало в полной тишине, как вдруг Жозеф издал негромкий переливчатый свист. Бушмен и Зуга остановили лодку в зарослях, которые немного выдавались вперед и могли служить удобным укрытием.

Горизонт стал светлеть; над водой, которую еще пронизывали звезды своим трепещущим светом, подымались легкие испарения; залопотали попугаи, чайки носились с резкими криками, наевшиеся гиппопотамы тяжело опускались на самое дно реки. Скоро наступит рассвет.

— Ну, как? — шепотом спросил Альбер, даже не замечавший, что все его лицо и платье стали мокрыми от росы. — Мы приближаемся?

— Дальше идти невозможно, месье Альбер, — ответил Жозеф.

— Почему?

— Да потому, что тот бандит тоже не дремлет у себя в фургоне… Этак можно и на пулю нарваться.

— Но ты хоть уверен, что это здесь?

— Я здесь был вчера. Да вот, смотрите, — вот вам доказательство: видите этот узел на лиане? Это я его сделал.

— И фургон был недалеко отсюда?

— В пятистах метрах.

— Каких-нибудь пятьсот метров, а я бессилен предпринять что бы то ни было! Потерять целые сутки из-за этого подлеца-полицейского и не иметь оружия!

— Спокойствие, дорогой Альбер, — перебил его Александр. — Мы чудом спаслись от смерти, мы приближаемся к цели, и, пожалуйста, возьми себя в руки. Отдохни несколько минут — вероятно, нам скоро понадобятся все наши силы.

— Ах, меня именно неподвижность и убивает! Я измучен…

— Бедный ты мой дружище, да неужели мы не разделяем твоих тревог? И разве твоя беда — не наша беда?

— В конце концов, нас пятеро, а тот мерзавец, вероятно, один…

— Нас пятеро, это верно, но у нас нет никакого оружия. А что мы можем сделать голыми руками против этой крепости? Враг перестрелял бы нас раньше, чем мы успели бы пройти половину дороги…

— И тогда больше некому было бы освободить мадам Анну, — рассудительно вставил Жозеф.

— А так мы за день хорошо изучим местность, подробно обдумаем план действий и ночью сможем что-нибудь предпринять. Наш новый друг судья обещал нам оружие. Немного раньше полуночи Зуга сможет туда отправиться в своей пироге. Он быстро обернется. А мы будем его ждать вблизи того места, откуда решили предпринять атаку.

— Караи! — воскликнул Жозеф. — Победить или умереть — для меня ничего другого быть не может! И для вас тоже. Не так ли? Пусть я только поймаю этого бура! Откушу у него кусок мяса, хоть бы мне потом пришлось умереть от бешенства. Смотрите, вот и солнце! Здравствуй, солнце!..

Зуга сделал резкое движение, лодка закачалась, но чернокожий быстро привел ее в равновесие и тихо свистнул, как бы призывая всех к молчанию.

— В чем дело? — спросил Александр шепотом.

— Тсс!

Негр извлек из воды свою деревянную лопату и сделал ею непонятное движение: он провел плоскостью по поверхности воды, как если бы хотел поймать какой-то плавающий предмет. Европейцы этого предмета и не видели, так он был мал, но от глаз негра он скрыться не мог. Зуга так хорошо знал все течения в родных местах, его глаз был так наметан, что он сразу заметил какое-то постороннее тело, которое кружилось в водовороте.

Спутники доверяли полностью инстинкту сына природы и не мешали ему.

— Вот! — радостно воскликнул негр, слегка подымая весло и протягивая его Александру. — Смотри! — Он указывал на крохотный белый, неправильной формы лоскуток, который остался на весле.

Александр легко снял этот предмет, с любопытством осмотрел его, повернул, перевернул, осторожно держа кончиками пальцев, и не смог подавить возглас удивления.

— В чем дело? — спросил Альбер.

— Неслыханно!.. Это неслыханно! — бормотал Александр, не отвечая на вопрос.

— Похоже на крыло белой бабочки, — заметил Альбер.

— Или на кусочек папиросной бумаги, — добавил Жозеф.

— Друг мой, — ответил Александр, — девяносто девять шансов против одного за то, что Альбер прав. Ибо если чешуекрылые еще встречаются в этих местах, то уж бумага, хотя бы и папиросная, довольно-таки необычная штука на берегах африканской реки, и в особенности в самой реке. Но тем не менее при всей неправдоподобности…

— Я угадал? Да?

— Вы ошиблись только насчет качества…

— Но это бумага?

— Совершенно верно. Клочок бумаги, оторванный от какой-то книжной страницы небольшого формата.

— Верно! — волнуясь, сказал Альбер. — Это верно! У тебя поразительный дар следопыта. На бумажке видны печатные цифры, на каждой стороне. На одной стороне — сто двадцать, на другой — сто двадцать один. Ясно, это нумерация страниц. Стало быть, бумажка вырвана из книги. И книга была небольшого формата, потому что цифра стоит очень близко к букве, которой заканчивается первая строка. Я уверен, — продолжал Альбер, внимательно глядя по сторонам, — что где-то здесь, поблизости, должно быть еще кое-что. Ты меня понял?

— Возможно.

— Я уверен. Если вниз по Замбези плавает клочок бумаги и он еще более или менее сохранился, значит, его намеренно бросили в воду, и к тому же недавно.

— Что бросили недавно, я согласен. Но зачем? С какой целью?

— Вы правы, месье Альбер. Я теперь все понял, и мы должны благословлять зоркость нашего проводника. Это все та же сказка про мальчика-с-пальчик, с той только разницей, что здесь вместо камешков — бумага.

— Вот именно!

— Согласен, — сказал Александр. — Разделяю вашу надежду. Но мне бы очень хотелось найти еще один такой клочок.

— Будем искать. Видишь ли, друг мой, я хватаюсь за эту последнюю надежду. Анна где-то здесь. Я уверен. Сердце говорит мне. Она, бедняжка, узнала каким-то образом, что мы находимся поблизости. Я убежден, что это именно она подает нам вести о себе. Жозеф говорит, что фургон стоит метрах в пятистах отсюда? Вот течение и принесло бумажку, которую бросила Анна.

Тут раздался глухой удар, точно в реку упало что-то тяжелое. Оказалось, это нырнул Зуга. Он понял, о чем говорил его друг белый вождь, и бросился в воду, чтобы выплыть по ту сторону густого сплетения лиан и ветвей, позади которых стояла их пирога. Он отсутствовал недолго. Его доброе черное лицо вскоре показалось из воды у самого борта, и он легко вскочил на свое место. Широко улыбаясь, он вынул изо рта три клочка бумаги, которые подобрал в воде, и положил их себе на руку. Было сразу видно, что два из них подходят друг к другу.

— Ну вот, — нервно воскликнул Альбер. — Теперь ты видишь, как я был прав!

— И я счастлив, что ты не ошибся, дорогой мой! Наконец-то мы уже играем не вслепую! И сегодня ночью тот бандит кое-что от нас получит.

— Ночью! Как медленно будет тянуться время! Нет, я не смогу ждать так долго. Вот что, выслушай меня. Берег зарос очень густо. Я умею ползти как змея. Не хуже любого краснокожего.

— Ты хочешь совершить безумие!

— Пусть так. Но это разумное безумие. Для меня это лучше, чем терзаться и мучиться целый день. Со мной пойдет бушмен. Он прихватит свой лук и стрелы. Если я замечу хоть что-нибудь подозрительное, я вернусь. Не беспокойся, буду осторожен. Ты отлично знаешь, что мне надо остаться в живых, чтобы освободить дорогую узницу, так что рисковать жизнью попусту я не буду. Я только пойду в разведку. Два часа туда, два часа обратно. Четыре часа буду хоть чем-нибудь занят. И уж постараюсь, чтобы прогулка была не напрасной. Повторяю, не бойся за меня.

Александр и Жозеф знали, что если в упрямой голове их друга засела какая-нибудь мысль, то вышибить ее оттуда невозможно. Им поневоле пришлось согласиться.

Прошло два часа. Каталонец сидел на носу пироги и, ожидая возвращения своего молочного брата, пытался вздремнуть. Но тщетно: тревога оказалась сильней усталости, сон не шел к нему.

— Ладно! — говорил он, отгоняя комаров, не дававших ему покоя. — Скоро он пойдет назад.

Внезапно Александр услышал шум в зарослях, точно там ходил крупный зверь. Он решил, что его друг в опасности, и хотел выскочить на берег, чтобы пойти по следу, когда появился Альбер. Глаза у него блуждали, лицо и руки были исцарапаны, платье изодрано.

Александр почуял беду и не решался задавать вопросы. Альбер разрыдался.

— Фургон пуст. Там нет никого… И никакого следа… Ничего!

ГЛАВА 5

Сэм Смит «в поход собрался». — Поражение без сражения. — Грабитель мечтает учредить фирму «Сэм Смит и Кº». — Три следа. — Походка каторжника. — Что было с Джемсом Виллисом. — Муравьиная кислота. — Чуть не съеден заживо. — Чуть не утонул. — Что бывает с человеком, который падает в водопад Виктория.

Звезда Сэма Смита, которая некогда сверкала так ярко, стала меркнуть. Ей грозило превратиться в самое простое туманное пятно. Смит, как подлинный философ, сделал самому себе то безрадостное признание, что переселение в Южную Африку впрок ему не пошло. Встреча с тремя французами, которая произошла в момент, когда он повел батоков на войну с макололо, была для него тем более досадной, что Александр помирил оба враждовавших племени.

Негры, в особенности южноафриканские, легко забывают обязательства, принятые ими в отношении друг друга или в отношении иностранцев, если эти обязательства касаются обыденной повседневной жизни, но они строжайшим образом соблюдают клятву, если дело касается торжественно заключенного договора, в особенности если при этом были выполнены установленные обрядности и вынесены эмблемы их наивных суеверий. А в данном случае были закопаны в яму наконечники стрел и копий, а также порох и пули. Ветвь мира была воткнута в холмик, выросший над засыпанной ямой, и поверх всего Гэну была вручена Полума — грозный фетиш, делающий своего обладателя неприкосновенным. Всего этого было больше чем достаточно, чтобы сделать друзьями Сешеке и Магопо — вождей обоих враждовавших племен. Оба царька очень скоро признали, что между ними произошло всего лишь недоразумение, что теперь оно разъяснилось и надо выпить. А Сэму Смиту было необходимо, чтобы заговорило оружие, чтобы оба племени бросились одно на другое. Он громко призывал их к этому. Но тщетно.

Магопо уже стал косо на него посматривать, и если бы не то уважение, которое жители этой части побережья питают к белым, то, пожалуй, Смиту не сносить бы головы. Повелитель батоков отдавал себе отчет в малочисленности своего войска и не помнил себя от радости, узнав, как счастливо закончились переговоры, которые без его ведома повел Гэн. Кроме того, он увидел стройные ряды плетенок с пивом байялоа. Радость глаз сулила радость желудку, и достойный повелитель батоков не мог больше питать самой малейшей вражды к макололо.

Кроме того, сын его Гэн держал в руках Полуму, а это больше чем что бы то ни было на свете говорило о честных намерениях макололо. Да и Сешеке тоже устал от войны, он тоже был рад положить конец боям, потому что победы давались ему ценой очень тяжких потерь. Наконец, как и Магопо, он искренне полюбил Александра и сразу растолковал своему новому союзнику, что собой представляет Сэм Смит. Магопо увидел, что стал жертвой жулика, и страшно рассердился, потому что это был удар по его самолюбию. Думать, что ты заручился содействием бесстрашного и честного белого, из таких, каким был Дауд, и вместо храброго и бескорыстного вождя, которому ты обязан жизнью, получить лишь подделку! Да, тут самый спокойный кафр и тот изошел бы желчью.

Целый рой соображений пронесся в голове у Магопо, и все они были не в пользу Сэма Смита. Александр старался во что бы то ни стало поддержать мир между черными племенами, он не пил, мало ел и никогда не намекал на сокровища кафрских королей. А этот, напротив, с самого начала стал подстрекать батоков к нападению на макололо и сам предложил Магопо свои услуги. Кроме того, он пил, как лошадь, жрал, как настоящий англичанин, и все время приставал с расспросами относительно клада, зарытого на острове баримов.

Нет, конечно, такой человек не имел с белым вождем ничего общего, кроме разве только черт лица. Цвет кожи спасал его от расправы, но надо было как можно скорей закрыть ему доступ в Котлу и вежливо выпроводить его. И поскорее. Пиво могло перегреться; воины чувствовали в ногах зуд — предвестник бешеной пляски, — надо было поскорей кончать.

И все было сделано быстро. Мастер Смит внезапно увидел, что вокруг него образуется пустота, он понял, что игра проиграна и что всякая настойчивость может плохо для него кончиться. Об этом говорили полные ненависти взгляды воинов, которые он ловил на себе. Он пытался изобразить равнодушие, которого далеко не испытывал, видя крушение своих надежд, и радовался только тому, что дешево отделался. Сэм Смит гордо повернулся на каблуках и ушел в сторону реки.

— В конце концов, — сказал он в утешение самому себе, — я все-таки не потерял сегодняшний день даром. Я продал ружье этому французу по довольно выгодной цене. Хе-хе! Я становлюсь честным купцом. А в самом деле, не выгодней было бы заниматься честной торговлей, чем моим нынешним промыслом, который все-таки стал слишком опасным? Надо подумать. После! Этот чернокожий глупец столько наговорил мне о кладе, что я весь горю. И надеюсь найти его, ибо, в общем, я имею довольно точные сведения… Да, но у меня нет оружия. Надо пойти поискать в тайничке. У меня там припрятано великолепное нарезное ружье Гринера. Затем надо будет серьезно приняться за поиски. К несчастью, я один. В этом всегда была моя сила, а сегодня я об этом жалею — впервые в жизни. Если бы я мог найти трех компаньонов, вроде этих трех французов, то вчетвером мы бы целое царство завоевали! Но вот беда — эти джентльмены полны предрассудков! Постой-ка! А буры? По-моему, вполне подходящие ребята! Черт возьми, об этом стоит подумать. Они где-то недалеко отсюда и, должно быть, высматривают какое-нибудь дельце повыгодней. Надо их найти. Это нетрудно. Ими, к сожалению, заправляет этот мерзавец Джемс Виллис. Я его сразу узнал, хоть он вырядился миссионером. Интересно, для чего именно они объединились? Во всяком случае, с Джемсом Виллисом я должен покончить. Мошенник давно это заслужил. И я его пристукну во что бы то ни стало. Когда те болваны не будут находиться под его влиянием, я сделаю с ним что захочу. Итак, все в порядке. Схожу к себе на склад, а потом займемся фирмой «Смит и Компания».

Сэму удивительно повезло. Неподалеку от водопада, в укромном, скрытом от глаз месте, у него был тайничок, в котором он прятал все, что удавалось награбить. Смит взял здесь оружие и снаряжение и на обратном пути увидел на прибрежном песке следы. Он остановился как вкопанный, сочно выругался и расхохотался во все горло. Никакой ошибки быть не могло: три отчетливо видных следа спускались прямо к реке. Два из них сказали бы любому наблюдателю, что здесь прошли не люди, а мастодонты в человеческом облике. Шаги были необычайной длины; вмятины, оставленные огромными ножищами, были такие, что в них можно было бы поместить футляр от скрипки. Такие ноги должны были служить опорой для тела необыкновенной величины и веса. Третий след, гораздо более мелкий и легкий, очевидно, принадлежал человеку среднего роста, который семенил ногами.

— Двое буров, — пробормотал Смит, снова пускаясь в путь, и прибавил глухим голосом: — И Джемс Виллис.

При этом суровая складка легла у него на лбу.

— Мерзавец! И походочка все та же, что на Трид-Миле.

Эти слова требуют некоего пояснения. До 1873 года во Франции каторжников приковывали по две пары к одной цепи; кроме того, им надевали на ноги стальные кольца, к которым прикрепляли еще одну цепь. На этой цепи висело тяжелое ядро. Каторжник волочил его за собой по земле вплоть до полного отбытия срока. Постоянное усилие, которое для этого нужно было делать, вырабатывало у заключенных особую походку, от которой они не могли отделаться даже после освобождения. Они по старой привычке волочили ногу, к которой некогда было приковано ядро. Для полиции это служило важной приметой, по которой она узнавала рецидивистов.

В Англии, где исправительная система резко отличается от системы французской, заключенному оставлена свобода движений. Однако не думайте, что англичане, всегда кичащиеся своим человеколюбием, создали у себя в местах заключения такую уж сладкую жизнь. Как люди практичные, они решили не растрачивать попусту человеческие силы, не заставлять осужденных бессмысленно волочить за собой тяжелое ядро, а извлекать из них пользу. В каждой английской тюрьме установлено для этой цели несколько больших колес — таких, какие приводят в движение водяные мельницы. Это и есть Трид-Мил. Здесь во всем блеске проявилась англосаксонская изобретательность. Заключенный должен приводить колесо в движение несколько часов подряд. Человека ставят на плицу. Естественно, она опускается. Тогда он должен немедленно прыгнуть на следующую плицу, иначе у него будут переломаны ноги. Так он должен прыгать с одной плицы на другую, пока не выполнит свой урок. Колесо вращается быстро, но не подумайте, что заключенный может замедлить его движение. Адская плица все время уходит у него из-под ног, и подходит другая. Он должен либо продолжать прыгать, либо станет калекой. Эти упражнения, этот бег на месте по движущейся поверхности вырабатывают у английского заключенного мелкий, прыгающий шаг, который, в общем, напоминает походку «воспитанника» французской каторги.

Сэму Смиту все это было отлично известно, и он сразу узнал по следам нервную, прыгающую походку, от которой его преподобие — он же Джемс Виллис — не смог отделаться несмотря на все старания.

Сэм и не надеялся, что ему удастся так легко найти всю тройку. Теперь он пошел по следу и недалеко от реки услышал шум, который заставил его насторожиться.

— Вот они, мои молодчики! — пробормотал бандит. — Какие, однако, жалкие дураки! Ну разве можно орать так громко? Они как будто и не подозревают, что вода отражает звук и делает его слышным очень далеко.

Мы уже видели выше, как ловко Смит использовал положение, как он выведал тайну у трех компаньонов, с какой жестокостью он отомстил своему врагу и как зуботычины помогли ему завоевать симпатии буров.

Когда Корнелис, Питер и их новый хозяин заметили исчезновение пироги, они не стали тратить время на бесплодные взаимные упреки. Все трое поняли, что за ними следят и что им грозит опасность. Они не знали, какая именно и с чьей стороны, но от этого она только казалась больше. Каждый свернул свое оружие и снаряжение в тючок и устроил его у себя на голове. В таком виде все трое потихоньку вошли в воду. Спустя несколько минут они благополучно выбрались на берег, оставив его преподобие на дереве. Рот у него был заткнут, и он задыхался. Его буквально свело от бессильной ярости, и все тело ныло от боли. Проповедник считал себя погибшим, он видел приближение неминуемой смерти и все же пытался выторговать у нее хоть небольшую отсрочку.

Однако, если он и оцепенел, едва увидев Смита, то уход грабителя помог ему снова обрести обычное хладнокровие, ничуть не соответствовавшее ужасу его положения. Он решил немедленно освободиться от пут, причинявших ему тяжкие боли, используя для этого приемы, которые знал по своему старому опыту каторжника.

Внезапно он стал различать слабое, но непрерывное потрескивание и снова пришел в ужас.

Эти странные звуки раздавались у подножия того самого дерева, на которое его взгромоздил Сэм Смит, и обезумевшему пастору снова почудилось нашествие змей. Но нет, ползание змей по дереву сопровождается шуршанием, не похожим на звуки, которые его испугали. Одновременно он услышал какой-то особенный, острый запах, который медленно поднимался и насыщал пропитанный сыростью воздух.

Его преподобие сразу узнал муравьиную кислоту, обильно выделяемую некоторыми видами муравьев. Он задрожал при мысли об ужасной пытке, которая его ждет, если на него набросятся эти жестокие перепончатокрылые насекомые. Не то чтобы была так опасна выделяемая ими кислота, но африканские муравьи ужасно прожорливы, и опасность заключается в их неисчислимом множестве. Не раз случалось, что крупные животные, как лошади, быки и даже раненые слоны, попадавшиеся на пути прохождения муравьиной колонны, погибали за одну ночь: их съедали миллионы маленьких насекомых и оставляли начисто обглоданные скелеты.

Миссионер знал это. Густой запах говорил ему, какое множество насекомых на него надвигается. Он понимал, что будет съеден заживо.

Пусть читатель не подумает, что мы что-нибудь преувеличиваем. Доктор Ливингстон часто встречал крупных черных муравьев, имеющих до двадцати пяти миллиметров в длину. Туземцы называют их «лешониа». Подумайте сами, какие опустошения может произвести, армия этих лешониа, густо покрывающая площадь длиной в триста и даже четыреста метров и шириной в пятьдесят метров. Тогда вы сможете понять, какой страх охватил Джемса Виллиса.

Рот у него был заткнут, но все же он глухо зарычал, когда почувствовал, что по ногам у него ползут тысячи проворных лапок. Он испытывал острую боль в ноге, точно его ущипнули стальные клещи. Кусок кожи был сорван, муравьи начали свое пиршество. Его преподобие стал судорожно корчиться и напрягать до предела все свои онемевшие члены, но Смит, связывая его, вспомнил свое старое матросское ремесло и завязал такие узлы, которые не поддавались никаким усилиям.

Муравьи, возбужденные запахом крови, с одинаковой жадностью пожирали и тело, и одежду, и даже кожаную обувь. Бандита брала приступом целая армия, она захватила его с головы до ног. Как мы уже сказали, ему в рот воткнули тряпку. Концы ее отчасти прикрывали лицо. Но скоро и оно будет искусано муравьями, затем язык, глаза, а он ничего не может предпринять против маленьких челюстей, которые держат его и не выпускают.

Вот она, стало быть, месть Сэма Смита!

Чтобы отдалить эту роковую минуту, Джемс Виллис машинально откинул голову назад, сделал невероятное и болезненное усилие и почувствовал, что его руки свободны. Тут не могло быть никакого самообмана, обе его руки освободились и получили возможность действовать! Прожорливые насекомые сами сделали то, чего не могли сделать его исступленные усилия. Живые клещи в одну минуту обратили в паклю те крепкие путы, которые стягивали ему запястья.

Увидев себя наполовину свободным, он прежде всего подумал о том, чтобы выдернуть кляп у себя изо рта, освободить ноги и побежать к реке. Что теперь значила для него опасность нарваться на кайманов, гиппопотамов, пресноводных акул или водяных змей! Сейчас главное было поскорей избавиться от страшной пытки.

Но он не успел приступить к исполнению этого плана. Дерево, на котором он находился, подмыло наводнением, оно закачалось и с шумом рухнуло.

Дерево стояло на самом конце косы. Ствол средней толщины поддерживал густой зеленый купол. По удивительной случайности дерево упало ветвями в воду, благодаря чему прежде всего прекратилась мучительная пытка его преподобия. Первой заботой Джемса Виллиса было взобраться на ветвь, за которую он ухватился. Освежившись благодаря благотворному погружению в воду и сам не веря своему счастью, он, однако, с ужасом заметил, что дерево, подхваченное течением, плыло, медленно кружась, по направлению к водопаду.

Тут лжемиссионер произнес богохульное ругательство. Однако он не оставался пассивным: держась рукой за свою ветвь, он старался высвободить ноги. Если бы это ему удалось, он мог бы либо переплыть реку по диагонали, либо пристать к одному из островков, каких на реке было много.

Но ему решительно не везло, ибо муравьи, его бессознательные освободители, перегрызли только те путы, которыми у него были связаны руки. Все же остальные остались целы и в воде они так набрякли, что развязать узлы было положительно невозможно. К тому же Смит совершенно обезоружил его преподобие и не оставил ему хотя бы карманного ножа, которым он мог бы их перерезать. И наконец, в довершение всех бед островки, на которые он рассчитывал, были затоплены и скрылись под водой. Так что Джемс Виллис потерял всякую надежду.

Тем временем его дерево стало игрушкой волн и неслось со все возраставшей, головокружительной быстротой. Попав в полосу прибоя, оно поплыло, кружась и вертясь. У верхней губы водопада оно на минуту задержалось, повернулось два или три раза вокруг своей оси, попало во встречное течение, стремительно понеслось в боковой проток и упало в бездну. Его преподобие, уже наполовину задохшийся, оглушенный грохотом, похолодевший от ужаса, закрыл глаза и потерял сознание.

ГЛАВА 6

Сила и слабость человеческого организма. — Кривая вывезла. — В угольной пещере. — Неожиданность, — Подземный ход. — Тайный склад. — Углубление в почве. — Еще один тайник. — Что иногда содержится в бочонке из-под анчоусов. — Шкатулка, достойная султана или набоба. — Золото!.. Алмазы!.. — Уж не тайник ли это Сэма Смита?

Организм человеческий настолько непрочен, что иной раз достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы его разрушить. Но иногда он оказывается поразительно живуч. Обыкновенный сквозняк может вызвать смертельное воспаление легких, но сколько раз бывало, что солдат, раненный в грудь навылет, благополучно поправляется и всю свою дальнейшую жизнь наслаждается цветущим здоровьем. Какой-нибудь толчок, удар в голову при падении могут вызвать воспаление мозга, заканчивающееся смертью. Вместе с тем осколки снаряда, попадая в черепную коробку, обнажают мозг, но жизни это еще не угрожает.

Можно привести бесконечное множество таких примеров. И все же читатель будет удивлен, когда узнает, что его преподобие, почти удавленный Сэмом Смитом, едва не задохшийся из-за тряпки, воткнутой ему в рот, изъеденный муравьями, утопавший со своим деревом в Замбези и в конце концов унесенный водопадом Виктория, уже на следующее утро наслаждался всеми радостями бытия.

Логически он должен был бы сначала быть раздавленным огромной массой воды, а затем разбитым о базальтовую скалу, по которой она проносится с оглушительным шумом.

Но его преподобие чудесным образом избежал обеих этих опасностей. Он был, по всей вероятности, первым человеком, пробравшимся живым через места, над которыми гремит божественный голос баримов.

Случайность, благодаря которой слепая судьба сохранила бандиту жизнь, была, в сущности, очень простой. Читатель помнит, что его преподобие тщетно пытался распустить узлы, которыми были стиснуты его ноги, и с отчаянием утопающего впился в свое дерево.

То, что должно было стать причиной его гибели, стало источником его спасения. Дерево, как мы видели, было унесено в один из боковых каскадов, отделенный от главного водопада скалами. Оно свалилось, как в колодец, на дне которого с воем кружилась вода. Густая зеленая крона и прочные ветви не дали его преподобию удариться о базальтовые скалы, и он уцелел. Это не все. Базальтовая стена стояла здесь не отвесно, а представляла собой наклонную плоскость, и в ней зияло неправильной формы отверстие шириной метра в три. Никто не мог и заподозрить его существования. Чтобы его увидеть, нужно было предварительно выполнить гимнастическое упражнение, которое против своей воли проделал Джемс Виллис.

По непостижимой прихоти случая дерево угодило в это отверстие своей густой зеленой кроной и на минуту заткнуло его. Затем оно перевернулось корнями кверху и полетело вниз. У входа в отверстие произошла короткая задержка, и тогда переместился центр тяжести. По этой причине бандит выпустил из рук ветви, за которые держался, и в силу закона притяжения его тело продолжало лететь по кривой линии, по которой ранее неслось дерево. Эта кривая привела его в самую сердцевину зияющей пещеры. Он упал на дно и лежал, раскинув руки.

Обморок продолжался долго. Очнувшись, Джемс Виллис увидел водяную пыль, которая облаком стояла над пещерой, и солнце, в сиянии которого водопад казался огромным потоком металла.

Мы предоставляем читателю самому судить, о чем подумал бандит, столь неожиданно убедившись, что он жив, какова была его радость, его удивление, его изумление. В один миг пронеслось перед его мысленным взором все пережитое за ночь, все нагромождение ужасов; затем он вспомнил минуту, когда услышал где-то внизу грохот водопада и потерял сознание. Он медленно перебирал в уме все события, которые могли бы объяснить, как он попал в эту пещеру, и, в общем, его предположения не были лишены основания.

Но хоть бандит и ушел от грозной опасности, он еще не был огражден от новых злоключений. Эта тревожная мысль пришла ему в голову весьма кстати.

— Ну-ка, — сказал он, с трудом садясь, — давай подумаем, как выбраться отсюда. Навсегда поселиться в водопаде Виктория — это не дело. Я не вижу здесь никаких удобств. Однако сначала осмотрим нашу новую квартиру. Кроме того, пора наконец освободить ноги. Этот мерзавец Сэм Смит поработал усердно. Вот кому лучше не попадаться мне на глаза, если только я сам еще выберусь отсюда. Эти куски черного камня мне пригодятся. Я перетру ими все мои путы и пойду на разведку.

Джемс Виллис попытался разбить один такой камень, сильно ударив им о землю, но, к великому его удивлению, камень весь раскрошился. То, что Виллис принимал за скалы, было глыбами каменного угля.

— Черт возьми! — закричал он обрадовавшись. — Уж не попал ли я в каменноугольную шахту из тех, которые здесь некогда разрабатывали португальцы? Но в таком случае я спасен! Найду главную галерею — там обязательно должен быть выход.

Беглый осмотр пещеры убедил его, что он ошибается. Нигде не было видно никаких следов человеческого труда. Пещера образовалась, вероятно, в результате оползней, вызванных вековым действием вод. Пласт каменного угля, менее прочный, чем соседние породы, естественно, подался и образовал разрез толщиной в метра два.

Отказавшись от мысли найти кусок базальта, его преподобие немедленно сам принялся за свои путы. Вооружившись терпением, ломая себе ногти и крепко ругаясь, он наконец освободился.

— А теперь вперед! — сказал он, когда кровь стала снова правильно обращаться в его жилах.

Он продвигался на ощупь, держась правой рукой за стенку, потому что наступила полная темнота. Мало-помалу грохот водопада становился все слабей, и его преподобие слышал уже только сплошной гул, от которого в его мрачной тюрьме дрожали стены.

Боясь оступиться и упасть в какую-нибудь новую, невидимую яму, он делал каждый шаг, только убедившись, что под ногами есть почва.

Так он прошел метров сто и крайне устал от бесконечных предосторожностей и трудностей, которые встречал на каждом шагу. Легко, впрочем, понять, что и пережитые злоключения отняли у него немало сил.

Он все еще продвигался вперед, почти ни на что уже не надеясь, подталкиваемый одним лишь желанием уйти как можно скорей от бездны, которая грохотала позади него. Естественная подземная галерея, на выступы которой он поминутно натыкался, внезапно повернула в сторону, и вздох облегчения вырвался из груди бандита: он заметил вдали бледный свет, падавший на дно пещеры откуда-то сверху. Свет! Почти то же, что жизнь! Он шагал еще в течение некоторого времени, которое казалось ему ужасно долгим, и очутился наконец на просторной круглой площадке.

Она как бы лежала в угольном пласту и получала свет через своего рода круглую трубу, в которую было видно темно-голубое небо. Труба имела метров десять в длину и около двух метров в ширину и пропускала огромный сноп ярких лучей.

Его преподобие оказался как бы на дне высохшего колодца. Он осмотрел все углы и закоулки и был ослеплен. Казалось бы, после всех пережитых приключений он уже не должен ничему удивляться, но теперь он был в буквальном смысле потрясен. Это было потрясение радостное, ибо каковы бы ни были его мечты, он никогда не мог мечтать о том, что сейчас лежало у него перед глазами. Он все еще был узником, но как великолепна была его тюрьма!

Впрочем, посудите сами!..

Прежде всего коллекция ружей, аккуратно поставленных вдоль стены. Она была совершенно сухой благодаря вентиляции, которую давала все та же труба. Несколько карабинов с покрытыми бронзой стволами стояли рядом с ружьями системы «Мартини-Анри», «Винчестер», «Уэттэрли», — словом, здесь были собраны лучшие образцы современных ружей, последнее слово техники. Охотничье оружие было достойным образом представлено ружьями центрального боя, среди которых можно было заметить и скромные пистонные, которыми тоже не следует пренебрегать, когда не хватает патронов. Тщательно рассортированное снаряжение было завернуто в куски просмоленного брезента, что делало его нечувствительным к изменениям атмосферы.

Рядом с этими обильно смазанными жиром грозными орудиями нападения и защиты его преподобие с неописуемой радостью заметил несколько небольших ящиков, содержавших галеты, табак и различные консервы в тяжелых коробках, украшенных цветными этикетками. Далее шло самое разнообразное платье: синие шерстяные куртки, такие же брюки, фланелевые рубашки, сапоги для верховой езды и даже колониальные шлемы. Затем ножи, тесаки, полные комплекты упряжи, компасы, часы, серебряные столовые приборы и туалетные несессеры[154]…

Таинственный хозяин этого подземного склада должен был быть не только коллекционером и знатоком, но еще и человеком, который любит удобства. Так, в небольшой нише оказался целый ворох густых мехов. Они могли служить такой мягкой постелью, какой был бы доволен любой неженка.

Джемс Виллис был потрясен. Со все возрастающим удивлением созерцал он эти богатства. Он был человек, весьма далекий от суеверий, и все же ему казалось, что в его жизнь вмешались сверхъестественные силы, если только под влиянием всего пережитого накануне у него не начались галлюцинации.

Но нет, действительность представала перед ним в неопровержимом виде, и отрицать очевидность было бы невозможно. Он перетрогал, перещупал, пересмотрел все лежавшие перед ним разнообразные предметы и, убедившись, что в его невероятном приключении нет никакой фантастики, решил вскрыть банку мясных консервов. Но тут взгляд его упал на небольшую круглую выемку в почве, по-видимому образовавшуюся в результате того, что слой угля здесь недавно переворошили.

Странно — этот человек, умиравший от голода и который, казалось, должен был бы мечтать только о том, чтобы хорошенько наесться, благо еда была под рукой, и хорошенько поспать, этот человек, только что находившийся в таком ужасном положении, подумал только об одном: поскорей разрыть это местечко, показавшееся ему загадочным тайником. Он отбросил коробку с консервами и воткнул в уголь саблю, при помощи которой собирался вскрыть консервы.

Предчувствие не обмануло его. Уголь действительно недавно ворошили, если судить по тому, как он крошился. Преподобный был убежден, что закопанный здесь предмет должен представлять особенную ценность, раз уж владелец всех этих богатств дал себе труд так тщательно скрыть его в этом и без того скрытом и недоступном месте. Джемс Виллис яростно работал клинком и выгребал уголь с такой поспешностью, что по его почерневшим рукам потекла кровь.

Но вот клинок наткнулся на твердый предмет.

— Так я и думал! — пробормотал бандит, наклоняясь над ямкой. — Постой-ка! Бочонок! Из-под соленых анчоусов. Их сколько угодно в любом кабаке. Очень просто. Анчоусы вызывают отчаянную жажду, и кабатчику легче сбывать свое огненное поило. Ну-ка, посмотрим, что в бочонке. Не думаю, чтобы в нем оказалось виски. Я что-то вообще не вижу, чтобы мой хозяин достаточно позаботился о напитках.

Джемс Виллис с трудом извлек из ямы бочонок и поставил его на свет.

Напрасно пытался бандит выбить клепку. Дерево было крепкое, острие сабли сломалось с сухим треском. Заметив американский топор, стальной клинок которого отливал лазурью, он схватил его и с силой ударил по днищу.

Дерево треснуло, ободья лопнули, бочонок рассыпался.

Бандит был ослеплен, заворожен, он задыхался и дико закричал при виде сказочной картины, которая открылась его глазам.

Вообразите, что перед вами внезапно засверкали драгоценности султанши или раскрылся ларчик набоба, переливающийся всеми цветами радуги; вообразите, что великолепные дары Голконды[155] прихотливо играют перед вами всеми своими огнями, и вам все же будет трудно составить себе представление о несравненном великолепии клада, который бандит нашел так неожиданно.

Из бочонка высыпались сотни алмазов. В беспорядке рассыпавшись по углю, они сверкали как звезды, которые оторвались от небесной тверди и упали на полог черного бархата. Безумными глазами смотрелмиссионер, из груди его вырвалось рычание, какое издает хищный зверь, вышедший на охоту. Затем взгляд его снова перенесся на бочонок. Этот скромный сосуд был до половины наполнен драгоценными камнями разной величины и желтыми металлическими кружками — золотыми монетами.

Камни еще не были отделаны, к ним еще не прикасались ни искусство гранильщика, ни прихотливый вкус ювелира, и все же они представляли неоценимое богатство. Их естественные грани, на которые сверху падал свет, задерживали на себе все лучи. Некоторые камни, случайно лежавшие на золотых монетах, напоминали сверкающие глаза тигра.

— Мое!.. Мое!.. Все мое!.. — задыхаясь, повторял бандит, погружая руки в алмазы. — Я богат!.. Наконец-то! Я давно это заслужил!

Он набрал полные пригоршни драгоценных камней и сжал их так, что они врезались ему в ладони. Вероятно, это было ему нужно, чтобы еще лучше поверить в обладание. Затем, нечувствительный ко всему остальному, сразу забыв голод, жажду и усталость, он стал пересыпать драгоценные камни из одной руки в другую, как маленькие дети, забавляясь, пересыпают песок. Камни оживали, напоминая рой мошек, играющих в солнечном луче.

Молчаливое созерцание этого сверкающего волшебства продолжалось долго. Наконец его преподобие как будто очнулся. Посторонний наблюдатель этой удивительной сцепы подумал бы, что бандит наконец решил поесть. Ничего подобного. Жадность, которую такая находка, казалось, могла утолить — хотя бы на время, — проявилась в странной форме. Бандит пересыпал обратно в бочонок все алмазы, и они падали с сухим потрескиванием. Затем он подобрал камни, валявшиеся тут и там по углам, делая это спокойно, неторопливо — как бережливый земледелец подбирает каждое зерно, вывалившееся из снопа.

Эта нелепая работа отняла много времени, и его преподобие, которого созерцание богатства взволновало и утомило, но не насытило, подумал наконец о еде. Но тут ему захотелось прежде всего полностью вступить в право владения, и он стал пересыпать алмазы и золотые монеты из бочонка к себе в карманы. Затем он сел на бочонок, опустил ноги в ямку и жадно съел галету и кусок мяса.

Только тогда стал он серьезно обдумывать свое положение и хладнокровно его взвешивать.

— Вот что, — сказал он, разгрызая своими острыми волчьими зубами сухую галету, — нечего тут сидеть и восторгаться этой странной милостью судьбы. На минутку я было потерял голову. Надо, впрочем, признать, что было от чего. Другой на моем месте совсем спятил бы. Постараемся все обдумать, как подобает умному человеку. Немыслимо, чтобы я наскочил на сокровища кафрских королей. Все оборудование этой подземной пещеры, все предметы, которые здесь находятся, — все говорит о том, что хозяин или хозяева — европейцы. В этом и сомневаться нельзя. Отличный порядок во всем, прекрасное состояние оружия, аккуратное хранения платья и снаряжения, качество продуктов — все это убеждает меня, что сюда заглядывают довольно часто. Долго я здесь не продержусь, даже если не найду выхода. Конечно, выход-то есть, но сейчас он мне просто недоступен. Вот он, у меня над головой, этот проклятый вертикальный коридор, скорей похожий на трубу или на ствол колодца. Несомненно, именно им-то и пользуются мои загадочные хозяева. Надо только иметь веревку с узлами. По ней можно легко взбираться и спускаться. Кажется, я даже вижу царапины на стене. Это следы ног. Но, черт возьми, кто они, эти хозяева? Люди с приисков не стали бы так прятать плоды своих трудов. Они бы поторопились обратить такие богатства в деньги. Кабатчик тоже не стал бы устраивать здесь свой склад. И наконец, какой же сумасшедший будет прятать столько алмазов и заниматься тем, чтобы продавать пьяницам алкоголь? Только у какого-нибудь миллионера могла зародиться такая фантазия. У миллионера? Как сказать… А быть может, у осторожного вора?.. У вора?..

Джемс Виллис внезапно разразился неудержимым смехом.

— Черт меня побери, если это не так! — воскликнул он, все больше трясясь от смеха. — Но это было бы уж чересчур! А почему бы и нет? Я столько насмотрелся за эти сутки!.. Только один-единственный вор на свете способен собрать такую разнообразную коллекцию и содержать ее в таком порядке. Я не впервые это вижу, — конечно, кроме алмазов. В Австралии мне оказал гостеприимство один джентльмен, орудовавший на больших дорогах. Он принимал меня в просторной пещере, в которой с большим толком и вкусом было собрано все, что может быть необходимым в жизни. Мой бывший дружок Сэм Смит был человек осмотрительный, и мы с ним неплохо кутили, покуда колониальная полиция рыскала по нашим следам. Уж не попал ли я случайно на дачу моего милого Сэма? Чего на свете не бывает!

ГЛАВА 7

Первое собрание пайщиков фирмы «Сэм Смит и Кº». — Смит считает, что, когда человек богат, он должен быть честен. — Что подразумевается в Южной Африке под выражением «соленые быки». — Питеру поручается купить упряжку. — О некоторых свойствах южноафриканского скота. — Украшение или уродование? — Яд убивающий и яд предохраняющий. — Предшественники Пастера.

Покуда его преподобие, избежав страшной мести Сэма Смита, находился в таинственной пещере, Смит держал совет со своими новыми компаньонами. Все трое высадились на твердую землю и, оставив справа дорогу на прииск Виктория, направились в сторону базальтовых холмов, сжимающих русло Замбези выше водопада. Узкая тропинка — скорее, карниз, прилепившийся к отвесной стене, у подножия которой ревела вода, — привела их к площадке, окруженной густыми зарослями алоэ, молочаев и опунций[156]. Эта живая изгородь была утыкана такими колючками, что перед ними отступил бы полк солдат, но в ней все же оказалось несколько просветов, и благодаря им путники могли видеть простиравшуюся внизу необозримую долину.

Корнелис и Питер положили перед собой огромный кусок холодной дичи, которого вполне хватило бы, чтобы накормить взвод английской пехоты, вынули ножи и приготовились есть. Смит, сидя на обломке скалы, внимательно изучал карту, нанесенную на платок покойным отцом госпожи де Вильрож, и время от времени окидывал местность быстрым взглядом.

— Это может быть только здесь, — бормотал он. — В какую сторону ни повернись — всюду эта пунктирная линия, которая идет с севера на юг немного выше водопада. Стало быть, здесь и надо искать. Ладно! Скоро мы кое-что узнаем о сокровищах кафрских королей.

Эти последние слова заставили обоих белых дикарей привскочить.

— Как? — воскликнули они оба одновременно и сразу перестали жевать.

А Смит удостоил их снисходительно-высокомерной улыбкой, которая должна была напомнить о его превосходстве, и сказал:

— Что, ребята, встрепенулись? Понравилось?

У Корнелиса и Питера были набиты рты. Они могли только утвердительно мотнуть головами. Но это помогло им проглотить пищу, и тотчас оба брата обрели способность говорить.

— Конечно, сэр!

— Вот и отлично. Стало быть, излишне спрашивать вас, не переменили ли вы прежнее решение.

— Мы принадлежим вам телом и душой. Вы это отлично знаете.

— Теперь уж недолго ждать. Или я сильно ошибаюсь, или мы подходим к цели.

— Приказывайте. Мы все сделаем. Наши собственные интересы — лучшая гарантия нашей полной преданности вам. Но ведь у вас есть еще и свои доводы, против которых возражать невозможно, — с простодушным видом ответил Корнелис.

— Вы умница! — заметил Смит.

— Не знаю. Но мне страшно хочется стать миллионером.

— Похвально. Раз так, слушайте меня. Вы, должно быть, догадываетесь, что если я заставил вас карабкаться на эту кручу, то не для того, чтобы посмотреть, крепкие ли у вас ноги.

— Вам видней.

— И не для того я вас привел на эту почти недоступную площадку, чтобы вы подышали горным воздухом.

— Нам все равно.

— Здесь будет наш штаб. И уж поверьте мне, если я выбрал это место, то не без оснований.

Тут Корнелис, по-видимому, вспомнил побои, какие ему нанес Смит, и сказал:

— Ваша милость все делаете основательно. Верно, Питер?

У Смита лицо прояснилось.

— Хорошо, что вы этого не забываете, ребята. Но довольно болтать попусту. К делу! Мы находимся неподалеку от склада, о котором знаю только я один. Там мы найдем оружие, одежду и в особенности еду. И в таком количестве, что хватило бы для целого войска.

— Неужели? — с энтузиазмом воскликнули братья.

— Так что важный вопрос о питании разрешен. А он тем более важен, что, как только мы раскопаем клад, надо будет подумать об отъезде в цивилизованные края. Но это еще не все. Нам понадобится фургон — по крайней мере один — и хорошая упряжка «соленых» быков[157], которые не заболеют в пути. А отсюда, сверху, мы легко можем видеть все фургоны, которые приходят на прииск и уходят…

— …и которые можно взять за спасибо! — грубо рассмеявшись, воскликнул Питер.

— Вот что, дружок! — холодно оборвал его Смит. — Я заметил, что Корнелис умница. К сожалению, должен сказать вам, что вы, по-видимому, круглый дурак.

— Почему, сэр?

— Потому что надо будет платить, чтобы избежать каких бы то ни было неприятностей. И платить щедро. Поняли? Когда человек богат, он должен быть честен. И наконец, не мы одни знаем о сокровищах кафрских королей и не мы одни за ними гоняемся.

— Да, конечно. Есть три француза…

— …и Клаас, ваш милый братец.

— Совершенно верно! А мы про него и забыли!

— Но я ваш начальник и должен думать обо всем! Стало быть, вы засядете один справа, другой слева от плато и возьмете под наблюдение все видимое пространство между юго-востоком и юго-западом, не упуская также из виду и реку вверх и вниз от водопада.

— Это нетрудно. Все?

— Пока все.

— Я думаю, что это «пока» не будет тянуться слишком долго.

— Почему?

— Потому что справа, на лесной опушке, вижу людей и много скота.

— Что за люди?

— Негры.

— А скот какой?

— Верховые быки.

— Вы уверены?

— Вполне. Вот они остановились. Судя по всему, хотят здесь расположиться.

— Надо как можно скорей связаться с ними. У них быки, несомненно, «соленые». Купить во что бы то ни стало! Фургон после найдем. Быть может, быки не захотят идти в упряжке, но это уж вы возьмете на себя — приучить их к ярму.

— Положитесь на нас, сэр.

— Питер, переговоры возлагаю на вас. Будьте уступчивы и не скупитесь. Я могу предложить в обмен самые разнообразные товары. И платить буду через три дня после получения быков. Кстати, какие у вас отношения с публикой на прииске Виктория?

— Отвратительные. От нас требовали, чтобы мы с Корнелисом непременно указали, где лежит клад, и поставили нас во главе экспедиции, а мы ушли.

— Стало быть, новые конкуренты! — сказал Смит насмешливо. — Увидим. А пока что, Питер, идите. И будьте осторожны. Избегайте всяких встреч и попросите наших будущих продавцов немножко отойти в глубину леса. У французов это называется купить веревку, не купив теленка, но у нас выбора нет, мы должны хвататься за первую возможность. Ступайте.

— До свидания, сэр.

— До свидания, дружок.

Смит снова занялся изучением местности по карте, Корнелис стал на свой наблюдательный пункт, а Питер спокойно спускался по крутой тропинке.

Он добрался до владельцев скота меньше чем за два часа и тотчас узнал всадников, если только можно назвать всадниками людей, которые ездят верхом на рогатом скоте: это были люди из племени макололо.

Питер знал их обычаи и язык и сразу обратился к ним как человек, знакомый со всеми правилами вежливости и приличий. Ему оказали сердечный прием, тем более что он белый. Зная, как макололо любят животных, он осмотрел все стадо и расхваливал его как знаток.

Действительно, любой скотовод замер бы от удовольствия на его месте. А всякий, кто слыхал о методах разведения скота, применяемых туземцами Южной Африки, был бы глубоко удивлен.

В стаде были быки двух различных пород. Одних называют «батока», потому что их разводит племя батоков. Быки эти невысокого роста, прекрасно сложены и весьма легко одомашниваются, так что их используют для верховой езды. Они отличаются замечательно веселым нравом. Стоит пастуху, если он идет впереди, прыгнуть, и все стадо начинает прыгать. По вечерам они, резвясь, собираются вокруг костров и спят со своими хозяевами, так что их даже не привязывают.

Вторая порода называется «бароти» — по имени долины, которая считается ее родиной. Быки огромного роста. Встречаются экземпляры, у которых два метра от копыта до плеча. У них высокие жилистые ноги и рога, достигающие двух с половиной метров в длину[158].

Не менее, а, пожалуй, и более терпеливые, чем китайцы, и такие же любители оригинальности, кафры умудряются придавать этим рогам самые причудливые формы. Путешественники, начиная с Левайяна и включая Ливингстона, с изумлением рассказывают о бычьих рогах, имеющих форму правильного круга или спирали. У одного быка четыре, шесть и восемь рогов, у другого они соединены и срослись и придают ему вид единорога и т. д.

Левайян полюбопытствовал узнать, как добиваются этого местные скотоводы-художники. Ему захотелось самому научиться, и, по его собственному шутливому выражению, он прошел полный курс.

Кафры берут теленка в самом раннем возрасте. Как только начинают прорезаться рожки, по ним делают небольшой вертикальный надрез пилой или каким-нибудь другим режущим инструментом. Таким образом, каждый рог разделен надвое. Ткани в этом возрасте еще только формируются, поэтому половинки рога не срастаются, а, напротив, расходятся и растут независимо одна от другой, так что получается уже четыре рога. Если хозяин хочет, чтобы их было шесть или восемь, ему остается только поработать пилой соответствующее количество раз. Если надо, чтобы одна из частей рога или весь рог целиком принял, скажем, форму круга, кафр снимает часть верхнего слоя вблизи самого острия рога, остерегаясь, однако, задеть это острие. Если повторять эту операцию достаточно часто и осторожно, то рог начинает изгибаться, и в конце концов кончик соединяется с основанием у самого лба животного, и рог получает форму правильного круга. Этим способом рогам можно придавать бесчисленные и самые разнообразные формы.

Порода «батока», можно сказать, рогов не имеет. Однако кафров это не смущает. Они видоизменяют, переделывают кожу животного. Они делают своего любимого быка похожим на зебру. Для этого они прикладывают ему к шее, к хребту и крупу раскаленные клинки и выжигают шерсть параллельными полосами. Другие вырезают у животного полосы кожи вокруг головы, на бедрах и на ногах. Затем на раны искусно накладывают швы, так что остаются лишь еле заметные шрамы, а так как вырезанные полосы кожи не отделены от тела, то они свисают в виде бахромы, браслетов и т. п.

Пропускаю много других приемов.

Животные со странным спокойствием переносят все эти варварские операции, которые, впрочем, благодаря умению и ловкости операторов не слишком болезненны. Эти мастера уродования напоминают компрачикосов[159], о дикой работе которых наш бессмертный Виктор Гюго[160] рассказал в романе «Человек, который смеется».

Кафрские быки ходят и под седлом и в ярме и могут оказывать человеку неоценимые услуги. Благодаря некоторым мерам, применяемым опытными скотоводами, они ограждены от страшной местной болезни, которая опустошает стада и известна под названием «бычьей болезни». Пусть это название недостаточно точно, но я его предпочитаю термину «легочная болезнь», которым пользуются англичане в Капской колонии и голландцы в Ваале. Это заболевание держится здесь эндемически[161] и свирепствует во всей Южной Африке, но особенно сильно между 15° и 27° южной широты. Оно начинается внезапно с сильного воспаления легких и кончается смертью в семи случаях из десяти. Я склонен думать, что это воспаление сходно с сибирской язвой, действие и причины которой так чудесно установил Пастор, один из наиболее прославленных ученых нашего времени.

В самом деле, люди, поевшие мяса умершего животного, заболевали сибирской язвой; малейшая царапина, сделанная инструментом, на котором была кровь больного животного, также вызывала сибирскую язву. По словам миссионеров, такие случаи наблюдались нередко, а кафры погибали во множество, после того как делали себе щиты из шкур павших животных.

Туземцы не находили никакого средства для борьбы с этим бичом, который опустошал их стада, однако с проницательностью, которой нельзя не восторгаться, подумали о средствах предупредительных. Таким средством является прививка. Да, да, вы не ошиблись — именно прививка. Задолго до памятных опытов великого Пастера, которые лишь недавно доказали безошибочную правильность его теории, бедные африканские кафры догадались, что бороться с болезнью можно, прививая ее.

Мы очень далеки от того, чтобы сопоставлять слепой эмпиризм этих первобытных детей природы со строго научным методом Пастера. Ученый может быть только доволен, видя такое новое и неожиданное подтверждение его теории.

Вот как действуют кафры.

Погибшее животное вскрывают и извлекают легкие: в них и заключен возбудитель болезни. Легкие кипятят в медном сосуде на слабом огне. Полученной массой пропитывают тампон из ваты и с помощью длинной иглы вводят его здоровому животному в нижнюю часть хвоста. Затем накладывается шов, который удерживает тампон на месте, и операция закончена.

В области прививки вскоре появляется небольшое воспаление, но, как правило, животное не заболевает. Оно только теряет хвост, который нередко отмирает; иногда же на месте надреза появляется небольшое нагноение.

Утверждают, что смертность, доходящая до семи десятых у скота, которому прививка не была сделана, не подымается выше трех десятых после прививки.

Кто знаком с открытием Пастера, сразу заметит, что отличительной чертой кафрской операции является не сама прививка, а предварительное вываривание вируса. В этом суть. Если бы в здоровый организм был введен вирус в натуральном виде, он безусловно вызвал бы заболевание и смерть. Но под воздействием известной температуры вирус утрачивает часть своей силы, и благодаря введению в организм ослабленного вируса животное переносит болезнь в очень легкой форме, а так как эта болезнь не дает рецидивов, то нет риска, что животное заболеет ею снова.

Но вернемся к накололо.

Можно без труда понять, какую ценность представляют их быки, укороченные хвосты которых доказывают, что им была сделана прививка. Путешественник, располагающий подобной упряжкой, может спокойно пуститься в незнакомые местности, куда его влечет дух бродяжничества. Если он еще будет избегать районов, где водится муха цеце, то он хоть и медленно, но почти наверняка достигнет своей цели, независимо от того, удаляется ли он от цивилизованных мест или возвращается с богатым грузом мехов, слоновой кости или страусового пера.

Из-за трудности сообщения здесь до сих пор почти невозможно соблюдать американское правило «время — деньги». Понятно времени как бы не существует ни для черных, ни для белых жителей этих неисследованных мест. Малейшая сделка сопровождается проволочками, которым конца не видно, а сократить их невозможно. Питер, зная, что дело будет долгое, позаботился о том, чтобы по крайней мере приятно провести время у накололо.

Он был достаточно хитер и понимал, что делать слишком поспешные предложения нельзя: это могло бы сорвать успех всего дела. Помня строгие наказы Сэма Смита, он пустил в ход все свое лукавство, чтобы заставить негров отойти как можно дальше от прииска Виктория. Ему помог случай: в этом месте оказались огромные заросли мокуна, и хозяева, испугавшись за своих животных, были бесконечно благодарны Питеру за его милую заботливость.

А потом Питер стал ловко выведывать у вождя, что бы он сказал, если бы ему предложили уступить часть стада.

Ответ был решительный, но безнадежный, отчего у Питера жадность только разгорелась. Негры ни за что не соглашались продать хотя бы одного быка.

Питер скрыл свое неудовольствие и подумал:

«Ладно! Чего вы не хотите продать, то вы отдадите даром! И хоть бы мне пришлось всех этих черномазых перерезать, а быки будут моими».

ГЛАВА 8

Оргия. — Жертвы Клааса. — «К оружию!» — Бахвальство. — Парламентер. — Ультиматум. — «Белые! Уходите отсюда!» — Последствия одного нарушения международного права. — Стрелы с красным оперением. — Чем кончилось пьянство. — Месть Питера. — Новое появление Каймана — Пожирателя людей.

Когда ночное судебное заседание было так внезапно прервано, линчеватели, испугавшись нашествия змей, бросились со всех ног в палатку кабатчика. Сей почтенный негоциант[162] отлично знал своих завсегдатаев и, несмотря на поздний час, не закрыл заведения. Он предвидел, что во время судебных прений разгорятся страсти и хроническая жажда доморощенных судей перейдет всякий предел. Кроме того, предстояло два повешения при свете факелов. Волнение, обычно вызываемое подобным зрелищем, должно было неизбежно найти отклик во всех желудках и повысить постоянную потребность в пойле до крайних пределов. За свою долгую жизнь на золотых и алмазных приисках кабатчик подобными сценами пресытился и потому остался на месте. Несмотря на все протесты, он задержал также и слуг. Им очень хотелось пойти поглазеть на повешение, но поневоле пришлось остаться, потому что кабатчик был здоровенный детина ростом в пять футов десять дюймов, сложенный, как боксер, и не любил шутить. Все готовились к приему посетителей. Огромные чаши с пуншем только ждали, чтобы к ним поднесли спичку; бутылки с каким-то подозрительным шампанским были построены в боевом порядке и окружены хорошенько начищенными оловянными кружками. Из полотняных мешков, Опечатанных множеством печатей, вылезали копченые окорока и обязательные анчоусы, на которых выкристаллизовалась соль. А тем временем на кухне приготовлялись обжигающие смеси, для поглощения которых нужны желудки из жести.

Внезапно послышался отдаленный шум. Хозяин напряг слух и зычным голосом крикнул слугам:

— По местам!

Так капитан артиллерии командует: «К орудию!»

В одно мгновение каждый был на своем посту, готовый лить потоки спиртных напитков в разверстые глотки гостей. Шум усиливался и перешел в невообразимый гул. Люди вбегали, охваченные волнением, которое объяснять не надо. Тотчас запылал пунш, захлопали пробки, вылетая из бутылок шампанского. Было похоже на салют, сопровождаемый фейерверком.

Затем все накинулись на еду и питье.

Подобной попойки никто еще не видел на прииске.

Крик, шум, гам! Все говорят, никто не слушает; каждый пытается по-своему объяснить неожиданный конец ночного суда. Только одного не хватало для полноты празднества: обвиняемые не были повешены! Зато, правда, были змеи, была страшная смерть палача-любителя и почти несомненная гибель мастера Виля. Все эти события достаточно необычны, чтобы хоть на время удовлетворить самых требовательных любителей острых ощущений. Конечно, никому и в голову не пришло поинтересоваться дальнейшей судьбой обвиняемых. Даже отсутствие Инженера и то было едва замечено. Хватало о чем думать!

Но действительно ли обвиняемые виновны? Они держались очень хорошо, с достоинством, что было вполне оценено, ибо этот сброд прекрасно знает, что такое мужество. Стали ли они тоже жертвами змеиного нашествия, или им удалось спастись, — так или иначе, можно было биться об заклад, что скоро увидеть их не придется. Следовательно, нечего ими и заниматься. Поэтому люди только и делали, что пили. Оргию сопровождали неумолкающие крики и пьяные песни, распеваемые на всех языках. Время от времени какой-нибудь пьяница, наполненный вином до отказа, соскальзывал со своего сиденья, взмахивал руками и валился под стол. Его падение приветствовали взрывом шумного смеха, и вскоре громкий, заливчатый храп присоединялся к общему шуму, наполнявшему огромное брезентовое строение. Были и страшные пьяницы, способные пить без всякой меры и не пьянеть. Этим требовалось другое возбуждающее. Кабатчик смотрел на них одновременно с восторгом и теплым сочувствием и в конце концов приносил им засаленные карты и сукно, покрытое пятнами жира, напитков, а быть может, и крови. Игра шла дьявольская. На необструганные столы сыпались такие ставки, что любой богатый сынок, который спускает свое состояние в каком-нибудь из наших наиболее прославленных клубов, только побледнел бы от зависти. Крики стали понемногу стихать. Вскоре было слышно только, как позванивают небольшие весы, на которых взвешивались ставки, да еще разве замечания понтеров[163].

Время от времени тишину нарушали восклицания какого-нибудь проигравшегося неудачника или крик радости, невольно вырвавшийся из груди выигравшего счастливца. Алмазы притекали со всех сторон. На всех перекошенных лицах, во всех глазах читалась пожирающая жадность. Достаточно было несколько минут, чтобы составить себе состояние или потерять все плоды долгого и тяжелого труда, награду за столько мучений.

Раскрывались тайнички, в которых была запрятана богатая добыча, и иной игрок, только что потерявший огромную сумму, исчезал на полчаса и возвращался весь вспотевший, с руками, испачканными в земле, но с полными карманами.

Иные пытались поправить то, что считали ошибками фортуны.

— Не мошенничать! — кричал им потерпевший.

— Я? Я мошенничаю? Врете!

— А я говорю, у вас карты крапленые. Хозяин, держите его! Он шулер.

— Руки прочь, или я тебе вспорю брюхо!

— Тихо! — вмешивался кабатчик. У него был хриплый голос атлета, который попортил свои голосовые связки на ярмарочных подмостках. — Тихо, приятель! Я бы мог расквасить вам физиономию, всего один раз стукнув по ней кулаком, но я предпочитаю вот это… — Он тыкал недовольному револьвер «Бульдог» под самый нос и прибавлял не без насмешки: — Ну-ка, вон отсюда! Или покажите карты, которые вы прячете за пазухой. И живей! Нечего тут раздумывать и валять дурака! Револьвер — это тот же кулак, но он бьет на двадцать пять шагов. И уж за него я ручаюсь.

Шулер поднимался и возвращал то, что незаконно присвоил. Затем игра продолжалась до новой стычки, которая кончалась точно так же, если только шулеру не взбредало в голову артачиться.

Но тогда все решалось быстро. Гремел выстрел, и мозг упрямца забрызгивал соседей. Затем два человека из публики хватали труп за голову и за ноги и оттаскивали к дверям. Убитых подсчитывали только после пирушки.

Чудовищная оргия продолжалась целый день. Ночь прошла быстро, а игроки и не думали расходиться. Настало утро. Пьяные просыпались один за другим. У них ломило все тело и пересохло во рту. Они снова напивались, и безобразие начиналось сначала. Те, у кого были полные карманы, занимали места проигравшихся, а проигравшиеся здорово напивались за счет счастливчиков и валились под стол. Люди просто-напросто менялись местами, и никто этого не замечал, никто не обращал на это никакого внимания. О том, чтобы пойти работать, и речи не было, участки стояли пустые, там не было ни души.

Прииск Виктория — правда, он лишь недавно открылся — еще не видал подобного зрелища. Стремительные переходы от проигрыша к выигрышу пагубно отразились на этих людях. Достаточно одного слова, случайно сорвавшегося с уст пьяницы, и все, в большинстве своем народ все-таки трудовой, приходили в состояние безумия. Кто-то утверждал, что достаточно одной удачи, всего только одной, и можно в мгновение ока и без всякого труда выиграть фантастическое состояние. Не ушли разве позавчера многие на поиски сказочного клада, о котором все говорят так уверенно?

— И вспомните, — настаивал оратор, — когда они уходили, мы над ними подтрунивали и предсказывали, что они скоро вернутся, а ведь никто не вернулся! Разве это не доказывает, что поиски далеко не так напрасны, как мы думали?

Тут произошел неожиданный случай, который сразу опроверг эти разглагольствования и заставил умолкнуть громкое «браво» пьяниц, разгоряченных алкоголем и жадностью.

В палатку вошли человек двенадцать из тех, о которых только что говорил оратор. Платье на них было изодрано, они имели изможденный вид, с трудом поддерживали друг друга и, казалось, вот-вот упадут от усталости и голода. Впечатление было тем более тягостно, что на груди у трех или четырех из них зияли открытые раны. Ко всему, они были почти совершенно слепы, как об этом можно было догадаться по их изъязвленным, побагровевшим, беспрерывно моргавшим векам.

Всеобщее безудержное веселье сразу оборвалось. Его сменила зловещая тишина. Игроки оставили карты, пьяницы отодвинули кружки, ибо все узнавали в этих призраках тех самых своих товарищей, которые с такой надеждой отправились на поиски сокровищ кафрских королей.

Затем со всех сторон посыпалось:

— В чем дело? Что случилось? Да они на ногах не стоят!.. Хозяин! Пить! Дай этим беднягам есть и пить! И поживей!

Кабатчик суетился и покрикивал на слуг, которые после тридцати шести часов беспрерывной работы буквально падали с ног.

— Джентльмены, — угасшим голосом пробормотал один из новоприбывших, — тревога!

— Что вы хотите сказать?

— Беритесь за оружие! Будет нападение! Черные гонятся за нами по пятам. Они перебили всех наших товарищей! Беритесь за оружие!..

Хмель прошел у всех в одно мгновение, все повскакали с мест. Игроки быстро спрятали выигрыши и разобрали лежавшие на столах револьверы и ножи. Слышно было, как пощелкивают барабаны револьверов и пружины ножей.

— Черные? Вы говорите, на вас напали черные? Удивительно! Кто они?

— Это все Питер! Он нас предал, мерзавец, и натравил на нас целую армию чернокожих.

— Ах, так? Пусть только придут! Мы им окажем такой прием, какого они долго не забудут!

Человек уравновешенный несомненно пожал бы плечами, услышав такое бахвальство. Правда, тут было полтораста — двести мужчин, достаточно хорошо вооруженных для встречи с неграми, но ведь только очень немногие сохранили способность защищаться. После страшной попойки все еле держались на ногах, и если бы им пришлось стрелять, то это было бы в такой же мере опасно для их товарищей, как и для врагов.

Надо, кроме того, признать, что в обычное время эти люди выполняли сравнительно легкую работу, жили в довольстве и в окружении племен совершенно безобидных.

В общем, это были обыкновенные пионеры[164], пускай люди в большинстве и деклассированные, но они не имели того размаха, который отличал былых калифорнийских золотоискателей. Те жили постоянно начеку, их окружали воинственные племена, с которыми они находились в состоянии беспрерывной войны, и они позаимствовали у североамериканских краснокожих все их страшные методы нападения и защиты. Жизнь среди постоянной борьбы, беспрерывные тревоги, вечный страх пытки, постоянная забота о том, как бы не потерять свой скальп, выработали из них грозных бойцов, всегда готовых встретить любого врага, не моргнув глазом.

Короче говоря, можно смело биться об заклад, что люди мужественные быстро разделались бы с чернокожими, наступавшими на прииск Виктория.

Но население этого прииска привыкло только к дракам, которые обычно заканчивались либо убийством, либо просто побоями. Они не были способны вести напряженную борьбу, из которой умели выходить победителями иррегулярные[165] войска на Соноре.

И все же они подтянулись и кое-как приготовились к обороне. Попутно они узнали, какое несчастье произошло с их товарищами во время купания в воде, отравленной соками эвфорбии, и о том, что последовало далее — как пострадавшим помогли Зуга и бушмен, как они возвращались на прииск и как повстречали Питера, который вел какие-то переговоры с отрядом макололо. Увидев своего бывшего предводителя, который бросил их в трудную минуту, они пришли в ярость. Им хотелось поймать его, и, несомненно, буру пришлось бы плохо, но, вопреки обычаю, который не позволяет кафрам вмешиваться в ссоры белых, за Питера заступились его черные приятели. Они ринулись на белых с невиданной яростью и в одно мгновение перебили три четверти из них. Оставшиеся в живых, в большинстве раненые, едва унесли ноги.

Только что был закончен рассказ об этом печальном событии, как послышались дикие крики. Они раздавались где-то поблизости, в нескольких шагах по ту сторону слабой брезентовой стены. В ожидании нападения все привели оружие в боевой порядок и загородились столами, которые еще были завалены остатками пиршества.

Внезапно слетела грубо сорванная портьера, закрывавшая главный вход, и, ко всеобщему глубокому удивлению, вошел всего один человек — негр. На нем не было даже тех лохмотьев, какие обычно носят туземцы, чуть пообтершиеся в цивилизованной среде. Он предстал во всей живописной наготе первобытного африканца: грудь вперед, гордо откинутая голова, в руке копье. Все изумились, увидев этот торс, точно вырезанный из черного дерева, эту могучую мускулатуру, это смелое выражение лица.

Не обращая никакого внимания на забаррикадировавшихся людей, на их револьверы и сверкающие ножи, он молча продвигался вперед и остановился посреди помещения. Все были удивлены такой самоуверенностью, но молчали, догадываясь, что раз человек держит себя, так вызывающе, то за ним, должно быть, следуют значительные силы.

Кабатчик счел себя обязанным, выступить. Он сделал несколько шагов и, приветливо обращаясь к пришельцу, как если бы это был обычный посетитель, спросил:

— Чего бы ты хотел?

Негр минуту помолчал, обвел всех взглядом, еще крепче оперся на копье и ответил на ломаном, но достаточно понятном английском языке.

— Белые люди, — сказал он, — всегда приезжали в страну наших отцов в больших фургонах, запряженных быками. Они охотились и в обмен на слоновую кость и страусовое пери давали нам ткани, бусы и огненную воду. Это были добрые белые. Они платили налог и уважали наши обычаи и наши верования.

— Что он там лопочет, этот черномазый? — грубо перебил кабатчик.

— Тише! Тише! — закричали более благоразумные гости. Слыша, куда гнет черный оратор, они надеялись, что можно будет все уладить ценой кое-каких подарков.

А негр невозмутимо продолжал:

— Что касается вас, белые люди, к которым я обращаюсь в данную минуту, вы захватили наши земли, даже не спросив, что мы-то думаем по этому поводу. Вы привезли разные ваши штуки, которые плюются огнем и дымом, и прогнали нас с нашей родной земли. Мы все терпели и не жаловались, потому что Дауд учил нас терпению. Мы отступили перед вами, и мы искали спасения вблизи Мози-оа-Тунья, где находятся баримы. А вы еще дальше продвинулись вперед, и теперь вы уже находитесь на расстоянии нескольких стрел от Мотсе-оа-Баримос. Белые! Ваше пребывание в этих местах — оскорбление для нас и святотатство в отношении наших богов. Теперь вам уже нужны не только слоновая кость и страусовое перо, но и камни, которые отцы наши закопали в пещерах, там, где гремит голос наших богов. Этого не будет! Вы уйдете отсюда, вы оставите эти места и вернетесь в земли юга. Белые, вы меня выслушали. Уходите! Так надо! Я приказываю!

Громкий смех прокатился по кабаку и покрыл этот необыкновенный ультиматум, предъявленный, правда, с большим достоинством. Чары развеялись. Слушателям казалось, что с этим человеком, который все еще не получал никакого подкрепления, нетрудно справиться. Они даже приняли его за сумасшедшего и держались за бока от смеха. Со всех сторон посыпались двусмысленные шуточки.

— Честное слово, из него стоит набить чучело!

— Нет, каков! Покинуть прииск, который приносит доход!..

— Потому что якобы мы стесняем его божков!..

— Хозяин, подайте ему шиллинг![166]

— Лучше поднесите ему рюмку кап-бренди.

Эти необдуманные замечания прервало происшествие, последствия которого были ужасны.

Кто-то из пьяниц, видимо все время поигрывавший револьвером, неосторожно нажал на собачку. Прогремел выстрел, и, по досадной случайности, пуля попала негру в плечо.

Ранение, нанесенное в такую минуту, привело негра в бешенство. Он весь затрясся и побледнел, как бледнеют негры: кожа его сделалась пепельно-серой. Он не желал допустить и мысли, что стал жертвой несчастного случая.

В этом грубом, но, вероятно, нечаянном нарушении норм международного права негр увидел только подлость и гнусность.

Он испустил страшный крик. Вырвав из колчана стрелу с белым оперением, он вымазал ее в крови, которая текла из его раны, и воткнул в землю, крича:

— Белые! Я войны не хотел! Но вы ранили посланца великого племени. Вы все будете истреблены. На вас посыплются градом стрелы с красным оперением.

Прыжок, достойный тигра, — и негр скрылся. Все были ошеломлены, никто не знал что делать.

Осуществления угрозы не пришлось ждать слишком долго. Едва ли прошло несколько минут, когда с новой силой возобновились крики и рычание, предшествовавшие появлению черного посла. В один миг палатка была распорота больше чем в ста местах и в помещение ворвалось целое сонмище демонов. Голые, в чем мать родила, густо покрытые буйволиным жиром, вооруженные небольшими стрелами, наконечники которых были смазаны смертельным ядом нгуа, они ринулись на белых с неудержимой яростью.

— Убивай! Убивай! Смерть! — кричали они гортанными голосами.

Град стрел прорезал воздух со зловещим свистом.

Кабатчик увидел, что тут могут пострадать и его имущество и его клиентура, и зашел за стойку. Это был бесстрашный малый, которого ничто не могло смутить. Он держал по револьверу в каждой руке и приготовился открыть адский огонь.

— Внимание, друзья, — сказал он, не проявляя никакого волнения. — Целиться прямо в грудь и стрелять только наверняка. Огонь!

Грянул залп и окутал стрелявших красным пламенем и пороховым дымом. Несколько негров упали. Но никто не отступил.

— Смелей, друзья! Смелей! — кричал кабатчик, вокруг которого точно сверкали молнии.

Напрасно.

Ярость нападающих дошла до такой степени накала, что осажденные даже не могли использовать свое огнестрельное оружие. У них не было времени перезарядить револьверы после того, как они безрассудно расстреляли свои патроны.

Началась рукопашная схватка, дикая и беспощадная. Перевес клонился на сторону черных: они были ловки и буйволиный жир помогал им выскальзывать из самых цепких объятий.

Белых охватил ужас. Они увидели, что их попросту истребляют и что им нечего ждать ни милости, ни пощады.

Африканцы слепо повиновались приказанию, как будто не замечая, что их режут ножами и что им вспарывают животы. Противник стоял слишком близко, стрелять из лука было невозможно. Поэтому они схватили свои отравленные стрелы и размахивали ими, норовя нанести хотя бы маленькую царапину: она была бы смертельной.

Белые увидели, что сопротивляться невозможно, и пришли в еще больший ужас. Они пытались удрать и поспешно покидали палатку, в которой происходила невероятная резня. Но тщетно. Вырвавшись наружу, они натыкались на правильные ряды воинов, окружавших разоренное предприятие кабатчика. Беспощадное истребление продолжалось, потому что белые оказались совершенно беспомощны.

Бойня стихла, как стихает пожар, когда больше нечему гореть. Убитые и агонизирующие белые валялись в лужах крови вперемешку с черными.

Эти последние, тоже сильно пострадавшие, оставались, однако, хозяевами поля битвы. Но какой ценой! Едва несколько человек еще могли держаться на ногах.

Мужчина высокого роста вышел тогда из затемненного угла и медленно прошел в глубину палатки, где в предсмертных судорогах бился кабатчик.

С довольным видом оглядел он всю эту ужасную картину и издал пронзительный свист.

— Питер! Бур Питер! — прохрипел кабатчик. — На помощь, сэр, я умираю!

Питер — это он и был — злорадно улыбнулся и по самую рукоятку всадил свой нож в грудь умирающему, который молил его о помощи.

— Подохни, свинья! Подохните все, как собаки!

Питер свистнул. Это было условным знаком. Прибежал негр.

— Кайман! Твои люди здесь? — спросил убийца.

— Здесь, хозяин.

— Ты знаешь, что им надлежит сделать?

— Кайман помнит. Воины Каймана сейчас прикончат всех, кто еще дышит.

— Белых и черных.

— Да. Как быть с теми, которые уцелели?

— Сделай с ними что хочешь. Можешь убить их сейчас, можешь увести их и откормить, чтобы потом съесть. Только помни — все должны быть истреблены.

ГЛАВА 9

Рабовладение в Южной Африке. — Белые дикари. — План Питера. — Питер использует суеверия макололо. — Разбойник черный и разбойник белый. — Побоище. — Ни победителей, ни побежденных. — Как Кайман — Пожиратель людей навсегда утратил вкус к человеческому мясу. — Загадочный мститель. — Инженер. — Питер становится вождем племени. — Быки есть, нужен фургон.

Капские колонисты — замечательно трезвые, трудолюбивые и гостеприимные крестьяне. Но есть еще и разный темный сброд, живущий за пределами английской колонии или вне патриархальных законов, господствующих в нескольких независимых округах. Это подлинные разбойники. Они систематически грабят несчастных туземцев, не щадя ни их собственности, ни даже самой жизни.

Доктор Ливингстон своими глазами видел, как они пришли в одну деревню и потребовали, чтобы им дали двадцать пять женщин для работы в их фруктовых садах. Несчастные женщины поплелись, неся свою еду на голове, детей — за спиной и орудия — на плечах. Они работали даром по целым дням и еще почитали себя счастливыми, когда их не били палками.

Хозяева находили это вполне естественным. Когда им говорили о бесчеловечности подобных порядков, они отвечали: «Мы их заставляем работать на нас — это верно. Мы им не платим — это тоже верно. Но на что они жалуются? Разве в награду за их труд мы им не позволяем жить в нашей стране?»

Они совершают набеги на туземцев, когда нуждаются в скоте пли в слугах, и возвращаются, ведя вперемешку быков, коз, баранов, женщин, детей, в то время как среди остатков подожженного ими крааля валяются трупы безжалостно убитых мужчин. Самое чудовищное то, что этакий разбойник — прекрасный отец семейства, он осыпает знаками любви свою жену и детей, и все они молятся богу за успех его набега[167], когда тот с легким сердцем отправляется убивать ни в чем не повинных людей, у которых, правда, кожа другого цвета, но чувства и привязанности такие же, как у него самого.

Таковы и три брата, мрачные похождения которых мы описываем. Клаас уже показал, на что он способен, когда ому нужно добиться своей цели. Питер еще тоже себяпроявит.

Макололо, быки которых ему понадобились, приняли его сердечно, но уступить упряжку отказались. Тогда мерзавец в одну минуту составил себе план действий. Он был один, так что о применении силы нельзя было и думать. Питер боялся, как бы в его будущих операциях ему не помешали люди с прииска Виктория. Их соседство таило для него постоянную опасность: они могли заставить его дорого заплатить за то, что он так предательски их бросил. И в первую очередь он подумал о том, как бы от них избавиться. Вызвать конфликт между белыми и черными, сшибить их лбами, подтолкнуть их на борьбу, которая должна была бы неизбежно привести к истреблению тех и других, — таков был замысел, на котором Питер остановился. В случае удачи ему больше не надо было бы опасаться белых: немногие остались бы в живых, да и тем пришлось бы удрать. Вместе с тем были бы перебиты и черные, так что он вполне мог бы без всяких помех выбрать себе самых лучших быков.

Туземцы — народ, весьма строго придерживающийся вековых предрассудков, завещанных предками, — как раз собрались в паломничество к водопаду баримов. Каждый верующий кафр обязан совершить такое паломничество хотя бы раз в год, подобно тому как мусульмане отправляются к могиле пророка. Питер решил использовать наивные верования туземцев, и это было ему тем более удобно, что алмазный прииск находится в непосредственной близости к Мози-оа-Тунья. Он созвал черных паломников, произнес перед ними горячую речь, убедил их, что для баримов соседство белых оскорбительно и в особенности недопустимо то, что белые роются в этой священной земле и каждую минуту нарушают покой, который вкушают умершие предки. Поэтому вождь должен как можно скорей потребовать, чтобы они удалились, а в случае отказа силой заставить их убраться.

Негры слушали эти зажигательные речи, с трудом сдерживая негодование. Они попались на удочку. Вообще говоря, ни один из них не осмелился бы не то что напасть на белого, но хотя бы сопротивляться белому, даже для самозащиты. Но теперь они пылали злобой и, не колеблясь ни минуты, откликнулись, как один человек, на вызов, брошенный их религиозному фанатизму.

Вместе с вождем племени Питер решил дождаться ночи, чтобы, как он говорил, ультиматум выглядел более внушительно. В действительности же он рассчитывал, что ночью, когда белые будут утомлены трудом или отупеют от пьянства, с ними легче будет покончить. Мерзавец знал, что в палатке кабатчика больше народа, чем на россыпи. В довершение всего бандиту помог слепой случай. В ожидании решительной минуты и следуя старой своей волчьей привычке, Питер шнырял вокруг бивуака и наткнулся на Каймана — Пожирателя людей.

Читатель помнит, что Кайман стоял во главе целой шайки грабителей, которую навербовал среди мелких племен неподалеку от Нельсонс-Фонтейна. Вместе с этой шайкой он следовал за лжемиссионером и двумя его компаньонами, как шакал за крупным хищником в надежде обглодать брошенную кость. Оба разбойника — черный и белый — были друзьями. Но Кайман был скромней Питера и мечтал только о том, как бы напиться и наесться. Случай представился сам собой. Питер, как малый осторожный, решил пойти со всех козырей. Он рассуждал, что если макололо перебьют белых на прииске, то ему, Питеру, больше нечего будет бояться своих врагов, но это еще не значит, что у него будут быки. Если, напротив, черные будут отброшены, то он, Питер, возьмет волов, но не будет избавлен от соседей, и они несомненно учинят над ним расправу. Появление Каймана сразу разрешило все трудности. Кайман налетит со своими людьми, когда схватка будет в разгаре. Он будет убивать победителей и побежденных и в награду за эти услуги получит право ограбить прииск.

Судьбе было угодно, чтобы после драматических событий, прорвавших ночное судебное заседание, все население прииска собралось в палатке кабатчика. Перепившись, эти люди представляли для разъяренных африканцев легкую добычу. Не то чтобы они не оказали сопротивления, но неожиданность нападения, последовавшего сразу после того, как вождь объявил им войну, и то, что они приняли его ультиматум за бахвальство, непреодолимость натиска, ужасные методы нападения — все способствовало поражению белых.

Сильно пострадали и черные. Револьверные пули пробили большие бреши в их рядах. Их победа при всей своей очевидности была, однако, роковой победой. Так что торжествующий крик оставшихся в живых — увы, их было немного! — едва перекрывал стоны раненых и хрип умирающих.

Но скоро не будет ни победителей, ни побежденных. Внезапно поднявшийся зловещий вой заглушил все звуки, которые держались в воздухе над местом побоища.

Питер подал знак. Потрясая копьями, размахивая ножами и прыгая, появились, подобно грозному и фантастическому видению, бандиты Каймана. В одну минуту все пошло прахом, все было разрушено. С громким треском рухнули столы и скамейки; все, что еще уцелело из обстановки, перебитой во время первой схватки, все было в буквальном смысле слова обращено в щепки. Противники, белые и черные, еще державшиеся на ногах, свалились под сокрушительными ударами, их бездыханные тела лишь увеличили груду мертвых и умирающих.

Затем началась резня. Она была яростной и одновременно методической. Все были переколоты, перерезаны, перебиты. И на это потребовалось едва десять минут, настолько была сильна ярость убийц. Кайман, весь, с головы до ног, в крови, с раздувающимися ноздрями, лязгая своими острыми зубами хищника, держал за волосы голову какого-то белого, которую он только что отпилил тупым ножом. Он взобрался на валявшиеся под ногами трупы и, потрясая в воздухе трофеем, издал долгое победное рычание.

Глазами он искал Питера, как бы для того, чтобы спросить его: «Ну как, хозяин, ты доволен?»

Но Питера, который только что бесстрастными глазами смотрел на всю эту кровавую оргию, не было.

Впрочем, какое значение имело его отсутствие для Каймана? Кайман добросовестно выполнил возложенное на него поручение, и так как в награду он получал право ограбить прииск, то ему захотелось, не откладывая в долгий ящик, прежде всего овладеть богатствами, которые имелись в кабаке. Конечно, предпочтение должно было быть отдано напиткам. Что касается платья, оружия, лопат, кирок и прочего, об этом не поздно будет подумать и после.

Кайман хотел собрать свою ораву и приступить к делу. Он уже даже раскрыл рот, чтобы скомандовать сбор, но тут прогремел выстрел. Кайман закружился и тяжело рухнул на землю: у него был пробит череп. С интервалами в несколько секунд прогремели второй и третий выстрелы, и свалилось еще двое: им тоже пули попали в голову. Потом началось методическое и размеренное истребление остальных.

Выстрелы шли все из одного места. Если судить по их регулярности и звуку, можно было заключить, что стрелял всего один человек, но из магазинного ружья. По-видимому, неизвестный мститель, явившийся в последнюю минуту, прятался за каким-нибудь бараком неподалеку от палатки и, так как брезент был изорван в клочья, все было ему видно как на ладони. Убийцы потеряли вожака и увидели, что пустеют их ряды. Они сразу забыли о грабеже и бросились врассыпную, крича от ужаса.

Наиболее быстроногие вскоре услышали свист пикаколу и остановились. Однако искушенный слух подсказал им, что свистит все-таки не змея. Как ни было искусно подражание, они догадались по некоторым еле уловимым оттенкам, что свистит человек. Они не ошиблись. Шагах в двадцати от места побоища они увидели Питера.

С осторожностью, достойной могиканина, Питер сразу лег на землю, как только раздался первый выстрел. Он решил — быть может, не без оснований, — что стреляет какой-нибудь белый, случайно уцелевший во время резни. Сначала бандит был в восторге от результатов своей гнусной затеи, но теперь, увидев, что он рискует все потерять, если долго задержится на месте, Питер решил собрать всех растерявшихся черных убийц.

Бояться белых больше ему нечего было, макололо тоже были все перебиты, и Питер решил, что сейчас самое время побежать захватить быков, явиться к Сэму Смиту и отдать ему отчет о результате своих переговоров.

Стадо было оставлено на попечение нескольких стариков, женщин и детей. Значит, угнать быков будет не трудно. Что касается людей из банды Каймана, то Питер решил оставить их всех при себе, чтобы использовать, когда они понадобятся. Они, вполне естественно, заняли бы места убитых макололо, и, как это часто практикуется в подобных случаях, каждый получил бы готовую семью.

Отход совершался в полном порядке. Убийцы боялись нового нападения и, не зная численности врагов, инстинктивно чувствовали, насколько для них важно соблюдать дисциплину. Они сплотились вокруг Питера и отступали быстро, не переставая, однако, с сожалением оборачиваться в сторону прииска, где пришлось оставить богатую добычу.

Уже убрался последний из этой мрачной орды, когда на место побоища, где валялись бесчисленные убитые, вышел человек, вооруженный двуствольным карабином.

Тусклый свет немногих чудом уцелевших подвесных фонарей падал на его лицо, на котором можно было прочитать ужас и оцепенение. Он сделал несколько шагов и поскользнулся в луже крови.

Это был Инженер — быть может, единственный оставшийся в живых на прииске. Его спас только случай, оторвавший его от линчевателей в минуту, когда те бежали, напуганные появлением змей. После разговора с тремя французами он не торопясь вернулся на прииск и заперся у себя, в своем дощатом домике. Его, конечно, не тянуло принять участие в оргии. Инженер лежал на своей постели из листьев, когда его заставили вздрогнуть выстрелы и крики, доносившиеся со стороны палатки кабатчика. Он быстро схватил оружие и побежал на место, но прибыл, когда несчастье уже было непоправимо.

Перед ним открылась потрясающая картина. Его товарищи по прииску валялись убитыми. Их позы, их страшные раны и увечья — все говорило о бесчеловечной ярости происшедшего здесь побоища. Стон вырвался из груди Инженера, слезы, которых он не смог удержать, выступили у него на глазах и медленно покатились по его внезапно побледневшему лицу.

— Несчастные! — пробормотал он слабым голосом.

Опершись на свой карабин, он неподвижно стоял среди мертвой тишины, окутавшей это место, которое еще так недавно наполнял неистовый шум резни.

— Что же делать? — сказал он, оглядывая эту скорбную картину. — Этим я уже ничем помочь не могу. Надо подумать о тех, которые едва не стали их жертвами. Надо поскорей найти французов, выполнить обещание, которое я им дал, и доставить им оружие. Оно им очень нужно.

В это время Питер уже добрался до того места в лесу, откуда вышли полные надежд макололо. Нетрудно догадаться, что здесь разыгралось, когда пришел Питер со своими головорезами. Но Питер был не из тех людей, которых могут тронуть жалобные крики женщин и детей.

— Молчать! — грубо крикнул он и обратился к людям Каймана: — Теперь хозяевами здесь будете вы! И заставьте-ка этих крикунов молчать!

А про себя он подумал:

«Да ведь я, кажется, могу одним выстрелом убить двух зайцев! У меня есть быки, теперь мне нужен фургон. Фургон! А я знаю, где его взять! У нашего драгоценнейшего братца Клааса… Он мне не откажет. Напротив, будет только рад. Ибо, если ему взбредет в голову артачиться, — ну, тогда берегись!.. Я напущу на него душ двадцать этих молодчиков, и они поговорят с ним так, как они только что поговорили на прииске Виктория».

ГЛАВА 10

Покинутый фургон. — Осторожность волка. — Повреждение. — Луч надежды. — Находка Жозефа. — Плот Клааса. — Надо уметь ждать. — Варварство и цивилизация. — Беда научит. — Плотники, медники, конопатчики, а потом матросы. — Как Александр чинит водопровод. — Остроумный способ паять без железа, без огня, без олова. — Фокус. — Выстрел.

Мы занялись описанием многочисленных событий, которые происходили одновременно в разных местах, и из-за этого нам пришлось на время покинуть наших французов. Читатель помнит, что все они, вместе с Зугой и бушменом, находились на реке, несколько выше большого водопада. Их не оставляла уверенность в том, что госпожу до Вильрож держат в фургоне, который прибило к берегу, и они решили дождаться ночи, чтобы сделать попытку освободить пленницу. Альбер, измученный тревогой и не имен больше сил томиться, пошел в разведку. Можно представить себе его горе, когда он увидел, что дом на колесах пуст!

Он помчался бегом обратно и, забыв обо всякой осторожности, шумно ломился сквозь заросли, по которым только что пробирался крадучись два часа с лишним.

Удрученный, он сообщил друзьям о своем плачевном открытии, и всех охватила растерянность.

Но Альбер де Вильрож не был кисейной барышней[168]. Он поддался слабости лишь в первую минуту, но быстро взял себя в руки и первым нарушил молчание, воцарившееся после его тягостного сообщения.

— Ушла! Она ушла! — более спокойно сказал он. — Но она не могла уйти так уж далеко.

— Конечно, — согласился с ним Александр. — Клаас, видимо, знает, что мы не перестанем преследовать его — не такие мы люди, — и решил тоже принять меры.

— Что бы он ни сделал, развязка приближается. Не удастся ему замести следы и уйти от нас.

— В особенности от наших двух помощников. Правда, Зуга?

— Правда, вождь! — подтвердил кафр, сверкнув глазами.

— Мы отправимся сейчас же, дойдем до фургона, хорошенько изучим всю местность, каждую травинку, каждую песчинку…

— Надо думать, госпожа Анна тоже сделала все возможное, чтобы как-нибудь подать нам знак, — вмешался все время молчавший Жозеф. — Она знает, что такое пустыня, и уже доказала нам, что решительности у нее не меньше, чем ума.

— Идем! Идем!

— Кстати, не забудем, что судья назначил нам свидание в полночь у баньяна.

Несмотря на все свое мужество, Александр содрогнулся, произнося эти слова: перед ним всплыли мрачные воспоминания о пережитой ночи.

— Правильно. Мы потом увидим, надо ли нам идти туда всем пятерым. Сначала, Александр, ты пойдешь с Зугой, хорошо? Я не должен учить тебя, как благодарить этого достойного человека в случае, если я не смогу лично прийти пожать ему руку.

Обмениваясь короткими замечаниями, напрягая зрение и слух, все пятеро пробирались к фургону, массивные очертания которого уже были им видны.

Заметив, что махина прочно стоит на своих четырех колесах и вода доходит до осей, Александр воскликнул:

— Этого ты мне, однако, не сказал!..

— Верно! Я был так расстроен! Но, как видишь, здесь неглубоко. Мы рискуем только промочить ноги.

— Не в этом дело. Я хочу сказать, что фургон стоит посреди лужи, которая имеет добрых триста метров в длину и полтораста в ширину. Мы не найдем никаких следов…

— Надеюсь на догадливость Анны.

— След мальчика-с-пальчик! — почти весело прибавил Жозеф.

— На воде?

— Да ведь не впервой! К тому же в этой заводи течение почти незаметно. Малейшая вещь будет держаться на поверхности и никуда не уплывет.

— Браво! У тебя на все есть ответ! Лезем в воду! И глядеть в оба!..

Через десять минут они подошли к фургону. Передняя и задняя стены были опущены и висели на цепях наподобие подъемного моста. Благодаря этому была отчасти видна внутренность фургона.

Все пятеро были осторожны, как краснокожие, вступившие на тропу войны. Вместо того чтобы очертя голову броситься в опустевшее логово, они самым тщательным образом осмотрели фургон снаружи и убедились, что балки и обшивка целы, что все части держатся прочно, не рассыплются и не обрушатся, если войти внутрь.

Установив это, Альбер с ловкостью заправского гимнаста подтянулся на руках и взобрался на заднюю стену. Александр и Жозеф последовали за ним, потом бушмен и наконец Зуга. Снова тщательно осмотревшись и не найдя ничего подозрительного, они прошли вглубь.

Может показаться непонятным, зачем столько предосторожностей, чтобы проникнуть в какой-то заброшенный фургон, одиноко торчащий в воде и в котором никто не живет.

Замечание Альбера ответит на этот вполне естественный вопрос.

— Вы не видите ничего ненормального?

— Ровно ничего. Впрочем, было бы довольно трудно разобраться в этой обстановке. Она свидетельствует о поспешном бегстве людей, которые здесь жили.

— Равно как и о желании уничтожить все вещи, которые не удалось унести…

— Вот и выходит, что здесь нельзя и пошевелиться, хорошенько не осмотревшись. Я готов ко всему. Не удивлюсь, если какой-нибудь топор свалится с крыши прямо нам на голову. Или наступим ногой на какой-нибудь отравленный гвоздь. И не исключено, что среди этого хлама лежит невидимая бечевка, один конец которой привязан к собачке ружья, так что довольно одного движения, чтобы ружье выстрелило и мы получили бы порядочный заряд крупной дроби.

— Возможно. Этот мерзавец способен на все, чтобы от нас избавиться. Вряд ли только он успел что-нибудь сделать: очень уж поспешно пришлось ему уносить ноги. Во всяком случае, нельзя прикасаться ни к чему съестному, — конечно, кроме консервов, которые лежат в не начатых жестяных коробках.

Обследование велось еще долго и с бесчисленными предосторожностями, но оно только убедило французов, что их враг не успел принять ни одной из тех варварских мер, к которым так часто прибегают в этих местах, где борьба всегда беспощадна и кровава.

Они не теряли надежды найти хоть какое-нибудь — пускай самое маленькое — указание, оставленное госпожой де Вильрож.

В фургоне имелась масса самых разнообразных вещей, тщательно заготовленных для длительного путешествия. Теперь среди них царил кромешный беспорядок. Все было перебито, переломано, изодрано и свалено в кучу. Кто-то все уничтожал методически и со знанием дела. Нечего было и думать навести здесь хоть какой-нибудь порядок. Французам и двум неграм оставалось только вытаскивать обломки и, тщательно осмотрев, бросать в воду — работа долгая и неблагодарная.

— И все-таки, — сказал Альбер, — не может быть, чтобы мы так-таки ничего не нашли.

— Я того же мнения, — поддержал его с обычным спокойствием Александр. — Надо искать.

Жозеф, который, против своего обыкновения, не раскрывал рта, казался озабоченным. Наконец он заговорил:

— Знаете, господа, о чем я сейчас думаю?

— Я догадываюсь, — отозвался Александр.

— Неужели?

— Очень просто: вы думаете о том, какая причина заставила этого плута внезапно покинуть фургон.

— Вы угадали только наполовину месье Александр. Я действительно хочу знать причину. Но мне также интересно, как он ушел отсюда.

— Причину, дорогой Жозеф, понять нетрудно. Раз у него не было быков, чтобы вывезти эту махину, ему ничего не оставалось, как бросить ее и уйти. Это вполне естественно. Что же касается того, как он отсюда выбрался, то вот как дело было, по-моему. Он ушел часов пять или шесть назад. Вода еще стояла довольно высоко, и он не мог увезти госпожу де Вильрож и ее спутницу на ту сторону лагуны[169]. Я думаю, что он добрался вплавь до этого леса, который мы видим впереди. А там он либо нашел лодку, либо сколотил плот и вернулся сюда за своими пленницами.

— Правильно! — горячо перебил его Альбер. — Бедняжка, что она переживает!.. Неужели мне только останется всю жизнь проклинать мою безумную затею…

— Мужайся, друг мой! Не падай духом. Мы знаем, что она там не одна. Слепая судьба вас разлучила, но дала ей подругу. Вдвоем все же легче.

Его прервало громкое восклицание Жозефа:

— Аваи! Аваи!

— В чем дело, Жозеф?

— Караи! — ответил каталонец, размахивая металлической крышкой от бисквитной коробки. — Вы были правы! Не надо отчаиваться! Посмотрите! Здесь что-то написано! Верней, нацарапано.

— Давайте, Жозеф! Давайте поскорей!

Александр, который владел собой гораздо лучше, чем его друг, охваченный вполне понятным волнением, разобрал несколько слов, нацарапанных неровными — то круглыми, то угловатыми — буквами:

«Он нас увозит… плот… пересекаем реку…»

— Ну вот! — сказал он. — Выходит, ваши предположения вполне оправдались.

— Да ведь он еще больший подлец и сумасшедший, чем я думал! — вне себя воскликнул Альбер. — Как это он пустился на такую авантюру?.. Пересечь гигантскую реку на нескольких жердочках, когда есть фургон, который плавает, как корабль!

— Но один человек управлять этим кораблем не может, — вполне рассудительно заметил Александр. — К тому же мы еще не знаем, не протекает ли он. Мне даже кажется, что все мягкие вещи набухли от воды. Возможно, было какое-нибудь повреждение, либо умышленное, либо случайное… Давай-ка посмотрим, в каком состоянии пол.

— Зачем? Нам надо поскорей вернуться туда, где мы оставили лодку и челноки Зуги и бушмена. Пересечем Замбези и обыщем берег…

— И Клаас, который прячется за скалой или за деревом, перестреляет нас одного за другим, как куропаток… Право же, дорогой Альбер, я тебя не узнаю. Ведь ты никогда наобум не действуешь, ты человек смелый, но рассудительный…

— Что же ты советуешь?

— Обязательно увидеться сегодня ночью с судьей. Мне хочется держать в руках добрый карабин. А завтра утром переправимся на тот берег.

— А пока что будем делать?

— Пока вооружимся терпением. И возьмемся за ремонт фургона. Он течет, как решето. Смотри, я так и знал: этот болван пробил обшивку в нескольких местах. Но ничего, дыры мы заделаем! Однако погоди — вот кое-что посерьезнее.

— Что именно?

— Большая пробоина… Не меньше двадцати пяти сантиметров в длину и пятнадцати в ширину…

После небольшой паузы он прибавил:

— Ладно, управимся и с пробоиной! Сегодня к вечеру все будет в порядке. Ах, господин Клаас, вы думали привести в полную негодность это великолепное сооружение! Вы хотели нас перехитрить! Посмотрим, кто окажется сильней — такой дикарь, как вы, или мы, люди цивилизованные.

— Я больше ничего не понимаю! — признался Альбер. — И ума не приложу, что ты задумал. Приказывай, действуй, я верю в тебя и думаю, что ты поступаешь правильно. Скажу только одно: надо торопиться.

— Вот это верно! Но ты хочешь отправиться на тот берег в утлой пироге? Безумие! Предлагаю тебе плавучую крепость с бойницами, в которой ты будешь в полной безопасности и никакие пули тебя не тронут. Стоит ради этого поработать несколько часов?

— Разумеется! Ведь дело не в том, чтобы выбраться отсюда, а в том, чтобы добраться туда…

— Наконец-то я снова слышу голос бесстрашного, но благоразумного человека, которого зовут Альбер де Вильрож! Что касается крепости, или каземата, или фрегата — назови как хочешь, — надеюсь, ты понимаешь, что это все тот же фургон. Мы разгрузим его по мере возможности, поставим на весла…

— А пробоины?

— Да ведь я говорю тебе, мы все отремонтируем. Будем работать как плотники, как конопатчики и лишь потом станем матросами… Но когда работа будет закончена, я отправлюсь с Зугой к судье. На обратном пути мы приведем пирогу и челноки. Таким образом, наш корабль будет снабжен спасательными судами на случай морского бедствия — верней, речного. Впрочем, в здешних условиях одно другого стоит. Хорошо? Теперь ты доволен?

— Прекрасный план! Я только не решаюсь верить в его осуществление.

— Почему?

— Да ведь пробоин много, и одна — прямо-таки громадная!

— А мы с нее и начнем. Наложим большой пластырь. Давайте, друзья, за дело. Разрешите, я буду распоряжаться.

— Ну конечно!

— Важно действовать дружно. Этак все пойдет быстрей. Вода спадает довольно быстро. Стало быть, с ремонтом надо торопиться, иначе мы здесь застрянем. Зуга и бушмен выбросят из фургона три четверти того, что там имеется. Все это лишний балласт. И я не вижу здесь ничего, чем стоило бы дорожить. Скажите, Жозеф, вы плотницкое дело знаете хоть немного?

— Смотря что требуется.

— Сумеете ли вы выстрогать мне клинья? Надо заткнуть дырки, которые этот дикарь наделал в кузове. Сумеете?

— Конечно. Было бы дерево и инструмент.

— Дерево найдется. Можно взять кусок боковой доски.

— Это можно. Но ведь у меня нет хотя бы самого жалкого ножика!

— Вот топор. Правда, нет топорища и работать будет неудобно, но ничего не поделаешь. Что касается нас с тобой, дорогой Альбер, то наша задача будет трудней.

— Вижу. Эта пробоина? Ведь он повредил металлическую обшивку! Довольно-таки сложная штука.

— Ошибаешься. Если ты мне поможешь, я попытаюсь впаять сюда кое-что, и ни одна капля воды не просочится…

— Впаять? Как это ты собираешься паять, когда у тебя нет ни олова, ни паяльника, ни даже огня?

— Разве у нас только этого не хватает? Но все-таки я надеюсь, мы управимся. Давай действовать по порядку. Я видел только что ящик с топленым салом. Вот он. Набери-ка ты мне этого сала в коробку из-под консервов. Теперь нам потребуется бечевка.

— Вот бечевки.

— Очень хорошо. Я их скатываю, как фитиль, и обильно пропитываю жиром. Этот несложный прибор заменит нам коптилку. И больше нам ничего не нужно. Зуга, кремень и огниво при тебе?

— При мне, вождь, — ответил Зуга, крайне удивленный тем, что европеец спрашивает его о предметах, с которыми туземец никогда не расстается.

— Зажги-ка мне этот фитиль.

Кафр быстро высек целый сноп искр. Трут воспламенился. Зуга обложил его несколькими стружками, которые Жозеф не без труда снял с куска дубового дерева, подул, и маленький костер разгорелся. Прошла минута, загорелся и пропитанный жиром фитиль. Он горел, потрескивая и распространяя довольно-таки тошнотворный запах.

— Ну и вонища! — заметил Альбер.

— Ты напрасно клевещешь на буйволиное сало. Это еще ладан по сравнению с тюленьим или китовым. Ну вот, теперь все идет как следует. Продолжаем приготовления. Пробоину заделаем при помощи куска жести, на котором писала твоя жена. Он даже больше пробоины. Это очень хорошо. Остается его припаять. Ты вполне правильно заметил, что у нас нет олова. Придется обойтись без него. Попробую паять свинцом.

— Как же ты его расплавишь? И наконец, разве у тебя есть свинец?

— Первое, на что я наткнулся, войдя сюда, был тот мешочек с пулями восьмого калибра. Вероятно, это калибр его ружья. Я сразу отложил мешочек в сторону — очень уж ценная штука. У тебя есть носовой платок?

— Носовой платок? Господи, при чем тут носовой платок? Зачем?

— Чтобы расплавить пули. У меня еще, к счастью, платок сохранился. Мы выгадаем время, если будем работать оба. Смотри, как это просто. Я беру пулю, завертываю ее в ткань и сжимаю в руках так, чтобы ткань прилегала как можно плотней. Затем закручиваю платок хвостиком и ставлю свинцовый шарик в его оболочке на огонь коптилки.

— И пуля расплавится?

— В несколько минут. А платок даже не пострадает. Когда свинец расплавится и потечет, надо будет только направить его на место соединения обоих кусков металла, которые мы хотим спаять.

Все так и было, как сказал Александр. Не прошло и двух минут, как шарик стал менять форму. Сквозь ткань полилась серебристая струйка. Она расплывалась по краям жестяной заплаты, которая закрывала пробоину.

— Браво! — закричал Альбер, обрадованный, как ребенок, и повторил прием своего друга. — Пять-шесть пуль, и мы достигнем полной водонепроницаемости. Ну, дорогой мой Александр, должен тебе сказать, что ты меня ошеломил!..

— Уж и ошеломил! — скромно возразил Шони. — Это просто-напросто опыт из занимательной физики. Я только вовремя о нем вспомнил. Ну, а у вас что там, Жозеф?

— Готово, месье Александр! Хоть и не без труда.

— Ладно. Возьмите эти клинья, заверните в какие-нибудь тряпки и постарайтесь как можно плотней вогнать в дыры. Вижу, наши черные друзья поработали на славу. Фургон почти пуст.

— И совершенно водонепроницаем! — воскликнул Альбер.

— Остается последняя операция. Она потребует силы и ловкости.

— Ты собираешься спустить фургон на воду? Но ведь он твердо стоит на колесах! Будь у нас пила, мы могли бы отпилить обе оси, благо они деревянные. Но есть другой способ, — сказал Альбер. — Колеса держатся на чеках. Надо снять чеки. Затем четверо из нас возьмут рычаги и начнут сталкивать колеса. Только надо действовать дружно. Пятый будет командовать.

— Ничего другого не остается. Сейчас же приступим к делу.

Александр стоял в это время позади фургона, как раз против спущенной задней стены. Его речь нарушил резкий свист, за которым тотчас послышался сухой удар. Пуля задела его за плечо и врезалась в деревянную стену. Во все стороны полетели щепки.

— Это кто балуется? — невозмутимо спросил Шони и прибавил после небольшой паузы: — Впрочем, кто бы ни баловался, а я спасся чудом!..

ГЛАВА 11

Путешественник по призванию. — Перелетные птицы. — После выстрела. — Военная хитрость. — В осаде. — Опасный маневр. — Полный успех. — В лодке. — На Замбези. — Кафр идет на разведку. — Следы в лесу. — На полянке. — Погасший костер. — Опять следы. — Бешеный бег. — Безрассудство.

Пусть человек принадлежит к миру науки, искусств или промышленности; пусть он будет географ, инженер, естествоиспытатель, ремесленник или житель новооткрытых земель; пусть он повинуется только условиям борьбы за существование, или побуждениям жадности, или голосу честолюбия, — все равно, если таинственная тяга к перемене мест увлекла его в далекие страны, он попадает во власть неумолимой судьбы.

Он не может да и не хочет сопротивляться мучительной страсти, которая влечет его навстречу неизвестному. Раньше или позже, в зависимости от обстоятельств, он попадает на палубу парохода. Свистит пар, вырываясь из металлической глотки, бьет пушка, взвивается флаг, морской гигант сотрясает глухая дрожь, поднят якорь, судно медленно отчаливает. Прощайте, семья, друзья, родина!

В плавание!.. С богом!..

Что значат рано обманутые надежды или неожиданно возникшие опасности! Какое значение имеют злокачественная лихорадка, беспощадный зной экватора, неприступные полярные льды, когти хищных зверей, ядовитые жала пресмыкающихся, да хотя бы и сама смерть, которая поминутно предстает в самых разнообразных и страшных обликах! Разве человек, который порвал с цивилизованным миром, который отказался от его удобств и пошел навстречу всем случайностям, поджидающим его в диких странах, не отрекся от самого себя? Разве он не решил — да простится мне это грубоватое выражение, — что его шкура недорого стоит?

Но зачем уезжать? Зачем покидать родину? Не может разве географ удовольствоваться спокойным изучением материалов, которые прибывают в научные организации со всех концов мира? Разве не может инженер найти себе поле деятельности, не покидая родной страны? Разве все возрастающие потребности нашей цивилизации не нуждаются в труде ремесленника и землепашца? Разве в великолепных зоологических парках Старого и Нового Света ученые не найдут для себя самые интересные и разнообразные образцы флоры и фауны?

Все дело в том, что есть великая разница между географией кабинетной и личными поисками материалов. Прорезать каналы через перешейки, открывать новые острова, прокладывать железные дороги в пустыне, отбирать у земли драгоценные камни и металлы — вот смелые замыслы, осуществлением которых по праву гордятся наши промышленники. Кто опишет счастье ученого, который поймал редкое насекомое, или открыл новое растение, или изловил птицу неизвестной породы? И разве земледелец, который привык воевать с воробьями у себя на пашне, не испытает жгучее волнение, когда ему придется охранять свои посевы от нашествия гиппопотамов и слонов?

Нет, люди этого склада не могут прозябать среди нашей будничной европейской жизни. Им нужно пространство, не знающее границ, по которому носится великое дыхание свободы! Им нужно созерцать великолепные и все новые зрелища, которые поминутно раскрывает перед ними природа. Им нужны еще нетронутые, подчас страшные, но всегда величественные новые земли. Им нужна опасная борьба, захватывающие победы, незабываемые воспоминания!

Это особенные люди, у них особенные желания, особенные потребности. Они подобны тем перелетным птицам, которых великолепно воспел Жан Ришпен[170].

Мы позволили себе это отступление, чтобы лучше раскрыть облик людей, которых нельзя назвать искателями приключений, потому что эта кличка стала унизительной, но нельзя причислить и к ученым-исследователям. Таковы три француза, о приключениях которых в стране алмазов мы здесь рассказываем.

Они тоже находились во власти непреодолимой силы. В Южную Африку они попали каждый своей дорогой и встретились благодаря одной из тех случайностей, которые происходят все-таки чаще, чем принято думать. Объединенные общими потребностями и связанные дружбой, они без колебаний, очертя голову взялись за дело, которое сулит им много злоключений и может закончиться их гибелью. О своих личных интересах они не думают. Обстоятельства заставляют их жить среди постоянных трудностей и беспрерывно возникающих опасностей, но самым неожиданным катастрофам они противопоставляют несокрушимое упорство. Свою силу и находчивость они черпают в тех особых свойствах, которыми наделяет таких людей сама природа.

С каким трудом, ценой каких утомительных и сложных ухищрений удалось им наконец создать себе средство обороны! Но вот возникла новая опасность.

На берегу лагуны, по которой фургон должен был вот-вот поплыть, показались несколько человек. Кто-то из них без предупреждения выстрелил, — стало быть, нельзя сомневаться насчет их намерений. Александр остался жив только благодаря чуду. Однако надо спешить, потому что вода спадает — еще немного, и фургон окажется на сухой земле.

Бесстрашные друзья голову не теряют. Опасность придает им новые силы, они решают играть ва-банк, и сию же минуту. К счастью, фургон стоит не поперек реки, а вдоль. Таким образом, одна сторона кузова более или менее защищена от пуль, которых враги, несомненно, не пожалеют.

Альбер и Жозеф выломали каждый по перекладине из боковых стенок и вооружились ими. Они требуют, чтобы им была предоставлена опасная честь первыми начать задуманную операцию по снятию колес. Операция была бы достаточно рискованной при любых обстоятельствах, а сейчас, на глазах у нападающих, она становится в сто раз более трудной и опасной. Решено на всякий случай выполнить работу в два приема и сначала снять колеса, которые смотрят в сторону Замбези. В изобретательной голове Александра рождается новая мысль. Найти в фургоне среди хлама какую-нибудь старую куртку, рваные штаны и продавленную шляпу, напялить все это на обломки доски, так, чтобы получилось чучело, было для Александра делом одной минуты.

— Ты что же, задумал ворон пугать на огороде? — спрашивает заинтересованный Альбер. — Тем мерзавцам понадобилась наша шкура, вряд ли они испугаются, когда увидят твое изделие!..

— А я на это и не рассчитываю! — смеясь, отвечает Шони. — Пока не мешай мне. Потом увидишь, что выдумка не такая уж глупая.

— Но все-таки?..

— Когда осажденный гарнизон намерен сделать вылазку или восстановить повреждения, он прежде всего старается отвлечь внимание неприятеля, приковать его к какой-нибудь другой точке.

— Знаю.

— Эту стратегическую задачу я и возлагаю на чучело.

— Браво! Понял! За работу! Жозеф, ты готов?

— Готов, месье Альбер.

— Одну минуту, — продолжал Александр. — Я выставлю этого тряпичного джентльмена у задней двери. А вы тем временем скользните вперед. Прячьтесь за колесами и снимайте чеки. Наступать враг еще не решается. Наше молчание пугает его не меньше, чем могла бы испугать самая энергичная стрельба. Остается несколько минут. Это больше, чем нам нужно. Зуга, лук и стрелы при тебе?

— При мне!

— Отлично! Стреляй в первого, кто сунется.

Все вышло именно так, как предвидел Александр. Едва появилось чучело, раздался новый выстрел. Пуля пробила лохмотья, но единственным последствием было то, что в рванине образовалась еще одна дырка.

Тем временем Альбер и Жозеф вошли в воду. Их скрывали высокие массивные колеса.

— Хороший выстрел, — пробормотал Александр. — Судя по раскату и облаку дыма, это голландское ружье. Неужели с нами воюет владелец фургона или кто-нибудь из его братьев?

— Чеки сняты! — сообщили Альбер и Жозеф одновременно.

— Хорошо. Укрепите рычаги между колесами и стенкой фургона и ждите моей команды.

— Готово.

— Фургон накренится в вашу сторону. Будьте осторожны.

— Хорошо.

— Вы готовы?

— Готовы.

— Раз, два, три…

Огромный деревянный ящик сначала заколыхался, потом резко накренился набок, как если бы собирался опрокинуться в реку. Он затрещал, но не упал. И тут раздался крик радости. Тяжелая махина в одну минуту снова принимает устойчивое горизонтальное положение и тихо покачивается на спокойной глади воды.

Оба каталонца, которым этот успех стоил больших усилий, вскакивают в фургон, обливаясь потом. Но они сияют от радости и кричат как сумасшедшие:

— Плывем! Плывем! Мы спасены!..

Это было верно. Подхваченный легким течением, которое уносило его к реке, фургон поплыл, к великому изумлению осаждающих, не понимавших, что за чудо происходит у них на глазах.

Три друга, наконец избавившиеся от грозной опасности, крепко обнялись. Теперь им надо было позаботиться об управлении этим необычным кораблем. Что им до бешеного крика врагов и их пальбы?

Более всех был заинтригован всегда спокойный и не так-то легко удивляющийся Александр. Опираясь на крепкий багор, посредством которого он приводил в движение свою плавучую телегу, он все старался понять, почему все-таки она поплыла.

Объяснил Альбер:

— Не скажу, чтобы это вышло совсем случайно, но все-таки нам на сей раз просто повезло. Когда мы с Жозефом спихнули одновременно оба левых колеса, фургон резко накренился влево. Края осей по выдержали и поломались. Тогда кузов потерял опору и снова выпрямился. Кстати, кузов совершенно водонепроницаем. Ни одна капля воды не просочилась.

— Эта махина ведет себя лучше, чем можно было ожидать.

— Совершенно верно. Мы плывем довольно прилично, хотя наш ковчег ничем не похож ни на катер, ни на шлюпку.

— Ни хотя бы на самое обыкновенное угольное судно.

— Ну вот, мы наконец попадаем в реку, — заметил Александр. — Теперь нам необходимо на минутку задержаться, чтобы изготовить весла, иначе нас может унести течением. К тому же не надо забывать, что впереди водопад.

— Весла?.. Вот одно весло. Его, по-видимому, оставил хозяин. Нам нужно таких два или три. Третье будет служить рулем.

— Я, кстати, приберег немного гвоздей. Сделаем лопасти из ящиков. И выстругаем древки из боковых досок.

— Как это все медленно тянется! — вздохнул Альбер, подумав о том, сколько времени потребуется на изготовление этих предметов.

— Ничего не поделаешь, друг мой. Мы еще немало потеряем времени. Ведь у нас нет никаких инструментов. И все-таки, если бы ты меня послушал, мы пустились бы в путь только ночью или, верной, завтра утром, до рассвета.

— Опомнись! — горячо воскликнул Альбер. — Неужели ты думаешь, что я могу этак сидеть здесь до бесконечности сложа руки? Да мне каждая минута мучительна!..

— Понимаю. И потому хочу обратиться к твоему благоразумию. Неужели ты забыл, что в нескольких стах метрах отсюда стоят наши лодки? И что ночью надо встретиться с судьей и получить у него оружие? Я чувствую, что дело приближается к развязке. Поверь мне, излишняя поспешность может только погубить все, чего мы достигли ценой таких усилий.

— Нет, это невозможно! Я сойду с ума! Больше ждать не могу!

— Ну что ж, будь по-твоему, — с грустью сказал Александр. — Едем. Только как бы нам не пришлось пожалеть…

Через полчаса весла были кое-как сделаны. Альбер схватил одно из них и занял место в задней части фургона. Александр и Жозеф поместились в передней части, предварительно подняв стену и спрятавшись за ней. Надо было еще прорезать два отверстия в боковых стенках, чтобы пропустить весла и дать им точки опоры. Наконец было покончено и с этим.

Альбер, который все время ерзал от нетерпения, подал наконец сигнал к отплытию.

Громоздкое сооружение с трудом снялось с места и медленно поплыло по желтым водам Замбези, пересекая реку наискось. Несмотря на свою необычную форму, на свою тяжесть, на слабые силы гребцов, судно держалось довольно хорошо. Только двигалось оно удручающе медленно, хотя и это медленное движение стоило гребцам огромных усилии. Надо было во что бы то ни стало не отклоняться от курса, и оба передних гребца положительно выбивались из сил. И хотя это были люди крепкие, но от беспрерывной борьбы с течением у них уже ломило все тело.

А тем временем Зуга и бушмен, прильнув к щелям в передней стенке, смотрели на берег и подавали команду гребцам, которые гребли вслепую.

Стойкость всех этих людей была наконец вознаграждена. Фургон попал в мертвую зону, то есть в стоячую воду. В каких-нибудь ста метрах лежали непроходимые заросли. Негры-дозорные сказали, что ничего подозрительного не видят, и гребцы остановились недалеко от берега.

Зуга обменялся несколькими словами с Александром, направился к задней стенке фургона, вышел, нырнул и скрылся под водой. Его отсутствие продолжалось больше часа. Французы понимали, какое значение имеет разведка, в которую он ушел, а также и то, что лучше его никто с таким делом не справится. Поэтому возвращения кафра ожидали терпеливо и молча. Наконец Альбер, который за все время не сдвинулся с места, внезапно заметил, что вода забурлила. В то же мгновение вынырнула черная голова.

Зуга сиял. Счастливая улыбка растянула ему рот до ушей.

— Идем! — сказал он, раньше чем Альбер успел произнести хоть одно слово.

— Ну что? Что ты видел?

— Идем! Все! —повторил африканец своим гортанным голосом.

Несколько мощных взмахов веслами — и фургон подошел к берегу, где его закрепили с помощью лиан. Их было здесь великое множество. Альбер, Александр и Жозеф бросились в траву, которая густо покрывала берег. Они даже не подумали, какими опасностями это могло им грозить. Бушмен последовал их примеру.

Но тотчас все поднялись на ноги и пошли, вытянувшись гуськом. Впереди выступал Зуга. Кончились водяные растения, начались густые сплетения гигантских злачных. Поломанные или помятые стебли свидетельствовали о том, что здесь недавно проходил человек. Все пятеро пробирались в течение почти получаса, а прошли едва какой-нибудь километр. И не потому, что дорога была такая уж трудная, а потому, что проводник вел осторожно. Наконец вышли на небольшую полянку и увидели остатки потухшего костра, несколько обгорелых головешек, пепел, остатки еды, а также две охапки травы. Они были слегка примяты и, видимо, служили сиденьем для тех, кто здесь останавливался на привал.

Альбер внимательно осмотрел пепел и, от волнения не будучи в силах говорить, пальцем указал своему другу на несколько вполне явственных следов. Рядом с одним из них, который мог бы перекрыть след слона, был виден след маленькой ноги на высоком каблуке, какой могла оставить только женщина, носящая изящную обувь.

По другую сторону костра, в направлении, почти параллельном реке, видно было продолжение тропинки, по которой сюда пришли наши путешественники.

— Там? — спросил Альбер голосом, дрожавшим от волнения.

— Там, — ответил Зуга.

— В таком случае, вперед! — воскликнул Альбер, к которому вернулась вся его энергия.

Даже не оборачиваясь, чтобы посмотреть, следуют ли за ним его друзья, и совершенно забыв, что у него нет оружия, он пустился в лес. Остальные на минуту растерялись, но все же последовали за ним, терзаемые тревогой и предчувствием беды.

Сумасшедший бег продолжался долго. Но догнать де Вильрожа не удавалось. Он все время оставался впереди и шумно ломал кусты, среди которых извивался еле заметный след.

Внезапно все стихло, и четыре спутника Альбера, охваченные щемящей тревогой, услышали в нескольких шагах от себя душераздирающий крик.

Понять, что произошло, было невозможно.

ГЛАВА 12

В темнице. — План побега. — Рудокоп поневоле. — Суп из водки. — Как изготовляются свечи. — Взрыв. — Пожар. — «На помощь!» — Сэм Смит недоволен. — Рудничный газ. — «Кающиеся грешники» и «пожарные». — Новый взрыв — Попались!

Его преподобие стал беспокоиться — он все еще не нашел выхода из своей угольной темницы. Текли часы, но никакая неожиданная случайность не приходила ему на помощь.

Благодаря непостижимому чуду он остался жив, благодаря второму чуду ему в руки попало богатство, о каком и мечтать нельзя было. Неудивительно, что его преподобие предался безудержной радости.

Затем, несколько успокоившись, он стал думать о трудностях своего положения и об опасностях, которые еще ждут его впереди. Он понимал, что ему никак не удастся найти дорогу, которой пользуется таинственный владелец всех этих богатств, и потому решил дожидаться его прихода: спрятаться в каком-нибудь уголке, дать незнакомцу войти и снести ему череп выстрелом из карабина. А тогда можно будет и уйти. Да, но что будет, если хозяин долго не придет? Если он ранен? Если он попал в плен к чернокожим? Если он умер?

От одних этих мыслей дрожь охватила нашего героя, который только что избежал гибели и мечтал снова спасти свою жизнь ценой преступления. Ему пришло в голову, что, если он здесь проторчит слишком долго, могут иссякнуть запасы продовольствия. К мукам заточения присоединились бы муки голода. Все кончилось бы самой страшной из всех смертей — смертью от истощения. Погибнуть среди богатств, даже не привыкнув еще к мысли, что они тебе принадлежат!

— Нет, нет! — глухо бормотал он, — надо выбраться отсюда во что бы то ни стало. И чем скорей, тем лучше.

Он вытер вспотевший лоб, сел на глыбу угля и предался размышлению.

— Остается только одно: проложить подземную галерею. Ну-ка, попробуем сориентироваться. Это нетрудно. Сейчас я стою спиной к водопаду. Стало быть, Замбези у меня слева. Слои земли между моей пещерой и руслом не может быть слишком толстым. Тридцать метров, быть может, сорок. Пускай шестьдесят! Прорыть подземный ход длиной в шестьдесят метров не такое уж великое дело. В особенности если угольный пласт тянется до продольного разреза. Таким образом дойду до стены, которая возвышается над водой. Правда, стена отвесная, но кто мне помешает прорубить в ней ступени? Тогда смогу подняться туда, где начинается чертов колодец, ведущий в мою темницу. Итак, решено! Немедленно рыть подземный ход! Время и труд — и я снова увижу божий свет! Ей-богу, Джемс Виллис еще узнает счастливые денечки!.. А если поверх угля лежит базальт? Тогда окажусь как перед железной броней! Никакая кирка, никакая сила не одолеет такое препятствие… Но, черт возьми, я забыл, что здесь есть порох! Чего нельзя разбить, то можно взорвать!

Внезапно его внимание привлекла некая геологическая особенность.

Вход в пещеру, пробитый в угольном пласте и потому совершенно черный, соприкасался справа с каким-то белым веществом. Это был известняк грубого строения, образующий слои средней толщины, которые лежат один на другом уступами вплоть до самой вершины холма.

По странному капризу природы, этот известняк, почему-то затесавшийся среди пластов угля, имел форму гигантского опрокинутого клина, так что угол упирался в дно пещеры, в то время как основание уходило вверх, беспрерывно расширяясь. Уголь проступал справа и слева и тесно сжимал этот известняковый слой, самым любопытным образом контрастируя с его белизной.

Джемс Виллис отметил про себя, что если бы известняк находился слева, то это могло бы здорово помешать его работе. Затем он вернулся на круглую площадку, на которой находился склад, отобрал лопату и кирку и приступил к работе, то есть стал рубить уголь. Но тут заметил со все возрастающим удивлением, что известняковый пласт пересекает пласт угля по правильной прямой, которая идет параллельно реке. Ошибаться он не мог хотя бы потому, что одна из стен склада была известняковой.

— Странно! — пробормотал бандит. — Эта стена что-то мне напоминает. Если мысленно продолжить эту линию по реке вверх от водопада, то… Постой-ка! Не ошибаюсь ли я? Нет, не ошибаюсь! Я дойду до акаций, которые отмечены на карте этого чудесного мистера Смитсона. На карте отмечено три акации. Я обнаружил только две. Но третью могли и срубить! Уж не вздумала ли слепая фортуна побаловать меня два раза в один день?.. Да ведь тут есть от чего сойти с ума! У меня голова раскалывается надвое! Я не выдержу! Это было бы чересчур!.. Успокойся! Я вижу эту карту во всех мельчайших подробностях. Дурак Сэм Смит! Он забрал у меня карту и думает, что без нос я как без рук и без ног. Пунктирная линия, которая идет от акаций, пересекает Садовый Остров. На чертеже мистера Смитсона имелось черное пятно. Я думал, что это обыкновенная чернильная клякса. А не имел ли он в виду мою пещеру? Ведь он несомненно знал о ее существовании… Но, в таком случае, я попал как раз туда, куда нужно! Я становлюсь миллионером! Ах, черт возьми, только бы вырваться на свободу!

Он стал бить киркой по угольному пласту с такой силой, какой сам за собой не знал. Удары звучали глухо, точно падали на какой-то резонатор.

— Что это значит? — пробормотал озадаченный Джемс Виллис. — Там какая-то пустота?! Уж не наткнулся ли я еще на одну пещеру или на подземный ход? Было бы неплохо. Работа сразу подвинулась бы вперед! Ибо нечего обманывать самого себя — шахтер я плохой!..

Он, впрочем, клеветал сам на себя, потому что вокруг него уже образовался изрядный холмик угля и заслонял вход в галерею, которая становилась еле видна.

Старый бандит работал с бешеным усердием, не замечая усталости. Часы текли быстро, и хотя он испытывал настойчивую потребность подкрепиться, но не мог прервать работу. Между тем руки его покрылись волдырями, которые лопались, так что кровь и сукровица, смешиваясь с угольной пылью, образовали черную грязь на древке лопаты.

Тогда ему пришло в голову обратиться за подкреплением к алкоголю. Он откупорил бутылку бренди и хватил порядочную порцию этой огненной жидкости. Затем, увидев жестяное блюдо, он туда вылил все содержимое бутылки. Рядом стоял жестяной ящик с галетами. В одну минуту Виллис вскрыл его, сорвал крышку, взял несколько галет, разломал их на мелкие куски, бросил в алкоголь и приготовил себе хороший «пьяный суп», какой часто видел на приисках.

Таким образом он мог подкрепляться, не прекращая работы. После каждого большого усилия он бежал к своему блюду, жадно глотал галету, набрякшую в водке, и снова возвращался к работе, разгорячаясь все больше и больше.

Последствия подобного питания не заставили себя ждать. Сначала Джемс Виллис почувствовал, что у него рябит в глазах и отяжелела голова. Вскоре он был совершенно пьян.

— Стоп! — крикнул бандит, замечая симптомы этого физиологического явления. За свою бурную жизнь он успел изучить его достаточно хорошо. — Стоп! Иначе я скоро буду пьян в стельку. Довольно хлебать этот суп из водки! Черт возьми, да у меня все руки изодраны! Говорят, алкоголь способствует заживлению ран. Не лучше ли протереть руки, вместо того чтобы так по-дурацки напиваться? Гром и тысяча молний, да это не водка, это расплавленный свинец!

В проходе стало темнеть, и кусок неба, который бандит еще видел из тайника, когда разбрасывал уголь, стал краснеть, озаряемый пламенем заката. Спускалась ночь.

Его преподобие весьма обрадовался, когда нашел несколько штук свечей из буйволиного жира, которые буры изготовляют довольно интересным способом.

Кусок ваты или тряпки они погружают в сосуд, наполненный растопленным жиром. Когда тряпка хорошенько пропитывается, ее вынимают и подвешивают за один конец на просушку. Через несколько минут она затвердевает. Тогда ее снова погружают в жир, и она обволакивается новым слоем. Ее снова просушивают. Эту операцию повторяют несколько раз, покуда свеча не получит желаемую толщину.

Лжемиссионер высек огонь, зажег свечу и снова взял в руки кирку. Не слишком твердо держась на ногах, он, однако, работал как бешеный. И тут он потерял всякое представление о времени. Чтобы проложить себе выход из пещеры, он бил киркой направо и налево, не задумываясь над тем, правильного ли он держится направления.

Внезапно кирка провалилась. Она прошла через тонкую перегородку, позади которой лежала пустота.

Его преподобие услышал сильное шипение: откуда-то вырывался воздух или газ. Ему показалось, что коптящее желтое пламя его свечи стало неожиданно увеличиваться и принимать странный голубоватый цвет. Джемс Виллис решил, что это ему только кажется, что у него в голове бродит похлебка из бренди. Он даже собрался отпустить по этому поводу шутку, но не успел.

Ослепительная молния сверкнула в черной пустоте, бандита окутало пламя, он услышал страшный взрыв и почувствовал, что его с невероятной силой подбросило в воздух.

Больше он не помнил ничего — падая, он потерял сознание.

Должно быть, солнце уже давно взошло, когда его преподобие пришел в себя.

Как ни странно, он с замечательной ясностью сознавал все, что с ним было до того, как он напился, и после. В один миг промелькнули перед ним все события — начиная с падения в пещеру и кончая загадочным взрывом.

Но если сознание было ясно, то бренное тело находилось в плачевном состоянии. Первые движения, которые его преподобие пытался сделать, вызвали у него крик боли. Когда же он захотел подняться, ноги отказались ему служить. Он тяжело упал на кучу угля. Но этот уголь медленно тлел, распространяя едкий и удушливый дым. Джемс Виллис даже почувствовал жестокий укус огня, — видимо, это и привело его в чувство.

— Горю! Я горю! — в ужасе закричал он. — Огонь! Огонь! Бежать! Оставаться здесь — смерть! Я сгорю или задохнусь! Бежать! Но я не могу сделать ни шагу. Неужели у меня перебиты ноги? Да ведь в таком случае я пропал! Неужели начинается возмездие?.. На помощь! На помощь!..

— Иду! Иду! — отозвался насмешливый голос, шедший как будто из колодца.

Покачиваясь, оттуда спустился длинный и тонкий канат Затем показался какой-то темный предмет, и с ловкостью обезьяны по веревке спустился человек.

— Это что такое? — воскликнул он. — Ко мне забрались воры? Да тут пожар! Вовремя же я прибыл, однако!

Его преподобие тотчас узнал этот издевательский голос и в неописуемом ужасе воскликнул:

— Сэм Смит! Кончено, я погиб!..

Это действительно был Сэм Смит. Несмотря на всю свою невозмутимость, на всю свою выдержку, он был ошеломлен и вздрогнул.

— Джемс Виллис! Ты? Ах, мошенник, да у тебя в животе зашито десять тысяч жизней! Не иначе как ты заключил договор с нашим общим покровителем Вельзевулом! Я тебя оставил на съедение муравьям, а ты цел и невредим? Вероятно, им было противно жрать твое мясо! Как ты попал сюда, ко мне на дачу, вот чего я не постигаю? А уж я, кажется, кое-что повидал на своем веку!

— Пощади! — прохрипел лжемиссионер, которого сразу обуяли все страхи.

— Послушай, приятель, — резко оборвал его Сэм Смит, — должен тебе сказать, ты все-таки возмутительный трус. К тому же страх у тебя какой-то препротивный. Как только ты меня видишь — сразу начинаются плаксивые причитания и мольбы. Они были бы способны увеличить мое презрение к твоей особе, если бы это еще было возможно!.. Придумай что-нибудь другое, чучело ты этакое!..

— Что ж, убей меня сразу! — прорычал Джемс Виллис, скрежеща зубами.

— Вот! Это уже лучше! Все равно ты обречен. Значит, надо держаться молодцом… — И он насмешливо добавил: — Знаешь, если бы ты даже не был вычеркнут из списков живых, я бы все равно не рекомендовал моим друзьям взять тебя на службу в качестве прислуги. Смотри, во что ты превратил мой дом! Прямо кавардак какой-то! Тут на неделю работы приводить все в порядок! Но ведь ты способен протянуть в это время лапу к моему карабину и пустить мне пулю в голову! Так что лучше уж я тебя свяжу, чтобы тебе не лезли дурные мысли в голову.

Его преподобие все еще оставался неподвижен. Но когда Сэм Смит грубо схватил его ноги, чтобы связать их, он громко закричал от боли.

Жалость была Смиту чужда, все же он остановился и пробормотал:

— Бедняга! У него перебиты ноги!.. Но это ничего не значит, ползать он еще может. Такие мерзавцы — народ живучий. Настоящего мужества нет у них, но ненависть придает им силы. Свяжем ему руки.

Так он и сделал, после чего зажег свечу и стал осматривать пещеру.

— Ума не приложу, — со злостью ворчал он, — как этот болван умудрился наделать здесь пожар! Надо убрать весь этот уголь. Он лежит на сквозняке и пылает, как в печи! А это что за галерея? Э, да он не так глуп, Джемс Виллис! Он не мог удрать через колодец и прокладывал себе подземный ход!.. Да, но как он сюда попал? Давай-ка осмотрим эту галерею, быть может, мы что-нибудь узнаем.

Он легко перескочил через груду угля, заметил темную пробоину, сделанную киркой Джемса Виллиса, и, естественно, приблизил к ней свою свечу. И тут он тоже обратил внимание на то, что пламя изменило форму и цвет и стало голубоватым.

Он быстро отошел и бросил пронизывающий взгляд на его преподобие, по лицу которого, сведенному болью, скользила недобрая улыбка.

— Стой! — сказал Сэм Смит. — Мы люди опытные, мы видали виды, мы с этим явлением знакомы. Я сразу узнал рудничный газ… Ах, значит, вот оно как! — прибавил он насмешливо — Значит, мы не захотели предупредить нашего доброго друга Сэма Смита, что в эту галерею лазить опасно, потому что там газ? Это неблагодарность с вашей стороны, мистер Джемс Виллис. Потому что я ведь мог убить вас, едва войдя, и вы обязаны только моему великодушию тем, что вам все-таки оставлено несколько минут жизни! Верь после этого людям!..

— Раз я все равно обречен, — глухим голосом проворчал его преподобие, — для меня было бы по крайней мере утешением погибнуть рядом с тобой.

— Ах, вот как? Ты в самом деле набираешься смелости! Но поздно! Жаль, что у меня нет времени заняться твоим воспитанием. Впрочем, довольно болтать. Надо поскорей вспомнить Австралию и как я был пожарным в угольных копях. Можно все-таки избавиться от этого зловещего газа. Есть способ.

Способ, о котором Смит говорил так непринужденно, был чрезвычайно опасен, он ставил под отчаянный риск жизнь смельчака, который к нему прибегал.

Известно, что рудничный газ, или углеводород, обладает свойством воспламеняться под действием света и, смотавшись в определенной пропорции с атмосферным воздухом, дает мощный взрыв.

В старину, до того как была изобретена шахтерская лампочка, газу обычно давали распространиться по галереям и смешаться с воздухом. Затем эту смесь поджигали — конечно, предварительно удалив рабочих, — и она взрывалась. На некоторое время это сгорание газа предупреждало возможность непроизвольного взрыва. Человека, который производил взрыв, в Англии называли «пожарным», а во Франции — «кающимся грешником». На него надевали мокрое платье, маску со стеклами для защиты глаз и в руки давали длинный шест с факелом на конце. В таком виде он ложился наземь и полз в отравленную галерею. Он там находился до тех пор, покуда не раздавался взрыв.

Не надо объяснять, какой опасности подвергался «кающийся грешник».

В Австралии, в первые годы колонизации, такие работы возлагались на каторжников.

Вот, стало быть, что имел в виду Сэм Смит.

В пещере, которую он в шутку называл своей дачей, длинного шеста не нашлось. Тогда он схватил жестяное блюдо, из которого его преподобие недавно хлебал свой «суп», наполнил его раскаленным углем, с размаху швырнул в галерею, а сам мгновенно бросился наземь.

Взрыв был оглушительный.

В одно мгновение пламя охватило галерою, пронеслось, как метеор, по круглой площадке и, гонимое сквозняком, образовавшимся между обоими отверстиями, с шумом ворвалось в колодец, который служил входом Сэму Смиту.

Все это продолжалось едва несколько секунд. Потом наступила тишина.

— Вот и все, ваше преподобие, — сказал Смит вставая. — Опасность миновала, и ваш друг Сэм пойдет знакомиться с вашей работой.

С этими словами Смит машинально поднял голову и глухо зарычал от отчаяния: веревку, которая служила ему лестницей, пожирал огонь.

Теперь всякую возможность общаться с внешним миром потеряли уже оба бандита.

ГЛАВА 13

Сэм Смит продолжает изучать местность. — Белая линия в угольном пласте. — За компасом. — Как Сэм Смит попадал на свою дачу. — Приступ безумия. — Муки его преподобия. — Сокровища кафрских королей. — Оскверненная усыпальница. — Новые последствия взрыва. — Жилище мертвых дает убежище живым. — Пожар.

Покуда Питер добывал для Сэма Смита быков — мы знаем, каким способом, — Смит оставался на вершине холма с Корнелисом и ждал.

Общество неотесанного мужлана, который не умел связать двух слов, было утомительно, поэтому Смит замкнулся и предался размышлениям.

Он думал о странном сцеплении событий последнего времени, и в особенности о тех, которые были связаны с вожделенными сокровищами кафрских королей.

Бандит глубоко верил в свои силы; кроме того, благодаря неожиданной случайности к нему в руки попал ценный документ, который давал ему огромные преимущества перед прочими искателями клада. Будущее представлялось ему в розовом свете, и он мысленно перебирал счастливые возможности, которые перед ним откроются, когда он станет обладателем сказочных сокровищ.

Разложив у себя на коленях карту, он внимательно сравнивал нанесенные на нее условные знаки с предметами на местности. Его беспокоила белая линия на карте, зажатая между двумя черными полосами. На местности он ничего подобного не видел.

«Какого черта делает здесь эта линия? — не переставал он спрашивать самого себя. — Что она обозначает? Зону, где надо производить поиски? Или углубление в почве? Или подземный ход? Подземный ход! Ах, черт возьми! Я знаю только один подземный ход, который идет в этом направлении: у меня на даче! Там есть коридор. Он ведет к выступу, который висит над водопадом. Вот это было бы здорово! Надо проверить. Нечего жаловаться на карту. Был бы у меня компас, я бы покончил с этой неизвестностью. Компас!.. Да их там у меня на складе несколько штук! Но я бы не хотел, чтобы этот дурак бур видел, куда я пойду. Эх, ничего не поделаешь, придется! Я ему прикажу оставаться здесь, караулить. Он меня боится как черта и не посмеет двинуться с места. Да я ведь ненадолго».

— Эй, Корнелис!

— Что прикажете, сэр?

— Вот что! У нас кончаются запасы продуктов, а я проголодался как волк. И умираю от жажды.

— Сэр, я всегда голоден как волк и всегда умираю от жажды.

— Тем более надо подумать о продуктах.

— К вашим услугам. Хотите, пойду поищу где-нибудь ногу антилопы и принесу одну-две пинты воды в колене бамбука?

— Могу предложить вам кое-что получше. Что бы вы сказали о коробке тушеного мяса, о ломтике ветчины и паре бутылок бренди?

— Что бы я сказал, сэр? Да очень просто. Я бы сказал, что если не пошарить у кабатчика на прииске Виктория и если обойтись без колдовства, то нам о таком пире и мечтать нечего…

— Что ж, считайте меня колдуном, потому что на прииск я не пойду — тому есть причины, — но через два часа ваши желания будут исполнены…

— Вы меня ничем не удивите. Я знаю, что вы можете сделать то, чего не сделает никто другой.

— Пожалуй. Я ухожу. А вы сидите тут и смотрите в оба. И не уходите с этого поста ни в коем случае. Это вопрос не только нашей безопасности, но и нашего будущего благосостояния.

— Положитесь на меня, сэр. Я буду неподвижен, как камень. Я открою уши и не пропущу ни малейшего подозрительного шороха. А что касается того, чтобы смотреть в оба, то хоть у меня всего один глаз, но он меня не подводит.

— Хорошо. До свидания, дружок.

Смит взял карабин на ремень, поправил шлем на голове, обогнул холмик и пошел, раздвигая кактусы и ветви эвфорбий, как Питер, и вскоре исчез. Однако он не спустился вниз, в долину, как сделал Питер. Он стал петлять, то ползая среди тощей, покрытой колючками растительности, то скрываясь за выступами скал, то исчезая в темных зарослях.

Вероятно, он хотел сбить с толку Корнелиса, которому не особенно доверял. В конце концов он пришел к некоему косогору, один из склонов которого смотрел на реку. Здесь Смит остановился, отер пот, градом катившийся у него по лицу, и внимательно осмотрелся по сторонам.

Ничего подозрительного. Несколько коршунов, паривших высоко над этой сумрачной землей, были единственными живыми существами, какие могли его видеть. Но как он устал! Сколько понадобилось предосторожностей, чтобы добраться сюда, не будучи замеченным.

На склоне имелась небольшая яма, и в глубине ее — круглое отверстие диаметром около метра. Оно было похоже на колодец. Странная особенность — края были черные, но их с запада на восток перерезала слегка вдавленная белая полоса.

Сэм мечтательно оглядел эту геологическую особенность и пробормотал:

— Что же это за белая полоса? Я обратил на нее внимание в первый же день, когда ступил ногой в угольную пещеру. По-моему, тут никаких сомнений быть не может: известняк, который торчит клином в угольном пласте, — это и есть та белая линия, которая отмечена на карте. Странно! Пришло время все проверить, а я колеблюсь!.. Чем я рискую, в конце концов? Разве я уже и так недостаточно богат? Если выйдет неудача, неужели мне не хватит моих сбережений, чтобы утешиться? Но нет, я все-таки боюсь неудачи. Боюсь, как бы стрелка компаса не показала совсем иное направление… Ах, эта стрелка компаса! Она мне страшней, чем отравленная стрела! Ведь я играю ва-банк! Если компас подтвердит мои предположения, мне в руки попадет неисчислимое богатство. Не из тех обычных состояний, какими располагают купцы, нажившиеся на торговле кожей, салом или хлопком, а сумасшедшее великолепие набоба. Но ведь только оно и подобает людям моего склада! Если нет — всю мою бурную жизнь увенчает скромное существование мелкого рантье. Какой это был бы жалкий конец мечтаний! А ведь я все сделал, даже невозможное, чтобы претворить их в жизнь!.. Однако довольно малодушничать! Надо кончать!..

С этими словами Смит отвалил ногой небольшой, заполненный углем окоп, прорытый поблизости от колодца. На самом дне под углем лежал кусок дерева твердой породы, не толще руки взрослого человека и длиной метра в два. Сэм извлек его и положил поперек входа в колодец, как раз на середине.

Затем он снял с себя длинный тонкий шнур, который носил вместо пояска, прикрепил его к деревянной перекладине, сделал прочный узел, в чем был великим мастером, и спустил свободный конец вниз.

— Ну вот! — вздохнул он. — Никогда еще, кажется, я так не волновался, спускаясь к себе в пещеру. Но человек, который через несколько дней или даже через несколько часов может стать архимиллионером, имеет все основания волноваться.

И тут он одной рукой схватился за веревку, которая свисала над колодцем, другой рукой — за перекладину и стал медленно спускаться в логово, которое в шутку называл своей дачей.

Остальное читатель знает. Читатель видел, как изумлен был Смит, наткнувшись на миссионера, которого считал съеденным муравьями, как он рассердился, заметив беспорядок, причиненный первым взрывом, и как он пришел в отчаяние после второго взрыва, когда сгорела его веревка и пропала всякая возможность общения с внешним миром.

Мистер Смит оказался в заточении вместе с Джемсом Виллисом.

Прошло несколько минут вполне понятного смятения, и Смит, как человек, хорошо знакомый со всеми превратностями судьбы, но никогда не теряющий надежды, стал понемногу успокаиваться.

— Ну и что? — сказал он лжемиссионеру, который про должал смеяться сатанинским смехом. — Мы попались. Но ведь, кажется, нам не впервой? Можешь смеяться и злорадствовать сколько хочешь и думать, что я разделю твою судьбу. Ошибаешься, дружище! Я убегу! Мне это не раз удавалось. И тогда я не располагал такими средствами, как сейчас.

А в сторону он пробормотал:

— Одно только неприятно. Пожар-то ведь не погас, вопреки моим расчетам. Огонь распространяется по потолку. Правда, это не так опасно. Но неприятно все-таки работать, когда у тебя над головой пылает. К тому же у меня здесь лежат изрядные запасы пороха. Надо их поскорей вынести в какое-нибудь безопасное место. Но сначала осмотрим-ка галерею, из которой вырвался газ.

Смит взял новую свечу, зажег ее и вошел в проход, из которого Джемса Виллиса недавно выбросило взрывом.

Сэм отсутствовал минут пять, потом появился, но в каком виде! Лицо было бескровно, как у мертвеца, глаза вот-вот выскочат из орбит, рот свело судорогой, руки дрожат нервной дрожью, ноги еле передвигаются.

Он воткнул свечу в какую-то щель, потом схватился обеими руками за голову, стал рвать на себе волосы, смеяться, выть, петь, рыдать, — Сэм Смит производил впечатление человека, с которым случился приступ помешательства.

Когда наконец к нему вернулся дар речи, он стал выкрикивать бессвязные слова, из которых его преподобие ничего не мог понять.

— Так и есть! Я был прав! Они тоже!.. И ты тоже!.. Что тебе здесь нужно было, жулик? Я тебя изрежу на куски!.. Это ты во всем виноват… В том, что я пьян… И в том, что я доведен до отчаяния! Дай я тебя убью!.. Нет, этого было бы слишком мало! Я хочу тебя разрезать на куски живого! Я сварю твое мясо и буду его жрать у тебя на глазах… Нет, нет!.. Ты мой старый товарищ! Я люблю тебя, как брата! Я хочу тебя обнять… Вылечить… Забудем все… Да, все!.. Я тебя прощаю. Гип! Гип! Ура! God save the queen! Пой! Да пой же! Rule, Britania![171] Спой какую-нибудь песню каторги! Или молись Богу! Или богохульствуй! Но говори что-нибудь… Говори!.. Пусть я услышу человеческий голос!.. Чей-нибудь голос… Только не мой собственный. От него мне больно! Идем! Да идем же! Туда!.. Туда, в галерею… Ты не можешь ходить? Я тебя понесу! Не бойся ничего! Ты должен все видеть, Джемс!..

Он подхватил калеку, взял его на руки, как ребенка, взял свечу, направился в галерею и, пробежав метров пятнадцать, остановился как вкопанный.

— Смотри! — закричал он. — Смотри и скажи мне, не следует ли перед лицом такого зрелища забыть нашу старую вражду, и злобу, и ненависть!..

— Да что ты тут увидел? Что тут есть? — глухо спросил Джемс Виллис.

— Наше богатство!.. Наше неслыханное богатство!.. Наше сумасшедшее богатство!

— Что?

— Да ведь это сокровища кафрских королей. Вот из-за чего я до такой степени потерял голову, что даже простил тебе все твои подлости. Но будь спокоен, я человек слова. Раз я сказал, что простил, — значит, простил. Только бы нам выбраться из этой пещеры — а мы выберемся, и скоро, — тогда я поделюсь своим богатством с тобой! Потому что хотя ты только косвенный и невольный виновник открытия, но открытие все-таки сделано.

— Да я ничего не вижу, — возразил преподобный, которого эти дружеские слова и весь неожиданный поворот дела сразу успокоили. — Я вижу только скелеты, несколько более или менее высохших мумий и негритянское оружие…

— А эти грубые глиняные горшки, которые стоят рядом с покойниками, что в них, по-твоему?

Смит сделал резкое движение, и крик боли вырвался у Джемса Виллиса, у которого беспомощно свисали обе искалеченные ноги. Сэм спустил его наземь, поднял свечу над его головой и сказал:

— Здесь полно алмазов, дружище! Ты меня понимаешь? Алмазы! Да еще какие!.. Ты успел украсть все алмазы, которые я припрятал в земле, под углем! Но они имели бы довольно жалкий вид, если бы их сравнили с этими! На, смотри!..

Смит всем корпусом откинулся назад и что есть силы ударил ногой по большому пузатому глиняному сосуду, который стоял между скрещенными ногами сидевшего на земле скелета.

Сосуд разлетелся вдребезги, заодно рассыпался и скелет, во на земле засверкали алмазы.

Нетрудно догадаться, благодаря чему было сделано это необычайное открытие и как велика здесь была роль случая…

Джемс Виллис, роя себе выход к берегу реки, наткнулся на полость, которая содержала значительное количество рудничного газа. Хватив киркой, он пробил стенку резервуара. После этого он имел неосторожность поднести к нему свечу и вызвал взрыв. В результате стенка обрушилась и Виллису перебило ноги.

Сэм Смит явился в ту минуту, когда со всех сторон с характерным шипением вырывалось новое и гораздо более значительное количество газа. Смит тотчас понял всю опасность положения и вспомнил единственную меру, какую еще можно было принять.

Он с полным успехом применил средство «кающихся грешников» и вызвал второй взрыв, который должен был воспламенить — и действительно воспламенил — весь свободный газ. В момент взрыва произошла отдача, подобная откату орудия. Она ударила в сравнительно тонкий простенок, который отделял газовый резервуар от некоей другой пещеры, лежавшей позади него и, стало быть, ближе к реке. Простенок обрушился, и тогда раскрылось то убежище, где сейчас и находились оба бандита.

Угольный пласт кончался в нескольких сантиметрах от входа, который был завален обломками. Пещера лежала в глубине базальтовой скалы. Она была довольно просторна и имела круглую форму. Это делало ее похожей на огромный воздушный пузырь, стенки которого закрепились, когда скала еще находилась в расплавленном состоянии.

Непрерывный глухой гул говорил о близости реки, а чистый воздух, прорывавшийся сквозь невидимые щели, как будто доказывал, что свободная атмосфера находится не так уж далеко. Наконец, это жилище мертвых должно было иметь хотя бы один удобный вход, если не несколько.

В пещере находилось не менее двадцати покойников. Все они были посажены на корточки по стенам и занимали примерно три четверти круга. От некоторых остались одни скелеты.

Но большая часть мумифицировалась, ссохлась и еще сохраняла перевязки. Это доказывало, что они погребены сравнительно недавно и что примитивное бальзамирование, которому их подвергли, оказалось успешным.

У каждого был свой колчан из леопардовой шкуры, стрелы и небольшой лук из железного дерева. Все эти предметы, уже в истлевшем виде, лежали тут же.

Пальцы каждого скелета сжимали боевое копье вождя, на бесплотных шейных позвонках висели стеклянные бусы, диадемы из жемчуга стягивали черепные коробки с пустыми глазницами, — видимо, все эти останки некогда принадлежали высоким сановникам.

И наконец — это больше всего интересовало обоих осквернителей гробницы, — перед каждым из мрачных стражей стояло по глиняному сосуду, подобному тем, каким еще и ныне пользуются жители этих мест.

Взрыв нисколько не нарушил порядка в пещере мертвых. Разбился всего один сосуд, и из него вывалилось содержимое. А когда Смит вошел в это дотоле нетронутое убежище и стал осматриваться, его зачарованный взгляд различил сверкание, какое могло исходить только от алмаза.

Сомневаться не приходилось. Указания, которые мистеру Смитсону дал кафр Лакми, были вполне точны. Карта, составленная покойным миссионером, была верна до мельчайших подробностей, и оба бандита действительно стояли перед сокровищами, которые в течение столетий накапливали короли кафров.

Каждый сосуд был по крайней мере до половины наполнен великолепными алмазами. Кафры, эти первобытные дети природы, усердно собирали их с далеких, незапамятных времен и ценили их относительно высоко только как предметы, необходимые для обработки жерновов. Однако их истинной, современной ценности никто и не подозревал. Местонахождение клада хранилось в тайне, и тайна переходила от отца к сыну. Из полупризнаний Сешеке и Магопо можно сделать вывод, что и современные вожди заглядывают время от времени в таинственную пещеру, когда им бывают нужны алмазы для отделки жерновов.

Приступ безумия, вызванный у Сэма Смита ошеломительной находкой, стал наконец проходить. Бандит более или менее успокоился и, уверившись, что видит не сон, а самую настоящую действительность, быстро закончил осмотр.

Но теперь его охватывала тревога. Не то чтобы он не надеялся оставить когда-нибудь эту пещеру из «Тысячи и одной ночи», но огонь распространялся с угрожающей быстротой.

— Ты пока побудь здесь, — сказал он Джемсу Виллису. — А я быстро перетащу провизию, оружие и боеприпасы. Устроимся в склепе. Нам здесь будет неплохо. Потом постараемся найти ход, через который сюда вносят этих мертвых джентльменов — не свалились же они с луны! А затем постараемся уйти отсюда, предварительно набив карманы. Немножко терпения! Я не бог весть какой хирург, но все же я постараюсь сделать тебе аппарат для ног. Я возьму крышки от ящиков.

Смит быстро вышел и с ужасом увидел, что огонь распространяется еще быстрей, чем он думал. Потолок пылал так, что огонь прямо-таки гудел, но пол оставался почти нетронутым. Смит приписал это странное явление сквозняку между колодцем и недавно сделанной пробоиной.

Он быстро завернул в густые меха ящик с порохом и попытался спасти его, шагая среди падавших с потолка кусков пылающего угля и добела раскаленных камней.

ГЛАВА 14

Клаас готов применить силу, но добивается цели словами убеждения. — Впервые в жизни бур теряет самоуверенность. — Дикарь. — «Лучше смерть, чем позор!» — Воинственный клич. — Встреча. — Борьба. — Клааса погубила борода. — На радостях Жозеф опять путает «б» и «в». — Пытать бандита нет времени, его надо просто повесить. — Прощание. — Клаас все равно должен был кончить плохо.

События, которые мы описали, развертывались быстро и в нескольких местах одновременно. Из-за этого нам пришлось надолго расстаться с антипатичной личностью Клааса.

Мерзавец варварски разделался со своими преследователями, но боялся заслуженных и к тому же весьма вероятных последствий.

Он давно знал, какая тесная солидарность обычно связывает людей на приисках, и не без оснований боялся, что, когда товарищи пострадавших узнают о его проделке, ему несдобровать. Поэтому его первой заботой было положить перед ними какую-нибудь преграду, которая сделала бы его недосягаемым. Такой преградой могло служить стремительное течение Замбези, сильно разбухшей после грозовых ливней и затопившей всю долину.

Сначала он было надеялся переправиться через реку в своем фургоне, который так кстати и вопреки всяким его ожиданиям оказался способен держаться на воде. Но эта надежда рухнула из-за быстрого спада воды: фургон сел на мель.

У Клааса не было ни времени, ни сил снять его, и он придумал кое-что другое. Как правильно догадались Альбер и Александр, он добрался до берега и срубил несколько деревьев. Обладая чудовищной физической силой и прекрасно зная плотничье ремесло — все буры — прекрасные плотники, — он быстро сколотил плот и устроил на нем шалаш из листьев, в котором могли бы укрыться от жгучего солнца обе его пленницы.

Затем вернулся в фургон, где, терзаемые тревогой, все еще находились эти две несчастные женщины. Он решил не останавливаться ни перед чем, чтобы сломить их сопротивление, если они откажутся перейти на плот. И все же он сам был не слишком уверен в результатах своей затеи.

Обычное хладнокровие и смелость внезапно покинули его, когда пришлось столкнуться с двумя слабыми созданиями, на неукротимую силу воли которых он уже не раз наталкивался.

Клаас решил действовать словами убеждения, обратиться к их рассудку и именно так добиться того, чего не рассчитывал добиться силой.

Он пристал на своем плоту к задней стенке фургона, осторожно постучал и, стараясь говорить по возможности мягко, попросил разрешения войти.

Против его ожидания, задвижка, на которую дверь была заперта изнутри, быстро скользнула, и Клаас услышал мелодичный, но твердый голос госпожи де Вильрож:

— Войдите!

Клаас отвернул шарниры, спустил стенку и закрепил ее на цепях. Он не воспользовался приглашением и остался на плоту, но не мог сдержать трепета, увидев Анну и Эстер.

— Чего еще вы хотите? — спросила госпожа до Вильрож. — Вам мало того, что вы нас держите здесь вопреки священному праву на свободу, которое имеет каждое человеческое существо, — вам надо своим гнусным присутствием еще усугубить весь ужас нашего положения? Отвечайте! Чего вы хотите?

— Выслушайте меня, сударыня, ради Бога! И вы, барышня. Надо бежать… И как можно скорей!.. Нам грозит ужасная опасность…

— Что ж, тем лучше!..

— Правильно, Анна! Правильно, сестра моя! — энергично поддержала ее Эстер. — Что для нас новая опасность после всего, что мы пережили? Что для нас смерть? Разве мы не решились на все?..

— Но вы не знает… Они придут пьяные от крови, от ярости… и от алкоголя…

— Кто?

— Люди с прииска. Мы чудом ускользнули от них…

— Вы говорите, «мы» ускользнули? Мне вдвойне жаль. Эти люди — труженики. Они должны быть великодушны. Если бы мы обратились к ним, они бы заставили вас дорого заплатить за то, что вы так подло держите нас в заточении.

— Видимо, вы не знаете, что большинство из них — разбойники, у которых нет ничего святого. Это сброд. Хоть они и работают на прииске, но все они воры и бандиты! У них нет совести, они не знают разницы между «моим» и «твоим». И когда у них разыгрываются страсти, они не отступают ни пород каким преступлением.

— Стало быть, они такие же люди, как вы! — бесстрашно возразила молодая женщина.

Бур побледнел, у него сжались кулаки.

— Пусть так, — пробормотал он, стараясь подавить подымавшуюся в нем ярость. — Прошу вас, сударыня, не будем спорить о том, каким я был и каким стал теперь. Я-то проявлял к вам уважение… А уж они уважать вас не станут… И я буду бессилен помочь вам… Вы станете их добычей, когда я погибну, защищая вас. Вы слышите, сударыня? Вы станете добычей этих людей, которых невозможно тронуть и разжалобить. Так что решайте. Подумайте, посмотрите и решайте сами, что вам делать, если вы хотите спасти вашу жизнь и вашу честь…

— Вы говорите правду? — спросила госпожа де Вильрож. Она услышала ноту искренности в голосе Клааса и заколебалась.

— Клянусь вам моей матерью и спасением моей души! — ответил бур, благочестиво крестясь.

— Ваше мнение, Эстер? — спросила госпожа де Вильрож свою подругу.

— Выберем из двух зол меньшее.

— Вы правы. Тем более что для нас самое главное — выиграть время. Альбер должен быть где-нибудь недалеко… Хорошо! — сказала она, обращаясь к буру. — Мы последуем за вами. Дайте нам несколько минут на приготовления…

Клаас молча поклонился и направился к передней части фургона. Он пробил киркой металлическую обшивку пола, переломал все, чего не мог увезти, и, закончив дело разрушения, вернулся, чтобы помочь своим пленницам пересесть на плот.

Госпожа де Вильрож воспользовалась этим временем, чтобы гвоздем нацарапать на консервной коробке несколько слов. Она твердо надеялась, что этим поможет мужу найти ее след.

Через реку переправлялись осторожно, медленно, но переправились благополучно. На берегу Клаас разобрал плот и пустил разрозненные части по течению; бандит не хотел оставить ничего, что могло бы указать, в каком направлении он скрылся.

Затем он взвалил на свои могучие плечи столько провизии, сколько мог поднять, а также два одеяла, топор, кухонный нож и свое верное ружье.

Именно в этот момент пустой фургон и нашли друзья — французы и негры. Отремонтировав его, они возобновили временно приостановленные поиски.

А Клаас углубился примерно на километр и свернул вправо — то есть пошел вперед параллельно течению Замбези. Он знал, что неподалеку от водопада найдет в базальтовой стене пещеру, и рассчитывал, что обе пленницы смогут в ней переждать, покуда он отправится на поиски братьев, с которыми надеялся легко помириться.

Сделали привал на завтрак, развели костер, затем тронулись дальше.

Несмотря на всю его кажущуюся самоуверенность, бура мучили какие-то мрачные предчувствия, хотя для них как будто не было никаких оснований. Щемящая и в то же время непонятная тревога сжимала его сердце, никогда не знавшее раскаяния. Быть может, впервые в жизни вспоминал этот закоренелый и беззаботный злодей, что он хладнокровно убил двух стариков и преспокойно жил после этого рядом с двумя женщинами, один вид которых должен был бы быть постоянным живым укором для его совести.

Злясь на самого себя за эти чувства, которые он считал проявлениеммалодушия, он тряхнул своей дикой гривой, как бизон, который ломится сквозь чащу, и ускорил шаг.

Но Анна и Эстер изнемогали. Они остановились и решительно объявили, что дальше не пойдут.

Тут бандит потерял терпение. Гнев ударил ему в голову Он мерзко выругался и закричал:

— Ах, так? Вы не хотите идти? Посмотрим! У меня, слава богу, довольно крепкие плечи, чтобы понести вас обеих. И ноги крепкие, — я дойду!.. Итак, раз, два… Идете?

Несчастные молодые женщины похолодели от ужаса, увидев эту вспышку звериной ярости. Они были не в силах ответить…

Мерзавец заключил из этого, что они отказываются, и подошел к ним ближе, подымая кулаки. Неизбежно должно было произойти мерзкое насилие.

Эстер, боясь за жизнь своей подруги, не колебалась ни минуты. Великолепная в своем самоотверженном порыве, она бросилась вперед и, раскинув руки, защитила Анну собственным телом. Затем, взглянув на Клааса своими большими черными глазами, которые сверкали от негодования, она громко воскликнула:

— Не посмеешь! Таких женщин, как мы, бить нельзя! Нас можно убить!

— Так и будет! — зарычал обезумевший дикарь и выхватил нож. — Не ее, а тебя, собачья дочь! Да, я тебя зарежу! Как я зарезал твоего отца там… на прииске…

Услышав эти страшные слова, девушка почувствовала, что силы покидают ее. Восковая бледность разлилась по ее лицу и она рухнула наземь.

— На помощь! На помощь! Скорей! Альбер! — вскричала Анна, потерявшая голову от ужаса.

На этот вопль отчаяния отозвался дикий рев, в котором не было ничего человеческого. Он скорей был похож на клич страшных воинов Дальнего Запада, когда они ликуют на кровавом празднестве, опьянев от ярости и крови.

Ветви ломались и падали под непреодолимым натиском, и на полянку, на которой происходила описываемая драма, выскочил человек.

Два крика раздались одновременно:

— Анна!

— Альбер! Ах, я спасена!..

Бешенство во сто раз увеличивало силы де Вильрожа, и достойный тигра прыжок, который вынес его на полянку столкнул его лицом к лицу с Клаасом. Тот стоял, откинувшись назад, готовый нанести удар ножом. Но, получив толчок в грудь, он потерял равновесие, и нож выпал из его руки. У Альбера не было никакого оружия. Он просто схватил негодяя сперва за шиворот, а потом сжал ему горло обеими руками.

Клаас захрипел. Он опустил руки, схватил своего противника за бока и сжал его изо всех сил. Оба задыхались, но каждый хотел прикончить другого, ибо они уже успели друг друга узнать и черпали силы во взаимной старой ненависти… Оба все сильней сжимали друг друга в смертельном объятии.

Бесспорное преимущество бура было в его необыкновенной силе, к которой присоединялся вес буйвола. Но зато Альбер занимал выгодную позицию. Впрочем, он вообще был не из тех противников, которыми можно пренебрегать: де Вильрож был сложен, как античная статуя, и обладал железной мускулатурой.

Вскоре оба противника стали выбиваться из сил. В момент, когда они упали наземь, прибежали Александр, Жозеф и оба чернокожих. Все, что было до сих пор, оказалось лишь прелюдией, а настоящая яростная и ожесточенная борьба только теперь началась. Противники обвились один вокруг другого, как змеи. Они сталкивались лицами и старались укусить один другого; они катались по земле, и каждый оказывался то верхом на своем противнике, то под ним; у обоих платье было в клочьях, все тело в крови, у обоих тяжело вздувались бока. Но оба держали друг друга с неистовой силой диких зверей, так что друзья де Вильрожа не могли даже и попытаться помочь ему.

Сквозь кровавый туман, который застилал ему глаза, Клаас все же увидел новоприбывших. Он понял, что погиб, и решил идти на все. Его единственным стремлением было хоть на миг привести противника в состояние неподвижности и один раз его ударить. Остальное не важно. Один раз ударить — и Альбер будет убит.

Этот роковой замысел был близок к осуществлению. Де Вильрож сделал неосторожность, впрочем весьма простительную: он стал искать глазами свою любимую подругу, и тут бандит успел на секунду оторваться, схватил его за грудь и занес над его головой могучий кулак, которым несомненно раскроил бы ему череп. Но Альбер машинально схватился левой рукой за длинную бороду своего противника и что было силы дернул вниз.

Это было настолько болезненно, что Клаас мгновенно выпустил свою жертву из рук и глухо зарычал. Но уж Альбер-то его не выпустил. Граф неистово бил по бороде правой рукой между подбородком, из которого она росла, и своим левым кулаком, на который она была намотана. Слышно было, как что-то хрустнуло. Нижняя челюсть бандита выскочила из суставов и повисла, едва поддерживаемая порвавшимися мышцами.

Свидетели этой дикой сцены испустили долгий победный клич, когда француз без усилий отшвырнул своего изуродованного врага и бросился в объятия оцепеневшей от ужаса и тревоги жены.

Все произошло так быстро, что Александр едва успел заметить Эстер, которая все еще лежала в обмороке.

— Жозеф, бушмен и ты, Зуга, — сказал он, — возьмите-ка этого негодяя. И свяжите его покрепче. Если он будет сопротивляться, вы сами догадаетесь, что с ним делать. А я тем временем постараюсь помочь бедной девушке.

— Караи, месье Александр, сейчас я что-нибудь сделаю, уберяю бас! Я схожу с ума. Я сноба бижу мадам Анну, мою лювимую госпожу!.. Аваи, аваи! Я и смеюсь и плачу однобременно. Я бесь дрожу от радости, воже мой!..

Нервное потрясение не давало Анне отвечать на расспросы мужа. Она сотрясалась от судорожных рыданий и с нежностью протянула верному слуге руку, которую тот почтительно поцеловал.

Тем временем Зуга и бушмен уже успели связать бура, а тот продолжал мычать, как смертельно раненный бизон.

— Анна! Дорогая моя Анна! — сказал Альбер. — Вот Александр, мой друг, мой брат, который принял громадное участие в твоем освобождении. Это ему и Жозефу я обязан счастьем видеть тебя.

— Я буду вам сестрой, — просто сказала Анна, вкладывая в эти несколько слов, шедших из глубины сердца, всю свою признательность.

— Я не забуду также этих добрых чернокожих, — продолжал Альбер. — Что было бы с нами, если бы не их неисчерпаемая преданность!

— Черт возьми, месье Альбер! — перебил его Жозеф. — Неужели мы здесь будем долго торчать? Проводите дам в фургон, а я задержусь только на минутку с Зугой и бушменом и сведу счеты с этим мерзавцем. Я как-то обещал, что спущу с него шкуру живьем. Я также принял на себя обязательство немного поджарить его, да и еще кое-какие другие. Но времени у нас маловато, придется ограничиться тем, чтобы просто его повесить. Пусть себе висит и пугает воробьев. Как ваше мнение?

— Альбер, друг мой, — сказала Анна голосом нежным и грустным. — Я переживаю первую минуту счастья с тех пор, как умер мой горячо любимый отец…

— Он умер?.. Наш отец умер? — со скорбью воскликнул Альбер де Вильрож.

— Его убили, когда он отправился разыскивать тебя… Я тебе еще расскажу когда-нибудь, какая это была страшная катастрофа. Он стал жертвой отцовской любви, он, который всю жизнь проповедовал прощение. Он молился за своих убийц, испуская последний вздох. Альбер, его уже нет, но во имя морали, которую он проповедовал, простим того, кто был моим палачом. Оставим ему по крайней мере возможность раскаяться.

— Пусть будет по-твоему, — ответил де Вильрож, стараясь подавить ненависть, которая сверкала в его черных глазах. — Я не хочу быть более непримиримым, чем сама жертва. Я прощаю.

— Но я не прощаю! — неожиданно произнес чей-то негодующий голос. — Этот человек убил моего отца! Он должен за это ответить!..

Эстер, которую Александр уже привел в чувство, произносила эти слова вся бледная, прекрасная в своем гневе, трагичная, как олицетворение мести.

— Я могу забыть муки, которые он заставил меня перенести, оскорбления. Но убийство старика, которого я почитала и любила, не должно остаться безнаказанным. Вы люди смелые, бесстрашные. Кто из вас поможет мне, кто будет орудием моей ненависти?

Все три француза с грустью опустили головы и не ответили.

— Что же это? — пронзительным голосом воскликнула девушка. — Вы молчите? Неужели я сама должна поднять этот сверкающий нож, чтобы исполнился закон мщения? Неужели я сама должна пролить кровь врага?

— Нет! — разбитым голосом перебила ее Анна. — Нет, Эстер, любимая сестра моя… Не надо, чтобы кровь легла пятном на нашу дружбу. Оставьте этому презренному человеку жизнь, пусть его терзают укоры совести. Не отвергайте мольбы женщины, которая, подобно вам, несет в сердце незаживающую рану…

Несколько секунд прошло в томительном молчании.

— Ах, сестра моя, ты победила! — внезапно воскликнула Эстер и разразилась слезами. — Пусть он идет с миром и покается. Но уйдем поскорей отсюда. Если я останусь, то могу раздумать. И тогда я завтра не испытаю счастья при мысли о том, что сегодня простила.

Клаас имел ужасный вид. Окровавленный и изувеченный, он мрачно молчал все время, покуда решался вопрос о его жизни. Из всего, что было сказано, он понял только, что его не убьют.

Но оставят ли ему свободу движений, развяжут ли путы, от которых он весь посинел? Его великодушный победитель был так счастлив, найдя свою жену, что даже не подумал о заряженном ружье, которое лежало тут рядом. Да и нож все еще сверкал в траве.

Право же, он нелепый человек, этот француз. Вот он приказывает своему молочному брату развязать Клааса и догонять остальных. Да, именно так. Клаас свободен. Ему нужно всего несколько минут, чтобы расправить онемевшие члены.

Тогда он их догонит и убьет без всякой жалости эту красивую молодую женщину, которая так доверчиво опирается на руку своего мужа.

За это убьют его самого? Что из того? У него переломана челюсть. Все равно он еще долго не сможет принимать пищу. Немного раньше, немного позже — все равно он обречен. Так уж не лучше ли погибнуть, отомстив слишком великодушному врагу?

На свою беду, Клаас строил все расчеты, забыв о Жозефе. А в лице этого каталонца он имел дело с человеком не менее мстительным, чем он сам. Жозеф простить-то простил, но весьма мало полагался на раскаяние бура.

Вернув ему свободу, каталонец наказал бушмену незаметно следовать за ним по лесу, как тень, и не допустить с его стороны какого бы то ни было покушения.

Бушмен что-то с удовлетворением проворчал и скрылся в зарослях.

Прошло два часа, а он все не показывался. Его спутники вкушали заслуженный отдых на берегу реки и уже начали тревожиться за него, когда наконец он появился. На нем была черная кожаная куртка, огромный ягдташ висел у него через плечо, и в руках он сжимал непомерной длины ружье.

— Что это за диковинный наряд, дружище? — спросил его Александр.

— Тише! — прошептал негр, прикладывая палец к губам и приглашая француза отойти в сторону.

— В чем дело?

— Бур хотел убить белую женщину. Он уже прицеливался…

— Говори!..

— Меня скрывала листва, но я видел, как у него сверкали глаза. Тогда я взял отравленную стрелу. Яд нгуа. Я натянул тетиву, и стрела улетела. Она попала в глаз. Белый умер… Я взял его вещи…

— Ты верный слуга, и мой друг обязан тебе жизнью своей жены…

— Разве ты не спас моего ребенка, когда его укусила пикаколу?..

ГЛАВА 15

Первые минуты счастья. — Альбер отказывается от поисков клада. — Зачем бушмену понадобилась буйволиная шкура? — Подозрительная группа. — Негры под предводительством белого. — Фургон принесен в жертву. — Добыча и тень. — Новая группа туземцев. — Отсутствие бушмена. — Флотилия и плот. — Магопо.

Гигантские деревья, растущие на берегах великой южноафриканской реки, впервые давали приют счастливым людям. Счастье было бы полным, если бы его не омрачали печальные воспоминания о понесенных утратах. Усталость, раны, болезни, заточение, физическая боль и душевные муки — все было забыто среди радостей неожиданной встречи и нежных излияний.

Обеим героиням долгих и мучительных скитаний по Южной Африке пришлось подробнейшим образом рассказать все, что они пережили, и рассказ их заставлял слушателей дрожать в одинаковой мере от ужаса и от умиления.

Эстер поведала о ночном нападении, жертвой которого пал ее отец, о загадочном и неслыханном по дерзости убийстве, о подозрениях мастера Виля, о том, как он отправился на поиски трех французов, в которых непременно хотел видеть убийц. Девушка простодушно созналась, что и сама разделяла эти нелепые подозрения. Она вспомнила также, как приняла Сэма Смита за Александра, когда бандит прискакал к фургону, найдя Библию госпожи де Вильрож.

Анна, со своей стороны, описала подлое нападение бандитов у Пемпин-крааля, и горе, которое ее постигло, и как Эстер, которая не знала ее, раскрыла ей свое сердце, предложила все, что имела, и добровольно делила с ней все муки заточения.

Беседа продолжалась долго, а тем временем оба негра занялись постройкой обширного шалаша и приготовлением ужина. Ими руководил Жозеф, на которого все единодушно возложили обязанности мажордома[172].

Альбер и Александр решили пока оставаться на левом берегу — отсюда было легче обозревать местность, лежавшую выше водопада. Они не забыли нападения, которому подверглись в момент, когда пересаживались в фургон и собирались покинуть лагуну.

Теперь они решили принять меры предосторожности.

— Подождем несколько дней, — говорил де Вильрож, который наслаждался своим счастьем. — Ведь мы все-таки нуждаемся и отдыхе, особенно эти бедные женщины. А потом отправимся на прииск Виктория. Теперь можно представить тамошним линчевателям неопровержимые доказательства нашей невиновности. И я надеюсь, что этот горе-полицейский не сможет взять наши доводы под сомнение. Они будут подтверждены такими свидетельскими показаниями…

— Зачем нам возвращаться к этим скотам? — спросил Александр.

— Да хотя бы затем, чтобы поскорей получить возможность вернуться в цивилизованные страны. Скажу тебе по чистой совести, я испытываю огромную потребность жить в доме, под крышей, видеть людей, которые одеты не в лохмотья, как мы с тобой, и попросту поесть хлеба.

— Это-то верно! Вид у нас не ахти какой. Мы скорей похожи на каких-то бродяг, чем на честных путешественников. Но ты хочешь вернуться в Кейптаун? А как же с нашей экспедицией, с ее главной целью?

— Пусть все рухнувшие планы с треском летят в преисподнюю. Я вернусь во Францию, в Вильрож, хоть и несолоно хлебавши. Кое-как я еще проживу. Я не смогу пышно обставить замок моих предков и жить в моем живописном имении… Короче говоря, я не смогу оказать моей дорогой Анне наше чудесное пиренейское гостеприимство… Шалаш и сердце — вот все, что у меня есть.

— Ты правильно рассуждаешь, и я тебя одобряю полностью. Возвращайся, дорогой Альбер, во Францию. А я еще на некоторое время задержусь. Я должен снова взяться за кирку. Ведь у меня-то нет ни гроша. Что касается сокровищ кафрских королей, то об этом мы больше говорить не будем. Я на эти сокровища махнул рукой. Из-за них пролилось столько крови!..

— И в конце концов, мы еще все-таки не дошли до крайности. Наши скитания все-таки немало нам принесли. Эй, Жозеф!

— Есть, месье Альбер.

— Ты сохранил кожаный мешочек с алмазами, который нам передал Александр, когда вернулся от батоков?..

— Конечно, сохранил. Я зашил его буйволиной жилой во внутренний карман. Вот он, месье Альбер.

Де Вильрож раскрыл мешочек, и сразу засверкали великолепные камни — подарок Магопо.

— Тут на добрых двести тысяч франков, дорогой мой Александр. Позволь мне взять столько, сколько нужно на дорогу, и положи остальное к себе в карман. Это верных десять тысяч годового дохода. Хватит на хлеб и еще кое на что, кроме хлеба…

— Это мы потом увидим, — ответил Александр улыбаясь. — Не надо забывать, что мы все-таки на берегах Замбези и нас окружают опасные враги, а до Кейптауна несколько тысяч километров. В общем, ваши приключения еще, пожалуй, не кончились.

— Это верно, — признал Альбер. — С тех пор как наш экспедиционный корпус получил пополнение в лице этих двух милых созданий, я совершенно потерял голову. Ты заставляешь меня вспомнить, что сегодня вечером нам предстоит встретиться с судьей. Я бы отдал все, что имею, за хороший карабин или хотя бы за простое гладкоствольное ружье и несколько сот патронов.

— Это было бы кстати. Все наши оборонительные средства заключаются в настоящий момент в этой старинной пушке, которую бушмен догадался унести с поля битвы. Кстати, ты, должно быть, здорово устал после борьбы с этим взбесившимся бизоном…

— Нет же, право. Чуть-чуть ломит, и только. Во всяком случае, счастье, которое я сейчас переживаю, может исцелить от всяких болей.

— Все равно, советую тебе немного отдохнуть. А я буду караулить.

— Спать? Ты смеешься! Да я теперь неделю глаз не сомкну!

Альбер не был хвастуном. Он ошибался самым добросовестным образом. Силы человеческие ограничены. Так что не прошло и получаса, как де Вильрожа охватила вялость, и, ласкаемый свежим ветерком, который дул с реки, он заснул как убитый.

Александр бодрствовал, прислонившись к дереву. Жозеф хлопотал по хозяйству, ожидая, когда вернутся Зуга и бушмен, ушедшие в лес на охоту.

После сравнительно недолгого отсутствия они пришли, буквально сгибаясь под тяжелой добычей.

Ведомые своим безошибочным инстинктом, они сумели найти громадного буйвола и убили его. Бушмен освежевал тушу и завернул лучшие куски в шкуру. Не то из прихоти, не то с какой-то целью, которой белые не могли разгадать, африканец использовал довольно оригинальный прием, чтобы отделить мясо этого дикого животного от кожи, толщина которой вошла в поговорку. С удивительной ловкостью, мы бы даже сказали — с искусством, которому позавидовал бы естествоиспытатель, он вывернул кожу наизнанку. Туша вышла целиком через широкий разрез в области шеи, и, таким образом, шкура представляла огромный, совершенно водонепроницаемый мешок.

Александр осмотрел его глазом знатока и оценил мастерство работы. Он уже собирался спросить бушмена, зачем ему нужен этот трофей, который, вероятно, так трудно было нести на себе, да еще под палящим солнцем, как вдруг вдали, на противоположном берегу Замбези, показались какие-то люди.

Александр стал внимательно и не без тревоги следить за каждым их движением.

Вскоре он услышал позади себя могучее дыхание, похожее на вздохи кузнечных мехов. Он обернулся и, к великому изумлению, увидел, что оба негра, вооружившись полым тростником, изо всех сил надувают буйволиную шкуру.

Бушмен предварительно прочно зашил разрез, ввел две трубки в специально проделанные дырки, и Зуга помогал ему во всю силу своих легких. Оба славных малых дули изо всей мочи, у обоих глаза вылезали на лоб от напряжения, оба обливались потом, жилы вздулись у них на шее, готовые вот-вот лопнуть, но шкура становилась больше, чем был сам буйвол. Когда она была наконец надута и гудела, как барабан, бушмен извлек обе трубки, тщательно зашил отверстия и оказался обладателем огромного бурдюка.

Для чего предназначается этот необычный сосуд, Александр спросить не успел. Его внимание все больше привлекали незнакомцы. Они медленно приближались и становились все более отчетливо видны.

Не было никакого сомнения — это была группа туземцев.

Зоркий глаз Шони уже различал отдельные фигуры и даже набедренные повязки, которые белой линией делили надвое их тела, точно выточенные из черного дерева.

Они стояли на почти затопленной площадке, которая напоминала сплавной лес, и, усердно работая веслами, направлялись к фургону, который все еще держался среди густых водяных зарослей.

Александр не знал, друзья это или враги. Скрываясь за деревьями, он на всякий случай взял ружье покойного Клааса, нашел мушку и стал искать точку прицела. Но человек, на которого тяжелое ружье случайно оказалось наведенным, был европеец. Он резко выделялся среди своих спутников-африканцев.

— Черт возьми! — пробормотал Александр. — Черные под предводительством белого! И держат курс прямо на наш флагманский корабль!.. Дело осложняется!.. Может быть, я ошибаюсь, но мне все-таки кажется, что это те самые, которые дали салют в нашу честь, когда мы снимались с якоря. Что им нужно? Неужели только фургон? Посмотрим! Черт возьми, они все ближе! Если бы мне только захотелось, я бы мог разнести эту белокожую личность на куски, как гипсовую куклу… Идея! Если я подпущу их слишком близко и они на нас нападут, нам будет довольно трудно их отбросить. Если же я без всякого повода выпущу в них то, что лежит в этом здоровенном ружье, я могу покалечить людей ни в чем не повинных да еще разбужу беднягу Альбера, который спит сном праведника. Конечно, этот фургон-корабль мог бы нам пригодиться, но он не так уж необходим. Если нужно им пожертвовать, чтобы избежать опасного столкновения, уж лучше махнуть на него рукой.

Александр имел обыкновение тотчас выполнять все, что решил. Он отставил ружье, пополз к водяным растениям, потихоньку спустился в воду, перерезал лианы, на которых фургон держался, сильно его толкнул и с теми же предосторожностями вернулся на прежнее место.

Фургон сбоку подхватило течением, он медленно отчалил, два раза повернулся вокруг своей оси, закачался, но вскоре принял устойчивое положение. Затем он стал набирать ходу и, увлекаемый волнами, поплыл вниз по реке.

Замысел Александра увенчался полным успехом. Едва махина тронулась с места, как плот, на котором сидели туземцы и который, казалось, шел прямо к берегу, резко повернул в сторону.

Поднялись громкие крики, и гребцы, понукаемые белым, изо всех сил налегли на весла, пытаясь догнать фургон.

Александр был в восторге, видя, как удалась его хитрость. Он беззвучно посмеялся и вернулся на свой пост.

«Догоняйте его, милые мои, догоняйте, — говорил он про себя. — Хоть до самого водопада! Через полчаса он полетит вниз. Если вам угодно, ныряйте за ним. Счастливой дороги! Что касается нас, то, я думаю, нам надо отсюда убираться, и поскорей! И подальше! Здесь место нездоровое, по-моему. Ах, было бы со мной человек пятьдесят моих верных батоков! Кстати, куда девался бушмен со своим бурдюком? Что-то у него сегодня таинственный вид, у этого славного малого! Я готов биться об заклад, что он что-то задумал. Скоро мы увидим результаты…»

Александр собирался разбудить Альбера и объяснить ему, что надо поскорей уходить, но Зуга, очевидно угадывая его намерения, остановил его.

— Пусть белый вождь поспит, — сказал он. — У нас есть время. Ты еще кое-что увидишь, раньше чем наступит ночь.

— Что именно?

— Увидишь! — ответил кафр, загадочный, как сфинкс.

Прошло два часа. Поспело румяное жаркое, приготовленное по туземному способу и приправленное пахучими травами.

Альбера разбудили гастрономические токи, испускаемые этой первобытной поварней. Он потянулся, зевнул и воскликнул:

— Ах, какой аромат!.. У меня в желудке собрались все вампиры джунглей! Прошу дам пожаловать к столу. Александр, брось пушку. Кушать подано. Можешь оставить свой пост.

— Я буду посматривать одним глазом и есть за двоих. Потому что, если я не ошибаюсь, мы скоро увидим кое-что интересное…

— Вот как?

— А ты посмотри в сторону водопада. Только незаметно!..

— Что там еще случилось? — с тревогой спросила госпожа де Вильрож.

— Пустяки, дитя мое. Человек тридцать негров и, как будто, один белый…

— Враги?

— Пока не знаю. Но вот Александр давно наблюдает за ними. Он, вероятно, лучше знает.

— По-моему, — ответил Шони, — это те самые люди, которые стреляли в нас, когда мы снимались с якоря. Я не знал, мы ли их интересуем или фургон, и на всякий случай отвязал его. А течением его унесло к водопаду. Тогда эти загадочные личности помчались за ним на своем плоту. Таким образом мы выиграли часа два. За это время ты смог выспаться, а тут поспело и наше прекрасное жаркое.

— Об остальном я догадываюсь. Фургон сделает великолепный прыжок вниз с водопада, а люди вернутся посмотреть, кто это сыграл с ними такую милую шутку.

— Возможно! Если они пытаются подняться на своем плоту вверх по течению, то они двигаются медленнее, чем самая медлительная из всех черепах. Мы вполне успеем покушать. А затем примем меры обороны.

— Ты считаешь, что они готовят нападение?

— Почему нет? Но, в общем, я не боюсь. Что-то они не кажутся мне слишком страшными. Зуга и бушмен укроются как следует в зарослях и покончат с ними. Что касается белого, который ими командует, пусть пеняет на себя. Если он только попытается сделать нам какие-нибудь неприятности, я подстрелю его, как самого обыкновенного зайца.

Черные гребцы все приближались. Они гребли и в такт гребле во всю глотку орали какую-то дикую мелодию.

Догадывались ли они, что тут есть белые? Привлек ли их запах пищи и дым костра? Вполне можно было это допустить, зная, какие у них зоркие глаза и какое тонкое обоняние. Во всяком случае, направлялись они прямо к тому уголку, где заканчивали трапезу наши друзья.

— Внимание! — негромко сказал Александр. — Приближается решительная минута. Не двигаться!

— Тысяча молний! — воскликнул Альбер.

— В чем дело?

— Этот белый… это Питер… И с ним та самая орава, которую мы однажды видели с лжемиссионером. С этим отпетым мерзавцем, которого мы звали «ваше преподобие»…

— Ну, в таком случае сейчас будет жарко. Но куда же это девался бушмен? Нам бы теперь весьма пригодились его лук и стрелы. Ведь у нас всего одно ружье…

Александр почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел Зугу. Тот молча показывал рукой вправо.

— Ах, черт возьми! — воскликнул Александр. — Похоже, что сегодня на Замбези гонки яхт-клуба! Посмотри, сколько пирог! Целая флотилия!

— И гребцы серьезные! — заметил Альбер. — Смотри, в каком правильном порядке идут у них пироги! Прямоугольный треугольник, и мы — его вершина! И как они дружно гребут! Смотри, как красиво вздымается пена!.. Что касается тех, первых, среди которых находится Питер, то я не сомневаюсь, что они — враги. Но я охотно отдал бы алмаз в сто фунтов стерлингов, чтобы узнать, каковы намерения этих.

У Зуги лицо застыло от напряжения — он всматривался в приближающуюся флотилию. Но вот он широко улыбнулся и произнес всего одно слово:

— Магопо!..

Затем он показал пальцем на шарообразную массу, которая плыла впереди пирог, покачиваясь на воде, как буек. Непосредственно позади нее плыл человек. Он яростно греб. Зуга сказал:

— Бушмен.

— Магопо! — воскликнул Александр. — Мой старый друг, вождь батоков! Вот кого привел наш славный бушмен. Ну, теперь мы спасены! Теперь мы как следует проучим этих бессовестных грабителей! Мы заставим презренного бура ответить за все его злодейства.

ГЛАВА 16

Подвиги бушмена. — Магопо доказывает, что для кафра слово «дружба» — не пустой звук. — Загадочный дым. — Баримы разгневаны. — Магопо жертвует собой. — Ужас и суеверие. — Гроза. — Дым без огня. — Выстрел.

Изобретательный бушмен еще раз спас белых от смертельной опасности.

Славный африканец понимал, что раньше или позже его белые друзья подвергнутся новому нападению, и решил, что на всякий случай надо обеспечить себе возможность связаться с противоположным берегом.

Действительно, только в этом и было спасение. О том, чтобы уйти от Питера и его банды на север, и думать не приходилось: женщины были совершенно не в силах проделать пешком хотя бы самое небольшое расстояние. Значит, надо было придумать что-нибудь другое, и поскорей. Этим и занялся наш бушмен.

Его лодка и пироги были упрятаны недалеко от прииска в бухточке, которую скрывали заросли. Построить новое суденышко, хотя бы и самое незатейливое, времени не было. Поэтому бушмен и решил использовать буйволиную шкуру, которую вместе с Зугой накачал воздухом. Она легко держалась на воде и вполне соответствовала его целям.

Туземцы часто пользуются такими буйками, когда надо переправляться через реки. Прием прост, хотя и не всякому доступен.

Надо одной рукой ухватиться за хвост, другой рукой грести и делать сильные толкательные движения ногами.

Буек, в общем, полезен тем, что дает пловцу опору и позволяет продвигаться вперед, не тратя слишком много сил, и отбиваться от кайманов, которыми кишат африканские реки.

Именно неизбежность встречи с этими отвратительными земноводными и затрудняет переправу, которая сама по себе довольно проста, ибо еще мало привыкнуть к их виду и уметь спокойно вынести отвратительное прикосновение их толстой брони, — надо уметь разгадывать их намерения и их приемы.

Стало быть, смельчак, который решается пересечь реку вплавь, должен уметь и плавать и нырять.

Обзаведясь своим необычным средством передвижения, бушмен уже думал о крокодилах не больше, чем о ящерицах. Но он понимал, что, если европейцы будут предоставлены самим себе, они застрянут на левом берегу. Поэтому он и решил без отлагательства использовать свой плавучий буй, чтобы переправиться на противоположный берег и поискать союзников. Бушмен не сомневался, что найдет их без особого труда.

Никому не сказав о своих намерениях, он незаметно полез в воду, быстро и благополучно пересек реку и пошел разыскивать Магопо.

Ему помог благоприятный случай.

Внимание воинов-батоков и их вождя Магопо привлекло странное явление, наблюдавшееся неподалеку от Мози-оа-Тунья. Они все покинули убежище и направились к водопаду, где намеревались принести разгневавшимся баримам искупительную жертву.

Надо отдать справедливость Магопо: едва узнав от бушмена, что европейцам грозит опасность, он бросился на выручку, не колеблясь ни секунды. Он даже отложил ради этого торжественный обряд, который, по наивному своему суеверию, обязан был совершить в самый короткий срок.

Магопо прибыл вовремя. Только неожиданное его появление могло помешать в последнюю минуту нападению, которое задумал Питер.

Едва обменявшись с черным вождем первыми приветствиями, Альбер и Александр заметили, как мрачен этот всегда общительный человек.

Когда они дружески осведомились о причине его озабоченности, Магопо показал на восток.

Водяная пыль держалась над водопадом, гул висел над ним.

Но было необычно то, что позади водопада столбом подымался густой черный дым. Он вился прихотливой спиралью, затем, достигнув известной высоты, расстилался облаком и тяжело висел над водяной пылью.

— Речные божества разгневаны, — глухим голосом сказал африканский властитель, — поэтому к светлым испарениям Мотсе-оа Баримос примешивается черный дым подземного огня. Горе последним потомкам баримов, если из-за огня, который пылает на дне бездны, иссякнет вода в реке, у которой жили наши предки!.. Горе нам, если огонь пожрет их почитаемые останки! Горе нам, если из рук баримов выпадут знаки их вечного всемогущества!..

— А ведь явление действительно странное, — пробормотал Александр. — В чем тут дело, интересно знать?

— Растерянность нашего друга, — заметил Альбер, — легко понять. Вряд ли здесь когда-нибудь происходило что-нибудь подобное.

— Я теряюсь в догадках. Дым как будто идет из совершенно голой скалы. Я даже не могу приписать его пожару. Не видно, что тут может гореть…

— Похоже на извержение вулкана.

— Похоже-то похоже, но это предположение надо отбросить: почва здесь не такая… да и самый вид местности…

— Позволь мне, друг мой, сразу же не согласиться с тобой и опровергнуть поговорку — «нет дыма без огня». Дым, который мы видим, — батоки зовут его Мози-оа-Тунья, — имеет происхождение чисто водяное. Впрочем, скоро мы все сами увидим, потому что, если я не ошибаюсь, Магопо намерен лично туда отправиться. Мы обязательно должны пойти вместе с ним. Нам надо на прииск Виктория, так что его отряд будет нас охранять в пути. Зато наше присутствие, один только наш престиж европейцев будет поддержкой этому славному малому. По-моему, он напуган до смерти. Боюсь, как бы он и вовсе не потерял голову и не натворил каких-нибудь глупостей. Мы должны этому помешать.

— А затем, — с живостью вставил Жозеф, — когда этот дым рассеется — не будет же он держаться вечно, я надеюсь, — мы поищем тех двух буров. Они где-нибудь здесь, поблизости. У меня с ними старые счеты. Мы их непременно поймаем, и, если вы только пожелаете, можно будет их повесить, чтоб другим неповадно было. Нечего их жалеть, эту падаль. От них ничего хорошего ждать не приходится.

Магопо становился все мрачней. Он торопил с посадкой. Все расселись по легким пирогам, и флотилия вышла на речные просторы, к великой радости европейцев, которым не терпелось покинуть эти негостеприимные места.

Менее чем за три четверти часа достигли противоположного берега.

Питер и шайка Каймана прибыли почти одновременно. Увидев, что европейцев сопровождают батоки, они удрали.

Пироги были спрятаны в береговых зарослях, и воины-батоки, опустив головы, молча построились перед своим вождем и все одновременно воткнули копья в землю.

Гэн и Хорс вышли из рядов и стали рядом с Магопо, лицо которого внезапно просветлело, как лицо человека, принявшего твердое решение.

Он выпрямился во весь свой высокий рост, гордо выставил вперед черную грудь и протянул обе руки Альберу и Александру.

— Прощайте! — сказал он торжественно. — Прощайте, белые! Я вас любил. Дауд, наш почитаемый отец, говорил мне: «Вождь! Все люди — братья. Люди моего парода — ваши братья. Любите их. Они тоже будут любить вас». Я слушал нашего отца Дауда, и ваша дружба была моги наградой. Дауд сказал правильно: все люди — братья. Кровь, которая течет в сердце негра, такая же красная, как та, что течет в сердце белого. Я сейчас отдам свою кровь за мой народ, потому что я — вождь. Я умру, чтобы умилостивить наших богов. Гэн и Хорс, вместе со мной, — последние потомки баримов. Гэн и Хорс также погибнут! Дети, идем! Нас ждут баримы!

Европейцы были взволнованы этой верностью, которая была в одинаковой мере и самоотверженной и бесполезной. По напрасны были все их старания заставить Магопо переменить решение. Мольбы, убеждения — все было бесплодно, вождь оставался непреклонен.

— Выслушай меня, друг! — сказал ему Александр, когда все доводы были исчерпаны. — До сих пор ты всегда верил словам белых людей. Они тебя не обманули ни разу. Поверь мне, как ты поверил бы самому Дауду. Жизнь твоего народа не находится в опасности. Твоя смерть будет бесполезной, и ты напрасно скажешь «прощай» твоей прекрасной стране, твоим отважным воинам… Подожди по крайней мере до завтра. Мы найдем способ умилостивить разгневанных богов без того, чтобы тебе пришлось отдать жизнь.

— Благодарю, вождь, — ответил Магопо. — Ты добр, и твое желание удержать меня доказывает, что ты мне друг. Но ты не знаешь баримов. Дай мне уйти туда, куда меня зовет мой долг. А затем — кто знает, — быть может, я и не погибну. Вместе с Гэном и Хорсом я отправлюсь на возвышенность, которая господствует над Мози-оа-Тунья. Мы произнесем слова, к которым милостивы боги. А в это время мои воины взберутся на высоту, из которой вырывается проклятый дым. Оттуда они будут обстреливать черную тучу. Их стрелы отравлены ядом нгуа. Если им удастся загнать чудовище обратно в землю, если баримы услышат мой голос, если испарения Мози-оа-Тунья снова станут белыми, как хохолок цапли, и снова будут отражать светлые круги, я вернусь к вам счастливый и гордый, как победитель. Если нет, мы бросимся все трое в бездну… Я сказал. Вы слышали слово вождя.

Белые были подавлены этой непреклонностью. Они в последний раз пожали руку Магопо, не переставая, однако, надеяться на чудо, хотя ничто его не предвещало и совершить его они не могли.

Магопо и оба молодых человека снова сели в пирогу, налегли на весла и направились наискось через реку, так что с определенного места течение само понесло их к Садовому Острову.

Вскоре их скрыли многочисленные, похожие на цветники небольшие острова, сверкавшие всей пышной красотой тропической флоры.

Вождь отдал помощнику кое-какие приказания, и тот их аккуратно выполнил: он немедленно отрядил с европейцами надежную охрану из лучших воинов и направил основные силы к водопаду, до которого было около километра.

Странное дело, решение Магопо внушило всем батокам такую твердость, что воины, которых загадочный дым только что пугал, теперь горели желанием рассмотреть его поближе.

Они спустились к водопаду, обогнули расселину, расположились полукругом, сохраняя правильный интервал, как в стрелковой цепи, и стали взбираться на вершину холма, из которого беспрерывно били клубы черного дыма.

Затем, порядочно продвинувшись вперед, они стали потрясать копьями и испускать неистовые крики, очевидно имея в виду запугать невидимое чудовище, о присутствии которого густой дым и свидетельствовал.

Госпожа де Вильрож, ее подруга, Альбер, Александр, Жозеф, а также бушмен и Зуга разместились на краю расселины, между Столбами богов. Они видели Магопо, обоих юношей, а также воинов, приступом бравших высоту.

Покуда батоки имели дело с врагом лишь воображаемым, европейцы оставались неподвижны, с тревогой и нетерпением ожидая развязки. Нечего и говорить, что они самоотверженно и бесстрашно бросились бы на помощь, если бы их друзьям грозила опасность не воображаемая, а действительная.

Вот уже несколько времени, как, несмотря на всю свою энергию, обе молодые женщины испытывали непреодолимую усталость. Да и мужчины, которые уж на что привыкли к здешнему зною, и те с трудом переносили тяжелую духоту. Впрочем, ее не вынесла бы и саламандра.

Правда, со стороны водопада дул ветерок, но внезапно его приятная свежесть сменилась горячим дыханием доменной печи.

Люди задыхались, они обливались потом. Растения, даже такие, как эвфорбии и кактусы — мрачные жители песков и скал, — стали никнуть и увядать.

— Уф! — вполголоса пробормотал Жозеф. — Не могу! Точно глотаешь раскаленный свинец.

— Собирается гроза, — отозвался Альбер.

— И еще какая! Смотрите, даже эти чертовы заросли и те съежились, чувствуя ее приближение.

— Было бы хорошо найти какое-нибудь укрытие — заметил Александр.

— Да вот хотя бы это углубление в скале. Дамы поместятся, а мы можем оставаться и снаружи…

— А что наши друзья батоки?

— Они все карабкаются вверх. Ты их видишь?

— Вижу! Не люди, а черти какие-то!.. В такую жару!

— Видимо, гроза будет необыкновенная.

— Хоть бы ливень погасил этот загадочный огонь, который бушует там, в недрах земли. Наш бедный Магопо вернулся бы цел и невредим.

— Господам баримам представляется превосходный случай доказать свое всемогущество и предупредить его прекрасное, но бесполезное самопожертвование.

— Славный Магопо! Жалко будет, если он погибнет!

— Ну, вот гроза и начинается! Попросим наших дам пройти в укрытие. Сейчас отсюда будет видно величественное и страшное зрелище.

Буря, предвестником которой было это резкое изменение атмосферы, приближалась с быстротой метеора.

Житель умеренного пояса не может себе и представить ее силы и быстроты.

На горизонте, в том месте, где сверкающее зеркало реки сливалось с лазурью неба, возникла черная точка. Она стала увеличиваться и в несколько мгновений разрослась в пятно. Небо побледнело.

Солнце стало багровым, оно покрылось пятнами лилового цвета и как будто только мигало из-за туч.

Вот пятно превратилось в черную тучу. Ее мрачный вид только усугублял дикое сверкание медного круга, который ее опоясывал.

Скорбная тишина обрушивалась на необозримую долину. Природа точно собирала все свои силы, чтобы устоять против надвигающегося потрясения.

Все смолкло — люди и животные. Рев водопада и тот как будто стих. Испарения Мози-оа-Тунья стали еще плотней, но поднимались они с трудом и на черном фоне сверкали ослепительной белизной.

Молния бледными бороздами прорезала ползущие одна на другую и насыщенные электричеством тучи. Глухой грохот прокатывался над рекой, воды ее в один миг стали свинцовыми.

Горячий ветер был насыщен запахом серы, стебли эвфорбий поникли. Дым крутился, и к нему медленно приближались африканцы.

Темнота окутывала низину; но не та обычная темнота, какая следует за сумерками и лишь ненамного предшествует наступлению ночи, — это, скорей, разрежение дневного света, которое так же болезненно для глаз, как недостаток воздуха — для легких. Это сумрак солнечного затмения. В пятнах светотени как будто движутся какие-то тела, за которые цепляется угасающий спет. Они сохранили теплоту и могут еще сверкать несколько мгновений.

Ночь была бы непроницаемой, если бы не молнии. Их бледный свет позволял время от времени видеть батоков. Они как будто остановились в нерешительности.

Туземцы увидели, что что-то странное и новое происходит на вершине холма, из которого только что выбивался дым: на фоне грозовых туч показались длинные языки пламени, кровавые отсветы пожара.

До сих пор бедняги батоки держались хорошо. Но ведь они приготовились бороться всего только с дымом, который, по наивным своим суевериям, принимали за дыхание сказочного чудовища. Теперь им предстояло иметь дело с пламенем, которое показывало, как разрослась ярость их таинственных врагов.

Александр сразу понял причину их колебаний. Он понял, что они могут растеряться и тогда среди них поднимется паника.

Он решил броситься к ним, подбодрить их, стать во главе отряда, если потребуется. Но вдруг с вершины холма донесся треск, которому предшествовала вспышка красноватого огонька.

Секунда затишья позволила установить, что это прогремел выстрел.

Никакого сомнения быть не могло, потому что мгновенно один из воинов зашатался, вскинул руками, два раза повернулся вокруг самого себя и упал замертво.

ГЛАВА 17

Злоключения Питера. — Расторжение договора. — Корнелис и Питер хотели бы унести ноги. — Стрельба из лука. — Тропический ливень. — Баримы успокоились. — Жозеф видит ручей, в котором кипит молоко. — Взрыв в шахте — Сэм Смит. — Землетрясение?

Питера бесила медлительность, с которой двигался его плот. Но вот бур убедился, что вся его охота за фургоном была потерянным временем, как если бы он гонялся за тенью: Александр пустил фургон по течению. Тут Питер пришел в неподдельное отчаяние.

Подняться на плоту обратно вверх по Замбези, да еще в таком месте, где из-за близости водопада течение в десять раз более стремительно, былодолом нелегким.

Так что Питер был не только разъярен неудачей — он уже беспокоился за весь конечный исход возложенного на него дела.

Он как будто и не замечал, что люди Каймана изнурены долгими странствованиями по воде и по суше, и все время подбадривал их крепкими словами, не скупясь также и на тумаки для тех, кто недостаточно хороню понимал слова.

Ему удалось обойти водовороты, островки и подводные скалы, и вот он вошел в спокойные воды. Именно тогда, то есть после того, как он потерял три часа на охоту за пустым фургоном и на возвращение к своей исходной точке, Питер заметил флотилию батоков, которая, сильно налегая на весла, шла как будто туда же, куда и он.

Питер не сомневался, что там находятся те самые европейцы, которые ушли от него, пустив фургон по течению. Но он и помышлять не мог о том, чтобы на них напасть, когда их охраняли воины Магопо, рядом с которыми его грабители имели довольно жалкий вид.

Опять ему пришлось отступить, и весьма поспешно, пока его не заметили батоки: они обошлись бы с его шайкой не слишком дружелюбно.

Питер трясся от бешенства, но все же отдал команду повернуть другим бортом. На сей раз ему не пришлось прибегнуть к обычным своим мерам поощрения: его люди были и сами достаточно напуганы появлением батоков. Питер благополучно добрался до берега, но никакими силами не удалось ему удержать при себе люден: они пустились врассыпную, едва почувствовали под ногами твердую почву.

Бура одновременно охватило и бешенство и уныние, и он решил вернуться туда, где оставил Корнелиса и Сэма Смита. Питер не знал, что произошло за это время со Смитом, и хотел с ним посоветоваться.

Он поднялся на холм, все время думая о том, как бы отомстить европейцам. У него даже созрел план.

Тогда-то и разыгрались события, которые мы описали в предыдущей главе. Они завершились тем, что холм был занят батоками, а их вождь отправился на Садовый Остров.

Когда Питер увидел, что из скалы бьет густой дым, его тоже охватил суеверный ужас. Белый дикарь был достаточно закален, чтобы не бояться опасностей физических, но дрожал, как дитя, столкнувшись с явлением, причины которого были ему непонятны, а последствия могли быть ужасны.

Корнелиса он нашел скоро. Того тоже обуял сумасшедший страх, и он не решался покинуть свое место, защищенное эвфорбиями, алоэ и гигантскими кактусами.

— Ах, вот и вы! Это хорошо! — сказал Корнелис.

— Пусть меня задушит чума, если я не радуюсь, видя вас!

— Где вас черти носили?

— А вы-то сами что поделываете? Вы небось укрылись здесь, как леопард в засаде, а за мной гонятся по пятам все чернокожие демоны, какие только живут на берегах Замбези! Где мастер Смит?

— Это мне известно не лучше, чем вам, — угрюмо ответил Корнелис. — Вот уже несколько часов, как он ушел за провизией, и я не знаю, куда он девался.

— Мне кажется, дело серьезно, Корнелис!

— Очень серьезно, Питер!

— Все осложняется и осложняется. Я не знаю, что и думать.

— С тех пор как нет Клааса, некому за нас думать и все идет из рук вон плохо.

— Пожалуй, мы напрасно враждовали с Клаасом и бросили его. В конце концов, он наш брат и всегда умел помочь добрым советом.

— Советом и делом.

— Загадочное исчезновение мастера Смита тревожит меня больше, чем что бы то ни было на свете. Вы так-таки ничего о нем не знаете?

— Ничего ровно.

— В какую сторону он пошел?

— Не знаю. Могу сказать только одно: он не спустился в долину. По-моему, он не ушел с холма, на котором мы находимся.

— Уж не оступился ли он и не упал ли в пропасть?

— Понятия не имею. Но вот что меня беспокоит: вскоре после того, как он исчез, показался столб дыма. Он бьет прямо из-под земли.

— Скажу вам по чистой совести, все это мне не нравится. Мне просто-напросто страшно.

— Мне тоже. У меня земля горит под ногами Этот дым нагоняет на меня ужас. И от одиночества у меня тяжело на сердце. Уйдем отсюда.

— Правильно! Уйдем отсюда! Наше соглашение с мастером Смитом считается расторгнутым, потому что мастер Смит исчез. Нечего нам здесь торчать.

— Как говорится, что отложено, то не потеряно. И мы скоро снова возьмемся за поиски клада.

— Гром и молния!

— В чем дело?

— Нам и уйти некуда: мы окружены!

— Окружены?

— А вы поглядите на чернокожих! Они потрясают копьями и идут на приступ!

— Э, да, в конце концов, это всего лишь негры. С ними мы управимся!.. Смотрите, какая черная туча поднимается! Сейчас разразится гроза, и мы сможем прорваться сквозь их ряды.

— Это вы правильно сказали. Пусть подойдут поближе. Тогда мы откроем огонь.

Оба негодяя приготовили оружие и укрылись в зарослях.

Африканские воины приближались. Гроза разразилась со всей яростью, и как раз эту минуту Питер счел подходящей, чтобы разрядить свое ружье в одного из батоков.

Однако воины не только не испугались, когда пал их товарищ, но стали кричать еще более яростно. Мгновенно кто-то другой занял место сраженного. Понимая, что за первым выстрелом могут последовать другие, батоки мгновенно изменили тактику: они бросились на землю, распластались на ней и поползли вперед.

Затем, видимо повинуясь команде, они все, как один, с четкостью движений, которой могли бы позавидовать наши самые отборные европейские войска, схватили свои луки, вырвали из колчанов отравленные стрелы — и на то место, где сверкнул огонь, предшествовавший раскату выстрела, посыпался град стрел.

Буры имели в виду прорваться бегом сквозь ряды батоков, но теперь, внезапно услышав, как пронзительно свистят на лету посланцы смерти, они остановились.

— Клянусь всеми чертями, Питер, вы совершили неосторожность! Смотрите, как ловко они стреляют, эти черти, несмотря на темноту. Наш куст утыкан стрелами, как дикобраз колючками. Чуть-чуть в меня не попало.

— Но что нам делать, тысяча молний! Я ума не приложу!

— Пойдем туда, откуда вырывается это красноватое пламя!

— Да подумали ли вы, что говорите?

— Так хорошо подумал, что сейчас же туда отправляюсь. Оставайтесь, если хотите, чтобы вас нашпиговали отравленными стрелами. Что касается меня, то я предпочитаю немного прожариться, чем погибнуть мучительной смертью от нгуа.

— Вы правы, Корнелис. Тем более что начинается ливень. Он нам поможет незаметно пробраться к реке. А там, кто его знает, быть может, мы сумеем выскользнуть из этой ловушки.

То, что бур называл ливнем, было самым настоящим потопом.

Трудно составить себе представление о количестве воды, которое обрушилось на базальтовые скалы.

Это был водяной смерч. Он оглушительно ревел, ломал деревья, уносил камни и мгновенно все затопил.

Батоки цеплялись за что только было возможно, но не отступали, а европейцы забились в укрытие, прижались друг к дружке и этим спасались от ливня, который мало в чем уступал самому водопаду.

К счастью, длительность таких приступов безумства обычно бывает у природы обратно пропорциональна их ярости.

Все кончилось в каких-нибудь четверть часа.

Перестал греметь гром, молнии больше не прорезали небо, грозовая туча сразу потеряла свою мрачную плотность, понемногу стал пробиваться бледный свет, прекратился дождь.

Последний порыв ветра разорвал темную тучу и унес ее на запад; он пригнул столбы испарений, державшиеся над водопадом, но вскоре они выпрямились и вновь обрели свою величественную неподвижность.

И тогда показалось солнце. Оно сняло ярче, чем когда бы то ни было; небесная лазурь была чиста, гроза промыла ее и придала чудесную прозрачность.

Европейцы и африканцы были в одинаковой мере потрясены быстротой этого преображения и не смогли сдержать крики радости и восторга.

Все взгляды были обращены туда, где только что краснело изрыгаемое землей загадочное пламя.

Его больше не было.

Не было ни огня, ни дыма. Скала приняла обычный вид.

Если бы вода не стекала с холма тонкими ручейками, если бы алоэ, эвфорбии и кактусы не приобрели необычную свежесть, нельзя было бы и догадаться о том, что здесь произошло.

Не осталось также ничего от загадочного явления, которое так встревожило племена, живущие на берегах великой африканской реки.

Баримы угомонились, и все обошлось без того, чтобы Мози-оа-Тунья поглотила их последних потомков. Как мы уже сказали, смерч пригнул Столбы богов к земле. Тогда благодаря необычайной прозрачности воздуха стал отчетливо виден Садовый Остров.

На выступе подводной скалы, побелевшем в результате многовекового действия вод, стояли три черные фигуры. Они стояли гордо, неподвижно, издали похожие на три огромных восклицательных знака.

Это были Магопо, Гэн и Хорс.

Батокам больше незачем было продолжать разведку: перестала существовать причина, делавшая ее необходимой.

Доблестные черные воины обнимались, даже прыгали от радости и приготовились спуститься со своей возвышенности, чтобы торжественно выйти навстречу вождю и обоим молодым людям.

Европейцы промокли до костей, по их приободрило благотворное солнце. Они решили присоединиться к батокам и покинуть скалу, которая едва не стала местом их гибели.

Один лишь Жозеф был чем-то озабочен.

— Караи, месье Альбер! Я согласен уйти отсюда, но мне бы хотелось раньше узнать две вещи.

— Какие?

— Куда девался тот бедный негр, которого застрелили.

— Застрелили? Тебе, должно быть, приснилось.

— Нет! Я видел и слышал. Я ведь был снаружи, когда вы находились в укрытии.

— Ладно, не будем спорить. Допустим, кто-то выстрелил и один человек упал.

— Так вот, я хотел бы знать, куда он девался, этот человек. Похоже, что товарищи заботятся о нем не больше, чем о всемирной выставке. И еще хотел бы я знать, кто стрелял.

— Вот это правильно! Если только ты не ошибся, то этот загадочный стрелок должен находиться где-нибудь недалеко отсюда.

— Вот и я говорю. Так что, если вы разрешите, я взберусь на выступ, под которым вы укрывались от дождя, и постараюсь осмотреть окрестности.

— Только будь осторожен.

— Ладно. Уж как-нибудь…

Каталонец все сделал быстро и ловко. Он взобрался, осмотрелся, — все это отняло едва несколько минут. Но, спустившись, он усердно чесал у себя в затылке, а это всегда бывало у него признаком большого волнения.

— Что вы видели? — спросил его Александр.

— Сейчас объясню. Или, скорей, не объясню, потому что и сам ни черта не понимаю. Я вам просто расскажу, что я видел.

— Боже, какой болтун! — воскликнул Альбер, — Говори толком, не тяни!

— Дай ему по крайней мере начать, — благодушно посоветовал Александр.

— Значит, дело вот какое, — продолжал Жозеф. — Представьте себе, что слева направо, если идти от расселины, то есть прямо по течению, черная скала перерезана длинной белой полосой. Она имеет метра четыре в ширину и метров триста — четыреста в длину, вправо от нас.

— Очень хорошо. Пока все ясно. Должно быть, через базальт проходит известняковая жила. Это бывает.

— Так. Я вам верю, потому что вы знаете все на свете и еще многое другое, — продолжал Жозеф. — Но когда я вам опишу, какой вид она имеет, эта белая полоса, вы тоже скажете, что дело странное. Она лежит на дне неглубокого овражка, так что вся вода, которая стекла с холма во время грозы, собралась в этом овражке и заполнила его. Но ведь вот что непонятно: вода-то поболела и кипит так, что от нее пар идет… Похоже, как если бы в речке варился молочный суп. А где печь? Где огонь, на котором варится эта кастрюля? Не видно. Вот и все. Если хотите убедиться, полезайте наверх. Это ничего не стоит.

— Право же, полезу. Для очистки совести! — воскликнул Шони, которого живо заинтересовало это, по-видимому правдивое описание еще одного непонятного явления природы.

Он уже был готов взобраться на площадку, когда на правом берегу Замбези раздался глухой взрыв. Густой белый дым вырвался из щели, которая внезапно образовалась в скале, и вместе с дымом — град обломков.

Все видевшие это странное явление замерли, хотя находились достаточно далеко и никакая опасность им не грозила.

— Похоже на взрыв в шахте. И не иначе! — заметил Жозеф, первым нарушивший молчание.

— Этого быть не может! — воскликнул Альбер.

Дым рассеялся.

— А вот и шахтеры! — воскликнул Жозеф, увидев, что из щели, образовавшейся в результате взрыва, вылезает оборванный, весь в лохмотьях, весь измазанный грязью человек. Двое других появились неизвестно откуда и бежали как очумелые.

Александр и Альбер сразу узнали этих неожиданно и столь странным образом появившихся незнакомцев и оба одновременно воскликнули:

— Сэм Смит!

— Буры!..

Тут прибежали батоки. Они тоже услышали взрыв и поспешили к европейцам, готовые помочь им, оградить их от новой опасности.

Вот они построились в грозную линию, ощерившуюся копьями, и стали недалеко от того места, где, по живописному выражению Жозефа, известняк кипел, как молочный суп.

Сэм Смит осмотрелся, увидел обоих буров и резко окликнул их.

Буры тотчас остановились и как будто вступили с ним в беседу.

Тем временем Александр позвал адъютанта Магопо и стал советоваться, как бы схватить всех троих негодяев.

Внезапно оглушительный треск покрыл гул водопада.

Затем произошел второй толчок, похожий на землетрясение и тогда закачался весь холм.

Французы и батоки едва удержались на ногах. Им даже пришлось сесть на землю, чтобы не упасть.

Затем на протяжении нескольких секунд последовали один за другим еще несколько сильных толчков. Они сопровождались беспрерывным грохотом.

Всем — и французам и африканцам — казалось, что земля уходит у них из-под ног и что они летят в бездну.

Это было чистейшей правдой.

Вся та часть холма, которая сжимала реку справа, медленно скользила, отрываясь от твердой земли.

ГЛАВА 18

Новое в эксплуатации угольных шахт. — Мины пороховые и мины из негашеной извести. — Несравненное преимущество последних. — Обвал. — Конец четырех негодяев. — Батоки будут жить! — Эпилог.

При разработке угольных шахт нередко приходится прибегать к взрывам: тогда от пласта откалываются и дробятся огромные глыбы, не поддающиеся кирке.

Очень долго основным взрывчатым веществом считался порох. Однако он таит в себе много опасностей, в особенности если надо взорвать пласты, лежащие на значительной глубине.

Несмотря на весь накопленный опыт и на все предосторожности, регулировать грубую силу взрыва не удается.

Две мины с одинаковым зарядом, взорванные одним и тем же способом, дадут разные результаты: одна сорвет целый пласт, трещины побегут по всей галерее, жизнь шахтеров будет в опасности, другая только прошумит и даст едкий дым. Зато обо могут высвободить и поджечь значительные количества рудничного газа и вызвать катастрофу.

Много было сделано попыток заменить капризный порох другими веществами, но попытки оказались тщетны.

Все открытия современной химии были бессильны в этом вопросе до тех пор, покуда решение не нашел скромный труженик, которому помог случай и его собственная наблюдательность[173].

Вот в чем состоит новшество. Этот принцип основан на свойстве негашеной извести значительно увеличиваться в объеме под действием воды. Процесс этот протекает чрезвычайно бурно.

Таким образом родилась мысль заменить порох негашеной известью. В угольном пласте пробуравливают на расстоянии полутора метров одну от другой необходимое количество скважин глубиной в метр, при диаметре в семь-восемь сантиметров. Затем в них закладывают патроны с известью.

Патроны сделаны из тонкой бумаги или светлой ткани. Их наполняют негашеной известью в виде порошка. Вдоль патрона, который набивают не слишком туго, находится небольшой паз, в который вставляется железная трубка с краном.

Когда мины заряжены, в них наливают при помощи ручного насоса воду и прекращают подачу воды, когда ее достаточно.

Известь тотчас вступает в реакцию, разбухает, начинает распирать сжимающую ее угольную породу и понемногу, без толчков, разваливает ее, так что глыба, опоясанная скважинами, в несколько минут отделяется без взрыва, без дыма и, что особенно важно, без риска поджечь рудничный газ.

Несравненные преимущества этого способа не надо объяснять слишком долго — понятно и без того, что он в значительной мере облегчает трудную работу шахтера.

Читатель недоумевает: зачем мы отклонились в область угольной промышленности, когда наши герои сидят в крайне опасном положении на берегу Замбези?

Затем, ответим мы, что это самый простой способ вернуться к нашим героям и объяснить причины и вероятные последствия того явления, которое привело их в столкновение с опасностью.

Читатель не забыл рельефа местности, где должен разыграться последний акт драмы. На берегу Замбези, выше водопада, близко от поверхности земли, лежит пласт угля, уходящий на неопределенную глубину в недра. В центре пласта находится естественная пещера, которую Сэм Смит обратил в свой склад. Благодаря случайностям своей бурной жизни он здесь же натолкнулся и на его преподобие, который, со своей стороны, свалился сюда после целого ряда перипетий.

Читатель помнит также и белую полосу, которая представляет собой не что иное, как известняк.

Наконец, читатель помнит взрыв рудничного газа, происшедший по вине его преподобия, и страшный пожар, который был последствием этого взрыва, и то, как быстро огонь распространялся из-за сильного сквозняка, возникшего между двумя отверстиями в пещере, а также ужас батоков, увидевших дым этого пожара.

Соединились уголь, известь и огонь. Пройдет короткое время — и к ним присоединится вода. Она придет в виде грозового ливня. Тогда естественным образом возникнет явление, подобное тому, которое в Европе в угольных шахтах достигается посредством закладки мин, заряженных известью.

Но в каких грандиозных размерах!

Пожар пылал несколько часов подряд. Пещера превратилась в настоящую печь по обжигу извести. Неслыханной силы пламя обожгло весь известковый пласт, который представлял собой углекислую соль кальция. Под действием огня известняк разложился, угольная кислота выделилась и получилось именно то, что называется негашеной известью. Оставалось только, чтобы на нее попало известное количество воды.

Так и случилось. Ливень, который последовал за грозой, залил всю эту огромную массу негашеной извести, она разбухла, стала с непреодолимой силой распирать сжимавший ее уголь и выталкивать его по направлению к пропасти. Часть пласта, в которой находились пещера Сэма Смита, усыпальница кафрских королей и их сокровища, откалывалась медленно, но с грохотом и треском, которые так испугали наших друзей-европейцев.

Сэм Смит, конечно, не подозревал, какая ему грозит опасность. Увидев заветный клад, он захотел как можно скорей вырваться из мрачной темницы. Он особенно тяготился в ней теперь, когда осуществились его мечты. Поэтому он решил взорвать ту часть угольного пласта, которая мешала ему выйти. Он нашел глубокую скважину, до половины засыпал ее порохом, приспособил фитиль, поджег его и удалился в ожидании взрыва.

Мы видели, что взрыв произошел за несколько секунд до того, как начался обвал.

Трудно описать, как Смит обрадовался, когда увидел у себя над головой клочок синего неба. Его подбросило, точно пружиной. Он выбежал из пещеры, на дне которой сверкали тысячи сказочных алмазов, и столкнулся носом к носу с обоими бурами, которые удирали, боясь встречи с батоками.

Долго разговаривать им не пришлось: все трое внезапно почувствовали, что земля пошла ходуном у них под ногами.

Охваченные безумным страхом, они хотели бежать. Но тщетно. Таинственная сила не давала им держаться на ногах, они хватались за выступ скалы, как утопающий хватается за обломки корабля, потерпевшего крушение.

Онемевшие, задыхающиеся, почти утратив всякую способность соображать, звать на помощь, кричать, они увидели только, что перед ними разверзлась бездна, что эта бездна зовет их и они летят в нее.

Действительно, оторвался весь огромный участок, подвергшийся действию взрыва. Он медленно с глухим шумом соскальзывал куда-то вниз.

Затем он приостановился. Было похоже, что масса нашла устойчивое равновесие. Но вскоре она покатилась с возросшей быстротой и с грохотом рухнула в пропасть, на дне которой рычала стиснутая базальтом Замбези. Скалы, деревья, клад, мумии — все исчезло в мгновение ока вместе с презренными негодяями.

Дружеский голос вывел европейцев ил оцепенения, которое охватило их при виде этой страшной картины.

Показался Магопо, сияющий, преображенный. С ним были Гэн и Хорс. Показывая пальцем на склон холма, где зиял пролом, на воды Замбези, внезапно под действием извести ставшие похожими на молоко, Магопо кричал своим гортанным голосом:

— Здесь покоились вместе со своими сокровищами умершие короли кафров. Белые нечестивцы осквернили их усыпальницу и хотели похитить сокровища. Баримы не допустили этого святотатства. Баримы — грозные боги. Пусть прах наших предков навеки покоится в водах реки, которая всегда была доброй покровительницей моего народа! Пусть сверкающие камни, которые разбудили столько вожделений, покоятся на дне пропасти. Воды Мози-оа-Тунья — неподкупные стражи. Пока они не иссякнут, никто не сможет совершить новое святотатство и накликать на мой народ гнев баримов. Батоки будут жить!..

Конец третьей части

Эпилог

Только благодаря чуду не свалились европейцы в пропасть вместе со всеми теми, кто так долго питал к ним слепую ненависть и преследовал их.

Обвал остановился в каких-нибудь пяти-шести метрах от них. Легко понять их волнение.

Но они все-таки освободились от мучительного кошмара, едва не ставшего явью! Они избавились от постоянной угрозы, которая преследовала их в лице буров, его преподобия и Сэма Смита. Теперь им надо было добраться до прииска Виктория: оттуда они надеялись выехать в цивилизованные края.

К гибели сокровищ кафрских королей все отнеслись с полнейшим безразличием.

Альбер, хотя и потерял надежду на обогащение, был счастлив, что вновь нашел свою жену. Счастье было бы полным, если бы не смерть отца Анны.

Жозеф был человек трезвого ума, как истинный каталонец. Он чувствовал себя хорошо всегда и везде, лишь бы быть рядом со своим молочным братом. Что для него все алмазы мира! Было бы дружеское сердце и любовь!

Что касается Александра, то его философия всегда позволяла ему смотреть на жизнь, на взлеты и падения со спокойствием, достойным древних мудрецов.

— Вот я и остался ни с чем, — невозмутимо сказал он. — Значит, надо снова взяться за кирку. Найду другой участок. Когда сколочу состояние, приеду в Пиренеи и поселюсь рядом с вами. А пока самое главное — добраться до Нельсонс-Фонтейна. Но это еще порядочно далеко.

— Надеюсь, — заметил Альбер, — мы доберемся благополучно. Наш добрый друг Магопо охотно проводит нас с соответствующей охраной, так что мы сможем не бояться бандитов, которыми кишат здешние места.

Так они добрались до Виктории. Прииск имел плачевный вид. Судья рассказал им обо всех последних событиях, которые опустошили Викторию.

Решили раньше всего предать земле жертвы буров, не допустить, чтобы их прах стал добычей хищных зверей.

Батоки великодушно предложили свою помощь, и вскоре трупы несчастных, завернутые в обрывки брезента, были погребены на заброшенном алмазном участке.

Когда с этим было покончено, европейцы и туземцы двинулись на юг. Магопо был удивительно добр. Он дал каждому по прекрасному верховому быку с удобным, хотя не совсем изящным седлом, так что дорога не была слишком утомительной.

Путешествие протекало весело. Было истинным удовольствием смотреть, как Эстер и госпожа де Вильрож сидели на могучих хребтах своих медлительных животных. Эстер сопровождал Александр, Анну — муж. Мужчины вооружились зонтами из листьев латании[174] и защищали прелестных амазонок от палящих солнечных лучей.

Судья, единственный человек, уцелевший после побоища на прииске, не пожелал расстаться со своими новыми друзьями. Он тоже отправился в Нельсонс-Фонтейн и охотно разделял общество Жозефа, чтобы не мешать остальным.

Далее следовали Зуга и бушмен. Шествие замыкал отряд воинов-батоков.

Александр стал кавалером Эстер, и все, начиная с нее самой, находили это вполне естественным.

Да почему бы и нет? Оба были молоды, красивы, честны, добры и полны самоотверженности. Что же удивительного в том, что сердца их пошли навстречу друг другу и объединились во взаимной симпатии.

— Мы их скоро поженим! — шепнула госпожа де Вильрож своему мужу, который лукаво поглядывал на прелестную пару.

Так должно было быть, так и было.

Приехали в Нельсонс-Фонтейн. Александр, несмотря на всю свою отвагу, был бледен и дрожал, когда обратился к Эстер с вопросом, согласна ли она стать его женой.

Девушка покраснела, опустила голову и еле слышно сказала:

— Да.

Было условлено, что бракосочетание состоится в кратчайший срок и по английским законам, с тем чтобы впоследствии брак был скреплен в официальном представительстве Франции.

Церемония происходила в присутствии множества приискового народа. Все знали, какие приключения недавно пережили новобрачные, и восторженными криками выражали радость по случаю такой счастливой и неожиданной развязки.

Странный и вместе с тем тягостный случай едва не испортил этот праздник, который взбудоражил весь прииск. В момент, когда молодые и их друзья уходили от представителя британской власти, у которого регистрировали брак, какой-то человек бросился на Александра и пытался схватить его за воротник. На неизвестном были грязные лохмотья, борода его была всклокочена, глаза блуждали. Он рычал глухим голосом:

— Именем закона я арестую вас!

Это был мастер Виль!

Чудом удалось ему избежать смертельного укуса пикаколу. Но страх, который он пережил, когда почувствовал одно лишь прикосновение этой гадины, был так велик, что несчастный потерял рассудок.

Он блуждал по пустыне, и там его встретили какие-то бродячие кафры. В глазах чернокожих безумие священно. К тому же этот сумасшедший был европеец, и его препроводили к белым.

— Вот те на! — воскликнул Жозеф. — Да это наш полицейский! Ах, бедняга! Хоть он и поступил в отношении нас как свинья, мне его жалко. Месье Альбер, а не отправить ли его в Кейптаун? Можно было бы поместить его в больницу и платить за него.

— Идет, добрейший мой Жозеф. От всей души присоединяюсь к твоей «мести»!

— Завтра прибывает почта, вот мы его и отправим.

Почта прибыла в назначенное время, с той хронометрической точностью, которая является завидным свойством англичан. Она привезла Альберу объемистый пакет. Адрес был написан незнакомым почерком, но со столькими подробностями, что де Вильрож улыбнулся.

— Так пишут только нотариусы, — пробормотал он. — Уж не извещают ли меня о получении какого-нибудь наследства?

Он попал в самую точку. Какой-то весьма и весьма отдаленный родственник, имя которого было Альберу едва знакомо, умер, оставив ему свое состояние. Это было чудовищное богатство. Оно исчислялось многими миллионами, как извещало письмо, пришедшее действительно от нотариуса.

Родственнику было около ста лет. Альбер никак не мог его вспомнить, даже перебирая воспоминания детства. Таким образом, ничто не мешало ему обрадоваться этому неожиданному дару.

— Что ж, — сказал он Александру, — чур, пополам. Я отстрою замок Вильрож, и ты приедешь туда жить вместе с женой.

Шони был готов ответить на это братское предложение дружеским отказом, когда явился судья. Со вчерашнего дня он носился по прииску в поисках концессии. Теперь он был чем-то явно взволнован.

Он слышал последние слова Альбера и тоже обратился к Александру:

— Простите, что я врываюсь без предупреждения. Пусть мне послужат извинением добрые чувства, которые я к вам питаю. Я принес вам известие, которое несомненно вас обрадует.

— Вы прекрасно знаете, что вам мы всегда рады. Мы вас считаем членом нашей семьи. Говорите.

— Вчера я искал для себя подходящий участок и весь день бегал по прииску, главным образом по заброшенным концессиям. Одна из них сразу привлекла мое внимание. Я в этом деле человек искушенный и по разным безошибочным признакам сразу увидел, что участок страшно богатый. Я тотчас предпринял пробную раскопку. Результаты были ошеломительны. Тогда я побежал в контору регистрации, чтобы узнать, окончательно ли этот участок заброшен. Я бы его взял. Управляющий конторой сказал мне, что участок был продан некоему Самуэлю Бернгейму одним французом, которого зовут Александр Шони…

— Мой участок! — воскликнул Александр.

— …и теперь он перешел по наследству в полную собственность девицы Эстер Бернгейм, по мужу — госпожа Шони. Так что примите, прошу вас, мои самые искренние поздравления. Я счастлив, что мне довелось установить, что это за необыкновенный участок. Теперь вы богаты, как Крез, можете требовать за концессию сколько хотите.

— Я предпочитаю, — улыбаясь, ответил Шони, — самому продолжать разработку. Я бы только хотел пригласить дельного и честного управляющего. Я предложил бы ему половину доходов, сколько бы это ни составляло. Пусть роет, пусть копает, пусть действует по своему усмотрению. Я стеснять его не буду, потому что я твердо решил вернуться во Францию. Вы, конечно, согласитесь быть этим управляющим?

— Я?.. Да вы мне предлагаете богатство!

— Что ж, тем лучше. Вы найдете для него хорошее применение. Скоро вы создадите себе здесь значительное положение, и это позволит вам, кроме того, продолжать дело прогресса, которое начали здесь некоторые славные исследователи-англичане. Вы знаете кафров. Надеюсь, вы поможете им освободиться от рабства и вернуть себе независимость и свободу.

Конец

О переводчике

Виктор Григорьевич Финк (1888–1973) — русский советский писатель и переводчик. Родился в Одессе, в семье адвоката. Окончил юридический факультет Парижского университета (1913). В качестве волонтера Иностранного легиона участвовал в первой мировой войне, воевал на Западном фронте. Написанный впоследствии роман В. Г. Финка «Иностранный легион» увидел свет в 1935 году — перед самым началом второй мировой войны. Роман был сразу же отмечен и критикой и читателями. По словам академика Е. В. Тарле, в нем художественно воплотилась «сила правды о войне». Ученый писал: «Это сильнее и страшнее, чем Ремарк и Барбюс». Историки литературы относят «Иностранный легион» к числу лучших антивоенных романов XX века. Эта книга неоднократно переиздавалась у нас и за рубежом.

Перу В. Г. Финка принадлежат также повести и рассказы, очерки (первыми его книгами были небольшие сборники сатирико-юмористических рассказов, вышедшие в 1926–1927 гг.), роман «Судьба Анри Ламбера» (опубликован в 1942 г.), действие в котором происходит во Франции накануне второй мировой войны. Писатель много сил отдавал антифашистской публицистике.

Годы студенчества в Париже запомнились В. Г. Финку на всю жизнь. Он полюбил этот великий город и всегда ощущал свою духовную связь с Францией, с французской культурой. В Париже живут герои его произведений. «Литературные воспоминания» В. Г. Финка (впервые опубликованные отдельной книгой в 1960 г.) начинаются рассказом о первом знакомстве писателя с Парижем — в 1909 году:

«Едва приехав, я стал бегать по городу, движимый тем страстным любопытством, с каким мы смотрим иллюстрации к взволновавшей нас книге.

Вот шумные бульвары, величественные площади, зеленые парки. Все было именно так, как описал Мопассан.

И еще были грязные боковые узкие закоулки — убежище нищеты и отчаяния, — их описал Золя».

В 1910 году парижские газеты сообщили о смерти знаменитого писателя и путешественника Луи Буссенара, скончавшегося 11 сентября в Орлеане. Буссенар был одним из любимых писателей будущего переводчика «Похитителей бриллиантов».

Обращаясь к читателям романа, В. Г. Финк писал в послесловии (в издании 1957 г.):

«В «Похитителях бриллиантов» главные действующие лица пустились на далекие берега Замбези только в надежде разбогатеть. Конечно, цель не такая уж возвышенная, и люди эти неизмеримо далеко стоят от того идеала героизма, который составили себе мы, люди советские. И все-таки эти три француза — Шони, Вильрож и Жозеф, а также ирландец-судья — симпатичны. Они не ослеплены страстью к стяжательству. Посмотрите, с каким великодушием, с каким мужеством, с какой беззаветной самоотверженностью заступаются они за слабых, за угнетенных. Посмотрите, с каким уважением нарисовал автор образы бушмена и Зуги, — и это в такую пору, когда даже образованные европейцы относились к людям черной кожи презрительно и звали их дикарями. В этом гуманизме — главное достоинство книги».

Добавим в заключение, что герои Буссенара, далекие от советского «идеала героизма», неизмеримо ближе к реальной жизни, чем герои отечественных романов, «облагороженные» с помощью метода соцреализма. Именно такими, как Шони, Вильрож и Жозеф, по-видимому, и были лучшие из тех неутомимых путешественников XIX века, которые забирались в отдаленные уголки мира, открывали неизвестные земли, реки, озера, острова. Рискуя жизнью, искали, находили и не сдавались. Они были предприимчивы и авантюристичны, но не забывали о том, что «дикие аборигены» — такие же люди, как и они, европейцы, люди, нуждающиеся в совете и помощи, готовые постоять за свою свободу.

И. Лосиевский

Луи Буссенар ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛЕЙ

МАЛЕНЬКАЯ КОРОЛЕВА

ГЛАВА 1

Пищевой бунт. — Король репортеров. — Полет на дирижабле. — В поисках информации. — Мясной город. — У бунтовщиков. — Разграбление поезда. — Свежее мясо. — Обвинение в шпионаже. — Суд Линча. — Интервью приговоренного. — Кульминация репортажа.

Задребезжал долгий, пронзительный, словно режущий ухо звонок беспроводного телефона.

— Алло!.. Алло!

— Алло!..

— Это редакция газеты «Инстентейньес»?[1]

— Yes![2] С кем я говорю?

— С корреспондентом под номером двадцать семь!

— Что у вас?

— Бунт рабочих!

— Значительный?

— Похоже на то!

— Где?

— Во Флэштауне!

— У Мясного Короля?

— Yes!

— Отлично! Это сенсация!

— Приезжайте! И поскорей! Будете первыми!

— Есть убитые… раненые?

— Не знаю, но шуму… sterling![3]

— Причина?

— Сильные отравления.

— Значит, бунт животов?

— Возможно.

— All right!..[4] Обещаю премию в сто долларов.

— Thank you![5]

Этот отрывистый, бессвязный разговор произошел на двадцать третьем этаже одного из небоскребов, столь любимых американцами. Он принадлежал иллюстрированной газете «Инстентейньес», которая вполне оправдывала свое название и ставила себе в заслугу быстроту публикования новостей из Старого и Нового Света.

В просторной комнате, насыщенной светом и воздухом, находились три человека. Хранивший молчание клерк неистово стучал на пишущей машинке, двое мужчин разговаривали по телефону. Последние были компаньонами. Один, крупный, тщательно выбритый молодой человек лет тридцати, с ясным взглядом и быстрыми движениями, работал заместителем редактора «Инстентейньес»; его речь была четкой и отрывистой. Другой, также хорошо выбритый, выглядел не старше двадцати четырех. Его большие серые глаза блестели, а взгляд, открытый, но дерзкий, делал их похожими на острие шпаги. Казалось, этому порывистому и мужественному молодому человеку, с веселым и решительным лицом, среднего роста, великолепно сложенному, в кровь подмешали селитру[6].

Он едва выслушал сообщение, улыбнулся белозубой улыбкой, кивнул и воскликнул:

— That’s a good job!..[7] Превосходное дельце! Вы ведь именно мне его доверите, не так ли?

— Да уж! Это как раз по вашей части. Не вы ли играете первую скрипку в нашем оркестре?

— Спасибо! Тогда я еду.

— Yes!.. И как можно быстрее! Кстати, возьмите «скорый номер три», там все готово.

— Счастливо!

— Дикки! Подождите… Раскройте глаза! Ведь если мы прижмем Мясного Короля, у вас могут быть большие неприятности.

— I don’t care!..[8] Плевать я хотел! Газетчик — великолепное ремесло, самое прекрасное в мире, а риск… без него неинтересно жить.

— Будьте хотя бы осторожны!

— Ерунда!.. Меня же называют королем репортеров!.. Нужно всякий раз подтверждать это высокое звание.

— До скорой встречи!.. Желаю потрясающего репортажа!

— На этот раз я превзойду самого себя!

Человеку, далекому от репортерской работы, этот краткий, отрывистый диалог мог показаться малопонятным, но за отсутствием лишних слов скрывалась профессиональная привычка экономить время. Это была своего рода стенография, выраженная не символами, а словами.

На прощанье молодые люди столь крепко пожали друг другу руки, что едва не вывихнули суставы, и заместитель редактора снова погрузился в работу, принявшись что-то диктовать клерку. Репортер быстрым шагом вышел из комнаты и устремился к лифту.

Проехав два этажа вверх, Дик очутился на громадной террасе. Слева и справа располагались ангары с крышами из оцинкованного железа. Подобно автомобилям в гаражах, в ангарах размещались аэростаты[9]. Это были не совсем обычные летательные аппараты. Вытянутые в длину, они имели веретенообразную форму, суженную на концах. Такая существенная деталь, как корзина для воздухоплавателей, у них отсутствовала. Точнее, кабина, предназначенная для двигателя и экипажа, составляла одно целое с корпусом, таким образом, аэростат походил на гигантскую пузатую рыбу, которая покоилась на двух деревянных рельсах.

В нижней части летательного аппарата, справа и слева от центра, можно было заметить окна — иллюминаторы, закрытые изнутри кожаными шторами. У каждого из бортов воздушного корабля находился огромный винт, почти касавшийся лопастями стен ангара. Помимо этого, в кормовой части судна имелись еще два винта меньших размеров, выполнявшие функции руля. Наполненные воздухом упругие оболочки аэростатов были выкрашены в красивый лазурный цвет. На этом фоне великолепно смотрелось выведенное крупными золотыми буквами название газеты «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС». Под каждой надписью стоял порядковый номер аэростата.

Неподалеку от ангаров Дик заметил троих мужчин в узких пиджаках и велосипедных каскетках. Лениво покачиваясь в креслах-качалках, они читали газеты.

— I say, Dicky!..[10] Вы летите? Когда?

— Немедленно!

— Тогда я буду вашим механиком.

— Я полечу один.

— Тем хуже! У вас могут быть проблемы!

Беспечно махнув рукой, репортер подошел к своему аэростату, открыл дверцу люка и, согнувшись в три погибели, проник внутрь. В кабине он окинул взглядом приборы и механизмы. Удовлетворившись осмотром, Дик сел за штурвал, представлявший собой рычаг, способный плавно перемещаться в пределах градуированного полукруга. Левой рукой газетчик нажал на кнопку. Послышался короткий свист. Словно подталкиваемый некой таинственной силой, дирижабль скатился по рельсам и внезапно оторвался от земли. В ту же минуту все его винты пришли в движение. С приглушенным гулом, быстро набирая высоту, аэростат растаял вдали.

Дик управлял дирижаблем, как опытный автомобилист управляет машиной. Оставляя за собой холмы и равнины, дома и реки, заводы и железные дороги, аэростат несся все дальше и дальше на юг. Чудо-машина разрезала воздух с фантастической скоростью, достигавшей, быть может, даже 100 километров в час! Сначала внизу простиралась широкая равнина, окаймленная на западе горным хребтом. Затем стали попадаться пастбища со стадами и всадниками, а чуть позже появились линии железных дорог. Внезапно Дик заметил гигантское черное облако, которое буквально расплылось над каким-то городом.

Дирижабль мчался подобно метеору. Наконец под ним появился промышленный массив, своим видом напоминавший крепость. Обнесенный пятнадцатиметровой железобетонной стеной, он выглядел крайне мрачно. Около сотни гигантских труб, извергавших дым, высились среди беспорядочных нагромождений зданий и улиц, железнодорожных путей и вагонов. Весь этот хаос напоминал громадный муравейник, где копошились, казалось, внезапно обезумевшие люди. Они бегали, орали, громили дома и лавки и даже избивали друг друга. В объятом пламенем городе творилось невообразимое: рушились здания, летели обломки, ревущий скот вырывался из загонов.

Шум и гам внизу обрадовали Дика. Репортер предвкушал сенсацию. Несколькими ловкими приемами он повел дирижабль на снижение.

— Судя по всему, в столице мясной империи развлекаются вовсю, — шептал пилот. — Хотелось бы знать, что думает мистер Шарк по поводу этого народного гуляния!

Но вот бунтовщики заметили дирижабль. Он привлек их внимание, как капризных детей новая игрушка. Послышались крики:

— Эй, на дирижабле!.. Эй!..

Какое-то время Дик планировал над толпой, стараясь запомнить наиболее впечатляющие моменты, затем стал спускаться. Когда дирижабль оказался в пятидесяти метрах над землей, люди смогли разобрать его название.

— Это из газеты «Инстентейньес»!.. Ура!.. Ура!.. Эй вы, на дирижабле, спускайтесь! — завопили в толпе. — Вам не сделают ничего плохого!.. Да здравствует «Инстентейньес»!

Не колеблясь ни минуты, Дик достал тонкий канат с якорем-кошкой на конце, зацепился за одну из крыш, затем опустил аэростат почти до самой земли и ловко выпрыгнул из него. Оставив неуправляемый дирижабль подниматься вверх насколько позволял канат, репортер смело ринулся в гущу событий. Всегда и всюду чувствовавший себя в своей тарелке, газетчик непринужденно поздоровался с собравшимися:

— Всем привет, джентльмены! Спасибо за теплый прием… Завтра вы получите подробную информацию на роскошныхстраницах иллюстрированной газеты. Хотите этого? Тогда поработаем вместе!

Его слова вызвали в толпе хохот. Забыв на минуту о своей разрушительной деятельности, бунтовщики ответили криками:

— Это точно!.. Поработаем… потрудимся на заводе-отравителе старины Шарка![11]

Завод-отравитель! Это слово стало зацепкой, за нее и ухватился репортер. Он так и стал сыпать вопросами:

— Вы жалуетесь на отравления?.. Почему?.. Как…

Рыжеволосый гигант, измазанный бычьей кровью, с севшим от виски голосом, перебил его:

— Вы действительно хотите знать?.. Хорошо!.. И сообщите всем, как здесь с нами обращаются. Старина Шарк использует нас на своем мясном заводе. И имечко у него подходящее! Мы — это пятьдесят тысяч человек, которым он дает жилье и еду… Дрянное жилье и еще более дрянную еду.

— Однако марка его консервов самая распространенная в мире.

— Ну да! Проклятые консервы! Настоящая тухлятина, сэр!.. Сейчас мы вам докажем. Правда, мы долго довольствовались ими, но нас к этому принуждали. Позавчера мы узнали, что в чан, где варилось десять тысяч фунтов мяса, упал человек…[12] Труп так и остался там. Потом он попал на разделочную доску, и его порубили на мелкие кусочки… мясо, кости, одежду… Все это разложили по консервным банкам. Каково? По-вашему, этот жуткий случай — не причина для возмущения? Неужели вы не признаете, что наш протест, даже бунт, вполне оправдан?

Не переставая торопливо делать в блокноте короткие пометки, репортер ответил:

— Действительно мерзко!.. Но, по крайней мере, ваш протест заставит задуматься мистера Шарка.

— Его-то?! Ха! Вы не знаете Мясного Короля. То, что происходит здесь, пустяки! Он бы только посмеялся. Ведь мы заперты на этом заводе, и половина дневной смены — двенадцать тысяч человек — все еще работают на него! Но посмотрите вон туда! Видите впереди огонь и дым? Там происходит настоящее восстание… и оно дорого обойдется мистеру Шарку.

— Мне необходимо туда попасть.

— Отсюда невозможно выбраться.

— Но есть дирижабль…

— Ах!.. Сэр… какое несчастье!.. Смотрите!

Крики вперемежку со взрывами хохота на какое-то время заглушили шум восстания. Причиной тому стал аэростат. По странной случайности канат оборвался, освобожденный от пут дирижабль взмыл вверх, а якорь, прикрепленный к одной из крыш, с бряцаньем упал на мостовую.

— Счастливого пути! — невозмутимо сказал журналист. — Но я все равно доберусь до бунтовщиков!

— Здесь стена в сорок пять футов[13] высотой, и ворота забаррикадированы.

— При помощи якоря и каната я преодолею вашу проклятую стену! И немедленно!

Смотав канат и взвалив на плечи якорь, Дик добавил:

— Вы проведете меня через эти улицы, здания, железнодорожные пути?.. Я боюсь заблудиться.

— All right! — коротко рубанул гигант.

Добрых десять минут они пробирались через гудящую толпу и наконец оказались перед огромной стеной, серой и гладкой, как скала.

— Попробуйте перебраться здесь! — посоветовал проводник Дику.

— Прекрасно!.. Огромное спасибо! Жму руку, и до встречи!

— До свиданья, сэр. Желаю удачи!

Не теряя времени, журналист размотал канат и закинул якорь, который с первой же попытки зацепился за край стены. Подтягиваясь при помощи рук и ног, Дик, как заправский гимнаст, полез вверх. Забравшись на самый край, он перекинул канат на другую сторону ограды и быстро соскользнул вниз.

Перед ним раскинулось сплетение железнодорожных путей, забитых вагонами, где ревели и хрюкали тысячи и тысячи быков и свиней. Никем не охраняемые, непомерно длинные составы растянулись на сотни метров. Вдруг отчаянно вопящая толпа ринулась к ним с факелами и принялась крушить вагоны. Неподалеку уже горели несколько поездов, распространяя вокруг отвратительный запах гудрона и жареного мяса.

С записной книжкой в руке и фотоаппаратом наготове, репортер смешался с погромщиками.

«Настоящий бунт… — подумал он. — Но отнюдь не стихийный! Я не раз наблюдал подобные выступления, и у меня слишком большой опыт, чтобы сразу не заметить профессиональную организацию восстания и руку провокаторов. Ох уж эти народные агитаторы!»

Между тем многотысячная толпа мужчин, женщин и даже детей в необычайном исступлении громила вагоны. Действиями их явно руководили вожаки и подстрекатели, неизменные участники любой забастовки.

Слившись с самого начала с бунтовщиками, Дик вскоре оказался перед гигантским составом, двадцать четыре вагона которого по странной случайности еще не были раскорежены.

— By jove![14] Ходячий бифштекс! — прокричал кто-то.

Сотня разъяренных зубоскалов подхватила:

— И ромштекс!.. И филе!.. И ветчина!

— Свежее мясо!.. Мы его никогда не ели! Оно не отравлено Акулой!

Было ли это безумием разгоряченной толпы или голодным бунтом? Праведным гневом или искусно разжигаемой подстрекателями ненавистью? Неизвестно. Ясно было одно: эти люди пришли в дикую ярость.

Крики становились все громче и громче, перейдя наконец в жуткий, воистину дьявольский вопль:

— На мясо их! На мясо!

Из карманов выхвачены ножи. В сжатых кулаках сверкнула освобожденная от ножен сталь. Беснующиеся люди со всех сторон ринулись к вагонам, где в клетках содержался скот. Сотни рук вцепились в решетки, со скрипом отворились двери… В мгновенье ока схваченные за рога, ноги и хвосты быки были изрезаны на части. Отчаянно сопротивлявшихся свиней постигла та же участь: повалив на землю, им вспороли животы, выпустили кровь и разрезали на куски. Это была жуткая картина: опьяненные резней люди и полумертвые животные, пытавшиеся подняться на ноги и сбросить с себя убийц, а затем все же валившиеся в лужи крови.

Какое зрелище для жаждущего сенсации репортера! Какое обилие впечатлений!

В то время как одни резали скот, другие громили вагоны. Разбросанные повсюду обломки становились очагами внезапно возникавших быстро растущих костров. Облитые гудроном щиты, доски и бревна загорались как солома, распространяя вокруг себя клубы черного зловонного дыма. Такова была неповторимая по дикости сцена, которую репортер пытался запечатлеть на фотопленке.

Пока Дик записывал и фотографировал, к его персоне начали проявлять интерес. Мало-помалу люди принялись спрашивать друг у друга, кто этот элегантно одетый незнакомец в белоснежной рубашке и что он делает в нищем районе. Бунтовщики не видели, как он прилетел на воздушном шаре, а ремесло журналиста было им явно незнакомо. На Дика смотрели с недоверием, которое очень скоро переросло во враждебность. Репортер же, целиком поглощенный работой, ничего не подозревал. Впрочем, сама профессия обеспечивала ему полную безопасность, особенно в Америке, где газетчики — баловни общества.

Пока мясо, потрескивая, жарилось на костре, Дика окружили люди, и один из бунтарей бесцеремонно и грубо спросил:

— Эй! А вы кто такой? Что здесь делаете?

— Сотрудник газеты «Инстентейньес».

— Это еще нужно проверить… Скорее, вы шпионите за нами!

— Повторяю: я — сотрудник «Инстентейньес», а не шпион.

— Тогда докажите!

— Это несложно: у меня есть удостоверение личности с фотографией, редакторское удостоверение, пропуск журналиста…

— Валяйте, показывайте!

Дик порылся во внутреннем кармане пиджака, но ничего не нашел… Он полез в другой карман… в третий… Ничего! Репортер вновь принял беспечный вид:

— Очевидно, я потерял бумажник со всеми документами… Подумайте только, мне удалось выбраться с территории завода, преодолев проклятую стену!

Замечание явно было неудачным и произвело весьма прискорбный эффект. Крики усилились:

— Вы не журналист!.. Вы — детектив, шпион Акулы!

Со всех сторон сыпались оскорбления:

— Обманщик!.. Шпион!.. Доносчик!

— Идиоты!.. Шпион прятался бы! Неужели вы не видите, что я репортер! Доказательства?.. Пожалуйста!

С присущим ему потрясающим хладнокровием Дик принялся записывать в блокнот короткие, отрывистые, похожие на телеграфные сообщения фразы:

«Обвинение в шпионаже… Документы утеряны… Личность не удостоверена… Брань… Угрозы… Толчки… Сжатые кулаки… Размахивают ножами… Ай!.. Пустяк… Удар ослаблен ремнем фотоаппарата… Гнев толпы нарастает… Ай!.. Ранение плеча!.. Невозможность обороны или бегства… Давка мешает мне писать… Я пойду до конца… Вам нужна головокружительная информация… Мой долг — добыть ее!»

Прервавшись на мгновение, он крикнул звонким, вибрирующим голосом:

— Вы собираетесь убить меня… Я пишу последний репортаж… Дайте же его закончить!

— Мы не убийцы!

— Как же! Добрая сотня набросилась на меня! Я ранен, у меня течет кровь!

— Ладно! Будем вас судить по закону Линча[15].

— По так называемому закону… Знаем, знаем! Известное дело, смерть без промедления!

Дорожа каждой секундой, репортер вновь взялся за карандаш, сразу же забегавший по страничкам блокнота.

«Раздражение нарастает… Толпа не хочет упускать добычу… Желает видеть во мне „шпиона“ Мясного Короля… Начинается импровизированный суд… Ну, давайте!

Эти горе-судьи ревут, орут, вопят… Их беспристрастие по меньшей мере сомнительно… Угрозы нарастают… Хорошо еще, что без рукоприкладства… Можно писать…

Удивительны впечатления человека, приговоренного к смерти!.. Хотя моя невиновность бросается всем в глаза…

Да! Смертный приговор… Уличен в шпионаже! А я еще сомневался… Малыш Дик уличен в шпионаже! Король репортеров приговорен к повешению!

Между тем на гигантских кострах готовятся чудовищные блюда… Нет ни хлеба, ни соли, ни вилок… только ножи…

Они смотрят, как я пишу… даже спрашивают, чем помочь… Милость палачей по отношению к жертве! Прошу разрешения дописать репортаж до конца… до конца веревки… Согласие получено! Любезней быть трудно!

Значит, меня повесят… Неужели это правда?

Да! Это правда! Ужасная, жестокая правда!

Уже начинается подготовка к казни… Толпа жаждет ее! Голодная толпа! Голодное брюхо… глухо не только к учению, но и ко всему на свете… Возможно, после ужина, даже такого мерзкого, палачи станут гуманнее… Моя казнь как раз станет дополнением к аперитиву[16].

Не очень-то приятно интервьюировать самого себя! Я как бы раздваиваюсь, стараясь поверить, что не меня, а кого-то другого собираются повесить. Где и когда? Сейчас же! На верхушке опоры семафора.

Мне на шею хотят накинуть петлю из телеграфного провода… Я отказываюсь… Никто не имеет права мучить меня… Чем же вместо провода?.. Шейным платком и обрывком цепи… Очень ловко придумано, господа палачи-любители… На мне как раз такой платок…

Дело сделано… Все это напоминает… попытки дрессировщика заставить медведя танцевать… Что ж, подергивания повешенного действительно походят на танец.

Подвергнуться такому оскорблению! Но хотя бы не мучили… А вот и палач!.. Надо попросить его переслать этот блокнот в редакцию, когда все закончится… Предъявителю заплатят гонорар за мой последний репортаж… Тогда они наконец поймут, что… Но слишком поздно!

Это конец!.. Смелее!.. Я спокоен… к тому же я по-прежнему как бы наблюдаю со стороны и думаю, что я — не я, а кто-то другой.

Семафор снабжен ступеньками, по которым поднимаются железнодорожники, чтобы зажечь на верхушке огни…

Палач поднимается первым… я следую за ним… потом взбирается человек, помогающий мне переставлять ноги… Оба учтивы… услужливы… часто делают остановки… Я продолжаю писать… Слабое равновесие удерживает лишь цепь, соединяющая меня и палача…

Мы наверху! God Lord!..[17] Сколько народу!.. Костры… дым… искаженные лица… судорожные движения, словно бесноватых… вопли… оскорбления… проклятия…

Осталось несколько секунд!

Палач крепко привязывает конец цепи к поперечной перекладине… Виселица готова!

Неожиданно замечаю в небе огромный аэростат… На большой скорости он летит сюда… Какие же счастливцы те, кто парит в вышине! Аппарат уже совсем близко… В иллюминаторе восхитительное женское лицо… божественный голос кричит: „Мужайтесь!“

Как сжимается сердце! Глаза наполняются слезами…

Помощник палача спрашивает: „Вы готовы?“ Сейчас он собьет меня со ступеньки, я потеряю равновесие и повисну в петле…

Палач кричит: „Go!“[18] — я отдаю ему блокнот и вручаю Господу мою душу!»

ГЛАВА 2

Современная крепость. — На высоте ста сорока метров. — Сказочная терраса. — Мясной Король и его дочь. — Миллиардные доходы. — Новый секретарь. — Его величество случай. — Воздушный корабль. — В дорогу!

Посреди равнины высилась гигантская башня, еще более неприветливая и надменная, чем средневековая крепость. Это циклопическое сооружение, это нагромождение железа, стекла и бетона, а лучше сказать, настоящий «шедевр» уродства и дурного вкуса, имел в высоту сто сорок метров. В основании конструкции лежал железобетонный куб, размером метров в пятьдесят в длину, ширину и высоту. В целом сооружение напоминало современную тюрьму, эдакую Бастилию[19], очень прочную и неприступную. Архитектор придал своему творению форму башни и снабдил ее стены зубцами, которые окружали просторную террасу.

Площадь террасы, расположенной на высоте в половину Эйфелевой башни[20], составляла более двух гектаров, что превосходило площадь Люксембургского дворца с его галереями и парадным двором. Почти как сад Пале-Рояля[21] в Париже!

Несмотря на свою головокружительную высоту, этот колосс из колоссов, с коим не сравнится ни одно здание в Америке, имел всего двадцать пять этажей. Нижняя часть башни, высотой в двадцать метров, представляла собой сплошную каменную кладку с прорубленными бойницами. Выше, с каждой из сторон, располагались многочисленные проемы. Некоторые из них были громадными, подобно окнам соборов, другие — круглыми или стрельчатыми, с низкими сводами. Вероятно, жилые помещения находились где-то в глубине. Не поддавалось сомнению существование гигантских помещений, предназначенных для каких-то таинственных целей.

Внутри башни разместился целый мир из множества комнат, гостиных, столовых, библиотек, ванных, отопительных систем и холодильников… Там были также учебные и спортивные залы, склады, кухни, лаборатории, мастерские, бронированные бункеры… даже свои часовня и типография, где выпускали местную газету. Повсюду непрерывно работало множество лифтов, то опускаясь в шахту, то поднимаясь вверх. Движущиеся тротуары позволяли без всяких повреждений и лишней тряски перевозить грузы и людей. Одним словом, это был гигантский живой организм, без устали функционирующий, экономящий силы, упрощающий жизнь и приносивший колоссальный доход при минимальных затратах.

Но, бесспорно, чудеснее всего была терраса, возносившаяся над этим грубым и не эстетичным человеческим муравейником. Сделанная из бетона и окруженная зубцами стен, она могла выдержать даже воздушные налеты. На террасе находились легкие конструкции, поражавшие своей роскошью и служившие, очевидно, для отдыха в дневные часы. Там же, в огромных ангарах, расположился целый флот дирижаблей, знаменитых воздушных кораблей!

Это славное имя, абсолютно справедливо унаследованное аэростатами, родилось в эпоху, когда человек, научившись управлять воздушными шарами, начал осваивать пространство.

Содержавшиеся в ангарах летательные аппараты были снабжены непонятными на первый взгляд приборами. Но уже после беглого осмотра не оставалось сомнений в том, что их использовали в качестве приемопередающих устройств и для ведения боя.

На южной стороне террасы виднелось еще одно сооружение, не менее роскошное, чем все остальные. Внутри, в просторном помещении обитали шесть великолепных телок с ясными глазами, розовыми мордами и лоснящимися шкурами. Коровник на высоте ста сорока метров! Разве не оригинально?

В одном из углов северной части террасы была установлена мачта, на которой развевался огромный красный флаг. На его полотнище блестела золотыми буквами надпись: «Et Ego Imperator!»[22] Всего три слова, но как много они говорят об образе мыслей человека, избравшего их своим девизом!

Условия американской демократии вполне допускают одновременное существование в обществе нескольких промышленных магнатов, но быть королем может лишь один из них. Впрочем, американцы немало гордятся созданной им империей.

Мистера Фредерика А. Шарка, мясного магната, богатейшего из миллиардеров, называли королем. Именно ему принадлежала описанная выше крепость Флэшмэнор, расположенная в двадцати пяти милях от промышленного гиганта Флэштауна.

Но вернемся снова к сказочной террасе. Восхитительные растения превратили ее в великолепнейший из садов. Апельсиновые деревья, усыпанные золотистыми плодами, соседствовали с величественными пальмами. Бананы покачивали широкими атласными листьями рядом с загадочными орхидеями, изящными ажурными мимозами и множеством других редчайших и прекраснейших экземпляров тропической флоры. Под деревьями раскинулся цветник, самый пестрый и самый ослепительный из существующих. Цветы!.. Цветы!.. Снова цветы! Их краски отличались таким разнообразием, что глазам делалось больно. Это безумное многоцветие, переливавшееся подобно драгоценным камням, обрушивало целый ливень упоительных запахов, пронизывавших чистый живительный воздух, в котором купалась терраса. Среди этого благоухания что-то неуловимое указывало на присутствие молодой утонченной и, вероятно, сентиментальной женщины. Ею была мисс Эллен Шарк, дочь Мясного Короля, или Little-Emperess, Маленькая Королева, как ее там называли с уважительной фамильярностью.

Светловолосая, с нежной розовой кожей, она полулежала в сетчатом гамаке из тонких шелковых нитей. Красивая негритянка в блестящих украшениях и роскошных одеждах медленно раскачивала гамак, в то время как кресло-качалка, где расположился Мясной Король, колыхалось быстрыми рывками.

Заканчивался второй завтрак. Для Маленькой Королевы он состоял из сочных фруктов, необычных для Флэштауна. Перед Королем стоял стакан молока. У его величества был больной желудок. Либо вследствие предыдущих злоупотреблений своими собственными продуктами, либо испытывая ужас перед содержимым сногсшибательно рекламируемых банок, мистер Шарк сидел на молочной диете. Эта особенность и объясняла по меньшей мере необычное присутствие на террасе телок, живших в роскошных, как дворцы, стойлах.

Небольшая передышка от гигантской лавины дел подходила к концу. Лишь четверть часа мог выделить на нее неутомимый бизнесмен, которого вновь ожидали совещания и приемы. Стремительно летели минуты. Раздавшийся удар колокола известил о начале переговоров.

— Уже! — с сожалением воскликнула девушка. — Нам было так хорошо, папа!

— Пора, детка! — коротко ответил Мясной Король, и присущая его голосу сухость мгновенно исчезла.

— Дорогой папочка, когда наконец вы перестанете убивать себя работой?

— Но работа — моя жизнь!.. К тому же я не так богат!

— Вы?! — изумилась Эллен. — Миллиардер, по европейским меркам?!

— Миллиардером, моя девочка, называется человек, обладающий миллиардным доходом. Между тем самое большее, что мне удастся получить в этом году, вряд ли превысит сто шестьдесят миллионов долларов, или восемьсот миллионов франков… как говорят в вашей любимой старушке-Европе.

— Но это же чудесно!

— Пфф!.. По сравнению с доходами европейских монархов — конечно. В общем, коронованные особы с их сметами и ведомостями выглядят довольно жалко рядом с нами, финансовыми и промышленными королями. Николай[23] имеет лишь двенадцать миллионов долларов, что составляет шестьдесят миллионов франков… У Эдуарда[24] всего восемь миллионов долларов, или сорок миллионов франков, а Вильгельм[25] тянет только на семь миллионов, то есть тридцать пять миллионов франков… Что же касается Эммануила[26] и Альфонса[27], так они с трудом наскребут по двадцать миллионов франков каждый. Таким образом, суммарные доходы этих великих правителей не превышают тридцати пяти миллионов долларов. Для нас подобное означало бы нищету!

— Нищета купающихся в золоте!.. Но почему все же вы хотите быть еще богаче?

— Во-первых, мне нравится испытывать опьянение от победы… Во-вторых, и это главная причина, я хочу сделать вас королевой всего мира и найти Прекрасного принца, героя ваших грез.

— Моих грез!.. Героя грез неугомонной американки, готовой в любую минуту отправиться за сотню миль на аэростате!.. Ах, папочка, вы не знаете свою дочь. И потом, что за Прекрасный принц!.. Наверное, из сказки?.. Не смешите меня!

— Что поделать, я слишком сентиментален!.. Я, человек-доллар, как никогда раньше, мечтаю о Прекрасном принце, идеале всех молоденьких девушек, что бы вы там ни говорили!

— Вы чудесный отец!.. До свидания!.. Я бегу переодеваться.

В этот момент непонятно откуда зазвучавший гнусавый голос объявил:

— Мистер Жан Рено!

Чуть поодаль поднялась панель, образующая стену, и показалась платформа лифта. Она с легким шумом остановилась. На ней стоял молодой человек. Тонкая металлическая решетка, окружавшая платформу, превращала лифт в клетку.

Находившийся внутри незнакомец обратился было с приветствием к мистеру Шарку, как вдруг тот резко и сухо скомандовал:

— Hand up! — Руки вверх!.. И не двигаться!.. Вы же знаете приказ!

— Да, сэр, — держать руки поднятыми вверх, в знак того, что у меня нет дурных намерений.

— Ладно, довольно… за вами наблюдают скрытые камеры, многочисленные орудия держат вас на прицеле… моя безопасность гарантирована… знайте это!.. И не забывайте… Малейшее подозрительное движение — и вы будете мгновенно уничтожены… Я всегда смогу сказать, что это была самозащита.

Подчиняясь приказу, молодой человек смотрел Мясному Королю прямо в лицо. Оно было выбрито, с землистым, вероятно, от несварения желудка, оттенком, длинным тонким носом и мертвенно-бледными сжатыми губами. Из-под огромного лба на посетителя смотрели отливавшие желтизной тусклые глаза. Большие, налитые кровью, они казались неподвижными. На выпуклый лоб спадали седеющие волосы, жесткие и непокорные. Несмотря на пятидесятилетний возраст мистера Шарка, на его лице отсутствовали морщины. Высокий рост, прямая осанка, широкие квадратные плечи и длинные костлявые руки — все говорило о незаурядной силе этого человека.

Одного взгляда безжизненных глаз магната хватило, чтобы оценить незнакомца. Среднего роста, хорошо сложенный молодой человек выглядел не старше тридцати. У него были густые вьющиеся волосы каштанового цвета и небольшие усики. Обращали на себя внимание энергичный подбородок и выразительные карие глаза, огромные, с мягким и добрым, а лучше сказать, застенчивым и немного мечтательным взглядом. Простая, даже бедная одежда посетителя говорила о скудости его средств.

В целом молодой человек был очень симпатичен и сразу же располагал к себе.

— Итак, вы — Жан Рено! — сразу приступил к делу мистер Шарк. — Француз, не так ли?

— Yes, sir! — ответил молодой человек.

— Рено… из…

— Из Монтобана, если вам угодно, сэр.

— Пфф!.. Вы, конечно, маркиз?.. А может быть, граф?.. Или всего лишь барон?

— Не угадали! Я чистейший простолюдин.

— Never mind!..[28] Хотя в должности французского секретаря мне хотелось бы иметь титулованную особу. Но вас настойчиво рекомендовал французский посол. Он ручается за вас, как за самого себя, и утверждает, что вы умны. Кроме того, он говорит, что вы ученый… выдающийся изобретатель… Поскольку место французского секретаря вакантно, я беру вас на испытательный срок… Плачу двести долларов в месяц… Можете сейчас же приступить к своим обязанностям…

— Благодарю от всего сердца…

— Ваше сердце здесь ни при чем… Итак, вы согласны?

— Напротив, мое сердце в данном случае значит очень много, потому что именно чувства заставили меня просить работу у вас.

— В чем дело?.. Быстро и коротко!

С этими словами мистер Шарк нажал на пружину. Дверь решетки, окружавшей платформу лифта, открылась, и Жан Рено оказался на свободе. Сделав несколько шагов по террасе, он вдруг остановился, не в силах совладать с неописуемым волнением.

— Я пришел, чтобы… я хочу… просить руки вашей дочери… единственной, несравненной мисс Эллен Шарк, в которую я безумно влюблен.

Просьба прозвучала так внезапно, что по эффекту могла бы сравниться с выстрелом из револьвера. Будь на месте Мясного Короля кто-либо другой, он бы по меньшей мере отшатнулся. Но этому дьяволу доводилось и не такое слышать и видеть! Насыщенная беспощадной борьбой жизнь, которую мистер Шарк вел вот уже многие годы, закалила его настолько, что он даже бровью не повел. Не соизволив отпустить какую-нибудь колкость, хотя это было так легко, Мясной Король спросил самым естественным тоном:

— Вы, вероятно, богаты?

— У меня в кармане последний доллар.

— Моя дочь, без сомнения, разрешила вам предпринять сей демарш?[29]

— Мисс Эллен меня даже не знает! Впервые я увидел ее шесть месяцев назад во Франции. Ваша дочь была королевой Парижа. Да-да, королевой по своему обезоруживающему обаянию, несравненной грации и этой ликующей красоте, которая делает ее существом исключительным… божественным созданием! Я затерялся в толпе ее поклонников. Боль, пронзившая мое сердце, была мучительной и сладостной одновременно… Что-то восхитительное и безумное заставило меня содрогнуться и забыть обо всем на свете! С тех пор я вижу только ее! Мои мысли заняты только ею… Я жил только ради нее… воспоминания о мгновении нашей встречи, определившей мою дальнейшую жизнь, стали для меня радостью и печалью. Я часто видел вашу дочь издали… не осмеливаясь подойти… не требуя ничего, кроме возможности любоваться ею… украдкой… во время случайных встреч. Когда мисс Эллен уехала, меня охватила столь жестокая тоска, что я понял: я умру вдали от нее. Переплыв океан, я прибыл сюда… чтобы видеть ее вновь… как тогда… редкими мимолетными мгновениями, когда…

— Остановитесь, юноша… Stop your jaw…[30] Вы уже перешли границы обычной аудиенции.

— Но это не обычная аудиенция!

— Yes!.. И поэтому я все еще слушаю. Но ваш случай не единственный. Того же жаждут и десять миллионов молодых американцев, страдающих от любви к Маленькой Королеве… и вообще, довольно!.. Всего хорошего!

— Еще одно слово!.. Умоляю!

— Два слова! И скажу их я! Вы либо мистификатор, либо ненормальный… Разговор окончен! Уходите!

— Мясных Королей не мистифицируют.

— Ответ хорош! Значит, безумец?

— Нет, земляной червь, влюбленный в звезду… Но я хочу завоевать ее, поднявшись на ту же высоту… Разве это безумие?

— Высшая степень сумасшествия!

— А вот увидите!.. Но подождите, попробуйте на время забыть о французском секретаре…

— By James! [31] Чего вы еще хотите?

— Я — ученый, изобретатель… Попытайтесь выслушать меня в этом качестве.

— Говорите!.. У меня нет возможности тратить время на пустяки… Болтая с вами, я потерял добрых десять минут… Надеюсь, вы скажете что-нибудь дельное, чтобы возместить мне потерю, ведь время — деньги!

Никогда прежде Мясной Король не уделял столько внимания посетителям. Обычно их вопросы оценивались, обсуждались и решались положительно или отрицательно в течение двух минут. Но на этот раз мистер Шарк не узнавал самого себя. Впрочем, его терпение в достаточной мере сопровождалось любопытством. Будучи прожженным дельцом и, кроме того, стопроцентным американцем, привыкшим во всем искать выгоду и умевшим превращать мысли, вещи, людей и даже чувства в деньги, мистер Шарк решил воспользоваться случаем.

Этот незнакомец, Жан Рено, страстно любит Эллен. В его искренности Мясной Король не сомневался. Учитывая данное обстоятельство, прекрасный отец и блестящий бизнесмен сказал себе:

«Я окружен завистью, предательством и ненавистью… Француз будет предан мне из-за любви к Эллен… Преданность — товар, который нигде не купишь… Приблизив юношу к себе, я совершу выгодную сделку! Что ж, попробуем! В конце концов, это не помешает мне найти для моей дочери Прекрасного принца!»

Вновь пристально посмотрев на своего странного собеседника, мистер Шарк спросил:

— Так вы инженер?.. С ученой степенью?.. Профессор?.. Доктор?

— Естественно! У меня есть все эти дипломы… простые корочки из ослиной кожи, не доказывающие абсолютно ничего. Диплом стоит ровно столько, сколько стоит его обладатель. И я вам сейчас это докажу, если вы позволите мне показать одно изобретение… замечательное и в то же время страшное.

В эту секунду его слова были прерваны каким-то жутким звоном. Затем послышались резкие, немного гнусавые голоса:

— Во Флэштауне бунт… внезапный, как взрыв бочки с порохом… Завод может защищаться своими силами, но город… Положение очень серьезное… Что делать?

Не выказывая признаков волнения, Мясной Король холодно заметил:

— Парни решили позабавиться… и поэтому портят мою собственность… Я сейчас же иду в аудио- видеозал. Надо выяснить, что они натворили.

— Срочно! — вновь раздался голос. — Город в опасности!

— Ладно!.. Мои милые fellows[32] могут и подождать… Они знают, с какой спички я зажигаюсь… Отправим в город на разведку воздушный крейсер, а когда он вернется, подумаем, что делать дальше. A вы, молодой человек, останьтесь!

— Напротив, позвольте мне сопровождать разведчика.

— Зачем?

— Подавление бунта имеет отношение к моему изобретению… Думаю, что смогу быть вам полезен.

— Хорошо!.. Летите!.. Мои приборы позволяют видеть и слышать отсюда все, что происходит на заводе… Город, к сожалению, ускользает из поля зрения… Проверьте, что там происходит, и быстро возвращайтесь.

В эту минуту вошла мисс Эллен.

Она равнодушно взглянула на незнакомца. Молодой человек сначала побледнел, затем покраснел, но все же справился с собой и почтительно ее поприветствовал.

— Папочка, до свидания, — сказала Маленькая Королева, улыбаясь. — Я отправляюсь в ежедневную аэропробежку. Аэростат под номером один уже подготовлен. По дороге собираюсь залететь во Флэштаун и…

— Сегодня это невозможно, детка. На заводе бунт. Я распорядился послать туда разведывательный крейсер. Останьтесь! Лететь опасно…

Не терпящим возражений тоном, с чисто женской логикой, мисс Эллен тотчас же заявила:

— В таком случае я вылетаю!

— Повторяю: это смертельно опасно… Разведчика могут атаковать… Пока неизвестно, что стоит за этим мятежом!

— Все уже решено! Я лечу.

— Хорошо! Пусть будет по-вашему. В конце концов, у меня есть связь с крейсером, и в случае нападения я смогу прийти к вам на помощь!

Обратившись вновь к невидимому собеседнику, мистер Шарк громко спросил:

— Эй, Николсон, вы готовы к вылету?

— Да, сэр! — донесся голос откуда-то из-за ангаров.

— Отлично! Тогда, all a board! Всем подняться на борт, и go ahead![33]

Мисс Эллен подставила отцу лоб для прощального поцелуя, одновременно вопросительно указывая взглядом на незнакомца, который все еще находился во власти переполнявших его чувств.

— Познакомьтесь… Мой новый французский секретарь, мистер Жан Рено. Он будет сопровождать вас.

— Очень хорошо! Обожаю говорить по-французски!

— К вашим услугам, мадемуазель! — с трудом выдавил из себя бедняга, опьянев от счастья. Сейчас он был не способен придумать ничего более оригинального, чем эта пустая, достойная сожаления банальность.

— Go![34] — сказал Мясной Король. — Go on![35] Время не ждет!

Маленькая группа быстро пересекла террасу и остановилась у ангара под номером один.

Под действием несложных механизмов аэростат соскользнул с рельсов и наполовину оторвался от земли. Огромный, мощный крейсер внушал страх своей способностью легко преодолевать гигантские расстояния.

Высокий человек в униформе цвета морской волны с золотыми пуговицами открыл люк, расположенный в нижней части дирижабля. Почтительно поприветствовав девушку, он бросил на француза холодный, почти враждебный взгляд. Состоялось новое знакомство.

— Мистер Жан Рено, секретарь… Мистер Николсон, инженер и командир аэростата под номером один.

Мужчины обменялись коротким сухим приветствием. Поцеловав отца, мисс Эллен решительно полезла внутрь дирижабля.

— Ваша очередь, сэр! — сказал инженер.

Жан Рено машинально последовал за Маленькой Королевой. Николсон, вынужденный согнуться, чтобы попасть в аэростат, закрыл за собой дверцу люка.

Маленькая Королева уселась сзади, а Жан Рено занял место в центре, около инженера. Николсон включил мотор, крейсер дернулся и задрожал.

— Мисс Эллен, вы готовы? — спросил командир.

— Да! Вперед!

Николсон нажал на рычаг, и аэростат взметнулся ввысь.

ГЛАВА 3

Полет на воздушном крейсере. — Маленькая Королева. — Героический поступок застенчивого человека. — На виселице. — Счастливое избавление. — На борту аэростата. — Беседа по беспроволочному телефону. — Враг!

Описав в небе изящную дугу, аэростат определил направление ветра, поднялся на высоту триста метров и взял курс на Флэштаун.

При любых других обстоятельствах Жан Рено, увлеченный механикой, пришел бы в восторг от того, что он находится внутри этой чудо-машины, замечательного образца воздухоплавательного искусства. В целом и в деталях дирижабль действительно был великолепен. Он поражал своими приборами, устройством и принципом действия. Удивляли также точность его движений и подъемная сила. Размеры дирижабля были колоссальны: не менее семидесяти пяти метров в длину и восемнадцати в ширину. Выкрашенный в молочно-белый цвет, он выглядел мощным и одновременно немного неуклюжим. Гладкая, без единой морщины, оболочка воздушного крейсера крепилась к гондоле при помощи жесткого каркаса. Таким образом создавалась особая, обтекаемая форма аэростата, благодаря которой он мог рассекать воздух так же легко и свободно, как подводная лодка преодолевает волны. Огромные иллюминаторы позволяли видеть бескрайние небесные просторы, облака, землю и на ней различать города, уменьшенные до размеров рельефной карты. Посмотрев за борт, можно было заметить вращавшиеся с безумной скоростью винты, приводимые в движение гениально простым механизмом.

Воздушный корабль поднимался и опускался с легкостью птицы. Подчиняясь безукоризненно точным командам мисс Эллен, державшей штурвал, дирижабль ловко обошел грозовую тучу и продолжал двигаться в выбранном направлении.

Существование подобных аэростатов служило прекрасным подтверждением того, насколько далеко продвинулось человечество на пути освоения воздушного пространства. Это был пример полного покорения человеком стихии, еще более капризной, коварной и опасной, чем вода.

Какое упоительное чувство охватывало на борту воздушного крейсера! Какой восторг вызывало движение без толчков и ударов, без бортовой и килевой качки, на головокружительных высотах! В таких условиях даже самые слабонервные ощущали себя в полной безопасности. Бодрящий воздух и торжественная тишина, царившая на борту и нарушаемая только легким, как жужжание пчел, шумом винтов, обеспечивали пассажирам аэростата полный комфорт. Не чувствовалось никакого запаха газа, бывшего сущим наказанием для воздухоплавателей в прежние годы. Не было ни запаха гари от перегретых машин, ни испарений горючего. Впрочем, на воздушном крейсере не нашлось бы топлива, электричества или аккумуляторов. Таким образом, основная причина зажигания и воспламенения изначально устранялась. Мощнейший механизм приводился в движение и непрерывно функционировал под действием некой таинственной силы, природа и необычные свойства которой будут описаны позже. К сожалению, удовлетворить вполне понятное любопытство читателя здесь не представляется возможным. Подробности станут известны по мере развития событий в романе.

Итак, Жан Рено оставался совершенно равнодушен к окружавшим его чудесам. Завороженный присутствием Маленькой Королевы, он ничего не видел и не слышал. Ее появление привело молодого человека в восторг и одновременно смутило его. Бедняге казалось, что все это сон, восхитительный, но, увы, обманчивый. Жан Рено как зачарованный, широко открыв глаза, с каким-то фанатичным упорством смотрел на девушку. Между тем Маленькая Королева и не подозревала об истинной причине смятения нового секретаря. Она говорила себе: «У этого джентльмена довольно странные манеры. Для француза он слишком молчалив… Хотя, быть может, у него закружилась голова…»

— Эй, Николсон, на какой высоте мы находимся?

— Девятьсот пятьдесят футов, мисс Эллен.

— Какова скорость?

— Тридцать миль[36] в час!

— Всего лишь?

— Yes! Через пять минут мы будем на месте.

— All right!

Затем Маленькая Королева обратилась к Жану Рено:

— Вам плохо?

Помимо сострадания в ее голосе прозвучала легкая насмешка. Вздрогнув, будто очнувшись ото сна, молодой человек пролепетал:

— Нет… спасибо… я не болен… большое спасибо, мисс Эллен.

Злясь на самого себя и отвернувшись в сторону, он пробормотал:

— Черт возьми, мне следовало бы дать самому себе пощечину! Нельзя же быть таким идиотом!.. Ах, мисс Эллен, мисс Эллен, зачем вы меня околдовали!

Боясь увидеть на лице девушки насмешливую улыбку, он опустил глаза. Сердце бедняги билось так сильно, что, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Машинально прижав руку к сердцу, молодой человек почувствовал под пальцами бумажник. Жан Рено всегда носил его с собой. В бумажнике хранилось самое дорогое, что было у несчастного влюбленного — великолепная фотография Маленькой Королевы, купленная на одном из парижских бульваров. На обратной стороне снимка была прикреплена вырезка из светского журнала. Сколько раз несчастный влюбленный любовался этой фотографией! Молодой человек изучил ее до мельчайших деталей. Он помнил также каждую букву хвалебной статьи, написанной после большого праздника в «Континентале». Все еще находясь во власти своих фантазий, влюбленный бедняга беспрестанно повторял про себя запомнившиеся фразы, напыщенность и восторженность которых не казались ему ни смешными, ни преувеличенными.

«…Те, кто сегодня видел ослепительно прекрасную восемнадцатилетнюю мисс Шарк, наверное, уже никогда не забудут эту сказочную красавицу с именем, созвучным орудийному залпу. Ее роскошные светлые волосы с медным оттенком, столь любимым старинными флорентийскими мастерами, скрепленные черепаховым гребнем, обрамляли высокий, с нежной розовой кожей лоб. Влажные, сверкающие, как сапфиры, глаза девушки были наполнены теплом и лаской. Маленький гордый рот с коралловыми губами улыбался, обнажая жемчужно-белые зубы. Юная и восхитительная американская королева высоко держала голову, величественной посадке которой позавидовали бы даже самые царственные из прекраснейших римских императриц. Высокая, с лебединой шеей, плечами Фринеи[37] и грудью Дианы[38], она обладала гибким и сильным телом превосходной спортсменки. Впрочем, Маленькая Королева сама провоцирует все эти описания. Даже самые смелые метафоры кажутся бесцветными, когда речь идет о ее несравненной красоте, живом воплощении идеала…»

Несмотря на приподнятый тон статьи, наиболее хладнокровные поклонники нашли бы нарисованный портрет абсолютно схожим с оригиналом.

Продолжая предаваться воспоминаниям, Жан Рено не слышал нараставшего гула, который по мере приближения воздушного корабля к Флэштауну становился все страшнее. Он не заметил также гигантский человеческий муравейник, копошившийся под брюхом аэростата. Молодой человек не обратил внимания даже на то, что воздушный корабль начал молниеносно снижаться. Возглас мисс Эллен заставил его содрогнуться до глубины души:

— Смотрите! Человек в опасности! Бедняга, его хотят повесить… Мы должны его спасти!

Жан Рено в свою очередь склонился над иллюминатором. Внизу, не более чем в пятидесяти метрах от дирижабля, он увидел репортера. Неумелые палачи пытались повесить его на верхушке опоры семафора. Призыв девушки преобразил Жана Рено. Сердце молодого человека бешено колотилось, глаза горели. Глядя прямо в лицо Маленькой Королеве, он решительно сказал:

— Я спасу его!

Надо сказать, что все воздушные корабли, как и морские, обычно снабжены по меньшей мере двумя якорями. Закрепленные на концах тонких, но прочных веревок, они служат для швартовки. Их хранят обычно в специально отведенных местах, таких, чтобы в любой, даже самой непредсказуемой, ситуации якоря были под рукой.

Жан Рено между тем продолжал:

— Я прошу предоставить мне полную свободу действий. Положитесь на меня. Можно воспользоваться якорем?

— Конечно! — ответила Маленькая Королева, сраженная его уверенностью и мужественным взглядом.

С видом человека, до тонкостей изучившего устройство аэростатов, молодой человек прошел в килевую часть судна и с силой толкнул ногой скользящую дверцу. Она скрывала люк, через который вполне мог пролезть человек. Рядом с ним лежал якорь и сложенный кольцами канат. Схватив то и другое, Жан Рено сказал:

— Есть только один способ спасти несчастного: снизиться и, удерживая аэростат на нужной высоте, сбросить якорь, затем спуститься по канату, подцепить беднягу и улететь.

— Это опасно, — заметила мисс Эллен.

— Для спасателя — может быть. Важно то, что для аэростата нет никакой опасности.

— Ну хорошо! Я вам доверяю. Николсон, вы все поняли?

— Да, мисс Эллен.

— Тогда вперед!

Дирижабль завис на высоте не более тридцати метров над семафором. Сброшенный якорь повис в воздухе, и Жан Рено, обхватив руками канат, собрался было соскользнуть вниз. Внезапно Маленькая Королева сорвала с шеи кружевной шарф и протянула его молодому человеку. С удивительным спокойствием она объяснила:

— Вы пораните руки. Оберните их вот этим.

Сказать и сделать такое в столь тревожную минуту!

Жан Рено покорно взял пронизанный тонким ароматом шарф и обмотал его вокруг каната. Затем, крепко обхватив канат руками, молодой человек легко соскользнул вниз.

Невозможно описать ярость толпы, у которой пытаются вырвать добычу!

Мясо только что забитых животных, распространяя зловоние, все еще жарилось на гигантских кострах. Из облака смрада вырвался жуткий вопль. Обезумевшая человеческая масса стала напирать со всех сторон. Сжав кулаки, с искаженными дикой злобой лицами, люди выкрикивали оскорбления и угрозы. Негодяи быстро разгадали дерзкий план воздухоплавателей. Стремясь помешать им любой ценой, бунтовщикистали кидать вверх камни, деревяшки, пылающие головешки. Некоторые бросились к семафору, горя желанием разорвать несчастную жертву на части.

В эту минуту Жан Рено, сидя верхом на якоре и раскачиваясь на нем подобно гигантскому пауку на конце паутины, выжидал благоприятный момент. Достойные помощники отважного спасателя, Маленькая Королева и инженер, управляли воздушным кораблем с непревзойденным мастерством. Полностью подчиняясь их командам, аэростат приблизился к месту казни и завис в воздухе. В тот момент, когда мятежники начали штурм семафора, якорь дирижабля зацепился за его верхушку.

Между тем палач уже успел закончить свою жуткую работу, и повешенный репортер в предсмертных судорогах схватился за сдавливавшую его шею петлю. Несчастный все еще боролся за жизнь.

— Мужайтесь! — крикнул ему Жан Рено.

Палач попытался схватить спасателя за ноги, потерпел неудачу и заорал:

— Ты явился слишком поздно!

С поразительной ловкостью Жан Рено ответил негодяю великолепным ударом ноги прямо в лицо, насмешливо добавив:

— Shut up![39]

Раскинув руки, палач с разбитым в кровь лицом ничком повалился на землю. Зацепившись ногами за якорь, чтобы не упасть, Жан Рено наклонился над семафором и схватил отчаянно бившегося в конвульсиях повешенного.

Приникнув к иллюминатору, смертельно бледная Маленькая Королева едва дышала. Не имея возможности вмешаться, она прокричала прерывающимся голосом:

— Cheer up!.. My friend…[40]

«Мой друг»… Эти слова удесятерили силы Жана Рено. Рывком подняв репортера, он посадил беднягу на якорь рядом с собой.

Между тем вопли усилились. В спасателей со всех сторон летели камни и горящие головешки. Взбиравшиеся на семафор люди тянули руки, чтобы схватить беглецов за ноги. Казалось, еще мгновение — и их поймают. Настоящая трагедия разворачивалась в эти минуты, тревожные и яростные.

В это время аэростат стал медленно подниматься, потащив за собой на канате Жана Рено и спасенного репортера.

Вы, вероятно, видели на бульварах ошеломленные и расстроенные лица детишек, у которых улетел воздушный шарик, хрупкая и недолговечная игрушка, с любовью носимая на веревочке. И вы, наверное, слышали слетавшие с детских губ удивленно-горестные восклицания: «Ах!.. Ах!..» Ручонки малышей тянутся за шариком, головки поднимаются вверх, ребятишки встают на цыпочки. Ах, как хотелось бы им вырасти, чтобы догнать беглеца! Но все их усилия напрасны! Освобожденный от пут шарик поднимается все выше и выше… Он улетает навсегда, оставляя позади лишь горькие и бесполезные сожаления.

С бунтовщиками произошло то же, что и с детишками. Толпа была не в силах вернуть ускользавшую жертву. Только у этих людей изумление переросло в ярость, а разочарование — в смертоносное безумие.

Воздушный корабль набрал высоту, и ему стали не страшны угрозы, вопли, злобные выпады и смятение разъяренной толпы. На какое-то мгновение аэростат остановился, а затем начал быстро развивать скорость. Под ним, на конце болтающегося каната, верхом на якоре сидели два человека.

— Смелее, джентльмены! Держитесь! — крикнула им Маленькая Королева, и в голосе ее слышалось ликование.

— Спасибо, мисс Эллен! С нами все в порядке! — ответил ей весело Жан Рено.

Пожалуй, это «все в порядке» было слишком уж оптимистичным. Между тем до сих пор пребывавший в полуобморочном состоянии и хватавший ртом воздух репортер неожиданно пришел в себя. Его взгляд, еще минуту назад ничего не выражавший, остановился на Жане Рено. Тот улыбнулся и крепко пожал репортеру руку.

— Вы спасли меня! — воскликнул еще не совсем окрепшим голосом молодой человек. — Я вам бесконечно благодарен…

— Оставьте на некоторое время вашу благодарность: я предпочел бы разделить ее с теми, кто сейчас над нами. Лучше держитесь крепче за якорь, воистину спасительный, стоит отметить! У вас не кружится голова?

— Нет! К тому же что значит головная боль по сравнению с тем, что я перенес!

— Справедливо замечено.

— Клянусь честью, в этом ошейнике я похож на сорвавшуюся с цепи собаку. Вообще-то меня зовут Дик, или попросту Дикки. Я — репортер из газеты «Инстентейньес», заблудившийся в этом аду.

— А я — Жан Рено, кандидат на должность секретаря мистера Шарка, Мясного Короля и владельца этого прекрасного аэростата.

— Мистер Жан Рено, я предлагаю вам свою дружбу. Отныне и навсегда, вместе с моей вечной признательностью. Я буду предан вам до гробовой доски! Располагайте мной!

— Дружба в наши дни — большая редкость и ценится на вес золота. Я с радостью принимаю ваше предложение, а также, надеюсь, вы и меня будете считать другом.

— Спасибо… Боже, как быстро летит наш аэростат! Какой здесь чистый и прохладный воздух! Благодаря ему я окончательно воскрес. Но куда мы мчимся?

— Очевидно, подальше от города, в сторону равнины, чтобы наконец приземлиться. Не будем же мы подниматься на борт крейсера по канату!

— Смотрите! На горизонте еще один аэростат! Его почти не видно…

— Возможно, это кто-то из вашей репортерской братии.

«Если так, то ты опоздал, my old chap![41] — подумал Дикки. — „Инстентейньес“ будет первой. Я сделаю потрясающий репортаж!»

С момента дерзкого побега дирижабль преодолел более пяти миль. Внизу простиралась унылая равнина, покрытая жухлой, поникшей травой. Несколько железнодорожных линий пересекали пустыню. Внезапно аэростат начал снижаться. Благодаря полному безветрию и точным движениям воздушного крейсера якорь едва коснулся земли, что избавило Жана Рено и Дикки от малейших неудобств. Молодые люди с огромной радостью тут же покинули крюк и, стоя на земле, принялись разминаться. Это было очень кстати, потому что, несмотря на всю свою выносливость, они чувствовали ужасную ломоту в ногах.

Между тем гондола аэростата продолжала опускаться. Превосходная балансировка и умелый пилотаж позволили воздушному кораблю мягко приземлиться. Дверца кабины открылась, и инженер быстро скомандовал:

— Come aboard![42]

— Мой ошейник возьмем с собой! — весело воскликнул мистер Дикки. — Я подарю его «Инстентейньес». Он будет выставлен в зале репортерских трофеев, и все коллеги умрут от зависти.

Наконец-то молодые люди поднялись на борт аэростата! Краткое знакомство сопровождалось волнующими словами благодарности. Минуту спустя воздушный крейсер снова взмыл ввысь.

Инженер по-прежнему находился в машинном отделении, а аэростатом управляла мисс Эллен. Одной рукой держась за руль, другой она подносила ко рту небольшой металлический предмет. С его помощью Маленькая Королева разговаривала с Флэшмэнором:

— Да, дорогой папа, все закончилось благополучно. Спасенный джентльмен, целый и невредимый, у нас на борту.

Отчетливый, хорошо знакомый голос, преодолев гигантское расстояние, ответил:

— Молодец, дочка, прими мои поздравления!

Мясной Король лично поддерживал связь с аэростатом.

Что за чудо, эти беспроволочные телефоны! На какое-то время наступила тишина, затем вновь прозвучал голос мистера Шарка:

— А теперь летите на завод, но не снижайтесь…

Почти сразу после этих слов послышался сдавленный крик, скорее, даже вызванный ужасом вопль. Все вздрогнули.

— Эллен, детка, немедленно возвращайтесь! Николсон!

— Слушаю вас, мистер Шарк.

— Назад, во Флэшмэнор! Отвечаешь головой, my lad![43]

— Папочка, что случилось? — озадаченно спросила мисс Эллен.

— Нашим патрулем замечен неизвестный аэростат. Говорят, его видели в районе завода еще до бунта, потом он куда-то исчез, а сейчас опять появился. Я уверен, те, кто в нем находятся, — наши злейшие враги… бандиты, жаждущие моей гибели! Нельзя терять ни минуты! Вам угрожает смертельная опасность! Назад!.. Или будет слишком поздно… Я лечу на помощь!

Мясной Король не был человеком впечатлительным, но на этот раз в его голосе, обычно резком и отрывистом, прозвучала такая тревога, что Маленькая Королева и инженер вновь вздрогнули.

— Слушаюсь, мистер Шарк! Положитесь на меня, — бросил Николсон.

Аэростат поднялся ввысь и на высокой скорости устремился в сторону Мэнора.

С момента получения тревожного сообщения воздухоплаватели не проронили ни слова. Тягостное молчание нарушалось лишь приглушенным гулом бортовых винтов. Жан Рено, немного бледный, украдкой любовался Маленькой Королевой, которая, казалось, была неустрашима. Узнав о смертельной опасности, грозившей мисс Эллен, молодой человек стал испытывать страшную тревогу за судьбу девушки. Горячая преданность и невыразимая жажда самопожертвования переполняли его сердце. Мистер Дикки, прирожденный репортер, сиял от удовольствия. По правде говоря, он действительно испытывал эгоистичное ликование, вспоминая об удивительных, выходивших за рамки мыслимого и немыслимого, событиях, произошедших с ним после вылета из редакции. Подумаешь, опасность, тумаки, ножевые удары, казнь, наконец! Подумаешь, угроза новой опасности! Малыш Дикки забыл обо всем в предвкушении следующего приключения, обещавшего быть самым странным, самым драматичным и самым загадочным из всех приключений, о каких только может мечтать репортер!

В бесконечной, томительной тревоге пролетела минута. Воздухоплаватели не отрывались от иллюминаторов. Все взгляды были устремлены к горизонту. Внезапно вдали мелькнула черная точка. С каждой секундой она становилась все больше и больше, постепенно приобретая очертания аэростата.

Это был небольшой воздушный корабль веретенообразной формы. И было в его облике нечто странное и угрожающее. Сначала его бросало из стороны в сторону, затем он стал подниматься, как будто хотел перерезать крейсеру дорогу.

— Это враг, — глухим голосом проронил Жан Рено.

— Похоже, — добавил репортер.

— В любом случае его действия очень подозрительны. Неужели он осмелится напасть на нас? Какая дерзость!

Проявляя в большей степени любопытство, чем тревогу, Маленькая Королева воскликнула:

— Какая скорость! Какая точность движений! Мы можем добиться того же, Николсон?

— Попробуем, мисс Эллен.

Неожиданно раздался пронзительный свист. Шум быстро нарастал, потом вдруг уменьшился. Подобные звуки могли быть вызваны только летящим снарядом.

— Нас атакуют, — невозмутимо сказала Маленькая Королева. — Значит, это враг.

ГЛАВА 4

Новые машины и новый склад ума. — Воздушные пираты. — Битва в воздухе. — Пневматическое орудие. — Абордаж. — Высший пилотаж. — Ядовитый газ. — Побеждены. — Король стервятников. — Кондор.

Поразительно, как в стране с высокоразвитой культурой, в мирное время, в самом сердце промышленного района, возможно варварское нападение на дирижабль с мирными пассажирами! Почему подобное разбойное действие, осуждаемое законом, гражданскими правами и элементарной гуманностью, остается безнаказанным?! Прежде чем ответить на этот вопрос и трезво оценить совершаемое преступление, относящееся скорее к пережиткам прошлого, чем к временам сегодняшним, будет полезно немного ознакомиться с психологией людей.

Еще вчера страсть к автомобилям охватывала даже самых благоразумных, а самых спокойных превращала в ярых поклонников скорости. Впрочем, опьянение от быстрой езды было не единственным предметом этой страсти. Выжимая сто двадцать километров в час на автомобиле ценой в тридцать, пятьдесят или сто тысяч франков, богатые водители основали новую аристократию, которая только из презрения не давила представителей смиренной касты пешеходов. Автомобиль был роскошью, недоступной огромному большинству людей. Эта роскошь указывала на состоятельность ее владельца, не всегда, правда, высокопробную, но зато реальную. Она разделяла людей на категории, ставила каждого на свое место. Таким образом, между хозяевами дороги и покорными пешеходами с самого начала легла пропасть.

Такое разделение существовало недолго. Вскоре повсеместное распространение автомобилей стало в порядке вещей. Сначала появились дешевые экипажи, затем — машины для перевозки грузов с платформами, грузовики, омнибусы, дилижансы. Автомобили вдруг перестали быть достоянием привилегированной публики. Тогда шикарный водитель, влюбленный в скорость сноб, почувствовал, как падает его престиж. Старая аристократия дороги стала страдать от внезапного тесного соседства с простонародьем, чьи громыхавшие развалюхи позорили дорогие марки. В этот непростой для всех автомобилистов период были созданы аэростаты.

Хвала Господу за то, что он творит такие чудеса! Долой обветшалый хлам и безумства былых времен! Да здравствуют новые монстры! Они легче воздуха! Да здравствуют новые моторы! Ура новому обмундированию! Вперед, покоряя пространство!

Вслед за увлечением скоростью пришла страсть к высоте. Не превышая ста десяти — ста двадцати километров в час, аэростаты поднимались на высоту в две, четыре, шесть тысяч метров над башнями Нотр-Дам, над Альгамброй, Бруклинским мостом, водопадами Замбези или Северным полюсом!

Автомобиль умер! Да здравствует аэростат!

Изо дня в день скорость воздушных кораблей возрастала. Эта быстрота передвижения опьяняла и зажигала больше, чем автомобиль. Новоявленные короли воздуха с презрительным сочувствием смотрели на смиренных париев[44], ходивших по земле. Таким образом, появление аэростатов основательно поколебало жизненные устои, некогда созданные автомобилями. Совершенно неожиданным и странным стало то, что хорошо известный припев из «Корневильских колоколов»[45] «Я смотрел на небо…» человечество избрало своим девизом. По поводу и без повода, кстати и некстати люди запрокидывали головы, морщили лбы, щурились, прикладывали руку к глазам наподобие козырька. Взгляды в небо стали потребностью, навязчивой идеей, болезнью. И не без основания. По земле, где обитала большая, «тяжелая» часть человечества, проносились тени, то туда, то сюда ложились пятна геометрической формы. Причиной тому были аэростаты, которые фланировали в небе, парили в облаках, напоминая чудовищ, и внезапно исчезали в лазурной дали.

Но не только любопытство заставляло простых смертных поднимать головы вверх. Главным образом, люди боялись. Увы! Постоянный страх вполне оправдывался слишком частыми падениями. Везде и всюду с высоты в огромном количестве падали личные вещи, приборы и даже люди. От этого, казалось, ничто в мире не могло бы уберечь. Последствия, естественно, были ужасны. Трудно понять и оценить отвагу небесных гонщиков, не ценивших свои жизни и жизни других. Воздухоплаватели окончательно помешались. Безумие было вызвано манией высоты и жаждой простора. Слова «подъем», «спуск» стали неподходящими и устаревшими. На аэростатах больше не поднимались — они взрывались, как бомбы, и не опускались — воздушные корабли обрушивались!

Днем небо заполняли монстры всевозможных окрасок и форм. Они передвигались с разными скоростями и на разных высотах. Ночью начиналось беспорядочное перекрещивание во тьме лучеобразно расходящихся световых потоков. В результате астрономы не могли больше наблюдать за предметами своих исследований, фотографировать звездное небо стало также невозможно.

Когда появилась мода на дирижабли, каждый захотел иметь свой летательный аппарат. Разориться на его приобретение считалось хорошим тоном. Хотя подобные глупости были позволительны лишь богатым людям. Поскольку любой из этих снобов отлично владел мастерством грабежа, взяточничества и вымогательства, постепенно появился новый вид афер — воздушное пиратство. Дерзкие, неустрашимые джентльмены, лишенные предрассудков, фрахтовали легкие, быстрые, хорошо вооруженные аэростаты и пиратствовали в небесах. В итоге воздушное пространство вскоре превратилось в бесконечный лес Бонди[46].

Поскольку пиратские дирижабли почти не оставляли следов, разбойники действовали абсолютно безнаказанно. Несмотря на то что полиция в равной степени снабжалась такими же кораблями, автомобильно-воздушная Пандора[47], подобно опереточным карабинерам, всегда прибывала с опозданием. Таким образом, процветавшее пиратство и наводивший ужас бандитизм стали характерными чертами эпохи воздухоплавания.

Растущая безнаказанность воздушных преступлений прибавляла разбойникам наглости и делала их промысел еще более прибыльным. Аэростаты в большинстве своем были вооружены как для войны. А перспектива воздушной стычки, добавляясь к обычным опасностям длительных прогулок в надземном пространстве, только сильнее притягивала тех психопатов, что непрестанно ищут новых ощущений.

Итак, читатель наш хорошо осведомлен. Теперь он может со знанием дела оценить внезапное нападение таинственного дирижабля на крейсер под номером один.

Пролетевший снаряд не причинил никакого вреда, хотя еще немного — и он пробил бы обшивку.

Инженер отрывисто бросил:

— Джентльмены! Вы умеете стрелять?

— Я — нет! — ответил Жан Рено.

— Посредственно! — отозвался репортер.

— Тогда стрелять придется мне, — сказал пилот. — Мисс Эллен, примите, пожалуйста, управление.

Будучи прекрасной спортсменкой, девушка заняла место Николсона и со знанием дела взялась за рычаг.

Инженер посмотрел на металлическую трубу, прикрепленную болтами рядом с люком. Ее длина составляла примерно метр, диаметр ствола — шесть сантиметров. От нижней части трубы под прямым углом ответвлялась другая труба, почти таких же размеров. Наконец, на одном из концов первой трубы была нарезка. Из небольшого отсека, находившегося на расстоянии вытянутой руки, Николсон быстро достал сосуд, форма которого очень напоминала бутылку из-под шампанского. На самом же деле это был снаряд. Его конец также имел нарезку с накрученным на нее никелевым краном. Умелыми движениями инженер прикрепил снаряд к трубе.

Кррр… ссс! Снова раздался свист снаряда. Затем послышался треск: кормовой люк крейсера разлетелся вдребезги. Оболочку дирижабля пробило насквозь буквально в шести метрах от воздухоплавателей, но никто из них даже бровью не повел.

Николсон нацелил орудие на вражеский аэростат. Жан Рено побледнел и воскликнул:

— Мисс Эллен, неужели вам не страшно?!

Девушка ответила с некоторым высокомерием:

— Что вам дало основания предполагать, будто мне должно быть страшно?

— Но ведь нам угрожает опасность! Даже, может быть, смертельная!

— Спасибо, вы очень заботливы. Наша судьба зависит от Провидения, поэтому, кроме него, я не боюсь ничего! И никого!

— Поднимайтесь, мисс Эллен! Быстрее поднимайтесь! — внезапно закричал инженер.

В ту же секунду он резко открыл кран и нажал на пружину в вертикальной трубе. Все услышали свист, а потом треск, будто ломали доски.

— Вот мой ответ бандитам! — рявкнул Николсон.

Действительно, конструкция из двух труб представляла собой пневматическую пушку, а свист издал выпущенный из нее снаряд.

Когда со стороны противника прогремел третий выстрел, крейсер, подчиняясь умелым командам мисс Эллен, легко подскочил вверх метров на триста.

— Мистер Дикки!.. Быстрее!.. Несите баллоны с газом! — крикнула мисс Эллен.

Внимательно следя за показаниями манометра, она вдруг заметила, что давление стало падать. Репортер все понял. Не тратя времени на разговоры, он быстро ответил: «Есть!» — и бросился выполнять приказ.

Из складского отсека Дикки вытащил баллон, по форме похожий на тот, которым Николсон зарядил пушку. Он был сделан из прессованного картона, покрытого тонким слоем хромированной стали. Внутри него под высоким давлением содержался сжиженный газ — душа дирижабля, так как с его помощью заряжают пневматическую пушку, он же заставляет работать мотор и он же наполняет оболочку, не говоря уже о том, что его применяют и в других случаях. Итак, репортер поспешно привинтил новый баллон вместо почти пустого. Есть запас еще на 200 километров!

Между тем инженер продолжал стрелять. Приводимые в движение мощной пружиной снаряды передвигались по вертикальной трубке снизу вверх и автоматически поступали в жерло пушки. Таким образом орудие функционировало, как мощный, бесшумно стреляющий пулемет.

— Эй, Николсон, каков результат? — спросила мисс Эллен.

— Не знаю, мисс Эллен. Я делаю все, что в моих силах, но задержать их пока не удается. Должно быть, этим кораблем управляет сам дьявол.

— Смотрите, он поднимается! — воскликнул репортер. — God bless![48] Судя по всему, бандиты собираются атаковать нас сверху!

— Нас возьмут в плен! — прервала его Маленькая Королева. — Поднимемся! Поднимемся и мы!

В воздушном сражении в девяноста процентах победителем выходит тот, кто обладает преимуществом в высоте. Это напоминает прежние бои парусных судов, когда на море господствовал тот, кому благоприятствовал ветер. Вот почему экипаж воздушного крейсера так стремился получить перед противником преимущество в высоте. Но нет! Все усилия были тщетны! Напрасно Мясной Король вложил в дирижабль под номером один безумную сумму. Напрасно конструктор, мечтая сделать этот корабль уникальным по боеспособности и скорости, снабдил его самыми совершенными механизмами. Он потерпел позорное поражение от ничтожного противника, который предвидел все его движения и, казалось, играл с ним.

— Побеждены! Мы побеждены! — вскричала мисс Эллен. В ее голосе слышалась скорее досада, чем страх. — Какой стыд!

— Прежде всего, это опасно, — сказал инженер. — Где же Мясной Король? Он должен был спасти нас…

— От этого… комара! — добавила девушка, краснея от гнева.

— Жало этого комара может уничтожить нас.

— Вы ли это, Николсон? Я не думала, что вы такой… трус.

— Я отвечаю за вас перед вашим отцом, мисс Эллен… и впервые в жизни мне действительно страшно.

— Я освобождаю вас от всякой ответственности, мой друг! Я не нуждаюсь в том, чтобы за меня боялись или чтобы мне сострадали. В особенности же мне не нужна нянька! Как и вы, я нахожусь здесь на свой страх и риск. Ни больше, ни меньше, не так ли? И я не трусливее всех остальных! Предоставьте мне действовать, и я совершу невозможное, чтобы спасти нас. Итак, с этой минуты командую я! Всю ответственность беру на себя!

— By James! Вот это мужской разговор! — ответил с поклоном инженер. — У вас умелые руки, и вы мастерски владеете пилотажем. Я в вашем распоряжении, мисс Эллен.

— Мы тоже! — в один голос воскликнули Дикки и Жан Рено.

Мисс Эллен в тот момент была великолепна. Ее глаза горели, ноздри трепетали. Она казалась живым воплощением мужества, соединенным с необычайным хладнокровием. Трое мужчин смотрели на нее как завороженные.

Остается узнать, оправдались ли заверения Маленькой Королевы.

Пока происходила эта короткая беседа, враг успел скрыться. По крайней мере, его не было видно из дирижабля. На самом же деле он планировал теперь над крейсером и походил на ястреба, который готовится схватить добычу.

Увидев вдали силуэт Флэшмэнора, мисс Эллен заставила аэростат спикировать на бешеной скорости, чтобы приблизиться к крепости. Уже через двадцать минут они могли бы укрыться за ее стенами. Но едва ли противник собирался оставить им хотя бы двадцать секунд на передышку. На мгновенье воцарилась мучительная тишина. Затем воздухоплаватели отчетливо почувствовали быстрый и легкий толчок, который, однако, до основания потряс аэростат.

— Абордаж! — прорычал инженер, сжимая кулаки. — Стройте после этого воздушных монстров за двести тысяч долларов, чтобы они впоследствии были раскорежены лодчонками, не стоящими и десяти тысяч!

— Все та же история линкоров и миноносцев, — прошептал Жан Рено.

В ту же минуту острые крюки впились в бока аэростата, подобно корабельному якорю, цепляющемуся за морское дно. Лишь безумная скорость нападавшего дирижабля позволила ему осуществить отчаянный маневр, который мисс Эллен и ее спутники не могли ни предвидеть, ни предотвратить.

— God Lord! — воскликнул репортер. — Эти негодяи нас просто-напросто подцепили!

Скорость крейсера заметно уменьшилась, он резко покачнулся, и все приборы, несмотря на прекрасную балансировку воздушного корабля, сильно встряхнуло. Кто бы мог подумать, что эти гиганты столь чувствительны! Маленькая Королева слегка побледнела, но все же сумела сохранить спокойствие.

— Мы на высоте тысяча восемьсот футов, — быстро сказала она. — Единственный для нас способ спастись — самый опасный, можно даже сказать, безнадежный.

— Я понял, мисс Эллен, — заговорил Николсон. — Нам остается пробить аэростат и падать отвесно, используя лишь парашют.

— Верно! А на земле мы дадим сражение, будем неумолимы и беспощадны. Око за око! У нас есть подходящая площадка для спуска?

Инженер склонился над иллюминатором.

— Да, и к тому же отличная!.. Равнина, покрытая травой… пустынная… ни деревца… и вокруг — ни души.

— Хорошо! Приготовьте оружие.

— У нас есть револьверы и сабли… Берите, джентльмены.

— А теперь внимание! — смело скомандовала девушка.

Во время этого короткого диалога враг не терял времени даром. Таинственный дирижабль уже зацепился якорем за оболочку воздушного крейсера, в одно мгновенье опустился на его уровень и прочно там закрепился.

Из вражеской гондолы выбросили веревочную лестницу, по которой осторожно, но в то же время с удивительной отвагой стал спускаться какой-то человек. Черная маска тщательно скрывала его лицо. Очевидно, у незнакомца были веские причины оставаться неузнанным. На спине человека в маске висел аппарат, похожий на те, что надевают водолазы, когда спускаются на глубину. От аппарата отходила гибкая трубка с согнутым под прямым углом широким раструбом. Последняя ступенька лестницы не доставала до воздушного крейсера, и поэтому увидеть, что происходит внутри корабля, не представлялось возможным. Человек поставил ногу на последнюю ступеньку и, ухватившись рукой за лестницу, воткнул раструб в пробоину аэростата. Затем, примостившись на конце лестницы, он открыл кран обтюратора[49].

Эта предательская процедура, совершенная абсолютно бесшумно, требовала исключительной силы, отвага и ловкости. Все происходило на редкость удачно до того момента, пока мисс Эллен не произнесла слово «внимание». В ту же секунду гигантский поток освобожденного газа вырвался из отверстия трубки и стал стремительно распространяться по гондоле. Не прошло и секунды, как внутри воздушного крейсера образовался густой пар молочного цвета, настоящий осенний туман. Его горьковатый запах не напоминал ни одно из известных летучих веществ.

Между тем Маленькая Королева и ее спутники ничего не видели, не слышали и не чувствовали. Свист газа заставил их вздрогнуть. Мужчины инстинктивно сжали оружие. Девушка попыталась проткнуть оболочку аэростата, чтобы заставить его падать, но было поздно. Все четверо уже вдохнули ядовитые испарения, от которых невозможно было укрыться. Действие дьявольского наркотика оказалось мгновенным. Вдохнув его всего один раз, человек терял силы, энергию и даже переставал соображать. Мисс Эллен выпустила из рук саблю, которую она успела вонзить в дно лишь наполовину, и откинулась назад. Умирающим голосом она пролепетала:

— Господи, мне кажется, я умираю…

Видя, как Маленькая Королева сползает на пол, инженер, самый выносливый из членов экипажа, рванулся, чтобы помочь ей, но внезапно силы оставили и его. Падая, он успел выругаться:

— Трусы!.. Они нас отравили!

Ближе всех к отверстию находились Жан Рено и Дикки. Они первыми вдохнули ядовитые испарения. Эффект оказался молниеносным: молодые люди даже не успели пошевелиться. Их охватил страшный озноб, и в ту же минуту они застыли как каменные.

Удостоверившись, что проделанная операция привела к желаемому результату, человек в маске торжествующе воскликнул:

— Они убиты!.. Остается лишь спрятать их в надежном месте и забрать крейсер. Сегодня у нас хорошая добыча.

Неожиданно странный треск прервал его слова. Незнакомец тотчас закрыл кран и начал подниматься, ворча:

— Это еще что за чертовщина? That bloody thing?

С оболочкой воздушного крейсера происходило что-то странное. Шелковая ткань трещала по всем швам, то надуваясь, то снова спускаясь, и в конце концов начала рваться, выбрасывая потоки газа. Маленькой Королеве все же удалось пробить аэростат, но, по известным уже причинам, лишь наполовину.

Освобожденный от воздуха аэростат сжался и, вращаясь вокруг своей оси, начал медленно падать. Ему вдогонку понеслась яростная брань:

— Hell damit![50] Мы теряем прекрасный крейсер!

Вибрирующий, но в то же время мелодичный и бархатистый голос, несомненно принадлежавший женщине, властно произнес:

— Что нам за дело до вещей, когда в наших руках люди!

— Но мы же падаем! Крейсер нас тащит за собой! Поднимайтесь! Быстрее!

— Я обрублю канат, чтобы освободиться от груза, а затем попробую посадить наш дирижабль.

— Прекрасно! Мы приземлимся раньше и возьмем их внизу.

— На горизонте ничего подозрительного?

— Ничего.

Тем временем вот уже некоторое время высоко в небе парила гигантская птица, единственный свидетель разыгравшейся трагедии. Она прилетела откуда-то с севера. Ее огромные крылья двигались быстро, но в то же время с трудом. Это был кондор, обитатель Анд, гигантский стервятник. Кондоры всегда соперничали с аэростатами, которые не могли сравниться с ними ни в скорости, ни в достижении тех невероятных высот, где эти хищные птицы были истинными властителями.

Между тем птица принялась описывать над таинственным дирижаблем большие круги. Казалось, будто тупые мозги хищника внезапно осветились разумом. Мало-помалу круги перешли в скручивающуюся спираль. Птица явно снижалась, пожалуй, можно было бы сказать, что кондор вел себя весьма агрессивно.

Целиком поглощенные своими грязными делами, бандиты не обратили внимания на маневр птицы. Впрочем, если бы они даже и заметили смену настроения хищника, то не придали бы этому особого значения: кондоры быстро привыкли к дирижаблям, а случаев нападения птиц на воздушные корабли не наблюдалось. Тем не менее поведение этого кондора было действительно странным, и даже слишком.

В эту минуту разбойники обрубили канат, связывавший их с воздушным крейсером, и попытались приземлиться. Вдруг кондор испустил протяжный крик, похожий на мучительный стон, а затем камнем упал на снижавшийся аэростат. С вытянутой шеей, загнутым клювом, свирепым взглядом и дрожавшим от возбуждения телом под иссиня-черным опереньем, птица выглядела великолепно. Особенно же поражал снежно-белый воротник на шее и пятиметровый размах крыльев. Когти, острые и цепкие, как у тигра, впились в шелковую ткань обшивки, которую хищник тотчас с неописуемой яростью принялся рвать клювом. Кондор расправлялся с дирижаблем так, как будто потрошил пойманное животное, и, несмотря на свист вырывавшегося из прорех газа, стервенел все больше и больше.

Итак, раздираемый на части с возраставшим неистовством аэростат начал падать. Члены экипажа, не зная причины аварии, сохраняли полное хладнокровие и стали спешно предпринимать меры к спасению.

Через какое-то время им удалось замедлить падение.

В эту минуту на горизонте внезапно появились три больших аэростата. Выстроившись полукругом, они на высокой скорости приближались к месту трагедии.

— Проклятье! — проревел мужской голос. — Истребители Мясного Короля! Все пропало!..

ГЛАВА 5

Ошибка. — Это не он! — В бегах. — Неожиданное спасение. — Погоня. — Прибывшая помощь. — Удушье. — Возвращение к жизни. — Тайна проясняется. — Заботы Маленькой Королевы. — Ночной праздник. — В целях излечения. — Букет. — Билет. — Пир Валтасара.

Теперь, совершая судорожные движения, падали оба приведенных в негодность аэростата. Нет ничего плачевнее агонии этих гордых покорителей высот. Еще недавно они были королями воздуха, а теперь оседали, подобно гигантским лоскутьям.

Несмотря на то, что справедливость восторжествовала и положение бандитов резко ухудшилось, философствовать им было некогда. Тот же голос, что произнес «все пропало», со злостью добавил:

— Бегство невозможно! Нас схватят, как крыс в западне! Но почему же все-таки произошла такая страшная авария?

Вопрос был вполне естественным. Хотя для разбойников он, вероятно, так и останется загадкой. Кондор уже оставил жертву и вновь продолжил свой величественный полет. Выместив приступ бешенства на дирижабле, он быстро удалился в сторону приближавшихся аэростатов.

— Хватит! — возразил женский голос. — Нечего обсуждать то, что уже случилось.

— Как вы можете так говорить! Нас вот-вот схватят!

— У нас есть заложник, и, когда мы окажемся на земле, его жизнь будет целиком зависеть от нашей безопасности!

— Может быть, это и так, но я бы предпочел видеть его связанным по рукам и ногам на борту нашего корабля. Его!.. Этого проклятого…

В эту минуту дирижабль разбойников коснулся земли, и через несколько секунд из него быстро вылезли три человека в масках. Двое были высокого роста, крепкие и сильные. Третий, одетый в элегантный костюм из черного бархата, был гораздо ниже ростом. Грациозная походка и изящные движения явно выдавали в нем женщину.

Между тем крейсер под номером один также опустился на землю, метрах в пятидесяти, и остался лежать на пожухлой траве. Таинственные воздухоплаватели, не говоря ни слова, тотчас бросились к нему. Прильнув к иллюминаторам, они с жадностью заглянули внутрь. То, что увидели там бандиты, вызвало у них крик гнева и разочарования. Перед ними предстала страшная картина: мисс Эллен лежала с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, около складского отсека распластался на полу инженер, и ближе всех к люку застыли Жан Рено с репортером.

— Проклятье!

— Мы ошиблись!

— Его там нет!

Затем заговорил один из мужчин:

— Все было так хорошо задумано! Почему он сам не отправился на завод, где наши люди подняли мятеж? Мы проиграли!

— Да, причем постыдно, — добавил его товарищ. — Нас скоро поймают. А это равносильно смерти, ведь он неумолим. К тому же, куда бежать? Где спрягаться? Они уже здесь и сейчас схватят нас, как обыкновенных разбойников.

Мелодичный женский голос, в котором слышалось ликование, прервал его:

— Нет, помощь придет!

Глаза таинственной женщины, блестевшие через прорези маски, заметили нечто странное: почти над самой землей медленно скользил великолепный аэростат, подгоняемый легким ветерком. Движения корабля были мягкими и осторожными, он едва касался земли. Казалось, им никто не управлял.

Завороженные страшным зрелищем приближавшихся на огромной скорости крейсеров, чьи размеры увеличивались с каждой секундой, мужчины ничего не замечали. Они даже решили, что их спутница сошла с ума, когда она неожиданно воскликнула:

— Смотрите! Да смотрите же!

На какое-то мгновение мужчины оторвали взгляды от крейсеров, посмотрели вниз и тут же испустили радостный вопль. Теперь и они увидели неизвестный аэростат, находившийся уже всего лишь в пятидесяти метрах от них.

Воздухоплаватели кинулись к кораблю, догнали его и схватились руками за гондолу. Удерживаемый изо всех сил дирижабль остановился. Внутри него никого не было. Но на первый взгляд все приборы были в полном порядке.

— Никого! Тогда он наш!

— Слава бродяге, обрубившему его якорь!

На лазурном боку аэростата красовалась надпись, выведенная большими золотыми буквами: «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС».

Итак, беглецом оказался личный дирижабль репортера Дикки! Улетев с завода при уже известных обстоятельствах, он скитался по небу, пока — будто подобное следствие бессвязностей было в порядке вещей — его не поймала подле законного владельца троица пиратов!

Мужчины сразу же ринулись внутрь корабля.

— Влезайте! Быстрее! — крикнул один из них женщине.

— Не сейчас. Я вернусь через две минуты. Включайте пока двигатель.

— Это безумие!

Не говоря больше ни слова, она побежала назад к своему аэростату, залезла внутрь и почти сразу же вылезла. В ту же минуту оттуда вырвались клубы дыма, а затем пламя охватило весь корабль.

Возвратясь к «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС», женщина в маске холодно заметила:

— Вы забыли что по меньшей мере неблагоразумно оставлять следы нашего пребывания здесь. Аэростат — отличная улика. Я его уничтожила, а обломки никому ничего не скажут. А теперь вперед! Мы должны взять реванш.

Приведенный в движение мощными механизмами, «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» быстро поднялся в воздух и помчался в сторону города. Между тем раздался вой сирен: истребители Мясного Короля были всего в пятистах метрах!

Когда они на огромной скорости подлетели к месту катастрофы, внизу виднелись лишь горящие обломки, оставленные после себя пиратами. Пока сирены продолжали выть, аэростат, находившийся посредине полукруга, начал отвесно снижаться. Это послужило сигналом. Два других дирижабля, не останавливаясь, помчались дальше. Они бросились в погоню за удалявшимся на огромной скорости «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС». Началось отчаянное преследование. Захват бандитов был ставкой в этой игре.

Истребители обладали самыми совершенными двигателями, позволявшими развить немыслимую скорость. Но и аэростат «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» вполне заслуженно носил свое славное имя. В гонке за новостями, без которых немыслимо ни одно информационное издание, очень важно быть первым. Ремесло репортера обязывает. Вот почему устройства, которыми газеты снабжали свои дирижабли, были действительно великолепны. Вследствие этого, несмотря на гигантскую скорость преследователей, расстояние между ними и беглецами не уменьшалось. А через некоторое время «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» и вовсе затерялся среди туч, надвигавшихся со стороны горизонта.

В это время Мясной Король находился на том истребителе, что остался на месте аварии. С трудом дождавшись момента, когда корабль коснулся земли, мистер Шарк выскочил из него и бросился к обломкам аэростата под номером один. Бледный, с искаженным от ужаса лицом и трясущимися руками, он не переставал повторять:

— Господи, сделай так, чтобы не было слишком поздно!

Мясного Короля сопровождал какой-то человек. Уже немолодой, высокий и сухопарый, он казался немного неуклюжим. Его добродушное лицо с большим и мясистым носом, где сидели очки в золотой оправе, отличалось мягким, но усталым взглядом. На плече у него висел маленький саквояж. Весь вид этого человека говорил о его крайнем беспокойстве.

В ту же минуту раздался крик, скорее даже — вопль отчаяния, слетевший с губ потрясенного мистера Шарка. Среди неподвижных, похожих на трупы людей он заметил дочь. Ее прекрасное лицо было белым как мрамор.

— Эллен! Дитя мое! Она мертва! О, бандиты…

Голос изменил ему, взгляд затуманился, плечи опустились, и безжалостный господин, перед которым трепетали сотни тысяч рабов, жестокий бизнесмен, неутомимый карьерист, человек-акула почувствовал, что каменное сердце в его груди сейчас разорвется. Он затрясся в безудержных рыданиях и, наверное, впервые в жизни из его налитых кровью глаз выкатились две слезинки и поползли по щекам. Спутник мистера Шарка не стал унимать этот страшный приступ, вызванный глубочайшей скорбью. Продолжая сохранять хладнокровие, он решительно полез внутрь дирижабля. Увидев четыре неподвижных тела, он прошептал:

— Вероятно, удушье.

— Доктор, спасите мою дочь! — простонал Мясной Король. — Я обеспечу вас до конца жизни.

— Забудьте о деньгах, я — врач и выполню свой долг до конца.

Он подошел к девушке, нащупал пульс и внимательно послушал удары сердца. Затем, взглянув на ее закатившиеся глаза и побелевшие губы, сказал:

— Чувствительность полностью отсутствует. Кровообращение нарушено. Дыхание остановлено. Что же это может быть? Отравление? Каким ядом? Наверное, газом. Но ведь газ, заполняющий оболочку аэростата, абсолютно безвреден. На борту корабля также нет яда. Значит, речь идет об огромной дозе какого-то неизвестного отравляющего вещества. Ладно, будем действовать!

Пока мистер Шарк ошеломленно смотрел на врача, тот достал из набора инструментов шприц, наполнил его содержимым маленького флакона и быстро впрыснул лекарство в холодную как лед руку девушки.

В ожидании реакции доктор обследовал троих мужчин.

— Те же симптомы! — заключил он. — Все это очень странно.

Между тем подкожное впрыскивание не дало никаких результатов.

— Попробуем сделать кислородную ингаляцию, — сказал врач. — Быстрее! Быстрее! Держите…

Необходимо пояснить, что некоторое количество кислорода всегда имеется на борту аэростатов. Без него дирижабли не в состоянии достичь высот, где воздух разрежен.

Сознание того, что жизни мисс Эллен грозит ужасная, почти неотвратимая опасность, вернуло Мясному Королю частицу его обычного хладнокровия. Он схватил ингалятор и попытался ввести трубку между стиснутыми зубами девушки. К счастью, ему это удалось. Доктор надавил на ее грудную клетку, а затем резко ослабил давление, чтобы дать возможность кислороду проникнуть в легкие. Процедура походила на искусственное дыхание. Через минуту, в течение которой все умирали от беспокойства, щеки Маленькой Королевы слегка порозовели. Мистер Шарк испустил радостный крик:

— Смотрите, она жива! Теперь нам удастся спасти ее!

— Кислород творит чудеса. Да, мы спасем ее.

— Я выпишу вам чек на двести тысяч долларов, доктор!

— Еще раз повторяю: забудьте о деньгах. Так, очень хорошо, сердце бьется, хотя и слабо. Я ручаюсь за жизнь мисс Эллен. Но необходим хороший уход, поэтому очень важно срочно переправить ее в Мэнор. Прежде всего вынесем мисс Эллен из аэростата. Давайте я вам помогу… Выход здесь.

— Не нужно! — ответил Мясной Король. Он поднял дочь на руки и осторожно, как ребенка, понес к выходу.

Наконец доктор смог заняться мужчинами, холодными и неподвижными. Кислород оказал на них такое же благотворное воздействие, как и на Маленькую Королеву. Несмотря на то, что аэронавты все еще не могли пошевелиться, жизнь возвратилась к ним. Инженер-пилот истребителя, друг Николсона, помог быстро переправить больных к себе на корабль.

Перегруженный дирижабль не смог подняться, и воздухоплаватели были вынуждены оставить за бортом несколько ненужных приборов. Только после этого истребитель стал медленно подниматься, оставляя внизу, около остатков пиратского судна, крейсер под номером один.

Спустя час после утомительного перелета корабль прибыл в Мэнор. Онопустился на террасу в тот момент, когда мисс Эллен пришла в себя.

Через некоторое время девушка, разбитая и подавленная, уже сидела в своих шикарных апартаментах. Как будто сквозь туман Маленькая Королева увидела прямо перед собой отца, с обожанием смотревшего на нее. Заметив, что девушка очнулась, он улыбнулся и прошептал:

— Я не знал, что такое боль. Пытка, что я перенес при мысли о вашей смерти, показала мне, насколько велика моя любовь к вам, моя девочка.

Мистер Шарк говорил, как всегда, отрывисто, но присущая его голосу сухость исчезла, сменившись восторженным умилением и бесконечной нежностью. Маленькая Королева ответила ему слабым голосом с интонацией заболевшего ребенка:

— Счастье, которое я испытала, когда увидела вас, мне также показало, как я люблю вас, отец.

Не способная произнести больше ни слова, она погрузилась в тот восстанавливающий силы сон, что обычно следует за пережитыми потрясениями.

За жизнь больных можно было уже не беспокоиться: выздоровление шло успешно, и совсем скоро все жертвы таинственного нападения были уже на ногах. Мистер Шарк вновь обрел обычную для него ясность ума, а с ней и неутомимую активность.

Однако с самого начала его мучил один неразрешимый вопрос: кем были враги, напавшие на аэростат под номером один, и почему они объявили ему, Мясному Королю, войну? Самым неприятным было то, что этим людям удалось скрыться, не оставив после себя ни малейшего следа. Напрасно мистер Шарк привлек к работе весь штат частных полицейских и своих лучших сыщиков. Результатов не было. Впрочем, вскоре произошло странное событие, которое вместо того, чтобы упростить задачу, еще больше ее усложнило. А произошло следующее: ночью, как раз после трагических событий, аэростат «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» был возвращен редакции газеты. При этом осталось непонятным, кто и как это сделал. Охранник ничего не видел и не слышал. Был ли он пьян, или же сигнализация не сработала — неизвестно. Во всяком случае, на следующее утро сбитый с толку заместитель редактора увидел аэростат на обычном месте. Еще и этот внезапный бунт рабочих на мясном заводе. Он угас так же неожиданно, как к начался. Настоящая минутная вспышка! Мясного Короля, для которого подобные выступления не были в диковинку, слишком быстрая покорность масс скорее встревожила, чем успокоила.

— Я им не доверяю, — сказал он управляющему. — У меня есть подозрение, что за этим бунтом стоит мощная организация, которая сейчас лишь испробовала свои силы и средства. Судя по всему, перед нами генеральная репетиция мощного восстания. Посмотрим, что будет дальше!

Поглощенный невеселыми мыслями, он отправился к дочери.

— Мне кажется, вы чем-то серьезно озабочены, дорогой папочка, — игриво сказала она.

— Yes, и даже слишком! А посему пребываю в нерешительности…

— И это говорит человек, привыкший разом решать все проблемы?! Вы меня удивляете! Могу я узнать, в чем причина вашего беспокойства?

— Пожалуйста! Я не знаю, что сделать, чтобы окончательно усмирить неугомонных рабочих во Флэштауне. Применить карательные меры? Меня будут называть жестоким. Меня и так называют бандитом. Попробовать действовать мягко? Тогда нас просто-напросто сожрут живьем. Так что же делать?

— У меня есть идея!

— All right! Слушаю вас, моя королева.

— Флэшмэнор — почти военная крепость. Никто не может сюда пробраться. Мы живем как в башне из слоновой кости, скорее даже из железобетона. Моя идея заключается в том, чтобы позволить людям войти сюда.

— Но это же опасно! Я боюсь не столько за себя, сколько за вас. Оснований для беспокойства предостаточно. Вспомните хотя бы о нападении на крейсер под номером один. Вы чуть не погибли!

— Но никто тогда не мог предвидеть опасность.

— Совершенно верно.

— Так вот, ваше добровольное заточение — ошибка! Если правитель, ограниченный конституцией, не боится вмешательства в свои дела… несмотря на некоторый риск…

— Скажите лучше, смертельную опасность!

— Я думаю, что промышленный магнат должен поступать точно так же. Положение обязывает, не так ли?

— По-вашему, нужно было бы открыть двери Флэшмэнора и сделать вход свободным для «моего доброго народа»?

— Не для всех, лишь для некоторой части. Лучшей и наиболее образованной. Например, для заведующих мастерскими и мастеров.

— Решено! Придется выказывать этой элите доверие, которое вовсе не испытываешь. По крайней мере, можно будет показать, что я их не боюсь, и, как истинному янки, сыграть ва-банк. Возможно, это поможет предотвратить ту опасность, что кажется мне близкой, неизбежной… и ужасной.

— Правильно!

— Тогда остается найти повод, чтобы всех собрать.

— Можно организовать большой ночной праздник в честь моего счастливого избавления и благополучного выздоровления. Устроим роскошный пир на террасе.

— Отлично! Блестящая идея! Хотя и есть профессиональный риск, но ничего, мы заранее примем меры предосторожности. Положение обязывает, как вы говорите.

— Выберем приглашенных из рабочей аристократии. Сколько их будет?

— Около тысячи.

— Замечательно! Вместо аперитива положите в каждую салфетку тысячедолларовую купюру.

— У тебя ум, дочка, как у дипломата, а такт — как у хорошего бизнесмена. Когда праздник?

— Послезавтра в девять вечера. А теперь за работу!

Через тридцать часов после этого разговора приготовления к торжеству завершились. Приглашения были приняты с восторгом. Все предвещало сказочное веселье.

Но вот наступила ночь, на которую был намечен праздник. Лифты безостановочно работали, подобно клапанам гигантских машин. Группы приглашенных, по сто человек в каждой, поднимались на лифтах на террасу, где во всю длину вытянулись столы, заставленные вазами с цветами и фруктами, хрустальными бокалами, серебряными приборами и блюдами, являвшимися произведениями искусства. Рединготы[51], пиджаки и фраки перемешались. Королевский протокол был очень демократичным, но все гости выглядели как настоящие джентльмены.

Светясь красотой и молодостью, Маленькая Королева была превосходной хозяйкой бала. Девушку постоянно сопровождали Жан Рено, мистер Дикки и Николсон, разделившие с ней опасное приключение. Мясной Король захотел, чтобы они также были героями праздника.

Угощение конечно же было изысканным и обильным, напитки — крепкими, а обслуживание — безупречным. Пышно убранная терраса освещалась волшебным светом. Ловко замаскированные под деревьями сада музыканты исполняли спокойную музыку, время от времени заглушавшую разговоры, звон бокалов и мирные выстрелы бутылок с шампанским. Мало-помалу голоса зазвучали громче, а люди становились все развязнее, как это всегда бывает в кругу, где отсутствуют женщины. Подогреваемое прекрасными французскими винами самых знаменитых марок и особенно сухим шампанским, веселье грозило перелиться через край. Обладая лужеными желудками, джентльмены отдали должное искусству кулинаров Мясного Короля и высоко оценили аперитив, придуманный Маленькой Королевой.

Веселье нарастало и нарастало, чтобы наконец достичь того момента, когда пришла пора произносить тосты. В ту минуту, когда началось всеобщее излияние чувств и воцарилась так называемая «банкетная» теплота общения, все увидели в небе великолепный букет. Огромная охапка дивных орхидей парила в воздухе над террасой без какой бы то ни было поддержки. Затем она стала медленно опускаться и в конце концов упала к ногам изумленной мисс Эллен. Послышались одобрительные возгласы, аплодисменты, крики «Ура!». Гости восхищались таким деликатным и очаровательным знаком уважения к королеве праздника, выраженным столь необычным способом.

Между тем от принесенных на крыльях легкого ветерка и подаренных неизвестно кем цветов исходил странный запах, заставлявший думать не столько о ловком трюке, сколько о волшебстве. Это происшествие, изрядно развлекшее собравшихся, потрясло Жана Рено до глубины души. В то время как все восхищались, молодой человек начал нервничать. Букет орхидей небывалой стоимости не показался ему хоть сколько-нибудь ценным. Инстинктивно он почувствовал страшную опасность, нависшую над его любимой. Жан принялся всматриваться в ночное небо, но ничего подозрительного не заметил. Однако недоверие молодого человека возрастало, побуждая его к действиям. Поэтому, когда Маленькая Королева, очарованная прекрасным подарком, протянула к букету тонкую ручку с розовыми ноготками, Жан Рено побледнел и каким-то полупридушенным голосом воскликнул:

— Мисс Эллен, умоляю, не дотрагивайтесь до него!

Его голос и бледность поразили девушку. После нападения на дирижабль, едва не стоившего ей жизни, отвага Эллен явно пошла на убыль. У нее уже не было той самоуверенности, что заставляла отвечать отказом на предложение помощи и даже на мольбы отца. Рука Маленькой Королевы застыла в воздухе, в то время как Жан Рено схватил цветы и стал их внимательно и осторожно разглядывать, будто боялся обнаружить ловко спрятанные орудия смерти. Но его пальцы нащупали лишь записку, приколотую булавкой к стеблю.

— Как видите, ваши опасения напрасны, — насмешливо произнесла Маленькая Королева, быстро успокоившись. — Отдайте цветы! Я хочу разгадать эту воистину упавшую с неба загадку.

Обеспокоенный еще больше, молодой человек тщательно осмотрел бумажку и, не найдя ничего подозрительного, подал ее девушке. Мисс Эллен взяла записку и, улыбаясь, принялась ее читать. В ту же минуту улыбка слетела с ее лица, а взгляд стал растерянным. Маленькая Королева так сильно побледнела, что окружающим показалось, что она вот-вот упадет в обморок. Девушка испустила тяжкий вздох, затем огромным усилием воли заставила себя перечитать записку еще раз. В ней содержалось всего несколько строк, смысл которых, судя по реакции мисс Эллен, был ужасен. Маленькая Королева судорожно скомкала листок. Ей хотелось заплакать, закричать от страха и горя. Она озадаченно посмотрела на Жана Рено, мистера Дикки, Николсона и стоявших поблизости гостей. Всех обеспокоило ее смущение. Девушка не могла ни говорить, ни двигаться. Она в третий раз прочитала послание. Теперь уже никто не сомневался в том, что мисс Эллен страшно напугана. Как будто сквозь туман она смотрела на окружавших ее людей, на сверкавшие хрусталем столы и на гостей, шумно аплодировавших кому-то.

Судя по всему, происшествие с букетом для большинства приглашенных осталось незамеченным. Вновь послышались разговоры, разгорелись споры — бич официальных приемов.

Мясной Король лично открыл парад речей. Он говорил громко, уверенно, сопровождая свои слова выразительными жестами. Его лившиеся бесконечным потоком высокопарные фразы прокатывались по всей террасе. Мистер Шарк рассказывал о своих усилиях, направленных на благо отечества, превозносил свое великодушие, чуть ли не пел о своей горячей любви к своим работникам, клеймил позором преступные действия главарей мятежа. Затем, изобразив на лице с трудом сдерживаемое волнение, он заговорил о предстоящем подавлении бунта. Выступление Мясного Короля завершилось провозглашением его силы и всемогущества:

— Что бы ни говорили, что бы ни делали и что бы ни случилось, я буду суров и безжалостен. Здесь я хозяин, и никто не сможет взять надо мной верх.

Внезапные раскаты грома, сопровождаемые вспышкой молнии, прервали его слова. Грохот больше походил на орудийный залп, чем на разгул стихии. Все посмотрели на небо. И в ту же минуту в воздухе появились огненные линии, начертанные будто бы на облаках. Постепенно линии преобразились в гигантские буквы, и они составили три слова, пылавшие на небосводе. Это были вещие слова с Валтасарова пира:

«Мене! Текел! Фарес!»[52]

ГЛАВА 6

Печаль и откровение. — Два преданных сердца. — Военный совет. — Тайны и недомолвки. — Страшная тайна. — Бедность миллиардера. — Фурия и Террор. — В клетке. — Охотники за аэростатами. — Кусок обшивки. — Неудавшийся вылет. — Осадное положение. — Безрассудный поступок.

— Эй! Мистер Жан Рено, мистер Дикки, где вы?

Уютно расположившись в огромных мягких креслах, два новых друга беседовали и курили.

— Это голос Маленькой Королевы, — сказал репортер и тут же ответил девушке: — Мы к вашим услугам, мисс Эллен!

— Идите скорее сюда! Мне необходимо с вами поговорить.

— Через несколько секунд мы будем у вас, мисс Эллен, — в свою очередь отозвался Жан Рено.

Молодые люди устремились к лифту, и он мгновенно доставил их на террасу. Там их уже ждала негритянка, служанка Маленькой Королевы. Она сейчас же проводила друзей в салон-будуар, где находилась мисс Эллен. Девушка была бледна, глаза ее лихорадочно блестели.

— Садитесь, и давайте поговорим.

Девушка начала без предисловий, как будто нечто непредвиденное, трагическое и непреодолимое заставляло ее говорить. Она промолвила каким-то надломленным голосом:

— Господа, я очень несчастна!

Озадаченные молодые люди вскочили с мест и в один голос воскликнули:

— Как! Вы, мисс Эллен?!

— Увы! Ужасно несчастна! Трудно себе представить, как я страдаю со вчерашнего вечера… О, этот злополучный банкет, невольной вдохновительницей которого мне довелось стать!

— Это не так, мисс Эллен! Это не может быть серьезно, — заговорил репортер ободряющим тоном. — Вы — единственная и любимая дочь человека, более могущественного, чем любой из монархов. Вы — королева в обществе, которое вами восхищается, завидует вам, заискивает перед вами, видя в вас прекраснейшее воплощение молодой американки! Ваша жизнь — сплошное веселье. Вам подвластны любые расстояния, вы можете наслаждаться дальними полетами. Стоит вам чего-нибудь захотеть, и желание будет немедленно исполнено! Ваша жизнь — словно сон, что всегда сбывается. Вы имеете все, о чем человек может только мечтать. Кроме того, вы молоды, красивы, грациозны, умны… Так в чем же дело?!

— Прошлой ночью все рухнуло. Мои силы, моя энергия будто испарились, ум притупился. Я в полном отчаянии. Меня пугает небытие, куда я боюсь погрузиться.

— Вот оно что! Теперь понятно, откуда у вас такие мысли, — прервал ее Жан Рено. — Причина кроется в таинственном мистификаторе, бросившем вам предательский букет орхидей, да в пиротехнике с дурным вкусом, который спроецировал огненные буквы на облака. Подумаешь, слова Валтасарова пира! Всего лишь небольшая фантасмагория[53]. Над ней сегодня смеются все реалисты двадцатого века. Вспомните, как отреагировал Мясной Король и его приглашенные. Ребячливый мистификатор потерпел жалкое поражение и был просто-напросто смешон.

— Если бы только это, я бы первая начала смеяться. И все же, говоря откровенно, отец и гости испытали некоторую неловкость. Видите ли, обычно такими вещами безнаказанно не шутят, особенно когда непонятно, кто автор подобной шутки. В сущности, нет ничего наивнее и доверчивее могучих умов… В этом происшествии было что-то ужасное. Я не могу вам объяснить что… Но оно меня страшно мучает, будто в сердце вонзился отравленный кинжал. Я так страдаю! И рядом нет никого, кому я могла бы довериться, крикнуть о своей боли, попросить совета и поддержки. Отец должен знать как можно меньше, а опасность, которую я чувствую, растет с каждой минутой! И нет никакой возможности предотвратить несчастье!

— И тогда вы вспомнили о нас, не так ли, мисс Эллен? — спросил Жан Рено, не в силах больше сдерживаться. — И это очень хорошо! Мы не обманем ваших ожиданий, правда, Дикки?

— By James! У нас в запасе сокровище неиспользованной преданности. Все это в вашем распоряжении.

— Рассчитывайте на полную, фанатичную преданность.

— Слепую, глухую, немую!

— Еще два дня назад мы не были знакомы, но пережитая вместе опасность сблизила нас. Именно поэтому я решила просить у вас такую редкую и драгоценную вещь, как преданность, которую невозможно купить даже за миллиарды Мясного Короля. Вы предлагаете мне то, что моя слабость, мое одиночество и моя беда не позволяют мне требовать.

— Если я жив, то только благодаря вам, мисс Эллен, — заговорил с присущей ему живостью журналист. — Я по достоинству ценю то, что вы сделали для меня. Моя жизнь принадлежит вам! Поэтому располагайте мной так, как вам заблагорассудится. Иначе мне никогда не расплатиться с вами.

— Вас спасла не я, а мистер Жан Рено.

— Фактически это так, и я, несчастный сирота, люблю за это Жана Рено как брата. Но ведь вы сами и вдохновили его на этот героический поступок.

— А сейчас вы предлагаете мне разделить с вами эту братскую любовь?

— О, мисс Эллен, я никогда бы не осмелился просить вас о такой благосклонности!

— Я от всего сердца принимаю ваше предложение! Что же касается вас, мистер Жан Рено, то по какому праву я могу рассчитывать на вашу преданность? Почему вы предлагаете мне эту драгоценность, что обычно так щедро дарят беднякам, но в которой отказывают богачам?

Молодой человек восторженно посмотрел на нее. Если бы в эту минуту Жан Рено был наедине с Маленькой Королевой, он наверняка раскрыл бы ей свой секрет. Но сейчас он воскликнул, запинаясь:

— Потому что… потому, что я — француз!

— Понимаю, вы имеете в виду традиции рыцарства.

— Это слишком высокое понятие, мисс Эллен. Я всего лишь смелый парень, которого вы привлекли к участию в спасении Дикки.

Затем, добродушно улыбаясь, он добавил:

— Во мне нет ничего от книжного героя, скорее, я в душе — первооткрыватель.

Непоказное простодушие произвело на девушку благоприятное впечатление. С другой стороны, Эллен уже видела, как действовал в минуту опасности этот сдержанный, почти робкий молодой человек, которого она знала лишь по имени, женское чутье подсказывало ей, что под этим умышленным обезличиванием скрывается высокая душа и исключительный ум.

После всех этих пылких заверений девушка расслабилась, к ней снова возвратилось доверие. Присутствие Жана Рено и мистера Дикки, полностью посвятивших себя ей, делали страдания мисс Эллен менее жестокими, а ее одиночество — менее ощутимым.

Девушка грациозно протянула руки молодым людям и сказала:

— Спасибо. Я в вас не ошиблась. С этой минуты мы — друзья и союзники! Втроем нам удастся одержать победу. А теперь за дело!

— Хорошо сказано, мисс Эллен! — с воодушевлением ответил Дикки. — Итак, за дело! Для начала нам нужно провести военный совет. Обрисуйте, пожалуйста, ситуацию.

— Повторяю, моему отцу и мне угрожает неизвестная, но ужасная опасность. Существует некая группа людей, обладающая колоссальным могуществом, и эти люди делают все, чтобы погубить нас. Речь идет не только о нашем состоянии. Это вопрос жизни и смерти. За жуткими угрозами, высказанными врагами, не замедлят последовать действия. Здесь не может быть иллюзий. Поэтому я предлагаю выяснить втайне от Мясного Короля и его полиции, кто и как поднял бунт во Флэштауне, кем был атакован наш аэростат и какова разгадка таинственного букета из орхидей и огненных слов, которые вы расценили как дурной вкус пиротехника. Но я подчеркиваю: отец ничего не должен знать.

— Все ясно, — сказал репортер. — Суть дела изложена коротко и четко. Ваш план прекрасен, линия поведения хорошо обозначена, остается лишь следовать ей. Я — репортер, и всевозможные расследования для меня не редкость. Положитесь на меня! Вы увидите, что…

— Вам, конечно, понадобятся деньги, — прервала его Маленькая Королева. — Много денег.

— Деньги — движущая сила любой войны.

— К сожалению, у меня их нет. Когда мне нужно что-нибудь купить, я подписываю чеки, оплачиваемые открытой кассой. Таким образом, мне придется брать деньги у отца. А это невозможно сделать, не вызывая подозрений.

— О деньгах не беспокойтесь, — заверил девушку Дикки. — Я возьму их у принцессы.

— У принцессы?

— Да, у «ИНСТ…» У моей газеты. Работать на миллионера, не имея ни единого цента в кармане, было бы столь же забавно, сколь и парадоксально.

— О! Я совсем забыла о драгоценностях! Вы с легкостью их продадите.

— Невозможно, мисс Эллен. Ваши драгоценности занесены в каталоги и при попытке продажи мгновенно будут опознаны. Мясной Король тотчас же узнает об этом, или же, что еще хуже, меня обвинят в воровстве. Видите, у нас нет другого выхода, кроме как воспользоваться кассой принцессы. Кстати, эта касса довольно солидна.

— Я вижу, мистер Дикки, вы умеете находить выход из любого тупика, — сказала Маленькая Королева, к которой постепенно стали вновь возвращаться надежда и силы.

— Таким образом, как только решится финансовый вопрос, мы начнем действовать. Но прежде хотелось бы прояснить несколько важных моментов.

— Слушаю вас, мистер Дикки.

— Сейчас уже бесполезно восстанавливать в памяти те трагические события, что чуть было не стоили нам жизни. Но мне непонятно, почему враг не воспользовался своей победой, несмотря на то, что мы находились в его власти.

— Вражеский аэростат был пробит. Это и спасло нас, потому что Мясной Король прилетел слишком поздно.

— В таком случае, прошу вас ответить, мисс Эллен, кому мы обязаны спасением.

— Разве вы не видели Террора и Фурию? Тогда пойдемте, я покажу вам замечательных, уникальных в своем роде помощников. Ничего подобного в воздушном флоте, наверное, не существует.

Последовав за девушкой, Жан Рено и Дикки вышли из комнаты и быстро пересекли террасу.

На южном конце площадки, совсем рядом с коровником, размещалась гигантская клетка, сделанная из прочных железных прутьев. Вокруг нее распространялся резкий запах. В клетке на насестах сидели две огромные птицы с черным оперением и белыми воротниками. Когти птиц напоминали тигриные, а загнутые вниз острые клювы походили на стальные крючки. Большие кожаные колпаки полностью закрывали головы хищников, как у соколов во время охоты в стародавние времена.

— Кондоры! — изумленно воскликнул Жан Рено.

— Да. Одного зовут Террор, а другого — Фурия.

— Потрясающе! За какими же монстрами они охотятся?

— За дирижаблями. Тот, что слева, — Террор. Это он продырявил вражеский корабль и спас нас.

— Я все понял! — торжествующе закричал репортер.

— А я не совсем, — сказал Жан Рено, любуясь великолепными птицами.

— Идея использования кондоров для охоты на дирижабли принадлежит Мясному Королю, человеку очень практичному, как вы уже поняли, — принялась объяснять мисс Эллен. — Кондоры — властелины воздушных просторов. Никто и ничто не сравнится с ними в скорости и выносливости[54]. Всем известны кровожадность и необычайная зоркость этих птиц. Мясному Королю пришла в голову мысль сделать из них телохранителей. Он купил у горцев в Андах лучших представителей породы, и обошлись они ему буквально на вес золота. Для выучки кондоров из Европы пригласили сокольников. Они натаскивали птиц по старинным охотничьим традициям с той лишь разницей, что вместо цапель, сорок или куропаток их учили нападать на аэростаты.

— Но каким образом, мисс Эллен?

— Существует один любопытный и верный способ — прятать под обшивку аэростата корм.

— Я начинаю понимать… Кондоры стремились захватить добычу и поэтому разрывали когтями и клювом оболочку воздушного корабля. Позднее они стали действовать по команде. Но ведь и ваши аэростаты могли точно также подвергнуться нападению?

— Корабли нашего воздушного флота окрашены в молочно-белый цвет. Кондорам заранее внушили непреодолимый страх перед этим цветом.

— Вы предусмотрели все! Я не перестаю восхищаться.

— Теперь несложно догадаться о произошедшем. Когда Мясной Король понял, что прийти к нам на помощь вовремя невозможно, он на всякий случай выпустил Террора. Заметив незнакомый аэростат, кондор набросился на него, разорвал обшивку в клочья, что и привело к аварии.

Жан Рено с нескрываемым удовольствием внимал объяснениям девушки. Очарованный звуками ее голоса, он хотел бы и дальше продолжать этот разговор, в котором репортер с некоторых пор участия не принимал.

Дикки и в самом деле перестал слушать. Какое-то время он не отрываясь смотрел на неподвижно сидевших кондоров, затем принялся внимательно разглядывать клетку, насесты, зловонные подстилки. Казалось, он надеялся обнаружить нечто невероятное. Внезапно он вскрикнул:

— God Lord! Я должен удостовериться… Возможно, я ошибаюсь, но все же… Если бы это было так!

— В чем дело, мистер Дикки? — удивленно спросила Маленькая Королева.

— Мисс Эллен, можно мне войти в клетку?

— Конечно! Достаточно нажать на кнопку, скрытую за столбом. Пройдя через первую дверь, вы попадете в небольшую переднюю. Вторая дверь, ведущая непосредственно в клетку, открывается автоматически в тот момент, когда закрывается первая.

— А это не опасно? — заволновался Жан Рено.

— Нисколько, до тех пор пока на головы кондоров надеты колпаки. Иначе они бы растерзали всякого незнакомого человека.

Между тем репортер уже зашел в клетку и прямиком направился к Террору. Ловкими движениями Дикки раздвинул перья птицы. Грозный хищник слабо зашевелился, переступил лапами, взмахнул крыльями и издал трубный крик. Ухватившись за насест, репортер стал копаться в оперении. Прошло несколько секунд, прежде чем он воскликнул:

— Нашел! Я все-таки был прав!

Дикки пересек клетку, прошел через обе двери и вскоре вновь оказался на террасе, радостно чем-то размахивая. Как только он подошел ближе, Маленькая Королева и Жан Рено заметили у него в руках кусок материи не больше десяти сантиметров в длину и двух в ширину.

— Это кусок обшивки аэростата, — пояснил репортер. — Мне удалось отыскать его в оперении Террора. Он принадлежит пиратскому кораблю.

— И только-то? — разочарованно спросила девушка.

— Однако находка очень важная! И вы очень скоро убедитесь, что умело и с умом организованное расследование может дать хорошие результаты. Я и надеяться не смел на такую удачу!

— Кусок материи — слишком слабая улика, мистер Дикки. Меня восхищает ваш оптимизм, но я его не разделяю.

— Мисс Эллен, надейтесь! Видите ли, один рядовой репортер стоит двух хороших полицейских. А меня — не буду скромничать — называют Королем Репортеров. Менее чем через неделю я узнаю, кому принадлежал пиратский аэростат.

— Да поможет нам Бог!

— Сейчас, поскольку время уже поджимает, я хотел бы проститься с вами. Мне нужно возвращаться к принцессе.

— А я пойду к Мясному Королю, чтобы отказаться от должности, в которой я не состоял.

— Постараюсь урегулировать ваши отношения с отцом. Он сделает все, что я захочу. Но мне кажется, вам лучше уйти не прощаясь. Таким образом удастся избежать неприятных объяснений.

— Тогда, мисс Эллен, расскажите нам, как отсюда выбраться.

— Крейсер под номером два доставит вас, куда захотите.

Молодые люди вновь пересекли террасу и подошли к ангарам. Однако двери были наглухо закрыты.

— Странно, — сказала девушка и позвонила по телефону.

— Алло! Инженерная служба?

— К вашим услугам, мисс Эллен.

— Это вы, Николсон?

— Да, мисс Эллен.

— Подготовьте крейсер номер два к немедленному вылету. Полетите с мистером Дикки и мистером Жаном Рено.

— Извините, мисс Эллен, но это невозможно.

— Я вам приказываю! И я никогда не повторяла приказов дважды!

— Позвольте обратить ваше внимание на то, что вылет аэростатов запрещен. Кроме того, никто не должен покидать Флэшмэнор.

— Я приказываю! Вы слышите?! Я приказываю!

Инженер спокойно возразил:

— Категорически запрещено даже отправлять послания. Согласно распоряжению Мясного Короля, Мэнор переведен на осадное положение. Любое общение с внешним миром может осуществляться только по личному распоряжению мистера Шарка.

Эта новость ошеломила Маленькую Королеву. Побледнев, она воскликнула:

— Он сошел с ума! Действуя таким образом, он окончательно погубит нас… Безвозвратно! Впрочем, я с ним еще поговорю. И все же, господа, каким-то образом вам необходимо отсюда выбраться.

Дикки перегнулся через край террасы и посмотрел вниз. Под ним зияла бездна.

— Отвесная стена в пятьсот футов, — заключил он. — Красивый был бы прыжок! Тем не менее можно попробовать.

— Но каким образом?! У нас нет ни аэростата, ни парашюта! Неужели вы отважитесь на столь безумную авантюру?

— Конечно! И притом не один, а с Жаном Рено. Мы же обещали служить вам, мисс Эллен.

ГЛАВА 7

После ужина. — Маленькая Королева. — Полная свобода действий. — В клепке. — Веревочная лестница. — Над пропастью. — Головокружительный прыжок. — Тяжелее воздуха. — Безумный бег. — Тщетные поиски. — На подножке. — Пистолет «проводника».

— Прощайте, господа!

— До свидания, мисс Эллен!

— Да, скорее, до свидания. Последняя просьба: постарайтесь связаться со мной лично. В обход отца и его полиции.

— Положитесь на меня, — ответил Дикки. — Я найду какой-нибудь способ передать вам весточку и заодно сообщу, как послать ответ.

— Значит, несмотря на смертельную опасность, вы уже точно решили покинуть крепость?

— Это необходимо, мисс Эллен. Настал подходящий момент. Сейчас десять часов. Мэнор ярко освещен, но у его подножия — непроглядная тьма.

— Ночь — самое благоприятное время для побега, — подтвердил Жан Рено. — Надеюсь, она будет способствовать успешному осуществлению нашего предприятия. Мисс Эллен, не могли бы вы сесть за пианино и что-нибудь сыграть, как будто мы находимся рядом с вами? Да играйте погромче, с чувством!

— Конечно, господа. Но при одной мысли о спуске, на который никто никогда бы не решился, меня бросает в дрожь. Еще раз от всего сердца благодарю вас! Моя жизнь и жизнь моего отца в ваших руках, и вам не придется называть меня неблагодарной.

Маленькая Королева обменялась с молодыми людьми крепкими рукопожатиями и со стесненным сердцем проводила их.

В это время Мясной Король находился внутри крепости, особого мира, столь же многонаселенного, как настоящий город, и снабженного различными хорошо централизованными службами. Запершись в зале для просмотров среди огромного количества приемопередающих и просто воспроизводящих устройств, мистер Шарк выслушивал сообщения, отдавал приказы, размышлял и… нервничал. Он, могущественный повелитель, которого все боялись, чувствовал себя совершенно измученным невидимым врагом, бесстрашным, неуловимым и ненасытным в своей жажде мести. Его дочь со свойственной ей американской простотой изъявила желание пригласить на ужин двух своих друзей. Загруженный до одурения, почти до безумия всевозможными делами, он легко согласился. Мясной Король винил себя в том, что не мог уделить дочери достаточно внимания. Корректные, умные, образованные молодые люди были неплохой компанией для мисс Эллен. Поэтому мистера Шарка очень обрадовала возможность дать дочери развлечься в приятном обществе. Очень быстро Мясной Король забыл о Жане Рено и Дикки. Мысль о том, что они решатся на немыслимый побег, даже не приходила ему в голову.

Между тем друзья медленно, как будто прогуливаясь, пересекли террасу. Встретив по пути охранников, они с беззаботным видом проследовали мимо них. Время от времени останавливаясь под фруктовыми деревьями, молодые люди, казалось, наслаждались благоуханием сада. Их действия не вызывали ни малейших подозрений. Продолжая таким образом фланировать, Жан Рено и Дикки приблизились к клетке с кондорами.

Здесь освещение было гораздо слабее. В полумраке с трудом можно было различить сидевших на насестах птиц.

— Наконец-то пришли, — тихо, почти шепотом, сказал репортер.

— Да, — откликнулся Жан Рено.

— Нам нужно войти в клетку вместе. Мы потратим меньше времени, если каждый будет заниматься своей птицей.

— Тогда вперед!

Дикки нащупал за железной опорой уже знакомую кнопку и нажал на нее. Первая дверь мгновенно отворилась, и молодые люди проникли в переднюю. Послышался щелчок, первая дверь закрылась, и одновременно повернулась на петлях вторая. Друзья вошли в клетку. Кондоры даже не шелохнулись. После обильного ужина, состоявшего из сырого мяса, на их головы снова надели колпаки. Это обстоятельство облегчало выполнение плана, безрассудство которого превосходило все ожидания. Репортер быстро расстегнул куртку и принялся вытаскивать два длинных шелковых шнура, обмотанных вокруг его туловища. Прежде на них держались драпировки в покоях Маленькой Королевы, и мистер Дикки украл их с мастерством профессионального вора.

Протянув один из шнуров Жану Рено, Дикки сказал:

— Действуйте быстро и тихо. Старайтесь не делать лишних движений. Главное — схватить кондора за ноги и держать как можно крепче.

Для начала репортер сделал из шнура скользящую петлю. Затем, приблизившись к одной из птиц, он запустил руку в перья и тут же ловко затянул петлю на птичьих ногах. Как только кондор почувствовал путы, он зашевелился, слабо взмахнул крыльями, но сопротивляться не стал, так как ничего не видел. Улучив минуту, Дикки надел на птицу вторую петлю. И вот гигантская птица, чья лапа по толщине могла бы сравниться с запястьем крепкого мужчины, уже не в состоянии двигаться.

— Жан, дорогой, у вас получилось? — спросил репортер, в то время как кондор, распластав крылья, упал на дно клетки.

— Все отлично! Такой способ свалил бы и быка.

— All right! Берегитесь ударов крыльев и когтей кондора. Теперь нам предстоит сделать самое трудное — вынести этих чудовищ из клетки.

— Предлагаю взять их в охапку. Тогда они не смогут шевелить крыльями, а когти будут понапрасну хватать воздух.

— Вы абсолютно правы! Кстати, другой конец шнура закреплен у вас под мышками?

— Да, на два узла.

— Прекрасно, я беру птицу, как вы сказали, и иду рядом.

— Тяжело?

— Больше тридцати фунтов![55]

— Ничего, все в порядке.

Казалось, хищная птица, не имевшая возможности видеть, пойманная человеком и крепко прижатая к его груди, не осмеливалась сопротивляться. Она позволила вынести себя из клетки, сделав лишь несколько слабых движений крыльями и лапами, но в целом ее поведение оставалось неопасным. Двери поочередно открылись и закрылись, не нарушив тишины. Два летающих монстра покинули клетку на человеческих руках.

Выбравшись наружу, Жан Рено и Дикки положили птиц на платформу, что находилась рядом с клеткой. Эта платформа представляла собой нависший над пропастью выступ. Именно отсюда по обыкновению выпускали кондоров. Благодаря ловкости, энергии и удивительному хладнокровию друзей до сих пор все шло как нельзя лучше. Теперь настала решающая минута. В партии, которую им предстояло разыграть, ставками были их жизни.

В этот момент крылья птиц зашевелились, делая неуклюжие, неловкие движения. Кондоры инстинктивно пытались нащупать насест, но натыкались лишь на путы, крепко связывавшие их лапы. Произведенный птицами шум усиливали железные листы, покрывавшие платформу. Появилась опасность, что эти необычные звуки привлекут внимание охранников.

— Осторожно, Жан, — тихо сказал репортер. — Проверьте еще раз крепление шнура у вас под мышками.

— Все в порядке. Дикки, дорогой, из дружбы ко мне вы собираетесь совершить нечто ужасное!

— Не говорите глупости! К тому же нам некогда сентиментальничать.

Жан Рено почувствовал, как большая слеза скатилась у него по щеке, и тяжело вздохнул. Ему с трудом удалось не расчувствоваться. Затем он одной рукой крепко обхватил шею птицы, а другой сорвал колпак с ее головы. Вновь обретя зрение, кондор начал свирепеть. Чем резче становились движения его освободителя, чем больше они причиняли боль, тем больше стервятник приходил в ярость. Загнутый вниз острый и режущий, как сталь, клюв хищной птицы открывался и закрывался, пытаясь схватить человеческую руку. Но кондор не успел. Жан Рено решительно, с потрясающей отвагой оттолкнулся от края платформы и устремился в бездну. В ту же минуту кондора, соединенного с Жаном Рено шнуром, один конец которого был обмотан вокруг туловища молодого человека, а другой связывал лапы птицы, повлекло в пропасть.

Жан Рено падал, сердце у него бешено колотилось, ноги и руки свело судорогой.

Репортер повторил тот же самый маневр, таща за собой второго кондора.

Сначала необычные летательные аппараты летели по какой-то головокружительной спирали, затем, сделав резкий скачок, стали камнем падать.

«Сейчас мы разобьемся!» — подумали друзья одновременно. Без сомнения, они пролетели больше половины расстояния, отделявшего их от земли. Неужели отважный прыжок окончится смертью? Завершатся ли их жизни чудовищным ударом?

Внезапно кондоры как будто очнулись. Широко раскинув мощные крылья, они попытались сделать привычные им летательные движения. Первое время птицы, а вместе с ними и люди продолжали падать, хотя теперь уже гораздо медленнее. Кондоров непреодолимо тянуло к земле. Сопротивляясь падению, столь несвойственному их природе, птицы напряглись и взмахнули крыльями. Мало-помалу у друзей исчезло страшное ощущение надвигающегося краха. Это было уже не падение, а настоящий спуск!

«Уф! Наконец-то!» — подумал Жан Рено, подвешенный на веревке словно марионетка.

До земли оставалось еще метров двадцать. Уже виднелось утопавшее в кромешной тьме основание Флэшмэнора. Окон в этой части башни не было. Обе пары постепенно опускались в зону полной темноты. В двадцати пяти — тридцати шагах от них высилась отвесная стена. Дикки и Жан Рено едва дышали, так как находиться в подобном положении было и неудобно и больно.

В ту минуту, когда мучения и переживания молодых людей достигли предела, их затекшие ноги наконец коснулись земли. Удар-то, конечно, был, и немного сильнее, чем следовало, но зато какое неизъяснимое счастье испытали друзья, когда вновь почувствовали под ногами твердую почву.

— Режьте веревку! Режьте! — закричал репортер прерывающимся голосом.

Сам же он, спотыкаясь и пошатываясь, бежал за кондором, бившим его крыльями по лицу. Дикки показалось, что земля уходит у него из-под ног. Тем не менее репортеру все же удалось достать из кармана перочинный нож. У Жана Рено нож давно уже был в руках. Несколько коротких ударов по веревке — и молодые люди обрели долгожданную свободу. Между прочим, очень кстати, потому что кондоры начали яростно нападать на них. Но, внезапно освободившись от груза, птицы взметнулись ввысь. В это время друзей потянуло в другую сторону, и они, потеряв равновесие, рухнули лицом вниз. Однако тут же вскочили и подняли головы вверх: в ярких лучах света, отбрасываемых Мэнором, с трудом можно было различить гигантских птиц. Кондоры удалялись на огромной скорости, явно чем-то напуганные.

Как никогда раньше Дикки и Жан Рено почувствовали радость жизни. Они крепко пожали друг другу руки, так крепко, что едва не переломали друг другу кости, и репортер воскликнул слегка дрожащим голосом:

— Жан, my dear fellow[56], мы совершили самый выдающийся в истории аэронавтики прыжок!

— Да, дорогой Дикки, это незабываемо.

— Жаль, что рядом не оказалось кого-нибудь из редакции «Инстентейньес», чтобы увековечить наш полет на страницах газеты. Была бы сенсация! By Jove! Я никак не могу успокоиться.

— Хватит болтать! Пора двигаться дальше. Теперь уже на своих двоих…

— Yes. Способ передвижения, к сожалению, медленный и неудобный. Не думаю, что нам удастся уйти далеко.

— Ничего, полегоньку-помаленьку…

Итак, короли воздуха превратились в черепах. Какое падение!

Опасаясь, что, как только их исчезновение будет обнаружено, Мясной Король устроит погоню, друзья быстро зашагали прочь от Флэшмэнора.

Они прошли около километра, когда Дикки, не в силах больше хранить молчание, сказал:

— Ну вот и все… Мы ввязались в странную и опасную авантюру. Теперь нам придется идти до конца.

— Вы правы. Да, до конца… Что бы ни случилось…

— Тем более что у вас на то есть более веские основания. Я бы даже сказал — священный долг. Мне известен ваш секрет. Разгадать его не составило труда. Жан, дорогой, вы любите мисс Эллен?

— Да, Дикки, всей душой!

— Вы, конечно, хотите завоевать ее расположение.

— Да! Пусть я умру, но… Моя жизнь невозможна без нее, она просто ничто без Эллен!

— Рассчитывайте на меня. Я готов приложить для этого все силы и весь свой ум. Раз уж Король Репортеров берется сделать вас мужем Маленькой Королевы, то, будьте уверены, так и случится!

— Вы столь же добры, сколь энергичны, осмотрительны и отважны!

— Ну-ну! Расточать похвалы мне, после того как вы же и спасли меня, находясь в условиях, где требовалось нечто большее, чем вышеперечисленные качества!

— Я сказал то, что думаю.

Немного погодя Жан Рено добавил:

— Разумеется, я прекрасно отдаю себе отчет в невероятной трудности затеи, а лучше сказать, в ее невыполнимости. А она так высоко!

— На высоте пятисот футов.

— Вы смеетесь!

— А что, мне плакать, что ли? В наше время, мой дорогой, можно добиться всего. Между нами говоря, Мясной Король на самом деле — колосс на глиняных ногах. Его прошлое покрыто мраком. Он нажил состояние на разорении других. Не сомневаюсь, мистер Шарк из тех, кто для достижения своих целей не гнушается ходить по трупам. День расплаты скоро наступит, и тогда, быть может, он обратится за помощью к нам.

Дикки замолчал и вдруг удивленно воскликнул:

— God Lord! Это еще что за новости! Вряд ли фейерверк в нашу честь, my dear Johni[57].

Внезапно небо озарилось, и повсюду замелькали ослепительно-яркие вспышки. Беглецы оглянулись: Мэнор был освещен так, что казался центром феерического представления. Пронзая тьму, по равнине блуждали длинные лучи, и каждая складочка местности была видна как днем.

— Наше отсутствие замечено, — сказал Жан Рено. — Нас разыскивают, чтобы вернуть.

— Какая глупость со стороны мистера Шарка! Вот и спасай людей, если они этого вовсе не хотят!

— Лично у меня нет никакого желания возвращаться в Мэнор.

— И у меня тоже.

— Куда же, черт возьми, нам спрятаться?!

— Нас преследуют! Смотрите, это аэростаты с прожекторами!

— Как назло, здесь нет ни одного укрытия, ни одного кустика. Окрестности Мэнора пустынны, как и подступы к нему.

— Тысяча чертей! Что же нам делать?!

В эту минуту послышался протяжный гудок, отличающий все американские локомотивы. Затем — стук колес по рельсам. Звуки раздавались где-то впереди, в той части равнины, куда лучи прожекторов еще не успели добраться. У друзей зародилась слабая надежда.

— Поезд! —воскликнул Дикки. — Бежим к нему!

— Верно! Он идет нам наперерез, — отозвался Жан Рено. — Нужно успеть вскочить на ходу!

Изо всех сил работая локтями, стиснув зубы и вытянув шеи, беглецы ринулись вперед. Их еще не успели заметить, хотя они то и дело попадали под лучи прожекторов. Перепрыгивая через ямы и кочки, друзья вслепую неслись на звук поезда, пока наконец не увидели, а точнее сказать, не почувствовали проходившие мимо них вагоны.

— Вот он! Добежали! Еще одно, последнее усилие!.. — выдохнул запыхавшийся репортер.

Вдруг над их головами раздались отчаянные крики. Беглецов обнаружили. Дирижабли были так близко, что Дикки и Жан Рено различали даже голоса преследователей, уже предвкушавших легкую победу.

— Как бы я хотел угостить их несколькими фунтами свинца! — рявкнул Дикки.

Между тем воздушные корабли приближались со свойственной им ошеломляющей быстротой. Задыхавшиеся от безумного бега, бедные Жан Рено и Дикки чувствовали себя загнанными в угол и припустили из последних сил.

— Поезд здесь! Совсем рядом!

— Да! Скорее!.. Прыгаем!..

Наконец они достигли черной движущейся громады, что грохотала, дрожа и сотрясаясь. Тяжело нагруженные ревущим скотом вагоны почти задевали измученных беглецов. Состав тащили два огромных локомотива, выбрасывавшие пар и языки пламени.

— Хватайтесь за подножку! — крикнул Жан Рено репортеру.

Первая попытка не увенчалась успехом: корявая железка выскользнула из судорожно сжатых рук, оцарапав беднягам пальцы.

— Попробуем еще!

— Раз!.. Два!

Встречный ветер бил в лицо. Оглушенные адским шумом, ничего не видя и не слыша вокруг, друзья предприняли еще одну попытку.

Дикки ринулся вперед, ухватился за подножку, повис на ней и, выполнив поистине акробатический трюк, вскочил в поезд.

— Спасен! — радостно воскликнул репортер.

Жану Рено снова не повезло. Выругавшись, он метнулся к вагону, наткнулся на выступ, почувствовал сильный удар и неожиданно для самого себя оказался на последней ступеньке маленькой лестницы.

— Спасен… Я тоже спасен, Дикки!

— Браво, мой друг! Теперь держитесь крепче.

Из-за страшного шума друзьям с трудом удалось обменяться несколькими словами.

Между тем состав мчался на высокой скорости прочь от Флэшмэнора. Несмотря на неудобство своего положения, молодые люди чувствовали себя несказанно счастливыми. Пока они приходили в себя, вдыхая полной грудью ночной воздух, аэростаты продолжали лететь следом. Преследователи решили, что Жан Рено и Дикки раздавлены проходящим составом. Действительно, трудно было представить, что беглецы отважатся вскочить в поезд, и тем более трудно было вообразить, что этот головокружительный трюк удастся. Освещая прожекторами рельсы в поисках бесформенных останков, аэростаты стали медленно снижаться. А состав продолжал нестись вперед, увозя отважных друзей все дальше и дальше.

Немного отдохнув, молодые люди принялись искать способ улучшить свое положение. Прежде всего они захотели оказаться поближе друг к другу, чтобы объединить усилия в случае нового происшествия. Оснований опасаться аэростатов больше не было, и теперь речь шла о продолжении путешествия. Встреча же с проводником могла испортить все.

С последней ступеньки маленькой лестницы Жан Рено перебрался на служебное место, расположенное наверху позади вагона. Именно здесь обычно находился проводник, следивший за порядком и отвечавший за безопасность состава. С ловкостью и отвагой, которые, казалось, были неотъемлемой частью его натуры, Дикки быстро присоединился к другу. Пытаясь перекричать шум механизмов, грохот вагонов и рев скота, он воскликнул:

— Здесь нельзя оставаться!

— Но куда же нам деться?

— Нужно добраться до следующего вагона! Видите вон тот отсек? Там наверняка находится проводник с револьвером и электрическим фонариком. Этот «проводник» — настоящий головорез, или, попросту говоря, убийца!

— Вы его знаете?

— Лично — конечно же нет, но он, как и любой из его собратьев, без колебаний прикончит таких бродяг, как мы. То есть всякого, кто путешествует таким образом. Теперь понятно?

— Но это же не пассажирский поезд!

— Тем более! В данной ситуации всякий незнакомец — враг! Единственный выход — добраться до соседнего вагона и спрятаться там.

От волнения Дикки постепенно повышал голос. Не успел он закончить, как вдруг яркий луч света ослепил его, осветив с головы до ног. В ту же секунду незнакомый голос произнес насмешливо:

— What?![58] Двуногие путешественники?! Вам здесь не место!

Внезапно Дикки заметил около своего лица дуло пистолета. Над фонарем с отражателем показалось угрюмое, заросшее рыжей щетиной лицо со злыми глазами. Репортер попытался решить вопрос мирным путем:

— Господин проводник, можно вас на два слова… Не стреляйте! Это в ваших же интересах! Мы хорошо заплатим.

— Руки вверх! И закрой пасть! Мы перевозим только четвероногих. У тебя что, четыре ноги? Нет? Так убирайся, пока я не спустил курок!

По тому, как исказились черты лица «проводника», по подрагиванию его руки Дикки понял, что вот-вот раздастся выстрел.

ГЛАВА 8

Проводник обезврежен. — Город Синклер. — Нищета. — Последний доллар. — Продажа часов. — Поездка на поезде. — С одним долларом в кармане. — В редакции «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС». — Жестокое разочарование. — Мистер Морис Элдженон Пенивос, шериф. — Именем закона! — Похищено полтора миллиона!

Скорее инстинктивно, чем умышленно, репортер быстро пригнулся. В ту же секунду прогремел короткий выстрел, слившийся со стуком колес.

— Dam you![59] — прорычал проводник, зверея. — Подожди у меня, негодяй!

Опустив пистолет, он замахнулся, рассчитывая ударить Дикки по почкам, в то время как последний попытался схватить его за ноги. Внезапно кто-то железной хваткой сдавил запястье проводника, скрутил, как тростинку, его руку и вырвал оружие. Затем последовал страшной силы удар ногой, перебросивший головореза через еще не успевшего распрямиться Дикки. Голос Жана Рено насмешливо произнес:

— Зачем же четыре ноги? Достаточно и одной!

Удар был настолько силен, что проводник пролетел по ступенькам лестницы вплоть до подножки! Не удержавшись на ней, человек с фонарем, описав крутую дугу, кубарем скатился на землю.

Между тем поезд шел все дальше и дальше, под аккомпанемент стука колес, скрежета металла, рева скота и пыхтения паровоза.

— Hello! John, my old chum[60], — весело воскликнул Дикки. — Вы во второй раз спасли мне жизнь… и, кстати, очень ловко. Впрочем, у вас, наверное, это уже вошло в привычку. В прекрасную привычку, следует отметить!

— Видите ли, бандит, который в вас целился… Но почему он это делал, я все время себя спрашиваю?

— Потому что он выполнял распоряжение начальника состава… Как матрос выполняет команды капитана корабля.

— Миленькое распоряженьице!

— Оно выполняется этими пьяными кровожадными скотами с особым рвением. Я предупредил вас, а сам попался.

Затем Дикки добавил, называя Жана Рено на американский манер:

— Джонни, дорогой, как мне выразить признательность за такую услугу?!

— Забудем об этом. Впрочем, спасатель — мое призвание. Что мы теперь собираемся делать?

— God bless, мы расположимся на наблюдательном пункте. Там наверняка хватит места для двоих, и, кроме того, можно найти съестные припасы. А если нас вдруг обнаружит другой проводник…

— Я заставлю его совершить полет по той же самой траектории. А для вящей убедительности моих слов пистолет останется у меня.

— Вот это правильно! All right!

Друзья поднялись по маленькой лестнице, на ощупь пробрались на наблюдательный пункт и довольно неплохо расположились там, несмотря на тесноту и отсутствие удобств.

Бесконечная череда вагонов, откуда доносился неумолчный рев скота, сопровождаемый резким запахом, продолжала двигаться вперед. Без сомнения, поезд направлялся во Флэштаун и, судя по всему, не должен был останавливаться в пути. Путешествие проходило без происшествий. Проводники крепко спали, как это часто бывает с людьми, которым вменяется в обязанность проявлять бдительность. Покой утомленных путешественников больше ничто не нарушало.

Поезд, куда вскочили беглецы, шел с северо-запада. Полностью обеспеченный углем и водой, он следовал безостановочно уже двенадцать часов.

Под ящиком, служившим стулом, Дикки быстро нашел провизию. Друзья подкрепились большими бутербродами с маслом и ветчиной, запив их хорошим калифорнийским вином. А состав все мчался и мчался, неудержимо, без передышки…

На рассвете следующего дня молодые люди почувствовали, что поезд замедляет ход. Через некоторое время он вошел в зону железнодорожных путей и вскоре остановился в самом центре Флэштауна. Не дожидаясь полной остановки, Дикки и Жан Рено соскочили с поезда. Они прошли мимо пепелищ от костров, где накануне бунтовщики жарили мясо, и Дикки вдруг показалось, что он видит семафор, на котором его чуть было не повесили.

— Пойдемте отсюда, — сказал репортер другу. — Мне неприятна эта картина.

— Понимаю… Но куда?

— У вас есть деньги?

— Один доллар, а у вас?

— Ни цента. Перед казнью мои карманы тщательно обчистили, и теперь я беднее самого последнего нищего. Я смогу достать деньги только в Синклере. Кстати, Синклер расположен в ста пятидесяти милях отсюда. Боюсь, что за неимением аэростата нам придется преодолеть это расстояние пешком.

Синклер! Не ищите его на карте: это город будущего, одно из последних достижений американцев. Такие города называли «бумами». Они возникали и развивались крайне быстро и уже через несколько лет становились первыми по количеству головокружительных успехов и столь же стремительных падений. Появление «бумов» зависело во многом от времени, среды, потребностей, мыслей и многочисленных случайностей. У каждого из новых городов была своя судьба. Сначала строили железные дороги, затем прокладывали улицы и возводили административные здания. Только что отстроенные дома заселяли добровольцами. Часто такой прием оказывался удачным. Город-«бум» рос, усиливался и расширялся. Но часто случалось, что «бум» терпел крах.

В отличие от Флэштауна, промышленного города, Синклер был столицей знаменитого штата Стейкед-Плейн[61], полностью принадлежавшего Мясному Королю. Задуманный лет десять — двенадцать тому назад мистером Шарком, Синклер стал торговым, финансовым, интеллектуальным центром, а также центром науки и развлечений. Этот город отличался надменностью, скептицизмом и задиристостью. В Синклере проживало более трехсот тысяч человек, съехавшихся туда отовсюду и ничем не отличавшихся от своих сограждан из других штатов. Кстати, они от всего сердца ненавидели отца-основателя города. Быть может, они были менее лощеные, чем жители старых больших городов, но это уже вопрос одного поколения. Для людей, которых толкнули в теплицу скороспелой цивилизации, жизнь в городе-«буме» представляла собой бесконечную борьбу за выживание. Здесь господствовали бешеная спекуляция и отъявленный карьеризм, сумасбродная роскошь соседствовала с ужасающей нищетой, и над всем этим — поразительный контраст самого рафинированного модернизма и отвратительнейшей дикости.

Наступал рассвет, друзья брели по улицам, спрашивая себя, смогут ли они покрыть пешком триста километров, отделявшие Флэштаун от Синклера.

Наконец Дикки и Жан Рено оказались в центре города. Вдоль зловонных, кривых улиц длинной вереницей тянулись грязные хижины, больше похожие на норы, чем на дома. Вокруг не было ни души, лишь несколько открытых баров напоминали о том, что в городе есть жизнь. Внезапно из-за утла показались три человеческие фигуры. Подойдя ближе, друзья увидели женщину с двумя маленькими детьми. Нищенка и ее дети копались в отбросах и, найдя, по-видимому, что-то съедобное, принялись с жадностью поглощать какие-то жалкие остатки чьей-то трапезы.

— Смотрите, Дикки! — воскликнул уязвленный до глубины души Жан Рено. — Душераздирающая сцена, не правда ли?

— Бедная женщина! Бедные малютки! — ответил репортер.

Жан Рено инстинктивно сунул руку в карман. Заметив это, женщина прижала к себе детей и крикнула глухим голосом:

— Мы ничего у вас не просим!

В ее восклицании прозвучало столько непримиримости и мучительного отчаяния, что молодой человек почувствовал невольное уважение к несчастной. Поддавшись порыву, он поклонился и растроганно прошептал:

— Мадам, прошу вас, возьмите, ради детей… Вам не должно быть стыдно, потому что мы так же бедны, как и вы.

Достав из кармана единственный доллар, который у него был, Жан Рено почти насильно вложил его в руку женщины.

— Можно даже сказать, беднее, — с улыбкой добавил репортер. — Но мы мужчины, и к тому же совсем скоро у нас будет работа.

Еще очень молодая, с красивым, несмотря на следы жесточайшей нужды, лицом женщина смотрела на друзей с невыразимой признательностью и смущением. Перед сдержанной и одновременно почтительной настойчивостью она не могла устоять. Это больше походило на оказанную с превосходным тактом услугу, чем на милостыню. Пролепетав слова благодарности, она перевела грустный взгляд на бледные худые лица малышей.

— God Lord! — пробормотал Дикки. — Как бы мне хотелось быть сейчас богатым!

— Так мы же действительно богаты! — воскликнул Жан Рено, хлопнув себя по лбу. — Дикки, я — последняя скотина!

— Вы так считаете? Однако это утверждение не сделает нас миллионерами.

— Сейчас объясню. Когда я полез в карман за деньгами, мне попались под руку часы, а я о них и думать давно забыл. За них дадут не меньше тридцати долларов, хотя они стоят все сто пятьдесят. Такие часы наверняка прельстят какого-нибудь бармена.

— Неплохая идея.

Друзья находились неподалеку от бара, у дверей которого стоял, ожидая клиентов, keeper[62].

— Мадам, — снова обратился к женщине Жан Рено, — пожалуйста, подождите немного.

Затем, подойдя к keeper, он сказал:

— I say, сэр! Не хотите ли оказать услугу двум парням, оказавшимся в затруднении?

Мужчина смачно сплюнул, но все же ответил:

— Валяйте!

— У меня есть великолепные часы. Они стоят сто долларов. Предлагаю купить их за двадцать.

Keeper взял часы, внимательно осмотрел, потер корпус о свой башмак и проворчал:

— Можете не расхваливать ваш товар… Я знаю в этом толк… Часы-то ведь краденые! Ладно, так уж и быть, я дам вам за них десять долларов. И не будем торговаться. Иначе каждое ваше слово снизит цену еще на доллар.

— Что ж, согласен, — ответил Жан Рено.

— Не бойтесь, не прогадаете! Больше вам все равно никто не даст. В следующий раз, когда подвернется хорошая работенка, не забудьте про меня.

— Уж не думаете ли вы, что мы воры?! — смеясь, воскликнул репортер.

— What a fun![63] Отличная шутка! В этом никто с ходу не сознается. Но ничего, я уверен, мы еще встретимся. А пока берите деньги! Кстати, могу вас угостить стаканчиком виски, или же вы предпочитаете что-нибудь покрепче?

— Нет-нет! Тысячу благодарностей! Мы оба трезвенники.

— При вашей профессии это правильно. Здесь важна не только ловкость рук, но и ясность мысли. Тогда до свидания, my lads! До свидания!

Вернувшись на прежнее место, они нашли женщину там же, посередине мостовой.

— Послушайте, Дикки, вы знаете, сколько стоят железнодорожные билеты от Флэштауна до Синклера?

— Около трех долларов.

— Отлично! Значит, на двоих нам потребуется шесть долларов.

Подойдя к женщине, Жан Рено вновь поклонился ей и тихо сказал:

— Мадам, ради ваших малышей, окажите нам честь, примите эти четыре доллара.

— Так много… Правда, слишком много, — прошептала она, поднимая на Жана Рено большие красивые глаза, наполненные нежностью и грустью.

— Прощайте, мадам. Пусть отныне всем вашим несчастьям наступит конец.

— Прощайте, господа. Будьте счастливы! Вы этого достойны!

Между тем уже наступило утро, и улицы понемногу начали заполняться народом. С шестью оставшимися долларами друзья поспешили на Центральный вокзал. Им повезло: поезд вот-вот должен был отправиться. Жан Рено купил в табачном киоске два билета и две сигареты, после чего у него в кармане осталось двадцать пять центов.

Поезд тронулся, и меньше чем за пять часов триста километров, отделявшие Флэштаун от Синклера, были преодолены. Ровно в одиннадцать утра молодые люди сошли с поезда на Центральном вокзале города Синклера.

Съев по сандвичу[64], друзья подсчитали деньги и обнаружили, что у них остался один доллар и двадцать центов.

— Пять золотых су Вечного жида![65] — воскликнул, смеясь, Жан Рено.

— Yes! Достойный капитал для освобождения заключенной в высокой башне Прекрасной Принцессы, победы над злыми духами и завоевания Империи! Go ahead!

— Что в вольном переводе означает: идем туда!

— Сначала в редакцию «Инстентейньес», в мою дорогую газетку. Она такая богатая и щедрая, а я — ее любимое дитя. Вы увидите, my dear Джонни, как, сказав у дверцы сейфа: «Сезам, откройся!», я легко и быстро получу две тысячи долларов в счет будущих репортажей.

Продолжая обсуждать эту тему, друзья сели в трамвай, который доставил их прямо к небоскребу, где находилась редакция.

На нижних этажах здания размещались многочисленные ателье, магазины, мастерские. По мере роста этажей появлялись различные службы, а также квартиры, тем шикарнее, чем выше они располагались. С появлением дирижаблей аристократия предпочитала селиться на верхних этажах, оставляя пролетариям нижние.

Войдя в помещение редакции, Дикки вновь окунулся в знакомую атмосферу. Оглушенный шумом, вдыхая едкие запахи бумаги, типографской краски и разогретого металла, репортер почувствовал себя родившимся заново.

— Честное слово, я здесь как у себя дома! — воскликнул он. — Теперь, мой дорогой, вы сами видите, что такое журналистика.

С единственным долларом в кармане, друзья сели в лифт, мгновенно доставивший их прямо в кабинет главного редактора. Обладая правом свободного доступа в святая святых редакции в любое время суток, Дикки по привычке вошел без стука. С видом победителя, уверенно протягивая руку для приветствия, репортер фамильярно воскликнул:

— Привет, старина! Да, это я, собственной персоной, после самых невероятных приключений, которые…

Внезапно он осекся. Казалось, все осталось по-прежнему: та же комната, та же обстановка, только человек, сидевший перед ним, был другим. Дикки никогда его раньше не видел. Посмотрев растерянно по сторонам, репортер узрел на месте молчаливого, непрерывно строчившего на машинке тощего секретаря пухленькую девушку.

Незнакомец был средних лет, высокий и сухопарый. Его бегающие глаза холодно смотрели на Дикки из-под очков в золотой оправе. Этот человек больше походил на священника, юриста или даже на полицейского, чем на главного редактора популярной газеты. Он заговорил резко и сухо:

— Кто вы? Что вам здесь надо?

— Так вы меня не знаете? — произнес с обычным апломбом Дикки. — В таком случае вы — единственный, кто меня не знает! Кстати, с кем имею честь? Я состою в штате редакции и имею полное право узнать, кто вы такой.

— Я — новый редактор «Инстентейньес». Удовлетворены?

— Значит, теперь у «Инстентейньес»…

— …новый владелец.

— Кто же?

— Это вас не касается!

— А что с редакцией?

— Старые сотрудники уволены, а на их места набраны новые.

— В таком случае я тоже уволен?

— Мы с вами еще не знакомы, и я думаю, что настала ваша очередь отвечать на вопросы.

— Yes! Спрашивайте.

— Кто вы?

— By James! Что вы скажете, если перед вами тот, кого все знают под именем Дикки? Малыш Дикки, гордость Принцессы… Я хотел сказать «Инстентейньес».

— Так вы и есть знаменитый Дикки?

Репортер, казалось, заметил иронию, с которой незнакомец произнес эпитет «знаменитый». Впрочем, такое же впечатление сложилось и у Жана Рено, до сих пор не принимавшего участия в разговоре. Дикки был явно раздосадован крахом своих надежд. Но, вспомнив, что у них в кармане практически пусто, он вновь принял независимый вид и гордо выпятил грудь:

— Именно знаменитый! А почему бы и нет? Меня называли так еще до вашего появления здесь, и я могу по праву гордиться услугами, оказанными мной «Инстентейньес».

— Вам за них платили.

— Да, но гораздо меньше, чем они того стоили.

Главный редактор нажал на кнопку звонка, посмотрел репортеру прямо в лицо и, немного помолчав, сказал:

— Вы не отличаетесь скромностью, мистер Дикки.

— За скромностью часто прячется ничтожество.

В эту минуту послышались звуки остановившегося лифта, потом быстрые шаги, и дверь в кабинет редактора распахнулась настежь. Обернувшись, Жан Рено и Дикки увидели двух господ. Их вид был до того пристоен, что с первого же взгляда можно было понять, кто они. Непонятно почему, друзья испытали безотчетную тревогу. Между тем тонкие губы редактора еле заметно скривились в злобной ухмылке.

— Вы украли свою репутацию, мистер Дикки. И не только ее, — сухо сказал он.

— Что вы имеете в виду?

— Только то, что хороший репортер сто́ит двух полицейских. Однако вы глупо попались в мышеловку, поставленную на вас еще со вчерашнего дня.

— Я вас не понимаю!

— Сейчас поймете.

Повернувшись к незнакомцам, редактор скомандовал:

— Господа, приступайте к вашим обязанностям!

При этих словах один из них достал из кармана листок, протянул его Дикки и спросил:

— Вас действительно зовут Дикки? Вы работаете репортером?

— Yes!

— А вы, — обратился незнакомец к Жану Рено, — действительно Жан Рено, называющий себя инженером?

— Yes! Я — Жан Рено, дипломированный инженер.

— Тогда ошибки нет.

— Что вам от нас нужно?

— Именем закона и во исполнение данного мне предписания я, Морис Элдженон Пенивос, шериф[66] города Синклера и штата Стейкед-Плейн, арестую вас.

— Обоих? — спросил Жан Рено, подойдя к редакторскому столу.

— Yes! Обоих.

— Но это же безумие! — возмущенно воскликнул Дикки. — Нас арестовать? Но за что?!

— Прекратите обсуждение и не вздумайте сопротивляться! Иначе мы будем вынуждены применить силу.

Услышав угрозу о применении силы, друзья впервые переглянулись, а затем одновременно подмигнули друг другу. Они все поняли!

— В чем нас обвиняют?

— В краже тысячи тысячедолларовых банкнот, иначе говоря, в краже миллиона долларов.

— Боже мой! У кого же мы их украли?

— У Мясного Короля.

— Какой идиотизм!

— Вас обвиняют также в краже драгоценностей мисс Эллен, Маленькой Королевы, которые оцениваются в полтора миллиона.

— Чудовищная ложь! — возмутился Жан Рено.

— Look here![67] Вдруг мы унесли в карманах весь Флэшмэнор?

— Заметьте, я обращаюсь с вами как с джентльменами и прошу вести себя пристойно! Иначе мне придется вызвать из вестибюля четырех полицейских, чтобы они привели закон в исполнение.

— Go!

Эта команда послужила сигналом. Одним прыжком Жан Рено вскочил на стол и без лишних слов нанес страшный удар ногой редактору прямо в лицо. С разбитыми очками, сплющенным носом и сломанной челюстью тот рухнул, не успев даже вскрикнуть. В ту же секунду Дикки заметил на столе плошку, наполненную песком. С потрясающим хладнокровием он схватил ее и запустил в лицо мистеру Морису Элдженону Пенивосу. Шериф принялся тереть глаза и собрался было позвать на помощь, но едкая пыль забила ему рот, вызвав приступ душераздирающего кашля.

Маленький спектакль длился не более пяти секунд. Несмотря на быстроту происшествия и природную заторможенность сопровождавшего шерифа полицейского, последнему все же хватило времени, чтобы позвать на помощь. Сильнейшим ударом кулака в челюсть Дикки заткнул ему рот. Вряд ли когда-нибудь ранее наносили такой удар по физиономии какого-либо янки! Затем, как бы поясняя, репортер бросил:

— Put it in your pipe and smoke![68]

Полицейский покачнулся, пошатываясь двинулся вперед, но Дикки ловко дал ему подножку, и парень упал.

— Браво, Дикки! — восторженно воскликнул Жан Рено.

Однако крик полицейского все же был услышан. Снаружи послышались тяжелые шаги. Они стремительно приближались. Репортер быстро закрыл дверь на засов и накинул еще сверху цепочку.

— Стол! — крикнул он Жану Рено.

— Правильно! Нужно построить баррикаду!

Друзья принялись опрокидывать мебель и подтаскивать ее к двери. Когда полицейские подбежали к кабинету редактора, за дверью выросла довольно мощная преграда.

— В нашем распоряжении не больше двух минут, — сказал Дикки Жану Рено. — Мы славно поработали! Оставим джентльменов приходить в себя, а сами удираем. Следуйте за мной!

С этими словами репортер побежал к лестнице, ведущей на террасу. На ходу он поинтересовался:

— Пистолет проводника все еще у вас?

— Да! — ответил Жан Рено.

— Отдайте его мне!

Взлетев, как вихрь, на платформу, где размещались ангары с аэростатами, друзья увидели, что охрана воздушных кораблей состоит только из одного человека. Дикки подошел к охраннику, приставил к его груди пистолет и скомандовал:

— Руки вверх и ни слова! Иначе я вас убью! А сейчас убирайтесь отсюда! Живее! У нас нет времени!

Напуганный сторож, дрожащий и бледный, покорно подчинился. На ватных ногах он проскользнул на лестницу и облегченно вздохнул, когда за его спиной опустилась панель, закрывавшая вход на террасу.

— Теперь быстро в дирижабль! — крикнул репортер. — Для осуществления нашего плана нельзя терять ни секунды!

Друзья бросились к ангарам.

— Номер три! Мой старичок! — радостно воскликнул Дикки.

— И он наверняка готов к отправлению, — добавил Жан.

— Как всегда! Полезайте внутрь!

Пока репортер открывал люк, снизу донеслись яростные удары.

— Господа из полиции пытаются вломиться в кабинет редактора, — холодно сказал Жан Рено.

— Ничего, чтобы подняться в аэростат, нам хватит и тридцати секунд!

Как только друзья оказались в гондоле, Дикки четкими, уверенными движениями наскоро проверил приборы.

Между тем удары, доносившиеся снизу вперемежку с жуткими ругательствами, усилились. Внезапно раздался грохот.

— Баррикада пала! — воскликнул Жан Рено.

Репортер схватился за рукоятку рычага и описал им четверть круга. Дирижабль дернулся, задрожал, и его бортовые винты начали вращаться, жужжа, словно улей. В этот момент друзья услышали, как поднимается лифт. Через несколько мгновений панель лифта медленно поползла вверх, выпуская на террасу полицейских.

— Остановитесь! Негодяи! Воры! Остановитесь, или мы откроем огонь! — кричали они, размахивая пистолетами.

В ответ на угрозы и оскорбления раздался лишь взрыв смеха. Дирижабль уже оторвался от земли, когда из гондолы донесся насмешливый голос:

— Прощайте, господа! Желаем удачи!

Подобно метеору, аэростат за считанные секунды взмыл вверх и одним гигантским прыжком оказался в ста метрах от террасы. Увидев, что преступникам удалось скрыться, полицейские в бессильной злобе разрядили пистолеты в воздух. Но ярость блюстителей порядка для беглецов была просто смешна, поскольку дирижабль под номером три давно находился вне досягаемости для выстрелов.

Находясь в полной безопасности на борту удалявшегося с огромной скоростью аэростата, Жан Рено весело воскликнул:

— Дикки, вы были великолепны! Славное имя Короля Репортеров принадлежит вам по праву!

— Не испытывайте мою скромность! Ах, дорогой Джонни, вы мне грубо льстите!

— Я всего лишь плачу справедливую дань восхищению и дружбе.

— Спасибо! А теперь поговорим на серьезную тему.

— То, что я сейчас сказал, очень серьезно.

— Тогда поговорим о другом.

— Хорошо! Куда мы летим?

— Не знаю. Главное — как можно дальше отсюда.

— Правильно! Дальше на многие-многие километры.

— Затем мы выработаем план действий.

— Сначала нужно подвести итоги и осмыслить ситуацию.

— Yes! Это будет несложно. Нас пытались арестовать, обвинив в воровстве. Сбежав от полицейских, мы фактически поставили себя вне закона. За нами гонятся три группы преследователей: сыщики Мясного Короля, ищейки его врагов и представители правительства, полицейские. Но нельзя забывать, что мы выполняем трудную, опасную, но в то же время благородную миссию.

— Замечательно, Дикки!

— Для того чтобы одержать верх над людьми, предметами, злобой, ненавистью и многочисленными врагами, объединившимися против нас, у нас есть…

— Несколько центов! Что равно… одному су!

КОРОЛЬ РЕПОРТЕРОВ

ГЛАВА 1

Новый газ. — Гелион. — Подъемная и движущая сила. — Энергия внутри сосуда в отсутствии генератора, топлива, зубчатой передачи и привода. — Преследование. — На расстоянии в четыреста метров. — Первый враг. — Пушечные выстрелы. — Главная задача плохого пулеметчика. — Среди облаков.

Самым необычайным из всевозможных достижений человечества стало освоение воздушного пространства. Впрочем, люди не извлекли из этого события почти никакой пользы, хотя подобным открытием следовало бы гордиться. Ситуация напоминала историю с паром и электричеством, которые, прежде чем потрясти мир, были известны лишь как предметы лабораторных исследований.

Покорение высот, начатое еще совсем недавно, стало возможно благодаря открытию нового газа и упрощению механизмов аэростатов. Этот газ был поистине замечательным: он служил одновременно и подъемной и движущей силой. Впервые о существовании подобного газа и о его необычайных свойствах заговорил французский ученый Поль Комб, упорно и методично работавший над периодическим законом Менделеева. Затем, после сложных дорогостоящих испытаний, длившихся месяцы и даже годы, газ удалось выделить видному ученому, директору Энциклопедического института. Поль Комб смог основательно изучить полученный химический элемент, определить его свойства и особенности. Поскольку в спектроскопе новый газ давал линии, аналогичные солнечному газу, Поль Комб назвал его гелионом[69].

Гелион обнаруживает некоторое сходство с водородом, но при этом обладает удивительной особенностью быть в три раза легче[70]. Между тем водород весил в четырнадцать с половиной раз меньше воздуха. Таким образом, гелион оказался гораздо легче всех известных веществ. Этот факт и позволил использовать его в воздухоплавании.

Себестоимость гелиона была очень высока, потому что для его получения использовались редкие и дорогостоящие химические вещества, с которыми требовалось произвести целый ряд сложных операций, чтобы в результате химической реакции получить новый газ. Промышленное производство гелиона считалось практически невозможным, когда Поль Комб сумел добыть газ из пирита, воздействовав на него водяными парами, озоном и электричеством. С тех пор гелион стали производить в огромных количествах и применять в самых различных областях. Приведем простой пример. Однажды выделенный, гелион сжимается до бесконечности, и его без особых трудностей можно перевести не только в жидкое, но даже и в твердое состояние[71]. Возникла идея использовать расширение гелиона при переходе его из твердого состояния в газообразное как движущую силу. Многочисленные опыты привели к положительным результатам, и вскоре родилось новое направление в промышленности — гелио-динамическая индустрия.

Началось настоящее производство газа или, скорее, энергии, заключенной в сосуд. Способ получения сжатого газа состоял в следующем: гелион вводили под большим давлением в переносные резервуары с известным заранее сопротивлением. Представьте себе сифоны, сделанные из прессованного картона, твердые и пронизанные, как цемент, стержнями из хромированной стали внутри. Сверху на сосуд надет тонкий каркас, выполненный также из хромированной стали. Такие баллоны продавались повсюду, легко перевозились, широко использовались, а когда газ, помещенный внутри, заканчивался, их можно было сдать, как сдают бутылки из-под содовой воды, на завод, где сосуды заново наполняли. Кроме того, эти резервуары обладали повышенной прочностью и водонепроницаемостью, были довольно легки и никогда не взрывались.

Сосуд плотно закрывался металлической пробкой с резьбой на конце, позволявшей прикреплять резервуар к различным устройствам, имевшим тот же шаг резьбы. Это соответствие обозначалось буквами и цифрами. Наиболее распространенными были шаги Е.В.14 или L.H.17. Впрочем, появилась тенденция унифицировать систему на основе образца, принятого международной конференцией за эталон.

Освобождающиеся атомы газа несут в себе огромную силу. Таким образом, в сосуде, называемом гелио-динамиком, заключалась колоссальная энергия. Прибор срабатывал мгновенно. Достаточно было десять раз повернуть кран, чтобы затвердевшее вещество вновь стало газообразным. Вообразите сифоны, внутри которых содержится сгусток энергии, способной привести в движение автомобиль, лифт, насос, станок, завод, — иначе говоря, любой двигатель, от самого маленького до самого большого, промышленного.

Кроме того, использование гелиона было вполне безопасно. Возгорание газа предотвращалось добавлением в него небольшого количества азота в виде паров аммиака.

Таким образом, будучи в сорок пять раз легче воздуха, гелион обладал гигантской подъемной силой. Подумать только! Один баллон гелиона емкостью в тысячу кубометров был способен поднять тот же груз, что и воздушный шар, наполненный тремя тысячами кубометров водорода. Коэффициент полезного действия подъемной силы увеличивался настолько насколько оболочка аэростата весила меньше при равном объеме и насколько уменьшалась нагрузка, создаваемая приборами и механизмами.

Новая оболочка мало чем отличалась от предыдущей. Веретенообразная форма, более или менее вытянутая, сохранилась, но размеры стали крупнее. Дирижабли теперь не имели корзины — оболочка соединялась твердым каркасом с платформой, находившейся внутри, составляя с ней единое целое. Это позволило избежать боковых движений, и аэростат бороздил воздушные просторы так же легко, как подводная лодка бороздит морские.

Каркас состоял из очень легких полых алюминиевых трубок. Заполнявший полости гелион значительно облегчал остов корабля. Прообразом такой системы стал летательный аппарат птиц, у которых внутри костей находится воздух, делающий птичьи скелеты более легкими[72]. Каркас крепился на платформе, где располагались места воздухоплавателей, навигационные приборы, двигатель, баллоны с газом, а также, если хватало места, провизия, багаж и оружие. Эта платформа служила палубой воздушного корабля. В противоположность морским кораблям палуба дирижабля была опрокинута, поэтому корпус судна размещался не под, а над ней. Сделанная из прочного прессованного картона, она обладала водонепроницаемостью и невозгораемостью, так же как и тонкие, изящно выгнутые стенки обшивки.

Мебель внутри дирижабля была очень простая. Ажурные плетеные кресла и диваны отличались удобством и легкостью. Что касается провианта, то небольшие запасы еды и питья обеспечивали воздухоплавателей лишь самым необходимым: приземление не требовало особых усилий. Впрочем, на крайний случай всегда имелись консерванты — таблетки и капсулы, содержавшие кислород, водород, азот и углерод. Конечно, такое питание было неестественным, но на короткое время его вполне хватало.

Пора перейти к описанию двигателя, настоящему чуду техники, поражавшему своей простотой и оригинальностью. В его основе лежало открытие, сделанное давным-давно, которое долгое время не признавали, которым пренебрегали и вот наконец стали использовать. Этот двигатель позволил избавиться от генератора с камерой сгорания и горючим, а также от приводов, рычагов, цепей и ремней. Он был упрощен донельзя и, следовательно, был избавлен от огромного мертвого груза.

Двигатель, закрепленный в нижней части корпуса, состоял из поршня, цилиндра, привода и маховика. Поршень толкал шатун во время прямого хода возвратно-поступательного движения. На шатуне находился большой металлический выступ, составлявший с ним единое целое. Этот выступ механики называют бобышкой. Поршень был поднят так, чтобы шатун располагался как можно ближе к цилиндру, сделанному также из металла и закрепленному на приводе, содержащем маховик. Понятно, что поршень и цилиндр не могли сместиться относительно друг друга.

В цилиндре были сделаны глубокие прорези в форме двух латинских букв «V», расположенных противоположно друг другу и продолжавших друг друга. Бобышка, того же размера, что и прорези, легко входила в них. Будучи составной частью шатуна, она совершала вместе с ним возвратно-поступательное движение. При этом бобышка давила на стенки прорезей, заставляя цилиндр поворачиваться. Что же касается прорезей, то они были сделаны так, чтобы прямой ход поршня приводил к повороту цилиндра на пол-оборота. Обратный ход завершал оборот. Естественно, чем больше была скорость возвратно-поступательного движения, тем быстрее вращался цилиндр, приводя в движение маховик, на котором крепился винт. Таким образом, движение поршня во время прямого хода преобразовывалось во вращательное без участия рычагов и эксцентриков, а лишь за счет трения. Странное дело: несмотря на трение, двигатель совершенно не изнашивался.

Как известно, для того чтобы привести в движение поршень, не требовалось ни пара, ни бензина, ни электричества. Достаточно было взять в хозяйственном отсеке один из баллонов с гелионом с прикрученной отводной трубкой. Затем оставалось открыть два крана, один из которых располагался на резервуаре, а другой — на отводной трубке. Содержавшийся под высоким давлением гелион, найдя выход, стремился ускользнуть из сосуда. Расширение газа производило колоссальное воздействие. Попав из сосуда в цилиндр, газ выполнял те же функции, что и пар, то есть сообщал непрерывное возвратно-поступательное движение поршню, а тот в свою очередь приводил в действие винты.

Таков был принцип работы двигателя — устройства до гениальности простого, потрясающе легкого, придуманного с удивительной изобретательностью.

Настало время сказать несколько слов о механизме, приводившем в движение весь корабль — о винтах. Каждый дирижабль имел по крайней мере два винта, обычно же их было три и даже четыре. Винты делали из дерева или металла, и они служили для совершения дирижаблями воздушных маневров. Винты должны были быть подвижными в вертикальной плоскости и ориентированными либо к небу, либо к земле. Естественно, что между этими крайними положениями существовало множество промежуточных — от 0 до 90 градусов. Величина угла зависела от направления движения воздушного корабля — «снизу-вверх» или «сверху-вниз». Аэростату больше не требовалось сбрасывать балласт или выпускать газ для подъема или спуска. Иногда, правда, воздушному кораблю приходилось отвесно опускаться, выбрасывая потоки газа через два огромных клапана и тотчас же подниматься, надув оболочку содержимым одного из баллонов. Однако такой прием был довольно опасен и поэтому применялся крайне редко.

Итак, для того чтобы спуститься или подняться, винты, ориентированные под некоторым углом, заставляли аэростат скользить по более или менее наклонным плоскостям. Это позволяло как использовать попутный ветер, так и идти против бриза[73] или лавировать. При движении воздушного корабля вперед или назад его винты занимали горизонтальное положение и работали либо одновременно с обоих бортов, либо поочередно, обеспечивая таким образом почти мгновенный поворот. Подобные маневры совершались с необыкновенным изяществом, быстроту и точность им придавали значительные размеры и высокая скорость вращения винтов.

Важно отметить, что сами дирижабли передвигались чрезвычайно быстро. Например, в безветрие или при благоприятном ветре они развивали скорость от ста до ста двадцати километров в час. Так, покорив высоту, люди покорили и расстояние.

Таковы общие принципы управления дирижаблем.

Между тем, лететь куда угодно и когда угодно не всегда было возможно. Если в старину ветер сильно мешал морским судам, даже самым большим и быстроходным, то теперь он во многом ограничивал возможности воздушных судов. Как и корабль, аэростат не мог двигаться навстречу грозе. Во время шторма, когда волны величиной с гору преграждали кораблю путь и возникала угроза потерять управление и даже быть потопленным, судно отклонялось от курса и ложилось в дрейф. Аэростату же приходилось бежать как можно быстрее от урагана, уходить с его дороги и, в случае необходимости, подниматься и опускаться, как бы прощупывая атмосферу в поисках более спокойных слоев. Не было ни малейших колебаний, когда подъем на головокружительную высоту представлялся единственным способом спасения.

Именно в такую ситуацию попали Дикки и Жан Рено после дерзкого побега. Жан Рено выяснил, что на выполнение более чем сложного поручения у них осталось одно су. Этот факт только рассмешил репортера.

Между тем дирижабль, мчавшийся на высокой скорости не разбирая дороги, внезапно был подхвачен сильным вихрем.

— В чем дело?! — воскликнул Дикки.

— Аэростат летит…

— Как никогда ворованный аэростат еще не летал.

— Вы все шутите!

— Плакать мне, что ли?

— Ни в коем случае!

— Что же теперь?

— Хочу обратить ваше внимание на то, что нас уносит бешеным ветром.

— Спасибо этому ветру!

— Да, спасибо.

— Он помешает нашим преследователям, которые сейчас наверняка снаряжают погоню.

— Представляю, как воют сирены, трезвонят телефоны, все носятся как сумасшедшие, и целый эскадрон дирижаблей охотится на нас.

— Кстати, куда мы летим?

— Прямо. До тех пор, пока не выдохнемся или пока не наступит ночь.

— Правильно, там посмотрим. А пока, дорогой Джонни, следите за обстановкой.

— Был бы у меня бинокль!

— Отличный морской бинокль лежит в маленьком ящике на корме.

— Вот это вещь! Прекрасно!

— Что на горизонте?

— Три гигантских аэростата! Они поднимаются из густого тумана, в котором исчез Синклер. Честное слово, эти дирижабли похожи на мыльные пузыри, а еще больше — на воздушные шары.

— Всего три?

— А вот и остальные. Шесть… Восемь… Десять… Но пока они еще очень далеко.

— Мы летим уже десять минут, значит, у нас преимущество в десять миль.

— Нужно сохранять эту дистанцию!

— Да, любой ценой! Если бы можно было приземлиться… Хоть ненадолго… Мы бы перекрасили аэростат, дали ему другой номер и затерли знаменитое имя «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС», прославившее как меня, так и его.

— Увы! Это невозможно. Нас разыскивают в радиусе ста миль, выслеживают биноклями, высматривают в подзорные трубы. Сведения об «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» будут тотчас же переданы по телефону.

— Да еще наши приметы с обещанием кругленькой суммы за поимку разосланы повсюду.

— Слава Богу, мы пока еще не в их руках! Кстати, какая у нас скорость, дорогой Дикки?

— Шестьдесят две мили в час.

— Сто двадцать километров…[74] Неплохо! А высота?

— Тысяча двести футов.

— Четыреста метров… Слабовато. Вам не кажется, что нам следовало бы подняться выше?

— Мы потеряем время. Нет, лучше попытаемся укрыться среди облаков.

— Странная тактика, Дикки! Разгуливать в облаках, как в лесу, чтобы спрятаться… Еще восемь лет назад такое невозможно было даже представить.

— Да, прогресс налицо. И все же я все время себя спрашиваю, выиграло ли человечество от этого.

— Черт возьми!

— В чем дело?

— Огромный аэростат только что оторвался от земли и сейчас взмывает вверх столь стремительно, словно пробка вылетает из воды. Судя по всему, он попытается перерезать нам дорогу.

— Бросайте якорь!

Легкий толчок, и якорь, привязанный к концу металлического троса, полетел вниз.

— Сделано! — сказан Жан Рено. — Теперь вы видите аэростат? Внизу, над группой домов.

— Честное слово, этот корабль похож на полицейский. Ну подожди у меня, мошенник! Я пролечу над тобой и продырявлю до самой селезенки!

Бросив эту угрозу, Дикки повел дирижабль так, чтобы его якорь зацепил оболочку противника и рассек ее надвое.

Крак! Послышался треск, сопровождаемый коротким свистом, и «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» сделал крутой поворот, как будто собирался лететь в другую сторону.

— Be hanged![75] Бандит! — воскликнул разъяренный репортер. — Он выстрелил в нас и пробил винт!

— Это схватка не на жизнь, а на смерть!

— Эй, Джонни, помнится, недавно, на крейсере номер три, вы сказали, что почти не умеете стрелять.

— Да, к моему большому сожалению, я стреляю очень плохо.

— И все же попытайтесь! Быстрее! Нужно дать им отпор! Позади вас находится небольшой пулемет «Гатлинг». Прицельтесь и стреляйте! Перед вами цель гигантских размеров, так что промахнуться трудно.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Чтобы избежать перебоев, репортер попытался запустить третий винт, но тщетно. Теперь, когда у аэростата работали только два винта, его скорость уменьшилась на треть. Однако поломка, которая, казалось, должна была добить беглецов, помогла им. По крайней мере, в тот момент.

Новоявленный пулеметчик Жан Рено открыл люк, расположенный прямо напротив ствола пулемета. Внизу, через узкое отверстие показалась полоска земли. Молодой человек повернул пулемет на четверть круга, так, чтобы его ствол смотрел в амбразуру. Внезапно гигантский аэростат перерезал «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» путь. Последний поневоле замедлил ход. Судя по всему, враг хотел соразмерить свою скорость со скоростью «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС», чтобы затем остановить беглеца.

Некоторое время монстр оставался неподвижным, словно дразня неопытного стрелка. Между тем Жан Рено кое-как навел орудие и прицелился.

— Стреляйте! Да стреляйте же! — завопил Дикки, топнув от нетерпения ногой.

Жан склонился над выпуклым, как фляга, затвором, к которому был прикручен баллон с газом, и инстинктивно повернул кран, перекрывавший вытяжную трубу. Кррра-ак! Послышался треск ломающейся подпорки. Затем — короткий пронзительный свист. Почти одновременно величественное безмолвие головокружительных высот было нарушено жуткими человеческими криками, явственно доносившимися до «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС».

— Готов! Мошенник! — воскликнул безжалостный репортер.

— Похоже, что так.

— Браво, Джонни! Браво! Вы изрешетили эту паршивую собаку, как сито!

Все произошло в течение нескольких секунд, на бешеном, сметавшем противников ветру. Однако, поскольку дирижабли находились в равновесии и ветер нес их с одинаковой скоростью, оба оставались неподвижными относительно друг друга. Таким образом аэростаты пронеслись несколько сотен метров. Наконец крики стихли. Казалось, вражеским аэростатом никто не управляет. Он начал медленно подниматься, затем лег в дрейф, и его винты перестали вращаться.

— Странно, — проговорил Дикки. — Неужели вы перебили весь экипаж?

— Боюсь, что да, — ответил Жан Рено, закрыв люк и возвратив «Гатлинг» в исходное положение.

— Каким тоном вы это говорите!

— Да, боюсь, что уничтожил их.

— Если бы вы не убили их, они убили бы нас. Мы же просто защищались!

— Вы правы… Но так уж я устроен…

Продолжая разговаривать, молодые люди не спускали глаз с подбитого аэростата… Благодаря исправно работавшим винтам, «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» удалось приблизиться к нему на довольно близкое расстояние.

— Наша взяла! Мы победили! — закричал Дикки.

— Надо быть поосторожнее, возможно, это хитрая уловка.

— Бросьте! Во-первых, я — американец, во-вторых — сорвиголова.

— Что вы хотите сказать?

— Вместо того чтобы сидеть и выжидать, я предпочитаю действовать, идти ва-банк, как говорите вы, французы.

— В таком случае, я такой же янки, как и вы. Итак, рискнем!

— На абордаж!

— Тысяча чертей! Подождите, Дикки! — воскликнул Жан Рено, посмотрев в бинокль. — Мы здесь не одни.

Пока он наблюдал за горизонтом, Дикки, по-прежнему старательно управлявший аэростатом, сказал:

— Я забыл о погоне! Гонки с препятствиями между человеком и аэростатом! Прогулка с риском для жизни! Что нового на горизонте?

— Двенадцать аэростатов, выстроенных полукругом. Они приближаются с каждой секундой и совсем скоро будут здесь. Какой ужас!

— By Jove! Нас пока еще не поймали.

В эту минуту сильный толчок встряхнул «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС», сбив молодых людей с ног.

— Дикки, что, черт возьми, вы сделали?

— Я пытаюсь подняться отвесно и зацепить переднюю часть кабины вражеского аэростата. На абордаж!

— Но нам же придется тащить за собой страшно тяжелый балласт!

— При подъеме он не помешает, поскольку легче «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС».

— Хорошо, а на случай бегства?

— Когда выведен из строя один из винтов, это равносильно бегу собаки на трех лапах. Нас сразу поймают. Поэтому мы больше не будем спасаться бегством.

— Не понимаю.

— Возможно, я не совсем понятно выразился. Мы ускользнем от них, поднявшись вверх. Чувствуете, какое давление? А головокружение?

— Правильно! Через пять минут мы будем среди облаков.

— Среди девственных паров поднебесья нам удастся лучше спрятаться, чем среди самых густых кустов.

— Согласен, но почему вы все же вцепились в эти обломки?

— Очень просто: я надеюсь найти в них разгадку того, над чем мы ломаем себе голову.

ГЛАВА 2

Сумка Жана Рено. — Таинственный прибор. — Молния в гранулах. — Пленный аэростат. — Над облаками. — Двадцать градусов ниже нуля. — Подъем. — Отвесный спуск. — Ночью. — Встреча с собакой и человеком с фонарем. — Изумление. — Полная неразбериха. — Необычайное открытие.

— Вы так выразительно и точно описали наше бегство в поднебесье, дорогой Дикки! Черт возьми, настоящее вознесение!

— Еще несколько минут, и мы окажемся среди облаков…

— Избавимся хотя бы на время от преследующих нас псов.

— Иначе говоря, от аэростатов, которые несутся с огромной скоростью благодаря исправно работающим винтам. Вы любите употреблять метафоры. Лично мне больше понравился бы фунт ростбифа с пинтой[76] пива.

— Вы, оказывается, гурман!

— Да, гурман, и, кстати, любознательный.

— Кстати?

— Мне не дает покоя один вопрос. Я задавал его вам раз десять или двадцать, но так и не получил ответа. Странное дело, как только возникал подходящий случай спросить вас, что-то обязательно мешало, и я откладывал наш разговор в долгий ящик.

— Так спрашивайте!

— Для чего, черт возьми, вам кожаная сумка с никелированными застежками, которую вы всегда носите с собой, никогда не открываете и бережете как зеницу ока? Если мой вопрос слишком нескромен, так и скажите, и мы раз и навсегда оставим эту тему.

— Нет, Дикки, в вашем вопросе нет ничего бестактного. В этой маленькой сумке, удобной настолько, что кажется слившейся со мной, содержится все мое состояние. Что же касается остального багажа, то он остался у хозяина гостиницы, которому я не смог заплатить. Бог с ним! Итак, прежде всего, в сумке лежит зубная щетка.

— Оказывается, вы — опытный путешественник! С зубной щеткой и парой воротничков можно объехать вокруг света.

— Кроме зубной щетки, там еще находятся два воротничка.

— Одолжите мне один, когда мы снова окажемся в обществе.

— Я вам его подарю.

— Благодарю вас, о, благороднейший из друзей!

Между тем Жан Рено неторопливо открыл сумку и достал из нее продолговатую коробочку.

— У меня в сумке лежит еще и это.

Коробочка содержала тщательно завернутый в вату никелированный прибор странной формы. Он походил на миниатюрный граммофон размером от двенадцати до пятнадцати сантиметров. Это ювелирное изделие имело крошечный рупор с маленьким диаметром раструба, под которым блестело такое же крошечное, не больше пятифранковой монеты, металлическое зеркальце. Жан Рено нажал на скрытую пружину, и зеркало завертелось с головокружительной быстротой. Затем он нажал на другую пружину — зеркало перестало вращаться, и из рупора донесся низкий продолжительный звук, похожий на дрожание струны виолончели.

— Какое чудо! — воскликнул заинтересованный репортер, в то же время не отрываясь от управления дирижаблем. — Что это? Для чего предназначено?

— У моего прибора пока только рабочее название. Оно слишком длинное и сложное, но зато прекрасно объясняет его назначение. Я называю свое изобретение гелиофонодинамиком.

— Так вы изобретатель?

— Да.

— Естественно, это открытие относится к разряду выдающихся, поскольку его автор — вы, my dear Johnny.

— Если бы мой прибор оказался в руках нечестного человека, последствия были бы ужасны. Говоря откровенно, это могло бы обернуться катастрофой. Что же касается меня, то я использую его на благо человечества. Теперь в случае моей смерти вы станете единственным, кто знает тайну этого изобретения. Вы даже не можете представить, что я имею в виду. Нет, не пытайтесь угадать. Речь идет о всемогуществе! Как в плохом, так и в хорошем смысле этого слова. Выбор должен сделать человек.

— Вы меня заинтриговали. У меня уже начинает возникать навязчивая идея. Можно даже сказать, болезненное ощущение.

— Понимаю! Дикки, друг мой, я посвящу вас в тайну прибора, как только мы приземлимся. Ах да! Нужно сказать, что существуют еще два футляра. Они сделаны из хрусталя и закрыты завинчивающейся крышкой. Внутри содержатся гранулы микроскопических размеров — почти невидимые частицы некоего вещества. Вы увидите… молнию в форме пылинок! Я дам вам ключ к знакам и словам формул, записанных в тетради, и тогда вам все станет ясно.

— Вы необыкновенный человек, Джонни. Я совсем не знал вас, даже не подозревал ничего подобного. Меня в самом деле восхищает ваше доверие, и я горжусь дружбой с таким человеком, как вы. И потом… Что? Больше ничего? Света не будет? Белые сумерки?

Внезапно в кабине «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» стало темнее, свет сделался каким-то тусклым, а затем и вовсе померк. Сквозь мглу не проникал ни единый лучик света. Казалось, друзья оказались в клетке из матового стекла. Оба дирижабля окунулись в море испарений, затопивших, а лучше сказать, поглотивших их.

— Вот и облака, — сказал Жан Рено, закрывая сумку. — Хуже, чем туманным днем в Лондоне. Дикки, я вас не вижу.

— Я сам вижу с трудом кончики пальцев и руль. Испарения окутывают нас, словно пух.

— Вы верно выразились, назвав это белыми сумерками.

— Ну и рожи же будут у этих поганых псов!

— Нам бы несколько часов продержаться!

— Да, до ночи. Тогда мы могли бы попробовать спуститься.

— Кстати, что нам делать с пленником?

— Он послушно следует за нами на якорном тросе. Думаю, будет полезно подтянуть его к «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС».

— Но каким образом?

— Очень просто: надо обвязать якорный трос вокруг приводного вала. С тех пор как два наших винта неподвижны, появился большой излишек силы, поэтому пленный аэростат сможет без труда приблизиться к нам.

— Господи! Как же раздражает движение вслепую сквозь непроницаемую пелену, что превращает все вокруг в какую-то вату! От нее глаза устают больше, чем от пещерной тьмы. Мы поднимаемся или опускаемся? Летим вперед или назад? Продолжается ли ураган? Хотелось бы получить ответы на все эти вопросы!

Между тем якорный трос быстро намотался на трансмиссионный вал, заменивший лебедку. Постепенно Дикки стал уменьшать скорость дирижабля. Наконец он почувствовал небольшое сопротивление, а затем — легкий толчок.

— Есть! — радостно воскликнул репортер. — Теперь, когда оба аэростата прижаты друг к другу, мы могли бы посмотреть, что творится у соседей.

— Остается лишь ждать, пока мгла рассеется.

В белом безмолвии медленно текли минуты. Тишина преследовала и страшно надоедала, давила на глаза и уши, притупляла ум и омрачала душу, делала тело тяжелым и безвольным. Скоро друзья стали испытывать муки голода. Как ни странно, они готовы были благословить это новое испытание, вырвавшее их из состояния отупения. Более двадцати часов молодые люди ничего не ели.

— Черт побери! — сказал Жан Рено, скрытый от Дикки густыми парами. — Этот внезапный голод — настоящее мучение. Но зато он порядком встряхнул меня.

— Да, иногда неприятности могут сослужить хорошую службу, — послышался приглушенный голос репортера, находившегося в эту минуту у руля. — Однако хватит вкушать прелести страданий, лучше поищем что-нибудь поесть.

Чтобы иметь возможность свободно перемещаться по дирижаблю, Дикки закрыл кран распределителя газа, и двигатель тотчас заглох. Дабы не привлекать внимание врагов, репортер не стал зажигать свет и проник в складское помещение на ощупь. Внутри он нашел бутылку шерри, твердый, как кирпич, бисквит и банку мясных консервов. Дикки откупорил бутылку, понюхал и протянул ее вместе с куском бисквита Жану Рено.

— Высококачественный шерри. Попробуйте! Сухарь, конечно, заплесневел, но все же есть можно. Что же касается консервной банки, то на ней марка Флэштауна и ее лучше выбросить. Ведь это настоящая отрава!

Жан Рено отхлебнул несколько глотков и вернул бутылку репортеру:

— Вы правы, шерри просто превосходный, а бисквит еще никогда не казался мне таким вкусным.

— За ваше здоровье, Джонни!

— И за ваше, Дикки!

Пока они ели и разговаривали, по-прежнему оставаясь невидимыми друг для друга, в кабине дирижабля стало темнее. Солнце скрылось за горизонтом, и вскоре наступила ночь.

— Наконец-то мы сможем спокойно спуститься, — сказал Дикки, возвратив пустую бутылку в складское помещение. — Внизу, наверное, непроглядная тьма.

— Дорого бы я заплатил, чтобы узнать, где мы находимся. Да и вы тоже, не так ли?

— You bet![77] Впрочем, через полчаса все станет ясно.

Внезапно аэростат словно подпрыгнул и сделал резкий поворот.

— В чем дело?

— Да, в чем дело?! — воскликнул оступившийся в темноте Жан Рено. — Вы почувствовали удар и сильную встряску? Меня едва не сбило с ног.

— Надо думать! Я и сам ударился о руль.

— Дикки, дорогой, разумней было бы отпустить нашего пленника. Таскать его за собой становится опасно.

— Ни за что! Я хочу во что бы то ни стало узнать его тайну.

Прошло несколько минут. Вдруг, неожиданно для друзей, «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» вышел из моря облаков. Теперь над ним на бархатном, темно-синем, почти черном небосводе сверкали звезды.

— Звезды, конечно, прекрасны, — сказал Жан Рено, — но у меня зубы стучат от холода. Бррр! Вам не холодно, Дикки? Ничего не понимаю, честное слово!

— Я тоже промерз до костей, но, кажется, могу предположить, что происходит. Мы потеряли одним махом триста фунтов балласта и поэтому поднимаемся на немыслимую высоту.

— Но каким образом? Вы уверены?

— Нужно в этом убедиться.

Пренебрегая опасностью быть замеченным, репортер повернул выключатель, и кабину аэростата мгновенно залил свет.

— Посмотрите на барометр! — воскликнул Дикки.

— Что там?

— God Lord! Мы несемся вверх со скоростью свободного падения! Это ужасно!.. Пятнадцать тысяч футов… пятнадцать тысяч двести… пятнадцать тысяч четыреста… Слышите, как вытекает газ через предохранительный клапан? А термометр! Четыре градуса ниже нуля по Фаренгейту![78]

— У меня усы в инее, а у вас изо рта идет пар. Здесь настоящая Сибирь!

— Мы продолжаем подниматься.

— Но почему?

— Потому что нас поднимает пленный аэростат.

— Еще раз спрашиваю: почему?

— Не знаю.

— Так избавимся от пленника!

— Нет!

— Его соседство меня пугает.

— Тем хуже!

— Не забывайте о смертельной опасности!

— Нужно, чтобы «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» оседлал пленника.

— Вы настоящий сорвиголова, Дикки!

— И горжусь этим, недаром я — янки.

— Что вы делаете?

— By Jove! И вы еще спрашиваете! Я открываю все клапаны, чтобы выпустить газ. Не до Луны же нам подниматься!.. «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» опустошается, словно бурдюк… Мы больше не поднимаемся… Наш дирижабль круто пошел вниз…

Жан Рено подошел к барометру и тут же воскликнул:

— Мы же падаем!

— Можно сказать, что так. Вероятно, скорость «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» сейчас не меньше ста двадцати футов в минуту. Go!.. Go down! А вот и облака! Джонни, теперь вам не так холодно?

— У меня мурашки бегают по коже от вашей смелости.

— Мы проскочили слой облаков, как цирковая лошадь бумажный круг. Те, кто нас сейчас видит, наверное, принимают «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» за падающую звезду.

— Вам не кажется, что наше приземление будет не слишком мягким?

— Не беспокойтесь, «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС» сядет на землю, как на пуховую перину. Именно поэтому я закрываю клапаны, наполняю оболочку газом и уравновешиваю дирижабли. Теперь остается включить винты и взяться за руль.

— Падение действительно замедлилось.

— Я же вам сказал, что мы приземлимся на пуховую перину. Перестаньте смотреть на барометр, откройте лучше люк и посмотрите вниз. Что вы видите?

— Множество беспорядочно разбросанных огней… Это город… Большой город…

— That’s good job! Хорошенькое дело!

— Слышен шум поезда… Огни приближаются…

— Свет электрический или газовый?

— Не разберу пока. Эй, Дикки! Помягче, мой друг, помягче!

— Да-да! Чтобы доставить вам удовольствие!

— Я все время себя спрашиваю: куда, черт возьми, и как мы приземлимся?

— Какая разница куда! Смотрите: улицы, площади, перекрестки, дома… Мы ведь приближаемся к ним?

— Да! Мне кажется, огни движутся нам навстречу.

— Тогда я выключу свет. Пусть вокруг нас снова станет темно.

— Помягче! Прошу вас… туда… я вижу большое свободное поле… Это, наверное, пустырь.

Вдруг внизу раздался отчаянный собачий лай. Земля была совсем близко.

— Внимание! — воскликнул Жан Рено и сжался в комок, чтобы избежать удара.

От резкого толчка молодой человек упал, перекувырнулся через голову и налетел на перегородку. Металлические трубки задребезжали, и все стихло.

— Вот мы и приземлились, — невозмутимо сказал Дикки.

Между тем, пока репортер открывал клапаны, через которые со свистом вырывались потоки газа, лай собаки становился все яростнее.

— Отлично! Аэростаты приведены в равновесие, и теперь мы можем выйти.

Вокруг царила непроглядная тьма. Друзья с трудом различили в темноте собачью конуру. Заливаясь отчаянным лаем, с цепи рвался огромный дог. Молодые люди, утомленные стремительным подъемом и не менее стремительным спуском, сгорая от любопытства, спустились на землю.

— Наконец-то мы узнаем, чем закончится наше необычайное приключение, — сказал репортер. — Мне не терпится заглянуть в пойманный аэростат, чтобы увидеть трупы воздухоплавателей.

Его слова прервал чей-то хриплый голос. Дверь какого-то дома с грохотом распахнулась, и на пороге появился человек, по виду настоящий гигант. В одной руке он держал пистолет, а в другой — фонарь.

— Кто там еще?

Поскольку ответ потонул в яростном собачьем лае, человек заговорил вновь:

— Тихо, Плутон! Тихо, собачка! Эй, отвечайте, кто вы, или я стреляю!

— Не стреляйте. Мы — друзья, — очень спокойно ответил Дикки.

— Тогда руки вверх! Сейчас посмотрим, какие вы друзья.

— Мы — воздухоплаватели. Нам пришлось приземлиться здесь, потому что наш дирижабль потерпел аварию. В знак добрых намерений мы готовы встать с поднятыми руками под свет фонаря.

Незнакомец осветил лица друзей и внезапно залился таким неудержимым смехом, что, казалось, этот смех заразит кого угодно. Гигант отбросил револьвер с фонарем в сторону и схватился руками за живот. Охваченный безумным весельем, он заговорил прерывавшимся от хохота голосом:

— Вы! Так это вы, my lads! Ха-ха! Я же вам сказал… Ха-ха! Да, я вам сказал: «Вы еще вернетесь!» Итак, ха-ха, добро пожаловать! Дайте же мне посмеяться как следует!.. На этот раз, я вижу, вы продаете аэростат…

— Я вас не понимаю, — возразил сбитый с толку Дикки. — Где мы? Кто вы?

— Вы во Флэштауне, my boy[79], а я — ваш друг, хозяин бара. Прошлой ночью вы продали мне золотые часы.

— Не может быть! — изумленно воскликнули в один голос друзья. — Какая приятная встреча! Мы счастливы, что случай привел нас именно к вам!

— Да уж, прямиком ко мне. Уил Мотли к вашим услугам. Ворота моего дома крепко заперты, и он прекрасно скрыт от посторонних взглядов. Располагайтесь… Чем могу быть вам полезен?

— Дорогой мистер Уил, раз уж вы так хорошо к нам относитесь, дайте, пожалуйста, нам ненадолго ваш фонарь и поскорей соорудите самый лучший ужин, который вы только способны приготовить. Окажете нам честь отужинать с нами? Кстати, который сейчас час?

— Половина первого ночи.

— All right! Максимум через полчаса мы хотели бы сесть за стол, если не возражаете.

— Конечно, конечно. Положитесь на меня. Или вы поужинаете как миллиардеры, или грош мне цена.

С этими словами хозяин бара отдал свой фонарь Дикки и пошел в дом, приказав молчать все еще ворчавшей собаке. Наконец друзья вновь оказались одни.

— Философствовать бесполезно, не правда ли, Джонни? — сказал вполголоса репортер. — Мы живем в каком-то хаосе. Невероятные приключения стали нормой нашей жизни. В любую минуту с нами может произойти все что угодно.

— Да, все что угодно…

— Что ж, продолжим!

Репортер сделал два шага к дирижаблям, чьи гигантские туши занимали половину двора, и осветил их фонарем. Затем он поднес фонарь к одному из люков плененного дирижабля, заглянул внутрь и воскликнул:

— God by! Дорогой мой, для новоиспеченного пулеметчика вы мастерски выполнили довольно сложную работу. Посмотрите, пулеметная очередь попала прямо в центр аэростата. Его обшивка превратилась в гигантское сито! Что же касается внутренней части, то приборы и механизмы, должно быть, выведены из строя.

— Увы, не говоря уж о людях.

— Вы гуманист. Пойдемте, нужно посмотреть на трупы тех, кто пытался нас убить. Мы победили их в честном бою.

Дикки открыл дверцу люка, совсем не пострадавшую от пуль, и добавил:

— Приступим к серьезному осмотру. Эти джентльмены нам не помешают. Прошу вас следовать за мной.

Держа фонарь в вытянутой руке, он проник через широкий проем внутрь дирижабля. Оказавшись в гондоле, репортер посмотрел по сторонам, протер глаза, еще раз огляделся и, несмотря на обычное хладнокровие, испустил сдавленный крик.

— Что? Что там? — спросил оставшийся снаружи Жан Рено.

— Клянусь Богом! Здесь… здесь никого нет!

— Вы уверены?

— Аэростат пуст.

— А те, кого я убил?.. Трупы?

— Их не больше, чем у меня в кармане.

— Что за идиотизм? Абсурд какой-то!

— Невероятно, но это факт.

— Но куда же делись воздухоплаватели? Те, что атаковали нас выстрелом из пневматической пушки и вывели из строя винт?

— Понятия не имею, так же, как и вы.

— Невозможно же сбежать из аэростата, находящегося на высоте более двух тысяч метров! Особенно если он крепко-накрепко пришвартован к «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС»…

— Не знаю! Но необходимо узнать. Или я раскрою эту тайну, или я не Король Репортеров.

Дикки принялся осматривать каждую пядь обшивки, и в конце концов ему удалось обнаружить довольно большие пятна запекшейся крови. В нескольких местах ему попались настоящие алые лужи. Не оставалось сомнений в том, что хозяева захваченного аэростата были смертельно ранены. Жан Рено, молча смотревший на эти страшные следы, услышал, как его друг прошептал:

— Однако люди, получившие столь серьезные ранения, не смогли бы убежать…

Затем Дикки порылся в разбросанных по сторонам обломках, но обнаружил лишь самые обычные вещи, что встречаются как в кабинах дирижабля, так и в каютах кораблей, и в купе железнодорожных вагонов. Ничего такого, что могло бы принадлежать загадочным аэронавтам, чье исчезновение походило на фантасмагорию.

— Как бы мне хотелось увидеть личные вещи воздухоплавателей! — сказал репортер, упорствуя в своих поисках. — Шапку, носовой платок или даже пуговицу от штанов. Но, как назло, ничего нет! В полном смысле слова… Вот это-то меня и раздражает больше всего на свете. Клянусь честью, кажется, они уничтожили или унесли с собой все, что могло бы их как-то выдать.

Между тем время, отведенное мистеру Уилу на приготовление ужина, истекло. Друзья услышали его грубый голос, весело прокричавший с другого конца двора:

— Эй! Джентльмены, прошу за стол! Ужин готов!

— Ладно, пойдемте ужинать, — сказал раздосадованный безрезультатными поисками Дикки. — Но как только мы поедим, клянусь, я вернусь сюда и не оставлю ни одной неисследованной пяди в проклятой машине.

Но, наверное, свыше было предопределено, чтобы в эту памятную ночь друзья испытали весь набор самых безумных и невероятных приключений. Поклявшись вернуться после ужина, Дикки резко повернулся, чтобы закрыть дверцу люка. Внезапно свет фонаря упал на ноги Жана Рено, который медленно продвигался, чтобы не споткнуться об обломки. В ту же секунду Жан испустил отчаянный крик и остановился как вкопанный. Луч света упал на какой-то предмет у него под ногами, и этот предмет так ослепительно засверкал, что молодой человек растерялся. Опомнившись, он нагнулся и поднял вещицу, заблестевшую еще сильнее. Когда Жан Рено увидел, что у него в руках, он вновь не удержался от крика.

— Что случилось? — спросил репортер, уже переставший чему-либо удивляться.

— Колье! Дикки, роскошное бриллиантовое колье! Оно стоит не меньше тридцати тысяч долларов! Украшения прекрасней нет даже у Маленькой Королевы!

ГЛАВА 3

Соучастник или простак? — Нет выхода. — «Покупайте „Инстентейньес“ и читайте о преступлении репортера!» — Изменение внешности. — В гриме. — Таинственные незнакомцы. — Слежка. — О пользе добрых дел. — Дом 505. — Доктор. — Удар кинжалом.

Сбитые с толку необычайной находкой, друзья сели за стол. Еда была если и не изысканной, то обильной. Молодые люди, не мешкая, принялись с жадностью есть, что привело хозяина в восторг.

— Мистер Уил, — говорил Дикки с набитым ртом, — вы — Король Барменов!

— Э-э-э, мой мальчик, — развязно протянул хозяин бара. — Кажется, вы приняли хорошо приготовленный аперитив.

— Лично я голоден как волк, — с трудом вымолвил Жан Рено, заглатывая разом полфунта ростбифа.

— Вы правы, — продолжал репортер. — Я принял крепкий аперитив. Представьте, мы были на высоте более двенадцати тысяч футов над землей.

— Что вы там делали, черт возьми?

— Прогуливались, мистер Уил. Правдивость моих слов доказывает пойманный нами сломанный аэростат, который до этого блуждал по небу, покинутый экипажем.

— А вы знаете, my lads, что обломки тоже кое-чего стоят?

— You bet, мистер Уил. Вы могли бы их купить?

— Что ж, потолкуем… Но только утром. Завтра будет день — завтра и будет видно.

— Золотые слова, дорогой мистер Уил! Кстати, будет лучше, если остаток этой бурной ночи, насыщенной переживаниями и физическими перегрузками, мы проведем в постели.

— Не беспокойтесь, my old fellow[80], у меня есть для вас миленькая комнатка с двумя отличными кроватями и уборными.

— От такого предложения трудно отказаться. Вы — Король Барменов Америки и Европы. Но прежде надо выпустить из аэростатов газ и поставить их в укрытие от непогоды и от…

— …подозрительных взглядов, не так ли?

— Вы все понимаете с полуслова.

— Можете ни о чем не беспокоиться — мои помощники не из болтливых. Это отличные ребята, готовые работать за умеренные чаевые.

— Которым вы бы хотели дать задаток…

— Я как раз собирался сказать вам об этом. Мои парни прекрасно справятся с хорошо знакомой им работенкой и меньше чем через час наши аэростаты будут в укромном месте.

— Вы сказали «наши аэростаты». Это мне нравится. За ваше здоровье, дорогой мистер Уил!

— За ваше, мистер…

— Дикки, к вашим услугам.

— Отлично! Дорогой Дикки, поскольку нынче время — деньги, я немедленно провожу вас в комнату и дам одну-две бутылочки из старых запасов на сон грядущий.

— Спасибо! Родной брат бы не сделал большего. Кстати, не могли бы вы достать несколько патронов для моего револьвера? Мне нечем его перезарядить.

— Револьвер фирмы «Смит-и-Вессон» тридцать второго калибра… Превосходное оружие… У меня есть то, что вам нужно.

Странный человек засунул руку в карман жилета и достал оттуда пригоршню медных патронов.

— Держите! — сказал он. — У вас нет другого оружия, кроме этого?

— Нет! — ответил молчавший до сих пор Жан Рено. — Нам и его вполне достаточно.

— Возьмите тогда мой револьвер. Это тоже «Смит-и-Вессон», того же калибра. Вернете потом.

Продолжая болтать, хозяин дома засунул оружие в карман Жана Рено, взял за горлышко пару запылившихся бутылок и повел друзей на второй этаж. Наверху он показал молодым людям просторную комнату, обменялся с ними крепкими рукопожатиями и на прощание добавил:

— До завтра! А дела отложим до утра.

Оставшись одни, молодые люди прежде всего заперли дверь и убедились, что из комнаты нет другого выхода. Затем они осмотрели окно, сели друг к другу поближе и заговорили шепотом.

— Дикки, дружище, — сказал Жан Рено, — по-моему, будет лучше, если мы как можно быстрее сбежим отсюда через окно.

— Бежать? Пожалуй… Но куда?

— Не знаю.

— Нас повсюду разыскивают. Как только мы высунем нос, полиция тут же нас схватит и арестует. И потом, не забывайте, ведь у нас нет денег.

— Что же делать?

— Во-первых, нам нужно прийти в себя. Для этого придется, хотя бы на некоторое время, остаться здесь. Во-вторых, мы должны раздобыть крупную сумму денег и попытаться изменить внешность. Последнее, впрочем, мне хорошо знакомо, ведь это азбука моего ремесла.

— А как поступить с прекрасным колье?

— Мы работаем на Маленькую Королеву, и я расцениваю это украшение как случайно полученный аванс. Позже мисс Эллен возместит издержки. К тому же мы не знаем, принадлежит ли оно ей вообще! Дайте мне несколько часов на распутывание этого запутанного клубка.

— Мудрое решение!

— Мне кажется, нам стоит разделить колье на три части. Вы возьмете одну часть, я — другую, а третью, наш резерв, мы спрячем здесь, в этой комнате.

— У вас на все есть ответ, Дикки. А что с нашим хозяином, мистером Уилом?

— Он — слабое звено в запутанной цепи событий. Действительно ли мистер Уил — скупщик краденого? Неужели он принял нас за воров? Если так, то все идет нормально, и нам страшно повезло. В этом случае мы в полной безопасности, поскольку хозяин бара нас никогда не выдаст.

— Ситуация становится все более и более странной.

— Когда-нибудь все разъяснится… Вы хотите спать?

— Я так перенервничал, что, боюсь, не сомкну глаз.

— Отлично! Тогда возьмите револьвер и ложитесь не раздеваясь. Подежурьте хотя бы два часа. А я за это время хорошенько высплюсь, чтобы завтра с новыми силами приступить к разработке дальнейших планов.

Впрочем, опасения друзей оказались напрасны. Ночь прошла без происшествий. Молодые люди проснулись довольно поздно, потому что Жан Рено, сломленный усталостью, в конце концов уснул. Обнаружив с изумлением, что уже десять часов, отдохнувшие и посвежевшие молодые люди вскочили с постелей и занялись обсуждением своего положения. Сразу же было условлено, что Жан Рено останется в комнате, а более находчивый Дикки отправится на разведку. Затем друзья разделили бриллиантовое колье на три части и спрятали одну из них в едва заметной трещине в стене. Пообещав вернуться через три часа, репортер собрался уходить.

— Я попрошу, чтобы завтрак принесли сюда, — сказал он Жану Рено. — А заодно скажу, чтобы вам прислали утренние газеты.

Молодые люди пожали друг другу руки, и Дикки спустился в бар. Внизу он встретил как всегда приветливого и предупредительного мистера Уила, который тут же поинтересовался:

— Вы уходите, мой мальчик?

— Да, надо уладить кое-какие неотложные дела.

— Черт! С вашей стороны покидать убежище весьма неблагоразумно. Хочу дать вам хороший совет: измените внешность.

— Но мне нечего скрывать, — гордо и дерзко заявил репортер.

— Не пытайтесь провести старого лиса, мистер Дикки.

— Я вас не понимаю, мистер Уил.

— Вчера вы сказали, что вас зовут Дикки.

— Да, и сегодня могу повторить то же самое.

— Дикки… Иначе говоря, Малыш Дик… Неистовый репортер из «Инстентейньес», которого хотели повесить во время бунта…

— Это правда.

— Вы необыкновенный человек, my lad! Я всегда вами восхищался, а особенно после истории с похищением у Мясного Короля миллиона долларов и драгоценностей Маленькой Королевы. Улов в полтора миллиона!

— Нет! Нет! Тысячу раз нет!

— Клянусь Богом! В таких поступках не сознаются первому встречному, но вот в чем штука — я, Уил Мотли, не только не первый встречный, но кое-кто поважнее.

Сказав это, хозяин бара быстро нарисовал в воздухе на уровне груди таинственный знак, который Дикки не понял или сделал вид, что не понял. Все еще продолжая защищаться, репортер возразил:

— Вы ошибаетесь, мистер Уил! Честное слово, эта изумительно проделанная работа — не моих рук дело.

— Ладно! — сказал хозяин бара, на вид слегка раздосадованный. — Позднее, когда они скажут пароль, вы проникнетесь ко мне доверием.

— Да-да, позднее так и будет, — торопливо ответил Дикки. Настойчивость бармена отчасти развеселила, но отчасти и напугала его.

Распрощавшись с мистером Уилом, репортер собрался было выйти на улицу, как вдруг доносившиеся снаружи крики заставили его остановиться. Торговавшие газетами мальчишки пронзительно вопили:

— Покупайте «Инстентейньес»! Самую толстую и дешевую иллюстрированную газету! Лучший в мире источник информации! Читайте о краже двух с половиной миллионов долларов! О преступлении репортера! Гениальный вор Малыш Дик и его сообщник! Читайте «Инстентейньес», и вы узнаете о краже аэростата, о смертельной схватке с полицией и бегстве преступников! Газета сообщает особые приметы похитителей!

— Камень в мой огород, — заметил Дикки с потрясающим хладнокровием.

— Вы — мужественный человек, — восхитился мистер Уил. — Теперь-то можно сознаться?

— В том, что мы взяли аэростат, чтобы спастись? Да, это правда. В том, что мы нанесли поражение полиции? Это тоже правда.

— В добрый час! Остальное расскажете потом. А сейчас лучше не высовывайтесь, спрячьтесь, затаитесь! Ни шагу из комнаты. Я принесу вам еду и свежие газеты. Не появляйтесь на улице раньше вечера, или же, прежде чем выходить, измените внешность.

— С удовольствием принимаю ваш совет, мистер Уил. Не думайте, что мы неблагодарны.

Вернувшись в комнату, он нашел Жана Рено у окна. Молодой человек слушал пронзительные крики мальчишек, а те орали как ненормальные:

— Читайте «Инстентейньес»! Король Репортеров — Король Воров! Покупайте «Инстентейньес»!

Хорошо отдохнув и плотно позавтракав, друзья заперлись в комнате, обложились газетами и принялись разрабатывать дальнейший план действий. Молодые люди понимали, что такое положение дел долго длиться не может. Странная доброжелательность мистера Уила целиком основывалась на недоразумении, которое с минуты на минуту могло раскрыться. Когда это произойдет, с ними будет покончено. Следовательно, необходимо действовать, и как можно быстрее. Прежде всего, воспользовавшись добрым расположением мистера Уила, следовало раздобыть денег, а затем, изменив до неузнаваемости внешность, уйти от бармена.

Для человека с такой изобретательностью, как у Дикки, загримироваться — вещь несложная. Мистер Уил притащил целый ящик принадлежностей для грима, которым мог бы позавидовать любой артист, но репортер пожал плечами и сказал:

— Все это годится только для сцены. Парики, фальшивые бороды и яркая раскраска сразу же привлекут внимание любого детектива, и нас арестуют. Достаточно нескольких штрихов мягким карандашом, чтобы полностью изменить внешность. Видите, одна бровь стала толще и кажется более искривленной. Можно затемнить веки и добавить несколько черточек у рта. Теперь я наложу тени вокруг ноздрей и у основания носа, опущу уголки губ. Затем надеваю монокль, приподнимаю плечи при помощи двух полотенец, и… я уже совсем другой человек!

— Вы изменились до неузнаваемости! — воскликнул Жан Рено, увидев, как его друг на ходу преобразился.

— Отлично! А теперь ваша очередь. Через десять минут, посмотрев на себя в зеркало, вы спросите: «Что стало с Джонни?!» Вы не против, если я приклею вам рыжие усы?

— Мне все равно.

— Тогда продолжим.

Между тем проделанная с поразительной ловкостью работа была быстро закончена.

— Готово! — сказал наконец репортер, радостно улыбаясь. — Да вы и сами можете посмотреть.

— Изумительно! — воскликнул Жан Рено.

— Великолепно! А сейчас я пойду к мистеру Уилу просить денег в долг.

— Вы надолго уходите?

— В нашем положении трудно загадывать. Будущее неясно и полно опасностей. Никто не знает, что с нами будет в следующую минуту. Возможно, неожиданный поворот событий заставит меня исчезнуть на время…

— Вы невыносимы!

— Нет, я всего лишь логичен. Если вдруг со мной что-нибудь случится, продолжайте действовать в одиночку.

— Но как мы найдем друг друга?

— Во-первых, во Флэштауне, как и в Синклере, есть почта до востребования. Я буду писать вам на имя Джонни. Кроме того, вы сможете найти сообщение на то же имя в газете «Лайтнин»[81], соперничающей с «Инстентейньес». Но это все в случае крайней необходимости. Мое отсутствие не должно продлиться более получаса. Итак, до скорого свидания, дружище!

Бесшумно ступая на цыпочках, Дикки стал спускаться в бар. Репортеру пришла в голову мысль предстать перед мистером Уилом загримированным и попытаться выдать себя за посетителя, только что вошедшего в бар через главный вход. Ему хотелось посмотреть, узнает его хозяин заведения или нет. Молодой человек направился по темному коридору, как вдруг приглушенные голоса заставили его остановиться. Говорили тихо, но достаточно отчетливо, чтобы Дикки мог расслышать некоторые слова. В эту минуту он заметил щель между портьерами, скрывавшими стеклянную дверь. Прильнув к щели, Дикки увидел четырех человек, сидевших за круглым столом. Это были удивительной красоты женщина, двое мужчин, один из них — с перевязанной рукой, и хозяин бара, который оживленно говорил:

— Да, надо перекрасить дирижабль… замазать буквы… убрать название… «Инстентейньес» в превосходном состоянии… трех часов будет достаточно…

«By Jove! — подумал Дикки. — Это интересно… Послушаем, что они еще скажут…»

— Второй дирижабль изуродован… отвезти на ночь к «Бэрроу и Куку» для серьезного ремонта…

Женщина прервала его:

— Таким образом, флотилия будет полностью восстановлена!

Ее звонкий голос отличался мелодичностью и приятным тембром.

— Тише, мисс Долли! Тише! — воскликнул мистер Уил.

— Что же касается их, — вновь заговорила женщина, — то я категорически настаиваю на том, чтобы им сохранили жизнь. Вы слышите?

— Но они нам мешают и могут все испортить, — проворчал сквозь зубы человек с перевязанной рукой. — Я считаю, их нужно убрать.

— Я тоже так думаю, — решительно высказался четвертый собеседник.

— Повторяю: я категорически запрещаю! Командую здесь я, не так ли? Мы не должны делать ошибок. Сейчас расходимся в разные стороны. Встретимся у Остина. Чтобы не вызвать ни у кого подозрений, уходим поодиночке с интервалом в двадцать пять — тридцать минут. А с вами, мистер Уил, мы увидимся сегодня вечером в десять часов.

Сердце Дикки учащенно билось. Не успев прийти в себя от изумления, он заметил, что незнакомцы поднимаются с мест. Времени предупредить Жана Рено у репортера не оставалось. Увиденное и услышанное было настолько из ряда вон выходящим, что нуждалось в немедленном разъяснении. Главное — не упустить слабую искорку света, на мгновение осветившую до сих пор непостижимую тайну. Дикки быстро вышел из бара, на ходу размышляя:

«Они расходятся… Надо следовать за ними… узнать, куда они пойдут… кто они… Не сомневаюсь, между этими людьми и нашими злоключениями есть какая-то взаимосвязь».

Репортер перешел на другую сторону улицы и стал наблюдать за баром. Первой в дверях показалась женщина. Внимательно посмотрев по сторонам, она вышла на улицу. Внезапно Дикки увидел трамвай, который в эту минуту подходил к остановке. Репортер испугался: ему пришла в голову мысль, что незнакомка может уехать, в то время как у него самого даже нет денег на проезд! Между тем трамвай был переполнен.

«Слава Богу! Повезло», — подумал молодой человек.

Мисс Дол[82] едва заметно пожала плечами и с решительным видом отправилась пешком. Судя по всему, долгая ходьба ее не пугала. Ловко соблюдая все правила конспирации, Диккипоследовал за ней. Опасаясь с самого начала слежки, женщина несколько раз оглянулась, но среди сновавших туда-сюда людей ничего подозрительного не заметила.

Надо сказать, что репортер великолепно владел сложнейшим искусством, которое на полицейском жаргоне называется слежкой. Детектив-профессионал проводит слежку с изумительной ловкостью, оставляя преследуемого в полном неведении. Сыщик движется то прогулочным шагом зеваки, разглядывающего витрины, то быстрым шагом спешащего человека, то волоча ноги, сгорбив спину и опустив голову, то выгнув грудь колесом, иначе говоря, меняя осанку и поведение, даже иногда опережая объект преследования, чей след он, впрочем, никогда не теряет.

Однако дорога была длинной, и вскоре уличное движение стало менее интенсивным. Появились улицы с разбитыми мостовыми, отвратительными домами-хибарами и вонючей грязью, где барахтались десятки и сотни оборванных ребятишек.

«Нищие кварталы, — подумал Дикки. — Слежка становится все сложнее и сложнее. И все же у меня есть предчувствие, что конец не за горами».

Репортер замедлил шаг и сделал вид, будто прогуливается, разглядывая от нечего делать грязные хижины. Таким образом он позволил незнакомке удалиться от него на некоторое расстояние. Вскоре из его груди вырвался вздох облегчения:

— Уф! Наконец-то пришли! Признаться, давно пора!

Дикки увидел, что мисс Дол остановилась у одной из самых жутких лачуг. В очередной раз посмотрев по сторонам, женщина толкнула дверь и вошла внутрь. Молодой человек подождал несколько минут, затем обошел вокруг дома, посмотрел на номер и записал его в одну из ячеек своей воистину непогрешимой памяти.

— Итак, дом номер шестьсот шесть по улице Королевы. Ирония судьбы! Теперь-то я его точно никогда не забуду.

Метрах в двадцати от дома 606 находился такой же жалкий домишко; дверь была полуоткрыта, и на пороге стояла какая-то женщина. Худая и бледная, с признаками анемии[83], она показалась Дикки довольно молодой. Ее одежда была бедной, но чистой. Репортер поприветствовал женщину и обратился к ней с подчеркнутой вежливостью, которую внушает благородному человеку глубокая нужда:

— Мисс, могу я поговорить с вами наедине?

Женщина удивленно посмотрела на него. Казалось, голос Дикки вызывает в ней смутные воспоминания. Несколько секунд она колебалась, затем пристально посмотрела на репортера и вдруг воскликнула:

— Неужели это вы, сэр?! У вас совсем другое лицо, но голос… к тому же я видела вас так недолго… рано утром… Входите, пожалуйста, сэр! Я так счастлива, что могу быть вам полезной!

— Разве мы знакомы, мисс?

— Я вас узнала, — сказала женщина, слегка покраснев. — Вчера благодаря вам мои малыши, вечно плачущие от голода, получили еду. Я — та несчастная, которой вы и ваш друг великодушно помогли.

Молодой человек поклонился и прошептал:

— Благодарю судьбу за то, что она послала мне вас. Вы можете оказать нам большую услугу.

— О, с огромным удовольствием! Только я не мисс, сэр… я недавно овдовела…

Дикки вошел в лачугу. Внутри царила ужасающая нищета, потрясшая репортера до глубины души: голые грязные стены в трещинах, убогая лежанка, два продавленных колченогих стула, холодная печь, тарелки с отбитыми краями. Маленькие окна, вместо стекол заклеенные бумагой, выходили на пустырь, заваленный черепками, консервными банками и горами мусора. Дикки снова пожалел, что у него нет денег.

«Я обязательно вернусь сюда», — подумал он.

— А теперь, сэр, — сказала женщина, — объясните, чем я могу быть вам полезной.

— Очень просто, миссис. Вы знаете, кто живет в доме под номером шестьсот шесть?

— Вы имеете в виду дом, в который вошла молодая дама?

— Именно! — воскликнул Дикки, сгорая от любопытства.

— Там живут безработный по имени Остин и его семья. Он — честный, трудолюбивый человек, но уж очень вспыльчивый. Месяц назад дирекция мясного комбината уволила его за участие в заварушке. Остина занесли в черный список, и теперь он не может никуда устроиться. Говорят даже, что он — один из руководителей рабочего движения. Но это не делает его богаче — семья Остина живет в страшной нужде. Кроме того, Остин тяжело болен, поэтому-то мисс Салливан и приходит к нему.

— Мисс Салливан? — переспросил Дикки, обрадованный поворотом разговора.

— Да, мисс Долли Салливан, врач.

— Вы с ней знакомы?

— Я видела ее всего два раза. Первый раз это было две недели назад в доме Остина. Я иногда хожу туда, чтобы помочь его жене, когда та сильно устает.

— Значит, мисс Долли приходит лечить Остина? Она что же, практикует здесь?

— Не думаю, но должна вам сказать, что по тому, как она ухаживает за моим соседом, можно сказать, что она — преданный своему делу и умелый врач.

— А откуда взялась эта мисс Салливан? Где она живет?

— Я больше ничего не знаю… но…

— Не волнуйтесь, миссис, я не полицейский. Даю вам честное слово. Я — журналист. Меня интересует все, что касается рабочего движения и жизни рабочего класса. Уверяю вас, сведения, которые вы мне любезно предоставили, никому не повредят. Впрочем, я узнал все, что хотел. Сейчас я должен идти, но вы позволите прийти сюда завтра?

— Конечно, сэр!

— Вы, вероятно, безработная?

— Увы! Овдовев, я тщетно пытаюсь найти работу. Мой муж работал на фабрике, там он и умер. Теперь у наших детей не осталось никого, кроме меня.

— Я и мой друг хотим предложить вам несложную работу. Оплата — по всей справедливости.

— О, благодарю вас, сэр!

— Не торопитесь меня благодарить — пока еще мы у вас в долгу. До завтра, миссис.

— До свидания, сэр! Я с превеликим нетерпением буду ждать вас.

Во время этой короткой беседы репортер не заметил, да и не мог заметить, что за ними следят. Приложив ухо к выбитому и закрытому картоном окну, стараясь не пропустить ни слова, их подслушивал какой-то человек. Видел ли он, как Дикки входил к вдове, выслеживал ли на улице в то время, когда репортер наблюдал за мисс Салливан, а может быть, незнакомец и раньше шпионил за домом Остина — остается загадкой.

Между тем репортер в сопровождении бедной вдовы направился к двери. Поняв, что разговор окончен, человек отпрянул от окна, в несколько прыжков обогнул дом и притаился у входа. Ничего не подозревая, Дикки распахнул дверь, сделал шаг вперед и вдруг увидел занесенную над собой руку с кинжалом. Почувствовав смертельную опасность, молодой человек инстинктивно попятился, но было уже поздно. С неимоверной быстротой незнакомец опустил руку, и Дикки почувствовал сильный удар в грудь. Холодный клинок кинжала по рукоятку погрузился в тело. Репортер вскрикнул, покачнулся и упал как подкошенный на руки насмерть перепуганной женщине.

ГЛАВА 4

В ожидании. — Тревога. — Необыкновенный тайник. — Полиция! — Именем закона! — Образцовая тюрьма. — Способы общения. — Жан Рено не забыт. — Положение заключенного обязывает. — Тайны, тайны, тайны… — Угрозы. — Заявление узника о предстоящем побеге.

Оставшись один, Жан Рено погрузился в чтение газет. Но несмотря на все старания молодого человека увлечься этим занятием, его ум был не в состоянии воспринимать ни информацию, ни сплетни. Мало-помалу буквы поплыли перед глазами Жана, его взгляд стал туманным и бессмысленным. В памяти Жана возник образ нежной и гордой девушки с золотистым нимбом над головой. Расплывчатое изображение словно витало в воздухе над газетными листками, машинально смятыми руками француза. С губ молодого человека слетело прекрасное, мелодичное имя, заставлявшее его сердце биться сильнее:

— Эллен! Дорогая, дорогая моя Эллен!

Все последние события, казалось бы, не связанные между собой, трагические и тесно переплетенные с судьбой Маленькой Королевы, пронеслись в его голове, как восхитительный и одновременно ошеломляющий сон. Какой пройден путь! С трудом верится в реальность событий, превративших его, серьезного и уравновешенного ученого, в настоящего героя романа! Больше того — в героя приключенческого романа! Он думал о прошлом, еще очень недавнем, но уже порядком стершемся из памяти. Он вспомнил об упорной борьбе в далекой Франции, на родине, которую покинул в поисках счастья. Внезапно мысли Жана вернулись к настоящему, к событиям бурным и странным, приближавшим, однако, его к той, кого он, быть может, поведет по длинной дороге жизни. Женское лицо в обрамлении роскошных золотистых волос стояло перед глазами влюбленного, и он снова и снова восторженно шептал дорогое имя:

— Эллен! Дорогая Эллен! Когда я снова вас увижу?

Минуты текли в сладостных мечтаниях и в каком-то дивном экстазе, заставлявшем Жана забыть о яростных сражениях, опасностях и угрозах.

Прошел час. Бой часов заставил молодого человека очнуться. Волшебство было нарушено двенадцатью гулкими ударами. Прелестное видение исчезло.

«Полдень! Как, уже?! Но куда исчез Дикки?!» — подумал Жан Рено.

Его друг не вернулся, хотя должен был вернуться уже полчаса назад. Что же произошло? Почему он задерживается?

Внезапно Жан Рено ощутил страшное беспокойство. Он ежеминутно поглядывал на часы. Ему казалось, что время, отмеченное тревогой, течет ужасно медленно.

Прошел еще час! Жан ходил из угла в угол, не находя себе места. Помимо воли ему в голову лезли и, что еще хуже, там укреплялись самые дурные мысли. Жан хотел было броситься на помощь репортеру. Но перед ним тут же вставали вопросы: куда бежать? у кого спрашивать? Молодой человек машинально нажал на кнопку электрического звонка. Ему хотелось кого-нибудь увидеть, с кем-нибудь поговорить. Спустя несколько минут вошел мистер Уил. Он смотрел на Жана холодно, почти подозрительно, но, заметив поразительные изменения, произошедшие с лицом постояльца, чуть было не расхохотался.

— Очень удачно, мой дорогой, — без предисловий сказал хозяин. — Да, очень удачно! Тем более что этот грим очень скоро вам пригодится. Послушайте, а куда делся мистер Дикки?

— Как! Разве вы его не видели? Он ушел более двух часов назад, тогда как обещал отсутствовать не больше получаса! Я ужасно беспокоюсь.

Хозяин бара с легкой досадой возразил:

— Это невозможно! Как он сумел проскользнуть мимо меня? Вот ловкач!

— Но что могло случиться, мистер Уил?

— Я думаю, my dear lad, что ваше убежище известно полиции.

— Тысяча чертей! Мы говорим совсем не об этом! Я хочу узнать, что стало с моим другом.

— Этот ваш Дикки — малый не промах. Должно быть, он обнаружил детективов, что окружили дом.

— Но тогда я у них в руках!!! Надеюсь, что только я. Если мой друг на свободе — еще не все потеряно.

— Хотя здесь полным-полно полицейских, я все же попытаюсь помочь вам скрыться. А впрочем, удастся ли мне?

С этими словами мистер Уил повернулся на каблуках и стал быстро спускаться по лестнице. Привыкший к веселому нраву хозяина бара, Жан Рено был неприятно удивлен, заметив на лице мистера Уила насмешливое и даже жестокое выражение. Казалось, сейчас с нашим героем говорил совсем другой человек. Это обстоятельство немало встревожило Жана.

«Нас предал мистер Уил, — подумал он. — Кто, как не он, привел сюда полицию? Меня вот-вот схватят! Что же делать? Сопротивляться? Бесполезно… Бежать подобно зверю, на которого устроена облава? Но тогда я навсегда потеряю мою дорогую Эллен… О нет! Ни за что на свете! Главное сейчас — не сделать какую-нибудь глупость. Лучше оставить все как есть».

Чтобы избавиться от малейшей мысли о сопротивлении, Жан вытащил из кармана револьвер, который дал ему бармен, и положил на виду около часов. Одновременно его пальцы наткнулись на одну из частей бриллиантового колье, оставшуюся у него после раздела найденного украшения. Какое-то время Жан колебался. Камни изумительной красоты стоили целое состояние, и именно на них делалась ставка в хитроумной игре, предпринятой в интересах мисс Эллен. Следовательно, колье необходимо было сохранить любой ценой. Тогда напрашивался вопрос, куда и как его спрятать. Жан знал наверняка, что арестованных обыскивают, но в ту минуту он был не в состоянии придумать что-нибудь путное. О каком импровизированном тайнике могла идти речь, если под угрозой находилась его свобода и, возможно, даже жизнь! Оставался единственный способ — положить украшение в самое избитое место. И в ту же секунду Жану пришла в голову безумная, абсурдная и одновременно гениальная мысль. Он увидел на столе два больших сандвича, оставленных мистером Уилом ему на завтрак. Жан быстро схватил один из них, снял ветчину и бросил под кровать, затем затолкал колье в толстый слой масла, накрыл сверху ломтем хлеба и пришлепнул, соединив наилучшим образом два ломтя.

— Бедняга Дикки был бы мною доволен, — с грустной улыбкой пробормотал Жан.

Между тем на лестнице послышались тяжелые шаги. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге появились двое полицейских с револьверами в руках.

— Сдавайтесь! — крикнул один из них. — И не вздумайте сопротивляться! Нас четверо, и мы хорошо вооружены.

Жан Рено совершенно спокойно посмотрел на них и ответил:

— Я готов следовать за вами, господа. Вот мой револьвер. Другого оружия у меня нет. Вы позволите мне взять с собой сандвичи? Моя совесть чиста, и я ужасно голоден.

— Что у вас в сумке?

— Прибор для физических исследований. Он не представляет никакой опасности. Да вы и сами можете убедиться. Гранулы в пузырьке — лекарства, и они также совершенно безвредны.

— All right! Идемте!

Жана посадили в экипаж, запряженный двумя крепкими лошадьми, и уже через час он подъезжал к флэштаунской тюрьме.

Это заведение, остроумно прозванное его обитателями Stone Jug[84], обладало поистине американским комфортом. Представьте себе просторные, хорошо освещенные камеры с раковинами и ванными, с горячей и холодной водой. Кроме того, там стояли отличные кровати с чистым бельем и прекрасная, если не сказать роскошная, мебель. В тюрьму регулярно привозили свежие газеты, заключенные могли посещать библиотеку… Одним словом, тамошняя жизнь отличалась невиданной для бедняков из рабочего города роскошью. Ко всему прочему, в тюрьме существовал внутренний дворик, где заключенные прогуливались в тесноте, богатой различными сюрпризами, имелись разнообразные игры, читальные залы, была даже предусмотрена ежедневная пачка сигарет или порция жевательного табака на выбор. Короче говоря, местная тюрьма могла бы служить отличным местом отдыха, где человеку была предоставлена возможность наслаждаться всеми прелестями жизни за исключением свободы. Действительно, из Каменного Мешка немыслимо было убежать. Один вид его железобетонных стен заставлял угаснуть всякое желание побега.

Жана, по-прежнему сжимавшего драгоценные сандвичи в руках, препроводили в комнату под номером двадцать семь. Комнату! Эти янки так любят употреблять эвфемизмы[85]. Молодому человеку сразу же предложили раздеться и принять душ. Предупредительный и вежливый, почти любезный сторож унес одежду, чтобы произвести тщательный обыск. Новоприбывший заключенный с удовольствием погрузился в горячую воду и засунул в рот один из сандвичей. Положив второй на расстоянии вытянутой руки, Жан предложил сторожу осмотреть содержимое сумки, среди которого, впрочем, не было ничего запрещенного или опасного. В самом деле, ни в одежде, ни в сумке не обнаружили ничего подозрительного, и их тотчас же вернули владельцу.

Оставшись в одиночестве, заключенный извлек бриллианты из масла и положил их во внутренний карман жилета. Таким образом, благодаря своей сообразительности и хладнокровию Жану удалось сохранить сокровище, которое он сможет продать после выхода из тюрьмы. Когда? Разумеется, скоро. Задерживаться в Stone Jug Жан Рено не собирался. Меньше чем через двадцать четыре часа об аресте одного из похитителей королевских миллионов стало известно всей Америке. Естественно, эта новость наделала немало шума. Впрочем, Жан не сомневался, что так оно и будет. Удобно устроившись в кресле-качалке, предусмотренной в каждой камере, он закурил сигару и принялся обдумывать способы побега.

Внезапно пронзительный телефонный звонок заставил молодого человека вздрогнуть. Разве не чудо? Каждый заключенный флэштаунской тюрьмы имел право пользоваться отдельным телефоном!

— Алло! Господин Жан Рено?

— Да! С кем я говорю?

— С известным адвокатом, мистером Кеннеди. Я хочу заняться вашим делом, хочу защищать ваши интересы в суде.

— Очень рад.

— Тогда я приду завтра в полдень, чтобы обсудить с вами некоторые вопросы.

— Отлично!

— Алло! Господин Жан Рено?

— Да! С кем я говорю?

— С редактором «Лайтнин». Я прошу вас дать нам интервью из расчета двадцать центов за слово и автограф — доллар за букву. Это не слишком мало?

— Считайте, что мы договорились.

— Я прилечу на аэростате!..Чтобы быть первым!..

— Алло! Алло!

— Кто там еще?..

— Фотограф из «Илестрэйтид стар»[86]. Настоятельно прошу позволения сфотографировать вас. Плачу сто долларов. Устраивает?

— Yes!

— Я прилечу на аэростате. Номер моей очереди?

— Два.

— Алло! Алло! Господин Жан Рено?

— Алло! Кто это?

— Вы не простой заключенный. Может, напишете статью для «Траст»?[87] Скажем, в двести строк… По доллару за строку.

— Согласен! Только оплата вперед. Я сделаю сообщение о побеге, который произойдет в ближайшее время.

— Чудесно! Чек вы получите завтра утром.

— Алло! Алло! Вы господин Жан Рено?

Стандартный вопрос, заданный в стандартной форме, на этот раз заставил Жана Рено сначала покраснеть, а затем побледнеть. Сердце его бешено забилось, горло сдавило… С первых же звуков он узнал этот божественный голос, доносившийся до него с удивительной ясностью.

— Да, мисс Эллен, это я! Какое счастье слышать вас!

— Я возмущена чудовищным обвинением, выдвинутым против вас! Ваш арест привел меня в отчаяние. Я очень одинока и несчастна. Среди всей этой роскоши, окруженная злейшими врагами, я чувствую себя узницей в золотой клетке. А мне так хочется вновь обрести спокойствие от сознания вашей преданности!

— О, мисс Эллен! Я благословляю эту тюрьму! Здесь у меня появилась драгоценная возможность общаться с вами, узнать о ваших планах, о вашей участи…

— К несчастью, боюсь, у нас не будет этой возможности. Мой отец порвал все связи с внешним миром. Ах! Если бы вы знали… Мужайтесь, дорогой друг, и надейтесь на лучшее!

— Мисс Эллен! Вы тоже мужайтесь! Через два дня я буду на свободе и сразу же прилечу к вам на помощь. Я узнаю, что случилось с Дикки и… Мисс Эллен! Вы меня слышите?..

Но ответа не последовало. Всемогущий хозяин Мэнора неожиданно прервал разговор.

«Мисс Эллен! Дорогая, любимая! Она не забывает меня! Ее первая мысль обо мне… О! Никогда прежде я не был так счастлив!» — думал Жан. Не изведанные прежде чувства переполняли молодого человека. Ему хотелось погрузиться в свои мысли, насладиться нежданным счастьем, таким коротким и таким полным. Но в эту минуту снова раздался звонок. Самые разнообразные просьбы и предложения сыпались одно за другим. К нему обращались со всех сторон в надежде заполучить то, что могло бы до конца удовлетворить ненасытное любопытство публики.

— Алло! Алло! Господин Жан Рено? Вам нужен адвокат?..

— У меня уже есть адвокат.

— Только одно интервью!..

— Еще? Но я уже даю интервью…

— Дантист?..

— Педикюрша?..

— Портной?..

— Публичное выступление?..

— Вы дадите пресс-конференцию после освобождения?

— Будете подавать апелляцию?

— Восхищены взломом сейфа Мясного Короля!..

Заключенный уже не знал, кого слушать и за что приниматься.

— Алло! Алло! Мистер Жан Рено, послушайте, это очень важно! Такой ловкач, как вы, наверняка спрятал ценности и украшения в надежном месте… Мы готовы купить бриллианты… По очень высоким ценам… Если вы предпочтете иметь дело с нами… Нас устроит разумная прибыль… О процедуре покупке договоримся… Гарантируем полную конфиденциальность и безопасность…

Услышав столь неожиданное предложение, Жан Рено не смог удержаться от смеха. На всякий случай он ответил:

— Хорошо! Там видно будет.

«Судя по всему, в типовых тюрьмах молодой Америки можно найти все, даже скупщиков краденого, — подумал Жан. — Кроме того, какая реклама! Какой блеф! Какое прославление! И кого! Простого вора in partibus[88], да и то ненастоящего! Здесь даже Джеку-Потрошителю[89] воздали бы наивысшие почести и еще при жизни поставили памятник».

Телефонные звонки обрушивались лавиной, не давая молодому человеку ни опомниться, ни передохнуть. Весь этот шум настолько утомил Жана, что в конце концов он сам решил прервать переговоры, попросил телефониста больше ни с кем не соединять, закурил сигарету и принялся мечтать.

Между тем флэштаунская тюрьма подверглась налету аэростатов, приносивших жадных до сенсаций репортеров, желавших сфотографировать знаменитого заключенного или взять у него интервью. Жана позвали в большую приемную с неприветливыми решетками на окнах, напоминавшими посетителям, куда они пришли. Находясь под неустанным надзором сторожей, Жан отвечал на вопросы, позировал перед фотокамерами. Кроме того, молодому человеку приходилось выдерживать натиск осаждавших его со всех сторон людей, наперебой предлагавших свои услуги, рекламу и даже еду. Впрочем, усилия Жана мало-помалу компенсировались. Каждое его интервью щедро оплачивалось. Молодой человек без всякого стеснения рассовывал по карманам хрустящие бумажки. Когда же, устав от надоедливых посетителей, он спровадил последних, то обнаружил, что стал обладателем довольно кругленькой суммы.

«Положение заключенного поистине обязывает, — подумал Жан. — Это дело сложное, но зато выгодное. Вырванные у американских ротозеев деньги будут с пользой потрачены сразу же после моего освобождения».

Ночь прошла спокойно. Хорошенько выспавшись и отдохнув, молодой человек с аппетитом позавтракал и отправился в читальный зал. Надо сказать, что после тщательного умывания с его лица исчезли остатки грима, и он снова стал самим собой. Что же за этим последовало? Жана Рено перестали узнавать! Как он забавлялся, увидев в утренних газетах свои фотографии и читая невероятные истории, рассказанные им репортерам с потрясающей серьезностью!

В читальном зале Жан обнаружил, что за ним наблюдает какой-то человек, явно из числа заключенных. Незнакомец был в расцвете лет, с умным, волевым лицом, крепкий и энергичный. Улучив минуту, он подошел к молодому человеку и быстро начертил на уровне своей груди таинственный знак.

— Меня зовут Хэл Букер, — вполголоса сказал странный человек и протянул Жану руку.

Последний, казалось, не заметил или не понял знака, однако протянутую руку все же взял и крепко, как принято у американцев, пожал.

— Очень приятно! — ответил Жан. — Чем могу быть полезен?

— Как! Разве мое имя вам ни о чем не говорит?

— Абсолютно ни о чем. Может, объясните, о чем оно должно говорить?

— Невозможно, чтобы вы его не знали!

— Извините, я — иностранец.

— Пусть так! Но его знает любой из рыцарей!

— Я не рыцарь и даже не подозреваю, кто они такие.

— Как, сэр, вы мне не доверяете?! После того как я без колебаний назвал вам мое настоящее имя?.. А ведь я нахожусь здесь под именем Джошуа Мидвэя… Если бы только полиция знала, что в ее руках сам Хэл Букер, один из главарей…

— Тише! Молчите! Вы принимаете меня за кого-то другого. И должен признаться, что вы не единственный. Поймите меня правильно, несмотря ни на что, я порядочный человек, и совесть не позволяет мне продолжать этот разговор. Я не имею права вмешиваться в чужие дела и тем более злоупотреблять вашим доверием.

— Полноте! Вы — человек, укравший миллион долларов у Мясного Короля и драгоценности Маленькой Королевы в придачу!

— Это не совсем так! Я — человек, которого обвинили в краже… Но, уверяю вас, это ложь.

— Да-да! Вы слишком осторожны… Насколько я понимаю, даже находясь здесь, вы не признаетесь в содеянном.

— By God! Я никогда ни в чем не признаюсь. Ни здесь, ни в другом месте. По той простой причине, что я не вор.

— Берегитесь! Вы обязаны сказать нам правду.

Все более заинтригованный, Жан Рено пожал плечами и ответил с оттенком иронии:

— Дорогой мой, я только что сказал вам правду, и от этого моя скромность, поверьте, не пострадала.

— Еще раз повторяю: берегитесь! Вы украли деньги и драгоценности, повинуясь приказу, и теперь обязаны перед нами отчитаться.

— Беречься? Кого? Чего?

— Чудовищного могущества, которое вы по недомыслию не признаете. Мой долг — предупредить вас. Это вопрос жизни и смерти! Если вы не скажете, куда спрятали деньги и драгоценности, можете прощаться с жизнью.

— Мистер Хэл Букер! Вы говорите обиняками, да еще вздумали читать надо мной надгробную речь. Между тем ваши друзья, так же как и правосудие, ошибаются. Чтобы закончить этот разговор, хочу еще раз заверить, что я не ваш человек и тем более не вор.

— А вы в свой черед хорошенько поразмыслите над тем, что меня не случайно арестовали вчера вечером, сразу после вас. Я должен был напомнить вам о долге и поставить следующий ультиматум: послушание или смерть!

— Вы говорите возмутительные вещи, приятель! Не могу же я превратиться в преступника только для того, чтобы сделать вашим компаньонам приятное! Я не боюсь никого и ничего, поскольку знаю, что невиновен.

— Разве вы не знаете, что вам грозит смертная казнь? Вы убили полицейского в редакции «Инстентейньес», а американский закон беспощаден.

— Очень может быть. Но успокойтесь, я пока еще не сижу на электрическом стуле, при помощи которого ваши любезные сограждане осуществляют казни.

— Не бахвальтесь! Мы достаточно могущественны, чтобы вытащить вас отсюда и даже гарантировать свободу. Но услуга за услугу, не правда ли? В тот день, когда вы стали одним из нас, у вас появился целый ряд прав, но вместе с тем и определенные обязанности.

— В последний раз говорю: я вас не знаю, и у меня нет никаких обязательств перед вами. И давайте остановимся на этом!

— Значит, война?

— Нет, просто я оставляю вас в покое, а вы меня.

— В таком случае вы, и только вы, будете виноваты в том, что с вами произойдет.

— Я не принадлежу к людям, которых можно запугать. К тому же я всегда сумею себя защитить.

— Вы будете гнить в тюрьме, в то время как я вам предлагаю свободу! И притом в ближайшее время!

— Как вы добры! Но через два дня я и сам собираюсь выбраться отсюда.

— Из Stone Jug сбежать невозможно.

— Позвольте с вами не согласиться. Послезавтра около двенадцати я выйду отсюда, если только мне не взбредет в голову быстрее покинуть сие гостеприимное местечко. Каким образом? Не скажу: это будет мой маленький сюрприз.

— Вы сошли с ума.

— Добавлю только, что мое освобождение наделает много шума. Путь будет свободен, если захотите воспользоваться — не стесняйтесь. Видите ли, я не эгоист, поэтому на всякий случай предупреждаю вас. Итак, до свидания, дорогой мистер Хэл Букер! В ожидании дня освобождения я напишу статью для «Траст», поскольку мне нужны деньги.

ГЛАВА 5

Неожиданная помощь. — Врач. — Серьезное ранение. — Перевязка. — Опасения. — Таинственный знак. — Деньги. — Преданность. — Напрасные ожидания. — В отсутствие новостей. — Страх. — Жар. — Бред. — Кошмар или реальность. — Человек с ножом. — Безнадежный призыв.

Увидев, что Дикки падает, женщина испустила крик ужаса и гнева:

— Боже всемогущий! Убит! Бедный молодой человек! Кто посмел это сделать?!

Сильная и смелая, она подхватила беспомощное тело, не дав ему упасть на землю, затем, задыхаясь и согнувшись в три погибели, поволокла его к убогой лежанке. Уронив раненого на тюфяк, женщина запричитала, отчаянно и громко всхлипывая:

— Что же делать? Где найти помощь? Ведь он же умрет! Господи! Защити его! Наставь меня на путь истинный!

Побледнев от ужаса, она растерянно смотрела на своего безымянного благодетеля. Внезапно ее словно осенило:

— Врач!

Женщина быстро открыла дверь, бросилась к дому соседа и забарабанила в окно, громко крича:

— На помощь! Мисс Долли! На помощь! Быстрее! Умоляю!

Дверь открылась, и на пороге появилась удивленная мисс Долли. Женщина схватила ее за руку и решительно потащила за собой, бормоча как безумная:

— Мисс Долли! Человека закололи ножом… Там… на пороге… Помогите! Он спас моих детей от голодной смерти… Он такой добрый! Ах! Это ужасно!

— Иду, иду, дорогая, — мягко ответила мисс Долли. — Я сделаю все, что в моих силах. Не беспокойтесь.

И женщины поспешили войти в лачугу, где на грязном соломенном тюфяке лежал бедный Дикки. Раненый не потерял сознание. С той минуты, когда репортер повалился на постель, он еле дышал, но в его полузакрытых глазах светился ум и еще не погасли искры энергии. Неожиданно Дикки увидел в комнате незнакомую девушку. Широкий луч света, падавший через остаток стекла в верхней части окна, позволял молодому человеку хорошо разглядеть ее. Лицо незнакомки, смотревшей на него с горячим любопытством, смешанным с жалостью, поразило Дикки. Он узнал в таинственной посетительнице ту самую девушку, что он видел в баре у мистера Уила и преследовал до соседнего дома. Привыкшему в силу своей профессии к немедленному изучению людей и вещей репортеру достаточно было одного взгляда на человека, чтобы получить о нем верное представление. Он сразу же понял, что склонившаяся над ним женщина — существо необыкновенное. Таких, как она, называют выдающимися личностями.

Несмотря на свой серьезный вид, незнакомка выглядела еще очень молодой. Репортер подумал, что ей не больше двадцати двух — двадцати трех лет. Была ли она красива? Бесспорно! Но не просто красива, а как-то по-особому привлекательна. При этом девушка не проявляла никакого кокетства, явно не стремилась нравиться и тем более не ставила перед собой цель выглядеть так, чтобы ею любовались. Ее лицо с бледной, матовой, как у креолов[90], кожей, отличалось тонкими чертами. Чувственный рот придавал лицу чудесного видения поразительное выражение, представлявшее собой необычное сочетание энергичности и мягкости. Совсем другое выражение было у ее черных глаз, больших и блестящих, то задумчивых, то насмешливых и своенравных, но всегда нежных и добрых, излучавших свет и тепло. Темные, почти черные волосы незнакомки не могли не вызывать восхищения, но она была далека от того, чтобы по достоинству ценить их, а потому скрутила из них тугой пучок и спрятала под фетровую шляпу, с чуть загнутыми полями и украшенную скромным белым пером. Роста немного выше среднего, гибкая и очень подвижная, незнакомка обладала развитым телом с великолепными формами, где за видимой хрупкостью угадывалась сила.

На девушке, естественно, не было никаких украшений: ни в прелестных ушах, ни на гордой шее, ни на тонких пальцах, ни на скромном костюме из недорогой ткани серого цвета, который она носила с удивительной грацией. Она действительно выглядела очень элегантно, хотя, казалось, этого не осознавала.

Незнакомка внимательно посмотрела на Дикки. Ее изучающий взгляд был взглядом врача. Репортер попытался приподняться, запекшиеся губы прошептали какие-то слова, но девушка решительно остановила его:

— Молчите и не двигайтесь! Вы ранены, и я собираюсь осмотреть рану.

Увидев у молодого человека огромное пятно крови с левой стороны груди, она расстегнула пиджак, жилет и рубашку. Открывшаяся ее глазам рана имела очень четкие края и находилась на уровне третьего межреберного промежутка, недалеко от грудной кости. Сомневаться не приходилось: удар был нанесен ножом, а не кинжалом. Из раны непрерывно сочилась теплая ярко-красная кровь.

Несмотря на запрет, губы Дикки вновь зашевелились, и он заговорил низким прерывающимся голосом:

— Я… ранен… смертельно? Скажите правду… Умоляю вас, мисс… Я не боюсь смерти…

— Тихо! Сейчас посмотрим, что у вас… Легкое в порядке. Свистов нет, пузырьков воздуха в крови — тоже. Но на самом деле я не очень-то понимаю…

Врач достала из маленькой сумочки для инструментов, висевшей у нее сбоку, зонд с резиновым наконечником, тампон и пузырек с прозрачной бесцветной жидкостью. Затем она вытащила из другого отделения сумочки кусок ткани, смочила его жидкостью и протерла им свои пальцы и зонд. Проделав эту процедуру, девушка мягко и осторожно стала зондировать рану.

— Я примитивным образом продезинфицировала рану, — пояснила она. — Но все идет превосходно, так что не волнуйтесь!

— Я вам полностью доверяю…

В ту же минуту врач вытащила зонд, погрузившийся в рану на несколько сантиметров.

— Это чудо, что вы живы! Удар был очень силен и направлен в самое сердце. Но лезвие наткнулось на что-то твердое, возможно, на пуговицу. Нож коснулся грудной кости и прошел немного наискосок. Кстати, лезвие вошло очень глубоко, и я беспокоюсь, не задета ли плевра[91]. И все же, если не будет других осложнений, я счастлива вам сообщить, что ваша жизнь вне опасности.

— От всего сердца благодарю вас!

— Тихо! Молчание — золото, особенно для раненых. Сейчас я продолжу дезинфекцию раны, а затем попробую ее зашить.

Сказано — сделано! Девушка тут же достала из сумки тонкую, немного искривленную иголку и кусочек кетгута[92], затем вдела нитку в иголку, капнула на них несколько капель антисептического раствора и, проколов края раны, сделала несколько стежков. После этой процедуры она наложила на рану повязку, застегнула рубашку, жилет и сказала:

— Ну вот и все. Маленькая импровизированная операция закончена. Но вы должны избегать резких движений, и, поскольку вас нельзя перевозить, я приду завтра сама. Вам следует быть очень осторожным, и, что самое главное, вам необходим хороший уход.

— Что касается ухода и преданности, то можете не беспокоиться, мисс Долли, — неожиданно промолвила хозяйка дома. — Я беру все на себя и обещаю не отходить от больного ни днем, ни ночью. Вы еще увидите, какая я хорошая сиделка. А за моими малышами пока присмотрят соседи.

— Замечательно, дорогая! Теперь я спокойна. Но мне уже пора. Проводите меня. По дороге я расскажу вам о режиме и о лекарствах. До свидания, сэр! Помните: главное — режим и тишина. До завтра!

Последние слова врача успокоили Дикки, вселили в него надежду. После ухода мисс Долли молодой человек долго оставался под впечатлением ее красоты и грации, что так прекрасно сочетались с кипучей энергией и профессионализмом.

Как только мисс Долли переступила через порог, ее лицо помрачнело, и она вновь стала серьезной и озабоченной.

— Ни на минуту не оставляйте его одного, — сказала девушка хозяйке.

— О, мисс Долли, не беспокойтесь! Неужели опасность настолько велика?

— Я говорю не о его ране, а об опасности совсем другого рода.

— Вы боитесь возвращения убийцы?

— Да, может быть! В любом случае, дежурьте круглосуточно. Попросите кого-нибудь из соседей посидеть с детьми и помочь вам, если понадобится. А сейчас берите рецепт и бегите в ближайшую аптеку. Зайдите в магазин и попросите, чтобы вам доставили белье, одеяла, стулья, продукты, а также предметы первой необходимости.

— Мисс Долли, видите ли…

— Я поняла. Возьмите эту двухсотдолларовую купюру и постарайтесь не экономить. Кстати, у меня появилась идея… Принесите кусочек угля!

Женщина быстро вошла в дом и почти сразу же вернулась со словами:

— Возьмите, дорогая мисс Долли!

Девушка взяла уголь и быстро начертила на стене, на косяке двери и в правом ее углу странный знак — 4/6.

— Сохраните любой ценой эти цифры, — сказала мисс Долли. — А если они вдруг исчезнут, восстановите. До свидания!

Не успела она попрощаться, как в небе появился аэростат. Корабль приближался на огромной скорости и вскоре оказался над домом Остина. Аэростат завис, а потом стал медленно опускаться. Если бы Дикки не лежал в это время в хижине, он узнал бы корабль, так как то был тщательно замаскированный стараниями мистера Уила «ИНСТЕНТЕЙНЬЕС». В ту же минуту из дома Остина вышел человек с рукой на перевязи. Заметив мисс Долли, он подошел к ней и сказал:

— Дело сделано!

— Хорошо, — ответила она.

— Тогда, несмотря на наши расхождения во мнениях, соблаговолите подняться на корабль.

Девушка кивнула, а человек крикнул:

— Эй, там, внутри! Открывайте!

Дверца люка поползла вверх, открывая вход в гондолу. Мисс Долли и ее спутник вошли внутрь, и аэростат взметнулся ввысь.

Шли часы, и вскоре операция, великолепно сделанная врачом, сотворила чудо. Боль прошла, и раненый стал дышать спокойнее. Если бы не страшная слабость, Дикки подумал бы, что он проснулся после обычного ночного сна. Бедный Дикки был действительно очень слаб. Только теперь вялость, вызванная шоком, сменилась некоторым приливом энергии. Репортер отчаянно цеплялся за жизнь. Ему хотелось жить, хотелось как можно быстрее вылечиться, найти друга, продолжить борьбу и победить, размотав запутанный клубок тайн.

Между тем перед глазами Дикки все время стоял загадочный и прекрасный образ врача. Неотступные мысли о ней вызывали в его душе изумительное чувство, где смешивались благодарность, восхищение и зарождающаяся симпатия.

«Как бы я был счастлив вновь ее увидеть!» — подумал молодой человек, пребывая в состоянии полусна, в который он погрузился после пережитых потрясений.

В это время новоявленная сиделка проявляла большую активность. То здесь, то там появлялись новые вещи, купленные за короткий промежуток времени, пока Дикки спал. К растущему удивлению молодого человека, лачуга понемногу заполнялась мебелью, преображалась и становилась вполне пригодной для жилья. Женщина то уходила, то возвращалась. Она бесшумно, без лишних движений передвигалась по комнате, умело и ловко, как опытная хозяйка, расставляла только что приобретенные вещи. Раненый растроганно смотрел на нее, и мало-помалу его глаза наполнились слезами признательности и нежности к своей преданной сиделке. Дикки попытался было выяснить у хозяйки, откуда взялись эти богатства, но, счастливая и гордая собой, она уклончиво, с женским тактом ответила:

— Это не моя тайна, сэр. Позже вы все узнаете. А теперь, дорогой мой, расслабьтесь и ни о чем не думайте. Кстати, как вас зовут?

— Дикки. Фамилию я предпочел бы не называть… по крайней мере, сейчас… А вас как?

— Кэти Мэтлэнд.

— Дайте мне вашу руку. Я хочу пожать ее в знак искренней признательности и крепкой дружбы, которая, надеюсь, продлится вечно.

— О, дорогой сэр, я так рада!

— У меня нет родителей, нет семьи, есть только друг. Позвольте мне называть вас Кэти, как сестру. Вы приведете ко мне ваших детей?

— Да, конечно! Если бы вы только знали, какие они милые, красивые и умные!

— Я буду счастлив с ними познакомиться.

— Хорошо, только не сейчас. Вам нужен отдых, а я беспокою вас своей болтовней.

— Не говорите так! От вашего присутствия мне становится легче. Я с огромным удовольствием слушаю вас. Кстати, не могли бы вы оказать мне еще одну услугу? Я уже стольким вам обязан…

— Забудьте об этом. Так что нужно сделать?

— У вас найдутся бумага, перо и чернила?

— Я заранее попросила, чтобы все это доставили, меня словно озарило…

— Напишите, пожалуйста, ДЖОННИ… Так… Подчеркните два раза… Хорошо… Добавьте к этому: «608, ул. Королевы, Флэштаун, cavere…» Теперь идите на почту и передайте эти пять слов по беспроводному телефону. Пусть их публикуют в течение четырех дней на четвертой странице газеты «Лайтнин», которая издается в Синклере. Когда будете диктовать, обязательно прочтите по складам последнее слово и попросите подчеркнуть два раза имя ДЖОННИ. Это будет стоить не более четырех долларов. К сожалению, у меня сейчас нет такой большой суммы…

— Не беспокойтесь, сэр, деньги найдутся!

— В течение четырех дней, начиная с сегодняшнего, приносите мне «Лайтнин».

— Хорошо! До свидания!

Женщина быстро ушла и уже через час вернулась. Она бесшумно вошла на цыпочках и застала Дикки спящим. Стараясь не нарушить сон молодого человека, Кэти тихо села и стала терпеливо ждать ночи. Ей удалось договориться с одной из соседок, что за скромное вознаграждение та придет ей помочь. Под вечер Дикки проснулся. У него все еще был жар, и ему страшно хотелось пить. Неутомимая Кэти дала молодому человеку освежающий целебный настой, и он снова уснул. Несмотря на опасения врача, ночь прошла без происшествий.

На следующий день раненому стало лучше. Он дышал свободнее и чувствовал себя довольно бодрым. Его энергия, воля, все внутренние силы организма были направлены на выздоровление и в конце концов сотворили чудо. К сожалению, день прошел в бесполезных ожиданиях: врач не пришла. Дикки все время казалось, что дверь вот-вот откроется и покажется благородное и гордое лицо мисс Долли. Но напрасно! Ни единого слова или знака от той, что привязала его к себе чувством бесконечной благодарности и постепенно стала смыслом всей его жизни! Репортер был разочарован вдвойне, потому что от Жана Рено он также не получил никаких известий. В трех номерах «Лайтнин», вышедших один за другим, Дикки прочел свое объявление, но не нашел ни строчки от Жана Рено. Постепенно нервное возбуждение переросло в страшную тревогу, и у нашего героя вновь начался жар.

Прошла еще одна ночь. Она была ужасной! Жар — бич раненых — вызвал бред. Дикки сумел заснуть только благодаря большой порции микстуры. На другой день репортер попытался взять себя в руки и успокоиться. Если бы только ему удалось узнать, что случилось с его другом и мисс Долли! Молодой человек с жадностью просматривал страницу объявлений, но ничего нового не находил. К сожалению, Дикки не приходило в голову поинтересоваться содержанием газетных статей на первой полосе, тем более что в те дни чтение его сильно утомляло. Иначе он бы наверняка наткнулся на опубликованное накануне интервью Жана Рено, в котором тот рассказывал о своем аресте и о пребывании в тюрьме. По непонятной забывчивости Джонни не поместил в газетах объявление, служившее паролем. Надо сказать, что рана Дикки быстро заживала. В то же время в душе он жестоко страдал. Это только усиливало у молодого человека жар, и следующая ночь была тяжелее предыдущей. Среди ночи у него начался бред, и этот бред с каждым часом становился все сильнее. Слова безостановочно слетали с губ раненого, и преданной Кэти никак не удавалось его успокоить.

— Мисс Долл!.. Где вы?.. Я боюсь за вас! Я боюсь…уберите кинжалы… Жан!.. Мой дорогой Джонни… не покидайте меня… на помощь!.. Снова кинжалы! Они угрожают мисс Дол… Тот человек!.. Он хочет ее убить!.. На помощь!.. Джонни!.. Помогите!..

Соседка, падавшая с ног от усталости, осталась у себя дома. Впрочем, вдове, проведшей у постели раненого более сорока восьми часов, присутствие соседки казалось совершенно бесполезным. Итак, Кэти была одна.

Последние слова Дикки произнес почти шепотом. Молодой человек умолк, и Кэти, как это часто случается с сильно уставшими людьми, незаметно уснула. Находясь в состоянии полубреда-полусна, когда галлюцинирующий мозг уже перестает отличать реальность от кошмара, Дикки увидел, как входная дверь тихо отворилась и на пороге появилась человеческая фигура. В мерцающем свете ночника, отбрасывавшем на стены лачуги дрожащие тени, человек казался настоящим гигантом. Двигаясь бесшумно, словно призрак, незнакомец медленно и осторожно проскользнул в комнату, а затем направился к кровати. Сидевшая спиной к двери и мирно клевавшая носом Кэти ничего не почувствовала.

Лицо незнакомца скрывала большая широкополая фетровая шляпа. В одной руке он держал сложенное пополам одеяло, в другой был зажат нож. Дикки увидел, как блестит в свете ночника сталь. В ту же секунду он услышал дыхание человека и шуршание одеяла, конец которого волочился по полу. Репортер хотел закричать, но голос отказал ему. Он попытался привстать, вытянуть руки, чтобы отогнать кошмарное видение, но тело будто налилось свинцом.

Между тем незнакомец медленно и бесшумно приближался. Внезапно он молниеносным движением набросил одеяло на голову Кэти. Бедная женщина не успела даже пошевелиться или закричать. В одно мгновение человек с поднятым кинжалом подскочил к Дикки. Чары были разрушены! Страшное видение оказалось реальностью. Из груди Дикки вырвался душераздирающий крик:

— На помощь! Убийца!

ГЛАВА 6

Добрая весть. — Удивление янки. — О том, как Жан Рено выбрался из Каменного Мешка. — На свободе. — Рыцари Труда. — Время, проведенное с пользой. — Капиталист Жан Рено. — На аэростате. — В сторону Флэштауна. — Ночной полет. — Крик. — Жан Рено приходит вовремя.

Жан Рено внимательно просматривал сообщения, напечатанные в «Лайтнин». Молодой человек по-прежнему содержался в камере под номером 27 образцово-показательной тюрьмы города Флэштауна.

Потратив на газеты массу времени, Жан остался разочарован. Заветного сообщения не было! Он уже почти отчаялся, когда вдруг у него вырвался радостный возглас. Среди самых разнообразных сообщений, странных и даже экстравагантных, но всегда неожиданных и пикантных, Жан увидел наконец то, что искал.

«Ага! Вот оно! Эврика! — как сказал бы старик Архимед…[93] ДЖОННИ. Шестьсот восемь, улица КОРОЛЕВЫ. ФЛЭШТАУН. CAVERE… Коротко, но ясно как день… Здесь есть даже предупреждение… Слово CAVERE в переводе с латинского на французский означает «быть бдительным»… Дикки хорошо образован… Я все понял! Разыскивая его, нужно быть осторожным… Прежде всего мне необходимо сбежать отсюда. Я не хочу заставлять Дикки ждать, поэтому устрою побег. А уж шуму-то будет! Это его порадует. О моем сенсационном побеге еще долго будут говорить! Итак, за дело!»

Жан зажег сигарету, проверил содержимое своей сумки, рассовал по карманам разбросанные по столу деньги и с решительным видом направился в читальный зал. Там он встретил Хэла Букера, как всегда мрачного и похожего на злодея из мелодрамы.

— Hello! Мне необходимо с вами поговорить, — сказал ему Жан. — Будьте любезны, пойдемте со мной.

— All right!

Не тратя времени на пустые разговоры, мужчины отправились во внутренний двор тюрьмы. Когда наконец они остались одни, Жан Рено заявил:

— Мистер Букер, я ухожу отсюда!

Он сказал это так спокойно, как будто речь шла о чем-то обыденном. Несмотря на свое обычное хладнокровие, Букер так и подскочил как ошпаренный.

— Как?! Вы собираетесь покинуть Каменный Мешок? — ошеломленно переспросил он. — Но ведь это невозможно!

— Возможно! И к тому же не позднее чем через полчаса.

— Вы сразили меня наповал! Но каким образом? Дело против вас прекращено?

— Ну-ну, мой дорогой! Вы клевещете на американское правосудие. Во мне упорно хотят видеть опасного и жестокого преступника. Меня крепко держат… и хорошо охраняют…

— Так, значит, вы бежите отсюда?

— Естественно! Меня лишили свободы, и теперь я собираюсь ее вернуть.

— Среди бела дня? Через полчаса?

— Да! Больше того, я это сделаю благодаря сегодняшнему яркому солнцу!

— Вы шутите!

— Клянусь вам, я серьезен, как никогда.

— Почему вы мне все рассказали?

— Потому что, несмотря на ваше заблуждение и угрозы в мой адрес, я испытываю к вам симпатию. По той же причине я предлагаю вам бежать вместе со мной.

— Вы смеетесь! Нет, вы просто издеваетесь!

— Мистер Хэл Букер, я прекрасно разбираюсь в людях. Вы не из тех, кто позволяет безнаказанно над собой смеяться! Еще раз спрашиваю: вы согласны?

— Но каким образом вы собираетесь преодолеть прочную и гладкую стену в шестьдесят футов высотой? Она же неприступна! И часовые на всех углах!

— Пожалуй, вы даже гордитесь Каменным Мешком.

— Это не гордость, а всего лишь осторожность и… ненависть.

— Ладно! Сейчас я у вас на глазах разобью Каменный Мешок, как горшок с маслом. Мы выйдем отсюда через образовавшуюся брешь.

— Боже милостивый! Так сотворите же чудо, my dear fellow! Если вам это удастся, то, клянусь, у вас не будет почитателя более страстного и друга более преданного, чем Хэл Букер.

— Почитание — это уж слишком, а вот дружбу я ценю. Тем более такого человека, как вы. От всего сердца принимаю вашу дружбу. Вот вам моя рука!

— А вот моя! Рассчитывайте на меня, потому что отныне я рассчитываю на вас. Идемте!

Они покинули внутренний дворик и, сделав вид, что прогуливаются, направились к стенам тюрьмы.

— Видите тот угол на стыке двух стен? — спросил Хэла Букера Жан. — Мы покинем тюрьму именно в этом месте. Вы знаете, что находится за тюремными стенами?

— Да! Заваленный мусором пустырь… Городская свалка… Jug не случайно построили здесь. В этом районе самая дешевая земля. Понимаете?

— Великолепно! Мы легко удерем отсюда. Нам даже не придется беспокоиться о прохожих. А сейчас оставайтесь здесь и не двигайтесь. Я скоро вернусь.

Заговорщики были совершенно одни. Как правило, заключенные не заходили в эту часть тюрьмы, а караульные совершали обход только ночью. Жан быстро направился в угол и, не дойдя до него одного метра, остановился. Открыв сумку, молодой человек достал флакон с коричневыми гранулами, теми самыми, что при аресте он назвал лекарствами. Затем Жан нагнулся и бросил щепотку гранул к основанию стены. Доза была поистине гомеопатической[94]. Выполнив эту странную процедуру, он спрятал флакон и возвратился к Хэлу Букеру. Тот издали с живейшим любопытством следил за приготовлениями Жана.

— А теперь, дорогой Хэл, отойдем как можно дальше, — сказал молодой человек.

Они удалились метров на сто, в противоположный угол, и Жан добавил:

— Нам нужно сесть на корточки, иначе нас собьет с ног воздушная волна.

Затем молодой человек вытащил из сумки никелированный прибор с металлическим зеркальцем и трубкой, расширенной в раструбе.

— Внимание! — скомандовал Жан глухим голосом и нажал на пружину.

В ту же минуту зеркало стало быстро вращаться, отражая, словно гигантский бриллиант, солнечные лучи. Жан нажал на другую пружину. Раздался щелчок. Неожиданно из раструба донесся низкий звук, будто заиграли на виолончели. Молодой человек направил аппарат на стену, вблизи того места, где были разбросаны гранулы. Хэл Букер, чувствуя, что должно произойти нечто из ряда вон выходящее, остался сидеть на корточках, обхватив голову руками. Его сердце бешено колотилось. И не зря!

Это длилось не больше десяти секунд и походило на чудо. Казалось, что вращение зеркала и звук детской дудки вызвали бурю. Внезапно появилось ослепительно-яркое белое пламя, и раздался страшный взрыв. Одновременно часть стены рассыпалась, будто стертая в порошок, а ее осколки разлетелись в разные стороны. При первой вспышке пламени Жан Рено с криком «Ложись!» повалил компаньона на землю, и сам растянулся рядом. Не успели они улечься, как над ними пронеслась взрывная волна, сравнимая по силе с настоящим ураганом.

Молодой человек быстро вскочил на ноги и радостно воскликнул:

— Вставайте! Опасность миновала! Путь свободен!

Американец, белый как полотно от ужаса, не переставая трястись, пролепетал:

— Вы — бог! Вы… вы… страшный человек! Я одинаково уважаю и восхищаюсь вами. Не скрою… я даже боюсь вас…

Жан, уже успевший убрать прибор обратно в сумку, повел приятеля к образовавшейся в стене бреши.

— Быстрее! Нужно искать Дикки, — прошептал молодой человек. — Как бы мне хотелось показать ему чудеса гелиофонодинамики!

Гигантская дыра зияла не только в самой стене, но и на земле метров на двадцать перед оградой. Создавалось впечатление, что мощная железобетонная стена, служившая тюремщикам прочным оплотом, буквально улетучилась. И что самое удивительное — вокруг не было никаких обломков, ни дыма, ни пламени.

Приятели легко перелезли через яму и оказались на пустыре, прежде чем их отсутствие успели заметить.

Взрыв небывалой силы взбудоражил весь город. После жуткого грохота, потрясшего тюремные корпуса, наступила минута оцепенения. Затем все забегали, завопили, принялись друг друга опрашивать, разыскивая место чудовищного взрыва, в результате которого вылетели все стекла. Но довольно долго ничего не могли обнаружить, так как ни дыма, ни огня не было. Когда же наконец стражники нашли брешь в стене, беглецы уже давно смешались с толпой любопытных.

Хэл Букер все еще находился под впечатлением от страшного и необъяснимого явления. Этот ультрасовременный американец, повидавший множество чудес науки и техники, сменявших друг друга почти ежедневно, тщетно пытался найти причину произошедшего, ибо сей феномен превосходил возможности человеческого разума.

«Мой новый друг — человек необыкновенный, — подумал Хэл. — Его гениальность граничит со сверхъестественностью. Кто же он? Чего добивается? Мне необходимо это выяснить! Важно, чтобы он был на нашей стороне. С таким союзником мы станем всемогущими, а это означает мировое господство».

Тем временем беглецы выбрались из толпы, что собралась у стен тюрьмы, и очень быстро оказались в центре города.

Молчание нарушил Хэл Букер:

— Послушайте! Я — ваш друг и умею хранить тайны. Может, все-таки скажете, кто вы?

— Охотно! Меня зовут Жан Рено. Я родом из Франции, по профессии я изобретатель. Все, чего я добиваюсь, — жениться на любимой женщине. Моя отличительная черта — порядочность.

— Теперь я в этом не сомневаюсь.

— Вы наконец поняли, что я не вор?

— Я очень ошибался. Впрочем, секрет, которым вы владеете, делает вас могущественным, как король. Даже мистеру Шарку не хватило бы состояния купить его!

— Спасибо! Однако кража денег и драгоценностей нанесла Мясному Королю серьезный ущерб.

— Да!

— Вы сказали мне, что кражу совершили по вашему приказу или по приказу ваших таинственных друзей, не так ли?

— Сказал! Но не судите так быстро! Вы иностранец и многого не знаете…

— Я не осуждаю, но и не приветствую подобные деяния. Меня это не касается.

— Видите ли, среди всех преступлений иногда встречаются такие, которые человеческая совесть оправдывает… Например, кража того, что некогда было утрачено. Иначе говоря, это насильственный возврат ранее утраченного. Поборники справедливости объявили бы его законным… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я верю вам на слово!

— Тогда еще один вопрос.

— Спрашивайте.

— Вы знаете Рыцарей Труда?

— Нет. Клянусь честью, я их не знаю.

— Это люди честные, самоотверженные и, самое главное, высоконравственные. Они создали мощную организацию, стоящую над предрассудками, условностями и законом нашего общества. Общества алчного, извращенного, несправедливого и жестокого!

— Очень интересно! А какова цель этой организации?

— Цель в высшей степени гуманная! Она заключается в помощи бедным, спасении слабых, охране труда и, особенно, в разоблачении тщательно скрываемых просчетов безнаказанных преступников, которым удалось избежать правосудия, оказавшегося бессильным или даже причастным к их преступлениям.

— В таком случае это что-то вроде секретного трибунала, аналогичного трибуналу Комиссии Бдительности, применяющей Закон Линча. Вы так же легко отправляете преступников на тот свет?

— Бдительные образуют одно из отделений Рыцарей… Оно занимается уголовными делами.

— И много их, этих рыцарей?

— Более ста тысяч! Среди них есть представители различных классов общества, различных слоев. Должен добавить, что Комиссия Бдительности обладает огромной властью.

— Не сомневаюсь. Но почему вы рассказываете мне вещи, не представляющие для меня никакого интереса, кроме простого любопытства?

— Вы иностранец. Вероятно, без поддержки и состояния. У вас есть цель, но на пути ее достижения вы уже начали испытывать некоторые трудности. Представьте себе, что сто тысяч преданных людей вдруг пришли вам на помощь.

— Понимаю. Другими словами, вы предлагаете мне стать членом организации Рыцарей Труда. Очень польщен. Но, к моему великому сожалению, я вынужден отказаться.

— Жаль! Ваше решение окончательно?

— В настоящую минуту — да! Окончательно и бесповоротно.

— Может быть, потом вы передумаете.

— Вряд ли.

— Позвольте вам не поверить. Как бы то ни было, вы оказали мне хорошую услугу. Ваши достоинства покорили меня. Если вы когда-нибудь попадете в беду, вспомните о Хэле Букере.

— От всего сердца благодарю вас! Я не забуду о вашем предложении.

— Стоит вам только прийти на биржу труда и сказать: «Я — Жан Рено, мне нужен Хэл Букер» — и вы увидите, что Хэл Букер — человек слова.

— Еще раз благодарю! Я вам очень признателен.

— У вас есть деньги?

— Около тысячи двухсот долларов.

— Этого мало!

— Мне хватит.

— Выходит, я ничего не могу сделать для вас?

— Пока ничего.

— Тогда нам пора расстаться… Крепко жму вашу руку и желаю удачи.

— Вам также удачи, дорогой Хэл! Мне тяжело расставаться с вами, но я обязан выполнить свой долг… А знаете, ради одного удовольствия видеть вас я приду на биржу в ближайшие дни!

— Спасибо! Я буду иметь это в виду. До свидания!

— До свидания.

С этими словами приятели разошлись в разные стороны. Первым делом Жан Рено отправился в магазин готового платья. Там он приобрел легкую накидку, доходившую ему до пят и полностью скрывавшую фигуру. Молодой человек купил также пенсне, фетровую шляпу, дорожный картуз, который он временно засунул в карман, и подробную карту Флэштауна. Сделав покупки, Жан зашел в первый попавшийся бар, где, потягивая шерри, принялся изучать карту. Он быстро нашел бесконечно длинную улицу Королевы с указанием номера каждого десятого дома.

«Судя по всему, Дикки находится где-то здесь, — подумал Жан. — Но идти к нему прямо сейчас было бы по меньшей мере неосторожно. Слово CAVERE в послании Дикки указывает на возможную опасность. Лучше всего дождаться ночи. В моем распоряжении около восьми часов. Чем же мне заняться?»

Он еще немного посидел в баре, затем расплатился и, убедившись, что за ним нет слежки, вышел. Жан решительно зашагал в сторону Центрального вокзала. Поезд до Синклера был готов к отправлению. Только бы успеть купить билет! Сделав это, Жан вскочил в вагон и три часа спустя оказался в столице. Молодой человек тотчас же подозвал водителя припаркованного около вокзала такси и сказал ему адрес. Автомобиль помчался по городу и вскоре остановился около шикарного ювелирного магазина. Жан решительно распахнул дверь и спросил мистера Андерсона. Маленький старичок невзрачного вида, но с острым, пронзительным взглядом ответил:

— Это я!

Он провел Жана в заднюю комнату, где молодой человек вытащил из жилетного кармана часть бриллиантового колье.

— Сколько может стоить это украшение? — спросил без обиняков Жан.

Старичок изучил при помощи лупы каждый камень, затем положил колье на весы и ответил:

— Двадцать восемь тысяч долларов. Бриллианты просто превосходны!

— Сколько вы за них даете?

— Пять тысяч долларов.

— Сойдемся на шести тысячах — колье ваше.

— Откуда у вас камни?

— Я продаю их по поручению мистера Жана Рено. Вы звонили этому джентльмену во флэштаунскую тюрьму и предлагали свои услуги.

Мистер Андерсон улыбнулся и сказал:

— Шесть тысяч… Хорошо! Но при одном условии.

— Каком?

— Вы продадите мне и остальное.

— Решено!

— Вот двенадцать купюр по пятьсот долларов.

— Спасибо! До свидания.

— До свидания, сэр! Не забудьте о нашем уговоре! Я рассчитываю на вас.

— All right!

Жан снова сел в автомобиль и подумал:

«Тридцать тысяч франков здесь и более шести тысяч, которые я заработал, сидя в Каменном Мешке, — вот что мне позволит ловко провернуть дело. А теперь вперед!»

Он дал водителю другой адрес, найденный в справочнике, и такси помчалось через весь город на окраину. Когда автомобиль наконец остановился, Жан увидел перед собой высокую гладкую стену, за которой находились громадные сооружения с ангарами на крышах.

— Это здесь! — сказал он.

Щедро заплатив таксисту, Жан прошел через галерею, ведущую к одному из зданий, пересек застекленный двор и оказался в какой-то конторе. Повсюду по стенам были развешаны фотографии и чертежи аэростатов. На столах стояли модели дирижаблей, лежали образцы обшивок, моторов, винтов, короче говоря, всего, что связано с аэронавтикой.

— Мне нужен аэростат, — сказал Жан с американской лаконичностью после короткого приветствия.

— Каких размеров? Какой скорости? По какой цене? — спросил его человек средних лет, не поднимаясь с места.

— Маленький, весом не более восьмисот фунтов, способный развивать максимальную скорость.

— Новый или подержанный?

— Подержанный. Сколько это будет стоить?

— Десять тысяч долларов. У нас есть один в запасе. В превосходном состоянии.

— Отлично! Я возьму его на пять дней на пробу, а там видно будет.

— Сто долларов в день плюс тысяча долларов залога из расчета стоимости аэростата.

— All right! Вот полторы тысячи долларов. Кроме того, я хотел бы нанять механика. По возможности молодого, энергичного, немного даже отчаянного. Обещаю удвоить жалованье, если останусь доволен его работой.

— Все к вашим услугам! Когда вы собираетесь забрать аэростат?

— Через десять минут. Это не слишком быстро?

— Достаточно и пяти минут.

Человек поднял телефонную трубку и произнес несколько коротких фраз. Раздавшийся вскоре вой сирены означал, что аэростат готов.

— Пойдемте, я провожу вас к лифту, — предложил служащий Жану.

Они довольно долго поднимались, пока перед ними не появилась платформа. На ней находился красивый светло-коричневый аэростат. Около входного люка стоял молодой человек лет двадцати. Его взгляд был искренним и одновременно решительным.

— Боб! — окликнул его провожатый Жана. — Этот джентльмен берет вас с собой на пять дней. Об условиях он сам потом скажет. А сейчас приступайте к выполнению своих обязанностей! Поднимайтесь на борт и go ahead![95]

Три минуты спустя аэростат мчался на огромной скорости, поднимался, опускался, поворачивал, следуя безукоризненному управлению Боба. Механик, казалось, был рад предоставленной возможности показать и свое умение, и качества дирижабля. Между тем молодые люди познакомились и сразу же понравились друг другу. Опробовав аэростат и установив между собой теплые отношения, они запаслись продуктами и полетели в сторону Флэштауна.

Наступила ночь. Прошел еще час. Приближаясь к городу, Боб выключил опознавательные огни. Жан Рено был счастлив, думая о том, что скоро вновь увидит друга:

«Милый Дикки! Какой сюрприз для него! Какая радость встретиться с ним! И как приятно свалиться ему на голову вот так, без предупреждения!»

Жан попытался сориентироваться и, после того как аэростат сделал несколько кругов, узнал длинную улицу Королевы. Тем временем воздушный корабль продолжал лететь вперед, к окраине города, где светились лишь редкие огоньки. Вскоре аэростат начал снижаться. Прошло еще немного времени, и он поравнялся с крышами домов. Боб включил ламповый прожектор и прошелся световым лучом по фасадам. Жан успел заметить номера 204, 206. Совсем рядом вырисовывались очертания 208-го.

— Осторожно, приземляемся! — скомандовал Жан.

Как только нижняя часть корабля коснулась земли, он открыл люк и спрыгнул на землю. В эту минуту послышался страшный крик:

— На помощь! Здесь убийца! Убивают!

Жан Рено вздрогнул и бросился вперед. Через распахнутую дверь одного из домов он увидел человека с ножом. Великолепным ударом ноги он отбросил убийцу в сторону и с криком: «Дикки! Дорогой Дикки, это я, Джонни!» — подскочил к кровати.

— Джонни! Ах, я спасен!

Жан обнял друга, подхватил на руки, как ребенка, и быстро вынес из дома. Аэростат был готов к отлету. Жан поднялся на борт, закрыл за собой люк и крикнул:

— Go up! Go!

Боб только и ждал этой команды. Он до отказа нажал на рычаг, винты завертелись с бешеной скоростью, и аэростат взметнулся ввысь.

ГЛАВА 7

После спасения. — В Синклер! — Идея! — Отказ. — В чужом доме. — Та, которую не ждали. — Хорошо начать — не значит хорошо закончить. — О бриллиантах. — Оскорбительные сомнения. — Вынужденная самозащита. — Растерявшийся человек.

Аэростат уносил молодых людей все дальше и дальше от места трагических событий, но Жан Рено ничего не замечал вокруг. Он находился в каком-то оцепенении, был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Торопясь на встречу с Дикки, он был готов ко всему, но только не к тому, чтобы найти друга при смерти, да еще и в ту минуту, когда на его жизнь вновь покушались. В смятении Жан только повторял каким-то глухим, безжизненным, беззвучным голосом:

— Вовремя… Слава Богу! Как вовремя!

Боб, молодой механик, изумленно смотрел на него и думал:

«Джентльмен выглядит таким растерянным… Что же, черт возьми, все-таки произошло?»

Между тем Дикки, мысли которого путались от жара, неожиданно пришел в себя. То, что случилось, не было кошмарным сном. Дикки отчетливо вспомнил лицо незнакомца, бросившегося на него с ножом, вспомнил про одеяло на голове преданной Кэти и про то, что его дорогой Джонни вмешался в тот момент, когда убийца готов был нанести удар. Дикки помнил также, как Джонни вынес его из хижины, затем наступила тишина… И эту благословенную тишину нарушало только жужжание винтов… На Дикки с тревогой и участием смотрели знакомые добрые глаза.

Осознав наконец случившееся, Дикки растроганно прошептал:

— Джонни, вы снова спасли меня…

Лицо Жана Рено засветилось от радости, и он весело сказал:

— Я сделал то, что должен был сделать.

— Послушайте, дорогой друг, а не взять ли мне абонемент? — сострил репортер. — Наверное, вы не раз еще будете проделывать нечто подобное…

Эта шутка показалась Жану настолько смешной, что заставила его расхохотаться и тем самым лишила остатков хладнокровия.

— Значит, вы не слишком пострадали, дорогой сумасшедший? — спросил он со слезами на глазах.

— Д-да… пожалуй, что так. Дайте же мне вашу руку! Я хочу по-братски, от всего сердца пожать ее. Моя душа переполнена словами благодарности к вам, дорогой Джонни.

— Услуга за услугу, и не будем об этом больше говорить.

— Напротив, мы должны об этом говорить!

— Нет, у нас и так дел хватает.

— Ладно, но сначала скажите, где мы находимся.

— На борту дирижабля, который я взял на пробу.

— Отлично! Поздравляю.

Внезапно впервые за все время, проведенное на дирижабле, Дикки вспомнил о механике. Его присутствие требовало осторожности со стороны друзей, и Дикки решил, что все разговоры следует отложить на потом. Кроме того, репортер был еще очень слаб, и его рана могла послужить хорошим предлогом, чтобы оставшееся время хранить молчание. Дикки потянулся, зевнул и как бы невзначай сказал:

— Кажется, я переоценил свои силы. Отдав законную, но слишком малую дань благодарности и дружбе, я предпочел бы отдохнуть.

Жан прекрасно понял уловку друга и с жаром одобрил:

— Правильно, дорогой Дикки, спите. А как только мы приземлимся, я разбужу вас.

Между тем Жан Рено со все возраставшим беспокойством спрашивал себя:

«Что делать дальше? Куда лететь? Где укрыться?»

Но напрасно молодой человек ломал голову — выхода он не находил. В то же время он понимал, что время не ждет. Ведь нельзя же бесконечно оставаться на борту аэростата, не имея продуктов, лекарств и даже самого простого матраса для раненого. К тому же больной срочно нуждался в квалифицированном уходе.

«Ах, если бы бедный Дикки был здоров! — думал Жан Рено. — Куда приземлиться, имея на борту раненого, а на хвосте — самых лучших полицейских ищеек?!»

В эту минуту в голову Жана пришла совершенно безумная мысль. Хэл Букер! Имя товарища по тюрьме внезапно выплыло из глубин его памяти и чуть было не сорвалось с губ. Правильно, Хэл Букер! Почему бы не обратиться к нему? Да, действительно… Почему бы нет, в самом деле?

«Терять все равно нечего, — размышлял Жан. — Не лучше ли довериться этому таинственному, страшному и в то же время преданному человеку?»

Отважный француз еще немного подумал, трезво взвесил, что могла им дать эта безумная затея, и решительно сказал себе: «Надо отыскать Хэла Букера!»

— Послушайте, мистер Боб, где мы сейчас находимся? — спросил Жан механика.

— На полпути между Синклером и Флэштауном.

— Постарайтесь добраться до Синклера как можно быстрее.

— All right!

Спустя час дирижабль планировал над огромным, залитым ярким светом городом.

— Это Синклер, джентльмены, — сказал механик.

— На какой высоте мы летим?

— Пятьсот футов.

— Который час?

— Полночь.

— Можете показать, где находится биржа труда?

— В трехстах ярдах отсюда… Это высокое здание со стеклянной крышей, похожее на склад.

— На борту дирижабля есть телефон?

— Конечно! И к тому же в превосходном состоянии. Вы можете сами в этом убедиться.

— Хорошо! Спасибо.

— Алло! Это биржа труда? Я хочу как можно быстрее связаться с Хэлом Букером!

К великой радости Жана, Хэл Букер был там. Через несколько секунд Жан услышал резкий голос:

— Алло! Кто это?

— Жан Рено. Я обращаюсь к вам за помощью, которую вы мне обещали.

— Где вы?

— На борту дирижабля неподалеку отсюда. Со мной мой единственный друг, можно сказать, брат. Он тяжело ранен.

— Вы правильно сделали, что обратились ко мне. Летите за город, к мастерским Кука Бэрроу. Я приеду туда за вами на машине.

— Спасибо! Уже летим.

Жан отдал короткий приказ, винты завертелись быстрее, и аэростат понесся вперед. Вскоре он вновь замедлил ход, затем остановился совсем и опустился на землю. Спустя несколько минут примчался, словно вихрь, огромный лимузин, и из него выскочил Хэл Букер. Увидев Жана Рено, он быстро пошел к нему.

— Вы — настоящий мужчина! — воскликнул взволнованно Жан.

— Тихо! Ни слова больше! Нужно действовать быстро… Боюсь, что эти чертовы ищейки идут за мной по пятам… Давайте вашего раненого!

Дикки с огромными предосторожностями извлекли из дирижабля и перенесли в автомобиль. Жан Рено хотел было отдать механику новый приказ, но аэростат неожиданно поднялся в воздух и на глазах у изумленного молодого человека исчез вдали.

— Не удивляйтесь, — сказал Хэл Букер, берясь за руль. — Вы сможете найти свой дирижабль в гараже. Понятно? Тогда поехали!

— Вы знакомы с механиком?

— У меня повсюду есть друзья.

Автомобиль тронулся и помчался по пустынному предместью. Будто пытаясь запутать след, он долго кружил по пустырю, затем вернулся обратно другой дорогой, сбавил скорость, повернул, проехал несколько улиц и наконец остановился. В ту же минуту дверь одного из домов, неприметного с виду, но довольно большого, открылась.

— Ну вот мы и приехали, — сказал Хэл Букер. — Давайте вынесем вашего друга из автомобиля. Пусть он обопрется одной рукой о мое плечо, а другой — о ваше. Пошли… Идите все время прямо…

Войдя в дом, они прошли по коридору и попали в уютную спальню. Дикки уложили в постель, и Хэл Букер добавил:

— Чувствуйте себя как дома. Вы в полной безопасности. Судьба снова свела нас. Не знаю, друзья вы или соперники, но в любом случае — добро пожаловать!

Резкий, но искренний голос Хэла, его грубоватые манеры, его великодушие, его измученное честное лицо, пронизывающий, но открытый взгляд — все это настолько взволновало Жана, что он протянул гостеприимному хозяину руку и воскликнул:

— Спасибо! Вы мне очень нравитесь. Простите, что не раскрываю перед вами душу и вынужден умалчивать о многом, так как это не моя тайна.

— Дружище! У каждого из нас есть свои тайны. Храните ваш секрет и живите спокойно под крышей этого дома.

Слова Хэла прервали стоны Дикки. Многочисленные передвижения с места на место, волнения и переживания, связанные с ними, снова вызвали у раненого жар. Не оправившись окончательно от горячки, Дикки внезапно оживился и заговорил, как говорят обычно возбужденные спиртным люди, чья словоохотливость не знает границ:

— Ай-ай-ай! God Lord! Посмотрите-ка! Я разнежился словно ребенок! Джонни! Дорогой мой! Знаете, какая была у мерзавца хватка?! Удар ножа пришелся точно в цель. Вы можете и сами в этом убедиться. Я чувствую покалывание в области раны… Но голова у меня отлично работает! Не думайте, что я несу чушь! Я вас отлично вижу, впрочем так же, как и джентльмена, что нас так любезно приютил… Так! Я болтаю без умолку, как попугай! Стаканчик воды был бы для меня как раз кстати.

— Полноте, Дикки! Будьте благоразумны! Старайтесь не слишком много двигаться. Сейчас я посмотрю вашу рану и перевяжу ее.

— Я и забыл, что вы тоже великий медик! Но мне уже лучше. Видите ли, за мной ухаживали как за миллиардером. Жаль только, что мисс Дол больше не пришла.

Услышав это имя, Хэл Букер вздрогнул и воскликнул:

— Вы сказали «мисс Дол»?!

— Да, мисс Дол. Она — просто ангел! Вы не ослышались — ангел! И к тому же такая же ученая, как Джонни. Она меня спасла, и я готов за нее отдать жизнь. Но, быть может, я больше никогда ее не увижу, и эта мысль приводит меня в отчаяние.

— Вы говорите о мисс Дол Салливан? — снова спросил Хэл Букер.

— Да, сэр. Вы ее знаете?

— Конечно! А когда вас ранили?

— Три или четыре дня назад. Точно сказать не могу — время тянулось ужасно медленно. Умоляю вас, скажите, где я могу найти мою спасительницу?

Хэл три раза нажал на кнопку. Раздались три звонка различной длительности. Между тем Хэл пробормотал:

— Странно!

Через несколько минут дверь в комнату отворилась, и на пороге появилась молодая женщина удивительной красоты. Ее правая рука была забинтована и висела на перевязи. Большие темные глаза лихорадочно блестели, подчеркивая бледность ее лица. Одета она была в простое домашнее платье, наброшенное, видимо, наспех.

Жан Рено почтительно поклонился вошедшей, а Дикки от волнения подскочил и воскликнул:

— Мисс Дол! Господи! Вы здесь! Вы ранены?!

В его возгласе послышалось ликование, смешанное с удивлением и болью. Хэл Букер вынужден был прервать репортера для того, чтобы познакомить Жана Рено и мисс Дол.

— Мой друг Жан Рено, — сказал он коротко. — Мисс Долли Салливан, моя приемная дочь. Извини, детка, что побеспокоил тебя, но появилось неотложное дело. Сейчас ты все поймешь.

— Отец! Позвольте мне в свою очередь вам представить моего пациента. К сожалению, я не смогла навестить его еще раз. Но у меня были на то причины, — сказала девушка, указывая на свою руку. — Дорогой сэр, уверяю вас, только чрезвычайные обстоятельства помешали мне продолжить лечение.

— С вами произошло что-то серьезное, мисс Дол?

— Да, очень, — ответила она довольно странным тоном.

Наморщив лоб и сурово сдвинув брови, Хэл Букер добавил:

— Это случилось на следующий день после вашего ранения.

— Вам не кажется, что между двумя событиями есть какая-то связь?

Хэл промолчал и в упор посмотрел на Дикки.

— Лично я не вижу никакой связи, — сказала девушка. — Поскольку вы здесь, я выполню свой профессиональный долг и осмотрю рану. Господа, помогите мне, пожалуйста! У меня только одна рука.

— Не беспокойтесь, мисс Долли, — ответил до сих пор молчавший Жан Рено. — Я сам врач и попытаюсь заменить вас, насколько это возможно.

— Так вы мой коллега? Очень рада!

Жан поклонился, затем расстегнул жилет Дикки, рубашку, обнажил грудь и с удовлетворением констатировал, что рана затягивается.

— Вы превосходно провели операцию, — отметил он. — Примите мои поздравления!

Покачав головой, Жан добавил:

— Вам повезло, Дикки! Еще немного, и вы были бы убиты наповал.

— Я тоже об этом подумала, когда увидела рану, — сказала врач. — Лезвие ножа отклонилось, наткнувшись на что-то твердое.

Предположение, высказанное мисс Долли, заставило Жана ощупать жилет Дикки. Стоило ему коснуться маленького карманчика, расположенного на уровне груди, как его руки нащупали какой-то твердый предмет. Надо сказать, что Дикки, будучи человеком предусмотрительным, всегда застегивал этот карманчик булавкой. Итак, расстегнув булавку и засунув два пальца внутрь кармана, Жан извлек оттуда… часть бриллиантового колье.

— Вот этот таинственный твердый предмет! — воскликнул он. — Он имеет двойную ценность, потому что помимо своей стоимости он еще и спас вам жизнь. Бриллианты в качестве брони! Замечательная идея, мой друг!

Шутка была встречена ледяным молчанием. Мисс Долли побледнела и озадаченно взирала на Хэла Букера и Дикки. Хэл Букер, нахмурившись, смотрел то на репортера, то на Жана Рено, все еще сжимавшего в руке сверкающие камни.

— Удивительно, не правда ли? — продолжал Жан, показывая Хэлу изуродованные ударом ножа драгоценности.

Хэл внимательно осмотрел колье и воскликнул:

— Пусть меня повесят, если это не часть украшения Маленькой Королевы!

Затем он с горечью добавил:

— Другого такого нет! Это точно королевские драгоценности.

Дикки, счастливый от возможности видеть мисс Долли, окончательно пришел в себя и весело сказал:

— Признаться, мы об этом догадывались! Правда, довольно смутно… Что же, приятно убедиться в том, что мы были правы. А добыча хороша, не так ли? Когда подвернулся случай, мы им без зазрения совести воспользовались.

— Как! Значит, вы воры?! — горестно воскликнула мисс Долли.

Этот возглас заставил Дикки вздрогнуть, а Жана Рено побледнеть.

— Ах, мисс Дол, неужели вы думаете, что мы способны на такое? — простонал репортер.

— Тогда объясните, каким образом колье попало к вам! — рявкнул Хэл Букер.

— Подобное подозрение, сэр, — возразил Жан Рено дрожащим от негодования голосом, — слишком высокая плата за гостеприимство! Я считал… что вы были искренни, когда предлагали мне дружбу и помощь!

— Ваше подозрение ранит больше, чем удар ножа! — перебил его Дикки. — После удара ножом еще можно оправиться, в то время как такие вещи никогда не забываются. Джонни, друг, расскажите все, что сочтете нужным, посвятите их частично в тайну, которую мы храним. Увы! Это не наша тайна, так что…

— Неужели мне придется опускаться до оправданий?

— Молчите! — воскликнула врач. — Я не верю!.. Нет! Я не верю! Это было бы чудовищно… Извините меня!

— Говорите! — приказал Хэл Букер. — Нам необходимо все выяснить.

Жан Рено тяжело вздохнул, посмотрел Хэлу Букеру прямо в глаза и принялся рассказывать:

— Нас обвинили в краже, но нам удалось сбежать от полиции. Когда мы выбрались из редакции «Инстентейньес», за нами гнались несколько аэростатов. Они попытались перерезать путь нашему дирижаблю, но нам удалось ускользнуть от преследователей. Потом еще один аэростат нас грубо атаковал. Мы стали защищаться. Пулеметной очередью я вывел врага из строя. Затем мы зацепили вражеский дирижабль якорем и пришвартовали к нашему кораблю. Решив, что надо спасаться бегством, мы помчались вперед, не разбирая дороги, пока наконец не приземлились глубокой ночью во Флэштауне, у бара Уила Мотли.

Если бы репортеру захотелось «эпатировать»[96] слушателей, ему оставалось лишь воскликнуть: «Да вы же это знаете не хуже нас!» Но из осторожности он промолчал, предоставив другу рассказывать дальше.

— К нашему величайшему изумлению, — продолжал Жан Рено, — вражеский дирижабль оказался пуст. На борту не было ни души. Зато, обследуя кабину, мы обнаружили это колье и позднее разделили на три части. Одну взял Дикки, другую — я, а третью мы спрятали. Все было сделано без колебаний, без малейших угрызений совести, во имя священной миссии, которую мы выполняем… даже если нужно будет возмещать убытки законному владельцу. Клянусь честью, это чистая правда! А теперь, сэр, нам придется вас покинуть. Вы прекрасно понимаете, что после оскорбительного подозрения в наш адрес мы не можем больше оставаться под крышей вашего дома. Тем более что это уже не в первый раз. Только там, в тюрьме, я не был вашим гостем. Сейчас я ухожу и, несмотря на огромный риск, увожу с собой друга. Мы найдем убежище в другом месте.

— Сэр, вы не сделаете этого! — воскликнула мисс Долли.

— Послушайте! — воскликнул в свою очередь Хэл Букер. — Если я вас и подозревал, то только потому, что вокруг меня все рушится! Раз вы невиновны, позор должен пасть на других… На кого? Господи! Я даже не осмеливаюсь об этом подумать!..

ГЛАВА 8

Сюрприз. — После выздоровления. — Странное пробуждение. — Любителей чая принимают за закоренелых пьяниц. — Кэти исчезла! — Снова в бегах. — Враг. — Бесполезное бегство. — Над равниной. — Поломка. — Хижина. — Обстрел. — Погребок. — Гроза не разразилась. — Под обломками.

Незаметно прошло пять дней. Как и следовало ожидать, Дикки и Жан Рено остались в доме Хэла Букера, так как он сразу же признал жестокую несправедливость унизительного подозрения. Кроме того, мисс Долли со своей восхитительной деликатностью и грубоватый, но искренний Хэл сумели загладить нанесенную друзьям обиду. Надо сказать, им это удалось без труда. После длительного откровенного разговора все пришли к дружескому согласию. Впрочем, по-другому и быть не могло, потому что с самого начала между этими людьми возникла глубокая симпатия. Постепенно симпатия перешла в относительную близость. К сожалению, обстоятельства мешали этой близости стать полноценной. Каждый из четверых хранил свою тайну и, возможно, опасался ненужных конфликтов. Так или иначе, в их отношениях всегда чувствовалась некоторая сдержанность.

Не стоит говорить о том, что раненый Дикки все время находился под наблюдением врача и ему был обеспечен отличный уход. Репортер поправлялся прямо на глазах, энергия и жизнерадостность вновь возвращались к нему. Очень скоро он стал прежним Дикки, человеком необычным, даже исключительным. Его неистощимое, воистину дьявольское остроумие приводило девушку в восторг. Дикки рассказывал ей о своих невероятных приключениях, осторожно пропуская то, о чем он не имел права говорить. Между тем новая знакомая репортера, разделившая с ним затворничество, с каждым днем становилась ему все ближе и дороже. Иногда Дикки вспоминал преданность бедной Кэти и удивлялся, что до сих пор не получил ответа на письмо, переполненное словами благодарности и любви, которое он отправил в первый же день.

Друзья проводили время в полной изоляции, сидя в глубине дома, где все время кипела какая-то таинственная работа. Под внешним спокойствием скрывалась бурная жизнь. В дом приносили зашифрованные письма, непонятного содержания депеши, регулярно происходили встречи с различными людьми, приезжавшими неизвестно откуда. Они заходили в дом, как в крепость, назвав пароль и пройдя через ряд формальностей. Затем эти люди уезжали, чтобы уступить место следующим.

Вечером шестого дня, тепло попрощавшись и крепко пожав друг другу руки, друзья разошлись по комнатам. Репортеру вдруг показалось, что девушка чуть дольше обычного задержала его руку в своей, чуть нежнее улыбнулась и чуть ласковее взглянула на него. Комната Дикки располагалась рядом с комнатой Жана. Быстро раздевшись, он лег на кровать и, мечтая о своей очаровательной подруге, уснул. Внезапно во сне ему послышался негромкий разговор… и столь знакомый рев винтов. В ту же минуту рядом с его ухом раздался голос друга:

— Hello, Дикки! Что мы здесь делаем, черт побери?!

Дикки открыл глаза и увидел Жана Рено.

— Джонни! Здравствуйте, дорогой друг! — сказал, потянувшись, репортер. — By God! Мне снилось, что я лечу на аэростате.

— Мне тоже!

— Ну и что?

— Но, черт возьми, мы на аэростате и находимся!

— На аэ… ростате?

— Yes, sir!

Бедный Дикки вскочил, ударился обо что-то лбом, увидел, что день в разгаре, узнал кабину дирижабля и ошеломленно прошептал:

— Джонни, дорогой, ущипните меня, окатите водой, говорите со мной, разбудите меня, побейте… Я теряю голову, у меня плавятся мозги… Ах, Джонни, я ненормальный… Я полный идиот!..

— Я тоже! Но мое безумие отличается от вашего проблесками разума. Мне пока что удается наблюдать, рассуждать и оценивать.

— Но вы не сможете объяснить необъяснимое…

— Наш друг, мистер Боб, поможет подобрать ключ к этой загадке.

Узнав механика, который буквально покатывался со смеху, Дикки почувствовал, что окончательно сходит с ума.

— Да!.. Боб… my dear… ключ! — простонал он. — Прошу вас… Быстрее!.. Проклятый ключ!

— Чем я могу вам помочь, мистер Дикки? — с трудом выговорил механик, умирая от хохота.

— Скажите, черт возьми, как мы оказались в этом дирижабле?

— В вашем дирижабле, господа. Он куплен вчера вечером.

— Мы заплатили?!

— Кажется, да! Вы оплатили также мое месячное жалованье и вдобавок сделали мне хороший подарок, за что, кстати, я вам бесконечно благодарен.

— Прелестно! Кто же тогда нас перенес на борт дирижабля?

— Я! Мне помогли два служащих из бара-террасы, что на Пятойулице.

— Когда это произошло?

— Больше четырех часов назад.

— А что мы делали глубокой ночью в баре?

— Вы там спали, господа!

— Так крепко, что ничего не видели, не слышали и не чувствовали?

— Yes! Среди бутылочных осколков и груды бутылок из-под бренди и шампанского.

— Час от часу не легче! Вы конечно же думаете, что мы…

— …Что вы полностью утолили жажду!

— Скажите лучше, что мы были навеселе…

— Вы, с позволения сказать, были мертвецки пьяны!

— Вот и будьте трезвенниками! Пейте только бурду из заваренных листьев под названием чай и утоляйте жажду чистой водой, чтобы…

— Aqua fontis… pompissima![97] — прервал его Жан Рено, которому до сих пор не удалось вставить ни слова.

— А вас потом обвинят в том, что вы пьете как сапожник!

— Знаете, в багажном отсеке есть все необходимое, чтобы приготовить содовую воду, — отсмеявшись, доброжелательно сказал механик. — Отличное средство от головной боли и изжоги после обильных возлияний.

— Вы очень любезны, мистер Боб! — ответил Дикки, бросая на Жана Рено красноречивый взгляд.

Друзьям одновременно пришла в голову одна и та же мысль:

«Хэл Букер подсыпал в еду снотворное, чтобы отделаться от нас. В этом нет сомнений. Что касается механика, то он либо ничего не знает, либо не хочет говорить».

Таким образом Хэлу Букеру удалось избежать объяснений и возможных упреков. Не приходилось сомневаться в том, что причиной столь экстравагантного поступка явилось какое-то срочное дело, выполнению которого мешало присутствие посторонних.

Теперь, когда друзья наконец поняли, что произошло, у них возник вопрос: как быть дальше? Не вдаваясь в особые рассуждения по данному поводу, репортер вспомнил о своей преданной сиделке и, преисполнившись чувством глубокой благодарности, воскликнул:

— Давайте навестим Кэти! Мы в два счета доберемся до Флэштауна.

— Слушаюсь, господа! Беру курс на Флэштаун.

Пока они летели, Дикки из любопытства выглянул в иллюминатор и посмотрел по сторонам. Светлая оболочка аэростата блестела на солнце и потрескивала под напором ветра. Неожиданно репортер заметил на обшивке странный знак. По форме он напоминал цифру четыре с закорючкой снизу в виде перевернутой в обратную сторону запятой. Загадочный знак был прямо-таки гигантских размеров. Дикки перешел к противоположному борту дирижабля и увидел там точно такой же знак, начертанный коричневой краской. Репортер подозвал Жана Рено, показал ему загадочный символ и спросил:

— Послушайте, Джонни, что за тарабарщина намалевана на борту нашего аэростата?

— Понятия не имею, — пожал плечами Жан Рено. — Может быть, это опознавательный знак? Амулет? Какой-то символ? Или просто-напросто реклама? При покупке я ничего такого не заметил. Мистер Боб! Вы случайно не знаете, что это за знак?

— Я ничего не знаю, как и вы, господа.

— И все же он что-то означает, — не мог успокоиться репортер. — Интересно, что? Принадлежность к какой-то организации? Этот знак нас защищает или, наоборот, выдает?

— Все возможно! Ясно одно: это не украшение, а потому лучше от него избавиться.

— Правильно! Тем более что он отлично виден, черт побери! Моя знаменитая скромность не позволяет мне сообщать окружающим о своем присутствии. Я предпочитаю инкогнито. И вы тоже. Не так ли, Джонни?

— Я скромен не меньше вас, мой друг.

Их разговор напомнил механику о бдительности. Будучи настоящим профессионалом, он привык быстро и точно оценивать обстановку. Боб мог видеть краем глаза сразу несколько аэростатов, летевших на различных высотах в различных направлениях. Точно таким же умением обладает на морском судне вахтенный, что с высоты своего мостика наблюдает за встречными кораблями, изучает их маршрут и следит за их маневрами. Между тем Боб заметил на горизонте дирижабль, поведение которого показалось ему подозрительным. В то время как все остальные аэростаты спокойно пролетали мимо, этот с какой-то странной настойчивостью следовал за дирижаблем Боба. Чтобы в этом убедиться, механик резко изменил направление. Сделав несколько больших кругов, молодой человек с досадой отметил, что подозрительный аэростат повторил его маневр. Боб поделился своими наблюдениями с Дикки и Жаном Рено и добавил:

— Я не знаю, что это. Чья-то шутка? Простое любопытство? Соревнование на короткую дистанцию? Розыгрыш? Пиратство? Трудно сказать. Я счел своим долгом сообщить вам о самом факте.

— Спасибо, — ответил Жан Рено, разглядывая незнакомый дирижабль в бинокль. — Попробуйте на всякий случай увеличить скорость. Надо попытаться оторваться…

Боб выполнил приказ, но расстояние между дирижаблями не изменилось.

— Скотина! — взорвался репортер. — Вы только посмотрите, как он летит! Можно не сомневаться: этот дирижабль охотится за нами!

— Подумаешь! — беспечно возразил механик. — В окрестностях города мы оторвемся от него. Смотрите, господа! Уже видны городские трубы!

Безумная гонка продолжалась около двадцати минут. Наконец Жан Рено коротко скомандовал:

— Нам нужна улица Королевы, мистер Боб. Вы должны приземлиться у того дома, откуда я на прошлой неделе вынес Дикки.

Механик выполнил приказ с потрясающей точностью. Друзья вылезли из дирижабля в пятидесяти метрах от убогого жилища доброй Кэти. Сердце репортера отчаянно забилось. Не в силах справиться с охватившим его волнением, Дикки со всех ног бросился к дому преданной сиделки. К огромному удивлению репортера, дверь оказалась запертой. Расспросив соседей, друзья выяснили, что Кэти с детьми уехала шесть дней назад в неизвестном направлении. Перед отъездом она выглядела вполне счастливой. Ее положение неожиданно улучшилось и, раздав немудреные вещи беднякам-соседям, Кэти покинула дом. Никто не знал, вернется она когда-нибудь или нет. Обрадованные и одновременно удрученные, друзья вернулись на корабль.

— Что с пиратским дирижаблем? — спросил Дикки механика, когда тот заводил двигатель.

Боб улыбнулся в ответ:

— Не обращайте на него внимания, мистер Дикки. Вы преувеличиваете опасность.

— У нас с приятелем есть множество причин, чтобы опасаться мести воздушных грабителей. Подумать только! Лазурное небо и бесконечные голубые просторы стали пользоваться дурной славой!

— Настоящие джунгли, столь же опасные, как и городские трущобы! — серьезно подтвердил Джонни. — Кто знает, может, бандиты укрылись за дымовой завесой завода и поджидают нас в засаде, словно разбойники с большой дороги.

Между тем аэростат взметнулся ввысь. Одновременно над огромными клубами черного дыма показался вражеский корабль. Расстояние между дирижаблями не превышало одного километра.

— Вы были правы, Джонни! — воскликнул репортер. — Это пираты!

— Есть верный способ улизнуть от них, — вставил механик.

— Какой?

— Приземлиться в городе и там спрятаться. Я знаю надежное место.

Дикки и Жан Рено, у которых имелось достаточно оснований, чтобы не показываться в большом городе, в один голос воскликнули:

— Нет!

— Тогда нужно удирать отсюда! И как можно быстрее!

Винты дирижабля завертелись с бешеной скоростью, и в один миг воздушный корабль исчез вдали.

Вскоре беглецы достигли обширной равнины, поросшей порыжелой травой. Вдалеке виднелся расплывчатый силуэт Мэнора. Держась на высоте 500 метров, дирижабль спикировал вправо, оставив крепость слева. Через четверть часа Боб с возмущением обнаружил, что враг не только не отстает, а, совсем напротив, приближается. Расстояние между аэростатами быстро сокращалось. Издали вражеский дирижабль походил на большую хищную птицу, что приготовилась наброситься на свою жертву.

— Мошенник! — проворчал Жан Рено. — Он собирается нас догнать.

— Дадим сражение! — зычно крикнул Дикки.

— Но у нас на борту нет орудий, — заметил с сожалением Боб.

— Тем лучше! Это будет схватка врукопашную! Бой беспощадный. И без правил! Око за око!

— Браво! За неимением пулемета воспользуемся нашими револьверами. Я хочу взять реванш за удар ножом. У меня такое чувство, что мы имеем дело с теми же людьми.

Враг между тем продолжал приближаться, а Мэнор совсем скрылся из виду. Подумать только! Скорость дирижабля превышала сто километров в час! Под ним простиралась безлюдная равнина. Да, то были прерии! Неподалеку друзья заметили одинокую хибару со скотным двором. Впрочем, ни животных, ни людей видно не было.

— Нужно приземлиться около хижины и дать бой, — спокойно сказал Жан.

Его слова были прерваны резким свистом.

— Ясное дело, снаряд! — воскликнул Дикки. — Теперь-то, Боб, вы видите, что это пираты?

Свист сменился треском рвущейся ткани. Механик в ужасе вскрикнул:

— Негодяи! Они нас обстреливают!

— Бандиты!

— Центральный отсек пробит! Из него выходит воздух! Мы падаем!

— Старайтесь направить аэростат к хижине! Go, дорогой Боб! Go down!

Пораженный прямо в корпус, дирижабль стал снижаться под острым углом к одинокой хижине. Килевая качка, присущая выведенному из строя аэростату, затрудняла приземление.

— Вы можете починить обшивку? — спросил Жан Рено Боба.

— В принципе, да!

— На месте?

— Да!

— Хорошо! Проведите дирижабль близ хижины… Осторожно… Я открываю выходной люк и бросаю якорь… Дикки! Спускайтесь первым! Когда мы окажемся на земле, вы, мистер Боб, посадите аэростат в трехстах ярдах севернее.

— Есть!

Пока друзья переговаривались, враг снова приблизился. Только теперь он приближался медленно, крадучись. Очевидно, разбойники боялись получить отпор. В эту минуту пробитый аэростат находился не более чем в двадцати метрах от земли.

— Спускайтесь, Дикки! — крикнул Жан Рено.

Репортер быстро соскользнул вниз и укрылся в густых зарослях травы.

— Вы уже внизу? Превосходно! Теперь моя очередь… Быстро прячьтесь в хижине, а я займусь приготовлением особого сюрприза для наших врагов. Это будет настоящий реванш, Дикки! Скоро вы сами убедитесь!

Не задавая лишних вопросов, репортер повиновался. Жан Рено быстро открыл свою знаменитую сумку и вытащил из нее флакон с гранулами. Затем он направился к скотному двору, где трава была вытоптана копытами животных. Дикки, наблюдавший за Жаном Рено через распахнутую дверь хибары, увидел, что его друг стал вести себя довольно странно. Сначала он куда-то побежал, потом вдруг остановился, нагнулся, выпрямился, снова побежал, снова остановился и нагнулся, и так далее через каждые пятьдесят шагов. Столь необычные действия совершались по дуге радиусом около ста пятидесяти метров. Враг в то же время осторожно приближался. Через десять минут совершенно запыхавшийся Жан Рено вернулся к Дикки. Репортер стоял у входа в хижину и с великим изумлением смотрел на друга. Вражеский дирижабль был уже в пятистах метрах и почти касался земли. Едва Дикки и Жан успели спрятаться в хижине, как один из углов крыши разлетелся вдребезги.

— Смотрите-ка! Нас обстреливают, — хладнокровно сказал репортер.

— Ложитесь, Дикки! Быстро ложитесь!

— Перестаньте! Убежище надежное! Посмотрите, какие здесь крепкие бревна! Такие дома мы называем loghouse[98].

Ба-бах! Следующий удар пришелся чуть ниже и переломил поперечную перекладину, словно спичку.

— Снаряды не разрывные, а обычные… Это не очень опасно… Они проходят сквозь дерево, как сквозь масло…

— Вы сказали «не очень опасно»? Конечно! Но только в том случае, если они летят мимо нас.

— Дикки! Кажется, нам повезло! Взгляните на люк в полу… Я уверен, под ним есть погреб.

Жан Рено откинул крышку люка и увидел дыру метра два в длину и ширину. Из дыры сразу же пахнуло плесенью. Друзья спрыгнули в погреб и присели на корточки, оставив дверцу приоткрытой. Надо сказать, они спрятались вовремя. По домику палили из газовой пушки. Стреляли метко, без промаха! Это был настоящий шквал огня! Выстрел следовал за выстрелом! Осколки летели во все стороны! Уже через пять минут хибара была превращена в сито. Если бы не ниспосланный Провидением погреб, друзей разнесло бы в клочья, потому что в самой хижине не оставалось и двадцати квадратных сантиметров, не задетых осколками. Тем не менее в эти страшные минуты Дикки позволял себе шутить:

— Look here![99] Что вы делали, черт возьми, на скотном дворе? Честное слово, можно было подумать, что вы сажали там кукурузу или фасоль!

— Не сердитесь, дорогой друг! Я просто посеял молнии.

— Почему же они не сверкают? Что-то долго они заставляют себя ждать!

— Терпение, мой друг!

Не успел француз договорить, как один из снарядов пробил кровлю, она разлетелась на куски, и обломки с ужасным грохотом рухнули вниз. Теперь от хижины остались лишь покосившиеся стены, готовые обвалиться при малейшем толчке.

ГЛАВА 9

Максимальный результат при минимальных затратах. — Молния! — Greased thunder. — Опустошение. — Страшный итог. — Несгораемые жилеты. — Временная починка. — Аэростат с дополнительным грузом. — Телефонный звонок. — На террасе. — Руки вверх! — Говорит Мясной Король.

Чего только не добьешься в жизни, если у тебя есть энергия, отвага и хладнокровие! Этими качествами, присущими действительно сильной личности, обладают, разумеется, далеко не все. Однако любое качество можно воспитать в себе и развить при наличии сильной воли. Энергия, отвага и хладнокровие — ценнейшие качества, они позволяют ясно видеть и правильно оценивать опасность, заставляют сразу же замечать средства спасения, чтобы в критической ситуации воспользоваться ими.

Таким образом, по законам логики следовало, что после падения крыши друзья должны были оказаться замурованными в погребе. Погребенные под грудами обломков, они были лишены возможности защитить себя и, более того, были обречены на гибель. Именно так рассуждали нападавшие. Выполнив свою задачу, они захотели убедиться в результатах. Но Дикки и Жан Рено предусмотрели все. Даже в те минуты, когда для них решался вопрос жизни и смерти, они не растерялись и не совершили непростительной ошибки. Прыгнув в погреб, друзья, вместо того чтобы плотно закрыть за собой дверцу и забиться как можно глубже, наоборот, делали все, чтобы люк оставался открытым. Решение простое, но в то же время гениальное! На тяжелую дверцу погреба упало множество обломков. Приподнятые дверцей, подобно коньку на крыше сруба, они не закупоривали выход. Таким образом друзей не задавило и не завалило на веки вечные, да и воздуха хватало. Двигаться, конечно, было трудновато, однако вполне можно было выбраться из погреба. Через отверстия, образованные приподнятой дверцей, спокойно мог пролезть человек.

Между тем шум снаружи прекратился.

— Кажется, обстрел закончился, — сказал вполголоса Дикки. — Надолго ли?

— Да, черт побери! Они, наверное, считают нас мертвыми! Надо выбираться отсюда.

Не теряя ни секунды, Жан Рено полез в одну дырку, а Дикки в другую. Затем оба поползли под обломками, сдирая кожу с рук и разрывая одежду.

Выбравшись наружу, Дикки зарядил револьвер и воскликнул:

— Бежим!

— Не двигайтесь, — быстро проговорил Жан Рено. — Это вопрос жизни и смерти. Остальное — мое дело. Очень скоро вы сможете понаблюдать за осуществлением одного любопытнейшего эксперимента.

— Вы выбрали неподходящий момент, чтобы…

— Замолчите! Заткните уши, если боитесь сильного шума, и смотрите, что сейчас произойдет!

— Подумаешь! Для меня даже выстрел морского орудия — все равно что детская петарда.

Жан Рено пожал плечами и приблизился к изрешеченной снарядами перегородке. Посмотрев через дыру, он открыл свою знаменитую сумку. Дикки также подошел к перегородке, заглянул в одну из дыр и сразу же заметил вражеский аэростат. Чтобы вести прицельный огонь, дирижабль был вынужден остановиться. Теперь, когда нападавшие полагали, что цель поражена, аэростат вновь начал двигаться вперед. Прижимаясь к земле, касаясь винтами травы, вражеский дирижабль медленно приближался к развалинам хижины.

В небе ярко светило солнце. На горизонте не было видно ни одного аэростата. Тихо шелестели травы. Покой и полное уединение!

Как тогда, в тюрьме, в присутствии Хэла Букера, Жан Рено вытащил из сумки небольшой никелированный прибор. Репортер, удивленно взиравший на друга, заметил, что тот быстро нажал на невидимую постороннему глазу пружину. Раздался щелчок, и зеркальце на приборе принялось вращаться, ослепительно вспыхивая под лучами солнца. Жан направил рукотворный луч на землю, туда, где находился аэростат-убийца. Это длилось несколько секунд. Между тем вражеский дирижабль продолжал приближаться и вскоре оказался не более чем в ста пятидесяти метрах от хибары.

— Внимание! — скомандовал Жан Рено спокойным до странности голосом.

В это время вдали послышался шум, и молодой изобретатель добавил:

— Дикки, молния!

Среди развалин послышался низкий звук виолончели. Не прошло и пяти секунд, как впереди взметнулось гигантское ослепительно-яркое пламя белого цвета, слегка отливавшее желтизной. Тотчас раздался страшный взрыв, затем еще один, и еще, и еще… Взрывы следовали один за другим, безостановочно, словно серия громовых раскатов. Впрочем, ни дыма, ни пламени не было. Дикки всплеснул руками, широко разинул рот, глаза у него округлились от ужаса. Впервые в жизни репортер от страха не мог вымолвить ни слова. Он глубоко вздохнул и наконец, заикаясь, пробормотал:

— Гром и молния… Да!.. Это ужасно!

Жан Рено, наслаждаясь испугом товарища, спокойно произнес:

— А сейчас посмотрите прямо… Что вы там видите?

— God Lord!.. Ничего… Аэростат исчез…

— Уничтожен!

— Джонни, вы просто волшебник!

— Перестаньте! Это всего-навсего обычный эксперимент.

— Я не могу опомниться… чувствую себя полным идиотом… Вы сразили меня наповал… Мне кажется, я сплю! Но о каком эксперименте вы говорили?

— Распад материи… Это очень сложно. На досуге я вам объясню. Идемте… и вы все сами увидите.

— Значит, нам больше нечего бояться?

— Абсолютно нечего!

В ту же минуту к ним подбежал механик Боб, взволнованно крича:

— Ах! Джентльмены… Джентльмены!.. By Jove!.. Прошу вас, пожалуйста, скажите мне, что здесь происходит!

— Пойдемте с нами, мистер Боб, и вы узнаете.

Они пересекли равнину, которая вновь стала молчаливо-спокойной, и подошли к месту взрывов. Это было ужасное зрелище! Чуть дальше того участка, где прежде планировал вражеский дирижабль, находилась теперь гигантская воронка метров в тридцать в диаметре и глубиной метров в пять. Она напоминала карьер, образовавшийся после взрыва десяти килограммов динамита. Прямо напротив хижины, на краю воронки, лежала бесформенная груда каких-то обломков. Среди них можно было разглядеть скрученный штопором металлический остов, спутанные канаты, пластины из прессованной бумаги, раскореженные до такой степени, что походили на кучу тряпья. Все, что осталось от вражеского дирижабля! Увидев, что произошло, Дикки наконец вышел из состояния оцепенения и завопил:

— Вы правильно сказали, Джонни! Это действительно молния!

Потом, вспомнив вдруг американское выражение, несколько, правда, странное, гиперболизированное, но весьма точное, репортер добавил:

— Настоящий Greased Thunder![100]

— Хм, хорошо сказано! Очень подходит! Тем более что у моего изобретения пока нет названия… Итак, Дикки — вы крестный отец этой штуки. Отныне она будет называться Greased Thunder.

— Кстати, поговорим еще об этом кошмаре, что вы тут сотворили, ведь он оказался для нас воистину спасительным. Кажется, я слышал семь или восемь, а может быть даже десять взрывов…

— Их было и в самом деле десять. Именно поэтому вы видите здесь десять беспорядочно разбросанных в пределах полукруга эпицентров взрыва. Знаете, когда вы сравнили меня с человеком, сажающим фасоль, вы не очень ошибались, ведь я разбрасывал гранулы вещества, свойства которого вы теперь можете оценить по достоинству.

— Понимаю! Не зная точно, над каким участком равнины проследует вражеский аэростат, по пути к хижине вы рассыпали взрывчатые вещества по определенной линии. Таким образом, вам удалось создать своеобразное заграждение, и дирижабль, пролетая над ним, должен был неминуемо погибнуть.

— Правильно! Затем при помощи прибора, устройство которого я вам объясню позже, мне удалось вызвать в нужный момент первый взрыв, а за ним потом последовали и другие. Детонация, сами понимаете… Но сейчас не время и не место для показа, у нас есть дела поважнее, чем научные дискуссии. Мистер Боб, как идет ремонт дирижабля?

— Все в порядке, сэр!

— Отлично! Тогда возвращайтесь к нему и как можно быстрее заканчивайте. Нам пора улетать. А мы, дорогой Дикки, тем временем осмотрим обломки.

Оставшись одни, друзья приблизились к тому, что еще недавно было страшным и таинственным врагом. Волнуясь и сгорая от любопытства, не в силах произнести ни слова, они принялись искать какую-нибудь трещину или стык. Неожиданно Дикки заметил торчавший из-под обломков скрученный провод. Репортер схватился за него обеими руками и потянул изо всех сил на себя. Провод выдернулся целиком, без особого труда, и Дикки от неожиданности упал на спину. В то же самое время Жан Рено с удивлением увидел, что задняя часть корабля рассыпается прямо у него на глазах.

— Все рушится! — воскликнул репортер, поднимаясь на ноги.

— Действительно! Здесь нет никакого соединяющего звена, это просто груда мусора. Продолжаем!

Друзья подергали наугад в разных местах и заметили, что обвалы увеличиваются. Внезапно оба молодых человека вскрикнули от ужаса. Через дыру в оболочке вражеского дирижабля они увидели трупы. Их было четыре. Два, страшно изуродованные, представляли собой лишь отвратительную бесформенную массу. Два других, прикрытые частями двигателя, сохранили человеческий облик.

— Что будем делать? — спросил, содрогаясь, репортер.

— Надо вытащить трупы и обыскать их, — твердо сказал Жан Рено.

— Но это ужасно!

— Да, ужасно, но необходимо!

— Если бы вы только знали, до чего мне отвратительна подобная процедура! Вы — врач, у вас есть профессиональная привычка, а у меня…

— А у вас — воля! Ну же, Дикки! Давайте, друг мой! Это нужно сделать!

Друзья с бесконечными предосторожностями взялись за один из ближайших трупов и потащили его на себя.

— У него раздавлена голова, — констатировал Жан Рено, после того как труп был положен на землю. — Черты лица совершенно невозможно различить.

— А, черт!.. Это-то меня и смущает…

— Смотрите! Дикки, да посмотрите же!

На галстуке, прикрывавшем почти всю грудь мертвеца, была приколота золотая булавка; и эта булавка представляла собой… таинственный знак 4/6, точно такой же, как тот, что был начертан коричневой краской на обшивке аэростата.

— Господи! Можно сойти с ума! Мы все больше и больше запутываемся!

— Мы давно запутались. Черт возьми! Это еще хуже.

Несмотря на свое хладнокровие, Жан Рено побледнел. Продолжая беседовать с Дикки, он снял с мертвеца пиджак из голубого мольтона[101] и такой же жилет со множеством внутренних карманов. Очень большие, застегнутые на крючки, они размещались друг под другом по два с каждой стороны. Быстро и ловко француз принялся ощупывать карманы. В одном из них хранились какие-то бумаги. Он расстегнул крючок, вытащил оттуда толстую пачку банкнот и подал ее ошеломленному Дикки, а затем сказал, изо всех сил пытаясь говорить уверенно и твердо:

— Дикки! Не кричите и не дергайтесь! Мы должны сохранять спокойствие и хладнокровие. Посчитайте, сколько здесь.

— Да! Я чувствую, что во мне просыпается зверь, но постараюсь его укротить.

С ловкостью счетовода репортер загнул пальцем угол пачки долларов и мгновенно перелистал ее. В это время Жан Рено обыскал остальные карманы и достал из них три такие же пачки.

— Двести пятьдесят! Ни больше, ни меньше! Купюры по тысяче долларов. Считать оставшиеся не имеет смысла. Даю голову на отсечение — здесь миллион долларов! Ни один джентльмен, Джонни, не имеет обыкновение прогуливаться с миллионом в кармане. Даже здесь, в Америке.

— Из этого можно заключить…

— Что мы поймали нашего вора.

— Вы хотите сказать, того, кто обокрал мистера Шарка, Мясного Короля.

— Пусть я буду рассеян по ветру вашим Greased Thunder, если это не так!

— God by! Что вы делаете?

— Как видите, возвращаю джентльмену банкноты.

— Ненормальный!

— Мне пришла в голову одна интересная мысль… Хватит болтать, нужно взглянуть на тело четвертого бандита.

Когда труп был извлечен, друзья в который раз содрогнулись от ужаса. Вид мертвеца с раздробленным черепом, лишенным кожи лицом и переломанными конечностями был страшен и трагичен. Будто предчувствуя что-то, Жан Рено сразу же полез в карманы жилета мертвеца. Жилет как две капли воды походил на тот, что несколько минут назад обыскал Жан. Такие же карманы, такие же застежки, с той лишь разницей, что в этом жилете было два дополнительных кармана, пришитых на спине. Жан Рено засунул руку в нагрудный карман и вытащил из него горсть украшений, завернутых в бумагу. Не имея сил побороть любопытство, молодой человек развернул сверток, и из него выпало великолепное колье из жемчуга.

— А вот и драгоценности! — воскликнул Дикки.

Из второго найденного свертка были извлечены звезды и лилии, усыпанные бриллиантами, кольца, броши, бриллиантовые ожерелья, гребни, браслеты, серьги, пряжки — сказочно-прекрасные украшения, явно принадлежавшие миллиардерше.

Жан Рено вновь завернул драгоценности, разложил их по карманам жилета, заодно отметив, что в результате взрыва несколько украшений получили повреждения.

— Что вы думаете по поводу второй находки? — спросил он друга.

— Джонни, мне хочется кричать, прыгать, надавать себе оплеух, пустить кровь, чтобы она не затуманивала мне мозги, словом, как-то избавиться от помешательства, которое на меня нашло. Мне кажется, что все произошедшее с нами было не чем иным, как бредом, вызванным жаром, и я снова скоро проснусь в хижине Кэти.

— Еще раз прошу вас успокоиться, большой ребенок! Смотрите, дневник! В нем полно записей! Я беру его с собой, чтобы полистать на досуге. Быть может, тут мы и найдем разгадку…

Беседу друзей прервал мистер Боб. Он подбежал к ним, радостно крича:

— Господа, оболочка более-менее восстановлена! Мне пришлось с ней здорово повозиться. Я вновь наполнил ее газом, и мы можем лететь. Жду ваших распоряжений.

— Браво, дорогой Боб! Я очень доволен и от всей души благодарю вас. Вы получите хорошее вознаграждение. Летите сюда и заберите нас.

— All right!

— Ах да! Я проявил непростительную забывчивость! Скажите, наш аэростат способен выдержать перегрузку? Иначе говоря, мы можем взять с собой дополнительный груз?

— Каков вес этого груза?

— Прикиньте сами: я собираюсь взять два трупа, что лежат перед вами.

— Думаю, это вполне возможно. Впрочем, мы можем сбросить кое-какой балласт.

— Превосходно!

— Хочу вас предупредить: скорость аэростата не превысит тридцати — тридцати пяти миль в час.

— Не важно! Расстояние невелико. Идите, дорогой Боб, и возвращайтесь как можно быстрее.

Не прошло и пяти минут, как показался аэростат. Он летел очень низко, почти касаясь земли. Друзьям удалось поднять трупы на высоту гондолы, а Боб помог погрузить их на борт. Затем механик подал своим пассажирам руки, и вскоре посадка завершилась. Аэростат поднялся с трудом, однако полетел довольно свободно, не слишком опускаясь, несмотря на утечку газа.

— Куда мы направляемся? — спросил мистер Боб, держа руку на штурвале.

— Во Флэшмэнор! — ответил Жан Рено.

Услышав название, механик подскочил как ошпаренный и переспросил:

— Вы сказали «Флэшмэнор»? Я не ослышался? Вы именно это хотели сказать?

— Да, именно это.

— Вам, наверное, неизвестно, что Флэшмэнор в настоящее время находится на осадном положении. Никто не может войти туда или выйти оттуда. Любого, кто оказывается поблизости, безжалостно расстреливают.

Жан Рено, не говоря ни слова, подошел к телефонному аппарату, который, к счастью, не пострадал при нападении, и позвонил.

Прошло несколько минут, прежде чем из трубки раздался голос:

— Алло! Кто вы? Что вам надо?

Жан Рено ответил по-французски, чтобы мистер Боб не понял, о чем идет речь:

— Свяжите меня с Мясным Королем.

— Мясной Король у телефона. С кем я говорю?

— Со своим секретарем Жаном Рено и мистером Дикки, Королем Репортеров.

— Вы — наглецы! Мошенники! Воры! Убийцы!

— Давайте обойдемся без оскорблений, патрон. Не стоит тратить время на ругань.

— Чего вы хотите?

— Получить свободный доступ к Флэшмэнору. Дайте слово, что вы не устроите перестрелку. Примите меры безопасности, если считаете, что они необходимы. Впрочем, у нас на борту нет оружия. Вы будете рады, очень рады нас видеть, потому что у нас хорошие новости, уверяю вас. Мы вам кое-что привезем.

— Хорошо. Я даю вам слово.

— Мы передвигаемся очень медленно. Наш аэростат летит с трудом. Он наполовину выведен из строя. Мы вывесим белый флаг.

— All right!

Больше двух часов понадобилось друзьям, чтобы добраться до знаменитой индустриальной Вавилонской башни[102]. Несмотря на починку аэростата, газ продолжал вытекать из него через заплаты, кроме того, взятые на борт трупы заметно отягощали воздушный корабль. Но вот наконец отдан короткий приказ. Несколько минут искусного пилотажа, и дирижабль приземлился в самом центре террасы.

Мясной Король был уже там. По бокам стояли вооруженные до зубов охранники. На учтивое приветствие молодых людей мистер Шарк ответил:

— Руки вверх!

После того как друзья подчинились приказу, Мясной Король добавил:

— А теперь показывайте, что вы привезли! Быстро! Я жду!

— В кабине дирижабля лежат два мертвеца, — сказал Жан Рено. — Пусть их оттуда вытащат. Думаю, вам будет интересно на них взглянуть.

Мясной Король отдал распоряжение, и четверо слуг мгновенно устремились к аэростату. Когда изуродованные тела были извлечены, мистер Шарк с отвращением проворчал:

— Это все, что у вас есть?

— Да, все! Но этого вполне достаточно. Пусть их обыщут.

Поняв, что с ним не шутят, что происходящее имеет решающее значение, Мясной Король сказал:

— Я сам обыщу их.

С этими словами он снял с трупов перепачканную кровью одежду, запустил руку в один из карманов и достал из него целую горсть украшений.

— Драгоценности Эллен! — воскликнул мистер Шарк, побледнев. — Ах, God Lord!

Обшарив другие карманы, Мясной Король вытащил пачки банкнот. Он скомкал деньги, бросил их на пол и растерянно прошептал:

— А вот и мой миллион!

Окружающие с изумлением смотрели на разбросанное богатство — банкноты, перевязанные кожаным шнурком и рассыпавшиеся при падении, подобно страницам книги, сверкавшие на солнце бриллианты…

Между тем мистер Шарк внимательно осмотрел трупы, покачал головой и глухо прошептал:

— Они… Да, это они… Вокруг меня все рушится… Господи! Кому же тогда верить?

Его взгляд медленно оторвался от человеческих останков и перенесся на молодых людей. Мало-помалу выражение желтоватых глаз Мясного Короля смягчилось, на его тонких губах появилась улыбка. Он протянул друзьям руки и с достоинством добавил:

— Господа, я получил доказательства вашей невиновности. Воры, обокравшие меня, лежат перед вами. Теперь я у вас в долгу. Я был несправедлив к вам, постарайтесь забыть обо всех причиненных мною неприятностях. Отныне мы — друзья!

Молодые люди крепко пожали протянутые руки, счастливые и гордые устроенной ими развязкой.

— Вы увидите, чего стоит моя дружба, — продолжал Мясной Король. — Вы оказали мне огромную услугу, и я не останусь в долгу! И это не пустые слова! Мое состояние так велико, что возврат похищенного — лишь пустяк, зато смерть воров — гарантия моей безопасности!

В БОЙ ВСТУПАЮТ ДАМЫ

ГЛАВА 1

Король-всезнайка не знает многого. — Среди предателей. — Кто напал на крейсер под номером один? — Кем были воры? — Могущество Мясного Короля. — И снова волнения на заводе. — Бунт? — Восстание? — Революция? — Черное знамя. — Мисс Долли и Кэти.

Флэшмэнор. Аудитория. Зал для просмотра представлял собой огромное помещение в длину и ширину по сорок метров и высотой в десять. Его голые гладкие стены казались сделанными из стекла. Вернее сказать, из матового стекла, мягкая опаловая белизна которого растворялась в полутьме, что окутывала гигантское пространство. В центре зала на широких диванах разместилась небольшая группа увлеченных беседой людей. Прежде всего это был сам мистер Шарк, Мясной Король. Около него сидела мисс Эллен, Маленькая Королева. Напротив них — Жан Рено и его неразлучный друг, репортер Дикки.

После необычного возвращения друзей в Мэнор прошло всего двадцать четыре часа. Вымотанные последним сражением, падая с ног от усталости, друзья приняли успокоительное и заснули как убитые. Проспав двадцать часов кряду, молодые люди проснулись отдохнувшими и посвежевшими, с ясной головой, готовые к борьбе не на жизнь, а на смерть.

Беседа шла своим чередом. Речь держал Мясной Король.

— Я не хочу вновь говорить о моей признательности. Вы ее заслужили. Благодарность Мясного Короля пропорциональна оказанной услуге. Это значит, что за все ваши труды вы получите достойное вознаграждение.

Друзья едва заметно поклонились. Между тем мистер Шарк продолжал:

— Мне не составило никакого труда опознать трупы. Подлые воры были моими доверенными людьми. Один — заместитель директора завода, другой — начальник секретариата. Не сомневаюсь, что кража денег и драгоценностей представляла для них своеобразную детскую игру, забаву! Остается выяснить, на кого они работали. На себя или на кого-то еще? Я не нахожу ответа на этот вопрос так же, как и не нахожу объяснений случившемуся. Моя полиция сбилась с ног, но так ничего и не узнала.

— Скажите лучше, что она вас предала, — решительно прервал его Жан Рено.

— Вы действительно так считаете?

— Да, сэр!

— Но почему вы так уверены?

— Во-первых, потому что полиция сразу же навела вас на ложный след, убедив в нашей виновности.

— Возможно!

— Во-вторых, она должна была знать Рыцарей Труда, а не делать вид, будто не догадывается об их существовании.

— Вы хотите сказать, что кражу организовали Рыцари Труда?

— Именно!

— У вас есть доказательства?

— Да, и к тому же бесспорные. И сказал мне об этом сам Хэл Букер. Ваши воры были посвящены в Рыцари. Руководство поручило им совершить кражу, но они предали организацию, решив оставить деньги и драгоценности у себя.

— Это чистая правда, — отчеканил Дикки.

— Допускаю! Но какой был смысл детективам предавать меня? Я платил им по-королевски!

— Смысл в том, чтобы получать ваши деньги, а работать на тех, кто больше нравится.

— Может быть! Впрочем, меня ненавидят…

— Вас хотят уничтожить, для этого была создана мощная коалиция.

— Наплевать! Я расправлюсь с ней, как с вредным насекомым. Но вы не преувеличиваете?

— Мистер Шарк, поверьте, недавние волнения во Флэштауне, когда Дикки чуть не повесили, были не просто одной из акций рабочего движения, а настоящим восстанием, за которым последует революция.

— Кто же организовал это восстание?

— Рыцари Труда. В дневнике, найденном у одного из похитителей, все очень подробно описано. Почитайте его на досуге, и вы получите неопровержимые доказательства моих слов.

— Дайте, пожалуйста, дневник.

— Возьмите.

— Спасибо.

— Теперь о другом. Знаете ли вы, кто напал на крейсер под номером один? Помните тот случай, когда мисс Эллен, инженер Николсон, Дикки и я были отравлены газом?

— Конечно, помню! Но кто же напал тогда на вас?

— Рыцари Труда. Дерзкие, неустрашимые, хорошо организованные и обученные, они атаковали крейсер, думая, что на его борту находитесь вы. В их планы входило похитить вас. Об этом ясно сказано на первой странице дневника.

Мясной Король мельком взглянул на исписанный листок и скрипнул зубами:

— Вы правы! Проклятые Рыцари…

— А знаете, кем были те таинственные воздухоплаватели, что охотились на нас, когда мы сбежали из редакции «Инстентейньес»?

— Даже не подозреваю.

— Не кто иной, как похитители ваших денег и драгоценностей! Между прочим, уведомленные вашей же полицией, мистер Шарк!

— Они нашли себе достойных партнеров, не так ли?

— Да уж! Мы атаковали их аэростат и зацепили якорем. Но бандитам каким-то образом удалось улизнуть, оставив дирижабль на высоте трех тысяч футов.

— Как такое могло произойти?

— Очень просто. Они воспользовались парашютами. Пока преступники совершали головокружительный маневр, пока они камнем падали вниз, не ведая, где приземлятся, наш аэростат, в одно мгновение освободившись от груза, взлетел на немыслимую высоту. Это происшествие описано в дневнике. Загляните в дневник.

— Совершенно верно!

— Наше подозрение, а затем и убежденность основывались на необычной находке, сделанной нами на борту покинутого дирижабля. Я говорю о бриллиантовом колье, украденном у мисс Эллен. Но и это еще не все. Вы знаете, кто дважды пытался убить Дикки?

— Догадываюсь! Все те же воры, не так ли?

— Верно! Преступники, осведомленные вашими детективами, хотели убрать Дикки. Он слишком смел, слишком ловок, слишком умен, и это их пугало.

— Господи! Какая запутанная история!

— И в то же время совершенно ясная…

— Да! Я с удовлетворением констатирую, что вы во всем разобрались, вникли во все и прекрасно объяснили нам. Я начинаю отдавать себе отчет в происходящем, и именно поэтому мы собрались сегодня здесь, в этом превосходном зале для просмотров. Итак, мы проводим сейчас что-то вроде военного совета… И правильно делаем, поскольку то, что вы сегодня рассказали, помогло мне разобраться в событиях прошлого. Теперь мы сможем понять, что происходит сейчас, и подготовиться к будущему.

— Не предвещающему ничего хорошего, дорогой папочка, — прервала Мясного Короля до сих пор молчавшая мисс Эллен.

Удивленный этим внезапным высказыванием, мистер Шарк вздрогнул. Затем, выпрямившись во весь свой гигантский рост, Мясной Король воскликнул:

— Что?! Моя дочь боится? Неужели это говорите вы, типичная молодая американка, воплощение всего самого современного, горячая, решительная и смелая до безрассудства? Я не узнаю вас! Как! Вы воспринимаете ситуацию трагически?!

— Не трагически, а реально, папа. Вы прекрасно знаете, что очевидная опасность меня скорее притягивает, чем пугает. Я боюсь тайной войны, с ловушками, засадами и изменами, со лжедрузьями, которые улыбаются вам в лицо, а за спиной строят козни.

— Вот уже тридцать лет, как я веду эту войну! Да, слабые гибнут, но в огне ее повседневных сражений сильные личности только закаляются!

— Отец, а вам не кажется, что вокруг нас образовалась пустота? И от этой пустоты становится страшно! И с каждым днем пропасть все углубляется! От нас уходят люди. Я чувствую себя покинутой и одинокой. Пройдет еще немного времени, и мы останемся совсем одни… И будем вынуждены, быть может, просить помощи у государства, у правительства!

Мясной Король разразился хохотом, а затем заревел:

— Так вот в чем дело! Вы, оказывается, сомневаетесь в моем могуществе? «Государство — это я», как говаривал Людовик Четырнадцатый![103] Да-да, это я, Фредерик А. Шарк! Я олицетворяю созданное мною государство! Это моя земля! Мои города! Мой народ! Знаете ли вы, дочка, и вы, молодые люди, что в моей собственности находится сто двадцать тысяч квадратных километров?.. Ну, каково, по вашим французским меркам, господин Рено? Территория, по площади превышающая европейские государства!.. Гигантский кусок земли посреди американских просторов длиной в четыреста километров и шириной в триста! По площади моя собственность в четыре раза больше площади Бельгии, а ведь она составляет двадцать девять тысяч триста квадратных километров, и в три с половиной раза больше площади Голландии, насчитывающей тридцать три тысячи квадратных километров, и, следовательно, в два раза превосходит общую площадь владений короля Леопольда и королевы Вильгельмины. Я — владелец двадцати пяти городов и двухсот деревень. У меня два миллиона подданных и почти миллиардный доход. И вы хотите, чтобы я умолял о помощи! Чтобы я просил поддержки у Великой Американской Родины?! Чтобы умолял о вмешательстве blue-jackett[104] для усмирения нескольких дюжин крикунов?! Да я стал бы всеобщим посмешищем! Я бы перестал себя уважать! Слава Богу, здесь я хозяин. Я никого и ничего не боюсь и сумею усмирить любое восстание, даже если мне придется погибнуть под руинами Мэнора.

Мистер Шарк говорил очень резко, впрочем, его слова не убедили ни мисс Эллен, ни молодых людей. Между тем Мясной Король, разгорячившись, жестикулировал, ходил взад-вперед и его неровные шаги отдавались эхом в громадном пустом зале. Наконец он остановился, пожал плечами и добавил:

— Ей-богу! Я разволновался как ребенок, впадающий в отчаяние при малейшем отпоре. Честное слово! Кажется, я испытываю потребность убеждать самого себя в собственном всевластии. А впрочем, к чему пустые слова! Разве я не хозяин всего, что здесь есть? Разве кому-нибудь придет в голову оказать мне сопротивление? Вступить со мной в противоборство?

— Однако последний бунт во Флэштауне свидетельствует обратное, отец!

— Ерунда! Это была всего-навсего шутка загулявших рабочих! Сегодня я как никогда крепко держу Флэштаун. Я провел на заводе чистку и пресек всякие попытки сопротивления. Там теперь все трясутся, поскольку знают, что старина Шарк безжалостен. Пусть зачинщики только попробуют объявиться! Горе им, если они посмеют хотя бы пикнуть!

Не успел Мясной Король закончить, как раздался бой часов, заполнивший все гигантское пространство зала. Внезапный вой сирены заглушил этот звук, как пушечный выстрел заглушает беспорядочные ружейные выстрелы. Мисс Эллен тотчас же вскочила с места.

— Завод! Только этого нам не хватало, — выдохнула она каким-то непривычно глухим голосом. — Сигнал тревоги! Отец, что там могло произойти?

— Ничего страшного, дитя мое! Сейчас вы и сами в этом убедитесь.

Мистер Шарк подошел к прозрачной какстекло перегородке и последовательно нажал на ней несколько кнопок, походивших на первый взгляд на разноцветные гвозди. В ту же минуту колокол ударил двенадцать раз. Мясной Король усмехнулся и воскликнул:

— Во Флэштауне полдень! У моих дорогих ребятишек обед. Они будут прохлаждаться еще несколько минут.

В это время голые и гладкие стены зала засветились, словно гигантские экраны, и стали полупрозрачными. Казалось, на них светит волшебный фонарь. Затем на стенах появились какие-то неясные очертания, они разбегались в разные стороны с удивительной скоростью. Вдруг до Мясного Короля и его собеседников донеслись разнообразные звуки. Можно было подумать, что крики людей, проклятья, яростные удары, рев скота, лязг механизмов, гул толпы, короче говоря, этот чудовищный шум разразился по команде, отданной ударами колокола. Очень скоро хаос очертаний и звуков стал приобретать некоторую упорядоченность. На стенах появилось изображение. Неясный шум, доносившийся из установленных на потолке рупоров, стал более отчетливым. Наконец звук совпал с изображением. Настройка была превосходной!

На прозрачной светящейся стене мистер Шарк, мисс Эллен и молодые люди увидели мясной завод. Его изображение в виде быстро и непрерывно сменявших друг друга моментальных фотоснимков было необычайно четким.

— Ну, молодые люди, что скажете? — спросил Мясной Король.

Жан Рено буквально задохнулся от восторга:

— У вас, мистер Шарк, самый замечательный аппарат передачи звука и изображения из тех, что я когда-либо видел! Это последнее слово телефотофонной техники!

— Господи! Какая информация! — воскликнул пораженный репортер. — Да она важнее той, из-за которой меня чуть было не повесили! Я потерял «Инстентейньес», ведь они меня выгнали, неблагодарные! Мистер Шарк, давайте создадим газету… «Флэш ревю», например!

— Почему бы нет, мой мальчик! Я могу вам дать на столь доброе дело двести тысяч долларов и даже больше.

— Спасибо! Вы — благороднейший, добрейший, умнейший человек! И вы не прогадаете! «Флэш ревю» займет первое место среди американских газет! О! Вы только посмотрите, что там творится!.. Вы только послушайте!.. Какой стоит гвалт!.. Какие разрушения!.. Сейчас они убьют друг друга!.. А меня там нет!.. Я бы сделал столько набросков для будущих статей! Столько фотоснимков! Ах, если бы у вас была типография! Я бы за час наскоро создал газету!

— У меня есть типография. С линотипией, фототипией и станками, которые печатают двести тысяч знаков в час.

— Да здравствует Мясной Король! — закричал обрадованный репортер.

— Смерть старику Шарку! — завопила разъяренная толпа, словно услышав восклицание Дикки.

— Все это — одни слова, — сказал, скептически усмехаясь, Мясной Король.

Между тем светящийся экран показывал все, что творилось в ту минуту на мясном заводе. Огромная толпа разгневанных людей стремительно двигалась вперед. Они отчаянно жестикулировали, вопили, выкрикивали угрозы и уничтожали все, что попадалось им на пути. И снова раздались вызывающие возгласы, сыпались оскорбления, проклятья и угрозы.

— Смерть инженерам! Смерть мастерам! Смерть старику Шарку! Бей, круши, ломай!

Происходящее выглядело настолько реальным и близким, настолько впечатляло, что Мясному Королю, его дочери и молодым людям показалось, что они находятся на мясном заводе среди доведенных до бешенства людей. Еще немного — и они бы явственно ощутили на себе удары кулаков, толчки сведенных судорогой тел и почувствовали, как их уносит стремительный людской поток, который тотчас же разбивается о заводские стены. Одним словом, события были такими захватывающими и страшными, что все, кто находился в зале, за исключением Мясного Короля, содрогнулись.

— Настоящий кинематограф! И к тому же не затасканный! — воскликнул в ужасе Жан Рено. — Такого нигде не увидишь!

Дикки с сожалением добавил:

— Какой заголовок для будущих подписчиков «Флэш ревю»! Ах, если бы это было возможно!

Между тем все, что происходило в те минуты на заводе, являлось лишь прелюдией к более грозным событиям. Над толпой развернулось большое черное знамя. Мрачным полотнищем — страшным символом нищеты — размахивала какая-то растрепанная женщина. Угрозы становились все более устрашающими. Людской поток разрастался и напирал. Это походило на массовый психоз, помутнение разума, бешенство, наконец!

Мясной Король абсолютно спокойно наблюдал за происходящим, в то время как мисс Эллен, несмотря на свою испытанную храбрость, явно была напугана.

— Честное слово! Никогда еще мои ребятишки не забавлялись так сильно! — проворчал мистер Шарк.

— Это настоящая революция, папочка… Ничего подобного прежде никогда не было…

— Неужели мои милые приятели действительно намереваются нас уничтожить, дорогая Эллен? Пока ясно одно: that bloody thing — эта кровавая штука — набирает обороты. Мне не нравится, что манифестанты объединяются под черным флагом. Он напоминает флаг пиратов, разбойников и анархистов. Я, Фред Шарк, государь по воле Господа и по своей собственной воле, никому не позволю угрожать моему благополучию и тем более моей власти. Клянусь Богом, если так пойдет и дальше, я приму такие крутые меры, что еще через сто лет помнить будут!

Его слова прервал изумленный возглас репортера. Смертельно побледнев, молодой человек, не отрываясь, смотрел на группу людей под черным знаменем. Казалось, Дикки страшно взволнован. Внезапно он сдавленно пробормотал:

— Эта женщина… что размахивает black rad…[105] Это же Кэти! Моя сиделка! А около нее. Да, это она, мисс Долли! Ей я обязан жизнью!..

ГЛАВА 2

Средства защиты. — Предпримет ли Мясной Король крутые меры? — Прервавшаяся связь. — Голос восстания. — Будем сражаться! — Победа восставших. — Дерзкий ультиматум. — Восставшие в клетке. — Рухнувшие двери. — Мистер Шарк не хочет опрокидывать мировой котел. — Спасайся, кто может!

Возглас Дикки заставил Мясного Короля подскочить, Жана Рено — побледнеть, а мисс Эллен — тревожно-вопрошающе посмотреть на репортера.

— Это уже слишком! — сурово произнес Мясной Король. — Вы что, их знаете?

— Да! — твердо ответил Дикки.

— Вы знакомы с этими подстрекательницами?! С этими ведьмами?! С этими волчицами?! Что ж, поздравляю, мистер Дикки!

— Я даже скажу больше, мистер Шарк. На свете нет более благородных и великодушных людей, чем они!

— Пожалуй, мой мальчик, вы выбрали не самое подходящее время, чтобы произносить в их честь панегирик![106]

— Мистер Шарк, я обязан этим людям жизнью! Неужели вы не понимаете?

— Тем лучше для вас! Но лично я ничем им не обязан. Вы можете убедиться в этом сами. Кроме того, я не из тех, кто любит приносить себя в жертву, и поэтому собираюсь наказать этих негодяек и их сподвижников. И притом очень сурово. На крупные беды — крутые меры!

Крутые меры, о которых вот уже несколько раз упоминал мистер Шарк, давно стали среди рабочих предметом многочисленных слухов и домыслов. Окруженные ореолом тайны, они приводили в ужас даже самых закоренелых скептиков. Никто не сомневался, что крутые меры являются чем-то очень страшным, хотя прежде их ни разу не применяли. Надо сказать, что слухи о крутых мерах достаточно умело поддерживались. Ходили неясные толки об индуктивном токе гигантской силы, способном мгновенно уничтожить весь город. Мясной завод, выстроенный из железа, стекла и бетона, казалось, только подтверждал эти ужасные пересуды. Говорили также, что в распоряжении Мясного Короля имеются приборы, позволявшие без риска для него самого вызывать смертоносную электрическую бурю. Все знали властолюбивый до тирании характер мистера Шарка, его суровость, доходившую порой до жестокости. Поэтому Мясного Короля считали человеком, который во имя собственных интересов не остановится ни перед чем, даже перед кровопролитием. Всех этих разговоров было достаточно, чтобы обуздать рабочих и держать в страхе и послушании. По той же причине никто не верил в возможность серьезного выступления против Мясного Короля. Разумеется, время от времени происходили рабочие волнения, но они никогда не имели особых последствий. Сам магнат сравнивал их с беспомощными прыжками посаженных на цепь собак, что лают и бьются, но укусить не могут. Мясной Король только презрительно смеялся и вел себя как человек, уверенный в своем всесилии и непобедимости.

И вдруг обычный, казалось бы, бунт перерос в настоящую революцию. Авторитет Мясного Короля больше не признавался, его власть находилась под угрозой, а его собственность была приведена в негодность, да к тому же с ловкостью, за которой просматривались научные знания. Только теперь мистер Шарк понял, что гигантский завод — настоящий промышленный город — находится в опасности. Это больше не были проказы его «дорогих ребятишек». Это была настоящая вакханалия! Разрушительное безумие! Гладковыбритое лицо мистера Шарка пожелтело от злости, он грозно засверкал глазами, сжал кулаки и заскрежетал зубами.

Медленно, но решительно Мясной Король направился к клавиатуре, расположенной под круглыми эбонитовыми выключателями. С его губ, ставших внезапно мертвенно-бледными, сорвались слова:

— С этим нужно кончать!

Дикки и Жан Рено вздрогнули. Маленькая Королева, никогда прежде не видевшая отца в таком состоянии, поняла, что он собирается сделать что-то ужасное и непоправимое. Девушка бросилась к нему и стала умолять:

— Отец, не делайте этого! Пожалуйста, отец! Пожалуйста!

Мясной Король резко возразил:

— Замолчите, Эллен! Я буду абсолютно бесстрастен и стану обращаться с ними так, как они того заслуживают, то есть как человек, что топчет муравейник.

— Вы совершаете преступление! Это позор! Бесчестие!

— Я имею право защищаться!

— Защищаться, а не устраивать бойню!.. Вас осудит весь мир!

— Я еще раз повторяю, что защищаюсь!

— Вы можете хотя бы подождать?

— Нет!

— Несколько минут…

— Ни секунды! Впрочем, я бы все равно не смог больше ждать… Даже если бы я был слишком слаб или слишком глуп, чтобы согласиться. Попытайтесь понять меня! Это схватка не на жизнь, а на смерть… Беспощадная борьба между ними и нами! Минутная слабость — и с нами все кончено!

— Это жестоко!

— Но необходимо!

Мясной Король уже сделал едва заметное движение, которое должно было все уничтожить… Разгромить оборудование, разрушить здания, убить людей и разбросать повсюду обломки и трупы.

Вдруг, в эту трагическую минуту, снова раздался оглушительный вой сирены. Несмотря на твердую решимость, Мясной Король на секунду дрогнул и заколебался. Неожиданно сменявшие друг друга картины мятежа исчезли, экран перестал светиться и потускнел. Казалось, телефотофонный аппарат испортился. Разглядеть что-нибудь на экране было уже невозможно. Звук тоже куда-то исчез. Мистер Шарк в ярости выругался:

— Hell damit![107]

Сирена умолкла, и в огромном пустом зале воцарилась трагическая тишина. Внезапно тяжелое молчание нарушил восхитительный женский голос:

— Алло! Алло! Жители Мэнора, вы меня слышите?

«Какое счастье! Этот маневр оттянет кровавую расправу! Хотя бы на несколько минут!» — обрадовалась Маленькая Королева.

Ей не хотелось думать о возможности гибельных последствий для ее отца и для нее самой. Девушка находилась во власти переполнявшей ее сердце жалости, человеческой жалости к несчастным. Она приблизилась к одному из расположенных над клавиатурой из слоновой кости отверстий, по форме напоминавшему воронку, и сказала:

— Алло! Мэнор вас слушает! Кто вы?

— Я говорю, судя по всему, с мисс Эллен?

— Да, это я.

— У меня дело не к вам, а к мистеру Шарку. Я хочу поговорить с ним. Немедленно!

— Еще раз спрашиваю: кто вы? где находитесь?

— Во Флэштауне. Я — Голос Восстания!

— Ах, by heavens![108]

— Да, Голос победоносного и карающего Восстания. Я требую Мясного Короля!

С первых же секунд Дикки узнал этот голос. Всегда мелодичный и волнующий, он звучал теперь повелительно и даже жестоко. Из глубин памяти репортера выплыло дорогое его сердцу имя, и губы молодого человека прошептали:

— Мисс Долли… Неужели это вы? О, дорогая Долли… Вот чего я опасался больше всего на свете…

Огромным усилием воли Мясной Король подавил приступ бешеного гнева, иронически посмотрел на дочь и насмешливо произнес:

— Так-так, Маленькая Королева… Сочувствуете? Клянусь Господом! Хорошенькое дельце вы заставили меня сделать! Пришло время строго наказывать… По вашей вине несколько секунд упущено, потрачено напрасно. Теперь бунтовщики, считая себя победителями, начнут диктовать нам условия. Естественно, эти условия будут жесткими, оскорбительными и невыполнимыми. Черт бы побрал вашу излишнюю сентиментальность! К счастью, я здесь и сумею предотвратить катастрофу! Да, катастрофу, ужасную катастрофу, что может привести к падению вашего трона! Но будем терпеливы!

Мисс Эллен высоко подняла голову и с достоинством возразила:

— Я не раскаиваюсь в том, что испытала жалость к людям, которых считала невинными жертвами. Однако, если мы действительно потерпели поражение во Флэштауне, если те, кого я молила вас пощадить, хотят нас убить и обесчестить, я готова к отчаянному сопротивлению. Во имя нашей чести, вперед, отец! В бой!

— Браво, дочка! Наконец-то я вас узнаю!

Между тем Голос Восстания повелительно объявил:

— Я жду!

— Я к вашим услугам! — ответил Мясной Король. — Чего вы добиваетесь с такой настойчивостью, храбрая леди?

— Перестаньте иронизировать! Сейчас не самый подходящий для этого момент. Завод в наших руках!

— Отлично! Оставьте его у себя! — сказал Мясной Король, зло усмехаясь.

— Хочу добавить: весь персонал завода на нашей стороне. Душой и телом!

— Очень лестно для души и тела персонала.

— Хватит насмехаться!

— С какой стати? И не думаю!

— Сейчас нас более пятидесяти тысяч, и все полны решимости. Завтра нас станет уже сто тысяч.

— Поздравляю вас, дорогая. Простите за любопытство, скажите, а что вы собираетесь делать, когда вас будет сто тысяч?

— Скоро узнаете.

— Почему не сейчас?

— Сначала я хочу изложить вам ряд условий.

— Раз уж вы так уверены в победе, излагайте, дорогая, излагайте.

— Мы хотим, чтобы вы сдались, — сказал решительно и твердо Голос Восстания.

— Сдаться? Мне? Стать вашим пленником?

— Да! Вы должны сдаться нам на милость!

— God Lord! Ишь куда хватили!

Насмешливо отвечая на дерзкий ультиматум, Мясной Король нажал на одну из кнопок клавиатуры. Одновременно бо́льшая часть других клавиш мягко опустилась до предела, как у сломанного пианино. Остальные клавиши, казалось, сопротивлялись давлению. Мясной Король улыбнулся. Его желтоватые, с красными прожилками глаза загорелись. Он торжествующе посмотрел на дочь и тихо добавил:

— All right! Я отвечаю за все… Мы по-прежнему хозяева положения.

Затем, отвечая Голосу Восстания, мистер Шарк сказал:

— Хотелось бы знать, почему вы требуете, чтобы я сдался?

— Мы хотим судить вас, а потом вынести приговор.

— Если я приговорен заранее, то не имеет смысла меня судить.

— Вашим преступлениям нет оправданий!

— Приказываете, судите, приговариваете… Вы меня оскорбляете! Я не привык к такому обращению и поэтому говорю вам: «Довольно! Иначе мне придется забыть о том, что вы — дама».

— А мне — напомнить себе, что имею дело с бандитом.

— За оскорбления вы мне отдельно заплатите. Позвольте напомнить, дорогая: радоваться пока еще рано. Вы вывели из строя мои аудио- и видеоустройства и думаете, что я безоружен? Ошибаетесь! Сильно ошибаетесь! Напротив, это вы, бунтовщики, находитесь в моей власти!

— Пустая бравада! Перестаньте пускать пыль в глаза! Вы нас не обманете! Если вы сдадитесь, удастся избежать катастрофы. Разве вы этого не хотите?

— К сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу.

— Дело ваше! Но предупреждаю: завтра у стен Мэнора будет более ста тысяч человек, и мы не оставим камня на камне!

— А я при помощи одного замечательного прибора запру вас во Флэштауне!

С этими словами Мясной Король с силой нажал на клавишу. Маленькая Королева и молодые люди озадаченно посмотрели на него.

— Готово! — сказал мистер Шарк с пугающим спокойствием. — Двери заперты! Главные двери! Теперь все, кто находится во Флэштауне, стали моими пленниками! Вы сможете выйти только тогда, когда мне этого захочется. Настала моя очередь диктовать условия. Эй! В чем дело? Почему вы молчите?

Действительно, из Флэштауна не доносилось ни единого слова. Минута прошла в тягостном молчании.

— От страха их бросило в холод! — снова заговорил Мясной Король. — Наверное, вы хотите знать, что произошло? Все очень просто! Когда устанавливали приборы, соединяющие Мэнор с Флэштауном, я приказал иностранным рабочим в строжайшей тайне создать особые отводы. Об этих отводах не знает никто, даже мои инженеры и директора. У меня на то были веские причины. Иностранным рабочим хорошо заплатили, и они разъехались по домам, даже не подозревая о важности выполненной ими работы. Отводы ведут к клавиатуре, управляющей приборами, которые находятся во Флэштауне и известны только мне. Вы слышите: только мне! Я всегда боялся предательства, и, как видите, не без оснований. Один из этих приборов приводит в движение двадцать дверей завода, которые я могу одним нажатием кнопки закрыть или открыть. Итак, дело сделано! Массивные двери из хромированной стали наглухо закрыты, и сломать их невозможно. Им не страшен даже пушечный выстрел. Они не хуже бронированного бункера. Что же касается другого способа защиты…

— Вы собираетесь вызвать бурю? — прервала Мясного Короля мисс Эллен. — Электрическую бурю? Флюидные потоки обрушатся на людей со всех сторон? Я много о ней слышала, дорогой папочка. Но вы почему-то всегда делали из этого тайну. Осмелюсь надеяться, что вы все же не будете применять это ужасное средство…

— Посмотрим! Однако, в качестве примера, я могу заставить танцевать по кругу cake-walk…[109] Целый сектор…

Вой сирены прервал разговор уже в третий раз, и Голос Восстания заговорил еще более властно:

— Алло! Мистер Шарк! Что вы скажете, если увидите, как восставшие открывают ваши стальные двери?

«Никогда прежде я не упускал случая, когда речь шла о такой информации, — подумал Дикки. — Мисс Дол просто великолепна! Но как они собираются отпереть эти проклятые двери?»

Внезапно экран в зале замерцал и засветился. Восставшие наладили связь, решив показать Мясному Королю, что происходит. На гигантской стене, служившей экраном, показались закопченные верхушки заводских труб. Затем стали видны здания, улицы, проспекты, железнодорожные пути. Наконец, будто на расстоянии вытянутой руки, появилась огромная толпа людей. Они истошно вопили и суетились вокруг двух поездов. Сцена была настолько живой и захватывающей, что, казалось, она происходит в нескольких шагах от зрителей, позади светящегося экрана.

— Странно! — удивился Жан Рено.

— Страшно! — уточнила Маленькая Королева.

— Занятно! — сказал Дикки, сгорая от любопытства.

Держа палец над клавишей из слоновой кости, мистер Шарк с невозмутимым видом смотрел и слушал. Время шло, а Мясной Король оставался неподвижен. Чем была вызвана его нерешительность? Равнодушием? Колебанием? Любопытством? Состраданием? Неизвестно! Возможно, всем вместе. Так или иначе, но палец Мясного Короля все еще был поднят. Он как будто угрожал, готовый в любую секунду опуститься и вызвать этим простым движением катастрофу.

— Yes! Я с интересом понаблюдаю за вами, — ответил мистер Шарк своей далекой собеседнице.

Между тем мисс Долли, держа в руках переговорное устройство, подошла к стоявшим под парами локомотивам и заговорила с машинистами. Их разговор, начало которого зрители зала для просмотров не услышали, был следующим:

— Итак, джентльмены, вы думаете, что ваши локомотивы способны вышибить стальные двери? — спросила мисс Долли.

Перепачканные углем лица машинистов расплылись в улыбке, и один из них уверенно, весело ответил:

— Еще бы! Да наши локомотивы пройдут сквозь ворота, как цирковые лошади через бумажный круг!

— Отлично! И вы согласны это сделать?

— By Jove! Чтобы освободить попавших в клетку товарищей, мы готовы хоть сейчас!

— Тогда вперед, друзья мои! Выполняйте свой долг!

— Go ahead! Разобьем, как стекло, проклятую железку старика Шарка!

— Неплохо придумано! — сказал Мясной Король, одобрительно кивая головой. — Идея довольно оригинальная. Судя по всему, эта молодая леди здесь не случайно… Она — отличный организатор восстания! Но откуда, черт побери, столько ненависти ко мне?

Удивленный отвагой девушки, Мясной Король с интересом наблюдал за происходящим.

— Посмотрим, что будет дальше, — сказал он. — Интересно, выдержат ли мои двери? Хорошее испытание на прочность!

Развитие событий не заставило себя долго ждать. Раздался удар колокола, затем — свисток, и локомотивы тронулись с места. Для того чтобы увеличить разбег и набрать скорость, машинисты отогнали состав назад. Таким образом, они выехали за пределы территории завода, почти к самой бетонной стене. Отъехав на шестьсот метров, машинисты отцепили вагоны и заклепали клапаны. Кочегары бросили по четыре ведра угля в каждую топку и спрыгнули на землю. Машинисты открыли до отказа заслонки и тоже соскочили вниз. Запущенные локомотивы помчались бок о бок, подобно двум смерчам. Никем не управляемые, они неслись вперед со страшным грохотом, в то время как толпа исступленно вопила:

— Гип-гип, ура!

Через триста метров локомотивы разъехались в разные стороны, обогнув вершину треугольника, основанием которого служила стена, соединявшая стальные двери. Скорость локомотивов продолжала расти. Два метеора, в сотню тонн каждый, приближались к дверям с головокружительной быстротой и ужасным ревом. Раздались два страшных удара, а затем два мощнейших взрыва. Гигантские монолиты из хромированной стали на глазах у всех буквально разлетелись на части. Разбитые локомотивы поднялись на дыбы, вновь упали, съехали с изуродованных рельсов и покатились, подскакивая на шпалах, к земляной насыпи, окружавшей завод. Там они опрокинулись и развалились, превратившись в груду раскаленного добела металла, окутанную клубами дыма, откуда вырывались языки пламени.

Возбужденные, взволнованные и потрясенные до глубины души восставшие в едином порыве зааплодировали и ринулись к зияющей дыре.

— Хорошо сработано! — сказал Мясной Король, нарушив тишину в зале для просмотров. — Отныне каждая такая дверь будет снабжена подъемным мостом, под которым я прикажу выкопать ров в двадцать пять футов глубиной. А теперь моя очередь!

— Отец! — воскликнула мисс Эллен. — Вы хотите катастрофы? Разве нет другого средства, настолько же эффективного, но более гуманного?

— Может быть, и есть, но мне оно не известно. К тому же у меня нет времени его искать. Промедление, равно как и нерешительность, означает потерю богатства, славы и могущества. Кроме того, я поставил перед собой важную задачу — накормить человечество, каждый день наполнять его живот, дать возможность жить в сытости, и к тому же недорого. Нельзя допускать, чтобы завтра человечество осталось голодным! Сегодня Флэштаун является мировым котлом, и я не позволю, чтобы его разрушили.

С этими словами Мясной Король нажал на клавишу из слоновой кости и безжалостно добавил:

— Эй вы, бунтовщики! Спасайся, кто может!

И в ту же минуту изображение мятежного завода на экране сменилось картиной страшного пожара. Послышались взрывы, треск, а затем внезапно наступила гробовая тишина.

ГЛАВА 3

Удивление Мясного Короля. — Воздушная бомбардировка. — Дурное предзнаменование. — Прерванная связь. — Эвакуация Мэнора. — Ловкость Мясного Короля. — Помешать возвращению. — В одиночку. — Меры предосторожности. — Возвращение и наступление. — Сто тысяч врагов снаружи. — Враги внутри.

Прошло шесть часов. Несмотря на многочисленные попытки, наладить с заводом связь не удалось. С каждой минутой отсутствие известий беспокоило Мясного Короля все больше. Он переминался с ноги на ногу и с трудом сдерживал нетерпение. Мисс Эллен боялась узнать об ужасных последствиях безжалостной акции Мясного Короля. Жан Рено тревожился за Дикки, а тот, в свою очередь, испытывал смертельное беспокойство за судьбу мисс Дол.

Между тем в Мэноре, где еще утром все шумело и гудело, словно в улье, внезапно воцарилась мертвящая, кладбищенская тишина. Все обитатели Мэнора, численность которых равнялась численности любой супрефектуры, казалось, жили теперь под давлением какой-то неясно навязчивой идеи, но вместе с тем сохраняли странное спокойствие, очень напоминавшее так называемое «затишье перед бурей».

Завтрак проходил в узком кругу. За роскошным столом вновь встретились Мясной Король, его дочь, Дикки и Жан Рено. Трапеза была на редкость мрачной, к еде почти не притронулись. Мясной Король рассеянно выпил кружку молока, разбавленного минеральной водой. Никогда прежде мистер Шарк не страдал так сильно от отсутствия новостей. Наконец он не выдержал и коротко бросил:

— Надо кончать! Я еду туда. Вы, Эллен, остаетесь здесь. Вы — тоже, джентльмены.

Мистер Шарк нажал на кнопку, вызвав настоящий трезвон, и скомандовал:

— Алло! Николсон, мы вылетаем на крейсере под номером два. Будьте готовы.

К удивлению Мясного Короля, инженер, обязанный в это время находиться на посту, не ответил. Краска залила лицо мистера Шарка. Он привык к сиюминутному, слепому подчинению, а потому не мог даже представить себе подобное пренебрежение служебными обязанностями. Мясной Король снова позвонил и сказал:

— Николсон уволен! Смит! Вы на месте?

Ответа не последовало.

— Эббот! Сименс!

Молчание.

— Черт возьми! У них там что, забастовка, что ли? Я и так плачу им по пятьсот долларов в месяц! Неужели они хотят больше? А я-то думал, что они преданы мне.

Мощным ударом кулака по клавише Мясной Король вызвал лифт, который мгновенно перенес его на этаж, где размещался инженерный пост. Ни одного из инженеров на месте не было. Повсюду валялась сломанная мебель и разбитые приборы. Все говорило о том, что в комнате произошла жестокая схватка. Мясной Король забеспокоился не на шутку. Его лицо стало мертвенно-бледным.

«Их похитили! — подумал он. — Увезли насильно! И откуда! Из моего дома! Судя по всему, здесь не обошлось без предательства. В таком случае существует опасность и для нас. Тысяча чертей! Необходимо это выяснить».

Прыгнув в лифт, мистер Шарк поднялся на террасу. Через несколько секунд он уже был около ангаров. Вокруг не было ни души. Совсем рядом, в коровнике, мычали телки. Мясной Король попытался найти ковбоя, но его поиски ни к чему не привели. Взгляд мистера Шарка скользнул по зарослям экзотических растений, окнам роскошных апартаментов, зубчатой стене, образующей парапет, и остановился на гигантском флаге, водруженном на вершине башни. На пурпурном полотнище сверкал золотыми буквами гордый девиз. Мясной Король медленно вслух прочитал его:

Et… Ego Imperator!..

Затем он промолвил, все более возбуждаясь:

— Я тоже король! И останусь королем во что бы то ни стало. А теперь в бой, как сказала Эллен!

С этими словами мистер Шарк направился к ангарам. Странное дело! Скользящие электрические двери ангаров были открыты. Магнат приблизился к аэростату под номером один, и из его груди вырвался крик бессильной ярости: задняя часть аэростата была буквально выпотрошена, и осевший корабль напоминал огромный пустой бурдюк. Из-под складок оболочки как-то беспомощно и жалко торчали металлические трубки и деревяшки остова.

— Бандиты! — выругался Мясной Король. — А моя дочь еще умоляла их пощадить!

Он быстро осмотрел аэростаты под номерами два, три и четыре. Везде была одна и та же картина: загадочное, хорошо продуманное разрушение. Все четыре воздушных корабля были повреждены и стали абсолютно непригодны для полетов. Мясной Король побледнел и сжал кулаки. Пожалуй, впервые он по-настоящему осознал, сколь велика опасность. Более того, Мясной Король почувствовал, что предательство гнездится в его ближайшем окружении.

— Кто они? — прошептал хрипло мистер Шарк. — Что им от меня нужно?

Короткий свист, последовавший за звуком выстрела и яркой вспышкой, прервал ход его мыслей. На террасу упал снаряд. По странной случайности один из его осколков задел мачту, на которой развевался королевский флаг. Какое-то время полотнище еще удерживалось на вершине, а затем вместе со сломанной мачтой рухнуло в пропасть. Для Мясного Короля это был удар в самое сердце.

— Какое предзнаменование для суеверных! — воскликнул он, явно бравируя. — Я, слава Богу, не знаю, что такое страх или малодушие.

Однако вновь раздался пронзительный свист, за ним грянул взрыв. Мистер Шарк вздрогнул. На террасу Мэнора упал второй снаряд. На этот раз он попал в коровник, где мирно жевали свою жвачку телки. Напуганные и искалеченные животные громко заревели. В ту же минуту третий и четвертый снаряды уничтожили великолепный цветник.

— Нас бомбят! — изумленно воскликнул Мясной Король.

Несмотря на опасность, он остался стоять на бетонной платформе, отважно вглядываясь в лазурную даль. Наконец ему показалось, что высоко в небе он видит три неподвижные желтые точки. По размеру они были не больше мухи, но тренированный глаз мистера Шарка без труда распознал в них аэростаты, а лучше сказать, настоящую воздушную батарею, которая с поразительной точностью вела огонь по Мэнору. Выстрелы следовали один за другим, снаряды падали каждую секунду. Удивительно, но Мясной Король не только не был убит, но даже не задет! Между тем все, что находилось на террасе, уже превратилось в руины. Только бетонное покрытие террасы все еще не поддавалось. Испугавшись за свою жизнь, мистер Шарк, подобно простому смертному, поспешно ретировался.

Лифт доставил его в комнату, где находились Маленькая Королева и двое ее друзей, также, впрочем, напуганные обстрелом. В нескольких словах Мясной Король рассказал им о том, что произошло, и в заключение добавил:

— Перед тем как принять решение, нам нужно пройти по всему Мэнору, поговорить с людьми и наладить связь с Синклером.

— Прежде всего необходимо восстановить связь, отец, — сказала мисс Эллен. — Не может быть, чтобы в Синклере ничего не знали.

— Вы правы, дитя мое!

Не теряя времени, Мясной Король включил один из беспроволочных телеграфных аппаратов, которые находились в каждой комнате Мэнора. Маленькая Королева в свою очередь попыталась дозвониться до Синклера:

— Алло! Синклер! Алло!

Никакого ответа. Раздосадованная и обеспокоенная, она попыталась связаться еще раз:

— Алло! Синклер! Алло!

Мясной Король привык получать ответ в течение секунды, но на сей раз отцу и дочери пришлось многократно повторять вызовы. Впрочем, их усилия были тщетны — телеграф и телефон не издали ни звука.

Дикки не находил себе места. Он не знал, что сказать, и, храня молчание, размышлял.

«Инженеры исчезли, аэростаты выведены из строя, терраса подверглась бомбардировке, связь повреждена… — думал репортер. — Честное слово, если я не ошибаюсь, здесь происходит настоящая революция! Узнаю́ почерк мисс Дол и особенно Хэла Букера. Для себя, но только для себя, отмечу: организовано просто превосходно! Но, увы, я во вражеском лагере! Еще немного — и начнется страшное столкновение интересов, любви и ненависти. Хотелось бы знать, чем все это кончится».

Что же касается Мясного Короля, то новая напасть, вместо того чтобы окончательно его доконать, напротив, прибавила ему хладнокровия и энергии. Покачав головой, он задумчиво проговорил:

— Сегодня я потерпел самое сокрушительное поражение в моей жизни. Я чувствую, что это решающая партия. Не стоит щадить себя, будем хорошими игроками. Впрочем, лучшие козыри пока еще у меня на руках.

— Что же нам делать, папочка?

— God by! Защищаться!

— Гарнизон Мэнора, по крайней мере, надежен?

— Увы, нет, могу признаться в этом, дитя мое.

— Тогда с нами все кончено!

— Фью! Они знают, что я могу их уничтожить… Они не посмеют…

— Мистер Шарк! — воскликнул Жан Рено. — Бомбардировка закончилась!

— Правда? А почему же тогда слышны крики и шум?

Действительно, откуда-то снизу доносился гул толпы и неясные восклицания. Мясной Король выглянул в окно, наклонился над страшной бездной, посмотрел вниз и сказал:

— Очень любопытно! Однако именно это я и подозревал. Идите сюда, моя девочка, и вы, джентльмены, полюбуйтесь-ка на весьма занятное зрелище!

Жан Рено и Дикки подошли к окну и тоже посмотрели вниз.

— By heavens! Что это значит?! — воскликнула мисс Эллен, присоединившись к отцу.

— Вы спрашивали, дитя мое, предан ли нам гарнизон Мэнора? Смотрите сюда. Он сам ответит на ваш вопрос.

— Боже мой! Это же рабочие, служащие, прислуга, доверенные люди… Друзья, которым мы так щедро платили. Они убегают! Скоро мы останемся совсем одни!

— И слава Богу! Не стоит сердиться на них за массовое бегство. Они не осмелились посягнуть ни на нашу жизнь, ни на нашу свободу. Им известно, что Мэнор набит хитрыми приспособлениями не хуже самого лучшего театра. Они знают также, что в моем распоряжении находятся страшные и таинственные оборонительные средства и по одному моему жесту крепость станет их могилой. Вот почему эти люди второпях покидают Мэнор.

Здесь необходимо дать читателю некоторые пояснения. Как уже известно, в крепости Флэшмэнор внизу, примерно до тридцатиметровой отметки, окон не было. Основание цитадели представляло собой монолит. Для того чтобы обеспечить перемещение обитателей крепости вверх и вниз, а также для снабжения продовольствием и всем необходимым, в Мэноре безостановочно работали четыре огромных лифта. Они находились снаружи башни и были снабжены шестью большими платформами каждый. И всякая из платформ вмещала пятьдесят человек. Таким образом, за один прием на одном лифте поднимались или опускались триста человек. Каждая платформа при подъеме или спуске достигала довольно большого проема в стене. Это было единственное отверстие в основании башни, через которое осуществлялся вход и выход. Итак, при работе четырех лифтов из здания за один заход могли выйти тысяча двести человек. Для эвакуации жителей Мэнора потребовалось три захода. Поскольку каждый занял не более шести минут, вся операция прошла очень быстро.

Вышедший из повиновения, но совсем не агрессивный гарнизон Мэнора покинул крепость при помощи лифтов. То, что увидели Мясной Король, мисс Эллен и ее друзья, было завершающей стадией массового бегства.

— Теперь я понимаю! — воскликнул Мясной Король. — Бомбардировка прикрывала массовый исход моих служащих. В задачу мятежников входило отвлечь наше внимание градом снарядов и помешать мне принять меры. Похоже, все было заранее очень тщательно продумано.

— Что вы собираетесь делать, отец? — спросила Маленькая Королева.

— Прежде всего вывести из строя лифты.

— Зачем и каким образом?

— Чтобы уничтожить любую возможность общения с внешним миром и помешать наступлению на Мэнор. Что же касается способа действия, то он очень прост, и я вас сейчас с ним ознакомлю. С одной стороны, это довольно любопытно, а с другой — полезно, потому что вы узнаете один из секретов обороны крепости.

— Я готова слушать! — воскликнула мисс Эллен.

— Мы тоже, — одобрительно кивнули двое друзей.

Все быстро последовали за Мясным Королем, который привел их к стальной двери. За ней находился длинный коридор. Казалось, его стены были также стальными или по меньшей мере железными.

— Честное слово, оказывается, мы живем в сейфе, — заметил репортер.

— Yes, и я бы не позавидовал тому, кто попытался бы его открыть. Идите следом за мной и постарайтесь не касаться стен. Во-первых, потому что они заминированы и при малейшем толчке произойдет взрыв. Во-вторых, потому что к ним подведено высокое напряжение, одно неосторожное прикосновение — и нас убьет током. Кроме того, нас может просто-напросто засыпать песком.

— Засыпать песком? Что это значит? — спросила заинтригованная, но нисколько не напуганная мисс Эллен.

— Местами в своде есть полости, заполненные песком. При необходимости полость можно опорожнить, и весь песок мгновенно высыплется вниз, заполнив собою весь проход и образовав непреодолимую преграду. А сейчас берегитесь! У вас под ногами люк со скрытым рычагом, скрывающий яму глубиной в сто пятьдесят футов.

— Вы — гений оборонительного искусства, мистер Шарк! — прервал Мясного Короля Жан Рено.

— Это вызвано необходимостью, — ответил мистер Шарк с безразличным видом.

— Действительно, феодалы в средние века не умели делать такие ловушки, чтобы обеспечить себе безопасность.

— Жизнь на земле, мой дорогой, есть вечное возвращение на круги своя, и человечество не стало от этого лучше!

Коридор заканчивался большим залом, где сходились узкоколейные железнодорожные пути. На рельсах стояли маленькие вагонетки с удобными сиденьями.

— Узкоколейная железная дорога! — воскликнул Жан Рено. — Вот это да! Но почему вы не использовали автомобили или движущийся настил?

— Вагонетки служат не только для перевозки людей, но и для перевозки грузов, которые очень легко туда укладываются и крепятся. Кроме того, такие простые механизмы, как вагонетки, почти никогда не выходят из строя. Впрочем, они электрические. Смотрите, я поворачиваю выключатель, и готово! Мы помчались со скоростью сто двадцать ярдов в секунду[110]. Вот мы уже на другом конце Мэнора.

— Точно!

— Смотрите, вагонетка останавливается без малейшего толчка и шума. Прямо над кабиной лифта. Видите бронированную панель? За ней выход, через него-то и сбежал весь наш гарнизон. По две шашки панкластита в каждую кабину, и, когда фитиль догорит, все будет кончено!

Подкрепляя свои слова действиями, Мясной Король достал из ящика, расположенного в передней части вагонетки, взрывчатое вещество и поджег фитили. Едва он успел бросить взрывчатку в каждую кабину, как прогремели четыре страшных взрыва, и в одно мгновение от четырех лифтов остались лишь обломки.

— Хорошо сработано! — воскликнул репортер. — Но ваш панкластит не обладает и миллионной долей мощности Greased Thunder.

— Как вы сказали? Greased Thunder?

— Да, именно! Его носит в своей сумке Джонни. Это гранулы величиной с булавочную головку, и с их помощью он, если захочет, сможет уничтожить весь Мэнор.

— Вы говорите правду?

— Уверяю вас! Мэнор — гора железобетона — разлетелся бы на кусочки, как стеклянная бутылка от удара молотка.

— Вы мне ничего об этом не говорили…

— Не кто иной, как Джонни разнес на куски Каменный Мешок в Синклере и уничтожил дирижабль похитителей драгоценностей.

— В таком случае, это чудесное оружие делает нас непобедимыми! — воскликнул, сверкая глазами, Мясной Король.

— Я тоже так думаю, — спокойно сказал Жан Рено.

— Быстро возвращаемся, мне не терпится узнать, в чем секрет вашего прибора.

— Я всегда к вашим услугам.

Теперь Мэнор был полностью отрезан от восставших, чьи яростные выкрики с каждой минутой усиливались, перемешиваясь со свистом и выстрелами. Впрочем, эти выстрелы не могли причинить осажденным никакого вреда, точь-в-точь как если бы по крепости палили горохом из трубочек.

Легкая вагонетка тотчас тронулась с места и вернулась в зал с той же быстротой, что и покинула его. На обратном пути Мясной Король, весело насвистывая, тщательно закрыл за собой и своими спутниками все двери и панели, которые отныне полностью изолировали их от внешнего мира.

— Боже мой, папочка, к чему теперь такие предосторожности, — сказала с грустной улыбкой мисс Эллен.

— Лишняя предосторожность никогда не помешает, дочка. Видите ли, я не уверен, что кто-то из этих бандитов не остался здесь, чтобы потом внезапно напасть на нас.

— Сомневаюсь.

— Подумайте лучше о том, что могут с нами сотворить решительные, отчаянные люди. Даже ценой собственной жизни. Особенно если им случайно удалось узнать какой-нибудь из моих секретов. На войне нужно всегда быть бдительным и предвидеть худшее. Именно так я и поступаю.

— Но нас всего четверо против трех тысяч! — вновь возразила Маленькая Королева.

— Для неприступных стен Мэнора и прибора мистера Жана Рено — это всего лишь стая мух. Они выдохнутся раньше нас!

Между тем возгласы, доносившиеся снизу несмотря на огромную высоту, становились все сильнее. Жан Рено подошел к окну и посмотрел вниз.

— Вы сказали три тысячи, мисс Эллен? Число восставших удвоилось! А может быть, даже утроилось, по сравнению с тем, что было четверть часа назад! Мистер Шарк, слышите, собравшаяся у стен Мэнора толпа угрожает вам смертью.

— God Lord! И правда… Откуда взялись эти люди?

Внезапно очень далеко, почти на линии горизонта, появилась еще одна толпа. Издали она напоминала армию на марше. Это была гигантская людская волна, она приближалась с каждой минутой, словно готовясь нахлынуть и затопить Мэнор. Плотное кольцо доведенных до отчаяния людей было настолько велико, что его едва можно было охватить взглядом. К этому часу вокруг крепости собралось более двадцати тысяч человек, и толпа все еще продолжала расти. Со всех сторон, как будто из-под земли, появлялись люди.

Мясной Король следил через бинокль за происходящим и, несмотря на свое обычное хладнокровие, все больше нервничал.

— Это же весь Флэштаун, — протянул он, не веря своим глазам. — Рабочие и служащие, с женами и детьми… Я вижу погонщиков быков, мясников в красных фартуках и многих других… Они нагружены, словно мулы… Должно быть, продовольствием. А за ними движутся локомотивы, вагоны, нагруженные платформы… Люди взялись за работу, снуют, суетятся… Что, черт возьми, они там делают?

Вдруг Мясной Король вздрогнул и воскликнул:

— Я всего ожидал, но только не этого!

— Что там еще? — поинтересовалась мисс Эллен.

— Представьте себе, они строят железную дорогу!

— Не может быть! — воскликнули в один голос девушка и ее друзья.

— Но это так! Дорога будет связывать Мэнор с Флэштауном. По ней мятежники будут привозить сюда людей, провизию и материалы для осады.

— Следовательно, они проводят настоящуюстратегическую операцию?

— Думаю, что да. Эта операция дорого нам обойдется, — сказал Жан Рено.

— И им тоже, my dear lad[111].

— Всемирный котел перевернулся, — высказался Дикки.

— Увы! Я очень огорчен. Но, на нет…

— …и суда нет.

— В этой ситуации лучше всего заняться неотложными делами. Например, выяснить, одни мы здесь или тут есть кто-то еще.

— Это сделать довольно сложно, потому что в Мэноре огромное количество углов и закоулков.

Не говоря ни слова, мистер Шарк подошел к прибору, состоявшему из стеклянного блюда, металлического диска и четырех вертикальных стержней. Эти стержни, длиной около тридцати сантиметров, были сделаны из стали и служили осями для тоненьких дрожащих стрелок. Мясной Король осторожно нажал на маленький рычажок сбоку и с любопытством посмотрел на стрелки. В ту же секунду одна из них приподнялась, затем вновь упала, потом поднялась еще выше и осталась неподвижной, сохраняя угол в сорок пять градусов.

— В Мэноре кто-то прячется! Я в этом не сомневаюсь, — сказал Мясной Король. — Мой прибор зарегистрировал излучения, которые испускает живое существо. О телках речь не идет — их коровники изолированы. Поскольку других животных в крепости нет, я делаю вывод, что излучения испускают спрятавшиеся люди. Судя по всему, их много — и они, естественно, наши враги.

ГЛАВА 4

«Детектив» Мясного Короля. — Тайна Жана Рено. — Материя и эфир. — Явление радиоактивности. — Бесконечное производство энергии. — Звук и свет. — Возбудители. — Член Французской академии. — Предупреждение.

В Мэноре прячутся какие-то люди! Это зафиксировал прибор, подтвердив подозрения Мясного Короля. Безусловно, речь шла о злоумышленниках. Иначе с какой стати им прятаться? Теперь уже никто не сомневался: присутствие неизвестных в крепости представляло страшную опасность для осажденных. Однако эта новость сама по себе не сильно их взволновала. Маленькая Королева, не моргнув глазом, вопрошающе посмотрела на отца, Дикки не сводил глаз с восставших, а Жан Рено, как истинный ученый и исследователь, во все глаза уставился на интересный прибор.

— Что вы думаете о моем «детективе»? — спросил молодого человека Мясной Король.

— У него очень подходящее название. Кроме того, это действительно ценный помощник, особенно в данных обстоятельствах.

— К несчастью, ему недостает одного: точно указывать место, где находятся люди. Он обозначает… ну, как это сказать, район. Да, именно район. Мэнор для «детектива» как бы разделен на четыре части, соответствующие четырем сторонам света. Видите, южная стрелка поднялась и дрожит — значит, с юга идут излучения. Вот все, что я могу узнать.

— Но это уже немало, мистер Шарк. Я восхищен гениальностью вашего устройства.

— Между тем все очень просто. Излучение передается постепенно, колебаниями, благодаря железному каркасу Мэнора. Достигнув прибора, колебания воздействуют на него. Прибор немного напоминает гальванометр. Я не буду подробно описывать его устройство, потому что это займет слишком много времени. При желании на досуге вы сможете сами его изучить. Кстати, вы поймете, какой удивительной чувствительностью нужно обладать, чтобы зарегистрировать колебания. Но оставим мой прибор. Мне не терпится узнать, что такое ваш Greased Thunder. Смею надеяться, что он не устроит здесь пожара, как это получилось у меня на заводе.

— С удовольствием ознакомлю вас с принципами его действия. Меня беспокоит только то, что это может продлиться слишком долго и покажется скучным мисс Эллен.

Девушка тут же запротестовала:

— Нет, нет! Напротив! Неужели вы считаете меня легкомысленной и ветреной?

— Что вы, мисс Эллен! Как вы могли так подумать!

— Когда-то это действительно было… Но сейчас совсем другая ситуация. К моему огромному сожалению, я стала воином. Кроме того, мне кажется, вы сумеете сделать демонстрацию занятной.

— Я сделаю все, что в моих силах. Впрочем, демонстрационный объект сам по себе довольно любопытен.

— Может, устроить демонстрацию в форме оперетты? — предложил со всей серьезностью Дикки. — Соло для флейты у нас уже есть.

— Дикки, не мешайте! Итак, с вашего позволения, мисс Эллен, под сопровождение подвывающих у стен Мэнора джентльменов, я начинаю. Вы знаете, что такое эфир?

— Yes! Отвратительный наркотик. Пахучий и легко испаряющийся, которым злоупотребляют наши дамы. Я права, не так ли?

— Нет, мисс Эллен. То, о чем вы говорите, — обыкновенный омоним. Я имею в виду совсем другой эфир. Он вовсе не служит эликсиром для эфироманов. Эфир, мисс Эллен, — это нематериальная основа Вселенной, абстракция и сущность одновременно, то, что существует реально, но не может быть охарактеризовано. Это бесплотное вещество не обладает ни весом, ни плотностью, и оно заполняет собой Вселенную. Именно в нем происходят явления жизни миров, вращающихся во Вселенной. Например, такие, как теплота, свет, электричество и так далее.

— Это звучит странно и загадочно.

— Но это факт, поскольку доказательств существования эфира более чем достаточно. Итак, мы живем в нематериальной среде. Тем не менее, более твердой, чем сталь. Мы сообщаем ей движение, скорость которого более чем в сто тысяч раз превышает скорость полета пушечного ядра. Этот фактор движения и развития, который мы всегда ощущаем и можем при желании измерить, невозможно изолировать.

— Кажется, я поняла. Что же тогда Greased Thunder?

— Я называю его гелиофонодинамиком. Это название объясняет как его происхождение, так и его назначение.

— Мне больше нравится Greased Thunder. По крайней мере, оно что-то говорит.

— Чтобы доставить вам удовольствие, я оставлю это название. Мы к нему еще вернемся. Но прежде позвольте объяснить, что такое материя, поскольку Greased Thunder есть не что иное, как освобождение или, если хотите, уничтожение материи.

— Yes, объясните.

— Я рассказывал об эфире, потому что именно он, и только он, служит для распространения на расстояние электромагнитных волн, как, впрочем, и других сил. Таким образом объясняется принцип действия телеграфа, телефона, телединамика, которые могут работать без проводов на тысячи и тысячи километров.

— Быть может, это позволит даже передавать сообщения с одной планеты на другую!

— И такое возможно. Достаточно найти устройство и жителей, чтобы отвечать.

— Прошу вас, продолжайте.

— Только после того, как поблагодарю вас за внимание. Итак, в эфире в виде различных форм существует материя, состоящая, как известно, из атомов. Раньше ее ошибочно считали инертной и неспособной восстанавливать энергию, которой она изначально обладала.

— Действительно, инертность материи нам преподносилась как догма.

— Это большое заблуждение. Совсем напротив, материя — колоссальный источник энергии, которую она может расходовать без пополнения ее извне. Эту энергию мой знаменитый соотечественник Гюстав Лебон назвал внутриатомной. Явление радиоактивности доказывает справедливость этой теории. Что такое в действительности радиоактивность? Не что иное, как очень медленный расход энергии, заключенной в атомах. Итак, радиоактивность черпает только у самой себя силу, которую она накапливает в течение веков. Износ при этом не превышает нескольких миллиграммов вещества. Предположим, что энергию, накапливавшуюся в течение веков, освобождают одним махом. Что произойдет?

— Я отлично понимаю! Это очень интересно. Я думаю, что произойдет страшный выброс энергии. Аналогичное будет иметь место, если бросить в бочку с порохом горящую спичку, вместо того чтобы сжигать содержимое бочки по крупицам.

— Браво, мисс Эллен! Браво! Превосходное сравнение. Удивительно, с каким изяществом женщина может сделать понятными и прелестными даже самые скучные в науке вещи!

— А вы, господин ученый, — мастер создавать красивые мадригалы[112]. И что же дальше?

— Я добавлю, что теоретически освобождение материи, а если говорить более точно, мгновенное уничтожение, произвело бы силу, превосходящую, возможно, миллион лошадиных сил на кубический сантиметр[113].

Мясной Король подскочил и воскликнул:

— Вы серьезно?!

— Я в этом уверен, мистер Шарк. Должен сказать, что я умышленно использовал слово «уничтожение». Более того, я настаиваю на этом слове, поскольку уничтоженная материя пропадает навсегда. Она растворяется или, скорее, уничтожается в эфире, формально опровергая старый афоризм: «Ничто не создается, ничто не исчезает». До сегодняшнего дня никому не удавалось воспроизвести этот феномен уничтожения. Или же его получали в самых малых пропорциях. Я оказался счастливее своих предшественников, работы которых мне очень помогли. После многочисленных опытов, удач и неудач мне удалось освободить достаточное количество материи. Если вам интересно, позже я расскажу, какие вещества использовал. Они необычайно отличаются друг от друга, и одно только их перечисление будет для вас настоящим сюрпризом. А сейчас мы рассмотрим общие случаи. Главным для меня было найти практические способы освобождения энергии. Мисс Эллен, вы, наверное, знаете, что равновесие материи может быть нарушено лишь определенными возбудителями. Чтобы добиться желаемого эффекта, мне необходимо было найти нужный возбудитель. Однако очень часто возбудитель бывает невероятно слаб и мал по сравнению с выбросом энергии, который он вызывает.

— Я не очень хорошо понимаю, — заметила девушка.

— Позвольте привести несколько хорошо известных примеров, они пояснят вам, в чем дело. Эффект аналогичен взрыву склада с порохом при контакте обычной искры с щепоткой угля в раскаленном состоянии.

— Очень точно.

— Подобно этому слабый звук определенной частоты иногда заставляет звенеть камертон или даже колокол, хотя самый сильный взрыв или самый мощный удар грома оставляет их немыми.

— Я поняла! Поняла! Действительно, это великолепно!

— Чтобы привести в движение молекулы стальной балки, нужно подвергнуть ее гигантским механическим воздействиям. Однако достаточно слегка нагреть эту балку, даже просто подержать ее в руке, чтобы она заметно вытянулась. Наконец, никакая механическая сила не изменила бы ориентацию молекулы железа. Но нужно лишь приблизить к куску железа магнит, чтобы это сделать. Итак, я искал возбудитель, необходимый для освобождения вещества, для его уничтожения. Теплота и электричество разочаровали меня. Тогда я стал искать возбудитель среди звуков и различных источников света. Опустим описание длинной и нудной серии бесплодных попыток. Мне потребовалось не просто упорство. Наконец после многочисленных опытов, которые чуть не свели меня с ума, мне удалось найти то, что я искал. Однажды комбинацией очень слабого звука и игры света я смог освободить атомы хлопкового волоконца. Вы мне не поверите… Меня едва не убило! Путем полного согласования периода колебаний звука и света я нашел единственный и подлинный возбудитель. Какое сродство гранулы моего вещества и двух соединенных между собой феноменов — акустического и светового! Сквозь воздушное пространство осуществилось тесное соединение, и тогда произошло освобождение вещества, его уничтожение, что повлекло за собой мощный выброс энергии.

— Это все очень хорошо, мистер Жан Рено. Ваше открытие призвано перевернуть мир. А как оно было встречено у вас на родине?

— Сначала меня назвали шарлатаном. Тогда я представил доказательства, наделавшие, поверьте, много шума. После этого мне присудили «Фиолетовую ленту» как члену муниципального совета, окружному делегату. Представляете, я был увенчан академическими лаврами! Видите, мне до сих пор смешно.

— Как! Член Французской академии?! Какая честь! Это весьма значительное вознаграждение! А где же зеленая униформа, которая, я уверена, была бы вам очень к лицу, где шпага и роскошная шляпа, как у генерала, префекта или посла? Вы отказались от всего этого?!

В то время как Жан Рено улыбался, забавляясь простительным для иностранки недоумением, девушка продолжала:

— Еще один вопрос. Ваше взрывчатое вещество, будем так его называть, не опасно?

— Никоим образом, мисс Эллен. По нему можно бить молотом, дробить, бросить в огонь — с ним ничего не произойдет, иначе говоря, оно останется целым и невредимым. Чтобы его уничтожить, нужна лишь маленькая флейта и свет. Этого вполне достаточно. Ничего больше и ничего другого.

— Я бы очень хотела его увидеть, прикоснуться к нему.

— Сию минуту, с огромным удовольствием.

С этими словами Жан Рено открыл свою знаменитую сумку и достал из нее флакон с металлической пробкой. Флакон содержал частицы серого вещества в форме чечевицы, не более полумиллиметра в диаметре. Этот флакон, высотой около шести сантиметров, был почти полон. Открывая его, Жан Рено сказал:

— Здесь то, что одним ударом может уничтожить Мэнор. Стереть его в порошок.

— Ах, Боже мой! Мэнор? Эту гору из железобетона?

— Да, мисс Эллен. А вместе с ним и завод во Флэштауне.

Жан Рено высыпал несколько крупинок в руку девушки.

— Значит, при помощи этих гранул вы могли бы уничтожить броненосец или даже большую египетскую пирамиду? — спросила Маленькая Королева. — Вы понимаете, что это ужасно?

— Да, это ужасно.

— Скажите, а пользоваться вашим прибором мог бы любой?

— Да, но при условии, что он знает, как работает устройство, воспроизводящее звук и свет. Вот оно.

Молодой человек показал Маленькой Королеве небольшой аппарат, похожий на манометр, снабженный, как уже известно, рупором и зеркалом, способным вращаться на двух боковых стержнях.

— Скорость вращения этого зеркала огромна, — пояснил Жан Рено. — Важно отметить, что она была установлена с математической точностью. Поверхность зеркала имеет легкую вогнутость, определенную при помощи точных расчетов. Зеркало приводится в действие скрытой пружиной, а инструмент, воспроизводящий звук — язычком гобоя. Этот язычок дает ноту, которая не является чистым «ля», как вы сможете это сейчас обнаружить. Итак, передаваемые в эфире колебания, синхронные колебания язычка, и отблески вращающегося зеркала производят высвобождение энергии моего вещества.

Ошеломленные, а лучше сказать, заинтригованные донельзя, Мясной Король и Дикки молча слушали, предоставив мисс Эллен задавать вопросы. Она действительно тотчас же с любопытством спросила:

— Тогда вам необходим солнечный луч?

— Мне вполне хватает дневного света, мисс Эллен. Пусть даже на очень короткое время. Больше того! Мой прибор работает даже при свете звезд.

— Поразительно!

— Но мне не известно, какие лучи передаются при вращении зеркала.

— А если сильный шум перекроет звук, производимый язычком гобоя?

— Невозможно! Звук передается мгновенно, несмотря на грохот грозы или сражения.

— Вы ответили на все мои вопросы. И все же остался еще один. Он будет последним. Направляя на свой Greased Thunder в гранулах звук и свет, вы не рискуете освободить одновременно и те частицы вещества, что остались в вашем флаконе?

— Нет, мисс Эллен. Гранулы находятся в закрытом сосуде, и этого вполне достаточно, чтобы они оставались нетронутыми. Таковы вкратце принцип действия и применения моего гелиофонодинамического изобретения, получившего благодаря Дикки и вам звучное имя Greased Thunder.

Налитые кровью глаза Мясного Короля засверкали странным блеском, и он тоже наконец задал вопрос:

— Все это, мой дорогой, просто неслыханно. Ваш прибор относится к вещам, которые лежат за гранью человеческого понимания. Не хотите ли продать мне ваше изобретение?

— Нет! Но я собираюсь использовать его в ваших интересах.

— Назовите цену!

— Деньги для меня ничего не значат.

— Ах да! Знаю! Я вспомнил! Ну ладно, там видно будет… Сейчас я прошу вас устроить демонстрацию работы вашего прибора.

— Каким образом?

— Очень просто. Удар грома по толпе восставших, что уж слишком сильно орут. Как предупреждение.

— Хорошо. Но при условии, что не будет жертв.

— Смерть! Смерть! — вопила тем временем собравшаяся у стен Мэнора толпа, все сильнее воодушевляясь.

Мясной Король рассмеялся:

— Вот видите! Вы — гуманист, а мои парни не знают угрызений совести.

— Это доказывает, что у меня иной склад ума… что я достиг более высокого уровня мышления.

— Однако, не в обиду будет сказано, вы совершенно спокойно уничтожили воров, чьи жалкие останки мы недавно видели.

Жан Рено с достоинством ответил:

— Если бы я их не убил, они убили бы нас. Мы всего лишь оборонялись.

— Сейчас мы находимся точно в таком же положении.

— Я так не считаю. Вопящая внизу толпа абсолютно беспомощна. Нам нечего опасаться ее ярости. Мэнор прочен и неприступен, а армия безоружных нищих, не имеющая средств нападения, только обломает ногти и зубы о стены крепости.

— Иными словами, вы отказываетесь применить прибор в качестве предупреждения? Как пушечный выстрел для бунтарей и пиратов?

— Нет, почему же! Но только при одном условии: никого не убивать.

Жан подошел к окну и увидел, что толпа стала еще больше. Теперь она окружала Мэнор со всех сторон и как будто действительно боялась какой-нибудь чертовщины со стороны старика Шарка.

Неподалеку от северного угла башни между стеной и первыми рядами толпы образовалось расстояние около 300 м.

— Можно попробовать здесь, — сказал Жан Рено.

Он снова открыл сумку, достал из нее одну крупинку вещества, однако, решив, что она слишком велика, разделил ее перочинным ножом еще на четыре части, затем положил три части обратно во флакон, а четвертую, величиной с половину булавочной головки, бросил на свободное от толпы место. После этого молодой человек взял фотофонодинамический аппарат и произвел уже знакомую читателю операцию. Зеркало принялось вращаться, раздался звук флейты, и внезапно между Мэнором и восставшими вспыхнуло белое пламя. Почти сразу же прогремел страшный взрыв. На том месте, где это произошло, образовалась глубокая впадина. Несмотря на то, что толпа находилась довольно далеко, сотни, а может быть даже тысячи, восставших были сбиты с ног взрывной волной. Поднявшись, они в ужасе разбежались. Мэнор содрогнулся и зашатался, как при землетрясении. Из всех окон повылетали стекла. Пока мисс Эллен растерянно смотрела на беспорядочное бегство обезумевших от страха людей, Мясной Король, иронично усмехаясь, воскликнул:

— Молодец, мой дорогой! На наше предостережение им ответить нечем! Благодаря вашему прибору у нас теперь есть нейтральная зона, границу которой не осмелятся пересечь даже самые отчаянные бунтовщики. Поскольку враги снаружи дали нам небольшую передышку, можно заняться врагами, так сказать, внутренними.

ГЛАВА 5

Осада. — Осажденные. — Ответ на удар «грома». — Парламентеры. — На террасе. — Лицом к лицу с врагом. — Первое столкновение. — Жестокая правда. — Безнаказанные преступления. — Несчастное дитя. — Во имя искупления. — Страшное обвинение. — Последняя угроза.

— Пять дней, мисс Эллен! — воскликнул Дикки, пожимая руку девушке, выходившей из своей комнаты.

— Здравствуйте, мистер Дикки. Здравствуйте, мистер Джонни. Да, уже прошло пять дней с тех пор, как мы находимся в осаде. А где же мой дорогой папочка?

Жан Рено, в свою очередь пожимая руку Маленькой Королевы, ответил:

— Мясной Король, мисс Эллен упорно пытается восстановить связь. Правда, тщетно.

— Значит, полная блокада?

— Точно такая же, как в средние века, когда крепости осаждали стотысячные армии.

— Какая мука обладать самыми совершенными средствами связи и не иметь возможности ими воспользоваться! О, телефон… о, беспроволочный телеграф! О, сказочные аэростаты и головокружительные полеты на них!

— Сейчас это никому не нужный железный лом, мисс Эллен…

— Для меня, — решительно прервал друга репортер, — отсутствие новостей равносильно поджариванию на медленном огне. Мне кажется, что я сижу, скорчившись, в запаянной консервной банке. Пять дней без новостей! За свежую газету я отдал бы жизнь!

— А как же «Флэш ревю»?

— Задушена в колыбели… Проникнуть в типографию невозможно. Запрещено! Категорически!

— А, понимаю. Внутренние враги, как говорит мой отец.

— Невозможно точно узнать, где они прячутся. «Детектив» все время указывает на их присутствие. Это не дает покоя.

— А что делается внизу? Чем занимаются парни Мясного Короля?

На треножнике около окна была установлена подзорная труба с сильными линзами. Репортер посмотрел в объектив и ответил:

— Их число увеличивается. Кажется, будто Мэнор подвергся нападению стаи саранчи. Джонни, вы только что говорили о ста тысячах человек… Так вот! Их там еще больше. Чем они занимаются? Роют траншеи, воздвигают брустверы и даже настоящие крепостные стены, за которыми творится бог весть что! По недавно проложенным железнодорожным путям непрерывно снуют поезда, они привозят продукты, воду и какие-то механизмы.

— Неужели нам оказывают честь осадой?

— Да, это очевидно. Осада, судя по всему, продлится очень долго.

— Как осада Трои[114].

— Нет! Нас же четверо! — перебил их репортер по-французски.

— Дикки, вы еще более подчеркиваете ужас нашего положения каламбуром.

— Ах так! Скажите еще, что я вступил в сговор с врагом.

Все трое разразились смехом, но он тут же замер у них на губах. С восточной стороны, на расстоянии не более ста метров, внезапно возникло гигантское облако зеленоватого дыма. Затем из-под земли вырвалось зеленоватое пламя. Грянул сильнейший взрыв. Все затряслось, задрожало, зашаталось, и летевшие с неслыханной силой осколки тяжело упали у основания Мэнора. В этот момент в зал с озабоченным видом вошел Мясной Король. Его лицо было мертвенно-бледным. Увидев дочь и молодых людей, еще не пришедших в себя от изумления, он подошел к окну и тотчас заметил огромную яму, над которой вились зеленоватые клубы дыма.

— Мина! — сказал он глухим голосом. — Да, мина, напичканная взрывчатым веществом.

— Это ответ на мое предостережение! — всплеснул руками Жан Рено.

— Еще один Greased Thunder, — добавил репортер.

Маленькая Королева нахмурила бровки и прошептала:

— Наверное, они хотят показать нам, что могут заминировать Мэнор, чтобы потом диктовать свои условия.

— Клянусь Господом! Это мы еще посмотрим, — злобно проворчал Мясной Король.

Несмотря на ликующие возгласы и угрозы, доносившиеся снизу, он добавил:

— Мистер Жан Рено, вы обладаете потрясающим секретом разрушения. В ответ на их удар молнии дайте хороший разряд вашего грома. Они увидят, что мы сильнее! Вам стоит только шевельнуть пальцем. Ну же! Давайте! Вызовите бурю, которая раздавит этих проклятых бунтарей, как насекомых!

— Отец! Смотрите, отец! Аэростат! — воскликнула мисс Эллен, прерывая Мясного Короля. — Смотрите, он медленно поднимается. Его нос направлен в нашу сторону. Он приближается!

Действительно, из вражеского стана поднялся воздушный корабль средних размеров. Красивого жемчужно-серого цвета, превосходно оснащенный, он маневрировал с потрясающей точностью. В трехстах метрах он остановился, и в ту же минуту под ним развернулся большой белый флаг.

— Я же вам говорила! — воскликнула Маленькая Королева. — Белое знамя! Это парламентеры.

— Наглецы! — проворчал Мясной Король. — Думая, что мы здесь одни, они уже считают себя победителями! Пока мистер Жан Рено готовит для них сюрприз, я вышибу дух из этого разбойника. У меня наверху, слава Богу, еще есть пушки в хорошем состоянии. Сейчас мы посмеемся!

— Отец! Отец! Не делайте этого!

— Почему же, можно узнать?

— Во-первых, потому что парламентеры неприкосновенны. Во-вторых, потому что я хочу их увидеть. И в-третьих, потому что я прошу вас дать мне возможность общаться с ними без помех.

Не дожидаясь ответа отца, девушка выглянула из окна и принялась размахивать платком в знак согласия и мира. Мясной Король выругался, но протестовать не стал.

Очень медленно, принимая меры предосторожности, дирижабль вновь двинулся вперед. Вскоре он коснулся носом зубчатой стены Мэнора. Затем аэростат замедлил ход, повернулся боком и завис, слегка покачиваясь, прямо у того окна, где находились четверо осажденных. Люк во всю ширь открылся, и в проеме показалось восхитительное женское лицо. Сердце репортера вдруг так сильно забилось, что бедняга чуть не задохнулся. Дикки узнал докторшу. Дрожа от волнения, не находя слов, Дикки с почтительным уважением ей поклонился, сопроводив поклон взглядом, в который он вложил всю душу. Жан Рено поприветствовал девушку с признательностью друга, в то время как Мясной Король метнул на врага гневный взгляд налитых кровью глаз.

Докторша заговорила красивым мелодичным голосом, и Мясного Короля буквально перекосило, когда он узнал в нем Голос Восстания.

— Я — Долли Салливан, — сказал она, обращаясь главным образом к Маленькой Королеве. — Я здесь вдвоем с механиком. Мы без оружия. Даю вам честное слово.

— Чего вы хотите? — спросила девушка.

— Поговорить наедине с мисс Эллен Шарк. И немедленно.

— Я — Эллен Шарк и готова выслушать вас.

— Спасибо. Скажите, когда мы могли бы побеседовать?

— Как можно скорее.

— Тогда прямо сейчас.

— С удовольствием. Прошу вас подлететь к террасе. Там уединенно и безопасно. А я поднимусь на лифте.

— Хорошо! Еще раз благодарю вас и повторяю: этот разговор — в ваших интересах, равно как и в наших.

Затем докторша отдала короткий приказ, винты дирижабля начали вращаться, и воздушный корабль поднялся вверх. Мисс Эллен направилась к лифту.

Несколько минут спустя обе девушки стояли лицом к лицу на разбитой террасе. Аэростат остался в пятидесяти метрах от них. Они были совершенно одни и сначала долго смотрели друг на друга. Удивительно, но в их взглядах отсутствовали гнев и ненависть, напротив, в них было любопытство и даже симпатия.

Странное дело! Несмотря на абсолютное различие их типов внешности, между девушками было что-то общее.

Высокая, стройная, светловолосая, с голубыми глазами мисс Эллен обладала тонкими чертами, присущими большинству англосаксов. Маленькая, подвижная, темноволосая, с горящим взглядом черных глаз Долли отличалась мужественной бледностью креолов. Однако кроме явного различия существовало и какое-то реальное сходство, которое внимательный наблюдатель нашел бы в отдельных чертах лиц, в некоторых жестах и даже в некоторых интонациях двух прелестных созданий.

— Значит, вы — Маленькая Королева?

— А вы — мисс Долли, врач?

— Да!

— Благородная профессия, позволяющая больше, чем какая-либо другая, творить добро, помогать несчастным, исправлять, устранять несправедливости судьбы, перевязывать раны на теле и облегчать страдания души! Прекрасная миссия, мисс Долли.

— Апостольство[115], мисс Эллен! Вечное самопожертвование и бескорыстное служение людям. Но сейчас мне придется остановиться лишь на одной из перечисленных вами гуманных целей концепции врачевания.

— Какой же, можно узнать?

— Той, что касается исправления несправедливостей. Потому что именно она привела меня сюда.

— Объяснитесь!

— Вам не кажется, что этот принцип вынуждает иногда карать преступников, а ведь любой апостол осудил бы акт возмездия?

— Да, конечно, если эти поступки отличаются свирепой жестокостью, которую возвышенные слова прощения не уменьшили бы.

— Случается на свете и такое, что невозможно простить, мисс Эллен. Преступления бывают настолько отвратительны, а жестокость достигает такого предела, что нужно быть Богом, чтобы отпустить преступнику грехи и обо всем забыть.

— Однако, мисс Долли, вам не кажется, что для возвышенных душ слова прощения гораздо более важны и сладостны, чем месть?

— Да, может быть, если виновный признает свои действия преступными и молит о милосердии. А если, напротив, он бросает вызов? Если он оскорбляет? Если он не признается в преступлениях и, более того, постоянно совершает новые?

— Тогда его нужно уничтожить.

— В этом и состоит идея грядущего возмездия! Это, как видите, не только моя доктрина, но и ваша, и всех честных людей! Тогда, перед тем как говорить об уничтожении, позвольте мне рассказать вам одну трагическую историю.

— Я слушаю вас, мисс Долли, с огромным интересом и со всей почтительностью, к которой обязывают ваши большие достоинства…

— Я недостойна таких похвал, мисс Эллен.

— Это не похвалы, а выражение искреннего уважения, мисс Долли. Но соблаговолите, наконец, рассказать вашу историю. Я уверена, что вы бы не доверили мне ее, если бы на то не было оснований.

— Может быть! Впрочем, я буду краткой. Более двадцати одного года тому назад два бедных, честолюбивых, честных, упорных и трудолюбивых друга объединились, чтобы найти удачу. Их звали Фред и Том. Два простых парня. Оба были женаты на прекрасных женщинах. Том в то время уже был отцом двух девочек, одной было два года, другая еще лежала в колыбели. Эти два человека по-братски любили друг друга, делили все пополам: нужду, работу, надежду! Между ними давно существовал договор о крепкой дружбе, любви и преданности. Однажды, после отчаянной и беспощадной борьбы, страшных мучений, тяжелых болезней, безнадежного отчаяния и жестоких разочарований, они нашли невероятно, сказочно богатую золотую жилу. Она могла принести целое состояние, а лучше сказать, осуществление самых безумных и неосуществимых мечтаний. Друзья должны были разделить это сокровище, не так ли, мисс Эллен?

— Сомневаться в этом — значит оскорбить этих отважных людей.

— Да! Страшно оскорбить. Однако Фред, воспользовавшись сном компаньона, друга, брата, убил его, чтобы украсть принадлежавшую тому часть состояния.

— Какой ужас!

— К стыду человечества, есть такие существа. Естественно, вдова и сироты убитого были одним ударом ввергнуты в самую жестокую нужду. Вскоре вдова от горя умирает, а во время бури из колыбели исчезает младенец. Что стало с ребенком — до сих пор никто не знает. Вероятно, бедняжка погибла или стала нищенкой. Старшая дочь выжила и выросла благодаря людскому милосердию. Она познала все душевные и физические страдания маленьких обездоленных сирот. Девочке не довелось испытать добрые отцовские ласки, и она не получила ни одного из нежных материнских поцелуев, что так нужны ребенку. Она жила одна, в нищете, не находя никого, кому можно было бы излить любовь и нежность, переполнявшие ее маленькое сердце. Вы понимаете, о чем я говорю, мисс Эллен? Это было заслужено?

Не в состоянии вымолвить ни слова, Маленькая Королева тяжело вздохнула и не смогла сдержать слез. Между тем докторша невозмутимо продолжала:

— Девочка много работала, испробовала все ремесла маленьких нищих сирот. Затем она была ученицей на заводе, работницей, официанткой… и еще Бог знает кем. Чего только бедняжка не испытала, прежде чем достигла независимого положения. Ее мать, умирая, рассказала одному старому другу о преступлении и назвала имя преступника. Этот друг, сам слишком бедный, чтобы обеспечить сироту всем, в чем та нуждалась, помогал ей, насколько ему позволяли средства, и никогда не терял ее из виду. Это был человек действия, один из тех вожаков толпы, что не тратят много слов и становятся мучениками во имя идеи. Он много ездил по стране, а еще больше сидел в тюрьмах. Когда девочка выросла, друг раскрыл ей во время одной из коротких встреч ужасную правду. В чем поклялась себе эта девочка, как вы думаете, мисс Эллен?

— Вероятно, она поклялась отомстить за отца?

— А вы на ее месте дали бы такую клятву, мисс Эллен? Или вы поступили бы иначе?

— Да! — уверенно ответила девушка. — Я тоже стала бы мстить!

— Хорошо. Я продолжаю. Пока дочь Тома с трудом прокладывала себе дорогу в жизни, у Фреда, убийцы, все шло очень гладко. Обладая украденными миллионами, он удвоил, утроил, увеличил в сотню раз свое состояние и стал одним из королей великой американской спекуляции. Наделенный неутомимой энергией, он был ярым карьеристом, бездушным и бессердечным ростовщиком. Расчетливый и бесчестный, он сеял на своем пути к вершине руины, отчаяние и смерть. В бешеной погоне за долларом он познал опьянение утоленной жажды, удовлетворенных амбиций и неограниченное могущество. Ему завидовали, его боялись, им восхищались, перед ним заискивали, но более всего — ненавидели.

Любопытство. Маленькой Королевы все возрастало, так же как и ее волнение. Она побледнела, дыхание у нее участилось, на лбу выступили капельки пота. Девушка съежилась и глухо прошептала:

— Дальше, мисс Долли! Что было дальше? Говорите, прошу вас!

Мисс Долли с пламенным взглядом, не менее бледная, чем ее слушательница, сделала паузу и с ужасающим спокойствием прошептала:

— Спустя двадцать три года нищая, обездоленная сирота нашла всемогущих союзников. С ними она долго преследовала преступника, и наконец минута искупления пришла. Месть будет неумолимой и безжалостной, тем более что человек, сделавший много зла, опасен для общества.

— Да! — ответила Маленькая Королева еще более глухим голосом. — Но, может быть, жертва, будучи и истицей и судьей, не сможет быть беспристрастной…

— Виновный предстанет перед трибуналом, состоящим из множества судей, умных, честных и неподкупных. Они вынесут справедливый приговор.

— О, конечно… но почему вы мне все это рассказываете, мисс Долли? — спросила Маленькая Королева. Ее побелевшие губы с трудом выговаривали слова.

— Потому что дочь убитого человека, сирота, выросшая без матери, лишенная радости и счастья, — это я, Долли Салливан.

— Ах, Боже мой!

— А убийца, палач… Вы помните, мисс Эллен, таинственное послание, то самое, что вам бросили сверху, в букете орхидей во время знаменитого банкета?

— Довольно! Довольно!

— В этом послании говорилось:

«Мисс Эллен, на каждой вашей банкноте запеклись капли крови, на каждом долларе — слезы, на каждом украшении — грязное пятно, потому что позорное состояние, которым вы владеете, нажито на крови, слезах и грязи. Сегодня ради приумножения вашего проклятого богатства гибнут мужчины, женщины и дети. Но всему приходит конец, для вора и убийцы пришла минута возмездия! Око за око». И хотя не следует обвинять отца перед его ребенком, мисс Эллен Шарк, но я все равно скажу: вор и убийца — ваш отец.

— Вы лжете! — воскликнула Эллен. Страшное и категоричное обвинение вернуло ей силы.

— Я никогда не лгу! Вот доказательства, написанные рукой моего умирающего отца. Он подписал эти разоблачительные строки своей кровью.

— Я не хочу… я не могу в это поверить.

— Как хотите! Вы отрицаете и пытаетесь оспорить очевидное. Но расплата близка, и она свершится! Речь идет не только о моем убитом и ограбленном отце. Речь идет о сотнях и тысячах жертв неутомимого, ненасытного палача. Они взывают к мести голосами вдов и сирот.

— Чего вы хотите?

— Мы требуем, чтобы виновный предстал перед судом.

— Я даже не хочу говорить об этом! Что бы ни случилось, мы будем защищаться.

— Не стройте иллюзий! Вас всего четверо, и вы окружены.

— Мы будем сопротивляться до последней капли крови!

— Почти все ваши средства атаки и защиты уничтожены! Завод — в наших руках, несмотря на электрическую бурю, которая привела к огромному числу жертв. Ваши приборы не работают, а аэростаты выведены из строя. Ваш удар грома только воробьев распугал. Вы видели, как мы на него ответили. Сейчас ведется подкоп галерей и прокладка подземных железнодорожных линий. Мы поместим туда тысячи фунтов взрывчатки. Вскоре Мэнор будет полностью заминирован и провалится в преисподнюю. Вы уже получили доказательства…

— Да! То была генеральная репетиция… Теперь я жду премьеры…

— Не пытайтесь надеяться на чудо. Сдавайтесь!

— Никогда!

— Тогда в новых страшных разрушениях вините только себя.

— Себя? Может быть… Но в первую очередь вас!

— Я мщу за моего отца!

— А я защищаю моего! Прощайте!

— Прощайте! Мы больше не увидимся.

Мисс Долли круто повернулась и быстрыми шагами пошла к аэростату, в то же самое время мисс Эллен с высоко поднятой головой решительно направилась к кабине лифта.

ГЛАВА 6

Исчезновение Мясного Короля. — Эффект, несоизмеримый с действием. — Никакой капитуляции! — Мины и бомбардировка. — Мясной Король за работой. — Первый ответ. — В кабине лифта. — Сокровище Мясного Короля. — Пушечный выстрел стоимостью в 125 тысяч франков. — Второй ответ.

Очень бледная, с твердостью во взгляде и решительной складкой между бровей, мисс Эллен возвратилась в зал. К удивлению девушки, Мясного Короля там не оказалось. Его отсутствие вызвало у девушки и беспокойство и облегчение. После ужасного обвинения, брошенного Долли Салливан, Маленькая Королева боялась вновь встретиться с отцом, не успев определить свое отношение к нему. Теперь же, не увидев Мясного Короля, она опасалась безумного шага с его стороны.

— Отец! Господа, где мой отец? — воскликнула девушка дрожащим от волнения голосом.

— После того как вы ушли, мисс Эллен, Мясной Король тоже вышел, — ответил Жан Рено. — Мы не знаем, где он.

— Странно!

— Впрочем, он вряд ли задержится, — сказал в свою очередь репортер, тщетно пытаясь ее успокоить.

Между тем Жан Рено, напуганный бледностью девушки, осторожно осведомился:

— Обстановка ухудшилась?

— Я расцениваю ее как безнадежную, — ответила Маленькая Королева прерывающимся голосом.

— Несмотря на встречу с мисс Долли Салливан?

— Особенно после этой встречи. Теперь о возможности мирного соглашения не может идти речи. Отныне между нами лежит бездонная пропасть! Над нами нависла смертельная опасность, и с каждой минутой она все ближе!

— Значит, это все-таки революция!

— Да! Революция с ее грубым, жестоким гневом, слепой ненавистью, кровавыми безумствами и, что главное, с непреодолимой силой народных масс. Ловко разжигаемые в течение многих лет злопамятность и ярость достигли предела. На этот раз они прорвались, подобно стремительному потоку, и их уже невозможно остановить. Видите, какая катастрофа! Сами вожаки, если бы и захотели, были бы бессильны!

— Такова действительно жестокая правда, — ответил задумчиво Дикки. — Профессиональные агитаторы, профсоюзные активисты, отдельные моралисты и — увы! — газеты раскалили головы несчастных добела. В конце концов, массы вышли из подчинения, и вожаки, как вы уже сказали, не могут совладать с бедствием, которое они сами так неосторожно спровоцировали.

— Тогда я не боюсь утверждать, что мисс Долли Салливан и Хэл Букер, несмотря на те неоценимые услуги, что они вам оказали, господа, являются основными зачинщиками восстания и виновниками всего произошедшего!

— Что вы говорите, мисс Эллен?! — воскликнул с жаром Дикки.

— По одной, абсолютно личной причине, из-за удовлетворения одного, законного с их точки зрения, требования, из-за цели, которую они считают священной, эти люди выступили от имени всего народа, не побоявшись принести в жертву миллионы жизней! Разве они имели право втягивать ради личных интересов всю рабочую братию в войну, не спрашивая себя даже, не будут ли эти несчастные ее первыми жертвами? Вам не кажется, что этот массовый подъем, эта лавина людей несоизмерима с серьезным уроном, причиненным одной семье? Пусть даже с преступлением, совершенным против этой семьи?

Услыхав эти слова, друзья озадаченно посмотрели на Маленькую Королеву. Страшные обвинения, выдвинутые когда-то намеками против Мясного Короля, начали приобретать в их головах более ясные очертания.

— Да, мисс Эллен, я разделяю вашу точку зрения, — серьезно сказал Жан Рено. — Мне не следует искать причину ярой ненависти, что призвала ваших рабочих к мести. Но я считаю, что последствия этой мести несоотносимы с самой причиной, поскольку жертв и разрушений слишком много.

— А вы что думаете, мистер Дикки?

— Я готов с болью в сердце повторить, что вожаков увлекло туда, куда они вовсе не хотели идти. Они, быть может, в глубине души и раскаиваются в содеянном, но никогда этого не призна́ют, да и обратной дороги у них нет.

— Вы правы. Ваш вывод совпадает с моим. Вот почему, чтобы отомстить за мисс Долли Салливан, эти одержимые хотят взять современную Бастилию в виде крепости Мэнор и убить ее защитников.

Наступила глубокая тишина, едва нарушаемая воплями разъяренной толпы, что снова и снова обрушивалась подобно гигантской волне на железобетонные стены Мэнора и тут же разбивалась о них.

Друзья молча воскресили в памяти страшное лицо Мясного Короля — бездушного спекулянта и безжалостного карьериста, презирающего людей. Этот циничный, неспособный на великодушие, сострадание или жалость человек выражал свою мораль словами: «На производстве — как на войне: всегда есть жертвы», с возмутительной бесстрастностью завоевателя заставляя гибнуть смиренных солдат современной индустрии. Обладая фантастической властью, он был горд, груб, суров и вместе с тем велик и удивителен.

«Это неизбежно должно было случиться, — подумали Дикки и Жан Рено. — Неприступный Мэнор символизирует жестокий режим правления Мясного Короля, его непоколебимую власть и скандальное богатство. Он возвышается словно дерзкий вызов всеобщему горю и отчаянию. Цитадель ненавидят так же, как и самого Мясного Короля. Потому что они похожи и дополняют друг друга. Однажды вся ненависть, вызванная жестокой борьбой за жизнь, наконец вспыхнула. Для того чтобы вызвать этот взрыв, было достаточно лишь искорки, от которой мгновенно взлетел на воздух весь пороховой склад».

Как бы дополняя их общую мысль, Жан Рено добавил:

— Впрочем, все было прекрасно подготовлено, организовано и реализовано.

— Мы ввязались в безумную и необычную войну, и теперь нам остается лишь погибнуть, — сказал Дикки. — God Lord! Какая потрясающая информация! Но, к сожалению, она безнадежно потеряна.

— Однако, господа, — прервала их с достоинством девушка, — может, вам лучше сдаться и тем самым спасти свои жизни?

Жан Рено гордо выпрямился и с жаром воскликнул:

— Вы говорите серьезно, мисс Эллен? Это было бы бесчестьем для нас! Нашим позором! Да я бы не пережил…

— Мы сгорели бы потом со стыда, — прервал его Дикки. — Да нас бы это и не спасло! Знаю я этих «старых товарищей» Мясного Короля. Не они ли хотели меня повесить на семафоре? Мы будемзащищаться! У нас, как и у них, нет выбора!

Словно подчеркивая слова репортера, внезапно прогремел ужасающей силы взрыв. За ним последовала целая серия беспорядочных взрывов, сотрясших Мэнор до основания. Густое тяжелое облако зеленоватого дыма нависло над террасой и окутало верхние этажи. Снова началась воздушная бомбардировка. Внезапно оглушительный взрыв раздался где-то внизу. Затем послышался второй, третий… Такое же зеленоватое облако окутало основание крепости и истошно вопившую толпу. Мэнор заминирован! Подобно насекомым, грызущим гору, вооруженные долотами и буравами люди набросились на стену и принялись ее долбить, отбивая крошечные кусочки. Одновременно мощные толчки изнутри заставили осажденных вздрогнуть. Казалось, что удары молота по наковальне заставляют дребезжать металлические и стеклянные перегородки.

— Видите, господа, — бесстрастно сказала Маленькая Королева, — нас атакуют с трех сторон.

— Но как выбить врага изнутри? — спросил Жан Рено.

— Не рискуя попасть в моего отца…

Ее слова прервал звонок, и спокойный голос Мясного Короля произнес:

— Алло! Это вы, Эллен?

— Да, отец!

— Все в порядке! Я восстановил цепь защиты. Прибор работает. Что делать дальше? Подождите минутку. Я нахожусь в южной части. Здесь огромная трещина в стене, но ничего страшного. Главное — отбросить мятежников. Проконсультируйтесь у «детектива» насчет злоумышленников внутри Мэнора.

— Стрелка указывает на присутствие врага в северной части.

— All right! Нажмите на клавишу номер два в третьем ряду.

— Что произойдет?

— Вам будет больше нечего опасаться.

Дрожание кованого железа под стремительно наносимыми ударами усиливалось. Опасность нарастала. В эту минуту вновь раздался голос Мясного Короля. На этот раз он был более настойчивым, почти раздраженным:

— Алло! Дочка, чего вы ждете? Go! Go ahead!

Девушка подошла к клавиатуре из слоновой кости. Но ее рука задрожала, тело одеревенело, и она пролепетала:

— Я не могу! О нет! Я не могу убить!

— Будет слишком поздно! — проворчал Мясной Король. — Мистер Жан Рено, помогите ей!

Молодой человек побледнел и одним прыжком подскочил к клавиатуре. Он посмотрел на обессиленную Маленькую Королеву, нажал до упора на клавишу и воскликнул:

— Это необходимо!

В ту же минуту грохот металла разорвал внезапно воцарившуюся мучительную тишину.

— Браво! — раздался голос, вновь ставший насмешливым. — Old chums[116] канули в вечность. А вы, my lad, оказывается, замечательный парень! Может, все-таки пальнете своим Greased Thunder по воздуху?

— Невозможно доставить туда гранулы вещества, но я найду какой-нибудь выход.

— Хорошо! А пока ответьте на воздушную бомбардировку ударом пушки.

— Пушки?

— Зайдите в шахту лифта под номером семь. Под платформой находится стальной контейнер. Заставьте платформу лифта отойти вбок. В контейнере заключена очень мощная пушка. Она стоит вертикально. Очень простой механизм позволяет легко наводить ее на цель во всех направлениях. Вперед! Выполняйте свой долг! А вы, дочка, наберитесь мужества! Что касается меня, то я буду работать во имя нашего спасения.

Мистер Шарк был матерым волком, прожившим тяжелую жизнь, полную мучительной и трагической борьбы. Если бы Мэнор защищали хотя бы пятьдесят человек, восставшие никогда не смогли бы его одолеть.

— Идите, господа! — скомандовала Маленькая Королева.

С этими словами она открыла дверь в огромную комнату, служившую одновременно салоном и библиотекой. В глубине находилась другая дверь, а за ней — спальня, смежная с туалетной комнатой. Это были личные покои Мясного Короля. Затем все трое попали в просторную бронированную ротонду[117], оснащенную по окружности гигантскими металлическими панелями.

— Честное слово, — воскликнул Дикки, — чувствуешь себя на броненосце. A! God James! Сколько золота!

— Это, собственно, и есть сокровища моего отца, — равнодушно уронила Маленькая Королева. — Меня вид золота давно уже не веселит…

Действительно, комната была заполнена грудами золотых монет. Из драгоценных россыпей торчали медные лопаты. В полу были проделаны два круглых отверстия в форме люков.

— Здесь деньги сгребают лопатами и бросают в люки, через которые по наклонным плоскостям они падают в кассу, где затем распределяются по назначению, — пояснила девушка. — Но сейчас это не имеет никакого значения.

Вдруг друзья услышали щелчок, и, как по волшебству, одна из металлических панелей отошла в сторону. Сильная струя воздуха хлестнула им в лицо, а шум просто-таки оглушил. Бомбардировка с воздуха усиливалась, снаряды сыпались градом. Над их головами появилось нечто вроде гигантской дымовой трубы. Через нее был виден кусочек голубого неба.

— Лифт номер семь! — указала рукой на цифру на стене мисс Эллен.

— С контейнером, о котором шла речь, — сказал Жан Рено. — Здесь две ручки! Тащите, Дикки, платформу на себя, я буду подталкивать сзади.

В ту же минуту платформа лифта заскользила с едва заметным шорохом, и появилась короткая, широкая и приземистая пушка. Она напоминала по форме старинные орудия. Справа и слева находились ящики, содержавшие снаряды и баллоны со сжатым газом. Между тем лифт, приведенный в действие Маленькой Королевой, мало-помалу поднимался.

— Пушка готова к бою, мисс Эллен, — шутливо откозырял Жан Рено.

— Но где цель? Куда и в кого стрелять? — воскликнул Дикки.

— Посмотрите вверх, и вы сразу поймете, — ответила девушка.

К Мэнору приближался, с каждой секундой увеличиваясь, гигантский аэростат. Еще немного, и он, казалось, упадет прямо на террасу крепости.

— Давайте! Давайте же! — заорал репортер.

Жан Рено нагнулся и быстрым движением открыл клапан, который закрывал баллон. Крак! Послышался треск и свист снаряда. Однако аэростат продолжал снижаться.

— В нем дыра, и больше ничего, — сказал Жан Рено с досадой. — Можно подумать, что мы палим по киту сухим горохом.

— Идея! Быстрее! Я не хочу вам давать указания, мисс Эллен, но не могли бы вы спустить лифт?

Платформа лифта вновь коснулась пола ротонды, где были свалены в кучу золотые монеты. Дикки схватил лопату и зачерпнул огромную порцию старинных монет достоинством в 20 долларов. Затем репортер быстро заполнил деньгами жерло пушки.

— Молодец! — воскликнул Жан Рено. — Получится шрапнель!

— Выстрел из пушки будет стоить Мясному Королю сто двадцать пять тысяч франков. Но моя идея ему бы понравилась.

В это время гигантская махина крейсера, казалось, закрыла шахту лифта. Он находился уже не далее чем в ста метрах от террасы.

— Fire![118] Джонни… Fire!

Послышались ликующие крики людей, готовых высадиться на уцелевшую террасу. Их было более пятидесяти, вероятно, выбранных среди самых смелых и решительных. Услышав вопль друга, Жан Рено выполнил смертоносный маневр. С дерзостью, достойной любого янки, он до отказа открыл баллон со сжатым газом, рискуя, впрочем, взорвать всех и вся. Треск, вызванный расширением объема газа, усилился в десять раз. Но вместо знакомого свиста снаряда послышался скрежет изуродованного и выброшенного с небывалой силой металла. Выброс воздуха при этом был настолько силен, что троих новоявленных артиллеристов едва не сбило с ног.

Но то, что произошло в это время в воздухе, не поддается описанию!

— Клянусь Господом, это нужно видеть! — воскликнул, ликуя, репортер. — Go up!.. If you please[119], мисс Эллен!.. Go up!

Лифт мгновенно поднялся на террасу, заполненную обломками. Жан Рено в полном восторге, несмотря на свои протесты филантропа, не мог не зааплодировать.

— Клянусь Святой Барбарой, покровительницей канониров у меня на родине, вы совершили что-то страшное, мой друг.

— Страшное, но необходимое.

— Бедняги, — вздохнула Маленькая Королева, отводя глаза.

Посланный наугад, без прицела, дьявольский выстрел шрапнелью пришелся в самый центр дирижабля. Град из металлических кружочков, брошенных со страшной силой, подействовал как заряд свинцовой охотничьей картечи. В ту минуту, когда необычные снаряды попали в дирижабль, их разброс составлял 5 метров. Резкий удар двадцатидолларовых монет буквально разворотил корабль. Теперь от Короля Воздуха остались лишь жалкие лохмотья. Его изуродованная оболочка превратилась в обрывки, откуда стали тотчас же вытекать потоки газа. Из разбитой кабины падали приборы, оружие и человеческие тела. Толпа ликовавших у стен Мэнора людей замолкла, внезапно охваченная ужасом. Выпучив от страха глаза и сжав беспомощно кулаки, они следили за катастрофой. Страшное безмолвие нарушилось отчаянными криками. Их издавали несчастные жертвы. Они доносились из жалкой развалины, что летела вниз. Остатки дирижабля несколько раз перевернулись в воздухе, едва не упали на террасу, но скользнули вдоль стены и тяжело рухнули на землю.

— Бог знает, что я только не делала, чтобы избежать этого кошмара, — прошептала мисс Эллен, вытирая слезы. — Пусть Господь нас простит!

Друзья вышли на террасу.

— Катастрофа! — воскликнул репортер. — Какой кошмар! Смотрите, Джонни, каковы последствия ужасной воздушной бомбардировки!

— Сейчас они перестали нас бомбить… Вероятно, это делалось только для того, чтобы прикрыть высадку.

— Я тоже так думаю!

— Они решили, что мы безоружны. Это жестокий, но поучительный урок для них. Мы получили несколько часов передышки.

— К несчастью, наступает ночь, а у нас есть все основания опасаться темноты.

— Я тоже так думаю, мой дорогой Дикки, и хочу добавить: берегись ночного нападения!

ГЛАВА 7

Консервы из Флэштауна. — Мясной Король снова действует. — Расчистка. — Жана Рено мучают угрызения совести. — Нежное пожатие руки. — Последние выстрелы пушки. — Точное попадание. — Убитые. — Сильное беспокойство. — Решение Жана Рено. — Исчезновение фотофонодинамика. — Замурованные.

Ночь наступила быстро, окутав мглой страшную картину. Что ждало этой трагической ночью троих осажденных, затерявшихся среди руин гигантской крепости, которая медленно, но неумолимо продолжала разрушаться: Впрочем, люди не чувствовали усталости или слабости. Решительные и бесстрашные, они готовились к новой яростной схватке.

Решив перекусить, Дикки открыл консервные банки с красивыми этикетками, рекламировавшими первоклассный продукт, изготовленный во Флэштауне. Все трое с большим аппетитом принялись поглощать съестные припасы Мясного Короля.

— Восхитительно! — воскликнул оптимистически настроенный репортер. — Неужели из-за этих консервов и произошло первое восстание? Невероятно! Никогда не ел ничего вкуснее! Что же в них пришлось не по нраву жителям Флэштауна?

— Это наши собственные запасы, — сказала с меланхоличной улыбкой Маленькая Королева. — Как вы понимаете, они самого высокого качества. Специальный заказ…

— Yes! Лучшие марки для стола их величеств.

— Свергнутых величеств! Мой бедный отец лишился даже скромной чашки молока, которая была ему просто необходима…

— Между нами говоря, мисс Эллен, не стоит жалеть вашего отца, если в его распоряжении в любых количествах эта амброзия в банке. Но хватит болтать! Шум снова усилился. Судя по всему, old chums хотят подкинуть нам работенку.

— Господа, или я очень ошибаюсь, или нам придется выдержать массированную атаку.

— Что же, мисс Эллен, будем защищаться! — воскликнул Жан Рено.

— Сейчас больше, чем когда-либо, я собираюсь защищаться. Для этого нужно разделить наши силы.

— Мы составим три армейские группировки.

— Тогда я остаюсь здесь, чтобы держать связь с отцом, нашим главнокомандующим.

— Хорошо! А что делать мне? — спросил репортер.

— Вы отправитесь на террасу и будете дежурить около пушки.

— И стрелять по воздушному флоту.

— Решено!

— Что касается вас, мистер Жан Рено, то вы останетесь в бронированной ротонде, чтобы поддерживать артиллерию.

— Замечательно! Но там темно, как в чулане.

— По мере необходимости будете светить себе электрическим фонарем. Постарайтесь как можно реже его зажигать.

— Правильно! Я думаю, этого будет достаточно, чтобы маневрировать, не привлекая внимания и не указывая на наше присутствие.

— Кроме того, я рассчитываю на отца! Вероятно, он собирается применить неизвестные мне таинственные приборы.

По удивительному совпадению зазвонил звонок.

— Алло! Это вы, моя девочка?

— Да, отец. Как вы?

— Неплохо. Знаете, борьба — это моя жизнь! Вы отлично обезвредили крейсер… Молодцы! Но время поджимает. Ах, если бы меня не предали инженеры! Тогда бы мы точно одержали победу!

— Как? И они тоже?

— Они сломали электродинамические аппараты, устройство которых известно только им одним. Но они уже заплатили за свое вероломство. Притворившись, что ведут бой со своего поста, инженеры объединились со злоумышленниками, что находятся внутри крепости. Впрочем, они просчитались. Я только что нашел их трупы в коридоре, ведущем во внутренние помещения. Теперь нужно действовать. Мистер Жан Рено!

— Я к вашим услугам, мистер Шарк!

— Вы сказали, что ваш прибор функционирует даже при свете звезд.

— Да. Этого света достаточно, чтобы привести его в действие.

— Отлично! Используя Greased Thunder, очистите подступы к Мэнору. Давайте! На крупные беды — решительные меры. Теперь наша жизнь в ваших руках.

Молодой человек побледнел, его голос задрожал, и, глядя на Маленькую Королеву, он пролепетал:

— Но ведь один удар Greased Thunder убьет тысячи людей… Они будут уничтожены мной… Горы трупов… Моя душа восстает даже при одной мысли об этом.

— Алло! Чего вы ждете? — недовольно спросил Мясной Король.

— Мисс Эллен! Одно слово… Я вас умоляю! Вы можете это сделать?

Девушка твердо ответила:

— Нет!

— А вы, Дикки?

— Да! Вас никогда не привязывали за шею железной цепью. Вы не были среди одержимых яростью людей. Точно таких же, как и те, что стоят под стенами Мэнора, можете мне поверить. Они не грозили разорвать вас на части. Вы не испытали предсмертные муки в предчувствии страшной смерти, уготованной мне этими бандитами. С того дня в моем сердце появились презрение и ненависть к этой гнусной, подлой и жестокой толпе, к этому скоплению озверевших людей, жаждущих пыток, крови и смерти. By Jove! Были минуты, когда я чувствовал в себе душу римского императора… или янки.

— Вы, Дикки! Неужели это говорите вы? Человек благородный и великодушный!

Репортер резко оборвал его:

— Неужели вы настолько слепы, чтобы не видеть, что нас ждет смерть и дикие пытки перед казнью. Крики этих варваров напоминают вой людоедов при дележке добычи. Только по ним можно судить о том, что с нами будет. Непоследовательный филантроп, не вы ли их обстреляли только что? Вспомните долларовую шрапнель.

— Дикки! Неужели вы смогли бы направить на них молнию, чтобы разом всех уничтожить?

В ту же минуту раздался голос Мясного Короля:

— Да замолчите же вы, мокрые курицы! Вы кудахчете вместо того, чтобы действовать. Вы не мужчины! Я сам сделаю все, что требуется! Черт меня побери, если я не спасу вас, несмотря ни на что!

— По местам, господа! — скомандовала Маленькая Королева. — Выполним свой долг!

Она крепко пожала каждому из молодых людей руку, и вдруг Жану Рено показалось, что ее пожатие было более нежным и продолжительным, чем того требовали приличия. Теряя голову, еще не смея поверить в свое счастье, молодой человек с восхищением посмотрел на девушку. Ему не хотелось отпускать руку мисс Эллен, а она, впрочем, и не собиралась ее отдернуть. Девушка не сводила с него глаз, и в ее взгляде появилось какое-то новое выражение. Что-то бесконечно нежное и мягкое таилось в этом взгляде. Немую ласку, глубокую привязанность и сожаление излучали глаза Эллен, в которых отражалась ее душа. Будучи человеком мужественным, но в то же время робким, Жан Рено никогда бы не осмелился признаться мисс Эллен в любви, той любви, что переполняла его сердце и побуждала к действию. Осознание общей опасности и неограниченная преданность Жана Рено мало-помалу установили между ним и девушкой глубокую душевную близость. Маленькая Королева сумела прочесть, как в открытой книге, все, что таилось в отважном, честном, преданном и добром сердце молодого человека. Впрочем, она не была бы женщиной, если бы давно не догадалась о секрете своего бескорыстного и внимательного друга. Дрожа и волнуясь, с бешено бьющимся сердцем, он наклонился к руке мисс Эллен, коснулся ее губами и отправился навстречу смертельной опасности.

Слыша, как стучат каблучки девушки по железному полу, опьяненный мимолетным, но огромным счастьем, он тихо сказал себе:

— Боже мой! Слава тебе, Господи! Она меня любит! Я хочу жить… Жить, чтобы спасти ее.

Между тем атака началась. Враг, в распоряжении которого было большое количество взрывчатки, разбрасывал ее с неслыханной щедростью. Кроме того, противник имел преимущество в численности, и огромное преимущество.

И вот, благодаря прочности и высоте Мэнора, произошло событие действительно ошеломляющее — четыре человека пытались остановить огромную армию. По темному, усеянному звездами небосводу быстро двигались яркие огни. Перекрещиваясь, они чертили в небе гигантские огненные знаки. Это был воздушный флот! Дикки направлял наугад пневматическую пушку и безостановочно стрелял. Впрочем, наверняка безрезультатно. Он тщетно набивал орудие золотыми двадцатками. Цель находилась слишком высоко, чтобы шрапнель давала эффект. Спотыкаясь о горы разбросанных по полу монет, к Дикки присоединился Жан Рено. Лихорадочно маневрируя орудием, репортер воскликнул:

— Эй, филантроп, вы собираетесь, наконец, избавить нас от этих мерзавцев!

Будто очнувшись ото сна, Жан Рено вздрогнул и глухим голосом ответил:

— Купить счастье по такой цене!

— Ну же, Джонни! Чего вы ждете? Петлю себе на шею… мне?.. Мисс Эллен?

— Нужно решиться, Дикки! Действительно! Нужно! Да, вы правы, я подчиняюсь.

— God Lord! Пока еще не слишком поздно! Смотрите, огни приближаются… Снаряды падают градом! By James! Какой адский грохот! Моя бедная пушка не выдерживает! Господи! Что там еще? Неужели мы слишком долго ждали? Ложись! Ложись!

Один из снарядов, которые решетили террасу, пройдя через вертикальную шахту лифта, попал прямо в пушку. Это было то, что артиллеристы называют точным попаданием. Снаряд тотчас взорвался. Взметнулось зеленоватое пламя, и во все стороны так и брызнули осколки. Друзья инстинктивно бросились на пол, но было уже поздно. Взрывная волна разбросала их в разные стороны, и они остались лежать без движения в полной темноте.

В это время снаружи радостные крики извещали о легкой победе. Теперь враг мог высадить десант. После того как терраса была беспрепятственно захвачена, началась агония крепости. Прошло десять минут, а друзья все еще не подавали признаков жизни. Погибли они или всего лишь потеряли сознание? Неизвестно! Прошло еще пять минут. Мисс Эллен от волнения не могла найти себе места. Ее тревога с каждой минутой нарастала. Приняв решение в конце концов выяснить, что происходит, девушка поднялась и открыла дверь. В ту же секунду у нее вырвался страшный крик. Взору Эллен предстала страшная картина: около полуоткрытой двери, залитые электрическим светом, неподвижно лежали, вытянувшись, тела ее дорогих друзей. При виде этого зрелища девушке показалось, что мир вокруг нее рушится. Она упала на колени, приподняла голову Жана Рено и зарыдала:

— Жан! О Жан! Мой дорогой друг! Я этого не переживу!

Между тем репортер очнулся. Он быстро открыл глаза и попытался приподняться на локте, снова упал, оперся об пол и в конце концов сел на корточки. Растерянный, с трудом вспоминая, что произошло, он увидел лежавшего на полу бледного и неподвижного Джонни, а рядом склонившуюся над ним горько плакавшую Эллен. Собравшись с силами, Дикки поднялся, наконец, на ноги и прошептал:

— Мисс Эллен, мужайтесь! Таких парней, как мы, не убивают…

— Дикки, мой добрый Дикки! Смотрите, он не дышит!

— Надейтесь! Видите, я же очнулся!

Человек энергичный и находчивый, он наклонился над другом, быстро разорвал тесный воротничок рубашки, расстегнул жилет и наткнулся на большой металлический осколок. Туго набитый бумажник помешал ему пройти дальше.

— Ах вот в чем дело! — сказал Дикки, облегченно вздохнув. — Солидный осколок снаряда угодил бы прямо в область сердца. Смотрите, как пострадал бумажник. Еще немного, и бедный Джонни был бы убит. Но какой страшный удар!

Позабыв о себе, внимательный и преданный Дикки ощупал грудь друга и добавил:

— Мисс Эллен! Не могли бы вы брызнуть ему в лицо водой? Осторожно придерживайте его…

Раненый еле заметно вздрогнул и понемногу стал открывать глаза.

— Смотрите, дорогая мисс Эллен! Смотрите!

— Он жив! Слава Богу! — воскликнула девушка, переходя внезапно от самого жестокого отчаяния к самой бурной радости.

Восторженно улыбаясь, Жан Рено прошептал, с трудом выговаривая побелевшими губами, дорогое его сердцу имя:

— Эллен! О милая Эллен… Я не надеялся вас вновь увидеть.

Сверху, а потом и снизу через открытые окна донеслись возгласы толпы и звуки взрывов, заглушившие слова Жана Рено. Молодой человек безуспешно попытался подняться.

— Я помню снаряд, затем удар, — сказал он уже окрепшим голосом. — Лифт с распахнутой кабиной… Большие панели подняты… Враги проникли сюда!

— Ах! Боже мой! Я и забыл об этом! — вскричал репортер.

— Мы думали только о вас! — лепетала Маленькая Королева, не сводя прекрасных глаз с Жана Рено.

— Нужно их найти, опустить панели, спустить вниз лифт, если, конечно, у нас еще есть время. Кроме того, мне хотелось бы знать, каким образом, потеряв сознание около пушки, мы оказались здесь.

— Да, это действительно странно! Кому-то понадобилось нас сюда притащить, — ошеломленно заключил Дикки.

Между тем Жан Рено несмотря на слабость, отлично все помнил и продолжал:

— Теперь, что бы там ни было, больше никаких колебаний! Я хочу послушаться Мясного Короля, одним ударом подавить революцию и вырвать вас отсюда! Я устрою катастрофу, потому что хочу, чтобы вы остались в живых.

Пока он говорил, ему удалось наконец подняться. По привычке Жан Рено машинально поднес руку к сумке, и тотчас с его губ сорвался крик отчаяния. Бесценная сумка, с которой он никогда не расставался и где хранилось последнее средство осажденных, исчезла!

— Проклятие! Теперь мы безоружны, беспомощны и находимся во власти кровожадных зверей. Я опоздал!

— Но, дорогой Джонни, ваша сумка должна была пропасть в тот момент, когда мы лежали без сознания, — заметил репортер. — Значит, вероятно, она осталась там, в бронированной ротонде. Я в этом уверен. Через минуту я ее принесу.

— Я с вами!

— В таком состоянии?

— Если очень хочется, но нельзя — то можно… Я пойду. Вы не против, мисс Эллен?

— Я тоже пойду с вами! — твердо сказала девушка. — Впрочем, мы не должны больше расставаться, что бы ни случилось!

Через дверь, оставшуюся полуоткрытой, Дикки первым проник в очень широкий коридор. Его длина составляла примерно двадцать пять метров. Обычно коридор освещался электрическим светом, но сейчас почему-то оба светильника, один из которых располагался в центре, а другой — на выходе, были потушены. Тем не менее Дикки, не колеблясь, двинулся в темноту, сгущавшуюся по мере удаления от двери. Репортер сделал десять шагов с вытянутыми вперед руками и вдруг столкнулся с преградой, полностью закрывавшей проход.

— Стойте! Стойте! — закричал Дикки, ощупывая преграду. — Что за идиотизм! Полный идиотизм! Нам мешает пройти какая-то чертовщина! Ни одной щели! Гладкая стена! Монолит! Дальше дороги нет!

— Но кто и как сумел перекрыть коридор? Фантастика!

Дикки стукнул кулаком и ногой по гладкой, как металлическая панель, стене — никакого эффекта. Раздался глухой звук, без какого-либо резонанса.

— Невозможно пройти, — сказал ошеломленно репортер. — Даже мина или пушка не могли бы пробить здесь брешь.

— Как вы только что сказали, мой друг, это идиотизм! Однако мы столкнулись с необъяснимым фактом. Итак, я больше никогда не найду свой аппарат. Нас может спасти только чудо, иначе все кончено.

— Нам остается только одно, — грустно заключила девушка, — вернуться туда, откуда мы пришли, и ждать конца.

Они снова оказались в покоях, где обрели относительную безопасность. Но, увы! Надолго ли? На несколько минут, несколько часов? Возможно, только на ночь. Кто знает! Впрочем, у них не было ни минуты передышки от ужасающего грохота атаки. Крики восставших безостановочно нарастали, сопровождаясь взрывами, которые заставляли Мэнор содрогаться до основания. Повсюду с грохотом падали, подскакивая, камни. Тонны обломков летели в бездну под аккомпанемент оглушительного «Ура!». Сколько переживаний для троих несчастных, приговоренных к пытке пассивного ожидания! Как страшно чувствовать себя безоружными, беспомощными и беззащитными! Быть словно скованными невидимыми узами, не позволяющими бороться, сдерживающими отчаянные порывы и не дающими спастись бегством! Это длилось всю ночь, пока чудовищной силы взрыв не приветствовал восход солнца, чьи яркие лучи осветили неописуемую сцену.

ГЛАВА 8

Катастрофа. — Конец. — Возвращение Мясного Короля. — Среди руин. — В центре Мэнора. — Восемьдесят пять железных ступеней. — Радостное изумление. — Аэростат! — Предусмотрительность Мясного Короля. — Бегство и отчаяние. — Взрыв. — Вихрь. — Враг. — Поломка. — На земле. — Неожиданная встреча.

Услышав звук взрыва, Дикки вскочил, подбежал к окну и увидел, что стекло сильно потрескалось.

— Джонни, вы слышали! — воскликнул он.

— Да! Взрыв такой силы, что чуть не вытряхнуло душу! Всколыхнувший воздух страшный удар! Я узнал его. Это…

— By Jove! Это грохот Greased Thunder.

— Увы! Мой аппарат не был потерян, его у меня украли.

— Однако, мой дорогой Джонни, никто, насколько я знаю, не умеет им пользоваться, не знает его свойств и еще меньше — его принцип действия.

— Кроме одного человека… В Каменном Мешке я пользовался Greased Thunder в присутствии Хэла Букера. Он видел, что я делал, когда разрушал стену.

— Вы думаете, что Greased Thunder в его руках?

— Боюсь, что да.

— Тогда это самое страшное, что могло случиться, потому что руководитель Рыцарей Труда нас не пощадит. Хотя, возможно, аппаратом завладел кто-то другой.

— Что вы хотите этим сказать, мой дорогой друг?

— Другим, кого я подозреваю, может быть…

— Кто?

В эту минуту взрыв новой силы заглушил голос репортера. Удар был настолько силен, что девушку и ее товарищей сбило с ног. Мебель в покоях затрещала, развалилась и рухнула. Казалось, еще немного, и эта часть Мэнора разрушится, заживо похоронив людей под горой обломков. Маленькая Королева и ее друзья понимали, что бегство невозможно, поскольку все пути к отступлению отрезаны. К тому же куда идти? Где спрятаться? Что предпринять, чтобы избежать смерти? Мисс Эллен вскрикнула от ужаса и прижалась к Жану Рено, смотревшему на нее с невыразимой любовью и нежностью.

Теперь Мэнор выглядел одновременно удручающе и страшно. Четыре угловые башни, те, что прежде как будто бросали вызов атаке, обрушились. Сверху донизу цитадель избороздили глубокие трещины. Вокруг крепости лежали груды обломков, словно осколки скал, вырванные землетрясением или мощным извержением вулкана. Везде виднелись многочисленные выбоины от взрывов, а на железобетоне проступали черные и зеленые пятна. На северном и южном фасадах Мэнора части стен обвалились большими кусками, и из них торчали остатки скрученного металлического остова, словно кости скелета мифического левиафана[120]. Разрушение цитадели не прекращалось ни на секунду. Затем неожиданно наступили минуты затишья, похожие на ту мучительную тишину, что иногда устанавливается в самый разгар грозы.

Взрывы прекратились, дым рассеялся, но крики восставших усилились. Начался штурм крепости! Тысячи и тысячи людей, словно безумные, лезли на обломки, цеплялись за выступы, взбирались на глыбы, и все это напоминало миграцию насекомых, которые непрерывно движутся к вершине. Вскоре груды руин стали черными от смешения лиц, рук, ног и тел. Между тем восставшие поднимались все выше и выше. Первые этажи и то, что осталось от центральной части, были захвачены. Люди методично разрушали все, что пощадили взрывы. Это было целенаправленное уничтожение того, что когда-то называлось Флэшмэнором — индустриальным дворцом и одновременно городом, неприступным жилищем владельца Флэштауна.

Мисс Эллен, Дикки и Джонни почувствовали, что это конец.

— Неужели никто не придет нам на помощь?! — воскликнула девушка. — Можно подумать, что мы живем в дикой стране — в центре Австралии или Африки, — а не в могущественном государстве, граждане которого гордо называют себя первой нацией в мире!

— Мисс Эллен, Мясной Король по доброй воле поставил себя вне закона, — сказал репортер. — Он провозгласил себя главой государства и отказался от помощи американской нации, а в ответ она сегодня его игнорирует или делает вид, что игнорирует. Кроме того, он был слишком могущественным, поэтому вчерашние льстецы будут только рады его падению. Они только и ждут того часа, когда можно будет без особого риска поживиться остатками его империи!

В эту минуту дверь в зал отворилась, и голос Мясного Короля произнес:

— Хорошо сказано, мой мальчик! Но мое падение наделает много шума. Оно потащит за собой и тех, кто будет настолько безумен, что осмелится его вызвать, и тех, кто будет ему радоваться. Вот увидите.

— Отец! Ах, отец! Наконец-то вы вернулись!

Действительно, это был Мясной Король, окровавленный, истощенный, но все еще грозный, словно живое олицетворение яростной борьбы. Что делал в течение 48 часов этот поверженный гигант, чья агония приберегла, вероятно, для его врагов страшные сюрпризы?

— Идемте со мной, дочка. И вы тоже, друзья, сохранившие нам верность в смертный час! — сказал с достоинством мистер Шарк.

С этими словами он вытащил из кармана маленький электрический фонарик, брызнувший яркой полосой света, и вышел из зала в сопровождении мисс Эллен, Жана Рено и Дикки. Они пошли по коридору с низким сводом. Казалось, он почти не пострадал от взрывов. Минут через десять Мясной Король повернул направо и стал двигаться с большой осторожностью. Затем он остановился около круглой дыры в полу, по форме напоминавшей колодец. Здесь мистер Шарк повернулся к дочери и тихо сказал:

— Эллен, дитя мое, вы ловкая и сильная. Вам незнакомо головокружение, поэтому вы не побоитесь отвесного спуска вниз по железным скобам.

— Дорогой отец, я стала закаленной спортсменкой благодаря вам. Скажите, что нужно делать, и я без колебаний выполню любой приказ.

— Хорошо, дитя мое. Я знаю, вы человек решительный, и рассчитываю на вас. Впрочем, ваша судьба теперь зависит только от вашего личного мужества. Вы должны делать то, что буду делать я.

Сказав это, Мясной Король прицепил к одной из пуговиц пиджака фонарь и приблизился к краю колодца. Затем он нащупал ногами невидимые ступеньки и добавил:

— Здесь точно восемьдесят пять ступенек. Следуйте за мной и не забывайте о том, что малейшее проявление слабодушия повлечет за собой падение, что неминуемо окончится смертью.

С этими словами он начал хладнокровно спускаться в бездну.

— Не беспокойтесь за меня, папочка, — прошептала Маленькая Королева в тот момент, когда он исчез во тьме.

Девушка в свою очередь наклонилась над металлическим краем колодца и шаг за шагом решительно стала спускаться вниз. Жан Рено со сжавшимся сердцем в тревоге наблюдал за ее изящным силуэтом, который красиво вырисовывался в зыбком свете электрического фонаря.

— Теперь ваша очередь, мистер Джонни! — крикнула задорно девушка. — Спускайтесь! Это просто!

Жан Рено также нащупал ступеньку и сказал:

— И вы, Дикки, go! Go down!

— Да-да!

Изнурительный спуск проходил в полном молчании, методично и медленно. Инстинктивно каждый считал в уме ступени. В темноте вертикального коридора, образованного огромной трубой, было слышно лишь дыхание, которое мало-помалу учащалось. Минуты текли. Пальцы рук с трудом сжимали металлические перекладины, ноги дрожали, плечи немели, но все держались бодро и двигались энергично. Шестьдесят пять… восемьдесят… и наконец восемьдесят пять!

— Вот мы и добрались! — сказал Мясной Король со вздохом облегчения. — Вы не слишком устали, дитя мое?

— Совсем нет, dear папочка! Если было бы нужно, я повторила бы движение снизу вверх.

— В таком случае вы — настоящий герой! Само олицетворение отваги!

Четверо беглецов оказались на просторной лестнице, напротив находилась вращающаяся вокруг оси дверь. Мясной Король нажал на пружину и, как в сказке, дверь бесшумно отворилась. В ту же минуту Эллен испустила крик, и в этом крике смешались удивление, восхищение и радость. Ошеломленные молодые люди тоже изумленно вскрикнули. Перед ними был просторный зал, похожий на зал для просмотров. Он освещался огромной электрической лампой, расположенной на потолке. В центре зала находился аэростат. Красавец дирижабль, выкрашенный в красивый бледно-голубой цвет, восхитительно смотрелся под ярким электрическим светом. Средних, скорее даже маленьких размеров, он казался чудом аэронавтики и создавал удивительное впечатление элегантности и надежности. Настоящий воздушный торпедоносец, он, как можно догадаться, был быстрым как молния! Должно быть, он обладал потрясающей маневренностью. Кроме дирижабля, в огромном, походившем на храм зале ничего больше не было. Серые матовые стены зала не имели ни углублений, ни украшений, ни выходов, словно всем пожертвовали ради самого истребителя.

Разинув рот от восхищения, девушка и два ее спутника разглядывали воздушный корабль, в то время как у Мясного Короля на бледных губах проскользнуло подобие грустной и ироничной улыбки. Эллен бросилась к отцу, прижалась к нему и сказала:

— Ах, дорогой папочка, вы — чародей, волшебник!

— Вы мне льстите, дорогое дитя. Я вовсе этого не заслуживаю. Просто-напросто я добрый малый, очень недоверчивый и довольно осторожный. Недоверчивый, потому что предвидел предательство моих парней, а осторожный — потому что предотвратил последствия их предательства.

— Именно поэтому здесь находится этот превосходный крейсер?

— Да! Этот шедевр Бэрроу и Кука должен помочь нам скрыться.

— Значит, мы спасены? О отец! Как я счастлива! Подумать только! Ускользнуть от этих монстров! Больше не чувствовать страшной угрозы, которая вот уже несколько дней висит над нами! Вновь насладиться жизнью, когда, казалось бы, все надежды потеряны! О отец! Отец! Ваша дочь вас очень любит и от всего сердца благодарит!

— Эти слова меня радуют, дочка, — ласково ответил Мясной Король, и его налитые кровью глаза вдруг увлажнились. — Но, для того чтобы мое счастье было полным, нужно, чтобы вы как можно быстрее выбрались отсюда.

— Кстати, как же отсюда сбежать?

— Сейчас увидите. Побег не займет много времени. Но, несмотря на могильную тишину, заставляющую нас забыть об опасности, не стоит терять времени.

— Верно! За этими стенами не слышно шума снаружи. Кажется, будто мы находимся в глубине какого-то таинственного подземелья.

— Мы — под землей, на глубине ста футов. Это убежище через несколько мгновений станет последним укрытием от ударов восстания.

Мясной Король открыл дверь в кабину дирижабля, наспех осмотрел приборы и сказал:

— Крейсер готов к отправлению. Возможно, путешествие продлится долго. Кто знает, не правда ли! На борту дирижабля находятся продукты, вода, оружие, боеприпасы и значительный запас сжатого газа для нормальной работы двигателя. Кроме того, вы найдете там большой ящик, ключ от которого я вам вручаю. В этом ящике содержится самое ценное, что у нас есть. Берегите его!

— Отец, вы говорите с нами так, будто мы видимся в последний раз. Но раз мы улетаем все…

— Со мной может произойти все что угодно, — перебил девушку Мясной Король. — Поэтому самая элементарная предосторожность заставляет меня все предвидеть. Мистер Дикки, располагайтесь за штурвалом.

— Отец, а вы?

— Я должен распахнуть дверь. Этой ночью я заставил ее функционировать, и она вела себя чудесно. Держитесь крепче. Панель останется открытой. Через несколько минут я поднимусь на борт.

Мясной Король нажал на рычаг, раздался щелчок, панель перед кораблем заскользила, прогнулась и рухнула. На месте серой стены образовалось огромное отверстие, через которое ворвались потоки солнечного света и донесся невыносимый шум восстания. Уже ничему не удивляясь, мисс Эллен взялась за рычаг и воскликнула:

— Идите сюда, отец! Быстрее! Идите к нам!

Но, вместо того чтобы подняться на борт дирижабля, Мясной Король с силой захлопнул дверцу крейсера и в несколько прыжков бросился назад.

— Отец! Отец! Я тоже не поеду! Что вы делаете? Я хочу…

Свист и щелканье, производимые при расширении сжатого газа, прервали ее слова. Это был характерный, совсем особенный шум, что бывает при пуске торпеды. Вероятно, приведенный в действие аналогичным механизмом, аэростат с неслыханной силой был выброшен наружу через зияющее отверстие. Все длилось не более четырех секунд! Падение дверей, закрытие дверцы люка, последний маневр Мясного Короля… да, всего четыре секунды! Крейсер устремился вверх, в гущу воздушных слоев, словно торпеда под воду, прошел словно болид над бесноватыми молодчиками, проскользнул сквозь зеленоватый дым и одним махом преодолел добрую полумилю. Ничто больше не могло остановить его движение, сообщенное воздушным залпом, превратившим аэростат в настоящий снаряд. Мисс Эллен испустила страшный крик:

— Отец! Отец! Ах, Боже мой! Что вы сделали?!

Несчастное дитя! Она страшилась ужасной правды, боялась осознать, что произошло! Она, как никто другой, знала Мясного Короля. Задетый в своей неизмеримой гордости, особенно в тот момент, когда рушится дело всей его жизни, он не захотел пережить свое падение. Тогда мистер Шарк принял страшное решение — погибнуть под обломками крепости. Эти мысли стрелой пронеслись в голове Маленькой Королевы, и, не посоветовавшись со своими товарищами, она скомандовала:

— Мистер Дикки! Поворачивайте назад. Мы возвращаемся в Мэнор. Нужно любой ценой спасти отца. Любой ценой! Даже вопреки его желанию!

— Хорошо, мисс Эллен! — воскликнули в один голос молодые люди.

— Можете на нас рассчитывать!

Пока репортер поворачивал штурвал, мисс Эллен с силой нажала на пусковой рычаг. Этим движением она скинула гигантский балласт, прикрепленный к кабине. В ту же минуту освобожденный аэростат взмыл вверх, влекомый непреодолимой подъемной силой. Одновременно один из дирижаблей, что планировали над Мэнором, отделился от остальных и бросился за ним в погоню. Вероятно, преследователи решили, что внутри крейсера находится Мясной Король, и хотели любой ценой поймать беглеца.

Внезапно короткая вспышка белого пламени с синими отблесками озарила руины Мэнора и нахлынувшую на них толпу восставших. Беглецы увидели, как огромная железобетонная масса рушится, оседает вниз, а затем рассыпается на части, и во все стороны летят обломки, словно при извержении вулкана. С замиранием сердца следили они за этим крушением. Вдруг мисс Эллен схватилась за грудь, испустила стон и упала без чувств. Прошло секунд пять, а может быть, и десять, и неожиданно беглецы услышали страшный грохот. По силе он напоминал гул пятисот морских орудий, ударивших одновременно во время грозы на экваторе! Даже вообразив себе такое неправдоподобное сочетание, читателю было бы трудно представить себе этот шум.

Жан Рено бросился на помощь девушке и в ужасе простонал:

— Ах, Боже мой! Это же Greased Thunder!

— Именно этого я и опасался, — в отчаянии еле вымолвил Дикки. — Значит, Мясной Король похитил сумку во время нашего обморока.

Но на этом испытания беглецов не закончились! Гигантский циклон — этот катаклизм, это освобождение могущественных сил природы, производящих колоссальное сотрясение воздуха, — внезапно разбушевался под давлением атмосферных слоев. На воздухоплавателей налетел неистовый шквал. Вражеский аэростат, захваченный вихревым потоком, по удивительной случайности попал в воздушную струю за кормой крейсера. Потеряв управление, корабль начал вертеться, описывая якорем на конце веревки огромные круги, центром которых был он сам. Вихрь продолжал уносить дирижабли, словно перышки, пока наконец якорь вражеского корабля не зацепился за обшивку крейсера. Треск разорванной ткани раздался в тот момент, когда мисс Эллен начала приходить в себя. Из-под обшивки пробитого аэростата стали вырываться потоки газа.

— Мы падаем! Падаем! — воскликнул Дикки.

— Проклятье! — выругался Жан Рено. — Но пусть не думают, что мы уже в их власти! У нас есть оружие и храбрость, и мы будем сражаться до последней капли крови!

Теперь уже оба дирижабля были неподвластны самим себе и, делая неловкие движения, продолжали опускаться. Наконец они коснулись земли. При посадке дверцы люков с грохотом распахнулись. Первыми выпрыгнули на землю мисс Эллен, Жан Рено и Дикки. У каждого в руках было по револьверу. Из второго дирижабля вылезли вооруженные до зубов мисс Долли, Хэл Букер и механик Боб. Увидев и узнав друг друга, те и другие вскрикнули и выронили оружие.

ГЛАВА 9

Лицом к лицу. — Слова фанатика. — Диверсия. — Содержимое ящика. — Последняя воля Мясного Короля. — Кто украл фотофонодинамик? — Мольба. — Перемирие.

Воцарилась мучительная тишина. Долли и Хэл Букер удрученно посмотрели друг на друга. Они преследовали беглецов с упорством и безжалостной ненавистью, надеясь на триумф, купленный слишком дорогой ценой. Им уже представлялся побежденный враг, находящийся в их власти, искупление преступления и свершившаяся наконец месть. И вот Мясного Короля среди беглецов не оказалось! Сколько яростных сражений, сколько разрушений, сколько загубленных жизней — и все напрасно!

Хэл Букер в конце концов собрался с силами и прервал напряженную тишину. К нему вновь вернулось хладнокровие фанатика, и для него самые ужасные катастрофы и даже сама смерть были лишь незначительными обстоятельствами по сравнению свеликой целью, во имя которой он боролся. Низкий, хорошо поставленный голос трибуна странно прозвучал в уединенном месте, куда забросило противников кораблекрушение:

— Я огорчен, мисс Эллен, ошибкой, совершенной по отношению к вам, а также тем, что мы подвергли вашу жизнь опасности. Совершенно непреднамеренно! Постарайтесь поверить мне и примите самые искренние и самые горячие сожаления. Мисс Долли Салливан, моя приемная дочь, их разделяет.

— Да, да! От всего сердца! — прервала его докторша.

Хэл Букер продолжал с великодушием записного оратора:

— Вы не ответственны за ошибки Мясного Короля. Поскольку Шарк представлял собой опасность для общества, мы объявили ему, но подчеркиваю: только ему, жестокую войну. Нам был нужен только он.

Эллен слушала Хэла, сверкая от гнева глазами и с трудом сдерживая слезы. Она с возмущением прервала фанатика:

— И вы говорите это именно мне, его дочери!.. Той, что безутешно его оплакивает!

— Как, мисс Эллен! Разве Мясной Король умер?

— А вы что, не знали? Вы, его убийцы!

— Мне и в голову не приходило вас оскорбить, а еще меньше надругаться над вашим горем. Но в душе и по совести я всего лишь поборник справедливости и готов взять на себя ответственность за произошедшие события.

— Да, поборник справедливости! — вновь заговорила с горечью Маленькая Королева. — Применяя свои человеколюбивые теории, вы посылаете на смерть тысячи невинных людей. Они похоронены вместе с моим отцом под руинами Мэнора! Мисс Долли, разве это не та цель, которую вы преследовали? Вы, посвятившая делу мщения лучшие годы вашей жизни, ваш ум, ваши знания, поставившие вас в ряд самых замечательных людей!

— Я мстила за своего отца! — прервала ее докторша глухим голосом.

— Тогда дайте мне возможность оплакать моего! Упивайтесь вашей кровавой победой! Теперь у вас стало легче на душе? Вы удовлетворены?

Дикки и Жан Рено молчали. Они были удручены, так как не знали, как прервать этот мучительный для обеих девушек разговор, который могло обострить любое неудачно сказанное слово. Внезапно в голову Жана Рено пришла спасительная мысль, и он тут же уверенно и решительно приступил к делу. Молодой человек приблизился к Маленькой Королеве и мягко, с горячей мольбой в голосе, сказал:

— Мисс Эллен, я не раз доказывал вам свою преданность. Позвольте мне, ссылаясь на нее, действовать вместо вас.

Девушка подняла на него прекрасные, полные слез глаза и смело ответила:

— Я не знаю, каковы ваши намерения, мой друг, но моя вера в вас и вашу преданность безгранична. Действуйте! Так будет лучше.

— Мисс Эллен, мне кажется, что в центре всей этой драмы лежит какая-то страшная тайна, и ее нужно непременно раскрыть. Таится здесь, без сомнения, и жестокая ошибка, которую непременно надо исправить. Не могли бы вы доверить мне ключ, тот самый, что оставил ваш несчастный отец. Предчувствия заставляют меня действовать. Разгадку ужасной тайны мы должны найти в ящике, что остался в дирижабле, и с вашего разрешения я его открою.

Девушка молча отдала ключ другу и, вдохновленная его уверенностью, кивнула в знак согласия. Жан Рено устремился к искалеченному крейсеру и проник внутрь через оставшийся открытым люк. Дрожащими руками он открыл ящик. На толстых пачках банкнот и бумаг, тщательно собранных и надписанных, он увидел большой запечатанный конверт. Молодой человек быстро прочел:

«Для Жана Рено: Он должен ознакомиться с содержанием письма после уничтожения Мэнора, которое сопроводит мою смерть, а затем передать его мисс Эллен Шарк».

Молодой человек без колебаний сломал печать, разорвал конверт и пробежал глазами первый, испещренный записями лист. Внезапно он побледнел, руки у него задрожали, глаза округлились. Он чувствовал, что строчки так и плывут перед глазами, а потому перечитал еще раз, как будто сомневаясь в написанном. К мисс Эллен Жан Рено вернулся в состоянии полной растерянности.

— Мисс Эллен! Мужайтесь! — воскликнул он. — Призовите на помощь всю вашу твердость. Произошло самое ужасное, самое необычайное и самое странное из того, что можно было ожидать. Необходимо немедленно ознакомить всех с содержанием письма мистера Шарка. Я имею в виду вас, мисс Долли, и вас, Хэл Букер.

Отерев со лба пот, молодой человек набрал в легкие побольше воздуха и решительно принялся читать, в то время как девушки и мужчины смотрели на него с изумлением.

«Моя дорогая Эллен! Я подслушал ваш разговор с Долли Салливан, когда та пришла в роли парламентера делать вам наглое предупреждение… Именно это стало для меня основным мотивом для исчезновения. Но все по порядку, иначе говоря, начнем с конца детальные объяснения, которые я должен и хочу Вам предоставить, пока мои „ребятишки“ окончательно не разрушили Мэнор.

Наш друг Жан Рено — Джентльмен с большой буквы. Я глубоко его уважаю. Этот француз отличается большим человеколюбием, но не обладает размахом Хэла Букера или Шарка, будь то возбуждение ведущих к революции настроений, будь то ее подавление. Вот почему, воспользовавшись обмороком Жана, я ловко стащил у него Greased Thunder, это гениальное орудие уничтожения, которое он не хотел и не осмелился бы использовать по назначению, как я того от него требовал. Я не испытываю угрызений совести, поэтому спокойно взял сумку вместе с ее содержимым… Сначала я потренируюсь, убив нескольких крикунов, а затем, зная принцип действия прибора, рассыплю повсюду гранулы и буду ждать момента, чтобы напустить бурю на мой бедный Мэнор и на моих дорогих пареньков и все окончательно уничтожить. Таким образом, я подготовился к похоронам, которые будут достойны меня, американского Мясного Короля… Похороны, которым позавидовал бы даже римский император! Для того, кто хорошо меня знает, легко понять, что я не перенесу падения с вершины власти!

Боже! Мои собратья — короли и царьки нашей демократии стали бы смеяться! И как смеяться! Да они бы умерли со смеху! Но шутить над памятью человека, погибшего в подобной катастрофе, никто себе не позволит…

Aut Cesar! Aut nihil![121] He правда ли, моя дорогая Эллен?

Раз уж я теперь не могу сказать: Et Ego Imperator! Итак, с этим вопросом покончено.

Но вернемся к тому, что касается вас. Итак, подслушав ваш разговор с мисс Долли Салливан, я не захотел встречаться с вами иначе как для того, чтобы вас спасти. Прежде всего, мне хотелось избежать разговора на одну тему, деликатную и одновременно жестокую. Я не буду защищаться от обвинений, выдвинутых против меня этой девушкой. Зачем ворошить прошлое, оно навсегда останется для вас неясным и таинственным. Моя совесть чиста! К сожалению, я не могу вдаваться в разъяснения. Итак, вам придется поверить мне на слово! Да, моя дорогая Эллен, это необходимо! Поскольку я не хочу потерять вашу любовь. Для меня все же важно сохранить, вопреки всему, ваше уважение, вашу дочернюю любовь, ведь я так горячо и нежно любил вас. Между тем вы — не моя дочь!»

— Ах! Господи! — воскликнула мисс Эллен ошеломленно.

«Но это правда! Я вас любил всей душой, как будто в ваших жилах текла моя кровь. Маленькая Королева! Да! Я хотел сделать вас властительницей империи, но теперь могу лишь проклинать рок, перевернувший трон, на который вас возвела моя любовь! Зачем я все это говорю вам? Не знаю! Возможно, это потребность в первый и последний раз излить душу! И к тому же почему бы не открыть вам полную и волнующую правду? Да! Я должен это сделать, чтобы избежать новых осложнений, несправедливой ненависти, быть может, новой мести, что, того и гляди, обрушится на головы невиновных. Наконец, я хочу, чтобы вы были если не богатой, то хотя бы не бедной. Вне зависимости от того, справедливым или несправедливым будет ваше решение отказаться от моего состояния. Итак, подготовьтесь к сильному потрясению. Вы — дочь моего старого компаньона!»

— Моя сестра! Вы! — воскликнула Долли, пораженная прямо в сердце.

— Вы! Моя сестра! — пролепетала, почти теряя сознание, Эллен.

Но девушки не раскрыли друг другу объятий, их руки не переплелись, их губы не обменялись поцелуями мира, прощения и любви. Придя в замешательство от столь потрясающей новости, сестры растерянно смотрели друг на друга.

Между тем Жан Рено твердым голосом продолжал:

«Эта история похожа на роман… В ней много непоследовательного и нереального, однако это — чистая правда. В ящике, в отдельном конверте, вы найдете ваше свидетельство о рождении, свидетельство о рождении вашей сестры и все бумаги вашего отца. Там находятся также свидетельства о рождении моих детей. Сына, который составил бы радость всей моей жизни, и дочери, которую я бы обожал, не обделяя любовью и вас, поскольку я, старая акула, — что там говорить! — обладал выдающимися способностями быть отцом. Мои дети исчезли во время бури, той самой бури, что разбила две наши семьи и принесла неизлечимую боль. Эта буря… Я пережил ее! Но, как и все остальные, я стал ее жертвой. Хотя, зачем ворошить прошлое! Итак, вы — сестра этой отважной мисс Долли, которая меня, собственно, и победила. Любите ее, дитя мое, умоляю вас. Будьте действительно ее сестрой. Видите ли, нет ничего лучше семьи! Забудьте об этой ужасной драме и даруйте лучше небольшое местечко в вашей памяти мне. В этом пресловутом ящике, как в романах, хранится наследство вашего отца. Оно составляет два миллиона долларов. Жалкие гроши! Но я возвращаю их вам в чистом виде, без законных коммерческих процентов, ибо вы их, вероятно, не приняли бы. Естественно, вы разделите деньги с вашей сестрой. Таким образом, каждая из вас станет обладательницей миллиона долларов. Эти деньги позволят вам обеим скромно существовать и, возможно, найти свое счастье».

В этом месте Жан Рено остановился, покраснел до ушей, что-то пролепетал, а затем воскликнул:

— Нет! Честное слово! Мисс Эллен, я не могу читать дальше.

— Прошу вас, читайте все. Это совершенно необходимо.

— Невозможно! Я вас уверяю.

— Тогда пусть продолжит мистер Дикки, — сказала девушка.

Репортер взял листок, отыскал строку, где остановился его друг, улыбнулся и принялся читать:

«Выходите замуж за этого милого Жана Рено, который вас уже долгое время безумно любит. Впрочем, вы это и сами с удовольствием отметили, не правда ли?»

Жан Рено в эту минуту страстно хотел бы провалиться сквозь землю. Бедняга не знал, как себя вести. Он опустил голову, не осмеливаясь взглянуть на мисс Эллен, а та просто и в то же время с большим достоинством подошла к нему и взяла за руку.

И тут Дикки очень кстати продолжил чтение письма:

«А теперь прощайте! Спасайтесь! Бегите как можно быстрее и будьте счастливы. Главное — не пытайтесь вернуться. Спешить мне на помощь уже бесполезно. Да вы и не сможете. Я сплутовал с дирижаблем. Выброшенный разрежением сжатого газа, он будет подниматься в результате автоматического сброса балласта, о существовании которого вы не подозреваете. Как только вы окажетесь вне досягаемости, я уничтожу Мэнор, мои расчетные книги, мои документы на собственность, мои сокровища! И сам погибну под руинами крепости!»

В течение нескольких минут никто не смел нарушить тягостное молчание. Все были подавлены. Тогда мисс Эллен, не выпуская руку Жана Рено, протянула другую руку докторше и проникновенно сказала:

— У меня нет задних мыслей, и я не хочу вспоминать злополучное прошлое. Мое сердце открыто для любви и нежности. Поэтому я охотно подчинюсь последней воле того, кого оплакиваю. Долли, вы хотите быть моей сестрой? Скажите! Вы этого хотите?

При этих словах, высказанных с таким невыразимым благородством, Долли Салливан почувствовала, что ее сердце готово растаять. Ослепленная слезами, не способная произнести ни слова, окончательно побежденная, она бросилась в объятия Маленькой Королевы и разразилась долгими, безудержными рыданиями.

ЭПИЛОГ

В бумагах Мясного Короля, иначе говоря, в королевском архиве, обнаружились не менее интересные сведения и удивительные сюрпризы, касающиеся остальных участников драматических событий. Спустя несколько дней после трагедии все документы мистера Шарка были разобраны, внимательно изучены и описаны. Во время этих процедур открылись потрясающие факты.

Разбор бумаг происходил в Синклере, в том самом загадочном доме, куда Хэл Букер когда-то поселил скрывавшихся от преследователей Жана Рено и Дикки. На этот раз, поместив друзей в безопасное место, где они могли бы переждать, пока их отношения с американским законом не наладятся, бунтовщик незаметно исчез. Он знал, что его присутствие вызывает у Эллен горестные воспоминания. Зато к друзьям присоединилась вместе со своими детьми добрая и преданная Кэти — сиделка Дикки.

Мисс Эллен и Жан Рено, которым посчастливилось ускользнуть из лап восставших, почти сразу же объявили о своей помолвке. С самого начала они задались благородной целью — отыскать во что бы то ни стало бедных детей Мясного Короля, невинных жертв давней трагедии. Жених с невестой от всего сердца хотели посвятить себя этому, по существу, безнадежному предприятию. Прежде всего им необходимо было ознакомиться со всеми документами мистера Шарка. Для этого Жан Рено применил свой особый, безошибочный метод ученого и аналитика.

Однажды вечером, шесть дней спустя после катастрофы, Жан сидел дома и расшифровывал старые рукописи Мясного Короля. Большинство листов были смяты и полустерты, поэтому работа продвигалась очень медленно и требовала кропотливого труда. Рассевшись за столом с чаем, Эллен, мисс Долли, Кэти и репортер присутствовали при расшифровке и с горячим интересом ловили каждое слово Джонни, как теперь на американский лад называли Жана Рено.

— Смотрите! Свидетельство о рождении! И не одно, а даже два! — воскликнул вдруг молодой человек.

— Читайте, прошу вас! Читайте же! — закричала с живостью мисс Эллен.

«В присутствии нас, Джеймса А. Брэдфорда, мирового судьи Колорадо-Сити, Фредерик А. Фэррагат, золотоискатель, находясь под присягой, заявил о рождении его законного ребенка женского пола, появившегося на свет от его законного брака с Дженни-Кэти Лэнг, и дал ему имя Кэти-Джейн. Признавая вышесказанное, я подписал вместе с отцом ребенка сие заявление, зарегистрированное в нашем реестре под номером 228.

Как только Жан Рено стал зачитывать эту бумагу, Кэти страшно разволновалась. Внезапно она вскочила и воскликнула:

— Мистер Джонни, эта дата… Я ее знаю! Двадцать четвертого мая тысяча восемьсот тридцатого года!

— Вы абсолютно правы, мисисс, — ответил молодой человек. — Но откуда она вам известна?

— Это свидетельство о рождении… мое!

— Не может быть!

— До замужества меня звали Кэти Фэррагат. Я почти не помню мою бедную мать и совсем не знаю отца. Но я прекрасно помню нашу жизнь в нищете, до того как мою мать убили индейцы аррапагосы. Меня и моего младшего брата они увели с собой.

Услышав эти слова, Дикки, в свою очередь, вздрогнул и перебил Кэти:

— Я… Я тоже воспитывался у индейцев аррапагосов, они потом подбросили меня в повозку колониста, когда тот остановился около Форт-Лиона в Арканзасе.

Тогда Кэти, с трудом переводя дыхание, заговорила вновь:

— А я оставалась у индейцев, пока мне не исполнилось восемь лет. Их вождя звали…

— Молчите, дорогая Кэти! Я тоже начинаю вспоминать… Туман в моей памяти как будто рассеивается и светлеет… Вождь индейцев был высоким и сильным. Он носил красную рубаху и хромал.

— Правда, Дикки! Это правда!

— Мне на память приходит его имя… Его звали Джо Криппл. Так?

— Да! Таким было его английское имя.

— Индейцы звали вождя Катунгой. Еще я помню, что у меня была маленькая подружка, которую я считал своей сестрой. Не знаю, были ли мы в действительности братом и сестрой, но она любила меня всем сердцем, а я ее просто обожал. Ее звали… Я вспомнил!..

— Голубой Цветок Прерий! Так меня звали индейцы.

— Кэти, сестра!

— Дикки, брат!

Потеряв голову от счастья, они бросились, рыдая, друг другу в объятия. Растроганные мисс Долли, Эллен и Жан Рено не могли сдержать слез.

— Ах, Кэти! С самого начала я испытывал к вам глубокую симпатию. Подумать только! Моя сестра!

— И я с первой нашей встречи почувствовала к вам то же самое!

— Слушайте дальше! — прервал их Жан Рено, успевший просмотреть второе свидетельство. — Этот документ очень важен!

«В присутствии нас, Уильяма Д. Кеннеди, мирового судьи Канзас-Сити, Фредерик А. Фэррагат, золотоискатель, состоявший в законном браке с Дженни-Кэти Лэнг, заявляет о рождении их ребенка мужского пола и дает ему имя Ричард-Эндрю.

Удостоверяю сей документ своей подписью и подписью отца ребенка. Регистрационный номер документа — 124.

Уильям Д. Кеннеди… Фредерик А. Фэррагат».

— Все сходится! — воскликнул Жан Рено. — Ричард — это полное имя от уменьшительного Дик. Я уверен, что здесь говорится о нашем Дикки.

— Почему же тогда бумаги, касающиеся меня и моей сестры, составленные на имя мистера Фэррагата, лежат среди бумаг мистера Шарка? — спросил репортер.

— Потому что Фредерик А. Фэррагат и Фред А. Шарк — один и тот же человек. Теперь понимаете? Здесь ниже написано… Фэррагат, называемый также Фредом А. Шарком!

Слова Жана Рено произвели эффект, подобный грому среди ясного неба. Выходило, что настоящая фамилия Мясного Короля была Фэррагат, а Шарк оказалось лишь прозвищем, заменившим настоящее имя из каких-то важных соображений. Больше в этом сомневаться не приходилось. Две подписи, поставленные на документах, служили тому подтверждением. Фредерик А. Фэррагат называл себя Фредом А. Шарком!

— Тогда получается, что Кэти и я — дети Мясного Короля, — пролепетал Дикки.

— Да, брат! Мы, несчастные сироты, выросшие в нищете, привыкшие с малых лет бороться за жизнь, оказались детьми поразительно богатого человека, который оплакивал нас всю свою жизнь. Помилуй его, Господи!

— Мир его праху!

Итак, пришла пора заключительного слова нашего повествования. Нет сомнений в том, что проницательный читатель заранее предвидел, чем закончится эта история.

Мисс Долли, конечно же, давно догадалась о страстной любви к ней Дикки и разделила ее с первой же встречи. Поэтому в тот день, когда Маленькая Королева вышла замуж за Жана Рено, мисс Долли стала женой репортера. Это счастливое событие положило начало прочному миру и окончательному успокоению.

Луи Буссенар ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЛЕНЬКОГО ГОРБУНА

Часть первая БЕДНЫЕ ДЕТИ

ГЛАВА 1

Трудный путь. — Мать и ее дети. — Маленький горбун. — Нищие или господа. — Тайна. — Скудный ужин. — Банановые листья. — Солнечный удар. — Трагедия. — У трупа матери. — «На помощь!» — В путь.

Почерневшие пни, рытвины да ухабы… Унылая дорога, по которой уже давно не проезжали повозки, превращалась в узкую тропинку и терялась среди высокой травы, похожей на зубцы пилы. Вокруг — ни души! Лишь острое мрачное одиночество да буйство экваториальной растительности. За зелеными стенами, от которых исходил сильный едкий запах, притаились в ожидании добычи страшные хищники, мерзкие рептилии[1]. Тучи комаров с отвратительным жужжанием носились в воздухе. Птица-пересмешник[2] без конца повторяла свой ироничный пронзительный свист, а раскаленное добела солнце высоко стояло на бледном небосклоне.

О, изнуряющая жара! Интересно, как человеческим существам удавалось ее перенести. Всего в 25–30 километрах отсюда дремал поселок. Почти все время солдаты были вынуждены проводить в казарме. Отбой по иронии судьбы — в 9 часов утра, а подъем — в 3 часа дня. Всюду развешаны качающиеся гамаки, каждый искал хоть немного прохлады и сна, спасаясь от нещадного светила. Даже каторжники отдыхали, даже дикие звери сидели неподвижно в своих норах, в траве или под листьями. Малейшее усилие казалось тяжкой работой, а идти под палящим солнцем отважился бы разве что самоубийца.

Тем не менее три человека — женщина с двумя детьми, все белокожие, рискуя жизнью, продвигались по ужасной дороге. Мать выглядела высокой, стройной, красивой, хотя глубокое душевное страдание гораздо сильнее физической муки отражалось на ее лице. Шагавшему рядом с ней мальчику уже исполнилось, пожалуй, лет двенадцать, девочке же, скорее всего, минуло десять. Мальчик — белокурый, с шелковистыми вьющимися локонами, голубоглазый, с чудесным, еще не испорченным малокровием цветом лица, походил на ангела. Девочка, очаровательная брюнетка с бархатными глазами и коралловыми губками, несмотря на бледность, была подвижная, сильная, крепкого телосложения и ростом почти догнала брата. И тому, увы, имелось свое объяснение: под легким фланелевым пиджаком мальчугана скрывалась хилая грудь, с неестественно нависшим над ней левым плечом. Он был горбун.

Элегантная некогда одежда из практичной ткани у всех троих была в плачевном состоянии: подол юбок и низ брюк порезаны о жесткую траву, блузы и пиджак изодраны в клочья колючками. Старые соломенные шляпы совсем истрепались. Ботинки разбиты о камни. Все говорило о нищете и ужасной усталости путников. Несчастные отважно пробирались по трудной дороге, задыхаясь и обливаясь потом: в руках — палки, за плечами — холщовые мешки. Эти люди — слабые и мужественные, добрые и грустные, несчастные и гордые — походили одновременно на нищих и господ, безропотно несущих свой крест.

Маленький горбун чуть слышно застонал.

— Гектор, милый, тебе плохо? — с беспокойством спросила женщина.

— Нет, нет, я только хочу есть.

Бедняга почти падал от усталости, но хотел продолжить путь во что бы то ни стало. Сестра, словно взрослая, заботливо вытерла носовым платком пот с его лица.

— Давайте остановимся и перекусим, — предложила мать.

Все трое открыли холщовые мешки и вытащили по сухой лепешке, твердой как камень. Теперь у каждого осталось по две, чтобы не умереть с голоду. А там… воля Божья!

Они жевали медленно и сосредоточенно. Если бы раздобыть хоть глоток воды! Но поблизости — ни реки, ни озера, а растений, сок которых утоляет жажду, никто из путников не знал.

Прошел час. Дети дремали, растянувшись на обожженной земле. Но следовало идти дальше к тому неизвестному месту, куда влекла их загадочная и ужасная причина.

— Господи, уже седьмой день! — прошептала женщина. — Успеем ли мы вовремя прийти… чтобы спасти свободу… может быть, жизнь…

Ужин оказался настолько скудным, что никто его даже не почувствовал, а отдых лишь усилил смертельную усталость. Трое несчастных поднялись, взяли в руки палки и вновь пошли по дороге.

Маленький горбун не мог забыть слова, что прошептала мать. Несколько раз он хотел заговорить с ней, но не решался. Наконец, не выдержав, тихонько спросил:

— Скажи, мамочка, еще далеко до этого проклятого Сен-Лорана?[3]

— Да, мой мальчик, довольно далеко… По крайней мере, еще дня три.

— Как долго, — добавила девочка.

— И мы увидим папу?

— Да, мои дорогие… Я надеюсь, — ответила бедная женщина не совсем уверенно.

— Уже два месяца, как мы уехали из Сен-Мало[4]. Мы вернемся домой с папой?

— Нет, малыш, дом больше не принадлежит нам… Его продали…

— Значит, у нас теперь ничего нет?

— Ничего.

— А Сен-Лоран — это каторга?

Мать не ответила, только опустила голову и ускорила шаги. Но вскоре застонала и зашаталась. Дети бросились к ней. Девочка закричала:

— Мамочка, милая, что с тобой?

— Ах, Боже мой! Где же твой лист? — спросил маленький горбун.

Не имея зонтиков, путники шли в соломенных шляпах, покрытых сверху банановыми листьями. Только это могло уберечь головы от беспощадных лучей. И пяти минут пребывания на солнце хватало, чтобы случилась беда! Мать потеряла свой лист и, хотя все еще передвигалась, покачиваясь и спотыкаясь, теперь почувствовала в затылке глухую пульсирующую боль. Потом упала на колени и больше не смогла встать. Дети в ужасе закричали: «Ой, мама, мамочка…» Женщина с трудом доползла до фикуса[5], бормоча глухим голосом: «Воды… воды…» По счастью, поблизости протекал ручей. Маленький горбун достал из мешка жестяную солдатскую кружку, наполнил ее прохладной влагой и принес матери. Девочка опустилась на колени и, поддерживая голову больной, произнесла дрожащим голосом:

— Попей, мамочка, дорогая, пей потихоньку… Ты знаешь, вода очень холодная… Осторожно!

— Спасибо, мои милые… Мне уже лучше… Я немного устала… Давайте останемся здесь… Мы, наверное, недалеко от Маны…[6] Может быть, завтра какой-нибудь чернокожий проводит нас… туда.

Но боль в затылке, на время затихшая, возникла вдруг вновь и стала невыносимой. Теперь болела уже вся голова. Девочка прикоснулась к вискам матери, почувствовала сильный жар и подумала: «надо сделать компресс». Она побежала к ручью, вытащила из кармана носовой платок, тщательно выстирала его и, не выжимая, положила больной на лоб. Тотчас бедная женщина с облегчением вымолвила: «Спасибо, ангел мой, так очень хорошо… Спасибо!»

Брат и сестра меняли компресс по очереди.

— Дети, встаньте на колени, — прошептала мать, — давайте помолимся!

Они сложили руки, склонили головы, и чистый, чуть дрожащий голос маленького горбуна нарушил великую тишину сумерек, таких коротких на экваторе.

— Господи! Защити моего папу, который незаслуженно страдает… Сделай так, чтобы мы смогли его поскорее увидеть… Помоги любимой маме… верни ей здоровье! Отче небесный! Защити слабых и больных, пожалей нас и не покидай!

Прошло минут десять, и наступила темнота, полная опасности и загадочных звуков. Было около шести вечера. Где-то хрипло и сдавленно рычал ягуар[7], вышедший на охоту. Повсюду квакали лягушки-быки[8], стонали аллигаторы, шипели рептилии и выли вампиры[9]. Дети забыли свой страх, страх маленьких европейцев, попавших в дикую тропическую страну. Сейчас самым ужасным оказалось то несчастье, которое внезапно обрушилось на них посреди джунглей. Маленький горбун то и дело бегал к ручью, опускал в воду носовой платок и прикладывал ко лбу матери. Сестра, стоя на коленях, держала ее голову. Женщина в беспамятстве повторяла:

«Они забрали тебя… Разрушили наш дом… Убили наше счастье… О, проклятье!.. Приговорили тебя к смерти… Только не смерть… только не каторга… только не позор… незапятнанное имя… честь детей… Как мне плохо!.. Надо жить!.. Жить… чтобы спасти невиновного… моего мужа… вашего отца…»

Несчастная мать смутно узнавала детей по их взволнованным голосам и нежным прикосновениям. Состояние ее резко ухудшилось. Она уже не чувствовала свежести компресса, не просила пить. Время шло утомительно долго. Бедные дети тихонько плакали, стараясь не потревожить умирающую.

Наступило утро. Красными и опухшими от слез глазами брат и сестра смотрели на любимую мать, черты которой неузнаваемо изменились. Она, казалось, не замечала их, ее взгляд бессмысленно блуждал. Тихим невыразительным голосом женщина шептала старую колыбельную, которую раньше пела сыну и дочери:

Колыбельная, спетая в столь неподходящем месте и в столь неподходящий час, потрясла детей до глубины души. Они почувствовали неизбежность надвигающейся беды.

Внезапно появилось солнце и осветило верхушки деревьев. Больная зашевелилась, с трудом встала на колени, хватая руками пустоту. На мгновение ее блуждающий взгляд остановился на детях. Бедная мать, она узнала их и прошептала чуть слышно:

— Гектор… Элиза… Я умираю. Вы остаетесь одни… на всем свете! Боже мой! Кто вас защитит!.. Только он!.. Ваш отец! — срывалось с почерневших губ. — Сын мой, возьми документы… и ни в коем случае не выпускай их из рук… В них ваша жизнь… и честь…

Слова застряли в горле. Глаза заволокло туманом. Резким движением женщина дернула лиф блузы, вытащила из корсажа[11] толстый, весь пропитанный по́том, конверт и, слабо охнув, замертво упала в пыль.

Брат и сестра стояли как вкопанные. Инстинктивно они почувствовали, что произошло непоправимое. Не хотелось верить, что безжизненное тело — их мать! Но то была леденящая душу правда.

В течение ночи, пока теплилась хоть слабая надежда, детям героически удавалось сдерживать рыдания. А сейчас они упали на грудь покинувшей их матери и заплакали в голос, повторяя сквозь слезы:

— Мама! Мамочка! Скажи что-нибудь… Посмотри, это я, Гектор… Это я, твоя маленькая Элиза… Не бросай нас!.. Проснись!.. Мамочка, ответь!

Пока она, любящая и ласковая, была рядом, ее сын и дочь стойко переносили самую страшную нужду, самое нестерпимое одиночество, самую смертельную усталость. Постигшая беда оказалась слишком тяжела для детских сердец. Порой горе убивает людей гораздо быстрее, чем болезнь. А этим маленьким добрым созданиям предстояло выстоять перед ужасным ударом судьбы.

Бледные, взлохмаченные, с безумными от страха глазами дети, стоя на коленях, продолжали плакать. Наконец охрипшим от рыданий голосом мальчик закричал: «На помощь! На помощь!» И в тот же момент кусты зашевелились, послышался хруст веток. Кто-то грубым низким голосом пробормотал: «Эй, ребятишки! Что тут случилось?»

ГЛАВА 2

Вовсе не спаситель. — Негодяй. — «Лапы прочь!» — Змея и цветок. — Искусанный. — Страх. — Извинения. — Добром за зло. — Маленький хирург. — Большая сабля. — Спасение. — Признание. — Неоплатный долг. — Татуированный.

Ветви раздвинулись, и появился человек с саблей на боку, в соломенной шляпе, брюках, рубашке из грубой ткани, сквозь прорехи которой виднелась разноцветная татуировка. Низкорослый, широкоплечий, мускулистый, он имел вид необычайного силача. Голова на бычьей шее казалась слишком маленькой. Весь его облик — широкие скулы, низкий лоб и глубоко посаженные глаза — был малопривлекателен. Это впечатление усиливали и непомерно длинные руки. Мужчина остановился, покачиваясь, как моряк, и скорее с любопытством, чем с жалостью, посмотрел на детей.

Несколько секунд маленький горбун и его сестра изучали незнакомца. Ослепленные горем, они не заметили жестокости и хитрости налитых кровью глаз. Дети, еще слишком наивные, приняли белого человека за нежданного спасителя, доброго гения[12] из сказки, не ведая, что европейцы в этих местах чаще всего оказывались весьма сомнительного нрава. Не зря туземцы, общаясь с ними, испытывали страх, смешанный с отвращением.

Незнакомец повторил вопрос:

— Что тут произошло-то?

Дети заплакали еще сильнее, и мальчик, захлебываясь слезами, прокричал:

— Господин, помогите нам!.. Умоляю вас… Помогите!

Равнодушно посмотрев на неподвижное тело, человек спросил:

— Это кто такая?

— Мама.

— Больна или спит?..

— Она умерла!

— Значит, ей уже ничего не поможет.

Приподняв пальцем край шляпы, он небрежно бросил:

— Эй ты, горбун, тебя как звать?

— Гектор, а это моя сестра Элиза.

— Тотор и Лизет! Эти имена вам больше подойдут. Куда вы топаете?

— В Сен-Лоран.

— Зачем? Что вы там забыли?

— Нам надо найти папу.

— Так ваш папа в Сен-Лоране… Кто он?

— Заключенный.

— Так… значит, каторжник! Тем лучше, а я уж испугался, что он — охранник. — В голосе незнакомца появился легкий намек на сострадание. Он подошел поближе и увидел конверт в руках мертвой женщины.

— Ты глянь-ка, письмо! Может быть, там деньги! — воскликнул мужчина. — Несколько банковских билетов мне не помешают!

Без тени смущения он схватил пакет и стал вытаскивать бумаги. Опешив от такой наглости, дети возмущенно закричали:

— Вы вор, это наши документы! Не трогайте их!

— Да, я вор, ну и что… Убийца, если вам так нравится, — спокойно ответил грубиян.

— Господи! Спаси нас, — простонала девочка, закрывая лицо руками.

— Вы собираетесь убить нас? Ну, давайте! Мы не боимся вашей огромной сабли! — храбро прокричал мальчик.

Человек пожал плечами и с досадой проворчал:

— Здесь только одни бумаги…

Правда, его заинтересовало встречавшееся почти на всех страницах имя Марион.

— Кого это зовут Марион? — обратился он к маленькому горбуну.

— Нашего папу. Он капитан корабля из Сен-Мало.

— Черт подери! Ведь я его знаю… это номер двести двенадцатый, мой заклятый враг. С каким удовольствием я бы вырвал у него сердце! Так вы его чада! Теперь-то я уж точно прикончу вас, а потом ему скажу: «Знаешь, я тут недавно прирезал твоих малюток». — Взгляд негодяя стал таким яростным, что дети содрогнулись. — Можно, впрочем, просто оставить вас здесь подыхать! — С этими словами негодяй развернулся и пошел прочь.

Гектор и Элиза не подозревали, что хоть сколько-нибудь разумное существо может столь жестоко обойтись с ними. В надежде разжалобить незнакомца, они побежали за ним вдогонку. Продираясь сквозь густые заросли, мальчик и девочка кричали наперебой:

— Господин, сжальтесь, не уходите, мы погибнем в лесу. Пожалуйста, не бросайте нашу бедную маму… Ее съедят дикие звери…

Бродяга лишь ухмылялся, бормоча под нос:

— Какие вы прилипалы… Надоедливая малышня!

Маленький горбун попытался схватить его за руку.

— Прочь лапы, Азор! — прохрипел мужчина и с силой оттолкнул ребенка. Тот пронзительно вскрикнул и отлетел в колючие кусты.

— Да как вы смеете! — возмутилась девочка. — Вы убили моего брата! Бог накажет вас!

Пророчество сбылось незамедлительно.

Рядом, оплетая лиану, рос страстоцвет[13], усыпанный роскошными темно-синими цветами. В одном из них отдыхала, как в гамаке, небольшая змейка. Падая, ребенок задел растение, цветок перевернулся, и змея выпала из него. Внезапно разбуженная, она еще в полете распрямилась, зашипела и приземлилась сначала на голову, а затем скользнула прямо за шиворот мужчине.

Все произошло в мгновение ока. Вместо того чтобы замереть на месте и осторожно вытащить змею, человек задергался и закричал. Рептилии ничего не оставалось, как подчиниться вековому инстинкту и укусить потное тело. «Ай, ай… Эта ползучая гадина небось ядовита… Теперь я умру!» Он быстро сорвал с себя рубаху и оказался голым по пояс, удивляя ребят своей странной татуировкой. Змея упала на землю и, почувствовав свободу, спокойно заскользила прочь. Но не успела она проползти и нескольких сантиметров, как мужчина выхватил из ножен саблю и с остервенением пустил оружие в ход. Черная с золотыми глазами змея была чуть больше карандаша. Он сразу узнал маленькую гадюку, грозу джунглей. Незнакомец затрясся от страха и, бледнея, пробормотал:

— В прошлом году такая укусила одного малого из Сен-Жана в губу, так он умер почти через шесть часов. А мне и двух не протянуть!

В это время Гектор уже выбрался из кустов. Мужчина обернулся и посмотрел на двух сирот. Те стояли неподвижно и наблюдали за происходящим. Уже не замечая ничего вокруг себя, силач бросился на землю и, обезумев от страха, повторял:

— Тысяча чертей, я погиб, это точно, я умру!..

Мальчик увидел, как из плеча незнакомца сочится тоненькая струйка крови. Несмотря ни на что, Гектору стало жаль обидчика, он подошел поближе и миролюбиво произнес:

— Господин, я знаю, что надо делать, когда укусит змея.

Услышав такие слова, верзила буквально подпрыгнул. В глазах появилась надежда на спасение. Самым ласковым голосом, на какой только был способен, он попросил:

— Малыш, расскажи поскорее все, что ты знаешь.

Осмелев, ребенок продолжал:

— Нужно быстро разрезать кожу в том месте, куда укусила змея, и высасывать кровь. Я прочитал это в одной книге.

— Ты так сделаешь мне? — Грубиян не верил своим ушам.

— Конечно.

— А я хотел вас бросить… в лесу… умирать!

— Я не сержусь. Мне мама говорила, что надо всегда делать добро, даже злым людям.

— Да, я тоже буду так поступать, — добавила девочка.

— Вы — добрые ангелы, а я — старый мерзавец… — произнес незнакомец с выражением, которое в другое время могло бы вызвать смех.

— Я готов, — сказал мальчик.

— Хорошо. Если ты такой добрый и смелый, возьми мою саблю и режь.

Гектор взял саблю, нашел место укуса и принялся за операцию. Это оказалось довольно трудно. На лбу выступили капельки пота. Маленькому хирургу удалось разрезать лишь верхний слой кожи. Раненый уже почувствовал смертельное действие яда.

— Давай, малыш, не бойся сделать мне больно, режь глубже, — приговаривал он. К счастью, лезвие было острое, как бритва. Кровь потекла сильнее. Ребенок отложил инструмент в сторону и сказал:

— Все. Теперь надо высасывать яд.

— А ты не отравишься?

— Упаси Бог! Если нет трещин на губах, то не должен.

Горбуну было не очень приятно прикоснуться губами к кровоточащей ране. На секунду мальчик закрыл глаза, потом, преодолев отвращение, взялся за дело. Он высасывал кровь, тщательно сплевывал, снова наполнял рот и снова сплевывал.

Солнце поднялось и палило нещадно. Видя, что брат выбивается из сил, Элиза подошла и тоном, не терпящим возражений, сказала:

— Теперь моя очередь.

Без колебаний девочка наклонилась к потному, дурно пахнущему телу и вдруг услышала сдавленные рыдания. Незнакомец плакал. Растроганный поведением детей, он шептал:

— Мои милые… Ангелочки мои…

Прошел час. Кровь уже больше не сочилась из раны. Теперь надо было подождать некоторое время, чтобы узнать, сколько яда попало в организм и выживет ли человек. Маленькие спасатели сделали все что могли и вернулись к трупу матери. Снова на глазах сирот появились слезы. На лице умершей сидели мухи. Дети прогнали их и покрыли тело женщины листьями и цветами. Когда траурная процедура, занявшая несколько часов, была закончена, брат и сестра присели немного отдохнуть. Стоны, услышанные сквозь шум листвы, заставили их подняться и побежать к тому месту, где в тени банана они оставили бродягу. Казалось, тот лежал без сознания. Дыхание то и дело прерывалось, на губах появилась пена. Неужели их старания были напрасны и силач умрет, а они вновь останутся одни посреди джунглей?[14]

ГЛАВА 3

Похороны. — Топкая саванна. — «Прощай!» — «В дорогу!» — Капустная пальма. — Воспоминание о Людоеде. — Последний этап. — «Сдаюсь!» — Суд. — Отец и дети. — Смертный приговор.

Кризис длился минут пять. Долгие мгновения дети стояли около незнакомца и ждали. Тот лежал неподвижно, затем зашевелился, и страшная рвота сотрясла его тело.

Вскоре силачу стало легче: на лбу выступили капельки пота, на лице появился румянец. Постепенно приходя в сознание, он вспомнил все, узнал маленького горбуна и его сестру и прошептал:

— Малыши, кажется, я спасен… С вашей помощью! Чувствую, опасность миновала, только я мокрый, как курица, и очень хочу пить!

Элиза сбегала к ручью и принесла воды, а Гектор в это время приподнял голову больного. Девочка поднесла кружку ко рту грубияна, ласково приговаривая:

— Попейте, господин, вам станет легче! — Ее нежный голос показался ему мелодичной бенгальской песней[15].

— Мой маленький ангел, пара глотков — и я буду на ногах! Вы вернули мне жизнь!

— Тем лучше, — уверенно произнес маленький горбун.

— Да, мой отважный спаситель. Тем лучше для меня и тем более для вас. Ведь вы остались одни, и, похоже, вам придется нелегко. Я помогу вам, отныне я — ваш должник на всю жизнь, не так ли?

— Так, господин.

— Не называйте меня господином, это слишком благородно. Зовите просто Татуэ. Это единственное имя, под которым меня здесь знают. Договорились?

— Да, господин… то есть Татуэ.

— Ну вот и ладненько! Теперь я в вашем распоряжении. Хотите, буду вашей игрушкой или сторожевым псом? Вообще-то я не очень хороший человек, но теперь просто не узнаю́ себя. Уж я постараюсь отплатить за добро добром, вот увидите. Вы больше не боитесь меня?

— Нет, Татуэ, — ответила девочка.

— Принимаете меня в свою компанию?

— Да, будем друзьями! — добавил маленький горбун.

— Отличная мысль, ребята! Мне нравится, что вы говорите мне ты, как своему, как равному. Дайте мне руки.

Дети протянули незнакомцу маленькие хрупкие руки. Он взял их так бережно, как будто это были крылья бабочки, поднес к губам и произнес:

— Сказано — сделано! Через час-другой я буду совсем здоров. А потом — вперед!

Как все примитивные и властные натуры, странный незнакомец обладал противоречивым характером. Эгоистичный, грубый, беспринципный, он был способен совершить преступление в порыве гнева, но в то же время вдруг возникшее чувство благодарности в одночасье изменило его поведение. Нежность к двум замечательным маленьким созданиям переполнила сердце Татуэ. Еще совсем недавно из-за ненависти к их отцу он хотел бросить детей на произвол судьбы. А ведь они спасли ему жизнь!

Видно, душа Татуэ еще не окончательно зачерствела. Сколько таких беглых каторжников поступили бы на его месте совсем иначе, чуть миновала беда!

Бродяге казалось, что он давно знает Гектора и Элизу, знал их всегда и имеет право опекать их, делиться своим опытом.

Татуэ с трудом поднялся на ноги, постоял немного, думая о том, что надо похоронить бедную женщину. Хватит плакать детишкам, нужно смириться с тем, что для нее трудный путь уже закончен. Но как вырыть могилу? Кроме сабли, не было ничего подходящего. В этих местах почва оказалась твердой и кусты росли прямо на камнях. Мужчина задумался. Вдруг его осенило. Надо сказать, что люди, привыкшие к постоянной борьбе с окружающим миром, всегда изобретательны. Татуэ вспомнил, что неподалеку находилась топкая саванна, покрытая густой зеленой травой. Все, что случайно попадало на яркий ковер, тут же поглощалось трясиной. Вот туда они и отнесут останки несчастной.

Силач незамедлительно приступил к делу. Он срубил длинную пальмовую ветвь и сделал из нее прочный саркофаг[16], в который положил тело умершей. Затем прикрепил кнему несколько цветов страстоцвета, того самого, с которого утром упала черная змейка.

Брат и сестра стояли обнявшись и плакали.

— Ребята, пойдемте со мной! — произнес незнакомец, стараясь смягчить свой грубый голос. Он поднял примитивный индийский гроб и понес его к топкой саванне. Дети, взявшись за руки, последовали за ним. Вскоре они дошли до края болота и остановились. Татуэ осторожно положил тело на зеленый ковер, и оно тотчас стало медленно погружаться в трясину. Все трое опустились на колени. Бродяга старался вспомнить слова старой молитвы, но не смог и, тяжело вздохнув, произнес: — Мир праху твоему, бедная женщина! Клянусь, пока я жив, буду оберегать детей.

Пальмовый саркофаг скрылся из виду. На поверхности остались лишь лазурные цветы страстоцвета.

— Прощай, мамочка! — произнес маленький горбун.

— Прощай, моя любимая мамуля! — повторила девочка.

Прошло несколько секунд, и цветы исчезли. Дети и Татуэ молча поднялись, постояли немного и, опустив головы, медленно пошли по дороге.

Минуло примерно полчаса. Все трое почувствовали смертельную усталость, но продолжали идти. Едва переставляя ноги, Татуэ сказал:

— Может быть, нам передохнуть?

— Нет, — твердо ответил маленький горбун. — Мама говорила, что нам нельзя терять ни минуты. Мы должны слушаться ее.

— Всего лишь пять минут, — взмолился силач. — Пора пообедать. У вас есть продукты?

— Четыре лепешки, — ответила Элиза. — Тебе я дам две, так как большим надо много есть, а нам останется по одной.

— О, моя хорошая! Нет, не надо, я не возьму у вас так много.

— Я хочу, чтобы ты съел, или ты нам не друг.

— Я тоже так считаю, — подтвердил брат.

— Ну что ж, воля ваша.

— Так будет лучше.

— Не спорю. Но гляньте-ка! Кажется, нам очень повезло, и всем будет что поесть.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась девочка.

— Да вот же марипа, мадемуазель Лизет!

— Что такое марипа? — переспросил маленький горбун.

— Дерево, вернее пальма, на вершине которой вырастает что-то вроде капусты, хотя это вовсе не капуста. Вот так, господин Тотор.

— А… Знаю, это капустная пальма. Я читал о ней в книгах.

— Такая смешная капуста, скоро увидите.

Несколькими мощными ударами сабли Татуэ срубил красивое густолистое дерево, которое с хрустом упало на землю. Он подошел к вершине, раскопал в листьях какой-то крупный белый предмет и показал его детям. Обливаясь по́том и счастливо улыбаясь, он произнес:

— А вот и капуста. Пробуйте! Очень вкусная и полезная!

Бродяга отломил каждому по огромному куску и первый начал с аппетитом жевать.

— Но это очень похоже на орех, — резонно заметил Тотор. — А в книгах уверяли, что на капусту!

Татуэ уже съел большую часть скудного обеда и, дожевывая остатки, громко хрустел. Дети переглянулись и улыбнулись: одна и та же мысль одновременно пришла им в голову. Лизет сказала:

— Послушай, Татуэ, знаешь, на кого ты похож со своими огромными ручищами, большими зубами и саблей?

— На Людоеда! — выкрикнул маленький горбун с полным ртом.

Силачу такое сравнение показалось забавным, и он засмеялся:

— Да, я знаю: Людоед и Мальчик-с-пальчик! Только у того были сапоги-скороходы. Мне бы тоже хотелось их иметь, чтобы побыстрее доставить вас в Сен-Лоран.

— Ах да, Сен-Лоран… — произнесли дети, и улыбки исчезли с их лиц. Из мира сказок они вернулись в реальную жизнь. Перестав жевать, они сказали своему путнику:

— Пошли! — и отправились в путь.

Дорога казалась бесконечно долгой. Идти было тяжело. Еще вчера усталость не была такой мучительной, ведь рядом шла дорогая мама. С колыбели они не расставались ни на минуту. Дети всегда чувствовали себя защищенными, нужными, любимыми. Теперь все кончилось.

Время от времени на глазах у мальчика и девочки появлялись слезы. Хорошо, что шагающий рядом великан сочувствовал им, старался развеселить, утешить, разговорить маленьких спутников. Он рассказывал им об отце, которого хорошо знал.

— Ваш отец — очень благородный человек. Его можно ненавидеть, но нельзя не уважать. Сколько раз мне по справедливости доставалось от него. А ведь я был главарем двух лагерей.

— Знаешь, а ведь он невиновен, — сказал Тотор.

— Меня это не удивляет. Мы и сами так предполагали: уж слишком честен он был. Мне кажется, он чувствовал себя как лев среди стада баранов. С сегодняшнего дня с враждой покончено! Поскольку вы его дети, я буду предан ему до конца моих дней.

Путники продолжали идти. Когда сестра и брат уставали, силач нес их то на спине, то на плечах. К вечеру они достигли реки.

— Это Мана, — сказал Татуэ. — Мой знакомый лодочник перевезет нас на ту сторону.

Лодочник жил в хижине неподалеку от пристани. Бродяга тотчас разыскал его и рассказал о случае со змеей. Огромный негр, на котором не было ничего, кроме набедренной повязки, был так растроган добротой детей, что со свойственным этим чернокожим людям гостеприимством предложил всей троице перекусить в его доме. Давно у них не было такого праздника: яйца, фрукты, печенье из кассавы![17] Пока брат и сестра отдыхали в гамаках после сытного обеда, Татуэ разговаривал с лодочником на местном наречии.

— Ты что, заблудился? Зачем ты возвращаешься в Сен-Лоран? — спрашивал негр.

— Да нет. Просто надо отвести туда малышей. Меня, конечно, приговорят еще к трем годам, но я плевать на это хотел, — отвечал беглый каторжник. — Мне кажется, я скорее в тюрьме, чем на свободе, пригожусь ребятам и их отцу… Есть тут у меня одна идейка.

— А как ты собираешься с такими малышами добраться до Сен-Лорана?

— По суше, ведь у меня нет лодки.

— Зато лодка есть у меня, и я доброшу вас туда за один день. Не благодари, я рад оказать тебе услугу. Отправимся завтра в три часа ночи.

Путешествие на пироге[18] заняло около десяти часов и было очень приятным. Дети воспользовались отдыхом, в котором так нуждались, и дремали на дне лодки. Появление небольшого сторожевого судна означало приближение к Сен-Лорану. Охранники прогуливались по палубе, время от времени прикладывая к глазам бинокль. Один из них узнал беглого каторжника. Подскочив от удивления, он приказал своим подчиненным навести на него ружья.

Пирога причалила. Брат и сестра в знак благодарности обняли отважного лодочника и, взяв Татуэ за руки, стали подниматься по деревянным ступенькам пристани. Четыре солдата с ружьями на изготовку тотчас окружили их и начали грубо подталкивать, как это обычно делали полицейские. Бродяга презрительно посмотрел на них и, обращаясь к старшему по званию, произнес:

— Эти дети вам ничего не сделали, они свободны, а я сдаюсь!

— Без разговоров! В камеру! Все объяснения пото́м!

— В камеру, конечно. Я пойду туда и знаю, что меня ждет. Если я сдаюсь добровольно, значит, у меня есть на то свои причины. Вам бы в жизни меня не поймать!

Напуганные криками, толкотней и оружием, мальчик и девочка прижимались к силачу. Тоном, не терпящим возражений, тот произнес:

— Мне надо поговорить с комендантом. Вы слышали? Немедленно!

— Комендант сейчас в суде.

— Хорошо. Проводи́те нас туда!

Не понимая такой настойчивости и боясь допустить ошибку, солдаты тесно обступили путников, и вся группа направилась к зданию, где заседал специальный военно-морской трибунал.

Вокруг стола, накрытого традиционно зеленой скатертью, в душном зале расположились пятеро судей. За барьером для обвиняемых находился высокий, стриженый, гладко выбритый человек, одетый в обычную арестантскую одежду — брюки и рубаху, на спине которой были нарисованы заглавные буквы А. П., разделенные якорем, а под ними № 212.

Шло заседание чрезвычайного суда. Гордо подняв голову, мужчина стоял в окружении вооруженных конвоиров. Сразу было видно, что его считали опасным преступником, так как все входы и выходы охранялись солдатами морской пехоты. Однако добрый взгляд подсудимого и открытое лицо внушали доверие и симпатию. Он был немного подавлен, представ перед трибуналом, ведь приговор обещал быть безжалостным.

Появление Татуэ с двумя детьми произвело сенсацию.

— Что это такое? — устало спросил председатель.

Обвиняемый обернулся и побледнел: по проходу шли его дети. Они не виделись пять долгих лет, но мальчик сразу узнал его.

— Папа! Мой дорогой папа!

Их глаза встретились.

— Гектор! Элиза!

Мужчина оттолкнул охранников, ловко перепрыгнул через барьер и бросился навстречу сыну и дочери. Схватив детей на руки и прижимая к груди, он стал неистово целовать их.

В зале суда возник страшный беспорядок. Конвоиры сорвались со своих мест, солдаты направили ружья на отца с детьми и Татуэ, которому удавалось некоторое время прикрывать всех троих своей широкой грудью. Поискав глазами вокруг себя, мужчина закричал:

— А мама! Где же наша мама?

Радость встречи сменилась горем.

— Умерла, — услышал он. В глазах потемнело. Арестант закачался и со стоном упал в руки конвоиров, которые потащили его на скамью подсудимых.

Председатель восстанавливал порядок. Когда тишина наступила, он бесстрастно произнес:

— Пригласите дежурного доктора.

Затем, узнав Татуэ, который пытался успокоить ребятишек, добавил:

— Отведите этого человека в камеру и заприте как следует, а детей отправьте в госпиталь к монахиням.

В сопровождении конвоиров бывший каторжник спокойно направился к выходу. Пока кричащих и цепляющихся малышей, которые никак не хотели расставаться со своим спутником, пытались оторвать от него, прибежал доктор. Он осмотрел обвиняемого, пощупал пульс, послушал легкие и сказал:

— Я думаю, с ним ничего серьезного… Обморок, может быть, небольшое кровоизлияние… Через несколько часов я буду знать точно…

Лекарь поднес к носу больного флакончик с уксусной кислотой. Тот вскоре открыл глаза, приподнялся и, увидев, что детей нет рядом, прошептал:

— Это правда? Они были здесь? Может, мне все приснилось? Господин председатель, скажите, умоляю, одно лишь слово!

— Тихо, — грубо прервал его председатель.

— Все вы здесь, на каторге, бессердечные и бесчувственные! — возмущенно воскликнул несчастный.

— Прошу заслушать приговор в тишине, иначе я немедленно отправлю вас в камеру.

Подсудимый замолчал. Все было как в тумане. Он достал из кармана платок и вытер лицо. Бесстрастный голос председателя, читавшего какие-то бумаги, еле доносился до него.

«…Заслушав свидетелей, суд рассмотрел дело господина Мариона Пьера-Андре, уроженца Сен-Мало, обвиняемого в убийстве и морском разбое и приговоренного к смертной казни военно-морским советом Рошфора… Указом президента смертная казнь была заменена на принудительные пожизненные работы. Принимая во внимание, что вышеназванный господин Марион во время перевода в тюрьму Сен-Лоран-дю-Марони совершил попытку побега с отягчающими обстоятельствами, а именно нападение и нанесение тяжких телесных повреждений конвоирам, и во избежания рецидивов[19], суд постановил приговорить Мариона Пьера-Андре к смертной казни».

ГЛАВА 4

Капитан Марион. — Разбитое сердце. — «Пинтадина». — Мятеж на борту. — Убийство. — Ложное обвинение. — Арест невиновного. — Во Францию. — Смертный приговор. — Годы нищеты. — Сумасшествие юнги. — Запоздалое признание виновного. — К мужу. — Адская земля Гвианы.

В 1893 году общественное мнение Бельгии и Франции было потрясено загадочным и ужасным преступлением Дегравов. Братья Леон и Эжен Дегравы, граждане Бельгии, обвинялись одним нищим коледонийским[20] мулатом[21] в убийстве и морском разбое. Основанное на мести и ненависти обвинение не выдерживало критики. Безупречное прошлое моряков, людей чести и долга, опровергало то страшное преступление, которое им приписывалось. Но судьи из морского трибунала Бреста[22], однажды вступив на неверный путь, никак не хотели признать правду, которая буквально бросалась в глаза. Без доказательств, без предварительного следствия, невзирая на неточности и несовпадения фактов, они приговорили двух братьев к смертной казни. Но так как их невиновность была ясна даже младенцу, жрецы Фемиды[23] не решились привести приговор в исполнение и заменили его на пожизненное заключение. Братьев отправили на острова Салю, где им пришлось пройти через тяжкие испытания. Старший, Леон, умер от болезни в страшных муках, против своих палачей. Младший, Эжен, был помилован президентом Лубе[24] 24 августа 1899 года и смог вернуться на родину, навсегда потеряв здоровье и веру в справедливость.

Год спустя возникло дело капитана Мариона, как две капли воды похожее на дело братьев Дегравов.

Андре Марион родился в городе Сен-Мало, колыбели многих великих людей моря, в семье известных моряков. В 25 лет он был одним из самых блестящих капитанов в древней столице бретонцев[25]. Он был умен, хорош собой, силен, обладал отважным сердцем и благородной душой. Все в жизни улыбалось ему. Молодой человек женился на замечательной девушке из такой же семьи моряков. На небольшие сбережения ему удалось выкупить половину судна, на котором он служил капитаном, и состояние его стало увеличиваться. Будучи одновременно хорошим моряком и коммерсантом, наш герой вел дела быстро и умело. Честолюбивый, в хорошем смысле этого слова, Андре хотел разбогатеть, чтобы дать своим близким все возможные радости жизни.

Вскоре у Марион появилось двое прекрасных малышей, которые родились один за другом с разницей в два года, и детское щебетание наполнило старый фамильный особняк, хранящий воспоминания о четырех поколениях навигаторов. Дети росли под присмотром самой любимой из матерей. Дела шли удачно, компания приносила доход. Чего еще пожелать! Капитан Марион был счастлив.

Беда пришла нежданно. Капитан был в Нумеа[26]. Продав груз, он взял как балласт на борт своего судна никелевую руду, и трехмачтовая шхуна «Прекрасная Елена» отправилась в Сидней за шерстью. Во время пути разразился шторм. Судно напоролось на коралловый риф и дало течь. Экипажу удалось спастись, но затонули все документы и бортовой журнал. Двое суток потерпевшие кораблекрушение болтались по морю, умирая от жажды и голода, пока их не подобрало встречное судно и не доставило обратно в Нумеа.

Капитан Марион был полностью разорен, но не терял надежды вернуться во Францию. Обладая железной волей и крепким здоровьем, он не боялся никакой работы и готов был пойти в море простым матросом, кочегаром или грузчиком. Жене он послал письмо, в котором сообщал о случившемся несчастье.

Прошли месяцы упорного труда, и положение храброго бретонца улучшилось.

Однажды к Мариону обратился капитан одной шхуны, которая должна была отправиться за жемчугом. Из-за болезни место помощника оказалось свободно, и Андре с радостью принял это предложение.

Добыча жемчуга была трудна и опасна, но в случае удачи давала возможность быстрого обогащения.

Судно, на котором отплыл капитан Марион, называлось «Пинтадина», что означало цесарка[27]. Экипаж состоял из шести матросов, боцмана[28], кока[29] и юнги[30], собранных со всего мира. Боцмана звали Ник Портер. Англичанин по происхождению, он был огромного роста, грубый, глуховатый и к тому же запойный пьяница. Кок был канадец, а юнга Галипот — из Марселя, единственный, кроме Мариона, француз на шхуне[31]. Матросы — то ли янки, то ли португальцы, а может быть, англичане или испанцы. Кто знает… Да это и не имело большого значения, так как основной закон моря — подчиняться старшему по званию.

Шел четвертый день после отплытия. Боцман решил испытать выдержку помощника капитана. Тот отдал приказ. Вместо того чтобы подать пример послушания, моряк сделал вид, что не расслышал, пожал плечами и засмеялся. Тогда Марион подошел к нему вплотную, посмотрел прямо в глаза и спокойно повторил приказ. «Делай это сам!» — услышал он в ответ. Матросы зашептались и засмеялись. Прояви капитан Марион слабость в ту минуту, и его авторитет был бы потерян навсегда. Не решившись воспользоваться оружием, хоть и имея на то право, помощник капитана ударил боцмана промеж глаз. Ослепленный болью и кровью, брызнувшей из носа, моряк не удержался на ногах и упал, Марион, не потеряв хладнокровия, без видимых усилий поднял его за ворот и пояс и, держа между небом и землей, спокойно спросил:

— Подчинишься, или я выкину тебя за борт?

— Извините, капитан, я подчиняюсь, — прохрипел грубиян.

После этого случая боцман затаил злобу на Мариона. Еще с первых дней плавания он задумал убрать капитана и помощника, завладеть судном, а затем вместе с экипажем заняться пиратством. Уговорить экипаж оказалось довольно простым делом, так как матросы, находившиеся в его подчинении, были такие же негодяи и с удовольствием приняли его предложение. Грабежи и пирушки, свобода перемещения, а вахта только по желанию — о чем же еще мечтать! Юнгу пришлось запугать, чтобы не проговорился. Боцман в случае чего пригрозил перерезать мальчишке глотку.

Все было готово к захвату. Мятеж начался спустя два дня после того, как шхуна проплыла архипелаг Фиджи[32]. Капитана Ник Портер зарезал прямо на вахте[33], на которую тот заступил на рассвете. Прежде чем бросить труп в море, бандит заставил каждого соучастника вонзить нож в уже мертвое тело, что они и сделали с радостью, за исключением юнги. Юноша в это время тихо, как мышь, проник в каюту помощника и взволнованным шепотом будил спящего Мариона:

— Вставайте! Капитан! Вас хотят убить!

Затем ребенок вылез на красную от крови палубу. Ему сунули нож, и Портер, указывая на труп, закричал.

— Коли!

Но храбрый мальчик отбросил нож.

— Ублюдок! В воду его! — прокричал боцман и сам бросил юнгу в море.

В это время на палубе с пистолетом в руке появился капитан Марион.

— Бандиты! — Он нажал на курок. Один из матросов с глухим стуком упал на палубу. Патронов больше не было: их предусмотрительно выкрали у него. Бесстрашный моряк схватил попавшийся под руку брус и оказался среди убийц. В мгновение ока трое из них повалились с проломленными черепами. Один против семерых! Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Сможет ли он их одолеть? Кто знает…

К несчастью, Марион поскользнулся в луже крови, упал на палубу и тотчас оказался схваченным.

— В воду, в воду его! — кричали бандиты. Но сначала в море полетел труп капитана. Плюх! Дело сделано.

Вдруг на горизонте показалось облако черного дыма.

— Проклятье! Пароход! — пробормотал Портер. — В этой чертовой стране они ходят пять раз в год!

— Ладно, давай зарежем второго, а потом посмотрим.

— Нет, пусть он будет с теми, кого убил, — возразил боцман.

— Зачем?

— Выставим его убийцей капитана и пусть предстанет перед судом. Здо́рово? Мертвые ничего не скажут, и мы сделаем их его соучастниками. Скажем, что на нас напали, но мы их убили, защищая капитана…

Бандиты поняли адскую шутку и запрыгали от радости.

— Браво, Портер! Здо́рово придумано!

Марион пытался возразить, но мерзавцы связали его и заткнули рот кляпом[34].

Портер тем временем стал подавать флажками сигналы встречному судну: «Мятеж на борту… убийство капитана… нуждаемся в помощи…»

Сигналы были замечены. Пароход приближался все быстрее и быстрее, и вскоре все увидели, что это военный корабль под английским флагом. Крейсер[35] замедлил ход, на воду была спущена шлюпка[36] с десятью вооруженными матросами под командованием офицера. Они поднялись на шхуну, и, как только ступили на палубу, боцман подбежал к офицеру и, изображая возмущение, закричал:

— Господин, умоляю вас, арестуйте этого бандита, нам еле-еле удалось связать его. Это помощник капитана, он уже убил самого капитана и собирался разделаться с нами, чтобы завладеть судном. Там трупы — это его сообщники.

— Вы — англичанин? — спросил офицер.

— Да, господин. Имею честь служить ее высочеству королеве.

— Что ж, хорошо. Поздравляю, вы достойно выполнили долг моряка Великобритании.

И без дальнейших разбирательств связанный Марион был переправлен на крейсер, где его заковали в кандалы. Военный корабль взял шхуну на буксир и поплыл на Гранд-Вити.

Два дня спустя оба судна достигли берега. Обвиняемый был передан в руки английского правосудия, где ему устроили очную ставку с Ником Портером и тремя его сообщниками. Естественно, что все четверо энергично поддерживали грязное обвинение, инсценированное боцманом. Они давали честное слово говорить правду и только правду, клялись на флаге, на Библии и добились своего. Судьи поверили им. Напрасно Марион пытался протестовать, напрасно говорил о своем достойном прошлом и незапятнанном имени. Судья не хотел его слушать. Так как преступление было совершено на корабле, плававшем под французским флагом, виновного должен был судить трибунал Франции. Капитан Марион был отправлен в Нумеа и передан колониальным властям, которые снова начали предварительное следствие. И снова отважный моряк не признавал себя виновным. Но, как и английские, так и французские судьи предпочли поверить настоящим бандитам, которые все настойчивее стояли на своем и чьи свидетельские показания были неизменны, чем выслушать честного человека.

Наконец капитан Марион предстал перед военным трибуналом города Рошфора, а затем отправлен на военном судне во Францию, где три месяца спустя был обвинен в убийстве, морском разбое и приговорен к смертной казни.

Так же, как и в случае с братьями Дегравами, приговор не решились привести в исполнение, ведь в деле оставалось много непонятного и необъяснимого. Указом президента смертная казнь была заменена на пожизненные принудительные работы. Беззаконие свершилось, однако совесть судей, убежденных в своей правоте, была спокойна.

Несколько долгих месяцев невиновный капитан провел на острове Ре, а затем был переведен на каторгу в Гвиану, где должен был пребывать до конца своих дней.

Можно легко представить себе, какие чувства испытывали в это время члены известной и уважаемой в Сен-Мало семьи Мариона. Молодая женщина не могла поверить в то, что рассказывали о ее муже. Горе ее не знало границ. Счастье, любовь, будущее — все рухнуло в один миг. Однако в глубине души теплилась надежда на спасение, и надо было жить, чтобы помочь дорогому человеку обрести свободу и честь. Если это не удастся, то несчастная была готова разделить муки ада со своим супругом.

Во время предварительного следствия она приложила нечеловеческие усилия, чтобы развернуть кампанию по защите Мариона. Использовав все связи, проверила протоколы допросов и взбудоражила общественность, которая еще помнила дело братьев Дегравов. Кроме того, отчаявшаяся женщина дала объявление в центральных французских и зарубежных газетах с просьбой откликнуться всех, кто знал хоть какие-либо подробности об этом деле. К сожалению, повсюду мадам Марион наталкивалась на непонимание и равнодушие. Ее жалели, но не помогали.

Время шло, силы истощались.

Минуло два года. Иногда семья получала письма от любимого мужа и отца, но боль утраты не утихала. А тут ко всем несчастьям добавилось еще одно. Однажды Гектор, крепкий и здоровый мальчик, упал, да так неудачно, что повредил позвоночник. Последствия были тяжелыми: он стал горбуном.

Только через три года слабый свет забрезжил в конце туннеля. Появился юнга Галипот, сброшенный Ником Портером со шхуны. Благодаря нелепой, но счастливой случайности мальчик спасся. Упав в море, бедняга оказался… рядом с клеткой для кур! Ухватившись за нее, он плавал, пока его не подобрало небольшое рыбацкое судно.

Однако трагедия, разыгравшаяся на судне, произвела на Галипота такое сильное впечатление, что он повредился рассудком и долгое время находился в прострации[37]. Постепенно разум стал возвращаться к нему, юнга выздоровел, возмужал и вновь начал плавать, ни на минуту не забывая о том, что с ним случилось на «Пинтадине». Оказавшись в Макао[38], он узнал о тюремном заключении своего бывшего капитана и, будучи честным человеком, сделал заявление португальским властям, рассказав правду о трагических событиях. Затем Галипот послал письмо мадам Марион, которая передала его адвокату мужа. Копию письма адвокат положил в дело, надеясь использовать для подачи ходатайства о помиловании.

Пошел уже четвертый год, с тех пор как капитан Марион, став жертвой обмана, попал в заключение. Это время было настоящим испытанием для его жены и детей.

Вскоре пришло еще одно письмо, даже более важное, чем письмо юнги. В нем содержалось признание одного из виновных, который, умирая от болезни на испанском Понапе, одном из Каролинских островов[39], раскаялся в содеянном и поведал о преступлении приезжему миссионеру. Не ограничившись признанием, умирающий заставил священника написать под диктовку письмо и переслать семье капитана Мариона. Но, к сожалению, документ не имел юридической силы, так как на нем не было ни подписи автора, ни подписи свидетелей. Однако он имел огромное моральное значение. В конце концов, можно было разыскать священника, пригласить его во Францию, чтобы тот предстал перед судом в качестве свидетеля. Не ждать же, прозябая в нищете и надеясь на чудо?

Для бедной женщины жизнь в Сен-Мало становилась невыносимой. Одна, с двумя детьми на руках, она оказалась без средств к существованию. Узнав, что по прошествии пяти лет администрация колонии может выделить заключенному участок земли или даже какое-то помещение, в котором поселится его семья, а сам каторжник будет пользоваться полусвободой, чтобы видеться иногда со своими близкими, она решила отправиться к мужу.

«Пять лет! До этого срока — только несколько месяцев! Ожидание не будет таким мучительным, ведь мы окажемся вместе!» — думала женщина. Она продала последнее, чтобы оплатить дорогу до Сен-Назера[40] и потом купить билеты для эмигрантов на трансатлантическое судно, отплывающее в Кайенну[41].

Путешествие было ужасным. Когда мадам Марион с измученными детьми сошла на землю, у нее оставалось лишь 25 франков. Не теряя ни минуты, она отправилась в Главное управление тюрем и мест заключения, поговорить с директором. Судя по внешнему виду, чистой и элегантной одежде, никому и в голову не пришло, что белая женщина с детьми — жена каторжника. Ей повезло — господин директор оказался на месте. У него был усталый и равнодушный вид, как у всех колониальных функционеров, праздно проводящих время на службе. В двух словах мадам Марион рассказала ему о своем деле и попросила разрешения повидаться с мужем. По мере того, как она говорила, брови главного управляющего ползли вверх, и лицо становилось все более суровым. Наконец он переспросил:

— Как зовут вашего мужа?

— Андре Марион, сейчас он в Сен-Лоране.

Услышав имя Мариона, мужчина вскочил и, потеряв контроль над собой, заорал:

— Послушайте, дорогуша, ваш муж — опасный преступник! Он только что пытался совершить побег, искалечил двух наших охранников… К счастью, его поймали. Теперь его песенка спета!

— Скажите, месье… Что ему за это будет? Ведь он был осужден без вины!

Директор разразился страшным хохотом, как будто ему только что рассказали анекдот.

— Без вины! А! Хорошая шутка! У меня тут пять тысяч заключенных, и все говорят одно и то же. Их послушать, так они заслуживают орден Почетного легиона[42].

— Месье! Умоляю вас, разрешите мне встретиться с ним! Мы приехали сюда издалека с одной только надеждой увидеть и поддержать Андре. Вы не поверите, что́ нам пришлось пережить. Я хочу разделить с ним все тяготы и лишения каторги. Ничто меня не пугает: ни усталость, ни боль, ни стыд, только бы быть вместе. Я сочту это за счастье.

Но у главного управляющего тюремной администрации было каменное сердце. Оставаясь глухим к мольбам несчастной женщины, он безразличным голосом ответил:

— Ничем не могу помочь вам, бедняжка… Через десять дней вашего мужа будут судить… Возможно, приговорят к смертной казни… Кроме того, вы здесь без разрешения властей и ваше присутствие недопустимо на территории колонии. Возвращайтесь во Францию. Я распоряжусь, чтобы вас проводили на пароход, который отправится через пять дней.

— Месье, это ужасно то, что вы…

— Не настаивайте! Вы поедете добровольно, или я вас заставлю. Да, заставлю.

— Но вы обрекаете нас на нищету… на смерть!

— Нищета, смерть… Меня это не касается.

Отчаявшись, мадам Марион вышла из кабинета и, взяв детей за руки, пошла куда глаза глядят. До вечера они бродили по улицам Кайенны, пока не оказались около рынка на берегу канала. Малыши жаловались на жару и усталость. Симпатичная мулатка выглянула из хижины и позвала их. Как они были добры, эти скромные люди! Женщина пригласила их войти, предложила поесть и отдохнуть, извиняясь за убогость своего жилища. Она рассказала, что ее приятель, тоже цветной, сидевший тут же в углу, недавно вернулся из мест заключения. Мужчина внимательно слушал рассказ незнакомки, жалел ее, искренне считая, что она гораздо несчастнее прокаженного в лепрозории[43]. У него был большой опыт по части жития на каторге, и он не мог рассказать ей ничего утешительного.

Мадам Марион хотела немедленно отправиться в Сен-Лоран, чтобы увидеть судей, в чьих руках находилась жизнь ее мужа, и показать собранные документы. Нужно было умолить, разжалобить их, может быть, даже вырвать силой прошение о помиловании.

Плыть по морю не представлялось возможным. Власти могли помешать их отъезду и вернуть во Францию. Оставался лишь один сухопутный вариант. От Кайенны до Сен-Лорана было 50 лье[44] по берегу через всю страну.

— Пятьдесят лье… по пять лье в день, это займет десять дней! Мы отправимся завтра! Да, мои дорогие? — обратилась отважная бретонка к своим малышам.

— Да, мамочка, конечно, — в один голос отвечали сын и дочь. — Пойдем пешком! Мы будем мужественными и смелыми, чтобы найти папу… Вот увидишь!

И трое путников пошли по неизведанной дороге, время от времени встречая телеграфные столбы да группы людей из движения за освобождение. Они питались как попало, спали прямо на земле и ни на что не жаловались. Но судьба оказалась беспощадна к героической молодой женщине, и ей не суждено было добраться до Сен-Лорана. Адская земля Гвианы стала ее вечным домом.

ГЛАВА 5

Новые переживания. — Главная монахиня. — Сострадание. — Комната в госпитале. — Казематы. — Героический поступок. — Через окно. — Часовой. — Забор. — Отец и сын. — Свет надежды. — «Кто идет?» — Выстрел. — Тревога.

Конвоир отвел детей в госпиталь. Там было полно народу: солдаты слонялись без дела, каторжники работали, выздоравливающие прогуливались. Все с любопытством смотрели на заплаканных, держащихся за руки ребятишек, думая о том, за что их могли арестовать и доставить в это Богом забытое место. Больше всего мальчику и девочке хотелось спрятаться от внимательных взглядов незнакомых людей.

Охранник поприветствовал главную монахиню, приложив к козырьку руку, и басом произнес:

— Сестра моя, господин председатель просит вас присмотреть за этими детьми.

— Кто они? — удивленно спросила пожилая женщина.

— Похоже, сын и дочь номера двести двенадцатого, которого только что приговорили к смерти.

Услышав эту новость, маленький горбун и его сестра громко заплакали.

— Замолчите! Замолчите немедленно! — раздраженно произнесла главная монахиня и укоризненно посмотрела на солдата: — Вы что, не понимаете?

Погладив детей по головкам и ласково приговаривая, она отвела их в большой зал, который служил приемной.

— Они хотят убить папу! Я тоже хочу умереть! — всхлипывала Лизет.

— Мама умерла по дороге… Палачи! Они убьют его! Он ничего не сделал… Папа, бедный наш папа! — вторил ей маленький горбун.

На протяжении сорока лет монахиня видела только преступников. Горе беззащитных маленьких существ тронуло ее душу. Невозможно было спокойно видеть слезы и слышать безутешные рыдания. На строгом морщинистом лице появилось сострадание, и бесцветные губы произнесли:

— Надзиратель, должно быть, ошибся… Вашему папе ничего не сделают… Бог не допустит, чтобы вы остались сиротами…

Но перед глазами детей стояли лишь мрачные лица судей и конвоиров да барьер, за которым сидел отец. Нервы их были на пределе. Продолжая плакать, Лизет бросилась на пол. Брат опустился рядом с ней и обнял.

— Господи! Сделай так, чтобы я умерла! — просила девочка.

Главная монахиня не могла пережить, чтобы ребенок просил Бога о смерти. Она позвонила в колокольчик. Прибежали другие монахини, подняли детей, отнесли в комнату, где на кроватях и окнах висели москитные сетки, уложили их и дали успокоительное. Вскоре брат и сестра могли говорить. Они рассказали о своих злоключениях, начиная с отъезда из Сен-Мало и до появления в зале суда. Они не могли понять, почему им было отказано в такой простой и естественной вещи, как повидаться с отцом, и без конца спрашивали:

— Они не убьют его, нет, мадам?

Принесли еду. Но брат и сестра отказались, сказав, что будут есть только после встречи с отцом. Монахиня хотела заставить их, но дети, предпочитая умереть с голоду, твердо стояли на своем. Они также очень удивились, почему им не позволили увидеть Татуэ.

— Он очень плохой человек, — объясняла старая женщина, — злодей, преступник!

— Но он — наш друг, — возражала девочка, — он больше не злодей, мы любим его. Из-за нас он вернулся в тюрьму.

Слова Лизет остались без внимания. Однако главная монахиня задумалась. Чувствовалось что-то искреннее в упорстве маленьких незнакомцев, настаивающих на невиновности отца. Проклиная излишнюю строгость режима, она отправилась к коменданту. Со сдержанным уважением тот слушал доводы старой женщины, однако не соглашался с ними. Она настаивала, требовала, взывала к его человеческим чувствам, просила оказать ей личную услугу и разрешить свидание, поручившись за своих подопечных. Тюремщик почти уступил, однако вспомнил:

— Разрешить свидание может только главный управляющий.

— Ну и что же! Телеграфируйте ему мою просьбу… Я беру ответственность на себя.

Запрос был отправлен. Но по неизвестной причине телеграф перестал вдруг работать, возможно, из-за падения какого-нибудь дерева на провода.

Время шло. Ожидание казалось вечным. Теперь дети говорили без умолку. Гектор хотел знать все, что касается отца:

— Где он?

— В камере.

— Где его камера, ее отсюда видно?

— Да, мой милый.

— Мадам, покажите, пожалуйста, прошу вас.

— Смотри, вон там квадратный дворик…

— В нем есть кто-нибудь?

— Есть. Там стоит часовой и смотрит, чтобы никто не входил и не выходил.

— А дверь? Где дверь в камеру?

— Третий проем в красной стене.

— Вижу… Бедный папа! А если подойти, что будет?

— Охранник будет стрелять из ружья по любому, кто приблизится.

Маленький горбун задумался и грустно произнес:

— Все здесь говорят о смерти… Мы долго тут пробудем?

— Не знаю, может быть, вы поедете в Кайенну.

— Я не хочу. А ты, Лизет?

— Мы должны остаться рядом с папой. Скоро мы увидим его… обнимем, поцелуем и скажем, как мы его любим…

Приближалась ночь. Сестра милосердия отвела детей отдохнуть и пожелала спокойной ночи.

— Мы будем вести себя хорошо и постараемся заснуть, — заверили ее брат с сестрой.

Одно из окон комнаты выходило во двор, другое — на дорогу, по краям которой росли манговые деревья[45]. Аллея вела к пристани. Тотор и Лизет, на удивление спокойные, наблюдали за птицами, которые, не боясь людей, перелетали с ветки на ветку в поисках ночлега.

Сумерки сгущались. В комнату принесли ночник и глиняный кувшин со свежей водой. Брат и сестра забрались в кровати и вскоре заснули или, по крайней мере, притворились спящими.

Прозвучал сигнал окончания работы. Отовсюду в дома и казармы возвращались люди. Прошло часа три, и новый сигнал возвестил об отбое. Лагерь погрузился в тишину душной экваториальной ночи, лишь вдалеке иногда повизгивали дикие обезьяны.

Маленький горбун приподнялся и шепотом спросил:

— Лизет, ты спишь?

— Нет, жду.

— По-моему, пора…

Мальчик молча оделся, вылез из-под москитной сетки[46] и потушил ночник. Затем наклонился над кроватью сестры:

— Не бойся! Никто меня не поймает.

— Будь осторожен, там часовой с ружьем!

— Да… да… не волнуйся!

— Обними меня.

Гектор поцеловал сестру и подошел к окну. Осторожно открыв его, он встал на подоконник и решительно спрыгнул на землю. Приземление было удачным, ведь окно находилось невысоко от земли. Некоторое время маленький горбун оставался на месте, прислушиваясь, не заметил ли его кто-нибудь. Никого. Все шло хорошо. Пригнувшись, он пересек манговую аллею, отдышался и почти ползком стал пробираться дальше. Ноги его дрожали, сердце билось так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди. Но желание встретиться с отцом было сильнее страха, и он уверенно двинулся к казематам. Двухметровый деревянный забор, протянувшийся метров на шестьдесят, лишь с первого взгляда казался неприступным. Его охраняли двое: один часовой с севера, другой — с юга. Мальчик помнил, что оба имели право стрелять без предупреждения, но не остановился. Он узнал часового, охранявшего северную сторону. Это был тот самый конвоир, что проводил его и сестру в госпиталь. Теперь солдат дремал, опершись на ружье, мечтая о родной Франции, отделенной от него восемнадцатью тысячами лье океана. Мимо часового Гектор проскользнул незамеченным. Оставалось перелезть через забор и пересечь двор. Надо сказать, что, несмотря на горб, мальчик был ловкий, сильный и умел преодолевать подобные препятствия, так как большую часть свободного времени проводил со своими товарищами в порту, где ему приходилось лазить и не на такие заборы. Он сделал несколько шагов, завернул за угол и без труда оказался наверху, а затем благополучно соскользнул вниз. Маленький горбун вспомнил расположение камер, которые он видел из окна госпиталя. Первая, вторая… Вот третья дверь! Он прислушался. Тишина. Пригнувшись к земле и приблизив губы к щели под дверью, герой прошептал:

— Папа! Послушай, это я, Гектор!

Он услышал скрип кровати и звон цепей.

— Это ты, малыш? Гектор, мальчик мой любимый! А где сестра, где моя маленькая Элиза?

— В госпитале. Они не хотели, чтобы мы увиделись, но я… я пришел сказать, что мы очень-очень любим тебя.

За тяжелой дверью камеры смертников узник чувствовал себя как запертый в клетке зверь. Ему хотелось вырваться на свободу, прижать к своей груди отважного мальчугана, поцеловать и рассказать о тех нежных чувствах, которые переполнили его сердце. «Мой сын здесь… Я могу говорить с ним. Господи! Как этому хрупкому юному созданию удалось пробраться сюда?» — пронеслось в голове несчастного. Радость и гордость смешивались с тревогой за судьбу сына. Глаза стали мокрыми от слез, нечаянно мужчина всхлипнул.

— Папа, ты плачешь? — спросил маленький горбун сквозь щель.

— От счастья, малыш! Первый раз за все время пребывания в этом аду. Я восхищаюсь тобой, сыночек мой любимый!

Марион свесился с кровати, чтобы быть как можно ближе к двери.

— Папа! Послушай, мне надо сказать тебе одну очень важную вещь.

— Говори, дорогой, я слушаю.

— У нас здесь есть друг, очень сильный и смелый. Он любит нас и сделает все, чтобы спасти тебя. Он тебя тоже любит и хочет, чтобы ты остался жив.

— Как его зовут?

— Татуэ.

— Это бандит! Бедные дети, где вы с ним встретились?

— Ты ошибаешься… Он спас нас. Без него мы с сестрой уже умерли бы рядом с мамой… А он даже похоронил ее с почестями.

Вспомнив об умершей жене, капитан Марион снова всхлипнул. Но что он мог предпринять, закованный в кандалы в камере смертников? В помощь Татуэ ему плохо верилось. И все же маленькая надежда на спасение зародилась в почти мертвой душе осужденного. «Жить! Жить на свободе! Любить своих ни в чем не повинных малышей, с которыми меня разлучила судьба, сделать их счастливыми. А наказание пусть понесет тот, кто его заслужил, кто разрушил мое счастье, разорил мой очаг и искалечил мою жизнь», — думал бедный каторжник.

Прошло минут пять. Вокруг по-прежнему все было спокойно. Похоже, безумная выходка маленького героя удалась. Однако отец беспокоился, как мальчик выберется из тюрьмы и доберется до госпиталя. Сына это совершенно не заботило. Он просто наслаждался счастливой возможностью рассказать отцу как можно больше, настойчиво возвращаясь к обещаниям Татуэ.

Марион был наслышан о загадочных случаях, происходивших на каторге. Знал он также и о существовании объединений, куда входили самые умные и сильные узники. Их главари были настоящими королями лагерей, пользовались неограниченной властью, иногда превосходящей власть администрации. Может быть, Татуэ был одним из таких людей… И отец продолжал слушать радостное и возбужденное щебетание сына.

Гектор, согнувшись в три погибели, почти касался головой земли. Когда он уставал, то приподнимался и говорил громче. В один из таких моментов его услышал часовой.

— Стой! Кто идет? — крикнул солдат. Он прислушался. Никто не отозвался. — Кто идет? — повторил он громче и, выпрыгнув из будки, направился в сторону бараков. Ему показалось, что около одной из камер сидит человек. Часовой вскинул ружье и выстрелил в темный силуэт.

— Гектор, сын мой, ты ранен? — с беспокойством спросил заключенный. Ответа не последовало. Солдат скомандовал:

— Тревога! К оружию!

На его выстрел и крики прибежали двое охранников, капрал[47] с фонарем и часовые с других постов. Ключей от казематов[48] ни у кого не оказалось, и один из людей побежал к коменданту.

Минут через пятнадцать запыхавшийся солдат вернулся. Наконец удалось открыть дверь, и все устремились к камерам. Единственное, что удалось обнаружить, было большое кровавое пятно да след от пули в стене около камеры № 3. Ни раненого, ни мертвого нарушителя порядка они не нашли.

ГЛАВА 6

Колодки и балка правосудия. — Тайник. — С помощью пуговицы от брюк. — «Соловушка». — Ночная прогулка. — У Виконта. — Переодевание. — Выпивка по дороге. — Господин Перно. — Спальня каторжников. — Два господина Перно.

Камера, в которую должны были посадить Татуэ, казалась почти квадратной: пять метров в длину и четыре в ширину, с каменными стенами цвета ржавчины, в одной из которых виднелось маленькое с толстой решеткой окошко. В таком помещении воздух прогревался до температуры доменной печи[49]. У стены стояламассивная кровать, около которой лежала блестящая металлическая балка, названная балкой правосудия. Один конец ее соединялся со стеной, а к другому с помощью цепей прикреплялись колодки. Ведро, кувшин с водой — вот и вся обстановка. Деревянная дверь с нарисованным белым номером закрывалась так плотно, что и мышь не смогла бы проникнуть внутрь.

В сопровождении конвоира силач медленно шел вдоль камер.

— Только без глупостей, Татуэ! — предупредил солдат. — Я прикреплю тебе колодки… Ты ведь знаешь порядок… Мне бы не хотелось звать кого-нибудь на помощь.

— Нет, шеф, обещаю… — ответил каторжник. — Я пришел сюда из-за малышей, а так бы вы меня вряд ли увидели…

— Трибунал зачтет тебе добровольное возвращение.

Они остановились около двери с номером пять. Бродяга невольно вздрогнул. Глаза заблестели от радости. Камера была с секретом. Они вошли внутрь. Татуэ сел на кровать и протянул ноги конвоиру. Тот, нагнувшись, закрепил на каждой ноге по колодке, проверил цепи, застегнул замки и вышел, закрыв за собой дверь и повернув ключ на два оборота.

Великан остался один. Он лег на спину и вытянул ноги. Теперь для того, чтобы изменить положение тела, необходимо было соединить ноги вместе и очень осторожно поворачиваться, чтобы не причинить себе боль. В какой-то момент бродяга пожалел, что вернулся. Отсюда непросто будет выбраться. Вот бы двинуть охраннику ногами по носу, а затем запереть бы его вместо себя! Это было бы забавно. Каторжник усмехнулся.

Заключенные, оставшись одни в камере, часто разговаривали сами с собой.

— Скоты, подлые твари, нет, ну точно, скоты, — имея в виду охранников, произнес вслух Татуэ. — Главное, чтобы их ослы-доносчики не догадались о наших уловках. Ладно… Мы еще посмеемся над ними. Мы, короли лагеря Гран-Пре, еще вынем из них потроха! Хо-хо!

Перед тем как посадить за решетку, верзилу как следует досмотрели и вынули из карманов все. Теперь он был бос и не имел даже спичек. Если не быть сумасшедшим, на что можно надеяться?

— Сейчас, наверное, часа три, — произнес он, когда приступ смеха прошел. — Сегодня мне поесть не принесут, значит, я могу спокойно работать до завтрашнего утра. Вперед! За дело! Во имя несчастных малюток и их отца! По крайней мере, есть ради кого рисковать!

Татуэ спустил ноги на пол и присел на корточки. В стене около кровати была небольшая выпуклость, похожая на узелок и неразличимая из-за полумрака, царившего в камере, но явно осязаемая на ощупь. В центре выпуклости образовалась маленькая трещина, возможно, от жары, а скорее всего, ее сделал специально один из гениальных обитателей этого сурового пристанища. Бродяга открепил от брюк одну из пуговиц и вставил в щель. Получилось нечто похожее на примитивную отвертку. Осторожными движениями вправо-влево и слегка надавливая он пытался вытащить узелок, как пробку из бутылки. Когда ему это удалось, в стене образовалось круглое отверстие, в которое пролезал палец.

В камере стояла страшная жара. Все тело узника покрылось потом, а ноги затекли от неудобного положения. Казалось, однако, что он развлекался, таким довольным было выражение его лица.

— Есть все-таки настоящие хитрецы среди нас! Патрон может не сомневаться! Скоро наступят веселые денечки!

Силач засунул указательный палец в дыру и нажал на стенку. Что-то щелкнуло, и тайник открылся. Он был так удачно расположен и так аккуратно сделан, что его совершенно невозможно было заметить. Некоторые заключенные, сидевшие здесь, даже не подозревали о его существовании, не говоря уж об охранниках.

Уверенным движением каторжник извлек два предмета и стал с нежностью разглядывать их. Первым предметом оказался маленький короткий, но довольно тяжелый ключ. Второй был известен под названием «соловушка» и представлял собой стальной инструмент, заостренный с одного конца и с крючком на другом.

— Мои любимые игрушки. Сегодня ночью мы с вашей помощью разыграем одну шутку, — ласково приговаривал завсегдатай лагеря. — Никто меня не заметит, я сделаю свое дело и вернусь в камеру. Если мой план удастся, то я должен сидеть закованным, как ни в чем не бывало.

Заключенный закрыл тайник, прикрепил на место пуговицу и положил крючок и «соловушку» в карман. Вся операция заняла несколько минут. Теперь надо было запастись терпением и ждать наступления ночи.

Татуэ растянулся на кровати и стал прислушиваться к звукам снаружи. Вскоре прозвучал сигнал отбоя.

— Пора! — прошептал бродяга сам себе, бесшумно спустил ноги, достал из кармана инструменты и нагнулся. Нащупав отверстие для ключа в замке на колодках, он осторожно вставил в него «соловушку». Его грубые пальцы умело проделывали ювелирную работу, сравнимую лишь с ремонтом часового механизма. — Готово! Не так трудно, как казалось. Не зря же я в свое время был неплохим слесарем, — довольно произнес бывший мастеровой. Он освободил одну ногу, затем вторую. Теперь оставалось открыть дверь. Татуэ пробрался на ощупь к дверному проему.

Все замки в тюрьмах были одинаковые, а значит, открывались только снаружи, внутри не делали даже отверстия для ключа. К счастью, в этих казематах в дверях имелись сквозные отверстия, и не было ничего проще, чем открыть такую дверь.

Тюремщикам даже в голову не могла прийти мысль, что закованный в кандалы заключенный может попытаться совершить побег из камеры, запертой снаружи. Имелся миллион других способов побега!

Тем не менее именно это и задумал бывалый каторжник, обеспечив себе замечательное алиби[50]. Таким образом, совершались самые загадочные и до сих пор не раскрытые убийства и акты возмездия. Даже внедренные в преступную среду шпионы ничего не смогли разузнать, ведь человек, совершив преступление, благополучно возвращался к себе в камеру и снова надевал колодки.

Татуэ вставил ключ в замочную скважину, с усилием повернул и, стараясь не скрипеть, осторожно приоткрыл дверь. Он высунулся наружу и подождал несколько минут. Никого. Вытащив из двери ключ, преступник вставил его с другой стороны и, закрыв камеру, направился к забору.

В это время проходила смена часовых и вечерний сбор солдат. Капрал проводил инструктаж. Татуэ, воспользовавшись тем, что никто не следил за заключенными, перемахнул через забор, вышел на дорогу и спокойно зашагал к поселению. Босиком он передвигался совершенно бесшумно. Ночь была безлунной, и бродяга благополучно добрался до крайнего дома.

Дом с многочисленными пристройками принадлежал одному освобожденному торговцу. В нем, кроме жилых помещений, находилось несколько магазинов, бар, меблированные комнаты и склады, набитые товарами.

Хозяин, еще относительно молодой человек с хитрыми глазами на умном лице, был известен под кличкой Виконт[51]. Проведя десять лет на каторге, он остался на постоянное местожительство в колонии и стал работать с золотом.

В зале было полно любителей выпить: младшие офицеры, солдаты морской пехоты, охранники, золотоискатели. Татуэ остановился, осмотрелся и, хорошо зная расположение помещений, решил подойти к дому с другой стороны. Положив два пальца в рот, он пронзительно свистнул. Звук напоминал крик птицы-трубача[52]. Виконт, суетившийся около клиентов, услышал его и закричал:

— Кто-то потревожил моих кур, я слышал свист трубача, который их сторожит. Извините, один момент!

Взяв дубину, хозяин быстро спустился на скотный двор.

— Кто там? — настороженно спросил торговец, вглядываясь в темноту.

— Это я, Татуэ, — ответил каторжник.

— Что ты хочешь? — ничуть не удивившись, продолжал Виконт.

— Полный комплект, чтобы пройти в лагерь и провести вечернюю поверку. И еще литр водки и такую же бутыль воды.

— Ты рискуешь шкурой, если тебя раскроют…

— Знаю, но мне очень надо, Виконт. На твое молчание можно рассчитывать?

— Ты же знаешь…

— Если продашь, считай себя покойником!

— Только без угроз! Пошли в мою комнату.

Мужчины поднялись на второй этаж. Хозяин зажег свечу, открыл сундук и сказал:

— Здесь все, что тебе нужно. Переодевайся! Через пятнадцать минут водка и вода будут стоять около мангового дерева во дворе.

Бродяга порылся в сундуке, вытащил из него доломан цвета морской волны с золотыми галунами[53], голубым воротником и быстро надел на себя. Затем достал холщовые брюки и пару ботинок на шнурках. Из многочисленных колониальных шляп силач выбрал самую большую и натянул ее поглубже, стараясь прикрыть уши.

— Ладно! В темноте меня никто не узнает, только вот бритая голова! О! Идея! — Татуэ взял пробку и, подержав ее над горящей свечой, сажей нарисовал себе усы. — Отлично! — похвалил сам себя каторжник. — Теперь в лагерь! Посмотрим, помогут ли мне остальные.

Татуэ спустился во двор. Найдя приготовленные бутыли, он взял в каждую руку по одной и направился в лагерь.

Через десять минут преступник был на месте. Часовой остановил его, выставив штык вперед. Здесь с оружием не шутили.

— Стой! Кто идет?

— Военный патрульный, — ответил Татуэ голосом совершенно пьяного человека.

— Иди к месту сбора!

— Черт меня подери, если бы я помнил, где оно находится. Все проклятая водка… Что ты сказал, мой морячок?

Надо сказать, Татуэ внешне разительно напоминал известного пьяницу, господина Перно. Солдат «узнал» его и, засмеявшись, сказал:

— А, это вы, господин Перно… Опять приняли?

— Тридцать глотков в день только улучшают здоровье! Хочешь немного?

— Давайте! В этой проклятой стране всегда мучает жажда.

Наливая водку часовому, каторжник приговаривал:

— Вот и хорошо, сын мой, выпей на здоровье!

— Только после вас, — вежливо произнес солдат.

— Твое здоровье, Этьен, — провозгласил мнимый патрульный и одним залпом осушил полную до краев кружку.

— Будьте здоровы, господин Перно, — опрокидывая водку в рот, произнес молодой человек.

Бродяга снова наполнил кружки.

— Твоя очередь.

— Ваше здоровье, господин Перно!

— Спасибо, мальчик мой…

Затем они выпили по третьей, а потом и по четвертой кружке. Юноша, уже плохо соображая и забыв о долге, спокойно пропустил преступника, который напоследок спросил:

— Между прочим, что-то я забыл пароль. Как там было? Начало помню. Надо сказать: видеть, чтобы не оказаться взаперти, возвращаясь… Откуда? Какой отзыв?

— Слово… Черт, что-то похожее на Три или Трип… — Язык юноши заплетался, мысли путались.

— Может быть, Триполи[54],— сообразил Татуэ.

— Точно, Триполи, господин Перно.

— Ладно, я не прощаюсь… — пробормотал бродяга и тяжелыми шагами направился в глубь лагеря. У входа в барак он встретил еще одного часового и, сказав пароль, сразу прошел в большую тускло освещенную спальню, где в грязных гамаках спали каторжники.

Двойник Перно уверенно направился к первому гамаку и дотронулся до плеча спящего. Тот сквозь сон пробормотал что-то невразумительное, затем открыл глаза и, ничуть не удивившись, посмотрел на Татуэ.

— Скелет, это я, Татуэ.

— Ты же сбежал…

— Я вернулся, чтобы спасти Мариона номер двести двенадцатый. Подними своих людей и помоги ему смыться.

— Нет, я отказываюсь. Двести двенадцатый не наш. Он ведь был твоим смертельным врагом, не так ли? Да и моим тоже…

— Прошу тебя, у меня на то серьезные причины. Мне очень надо, чтобы он был свободен. Я тебе все потом расскажу… сегодня же.

— Я сказал нет, значит, нет. Я здесь хозяин, и не настаивай! Двести двенадцатого должны скоро казнить.

— Послушай, Скелет, я умоляю тебя. Марион никогда не был нашим, это правда, но он всегда помогал нам, не был доносчиком, хоть и знал кое-какие секреты. Подними ребят, спаси его ради меня, ради всего того, что я сделал для тебя.

— Нет! И если ты произнесешь еще хоть слово, я выкину тебя отсюда!

— Не посмеешь! Я прирежу тебя, как курицу! А что касается Мариона, я вытащу его сам, или меня повесят. Лучше сдохнуть, чем быть таким скотом, как ты, и…

Бродяга внезапно замолчал, так как в противоположном конце помещения открылась дверь и в спальню вошли четверо арабов в тюремных робах и без головных уборов в сопровождении вооруженного белого охранника. Арабы держали в руках дубины. Вероятно, им поручили помогать надсмотрщику и следить за беспрекословным выполнением его приказов. Европеец с черными усами на заплывшем от постоянного пьянства лице, с пистолетом в одной руке и фонарем в другой, пробирался по проходу, громко оповещая:

— Все на вечернюю поверку!

Спальня была метров пятьдесят в длину. Справа и слева ровными рядами висели гамаки, отделенные друг от друга полутораметровым проходом. Татуэ находился в противоположном конце помещения, где было довольно темно. Узнав охранника, он прошептал:

— Тысяча чертей! Господин Перно! Настоящий! Все, я пропал…

ГЛАВА 7

Опасная ситуация. — На четвереньках. — Выход. — Изумление часового. — Объяснения, которые всё запутали. — Перед казематами. — Раненый. — Похищение. — Удивление и радость. — Временная повязка. — Следы крови. — «Надо что-то делать».

Скелет был одним из тех людей, чье тайное могущество распространялось далеко за пределы колонии. Без применения силы, действуя лишь умом и хитростью, используя различные уловки, он смог освободить не одного заключенного. Ни вооруженная охрана, ни цепи, ни заборы не являлись препятствием для него. Без участия его людей самостоятельные побеги удавались один на сто. Но даже тот, кто все же сбегал из лагеря, либо вскоре бывал пойман, либо, не найдя дороги или пищи, возвращался сам.

Чтобы освободить Мариона, Татуэ необходимо было обязательно заручиться поддержкой опытного главаря. Скелет и его люди провели на каторге не один год, хорошо знали местность, никого не боялись, имели деньги, одежду, провизию, словом, все для успешного проведения задуманной операции. Подготовка к побегу требовала осторожности и времени, которого у силача было слишком мало. Капитан был приговорен к смертной казни. Трибунал постановил привести приговор в исполнение через три дня. Дело осложнялось еще и тем, что надо было каким-то образом увести детей. Но сейчас бродяге некогда было размышлять над этими проблемами, так как приближался господин Перно.

Призвав на помощь всех святых, Татуэ проскользнул под гамак Скелета. Сонные каторжники вставали с гамаков и выстраивались в проходе. Охранник, дыша на них перегаром, орал не своим голосом:

— Смирно! Тишина! Всем стоять на местах, иначе получите дубиной по башке!

Похоже, у него было отвратительное настроение, какое часто бывало у неуравновешенных людей.

Оказавшись под гамаком, двойник Перно очень боялся, что его заметят. Если согнуться, то спина касалась ткани, а если выпрямиться, то будут торчать ноги. В конце концов, он встал на четвереньки, пригнул голову к земле и стал медленно, но верно ползти к выходу.

Шаги приближались. Голос пьяницы выкликал:

— Номер шестьсот шесть!

— Здесь, — вяло отвечал каторжник, когда ему в нос совали фонарь.

— Номер шестьсот восемь! Четные номера, не спать!

— Здесь!

К счастью, дверь была приоткрыта, но охранялась огромным арабом. Татуэ схватил его за ноги и с грохотом повалил на землю. Пока тот поднимался, кряхтя и охая, бродяга вылез из-под гамака и прошмыгнул в дверь. Заперев ее с другой стороны, он облегченно вздохнул и зашагал прочь.

Подойдя к ограде, верзила услышал окрик часового:

— Стой! Кто идет?

Днем и ночью обитатели колонии слышали одни и те же команды.

— Ты что, болван, не узнаешь меня? — полушутя-полусерьезно спросил лжеохранник.

— Извините, господин Перно, это опять вы! Не хотел вас обидеть, просто…

— Что?

— Просто я вас сегодня вижу третий или четвертый раз, точно не помню.

— Тебе, наверно, спирт в голову ударил, вот ты и не помнишь ничего.

— Ну как же, вспомнил! В четвертый раз! Смотрите, сначала вы пришли с бутылкой…

— Ах ты, пьянчужка!

— Потом вы дали мне четыре дня гауптвахты за неуважение к старшему по званию при исполнении своих обязанностей…

— Не может быть! Ты что-то путаешь.

— Да, точно. Я вас позвал, а вы просто взбесились и стали вести себя как настоящий алкоголик.

— Сам ты алкоголик. Ладно! Не делай глупостей! Я снимаю с тебя наказание, а завтра приглашаю тебя выпить со мной по рюмочке. Пока! Спокойной ночи!

— Спасибо, господин Перно! Вы — настоящий человек! Я всегда к вашим услугам! — произнес солдат, а сам подумал: «Странно все это, однако…»

Скрывшись с глаз часового, Татуэ пошел побыстрее. Теперь ему ничего не оставалось, как вернуться в камеру. «Отдать или не отдавать костюм Виконту? Все-таки довольно опасно разгуливать, переодевшись охранником…» — размышлял он по дороге. Каторжнику было приятно слоняться без дела среди деревьев, вдыхать свежий ветер с моря и чувствовать себя хоть временно, но свободным. Бродяга совершил подвиг, добровольно вернувшись в душную камеру, где ему предстояло жариться дни и ночи почти без движения, без света и воздуха.

Силач вспомнил о малышах, и сердце его забилось сильнее. «Как они? И почему я так к ним привязался?» — подумал он и зашагал дальше, прижимаясь ближе к забору, чтобы в темноте лучше понять, где находится.

— Ладно, еще пять минут, — сказал сам себе верзила, и вдруг до его тонкого слуха донесся еле слышный голос. Каторжник напрягся, на цыпочках сделал несколько шагов и остановился. Голос показался ему до боли знакомым. Сколько раз за последнее время он наслаждался его мелодичным звучанием, как самой лучшей в мире музыкой.

«Это малыш! Не может быть! Сон какой-то! Бедный мальчик, его могут убить…» — пронеслось в его голове, и тут же он услышал окрик часового. Лжепатрульный хотел было остановить солдата, уже вскинувшего ружье, но времени не оставалось. Раздался выстрел, затем крик ребенка. Одним прыжком Татуэ перемахнул через забор и добежал до двери под № 3. Маленькое тело, скорчившись, лежало на земле. Из камеры доносились возгласы негодования. Заключенный метался по комнате вне себя от ярости и бессилия.

Маленький горбун был жив. Он снова застонал, но бродяга приложил руку к его губам и прошептал:

— Не кричи, мой дорогой! Это я, Татуэ…

За оградой послышались команды «Тревога! К оружию!», громкие голоса и топот охранников, бегавших в поисках ключей. Воспользовавшись суматохой, Татуэ схватил ребенка на руки и прошептал через дверь несчастному отцу:

— Ваш сын жив, не беспокойтесь, я позабочусь о нем.

Не дожидаясь благодарности, он с невероятной скоростью добежал до двери своей камеры, вытащил из кармана ключ, открыл ее и так же быстро закрыл. Гектор не проронил ни звука, лишь, когда захлопнулась дверь, тяжело вздохнул.

— Где тебе больно? Давай посмотрим, — спросил верзила сдавленным голосом.

— Нога! Очень сильно жжет ногу.

— Ничего, потерпи…

На самом деле мужчина понимал, что рана опасна, и, может быть, задета кость, но времени на размышления не было. По лагерю объявили тревогу, и необходимо было на всякий случай подготовиться к осмотру камер.

Татуэ осторожно уложил мальчика на кровать, переоделся и, расстелив доломан на полу, сказал:

— Ложись под кровать! Если они придут, не бойся!

— Я не боюсь, — ответил чуть слышно маленький горбун.

Слова ребенка воодушевили бывалого каторжника, и он продолжал действовать так умело, как будто его глаза видели в темноте. Бродяга завернул малыша в доломан и подтолкнул как можно дальше под кровать.

— Не шевелись, ничего не говори, чтобы никто не заподозрил, что ты здесь. Все будет хорошо. Смелее, Тотор, и твой отец будет на свободе.

Ради свободы своего отца маленький герой был готов терпеть что угодно.

Татуэ нагнулся и стал надевать колодки. Замок не запирался. Не теряя самообладания, он попытался еще раз, вставил «соловушку», но руки дрожали и ему никак не удавалось справиться с железкой.

— Надо закрыть во что бы то ни стало, — бормотал великан. — Если они захотят проверить балку правосудия…

Было слышно, как снаружи метались солдаты и охранники в поисках нарушителя.

— Заключенные! Надо проверить заключенных! — прокричали невдалеке.

В тот момент, когда подходили к его двери, Татуэ почувствовал щелчок закрывающегося замка на колодках: «Уф! Очень вовремя!»

Тяжелая дверь открылась, и люди заполнили помещение. Один из солдат держал фонарь, который он сунул чуть ли не в лицо каторжнику, и, глядя Татуэ в глаза, грубо сказал:

— Посмотрим твои колодки!

Несмотря на то, что обстановка складывалась напряженная, бродяга засмеялся и спокойно произнес:

— Смотрите, я их еще не съел?

Дулом револьвера охранник постучал по металлу.

— Ладно, — проворчал он. — Могу поспорить, что с такими браслетами ты сегодня не выходил подышать свежим воздухом в манговую рощу.

Закончив проверку, охранники удалились.

Свернувшись калачиком на полу, маленький горбун, несмотря на сильную боль, не издал ни звука. Слава Богу, никому из солдат не пришло в голову заглянуть под кровать.

Пряча своего друга от властей, Татуэ действовал чисто интуитивно, руководствуясь лишь безграничной любовью к ребенку. Никакого плана у него не имелось. Теперь предстояло подумать, что делать дальше. «Камера в тюрьме вместо койки в госпитале, а закованный в кандалы узник вместо сестры милосердия. Не самые идеальные условия для раненого. Ладно. Утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что можно сделать». Голос ребенка отвлек его от размышлений:

— Скажи, Татуэ, я могу уже вылезти к тебе? Мне здесь не очень удобно.

— Конечно. Ты сможешь сам?

Маленький горбун с трудом вылез из-под кровати и сел рядом с каторжником.

— Значит, у тебя нога болит?

— Да.

— Давай, я посмотрю.

Гектор догадался, что значит «посмотреть» в кромешной тьме камеры. Завернув штанину, он поднял ногу и протянул ее бродяге. Татуэ нащупал рану и вздрогнул — все пальцы оказались в крови. Ранение было довольно глубоким. Пуля пробила икру и прошла навылет. Силачу, однако, показалось, что кость осталась цела или в крайнем случае только слегка задета. Он оторвал один из рукавов от рубашки мальчика, разорвал на полоски и сделал повязку.

— Так лучше? — спросил он.

— Да, гораздо лучше. Правда, жжет еще немного и очень хочется пить.

Бродяга протянул маленькому горбуну кувшин, полный отвратительно теплой воды. Ребенок принялся жадно пить. Напившись, он поставил кувшин на место.

— Знаешь, — сказал Татуэ, — ты самый отчаянный из парней, которых я знал. Просто молодец!

— Да нет… Я делаю, что могу, потому что люблю папу. Я хотел его увидеть, спасти или умереть рядом с ним.

Простые слова малыша затронули суровую душу каторжника, и слезы умиления появились на его глазах.

Усталость давала о себе знать, и вскоре Гектор, прислонившись к бродяге, заснул. Во сне он беспокойно вздрагивал, наверное, его мучили кошмары. Татуэ, сидя рядом, время от времени поглаживал подопечного по плечу.

Наступило утро. Тусклый свет проник сквозь решетчатое окошко каземата. Бродяга ласково потрепал спящего героя за руку.

— С добрым утром, Тотор! Вставай, малыш!

— С добрым утром, мой любимый Татуэ! — Маленький горбун сразу проснулся.

— Как ты себя чувствуешь? Как нога? Все еще болит?

— Да, жжет еще немного и дергает.

— Дай глянуть!

Икра распухла, повязка пропиталась кровью и прилипла к ране. Но кровотечение остановилось, и, в общем, состояние было удовлетворительным. При свете заключенный увидел следы крови, оставшиеся на кровати. Необходимо было срочно от них избавиться, так как охранники, которые пойдут с обходом, обязательно обратят на них внимание.

— Тотор, у тебя есть силы передвигаться?

— Да, Татуэ.

— Тогда надо стереть эти пятна, а то они очень заметны.

— Как это сделать?

— Возьми носовой платок, намочи и вытри, только побыстрее, а то они скоро придут. Потом ложись под кровать, как вчера, и не шевелись.

Глядя на то, как обессилевший ребенок оттирал кровь от деревяшек, каторжник думал: «Все хорошо, конечно, но долго так продолжаться не может». Вдруг он улыбнулся, отличная мысль пришла ему в голову: «Смелое решение, а почему бы и нет!»

ГЛАВА 8

Сообщники. — За сто су. — Завтрак заключенного. — Тотор ест суп. — Надежда. — Второй часовой. — «Ни минуты покоя…» — Опасность. — Состояние раненого ухудшилось. — Карандаш и бумага. — Татуэ побит, но доволен. — Все хуже и хуже.

Большие часы на здании госпиталя прозвонили семь утра. Бряцанье ключей и хлопанье дверей возвестили о начале обхода. Гектор забился под кровать и лежал там, как мышка в норке. Из-за сильного озноба он дрожал всем телом. К тому же ему хотелось есть. Но страх быть разоблаченным заставил его взять себя в руки и не шевелиться. Мальчик съежился как мог и старался не дышать.

Дверь камеры отворилась, и четыре каторжника в сопровождении самого господина Перно вошли в комнату. Двое взяли ведро и вынесли его. Двое других поставили кувшин с водой и жидкий суп с фасолью, кусок хлеба с отрубями и сто двадцать пять граммов плохо пахнувшего сала. Администрация не баловала узников.

Пока дежурные обслуживали заключенных, двери казематов оставались открытыми. Господин Перно остановился посреди камеры и, раздраженно покручивая тростью, спросил.

— Хотите что-нибудь заявить?

— Нет, ничего, начальник, — быстро ответил Татуэ, чтобы не задерживать охранника, так как боялся, что тот что-нибудь заподозрит. Перно, кинув злобный взгляд на верзилу, вышел и двинулся в следующий каземат — задать все тот же обязательный вопрос. Как только он скрылся из виду, Татуэ тихонько щелкнул языком. Один из дежурных, которого звали Жюль, поднял голову и вопросительно посмотрел. Почти не произнося слов, а только шевеля губами, силач быстро проговорил:

— Найди фельдшера Кадура, чтобы он сказал девочке по имени Лизет, что с ее братом все в порядке. Пусть не волнуется. Потом пойди к Виконту и от моего имени возьми сто су. Подели их с Кадуром.

Человек кашлянул, что означало «понял», и вышел.

Сто су считались на каторге огромной суммой. За сто су можно было повеселиться несколько дней, тайно приобретя травку и табак.

Охранник ничего не заметил, закрыл двери и скомандовал:

— Все! Работа сделана. Уходим!

Теперь заключенные должны были сутки сидеть взаперти до следующего обхода.

Бродяга ликовал. Начало было положено. В Жюле он не сомневался. Еще не случалось, чтобы кто-нибудь не выполнил поручения или присвоил деньги. Для нечестных в среде узников существовал целый ряд жутких наказаний, но, как правило, все обитатели каторги были солидарны и не подводили собратьев по несчастью.

Виконт — воровской банкир — не мог отказать Татуэ, так как у того был, что называется, текущий счет, как в Банке Франции. Будучи умелым и неподкупным, бывший преступник теперь хранил отдельные сбережения каторжников и владел черной кассой.

Желая утешить своего маленького друга, Татуэ ласково позвал его:

— Тотор, иди поешь супу!

Мальчик на четвереньках вылез из-под кровати и сел рядом на краешек. В похлебке плавала деревянная ложка.

— Это, конечно, не бог весть что, но выбирать не приходится, особенно когда голоден. Давай ешь, малыш!

— Сначала ты, Татуэ!

— Ну вот, опять ты… Я не хочу.

— Нет, нет, ты умрешь с голоду. У тебя сведет желудок!

— Сведет или не сведет, какая разница… Я хочу, чтобы ты съел все как можно скорее. Прошу тебя! Знаешь, я добавил бы своей крови в этот чертов суп, чтобы он придал тебе сил. Давай, ангел мой, ешь быстрее. Ты не представляешь себе, как мне больно видеть, что ты страдаешь.

Уступив настойчивым уговорам старшего, раненый взял ложку и, зачерпнув баланды, поднес ко рту. Запах показался ему отвратительным. Сделав над собой усилие, маленький горбун улыбнулся и проглотил содержимое ложки.

— Не так уж плохо! — сказал ребенок.

— Надо есть, иначе отдашь Богу душу, — строго произнес бывалый каторжник.

Гектор зачерпнул вторую ложку, выловив несколько фасолин, закрыл глаза, сморщился и, съев еще немного, произнес:

— Пахнет треской…

— К этому надо привыкнуть, здесь вся еда пахнет одинаково. Даже офицерские собаки не едят такой стряпни, а мы, чтобы не протянуть ноги, вынуждены ею питаться.

— Я тоже привыкну, — решительно заявил мальчуган. — Вот увидишь, я не имею права доставлять тебе хлопоты. Мне обязательно надо выздороветь и набраться сил. Только бы моя сестра не волновалась!

— Я уже сообщил ей, не беспокойся, Лизет знает, что с тобой все в порядке.

— Ты сделал это для меня? Какой ты хороший, Татуэ!

— Пустяки! Это только начало. Скоро ты сам все увидишь…

Так за разговорами, сидя в полумраке на арестантской кровати, ложка за ложкой маленький герой ел похлебку. Когда в миске осталась половина, он сказал:

— Я наелся. Теперь твоя очередь.

— Надо оставить на вечер. А я съем сало. Оно испорчено, ты можешь отравиться. Здесь нам приходится есть даже бешеных собак. Но это не важно!

— Значит, мой бедный папа так питается уже сколько времени… Какой кошмар! А ведь, ты знаешь, он невиновен. И он также закован в цепи, как ты, и не знает, что я здесь, недалеко…

— Терпение, мой друг! Будь мужественным, мы спасем его. Обещаю тебе.

— Несмотря на карцер, цепи, солдат и ружья?

— Да, несмотря ни на что… Вчера я уже предпринял кое-какие шаги, поэтому и нашел тебя около камеры отца, когда часовой выстрелил. Да, кстати, как твоя нога?

— Болит все время, проклятая… Может, я двигаюсь много?

— Да, наверное, но это вынужденно… Теперь ты сможешь отдохнуть, я устрою тебя получше. Не очень жестко?

— Нет, если бы был матрас, то было бы очень жарко.

— Тихо! Слушай, кажется, кто-то идет по двору!

— Ни минуты покоя…

Со стоном маленький горбун вновь спрятался в своем убежище, а Татуэ весь обратился в слух. Снаружи явственно слышались ритмичные шаги. Сначала шаги удалялись, затем через несколько минут приближались, потом снова удалялись и снова приближались.

«Что бы это значило? — недоумевал бродяга. — Неужели этим сволочам пришла идея поставить часового около казематов?» Каторжник ясно представил все последствия такой меры предосторожности. «Отныне ночные вылазки станут невозможны, все прямые контакты с Виконтом тоже. А что делать с больным ребенком, которому необходимо хорошее питание, да и рана может воспалиться… Сегодня же ночью обязательно попытаюсь добыть продуктов и лекарств. У черных есть какие-то тайные средства, чтобы залечить ногу. Точно! Это часовой ходит туда-сюда».

Непосредственной опасности солдат не представлял, и мальчик опять перебрался на кровать, где Татуэ освободил ему место.

Время тянулось мучительно долго. Раненый метался во сне и тяжело дышал. «У него сильный жар, — подумал каторжник. — Бедный мальчик, как ему плохо! Но не будем отчаиваться!»

Вечером маленький горбун наотрез отказался от еды, но выпил почти весь кувшин с водой. Ночью ему стало хуже. Нога распухла еще сильнее. Татуэ, как верный пес, просидел у постели больного, не сомкнув глаз.

Оставалось полчаса до обхода. Необходимо было снова спрятать ребенка, однако времени на то, чтобы снять колодки, не оставалось. Мальчик уже не мог самостоятельно держаться на ногах и с большим трудом, стиснув зубы от боли, переполз под кровать. «Что мы будем делать завтра?» — с беспокойством думал силач.

Обход проходил как обычно, только у господина Перно настроение было хуже прежнего.

Молодого солдата посадили под арест за пьянство на посту и фамильярное обращение со старшим по званию. Перно с четырьмя арабами оказался непонятным образом запертым в спальне каторжников. Возможно, он выпил лишнего, но расплачивались за это полторы тысячи узников колонии своей шкурой. Провели расследование загадочных событий, но ничего не обнаружили. Похоже, господин Перно научился раздваиваться, так как его видели в нескольких местах одновременно. Везде он появлялся пьяным, балагурил и выглядел смешным. Сам же охранник ничего не помнил точно. Только Виконт и Татуэ знали правду.

Служащий продолжал обход, зорко следя за дежурными и заключенными. Однако бродяге все же удалось переброситься несколькими фразами с Жюлем.

— Попроси у Виконта карандаш и бумагу.

— Хорошо.

— Сто су для себя.

— Да.

— Как дела у двести двенадцатого?

— Плохо. Очень плохо. Его ждет гильотина[55].

— Ты завтра дежуришь?

— Еще четыре дня… Девочке я все передал.

Приближались шаги Перно.

— Хотите что-нибудь заявить? — задал он свой обычный вопрос.

— Нет, начальник. Спасибо.

Через широко открытую дверь Татуэ сумел заметить уже не одного, а двух часовых: одного около ограды, другого внутри дворика у камер. «Значит, я не ошибся, — подумал каторжник. — Ладно, посмотрим, что можно предпринять… Они меня еще плохо знают».

Какую безумную надежду мог питать этот человек? Он боролся из последних сил, делая все возможное и невозможное во имя справедливости. Обстоятельства были против него.

Состояние раненого резко ухудшилось. Из-за влажного климата на экваторе малейшая царапина могла стать смертельной. Ногу разнесло так сильно, что повязка еле держалась на запекшейся ране. Маленький горбун отказался от еды, однако его мучила сильная жажда, а воды в кувшине почти не осталось.

День и ночь каторжник провел в страхе за жизнь ребенка, постоянно думая, не позвать ли кого-нибудь на помощь. На следующее утро Татуэ, заранее сняв колодки, перенес Гектора под кровать.

К счастью, господин Перно больше не заходил в камеры. Дежурный, который принес воду, прошептал: «В кувшине!» — и вышел. Как только заперли дверь, каторжник бросился к посудине. На дне лежал кусочек тростника, закупоренный свинцовой пробкой с одного конца и залитый воском с другого. Ногтем Татуэ отковырял воск и вытащил карандаш с аккуратно сложенным листом бумаги. Ничуть не удивившись изобретательности бывшего заключенного, он подумал: «Что ж, Виконт меня не подвел…» Взвешивая каждое слово, бродяга накорябал на листочке несколько фраз, затем свернул письмо в трубочку, засунул обратно в тростник и положил в ножку кровати.

Гектору стало совсем плохо. Он едва узнавал друга. У Татуэ сердце разрывалось от жалости к мальчугану. Каторжник прижимал его к груди, утешая, как умел, и повторял без конца:

— Потерпи, ангел мой! Ради твоего отца, потерпи!

— Да, папа… Я люблю тебя, — отвечал невпопад маленький горбун. — Я не хочу умереть, не увидев тебя…

— Ты не умрешь, ты должен жить. — Великан рыдал, как ребенок. — Ты должен спасти его… Только ты сможешь это сделать, дорогой мой малыш!

На следующий день заключенный, как обычно, спрятал мальчика под кроватью. Однако тот находился без сознания и сильно стонал. Бродяге пришлось все время кашлять, чтобы заглушить эти стоны. Разъяренный Перно как ветер влетел в камеру:

— Что это такое? — проорал он. — У тебя что, коклюш?[56]

— Кхе… кхе… кхе…

— Вот тоже болезнь!

— Кхе… кхе… кхе…

— Прекрати, иначе я пропишу тебе успокоительное, и это будет не настойка из солодки.

Но ребенок продолжал стонать, а каторжник кашлять. Удивительно, что охранник ничего не услышал. Правда, он решил, что заключенный издевается над ним, и, потеряв всякое терпение, набросился на Татуэ:

— Ты заплатишь мне за все, скотина!

И стал лупить его тростью куда придется.

Великан визжал, как обезьяна, думая про себя: «Бей, у меня кожа толстая. Ты скорее устанешь, чем сделаешь мне больно». На крики сбежались другие служащие и встали в дверях, с любопытством наблюдая за происходящим. Перно остановился и, тяжело дыша, закричал:

— Тысяча чертей! Что вы здесь забыли? По постам, немедленно! А то запру вас в карцер!

Солдаты разошлись. За ними вышел Перно и, размахивая тростью, отправился дальше по камерам. Жюль, проследив взглядом за уходящим начальником, подошел к Татуэ. Каторжник протянул ему кусочек тростника и, не переставая кашлять, произнес:

— Это для Виконта и сто су для тебя.

Успокоившись после экзекуции, господин Перно вернулся, чтобы закрыть казематы.

— Может быть, у него и вправду коклюш… Посмотрим…

Услышав такие слова, Татуэ усмехнулся и тихо произнес:

— Проваливай, грязный пьянчужка! Через сорок восемь часов ты сам будешь сидеть в карцере, как последний идиот, а мы будем на свободе или умрем!

ГЛАВА 9

Физические страдания. — Смертельная опасность. — Кризис. — Сон. — Письмо. — Безделушка Виконта. — В кусочке хлеба. — Последние приготовления. — Гимнастика хромого. — Сила ребенка. — Первая решетка. — Снаружи. — На крыше. — На стреме.

Кошмарный день! Кошмарная ночь!

Состояние ребенка становилось безнадежным. Маленькое хрупкое тело, лежащее на руках каторжника, содрогалось от конвульсий[57], а сухие губы шептали без конца два слова: «Пить! Воды!» Татуэ по капелькам вливал малышу в рот содержимое кувшина. Десять, двадцать раз он был готов позвать на помощь, с ужасом думая, что будет, если Гектор умрет, и корил себя за то, что заставил его слишком долго страдать. «Еще часочек», — уговаривал он сам себя.

Час прошел. Никаких изменений, только маленький горбун уже не просил ничего.

— Я обещаю тебе, — шептал силач умирающему мальчику, — мы спасем твоего отца, надо только, чтобы ты жил. Ты один можешь его освободить.

Время шло, принося с каждым часом новые страдания. Татуэ снял с себя колодки, чтобы иметь свободу перемещения. «Если кто-нибудь придет, тем хуже… или лучше… А если он умрет, я разобью себе голову о стену этой проклятой камеры».

В полночь каторжник решил, что все кончилось. Ему показалось, что маленький горбун перестал дышать. Все тело ребенка было таким горячим и мокрым от пота, как будто его только что вынесли из бани. Бродяга положил мальчугана на спину, расстегнул его рубаху и принялся энергично растирать грудь. Он отчаянно боролся за жизнь друга. Наконец, поняв тщетность своих усилий, он поднял Гектора на руки и подошел к двери. «Как только услышу приближающиеся шаги часового, крикну», — решил он. Но часовой спал, прислонившись к ограде.

Прошло примерно четверть часа, а Татуэ так и стоял около двери в ожидании. Постепенно пот перестал стекать с безжизненного тела, жар спал. Кризис, который чуть не убил ребенка, миновал. Похоже, пот вымыл из организма все смертельные микробы. Такое случалось в жарких странах, когда после коматозного состояния[58] человек вдруг заново рождался.

В полной темноте, царившей в камере, каторжник услышал голос друга:

— Я так хорошо поспал… У меня больше не болит!

Не поверив своим ушам, силач подпрыгнул от радости:

— О, Господи! Мой храбрый маленький человечек! Я знал, что ты одолеешь болезнь. Теперь все будет хорошо! Ты скоро поправишься. Уж если тебя не доконала такая высокая температура, то ты через сутки будешь на ногах и доживешь до ста лет.

Но маленький горбун не слушал его, он спал глубоким здоровым сном. Татуэ продолжал:

— Если Виконт не подведет меня, то через двенадцать — пятнадцать часов мы будем на свободе!

Силач осторожно положил Гектора на кровать и устроил поудобнее, постелив одеяло и доломан лжеохранника. Затем надел колодки, примостился рядом и вскоре заснул. Давно бродяга не чувствовал себя таким счастливым.

В обычный час господин Перно делал обход. Мальчик, которого и пушки не могли бы разбудить, не шевелил ни рукой, ни ногой. Войдя в камеру первым, охранник внимательно все обследовал. «Может быть, что-то не так?» — забеспокоился силач. Но нет. Перно просто хотел убедиться, что заключенный на месте и после вчерашнего хорошо себя чувствует. Пропойца ждал, пока каторжники заменят ведро и принесут еду, вызывающе, но в то же время трусливо глядя на силача. Как только дежурные сделали свое дело и вышли, господин Перно, заперев каземат, последовал за ними. Татуэ не удалось обменяться с Жюлем ни словом, ни жестом.

Бродяга бросился к кувшину. Ничего. Дрожащими руками он схватил хлеб, пощупал его. Опять ничего. Тогда Татуэ раскрошил кусок, и радостный крик сдавил горло — на ладони остались лежать два предмета: свернутая бумажка и неизвестного назначения штучка, размером с часы. Каторжник развернул письмо и, с трудом сдерживая волнение, прочитал:

«Мой старый братишка!

Посылаю тебе безделушку, которую ты просил. Но это не все. Мне пришлось заплатить твоему сообщнику, а это не дешево. На твоем текущем счету было 2300 франков. Эта штука стоит две тысячи, включая мои комиссионные. Дороговато, я знаю, но такова моя цена. Дело прежде всего. Вещица работает изумительно. Верни мне ее, когда она тебе уже не будет нужна. Она может послужить другим. Желаю тебе счастливого побега и, если ты когда-нибудь вернешься на каторгу, я всегда к твоим услугам.

Между прочим, дела у твоего протеже 212-го скверные. Обжалование отклонено. Завтра его отправляют в Кайенну для приведения приговора в исполнение. С девчушкой все хорошо.

Письмо уничтожь».

Бродяга закончил читать и произнес:

— Тысяча чертей! Завтра отца моего маленького друга куда-то там повезут… Это мы еще посмотрим. Мальчуган болен, но надо, чтобы он смог ходить, иначе все пропало.

Скомкав записку, силач машинально положил ее в рот и запил глотком воды.

— Таким письмецом брюхо не набьешь! — усмехнулся он.

Затем Татуэ со всех сторон изучил безделушку, на которую ушли все его сбережения. Он так увлекся, что забыл поесть. Время шло, а малыш все спал и спал глубоким сном выздоравливающего.

В три часа Гектор вдруг проснулся и сразу сел. Потом подвинулся на край кровати и предстал перед довольным другом, смотревшим на него с надеждой.

— Как ты, дорогой, лучше? Выглядишь неплохо!

— Я спасен! Слышишь, Татуэ, у меня больше не болит! Я воскрес!

— Ты — отличный малый!

— Сальто-мортале[59] я бы не взялся исполнить… Голова побаливает, а ноги и тело как ватные, но главное — не болит!

— Ладно, поешь, и силы восстановятся. Мне необходима будет твоя помощь.

— Есть какие-нибудь новости, пока я спал?

— Да, много, и очень важные.

— Рассказывай!

— Посмотри на эту штуку, я только что получил ее через дежурного. Это маленькая пила. Дьявол! Она небольшая, но очень удобная. Лучший из механизмов, какой я когда-либо видел.

Однако мальчик едва слушал его. Он сидел молча и смотрел на безделушку без всякого интереса.

— Послушай хорошенько, — продолжал Татуэ. — Эта штучка сделает нас свободными.

— И папу тоже?

— Конечно, именно его.

— Здо́рово! Тогда объясняй!

— Я знал, что тебе понравится. Смотри, этот прекрасный мощный механизм, похожий на часы, приводит в движение маленькую вращающуюся пилу.

— Вращающуюся?

— Да, круглую, как монета в сто су, с зубцами по краям. Она сделана из прочнейшей стали с очень острыми зубцами и работает совершенно бесшумно, с бешеной скоростью. Смотри!

С этими словами он повернул слева направо ручку. Что-то щелкнуло, и тотчас механизм заработал. Из корпуса появилось лезвие, и послышался звук, похожий на жужжание шмеля.

— Понял? — спросил каторжник.

— Пока нет.

— Вот, малыш, достаточно приложить эту пилочку к металлу, и она тут же распилит его.

— Не нажимая?

— Ничуть. Надо действовать нежно. Твои маленькие ручки прекрасно с этим справятся.

— Чтобы распилить колодки?

— Ты догадлив. Я сам не могу этого сделать по причине, которую ты узнаешь сегодня вечером.

— Так сегодня вечером?

— Да, время нас торопит. А теперь дай мне, пожалуйста, одеяло, на котором ты спал.

Маленький горбун, прихрамывая, притащил то, о чем его просили, и Татуэ принялся разрывать одеяло на одинаковой ширины полоски, затем связал их, свернул в клубок, и получилась веревка длиной приблизительно метров шесть.

— Довольно прочная. Должна выдержать человека моей комплекции. Иди поближе! Так как нам предстоит действовать в кромешной тьме, тебе надо как следует научиться пользоваться пилой. Кладешь ее на металл и не нажимай сильно, она режет сама. И ни в коем случае не подставляй пальцы, отхватит — не заметишь.

— Хорошо, я буду внимателен и осторожен. Можно, я поем немного и отдохну до вечера, а то я чувствую слабость.

— Конечно, замори, как говорится, червячка и поспи. Я разбужу тебя когда надо.

Даже для такого терпеливого человека, каким был Татуэ, время тянулось бесконечно. Бродяга вдруг начал сомневаться в успехе своего дерзкого плана. Сумеет ли ребенок, еще вчера лежавший без сознания, выполнить сложную задачу, которую он собирался ему поручить? Могут возникнуть сложности и непредвиденные обстоятельства. Но на карту была поставлена жизнь честного человека.

Прозвучал сигнал окончания работы. Татуэ сидел и размышлял. Через некоторое время он услышал сигнал отбоя.

«Уже, так скоро», — подумал каторжник. Теперь ему казалось, что время летит слишком быстро.

Прошло еще полчаса. Маленький горбун сидел рядом с великаном и ждал. Сердце его бешено колотилось.

«Пора», — скомандовал себе силач и решительно встал с кровати. Затем он осторожно перенес Гектора к окошку, которое располагалось напротив двери. Размером оконце было около 75 см с двумя рядами решеток и находилось довольно высоко, под потолком, так что через него можно было увидеть лишь кусочек неба.

Заключенный поставил мальчика на плечи.

— Ты готов? — шепотом спросил он.

— Да, — быстро ответил мальчуган.

— Нога не болит?

— Нет, все нормально.

— Хорошо. Начинай пилить слева внизу.

Гектор нащупал решетку, приложил пилу, нажал на пружину и услышал легкое жужжание.

Прошло минут пять.

— Решетка разогрелась? — спросил Татуэ.

— Не очень. Готово! Разрезал.

— Браво! Теперь давай наверху.

— Мне не достать.

Мужчина поднялся на цыпочки, вытянулся как мог, взял мальчика за ноги и поднял еще выше. Благодаря недюжинной силе он крепко держал малыша на вытянутых руках в течение всего времени работы.

— Не бросай решетку, когда отпилишь. Держи ее в левой руке.

Прошло еще минут пять или шесть.

— Готово, — победно произнес маленький горбун.

— Держись крепко. Опускаю.

Татуэ поставил мальчугана на пол.

— Ты устал? — заботливо спросил каторжник.

— Не будем об этом, — задыхаясь и обливаясь потом, ответил ребенок, оставаясь твердым, как решетка, которую он только что спилил.

Силач взял веревку, сделанную из одеяла, и передал мальчику.

— Привяжи один конец покрепче к решетке, которая осталась на месте, и постарайся зацепить ее за деревянный навес.

Бродяга снова поднял Гектора на уровень окна. Малыш прекрасно понял его, сделав все, как надо. Операция проходила в полной темноте и тишине. Теперь пора было уходить, прыгнув с трехметровой высоты по возможности бесшумно. К счастью, администрация усилила охрану внутреннего дворика, куда выходили двери казематов, не предполагая, что кто-то может вылезти с другой стороны.

С внешней стороны располагались дворики, разделенные заборами и представляющие собой нечто похожее на лабиринт под открытом небом. Дворики служили для прогулок отдельных заключенных и были размером 10 м х 4 м, а с двух сторон они имели по цинковому навесу, чтоб заключенный мог спрятаться от солнца или дождя. Навесы примыкали к камерам с № 1 по № 6 и располагались ниже окошек. Татуэ хорошо знал об их существовании. Он, как трубочист, высунулся из окна, вобрал в легкие побольше свежего воздуха и посмотрел наверх. Несколько звездочек поблескивали на темном небосклоне.

— Возьмись за веревку, — произнес он тихо, держа мальчугана. — Вылезешь наружу, под ногами нащупаешь крышу. Стой там и не двигайся.

— Готово. Я здесь, — выдохнул маленький горбун.

Чтобы опуститься бесшумно и ничего себе не повредить, каторжник обмотал веревку еще два раза вокруг решетки и осторожно вылез на цинковый навес. Затем отвязал веревку и спросил:

— Ты как? Не устал?

— Нет, что ты! Как подумаю, что скоро отец будет свободен, так готов гору свернуть!

— Отлично! Значит, мы победим. Пилочка у тебя?

— Да.

— Постарайся не потерять ее, иначе все пропало. Теперь осторожно.

Татуэ взял мальчика на руки и стал продвигаться по портику. Они прошли мимо одной камеры и подошли к другой.

— Номер три, это камера твоего отца. Ты сделаешь все то же самое, что и с нашим окошком: распилишь первую решетку, закрепишь веревку, потом распилишь другую и спустишься в камеру.

— Да, мой любимый Татуэ! Понятно.

— Я посторожу здесь. Ничто не должно нам помешать.

ГЛАВА 10

Отец и сын. — Освобождение. — Удивительная стойкость ребенка. — На крыше. — В госпитале. — Трогательная сцена. — Монахиня. — Опять господин Перно. — У Виконта. — На пристани. — В лодке. — Свобода!

Татуэ спустился на землю, а маленький горбун остался на портике и приступил к делу. Он не чувствовал ни боли, ни усталости, воодушевленный мыслью о скором освобождении отца.

Легкое жужжание пилы потревожило чуткий сон заключенного. Последние ночи он много размышлял и спал очень плохо. Сначала каторжник подумал, что ему почудилось, но потом понял, что не ошибся. Звук говорил о присутствии человека. Кто знает… Может быть, друг… Ничего удивительного.

— Кто там? — спросил он наконец.

— Тише, папа! Это я. Не падай духом!

Сердце несчастного чуть не выпрыгнуло из груди, на глазах появились слезы.

— Сыночек, дорогой мой мальчик! Да хранит тебя Господь! — прошептал он.

— Мы с Татуэ пришли тебя освободить. Я перерезал решетки, и мы выбрались из пятой камеры. Сейчас я перепилю здесь. Вот веревка… Папочка, не унывай и не говори ничего, через десять минут я буду рядом с тобой.

— Да, мой хороший, я больше не произнесу ни слова и буду ждать.

Гектор продолжал начатое дело, а приговоренный пытался разглядеть хоть что-нибудь в темноте. Неожиданная радость наполнила его сердце. Еще несколько минут назад смерть казалась неизбежной, и вдруг его сын, которого он уже не чаял увидеть, явился как ангел-спаситель.

Пила все пилила и пилила прочные прутья решетки. Отец слышал дыхание мальчугана, трудившегося без устали.

Прошло минут пять — снизу решетка уже подпилена. Еще пять минут — первая решетка упала. Маленький горбун аккуратно убрал пилочку в карман и привязал веревку, затем, распилив вторую решетку, проскользнул в камеру и бросился в объятья родного человека. От радости они не могли вымолвить ни слова. Однако время шло, и необходимо было действовать.

— Папа, надо уходить, поговорим позже! Сейчас я перережу цепи, — освобождаясь от объятий отца, произнес Гектор.

— Да, конечно, скорее из этого ада!

Мальчуган, прекрасно зная расположение балки правосудия, нащупал цепи и уверенно приложил к ним пилочку, как будто действие происходило днем. Крак! Готово.

Заключенный освободился от колодок и встал. Маленький горбун, как взрослый, руководил его действиями.

— Татуэ ждет нас на внутреннем дворике. Подсади меня, пожалуйста, к окну.

Мужчина подчинился, удивляясь, с каким спокойствием и уверенностью действует мальчик. Он поднял сына, и тот в одно мгновение оказался на портике[60].

— Теперь — ты, подтянись с помощью веревки, — подсказал Гектор. — Когда вылезешь, отвяжи ее, там два узла.

Марион последовал его совету и оказался снаружи. Татуэ стоял внизу и ждал их. Когда отец и сын предстали перед ним, он, обращаясь к капитану, сказал:

— Рад вас видеть.

В ответ благодарный заключенный коротко произнес:

— Дай я пожму твою руку.

После рукопожатия Татуэ свернул веревку и перешел к делу:

— Мальчик ранен, возьмите его под руку и следуйте за мной шаг в шаг.

Все трое шли босиком, медленно и бесшумно пробираясь по навесам. Вскоре они достигли основной стены, огораживающей колонию.

Берег пролива был усыпан пушками и оборонительными сооружениями и со стороны моря представлял собой неприступную крепость, однако со стороны материка, если постараться, можно было найти лазейку. Именно таким образом отсюда выбирались каторжники. Сен-Лоран служил местом заключения, построенным по типу английской крепости, тылы которой едва охранялись.

Татуэ посмотрел вниз. Никого. Он размотал веревку и сказал Мариону:

— Посадите ребенка рядом со мной и спускайтесь, я подержу.

Не колеблясь, капитан повиновался.

— Теперь твоя очередь, малыш.

Тотор соскользнул в руки отца. Бродяга сделал петлю, навесил на выступ ограды и, обмотав руку, неожиданно ловко приземлился на кончики пальцев.

— Свободны! Мы свободны! — с головокружительной радостью воскликнул бывший смертник.

— Но еще не спасены, — заметил Татуэ.

Тем не менее самое сложное было позади.

— А маленькая Элиза? — вдруг вспомнил отец.

— Она в госпитале. Зайдем с другой стороны.

Избегая дорог и построек, беглецы прошли через джунгли и менее чем через полтора часа оказались недалеко от госпиталя. Было без четверти одиннадцать. В окнах виднелся свет ночников. Двое взрослых и ребенок тихо подошли к восточной стороне здания, где раньше располагалась комната маленького горбуна и его сестры, предполагая, что девочка еще там. Отец поднял Гектора к окну. Сквозь москитную сетку мальчик оглядел комнату.

— Да, Элиза тут, я вижу ее. Она спит в кровати.

— Хорошо. Я пойду за ней, — вызвался Марион.

Татуэ подставил спину. Стекол на окнах не было, их заменяли рамы со светлыми волосяными сетками. Капитан разорвал сетку, просунул руку в дырку и открыл шпингалет. Забравшись таким образом в комнату, он подошел к кровати и остановился. Девочка безмятежно спала с полуоткрытым ртом. Черты ее напомнили Мариону умершую жену. Он опустился на колени и, прижимаясь щекой к руке ребенка, заплакал.

Приглушенные рыдания разбудили Лизет. Она вскрикнула и тотчас узнала отца, несмотря на огрубевшие черты его лица и грязную одежду заключенного.

— Папа, ты, дорогой мой! Я ждала тебя!

Девочка бросилась ему на шею и крепко обняла.

— Дочурка моя, мы больше не расстанемся. Я свободен! Я уведу тебя и брата с собой, — лихорадочно повторял капитан.

Вдруг Лизет выпрямилась и, побледнев, прошептала:

— Папа! Сюда кто-то идет! Мы пропали!

Дверь тихо отворилась, и в комнату с лампой в руке вошла монахиня. В одно мгновение старая женщина поняла все. Еще из коридора она услышала взволнованные голоса и догадалась о происходящем. Удивившись, но не испугавшись, монахиня молча закрыла за собой дверь и осталась стоять на месте.

Мужчина, более бледный, чем девочка, поднялся с колен и, умоляюще глядя женщине в глаза, произнес глухим голосом:

— Клянусь вам жизнью моего ребенка и святой памятью ее матери, погибшей по дороге сюда, я невиновен. Уверяю вас, что это правда! Меня несправедливо бросили в этот ад, приговорив к смерти. Я сбежал и пришел за своей дочерью, разве это преступление?

Старая женщина склонила голову, подошла к маленькой Элизе, поцеловала ее в лоб и прошептала:

— Прощай, моя малышка!

— О! Сестра моя, как вы добры! — воскликнула девочка. Отец смахнул слезу.

— Да хранит вас Господь!

Марион помог дочке натянуть платье, взял узел с наспех собранной одеждой, и они подбежали к окну. Прежде чем скрыться, он обернулся и произнес одно лишь слово, шедшее из глубины души:

— Благодарю…

Ребенка капитан передал прямо в руки Татуэ, а сам одним прыжком перемахнул через подоконник. Все четверо благополучно скрылись в зарослях.

Минут через десять беглецы стояли у владений Виконта. Дом был погружен в тишину, окна и двери заперты. Татуэ прокричал знакомым свистом птицы-трубача. Виконт, как хищник, спал вполглаза и сразу услышал условный сигнал. Он встал, отпер дверь и пригласил странных посетителей войти. Они обменялись несколькими короткими фразами:

— Что вам нужно?

— Одежду, немного провизии, сабли, два зонта, спички, фитиль, табаку и не забудь пару весел.

— Сейчас… А моя пилочка?

— Я ее принес. Отличная вещь! Какая работа!

Виконт все делал очень быстро, но без суеты. Он тут же принес две голубые гимнастерки, две пары холщовых брюк и ботинок, фетровые шляпы с большими полями и зонтики для детей, затем собрал в мешок несколько лепешек из маниоки, пять банок консервов, компас, веревку и рыболовные крючки. Мужчины скинули безобразную одежду заключенных, быстро переоделись и приготовились отправиться в путь. Банкир посчитал расходы и выдал Татуэ оставшуюся сумму, что составило двадцать франков. Кроме того, славный малый отдал беглецам содержимое черной кассы, а именно, четыре старые и совершенно черные монеты по сто су, сданные какими-то арабами, известными скопидомами.

Мужчины попрощались с хозяином, который пошел их проводить до двери, и покинули дом. Пересекая дорогу, они увидели человека, который, слегка покачиваясь, шел им навстречу.

— Кто там? В это время запрещено ходить!

Ох уж этот противный голос, путники узнали бы его и за сто миль. Наверняка господин Перно, несмотря на комендантский час, собрался купить бутылочку абсента[61]. Он взглянул на группу и, заметив детей, произнес:

— Черт побери! Ведь это малыши двести двенадцатого. А мужчины — это…

Старый охранник собрался было поднять по тревоге постовых солдат, чтобы арестовать беглецов, но именно в этот момент сокрушительный удар Татуэ свалил его с ног. Тяжело охнув, пьянчужка упал в пыль. Бродяга мгновенно размотал веревку, которую прихватил у Виконта, связал обмякшее тело и заткнул надзирателю рот носовым платком. Затем, бросив Перно в высокую траву, чтобы не было видно, сказал:

— Уф! Пошли! Теперь он очнется только к утру.

Марион взял на руки дочку, а Татуэ — Гектора, и быстрыми шагами они направились к пристани.

Татуэ, у которого имелся дерзкий план, говорил, что зачастую самые невероятные вещи проходят гораздо лучше, чем обычные. В конце концов, выбора у них не было. На ходу бродяга объяснял:

— Мы возьмем пирогу, переплывем через Марони и будем идти всю ночь.

— Прекрасно! — одобрил Андре, будучи человеком решительных действий.

Все лодки и небольшие суда, включая принадлежавшие администрации, стояли на приколе у пристани. Вечером с них снимали и убирали весла, чтобы никто не мог воспользоваться ими ночью без сопровождения охранников, знавших пароль. Такое правило распространялось на всех жителей поселения, будь то торговцы, служащие или путешественники. По нарушителям открывали огонь без предупреждения. Беглецы знали об этом, но все же решили попытать счастья.

У берега под навесом покачивалось около двадцати лодок. В ста шагах от них по мостику прохаживался часовой. У другого поста, поблескивая штыками, стояло несколько солдат. Пять или шесть пар глаз следили за лодками и водой. К счастью, ночь оказалась темной, и легкий туман скрывал очертания предметов.

Пригнувшись и стараясь ступать как можно тише, путники достигли берега. Татуэ решительно вошел в воду и погрузился почти по грудь. Марион передал ему весла, взятые у Виконта, и мешок с провизией. С удивительной выдержкой и совершенно бесшумно бродяга уложил все на дно пироги. Теперь была очередь за детьми. Сначала усадили дрожавшую от страха Лизет, за ней относительно спокойного и уже привыкшего к опасности Гектора. Затем Татуэ еле слышным шепотом произнес:

— Садитесь, капитан!

Марион вздрогнул — так давно его не называли по званию. Мгновения прошлого пронеслись в голове. Промокнув до нитки, отец занял место рядом с сыном и дочерью. Все трое легли на дно лодки и замерли. Нащупав в воде цепь, на которой держалась пирога, Татуэ вытащил из кармана прихваченную на всякий случай «соловушку», вставил в замок и, открыв его, сказал капитану:

— Осторожно, не шевелитесь!

Бродяга подтолкнул пирогу и медленно поплыл. Подхваченная приливом лодка незаметно покинула пристань и направилась к противоположному берегу. Вскоре она была уже недосягаема. Татуэ перелез через борт и, передав Мариону весла, произнес:

— Не смею командовать вами, но за весла, капитан! Надо подналечь, и мы будем спасены!

Не прошло и часа, как беглецы достигли голландского берега пролива и с этого момента стали свободными.

Конец первой части

Часть вторая В ОКЕАНЕ

ГЛАВА 1

Реклама артиста. — В Тринидаде. — Старые знакомые. — Татуэ. — Иллюстрации на теле. — Современная история на коже. — Песенка «Неси свой горб». — На рейде. — Ураган. — Суда в беде. — Ужас. — Кораблекрушение. — Самоотверженный поступок.

Тум… бум… тум… бум…

Тугая кожа старого барабана едва не лопалась под ударами силача. На громкий стук собирались в поисках развлечений любопытные прохожие, слоняющиеся без дела по набережной. Докеры[62], негритята, английские солдаты в белых касках и перетянутых ремнями красных мундирах, торговцы, для которых праздником считался заход в порт французского корабля, и индусы в величественных тюрбанах[63] на головах, не спеша, подходили и образовывали круг. В центре стоял человек, одетый в брюки, рубаху и ветхую шляпу, которая была ему явно велика. На огромном ковре, расстеленном прямо на земле, лежали гири, гантели, штанга, несколько металлических шаров и якорь, приготовленные для выступления атлета.

Невдалеке открывалась красивейшая перспектива замечательной столицы острова Тринидад Порт-оф-Спейна[64]. Артиста, стоящего спиной к городу, это нимало не заботило, однако он с удовлетворением отметил, что кольцо вокруг него стало довольно плотным. Внезапно атлет перестал стучать и, описав рукой какой-то невообразимый круг, хриплым, но звучным голосом произнес:

— Уважаемые дамы и господа!

Вы собрались здесь, чтобы в полдень увидеть Луну! На ваших глазах мыльный пузырь станет уличным фонарем, свечки — электрической лампой!

Мы, настоящие честные артисты, владеем магической силой!

Однако не буду злоупотреблять зрительским терпением и постараюсь поскорее удовлетворить ваше любопытство. Обещаю показать то, что вы никогда в жизни не видели.

На арене — непобежденный чемпион мира по борьбе. Выступал перед многими коронованными особами, например, его королевским величеством принцем Галльским. Аплодисменты в его честь! Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!

Поиграв на патриотических чувствах собравшихся, барабанщик продолжал:

— Лучшая реклама — короткая реклама! А лучшее подтверждение рекламы — факты! Доверьтесь мне, и вы не пожалеете! Однако будьте великодушны и щедры, так как наши средства, увы, не позволяют работать бесплатно.

Прежде чем начать блестящее представление, я продемонстрирую вам татуировку, подобно которой нет во всем мире. На ее исполнение ушло двенадцать месяцев работы. Моя спина, грудь, руки и ноги рассказывают об истории нашего народа. Есть и портреты известных соотечественников. Обратите внимание на потрясающее сходство!

Затем присутствующий здесь господин Тотор споет вам чудесную песенку под названием «Неси свой горб». После этого мадемуазель Лизет соберет пожертвования. Мы берем все, с чем вам не жаль расстаться, любые монеты: пенсы, шиллинги, кроны и соверены[65], а также медь, серебро и золото. Все! Я же продемонстрирую вам упражнения со штангой в триста ливров[66],— для меня она легче обыкновенного ружья, — буду жонглировать ядрами и перетяну десять человек, хотя бы их удерживал стальной трос с якорем на конце. У нас найдется и многое, многое другое, чтобы позабавить вас. Вы не пожалеете своих денежек. А теперь музыка!

Оркестром служил единственный барабан, который с помощью палочек, летающих с головокружительной скоростью в руках силача, производил такой шум, что легко мог заменить полковую батарею.

Наконец артист остановился, снял ремень, стянул рубашку и брюки и остался в борцовском трико. По рядам прокатился возглас удивления — с головы до пят кожу незнакомца покрывала разноцветная татуировка. Две сложные композиции были запечатлены одна на спине, другая на груди. Взору окружавших открылись не примитивные и грубые рисунки матросов или преступников, а настоящее произведение искусства, терпеливо выполненное мастером своего дела. Кроме «исторических сцен», на этом необычном «полотне» красовались еще различные флаги, изречения, призывы и портреты видных военачальников, как морских, так и сухопутных. Показ сопровождался забавными движениями: мужчина то надувал живот, то напрягал мышцы груди и рук. Довольный произведенным эффектом, артист гордо объяснял:

— Здесь на груди вы видите бомбардировку складов Фу-Чеу — один из славных эпизодов франко-китайской войны[67]. А вот Вольта[68], где можно заметить адмирала Курбе[69] в окружении полководцев из генерального штаба. Это Байард, который позднее собрал во Франции лучших из оставшихся в живых мореплавателей. Чуть выше — его портрет на фоне трехцветного флага.

Любопытство усиливалось. Зрители подходили ближе, чтобы получше разглядеть, и восхищенно охали. Первый успех был хорошим предзнаменованием. Татуэ улыбнулся и, скосив глаза в сторону, прошептал:

— У нас будет хороший сбор!

И он продолжал демонстрировать свою геркулесову мускулатуру.

— Прошу прощения у почтеннейшей публики, что вынужден повернуться спиной. Не хочу обидеть вас, это лишь для того, чтобы вы смогли насладиться не менее славной, но теперь уже мирной сценой из современной истории. Вы видите, дамы и господа, замечательное полотно, представляющее собой въезд в Париж его императорского величества государя Российского, нашего союзника, со своей супругой императрицей. Напротив в парадном ландо[70] покойный президент Французской республики господин Феликс Фор[71]. Смотрите! Смотрите! Подходите ближе, не стесняйтесь! Вот на левой руке портрет знаменитого президента в рамке, его шестнадцатигранная шляпа, монокль[72], орденская лента на белом жилете, серое пальто и белые гетры[73]. Все детали подлинные… Еще портреты генералов, командующих нашей молодой армией…

Успех, произведенный демонстрацией татуировки, возрастал с каждой минутой. Зрители были увлечены. Они и не заметили, что ветер вдруг стал сильнее, а на волнах появились барашки. Похоже, надвигался торнадо[74], один из тех смерчей, которые, внезапно налетая, приносят разрушения и смерть.

Тотор, повернув голову, увидел далеко на северо-востоке большую черную тучу и воскликнул:

— Боже мой! А папа на шаланде в море!

На что Татуэ, пожав плечами, возразил:

— Не бойся, твой отец — самый лучший моряк на свете. Равного ему нет ни на одном флоте мира. Он пережил столько штормов и ураганов, сколько нам с тобой и не снилось.

— Ты прав, но все же мне страшно…

— Я говорю тебе, никакой опасности для него не существует… Надо ведь, чтобы он заработал несколько су, как мы здесь. Только тогда мы сможем поскорее покинуть эту проклятую Америку. Давай, твоя очередь петь романс. Уважаемые дамы и господа! Пока вы любуетесь живописью на коже, которая украшает тело вашего покорного слуги, господин Тотор исполнит песенку «Неси свой горб».

У маленького горбуна был замечательный чистый высокий голос и к тому же превосходная дикция. Он оказался прирожденным актером и сопровождал песню выразительными, комическими жестами. Публика поддерживала артиста. Громче всех, чуть ли не разрывая перчатки по швам, хлопали английские солдаты.

Тем временем ветер усилился. Капустные и кокосовые пальмы сгибались, как тростинки, под его порывами, а море с глухим гулом обрушивало волны на каменистый берег.

Глаза мальчика были прикованы к горизонту. С едва заметным беспокойством он начал петь второй куплет:

Как только Гектор пропел последнюю ноту, раздались бурные аплодисменты, крики «браво». И в тот же миг в порту прогремел выстрел пушки, возвещавший о том, что надвигается торнадо. Прозвучали приказы лодкам и небольшим судам, стоящим на рейде[75], незамедлительно вернуться в порт, а кораблям построиться и выйти в открытое море. В мгновение ока сигнал тревоги распространился по берегу. Круг зевак распался, и люди бросились врассыпную, не оставив ни единого су артистам. Трое несчастных не обратили на неудачу никакого внимания. Их мысли были далеко. Сидя на ковре посреди разбросанных приспособлений атлета, они сквозь слезы смотрели на море, которое на их глазах становилось все более яростным и неукротимым.

Прогулочные лодки и яхты[76] с трудом причаливали, давая жуткий крен и прыгая на волнах, как скорлупки. Шаланды[77], которые привозили товар со стоявшего на якоре парохода, возвращались к берегу, рискуя пойти ко дну. Почти всем удалось благополучно завернуть за дамбу[78], где было поспокойнее. Вскоре в открытом море остались лишь одна шаланда да небольшое суденышко, плавающие в тридцати метрах друг от друга и в трех кабельтовых от берега, что составляло приблизительно 600 метров. Любой содрогнулся бы, увидев их в столь бедственном положении. Помощи ждать было неоткуда.

На берегу тем временем собралось около тысячи зевак, которые, предчувствуя катастрофу, наблюдали за разворачивающимися событиями. В шаланде суетились двое черных матросов, а у штурвала стоял белый капитан.

— Папа! Это папа! — закричали дети, узнав его гордый силуэт.

На другом суденышке можно было заметить четырех человек: двух матросов и двух пассажиров, мужчину и женщину. Красивая быстроходная прогулочная яхта с парусами, прочная и сделанная отличными кораблестроителями, взяла на борт двух туристов, прибывших на французском трансатлантическом[79] судне из Гавра и решивших совершить экскурсию, пока теплоход стоял в порту.

Ураган не заставил себя ждать. Чудом не опрокинувшись, яхта, почти касаясь парусами волн, неслась по морю со скоростью птицы. Матросы привычными движениями управляли парусами, пытаясь выровнять положение. Один из них с проворством обезьяны влез на шпринто́в[80] и оказался почти снаружи, повиснув на нем с подветренной стороны. Таким образом он сделал противовес, и судно выпрямилось.

Огромные морские птицы, большие любители бурь, с пронзительными криками парили над попавшими в беду людьми. В поисках легкой добычи приближались акулы, зловеще поблескивая плавниками, и описывали круги вокруг будущих жертв.

Шаланда, опираясь на два длинных весла и умело управляемая опытным капитаном, оказалась в более выгодном положении. В случае необходимости она могла прийти на помощь туристам.

Толпа, стоявшая на берегу, внимательно следила за маневрами двух судов.

Прижавшись к Татуэ, маленький горбун и его сестра во все глаза глядели на отца, который то исчезал за огромными, как горы, волнами, то вдруг вновь появлялся.

Вдруг раздался сухой хруст, мачта сломалась, и матрос оказался в воде. Парус унесло ветром, как тряпку, яхта перевернулась килем вверх, а пассажиров и матросов разбросало по морю.

Возглас ужаса потряс толпу. Однако никто не решился пойти на смертельный риск и броситься им на помощь.

Вдруг новый крик, крик восхищения и надежды раздался среди сочувствующих. То, что никто не осмелился сделать с суши, осуществил человек, находившийся в море. Марион, капитан Марион, отец двоих детей, дрожавших от страха на берегу, крикнув двум своим матросам: «Держитесь!» — взял в зубы нож и бросился в воду навстречу опасности.

Акулы подплывали все ближе и ближе к потерпевшим кораблекрушение, но отважный бретонец, услышав душераздирающие вопли о помощи на французском языке, готов был пожертвовать жизнью, чтобы спасти несчастных.

ГЛАВА 2

Акулы. — Резня. — Жертва. — Надежда. — Спасение. — Признательность. — Отель «Д’Альзас». — Тяжелая жизнь. — После побега. — Хлеб насущный. — Капитан и судовладелец. — Большие деньги. — Неожиданная встреча. — Главный кок.

Волны тотчас разбросали утопающих. Яхта килем кверху[81] кружилась на месте. Птицы продолжали летать над бушующим морем, издавая резкие крики. Круг акул сужался, они подплывали все ближе и ближе. Капитан Марион, будучи прекрасным пловцом, быстро приближался к потерпевшим. Он уже заметил голову женщины и услышал ее вопль:

— Поль! На помощь, Поль!

Она выбивалась из сил, но держалась на плаву. Ей отвечал мужчина:

— Жанна! Где ты, Жанна?

— Держитесь! — крикнул Марион, взяв нож в руку.

Бедняжка заметила около себя страшную пасть акулы, увидела ровный ряд острейших зубов. Хищница намеревалась полакомиться! Но женщине удалось ускользнуть. Она вновь закричала:

— Поль! Ко мне! Я умираю!

В это время капитан стремительно нырнул и, оказавшись под брюхом акулы, всадил нож по самую рукоятку. Смертельно раненная, та ушла на глубину, оставляя кровавый след. Вскоре труп гигантской рыбины показался на поверхности распоротым животом кверху. Свободной рукой моряк схватил за волосы утопающую и потащил к яхте, повторяя:

— Спокойно! Держитесь за корпус, гребите ногами и не бойтесь. Я сейчас вернусь, надо спасти остальных!

Женщина инстинктивно схватилась за дно яхты, понимая, что необходимо отплыть как можно скорее от акул.

— Спасибо… Мой муж… Спасите его! — пробормотала она.

Тем временем другая хищница схватила одного из матросов. Послышался хруст костей, вопль, и несчастный, успев лишь взмахнуть руками, исчез в жуткой пасти.

Женщина продолжала звать мужа, который с трудом приближался к ней. Тяжелая намокшая одежда затрудняла движения, да и плавал он плохо, задыхался и часто уходил под воду.

— Жанна! Я здесь, держись! Господи! Помогите мне!

События разворачивались очень быстро. Внезапно несчастный турист ощутил, как акула задела его хвостом. Смертельный страх сковал человека. Он понял, что погибает на глазах своей любимой. Марион, слыша призыв о помощи и видя приближающуюся зубастую смерть, крикнул командирским тоном утопающему:

— Гребите, двигайтесь, отплывайте подальше!

Затем Андре совершил прежний маневр, поднырнул под акулу, которая уже собиралась было проглотить выбившегося из сил пловца, и вспорол ей брюхо. Если бы всех морских пиратов ждал такой конец! Хищница пошла ко дну…

О, славный моряк, отважный пловец! Люди с берега подбадривали его как могли.

Наконец все потерпевшие кораблекрушение собрались вместе. Второму матросу повезло больше, и он благополучно добрался до перевернутого суденышка.

Яхта, прыгая на волнах, медленно приближалась к шаланде.

— Швартуйтесь[82] осторожнее! — командовал Марион, понимая, что их может разбить о борт. — Весло! — крикнул он одному из матросов. Тот понял его и протянул весло. — Мадам, схватитесь крепко!

Молодая женщина, которая уже пришла в себя и немного успокоилась, двумя руками уцепилась за древко. Матрос осторожно подтянул ее и втащил на борт.

— Теперь мужчину! — продолжал приказывать бывалый моряк.

Таким же образом матросу удалось благополучно вытащить и несчастного пассажира.

— Поль! Мой Поль, мы спасены! — со слезами радости на глазах шептала женщина. Ее бледное как полотно лицо озарилось улыбкой.

— Да, Жанна… Моя любимая… — ответил ей муж, рухнув на разбросанные по палубе тюки.

— Давай теперь ты, друг! — бросил отважный капитан второму матросу. Затем он сам влез на шаланду, выпрямился и произнес: — Жаль, что не удалось спасти всех. Почему обязательно должны быть жертвы!

Собравшиеся на берегу люди ждали их возвращения, махали руками и кричали, выражая свое восхищение. Дети, гордые за отца, хлопали в ладоши. Они с Татуэ подошли к самой воде, где еще можно было стоять среди обломков старых судов. Мокрые от брызг, счастливо улыбаясь, ребятишки восклицали:

— Папа! Мы здесь, папа!

А Татуэ гаркнул своим хриплым голосом:

— Да здравствует капитан Марион! Да здравствует отважный француз!

Рискуя разбиться о камни, шаланда причаливала. Андре бросил трос. Несколько рук подхватили его и стали тащить. Но судно поддавалось с трудом, то подплывая, то вновь удаляясь от берега. Его бросало из стороны в сторону. Напрягаясь изо всех сил, матросы тянули шаланду. Наконец общими усилиями им удалось вытащить ее на песок.

— Спасены! Все спасены! — ликовала толпа. — Браво! Ура спасителю! Его имя? Как его имя?

Марион проворно спрыгнул на землю и бросился к сыну и дочери, бежавшим ему навстречу, обнял их и подхватил на руки. Силач, наблюдая за этой трогательной сценой, бормотал себе под нос:

— Какой человек все же! Настоящий человек!

Капитан был не только смелым, но и очень скромным. Увлекая детей за собой, он сказал:

— Пойдемте отсюда, мои хорошие!

— Папа! Я так за тебя боялась! — произнесла Лизет, все еще вздрагивая. А Гектор возразил:

— А я нет, я знал, что папа всех спасет!

Молодой человек и его жена, видя, что их спаситель собирается скрыться, бросились за ним.

— Не уходите, просим вас!

— Ну что вы, зачем?

— Как это зачем! — воскликнул мужчина. — Чтобы поблагодарить вас, познакомиться. Мы хотели бы засвидетельствовать вам наше почтение, узнать, кто вы, рассказать, кто мы. В конце концов, вы спасли нам жизнь, мы век этого не забудем.

Марион, опустив глаза, сурово молчал, не зная, на что решиться.

— В этом нет необходимости… Если бы вы знали…

— Мы знаем только, что вы — герой!

В нескольких шагах от берега стояла повозка с кучером. Женщина, обняв детей за плечи, повела их к ней и усадила. Мариону волей-неволей пришлось подчиниться. Татуэ не заставил себя уговаривать и быстро вскочил на сиденье рядом с молодым человеком, который крикнул вознице:

— Отель «Д’Альзас»!

Через несколько минут повозка подкатила к небольшому красивому дому с французским флагом на фасаде. Навстречу, узнав туристов, выбежала хозяйка гостиницы, удивившись их плачевному виду.

— Милая госпожа Эрманн, пожалуйста, приготовьте ужин для всех нас в отдельном кабинете, — произнесла молодая женщина, обращаясь к хозяйке. — Все лучшее, что у вас есть, и побольше!

Минут через десять молодая пара, переодевшись и приведя себя в порядок, присоединилась к ждавшим их Мариону с детьми и Татуэ. Муж и жена протянули руки своему спасителю, но капитан не решился их пожать. Тихо и печально он произнес:

— Знаете, кто я… Я беглый каторжник!

— Подумаешь! Мне это совершенно безразлично! — воскликнул незнакомец, энергично пожимая руку моряку. — Я считаю вас героем и не изменю своего мнения.

Тотор, немного смутившись, вступил в разговор и решительно заявил:

— Знаете, господин, папа невиновен! Клянусь вам!

А Лизет, глядя на женщину своими огромными черными глазами, дрожащим голосом добавила:

— Мадам, они говорят, что папа убийца… пират![83] Ведь это неправда! Он очень страдал… дорогой папочка! Мы его так любим!

Вновь глаза детей наполнились слезами. Двое путешественников поняли их, и молодой человек, тяжело вздохнув, сказал:

— Один мой очень близкий друг, почти брат, тоже был невиновен. Он стал жертвой юридической ошибки, поэтому я хорошо понимаю ваши чувства. Я был рядом с ним в те дни, когда он доказывал, защищался против ложного обвинения, против общественного мнения, против слепых судей, ненавидя настоящих виновников…

— Моя история проста по своей жестокости… — ответил Марион.

— Мы знаем лишь, что вы смелые люди, но, видимо, этого недостаточно. Два слова о себе, не возражаете? Я бывший журналист, но ушел от дел, заработав в Клондайке. Меня зовут Поль Редон[84], я бретонец. Это моя жена. Мы путешествуем ради удовольствия. Правда, сегодня, если бы не ваше участие, наша прогулка по морю могла бы обернуться неплохим завтраком для акул.

— Я капитан дальнего плавания Марион из Сен-Мало.

— Так мы земляки. Неужели это вы, господин Марион! Пьер-Андре-Марион!

— Вы меня знаете? — удивился капитан.

— Гораздо лучше: я знаю вашу историю. Я имел честь быть среди тех, кто всегда верил в вашу невиновность и энергично защищал вас во французской прессе, когда морской трибунал выдвинул гнусное обвинение.

Мариону приятно было услышать признание мужественного журналиста, и, смягчившись, он пробормотал:

— Значит, вы считали меня невиновным… Это хорошо!

— Да, вам просто не повезло, — продолжал Редон, — запомните пожалуйста, мы оправдали вас сразу, с самого начала и безоговорочно.

Моряк воспрянул духом и преобразился, а дети, увидев, что с лица родителя исчезла горькая усмешка, облегченно улыбнулись. Маленькому горбуну нравился высокий благородный человек, который так хорошо отзывался об отце, а Лизет, соскучившись по материнской ласке, прильнула к женщине. Та посадила ее к себе на колени и нежно обняла. На какое-то мгновение все замолчали, почувствовав взаимную симпатию.

Юная негритянка в цветастой одежде объявила, что ужин подан. Редон обратился к Мариону:

— После сегодняшних волнений у меня аппетит, как… у акулы! Капитан, не могли бы вы оказать честь и подать руку моей жене, чтобы пройти в залу?

— Вы видите мою одежду?.. Я одет, как…

— Как человек, который только что спас нас от верной гибели.

— Только немного промок.

— Довольно! Идемте!

Все вошли в небольшой, хорошо проветриваемый отдельный кабинет. Стол, сверкая серебряными приборами и хрусталем, ломился от яств. Гости и путешественники расположились вокруг и с удовольствием принялись за еду. Они ели с аппетитом, смеялись и говорили без умолку. Им было что рассказать друг другу.

Разорение, каторга, годы ожидания и, наконец, побег! Редон и его жена внимательно слушали историю, которую с такой легкостью поведал им капитан. Какая ужасающая драма жизни! Марион продолжал:

— И вот после побега мы оказались на голландском берегу. Надо было жить. Мы питались чем попало: ракушками, яйцами черепах, плодами дикорастущих деревьев, рыбой, если повезет, и старались не падать духом. Ребятишки проявляли чудеса упорства и выдумки.

— Точно! — вступил в разговор Татуэ, который успевал есть, пить, слушать и говорить одновременно. — Они стали нашими ангелами и героями!

— Мы жили как робинзоны, — добавил Тотор.

— Быть робинзонами в жизни совсем не так забавно, как в книге, не так ли, мой юный друг? — заметил Редон, улыбаясь.

— Совершенно согласен с вами, господин, — убежденно ответил маленький горбун.

— В порту мы нашли работу, став грузчиками, — продолжал капитан. — Однако вскоре нам пришлось перебраться в Суринам[85], так как между Голландией и Францией существует соглашение о выдаче преступников, и власти обязаны были возвратить нас в Сен-Лоран. Лучше умереть, чем вернуться на каторгу! Нас предупредили об аресте, и мы вовремя смылись на одном трехмачтовом английском судне, отплывающем в Тринидад. Я немного знаю английский, поэтому рассказал капитану о нашем плачевном положении, и он, увидев моих ребятишек, пожалел их и предложил нам место на корабле. В Тринидаде мы снова бедствовали, но все же были в безопасности, хоть и менее свободны в передвижениях. С моей морской специальностью мне удалось устроиться на работу, а вот моему другу, поскольку он плохо чувствует себя на воде, пришлось остаться на берегус детьми. Когда кругом безработица, не побрезгуешь ничем, чтобы заработать несколько су, и они стали артистами. Татуэ демонстрировал силовые упражнения и показывал свою уникальную татуировку. Тотор пел, а Лизет собирала пожертвования. Я в это время плавал на шаланде, разгружая стоящие на рейде корабли. Особенно приятно было иметь дело с судами под французским флагом, напоминавшим о моей далекой родине. Так прошло шесть месяцев. И мы жили худо-бедно в надежде на лучшие времена. Дни летели быстро. Я возвращался поздно вечером, и у меня совсем не оставалось времени обучать детей, а отдать их в английскую школу не было возможности.

— В общем трудное, почти безысходное существование, — заметил журналист. — Разрешите мне спросить вас о планах или надеждах?

— В будущем, которое, увы, мне представляется очень далеким, я хотел бы найти того негодяя, который лишил меня достойного существования, и заставить его сознаться. Затем я добился бы реабилитации[86], вернулся во Францию и жил бы там ради моих детей.

— И конечно же, у таких благородных и честных намерений существует масса препятствий.

— Да, во-первых, жуткая, беспросветная нищета…

— Какое счастье, что мне пришла в голову мысль покататься по морю, пока наш корабль стоит на якоре! — воскликнула вдруг госпожа Редон.

— Интересно, почему, мадам? — спросила Лизет, довольная тем, что сидела рядом со своей новой знакомой, которая заботилась о ней, как старшая сестра.

— Потому что, моя малютка, твой отец спас нам жизнь, а значит, имеет право на часть нашего богатства, так как за добро надо платить добром.

Услышав такие слова, капитан Марион залился краской и тут же возразил:

— Мадам, прошу вас, предлагая деньги, вы разрушаете то доброе чувство, которое я испытывал к вам, оказав эту небольшую услугу.

Поль весело рассмеялся:

— Наш благодетель называет это небольшой услугой! Как тебе нравится, Жанна? Если бы она была действительно небольшой… Уверяю вас, мой дорогой капитан, мы с женой очень дружны, и, если бы один из нас стал добычей акулы, оставшемуся в живых было бы очень горько.

— Я вовсе не то хотел сказать… Видите ли… Мне ничего не стоило… Это такая малость…

— Малость… Разрешите, я закончу. И не обсуждайте! У нас мало времени, скоро трансатлантическое судно «Лабрадор» отвезет нас в Гавр[87], оттуда мы поедем на Кап[88], чтобы освободить моего друга, арестованного английскими властями.

— Но, мой дорогой земляк…

— Считайте меня вашим другом и слушайте дальше. Вы горите желанием найти каналью Ника Портера, который занимается пиратством в прибрежных водах, вам лучше знать где. Но для этого необходимо иметь корабль с надежной командой и немного денег. Тогда вы сможете спокойно прочесать моря и океаны, захватить пирата и добиться пересмотра дела. Вы не посмеете помешать мне помочь вам и сыграть роль судовладельца. Я фрахтую[89] судно, доверяю вам командование, но поскольку я ничего не смыслю в таких вещах и у меня нет времени, чтобы учиться, то я просто выпишу вам чек, два чека, десять… во все банки, где у меня есть счета, а вы сами купите и сделаете все необходимое. Честно говоря, мы до смешного богаты, а такие расходы станут хорошим вложением капитала. Двести тысяч франков хватит на первое время?

— Это очень много! — воскликнул потрясенный такой щедростью Марион.

— Хорошо! Значит, двести тысяч. Теперь немного денег на карманные расходы. У меня там в кошельке около шестидесяти банкнот по тысяче франков, возьмите их, капитан!

— Нет, это слишком!

— Послушайте, я напишу в чеке: в счет новых поступлений.

Улыбаясь, Редон вытащил из пачки четыре голубых купюры и протянул капитану. Тот колебался, не решаясь взять и не находя благовидного предлога, чтобы отказаться. Тогда молодой человек протянул их Татуэ и произнес:

— Держите, друг! Вы будете казначеем. Лучшего применения этим бумажкам не найти!

— Спасибо, господин, — ответил глухим басом бывший каторжник. — Эти деньги — честь для моего капитана и хлеб для детишек. Чтобы их отнять у меня, придется сначала вырвать сердце.

— Вот, я слышу достойную речь! А теперь — в добрый час!

— Разрешите мне одно слово напоследок, — произнесла госпожа Редон. — В этом трагическом случае была жертва. Несчастный моряк погиб на наших глазах. У него наверняка осталась семья, которая может умереть с голоду. Мы будем очень благодарны, если вы позаботитесь о них. Сделайте так, как считаете нужным, но не забывайте, что мы богаты и хотели бы быть щедрыми.

— Спасибо, мадам! Благодарю от всей души. Бог наградит вас!

— Правильно, дорогая, — ласково добавил муж.

Ужин подходил к концу. Дверь открылась, и появился молодой человек с большим подносом, уставленным фарфоровыми чашками, чайником и кофейником. Официант посмотрел на Мариона, их глаза встретились, юноша побледнел, потом покраснел и выпустил поднос из рук. Сахар, кофе, чай полетели на скатерть, раздался звук разбивающейся посуды. Послышалось марсельское ругательство и возглас:

— Тысяча морских чертей! Капитан! Мой дорогой капитан!

Марион встал и бросился навстречу:

— Галипот! Ты? Здесь? Мой маленький отважный юнга! Господи, уже мужчина…

— Семнадцать лет! Как я рад! Бог мой, как я рад вас видеть! — Юноша смеялся, прыгал от радости, топча ногами дорогой фарфор. Андре жал ему руки, обнимал и приговаривал:

— Кто бы мог подумать… Это Галипот, юнга с «Пинтадины», свидетель преступления Ника Портера…

— Это судьба! Мне страшно повезло, — продолжал рассказывать молодой человек. — Я упал за борт, меня подобрали, и я оказался в английской колонии, где работал на кухне…

— Галипот!

— Капитан!

— Я набираю команду, ты согласен быть главным коком?

— Главным коком? Конечно, это моя мечта! Я бы был не так счастлив, если бы вы предложили мне стать адмиралом или баталером[90].

— Решено. Бери расчет в гостинице, собирай вещи и завтра утром будь готов. Мы едем в Колон, Панаму, Сан-Франциско, а затем Бог знает куда. Путь будет не из легких.

— Вы думаете, я боюсь? Не забывайте, я из Марселя… А разбитая посуда? — вспомнил Галипот в дверях, указывая на осколки, рассыпанные по полу.

— Иди! Я заплачу́.

ГЛАВА 3

Прощание. — В море. — Тринидад, Панама, Сан-Франциско. — Покупка корабля. — Парусник или пароход. — Что нужно для плавания. — Экипаж. — Кошкины крестины. — Тринадцатый. — «Лиззи». — В путь.

Стоянка «Лабрадора» в порту подходила к концу. Увы, время летело слишком быстро для новых друзей. Пришла пора расставаться, так как священный долг друга звал господина Редона с женой в дорогу. Через час трансатлантическое судно должно было сняться с якоря и взять курс на Францию. Марион с детьми и Татуэ проводили путешественников до пристани, чтобы проследить, как те благополучно взойдут на борт уже дымившего вовсю парохода. После торнадо море казалось спокойным, и среди волн они с содроганием заметили трупы акул. Молодой человек посмотрел на жену, затем на капитана, как бы говоря взглядом: «Ведь это вам мы обязаны счастьем жить!»

Прощание было трогательным и мучительным. Взаимная симпатия уже переросла в крепкую дружбу. Руки дрожали от последних прикосновений, голос — от последних напутствий. Раздался пушечный выстрел, и «Лабрадор» стал медленно набирать ход. Навстречу ему плыл английский пароход. После традиционных приветствий флажками он бросил якорь.

— Это «Ассириан» из Принц-Лайна, — сказал Марион. — Вот он-то и отвезет нас завтра в Колон[91]. Пойду забронирую места.

Беглецам предстояло провести на берегу последнюю ночь. Подготовка к отъезду не заняла много времени. Галипот, взяв расчет, присоединился к ним на рассвете, и все пятеро взошли на борт парохода.

Путешествие из Тринидада в Колон, хоть расстояние и не было большим, казалось немного утомительным. Но никто и не думал жаловаться. Все радовались предстоящим переменам. Особенно довольными чувствовали себя мальчик и девочка. Они сбросили убогие одежды и плыли теперь не в тесной каюте для эмигрантов, а в просторном и комфортабельном купе, где ели и пили вдоволь. Впервые после столь долгого перерыва детские сердца наполнились радостью и надеждой.

Судно продолжало рейс, проплывая красивейшие города побережья: Карупано, Ла-Гуайро, Пуэрто-Кабельо, Савинилью. Через семь дней путешественники прибыли в Колон. В порту они сразу же пересели на поезд, который за три часа должен был доставить их в Панамский город Истм, что находился в шестидесяти шести километрах. Там предстояло ждать на месте целую неделю, так как теплоход американской тихоокеанской компании, курсировавший между Панамой и Сан-Франциско[92], ходил лишь два раза в месяц.

Наконец путешественники сели на борт долгожданного «Онтарио», и теплоход, не прошло и двух недель, доставил их в американский порт.

Сан-Франциско оказался огромным многонаселенным городом. Здесь проворачивались самые крупные сделки и привозились товары со всей Америки и Азии. Но друзьям некогда было наслаждаться жизнью. Время торопило их. Едва устроившись в гостинице, капитан приступил к делу. Сначала предстояло выбрать корабль. В порту торговец предложил посмотреть суда на продажу. «Парусник? Пароход?» Пароходы Марион не любил. Будучи потомственным моряком, он уважал лишь парусную навигацию, считая, что только она может сформировать настоящего морского волка. Увы, парусных судов, бороздивших водные просторы, становилось все меньше и меньше. Бретонец верил в то, что у парусов есть душа и чувства, что экипаж и судно связаны магической силой, живущей в этом удивительном человеческом изобретении.

Однако чувства в сторону. Были у парусников свои недостатки, были и свои преимущества. Например, с ними не могла произойти поломка двигателя, случавшаяся довольно часто с пароходом, не мешали горы угля на палубе, в машинном отделении и в трюмах. Судно не нуждалось в специально обученном персонале, который к тому же нелегко было нанять. И наконец, отпадала необходимость запасаться топливом и провизией на все время плавания. Состоящий из дерева и ткани, парусник мог проникнуть всюду. Прочная обшивка хорошо противостояла ударам любых предметов, особенно многочисленным коралловым полипам[93], встречавшимся в морях, которые Марион собирался посетить. Зачастую пробоина в стальном корпусе парохода могла привести к гибели судна, тогда как дырка в днище парусника — ерундовое дело. Кусок доски, деготь, пакля, жир — и течи как не бывало. А если вдруг шторм разбивал яхту посреди океана, всегда находилась возможность добраться до берега с помощью обломка мачты с парусом.

Взвесив все «за» и «против», Марион, потратив два дня на тщательное изучение продающихся судов, наконец нашел то, что хотел. Он выбрал красивую трехмачтовую шхуну грузоподъемностью четыреста тонн, стройную и элегантную, как яхта, с почти новыми парусами и свежевыкрашенным корпусом. Сделка оказалась удачной, моряк заплатил всего лишь тридцать пять тысяч франков. Теперь предстояло закупить провизию и подобрать команду, что представлялось особенным трудным. Пока что экипаж насчитывал лишь двоих: капитана, мечтавшего о былом уважении, и кока, собиравшегося употребить всю свою кулинарную фантазию на приготовление оригинальных блюд. На случай борьбы экипаж должен быть многочисленным, выносливым, смелым, а главное — преданным капитану. Предполагалось набрать двенадцать человек, среди которых обязательно должны присутствовать плотник и кузнец, помощник капитана, боцман и юнга. Татуэ в команду не входил и считался пассажиром. Но, обладая разносторонними способностями, мог быть полезен в любом деле.

Пока отец занимался организацией экспедиции, силач, скромно называя себя гувернером[94], проводил время с детьми. Снаряжаясь в дорогу, морякам предстояло запастись несметным количеством вещей: во-первых, провизией, во-вторых, высококачественным оружием — гаубицей[95], двумя мушкетонами[96], двадцатью автоматическими револьверами, гранатами, винтовками, секирами, саблями — полным арсеналом[97], в-третьих, шлюпкой, резиновым плотом, двумя скафандрами[98], тремя минами, переносной кузницей и тщательно упакованными химикатами.

За три дня все было собрано и погружено на борт Марион с детьми и Татуэ перебрались на шхуну.

После публикации объявления стали появляться матросы, в основном американцы. Они были высокорослые, сильные, с честными открытыми лицами, окаймленными традиционной бородкой, и веселыми лучистыми глазами. Капитан взял девятерых, то есть больше половины будущего экипажа, и вот почему. Положение бывшего каторжника, хоть и невиновного, не позволяло Мариону плавать под французским флагом, и он выбрал американский. Дело осложнялось тем, что Андре должен был иметь некоторые необходимые для плавания документы, а именно, паспорт судна, навигационное разрешение, договор фрахтования шхуны и найма экипажа, заявления офицеров и другие, а самое главное — подтверждение, что национальность половины команды и самого капитана соответствует флагу. Ни Марион, ни Галипот не были американцами, и надо было срочно уладить эту проблему.

В Америке многое быстро и легко решалось с помощью денег. Визит к властям с пачкой зеленых банкнот, и через двадцать четыре часа капитан и кок стали гражданами Соединенных Штатов. Вдобавок Мариону неожиданно повезло: он встретил одного француза, жившего в Луизиане, своего старого приятеля, который хорошо знал острова Тихого океана. Капитан тут же предложил ему место помощника, и тот с радостью согласился. Друга звали Гранжан.

Прошло восемь дней. Шхуна была готова — экипаж набран, запасы сделаны. В последний день перед отплытием на борт поднялся высокий человек, крепкого телосложения, но с жутким лицом. Нос, щеки и губы представляли сплошной шрам, как будто черти жарили на нем угли. Одежда, хоть и старая, но опрятная, говорила об ужасной бедности. Мужчина хорошо объяснялся по-французски. Капитан принял его на мостике, где Тотор и Лизет, уже подружившись с юнгой по имени Бой, вместе играли. Счастливая троица приручала бортовых котов и веселилась от души.

— Предлагаю назвать кота Ратон[99],— советовал маленький горбун. — Замечательное имя, встречается в сказках.

Поблизости важно сидел кот и лапой умывал длиннющие усы, краем глаза наблюдая за юнгой, который показывал ему аппетитный кусок сала.

— Ратон, — рассуждала Лизет, — ведь так зовут детеныша крысы. Давайте лучше назовем Мумут! Тебе нравится, Бой?

— Как скажете, мисс Лиз, — отвечал юнга, который очень смешно говорил по-французски, так как родился в Новом Орлеане.

— Тогда кошечку, — продолжала девочка, — будем звать Бланшет[100].

— А это кличка козы, — в свою очередь возразил старший брат, посмеиваясь над сестренкой.

— Хорошо, я тебе оставляю Ратон, а ты мне — Бланшет. Согласен, братишка?

— Да, с удовольствием.

Глазами, совершенно без ресниц, незнакомец долго следил за ребятами.

— Сожалею, но мест больше нет, — произнес Марион.

— Капитан, прошу вас… Я в отчаянии. Меня нигде не хотят брать… из-за моего лица… Шесть месяцев назад я горел и чуть не погиб, с тех пор не могу найти работу. Пожалуйста, капитан, я не боюсь никакой, даже самой тяжелой работы. Помогите мне выбраться из нищеты, которой я не заслуживаю, и вы не пожалеете. Я буду вам очень признателен.

— Вы француз? — спросил Марион. Дети, прервав игру, с ужасом и жалостью уставились на незнакомца.

— Да, я служил честно и преданно на военном корабле и даже имел звание капрала. Вот мой военный билет.

— Пожалуйста, дайте посмотреть.

Мужчина сказал правду. В билете говорилось, что Рато Леон, уроженец Руана[101], прослужил три года во флоте, один из которых в чине старшего матроса. Капитан посмотрел также характеристику. Все было в порядке, но тем не менее он сомневался, до того отталкивающей казалась внешность незнакомца.

Марион достал бумажник и собрался открыть его, чтобы дать несколько купюр несчастному. Матрос жестом остановил его.

— Нет, капитан, не надо. Я не приму милостыню, мне нужна лишь работа.

Татуэ внимательно изучал незнакомца со стороны и вспоминал: «Где, черт побери, я мог слышать этот голос? Не будь он таким хриплым, я бы сказал, провалиться мне на месте, что это голос господина Перно! Тот же рост, та же осанка, те же манеры! Наверное, я сошел с ума! Наш пьянчужка-охранник сейчас в двух тысячах лье отсюда, пьет небось свой абсент у Виконта или охаживает палкой каторжников».

Тем временем ребятишки приближались к разговаривающим. Маленький горбун держал кота Ратона, а Лизет чесала за ухом у урчащей от удовольствия Бланшет.

— Смотри, братец, он очень несчастен!

— Похоже.

— Наверное, он голоден.

— Ужасно быть голодным, ты помнишь?

— Поскольку мы теперь богаты благодаря господину Редону, нехорошо, когда кто-то страдает рядом с нами.

— Я тоже так считаю. На него посмотришь — плакать хочется.

— Тогда я попрошу папу взять его.

— Согласен, сестренка.

С белой кошечкой на руках Лизет подошла вплотную к отцу и ласково проговорила:

— Папочка, милый! Нам будет очень-очень приятно, и Гектору, и мне, если ты оставишь здесь этого человека. Он ведь так просит тебя…

Марион не мог отказать сыну и дочери, тем более что они просили за правое дело. Он задумался. Подлинность документов проверить не представлялось возможным, так как лицо было неузнаваемо. А что, если они ворованные, и бандит просто украл их у какого-нибудь честного матроса. Ведь чего только не сделает преступник, чтобы изменить внешность… Каторга являлась ужасной школой, где учили подозревать всех и вся.

Незнакомец скосил глаза на девочку, которая умоляюще смотрела на отца. Возникла мучительная пауза.

— Хорошо, — выдавил из себя Марион, — мы вас берем.

— Спасибо, капитан, — ответил матрос. — Я не забуду вашей доброты, вот увидите…

На лице человека появилась скорее гримаса, чем улыбка.

— Мадемуазель, Господь наградит вас за сострадание к несчастному.

Марион пошел за помощником, проверявшим снаряжение, и, увидев его, сказал:

— Гранжан, запишите еще одного матроса в команду.

— Есть, капитан! Но, Бог мой, теперь будет тринадцать…

— Вы суеверны?

— Ни на грош! Но это может вызвать усмешки экипажа. К тому же у нового матроса, я бы сказал, несколько корявое лицо.

— Согласен. Дети захотели, чтоб я его взял.

— Другое дело. Если это желание ребятишек, никто не будет смеяться.

А Татуэ подумал про себя: «Надеюсь, что тринадцатый не станет Иудой![102] Что могло привлечь малышей в этом уродце с голосом Перно, чья физиономия могла бы поднять на дыбы дикую лошадь?! Но мне ничего не остается, как заткнуться и держать ушки на макушке».

Вечером состоялось крещение корабля, который получил имя маленькой феи, чья милая улыбка уже очаровала всех. Отныне трехмачтовая шхуна называлась «Лиззи», уменьшительное от английского Элиза. Организовали праздник на борту. Галипот приготовил вкусный ужин. Пили за капитана, за парусник, за детей… за успех предстоящей экспедиции, цели которой никто не знал. Потом все разошлись по каютам спать.

Через четыре дня легкая, как чайка, шхуна покинула Сан-Франциско и устремилась в воды Тихого океана. С того момента, как Марион и Татуэ сбежали из тюрьмы Сен-Лорана, минуло семь с половиной месяцев.

ГЛАВА 4

Удачное плавание. — Занятия маленького горбуна. — На подступах к Таити. — Земля. — Жандармы. — Колониальный судья. — Хорошо известные личности. — Прокурор знает все. — Заслон. — Арестуют или нет. — Преследования полиции. — Лодка с таможенниками и бочка. — «В воду!» — Ярость толпы. — Пушечные выстрелы.

«Лиззи» оказалась одной из самых быстроходных и маневренных шхун американского торгового флота. Подгоняемая легким бризом[103] норд-норд-вест[104], она неслась на всех парусах по океану. Капитан был доволен: хорошая погода, попутный ветер, добрый корабль. Везде царила гармония[105] — дружный экипаж, душой которого являлся Галипот, тяжелой работы почти не было. Не шхуна — а яхта для увеселительных прогулок. Правда, это не касалось тринадцатого матроса, к безобразному лицу которого никто не мог привыкнуть, как ни старался он всем понравиться. Его не дразнили, единственной колкостью, которую позволили себе шутники по отношению к несчастному, стала кличка «Корявый». Матрос принял ее со смирением и отзывался без видимой обиды.

Жизнь быстро наладилась на паруснике: легкая, беззаботная, а главное — свободная. Шхуна качалась на волнах под бескрайним небом и палящим солнцем.

Марион преобразился. Это был уже не сломленный несчастьем каторжник с выражением горькой тоски на лице. Капитан выпрямился, лоб разгладился от морщин, глаза засветились радостью, а в душе, так долго страдавшей, появилась надежда.

Счастливый отец с гордостью наблюдал за своими обожаемыми детьми. Тотор был воплощением самой доброты, а Лизет — сплошным очарованием. Ничего более забавного и непредсказуемого, чем остроты маленького горбуна, никто не слышал. Он посмеивался над своим уродством, шутил и пел песенку «Неси свой горб», которую теперь напевала вся команда. Девочка же очень трогательно обращалась с матросами, расспрашивала об их семьях и интересовалась их желаниями. Ничто не ускользало от ее внимательных и заботливых глаз. Она следила, чтобы они ни в чем не нуждались. А великаны, умиляясь ее ласковыми словами и нежным взглядом, боготворили добрую фею корабля, носящего ее имя.

Тотор взрослел. Отец с помощником преподавали ему различные науки, а в свободное время мальчик постигал работу моряков. Он ходил босиком, лазил на мачты, драил палубу, чистил оружие, вязал морские узлы[106], плел тросы и не брезговал ни дегтем, ни жиром. Как говорил его большой друг мастер Вилл, боцман шхуны, юноша скоро мог стать настоящим матросом. Правда, по физическим данным он не очень годился на эту роль, о чем однажды осторожно сказал ему отец. На что мальчуган, ничуть не смутившись, ответил:

— Между прочим, маршал Люксембурга, участвовавший в войне и сыгравший в ней не последнюю роль, был горбун, как и я.

— Да, правда, мой дорогой. Кто тебе об этом рассказал?

— Твой помощник господин Гранжан.

— Значит, тебе нравится, что я моряк?

— Нравится? Да я счастлив! Знаешь, я считаю, что это самая сто́ящая и достойная профессия в мире.

С самого начала Татуэ, заметив безумную страсть любимого друга к морю, немного ревновал, что тот все меньше времени проводил с ним. Как-то раз силач обнаружил рапиры, перчатки и маски, закупленные капитаном для развлечения экипажа, и, подпрыгнув от радости, побежал к Гектору:

— Хочешь, я научу тебя фехтовать?

— Ты умеешь фехтовать? — поинтересовался мальчуган, плохо понимая, о чем идет речь.

— Конечно. Когда-то я работал учителем фехтования.

Оставалось удивляться, чего только не знал беглый каторжник.

— Тогда хочу.

— Отлично! Ты сам скоро поймешь: чтобы быть настоящим морским волком, необходимо владеть саблей или шпагой.

— Согласен, Татуэ, это мне по душе.

— Могу еще научить тебя боксу.

— Ты и это умеешь?

— Да, мой малыш, я знаю все… или почти все.

История, математика, фехтование, мореходное дело, языки и французский бокс — маленький горбун не терял времени даром.

Время шло. Никогда еще плавание не было таким удачным. «Лиззи» бороздила волны Тихого океана, пока не показалась земля. Зеленые берега Матахива проплывали по правому борту, затем по левому — Рэроа. Шхуна миновала Макатеа, Тетиароа, и наконец появился остров Таити с голубыми вершинами гор Рониу и Орохены.

Марион сам стоял у штурвала и, уверенно обходя опасные участки, вел судно к заливу. Команда восхищенно следила за маневрированием. Парусник вошел в небольшую бухту и остановился в двух кабельтовых от пристани.

Вечерело. Уже многие месяцы капитан не высаживался на французский берег. Однако совершенно необходимо было побывать на Таити, хотя бы несколько часов. Главное — увидеть одного старого знакомого, хранителя имущества Соваля, человека честного, который, хоть и присутствовал на мерзком процессе, всегда верил в невиновность бретонца и оставался его другом. У Соваля хранились важные документы. Кроме того, он знал всех капитанов судов, плававших в Полинезийских водах[107]. Только он мог сказать, что стало с Ником Портером, пока жертва его деяний прозябала на каторге. И Марион решился. Чего, собственно, бояться? Его давно забыли… Кто сможет его узнать или вспомнить? К тому же он теперь — американец, гражданин Соединенных Штатов! Кто осмелится нарушить международное право и оскорбить флаг великой страны?

Тем не менее, будучи человеком предусмотрительным, капитан не стал до конца спускать паруса, а якорь лишь погрузил в воду, оставив висеть на тросе.

Ночь прошла спокойно. Легкий ветерок приносил с берега пьянящие запахи цветущих растений.

На следующее утро, пройдя карантинный контроль[108], Марион собирался осуществить задуманные визиты сначала в американское консульство, находящееся в ста метрах от берега, а затем к Совалю. Татуэ и он сели в шлюпку с двумя матросами и подплыли к берегу. Едва они коснулись ногами земли, как два огромных жандарма, в полной униформе: в белых касках, с пистолетами и саблями подошли к ним. Сложилось впечатление, что путешественников ждали. Силач наморщил лоб и прорычал, как собака:

— Только этого не хватало… Жандармы с саблями! Не очень-то нас дружелюбно встречают!

— Помолчи или говори по-английски, — приказал Марион.

За время шестимесячного пребывания в Тринидаде и плавания на «Лиззи» дети и Татуэ научились неплохо болтать на иностранном языке.

Подчинившись приказу, силач продолжал молча рассматривать отряд местных полицейских, этаких бронзовых гигантов, которые, казалось, в любую минуту готовы были прийти на помощь жандармам.

— За ними четыре жандарма, честное слово, как будто из Кайенны! — не выдержал Татуэ.

Один из жандармов, козырнув в знак приветствия, обратился к капитану:

— Ваши документы!

— Пожалуйста, вот бумаги, касающиеся корабля, которым я командую, вы видите, под американским флагом.

— Это не то, что я вас спрашиваю. У вас есть паспорт, свидетельство о рождении… карточка избирателя?

— Почему бы не спросить справку о прививках? — вставил Татуэ, закипая от ярости.

Марион, сохранив спокойствие, ответил:

— У меня есть документы, подтверждающие личность и принадлежность корабля. Но я представлю их только тому, кто имеет на то право, а именно — консулу[109] и капитану порта[110].

— Значит, вы отказываетесь мне их дать?

— Точно. То, что вы требуете от меня, — незаконно. Я иностранный моряк, занимающийся торговлей, попал на французскую территорию. Я не совершил никакого преступления, а вы превышаете свои полномочия.

Жандарм, привыкший выполнять приказы командира, остался глух к доводам иностранца. Тоном, не терпящим возражений, он произнес:

— Это меня не касается. У меня приказ доставить вас к господину прокурору Республики, который ждет в кабинете.

— Меня ждут?.. Меня?.. Я приехал из Сан-Франциско! Это какая-то ошибка!

— Ошибка или не ошибка, — проворчал Татуэ, — но, когда вмешивается правосудие, не жди ничего хорошего… Капитан, прошу вас, давайте смоемся, и дело с концом!

Отряд местной полиции бесшумно подходил к разговаривающим. Марион с Татуэ оказались окруженными со всех сторон. Однако близость полицейских не испугала двух храбрых борцов. При случае они вполне могли бы врезать неграм как следует и сбросить их в воду. Но момент еще не наступил. Единственное, что насторожило Мариона, были слова «прокурор вас ждет». Решив до конца разобраться с возникшим недоразумением, капитан согласился:

— Хорошо. Проводите меня к прокурору.

Здание суда находилось прямо напротив пристани и утопало в зелени. На первом этаже находился просторный холл, через открытые окна которого проникал свежий воздух, принося запахи цветущих бананов, хлебных деревьев[111] и фикусов. Поистине, в этом логове правосудия не было ничего отталкивающего. Колониальный судья заседал в своем кабинете.

Тук!.. Тук!..

— Войдите!

Дверь отворилась, и вновь прибывшие увидели молодого человека, лет тридцати, одетого по последней моде с разноцветным галстуком на шее и огромной сигарой в руках. Необыкновенная белизна манжет и воротника подчеркивала слишком темную кожу мулата, сидевшего за столом и изучавшего какие-то бумаги.

— Господин прокурор, я привел человека.

— Хорошо. Подождите дальнейших приказаний за дверью.

Прокурор не ведал ни о каких правилах приличия, поэтому, даже не предложив капитану присесть, грубо начал допрос:

— Ваше имя, фамилия, возраст и занятие?

Постепенно теряя хладнокровие, Марион, глядя чернокожему в глаза, произнес:

— У вас нет оснований ни для моего ареста, ни для допроса. Я имею право отказаться отвечать до прибытия консула. Но из уважения к великой стране, на чью землю я ступил, скажу. Я Пьер-Андре Марион, мне тридцать пять лет, капитан дальнего плавания, американский подданный…

Прокурор качал головой, глядя в какой-то документ, и бормотал:

— Все правильно…

Однако при словах «американский подданный» он присвистнул и резко прервал говорящего:

— Вы лжете!

Бретонец побледнел и сжал кулаки.

— Вы лжете, — продолжал мулат, выдыхая облако дыма на посетителей, — вы действительно Пьер-Андре Марион тридцати пяти лет, но француз, уроженец Сен-Мало. Вы были приговорены к смертной казни трибуналом Рошфора и переведены в Гвиану, где, будучи заключенным, имели номер двести двенадцать. Девять месяцев назад вы совершили побег при обстоятельствах, которые я могу вам подробно рассказать, вместе со здесь присутствующим Франсуа Бушу, известным под кличкой Татуэ.

Тут силач не выдержал и с дерзостью бывшего каторжника проорал хриплым голосом:

— Ты врешь, вонючий негр!

Колониальный судья, привыкший, чтобы все трепетали перед ним, опешил от такой выходки. Сначала он посерел, потом пожелтел, как будто вся желчь его печени разлилась по коже. Нервно перекусив сигару, он прошипел сквозь зубы:

— Это мы еще посмотрим! Что касается вас, господин Марион Пьер-Андре, то, покинув голландский берег, вы вместе с детьми жили около шести месяцев в Тринидаде… Не так ли?

Марион, отлично владея собой, выдержал паузу и, с интересом посмотрев на судью, спросил:

— Кто, черт побери, мог вас информировать?

— Вы не ответили на мой вопрос. Но и так все ясно. Я продолжаю. Из Тринидада вы переехали в Сан-Франциско, купили корабль, без сомнения, для того, чтобы снова заняться прибыльным делом морского пирата.

Прокурор, казалось, смаковал каждую фразу, все более распаляясь.

— Да, мы отлично осведомлены. Мы знаем, что шхуна везет оружие, артиллерию, контрабанду… Могу даже назвать поименно всех негодяев, которые вам подчиняются.

— Вы хотите сказать, матросов, — съязвил капитан.

— Вы еще насмехаетесь надо мной! — брызгая слюной, вскричал служащий. — Ничего, скоро я буду смеяться!

Он нажал на кнопку — раздалось дребезжание звонка. Дверь открылась, и, как «Двое молодцов из сумы», появились два жандарма.

— Арестуйте этих и отправьте в карцер!

Марион, не теряя хладнокровия, тихо по-английски сказал Татуэ:

— Мне — черномазый, тебе — охранник.

Сокрушительный удар в лицо свалил прокурора с ног. Не успев даже охнуть, он рухнул на стол и остался лежать там без сознания с разбитым носом и выбитыми зубами.

— Готов! — радостно воскликнул Татуэ. И, прежде чем жандармы успели хоть что-нибудь сообразить и броситься на помощь начальнику, силач стукнул их головами друг о друга и сжимал шеи до тех пор, пока полицейские с красно-синими лицами и выпученными глазами не остались лежать на полу без движений.

— У нас есть десять минут, — проговорил капитан.

— Пятнадцать. Я хорошо поработал.

— Надеюсь, ты не придушил их окончательно.

— Мерзкие обезьяны, они вполне могли бы убить нас…

— Уходим! Быстро, но без спешки… к шлюпке! Если нам помешают, постараемся добраться до корабля вплавь.

Марион и Татуэ вышли из кабинета, заперев дверь на два оборота, и направились к пристани. Около здания суда дежурили еще четверо полицейских. Увидев спокойно идущих преступников, старший по званию имел неосторожность схватить Мариона за воротник. Не успев пожалеть о безрассудном поступке, он получил такой силы удар ногой в живот, что отлетел шагов на десять. Татуэ, приняв боксерскую стойку, с проворностью фокусника отбивался от остальных. Хук[112] справа, хук слева, хруст сломанных костей — и двое полицейских уже валялись на земле один на другом.

— Чья очередь?

Вот и четвертый великан, скуля как собака, покатился по высокой траве.

— На помощь! Убийцы! К оружию! Я умираю…

Стараясь поднять тревогу, он вопил как сумасшедший. На его крики из здания суда прибежали другие жандармы, артиллеристы из бара, патрульные, собрались испуганные прохожие. Толпа сначала любопытных, но вскоре враждебно настроенных людей росла. Марион шепнул Татуэ:

— Быстро сматываемся!

Силач ответил с сожалением:

— Неужели хватит? Прокурор… охранники… теперь эти ублюдки… Я бы еще добавил…

— Не медли! Бежим направо, к шлюпке…

И они стремглав пустились наутек, проскочив, как тигры, сквозь толпу зевак. Со всех сторон послышались крики: «Воры! Убийцы! Задержите их!» Но куда там… Раздались запоздалые пистолетные выстрелы. Беглецы уже достигли берега, где их ждала шлюпка. Матросы издали заметили своих и приготовили весла, чтобы сразу отчалить.

— Гребите скорее к кораблю! — приказал капитан, прыгая в шлюпку.

К несчастью, рядом стояла лодка таможни с четырьмя вооруженными солдатами на борту. Они тоже видели бегущих путешественников, слышали крики и выстрелы и непременно хотели принять участие в захвате. В тот момент, когда Марион прыгнул в шлюпку, старший по званию таможенник, направив на него карабин, крикнул:

— Сдавайтесь, или я стреляю!

Подчиненные также достали оружие и прицелились. Вдруг над их головами раздался возглас: «Полундра!»[113] — и что-то большое и тяжелое плюхнулось прямо в середину лодки. В днище образовалась пробоина, суденышко перевернулось, и все четверо оказались в воде. Неожиданно свалившимся предметом послужила полная винная бочка весом пятьсот ливров.

— Разбушевавшиеся черти! — закричал полицейский комиссар, размахивая солнечным зонтиком.

К берегу со всех сторон бежали разъяренные люди, не знавшие, в чем дело, но готовые утопить и разорвать любого. Ох уж эта безумная трусливая толпа!

— Татуэ! Ты где? — беспокоился капитан. Он не понял, что произошло, но, увидев барахтавшихся в воде солдат, рассмеялся. Гениальная шутка силача удалась. Конечно же это он, изобретательный бродяга, заметив на берегу стоявшие в ряд бочки с вином, запустил одну из них в неприятелей. Пятьсот ливров одной рукой — неплохое силовое упражнение!

— Так вам и надо, проклятые таможенные крысы! — ругался великан, запрыгивая в шлюпку.

— Отчаливайте! Дьявол! Отчаливайте и гребите скорее!

Матросы склонились над веслами, а на шхуне уже поднимали паруса. Четыреста метров считается небольшим расстоянием для хороших гребцов. Шлюпка буквально летела по волнам. Но с берега продолжали стрелять. Одна из пуль разбила лопасть весла, лишив беглецов возможности продвигаться вперед. Использовать кормовое весло? Слишком поздно!

— Всем в воду! — скомандовал капитан, и четверо одновременно покинули лодку.

Со скоростью дельфинов пловцы приближались к паруснику, уже готовому к отплытию. Помощник стоял на мостике и руководил действиями команды. «Охота на человека» набирала силу — стрельба не прекращалась. Ветер дул с острова, и стоило чуть повернуть паруса, как шхуна помчалась бы из бухты прочь.

В порту объявили тревогу, и батарея, получив приказ открыть огонь, разворачивала за пристанью артиллерию.

Наконец беглецы доплыли до корабля. Гектор и Элиза, все время следившие за ужасной погоней, бросились к благополучно влезшим на палубу морякам.

— Папа! Папочка! Слава Богу, все спасены! И ты, Татуэ!

— Ребятишки, не волнуйтесь! — обнимая их на ходу, сказал Марион и, схватив топор, побежал на корму. Одним ударом он перерубил трос, на котором держался якорь.

В это мгновение за расщелиной, образованной речушкой Типаере, появилось огромное облако белого дыма.

— Пушки! — крикнул Татуэ и бросился к детям, заслоняя их своим телом.

Раздался взрыв. По счастливой случайности, снаряд пролетел мимо.

— Скоты! — выругался силач. — Ведь у нас ребятишки!

Матросы находились на своих местах и беспрекословно выполняли приказы уже стоявшего у штурвала[114] капитана. Расправив паруса, шхуна набирала ход.

На берегу разочарованная плохой стрельбой бесновалась толпа: «Утопить их! Утопить!»

— И это якобы французы! — возмущался силач. — Безмозглые болваны! Людоеды!

Прозвучал второй выстрел. Слава Богу, снаряд, подняв фонтан брызг, разорвался позади судна. Парусник двигался все быстрее и быстрее и вскоре стал недосягаем. Третий и четвертый выстрелы не дали результатов.

— Стреляют как сапожники! — смеялся помощник.

— Безмозглые дураки! — добавил любитель крепкого словца Татуэ.

Наконец «Лиззи» миновала узкий выход из бухты и оказалась в открытом море. Теперь она двигалась со скоростью хорошего парохода, и никто не смог бы ее догнать. Марион передал руль вахтенному и подошел к сидящим на палубе сыну, дочери, помощнику и Татуэ.

— Неудачный заход, капитан, — обратился к нему помощник.

— Грустная встреча с родной землей!

— Стрельба из ружей… пушек… Как это они нас не подбили?

— Очень просто. У батареи есть зарядные картузы[115], но порох заперт на ключ, а ключ — у старшего, который в этот момент ловил рыбу…

— Убедительно, но не верится… Во всяком случае, они наделали больше шума, чем вреда.

Наморщив лоб, капитан задумчиво произнес:

— Во всем этом есть одна загадочная вещь, с которой мне еще предстоит разобраться. Потом обсудим!

ГЛАВА 5

Тревожный разговор. — Тайна. — Подозрения. — Жизнь на борту. — Матрос Тотор. — Бушприт. — Непослушание. — Человек за бортом. — Спасение. — Смертельный страх. — Спасен. — Корявый. — Признание. — Благодарность. — Подрезанный перт. — Несчастный случай или убийство.

Помощник был единственным человеком из экипажа, кто знал печальное прошлое капитана. Как только парусник покинул пределы Таити и оказался вне опасности, он и Татуэ подошли к Мариону. Капитан подробно рассказал помощнику о странном приеме, который оказали им французские власти, и спросил:

— Что ты об этом думаешь?

— О причинах или о последствиях?

— И о том, и о другом.

— Теперь, когда инцидент исчерпан, можно не принимать срочных мер. Пока пошлют рапорт в министерство, составят протокол допроса и уладят прочие формальности, пройдет не один месяц, и остальные французские колонии, расположенные в океане, узнают о нас не раньше, чем через год.

— Не имеет значения! Я второй раз не полезу волку в пасть.

— Не зарекайтесь, мало ли какие возникнут обстоятельства… И то правда… А что касается причин?

— Чем больше я думаю, тем меньше ясности. Единственное, что я могу констатировать, что этот из ряда вон выходящий случай был заранее подготовлен.

— Нас ждали…

— Да. Странно, однако.

— Не понимаю, кто мог предупредить таитянские власти, полицию, жандармерию и суд, что мы вышли из Сан-Франциско и направляемся именно на Таити. Кроме меня, об этом никто не знал.

— И еще, — вмешался силач. — Я просто обалдел, когда прокурор назвал меня моим настоящим именем. Я и сам-то его почти забыл. Вы, капитан, наверное, даже не знали, что меня зовут Франсуа Бушу. Только администрации колонии «Бан-де-Пье» было известно, что Франсуа Бушу и Татуэ — одно и то же лицо.

— А наши досье…[116] В них все оказалось очень подробно написано, и что я пять лет был номером двести двенадцать, и все остальное…

— Куда вы клоните? — поинтересовался помощник.

— Одно из двух: либо о нашем побеге послали циркулярное письмо из Кайенны во все колонии, либо на борту есть предатель.

— Но заметьте, капитан, никто на шхуне не знает вашего прошлого, кроме меня и кока Галипота, к тому же никто не имеет контактов с землей. И уж тем более никто из экипажа не знает подробностей вашей жизни…

Татуэ второй раз прервал разговаривающих:

— Если бы я мог увидеть настоящее лицо уродца, чей гнусный образ преследует меня повсюду…

— Корявый? — воскликнул помощник.

— Точно! Кто он? — продолжал бродяга. — Откуда? Чего хочет? Я боюсь, он стал не просто тринадцатым, а предателем, настоящим Иудой…

— Но несчастный, — заступился Марион, — образцовый матрос, исполнительный, внимательный, послушный. Пьет только воду, не надоедает никому, детишки его любят…

— Я первый воздам ему должное, капитан. Именно его безупречное поведение меня настораживает и раздражает. Ведь все мы люди, нам свойственны слабости и ошибки. А человек, играющий чью-то роль, думает о ней постоянно. Я видел страшных людей, которые исполняли роль добропорядочных, что в общем-то не очень трудно… Они не расслаблялись ни на минуту, ни во сне, ни в бреду… И им удавалось на протяжении многих лет обманывать командиров, надсмотрщиков, врачей, монахинь, сокамерников, не выдавая себя ни словом, ни жестом. Не знаю, почему, но мне кажется, что Корявый из таких. Иногда он нагоняет на меня страх, хоть вы знаете, я плевал на все… На всем белом свете я люблю только вас, капитан, да детишек. Я сердцем чую, что Корявый принесет вам беду…

Марион положил руку на плечо великана и, ласково похлопав, сказал:

— Друг мой, я признателен тебе. Надеюсь все же, что твое предчувствие не сбудется.

— Будем смотреть в оба!

— Как бы то ни было, теперь — прощай покой! Надо доплыть до архипелага Кука[117], чтобы сделать запасы продовольствия, — заключил помощник.

— Оттуда я смогу написать Совалю и попросить его приехать на Фиджи… Черт знает, что за напасть! Сколько времени потеряно…

Экспедиция благополучно продолжалась. На всех парусах шхуна проплыла мыс Раротонга, расположенный на одном из островов архипелага Кука. Восемь дней прошли без приключений. Тотору всебольше нравилось управлять кораблем. Под руководством опытного боцмана Вилла маленький горбун делал поразительные успехи. Не ведая усталости, мальчуган с проворностью белки лазил на мачты. Мышцы его укрепились, кожа рук огрубела, он становился настоящим матросом. А боцман, видя плоды своего труда, повторял ему гнусавым голосом янки:

— Господин Гектор, к концу путешествия вы станете «марсовы́м[118] бушприта»… «стариком трюма»…

— Вы считаете, боцман? — улыбался «господин Гектор».

— Уверен. Никогда еще я не встречал такого способного ученика.

«Старик трюма»! «Марсово́й бушприта»! Чтобы оценить эти образные морские выражения по достоинству и понять все, что в них заключено, надо быть тем, к кому они относились. В них заключалось все уважение старого морского волка к молодому матросу.

В глубине души Тотор гордился тем, что его хвалили, и изо всех сил старался оправдать мнение старика Вилла. Вот почему он без устали трудился над бушпритом — вещью сложной и ответственной, требовавшей как ловкости, так и силы. Надо уточнить, что бушпритом называлась мачта, расположенная наклонно впереди носа корабля под углом приблизительно в 20°. Длина ее обычно равнялась ширине судна. Бушприт служил опорой другим мачтам, а во время шторма разрезал волну выступавшим концом.

Однажды мальчуган обратился к отцу, специально назвав его по званию, во-первых, чтобы доставить тому удовольствие, а во-вторых, чтобы получить положительный ответ:

— Капитан, разреши мне пойти с боцманом и растянуть шкотом[119] фок?[120]

Марион улыбнулся, отвел глаза и серьезно произнес:

— Иди, матрос, и будь внимателен!

Вместе с боцманом Гектор удалился. Они направились к носу шхуны, которая то поднималась, то опускалась на волнах. Очень довольный мальчуган, зажав в руке веревку, полез на бушприт. Осторожно продвигаясь к концу бруса, он спрашивал:

— Так, боцман?

— Отлично! Я не ошибусь, если скажу, что из вас получится замечательный моряк.

Шкот был успешно привязан. Капитан облегченно вздохнул, он ни на минуту не сводил глаз с сына. Тот вновь подошел к отцу. Марион пожал ему руку и добавил:

— Молодец, матрос! Так держать!

С этого момента маленький горбун стал постоянно совершать путешествия над глубиной в три тысячи лье. Сноровка его все возрастала. Да как быстро! Гектор ходил до конца бруса и обратно, словно по твердой земле. Тем не менее отец счел нужным предупредить его:

— Знаешь, матрос, никогда не лазай на бушприт один, без подстраховки.

Хоть совет и показался сыну несерьезным, он поначалу следовал ему. Но как-то раз Тотору ужасно захотелось влезть на бушприт одному. Не то чтобы он желал досадить отцу, а просто, как известно, запретный плод сладок. Мальчуган решил проверить свою силу, доказать себе, что уже стал самостоятельным.

Однажды рано утром, переодевшись в форму матроса, чтобы никто не узнал его, маленький горбун направился к мачте. Он очень волновался, так как боялся ослушаться отца, но в то же время сердце замирало от предстоящего риска.

На море было неспокойно. Гектор благополучно добрался до конца бруса. Ему нравилось раскачиваться в такт кораблю. Вдруг послышался звук лопнувшей веревки, и перт[121] оборвался, как сухой лист. Потеряв равновесие, мальчик попытался ухватиться за мачту, но пальцы соскользнули, и он, пронзительно крикнув, упал в воду. Тут же раздался сигнал тревоги: «Человек за бортом!» Несколько секунд спустя послышался всплеск нырнувшего человека. Затем снова: «Человек за бортом!»

На вахте стоял помощник. Резкий гудок наполнил воздух. Все бросились на палубу к своим постам, хорошо зная, что надо делать в экстремальной ситуации. В море полетели спасательный круг и рангоутное[122] дерево. В одно мгновение четверо матросов спустили шлюпку и уже плыли к месту падения. Остальные, опережая команды, останавливали корабль. Капитан, отдыхавший в это время в каюте, вскочил и побежал на мостик, крича на ходу:

— Кто за бортом?

Лизет, зная, что брат переоделся, должно быть, видела его падение. Дрожа от страха, бледная, с испуганными глазами, она не могла вымолвить ни слова, а только указывала рукой вдаль. Наконец сквозь рыдания девочка вымолвила:

— Там Гектор! Братишка! Он погибнет… Папа!

И девочка лишилась чувств. Марион подхватил ее на руки и расстегнул ворот блузы.

— Мой малыш в море, тысяча чертей! Я спасу его или умру!

Капитан уже собрался прыгнуть в воду, но что делать с дочкой? Там — его сын борется с волнами, здесь — дочь, почти бездыханная…

— Господи! Что же делать? Неужели я потеряю их обоих… — простонал мужчина, стараясь взять себя в руки.

Как не везло этому мужественному человеку! Сколько несчастий обрушилось на его голову за совсем недолгую жизнь!

Матросы навалились на весла. Шхуна медленно продвигалась за шлюпкой. Галипот, Бой и все, кто не был занят с парусами, в тревоге наблюдали за морем. Никого. Однако каждый надеялся на благополучный исход, зная, что маленький горбун был хорошим пловцом. Да и два человека нырнули вслед за ним: Татуэ и еще кто-то. Но кто?

— Корявый! — произнес боцман, заметив, что изуродованного матроса нет на посту. Все одобрительно подумали о тринадцатом. Капитану стало стыдно за свои прежние мысли. Он был благодарен храброму парню за то, что тот, рискуя жизнью, бросился спасать его сына.

Галипот радостно воскликнул:

— Вижу человека по левому борту!

Почти одновременно с ним Бой прокричал:

— Обломок по левому борту… На нем двое…

Татуэ плавал как рыба, его мощный торс то целиком уходил, то вновь появлялся на поверхности. Иногда он останавливался и звал Гектора. Он тоже заметил рангоутное дерево с людьми, которое качалось на волнах, переворачивалось и крутилось на месте. На одном его конце висел человек, поддерживающий тело другого, который то и дело погружался под воду. Великан узнал Корявого и мальчугана, который показался ему мертвым, и он гневно заорал:

— Побойтесь Бога! Он его спасает, как будто хочет утопить!

Несколько гребков — и Татуэ оказался рядом. Силач, буквально вырвав ребенка из рук матроса, приподнял голову Гектора над водой и позвал:

— Друзья! Сюда! Скорее! Малыш умирает!

Корявый, казалось, терял сознание. Он висел недвижно на обломке дерева и ждал приближения шлюпки. Матросы гребли изо всех сил и через несколько минут оказались рядом. Старший матрос подхватил мальчугана и уложил около себя. Затем Татуэ проворно взобрался в лодку и втащил обессилевшего пловца.

Операция по спасению закончилась.

Пока лодка плыла к шхуне, Франсуа Бушу пытался привести Гектора в чувство. Расстегнув ему ворот, он массировал грудь и повторял без конца:

— Малыш мой! Мальчик мой дорогой! Посмотри на меня! Скажи хоть словечко! Уже все позади… Ты спасен… Мы плывем к папе… Упаси Господь нас от новых несчастий! Наш ангел не сделал ничего плохого, не забирай его…

Матросы обожали маленького горбуна и вместе с солеными брызгами молча глотали слезы. Корявый, лежа без сил на дне лодки, задыхаясь, шептал:

— Бедный малыш! Он будет жить, да?

Не без труда удалось поднять лодку на борт шхуны. Марион схватил сына на руки и, ни слова не говоря, унес к себе в каюту. Татуэ последовал за ним. Не теряя головы капитан тут же принялся за дело. Татуэ помогал ему. Они раздели ребенка и хорошенько растерли. Никаких признаков жизни. Тогда они снова принялись растирать, массировать грудь, отводить руки назад, потом вперед. Безрезультатно! Видя тщетность прилагаемых усилий, несчастный отец вспомнил еще один способ искусственного дыхания. Он достал носовой платок, раздвинул челюсти мальчика и стал ритмично выдыхать воздух через платок в рот. Татуэ одновременно надавливал на ребра.

Прошел час. Двое друзей отчаянно боролись за жизнь маленького человечка. Наконец румянец показался на щеках ребенка.

— Он жив, капитан! Жив! — закричал силач. — Мы спасли его! Иначе и быть не может!

Мужчины продолжали трудиться еще минут пятнадцать, пока грудь малыша не стала подниматься и опускаться самостоятельно.

Маленький горбун дышал. Татуэ, потеряв голову от счастья, прыгал, бил себя в грудь и нес всякую ерунду. Потом он, как мячик, выскочил на палубу, взобрался на мостик и принялся орать во все горло:

— Друзья! Наш маленький матрос жив! Мы еще проплывем с ним не одну морскую милю![123]

Моряки радостно зааплодировали и закричали:

— Ура! Да здравствует отважный Тотор!

Силач заметил Корявого, стоявшего у перил. Тот был еще очень бледен и еле держался на ногах. Татуэ подошел к нему, пожал руку и произнес:

— Дружище, ты спас нашего малыша… Благодарю тебя от всей души! Пойдем, посмотришь на него, думаю, что и он и отец будут рады тебя видеть.

Корявый силился улыбнуться, пробормотал какие-то слова и проследовал за силачом в каюту капитана.

Несмотря на чувство благодарности, которое испытывал теперь Татуэ по отношению к матросу, Корявый не стал ему более приятен. Но справедливость есть справедливость!

Мужчины появились в каюте и услышали шепот Гектора:

— Папа! Папочка! Прости меня, прости за то, что доставил тебе столько волнений!

— Не говори ничего, малыш! Все уже позади! Забудь об этом! — отвечал счастливый отец.

Тут мальчуган заметил вошедших.

— Тотор, любимый мой, я привел тебе человека, который тебя спас… — радостно произнес Татуэ.

Маленький горбун приподнялся, а Марион, обняв матроса за плечи, сказал:

— Благодарю вас от всего сердца, вы избавили меня от самого страшного несчастья. Да хранит вас Господь! Отныне вы член нашей семьи.

На обожженных глазах появились слезы, рот исказился в улыбке:

— Капитан… Любой на моем месте поступил бы точно так же… Просто в момент падения мальчика я оказался ближе всех… Это самое малое, что я мог сделать для вас, ведь вы дали мне кусок хлеба и поддержали в трудную минуту. Я счастлив, если был вам полезен.

В каюту с озабоченным видом вошел боцман. Татуэ встретил его радостными возгласами, а Корявый скромно попросил разрешения удалиться.

Капитан заметил наморщенный лоб и обеспокоенный взгляд и понял, что произошло что-то серьезное.

— Что случилось, Вилл?

Боцман увлек Мариона в столовую и, убедившись, что они одни и никто их не слышит, вытащил из кармана два куска пенькового троса и показал капитану. Тот внимательно рассмотрел и спросил:

— Что это значит, Вилл?

— Это обрывки перта с бушприта. Я только что заменил его и принес вам.

— Но… он совершенно новый!

— Да, абсолютно, и тем не менее разорвался как нитка под ногой мистера Тотора. Потому и произошло это ужасное падение, которое чуть было не стоило жизни нашему маленькому матросу.

— Но тогда… — задумался капитан, бледнея на глазах и боясь продолжить.

— Перт был аккуратно подрезан. Оставались лишь две нитки, что невозможно было заметить. Но при первом же нажатии они лопнули под ногой ребенка, и тот полетел в воду. Я считаю, капитан, что ваш сын стал вовсе не жертвой несчастного случая. Речь идет о покушении на убийство.

ГЛАВА 6

Новый друг. — На островах Фиджи. — Лесная школа. — Дети пьют молоко. — Приятная встреча. — Отец Прадель. — Что стало с Ником Портером. — Путь на Новую Гвинею. — Вор. — Документы украдены. — Земля. — Пушечный выстрел. — Пираты.

Жизнь на «Лиззи» снова вошла в свою колею. Маленький горбун быстро поправился и с новым рвением принялся за любимые занятия.

Никто из экипажа, кроме капитана, помощника, боцмана и Татуэ, не подозревал о настоящей причине падения. Матросы, веря в версию несчастного случая, стали внимательнее относиться к маленькому матросу. Лишь четверо мужчин, зная о покушении, мучительно наблюдали за командой.

Капитан дрожал за сына и дочь, которых любил безмерно и представить себе не мог, как это вдруг он бы их лишился. Но кто же, кто покушался на жизнь Тотора?! Не зная, на кого подумать, он подозревал всех. Марион стал мрачным, молчаливым, замкнутым, постоянно думая о том, что кто-то наблюдает за ним, смеется над его тревогами, замышляя новые злодеяния.

Единственным человеком, кто остался в выигрыше, был Корявый. Хоть насмешливое прозвище и прикрепилось к нему навсегда, но уродливого матроса перестали презирать. Моряки хорошо знали, что значило броситься в штормовое море, рискуя жизнью, и спасти тонущего. Они ценили смелость и отвагу. Все до единого в команде стали его друзьями. А что говорить о ребятишках! И Тотор и Лизет полюбили своего спасителя еще больше, как когда-то Татуэ. Сам бедняга, казалось, совсем не изменился и почти не реагировал на дружеские похлопывания и хвалебные слова. Считалось, что Корявый не умел выражать свои чувства. Его любовь и нежность были такими же несчастными, как и он сам. Только Татуэ так и не проникся доверием к матросу. Он смотрел на Корявого исподлобья, слушал хриплый говор и с упорством бывшего каторжника пытался разгадать его настоящее лицо, спрятанное под ужасной маской. Но старания силача оказались напрасны: Корявый, похоже, ничего не скрывал.

Несмотря на волнения и подозрения, «Лиззи» благополучно доплыла до островов Фиджи. На месте также не возникло никаких поводов для беспокойства. На английской территории Марион чувствовал себя свободным как ветер. Шхуна остановилась недалеко от Гранд-Вити, около небольшого острова Овалау, где находился красивейший порт — центр европейской колонии с губернатором, консулом, миссионерами[124] и негоциантами[125].

Стоянка предполагалась длительной. Необходимо было сделать запасы пресной воды и продовольствия, подремонтировать корабль, который в некоторых местах оказался поцарапан о коралловые рифы, и постараться получить информацию о Нике Портере.

Первый день Марион посвятил прогулке с детьми по острову. Даже самый закоренелый морской волк все-таки бывает рад встрече с землей. Всем троим было приятно побродить по суше. Повсюду чувствовалась весна: молодая зелень, цветущие деревья, бабочки. Пробуждавшаяся природа радовала глаз и душу.

Беззаботно слоняясь по берегу, дети и отец наслаждались жизнью. Во время прогулки они наткнулись на католическую миссию. Неподалеку ребятишки заметили старца с длинной седой бородой, который держал на привязи двух хорошеньких резвых козочек, щипавших листья апельсиновых и хлебных деревьев.

— Козочки! — воскликнула Лизет. Девочка обожала животных. — Какие прелестные! Я хочу их погладить!

— У коз такое вкусное молоко, — серьезно рассуждал Тотор, — потому что они ближе к земле. Гораздо вкуснее, чем из бутылки, теплое и с пеной…

— Вон! Вон! Они смотрят на нас… Они признали нас за своих…

— Папа! Давай подойдем к ним! Может быть, нам продадут молочка…

Брат и сестра болтали по-французски, не задумываясь, что кто-то мог их понять. Старик, улыбаясь, обернулся и без всякого вступления произнес:

— Я дам вам сколько хотите… и с пеной, которая пощекочет кончик носа и останется на ваших очаровательных губках…

— Как хорошо! Здравствуйте, господин! Добрый день!

Капитан подошел ближе и, с должным уважением поприветствовав миссионера, спросил:

— Вы, должно быть, француз, раз так прекрасно говорите на нашем языке. Какая приятная неожиданность — встретить в этих краях соотечественника.

— Да, я старый священник, жил на плодородных землях древней Руссильоны[126], но вот уже сорок лет путешествую по островам Океании. Меня зовут аббат Прадель из Арль-сюр-Тex.

— А я капитан дальнего плавания Марион из Сен-Мало. Благословляю случай, который свел двух славных французов из Каталони и из Бретани.

Услышав слова Мариона, старик всплеснул руками и воскликнул:

— Не может быть! Марион… Невиновный каторжник на свободе! Сын мой, не просто случай помог нам встретиться, а само Провидение!

Капитан, смутившись, пробормотал:

— Вы меня знаете? Вы знаете, кто я?..

— Ваши усилия… безрезультатная борьба… незаслуженные страдания. Я знаю все, даже имя того злоумышленника, из-за которого вы попали за решетку…

— Ник Портер… трагедия на «Пинтадине»…

— Да, да… Я служил миссионером на острове Понапе и присутствовал при смерти одного из соучастников преступления. Покинув Каролинские острова, я переехал на Фиджи… Что же мы стоим? Пройдемте в дом, нам есть о чем поговорить.

Аббат что-то громко крикнул по-полинезийски, и появился слуга, которому старик тут же дал какие-то распоряжения.

— Дорогие мои, Винсент подоит козочек и напоит вас молоком. Добро пожаловать, капитан!

Крепкий высокий юноша кое-как изъяснялся по-английски. Лизет и Тотор быстро познакомились и уже щебетали с ним, прекрасно понимая друг друга. Не прошло И четверти часа, как кувшин наполнился. Брат галантно предложил молоко сестре. Девочка пила не торопясь, смакуя каждый глоток.

— Очень вкусно! Твоя очередь, братишка!

Маленький горбун залпом проглотил добрую половину кувшина. Молодой слуга широко улыбался, довольный, что детям понравилось угощение. Они выпили еще немного и стали гладить козочек, которые принялись играть и скакать по огромному лугу, принадлежавшему лесной школе при миссии.

Тем временем священник и моряк спокойно беседовали в доме. Как когда-то Редону, капитан поведал миссионеру свою печальную историю и поделился планами. Аббат, хорошо зная все, что происходило на островах Океании, подробно рассказал новому другу о Нике Портере.

Гнусный ворюга неслыханно разбогател, конечно же нечестным путем. Негодяй являлся владельцем целой флотилии, куда входили парусники и пароходы с многочисленным малайским персоналом. Он монополизировал часть торговли и занимался в основном пиратством. Равнодушный и жестокий, бандит окружил себя соучастниками преступлений, до смерти преданными ему. Еще никому не удавалось взять шайку с поличным. Обычно преступники действовали у берегов Новой Гвинеи, с дьявольской ловкостью избегая военных кораблей, и грабили голландские владения, нагоняя страх на весь регион вплоть до острова Борнео.

Будучи дерзким и хитрым, Ник Портер слыл неуловимым преступником и являл собою классический пример современного авантюриста.

Не скрывая опасений, миссионер в заключение сказал.

— На опасного преступника вы замахнулись. Вас ведь всего восемнадцать человек, из них один еще ребенок.

— Но правда на моей стороне, — возразил капитан. — Я не из трусливых и надеюсь на Провидение, которое свело нас с вами и защитит и на этот раз. Сначала я собираюсь напасть на бандита в его логове на Новой Гвинее.

— Я не сомневаюсь в вашей смелости, но все же очень опасаюсь, поэтому повторяю: будьте осторожны!

Поблагодарив за совет и за полученные сведения, капитан распрощался с миссионером.

Вернувшись на корабль, Марион собрал все имеющиеся документы, составил досье, переписал его и одну папку отнес миссионеру, а вторую запер в сейф. Теперь он спокойно мог заняться ремонтом шхуны и провизией.

Прошел месяц. «Лиззи» была готова к новому плаванию. Однако накануне отплытия капитан вдруг стал сомневаться в правильности своих планов. Путешествие обещало быть неспокойным. Имел ли он право подвергать предстоящему риску экипаж, набранный исключительно для мирных торговых рейсов? Ведь бандит не будет церемониться… Надо ли предупредить ничего не подозревавших людей об опасности, которая им угрожает? Может быть, стоило спросить, кто хочет следовать за ним, несмотря ни на что, а кто желает оставаться на берегу, пока не поздно… Долг капитана — поставить в известность подчиненных. И Марион решил незамедлительно раскрыть свою тайну. Мужественный моряк собрал всех на палубе и, не долго думая, сказал следующее:

— Друзья мои, завтра мы отправляемся в плавание в один из самых опасных регионов Тихого океана… Это пиратское логово, настоящее змеиное гнездо, где морские разбойники — люди без долга и чести, без стыда и совести, без родины в душе — грабят и убивают всех, кто попадается на их пути. Главарь у них белый… редкий негодяй, который держит в страхе многие моря. Он не просто бесчестный человек, он — мой заклятый враг. Я хочу расквитаться с ним, уничтожить его поганую флотилию и заставить сознаться во всех совершенных преступлениях. Один из нас должен исчезнуть: он или я. Это будет битва не на жизнь, а на смерть! Кто-нибудь хочет плыть со мной и принять участие в безжалостной войне против злодея?

Раздались аплодисменты и восторженные возгласы. Марион жестом успокоил матросов и продолжал:

— Если кто-то сомневается, у вас есть время сегодня до конца дня подумать. Мы расторгнем контракт, и вы останетесь на земле. Я помогу вам добраться до родных берегов и заплачу за шесть месяцев. Вам достаточно сообщить свое решение боцману.

— Это все, капитан? — раздался голос одного из матросов.

— Да, все, Боб.

Тогда гигант из Пенсильвании подошел к Мариону и, крепко пожав ему руку, произнес:

— Не стоило так долго говорить! Все понятно! Вы очень смелый человек, капитан, но и мы не из робкого десятка! Мы пойдем с вами в огонь и воду, пока не уничтожим этого морского прохвоста. Это так же верно, как то, что меня зовут Роберт Хариссон! Я правильно говорю?

— Да, да! Смерть пиратам! Да здравствует наш капитан!

Неудержимый энтузиазм охватил команду. Ряды матросов и офицеров смешались, мозолистые руки потянулись к Мариону. Его обнимали, похлопывали, подбадривали. Юнга Бой залез на плечи одному из матросов и звонким голосом кричал громче всех:

— Да здравствует капитан! Вперед! Смерть бандитам!

Марион был доволен, он не ошибся, набирая экипаж. С такими отважными моряками ему все было нипочем. Последним подошел Корявый.

— Я с вами. Можете рассчитывать на меня.

Вечером Андре организовал потрясающий ужин для добровольцев. Не стоило говорить, что Галипот превзошел самого себя. Его кулинарный талант заслуживал тех похвал, которые расточали ему матросы и офицеры команды. На следующий день «Лиззи» отправилась к берегам Новой Гвинеи.

Через три дня, когда шхуна была в открытом море, капитан решил посмотреть заветную папку с досье на Ника Портера. Он вставил ключ в замок сейфа и с удивлением обнаружил, что его заклинило. Марион позвал Татуэ.

— Ты ведь был слесарем, посмотри, что бы это значило?

Силач повертел замок, вытащил ключ и, покачав головой, сказал:

— Здесь без сомнения побывал вор.

— Невозможно! Но кто?

— Какой-то проходимец. Топорная работа! Разве можно так уродовать замок, который открывается при одном прикосновении зубочистки.

Бродяга извлек из кармана складной нож с шилом, вставил острие в замок и покрутил немного.

— Раз, два, и готово! Ваш сейф — секрет Полишинеля![127] Надо бы сделать его менее доступным, — сказал геркулес, осторожно открывая дверцу. Из шкафчика выпал маленький кусочек металла. Татуэ подобрал его и торжествующе воскликнул:

— Посмотрите! Я оказался прав, этот неумеха сломал тут одну железную штучку.

Почти не слушая силача, капитан искал глазами большой конверт, в котором хранилось досье.

— Украли! Его нет, тысяча чертей! — закричал он, бледнея.

— Значит, на борту действительно есть вор… Но кто? Кто же он, черт возьми?

— Деньги не тронули, — с горечью в голосе продолжал Марион. — Взяли только бесценные документы, копии которых остались на Овалау у отца Праделя.

— Кто же он, в конце концов? — не унимался силач.

— Тот негодяй, кто выдал нас таитянским властям, организовал покушение на моего сына, предатель, который скрывается среди моряков «Лиззи».

— Да, и это самое страшное! Документы, Бог с ними, в крайнем случае вы сможете вернуться за копией на Фиджи… А вот подлец, который их стащил, заслуживает самого сурового наказания. Если бы он мне только попался, я задушил бы его собственноручно. Эх, Корявый, Корявый! Как твое настоящее имя?.. Лишь дьявол, давший тебе маску, ведает об этом!

— Опять подозрения! — упрекнул Марион.

— Да, капитан, это засело в моей голове, как татуировка на теле, на всю жизнь…

— Ладно! Как бы там ни было, никому ни слова! Будем начеку!

— Стану смотреть в оба!

Плавание успешно продолжалось. Через две недели появились высоченные вершины гор, что означало приближение шхуны к острову Новая Гвинея[128]. Вскоре можно было разглядеть пик Овен-Стенлей, находившийся на высоте более четырех тысяч метров над уровнем моря. Капитан приказал обойти его справа и взять курс на пролив Папу к дельте самой большой реки материка Флай.

Подгоняемая сильным ветром, «Лиззи» неслась на всех парусах. Все шло хорошо, пока не послышался сигнал:

— Впереди по правому борту судно!

Капитан приложил бинокль к глазам. Странный корабль! Почти без мачт, без единого паруса, он с большой скоростью продвигался против ветра и волн наперерез шхуне.

Теперь его можно было разглядеть и невооруженным глазом. Вся команда с удивлением наблюдала за приближающимся кораблем. Вдалеке раздался пушечный выстрел, и над судном поднялось облако черного дыма. Все вопросительно посмотрели на Мариона.

— Да, это то, что мы ищем! Друзья мои, он сам плывет к нам в руки. Сократим его путь! Вперед! Полная боевая готовность.

ГЛАВА 7

Что такое «боанга». — Сто пятьдесят против двадцати. — Неожиданное сопротивление. — Битва. — Абордаж. — Резня. — Татуэ в беде. — Тотор спасает друга. — Подвиг Галипота. — Пушечные выстрелы. — Пожар. — Бегство. — Преследование невозможно. — «До скорого!»

Своеобразный корабль, названный «боанга», встречался только у берегов Малайзии. Легкий, маневренный, быстроходный, он имел удлиненную форму, как тело у акулы. На двух-трех мачтах с бамбуковыми реями держались огромные прямоугольные паруса. Подгоняемый бризом, боанга мог развивать огромную скорость. Если море было спокойно или же дул встречный ветер, корабль шел на веслах. Как и на древних галерах, на боанга, сменяя друг друга, работало три смены гребцов. Многочисленный экипаж не соответствовал грузоподъемности судна. Но что отличало боанга от всех других судов и придавало странный вид, так это специальные сооружения, выступавшие с боков корабля и служившие для поддержания равновесия. Судно обладало потрясающей остойчивостью. На некотором расстоянии по всей его длине крепились бамбуковые платформы, напоминавшие пирс. Ничто не могло остановить или перевернуть боанга. Плавучий дом с черным флагом пиратов наводил страх и ужас на все торговые суда региона.

На «Лиззи» не теряли времени даром. После команды «полная боевая готовность» все мужчины поспешили в трюм за оружием. Боцман выдал каждому по винчестеру[129], сабле, револьверу и штыку. Гигант Хариссон, ласково поглаживая ствол пистолета, приговаривал:

— Вот теперь я вооружен!

Тотор в сопровождении Татуэ также подошел к Виллу и попросил:

— Боцман, дайте мне, пожалуйста, револьвер.

— Бог мой! Как же я мог забыть! Конечно, мистер Тотор, вы ведь теперь матрос. Я вижу, вам по вкусу запах пороха.

— Да, у нашего малыша, — рассуждал силач, — нюх волчонка, скоро вы сами увидите… А вас, боцман, я попрошу дать мне секиру, единственное подходящее для меня оружие.

— Все что пожелаете!

За пять минут команда была вооружена до зубов. Затем боцман наполнил порохом запасные патроны. Получилось по двести штук на человека и еще осталось несколько сот незаполненных.

Все стояли на палубе. Тотор сунул пистолет за пояс и поискал глазами отца. Тот увидел сына, улыбнулся и сказал:

— Отлично, матрос! Выполняй свой долг!

А Татуэ полушутя-полусерьезно добавил:

— Послушай, не отходи от меня ни на шаг… Стреляй, если надо, но сам под пули не лезь. Не беспокойтесь, капитан, я за ним пригляжу.

— Спасибо, старик! А я пригляжу за всеми.

— А Лизет?

— В моей каюте… Я все ей объяснил…

— Боцман, пушки готовы?

— Да, капитан, я зарядил их… будут классно стрелять. Они под гудроновыми чехлами[130]. Можно подумать, что это тюки или пожарные насосы.

— Отлично! Откроете их только по моей команде.

Затем Марион обратился к морякам:

— Полностью зарядите оружие, прикрепите штыки, займите удобные места за релингами[131] для коечных сеток и спрячьтесь, как охотники в засаде.

Все это отважный бретонец произнес спокойным уверенным тоном, как будто речь шла об учебной стрельбе по мишеням или в крайнем случае по морским свинкам.

Боанга летел по волнам. Круглые лопасти бамбуковых весел одновременно поднимались и опускались, оставляя на волнах пену. С приближавшегося судна до «Лиззи» доносились дикие воинственные выкрики.

Капитан продолжал командовать:

— Подпустить поближе… Стрелять только по моей команде и не упускать из виду ни одного матроса.

Новое облако дыма окутало боанга, послышался выстрел. Снаряд разорвался в трех метрах от борта шхуны. Татуэ посмотрел на маленького горбуна. Мальчик побледнел немного, но не повел и бровью.

— Не страшно? — спросил силач. — Ничего! Хлопушки для воробьев!

— Я не боюсь, Татуэ, — твердо ответил ребенок. — Я хочу быть смелым.

Угрозы с пиратского корабля стали громче. Теперь можно было отчетливо разглядеть смуглых бандитов, сновавших по кораблю.

На шхуне никто не шелохнулся, и пираты считали, что захват «Лиззи» не составит труда.

На капитанском мостике боанга Марион заметил одетого по-европейски человека в кепке яхтсмена на голове, который, покуривая короткую трубку, отдавал команды. По всей видимости, это и был главарь банды. Наведя бинокль, отважный моряк узнал бывшего матроса с «Пинтадины». Мужественное лицо капитана заметно помрачнело. Он прекрасно помнил, как сурово наказал бандита за непослушание, как тот убил несчастного капитана, свалив всю вину на него. Желание рассчитаться с Ником Портером за разбитую жизнь захватило моряка. Он вытащил свой карабин и прицелился. Будучи непревзойденным стрелком, капитан мог без труда убить бандита. Но нет! Надо взять его живым, чтобы заставить признаться в страшных преступлениях и чтобы все наконец узнали правду.

С каждым гребком расстояние между судами уменьшалось. На боанга готовили цепи, веревки и крючья. Марион прикинул расстояние: оставалось метров сто. Еще слишком много.

— Внимание! — скомандовал он матросам. — Видите главаря? Его надо взять живым!..

Все, кто не знал отважного бретонца, счел бы такое условие безрассудным. На пиратском корабле сто восемьдесят человек, а на «Лиззи» нет и двадцати. Для корсаров[132] захват шхуны казался детской игрой, так уверены они были в успехе.

— Внимание! — вторично произнес Марион. — Каждому следить за своим противником! Огонь!

Раздались выстрелы, и несколько гребцов, скорчившись от боли, упали в воду.

— Разрешаю стрелять без команды! — крикнул Марион громовым голосом.

Началась беспорядочная стрельба. «Лиззи» заволокло дымом. Вокруг свистели пули, море кипело от взрывов. Флибустьеры[133], не ожидавшие такой встречи, отчаянно сопротивлялись. Несмотря на то, что ряды их поредели, они упорно продолжали готовиться к захвату судна. Пользуясь превосходством в численности, некоторые корсары уже бросали крюки на борт «Лиззи». Отчаянная борьба продолжалась.

Вскоре магазины винчестеров бравых моряков шхуны оказались пусты, а времени, чтобы их наполнить, уже не было. Тогда матросы вытащили револьверы. Маленький горбун не отходил от Татуэ. Стоя на палубе, ребенок внешне спокойно смотрел на ужасную бойню. Не каждый взрослый смог бы, не дрогнув, вынести такое зрелище! Татуэ, воспользовавшись минутой затишья, восхищенно сказал другу:

— Черт побери, старичок, ты настоящий волк… Я не шучу… Тебе нравится запах пороха? Хорошо пахнет и пьянит, как бутылка пунша… Минутку! Хватит смеяться!

В это время корабли столкнулись бортами, и малайцы с воинственными криками бросились на абордаж[134]. Тотор получил боевое крещение, подстрелив двоих из огромного кольта[135]. Татуэ взялся за секиру двумя руками и приготовился к нападению. Боцман подбежал к пушкам и, сняв с них чехлы, направил дула на вражеский корабль.

Пираты с ножами в зубах достаточно ловко взбирались по веревкам на шхуну. Один из них оказался на уровне порта[136]. Лишь только он собрался заглянуть в него, как порт открылся и на голову вылилась целая кастрюля кипящего масла. Не хуже, чем раскаленный свинец! А находчивый провансалец — «автор» этого «замечательного блюда» — прокричал:

— Если вы любите суп из масла, надо сказать мне, тысяча чертей!

Конечно же, это Галипот приготовил непрошеным гостям кое-что на свой лад. Затем кок закрыл порт, взял ружье, саблю, револьвер и, одев белый пиджак и шапочку, выскочил в таком виде на палубу. Флибустьеры, естественно, не знали, в какую форму одевался капитан американского судна и, приняв кока за главного на корабле, устремились к нему.

В какой-то момент можно было подумать, что пираты сдались. Но вместо одного убитого малайца немедленно возникала целая дюжина других головорезов! Бандиты предприняли уже несколько атак. Татуэ размахивал секирой как заведенный, и каждый раз его удар достигал цели.

Мясорубка крутилась все быстрее. Силач то колол острием, то рубил четырехгранным лезвием всех без разбора нападавших. Внезапно он почувствовал удар по плечу и рука онемела. Лицо оказалось в крови — кто-то раскроил ему лицо от виска до подбородка. В ответ геркулес нанес удар такой сокрушительной силы, что секира застряла в черепе пирата, как топор в сучке полена. Татуэ дернул. Безрезультатно. Силач хотел оставить секиру и взяться за саблю. Он дернул изо всей силы еще раз, и тут петля рукава зацепилась за рукоятку. Атлет оказался в ловушке — мертвец прочно «держал» его! Ситуация складывалась ужасная, если не сказать безнадежная. Несколько бандитов набросились на смельчака. Татуэ оборонялся, как мог, свободной левой рукой. Ему удалось убить нескольких пиратов, но к нему уже бежали другие. Один из негодяев, угрожая силачу малайским кинжалом, — потрясающим оружием, чья зигзагообразная форма напоминала вымпел[137],— уже замахнулся и издал победный клич. Но Тотор, зорко следивший за другом, с удивительным хладнокровием поднял револьвер обеими руками, прицелился и выстрелил. Пуля попала прямо в голову и раскроила череп корсару.

— Браво, матрос, в самое яблочко! — похвалил Татуэ.

Волоча за собой труп пирата, Татуэ отошел от борта. Мальчик последовал за ним.

— Малыш, отрежь эту чертову петлю.

Гектор тотчас перерубил ткань саблей.

— Спасибо! Ты второй раз спасаешь меня от смерти.

Тем временем резня продолжалась. Повсюду лилась кровь. Матросы «Лиззи» отважно сражались, не уступая пиратам. Многие были ранены, но битва, похоже, подходила к концу.

Капитан Марион стоял недалеко от пушек и внимательно следил за происходящим.

— Боцман! Огонь!

Вилл только и ждал приказа. Он нагнулся к орудию, и через несколько секунд раздался оглушительный выстрел. Снаряд угодил в центр неприятельского корабля.

— Отлично, боцман! Продолжайте обстрел!

Вдруг послышался душераздирающий крик:

— Капитан! На помощь! Меня убивают!

Галипот дрался как настоящий дьявол с полудюжиной бандитов. Окровавленный китель разорвался. Пираты обступили кока сплошным кольцом, сумели ранить — бандитское лезвие задело его по щеке. Чувствовалось: молодой человек устал и сражается из последних сил.

В одно мгновение Андре оказался среди нападавших. Замечательный фехтовальщик за минуту расправился с бандитами. Истекая кровью на палубе, ни один из них уже не смог подняться.

Второй пушечный выстрел потряс шхуну от киля до кончика мачты. Это с бака стрелял Боб Хариссон. Его первый в жизни выстрел оказался очень точным: снаряд разорвался справа от фок-мачты и поразил около двадцати флибустьеров, собиравшихся залезть на «Лиззи». На боанга возникла страшная паника, усилившаяся из-за дыма, который заволакивал все пространство вокруг.

— Огонь по пиратам! — веселился боцман Вилл, вновь заряжая пушку.

— Что там? — спросил вернувшийся на свое место капитан.

— Дело принимает неплохой оборот. Из наших двух пушек я накормил бандитов по горло. Смотрите скорее, там начинается пожар!

На боанга забили в гонг[138]. Без сомнения, это был сигнал к отступлению.

— Похоже, мы выигрываем! — вытирая с лица пот, произнес Татуэ.

В гонг били все сильнее. Пираты быстро покидали палубу и бежали тушить пожар, который грозил уничтожить их корабль. Пользуясь передышкой, матросы заряжали карабины и стреляли вдогонку. Устав от нежданного и упорного сопротивления экипажа шхуны, флибустьеры были рады прекратить сражение. Однако такой поворот событий совсем не устраивал отважного бретонца. Он собрал вокруг себя матросов и скомандовал:

— На абордаж, друзья! Победа будет за нами!

И первый хотел прыгнуть на неприятельское судно. Но пираты уже сняли крючья, отвязали веревки и цепи. Уцелевшие после этой бойни гребцы навалились на весла, и боанга начал удаляться. Разгневанный Марион, приказав зарядить пушки, решил преследовать заклятого врага:

— Полный вперед!

Необходимо было развернуть шхуну по ветру, и капитан отдал новую команду:

— Лево руля!

Рулевой взялся за руль, но тот прокручивался. Матрос забеспокоился:

— Капитан! Руль не слушается, наверное, порван штуртрос[139].

Шхуна не двигалась с места, покачиваясь, как обломок на волнах. С отплывавшего боанга до Мариона донесся ироничный голос, который с жутким акцентом прокричал:

— До свидания, Марион… Первый раунд[140] за тобой, но скоро мы встретимся снова!

ГЛАВА 8

Снова предательство. — На реке Флай. — Пираты и людоеды. — Шестьсот против девятнадцати. — Лизет. — Нападение. — Оборона. — Гранаты. — Слишком много бандитов. — Отступление. — Трагедия. — Увечье артиллериста. — Подвиг человека-пушки. — Пожар на борту. — Загадочное исчезновение детей.

Цепь, пеньковый или кожаный канаты и штуртрос — все это жизненно важные органы корабля. Именно они приводили в движение рулевое управление. Штуртрос крепился двойным узлом за середину колеса. Концы его, проходя через различные блоки, тянулись к бортам. Таким образом с помощью штурвала судно могло принимать любые положения. Разрыв штуртроса тут же лишал корабль управления, и он, став игрушкой ветра и волн, мог в любой момент перевернуться, налететь на рифы или сесть на мель.

Именно такое несчастье грозило «Лиззи». Когда капитан приказал преследовать объятый пламенем боанга, вахтенный крикнул рулевому:

— Штуртрос порван!..

Единственным желанием для распалившихся в бою моряков было догнать и разгромить неприятеля. Можно понять, какое разочарование они испытали, узнав о собственном бессилии. Но еще сильнее оказалась их ярость, когда боцман возмущенно крикнул на весь корабль:

— Штуртрос не порван, а перерублен… да, просто разрезан! На «Лиззи» есть предатель, который хотел отнять у нас победу!

— Не может быть! Здесь все честные моряки! Это несправедливо!

Но доказательство было налицо.

Капитан, еще бледнее Вилла, вслушивался в каждое слово матросов, стараясь подметить косой взгляд, подозрительный жест, хоть что-нибудь, что могло бы навести на след скрытого врага. Этот невидимый предатель вызывал его смертельную ненависть. Увы, — ничего, что помогло бы обнаружить преступника!

Время торопило. «Лиззи» относило в море. Необходимо было как можно скорее починить рулевое управление и пуститься вдогонку. На море подобная процедура занимала около четырех часов. Наконец с большим трудом штуртрос заменили. Но, когда шхуна была готова к отплытию, наступила ночь.

Марион предполагал, что боанга, сильно пострадав от пожара, должен был направиться в устье реки Флай. При впадении в океан она разливалась на множество рукавов, образуя огромную дельту с островами и островками.

Пираты выбрали удачное для них, труднодоступное место, чтобы скрыться от посторонних глаз и зализать раны. К счастью, капитан прекрасно знал эти места и надеялся найти бандитов.

Через двадцать четыре часа «Лиззи» стояла у малой земли. Продвигаясь по возможности бесшумно, чтобы не потревожить птичий базар[141] в прибрежных зарослях, парусник смело вошел в узкий длинный рукав. Рукав вел к большому острову Кивай, сплошь поросшему коричными[142] и мускатными[143] деревьями и саговыми пальмами[144]. Впереди виднелось около сотни лодок местных жителей. Как и в те далекие времена, когда Луи д’Альбертис предпринял научную экспедицию в эти края, доброжелательные туземцы с удовольствием торговали с белыми.

Однако на этот раз все было не так. Моряки встретили несколько небольших судов с пятью-шестью гребцами, вооруженными копьями, луками, дротиками[145] и дубинами. Красные перья, воткнутые в нечесаные кудрявые волосы, придавали им воинственный вид. Чистокровные папуасы[146] оказались высокими мускулистыми людьми с шоколадным цветом кожи, большими выразительными глазами, расширявшимся книзу носом формы банана и превосходными зубами. Некоторые подплыли к «Лиззи» совсем близко. Им предложили обычный набор товаров, который мог бы заинтересовать туземцев. Те отказались, размахивая копьями и грозя не пропустить судно.

— Папа, — спросил маленький горбун, — это людоеды?

— Да, мой мальчик, они едят военнопленных.

— Почему они не приняли наших подарков?

— Меня это тоже удивляет… Раньше туземцы были более гостеприимными и лучше относились к белым.

— Не собираются ли они напасть на нас?

— Не думаю.

В глубине души Марион вовсе не был уверен в своих словах. Ник Портер, без сомнения, находился поблизости. Кто знает, чему он научил этих жадных, ленивых и жестоких дикарей. Возможно, пираты покровительствовали им, приучили к алкоголю или заставляли грабить и убивать ради наживы.

Необходимо было срочно принять все меры предосторожности, чтобы, в случае неожиданного нападения дикарей, отразить атаку. Обороняться предстояло лишь с одного борта, так как другим шхуна стояла к топи, в которую не заплывали лодки. Матросы зарядили пушки и мушкетоны, подготовили гранаты и зажигательные смеси, разложили на палубе ловушки и стали ждать.

Ночь прошла спокойно. Правда, вдалеке слышалось какое-то хлюпанье и чувствовалось, что что-то происходило вокруг. Когда рассвело, моряки увидели, что положение стало ужасным, можно сказать, безнадежным. Три ряда пирог стояли полукругом в пятистах метрах от «Лиззи». Порядок поддерживали главари с красными перьями на головах. Они даликоманду, и лодки начали быстро приближаться. К шхуне плыло приблизительно сто суденышек, а значит, около шестисот головорезов собирались напасть на корабль. Среди них были и туземцы[147], но больше двух третей — малайцы[148]. Таким образом ситуация прояснилась — местные жители стали союзниками пиратов. Как и накануне, экипаж «Лиззи» мог рассчитывать только на победу или гибель.

Вдруг с пирог раздались воинственные крики и улюлюканье.

— Это официальное объявление войны, — сказал помощник и посмотрел на матросов.

Все спокойно и решительно готовились к новому сражению. Даже раненые не покидали своих постов, чтобы по мере возможности участвовать в битве, помогая товарищам.

Тотор стоял рядом с Татуэ. Он зарядил пистолет и хладнокровно наблюдал за приближением флотилии. На палубе появилась бледная взволнованная Элиза. Брат сказал ей:

— Лизет, сестренка, иди к папе в каюту! Здесь опасно… Тебя могут убить.

А капитан ласково добавил:

— Твой брат прав, малышка, тебе лучше вернуться.

Но девочка упрямилась.

— Папа, прошу тебя, разреши мне остаться. Когда я сижу там одна взаперти, слышу кошмарные звуки и ничего не вижу, не понимаю… Мне еще страшнее. Гораздо лучше встретить опасность глаза в глаза.

— Может быть, ты и права, — ответил Марион. — Оставайся с нами.

— Спасибо, папочка, ты такой хороший!

— Послушайте, капитан, — произнес силач, — я присмотрю за ней. Тотор уже достаточно понюхал пороху и сможет разобраться сам.

Девочка уселась у грот-мачты[149] и замерла.

— Я потом обниму тебя, мой любимый Татуэ. Хочу посидеть тут.

Бродяга прослезился, наблюдая за маленьким нежным созданием, грустно прислонившимся к круглому стволу дерева. Но остальные-то плакать не собирались! Перед предстоящим боем члены экипажа шутили и подбадривали друг друга.

Полукруг пирог сужался. Слышался нарастающий шум, отдельные воинственные выкрики и угрозы.

Марион скомандовал:

— Приготовиться! Гранатами! Огонь!

Тотчас круглые наполненные порохом снаряды с легким жужжанием полетели в неприятеля. Некоторые достигли цели, другие упали в воду и разорвались вблизи лодок, раня гребцов осколками. Последовала новая команда, затем еще и еще. Повсюду, как удары колоколов, гремели выстрелы, залив заволокло дымом, ливнем сыпались кусочки металла. Туземцы кричали и визжали что было мочи. Распотрошенные пироги шли ко дну, смуглолицые плавали в красных от крови волнах.

Но их было много, слишком много… Моряки с трудом оборонялись. Даже Тотор неумелой детской рукой бросал одну гранату за другой. Но силы, увы, были слишком неравные.

Пять или шесть пирог приближались группой. Удачный момент для пушечного удара. Боцман Вилл, стоя около орудий, вопросительно посмотрел на капитана. Тот понимающе кивнул.

— Давайте!

Боцман дернул взрыватель. Раздался выстрел, и тут произошла странная и ужасная вещь: снаряд, вместо того чтобы полететь в неприятеля, разорвался прямо на палубе. Закрыв опаленное лицо руками, Вилл упал навзничь. Лизет подбежала к нему, обняла несчастного и прошептала:

— Боцман! Мой добрый Вилл! Ничего, все пройдет!

Старый моряк вращал ослепшими глазами и бормотал что-то нечленораздельное. Девочка, заметив чан с водой, намочила платок, протерла раненому лицо, да так и осталась сидеть рядом, положив его голову к себе на колени.

Капитан сразу догадался, что произошло, и бросился к сломанному лафету[150]. «Так и есть — новое предательство!» Издав крик ярости и негодования, Марион побежал к другому артиллеристу, ведь тот мог пострадать так же, как Вилл.

— Не стрелять! — кричал он на ходу. Подскочив к Бобу, моряк успел схватить гиганта за рукав.

Стало ясно, что подлая рука провокатора вынула из пушек два центральных цилиндра. Заметить дефект можно было лишь в момент стрельбы. Пушка откатилась с такой силой, что сломался лафет. Теперь одно орудие было выведено из строя, а полуживой боцман лежал возле маленькой Лизет. Еще секунда — и Боб Хариссон подвергся бы такому же риску. Вне себя бретонец сжал кулаки и прошипел:

— Ох, мерзавец! Ну, я до тебя доберусь! Посмотрите, Боб, какой опасности вы избежали…

— Но как же так? — вскричал гигант. — Они наступают! Что делать?

— За карабины, Боб! Друзья! Огонь! Разрешаю стрелять без команды! Огонь!

Воспользовавшись замешательством моряков, бандиты бросились на абордаж. С помощью длинных бамбуковых палок с металлическими крючьями на концах они лихо влезали на шхуну. Одни с отрубленными руками или проломленными черепами падали в воду, их заменяли другие, еще более разъяренные и злобные. Как во время прилива, каждая новая волна приносила новых кровожадных чудовищ.

Под натиском пиратов отважным бойцам пришлось отступить. Команда их поредела, многие были ранены и истекали кровью, но боролись до конца. С лодок озверевшие туземцы бросали копья и стреляли из луков. Татуэ тоже отступил назад, прикрывая своим могучим телом ребятишек. Он видел, что произошло с пушками, и весь кипел от возмущения. Но тут силачу пришла в голову одна оригинальная идея.

Пираты наступали живой стеной. Оставшиеся в строю матросы сражались с ними из последних сил.

— Тотор, — обратился Татуэ к маленькому горбуну. — Надо спасать наших! Помоги-ка мне!

— Конечно! Если я на что-то сгожусь…

— Послушай, ты будешь главным артиллеристом.

— Не понимаю!

— Не важно! А я — вместо лафета! Сам все увидишь.

Силач подошел к сломанному орудию и зарядил его. Бандиты орали как сумасшедшие, предвкушая победу.

— Погодите! Я вам сейчас заткну глотку! — бормотал Татуэ.

Он склонился над стволом, прижался подбородком, обхватил двумя руками и, сделав нечеловеческое усилие, оторвал пушку от лафета. Тотор замер от удивления и восхищения.

— Она раздавит тебя!

— Не бойся! Человек-пушка… был такой номер в цирке… Та пушка весила тысячу пятьсот килограммов! А эта просто картонка!

Сильно сказано — «картонка». На самом деле мышцы силача напряглись до предела, но он рывком взгромоздил пушку на спину. Покачиваясь, Татуэ направил орудие в сторону пиратов, крича на ходу:

— Матросы! Пригнитесь! Друзья, всем лечь!

Капитан и помощник услышали голос бродяги и, догадавшись, что тот задумал что-то грандиозное, прокричали в свою очередь еще громче:

— Слушайте команду! Всем лечь!

Матросы без промедления выполнили приказ и залегли там, где находились. Татуэ обратился к Гектору:

— Ты готов?

— Да.

— Отвяжи веревку и по моей команде дерни изо всей силы!

Мальчик зажал взрыватель в руках и приготовился.

— Пора?

— Давай! — выдохнул силач и напрягся как мог, чтобы противостоять удару.

Из жерла пушки вырвалось пламя и облако дыма. Раздался оглушительный выстрел, и тут же послышались душераздирающие вопли неприятеля. Непоколебимый, как скала, Татуэ даже не дрогнул. Замечательный атлет осторожно поставил орудие на палубу и, облегченно вздохнув, улыбнулся. Еще мгновение — и он приложил бы руку к сердцу и поклонился, сорвав аплодисменты. Но криками «браво» стали ему стоны пиратов. Никогда еще пушечный выстрел, произведенный с десяти метров, не производил такого ужасающего эффекта. На палубе образовалась гора человеческого мяса. Те, кто хоть как-то мог передвигаться, прыгали за борт.

Матросы тем временем поднимались, выражая свое восхищение силачу. Довольный Татуэ повернулся к маленькому горбуну и сказал:

— Думаю, мы отлично сработали!

Тотор пожал ему руку и ответил:

— Хорошо быть таким сильным, как ты!

— А еще лучше быть такими храбрыми, как вы, мои маленькие ангелы! Оба вы молоды — и ты, любимый Тотор, и, конечно же, моя дорогая Лизет!

Капитан и помощник, с трудом веря в реальность произошедшего, подошли к атлету.

— Спасибо, спасибо, мой смелый друг, — произнес Марион, обнимая силача.

А помощник добавил:

— Бог мой! Вот настоящий человек! Я не просто восхищен, а глубоко уважаю вас.

— Благодарю за честь, — смущенно произнес Татуэ. — Но должен заметить, что половину дела исполнил наш юный матрос. Тотор действовал как настоящий артиллерист!

Палуба была разрушена. Матросы подходили поздравить и поблагодарить силача. Вдруг раздались вопли, заставившие вздрогнуть даже самых выдержанных:

— Пожар! Горим! Пожар на борту!

Огонь и дым вырывались из всех отверстий и подбирались к мачтам. Теперь морякам, из которых большинство оказались ранеными, предстояло новое сражение — с врагом, еще более страшным, чем пираты, — пожаром. Напрасно они старались проникнуть внутрь корабля — густой дым остановил их, грозя удушьем. Пираты больше не осмеливались атаковать и кружили вокруг «Лиззи» на лодках. Устав от изнурительной борьбы, туземцы дико кричали от радости, видя, как трехмачтовая шхуна погибает в огне.

Дым становился гуще. Уже невозможно стало различить ни кормы, ни палуб, ни парусов, ни капитанского мостика. Парусник погрузился в красно-фиолетовое облако, сквозь которое с трудом проглядывались мечущиеся силуэты людей.

Поздно, да и рук не хватило бы развернуть насосы. Огонь бушевал повсюду. Еще одно новое предательство беспощадного врага. Да, на этот раз он попал в точку: капитану «Лиззи», отважному экипажу и двум прекрасным малышам грозило сразу три несчастья — пожар, водная стихия и пираты!

Но где же ребятишки? В суматохе о них позабыли. Может быть, они задохнулись или упали в пылающий костер… На зов Мариона никто не отозвался. Капитан забеспокоился. Татуэ вторил ему голосом, полным тревоги:

— Тотор! Лизет! Где вы? Вы слышите? Ответьте!

Матросы дружно звали своих любимцев, бегали по палубе, пробирались на ощупь в самые труднодоступные места, кричали, но, увы, никого не обнаружили.

Капитан оцепенел от ужаса. Не видя и не слыша ничего вокруг, Марион сосредоточенно думал, куда же исчезли дети. Одно было ясно — на шхуне их нет. Страшные рыдания вырвались из груди бретонца, и он рухнул на палубу:

— Мои ребятишки! Потерялись… Их украли… Может быть, они уже мертвы… Это слишком… Я не выдержу!

Конец второй части

Часть третья ТАБУ

ГЛАВА 1

В воде. — На волосок от смерти. — Пытка каленым железом. — Заложники. — Ник Портер. — Корявый раскрывает себя. — Избитые, оскорбленные, но достойные восхищения. — Плевать на все! — Куплет. — Укрощение палача. — Перед тюрьмой.

Что же произошло на борту горящего корабля?

Огонь распространялся с головокружительной быстротой. Дымом заволокло палубу. Испуганные брат с сестрой стояли, прижавшись друг к другу. Будучи очень дисциплинированными, они не решались двинуться с места и ждали, пока кто-нибудь придет на помощь. Дети не кричали, не метались, не сражались с огнем. Уверенные, что о них позаботятся, они старались сохранить спокойствие и не впадать в панику.

Сквозь черный едкий дым мальчик и девочка вдруг заметили отделившийся от кормы темный силуэт. Человек приближался, и Тотор и Лизет узнали Корявого. На матросе была шапка, натянутая до самых глаз, а рот и нос завязаны платком. Дети решили, что его ранило во время сражения, но без сомнения то был несчастный уродец. Корявый, стянув с лица платок, сказал вполголоса:

— Господин Тотор! Мадемуазель Лизет! Вас-то я и ищу. Капитан, то есть ваш отец, послал меня за вами.

— Как хорошо, что вы пришли, — кашляя, произнес маленький горбун.

— Я знала, что папа не забудет о нас, — радостно добавила Лизет. — Что нужно делать, господин Корявый?

— Слушайте внимательно, сейчас вы влезете на стрингер[151], а оттуда подниметесь в лодку… Там вы сможете уберечься от пламени и не будете так страдать от дыма.

— Это идея! — согласился Тотор и без промедления ловко вскочил на релинг, пока матрос говорил сестре:

— Я помогу вам, мадемуазель… Поставьте ногу мне на руку и обопритесь о плечо.

Несколько секунд дети стояли вместе, держась друг за друга, и ждали, когда Корявый подсадит их на шлюпку, качавшуюся на шлюп-балке. Вдруг ноги обоих одновременно потеряли опору, и брат с сестрой полетели вниз. Их крик затерялся во всеобщем гаме, и никто, увы, его не услышал. В мгновение ока матрос перешагнул через релинг и прыгнул в воду вслед за детьми.

Вся драма разыгралась с того борта шхуны, где находилась топь и куда не заплывала ни одна лодка. Спокойствие и безмолвие царили вокруг. Инстинктивно мальчик и девочка вцепились друг в друга, как хватаются утопающие за спасательный круг. Но трясина, сковав движения, крутила, затягивала, не давая возможности ни плыть, ни дышать. Все смешалось в детском сознании. Потеряв ощущение реальности и времени, малыши почувствовали приближение смерти. Мир погрузился во тьму.

Так продолжалось довольно долго. Внезапно дети открыли глаза. Не помня ничего, не ведая, где находятся, оба сначала слабо застонали, а затем пронзительно закричали от боли:

— Я горю… Папа! На помощь… Горю! — верещала Лизет.

— Помогите! Горю! — вторил ей маленький горбун.

Мальчик и девочка лежали на расстеленной прямо на земле циновке в ярко раскрашенной и увешанной оружием хижине. Они чувствовали острую боль в ногах и неприятный запах паленой кожи и мяса. Над ними склонилось лицо малайца, с раскаленным металлическим прутом в руках, и грубый голос произнес по-английски:

— Смотри-ка! Я знал, что они живы! Только так и можно вернуть утопающих к жизни.

Человек снова собрался приложить ужасную железяку к покрасневшим и распухшим пяткам девочки. Лизет заерзала, задвигалась и стала всхлипывать. Гектор, не видя человека, но слыша вопли сестры, взмолился:

— Господин, прошу вас, оставьте мою сестру в покое… Ведь вы же мужчина, зачем вам воевать с детьми?

— В покое, говоришь… Заткни лучше свою пасть, дьяволенок, иначе я заткну ее тебе сам!

Тем не менее приказ прекратить пытки поступил. Лизет, с дрожащими губами и глазами, полными слез, прижалась к брату. Гектор огляделся: вокруг были дикари — малайцы и папуасы — человек приблизительно пятьдесят. Среди них затесалось несколько белых в очень странной полуевропейской-полувосточной одежде. Сидя или лежа, бандиты пили, ели, курили и болтали. Детские стоны вызвали у них грубый смех, и они хохотали, не переставая жевать и бросая на детей злобные взгляды.

Тотор узнал пиратов, дважды нападавших на «Лиззи», и с ужасом думал, что они с сестрой оказались в логове своих заклятых врагов, что остались одни, безо всякой поддержки, ослабевшие после неудачного падения в море. «Где же отец? Жив ли он? Что с ним сталось?» — пронеслось в голове маленького горбуна. «А Татуэ, помощник и боцман Вилл? — с тревогой вспоминал мальчик. — А мужественные матросы, которых мы любили всем сердцем… А бедный Корявый… он хотел сделать как лучше, но мы свалились в воду… Но что это? Наверное, мне показалось… Нет, не может быть! Не могу поверить своим глазам. Да ведь это же он! Точно! Не теряя времени даром, ест и пьет! Как же! Проголодался после сражения!»

Тотор и Лизет узнали матроса одновременно. Они вскочили на израненные ослабшие ноги и радостно закричали, протягивая к нему руки:

— Корявый! Дорогой наш друг! Это мы! Мы здесь!

Услышав свое прозвище, матрос поднялся. У него было странное выражение лица, радостное, но в то же время зловещее. Глаза горели, а рот растянулся в пьяной улыбке, похожей на гримасу обезьяны. Теперь Корявый совсем не напоминал того скромного, дисциплинированного и мрачноватого матроса с «Лиззи». Это был он и в то же время не он. Казалось, алкоголь изменил его не в лучшую сторону.

Покачиваясь, Корявый подошел к брату с сестрой и, не произнеся ни слова, ударил каждого по лицу. Едва не потеряв сознания, малыши разлетелись в разные стороны. Сидевшие рядом бандиты покатились со смеху, а бывший матрос осыпал градом ругательств ни в чем не повинных ребятишек.

— Сволочи, бандитские отродья, дети каторжника… Прошло то время, когда я был послушной собакой, которой бросали подачки… Корявый! Они меня называли Корявым из-за моего уродливого лица… Тоже мне «голубая кровь»! Я и раньше вас ненавидел и теперь. Наконец-то наступил день, когда я могу в этом признаться. С каким наслаждением я съем ваши сердца и заставлю до конца дней страдать вашего каналью-отца!

Маленький горбун, не дав ему договорить, поднялся на ноги, держась за покрасневшую щеку, пошел на предателя. Взъерошенный, как бойцовский петух, Гектор подошел вплотную к Корявому и… плюнул ему в лицо! А затем звонким металлическим голосом крикнул изо всех сил:

— Предатель! Ты ударил мою сестру, она ведь еще ребенок! Ты оскорбил моего отца в его отсутствие… Вдвойне предатель и негодяй! Это ты — каналья, потому что под насмешливым прозвищем скрываешь настоящее имя, а под шрамом — подлинное лицо. Наш отец снимет твою проклятую маску вместе с кожей!

В это время Лизет также подошла к матросу и, глядя на него огромными полными ненависти и презрения глазами, ткнула ему пальцем в грудь и холодно произнесла:

— Корявый! Ты — мерзавец!

Потеряв над собой контроль, бандит с пеной на губах изрыгал страшные проклятия. Он сжал кулаки и собрался наброситься на детей. Тотор встал впереди сестры и, защищая ее своим телом, приготовился к удару.

— Негодяй! За нас отомстят!

Лизет закрыла глаза. Однако бандит не успел нанести удар. Чья-то железная рука схватила его и согнула, как тростинку. Корявый пытался сопротивляться, беззвучно хватая губами воздух.

— Я запрещаю тебе прикасаться к ним! — услышал он у самого уха.

Матрос обернулся и увидел одного из тех необычно одетых белых.

— Почему же? Именно я притащил их сюда, значит, они принадлежат мне, и я имею право издеваться над ними.

— У тебя нет никаких прав, здесь командую я, запомни! Если ты не согласен, то я пущу тебе пулю промеж глаз. Это так же верно, как то, что меня зовут Ник Портер.

Услышав хорошо знакомое имя, дети вздрогнули. Человек, который заступился за них, — палач! Ведь именно он засадил за решетку отца и стал причиной смерти матери! Именно против него капитан Марион затеял беспощадную войну, в которой на карту было поставлено благополучие и счастье их семьи. Кровожадный пират, чье имя приводило в содрогание всех вокруг! Бандит, не знавший, что такое жалость, проливавший чужую кровь ради удовольствия! Человеческие жизни — к ним он относился так же безразлично, как к существованию насекомых! И вот — он стоял перед ними.

Но пьяному море по колено, и Корявый продолжал возражать бородатому гиганту с серо-желтыми глазами тигра:

— Ты не убьешь меня. Это глупо, а ведь ты практичный человек… Я нужен тебе, и ты разрешишь мне делать с этими маленькими негодяями все, что мне заблагорассудится. Я не прошу большего вознаграждения, чем заставить их страдать, чтобы проучить их отца.

— Заставить страдать! Пожалуйста, если это тебя забавляет. Но ведь ты собрался их убить, не так ли? А мне они нужны живыми! Это мои заложники! Только так я смогу разделаться с моим смертельным врагом!

— И моим тоже!

— Стало быть, никакого насилия! Ни одного неосторожного движения! Ты головой отвечаешь за их жизнь до тех пор, пока я не сведу счеты с Марионом! Если с ними что-нибудь случится, я распилю тебя живым, поджарю твое мясо в пальмовом масле, как кусочки ананаса, и дам отведать моим корсарам.

— Угрозы! Опять угрозы! Похоже, ты меня не знаешь! Думаешь этим меня запугать? С таким лицом мне нечего терять, меня и так все ненавидят и презирают. Единственное чувство, которое осталось еще в моей душе, так это ненависть. Она заставляет меня жить, думать и действовать. Я предлагаю тебе ею воспользоваться.

— Мы прекрасно обо всем договорились, хватит болтать! Не люблю ни трепотни, ни фамильярности! Согласен, я беру тебя к себе на службу, как всех, кто здесь присутствует, но отныне я буду иметь право распоряжаться твоей жизнью, как любой другой. Ты будешь охранять чертовых отродий. Делай с ними что хочешь, но при условии, чтобы они остались живы… Мы укроем вас в надежном месте, а ты глаз с них не спускай!

— Я буду лучшим надзирателем. Клянусь тебе не столько жизнью, сколько ненавистью!

— Звериной злобой, я бы сказал…

— Пусть гаденыши живут вечно, чтобы не лишать меня удовольствия помучить их.

— Замечательно! Я вижу, малыши будут в надежных руках!

С этими словами Портер ударил в гонг, и появились четыре малайца со шпагами. Пират дал им какой-то приказ. Змеиные глаза слуг заблестели яростью. Ни слова не говоря, корсары повернулись и сделали знак детям следовать за ними.

Умирая от жажды, голода и усталости, Тотор и Лизет едва передвигали ноги. Такое поведение не понравилось злодеям, и один из них, решив, что брат и сестра таким образом выражают свой протест, уколол Лизет стальным острием. Девочка вскрикнула от неожиданной боли. На платье выступила кровь. И тут же Корявый подскочил к Гектору и с размаху ударил его палкой.

— Получай, проклятый горбун!

Прут оказался гибким и прочным, как хлыст. На глазах у мальчика выступили две огромные слезы, но он сдержался и не заплакал. Мужество маленького горбуна только разъярило матроса.

— Я заставлю тебя кричать! Что ты пожираешь меня глазами? Я тебе не зеркало! А прутик? Прутик не убивает, он делает больно, очень больно! Ты закричишь или нет? — надрывался Корявый.

Слезы градом текли по лицу ребенка, но ни единого стона не вырвалось из его груди. Лизет, забыв о своей ране и не обращая внимания на новые уколы конвоира, обняла, поцеловала брата и нежно сказала:

— Родной мой! Мы так несчастны… но я… очень-очень люблю тебя! Не вечно нам страдать!

— Сестренка! Любимая! — отвечал мальчик, стараясь придать голосу больше уверенности. — Тебе больнее, чем мне… Этот урод с вареной физиономией ничего мне не сделал… А ты, наверное, ранена?

— Ты подаешь мне пример. Ты такой же смелый, как папа, как Татуэ… как наши матросы! Я хочу быть достойна тебя, их. Меня можно сколько хочешь колоть саблей, я не закричу… не произнесу ни слова, вот увидишь!

Девочка снова поцеловала брата, и они, обнявшись, зашагали дальше.

Корявый был настолько ошеломлен твердостью детских характеров, что перестал хлестать маленького горбуна. Постояв немного, он двинулся вслед за ними, со свистом рассекая воздух прутиком и ворча на ходу:

— Я буду пороть тебя, как упрямого осла… противный мальчишка. Видали, он не боится… Ты у меня узнаешь, где раки зимуют… Улитка проклятая!

Услышав такое сравнение, Тотор расхохотался. Его смех был немного нервный, но настолько оскорбительный и ироничный, что Корявый остановился как вкопанный, не понимая, во сне это или наяву. А Тотор, расхрабрившись, продолжал:

— Так ты еще здесь? У тебя только и хватает мозгов, чтобы поиздеваться над моим горбом… Ты глуп… К тому же ты опоздал, несчастный урод! Подумаешь, горб! Да я первый смеялся и шутил над ним, причем вместе с другими, с теми, у кого, конечно, есть мозги и чувство юмора. Я люблю свое уродство и не стыжусь его! А доказательством служит песенка, которую ты прекрасно знаешь. Она называется «Неси свой горб». Хочешь, я спою тебе еще куплетик, а заодно скажу, что не боюсь ни тебя, ни твоего хлыста. Слушай!

Мальчик встал в позу исполнителя, покашлял немного, попробовал голос, презрительным жестом отодвинул малайцев и, не обращая внимания на матроса, стал выщелкивать пальцами ритм и притоптывать ногой.

Малайцы, большие любители музыки, завороженно слушали чистый высокий голос мальчика. Звуки проникли в их сердца и затронули самые сокровенные струны души. На какой-то момент пираты забыли о своей свирепости и смотрели на маленького певца завороженно, как змеи на дрессировщика. К тому же исполнителем был ребенок, израненный, исколотый, несчастный заложник, чье героическое поведение оказалось достойным взрослого мужчины. Корявый почувствовал молчаливый протест конвоиров. Он топнул ногой и сжал зубы, тогда как Тотор спокойно сказал:

— Вот видишь, бедняга, надо поискать другое сравнение.

— Поищу, — только и смог выдавить матрос.

Наконец заложники с конвоирами добрались до удивительной лачуги, которая должна была служить им тюрьмой.

ГЛАВА 2

Тюрьма. — Паром. — Фруктовый обед. — «Негодяй!» — Предложение тюремщика. — Бравада Тотора. — Признание Корявого. — Расправа. — Избитые. — Тяжелая ночь. — План маленького горбуна. — Свобода или смерть.

Странность тюрьмы состояла в том, что она находилась одновременно на воде и на воздухе. Симпатичная легкопродуваемая хижина с крышей, покрытой банановыми листьями, и стенами из бамбука стояла на мощных столбах метрах в пятидесяти от берега в живописной лагуне[152], образованной рекой Флай. От порога до воды было метров пять, а вглубь опоры уходили метра на четыре.

Как же добраться до места?

Четверо вооруженных слуг, как по команде, остановились у воды. То же сделали дети и Корявый. Около берега перед ними плавал паром, размером семь на пять метров, окантованный со всех сторон веревкой. Один из малайцев встал на него и сделал приглашающий жест юным заключенным. Брат с сестрой осторожно ступили на плавающую платформу. Затем остальные охранники и матрос по очереди взобрались на плот. Весел у парома не было, но конвоир нащупал в воде трос, приподнял и подтянул его. Паром сдвинулся с места и стал плавно продвигаться.

Через несколько минут плот пришвартовался к дому на сваях. В полу оказалось квадратное отверстие, из которого свисала веревочная лестница с бамбуковыми перекладинами, похожая на те, что делали в клетках для попугаев. С проворством обезьяны охранник забрался в хижину и посмотрел на маленького горбуна. Тотору, который лазил по бушприту, как ходил по земле, не составило труда последовать примеру конвоира.

— Лизет, давай теперь ты, не бойся! — подбодрил мальчик сестру.

Подражая движениям брата, девочка уверенно залезла по качавшейся лестнице. За ними поднялся Корявый, оставив остальных на пароме. Слуга показал вновь прибывшим помещение: две комнаты с двумя ротанговыми[153] кроватями каждая. Внутри так же, как, впрочем, и снаружи все было сделано из бамбука или пальм — коврики, стены, потолок и пол. Последний оказался с просветами, в которые виднелась вода.

— Как рустер[154],— заключил маленький матрос.

В каждой комнате на полу лежали глиняные плиты, служившие очагом для приготовления пищи и покрытые теплым слоем теплой золы, от которой, если дунуть, можно было легко избавиться. Тут же стояли кувшины с питьевой водой. Снаружи на солнце висели гирлянды сушеной рыбы, а на полу были расставлены блюда со свежими бананами, апельсинами и саго — необходимый минимум, которого должно было хватить заключенным на первое время.

«Новоселье» узников состоялось, и малайцы приготовились отплыть, увозя с собой веревочную лестницу. Какой-либо связи с берегом больше не предвиделось. Спуститься по столбам? Но все они были утыканы гвоздями и иглами… Слуга тем временем взялся за трос, и вскоре все четверо провожатых оказались на берегу. Они отвязали канат, что не составляло никакого труда, и удалились.

Тотор, Лизет и Корявый остались в полном одиночестве. Теперь несчастные заключенные были один на один со злобным тюремщиком, который мог делать с ними все что угодно.

Маленький горбун осмотрел помещения и заключил:

— На земле сейчас ужасная жара, а в хижине нам будет хорошо. Тут так продувает! К тому же есть чем питаться.

— Да, — согласилась девочка. — Мы могли бы пообедать. Давай расположимся здесь… Это будет наша комната.

— Хорошо, а… тюремщик пусть живет в другой.

— Кто тут командует? — перебил их Корявый, свирепея на глазах.

Брат с сестрой переглянулись и, ничего не ответив, перешли в другую комнату, чтобы шепотом продолжить разговор. Лизет вдруг загрустила, вспомнив об отце, и вся твердость ее духа мгновенно улетучилась.

— Ох! Если бы я знала хоть что-нибудь о папе, — произнесла она дрожащим голосом. — Господи, защити его! Мы оставили его там, на горящем корабле, с ранеными друзьями…

— Надо надеяться!.. Надеяться, несмотря ни на что, — стараясь придать голосу больше уверенности, ответил маленький горбун. — Мы переживали и худшие времена. Вспомни, какие препятствия нам уже пришлось преодолеть… Как мы сбежали из Гвианы…

— Конечно, я помню, но ведь на борту случился пожар… Причем мне кажется, что он возник не просто так…

— Да, чуть-чуть помогли спалить эту вонючую посудину с не менее вонючим капитаном… Лично я, Корявый, был автором этого фарса[155].

— Мерзавец! — вскричал Тотор, сжимая кулаки. — Ты поджег «Лиззи»?

— Ага, господин Горбатый, вот, оказывается, что задело тебя больше, чем побои прутом! Твоя душа более ранима, чем горб… Надо запомнить, — оскалил зубы матрос.

Пока дети разговаривали, тюремщик тихонько подошел к комнатушке и слушал. Видя их негодование, он прекрасно понял, что попал в самое больное место: моральные страдания оказались гораздо сильнее физических. Но никакие переживания не могли заглушить чувства голода. Брат и сестра сидели на низкой кровати, рядом с которой стояло блюдо с фруктами. Они взяли по спелому ароматному банану, почистили и начали жевать. Корявый, злобно ухмыляясь, произнес:

— На закуску я расскажу вам кое-что приятное. Я знаю массу замечательных историй специально для малышей.

— Я не любопытен, — ответил Гектор, беря второй банан.

— И все же некоторые факты испортят тебе аппетит. Так вот, это я выдал твоего отца и Татуэ французским властям на Таити.

— Ты врешь! — возразил маленький горбун, вскакивая с места.

— Никогда! Особенно, когда хочу досадить кому-нибудь. Пока «Лиззи» стояла на рейде, я на шлюпке ночью доплыл до берега, пошел прямехонько к прокурору Республики и поведал ему вашу маленькую тайну. Правда, двое моих корсаров чуть не погибли.

— Ну и что… — Мальчик презрительно пожал плечами.

— Потом я подрезал перт на бушприте… — язвительно продолжал Корявый.

— Вы еще и убийца! Вы хотели убить моего брата! — возмутилась Лизет.

— Да. Я даже пытался его утопить, сделав вид, что спасаю. Я был бы счастлив притащить труп отцу… Но, к сожалению, появился Татуэ…

— Еще немного — и я бы умер, — съехидничал маленький горбун. — Странно, что мы здесь и живы…

— А на Фиджи я выкрал секретную папку у капитана из сейфа и все документы послал Нику Портеру с курьером с «Батавиа», которая проходила через Торресов пролив. Ник Портер вовремя получил их, потому и атаковал «Лиззи»…

— Однако храбрые моряки неплохо потрепали бандитов, — перебил Тотор.

— Нет веселья без похмелья, — продолжал предатель, — на следующий день я вывел из строя две пушки, но так как это мало помогло, я поджег шхуну, чтобы мне легче было вас поймать и увести, «мои маленькие ангелы», как говорит грубиян Татуэ. Когда огонь бушевал от киля до мачты, я пробрался к вам и сбросил в воду. Правда, перед этим я принял некоторые меры предосторожности, вывесив на корме черный флаг — знак, который понимают пираты, а потом уже бросился за вами. Нас немедленно подобрали и доставили к Нику Портеру как заложников. А что сталось с «Лиззи»? Надеюсь, она сгорела или завязла в топи, а экипаж, наверное, съеден моими добрыми знакомыми людоедами, которые сожрут любого, от капитана до юнги… с гарниром из бататов[156].

Дети с ужасом слушали признания Корявого. Матрос, которого из жалости взяли на корабль! Ему дали работу, крышу над головой, еду и одежду — словом, все. Отнеслись с пониманием и состраданием. И он предал их! Как Татуэ оказался прав, подозревая урода во всех несчастьях, происходивших на шхуне. Откровения негодяя дошли наконец до детских сердец, причинив им боль в сто раз более сильную, чем удары кнута.

Лизет перестала есть. Слезы градом текли по щекам, комок подступил к горлу. Тотор тоже ужасно страдал. Он пытался взять себя в руки, как настоящий мужчина, но на самом деле он был еще ребенок.

— А мы вас любили, Корявый! — сквозь рыдания вспоминала девочка. — Сначала боялись немного вашего лица, а потом жалели… Мне казалось, что вы добрый… Хотелось, чтобы вам было хорошо, и я делала для этого что могла… Брат считал вас своим другом и спасителем, таким же, как Татуэ. А вы следили за Гектором каждую минуту — расчетливый убийца. Как это ужасно!

— А я, — подхватил маленький горбун с обидой в голосе, — видел в вас смелого, порядочного и несчастного матроса. Я открыл вам свое сердце, хотел помочь пережить душевные муки… Вы предали мою дружбу, как моего отца и весь экипаж. Предательство — самая гнусная и самая подлая вещь, какую только может совершить человек. А вы сделали это просто так… из-за злобы… по…

— Заткнись! Тоже мне проповедник! Моя ненависть горяча, как экваториальное солнце. И корни у нее длинные… Вы узнаете о них позже…

— Но ведь мы не сделали вам ничего плохого… Мы даже раньше не видели вас никогда… Разве не так?

— Это моя тайна! Если ваш отец не утонул, не сгорел и не съеден пиратами, я только ему раскрою свое инкогнито. А теперь хватит болтать! Вы закончили обедать?

— Да, что из этого? — с поникшим видом спросил Тотор.

— Ничего… Только то, что я терпеть вас не могу, господин Горбун.

— Черт побери, если наше присутствие вам мешает — уходите!

— Мешает, конечно, но не до такой степени, поэтому я останусь здесь, один на один с вами… поскольку я отвечаю перед Ником Портером. Начнем с того, что я свяжу вас. Приближается ночь, неизвестно, что с вами может случиться.

— Как свяжете? — возмутилась Лизет.

— Силой, разумеется, если вы будете сопротивляться… Привыкайте, знаете ли, к тому, что вы заключенные и должны подчиняться охраннику с первого слова, не переча, как вы это делали до сих пор… В противном случае я кнутом заставлю вас танцевать ригодон[157].

Естественно, Тотор не собирался уступать тирану. Подумать только, какой-то матрос командует ими! У маленького горбуна было свое понятие о гордости, чести и достоинстве.

— Прежде чем связать, тебе придется убить меня! — вызывающе произнес мальчик.

Но не успел он договорить, как неожиданно получил сильный удар палкой прямо по лицу и с криком упал на пол. Щека мгновенно распухла и покраснела. Но едва ребенок поднял руки, чтобы закрыть лицо, как новый удар обрушился на него, задев ухо и нос. Затем удары последовали один за другим то по рукам, то по плечам. Сдавленные стоны вырывались у несчастного. Лизет пыталась помешать палачу истязать свою жертву, но Корявый пнул ее ногой, и девочка отлетела в угол комнаты. Однако она быстро поднялась, подбежала, прихрамывая, к бандиту, который продолжал лупить брата, и вцепилась Корявому в ноги.

Лицо Гектора было неузнаваемо все опухшее от синяков, из губы и носа сочилась кровь. Мальчик едва шевелил руками. Увидев, что стало с братом, Лизет ужаснулась. Корявый вошел в раж и наслаждался побоями. Скрежеща зубами и с пеной на губах, он все сильнее избивал ребенка.

— Ну, теперь ты дашь себя связать? — рычал бандит.

— Нет! — стонал в ответ маленький горбун.

— Ах, так! Упорствуешь… Изображаешь из себя мужественного… Ладно, тогда я побью твою сестру.

И, чтобы подкрепить угрозы делом, негодяй плашмя ударил саблей по лицу девочки. Лизет, не обладая таким сильным характером, как у брата, закричала и заплакала. Но Корявого это не остановило, и он ударил ее снова. После третьего удара малышка лишилась чувств. Тогда Тотор с трудом поднялся и, сохранив достоинство солдата, проигравшего битву, произнес:

— Я сдаюсь! Делайте со мной что хотите, только оставьте Лизет.

Сам еле держась на ногах, мальчик поднял сестру, уложил ка кровать и побрызгал на лицо водой. Девочка пришла в себя, посмотрела на брата и, протянув к нему руки для объятий, выдохнула:

— Господи! Какой кошмар! Как нам не везет… За что все эти несчастья? Мы ведь не злее наших сверстников… Почему все время достается нам?

Чтобы не кричать от боли, маленький горбун приложил к губам платок и, сжав его, прошептал сквозь зубы, стараясь придать голосу больше уверенности:

— Терпение! Придет и наш черед радоваться. Наступит справедливое возмездие. Пусть будут несчастны все те, кто заставил нас страдать и желает зла.

— А пока вы ждете, мои маленькие ягнята, я свяжу вас по рукам и ногам! — закричал Корявый, которому надоело слушать разговор малышей.

Теперь дети не сопротивлялись, и матрос, насвистывая, стал скручивать беспомощные тела. Закончив работу, он уложил их, как туши животных, на решетчатый пол.

Наступила ночь. Уставшие брат с сестрой заснули. Однако тюремщику не спалось. Он то и дело вставал, ходил, скрипя половицами, чем нарушал и без того беспокойный сон детей. Хриплый голос в темноте изрыгал проклятья. Лизет вздрагивала, а Тотор тяжело вздыхал, мучаясь от боли и мечтая об отмщении. Если бы у него был пистолет, как тогда, когда он убил малайцев, напавших на Татуэ, он безжалостно прострелил бы бандиту голову.

После почти бессонной ночи Корявый разбудил маленьких заключенных пинками. Шли долгие часы ожидания. Узники устали, хотели есть и пить. Наконец палач развязал веревки, и Тотор, освобождая руки и потягиваясь, шепотом сказал сестре:

— Сегодня вечером он нас не свяжет! И мы сбежим… у меня есть план, надо рискнуть. Лучше умереть, чем жить в неволе! Ты согласна?

— Да, — твердо ответила девочка. — Свобода или смерть!

ГЛАВА 3

На горящем корабле. — Безнадежная ситуация. — Дерзкое решение. — Последний пушечный выстрел. — Пробоина. — Пожар захлебнулся. — Скафандр. — Испуг дикарей при виде монстра. — Парламентарий. — Письмо. — Предложения Ника Портера. — Страшные угрозы Татуэ.

На палубе «Лиззи» царило страшное возбуждение. Огонь неистовствовал. Моряки метались в поисках исчезнувших детей. Капитан неподвижно стоял на капитанском мостике с Татуэ и Галипотом, которые заботились о нем, защищая от огня. Необходимо было действовать, и немедленно. Матросам и кораблю грозило полное уничтожение. Помощник предпринимал все возможное, чтобы спасти шхуну. Не стоило разворачивать насосы, лучше задраить все люки и порты, чтобы прекратить доступ воздуха и остановить волну огня, что и было мгновенно сделано. Однако парусник представлял собой спящий вулкан. В его трюмах в большом количестве хранился порох, спирт, химикаты и две торпеды. Если туда попадет хоть искра, взрыв будет колоссальной силы. Спустить шлюпки на воду и покинуть корабль являлось единственным разумным решением. Приказ уже был отдан, но тут капитан неожиданно пришел в себя. Услышав «Шлюпки на воду!», он вздрогнул и закричал:

— Нет, нет! Отставить!

Марион не мог принести в жертву «Лиззи», к которой был сильно привязан. И что будет с экипажем, если шхуна погибнет? На время он забыл о своей боли и думал только об общем несчастье. Дерзкий план зародился в его изобретательной голове: сделать подводную пробоину и притопить нос, таким образом пожар захлебнется водой. «Главное — успеть! — думал бывалый моряк. — А какова глубина? Кажется, не очень большая, несколько морских саженей. То, что рядом топь, нам только на руку. Все условия за мой план!»

Увидев, что с командиром все в порядке и он собирается даже что-то предпринять, Татуэ вновь бросился на поиски Тотора и Лизет. В дымящейся одежде, с обгоревшими волосами, грудь нараспашку, преданный друг все кричал как безумный и звал своих маленьких ангелов.

— То-тор! Лизет! Ау! Ребятишки! Где вы?

Вдруг страшное подозрение закралось в его сердце.

— Корявый?.. Где Корявый?

Теперь он уже искал повсюду уродливого матроса. Кое-кто его видел, но довольно давно. С тех пор Корявый бесследно исчез, и никто не знал, где он.

— Я подозревал! Я чувствовал, — кричал бродяга, хватаясь за голову. — Бог мой, я должен был проследить за ним, держать на привязи, как дикое животное, и, уж по крайней мере, знать, где он пропадал.

Силач вяло перешагивал через связанные канаты, плача и причитая:

— Бедные мои малютки, это я во всем виноват! Вы попали в руки негодяя, он убьет вас! Я чувствовал, что он предатель…

Вдруг он услышал свое имя:

— Татуэ! Иди сюда! Скорее!

Вспыхнула надежда — может быть, малыши нашлись, а Корявый вовсе не бандит? Вытерев глаза, силач со всех ног бросился на зов.

Рядом с капитаном стояли помощник, раненый боцман и плотник. По грустному виду Мариона Татуэ понял, что ошибся.

— Я нужен вам, капитан?

— Да, друг мой…

— К вашим услугам!

Чтобы потопить корабль, делалась пробоина в подводном отсеке, но так, чтобы основная часть судна оставалась на поверхности. Если бы ничто не мешало свободному доступу во внутренние помещения и имелись необходимые инструменты, провести операцию не составило бы труда. Но обстоятельства, в которых находилась «Лиззи», не позволяли сделать дыру обычными средствами. Именно поэтому командир собрал помощников и объявил, что собирается пробить нос шхуны пушечным выстрелом.

— Татуэ, — обратился Марион к другу. — Совсем недавно ты уже спас нас…

— Вы правы, черт побери, я сделал все, что мог.

— Не хотел бы ты еще раз продемонстрировать свою силу?

— Конечно! Пустячное дело!.. Пушка легка, как игрушка, всего двенадцать сотен…

— Благодарю! Я рассчитывал на это. Вилл, зарядите поскорее, пожалуйста.

Боцман прочистил жерло, заменил какие-то детали и вставил снаряд.

— Готово, капитан!

— Отлично, будете стрелять по моей команде.

Огонь на палубе продолжал бушевать, доски дымили, как труба парохода во время плавания. Матросы с минуту на минуту ждали взрыва, но не покидали парусника.

Силач взгромоздил пушку на спину и встал на колени, подперев подбородок руками.

— Боцман, прицельтесь! — кричал капитан. — Возьмите ниже!

— Приподнимитесь немного и опустите плечи, — сказал Вилл человеку-пушке. — Так?

— Отлично! — одобрил капитан. — Открыть крышку люка!

Люк тут же открыли, и из него вырвался столб пламени.

— Держись, Татуэ, — подбодрил Мариондруга.

— Я не боюсь, все нормально, — ответил тот.

— Вилл, огонь!

Снаряд попал прямехонько в открытый люк. Глухо, как выхлоп газа из трубы, прозвучал выстрел. Сначала показалось, что отверстие образовалось чуть выше ватерлинии[158], но через некоторое время сомнения рассеялись — вода начала заполнять трюмы. Послышалось бульканье и шипение, характерные для борьбы огня с водой.

Как и в первый раз, Татуэ не шелохнулся. Дерзкая, почти безнадежная попытка спасти шхуну удалась.

— Повторить? — спокойно спросил силач.

— Нет, дружище, этого достаточно. Благодарю!

Тогда геркулес, ласково поглаживая орудие, произнес:

— Отдыхай пока, пушка-подружка!.. Эх, если бы здесь был наш маленький герой, бедный Тотор…

— Мы найдем его! — уверенно ответил капитан.

Несмотря на бесконечную боль в сердце, он бдительно следил за всем происходящим на корабле. Отважный моряк не имел права, да и времени, думать о своих личных бедах, ведь он нес ответственность за подчиненных ему матросов. Позднее он непременно займется своими проблемами.

В это время несколько лодок собрались вокруг парусника. Пираты опять воинственно кричали, угрожали и потрясали оружием. Матросам пришлось сделать по ним несколько выстрелов, чтобы хоть как-то охладить пыл бандитов.

На борту, однако, борьба двух стихий заканчивалась в пользу воды, которая превращала черный дым в белый пар. Корабль постепенно погружался, становясь из факела головешкой. С помощью парусов капитану удалось направить шхуну как можно ближе к топи.

Вскоре пожар на «Лиззи» совсем утих, и судно зависло в тине на небольшой глубине.

— Ура! Спасены! Ура капитану! — ликовала команда.

Конечно, с огнем экипаж справился. Но что теперь делать с двумястами пятьюдесятью тоннами воды в трюмах? Малейший порыв ветра в любую минуту мог завалить судно. Сначала необходимо заделать огромную пробоину. К счастью, скафандры находились под полуютом[159]. Марион тут же распорядился достать их и приступить к работе.

Увидев, что белые справились с огнем, пираты подплывали все ближе к шхуне. Вид монстра в металлической каске с огромными стеклянными глазами произвел на них очень сильное впечатление. А уж когда странное существо стало погружаться в воду по маленькой веревочной лестнице, бандитская флотилия бросилась врассыпную. Малайцы в страхе схватились за весла, стараясь отплыть как можно дальше от неизвестного хищника.

Через некоторое время плотник в скафандре вынырнул. Изумленные пираты наблюдали за ним издалека, не осмеливаясь приблизиться.

Теперь морякам предстояло наладить насосы и выкачать воду, заполнившую корабль. Работа не столько трудная, сколько утомительная и долгая. Прежде чем приступить, капитан предпринял все меры предосторожности на случай возможного возвращения противника. Пушки поставили на лафеты и зарядили. Все действовавшее оружие обтерли и подготовили к стрельбе. Экипаж, умиравший от усталости, смог наконец воспользоваться долгожданной передышкой, доставшейся столь дорогой ценой.

До сих пор Марион не позволял себе думать о сыне и дочери. Но тем сильнее горе вновь навалилось на него. Татуэ не оставлял друга ни на минуту, стараясь предугадать желания. Капитан не жаловался, а лишь размышлял про себя: «Что делать?» Ужасный ответ напрашивался сам собой.

Появился матрос и доложил:

— Капитан! Пираты возвращаются.

— Много?

— Нет. Двенадцать пирог. В первой лодке человек с белым флагом.

— Парламентарий. Пропустите!

Капитан поднялся на мостик и увидел, что по водной глади к ним, как птица, летела пирога с двумя гребцами. Обогнув парусник, она оказалась среди дикарей. Один из бандитов, стоявших рядом с парламентарием, держал какой-то предмет, похожий на письмо.

— Для капитана! Для капитана! — крикнул он по-английски, бросив пакет на палубу.

Марион взял конверт, распечатал и сказал, обращаясь к Татуэ:

— Как ты думаешь, что от меня хотят? Страшно читать!

Матросы были готовы в случае провокации начать стрельбу. Андре спустился в свою каюту. Ему казалось, письмо жжет руки. На конверте он прочитал: «Капитану Мариону» — и вытащил сложенный вчетверо лист.

«Капитан Марион!

Долгое время я о вас ничего не знал. Мы расстались при обстоятельствах, о которых я предпочитаю не вспоминать. Насколько мне известно, у вас были проблемы с правосудием. Совершив побег с каторги, вы избежали смертной казни и обрели свободу, что вовсе не так просто и доказывает, что вы так же, как и я, можете бороться и побеждать в смертельной схватке.

Не понимаю, как вам пришла в голову безумная идея явиться сюда и развязать войну против меня. Неужели нам не хватило бы места в бескрайних морских просторах, чтобы не встречаться и зарабатывать на хлеб, не мешая друг другу.

Начиная с удивительного побега, я осведомлен обо всех ваших действиях, которые, скажу без лести, оцениваю очень высоко. Похоже, вы проделали огромную работу, чтобы добиться реабилитации. Однако мне смешна эта дурацкая мысль. Реабилитация? Что для человека вашего размаха она означает? Неужели мнение толпы в вашей маленькой стране что-то значит для вас?

Европа не в счет. Но посмотрите, какие огромные территории занимает океан. Будучи человеком энергичным и предприимчивым, вы могли бы удовлетворить здесь любой каприз, любое желание, реализовать любую фантазию из «Тысячи и одной ночи».

Реабилитация — значит официальное признание невиновности, признание, что вы не совершали преступления. Спрашиваю еще раз: что вы от этого получите?

Послушайте, давайте будем откровенны… лояльны и великодушны. Здесь хватит места нам двоим, мы оба непобедимы! Хотите разделить со мной водную империю? Вы можете стать полуварварским-полуцивилизованным властелином, не боясь и не рискуя, что вас упрекнут в чем-нибудь. Скажите «да»! Забудем прошлое, протянем друг другу руки. Будьте моим компаньоном. У вас есть все, чтобы командовать: мощь, отвага, холодный рассудок, жизненный опыт и превосходная профессиональная подготовка — то, чего мне больше всего не хватает, так как силы и храбрости мне не занимать.

Видите, я признаю ваши достоинства и не скуплюсь на похвалы. Я предлагаю вам больше, чем мирное сосуществование, в то время, как вы находитесь полностью в моих руках, и я могу в любую минуту навязать вам более тяжкие условия.

Предоставляю вам двадцать четыре часа для размышлений. Если ответ будет тот, которого я желаю, сообщите мне лично. Дайте три пушечных залпа, и мой эскорт приплывет и проводит вас ко мне.

Если же вы будете иметь глупость отказаться, то станете моим самым непримиримым, самым заклятым врагом, какого я когда-либо знал. Отныне наша борьба будет не на жизнь, а на смерть.

Кроме того, я требую вашей и экипажа безоговорочной капитуляции. По истечении двадцати четырех часов я приказываю погрузиться в шлюпки без оружия и стоять в двух кабельтовых от корабля. Мои люди придут за вами.

Если же вы не подчинитесь и этому приказу, я убью вашего замечательного проказника-сына, а также очаровательную дочь, которые в настоящее время являются моими пленными.

Я разрежу маленького горбуна живьем вдоль туловища, как тушу поросенка, заверну одну часть в банановый лист и пришлю вам. Другая часть будет съедена моими дикарями, которые особенно любят полакомиться мясом белых со свежими бататами. То же самое ожидает и вашу прелестную девочку.

Подумайте хорошенько и не доводите до крайности бандита, для которого пролитая кровь — вода, а жизнь человека не ценнее, чем существование муравья, и который станет в зависимости от вашего решения либо другом, либо палачом.

Ник ПОРТЕР»

Татуэ, слушая письмо, еле сдерживался, чтобы не взорваться. Лицо покраснело, вены вздулись, глаза сверкали. Стон вырвался из его груди. Силач, теряя терпение, гневно закричал:

— Тысяча чертей! Этот бандит хочет зарезать наших ребятишек… маленьких ангелов… саму добродетель, очарование и преданность. Но прежде ему придется расправиться с нами… Капитан! Начинаем сражение! Я спущу с этих головорезов их черную шкуру! Проклятые людоеды!

Побледнев, Марион смял письмо. Чем больше распалялся силач, тем мрачнее и сосредоточеннее становился капитан. Снова на лбу бретонца появилась глубокая морщина. Положив руку на плечо друга, он тихо произнес:

— Дети! Мои любимые крошки! Я спасу их, или мы все погибнем.

ГЛАВА 4

Новые угрозы. — Бунт. — Смелое решение. — Оружие слабых. — Корявый выведен из строя. — «Убей его!» — Шерстяной пояс. — Прыжок в воду. — На плоту. — Бегство. — Вдоль берега по малой воде. — Обед найден. — Прекрасный сон.

Свобода! Или смерть! Не существовало другого выбора ни для детей, ни для Мариона. О! Если бы им удалось соединиться и вести священную войну бок о бок или погибнуть одновременно, если удача отвернется… Но подлый предатель разлучил их, выдав малышей самому безжалостному из врагов. Угрожая смертью любимых созданий, злодей перечеркнул все старания несчастного отца.

Что же касается сына и дочери, ситуация складывалась ужасная. Их часы были сочтены. Ничто не могло разжалобить страшного палача.

После отвратительной ночи, которую малыши провели связанные, как скотина, Корявому пришла в голову новая идея — морить их голодом, так как ни оскорбления, ни побои, ни бессонная ночь не принесли удовлетворения ненасытному тюремщику.

Утром появились четверо малайцев, чтобы проведать пленников и охранника. Все повторилось, как и в первый раз. Пираты привязали трос, подплыли на пароме, взобрались по веревочной лестнице, молча убедились, что все на месте, и удалились.

Тотор, однако, очень внимательно наблюдал за действиями слуг. Особенно его заинтересовало то, как крепился канат. Глубину воды маленький матрос определил по стоявшим в иле столбам. По его мнению, она была небольшой. Затем мальчуган проследил, как темнокожие расположились недалеко от берега в какой-то хижине, из которой хорошо просматривалась тюрьма. Серьезно склонив голову, маленький горбун смотрел, как Корявый разгребал золу, покрывавшую глиняную плиту, и разводил из сухих веток огонь. Бандит принялся печь в золе бананы, которые издавали приятный запах свежего хлеба.

Вскоре кушанье было готово. Корявый подождал немного, пока бананы остынут, и, откусив, обратился к Тотору:

— Ты не хочешь попробовать?

— Нет, — равнодушно ответил маленький горбун.

— А ты, девчушка?

Не удостоив его ответом, Лизет гордо отвернулась.

— Значит, ты не голодна, мадемуазель Воображала? Ну что ж, я сегодня же посажу тебя на диету, как, впрочем, и твоего братца, господина Горбатого. Пусть у вас до завтрашнего утра сведет желудки.

Лизет бросилась на шею брату.

— Извини, родной, все из-за меня… Этот злобный человек лишил нас еды…

— Не беспокойся! Мне даже лучше быть голодным.

— Это еще зачем? — подозрительно спросил охранник.

— Я не должен перед тобой отчитываться, — глядя матросу прямо в глаза, смело произнес мальчуган.

— Огрызаешься, змееныш! Сейчас я свяжу тебя, как вчера…

— Попробуй, гнусный предатель! — вызывающе бросил Тотор и, приняв боксерскую стойку, предстал перед бандитом.

Корявый разразился гомерическим хохотом и собрался было схватить отважного мальчугана, чтобы скрутить, смять, связать… Лизет вскрикнула.

— Не шевелись! — не отступая ни на шаг, зловеще прошептал Тотор. Неожиданно он выбросил вперед сначала правый кулак, разжав пальцы, затем левый. Как по волшебству, два облака серой пыли образовались в воздухе. То была зола, собранная смышленым мальчиком с глиняной плиты. Она залепила нос, рот и глаза Корявого. Порыв злодея был остановлен. Инстинктивно он поднес руки к лицу и стоял, как слепой, боясь двинуться с места, чтобы не упасть. А мальчуган быстро набрал еще горсть горячей золы, поднялся на цыпочки и с силой бросил ее в лицо бандиту. Бо́льшая часть попала в открытый рот, а затем в горло и легкие.

Палач упал на решетчатый пол и катался, задыхаясь от приступа кашля. Теперь уже Тотор смеялся и приговаривал:

— Это не опасно, старик! От этого не умирают! Смешно, не правда ли, Лизет?

— Да, но когда зола кончится… — ответила девочка, опасаясь за последствия смелой выходки.

— Во-первых, что касается золы, не бойся, я сделаю так, что она не кончится, и буду время от времени подбрасывать еще. А во-вторых, как говорит Татуэ, у меня есть одна гениальная идея. Скоро увидишь!

На краю глиняной плиты среди наполовину очищенного ямса Лизет заметила большой матросский нож с костяной ручкой, принадлежащий Корявому. «Вот оно — наше освобождение!» — подумала девочка и, схватив нож, протянула брату.

— Убей его! — указывая на лежавшего, тихо произнесла малышка. Она вспомнила все обиды, все несчастья, которые принес им проклятый урод.

— Ножом… Я не решусь, — засомневался Тотор. — Если пистолетом… я бы смог. Он действует на расстоянии, раз — и все!

— А если он убьет нас… и папу!

— Конечно, я знаю… Может быть, ты попробуешь?

— Никогда! — в ужасе закричала Лизет. — Лучше я умру сто раз… Но ты-то мужчина… моряк!

— Да, правда. Он наш враг, он предал нас и хочет нашей смерти… У меня есть право его убить.

Мальчуган взял нож, подкрался к Корявому, который все еще лежал и стонал, пытаясь избавиться от золы, и ударил со всей силы в грудь. Однако нож лишь скользнул по одежде, слегка задев тело. Тем не менее матрос почувствовал удар и машинально схватился за больное место. Тотор быстро отдернул руку и произнес:

— Я не могу… Видишь, это слишком сложно для меня!

— Смотри, у него кровь… Может быть, он умрет?

Пытаясь выхватить нож, Корявый задел за лезвие и поранил руку. Теперь из пальцев текла кровь. Оказавшись в столь безнадежном положении, бандит испугался.

— Не убивайте меня, — сквозь кашель молил он. — Прошу вас…

— Еще чего! Ты предатель! — возразил маленький горбун. — Убить! Да я бы с удовольствием, только сил не хватает. Но зато я могу выколоть тебе глаза, тогда ты ослепнешь и уже никому не сможешь причинить зло.

— Ослепну!.. Я! Это ужасно! Я и так уже ничего не вижу!

— Тем лучше! Именно то, что я хотел. Ведь ты сделал нам столько гадостей… Ладно, я не злой, предлагаю тебе поторговаться.

— Что ты хочешь?

— Я соглашусь не выкалывать тебе глаза, если ты дашь мне твой шерстяной пояс… Он ведь длинный, метров пять.

— Да, конечно, — с готовностью произнес урод. — Но зачем?

— Это тебя не касается! Поторапливайся!

Не имея возможности встать, Корявый извивался, как червяк. Наконец он размотал пояс и протянул руку наугад. Мальчуган ловко выхватил веревку и сказал сестре:

— Теперь я уверен в успехе! Уходим!

— Когда?

— Немедленно! Надо торопиться!

— Воды, дайте мне воды, — стонал Корявый. — Умоляю, сжальтесь, я не сделаю вам больше ничего плохого. Обещаю… Вы ведь знаете, как я страдаю, как жжет глаза! Мне больно, мне плохо! Я уже наказан… Простите меня! Пощадите!

— Как бы не так, — ответил маленький горбун. — В следующий раз, обязательно. Если встретимся, можешь рассчитывать, а сейчас — до свидания! И всего наилучшего тем господам!

— Ты уходишь?

— «Ты нас покидаешь, ты нас покидаешь, ты уходишь», — весело пропел мальчуган.

Он обошел воздушную тюрьму и вернулся к открытому люку. Привязав один конец пояса к краю, Тотор спустил другой вниз и посмотрел на сестру, которая внимательно следила за всеми манипуляциями[160] брата.

— Не бойся, сестренка!

— Что ты собираешься делать?

— Тихо! Не шевелись и не говори ни слова, а то Корявый догадается, где мы. Я спущусь, доберусь до парома и притащу его сюда. Когда он будет под домом, ты спрыгнешь… А теперь обними меня!

Дети обнялись, и Тотор, схватившись за пояс, бесшумно спустился в воду. Он плыл без единого всплеска. Плот находился метрах в пятидесяти от тюрьмы. Мальчуган без труда отыскал его и нащупал трос. Стояла малая вода, что способствовало смелому плану мальчугана, так как плот не был виден с берега. Иначе охранники, днем и ночью следившие за хижиной на сваях, немедленно подняли бы тревогу.

Тотор возвращался, а Корявый тем временем поднял в доме невообразимый шум. Глаза жгло так, как будто их залепили расплавленным свинцом, горло сдавило. Не слыша больше голоса маленького горбуна, матрос изрыгал страшные проклятья и угрозы в его адрес. Лизет дрожала от страха, но, помня наказ брата, стояла не шелохнувшись и ждала.

Наконец Тотор появился внизу. Именно в этот момент Корявый на ощупь добрался до люка. Девочка крепко схватилась за пояс, закрыла глаза и соскользнула вниз. Как только ее ноги коснулись мокрых досок, Тотор потянул трос в обратную сторону, и паром стал удаляться от проклятой обители. Маленький горбун действовал уверенно, как настоящий матрос. Лизет восхищалась братом.

— Ты до нитки промок, — с нежностью в голосе произнесла девочка.

— Ничего, сейчас жарко, я скоро высохну, — беззаботно ответил Тотор.

— Как ты отлично плаваешь, — добавила она.

— Это мне горб помогает, он — как пробка! — смеялся мальчуган.

Вскоре дети добрались до берега. Тотор спрыгнул на песок и помог сестре.

— Пригнись, сейчас пойдем вдоль берега.

— Куда?

— Не знаю… Как можно дальше отсюда. Главное, чтобы нас не нашли… Надо добраться до зарослей.

— Да, правильно… И все же мы свободны… благодаря тебе, мой дорогой братишка. Знаешь, мне кажется, что все это происходит не с нами. Так бывает только в приключенческих романах!

— Всякое случается и в жизни…

Быстрыми шагами мальчик и девочка удалялись от злосчастного места. Никто не заметил их исчезновения. Патрульные, как обычно на Востоке, курили, играли в карты и дремали.

На берегу было пустынно. Большей частью детям приходилось идти по илистому дну под прикрытием плотного зеленого бордюра[161].

Сначала все шло хорошо. Решение идти по воде было очень мудрым, так как исключало всякое преследование из-за отсутствия следов. Но наступало время прилива. Плюх! Тотор провалился по колено.

— Осторожно, Лизет!

Девочка хотела обойти опасное место, но поскользнулась и упала. Она быстро встала, как будто ее мог кто-нибудь увидеть в столь смешной ситуации. Одежда, лицо, волосы, руки и ноги — все оказалось в грязи.

— Черт побери, не все гладко в жизни беглецов! — рассудительно произнес Тотор, оглядев сестру.

Солнце поднялось и припекало все сильнее. Прошло уже больше суток, как во рту у малышей не было и маковой росинки. В песке попадались различные ракушки, на которые голодные ребятишки обратили внимание. Они подобрали несколько штук, не зная даже, съедобные они или нет, полезные или вредные. Тотор ножом Корявого открывал их, и брат с сестрой по очереди ели. Вскоре, однако, они лишились этого удовольствия, так как вода все прибывала и доходила уже до колен.

Пришло время оставить топкий берег и продвигаться по другому пути в глубь материка, где риск быть пойманным возрастал. К счастью, места стали лесистыми и на первый взгляд казались безлюдными.

Беглецы шли уже четыре часа и ужасно устали. Несколько раз им попадались крупные светлые деревья, какие росли обычно у берега моря, и наконец дети вышли к настоящей цветочной клумбе, состоявшей из разнообразной тропической флоры[162]. Хлебные, лимонные и апельсиновые деревья! Кокосовые пальмы, да еще вперемежку с ананасовыми плантациями! Восторгу детей не было предела.

— Это настоящий райский уголок! — заметила Лизет. — Как, наверное, хорошо здесь было бы жить вместе с папой, Татуэ и матросами с «Лиззи»!

— Да, мы стали бы робинзонами.

— Тут, конечно, есть дикие звери?

— Может быть, они не злобные, ведь у них есть все, что они хотят. Послушай, мы проголодались и устали. Давай поедим и поспим немного, а там посмотрим.

— Правильно! Такие замечательные фрукты, а трава как ковер!

Хорошо, что Тотор сохранил нож, иначе детям пришлось бы срывать плоды руками и ногтями, как обезьянам. Собрав достаточное количество, они отнесли фрукты под сандаловое дерево[163], тень которого хорошо защищала от палящих солнечных лучей. Полулежа на траве, брат и сестра принялись за обед. Усталость не мешала юным существам есть с аппетитом, как и подобало в их возрасте.

Вокруг благоухали цветы, летали яркие бабочки, щебетали птицы. Бог мой, жизнь казалась удивительной. Если бы не обстоятельства, которые привели беглецов в это чудесное место! Наевшись досыта и забыв обо всем, дети заснули.

Наступили сумерки, а за ними — ночь, принесшая немного свежести и прохлады. Утром все оставалось спокойно. Брат и сестра безмятежно спали, опьяненные запахами растений. Солнце ласкало макушки деревьев, на ветках которых важно сидели попугаи и зеленые голуби. Природа пробуждалась. «Мои прекрасные маленькие ангелы!» — сказал бы Татуэ, если бы видел спящих любимцев в этом раю.

ГЛАВА 5

Два маленьких папуаса. — Завтрак на четверых. — Снова пойманы. — Обитатели питомника. — Искусственный откорм. — Каннибалы собираются съесть малышей.

Послышались легкие шаги, ветки кустарника раздвинулись, и друг за другом на поляне появились два маленьких человечка. Темнокожие, с мелко вьющимися волосами, некрасивые с точки зрения европейца, мальчик и девочка были похожи как две капли воды. Они казались того же возраста, что Лизет и Тотор.

Любопытство взяло верх над страхом — незнакомцы осторожно подкрались к спящим и молча уставились на них огромными глазами. Очевидно, маленькие папуасы не подозревали, что на земле, кроме темнокожих, как они и их родственники, существовали и белые люди. Дикарятам захотелось проверить, живы ли лежавшие на земле, могут ли они разговаривать, видеть, чувствовать.

Темнокожий мальчик, подумав немного, сорвал травинку, подошел к Тотору и пощекотал ему нос. Маленький горбун, резко мотнув головой, привстал: «Апчхи! Апчхи!» Сон был нарушен. Тотчас проснулась Лизет и вскрикнула. Тотор вскочил на ноги, а смуглолицые отпрыгнули в сторону, как лягушки.

Первый страх прошел, и брат с сестрой рассмеялись.

— Смотри, они такие забавные, — сказала девочка. — Наверное, вот таких и называют непосредственными…

— Да, это настоящие аборигены[164], жители Новой Гвинеи, папуасы…

— Как ты думаешь, чего они хотят?

— Познакомиться, может быть…

Дикарята стояли поодаль, открыв рты от удивления, и не сводили глаз с ровесников. Мелодичная французская речь казалась им красивой песней.

— Господи, какие они грязные! — заметила Лизет.

— А пухленькие и толстенькие, как колобки, — добавил Тотор.

Маленький горбун, не зная, на каком языке обратиться, жестом пригласил дикарей познакомиться. Те стояли как вкопанные, размышляя, что лучше — остаться или убежать.

И на этот раз любопытство, а может быть, голод, как считал Тотор, оказались сильнее страха.

Брат с сестрой прекрасно выспались, отдохнули и теперь были не прочь подкрепиться. Так как от ужина остались лишь одни воспоминания, необходимо было снова лезть на деревья за фруктами.

— Не позавтракать ли нам? — предложил маленький горбун, чувствуя, как слюнки текут при виде аппетитных плодов.

— Позавтракать! — как эхо, повторила Лизет.

И, не обращая внимания на пришельцев, Тотор принялся за дело, как настоящий сборщик урожая на плантации. Он набрал бананов, инжира, спелых лимонов и все это разделил с сестрой. Потом они сорвали несколько початков молодой кукурузы, из зерен которой сочилось молочко, а на закуску срезали ломтики сахарного тростника.

На протяжении всей трапезы маленькие папуасы молча стояли и во все глаза смотрели в рот белокожим сверстникам, напоминая голодных бедняков, наблюдающих за праздничным ужином богачей в шикарном ресторане. Глотая слюнки, они не смели прикоснуться к фруктам. Наконец, не выдержав, дикари с протянутыми руками и бормоча что-то под нос, как нищие во всем мире, приблизились к Тотору и Лизет.

— Странно, что они просят у нас, — сказал маленький горбун. — Ведь в этой стране все принадлежит всем.

— И не удивляются, что белые их обслуживают! — добавила девочка.

— Думаю, здесь дело в чем-то другом.

Маленький горбун махнул рукой в сторону деревьев, усыпанных плодами.

— Надо только залезть и взять все, что хотите!

Но папуасы отрицательно замотали головами и отчаянно замахали руками, показывая на различные предметы, висевшие на ветках, которые ни Тотор, ни Лизет не заметили ранее. Это оказались разноцветные перья, обломки стрел и копий, кости животных, то воткнутые в ствол, то привязанные к кустам, то просто лежавшие на земле.

— Похоже, знаки говорят, что это чье-то владение, — предположил мальчуган.

— Табу![165] — произнес вдруг незнакомец, как будто поняв смысл сказанного Тотором.

— Плевал я на него! Но раз уж вы голодны и не решаетесь нарушить запрет, то я, Гектор Марион, властью французского матроса дам вам поесть.

И, не мешкая, маленький горбун снабдил дикарят всеми имевшимися плодами, на которые те смотрели, словно голодные крокодилы. Они набросились на еду, как будто год ничего не ели, и поглощали ее с огромным аппетитом, время от времени поглядывая на бесчисленные «табу», которые ничуть не устрашили белокожих пришельцев.

Наконец с трапезой было покончено, папуасы вытерли чумазые рожицы тыльной стороной ладони и довольно улыбнулись.

— Что будем делать? — спросила Лизет брата.

— У меня есть план. Корявый уже не страшен. Малайцы, наверное, потеряли наш след. Нам надо во что бы то ни стало добраться до реки.

— А они! — указывая на незнакомцев, продолжала девочка.

— Думаю, они оставят нас и вернутся домой.

— Возможно. А когда дойдем до реки?..

— Спрячемся и подождем, пока папа, Татуэ и матросы пойдут нас освобождать. Понимаешь, отец думает, что мы в руках Ника Портера, и поплывет вверх по течению, чтобы напасть на бандитов.

— А где находится река?

— Там, где садится солнце.

— Хорошо. Если хочешь, мы можем пойти прямо сейчас.

— Конечно.

Сказано — сделано. И беглецы отправились в путь. Двое маленьких папуасов последовали за ними, как прирученные животные. Тотор рассмеялся:

— Смотри, как забавно! Настоящая семья: я — отец, ты — мать, а это — наши дети… Ишь как топают за нами — родителями!

— Да! Здорово! Смотри-ка, что они делают!

— Не так уж глупо! Они быстро стирают следы… Да, но таким образом они не смогут идти за нами…

Дети шли уже полчаса. Тотор во главе, остальные за ним. Маленький горбун держал путь строго на запад, но дикаренок остановил его и указал на восток, где виднелись горы, покрытые лесом. Тотор снова повернул в сторону заходящего солнца, но маленькие папуасы заупрямились.

— Если вы не согласны идти с нами, пусть каждый идет в свою сторону, — решил мальчуган и в сопровождении Лизет зашагал дальше.

Некоторое время дикарята колебались, затем, обменявшись несколькими словами на непонятном европейцам языке, оба изобразили на лицах ужас. Девочка заплакала и задрожала, а мальчик протянул руки к небу, как будто хотел сказать: «Умоляю! Не ходите туда!..» Но все-таки маленькие папуасы продолжали следовать за новыми знакомыми.

— Там произошло что-то из ряда вон выходящее, — вполголоса произнес Тотор.

— И кошмарное! — добавила Лизет.

— Но что?

Вскоре детям предстояло это узнать. Все четверо продвигались дальше. Брат с сестрой радовались, что скоро выйдут к реке, а маленькие папуасы становились с каждым шагом все мрачнее.

Вдруг раздался топот и знакомые воинственные крики океанских каннибалов. Спрятаться оказалось некуда — вокруг была лишь высокая трава с изредка встречавшимися кустами. От страха Лизет прижалась к брату, а дикарята попытались скрыться в ветвях. Но напрасно! Два по пояс голых черных гиганта бросились на них. Один — со страшной гримасой на лице, с неслыханной грубостью схватил малышей, прижал их друг к другу и связал в мгновение ока так, что те и пикнуть не успели. Другой с немного озадаченным видом смотрел на белых детей. Затем, издав несколько гортанных звуков, набросился на маленького горбуна, вцепился в волосы и поднял. Тотор изловчился и лягнул великана в подбородок. Лизет пронзительно закричала. Однако папуас не обратил на это никакого внимания и бросил девочку на неподвижно лежавшее тело брата. Затем снял с себя льняную веревку, служившую поясом, и связал детей вместе, нисколько не заботясь о том, живы они или нет.

Оба бандита легко взвалили свой груз на плечи и зашагали прочь. Лизет сначала тихо стонала, потом, потеряв сознание, перестала. Монстры[166] шли на запад, куда так хотел попасть Тотор и чему так сопротивлялись маленькие папуасы. Кто были эти милые негритята? Тоже сбежавшие… но откуда… и зачем?

Прошел примерно час. Охотники с добычей добрались до просторной хижины, покрытой тройным слоем банановых листьев. Крыша переходила в навес, земля на метр вокруг была сильно утоптана, и сам дом, казалось, врос в землю.

Пленников бросили на пол и быстро развязали. Веревки так глубоко врезались в тела, что никто из детей не смог пошевелиться. Они испуганно смотрели по сторонам, чувствуя, что бегство невозможно, сопротивление бесполезно, а помощи ждать неоткуда.

Один из дикарей снова схватил за волосы дикарят — одного в правую руку, другого в левую и куда-то поволок безжизненные тела. Другой злодей запустил пальцы в светлую шевелюру Тотора и черные кудри Лизет. Дети, почувствовав ужасную боль, закричали.

— Гектор, братишка! На помощь! Я умираю!

Лицо маленького горбуна покраснело. Он пытался укусить или поцарапать палача.

— Мужайся, сестренка! Нас спасут!.. Скотина! Он оторвет мне голову!.. Мерзавец! Я отомщу!

Первый великан пнул ногой дверь какого-то помещения и втащил туда маленьких папуасов. Следом за ним вошел другой, волоча стонущую Лизет и выкрикивающего проклятия и угрозы Тотора.

Палачи и жертвы оказались в просторной комнате, где царили полумрак и приятная прохлада. Правда, обстановка ее была весьма странной и состояла из дюжины полутораметровых квадратных клеток, в которых могли свободно расположиться крупные звери. Сквозь деревянные решетки некоторых клеток маленький горбун краем глаза заметил темные лениво передвигавшиеся силуэты животных. «Неужели нас отдадут на съедение этим зверюгам!» — подумал мальчик, услышав различные звуки, походившие на стоны, плач и вой одновременно. «Боже, да я слышу человеческие голоса! Детский плач! Какой кошмар!»

Только теперь Тотор и Лизет догадались, откуда сбежали их новые знакомые, о чем пытались предупредить и кто развесил «табу» на деревьях. Конечно же, обладая звериным чутьем, охотники за людьми быстро нашли беглецов, несмотря на то, что те тщательно стирали следы. Каннибалам повезло, так как они вернули не только свою добычу, но заодно прихватили еще и двоих белых ребятишек. Теперь четверым пленникам предстояло сидеть вместе с другими несчастными в клетках, как птицам на откорме. Двери некоторых камер были открыты, а пустые клетки ждали узников. Замками служили сплетенные из ротанговой пальмы веревки, менее прочные, чем железные крюки и засовы, но помогавшие держать детей взаперти.

Сначала дикари бросили в клетки молчаливых и пассивных маленьких папуасов, затем кричащих, кусающихся и сопротивляющихся белых детей. Дверцы бесшумно закрылись, и несчастные оказались каждый в своей клетке, разделенные прочными деревянными решетками. Крики и стоны утихли, и наступила тишина. Однако вскоре она была нарушена голосом смелого мальчугана, который, несмотря ни на что, не терял надежды на спасение.

— Лизет, сестренка! Не бойся! — стараясь придать голосу больше уверенности, произнес Тотор.

Девочка тихо плакала.

— Мы убежим отсюда! Обещаю! — утешал ее брат.

— Да? Правда? — пробормотала Лизет.

В мрачной тишине ее прерывистый голос был хорошо слышен, хоть и несколько удален от Тотора.

— Господи! Что они собираются сделать с нами?

— Пока не знаю, — отозвался маленький горбун. — Немного терпения. Уж если мы избавились от когтей Корявого, то, думаю, нам удастся сбежать и отсюда.

— Но нас заперли!.. Да и эти черные люди ходят вокруг дома… Я видела…

— Я тоже. Будь спокойна, дикари не всегда на страже. Когда-то они ведь спят и едят, и мы останемся одни… Посмотрим, что можно сделать.

— Если бы я оказалась рядом с тобой, мне не было бы так страшно.

— Будь смелее, родная! Я уверен, что мы их победим, я чувствую это! Ты хоть и девочка, но сестра матроса и должна быть твердой.

— Ладно, я буду храброй и твердой!

— Вот и отлично! А теперь давай отдохнем. Конечно, это не лучшее место. Руки и ноги так болят от веревок.

— А у меня еще и кожа на голове! Он так запустил свои ногтищи в волосы, все горит!

В некоторых местах веревки до крови порезали кожу девочки.

— Да, знаю, — продолжала Лизет, — иногда искатели приключений испытывают некоторые неудобства… Но все равно я считаю, что мы должны все претерпеть и достичь своего. Ладно, хватит болтать! Свернись калачиком, Тотор, и поспи!

В какой-то миг маленький горбун подумал, что не все так плохо. Изнутри клетка была обита ватой, чем напоминала мягкое гнездо птицы. Тишина и полумрак помогали уснуть и не просыпаться в течение всех суток. «Да, но надо когда-то и поесть!» — подумал голодный мальчуган, вспомнив, как они объедались ягодами и фруктами. Гектор опасался, что их с сестрой снова приговорят к голодной смерти. Увы, их ждала другая участь.

Время шло. Маленькому горбуну казалось, что прошла вечность. Он нервничал, придумывая планы побега один смелее другого. Вскоре его ухо уловило медленные приглушенные шаги, легкий щелчок, сопровождаемый стоном и икотой. Затем все стихло.

«Пока ничего страшного не произошло», — размышлял Тотор.

Раздалось шлепанье босых ног по утрамбованной земле, мальчуган узнал мучителей. Щелчок над головой — и наверху клетки открылось небольшое отверстие, через которое протянулась длиннющая черная рука. Когтистые пальцы вцепились в волосы Тотору, приподняли голову и потянули наружу. Маленький горбун вскрикнул и стал отбиваться. Но его усилия оказались напрасны. Отверстие было настолько маленьким, что пролезла лишь голова. Тотор стоял на цыпочках, высунув голову наружу. Он пытался кричать, но в рот запихнули что-то полое и круглое. Твердый, как железо, предмет невозможно было ни раскусить, ни выплюнуть. Великаны, бесстрастные, как бронзовые статуи, выполняли свою странную работу. Один держал голову, другой отработанным движением вставлял в горло гибкую трубку и вливал сладкую тягучую жидкость. Тотора тошнило, глаза вылезали из орбит. Волей-неволей пища попадала в желудок. Когда он наполнился до такой степени, что месиво пошло обратно, палачи отпустили маленького горбуна, и тот упал на мягкую подстилку. Во рту ощущался приятный вкус вязкой патоки, слеплявшей зубы и щеки. От переедания юный матрос не мог пошевелить и пальцем. Пронзительный крик сестры заставил его вздрогнуть. С Лизет проделали ту же процедуру, которой подвергались все обитатели этого ужасного места. Владельцы питомника называли ее искусственным откормом. Каждый день каннибалы варили питательную смесь из инжира, кукурузы, муки и других полезных продуктов, чтобы дети потолстели. Затем они будут приготовлены и съедены людоедами Новой Гвинеи, которые слыли в мире большими гурманами.

ГЛАВА 6

«Лиззи» снова на плаву. — Одиннадцать против тысячи. — Воспоминание о героях Тонкина. — Одним выстрелом двоих. — Подвиг Галипота. — Горящий флот. — Смертельно пьяный городок. — Резиденция Ника Портера. — Бойня. — Последняя угроза.

А что же происходило тем временем в одном из рукавов реки Флай? С первого взгляда казалось, что «Лиззи» погибла. Парусник стоял неподвижно и имел плачевный вид. С трудом верилось, что он сможет снова бороздить океанские просторы. Однако во флоте нет ничего невозможного.

Оказалось мало заделать большую пробоину — теперь вода сочилась из всех имевшихся отверстий. Задраивание дырок под водой требовало времени, умения и сноровки. Плотник в скафандре то и дело выныривал, брал доску и опускался снова на глубину.

Наконец работа была завершена. Матросы — среди них было немало раненых — падали от усталости и с трудом передвигались, но никто не покидал свои посты. Пустили в ход насосы. Этого оказалось недостаточно: вода не убывала. Предстояло положить непромокаемую ткань на всю поверхность судна. Паруса и промасленные канаты прекрасно подходили для этой цели и вскоре, аккуратно уложенные, сделали свое дело. Вода перестала сочиться, постепенно шхуна поднялась, выпрямилась и держалась на плаву.

Закончив с внешними работами, экипаж принялся за внутренние. Чинили все, что оказалось сломано, тщательнее, чем обычно, замазывали пробоины, как будто хотели оживить смертельно больного. Каким же терпением и волей обладали моряки, чтобы в столь тяжких условиях продолжать бороться за жизнь любимого корабля.

О! Если б Тотор и Лизет были на борту… Но время подгоняло. Надо было отчаливать и плыть в бой за освобождение любимых малышей, находившихся, как явствовало из письма, в руках Ника Портера.

О! Если бы несчастный отец мог угадать, что произошло в тюрьме на сваях, где, как считал пиратский главарь, ребятишки находились под бдительным оком предателя-матроса!

Если бы капитан Марион знал, какой дерзкий и удивительный побег совершил его маленький герой со своей сестренкой, он мог бы не торопиться. Но отважный бретонец уже все продумал и решил. Он нападет на бандитов и захватит Ника Портера в его собственном логове.

Капитан вызвал помощника и сказал:

— Дорогой Гранжан, к моему великому сожалению, я вынужден оставить вас здесь, когда мы пойдем атаковать пиратов.

— Капитан, приказы командира не обсуждаются, и я должен беспрекословно вам подчиниться. Но я был бы счастлив сражаться рядом с вами, чтобы доказать, чего стоит наша дружба… чтобы помочь освобождению ребятишек, которых я люблю всем сердцем.

Слова друга взволновали Мариона. Энергично пожав руку помощнику, Андре произнес:

— Я очень признателен вам и, поверьте, высоко ценю нашу дружбу. Но поймите, на корабле должен остаться кто-то опытный, чтобы в случае необходимости принять на себя командование. Я оставлю с вами всего человек пять, а остальные десять пойдут со мной. Мы постараемся сделать невозможное, а у вас в это время будет очень трудная задача — подготовить «Лиззи» к плаванию, отбиваться в случае нападения от пиратов и сохранить шхуну во что бы то ни стало.

— Капитан, можете рассчитывать на меня, я выполню все приказы до единого.

— Благодарю! Подберите себе тех, кто останется на корабле.

— Плотник и раненые. А вы берите здоровых, их и так немного.

Десять бойцов во главе с отважным капитаном собирались расправиться с многочисленной пиратской бандой, терроризировавшей не только местный регион, но и все тихоокеанские острова.

Матросы запаслись оружием, каждый взял два пистолета, секиру, автоматический винчестер и двести запасных патронов. Шлюпку спустили на воду, и команда, дружно навалившись на весла, поплыла вверх по течению реки Флай.

Одиннадцать бойцов против целой армии бандитов! Если не брать в расчет веру в победу смелых моряков, идущих в бой, как на праздник, то такое предприятие казалось верхом безумия, верхом безрассудства, не имевшем аналогов в славной истории военного дела Франции, во всяком случае — в ее далеком прошлом.

Конечно, уже во времена завоевания Тонкина[167] появились герои, о подвигах которых сложены легенды. Вспомним хотя бы имена славных французов, некоторые из них еще были живы и могли с гордостью сказать: «Я там был». Например, капитан-лейтенант Франсис Гарнье и лейтенант Бални д’Аврикур, оба погибли на поле брани. Или младший лейтенант Третиньян, ставший генералом, и гардемарин Хотфей, ныне капитан-лейтенант. Можем назвать еще доктора Армана, назначенного полномочным министром, и адъютанта морского министерства Дюбарда, повышенного в должности до главного инспектора.

Франсис Гарнье командовал всего лишь ста восемьюдесятью солдатами. 19 ноября он послал вице-королю в Нгуен[168] ультиматум: если через двадцать четыре часа не будет принесено извинение за оскорбление Франции, он, Гарнье, объявляет вице-королю войну и атакует Ханой[169]. История знала такой эпизод. 20 ноября 1873 года сто восемьдесят бойцов пошли на штурм города, который обороняли семь тысяч аннамских[170] солдат, и в тот же день взяли его приступом. Надо заметить, что Ханой вовсе не был открытым. Обнесенный стеной, он представлял собой неприступную крепость. На следующий день лейтенант Бални д’Аврикур с сорока двумя солдатами захватил редут Фу-Хай. А через несколько дней цитадель Нин-Бин сдалась Хотфейю, которому было всего лишь 19 лет и он стоял во главе отряда из восьми человек. А еще через месяц Гарнье полностью завоевал Тонкин.

Все эти события происходили на Востоке, где время текло неторопливо и не предполагало бурных перемен. Обитатели тех мест казались замкнутыми и верили в судьбу, желтолицые солдаты, казалось, не имели нервов и не боялись боли и смерти. И все-таки белые с их великолепным оружием, безграничной смелостью и изобретательным умом смогли посеять панику в рядах столь невозмутимой армии и одним ударом завоевать целый народ.

Шлюпка проплывала вдоль берега, покрытого водой во время прилива. Матросов встретили залпы двух пушек.

— Промазали! — радостно закричал Галипот, предусмотрительно стягивая с себя белый китель. — Разрешите ответить им хотя бы одним выстрелом?

— Давай, мой мальчик, но только одним.

Кок прицелился с плеча и выстрелил в группу артиллеристов. Двое малайцев упали, сраженные одной пулей. Галипот счел это вполне естественным и гордо произнес:

— Вот как стреляют в Марселе! Знай наших!

Матросы хотели продолжить стрельбу, мечтая об артиллерийском салюте, но у капитана был другой план, как обезвредить противника.

На берегу поднялся страшный переполох. Растерявшиеся пираты поспешно удирали, направляясь вверх по течению к соломенным хижинам.

Шлюпка продолжала свой путь.

В соломенных хижинах, однако, не оказалось ни души. Вдалеке на правом берегу виднелась большая деревня или скорее городок, в которомрасполагалась резиденция Ника Портера. У пристани на приколе стояло около сотни лодок и несколько плотов. Знаменитый боанга покачивался на волнах. Пиратов на борту не было. Выстрелы пушек не подняли тревоги, и бандиты отдыхали, лежа на земле и покуривая трубки. Они и представить себе не могли, что десяток белых бойцов осмелится напасть на тысячу головорезов.

Капитан, увидев боанга, сказал командиру шлюпки:

— Причаль… тихонько!

Перед выездом в лодку погрузили несколько бидонов с горючим. Когда оба судна встали борт к борту, капитан сказал:

— Нужен один матрос, чтобы подняться на судно. Кто возьмется?

— Я, капитан, если не возражаете, — тотчас отозвался Галипот.

— Хорошо. Тебе передадут бидон с горючим, ты обольешь боанга и подожжешь. Будь осторожен!

— Не бойтесь, капитан, что касается жарки, это мне знакомо.

— Быстрее!

Татуэ подсадил юношу, и тот оказался на палубе пиратского корабля. Затем Галипот проворно взобрался на мостик и крикнул:

— Масло, пожалуйста!

Кок на лету поймал бидон и исчез в глубине судна.

Прошло две минуты. Сначала матросы почувствовали запах паленого, затем появился дым, а за ним и пламя. Откуда-то выпрыгнул Галипот, балансируя руками, прошелся по релингам и спрыгнул в шлюпку.

— Внутри сухо, как в печке! Все полыхает! Я узнал кое-кого, и, клянусь, он скоро изжарится от макушки до кончиков пальцев!

— Кто же это, сын мой? — с интересом спросил Татуэ.

— Хм, кое-кто из экипажа дрыхнет там. Это все, что я могу вам ответить.

— Смерть змее, смерть ублюдку! Все средства хороши против подобных злодеев! — с мрачным удовлетворением добавил силач, впервые высказавшись после похищения детей. До сих пор он был нем как могила.

Нача́ло было положено. Боанга полыхал, как факел. Огонь перебросился на соседние пироги, а затем и на всю флотилию.

— Отлично, — бормотал командир шлюпки, — так им и надо!

А капитан уже командовал гребцам:

— Отплываем!

На некотором расстоянии от берега стояли хижины на сваях, похожие на ту, что служила тюрьмой Тотору и Лизет. В этих так называемых продвинутых наблюдательных постах находились часовые, большей частью дремавшие. Тем не менее некоторые из них пробили тревогу, выстрелили из ружей и подняли черный флаг, на что абсолютно никто не обратил внимания.

За постами показались просторные дома, служившие жилищем пиратам, когда те возвращались на землю, чтобы повеселиться и отдохнуть. Тут же были и магазины, ломившиеся от товаров, провизии, и все это пестрое изобилие продавалось за баснословные деньги. Здесь охрана была чуть надежнее, несмотря на витавший повсюду алкогольный дух.

Жители Азии и Океании слыли никудышными едоками: немного риса или рыбы, несколько фруктов — и этого бывало им достаточно для пропитания. Но такая воздержанность не касалась выпивки. Стоило лишь показать бутылку с ароматным ликером и можно было увидеть, как непреодолимое желание испробовать его делало человека невменяемым. Рисовая водка стала пагубной страстью этих людей. Пили они вовсе не из любви к напиткам или чтобы усладить свой вкус. Нет, они быстро заглатывали большую порцию огненной воды, чтобы потерять ощущение реальности, чтобы хмель сковал тело, а душа улетела путешествовать по дальним странам.

Поселок был полностью во власти пиратов. Однако бандиты настолько привыкли к легко достававшимся победам, что несколько расслабились. Никто не оказывал им достойного сопротивления, негодяи всегда имели дело со слабым и малочисленным противником. Стоило пригрозить — и добыча легко попадала в руки грабителей.

— Причаливаем! — скомандовал Марион.

Шлюпка поравнялась с деревянной пристанью, и матросы высадились на берег, удивленные, что без единого выстрела попали в этот «смертельно пьяный городок».

— Как тут все будет отлично гореть! — воскликнул Галипот, который вошел во вкус, спалив дотла вражескую флотилию.

Все постройки в поселке оказались из дерева, бамбука или ротанговой пальмы. Достаточно было бросить спичку, и в одно мгновение мог разразиться грандиозный пожар.

— Терпение, — ответил Марион. — Не сейчас, чуть позже, я скажу.

Сначала капитан хотел узнать, где находились Ник Портер и Корявый, а главное — сын и дочь. Чтобы добыть необходимые сведения, моряк решил захватить одного-двух пиратов. С пистолетом в руке он подошел к хижине, резко толкнул ногой дверь и увидел четверых бандитов. Трое, в стельку пьяные, лежали на полу. Четвертый стоял на коленях и пытался поднести к губам бутылку, возможно с рисовой водкой. Марион ногой выбил сосуд, держа в одной руке оружие, другой за волосы поднял голову бандита и прокричал:

— Я хочу знать, где Ник Портер? Ты слышишь, Ник Портер!

Малаец пробормотал что-то невразумительное. Капитан встряхнул его как следует и крикнул снова:

— Отвечай, или я тебя пристрелю! Где хозяин?

Пьянчуга понял слово «хозяин» и предложил проводить белого господина, который так хорошо умел подчинять себе людей.

Команда матросов пошла за пиратом, который дрожал всем телом и лязгал зубами, то ли от белой горячки, то ли от страха. По мере продвижения в глубь поселка шум голосов нарастал. Послышались крики и улюлюканье. Появились бандиты, вооруженные чем попало. Некоторые, пошатываясь, держали в руках бутылки, остатки съестного, одежду. Вся процессия направлялась к огромному строению, выделявшемуся среди остальных, как кафедральный собор[171].

— Это там, — указал провожатый, дрожа еще сильнее.

Моряки, насадив штыки на ружья, приблизились к двери и оттолкнули стоявших там часовых. Капитан настежь распахнул дверь и первым вошел в зал, где за столом со своими приятелями сидел Ник Портер. Матросы последовали за командиром. Со всех сторон послышались возмущенные возгласы: «Враги! К оружию!»

Пиратский главарь узнал Мариона и побледнел. Выхватив из-за пояса пистолет, бандит выстрелил. Однако он промахнулся, и пуля попала в стену. Моряки подняли ружья, направив их в разные стороны.

— Огонь! — скомандовал капитан.

Десять выстрелов из винчестеров прозвучали как раскат грома. Ряды застигнутых врасплох бандитов поредели. Оставшиеся повскакивали с мест и бросились за висевшим на стенах оружием.

— Огонь! Беглый огонь! — повторил команду Марион.

Матросы сделали по второму залпу, затем по третьему, четвертому, и началась настоящая бойня. Пираты устремились к маленькой группе отважных моряков. Предсмертные хрипы и стоны смешались с проклятиями. Хрупкое строение сотрясалось от выстрелов. Едким удушающим дымом заволокло все пространство вокруг. Повсюду лежали раненые, агонизирующие или уже мертвые пираты. Кровь лилась рекой.

Слава Богу, ни один из матросов не получил ни царапины.

На какой-то момент наступила трагическая пауза.

— Ник Портер, ты меня слышишь? — нарушив тишину, угрожающе проговорил капитан Марион.

— Слышу, будь ты проклят, — отозвался бандит.

— Я спалил твой флот… захватил твой город… и собираюсь превратить его в пепел, а также перерезать всех твоих сообщников. Ник, ты был моим палачом… Но я прощу все твои злодеяния, если ты вернешь моих детей живыми и здоровыми.

Бандит нагло рассмеялся в ответ.

— Ты меня простишь?.. Ты мне угрожаешь?.. Скажите пожалуйста, он считает себя хозяином положения. Это ты у меня на крючке, и я тебя зарежу. Увидишь!

ГЛАВА 7

В полумраке. — Мысли о побеге. — Выход хорошо охраняется. — Смелость и осторожность прежде всего. — Стрелы в глаза. — Слепой! — Первая победа. — Бегство. — Пожар. — Свобода поневоле. — Полночь. — Пленники разбежались. — Тотор играет роль строителя и капитана экипажа.

Пока мужественные моряки экипажа «Лиззи» прилагали нечеловеческие усилия, чтобы освободить маленьких заложников, положение детей капитана Мариона ухудшалось. Запертые в клетках, обреченные на неподвижность, они валялись на мягких подстилках, будучи не в силах ни на что реагировать. Искусственный откорм осуществлялся четыре раза в сутки. Еда просто лезла из ушей. Дети ели и спали, снова ели и снова спали. Изредка они переговаривались.

Тотор предчувствовал беду. С каждым часом тело становилось тяжелее. «Неужели я потолстел?» — с тревогой думал мальчуган. Вдруг его осенило. У маленького проказника всегда возникали простые по исполнению, но эффективные по результату идеи. «Поскольку в меня вливают в десять раз больше, чем я могу переварить, надо избавить мой бедный желудок от лишней работы», — решил он и без промедления засунул два пальца в рот. Результат сказался немедленно, Тотор почувствовал облегчение. Мысли стали яснее, появилось желание действовать, которое всегда отличало маленького матроса, не зря боцман называл его «марсовым бушприта».

«Если маленьким папуасам удалось сбежать отсюда, — рассуждал мальчуган, — то почему бы и нам не попробовать. Нас охраняют двое верзил, те, что приносят корм. Как их обмануть? Как выйти из клетки?»

С первого взгляда побег казался неосуществимым. Тем временем глаза мальчугана уже привыкли к полумраку, царившему в помещении, и различали предметы и людей. И мысль его заработала…

Для начала маленький горбун отметил, что охранники отправились спать. Один из хищников ушел еще на закате, другой остался в хижине. Тотор слышал его мерный храп в противоположном конце помещения. Значит, предстояло уйти только от одного охотника либо каким-то образом избавиться от него. У мальчугана в запасе оказалась не одна злая шутка, но он был так слаб по сравнению с гигантом. Правда, в кармане остался нож Корявого. Если бы у маленького горбуна хватило сил, а человеческая кожа не была такой толстой, он бы незамедлительно пустил оружие в ход и прикончил ненавистных каннибалов, как поступали во времена освоения этих земель с 1616 по 1770-е годы известные путешественники Шутен, Лемар[172], Абел Тасман[173], Дампье[174], Бугенвиль[175] и Кук.

Теперь папуасы еще больше, чем когда бы то ни было, обожали человеческое мясо. До настоящего времени ничто не мешало им заниматься людоедством. В странах райских птиц существовала и торговля человеческим мясом. Целая индустрия, включавшая поиск и воровство детей, откорм и продажу, была на службе у богатых каннибалов.

Исследователи островов Океании много и подробно писали о таких ужасных фактах, подтвержденных действительностью.

В библиотеке отца Тотор читал рассказы бывших и современных путешественников и догадывался, к чему вела интенсивная кормежка. Ничего не оставалось, как бежать, прихватив с собой сестру. Но как?

Маленький горбун вытащил из кармана нож и собрался перерезать ротанговые веревки, служившие одновременно и щеколдой и замком. Да, но если убрать их до конца, охранник сразу же заметит это. Значит, надо действовать осмотрительнее и сделать так, чтобы из клетки можно было беспрепятственно выходить и возвращаться, не оставляя следов. Кроме того, необходимо подумать о том, как избежать преследования. «Ладно, начнем, — скомандовал себе мальчуган. — Пусть Лизет поспит, пока я все подготовлю…»

Тотор встал и сделал самую простую вещь, о которой уже думал. Схватившись двумя руками за решетки, он потряс их, попробовал повернуть. Но, увы, все они находились в прекрасном состоянии и хорошо держались как сверху, так и снизу.

Плохое начало. Не за что было даже зацепиться. Хотя нет, одна балка чуть-чуть поддалась усилиям мальчика, что уже внушало надежду. Тотор закончил осмотр и, снова нащупав расшатавшуюся балку, принялся крутить ее изо всех сил. Деревяшка нехотя уступала, но все же через некоторое время отверстия, куда она была вставлена, стали чуть больше. Маленький горбун почувствовал, как сердце забилось чаще. «Хорошо! Хорошо! Терпение и труд все перетрут», — мысленно подбадривал он себя.

Некоторое время спустя мальчуган уже мог свободно вращать, а затем и приподнять балку так, что внизу у подстилки образовалось небольшое отверстие. Ощупав его, Тотор подумал: «Голова, пожалуй, пройдет, но горб, черт бы его побрал, вряд ли…» Действительно, голова пролезла без труда, а плечи зажало. Малыш изгибался и так и сяк и наконец вылез из вонючей клетки. Сделав несколько шагов, Тотор понял, что надо снять ботинки, иначе будут слышны шаги. Быстро разувшись, мальчуган тихо, как мышка, крался по коридору.

Беглецу повезло — светила полная луна. Ее лучи проникали через плетеные стены, слегка освещая внутренние помещения хижины. Затаив дыхание, он пробирался почти на ощупь вдоль клеток в поисках выхода из проклятого дома. Неожиданно до его уха донесся громкий храп, и мальчуган уловил запах алкоголя. Он приблизился еще и узнал охранника, который, развалившись на толстой циновке, крепко спал. Около головы черного бандита лежала бутылочная тыква, наполовину наполненная рисовой водкой, а справа и слева валялось оружие: палица, дротики и лук со стрелами. Тотор все это отчетливо видел. Вдруг он вздрогнул: охранник спал прямо поперек двери. Его распластавшееся тело полностью закрывало выход. Юный матрос чуть не расплакался, но, взяв себя в руки, продолжал размышлять: «Нельзя же оставаться здесь, ничего не предпринимать и ждать, когда тебя сожрут…» Он снова вспомнил про маленьких папуасов. «Надо сделать что-то решительное, смелое, ужасное, если придется!» Слезы высохли. «Раз этот глупый и жестокий великан может безнаказанно подвергать нас с сестрой пыткам, чтобы потом, может быть, продать, раз этот пьяный дикарь помешал нам встретиться с отцом, сотворя такую несправедливость, то он не человек, а бесчувственное животное и его надо убить без угрызений совести!»

Возмущение подогревало кровь. Маленький горбун почувствовал себя уверенным, смелым, решительным, готовым на все. Папуас спокойно спал. Тотор приблизился вплотную, наклонился, стараясь не дышать, и взял одну из стрел. Медленно поднял и переложил в другую руку. Затем взял вторую. На это ушло минут десять. Тотор действовал медленно и осторожно. Пот струился по лицу, сердце бешено колотилось. Теперь он стоял со стрелой в каждой руке. Бог мой, что он собрался совершить! Дикарь не шевелился, отдавшись спокойному сну сытого и много выпившего человека. Тотор поднес стрелы к закрытым векам злодея и, с силой вонзив их в его глаза, быстро отпрыгнул в сторону. Великан взревел от боли и тут же вскочил на ноги. Машинально поднеся руки к лицу, он вырвал стрелы вместе с глазами. Каннибал крутился на одном месте, рычал, потом упал и стал кататься по земле, издавая страшные вопли.

Из всех клеток послышались громкие возгласы. Бедные малыши закричали от страха и затрясли решетки. Тотор узнал голос Лизет. К счастью, девочка находилась на другом конце хижины и не видела, что произошло. Маленький горбун побежал к сестре. Прислонившись к двери клетки, он сказал:

— Это я, сестренка, не бойся!

— Братишка, любимый! Вытащи меня скорее отсюда! Я больше не могу… Такие ужасные стоны…

— Это наш мучитель… Я обошелся с ним еще хуже, чем с Корявым…

Тотор торопился. Он быстро перерезал все ротанговые веревки, и дверь наконец открылась. Лизет бросилась в объятья брата.

— Спасены! Ты меня освободил! Родной мой! Бежим!.. Скорее!.. Скорее отсюда! Этот черный человек… Я его боюсь!

— Он больше не опасен, — произнес мальчуган, чувствуя себя защитником.

— Пошли скорее, прошу тебя! — настаивала девочка. Она не могла подавить страх.

— Одну минуту!

Лизет повисла на шее брата и никак не хотела отпускать.

Мальчуган шел от клетки к клетке и открывал их так, чтобы малыши смогли вылезти. Ему казалось, что маленькие пленники должны радоваться внезапному освобождению. Но странная вещь — они почти не шевелились. То ли их сковал страх перед ревущим охотником, то ли они смирились со своей участью, то ли дикарята настолько отупели, что не могли бороться. Так или иначе, все они продолжали лежать неподвижно.

— Уходи́те, черт побери! Свобода для всех! — кричал юный француз, раскачивая стены клеток.

Маленькие заключенные лишь тихо постанывали, оставляя призывы без внимания.

— Бежим! — умоляла Лизет.

— Нет, я должен их освободить! Необходимо, чтобы все они бежали тоже.

— Зачем?

— Они помчатся в разные стороны, и наши следы затеряются среди остальных. Понимаешь, это шанс для нас не оказаться снова пойманными. Уверен, будет погоня.

— И что ты собираешься сделать?

В каждой местной хижине бережно хранился огонь, на котором готовили пищу. Несмотря на то, что существовали различные способы разжигания, туземцы предпочитали просто не гасить очаг. Этим и решил воспользоваться Тотор.

Недалеко от выхода на глиняной плите тлело несколько головешек. Мальчуган сгреб их в кучу, набросал сверху стружек, приготовленных кем-то заранее, встал на колени и принялся раздувать огонь. Вскоре появилось пламя и костер разгорелся.

— А вот что я сделаю, — только теперь ответил Тотор сестре.

Маленький горбун собрал все горючее, какое только смог найти. Заметив бутылочную тыкву, он поднес и к ней головешку. Рисовая водка мгновенно вспыхнула. Без колебаний мальчуган стал разбрызгивать по клеткам горящую жидкость и разбрасывать полыхающие ветки. От огненного дождя дети резко вскрикивали и нехотя выползали. Теперь все они толкались в проходе, не зная, кому первому выходить. Француз настежь распахнул дверь, и толпа маленьких толстяков высыпала наружу.

— Теперь наша очередь! Быстрее, а то становится жарко!

Огонь распространялся с головокружительной быстротой, так как материал, из которого был сделан ненавистный курятник, горел, как спички.

Стояла полночь. Огонь освещал окрестности, и было видно как днем. Чумазые, со слипшимися волосами, маленькие пленники стояли и удивленно смотрели на своего освободителя. Вдруг, напуганные видом светлых волос и белой кожей незнакомцев, ребятишки бросились врассыпную. Произошло именно то, чего добивался Тотор.

Дети капитана Мариона, взявшись за руки, удирали со всех ног, в то время как мерзкий палач, дико завывая, погибал в пламени барака.

Теперь, когда брат с сестрой остались одни, Тотор попытался сориентироваться. Из-за облаков дыма появилась луна, и мальчуган, определив стороны света, сказал:

— Пойдем снова на запад! Будем шагать до восхода солнца, а когда наступит рассвет, спрячемся.

— Пошли! — решительно отозвалась Лизет.

— Ты сможешь идти так долго?

— Конечно, я хорошо отдохнула… даже слишком хорошо. Только и делала, что лежала неподвижно или спала.

— Ты не голодна? — улыбнулся Тотор. Теперь, когда опасность миновала, он мог и пошутить.

— Нет, — уверенно ответила девочка. — Мне кажется, я неделю могу ничего не есть. До сих пор живот болит от обжорства.

Кого только не встречали беглецы на своем пути: и ядовитых змей, и насекомых, чьи укусы могли бы быть смертельными, и хищников, притаившихся в зарослях в ожидании добычи.

Наконец дети вышли на покрытую высокой густой травой равнину. Тропинка вилась под небольшим уклоном. Появились огромные кокосовые пальмы. Чувствовалась близость реки.

— Может быть, здесь протекает один из рукавов Флай? — предположил Тотор. Он ни на минуту не переставал думать о правильности выбранного маршрута.

— И что тогда? — с интересом спросила Лизет.

— Постараемся спуститься вниз по течению.

— Но у нас нет лодки!

— Построим плот, — уверенно ответил брат.

— И он отвезет нас… — задумчиво произнесла Лизет, уже представляя себе увлекательное путешествие.

— Конечно! Но мы еще не пришли. Воды-то не видно!

И дети продолжали идти, пробираясь через заросли мокрой травы. Они вымокли до нитки, но радовались неожиданной бане, освежавшей тело. Во время интенсивной кормежки им не давали пить, и они умирали от жажды. Теперь это испытание закончилось.

Склон становился все более крутым, влажность увеличивалась. Вода хлюпала под ногами. Через несколько секунд брат с сестрой оказались на берегу широкой живописной реки. Во́ды ее текли на запад. Тотор и Лизет запрыгали и закричали от радости, как будто достигли уже всего, чего хотели.

Было, наверное, около четырех часов утра. Через два часа наступит рассвет.

— Ты устала, сестренка? — заботливо спросил маленький горбун.

— Не очень. А ты?

— Нет. Я мог бы идти еще целый день.

— Раз мы вышли к реке, что будем делать?

— Строить плот, а потом поплывем на нем по течению.

— Плот! Но из чего?

На крутом берегу среди прочих цветущих растений встречался тростник, названный ботаниками «канна гаганта». Его-то и собирался использовать Тотор. Огромные листья, а главное полый, длинный и ровный, гладкий ствол вполне подходил для этой цели. Прежде чем ответить сестре, мальчик вытащил из кармана бережно хранимый нож и срезал у самой земли одно из высоких растений.

— Режется легко! — довольно произнес он.

Взявшись за ствол двумя руками, Тотор подтащил тростник к реке и опустил в воду.

— Плавает, как пробка, — радовался маленький горбун. — А ты спрашивала — из чего. Если не устала и не хочешь спать, за дело!

— Давай! За работой обсохнем. Как это должно быть здорово путешествовать на плоту вдвоем!

— Надо разработать методику, — важно заметил Тотор, который теперь играл роль инженера-строителя.

Сначала мальчуган решил измерить глубину реки и исследовать дно. Он осторожно вошел в воду, прошелся вдоль берега, зашел поглубже, постоял немного и вышел с видом узнавшего все специалиста.

— Хорошо!

Затем юный кораблестроитель срезал четыре самых толстых тростника, и вместе с Лизет подтащил их к берегу, чтобы потом скрепить под прямым углом. Тотор отправился на поиски растения, которое могло бы послужить веревкой. Это оказалось довольно трудно. Маленький горбун наклонялся, пытаясь найти на земле что-нибудь подходящее, или поднимал голову, всматриваясь в гущу зелени. Срезав на пробу несколько длинных и узких листьев, мальчуган разделил их на волокна, подергал и радостно воскликнул:

— Ура! Нашел! Прочное, как ремень, и гибкое, как струна… Эти волокна свяжут наш плот лучше, чем пеньковый трос.

Маленький горбун не знал название «новозеландского льна»[176], но по достоинству оценил его качества.

Стоя по колено в воде, дети, помогая друг другу, связывали стволы. Вскоре рама была готова. Течение, хоть и слабое, грозило отнести будущий плот. Тогда Тотор не теряя времени срезал еще один лист чудесного растения и быстро привязал к раме. Получилась якорная цепь.

Лизет держала каркас, а Тотор ряд за рядом плел решетку. Девочка оказалась умелой помощницей. Дети работали быстро и с удовольствием. Маленький горбун старался подбодрить сестру, которая уже немного устала.

— Вот наша игрушка почти готова. Мы ведь играем в путешествие на плоту, не так ли?

— Да. Надеюсь, оно будет удачным, — тихо ответила девочка.

— Без сомнения! И очень веселым!

Ребятишкам осталось покрыть каркас слоем плотных листьев.

— Все! — Тотор облегченно вытер пот с лица и сел на зеленую конструкцию. — Плавает! Плавает! Садись рядом, Лизет!

Девочка подсела к брату. Плот не погрузился в воду ни на сантиметр. Победа была полной!

— Поплывем, братишка! Скорее к папе!

Однако Тотор, который теперь играл роль капитана, считал, что еще не все сделано. Чтобы управлять плотом и не налетать на препятствия, необходим был легкий и длинный шест. На его выбор ушло довольно много времени. Маленький горбун решил использовать молодой бамбук. Перепробовав множество стволов, мальчик нашел то, что хотел, обрезал с двух сторон, освободил от листьев, и вот шест был готов.

Солнце давно поднялось и сильно припекало. Тотор и Лизет соорудили из листьев нечто вроде кепок, чтобы уберечься от палящих лучей.

Несмотря на то, что дети очень устали, мысль об отце гнала их в дорогу. Они уселись на плот, и юный капитан произнес:

— Прощай, земля! Отдать швартовы!

Мальчуган шестом оттолкнулся от берега, и плот медленно поплыл к середине реки, где его подхватило и понесло вниз по течению.

ГЛАВА 8

На плоту вниз по течению. — Капитан «Горбунка-путешественника». — Кто такие головорезы. — Новая встреча с каннибалами. — Подойдут ли дети для употребления в пищу? — Бедная Лизет, а Тотор никуда не годится. — Одна штуковина. — Взрыв. — Главарь убит наповал. — Табу.

Беглецы медленно плыли по протоке. Управлять плотом было легко и просто. Маленький горбун то табанил с одного борта, то греб с другого, направляя самодельное судно в нужном направлении и благополучно минуя прибрежные заросли. Такая навигация казалась детям увлекательной игрой, и они наслаждались путешествием. Слишком медленный ход примитивной конструкции, приблизительно пол-лье в час, не удручал их. Тише едешь — дальше будешь, и брат с сестрой мечтали о встрече с любимой «Лиззи».

Дети были счастливы: ноги в прохладной воде, спины под солнцем — гораздо лучше, чем сидеть в тюрьме с Корявым или в бараке с людоедами. Однако, несмотря на усиленное питание предыдущих дней, Лизет проголодалась и сообщила об этом брату.

— А я нет, — рассмеялся тот в ответ. — Я и вспоминать не хочу о еде. Мне кажется, я теперь могу не питаться полгода или даже больше.

— Согласна, та кормежка была ужасна. Но я бы с удовольствием съела банан.

— Но банана у нас нет.

— Тем хуже.

— Тем лучше. Есть особенно вредно, когда ноги в воде, как у нас.

— Да, правда. Значит, пока мы на плоту, то обедать не будем?

— Черт побери, если встретим ягоды или овощи, растущие у берега, или заметим издалека фруктовые деревья, тогда, может быть, остановимся.

— И высадимся? Скажи, братишка?

— Точно. И запасемся свежими продуктами. Ты веришь мне? А пока надо двигаться вперед!

— Командуй! Разве ты не капитан?

— Капитан безымянного обломка.

— Скажешь тоже, обломка… Он — как большой букет цветов. А что касается имени, что нам мешает назвать наш дорогой плотик, который так хорошо нас везет?

— Хорошо. Давай назовем его «Горбунок-путешественник», — предложил Тотор и рассмеялся.

Девочка тоже прыснула со смеху и воскликнула:

— Бог мой! Какое забавное название! Братишка, ты такой умный и такой изобретательный!

— Ты мне льстишь, дорогая! В честь крещения корабля я бы спел куплет из моей любимой песенки, но обстоятельства не позволяют. Не хочу привлекать внимания посторонних. Нам не надо лишнего шума.

Необычное плавание продолжалось. Река петляла, как змея. Течение, к счастью, оставалось медленным. Будь оно хоть чуть сильнее, от плота не осталось бы и листочка.

Путешествие, однако, становилось утомительным. Солнце стояло высоко и палило нещадно. Вода прогрелась, земля раскалилась, а горячим воздухом было трудно дышать. К тому же бедные ребятишки не спали всю ночь и буквально падали от усталости. Легкое покачивание плота убаюкивало, и Лизет заснула прямо на плаву. Глаза Тотора слипались, голова то и дело падала на грудь. Мальчик едва держал шест в руках. Потеряв управление, «Горбунок-путешественник» застрял среди высоких папирусов[177] с колючими зонтичными листьями.

— Боже мой, куда нас занесло, — очнулся маленький капитан. — Ладно, раз так, останемся здесь. Пойдем поищем каких-нибудь фруктов и тень, чтобы поспать, а потом поплывем снова.

— Да, — вяло отозвалась Лизет. У девочки был усталый вид и покрасневшие от недосыпания глаза. — Отдохнем, поедим немного и вволю поспим. А то я больше не могу.

Тотор предусмотрительно привязал плот к стволу папируса, спрыгнул на берег и протянул руку сестре.

— Как капитан, — добавил он, — я должен покидать судно последним. Таково правило, таков долг. Но как галантный кавалер и как брат, я должен подать тебе руку. Что ж, придется нарушить капитанский долг.

Все это было сказано таким ласковым голосом и выглядело так умилительно, что девочка, ступив на берег, бросилась на шею брату и, крепко обнимая, произнесла:

— Родной мой, ты такой хороший, веселый, смелый. Глядя на тебя, мне ничего не страшно. Ты придаешь мне силы и уверенность!

Тотор обнял сестру за талию и повел сквозь заросли к банановой плантации, которую давно заприметил.

Бедная девочка так устала, что едва переставляла ноги.

— Смотри, что я тебе покажу, — сказал маленький горбун.

— Это восхитительно! — прошептала Лизет, увидев спелые плоды.

Кое-как дети добрели до бананового дерева. Тотор постучал по корням, оплетенным мягкой, мокрой от росы травой, считая, что в ней могли прятаться ядовитые змеи или вредные насекомые. Обо всем на свете приходилось заботиться отважному путешественнику.

Лизет растянулась у подножия, а брат полез на дерево. Не зря старый боцман учил юношу взбираться на мачты. Обдирая руки и напрягаясь изо всех сил, Тотор карабкался по стволу. Добравшись до плодов, висевших довольно высоко над землей, он достал нож и срезал целую гроздь. Плюх! Теперь будет чем питаться хоть неделю. Вслед за фруктами мальчуган слетел вниз, разбудив сестру.

Оба быстро проглотили по паре бананов и отправились искать подходящее место, чтобы вздремнуть. Укрывшись в тени больших атласных листьев, они тут же заснули.

…Дети спали долго и проспали бы еще, но несчастье снова обрушилось на них.

Услышав устрашающие крики дикарей, Тотор и Лизет мгновенно проснулись. Руки, ноги, черные тела, взлохмаченные волосы — все перемешалось в их глазах.

— Бог мой! Дикари! — в страхе прошептала девочка.

— Точно! Они! — как эхо повторил маленький горбун.

Пока дети спали, райский пейзаж изменился. Около двадцати папуасов, одетых в одни набедренные повязки, но разукрашенные и вооруженные, как для войны, появились на берегу.

У каждого мужчины имелась связка острых дротиков, лук со стрелами, сабля за поясом, за плечами мешок, куда складывали отрубленные головы.

Страшный обычай существовал у папуасов: кого бы они ни встретили — врага или просто незнакомца, — тут же возникало непреодолимое желание обезглавить его. Тело съедали с гарниром из пасленов[178], по-научному названных «соланум антропофагорум», а головы относили в дом и украшали ими фасад. На некоторых уже имелось по две или три дюжины черепов с пустыми глазницами и высохшей кожей. Чем больше висело черепов на хижине, тем больше чести было хозяину.

Однако встречи с людьми в этих краях были случайны: сами понимаете, никто не спешил быть съеденным. Проще всего считалось откормить пойманных детей, хотя дикари не брезговали никем.

Тотор и Лизет оказались в руках папуасов, которые давно и безуспешно охотились, пока неожиданно не наткнулись на спящих малышей. Глаза головорезов жадно загорелись.

Брат и сестра проворно вскочили на ноги. Чем ближе подходили охотники, тем воинственней становился маленький горбун. Он выставил вперед кулаки и закричал во все горло:

— Руки прочь!

Дикари рассмеялись, обнажая ослепительно белые и острые, как у хищников, зубы. Они тряслись от хохота, заранее радуясь удачной добыче.

— Ржут как лошади! — побледнев, прошептала Лизет.

Насмеявшись вволю, аборигены стали что-то бурно обсуждать, ожесточенно жестикулируя. Похоже, они спорили, указывая пальцами то на брата, то на сестру. Некоторые подошли к детям и принялись осматривать и ощупывать их.

— Они хотят знать, насколько мы толстые, — простонала Лизет, которая беспокоилась все больше и не без причины.

Девочка сомнений не вызывала. Нежного мяса вполне достаточно, из нее выйдет прелестное рагу. Теперь опытные эксперты принялись за мальчика. Его вид не внушал им доверия. Очевидно, сколиоз[179] не являлся распространенной болезнью среди аборигенов.

Тотор, не зная, смеяться или плакать, обратился к папуасам, как будто те могли его понять.

— Я что, амулет[180] или будущее жаркое? Что вы ощупываете мой горб, хотел бы я знать?

Выпуклость на спине сильно заинтересовала дикарей, и они снова принялись за обсуждение. Затем один из них попытался неумело и грубо снять с мальчика рубашку. Тотор понял и добавил:

— Они хотят знать, естественного ли происхождения мой горб. Увы, самый настоящий! Не верите? Сейчас увидите!

Одним движением мальчуган скинул одежду и оказался голым по пояс. Каннибалы обступили его и во все глаза разглядывали твердый нарост. Одни прищелкивали от удивления языком, другие что-то восклицали и отходили в сторону. Некоторые побросали свои дротики и луки, чтобы двумя руками обхватить неизвестное образование под нежной кожей. Другие прыгали на месте, размахивали руками и дрыгали ногами в бешеном танце. Третьи упали на землю и катались с боку на бок, давясь от нервного смеха.

Тотор оделся и сказал сестре, которая, опасливо озираясь, подошла к нему поближе:

— Какой у них, однако, веселый нрав…

— Не нравится мне все это… Посмотри, как они глядят на меня!

Действительно, когда дикари смотрели на девочку, в их глазах появлялся зловещий блеск, значение которого было, увы, ясно. И напротив, когда папуасы поворачивались к маленькому горбуну, то пренебрежительно плевали в его сторону.

— Понятно, — прошептал Тотор, — я им не нравлюсь. Тем лучше.

По отношению к мальчику дикари испытывали одновременно страх, неприязнь и уважение. Когда Тотор приближался, они быстро ретировались, как дети при виде пугала. Они избегали прикосновений и даже взглядов горбуна и, если бы не присутствие Лизет, давно бы оставили его в покое. Но девочка, являясь объектом добычи, привлекала их внимание. Людоедам не хотелось, чтобы их ненаглядная исчезла или с ней что-нибудь произошло. В них жил дух животноводов, кулинаров и гурманов.

Малышка молила брата о спасении. Тотор, готовый умереть, защищая любимую сестру, утешал, прижимал к себе и подбадривал ее как мог.

Положение становилось угрожающим.

И тут один из папуасов, по манерам поведения похожий на главаря, разрешил проблему. Он подбежал к стоявшим в обнимку детям и схватил Лизет. Тотор пытался удержать сестру, но тщетно. Бандит уносил ее в заросли бананов к местам, где папуасы обычно осуществляли свой дикий ритуал.

Маленький горбун со слезами на глазах преследовал бандита. Сильный удар по голове остановил его. Мальчик, потеряв сознание, упал на землю. Лизет в ужасе закричала:

— Братишка! Помоги мне! Меня убьют!

Однако людоеды не сразу собирались убить девочку. Сначала они связали ее легкой и мягкой, как шелк, тканью, чтобы не повредить хрупкое белое тело. Малышка продолжала страшно кричать, что производило на папуасов не больше впечатления, чем куриное кудахтанье на птичьем дворе.

Охрипнув от крика, девочка перестала плакать и звать на помощь и впала в состояние полного безразличия.

Каннибалы тем временем готовились к трапезе. Они принесли специальные ароматические дрова, которые хорошо горели и издавали приятный запах, клубни, похожие на картофель, и принялись жарить их на пальмовом масле, положив на большую глиняную плиту. У каждого головореза имелась плотно закупоренная бутылочная тыква с необходимыми для обеда специями, состоявшими из высушенных муравьиных яиц, смешанных со стручковым перцем, и куркумой[181]. Над костром был прикреплен вертел из сасафраса[182], на который должна быть насажена жертва, когда бататы поджарятся. Это обычный способ приготовления человеческого мяса, которым пользовались людоеды, когда им удавалось захватить кого-нибудь в плен.

Удар, полученный Тотором по голове, оказался не сильным, и вскоре маленький горбун пришел в себя. Он услышал совсем рядом стоны сестры, увидел дикарей, разводивших костер, почувствовал запах жареных бататов и быстро сообразил, что дело плохо. В нем проснулось желание бороться изо всех сил, драться до победного конца. О! Если бы у мальчугана был пистолет! Но папуасы отобрали даже нож Корявого. Машинально мальчик стал рыться в карманах. Но что это? Патрон? Какая находка! Возможно, от винчестера, о котором он так мечтал. В голове юного моряка тотчас родилась опасная идея. Появилась хоть маленькая, но надежда на спасение.

Тотор медленно поднялся и шепнул обессилевшей Лизет:

— Мужайся, сестренка, и пожелай мне удачи!

Пользуясь тем, что все каннибалы были увлечены приготовлением обеда, маленький горбун незаметно подошел к очагу и словно невзначай бросил патрон в огонь, а затем небрежной походкой вернулся на прежнее место. Все это он проделал с удивительным хладнокровием и так естественно, что никто ничего не заподозрил. В ожидании взрыва Тотор делал невообразимые жесты, прыгал на месте, дергал руками, тряс златокудрой головой и дико орал, стараясь напугать людоедов.

«Как долго нет взрыва», — подумал про себя Тотор, уже выдыхаясь.

Вождю племени показалось, что костер затухает, и он, подбросив полено в огонь, встал на колени и стал раздувать пламя. «Бах!» Тут-то и прозвучал взрыв. Горящие головешки, пепел, кусочки бататов полетели в разные стороны. Дикарь отпрыгнул, но тут же упал и остался лежать на спине без движений, как марионетка, у которой оторвали веревки.

Невозможно описать изумление и ужас папуасского клана[183]. Взрыв произвел на людоедов впечатление грома среди ясного неба. Они вспомнили поведение маленького горбуна и поверили в дурное предзнаменование.

Как все первобытные люди, папуасы верили в сверхъестественные силы и считали, что вожак был убит неизвестным духом. На самом деле патрон, разогревшись в огне, взорвался и поразил голову аборигена. Удивительная случайность сыграла роковую роль.

Вид мертвого предводителя племени произвел на папуасов жуткое впечатление. Они пали перед Тотором на колени, склонили головы к земле, выражая полную покорность. Никто не хотел новых взрывов.

Не теряя ни минуты, мальчуган бросился к трупу, выхватил свой нож, вернулся к Лизет и перерезал веревки, связывавшие ее тело. Воинственно потрясая оружием над головой, он крикнул:

— А теперь, берегитесь! Первый, кто приблизится ко мне, будет убит!

Папуасы замерли на месте и не поднимали глаз от земли. Наконец один из них, вероятно самый решительный и имевший отношение к потусторонним силам, прошептал:

— Табу!

Остальные тихо повторили за ним по слогам священное слово:

— Та-бу! Та-бу! Та-бу!

Начитавшись книг о приключениях и путешествиях, Тотор прекрасно понял его смысл. Ошибки быть не могло! Всемогущий бог, защищая маленького горбуна, показал свою волшебную силу. И чтобы подтвердить его святость, людоеды объявили Тотора табу. Отныне мальчуган становился священным и неприкосновенным для жителей всей страны. Теперь никто не имел права даже притронуться к нему, иначе смертная казнь. Зато горбун мог требовать исполнения любого желания. Его должны уважать, любить и защищать.

Хотя Тотор ожидал другого эффекта, но пришлось воспользоваться сложившейся ситуацией.

Взяв саблю покойного, маленький «король» крикнул снова:

— Табу!

И оружие тотчас превратилось в священный символ. В этих местах с запретами не шутили. Нарушителю вмиг отрубят голову и прикрепят на фасад хижины. Но Тотор хотел, чтобы и его сестра стала неприкосновенной. Мальчуган не ведал ничего о церемониях, он знал лишь одно слово, которого, как ему казалось, будет достаточно.

Маленький горбун изобразил фехтовальный прием, сверкая сталью клинка, затем положил саблю у головы Лизет и произнес три раза:

— Табу! Табу! Табу!

И добавил шепотом:

— Надеюсь, этого хватит.

Дикари как эхо повторили заклинание.

— Все! — произнес Тотор и эффектным жестом завзятого дуэлянта засунул шпагу за пояс.

Лизет все это время безучастно наблюдала за происходящим. Она была так напугана, что не осознавала случившегося: мертвый темнокожий, брат, командующий стоявшими на коленях папуасами, — все это показалось ей очень странным. Тотор бросился к сестре:

— Любимая! Мы спасены! Теперь мы — «табу», неприкосновенны, мы — полубоги или даже боги и можем делать что хотим.

— Не понимаю!

— Не важно, потом увидишь! Радуйся, смейся. Знаешь, у меня желание петь, плясать, прыгать и веселиться.

— Значит, опасности больше нет? — спросила девочка, постепенно приходя в себя.

— Нам нечего бояться. Как говорится, ты стояла на краю пропасти, вернее, была на острие вертела.

— Ты еще можешь шутить! — вздрогнула Лизет.

— Черт побери, худшее уже позади. Жизнь как рулетка… Если б не судьба отца и всех наших, я сейчас был бы самым счастливым человеком на земле.

— Так что будем делать?

— Пока не знаю. Надо подумать, как использовать неожиданных союзников, которых предоставил нам случай.

ГЛАВА 9

Бегство Ника Портера. — Аварийная ситуация. — Резня. — Баррикады. — «Вперед!» — В ловушке. — Первая жертва. — Пират хочет, чтобы все безоговорочно сдались. — Матросы остаются верны своему долгу.

Вернемся в пиратский городок, куда ворвался экипаж «Лиззи».

Марион и Ник Портер стояли друг против друга. Отважный капитан, считая, что победа у него в руках, диктовал свои условия. Но пират лишь рассмеялся в ответ, пригрозив немедленно расправиться с ненавистным французом.

Вдруг раздался резкий свист, затем несколько глухих звуков, сопровождаемых треском, и в тот же миг кусок стены, к которому прислонялся Ник Портер, закачался и упал назад.

— Полундра! — заорал бандит.

И вместе со своими приятелями выскочил из хижины.

— Не стрелять! Его надо взять живым! — крикнул капитан.

Моряки бросились вдогонку со штыками наперевес. И тотчас все вновь пришло в движение. Пьяные пираты, те, кто еще мог держаться на ногах, ринулись к выходу, а те, кто был вооружен, пытались оказать сопротивление. Обезумевшая, орущая толпа остановила порыв моряков.

Строение трещало и разваливалось на глазах, рискуя похоронить под обломками и друзей и врагов. Марион понял опасность и поспешил увести подчиненных.

— В штыковую! — скомандовал он.

Отталкивая, отпихивая и нанося уколы направо и налево, матросы пытались пробраться сквозь толпу, готовую смять, разорвать и растоптать их.

— Черт побери, — ругался Татуэ, — с этими вязальными спицами у нас ничего не получится. Если бы у меня была хорошая дубина…

И силач нашел ее. Один малаец как раз тащил такую. Для низкорослого бандита палица[184] была явно тяжеловата. Страшным ударом Татуэ повалил противника на землю и, вырывая дубину, произнес:

— Дай-ка мне! Тебе она ни к чему.

В могучих руках атлета палица представляла собой отличное оружие для рукопашного боя. Силач орудовал ею, как Геркулес, раздавая удары направо и налево.Слышались только ритмичные глухие звуки, напоминавшие работу копра[185]. Пираты с проломленными черепами и сломанными ключицами разлетались в стороны, освобождая проход. Татуэ работал без устали. Теперь он находился во главе отряда. Глаза блестели, пот струился по бледному лицу. Силач шумно дышал, сражаясь за целую команду. Матросы восхищенно смотрели, как падали поверженные малайцы. В него летели рогатины, копья и дротики. Один удар достиг цели, но силач только рассмеялся:

— Они только что попали в глаз президенту!

Другой удар пришелся в грудь, где у великана был изображен обстрел Фу-Чеу французской флотилией.

— Мне это начинает надоедать! Они хотят искалечить адмирала Курбе… разрушить штаб… потопить «Вольту», самый прославленный корабль… Надо же думать немножко!

Удары участились, хоть и не такие опасные, но тем не менее болезненные, особенно для человека, который очень бережно относился к своей коже. Такая забота о собственном теле и других обстоятельствах вызвала бы смех.

Татуэ продолжал сражаться. Удар — и череп бандита раскололся, как орех. Пираты, однако, сопротивлялись.

— Ну вот еще одна дырка, — проворчал силач. — Попали в адмиральский штаб… Мерзавцы! Вы испортили мне произведение искусства! Изуродовали картинную галерею! Вы хотите, наверное, чтобы я вас всех истребил?

И Татуэ с новой силой принялся размахивать дубиной, расшвыривая в стороны полупьяных бандитов.

Бойня продолжалась минут пять. Долгие пять минут силач работал как заведенный, считая в уме удары: «Двадцать пять в минуту, неплохой результат! И что они так упираются? Почему не хотят вернуть ребятишек?»

Пока Татуэ сражался, матросы не теряли времени даром. Несмотря на все ожидания, постройка не рухнула. Теперь она была полна трупов. Марион взял верх над неприятелем. Угрозы Ника Портера оказались всего лишь пустым бахвальством.

Наконец сопротивление прекратилось. Можно было покинуть дом и начать преследование. Но как избежать погони? Существовал только один способ: не оставлять за собой ничего живого.

— Галипот!

— Я, капитан!

— У тебя есть спички?

— Конечно.

— Смотри, везде осталась рисовая водка. Облей ею стены и подожги.

— Слушаюсь.

Моряки пробирались к выходу, заряжая на ходу ружья. Кок собрал по столам кувшины и бутылки с алкоголем и пробежался вдоль стен, разбрызгивая огнеопасную жидкость. Через пару минут все полыхало.

Маленький отряд двигался по улице, которая выходила к тенистой аллее. Неожиданно раздалось несколько оглушительных взрывов. Стреляли из орудий большого калибра. Снаряды, разрывая воздух, проносились мимо.

— Вперед! — скомандовал Марион.

Моряки укрылись за деревьями.

Вдалеке появилось войско пестро одетых пиратов. Среди малайцев Марион заметил несколько белых. Во главе шел высокий человек в колониальной шляпе[186]. Перед ним возвышалась баррикада. Главарь воткнул черный флаг в бамбуковое древко на вершине сооружения и скрестил руки на груди. Ник Портер! Это был, конечно, он. Побег оказался не чем иным, как уловкой, и теперь негодяй ждал, когда его начнут атаковать. Что ж, ему не придется долго стоять.

Короткими перебежками моряки продвигались по улице и остановились передохнуть перед последним броском. Пираты с баррикад открыли огонь. Восточные люди не очень умело пользовались огнестрельным оружием белых и редко попадали в цель. Снаряды падали либо слишком близко, либо слишком далеко.

— Вперед! — крикнул Марион.

Не обращая внимания на все усиливавшуюся стрельбу, бойцы бросились вслед за командиром.

В конце улицы стояли два дома, опиравшиеся на гигантские кокосовые пальмы. По краям участка лежали огромные камни и, образуя свод, были вбиты в землю бамбуковые стволы. Чтобы до них добраться, предстояло пересечь совершенно открытую площадку приблизительно метров в сорок. Матросы слушали распоряжения. Андре считал, что бежать надо в два ряда и очень быстро.

Стрельба вдруг прекратилась, как будто пираты хотели освободить путь. На самом деле они выжидали, когда противник обнаружит себя. Стояла обманчивая тишина.

Моряки со скоростью молнии бросились к хижинам, но не успели в них ворваться: у самого входа земля вдруг ушла из-под ног, и все провалились в глубокую яму, замаскированную под газон с цветами и кустарниками. Падение было не из приятных. Хорошо еще, что никто не напоролся на штыки.

Матросы поднялись на ноги и услышали свист и хохот корсаров. Оглядевшись, они поняли, что попались в специально вырытую западню, глубиной не менее четырех метров с абсолютно гладкими каменными стенами. Напрасно смельчаки пытались выбраться, ломая ногти, — зацепиться оказалось не за что.

Возникла идея. Что, если воткнуть в землю штык и воспользоваться ружьем, как ступенькой? Ничего не получилось. Тогда Татуэ предложил кое-что получше:

— Я прислонюсь к стене… Смотрите, вот так. Вы, капитан, извините, что командую, встанете мне на плечи… Хорошо? А потом, вы ведь такой же сильный, как я, поднимем всех по очереди. Идет?

— Попробуем!

— Вот что называется пирамидой из людей, — сказал, сгибаясь, Татуэ.

Марион легко вспрыгнул на спину, а затем встал на плечи силачу. Первый матрос, закрепив на себе оружие, предстал перед атлетом.

Татуэ взял его под мышки и поднял над головой, где капитан, балансируя на плечах, подхватил матроса и помог ему взобраться на собственные плечи. Раздался возглас восхищения и удивления силой и ловкостью командира.

— Все в порядке? — спросил он матроса.

— Да, капитан!

Пока один взбирался, остальные стояли, готовые открыть огонь по любому, кто сунется в яму или помешает операции, и, затаив дыхание, следили за происходящим. Матрос зацепился за край стены, подтянулся и собрался уже вылезти, как вдруг, громко вскрикнув от боли, сорвался вниз. Тело стукнулось о землю и осталось лежать неподвижно. Моряки бросились на помощь товарищу и в ужасе отпрянули — у несчастного оказалось перерезано горло от уха до уха. Он лежал в луже крови.

— Бандиты! — воскликнул капитан и быстро спрыгнул на землю.

Татуэ сжал кулаки и произнес:

— Тысяча чертей! Мы здесь как медведи в клетке. Не можем даже отомстить за друга. Мало я уничтожил негодяев.

Сверху послышался смех и кто-то ехидным голосом сказал:

— Ну что, капитан Марион, ты ведь совсем недавно считал себя сильнее… По-моему, ты оказался не прав…

— Ник Портер! — закричал капитан. — Негодяй! Но мы еще не в твоих руках.

— В моих! Вы попались! Предлагаю вам сдаться на милость победителя.

Первой мыслью несчастного командира было ответить «нет». Но, подумав несколько секунд, он понял, что положение безвыходное. Десять человек и один труп находились на дне колодца. Ни малейшей возможности выбраться на свободу! Через два, максимум три дня они могут умереть от жажды и голода, поэтому, пожалуй, стоило принять предложение безжалостного пирата. Марион осознал, что недооценил силы противника, и теперь ему ничего не оставалось, как подчиниться.

— Если я сдамся, — ответил дрожащим от ярости и негодования голосом капитан, — то требую, чтобы ты оставил в живых моих детей и моих товарищей!

— У тебя есть скверная привычка: ты любишь командовать, я терпеть не могу подчиняться. Попробуем договориться. Во-первых, дети… Им уже никто не поможет, так что для них я ничего не могу сделать…

Возмущенные возгласы послышались из ямы.

— Мерзавец! — кричал Татуэ. — Ты убил наших малюток! Лучше не выпускай меня отсюда, иначе я перегрызу тебе глотку… Я хочу умереть здесь.

— Ничего подобного, — отвечал все тот же ироничный голос бандита. — Я вовсе не убивал их. Они служили приманкой, на которую я рассчитывал поймать моего единственного врага — их отца. Я спрятал детей в миле отсюда и считал, что все будет в порядке, так как поручил присмотреть за ними одному очень надежному человеку. Но они сбежали, чуть не сделав совершенно слепым охранника.

Матросы, Татуэ и Марион облегченно вздохнули.

— Молодцы ребятишки! Браво!

— Не радуйтесь заранее, — прервал их пират, который все еще не появлялся над ямой, а говорил откуда-то издалека. — Я почти уверен, что дети попали в лапы каннибалов и в настоящее время находятся в их желудках.

Страшные слова не произвели на пленников того впечатления, которого ожидал бандит. Он рассчитывал поразить этой новостью моряков, но все почему-то обрадовались, что Тотор и Лизет на свободе.

Капитан и Татуэ были так счастливы, что на мгновение забыли о своем бедственном положении. Голос Ника Портера вернул их к действительности:

— Посмотрим, может быть, я сохраню жизнь твоим матросам, но при условии, скажем, что они согласятся «работать» вместе с моими людьми под черным флагом и подчиняться мне. Все зависит от них. Ты согласен?

— Каналья! — прорычал артиллерист Боб Хариссон.

— Что касается тебя, Марион, — бесстрастно продолжал пират, — тебя ждет смерть. Неизбежная смерть! Ты слишком опасен для меня на этой земле. Я тебя приговариваю… Ты погибнешь от моей руки.

— Лучше заткни свою глотку, сучий сын, грязный ублюдок! — не выдержал гигант Боб. — Мы честные моряки и презираем пиратов. Мы любим и уважаем капитана и останемся преданы ему до смерти. Не так ли, ребята?

— Да, да! Клянемся! Верность долгу, капитану и флагу!

— Как вам будет угодно. Когда станете подыхать от голода и жажды, попросите о пощаде, но будет слишком поздно. Мы всех вас повесим!

ГЛАВА 10

Пир людоедов. — Жареные мозги. — Лизет испытывает отвращение. — Да здравствует вегетарианство! — Обед все же состоялся. — Генерал Тотор. — Войско. — Походный марш. — Сметая все на своем пути. — Песня маленького горбуна.

Тотор и Лизет сидели в тени большого дерева, красный ствол и распускавшиеся цветы которого приятно пахли. Стояла страшная жара. Каннибалы, ставшие волей случая преданными друзьями, теперь почитали детей как богов.

Маленький горбун делился своими впечатлениями с сестрой:

— Смотри, какие они стали милые, предупредительные и доброжелательные. А ведь совсем недавно эти злобные уроды собирались насадить тебя на вертел.

— Знаешь, — отвечала девочка, — мне страшно, у них такие огромные белые глазищи, острые зубы, а движения как у горилл.

— Уверяю тебя, опасности больше нет.

— Я не доверяю им… и боюсь, что они снова меня схватят. Давай уйдем.

— Нет. Так забавно быть кем-то вроде святого. Мне нравится командовать целым племенем. Я могу стать героем такого приключения, о котором, когда будут читать, скажут: «Этого не могло быть!» Чего только не случается в жизни! И вот доказательство!

— Не возражаю. Но, в конце концов, что ты собираешься делать?

— Во-первых, поесть. От всех переживаний у меня живот подвело, а у тебя?

— Я бы тоже с удовольствием перекусила. А потом?

— Не оставляю мысли вернуться на корабль, но сначала было бы неплохо пощипать мерзкого Корявого. Он ведь, кажется, хотел свести счеты с нами и папой.

— Ладно. Давай лучше поедим, — предложила Лизет, которой надоело хождение дикарей взад и вперед.

Тотор поднялся, изображая божество, властным жестом остановил одного из папуасов. Тот почтительно склонил голову и замер с открытым ртом, чтобы внимать речам повелителя. Мальчуган широко открыл рот и несколько раз ткнул в него пальцем, одновременно поглаживая живот. Пантомима называлась «Я голоден». Абориген понял, утвердительно кивнул и отправился к соплеменникам. Возникла бурная дискуссия на тему: «Бог хочет есть, как простой смертный». «Надо дать ему что-нибудь», — решил клан. Но что? Может быть, излюбленное блюдо самих дикарей — мясо? Все взгляды устремились на погибшего вождя. Мужчина был молод, лет около тридцати, то, что надо, и тело в самом соку. Вместо аппетитной белой девочки, ставшей табу, они съедят огромного папуаса. Это будет неплохой компенсацией[187], и воины организуют замечательное пиршество.

И каннибалы принялись за дело. По сравнению с ногами, руками и печенью мозги считались деликатесом, и, так как череп жертвы оказался пробит, они осторожно, стараясь не уронить на землю, извлекли бесценный продукт. Затем аборигены развели огонь, собрали разбросанные бататы и, обтерев с них золу и пыль, снова положили на плиту. Будет немного скрипеть на зубах, но на войне как на войне! Бог хотел есть, и дикарям предстояло сначала приготовить мозги.

В бататы налили большую порцию пальмового масла и, когда оно достаточно разогрелось, бросили мозги со специями. Жаркое зашипело.

Тотор внимательно следил за всеми приготовлениями. Стараясь не терять самообладания, он задумчиво произнес:

— Надеюсь, у них хватит ума не предлагать нам это жуткое блюдо.

Лизет закрыла глаза руками, чтобы не смотреть на леденящий кровь спектакль. Каннибалы отрезали ноги и руки у трупа, вскрывали грудную клетку, сдирали кожу…

— Мужайся, сестренка, — шептал новоявленный бог дикарей. — Надо вести себя прилично, не показывать неприязни и сохранять спокойствие, чтобы ничем не провоцировать черных злодеев.

— Все это ужасно, — бормотала бедная девочка, пытаясь сдержать рыдания. — Я хочу убежать отсюда подальше, чтобы не видеть этот кошмар.

— Я тоже, — ответил брат, — но одни мы бессильны. Давай подождем, а потом отведем дикарей туда, где находится «Лиззи».

Прошло минут пять, мозги подрумянились и неплохо пахли. Повар кончиком дротика вытащил жаркое из кипящего масла, переложил на чистый банановый лист и добавил четыре лучших батата, специально припасенных для вожака. Потом подошел к детям, встал на колени, выражая тем самым свое уважение, и протянул блюдо.

Лизет побледнела и, плотно сжав губы, отвернулась. Тотор, который уже приобрел некоторый боевой опыт, понимал, что так поступать нельзя. Когда ищешь приключений, надо быть готовым к встрече с самим дьяволом. Маленький горбун вел себя как настоящий мужчина, он уже видел смерть, сам убил одного бандита, значит, он не должен показывать свою слабость перед этими странными человеческими существами. Он останется твердым и сумеет справиться со своими нервами, чтобы стать достойным звания Бог-Табу.

Мальчуган посмотрел на папуаса и сделал вежливый жест отказа.

— Благодарю. — Он приложил руку к сердцу. — Но ни я, ни моя сестра не можем принять этого.

Людоед очень удивился, пробормотал что-то по-папуасски и стал настаивать, сунув жареный паслен, который сам пожирал глазами, в лицо мальчику. Тотор отвел его руку и закричал:

— Мы не хотим, неужели не ясно? Я, Тотор-Табу, и моя сестра, Лизет-Табу, мы ненавидим вашу кухню и вольны отказаться!

Человек закивал головой и повторил под нос:

— Табу!.. Табу!..

Ничего страшного не произошло, но поесть детям не удалось.

К счастью, вокруг росли кокосовые пальмы и фруктовые деревья, усыпанные сочными плодами: апельсинами, сладкими лимонами и разными другими, названия которых были неизвестны европейцу. Все плоды выглядели очень аппетитными. Тотор указал пальцем на них и сказал, подкрепляя слова выразительной пантомимой:

— Смотрите! Вот что нужно есть, а не убивать своего ближнего. К тому же, если бы вы знали, насколько полезнее быть вегетарианцем.

Дикари вращали глазами, крутили головами по сторонам и слушали мелодичную французскую речь. Потом с проворством обезьян взобрались на деревья и, собрав хороший урожай, принесли юным друзьям. Тотор и Лизет принялись уплетать за обе щеки спелые плоды, а папуасы тем временем глотали, почти не жуя, куски человеческого тела со сладкими бататами.

Вдруг маленький горбун, от бдительного ока которого ничто не ускользало, обнаружил, что число аборигенов заметно увеличилось. Если совсем недавно, когда они напали на Лизет, их не насчитывалось и тридцати, то теперь оказалось около ста. И подходили еще, такие же ярко разукрашенные и вооруженные.

Вид белого горбуна произвел неслыханное впечатление. Каждый вновь прибывший подходил к мальчику, долго смотрел, размахивал руками и что-то говорил. Однако мало было созерцать, папуасам хотелось потрогать неизвестное образование. Тотор, усмехнувшись, уступил этой фантазии.

Со стороны происходившее выглядело очень странно: дикари осторожно щупали твердый нарост на спине мальчика и удивленно качали головами.

Новость распространилась с удивительной скоростью. Уже соседние племена со своим скарбом и вооружением двигались в сторону новоявленного Табу. Любопытные, как дети, папуасы могли, не задумываясь, перемещаться куда угодно и когда угодно. Такое часто с ними случалось.

Что говорить, Тотор мог вертеть жестокими каннибалами как хотел. И у юного героя, как всегда, родилась простая и гениальная идея.

— Смотри, как их много, все хорошо вооружены и сильные, как Татуэ. Просто геркулесы! Я думаю, что они…

— Скажи, что ты задумал? — перебила Лизет.

— Слушай! Я — Табу. У меня войско людей с очень нелегким характером, прямо скажем. Я встану во главе и отведу их сражаться с бандой Ника Портера.

— Каким образом?

— Очень просто! Я назовусь генералом Тотором и стану воякой, как Мальборо[188].

— Отлично, братишка, действуй. Плохо только, что ты не говоришь на местном языке.

— Это самая большая трудность. Но все равно, я доведу дело до конца. Я так хочу, и так будет.

— Тогда поторапливайся! Хорошо бы, чтобы папа, Татуэ и остальные не попали в беду.

— Скорее, вперед! Сейчас или никогда надо проверить силу моего авторитета. Разыграю-ка я одну сцену.

И с этими словами маленький горбун подошел к папуасу, который приносил ему жареные мозги. Темнокожий не сводил с него глаз, выражая что-то вроде симпатии. Сабля у мальчугана уже имелась, и теперь он решил позаимствовать у нового друга дротик. Тот с радостью отдал его. Тотор, помахав дротиком, произнес:

— Не очень удобный и длинный, как шест для сбора яблок. Но раз это национальное оружие, то, значит, полезно для моего престижа[189].

Чтобы выглядеть как папуасы, отправляющиеся на охоту, мальчику нужен был пучок из красных перьев, которые втыкались в шевелюру — точь-в-точь такие, как на гусарских меховых шапках. Тотор наклонил голову дикаря, вытащил перья и разделил на две части. Половину пучка он воткнул в черные кудри Лизет, а другую засунул себе за правое ухо.

— Хорошо!

Каннибал повторил за ним, как магическое заклинание, три слога:

— Ка-ра-шо.

Услышав такое, маленький горбун расхохотался. Он смеялся до слез и никак не мог остановиться. Тогда папуасы, теперь считая его своим вожаком, тоже начали смеяться вместе с ним.

— Ты видишь!.. Видишь! — сказал Тотор заразившейся смехом сестре. — Они повторяют за мной, они подражают мне… Немедленно в путь!

Маленький герой поступил очень мудро, вооружившись дротиком и воткнув перья в волосы. Папуасы догадались, что белокожий Табу поведет их на войну. Успокоившись, они издали долгий призывный клич и стали быстро собирать свое обычное вооружение: дротики, луки со стрелами и копья.

Генерал Тотор, как и полагалось главнокомандующему армией, выступал во главе вместе с Лизет, которая старалась идти в ногу с братом. Ярко разукрашенное войско темнокожих следовало за командиром. Не имея возможности произнести речь, мальчуган время от времени делал красноречивые жесты, благосклонно встреченные подчиненными. Они означали обещание есть и пить вдоволь, глотать мясо большими кусками до полного насыщения. Папуасы считали, что вожак ведет их на великий пир, которому будет предшествовать битва.

Чтобы не заблудиться и прийти точно во владения Ника Портера, Тотор считал, что нужно подняться вверх по течению и пересечь старое русло. Путь долгий, но верный. И войско все шло и шло вперед.

Дети уже падали с ног от усталости. По сравнению с длинноногими крепкими папуасами они выглядели очень хрупкими и нежными. Дикари быстро нашли выход из положения — носилки. Бамбук и ротанговая пальма служили прекрасным строительным материалом, а темнокожие оказались превосходными мастерами.

Через десять минут пара носилок с крышами из банановых листьев была готова. Тотор и Лизет влезли каждый в свою карету, и могучие руки подняли и понесли их дальше.

Походный марш продолжался. Мальчуган хорошо ориентировался на местности и кончиком дротика указывал нужное направление. Папуасы, движимые голодом и жаждой, уверенно шагали туда, где они найдут море огненной воды и горы еды.

Ни единого признака усталости не появилось на их лицах. Как дети, готовые следовать за взрослыми, племя следовало за своим предводителем. Иногда они останавливались только для того, чтобы сменить носильщиков и снова продолжить путь.

Вскоре войско миновало дом, от которого остались одни головешки, затем тюрьму на сваях, где брата с сестрой мучил Корявый. Хижина оказалась пуста — ни запасов провизии, ни охранника. Жестом Тотор приказал немедленно уничтожить ненавистное сооружение. Несколько папуасов бросились в реку, как крокодилы, и через пять минут из воды остались торчать только четыре сваи. Мальчуган просиял. Теперь была очередь за постами. В них также не оказалось ни одного малайца, и хижины пали, как по мановению палочки. Войско проходило, как ураган, сметая все на своем пути.

Шествие приближалось к пиратскому городку. Вдалеке послышались крики и выстрелы, появились облака черного дыма, нависшие над рекой. Тотор вздрогнул от дурного предчувствия: «Только бы папа и Татуэ с матросами были там. Вижу следы битвы с пиратами…» Лизет, думая о том же, произнесла:

— Конечно, они пытались нас освободить!

— Кажется, теперь наступил момент, когда мы сможем им помочь.

— Надо предупредить их, что мы идем.

— Да, но как? О! Идея! Песня будет сигналом.

Мальчуган встал на носилках, набрал в легкие побольше воздуха и громко запел:

На мгновение маленький горбун замолчал и приложил руку к уху. Никто не отзывался. Чернокожие слушали пение, околдованные чудесным высоким голосом мальчика, Бог-Табу продолжал:

Войско воодушевилось. Папуасы, похоже, говорили: «Еще, еще!» Но Тотор нахмурил брови. Внимательное ухо уловило звуки, заставившие его побледнеть. Мальчик спрыгнул на землю, зажав в левой руке дротик, правой указал на дома и, произнеся лишь одно слово: «Вперед!», побежал. Армия каннибалов бросилась за ним.

ГЛАВА 11

Ник Портер и Корявый. — Хитрость бандита. — Удушье. — Кто такой Корявый? — Лучше умереть, чем вернуться в тюрьму. — Матросы будут повешены. — Подготовка к казни. — «К оружию!» — Неожиданная надежда. — Как пираты собирались сражаться с дикарями.

Несколько часов подряд ослепший Корявый кричал, стонал и звал на помощь. Малайцы, занятые своими делами, ничего не слышали. На Востоке не любят, когда мужчин отвлекают от игры, попойки или отдыха.

Наконец наступило время проверки, и охранники отправились в тюрьму на сваях. Тут-то и обнаружилось, что маленькие заложники сбежали, а охранник чуть не лишился зрения.

Корявого немедленно доставили к Нику Портеру, который хотел было сразу перерезать тому глотку, даже не выслушав объяснений. Но матрос, едва не потеряв зрение, не потерял, однако, дара речи и убедил пирата выслушать его.

— Ты будешь неправ, если убьешь меня, хорошего моряка, тебе ведь нужны опытные люди. Я еще пригожусь. Понимаю, конечно, горбун оставил меня в дураках. Бросил горячей золы в глаза и смылся, прихватив девчонку. Ну и что из этого? В настоящий момент они наверняка пойманы и съедены дикарями.

— Дети были самой лучшей приманкой.

— Но ведь капитан не знает о том, что произошло. Скоро он пожалует сюда и попадет к тебе в руки.

— Я его не боюсь.

— И все-таки подготовься к жестокой битве. Я хоть и ненавижу его всей душой, но должен признать, Марион — необычный человек, экипаж фанатично[190] обожает его и будет драться до победы.

— Значит, ты не любишь его так же, как и я?

— В сто раз сильнее! Ты желаешь видеть его мертвым, а я хочу, чтобы он жил долго-долго, чтобы я мог издеваться над ним сколько угодно.

Слова были произнесены с такой яростью в голосе, что заставили Ника Портера содрогнуться.

Общая ненависть к капитану Мариону спасла жизнь Корявого. Пират решил использовать злобную энергию урода. Матроса отвели к старому малайцу, который промыл и смазал какой-то настойкой опухшие и покрасневшие глаза, и через несколько часов он вновь мог видеть.

Как и предполагал Корявый, атака состоялась. Матрос активно сражался в обороне, чем снискал уважение пиратского главаря.

Марион желал одного — поражения Ника Портера. Корявый в свою очередь хотел победить капитана и Татуэ. При этом каждый старался взять противника живым. Восторжествовало, увы, неправое дело. Благодаря хитрости бандита экипаж «Лиззи» попал в ловушку, из которой невозможно было выбраться. Теперь отважные моряки сидели в глубокой яме, не надеясь на спасение.

Пиратский главарь тем временем размышлял, что будет лучше — оставить матросов подыхать с голоду или потопить их, направив в яму воду ручья, протекавшего через поселок.

— Умоляю тебя, — просил Корявый, — разреши мне распорядиться жизнью Мариона и его дружка по кличке Татуэ.

— Посмотрим, когда они будут в наших руках. А сейчас хватит болтать! За дело!

Негодяй придумал несколько способов захвата отряда. Первые два он отбросил сразу. Если просто оставить людей в западне, то пройдет слишком много времени, пока они умрут. Если затопить, то, во-первых, это довольно трудно осуществить, а во-вторых, можно случайно утопить и тех, кого он собирался оставить в живых. И Ник остановился на третьем варианте: матросов ждало частичное удушье. Бандит уже представлял эпилог этой слишком затянувшейся драмы. На яму положат бамбуковые шесты, на них набросят брезент, солому и землю так, чтобы не осталось отверстий. Корявый заинтересованно слушал, куда клонил пират.

— Очень просто, — продолжал тот. — С четырех углов поставим пушки и будем стрелять так, чтобы пороховой дым шел в яму, попадал в горло, проникал в легкие, щипал глаза. Таким образом все задохнутся. Палить надо до тех пор, пока не смолкнут крики и стоны. Потом откроем яму, дым испарится — и бери их голыми руками! Вместе с оружием. Мои люди с помощью бамбуковых лестниц и веревок поднимут наверх наших ненавистных врагов.

— Надеюсь, они будут еще живы, — злорадно усмехнулся Корявый.

Да, так и случилось. По завершении этой варварской операции отважные сердца все-таки слабо бились, легкие кое-как дышали. Мерзавец, упиваясь ненавистью, ждал, когда жертвы очнутся. Моряков перенесли в большой дом, служивший складом для оружия и запасов провизии, и положили на циновки. Вокруг тотчас образовалось тройное кольцо вооруженных пиратов. Со всех сторон бежали любопытные малайцы, чтобы не пропустить ни одной детали предстоящего спектакля.

Ник Портер, лейтенанты и Корявый сидели перед захваченными в плен матросами, к которым постепенно возвращалось сознание. Чтобы ускорить события, принесли раскаленные прутья. Палачи-добровольцы поспешили продемонстрировать свое усердие перед хозяином и бросились прикладывать орудия пыток к ногам несчастных.

Кожа распухала и лопалась. Послышались стоны. Вместе с чувствительностью возвращались жизнь и разум. Моряки поняли, что пропали.

Однако отважные люди, не раз видевшие смерть в лицо, оставались спокойными и невозмутимыми, чем сильно раздражали пиратов. Ни крика, ни жалобы не сорвалось с их уст. Гордые и непреклонные, моряки прямо и открыто смотрели на врагов. Казалось, их не волновала драма, участниками которой им предстояло стать.

Корявый сказал Нику Портеру:

— Баста! Я могу одним словом лишить их этой уверенности.

Урод посмотрел на своего прежнего командира и товарищей с выражением жуткой ненависти, которая сделала его лицо еще более безобразным.

— Похоже, — добавил пират, — у тебя есть, что им рассказать. Давай! Результат будет интересным!

Корявый больше не мог сидеть на месте. Он вскочил, стал жестикулировать, потом сложил руки на груди, побледнел, покраснел и, наконец, произнес:

— Капитан Марион, ты узнаешь меня… и, конечно, ты, Татуэ?

Ответа не последовало. Никто даже не взглянул в его сторону.

— Похоже, нет. Сейчас я назову имена, которые теперь уже не ваши, а беглых каторжников из Гвианы. Ты, Марион Пьер-Андре, был номером двести двенадцатым, а ты, Франсуа Бушу, по кличке Татуэ, номером двести четырнадцатым для всей славной администрации колонии. Ну что, узнали меня?

— Нет! Не может быть!

— Да, это я, господин Перно. Уважаемый замечательный господин Перно, ваш бывший охранник, который шаг за шагом преследовал вас с самого побега и который привел вас сюда.

Марион побледнел и закачался, как будто получил пулю в сердце. Татуэ поддержал друга за локоть и прохрипел:

— Я подозревал, тысяча чертей! Эх, Корявый, Корявый! Твоя отвратительная физиономия не могла принадлежать никому, кроме грязного пьянчужки из Сен-Лорана, которого презирали даже каторжники.

На губах негодяя появилась злобная усмешка, и он продолжал:

— Я знал, что заставлю тебя заговорить. Правда глаза колет!

Вдруг высокий голос юноши перебил его.

— Ты лжешь, мерзавец. — Кок Галипот вступился за друга. — Капитан Марион невиновен. И ты это прекрасно знаешь. Я был юнгой на «Пинтадине», когда свершилось ужасное преступление, и виновный находится здесь. Вот он, Ник Портер! Клянусь Богом и честью!

— Правильно, матрос! — закричал Боб Хариссон. — Капитан, мы вас знаем и уважаем! Не унижайтесь, не отвечайте им! Теперь мы поняли, чего стоит Корявый. Он — дважды предатель!

— Говорите, говорите, господа правдолюбцы! Не стесняйтесь!

— Повторяю, — продолжал артиллерист, — ты предатель, потому что предал своего командира, и трус, потому что хотел выместить злобу на детях, а сейчас оскорбляешь пленных.

— И так далее, и тому подобное… — рассмеялся бандит. — А не хотите ли узнать, как же мне удалось установить такую превосходную слежку на всем пространстве, которое занимает половину земного шара?

Матросы замолчали и презрительно отвернулись.

— Эй, приятель, мне кажется, получается не тот эффект! — усмехнулся Ник Портер.

— Что же, посмотрим! Я был надзирателем в колонии Сен-Лоран. Примерным служащим, хоть и любил немного выпить. Но это не мешало службе. Твой первый побег, номер двести двенадцатый, испортил мою карьеру, меня понизили в должности. С этого момента началась наша дуэль. В отместку я добился, чтобы тебя приговорили к смерти. Но накануне казни вы вдвоем сыграли со мной злую шутку. Побег двоих, да еще и закованных в кандалы. Это было слишком. Кроме того, вы меня связали, засунули в рот кляп и бросили, как мешок, в траву за камерами. Считайте, что моя служба бесславно закончилась. Меня должны были бы выслать как непригодного. Впереди ждали крах и полная нищета. В довершение ко всем несчастьям какой-то прохожий зажег трубку и бросил спичку. Трава загорелась, и я поджарился, как на сковородке. Сами видите, что стало с лицом. Месяц я провел в госпитале, потом меня выгнали на улицу. Ни гроша за душой, ни корки хлеба в кармане! Я потерял работу, положение, осталась только ненависть к вам двоим, виновникам моих бед. Тогда я твердо решил вернуть вас в тюрьму. Хорошая мысль, а? Не было ничего проще, чем обнаружить ваши следы от Суринама до Сан-Франциско. Не буду терять времени, пересказывая подробности. Как мне не терпелось увидеть вас повешенными! Благодаря изуродованному лицу меня не узнавали, но я не мог и никуда устроиться. Однако, мой бедный двести двенадцатый, ты взял меня в путешествие, целью которого являлась твоя реабилитация. Все милые шутки, происходившие на борту «Лиззи», — дело моих рук. Это расплата наличными, как говорится. Донос на Таити, кража документов на Фиджи, поломка перта на бушприте и пушек, пожар на борту, похищение капитанского отродья — это еще цветочки. Но главное, что может пролить бальзам на сердце[191],— это ваше возвращение в колонию. Скоро вы туда непременно попадете. И вот каким образом. В качестве компенсации за оказанные услуги, Ник Портер, мой должник, навсегда отдает вас мне, не так ли, патрон?[192] Эти двое отныне — мои?

— Да, болтун!

— Отлично! Завтра, ты, Марион Пьер-Андре, номер двести двенадцатый, и ты, Франсуа Бушу, номер двести четырнадцатый, возьмете шхуну, и мы поедем на Новую Каледонию, что в двух шагах отсюда. Вам ведь все равно в каком лагере сидеть? И мне плевать! Приговоренный к смерти будет повешен, если только казнь не заменят на пожизненное заключение. Как весело мне будет видеть вас в арестантской робе! Вам придется снова соблюдать режим, есть протухшее сало, заплесневелые лепешки и мертвечину. Таким образом моя месть свершится, я не буду ни о чем сожалеть: ни о моем увольнении, ни об уродстве, ни о нищете.

Ни единой жалобы, стона или проклятия не вырвалось у несчастных. Воспоминания о лагерных страданиях сковали их тела. В ушах, как колокольный звон, звучало одно только слово «каторга». Друзья предпочитали сто раз умереть, чем снова попасть в этот ад. Прощай свободная жизнь, прощай надежда вернуться на родину с гордо поднятой головой. Прощай будущее, дети, все! Пусть лучше повесят сразу. За всю жизнь моряки не видели более злобного ликования чудовища, не слышали более противного голоса, продолжавшего оскорблять их. Но сейчас они думали только о смерти, которая станет избавлением от всех мучений.

— Принесите веревки, — распорядился Ник Портер, — и повесьте всех этих. Сколько их там? Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, двое не в счет, их заберет Корявый.

— Да, я с них глаз не спущу.

— Их ведь вроде было девять? — удивился главарь.

— Одного убили. А теперь — черед остальных. Приступайте!

Пленным надели веревки на шеи и потащили на площадь, посреди которой росло огромное развесистое дерево с пурпурными цветами. Пираты принесли бамбуковые лестницы и привязали веревки повыше на самые толстые ветви. Толпа кричала, улюлюкала, свистела, бурно радуясь прологу страшного спектакля.

Капитан и Татуэ лежали на земле, связанные по рукам и ногам. Корявый за волосы приподнимал их головы, заставляя смотреть, как будут погибать товарищи. Но они закрывали глаза, и тогда негодяй бил их по лицу и кричал:

— Смотрите! Смотрите, черт бы вас побрал!

— Поднимай! — приказал Ник Портер.

Палачи-добровольцы взялись за веревки и стали подавать их тем, кто сидел на лестницах. Ужасное преступление вот-вот должно было свершиться, как вдруг вдалеке послышались воинственные крики. Шум усиливался. Корсарам показалось, что приближается многочисленное войско.

— К оружию! К оружию! — заорали перепуганные малайцы.

Возникла паника. Палачи побросали веревки и спрыгнули с лестниц, а у смертников радостно забились сердца, забрезжила надежда.

— Что бы это могло значить? — забеспокоился Ник Портер.

Ответ не заставил себя ждать. Один из часовых подбежал к нему и, задыхаясь, произнес:

— Хозяин!.. Дикари!.. Целая армия!.. Войско!

— Всего лишь, — облегченно вздохнул пират.

— Но они вооружены и очень воинственно настроены. Дайте приказ «к оружию».

— Не надо, болван! Мы так их возьмем.

И громко добавил:

— Пусть каждый выставит у дома всю провизию и водку! Все, что есть! А главное — водку! Кувшины, бутылки, бочки — все на улицу и чтобы были полны до краев. Скорее! Можете взять в магазинах!

Пираты бросились выполнять приказ, а Ник Портер, потирая руки, приговаривал:

— Эти безмозглые набросятся на алкоголь и в нем погибнут.

ГЛАВА 12

Огненная вода. — Табу! — Браво, Тотор! — Столкновение. — Священная битва. — Освобождение пленных. — Бесславная кончина Корявого. — Подвиг Галипота. — Выстрел. — Шкатулка. — Документы и драгоценности. — Эпилог.

С двух сторон улицы вдоль деревянных заборов тянулась бесконечная вереница различных сосудов и емкостей. Большие и малые, все полные до краев, они издавали такой сильный запах, что люди, до безумия любившие выпить, не смогли бы пройти мимо. Когда опустошатся мелкие сосуды, ими будут черпать из глубоких, что облегчит доступ к горячительным напиткам.

Папуасское войско с маленьким генералом во главе проносилось по улице. Дикари потрясали оружием и воинственно кричали на ходу. Тотор продолжал петь. Его голос донесся до пленных, узнавших любимую мелодию. Восхищение, радость и надежда наполнили их сердца. На глазах у Мариона появились слезы: «Господи, неужели мой маленький герой идет к нам на помощь?» Моряки закричали что было сил:

— Тотор, мы здесь! К нам! Сюда, мистер Тотор, на помощь!

— Сынок, скорее! — присоединился капитан. — Помоги нам, мы в беде!

Папуасы врезались в кольцо пиратов, окружавших площадь, чтобы начать сражение, но вдруг резко остановились. Алкогольные пары, как туман, заполнившие все пространство, достигли чутких носов аборигенов. Воинственный клич превратился в вожделенное урчание, и дикари бросились к огненной воде. Ничто не могло остановить каннибалов, почувствовавших запах водки, как ничто не может остановить дикого зверя, почуявшего кровь.

Носильщики поставили карету Лизет на землю, подбежали к сосудам и стали быстро заглатывать содержимое. Тотор остановился. Он понял последствия злой уловки. Все пропало! Но отважный мальчуган не потерял головы. Его энергия и предприимчивость росли с каждой минутой. С саблей в одной руке и дротиком в другой юный вояка, опережая дикарей, подбежал к бочке и дотронулся до нее лезвием.

— Табу!

Потом вручил Лизет саблю и объяснил:

— Стучи по всем сосудам и кричи: «Табу».

Девочка смело бросилась на другую сторону улицы, крича изо всех сил: «Табу! Табу!» В это мгновение дети услышали призывы о помощи.

— Папа! Татуэ! Это наши! — вздрогнул Тотор.

— Да, надо их спасать!

Брат с сестрой, на ходу прикасаясь к полным и пустым кувшинам и бутылкам и без конца повторяя магическое слово, бежали на знакомые голоса.

Мальчик размахивал дротиком, как гладиатор на арене, вдребезги разбивая глиняную посуду. Малышка не уступала ему. Папуасы прекратили пить, не осмеливаясь нарушить священный запрет. Суеверие оказалось сильнее пристрастия к дьявольскому напитку. Однако большая часть дикарей за десять минут успела хлебнуть как следует и жаждала продолжения. Каннибалы не желали останавливаться на полпути. Генерал Тотор, как умелый командир, повел армию вперед. Уму и злости мальчугана мог бы позавидовать и бывалый генерал.

Маленький горбун снова стоял во главе отряда. Папуасы поняли наконец, что должны как можно лучше сражаться, чтобы в награду получить то, за чем пришли. «Что ж, вперед за нашим замечательным златокудрым Табу, который даст нам реки огненной воды», — решили людоеды и бросились вслед за вожаком.

Тотор и Лизет бежали со всех ног в поисках отца и Татуэ с матросами. Тут-то и произошло столкновение пиратской братии с гигантами Новой Гвинеи. Разгоряченные алкоголем дикари набросились на неприятеля, и началась кровавая битва. Вскоре бандиты, уступив каннибалам, великолепно владевшим ножами, дротиками и копьями, обратились в бегство, за исключением одной группы, которая охраняла пленных.

Брат с сестрой смело врезались в самую гущу сражения. Вокруг шла ожесточенная борьба, лежали убитые, истекали кровью раненые. Единственной мыслью детей было помочь отцу и его товарищам. Папуасы следовали за ними. Увидев веревки на шеях людей и на дереве, дикари догадались, что это друзья. Лестницы с хрустом полетели вниз вместе с отрубленными головами малайцев. Ник Портер и самые преданные ему корсары рвались все-таки совершить казнь. Но лавина головорезов хлынула им навстречу. Поняв, что теперь их собственная жизнь в опасности, пираты растерялись. Все, кроме Корявого. Охранник выхватил малайский кинжал, склонился над Марионом и прошипел:

— Тебя придется убить!

Но тут подоспела Лизет. Девочка в ужасе закричала и упала на тело отца, защищая его от смертельного удара.

— Папа! Любимый! Нет! — рыдала малышка.

Нож чуть было не вонзился в нее, теперь уже взмолился капитан.

— Убей меня! Пощади дочурку!

Обезумевший от ненависти бандит злобно усмехнулся в ответ:

— Вы умрете от одного удара!

Только он успел произнести эти слова, как вдруг тяжело охнул и рухнул на тела несчастных. При падении он все же задел лезвием плечо Лизет и голову капитана. Отец и дочь услышали над собой задиристый юный голос Тотора:

— Ах, ты хотел убить папу и сестру! Так тебе и надо, предатель!

Пару секунд тому назад мальчуган увидел, как Корявый замахнулся. Тогда юный матрос, не раздумывая, прыгнул и вонзил свой нож под колено негодяю. Мышцы оказались перерезаны, ноги подкосились, урод упал. Однако малайский кинжал все еще был у бандита в руках, и он снова взмахнул им. Но маленький горбун опередил противника. Все более распаляясь, подросток бил лежащего куда попало — по окровавленному лицу, по руке, которая инстинктивно сжимала рукоятку ножа, но потом разжалась.

— Браво, Тотор, молодец! — подбадривал Татуэ.

Силач пытался зубами перегрызть веревки. Лизет, увидев, что и отец, и она сама окровавлены, жалобно застонала.

Бойня продолжалась. Головорезы как одержимые кололи поочередно то одной рукой, то другой. Стоны, яростные выкрики, жалобы и проклятья — все смешалось в общий гам. Где друзья, где враги, было не понять!

Вдруг Татуэ закричал от радости. Неимоверным усилием ему удалось разорвать веревки на руках. Тогда он схватил валявшийся рядом кинжал, освободил ноги и вскочил. Нанеся сокрушительный удар по телу тюремщика, великан произнес:

— Сейчас я займусь тобой!

Силач хотел доставить мальчугану удовольствие освободить родного человека.

— Иди скорее развяжи отца!

Корявый уже не мог пошевелиться. Ник Портер понял, чтопроиграл сражение, и, убегая, прокричал:

— Мы еще увидимся!

С малайским кинжалом в руке Татуэ добрался до матросов и быстро разрезал веревки, связывавшие им руки и ноги. Первым, кого он освободил, оказался Галипот. Юноша вскочил на ноги и исполнил победный кульбит.

Капитан, подхватив на руки бледную, истекающую кровью дочь, устремился к матросам. Моряки вставали, подбирали попавшееся под руки оружие и обнимались, с трудом поверив в чудо своего освобождения.

Пираты удирали. На поле брани оставались лежать убитые и раненые, которых добивали дикари. Папуасское войско закружилось в победном танце. Но каннибалы не забыли о заветном напитке и хотели во что бы то ни стало заполучить его. Надо признать, они заслужили награду. Генерал Тотор, видя бегство малайцев, считал, что должен дать своим солдатам то, что они заслужили. Мальчуган подошел к отцу, обнял его за шею и сказал:

— Папа! Я так счастлив, просто с ума схожу от радости… Я люблю тебя всей душой…

Считая себя человеком военным, маленький генерал думал, что надо иметь железное сердце и не давать волю чувствам. Поэтому он оторвался от отца, пожал руку Татуэ, саблей поприветствовал матросов и отправился к верному племени аборигенов.

Кое-кто бросился в погоню за Ником Портером, но тот бесследно исчез. Из живых врагов остался только Корявый. Папуасы, заметив белую кожу, не решались добить его. Кроме того, дикари видели, как вожак мутузил жертву, и посчитали, что пленник принадлежит Табу.

Несколько папуасов подхватили и потащили Корявого. Татуэ покачал головой и произнес:

— Смотри-ка! Разве они не собираются сделать из него жаркое или рагу? Ладно. Честно говоря, мне только лучше, а то пришлось бы марать руки.

Кровь из плеча Лизет сочилась довольно сильно. Напуганная ее видом, девочка плакала. Отец старался успокоить дочь:

— Не бойся, моя маленькая, ничего страшного. Я сделаю тебе повязку.

— Папа, но ты тоже ранен…

— Это не важно.

Андре оторвал рукав от своей рубашки и перевязал дочери плечо.

— Папа, умоляю тебя, давай вернемся на корабль, — сквозь слезы просила девочка. — Здесь так страшно. С нами в любой момент может еще что-нибудь случиться. Мы и так натерпелись за последние дни. Нас спасло Провидение. Пожалуйста, давай уйдем!

Марион понимал, что дочь совершенно права. Но сразу же уйти было невозможно, ведь капитан собирался найти и взять в плен главного пирата, иначе экспедиция теряла смысл.

Папуасы, уже хлебнувшие рисовой водки, кричали как бешеные и требовали снять запрет. Тотор немного научился понимать язык жестов. Кроме того, аборигены захватили в плен Корявого, на которого бросали кровожадные взгляды. К несчастью для него, тюремщик все время стонал, что раздражало каннибалов. Один из них воткнул саблю в рот несчастного и отрезал язык. Тотор вздрогнул, взмахнул руками и лишился чувств. Дикари расценили этот жест, как «нет табу», и ринулись к уцелевшим сосудам. Насыщение было быстрым и полным. Одни пили стоя, другие сидя, третьи на четвереньках. Папуасам хватило и пяти минут, чтобы выпить все.

Пьяные пары́ поднимались, внутри все горело. Некоторые падали замертво с полным ртом, обняв кувшин, другие принялись бегать кругами, дергать руками и ногами, но в конце концов валились на землю. Вид лежавших повсюду темнокожих был одновременно смешным и удручающим — от огромного войска не осталось и следа. Лишь одна небольшая группа еще могла с трудом передвигаться. Темнокожие заметили лежавшего в луже крови Корявого. Один из них, вспомнив о древнем обычае, поспешил перерезать тому глотку, чтобы положить голову в специально приготовленный мешок. Пьяными глазами дикарь посмотрел на жуткую маску тюремщика и в ужасе отпрянул, до того отвратительным показалось ему лицо белокожего. Затем он грубо и презрительно пнул ногой по телу и ушел прочь.

Марион горел желанием догнать Ника Портера. Но как? Пираты отобрали у моряков оружие, да и вряд ли кто-нибудь захочет вновь испытать судьбу. Матросы чувствовали себя счастливыми — они чудом избежали смерти.

Командир решил сначала вернуться на шлюпку. Генералу Тотору придется оставить свое смертельно пьяное войско и уйти по-английски — не прощаясь. Капитан скомандовал сбор своего небольшого отряда. Когда все подошли, то оказалось, что не хватает двоих: того бойца, что остался лежать в яме — моряки собирались перенести его на корабль и похоронить с почестями, — и Галипота. Куда, черт побери, мог подеваться главный кок? Только что он прыгал здесь, живой и невредимый. Юношу искали повсюду, но тщетно.

Вдруг в нескольких сотнях метров раздался выстрел. И тотчас вслед за ним появился человек, который что-то нес в руках. Его преследовали три-четыре малайца, но вскоре отстали.

— Галипот! Это Галипот! Откуда он? — радостно закричали капитан, матросы и дети.

Запыхавшись, кок подбежал к командиру и вручил превосходной работы шкатулку, которую, без сомнения, стащил у пиратов.

— Капитан, посмотрите скорее, что там внутри. Мне кажется, это может вас заинтересовать.

Пока Марион рассматривал большую тяжелую вещицу, Галипот добавил:

— Когда я увидел, что Ник Портер удирает, я побежал за ним.

— Без оружия?

— Мне удалось сохранить револьвер. Я преследовал человека, которого слишком хорошо знал еще с тех пор, как он чуть было не зарезал меня на «Пинтадине». Ник вошел в хижину, — я наблюдал за ним, — схватил какой-то ящик и вышел. Тут он увидел меня, узнал и сказал: «А, юнга!» Тут я всадил ему пулю в грудь и ответил: «Это тебе, собака, мой ответный удар». Негодяй упал навзничь, а я схватил коробку и очутился здесь.

Татуэ, как главный специалист по замкам, немного повозился и открыл ящичек. В нем оказались бумаги, мемуары, бортовой журнал и обрывки рукописи, которую Марион узнал с первого взгляда. На дне лежали драгоценные камни невиданной величины. Рубины, алмазы, сапфиры и топазы[193] переливались на солнце.

— Да тут целое состояние! — воскликнул силач, зачерпнув горсть. Он рассмотрел их внимательно и добавил: — Это трофей и принадлежит тебе, сын мой! Ты теперь станешь сказочно богат!

— Вы хотите сказать, мы богаты, — запротестовал марселец. — Трофей принадлежит всему экипажу, предлагаю разделить его с товарищами. Не возражаете, капитан?

Марион просмотрел бумаги и улыбнулся. Затем пожал руку юноше и дрогнувшим от волнения голосом произнес:

— Ты не просто обогатил своих товарищей, мой славный мальчик, ты принес мне больше чем удачу, больше чем жизнь! Ты вернул мне честь! А теперь, друзья, на корабль! На нашу добрую «Лиззи». Мы возвращаемся к далеким родным берегам.

Конец третьей части

Эпилог

Морской трибунал города Шербура[194] только что единогласно признал невиновным капитана дальнего плавания господина Мариона, чье дело уже рассматривалось ранее во Франции и получило широкую огласку.

Выходец из известной семьи бретонских мореплавателей, капитан Марион был приговорен трибуналом Рошфора к смертной казни за пиратство и убийство. Ни возмущенные протесты, ни безупречное прошлое обвиняемого, ни странные условия совершения преступления, ни подозрительное поведение свидетелей не насторожило судей. Однако здравомыслящая общественность не пошла у них на поводу. Нашлись люди, которые с самого начала и до конца не верили в виновность капитана.

К счастью, смертная казнь была заменена на пожизненные принудительные работы. Лишь после пяти лет страданий появились неоспоримые факты, доказывавшие невиновность господина Мариона. Кассационный суд[195] отменил решение первой инстанции и направил дело в Шербурский трибунал.

Оправдательный документ весь состоял из лестных выражений в адрес отважного моряка, и реабилитация состоялась. Сможет ли капитан Марион забыть те моральные и физические страдания, которые принесли ему долгие годы несправедливого лишения свободы?

То, что казалось невероятным и невыполнимым, делали два французских хирурга — господин Кало из Берк-сюрмер и Шипот из Парижа. Смелые врачи исправляли самые большие, самые уродливые горбы, которые их пациенты должны были бы носить до конца дней. Они вытягивали, сглаживали кости — и в конце концов спина становилась совершенно ровной. Разве не чудо?

Надо воздать должное специалистам, которые избавляли несчастных от физических и моральных страданий. Методы господина Кало и господина Шипота отличались от традиционных, но результат превосходил ожидания — ужасный нарост бесследно исчезал.

Некоторые газеты опубликовали статьи об удивительном открытии, и капитан Марион доверил доктору Шипоту своего сына. Вскоре легендарный герой «Приключений маленького горбуна» избавился от выпуклости на спине. Сейчас Гектор высокий, стройный, крепкий и… счастливый. Он усердно изучает науки, чтобы поступить в Высшее Мореходное училище. Кто знает, возможно, генерал Тотор станет адмиралом.

Конец

Луи Буссенар СИЛА ФАКИРА (НОГОТОК СУДЬБЫ)

Предисловие

Наше существование таит в себе много загадок, которые постоянно волновали и до сих пор волнуют воображение писателей. Литераторы в своем стремлении к углубленному познанию человеческой личности, к исследованию сложных природных и жизненных явлений добились многого, но до сих пор им приходится сталкиваться с такими феноменами, которые лишь с очень большой натяжкой поддаются рациональному объяснению. Причин тут несколько: это и недостаток научных знаний о предмете, и трудность, а иногда и невозможность экспериментальной проверки фактов, в принципе наукой не отвергаемых.

Вошедшие в сборник новеллы принадлежат перу известных французских писателей XIX и XX веков и обладают особенностью, которая, собственно, и объясняет их присутствие в книге: в центре повествования непременно оказывается либо психологическая загадка, либо поразительное и часто трагическое событие в жизни человека, окутанное к тому же покровом таинственности.

Строгое следование тематическому принципу отбора привело к тому, что в книге соседствуют произведения писателей очень разных творческих устремлений, а потому экскурсы в историю литературных школ, теорий и направлений слишком далеко увели бы нас от проблем, в них поставленных. Мы не будем задерживаться и на богатой событиями истории Франции последних столетий, на тех социальных потрясениях, которые оказали заметное влияние на создателей рассказов: об этом можно прочесть в многочисленных работах, посвященных их творчеству, ведь представленные здесь произведения в своем большинстве написаны классиками французской литературы. Такие добровольно принятые ограничения позволят нам сосредоточить внимание в первую очередь на том, каким образом писатели осмысливали трагические изломы психики, реакцию человека на странные и непостижимые для его разума обстоятельства. Вмешательство иррационального начала, характерное для многих новелл сборника, происходит по определенным правилам и представлениям о сверхъестественном, которые бытовали в обществе в момент создания литературного произведения. Вот почему необходимо рассказать об эволюции отношения французов к мистическим учениям, о периодизации их увлечения оккультизмом и о парадоксальной связи, существующей между этими увлечениями и прогрессом научного знания, о зарождении и распространении спиритизма.

Романтизм, складывавшийся во французской литературе в начале XIX века, с его интересом ко всему необычному и трагическому, внес большую лепту в изучение патологии чувств, сумеречных состояний сознания. Для писателей-романтиков было характерным и пристрастие к чудесному, нередко заставлявшее их балансировать на самой крайней границе возможного. Отличительной чертой многих рассказов является изначально заложенная в них двусмысленность, позволяющая читателю по своему разумению толковать события — либо принять их рациональное объяснение, либо допустить вмешательство сверхъестественных сил. Даже «Венера Илльская» (1837) П. Мериме — признанный шедевр фантастического рассказа — может быть понята по-разному: читатель волен вообразить, что главный герой погиб в объятиях ожившей статуи Венеры, а может посчитать, что причина его ужасной смерти — месть оскорбленного арагонца. Прием представления двух версий одного и того же события, когда одна из них строится на признании торжества иррационального начала, а другая — на отрицании его как ложной видимости, имел к тому времени свою традицию в европейской литературе. Вспомним хотя бы «Золотой горшок» немецкого романтика Гофмана (1776–1822), где автор предоставил читателю самому решить, явилась ли золотая змейка Серпентина студенту Ансельму на самом деле или только пригрезилась во сне.

Многие рассказы, включенные в сборник, также могут иметь двоякое толкование. Увлечение Гофманом, охватившее многих французских романтиков на пороге 20–30-х годов, не прошло для их творчества бесследно. Думается, не без его влияния разрабатывались такие темы, как слияние сна с явью, раздвоение личности («Король Бисетра» (1886) Ж. де Нерваля). В романе «Эликсиры сатаны» (1815–1816) Гофман настолько точно описал психопатологическое состояние героя, что на основании этого можно поставить диагноз душевного заболевания.

Многие авторы предлагаемого сборника создают в своих рассказах впечатление беспомощности человека перед лицом темных сил, которые могут поработить его волю. В природе много опасного и непостижимого: реальное и воображаемое, разумное и иррациональное переплетаются в ней, никогда не соединяясь в гармоничное целое. Воображаемое и иррациональное размывает и подтачивает в нашем восприятии четкие контуры обыденной реальности. По существу эти темные силы нередко служили писателям для обозначения того, что тогда не имело еще названия — области подсознательного. Таким образом, иррациональное вошло во французскую литературу еще в XVIII веке.

Любопытный парадокс века Просвещения заключался в том, что одновременно с научными, жестко материалистичными представлениями развивались и даже процветали оккультные науки, повсеместно распространялась мода на гадалок, колдунов и на их волшебные зелья, культивировался вкус ко всему странному и чудесному. То был век Вольтера и Дидро, но также графа Сен-Жермена, уверявшего всех, что он прожил на земле несколько веков и владеет к тому же способностью заставлять увеличиваться в размерах алмазы и другие драгоценные камни; знаменитого шарлатана Калиостро, провозгласившего себя создателем эликсира долголетия. О последнем ходили слухи, что он может вызывать души умерших: на одном из его званых ужинов якобы присутствовали, во плоти (столоверчение не было тогда изобретено), Вольтер, Д’Аламбер, Дидро, Монтескье и другие знаменитости.

Успешная борьба просветителей с традиционным религиозным мировоззрением не всегда вела к результатам, на которые они рассчитывали. Утрата веры в догматы христианства совсем не обязательно вела к атеизму. Появилось увлечение древними культами, создавались мистические общества и секты, вроде тайной секты иллюминатов (буквально — «озаренных»), которые признавали существование сверхъестественных сил и твердо верили в возможность установления связи с потусторонним миром.

Значительное распространение во Франции получили идеи шведского ученого Эммануэля Сведенборга (1688–1772). С 1750 года он публиковал пророческие предвидения, касающиеся основ ядерной физики и принципов, которые впоследствии привели к созданию самолетов и подводных лодок. В результате нервного потрясения он стал жертвой галлюцинаций, которые принимал за видения иного мира. В своих мистических трудах Сведенборг рассказывает о том, как он 6 раз посетил Меркурий, 23 — Юпитер, 6 — Марс, 3 — Сатурн и один раз Луну. Влияние Сведенборга можно обнаружить даже в творчестве Бальзака, в частности, его романе «Серафита» (1835).

Парадокс века Просвещения лишь кажущийся. Чем очевиднее торжество рационального мышления, тем острее проявляется у человека ощущение недостаточности этого мышления, ощущение, что предлагаемая ему картина мира лишена красок и целостности: такова естественная реакция на попытки упрощенной интерпретации сложных феноменов реальности. Академик Н. П. Бехтерева справедливо подметила: «Неистребимая вера человечества в чудеса и таинственные явления может расцениваться как детская погоня за мечтой… А может и как стремление человечества понять мир во всей его действительной полноте, во всем его удивительном многообразии».[149] Думается, именно эти поиски полноты понимания мира побуждали романтиков к размышлениям о вещах таинственных и странных. Наделенные особой чувствительностью, они испытывали тревогу и беспокойство, отвергая иллюзию «царства разума», которой убаюкивали общественное сознание просветители. Вот почему тот же П. Мериме, воспитанный в духе атеизма и материализма, отнюдь не склонен был отбрасывать за ненадобностью фантазии, рожденные нестесненным творческим воображением. Элементы фантастики в его творчестве, как и в творчестве других романтиков, помогали исследовать подсознание; поскольку не существовало инструментария для доказательства существования этого «неделимого ядра мрака»[150] в человеке, писатель желал показать, как оно действует. В новелле «Джуман» П. Мериме демонстрирует незаметность перехода от яви к сновидению, изображает иллюзию, пережитую как действительное событие. Даже концовка новеллы, не оставляющая сомнения в том, что все случившееся не более, чем сон, не отменяет своеобразной логики сновидения, заставляющей героя действовать в условиях фантасмагорической, но по-своему разумно организованной реальности, не вступающей в противоречие с законами мироздания и свободной от вмешательства сверхъестественных сил.

Романтики, уловившие связь сновидений с глубоко интересовавшими их бессознательными душевными движениями,[151] много размышляли над этим. В своей статье «О некоторых феноменах сна» (1832) Шарль Нодье писал: «Сон является не только самым мощным, но и самым ясным состоянием мысли, если не в мимолетных иллюзиях, которыми он облекает ее, то по крайней мере в восприятиях, выделяющихся по его воле из смутной нити предмета сновидений».[152] Ему вторит другой известный романтик Жерар де Нерваль, по категоричному утверждению которого сон — это вторая жизнь. «Я решил завладеть сном и выведать его секрет», — провозгласил он. Увлекался этой темой и Бальзак, написавший в 1828 году повесть «Два сновидения».

В произведениях ранних романтиков сон естественно вплетается в реальную жизнь. Надо заметить, что в этом они следовали традиции, восходящей к XVIII веку: «Все это кажется мне сном, — размышляет переживающий фантастическое приключение герой романа предшественника французских романтиков Жака Казота „Влюбленный дьявол“ (1772). — Но разве жизнь человеческая что-либо иное? Просто я вижу более удивительный сон, чем другие люди, — вот и все».[153] Подобные «сны» видят герои новелл П. Мериме «Джуман» и Теофиля Готье «Ножка мумии». Но сны развеиваются, оставляя лишь воспоминания… Даже тогда, когда после пробуждения остается нечто необъяснимое (исчезновение ножки принцессы Гермонтис и появление на ее месте фигурки-амулета), нет оснований предполагать, что последствия сна будут роковыми для психического здоровья героя или что они сколько-нибудь заметно повлияют на его дальнейшую судьбу.

Совсем другую роль начинают играть сны в рассказах, созданных во второй половине и особенно в конце XIX века: в иных исторических условиях и при ином уровне развития представлений о душевной жизни человека в ткань повествования нередко вводятся так называемые вещие сны, то есть сны, спроецированные в будущее. В новелле «Магнетизм» Мопассана герой трижды за ночь видит сон — он обладает малознакомой женщиной, не дававшей ему ни малейшего повода для подобных мечтаний; трижды в течение ночи следователю снится кошмар с обрубком руки, принадлежавшей прежде врагу англичанина (новелла «Рука»), задушенного при таинственных обстоятельствах. Наконец, теме вещего сна посвящена одна из новелл О. Вилье де Лиль-Адана, в которой, подобно новелле «Рука», допускается двойное толкование: либо пригрезившийся герою сон был пережит им как реальность, либо он страдает лунатизмом и именно этим объясняется тот факт, что дверь, которую он с вечера не запирал, утром оказалась закрытой на один оборот ключа. Уже древние признавали за некоторыми снами роль пророчества. Вспомним хотя бы библейскую легенду о семи тучных коровах и семи тощих, которые приснились египетскому фараону Потифару как предвестие урожайных и неурожайных лет — сновидение, столь удачно растолкованное Иосифом.

Во II веке до нашей эры Артемидор Эфесский написал книгу под названием «Толкование сновидений». В ней отразились античные представления об обычных снах и вещих сновидениях, приоткрывающих завесу будущего, указаны приметы, по которым следует отличать пророческие сновидения от обычных: это их повторяемость (как в названных новеллах Мопассана) или же особенности места, где они снятся (в «Зеленых призраках» — нежилые покои, населенные призраками трех отравленных девиц). Описание снов в произведениях художественной литературы, а не только в новеллах этого сборника, имеет обычно двоякую функцию: помогает глубже погрузиться в потаенные пласты человеческой психики и дает возможность, если это необходимо, представить в символических образах картину грядущих событий.

К явлениям человеческой психики, не утратившим до сих пор своей таинственности, несмотря на огромный прогресс научных знаний, следует отнести и галлюцинации. Эти сумеречные состояния сознания, рождающие обманчивые видимости, неотличимые от реальности, не могли не привлечь внимания писателей, чутких ко всему, что выходит за пределы мира, обжитого холодным рассудком. Герой повести Ж. Санд «Зеленые призраки», действие которой отнесено к концу XVIII века, описывает отчаянное положение человека, испытавшего на себе их губительную власть в те времена, когда они не были признаны естественным продуктом психической деятельности: «В течение последних лет много занимались изучением явлений галлюцинаций; наблюдали и исследовали. Ученые произвели даже их анализ. Я сам видел болезненных и нервных женщин, подвергавшихся их частым приступам, если не без сострадания и тоски, то без всякого страха, поскольку они прекрасно давали себе отчет в том состоянии, в каком они находились. В моей юности ничего этого еще не было известно. Тогда не существовало середины между полным отрицанием всяких видений и слепою верою в привидения. Смеялись над людьми, преследуемыми призраками, так как эти видения приписывали суеверию и страху, и извиняли их только в случае тяжкой болезни». Вот почему один из героев «Инес де лас Сьерас» Шарля Нодье, уверившись в реальности призрака, явившегося ему в грозовую ночь накануне Рождества в мертвых покоях заброшенного замка, отрекся от военной карьеры, презрел былой скептицизм и вольномыслие и закончил свои дни в монастыре.

Довольно часто появление галлюцинаций у героев может быть объяснено (если даже автор не берет на себя труд сформулировать такое объяснение) естественными причинами: например, влиянием наркотиков. Так, бутылочка опия, найденная возле умершего художника, позволяет предположить, что старинный портрет Невесты дьявола, в которой он узнал черты своей неверной возлюбленной, ему просто померещился. Видения, которые посещали графа д’Атоля (новелла Вилье де Лиль-Адана «Вера») и английского журналиста Лесли Вуда (новелла «Лесли Вуд» А. Франса), могли быть вызваны их болезненным состоянием (Лесли Вуд скоропостижно скончался через неделю после своего странного признания). Появление галлюцинаций возможно и под действием опьянения. В новелле Т. Готье «Аррия Марцелла» герой, отведавший за ужином прославленного фалернского вина, оказывается во власти то ли сна, то ли галлюцинации, которые соединяют его с идеальной возлюбленной, умершей много веков назад. Но здесь, как в рассказах о снах, переплетающихся с действительностью, мы имеем дело с человеком, наделенным здоровой психикой, для которого подобное заблуждение чувств являет собой случай хоть и исключительный, но не опасный для жизни и не ведущий к роковым последствиям. Галлюцинация, пережитая маленьким героем «Органа титана» Ж. Санд, хоть и оставила по себе длительную память, но не повредила психике ребенка.

В новелле Мопассана «Видение» жертвой галлюцинации становится вполне обычный молодой человек. Причина ее появления — обстановка, особенно благоприятная для возникновения видений: покинутый обитателями замок, сумеречная спальня, в которой после смерти хозяйки никто не бывал. На этот раз влияние галлюцинации оказывается явно выраженным и продолжительным: в течение последующих пятидесяти шести лет герой каждый месяц видел во сне призрак женщины, к тому же после этого случая в нем на всю жизнь остался «какой-то след, какой-то отпечаток страха».

В новелле Ш. Нодье «Инес де лас Сьерас», где появление призрака получает в конце концов рациональное объяснение, автор устами своего героя утверждает: «Если привидение — выдумка, то, надо сознаться, нет истины столь же распространенной, как это заблуждение. История всех веков и народов свидетельствует об этом: …человек не способен что-либо выдумать или, лучше сказать, что всякая выдумка есть не что иное, как внутреннее постижение реальных фактов». Рискуя вызвать неудовольствие скептически настроенных читателей, позволим себе все же привести любопытные сведения, касающиеся этой темы и опубликованные в журнале «Наука и жизнь»: «Канадский нейрофизиолог Майкл Персинджер собрал 203 сообщения о явлениях призраков умерших за последние 37 лет и сопоставил их с географическими данными о магнитной активности в соответствующие дни. Оказалось, что обычно призраки появляются во время высокой геомагнитной активности, в периоды магнитных бурь. Персинджер считает, что галлюцинации вызываются действием магнитного поля на височные доли мозга. Чтобы проверить это предположение, он помещал в изолированную комнату добровольцев с завязанными глазами и время от время пропускал магнитное поле через их височные доли, причем испытуемые не знали, когда магнитное поле включалось. Оказалось, что при включенном магнитном поле подопытные субъекты часто видели в темноте нечто напоминающее человеческую фигуру».[154]

Многие произведения Ш. Нодье и Ж. де Нерваля позволительно рассматривать как своего рода протест людей, наделенных болезненной чувствительностью, предугадавших существование в мозгу человека обширной области бессознательного и пытавшихся по-своему подступиться к его тайнам, против механистических схем объяснения поведения людей, предложенных в век Разума и Просвещения. На творчество писателей следующего поколения, таких как О. Вилье де Лиль-Адан или А. де Ренье, большое влияние оказал позитивизм — идеи философа Огюста Конта (1798–1857) и его последователя философа и историка религии Эрнеста Ренана (1823–1892), распространенные во Франции в середине века. Убеждение О. Конта в том, что наука должна ограничиваться лишь описанием внешнего облика явлений, и неколебимая вера Ренана в разумное начало — мысль, которой пронизана его книга «Будущее науки» (1848), — загоняли непознанное в пределы иллюзорного.

Торжество позитивизма привело к тому, что во имя рационалистического сциентизма, абсолютизировавшего роль науки, и эмпирического знания ученые отказались от исследования таких явлений, как ясновидение, внушение и внушенный сон (гипноз), безоговорочно отнесенных к мистическим суевериям. На смену охватившему французское общество во второй половине XVIII века увлечению «животным магнетизмом», воздействие которого на больных демонстрировал во время своих сеансов австрийский врач Фредерик Антуан Месмер (напомним, что в 1784 году Людовик XVI назначил две комиссии для научного изучения этого феномена), пришло его полное отрицание. Понятно, что подобное пренебрежение реальными фактами, пусть и не получившими пока вразумительного объяснения, вызывало неприятие всего, что невозможно понять. Эти настроения превосходно выразил Г. де Мопассан в новелле «Сумасшедший?»: «Мы общаемся с окружающим только при помощи наших жалких органов чувств, несовершенных, немощных и таких слабых, что вряд ли они в состоянии уловить все, что происходит вокруг нас».

В 50-е годы XIX века в Париже распространилась мода на столоверчение, которая пришла во Францию и Европу из Америки. Денизар Ипполит Ривай — педагог, автор нескольких школьных учебников, посетил в мае 1855 года спиритический сеанс и уверовал, что найден способ общения с потусторонним миром. Во время одного из сеансов дух по имени Зефир призвал Ривая стать выразителем мыслей умерших, напомнив ему, что в иной жизни он был его другом, жрецом-друидом, и звался тогда Алланом Кардеком. Под этим именем Ривай опубликовал в 1857 году свой знаменитый труд под названием «Книга духов, содержащая принципы спиритического учения о природе духов, об их явлениях и об отношениях с людьми, об их моральных законах, настоящей и грядущей жизни, о будущем Человечества, написанная под диктовку и опубликованная по распоряжению высших духов Алланом Кардеком». В этом произведении он изложил основы спиритизма, доказывая, что с помощью медиумов можно войти в сношения с миром духов. В ней были приведены послания, якобы полученные от Шекспира, Жанны д’Арк и Робеспьера и прочитанные по буквам во время сеансов столоверчения.

В 1860 году Элифас Леви в «Истории магии» попытался соединить оккультизм с религией. В эти годы Виктор Гюго беседовал с «Загробной тенью», Т. Готье создавал своего «Спирита» (1866) и пьесу о переселении душ («Аватар»), а французского астронома Камила Фламариона регулярно посещал призрак Галилея. Между 1857 и 1862 годами барон Гюльданстюббе занимался в музее Лувра спиритическими экспериментами, в результате которых ему удалось получить подпись Юлия Цезаря, рисунок треножника, подписанный буквой Е (между прочим, возле статуи Еврипида), несколько строк от Клеопатры. Обо всем этом он рассказал позднее в книге «Реальность духов и чудесное явление их непосредственного письма» (1873). В 1875 году в Париже состоялся громкий процесс по делу ловкого фотографа по фамилии Бюге, который за небольшую плату изготовлял фотографии, где кроме клиента можно было видеть еще одно неясное изображение — «фотографию» духа дорогого ему покойника. Нельзя сказать, что кто-либо из авторов сборника поддался моде и впал в откровенную мистику, но подновленные в духе времени учения, несомненно, оказали влияние на писателей (новеллы «Нежданная» К. Мендеса и «Дух Байрона» П. Милля).

В 1856 году, когда странные и непостижимые явления игнорировались учеными, во Франции появились гениальные переводы произведений Эдгара По, сделанные Ш. Бодлером. Творчество этого американского писателя, который в своих «страшных рассказах» обратился к сложным сторонам человеческой психики, стало необычайно популярным. Позволим себе небольшое отступление, чтобы заметить: в отношении американцев к иррациональному можно обнаружить тенденции, сходные с теми, которые существовали во Франции. Написанию новелл Э. По, повествующих о причудливых и болезненных состояниях человеческой психики, об обмане чувств и о ненадежности наших позитивных знаний о мире, предшествовало большое число публикаций на страницах ведущих литературных журналов Англии и США мрачных по колориту рассказов о сверхъестественных событиях. В 30–40-е годы XIX века в Соединенных Штатах также много писали о месмеризме. Гипноз казался тогда силой, способной оказывать не только благотворное лечебное воздействие; он мог быть мощным орудием подчинения человека, лишать его свободы воли: отсюда тягостное впечатление, которое оставляли эти истории. Сходного впечатления добивался своими рассказами Э. По, утверждавший, что их особенность как раз и состоит в «страшном, которому придан оттенок ужасного».[155] Пожалуй, именно мастерство в создании атмосферы ужасного в первую очередь привлекало к Э. По французских писателей. Влияние тематики его рассказов было хотя и бесспорным, но не столь явным. Многие заимствовали удачно найденный Эдгаром По прием: прежде, чем описывать странные и загадочные явления, он разворачивал перед читателем картины реальной жизни, построенные на правдивом материале, завоевывал полное доверие и лишь после этого начинал повествование о вещах фантастических. Здесь уместно вспомнить некоторые произведения Ги де Мопассана и Вилье де Лиль-Адана. История заживо погребенной девушки (новелла Мопассана «Тик») вызывает в памяти рассказ Э. По «Преждевременные похороны». Новелла «Вера» Вилье де Лиль-Адана, посвященная теме мертвой возлюбленной, перекликается с рассказами По «Морелла» и «Лигейа». С этими мотивами мы встретимся и в других рассказах сборника: «Волосы» Г. Мопассана, «Лесли Вуд» А. Франса, «Аромат» П. Милля. Особое состояние психики — «ужас души» (определение Э. По), «распад души, какую-то дикую судорогу мысли и сердца, одно воспоминание о которой внушает тоскливый трепет», описал Мопассан в своих новеллах «Страх» и «Гостиница».

Последняя четверть XIX века ознаменовалась заметным прогрессом в психиатрии, связанным прежде всего с работами французского врача Жана Мартена Шарко. В 1878 году он всерьез занялся экспериментальным исследованием гипноза и вскоре стал устраивать публичные сеансы, во время которых погружал в искусственный сон больных, страдающих истерией. О гипнозе снова заговорили, и в 1889 году А. Франс публикует новеллу «Господин Пижоно», где ставит вопрос о возможности гипнотического воздействия на человека через животного-посредника, в нашем случае — через безобидного котенка. Успехи физиологии, казалось бы, приблизили ученых к пониманию механизмов перехода от бытия к небытию — и Вилье де Лиль-Адан в сборнике «Высокая страсть» (1886) публикует новеллу «Тайна эшафота». Успехи теории наследственности вызвали к жизни целый ряд литературных произведений — от романов Э. Золя «Тереза Ракен» (1867) и «Мадлен Фера» (1868) до «Будущей Евы» (1886) О. Вилье де Лиль-Адана, где нашли отражение мысли писателя об огромных возможностях науки.

В образе главного героя романа — ученого Эдисона, добившегося власти над могучими силами природы, своеобразное преломление получает тема двойничества: «Эдисону сорок два года. Еще несколько лет назад своим обличьем он разительно походил на одного знаменитого француза — Гюстава Доре. Это было почти то же лицо — лицо художника, но преображенное в лицо ученого. Одинаковая одаренность, — разные проявления ее. Таинственные близнецы! В каком возрасте были они совершенно схожи между собой? Возможно, ни в каком. Две их тогдашние фотографии, если смотреть через стереоскоп, наводят на мысль, что черты иных лиц высшей породы, вычеканенные на старинных медалях, обретают подлинную реальность, лишь повторяясь в схожих лицах, разбросанных там и сям среди человечества».[156] Разве не к тому же выводу приходит герой А. Франса (новелла «Записки сельского врача»), вглядываясь в фотографию двенадцатилетнего Ампера, «таинственным близнецом» которого оказался рано умерший Элуа — сын небогатого фермера?

Таким образом, писатели чутко откликались на то новое, что открывала наука о человеке. Едва лишь ясновидение стало избавляться от позорного клейма шарлатанства, которым наградили его позитивисты, как теме сбывающихся предчувствий посвятил свой рассказ «Вещий сон» Вилье де Лиль-Адан, а А. Франс представил на суд читателей свой «твердо установленный случай ясновидения, или, точнее говоря, один из тех примеров странной психической синхронности, над которыми сейчас работает наука» (новелла «Адриенна Бюке»). Искусство начало осваивать новые плацдармы, завоеванные учеными, и вот уже Вилье де Лиль-Адан разрабатывает в своем романе «Будущая Ева» темы, связанные не только с гипнозом, но и с передачей мыслей на расстояние…

Успехи психиатрии вызвали интерес писателей к душевным заболеваниям (новелла А. Франса «Красное яйцо», 1887, ряд новелл Мопассана). В созданных в конце XIX века произведениях галлюцинации появляются уже не под влиянием внешних факторов (опьянение, действие наркотиков), а как результат психического расстройства, хотя, как правило, остается неясным, то ли галлюцинация привела к неизлечимой болезни, то ли само безумие явилось пагубным последствием галлюцинации. В новеллах «Волосы» Г. Мопассана и «Тайна графини Барбары» А. де Ренье в повествование включены якобы подлинные записи, сделанные пациентами психиатрических лечебниц: патологические случаи вошли в литературу.

Заметим, впрочем, что некоторые из писателей, обращавшихся к исследованию сумеречных состояний сознания и болезненных отклонений в психике, сами не могли похвастать здоровой нервной системой. Ш. Нодье и Г. де Мопассан страдали душевными расстройствами, а Ж. де Нерваль во время депрессии покончил с собой.

Однако были причины и иного порядка, заставлявшие писателей фиксировать внимание на трагических сторонах человеческой жизни, уходить в мир ирреального. Военное поражение Франции в 1870 году и поражение Коммуны вызвали у многих из них пессимистические настроения. Двойное «банкротство» — банкротство позитивизма, оказавшегося не в состоянии объяснить ряд новейших данных, полученных наукой, и банкротство натурализма в искусстве (литература начала 1880-х годов ведет борьбу с этим течением, от которого отошли многие его былые приверженцы) — способствовало очередному увлечению части общества мистическими идеями. Религия снова входит в моду: недаром это время называют периодом «католического возрождения». Так, Гюисманс, которому Мопассан посвятил свою новеллу «Страх», отойдя от натурализма, стал создавать произведения, навеянные духом по-своему понятого им католицизма, приправленного сатанизмом и оккультизмом (романы «Там, внизу», 1891; «В пути», 1895). По свидетельству Ги де Мопассана, излюбленными темами салонных разговоров в те годы стали «случаи невероятных предчувствий, общения душ на больших расстояниях, таинственного воздействия одного существа на другое» (новелла «Магнетизм»).

На рубеже веков получили окончательное оформление представления о трагичности человеческого существования, о незащищенности людей от губительного действия иррациональных сил. Признание господства этих сил и отчаянные попытки человека отвести от себя неминуемую беду получили точное и строгое выражение в новелле А. де Ренье «Ноготок судьбы», давшей название данному сборнику: «Каждый человек окружен известным количеством угрожающих ему опасностей. И необходимо расчленять, дробить силу подстерегающей нас страшной и таинственной грозы, чтобы она не обрушилась на нас одним ударом, а истощила себя в ряде слабых толчков. Надо отвлекать судьбу, как громоотвод отвлекает молнию. Надо вызывать ее враждебность, приманивать, искушать ее, не позволяя сосредоточиться большим силам, которые она собирает против всякой жизни. Каждого ждет своя трагедия, свой случай. Нужно идти им навстречу… С нами неминуемо что-то произойдет, и лучше, чтобы это произошло по мелочам… (курсив наш. — Н. П.)».

Большую роль в рождении иллюзии играет ситуация, в которой она появляется. О чувстве безотчетного страха, того самого, который Э. По назвал «ужасом души», Мопассан пишет, что оно возникает «среди необыкновенной обстановки, под действием некоторых таинственных влияний, перед лицом смутной, неопределенной угрозы. Настоящий страх есть как бы воспоминание призрачных ужасов отдаленного прошлого» (новелла «Страх»). Это чувство было позднее исследовано 3. Фрейдом в его статье «Вызывающая тревогу странность», где автор не без оснований утверждает, что истоки его — в подавленных детских страхах. Действие «страшных рассказов» сборника нередко происходит в нежилых, заброшенных помещениях («Инес де лас Сьерас» Ш. Нодье, «Видение» Мопассана), в покоях, где кто-нибудь умер, сошел с ума или был убит («Зеленые призраки» Ж. Санд, «Вера» Вилье де Лиль-Адана, «Анжелина, или Дом с привидениями» Э. Золя, «Заколдованный сад» П. Маргерита), в старинном подземелье («Дьявольский портрет» Ж. де Нерваля). Странные иллюзии может рождать одиночество гор («Орган титана» Ж. Санд, «Гостиница» Мопассана). Их могут усиливать колдовские чары ночи, заунывный вой знойного ветра пустынь и жалобный скрип деревьев в зимнем лесу (новелла «Страх»), духота предгрозового вечера («Сумасшедший?» Мопассана) и крики диких зверей в ночных джунглях («Сила факира» К. Фаррера). Некоторые дома словно бы наделены таинственной способностью хранить память о своих былых обитателях, незримое присутствие которых улавливают болезненно чувствительные натуры («Портрет графини Альвениго» А. де Ренье, «Аромат» П. Милля).

Образ «колдовской Венеции» возникает в рассказе Ж. де Нерваля «Дьявольский портрет». Отравленный грезами воздух этого города сводит с ума героев А. де Ренье (новеллы «Тайна графини Барбары» и «Портрет графини Альвениго»). В наше время никого не удивишь рассказом о том, что существуют места, благотворно действующие на здоровье человека, и такие, которые могут сказаться на нем губительно: вполне научных объяснений этому явлению найдено теперь предостаточно. Но есть верования, дошедшие до нас из глубокой древности, отвергнуть которые полностью мы (в свете новых данных, полученных наукой) уже не решаемся, но и признать за ними реальность факта пока трудно. Таковы представления о влиянии, которое могут оказывать на человека материальные предметы (талисманы). Особенно сильным воздействием наделяются драгоценные камни: в астрологии есть специальный раздел, посвященный минералам, причем один и тот же камень, по утверждению адептов этой науки, может быть полезен одному и вреден другому, в зависимости от того, под каким знаком Зодиака человек рожден.

С точки зрения современной науки, минералы обладают собственной энергетикой. Весь вопрос в том, способна ли она оказать заметноевоздействие на энергетический баланс человеческого организма и какие следствия может иметь подобное влияние. В ожидании решения этой проблемы странное поведение героя новеллы А. Франса «Гемма» проще все же объяснить внезапным и временным помрачением рассудка, чем влиянием аметиста — «печального камня… сулящего несчастья».

В поисках необычных ощущений люди сами могут создавать обстановку таинственности, будоражить собственное воображение, подвергая себя опасности нервного срыва (новеллы «Нежданная» К. Мендеса и «Дух Байрона» П. Милля).

Толчком к созданию рассказа писателям часто служат их жизненные впечатления. Один из биографов Мопассана, Жорж Дюбоск, утверждал, что мрачная новелла о руке-душительнице была навеяна писателю самой настоящей ободранной рукой, сморщенной и почерневшей, которая висела в рабочем кабинете Мопассана и наводила великий страх на посетительниц. Как дань увлечению культурой Индии, где с давних времен посвященные владели секретами использования психической энергии, заложенной в человеке, можно рассматривать новеллы «Сила факира» Л. Буссенара и «Идол» К. Фаррера.

В 1830-е годы необычные явления и странности человеческой натуры будили вдохновение многих писателей, однако вкусы вскоре переменились и они обратили свое внимание на исследование других пластов действительности. Но и на протяжении последующих полутора столетий создавались любопытные произведения на эту тему. Пусть число их невелико да и роль в литературном процессе гораздо скромнее, но они есть и еще долго будут доставлять истинное удовольствие читателям, которых привлекают феномены, происходящие вблизи подвижных, ненадежных и всегда ускользающих границ возможного.

Н. Полторацкая

ПРОСПЕР МЕРИМЕ (1803–1870)

Видение Карла XI

There are more things in heav’n and earth, Horatio,

Than are dreamt of in your philosophie.

Shakespeare. «Hamlet».[157]

Над видениями и сверхъестественными явлениями принято смеяться. Тем не менее некоторые из них подтверждены такими показаниями, что не доверять им невозможно: в противном случае, если уж быть последовательными, надо огулом отвергнуть всякие исторические свидетельства.

Подлинность случая, о котором я сейчас расскажу, удостоверяет протокол, составленный по всем правилам и скрепленный подписями четырех достойных доверия свидетелей. Добавлю, что содержащееся в этом протоколе предсказание было известно и неоднократно упоминалось задолго до того, как события весьма недавние явились как бы его исполнением.

Карл XI, отец знаменитого Карла XII,[158] был одним из наиболее деспотических, но зато и наиболее мудрых правителей Швеции. Он ограничил чудовищные привилегии знати, уничтожил могущество Сената и собственной властью издавал законы. Одним словом, он изменил олигархическую дотоле конституцию страны и принудил представителей сословий вручить ему самодержавную власть. Впрочем, это был человек просвещенный, храбрый, весьма приверженный к лютеранству, натура непоколебимая, трезвая, положительная и лишенная какого бы то ни было воображения.

Перед самым событием, о котором пойдет речь, он потерял свою жену Ульрику-Элеонору. Хотя его суровость к этой королеве приблизила, говорят, ее кончину, он питал к ней уважение и, казалось, был огорчен ее смертью больше, чем можно было ожидать от человека с таким черствым сердцем. После того, как это случилось, он стал еще мрачнее и молчаливее, чем прежде, и погрузился в государственные дела с рвением, свидетельствовавшим о настоятельной потребности отогнать тяжелые мысли.

Однажды поздним осенним вечером он сидел в халате и домашних туфлях перед ярко пылавшим камином в рабочем кабинете своего стокгольмского дворца. При нем находились его камергер граф Браге, к которому он весьма благоволил, и врач Баумгартен, каковой, между прочим, отличался вольнодумством и хотел, чтобы все сомневались во всем, за исключением медицины. В этот вечер король вызвал его по поводу какого-то недомогания.

Было уже довольно поздно, и все же, против обыкновения, король не пожелал им доброй ночи, чтобы тем самым намекнуть, что им пора удалиться. Опустив голову и устремив взор на горящие поленья, он сидел, погруженный в глубокое молчание: присутствие этих людей его нисколько не развлекало, но, сам не зная почему, он боялся остаться один. Граф Браге хорошо видел, что его общество королю не очень приятно, и потому уже не раз высказывал опасение, не нуждается ли его величество в отдыхе. Движением руки король велел ему не двигаться с места. В свою очередь, и врач заговорил о вреде позднего бдения для здоровья. Но Карл процедил сквозь зубы:

— Останьтесь, мне еще не хочется спать.

Тогда начались попытки завязать беседу на те или иные темы, но разговор замирал на второй или третьей фразе. Казалось очевидным, что у его величества очередной приступ меланхолии, а в подобных обстоятельствах положение придворного всегда бывает довольно-таки щекотливым. Предполагая, что король затосковал о скончавшейся недавно супруге, граф Браге стал разглядывать портрет королевы, висевший тут же, в кабинете, а затем с глубоким вздохом воскликнул:

— Какое поразительное сходство! Как схвачено это выражение величия и вместе с тем кротости!..

— Ну что там! — резко возразил ему король, которому чудился упрек каждый раз, когда при нем упоминали королеву. — Портрет очень уж приукрашен! Королева-то была совсем некрасива.

Потом, сердясь на самого себя за эти жестокие слова, король встал и прошелся по комнате, чтобы скрыть волнение, которого он стыдился. У окна, выходившего во двор, он остановился. Ночь была темная, луна находилась в своей первой четверти.

Дворец, в котором живут сейчас шведские короли, не был еще достроен, и Карл XI, который начал эту постройку, проживал в старом дворце, расположенном на той оконечности Риттерхольма, что выходит на озеро Мэлар. Это было обширное здание в форме подковы. В одном его конце помещался кабинет короля, а почти напротив находился большой зал, где собирались представители сословий, когда им предстояло выслушать какие-либо сообщения от короны.

Сейчас окна этого зала были словно озарены ярким светом. Королю это показалось странным. Сперва он подумал, что свет распространяется факелом в руке кого-то из слуг. Но что стал бы делать слуга в такой поздний час в зале, который уже давно не открывался? К тому же один факел не мог дать столь яркого света. Можно было бы предположить, что возник пожар, но дыма не было видно, стекла оставались целыми, не доносилось ни малейшего шума. Больше всего это походило на то, что зал для чего-то нарочно осветили.

Некоторое время Карл смотрел на озаренные окна, не говоря ни слова. Между тем граф Браге уже потянулся к шнуру звонка, чтобы вызвать одного из пажей и послать его выяснить причину этого необычного света. Но король остановил его.

— Я сам хочу пойти в этот зал, — промолвил он.

Произнеся эти слова, он побледнел, и лицо его приняло выражение какого-то благоговейного ужаса. Однако он вышел из кабинета твердым шагом. Камергер и врач последовали за ним со свечами в руках.

Сторож, у которого находились ключи, уже спал. Баумгартен пошел разбудить его и велел ему от имени короля тотчас же открыть зал собраний. Услышав столь неожиданный приказ, человек этот проявил крайнее удивление. Он поспешно оделся и предстал перед королем со связкой ключей. Сперва он открыл дверь галереи, которая служила прихожей или запасным выходом зала собраний. Король вошел — и каково же было его удивление, когда он заметил, что стены снизу доверху затянуты черным!

— Кто распорядился обить это помещение черной материей? — спросил он разгневанным тоном.

— Не могу знать, ваше величество, — в смущении ответил сторож, — последний раз, что я подметал галерею, она была, как всегда, обшита дубовыми панелями… А эта обивка никак не из королевских кладовых.

Но король быстро шагал вперед и прошел уже две трети галереи. За ним на близком расстоянии следовали граф и сторож. Врач Баумгартен немного отстал: он и боялся остаться один и страшился последствий приключения, начавшегося довольно необычным образом.

— Не ходите дальше, государь! — вскричал сторож. — Клянусь спасением души, тут не без колдовства. В такой час… и с тех пор, как скончалась ваша супруга, наша милостивая королева… Говорят, она блуждает в этой галерее… Спаси нас боже!

— Остановитесь, государь, — подхватил, в свою очередь, граф. — Слышите, из зала собраний доносится шум? Кто знает, какой опасности подвергается ваше величество!

— Государь! — взывал и Баумгартен, у которого порывом ветра задуло свечу. — Позвольте мне хотя бы вызвать два десятка ваших телохранителей.

— Войдем, — твердо сказал король, остановившись у дверей большого зала. — А ты, сторож, отпирай поживее.

Он ударил ногой в дверь, и шум, подхваченный эхом высоких сводов, прокатился по галерее, как пушечный выстрел.

Сторож так дрожал, что ключ его стукался о замок, но никак не мог войти в скважину.

— Старый солдат, а дрожишь! — промолвил Карл, пожимая плечами. — Ну же, граф, отоприте дверь!

— Государь! — сказал граф, отступив на шаг. — Повели мне ваше величество идти прямо на жерло датской или немецкой пушки, я без колебаний исполню ваш приказ. Но вы требуете, чтобы я бросил вызов силам ада.

Король вырвал ключ из рук сторожа.

— Я вижу, — произнес он презрительным тоном, — что должен действовать сам.

И, прежде чем спутники могли помешать ему, он открыл тяжелую дубовую дверь и вошел в зал со словами «Да поможет нам бог!». У его спутников любопытство пересилило страх или же им совестно было предоставить короля его участи: они вошли вслед за ним.

Бесчисленное количество факелов освещало огромный зал. Вместо старинной обивки с вытканными на ней изображениями людей стены затянуты были черное материей. С них в обычном порядке рядами свисали немецкие, датские и московские знамена — трофеи солдат Густава-Адольфа.[159] Посередине бросались в глаза знамена шведские, покрытые траурным крепом.

Все скамьи заняты были многолюдным собранием. Представители четырех сословий государства[160] заседали на положенных местах. Все были в черном, и это множество человеческих лиц, казавшихся на темном фоне лучистыми, настолько слепило глаза, что ни один из четырех свидетелей необычного зрелища не смог найти в этой толпе ни одного знакомого лица.

На возвышении стоял трон, с которого король обычно обращался к собранию, и на нем они увидели окровавленный труп в королевском облачении. Справа от него стоял мальчик с короной на голове и скипетром в руке, а слева пожилой человек, или, вернее, призрак человека, опиравшийся на тронное кресло. На нем была парадная мантия, в которую облачались древние правители Швеции до того, как Ваза[161] сделал ее королевством. Напротив трона, за письменным столом, на котором лежали толстые фолианты и свитки пергамента, сидело несколько человек с суровым и строгим выражением лица, в длинных черных одеяниях; по всей видимости, это были судьи. Между троном и скамьями собрания находилась покрытая черным крепом плаха, а рядом с ней лежал топор.

Никто в этом сверхъестественном собрании, казалось, не заметил Карла и трех его спутников. Войдя в зал, они услышали сперва неясный гул голосов, в котором невозможно было разобрать ни одного отчетливо произнесенного слова. Затем старший по возрасту из судей в черном облачении, являвшийся, видимо, председателем, встал и трижды ударил ладонью по раскрытому перед ним фолианту. Тотчас же воцарилось глубокое молчание. Из двери, как раз напротив той, которую только что открыл Карл XI, в зал вошли молодые люди привлекательной внешности, в богатой одежде и со связанными за спиной руками. Они шли, высоко подняв головы и бестрепетно глядя перед собой. Следом за ними выступал крепко сложенный человек в плотно облегавшем тело коричневом камзоле, держа концы веревок, которыми связаны были их руки. Тот, что шел впереди других и был, по-видимому, главным узником, остановился посреди зала перед плахой и посмотрел на нее с горделивым презрением. В то же мгновение труп, казалось, свела судорога, а из раны его потекла свежая яркая, алая кровь. Молодой человек опустился на колени, вытянул шею; топор блеснул и с глухим стуком опустился. Поток крови хлынул на подмостки трона и смешался с кровью трупа. А голова, подпрыгнув несколько раз на побагровевшем полу, покатилась к ногам Карла и забрызгала их кровью.

До этой минуты он был нем от изумления. Но ужасное зрелище развязало ему язык, он сделал несколько шагов к тронному возвышению и, обратившись к фигуре, облаченной в мантию правителя, смело произнес известную формулу:

«Если ты послан богом, говори. Если другим — отыди от нас».

Призрак ответил ему медленно и торжественно:

— Король Карл! Кровь эта прольется не при тебе (тут голос его стал менее внятным), но спустя еще пять царствований. Горе, горе, горе дому Ваза!

Тогда образы множества людей, составлявших это необычайное собрание, начали тускнеть и казались уже лишь слабо окрашенными тенями, а затем и вовсе исчезли. Призрачные факелы погасли, и свечи в руках Карла и его спутников освещали теперь только старинную тканую обивку стен, слегка колеблемую ветром. Некоторое время можно было еще слышать какие-то довольно мелодичные звуки, которые один из свидетелей сравнил с шумом ветра в листве, а другой со звоном струн арфы, рвущихся в то время, когда инструмент настраивается. У присутствующих не возникло разногласий насчет продолжительности видения: по их мнению, оно длилось минут десять.

Черные завесы, отрубленная голова, потоки крови, от которой побагровел пол, — все это исчезло вместе с призраками. Только на туфле Карла осталось красное пятно, и этого было бы достаточно для того, чтобы напомнить ему сцену, разыгравшуюся ночью, если бы она и без того не запечатлелась в его памяти.

Вернувшись в свой кабинет, король приказал записать рассказ обо всем, что он видел, велел своим спутникам подписать его и подписал сам. Несмотря на все меры, принятые для того, чтобы содержание документа не было разглашено, он стал известен еще при жизни Карла XI. Он и посейчас существует, и никому не приходит в голову оспаривать его подлинность. Примечателен конец этой записи:

«А если то, что я здесь изложил, — пишет король, — не истинная правда, я отрекаюсь от надежды на лучшую жизнь за гробом, каковую, быть может, заслужил кое-какими добрыми делами, в особенности же ревностным трудом на благо моего народа и защитой веры моих предков».

К этому мы добавим, что если вспомнить смерть Густава III и суд над его убийцей Анкарстремом, то можно обнаружить немало общего между этим событием и обстоятельствами данного удивительного пророчества.

Молодой человек, обезглавленный в присутствии представителей сословий, обозначал бы в таком случае Анкарстрема.

Венчанный королевской короной труп — Густава III.[162]

Мальчик — его сына и преемника Густава-Адольфа IV.[163]

Наконец, старик — герцога Судерманландского,[164] дядю Густава IV, который был регентом королевства, а затем, после низложения своего племянника, сам стал королем.

© Перевод Н. Рыковой

Джуман

21 мая 18… года мы возвращались в Тлемсен.[165] Экспедиция была удачной. Мы вели с собою быков, баранов, верблюдов, пленников и заложников.

После тридцатисемидневной кампании или, вернее, непрерывной охоты наши лошади похудели, бока у них впали, но спины не были стерты седлами, и глаза были живые и полные огня. Люди в нашем отряде загорели, волосы у них отросли, портупеи засалились, мундиры потерлись, но их вид говорил о равнодушии к опасностям и лишениям, свойственном настоящим солдатам. Какой генерал для лихой атаки не предпочел бы наших егерей самым щегольским эскадронам, одетым с иголочки?

С самого утра я уже мечтал о тех маленьких удовольствиях, которые меня ожидали.

Как хорошо высплюсь я на своей железной кровати после тридцати семи ночей, проведенных на грубой подстилке! За обедом я буду сидеть на стуле, у меня будет вдосталь свежего хлеба и соли! Я задавал себе вопрос: какой цветок будет сегодня в волосах мадмуазель Коней — граната или жасмина, и сдержала ли она клятвы, данные мне при отъезде? Но я чувствовал, что большой запас нежности, который привозишь с собой из пустыни, будет принадлежать ей, — все равно, верна она или непостоянна. Не было ни одного человека в эскадроне, который не строил бы каких-нибудь планов на вечер.

Полковник встретил нас как родной отец и даже выразил нам свое одобрение. Затем отвел в сторону нашего командира и минут пять что-то говорил ему вполголоса, должно быть, не особенно приятное, судя по выражению их лиц.

Мы наблюдали за движением усов: у полковника они поднимались до бровей, а у нашего командира они раскрутились и уныло свисали на грудь. Молодой егерь уверял, будто лицо у нашего командира заметно вытянулось. Я делал вид, что не слушал его, но вскоре наши лица тоже вытянулись, когда командир, подойдя к нам, сказал:

— Накормить лошадей и приготовиться к выступлению с заходом солнца. Господа офицеры обедают у господина полковника в пять часов в походной форме и после кофе садятся на коней… Вы, может быть, недовольны, господа?..

Мы, конечно, не признались в этом и молча отдали честь, в душе посылая его и полковника ко всем чертям.

Времени для несложных наших приготовлений оставалось немного. Я поспешил переодеться и, окончив туалет, не решился даже сесть в кресло, чтобы не заснуть.

В пять часов я входил в квартиру полковника. Он жил в большом мавританском доме. Во внутреннем дворе я застал множество народа — французы и туземцы толпились вокруг кучки паломников или скоморохов, пришедших с юга.

Руководил представлением старик, безобразный, как обезьяна, полуголый, закутанный в дырявый бурнус; шоколадного цвета тело его было сплошь татуировано, борода седая и всклоченная, волосы на голове такие курчавые и такие густые, что издали можно было подумать, будто он носит папаху.

В толпе говорили, что это великий святой и великий колдун.

Оркестр, помещавшийся возле него, состоял из двух флейт и трех барабанов — они производили адский шум, вполне достойный предстоящего зрелища. Старик объявил, что он получил от одного весьма чтимого марабута[166] полную власть над демонами и дикими зверями, и после краткого приветствия полковнику и почтеннейшей публике приступил под звуки музыки к чему-то вроде молитвы или заклинания, между тем как актеры по его приказанию стали прыгать, плясать и вертеться на одной ноге, изо всех сил ударяя себя кулаками в грудь.

Тем временем барабаны и флейты все ускоряли темп.

Когда от усталости и головокружения люди эти потеряли последний остаток разума, главный колдун вынул из корзин, стоявших около него, скорпионов и змей и, показав, что они живые, бросил их своим актерам, а те кинулись на них, как собаки на кость, и стали раздирать их, простите, прямо зубами.

Мы смотрели с верхней галереи на это необыкновенное представление, которое давал нам полковник, очевидно, для возбуждения аппетита. Что касается меня, то, отвернувшись от этих бездельников, вызывавших во мне отвращение, я с интересом следил за хорошенькой девочкой лет тринадцати-четырнадцати, которая протискивалась вперед.

У нее были удивительно красивые глаза; на плечи ей падали волосы, заплетенные в тоненькие косички, на концах которых блестели серебряные монетки, и монетки эти позвякивали, когда она грациозным движением поворачивала голову. Одета она была наряднее большинства местных девушек: на голове шелковый, вышитый золотом платок, кофточка из расшитого бархата, короткие голубые атласные панталоны, из-под которых видны были голые ноги в серебряных браслетах. На лице никакого покрывала. Была ли она еврейка, или язычница, или же принадлежала к тем кочевым племенам, происхождение которых неизвестно и которых не тревожат религиозные предрассудки?

Покуда я с величайшим вниманием следил за всеми ее движениями, она добралась до первого ряда в круге, где эти бесноватые проделывали свои упражнения. Желая продвинуться еще дальше, она опрокинула длинную корзину с узким дном, которая еще не была открыта. Почти одновременно и колдун и девочка испустили вопль ужаса, а окружавшая их толпа в страхе попятилась.

Из корзины выползла огромная змея, и девочка нечаянно придавила ее ногою. В одно мгновение гад обвился вокруг ее ноги. Я заметил, что из-под браслета, что был у девочки на щиколотке, показалось несколько капель крови. Плача и скрежеща зубами, девочка упала навзничь. Пена выступила у нее на губах, и она стала кататься по земле.

— Доктор, помогите, скорее! — закричал я нашему полковому хирургу. — Ради бога, спасите бедное дитя!

— Наивный вы человек, — отвечал доктор, пожимая плечами. — Разве вы не видите, что все это входит в программу? К тому же моя специальность — резать вам руки и ноги. Излечивать девиц, ужаленных змеей, — это дело моего собрата, который стоит там, внизу.

Между тем старый колдун подбежал к девочке и прежде всего постарался схватить змею.

— Джуман! Джуман! — говорил он ей тоном дружеской укоризны.

Змея, распустив кольца, освободила свою жертву и поползла в сторону. Колдун проворно схватил ее за кончик хвоста и, держа в вытянутой руке, обошел весь круг. Гад извивался, шипел, но не мог вытянуться.

Известно, что змея, когда ее держат за хвост, чувствует себя очень неловко. Она может приподнять разве только четвертую часть своего тела, а потому не в состоянии ужалить схватившую ее руку.

Минуту спустя змея была водворена в корзину, крышка плотно закрыта, а колдун занялся девочкой, которая не переставала кричать и сучить ногами. Он положил на рану щепотку белого порошка, который вынул из своего пояса, потом пошептал девочке на ухо какое-то заклинание, и оно не замедлило оказать действие. Конвульсии прекратились, девочка отерла рот, подняла свой шелковый платок, отряхнула с него пыль, надела на голову, встала и удалилась.

Немного погодя она поднялась к нам на галерею и стала собирать плату за представление. Немало монеток в пятьдесят сантимов пожертвовали мы на украшение ее лба и кос.

Представление на этом закончилось, и мы пошли обедать.

Я проголодался и уже готовился оказать честь великолепному угрю под «татарским» соусом, но доктор, оказавшийся моим соседом, стал меня уверять, что он узнает в этом угре только что виденную нами змею. После этого я уже не мог притронуться к угрю.

Доктор посмеялся над моими предрассудками, взял мою порцию и принялся меня уверять, что угорь оказался превкусным.

— Эти бездельники, которых мы только что видели, — порядочные ловкачи, — говорил он. — Они живут со своими змеями в пещерах, как троглодиты. Девушки у них бывают хорошенькие, взять хотя бы эту малютку в голубых штанишках. Неизвестно, какую религию они исповедуют, но народ они продувной, и с их шейхом я бы не прочь познакомиться.

За обедом мы узнали, почему мы снова выступаем в поход. Сиди-Лала, упорно преследуемый полковником Р., старался пробиться к Мароккским горам.

У него были две дороги на выбор: одна — на юг от Тлемсена, с переходом вброд реки Мулайя в единственном месте, где скалы не делают ее недоступной; другая — через равнину, на север от нашей стоянки. На этом втором пути он должен был встретить нашего полковника и главные силы полка.

Нашему эскадрону было поручено задержать его у брода, если бы он вздумал переходить его. Но это казалось маловероятным.

Должно заметить, что Мулайя течет между отвесными скалами, и только в одном месте существует узкий проход, где могут пройти лошади. Место это было мне хорошо известно, и я не понимаю, почему там до сих пор не поставили блокгауза.[167] Таким образом, полковник имел все шансы встретиться с неприятелем, мы же — прогуляться понапрасну.

Еще до окончания обеда верховые из Магзена доставили депеши от полковника Р. Враг занял позицию и как будто выказывал желание завязать бой. Но он упустил время. Пехота полковника Р. должна была подоспеть и разбить его.

Куда, однако, может в таком случае уйти неприятель? Мы ничего об этом не знали; нужно было перехватить его на обоих направлениях. Правда, был еще третий выход — удрать в пустыню, но об этом нечего было и думать: и стада Сиди-Лала и его люди вскоре погибли бы там от голода и жажды.

Мы условились, какими сигналами будем предупреждать друг друга о движении неприятеля. Три пушечных выстрела из Тлемсена должны были нам дать знать, что Сиди-Лала показался на равнине. Мы же захватили с собой ракеты, чтобы в случае надобности потребовать подкрепления. По всем вероятиям, противник не мог появиться до рассвета, так что у обеих наших колонн было перед ним преимущество в несколько часов.

Ночь уже наступила, когда мы сели на коней. Я командовал передовым взводом. Я чувствовал усталость, мне было холодно. Я надел плащ, поднял воротник, вдел ноги в стремена и спокойно поехал на своей кобыле, рассеянно слушая квартирмейстера Вагнера. Он рассказывал мне о своем любовном приключении, кончившемся тем, что неверная от него убежала, лишив его своего расположения и заодно прихватив серебряные часы и новые сапоги. История эта мне была уже известна и на этот раз показалась длиннее, чем всегда.

Всходила луна, когда мы пустились в путь. Небо было ясно, но легкий белый туман стлался по земле, и казалось, что она покрыта хлопьями ваты. На эту белую поверхность луна бросала длинные тени, и все предметы принимали фантастический вид. То мне казалось, что я вижу арабских всадников в засаде; подъезжаешь ближе — и видишь куст цветущего тамариска; то мне чудились сигнальные выстрелы пушек. Я останавливался, но Вагнер объяснял мне, что это скачет лошадь.

Мы подъехали к броду, и командир отдал распоряжения.

Для защиты место было превосходное; эскадрон мог бы задержать значительные силы. По ту сторону реки — полнейшее безлюдье.

После довольно долгого ожидания мы услышали стук копыт скачущей лошади, и вскоре показался араб на великолепном коне, направлявшийся в нашу сторону. По соломенной шляпе со страусовыми перьями, по расшитому золотом седлу, с которого свешивалась джебира, украшенная кораллами и золотыми цветами, можно было догадаться, что это вождь; проводник объяснил нам, что это и есть Сиди-Ла-ла. Стройный юноша отлично управлял конем. Он пускал его в галоп, подбрасывал и ловил длинное ружье, крича нам какие-то вызывающие слова.

Рыцарские врейена прошли, и Вагнер попросил, чтобы ему позволили, как он выражался, «взять на прицел» этого марабута; я воспротивился и, чтобы не пошла молва, что французы уклонились от поединка с арабом, испросил у командира разрешения перейти брод и скрестить оружие с Сиди-Лала. Разрешение было дано, и я тотчас же переправился на ту сторону, меж тем как неприятельский вождь удалялся коротким галопом для того, чтобы потом взять разбег.

Как только он увидел меня на том берегу, он помчался на меня, держа ружье на плече.

— Берегитесь! — крикнул мне Вагнер.

Я почти не испытываю страха, когда в меня стреляют с коня. А кроме того, судя по джигитовке, к которой прибегнул Сиди-Лала, ружье его не должно было хорошо стрелять. Действительно, он нажал курок в трех шагах от меня, но произошла осечка, как я и предполагал. Тотчас же мой молодец повернул коня так быстро, что мой палаш, вместо того чтобы вонзиться ему в грудь, лишь задел край его развевавшегося бурнуса.

Но я уже гнался за ним по пятам, все время заезжая слева и прижимая его к гряде отвесных скал, тянувшихся вдоль реки. Тщетно пытался он вырваться — расстояние между нами все сокращалось.

После нескольких минут бешеной скачки я увидел, что лошадь его встает на дыбы, а он обеими руками натягивает поводья. Не давая себе отчета, для чего он это делает, я налетел на него пулей и всадил свой палаш прямо ему в спину, причем копыто моей кобылы задело его левое бедро. Всадник и конь исчезли, а я и моя кобыла провалились вслед за ними.

Сами того не замечая, мы достигли края пропасти и сверзлись. Находясь еще в воздухе — мысль работает быстрее! — я смекнул, что тело араба могло бы ослабить удар при моем падении. Я ясно различал перед собой белый бурнус с большим красным пятном. Была не была! Я упал прямо на него.

Падение было не так ужасно, как я ожидал, потому что мы свалились в реку в глубоком месте. Я ушел с головой под воду. С минуту я барахтался, ничего не соображая, потом каким-то чудом оказался среди высоких тростников.

Куда девался Сиди-Лала и обе лошади, я положительно не знаю. Я стоял между скалами, весь мокрый, дрожащий, в грязи. Я сделал несколько шагов, надеясь найти место, где скалы были бы не так отвесны. Но чем дальше я шел, тем более казались они мне крутыми и неприступными.

Вдруг я услышал над головой конский топот и звяканье сабель, ударявшихся о стремена и шпоры. Очевидно, это был наш эскадрон. Я попытался крикнуть, но из горла не вылетело ни одного звука: должно быть, я разбил себе грудь при падении.

Представьте себе мое положение. Я слышал голоса своих товарищей, я их узнавал и не мог позвать на помощь. Старик Вагнер говорил:

— Предоставь он мне тогда действовать, был бы он теперь жив и произведен в полковники.

Скоро звуки стали удаляться, стихать, и больше я уже ничего не слышал. Над моей головой свисал толстый корень, и я надеялся, ухватившись за него, выбраться на берег. Отчаянным усилием я хватаюсь за него, но вдруг… корень извивается и ускользает от меня с отвратительным шипением… Это была огромная змея…

Я снова упал в воду. Змея проползла у меня между ног и бросилась в реку, причем мне показалось, что она оставляет за собой огненный след…

Минуту спустя я оправился от испуга, но этот дрожащий след на воде не исчезал. Я разглядел, что это отражение от зажженного факела. Шагах в двадцати от меня какая-то женщина одной рукой наполняла кувшин водою, а в другой руке держала пылающее полено смолистого дерева. Она и не подозревала о моем присутствии. Спокойно поставив кувшин на голову, она скрылась со своим факелом в тростниках. Я пошел за ней и очутился у входа в пещеру.

Женщина совершенно спокойно шла по довольно крутому подъему вроде лестницы, высеченной в стене огромной залы. При свете ее факела я увидел пол этой залы, находившейся на уровне реки, но размеров помещения я не мог определить. Я машинально стал подниматься по лестнице вслед за женщиной, несущей факел, держась от нее на некотором расстоянии. Время от времени свет исчезал за выступами скалы, но вскоре опять появлялся.

Мне показалось, что я заметил мрачное углубление, служившее входом в длинные галереи, сообщавшиеся с главной залой. Это было похоже на подземный город с улицами и перекрестками. Я остановился, — я решил, что опасно блуждать одному в этом громадном лабиринте.

Вдруг одна из галерей подо мной ярко осветилась. Я увидел множество факелов, словно выходивших из стен скалы и образовывавших длинную процессию. В то же время раздалось заунывное пение, напоминавшее молитвенный распев арабов.

Вскоре я различил большую, медленно подвигавшуюся толпу. Впереди шествовал черный человек, почти нагой, с шапкой густых всклоченных волос. Его белая борода свисала на грудь, резко выделяясь на расписанном синеватой татуировкой теле. Я сейчас же узнал вчерашнего колдуна, а затем обнаружил подле него и девочку, разыгравшую роль Эвридики, — я узнал ее по красивым глазам, по атласным панталонам и вышитому платку на голове.

За ними следовали женщины, дети, мужчины всех возрастов, все с факелами в руках, все в странных, ярких, длинных, до пят, одеяниях, в высоких шапках, у некоторых — из какого-то металла, отражавшего свет факелов.

Старый колдун остановился как раз подо мною, а за ним и вся процессия. Воцарилась глубокая тишина. Я был футов на двадцать над ним; меня закрывали большие камни, из-за которых я надеялся все увидеть, не будучи замеченным. У ног старика я разглядел широкую плиту, почти круглую, с железным кольцом посредине.

Он произнес несколько слов на непонятном мне языке; во всяком случае, это был не арабский язык и не кабильский.[168] К его ногам упала веревка с блоками, прикрепленными неизвестно где. Несколько человек продели ее в кольцо, и по данному знаку двадцать сильных рук, одновременно напрягшись, подняли камень, по-видимому, очень тяжелый, и отодвинули его в сторону.

Я видел отверстие колодца, вода в нем не доходила до краев приблизительно на метр. Нет, это была не вода, а какая-то отвратительная жидкость; она была подернута радужной пленкой, в разрывах которой виднелась мерзкая черная гуща.

Став у края колодца, колдун положил левую руку на голову девочки, а правой начал делать странные жесты, произнося при этом какие-то заклинания среди благоговейной тишины.

Время от времени он возвышал голос, будто кого-то призывая. «Джуман, Джуман!» — выкрикивал он, но никто не появлялся. Он вращал глазами, скрежетал зубами, испускал хриплые звуки, исходившие словно не из человеческой груди. Кривлянье этого старого негодяя раздражало меня и приводило в негодование; у меня явилось желание запустить в него одним из камней, находившихся у меня под рукою. Уже раз тридцать прорычал он имя «Джуман», когда наконец радужная пленка в колодце дрогнула, и, увидев это, вся толпа отпрянула. Старик и девочка остались одни у колодца.

Вдруг в колодце вздулся большой синеватый пузырь и из пузыря выставилась огромная голова змеи мертвенно-серого цвета с блестящими глазами…

Невольно отшатнулся и я. Послышался слабый крик и стук падения тяжелого тела в воду.

Когда я, через десятую долю секунды, снова глянул вниз, уже только один колдун стоял у колодца, вода в котором еще колыхалась. Посреди клочков радужной пленки плавал головной платок девочки.

Еще немного — и камень снова завалил страшную бездну. Все факелы сразу потухли, и я остался во мраке среди такого безмолвия, что я ясно слышал биение собственного сердца…

Едва опомнившись после этого ужасного зрелища, я решил выйти из подземелья; я дал себе клятву, что если мне удастся соединиться со своими товарищами, я вернусь сюда и уничтожу гнусных обитателей здешних мест: и змей и людей.

Однако надо было отыскать выход. Я прошел, как мне показалось, шагов сто внутри пещеры, так что скала оставалась у меня справа.

Я сделал полуоборот, однако нигде не видно было никакого света, который указывал бы на выход из подземелья. Оно шло не по прямой линии, а кроме того, с тех пор как я выбрался из реки, я все время поднимался вверх. Держась левой рукой за каменную стену, а правой сжимая палаш, которым я ощупывал почву, я двигался медленно и осторожно. Я шел четверть часа, двадцать минут… может быть, полчаса, а выхода все не было.

Мною овладело беспокойство. Может быть, сам того не замечая, я зашел в какую-нибудь боковую галерею, вместо того чтобы идти обратно прежней дорогой?

Я все-таки продолжал идти вперед, как вдруг вместо холодного камня скалы ощутил ковер; он подался под моей рукой, и из-за него мелькнула полоса света. С величайшей осторожностью я бесшумно отодвинул ковер и очутился в небольшом коридоре, ведущем к ярко освещенной комнате, дверь в которую была открыта. Комната эта была обита материей с золотыми шелковыми узорами. Я увидел турецкий ковер и маленький бархатный диванчик. На ковре стоял серебряный кальян и курильница. Словом, это было жилище, роскошно обставленное в арабском вкусе.

Неслышными шагами я подошел к двери. Молодая женщина полулежала на диване, около которого стоял низенький наборный столик, а на нем большой золоченый поднос, уставленный чашками, хрустальными сосудами и букетами цветов.

Входя в этот подземный будуар, я почувствовал себя опьяненным какими-то дивными ароматами.

Все дышало негой в этом таинственном убежище, всюду блистали золото, роскошные ткани, редкостные цветы и пестрые краски. Сначала молодая женщина не заметила меня; склонив голову, она задумчиво перебирала пальцами янтарные четки на длинной нитке. Это была настоящая красавица. Черты ее напоминали несчастную девочку, которую я только что видел, но они были более выразительны, более правильны, более чувственны. Черные, что вороново крыло, волосы, «длинные, как царская порфира», ниспадали ей на плечи, на диван и даже на ковер у ее ног. Сквозь прозрачную шелковую рубашку с широкими полосами виднелись восхитительные руки и грудь. Бархатная курточка, расшитая золотом, охватывала ее стан, а из-под коротких шальвар голубого шелка выглядывала очаровательная маленькая ножка, обутая в шитую золотом туфельку, которой она капризно и грациозно покачивала.

Мои сапоги скрипнули, и красавица, подняв голову, заметила меня.

Не меняя положения и не выказав ни малейшего удивления при виде незнакомца, вошедшего к ней с саблей в руке, она радостно захлопала в ладоши и сделала мне знак приблизиться. Я приветствовал ее, поднеся руку к сердцу и голове, чтобы показать, что мне известны мусульманские обычаи. Она улыбнулась мне и обеими руками подобрала волосы, рассыпавшиеся по дивану; это означало приглашение занять место подле нее. Мне показалось, что все ароматы Аравии исходят из этих чудных волос.

Со скромным видом я сел на краю дивана, решив минутку спустя придвинуться поближе к ней. Она взяла с подноса чашку с филигранным блюдцем, налила в нее пенящегося кофе и, пригубив, протянула мне.

— Ах, руми, руми![169] — произнесла она.

При этих словах я вытаращил глаза. У молодой женщины оказались огромные усы; это был вылитый портрет квартирмейстера Вагнера… И точно, передо мной стоял Вагнер; он протягивал мне чашку кофе, между тем как сам я, привалившись к шее своей лошади, смотрел на него, ничего не понимая.

— Кажется, мы таки всхрапнули, господин лейтенант? Вот мы и у переправы, и кофе готов.

© Перевод М. Кузмина

Новелла «Видение Карла XI» (Париж, 1829) печатается по изд.: Мериме П. Собр. соч. в 6-ти т. Т. 1. М., 1964; новелла «Джуман» (Париж, посмертн. публ. 1873 г.) печатается по изд.: Мериме П. Собр. соч. в 6-ти т. Т. 2. М., 1963.

ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ (Настоящее имя — Жерар Лабрюни; 1808–1855)

Заколдованная рука

ГЛАВА ПЕРВАЯ Площадь Дофина

Нет ничего прекраснее, чем все эти дома XVII века, чье величественное собрание являет нам Королевская площадь. В час заката, когда их кирпичные фасады, окаймленные по углам серым камнем и украшенные такими же каменными карнизами, освещены солнцем, а высокие окна в багряных лучах его кажутся объятыми пламенем, испытываешь такое чувство почтения, как если бы то было заседание представителей судебных палат в их красных мантиях с горностаевыми отворотами; и — да не покажется подобное сравнение слишком уж детским — можно бы, пожалуй, сказать, что тянущиеся вдоль домов широкие ряды лип, правильным четырехугольником окаймляющие Королевскую площадь, завершая собою строгую гармонию ее очертаний, слегка смахивают на длинный зеленый стол, с четырех сторон которого восседают сии грозные магистраты.

Есть в Париже другая площадь, созерцание которой доставляет не меньшее удовольствие и которая соразмерностью своих частей являет в треугольной своей форме почти такую же гармонию, какую и та, первая, являет в квадратной. Она была построена в царствование Генриха Великого,[170] который назвал ее площадью Дофина, и все тогда были поражены, как мало времени понадобилось на то, чтобы покрыть домами весь пустырь на острове Лa-Гурден. Внезапное вторжение на этот незаселенный участок чрезвычайно опечалило младших клерков, приходивших туда в часы досуга пошуметь и порезвиться, а также адвокатов, охотно уединявшихся там, чтобы обдумать защитительную речь, — так славно было очутиться среди зелени и цветов после вонючих задворков Дворца правосудия.

Едва все три ряда домов водрузили на громоздкие портики, обременили камнем, изукрасили выступами, исчертили пазами, одели кирпичом, продырявили окнами с балясинами и придавили тяжелыми крышами, как тотчас же площадью завладело племя служителей правосудия. Каждый захватывал себе жилье в соответствии со своей должностью и достатком, то есть в порядке, обратном расположению этажей. На свет явилось нечто вроде Двора чудес высокого ранга, пристанище привилегированных мошенников, сутяжной братии, подобно тому как Двор чудес был убежищем братии воровской, с той только разницей, что здесь дома были из кирпича и камня, а там — из дерева и всякого мусора.

В одном из этих домов, выходивших на площадь Дофина, жил в последние годы царствования Генриха Великого довольно любопытный персонаж по имени Годино Шевассю, исполнявший обязанности помощника верховного судьи Парижа, должности весьма прибыльной, но и весьма нелегкой в ту эпоху, когда мошенников было куда больше, чем в наши дни (насколько же с тех пор поубавилось в нашей милой Франции честности!), и число девиц, торгующих своим телом, намного превышало теперешнее их количество (насколько же испортились за это время нравы!). Человечество нисколько не меняется, и можно утверждать вслед за одним старинным автором, что чем меньше плутов на галерах, тем больше их гуляет по белу свету.

Надобно сказать к тому же, что мошенники тех времен были куда менее бесчестны, чем нынешние, и презренное это ремесло было в ту пору своего рода искусством, которым отнюдь не гнушались молодые люди из порядочных семейств. Выброшенные на дно, за пределы этого общества препон и привилегий, они получали широкую возможность для развития своих талантов в упомянутом родедеятельности. Сии нарушители закона представляли собой куда большую опасность для частных лиц, нежели для правительства, ибо государственная машина, быть может, давно бы уже взорвалась, не будь подобного оттока сил. Именно поэтому, вероятно, тогдашнее правосудие весьма мягко обходилось с мошенниками из благородного сословия, и никто не выказывал к ним большей терпимости, чем наш помощник верховного судьи с площади Дофина, по причинам, о которых вы скоро узнаете. Зато никто не бывал и так строг к преступникам заурядным, и уж те отдувались за всех, украшая собой виселицы, чьи тени нависали над Парижем по выражению д’Обинье,[171] к великому удовольствию состоятельных горожан, которых от этого нисколько не меньше грабили. Немало способствовали виселицы и совершенствованию искусства нищенства.

Господин Шевассю был низенький, толстый человечек, уже начинавший седеть, чем, не в пример другим старикам, он был весьма доволен, ибо, по мере того как волосы его белели, они неизбежно утрачивали свою природную несколько излишне яркую окраску, которой судья обязан был неприятным прозвищем Рыжий, каким обозначали его все знакомые под тем предлогом, будто оно легче произносится и запоминается, чем собственное его имя. Глаза у него косили, но были весьма смышленые, хотя всегда полуприкрытые нависшими над ними густыми бровями, рот до самых ушей, как у человека, любящего посмеяться. И однако, хотя выражение лица его почти всегда было насмешливым, никто никогда не слыхал, чтобы он громко или, как говаривали наши отцы, до упаду смеялся; но всякий раз, когда ему случалось произнести что-либо забавное, он завершал свою фразу громогласным «ха» или «хо», извергая его из самых глубин своих легких, но всего один раз и притом весьма выразительно. А случалось это довольно часто, ибо магистрат наш любил уснастить свою речь острым словцом и всякого рода похабщиной, от которых не мог удержаться даже во время заседаний суда. Впрочем, в те времена сие вообще свойственно было судейскому сословию — в наши дни обычай этот сохранился только в провинции.

Чтобы завершить его портрет, следовало бы еще изобразить в соответствующих местах длинный утиный нос и маленькие уши без мочек, но до того чуткие, что они способны были различить звон монеты в четверть экю на расстоянии четверти лье, а звон пистоли еще и на более далеком расстоянии. Рассказывали, что когда некто, затеявший тяжбу, спросил, нет ли у господина помощника верховного судьи каких-нибудь друзей, через которых можно перед ним ходатайствовать, ему ответили, что у Рыжего в самом деле есть весьма близкие друзья, и среди них монсеньор Дублон, мессир Дукат и даже господин Экю, и что вернее всего действовать через всех троих сразу — тогда можно не сомневаться, что к просителю отнесутся с самым горячим участием.

ГЛАВА ВТОРАЯ Об одном заветнейшем убеждении магистрата

Есть люди, у которых наибольшее восхищение вызывает то или иное высокое человеческое качество, та или иная особая добродетель. Один ценит благородство чувств и военную доблесть, и его хлебом не корми, а дай послушать о всяких бранных подвигах; другой превыше всего ставит талант в области словесности, всяких художеств или науки; иных более всего трогают великодушные поступки, всякие добродетельные деяния, коими люди приходят на помощь ближним своим, посвящая себя их благу, каждый в меру своей природной склонности. Но точка зрения, которой придерживался в этом вопросе Годино Шевассю, полностью совпадала с мнением зело ученого короля Карла IX,[172] а именно, что нет и не может быть ничего превыше человеческой сообразительности и ловкости и что одни лишь люди, обладающие этими качествами, достойны в этом мире восхищения и заслуживают признанья и почестей; и нигде не встречал он таких блестящих носителей этих качеств, как среди многочисленного племени карманников, домушников, форточников и цыган, чья «достославная жизнь» и неутомимая ловкость рук каждый день разворачивались перед ним во всем своем неисчерпаемом многообразии.

Любимым его героем был Франсуа Вийон, парижанин, прославившийся в поэтическом искусстве не меньше, чем в искусстве кражи и грабежа; посему он охотно отдал бы «Илиаду» вкупе с «Энеидой» да в придачу еще не менее великолепный роман «Гюон Бордоский» за одну только Вийонову «Жратву на дармовщинку» и даже за «Легенду о Пьере Поджигателе»[173] — сии стихотворные эпопеи бродячего племени! «Защита…» Дю Белле, «Peripoliticon» Аристотеля и «Cymbalum mundi»[174] казались ему весьма слабыми рядом с книгой «Жаргон с приложением Генеральных штатов королевства Арго, а также диалогов распутника с хиляком, неким обожателем бутылки и потрошителем льняной лавки, в граде Туре сочиненных и с соизволения короля Пятифранковика и легавого извозчика фиакра напечатанных», изданной в Туре в 1603 году. И поскольку вполне естественно, что тот, кто превыше всего ценит какую-нибудь особую добродетель, всегда будет считать пороком качество противоположное, ни к кому не чувствовал он большего отвращения, чем к людям заурядным, с незатейливым, недогадливым умом. Эта ненависть доходила до того, что, будь его воля, он в корне изменил бы весь порядок судебного производства, ибо считал, что, когда разбирается дело о крупном грабеже, вешать следует не вора, а того, кого обворовали. Такова была его точка зрения, его символ веры, так сказать. Он видел в этом единственное средство ускорить умственное развитие народа и споспешествовать людям своего века в достижении той широты ума, той ловкости и изобретательности, которые считал высшим проявлением человеческой природы и добродетелью, наиболее угодной богу.

Так объяснял он это с точки зрения морали. Что же до политики, то у него было достаточно случаев убедиться, что воровство в крупных масштабах более чем что-либо другое благоприятствует раздроблению больших состояний и циркуляции мелких и уже вследствие этого сулит низшим классам освобождение и благоденствие.

Вы, конечно, понимаете, что восторгался он лишь заправским, добротным плутовством, разными тонкими хитростями и лукавыми уловками истинных подопечных святого Николая, всякими достопамятными проделками мэтра Гонена,[175] в течение двух столетий сохранявшимися в шутках и остротах, и что, почитая родственной душой Вийона со всеми его вийонизмами, он ни в коей мере не одобрял разбойников с большой дороги вроде каких-нибудь Гийери[176] или капитана Карфура. Разумеется, злодей, который на большой дороге грабит безоружного путника, внушал ему не меньший ужас, чем любому здравомыслящему человеку, так же как и те лишенные всякого воображения воры, что совершают кражу со взломом, тайно проникнув в какой-нибудь уединенный дом, да еще в придачу убивают хозяев. Но вот если бы ему рассказали о воре утонченном, который, пробивая стену дома с целью ограбления, позаботился о том, чтобы сделать отверстие в форме готического трилистника, дабы назавтра люди сразу же могли увидеть, что обворовал их не кто-нибудь, а человек со вкусом, ценящий свое искусство, — такой вор в глазах Годино Шевассю оказался бы выше Бертрана де Класкена или самого императора Цезаря. И это еще слабо сказано…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Штаны магистрата

После всего вышеизложенного наступило, я полагаю, время поднять наконец занавес и, как это водится в наших старинных комедиях, дать хорошего пинка в зад г-ну Прологу, который становится просто возмутительно многословен, так что нам уже пришлось трижды снимать нагар со свечей с тех пор, как он начал свое вступление. Пускай же он скорее заканчивает его, как это делает Брюскамбиль,[177] умоляя зрителей «смахнуть пыль недостатков его речей метелкой своего человеколюбия и покорнейше позволить ему поставить клистир извинений потрохам их нетерпения». И вот теперь все сказано, и мы начинаем свой рассказ.

Дело происходит в довольно большой темной комнате, отделанной деревянными панелями. Старый судья, сидя на широком, украшенном резьбой кресле с изогнутыми ножками, на спинке которого висит его манишка из узорчатого штофа с бахромой, примеряет новые штаны, только что принесенные ему Эсташем Бутру, учеником и приказчиком г-на Губара, торговца сукнами и чулками. Мэтр Шевассю, затянув шнурки на поясе своих штанов, встает, снова садится и снова встает, в промежутках ведя разговор с молодым приказчиком, неподвижно, подобно каменной статуе святого, сидящим на краешке табуретки, на которую указал ему заказчик, и боязливо, с опаской глядящим на него.

— Гм… ну уж эти, точно, отжили свой век, — говорит судья, отпихивая ногой только что скинутые с себя старые штаны. — Они уже до дыр протерлись, что твое запретительное постановление, вконец разодрались, одна штанина другой «прощай» кричит, душераздирающе кричит!

Балагур судья все же поднимает брошенные наземь невыразимые, чтобы вынуть оттуда кошелек, из которого он высыпает себе на ладонь несколько монет.

— Не иначе, — продолжает он, — мы, судейские, потому так редко и шьем себе портки, что носим их под судейской мантией до тех пор, пока материя совсем не прохудится, а швы не разойдутся. Ну так вот, поскольку каждый хочет жить, и даже воры, а в том числе и суконщики-чулочники, я, так и быть, заплачу сполна те шесть экю, что просит у меня мэтр Губар; и еще, великодушия ради, прибавлю к ним одно обрубленное экю для приказчика, но с условием, чтобы он не вздумал менять его себе в убыток, а подсунул бы как полноценную монету какому-нибудь паршивому буржуа и выказал бы при этом побольше находчивости и соображения; а не то я лучше оставлю его себе: завтра как раз воскресенье, сбор пожертвований в соборе Парижской богоматери.

Эсташ Бутру взял и шесть экю, и обрубленную монету и низко поклонился.

— Ну как, паренек, начинаешь уже смекать понемногу в суконном-то деле? Научился уже небось выгадывать и при обмере, и при кройке и покупателю подсунуть старое сукно вместо нового и бурое вместо черного? Словом, можешь уже поддерживать добрую славу торговцев Крытого рынка?

Эсташ с некоторым ужасом поднял глаза на судью; затем, решив, что тот шутит, рассмеялся; однако судья и не думал шутить.

— Не люблю, — продолжал он, — мошенничества торговцев; вор, тот хоть и ворует, но при этом не обманывает. Торговец и ворует, и обманывает. Придет к нему, скажем, купить пару штанов какой-нибудь из тех, у кого и язык подвешен, и пальца ему в рот не клади, он долго будет торговаться и в конце концов заплатит шесть экю. После него придет этакий честный христианин, которого одни называют святой простотой, а другие хорошим клиентом, и, поверив суконщику, который будет ему клясться в своей честности пресвятой девой и всеми святыми, за такие же точно штаны заплатит восемь экю; жалеть я его не стану, потому что он просто дурак. Но вот в то самое время, когда торговец, пересчитав обе полученные суммы, с довольным видом взвешивает на ладони те два экю, что составляют разницу между первой и второй, проходит мимо его лавки какой-нибудь бродяга, которого волокут на галеры за то, что он вытащил у кого-то из кармана драный носовой платок… «Вот мерзавец! — скажет торговец. — Да будь у нас справедливое правосудие, этого негодяя заживо бы колесовали, и я пошел бы полюбоваться на его казнь». При этом он держит в руке те самые два экю. А как ты полагаешь, Эсташ, что было бы, если бы сбылось желание торговца и суд стал вершить все дела по справедливости?

Эсташ Бутру уже не смеялся. Парадокс, высказанный судьей, был слишком чудовищен, чтобы он мог осмелиться что-либо на это ответить, а уста, из которых исходил вопрос, тем более внушали ему тревогу. Судья, видя, что юноша стоит растерянный, словно волк, попавший в капкан, рассмеялся своим особым смехом, легонько потрепал его по щеке и с миром отпустил. Спускаясь по лестнице с каменной балюстрадой, Эсташ так был погружен в свои мысли, что даже звуки трубы, доносившиеся издалека, со стороны двора Дворца правосудия, не могли отвлечь его. То была труба шута Галинетта ла Галин, которой он сзывал желающих послушать его побасенки и купить лекарственных снадобий у его хозяина, знаменитого лекаря-шарлатана Джеронимо. На этот раз Эсташ оказался глух к ее призывам и поспешил к Новому мосту, чтобы поскорее попасть в квартал Крытого рынка.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Новый мост

Новый мост, законченный при Генрихе IV, является главным памятником этого царствования. Невозможно описать, какой восторг вызвал он у парижан, когда после долгих лет строительства окончательно лег через Сену всеми своими двенадцатью пролетами, более тесно связав между собой три части великого города.

Поэтому очень скоро он превратился в место свидания всех праздношатающихся парижан, число которых весьма велико, а значит, и всяких жонглеров, продавцов мазей и разного рода жуликов, — чьи промыслы всегда приводит в движение людское скопище, подобно тому как под воздействием водяного тока начинает вертеться мельничное колесо.

Когда Эсташ вышел из треугольника площади Дофина, солнце стояло высоко, и горячие его лучи отвесно падали прямо на мост, который уже кишмя кишел народом, ибо излюбленными местами прогулок парижан всегда были те, где взоры радуют не цветы, а товары в окнах лавок, где под ногами не земля, а мостовая, и тень дают одни лишь дома да стены.

Эсташ с трудом пробирался сквозь этот медленно текущий людской поток, который, сталкиваясь с другим, встречным, неторопливо двигался от одного конца моста к другому, то и дело останавливаясь без особой на то причины, подобно льдинам, гонимым полой водой, образуя то здесь, то там множество водоворотов вокруг отдельных фокусников, певцов или торговцев, выхваляющих свои товары. Многие останавливались у парапетов, глядя на проходящие под мостовыми арками плоты и проплывающие лодки или же любуясь на великолепный вид, который открывался отсюда на Сену, по правому берегу которой выстроились длинные здания Лувра, а по левому тянулся пересеченный прекрасными липовыми аллеями огромный луг Пре-о-Клер со своими пушистыми вербами и зелеными ивами, склоняющимися над самой водой; а дальше, словно часовые у ворот Парижа, высились друг против друга Нельская башня и башня Буа — ни дать ни взять два великана из старинных романов.

Внезапно оглушительный треск разрывающихся петард заставил всех этих людей — и гуляющих по мосту, и стоящих у парапетов — обратить свои взоры к одной точке — туда, откуда доносился этот шум, предвещавший некое зрелище, достойное внимания. Это была одна из тех площадок, слегка приподнятых над каждым мостовым быком, стоящих в стороне от проезжей части, над которыми в те времена еще возвышались каменные лавчонки. На этой площадке расположился какой-то фокусник; он поставил здесь столик, и по этому столику расхаживала весьма живописная обезьяна, одетая в красно-черный костюм дьявола, из-под которого вылезал натуральный ее хвост, — она-то и пускала, нисколько не робея, один за другим все эти петарды и фейерверки, причиняя немалый ущерб бородам и брыжам тех сбежавшихся зрителей, которые недостаточно быстро успевали расширить свой круг.

Что касается ее хозяина, то у него было одно из тех цыганских лиц, весьма распространенных за сто лет до этого, но в ту пору уже встречавшихся редко, а ныне вовсе затерявшихся среди уродливых, невыразительных физиономий наших горожан: профиль, напоминающий лезвие топора, довольно высокий, но узкий лоб, очень длинный и очень горбатый нос, однако не нависающий над верхней губой, подобно римским носам, а, напротив, так сильно вздернутый, что кончик его находился почти на уровне выпяченных тонких губ; скошенный подбородок, продолговатые быстрые глаза под бровями, напоминающими своей формой букву V, и длинные черные волосы завершали картину. Во всей его гибкой фигуре, в его движениях, в каждом жесте чувствовался ловкий и хитрый малый, прекрасно владеющий своим телом, испробовавший в жизни немало ремесел и всяких других промыслов и рано обманувшийся в своих ожиданиях.

Одет он был в старый костюм шута, который носил с большим достоинством; на голове его красовалась войлочная шляпа с широкими полями, совершенно измятая и расплющенная. Мэтр Гонен — таково было имя, которым все называли его, то ли за его ловкость, то ли за фокусы, а может, он и в самом деле был потомком того знаменитого жонглера, что основал при Карле VI театр «Беззаботных ребят» и первым носил титул Короля шутов, каковой в ту пору, когда происходит эта история, уже перешел к сеньору д’Ангулевану,[178] отстаивающему свои королевские прерогативы даже перед судебными палатами.

ГЛАВА ПЯТАЯ Предсказание

Увидев, что зрителей собралось достаточно, мэтр Гонен начал с того, что показал несколько фокусов, вызвавших бурный восторг; следует, правда, заметить, что хитрец не случайно выбрал для своего представления эту площадку в форме полумесяца: сделал он это не только ради того, чтобы быть в стороне от людского потока, как могло показаться, а затем, что, благодаря такому расположению, зрители оказывались у него только спереди, но не сзади.

Дело в том, что искусство это в самом деле еще не достигло в те времена такого совершенства, как в наши дни, когда фокусник работает, со всех сторон окруженный публикой. После того, как фокусы кончились, обезьяна обошла толпу и собрала немало монет, учтиво всякий раз раскланиваясь в знак благодарности и сопровождая свои поклоны звуком, напоминающим стрекотание сверчка. Но фокусы были не более как прелюдией, и вслед за тем, обратившись к публике с весьма неплохо скомпонованной речью, новоявленный мэтр Гонен объявил, что обладает еще и даром предсказывать судьбу с помощью хиромантии, пифагорейских чисел[179] и гаданья на картах; оплате это не подлежит, но за одно су он, в виде одолжения, может погадать тем, кто этого пожелает. Говоря это, он уже раскидывал большую колоду карт, а его обезьяна, которую он называл Паколе, с большим разумением оделяла ими всех тех, кто протягивал руку.

Когда все карты были розданы, фокусник стал вызывать доброхотов одного за другим к себе на площадку, выкликая карту, которую тот взял, и каждому предсказал его судьбу, кому счастливую, а кому и нет, между тем как обезьяна, получившая от него луковицу в награду за свою службу, до колик смешила толпу всякими рожами, которые она корчила, лакомясь ею, выражая одновременно и удовольствие, и страдание, ибо рот ее смеялся, в то время как глаза плакали, и каждый свой глоток она сопровождала то стоном наслаждения, то жалобной гримасой.

Эсташ Бутру, который тоже взял карту, был вызван последним. Гонен внимательно оглядел его длинную фигуру, простодушную физиономию и торжественно провозгласил:

— Ваше прошлое: вы сирота. Вот уже шесть лет, как вы живете в учениках у суконщика, который держит лавку в рядах Крытого рынка. Ваше настоящее: хозяин обещал выдать за вас единственную свою дочь. Он собирается удалиться от дел и передать вам свою торговлю. А что до будущего — покажите-ка мне свою руку.

Эсташ, чрезвычайно удивленный, протянул ему руку; фокусник внимательно стал рассматривать ладонь, потом нахмурил брови, как бы сомневаясь в чем-то, и подозвал обезьяну, словно для того, чтобы посоветоваться с ней. Та тоже взяла руку, посмотрела на ладонь, затем, взобравшись на плечо хозяина, казалось, что-то ему зашептала; на самом деле она просто быстро двигала губами, как обычно делают животные, когда бывают недовольны.

— Удивительное дело, — воскликнул наконец мэтр Гонен, — такая, казалось бы, поначалу обыкновенная жизнь заурядного торгаша — и вдруг такое влечение ввысь, к такой возвышенной цели!.. Ай, ай, мой петушок, пробьете вы свою скорлупку; вы подниметесь высоко, очень высоко… Вы умрете в куда более высоком положении, чем сейчас.

«А, ладно, — подумал Эсташ, — все предсказатели обещают что-нибудь подобное. Но откуда ему может быть известно то, что он сказал мне вначале? Вот чудо! Впрочем, он мог просто от кого-то слышать обо мне…»

Между тем он вытащил из своего кошелька обрубленное экю судьи и подал его фокуснику, прося дать ему сдачу. Возможно, он попросил об этом слишком тихо и тот его, очевидно, не услышал, ибо продолжал говорить, вертя в пальцах это экю:

— Теперь я вижу, что жить вы умеете, а посему позволю себе присовокупить к тому совершенно правдивому, но несколько неопределенному пророчеству, которое вы от меня услышали, кое-какие подробности. Да, дружище, хоть вы и заплатили мне не су, как все другие, и экю ваше весит на добрую четверть меньше обычного, так уж и быть, пусть послужит вам эта светленькая монетка тем ясным зеркалом, в котором отразится чистая правда.

— Так значит, — заметил Эсташ, — то, что вы давеча говорили насчет моего возвышения, — это неправда?

— Вы просили предсказать вам судьбу, я вам ее предсказал, только не полностью растолковал свое предсказание… Так вот, как вы поняли мои слова о высокой цели, к которой вы влечетесь согласно моему предсказанию?

— Понял так, что я могу стать синдиком суконщиков и чулочников, или церковным старостой, или эшевеном…

— Да у вас, я вижу, губа не дура!.. А почему бы не великим турецким султаном, не Аморабакеном?.. Ну нет, милый друг, все это следует понимать совсем иначе; и ежели вам угодно, чтобы я объяснил вам сие пророчество сивиллы,[180] то знайте, что на нашем языке подняться высоко говорится о тех, кого посылают стеречь овец в подлунном царстве, а отправиться далеко — о тех, кого отправляют в океан писать свою историю перьями в пятнадцать футов длиной.

— Ну хорошо, если вы объясните мне еще и это ваше объяснение, я несомненно пойму.

— Это попросту два учтивых выражения, которыми принято заменять слова «виселица» и «галеры». Вы подниметесь высоко, а я отправлюсь далеко. На моей руке это в точности обозначено вот этой средней линией, пересекающейся под прямым углом с другими линиями, менее глубокими. На вашей — линией, которая перпендикулярна средней, не продолжаясь ниже, и другой, которая обе их пересекает…

— Виселица! — воскликнул Эсташ.

— А вам что, непременно хочется умереть в горизонтальном положении? — заметил Гонен. — Это ребячество; теперь вы хоть можете быть уверенным, что избежите всех других кончин, кои подстерегают всякого смертного. Кроме тога, вполне возможно, что, когда ее высочество Виселица, словно легкую пушинку, взденет вас вверх, вы будете уже стариком и вам к тому времени опротивеет весь белый свет… Однако бьет полдень, а согласно приказу парижского прево в полдень нашего брата выдворяют с Нового моста вплоть до самого вечера. Так вот, ежели вам когда-нибудь понадобится совет, колдовство, чародейство или приворотное зелье на случай какой-нибудь опасности, несчастной любви или надобности кому-то отомстить, знайте, я живу вон там, в конце моста, в Шато-Гайар. Видите ту башенку с коньком?

— Еще одно только слово, прошу вас, — весь дрожа, произнес Эсташ, — буду ли я счастлив в браке?

— Приведите мне свою жену, и я скажу вам это… Паколе, поклонись этому господину, пошли ему воздушный поцелуй.

Фокусник взял под мышку свой складной столик, посадил обезьяну себе на плечо и направился в Шато-Гайар, напевая сквозь зубы какую-то старинную песенку.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Удачи и неудачи

То, что Эсташ Бутру собирался в скором времени сочетаться браком с дочерью суконщика, было чистой правдой. Он был малый разумный, понимал толк в торговых делах и никогда не проводил своих досугов за игрой в шары или мяч, а время это употреблял на то, что проверял счета, читал «Лес шести корпораций»[181] и понемногу изучал испанский язык, который полезно было тогда знать всякому торговцу (так же как в наши дни английский), поскольку немало лиц этой нации жительствовало в то время в Париже. Господин Губар, который за шесть лет имел возможность убедиться в безупречной честности и превосходном характере своего приказчика, заметил к тому же взаимную склонность между ним и своей дочерью, проявлявшуюся с обеих сторон весьма сдержанно и пристойно, и принял решение поженить их на Иванов день, после чего удалиться к себе в Пикардию, где у него в Лаоне было небольшое наследственное владение.

У Эсташа, правда, не было никакого состояния, но в те времена еще не вошло в обычай сочетать браком один денежный мешок с другим. Родители нередко считались со вкусами и склонностями будущих супругов и давали себе труд подолгу изучать характер, поведение и способности лиц, коих прочили в мужья своим дочерям; этим они весьма отличались от нынешних отцов семейств, для которых иной раз куда важнее порядочность нанимаемого слуги, чем нравственные качества будущего зятя.

Предсказание фокусника произвело такое смятение в уме молодого суконщика, и без того не слишком поворотливом, что он как стоял посредине полумесяца, так и остался там в полной растерянности, не слыша даже серебристых голосов, лепетавших с колоколенок Самаритянки:[182] «Пол-день! Пол-день!» Но в Париже бьет полдень добрый час: вскоре в разговор торжественным басом вступили башенные часы Лувра, затем Больших Августинцев, а там и Шатле; так что в конце концов Эсташ опомнился и, испугавшись, что опоздал, со всех ног бросился бежать; в несколько минут он пробежал Монетную улицу, улицу Бореля и Тиршан и только тут позволил себе немного замедлить шаг, а когда повернул на улицу Бушери-де-Буве и увидел красные навесы над мостовой Крытого рынка, подмостки театра «Беззаботных ребят», лестницу и крест, красивый фонарь вертящегося позорного столба под свинцовым куполом, лицо его просветлело. Здесь, под одним из этих навесов, ожидала Эсташа его суженая — Жавотта Губар. Большинство торговцев Крытого рынка таким образом создавали под открытым небом как бы отделения своих темных лавок, расставляя и вывешивая товары прямо на мостовой, где они охранялись кем-нибудь из членов семьи. Жавотта каждое утро заменяла здесь своего отца, то сидя с вышиванием среди товаров, то расхаживая и зазывая прохожих, которых она крепко хватала за руку и не отпускала до тех пор, пока они что-нибудь не покупали. Это не мешало ей быть весьма кроткой и несмелой девицей, уже достигшей положенного возраста; была она очень мила, изящна, высокого роста и немного клонилась вперед, как это часто бывает с хрупкими, стройными девушками, причастными к торговле; при этом она краснела, как вишенка, от любого слова, которое произносили ее уста, если только говорила не с покупателями, ибо на этом поприще могла заткнуть за пояс любую торговку Крытого рынка по части «болтанья языком» и «втиранья очков» (таков был лексикон тогдашних торговцев).

Обычно в полдень ее сменял здесь Эсташ на то время, что она ходила обедать в лавку со своим отцом. Именно для этой цели спешил он сюда, сильно опасаясь, что Жавотта станет выговаривать ему за опоздание; но, еще только издали увидев ее, он понял, что страхи его напрасны: она была совершенно спокойна и, опершись локтем на штуку сукна, с большим интересом внимала какому-то военному, который, опершись на ту же самую штуку сукна, о чем-то оживленно и шумно ей рассказывал и меньше всего был похож на покупателя.

— А вот и мой будущий супруг, — сказала Жавотта, улыбаясь незнакомцу, который, не меняя своей позы, а только слегка повернув голову, смерил приказчика взглядом с ног до головы с тем видом пренебрежения, который обычно выказывают военные к людям из буржуазного сословия, чья внешность не кажется им достаточно внушительной.

— Он немного смахивает на нашего полкового трубача, — задумчиво произнес он. — Только у того ноги будут помясистее; но знаешь, Жавотта, трубач в эскадроне — это ненамного меньше, чем лошадь, и ненамного больше, чем собака…

— Это мой племянник, — сказала Жавотта, подняв на жениха свои большие голубые глаза и радостно улыбаясь, — он получил отпуск, чтобы быть на нашей свадьбе. Вот как удачно вышло, правда? Он конный стрелок. Вы посмотрите, какой красавец-то. Вот если бы вы, Эсташ, были одеты так же… Да нет, вы не такой высокий и не такой сильный…

— Сколько же времени, сударь, позволят вам пробыть в Париже? — робко спросил суконщик.

— А это смотря как получится, — сказал солдат, выпрямившись и немного помедлив с ответом. — Нас послали в Берри, чтобы мы покончили с кроканами,[183] и если они на какое-то время угомонятся, я смогу пробыть у вас добрый месяц; но все равно, так или иначе, ко дню святого Мартина наш полк должны перевести в Париж на смену полка господина д’Юмьера, и тогда я стану бывать у вас каждый день, и уж это будет надолго.

Эсташ внимательно рассматривал конного стрелка в те минуты, когда ему удавалось не встречаться с ним взглядом, и все больше находил, что и ростом своим, и всей своей статью он решительно не подходит для роли племянника.

— Я сказал «каждый день», — продолжал тот, — правда, это не совсем так, потому что по средам у нас большой парад. Но ничего, в нашем распоряжении будет оставаться вечер, и в эти дни я смогу с вами ужинать.

«Уж не собирается ли он все остальные дни у нас обедать?» — подумал Эсташ.

— Но вы никогда не говорили мне, мадмуазель Губар, что ваш племянник такой…

— Такой красивый мужчина? О да, он так вырос! Подумать только, уже целых семь лет мы его не видели, нашего бедненького Жозефа. Столько за это время воды утекло…

«И сколько в него вина втекло, — думал приказчик, с изумлением глядя на багровую физиономию своего будущего племянника, — от подкрашенной вином водички такого румянца небось не бывает! Ну и попляшут же теперь бутылки в винном погребе господина Губара до самой нашей свадьбы, а может, еще и после нее…»

— Пойдем же обедать, отец, должно быть, заждался, — сказала Жавотта, вставая. — Ах, я возьму тебя под руку, хорошо, Жозеф? Подумать только, когда мне было двенадцать, а тебе десять, я была выше тебя и меня тогда называли твоей мамой. Ах, как мне лестно идти под ручку со стрелком! Ты ведь будешь гулять со мной, правда? Мне так мало приходится выходить из дому — не могу же я гулять одна, — а по воскресеньям я хожу к вечерне, я принадлежу к обществу пресвятой девы в церкви Невинно убиенных, у меня есть ленточка от их малого знамени…

Это девичье щебетанье, сопровождаемое мерным стуком мужских шагов, постепенно удаляясь, становилось все глуше, легкий девичий силуэт, тесно прильнувший к другому, массивному и плотному, постепенно растворялся в густой тени столбов, окаймляющих, Бочарную улицу, а перед глазами Эсташа все стоял какой-то туман, и в ушах у него гудело.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Неудачи и удачи

До сих пор мы подробно, шаг за шагом, излагали все перипетии этой истории из городской жизни, не тратя на изложение оной больше времени, чем понадобилось для свершения только что описанных событий; но теперь, при всем нашем почтительном отношении, более того, глубочайшем уважении к соблюдению правила трех единств[184] даже в романе, мы вынуждены нарушить одно из них и совершить прыжок на несколько дней вперед. Может быть, было бы и небезынтересно рассказать о нравственных мучениях Эсташа в связи с появлением будущего племянника, но они оказались куда менее горькими, чем можно было ожидать, судя по начальной сцене. Эсташ скоро успокоился касательно своей невесты: Жавотта вначале просто поддалась обаянию детских воспоминаний, которым в своей небогатой событиями жизни придавала несколько преувеличенное значение. Вначале она видела в конном стрелке лишь того шумного, веселого мальчугана, который был некогда товарищем ее младенческих игр; однако очень скоро она поняла, что мальчуган этот вырос, весьма переменился во всех своих повадках, и стала вести себя с ним более сдержанно.

Что касается стрелка, то, если не считать несколько вольного тона на правах родственника, он не выказывал по отношению к своей юной тетушке никаких предосудительных намерений; к тому же он принадлежал к тому довольно распространенному типу мужчин, которым честные женщины не внушают любовных желаний, а в данное время и вообще мог сказать, подобно Табарену,[185] что «единственная его любушка — бутылочка». Первые три дня после своего появления он ни на шаг не отходил от Жавотты, и даже как-то вечером, к великому неудовольствию Эсташа, повел ее гулять на Кур-ла-Рен в сопровождении одной только толстой служанки. Но это длилось недолго; вскоре ему наскучило ее общество, и он взял привычку на целый день уходить из дома один, возвращаясь, однако, всякий раз неукоснительно в часы трапезы.

Так что единственное, что беспокоило теперь будущего супруга, было то, что родственник этот, казалось, слишком уж прочно обосновался в доме, хозяином которого должен был стать Эсташ после свадьбы, и он уже предвидел, что выдворить его окажется не так-то просто, ибо с каждым днем он все больше укоренялся в нем. А между тем он даже не был родным племянником Жавотты, а только сводным, будучи сыном дочери покойной супруги г-на Губара от первого ее брака.

Но как было заставить сего племянника уразуметь, что он переоценивает значение родственных уз, придерживаясь на сей счет каких-то, можно сказать, излишне патриархальных взглядов, и слишком уж широко понимает свои права и преимущества в этом доме? И все же была надежда, что он в конце концов сам почувствует нескромность своего поведения, и потому Эсташ терпеливо выжидал, «подобно дамам в Фонтенебло,[186] пока двор в Париже», как гласит пословица.

Но миновала и свадьба, а в поведении и привычках конного стрелка ничего не изменилось; он даже выражал надежду, что поскольку с кроканами все пока обстоит благополучно, ему удастся получить разрешение оставаться в Париже до самого прибытия туда его полка. Эсташ позволил себе, несколько насмешливых намеков на то, что-де некоторые принимают суконную лавку за гостиницу, и всякие другие шуточки, но то ли они были недостаточно ясно выражены, то ли малодоходчивы; а заговорить об этом прямо с женой и тестем он еще не смел, не желая с первых же дней после свадьбы выглядеть мелочным в глазах людей, которым был весьма обязан.

При всем том, общество солдата отнюдь не было столь уж приятным: он без устали болтал о славе, которую якобы стяжали ему его подвиги в каких-то небывалых сражениях, где он прослыл грозой неприятельских войск, то в борьбе с кроканами, несчастными французскими крестьянами, с которыми вели войну солдаты Генриха IV за то, что им нечем было уплатить талью,[187] и которые, судя по всему, отнюдь не услаждали себя по воскресеньям пресловутой «курицей в супе».

Такое чрезмерное бахвальство было в ту пору явлением довольно обычным, судя по таким типам, как Тайедр и капитан Матамор, постоянно повторяющимся в комических пьесах той эпохи, и явилось, я полагаю, следствием победоносного вторжения в Париж Гаскони вслед за Наваррцем.[188] Порок этот вскоре становится уже не столь ярко выраженным, но более распространенным; несколькими годами позже в «Бароне де Фенест»[189] тип бахвала рисуется уже более мягко и с большей степенью комического искусства, и наконец в комедии «Лжец»[190] в 1662 году он сведен к почти обычным пропорциям.

Но что более всего в поведении солдата оскорбляло бедного Эсташа, это его постоянное стремление обращаться с ним как с мальчишкой, подчеркивать все невыгодные стороны его внешности, при всяком удобном случае выставлять его перед Жавоттой в самом смешном виде — а это весьма опасно в первые дни семейной жизни, когда супругу так важно заставить себя уважать и укрепить свои позиции на будущее. Прибавьте к этому щекотливое самолюбие человека, еще не привыкшего к своему новому положению узаконенного по всей форме хозяина суконной лавки.

Окончательно переполнил чашу терпения Эсташа следующий прискорбный случай: в соответствии с новыми своими обстоятельствами, он должен был участвовать в цеховых дозорах, и так как ему не хотелось, подобно г-ну Губару, выполнять сей долг в обычном своем платье и с алебардой, взятой на время у квартального надзирателя, он купил себе где-то старую шпагу с обломанной чашкой на рукояти, шлем и короткую медную кольчугу, чуть было не угодившую под молоток жестянщика, и целых три дня усердно их оттирал и полировал, пока они не обрели хоть какой-то блеск; но когда он во все это облачился и стал горделиво расхаживать по лавке, спрашивая, хорошо ли он выглядит в этой броне, стрелок начал ржать, как табун лошадей, и сказал, что у него такой вид, будто он нацепил на себя крышки от кухонных кастрюль.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Щелчок

Так обстояли дела, когда однажды вечером — было это не то 12-го числа, не то 13-го, но, в общем, в четверг — Эсташ решил запереть лавку пораньше. Он бы не позволил себе этого, будь дома г-н Губар, но тот двумя днями раньше отправился в Пикардию навестить свои владения, ибо собирался спустя три месяца, убедившись, что его преемник уже твердо стоит на ногах и ему доверяют и покупатели, и другие торговцы, переселиться туда уже насовсем.

И вот, вернувшись в этот вечер в обычный час, наш стрелок нашел дверь запертой и все огни потушенными. Это чрезвычайно его удивило, ибо в Шатле еще не играли зорю, и так как он всегда возвращался домой несколько навеселе, то стал выражать свое неудовольствие грубой бранью, от которой Эсташ так и подпрыгнул в своей спальне на антресолях — напуганный собственной решимостью, он еще не успел лечь в постель.

— Эй, эй! — заорал солдат, что есть мочи ударяя ногой в дверь. — Праздник у вас нынче, что ли? Уж не святого ли Михаила, покровителя суконщиков, воров и мошенников?

И он принялся молотить кулаками по стене лавки; однако это не возымело никакого действия — дом словно вымер.

— Эй, вы там, дядюшка с тетушкой! Вы что, хотите, чтобы я ночевал под открытым небом и меня оскверняли собаки и другие животные? С вас, пожалуй, станет, милые родственнички, дьявол вас побери! Эй, вы там! Разве поступают так с родней? Эй вы, невежи! Спускайся сию же минуту, ты, жалкий торгаш! Слышишь, эй ты, тебе деньги принесли, прах тебя возьми, скупердяй ты этакий, чтоб тебе ни дна ни покрышки!

Эта убедительная речь бедного племянника не произвела на закрытую дверь никакого впечатления, и он только втуне тратил свое красноречие, подобно Беде Достопочтенному,[191] проповедующему груде камней.

Но если глухи двери, то не слепы окна, и есть весьма простой способ прояснить их взор; сразу же смекнув это, солдат вышел из образованной подпорами рынка темной галереи, дошел до середины Бочарной улицы и, подняв с земли какой-то черепок, запустил им в одно из окошек антресолей так ловко, что сразу же заставил его окриветь. Этот прискорбный поступок, явившийся для Эсташа полной неожиданностью, служил как бы огромным вопросительным знаком, которым солдат завершал вопрос, резюмировавший весь его монолог: «Какого черта не открывают дверь?»

И тут Эсташ внезапно принял решение; ибо охваченный гневом трус подобен скряге, пустившемуся в большие расходы: он не знает удержу; кроме того, ему никак нельзя было ударить лицом в грязь перед молодой женой, которая, как ему казалось, имела основание относиться к нему с недостаточным почтением, видя, как он все последние дни служит постоянной мишенью для насмешек и напоминает куклу, на коей упражняются в нанесении ударов копьем, с той только разницей, что кукла иной раз все же на наносимые ей затрещины отвечает крепким ударом палки. Поэтому он наскоро нахлобучил свою войлочную шляпу и, прежде чем Жавотта успела что-нибудь сообразить, скатился по узкой лестничке антресолей. Пробегая через заднюю комнату лавки, он по пути сдернул с гвоздя свою шпагу и, почувствовав в горячей своей руке холодную медь рукоятки, вдруг отрезвел, на мгновение остановился и уже не столь решительно направился к двери, ключ от которой держал в другой руке. Но тут звон второго разбитого окна и приближающиеся шаги жены вновь разожгли его воинственный пыл; он настежь распахнул тяжелую дверь и встал на пороге с обнаженной шпагой, подобно архангелу у входа в земной рай.

— Что нужно здесь этому потаскуну, этому гнусному пьянице, этому дебоширу?! — завопил он голосом, который, возьми он на два тона ниже, показался бы, пожалуй, немного дрожащим. — Разве ведут себя так с порядочными людьми? А ну-ка немедленно убирайтесь отсюда, ступайте дрыхнуть на задворки кладбища с такими же пьяницами, как вы! А не то созову сейчас всех соседей и стражу, дабы вас забрали в узилище!

— Ах, вот ты как теперь запел, петушок? Тебя что, нынче вечером через трубу накачали? Что ж, это совсем другое дело… а мне, ей-богу, даже нравится, когда ты выражаешься так торжественно, как в трагедии, словно Траншмонталь — смелых я люблю… Иди, иди сюда, дай я тебя обниму, ты, хиляк несчастный…

— Убирайся отсюда, прощелыга! Слышишь, уже все соседи проснулись, сейчас тебя отведут на ближайшую гауптвахту как вора и нарушителя спокойствия! Убирайся вон отсюда! Перестань сейчас же бесчинствовать, и чтоб я тебя здесь больше не видел!

Однако, несмотря на эти вопли, солдат, пробираясь между столбами галереи, подходил все ближе и ближе, что заставило Эсташа под конец немного понизить тон.

— Славно поговорили, — сказал ему стрелок, — что ж, по заслугам и честь. А я в долгу не останусь!

И не успел Эсташ глазом моргнуть, как солдат оказался совсем рядом и вдруг щелкнул молодого суконщика по носу, да так, что он мгновенно вздулся и стал багрового цвета.

— Получи-ка сполна, сдачи не надо, — крикнул он. — До скорого свидания, милый дядюшка!

Подобного оскорбления, более унизительного, чем если бы то была пощечина, Эсташ уже стерпеть не мог, тем более на глазах молодой супруги, и, несмотря на все ее усилия удержать его, бросился, на своегопротивника и нанес ему такой удар шпагой, которым мог бы гордиться отважный Роже, будь эта шпага бализардой, но она успела затупеть еще во времена религиозных войн и не причинила этому негодяю солдату ни малейшего вреда; и более того, он тотчас же схватил обе руки Эсташа в свои ручищи и так их сжал, что шпага в одно мгновение очутилась на земле, а вслед за тем несчастный стал орать не своим голосом, бешено пиная ногами мягкие сапоги своего мучителя.

К счастью, в дело вмешалась Жавотта, ибо соседи, смотревшие во все глаза изо всех окон на этот поединок, отнюдь не собирались спуститься вниз, чтобы прекратить его, и Эсташ, вырвав наконец из сжимавших их тисков свои посиневшие и помертвевшие пальцы, вынужден был долго тереть их, дабы вернуть им естественную форму.

— Не боюсь я тебя! — крикнул он в бешенстве. — И мы с тобой еще встретимся! Завтра же утром, если только ты не трус, жду тебя в Пре-о-Клер! В шесть утра, шатун несчастный, и там посмотрим — кто кого, головорез ты этакий!

— Место ты выбрал неплохое, храбрый мой вояка, будем драться по всем правилам, что твои дворяне! Итак, до завтра, и, клянусь святым Георгием, ночь покажется тебе короткой!

Стрелок произнес эти слова уже несколько более уважительным тоном, чем прежде. Эсташ гордо повернулся к жене: после своего вызова он сразу почувствовал себя выше ростом. Он подобрал шпагу и с грохотом захлопнул дверь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Шато-Гайар

Проснувшись рано утром, молодой суконщик почувствовал, что от вчерашнего его воинственного пыла не осталось и следа; он вынужден был себе признаться, что, с его стороны, было нелепо вызывать стрелка на поединок, ибо, кроме разве портновского аршина, которым в годы ученичества он, случалось, фехтовал с товарищами во дворе картезианского монастыря, он никогда не держал в руках никакого оружия. Поэтому он решил не ходить, пусть тот молокосос останется в дураках и вышагивает себе сколько душе угодно взад и вперед по аллеям Пре-о-Клер.

Когда пришел назначенный час, он вылез из своей постели, открыл лавку, ни словом не обмолвившись о вчерашней сцене с женой, которая, со своей стороны, тоже о ней не вспоминала. Они в молчании позавтракали, после чего Жавотта, как обычно, отправилась под красный навес, оставив мужа и служанку осматривать новую штуку сукна, чтобы определить ее качество. Нужно все же сказать, что Эсташ то и дело бросал беспокойные взгляды на дверь, со страхом ожидая появления грозного своего родственника, который станет упрекать его в том, что он трус и не верен своему слову. И вот, около половины девятого, вдали, под столбами галереи, показался мундир конного стрелка, еще окутанный тенью, наподобие рейтара с полотна Рембрандта, на котором различаешь всего три светлых пятна — каску, кольчугу и нос. Это зловещее видение, быстро увеличиваясь в размере, становилось все отчетливее, по мере того как солдат приближался, звонко чеканя шаг, словно отбивая минуты последнего часа суконщика.

Но хоть мундир был тот же, надет он был совсем на другом, говоря же попросту, это был не сам стрелок, а его товарищ, который остановился подле лавки Эсташа, с трудом приходившего в себя после пережитого страха, и обратился к нему с весьма спокойной и учтивой речью.

Прежде всего он сообщил, что его противник, тщетно прождав в назначенном месте два часа и, полагая, что какие-то непредвиденные обстоятельства помешали ему явиться на место встречи, поручил уведомить оного противника, что будет ждать его завтра в тот же час, в том же месте, в течение такого же времени, а если и на сей раз не дождется, сам явится сюда в лавку, отрежет противнику оба уха и засунет их ему в карман, как поступил в 1605 году знаменитый Брюске с конюшим герцога де Шеврез в таком же точно случае, что было признано тогда свидетельством его хорошего вкуса и снискало высокое одобрение двора.

На это Эсташ ответил, что напрасно противник усомнился в его мужестве и позволяет себе подобные угрозы, за которые ему придется ответить вдвойне. К этому он добавил, что не явился на место встречи лишь потому, что у него не было достаточно времени, чтобы найти человека, который согласился бы быть его секундантом.

Тот, казалось, вполне удовлетворился этим объяснением и любезно посоветовал торговцу поискать секунданта на Новом мосту перед Самаритянкой, где они обычно гуляют, — люди эти не имеют других занятий и охотно берутся за одно экю в любой ссоре принять любую сторону и даже приносят шпаги. После всех этих разъяснений он отвесил глубокий поклон и удалился.

Оставшись один, Эсташ стал раздумывать, как ему теперь быть, и долго терзался сомнениями, к какому из трех выходов лучше прибегнуть — сначала он хотел тотчас же отправиться к помощнику верховного судьи сообщить ему о поведении солдата и испросить позволения в целях самозащиты пустить в ход оружие; но в этом случае ему все равно не миновать было поединка. Потом он подумал, что разумнее все же явиться на поединок, заблаговременно предупредив о нем сержантов, чтобы те могли поспеть как раз к его началу; но ведь сержанты могли и опоздать, и прийти, когда все уже будет кончено. Наконец ему пришло в голову, что стоит, быть может, обратиться за советом к цыгану с Нового моста, и он решил, что это, пожалуй, самое лучшее.

В полдень служанка заменила Жавотту под красным навесом, и та пришла обедать с мужем; во время трапезы он ничего не сказал об утреннем посетителе, но после обеда попросил посидеть в лавке, пока он сходит к одному приезжему дворянину, который собрался заказывать себе платье. И взяв с собой мешок с образчиками, он направился к Новому мосту.

Шато-Гайар, расположенный на самом берегу у южного конца моста, представлял собой небольшое здание с круглой башней, служившей в былые времена тюрьмой, но которое начало уже разрушаться, давать трещины и могло служить жилищем лишь тем, у кого не было никакого другого приюта. Побродив вокруг, то и дело спотыкаясь о камни, которыми усеяна была здесь земля, Эсташ наконец заметил маленькую дверь, к которой прибита была высохшая летучая мышь. Он потихоньку постучал, и ему тотчас же открыла обезьяна мэтра Гонена, отодвинувшая изнутри щеколду, как она приучена была это делать, подобно некоторым домашним кошкам.

Фокусник сидел за столом и читал. Он поднял голову и с важным видом сделал гостю знак, чтобы тот сел на табуретку. Эсташ рассказал обо всем, что с ним случилось, и цыган, выслушав его, заявил, что страшного здесь ничего нет, бывают вещи и похуже, но он хорошо сделал, что обратился к нему.

— Так вы хотите, чтобы я дал вам чародейственное средство, которое поможет вам одержать верх над вашим противником, — сказал он, — вы ведь этого хотите, не так ли?

— Да, конечно, если только это возможно.

— В наши дни всякий, кому не лень, берется изготавливать такие средства, но более верных, чем мои, вы ни у кого не найдете. Я готовлю эти зелья не с помощью нечистого, как иные, а следуя предписаниям белой магии, и они ни в коей мере не могут воспрепятствовать спасению души.

— Вот это хорошо, — сказал Эсташ, — а то я боялся бы им воспользоваться. Но сколько стоит это ваше чудодейственное средство? Я прежде должен знать, будет ли мне это по карману?

— А вы подумайте сами, ведь это вы себе не что-нибудь, а жизнь покупаете, да еще и славу победителя в придачу. Как, по-вашему, можно за две такие превосходные вещи потребовать меньше ста экю?

— Чтобы сто чертей тебя взяли, — пробормотал Эсташ, и лицо его омрачилось. — Нет у меня таких денег. А на что мне жизнь, если у меня не будет куска хлеба, и к чему мне слава, если нечего будет надеть на себя. И потом, может быть, все это одно шарлатанство, лживое обещание, какими вы заманиваете доверчивых дураков.

— Вы заплатите, только потом.

— Если так, то пожалуй… Ну хорошо, что я должен буду дать вам в залог?

— Только вашу руку.

— Но, погодите… Нет, я положительно дурак, что слушаю ваши басни! Не вы ли мне давеча предсказали, что я кончу свою жизнь в петле?

— Да, предсказал, не отрицаю.

— Но если так, чем может мне грозить этот поединок?

— Да ничем, разве что колотой или рваной раной, чтобы душе вашей легче было выйти на волю. А после этого вас поднимут и без лишних слов вздернут на перекладине мертвым или живым, как того требует указ; и таким образом все случится, как я предсказывал. Понимаете вы это?

Суконщик так хорошо на этот раз понял, что тут же протянул фокуснику руку в знак согласия; он только попросил дать ему десять дней сроку, чтобы раздобыть требуемую сумму, и тот согласился, записав на стене число, к которому Эсташ обязывался принести деньги. Затем он взял книгу Альберта Великого с комментариями Корнелия Агриппы и аббата Тритемия,[192] открыл ее на разделе «Особые поединки» и, чтобы окончательно убедить своего пациента, что не станет прибегать к помощи нечистой силы, сказал, что тот может, если ему угодно, читать в течение всей операции молитвы, не опасаясь, что они помешают чародейству. Потом он сдвинул крышку с какого-то ларя, вытащил оттуда простой глиняный горшок и стал смешивать в нем разные ингредиенты, видимо, указанные в книге, бормоча себе под нос нечто напоминающее песнопение; Кончив, он взял правую руку Эсташа, который левой беспрерывно осенял себя крестным знамением, и натер руку до кисти тем зельем, которое только что составил.

Затем из того же самого ларя он вынул очень старый и очень грязный флакон и, медленно его опрокидывая, вылил несколько капель на тыльную сторону ладони, шепча при этом какие-то латинские слова, напоминающие те, что произносят священники при обряде крещения.

И только тогда Эсташ вдруг ощутил, будто руку его от самого плеча внезапно пронзило электричеством, и очень испугался; вся рука словно онемела, и вместе с тем ее странным образом вдруг скрючило, потом она несколько раз вытянулась, как проснувшийся зверь, так что хрустнули все суставы, затем все эти ощущения прекратились, ток крови, казалось, восстановился, и мэтр Гонен торжественно воскликнул, что все готово, дело сделано и теперь Эсташ может драться на шпагах с самыми отъявленными дуэлянтами, как придворными, так и военными, и продырявливать на них петли для всех тех бесполезных пуговиц, которыми обременила их мода.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Пре-о-Клер

На следующее утро по зеленым аллеям Пре-о-Клер шли четыре человека; они искали какое-нибудь уединенное место, где можно было бы скрестить шпаги. Дойдя до невысокого холма, который с юга ограничивает этот уголок Парижа, они остановились на небольшой площадке, предназначенной для игры в шары, которая показалась им подходящим местом.

Здесь Эсташ и его противник сбросили с себя верхнее платье, а секунданты, как это тогда полагалось, обшарили обоих под рубашкой и под штанами. Суконщик, разумеется, был немного взволнован, но он твердо верил в колдовское зелье цыгана; ибо известно, что вера во всякого рода чары, магические заклинания, приворотные зелья и порчу посредством колдовства никогда не была так сильна, как в ту эпоху, и породила множество судебных процессов, которыми заполнены судебные книги тех времен и в которых сами судьи разделяли эту веру.

Секундант Эсташа, которого он нанял на Новом мосту за одно экю, отвесил глубокий поклон секунданту стрелка и спросил его, не собирается ли и он драться, и когда тот ответил, что не собирается, спокойно отошел в сторонку, чтобы получше видеть дуэлянтов.

Все же у суконщика засосало под ложечкой, когда его противник отсалютовал ему шпагой. В ответ он даже не шелохнулся. Он стоял неподвижно, держа прямо перед собой шпагу, словно свечку, и выглядел до того испуганным, что стрелку, который в душе был неплохим малым, стало его жаль, и он решил нанести ему лишь легкую царапину и этим ограничиться. Но едва только их шпаги соприкоснулись, как Эсташ заметил, что кисть его руки с неудержимой силой увлекает вперед всю руку вместе с плечом и словно неистовствует, уже против его воли. Вернее сказать, свою кисть он ощущал только по тому мощному воздействию, которое она оказывала на мускулы всей руки; движения ее имели такую сокрушительную силу и гибкость, которую можно было сравнить лишь с развернувшейся стальной пружиной. Одно движение — и солдату, только еще собиравшемуся отразить удар противника в положении терца, в одно мгновение размозжило запястье; следующий удар из положения кварта отшвырнул его шпагу на десять шагов, в то время как шпага Эсташа, ни на мгновение не останавливаясь, тем же движением пронзила несчастного насквозь с такой неистовой силой, что вошла в него целиком по самую рукоять. Эсташ не успел даже сделать выпада — рука увлекла его вперед столь неожиданно, что он растянулся во всю длину и сломал бы себе голову, если бы не свалился прямо на тело противника.

— Черт побери, ну и ручища! — вскричал секундант солдата. — Да этот малый заткнул бы за пояс самого Дуболома! А на вид-то ни кожи ни рожи. Но твердость руки — просто небывалая! Этот будет пострашнее Уэльского стрелка…

Между тем Эсташ с помощью своего секунданта поднялся на ноги и стоял совершенно оторопелый, не понимая, что же произошло; но когда он пришел в себя и явственно увидел у своих ног мертвого стрелка, пригвожденного его шпагой к земле, подобно жабе в магическом круге, он бросился бежать со всех ног, позабыв на траве свою праздничную куртку, обшитую шелковым позументом.

И так как стрелок был бесповоротно мертв, обоим секундантам не было никакого резона оставаться дольше на поле боя, и они тоже поспешили удалиться.

Однако, не пройдя и ста шагов, секундант с Нового моста остановился и сказал, хлопнув себя по лбу:

— Постой, совсем забыл, там ведь еще шпага осталась, которую я ему одолжил.

Спутник его пошел дальше, а он вернулся на место сражения и принялся обшаривать карманы мертвеца, однако ровно ничего не нашел, кроме игральных костей, обрывка веревки да колоды карт с загнутыми уголками.

— Ни шиша… и тут тоже ни шиша, — бормотал он, — еще один голодранец, у которого ни деньжат, ни тикалки! Прах тебя побери, чертов пищальник!

Энциклопедическая осведомленность нашего века избавляет нас от необходимости разъяснять в этой фразе какое-либо слово, кроме разве последнего, которое намекает на ремесло покойного.

Не осмеливаясь взять что-либо из военного платья, продавая которое он мог бы попасться, секундант стащил со стрелка сапоги, связал их в один узел с курткой Эсташа и, спрятав под своим плащом, удалился, недовольно ворча.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Наваждение

Несколько дней суконщик не выходил из дома, глубоко опечаленный трагической смертью, виновником которой он был, сокрушаясь, что убил человека не за столь уж тяжкие провинности, да еще при помощи средства, достойного осуждения и наказания как на этом, так и на том свете. Минутами ему начинало казаться, что все это был просто сон, и, когда бы не неопровержимое свидетельство — блиставшая своим отсутствием куртка, оставленная им на траве, он готов был бы усомниться в твердости собственной памяти.

Наконец как-то вечером его охватило желание воочию увидеть то место, где все это произошло, и он под предлогом прогулки отправился на Пре-о-Клер. Когда он увидел знакомую площадку для игры в мяч, где состоялся поединок, все поплыло у него перед глазами и он вынужден был сесть; на площадке, как обычно перед ужином, играли партию в шары прокуроры, и когда туман, заволокший ему глаза, рассеялся, он отчетливо увидел на утоптанной земле между ногами одного из игроков широкую полосу крови.

Содрогнувшись, он вскочил и поспешил прочь от этого места, но перед глазами его неотступно стояло багровое пятно, которое, не меняя своих очертаний, вырисовывалось на всем, на чем по пути останавливался его взгляд, подобно тем серо-желтым пятнам, которые еще долго маячат перед нашим взором после того, как мы пристально посмотрим на солнце.

Когда он возвращался домой, ему показалось, что кто-то идет за ним следом; и тут только он подумал, что люди из особняка королевы Маргариты,[193] мимо которого он проходил и в то самое утро, и сейчас, вечером, могли его заприметить; и хотя указы о поединках в то время не слишком строго исполнялись, он подумал, что им ничего не будет стоить повесить какого-то жалкого торговца для острастки придворных дуэлянтов, которых тогда не так за это преследовали, как стали делать это позднее.

Обуреваемый этой мыслью и еще многими другими, он провел весьма тревожную ночь; стоило ему закрыть глаза, как перед ним одна за другой проплывали ужасные виселицы, на веревках которых болтались то корчащийся от хохота мертвец, то скелет, все кости которого четко обрисовывались на широком лике полной луны. И вдруг ему пришла счастливая мысль, которая сразу прогнала страшные видения. Эсташ вспомнил о помощнике верховного судьи, старом клиенте его тестя, который и ему однажды оказал довольно благожелательный прием. И он решил завтра же отправиться к нему и рассказать ему все, что было, уверенный, что тот захочет защитить его, хотя бы ради Жавотты, которую когда-то, когда она была маленькой, гладил по головке, да и ради самого мэтра Губара, к которому относился с уважением. Успокоенный этой надеждой, бедный торговец наконец уснул и спокойно проспал до утра.

На следующий день около девяти часов Эсташ уже стучал в дверь дома на площади Дофина. Слуга, полагая, что он явился снять мерку или предложить новый товар, тотчас же препроводил его к своему хозяину, который, развалясь в большом кресле, услаждал себя чтением. Он держал в руках старинную поэму Мерлина Коккаи, упиваясь рассказом о проделках Балда, доблестного прототипа Пантагрюэля, но еще больше восхищаясь беспримерной изворотливостью и остроумными выходками Сингара, этого забавника, по образцу которого так удачно выкроен наш Панург.[194]

Мэтр Шевассю только что дошел до истории с баранами, от которых Сингар освобождает судно, бросив в море купленного им барана, вслед за которым прыгают в море и все остальные; но заметив посетителя, он положил книгу на стол и повернулся к своему поставщику в самом лучшем расположении духа.

Он стал расспрашивать Эсташа о здоровье его супруги и тестя, пересыпая свои вопросы обычными солеными шуточками, касающимися его нового положения новобрачного. Молодой человек воспользовался этим, чтобы заговорить о цели своего прихода — он рассказал о ссоре со стрелком и, ободренный отеческим видом, с которым слушал его судья, сознался в печальном финале этой ссоры. Судья воззрился на него с таким изумлением, как если бы стоящий перед ним человек был не Эсташ Бутру, торговец с Крытого рынка, а добрый великан Фракас[195] из его книги. Хотя ему уже донесли, в чем подозревают вышеупомянутого Бутру, он не придал этим донесениям никакой веры, ибо представить себе не мог, что удар шпаги, пригвоздивший к земле королевского стрелка, мог быть нанесен каким-то жалким торговцем ростом с Грибуйя или Трибуле.[196]

Однако теперь, когда у него не было никаких сомнений в его виновности, он стал успокаивать бедного суконщика: он пообещал, что сделает все возможное, чтобы эту историю замять, отвести от него подозрения судейских, и уверил его; что в скором времени, если только не донесут свидетели, тот сможет жить спокойно, не опасаясь веревочного ошейника.

Мэтр Шевассю даже проводил его до двери, повторяя ему свои обещания, как вдруг, смиренно прощаясь с ним, Эсташ неожиданно для себя отвесил судье такую зубодробительную пощечину, что у того лицо стало подобным гербу Парижа — наполовину красным, наполовину синим, и он, совершенно оглушенный, разинув в изумлении рот, подобно рыбе, выброшенной на сушу, не в состоянии был произнести ни слова.

Несчастный Эсташ пришел в такой ужас от своего поступка, что бросился к ногам судьи, умоляя в самых жалостных словах и трогательных выражениях простить его непочтительность и клянясь, что это было следствием какой-то неожиданной и непроизвольной судороги, в которой он неповинен, и прося его о милосердии, как просил бы самого бога. Старик поднялся, не столько даже возмущенный, сколько изумленный, но едва встал он на ноги, как рука Эсташа снова ударила его наотмашь, на этот раз уже по другой щеке, с такой силой, что вся пятерня его запечатлелась на ней в виде глубокой вмятины, которая могла бы служить ей формой.

На этот раз это было уже невыносимо, и мэтр Шевассю бросился к звонку, чтобы позвать слуг; но суконщик устремился вслед за ним, продолжая осыпать его оплеухами, что являло собой престранное зрелище, потому что вслед за оглушительной пощечиной, которой он награждал своего благодетеля, несчастный всякий раз, задыхаясь и обливаясь слезами, молил о прощении, и это составляло поистине забавный контраст с его действиями; но напрасно пытался бедняга противиться тем порывистым движениям, к которым понуждала его рука. Он напоминал ребенка, держащего за веревку привязанную за ногу большую птицу. Птица тащит перепуганного малыша во все углы комнаты, а он и не смеет отпустить ее, и не в силах ее удержать. Так и рука злосчастного Эсташа тянула его вслед за помощником верховного судьи, который бегал вокруг столов и стульев и звонил, и кричал, и звал, изнемогая от боли и ярости. Наконец вбежавшие слуги схватили Эсташа Бутру и повалили наземь, измученного и задыхающегося. Ни в какую белую магию мэтр Шевассю не верил и не мог объяснить все происшедшее чем-либо иным, кроме как желанием молодого человека по непонятным причинам подшутить и поиздеваться над ним. Посему он немедленно велел вызвать сержантов, которым и передал нашего героя по двойному обвинению — в убийстве человека на поединке и в нанесении оскорблений действием, причиненных судье в собственном его жилище. Эсташ пришел в себя, только услышав лязг ключей, которыми открывали для него тюремную камеру.

— Я не виноват! — закричал он стражнику, который втолкнул его туда.

— Еще бы, черт возьми, — спокойно отозвался тот, — куда же, вы думаете, попали? Здесь других и не бывает — все невиновны.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Об Альберте Великом и о смерти

Эсташа посадили в одну из тех камер тюрьмы Шатле, о которой когда-то говорил Сирано,[197] что, сидя здесь, он сам себе напоминает свечу под кровососной банкой.

— Если мне дадут эту оболочку в качестве одежды, — сказал он, сделав в ней пируэт, — то она слишком широка, а если в качестве гроба — слишком узка. У здешних клопов зубы длиннее их тел, и меня все время мучают колики, хотя камень и не внутри, а снаружи.

Оказавшись здесь, наш герой без конца размышлял о несчастной своей доле и без конца проклинал роковое зелье фокусника, по вине которого его рука утратила естественную связь с головой, невольным следствием чего и явились произведенные ею бесчинства. Поэтому он чрезвычайно удивился, когда в камере его неожиданно появился цыган и спокойным тоном спросил, как он себя чувствует.

— Черт бы повесил тебя вместе с твоими потрохами, — ответил Эсташ, — за твои трижды проклятые чары, окаянный колдун, бахвал проклятый!

— А в чем, собственно, дело, — отвечал тот, — разве это я виноват, что вы не пришли на десятый день принести условленную сумму, чтобы я мог снять с вас эти чары?

— Ха! Откуда же мне было знать, что деньги понадобятся вам так скоро, — сказал Эсташ уже менее сердитым тоном. — Вы ведь можете делать золото, когда вам вздумается, подобно Фламелю.[198]

— О нет! — отвечал тот. — Совсем напротив; несомненно, в конце концов мне удастся совершить это великое открытие, я уже на верном пути, но пока мне только еще удается превращать тонкое золото в очень хорошее и чистое железо — сей секрет открыт был великим Раймундом Луллием[199] уже на самом исходе его дней.

— Великая вещь — наука, — произнес суконщик, — ну так что же? Все-таки, значит, вы пришли вызволить меня отсюда! Вот и хорошо! У меня, признаться, уже не было надежды…

— Вот здесь-то как раз и загвоздка, друг мой! У меня-то есть надежда — надежда в самом скором времени обрести средство открывать все двери без ключей и входить и выходить, куда и как мне вздумается, и я сейчас открою вам, с помощью какой операции я сумею этого достигнуть.

С этими словами цыган вытащил из кармана уже известную нам книгу Альберта Великого и, приблизив к ней фонарик, который принес с собой, прочел вслух параграф «Сильнодействующее средство, коим пользуются злодеи, дабы проникать в дома»: «Взять руку, отрезанную у повешенного и купленную у него до его смерти, поместить оную руку в медный тигель с цимагом и селитрой, смешанными с жиром spondillis, поставить на сильный огонь, разведенный на папоротнике и вербене, продержать там четверть часа, после чего рука будет совершенно высохшей и может долго сохраняться. Затем, отлив свечу из тюленьего жира и лапландского кунжута, вставить зажженную свечу в сию руку, как в подсвечник. И всюду, куда вы пойдете, держа ее перед собой, будут рушиться все преграды, разверзаться все замки, и встреченные люди будут стоять недвижимо.

Приготовленная таким образом рука нарекается рукой славы».

— Какое прекрасное изобретение! — воскликнул Эсташ Бутру.

— Одну минуту; хоть вы мне свою руку не продали, тем не менее она принадлежит мне, поскольку вы не выкупили ее в назначенный срок и доказательством чего является то обстоятельство, что, как только означенный срок миновал, рука, послушная силе, которой была одержима, повела себя так, чтобы я как можно скорее мог воспользоваться ею. Завтра вы будете присуждены к повешению. Послезавтра приговор будет приведен в исполнение, и в тот же вечер я сорву сей вожделенный плод и использую, как нужно.

— Ну уж дудки! — воскликнул Эсташ. — Я завтра же открою господам судьям эту тайну.

— Что ж, прекрасно, откройте… Только тогда вас сожгут заживо за то, что вы имели дело с белой магией, и это заранее приучит вас к той сковороде, на которой станет поджаривать вас господин дьявол. Впрочем, нет, все равно этого не случится, ибо ваш гороскоп предвещает вам виселицу. Этого уже ничто не может теперь предотвратить!

Тут несчастный Эсташ начал так громко стенать и так горько плакать, что на него просто жалко было смотреть.

— Ну-ну, дорогой друг, — ласково сказал ему мэтр Гонен, — зачем же так противиться судьбе?

— Святая дева! Хорошо вам говорить, — всхлипывал Эсташ, — когда смерть уже тут, совсем рядом!..

— Э, полно! Что такое в конце концов смерть, чтобы так ее страшиться? «Никто не умирает раньше назначенного срока», — говорит Сенека-трагик.[200] Разве один вы состоите в вассалах у этой курносой дамы? И я тоже, и этот, и тот, и третий, и Мартин, и Филипп! Смерть ни с кем не считается. Она так бесстрашна, что приговаривает, убивает и хватает подряд всех — пап, императоров и королей, прево, сержантов и прочий подобный сброд. Так не печальтесь же, что вам придется сделать то, что предстоит сделать и другим, но только попозже; они куда более достойны сожаления, ибо если смерть — это несчастье, то лишь для того, кто ее ожидает. А вам осталось терпеть всего один день — другим придется терпеть двадцать или тридцать лет, а то и побольше.

«Тот час, когда дана была тебе жизнь, уже укоротил ее», — сказал один древний. Живя, человек умирает, ибо когда он перестает жить — он уже мертв. Или, если выразить эту мысль вернее и уж закончить ее, «жив ты или мертв — смерть не имеет к тебе отношения, потому что когда ты жив, ты есть, а когда мертв — тебя нет».

Удовольствуйтесь же этими рассуждениями, мой друг, да придадут они вам мужество испить сию горькую чашу без особых гримас, и поразмышляйте на досуге над прекрасным стихом Лукреция,[201] смысл которого таков: «На волос даже нельзя продлением жизни уменьшить длительность смерти и добиться ее сокращенья».

После всех этих прекрасных афоризмов, извлеченных из древних и новых авторов, разжиженных и подделанных под вкус своего времени, мэтр Гонен поднял фонарик, постучал в дверь камеры, которую стражник тут же открыл ему, и мрак вновь окутал узника своей свинцовой ризой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, В которой берет слово автор

Лица, коим угодно будет познакомиться со всеми подробностями процесса Эсташа Бутру, найдут их в «Памятных постановлениях Парижского суда», хранящихся в библиотеке рукописей, и отыскать которые вам со свойственной ему всегдашней любезностью поможет г-н Парис. Материалы этого судебного процесса стоят по алфавиту перед судебным процессом барона де Бутвиля, тоже весьма любопытным, благодаря необычным обстоятельствам его поединка с маркизом де Бюсси, ради которого он, пренебрегая всеми постановлениями о дуэлях, нарочно приехал из Лотарингии в Париж и дрался там прямо на Королевской площади в три часа пополудни и в первый день Пасхи (1627). Но не об этом хотим мы сказать. В судебном процессе Эсташа Бутру говорится лишь о поединке и об оскорблении действием, нанесенном помощнику верховного судьи, но ничего не сказано о колдовских чарах, явившихся причиной всех этих беспорядков. Зато в одном примечании к другим документам имеется ссылка на «Собрание трагических историй» Бельфоре[202] (гаагское издание, поскольку руанское является неполным), и именно здесь нашли мы подробности, которые нам остается изложить, чтобы закончить эту историю, которую Бельфоре довольно удачно озаглавил «Одержимая рука».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Заключение

Утром в день казни к Эсташу, которого перевели ради этого в немного лучше освещенную камеру, явился проповедник и пробормотал несколько слов утешения, столь же отвлеченных и столь же хорошего вкуса, как и те, кои расточал ему цыган и которые на него так же мало подействовали. Этот священник по происхождению своему принадлежал к тем дворянским семьям, в которых один из сыновей непременно бывает аббатом; у него был вышитый нагрудник, выхоленная остроконечная бородка и весьма изящно закрученные кверху усы; волосы у него были завиты, и он слегка шепелявил, стараясь придавать своей речи как можно более жеманный характер. Эсташ не смел признаться этому легкомысленному щеголю в своем «грехе» и понадеялся на собственные молитвы, дабы вымолить за него прощение.

Священник отпустил ему грехи и, чтобы как-то провести это время, поскольку ему полагалось оставаться подле приговоренного не менее двух часов, дал ему книгу под названием «Слезы раскаявшейся души, или Возвращение грешника к господу богу своему». Эсташ открыл книгу как раз на той главе, где говорилось о преимущественном праве короля, и начал читать ее с превеликим душевным сокрушением начиная со слов: «Мы, Генрих, король французский и наваррский сим возвещаем любезным друзьям и вассалам нашим…» и до фразы: «…по сим причинам споспешествовать желая благу вышеназванного истца…» Тут он невольно разрыдался и вернул священнику книгу, говоря, что это слишком уж умилительно и он боится совсем растрогаться, если станет читать дальше. Тогда духовник вытащил из кармана колоду весьма красиво расписанных карт и предложил Эсташу сыграть две-три партии, в ходе которых выиграл у него ту небольшую сумму, которую переслала ему Жавотта, чтобы хоть чем-нибудь облегчить его участь. Бедняга играл весьма рассеянно, и, надо сознаться, проигрыш не слишком его огорчил.

В два часа дня он вышел из Шатле, дрожа как осиновый лист и бормоча молитвы; его отвели на площадь Августинцев, где между двумя арками, одна из которых вела на улицу 65 Дофина, а другая — к Новому мосту, стояла каменная виселица, коей его удостоили. Он довольно твердо поднялся по лестничке, ибо кругом толпилось множество людей, поскольку это было одно из наиболее посещаемых мест казни. Но так как, готовясь совершить этот «большой прыжок в никуда», каждый старается оттянуть время, в ту самую минуту, когда палач уже приготовился накинуть на шею приговоренному веревку с таким торжественным видом, словно у него в руках было золотое руно, ибо люди этого рода занятий, выполняющие свои обязанности на виду у публики, выказывают в каждом своем движений большую ловкость и даже изящество, Эсташ стал просить его повременить еще минуту, пока он помолится св. Игнатию и св. Людовику де Гонзаг,[203] которых, молясь всем другим святым, он оставил на конец, поскольку к лику святых их причислили лишь в этом, 1609 году. Однако палач ответил на это, что у собравшихся здесь людей есть свои дела и неучтиво заставлять их ждать так долго столь незначительного зрелища, как обыкновенное повешение; и, натянув веревку, он столкнул Эсташа с лестницы, прервав на полуслове его возражение.

Говорят, будто, когда все было уже кончено и палач собрался уходить, в амбразуре одного из окон Шато-Гайар, выходящего на площадь, показалась фигура мэтра Гонена. И тотчас же, хотя тело суконщика было уже совершенно вялым и безжизненным, плечо его вдруг зашевелилось и рука радостно встрепенулась и задвигалась, словно хвост собаки, увидевшей своего хозяина. Общий крик удивления пронесся по толпе, и те, что стали уже уходить с площади, поскорее вернулись обратно, подобно зрителям, считавшим пьесу уже конченной, между тем как еще остался целый акт.

Палач вновь приставил к виселице свою лестницу и пощупал ноги повешенного у лодыжек — пульса уже не было; он перерезал артерию — не было и крови. А рука между тем все продолжала свои судорожные движения.

Человека в красном трудно было удивить; он счел своим долгом еще влезть повешенному на плечи, вызвав насмешливые возгласы у публики; но рука обошлась с его прыщавой физиономией с той же непочтительностью, какую она проявила по отношению к мэтру Шевассю, и тогда палач с громким проклятием вытащил широкий нож, который всегда носил под своей одеждой, и двумя ударами отрубил «одержимую» руку.

Она стремительно подпрыгнула и, сделав огромный скачок, упала, вся окровавленная, в самую гущу толпы, которая в ужасе отпрянула, разделившись надвое; тогда, опираясь на гибкие свои пальцы, она сделала еще несколько гигантских прыжков и, так как все расступились перед ней, скоро оказалась у подножья башенки Шато-Гайар; и здесь, подобная крабу, цепляясь пальцами за шероховатости и выбоины стены, она доползла до амбразуры того окна, за которым ждал ее цыган.

Этим странным концом Бельфоре обрывает свой рассказ и завершает его следующими словами: «Эта история, записанная, сопровожденная комментарием, снабженная различными примечаниями, в течение долгого времени служила предметом всяких толков как в компаниях приличных людей, так и среди народа, который всегда падок до рассказов о необычайных и сверхъестественных событиях. Но очень возможно, что это лишь одна из тех занимательных историй, которыми забавляют детей, сидя у камелька, и которым люди положительные и здравомыслящие не должны придавать особенной веры».

© Перевод А. Андрес

Новелла «Заколдованная рука» (Париж, 1832) печатается по изд.: Нерваль Ж. де. Дочери огня. Новеллы. Стихотворения. Л., 1985.

Дьявольский портрет

Однажды холодным декабрьским вечером я гулял по городу без какой-либо особой цели, просто так, ради моциона. Свернув на Черинг-Кросс, я при свете газового фонаря заметил молодого человека, которого сразу узнал в лицо. Это был небезызвестный художник.

— О, какая приятная встреча! — воскликнул я.

— Да, весьма приятная, — отвечал художник, — я как раз собирался навестить вас.

— Но что с вами, дорогой мой? Вы очень скверно выглядите.

— Да так, ничего… просто холодно… мало бываю на воздухе…

— Хоть мы с вами и не так давно знакомы, но меня весьма трогает все, что до вас касается, и почему-то мне кажется, будто с вами что-то случилось.

— Неужто! — громко воскликнул он, и в тоне его прозвучало такое отчаяние, что я вздрогнул. Стоявший рядом мальчуган даже вскрикнул от испуга, и на нас сразу же оглянулся сторож, а за ним — две ученицы из модной лавки.

— Нет, вы мне положительно не нравитесь… Может быть, вы сочтете, что я веду себя неучтиво, говоря с вами подобным образом… Однако симпатия, которую я к вам испытываю, должна служить мне оправданием. Пойдемте-ка ко мне, проведем вместе вечер; эта небольшая прогулка пойдет вам на пользу, а ежели беседа наша затянется за полночь, у меня есть диван, который всегда к вашим услугам.

— Я нигде никогда не ночую, кроме как дома, Шарль, а сплю я очень редко. — Вторую половину фразы он произнес так тихо, что я едва ее услышал. Но он прибавил тут же, уже громко: — О да! Я с превеликим удовольствием пойду к вам.

Пока мы шли, спутник мой вел себя весьма оживленно. Меня это не удивило: мне известно было, сколь непостоянен он в изъявлениях своих чувств. И все же я решил воспользоваться случаем и выспросить у него его историю.

Как только мы взошли в дом, я закрыл дверь на засов, подложил дров в камин и, освободив стол от своих бумаг, водрузил на него два стакана и бутылку доброго винца.

— Первый тост за вас, Эжен, — сказал я.

— Бросьте вы этот нелепый ритуал, — ответил художник, — и выпьем лучше за что-нибудь такое, что более соответствует чувствованиям и склонностям нашего времени.

— Черт побери, — сказал я, — выпьем за все то, что вам только будет угодно, этим вы меня не испугаете.

— Вы в этом уверены? — сказал Эжен, вперив в меня пристальный взгляд, и мне показалось, что он весь дрожит.

— Думаю, что да.

— Ну так вот, я пью за портрет дьявола!

— Я тоже готов за него выпить, — воскликнул я, — но, надеюсь, вы все же объясните мне этот странный тост.

— Да, я должен это сделать, и незамедлительно. Я расскажу вам все…

— Однако если это вам сейчас трудно… может быть, тягостное воспоминание…

— Ха-ха, тягостное воспоминание… Что вы! Самое распрекрасное… Да разве это убийственное, чудовищное воспоминание не пылает вот здесь огненными письменами? — Он прижал руку ко лбу своему, прерывисто дыша.

— Во имя неба, что с вами, Эжен? Не дать ли вам воды?

— Ба! О чем вы говорите! Я расскажу вам свою историю. Выслушайте меня, если можете. Вы, вероятно, знаете, что отец мой был известный врач, который дал мне, как принято сие называть, чудовищно искажая самый смысл этих слов, хорошее воспитание.

— Уверяю вас, вы не даете ни малейшего основания осуждать за это вашего родителя.

— Я был восьмилетним ребенком, когда меня отдали в пансион, куда принимают лишь весьма ограниченное число детей. Там пробыл я до пятнадцати лет. Меня без конца пичкали там греческим и латынью; научился я также писать и говорить на довольно скверном французском языке; еще я получил там некоторые познания из математики, и когда пришло время вступить в жизнь, я не имел о ней ни малейшего понятия; я не знал самого себя, и мне совершенно были чужды те общепринятые правила, коими должно руководствоваться в делах житейских.

— И у вас нет желания поразмыслить над всем тем, чему вас учили?

— Я говорю лишь о том, чему меня не научили. Когда я вышел из пансиона, отец высказал желание, чтобы я унаследовал его профессию. Я подчинился этому желанию, нисколько не думая об обязательствах, кои беру на себя, и только выговорил себе право несколько часов в неделю заниматься живописью. Нужно вам сказать, что занятия рисованием всю жизнь были главным моим удовольствием, хотя систематически никто никогда меня ему не обучал. Отец мой не воспротивился моей просьбе, но лучше бы он не соглашался на нее так легко, ибо с помощью денег, которые он мне давал, я стал обучаться рисованию и живописи, пренебрегая скальпелем ради кисти и анатомическим залам больниц предпочитая живых натурщиц Альмака.

— Но мне казалось, что эти штудии в вашем излюбленном искусстве могли бы оказаться на пользу той профессии, к которой предназначал вас отец?

— Отец мой, когда представился ему первый случай проверить мои успехи в занятиях медициной, убедился, что они далеко не удовлетворяют тем требованиям, которые он считал себя вправе к ним предъявлять. Он разбранил меня, он даже пригрозил мне; однако меня не слишком заботили проявления его недовольства, и как-то, выбрав подходящую минуту, я сознался ему, что предпочитал бы стать автором хорошей картины на историческую тему, нежели помощником самого знаменитого врача. Мой достойный отец был несколько этим поражен; и однако в конце концов он согласился, чтобы я продолжал свои занятия художеством, и даже более того, взялся обеспечить мне возможность свободно посещать картинные галереи Лондона и обещал в дальнейшем, как только мне это понадобится, снабдить меня средствами для путешествия в Италию. Я воспользовался добрым расположением своего отца, согласившегося поддержать мою склонность к искусству; я работал день и ночь, стремясь добиться высокого мастерства, и вскоре имя мое стало уже упоминаться в числе лучших учеников академии, в которой я учился. Добившись этого, я решил пробивать себе дорогу в искусстве, подобно тому как делали это до меня Микеланджело и Рафаэль.

Именно в эту пору мой отец представил меня семейству сэра Томаса Уилкинсона, удалившегося от дел сановника, занимавшего прекрасный особняк в одном из фешенебельных кварталов Лондона. Ему нравилось слыть тонким ценителем живописи, и, чтобы доказать свой изысканный вкус, он дал весьма высокую оценку одному моему пейзажу, который я показал ему. Пейзаж этот, в который я постарался вложить все искусство, на какое был способен, с самого начала был мною предназначен в дар моему отцу, но сэр Томас высказал свое одобрение в столь лестных для меня выражениях, что мне показалось неприличным не предложить свою работу ему. И он благосклонно принял мой подарок.

— Я усматриваю в этом явное доказательство его просвещенной любви к искусству.

— Мне следовало с самого начала рассказать вам о дочери сэра Томаса; вероятно, я потому не сделал этого сразу, что мне трудно найти слова, которыми можно ее описать. К тому же я до безумия ее любил и должен сказать вам об этом заранее, дабывы имели в виду, что я не беспристрастен, описывая ее. Более того, я буду говорить о ее внешности просто с точки зрения художника. Лицом своим и станом Лаура Уилкинсон удивительно напоминала прекраснейшие образцы женской красоты, рожденные некогда Грецией. Крупные кудри ее черных волос оттеняли сверкающую белизну кожи и… одним словом, она была само совершенство, и с первой же минуты, как я увидел ее, она завладела моим сердцем и душой.

— И, вероятно, она отвечала на это внезапно вспыхнувшее чувство?

— Не то чтобы отвечала, но и не отвергала моего внимания, улыбалась выражениям моего восторга, хвалила мои картины, и я забросил живопись, отвернулся от всех знакомых и друзей, чтобы благоговейно предаться одной ей.

— А что же ее отец?

— Прежде я должен сказать о своем отце. Не прошло и месяца с того дня, как я начал бывать в доме Уилкинсонов, когда меня постигло тяжкое горе — я имел несчастье потерять этого превосходного человека. Он оставил мне ренту, составлявшую лишь треть того содержания, которое он так легко давал мне при своей жизни. Надо полагать, что мои расходы он покрывал из тех денег, которые зарабатывал своим ремеслом. Это резкое изменение денежных моих обстоятельств нисколько не поколебало тех надежд, которые питал я в отношении Лауры.

После нескольких дней уединения, связанного с этой горестной утратой, я вновь начал посещать семейство Уилкинсонов, и однажды, в минуту сердечных излияний, рассказал Лауре о переменах в своем положении и предложил ей стать моей женой. Она, как подобает благовоспитанной девице, сказала, чтобы я переговорил об этом с ее отцом, не преминув, однако, как потом оказалось, своевременно пересказать ему мои чистосердечные признания.

— И вы в конце концов обратились к самому отцу по поводу этого столь важного для вас вопроса?

— Да, я обратился к нему. Мне, скромному художнику, имевшему всего 25 фунтов стерлингов ренты, нужно было поистине обладать большим душевным мужеством, чтобы просить руки дочери столь высокорожденной особы, столь богатого и гордого вельможи.

— И он довольно грубо спустил вас со всех лестниц?

— Что вы! Вы плохо представляете себе нравы большого света! Нет, Шарль, он слишком благовоспитан, чтобы позволить себе столь неучтивый поступок. Он удовольствовался тем, что отверг мое предложение, заявив, что вследствие некоторых обстоятельств вынужден отказаться от этой чести. Затем он позвонил. И едва только я отвернулся, как он уже взял в руки газету.

— И вы так никогда больше и не видели мадмуазель Лауру?

— О, если бы это было так! — со страстью в голосе воскликнул художник. — Но сэр Томас и его семейство на той же неделе отправились в Париж, а я поехал туда вслед за ними. Зачем? Я не в состоянии был бы это объяснить; ибо мог ли я после всего происшедшего питать хоть какую-то надежду на то, что мне представится случай поговорить с Лаурой? Я уехал так стремительно, что даже не позаботился узнать их парижский адрес. И вот я, безумец, целыми днями бегал по улицам Парижа в поисках людей, которые не отказались бы впустить меня к себе в дом. Меня можно было увидеть по ночам, в каком-то умопомешательстве бродящим вдоль экипажей, ожидающих у здания театра «Буфф» или у подъезда какого-нибудь особняка, где в тот вечер давался блестящий бал. Изнуренный этими бессмысленными прогулками, я возвращался в свое грустное холодное жилище и, изнемогая от невыразимой тоски, бросался на постель и горько плакал.

— Налейте себе еще вина.

— Так провел я в Париже месяц, а может быть, и два, но был столь же далек от осуществления своих надежд, как и в первый день приезда. И тогда я решил добиться цели другим путем: я задумал написать картину, воспроизведя в ней по памяти наше последнее свидание с Лаурой, и выставить ее в какой-нибудь картинной галерее, часто посещаемой иностранцами; я смутно надеялся, что Лаура обратит на нее внимание и пожелает осведомиться об имени написавшего ее художника. Увлеченный своим замыслом, я принялся за работу, и вскоре мне удалось добиться той степени совершенства, к которой я стремился. Когда картина была закончена, мне посчастливилось поместить ее в картинную галерею, которую весьма часто посещали англичане, жительствующие в Париже.

Несколько дней провел я в напряженном, тоскливом ожидании; и вот, когда я потерял уже всякую надежду, однажды, после полудня, я вдруг увидел Лауру, входившую в галерею в сопровождении знаменитого барона д’Артенвиля, на руку которого она опиралась.

О да, то была она, то был ее волшебный взгляд, воспоминание о котором беспрестанно преследовало меня днем и ночью, ее воздушная походка, легкую непринужденность которой мне стоило такого труда воспроизвести. Она повернула головку в мою сторону, прошла мимо меня и улыбнулась… я решил, что улыбка эта предназначена мне, сделал к ней шаг, хотел схватить ее руку, но этот мой жест был встречен ледяным холодом… И она прошла мимо, словно не узнавая меня. Не помню, что было со мной после этого, но, придя в чувство, я увидел подле себя двух жандармов, а у ног своих — разорванную на мелкие клочки мою прекрасную картину, на которой я изобразил наше последнее свидание. Впрочем, меня отпустили, сочтя, очевидно, что я помешался в уме. Я вернулся в свою гостиницу и в тот же день покинул Париж.

— Вы вернулись в Англию?

— О нет; я так же не в состоянии был увидеть вновь страну, где началось мое счастье, как и оставаться в той, где я это счастье потерял. Я отправился в Венецию. Не понимаю, почему путешественники прозвали этот город прекрасным; я содрогаюсь от ужаса, вспоминая о нем. А теперь я дошел до той части своей истории, которую, быть может, не стоит вам рассказывать, если вы не чувствуете в себе достаточно мужества, чтобы выслушать ее.

— У меня достанет мужества.

— Еще раз предупреждаю, история эта очень страшная.

— Пусть так, я готов выслушать ее, какова бы она ни была.

— Приходилось ли вам когда-нибудь слышать толки о существующей в Венеции картине, сюжет которой связан с одной ужасной историей?

— Что-то в этом роде, кажется, припоминаю.

— Художник, который писал эту картину, не закончил ее; он задумал изобразить на ней невесту Сатаны, но, пристально вглядываясь в выходившее из-под его кисти странное творение, в конце концов потерял разум и наложил на себя руки.

— Где-то я читал или слышал нечто подобное, но у меня осталось об этом весьма смутное воспоминание. Кажется, картину забрала церковь и распорядилась укрыть ее в каком-то подземелье, дабы никогда ни один человеческий взгляд не мог бы увидеть ее.

— Да, именно так. С тех пор прошло уже две сотни лет. Об истории этой ныне говорят скорее как о легенде, нежели о чем-то действительно происшедшем. И однако все еще ходят слухи о некоем подземелье, где хранится это богомерзкое изображение.

— Теперь я более ясно вспоминаю эту историю.

— И вот когда я услышал об этом портрете, мне в голову запала странная фантазия. Не могу даже выразить словами, до какой степени она завладела мною. Я твердо решил увидеть этот портрет. Я чувствовал, что мне не будет покоя, пока я не обнаружу подземелья, где запрятана картина. И вскоре мне удалось узнать, что оно расположено под одной старой, почти совсем уже разрушенной церковью, где, по слухам, водятся привидения и вокруг день и ночь толпятся нищие и бродяги. Позаимствовав у одного из них его отрепья, я замешался в эту толпу и дознался наконец у какого-то нищего, где находится вход в подземелье, куда я так жаждал проникнуть. Вооружившись киркой и потайным фонариком, я прокрался однажды ночью к развалинам церкви Санто-Джоржо. Без особого труда отыскал я потайную дверь люка, возвышавшегося на несколько дюймов над уровнем пола. Я приподнял ее, но не обнаружил под ней ни ступеней, ни лестницы, с помощью которых туда можно было бы спуститься. Глубокая тьма окружала меня. Привязав свой фонарик к веревке, я спустил его внутрь подземелья и вскоре понял, что нахожусь от его дна на расстоянии пяти или шести футов.

Я прыгнул вниз и медленно начал продвигаться вперед; в течение нескольких минут я ровно ничего не видел. И вдруг, подняв свой фонарик повыше, я заметил на стене какой-то темный занавес. Сердце мое бурно забилось: я почувствовал, что сейчас увижу наконец предмет столь страстных моих поисков. Я бросился к занавесу, я ухватился за него, я отдернул его — и Невеста дьявола устремила на меня пронзительный свой взгляд; но… но… портрет этот… портрет этот был… это был…

— Да говорите же, — вскричал я нетерпеливо.

— О боже! Это был портрет Лауры!

— Как!

— Не знаю, сколько времени простоял я неподвижно, глядя на него… Краски его были так ярки, так свежи, словно этот портрет только что сняли с мольберта. Я видел перед собой ад, если ад представал когда-либо взору смертного. Потом чары рассеялись: начинало светать, я устремился обратно к люку и одним прыжком взлетел наверх, на каменный пол церкви; и я бросился бежать прочь. Но с этой страшной ночи портрет этот завладел всеми моими помыслами. Он преследует меня даже в снах моих… он стоит у меня перед глазами и тогда, когда я бодрствую, и… и… (тут голос его зазвучал громче и пронзительнее) вот он! Вот он!

Я следил взглядом за всеми движениями его руки, но не видел ничего, что могло бы хоть в какой-то мере оправдать эти странные слова. Вслед за тем он вскочил и, схватив свою шляпу, с искаженным лицом, с блуждающими глазами выбежал вон.

Спустя несколько дней после этого разговора я встретил его на улице; он пожаловался, что портрет-призрак безжалостно преследует его и он потерял уже надежду обрести покой на этом свете. Я послал к нему своего врача, но художник отказался принять его; я пошел к нему сам — он не пожелал говорить и со мной. И все же я отправился к нему вновь. Найдя дверь в его квартиру открытой, я решил пренебречь правилами учтивости и вошел, надеясь хоть каким-нибудь способом развеять его мрачную тоску. Я нашел его сидящим за столом; припав к нему головой, он, казалось, даже не заметил моего прихода. Прошло несколько минут, он не шевелился, и мною овладел вдруг страх — я его окликнул. Он не ответил. Я хотел приподнять его со стула, обнял за плечи, но в это самое мгновение к ногам моим скатился стеклянный пузырек, на котором прочел я надпись: «Опий».

Бедный художник был мертв.

© Перевод А. Андрес

Новелла «Дьявольский портрет» (Париж, 1839) печатается по изд.: Нерваль Ж. де. Дочери огня. Новеллы. Стихотворения. Л., 1985.

ШАРЛЬ НОДЬЕ (1780–1844)

Инес де лас Сьерас

I

— Ну а ты, — сказал Анастас, — не расскажешь ли нам и ты какой-нибудь истории с привидениями?

— За мною дело не станет, — ответил я, — потому что мне довелось быть свидетелем наиболее странного явления, о каком когда-либо говорили со времени Самуила.[204] Но это, право, не басня! Это истинное происшествие!

— Отлично, — пробормотал, сжимая губы, заместитель генерального прокурора, — отлично, а разве есть еще кто-нибудь в наше время, кто верил бы в привидения?

— Возможно, что вы сами уверовали бы в них так же твердо, если бы были на моем месте, — возразил ему я.

Эдокси придвинула свое кресло к моему, и я начал:

— Это случилось в самом конце 1812 года. Я служил тогда драгунским капитаном в гарнизоне Хероны — городка департамента Тер. Мой полковник нашел необходимым отправить меня для покупки лошадей в Барселону, где на второй день Рождества обычно происходила конская ярмарка, пользовавшаяся славой во всей Каталонии. Для этого дела он дал мне в помощь двух лейтенантов — Сержи и Бутрэ, бывших моими близкими друзьями. Позвольте задержать на один момент ваше внимание на одном и другом, потому что некоторые особенности их характера, на которых я хочу остановиться, не совсем бесполезны для остальной части моего рассказа.

Сержи был одним из тех молодых офицеров, которых нам поставляли военные школы и которым приходилось преодолевать некоторые предубеждения и даже неприязнь, чтобы снискать расположение своих товарищей. В короткое время он этого достиг. Его внешность была чрезвычайно приятна, манеры изысканны, ум остер и блестящ, храбрость безупречна. Не было военного упражнения, в котором он не выделялся бы среди других, не было искусства, которого он не любил бы и не понимал, хотя его нервная и хрупкая душевная организация делала его наиболее чувствительным к обаянию музыки. Инструмент, звучащий под искусными пальцами, и в особенности хороший голос наполняли его энтузиазмом, который иногда проявлялся в возгласах и слезах. Когда же это был голос женщины, и к тому же еще красивой, его восторги доходили до исступления. Они зачастую заставляли меня опасаться за его разум. Вы без труда поймете, что сердце Сержи легко открывалось любви, и, действительно, оно почти никогда не было свободно от тех жгучих страстей, в зависимости от которых так часто находится жизнь мужчины. К счастью, возвышенность чувств предохраняла его от излишеств. Этой пламенной душе недоставало столь же пламенной души, с которой она могла бы вступить в союз и слиться воедино. И хотя ему казалось, что он видит ее везде, ему еще ни разу не удалось ее встретить. Отсюда происходило то, что вчерашний кумир, лишенный ореола божественности, на следующий день превращался в обыкновенную женщину и что, будучи очень пылким влюбленным, он в то же время был и чрезвычайно непостоянным. В дни разочарования, когда он падал с высоты своих иллюзий в унизительную прозу действительности, он имел обыкновение говорить, что неведомый предмет его упований и надежд не обитает на земле. Несмотря на это, он продолжал искать его, хотя всякий раз обманывался в своих ожиданиях так же, как это случалось уже тысячу раз. Предметом последнего заблуждения Сержи была весьма посредственная певица из труппы Баскара, только что покинувшей Херону. Целых два дня актриса пребывала на высотах Олимпа. Двух дней, однако, было достаточно, чтобы заставить ее спуститься в среду самых обыкновенных смертных. Сержи о ней больше не вспоминал.

При такой пылкости чувств было бы невероятно, если бы Сержи не испытывал склонности к чудесному. Ни в какую иную область его мысли не устремлялись с большей готовностью. Спиритуалист по убеждению или воспитанию, он был им в еще большей мере благодаря воображению или инстинкту. Его вера в воображаемую возлюбленную, которую ему уготовил мир духов, не была, таким образом, простой игрой фантазии: это была любимая тема его мечтаний, тайная привязанность ума, своего рода заманчивая и утешительная загадка, вознаграждавшая его за горечь прискорбного возвращения из бесплодных поисков. Отнюдь не возмущаясь его химерами, когда о них случайно заходила речь, я не раз и с успехом пользовался ими для того, чтобы побеждать его любовное отчаяние, возобновлявшееся непрестанно. Вообще это достаточно понятная вещь — убегать за счастьем в идеальную жизнь, когда знаешь истинную цену действительности.

Бутрэ составлял полную противоположность Сержи. Это был высокий и плотный мужчина, исполненный, как и Сержи, любезности, чувства чести, храбрости и преданности товарищам. Его внешность, однако, была совершенно обыденна, и его ум вполне соответствовал внешности. Духовную любовь, эту любовь головы и сердца, которая делает жизнь тягостной и в то же время прекрасной, он знал лишь понаслышке и рассматривал, как выдумку писателей и поэтов, существующую только в книгах.

Что же касается любви, доступной его пониманию, то он не пренебрегал ею при случае, но отдавал ей времени и забот не больше, чем она того заслуживала. Его самым приятным досугом была еда, за которую он садился первым и которую покидал последним, если только хватало вина. После подвига на поле битвы лишь вино могло внушить ему на этом свете некоторый энтузиазм. Он говорил о вине со своеобразным красноречием и пил его помногу, не напиваясь, однако, до опьянения. Благодаря счастливой особенности своего организма он никогда не впадал в это отвратительное состояние, сближающее человека с животным; впрочем, надо признаться, что он вовремя погружался в сон. Интеллектуальная жизнь Бутрэ сводилась к очень небольшому количеству идей, из которых он создал себе неизменные принципы, выраженные в категорических формулах и освобождавшие его от необходимости спорить. Трудность доказать что-либо при помощи ряда хорошо обоснованных положений побудила его отрицать решительно все. На все доводы веры и чувства он отвечал двумя сакраментальными словами, сопровождаемыми пожатием плеч: фанатизм и предрассудок. Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и громко свистел все время, пока длилось возражение, чем избавлял себя от затруднения слушать. Хотя он никогда не прочел подряд и двух страниц, он был убежден, что читал Вольтера и даже Пирона,[205] которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio[206] всех споров, в которых он снисходил принимать участие, заключалось в торжествующей фразе: «Посмотрите, кроме того, что говорят Вольтер и Пирон». На этом спор обычно заканчивался, и он выходил из него с честью, что доставило ему в его эскадроне репутацию замечательного философа. При всем этом Бутрэ был прекрасным товарищем и лучшим во всей армии знатоком лошадей. Так как мы предполагали приобрести лошадей и для самих себя, то решили для поездки в Барселону воспользоваться услугами arrieros, то есть извозчиков, которых в Хероне было множество. Легкость, с которой их обычно можно было найти, внушила нам едва не обманувшую нас уверенность в успешности поисков подобного рода. Торжество сочельника и ярмарка на второй день Рождества привлекли со всех концов Каталонии неисчислимое множество путешественников, а мы дождались именно этого дня, чтобы нанять необходимый нам экипаж. В одиннадцать часов утра мы все еще продолжали поиски arriero. У нас оставалась последняя надежда на одного из них, которого мы встретили у порога его дома готовым выехать.

— Черт подери твою коляску и твоих мулов! — закричал Бутрэ вне себя от ярости, садясь на тумбу. — Пусть все дьяволы ада, если только он существует, сорвутся с цепи при твоем проезде, и пусть сам Люцифер прислуживает тебе за столом. Итак, мы не едем!

Arriero перекрестился и отступил на шаг назад.

— Да хранит вас господь, дядюшка Эстеван, — подхватил я, улыбаясь. — Есть ли у вас пассажиры?

— Я не могу утверждать положительно, что у меня есть пассажиры, — ответил извозчик, — поскольку я имею только одного — сеньора Баскара, режиссера и gracioso[207] комедии, который собирается догнать свою труппу в Барселоне и который отстал от нее, чтобы отвезти вот этот сундук, набитый нарядами и тряпьем и не составивший бы бремени даже для одного осла.

— Вот и отлично, дядюшка Эстеван. У вас в экипаже четыре места, и сеньор Баскара охотно позволит нам заплатить три четверти условленной платы, которую он сможет полностью отнести за счет своего директора. Мы сохраним его тайну. Будьте добры спросить у него, согласен ли он иметь нас в качестве спутников.

Баскара размышлял ровно столько, сколько было необходимо, чтобы придать своему согласию вид любезности. В полдень мы выехали из Хероны. Лучшего утра в это время года нельзя было и пожелать, но едва мы миновали последние строения города, как белые облака, плававшие с самого восхода солнца у вершины холмов легкой и мягкой завесой, разрослись с поразительной быстротой, охватили весь горизонт и сдавили нас как стена. Вскоре вместе со снегом пошел исключительно мелкий, но такой частый и стремительный дождь, что можно было подумать, будто атмосфера стала водой или наши мулы завлекли нас на дно реки, не препятствующей, к счастью, дыханию. Неопределенного свойства стихия, через которую мы пробирались, потеряла свою прозрачность и скрыла от нас очертания дороги. Наш возница поминутно удостоверялся при помощи взгляда и ноги, что не сбился с пути, и лишь тогда решался вести за собой экипаж, и эти часто возобновляемые опыты все больше и больше задерживали наше движение. Кроме того, наиболее удобные броды в несколько часов разбухли настолько, что стали опасными, и Баскара, переправляясь через них, поручал себя святым Николаю или Игнатию, покровителям мореплавателей.

— Я действительно боюсь, — сказал с улыбкой Сержи, — как бы небо не вняло ужасным проклятиям, которыми сегодня утром Бутрэ встретил беднягу arriero. Похоже на то, что при нашем проезде сорвались с цепи все дьяволы ада, как он того пожелал, и нам недостает только поужинать с самим чертом, чтобы увидеть его предсказания совершившимися. Досадно, согласитесь, испытывать на себе последствия этой нечестивой ярости. v.

— Ладно, ладно, — ответил Бутрэ, просыпаясь наполовину. — Предрассудок! Суеверие! Фанатизм! — И он тотчас же снова заснул.

Дорога стала немного надежнее, когда мы добрались до скалистых берегов моря, но дождь, или, вернее, потоп, через который мы с таким трудом плыли, нисколько не уменьшился. Он прекратился примерно через три часа после захода солнца, когда мы были еще очень далеко от Барселоны. Мы прибыли в Маттаро, где решили заночевать за невозможностью продолжать путь, так как наши мулы падали от усталости. Едва мы повернули в широкую аллею, ведущую к гостинице, как arriero открыл дверцы коляски и объявил с опечаленным видом, что двор уже заполнен повозками, которым отказали в приюте.

— Сама судьба, — добавил он, — преследует нас в этой злополучной поездке. Свободные помещения есть только в замке Гисмондо.

— Посмотрим, — сказал я, вставая, — неужели придется располагаться бивуаком в одном из самых гостеприимных городов Испании? Это было бы жестокой необходимостью после столь утомительного путешествия.

— Сеньор офицер, — ответил мне погонщик мулов, который беспечно курил свою cigarro,[208] прислонясь к косяку двери, — у вас не будет недостатка в товарищах по несчастью, потому что вот уже больше двух часов, как всем отказывают в гостиницах и в частных домах, где прибывшим раньше удалось найти пристанище. Свободные помещения есть только в замке Гисмондо.

Я давно уже знал эту поговорку, охотно употребляемую в подобных случаях народом, но еще никогда ее докучливое повторение не поражало моего слуха так неприятно, как в этот раз. Тем не менее я протискался сквозь беспорядочную толпу путешественников, arrieros, мулов и конюхов и добрался до хозяйки гостиницы, внимание которой мне удалось привлечь резкими ударами эфесом моей шпаги по какой-то, я и сам не знаю какой, медной кухонной утвари.

— Конюшню, комнату, хорошо сервированный стол! — закричал я тем повелительным тоном, который обычно оказывал действие. — И все это мигом! Именем императора!

— Э, сеньор капитан, — ответила она решительным тоном. — Сам император во всей гостинице не нашел бы местечка, чтобы присесть. Провизии и вина — сколько угодно, если только вы расположены поужинать на свежем воздухе, потому что в таком городе, как наш, слава богу, нетрудно запастись ими вдоволь, но не в моей власти расширить свой дом, чтобы принять вас к себе. Честное слово христианки, свободные помещения есть только в замке…

— Черт побери ваши пословицы и родину Санчо,[209] — прервал я ее грубо. — Все это еще куда бы ни шло, если бы этот проклятый замок где-нибудь и вправду существовал, потому что я предпочел бы скорее провести ночь в нем, чем на улице.

— Вот как, — сказала она, разглядывая меня внимательно. — Право, вы заставляете меня призадуматься! Замок Гисмондо не далее трех четвертей лье отсюда, и там, действительно, всегда можно найти свободные для всех помещения. Правда, от этого мало выгоды, но ведь вы, французы, не такие люди, чтобы уступить дьяволу славный ночлег. Подумайте, и если это вас устраивает, ваша повозка тотчас же наполнится всем необходимым, чтобы весело провести ночь, если только к вам не явятся непрошеные посетители.

— Мы достаточно хорошо вооружены, чтобы бояться кого бы то ни было. Что же касается самого черта, то я слышал, что он весьма приятный собутыльник. Итак, матушка, позаботьтесь о нашем питании. Провизии на пять человек, из которых каждый ест за четверых, фуража для мулов и, пожалуйста, побольше вина, потому что с нами Бутрэ!

— Лейтенант Бутрэ! — вскричала она, скрещивая руки, что, как всем известно, представляет собой восклицание в жестах. Эй, mozo![210] Две корзины по дюжине и настоящего rancio![211]

Через десять минут внутренность нашего экипажа преобразилась в кладовую богатого дома и оказалась набитой так плотно, что туда не смог бы проникнуть даже самый худой из нас.

Как я уже сказал, погода, которая не переставала быть угрожающей, на некоторое время, казалось, прояснилась. Мы, не раздумывая, решили отправиться пешком.

— Куда mi идем, сеньор капитан? — спросил arriero, удивленный этими приготовлениями.

— Куда же мы пойдем, мой бедный Эстеван, как не в то место, которое вы сами указали. В замок Гисмондо, я полагаю.

— В замок Гисмондо! Да сжалится над нами пресвятая дева. Мои мулы и те не осмелятся предпринять подобное путешествие!

— И, однако, они его сделают, — перебил его я и сунул ему в руку горсть мелких монет, — и будут вознаграждены за этот последний труд обильной пищей. Что же касается вас, Мой дорогой друг, то там, внутри, вы найдете три бутылки старого паламосского вина, о котором потом мне расскажете. Однако не станем мешкать, потому что мы, и люди и животные, валимся с голода, и, кроме того, небо опять начинает заволакиваться страшными тучами.

— В замок Гисмондо! — жалобно повторил Баскара. — Да знаете ли вы, сеньоры, что это за замок Гисмондо? Никто никогда не проникал туда безнаказанно, не вступив предварительно в договор с нечистой силой, и моей ноги там не будет за все сокровища королевских галионов.[212] Нет, воистину, я не пойду.

— Вы пойдете, честное слово, пойдете, дорогой Баскара, — подхватил Бутрэ, обнимая его крепкой рукой. — Разве подобает благородному кастильцу, который со славою занимается вольнолюбивой профессией, отступать перед самым нелепым из народных предрассудков? А! Если бы Вольтер и Пирон были переведены на испанский, — а их нужно перевести на все языки мира, — мне не пришлось бы доказывать вам, что черт, которого вы страшитесь, не больше как пугало для старух, выдуманное ради выгоды монахов каким-нибудь гнусным водохлебом-теологом. Я докажу это вам после ужина, потому что сейчас мой желудок чересчур пуст, а рот сух, чтобы в такое позднее время я мог бы выдержать философскую дискуссию. Итак, идемте, дорогой Баскара, и будьте уверены, что между собою и чертом, если только он осмелится угрожать вам хоть чем-нибудь, вы всегда найдете лейтенанта Бутрэ. Черт возьми, это было бы забавно!

Разговаривая таким образом и в сопровождении жалобных стонов Баскара, который отмечал каждый свой шаг каким-нибудь причитанием из псалмов или увещанием из литании, мы вышли на покрытую ухабами и высеченную в горах дорогу. Должен сознаться, что истомленные голодом и усталостью мулы приближались к цели нашей ночной вылазки унылым и ленивым шагом, время от времени останавливаясь как бы в ожидании спасительного приказа вернуться назад и жалобно поворачивая опущенную вниз голову на каждом туазе дороги, приближавшейся уже к концу.

— Что же это такое? — сказал Сержи. — Что же это за замок столь роковой известности, который внушает этим простакам такой глубокий и неподдельный ужас? Место свидания привидений, что ли?

— И, может быть, — ответил ему я совсем тихо, — убежище грабителей, потому что народ никогда не создает суеверий подобного рода, которые не коренились бы в фактах, способных вызвать вполне законный страх. Впрочем, у нас троих три шпаги, три пары великолепных пистолетов и все необходимое, чтобы их перезарядить, a arriero, кроме охотничьего ножа, вооружен, конечно, по обычаю еще и славным валенсийским клинком.

— Кто же не знает замка Гисмондо? — пробормотал Эстеван голосом, в котором слышалось волнение. — Если знатные сеньоры любопытствуют об этом узнать, я готов удовлетворить их, потому что мой покойный отец там побывал. Это был не робкого десятка человек! Да простит ему господь, что он любил выпить не в меру!

— В этом нет ничего дурного, — перебил его Бутрэ. — Так какого же черта видел твой отец в замке Гисмондо?

— Расскажи нам эту историю, — подхватил Сержи, который охотно пожертвовал бы самым изысканным наслаждением ради фантастического рассказа.

— Хорошо, — ответил погонщик мулов, — выслушав меня, ваши светлости смогут вернуться назад, если найдут это необходимым. — И он продолжал. — Этот несчастный Гисмондо, — сказал он, тотчас же понижая голос, как будто опасался, что его услышит какой-нибудь незримый свидетель, — несчастный поистине, потому что навлек на себя неотвратимый гнев господа, и потому я не желаю ему больше никакого зла. В двадцать пять лет Гисмондо был главою знаменитого рода де лас Сьерас, так часто встречающегося в наших хрониках. С этой поры прошло уже триста лет или приблизительно столько, — правильный год упоминается в книгах.

Это был красивый и храбрый кавалер, щедрый, изящный, долгое время желанный гость всюду, но он слишком любил водить дурную компанию и настолько не сумел сохранить себя в страхе и почтении божием, что о его образе жизни разнеслась нехорошая слава, и из-за своего мотовства он почти полностью разорился.

Именно в это время ему пришлось искать пристанища в том самом замке, в котором вы решили так безрассудно, с позволения сказать, провести эту ночь и который был последним из его некогда богатых владений.

Довольный, что в этом убежище ускользнул от преследования кредиторов и врагов, которых у него насчитывалось немало, потому что его страсти и распущенность внесли расстройство во многие семьи, он в конце концов укрепил замок и заперся в нем доживать свой век с таким же порочным, как он, оруженосцем и юным, но не по возрасту испорченным пажом. Их челядь состояла из горсточки вооруженных людей, которые принимали участие в их бесчинствах и единственный выход для которых состоял в том, чтобы связать свою судьбу с их судьбой. Один из своих первых набегов Гисмондо предпринял с целью добыть для себя подругу и, подобно гнусной, оскверняющей свое гнездо птице, избрал себе жертву из своего же собственного рода. Впрочем, некоторые утверждают, что Инес де лас Сьерас — так звали его племянницу — втайне изъявила согласие на свое похищение. Ах, разве кто-нибудь может проникнуть в тайны женского сердца!

Я назвал этот набег первым набегом Гисмондо, потому что история приписывает ему еще много других. Доходы от этой скалы, пораженной, как кажется, испокон веков небесным проклятием, не могли бы удовлетворить его нужд, если бы он не приумножил своих преступлений при помощи поборов с проезжающих, рассматриваемых как грабеж на большой дороге, когда они взимаются не могучими сеньорами, а кем-либо иным. Имена Гисмондо и его замка в скором времени стали грозными.

— В чем же дело? — перебил Бутрэ. — То, о чем ты сейчас сообщил, наблюдается всюду. Это один из неизбежных результатов феодализма, одно из последствий варварства, порожденного веками невежества и рабства.

— Мне остается рассказать вам о менее обычных вещах, — продолжал arriero. — Кроткая, получившая христианское воспитание Инес однажды в такой же торжественный день, как сегодня, была просветлена ярким лучом благодати. В то мгновение, когда раздался полуночный благовест, напоминающий верующим о рождении Спасителя, она, против обыкновения, проникла в парадную залу, где три негодяя, сидя у окна, старались в чаду оргии забыть о своих преступлениях. Они были наполовину пьяны. Воодушевленная верой, она нарисовала им в сильных выражениях всю мерзость их поступков и вечные муки, которые за ними последуют. Она плакала, она молила, она обнимала колени Гисмондо и, приложив свою белую руку к сердцу, некогда трепетавшему от любви к ней, пыталась вызвать в нем хоть какие-нибудь человеческие чувства. Однако это дело, сеньоры, было выше ее сил, и Гисмондо, подстрекаемый своими бессердечными друзьями, ответил на ее мольбы ударом кинжала, пронзившим ей грудь.

— О чудовище! — воскликнул Сержи в таком волнении, как будто услышал рассказ о подлинном происшествии.

— Это ужасное преступление, — продолжал Эстеван, — нисколько не омрачило обычного веселья. Три собутыльника в присутствии мертвой девушки продолжали пить вино и распевать нечестивые песни. И было три часа ночи, когда солдаты, предупрежденные наступившей тишиной, проникли на место пиршества, чтобы поднять четыре тела, распростертые в лужах вина и крови. Трех пьяных они, не поморщась, отнесли в их постели, а убитую девушку — на погребальное ложе.

Но небесное мщение, — продолжал Эстеван, после достаточно торжественной паузы, — но неотвратимое возмездие божие ни в чем не поступилось своими правами.

Лишь только сон стал рассеивать пары, омрачавшие рассудок Гисмондо, он тотчас же увидел, что к нему в комнату размеренными шагами входит Инес — не прекрасная и трепещущая от любви и не одетая, как прежде, в легкую ткань, готовую упасть с ее плеч, но бледная, окровавленная, облаченная в длинное одеяние мертвецов. Она протягивает к нему пылающую руку и тяжело кладет ее на сердце, на то самое место, которое тщетно обнимала за несколько часов перед этим. Связанный неодолимою силой, Гисмондо напрасно пытался освободиться от ужасного видения. Его усилия, его страдания нашли свое выражение лишь в глухих и невнятных стонах. Неумолимая рука оставалась пригвожденной к тому же самому месту, и сердце Гисмондо пылало, и весь он пылал до самого восхода солнца, вместе с которым удалился, наконец, призрак. Его сообщников постигло такое же посещение, и они испытали такие же муки.

Наутро, — и так всякое утро в продолжение года, показавшегося им почти вечностью, — три отмеченных печатью проклятия негодяя вопрошали друг друга о ночных видениях взглядами, потому что не осмеливались об этом заговорить.

Однако общность судьбы и добычи толкнула их вскоре на новые преступления. Ночной разгул звал их к новым оргиям, которые теперь затягивались дольше обычного, так как они страшились наступления часов сна, но сон все-таки приходил, и мстительная рука жгла их каждую ночь.

Наконец, настало двадцать четвертое декабря (сегодня, сеньоры, тоже канун Рождества), и ужин, как всегда, соединил их у пылающего камина в тот час, когда колокол в Маттаро призвал христиан к торжественной службе. Внезапно в галерее замка прозвучал голос. — Вот и я! — кричала Инес, ибо это была она. Они увидели, как она входит в комнату, как сбрасывает траурное покрывало, как садится среди них в своем самом роскошном наряде. Охваченные изумлением и ужасом, они смотрели, как она ест хлеб и пьет вино живых людей; говорят, что она, соблюдая старинный обычай, даже плясала и пела. Вдруг ее рука запылала, точно так же, как пылала в их таинственных видениях, и коснулась сердец рыцаря, оруженосца и пажа. И тогда для их бренной жизни все было кончено, потому что их сожженные сердца превратились в пепел и перестали посылать в жилы кровь. Было три часа ночи, когда солдаты, предупрежденные наступившею тишиной, проникли, как обычно, на место пиршества. На этот раз они унесли с собой четыре трупа, и назавтра никто не проснулся.

В продолжение всего рассказа Сержи слушал с глубоким вниманием, потому что порождаемые этой повестью мысли совпадали с обычною темой его мечтаний. Бутрэ время от времени громко вздыхал, но его вздохи не выражали ничего, кроме скуки и нетерпения. Актер Баскара что-то бормотал про себя, что именно — нельзя было понять, и его слова, казалось, сопровождали меланхолическим и монотонным басом мрачную повесть arriero; часто повторяемое и однообразное движение его руки заставило меня заподозрить, что он перебирает четки. Что касается меня, то я восхищался этими поэтическими обрывками предания, непринужденно слагавшимися в устах простого человека из народа в рассказ и внушавшими ему краски, которыми не погнушалось бы воображение, просвещенное вкусом.

— Это еще не все, — продолжал Эстеван. — Прежде чем настаивать на своем опасном проекте, выслушайте, пожалуйста, меня до конца. Со времени смерти Гисмондо и его сообщников его грязное логово внушило отвращение всем и стало достоянием дьявола. Даже ведущая к нему дорога — и та, как вы можете видеть, заброшена. Достоверно известно лишь то, что ежегодно двадцать четвертого декабря ровно в полночь (то есть сегодня, сеньоры, и скоро пробьет полуночный час) окна старого здания внезапно загораются ярким светом. Те, кто осмелились проникнуть в его страшные тайны, передают, что в этот час рыцарь, оруженосец и паж возвращаются из обители мертвых и занимают свои места в кровавой оргии. Таково наказанье, наложенное на них вплоть до скончанья веков.

Немногим позднее входит Инес в своем саване, который она сбрасывает, чтобы блистать в обычном наряде. Инес с ними ест и пьет, поет и танцует. Но когда они в сумасбродном веселье начинают немного забываться, воображая, что оно не окончится никогда, девушка показывает им свою все еще открытую рану, касается их сердца пылающей рукой и возвращается в огонь чистилища, отправив их предварительно в адское пламя.

Эти последние слова вызвали у Бутрэ взрыв судорожного хохота, отнявшего у него на мгновенье дыхание.

— Черт тебя побери! — воскликнул он, дружески хлопнув arriero по плечу. — Я чуть было не расчувствовался от этой дребедени, которую ты рассказываешь, впрочем, достаточно хорошо, и растрогался, как дурак, когда ад и чистилище привели меня снова в себя. Предрассудки, мой каталонец, предрассудки ребенка, испуганного страшными масками! Старые суеверные басни, которым продолжают верить разве только в Испании! Ты вскоре увидишь, помешает ли мне страх перед дьяволом наслаждаться вином! Кстати, это напоминает мне о том, что я хочу пить. Погоняй же мулов, пожалуйста; ради того, чтобы сесть поскорее за ужин, я готов произнести тост в честь самого сатаны.

— То же самое говорил мой отец во время кутежа в Маттаро, устроенного им совместно с такими же солдатами, как и он, — сказал arriero. — Когда хозяин таверны в ответ на их просьбу прибавить вина сказал, что вино есть только в замке Гисмондо, мой отец, который был нечестив как последний негодяй, воскликнул: — Ну что же, тогда я достану его там! Клянусь святым телом господним, я достану вина даже в том случае, если самому сатане придется его наливать. Итак, я иду! — Ты не пойдешь. О, не смей ходить!.. — Я пойду! — ответил он, сопровождая свои слова еще более страшным богохульством. И он настоял на своем и пошел.

— Кстати, о твоем отце, — сказал Сержи, — ты забыл о вопросе Бутрэ. Что же страшного видел он в замке Гисмондо?

— Все то, о чем я вам рассказывал, мои благородные сеньоры. Пройдя через длинную галерею со старинными картинами, он остановился у порога парадной залы, и так как дверь была открыта, то храбро заглянул внутрь.

Осужденные на вечные муки сидели за столом, и Инес показывала им свою кровоточащую рану. Потом она танцевала, и каждый шаг приближал ее к тому месту, где стоял мой отец. Его сердце не выдержало при мысли, что она может его обнаружить, и он замертво повалился на пол. Очнулся он лишь на следующий, день на паперти приходской церкви.

— Где и заснул накануне, — добавил Бутрэ, — потому что вино помешало ему отправиться дальше. Пьяные бредни, мой бедный Эстеван! Пусть земля ему будет столь же легка, как частенько казалась неустойчивой под ногами! Но этот чертовский замок, доберемся ли мы когда-нибудь до него?

— Мы уже прибыли, — сказал arriero, останавливая мулов.

— И вовремя, — подхватил Сержи, — начинается буря, и я, как ни странно для этого времени года, слышал уже два или три громовых раската.

— В этот день и час их слышат всегда подле замка Гисмондо, — добавил arriero.

Едва успел он произнести эти слова, как ослепительная молния разорвала небо и осветила наверху огромной отвесной скалы белые стены замка и его башенки, сгрудившиеся, как скопище призраков.

Главные ворота были заперты, очевидно, уже очень давно. Впрочем, верхние петли вместе с камнями, в которых они были укреплены, уступили действию непогоды и времени. Обе створки ворот, изъеденные ржавчиной и искромсанные ветрами, упав одна на другую, свисали, готовые сорваться, над самым входом. Нам не стоило большого труда сбить их совсем. Промежуток, образовавшийся у их основания и настолько узкий, что в него с трудом мог бы пройти один человек, был загроможден обломками арки и свода, и нам пришлось убрать их с дороги. Грубые листья алоэ, выросшего в расселинах, упали под ударами наших шпаг, и повозка въехала в широкую аллею, плиты которой не скрипели под колесами со времени Фердинанда Католика.[213] Мы поторопились зажечь несколько факелов, запасенных нами в Маттаро. Их пламя, раздуваемое порывистым ветром, к счастью, сопротивлялось взмахам крыльев ночных птиц, разлетавшихся с жалобными криками из всех расселин старого замка. Эта сцена, заключавшая в себе, действительно, нечто причудливое и мрачное, невольно напомнила мне спуск Дон Кихота в пещеру Монтесинос. Замечание, сделанное мною по этому поводу, может быть, вызвало бы улыбку на губах arriero и даже самого Баскара, если бы они могли еще улыбаться, но их страх возрастал с каждым шагом, и они окончательно утратили эту способность.

Наконец перед нами открылся главный двор. Налево возвышался длинный навес, служивший крышей своего рода сараю, который некогда был предназначен защищать от непогоды замковых лошадей, как об этом свидетельствовали железные кольца, вделанные в стены на равном расстоянии друг от друга. Мы обрадовались мысли поместить здесь наш экипаж, и это решение несколько развеяло грусть Эстевана, который прежде всего был озабочен вопросом о пище и отдыхе для мулов. Два факела, укрепленные в крюках, которые, казалось, были для них предназначены, заливали это убежище снопами яркого света, а фураж, нагруженный на запятки нашей коляски и теперь в изобилии разложенный перед истомленнымиголодом и усталостью мулами, придавал ему вид веселости и изобилия, на которые приятно было смотреть.

— Вот и отлично, сеньоры, — сказал Эстеван, немного приободрившись. — Я полагаю, что мои мулы могут спокойно провести ночь, а есть пословица, гласящая, что «погонщику мулов хорошо всюду, где можно разместить его животных». Если вам будет угодно оставить мне немного провизии, то я думаю, что смогу за них отвечать вам до завтрашнего утра, потому что меня менее пугают черти конюшни, чем дьяволы из гостиной. Это довольно добродушные ребята, и мы, arrieros, привыкли к ним и хорошо с ними знакомы. Их злоба удовлетворяется тем, чтобы спутать гривы коней или выскрести их против шерсти. Что же касается таких бедняков, как мы, то им достаточно хорошенько нас пощипать, оставив на целую неделю желтую метину, которую не смыть всеми водами Тера. Они угощают нас также щелчками, сворачивающими на ноге икры, или всей тяжестью наваливаются на живот и хохочут как сумасшедшие. Я же чувствую себя мужчиной и не боюсь всего этого, уповая на милость божию и на три бутылки паламосского вина, обещанные мне сеньором капитаном.

— Вот они, — сказал ему я, помогая разгружать коляску, — и в придачу к ним два хлебца и кусок жареной баранины. Теперь, когда кавалерия и обоз устроены на ночлег, пойдем искать приюта пехоте.

Мы зажгли четыре факела и двинулись по большой лестнице, усеянной обломками. Баскара шел между Сержи и Бутрэ, ободрявших его разговорами и примером и стремившихся побороть его страх при помощи тщеславия, всесильного над душою испанца. Должен признаться, что это вполне безопасное вторжение в замок тем не менее заключало в себе нечто авантюрное и фантастическое, чем втайне было польщено мое воображение; я могу также добавить, что мы встретились с препятствиями, действительно способными возбудить наш пыл. Часть стен обрушилась и воздвигла перед нами во множестве мест случайные баррикады, которые необходимо было или обходить, или брать приступом. Доски, балки, даже целые бревна, упавшие сверху, перекрещивались и нагромождались на разбитых ступенях, острые обломки которых двигались под нашими ногами. Окна, освещавшие вестибюль и лестницу, были разрушены грозами и уже давно обвалились, и их следы мы обнаруживали лишь по треску разбитых стекол, лопавшихся под подошвами наших сапог. Неистовый ветер с жутким воем вместе со снегом врывался в отверстия разрушенных век или два тому назад окон. Сорные растения, семена которых занесли сюда бури, еще больше затрудняли наше движение и усиливали мрачность общего вида.

Я решил про себя, что сердце солдата скорее и легче могло бы воспламениться при атаке вражеского редута или при штурме крепости.

Наконец мы добрались до площадки первого этажа и остановились на минуту передохнуть. Налево от нас уходил длинный, узкий и темный коридор, осветить который наши факелы, сгрудившиеся у самого входа, никак не могли. Прямо перед нами была дверь — или, точнее, ее более не было — в жилые покои, так что нам, с факелом в руке, не составило большого труда попасть в квадратную залу, служившую, очевидно, когда-то помещением для солдат. Мы пришли к этому заключению на основании двух рядов сломанных скамей, стоявших по ее сторонам, и остатков наполовину изъеденного ржавчиною оружия, все еще висевшего на ее стенах. Пересекая ее, мы четыре или пять раз наткнулись на обломки копий и примерно столько же раз на дула мушкетов. Эта зала под прямым углом переходила в более длинную, но весьма неширокую галерею, по правой стороне которой шли такие же разбитые, как и на лестнице, окна с болтавшимися на них остатками прогнивших наличников. В этой части здания пол под действием непогоды и потоков дождя настолько разрушился, что все плиты вылезли из своих гнезд, и от него сохранилась лишь узкая и неровная полоса вдоль наружной стены. Двигаясь здесь, мы ощущали, как он с подозрительной гибкостью колеблется под ногами, погружавшимися в него точно в толстый слой мусора, готового провалиться под нашей тяжестью. В наименее крепких местах он частью уже провалился, обнажая причудливые и зияющие, отверстиями переплетения балок, благополучно двигаться по которым можно было лишь с моей осторожностью. Я порывисто оттащил своих спутников к левой стене, где дорога казалась менее рискованной. На этой стене висели картины.

— Это картины, — сказал Бутрэ, — и это так же истинно, как то, что нет бога. Неужели пьяница, породивший этого болвана arriero, и вправду добрался до этого места?

— О нет, — ответил ему Сержи с немного язвительным смехом, — он заснул на паперти церкви в Маттаро, потому что выпитое вино помешало ему двинуться дальше.

— Я не у тебя спрашиваю, — отрезал Бутрэ и устремил свой лорнет на разбитые и запыленные рамы, покрывавшие стены неправильными, причудливо изломанными линиями, причем среди них не было ни одной, которая не уклонялась бы в той или иной мере от перпендикуляра. — Это и в самом деле картины и, если не ошибаюсь, портреты. Весь род де лас Сьерас расположился в этом вертепе.

Подобные следы искусства минувших столетий могли бы привлечь наше внимание при других обстоятельствах, но теперь, когда нас торопила необходимость обеспечить для нашего маленького каравана безопасный и удобный ночлег, мы не могли отдать много времени обследованию ветхих полотен, почти совершенно скрытых от глаза черными и влажными наслоениями веков.

Впрочем, дойдя до последних картин, Сержи с заметным волнением поднес к одной из них факел и, с чувством сжимая мне руку, воскликнул:

— Взгляни сюда! Посмотри вот на этого рыцаря с мрачным взглядом и со спадающим на лоб красным султаном шлема. Судя по всему, это должен быть сам Гисмондо. Смотри, как чудесно художнику удалось отметить в этих еще молодых чертах выражение усталости от страстей и озабоченность преступления! Но как на него грустно смотреть!

— Следующий портрет принесет тебе утешение, — ответил я, улыбаясь его догадкам. — Это портрет женщины, и если бы он сохранился получше и был бы к нам ближе, ты имел бы возможность восторгаться красотою Инес де лас Сьерас, потому что с таким же правом можно предположить, что это она. Однако даже то, что еще можно различить, производит сильное впечатление. Сколько изящества в ее стройном стане! Сколько волнующей прелести в ее позе! О, как прекрасно должно быть все то, что скрыто от нашего взора, если так совершенна ее рука, если так изумительны ее пальцы! Да, именно такою должна была быть Инес!

— Такою она и была, — ответил Сержи, привлекая меня к себе. — Вот отсюда, с этого места, я вижу ее глаза. О, никогда более страстный взгляд не проникал в мою душу, никогда с кисти художника не сходила такая живая, такая настоящая жизнь! Если ты мысленно представишь себе под трещинами на полотне нежные очертания того места, где щека закругляется подле прелестного рта, если ты сможешь ощутить так же ярко, как я, чуть-чуть высокомерное движение ее губ, в которых все же чувствуется опьянение страстью…

— То я составлю себе весьма несовершенное представление, — сказал я бесстрастно, — о том, какой могла быть красивая женщина при дворе Карла Пятого.[214]

— При дворе Карла Пятого, — повторил Сержи, опуская голову, — при дворе Карла Пятого, да, ты прав.

— Погодите, погодите, — произнес Бутрэ, дотянувшись благодаря своему высокому росту до украшения в готическом стиле на нижнем основании рамы и теперь вытиравший его платком, — здесь есть имя, написанное по-немецки или по-еврейски, если только не по-сирийски или нижнебретонски. Но черт побери того, кто сможет его разобрать! Я предпочел бы скорее заниматься толкованием Корана.

Сержи восторженно закричал:

— «Инес де лас Сьерас». Да, Инес де лас Сьерас! — повторил он, сжимая мне руку в каком-то чаду. — Читай же!..

— «Инес де лас Сьерас», — прочел вслед за ним и я. Это так. Три зеленые холма на золотом поле — таков аллегорический герб ее рода. Выходит, что эта несчастная и вправду существовала на свете и жила в этом замке… Но пора, однако, искать пристанища для нас самих. Не расположены ли вы двинуться дальше?

— За мною, господа, за мною! — позвал Бутрэ, опередивший нас на несколько шагов. — Вот гостиная, которая заставит нас забыть о мокрых улицах Маттаро. Она достойна принять принца крови или военного интенданта. Сеньор Гисмондо умел жить в свое удовольствие. Ничего не возразишь против этого помещения. О, чудесная вышла б казарма!

Эта огромная комната и в самом деле сохранилась лучше других. Свет проникал сюда из двух очень узких окон, уцелевших среди общего разгрома благодаря своему выгодному расположению. Обои из тисненой кожи и большие старинные кресла придавали всей зале вид великолепия, казавшегося еще более величественным благодаря древности убранства. Колоссальный камин, разверзавший свое широкое чрево у левой стены, был сложен, казалось, для ночных бдений гигантов. Дрова, в изобилии поставляемые разрушением здания и разбросанные на лестнице, могли обеспечить веселый огонь на сотни ночей. Круглый стол, отставленный от камина на несколько футов, невольно напоминал о нечестивых пирах Гисмондо, и я, сознаюсь охотно, посмотрел на него не без некоторого душевного трепета.

Нам пришлось сделать несколько рейсов, чтобы запастись необходимым топливом и перенести провизию и вещи, которые могли основательно пострадать под дневными потоками дождя. Все, к счастью, оказалось в сохранности. Наряды труппы Баскара, развешенные на спинках кресел перед пылающим камином, сверкали лживым блеском и несколько перезрелой свежестью, придаваемой им обманчивым светом рампы. Впрочем, столовая Гисмондо, озаренная десятью горящими факелами, вставленными в десять старинных канделябров, была освещена много ярче, чем когда-нибудь бывала театральная сцена в маленьком городке Каталонии. Только самая отдаленная часть залы, прилегавшая к картинной галерее, откуда мы пришли, оставалась в потемках. Казалось, что здесь мрак сгустился еще больше, чтобы создать между нами и остальным миром таинственную преграду. Для поэта эта ночь была бы ночью вдохновения.

— Я не сомневаюсь, — сказал я, занимаясь вместе со спутниками приготовленьями к ужину, — что все это даст новую пищу для суеверия жителей окрестной равнины. В этот день и час Гисмондо ежегодно возвращается на свое адское пиршество, и свет, проникающий из этих окон наружу, возвещает не что иное, как шабаш чертей. Возможно, что подобные обстоятельства и послужили основою для старинной легенды Эстевана.

— Добавь еще, — сказал Бутрэ, — что фантазия изобразить эту сцену со всеми подробностями могла прийти в голову по случаю хорошего настроения духа каким-нибудь искателям приключений, и, таким образом, не исключается, что отец arriero и впрямь был зрителем подобной комедии. Что касается нас, то мы на славу обставлены всем необходимым, чтобы возобновить ее представление, — продолжал он, перебирая вещь за вещью пожитки странствующей труппы. — Вот одеяние рыцаря, сшитое будто для капитана; вот в этом я буду как две капли воды похож на бесстрашного оруженосца, который, судя по всему, был довольно красивым малым; ну, а этот нарядный костюм пойдет к немного томной физиономии Сержи и без труда придаст ему облик самого соблазнительного из всех пажей. Признайте же, что моя выдумка великолепна и сулит нам безумно веселую ночь! — Произнося эти слова, Бутрэ успел переодеться с головы до пят, и мы со смехом последовали его примеру, ибо для молодых голов нет ничего привлекательнее, чем сумасбродная выходка. Впрочем, из осторожности мы оставили при себе шпаги и пистолеты, которые, несмотря на то, что сделаны были недавно, не создавали кричащего контраста со всем нашим обликом.

Если бы оригиналам галереи Гисмондо удалось внезапно сойти со своих готических полотен, они не почувствовали бы себя совершенно чужими в своем родном замке.

— Ну, а прекрасная Инес? — воскликнул Бутрэ. — Вы о ней совсем не подумали! Не согласится ли сеньор Баскара, наделенный от природы внешностью, которой способны позавидовать сами грации, взять на себя, и притом на один только вечер, по настойчивой просьбе публики ее роль?

— Господа, — ответил Баскара, — я охотно участвую в шутках, не подвергающих опасности мою душу, и в этом мое ремесло. Но ваша шутка такого рода, что я не могу принять в ней участия. Вы узнаете, может быть, к своему великому горю, что нельзя безнаказанно пренебрегать силами ада. Веселитесь, как вам угодно, потому что благодать божия еще не осенила вас своим перстом. Я же торжественно заявляю, что отрекаюсь от этого сатанинского веселья и молю бога лишь о том, чтобы выйти отсюда и стать монахом в какой-нибудь благочестивой обители. Разрешите мне, как вашему брату во Христе, провести эту ночь вот в этом кресле, уделите немного пищи, чтобы укрепить мою плоть, и дайте мне возможность отдаться молитве.

— На, возьми, — обратился к нему Бутрэ, — эта великолепная шутовская речь заслуживает целого гуся и двух бутылок лучшего вина. Прирасти к своему месту, мой друг, ешь, пей, молись и спи. Ты все равно никогда не перестанешь быть дураком! Ну что ж, — сказал он, усаживаясь и наполняя стакан, — Инес не явится раньше десерта; однако я не теряю надежды, что она все же придет.

— Да сохранит нас господь! — сказал Баскара.

Я сел спиною к огню, оруженосец справа, паж слева. Прямо против меня место Инес оставалось свободным. Я окинул взглядом наш стол и то ли от слабости духа, то ли от напряженности нервов почувствовал, что во всем этом веселье заключалось нечто серьезное, и у меня сжалось сердце. Сержи, более жадный до романтических впечатлений, казалось, был взволнован еще больше меня.

— В чем причина, — сказал Сержи, — что все эти возвышенные представления, выставляемые философией на посмешище, никогда полностью не теряют своей власти над самыми сильными и просвещенными умами? Не потому ли, что природа человека испытывает таинственную потребность возвыситься до чудесного, чтобы снова завладеть тем даром, который некогда был у нее отнят и который составлял ее лучшую часть?

— Честное слово, — ответил Бутрэ, — ты не смог бы убедить меня в своей правоте даже в том случае, если бы изложил свои мысли в достаточно ясных и понятных словах. Явление, о котором ты говоришь, целиком коренится в старой привычке нашего мозга, удерживающего, наподобие мягкого, а затем отвердевшего воска, все дурацкие представления, еще в детстве внушенные нам матерями и няньками; все это чудесно объясняет Вольтер в замечательной книге, которую я дам тебе почитать, когда у тебя будет досуг. Думать по-иному — это значит опуститься до уровня этого простака, который вот уже четверть часа бубнит «Benedicite»[215] над своей порцией пищи и никак не решается положить ее в рот.

Сержи не сдавался. Бутрэ отстаивал каждую пядь, обороняясь, как всегда, своими непобедимыми аргументами: предрассудок, суеверие, фанатизм. Я никогда не видел его таким стойким и язвительным в метафизической борьбе. Впрочем, беседа недолго удерживалась на вершинах этих возвышенных сфер философии, потому что вино было крепким, и мы пили его без удержу, как люди, которым не остается ничего лучшего. Было выпито немало бутылок, и наши часы показывали ровно двенадцать, когда мы в порыве радости, как будто это обстоятельство освобождало нас от какого-то скрытого беспокойства, вдруг все вместе воскликнули:

— Полночь, господа, ровно полночь, а Инес де лас Сьерас все нет!

Единодушие обнаруженное нами в столь ребяческой выходке, вызвало общий взрыв хохота.

— Черт побери! — сказал Бутрэ, поднимаясь на пьяных ногах и пытаясь скрыть их дрожание с видом беспечности и полного равнодушия.

— Хотя красавица и не присутствует на нашем веселом собрании, рыцарская галантность, которой мы служим, запрещает нам о ней забывать. Я поднимаю этот стакан за здоровье благородной девицы Инес де лас Сьерас и за ее скорейшее освобождение от казни небес!

— За Инес де лас Сьерас! — воскликнул Сержи.

— За Инес де лас Сьерас! — повторил и я, чокаясь своим наполовину пустым стаканом с их еще полными.

— А вот и я! — закричал голос, раздавшийся со стороны картинной галереи.

— Гм! — произнес Бутрэ, усаживаясь на место. — Шутка не дурна, но только кто же мог ее выкинуть?

Я посмотрел назад. Баскара, совершенно бледный, судорожно уцепился за ручку моего кресла.

— Это мошенник извозчик, приведенный в веселое настроение паламосским вином, — ответил я.

— А вот и я! Вот и я! — снова раздался голос. — Доброго здоровья и настроения гостям замка Гисмондо!

— Это голос женщины, и к тому же молодой женщины, — сказал Сержи, подымаясь с благородной и изящной твердостью.

В то же мгновение мы различили в наименее освещенной части залы белый призрак, несшийся в нашу сторону с невероятною быстротой. Остановившись, он сбросил свое погребальное покрывало и, пройдя между нами, стоявшими наготове, — рука на эфесе шпаги, — опустился на место Инес.

— А вот и я, — сказал призрак, испуская глубокий вздох и поправляя обеими руками длинные черные волосы, небрежно повязанные несколькими узлами пунцовой ленты. Никогда более совершенная красота не поражала моего взгляда.

— Это действительно женщина, — произнес я вполголоса, — и поскольку между нами условлено, что здесь не может произойти ничего сверхъестественного, нам остается только принять ее с чисто французской учтивостью. Будущее разъяснит эту тайну, если только вообще ее можно объяснить.

Мы снова сели на свои места и стали угощать незнакомку, умиравшую, казалось, от голода.

Она молча пила и ела. Через несколько мгновений она совершенно забыла о нас. Каждый участник этой необыкновенной сцены был погружен в самого себя, безмолвный и неподвижный, как будто его коснулась волшебная палочка феи. Баскара повалился на меня, и я мог бы подумать, что он умер от страха, если бы не ощущал движения его дрожащих рук, судорожно скрещивавшихся в жесте молитвы. Бутрэ затаил дыхание. Чувство глубокой подавленности заняло место хмельной отваги, и яркий румянец опьянения, лишь только что озарявший самоуверенное лицо, сменился мертвенной бледностью. Чувства, охватившие Сержи, не менее парализовали его мысль, но он все-таки сохранил больше самообладания, если судить по его взглядам. Его глаза, прикованные к незнакомке со всем жаром влюбленности, силились, казалось, ее удержать: так спящий боится проснуться, чтобы не расставаться с неповторимым очарованием сна.

И, надо признаться, этот образ действительно стоило запечатлеть навсегда в своей памяти, потому что природа, быть может, никогда еще не создавала красавицы, способной выдержать сравнение с нею. Прошу вас поверить, я не преувеличиваю. Незнакомке было не больше двадцати лет, но страсти, страдания или смерть наложили на ее черты особую печать неизменного совершенства и извечной правильности, освященных резцом древних в образе богов. В этом лице не сохранилось ничего земного, ничего, что могло бы выдержать дерзость сопоставлений. Таково было холодное заключение моего разума, предубеждённого уже в то время против безумств внезапной любви, и это дает мне право нарисовать вам портрет, который вы сможете оживить в меру своего воображения. Если вам удастся хоть сколько-нибудь приблизиться к истине, вы достигнете в тысячу раз больше, чем все ухищрения кисти или пера. Впрочем, — и это нужно сказать в качестве гарантии моей беспристрастности, — набросьте на ее широкий и гладкий лоб неровную и едва заметную морщинку, оканчивающуюся где-то чуть-чуть выше бровей, и еще, если можете, представьте себе в ее божественном взгляде, излучаемом из-под черных как смоль ресниц длинными голубыми глазами, нечто робкое и неопределенное, какую-то заботу и тревогу сомнения, пытающегося объяснить себя себе самому. Таковы были недостатки моей модели, но, я уверяю вас, Сержи их не видел.

Больше всего меня поразило, однако, лишь только ко мне вернулась способность обращать внимание на детали, одеяние нашей таинственной незнакомки. Я не сомневался, что где-то недавно его уже видел, и вспомнил, что это было на портрете Инес.

Его, казалось, так же, как и наше, взяли из склада какого-нибудь костюмера, опытного в театральных постановках, но только оно было сильно поношено. Ее платье из зеленой камки, все еще нарядное, но измятое и выцветшее, с поблекшими лентами, принадлежало, по-видимому, когда-то гардеробу женщины, умершей свыше ста лет назад, и я с содроганием подумал, что прикосновение к нему встретит холодную сырость могилы. Я тотчас же отогнал эту недостойную для здравого ума мысль и совершенно овладел своими чувствами, когда наша гостья с восхитительным выговором вдруг прервала молчание.

— Почему, — сказала она с блуждающей на губах улыбкой, — почему я имела несчастье нарушить веселье вашей милой пирушки? Когда я пришла, вы не помышляли ни о чем ином, кроме радости провести этот вечер всем вместе, и, направляясь сюда, я слышала раскаты громкого хохота, разбудившего ночных птиц, свивших гнезда в лепных украшениях замка. С каких это пор присутствие молодой женщины, в которой и двор и город находили кое-какое очарование, способно нарушить веселье? Или мир изменился с тех пор, как я из него ушла?

— Извините, сударыня, — ответил Сержи. — Ваша красота застигла нас врасплох, а восхищение так же безмолвно, как ужас.

— Я признателен моему другу за его объяснение, — подхватил я тотчас же. — Чувства, внушенные вашей внешностью, не выразить в словах. Что же касается вашего прихода, то он неминуемо должен был вызвать в нас мимолетное удивление, и нам потребовалось некоторое время, чтобы оно улеглось. Вы понимаете, что ничто не могло предвещать вашего появления в этих развалинах, уже давно покинутых всеми. Ни заброшенность этого места, ни поздний ночной час, ни окружающий нас хаос не могли вселить в нас даже мысли о его возможности. Вы, сударыня, без сомнения, желанная гостья для всех, кого удостоите своим посещением, но мы почтительно ожидали, чтобы засвидетельствовать вам свое глубокое уважение, того момента, когда вам будет угодно сообщить, с кем мы имеем честь разговаривать.

— Мое имя? — спросила она с живостью. — Разве оно вам неизвестно? Бог мне свидетель, что я пришла на ваш зов!

— На наш зов? — сказал Бутрэ, запинаясь и закрывая руками лицо.

— Конечно, — продолжала она с улыбкой, — я достаточно хорошо воспитана, чтобы не являться без приглашения. Я — Инес де лас Сьерас.

— Инес де лас Сьерас! — закричал Бутрэ, потрясенный так же, как если бы на него обрушилась молния. — О, божественное возмездие!

Я пристально посмотрел на нее. Я тщетно пытался найти в ее лице что-нибудь, указывающее на притворство, и не нашел ничего.

— Сударыня, — сказал я, стараясь быть спокойнее, чем это было в действительности, — костюмы, в которых вы нас нашли и которые, быть может, не вполне подходят для такого праздника, как сегодня, скрывают людей, совершенно не подверженных страху. Каково бы ни было ваше имя и каковы бы ни были побуждения, заставляющие его скрывать, вы можете рассчитывать на, нашу скромность и почтительное гостеприимство. Мы охотно готовы признать в вас Инес де лас Сьерас, если эта причуда, находящая оправдание в обстоятельствах, забавляет ваше воображение. Ваша красота дает вам право изображать Инес с гораздо большим блеском, чем тот, каким она обладала в действительности, а это самый сильный довод среди всех остальных. Но мы все же просим вас поверить, что это признание, ни к чему не обязывающее нашу любезность, никак нельзя отнести за счет нашего легковерия.

— Я и не собиралась требовать от него подобных усилий, — ответила Инес с достоинством, — но кто смеет отнимать у меня имя, которое я приняла в доме моих предков! О, — продолжала она, постепенно воодушевляясь, — я достаточно дорого заплатила за свой первый проступок, чтобы думать, что божественная справедливость уже удовлетворена, но пусть запоздалое прощение моих грехов, которое я от нее ожидаю и на которое возлагаю свою единственную надежду, оставит меня навсегда в жертву пожирающих меня страданий, если я не Инес де лас Сьерас! Да! Я Инес де лас Сьерас, грешная и несчастная Инес! К чему мне присваивать это имя, когда я так стремилась его скрыть, и по какому праву вы отвергаете и без того достаточно мучительное признание несчастной, способной внушить к своей судьбе только жалость?

У нее на глазах появились слезы, и Сержи, чувства которого все нарастали, подошел к ней поближе, тогда как Бутрэ, уже некоторое время неподвижно сидевший на своем месте, опустил голову на руки и затем грузно уронил ее на стол.

— Смотрите, сеньор, — сказала она, сорвав с руки золотой браслет, наполовину изъеденный временем, и с презрением бросив его передо мной, — вот последний дар моей матери и последняя драгоценность из ее наследства, оставшаяся у меня в нищете и бесчестии моей жизни. Удостоверьтесь, действительно ли я Инес де лас Сьерас или жалкая авантюристка, предназначенная своим низким рождением для утехи толпы.

Три зеленых холма были инкрустированы мелкими изумрудами, и имя Инес де лас Сьерас, гравированное старинными буквами, еще отчетливо выступало под разрушениями, причиненными временем.

Я почтительно поднял браслет и возвратил его с низким поклоном. В состоянии возбуждения, овладевшего ею, она не обратила на меня никакого внимания.

— Если вам нужны еще доказательства, — продолжала она как бы в бреду, — разве до вас не дошла молва о моих злоключениях? Смотрите, — добавила она, срывая застежку со своего платья и показывая шрам на груди, — Вот сюда меня поразил кинжал.

— О горе! горе! — завопил Бутрэ, поднимая голову и откидываясь в состоянии невыразимого ужаса на спинку кресла.

— Мужчины, мужчины, — сказала Инес тоном горького презрения, — они умеют убивать женщин, но вид раны внушает им страх!..

Стыдливость и жалость к Бутрэ заставили ее сделать движение, которым она хотела прикрыть свое наполовину расстегнутое платье. Но, спрятав от испуганного взора Бутрэ одну грудь, она невольно обнажила для взглядов Сержи, дошедшего в своем чувстве до апогея, другую. Я слишком хорошо понимал его восхищение, чтобы бросить ему в этом упрек.

Снова воцарилось молчание, еще более длительное, безусловное и печальное, чем в первый раз.

Предоставленные каждый самому себе: Бутрэ, потерявший способность соображать, — безотчетному ужасу, Сержи — внутренним восторгам рождающейся любви, в объекте которой воплощались излюбленные мечты его безудержной фантазии, я — размышлению о глубоких тайнах, относительно которых раньше предполагал, что составил себе независимое мнение, — мы должны были изображать окаменевших героев восточных сказок, внезапно застигнутых смертью и навсегда запечатлевших в своих чертах выражение мимолетного чувства, владевшего ими в последний момент.

Лицо Инес казалось более оживленным, но только среди множества выражений, сменявшихся на нем беспрестанно, как на лице спящего, и отражавших непонятный для нас ход ее мыслей, невозможно было уловить основное. Вдруг она со смехом заговорила.

— Я не припомню, — сказала она, — что именно я просила вас объяснить, — но ведь вы сами хорошо понимаете, что мой ум не способен поддерживать беседы с мужчинами с тех пор, как рука, которую я обожала, поразила меня и ввергла в обитель мертвецов.

Будьте снисходительны, я прошу вас, к немощи ума, возрождающегося для жизни, и извините, что я позабыла поблагодарить вас за тост, которым вы встретили мое появление. Господа, — прибавила она, подымаясь со своего места с неописуемой грацией и протягивая нам свой стакан, — Инес де лас Сьерас в свою очередь приветствует вас!

За ваше здоровье, благородный рыцарь! Пусть небо благоприятствует вам во всех ваших делах! За вас, печальный оруженосец, сменивший природную веселость на тайную грусть! Пусть более радостные дни, чем сегодняшний, возвратят вам утраченную беспечность! За ваше здоровье, прекрасный паж! Ваша нежная томность свидетельствует о душе, занятой более приятной заботой! Пусть счастливая женщина, внушившая вам любовь, ответит на нее чувствами, достойными вас! И если вы все еще не любите никого, так полюбите же скорее красавицу, которая вас уже любит.

За ваше здоровье, сеньоры!

— О, я люблю и полюбил навсегда! — воскликнул Сержи. — Кто бы смог видеть вас и не полюбить! За здоровье Инес де лас Сьерас! За прекрасную Инес!..

— За Инес де лас Сьерас! — повторил и я, поднимаясь со своего кресла.

— За Инес де лас Сьерас, — пробормотал Бутрэ, не меняя своего положения, и впервые за всю свою жизнь, провозгласив тост, не выпил.

— За всех вас! — подхватила Инес, поднося во второй раз ко рту свой стакан, но не прикасаясь к нему. Сержи взял его у нее и погрузил в него свои горячие губы. Я не знаю, почему, но у меня явилось желание его удержать, как будто я опасался, что он пьет свою смерть.

Что касается Бутрэ, то он снова впал в состояние своеобразного задумчивого оцепенения, поглотившего его целиком.

— Вот и отлично, — сказала Инес, обнимая одной рукою шею Сержи и прикладывая время от времени другую, такую же пламенную, как и в легенде Эстевана, к его сердцу. — Этот вечер более сладок и очарователен, чем все те, о которых я сохранила воспоминание. Мы все так счастливы и веселы! Не думаете ли вы, сеньор оруженосец, что нам не хватает здесь только музыки?

— О, — сказал Бутрэ, который едва ли смог бы вымолвить что-либо иное, — быть может, она споет.

— Спойте, спойте! — повторил Сержи, проводя дрожащими пальцами по волосам Инес. — Ваш Сержи молит об этом!

— Я готова, — подхватила Инес, — но только сырость этих подземелий испортила, вероятно, мой голос, который считали когда-то прекрасным и чистым, и к тому же я знаю лишь печальные песни, не подобающие для нашей веселой пирушки, где должны раздаваться лишь песни радости. Погодите, — продолжала она, подымая свои неземные глаза к сводчатому потолку и пробуя голос, звучавший восхитительно хорошо. — Это романс «Nina matada»,[216] который будет столь же новым для вас, как и для меня самой, потому что я сложу его сейчас, когда буду петь.

Всякий знает, сколько прелести придает вдохновенная импровизация отдавшемуся на ее волю голосу. Горе тому, кто холодно выражает свою мысль, отделанную, обдуманную и проверенную длительным размышлением! Он никогда не сможет потрясти душу до самых сокровенных ее тайников!

Присутствовать при зачатии великого замысла, видеть, как он рождается из гения художника, точно Минерва из головы Юпитера, чувствовать себя унесенным его порывом в неведомые страны воображения, носиться по ним на крыльях красноречия, поэзии и музыки — вот наивысшая радость, доступная для нашей несовершенной природы, единственная, отрывающая ее от земли и возносящая к богу, по образу и подобию которого она создана.

То, о чем я вам только что рассказал, я почувствовал при первых же звуках песни Инес. То, что я испытал немногим позднее, не выразить ни на каком языке. Мысленно мое существо разделилось на две половины: первая, неподвижная и материальная, своим физическим весом была прикована к одному из кресел Гисмондо, вторая — пережившая трансформацию и вознесенная в небо вместе со словами Инес, наслаждалась благодаря им ощущениями новой, радостной жизни. Будьте уверены, что, если какой-нибудь неудачливый гений сомневался когда-либо в существовании вечного принципа, бессмертная жизнь которого в продолжение нескольких дней томится в оковах нашего бренного бытия и который зовется душою, то это происходит лишь оттого, что ему никогда не приходилось слышать Инес или другой женщины, которая пела бы, как она.

Я не чужд, и вы это знаете, эмоций подобного рода, но я отнюдь не считаю свои чувства настолько утонченными, чтобы испытывать эти эмоции во всем их могуществе. Другое дело Сержи: его душевная организация — это организация духа, едва прикоснувшегося к земной жизни и связанного с нею лишь тонкой и непрочной нитью, готовой тотчас же отпустить его на свободу, как только он того пожелает.

Сержи кричал, Сержи плакал, Сержи перестал быть собой, и когда Инес, охваченная восторгом, отдалась еще более возвышенному вдохновению и ее искусство превзошло все то, что мы слышали раньше, то казалось, что своей улыбкой она зовет за собою Сержи. Бутрэ пробудился немного от своего мрачного оцепенения и устремил на Инес два больших внимательных глаза. В них можно было прочесть выражение удивленного восхищения, вытеснившего на время выражение ужаса.

Баскара не тронулся с места, но восторги артиста начинали побеждать в нем страхи человека из простого народа. Время от времени он подымал лицо, на котором удивление боролось с испугом, и вздыхал от полноты чувств или от зависти. Крики энтузиазма заключили пенье Инес. Она собственноручно разлила всем вина и не без умысла чокнулась с Бутрэ. Неуверенной рукой он поднес свой стакан к губам, увидел, что я пью, и выпил. Я снова наполнил стаканы и предложил тост за здоровье Инес.

— Увы, — сказала она, — или я не могу больше петь, или эта зала искажает мой голос. Раньше не бывало ни малейшей частички воздуха, которая не отвечала бы мне и не пела со мной заодно. А теперь природа отказывает мне в тех всесильных гармониях, к которым я обращалась с вопросами, к ответу которых прислушивалась и которые так чудесно сочетались с моими словами, когда я была счастлива и любима. Ах, Сержи, — продолжала она, смотря на него нежным взглядом, — чтобы петь, нужно быть любимой!

— Любимая, — воскликнул Сержи, покрывая ее руки поцелуями, — обожаемая Инес, я поклоняюсь тебе как богине! Если необходимо безоговорочно пожертвовать сердцем, душою, наконец, вечным блаженством, чтобы вдохновить твой гений, пой Инес, пой еще и еще, пой непрестанно!

— Я также танцевала когда-то, — сказала она, томно опуская голову на плечо Сержи, — но как без музыки танцевать? Чудо! — добавила она вдруг. — Какой-то добрый гений сунул мне в пояс кастаньеты… — И она со смехом вынула их оттуда.

— Наступил неотвратимый день адских мучений! — воскликнул Бутрэ. — Свершилась тайна из тайн! Близится час страшного суда! Она будет плясать!

Пока Бутрэ произносил эти слова, Инес успела подняться со своего места. Она начала с медлительных и плавных шагов, подчеркивавших с величавым изяществом великолепие ее форм и благородство осанки. В неисчерпаемом многообразии поз и движений она настолько искусно придавала своему облику новые и неожиданные черты, что всякий раз, когда она появлялась перед нашими пораженными изумлением взорами в новом месте и новом повороте, нам казалось, что это не она, но какая-то другая и столь же прекрасная женщина.

Мы видели, как она стремительно переходила от спокойной и исполненной внутреннего достоинства величавости к первым и еще робким порывам оживающей страсти, чтобы отдаться затем томительной неге наслаждений, безумной радости и неведомо какому еще более безумному экстазу, которому нет названия.

Потом она исчезала во мраке неосвещенной части огромного зала, и стук ее кастаньет, замиравший по мере ее удаления, звучал все глуше и глуше, пока не смолкал, наконец, в то мгновение, когда она окончательно скрывалась от нашего взора.

Но тишина длилась недолго, и он возвращался к нам откуда-то издалека, постепенно усиливался и раздавался где-то совсем уже около нас, когда в потоках яркого света и совсем не там, где мы ее ожидали, внезапно появлялась она.

Рассыпая в бешеном темпе дробь своих пробудившихся ото сна и стрекотавших как кузнечики кастаньет и испуская время от времени среди их монотонного треска резкие, но в то же время нежные крики, она приближалась к нам настолько близко, что задевала нас своим платьем.

Затем она удалялась опять, скрывалась в тени, появляясь и снова исчезая, намеренно показываясь нам на глаза и стремясь привлечь к себе наши взоры.

И потом мы не видели и не слышали ее больше — лишь откуда-то издалека доносился слабый и жалобный звук, как стон умирающей девушки. А мы, потрясенные и дрожащие от восторга и ужаса, с трепетом ожидали мгновения, когда ее покрывало, развеваемое вихрями танца, покажется снова и озарится светом пылающих факелов. И в этот миг — мы знали — она возвестит о своем возвращении криком радости, на который мы невольно ответим, потому что ему отзовутся во множестве скрытые в нас гармонии.

И тогда она возвращалась и кружилась на одном месте, как цветок, сорванный ветром со своего стебля, и падала ниц, точно судьбою ей навсегда было запрещено покидать землю, и вскакивала опять, точно та же судьба ей запретила к ней прикасаться.

И нам казалось, что она не движется по земле, но летает, и что тайный запрет ее рока разрешил ей касаться ее лишь затем, чтобы тотчас же отпрянуть. Ее голова, склоненная с выражением страстного нетерпения, и ее руки, грациозно закругленные в жесте мольбы и призыва, умоляли нас, казалось, о том, чтобы удержать ее на земле.

Я готов был поддаться властному очарованию, но Сержн уступил ему раньше меня и сжал ее в своих объятиях.

— Останься, — сказал он, — или я умру!

— Я ухожу, — ответила она, — и тоже умру, если ты за мной не последуешь… Любимый, неужели ты за мной не пойдешь?

Она присела на край кресла Сержи и обвила его шею руками. На этот раз она бесспорно забыла о нашем существовании.

— Послушай, Сержи, — продолжала она, — выйдя из этой залы, ты увидишь направо длинный, темный и узкий коридор. (Я обратил на него внимание, когда мы направлялись сюда.) Тебе долго придется идти по его совершенно разломанным плитам; будь осторожен, но иди, иди и не останавливайся! Пусть тебя не смущают бесконечные закоулки, которые встретятся на твоем пути. Заблудиться здесь невозможно. Идя коридором, ты будешь спускаться по ступеням, понижающим его из этажа в этаж, и дойдешь таким образом до самых подземелий. Некоторые из ступеней обвалились совсем, но любовь без труда одолеет препятствия, не остановившие шагав слабой женщины, пришедшей сюда, чтобы тебя обрести. Но иди, иди и не останавливайся! Ты дойдешь, наконец, до крутой и извилистой лестницы; здесь ты найдешь меня, и дальше мы пойдем уже вместе. Смотри, не тревожь моих сов; они давно уже стали моими единственными друзьями; они узнают мой голос и сквозь полуоткрытые отдушины склепов, где я живу, я вижу их вместе с птенцами на зубцах башен и стен. Иди же, иди и не останавливайся! Приходи поскорее, не мешкай! Ты ведь придешь?

— Приду ли я! — вскричал Сержи. — Я скорее погибну навеки, чем откажусь пойти за тобой.

— Кто меня любит, тот за мной идет, — сказала Инес и рассмеялась каким-то странным и жутким смехом.

В то же мгновение она подняла свой саван, и мы ее больше не видели. Мрак отдаленных частей огромного зала скрыл ее от нас навсегда. Я преградил дорогу Сержи и с силой схватил его за руку. Бутрэ, пришедший в себя при виде угрожающей другу опасности, поспешил мне на помощь. Даже Баскара и тот поднялся со своего кресла.

— Сударь, — сказал я Сержи, — как старший вас по годам, как ваш начальник по службе, как ваш друг, как ваш капитан запрещаю вам трогаться с места! Разве ты не понимаешь, несчастный, что на тебя ложится ответственность за нашу жизнь? Разве ты не видишь, что эта столь обаятельная женщина, увы, не что иное, как магическое орудие, используемое скрывающейся в этом вертепе шайкой разбойников, чтобы разъединить и погубить нас? О, если бы ты мог свободно располагать собою, я готов был бы понять твое ослепление и пожалеть о тебе, ибо Инес обладает всем тем, что способно оправдать подобную жертву. Но вспомни, что на нас не решаются напасть, прежде чем наши силы не будут разделены, и что, если нам суждено умереть здесь, то мы обязаны продать свою жизнь возможно дороже, а не погибнуть в грубой западне! Сержи, ты прежде всего принадлежишь нам, и ты нас не оставишь!

Сержи, рассудок которого был подавлен, казалось, множеством противоположных чувств, пристально на меня посмотрел и без сил повалился в кресло.

— А теперь, господа, за дело! — продолжал я, стараясь закрыть дверь, с трудом повернувшуюся на ржавых петлях. — Навалим на двери эту старую мебель и укрепимся за нею, как за баррикадою! Прежде чем она уступит почти неизбежному штурму, у нас будет время принять меры и приготовить оружие. Мы в состоянии сопротивляться по крайней мере двадцати разбойникам, а я сомневаюсь, чтобы их было так много.

— Я сомневаюсь также, — сказал Бутрэ, когда предосторожности были приняты и мы снова уселись за круглым столом, у которого, наконец, сел и Баскара, несколько успокоенный нашей решимостью. — Меры, рекомендованные капитаном, внушены благоразумием, и самый бесстрашный солдат нисколько не порочит своего достоинства, предохраняясь от неожиданностей. Однако представление, составленное об этом замке капитаном, кажется мне лишенным всякого правдоподобия. В наши дни, под угрозой французского оружия, посреди неутомимой бдительности полиции, в полулье от большого города шайка преступников не смогла бы безнаказанно укрываться в развалинах старого здания. Это вещь еще более невозможная, чем все то, возможность чего мы так недавно отвергали!

— В самом деле, — сказал я насмешливо, — уж не думаете ли вы, Бутрэ, что Вольтер и Пирон были бы с вами согласны?

— Капитан, — ответил он с холодным достоинством, которого я раньше в нем не предполагал и которое, без сомнения, было внушено ему новыми представлениями, возникшими в его уме. — Невежество и самонадеянность моих утверждений заслуживают этой иронии, и я нисколько ею не оскорблен. Я полагаю, что Вольтер и Пирон смогли бы не лучше меня объяснить все только что происшедшее на наших глазах. Но что бы это ни означало и каковы бы ни были его последствия, позвольте считать, что враги, с которыми мы имеем сейчас дело, отнюдь не нуждаются в том, чтобы двери были открыты.

— Добавьте к этому, — сказал Баскара, — что подобное поведение невероятно даже для самых неловких грабителей. Посылать к вам Инес, да еще в таком наряде, Инес, на которую вы смотрите как на их сообщницу, — это значит пробудить в вас опасения, а не рассеять их. Неужели вы предполагаете в них надежду, что найдется безумец (прошу прощения у сеньора Сержи), готовый последовать в могилу за призраком? Ну, а если на это рассчитывать невозможно, то к чему расходы на такое роскошное привидение, годное лишь для того, чтобы внушить вам осторожность? Разве неестественнее было бы предоставить вам провести первую половину ночи в ослеплении безумной беспечности и затем дождаться момента, когда вы, охваченные сном и винными парами, дадите без труда себя перерезать, если только ваши пожитки, кстати, весьма легковесные и способные скорее их выдать властям, чем обогатить, могут служить приманкою для их алчности? Что касается меня, то в вашем объяснении я вижу лишь усилие неверующего ума, упорствующего вопреки очевидности и предпочитающего скорее верить расчетам своего ложного благоразумия, чем чудесам господа.

— Отлично, сеньор Баскара, — возразил ему я, — лучше рассуждать едва ли возможно, и я присоединяюсь к вашему мнению. Но если мое объяснение неудовлетворительно, то кто вам сказал, что у меня нет в запасе другого? Вы успокоились, по-видимому, совершенно достаточно, чтобы внимательно его выслушать. Поразительное спокойствие, сменившее ваши так внезапно рассеявшиеся страхи, в случае нужды, послужит для меня еще одним лишним доводом. Вы актер, сеньор Баскара, и к тому же превосходный актер, доложу вам, и сегодня ночью вы доказали это с гораздо большим успехом, чем когда-либо за время своего пребывания в Хероне! Да полно, не знакома ли вам эта чудесная певица, эта несравненная танцовщица, которую вы приберегли, очевидно, для открытия театра в Барселоне? Не заманчиво ли на великолепно для этого приспособленной сцене произвести опыт над легко возбудимой чувствительностью трех страстных любителей театра, чей энтузиазм может служить порукой ваших грядущих успехов? Не тешилось ли в то же время ваше испанское тщеславие мыслью внушить некоторую тревогу и страх трем французским офицерам? Что вы на это ответите, сударь?

— Ах, ах! — подхватил Бутрэ, улыбаясь и допивая стакан; он упорно искал предлога, чтобы снова стать, как некогда, великим философом. — Что вы на это ответите, коварный шутник?

Сержи, все еще пребывавший в состоянии мечтательной задумчивости, посмотрел на нас менее печальным и более сосредоточенным взглядом. Мысль снова обрести Инес среди живых людей облегчила несколько его скорбь. У него блеснула надежда, что ее можно снова позвать и что она опять окажется между нами. Он внимательно слушал. Баскара ответил пожатием плеч.

— Разрешите сказать вам, — продолжал я, взяв его за руку, — что ваша шутка была не настолько дурна, чтобы вызвать наш гнев, и мы получили так много удовольствия, что не станем вменять ее вам в вину. Я добавлю даже, не опасаясь опровержения товарищей, что каждый из нас охотно уплатит за свое место на репетиции. Но теперь комедия сыграна, и вы должны открыть ее тайну, потому что порядочных людей, дружба которых способна осчастливить такого человека, как вы, безнаказанно не дурачат. Расскажите обо всем откровенно, мы разрушим эти нелепые баррикады и позовем снова Инес. Предупреждаю, всякое дальнейшее запирательство, выходящее за пределы, поставленные нашей снисходительностью, превратится в смертельное оскорбление, за которое вы заплатите дорогою ценой! Почему вы молчите?

— Потому что отвечать бесполезно, — сказал Баскара. — Если бы вы немного подумали, то избавили бы себя от труда устраивать мне допрос. Поступайте, как вам угодно!

— Разумеется, сударь! Но что же дальше? Мне кажется, я высказался в достаточно точных выражениях.

— Что касается точности, может быть, — ответил Баскара, — что касается правдоподобия, то увольте! Выслушайте меня, однако. Не вы ли меня встретили сегодня утром в коляске Эстевана? Не вы ли заняли места рядом со мною? Мог ли я вас ожидать? Покидал ли я вас с того времени хоть на минуту?

— Все это так, — сказал Сержи.

— Все это так, — подтвердил Бутрэ.

— Продолжим, — сказал Баскара. — Неожиданная буря застигла нас при выезде из Хероны, мог ли я ее предвидеть? Мог ли я знать, что мы не доберемся сегодня до Барселоны? Мог ли я предполагать, что гостиница в Маттаро окажется переполненной? Мог ли я предугадать, наконец, что вы составите дерзкий проект переночевать в замке Гисмондо, от одного вида которого у проезжающих дыбом становятся волосы? Не я ли восставал против этого плана и не попал ли я сюда почти что насильно?

— Все это так, — сказал Бутрэ.

— Все это так, — подтвердил Сержи.

— Погодите, это еще не все, — продолжал Баскара. — К чему мне было устраивать эту дорогостоящую интригу? Чтобы испытать на трех офицерах гарнизона Херона впечатление от дебюта такой певицы и такой танцовщицы, какую вы только что видели? (Вам угодно ее так называть, и я против этого не возражаю.) Поистине, сеньоры, вы слишком высокого мнения о щедрости бедного провинциального режиссера, если предполагаете, что такие представления он дает gratis.[217] О, если бы у меня была актриса, подобная Инес (да снизойдет на нее милосердие божие!), я бы остерегся подвергать ее опасностям гибельной простуды под сырыми сводами этого проклятого замка или увечья под его развалинами. Я даже не повез бы ее в Барселону, где со времени войны дела стали плохи; нет, она создала бы мне состояние за один сезон в миланской la Scala[218] или на сцене парижской оперы. Да что я говорю — за один сезон! За один-единственный вечер, одной своей арией, одним своим шагом! Мадридская Педрина, о которой так много говорили, несмотря на то, что она выступала один только раз, проснулась наутро своего дебюта, как передают, обладательницей королевских сокровищ. А еще вопрос, можно ли сравнивать с нею Педрину? Певица, да что говорить, вы ее сами слышали! Танцовщица, даже на мгновение не коснувшаяся пола ногами!

— Все это так, — сказали разом Сержи и Бутрэ.

— Еще одно слово, — добавил Баскара. — Мое внезапное успокоение удивило вас, оно поразило и меня самого. Но теперь я нашел ему объяснение. Торопливость, с какою удалилась Инес, возвестила, что час привидений уже миновал, и эта мысль облегчила мне душу. Что же касается причины, по которой три осужденных на вечные муки не явились на обычное пиршество, то это вопрос более сложный и интересует меня лишь постольку, поскольку касается моего христианского милосердия. Собственно говоря, он, судя по всему, гораздо ближе затрагивает тех, кто изображал их этой ночью.

— В таком случае, — воскликнул Бутрэ, — да сжалится над нами господь!

— Загадочная история, — вскричал я, ударив по столу кулаком и сдавшись на доводы Баскара. — Кого же, скажите мне, мы только что видели?

— Того, кого люди в этой жизни видят исключительно редко, — ответил Баскара, перебирая четки, — и кого большинство из них увидит только в иной. Мы видели душу чистилища.

— Господа, — прервал я решительно, — здесь скрывается тайна, недоступная для человеческого понимания. Она, без сомнения, заключается в каком-нибудь явлении природы, столь простом, что его объяснение заставило бы нас от души рассмеяться, но сейчас объяснение это от нашего ума ускользает. В чем бы оно ни заключалось, мы не должны подтверждать своим авторитетом суеверий, недостойных в такой же мере христианства, как и философии. Мы должны также сохранить честь трех французских офицеров и потому воздержаться от рассказа об этом совершенно необыкновенном происшествии, рано или поздно разгаданная тайна которого грозит выставить нас на посмешище публики. Клянусь своей честью, — и от вас ожидаю того же, — никогда на протяжении всей своей жизни не рассказывать о событиях этой ночи до тех пор, пока их причины не будут окончательно выяснены!

— Клянемся, — сказали Сержи и Бутрэ.

— Призывая в свидетели господа нашего Иисуса, — сказал Баскара, — клянусь своей верой в его святое рождение, славная годовщина которого торжественно празднуется в этот момент, что я никому, кроме моего директора, не поведаю о совершившемся. Да славится имя господне во веки веков!

— Аминь, — подхватил Бутрэ, обнимая его с искренним чувством. — Прошу вас, мой дорогой брат, не забывать меня в ваших молитвах, потому что, к несчастью, я не знаю больше своих…

Ночь продолжалась. То одного, то другого из нас охватывал тревожный и чуткий сон. Нет нужды рассказывать, какие сновидения его беспокоили. Наконец взошло солнце. Небо было чище, чем мы могли ожидать накануне. В полном молчании мы добрались до Барселоны, куда прибыли ранним утром.

— Что же дальше? — спросил Анастас.

— Дальше? Что ты разумеешь под этим? Разве повесть не кончена?

— Не знаю почему, но мне кажется, что в ней чего-то недостает, — сказала Эдокси.

— Что же рассказать вам еще? Через два дня мы возвратились в Херону, где нас ожидал приказ о выступлении полка. Поражения великой армии заставили императора стянуть на севере отборные части. Я находился вместе с Бутрэ, ставшим набожным с тех пор, как ему довелось поговорить с душою чистилища, и Сержи, утратившим былое непостоянство в любви с того времени, как он полюбил призрак. В самом начале битвы при Люцене Сержи был подле меня. Вдруг он покачнулся в седле и опустил пораженную смертельною пулей голову на шею моего коня. «Инес, — прошептал он, — я иду к тебе», — и испустил последний вздох. Через несколько месяцев армия возвратилась во Францию, где бесплодные чудеса храбрости задержали, но не смогли отвратить неизбежную гибель империи. После заключения мира множество офицеров навсегда покинуло военную службу. Бутрэ заперся в монастыре, где, полагаю, он еще и теперь, а я удалился в родное гнездо моих предков, покинуть которое не испытываю желания. Вот и все.

— И все-таки, — сказал Анастас с видом неудовлетворенности, — история Инес не закончена. Ты должен знать ее продолжение.

— Моя повесть в своем жанре совершенно закончена, — ответил я. — Вы хотели историю с привидениями, и я рассказал вам историю с привидениями, которых, если хотите, никогда в моей повести не было. Всякая другая развязка, впрочем, не подходила бы к ней, потому что извратила бы свойственный ей характер.

— Дурная отговорка, — сказал заместитель генерального прокурора. — Вы пытаетесь избежать объяснений при помощи хитрости. Если угодно, давайте поразмыслим немножко, ибо логика необходима повсюду, даже в истории с привидениями. Вы, вместе со своими друзьями, дали торжественное обязательство сохранять молчание относительно происшествия в ночь под Рождество до тех пор, пока история с привидением не окажется в надлежащей степени разъясненною. Больше того, вы взяли на себя это обязательство под клятвой, о чем я очень хорошо помню, потому что дремал только в начале рассказа, которое тянулось, говоря в скобках, довольно долго. Теперь далее: вы были бы свободны от этого взаимно обязующего договора (так его называют на юридическом языке) лишь при наличии обусловленного им объяснения, на основе которого он был заключен, если только вам не угодно предположить, что вы освобождены от налагаемых им обязательств по причине смерти одного из участников и поступления в монастырь другого, каковое поступление, говоря по правде, можно также рассматривать как своего рода смерть. Однако предупреждаю, что последний довод не может найти применения в данном случае, что я и докажу вам на досуге, если вы будете стоять на своем. Итак, вы пойманы с поличным в нарушении взятых по договору на себя обязательств, если только условие, освобождающее вас от их соблюдения, в настоящее время не выполнено.

— Прошу вас, господин заместитель генерального прокурора, — ответил я, — избавить меня, в жизни не знавшего, что значит судебное дело, и от этого разбирательства. Я целиком выполнил условие своего договора, о котором мог бы и умолчать, если бы не предполагал рассказать полностью обо всем. Но история, которую вы требуете, это другая история. Часы показывают полночь и даже больше. Позвольте мне отложить слово логогрифа на целый месяц, подобно тому как это практиковалось когда-то в старом «Меркюр де Франс».[219]

— Я полагаю, — поддержал меня заместитель генерального прокурора, — что ему можно дать отдохнуть, если не возражают дамы.

— Начиная с этого момента, — продолжал я, — ваша фантазия может упражняться в поисках обещанного мной разъяснения. Впрочем, предупреждаю, все от начала до конца — подлинное происшествие и во всем том, о чем я вам рассказал, нет ни волшебства, ни обмана, ни грабителей…

— Ни привидений? — спросила Эдокси.

— Ни привидений, — подтвердил я, вставая и берясь за шляпу.

— Черт возьми, тем хуже! — сказал Анастас.

II

— Но если это привидение не было настоящим, — сказал Анастас, лишь только я сел на свое место, — скажи нам, чем же оно было? Вот уже месяц я размышляю об этом и никак не могу подыскать для твоей истории разумного объяснения.

— И я также, — сказала Эдокси.

— У меня не было времени раздумывать по этому поводу, — заявил заместитель генерального прокурора, — но, сколько я помню, все это чертовски походило на фантастику.

— И тем не менее здесь нет ничего сверхъестественного, — ответил я. — Всякий из вас когда-нибудь слышал или видел собственными глазами вещи гораздо более странные, чем то, что осталось мне досказать, если только вы расположены выслушать меня еще раз.

Общество сомкнулось теснее, ибо в долгие досуги маленького городка нет занятия лучше, чем внимательно слушать детские побасенки, дожидаясь времени сна.

Я приступил.

— Я уже говорил вам, что мир был заключен, Сержи умер, Бутрэ стал монахом, а я маленьким собственником с некоторым достатком. Излишки моих доходов делали Меня почти богатым, а полученное наследство увеличило их еще больше. Я решил израсходовать деньги на путешествие, имея в виду как самообразование, так и удовольствие. Одно время я задумывался, на какой стране остановить свой выбор, но все это было лишь притворством со стороны моего разума, стремившегося побороть побуждения сердца. А сердце влекло меня в Барселону, но эта история, если бы здесь уместно было о ней вспомнить, могла бы составить добавление к моей повести, намного превосходящее ее по размерам. Так или иначе, но письмо от Пабло де Клауса, самого близкого из друзей, оставленных мною в Каталонии, положило конец моим колебаниям.

Пабло собирался жениться на Леоноре. Леонора была сестрою Эстель, а Эстель, — я о ней вам кое-что расскажу, — была героиней моего романа, о котором я ничего не буду рассказывать.

На свадьбу я опоздал, ее отпраздновали три дня назад, но свадебные торжества все еще продолжались, потому что, по обычаю, они тянутся иной раз в продолжение всего медового месяца и даже дольше. Впрочем, этого обычая не придерживались в семье Пабло, достойного любви исключительно милой женщины и счастливого еще и сейчас, как он в то время об этом мечтал. Подобные браки попадаются время от времени, но принимать их за правило, конечно, не следует. Эстель встретила меня как старого друга, об отсутствии которого сожалеют и которого рады снова увидеть. Я не имел основания жаловаться на ее отношение, особенно после двух лет разлуки, — ведь это происходило в 1814 году, то есть в период недолгого европейского мира между первой реставрацией и двадцатым марта.[220]

— Мы отобедали раньше обычного. И так же придется поступить с ужином, — сказал Пабло, входя в гостиную, куда я увел его жену, — но только один час надо бы оставить для туалета, потому что все изъявляют желание присутствовать сегодня вечером во взятых мною ложах на единственном, быть может, выступлении Педрины. Эта актриса так своенравна! Один бог знает, не покинет ли она нас уже завтра!

— Педрина, — повторил я задумчиво. — Это имя я уже слышал однажды, и при обстоятельствах настолько мне памятных, что никогда не забываю о нем. Не та ли это необычайная певица и еще более необычайная танцовщица, которая исчезла из Мадрида на следующий день после своего триумфа и следов которой никак не могли отыскать? Своим несравненным талантом она бесспорно заслуживает окружающего ее любопытства, но, признаюсь тебе, один необыкновенный случай в моей жизни пресытил меня эмоциями подобного рода, и я не испытываю ни малейшей охоты увидеть или услышать даже саму Педрину. Разреши дождаться вашего возвращения на Ramblo.[221]

— Как хочешь, — ответил Пабло, — но только я полагал, что Эстель рассчитывает на твое общество.

Действительно, скоро возвратилась Эстель и в момент отъезда в театр подошла ко мне. Я тотчас же забыл о своем обещании никогда не смотреть на танцовщицу и не слушать певицу после Инес де лас Сьерас, но я был уверен, что сегодня я не увижу и не услышу никого, кроме Эстель.

Я долго сдерживал свое слово и оказался бы в затруднении ответить, что именно играют на сцене.

Даже аплодисменты, возвестившие выход Педрины, не произвели на меня впечатления. Я сидел совершенно спокойно, прикрывая рукою глаза, когда среди глубокой тишины, сменившей мимолетное проявление симпатии зрителей, внезапно раздался голос, который я не мог не узнать. Голос Инес никогда не переставал звучать у меня в ушах, он преследовал меня в моих грезах, он убаюкивал меня во сне. Голос, услышанный мною, был голосом Инес!

Я задрожал, я закричал, я бросился к барьеру ложи, устремив на сцену глаза. Это была Инес, сама Инес! Мое первое побуждение состояло в том, чтобы исследовать все окружающие обстоятельства, все факты, способные утвердить меня в мысли, что я в Барселоне, присутствую в театре и не жертва своего воображения, как это бывало всечасно в продолжение целых двух лет. Я хотел удостовериться, что меня не охватил привычный мне сон. Я силился вобрать в себя все, что могло бы убедить меня в реальности моих ощущений. Я нашел руку Эстель и крепко сжал ее своею рукой.

— Вот как, — сказала она, улыбаясь, — вы были уверены, что вам не опасны никакие соблазны женского голоса. Но Педрина едва только начала, а вы уже сам не свой…

— Убеждены ли вы, Эстель, — спросил я, — что перед нами Педрина? Знаете ли вы доподлинно, что это — женщина, актриса или призрак?..

— Конечно, — сказала она, — это женщина, необычайная актриса, певица, какой, быть может, никто никогда не слыхал, но я не думаю, что она нечто большее. Берегитесь! Ваш энтузиазм способен неприятно обеспокоить тех, кто вас любит. Вы, говорят, не первый и не единственный, кого ее внешность свела с ума, и неустойчивость вашего сердца не понравилась бы, вероятно, ни вашей жене, ни вашей возлюбленной.

Произнося эти слова, она отняла свою руку, и я не препятствовал. А Инес все пела и пела.

Потом она танцевала, и мои чувства, поглощенные ею, беспрепятственно отдавались всем тем впечатлениям, какие ей угодно было внушать.

Всеобщее опьянение делало незаметным для окружающих мой все усиливающийся энтузиазм. Время, протекшее между обеими нашими встречами, совершенно изгладилось из моей памяти, не сохранившей ни одного чувства такой же силы и такого же рода, которое смогло бы о нем напомнить. Мне казалось, что я все еще в замке Гисмондо, но только еще более грандиозном, разукрашенном и наполненном необъятной толпой, и крики, несшиеся отовсюду, воспринимались моим слухом как вопли веселящихся демонов.

А Педрина, одержимая возвышенным вдохновением, какое может внушить и поддерживать лишь преисподняя, продолжала поглощать пространство своими движениями, убегать, возвращаться, взлетать в воздух, гонимая и подталкиваемая непобедимыми импульсами, пока, задыхающаяся, усталая и ослабевшая, не упала на руки партнеров, произнеся с раздирающим душу выражением имя, которое я, кажется, услыхал и которое скорбью отозвалось в моем сердце…

— Сержи мертв! — закричал я, обливаясь горючими слезами и протянув руки в сторону сцены.

— Вы окончательно обезумели, — сказала Эстель, удерживая меня на месте, — успокойтесь же наконец. Ее там нет больше…

«Безумец, — сказал я себе, — а может быть, и вправду так! А что если мне почудилось, что я вижу то, чего на самом деле не видел, и слышу то, чего в действительности не слышал? Безумец, господи боже! Отторгнутый от человеческого рода и от Эстель болезнью, отдающей меня людским пересудам! О, роковой замок Гисмондо! Что это — наказание, уготованное тобою для дерзновенных, осмелившихся оскорбить твои тайны? Сержи, умерший на полях Люцена, в тысячу раз счастливее меня!»

Я был погружен в эти мысли, когда Эстель подала мне руку, чтобы выйти из театра.

— Увы, — сказал я ей, вздрагивая и начиная приходить в себя, — я внушаю вам жалость, но я мог бы внушить еще более сильное чувство, если бы вам стала известна история, которую мне нельзя рассказать. То, что произошло сейчас, для меня лишь продолжение ужасных иллюзий, никогда окончательно не покидающих моего ума. Разрешите мне остаться наедине со своими мыслями и привести их, насколько я на это способен, в порядок и последовательность. Наслаждение приятной беседой сегодня мне недоступно. Я буду спокойнее завтра.

— Завтра ты будешь таким, как тебе будет угодно, — сказал Пабло, до слуха которого донесся конец моей фразы, — но сегодняшний вечер ты, конечно, проведешь с нами. В конце концов, — добавил он, — я больше рассчитываю на настойчивость Эстель, чем на свою собственную, чтобы заставить тебя отказаться от твоих планов.

— Так ли это, — спросила она, — и согласитесь ли вы отдать нам время, предназначенное, без сомненья, Педрине?

— Ради бога, — воскликнул я, — не произносите, дорогая Эстель, этого имени, потому что чувство, если только это не ужас, овладевшее мной, не имеет ничего общего с теми, которые вы вправе во мне заподозрить. О, почему я не могу объяснить это более ясно!

Пришлось уступить. Я сидел за ужином, не принимая в нем никакого участия, и, как я и ожидал, за столом говорили лишь о Педрине.

— Интерес, внушаемый вам этой необычайной женщиной, — сказал вдруг Пабло, — настолько велик, что едва ли возможно усилить его еще чем-нибудь. Каков бы он был, однако, если бы вам стали известны ее приключения, часть которых протекла, правда, в Барселоне, но в те времена, когда большинство из нас находилось не здесь. В этом случае вам пришлось бы признать, что несчастья Педрины волнуют не меньше, чем ее таланты.

Никто не произнес ни слова, потому что все с интересом слушали Пабло, который это заметил и продолжал следующим образом:

— Педрина отнюдь не принадлежит к тому слою общества, откуда обычно происходят подобные ей и где вербуются бродячие труппы, предназначенные судьбой для потехи толпы. Ее имя носила некогда одна из наиболее славных фамилий старой Испании. Ее зовут Инес де лас Сьерас.

— Инес де лас Сьерас! — вскричал я, вставая со своего места, в состоянии не поддающегося описанию возбуждения. — Инес де лас Сьерас! Так ли это? Но известно ли тебе, Пабло, кто такая Инес де лас Сьерас? Знаешь ли ты, откуда она родом и благодаря какому ужасному стечению обстоятельств она выступает в театре?

— Я знаю, — сказал Пабло с улыбкой, — что это необыкновенное и несчастное существо, жизнь которого внушает по крайней мере столько же жалости, сколько и восхищения. Что же касается действия, произведенного на тебя ее именем, то оно меня нисколько не удивляет, потому что ты встречал его, быть может, не раз в скорбных стенаниях наших romanceros.[222] История, всплывающая в памяти нашего друга, — продолжал он, обращаясь к прочим присутствующим, — это одна из народных легенд средневековья, создавшихся, возможно, на основе кое-каких реальных фактов или странных событий и укрепившихся в памяти людей настолько, что они в конце концов приобрели своего рода исторический авторитет.

Легенда, о которой мы только что вспомнили, какова бы она ни была, пользовалась широким распространением уже в шестнадцатом веке, и именно она принудила могущественный род де лас Сьерас покинуть вместе со своими богатствами родину и, используя новейшие открытия мореплавателей, перенести свое местопребывание в Мексику. Известно, что трагическая судьба, преследовавшая де лас Сьерас еще в Испании, не сжалилась над ними и под другими широтами. Меня часто уверяли, что в продолжение трехсот лет решительно все родоначальники этой семьи погибали от шпаги.

В начале века, четырнадцатый год которого мы ныне переживаем, последний из благородных сеньоров де лас Сьерас все еще проживал в Мексике. Смерть похитила у него жену, и после нее осталась лишь единственная дочь, девочка шести или семи лет, которую он назвал Инес. Никогда еще столь блестящие способности не проявлялись в таком раннем детстве, как в детстве Инес, и маркиз де лас Сьерас не пожалел ничего, чтобы отшлифовать эти драгоценные дарования, обещавшие столько славы и счастья его старости.

И действительно, он был бы вполне счастлив, если бы воспитание единственной дочери смогло бы вытеснить все его заботы и увлечения, но вскоре он ощутил печальную необходимость заполнить чувством другого рода пустоту своего сердца. Он любил, верил, что любим, и гордился своим выбором. Больше того, он радовался, что дает своей прекрасной Инес новую мать, и дал ей… безжалостного врага. Живой ум Инес не замедлил постигнуть все трудности ее нового положения. Она вскоре поняла, что искусство, бывшее для нее до сих пор лишь развлечением и удовольствием, в один прекрасный день может стать ее единственным источником существования. И она отдалась ему еще с большей горячностью, вознагражденной беспримерным успехом. Через несколько лет ей не могли более найти подходящих учителей. Самый способный и самонадеянный из них счел бы себя счастливым брать у нее уроки. Но она дорогою ценою заплатила за свои успехи, если только соответствует истине, что именно с этого времени ее ум, такой блестящий и ясный, истомленный непомерным трудом, начал постепенно помрачаться и что кратковременные припадки стали вносить беспорядок в ее сознание в тот момент, когда ей, казалось, больше не к чему было стремиться.

Однажды в отель маркиза де лас Сьерас принесли его безжизненный труп. Пронзенного шпагой, его нашли в пустынном и глухом месте, и с той поры не представилось ни одного обстоятельства, способного пролить хоть некоторый свет на мотивы и виновника этого злодеяния. Тем не менее людская молва не замедлила указать на убийцу. У отца Инес не было явных врагов, но, вступая во второй брак, он приобрел соперника, известного во всей Мексике горячностью своих страстей и необузданностью характера. В глубине души все считали этого человека преступником, но всеобщие подозрения так и не вылились в судебное преследование, потому что отсутствовало даже подобие каких-либо улик. Эти подозрения укрепились, однако, еще больше, когда через несколько месяцев после смерти маркиза стало известно, что вдова убитого перешла в объятия убийцы, и если ничто с того времени не смогло подтвердить их справедливости, то вместе с тем ничто не способствовало и их рассеянию.

Итак, Инес осталась одинокою в доме своих предков и в обществе двух одинаково чуждых и инстинктивно ненавидимых ею людей, которым закон слепо доверил права, долженствующие заменить собою отцовскую власть.

Припадки, уже прежде несколько раз подвергавшие опасности ее разум, участились теперь угрожающим образом, но это обстоятельство ни для кого не было неожиданным, хотя, вообще говоря, никто не знал и половины ее страданий. В это время в Мексике находился молодой сицилиец, называвший себя Гаэтано Филиппи, прежняя жизнь которого скрывала, казалось, какую-то внушавшую подозрения тайну. Поверхностное знакомство с искусством, приятная, но легкомысленная болтовня, элегантные манеры, обнаруживавшие заученность и надуманность, наконец, внешний лоск, присущий порядочным людям в силу их воспитания, а проходимцам благодаря их общению с людьми, обеспечили ему открытый прием в высшем обществе, куда испорченность его нравов должна была бы преградить ему доступ.

Инес, едва достигшая шестнадцати лет, была слишком простодушна и слишком восторженна, чтоб обнаружить, что таится под этой обманчивой внешностью.

Она приняла волнение своих чувств за откровение первой любви. Гаэтано не стеснялся присваивать себе блестящие титулы. Ему великолепно было знакомо искусство пользоваться теми из них, в которых он в данное время испытывал нужду, и придавать им вид безусловной подлинности, чтобы ослепить наиболее опытный и проницательный взгляд. Тем не менее руки Инес он домогался напрасно. Мачеха этой несчастной вознамерилась овладеть ее состоянием и в связи с этим, очевидно, не склонна была проявлять щепетильность в выборе средств. Ее муж, со своей стороны, следовал ее примеру с горячностью, истинную причину которой он от нее, без сомнения, скрыл. Злодей влюбился в свою падчерицу; он осмелился открыться ей за несколько недель до этого и поклялся себе ее соблазнить. Это новое несчастие жестоко усугубило и без того тяжелые страдания Инес.

Душевный склад Инес был таким, каким он обычно бывает у всех, кого осеняет гений. С возвышенностью благородного таланта она сочетала слабость характера, всегда готового подчиниться чужой воле. В области интеллектуальной жизни и искусства она была ангелом, в области обыденной и практической — ребенком. Проявление самой простой приязни покоряло ее сердце, а когда ее сердце чему-нибудь отдавалось, то для разума не оставалось более места. Такой склад ума не заключает в себе ничего опасного, когда его окружают благоприятные обстоятельства и он все время находится под наблюдением мудрых наставников, но единственный человек, власти которого Инес смогла подчиниться со времени смерти отца, повергшей ее в печальное одиночество, овладел ее волей лишь затем, чтобы ее погубить. И в этом одна из жутких тайн, о которых не подозревает невинность. Гаэтано почти без труда уговорил ее согласиться на побег, который он сумел изобразить как спасение своей возлюбленной. Ему оставалось лишь убедить Инес в том, что все ее ценности принадлежат ей по священному и неотъемлемому праву наследования от предков. Они исчезли и через несколько месяцев с большим количеством золота, драгоценностей и алмазов прибыли в Кадикс.

Здесь все покровы упали, но глаза Инес, все еще ослепленные лживым блеском любви и наслаждений, долгое время отказывались видеть истину в ее неприкрашенном виде. Впрочем, среда, в которую ее ввел Гаэтано, иногда ужасала ее безнравственностью своих принципов. Она поражалась, что — переезд из одного полушария в другое мог служить причиною таких потрясающих различий в нравах и языке. Она с трепетом старалась отыскать в этой толпе плутов, кутил и куртизанок, составлявших их обычное общество, хотя бы одну мысль, отвечавшую ее взглядам, и не находила. Некоторые средства, приобретенные ею при помощи поступка, не перестававшего тревожить ее совесть, начали истощаться, и притворная нежность Гаэтано, казалось, убывала вместе с ними. Однажды, проснувшись, она напрасно звала его и напрасно ожидала всю ночь. Наутро беспокойство сменилось страхом и страх — отчаянием. Наконец, ужасная новость довершила ее несчастья. Он бросил ее, совершенно обобрав, и уехал с другой женщиной. Он покинул ее нищей, обесчещенной и, что еще хуже, исполненной презренья к себе. Благородная и твердая гордость, сопротивляющаяся несчастью в безупречно чистой душе, в душе Инес была сломлена, и она приняла имя Педрины, чтобы скрыться от розысков своей недостойной семьи.

— Педрина, пусть будет Педрина, — сказала она себе с горькой решимостью. — Пусть на мне будет стыд и позор, ибо так повелела моя судьба! — И она стала Педриной.

Вы легко простите меня, если я перестану следовать за всеми подробностями ее жизни; она мне о них не рассказывала. Мы столкнемся с нею снова в Мадриде на ее памятном для всех дебюте, выдвинувшем ее сразу в первый ряд самых знаменитых актрис. Энтузиазм, встретивший ее там, был столь необычен и столь горяч, что весь город, казалось, отозвался на театральные аплодисменты, и толпа, провожавшая ее восторженными криками и венками до самого дома, согласилась разойтись лишь после того, как она еще раз показалась в окнах своих комнат. Но не только такие чувства она пробудила. Ее красота, не менее, поистине, замечательная, чем таланты, произвела глубокое впечатление на одно высокопоставленное лицо, державшее в то время в своих руках судьбы Испании; вы позволите не называть его имени, во-первых, потому, что моя совесть историка требует проверки этого анекдота из частной жизни, и во-вторых, потому, что мне не хотелось бы прибавлять еще одну, вполне, впрочем, извинительную, слабость к его истинным и мнимым преступлениям, в которых переменчивая молва народа обвиняет обычно низложенных властителей. Достоверно лишь то, что на сцене она больше не появлялась и что все блага судьбы в несколько дней осыпали эту неведомую авантюристку, нищету и позор которой наблюдали обитатели соседних провинций на протяжении целого года.

В Мадриде только и говорили, что о разнообразии ее нарядов, богатстве драгоценностей и роскоши выезда. Против обыкновения, ей легко прощали ее внезапное обогащение, потому что между ее судьями нашлось бы очень немного таких, которые не сочли бы себя счастливыми одарить ее во сто крат больше.

Следует, впрочем, прибавить к чести Педрины, что сокровища, приобретенные ею ценою любви, не таяли в бесплодных фантазиях расточительства. По природе сострадательная и щедрая, она отыскивала горе, чтобы его облегчить. Она несла помощь и утешение в лачугу бедняка и к изголовью больного. Она облегчала страдания несчастных, присоединяя к своим благодеяниям искреннее участие. Будучи фавориткой, она заставила народ себя полюбить. О, это так нетрудно, когда к твоим услугам богатство! Имя Педрины приобрело такую известность, что молва о ее славе достигла слуха Гаэтано, таившего свою постыдную жизнь в каком-то темном углу. Выручки от грабежа и предательства, поддерживавшей его существование до этого времени, перестало хватать на его нужды. Он пожалел, что пренебрег доходами, которые мог бы извлечь от падения своей возлюбленной. Он дерзнул составить план, цель которого состояла в том, чтобы любой ценой, даже ценой нового преступления, исправить свою ошибку. Впрочем, для него преступление было наиболее простым делом. Он рассчитывал на свою многократно испытанную ловкость, чтобы внушить ей некоторое доверие.

Этот негодяй достаточно хорошо знал сердце Инес и не задумался предстать перед нею.

На первый взгляд план Гаэтано мог показаться невыполнимым, но нет ничего невозможного для ума хитрого и коварного, особенно когда он сталкивается со слепой доверчивостью любви. Разве Гаэтано не был первым мужчиной, заставившим трепетать сердце Инес, разве он не был единственным, кого она любила по-настоящему?

Заблуждения, на которые ее толкали с той поры ее чувства, опустошили ее душу и повергли ее в состояние безразличия. Однако благодаря, без сомнения, редкой и счастливой, но иногда все же встречающейся случайности она опустилась, но не загрязнила себя.

Басня Гаэтано, как бы нелепа она ни была, без труда приобрела в ее глазах обличие истины. Инес стремилась поверить ему, чтобы вновь обрести некоторую видимость былого счастья, а это состояние души довольствуется крохами правдоподобия. Возможно, что она сама страшилась возражений, во множестве гнездившихся в ее уме, из опасения наткнуться среди них на такие, которые останутся без ответа. О, как сладок обман, когда любишь и когда не можешь заставить себя не любить!

Предатель не пренебрег ничем ради своей выгоды. Он прибыл якобы из Сицилии, куда ездил добиваться у семьи разрешения на их брак. Он достиг своей цели. Его мать решила сама сопровождать его в Испанию, чтобы поскорее познакомиться с дорогой невесткой, о которой составила самые лестные представления.

Какая ужасная новость ожидала его в Барселоне! Слухи об успехе Педрины дошли до него одновременно с известием о ее падении и бесчестии. Так-то вознаграждает его она за всю его любовь и за все жертвы! Первая мысль, первое побуждение, на которые он был способен, заключались в решении умереть, но затем нежность к ней возобладала над отчаянием. Он скрыл от матери ее печальную тайну, он полетел в Мадрид, чтобы поговорить с Инес, чтобы заставить ее, если еще не поздно, выслушать его увещания и вопиющие к ней добродетель и честь; он пришел, чтобы простить, и… простил. Что сказать вам еще? Инес обливалась слезами. Инес, возбужденная, дрожащая, подавленная угрызениями совести, признательностью и радостью, бросилась на колени перед обманщиком, и притворство восторжествовало почти без усилий над сердцем, слишком доверчивым и слишком чувствительным, чтобы о нем догадаться. Это все внезапно заставило их перемениться ролями и положением, и виновный, — есть поистине чему удивляться, — приобрел все права невинности. Но спросите об этом лучше у женщин, и они ответят вам, что здесь нет ничего удивительного.

Подозрения Инес, однако, должны были пробудиться опять, когда она обнаружила, что Гаэтано больше заботится о том, чтобы нагрузить в приготовленную для них коляску ценные вещи, о происхождении которых она не могла вспоминать без краски стыда, чем о том, чтобы вырвать ее поскорее из объятий преступной любви. Тщетно требовала она оставить все драгоценности. Ее не послушали.

Через четыре дня дорожная карета остановилась в Барселоне перед гостиницей «Италия». Видели, как из нее вышли элегантно одетый молодой человек и дама, старательно скрывавшаяся, по-видимому, от взглядов путешественников и прохожих. Это были Гаэтано и Педрина. Через четверть часа молодой человек ушел из гостиницы и направился в порт.

Отсутствие матери Гаэтано еще более усилило беспокойство Инес. По-видимому, к тому времени, когда он возвратился, она успела пересилить свою робость и набралась решимости, чтобы поговорить начистоту обо всем; известно, что с вечера между ними вспыхнула ссора, возобновлявшаяся несколько раз в продолжение ночи. С наступлением дня Гаэтано, бледный, растерянный и взволнованный, приказал слугам доставить несколько сундуков на корабль, уходивший в плавание этим же утром, и отправился вслед за ними, неся с собой небольшую шкатулку и скрывая ее в складках плаща. Прибыв на судно, он отпустил пришедших с ним вместе людей под предлогом какого-то дела, удерживающего его на борту корабля, щедро заплатил им за труды и настойчиво просил не беспокоить сна госпожи до его возвращения. Однако прошла большая половина дня, а незнакомец не возвращался. Кто-то сообщил, что корабль уже вышел в открытое море, и один из сопровождавших Гаэтано людей, мучимый мрачным предчувствием, решил удостовериться в этом. Он увидел, как паруса скрывались за горизонтом.

Тишина, продолжавшая царить в комнате Инес, среди шума и суеты гостиницы, становилась подозрительной. Убедившись, что дверь была заперта не изнутри, а снаружи и что ключ не оставался в замке, хозяин больше не колебался и приказал взломать дверь. Ужасная картина открылась вошедшим. Неизвестная дама лежала на кровати в положении спящей, и эта поза могла бы легко обмануть, если бы спящая не была залита кровью. Во время сна ее грудь пронзили ударом кинжала, и оружие убийцы оставалось все еще в ране.

Вы легко простите меня, если я не буду останавливаться на этих жутких подробностях. Их знал в свое время весь город. Впрочем, даже тем, кого судьба этой несчастной тронула больше всего, до сих пор все еще неизвестно, — потому что лишь несколько дней прошло, как она в состоянии разобраться и привести в порядок смутные воспоминания об этой истории, — что жертва этого злодеяния — великолепная Педрина, которую никогда не забудет Мадрид, и что Педрина — Инес де лас Сьерас.

Я возвращаюсь к рассказу, — продолжал Пабло. — Зрители, сбежавшиеся на это ужасное зрелище, и врачи, которых тотчас же позвали, не замедлили обнаружить, что незнакомая дама еще жива. Меры, правда, запоздалые, но решительные, были применены настолько успешно, что у нее удалось вызвать кое-какие проявления жизни. Тем не менее, несколько дней протекли между надеждой и опасениями, возбудившими живое участие публики. Через месяц Инес, казалось, окончательно выздоровела, но бред, появившийся с того мгновения, когда к ней возвратился дар речи, и приписываемый лихорадочному состоянию, не уступал ни лекарствам, ни времени. Несчастное существо воскресло для жизни физической, но осталось мертвой для жизни духовной. Община монахинь взяла ее к себе и окружила внимательным уходом, в котором она так нуждалась. Будучи призреваема почти божественным милосердием, она, говорят, принимала заботы с бесконечной кротостью, потому что ее помешательство не имело в себе ничего яростного и суетливого, что характерно обычно для этой ужасной болезни. К тому же ее безумие изредка прерывалось светлыми минутами, длившимися более или менее долго и с каждым днем подававшими все больше и больше надежд на ее выздоровление. Эти светлые промежутки стали, наконец, настолько частыми, что подали повод несколько ослабить внимание к ее малейшим поступкам и поведению. Мало-помалу создалась привычка во время долгих часов богослужений оставлять ее без присмотра, и она воспользовалась этим и убежала.

Ее побег переполошил положительно всех; поиски производились весьма энергично, и их результаты вначале предвещали близкий успех.

Инес заметили с первого же дня ее странствий из-за ее несравненной красоты, естественного благородства манер и перемежающегося беспорядка в мыслях и речи. Она выделялась, кроме того, своим необыкновенным нарядом, составленным из случайных элегантных остатков театрального туалета, которые, обладая кое-каким блеском, не представляли собой никакой ценности и потому были брошены сицилийцем. Этот причудливый наряд благодаря производимому им впечатлению роскоши составлял резкий контраст с мешком из грубой ткани, висевшим у Инес на плече, для сбора подаяний народа. Ее следы, таким образом, доходили почти до Маттаро, но в этом месте дороги обрывались, и поиски во всех направлениях по окрестностям оказались бесплодными. Инес исчезла за два дня до Рождества, и когда вспомнили о глубоком унынии, в которое, казалось, бывал погружен ее ум всякий раз, когда освобождался от своих обычных потемок, решили, что она сама положила предел своим дням и бросилась в море. Это объяснение показалось настолько естественным, что едва ли кто-нибудь пытался найти какое-либо другое. Неизвестная умерла, и впечатление от этой новости было живо в продолжение целых двух дней, но на третий оно потеряло свою яркость, как все впечатления, а на четвертый никто о ней большене вспоминал.

Как раз в эти дни случилось чрезвычайно странное происшествие, немало способствовавшее отвлечению внимания от истории исчезновения Инес и от трагической развязки ее приключений.

В окрестностях города, приблизительно в том месте, где терялись следы Инес, лежат развалины старой крепости, известные под названием замка Гисмондо. Существует предание, что этот замок уже несколько столетий находится во владении дьявола и что каждый год в ночь под Рождество там происходит бесовское пиршество. Нынешнему поколению никогда не приходилось сталкиваться с чем-либо, способным укрепить это суеверие, и о нем никто нисколько не беспокоился. Но некоторые обстоятельства, не нашедшие своего объяснения и по сию пору, в 1812 году снова вызвали его к жизни. На этот раз не оставалось никаких сомнений, что проклятый богом замок действительно населен какими-то странными обитателями, предававшимися без стеснения веселым пирушкам. Ровно в полночь в его давно уже пустынных покоях внезапно зажглась роскошная иллюминация, вселившая в окрестных деревушках беспокойство и страх. Запоздалые путники, случайно оказавшиеся у его стен, слышали какие-то странные и неясные голоса, прерываемые время от времени бесконечно сладостным пением. К тому же к торжественности и необычайности всего этого прибавилась еще ночная гроза, да еще такая, какой в столь позднее время не помнили в Каталонии. Страхи и легковерие народа присочинили некоторые подробности, так что на другой и в последующие дни на несколько лье в окружности только и было разговоров, что о возвращении духов в замок Гисмондо. Стечение стольких свидетельств, совпадавших в основных показаниях, внушило полиции вполне обоснованные опасения.

В самом деле, французские войска покидали свои гарнизоны, чтобы отправиться в далекий поход на подкрепление остатков армии, действовавшей в Германии, и момент мог показаться благоприятным для возобновления мятежных попыток со стороны староиспанской партии, начинавшей уже весьма ощутительным образом волновать население в наших недостаточно хорошо умиротворенных провинциях. Власти, не расположенные разделять суеверие черни, видели в этом мнимом сборище демонов, верных часу своей ежегодной встречи, не что иное, как собрание заговорщиков, готовых снова поднять знамя гражданской войны. Было отдано приказание произвести тщательное обследование таинственной крепости, подтвердившее с полной очевидностью основательность вызвавших его слухов. Обыск здания обнаружил следы иллюминации и празднества, насчитывавшего, если судить по числу пустых бутылок, все еще продолжавших стоять на столе, довольно значительное количество участников.

В этом месте рассказа, воскресившем у меня в памяти неутолимую жажду и неумеренные возлияния Бутрэ, я не смог удержаться от взрыва судорожного хохота, который надолго прервал Пабло и настолько противоречил моему первоначальному душевному состоянию, что не мог не вызвать его живейшего изумления. Он внимательно на меня посмотрел, дожидаясь, когда я подавлю порыв своей нескромной веселости, и, увидев, что я успокоился, продолжал.

— Собрание некоторого числа людей, по-видимому, вооруженных и приехавших, без сомненья, верхом, потому что нашлись также остатки фуража, стало совершенно доказанным фактом. Но никого из заговорщиков в замке не обнаружили, и все попытки отыскать их следы оказались бесплодными. Никогда властям так и не удалось добиться хотя бы некоторых сведений относительно этого странного собрания, несмотря на то, что миновали времена, когда оно могло вызывать подозрение и преследование, и наступила пора, когда признаться в нем так же выгодно, как некогда его необходимо было скрывать. Отряд, посланный в эту небольшую экспедицию, готовился уже к возвращению, когда какой-то солдат обнаружил в подземельях молодую, причудливо одетую девушку, которой, казалось, владело безумие и которая не только не постаралась от него убежать, но, наоборот, бросилась к нему навстречу, произнося имя, не удержавшееся в его памяти. «Это ты! — закричала она. — О, как долго заставляешь ты себя ожидать…» Выйдя на свет и обнаружив свою ошибку, она зарыдала. Этой девушкой, как вы сами догадываетесь, была Педрина. Ее приметы, сообщенные несколько дней назад властям побережья, находились при командире отряда. Он поторопился отправить ее в Барселону, сняв в один из ее светлых моментов допрос по поводу необъяснимого происшествия в ночь под Рождество. Но в ее памяти сохранились лишь крайне смутные воспоминания, и ее свидетельства, искренность которых не вызывала сомнений, внесли еще большую путаницу в сбивчивую и без того информацию властей. Удалось установить только, что странная причуда больного воображения побудила ее искать в замке сеньоров де лас Сьерас убежища, обеспеченного ей правами рождения, что она проникла в него через узкий проход, оставленный развалившимися воротами, и что питалась сначала провизией, принесенной с собою, а затем — брошенной незнакомцами. Что касается этих последних, то она, по-видимому, их вовсе не знала, и сделанное ею описание их одежды, не свойственной никаким существующим ныне народам, было настолько лишено всякого правдоподобия, что его, не задумываясь, сочли воспоминаниями сна, смешанного ею с действительностью. Удалось установить также, что один из авантюристов или заговорщиков произвел на нее сильное впечатление и что только надежда отыскать его снова поддерживала в ней желание жить. Но она поняла, что его свободе, а может быть, даже и жизни угрожает опасность и самым настойчивым усилиям не удалось выпытать у нее секрет его имени.

Это место в рассказе Пабло в совершенно неожиданном освещении напомнило мне моего друга, при последнем вздохе которого я присутствовал. У меня сжалось сердце, мои глаза наполнились слезами, и я закрыл их рукой, чтобы скрыть от окружающих овладевшее мною чувство. Пабло, так же, как и в первый раз, прервал свою повесть и посмотрел на меня еще внимательнее, чем прежде. Я без труда прочел занимавшие его мысли и постарался улыбкой рассеять его опасения.

— Успокойся, мой друг, — сказал я ему откровенно, — и пусть тебя не смущают моя печаль и веселость, попеременно сменяющие друг друга и вызываемые во мне твоей необыкновенной повестью. Они совершенно естественны в моем положении, и ты легко это поймешь, когда я смогу тебе обо всем рассказать. Продолжай и прости, что я прервал твой рассказ; ведь приключения Инес еще не окончены.

— Мне остается досказать вам немногое, — продолжал Пабло. — Ее поместили снова в том же монастыре и окружили более бдительным наблюдением. Один старый врач, счастливой звездой приведенный в Барселону и уже несколько лет здесь проживавший, будучи весьма заинтересован изучением душевных болезней, взялся за ее излечение. Он тотчас же установил, что ее болезнь представляла огромные трудности, потому что расстройства воображения бывают самыми тяжелыми и самыми, если можно так выразиться, неизлечимыми, когда их порождают глубокие душевные потрясения. Тем не менее он не отчаивался, потому что рассчитывал на помощь искусного целителя всех страданий, то есть времени, сглаживающего решительно все и единственно вечного среди наших преходящих радостей и печалей. К этому он решил присоединить развлечение и труд и позвал себе в помощь искусство своей больной, искусство, которое она успела забыть, но страсть к которому не замедлила пробудиться в этой необычайной душе с еще большею силой, чем прежде. Познавать, говорит один философ,[223] это значит, быть может, лишь предаваться воспоминаниям. Ее первый урок заставил слушателей последовательно перейти от изумления к восхищению и от восхищения к энтузиазму и фанатическому исступлению. Успехи ее были необычайны, и ее опьяняли восторги, внушаемые ею другим. Существуют избранные натуры, находящие в своем несчастье утешение в славе, и эта замена ниспослана им благостным провидением, потому что счастье и слава редко уживаются вместе. Наконец, она поправилась окончательно и смогла познакомиться со своим благодетелем, от которого я и знаю обо всем этом. Однако возвращение разума стало бы для нее новым бедствием, если бы она не нашла поддержки в своем таланте. Вы понимаете, конечно, что в приглашениях, лишь только распространилось известие, что она решила посвятить себя театру, не было недостатка. У нас пытались похитить ее десять городов, но вчера ее посетил и пригласил в свою труппу Баскара.

— Она в труппе Баскара! — воскликнул я, засмеявшись. — Будь уверен, теперь она знает, что думать о грозных заговорщиках замка Гисмондо!

— Вот это ты и должен объяснить, — ответил Пабло, — потому что ты, кажется, посвящен в эти тайны. Прошу тебя, расскажи.

— Он не станет рассказывать, — сказала Эстель с обидою в голосе. — Это секрет, который он не может открыть никому.

— Да, так было недавно, всего лишь мгновенье назад, — ответил я, — но это мгновенье произвело большие перемены в моих мыслях и решениях. Я только что освободился от своей клятвы.

Нет нужды сообщать, что я рассказал тогда обо всем, о чем рассказывал вам месяц назад и от чего вы сегодня освободите меня даже в том случае, если успели забыть мою повесть. Я не способен придать ей так много прелести, чтобы заставить вас выслушать ее дважды.

— Вы достаточно положительный человек, — сказал заместитель генерального прокурора, — чтобы вывести из своего рассказа какое-нибудь нравоучение, и я заявляю вам, что не отдал бы и ломаного гроша за самую занимательную повесть, если из нее нельзя извлечь какой-либо пищи уму. Славный Перро,[224] ваш учитель, умел заканчивать свои даже самые веселые сказки здравым и мудрым нравоучением.

— Увы, — сказал я, воздев к небу руки, — о ком вы мне говорите? Об одном из самых возвышенных светочей среди озарявших человечество после Гомера! О, романисты нашего времени и даже сами сочинители сказок и не пытаются ему подражать. Больше того, говоря между нами, они сочли бы себя оскорбленными подобным сравнением. Им нужна, мой дорогой заместитель генерального прокурора, ходячая известность, приобретаемая вместе с деньгами, и деньги, добываемые так или иначе всегда, когда пользуешься этой известностью. О нравоучениях, столь необходимых, по вашему мнению, они помышляют меньше всего. Тем не менее, исполняя ваше желание, я закончу присловьем, которое считаю своим, но которое, может быть, нашлось бы и у кого-нибудь другого, потому что не существует ничего, что не было бы уже сказано раньше.

Если эта присказка вам не нравится, то мне нетрудно, пока мы еще на испанской земле, позаимствовать у испанцев другую:

Это значит, милая Эдокси, что среди самых достоверных вещей наиболее достоверно сомнение.

— Сомнение, сомнение, — с грустью произнес Анастас, — вот удовольствие сомневаться! Итак, привидений не существует?

— О, ты слишком поспешен, — ответил я, — моя присказка учит, что они, может быть, и существуют. Я не имел счастья их видеть, но почему это невозможно для человека с более совершенной и более тонкой душевной организацией, чем моя?

— Для человека с более совершенной и более тонкой организацией! — воскликнул заместитель генерального прокурора. — Для идиота, для сумасшедшего!

— А почему бы и нет? — возразил я. — Кто укажет предел человеческому познанию? Где тот хитроумный Попилий,[225] который сказал бы ему: «Ты не выйдешь из этого круга». Если привидения — выдумка, то, надо сознаться, нет истины столь же распространенной, как это заблуждение. История всех веков и народов свидетельствует об этом. А на чем вы строите познание того, что называется истиной, как не на показаниях истории, народов, веков? К тому же на этот счет у меня свое собственное мнение, которое вы найдете, быть может, нелепым, но от которого я не могу отказаться. Оно гласит, что человек не способен что-либо выдумать или, лучше сказать, что всякая выдумка есть не что иное, как внутреннее постижение реальных фактов. Чем занимается в наше время наука? Каждым новым открытием она подтверждает, она устанавливает подлинность, если можно так выразиться, какой-нибудь так называемой выдумки Геродота или Плиния.[226] Легендарный жираф прогуливается в зоологическом саду, и я с нетерпением ожидаю, когда там появится единорог. Драконы, сказочные многоголовые змеи, испанские эндриаги и провансальские тараски больше не существуют, но Кювье отыскал их среди ископаемых.[227] Теперь решительно всем известно, что гарпия — это огромная летучая мышь, и древние поэты описали ее с точностью, способной пробудить зависть самого Линнея.[228] Что же касается привидений, о которых мы только что говорили и к которым я охотно вернусь…

Я и в самом деле собирался к ним возвратиться и подробно развить свои мысли, потому что на эту тему можно немало сказать, но обнаружил, что заместитель генерального прокурора заснул.

© перевод А. Бобовича

Новелла «Инес де лас Сьерас» (Париж, 1837) печатается по изд.: Нодье Ш. Новеллы. Л., 1936.

ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ (1811–1872)

Ножка мумии

От нечего делать я зашел к одному из тех промышляющих всевозможными редкостями торговцев, которых на парижском арго, для остальных жителей Франции совершенно непонятном, называют торговцами «брикабраком».

Вам, конечно, случалось мимоходом, через стекло, видеть такую лавку — их великое множество, особенно теперь, когда стало модно покупать старинную мебель, и каждый биржевой маклер почитает своим долгом иметь комнату «в средневековом стиле».

В этих лавках, таинственных логовах, где ставни благоразумно пропускают лишь слабый свет, есть нечто общее со складом железного лома, мебельным магазином, лабораторией алхимика и мастерскою художника; но что там заведомо самая большая древность — это слой пыли; паутина там всегда настоящая, в отличие от иного гипюра, а «старинное» грушевое дерево моложе только вчера полученного из Америки красного дерева.

В магазине моего торговца брикабраком было сущее столпотворение; все века и все страны словно сговорились здесь встретиться; этрусская лампа из красной глины стояла на шкафу «буль» черного дерева, с рельефными панно в строгой оправе из тонких медных пластинок, а кушетка эпохи Людовика XV беззаботно подсовывала свои кривые ножки под громоздкий стол в стиле Людовика XIII,[229] украшенный массивными спиралями из дуба и лиственным орнаментом, из которого выглядывали химеры.

В углу сверкала бликами литая грудь миланских доспехов дамасской стали; амуры и нимфы из бисквита, китайские болванчики, вазочки в виде рога изобилия из селадона и кракле, чашки саксонского фарфора и старого Севра заполнили все горки и угловые шкафы.[230]

На зубчатых полках поставцов блестели огромные японские блюда с синим и красным узором и золотым ободком, а бок о бок с ними стояли эмали Бернара Палисси[231] с рельефными изображениями ужей, лягушек и ящериц.

Из развороченных шкафов каскадами ниспадали куски штофа, шитого серебром, потоки полупарчи, усеянной искорками, которые зажег косой луч солнца; портреты людей всех былых времен улыбались под слоем пожелтевшего лака из своих более или менее обветшалых рам.

Владелец лавки осторожно шел за мною по извилистому проходу, проложенному между грудами мебели, придерживая рукой распахнутые полы моего сюртука, угрожавшие его вещам, бдительно и тревожно следя за моими локтями взглядом антиквара и ростовщика.

Странная внешность была у этого торговца: огромная, плешивая голова, гладкая, как колено, в жидковатом венчике из седых волос, подчеркивавшем ярко-розовый тон кожи, придавала ему обличье благодушного патриарха, с той, впрочем, поправкой, что у его маленьких желтых глазок был особый мигающий блеск, они светились в глазницах каким-то дрожащим светом, словно два золотых луидора на живом серебре. У него был круто изогнутый, точно клюв орла, нос с горбинкой, — характерный для восточного или еврейского склада лица. Его худые, немощные руки в прожилках, с выступающими узелками вен, натянутых, словно струны на грифе скрипки, когтистые, как лапки летучей мыши, соединенные с ее перепончатыми крыльями, время от времени начинали по-старчески дрожать, и на них тяжело было смотреть; но у этих судорожно подергивающихся рук оказывалась вдруг крепкая хватка; они становились крепче стальных клещей или клешней омара, когда поднимали какую-нибудь ценную вещь — ониксовую чашу, бокал венецианского стекла или блюдо из богемского хрусталя; этот старый чудак был до того похож на ученого раввина и чернокнижника, что лет триста назад его бы судили по наружности и сожгли.

— Неужто вы ничего сегодня у меня не купите, сударь? Вот малайский кинжал, клинок его изогнут, точно язык пламени; посмотрите, какие на нем бороздки, чтобы с них стекала кровь; поглядите на эти загнутые зубья, — они сделаны для того, чтобы выворачивать человеку внутренности, когда вытаскиваешь из раны кинжал; это оружие свирепое, добротное, оно будет как нельзя кстати в вашей коллекции оружия; вот двуручный меч Джакопо де ла Гера, до чего ж он хорош! А эта рапира со сквозной чашкой эфеса, посмотрите, что за дивная работа!

— Нет, у меня достаточно оружия и всего, что требуется для кровопускания; мне бы хотелось иметь статуэтку или что-нибудь такое, что могло бы служить как пресс-папье, я терпеть не могу всю эту бронзовую дребедень, которую продают в писчебумажных магазинах, — ее можно увидеть на любой конторке.

Старый гном, порывшись в своих древностях, выставил передо мной античные, или якобы античные, статуэтки, куски малахита, индийских или китайских божков — качающихся уродцев из нефрита, своеобразные воплощения Брамы или Вишну, которые изумительно подходили для уготованной им цели, не слишком божественной: придавливать газеты и письма, чтобы они не разлетались.

Я колебался, не зная, чему отдать предпочтение: фарфоровому ли дракону, усыпанному бородавками, с клыкастой, ощеренной пастью или маленькому мексиканскому фетишу, весьма отвратительному, изображавшему в натуральном виде самого бога Вицли-Пуцли, когда вдруг заметил прелестную ножку, которую сначала принял за фрагмент античной Венеры.

Она была того чудесного красновато-коричневого тона, который флорентийской бронзе придает теплоту и живость и несравненно привлекательней зеленоватого тона заурядных бронзовых статуй, словно покрытых ярью, так что, право же, подчас думаешь: уж не разлагаются ли они? Отблески света дрожали, переливаясь, на округлостях этой ножки, зацелованной до лоска двадцатью столетиями, потому что медь эта, бесспорно, была родом из Коринфа, была произведением искусства времен его расцвета, быть может, литьем Лисиппа![232]

— Вот эта нога мне подойдет, — сказал я торговцу, и он взглянул на меня с затаенной насмешкой, протягивая выбранную мною вещь, чтобы я мог лучше ее рассмотреть.

Меня изумила ее легкость; это была не металлическая нога, а настоящая человеческая ступня, набальзамированная нога мумии: на близком расстоянии можно было разглядеть клеточки кожи и почти неощутимый оттиск ткани, в которую запеленали мумию. Пальцы были тонкие, изящные, ногти — безукоризненной формы, чистые и прозрачные, как розовые агаты; большой палец был немного отставлен в сторону, как на античных статуях, грациозно отделяясь от остальных сомкнутых пальцев ступни, что придавало ей какую-то особую подвижность, гибкость птичьей лапки; подошва ноги с еле заметными тонкими линиями-штрихами свидетельствовала о том, что она никогда не прикасалась к голой земле, ступала лишь по тончайшим циновкам из нильского тростника и мягчайшим коврам из шкуры пантеры.

— Ха, ха! Вы хотите ножку принцессы Гермонтис, — сказал торговец, как-то странно похохатывая и вперив в меня свой совиный взор, — ха, ха, ха! Употребить вместо пресс-папье! Оригинальная мысль, мысль, достойная артиста! Сказал бы кто старому фараону, что ножка его любимой дочери будет служить в качестве пресс-папье, он бы очень удивился! А особенно, ежели бы услышал это тогда, когда по его приказанию в гранитной скале вырубали грот, чтобы поставить туда тройной гроб, весь расписанный и раззолоченный, сплошь покрытый иероглифами и красивыми картинками, изображающими суд над душами усопших, — проговорил вполголоса, словно обращаясь к самому себе, чудной антиквар.

— Сколько вы возьмете за этот кусок мумии?

— Да уж возьму подороже, ведь это великолепная вещь! Будь у меня к ней пара, — дешевле, чем за пятьсот франков, вы бы этого не получили: дочь фараона! Есть ли где большая редкость?

— Разумеется, вещь не совсем обычная, и все-таки сколько вы за нее хотите? Но я предупреждаю вас: я располагаю только пятью луидорами, это все мое богатство; я куплю все, что стоит пять луидоров, но ни на сантим больше. Можете обыскать карманы моих жилетов, все потайные ящики моего стола, вы не найдете и жалкого пятифранковика.

— Пять луидоров за ступню принцессы Гермонтис — это очень уж мало, право же, слишком мало, ступня-то подлинная, — сказал, качая головой и поглядывая на меня бегающими глазками, торговец. — Что ж, берите, я дам в придачу к ней и обертку, — добавил он и стал завертывать ножку мумии в лоскут ветхого дамаста. — Прекрасный дамаст, настоящий дамаст, индийский дамаст, ни разу не крашенный, материя прочная и мягкая, — бормотал он, поглаживая посекшуюся ткань и привычно выхваляя свой товар, хотя вещь была вовсе нестоящая, почему он и отдавал ее даром.

Он сунул золотые монеты в висевший у него на поясе кошель, напоминавший средневековую суму для подаяний, приговаривая:

— Превратить ножку принцессы Гермонтис в пресс-папье!

Затем уставил на меня мерцающие фосфорическим блеском глаза и сказал голосом, скрипучим, как мяуканье кошки, подавившейся костью:

— Старый фараон будет недоволен, этот добрый человек любил свою дочь!

— Вы говорите о нем так, словно вы его современник! Но как вы ни стары, вы едва ли ровесник египетских пирамид! — смеясь, ответил я ему уже с порога.

Я вернулся домой, очень довольный своей покупкой.

И, чтобы сразу же применить ее по назначению, я положил ножку божественной принцессы Гермонтис на пачку бумаг; чего только там не было: черновики стихов — неудобочитаемая мозаика помарок и вставок, начатые статьи, письма, забытые и отправленные «прямою почтой» в ящик собственного стола, — эту ошибку частенько случается делать людям рассеянным; на этом ворохе бумаг мое пресс-папье выглядело восхитительно, своеобразно и романтично.

Совершенно удовлетворенный этим украшением моего стола, я пошел погулять в горделивом сознании своего превосходства, как и надлежит человеку, имеющему то неописуемое преимущество перед всеми прохожими, которых он толкает локтями, что он владеет кусочком принцессы Гермонтис, дочери фараона.

Я высокомерно считал смешными всех, кто, в отличие от меня, не обладает таким доподлинно египетским пресс-папье, и полагал, что главная забота каждого здравомыслящего человека — обзавестись ножкой мумии для своего письменного стола.

К счастью, встреча с друзьями меня отвлекла, положив предел моим восторгам новоиспеченного собственника; я пошел с ними обедать, так как наедине с собою мне было бы трудно обедать.

Когда я вечером вернулся домой и в голове у меня еще бродил хмель, орган моего обоняния приятно пощекотало повеявшим откуда-то Восточным благовонием; от жары в комнате согрелись натр, горная смола и мирра, которыми промывали тело принцессы парасхиты, анатомировавшие трупы; это был приятный, хоть и пряный аромат, аромат, не выдохшийся за четыре тысячелетия.

Мечтою Египта была вечность; его благовония крепки, как гранит, и такие же долговечные.

Вскоре я пил, не отрываясь, из черной чаши сна; час или два все было погружено в туман, меня затопили темные волны забвенья и небытия.

Однако во тьме моего сознания забрезжил свет, время от времени меня слегка касались крылом безмолвно реющие сновиденья.

Глаза моей души раскрылись, и я увидел свою комнату, какой она была в действительности; я мог бы подумать, что я проснулся, но какое-то внутреннее чутье говорило мне, что я сплю и что сейчас произойдет нечто удивительное.

Запах мирры усилился, я почувствовал легкую головную боль и приписал ее — вполне резонно — нескольким бокалам шампанского, которое мы выпили за здравие неведомых богов и за наши будущие успехи.

Я всматривался в свою комнату, чего-то ожидая, но это чувство ничем не было оправдано; мебель чинно стояла на своих местах, на консоли горела лампа, затененная молочно-белым колпаком из матового хрусталя; под богемским стеклом поблескивали акварели; застыли в дремоте занавеси; с виду все было спокойно и как будто уснуло.

Однако через несколько мгновений эту столь мирную обитель охватило смятение: тихонько начали поскрипывать панели; головешка, зарывшаяся в пепел, вдруг выбросила фонтан синих искр, а диски розеток для подхватов у занавесей стали похожи на металлические глаза, настороженно, как и я, высматривающие: что-то будет?

Машинально я оглянулся на свой стол, куда я положил ножку принцессы Гермонтис.

А она вместо того, чтобы лежать смирно, как и следует ноге, набальзамированной четыре тысячи лет назад, шевелилась, дергалась и скакала по бумагам, точно испуганная лягушка, сквозь которую пропустили гальванический ток; я отчетливо слышал дробный стук маленькой пятки, твердой, как копытце газели.

Я рассердился на свою покупку, потому что мне нужны оседлые пресс-папье, я не привык, чтобы ступни разгуливали сами по себе, без голеней, у меня на глазах, и мало-помалу я почувствовал что-то очень похожее на страх.

Вдруг я увидел, как шевелится складка одной из занавесей, и услышал притопывание, словно кто-то прыгает на одной ноге. Должен признаться, меня бросило сперва в жар, потом в холод; я ощутил за своею спиною дуновенье какого-то нездешнего ветра, волосы мои встали дыбом и сбросили с головы на два-три шага от меня мой ночной колпак.

Занавеси приоткрылись, и предо мной предстала невообразимо странная женская фигура.

Это была девушка с темно-кофейной кожей, как у баядерки[233] Амани, девушка совершенной красоты и чистейшего египетского типа; у нее были продолговатые, миндалевидные глаза с чуть приподнятыми к вискам уголками и такие черные брови, что они казались синими, тонко очерченный, почти греческий по изяществу лепки нос, и ее можно было бы принять за коринфскую бронзовую статую, если бы не выступающие скулы и немного по-африкански пухлые губы, — черты, по которым мы безошибочно узнаем загадочное племя, населявшее берега Нила.

Ее тонкие, худенькие, как у очень юных девушек, руки были унизаны металлическими браслетами, увиты стеклянными бусами; волосы были заплетены мелкими косичками, а на груди висел амулет — фигурка из зеленой глины, державшая семихвостый бич, непременный атрибут богини Исиды, водительницы душ; на лбу у девушки блестела золотая пластинка, а на отливающих медью щеках виднелись остатки румян.

Что касается одежды, то и она была преудивительная.

Представьте себе набедренную повязку, свитую из клейких полосок смазанных горной смолой и размалеванных черными и красными иероглифами, — так, вероятно, выглядела бы только что распеленатая мумия.

Тут мысль моя сделала скачок, — это ведь часто бывает в сновиденьях, — и я услышал фальшивый, скрипучий голос торговца брикабраком, который монотонно повторял, как припев, фразу, произнесенную им со столь загадочной интонацией:

— Старый фараон будет недоволен, этот добрый человек очень любил свою дочь.

У пришелицы с того света была странная особенность, от которой мне ничуть не стало легче на душе: у нее не хватало одной ступни, одна нога была обрублена по лодыжку.

Она заковыляла к столу, на котором ножка мумии задергалась и завертелась пуще прежнего. Добравшись до нее, девушка оперлась на край стола, и я увидел дрожавшую в ее взоре блестящую слезинку.

Хоть она ничего не сказала, я читал ее мысли: она смотрела на ножку потому, что это, бесспорно, была ее собственная ножка, смотрела на нее с грустным и кокетливым, необыкновенно милым выражением; а нога скакала и бегала взад и вперед, как заведенная.

Раза два-три моя гостья протягивала руку, пытаясь поймать скакунью, но безуспешно.

Тогда между принцессой Гермонтис и ее ножкой, которая, по-видимому, жила своей особой, независимой жизнью, произошел весьма примечательный диалог на очень древнем коптском языке, на каком, должно быть, говорили тридцать столетий тому назад в подземных усыпальницах страны Сера; к счастью, я в эту ночь в совершенстве знал коптский.

Голосом нежным, как звон хрустального колокольчика, принцесса Гермонтис говорила:

— Что же вы, дорогая моя ножка, от меня убегаете! Я ли не заботилась о вас! Я ли не обмывала вас благовонной водою в алебастровой чаше, не скребла вашу пятку пемзой, смазанной пальмовым маслом, не обрезала ваши ноготки золотыми щипчиками, не полировала их зубом гиппопотама? Я ли не старалась обувать вас в остроносые туфельки, расшитые пестрым узором, и вам завидовали все девушки в Египте? На большом пальце вы носили перстень со священным скарабеем, и вы служили опорой легчайшему телу, какого только может пожелать себе ленивая ножка!

А ножка обиженно и печально ей отвечала:

— Вы же знаете, что я не вольна над собой, я ведь куплена и оплачена! Старый торгаш знал, что делал, он до сих пор зол на вас за то, что вы отказались выйти за него замуж, это он все и подстроил. Он-то и подослал араба, который взломал вашу царскую гробницу в Фивском некрополе, он хотел помешать вам занять ваше место в сонме теней в подземном царстве. Есть у вас пять луидоров, чтобы меня выкупить?

— Увы, нет! Все мои камни, кольца, кошельки с золотом и серебром украдены, — со вздохом ответила принцесса Гермонтис.

И тогда я воскликнул:

— Принцесса, я никогда не удерживал у себя ничьей ноги, ежели это было противно справедливости! И пусть у вас нет тех пяти луидоров, что она мне стоила, я верну вам вашу ножку с превеликою радостью: я был бы в отчаянии, ежели бы столь любезная моему сердцу особа, как принцесса Гермонтис, осталась хромой по моей вине.

Я выпалил эту тираду, в которой фривольность в духе нравов Регентства[234] сочеталась с учтивостью трубадура, что, должно быть, изумило прекрасную египтянку.

Она обратила на меня благодарный взгляд, и в глазах ее загорелись синеватые огоньки.

Она взяла свою ступню, на сей раз не оказавшую сопротивления, и весьма легко, будто натягивая башмачок, приладила ее к обрубленной ноге.

Закончив эту операцию, она прошлась по комнате, словно проверяя, что действительно больше не хромает.

— Ах, как рад будет отец! Он так горевал, что я стала калекой, ведь он, лишь только я появилась на свет, повелел в тот самый день всему народу вырыть мне могилу, такую глубокую, чтобы я сохранилась в целости до Судного дня, когда на весах Аменти[235] будут взвешивать души усопших. Пойдемте к отцу, он радушно вас встретит, ведь вы вернули мне ногу!

Я нашел это предложение вполне естественным, накинул на себя халат в крупных разводах, в котором выглядел совершеннейшим фараоном, впопыхах сунул ноги в турецкие пантуфли и сказал принцессе Гермонтис, что готов за нею следовать.

Перед уходом Гермонтис сняла с шеи свой амулет — фигурку из зеленой глины и положила ее на ворох бумаг, покрывавших мой стол.

— Справедливость требует, — сказала она, улыбаясь, — чтобы я возместила утраченное вами пресс-папье.

Затем протянула мне руку, — рука у нее была нежная и холодная, как тельце ужа, — и мы отправились в путь.

Некоторое время мы неслись со скоростью стрелы сквозь толщу какой-то жидкой, сероватой массы; слева и справа от нас убегали вдаль чьи-то смутно обозначенные силуэты.

Одно мгновенье мы видели только воду и небо.

Через несколько минут на горизонте стали вырисовываться иглы обелисков, пилоны храмов, очертания примыкающих к ним сфинксов.

Полет кончился.

Принцесса подвела меня к горе из розового гранита, в которой имелось узкое и низкое отверстие; его было бы трудно отличить от горной расщелины, если бы не воздвигнутые у этого входа в пещеру две стелы с цветным рельефом.

Гермонтис зажгла факел и пошла вперед.

Мы шли коридорами, вырубленными в скале; стены были покрыты панно, расписанными иероглифами и символическими изображениями шествия душ; для работы над этим, наверное, потребовались тысячи рук и тысячи лет; нескончаемо длинные коридоры чередовались с квадратными комнатами, посредине которых были устроены колодцы, куда мы спускались по железным скобам, вбитым в их стены, или по винтовым лестницам; колодцы выводили нас в другие комнаты, где опять начинались коридоры, испещренные яркими рисунками: все те же ястребы, змеи, свернувшиеся кольцом, знак «Таф», посохи, мистические ладьи, все та же поразительная работа, узреть которую не должен был взор живого человека, нескончаемые легенды, дочитать которые дано только мертвым, ибо в их распоряжении вечность.

Наконец мы вышли в залу, такую громадную и обширную, что она казалась беспредельной; вдаль, насколько хватало глаз, тянулись вереницы исполинских колонн, а между ними тускло светились мерцающие желтые звезды; эти светящиеся точки словно отмечали пунктиром неисчислимые бездны.

Принцесса Гермонтис, не выпуская моей руки, учтиво раскланивалась на ходу со знакомыми мумиями.

Постепенно глаза мои привыкли к сумеречному освещению и стали различать окружающее.

Я увидел сидящих на тронах владык подземного народа: это были рослые, сухопарые старики, морщинистые, с пергаментной кожей, почерневшие от горного масла и минеральной смолы, в золотых тиарах, в расшитых каменьями нагрудниках и воротниках, сверкающие драгоценностями, с застывшим взглядом сфинксов и длинными бородами, убеленными снегом столетий; за ними стояли их набальзамированные народы в напряженной и неестественной позе, которая характерна для египетского искусства, неизменно соблюдающего каноны, предписанные иератическим кодексом;[236] за спинами фараоновых подданных щерились кошки, хлопали крыльями ибисы, скалили зубы крокодилы — современники этих мумий, запеленутые в свои погребальные свивальники, отчего они казались совсем чудищами.

Здесь были все фараоны: Хеопс, Хефренес, Псамметих, Сезострис, Аменхотеп, все черные владыки пирамид и подземных усыпальниц; поодаль на более высоком помосте восседали цари Хронос и Ксиксуфрос, царствовавший при потопе, и Тувалкаин, его предшественник.

Борода царя Ксиксуфроса отросла до таких размеров, что семижды обвилась вкруг гранитного столба, на который он облокотился, погруженный в глубокую думу иль в сон.

Вдали сквозь пыльную мглу, сквозь туман вечности, мне смутно виднелись семьдесят два царя, правивших еще до Адама, с их семьюдесятью двумя навсегда исчезнувшими народами.

Принцесса Гермонтис позволила мне несколько минут любоваться этим умопомрачительным зрелищем, а затем представила меня своему отцу, который весьма величественно кивнул мне головой.

— Я нашла свою ногу! Я нашла свою ногу! — кричала принцесса, вне себя от радости хлопая в ладошки. — Мне ее вернул вот этот господин!

Племена кме, племена нахази, все народы с черной, бронзовой и медной кожей хором ей вторили:

— Принцесса Гермонтис нашла свою ногу!

Растрогался даже сам Ксиксуфрос. Он поднял свои отяжелевшие веки, провел рукой по усам и опустил на меня взор, истомленный бременем столетий.

— Клянусь Омсом, сторожевым псом ада, и Тмеи, дочерью Солнца и Правды, это честный и достойный юноша, — сказал фараон, указуя на меня жезлом с венчиком в виде лотоса. — Чего ты просишь себе в награду?

Набравшись дерзости, — а дерзость нам дают сны, когда чудится, что нет ничего невозможного, — я просил у фараона руки Гермонтис: руку взамен ноги! Мне казалось, что я облек свою просьбу о вознаграждении в довольно изящную форму, форму антитезы.

Фараон, изумленный моей шуткой, равно как и моей просьбой, широко раскрыл свои стеклянные глаза.

— Из какой ты страны и сколько тебе лет?

— Я француз, высокочтимый фараон, и мне двадцать семь лет.

— Двадцать семь лет! И он хочет жениться на принцессе Гермонтис, которой тридцать веков! — разом вскричали все повелители душ и нации всех разновидностей.

И только Гермонтис, по-видимому, не сочла мою просьбу неуместной.

— Если бы тебе было, по крайней мере, две тысячи лет, — сказал старый фараон, — я бы охотно отдал замуж за тебя свою дочь, но разница в возрасте слишком велика. Нашим дочерям нужны долговечные мужья, а вы разучились сохранять свою плоть; последним из тех, кого сюда принесли, нет и пятнадцати веков, однако ж от них осталась лишь горсть праха. Смотри, тело мое твердо, как базальт, кости мои точно из стали. В день светопреставленья я восстану такой же — телом и ликом, — каким был при жизни и моя дочь Гермонтис сохранится дольше всех бронзовых статуй. Тем временем ветер развеет последнюю частицу твоего праха, и даже сама Исида, сумевшая собрать воедино тело растерзанного на куски Осириса,[237] даже она не сможет воссоздать твою земную оболочку. Посмотри, я еще мощен телом, и у меня крепкая хватка, — сказал он, сильно встряхнув мою руку на английский манер с такой силой, что у него в ладони чуть не остались мои пальцы вместе с впившимися в них перстнями.

Он так крепко сжал мою руку, что я проснулся и увидел своего друга Альфреда, который тряс и дергал меня за плечо пытаясь меня разбудить.

— Здоров же ты спать! Неужели придется вынести тебя на улицу и пустить над самым ухом ракету? Уже первый час, помнишь ли ты еще, что обещал зайти за мною, чтобы повести меня на выставку испанских картин у господина Агуадо?

— Господи, я и забыл, — ответил я, одеваясь. — Сейчас пойдем, пригласительный билет здесь, у меня на столе.

Я действительно подошел к столу, чтобы взять билет. Вообразите же мое удивление, когда на том самом месте, где была купленная накануне ножка мумии, я увидел зеленую фигурку-амулет, которую оставила мне принцесса Гермонтис!

© Перевод Н. Гнединой

Аррия Марцелла

Три юноши, три друга, путешествуя по Италии, посетили в прошлом году в Неаполе музей Студи, где собраны различные античные предметы, извлеченные при раскопках Помпей и Геркуланума.

Они разбрелись по залам и без определенного плана рассматривали мозаики, бронзу, фрески, снятые со стен мертвого города, а когда одному из них попадалось что-нибудь особенно любопытное, он радостными криками подзывал приятелей, к великому негодованию молчаливых англичан и положительных обывателей, листавших свои путеводители.

Но младший из троих, стоя у одной из витрин, настолько погрузился в созерцание, что, по-видимому, не слышал возгласов товарищей. То, что он рассматривал, представляло собою кусок запекшейся лавы с вдавленным отпечатком; его можно было принять за обломок литейной формы, разбитой при отливке, но наметанный глаз художника сразу узнал бы в нем очертания восхитительной груди и бедра, чистотою стиля не уступающих греческой статуе. Хорошо известно, да и в любом путеводителе говорится, что эта лава, застыв вокруг тела женщины, сохранила ее восхитительные очертания. По прихоти извержения, которое разрушило четыре города, часть этого дивного тела, рассыпавшегося в прах почти две тысячи лет тому назад, сохранилась до наших дней; округлость груди прошла сквозь столетия, в то время как столько могущественных царств не оставило после себя и следа! Образ красоты, случайно запечатленный на вулканическом шлаке, остался нетронутым.

Видя, что юноша не в силах оторваться от витрины, приятели подошли к нему, а когда Макс дотронулся до его плеча, тот вздрогнул, как человек, в тайну которого заглянул посторонний.

— Не стой, Октавиан, по целым часам у одной витрины, иначе мы опоздаем на поезд и не увидим сегодня Помпей.

— Что он рассматривает? — спросил Фабио. — А! Отпечаток, найденный в доме Аррия Диомеда!

И он бросил на Октавиана быстрый и многозначительный взгляд.

Октавиан слегка покраснел, взял Макса под руку, и осмотр древностей закончился без каких-либо приключений. Выйдя из музея, приятели сели на curricolo[238] и велели отвезти их на станцию железной дороги. Curricolo с его огромными красными колесами, с откидной скамеечкой, утыканной медными гвоздиками, с тощей, но резвой лошадкой в сбруе, как у испанских мулов, галопом бегущей по широким плитам из лавы, — все это настолько знакомо, что в описании не нуждается, вдобавок мы не собираемся делиться впечатлениями о поездке в Неаполь, а хотим только рассказать об одном странном, даже невероятном, хоть и истинном приключении.

Железная дорога, ведущая к Помпеям, почти все время тянется вдоль моря, и его длинные пенные валы катятся по темному песку, похожему на размельченный уголь. И действительно, берег здесь образовался из вулканического пепла и потоков лавы и резко контрастирует с синевой неба и синевой воды; в этом сверкании только земле, кажется, присущи темные тона.

Селения, через которые приходится проезжать, и те, что видишь издали — Портичи, прославленные оперой г-на Обера,[239] Резина, Торре-дель-Греко, Торре-дель-Аннунциата, где попадаются дома с арками и с крышами в виде террас, — все до одного отмечены каким-то железистым и угольным оттенком, подобно Манчестеру и Бирмингему, и ни яркость солнца, ни южная известковая побелка не в силах ослабить этототтенок; пыль здесь черная, на всем лежит еле ощутимая копоть, и так и чувствуется, что великая кузница Везувия дышит и дымится совсем неподалеку.

Три друга вышли из вагона, шутя по поводу той смеси античного и современного, какую представляют собою слова: вокзал Помпей! Греко-римский город и станция железной дороги!

Друзья пересекли поле, засеянное хлопчатником, с реющими над ним белыми хлопьями, — оно отделяет железную дорогу от раскопанной территории города, — и в остерии, построенной вне древнего земляного вала, взяли гида, или, лучше сказать, были взяты гидом. В Италии борьба с этим бедствием невозможна.

Стоял один из тех несравненных дней, нередких в Неаполе, когда благодаря яркости солнца и прозрачности атмосферы все предметы принимают окраску, которая на севере показалась бы баснословной, и становятся скорее похожи на сон, чем на действительность. Всякий, кто хоть однажды видел это сияние золота и лазури, навсегда уносит в родные туманы неизбывную тоску по нем.

Воскресший город, частично сбросив с себя пепельный саван, выступал в ослепительном свете во всех своих подробностях. Вдали вырисовывался конус Везувия, испещренный бороздками синей, розовой, лиловой лавы и залитый красновато-золотистыми лучами солнца. Легкое, еле уловимое марево венчало срезанную вершину горы; с первого взгляда его легко было принять за одно из тех облачков, которые даже в самую ясную погоду заволакивают высочайшие пики. Вглядевшись, можно было различить тонкие струйки белого пара, которые поднимались из вершины горы, словно из дырочек кастрюли, и сливались затем в легкую пелену. В тот день вулкан, пребывая в благодушном настроении, безмятежно покуривал трубочку, и если бы не пример Помпей, погребенных у его подножия, можно было бы подумать, будто нрав у него столь же безобидный, как у Монмартра; по другую сторону горизонт обрамляли прекрасные холмы, волнистые и нежные очертания которых напоминали женские бедра, а еще дальше тянулась синяя полоса безмятежного моря, по которому некогда плыли к городским стенам биремы и триремы.[240]

Зрелище Помпей ошеломляет; внезапный возврат на девятнадцать столетий назад изумляет натуры даже самые прозаические и косные; всего два шага ведут вас от жизни античной к жизни современной, от христианства к язычеству; и когда три друга увидели улицы, сохранившие в неприкосновенности формы давно исчезнувшей жизни, то, как ни были они подготовлены к этому книгами и гравюрами, они испытали впечатление столь же необыкновенное, как и глубокое. Особенно поражен был Октавиан; он брел за гидом машинально, словно лунатик, не слушая бесцветный, заученный перечень достопримечательностей, который этот олух бубнил, как урок.

Юноша растерянно взирал на колеи от колесниц, оставшиеся на циклопической мостовой улиц и до того свежие, словно они образовались совсем недавно; взирал на красные буквы надписей, сделанных беглой кистью на стенах зданий, — тут были объявления о зрелищах, о сдаче помещений, вывески, обетные формулы, всякого рода извещения, — столь же любопытные, какими станут для грядущих неведомых народов парижские стены и уцелевшие на них афиши и плакаты; дома с обрушившимися крышами, позволяющие сразу же охватить взглядом все подробности их внутреннего устройства, все те мелочи быта, которыми пренебрегают историки и тайну которых цивилизации уносят с собою: еще не иссякшие водометы, форум, застигнутый катастрофой во время его перестройки, — уже выточенные, вполне законченные колонны, архитравы, ожидающие во всей своей чистоте, чтобы их установили на место; храмы, посвященные богам, которые стали мифологией, а тогда почитались всеми; лавочки, где недостает лишь одного — продавца; кабачки, на столах которых еще видны круглые пятна, оставленные чашами с вином; казарма с колоннами, выкрашенными охрой и суриком, на которых солдаты нацарапали карикатурные фигурки сражающихся, и расположенные вплотную друг к другу драматические и певческие театры, которые могли бы возобновить представления, если бы обслуживавшая их труппа не стала прахом и не пошла то ли на затычку пивной бочки, то ли на заделку трещины в стене, подобно праху Александра и Цезаря, по грустному замечанию Гамлета.

Октавиан с Максом взобрались на самые верхние ступени трагедийного театра, а Фабио поднялся на возвышение для хора и стал декламировать, размахивая руками, первые пришедшие ему на память стихи, к немалому ужасу ящериц, которые разбегались во все стороны, виляя хвостиками, и прятались в расщелинах руин; и, хотя в театре уже не было медных и глиняных сосудов, служивших для усиления звука, голос юноши звучал насыщенно и мощно.

Затем гид повел их через огороды, покрывающие еще не раскопанные кварталы Помпей, к амфитеатру на другом конце города. Они шли под деревьями, корни которых проникают сквозь крыши погребенных зданий, разворачивают черепицу, обрушивают потолки, подтачивают колонны; они миновали поля, где пошлые овощи разрослись над шедеврами искусства, являя собою материальные образы забвения, которому время подвергает даже самые прекрасные создания.

Амфитеатр не произвел на них особого впечатления. Они уже видели амфитеатр в Вероне, более обширный и лучше сохранившийся, и были знакомы с устройством античных арен не хуже, чем с устройством арен для боя быков в Испании, очень похожих на античные, если не считать прочности построек и красоты строительного материала.

Они пошли обратно, поперечным переулком вышли на улицу Фортуны, рассеянно слушая чичероне, который называл каждый попадавшийся на дороге дом тем именем, которое было ему дано после раскопки в соответствии с какой-нибудь его особенностью: дом Бронзового Быка, дом Фавна, дом Корабля, храм Фортуны, дом Мелеагра, таверна Фортуны на углу Консульской улицы, Музыкальная академия, общественная хлебопекарня, аптека, лавка цирюльника, таможня, Обиталище весталок, постоялый двор Альбина, трактир и так далее, вплоть до ворот, ведущих к Дороге гробниц.

Во внутренней аркаде этих кирпичных ворот с сохранившимися статуями, но утраченным орнаментом зияют две глубокие щели, предназначенные для опускной решетки, совсем как в башне средневекового замка, хотя мы и склонны считать такие защитные сооружения исключительной особенностью наших замков.

— Кто бы подумал, что в Помпеях, греко-римском городе, могло быть столь романтически-готическое заграждение? — удивился Макс. — Представляете вы себе, как запоздавший римский всадник, словно паж пятнадцатого века, трубит здесь в рог, чтобы для него подняли решетку?

— Ничто не ново под солнцем, — ответил Фабио, — да и сам этот афоризм не нов, раз он принадлежит. Соломону.[241]

— Может быть, найдется что-нибудь новенькое под луною? — подхватил Октавиан с иронически-грустной улыбкой.

Тем временем Макс остановился перед надписью, начертанной красным мелом на наружной стене.

— Любезный Октавиан, — сказал он, — не хочешь ли посмотреть бой гладиаторов? Вот объявление: в апрельские ноны, то есть пятого числа, — будут установлены столбы, — в ноны сразятся двадцать пар гладиаторов, а если ты беспокоишься за цвет лица, то не волнуйся — будут натянуты холсты. А может быть, предпочитаешь забраться в амфитеатр пораньше, — утром гладиаторы будут резать друг другу глотки — matutini erunt.[242] До чего они любезны!

Так, беседуя, шли три друга по дороге, обрамленной могилами; по нашим теперешним понятиям, это была бы довольно мрачная улица, но у древних она не вызывала таких представлений, ибо тогда в могилах были заключены не страшные трупы, а всего лишь горсточка пепла как отвлеченный образ смерти. Эти последние жилища были украшены средствами искусства, — язычники, как заметил Гете, украшали саркофаги и урны картинами жизни.

И, конечно, именно поэтому Макс и Фабио, наслаждаясь полнотой жизни, с беззаботным любопытством, какого не вызвало бы у них христианское кладбище, проходили мимо надгробий, весело позлащенных солнцем; могилы, расположенные по краям дороги, еще как бы причастны к жизни и не вызывают того отвращения, того фантастического ужаса, какие неизменно внушают нам наши кладбища. Они остановились возле склепа Маммии, общественной жрицы, рядом с которым выросло дерево — кипарис или тополь; они расположились в полукруглом триклинии,[243] где происходили поминки по усопшим, и хохотали, как счастливые наследники; они безудержно зубоскалили, читая эпитафии Неволея, Лабеона и семьи Аррия, и Октавиан не отставал от приятелей, хотя и казалось, что он больше, чем его беззаботные спутники, скорбит о судьбах людей, усопших две тысячи лет тому назад.

Так дошли они до виллы Аррия Диомеда, одного из самых значительных зданий Помпей. К нему ведут кирпичные ступени; пройдя дверь между колоннами, выходишь во двор, напоминающий патио — центр испанских и мавританских жилищ; у древних он назывался impluvium или cavaedium; четырнадцать кирпичных оштукатуренных колонн образуют квадратный портик или крытый перистиль,[244] похожий на галереи внутренних монастырских двориков, — здесь можно было не опасаться дождя. Пол двора выложен кирпичной и белой мраморной мозаикой, нежной и приятной для глаз. В середине расположен мраморный водоем, сохранившийся до нашего времени, — в него с крыши портика стекала дождевая вода. Странное создается впечатление, когда так неожиданно проникаешь в античный быт и попираешь лакированными ботинками мрамор, истертый сандалиями и котурнами современников Августа и Тиберия!

Чичероне повел их в экседру, или летнюю залу, выходящую в сторону моря, откуда веют прохладные ветерки. Именно здесь принимали гостей и отдыхали после обеда в жаркое время дня, когда со стороны Африки дул зефир, несущий истому и грозу. Гид показал им базилику — длинную галерею с окнами, освещающими внутренние помещения; здесь гости и клиенты дожидались, пока их пригласит номенклатор;[245] затем гид повел их на белую мраморную террасу, откуда открывается вид на зеленые сады и синее море; потом он показал им нимфей, или купальню, с желтыми стенами, с колоннами, оштукатуренными под мрамор, с мозаичным полом и мраморным бассейном, в который погружалось столько прелестных тел, рассеявшихся, словно тени; показал кубикул, где реяло столько сновидений, возникших за вратами из слоновой кости:[246] здесь альковы, устроенные в стене, задергивались конопеем, или пологом, бронзовые кольца которого все еще лежат на земле; показал тетрастиль, или комнату отдыха, алтарь богов-ларов, помещение для архива, библиотеку, коллекцию картин, гинекей, или женскую половину, состоящую из маленьких, частично разрушенных комнаток, на стенах которых еще заметны следы живописи и арабесок, словно румяна, не совсем стертые со щек.

Окончив осмотр, юноши спустились в нижний этаж, ибо уровень земли со стороны сада гораздо ниже, чем со стороны Дороги гробниц; они прошли восемь зал, выкрашенных в красное, из коих одна отделана архитектурными нишами вроде тех, какие имеются в вестибюле палаты послов в Альгамбре,[247] затем они оказались в некоем погребе или подвале, о назначении которого красноречиво свидетельствовали восемь глиняных амфор, стоявших у стены, а некогда, вероятно, благоухавших, как оды Горация, критским, фалернским и массийским винами.

В узкое слуховое окошко, заслоненное крапивой, врывался резкий луч света, а пронизанные им листики превращались в изумруды и топазы, — и эта веселая улыбка природы как нельзя кстати умеряла царившую здесь грусть.

— Вот тут-то, — сказал чичероне равнодушным тоном, который отнюдь не согласовывался со смыслом его слов, — здесь, среди других семнадцати скелетов и был найден скелет дамы, отпечаток тела которой находится в неаполитанском музее. На ней были золотые кольца, а в пепле, запечатлевшем ее очертания, еще виднелись обрывки тонкой туники.

Обыденные фразы гида привели Октавиана в глубокое волнение. Он попросил показать ему точное место, где были обнаружены драгоценные останки, и, не сдерживайся он в присутствии друзей, он предался бы самой неистовой восторженности: грудь его вздымалась, на глаза набегали слезы; бедствие, стертое двадцатью веками забвения, трогало его, словно произошло совсем недавно; смерть друга или возлюбленной не так огорчила бы его, и пока Макс и Фабио отвернулись, слезинки, с двухтысячелетним опозданием, скатились из его глаз на то место, где женщина, к которой он воспылал ретроспективной любовью, погибла, задушенная пылающей лавой вулкана.

— Хватит археологии! — воскликнул Фабио. — Мы не собираемся писать диссертацию об амфоре или черепице времен Юлия Цезаря, чтобы стать членами какой-нибудь захолустной академии; от всех этих античных воспоминаний мне захотелось есть. Пойдем, если можно, пообедаем в здешней живописной остерии, хоть я и боюсь, как бы бифштексы там не оказались ископаемыми, а свежие яйца — снесенными еще до смерти Плиния.[248]

— Я не скажу, как Буало:[249]

засмеялся Макс. — Это было бы невежливо; но мысль неплоха. Лучше бы, конечно, попировать здесь, в каком-нибудь триклинии, подобно Лукуллу или Тримальхиону,[250] возлечь по-античному и чтобы подавали рабы. Правда, я что-то не вижу тут лукринских устриц, нет также ни калкана, ни барабульки из Адриатики; на базаре не найдешь апулийских вепрей, а хлеб и медовые лепешки, выставленные в неаполитанском музее, зачерствели и стали жесткими, как печи, в которых их испекли; как ни противны недоваренные макароны с cacciacavallo,[251] все же это лучше, чем небытие. А что думает на этот счет обожаемый Октавиан?

Октавиан не слышал ни слова из этой гастрономической беседы — он скорбел о том, что его не было в Помпеях в день извержения Везувия и, следовательно, он не мог спасти даму с золотыми кольцами и заслужить тем самым ее любовь. Он уловил только последние слова Макса, но так не хотелось ему вступать в спор, что он неопределенным жестом выразил согласие, и приятели отправились вдоль городских стен к гостинице.

Стол накрыли в сенях, служащих остерии вестибюлем; их побеленные стены были украшены какой-то мазней, которую хозяин приписывал Сальватору Розе,[252] Эспаньолетто, кавалеру Массимо и прочим знаменитостям неаполитанской школы, причем он считал своим долгом воздать им соответствующую хвалу.

— Почтеннейший хозяин, не расточайте понапрасну свое красноречие, — сказал Фабио. — Мы не англичане и старым холстам предпочитаем молоденьких девушек. Пришлите-ка к нам лучше красавицу брюнетку с бархатными очами, которая мелькнула сейчас на лестнице; пусть подаст нам карточку вин.

Хозяин понял, что юные посетители не из породы филистеров и обывателей, которых легко дурачить, и с восхваления своей картинной галереи перешел на восхваление винного погреба. У него вина всех знаменитейших марок: шато-марго, гран-лафит, ретур-дез-энд, силлери-де-моэт, хохмейер, скарлит-вайн, портвейн и портер, эль и гингербер, лакрима-кристи белое и красное, капри и фалернское.

— Ах ты, скотина! У тебя есть фалернское, а ты ставишь его в конец списка, — завопил Макс, вскочив с места и в комической ярости хватая хозяина за глотку, — ты терзаешь нас целой винодельческой рацеей[253] и, видно, не имеешь ни малейшего понятия о местном колорите. Значит, ты недостоин жить в этих древних местах! Да хорошо ли оно, твое фалернское? Правда ли, что его разлили в амфоры при консуле Планке — consule Planco?

— Я не знаком с консулом Планком, и вино у меня не в амфорах, но оно старое и цена ему десять карлино за бутылку, — возразил хозяин.

Солнце зашло, и спустилась ночь — ночь ясная и прозрачная и уж, конечно, светлее, чем полдень в Лондоне; земля приобрела голубые тона, а небо светилось серебристыми, неизъяснимо нежными отблесками, в воздухе царило такое спокойствие, что даже пламя свечей, стоявших на столе, не колебалось.

К столику, за которым сидели трое друзей, подошел подросток-флейтист. Он застыл в позе, напоминающей барельеф, и вперил в них взор, продолжая извлекать из своего инструмента нежные, мелодичные звуки, — то была грустная народная песенка, чарующая и проникновенная.

Может быть, этот юноша был прямым потомком флейтиста, который шел некогда впереди Дуиллия?[254]

— Наша трапеза принимает истинно античный характер, недостает только гадесских танцовщиц да венков из плюща, — сказал Фабио, наливая себе полный бокал фалернского.

— Меня подмывает пуститься в латинские цитаты, словно я фельетонист из «Деба»; в памяти оживают строфы од, — добавил Макс.

— Оставь их при себе, — воскликнули Октавиан и Фабио, не на шутку испугавшись. — Латынь, звучащая за ужином, страшно вредит пищеварению.

Когда молодые люди, удобно развалившись и пребывая в веселом настроении, с сигарой во рту сидят перед опорожненными бутылками вина — особенно если оно было крепким, — разговор их неизменно переходит на женщин. Каждый изложил свое понимание этого вопроса — и вот беглое резюме их взглядов.

Фабио ценил лишь красоту и молодость. Сластолюбивый и положительный, он не позволял себе иллюзий и в любовных делах не признавал никаких предрассудков. Крестьянка могла понравиться ему не меньше какой-нибудь герцогини — лишь бы она была хороша собою; телу он придавал больше значения, чем платью; он подтрунивал над некоторыми из своих приятелей, которые влюблялись в несколько метров кружев и шелка, и говорил, что уж логичнее было бы влюбиться в витрину какого-нибудь модного магазина. Такие убеждения, в сущности, весьма разумные, — причем он их отнюдь не скрывал, — создали ему репутацию человека эксцентричного.

Макс, натура менее артистичная, ценил лишь сложные приключения, запутанные интриги; он искал случая преодолеть сопротивление, совратить добродетель и вел любовную атаку, словно партию в шахматы, путем заранее обдуманных ходов, замедленных эффектных ударов, внезапных нападений и военных хитростей, достойных Полибия.[255] В свете он выбирал для завоевания именно ту женщину, которая, казалось, была к нему особенно равнодушна; провести ее искусными ходами от неприязни к любви доставляло ему упоительное наслаждение; понравиться людям, которым он казался непривлекательным, сломить волю тех, кто противился его влиянию, — вот что считал он истинным триумфом. Как иные охотники носятся по полям, лесам и долинам в дождь, в зной, в метель, устают до изнеможения и все же продолжают погоню с неукротимым пылом — и всего лишь ради жалкой добычи, которую они к тому же в большинстве случаев пренебрегают съесть, так и Макс, восторжествовав над своей жертвой, забывал о ней и почти тотчас же устремлялся к новой цели.

Что касается Октавиана, то он признавался, что реальное мало привлекает его, — и не потому, что он по-школярски увлечен мечтами, где, как в мадригале Демустье,[256] благоухают лилии и розы, а потому, что любая красавица окружена прозаическими, отталкивающими мелочами; слишком много тут ворчливых отцов, украшенных орденами, кокетливых матерей с живыми цветами в накладных волосах, румяных кузенов, готовых решиться на любовное признание, нелепых теток, влюбленных в своих собачек. Достаточно ему было увидеть на стене в комнате женщины акватинту с картины Ораса Верне или Делароша,[257] чтобы в сердце его зачахла нарождающаяся страсть. Он был склонен к поэзии даже больше, чем к любви, и место свидания он представлял себе не иначе как на террасе Изоля-Белла или на берегах Лаго-Маджоре. Ему хотелось бы вырвать свою любовь из обыденной жизни и перенести ее куда-нибудь на звезды, — Поэтому он поочередно пылал безумной, неосуществимой страстью ко всем прославленным женщинам, запечатленным в истории или в произведениях искусства. Подобно Фаусту, он был влюблен в Елену, и ему хотелось бы, чтобы волны столетий донесли до него одно из тех божественных воплощений человеческой мечты, форма которых, недоступная для взора пошляков, все же постоянно пребывает во времени и пространстве. Он создал себе идеал, помышляя о Семирамиде, Аспазии, Клеопатре, Диане де Пуатье, Жанне Арагонской.[258] Иной раз он влюблялся в статуи, а однажды, когда он проходил в музее мимо Венеры Милосской, у него вырвался вопль: «О, кто возвратит тебе руки, чтобы ты могла прижать меня к своей мраморной груди!» В Риме у него начался странный бред при виде пышной прически с косами, извлеченной из античной могилы: он подкупил сторожа и, добыв таким образом два-три волоска, вручил их весьма могучей сомнамбуле, чтобы она вызвала тень и образ покойной; но за протекшие века флюид-проводник совсем испарился, и видение не могло появиться из вековечной тьмы.

Стоя перед витриной в Студи, Фабио понял, что отпечаток, найденный в подвале виллы Аррия Диомеда, вдохновляет Октавиана на безрассудные порывы к давно исчезнувшему идеалу, — юноше хотелось выйти за пределы времени и жизни и перенестись душою в век Тита.

Макс и Фабио ушли в свою комнату; классические пары фалернского затуманили им головы, и они не преминули уснуть. Октавиан же не раз оставлял свой стакан нетронутым, ибо не хотел пошлым хмелем нарушить поэтическое опьянение, обуревавшее его ум; он был глубоко взволнован и понимал, что ему не уснуть; он не спеша вышел из остерии и отправился погулять, чтобы ночной воздух освежил его чело и умиротворил взбудораженные мысли.

Он бессознательно направил шаг к воротам, через которые вступают в мертвый город, отодвинул деревянную перекладину, загораживавшую вход, и наугад углубился в развалины.

Луна заливала белоснежным светом белесые дома, разделяя улицы на две части — серебристо-светлую и синевато-темную. Ночное освещение, приглушая краски, скрадывало изъяны зданий. Теперь не так заметны были, как при ярком солнечном свете, изуродованные колонны, испещренные трещинами фасады, провалившиеся при извержении кровли; недостающие части восполнялись полутонами, и внезапный луч, как удачный блик в эскизе картины, полностью воссоздавал исчезнувшую совокупность строений. Казалось, молчаливые ночные духи восстановили ископаемый город, чтобы показать какую-то причудливую жизнь.

Иной раз Октавиану даже чудилось, будто в сумраке скользят неясные человеческие тени, но они таяли, как только попадали в светлую полосу. В безмолвии проносился какой-то глухой шепот, слышался неясный рокот. Сначала наш юноша думал, что у него просто-напросто рябит в глазах, а в ушах стоит гул, а быть может, это всего лишь обман зрения, вздохи морского ветерка, а то и беготня ящерицы или ужа сквозь заросли крапивы, — ведь в природе все живет — даже смерть, все шуршит — даже безмолвие. Между тем его охватывал какой-то невольный страх, по телу пробегал легкий озноб, вызванный, быть может, ночной прохладой. Раза два-три он обернулся; теперь он уже не чувствовал, как недавно, что одинок в пустынном городе. Неужели его товарищам пришла в голову та же мысль и они его разыскивают среди развалин? Мелькающие где-то тени, неясные звуки шагов — не Макс ли это и Фабио гуляют, беседуя, а сейчас скрылись за углом? Но Октавиан понимал, что такое вполне естественное объяснение противно истине, — об этом свидетельствовало его волнение, — и собственные его рассуждения на этот счет отнюдь не успокаивали его. Пустыня и мрак были населены невидимыми существами, которым он докучал; он проник в какую-то тайну, и здесь, по-видимому, только ждут его ухода, чтобы все ожило. Таковы были причудливые мысли юноши, они владели его умом и приобретали особое правдоподобие благодаря позднему времени, окружающей обстановке и множеству волнующих подробностей, — это легко поймет всякий, кому доводилось оказаться ночью среди обширных руин.

Проходя мимо дома, который привлек его внимание еще днем, а теперь был ярко освещен луной, он увидел в полной сохранности портик, который он при дневном свете пытался мысленно восстановить: четыре дорические колонны с каннелюрами[259] до половины высоты, покрытые, словно пурпурной драпировкой, суриком, поддерживали верх карниза с разноцветным и таким свежим орнаментом, что, казалось, художник закончил его лишь вчера; на стене около двери — лаконский пес, писанный восковыми красками, с непременной надписью: «Cave canem»,[260] яростно лаял на луну и на пришельцев. На мозаичном пороге слово «Have»,[261] написанное оскскими и латинскими литерами, дружески приветствовало гостей. Внешние стены, выкрашенные охрой и пурпуром, высились в полной неприкосновенности. Дом вырос на один этаж, и его черепичная крыша с ажурными бронзовыми акротериями[262] четко вырисовывалась на нежной голубизне неба с мерцающими там и сям бледными звездами.

Столь поразительная реставрация, выполненная за несколько часов неведомым зодчим, несказанно взволновала Октавиана, — ведь он не сомневался, что днем видел этот дом в развалинах. Таинственный мастер работал невероятно быстро, ибо и соседние здания приобрели вид недавно построенных, — все колонны были увенчаны капителями, не видно было ни одного камня, ни одного карниза, ни одного кусочка штукатурки, ни одного сколка живописи, которые отвалились бы от блестящих фасадов домов, в проемах перистилей, вокруг мраморного бассейна каведиума, виднелись розовые и белые лавры, гранатовые деревья и мирты. Историки, все до одного, ошиблись: никакого извержения не было, а не то так стрелка на циферблате вечности повернула вспять на двадцать вековых часов.

Крайне удивленный Октавиан спрашивал себя — не спит ли он на ходу, не бродит ли во сне? Он напряженно думал — не безумием ли вызваны эти пляшущие перед ним видения; но он убеждался, что не сошел с ума и не грезит.

В воздухе тоже произошла удивительная перемена: с лазоревым сиянием луны теперь сливались, принимая лиловатые оттенки, легкие розовые тона; небо светлело по краям, казалось, вот-вот забрезжит заря. Октавиан вынул из кармана часы, они показывали полночь. Юноша подумал, не остановились ли они, и нажал на кнопку репетиции; пробило двенадцать. Да, была полночь, а вместе с тем становилось все светлее, луна таяла во все более яркой лазури; всходило солнце.

Тут Октавиан, в сознании которого всякое представление о времени смешалось, мог убедиться, что он гуляет не в мертвых Помпеях, не по застывшему трупу города, полуизвлеченного из савана, а в Помпеях живых, юных, нетронутых, по которым не пронеслись потоки огненной грязи Везувия.

Непостижимым чудом он, француз XIX века, и не мысленно, а на самом деле перенесен во времена Тита; а может быть, ради него разрушенный город с его исчезнувшими обитателями извлечен из глубин прошлого, — ведь вот только что мужчина в античной одежде вышел из соседнего дома.

Человек этот был бритый, с коротко остриженными волосами, в коричневой тунике и сероватом плаще, концы которого были подобраны, чтобы не мешали при ходьбе; он шагал поспешно, почти бежал, и прошел около Октавиана, не заметив его. На руке у него висела плетеная корзинка, и направлялся он к Нундинскому форуму; то был раб, какой-нибудь Дав,[263] и спешил он, конечно, на рынок.

Послышался стук колес, и античная телега, запряженная белыми волами и полная овощей, выехала на улицу. Рядом с ней шел погонщик с голыми загорелыми ногами, обутыми в сандалии; одет он был в холщовую рубаху, топырившуюся у пояса; соломенная шляпа конусом, откинутая на спину, держалась на подбородочном ремне, и видно было его лицо. Этот тип теперь уже не встречается, — низкий лоб с резкими выпуклостями, черные вьющиеся волосы, прямой нос, спокойные, как у волов, глаза и шея некоего деревенского Геркулеса. Он степенно подгонял скотину стрекалом, причем поза его напоминала статую и могла бы привести в восторг самого Энгра.[264]

Погонщик увидел Октавиана и, казалось, удивился, однако продолжал свой путь; один раз он обернулся, должно быть, не в силах понять, что за странного человека он видит, но решить эту загадку он по своей невозмутимой деревенской тупости предоставил более смышленым.

Появились и крестьяне из Кампаньи — они позванивали медными колокольчиками и погоняли ослов, навьюченных бурдюками с вином; их лица столь же отличались от лиц нынешних крестьян, как древняя медаль от современной монеты.

В городе постепенно появлялось все больше и больше народа, — так в диораме, где сначала не видно ни души, благодаря изменяющемуся освещению оживают дотоле незаметные фигуры.

Теперь Октавиан переходил во власть совсем иных чувств. Еще недавно, в обманчивом сумраке ночи, им владело беспокойство, знакомое даже самым отважным, когда они оказываются в тревожной, фантастической обстановке, которую не в силах постичь разум. Смутный страх сменился глубоким изумлением; он воспринимал все так отчетливо, что не мог не доверять своим чувствам, а между тем то, что он видел, было совершенно невероятно. Все еще сомневаясь, он старался с помощью мелких реальных подробностей доказать себе, что не стал жертвой галлюцинаций. Перед взором его проходили не призраки, ибо солнечный свет заливал их неопровержимо реально, и тени их, по-утреннему длинные, ложились на дороги и стены домов. Не понимая, что с ним творится, Октавиан приходил в восторг от мысли, что исполняется одно из заветнейших его желаний, и он уже не противился происходящему, а поддавался всем этим чудесам, не пытаясь разобраться в них; он решил, что раз какой-то колдовской властью ему дано прожить несколько часов в давно минувшем веке, то не стоит тратить время на решение непостижимой загадки, и он отважно зашагал вперед, наблюдая открывающееся перед ним столь древнее, а для него столь новое зрелище. Но в какую эпоху истории Помпей он перенесен? Из надписи с именами чиновников, высеченной на стене, он узнал, что теперь начало царствования Тита, а именно семьдесят девятый год нашей эры. В уме Октавиана мелькнула догадка: женщина, слепком с тела которой он любовался в Неаполитанском музее, должна быть жива, раз извержение Везувия, принесшее ей смерть, произошло 24 августа нынешнего года; значит, можно ее разыскать, увидеться с нею, поговорить… Безумное желание, вспыхнувшее в нем при виде обломка лавы с отпечатком божественных контуров, быть может, будет утолено, ибо нет ничего невозможного для любви, — ведь оказалось же ей под силу обратить время вспять и дважды отметить один и тот же час на песочных часах вечности!

Пока Октавиан предавался этим размышлениям, на улице появились миловидные девушки; они шли к фонтанам, и каждая поддерживала белоснежными пальчиками кувшин, стоявший у нее на голове; патриции в белых тогах с пурпурной каймой в сопровождении многочисленных клиентов направлялись к форуму. Возле лавочек со скульптурными и живописными вывесками толпились покупатели; теснотой своей и очертаниями эти лавочки напоминали мавританские ларьки в Алжире; над большинством из них виднелся торжествующий глиняный расписной фаллос и надпись hie habitat felicitas,[265] что свидетельствовало о суеверном страхе перед дурным глазом. Октавиану попалась даже целая лавка амулетов, на полках которой громоздились рога, раздвоенные веточки кораллов и золотые приапчики,[266] какие еще и теперь можно приобрести в Неаполе, чтобы предохранить себя от дурного глаза, — и он подумал о том, что суеверие долговечнее веры.

Идя по тротуару, — а тротуары имеются на всех улицах Помпей и тем самым лишают англичан права считать их своим изобретением, — Октавиан встретился лицом к лицу с молодым человеком, красавцем приблизительно того же возраста; на нем была туника шафранового цвета и тонкошерстный белый плащ, мягкий, как кашемир. При виде Октавиана, одетого в мещанский черный сюртук, в безобразной современной шляпе, в тесных лакированных ботинках, с ногами, заключенными в узкие брюки, юный помпеянец был изрядно удивлен, — так мы удивились бы, увидя на Гентском бульваре айовая или ботокудо[267] в перьях, в ожерельях из медвежьих когтей и с причудливой татуировкой. Однако, как отлично воспитанный юноша, он не расхохотался в лицо Октавиану, а сжалился над бедным варваром, попавшим в греко-римский город, и промолвил ласковым, проникновенным голосом:

— Advena, salve.[268]

Было вполне естественно, что в царствование божественного, могущественнейшего и великолепнейшего императора Тита житель Помпей изъясняется по-латыни, и все же Октавиан вздрогнул, когда услышал этот мертвый язык из живых уст. Тут он порадовался, что был силен в переводе и получал награды на школьных соревнованиях. В этих исключительных обстоятельствах пригодилась ему и латынь, которой его обучали в университете; напрягши память, он ответил на приветствие помпеянца в стиле «De viris illustribus» и «Selectae е profanis»,[269] причем ответил довольно вразумительно, хоть и с парижским выговором, вызвавшим у юноши улыбку.

— Может быть, тебе легче изъясняться по-гречески? — спросил помпеянец. — Я и этот язык знаю, ибо учился в Афинах.

— Греческий я знаю еще хуже, чем латынь, — ответил Октавиан, — я из страны галлов, из Парижа, из Лютеции.[270]

— Мне эта страна знакома. Мой дед воевал в Галлии при великом Юлии Цезаре. Но что за странный на тебе наряд? Галлы, которых я видел в Риме, одевались совсем иначе.

Октавиан попробовал было разъяснить молодому помпеянцу, что со времени завоевания Галлии Юлием Цезарем прошло двадцать столетий и что за это время мода могла измениться; но из такой попытки ничего не вышло, да, по правде говоря, это не имело ни малейшего значения.

— Меня зовут Руф Голконий, и дом мой к твоим услугам, — сказал юноша, — впрочем, может быть, ты предпочитаешь вольную жизнь в таверне; можно хорошо устроиться в харчевне Альбиния, у ворот предместья Августа Феликса или на постоялом дворе Сарина, сына Публия, возле второй башни; если хочешь, я буду твоим проводником в незнакомом тебе городе; ты нравишься мне, юный варвар, хоть ты и хотел посмеяться над моей доверчивостью, когда утверждал, будто император Тит, ныне правящий, умер две тысячи лет тому назад и будто Назарей,[271] гнусные последователи коего были облиты смолой и послужили факелами для садов Нерона, ныне безраздельно царствует на пустынном небе, с которого низвергнуты великие боги. Клянусь Поллуксом, — добавил он, взглянув на красную надпись на перекрестке, — сегодня дают «Касину» Плавта,[272] которую недавно возобновили на театре; это занятная, смешная комедия, она позабавит тебя, даже если ты поймешь одну только пантомиму. Следуй за мной, скоро начнут; я посажу тебя на скамью гостей и чужестранцев.

И Руф Голконий направился к театрику, который друзья осмотрели днем.

Француз и помпеянец направились по улицам Источника Изобилия и Театральной, миновали коллегию, храм Исиды и мастерскую ваятеля и через боковую дверь вошли в Одеон, то есть комедийный театр. По просьбе Голкония Октавиана посадили у просцениума, в местах, равноценных нашим ложам авансцены. Сразу же все взоры с благожелательным любопытством обратились к нему, и по амфитеатру пробежал легкий шепот.

Представление еще не начиналось, и Октавиан воспользовался этим, чтобы рассмотреть залу. От пустого пространства, соответствующего нашему партеру, но гораздо более тесному и вымощенному мозаикой из греческого мрамора, полукругом, мало-помалу расширяясь, расходились лавки, в конце которых с каждой стороны виднелись великолепные львиные лапы, высеченные из лавы Везувия; на определенном расстоянии друг от друга выделялись особые места, образованные более широкой скамьей, а четыре лестницы, соответственно четырем входам в здание, поднимались с низу до самого верха амфитеатра и разделяли его на пять постепенно расширявшихся отсеков. Зрители легко отыскивали свои места, имея на руках билеты в виде пластинок из слоновой кости, где были указаны номера отсека, ряда и скамьи, а также название пьесы и имя сочинителя. Сановники, патриции, женатые мужчины, юноши, солдаты в блестящих бронзовых касках — каждые занимали обособленные места.

В первых рядах бросались в глаза великолепные тоги и широкие белые плащи, а на их фоне выделялись разнообразные наряды женщин, разместившихся повыше, и все это являло собою восхитительное зрелище; дальше виднелись серые накидки простолюдинов, — они разместились на верхних скамьях, у колонн, поддерживающих крышу; в проемах колонн виднелось темно-синее небо, словно лазурь панафинея. С карниза падали, освежая воздух и благоухая, еле заметные капли воды, надушенной шафраном. Октавиану вспомнились зловонные испарения, отравляющие воздух в наших театрах, которые сооружаются до того неудобно, что их можно почитать за место пыток, и он пришел к выводу, что цивилизация не так-то уж продвинулась вперед.

Занавес, подвешенный на поперечной перекладине, опустился в недра оркестра, музыканты заняли места на своей вышке, и появился Пролог в причудливом наряде, с безобразной маской, сооруженной в виде шлема.

Пролог обратился к публике с приветствием и просьбой не скупиться на рукоплескания, а затем приступил к шутовским рассуждениям.

— Старые пьесы все равно что вино, — говорил он, — с годами они становятся только лучше, и «Касина», дорогая сердцу старцев, столь же дорога и молодым; она всем доставит удовольствие — одним потому, что они ее знают, другим потому, что они ее не знают. К тому же над новой постановкой потрудились с великим тщанием, и слушать ее надо, отрешившись от всех забот, не думая ни о долгах, ни о заимодавцах, ибо в театре никого не берут под стражу; сегодня счастливый день, погода прекрасная и над форумом реют альционы.[273]

Потом он рассказал содержание пьесы, которую представят лицедеи, причем сделал это весьма подробно, из чего можно заключить, что в том удовольствии, какое доставлял древним театр, неожиданность играла незначительную роль. Он рассказал, как старик Сталино, влюбленный в свою рабыню Касину, вознамерился выдать ее за своего фермера Олимпио, сговорчивого супруга, которого он заменит в брачную ночь, и как Ликострата, жена Сталино, собирается выдать Касину за конюха Халина, чтобы пресечь похоть своего порочного супруга и вместе с тем помочь сыну в его любовных делах; рассказал, наконец, как обманутый Сталине принимает переодетого юношу-раба за Касину, в то время как Касина, оказавшаяся не рабыней, а свободной, и притом благородного происхождения, выходит замуж за своего молодого хозяина, которого она любит и которым любима сама.

Молодой француз рассеянно смотрел, как изощряются на сцене актеры в масках с бронзовыми отверстиями ртов; рабы шныряли во все стороны, стараясь выказать свое усердие; старик качал головой и простирал трясущиеся руки; громогласная, строптивая и высокомерная матрона ерепенилась и поносила мужа, к великому удовольствию зрителей.

Все эти персонажи входили и выходили через три двери, которые были устроены в задней стене и сообщались с актерским фойе. Дом Сталино занимал угол сцены, а дом его старого друга Алкесима помещался напротив. Декорации, хотя и отлично написанные, не столько изображали само место действия, сколько давали о нем представление, подобно условным кулисам классического театра.

Когда брачное шествие с мнимой Касиной появилось на сцене, по рядам пронеслись оглушительные раскаты хохота, вроде тех, какие Гомер приписывает богам, а грохот рукоплесканий эхом отозвался от задрожавших стен; но Октавиан уже ни на что не смотрел и ничего не слышал.

Он только что заметил на скамьях, занятых женщинами, существо изумительной красоты. С этого мгновения прелестные личики, дотоле привлекавшие его внимание, померкли, как звезды при появлении Феба; все рассеялось, все исчезло, словно сон; скамьи, усеянные зрителями, заволоклись туманом, и крикливые голоса актеров затерялись в какой-то безбрежной дали.

Сердце юноши дрогнуло, словно от электрического тока, и ему показалось, будто из груди его сыплются искры, как только взор этой женщины обращается на него.

То была бледнолицая брюнетка; волосы волнистые, вьющиеся, черные, как кудри Ночи, были по греческому обычаю слегка подобраны у висков; лицо отливало матовым оттенком и освещалось темными, ласковыми глазами с непередаваемым выражением томной грусти и страсти, приглушенной скукою; губы были пренебрежительно приподняты в уголках рта, и яркий пылающий их пурпур спорил с невозмутимой белизной застывшего лица; шея женщины отличалась прекрасными, чистыми линиями, какие теперь можно увидеть только у статуй. Руки ее были обнажены до плеч, а от вершин горделивых грудей, приподнимавших лиловато-розовую тунику, спускались две складки, словно высеченные в мраморе Фидием[274] или Клеоменом.

Грудь ее отличалась столь безупречными очертаниями, столь чистым рисунком, что Октавиан почувствовал себя завороженным какой-то магнетической силой; ему показалось, что округлости ее груди удивительно совпадают с тем оттиском из Неаполитанского музея, который погрузил его в пылкие мечтания, и какой-то голос крикнул ему из глубины сердца, что женщина, сидящая неподалеку, и есть та самая, что задохнулась от пыли Везувия на вилле Аррия Диомеда.

Каким же чудом он видит ее живою на представлении «Касины» Плавта? Он не стал задумываться над этим; к тому же, как сам-то он очутился здесь? Он поверил в свое присутствие так же, как во сне веришь в появление людей, давным-давно умерших и все же действующих, словно они еще живы; впрочем, он был слишком взволнован, чтобы рассуждать. Для него колеса временивышли из колеи, и его всепобеждающее желание выбирало ему место в минувших веках. Он находился лицом к лицу со своей мечтой, мечтой самой неуловимой, ибо она тонула в прошлом. Его жизнь мгновенно преобразилась.

Смотря на эту головку — столь невозмутимую и столь страстную, такую холодную и такую пламенную, такую мертвую и такую полную жизни, он понял, что перед ним — его первая и последняя любовь, чаша, несущая ему небывалое упоение; он почувствовал, как, словно легкие тени, рассеиваются воспоминания о всех женщинах, которых он, казалось ему, любил, и как душа его вновь становится девственной, очищаясь от всех былых волнений. Прошлое сгинуло.

Тем временем прекрасная помпеянка, опершись подбородком на руку, обращала на Октавиана бархатистый взгляд своих темных очей, причем делала вид, будто всецело занята сценой, и взгляд этот был жгуч и тяжел, как расплавленный свинец. Потом она склонилась к девушке, сидевшей рядом с нею, и что-то шепнула ей на ухо.

Представление кончилось, зрители направились к выходам. Октавиан, пренебрегая услугами своего вожатого, бросился к первой же попавшейся ему двери. Едва он дошел до нее, как его коснулась чья-то рука, и женский голос проговорил тихо, но так, что не пропало ни единое слово:

— Я Тихе Новелейа, я ведаю развлечениями Аррии Марцеллы, дочери Аррия Диомеда. Ты нравишься моей госпоже, следуй за мной.

Аррия Марцелла только что взошла на носилки, которые несли четверо сильных рабов-сирийцев; они были обнажены до поясницы, и их бронзовые торсы блестели в лучах солнца. Занавеска на носилках приоткрылась, и бледная рука, вся в кольцах, дружески махнула Октавиану, как бы подтверждая слова служанки. Пурпурная ткань вновь опустилась, и носилки стали удаляться, покачиваясь под мерный шаг рабов.

Тихе повела Октавиана окольными путями; она переходила с улицы на улицу, легко ступая на камни, служащие перемычкой между тротуарами и расставленные с таким расчетом, чтобы между ними легко проходили колеса повозок. Она шла сквозь этот лабиринт с той уверенностью, какая вырабатывается привычкой. Октавиан заметил, что они проходят по кварталам Помпой, которых еще не коснулись раскопки и которые, следовательно, ему совершенно неизвестны. Это странное обстоятельство, как и многие другие, не удивило его. Он решил ничему не удивляться. Из всей этой древней фантасмагории, которая могла бы свести антиквара с ума от счастья, он уже видел только черный, глубокий взор Аррии Марцеллы и дивную грудь, восторжествовавшую над веками и бережно сохраненную самим разрушением.

Они подошли к потайной дверце; дверца отворилась и тотчас же захлопнулась, а Октавиан оказался во дворике, окруженном колоннами ионического ордера, высеченными из греческого мрамора; до половины высоты они были выкрашены в ярко-желтый цвет, а капители их были расписаны красным и синим узором; гирлянда кирказона, словно естественная арабеска, раскинула над выступами здания свои зеленые сердцевидные листья; возле бассейна, окаймленного растениями, стоял на одной лапке розовый фламинго — как цветок из перьев среди обычных цветов.

Стены были украшены фресками с изображением прихотливых сооружений и вымышленных пейзажей. Октавиан успел бросить лишь беглый взгляд на все эти подробности, ибо Тихе препоручила его рабам-банщикам, и в их руках ему пришлось вытерпеть все изощренные процедуры античных терм. После того как он прошел через пар различной температуры, испытал на себе скребницу, был натерт различными притираниями и благовонными маслами, его облачили в белую тунику, и тут он в дверях вновь увидел Тихе; она взяла его за руку и отвела в другую, богато обставленную залу.

Потолок был расписан изображениями Марса, Венеры и Амура, причем чистота рисунка, блеск колорита и непринужденность мазка говорили о том, что это не работа набившего руку заурядного ремесленника, а создание великого живописца; над облицовкой из египетского зеленого мрамора тянулся фриз, скомпонованный из резвящихся в листве зайцев, оленей и птиц; пол был выложен дивной мозаикой, быть может, работы Сосима Пергамского, — она изображала празднество и создавала полную иллюзию реальности.

В глубине залы, на биклиниуме, или двухместном ложе, полулежала, облокотившись, Аррия Марцелла, и ее непринужденная и томная поза напоминала лежащую женщину работы Фидия на фронтоне Парфенона; у подножия ложа стояли ее туфли, расшитые жемчугом, а прекрасная обнаженная нога, совершеннее и белее мраморной, выступала из-под легкого покрывала. На фоне ее бледных щек блестели сережки в виде весов, с жемчужинами на каждой чаше; на ней был небрежно запахнутый пеплум соломенно-желтого цвета с черной каймой; в его разрезе видна была грудь и колыхавшееся на ней ожерелье из золотых колец с подвешенными к ним грушевидными зернами; черная с золотом ленточка сквозила кое-где в ее темных волосах, — ведь, возвратясь из театра, она переоделась, — а вокруг ее руки вилась, как у Клеопатры, золотая змейка с глазами из драгоценных камней, вилась и тщилась укусить свой собственный хвостик.

Перед двухместным ложем стоял столик с ножками в виде лап грифона, инкрустированный перламутром, серебром и слоновой костью; он был уставлен различными яствами на серебряных, золотых и богато расписанных глиняных блюдах. Тут красовалась птица из Фаза в полном своем оперении и всевозможные плоды, которые обычно не встречаются вместе, так как поспевают в разное время.

Все говорило о том, что здесь ждут гостя; пол был усыпан свежими цветами, а амфоры с вином стояли в сосудах, наполненных снегом.

Аррия Марцелла знаком пригласила Октавиана занять место возле нее на биклиниуме и принять участие в трапезе; полубезумный от любви и удивления, юноша наугад взял немного пищи с блюд, которые подали ему маленькие курчавые рабы-азиаты в коротких туниках. Аррия ничего не ела, зато часто подносила к губам флюоритовый кубок опалового цвета с темно-пурпурным вином, напоминавшим спекшуюся кровь; по мере того как она пила, ее бледные щеки покрывались еле уловимым румянцем — к ним поднималась кровь из сердца, не трепетавшего уже много лет; однако ее обнаженная рука, которой Октавиан коснулся, поднимая бокал, была холодна, как кожа змеи или надгробный мрамор.

— Когда ты задержался в музее, любуясь куском застывшей лавы, в котором запечатлелось мое тело, — проговорила Аррия Марцелла, обратив на Октавиана долгий влажный взгляд, — и когда мысли твои пылко устремились ко мне — я почувствовала это в том мире, где рею невидимо для грубых глаз; вера создает богов, любовь создает женщину. Действительно умираешь лишь тогда, когда тебя перестают любить; твое вожделение вернуло мне жизнь, властные заклинания, рвавшиеся из твоего сердца, свели на нет разделявшую нас даль.

Мысль о могуществе любовных заклинаний, высказанная молодой женщиной, соответствовала философским убеждениям Октавиана, — да и мы готовы принять ее.

В самом деле, ничто не умирает, все пребывает вечно; никакой силе не уничтожить то, что некогда существовало. Всякий поступок, всякое слово, всякая форма, всякая мысль, упав во всеобъемлющий океан сущего, вызывает круги, которые расходятся, все расширяясь, до последних пределов вечности. Материальная форма исчезает лишь в глазах обывателей, в то время как призраки, отделяющиеся от нее, заселяют бесконечность. В какой-нибудь неведомой области пространства Парис по-прежнему похищает Елену. Галера Клеопатры расправляет свои шелковые паруса на лазури идеального Кидна. Иным могучим, страстным умам удалось приблизить к себе безвозвратно минувшие, казалось бы, века и оживить людей, мертвых в глазах всех других. Любовницей Фауста была дочь Тиндара,[275] и он перенес ее из таинственных бездн Гадеса в свой готический замок. А теперь Октавиану дано прожить один день в царствование Тита и вкусить любви Аррии Марцеллы, дочери Аррия Диомеда, которая возлежит сейчас рядом с ним на античном ложе, в разрушенном, по всеобщему убеждению, городе.

— По тому отвращению, которое вызывали у меня другие женщины, — отвечал ей Октавиан, — по непреодолимым мечтам, которые, словно манящие звезды, влекли меня к лучезарным образам, скрытым в глубине веков, я понимал, что полюблю только вне времени и пространства. Именно тебя ждал я, и хрупкий обломок, сбереженный людской любознательностью, некою таинственной силой связал меня с твоей душой. Не уверен — сон ли ты или явь, видение или женщина, прижимаю ли я, как Иксион,[276] облако к своему заблуждающемуся сердцу, жертва ли я мерзкого колдовства, — но я твердо знаю, что ты будешь моею первой и последней любовью.

— Да услышит твои слова Эрот, сын Афродиты, — сказала Аррия Марцелла, склоняя головку на плечо возлюбленного, в то время как он страстно обнял ее. — О, прижми меня к своему юному сердцу, обвей меня своим теплым дыханием, я озябла, так долго дожидаясь любви.

И Октавиан почувствовал, как колышется прекрасная грудь, слепком с которой он еще утром любовался в музее под стеклом витрины; он сквозь тунику ощущал свежесть этой прекрасной плоти, она воспламеняла его. Черная с золотом ленточка на голове Аррии развязалась, сама она страстно откинулась назад, и ее волосы черным потоком разлились по голубой подушке.

Рабы вынесли столик. Слышались только легкие вздохи и звуки поцелуев. Ручные перепелки, не обращая внимания на любовную сцену, клевали крошки, упавшие на мозаичный пол, и время от времени глухо покрикивали.

Вдруг медные кольца занавеса, закрывавшего комнату, заскрипели, скользя по стержню, и на пороге появился суровый на вид старец в широком коричневом плаще. Борода его была разделена надвое, как у назареев, лицо измождено лишениями; висевший у него на груди черный деревянный крестик не оставлял никакого сомнения насчет его верований: он принадлежал к недавно возникшей секте последователей Христа.

При виде его Аррия Марцелла так смутилась, что прикрыла лицо полою своего плаща, — так птица прячет головку под крылом, лишь бы не видеть врага, которого она не может избежать. Зато Октавиан, облокотившись о биклиний, внимательно взирал на несносного старика, столь грубо вторгнувшегося в его счастье.

— Аррия, Аррия! — воскликнул суровый старик, и в голосе его звучал упрек. — Неужели твоей распущенности мало было прожитой жизни и похоть твоя стремится завладеть веками, которые уже не принадлежат тебе? Неужели ты не можешь оставить живых в их пределах, неужели прах твой не остыл с того дня, когда ты умерла без покаяния под огненным градом вулкана? Неужели две тысячи лет, прошедших со времени твоей кончины, не усмирили тебя и ты алчными руками все еще влечешь несчастных безумцев, опьяненных твоим колдовским зельем, к мраморной груди, в которой нет сердца?

— Пощади меня, Аррий, отец мой; не обвиняй меня — молю тебя во имя мрачной религии, которую я никогда не принимала. Сама я верую в наших древних богов, а они любили жизнь, юность, красоту, веселье. Не ввергай меня вновь в тусклое небытие. Дай мне насладиться жизнью, которую вернула мне любовь!

— Замолчи, нечестивица! Не говори мне о своих богах, — они всего лишь демоны. Отпусти этого человека, околдованного твоими мерзкими соблазнами; не увлекай его за пределы жизни, отмеренной ему Богом, а сама возвращайся в языческие сферы вместе со своими возлюбленными — азиатами, римлянами и греками. Юный христианин, покинь эту мразь, которая показалась бы тебе отвратительнее Эмпузы и Форкиад,[277] если бы ты мог видеть ее в ее истинном виде.

Бледный, застывший от ужаса, Октавиан хотел было что-то сказать, но язык его, по выражению Вергилия, прилип к гортани.

— Подчинись моему повелению! — властно воскликнул старик.

— Нет, ни за что! — ответила Аррия. Глаза ее сверкали, ноздри раздувались, губы дрожали; она обхватила Октавиана прекрасными, холодными руками, жесткими и твердыми, как мрамор. В эту решительную минуту ее красота, распаленная гневом и отчаянием борьбы, сверкала каким-то сверхъестественным блеском, словно для того, чтобы оставить у юного любовника неизгладимое воспоминание.

— Несчастная! — продолжал старик. — Значит, придется прибегнуть к крайним средствам и явить околдованному юнцу твое небытие явственно и ощутимо. — И он повелительным голосом произнес заклинание, от которого со щек Аррии сразу исчез румянец, наведенный кубком черного вина.

В этот миг из какого-то приморского села или деревушки, затерянной в горах, донесся удар колокола — первые звуки благовеста.

Едва он зазвучал, из разбитой груди молодой женщины вырвался предсмертный вздох. Октавиан почувствовал, как разжались обнимавшие его руки; ткани, в которые она была облечена, стали сами собой опадать, словно формы, поддерживавшие их, поникли, и несчастный ночной путник увидел рядом с собою, на пиршественном ложе, всего лишь горсточку пепла и несколько обгоревших костей, среди которых блестели золотые украшения и запястья, — да еще лежали тут какие-то бесформенные останки, вероятно, обнаруженные при расчистке дома Аррия Диомеда.

Он испустил страшный вопль и лишился сознания.

Старик исчез. Солнце всходило, и зала, только что блиставшая своим убранством, стала теперь всего лишь развалиной.

После вечерних возлияний Макс и Фабио спали тяжелым сном; утром они вскочили с постелей и прежде всего стали звать товарища, помещавшегося в соседней комнате, — они бросили ему шуточный условный клич, какие придумывают иной раз в путешествии. Октавиан не откликался — и мы знаем почему. Не получая ответа, Фабио и Макс вошли в его комнату и увидели, что постель осталась нетронутой.

— Он, вероятно, не мог добраться до кровати и заснул где-нибудь на стуле, — сказал Фабио. — Голова у милого Октавиана не крепкая, он, должно быть, спозаранку вышел, чтобы освежиться на утреннем воздухе.

— А ведь он не так уж много пил, — заметил Макс в раздумье. — Все это довольно странно. Пойдем его искать.

С помощью чичероне приятели обошли все улицы, закоулки, площади и тупички Помпей, заходили во все дома, представляющие интерес, где по их предположениям Октавиан мог копировать какую-нибудь фреску или надпись, и в конце концов они нашли ею на потрескавшейся мозаике полуразрушенной комнаты. Они с трудом привели его в чувство; очнувшись, он ничего им не объяснил, а сказал только, что ему вздумалось осмотреть Помпеи при лунном свете и что с ним сделался обморок, который, конечно, не будет иметь никаких последствий.

Друзья вернулись в Неаполь так же, как и приехали оттуда, по железной дороге, а вечером в Сан-Карло, запасшись биноклями, они любовались из ложи, как прыгает, подражая Амалии Феррарис,[278] модная в те годы балерина, любовались стайкой нимф, из-под газовых юбочек которых виднелись отвратительные зеленые панталончики, придававшие плясуньям сходство с лягушками, укушенными тарантулом. Бледный, рассеянный, угнетенный, Октавиан, по-видимому, даже не замечал того, что делается на сцене, до такой степени ему было трудно после чудесных ночных приключений вернуться к реальной жизни.

После посещения Помпей Октавиан впал в такую беспросветную меланхолию, что жизнерадостность и шутки его спутников не только не рассеивали ее, а, наоборот, усугубляли; образ Аррии Марцеллы повсюду преследовал юношу, а печальная развязка фантастического приключения ничуть не ослабляла его очарования.

Будучи не в силах бороться с самим собою, он тайно вернулся в Помпеи; как и в первый раз, он в лунную ночь отправился гулять среди руин; сердце его трепетало от безрассудной надежды, но галлюцинация не повторилась; он видел лишь ящериц, скользящих среди камней, он слышал только посвист встревоженных ночных птиц; он не повстречал своего друга Руфа Голкония; Тихе не коснулась хрупкой ручкой его плеча; Аррия Марцелла упорно пребывала в небытии.

Отчаявшись, Октавиан недавно женился на прелестной юной англичанке, которая от него без ума. По отношению к жене он безупречен, однако безошибочный инстинкт подсказывает сердцу Эллен, что муж ее влюблен в другую, — но в кого? Даже самая упорная слежка не помогла что-либо выяснить на этот счет. У Октавиана нет танцовщицы-содержанки, в свете он расточает женщинам лишь самые обычные любезности, а на заигрывания одной русской княгини, известной своей красотой и кокетством, он ответил весьма холодно. В отсутствие мужа Эллен однажды заглянула в потайной ящик секретера, но и тут ничто не подтвердило ее подозрений. А могло ли прийти ей в голову, что надо ревновать мужа к Марцелле, дочери Аррия Диомеда, Тибериева вольноотпущенника?

© Перевод Е. Гунста

Новеллы «Ножка мумии» (Париж, 1840) и «Аррия Марцелла» (Париж, 1852) печатаются по изд.; Готье Т. Избранные произведения в 2-х т. Т. 1. М., 1972.

ЖОРЖ САНД (Настоящее имя Аврора Дюпен, по мужу Дюдеван; 1804–1876)

Зеленые призраки

I Три хлеба

В конце мая 1788 года я получил от моего отца поручение весьма деликатного свойства и отправился в замок Ионис, расположенный верстах в десяти от Анжера, в глубине страны между Анжером и Сомюром. Мне было двадцать два года, и я занимался уже адвокатской практикой. Я не выказывал к ней склонности, хотя ни разбор дел, ни произнесение речей не представляли для меня особенной трудности. Принимая во внимание мой возраст, меня считали человеком, не лишенным способностей. Талант же моего отца, известного во всей округе адвоката, обеспечивал мне в будущем множество клиентов: мне осталось только стараться не быть слишком недостойным его заместителем. Но я лично предпочел бы заняться литературой, предпочел бы жизнь, предоставляющую больше простора мечтам, более независимое применение моих собственных способностей, занятия, менее зависящие от чужих страстей и чужой выгоды.

Семья моя была зажиточна, а я был единственным сыном, выросшим среди нежных попечений и забот; потому я мог бы сам выбрать себе дорогу. Но я боялся огорчить моего отца, гордившегося тем, что он может быть мне опытным руководителем на пути, который он впервые сам пробил для меня. Я слишком нежно любил моего отца и не мог допустить, чтобы мои вкусы получили перевес над его желаниями.

Когда я отправился верхом через леса, окружающие старый величественный замок Ионис, был чудесный вечер. Я старательно снарядился в путь, оделся с изысканной тщательностью; за мной ехал слуга, он был мне совершенно не нужен, но мать послала его на всякий случай, из невинного тщеславия, так как ей хотелось, чтобы ее сын мог достойным образом явиться в замок одной из самых знатных наших клиенток.

Ночь тихо светилась кротким огнем самых крупных своих звезд. Легкий туман скрывал сверкание мириадов второстепенных светил, мерцающих подобно огненным глазам в ясные и холодные ночи. В эту ночь расстилавшийся небосклон был настоящим летним небом, достаточно чистым, чтобы считаться ясным и прозрачным, и достаточно затуманенным, чтобы не пугать неисчислимым богатством звезд. Это был, если можно так выразиться, тот мягкий небосклон, который еще оставляет место для земных помыслов, позволяет восхищаться туманными очертаниями тесного горизонта, без презрения вдыхать аромат цветов и трав — словом, сознавать, что и сам представляешь собою нечто, и забывать, что вся наша земля только ничтожная песчинка в громадном мировом пространстве.

По мере того, как я приближался к замковому парку, к аромату лесных трав стал примешиваться запах сирени и акаций, свешивавших свои цветочные Кисти через окружавшую парк стену. Вскоре сквозь деревья я увидел освещенные окна замка, с их шелковыми фиолетовыми занавесями, пересеченными темными перекладинами оконных рам. Замок был выстроен в стиле Возрождения и отличался вкусом и фантазией. Это было одно из тех зданий, в которых до того проникаешься чем-то гениальным, изящным и смелым, что оно, исходя из воображения зодчего, как будто овладевает вашим собственным воображением, возвышая его над привычками и заботами обыденного мира.

Признаюсь, что сердце мое сильно билось, когда я приказывал лакею доложить обо мне. Я никогда не видал госпожи Ионис. Она считалась самой красивой женщиной в этих местах; ей было двадцать два года, а ее муж не отличался ни красотой, ни любезностью и бросал жену ради своих поездок. Письма госпожи Ионис были прелестны; она умела в своих деловых письмах выказывать не только много Смысла, но даже много остроумия. Сверх того, она отличалась возвышенным характером. Вот все, что я знал о ней; но этого было более чем достаточно для того, чтобы я боялся показаться ей неловким провинциалом.

Должно быть, при входе в зал я был очень бледен.

Поэтому я с некоторым облегчением и не без удовольствия увидал перед собою только двух толстых, старых, очень некрасивых женщин; одна из них, вдовствующая графиня Ионис, сообщила мне, что ее невестка в настоящее время находится у одной из своих подруг, живущих по соседству, и, вероятно, вернется только завтра утром.

— Тем не менее мы очень рады вас видеть, — прибавила почтенная женщина, — мы проникнуты чувством искренней дружбы и признательности к вашему отцу; нам очень нужны его советы, и, вероятно, он поручил вам передать их.

— Я приехал от него, чтобы поговорить о делах с госпожой Ионис…

— Графиня Ионис действительно занимается делами, — возразила вдова, как бы с целью указать на мою ошибку в титуле. — Она понимает их; у нее есть здравый смысл, и в отсутствие моего сына, находящегося теперь в Вене, она занимается этим скучным бесконечным процессом. Но не рассчитывайте, что я могу заменить вам графиню; я в этих делах ничего не понимаю, и все, что я могу сделать — это задержать вас до возвращения моей невестки, предоставив вам сносный ужин и мягкую постель.

С этими словами пожилая дама, казавшаяся, несмотря на данный ею мне урок, довольно добродушной женщиной, позвонила и отдала распоряжения, как меня поместить. Я отказался от ужина, поскольку уже закусил дорогой и находил крайне стеснительным есть одному в присутствии совершенно незнакомых людей.

Так как мой отец предоставил в мое распоряжение для исполнения данного мне поручения несколько дней, то мне оставалось только задержаться и ждать нашу прекрасную доверительницу. Для нее самой и ее семьи я являлся настолько полезным человеком, что имел право на самое радушное гостеприимство. Поэтому я не заставил себя просить, хотя поблизости от замка находился весьма приличный постоялый двор, на котором обыкновенно люди моего звания ожидали, пока их примут «благородные». Так звали в то время в провинции дворян, и следовало считаться со смыслом этих выражений, чтобы уметь держать себя в отношениях с высшим светом без унижения и без нахальства. В качестве человека среднего круга и философа (в то время еще не существовало выражения «демократ») я отнюдь не признавал за знатью нравственного превосходства. Но так как и знать вооружалась философией, то я понимал необходимость считаться с тонкостями этикета и уважать их, чтобы тем заставить в свою очередь уважать себя.

Поэтому, как только я оправился от моей робости, я сумел выказать себя достаточно благовоспитанным, тем более что у моего отца мне приходилось видеть представителей различных общественных классов. Вдова, по-видимому, поняла это через какие-нибудь несколько минут, и ей не приходилось уже делать над собой усилий, чтобы принимать если не в качестве равного, то, по крайней мере, как друга дома, сына адвоката своей семьи.

Пока она разговаривала со мною как женщина, у которой опытность заменяет ум, я воспользовался временем, чтобы рассмотреть ее наружность, а также наружность другой женщины, сидевшей с нею. Эта последняя была еще жирнее; сидя в некотором отдалении и вышивая фон на каком-то ковре, она не разжимала губ и едва поднимала на меня свои глаза. Одета она была почти так же, как и вдова, в темное шелковое платье с длинными рукавами; черная кружевная косынка была накинута поверх белого чепца и завязана под подбородком. Но все это было менее чисто и менее свежо. Руки были не такие белые, хотя такие же пухлые. Наружность была гораздо проще, хотя вульгарность замечалась уже в тяжелой черной толстой вдове Ионис. Словом, я не сомневался, что вторая дама была компаньонкой вдовы, особенно когда последняя обратилась к ней по поводу моего отказа от ужина со следующими словами:

— Все-таки, Зефирина, г-н Нивьер — молодой человек и может проголодаться перед сном. Велите поставить холодную закуску в его комнату.

Громадная Зефирина встала; она оказалась такою же высокой, как и толстой.

— Прикажите также, — добавила хозяйка, когда Зефирина уже выходила из комнаты, — не позабыть о хлебах.

— О хлебе? — переспросила Зефирина тонким и слабым голосом, звучавшим как-то забавно при ее фигуре.

Затем она повторила голосом, полным сомнения и удивления:

— Распорядиться о хлебе?

— О хлебах! — подтвердила вдова внушительно.

Зефирина, казалось, колебалась одно мгновение и вышла, но хозяйка тотчас позвала ее опять и отдала следующее странное распоряжение:

— Пусть приготовят три хлеба!

Зефирина открыла рот, собираясь отвечать, но только пожала плечами и вышла.

— Три хлеба! — вскричал я в свою очередь. — Однако, какой аппетит предполагаете вы во мне, графиня!

— О, это ничего, — ответила она. — Хлебы совсем маленькие!

Она замолкла на мгновение. Я думал, что бы такое сказать, чтобы возобновить разговор в ожидании того, когда мне можно будет удалиться; но вдова, по-видимому, впала в какое-то раздумье, поднесла руку к звонку и снова остановилась, сказав как бы про себя:

— Да, три хлеба!..

— Это в самом деле слишком много, — отозвался я, едва удерживаясь от смеха.

Она взглянула на меня с удивлением, по-видимому, не соображая, что она только что произнесла вслух.

— Вы говорите о процессе? — сказала она, стараясь заставить меня забыть о ее рассеянности. — Правда, с нас требуют слишком много! Как вы думаете, выиграем мы его?

Но она почти не слушала моих уклончивых ответов и решительно позвонила. На звонок явился слуга, которого она послала за Зефириной. Когда Зефирина вернулась, вдова сказала ей что-то на ухо; после этого она, по-видимому, совсем успокоилась и принялась болтать со мной, как какая-нибудь кумушка, очень ограниченная, но расположенная и почти родственная. Она расспрашивала меня о моих вкусах, привычках, о моих знакомствах и развлечениях. Я отвечал больше по-ребячески, стараясь казаться моложе, чем был на самом деле, чтобы моя собеседница почувствовала себя свободнее, так как я скоро заметил, что госпожа Ионис принадлежала к числу тех светских женщин, которые, отличаясь крайне ограниченным умом, не любят встречать в своих собеседниках превосходства в этом отношении.

Впрочем, она была настолько добродушна, что я не очень скучал с ней в течение проведенного с нею часа и не слишком нетерпеливо ожидал позволения ее покинуть.

Слуга проводил меня в мои покои: это была почти целая квартира, состоявшая из трех прекрасных больших комнат, весьма роскошно меблированных в стиле Людовика XV. Мой собственный слуга, которого моя мать учила, как держать себя, находился в моей спальне, ожидая чести помочь мне при раздевании, чтобы выказать себя таким образом столь же сведущим в своих обязанностях, как и лакеи богатых домов.

— Прекрасно, Батист, — сказал я ему, когда мы остались вдвоем, — ты можешь идти спать. Я лягу один и разденусь сам, как я это делал всегда чуть не с самого моего рождения.

Батист пожелал мне спокойной ночи и ушел. Было только десять часов. У меня не было никакой охоты ложиться спать так рано, и я хотел осмотреть мебель и картины гостиной, когда глаза мои упали на стол с холодным ужином, накрытым в моей комнате у камина. Три хлеба находились тут в их таинственной симметрии.

Они были средней величины и лежали в центре лакового подноса, в хорошенькой корзинке из старого саксонского фарфора с красивой серебряной солонкой посередине и тремя вышитыми салфетками по краям.

— На кой черт понадобилась ей эта корзинка? — спрашивал я себя. — Почему эта обеденная принадлежность всякой закуски, хлеб, так беспокоила мою хозяйку? Почему она так заботливо заказывала три хлеба? Почему не четыре, не десять, если уж она считает меня за обжору? И в самом деле, какой обильный ужин! Сколько бутылок вина с многообещающими этикетками! И опять-таки, зачем три графина воды? Вот что становится таинственным и странным! Не воображает ли эта старая графиня, что я существую в трех лицах или что я привез в своем чемодане двух сотрапезников?

Я задумался над этой загадкой, когда в дверь моей первой комнаты постучались.

— Войдите! — воскликнул я, не трогаясь с места, так как думал, что это Батист забыл что-нибудь в моих комнатах.

Каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой громадную Зефирину в ночном чепце, со свечою в одной руке и держащую палец другой руки на губах. Она подходила ко мне, тщетно стараясь не производить никакого скрипа своими слоновыми ногами! Конечно, я побледнел при виде ее гораздо больше, чем когда я думал предстать перед молодой графиней Ионис. Какими ужасными приключениями грозило мне это исполинское видение?

— Не бойтесь ничего, — простодушно сказала мне добрая старая дева, как будто догадавшись о моем страхе. — Я сейчас объясню вам причину… трех графинов… и трех хлебов!..

— Ах, пожалуйста, — ответил я, предлагая ей кресло. — Меня это очень заинтриговало.

— Как ключница, — сказала Зефирина, отказываясь сесть и продолжая держать свечу, — я была бы очень огорчена, если бы вы подумали, что я принимала участие в этой злой шутке. Я этого себе никогда не позволила бы… И все же я должна просить вас покориться ей, чтобы не огорчить моей госпожи.

— Говорите же, Зефирина; я вовсе не склонен сердиться на шутку, особенно если она забавна.

— О, Боже мой! Совсем нет! В шутке этой нет ничего забавного; но вместе с тем в ней нет ничего неприятного для вас. Вот в чем дело. Вдовствующая графиня очень… у нее голова…

Зефирина внезапно остановилась. Она любила вдовствующую графиню или боялась ее и не могла решиться ее осуждать. Смущение ключницы было потешно, так как оно выражалось в ребячливой улыбке, приподнимавшей углы ее маленького беззубого рта, что делало еще шире ее круглое одутловатое лицо без лба и подбородка. Зефирина напоминала полную луну, манерно складывающую губы сердечком, такую, какой она изображается в люттихских календарях. Тонкий, отрывистый голос Зефирины, ее картавость и шепелявость делали ее невероятно смешной, так что я не мог взглянуть ей в лицо из боязни потерять всю свою серьезность.

— Что же, — сказал я, желая помочь Зефирине высказаться, — вдовствующая графиня несколько насмешлива, любит позабавиться?

— О нет, нет! Она очень добродушна; но она верит… она воображает…

Я тщетно старался придумать, что может воображать графиня; наконец, Зефирина произнесла с усилием:

— Словом, моя бедная госпожа верит в привидения.

— Ну что ж, — ответил я, — она не единственная женщина ее возраста, верующая в такие вещи, и это никому не причиняет вреда.

— Но это может причинить зло тем, кто их боится, и если вы опасаетесь чего-либо в этих комнатах, то я готова поклясться, что здесь нет привидений.

— Тем хуже! Я был бы даже очень рад, если бы мне удалось увидеть что-нибудь сверхъестественное… Привидения составляют необходимую принадлежность старых замков, а поскольку этот замок так прекрасен, то мне кажется, что здесь можно ожидать лишь самых приятных привидений.

— Правда! Значит, вы уже слышали кое-что?

— Относительно этого замка или этих комнат? Ровно ничего. Я думал, что вы мне расскажете…

— Ну, так слушайте же! Вот в чем дело. В тысяча… ну, я не помню, в каком именно году, знаю только, что это было при Генрихе II.[279] Вам, должно быть, лучше известно, чем мне, сколько времени прошло с тех пор… Словом, тогда жили здесь три барышни, наследницы фамилии Ионис, прекрасные, как день, и такие любезные, что все их обожали. Но одна злая придворная дама, завидовавшая им, а в частности, младшей из них, отравила воду источника, из которого они пили и из которого брали воду для приготовления им хлебов.

Все три умерли в одну и ту же ночь и, как думают, в этой самой комнате, где мы теперь с вами. Но это, впрочем, не наверное, и так стали думать только недавно. В округе сложили легенду о трех дамах, появлявшихся уже с давних пор в замке и в саду; но это было так давно, что об этом забыли и думать, и никто в них не верил, когда однажды один из друзей нашего дома, аббат Ламир, человек очень веселый и болтун, ночевавший в этой комнате, увидел во сне, или уверял, что увидел во сне трех зеленых дам, пришедших к нему с предсказаниями будущего. И так как он заметил, что его сон заинтересовал вдовствующую графиню и развлек ее невестку, молодую графиню, он стал фантазировать на эту тему о привидениях, так что теперь вдовствующая графиня убеждена в том, что можно узнать о будущем семьи, а в частности, об исходе процесса, заботящего графа, если вызвать эти призраки и заставить их говорить. Но так как все, ночевавшие здесь, ничего не видели и смеялись над ее расспросами, то графиня решилась помещать в эти комнаты людей, которые бы, не страдая ни от какого предубеждения, не выдумывали бы небывалых историй с привидениями и ничего не скрыли бы, если бы действительно что-нибудь увидели. Потому-то графиня распорядилась положить вас в эту комнату, ничего вам о том не сказав; но так как графиня недостаточно… осторожна, что ли, она не удержалась и сказала при вас о трех хлебах.

— Конечно, три хлеба и три графина поставлены для того, чтобы заставить меня думать о них. Однако, признаюсь, я не вижу решительно никакого отношения…

— Но это очень просто. Ведь три барышни при Генрихе II были отравлены хлебом и водой!

— Я все понимаю, но не вижу, почему это жертвоприношение, если действительно в нем дело, может быть им приятно. Вы сами что думаете об этом?

— Я думаю, что там, где обитают их души, ничего об этом не знают или, по крайней мере, об этом не заботятся, — сказала Зефирина тоном скромного превосходства. — Но вы должны знать, каким образом эти мысли пришли в голову моей госпоже. Я принесла вам рукопись, которую ее невестка, графиня Каролина Ионис, нашла сама среди старинных бумаг семейного архива. Чтение этой рукописи заинтересует вас, наверно, гораздо больше, чем мой разговор, а потому позвольте вам пожелать доброй ночи… Впрочем, я должна еще обратиться к вам с одной маленькой просьбой.

— От всего сердца исполню все, что могу сделать для вас!

— Не говорите, пожалуйста, никому, кроме разве графини Каролины, которая не найдет в этом ничего дурного, что я вас предупредила. Если вдовствующая графиня узнает об этом, она будет меня бранить и потеряет ко мне всякое доверие.

— Обещаю вам молчать; но что должен я сделать завтра, когда меня будут расспрашивать о моих видениях?

— Ах, вот что! Ну, пожалуйста, сочините что-нибудь, какой-нибудь бессвязный сон, все, что хотите, лишь бы было что-нибудь о трех барышнях. Иначе вдовствующая графиня будет тревожиться и примется за меня, станет говорить, что я не поставила хлебов, графинов и солонки или что я вас предупредила и что из-за вашего неверия видение не появилось. Она убеждена, что эти дамы бывают недовольны и не хотят показываться тем, кто смеется над ними, хотя бы даже только в помыслах.

Оставшись один, пообещав Зефирине покориться фантазиям ее госпожи, я раскрыл рукопись, из которой я приведу здесь обстоятельства, имеющие отношение к моему приключению. История девиц Ионис показалась мне простой легендой, рассказанной госпожой Ионис по документам сомнительной достоверности, которые она сама критиковала в легком и насмешливом тоне, как тогда это было в моде.

Итак, я умолчу о самой истории трех отравленных, комментированной довольно холодно, так что она показалась мне гораздо интереснее в первой передаче Зефирины, и приведу здесь только следующий отрывок, выписанный графиней Ионис из рукописи 1650 года, которая составлена была прежним каноником замка:

«Как я слышал в моей молодости, замок Ионис посещался привидениями, в числе трех; они искали что-то в комнатах и в службах дома. Молебны и молитвы, которые читали при их появлении, не мешали им возвращаться. Тогда решили освятить три белых хлеба и положить их в комнате, в которой скончались девицы Ионис. В эту ночь призраки появились, не произведя никакого шума и не испугав никого своим появлением, и только на следующий день оказалось, что они изгрызли хлеба, точно мыши, но не унесли с собой ничего. Но на другую ночь привидения снова стали жаловаться, хлопать дверьми и скрипеть петлями. Поэтому решили поставить для них три кружки чистой воды; но привидения не пили ее, а только расплескали часть этой воды. Наконец, приор Сен*** посоветовал успокоить призраков, поставив им солонку, так как девицы Ионис были отравлены хлебом без соли, и как только сделали это, услышали, как они спели чудную песню, в которой, как уверяют, обещали на латинском языке благословение неба и всяческое благополучие ветви графов Ионис, которая наследовала им.

Все это случилось, как мне говорили, во времена Генриха IV,[280] а с тех пор ничего более о призраках не слыхали. Но еще долгое время спустя верили, что если принести девицам Ионис такое же пожертвование в полночь, то этим можно их привлечь и узнать от них будущее. Говорили даже, будто если случайно три хлеба, три графина и солонка окажутся на одном столе в названном замке, то в той комнате непременно увидят или услышат удивительные вещи».

К этому отрывку госпожа Ионис сделала следующее примечание: «Очень жаль, что в замке Ионис перестали совершаться эти чудеса. Все обитатели его стали бы добродетельны и умны; но, хотя в моих руках имеется заклинание, составленное каким-то астрологом, когда-то состоявшим при дворе графов Ионис, я не надеюсь, что зеленые дамы когда-либо услышат его призыв».

Я долго оставался как бы очарованным не столько самим содержанием легенды, сколько красивым почерком госпожи Ионис и изящным слогом, каким были написаны другие примечания к легенде.

Тогда я не позволял себе, как теперь, пускаться в критику легкого скептицизма прекрасной графини. Я сам разделял ее взгляды. Тогда была мода относиться к фантастическим историям не с художественной, а с юмористической точки зрения. Тогда еще гордились тем, что не верят в детские сказки и суеверия, которые господствовали недавно.

Кроме того, я был готов влюбиться в графиню. Дома мне столько наговорили о ней, и моя мать так долго предостерегала меня при отъезде, чтобы я не дал вскружить себе голову, что это уже было наполовину сделано. До тех пор я любил только двух или трех кузин, и эта любовь, воспетая мною в стихах, столь же чистых, как и мое чувство, не настолько истощила мое сердце, чтобы оно не было готово воспламениться более серьезным образом.

Я привез с собою дело, которое мой отец поручил мне изучить. Я добросовестно раскрыл его; но, прочитав глазами несколько страниц, причем ни одно слово из прочитанного не дошло до моего сознания, я признал такого рода занятия совершенно бесполезными и принял мудрое решение отложить их. Я решил вознаградить мою леность серьезным обдумыванием процесса Ионисов, знакомого мне во всех подробностях, и я придумывал аргументы, которыми я должен был убедить графиню следовать нашему плану. Только каждый из этих аргументов оканчивался — я не знаю сам, как это выходило — каким-нибудь любовным мадригалом, не имевшим прямого отношения к сути дела.

Среди этого важного занятия я проголодался. Муза не бывает сурова к людям, привыкшим хорошо пожить, и не мешает им ужинать с аппетитом. Итак, я предполагал воздать должное паштету, улыбавшемуся мне из-за моих дел и полустиший, и я взялся за салфетку, лежавшую на моей тарелке. Под нею, к моему удивлению, нашел четвертый хлеб.

Но удивление это тотчас отступило перед очень простым рассуждением. Если, по планам вдовствующей графини, три каббалистических хлеба[281] должны были остаться нетронутыми, то было вполне естественно пожертвовать еще одним хлебом для утоления моего аппетита. Я попробовал вина и нашел их настолько прекрасными, что великодушно решил предоставить привидениям нетронутыми все три предназначенные для них графина воды.

Ужиная с большим удовольствием, я принялся думать об истории с привидениями и стал задавать себе вопрос, каким образом я буду рассказывать о чудесах, которые я не мог себе представить. Я жалел, что Зефирина не сообщала мне подробностей насчет привычек трех умерших девиц. Отрывки рукописи 1650 года не были достаточно ясны: должны ли были эти дамы ожидать, пока я засну, и тогда явиться, чтобы грызть, как мыши, хлебы, до которых они были так лакомы, или они могли появиться предо мной в любое мгновение и сесть одна по правую, другая по левую руку, а третья напротив меня?

Пробило полночь. Наступил классический, роковой час привидений!

II Видение

Пробило двенадцать ударов, но никакого видения не появлялось. Я встал, решив, что уже застрахован от духов. Я кончил ужин, а проделав двенадцать верст верхом, я стал чувствовать потребность во сне, когда замковые часы, отличавшиеся прекрасным медленным и звонким боем, снова начали бить четыре четверти и двенадцать часов с внушительной медлительностью.

Признаюсь, я почувствовал некоторое смущение при этом своеобразном возвращении волшебного часа, который я считал уже истекшим. В самом деле, до сих пор я вел себя с чисто философской твердостью! Но для того, чтобы быть безусловно преданным учеником разума, я был еще слишком молод и наделен слишком пылким воображением, так как в детстве воспитывался матерью, твердо верившей во все легенды, которыми она меня убаюкивала и над которыми я не всегда смеялся.

Я почувствовал какое-то невыразимое беспокойство, и так как я стыдился его, то, чтобы отделаться от него, я стал поспешно раздеваться. Часы перестали бить; я был уже в постели и хотел задуть свечу, как вдруг стали бить еще новые часы в деревне; они тоже биличетыре четверти и двенадцать часов, но таким глухим тоном, с такой убийственной медленностью, что я стал выказывать серьезные признаки нетерпения. Так как часы, подобно замковым, обладали двойным боем, то, казалось, они никогда не кончат его.

Мне чудилось даже какое-то время, что бой часов продолжается, и я насчитал уже тридцать семь часов. Но это была чистая игра воображения, в чем я убедился, открыв окно. Глубочайшая тишина царила в замке и в его окрестностях. Небо заволоклось облаками; не было видно ни единой звезды; воздух был тяжел, и я видел, как ночные бабочки сновали в луче света, который бросала моя свеча за пределы замка. Их беспокойство было признаком надвигающейся грозы. Так как я всегда любил грозу, мне захотелось подышать в ожидании ее. Короткие вздохи ветерка приносили мне аромат цветов из сада. Соловей пропел еще раз и смолк, отыскивая себе убежище. Я позабыл мое глупое волнение, наслаждаясь созерцанием реального мира.

Моя комната выходила на обширный парадный двор, окруженный прекрасными строениями, легкие очертания которых выделялись бледно-голубым цветом на черном небе при вспышках первых молний.

Но поднялся ветер и прогнал меня от окна, с которого он чуть не унес занавеси. Я закрыл окно и прежде, чем снова улечься, мне захотелось бросить вызов привидениям и удовлетворить желание Зефирины, добросовестно выполнив то, что я считал обрядом заклинания, Я навел порядок на столе, убрал с него остатки моего ужина, затем расставил графины вокруг корзинки. Я не трогал соли и, желая отомстить себе за свою трусость, доведя собственное воображение до высшей степени раздражения, я поставил три стула вокруг стола, а на столе напротив каждого кресла поставил по канделябру.

После этого я погасил все и спокойно заснул, не позабыв сравнить себя с сэром Епперандом, о приключениях которого в страшном Арденнском замке моя мать мне часто певала.

Надо думать, что мой первый сон был очень глубок, так как я не знал, как прошла гроза; во всяком случае, не она разбудила меня; я проснулся от какого-то звона стаканов на столе, который я услышал сперва как бы сквозь сон, а затем продолжал слышать уже наяву. Я раскрыл глаза и… пусть мне верит, кто хочет, но я был свидетелем столь удивительных вещей, что, спустя двадцать лет, малейшие подробности их сохранились в моей памяти столь же ясно, как я их помнил на другой день.

В моей комнате был свет, хотя я совсем не видел зажженных свечей. Свет этот походил скорее на бледное зеленое сияние, исходившее из камина. Этот слабый свет позволил мне различить не отчетливо, но с несомненной ясностью трех особ или, скорее, три фигуры, сидевшие в креслах, поставленных мною вокруг стола: одно направо, другое налево, третье посередине, против камина. Фигуры эти сидели ко мне спиной.

По мере того, как мой взгляд привыкал к этому свету, я узнавал в трех тенях женщин, одетых или, скорее, закутанных в зеленые ткани, облекавшие их настолько свободно, что временами они казались мне облаками. Ткани эти совсем скрывали их фигуры и руки. Я не могу сказать, что они делали, так как я не мог уловить ни одного из их движений; однако звон графинов продолжался, как будто они ударяли ими о фарфоровую корзинку, соблюдая известный такт.

Спустя несколько минут, в течение которых, сознаюсь, я предавался сильнейшему ужасу, я стал думать, что я жертва мистификации, и решительно соскочил с постели, чтобы напугать тех, кто хотел испугать меня, как вдруг, вспомнив, что в этом доме я мог иметь дело только с порядочными женщинами, быть может, со знатными дамами, делавшими мне честь своей шуткой, я задернул занавеси своей постели и стал поспешно одеваться.

Когда я оделся, то раздвинул занавеси с целью выждать момент, чтобы напугать этих насмешливых особ, крикнуть им что-нибудь самым громким голосом, на какой только я был способен. Но увы, уже ничего не было; все исчезло. Я находился среди глубокой темноты.

В те времена не существовало средств мгновенно добывать огонь; я не мог добыть его даже медленно, с помощью кремня и огнива. Поэтому мне пришлось подойти к столу ощупью. Я не нашел возле него решительно ничего, кроме кресел, графинов, канделябров и хлебов, стоявших в том же порядке, в каком я их оставил. Никакой заметный шорох не выдал исчезновения странных посетительниц; правда, ветер свистел еще очень сильно и жалобно завывал в большом камине моей комнаты.

Я открыл окно и поднял штору; от ветра она билась, и я с трудом укрепил ее. Еще не рассветало, и сумрак не давал мне возможности разглядеть все уголки моей комнаты. Я должен был двигаться ощупью, поскольку мне не хотелось ни звать никого, ни окликать — так я боялся показаться испуганным. Я прошел в гостиную и в следующую комнату, не производя никакого шума при моих поисках, и затем снова вернулся и сел на постель, чтобы нажать пружину моих часов и подумать о моем приключении.

Мои часы стояли, а стенные пробили половину, как бы давая мне понять, что не было средства узнать время.

Я прислушивался к ветру и старался разобраться в его звуках и в тех, которые могли слышаться из углов моего помещения. Я напрягал свой слух и зрение. Я старался припомнить также, не видел ли я всего этого во сне. Это было возможно, хотя я не мог припомнить сна, который предшествовал видению и должен был вызвать этот кошмар.

Я решил больше не беспокоиться и лечь в постель не раздеваясь, на случай новой мистификации.

Однако мне не удалось заснуть. Я чувствовал себя утомленным, и ветер убаюкивал меня, Я постепенно погружался в дремоту; но каждое мгновение я снова открывал глаза и невольно недоверчиво вглядывался в темное пространство.

Наконец я стал засыпать, когда звон графинов снова начался, и на этот раз, широко открыв глаза, но не двигаясь, я увидел трех призраков на их местах, сидевших неподвижно в своих зеленых покрывалах и освещенных зеленоватым сиянием, исходившим из камина.

Я притворился спящим, так как, конечно, нельзя было заметить в тени алькова, что мои глаза открыты, и стал внимательно наблюдать. Мне не было теперь страшно; и я испытывал только любопытство и желание проникнуть в тайну, забавную или неприятную, выяснить эту фантасмагорию, искусно разыгранную живыми людьми или… Признаюсь, я затруднялся найти точные выражения для второго предположения. Оно могло быть только безумным или смешным, а между тем оно тревожило меня, поскольку было допустимо.

Тогда я заметил, что три призрака встали, задвигались и начали быстро и без всякого шума кружиться вокруг стола, делая какие-то невыразимые жесты. Пока они сидели, они казались мне среднего роста; когда же встали, они оказались ростом с мужчин. Вдруг один из призраков уменьшился до размеров женщины среднего роста, стал совсем маленьким, потом страшно увеличился в размерах и направился ко мне. Двое же остальных продолжали стоять под прикрытием камина.

Это уже было для меня совсем неприятно, чисто по-детски я прикрылся подушкой, как бы для того, чтобы воздвигнуть преграду между мной и привидением.

Но тотчас же мне стало стыдно моей глупой выходки, и я принялся внимательно смотреть. Призрак сел в кресло в ногах моей постели. Я не мог разглядеть его фигуры. Голова и грудь у него были не столько закрыты, сколько разбиты складками алькова. Свет камина, ставший более ярким, освещал только нижнюю половину тела и складки одежды, покрой и цвет которой не имели ничего определенного, но реальность которой не возбуждала никаких сомнений.

Призрак отличался ужасающей неподвижностью; как будто никто не дышал под этим своеобразным саваном. Я подождал несколько мгновений, которые мне показались целой вечностью. Я чувствовал, что теряю хладнокровие, которым я вооружился. Я задвигался на постели; мне хотелось бежать Бог весть куда, но я удержался. Я провел рукою по глазам, затем я решительно вскочил, чтобы схватить призрак за одежду, которая была так освещена и так ясно видна. Но я схватил только пустое пространство. Я бросился к креслу; но кресло оказалось пустым. Сияние, а с ним и видение исчезли. Я снова стал обходить мою комнату и соседние с нею. Но, как и в первый раз, я нашел их пустыми. Теперь, однако, было уже ясно, что я не спал и не видел снов. Я не ложился до самого рассвета, который не замедлил наступить.

В течение последних лет много занимались изучением явлений галлюцинаций; наблюдали и исследовали. Ученые произвели даже их анализ. Я сам видел болезненных и нервных женщин, подвергавшихся их частым приступам, если не без сострадания и тоски, то без всякого страха, поскольку они прекрасно давали себе отчет в том состоянии, в каком они находились.

В моей юности ничего этого еще не было известно. Тогда не существовало середины между полным отрицанием всяких видений и слепою верою в привидения. Смеялись над людьми, преследуемыми призраками, так как эти видения приписывали суеверию и страху, и извиняли их только в случае тяжкой болезни.

Поэтому во время моей ужасной бессонницы мне пришлось строго себя допросить и сделать себе суровый и весьма несправедливый выговор за недостаток твердости рассудка, причем я не подумал, что все это могло быть следствием дурного пищеварения или влияния погоды. Эту мысль я с трудом мог усвоить, поскольку, если не считать некоторой усталости и дурного настроения, я совсем не чувствовал себя больным.

Решившись никому не рассказывать о моем приключении, я лег и прекрасно спал до тех пор, пока Батист не постучал ко мне, чтобы предупредить меня о приближении часа для завтрака. Я ему отворил дверь, убедившись предварительно в том, что она была заперта на ключ, как я сделал это, ложась спать. Точно так же я убедился в том, что другая дверь в мои комнаты оставалась запертою; я пересчитал также толстые железные болты, укреплявшие каминные дверцы. Тщетно искал я там следов какой-нибудь потайной двери.

— К чему, впрочем, искать двери? — говорил я сам себе в раздумье, в то время как Батист пудрил мне волосы. — Не видел ли я сам предмет нематериальный, платье или саван, исчезнувший в моей руке?

Без этого последнего обстоятельства я объяснил бы все приключение шуткой госпожи Ионис, так как Батист сообщил мне, что она вернулась накануне около полуночи.

Это известие пробудило меня от моих размышлений. Я занялся своей прической и своим туалетом. По роду своих занятий я должен был одеваться в черное; но моя мать дала мне такое тонкое белье и так ловко скроенное платье, что в общем я имел довольно изящный вид. Я был недурен собою и недурно сложен. Я походил на мою мать, которая была красавицей, и не будучи фатом, я привык подмечать на лицах окружающих благоприятное впечатление, какое обыкновенно производит счастливая наружность.

Г-жа Ионис была уже в зале, когда я вошел туда. Я увидел женщину и в самом деле очаровательную, но слишком маленького роста для того, чтобы она могла принимать участие в моем трио привидений. Сверх того, в ней не было ничего ни фантастического, ни призрачного. Это была красота реальная; она была свежа, весела, жива, обладала, как было принято тогда выражаться, приятною дородностью, говорила изящно и точно обо всех вещах и заставляла подозревать под мягкостью форм большую силу характера.

Едва обменявшись с нею несколькими словами, я понял, каким образом, благодаря своему уму, рассудительности, прямоте и такту, она умела уживаться с довольно дурным мужем и очень ограниченною свекровью.

Как только мы сели за завтрак, вдовствующая графиня, осмотрев меня, нашла, что вид у меня утомленный и что я бледен, хотя я настолько позабыл уже о своем приключении, что ел с большим аппетитом и чувствовал себя совсем счастливым от любезных ухаживаний моей прекрасной хозяйки.

Вспомнив тогда о наставлениях Зефирины, я заставил себя сказать, что прекрасно спал и видел очень приятные сны.

— Ах, я была уверена в этом! — вскричала старуха в наивном восхищении. — В этой комнате всегда снятся чудные сны! Не расскажете ли вы нам, что вы видели, г-н Нивьер.

— Это было что-то очень смутное; кажется, мне снилась какая-то дама…

— Одна?

— Быть может, две!

— Или, может быть, три, — сказала, улыбаясь, г-жа Ионис.

— Да, да, точно, их было три; вы мне напомнили сон.

— И красивые дамы? — спросила вдовствующая графиня с торжеством.

— Да, довольно красивые, хотя немного поблекшие.

— Неужели? — спросила г-жа Ионис, по-видимому, переговаривавшаяся глазами с Зефириной, сидевшей на краю стола. — И что же они вам сказали?

— Что-то непонятное. Но если это интересует графиню, я постараюсь припомнить мой сон точнее.

— Ах, дитя мое, — сказала вдовствующая графиня, — меня это так интересует, что я не могу вам и выразить. Но я все объясню вам потом. Рассказывайте же нам…

— Я затрудняюсь рассказывать. Разве можно рассказать сон?

— Отчего же? Особенно если вам припомнить его, — хладнокровно сказала г-жа Ионис, решившая потворствовать мании своей свекрови, — не говорили ли вам виденные вами дамы о будущем благополучии этого дома?

— Да, мне кажется, что они говорили что-то в этом роде.

— А! Вы видите, Зефирина! — вскричала вдовствующая графиня. — А вы еще ничему не хотите верить! Держу пари, что они говорили о процессе. Говорите же, г-н Нивьер, говорите нам все.

Взгляд, брошенный на меня госпожой Ионис, предупредил, что мне не следует отвечать. Я объявил, что не слышал ни слова о процессе в моем сновидении. Вдовствующая графиня, очевидно, была в недоумении при этом известии; впрочем, она скоро успокоилась, сказав:

— Ну, что же, это придет… это придет!

Ее «это придет» показалось мне очень неутешительным, хотя и было сказано с оптимистической благосклонностью. Я отнюдь не намеревался провести еще раз такую дурную ночь, но, в свою очередь, я скоро успокоился, когда госпожа Ионис сказала мне вполголоса, в то время как вдовствующая графиня упрекала Зефирину в ее неверии:

— Очень любезно с вашей стороны, что вы подчинились принятой в нашем доме фантазии. Я надеюсь, что на самом деле вам будут сниться у нас только хорошие сны. Но вы совсем не обязаны видеть каждую ночь этих трех девиц. Достаточно того, что вы сейчас говорили о них без смеха с моей восхитительной свекровью. Это доставляет ей большое удовольствие и отнюдь не компрометирует вашего мужества. Все наши друзья решились видеть этих девиц ради поддержания мира.

Я был вполне вознагражден и достаточно наэлектризован интимным тоном доверия, каким говорила со мною эта очаровательная женщина, так что моя всегдашняя веселость вернулась ко мне и я занимался во время всего завтрака припоминанием волшебных вещей, которые были мне открыты. Я обещал, между прочим, от имени трех зеленых дам долгие годы вдовствующей графине.

— А моя астма? — спросила она. — Сказали ли они вам, что я вылечусь от астмы?

— Не совсем; но они говорили вообще о долгой жизни, богатстве и здоровье.

— Правда? Ну, действительно, я больше ни о чем и не молю Бога. Теперь, дочь моя, — обратилась графиня к своей невестке, — поскольку вы умеете так прекрасно рассказывать, будьте добры, сообщите этому молодому человеку причину его сновидений и расскажите ему историю трех девиц Ионис.

Я притворился изумленным. Г-жа Ионис попросила позволения показать мне рукопись, составленную ею, по ее словам, для того, чтобы избавиться от необходимости часто повторять один и тот же рассказ.

Завтрак кончился. Вдовствующая графиня отправилась на свою обычную прогулку.

— Слишком жарко, чтобы выходить в сад в полдень, — сказала мне г-жа Ионис, — и в то же время мне не хочется заставлять вас заниматься процессом, едва выйдя из-за стола. Если вы не прочь осмотреть комнаты замка, в которых есть довольно много интересного, я могу служить вам проводником.

— Принять ваше предложение было бы нескромно и неделикатно, — ответил я, — а между тем я умираю от желания воспользоваться им.

— Ну, что же, не умирайте, а идите за мной! — сказала она с очаровательной веселостью.

Но затем она тотчас прибавила самым естественным тоном:

— Иди и ты с нами, Зефирина, ты будешь отпирать нам двери.

Час тому назад компания Зефирины была для меня очень приятной, но теперь я не чувствовал уже робости в присутствии г-жи Ионис, и, должен признаться, присутствие этого третьего лица мне не понравилось. Мне не приходили на ум никакие дерзкие мысли, но мне казалось, что я говорил бы с большим чувством и смелостью с глазу на глаз. Присутствие же этой полной луны делало пресными все мои мысли и мешало полету моего воображения.

А кроме того, Зефирина думала только о той вещи, которую мне всего сильнее хотелось бы позабыть.

— Вы прекрасно видите, графиня Каролина, — сказала она г-же Ионис, проходя галерею нижнего этажа, — что в комнате зеленых дам нет решительно ничего. Г-н Нивьер отлично выспался в этой комнате!

— Боже мой, моя милая, я в этом нисколько не сомневаюсь! — ответила молодая женщина. — Г-н Нивьер не производит впечатления сумасшедшего. Но это не помешает верить тому, что аббат Ламир видел что-то в этой комнате.

— Правда? — сказал я с некоторым смущением. — Я имел честь несколько раз встречаться с аббатом Ламиром; он мне кажется не более безумным, чем я.

— Он нисколько не безумец, — возразила Зефирина. — Он только болтун, рассказывающий с серьезным видом разные глупости.

— Нет, — отвечала г-жа Ионис твердым тоном, — Ламир умный человек. Он начал смеяться над нами и стал рассказывать нам истории с привидениями. Тогда нетрудно было заметить, не вдовствующей графине, конечно, но нам, что он шутит. Но, быть может, не следует слишком шутить с некоторыми вздорными идеями. Я наверняка знаю, что в одну из ночей на него напал страх, так как с тех пор он не решался войти в эту комнату. Но поговорим о другом, поскольку я уверена, что г-н Нивьер по горло сыт этой историей.

— Это странно, графиня, — возразила Зефирина, смеясь. — Можно подумать, что вы начинаете кое-чему верить. Итак, в доме останусь неверующей одна я.

Мы вошли в часовню, и графиня Ионис тотчас рассказала мне ее историю. Графиня была очень образована и нисколько не педантична. Она показала мне, указывая на достопримечательности, все важнейшие залы, статуи, картины, старинную и редкую мебель, находившуюся в замке. Все это она делала с несравненной грацией и необыкновенной любезностью. Я начинал влюбляться в нее и даже ревновать ее при мысли, что она была, быть может, так же любезна со всеми, как со мной. Таким образом, мы пришли в обширный и роскошный зал, разделенный на две галереи изящною ротондою. Этот зал назывался библиотекой, хотя только половина его была посвящена книгам. Другая половина представляла собою нечто вроде музея картин и предметов искусства. В ротонде находился фонтан, окруженный цветами. Графиня Ионис обратила мое внимание на этот драгоценный памятник, недавно перенесенный сюда из сада с целью предохранения его от несчастных случайностей, так как падение большой ветки в бурную ночь уже несколько повредило его.

Этот фонтан представлял собою мраморную скалу, по которой извивались морские чудовища, а над ними, на возвышении, грациозно сидела нереида,[282] считавшаяся художественным произведением. Эту группу приписывали Жану Гужону[283] или, по крайней мере, одному из его лучших учеников.

Нимфа не была голой, а, напротив, была целомудренно одета. Это обстоятельство заставляло думать, что она являлась портретом какой-нибудь стыдливой дамы, которая не хотела позировать в простом одеянии богини или даже позволить скульптору изобрести для нее изящные формы, чтобы выставить их напоказ публике. Но одежды эти, оставлявшие открытыми только верхнюю часть груди и руки, не мешали оценить в целом тот странный тип, который характеризует скульптуру времен Возрождения, ее несколько сухие очертания, законченность в мелочах, тонкость стиля и, наконец, что-то более прекрасное, чем сама природа, что сначала удивляет, как в сновидении, а затем мало-помалу наполняет ум восторгом. Не веришь, что эта красота доступна чувствам, так как она не возбуждает волнения. Кажется, что она рождена самим божеством в каком-нибудь Эдеме или на горе Иде[284] и не захотела сойти с этих высот, чтобы не смешаться с реальной жизнью. Такова знаменитая Диана Жана Гужона, величественная, почти страшная на вид, несмотря на крайнюю мягкость очертаний, вычурная и громадная, оживленная как бы физической силой и в то же время спокойная, как что-то духовное.

Я до тех пор не видел или, по крайней мере, не рассматривал со вниманием произведения нашей национальной скульптуры, которых мы, быть может, до сих пор не оценили по заслугам, между тем как французское искусство этого времени достойно стать в одном ряду с итальянским эпохи Микеланджело.[285] Я не сразу понял то, что было сейчас перед моими глазами. Я был сверх того не расположен к восприятию этого рода красоты, поскольку сравнивал ее с закругленной и миниатюрной красотой графини Ионис, представительницы настоящего вечно улыбающегося типа Людовика XV, более доступного впечатлению непосредственной жизни, чем поражающему воображение.

— Не правда ли, это скорее прекрасно, чем верно, — сказала мне графиня, указывая на длинные руки и змеиный хвост нереиды.

— Я не нахожу этого, — ответил я, взглянув с невольною страстью на госпожу Ионис.

Но она, по-видимому, не обратила никакого внимания на мой ответ.

— Останемся здесь, — сказала она мне. — Здесь очень хорошо и прохладно. Если вы хотите, мы можем поговорить о делах. Зефирина, моя милая, ты можешь оставить нас.

Наконец-то я остался вдвоем с нею! Два или три раза в течение этого часа ее добрый взгляд, от природы живой и полный любви, подавал мне надежды, и я представлял себе, что я бросился бы к ее ногам, если бы Зефирины не было здесь. Но едва она ушла, я почувствовал себя точно скованным чувством уважения и страха и принялся говорить о процессе с безнадежной ясностью.

III Процесс

— Итак, — сказала мне графиня Ионис, выслушав меня со вниманием, — нет средства проиграть процесс?

— По мнению отца и моему, этот процесс можно проиграть только нарочно.

— Но ваш батюшка понял, что я непременно хочу этого?

— Нет, графиня, — отвечал я твердо, так как тут дело шло об исполнении моей обязанности, и я входил в единственную роль, которую мог достойным образом сыграть в присутствии этой благородной женщины, — нет, мой отец не думает этого. Его совесть запрещает ему проваливать процессы, доверенные ему графом Ионисом. Он думает, что вы уговорите вашего супруга совершить дарственную, а мой отец напишет ее в форме, приемлемой для противной стороны, которой вы покровительствуете. Но отец мой никогда не согласится уверить графа Иониса, что его дело неблагоприятно с юридической точки зрения.

— Да, с юридической точки зрения, — возразила г-жа Ионис с печальной и тихой улыбкой, — но с точки зрения справедливости, нравственности… Ваш батюшка отлично знает, что наше право заставляет нас совершить жестокий грабеж.

— Что мой отец думает на этот счет, — ответил я, немного задетый, — это дело его совести. Если адвокат может защищать дело, правое и с юридической, и с нравственной точек зрения, это его счастье, вознаграждающее его за те дела, в которых право и справедливость не совпадают, но никогда адвокат не должен подчеркивать различия между правом и справедливостью, раз он взялся вести подобное дело, а вы знаете, графиня, что мой отец согласился вести дело против господина Элланя только по вашему желанию.

— Да, этого хотела я! Я потребовала от моего мужа, чтобы это дело поручено было мне, а не кому-нибудь другому. Я надеялась, что ваш отец, лучший и честнейший из всех людей, каких я знаю, сумеет спасти эту несчастную семью от сурового преследования с Моей стороны. Адвокат всегда может выказать себя сдержанным и великодушным, особенно если он знает, что его доверитель не отречется от него. А ведь его доверителем являюсь я. Дело идет о моем состоянии, а не о состоянии графа Иониса, которому ничто не угрожает.

— Это правда, графиня; но вы действуете по доверенности мужа, а муж, как настоящий собственник…

— Ах, я знаю все, что вы мне скажете дальше! Он имеет над моим имуществом больше прав, чем я, и он пользуется этими правами в моих же интересах. Это я все знаю; но он забывает при этом об интересах моей совести. И притом, кому от этого польза? У него громадное личное состояние и нет детей. Я чувствую себя перед Богом обязанной отказаться от части моего имущества, чтобы не разорять честных людей, ставших жертвой какого-то юридического казуса.

— Это чувство достойно вас, графиня: и я нахожусь здесь не для того, чтобы оспаривать такое великодушное право, но для того, чтобы напомнить вам о нашей обязанности, и просить вас не требовать от нас того, чего у нас нет. Мы пойдем на все уступки, совместимые с выигрышем вашего дела, хотя и рискуем услышать упреки со стороны графа Иониса и его матери. Но отказаться от принятого нами дела и объявить, что его успех сомнителен и что выгоднее пойти на мировую сделку, этого не позволяет нам изучение дела, это было бы с нашей стороны ложью и изменой.

— А я вам говорю, что это не так, что вы ошибаетесь, — вскричала графиня Ионис с жаром.

— Я уверяю вас, что вы ошибаетесь, — продолжала она. — Эти юридические тонкости могут затемнить ум человеку, состарившемуся среди дел, но молодой чуткий человек не должен принимать их как непременное руководство для своего поведения… Если ваш отец взялся за дело и вы сами соглашаетесь, что он сделал это только по моей просьбе, значит, он угадал мои намерения. Если он ошибся в них, я буду чувствовать себя очень огорченной, поскольку это значит, что я не пользуюсь в вашем доме таким уважением, какое хотела бы внушать. В тех случаях, когда понимают, что победа будет ужасна, нельзя бояться предлагать мир до сражения. Поступать иначе значит иметь ложное представление о своем долге. Долг не есть военный приказ; это религия, а религия, предписывающая дурное, перестает быть ею. Молчите, не говорите мне о вашем поручении. Не ставьте самолюбие графа Иониса выше моей чести; не делайте из вопроса самолюбия чего-то священного. Это просто досадная вещь и больше ничего. Соединитесь со мной и спасите несчастных. Позвольте мне видеть в вас сердобольного друга, а не непреклонного защитника или неумолимого адвоката.

Говоря таким образом, она протянула мне руку и обдала меня вдохновенным огнем своих чудных голубых глаз. Я потерял голову и, покрывая ее руку поцелуями, почувствовал себя побежденным. Я был побежден уже, так сказать, заблаговременно и придерживался мнения графини Ионис раньше, чем увидел ее.

Однако я еще защищался. Я поклялся моему отцу, что я не уступлю соображениям чувства, о которых можно было догадываться по письмам его прекрасной доверительницы. Графиня Ионис не хотела ни о чем слышать.

— Вы говорите, — сказала мне она, — как хороший сын, защищающий дело своего отца. Но мне хотелось бы, чтобы вы не были таким прекрасным адвокатом.

— Ах, графиня, — воскликнул я вне себя, — не говорите мне, что я веду дело против вас; иначе вы заставите меня слишком возненавидеть мое положение, для которого я и так не одарен достаточным бесстрастием.

Я не буду утомлять читателя изложением сущности процесса, возбужденного графом Ионисом против Элланей. Только что приведенного разговора вполне достаточно для понимания моего рассказа. Дело шло о недвижимости, оцененной в пятьсот тысяч франков, то есть почти обо всем земельном имуществе нашей прекрасной доверительницы. Граф Ионис очень дурно распоряжался своим собственным громадным богатством. Он проводил все время в кутежах, и доктора говорили ему, что больше двух лет ему не прожить. Было весьма возможно, что он оставит своей вдове больше долгов, чем денег. Графине Ионис, раз она отказывалась от выигрыша своего процесса, угрожала опасность из богатой женщины стать едва обеспеченной, к чему она совсем не была подготовлена по своим привычкам. Мой отец очень жалел семью Элланей, весьма почтенную и состоявшую из пожилого главы семейства, его жены и двух детей. Неблагоприятный исход процесса повергал их в бедность; но мой отец естественно предпочитал обеспечить будущность своей доверительницы и уберечь ее от разорения. В этом для него был вопрос совести; но он советовал мне не высказывать этих соображений перед графиней. «Это душа романтическая и возвышенная, — говорил он мне, — и чем больше напирать на ее личную выгоду, тем более будет ее вдохновлять радость при мысли о ее жертве. Но пройдут годы, пройдет и энтузиазм. Тогда надо опасаться раскаяния и тех упреков, которые она вправе будет нам сделать за то, что мы не подали ей мудрого совета».

Мой отец упустил из виду, что я сам был таким же восторженным человеком, как графиня. Удержанный множеством дел, он поручил мне охладить великодушные порывы этой очаровательной женщины, оставив нас наедине с различными сомнениями, представлявшимися ему второстепенными. Это было очень умно; но он не предвидел, и я сам не ожидал, что буду так живо разделять взгляды графини Ионис. Я был в том возрасте, когда материальное богатство не имеет никакой цены для воображения: я находился в возрасте богатства сердца.

А затем эта женщина, производившая на меня такое действие, как искра производит на порох, этот ненавистный муж, вечно находящийся в отсутствии, приговоренный врачами; бедность, угрожавшая графине, к которой она, смеясь, протягивала руки… как мог я знать, что так будет!

Я был единственным сыном; у моего отца были средства, я тоже мог разбогатеть. Правда, я был только мещанином, предки которого были облагорожены в прошлом, занимая выборные должности старшин, а в настоящем семья моя пользовалась уважением благодаря таланту и честности моего отца; но тогда философские воззрения были уже настолько распространены, что, даже не сознавая, что Франция находилась накануне революции, допускали, что знатная, но разоренная женщина может выйти за состоятельного буржуа.

Словом, мой юный мозг трепетал, и мое сердце инстинктивно жаждало разорения госпожи Ионис. Когда она говорила мне с оживлением о скуке богатой жизни и о хороших сторонах тихой жизни среднего сословия, во вкусе Жан Жака Руссо,[286] я быстро подвигался в своем романе, и мне казалось, что она должна была угадать его и вспоминать о нем при каждом из своих слов, которые так опьяняли и так вдохновляли.

Я, однако, не сдался открыто. Я был связан словом. Я мог обещать только попытаться склонить моего отца; я не мог надеяться преуспеть в этом, и я даже не надеялся, так как мне была известна непреклонность решений моего отца. День судебного разбирательства приближался; мы не могли уже дольше затягивать процесс уклончивыми ответами. Графиня Ионис предложила средство на случай, если бы ей удалось убедить меня: мой отец должен был притвориться больным в день процесса, ведение его должно было быть поручено мне, а я должен был проиграть дело.

Признаюсь, меня испугало это предложение, и я только теперь понял опасения моего отца. Иметь в своих руках судьбу своего доверителя и пожертвовать преимуществами, какие дает закон, интересам чувства — это прекрасно, если можно действовать открыто; но не таково было мое положение. Надо было в отношении графа Иониса иметь безупречный вид, прибегнуть к коварству, пустить в ход хитрость для того, чтобы дать восторжествовать добродетели. Я испугался, побледнел, я чуть не заплакал, потому что я был влюблен, и мой отказ разбивал мое сердце.

— Не будем больше говорить об этом, — сказала мне кротко графиня Ионис, по-видимому, угадавшая страсть, которую она будила во мне. — Простите, что я подвергла вашу совесть такому испытанию. Нет, вы не должны жертвовать честью ради меня, и надо изобрести другое средство, чтобы спасти моих бедных противников. Мы поищем его вместе, так как вы теперь заодно со мною, за них, я это вижу, несмотря на ваши речи. Надо вам остаться на несколько дней со мной. Напишите вашему отцу, что я настаиваю и что вы боретесь со мною. Моя свекровь будет думать, что я изучаю с вами шансы выиграть дело. Она убеждена, что я рождена для прокуратуры, хотя, небо свидетель, до этого несчастного процесса я понимала в делах не больше, чем она сама, а это сильно сказано! Посмотрим, — прибавила она, снова оживляясь, — не будем беспокоиться и не смотрите так уныло. В конце концов мы изобретем новые причины для задержки дела. Слушайте, есть средство, очень странное, даже нелепое, но в то же время очень сильное, с помощью которого мы можем повлиять на ум вдовствующей графини и даже на ум самого графа Иониса. Вы не догадываетесь, в чем оно состоит?

— Я напрасно ломаю голову.

— Ну, вот в чем дело, заставим заговорить зеленых призраков.

— Как! Разве в самом деле граф Ионис разделяет суеверие своей матери?

— Граф Ионис храбр, тому есть тьма доказательств, но он верит в привидения и страшно их боится. Пусть три барышни запретят нам торопиться с процессом, и процесс заснет еще надолго.

— Итак, вы не находите ничего лучшего для того, чтобы мне удовлетворить желание помочь вам, как осудить меня на ужасную ложь. Ах, графиня, вы так умеете делать людей несчастными!

— Как, вы и тут видите препятствия? Но разве вы только что не делали то же самое добровольно?

— Но это была только шутка! А если в дело вмешается граф и потребует, чтобы я все честно рассказал ему…

— Да, это правда! Значит, еще один отвергнутый план. На сегодня отдохнем. Утро вечера мудренее; завтра, быть может, я придумаю что-нибудь более подходящее. Но день наступает, идет своим чередом, и я слышу аббата Ламира, который нас ищет.

Аббат Ламир был небольшим, но очень милым господином. Хотя ему было за пятьдесят, он был еще свеж и красив. Он был добр, шутлив, остроумен, подвижен, прекрасно рассказывал, забавлял и, что касается философских воззрений, то держался мнения тех, с кем говорил, так как его задача состояла не в том, чтобы убеждать, а в том, чтобы нравиться. Он бросился мне на шею и рассыпался в похвалах, которым я не придал особой цены, зная, что он расточает их всему свету; но я оценил их теперь больше, чем всегда, поскольку мне было приятно, что их слушает графиня Ионис. Аббат хвалил мои дарования, как адвоката и поэта, и заставил меня продекламировать несколько стихотворений, которые были оценены выше, чем они того стоили. Графиня Ионис, сказав мне несколько комплиментов искренним и растроганным тоном, оставила нас, чтобы заняться делами по дому.

Аббат рассказал мне тысячу вещей, которые меня не интересовали. Мне хотелось остаться одному, чтобы мечтать, чтобы обдумывать каждое слово, каждое движение г-жи Ионис. Аббат пристал ко мне, ходил за мною всюду и поведал мне тысячу историй, которые я мысленно посылал к черту. Наконец, разговор задел меня за живое, поскольку он перешел на почву моих отношений с графиней Ионис.

— Я знаю, зачем вы здесь, — сказал мне аббат. — Она говорила мне об этом раньше. Не зная точно дня вашего посещения, она вас все время ждала. Ваш отец не хочет, чтобы она разорилась, и, черт возьми, он прав! Но он ничего не добьется, и вам придется рассориться с ней или сделать то, чего она хочет. Если бы она верила в зеленых дам, тогда куда бы ни шло, вы могли бы заставить их заговорить для ее убеждения; но она верит в них не больше, чем я или вы.

— Графиня Ионис уверяет, однако, что вы верите немного в них, господин аббат.

— Я? Она вам это сказала? Да, да! Я знаю, что она выставляет своего верного друга трусом! Ну, что же, подпевайте ей. Я не боюсь зеленых дам, я не верю в них; но я уверен в одной вещи, которая причиняет мне страх, — это в том, что я видел их.

— Но как примиряете вы столь противоположные утверждения?

— Очень просто. Привидения или существуют, или не существуют. Я видел их и заплатил за то, что знаю: они есть. Только я не считаю их злокозненными и не боюсь, что они меня прибьют. Я не рожден трусом; но я не доверяю моему мозгу, который горяч, как селитра. Я знаю, что тени не имеют власти над телом, так же как и тело не имеет власти над духом. Я это знаю, потому что я схватил за руку одну из этих девиц и не нашел в ней никакого подобия руки. С этого мгновения, которое я никогда не забуду и которое изменило все мои представления о предметах этого и иного мира, я поклялся не испытывать больше человеческой слабости. Я не боюсь стать сумасшедшим. Но тем хуже для меня, я не обладаю достаточным мужеством и не могу смотреть холодно и философски на то, что превышает мое понимание, однако зачем обманывать себя? Я начал с того, что насмехался; я вызвал видение со смехом. Видение явилось. Ну, с меня довольно видеть его один раз, и больше я не стану его вызывать.

Можно себе представить, как был я поражен всем услышанным. Аббат, очевидно, говорил искренно. Он не думал, что страдает какой-то манией. После приключения, случившегося с ним в комнате привидений, он никогда не думал о них и никогда их больше не видел. Он добавил, что, несомненно, призраки не относились к нему враждебно и не причинили бы ему никакого вреда, если бы он имел мужество их расспрашивать.

— Но у меня его не было, — добавил он. — Я почти потерял сознание и, заметив, как я был глуп, сказал себе: пусть кто хочет проникает в эти тайны, но я этим не стану заниматься. Я не создан для таких опытов.

Я стал подробно расспрашивать аббата. Его видение до мельчайших подробностей было сходно с моим. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы не внушить ему подозрений, что и я испытал нечто подобное. Я знал, что он слишком болтлив для того, чтобы как-нибудь не выдать моего секрета, а я боялся насмешек графини Ионис больше, чем всех ночных призраков. Поэтому я на все расспросы аббата отвечал, что ничто не смущало моего сна, и когда наступило время, в одиннадцать часов вечера, войти в эту роковую комнату, я весело обещал вдовствующей графине запомнить мои сны и простился с обществом бодро и шутливо.

Но в душе я не чувствовал ни бодрости, ни беспечности. Присутствие аббата, ужин и разговор в присутствии вдовствующей графини сделали госпожу Ионис более сдержанной, чем она была накануне. При каждом намеке на нашу внезапную серьезную близость она, казалось, говорила: «Вы знаете, на каком условии я ее допускаю». Я был недоволен собою. Я не мог ни вполне подчиниться ей, ни возмутиться против нее. Мне казалось, что я изменил поручению, возложенному на меня отцом, причем эта измена не принесет пользы и для моей химерической любви.

Мое душевное настроение влияло и на мои ощущения, и мои красивые апартаменты показались мне темными и мрачными. Я не знал, что думать о приключении с аббатом и со мной. Не будь у меня ложного стыда, я готов был бы просить, чтобы меня поместили в другом месте, и я почувствовал сильный гнев, когда увидел Батиста с проклятым подносом, корзинкой, тремя хлебами и всем потешным прибором вчерашнего дня.

— Что это такое? — спросил я с раздражением. — Разве я голоден, разве я не только что вышел из-за стола?

— Это правда, — ответил он мне, — и мне это кажется смешным. Но барышня Зефирина приказала мне принести все это. Я ей говорил, что вы по ночам спите, как все люди, а не кушаете; но она ответила мне со смехом: «Все-таки отнесите. Это принято у нас в доме. Это не может стеснить вашего господина, и вы сами увидите, что он найдет вполне удобным оставить все это в своей комнате».

— Ну, нет, любезный! Сделай мне, пожалуйста, одолжение и унеси все это, не говоря ни слова прислуге. Мне нужен мой стол для письма.

Батист повиновался. Я заперся и лег спать, написав письмо своему отцу. Я должен сознаться, что спал превосходно и видел во сне только одну женщину — графиню Ионис.

На другой день расспросы вдовствующей графини начались самым неотвязным образом, но я довольно нелюбезно ответил, что не видел ни одного сна, который стоило бы запомнить. Почтенная женщина пришла в недоумение.

— Держу пари, — сказала она Зефирине, — что вы не поставили в комнату господина Нивьера ужина для дам.

— Простите, графиня, — ответила Зефирина, взглянув на меня с укором.

Графиня Ионис тоже посмотрела на меня так, словно желала сказать, что я недостаточно любезен. Аббат вскричал наивно:

— Это удивительно! Значит, такие вещи случаются только мной?

Он уехал после завтрака, и госпожа Ионис назначила мне встречу в библиотеке в час. Я был там с двенадцати; но графиня передала мне через Зефирину, что она должна принимать докучные визиты и что она просит меня терпеливо ждать. Это было легче просить, чем исполнить. Я ждал. Минуты казались мне веками. Я спрашивал себя, как мог я до сих пор жить без этих встреч, которые я называл уже ежедневными, и как буду я жить тогда, когда их нельзя будет ожидать. Я выискивал средства, каким бы образом сделать их необходимыми и в будущем, и, решившись, наконец, затягивать изо всех моих слабых сил процесс, я принялся изобретать тысячи уловок, в которых было очень мало здравого смысла.

Расхаживая в волнении по галерее, я останавливался время от времени перед фонтаном и садился иногда на его края, окруженные великолепными цветами, со вкусом расположенными в расселинах скалы, служившей пьедесталом для мраморной группы. Это необработанное основание придавало больше законченности скульптурному произведению и позволяло воде, падая, рассыпаться блестящею скатертью в нижних резервуарах, украшенных водяными растениями.

Этот уголок был восхитителен, и отблеск разноцветных стекол придавал по временам призрак жизни фантастическим фигурам изваяния.

Я смотрел на нереиду с изумлением: я находил ее прекрасной и наконец стал понимать возвышенный смысл этой таинственной красоты.

Я уже не старался больше критиковать эту фигуру, сравнивая ее с графиней Ионис. Я чувствовал, что смешно сравнивать вещи и существа, между которыми нет ничего общего. Это гениальное произведение Жана Гужона было прекрасно само по себе. Лицо отличалось возвышенной кротостью. Казалось, она соединяла вдумчивость с чувством покоя и благоденствия, подобного ощущению свежести, производимому непрерывным журчанием ясных вод фонтана.

Наконец пришла графиня Ионис.

— Я должна вам сообщить новость, — сказала она мне, дружески усаживаясь рядом со мною. — Вот какое странное письмо получила я от графа Иониса…

И она показала мнеего с доверием, которое глубоко тронуло меня. Я вознегодовал против мужа, письма которого, адресованные к такой жене, могли быть показаны без всякого смущения первому встречному.

Письмо было холодным, длинным, почерк тонкий и прерывистый, правописание сомнительное. Вот сущность этого письма:

«Вы не должны иметь сомнений в том, что необходимо довести дело до конца. Я со своей стороны не сомневаюсь в том, что необходимо воззвать к суровой законности. Я отказываюсь от всякого иного способа решить дело, кроме того, который я предложил Элланям, и я хочу видеть окончание процесса. Вы можете, когда он будет выигран, протянуть им руку помощи. Я не воспротивлюсь вашему великодушию, но я не хочу никаких уступок. Их адвокат оскорбил меня при ведении дела в первой инстанции, а апелляция, которую они подали, сама по себе является неслыханной дерзостью. Я нахожу, что Нивьер слишком медлителен, и я послал ему сегодня письмо с выражением моего неудовольствия. Действуйте со своей стороны, пробудите его усердие, если только вы не получите какого-нибудь высшего указания от… Вы знаете, что я хочу сказать, и я удивляюсь, что вы не сообщаете мне ничего о том, что могло быть подмечено в комнате… со времени моего отъезда. Неужели ни у кого не хватило храбрости провести в ней ночь и записать все, что ему будет сказано? Можно ли довольствоваться уверениями аббата Ламира, которого я не считаю серьезным человеком? Добейтесь от человека, достойного доверия, чтобы он сделал такой опыт, если уж вам самой не хватает мужества испробовать этого, чему я, впрочем, не удивляюсь».

Прочтя мне эту последнюю фразу, госпожа Ионис разразилась взрывом смеха.

— Я нахожу господина Иониса очаровательным! — сказала она. — Он льстит мне, чтобы побудить меня подвергнуться опыту, на который сам он никогда не мог решиться, и негодует на трусость людей, которым сам он никогда не решался показать пример храбрости.

— Что мне кажется всего замечательнее во всем этом, — сказал я ей, — так это то, что граф Ионис верит в привидения и необыкновенно высоко ставит указания, которые они могут ему дать.

— Вы видите, — сказала она, — что в этом единственное средство поколебать его суровость против бедных Элланей. Я вам говорила это и повторяю еще раз, а вы не хотите уступить, несмотря на то, что нам представляется отличный случай. Ведь в этих зеленых дам здесь верят настолько твердо, что достаточно будет только вашего честного слова.

— Мне кажется, что мне пришлось бы в таком случае взять на себя роль обманщика, так как граф Ионис требует подтверждения со стороны лица, достойного доверия.

— И вы боитесь показаться смешным, вы боитесь насмешек, шуток, которыми вас будут осыпать. Но я могу поручиться вам за полное молчание на этот предмет графа Иониса.

— Нет, графиня, нет! Я не боюсь ни насмешек, ни осуждения, раз дело касается того, чтобы повиноваться вам. Но вы сами будете меня презирать, если я дам ложную клятву, Почему не склонить вашего мужа к соглашению с Элланями, которое было бы почетно для них?

— Но вы отлично знаете, что способ, предложенный графом Ионисом, не почетен для них.

— А вы надеетесь изменить его побуждения?

Она склонила голову и умолкла. Таким образом она красноречиво, хотя и без слов, дала мне понять, каким бессердечным и безнравственным человеком был ее муж, равнодушный к ее прелестям и преданный разгульной жизни.

— Однако, — возразил я, — он предоставляет вам быть великодушной после победы.

— Но разве он думает о том, с кем я имею дело! — вскричала графиня Ионис, краснея от гнева. — Он забывает, что Эллани — это само благородство, и никогда они не захотят получить в виде милости и благодеяния то, что по справедливости считают законной собственностью их семьи.

Я был поражен страстностью, какую она вложила в этот ответ.

— А вы связаны тесной дружбой с Элланями? — спросил я ее. — Я не знал этого.

Она опять вспыхнула и ответила отрицательно.

— У меня никогда не было особой дружбы с ними, — сказала она, — но они мне настолько близкие родственники, что я считала свою честь и их: честь за одно. Я уверена, что воля моего дяди состояла в том, чтобы передать им свое состояние. Он хотел это сделать, тем более что граф Ионис, женясь на мне, как говорится, за красоту, не сразу принялся искать для меня наследство и захотел признать завещание недействительным лишь из-за несоблюдения каких-то формальностей.

Затем она прибавила:

— А разве вы не знаете никого из Элланей?

— Я часто видел отца, но детей никогда. Сын его, кажется, служит офицером в каком-то гарнизоне…

— В Туре… — подсказала она живо.

Но затем еще живее она прибавила:

— По крайней мере, насколько я знаю.

— Говорят, что он очень красив?

— Говорят. Я не видела его с тех пор, как он вырос.

Этот ответ меня успокоил. Мне пришла было в голову на мгновение мысль, что причиной великодушной уступки графини Ионис была ее любовь к кузену Элланю.

— Его сестра очень красива, — сказала она. — Вы никогда ее не видели?

— Никогда. Кажется, она еще в монастыре?

— Да, в Анжере. Уверяют, что она сущий ангел. Не гордитесь же тем, что вам удастся повергнуть в нищету девицу из хорошей семьи, которая с полным правом рассчитывала на приличное замужество и на жизнь, соответствующую ее происхождению и воспитанию. В этом и кроется главная причина отчаяния ее отца. Но посмотрим; скажите мне, что вы придумали, поскольку, наверное, вы искали какой-нибудь выход и нашли его, не правда ли?

— Да, — отвечал я, подумав, насколько можно было думать в лихорадке, — да, графиня, я нашел решение.

IV Бессмертная

Едва я подал ей эту надежду на успех, как сам испугался этого. Но уже нельзя было отступать. Моя прекрасная доверительница осыпала меня вопросами.

— Так вот, графиня, — сказал я ей, — надо найти средство заставить говорить оракула, но так, чтобы при этом не пришлось играть роль обманщика. Для этого необходимо, чтобы вы сообщили мне недостающие подробности об условиях появления привидений, посещающих, быть может, этот замок.

— Не хотите ли вы получить старые документы, по которым я сделала свои выписки? — вскричала госпожа Ионис с радостью. — Они как раз здесь.

Она открыла находившимся при ней ключом шкаф и показала мне довольно длинную рукопись с комментариями, написанными на ней различными летописцами, состоявшими при церкви замка и при капитуле соседнего монастыря, упраздненного в прошлое царствование.

Поскольку ничто не заставляло меня немедленно принять на себя обязательство, которое сократило бы срок исполнения порученного мне дела, я отложил чтение этих фантастических документов до вечера и наслаждался заботливыми ухаживаниями со стороны моей очаровательницы. Мне казалось, что она вкладывала в свое обращение со мной известное кокетство, потому ли, что она находила возможным даже немного скомпрометировать себя, лишь бы восторжествовали ее замыслы, потому ли, что мое сопротивление возбуждало естественное в ней самолюбие неотразимой женщины, или же, наконец, — и я всего охотнее останавливался на этом последнем предположении, — потому что она чувствовала ко мне особенное расположение.

Ей пришлось оставить меня, так как прибыли другие посетители. За обедом были гости; графиня представила меня своим знакомым соседям, особенно отличая меня и выказывая мне столько внимания, сколько я, быть может, и не заслужил. Некоторые из гостей, по-видимому, нашли, что графиня оказывала слишком много чести такому незнатному человеку, как я, и старались дать ей это понять. Но она доказала, что ей не страшна никакая критика, и выказала столько мужества, поддерживая меня, что совсем вскружила мне голову.

Когда мы остались одни, графиня Ионис спросила меня, что я думаю сделать с рукописями, относящимися к появлению трех зеленых дам. Голова у меня шла кругом; мне казалось, что я любим и что мне нечего опасаться насмешек. Поэтому я рассказал графине откровенно о своем видении, вполне подобном тому, о котором рассказывал мне аббат Ламир.

— Таким образом, я должен верить, — прибавил я, — что есть известное состояние души, когда, не причиняя страха и в то же время без всякого шарлатанства суеверия, определенные идеи облекаются в образы, обманывающие наши чувства, и я хочу, почувствовать это явление, уже испытанное мною, в тех обстоятельствах, при которых оно может легче всего произойти. Я не скрою от вас, что, вопреки складу моего ума, я вместо того, чтобы ограждаться по возможности от обаяния иллюзии, напротив, сделаю все возможное для того, чтобы подчинить ей мой рассудок. И если в этом скорее поэтическом настроении я увижу или услышу какой-нибудь призрак, который прикажет мне повиноваться вам, я не откажусь дать клятву, какую потребуют от меня граф Ионис и его мать. Мне не придется тогда клясться в том, что я верю в духов и в появление мертвецов, поскольку я и не буду верить в них, но, утверждая то, что я слышал голоса так же, как теперь я утверждаю, что видел призраков, я не буду лжецом. Не беда, если на меня станут смотреть как на безумца, лишь бы вы не разделяли этого мнения.

Графиня Ионис выказала большое удивление по поводу того, что я рассказал ей, и задала мне множество вопросов о моем видении в комнате привидений. Она слушала без всякой насмешки и даже удивлялась спокойствию, с которым я относился к этому странному приключению.

— Я вижу, — сказала она, — что вы очень мужественны. Что касается меня, я бы на вашем месте боялась, сознаюсь вам откровенно. И прежде чем я позволю вам попытаться снова, вы должны мне поклясться, что вы не будете испуганы и взволнованы больше, чем в первый раз.

— Я думаю, что могу обещать вам это, — ответил я. — Я чувствую себя совершенно спокойным, и если бы мне пришлось увидеть что-нибудь страшное, я надеюсь остаться настолько спокойным, что сумею приписать это видение игре собственного воображения.

— Вы хотите произнести эти заклинания сегодня ночью?

— Может быть. Во всяком случае, я хотел бы сначала прочесть все относящееся к этому вопросу. Я хотел бы также почитать кое-какие сочинения по этому предмету; не книги, заключающие в себе суровую критику, — я и без того достаточно сомневаюсь в подобных фактах, — а какой-нибудь старинный трактат, в котором среди ребяческого вздора попадаются порой гениальные мысли.

— Вы правы, — сказала мне госпожа Ионис. — Но я не знаю, что бы такое вам посоветовать. Если вы хотите, завтра можно посмотреть в библиотеке.

— Если вы позволите, я займусь этим сейчас. Теперь еще только одиннадцать часов, — час, когда в вашем доме все успокаивается и стихает. Я побуду в библиотеке, и если в конце концов я дойду до состояния возбуждения, то тем более буду расположен вернуться в свою комнату, чтобы предложить зеленым дамам знаменитый ужин, имеющий свойство привлекать их.

— В таком случае, я велю принести вам известное блюдо, — сказала графиня Ионис с улыбкой. — Я нахожу все это до того странным, что не могу не чувствовать себя несколько взволнованной.

— Как, графиня, и вы тоже?..

— Боже мой, — возразила она, — как знать? Теперь над всем смеются, но умнее ли мы, чем прежде? Мы слабые создания и лишь считаем себя сильными. Кто знает, быть может, мы считаем себя более материальными созданиями, чем нас создал Бог; быть может, в том, что мы считаем прозрением, заключается наша слепота? Как и я, вы верите, в бессмертие души. Полное разобщение между нами и теми, кто освободился от тела, едва ли настолько несомненно, чтобы его можно было доказать.

Госпожа Ионис говорила мне еще на эту тему, выказывая большой ум и воображение; затем она ушла от меня несколько смущенною и умоляя меня, если я буду сколько-нибудь волноваться или если меня одолеют слишком мрачные мысли, не приводить в исполнение моего проекта. Я был так счастлив и так тронут ее волнением, что выразил ей мое сожаление по поводу того, что я не испытывал никакого страха, которым я бы мог пренебречь, чтобы доказать ей тем самым мое усердие.

Я вернулся в свою комнату, где Зефирина поставила уже корзинку; Батист хотел ее убрать.

— Оставь ее, — сказал я, — раз таков обычай в этом доме, и иди спать. Ты мне не понадобишься сегодня так же, как и в предыдущие дни.

— Боже мой, — ответил он мне, — не позволите ли вы, по крайней мере, провести мне ночь в кресле, возле вашей комнаты?

— Зачем это?

— Потому что говорят, что здесь водятся привидения. Да, да, я, наконец, понял здешних слуг. Они их очень боятся; но я старый солдат, и мне будет приятно доказать, что я не так глуп, как они.

Я отказался и позволил ему приготовить мне постель, а сам спустился в это время в библиотеку, приказав ему не ждать меня.

Я обошел кругом просторный зал библиотеки, прежде чем приняться за работу, и затем тщательно заперся из боязни, чтобы мне не помешал какой-нибудь любопытный или насмешливый слуга. Потом я зажег свечи в серебряном канделябре и принялся перелистывать фантастическую рукопись о зеленых призраках.

Частые появления привидений, наблюдаемые и подробно описанные, совпадали до мельчайших подробностей с тем, что я сам видел и о чем мне рассказывал аббат. Но ни я, ни аббат не имели настолько в них веры или мужества, чтобы обратиться к привидениям с вопросами. Другие, по словам хроникеров, делали это, и им удавалось тогда увидеть трех дев не в форме зеленых облаков, но во всем блеске молодости и красоты. Впрочем, они видели не всех трех сразу, а только одну из них, причем две остальные держались в стороне. В этом случае загробная красавица отвечала на все серьезные и приличные вопросы, которые ей задавали. Она открывала тайны прошлого, настоящего и будущего. Она давала юридические советы. Она указывала сокрытые сокровища тем, кто способен был найти способ употребить их во благо. Она предостерегала от несчастий, указывала пути к исправлению ошибок; она говорила при этом от имени неба и ангелов; наконец, она явилась благодетельною силою для тех, кто вопрошал ее с добрыми и благочестивыми намерениями. Она бранилась и угрожала, но только насмешникам, развратникам и безбожникам. В рукописи говорилось: «За дурные и лживые намерения она тяжко наказывала, и те, кто обратится к ним лишь из хитрости и пустого любопытства, могут ожидать ужасных вещей, которые заставят их раскаяться».

Не говоря ничего об этих ужасных вещах, рукопись сообщала формулу заклинания и все необходимое при произнесении ее, описывала этот обряд таким серьезным тоном, с такой наивной верой, что я невольно был этим увлечен. Появление духа принимало в моем воображении волшебную окраску, соблазнявшую меня, и я скорее желал, чем боялся увидеть его. Я отнюдь не чувствовал себя опечаленным или испуганным при мысли, что увижу и услышу, как говорят умершие. Напротив, я мечтал о райских видениях, уже видел Беатриче,[287] восставшую в сиянии моего рая.

— И почему бы мне не иметь этих видений! — воскликнул я про себя. — Ведь у меня был уже пролог видения. Мой глупый страх сделал меня недостойным и неспособным углубляться дальше в Сведенборговы откровения,[288] в которые верят даже лучшие умы и над которыми я так глупо смеялся. Я с удовольствием отрину ветхого человека, так как это здоровее для души поэта, чем холодное отрицание нашего века. Пусть меня считают сумасшедшим, пусть даже я стану таким — все равно! Я буду жить в идеальной сфере и, быть может, буду счастливее, чем все земные мудрецы.

Так я рассуждал сам с собою, подперев свою голову руками. Было около двух часов ночи, и глубочайшая тишина царила в замке и окрестностях, как вдруг какая-то тихая, чарующая музыка, казалось, исходившая из ротонды, вывела меня из моего мечтательного настроения. Я поднял голову и отодвинул канделябр, стоявший передо мной, чтобы посмотреть, откуда доносились до меня эти гармоничные звуки. Но четырех свечей, освещавших мой рабочий стол, было недостаточно даже для того, чтобы я мог разглядеть глубину зала и тем более ротонду, находившуюся позади нее.

Я тотчас направился к этой ротонде и, не ослепленный более никаким другим светом, мог ясно различить верхнюю часть прекрасной группы фонтана, освещенную полной луною, светившей сквозь сводчатое окно купола ротонды. Остальная часть круглого зала оставалась в тени. Чтобы убедиться, что я один, я открыл ставню большой стеклянной двери, выходившей в сад, и действительно, я мог видеть, что никого там не было. Музыка, казалось, затихала по мере того, как я приближался, и я уже ничего не слышал. Я прошел в другую галерею, в которой также никого не было, но в которой пленительные звуки опять стали слышны очень отчетливо, раздаваясь, однако, на этот раз уже позади меня.

Я остановился, не оборачиваясь, и прислушался к ним. Это были нежные, жалобные звуки, не сливавшиеся ни в какую мелодию, которую я мог бы разобрать. Скорее это был ряд смутных аккордов, таинственных, звучавших как бы по произволу случая и производимых незнакомым мне инструментом. Тембр его не походил ни на один известный мне музыкальный инструмент. В общем эти звуки были приятны, хотя очень печальны.

Я вернулся назад и убедился, что звуки исходили из раковин тритонов и сирен фонтана и усиливались по мере того, как вода, струя которой стала неправильной и прерывистой, била из отверстий сильнее или тише.

Я не нашел в этом ничего фантастического, так как я вспомнил об итальянских фонтанах, образовывавших с помощью сжатого водою воздуха своего рода гидравлические органы, производившие определенную мелодию. Эти звуки были очень нежны и очень верны, возможно, потому, что они не составляли никакой арии, а только порождали вздохи гармонических аккордов, подобных издаваемым эоловыми арфами.[289]

Я вспомнил также, что графиня Ионис рассказывала мне об этой музыке, сообщая, что она была расстроена, но иногда возобновлялась сама собой и звучала по нескольку минут.

Это объяснение не помешало мне предаваться течению моих поэтических мыслей. Я был даже благодарен капризному фонтану, который захотел бить для меня одного в такую прекрасную ночь, среди такой торжественной тишины.

Вид этого фонтана, освещенного луной, был в самом деле прекрасен. Казалось, он сыпал на тростники, росшие по его краям, дождь из зеленых бриллиантов. Тритоны, застывшие в своих яростных движениях, имели какой-то странный вид, а их тихие жалобы, смешанные с шумом струек фонтана, казалось, выражали их горе по поводу того, что их свирепые души были прикованы к мраморным телам. Казалось, это была внезапно окаменевшая от властительного жеста нереиды сцена языческой жизни.

Я понял тогда тот своеобразный ужас, который внушила мне среди белого дня эта нимфа необыкновенным спокойствием, с которым она стояла среди этих чудовищ, извивающихся у ее ног.

«Может ли бесстрастная душа выражать истинную красоту? — думал я. — И если бы это мраморное создание ожило, то, несмотря на все свое великолепие, разве не наводило бы оно страха своим в высшей степени равнодушным видом, слишком возвышающим ее над существами нашей породы?»

Я принялся внимательно разглядывать статую при сиянии луны, освещавшей ее белые плечи и обрисовывавшей ее маленькую голову, покоившуюся на вытянутой шее, мощной, как ствол колонны. Я не мог различить подробностей, так как она стояла довольно высоко, но общий ее облик вырисовывался чертами несравненной красоты.

«Вот такой, — думал я, — хотелось бы мне видеть зеленую даму, поскольку несомненно, что в таком виде…»

Но тут я перестал соображать и думать. Мне показалось, что статуя шевельнулась.

Я подумал, что перед луной прошло облако, которое и произвело это явление, но на небе ни одного облака не было. Однако двигалась не статуя. Какая-то фигура выросла позади или сбоку от нее; она казалась мне точным подобием статуи, живым отражением ее, отделившимся от мраморной статуи и направившимся ко мне.

На минуту я усомнился в свидетельстве своих глаз; но видение стало столь отчетливым, столь ясным, что мне пришлось убедиться, что передо мною живое существо; я не чувствовал при этом ни страха, ни даже особого изумления.

Живое изображение нереиды опускалось по неровной поверхности изваяния. Движения ее были легки и идеально грациозны. Она была не больше обыкновенной живой женщины, хотя изящество ее сложения налагало на нее печать той исключительной красоты, которая испугала меня в статуе. На этот раз я, впрочем, не чувствовал испуга, и мое волнение дошло до экстаза. Я протянул к ней руку, чтобы схватить ее, так как мне показалось, что она хочет подойти ко мне, спускаясь по скале в пять или шесть футов вышиною.

Но я ошибся; она остановилась на краю скалы и сделала мне знак удалиться.

Я невольно повиновался ей и увидел, как она села на мраморного дельфина, который стал испускать настоящее рычание. Тотчас все гидравлические звуки усилились до бурного рева и образовали вокруг нее поистине дьявольский концерт.

Мои нервы дошли до страшного напряжения, как вдруг засиял неизвестно откуда серо-зеленый свет, казавшийся мне более ярким лунным светом; при этом свете я разглядел черты живой нереиды, столь похожие на черты статуи, что мне пришлось еще раз взглянуть на нее, чтобы убедиться, что не она сошла со своего каменного пьедестала.

Тогда, не стараясь уже что-либо объяснить, не желая что-либо понимать, я остановился в немом восторге перед сверхъестественной красотой видения. Впечатление, которое оно произвело на меня, было столь сильным, что мне не пришло даже в голову подойти к нему, чтобы увериться в его невещественности, как я сделал это с видением в моей комнате.

Вероятно, меня удержала от этого боязнь, что мое дерзкое любопытство спугнет видение. Впрочем, тогда я не отдавал себе в этом полного отчета.

Я жадно смотрел на видение. Это была прекрасная нереида, но с живыми ясными глазами; очаровательно нежные руки ее были обнажены и казались полупрозрачными; движения были трепетны и порывисты, как у ребенка. Этой дочери неба, казалось, было не более пятнадцати лет. Очертания ее тела обнаруживали чистоту юности, лицо же ее светилось прелестью женщины с развитой уже душой.

Ее странный наряд был таким же, как у нереиды. На ней было надето широкое платье или туника, сделанная из какой-то волшебной ткани, мягкие складки которой казались мокрыми; на голове у нее была искусно вычеканенная диадема, и нитки жемчуга обвивали косы красивой прически с тем сочетанием особой роскоши и счастливой фантазии, которыми отличается эпоха Возрождения; контраст между простым платьем, богатство которого выражалось лишь в свободно лежащих складках, и утонченной изысканностью драгоценностей и прихотливостью прически был прелестен, хотя и несколько странен.

Я готов был смотреть на нее целую жизнь, не пытаясь завести разговор. Я не заметил даже внезапно наступившей после музыки фонтанов тишины. Я не знаю, смотрел ли я на нее мгновение или час. Мне даже стало казаться, что я ее всегда видел, всегда знал; быть может, в одну секунду я пережил сто лет.

Она обратилась ко мне первая. Я услышал ее голос и не сразу понял ее речь, поскольку серебристый тембр ее голоса был так же сверхъестествен, как и ее красота, и дополнял очарование.

Я слушал ее, как музыку, не ища в ее словах определенного смысла.

Наконец, я сделал над собой усилие и превозмог свое опьянение. Не знаю, что я ей ответил, только она продолжила:

— В каком образе ты меня видишь?

Тут только я заметил, что она обращалась ко мне на «ты».

Я почувствовал потребность отвечать ей также на «ты», поскольку, если она говорила со мной, как царица, то я обращался к ней, как к божеству.

— Я тебя вижу, — ответил я, — как существо, которое нельзя сравнить ни с чем земным.

Мне показалось, что она покраснела, так как мои глаза уже привыкли к тому зеленому цвету морской воды, которым она была озарена. Я увидел ее белою, как лилии, с ярким румянцем на щеках. Она печально улыбалась, что еще больше усиливало ее красоту.

— Что же ты находишь во мне необычайного? — сказала она мне.

— Красоту, — отвечал я коротко.

Я был слишком взволнован, чтобы добавить еще что-нибудь.

— Мою красоту, — ответило видение, — создаешь ты сам, так как она не существует сама по себе в доступной чувствам форме. От меня здесь осталась только моя мысль. Говори со мной поэтому, как с духом, а не как с женщиной. О чем хотел ты побеседовать со мной?

— Увы, я позабыл.

— Отчего же ты позабыл?

— От твоего присутствия.

— Постарайся припомнить.

— Нет, я не хочу вспоминать.

— Тогда прощай!

— Нет, нет, — вскричал я, приближаясь к ней для того, чтобы удержать ее, но тотчас остановился в ужасе, так как свет внезапно побледнел и видение, казалось, готово было исчезнуть. — Во имя неба, останьтесь! — вскричал я, содрогнувшись. — Я покоряюсь вам, моя любовь чиста.

— Какая любовь? — спросила она, снова становясь светлой.

— Какая любовь? Я не знаю. Разве я говорил о любви? Ах, да, я вспоминаю. Вчера я любил одну женщину и хотел ей нравиться, старался угодить ей, не исполнив своего долга.

Но вы чистый дух и знаете все. Должен ли я вам объяснять подробно?..

— Нет. Я знаю все, что касается потомков семьи, имя которой носила и я. Но я не Бог и не читаю в душах. Я не знала, что ты любил…

— Я никого не люблю. В настоящую минуту я не люблю никого на земле, и я готов умереть, если только по ту сторону мира я могу следовать за тобою.

— Ты говоришь, как безумный. Чтобы быть счастливым после смерти, надо быть чистым при жизни. На тебя возложена трудная обязанность, и ради этого ты вызвал меня. Исполни же свой долг, иначе ты не увидишь меня больше.

— В чем же состоит мой долг? Говорите. Я хочу повиноваться только вам одной.

— Твой долг, — ответила нереида, нагибаясь ко мне и говоря так тихо, что я с трудом мог отличить ее голос от звонкого журчания воды, — в том, чтобы повиноваться твоему отцу. Затем ты должен сказать великодушной женщине, которая хочет принести себя в жертву, что те, кого она жалеет, всегда будут ее благословлять, но что они не примут ее жертвы. Я знаю их мысли, потому что они меня вызывали и спрашивали моего совета. Я знаю, что они боятся за свою честь, но что они не боятся того, что люди называют бедностью. Бедность не существует для гордых душ. Скажи это той, что завтра спросит тебя, и не поддавайся любви, которую она внушает тебе до того, что ты готов продать честь своей семьи.

— Я готов повиноваться, клянусь. Но теперь откройте мне тайны вечной жизни. Где теперь находится ваша душа? Какие новые способности приобрела она в новой жизни?..

— Я могу ответить только следующее: смерти нет; ничто не умирает; но новая жизнь непохожа на те представления, какие имеют о ней в вашем мире. Больше я ничего не могу сказать, не спрашивай меня.

— Скажите хотя бы, увижу ли я вас в будущей жизни?

— Я не знаю этого.

— А в этой?

— Да, если ты заслужишь этого.

— Я заслужу. Скажите мне еще… Если вы можете руководить теми, кто живет в этом мире, и давать им советы, можете ли вы жалеть их?

— Да, могу.

— А любить их?

— Я люблю всех как братьев.

— Любите же одного из них больше. Он покажет чудеса храбрости и добродетели, чтобы вы полюбили его.

— Пусть он совершит эти чудеса, и он найдет меня в своих мыслях. Прощай!

— Постойте, о, Бога ради, постойте! Говорят, что вы даете тем, кто не оскорбил вас, как залог вашей милости и как средство вызывать вас вновь, волшебное кольцо. Правда ли это? Дадите ли вы мне это кольцо?

— Только неустойчивые души верят в магию. Ты не должен верить в нее, раз ты говоришь о вечной жизни и ищешь божественную истину. Каким образом душа, сообщающаяся с тобою без помощи телесных органов, может дать предмет материальный и телесный?

— Однако я вижу на вашем пальце блестящее кольцо.

— Я не могу видеть то, что видят твои глаза. Какое кольцо ты видишь?

— Широкое кольцо, с изумрудом, имеющим форму звезды, оправленной в золото.

— Странно, что ты видишь это, — сказала она после минуты молчания. — Непроизвольное движение человеческой мысли и связь ее снов с некоторыми забытыми событиями скрывают в себе, быть может, тайны Провидения. Знание вещей неуяснимых принадлежит только тем, кто знает смысл и причину всего. Рука, которую ты видел, существует лишь в твоем воображении. То, что осталось от меня во гробе, повергло бы тебя в ужас. Но, быть может, ты видишь меня такою, какой я была на земле. Скажи мне, в каком виде ты меня себе представляешь?

Я не помню, какое восторженное описание я сделал. Она слушала меня со вниманием и сказала:

— Если я похожа на статую, которая стоит здесь, то в этом нет ничего удивительного, так как я послужила ей образцом. Ты пробуждаешь во мне утраченную память о том, чем я была; я помню, что одевалась так, как ты описываешь меня, я даже носила те самые украшения. Кольцо, о котором ты говоришь, я потеряла в той комнате замка, в которой я жила. Оно упало в расселину между двух камней под сводом камина. Я хотела на следующее утро приказать поднять тот камень; но на следующее утро я умерла. Быть может, ты найдешь то кольцо, если поищешь его. В таком случае дарю его тебе на память обо мне и о клятве, которую ты дал, повиноваться мне. Но наступает уже день. Прощай!

Это «прощай» причинило мне самое страшное горе, какое только я мог себе представить. Я потерял голову и готов был броситься, чтобы удержать очаровательную тень, так как мало-помалу приблизился к ней настолько, что мог бы схватить край ее одежды, если бы осмелился дотронуться до нее. Но я не смел сделать этого. Правда, я позабыл об угрозах легенды тем, кто решался на подобную дерзость; но меня удерживало суеверное уважение. Однако крик отчаяния вырвался из моей груди и заставил задрожать морские раковины и тритонов, изваянных на фонтане.

Тень остановилась, как бы удерживаемая состраданием.

— Чего ты еще хочешь? — сказала она мне. — Уже день, и я не могу остаться.

— Почему же? Если бы ты захотела этого?

— Я не должна видеть солнца на земле. Я живу в вечном свете, в мире более прекрасном.

— Возьми же меня в этот мир. Я не хочу больше оставаться в этом, и я не останусь в нем, клянусь, если не увижу больше тебя.

— Будь спокоен, ты еще увидишь меня, — сказала она. — Дождись времени, когда ты заслужишь этого, а до поры не вызывай меня. Я запрещаю тебе это. Я буду охранять тебя, как невидимое Провидение, и в тот день, когда твоя душа будет чиста, как утренний луч, я явлюсь тебе по одному призыву твоего чистого желания. Смирись же!

— Смирись, — повторил серьезный голос направо от меня.

Я обернулся и увидел одно из привидений, которое я уже видел раньше в своей комнате.

— Смирись, — повторил, точно эхо, такой же голос налево.

И я увидел второе привидение.

Я не был взволнован, хотя в высоком росте и глухом голосе обоих призраков было нечто мрачное. Но что значило для меня видеть страшные видения? Ничто не могло вывести меня из восторженного состояния, в котором я находился. Я даже не обернулся, чтобы еще раз взглянуть на те дополнительные тени. Я искал взором только мою небесную красоту. Но, увы, она уже исчезла, и я видел только неподвижную нереиду фонтана в ее бесстрастной позе и с ее холодным блеском мрамора, побелевшего при свете начинавшегося утра.

Я не знал, что сталось с ее сестрами. Я не видел, как они вышли. Я вертелся вокруг фонтана, как безумный. Я думал, что я спал, и я путался в бессвязных мыслях, надеясь, что не проснусь больше.

Но я вспомнил об обещанном, кольце и отправился в свою комнату, где нашел Батиста, который говорил мне что-то, чего я не разобрал. Он показался мне смущенным, быть может, при виде выражения моего лица; но я не стал расспрашивать его. Я стал искать в очаге камина, в котором вскоре заметил два камня, отстававшие друг от друга. Я старался их приподнять; но это оказалось невозможным без помощи какого-либо орудия. Батист, вероятно, подумал, что я сошел с ума. Однако, машинально стараясь мне помочь, он спросил меня:

— Разве вы потеряли что-нибудь?

— Да, я уронил вчера здесь одно из моих колец.

— Кольцо? Но разве вы носите кольца? Я никогда у вас не видел кольца.

— Это все равно. Постараемся найти его.

Он взял ножик и принялся скоблить мягкий камень, чтобы расширить щель, убрал пепел и порошок цемента, который ее заполнял, и, стараясь помочь мне, стал расспрашивать, какое это было кольцо, с таким видом, будто спрашивал меня, уж не видел ли я это во сне.

— Это должно быть золотое кольцо со звездой, сделанной из большого изумруда, — ответил я с уверенностью.

Батист перестал сомневаться и, выдернув гвоздь из занавесей, согнул его крючком и вытащил кольцо, которое подал мне, улыбаясь. Он подумал, но не осмелился этого высказать, что кольцо было подарком графини Ионис.

Что касается меня, то я едва взглянул на него, до того я был уверен, что видел именно его тень. Кольцо в точности походило на виденное мною. Я надел его на мизинец, не сомневаясь, что оно принадлежало покойной девице Ионис и что я видел только призрак этой волшебной красоты.

Батист выказал большую деликатность в своем поведении. Убежденный, что я имел интересное приключение, поскольку он прождал меня всю ночь, он ушел, посоветовав мне лечь спать.

Нетрудно себе представить, что я и не думал обо сне. Я сел за стол, с которого Батист снял знаменитый ужин из трех хлебов, и, чтобы рассеять наваждение, напущенное на меня видением, подробности которого я боялся позабыть, я принялся составлять верный отчет о нем, тот самый, что только что приведен в моем рассказе.

Я пробыл в возбужденном состоянии, граничащем с экстазом, до самого восхода солнца. Я задремал немного, положив локти на стол, и мне казалось, что я снова увидел мой сон; но он скоро растаял, и Батист нарушил мое одиночество, в котором мне хотелось бы с тех пор проводить мою жизнь.

Я вышел из своей комнаты только в тот момент, когда садились завтракать. Я еще не думал, в какой форме сообщу о своем видении. Я стал думать об этом, притворяясь, что завтракаю, но ничего не ел, не чувствовал себя ни больным, ни усталым, только испытывал непобедимое отвращение ко всем отправлениям плотской жизни.

Вдовствующая графиня, плохо видевшая, не заметила моего смущения. Я отвечал на ее обычные вопросы так же смутно, как и в предыдущие дни; но на этот раз уже без всякого притворства, как ушедший в себя поэт, которого глупо спрашивать о сюжете его поэмы и который умышленно отвечает уклончиво, чтобы избавиться от нелепых расспросов. Я не знаю, была ли госпожа Ионис озабочена или удивлена моим видом. Я смотрел на нее и ее не видел. Я едва понимал, что она мне говорила во время этого смертельно затянувшегося завтрака.

Наконец, я остался один в библиотеке, ожидая графиню, как ждал ее все те дни, но не испытывая при этом никакого нетерпения. Вдали от нее я испытывал полное удовлетворение, погружаясь в свои мечты. Была прекрасная погода. Солнце освещало деревья и кустики цветов, на которые не падала прозрачная тень замка, застилавшая переднюю часть сада. Я ходил из одного конца зала в другой и останавливался всякий раз, проходя мимо фонтана. Окна были закрыты и занавеси опущены, чтобы предохранить комнату от жары. Эти занавеси были синими, а я хотел бы, чтобы они были зеленоватыми. В этих искусственных сумерках я припоминал кое-какие подробности моего видения и испытывал невероятное наслаждение и нечто вроде безумной радости.

Я говорил в полный голос и смеялся, сам не зная чему, как вдруг почувствовал, что меня резко взяли за руку. Я обернулся и увидел графиню Ионис, которая вошла незамеченная мною.

— Ну, что же, заметьте меня, по крайней мере, — сказала она мне с некоторым нетерпением. — Знаете ли вы, что я начинаю вас бояться, и не знаю теперь, что мне думать о вас?

— Вы сами того хотели, — отвечал я ей, — я играл со своим рассудком и теперь сошел с ума. Но не упрекайте меня. Я теперь счастлив и не хочу выздоравливать.

— Значит, — сказала она, взглянув на меня с беспокойством, — эти привидения не смешная сказка? По крайней мере, вы в них верите, вы их видели?

— Лучше, чем вижу вас в настоящую минуту.

— Не говорите, пожалуйста, таким патетическим тоном. Я не сомневаюсь в ваших словах. Расскажите мне спокойно…

— Ни за что! Никогда! Умоляю вас, не расспрашивайте меня. Я не могу, не хочу отвечать.

— В самом деле, очевидно, вы чувствуете себя прекрасно в обществе теней. Я начинаю думать, что призраки наговорили вам множество комплиментов, так как вы горды и скрытны, точно счастливый любовник!

— Ах, что вы говорите, графиня! — вскричал я. — Разве возможна любовь между двумя существами, разделенными бездной гроба! Но вы не знаете, о чем вы говорите; вы ни во что не верите и смеетесь над всеми.

Я был так резок в моем восторженном настроении, что графиня Ионис почувствовала себя уязвленной.

— Есть одна вещь, над которой я не насмехаюсь, — с живостью сказала мне она, — это мой процесс. И так как вы вашим честным словом обещали мне вопросить таинственный оракул и сообразоваться с его ответами…

— Да, — ответил я, схватив ее за руку очень дерзко, но очень спокойно, так что она не оскорбилась, настолько поняла она мое настроение, — да, графиня! Простите мне мое смущение и мою забывчивость. Только из преданности вам я пустился в столь опасную игру, и я должен, по крайней мере, дать вам отчет в ее результатах. Мне приказано повиноваться указаниям моего отца и стараться выиграть ваш процесс.

Потому ли, что она ждала этого ответа, или потому, что она сомневалась в здравости моего рассудка, графиня Ионис не выразила ни удивления, ни досады. Она только пожала плечами и, тряхнув мою руку, как бы для того, чтобы разбудить меня, сказала:

— Бедное дитя мое! Вы спали и больше ничего. На минуту я разделила ваше увлечение, я надеялась на то, что оно приведет вас к пониманию деликатности и справедливости, лежащих на дне вашей души. Но я не знаю, в силу каких преувеличенных сомнений или каких привычек беспрекословного повиновения вашему отцу вы услышали эти нелепые слова. Оставьте ваши иллюзии. Нет никаких призраков и никакого таинственного голоса. Вы возбудили себя нездоровым чтением старинной рукописи и пустыми бреднями аббата Ламира. Сейчас я объясню, что с вами было.

Она со мной говорила довольно долго; но напрасно старался я ее слушать и понимать. Временами мне казалось, что она говорит на незнакомом мне языке. Когда она заметила, что ее слова не достигают моего сознания, она стала серьезно беспокоиться, пощупала мой пульс и, чтобы убедиться, что у меня нет горячки, спросила меня, не болит ли у меня голова, посоветовав мне пойти отдохнуть. Я понял только, что она разрешила мне остаться одному, и с радостью побежал к себе и бросился в постель не потому, что чувствовал какую-то усталость, но потому, что я все это время воображал, что еще раз увижу небесную красоту моей бессмертной, если мне удастся заснуть.

Я не знал, как прошла остальная часть дня. Я потерял сознание. На другой день утром я увидел Батиста, ходившего по комнатам на цыпочках.

— Что тебе здесь надо, друг мой? — спросил я его.

— Я стерегу вас, — ответил он. — Слава Богу, вы спали целых два часа. Вы теперь себя лучше чувствуете, не правда ли?

— Я себя прекрасно чувствую. Разве я был болен?

— У вас вчера вечером был жестокий приступ лихорадки. Он длился всю ночь. Очевидно, это от жары. Вы постоянно забываете надевать шляпу, когда выходите в сад. А ваша матушка столько говорила вам об этом!

Вошла Зефирина, спросила с участием о моем здоровье и предложила мне выпить еще ложку моего успокоительного питья.

— Хорошо, — сказал я, — хотя я ничего не помню об этом питье. Больной гость стесняет, и я хочу поскорее выздороветь.

Лекарство оказало на меня благотворное действие, так как я снова заснул и видел во сне мою бессмертную. Когда я открыл глаза, я увидел у изножия моей постели явление, которое бы меня порадовало днем раньше, но которое вызывало теперь у меня досаду, как несносный упрек. Это была графиня Ионис, которая пришла лично справиться о моем здоровье и позаботиться, чтобы за мною ухаживали как следует. Она говорила со мною дружески и выказала мне настоящее участие. Я поблагодарил ее, как умел, и уверил, что чувствую себя хорошо.

Тут появилось серьезное лицо доктора, который пощупал мой пульс, посмотрел мой язык, предписал мне покой и сказал графине Ионис:

— Это ничего. Не давайте ему читать, писать и говорить до завтра, и послезавтра он может вернуться домой.

Оставшись вдвоем с Батистом, я стал его расспрашивать.

— Боже мой, — сказал он мне, — я затрудняюсь ответить вам. Но кажется, что комната, в которой вы находились, считается посещаемой…

— Комната, где я был? Но где же я теперь?..

Я огляделся вокруг и, выйдя из своего оцепенения, понял, наконец, что я нахожусь уже не в комнате привидений, а в какой-то другой комнате замка.

— Что касается меня, — сказал Батист, отличавшийся очень трезвым взглядом на вещи, — то я спал в той комнате и ничего не видел. Я не верю во все эти истории. Но когда я услышал, что вы бредите в горячке и все говорите о какой-то прекрасной даме, которая и существует, и не существует, и жива, и уже умерла… и Бог весть, чего еще вы не наговорили там, наверху. Иногда это было так красиво, что я хотел запомнить или записать, чтобы сохранить на память; но бред этот был вреден для вас, и я постарался перенести вас сюда, где вы чувствуете себя лучше. Поверьте мне, господин, что все это происходило оттого, что вы пишете много стихов. Отец ваш верно говорил, что это расстраивает мысли. Вы бы лучше сделали, если бы думали только о ваших бумагах.

— Ты, конечно, прав, дорогой Батист, — ответил я, — и я постараюсь последовать твоему совету. Мне и в самом деле кажется, что со мной случился припадок помрачения ума.

— Помрачения ума! О, нет, Боже упаси! Вы перенесли сильный приступ горячки, какой может приключиться со всеми. Но теперь все это прошло, и если вам угодно скушать бульона из курицы, то рассудок ваш опять вернется в прежнее состояние.

Я согласился на куриный бульон, хотя мне хотелось бы чего-нибудь более основательного, чтобы скорее поправиться. Я себя чувствовал бесконечно усталым. Мало-помалу в течение дня мои силы окрепли, и мне позволили слегкапоужинать. На следующий день меня снова посетила графиня Ионис. Я уже встал и чувствовал себя прекрасно. Я вполне здраво рассказал ей о том, что со мной случилось, не вдаваясь, однако, ни в какие подробности. Я был помешан; теперь мне было стыдно, и я просил ее держать все это в секрете. Моя репутация адвоката погибла бы, если бы меня стали считать духовидцем. Моего отца это бы очень огорчило.

— Не бойтесь ничего, — говорила мне госпожа Ионис, — я отвечаю вам за скромность моих людей; убедитесь в молчании вашего слуги, и слух об этом происшествии не выйдет за пределы замка. Затем, если все-таки появятся какие-нибудь рассказы, мы все будем утверждать, что вы захворали, у вас была горячка и что суеверные люди истолковали этот случай по-своему. В сущности, это будет совершенная правда. Вы получили солнечный удар во время поездки сюда верхом в жаркий день. Ночью вы были больны. В последующие дни я надоедала вам с этим несчастным процессом и, чтобы склонить вас на свою сторону, не отступала ни перед чем!

Она остановилась и, переменив тон, спросила:

— Помните ли вы, что я говорила вам три дня назад в библиотеке?

— Признаюсь, я ничего не понял. Я был тогда под влиянием…

— Лихорадки? Конечно, я тогда же это заметила.

— Не будете ли вы так добры повторить мне теперь, когда я в полном рассудке, то, что вы мне сказали тогда по поводу явления?

Графиня Ионис помолчала.

— Разве вы еще не забыли про это явление? — сказала она шутливым тоном, но взглянув на меня с тревогой.

— Нет, — отвечал я. — Теперь я помню очень смутно. Мне все это представляется лишь тяжким сном, в котором пока еще дают себе отчет, но который не стараются запомнить.

Я уверенно лгал, и графиня Ионис поддалась обману; но я видел, что и она говорит неправду, уверяя, будто в библиотеке она мне рассказывала только о действии рукописи и обвиняла себя в том, что дала ее мне в то время, когда я и без этого был слишком возбужден. Для меня было очевидно, что раньше, опасаясь за мое умственное состояние, она сказала мне такие вещи, что теперь была рада, что я их не слышал. Но я не мог угадать, что это такое могло быть. Она видела, что я спокоен, и считала меня выздоровевшим. Я с уверенностью говорил о моем видений как о горячечном бреде. Графиня Ионис советовала мне не думать о нем и не беспокоиться.

— Не считайте, что ваш ум слабее, чем у других, — добавила она. — Каждый из нас был несколько часов своей жизни безумцем. Останьтесь еще на два-три дня с нами. Несмотря на разрешение доктора, я не хочу отпускать вас слабым и бледным к вашим родителям. О процессе мы не будем больше говорить: это бесполезно. Я отправляюсь к вашему отцу и сама поговорю с ним, не тревожа вас больше.

К вечеру я совсем поправился. Я попытался проникнуть в прежнюю мою комнату; она была заперта. Я решился попросить ключ у Зефирины, но она ответила, что отдала его графине Ионис. Эти комнаты решили не отводить никому до тех пор, пока недавно воскресшая легенда не будет снова позабыта.

Я настаивал, сказав, что позабыл одну вещицу в этой комнате. Привилось уступить. Зефирина отыскала ключ и вошла со мною. Я искал повсюду, не желая сказать, что ищу. Я заглянул под очаг камина и заметил на отставших камнях свежие царапины, сделанные ножом Батиста. Но это доказывало только то, что в припадке безумия я искал там предмет, существовавший лишь как воспоминание о сновидении. А я думал, что нашел там кольцо и надел его на палец! Теперь его не было; без сомнения, его у меня и не было никогда!

Я не решился спросить об этом Батиста. Меня ни на минуту не оставляли одного в комнате привидений и заперли ее, как только я из нее вышел. Я почувствовал, что ничто уже не удерживает меня в замке Ионис, и на другой день утром уехал украдкой, опасаясь, чтобы меня не отвезли в карете, как собирались это сделать.

Езда верхом и свежий воздух подкрепили меня. Я довольно быстро проехал через лес, окружавший замок, опасаясь погони, вызванной беспокойством моей прекрасной хозяйки. Затем я замедлил бег лошади на расстоянии двух миль от замка и спокойно прибыл в Анжер после полудня.

Я несколько изменился; отец мой не обратил на это особого внимания, но ничто не ускользает от глаз матери, и моя матушка встревожилась. Мне удалось успокоить ее тем, что я ел с аппетитом. Батиста я заставил поклясться, что он ничего не скажет. Он дал клятву с одной только оговоркой, что не сдержит ее, если я снова заболею.

Я тоже опасался этого. И в нравственном, и в физическом отношении я вел себя как молодой человек, очень занятый сохранением своего здоровья. Я занимался в меру, совершал регулярные прогулки, гнал прочь всякие мрачные мысли, воздерживался от всякого возбуждающего чтения. Все мое поведение можно было объяснить упорной, но спокойной манией, которая, если можно так выразиться, поддерживала сама себя. Я хотел себе доказать, что я не был помешан ни раньше, ни теперь, и что в моих глазах могло считаться вполне доказанным существование зеленых дам. Я старался также хранить свой разум вполне ясным для того, чтобы лучше соблюдать мою тайну и всячески оберегать ее как источник моей умственной жизни и мерило нравственной.

Но во всяком случае все следы острого кризиса быстро изгладились и, видя меня прилежным, рассудительным и умеренным, невозможно было догадаться, что я находился во власти неотвязной идеи, прочно укоренившейся мании.

Спустя три дня после моего возвращения в Анжер мой отец послал меня в Тур по другому делу. Я провел там целые сутки, а когда вернулся домой, то узнал, что графиня Ионис приезжала советоваться с моим отцом относительно своего процесса. Казалось, она уступила доводам разума и согласилась выиграть дело.

Меня обрадовало, что я не встретился с нею. Я не могу сказать, что такая прелестная женщина стала мне неприятна; но несомненно, что я боялся увидеться с нею. Ее скептицизм, от которого она на минуту было избавилась, чтобы потом тотчас же оскорбить им меня, причинил мне невыразимое страдание.

На исходе второго месяца, несмотря на все усилия с моей стороны казаться счастливым, моя матушка заметила крайнюю печаль, царившую в глубине моей души. Все стали замечать во мне перемену и сначала ей радовались. Поведение мое было безупречно, а манеры стали такими серьезными и сдержанными, как у старого чиновника. Не сделавшись ханжой, я выказывал себя религиозным человеком. Я не оскорблял больше простых людей своим вольнодумством. Я бесстрастно судил о различных вещах и критиковал без горечи то, с чем не мог согласиться. Все это было бы превосходно, но у меня пропал интерес ко всему, и жизнь моя стала мне в тягость. Я распрощался с молодостью и не знал ни увлечения, ни восторга, ни веселости.

Несмотря на свои занятия, я находил время писать стихи. Для этого я отыскал бы время, даже если бы был еще больше занят, поскольку я почти не спал и не предавался тем развлечениям, которыми поглощается три четверти жизни молодого человека. Я не думал больше о любви, я избегал общества, не гулял с молодыми людьми моего возраста, любуясь местными красавицами. Я был сосредоточен, задумчив, серьезен, очень нежен со своими, очень скромен с посторонними, очень горяч в судебных спорах. Меня считали образцовым молодым человеком, но я был глубоко несчастлив.

Я питал с удивительною стойкостью бессмысленную страсть, не имевшую никакой опоры в реальной жизни. Я любил тень: я не мог сказать даже «умершую». Все мои исторические изыскания доказали мне только одно: девицы Ионис существовали, вероятно, лишь в легенде. Их история, включенная последними летописцами времен Генриха II, была древней хроникой сомнительной правдоподобности даже в ту эпоху. От девиц Ионис не осталось ни титула, ни имени, ни герба в фамильных бумагах Ионисов, которые, по случаю процесса, находились полностью в руках моего отца. Нигде не было даже их надгробного памятника!

Таким образом, я был влюблен в воображаемое существо, создавшееся, по-видимому, фантазией моего мозга. Но вот в чем невозможно было меня разубедить: я видел и слышал эту волшебную красоту; она жила в областях, недостижимых для меня, но из которых она могла нисходить ко мне. Попытки разгадать загадку этого неопределенного существования и таинственной связи, которая образовалась между нами, доводили меня до безумия. Но я чувствовал эту связь и не хотел ничего объяснять, ничего исследовать: я жил своею верою, которая является доказательством вещей невидимых и, если угодно, высшею формою помешательства, если только разум может дать объяснение даже тому, что лежит за пределами доступного нашим чувствам.

Моя страсть не обладала столь примитивным характером, чтобы ее можно было бояться. Я охранял ее, как высшую способность, и не позволял спуститься с тех высот, на которые сам ее поднял. Я воздерживался вызывать видение снова из боязни впасть в заблуждение, преследуя какую-нибудь каббалистическую химеру, недостойную меня. Бессмертная сказала, что я должен стать достойным того, чтобы она осталась жить в моей мысли. Она не обещала предстать передо мной в том виде, в каком я уже видел ее. Она сказала, что облик этот не существовал в действительности и был создан лишь порывом моего чувства к ней. Поэтому я не должен был тревожить мой мозг, стараясь воспроизвести ее образ, так как он мог исказить ее и вызвать какой-либо образ, недостойный ее. Я хотел сделать мою жизнь чистой и хранить в себе мое сокровище, надеясь, что в известный момент этот небесный образ сам явится предо мной и я снова услышу дорогой голос, которого я столько времени уже не слышал.

Весь во власти этой мании, я готов был сделаться добродетельным человеком, как ни странно то, что безумие, таким образом, приводит к высшей мудрости. Но в этом факте было нечто слишком тонкое для человеческой природы. Разрыв между моей душой и остальным моим существом, и разрыв моей новой жизни с увлечениями молодости должен был мало-помалу повергнуть меня в отчаяние, быть может, даже в безумную ярость.

Однако все пока ограничивалось меланхолией, и хотя я очень побледнел и похудел, я не был ни болен, ни помешан, если судить по наружности. В это время снова в центре внимания оказался процесс между Ионисами и Элланями. Отец сказал мне, что я должен приготовиться вести дело на следующей неделе. С того дня, как ранним июльским утром я покинул роковой замок Ионис, прошло тогда уже около трех месяцев.

V Дуэль

По мере того, как мы, отец и я, изучали это грустное дело, мы убеждались, что его нельзя проиграть. Налицо имелись два завещания. Одно из них, приведенное пять лет тому назад в исполнение, было в пользу д’Элланя. В то время, когда он получил это наследство, Эллань находился в стесненных денежных обстоятельствах, и, чтобы выпутаться из них, он продал имение, считая его своим. Другое завещание, открытое три года спустя, в силу странной игры случая, делающей иногда саму жизнь похожею на роман, сразу разоряло Элланей, обогащая графиню Ионис. Сила этого последнего акта не подлежала сомнению: число, более позднее, чем на первом завещании, было обозначено ясно и точно. Эллань настаивал на том, что завещатель впал в детство в момент составления второго завещания и в последние дни своей жизни находился под давлением графа Иониса. Приведенное соображение было весьма правдоподобно; но состояние слабоумия завещателя не могло быть никоим образом доказано.

Со своей стороны, граф Ионис утверждал, и не без основания, что стесненный своими кредиторами Эллань уступил им недвижимость ниже ее стоимости и требовал за нее весьма значительную сумму, хотя эта сумма была последним остатком состояния его противников.

Эллань не надеялся на выигрыш дела. Он чувствовал слабость своих аргументов; но он старался смыть предъявленное ему обвинение в том, что он знал или хотя бы даже только подозревал о существовании второго завещания и что он побуждал лицо, хранившее это завещание, скрывать его три года и в это время поторопился продать наследство, чтобы избежать отчасти в будущем последствий открытия нового завещания. Кроме вопроса по существу велся также дополнительный спор о действительной стоимости проданной недвижимости, оцененной во время переговоров, продолжавшихся до вмешательства в это дело моего отца, слишком высоко одной стороной и слишком низко другой.

Я и мой отец обсуждали вместе этот последний пункт и не могли еще прийти к полному соглашению, когда Батист доложил нам о визите Элланя-сына, капитана ***ского полка.

Бернар Эллань был красивым молодым человеком, приблизительно одних лет со мною, гордый, живой и искренний. Он объяснялся очень вежливо, взывая к нашей чести, как человек, которому известна была ее непреклонность. Но в конце своего визита, увлеченный природной горячностью, он очень недвусмысленно, угрожал мне, если я при разборе дела позволю себе выказать какое-либо сомнение в безупречном отношении к делу его отца.

Моего отца это задело больше, чем меня, и, как адвокат по призванию, он красноречиво и гневно стал возражать. Я увидел, что из проекта соглашения рождается ссора, и попросил обоих собеседников выслушать меня.

— Позвольте мне, отец, — сказал я, — указать господину Элланю, что он поступил очень неблагоразумно и что если бы я, в силу своей профессии, не был более сдержан, чем он, то я доставил бы себе удовольствие подразнить его, приведя решительно все аргументы, какие только могут быть полезны для моего дела.

— Что тут толковать? — вскричал мой отец, человек очень мягкий у себя дома, но довольно вспыльчивый при исполнении своих обязанностей. — Я надеюсь, сын мой, что вы из всего сделаете аргумент в вашу пользу и что если вы найдете нужным почему-либо пощадить честь ваших противников, то к этому склонят вас не маленькие усы и маленькая шпага господина капитана Элланя и не большие усы и большая шпага его отца.

Молодой Эллань был вне себя и, не решаясь схватиться с таким пожилым человеком, как мой отец, старался как-нибудь придраться ко мне. Он бросил в мой адрес несколько желчных слов, на которые я не обратил внимания, и, продолжая обращаться к моему отцу, я сказал:

— Вы совершенно правы, думая, что я не позволю себя запугать; но необходимо извинить господину Элланю его выходку. Если бы я находился в таком положении, в каком находится он, то есть если бы речь шла о вашей чести, поверьте мне, дорогой мой отец, что я тоже был бы так же мало терпелив и так же мало рассудителен. Примите же во внимание его беспокойство, и так как мы можем пощадить его, то не будем так сурово заставлять капитана переживать это беспокойство. Я достаточно изучал дело и уверен в полной порядочности всей семьи Элланей, а потому я только посчитаю своим приятным долгом при всяком случае обратить внимание всех на эту порядочность.

— Больше ничего я и не хотел! — вскричал молодой человек. — А теперь выигрывайте ваше дело. Мы сами не хотим ничего другого.

— Одну минутку, одну минутку! — воскликнул мой отец с горячностью, которую всегда проявлял при разговоре о делах. — Я не знаю, каковы в конце концов ваши взгляды, сын мой, на эту безупречную законность противной стороны, но что касается меня, то в истории этого дела я вижу обстоятельства, в которых она для меня очевидна; но есть и такие, которые вводят меня в сомнение, и я прошу вас не брать на себя никаких обязательств, пока вы не взвесите все возражения, какие я хотел вам сделать в тот момент, когда капитан Эллань оказал нам честь своим посещением.

— Позвольте мне, отец мой, — ответил я твердо, — сказать, что некоторые неясности для меня недостаточны, чтобы разделять ваши сомнения. Не говоря уже о прочно установившейся репутации графа Элланя, я сам слышал о его семье от…

Я остановился, так как вспомнил, что не мог сослаться на мою таинственную подругу, не возбудив насмешек на мой счет. Мнение ее об Элланях имело для меня столь серьезный вес, что даже очевидные факты не возбудили бы у меня сомнений в порядочности этой семьи.

— Я знаю, о ком вы говорите, — сказал мой отец. — Графиня Ионис очень пристрастна…

— Я едва знаком с графиней Ионис, — живо ответил молодой граф Эллань…

— Я вовсе не о вас говорю, — ответил, улыбаясь, отец, — я говорю о графе д’Эллане и его дочери.

— А я, отец, — сказал я в свою очередь, — имел в виду совсем не графиню Ионис.

— Не могу ли я узнать, — сказал мне молодой Эллань, — какая это особа оказала на вас счастливое для нас влияние, чтобы я мог знать, кому я обязан своим успехом?

— Позвольте мне, капитан, не говорить вам этого. Это касается одного меня.

Молодой человек извинился за свою нескромность, простился с моим отцом довольно холодно и ушел, свидетельствуя свою благодарность за мои добрые намерения.

Я пошел за ним до ворот нашего дома, как бы для того, чтобы проводить его. Там он снова протянул мне руку; но на этот раз я отдернул свою и попросил его войти на минуту в мои комнаты, выходившие в общую прихожую нашего дома; я снова объявил капитану, что убежден в благородстве чувств его отца и решился никак не затрагивать чести его семьи. Но затем я прибавил:

— Обещав вам это, граф, я должен просить у вас удовлетворения за оскорбление, которое вы мне нанесли, выказав сомнение в моем мужестве до того, что позволили себе угрожать мне. Я не сделал своего вызова при моем отце, который, казалось, подстрекал меня к этому, потому что я знаю, что, когда остынет его гнев, он будет считать себя несчастливейшим из людей. Кроме того, у меня есть мать, а потому я прошу вас держать это объяснение в секрете. Завтра я веду дело в интересах графини Ионис. Поэтому я прошу вас назначить мне завтра, при выходе из суда, встречу, о которой я вас прошу.

— Нет, черт возьми, ничего подобного не будет! — вскричал молодой человек, бросаясь мне на шею. — У меня нет никакой охоты убивать молодого человека, проявившего по отношению ко мне столько расположения и столько справедливости. Я был неправ, я поступил безрассудно, и я готов извиниться.

— Это бесполезно, граф, так как я уже раньше простил вас. В моем положении поневоле подвергаешься обидам, но они не уязвляют честного человека. И все-таки мне необходимо драться с вами.

— Вот тебе на! А на кой вам это черт после моих извинений?

— Потому что ваши извинения происходят с глазу на глаз, а ваше посещение было у всех на виду. Вот ваша лошадь, которая ржет у наших дверей, и вот ваш расшитый золотом конюх, привлекающий все взгляды. Вы сами знаете, что такое маленький провинциальный город. Через какой-нибудь час все будут знать, что блестящий офицер приезжал грозить ничтожному адвокату, ведущему против него дело, и вы можете быть уверены, что завтра, когда я отнесусь, как полагаю это сделать, с почтением к вам и к вашим родным, не один злопыхатель скажет, что я испугался вас, и будет смеяться, видя меня выступающим против вас. Я покоряюсь этому унижению, но, исполнив свой долг, я считаю затем своею обязанностью доказать, что я вовсе не трус, недостойный заниматься почетной профессией и способный обмануть доверие своих клиентов из боязни удара шпагой. Подумайте, граф, что я очень молод и что мой характер должен определиться теперь или никогда.

— Вы заставили меня понять мою ошибку, — ответил граф Эллань. — Я не сознавал значения своей выходки, и я принесу вам извинения публично.

— После процесса это будет поздно: все же можно будет думать, что я поддался страху. До процесса это слишком рано, так как станут думать, что вы боитесь моих разоблачений.

— В таком случае, я не знаю, как уладить это дело, и все, что я могу сделать для вас, это дать вам то удовлетворение, какое вы требуете. Вы можете рассчитывать на мое слово и на мое молчание. При выходе из суда завтра вы найдете меня на том месте, какое вы мне укажете.

Мы условились на этот счет, после чего молодой офицер сказал мне прочувствованно и печально:

— Поистине мне предстоит нехорошее дело! И правда, если мне случится убить вас, я думаю, что вслед за тем я сам лишу себя жизни. Я не могу простить себе того, что вынудил такого сердечного человека, как вы, биться со мною насмерть. Надеюсь, что Бог не допустит, чтобы результат нашего поединка был трагичным! Но это мне послужит уроком. А пока, что бы ни отучилось, верьте в мое раскаяние и не думайте обо мне слишком дурно. Несомненно, что в свете нас воспитывают плохо. Мы забываем, что среднее сословие не хуже нас и что мы должны считаться с этим. Ну, дайте же пожать вашу руку до того, как мы примемся резать друг другу горло.

Графиня Ионис должна была на следующий день присутствовать на суде. Я получил от нее несколько дружеских писем, в которых она уже больше не отвращала меня от моих адвокатских обязанностей и ограничивалась только просьбами щадить честь ее родственников, оскорбление которых, по ее словам, навлекло бы позор на нее саму. Легко было понять, что она рассчитывала на свое присутствие, чтобы сдержать меня в том случае, если бы ораторский пыл завел меня слишком далеко.

Но она ошиблась, думая, что имеет на меня какое-либо влияние. Я руководствовался высшим велением, воспоминанием, действовавшим на меня сильнее и иначе, чем ее чары.

Я говорил еще с моим отцом о процессе весь вечер и убедил его предоставить мне свободу в толковании нравственной стороны дела. Он простился со мной, сказав мне шутливым тоном, который я понял не больше, чем его странные слова:

— Дитя мое, берегись. Я знаю, что графиня Ионис для тебя подлинный оракул. Но я боюсь, что ты трудишься здесь для другого.

При виде моего удивления он прибавил:

— Мы поговорим об этом позднее. А теперь думай о том, чтобы произнести завтра речь получше и сделать честь своему отцу!

Ложась в постель, я с удивлением увидел бант из зеленых лент, приколотый к моей подушке булавкой. Я взял его и ощутил внутри кольцо. Это было то самое кольцо с изумрудной звездой, которое я считал лишь горячечным бредом. Значит, это таинственное кольцо существовало: оно было мне возвращено!

Я надел его на палец и раз сто трогал его, чтобы убедиться, что я не стал жертвой игры воображения. Затем я снял кольцо и принялся рассматривать его со вниманием, с каким не мог рассмотреть его в замке Ионис. На этот раз я разглядел на кольце надпись, сделанную старинным шрифтом: Твоя жизнь — моя.

Не было ли это запрещением драться на дуэли? Бессмертная еще не хотела позволить мне соединиться с нею? Это очень огорчило меня, поскольку в последнее время жажда смерти владела мной и я надеялся, что сами обстоятельства побуждают меня избавиться от жизни без самоубийства и без трусости.

Я позвал Батиста, который еще не ложился.

— Послушай, — сказал я ему, — ты должен сказать мне правду. Ты честный человек, и мой рассудок в твоих руках. Кто входил сюда сегодня вечером? Кто принес это кольцо и положил его на мою подушку?

— Какое кольцо? Я не видел никакого кольца.

— Ну, а теперь ты его видишь? На моем пальце? Не правда ли, это то самое кольцо, которое ты уже видел в замке Ионис?

— Конечно, я его вижу и сразу его узнал. Это то самое кольцо, которое вы потеряли там и которое я нашел между двумя кирпичами. Но, клянусь вам честью, я не знаю, как оно очутилось здесь. Когда я готовил вам постель, на подушке ничего не было.

— По крайней мере, ты, может быть, скажешь мне одну вещь, о которой я не решался спросить после моей горячки и временного помешательства. Кто взял у меня это кольцо в замке Ионис?

— Вот уж этого я совсем не знаю. Не видя кольца у вас на пальце, я решил, что вы его спрятали… чтобы не скомпрометировать…

— Кого же? Объяснись!

— Конечно, даму. Разве не госпожа Ионис дала вам это кольцо?

— Вовсе нет.

— После этого… вы мне ничего не говорили… но, значит, она вам его прислала?

— Разве приходил кто-нибудь от нее сегодня?

— Нет, никто. Но, быть может, тот, кому было поручено отнести кольцо, знает живущих в нашем доме.

Видя, что я ничего не узнаю, исследуя дело естественным путем, я отослал Батиста и предался моим обычным мечтам. Все это не могло быть объяснено естественным образом. Кольцо заключало тайну моей судьбы. Я был в отчаянии, что ослушался мою бессмертную, и в то же время счастлив, что она держит свое обещание и охраняет меня.

Я не смыкал глаз всю ночь. Моя бедная голова и мое сердце не могли прийти к согласию. Должен ли я был ослушаться вершителя моей судьбы? Должен ли я был пожертвовать ради нее своей честью? Я слишком далеко зашел с Элланем, чтобы можно было взять назад вызов. Порой я останавливался на мысли о самоубийстве, чтобы избежать наказания существа, которого я больше не понимал. Но я успокаивал себя мыслью, что этот ужасный и очаровательный девиз — «Твоя жизнь — моя» имел совсем не тот смысл, какой я ему приписывал, и я решился довести дело до конца, уверив себя, что бессмертная появится прямо на месте дуэли, если она не хочет, чтобы дуэль состоялась.

Но почему она не явилась мне сама, чтобы положить предел моим волнениям? Я призывал ее с отчаянным жаром.

— Испытание слишком долго и слишком жестоко! — говорил я ей. — Я потеряю и жизнь, и рассудок. Если я должен жить для тебя, если я принадлежу тебе…

Удар в дверь дома заставил меня вздрогнуть. Еще не рассветало. В доме не спал только я. Я стал поспешно одеваться. Тут раздался второй удар, затем третий — в тот самый момент, когда я был уже у входной двери.

Я отворил дверь, весь дрожа. Я не знаю, какое отношение могло установить мое воображение между ночным посещением и предметом моих размышлений, но кто бы ни был посетитель, я чувствовал, что с ним придет решение. И действительно, он принес решение, хотя я и не мог еще представить связи событий, в которых решалась и моя собственная участь.

Посетитель оказался слугою графини Ионис, прибывшим спешно с письмом к моему отцу или ко мне, так как указаны были оба наши имени.

Пока в доме поднимались, чтобы открыть дверь, я прочел следующие слова:

«Приостановите разбор дела. Я только что получила важное известие, освобождающее вас от слова, данного вами графу Ионису. Граф Ионис скончался. Вы получите об этом официальное уведомление в течение дня».

Я отнес это письмо отцу.

— В добрый час, — сказал он. — Вот счастливый случай для нашей прекрасной доверительницы, если только покойный ныне кутила не оставил ей слишком много долгов. Еще более счастливый случай для Элланей! Суд лишится возможности вынести прекрасное решение, а ты — возможности произнести прекрасную речь. Но теперь… будем спать, поскольку больше нам ничего не остается.

И он повернулся на другой бок. Затем, когда я выходил из комнаты, он позвал меня:

— Дорогое мое дитя, — сказал он мне, протирая глаза, — я думаю об одной вещи, а именно, что вы были влюблены в госпожу Ионис и что раз она разорена…

— Нет, нет, отец мой, — вскричал я, — я вовсе не влюблен в госпожу Ионис!

— Но ты был в нее влюблен? Скажи правду. Ведь она — причина той перемены, которая в тебе совершилась. Честолюбие таланта проснулось, а меланхолия, тревожащая твою мать…

— Конечно, — сказала моя матушка, которую тоже разбудили удары молотка в дверь в столь неурочное время и которая вошла в ночной рубашке во время нашего разговора. — Будьте искренни, сын мой, вы любили эту прекрасную даму, и я думаю даже, что вы были ею любимы. Ну, что же, покайтесь перед вашими родителями.

— Я готов покаяться, — ответил я, обнимая мою мать, — я был влюблен в госпожу Ионис в течение двух дней; но я исцелился от этой любви на третий день.

— Честное слово? — спросил мой отец.

— Честное слово!

— А в чем причина такой перемены?

— Не спрашивайте меня. Я не могу вам этого сказать.

— Ну, я знаю, в чем дело, — сказал мой отец, смеясь и зевая в одно и то же время. — Все это и произошло оттого, что маленькая графиня Ионис и этот красавец кузен, который незнаком с нею… Впрочем, теперь не время заниматься проектами сватовства. Еще только пять часов, и так как мой сын сегодня не вздыхает, не ведет дела, то я предполагаю проспать все утро.

Успокоенный относительно дуэли, я заснул на некоторое время. Днем в городе появилось сообщение о кончине графа Иониса, происшедшей за пятнадцать дней до того в Вене (в те времена новости не доходили так скоро), и разбор дела был отложен ввиду предстоящего соглашения сторон.

Вечером нас посетил молодой граф Эллань. Он пришел, чтобы извиниться передо мной в присутствии моего отца, и на этот раз я принял его извинения от всего сердца. Несмотря на серьезный тон, каким он говорил о смерти графа Иониса, мы прекрасно видели, что он едва мог скрывать свою радость.

Он принял приглашение отужинать с нами, после чего прошел в мою комнату.

— Мой дорогой друг, — сказал он мне, — надеюсь, что вы позволите мне отныне звать вас моим другом, я хочу открыть вам мое сердце, готовое излиться даже против моей воли. Вы не считаете меня, надеюсь, настолько заинтересованным в процессе, чтобы объяснить мою безумную радость окончанием самого дела. Тайна моего счастья…

— Не говорите о ней, — сказал я ему, — мы знаем ее; мы ее угадали.

— А почему бы мне не говорить о ней с вами, раз вы внушаете мне такое уважение и такую любовь? Не думайте, что я вас не знаю. Вот уже три месяца, как я сообщаю обо всех ваших поступках и успехах…

— Кому же?

— Одной особе, которая интересуется вами как нельзя больше, графине Ионис. Она очень волновалась за вас в течение некоторого времени после вашего пребывания у нее. Я даже ревновал ее из-за этого. Но она развеяла мои сомнения на этот счет, сказав, что вы были тяжело больны целые сутки.

— В таком случае, — сказал я с некоторым беспокойством, — раз у графини Ионис, очевидно, нет от вас секретов, она сообщила вам и о причине этих часов безумия…

— Да, не тревожьтесь об этом; она мне рассказала все, но ни она, ни я и не думали смеяться над вами. Напротив, мы были очень опечалены этим, и госпожа Ионис упрекала себя в том, что побудила вас затеять игру с такими идеями, которые могли произвести слишком сильное возбуждение. Что касается меня, то хотя я и готов поклясться, что не верю в зеленых дам, у меня все же не хватило бы храбрости вызвать их два раза. Было бы лучше, если бы они не явились на мой вызов, а то я бы все в комнате переломал. Но вы, хотя я и имел глупость оскорбить вас вчера, производите на меня впечатление человека не робкого в отношениях с потусторонним миром, к которому я до сих пор испытывал так мало интереса.

Любезный молодой граф, бывший в то время в отпуске, посетил нас и в следующие дни; вскоре мы очень подружились. Эллань не мог еще показаться в замке Ионисов, он с нетерпением ждал, чтобы его прекрасная, любимая им кузина разрешила ему явиться в замок, после того как посвятит светским обязательствам первые дни траура. Он хотел бы жить в городе, поближе к замку, но она в неукоснительной форме запретила ему это, не полагаясь на благоразумие своего жениха.

Впрочем, Эллань говорил о каких-то своих делах в Анжере, хотя он не мог сказать определенно, в чем они состоят; но, по-видимому, эти дела мало занимали молодого человека, поскольку все свое время он проводил со мною.

Он рассказал мне о своей любви к госпоже Ионис. Они были обещаны друг другу и любили друг друга с детства. Но Каролину принесли в жертву честолюбию и заключили в монастырь, чтобы заставить их порвать свои отношения. Однако они продолжали видеться тайком и до и после свадьбы ее с графом Ионисом. Молодой капитан и не думал делать из этого тайны, поскольку их отношения всегда были совершенно чисты.

— Если бы они были иными, — говорил он, — я не мог бы так доверительно с вами разговаривать.

Его откровенность, которой я сначала противился, в конце концов победила меня. Он принадлежал к числу тех прямых и открытых натур, против которых нельзя защищаться: это значило бы ссориться с самим собою. Он настойчиво расспрашивал и умел добиваться ответов, не производя впечатления ни любопытного, ни навязчивого человека. Чувствовалось, что он интересуется вами искренно и хочет видеть тех, кого любит, такими же счастливыми, как он сам.

В конце концов я рассказал ему все мое приключение и даже сознался в той странной страсти, которая овладела мною. Он выслушал меня очень серьезно и стал уверять, что не видит ничего смешного в моей любви. Вместо того, чтобы уговаривать меня отвлечься, он посоветовал мне стремиться к цели, которую я поставил себе, — стать добродетельным и достойным.

— Когда вы достигнете этой цели, — говорил он мне, — если только вы ее еще не достигли, в вашей жизни совершится какое-нибудь чудо, или же ваш ум, внезапно успокоясь, познает, что он заблуждался, преследуя несбыточную мечту; тогда ее заменит какое-нибудь еще более прекрасное живое существо, и ваши добродетели и таланты получат достойную их награду.

— Никогда, — отвечал я ему, — никогда не полюблю я никого, кроме предмета моей мечты.

И для того, чтобы доказать ему, насколько мои мысли были поглощены ею, я показал ему все мои стихи и прозу, которые я написал под влиянием моей исключительной страсти. Он их прочел и перечел с наивным восторгом дружбы. Если бы я поверил его словам, я бы счел себя крупным поэтом. Скоро он знал наизусть лучшие стихотворения моего сборника и декламировал мне их с жаром во время наших прогулок по старой Анжерской крепости и по живописным окрестностям города. Я противился желанию Элланя видеть эти стихи напечатанными. Я мог писать стихи для собственного удовольствия и для умиротворения моей взволнованной души, но я не должен был искать популярности поэта. В то время и в той среде, где я жил, такая известность обесславила бы меня как адвоката в глазах общества.

Наконец, наступил день, когда д’Эллань получил разрешение явиться в замок Ионис, из которого Каролина не выходила в течение трех месяцев своего вдовства. Он получил от нее письмо и прочел мне постскриптум. В нем меня приглашали вместе с ним в выражениях вполне официальных, но глубоко прочувствованных.

VI Заключение

Когда мы приехали в замок, стоял зимний декабрьский день. Земля была покрыта снегом, и солнце пряталось за лиловые тучи, грозные на вид, но наводившие грусть. Я не хотел мешать первым сердечным излияниям двух влюбленных и предложил Бернару меня обогнать. Кроме того, мне необходимо было остаться наедине с моими мыслями в первые минуты пребывания в замке. Не без глубокого волнения я снова вступал в места, где за три дня пережил века.

Я передал поводья моей лошади Батисту, который направился к конюшне, и один вошел в парк через небольшую калитку.

Этот прекрасный парк, припорошенный снегом и лишенный своих цветов, имел теперь суровый вид. Темные ели сыпали мне на голову снежную пыль, а ветви старых лип, покрытые инеем, образовывали легкие кристаллические своды над аллеями. Парк походил на переходы громадного собора, архитектура которого отличалась причудливостью и фантастичностью.

Я нашел весну только в ротонде библиотеки. Ее отделили от примыкающей галереи, закрыв входные арки стеклянными дверьми, и образовали таким образом здесь теплицу. Вода в фонтане продолжала журчать среди тропических растений, еще более прекрасных, чем те, которые я видел раньше, и эта вода, журчащая в то время, как вокруг всякая влага застыла, покрытая льдом, приятно ласкала взор и слух.

Не без труда решился я взглянуть на нереиду. Она показалась мне менее прекрасною, чем была в моем воспоминании та, облик и черты которой напоминала мне эта статуя. Затем мало-помалу я принялся восхищаться нереидой и обожать ее, как обожают портрет, который напоминает, по крайней мере, в общем черты любимой особы. Мое чувство так долго было возбуждено и в то же время так долго сдерживалось, что я залился слезами и опустился в изнеможении на то место, где видел ту, кого не надеялся больше увидеть.

Шорох шелкового платья заставил меня поднять голову, и я увидел перед собой женщину довольно высокого роста, очень тоненькую, но необыкновенно грациозную, смотревшую на меня с удивлением. Я подумал на мгновенье, что мое видение снова предстало предо мною, но быстро наступавшая ночь не давала мне рассмотреть ее наружности, и кроме того, женщина в фижмах и в пудре так мало напоминала нимфу эпохи Возрождения, что я стряхнул с себя наваждение и встал, чтобы поклониться ей, как простой смертной.

Она тоже поклонилась мне, остановилась на минуту, как бы не решаясь вступить в разговор со мной, но затем сказала мне несколько слов. При звуке ее голоса, на который отозвалось все мое существо, я задрожал. Это был серебристый голосок моего божества, голосок, подобного которому нет на земле. Я словно онемел и не в силах оказался отвечать. Как перед моей бессмертной, я был словно в дурмане и не в состоянии понять, что она мне говорила.

Казалось, ее очень смущало мое молчание, и я сделал над собой усилие, чтобы как-то умерить свою смешную восторженность. Она спрашивала меня, не я ли Жюст Нивьер.

— Да, это я, — ответил я наконец, — прошу вас простить мою рассеянность. Я был не в себе и ненадолго задремал.

— Нет, — ответила незнакомка с очаровательной нежностью, — вы плакали! Это и привлекло меня сюда из галереи, где я ждала вести о приезде моего брата.

— Ваш брат…

— Это ваш друг, Бернар д’Эллань.

— Значит, вы мадмуазель д’Эллань.

— Фелиция д’Эллань и, с вашего позволения, тоже ваш друг, хотя вы меня не знаете, а я вас вижу в первый раз. Но уважение моего брата к вам и все, что он писал нам о вас, вызвали у меня живейшую симпатию к вам. Поэтому я с грустью и тревогой услышала, как вы рыдаете. Боже мой, надеюсь, вы огорчены не каким-нибудь семейным несчастьем? Если бы ваши родители, о которых я тоже слышала много хорошего, были в горе, то ведь вас не было бы здесь?

— Слава Богу, — ответил я, — я спокоен за всех, кого люблю, а мое личное горе, которое я оплакивал здесь, рассеивается при звуке вашего голоса и от сердечных слов, которые вы ко мне обращаете. Но как могло случиться, что, имея такую сестру, как вы, Бернар никогда не говорил мне о вас?

— Бернар поглощен страстью, к которой я не ревную и которую тем более понимаю, что графиня Ионис и для меня — нежная сестра; но разве вы приехали не с ним, и почему я нахожу вас здесь одного, почему никто не предупредил о вашем приезде?

— Бернар поехал вперед.

— A-а, понимаю. Ну, оставим их и дальше наедине друг с другом. Им нужно о стольких вещах поговорить, а их чувство столь возвышенное, столь чистое и столь уже давнее! Но пройдемте к камину, в библиотеку, здесь немного свежо.

Я понял, что она сочла неприличным оставаться со мною в темноте, и последовал за нею не без сожаления. Я боялся увидеть ее лицо, потому что голос ее будил во мне мою мечту; мне казалось, будто моя бессмертная сошла ко мне, чтобы обыденным языком поговорить со мною о мирских делах.

В библиотеке топился камин и были зажжены свечи, так что я мог разглядеть черты Фелиции д’Эллань, казавшиеся восхитительно прекрасными и напоминавшие мне смутно черты, которые, как я надеялся, сохранились в моей памяти. Но пока я рассматривал ее с тем вниманием, какое мне только позволяли приличия, я заметил, что три изображения — нереиды, призрака и Фелиции д’Эллань сливались в моем мозгу, так что невозможно было их разделить и воздать каждому из них должную дань восхищения. Они были одного типа, в этом нельзя было сомневаться, но я не мог больше указать, в чем состояла граница между ними, и я с ужасом замечал, что моя память только смутно сохранила черты моего видения. Я слишком много о нем думал, я слишком надеялся, что оно повторится, и представлял его себе точно сквозь туман.

Но затем через несколько мгновений я позабыл мои терзания и видел только Фелицию д’Эллань, прекрасную, как самая чистая и изящная нимфа Дианы, и так наивно сердечную со мной, как ребенок, доверчиво относящийся к симпатичному ему лицу. Она отличалась, если можно так выразиться, сверкающей чистотой, превосходным сердцем без всякой тени кокетства; в ее обращении не было никаких следов той слишком сдержанной манеры, какую напускают на себя аристократы при общении с людьми среднего сословия. Можно было подумать, что я был ее родственником или другом детства, с которым она возобновляла знакомство после многолетней разлуки. Ее светлый взгляд не имел того скрытого огня, каким горел взор госпожи Ионис.

Блеск ее глаз был кроткий, как у звезды. Сделавшись в последнее время впечатлительным и нервным из-за стольких бессонных ночей, я чувствовал себя, беседуя с Фелицией д’Эллань, помолодевшим, отдохнувшим, освеженным под ее благотворным влиянием.

Она говорила со мной просто и без претензий, но с природным пониманием вещей и прямотой суждений, обличавшей нравственное воспитание более глубокое, чем то, что считалось достаточным для женщин ее круга. У нее не было ни одного из их предрассудков, и она принимала с ангельским доверием и даже с некоторой страстностью благородной души победы философского ума, увлекшие всех нас, без нашего ведома, к новой эре существования.

Кроме того, Фелиция д’Эллань обладала чарами прелести, которым нельзя было противиться, и я сразу поддался им, даже не думая от них защищаться, позабыв, что я произнес в глубине моей души нечто вроде монашеского обета, посвящавшего меня служению бестелесному идеалу.

Фелиция д’Эллань много говорила мне об огорчениях и радостях ее семьи, о роли, которую я играл в событиях последнего времени, и о благодарности, которую она испытывала по отношению ко мне за то, как я говорил с Бернаром о чести ее отца.

— Вы обо всем этом знаете? — спросил я ее с нежностью. — Значит, вы должны понять, чего стоило мне вести дело против вас.

— Я все знаю, — сказала она мне, — знаю даже о дуэли, которая должна была произойти между вами и моим братом. Увы, вся вина была на его стороне; но он один из тех людей, которые становятся лучше после допущенной ими ошибки, и отсюда проистекает его уважение к вам. Теперь недостает только моего отца, которого дела задерживали все это время в Париже, но он скоро прибудет сюда и скажет вам, что он относится к вам с тех пор, как к родному сыну. Я уверена, что вы его полюбите, так как он человек высокого ума и благородного характера.

Пока она говорила, во дворе послышался стук кареты и лай собак. Она тотчас вскочила с места.

— Это он, — вскричала она, — держу пари, что это он. Пойдемте ему навстречу.

Я последовал за нею, как во сне. Она дала мне в руки свечу и побежала впереди меня, такая стройная и грациозная, что ни одинскульптор не мог бы измыслить более совершенного идеала для нимфы и богини. Я уже привык видеть, что этот идеал одет по современной моде. Костюм ее, однако, отличался вкусом и простотой; к тому же я усмотрел символический намек в цвете ее шелкового платья, которое было матово-белым, с нежным зеленоватым отливом.

— Вот господин Нивьер, — сказала Фелиция, представляя меня своему отцу после того, как с радостью обняла его.

— А-а, — ответил он тоном, который показался мне странным и смутил бы меня, если бы д’Эллань не направился ко мне, протягивая обе руки с не менее удивительною сердечностью, — не удивляйтесь моему удовольствию видеть вас. Вы друг моего сына, а стало быть, и мой, а я знаю от него высокую цену вашей дружбы.

Госпожа Ионис и Бернар тоже пришли; я нашел, что Каролина похорошела от счастья. Через несколько минут мы собрались все вместе за столом, с аббатом Ламиром и Зефириной, закрывшей глаза вдовствующей графине Ионис несколько недель тому назад; она была поэтому в трауре, как и все остальные обитатели замка. Эллани, не состоявшие с Ионисами в прямом родстве, были избавлены от этой формальности, которая с их стороны могла бы показаться лицемерием.

Ужин не отличался оживленностью. Следовало воздерживаться от выражения радости перед — прислугой, и госпожа Ионис прекрасно чувствовала, как нужно держать себя в сложившихся обстоятельствах, а потому была сдержанна сама и умеряла воодушевление своих гостей. Труднее всего было заставить хранить серьезность аббата Ламира. Он не мог отказаться от привычки пропеть два-три стиха, в виде философического резюме разговора.

Несмотря на все ограничения, радость и любовь были разлиты в воздухе этого дома, где никто не мог искренне сожалеть о графе Ионисе и где отсутствие вдовствующей графини не ощущалось как потеря из-за ее узости мысли и пошлости сердца. Все дышало ароматом надежды и хрупкой нежности, захватившей и меня, так что я удивлялся, больше не чувствуя в себе грусти, хотя и был обречен на вечное одиночество.

Правда, с того времени, как я подружился с Бернаром, я быстрыми шагами двигался по пути исцеления. Его энергичный характер, помимо моей воли, заставил меня бросить мои скучные привычки. Заставив меня открыть мою тайну, он развеял мое мрачное настроение, которое побуждало меня бежать от жизни.

— Тайна, никому не доверенная, — это смертельная болезнь, — говорил он мне.

И он слушал мои разглагольствования, притворяясь, что не замечает моего безумия; иногда он, казалось, разделял это безумие со мной; иногда он делился со мной сомнениями, которые колебали и мою уверенность. Скоро в спокойном состоянии я считал, что, за исключением необъяснимой истории с кольцом, все остальное в моих диковинных приключениях было создано моим воображением.

Я нашел в старом графе д’Эллане то возвышенное сердце и ум, о котором говорили мне его дети. Он тоже выказывал мне симпатию, на которую я отвечал от всей моей души.

Мы разошлись очень поздно. Когда пробила полночь и госпожа Ионис подала знак к общему прощанью, я почувствовал горестное чувство, будто после блаженного сна я проснулся в печальной действительности. Мои впечатления от жизни так долго были извращены, так долго принимал я сон за действительность и действительность за сон, что эта боязнь остаться одному являлась в моих собственных глазах внезапным чудом, преобразившим все мое существо.

Конечно, я не хотел еще допустить мысли, что я мог полюбить; но несомненно, что, не считая себя влюбленным в Фелицию д’Эллань, я чувствовал к ней необыкновенную дружбу. Я не переставал наблюдать за нею украдкой, когда она не говорила со мной, и чем больше я вглядывался в немного чудную красоту линий ее тела, тем больше находил в ней сходства с моим призраком. Только впечатление, производимое Фелицией, было мягче и наполняло мое нравственное существо чувством небывалого блаженства. Это ясное личико внушало к себе полное доверие и будило какое-то чувство, горячее, но вместе с тем спокойное, как вера.

Бернар, которому хотелось спать не больше, чем мне, болтал со мною до двух часов ночи. Мы помещались с ним в одной комнате — не в комнате привидений и не в той комнате, в которой я лежал во время моей болезни, а в изящной комнатке, украшенной во вкусе Буше[290] картинами самыми розовыми и жизнерадостными. О зеленых дамах никто не упоминал, как будто никто о них никогда и не слыхал.

Бернар, продолжая говорить о своей дорогой Каролине, спросил меня, как понравилась мне его сестра Фелиция. Сначала я не знал, что ответить ему. Я боялся сказать слишком много или слишком мало. Я вышел из затруднения, спросив его, почему он так мало говорил мне о ней раньше.

— Не может быть, — сказал я ему, — что вы любите ее меньше, чем она вас.

— Я бы был чудаком, — ответил он, — если бы не обожал мою сестру. Но вы были так заняты известными вам мыслями, что вы едва ли прислушались бы, если бы я стал вам расхваливать свою сестру. А кроме того, в тех обстоятельствах, в каких мы находились до сих пор и, к несчастью, находимся еще и теперь, было бы неловко с моей стороны вам ее сватать.

— Но как вам даже в голову могла прийти мысль оказать мне такую честь?

— Ах, тут есть одно странное обстоятельство, о котором я много раз хотел вам сказать и которое, вероятно, вы уже заметили, — это удивительное сходство между Фелицией и нереидой Жака Гужона, так понравившейся вам, что вы приписали ее черты вашему призраку.

— Значит, я не ошибся! — вскричал я. — Мадмуазель д’Эллань напоминает черты этой статуи, только она красивее ее!

— Красивее! Очень польщен за сестру! Но вы сами видите, что это сходство поразительно. Потому-то я и воздержался рассказывать вам о ней.

— Я понимаю, вы боялись возбудить во мне желания, на которые я не имею права.

— Я боялся только, как бы вы не влюбились в молодую девушку, которая не может рассчитывать выйти за вас замуж. Вот все, чего я боялся, друг мой. До тех пор, пока состояние госпожи Ионис не выяснится, мы должны считать себя нищими. Ваш отец и мой тоже опасаются, что ее муж все промотал и что, назначив ее единственною своею наследницей, он только сыграл с ней злую шутку. В таком случае мы ни за что не примем состояния, которое она хочет нам уступить и права на которое у нас сомнительны, как вы сами это отлично знаете. Я ни за что не женюсь на госпоже Ионис, хотя мы и любим друг друга, пока она не согласится по свадебному контракту не выделять ничего из своего состояния в мою пользу. В этом случае моя сестра как бесприданница (ведь моя жена не будет настолько богата, чтобы дать ей приданое, а Фелиция ни за что не допустит, чтобы она терпела лишения из-за нее) решилась постричься в монахини.

— Она… в монахини? Никогда! Бернар, вы не должны соглашаться на такую жертву.

— Почему же, мой дорогой друг? — сказал он с оттенком грустной гордости, который я отлично понял. — Моя сестра воспитана с этой мыслью; и к тому же она всегда имела склонность к уединению.

— Подумайте только… Невероятно, чтобы такая девушка не сочла возможным согласиться осчастливить какого-нибудь честного человека, и еще более невероятно, чтобы не нашлось человека, который бы добивался этого счастья!

— Я не говорю, что этого ни в коем случае не будет. Этот вопрос может разрешить только будущее; к тому же, если госпожа Ионис окажется несколько богаче, я без всяких колебаний позволю ей наделить мою сестру скромным, но соответствующим ее простым привычкам приданым. Только мы еще ничего не знаем, и в любом случае мне неудобно было бы вам сказать: «У меня есть прелестная сестра, отвечающая созданному вами идеалу». Ведь это значило бы сказать: «Подумайте о ней», это значило бы заставить вас думать о девушке, слишком гордой для того, чтобы войти в семью, которая богаче ее семьи, воспользовавшись увлечением юного поэта. Вот какие у меня были соображения, они и теперь остаются в силе, так что я серьезно прошу вас, друг мой, не обращать слишком много внимания на сходство моей сестры с нереидой.

Я замолчал на несколько минут. Потом, чувствуя, что это объяснение, против воли, взволновало меня больше, чем я сам ожидал, я сказал Бернару прямо и откровенно:

— В таком случае, дорогой Бернар, зачем же вы привезли меня сюда?

— Потому что я думал, что сестра моя уехала. Она должна была встретить в Туре отца и приехать сюда с ним лишь через две недели. Но случилось иначе, чем я предполагал. Впрочем, я вполне спокоен за сестру, зная, что она имеет дело с таким человеком, как вы.

— Но можете ли вы быть уверены во мне, Бернар? — сказал я ему тоном упрека.

— Да, — ответил он, немного взволнованно. — Я спокоен, потому что у вас найдется сила сказать себе: «Девушка, сердечная и достойная, имеет право желать быть любимой человеком, сердце которого свободно, и она будет не особенно обрадована, если в один прекрасный день откроет, что к ней посватались лишь из-за случайного сходства».

Я прекрасно понял этот ответ, не требовавший никаких разъяснений, и решил не слишком заглядываться на Фелицию д’Эллань из опасения увлечься ею. Я решил даже уехать, как только замечу, что меня слишком волнует это роковое сходство. Заметил это я, впрочем, уже на следующий день. Я почувствовал, что начинаю безумно влюбляться в Фелицию д’Эллань, что мое видение нереиды бледнеет перед нею и что Бернар относится к моему состоянию с беспокойством.

Я простился со всеми, сказав, что мой отец отпустил меня только на сутки. Я решился открыть свое сердце родителям и просил их благословения сделать предложение девице д’Эллань. Я говорил с ними очень искренно. Рассказ о моих минувших страданиях вызвал смех у моего отца и слезы у моей матушки. Однако, когда я в ярких выражениях описал то состояние отчаяния, в которое время от времени впадал и которое заставляло меня останавливаться с известным наслаждением на мысли о самоубийстве, отец мой посерьезнел и вскричал, взглянув на мать:

— Итак, наше дитя предавалось безумию у нас на глазах, а мы ничего подобного и не подозревали. Вы, моя милая, думали, что он скрывает от нас любовь к прекрасной Ионис, которая есть воплощение жизни, а он пылал страстью к другой Ионис, мертвой, если только она действительно когда-нибудь существовала. Поистине, в головах поэтов творятся странные вещи, и я был прав, когда с самого начала относился с недоверием к этой чертовой поэзии. Но да здравствует прелестная Эллань, похожая на нереиду, она излечила безумца. Надо женить его на ней во что бы то ни стало и посвататься к ней как можно скорее, пока еще неизвестно, будет ли у нее приданое, ибо, если за ней что-нибудь дадут, то она может оказаться слишком важной дамой, чтобы выйти замуж за адвоката. Почему, черт возьми, госпожа Ионис не поручила мне ликвидацию ее дел? Мы бы знали, по крайней мере, на что можно рассчитывать; а этот старый парижский прокурор будет возиться с делом целых шесть месяцев. Разве в Париже работают? Там занимаются политикой, а дела оставляют в стороне.

На следующий день я и мой отец вернулись к Ионисам. Мы обратились с предложением к графу д’Элланю, который принялся обнимать меня, после этого он протянул руку моему отцу и сказал с чисто рыцарской прямотой:

— Да, и благодарю вас!

Я снова бросился в его объятия, и он прибавил:

— Впрочем, подождите еще согласия моей дочери: я хочу, чтобы она была счастлива. Что касается меня, то я отдаю ее, не дожидаясь известий о том, достаточно ли она богата для вас, потому что если она достаточно богата, то я решил считать вас достаточно знатными для нее. Вы рискуете всем ради всего. Ну, так, черт возьми, я не хочу уступать вам в решимости. Вы не ищете денег, а я отказываюсь от предрассудков знати. Значит, мы согласны. Но только я ставлю обязательным условием, чтобы моя дочь сама все решила. И вы, дорогой Нивьер, пошлите-ка вашего сына поухаживать за нею; любовь его еще только зародилась, и он должен сам внушить Фелиции доверие к себе. Что касается его характера и талантов, мы их знаем, и с этой стороны препятствий не будет.

Мне было разрешено остаться в замке Ионис, и время, проведенное там, было, в сравнении со всем моим прошлым, лучшим временем моей жизни.

Я любил — на этот раз в условиях реальности — существо, возвышающееся над общим уровнем людей, ангела доброты, кротости, ума и идеальной красоты.

Фелиция не сразу подала мне надежду. Она непринужденно признавалась в своем уважении и в симпатии ко мне; но когда я заговаривал о любви, она выражала сомнение.

— Не ошибаетесь ли вы, — спрашивала она, — не любили ли вы до меня и больше, чем меня, одну незнакомку, имени которой мой брат никогда не хотел называть?

Однажды она сказала мне:

— У вас на пальце есть кольцо, которое вы бережете как талисман. Если я попрошу вас бросить его в фонтан, послушаетесь ли вы меня?

— Конечно, нет. Я никогда не расстанусь с ним, потому что это вы мне его дали.

— Я? Что вы такое говорите?

— Да, конечно вы. Не отпирайтесь. Ведь вы сыграли роль зеленой дамы, чтобы потворствовать затее госпожи Ионис, которая хотела с вашей помощью добиться своего разорения и считала меня тем человеком, пользующимся доверием ее мужа, показаний которого он от нее требовал. Ведь это вы, уступая ее капризу, появились передо мной в чудесном образе и повелели мне исполнить мой долг с присущей вашей душе щепетильностью и гордостью.

— Ну хорошо, это была я, — сказала она, — это мне пришлось свести вас с ума, в чем я жестоко раскаивалась, когда узнала, сколько вы выстрадали из-за этого романтического приключения. В первый раз вас испытывали с помощью фантастической сцены, в которой я участия не принимала. Когда же я увидела, как храбро вы держались, гораздо мужественнее, чем аббат Ламир, с которым Каролина, развлечения ради, сыграла такую же шутку, то мы решили, что вас можно вознаградить явлением, в котором бы уже не было ничего пугающего. Я гостила в замке тайно, поскольку явного моего присутствия не потерпела бы покойная графиня Ионис. Каролина, пораженная моим сходством с нереидой у фонтана, надумала одеть и причесать меня точно так же и заставить меня выступить оракулом, который, однако, вещал не то, чего она желала, но которого вы благоговейно послушались, ни на минуту не уронив своей чести. Я уехала на другой день утром и от меня скрыли, что вы здесь серьезно заболели из-за моего явления. Когда вы поссорились с Бернаром, я была в Анжере и это я послала вам кольцо, найденное вами в вашей комнате. Эта деталь тоже была придумана госпожой Ионис, у которой было два таких старинных одинаковых кольца; она придумала и все представление. Она же забрала у вас это кольцо во время вашей горячки из боязни, как бы вы не были слишком уж возбуждены этим доказательством реальности вашего приключение, и предпочитая, чтобы вы думали, будто все это вы видели только во сне.

— А я никогда этого не думал, никогда! Но как же это кольцо, которое не было вашим, снова к вам вернулось?

— Каролина дала мне его, — сказала она, краснея, — потому что оно мне понравилось.

Затем она поторопилась добавить:

— Когда вы все рассказали Бернару, я тоже узнала, какими страданиями и добродетелями вы заслужили право снова увидеть зеленую даму. Тогда я решила стать вашей сестрой и вашим другом, чтобы загладить привязанностью всей моей жизни свой легкомысленный поступок и возместить тем самым все страдания, которые я вам причинила. Но я совсем не рассчитывала, что при свете дня я понравлюсь вам так же, как при лунном свете. Но раз уж это случилось, знайте, что не вы один были несчастны и что…

— Договаривайте! — вскричал я, бросаясь к ее ногам.

— Ну… ну… — сказала Фелиция, краснея еще больше и понижая голос, хотя мы были одни у фонтана, — знайте, что я была наказана за свою смелость. В тот день я была ребенком, спокойным и веселым. Я отлично сыграла свою роль, и «две мои зеленые сестры», Бернар и аббат Ламир, слушавшие нас из-за скалы, нашли, что я вложила в нее торжественность, на какую они не считали меня способной. Но все дело в том, что, видя и слушая вас, я была охвачена сама не знаю какой одурью. Прежде всего я вообразила, что я действительно умерла. Обреченная стать монахиней, я говорила с вами, как уже не принадлежащая к миру живых. Я увлеклась своей ролью. Я почувствовала, что интересуюсь вами. Вы пробудили во мне страсть… которая потрясла меня до глубины души. Если вы видели меня, то и я видела вас… и когда я вернулась в монастырь, я стала бояться тех обетов, которые должна была произнести. Я почувствовала, что, играя роль распорядительницы вашей свободы, я потеряла свою…

Во время этого разговора она оживилась. Стыдливая робость первого признания сменилась порывом откровенности. Она обвила мою голову своими длинными гибкими руками и сказала мне:

— Я тебе обещала, что ты меня увидишь снова. Мне было больно, что я дала тебе это обещание, потому что я считала его несбыточным, и все-таки что-то божественное, точно голос Провидения, шептало мне на ухо: «Надейся, ибо ты любишь!»

Мы обвенчались в следующем месяце. Ликвидация дел госпожи Ионис, ставшей госпожой Эллань, еще не кончилась, когда разразилась революция, положившая конец всем притязаниям со стороны кредиторов ее мужа до установления нового порядка. После Террора[291] Каролина оказалась зажиточной, но не богатой; таким образом я имел радость и гордость стать единственной опорой моей жены. Прекрасный замок Ионис был продан; земли распроданы по участкам.

Крестьяне в порыве непросвещенного патриотизма разбили фонтан, приняв его за купальню королевы.

Однажды мне принесли голову и руку нереиды, которые я выкупил у этих варваров и теперь берегу, как сокровище. Но никому не удалось разбить мое семейное счастье, а моя любовь к прекраснейшей и лучшей из женщин пережила и еще не раз переживет, неизменною и чистою, политические бури.

© Перевод П. Краснова

ОргАн титана

Однажды вечером мы, как обычно, восхищались импровизацией старого, знаменитого музыканта Анжелена; вдруг лопнула струна. Раздавшийся звук, еле уловимый для нашего слуха, подействовал на возбужденные нервы пианиста, как удар грома. Он резко отодвинул стул, стал потирать руки, словно струна хлестнула по ним, — вещь, конечно, невозможная, — и у него вырвались странные слова:

— Опять проклятый титан![292]

Его скромность, хорошо известная, не позволяла нам предположить, что он сравнивает себя с титаном. Такое возбуждение показалось нам странным. Он сказал, что было бы слишком долго все объяснять.

— Это иногда случается со мной, — продолжал он, — когда я играю ту тему, на которую я сейчас импровизировал. Меня потрясает внезапный шум, и мне начинает казаться, что мои руки как бы удлиняются. Это болезненное ощущение переносит меня к одному трагическому и в то же время счастливому моменту моей жизни.

Уступая нашим настойчивым просьбам, он рассказал нам следующее.

— Вы знаете, что я родом из Оверни, из очень бедной семьи и что я не знал своих родителей. Я воспитывался за счет общественной благотворительности. Меня приютил у себя господин Жансире, которого для краткости называли мэтр Жан, преподаватель музыки и органист Клермонского собора. Я был мальчиком-певчим и его учеником, кроме того он воображал, что преподает мне сольфеджио и учит играть на клавесине.

Чрезвычайно странный человек был этот мэтр Жан — типичный музыкант, со всеми причудами, какие нам приписывают и которые некоторые из нас и теперь еще напускают на себя. У него причуды эти были вполне искренни и тем самым опасны.

Он не лишен был таланта, хотя талант этот далеко не имел того значения, какое он ему придавал. Он был хороший музыкант, давал уроки в городе, а со мной занимался только в свободные минуты, так как я был скорее его слугой, чем учеником, и раздувал мехи органа чаще, чем прикасался к его клавишам. Такое пренебрежение не мешало мне любить музыку и беспрестанно мечтать о ней; во всем остальном, как вы увидите, я был сущим идиотом.

Иногда мы ездили за город — то навестить кого-нибудь из друзей мэтра Жана, то починить у кого-нибудь из его клиентов спинет[293] или клавесин. В те времена — я говорю о начале нашего столетия — в провинции было очень мало фортепьяно, и профессор-органист не пренебрегал мелким заработком инструментального мастера и настройщика.

Как-то мэтр Жан говорит мне:

— Малыш, завтра ты встанешь с рассветом, задашь овес Биби, оседлаешь ее, прикрепишь чемодан и поедешь со мной. Захвати с собой свои новые башмаки и ярко-зеленый костюм, мы отдохнем денька два у моего брата — кюре в Шантюрге.

Биби была маленькой, тощей, но довольно сильной лошадкой, и мы обычно ездили на ней с мэтром Жаном вдвоем.

Шантюргский кюре был превосходный человек, любитель вкусно поесть и выпить, я видел его несколько раз у его брата. Что касается Шантюрга, то это был разбросанный в горах приход, о котором я знал не больше, чем о каком-нибудь племени, затерявшемся в пустынях Нового света.

С мэтром Жаном надо было быть точным. В три часа утра я был на ногах, в четыре мы ехали по горной дороге, в полдень остановились на отдых и позавтракали в маленьком, почерневшем, холодном постоялом дворе, расположенном на краю каменистой пустынной местности, поросшей вереском, а в три часа двинулись в путь по этой пустоши.

Дорога была такой скучной, что я несколько раз засыпал. Я тщательно изучил способ спать на лошади так, чтобы учитель не заметил этого. Биби несла на себе не только мужчину и ребенка, — почти над самым хвостом ее был еще прикреплен узкий, но довольно высокий чемодан, нечто вроде кожаного ящика, в котором болтались вперемежку инструменты мэтра Жана и взятые им на смену белье и платье. Вот на этот ящик я и опирался, чтобы учитель не почувствовал на своей спине моего отяжелевшего тела и чтобы голова моя, покачиваясь, не задевала его плеча. Он мог сколько угодно посматривать на наши тени, вырисовывающиеся на ровных местах дороги или на склонах утесов, я и это предусмотрел и усвоил раз навсегда несколько сгорбленную позу, в которой ему было трудно разобраться. Иногда он все же подозревал что-то и, ударяя меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, говорил:

— Осторожно, малыш, в горах не спят!

Так как мы ехали по ровной дороге и до обрывов было еще далеко, то мне кажется, что в этот день он тоже поспал. Я проснулся в местности, которая мне показалась зловещей. Это все еще была равнина, покрытая вереском и кустами карликовой рябины. Справа поднимались и убегали вдаль мрачные холмы, густо поросшие мелким ельником; у ног моих маленькое озеро, круглое, как стекло подзорной трубы, — иначе говоря, древний кратер, — отражало низкое мрачное небо. Голубовато-серая вода с бледно-металлическими отблесками походила на расплавленный свинец. Ровные берега этого круглого водоема закрывали, однако же, горизонт; из этого можно было заключить, что мы находились на большой высоте. Но я не отдавал себе в этом отчета и испытывал какое-то боязливое удивление, видя, как низко над нашими головами ползут облака: мне казалось, что небо вот-вот раздавит нас.

Мэтр Жан не обратил никакого внимания на мою растерянность.

— Пусти Биби пощипать травку, — сказал он, сходя с лошади, — ей нужно передохнуть; я не уверен, что мы едем по правильному пути; пойду посмотрю.

Он отошел и исчез в кустарниках. Биби принялась щипать душистые травы и красивую дикую гвоздику, которая в изобилии росла на этом пастбище вместе с тысячью других цветов. Что касается меня, я пытался согреться, прыгая на одном месте. Несмотря на разгар лета, воздух был ледяной. Мне казалось, что поиски учителя длились целую вечность. Эта пустынная местность должна была служить убежищем целым стаям волков, и Биби, несмотря на свою худобу, все же легко могла соблазнить их. Я в то время был еще более тощим, чем Биби; тем не менее я и за себя не был спокоен. Местность казалась мне ужасной, и то, что учитель называл приятной прогулкой, казалось мне путешествием, полным опасностей. Не было ли то предчувствием?

Наконец учитель вернулся, говоря, что дорога правильная, и мы тронулись дальше рысцой. Биби, по-видимому, ничуть не смутило, что мы въезжаем в горы. Теперь по этим диким, но частично уже возделанным местам тянутся прекрасные дороги, а в то время, когда я их увидел впервые, было не так-то легко пробираться по узким, то покатым, то крутым тропам, проложенным напрямик ценою невероятных усилий. Они были немощеные, если не считать камней, разбросанных случайными горными обвалами, а когда тропы пересекали расположенные террасами ровные места, то случалось, что следы небольших колес повозки, некованых копыт лошадей, запряженных в эти повозки, зарастали травой.

Добравшись до изрезанных берегов зимнего потока — летом он пересыхал, — мы быстро поднялись в гору и, обогнув обращенный к северу массив, оказались на южной стороне, окруженные прозрачным, сверкающим воздухом. Заходящее солнце придавало пейзажу изумительное великолепие; это было одно из самых прекрасных зрелищ, какие я когда-либо видел в жизни. Извилистая дорога, обрамленная кустами розового кипрея, возвышалась над перерезанной оврагами местностью, по краям которой вздымались две могучие, величественные базальтовые скалы с остриями вулканического происхождения на вершинах, которые можно было принять за развалины крепости.

Во время моих прогулок в окрестностях Клермона мне случалось уже видеть призматические базальты, но никогда они не были такой правильной формы и такого размера. Одна из этих скал отличалась еще тем, что призмы ее были изогнуты спиралью и казались грандиозным и одновременно изысканным творением какого-то племени гигантов.

С того места, где мы находились, нам казалось, что две скалы стоят очень близко одна от другой; в действительности же они были разделены крутым оврагом, на дне которого протекала река. Возвышаясь среди пейзажа, скалы эти служили живописным контрастом прелестной перспективе гор, испещренных зелеными, как изумруд, лугами и изрезанных очаровательными горными уступами и лесами. Вдали, на более отлогих склонах, можно было различить горные хижины и стада коров, сверкающих, как рыжие искры, в отблесках заката. На заднем плане этой перспективы, над пропастью глубоко залегающих долин, залитых светом, голубыми зубцами поднимался горизонт, и Домские горы рисовали в небе свои усеченные пирамиды, свои округленные вершины или отдельные громады, прямые, как башни.

Горная цепь, в которую мы вступали, имела совсем другой вид, более дикий и, однако, более приятный. Буковые леса, разбросанные по крутым склонам, прохладное журчание бесчисленных горных ручейков, отвесные рвы, сплошь покрытые ползучими растениями, гроты, куда просачивалась влага источников, питая густой покров бархатистых мхов, узкие ущелья, которые исчезали из поля зрения, заворачивая то туда, то сюда, — все это было таинственнее и гораздо сильнее, чем холодные, голые линии вулканов позднейшего происхождения, напоминало Альпы.

С тех пор мне приходилось видеть этот величественный вход в горную цепь Дора — эти две базальтовые скалы, расположенные на краю пустынной местности, и я мог отдать себе отчет в том бессознательном восхищении, которое испытал, увидев их в первый раз. Еще никто не объяснял мне, в чем заключается красота природы, я почувствовал ее как бы всем своим существом, и, сойдя с лошади, чтобы облегчить ей подъем, я остановился как вкопанный, забыв, что надо следовать за всадником.

— Эй! — закричал мэтр Жан. — Что ты там делаешь, дурень?

Я поспешил его догнать и спросить у него название того «чудного» места, где мы находились.

— Сам ты «чудной», — ответил он. — Знай, что это одно из самых необычайных, самых страшных мест, какое тебе когда-либо придется видеть. Насколько мне известно, оно не имеет никакого названия, но те две вершины, что ты там видишь, — это скала Санадуар и скала Тюильер. Ну, садись и смотри у меня!

Мы обогнули скалы, и перед нами открылась головокружительная пропасть, разделяющая их. Меня это ничуть не испугало. Я достаточно часто взбирался на скалистые пирамиды горы Дом и не чувствовал боязни пространства, а мэтр Жан, родившийся не в горах и приехавший в Овернь уже взрослым, был менее привычен, чем я.

В этот день я впервые задумался над могучими явлениями природы, среди которых я рос, не удивляясь им. Помолчав с минуту, я повернулся к скале Санадуар и спросил учителя, кто все это сделал.

— Все это сотворил господь, — ответил он, — ты это прекрасно знаешь.

— Это я знаю, но почему некоторые места он сделал как бы сломанными, как будто, создав их, он хотел их разрушить?

Вопрос этот был очень затруднительным для мэтра Жана, который не имел ни малейшего понятия о естественных законах геологии и, как большинство людей того времени, сомневался еще в вулканическом происхождении Оверни. Но он считал ниже своего достоинства признаться в своем невежестве. Он обошел трудность, пустившись в мифологию, и напыщенно ответил мне:

— То, что ты видишь здесь, сделано усилиями титанов, которые хотели взобраться на небо.

— Титанов! А что это такое? — воскликнул я, видя, что учитель в болтливом настроении.

— Это, — ответил он, — страшные великаны, которые задумали низвергнуть Юпитера; чтобы добраться до него, они нагромоздили скалы на скалы, горы на юры, но он поразил их громом, и вот эти развороченные горы, эти пропасти, — все это последствия той грандиозной битвы.

— Они все умерли?. — спросил я.

— Кто? Титаны?

— Да. Существуют они еще?

Мэтр Жан не мог не посмеяться над моей наивностью и, желая позабавиться, ответил:

— Конечно, кое-кто из них еще остался в живых.

— Они очень злые?

— Ужасно!

— А мы можем встретить их здесь, в горах?

— Да, пожалуй, это может случиться.

— И они могут нам повредить?

— Возможно, но если ты с ними встретишься, быстро сними шляпу и поклонись им пониже.

— О! За этим дело не станет, — весело ответил я.

Мэтр Жан решил, что я понял его иронию, и стал думать о чем-то другом. Что касается меня, то я далеко не был спокоен и, так как надвигалась ночь, поглядывал недоверчиво на каждую скалу и особенно — на каждое толстое дерево подозрительного вида, пока, приблизившись, не убеждался, что в нем нет ничего похожего на человека.

Если бы вы спросили, где расположен Шантюргский приход, мне было бы очень трудно ответить вам. С тех пор я больше ни разу там не бывал и напрасно искал его на картах и в путеводителях. Так как страх все сильней и сильней охватывал меня и я ужасно хотел поскорее добраться до места, то мне показалось, что Шантюрг очень далеко от скалы Санадуар. В действительности же это было совсем близко, потому что мы приехали туда еще до наступления ночи. Мы сделали множество поворотов, пробираясь по излучинам потока. По всей вероятности, мы обогнули горы, которые я видел со скалы Санадуар, и снова очутились на южной стороне, так как в нескольких сотнях метров под нами росли тощие виноградники.

Я очень хорошо помню церковь, и дом кюре, и еще три дома, из которых состояла деревушка. Она была расположена на вершине пологого холма, защищенного от ветра более высокими горами. Неровная, очень широкая дорога с благоразумной медлительностью следовала по всем изгибам холма. Она была хорошо утоптана, так как приход, состоящий из отдаленных, разбросанных хуторов, насчитывал около трехсот жителей, которые каждое воскресенье семьями приезжали на своих четырехколесных повозках, узких и длинных, как пироги, и запряженных коровами. Во все остальное время можно было думать, что находишься в пустыне. Более близко расположенные дома прятались в гуще деревьев, в глубине оврагов, а пастушьи хижины, расположенные наверху, ютились в расщелинах огромных скал.

Несмотря на уединение и скромный в будни стол, шантюргский кюре был толстый, жирный и цветущий, как самый упитанный соборный каноник. У него был приятный, веселый характер. Он не очень пострадал от революции. Прихожане любили его за гуманность, терпимость и за то, что он проповедовал на местном наречии.

Он нежно любил своего брата Жана и, добрый ко всем, принял меня и обходился со мною так, словно я был его племянником. Ужин был приятный, и следующий день прошел весело.

Местность, выходящая с одной стороны на долины, не была унылой; другая сторона была мрачная, заросшая, но буковые и еловые леса с массой цветов и диких плодов, пересеченные влажными, пленительно свежими лужайками, ничуть не напоминали страшные места у скалы Санадуар. Призраки титанов, испортившие мне воспоминание об этой чудесной местности, исчезли из моей памяти.

Мне разрешили бегать где угодно, и я завел знакомство с дровосеками и пастухами, — они пропели мне много песен.

Кюре ждал своего брата и, желая отпраздновать его приезд, подготовился к этому как нельзя лучше; но только мы с ним вдвоем отдали честь пиршеству: у мэтра Жана, как у людей, много пьющих, аппетит был посредственный. Кюре то и дело подливал ему местное вино, черное как чернила, терпкое на вкус, но без всяких вредных примесей, которое, по его мнению, не могло повредить желудку.

На следующий день мы с пономарем ловили форель в небольшом водоеме, образовавшемся от слияния двух потоков, и мне доставляло огромное удовольствие слушать естественную мелодию воды, льющейся во впадину камня. Я обратил на это внимание пономаря, но он ничего не слышал и считал, что это я все выдумываю.

Наконец на третий день решились расстаться. Мэтр Жан хотел уехать пораньше, говоря, что дорога длинная, и за завтрак сели с намерением поесть быстро и пить мало.

Но кюре тянул время. Он никак не мог отпустить нас, не накормив досыта.

— Куда вам так спешить? — говорил он, — Лишь бы засветло выбраться из гор; как только спуститесь со скалы Санадуар, вы попадете на ровную местность, и чем ближе к Клермону, тем дорога лучше; к тому же сейчас полнолуние, и на небе ни облачка. Ну-ка, ну-ка, братец Жан, еще стаканчик этого вина, этого хорошего шанторгского винца.

— Почему шанторгское? — спросил учитель.

— Неужели ты не видишь, что Шантюрг происходит от Шант-орг![294] Это ясно как день. Я сразу же разобрался в этимологии слова.

— А разве у вас на виноградниках есть органы? — спросил я по свойственной мне глупости.

— Конечно, — ответил добряк кюре, — имеются органы более четверти мили в длину.

— С трубами?

— С трубами, прямыми, как у твоего соборного органа.

— А кто на них играет?

— Ну, конечно, виноградари своими мотыгами.

— А кто сделал эти органы?

— Титаны, — сказал мэтр Жан, вновь впадая в свой насмешливый, нравоучительный тон.

— Правильно! Вот это хорошо сказано! — подхватил кюре в восторге от гениальности брата. — Вполне можно сказать, что это творение титанов.

Я не знал, что правильные кристаллы базальта называют органными трубами. Я никогда не слышал о знаменитых базальтовых органах в Эспали-ан-Велэ и о многих других, хорошо известных в настоящее время, которым сейчас никто уже не удивляется. Я понял объяснение господина кюре в буквальном смысле и был очень рад, что не ходил в виноградник, так как мною вновь овладел страх.

Завтрак длился бесконечно и превратился в обед, почти в ужин. Мэтр Жан был в восторге от этимологии слова «Шантюрг» и беспрестанно повторял:

— Пой-орган! Хорошее вино, хорошее название. Оно дано в честь меня, ведь я играю на органе, и, могу похвастаться, неплохо! Пой, винцо! Пой в моем стакане. Пой также и в моей голове. Я уже чувствую, как ты рождаешь фуги и мотеты, они польются из-под моих пальцев, как ты льешься из бутылки. Твое здоровье, брат! Да здравствуют великие органы Шантюрга! Да здравствует мой маленький соборный орган. Когда я на нем играю, он так же могуч, как если б на нем играл сам титан. Ба! Да ведь я тоже титан! Гений возвышает человека, и каждый раз, когда я начинаю gloria inexcelsis,[295] я беру приступом небо.

Добряк кюре серьезно считал своего брата великим человеком и не бранил его за приступы хвастливого бреда. Он и сам с умилением оказывал честь вину «Пой-орган», как человек, который надолго расстается со своим любимым братом, так что солнце уже начинало садиться, когда мне велели седлать Биби. Я не сказал бы, что мог с этим справиться. Гостеприимство довольно часто наполняло мой стакан, а вежливость заставляла меня не оставлять его полным. К счастью, мне помог пономарь, и братья после долгих и нежных объятий расстались у подножия Уолма, заливаясь слезами. Я, спотыкаясь, взобрался на спину Биби.

— Уж не пьян ли ты случайно, сударь? — сказал мэтр Жан, касаясь моих ушей своим ужасным хлыстом.

Но он все же не ударил меня. Рука его как-то размякла, а ноги очень отяжелели, и стоило большого труда выравнять его стремена: каждое из них попеременно оказывалось длиннее другого.

Что происходило до наступления ночи, я не знаю, мне кажется, я громко храпел, а учитель этого не заметил. Биби была такая умница, что я мог быть вполне спокоен. Ей достаточно было один раз пройти по какой-нибудь дороге, чтобы запомнить ее навсегда.

Я проснулся, почувствовав, как она внезапно остановилась. Мое опьянение, кажется, совершенно рассеялось, так как я сразу же отдал себе отчет в создавшемся положении. Мэтр Жан не спал, или, вернее, он, к несчастью, проснулся как раз вовремя, чтобы помешать инстинкту лошади. Он направил ее по неверному пути. Послушная Биби подчинилась без сопротивления, но вдруг она почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног, и отпрянула назад, чтобы не полететь в пропасть вместе с нами.

Я быстро соскочил наземь и увидел справа над нами скалу Санадуар с ее витыми органными трубами и зубчатой вершиной; при лунном свете она казалась совсем голубой. Ее близнец — скала Тюильер высилась слева, по другую сторону оврага; между ними зияла пропасть. А мы, вместо того чтобы следовать по верной дороге, оказались на тропинке косогора.

— Слезайте! Слезайте! — крикнул я учителю музыки. — Вы там не проедете. Это козья тропа.

— Эх ты, трус! — ответил он грубым голосом. — А разве Биби — не коза?

— Нет, нет, учитель, она лошадь. Не надо бредить. Она не может там пройти и не хочет.

Резким усилием я спас Биби от опасности, но мне пришлось осадить ее, что заставило учителя сойти с лошади быстрее, чем он этого хотел. Это привело его в бешенство, хотя он ничуть не ушибся, и, не отдавая себе отчета, в какой опасной местности мы находились, он стал искать хлыст, чтобы учинить надо мной расправу, которая не всегда бывала безболезненной. Я сохранил полное самообладание, раньше его подобрал хлыст и, без всякого уважения к серебряному набалдашнику, бросил в пропасть.

На мое счастье, мэтр Жан не заметил этого. Его мысли слишком быстро сменялись одна другой.

— А! Биби не хочет! — говорил он. — И Биби не может! Биби не коза! В таком случае, я газель.

С этими словами он бросился бежать вперед, прямо к пропасти.

Несмотря на отвращение, какое он у меня вызывал во время припадков ярости, я пришел в ужас и ринулся за ним, но сразу же успокоился. Никакой газели тут не было. Мой учитель, с перевязанной черной лентой косичкой, которая судорожно прыгала с плеча на плечо, когда он бывал возбужден, меньше всего походил на это грациозное животное. Его серый длиннополый сюртук, нанковые панталоны, мягкие сапоги делали его скорее похожим на ночную птицу.

Вскоре я увидел, как он мечется где-то надо мною. Он уже сошел с отвесной тропинки, у него осталось еще настолько здравого смысла, чтобы не спускаться по ней; жестикулируя, он поднимался к скале Санадуар; подъем был хотя и крутой, но не опасный.

Я взял Биби под уздцы и помог ей повернуть в обратную сторону; сделать это было нелегко. Затем я поднялся с ней по тропинке, чтобы выбраться на дорогу. Я рассчитывал догнать мэтра Жана, он шел в этом направлении.

Но там его не оказалось, и, положившись на благоразумие верной Биби, я оставил ее, а сам прямиком спустился до скалы Санадуар. Ярко светила луна. Мне было видно, как днем, и немного потребовалось времени, чтобы отыскать мэтра Жана: он сидел на обломке скалы, свесив ноги и еле переводя дух.

— Ах! Это ты, несчастный! — сказал он. — Что ты сделал с моей бедной лошадкой?

— Она там, учитель, она дожидается вас, — ответил я.

— Как, ты ее спас? Вот это хорошо, мой мальчик. Но как ты сам-то спасся? Какое ужасное падение!

— Но мы не падали, господин учитель.

— Не падали? Вот идиот, даже не заметил этого. Вот что значит вино!.. Вино! О! Вино, шантюргское вино! Вино «Пой-орган»… прекрасное, музыкальное винцо! Я бы с удовольствием пропустил еще стаканчик. Принеси-ка, малыш! Твое здоровье, брат! За здоровье титанов! За здоровье самого черта!

Я был верующий. Слова учителя заставили меня содрогнуться.

— Не говорите так, господин учитель! — воскликнул я. — Придите в себя! Посмотрите, где вы!

— Где я? — повторил мэтр Жан, поводя вокруг расширенными глазами, в которых вспыхивали искры безумия. — Где я? Где, ты говоришь, я нахожусь? На дне потока? Но я не вижу ни единой рыбки.

— Вы у подножия той огромной скалы Санадуар, которая нависла над нами. Здесь градом падают камни, посмотрите, вся земля ими покрыта. Уйдемте отсюда, учитель. Это опасное место.

— Скала Санадуар, — повторил учитель, пытаясь поднести ко лбу свою шляпу, которая была у него под мышкой. Скала Сонатуар[296] — да, вот твое настоящее имя. Тебя одну приветствую среди всех скал. Ты самый прекрасный в мире орган. Твои витые трубы должны издавать необыкновенные звуки, и только рука титана может заставить тебя петь. А я, разве я не титан? Да, я титан, и если какой другой гигант оспаривает мое право играть здесь, то пусть он явится. Да! Да! А мой хлыст, малыш? Где мой хлыст?

— Что случилось, учитель? — воскликнул я в ужасе. — Что вы хотите делать? Разве вы видите?..

— Да, я вижу его, я вижу его, разбойника! Чудовище! А ты разве его не видишь?

— Нет, где же?

— Черт возьми! Да он там, наверху, сидит на самом верхнем зубце знаменитой скалы Сонатуар, как ты сам говоришь!

Я ничего не говорил и ничего не видел, кроме огромного желтоватого камня, изъеденного высохшим мхом. Но галлюцинации заразительны, и галлюцинация учителя быстро овладела мною еще потому, чтоя боялся увидеть то, что видел он.

— Да, да, — сказал я после минуты неизъяснимого ужаса, — я его вижу, он не шевелится, он спит. Уйдем отсюда! Постойте! Нет, нет, не будем двигаться, помолчим. Сейчас я вижу, он шевелится.

— Но я хочу, чтобы он меня видел! И особенно хочу, чтоб он меня слышал! — воскликнул учитель, поднявшись в порыве энтузиазма. — Сколько он ни торчи на своем органе, я все же хочу поучить его музыке, этого варвара. Да ты слышишь; скотина? Я угощу тебя псалмом на свой лад! Ко мне, малыш! Где ты? Живо к мехам! Торопись.

— Мехи? Какие мехи? Не вижу…

— Ничего ты не видишь! Вон там, там, говорят тебе! — И он указал мне на толстый ствол деревца, торчащего из скалы немного ниже труб, то есть базальтовых призм. Известно, что эти каменные колонки часто бывают выветренными, как бы покрытыми трещинами на некотором расстоянии одна от другой. Они очень легко отделяются, если покоятся на рыхлом основании, которое осыпается под ними.

С боков скала Санадуар была покрыта травой и растениями, трясти которые было неразумно. Но эта реальная опасность меня ничуть не занимала, я был весь поглощен воображаемой опасностью — как бы не разбудить и не рассердить титана. Я наотрез отказался повиноваться. Учитель вышел из себя и, схватив меня за шиворот с нечеловеческой силой, поставил перед каким-то камнем, имевшим форму доски, который ему взбрело в голову назвать клавиатурой органа.

— Играй мое «Интроит»![297] — закричал он мне в ухо. — Играй, ты его знаешь, Я сам буду раздувать мехи, раз у тебя не хватает на это мужества!

Он бросился вперед, перебежал поросшее травой подножие скалы, добрался до деревца и стал раскачивать его сверху вниз, словно ручку мехов, крича мне:

— Ну, начинай! И давай не сбиваться! Allegro,[298] тысяча чертей, allegro risoluto![299] А ты, орган, пой! Пой, орган! Пой, орган!

До этого момента я думал, что вино развеселило учителя и он насмехается надо мною, и у меня была еще смутная надежда увести его. Но когда я увидел, с какой пламенной убежденностью он надувает мехи воображаемого органа, я окончательно потерял рассудок и приобщился к его бреду, который, под влиянием вдоволь выпитого шантюргского вина, становился, может быть, по-настоящему музыкальным. Страх уступил место какому-то безрассудному любопытству; как это бывает во сне, я протянул руки к воображаемой клавиатуре и зашевелил пальцами.

И тут со мной произошло нечто действительно необычайное. Я увидел, что мои руки разбухают, удлиняются, принимают колоссальные размеры. Это быстрое превращение причинило мне такие страдания, что я не забуду их до конца своей жизни. И по мере того, как руки мои становились руками титана, звуки органа, которые, казалось, я сам слышал; приобретали ужасающую силу.

Мэтру Жану тоже казалось, что он слышит музыку, потому что он кричал мне:

— Это не «Интроит». Что это такое? Я не знаю, что это, но это что-нибудь мое. Это божественно!

— Нет, это не ваше, — ответил я, так как наши голоса, превратившиеся в голоса титанов, заглушали громовые звуки фантастического инструмента, — нет, это не ваше, это мое!

И я продолжал развивать странный — не то божественный, не то бессмысленный мотив, который возникал в моей голове. Мэтр Жан по-прежнему исступленно раздувал мехи, я по-прежнему восторженно играл, орган ревел, титан не шевелился, я был опьянен гордостью и радостью, я воображал себя за органом Клермонского собора, пленяющим восторженную толпу, как вдруг меня остановил какой-то звук, резкий, пронзительный, словно кто-то разбил стекло. Страшный грохот, не имеющий уже ничего музыкального, раздался надо мною. Мне показалось, что скала Санадуар сотряслась на своем основании. Клавиатура отодвинулась назад, почва исчезла из-под моих ног, я упал навзничь и покатился среди града камней. Базальтовые колонны рушились; мэтр Жан, отброшенный вместе с деревцом, которое он вырвал с корнем, исчез под обломками. Мы были низвергнуты в бездну.

Не спрашивайте меня, что я думал или что делал в последующие два-три часа. Я был сильно ранен в голову, и кровь ослепила меня. Мне казалось, что мои ноги раздроблены, позвоночник переломан. В действительности у меня не было ничего серьезного, так как, протащившись некоторое время на четвереньках, я незаметно для самого себя поднялся и пошел вперед. Только одна мысль сохранилась в моей памяти — найти мэтра Жана. Но я не мог окликнуть его, и, если б он даже ответил, я не смог бы его услышать. В тот момент я был глух и нем.

Он сам нашел меня и забрал с собой. Я пришел в себя только у маленького озера Сервьер, у которого мы останавливались три дня тому назад. Я лежал на прибрежном песке.

Мэтр Жан обмывал мои и свои раны, так как он тоже сильно пострадал. Биби со свойственным ей философским спокойствием паслась тут же, поблизости от нас.

Холод окончательно рассеял последствия рокового шантюргского вина.

— Ну что, мой бедный мальчик, — обратился ко мне учитель, прикладывая ко лбу моему платок, смоченный ледяной водой озера, — ну что, приходишь в себя? Теперь ты можешь говорить?

— Я чувствую себя хорошо, — ответил я. — А вы, учитель? Значит, вы не умерли?..

— По-видимому. Я тоже пострадал, но это пустяки, мы еще легко отделались!

Пытаясь собрать свои смутные воспоминания, я принялся петь.

— Какого черта ты поешь там? — сказал удивленный мэтр Жан. — Странная у тебя манера болеть: только что ты не мог ни говорить, ни слышать, а сейчас свищешь себе, как дрозд. Что это за мелодию ты поешь?

— Не знаю, учитель.

— Нет, это ты, наверно, знаешь, раз ты пел ее, когда скала обрушилась на нас.

— Разве я в тот момент пел? Нет, я играл на органе, на огромном органе титана.

— Ну вот! Теперь ты с ума сходишь. Неужели ты принял всерьез шутку, которую я с тобой сыграл?

Я отчетливо вспомнил все случившееся.

— Это вы не помните, — ответил я, — вы вовсе не шутили, вы как одержимый раздували мехи.

Мэтр Жан был настолько пьян, что не помнил и никогда не мог вспомнить этого приключения. Только обрушившаяся часть скалы Санадуар, опасность, какой мы подвергались, и раны, какие мы получили, окончательно отрезвили его. В его сознании сохранился только незнакомый ему мотив, который я пел, да еще то, как удивительно его повторило пять раз замечательное, но хорошо всем известное эхо скалы Санадуар.

Он хотел убедить себя, что обвал был вызван сотрясением воздуха от моего пения. На это я ему ответил, что причина обвала — неистовое упрямство, с каким он тряс и вырвал с корнем деревцо, принятое им за ручку мехов. Он настаивал на том, что все это мне приснилось, однако никак не мог объяснить, каким образом, вместо того чтобы спокойно ехать верхом по дороге, мы спустились по косогору обрыва, чтобы весело резвиться вокруг скалы Санадуар.

Когда мы перевязали свои раны и выпили достаточно воды, чтобы хорошенько утопить в ней шантюргское вино, мы так устали и так ослабли, что вынуждены были остановиться на маленьком постоялом дворе, на краю пустоши. На другой день мы чувствовали себя до такой степени разбитыми, что нам пришлось остаться в постели. Вечером к нам явился шантюргский кюре. Добряк был совсем перепуган. Кто-то нашел шляпу мэтра Жана и следы крови на обломках, недавно свалившихся со скалы Санадуар. К моему большому удовольствию, хлыст унесло потоком.

Достойный человек прекрасно за нами ухаживал и хотел увести нас к себе, но органист не мог пропустить торжественную воскресную мессу, и на следующий день мы вернулись в Клермон.

Голова учителя была еще слаба или в ней не все было ясно, когда он снова очутился перед органом, более безобидным, чем орган Санадуара. Раза два-три ему изменила память и пришлось импровизировать, что, по его собственному признанию, получалось у него очень посредственно, хотя он хвастался, что на свежую голову он создает шедевры.

В момент «Возношения даров» он почувствовал приступ слабости и сделал мне знак, чтобы я занял его место. До сих пор я играл только в его присутствии и понятия не имел, чего я могу достигнуть в музыке. Мэтр Жан никогда не кончал со мной урока, не заявив торжественно, что я осел. Одно мгновение я был почти так же взволнован, как перед органом титана. Но детству свойственны приступы внезапной самоуверенности; я набрался храбрости и сыграл мотив, поразивший учителя в момент катастрофы, — он с тех пор не выходил у меня из головы.

Это был успех, который, как вы увидите, решил мою судьбу.

По окончании мессы старший викарий — меломан, большой знаток церковной музыки, вызвал мэтра Жана.

— У вас есть талант, — сказал он ему, — но надо уметь разбираться. Я вас уже порицал за то, что вы, импровизируя или сочиняя мелодии, не лишенные достоинства, пользуетесь ими некстати. Они нежны или игривы, когда должны быть строгими; они угрожающие и как бы гневные, когда должны быть умиренными и умоляющими. Вот сегодня при «Возношении» вы преподнесли нам настоящую боевую песню. Не отрицаю, это было прекрасно, но больше подходило для шабаша, чем для «Поклоняемся тебе, господи!».

Я стоял все время позади мэтра Жана, пока старший викарий разговаривал с ним; сердце мое сильно билось.

Органист, разумеется, извинился, говоря, что он почувствовал себя плохо и что во время «Возношения» за органом сидел мальчик из хора, его ученик.

— Не вы ли это, мой дружочек? — спросил викарий, заметив мой взволнованный вид.

— Да, это он, — ответил мэтр Жан, — вот этот маленький осел.

— Этот маленький осел прекрасно играл, — заметил, смеясь, старший викарий. — Но не можешь ли ты мне сказать, дитя мое, что это за мотив, который меня поразил? Я сразу же почувствовал, что это нечто замечательное, но я бы не мог сказать, откуда это.

— Это звучит только в моей голове, — уверенно ответил я. — Мне это пришло в голову… в горах.

— Приходили тебе в голову и другие мотивы?

— Нет, это случилось со мной в первый раз.

— Однако…

— Не обращайте на него внимания, — перебил органист, — он сам не знает, что говорит. Эта мелодия, конечно, пришла ему на память.

— Возможно, но чья она?

— Моя, по всей вероятности. Когда сочиняешь, разбрасываешь столько идей, первый встречный и подхватывает обрывки.

— Вам бы не следовало терять этот обрывок, — лукаво сказал старший викарий, — один этот обрывок стоит целой пьесы.

Он повернулся ко мне и добавил:

— Приходи ко мне завтра после мессы, я проэкзаменую тебя.

Я был точен. У викария было достаточно времени, чтобы навести справки, но он нигде не нашел моего мотива. У него было прекрасное фортепьяно, и он заставил меня импровизировать. Сначала я волновался, и у меня получалась какая-то каша. Но мало-помалу мои мысли прояснились, и прелат был так мною доволен, что вызвал к себе мэтра Жана и поручил меня ему как ученика, которому он оказывает особое покровительство. Это значило, что за уроки со мной учителю будут хорошо платить. Мэтр Жан извлек меня из кухни и конюшни, стал со мною мягче обходиться и в несколько лет научил меня всему, что сам знал. Мой покровитель увидел тогда, что я могу пойти дальше и что маленький осел был более трудоспособен и куда более одарен, чем его учитель. Он отправил меня в Париж, где, несмотря на мою молодость, я мог уже давать уроки и участвовать в концертах. Но я не обещал рассказывать вам историю всей своей жизни, это было бы слишком долго, а то, что вы хотели знать, вы теперь знаете. Вы знаете, как сильный страх, вызванный опьянением, развил во мне способность, которую учитель, вместо того чтобы развивать, подавлял своею грубостью и презрением. Тем не менее я вспоминаю о нем с благодарностью. Если б не его тщеславие и пьянство, которые у скалы Санадуар подвергли опасности мою жизнь и мой рассудок, может быть то, что таилось во мне, никогда бы не вышло наружу. Это сумасшедшее приключение, выявившее мой талант, однако же оставило после себя повышенную нервную возбудимость, постоянно заставляющую меня страдать. Иногда во время импровизации мне чудится вдруг, что на голову мне рушится скала, и я чувствую, как руки мои растут и становятся такими, как у «Моисея» Микеланджело. Теперь это длится мгновение, но окончательно еще не прошло; вы видите, что и возраст не излечил меня.

— Чему же приписываете вы этот воображаемый рост ваших рук и ту боль, которую вы почувствовали еще до того, как в самом деле обрушилась скала? — заметил доктор, обратившись к маэстро, когда тот кончил свой рассказ.

— Я могу это приписать только крапиве или колючке, которые росли на воображаемой клавиатуре, — ответил маэстро. — Вы видите, друзья мои, что в истории моей все символично. В ней полностью раскрылось мое будущее: иллюзии, шум… и шипы!

© Перевод Е: Овсянниковой

Повесть «Зеленые призраки» печатается по изд.: Санд Ж. Собр. соч. Т. 16. СПб, 1899; новелла «Орган титана» печатается по изд.: «Французская новелла XIX века». В 2-х т. Т. 1. М. — Л., 1959.

ГИ ДЕ МОПАССАН (1850–1893)

Магнетизм

Это было в конце обеда, в мужской компании, в час бесконечных сигар и беспрерывных рюмок. Наступила внезапная сонливость, вызванная пищеварением после массы поглощенных мясных блюд и ликеров, и головы начали слегка кружиться.

Зашла речь о магнетизме, о фокусах Донато, об опытах доктора Шарко.[300] И эти милые скептики, равнодушные ко всякой религии, принялись вдруг рассказывать о странных случаях, о невероятных, но, как утверждали они, действительно случившихся историях… Неожиданно охваченные суеверием, они цеплялись за этот последний остаток чудесного, благоговейно преклоняясь пред таинственной силой магнетизма, защищая ее от имени науки.

Улыбался только один из присутствующих — здоровый малый, неутомимый волокита, покоритель девичьих и женских сердец; он не верил ничему, и это неверие так сильно утвердилось в нем, что он даже не допускал никаких споров.

Он повторял, посмеиваясь:

— Чепуха, чепуха! Чепуха! Не будем спорить о Донато: ведь это просто-напросто очень ловкий фокусник. Что же касается господина Шарко, как говорят, замечательного ученого, то он, по-моему, похож на тех рассказчиков в духе Эдгара По,[301] которые, размышляя над странными случаями помешательства, кончают тем, что сами сходят с ума. Он установил наличие некоторых необъясненных и все еще не объяснимых нервных явлений, но, бродя ощупью в этой неизученной области, хотя ее теперь исследуют изо дня в день, он не всегда имеет возможность понять то, что видит, и слишком часто, быть может, прибегает к религиозному объяснению непонятного. И, наконец, я хотел бы услышать его самого; пожалуй, получилось бы совсем не то, что вы утверждаете.

К неверующему отнеслись с состраданием, как будто он вздумал богохульствовать перед собранием монахов.

Один из присутствующих воскликнул:

— Однако бывали же прежде чудеса!

Тот возразил:

— Я это отрицаю. Почему же их теперь не бывает?

Но тут каждый стал приводить случаи невероятных предчувствий, общения душ на больших расстояниях, таинственного воздействия одного существа на другое. И все подтверждали эти случаи, объявляли их бесспорными, между тем как настойчивый отрицатель повторял:

— Чепуха! Чепуха! Чепуха!

Наконец он встал, бросил сигару и, заложив руки в карманы, сказал:

— Хорошо, я также расскажу вам две истории, а затем объясню их. Вот одна из них. В небольшой деревушке Этрета мужчины — все они там моряки — отправляются ежегодно на отмели Новой Земли ловить треску. И вот как-то ночью ребенок одного из этих моряков внезапно проснулся и крикнул: «Папа умер в море!» Малютку успокоили, но он снова проснулся и завопил: «Папа утонул!» Действительно, спустя месяц узнали о смерти отца, смытого волной с палубы. Вдова вспомнила о ночных криках ребенка. Стали говорить о чуде, все пришли в волнение, сверили числа, и оказалось, что несчастный случай и сон приблизительно совпадали; отсюда заключили, что они произошли в одну и ту же ночь, в один и тот же час. И вот вам новый таинственный случай магнетизма.

Рассказчик смолк. Кто-то из слушателей, сильно взволнованный, спросил:

— И вы можете объяснить это?

— Вполне, сударь, я раскрыл секрет. Этот случай поразил меня, даже привел в смущение, но я, видите ли, не верю из принципа. Если другие начинают с того, что верят, я начинаю с того, что сомневаюсь; если же я ничего не понимаю, то продолжаю отрицать возможность телепатического общения душ, будучи уверен в том, что для объяснения достаточно одной моей проницательности. Я приступил к розыскам и, хорошенько расспросив всех жен отсутствующих моряков, в конце концов убедился, что не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь из них или из детей не увидел во сне, что «отец умер в море», и не объявил об этом в момент пробуждения. Постоянный страх и ожидание подобного несчастья — вот причина, почему об этом беспрестанно говорят и думают. И если одно из таких многочисленных предсказаний по весьма простой случайности совпадает с фактом смерти, тотчас же начинают кричать о чуде, так как сразу забывают обо всех остальных снах, об остальных предчувствиях, об остальных предсказаниях несчастья, оставшихся без подтверждения. Я лично наблюдал более пятидесяти случаев, о которых неделю спустя никто и не вспоминал. Но умри человек на самом деле, память немедленно пробудилась бы, и одни увидели бы в этом вмешательство бога, другие — силу магнетизма.

Один из курильщиков заявил:

— То, что вы говорите, довольно справедливо, но выслушаем вашу вторую историю.

— О, моя вторая история весьма щекотлива для рассказа. Случилась она со мной, почему я и не доверяю своей оценке. Никогда нельзя быть судьей в собственном деле. Словом, вот она. Среди моих светских знакомых была одна молодая женщина; я никогда о ней не помышлял, никогда не приглядывался к ней, никогда, как говорится, не замечал ее.

Я относил ее к числу незначительных женщин, хотя она не была дурнушкой; мне казалось, что ни глаза, ни нос, ни рот, ни волосы — ничто не отличает ее от других и что у нее совершенно бесцветная физиономия. Это было одно из тех созданий, на которых мысль останавливается только случайно, не задерживаясь, и вид которых не вызывает ни малейшего желания.

Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я писал у камина письма; среди хаоса мыслей, среди вереницы образов, которые проносятся в уме, когда в течение нескольких минут с пером в руке предаешься мечтам, я почувствовал вдруг легкую дрожь в сердце, в голове промелькнула какая-то неясная мысль, и тотчас же без всякого повода, без всякой логической связи я отчетливо увидел перед собой, увидел так, как будто касался ее, увидел с ног до головы и без покровов эту самую молодую женщину, о которой я никогда не думал дольше трех секунд, ровно столько, сколько нужно, чтобы ее имя промелькнуло в моей голове. И вдруг я открыл в ней бездну достоинств, которых раньше не замечал, — чарующую прелесть, привлекательную томность; она пробудила во мне ту любовную тревогу, которая заставляет нас бежать за женщиной. Но я недолго думал об этом. Я лег спать и уснул. И вот какой приснился мне сон.

Вам, конечно, случалось видеть эти своеобразные сны, наделяющие нас всемогуществом, дарящие нам неожиданные радости, раскрывающие перед нами недоступные двери, недосягаемые объятия?

Кто из нас во время этих тревожных, нервных, трепетных снов не держал, не обнимал, не прижимал к себе ту, которая занимала его воображение, кто не обладал ею с необычайной обостренностью чувств? И заметили ли вы, какой сверхчеловеческий восторг у нас вызывает во сне обладание женщиной? В какое безумное упоение повергает оно нас, какими пылкими спазмами сотрясает и какую беспредельную, ласкающую, проникновенную нежность вливает оно нам в сердце к той, которую мы держим в своих объятиях, слабеющую и распаленную, в этой обаятельной, грубой иллюзии, кажущейся нам действительностью!

Все это я испытал с незабываемой страстной силой. Эта женщина была моей, настолько моей, что еще долго после сладостного и обманчивого сна мои пальцы осязали нежную теплоту ее кожи, в памяти сохранялся ее аромат; вкус ее поцелуев еще оставался на моих губах, звук голоса — в моих ушах, ее руки, казалось, еще обнимали меня, и я ощущал всем телом пламенные чары ее ласк.

Сон этот возобновлялся в ту самую ночь три раза.

Все утро следующего дня ее образ неотвязно преследовал меня; я был в ее власти, она завладела моим умом и чувствами настолько, что мысль о ней ни на секунду не покидала меня.

Наконец, не зная, что делать, я оделся и пошел к ней. Поднимаясь по лестнице, я дрожал от волнения, и сердце мое безумно билось: я весь был охвачен бурной страстью.

Я вошел. Она выпрямилась, услыхав мою фамилию, встала, и внезапно наши взоры встретились и замерли. Я сел.

Я пробормотал несколько банальных фраз; она, казалось, вовсе не слушала. Я растерялся и не знал, что говорить, что делать; и вдруг бросился к ней, схватил ее в объятия, и сон мой стал мгновенно такой простой, такой безумно сладостной явью, что я даже подумал, не сплю ли я…

Она была моей любовницей два года…

— Какой же вывод делаете вы из этого? — произнес один голос.

Рассказчик как будто колебался.

— Да тот… тот вывод, что это было случайным совпадением, черт возьми! Да и как знать? Быть может, какой-нибудь ее взгляд, на который я не обратил особого внимания, дошел до меня в тот вечер в силу тех таинственных, бессознательных возвратов памяти, которые нередко восстанавливают перед нами все упущенное нашим сознанием, все, что прошло в свое время незамеченным!

— Воля ваша, — сказал в заключение один из гостей, — но если вы после этого не уверовали в магнетизм, вы, сударь, попросту неблагодарны.

© Перевод Н. Гарвея

Страх

Ж.-К. Гюисмансу[302]

После обеда все поднялись на палубу. Перед нами расстилалось Средиземное море, и на всей его поверхности, отливавшей муаром при свете полной, спокойной луны, не было ни малейшей зыби. Огромный пароход скользил по зеркальной глади моря, выбрасывая в небо, усеянное звездами, длинную полосу черного дыма, а вода позади нас, совершенно белая, взбудораженная быстрым ходом тяжелого судна и взбаламученная его винтом, пенилась и точно извивалась, сверкая так, что ее можно было принять за кипящий лунный свет.

Мы — нас было шесть — восемь человек, — молчаливо любуясь, смотрели в сторону далекой Африки, куда лежал наш путь. Капитан, куривший сигару, внезапно вернулся к разговору, происходившему во время обеда.

— Да, в этот день я натерпелся страха. Мой корабль шесть часов оставался под ударами моря на скале, вонзившейся в его чрево. К счастью, перед наступлением вечера мы были подобраны английским угольщиком, заметившим нас.

Тут в первый раз вступил в беседу высокий, опаленный загаром мужчина сурового вида, один из тех людей, которые, чувствуется, изъездили среди беспрестанных опасностей огромные неизведанные страны и чьи спокойные глаза словно хранят в своей глубине отблеск необычайных картин природы, виденных ими, — один из тех людей, которые кажутся закаленными храбрецами.

— Вы говорите, капитан, что натерпелись страха; я этому не верю. Вы ошибаетесь в определении и в испытанном вами чувстве. Энергичный человек никогда не испытывает страха перед лицом неминуемой опасности. Он бывает взволнован, возбужден, встревожен, но страх — нечто совсем другое.

Капитан отвечал, смеясь:

— Черт возьми! Могу вас все-таки уверить, что я натерпелся именно страха.

Тогда человек с бронзовым лицом медленно возразил:

— Позвольте мне объясниться! Страх (а испытывать страх могут и самые храбрые люди) — это нечто чудовищное, это какой-то распад души, какая-то дикая судорога мысли и сердца, одно воспоминание о которой внушает тоскливый трепет. Но если человек храбр, он не испытывает этого чувства ни перед нападением, ни перед неминуемой смертью, ни перед любой известной нам опасностью; это чувство возникает скорее среди необыкновенной обстановки, под действием некоторых таинственных влияний, перед лицом смутной, неопределенной угрозы. Настоящий страх есть как бы воспоминание призрачных ужасов отдаленного прошлого. Человек, который верит в привидения и вообразит ночью перед собой призрак, должен испытывать страх во всей его безграничной кошмарной чудовищности.

Я узнал страх среди бела дня лет десять тому назад. И я пережил его вновь прошлой зимой, в одну из декабрьских ночей.

А между тем я испытал много случайностей, много приключений, казавшихся смертельными. Я часто сражался. Я был замертво брошен грабителями. В Америке меня как инсургента[303] приговорили к повешению; я был сброшен в море с корабельной палубы у берегов Китая. Всякий раз, когда я считал себя погибшим, я покорялся этому немедленно, без слезливости и даже без сожаления.

Но страх — это не то.

Я познал его в Африке. А между тем страх — дитя Севера; солнце рассеивает его, как туман. Заметьте это, господа. У восточных народов жизнь не ценится ни во что; человек покоряется смерти тотчас же; там ночи светлы и свободны от легенд, а души свободны от мрачных тревог, неотвязно преследующих людей в холодных странах. На Востоке можно испытать панический ужас, но страх там неизвестен.

Так вот что случилось со мною однажды в Африке.

Я пересекал большие песчаные холмы на юге Уаргла. Это одна из удивительных стран в мире, где повсюду сплошной песок, ровный песок безграничных берегов океана. Так вот представьте себе океан, превратившийся в песок в минуту урагана; вообразите немую бурю, с неподвижными волнами из желтой пыли. Эти волны высоки, как горы, неровны, разнообразны; они вздымаются, как разъяренные валы, но они еще выше и словно изборождены переливами муара. Южное губительное солнце льет неумолимые отвесные лучи на это бушующее, немое и неподвижное море. Надо карабкаться на эти валы золотого праха, спускаться, снова карабкаться, карабкаться без конца, без отдыха, нигде не встречая тени. Лошади храпят, утопают по колена и скользят, спускаясь со склонов этих изумительных холмов.

Я был вдвоем с товарищем, в сопровождении восьми спаги[304] и четырех верблюдов с их вожатыми. Мы не разговаривали, томимые зноем, усталостью и иссохнув от жажды, как сама эта знойная пустыня. Вдруг кто-то вскрикнул, все остановились, и мы замерли в неподвижности, поглощенные необъяснимым явлением, которое знакомо путешествующим в этих затерянных странах.

Где-то невдалеке от нас, в неопределенном направлении, бил барабан, таинственный барабан дюн; он бил отчетливо, то громче, то слабее, останавливаясь порою, а затем возобновляя свою фантастическую дробь.

Арабы испуганно переглянулись, и один сказал на своем наречии: «Среди нас смерть». И вот внезапно мой товарищ, мой друг, почти мой брат, упал с лошади головой вперед, пораженный солнечным ударом.

И в течение двух часов, пока я тщетно старался вернуть его к жизни, этот неуловимый барабан все время наполнял мой слух своим однообразным, перемежающимся и непонятным боем; и я чувствовал, что в этой яме, залитой пожаром солнечных лучей, среди четырех стен песка, рядом с этим дорогим мне трупом меня до мозга костей пронизывает страх, настоящий страх, отвратительный страх, в то время как неведомое эхо продолжало доносить до нас, находившихся за двести лье от какой бы то ни было французской деревни, частый бой барабана.

В этот день я понял, что значит испытывать страх; но еще лучше я постиг это в другой раз…

Капитан прервал рассказчика:

— Извините, сударь, но как же насчет барабана?.. Что же это было?

Путешественник отвечал:

— Не знаю. И никто не знает. Офицеры, застигнутые этим странным шумом, обычно принимают его за эхо, непомерно усиленное, увеличенное и умноженное волнистым расположением холмов, градом песчинок, уносимых ветром и ударяющихся о пучки высохшей травы, так как не раз было замечено, что явление это происходит вблизи невысокой растительности, сожженной солнцем и жесткой, как пергамент.

Этот барабан, следовательно, не что иное, как звуковой мираж. Вот и все. Но об этом мне стало известно лишь позже.

Перехожу ко второму случаю.

Это было прошлой зимой, в одном из лесов северо-восточной Франции. Ночь наступила двумя часами раньше обычного, так темно было небо. Моим проводником был крестьянин, шедший рядом со мною по узенькой тропинке, под сводом сосен, в которых выл разбушевавшийся ветер. В просвете между вершинами деревьев я видел мчавшиеся смятенные, разорванные облака, словно бежавшие от чего-то ужасного. Иногда, при более сильном порыве ветра, весь лес наклонялся в одну сторону со страдальческим стоном, и холод пронизывал меня, несмотря на быстрый шаг и толстую одежду.

Мы должны были ужинать и ночевать у одного лесничего, дом которого был уже недалеко. Я отправлялся туда на охоту.

Мой проводник поднимал время от времени голову и бормотал: «Ужасная погода!» Затем он заговорил о людях, к которым мы шли. Два года тому назад отец убил браконьера и с тех пор помрачнел, словно его терзало какое-то воспоминание. Двое женатых сыновей жили с ним.

Тьма была глубокая. Я ничего не видел ни впереди, ни вокруг себя, а ветви деревьев, раскачиваемых ветром, наполняли ночь немолчным гулом. Наконец я увидел огонек, а мой товарищ вскоре наткнулся на дверь. В ответ раздались пронзительные крики женщин. Затем мужской голос, какой-то сдавленный голос, спросил: «Кто там?» Проводник назвал себя. Мы вошли. Я увидел незабываемую картину.

Пожилой мужчина с седыми волосами и безумным взглядом ожидал нас, стоя среди кухни и держа заряженное ружье, в то время как двое здоровенных парней, вооруженных топорами, сторожили дверь. В темных углах комнаты я различил двух женщин, стоявших на коленях лицом к стене.

Мы объяснили, кто мы такие. Старик отставил ружье к стене и велел приготовить мне комнату, но так как женщины не шевельнулись, он сказал мне резко:

— Видите ли, сударь, сегодня ночью исполнится два года с тех пор, как я убил человека. В прошлом году он приходил за мною и звал меня. Я ожидаю его и нынче вечером.

И он прибавил тоном, заставившим меня улыбнуться:

— Вот почему нам сегодня не по себе.

Я ободрил его, насколько мог, радуясь тому, что пришел именно в этот вечер и был свидетелем этого суеверного ужаса. Я рассказал несколько историй, мне удалось успокоить почти всех.

У очага, уткнувшись носом в лапы, спала полуслепая лохматая собака, одна из тех собак, которые напоминают нам знакомых людей.

Снаружи буря ожесточенно билась в стены домика, а сквозь узкий квадрат стекла, нечто вроде потайного окошечка, устроенного рядом с дверью, я увидел при свете ярких молний разметанные деревья, качаемые ветром.

Я чувствовал, что, несмотря на все мои усилия, глубокий ужас продолжает сковывать этих людей и всякий раз, когда я переставал говорить, их слух ловил отдаленные звуки. Утомившись зрелищем этого бессмысленного страха, я собирался уже спросить, где мне спать, как вдруг старый лесничий вскочил одним прыжком со стула и опять схватился за ружье, растерянно бормоча:

— Вот он! Вот он! Я слышу!

Женщины опять упали на колени по углам, закрыв лицо руками, а сыновья вновь взялись за топоры. Я пытался было успокоить их, но уснувшая собака внезапно пробудилась и, подняв морду, вытянув шею, глядя на огонь полуслепыми глазами, издала тот зловещий вой, который так часто приводит в трепет путников по вечерам, среди полей. Теперь все глаза были устремлены на собаку; поднявшись на ноги, она сначала оставалась неподвижной, словно при виде какого-то призрака, и выла навстречу чему-то незримому, неведомому, но, без сомнения, страшному, так как вся шерсть на ней стала дыбом. Лесничий, совсем помертвев, воскликнул:

— Она его чует! Она его чует! Она была здесь, когда я его убил.

Обеспамятевшие женщины завыли, вторя собаке.

У меня невольно мороз пробежал по спине. Вид этого животного, в этом месте, в этот час, среди обезумевших людей, был страшен.

Целый час собака выла, не двигаясь с места, выла, словно в тоске наваждения, и страх, чудовищный страх вторгался мне в душу. Страх перед чем? Сам не знаю. Просто страх — вот и все.

Мы сидели, не шевелясь, мертвенно-бледные, в ожидании ужасного события, напрягая слух, задыхаясь от сердцебиения, вздрагивая с головы до ног при малейшем шорохе. А собака принялась теперь ходить вокруг комнаты, обнюхивая стены и не переставая выть. Животное положительно сводило нас с ума! Крестьянин, мой проводник, бросился к ней в припадке ярости и страха и, открыв дверь, выходившую на дворик, вышвырнул собаку наружу.

Она тотчас же смолкла, а мы погрузились в еще более жуткую тишину. И вдруг мы все одновременно вздрогнули: кто-то крался вдоль стены дома, обращенной к лесу; затем он прошел мимо двери, которую, казалось, нащупывал неверною рукой; потом ничего не было слышно минуты две, которые довели нас почти до безумия; затем он вернулся, по-прежнему слегка касаясь стены; он легонько царапался, как царапаются ногтями дети; затем вдруг в окошечке показалась голова, совершенно белая, с глазами, горевшими, как у дикого зверя. И изо рта ее вырвался неясный жалобный звук.

В кухне раздался страшный грохот. Старик лесничий выстрелил. И тотчас оба сына бросились вперед и загородили окошко, поставив стоймя к нему большой стол и придвинув буфет.

Клянусь, что при звуке ружейного выстрела, которого я никак не ожидал, я ощутил в сердце, в душе и во всем теле такое отчаяние, что едва не лишился чувств и был чуть жив от ужаса.

Мы пробыли так до зари, не имея сил двинуться с места или выговорить слово; нас точно свела судорога какого-то необъяснимого безумия.

Баррикады перед дверью осмелились разобрать только тогда, когда сквозь щелку ставня забрезжил тусклый дневной свет.

У стены за дверью лежала старая собака; ее горло было пробито пулею.

Она выбралась из дворика, прорыв отверстие под изгородью.

Человек с бронзовым лицом смолк, затем, прибавил:

— В ту ночь мне не угрожала никакая опасность, но я охотнее пережил бы еще раз часы, когда я подвергался самой лютой опасности, чем одно это мгновение выстрела в бородатое лицо, показавшееся в окошечке.

© Перевод А. Чеботаревской

Святочный рассказ

Доктор Бонанфан рылся в памяти, повторяя вполголоса:

— Святочный рассказ?.. Святочный рассказ?..

И вдруг он воскликнул:

— Да, вспомнил, есть у меня такой рассказ, и к тому же весьма необычный! Совершенно невероятная история. Я видел чудо. Да, любезные дамы, чудо в ночь под Рождество.

Вас удивляют такие речи в моих устах, в устах человека, который ни во что не верит. И все-таки я видел чудо! Я его видел, видел, говорю я вам, видел собственными глазами, видел, что называется, воочию.

Был ли я тогда сильно удивлен? Нисколько, ибо хотя я и не разделяю ваших верований, я знаю все же, что глубокая вера существует и что она двигает горами. Я мог бы привести тому немало примеров, но, пожалуй, вызову ваше негодование, а это, чего доброго, ослабит впечатление от моей истории.

Прежде всего должен вам признаться, что хотя я и не был убеждении, так сказать, обращен в христианскую веру тем, что увидел, однако все случившееся сильно взволновало меня, и я постараюсь рассказать вам об этом просто, безыскусственно, как рассказал бы простодушный провинциал.

В ту пору я был сельским врачом и жил в селении Рольвиль, в глубине Нормандии.

Зима в том году стояла необычайно суровая. С конца ноября после целой недели морозов начались метели. Даже издали было видно, как с севера плывут тяжелые тучи, и вскоре снег повалил большими белыми хлопьями.

В одну ночь вся равнина оделась белым саваном.

Фермы, стоявшие далеко одна от другой, стыли в своих квадратных дворах, огражденных завесой высоких деревьев, припудренных изморосью, и как будто спали под защитой плотной, но легкой пелены.

Ни единый звук не нарушал покоя замерших полей. Лишь стаи воронов описывали круги и петли в небе, тщетно ища, чем бы поживиться, и, дружно набрасываясь на мертвенно-белые поля, клевали снег своими длинными клювами.

Вокруг ничего не было слышно, кроме неясного, но непрекращающегося шороха снежной пыли, которая все падала и падала на землю.

Так продолжалось целую неделю, потом метель прекратилась. На землю лег плотный покров в пять футов толщиной.

А затем на протяжении трех недель небо, днем светлое, как голубой хрусталь, а ночью усеянное звездами, которые можно было принять за иней — таким суровым было воздушное пространство, — простиралось над ровной снежной пеленою, твердой и блестящей.

Равнина, плетни, вязы вдоль ограды — все казалось безжизненным, скованным стужей. Ни люди, ни животные не появлялись на улице, только трубы на хижинах в белом убранстве напоминали о притаившейся жизни тонкими струйками дыма, которые поднимались в морозном воздухе прямо к небу.

По временам слышно было, как трещат деревья, словно их деревянные конечности ломались под корой; порою большой сук откалывался и падал на землю — от жестокой стужи затвердевал древесный сок и рвались волокна древесины.

Дома, разбросанные там и сям по равнине, казалось, стояли на сотню миль один от другого. Каждый перебивался как мог. Только я отваживался навещать своих больных, живших поблизости, постоянно подвергая себя опасности оказаться погребенным под снегом.

Вскоре я заметил, что над всей местностью навис какой-то мистический ужас. Такое бедствие, думали люди, конечно, противоестественно. Многие утверждали, будто слышат по ночам голоса, пронзительный свист, вопли, которые затем стихают.

Должно быть, эти вопли и свист издавали перелетные птицы, которые пускаются в путь с наступлением сумерек, — они во множестве устремлялись на юг. Но не так-то легко заставить обезумевших людей прислушаться к голосу рассудка. Неодолимый страх овладел всеми, и люди ждали чего-то необычайного.

Кузница папаши Ватинеля была расположена на краю деревеньки Эпиван, возле проезжей дороги, теперь неразличимой под снегом и совершенно пустынной. Случилось так, что у кузнеца кончился хлеб и нечем было кормить подручных; тогда он решил отправиться в селение. Он провел несколько часов в разговорах, обошел с полдюжины домов, стоявших посреди села, запасся хлебом и новостями и набрался страху, который владел тамошними жителями.

Еще до наступления ночи пустился он в обратный путь.

Когда он шел вдоль какой-то изгороди, ему вдруг показалось, будто он видит яйцо, яйцо, лежащее на снегу, совсем белое, как и все вокруг. Он нагнулся: да, это и впрямь было яйцо. Откуда оно взялось? Неужели какая-нибудь курица решилась выйти из курятника и снестись в таком неподходящем месте? Кузнец подивился, но так ничего и не понял; однако подобрал яйцо и отнес его жене.

— Держи-ка, хозяйка, вот тебе яйцо, я поднял его на дороге.

Женщина покачала головой:

— На дороге? В такую-то пору? Ты, должно, пьян?

— Нет, женушка, хоть оно и лежало у изгороди, да было еще совсем теплое, не успело замерзнуть. Вот оно, я его сунул за пазуху, чтобы не остыло. Съешь-ка его за обедом.

Яйцо опустили в котелок, где на медленном огне варился суп, и кузнец принялся рассказывать, о чем толкуют в округе.

Жена, сильно побледнев, слушала его.

— Я и сама прошлой ночью слыхала вроде как свист, и сдается мне, что свистело у нас в трубе.

Они уселись за стол, сперва похлебали супа, потом муж стал намазывать масло на ломоть хлеба, а жена взяла яйцо и поглядела на него с опаской:

— А ну как в этом яйце что сидит?

— Да что там, по-твоему, Может сидеть?

— Кто его знает, да только…

— Ладно уж, ешь, не дури.

Она разбила яйцо. Ничего особенного: яйцо как яйцо, совсем свежее.

Женщина боязливо поднесла его ко рту, попробовала, отложила, опять взяла. Муж сказал:

— Ну как? Вкусно?

Она ничего не ответила, проглотила остаток: и, внезапно вытаращив глаза, вперила в мужа дикий, безумный взгляд; потом заломила руки, по всему ее телу прошла дрожь, и она стала кататься по полу, испуская страшные вопли.

Всю ночь она билась в корчах, тело ее сотрясали судороги, лицо искажали гримасы. Кузнец не мог удержать жену в постели, ему пришлось связать ее.

Она вопила без передышки, вопила не переставая:

— Он у меня внутри! Он у меня внутри!

Наутро меня позвали к ней. Я перепробовал все известные мне успокоительные средства, но ничего не добился. Она помешалась.

И тогда с необъяснимой быстротой, несмотря на снежные заносы, новость, невероятная новость побежала от фермы к ферме: «В жену кузнеца вселился дьявол!»

Отовсюду стекались люди; не отваживаясь войти в дом и стоя поодаль, они прислушивались к истошным воплям женщины; вопли эти сливались в устрашающий рев, и невозможно было поверить, что это кричит человек.

Известили местного кюре. Это был старый простодушный священник. Он пришел в облачении, словно готовился причастить умирающего, простер руки и прочитал молитву, чтобы изгнать беса, а четверо мужчин с трудом удерживали на кровати женщину, — она корчилась и на губах у нее выступила пена.

Но изгнать беса не удалось.

Наступило Рождество, а погода так и не изменилась.

Утром в сочельник ко мне пожаловал кюре.

— Я хочу, чтобы эта несчастная женщина была нынче на ночном богослужении, — сказал он. — Быть может, Христос сотворит ради нее чудо в тот самый час, когда его родила женщина.

— Я вполне одобряю ваши намерения, господин аббат, — ответил я. — Если торжественная служба поразит ее душу (а ничто не может взволновать ее сильнее), она, пожалуй, выздоровеет безо всякого лекарства.

Старый священник тихо сказал:

— Вы, доктор, не верите в Бога, но ведь вы поможете мне, не правда ли? Вы позаботитесь, чтобы ее доставили в храм?

Я пообещал ему свою помощь.

Настал вечер, потом ночь; и вот зазвонил церковный колокол, оглашая жалобным зовом угрюмое пространство над белой, мерзлой пеленою снегов.

И на этот медный голос колокола покорно и медленно двинулись группами темные силуэты людей. Полнаялуна озаряла своим ровным матовым светом все вокруг, и от этого унылая белизна полей становилась еще заметнее.

Я взял четверых крепких мужчин и пошел вместе с ними к кузнецу.

Одержимая все еще была привязана к кровати и истошно вопила. Несмотря на отчаянное сопротивление, ее переодели во все чистое и понесли.

В освещенной, но холодной церкви было теперь многолюдно; певчие монотонно пели, труба гудела, служка звонил в колокольчик.

Поместив больную женщину и ее сторожей на кухне в доме священника, я ожидал подходящей минуты.

Я решил действовать сразу после причастия. Все молящиеся, мужчины и женщины, приобщились святых тайн, дабы смягчить суровость своего Бога. И пока священник совершал дивное таинство, в церкви стояла глубокая тишина.

По моему знаку дверь отворили, и четыре моих помощника внесли умалишенную.

Едва она увидела горящие свечи, стоящих на коленях людей, ярко освещенный алтарь и золоченую чашу, она стала биться с таким неистовством, что чуть было не вырвалась из наших рук; она испускала такие пронзительные вопли, что присутствующих охватил ужас. Все подняли головы, некоторые бросились вон из церкви.

Больная уже не походила на женщину; она корчилась, извивалась в наших руках, лицо ее было искажено, в глазах стояло безумие.

Ее подтащили к самому алтарю и крепко держали, притиснув к полу.

Священник выпрямился во весь рост и ждал. Заметив, что она перестала биться, он взял украшенную золотистыми лучами дароносицу, в которой лежала белая облатка, и, сделав несколько шагов вперед, высоко поднял ее над головою, чтобы показать одержимой.

Несчастная все еще истошно вопила, устремив безумный взгляд на сверкающий предмет.

Священник стоял совершенно неподвижно, его можно было принять за изваяние.

И это продолжалось долго, очень долго.

Казалось, женщину обуял страх; точно завороженная, она пристально глядела на дароносицу, все еще содрогаясь от ужасных конвульсий, которые, однако, становились реже, она еще вопила, но уже не таким душераздирающим голосом.

И это тоже продолжалось очень долго.

Можно было подумать, что она не в силах опустить глаза, что они прикованы к облатке; она тихонько стонала, но ее негнущееся тело постепенно обмякало и успокаивалось.

Молящиеся простерлись ниц, прижавшись лбами к полу.

Теперь одержимая быстро смежала веки и тут же их поднимала, как будто не в силах была лицезреть своего Бога. Она умолкла. И тут я заметил, что глаза ее совсем закрыты. Она спала, спала, как сомнамбула, загипнотизированная — виноват! — умиротворенная долгим созерцанием дароносицы в золотом ореоле лучей, покоренная победоносным Иисусом Христом.

Она затихла, и ее унесли; священник повернулся лицом к алтарю.

Верующие были потрясены; они хором запели Те Deum[305] к вящей славе господней.

Жена кузнеца проспала сорок часов кряду, а когда пробудилась, то ничего не помнила ни о своей одержимости, ни о своем избавлении.

Вот, любезные дамы, чудо, которое я сам видел.

Доктор Бонанфан замолчал, потом прибавил с досадой в голосе:

— Мне пришлось засвидетельствовать все случившееся в письменной форме.

© Перевод Я. Лесюка

Рука

Все окружили судебного следователя, г-на Бермютье, излагавшего свое мнение о таинственном происшествии в Сен-Клу.[306] Уже целый месяц это необъяснимое преступление волновало Париж. Никто ничего не понимал.

Г-н Бермютье стоял, прислонившись к камину, и говорил об этом деле, приводя одно за другим доказательства, обсуждая различные мнения, но не делая никаких выводов.

Несколько женщин поднялись с места и подошли ближе, не сводя взгляда с выбритых губ судебного чиновника, произносивших важные, веские слова. Дамы содрогались, трепетали от мучительного любопытства, страха и ненасытной потребности ужасного, которая владеет женской душой и терзает ее, как чувство голода.

Когда наступило минутное молчание, одна из слушательниц, самая бледная, произнесла:

— Это ужасно. Это граничит с чем-то сверхъестественным. Здесь никогда и ничего не узнают.

Судейский чиновник повернулся к ней:

— Да, сударыня, весьма вероятно, что никто ничего не узнает. Однако слово «сверхъестественное», которое вы употребили, тут совсем ни при чем. Мы столкнулись с преступлением, очень ловко задуманным, очень ловко приведенным в исполнение и так умело окутанным тайной, что мы не можем постигнуть загадочных обстоятельств, при которых оно совершилось. Но мне однажды пришлось вести такое дело, в которое как будто действительно замешалось что-то фантастическое. Это дело пришлось, впрочем, бросить из-за полной невозможности внести в него какую-либо ясность.

Несколько женщин произнесли одновременно и так быстро, что их голоса слились:

— Ах, расскажите нам об этом.

Г-н Бермютье важно улыбнулся, как подобает улыбаться судебному следователю, и продолжал:

— Не подумайте, однако, что я сам хоть на минуту мог предположить участие в этом деле чего-то сверхъестественного. Я верю только в реальные объяснения. Поэтому будет гораздо лучше, если мы вместо слова «сверхъестественное» употребим для обозначения того, что для нас непонятно, просто слово «необъяснимое». Во всяком случае, в деле, о котором я собираюсь вам рассказать, меня взволновали прежде всего побочные обстоятельства, обстоятельства подготовки преступления.

Вот как это произошло.

Я был тогда судебным следователем в Аяччо, маленьком, белоснежном городке, дремлющем на берегу чудесного залива, у подножия высоких гор.

Чаще всего мне приходилось там вести следствие по делам вендетты. Попадались замечательные дела, драматичные до последней степени, жестокие, героические. Мы встречаемся там с самыми поразительными случаями мести, какие только можно себе представить, с вековой ненавистью, по временам затихающей, но никогда не угасающей совершенно, с отвратительными хитростями, с убийствами, похожими то на бойню, то на подвиг. Целых два года я только и слышал, что о цене крови, об этом ужасном корсиканском предрассудке, заставляющем мстить за всякое оскорбление и самому виновнику, и всем его потомкам и близким. Я сталкивался с убийством стариков, детей, дальних родственников, и голова у меня была полна таких происшествий.

Однажды я узнал, что какой-то англичанин снял на несколько лет маленькую виллу, расположенную в глубине залива. Он привез с собою лакея-француза, наняв его по дороге, в Марселе.

Вскоре этот странный человек, который жил в полном одиночестве и выходил из дома только на охоту и на рыбную ловлю, привлек общее внимание. Он ни с кем не разговаривал, никогда не показывался в городе и каждое утро час или два упражнялся в стрельбе из пистолета и из карабина.

Вокруг него создавались легенды. Говорили, что это какое-то высокопоставленное лицо, бежавшее со своей родины по политическим причинам, затем стали утверждать, что он скрывается, совершив страшное преступление. Даже приводили ужасающие обстоятельства этого преступления.

По обязанности судебного следователя я счел нужным навести справки об этом человеке, но так ничего и не узнал. Он называл себя сэром Джоном Роуэллом.

Я ограничился поэтому тщательным наблюдением, но, по правде говоря, за ним не было замечено ничего подозрительного.

Однако, поскольку толки о нем не умолкали, а, наоборот, росли, ширились, я решил попробовать лично повидаться с иностранцем и для этого начал регулярно охотиться неподалеку от его владения.

Я долго ждал благоприятного случая. Он представился, наконец, когда я подстрелил куропатку под самым носом у англичанина. Собака принесла мне дичь, но я тотчас, же извинился за свою невежливость и попросил сэра Джона Роуэлла принять убитую птицу.

Это был очень высокий, широкоплечий человек, с рыжей шевелюрой и рыжей бородой, — нечто вроде смирного и воспитанного Геркулеса. В нем совсем не было так называемой британской чопорности; за мою деликатность он горячо поблагодарил меня по-французски, но с сильным английским акцентом. В течение месяца мне случилось разговаривать с ним пять или шесть раз.

Как-то вечером, проходя мимо его виллы, я заметил, что он курит трубку в саду, сидя верхом на стуле. Я поклонился, и он пригласил меня зайти выпить стакан пива. Я не заставил себя просить.

Он принял меня с педантичной английской любезностью, расхваливал Францию и Корсику и заявил, что очень любит «этот страна и эта берег».

Тогда я чрезвычайно осторожно и с видом живейшего участия задал ему несколько вопросов о его жизни, о его намерениях. Он отвечал без всякого замешательства и сообщил, что много путешествовал по Африке, по Индии и Америке. Он добавил со смехом:

— У меня был много приключений. О, yes!

Затем я перевел разговор на охоту, и он поведал мне немало интереснейших подробностей об охоте на бегемота, на тигра, на слона и даже на гориллу.

Я сказал:

— Какие это опасные животные!

Он улыбнулся.

— О нет! Самый скверный животное это есть человек.

И он рассмеялся довольным смехом здоровяка-англичанина.

— Я много охотился на человек тоже.

Потом он заговорил об оружии и предложил зайти в дом посмотреть ружья разных систем.

Его гостиная была затянута черным шелком, расшитым золотом. Большие желтые цветы, разбросанные по черной материи, сверкали, как пламя.

Он объявил:

— Это есть японская материя.

Но тут мое внимание привлек странный предмет, висевший посредине самого большого панно. На квадрате красного бархата выделялось что-то темное. Я подошел ближе: это была рука, человеческая рука. Не рука скелета, белая и чистая, но черная, высохшая рука, с желтыми ногтями, с обнаженными мускулами и следами запекшейся крови, похожей на грязь, причем кости были обрублены посередине предплечья как бы ударом топора.

Вокруг запястья обвилась толстая железная цепь, заклепанная, запаянная на этой грязной руке, которую она приковала к стене с помощью кольца, достаточно прочного, чтобы удержать даже слона.

Я спросил:

— Что это такое?

— Это был моя лучший враг. Он приехал из Америка. Рука был рассечен саблей, и его кожа сорван острым камнем, и он сушен на солнце один недель. A-о! Это есть очень хорошо для меня эта рука.

Я прикоснулся к этому обрубку человеческого тела, принадлежавшему, должно быть, какому-то великану. Неимоверно длинные пальцы держались на огромных сухожилиях, и на них еще висели лоскутья кожи. На эту ободранную руку было страшно смотреть, и, естественно, она вызывала мысль о какой-то мести дикаря.

Я сказал:

— Этот человек был, наверное, очень силен.

Англичанин скромно ответил:

— A-о! Yes. Но я был более сильный, чем он. Я надел на него эта цепь, чтобы держать.

Я подумал, что он шутит, и сказал:

— Но теперь цепь не нужна, рука никуда не убежит.

Сэр Джон Роуэлл серьезно ответил:

— Она всегда хочет уходить. Эта цепь есть необходимая.

Я пристально взглянул на собеседника, спрашивая себя:

«Что это — сумасшедший или зубоскал?»

Но его лицо оставалось непроницаемо спокойным и любезным. Я заговорил о другом и начал расхваливать ружья.

Я заметил, однако, что на столе и на этажерке лежало три заряженных револьвера, точно этот человек жил в постоянном страхе, ожидая нападения.

Я заходил к нему еще несколько раз. Потом перестал бывать. Все привыкли к его присутствию и уже относились к нему с полнейшим равнодушием.

Прошел целый год. И вот однажды утром, в конце ноября, слуга разбудил меня и сообщил, что сэра Джона Роуэлла ночью убили.

Через полчаса я уже входил в дом англичанина вместе с главным полицейским комиссаром и жандармским капитаном. Растерянный лакей в отчаянии плакал, сидя перед дверью. Сперва я заподозрил этого человека, но он был невиновен.

Преступника так и не удалось найти.

Войдя в гостиную сэра Джона, я сразу же увидел труп, лежавший на спине посреди комнаты.

Жилет был разодран, один рукав оторван совсем: все свидетельствовало, что тут происходила ужасная борьба.

Англичанина задушили! Его почерневшее, раздувшееся и страшное лицо выражало безмерный ужас, стиснутые зубы что-то сжимали, а шея, на которой виднелось пять небольших ран, как будто нанесенных железными остриями, была вся в крови.

Вскоре к нам присоединился врач. Он долго рассматривал отпечатки пальцев на теле и произнес странную фразу:

— Можно подумать, что его задушил скелет.

Дрожь пробежала у меня по спине, и я взглянул на стену, где когда-то видел ужасную руку с ободранной кожей. Ее там больше не было. Висела только разорванная цепь.

Тогда я наклонился над мертвецом и увидел в его сведенном рту один из пальцев этой исчезнувшей руки, который он отгрыз или, вернее, перепилил зубами как раз на втором суставе.

Затем началось следствие. Оно ничего не дало. Не были взломаны ни двери, ни окна, ни столы, ни шкафы. Обе сторожевые собаки не просыпались.

Вот в нескольких словах показания лакея.

В течение последнего месяца его хозяин казался взволнованным. Он получал много писем и сжигал их.

Часто он брал хлыст и в ярости, чуть ли не безумной, неистово бил им эту иссохшую руку, прикованную к стене и неизвестно как исчезнувшую в самый момент преступления.

Он ложился очень поздно и тщательно запирался. Оружие всегда было у него наготове. Нередко он громко разговаривал по ночам, словно с кем-то ссорился.

Но как раз в эту ночь у него в спальне не было никакого шума, и только утром, открывая окна, слуга нашел сэра Джона убитым. У него не было подозрений ни на кого.

Я сообщил судейским чиновникам и полиции то, что знал о покойном, и на всем острове произвели тщательные розыски. Однако ничего не нашли.

Но вот однажды ночью, месяца через три после преступления, у меня был страшный кошмар. Мне казалось, что я вижу эту ужасную руку, вижу, как она бежит по моим занавескам, по моим стенам, словно скорпион или паук. Три раза я просыпался, три раза засыпал снова, и три раза я видел, что этот отвратительный обрубок бегает в моей комнате, шевеля пальцами, как лапками.

На следующий день мне принесли эту руку, найденную на могиле сэра Джона Роуэлла, которого похоронили на кладбище в Аяччо, так как не могли разыскать его родственников. Указательного пальца на руке не хватало.

Вот, сударыни, и вся история. Больше я ничего не знаю.

Ошеломленные женщины были бледны и дрожали. Одна из них воскликнула:

— Но ведь это не развязка и не объяснение! Мы не будем спать, если вы нам не скажете, что же там, по вашему мнению, произошло.

Чиновник улыбнулся и сказал серьезно:

— О, сударыни, я могу только испортить ваши страшные видения. Я просто-напросто думаю, что законный владелец руки не умер, что он явился за нею и отнял ее единственной оставшейся у него рукой. Но как он это сделал, этого я не мог дознаться. Это своего рода вендетта.

Одна из женщин пробормотала:

— Нет, быть этого не может, тут что-нибудь не так.

А судебный следователь, улыбаясь, заключил:

— Я же говорил вам, что мое объяснение вас не удовлетворит.

© Перевод Н. Костовской

Видение

Под конец дружеской вечеринки в старинном особняке на улице Гренель разговор зашел о наложении секвестра[307] на имущество в связи с одним недавним процессом. У каждого нашлась своя история, и каждый уверял, что она вполне правдива.

Старый маркиз де ла Тур-Самюэль, восьмидесяти двух лет, встал, подошел к камину, облокотился на него и начал своим несколько дребезжащим, голосом:

— Я тоже знаю одно странное происшествие, до такой степени странное, что оно преследует меня всю жизнь. Тому минуло уже пятьдесят шесть лет, но не проходит и месяца, чтобы я не видел его во сне. С того дня во мне остался какой-то отпечаток страха. Поймете ли вы меня? Да, в течение десяти минут я пережил смертельный ужас, оставшийся в моей душе навсегда. При неожиданном шуме дрожь проникает мне в самое сердце; если в темноте сумерек я неясно различаю предметы, меня охватывает безумное желание бежать. И, наконец, я боюсь ночи.

О, я никогда бы не сознался в этом, если бы не был в таком возрасте! Теперь же я во всем могу признаться. В восемьдесят два года позволительно не быть храбрым перед воображаемыми опасностями. Перед реальной опасностью я никогда не отступал, сударыни.

Эта история до такой степени все во мне перевернула, вселила в меня такую глубокую, такую необычайную и таинственную тревогу, что я никогда о ней даже не говорил. Я хранил ее в тайниках моего существа, там, где прячут все мучительные позорные тайны, все слабости, в которых мы не смеем признаться.

Я расскажу вам это приключение так, как оно случилось, не пытаясь объяснить его. Конечно, объяснение существует, если только я попросту не сошел с ума. Но нет, сумасшедшим я не был и докажу вам это. Думайте, что хотите. Вот голые факты.

Это было в июле 1827 года. Я служил в руанском гарнизоне.

Однажды, гуляя по набережной, я встретил, как мне показалось, своего знакомого, но не мог вспомнить, кто он. Инстинктивно я сделал движение, чтобы остановиться. Незнакомец, заметив это, посмотрел на меня и кинулся мне в объятия.

Это был друг моей юности, которого я очень любил. В течение пяти лет, что мы не виделись, он словно постарел на пятьдесят лет. Волосы у него были совершенно седые, он шел сгорбившись, как больной. Увидев, как я удивлен, он рассказал мне свою жизнь. Его сломило страшное несчастье.

Влюбившись до безумия в одну девушку, он женился на ней в каком-то экстазе счастья. После года сверхчеловеческого блаженства и неугасающей страсти она вдруг умерла от болезни сердца, убитая, несомненно, такой любовью.

Он покинул свой замок в самый день похорон и переехал в руанский особняк. Здесь он жил в одиночестве, в отчаянии, снедаемый горем и чувствуя себя таким несчастным, что думал только о самоубийстве.

— Так как я встретил тебя, — сказал он, — то попрошу оказать мне небольшую услугу. Съезди в замок и возьми из секретера в моей спальне, в нашей спальне, кое-какие бумаги, крайне мне необходимые. Я не могу поручить это какому-нибудь подчиненному или поверенному, потому что мне необходимо полное молчание и непроницаемая тайна. Сам же я ни за что на свете не войду в этот дом.

Я дам тебе ключ от этой комнаты — я сам запер ее, уезжая, — и ключ от секретера. Ты передашь от меня записку садовнику, и он пропустит тебя в замок…

Приезжай ко мне завтра утром, и мы поговорим об этом.

Я обещал оказать ему эту небольшую услугу. Для меня она была простой прогулкой, потому что имение его находилось от Руана приблизительно в пяти лье. Верхом я потратил бы на это не больше часа.

На другой день в десять часов утра я был у него. Мы завтракали вдвоем, но он не произнес и двадцати слов. Он извинился передо мной; по его словам, он был необычайно взволнован мыслью, что я попаду в ту комнату, где погибло его счастье. В самом деле, он казался необыкновенно возбужденным, чем-то озабоченным, как будто в душе его происходила тайная борьба.

Наконец он подробно объяснил, что я должен сделать. Все было очень просто. Мне предстояло взять две пачки писем и связку бумаг, запертых в верхнем правом ящике стола, от которого он дал ключ.

— Мне нечего просить тебя не читать их, — прибавил он.

Я почти оскорбился этими словами и ответил немного резко.

— Прости меня, я так страдаю! — пробормотал он и заплакал.

Я расстался с ним около часа и отправился исполнять поручение.

Погода была великолепная, и я поехал крупной рысью через луга, прислушиваясь к пению жаворонков и ритмичному постукиванию моей сабли о сапог.

Затем я въехал в лес и пустил лошадь шагом. Молодые ветви ласково касались моего лица. Иногда я ловил зубами зеленый листок и жадно жевал его в порыве той радости жизни, которая беспричинно наполняет нас шумным и непонятным счастьем, каким-то упоением жизненной силой.

Приблизившись к замку, я вытащил из кармана письмо к садовнику и с удивлением увидел, что оно запечатано. Я был так изумлен и рассержен, что готов был вернуться, не исполнив поручения. Но решил, что проявлять подобную обидчивость было бы дурным тоном. К тому же мой друг был так расстроен, что мог запечатать письмо машинально.

Имение казалось брошенным уже лет двадцать. Развалившийся и сгнивший забор держался неизвестно как. Аллеи поросли травой; цветочных клумб и грядок совсем не было видно.

На шум, который я поднял, стуча ногой в ставень, из боковой двери вышел старик и, казалось, удивился, увидев меня. Я соскочил на землю и передал письмо. Он его прочел, вновь перечитал, перевернул на оборотную сторону, посмотрел на меня снизу вверх и, положив письмо в карман, спросил:

— Ну, так чего же вы желаете?

Я резко ответил:

— Вы должны это знать, если получили приказания от вашего хозяина. Я хочу войти в замок.

Казалось, он был сильно смущен. Он спросил:

— Значит, вы пойдете в ее… в ее спальню?

Я начинал терять терпение.

— Черт возьми! Уж не собираетесь ли вы учинить мне допрос?

— Нет… сударь… — пробормотал он. — Но… но комнату не открывали с тех пор… с тех пор… с самой смерти. Если вам угодно подождать меня пять минут, я… я пойду… посмотрю…

Я гневно прервал его:

— Что? Вы, кажется, смеетесь надо мной? Ведь вы не можете туда войти, если ключ у меня.

Он не знал, что еще сказать.

— В таком случае я покажу вам дорогу, сударь.

— Укажите мне лестницу и оставьте меня одного. Я найду дорогу и без вашей помощи.

— Но… однако… сударь…

На этот раз я окончательно взбесился.

— Вы замолчите или нет? Не то вам придется иметь дело со мной.

Я оттолкнул его и вошел в дом.

Сначала я миновал кухню, потом две маленькие комнатки, где жил этот человек с женой. Затем очутился в огромном вестибюле, поднялся по лестнице и увидел дверь, описанную моим другом.

Я без труда отпер ее и вошел.

В комнате было так темно, что в первую минуту я ничего не мог различить. Я остановился, охваченный запахом гнили и плесени, какой бывает в нежилых, покинутых помещениях, в мертвых покоях. Потом мало-помалу глаза мои освоились с темнотой, и я довольно ясно увидел огромную комнату, находившуюся в полном беспорядке, с кроватью без простынь, но с матрацами и подушками, причем на одной из подушек осталась глубокая вмятина, как будто от локтя или головы, словно недавно еще лежавшей на ней.

Кресла казались сдвинутыми с мест. Я заметил, что одна дверь, должно быть, от стенного шкафа, была полуоткрыта.

Первым делом я подошел к окну и хотел отворить его, чтобы дать доступ свету. Но болты на ставнях до такой степени заржавели, что никак не поддавались.

Я попытался даже сбить их саблей, но безуспешно. Так как меня раздражали эти бесполезные усилия, а глаза мои в конце концов привыкли к полумраку, я отказался от попытки осветить комнату и направился к секретеру.

Я уселся в кресло, откинул крышку и открыл указанный мне ящик. Он был набит до краев. Нужны были только три пакета, и, зная их по описанию, я принялся за поиски.

Я напрягал зрение, стараясь разобрать надписи, как вдруг мне показалось, что я слышу или, вернее, чувствую за собой шорох. Сначала я не обратил на него внимания, думая, что это сквозной ветер шелестит какой-нибудь занавеской. Но через минуту новое, почти неуловимое движение вызвало во мне странное и неприятное чувство; легкая дрожь пробежала у меня по коже.

Было до того глупо волноваться, хотя бы и чуть-чуть, что я не стал даже оборачиваться, стыдясь самого себя. В это время я отыскал вторую нужную мне пачку и нашел уже третью, как вдруг глубокий и тяжкий вздох за моим плечом заставил меня в ужасе отскочить метра на два от кресла. Я порывисто обернулся, схватившись рукою за эфес сабли, и, право, если бы я не нащупал ее сбоку, то бросился бы бежать, как трус.

Высокая женщина, вся в белом, неподвижно стояла за креслом, где я сидел за секунду перед тем, и смотрела на меня.

Я был так потрясен, что чуть не грохнулся навзничь! О! Никто не может понять этого ужасающего и тупого испуга, не испытав его на себе. Сердце замирает, тело становится мягким, как губка, и все внутри будто обрывается.

Я не верил в привидения, и что же? Я чуть не упал в обморок от мучительной суеверной боязни мертвецов; я перестрадал за эти несколько минут больше, чем за всю остальную жизнь, да, перестрадал в неодолимой тоске сверхъестественного ужаса.

Если бы она не заговорила, я, быть может, умер бы! Но она заговорила; она заговорила кротким и страдальческим голосом, вызывавшим трепет. Не посмею сказать, что я овладел собой и вновь получил способность рассуждать. Нет. Я был совершенно ошеломлен и не сознавал, что я делаю. Но моя внутренняя гордость — а также отчасти и гордость военная — заставила меня, почти помимо воли, сохранять достоинство. Я позировал перед самим собою и, вероятно, перед нею, кто бы она ни была — женщина или призрак. Во всем этом я отдал себе отчет уже позже, потому что, уверяю вас, в ту минуту я ни о чем не думал. Мне было только страшно.

Она сказала:

— О, сударь, вы можете оказать мне большую услугу.

Я хотел ответить, но не в силах был произнести ни слова. Из горла моего вырвался какой-то неопределенный звук.

Она продолжала:

— Вы согласны? Вы можете спасти, исцелить меня. Я ужасно страдаю. Я страдаю все время, о, как я страдаю!

И она тихо опустилась в мое кресло. Она смотрела на меня.

— Вы согласны?

Я утвердительно кивнул головой, так как голос все еще не повиновался мне.

Тогда она протянула мне черепаховый гребень и прошептала:

— Причешите меня, о, причешите меня! Это меня излечит. Надо, чтобы меня причесали. Посмотрите на мою голову… Как я страдаю. Мои волосы причиняют мне такую боль!

Ее распущенные волосы, очень длинные и, как мне показалось, черные, свешивались через спинку кресла и касались земли.

Зачем я это сделал? Почему, весь дрожа, я схватил гребень и взял в руки ее длинные волосы, вызвавшие во мне ощущение отвратительного холода, как будто я прикоснулся к змеям? Не могу объяснить.

Это ощущение так и осталось у меня в пальцах, и я вздрагиваю при одном воспоминании о нем.

Я ее причесал. Не знаю, как я убрал эти ледяные пряди волос. Я скручивал их, связывал в узел и снова развязывал, заплетал, как заплетают лошадиную гриву. Она вздыхала, наклоняла голову, казалась счастливой.

Вдруг она сказала мне: «Благодарю», — и, вырвав гребень из моих рук, убежала через ту полуоткрытую дверь, которую я заметил, войдя в комнату.

Оставшись один, я пробыл несколько секунд в оцепенении, будто проснулся от кошмарного сна. Наконец я пришел в себя. Я бросился к окну и бешеным ударом разбил ставню.

Волна света хлынула в комнату. Я подбежал к двери, за которой исчезло это существо, и увидел, что она заперта и не поддается.

Тогда меня охватила потребность бежать, тот панический страх, который бывает на войне. Я быстро схватил из открытого секретера три пачки писем, промчался через весь дом, прыгая по лестнице через несколько ступенек, и, не помню, как, очутившись на воздухе, увидел в десяти шагах от себя свою лошадь. Одним прыжком я вскочил на нее и поскакал галопом.

Я остановился только в Руане, перед своей квартирой. Бросив повод денщику, я вбежал в комнату и заперся в ней, чтобы прийти в себя.

Целый час с душевной тревогой я спрашивал себя, не был ли я жертвой галлюцинации. Конечно, со мной случилось то непонятное нервное потрясение, то помрачение рассудка, какими порождаются чудеса и сверхъестественные явления.

Я готов был уже поверить, что это была галлюцинация, обман чувств, но когда подошел к окну, взгляд мой случайно упал на грудь. Мой мундир весь был в длинных женских волосах, зацепившихся за пуговицы.

Один за другим я снял их и дрожащими пальцами выбросил за окно.

Потом я позвал денщика. Я чувствовал себя слишком взволнованным, слишком потрясенным, чтобы сразу отправиться к приятелю. Мне хотелось к тому же хорошенько обдумать, что ему сказать.

Я отослал ему письма, а он передал мне с солдатом расписку в их получении. Мой друг расспрашивал обо мне. Ему сказали, что я болен, что у меня солнечный удар и уж не знаю, что еще. Он, казалось, был обеспокоен.

Я отправился к нему на другой день рано утром, чуть рассвело, решив рассказать правду. Оказалось, что накануне вечером он ушел и не возвращался.

Днем я вновь заходил к нему, но его все еще не было. Я прождал неделю. Он не появлялся. Тогда я заявил в полицию. Его искали всюду, но не могли найти никаких следов; нигде он не проезжал, нигде не появлялся.

В заброшенном замке был произведен тщательный обыск. Ничего подозрительного там не нашли.

Ничто не указывало, что там скрывалась какая-то женщина. Так как следствие ни к чему не привело, все поиски были прекращены.

И в течение пятидесяти шести лет я так ничего больше и не узнал. Ничего!

© Перевод С. Иванчиной-Писаревой

Тик

Обитатели гостиницы тихо вошли в большой обеденный зал и заняли свои места. Слуги подавали не спеша, чтобы не уносить блюда, пока не подойдут запоздавшие; и старые купальщики, завсегдатаи вод, заканчивающие сезон, ожидая увидеть новое лицо, с любопытством поглядывали на дверь каждый раз, как она отворялась.

В этом — главное развлечение таких курортных городков. Нетерпеливо ждут обеда, чтобы понаблюдать за вновь прибывшими, стараясь догадаться, кто они такие, чем занимаются, о чем думают. У нас в душе всегда живет желание приятных встреч, милых знакомств, быть может, даже любви. В толкотне жизни соседи, незнакомые люди приобретают особое значение. Любопытство настороже, симпатия готова пробудиться, общительность ждет случая.

Первоначальная неприязнь уступает место дружбе. Люди по-иному смотрят друг на друга, как бы через специальные очки курортных знакомств. В течение часовой беседы вечерком, после обеда, под деревьями парка, где кипит целебный источник, в людях внезапно открывают и величайший ум и выдающиеся достоинства, чтобы через месяц совершенно забыть этих новоиспеченных друзей, таких обворожительных в первые дни.

Там возникают также длительные, серьезные связи — и гораздо скорее, чем в других местах. Все видятся друг с другом ежедневно, знакомства завязываются очень быстро, а нарождающемуся взаиморасположению свойственна мягкость и непринужденность старинной привязанности. Позднее остается нежное и доброе воспоминание о первых часах дружбы, память о первых беседах, в которых раскрываются души, о первых взглядах, вопрошающих или отвечающих на самые затаенные, еще не высказанные мысли и вопросы, воспоминание о первом сердечном доверии, о наслаждении, какое испытываешь, открывая сердце тому, кто тоже, как веришь, открывает тебе свое.

Скука, царящая на водах, монотонность одинаковых дней способствуют с часу на час расцвету этой новой привязанности.

Итак, в тот вечер, как обычно, мы ожидали прибытия новых лиц.

Приехали только два человека, но оба очень странные — мужчина и женщина, отец и дочь. Они сразу произвели на меня впечатление персонажей Эдгара По. В них таилось очарование, очарование несчастья, и я представлял их себе жертвами рока. Мужчина был очень высокий, худой, слегка сгорбленный и совершенно седой, чересчур седой для его моложавого лица; в его манере, во всей строгой осанке было нечто напоминавшее сурового протестанта. Дочь, вероятно лет двадцати четырех или двадцати пяти, была невысокого роста, тоже очень худая, очень бледная и выглядела усталой, изможденной, подавленной. Нередко встречаются люди, которые кажутся нам слишком слабыми для повседневных дел и забот, слишком слабыми, чтобы двигаться, ходить, делать все то, что мы ежедневно делаем. Она была довольно красива, эта девушка, красива, как призрачное видение, ела она крайне медлительно, словно у нее не хватало сил шевелить руками.

По-видимому, лечиться водами приехала именно она.

За столом они сидели напротив меня, и я сразу заметил, что отец страдает очень странным нервным тиком.

Каждый раз, как он хотел до чего-нибудь дотронуться, рука его описывала быструю завитушку, вроде безумного зигзага. Это движение крайне утомило меня уже через несколько минут, и я отвернулся, чтобы больше его не замечать.

Я также обратил внимание на то, что девушка не снимала перчатку с левой руки даже за едой.

После обеда я решил пройтись по парку водолечебницы. Дело было на маленьком овернском курорте Шатель-Гюйон; он приютился в ущелье у подножия высокой горы, откуда вытекает много горячих источников, которые берут свое начало из глубокого очага древних вулканов. Над нами простирались купола потухших кратеров, возвышаясь своими усеченными главами над длинной цепью гор. Шатель-Гюйон расположен в самом начале этого края горных куполов. Дальше виднелись остроконечные вершины и отвесные скалы.

Пюи-де-Дом — величайший из таких куполов, вершина Санси — величайшая из вершин, утес Канталь — величайший из утесов.

Вечер был душный. Я прохаживался взад и вперед по тенистой аллее, слушая с холма, возвышавшегося над парком, первые звуки оркестра, которые доносились из казино.

И я заметил, что ко мне медленным шагом направляются отец с дочерью. Я поклонился им, как кланяются на курортах соседям по гостинице. Отец, тотчас же остановившись, спросил меня:

— Не можете ли вы, сударь, указать нам место прогулки — короткой, легкой и по возможности красивой; извините меня за навязчивость.

Я предложил проводить их в долину, где течет узкая речка. Эта глубокая долина представляет собою тесное ущелье между двумя крутыми скалистыми склонами, поросшими лесом. Они выразили согласие. И мы, естественно, заговорили о полезных свойствах вод.

— У моей дочери, — сказал он, — странная болезнь, которую никто не может определить. Дочь страдает непонятными нервными припадками. У нее находят болезнь сердца, печени, спинного мозга. Болезнь ее — настоящий Протей;[308] она принимает множество форм и поражает различные органы; ныне ее приписывают желудку, этому великому котлу и регулятору тела. Вот почему мы здесь. По-моему же, причина всего — нервы. Во всяком случае, все это очень грустно.

Я тотчас вспомнил об ужасном тике его руки и спросил:

— А нет ли тут наследственности? Вполне ли здоровы ваши собственные нервы?

Он спокойно ответил:

— Мои?.. Вполне!.. Нервы у меня всегда были в порядке…

Потом, помолчав, неожиданно добавил:

— А вы намекаете на спазму руки, которая случается каждый раз, когда мне хочется что-нибудь взять? Я обязан ею ужасному потрясению, какое мне однажды пришлось пережить. Представьте себе, моя дочь была заживо погребена!

От изумления и волнения у меня только вырвалось «Ах!».

Он продолжал:

— Вот как было дело. Некоторое время Жюльетта страдала тяжелыми сердечными припадками. Мы были уверены, что у нее опасная болезнь сердца, и приготовились ко всему.

Как-то ее принесли холодной, бездыханной, мертвой. Она упала в саду. Врач констатировал смерть. Я бодрствовал подле нее день и две ночи. Я сам положил ее в гроб и проводил до кладбища, где гроб опустили в наш фамильный склеп. Это случилось в деревне, в Лотарингии.

Мне захотелось похоронить ее со всеми драгоценностями — браслетами, ожерельями, кольцами, — со всеми моими подарками и в ее первом бальном платье.

Можете представить, в каком душевном состоянии я возвратился домой. У меня была на свете только одна она: жена моя умерла уже давно. Я вернулся в свою комнату осиротевший, полубезумный. В полном изнеможении я упал в кресло, и у меня не было ни мысли в голове, ни силы пошевельнуться. Я был только жалким, дрожащим автоматом, человеком с ободранной кожей; моя душа напоминала кровоточащую рану.

Мой старый слуга Проспер, помогавший мне положить Жюльетту в гроб и обрядить для вечного сна, тихонько вошел и спросил:

— Не хотите ли, сударь, покушать?

Не отвечая, я отрицательно покачал головой.

Он продолжал:

— Напрасно, сударь! Этак вы совсем расхвораетесь! Не прикажете ли уложить вас в постель?

Я произнес:

— Нет, оставь меня в покое.

Он вышел.

Не знаю, сколько прошло времени. О, какая это была ночь, какая ночь! Было холодно; огонь в большом камине погас, и ветер, зимний ветер, сильный ледяной ветер, носившийся над застывшей равниной, бился в окна с размеренным зловещим шумом.

Сколько прошло времени? Спать я не мог и сидел усталый, подавленный, не закрывая глаз, вытянув ноги; мое измученное тело было обессилено, а сознание притупилось от отчаяния. И вдруг, позвонили в большой звонок входной двери.

Я так вздрогнул, что подо мной затрещало кресло. Тяжелый продолжительный Звон разносился по всему замку, как по пустому погребу. Я обернулся взглянуть, который час. Было ровно два часа ночи. Кто бы мог явиться в такой час?

И снова дважды резко раздался звонок. Слуги, по-видимому, не решались встать. Взяв свечу, я спустился вниз и спросил:

— Кто там?

Но, устыдясь собственной трусости, я медленно отодвинул тяжелые засовы. Сердце мое сильно билось, мне было страшно. Я резко распахнул дверь и увидел в темноте белую фигуру, похожую на привидение.

Я отступил в ужасе:

— Кто… кто… кто вы?

Голос ответил:

— Это я, отец!

То была моя дочь…

Конечно, я подумал, что схожу с ума; я отступал и пятился перед этим входившим призраком; я шел, отстраняя его рукой именно тем жестом, на который вы обратили внимание; этот жест так у меня и остался.

Привидение продолжало:

— Не бойся, папа, я совсем не умерла. Кто-то хотел украсть мои кольца и отрезал мне палец; потекла кровь, и это привело меня в чувство.

И я заметил, что она в самом деле вся окровавлена.

Я упал на колени, задыхаясь, рыдая, хрипя.

Потом я наконец немного пришел в себя, однако был еще настолько растерян, что не мог постичь, какое ужасное счастье меня посетило; я помог ей подняться в спальню и усадил в кресло; затем несколько раз позвонил Просперу, чтобы он снова зажег огонь, приготовил питье и отправился за доктором.

Проспер, наконец, вошел; он взглянул на мою дочь, испуг и ужас исказили его лицо, и он грохнулся навзничь мертвый.

Это именно он открыл склеп, искалечил и затем бросил мою дочь. Ему не удалось уничтожить следы грабежа; он даже не позаботился поставить гроб на место, так как был убежден, что я не заподозрю его: он всегда пользовался полным моим доверием.

Видите, сударь, какие мы несчастные люди.

Он умолк.

Ночь спустилась, окутав маленькую долину, безлюдную и печальную, и меня охватил какой-то мистический страх от присутствия этих необыкновенных существ — ожившей покойницы и отца с его наводящим страх жестом.

Я не находил слов и только пробормотал:

— Какой ужас!

Затем, помолчав, я добавил:

— Не вернуться ли нам? Становится свежо.

И мы возвратились в гостиницу.

© Перевод Л. Остроумова

Волосы

Выбеленные известкой стены палаты были голы. Эту белую и угрюмую комнату освещало узкое окно с решеткой, прорезанное почти под потолком. Сумасшедший сидел на плетеном стуле и смотрел на нас неподвижным, мутным и тревожным взглядом. Он был очень худ, щеки у него ввалились, волосы были с сильной проседью и, очевидно, поседели в несколько месяцев. Одежда казалась слишком широкой для его исхудавшего тела, для узкой груди, для впалого живота. Чувствовалось, что мысль гложет его, как червяк гложет плод. В этой голове, упорно мучая и снедая человека, гнездилось безумие, навязчивая идея. Она мало-помалу пожирала его. Невидимая, неосязаемая, неуловимая, бесплотная идея истощала его тело, высасывала его кровь, угашая в нем жизнь.

Какой загадкой был этот сумасшедший, ставший жертвой мечты! Какое гнетущее, страшное и жалкое впечатление производил этот одержимый! Какая необычная, ужасная и смертоносная мечта таилась за этим лбом, который она бороздила глубокими, непрестанно движущимися морщинами.

Доктор сказал мне:

— У него бывают ужасные приступы бешенства; и, право, таких своеобразных сумасшедших я еще не встречал. Он поражен безумием эротического и вместе с тем загробного характера. Это род некрофилии. Впрочем, он вел дневник, свидетельствующий самым наглядным образом о его психическом заболевании. В этих записях его безумие становится, так сказать, осязаемым. Можете просмотреть этот человеческий документ, если он вас интересует.

Я пошел с доктором в его кабинет, и он вручил мне дневник этого несчастного.

— Прочтите, — сказал он, — и скажите ваше мнение.

Вот что было в переданной мне тетради.

До тридцати двух лет я жил спокойно, не ведая любви. Жизнь казалась мне очень несложной, очень приятной и очень легкой. Я был богат. Столь многое привлекало меня, что ни к чему в особенности я не мог испытывать пристрастия. Как хороша жизнь! Каждое утро я просыпался счастливым, делал все, что мне хотелось, и вечером засыпал, исполненный удовлетворения, мирной надежды на завтрашний день и беззаботное будущее.

У меня было несколько любовниц, но сердце мое ни разу не испытало безумной страсти, душа ни разу не была потрясена любовью после физического обладания. Хорошо так жить. Любить, конечно, лучше, но страшно. Те, кто любит, как все люди, должны испытывать жгучее счастье, но все же меньшее, чем мое, потому что любовь настигла меня самым невероятным образом.

Будучи богат, я собирал старинные вещи, старинную мебель и часто думал о неведомых руках, которые касались этих вещей, о глазах, которые с восторгом смотрели на них, о сердцах, которые их любили, потому что вещи можно любить! Нередко я часами, долгими часами, рассматривал маленькие часики минувшего столетия. Отделанные эмалью и чеканным золотом, они были так изящны, так красивы. И они все еще шли, как в тот самый день, когда их купила женщина, радуясь мысли, что она владеет этой драгоценностью. Они еще не перестали трепетать, жить своей механической жизнью и все так же тикали, как в прошлом веке. Кто первая носила их у себя на груди, в тепле тканей, где сердце часов билось возле сердца женщины? Какая рука держала их кончиками горячих пальцев, повертывала ихи протирала фарфоровых пастушков на крышке, тускневших на миг от прикосновения влажной кожи? Чьи глаза следили по этому циферблату, украшенному цветами, как близится долгожданный час, час дорогой, час божественный?

Как хотелось бы мне узнать и увидеть ту женщину, которая выбирала для себя эту изысканную, редкую вещь? Она мертва! Меня влечет к женщинам прошлого; сквозь даль веков я вижу и люблю всех тех, которые любили когда-то. История давно минувших ласк наполняет мое сердце сожалением. О, красота, улыбки, юные ласки и надежды! Разве все это не должно быть вечным?

Сколько ночей провел я, оплакивая бедных женщин былого, столь прекрасных, столь нежных, столь милых, открывавших объятия и даривших поцелуи, а ныне мертвых! Но поцелуй бессмертен! Он переходит с уст на уста, из одного столетия в другое, от одного возраста в другой. Люди получают его, дарят и умирают.

Прошлое меня привлекает, настоящее страшит, потому что будущее — это смерть. Я сожалею о всем прошедшем и оплакиваю всех тех, которые уже прожили свою жизнь; мне хотелось бы остановить время, остановить час. Но он идет, он идет, он проходит, с каждой секундой он отнимает у меня частицу меня самого и близит небытие. И я никогда не воскресну.

Прощайте, женщины минувших лет. Я люблю вас.

Но я не нуждаюсь в жалости. Я нашел ту, которую искал, и она дала мне изведать безмерное наслаждение.

V Однажды солнечным утром я бродил по Парижу, осматривая лавки рассеянным взором человека, вышедшего на прогулку; на душе у меня было празднично, ноги ступали уверенно и бодро. Вдруг я заметил у одного из антикваров итальянский шкаф XVIII века. Он был очень красив и представлял большую редкость. Я приписал его венецианскому мастеру по имени Вителли, славившемуся в ту эпоху.

Затем я прошел дальше.

Почему, однако, воспоминание об этом шкафе стало меня преследовать с такой силой, что я вернулся назад? Я снова остановился у магазина, чтобы увидеть его, и почувствовал, что он начинает меня соблазнять.

Какая непостижимая сила — соблазн! Смотришь на какой-нибудь предмет, и вот незаметно он начинает тебя пленять, волновать, захватывать, точь-в-точь как лицо женщины. Мало-помалу проникаешься его очарованием, тем странным очарованием, которое исходит от формы, оттенков, всего внешнего облика предмета, — и вот уже любишь его, желаешь, хочешь. Тебя пронизывает потребность обладания, потребность, вначале скромная и даже робкая, но затем возрастающая, настойчивая, непреодолимая.

По-видимому, продавцы по горящему взгляду догадываются о тайном и все возрастающем желании покупателя.

Я купил этот шкаф, велел немедленно доставить ко мне на дом и поставил его в моей комнате.

Как я жалею тех, которые не знают, что такое медовый месяц коллекционера с только что купленной вещью. Ее ласкаешь взглядом и рукою, словно она из плоти и крови, к ней поминутно возвращаешься, о ней постоянно думаешь, куда бы ни пошел, что бы ни делал. Любовное воспоминание о ней преследует тебя на улице, в обществе, всюду, а возвратившись домой и не успев еще снять шляпы и перчаток, спешишь посмотреть на нее с нежностью любовника.

С неделю я предавался обожанию купленной мною вещи. Я ежеминутно открывал дверцы, выдвигал ящики шкафа, с восторгом поглаживал его, вкушая все тайные радости обладания.

Но вот однажды вечером, определяя на ощупь толщину одной из панелей, я решил, что в ней, несомненно, устроен тайник. Сердце мое сильно забилось, и я провел всю ночь в поисках потайного ящика, но не мог его обнаружить.

Мне удалось это сделать на другой день, когда я вдавил деревянную пластинку в желобок панели. Одна из досок отошла, и я увидел на дне ящика, обитого черным бархатом, чудесные женские волосы.

Да, там были волосы, длиннейшая коса белокурых, почти рыжих волос, которые срезали, видимо, у самого корня и перевязали золотым шнуром.

Я был изумлен, взволнован, потрясен. От этого таинственного ящика и от этой поразительной реликвии исходил аромат, почти неуловимый, столь давний, что он казался душой прежнего запаха.

Осторожно, почти благоговейно, я взял косу и вынул ее из тайника. Она тотчас же развернулась и хлынула до самого пола золотым потоком, густая и легкая, гибкая и сверкающая, словно хвост кометы.

Меня охватило странное волнение. Что же это было? Когда, каким образом, почему были спрятаны в шкаф эти волосы? Какое событие, какая драма скрывается за этой памяткой?

Кто обрезал эти волосы? Любовник ли в день разлуки? Муж ли в день отмщения? Или же та, чью голову они обвивали в день утраты всех надежд?

Не в час ли заточения в монастырь было брошено сюда это сокровище любви, как залог, оставленный миру живых? Не в час ли погребения молодой прекрасной покойницы тот, кто пламенно любил ее, сберег украшение ее головы, — единственное, что он мог сохранить, единственную живую часть ее плоти, которая не подвергнется тлению, единственное, что он мог еще любить, ласкать и целовать в исступлении скорби?

Разве не странно, что эти волосы сохранились, тогда как не осталось ни малейшей частицы тела, которое взрастило их?

Коса струилась по моим пальцам, щекоча кожу, прикасаясь к ней какой-то особенной лаской, лаской покойницы. Я был растроган, я чуть не плакал.

Я долго, очень долго держал косу в руках, но вдруг мне показалось, что она начинает шевелиться, как живая, словно частица души затаилась в ней. И я положил ее обратно на потускневший от времени бархат, задвинул ящик, запер шкаф и ушел бродить по улицам и мечтать.

Я шея своей дорогой, исполненный грусти и волнения, того волнения, которое остается в сердце от поцелуя любви. Мне казалось, что я уже жил когда-то и должен был знать эту женщину.

И стихи Вийона,[309] словно подступающее к горлу рыдание, напрашивались мне на уста:

Вернувшись домой, я почувствовал неодолимое желание вновь увидеть мою странную находку; я снова достал ее, и, когда прикоснулся к ней, длительная дрожь охватила все мое тело.

Однако в продолжение нескольких недель я находился в обычном для себя состоянии, хотя настойчивая мысль об этой косе ни на одно мгновение не покидала меня.

Как только я входил в комнату, мне уже необходимо было ее видеть и взять в руки. Я поворачивал ключ в шкафу с таким трепетом, словно открывал дверь в комнату возлюбленной, потому что и руки и сердце пронизывала смутная, необычная, упорная и чувственная потребность погрузить пальцы в этот пленительный поток мертвых волос.

И когда я переставал ласкать их, когда я снова запирал шкаф, я всякую минуту чувствовал, что они там, словно это было живое существо, спрятанное или плененное; я чувствовал их близость, и вновь меня обуревало желание, властная потребность взять их в руки, ощупать и болезненно взволновать себя этим прикосновением, холодным, скользким, раздражающим, сводящим с ума и упоительным.

В таком состоянии я прожил месяц или два, не помню точно. Мысль о волосах была со мною неотступно. Я жил в счастливой истоме, в ожидании любви, словно после признания, предшествующего объятиям.

Я запирался наедине с косою, чтобы ощутить ее прикосновение, чтобы погружать в нее губы, чтобы целовать ее и кусать. Я обвивал ею лицо, я захлебывался в ней, я топил свои глаза в золотой волне волос и смотрел сквозь них на белый свет.

Я любил ее! Да, я любил ее. Я больше не мог без нее жить, не мог уже и часа провести без того, чтобы не посмотреть на нее.

И я ждал… я ждал… Кого? Я и сам не знал. Я ждал — Ее.

Как-то ночью я внезапно проснулся с мыслью, что я не один в комнате.

Между тем я был один. Но я не мог заснуть, я долго метался в лихорадке бессонницы и наконец встал, чтобы достать косу. Она показалась мне более мягкой, чем обычно, более одушевленной. Не возвращаются ли умершие? Поцелуи, которыми я согревал ее, наполняли меня таким блаженством, что я почти потерял сознание; я унес волосы в постель и лег, прижимая их к губам, как любовницу, после обладания ею.

Мертвые возвращаются! Она пришла. Да, я ее видел, я держал ее в объятиях, я обладал ею такою, какой она была когда-то в жизни — рослой, белокурой, полной; ее груди были прохладны, бедра имели форму лиры; следуя за всеми изгибами тела, я покрывал ее поцелуями вдоль той божественной волнистой линии, которая идет от шеи к ногам.

Да, каждый день, каждую ночь я обладал ею. Она — Покойница, Прекрасная Покойница, Обожаемая, Таинственная, Неведомая — возвращалась ко мне каждую ночь.

Мое счастье было безмерно, и я не мог его скрывать. Я испытывал возле нее сверхчеловеческий восторг, глубокую, неизъяснимую радость обладания Ею, Неосязаемой, Невидимой, Мертвой! Никто из любовников не изведал наслаждений более пламенных, более страстных!

Я совершенно не умел скрывать свое счастье. Я любил косу так сильно, что больше с нею не расставался. Я всегда и всюду носил ее с собою. Я гулял с нею по городу, как с женой, и брал ее с собою в решетчатые ложи театра, как любовницу… Но вот ее увидели… узнали… отняли у меня… А самого меня бросили в тюрьму, словно какого-нибудь злодея… Ее отняли у меня!.. О горе!..

Рукопись на этом обрывалась. И вдруг, как только я растерянно поднял на доктора глаза, в убежище для душевнобольных раздался ужасный крик, рев бессильного бешенства и ожесточенного желания.

— Вот, послушайте, — сказал доктор. — Приходится пять раз на день ставить под душ этого непристойного безумца. Среди моих пациентов лишь один сержант Бергран любил покойниц.

Потрясенный удивлением, ужасом и жалостью, я пробормотал:

— Но… эти волосы… они действительно существуют?

Доктор поднялся, открыл шкаф с пузырьками и медицинскими инструментами и перебросил мне через весь кабинет длинную прядь белокурых волос, которая долетела до меня, как золотая птица.

Я содрогнулся, когда мои руки ощутили ее легкое ласкающее прикосновение. И сердце у меня забилось от отвращения и желания: от отвращения, словно я дотронулся до чего-то, причастного к преступлению; от желания, словно меня искушало что-то нечистое и таинственное.

Доктор заметил, пожимая плечами:

— Рассудок человека способен на все.

© Перевод В. Шишова

Сумасшедший?

Когда мне сказали: «Знаете, Жак Паран умер в сумасшедшем доме», — болезненная дрожь пробежала по моему телу; со страхом и тоской вспомнил я этого высокого, странного малого, сошедшего с ума, быть может, уже давно, этого маньяка, внушавшего тревогу и даже ужас.

То был мужчина лет сорока, высокий, худощавый, немного сутулый. Глаза у него были, как у людей, подверженных галлюцинациям: до того черные, что не видно было зрачков, бегающие, беспокойные, блуждающие — глаза душевнобольного. Что за странный человек! Его присутствие волновало, вызывало какое-то болезненное чувство, смутное чувство физического и душевного недомогания, непонятным образом действовало на нервы, заставляло думать о сверхъестественном.

У него была странная привычка или мания — прятать руки. Почти никогда он не дотрагивался ими без нужды до предметов, до стола, как мы постоянно делаем. Сдвигая с места вещи, он никогда не брался за них так, как обычно делают люди. Никогда он не оставлял на виду свои длинные, костлявые, худые, лихорадочно дрожащие руки.

Он либо прятал их в карманы, либо, скрестив под пиджаком, засовывал под мышки. Можно было подумать, что он боялся, как бы они вопреки его воле не сделали чего-нибудь запретного, не совершили чего-нибудь постыдного или смешного, если — предоставить им полную свободу.

Обычно он делал руками резкие, порывистые, торопливые движения, словно стараясь не дать им времени действовать самим, выйти из повиновения, совершить что-нибудь другое. За столом он хватал стакан, вилку, нож с такой быстротой, что за его движениями невозможно было уследить.

Однажды вечером мне удалось узнать причину его поразительной душевной болезни.

Время от времени он проводил несколько дней у меня на даче. В этот вечер его нервы, казалось, были особенно взвинчены.

После убийственно жаркого дня собиралась гроза. Было душно и темно, ни малейшее дуновение ветерка не шевелило листвы. Парило; горячий воздух, как будто шедший из печи, обжигал лица, заставлял учащенно дышать. Я плохо себя чувствовал, тоже нервничал, и мне хотелось поскорее лечь в постель.

Увидев, что я встаю и собираюсь уйти, Жак Паран испуганно схватил меня за руку и воскликнул:

— Не уходи, еще немного побудь!

Я удивленно взглянул на него и сказал:

— Видишь ли, приближение грозы действует мне на нервы.

Он простонал, вернее, выкрикнул:

— А мне-то! Не уходи, прошу тебя! Я не хотел бы оставаться один.

Он совершенно потерял самообладание.

Я спросил:

— Что с тобой? Ты сам не свой.

— Да, иногда, в такие вечера, насыщенные электричеством, я… я боюсь… боюсь самого себя… Не понимаешь? Видишь ли, я одарен могуществом… нет, властью… нет, способностью… словом, не знаю чем, но я ощущаю в себе действие магнетической силы, столь необыкновенной, что боюсь себя… да, боюсь, как уже сказал!

Дрожа, как в лихорадке, он спрятал свои трепещущие руки за отвороты пиджака. И я, вздрогнув, в свою очередь, почувствовал неясный, томящий, мучительный страх. Мне захотелось уйти, убежать, не видеть Жака, не видеть, как его блуждающий взор то останавливается на мне, то убегает и скользит по потолку или отыскивает угол потемнее, как бы желая в нем спрятаться.

Я пробормотал:

— Ты никогда мне об этом не говорил!

— Разве я кому-нибудь говорю об этом? — возразил он. — Но, слушай, сегодня я не могу молчать. Лучше будет, если ты все узнаешь; быть может, ты сумеешь мне помочь.

Магнетизм! Известно ли тебе, что это такое? Нет. Никто этого не знает. А между тем он существует; это признают и применяющие его врачи; один из известнейших, господин Шарко, пользуется им для лечения. Итак, сомнений нет, магнетизм существует.

Некоторые люди обладают страшной и непонятной способностью — силой воли усыплять других людей и, покуда те спят, похищать их мысли, подобно тому, как крадут кошелек. Магнетизер похищает их мысли, то есть душу, а ведь душа — это святилище, тайное тайных нашего «я», сокровенная глубина, куда, как раньше думали, невозможно проникнуть, убежище неисповедимых мыслей, всего, что скрывают, что любят, чего не хотят отдать другим. Он открывает этот тайник, нарушает его святость, выставляет его содержимое напоказ перед взорами публики! Разве это не жестоко, не преступно, не подло?

Зачем и как это делается? Кто знает? И вообще, разве мы что-нибудь знаем?

Все на свете — тайна. Мы общаемся с окружающим только при помощи наших жалких органов чувств, несовершенных, немощных и таких слабых, что вряд ли они в состоянии уловить все, что происходит вокруг нас. Решительно все — тайна. Возьми хоть музыку, это божественное искусство, которое потрясает, опьяняет, очаровывает, сводит с ума… Чем все это вызвано? Ничтожнейшей причиной.

Ты не понимаешь? Слушай. Два тела сталкиваются. Воздух приходит в колебание. Эти колебания более или менее часты, более или менее быстры, более или менее сильны, смотря по характеру удара. А в ушах у нас крохотный кусочек кожи воспринимает эти колебания и передает их мозгу в виде звуков. Представь себе, что вода превращается у тебя во рту в вино. Барабанная перепонка и осуществляет такую же невероятную метаморфозу, поразительное чудо, превращая движение в звук. Вот и все.

Значит, музыка, такое сложное и таинственное искусство, точное, как алгебра, и расплывчатое, как сон, искусство, сплетенное из математических формул и порывов ветерка, возможно лишь благодаря странной способности крохотного кусочка кожи. Если бы его не существовало, то не было бы и звуков, так как звуки сами по себе — лишь колебания. Не будь у нас ушей, разве мы слышали бы музыку? Нет. Так вот, вокруг нас есть множество такого, о чем мы и не подозреваем, ибо у нас нет органов, способных уловить все это.

Магнетизм, вероятно, относится именно к такого рода вещам. Мы можем лишь смутно чувствовать эту силу, с трепетом ощущать близость духов, можем лишь на секунду заглядывать в эту новую тайну природы, ибо не владеем способностью, необходимой для ее раскрытия.

Теперь обо мне… Я одарен некоей ужасной силой. Можно подумать, что во мне живет какое-то другое существо; оно хочет вырваться, действовать вопреки моей воле. Оно подтачивает и истощает мои силы. Кто оно? Не знаю. Но нас двое в моем несчастном теле, и это второе существо часто оказывается сильнее меня.

Стоит мне взглянуть на человека, как он впадает в оцепенение, словно я дал ему дозу опиума. Стоит мне протянуть руки, как происходит нечто… нечто ужасное… Если бы ты знал! О, если бы ты знал! Моя власть простирается не только на людей, но и на животных и даже… на предметы…

Это и мучит и ужасает меня. Часто мне хочется выколоть себе глаза, отрубить руки.

Постой, я хочу, чтобы ты узнал все… Я покажу тебе это… но не на людях, как делают некоторые, а на животном… Позови Мирзу!

Он расхаживал по комнате большими шагами как одержимый и вынул руки, спрятанные на груди. Мне стало опять страшно, словно он обнажил две шпаги.

Я машинально повиновался, порабощенный силой его взгляда, дрожа от ужаса и вместе с тем охваченный непреодолимым желанием видеть, что произойдет. Открыв дверь, я свистнул собаке, лежавшей в передней. Тотчас послышался быстрый стук ее когтей по ступенькам лестницы, и она радостно вбежала, виляя хвостом.

Я велел ей прыгнуть в кресло; собака послушалась, и Жак стал ее гладить, пристально глядя ей в глаза.

Сначала она казалась обеспокоенной: вздрагивала, отворачивалась, чтобы избежать пристального взгляда человека, и ее как будто охватывал все возрастающий ужас. Вдруг она начала дрожать всем телом, как иногда дрожат собаки. Она вся трепетала, сотрясаемая дрожью, и порывалась убежать. Но он положил руку на голову животного, и оно протяжно завыло. Так воют собаки в деревне по ночам.

Я и сам чувствовал тяжесть во всех членах, а голова у меня кружилась, как от морской качки. Мне казалось, что мебель качается, стены накренились. Я пробормотал: «Довольно, Жак, довольно!» Но он не слушал, продолжая пристально смотреть на Мирзу. Его взгляд был страшен. Теперь она закрыла глаза и опустила голову, как будто засыпая. Он обернулся ко мне и сказал:

— Готово! Теперь смотри!

И, бросив носовой платок в противоположный угол комнаты, он крикнул:

— Апорт![311]

Собака поднялась и, пошатываясь, спотыкаясь, точно слепая, волоча лапы, как разбитая параличом, направилась к платку, белевшему у стены. Несколько раз она тщетно пыталась схватить его зубами, но каждый раз попадала мимо, словно не видела его. Наконец она подняла платок и вернулась на место той же неуверенной походкой лунатика.

Это было жуткое зрелище. Он скомандовал: «Куш!»[312] Она легла. Тогда, коснувшись ее лба, он сказал: «Заяц, пиль, пиль!»[313] И собака, лежа на боку, сделала попытку бежать, заворочалась, точно во сне, и коротко залаяла, не открывая рта, как это делают чревовещатели.

Жак, казалось, обезумел. На его лбу выступил пот. Он крикнул: «Куси, куси своего хозяина!» Мирза два-три раза судорожно вздрогнула. Ясно было, что она боролась, сопротивлялась. Он повторил: «Куси его!» И, поднявшись, собака направилась ко мне, а я отступил, дрожа от ужаса, подняв ногу, чтобы ударить и оттолкнуть ее.

Но Жак приказал: «Сюда, сейчас же!» Она вернулась. Тогда он стал тереть ей голову своими большими руками, как бы освобождая от невидимых уз.

Мирза открыла глаза.

— Вот и конец, — сказал он.

Я не посмел дотронуться до Мирзы и отворил дверь, чтобы ее выпустить. Она медленно ушла, дрожащая, обессиленная, и я снова услышал стук ее когтей по ступенькам.

Жак повернулся ко мне.

— Это еще не все. Больше всего меня пугает, что мне повинуются даже предметы. Смотри!

На столе лежал нож, которым я разрезывал книги. Он протянул к нему руку. Его рука как бы ползла, медленно приближаясь. И вдруг я увидал… да, я увидал, как нож вздрогнул, сдвинулся с места и тихонько сам собой пополз по столу к вытянутой, ожидавшей его руке и скользнул в ее пальцы…

Я вскрикнул от ужаса. Мне казалось, что я схожу с ума, но резкий звук собственного голоса внезапно меня успокоил.

Жак продолжал:

— Я притягиваю все предметы. Вот почему я прячу руки. Что это такое? Магнетизм, электричество, притяжение? Не знаю, но это ужасно.

И понимаешь ли ты, почему это так ужасно? Как только я остаюсь один, я не могу помешать себе притягивать все, что меня окружает.

И я целыми днями сдвигаю предметы с мест, не уставая испытывать свою чудовищную власть над ними: мне словно хочется убедиться, не покинула ли она меня наконец.

Он засунул свои большие руки в карманы и смотрел в темноту.

Послышался легкий шорох, будто тихо зашелестели деревья.

Начинался дождь.

— Как страшно! — пробормотал я.

Он повторил:

— Да, это ужасно.

По листве пробежал шум, как от порыва ветра. Бурный ливень начал хлестать струями.

Жак глубоко и жадно вдохнул воздух, его грудь вздымалась.

— Оставь меня, — сказал он, — дождь меня успокоит. Теперь мне хочется побыть одному.

© Перевод В. Дмитриева

Гостиница

Шваренбахская гостиница как две капли воды похожа на любую другую деревянную гостиницу в департаменте Верхних Альп, а их немало ютится у подножия ледников в скалистых голых ущельях, иссекающих белые главы гор, и останавливаются в ней те, кто держит путь к перевалу Гемми.

Шесть месяцев в году гостиница открыта, там хозяйничает Жан Гаузер и его семья, но когда начинаются метели, когда сугробы заваливают узкую долину и спуск в Лёхе уже невозможен, тогда все они — женщины, глава семьи, трое его сыновей — уходят, в доме остаются только старый проводник Гаспар Гари с молодым помощником Ульрихом Кунци и огромный сенбернар Сам.

До самой весны проводники и пес должны жить в этой снежной тюрьме; перед ними высится грандиозный, весь белый склон Бальмхорна, их окружают бледные, сверкающие пики вершин, их отгораживают от мира, отделяют, отъединяют снега, которые, куда ни глянь, встают стеной, сжимают, стискивают, сплющивают домишко, громоздятся на крыше, застят окна, замуровывают дверь.

В этот день семья Гаузер возвращалась в Лёхе — зима была на пороге, спуск становился опасным.

Впереди шли сыновья Жана, ведя на поводу трех мулов, груженных всяческой рухлядью и кладью, за ними верхом на четвертом муле ехали Жанна Гаузер и Луиза, мать с дочерью.

Последним шел Жан с Гаспаром и Ульрихом — эти двое провожали семью до перевала.

Сперва они обогнули замерзшее озерцо на дне каменной котловины перед гостиницей, потом двинулись долиной, светлой и ровной, как простыня среди нависших снежных вершин.

На эту блиставшую белизной ледяную пустыню солнце лило потоки лучей, и она горела холодным ослепительным пламенем; среди бессчетных гор ни единого признака жизни; среди необозримого безлюдья ни единого движения; ни единый шорох не нарушал глубокой тишины.

Постепенно младший проводник, долговязый и длинноносый швейцарец Ульрих Кунци, опередив папашу Гаузера и старика Гаспара, стал нагонять женщин, ехавших на муле.

Младшая не сводила с него печальных глаз и словно подзывала к себе. Она была маленькая и светловолосая, ее молочной белизны щеки и пепельные волосы как будто выцвели от постоянной близости вечных льдов.

Поравнявшись с мулом, Ульрих положил руку ему на круп и замедлил шаг. И сразу же мамаша Гаузер начала с бесконечными подробностями давать проводнику указания насчет зимовки. Ему зимовать предстояло впервые, тогда как старик Гаспар уже четырнадцать лет провел в утонувшей в снежных сугробах шваренбахской гостинице.

Ульрих Кунци с отсутствующим видом слушал хозяйку и не отрываясь смотрел на дочь. Иногда он произносил: «Да, да, госпожа Гаузер», но явно думал о чем-то своем; впрочем, его малоподвижное лицо ничего не выражало.

Они поравнялись с озером Даубен; замерзшее и сейчас совсем плоское, оно растянулось во всю длину долины. Справа ощерился черными скалами Даубенхорн, рядом с ним видны были гигантские нагромождения морены на леднике Лёммерн, над которым вздымался Вильдштрубель.

Когда они подходили к перевалу Гемми, откуда начинался спуск к Лёхе, перед ними внезапно открылся грандиозный вид на Валисские Альпы, отделенные от них глубокой и широкой долиной Роны.

На горизонте рисовалась неровная линия вершин, то приплюснутых, то острых как иглы, белых и сверкающих на солнце; двурогий Мишабель, мощный массив Вейсхорна, грузный Бруннегхорн, высокая и грозная пирамида Мон-Сервена, этого человекоубийцы, и чудовищная кокетка — Дан-Бланш.

Потом внизу, в глубине головокружительного провала, устрашающей пропасти, они увидели Лёхе — дома казались песчинками, рассыпанными на дне этой колоссальной расселины, которой оканчивается и замыкается Гемми и которая внизу выходит к Роне.

Мул остановился у тропы, что, извиваясь, виляя то вправо, то влево, сказочно прихотливая, ведет по отвесному склону к почти невидимому поселку у подножия горы. Женщины спрыгнули в снег.

Вскоре подошли и оба старика.

— Что ж, друзья, — сказал папаша Гаузер, — прощайте до будущего года, желаю вам бодрости.

— До будущего года, — повторил за ним папаша Гари.

Они обнялись. Потом подставила щеку для поцелуя г-жа Гаузер, за ней — ее дочь.

Когда пришла очередь Ульриха Кунци, он шепнул на ухо Луизе:

— Не забывайте тех, кто наверху.

— Не забуду, — прошелестела она так тихо, что он скорее догадался, чем услышал.

— Что ж, прощайте, — еще раз сказал папаша Гаузер, — доброго вам здоровья.

Обойдя женщин, он начал спускаться.

Еще несколько минут — и все семейство скрылось за первым поворотом тропы.

Проводники побрели в шваренбахскую гостиницу.

Дорогой они не разговаривали, шли медленно, бок о бок. Теперь уже всё, теперь им предстоит провести с глазу на глаз четыре, а то и пять месяцев.

Потом папаша Гари начал рассказывать, как он провел прошлую зимовку. С ним был тогда Мишель Каноль, нынче он отказался зимовать, слишком стар, а мало ли что может случиться в эти долгие месяцы, когда гостиница отрезана от всего мира? Надо сказать, они даже не особенно скучали: если с самого начала настроиться на правильный лад, то сами собой найдутся и развлечения, разные игры, а за ними и времени не замечаешь.

Ульрих Кунци слушал, глядя под ноги и мысленно сопутствуя тем, кто по всем петлям тропы спускался сейчас с перевала Гемми.

Впереди смутно обозначались очертания гостиницы — черное пятнышко у подножия чудовищного снежного вала.

Не успели они отпереть дверь, как Сам, большущий пес с кудрявой шерстью, принялся скакать вокруг них.

— Что ж, сынок, — сказал старый проводник, — теперь мы тут без женщин, придется самим стряпать, давай-ка, чисти картошку.

Усевшись на табуретки, они начали заправлять похлебку.

Следующее утро показалось Ульриху Кунци бесконечным. Старик курил и харкал в очаг, а юноша глядел в окно на ослепительную гору.

Днем он вышел из дому и повторил вчерашний путь, выискивая на тропе следы мула, который вез обеих женщин. Дойдя до перевала, Ульрих лег у края пропасти и долго глядел на Лёхе.

Поселок на дне каменного колодца еще не утонул в снегах — их остановила на самых подступах к нему стена густого ельника. Сверху низкие домишки казались камнями, что разгораживают поля.

В одном из этих серых домов живет сейчас дочка Гаузера. В каком? С такой высоты Ульрих Кунци не мог различить каждый в отдельности. До чего ему хотелось спуститься туда, пока еще была возможность!

Но солнце скрылось за огромной вершиной Вильдштрубеля, и юноша вернулся в гостиницу. Папаша Гари курил. Он предложил Ульриху перекинуться в картишки, и они уселись за стол, друг против друга.

Они долго играли в бриск, несложную карточную игру, потом поужинали и легли спать.

Потянулись дни, все на одно лицо, ясные, холодные, безветренные. Старик Гари целыми днями высматривал орлов и других немногочисленных птиц, которые отваживались взлетать на эти ледяные вершины, а Ульрих неизменно шел к перевалу Гемми и вглядывался в поселок внизу. Потом играли в карты, в кости, в домино, ставя на кон для азарта всякую мелочь.

Однажды утром Гари, проснувшийся первым, подозвал к окну Ульриха. Летучее облако, густое и вместе легкое, словно белая пена, бесшумно опускалось на них, медленно погребая все окрест под толстой, пышно взбитой, глухой периной. Снег шел четыре дня и четыре ночи. Им приходилось освобождать дверь и окна, пробивать проход наружу, вырубать ступеньки в снежном насте, который за двенадцать морозных часов становился тверже гранита морены.

Теперь проводники жили как в осаде, остерегаясь отходить от гостиницы. Они поделили между собой домашнюю работу и исправно занимались ею. Ульрих Кунци прибирал, стирал, следил за чистотой и порядком. На его обязанности лежала и колка дров, меж тем как Гаспар Гари стряпал и поддерживал огонь в очаге. В промежутках между однообразными ежедневными делами они подолгу играли в карты или в кости. Никогда не ссорились — оба были людьми уравновешенными и уступчивыми. Никогда ни тот, ни другой не позволил себе нетерпеливого жеста, вспышки неудовольствия, раздраженного слова, потому что, готовясь к зимовке в горах, они заранее запаслись смирением.

Изредка старик брал ружье и отправлялся на охоту за серной. Случалось, он возвращался с добычей, и тогда в шваренбахской гостинице был праздник, пир горой — они лакомились свежениной.

Вот так Гаспар ушел и в то утро. Наружный термометр показывал восемнадцать градусов ниже нуля. Солнце еще не взошло, и охотник рассчитывал подстеречь дичь на подступах к Вильдштрубелю.

Воспользовавшись его уходом, Ульрих до десяти часов провалялся в постели. Он вообще был охотник поспать, но не смел дать волю своей слабости при старике, всегда деятельном, встававшем чуть свет.

Он не спеша позавтракал в обществе Сама, который теперь дни в ночи дремал у очага, и тут ему сделалось грустно, даже страшно в этом одиночестве, нестерпимо захотелось переброситься в карты по заведенному обычаю, потому что заведенный обычай крепко внедряется в человека.

И он пошел навстречу Гаспару, обещавшему вернуться к четырем часам.

Снег все сровнял в глубокой долине, заполнил расселины, скрыл под своим покровом оба озера, плотно укутал скалы; между громадными вершинами белел как бы громадный чан, гладкий, ослепительный, ледяной.

Вот уже три недели, как Ульрих не приходил к обрыву, откуда прежде смотрел на поселок. И он решил сперва дойти до этого места, а потом уже начать подъем на склоны, ведущие к Вильдштрубелю. Но Лёхе тоже был под снегом, и дома под этой белесой пеленой слились в одно.

Ульрих свернул направо, к леднику Лёммерн. Он шел ходкой поступью горца, его палка с железным наконечником звонко стучала по смерзшемуся в камень снегу. И зоркими своими глазами он все время вглядывался в даль, искал на необозримой белизне движущееся черное пятнышко.

У края ледника юноша остановился, раздумывая, каким еще путем мог пойти старик, потом зашагал вдоль морены уже торопливей и неспокойней.

Начало смеркаться; снега порозовели, холодный, колючий ветер порывами налетал на их стеклянную поверхность. Ульрих призывно крикнул — крик был долгий, вибрирующий, пронзительный. Он взлетел среди мертвенного молчания уснувших гор, пронесся над высокими неподвижными волнами ледяной пены, точно крик птицы над волнами моря, потом без отзыва замер.

Ульрих двинулся дальше. Солнце скатилось за горные вершины, его лучи все еще обагряли их, но в глубине долины скапливались серые тени. И юноше стало очень страшно. Ему почудилось, что безмолвие, холод, одиночество, зимняя мертвенность этих гор проникают в него, вот сейчас остановят, оледенят ток крови, скуют руки и ноги, превратят его в неподвижную мерзлую глыбу. И он побежал, понесся к гостинице. Старик за это время успел вернуться, думал он на бегу. Пошел другой дорогой, а сейчас сидит у очага, и у ног его убитая серна.

Но вот уже видна гостиница. Над крышей нет дымка. Ульрих припустил еще быстрее, рванул дверь. Пес приветственно запрыгал вокруг него, но Гаспара Гари в доме не было.

Ульрих испуганно заметался, словно надеялся, что его товарищ спрятался в углу. Потом он разжег огонь и сварил похлебку, все время ожидая, что на пороге появится старик.

Иногда он выскакивал за дверь посмотреть, не идет ли Гаспар. Уже спустилась ночь — такая бывает только в горах, ночь белесая, ночь свинцовая, иссиня-серая, освещенная тоненьким желтым полумесяцем, который повис над самым горизонтом и готов скользнуть за вершины.

Всякий раз, вернувшись, он присаживался к очагу погреть руки и ноги и перебирал в уме все, что могло приключиться с Гаспаром.

Да что угодно: сломал себе ногу, упал в расщелину, вывихнул лодыжку. И лежит беспомощно на снегу, окоченелый, недвижный, измученный, и в ночном молчании зовет, быть может, на помощь, напрягая последние силы.

Но где? Гора так огромна, так трудны и опасны подступы к ней, особенно в зимнюю пору, что надо десять, а то и двадцать проводников, неделю ведущих поиски в разных направлениях, чтобы в этой безмерности обнаружить пропавшего человека.

Тем не менее Ульрих Кунци решил, что возьмет с собой Сама и пойдет искать Гаспара Гари, если между полуночью и часом ночи тот все еще не вернется.

И начал готовиться в путь.

Он положил в мешок еду на двое суток и стальные кошки, обмотал вокруг себя длинную веревку, тонкую, но очень прочную, проверил палку с железным наконечником и топорик, которым вырубают ступеньки во льду. Потом стал ждать. В печи пылал огонь, бросая отблески на храпящего пса. Часы в своей звонкой деревянной клетке стучали ровно, как человеческое сердце.

Он ждал, чутко прислушиваясь, не раздастся ли хоть какой-нибудь звук вдали, вздрагивая, когда ветер чуть касался крыши и стен.

Пробило полночь, и его затрясло. Чтобы справиться с дрожью, одолеть страх, он решил выпить горячего кофе на дорогу и поставил кипятить воду.

Когда пробило час, Ульрих встал, разбудил Сама, открыл дверь и пошел по направлению к Вильдштрубелю. Пять часов он лез в гору, взбирался с помощью кошек на скалы, вырубал ступеньки во льду, все время двигался вперед, иногда подтягивая на веревке собаку, остановившуюся перед чересчур крутым склоном. Около шести утра он добрался до одной из вершин, где старый Гаспар часто охотился на серн.

Там он подождал, пока не развиднелось.

Небо над ним посветлело; и вдруг странный, неведомо где рожденный проблеск света озарил неисчислимое множество белесых вершин, раскинувшихся на сто миль вокруг. Казалось, сами снега источают в пространство это неясное сияние. Постепенно дальние и самые высокие вершины окрасились в нежно-розовый, почти телесный цвет, и над массивными исполинами Бернских Альп появилось багровое солнце.

Ульрих Кунци двинулся дальше. Он шел как охотник, пригнувшись к земле, отыскивая следы ног, и все время повторял:

— Ищи, брат, ищи!

Теперь, опять спускаясь с горы, он то и дело заглядывал в глубокие провалы и порою призывно кричал, но этот долгий крик замирал без отголосков в немых просторах. Тогда он прижимался ухом к земле и напряженно вслушивался: ему чудился ответ, он бежал на этот голос, снова звал, но уже ничего не слышал и без сил, в отчаянье садился перевести дух. Около полудня он позавтракал и накормил Сама, который, как и он, изнемогал от усталости. Затем продолжал поиски…

Свечерело, а он все шел по горам, одолев уже километров пятьдесят. До дому было далеко, идти дальше уже не хватало сил, поэтому он вырыл яму в снегу и скрючился там вместе с собакой, укрывшись прихваченным с собою одеялом. Так они и пролежали всю ночь, человек и пес, прижавшись друг к другу, грея один другого, и все равно промерзли до мозга костей.

Ульрих не сомкнул глаз — тело его сотрясала дрожь, в голове проносились страшные видения.

Как только забрезжило, молодой проводник вылез из ямы. За ночь он весь одеревенел, так ослаб духом, что чуть не плакал от отчаяния, сердце у него бешено колотилось, ноги при каждом звуке подкашивались.

Внезапно ему пришло в голову, что он может замерзнуть в этой пустыне, и страх перед такой смертью подстегнул его, вернул энергию и силы.

Он начал спуск к гостинице, падал, снова поднимался, а далеко отстав от него, брел Сам, прихрамывая на три лапы.

До Шваренбаха они добрались только к четырем часам дня. Дом был пуст. Ульрих разжег огонь, поел и уснул, совершенно отупевший, без единой мысли.

Спал он свинцовым сном и долго, очень долго. Но вдруг чей-то голос, крик, зов — «Ульрих!», — вырвав из глубокого забытья, поднял его на ноги. Пригрезилось ли это ему? Людям, чем-то встревоженным, иной раз чудятся во сне такие непонятные призывы. Нет, у него в ушах до сих пор звенит долгий дрожащий вопль, насквозь пронзивший все его существо. Кто-то действительно кричал, звал — «Ульрих!». Кто-то был там, возле дома, в этом у него не было сомнения. Открыв дверь, он завопил во все горло:

— Эй, Гаспар!

Никакого ответа — ни шепота, ни вздоха, ни стона, полное безмолвие.

Стояла ночь. Кругом — свинцово-бледный снег.

Поднялся ветер, ледяной ветер, от которого на этих одиноких вершинах трескаются камни и гибнет все живое. Он налетал порывами, иссушающий, еще более гибельный, чем знойный ветер пустынь. Ульрих опять закричал:

— Гаспар! Гаспар! Гаспар!

Он подождал ответа. Но горы немотствовали. И он затрясся от ужаса. Он ринулся в дом, захлопнул дверь, запер ее на все засовы, потом, стуча зубами, сел, убежденный, что слышал зов старика, отдавшего богу душу в ту самую минуту.

В этом он был уверен, как уверен человек в том, что он живет, в том, что ест хлеб. Гаспар Гари два дня и три ночи боролся со смертью где-то в горах, в какой-нибудь яме, в глубокой расщелине, занесенной снегом, чья нетронутая белизна мрачнее потемок подземелья. Он боролся со смертью два дня и три ночи, она только что одолела его, и, умирая, он думал о своем товарище. И его душа, едва освободившись, полетела к гостинице, где спал Ульрих, и позвала его, ибо души умерших награждены таинственной и жуткой властью преследовать живых. Она кричала, эта безгласная душа, в исполненной тревоги душе спящего, выкрикивала свое прощальное слово, или упрек, или проклятие человеку, который слишком лениво искал ушедшего.

Ульрих чувствовал ее присутствие, она была совсем близко, за стеной, за дверью, которую он только что запер. Она кружилась, как ночная птица, задевающая крыльями освещенное окно, и юноша готов был завыть от невыносимого ужаса. Он убежал бы, но не смел выйти из дому, да, не смел и никогда уже не посмеет, потому что призрак днем и ночью будет рыскать вокруг гостиницы, пока кто-нибудь не найдет тело старого проводника и не похоронит его в освященной земле кладбища.

Наступило утро, и вместе с ярким солнцем к Ульриху вернулось немного мужества. Он приготовил себе завтрак, сварил похлебку собаке, потом, неподвижно сидя на стуле, стал с мучительной болью думать о старике, лежащем на снегу.

Но стоило ночной темноте укрыть горы, как страх снова начал одолевать его. Теперь он большими шагами мерил кухню, где слабое мерцание свечи не разгоняло мрака, шагал от стены к стене, все время прислушиваясь, не прорежет ли угрюмого молчания за окном тот давешний жуткий крик. И несчастный чувствовал себя таким одиноким, каким, казалось ему, никто и никогда еще не был! Он был одинок в этой бескрайней снежной пустыне, на высоте двух тысяч метров над обитаемым миром, над людским жильем, над шумной, суматошной, стремительной жизнью, одинок в ледяном небе! Его до безумия терзало желание убежать; неважно куда, неважно как, добраться до Лёхе, хотя бы бросившись вниз с обрыва! Но он не осмеливался даже открыть дверь, потому что был уверен: мертвец преградит ему дорогу, он тоже не хочет остаться совсем один на этой высоте.

Ближе к полуночи, обессилев от хождения, от гнетущего страха и тоски, Ульрих уснул на стуле — кровати он боялся, как заклятого места.

Внезапно громкий вопль, тот самый, что и в прошлую ночь, ворвался ему в уши — он был так пронзителен, что Кунци вытянул руки, отталкивая выходца с того света, упал вместе со стулом и растянулся на полу.

Пес проснулся от шума и начал выть, как всегда воют испуганные псы. Он бегал по кухне, пытаясь понять, откуда им грозит опасность, потом, остановившись у двери, стал нюхать под ней, втягивая шумно воздух и рыча; шерсть у него вздыбилась, хвост встал торчком, как палка.

Вне себя, Кунци вскочил и, подняв стул за ножку, закричал:

— Не входи, не входи, не входи, не то убью!

И пес, взбудораженный этой угрозой, начал яростно облаивать невидимого врага, на которого возвысил голос его хозяин.

Понемногу Сам утихомирился и опять лег у огня, но голову он так и не опустил, глаза его беспокойно блестели, из груди вырывалось глухое рычание.

Ульрих тоже немного опомнился, но еле держался на ногах от одуряющего страха. Он достал из буфета бутылку водки и залпом выпил стакан, потом другой. Голова у него закружилась, по жилам пробежал лихорадочный огонь, он приободрился.

Весь следующий день он ничего не ел, только пил водку. И несколько дней кряду провел в беспамятстве. Стоило ему подумать о Гаспаре Гари — и он тут же хватался за бутылку и пил, пока не падал, охмелев до бесчувствия. Уткнувшись носом в пол, он храпел, мертвецки пьяный, весь словно ватный. Но стоило выветриться обжигающему и дурманящему напитку — и вмозг молодого проводника, как пуля, вонзался вопль «Ульрих!», он просыпался и вскакивал, все еще шатаясь, держась за мебель, чтобы не упасть, и звал на помощь Сама. Тогда пес, тоже как будто обезумевший, бросался к двери, скреб ее когтями, грыз длинными белыми клыками, меж тем как его хозяин, запрокинув голову, жадно, большими Глотками, точно студеную воду после долгого бега, пил водку, которая опять усыпит его мысли, и воспоминания, и этот сокрушительный ужас.

За три недели он прикончил весь запас спиртного. Но беспробудное пьянство лишь притупило страх: как только спасительной водки не стало, этот страх вспыхнул еще яростней, чем прежде. Навязчивая идея без устали сверлила Ульриха; усугубленная одиночеством и почти месячным запоем, она все глубже въедалась в его сознание. Он метался теперь по своему жилью, — так мечется по клетке дикий зверь, — поминутно прикладывая ухо к двери, проверяя, не ушел ли враг, и, отгороженный стеной, бросал ему вызов.

А стоило усталости взять верх и Ульрих, наконец, задремывал, как знакомый вопль снова поднимал его на ноги.

И вот однажды ночью, подобно трусу, доведенному до исступления, он бросился к двери и распахнул ее — он хотел увидеть того, кто кричал, и заткнуть ему глотку.

В лицо ударил холодный ветер, пронизал до костей, и Ульрих захлопнул дверь, запер ее, не заметив, что Сам выскочил наружу. Потом, стуча зубами, подбросил дров в огонь и сел у очага погреться, но в этот миг кто-то, тихонько скуля, начал скрестись в стену.

Задрожав, он дико крикнул:

— Убирайся прочь!

В ответ раздался долгий жалобный визг.

И тогда ужас окончательно лишил его разума. Он повторял — «Убирайся! Убирайся!» — и вертелся как волчок, пытаясь найти, куда бы ему понадежнее спрятаться. А тот, снаружи, бегал вдоль дома и скребся, по-прежнему скуля. Ульрих кинулся к дубовому, доверху уставленному посудой и припасами буфету, нечеловеческим усилием приподнял его, подтащил к двери и загородил ее. Потом, сдвинув всю мебель, навалив на нее матрасы, тюфяки, все, что попадалось под руку, наглухо заставил окно, точно гостиницу осаждал неприятель.

Теперь снаружи доносился громкий заунывный вой, и Ульрих отвечал на него таким же воем.

Ночи сменялись днями, а они оба все продолжали выть. Один бегал снаружи вокруг дома и царапал каменную кладку с такой силой, точно хотел ее разрушить, другой, внутри, повторял его движения и, весь скрючившись, тоже кружил по дому, то и дело прикладывая ухо к стене, и на просительный вой отвечал дикими воплями.

Но однажды вечером все звуки снаружи умолкли. Разбитый усталостью Ульрих сел и в ту же секунду уснул.

Он проснулся без единого воспоминания, без единой мысли в голове, точно этот свинцовый сон начисто его опустошил. Он был голоден и поел.

Зима кончилась. Когда перевал Гемми снова стал доступен, семья Гаузер отправилась к себе в гостиницу.

Добравшись до перевала, женщины уселись на мула и заговорили о предстоящей встрече с проводниками.

Их удивило, что ни один не спустился к ним в Лёхе рассказать о долгой своей зимовке, хотя по тропе вот уже несколько дней можно было пройти.

Наконец вдали завиднелась гостиница, вся еще в снегу. Дверь и окно были закрыты, однако над крышей вился дымок, и это немного успокоило папашу Гаузера. Но, подойдя к дому, он увидел на пороге скелет какого-то животного, расклеванного орлами, — крупный, лежащий на боку скелет.

Все начали разглядывать его.

— Это Сам, — сказала мамаша Гаузер и громко позвала: — Эй, Гаспар!

В ответ из дому донесся вой, нечеловечески пронзительный.

Папаша Гаузер повторил вслед за женой:

— Эй, Гаспар!

И опять раздался тот же вой.

Тогда трое мужчин — отец с двумя сыновьями — попытались открыть дверь. Она не поддалась. Они притащили из пустой конюшни бревно и со всего размаху, как тараном, ударили в нее. Доски хрястнули, проломились, во все стороны полетели щепки, затем раздался грохот, и они увидели в комнате, за опрокинутым буфетом, человека в отрепьях; волосы падали ему на плечи, борода разметалась по груди, глаза сверкали.

Они не узнали его, но Луиза вдруг закричала:

— Это Ульрих, мама!

И г-жа Гаузер согласилась — да, это он, хотя волосы у него были совсем седые.

Он подпустил их к себе, позволил взять за руку, но на вопросы не отвечал. Пришлось отвести его в Лёхе, и там врачи установили, что он потерял рассудок.

Что приключилось со вторым проводником, так и осталось неизвестным.

Младшая Гаузер чуть не умерла в то лето — ее точил какой-то недуг, в котором винили холодный горный климат.

© Перевод Э. Линецкой

Новелла «Магнетизм» (Париж, 1882) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 10. М., 1958; новелла «Страх» (Париж, 1882) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 2. М., 1958; новелла «Святочный рассказ» (Париж, 1882) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Собр. соч. в 7-ми т. Т. 2. М., 1977; новелла «Рука» (Париж, 1883) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 4. М., 1958; новелла «Видение» (Париж, 1883) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 3. М., 1958; новелла «Тик» (Париж, 1884) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч., в 12-ти т. Т. 10. М., 1958; новелла «Волосы» (Париж, 1884) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 5. М., 1958; новелла «Сумасшедший?» (Париж, 1884) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. в 12-ти т. Т. 10. М., 1958; новелла «Гостиница» из сборника «Орля» (Париж, 1887) печатается по изд.: Мопассан Г. де. Собр. соч. в 7-ми т. Т. 4. М., 1977.

ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН (Полное имя — Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан; 1838–1889)

Вещий сон

Господину аббату Виктору де Вилье де Лиль-Адану[314]

Attende, homo, quid fuisti ante ortum et quod eris usque ad occasum. Profecto fuit quod non eras. Postea, de vili materia factus, in utero matris de sanguine menstruali nutritus, tunica tua fuit pellis secundina. Deinde, in vilissimo panno involutus, progressus es ad hos, — sic indutus et ornatus! Et non memor es quae sit origo tua. Nihil est aliud homo quam sperma foetidum, saccus stercorum, cibus vermium. Scientia, sapientia, ratio, sine Deo sicut nubes transeunt.

Post hominem vermis: post vermem foetor et horror; Sic, in non hominem, vertitur omnis homo.

Cur carnem tuam adornas et impinguas, quam, post paucos dies, vermes devoraturi sunt in sepulchro, animam, vero, tuam non adornas, — quae Deo et Angelis ejus praesentenda est in Coelis!

Saint Bernard, Méditation, t.II. — Bollandistes.[315]

Préparation au Jugement dernier.[316]

Однажды зимним вечером мы собрались в своем кругу любителей поразмышлять на чашку чая у камина в доме одного из наших друзей, барона Ксавье де ла В***. Этот бледный молодой человек в юности перенес тяготы долгой войны в Африке, что ослабило его здоровье и омрачило его душу. В беседе мы коснулись одной из самых загадочных тем: речь шла о природе необыкновенных совпадений, странных и таинственных, которые иногда случаются в жизни.

— Вот одна история, — сказал нам барон, — я никак не буду ее истолковывать. Она достоверна. Может быть, она вас поразит.

Мы закурили и приготовились выслушать его рассказ.

«В 1876 году, во время солнцестояния, той осенью, когда участились случаи погребений, совершаемых без необходимых формальностей и чересчур поспешно, что начало возмущать и тревожить парижских обывателей, около восьми часов вечера, возвращаясь домой после одного из интереснейших спиритических сеансов, я ощутил на себе влияние наследственного сплина, мрачная власть которого расстраивает и сводит на нет все усилия Разума.

Напрасно по предписанию докторов я регулярно принимал настой Авиценны, напрасно я поглощал неимоверное количество железа в виде различных препаратов и, отказываясь от всех наслаждений жизни, как новый Робер д’Арбрисель,[317] охладил жар моих кипящих страстей до уровня жителей снежных северных стран, ничто не помогало! Взгляните на меня! Для вас очевидно, что я молчалив и угрюм! Но очевидно также, что, несмотря на мой болезненный вид, по натуре своей я крепок, как дуб, если после стольких испытаний еще могу любоваться звездами.

Итак, в этот вечер, войдя в свою комнату и прикуривая сигару от свечи, горевшей у зеркала, я увидел, что был смертельно бледен! Я опустился в просторное старое кресло, обитое гранатовым бархатом, в этом кресле томительные часы моих бесконечных дум протекают быстрее. Приступ меланхолии был тягостен, как болезнь, как долгий обморок! Посчитав, что невозможно разогнать ее туман никакими светскими развлечениями — особенно среди утомительных столичных забот, — я решил попытаться уехать из Парижа куда-нибудь на лоно природы, предаться спорту на открытом воздухе, например охоте, и таким образом развеяться.

Едва мысль начать новую жизнь пришла мне в голову, я сразу вспомнил имя одного старого, давно забытого друга, аббата Мокомба.

— Аббат Мокомб, — произнес я тихо.

Последний раз я видел этого ученого священника в тот день, когда он отправлялся в долгое паломничество в Святую Землю. Уже давно дошла до меня весть о его возвращении. Он жил в скромном церковном домике в маленькой деревне в Нижней Бретани.

Наверное, у Мокомба найдется для меня какая-нибудь комната, тихий угол. Без сомнения, во время своих путешествий он собирал старинные книги, ливанские диковины… На прудах соседних усадеб, конечно, много диких уток… Что может быть лучше!.. И если я желал до начала холодов насладиться прелестью последних дней феерического месяца октября среди багряных холмов, если я хотел успеть полюбоваться сиянием долгих осенних сумерек на лесистых вершинах, я должен был спешить.

Часы пробили девять.

Я встал, стряхнул пепел сигареты. Затем решительно надел шляпу, широкий плащ и перчатки, взял ружье и чемодан, задул свечи и вышел, тщательно заперев на три оборота старинный замок с секретом (предмет моей гордости).

Через три четверти часа я уже ехал в поезде в сторону Бретани, направляясь к маленькой деревушке Сен-Мор, где служил аббат Мокомб; я даже успел отправить с вокзала письмо, поспешно нацарапанное карандашом, в котором извещал моего отца о своем отъезде.

На следующее утро я прибыл в город Р., откуда до деревни Сен-Мор всего несколько верст.

В этот день, желая хорошо выспаться ночью (с тем чтобы уже завтра на рассвете я мог пойти на охоту) и полагая, что послеобеденный отдых может нарушить мой крепкий ночной сон, я решил не засыпать, несмотря на усталость, а навестить кое-кого из своих давних товарищей по учебе.

Выполнив этот долг вежливости и возвратившись часов в пять в „Золотое солнце“, где я остановился, я приказал седлать коня и вскоре уже видел деревню, освещенную лучами заката.

По дороге я старался восстановить в памяти образ священника, у которого хотел погостить несколько дней. Годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, путешествия, события, приключившиеся за это время, и привычки одинокой жизни, должно быть, изменили его характер и внешность. Наверное, он уже начал седеть. Но я знал, что беседы ученого аббата имеют благотворную силу, и предвкушал удовольствие вечеров, проведенных с ним.

— Аббат Мокомб, — твердил я вполголоса, — замечательная идея.

Расспрашивая о его доме стариков, пасших стада вдоль придорожных канав, я убедился, что кюре — как истинный проповедник Бога милующего — снискал глубокое уважение своих прихожан, и когда мне показали путь к его дому, расположенному поодаль от скопления бедных домишек и хижин деревни Сен-Мор, я направился в ту сторону.

Наконец, я прибыл на место.

Деревенский вид этого дома — его зеленые ставни, три ступеньки из песчаника, заросли плюща, клематисов и чайных роз, вьющихся, сплетаясь, по стенам до самой крыши, над которой из трубы с флюгером вился дымок, — все навевало мысли об уединении, здоровье, глубоком покое. Сквозь решетчатую изгородь сада, примыкавшего к дому, проглядывали тронутые осенней ржавчиной листья деревьев. В стеклах двух окон верхнего этажа играло заходящее солнце, в простенке была ниша с образом святого. Я молча спешился, привязал лошадь и взялся за дверной молоток, оглядываясь на пройденный путь, расстилавшийся до горизонта.

Так ярко пылал закат над дальними дубравами и вековыми соснами, где последние птицы кружили в вечернем небе, солнце так величественно отражалось в водах пруда, окаймленного тростником, в этой безлюдной местности с ее мирными пейзажами, в час, когда все погружается в тишину, природа была так хороша, что я замер, не опуская поднятый молоток, замер, онемев.

„О ты, странник, не нашедший желанного приюта, — думал я, — ты, тщетно надеявшийся после долгих блужданий в ночной тьме увидеть в лучах рассвета пальмовые рощи и серебристые ручьи Земли Обетованной; ты, такой радостный в начале пути и загрустивший в конце его; ты, чье сердце утомлено скитаниями среди порочных собратьев — взгляни! Здесь ты можешь отдохнуть и помечтать! Здесь еще до наступления смертного часа становятся явью загробные сны. Если ты жаждешь смерти, приди сюда: глядя на небо, ты забудешь землю“.

Я был в том состоянии усталости, когда напряженные нервы отзываются на малейшее возбуждение. Лист упал около меня, я вздрогнул от его легкого шороха. Волшебный облик этого края очаровал меня. Одиноко присел я у двери.

Но скоро вечерняя прохлада вернула меня к действительности. Я быстро встал и снова взялся за молоток, обернувшись к уютному дому.

Но едва лишь я окинул его рассеянным взором, как невольно отпрянул, спрашивая себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.

Тот ли это дом, который я только что разглядывал? Какую дряхлость выдавали теперь трещины, избороздившие стены, покрытые увядшими листьями! Сейчас это здание имело необычный вид: стекла, озаренные багровым вечерним солнцем, вспыхнули ярким огнем; три ступени гостеприимного крыльца приглашали войти, но внимательно вглядевшись в их плиты, я заметил, что они были недавно обтесаны, на них еще оставались следы от выбитых букв, и понял, что они взяты с соседнего кладбища, черные кресты которого я только что увидел неподалеку, всего лишь в сотне шагов отсюда.

И дом показался мне настолько изменившимся, что меня охватил невольный озноб, и отзвуки глухого удара молотка, выроненного мной в смятении, раздались внутри этого жилища, как эхо погребального звона.

Эти видения, имея скорее психическую, чем физическую природу, быстро исчезают. Я не сомневался, что они были следствием помрачнения рассудка, о котором уже говорил. Спеша увидеть лица людей и позабыть этот мираж, я повернул ручку двери и вошел в дом, не задерживаясь долее.

Дверь, приводимая в движение тяжестью гири, сама закрылась за мной.

Я очутился в длинном коридоре, в конце его была лестница, по которой спускалась, держа в руке свечу, престарелая служанка кюре, добродушная Нанон.

— Господин Ксавье! — радостно воскликнула она, узнавая меня.

— Здравствуй, моя добрая Нанон! — отвечал я, поспешно отдав ей чемодан и ружье.

(Плащ я забыл в моей комнате в „Золотом солнце“.)

Я поднялся по лестнице и минуту спустя крепко обнял моего старого друга.

После бурной радости первых расспросов нахлынула грусть о прошедших временах, взволнованные встречей, мы с аббатом замолкли, не в силах говорить. Нанон принесла лампу и позвала нас ужинать.

— Мой дорогой Мокомб, — сказал я, взяв его под руку и спускаясь рядом с ним по лестнице, — одна из вечных ценностей — это дружба, основанная на духовной близости, такая дружба связывает нас с вами.

— Христианские души объединяет божественное родство, — согласился он. — Есть в мире верования, основанные не на разуме, исповедующие их готовы отдать свою кровь, свое счастье, нарушить свой долг. Это фанатики! — заключил он, усмехнувшись. — Мы же должны выбрать самое здравое вероучение, раз мы свободны и вера наша заключена в нас самих.

— По-моему, — заметил я, — даже тот факт, что два плюс два равно четырем, уже таит в себе загадку для нас.

Мы прошли в столовую. Во время ужина аббат, мягко упрекнув меня за то, что я так надолго позабыл его, рассказывал мне о деревенском житье. Он говорил об этом крае, припомнил два-три анекдота о владельцах здешних поместий, рассказал о собственных охотничьих подвигах и рыбацких удачах, словом, был очаровательно любезен и оживлен.

Проворная Нанон услужливо хлопотала вокруг нас, и крылья ее огромного чепца трепетали.

Когда за кофе я скрутил себе сигарету, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; наслаждаясь первыми затяжками, мы умолкли, и я внимательнее взглянул на моего хозяина.

Аббату было лет сорок пять, он был высок ростом. Длинные седеющие волосы вьющимися прядями обрамляли его худое мужественное лицо. Глаза сияли верой и разумом. Черты лица были правильны и суровы, стройное тело не согнулось под бременем прожитых лет: он с достоинством носил свою сутану. Приятным грудным голосом произносил он слова, исполненные мудрости и смирения. Мне стало ясно, что здоровье у него крепкое: время почти не коснулось его.

Он пригласил меня в свою маленькую гостиную, служившую ему и библиотекой.

Дорожное недосыпание вызывает озноб: вечерний холод — предвестник зимы — пронизывал меня до костей. Вот почему я почувствовал себя намного уютнее, когда жар сухих виноградных лоз, пылавших между двумя-тремя поленьями, согрел мне колени.

Мы уселись поудобнее в темных кожаных креслах, поставив ноги на каминную решетку, и как-то сама собой беседа зашла о Боге.

Усталый, я только слушал, не говоря ни слова в ответ.

— В заключение добавлю, — сказал Мокомб, вставая, — мы живем для того, чтобы доказать — нашими делами, нашими помыслами, нашими речами и нашей борьбой с Природой — доказать, что мы стоим той жертвы…

И он закончил, цитируя Жозефа де Местра:[318]

— Между Человеком и Богом стоит только Гордыня.

— И тем не менее, — сказал я ему, — мы, балованные дети этой Природы, удостоены чести жить в век света.

— Предпочтем лучше Вечный свет, — ответил он, улыбаясь.

Со свечами в руках мы поднялись по лестнице.

Длинный коридор, проходивший над коридором нижнего этажа, отделял комнату, предназначенную для меня, от комнаты моего хозяина. Он непременно сам хотел помочь мне расположиться. Мы вошли ко мне, аббат удостоверился, что я ни в чем не нуждаюсь, и когда, стоя рядом, мы, прощаясь, пожали друг другу руки, я увидел в отблеске свечи его лицо. Тут я содрогнулся!

Не мертвец ли стоял здесь, у кровати? Неужели этим лицом я любовался за ужином?! Если я и узнавал его смутно, мне все же казалось, что сейчас я его вижу впервые. У меня мелькнула мысль, что внезапное изменение облика аббата похоже на недавно испугавшее меня странное превращение его дома, это все объясняло.

Я смотрел на это строгое мертвенно-бледное лицо с опущенными веками. Забыл ли он о моем присутствии? Молился ли он? Что нашло на него? Торжественная тайна так внезапно окутала его фигуру, что я зажмурился. Когда через секунду я снова открыл глаза, мой добрый аббат был все еще здесь, но теперь я его узнавал. Слава Богу! Его дружеская улыбка рассеяла мою тревогу. Наваждение промелькнуло быстро, я не успел вымолвить ни слова. Это снова был мираж — что-то вроде галлюцинации.

Мокомб пожелал мне спокойной ночи и покинул меня.

Оставшись один, я подумал: „Глубокий сон — вот что мне нужно“.

И тотчас мне пришла мысль о Смерти; я обратился душой к Богу и лег в постель.

Крайняя усталость имеет одну особенность — сон не приходит сразу. Каждый охотник это испытал, все это знают.

Мне надо было поскорее крепко заснуть. Я решил хорошенько выспаться этой ночью. Но через десять минут я заметил, что мое нервное возбуждение никак не проходило. Я слышал тиканье часов, потрескивание дерева и стен. Без сомненья, это были часы покойников.[319] Всякий еле уловимый ночной звук отзывался во всем моем существе ударом тока.

В саду черные ветви шелестели на ветру. Поминутно стебли плюща ударяли в окно. Мой слух так обострился, как это бывает у людей, умирающих от голода.

„Это потому, — думал я, — что я выпил две чашки кофе“.

И, облокотившись на подушку, я стал безотрывно вглядываться в пламя свечи, горевшей на столе около меня. Я не мигая смотрел на нее сквозь ресницы с тем напряженным вниманием, которое придает взгляду полное отрешение от всех мыслей.

Маленькая кропильница из расписного фарфора с самшитовой ручкой висела у моего изголовья. Я смочил себе веки святой водой, чтобы освежить их, потом задул свечу и прикрыл глаза. Меня клонило ко сну, лихорадка утихала.

Я засыпал.

Вдруг меня разбудили три настойчивых резких удара в дверь.

— Что это? — спросил я, встрепенувшись.

Тут я понял, что давно уже спал. Я не помнил, где нахожусь, и был уверен, что я в Париже. Иногда глубокий сон бывает причиной такой краткой потери памяти. Я сладко потягивался, сразу забыв, что меня разбудили, не сознавая, что творится вокруг.

„Кажется, стучали в дверь? Кто это может быть?“ — внезапно мелькнуло у меня в голове.

При этом вопросе я смутно и неясно начал понимать, что я не в Париже, а в Бретани, в доме священника, в гостях у аббата Мокомба.

Я быстро выбежал на середину комнаты.

Первое, что я увидел, как только ступил босыми ногами на холодный пол, был яркий свет. Полная луна сияла над церковью напротив окна, сквозь белые шторы ее безжизненный бледный луч косо ложился на паркет.

Время было около полуночи.

Самые бредовые мысли приходили мне в голову. Что случилось? Это была необыкновенная ночь.

Когда я подошел к двери, пятно света, блеснувшего из отверстия замка, пробежало по моей руке.

За дверью кто-то был, действительно кто-то стучал.

Однако в двух шагах от двери я остановился.

Мне показался странным красноватый блик на моем рукаве. Этот холодный кровавый огонек не освещал. И почему под дверью не было видно полосы света из коридора? Признаться, блестевшая в темноте замочная скважина напоминала мне фосфорический глаз совы!

В эту минуту ночной ветер донес снаружи звон — церковные часы пробили полночь.

— Кто там? — спросил я тихо.

Свечение исчезло, я только сделал шаг вперед… Как дверь распахнулась — широко, медленно, тихо…

Передо мной в коридоре возник черный силуэт священника, на голове у него была треугольная шляпа. Луна освещала всю его фигуру, кроме лица: я видел только блеск его глаз, смотревших на меня пристально и значительно.

Дыхание иного мира окутывало этого гостя, при виде его сердце мое сжалось. Я оцепенел от испуга и молча разглядывал зловещего посетителя.

Вдруг священник медленно простер ко мне руку. Он хотел вручить мне что-то тяжелое и бесформенное. Это был плащ. Широкий черный дорожный плащ. Он протягивал мне его, как бы даря!..

Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. О! Я не хотел этого видеть! Но ночная птица пролетела между нами с резким криком, и взмах ее крыльев, коснувшись моих век, заставил меня снова открыть их. Я слышал, как она порхает по комнате.

Тогда, захрипев от ужаса — закричать у меня не было сил, я судорожно вытянутыми руками захлопнул дверь и быстро повернул ключ; я чувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове, и не мог двинуться с места.

Поразительно, но мне казалось, что все произошло совсем бесшумно.

Я больше не мог этого вынести… и проснулся. Я сидел в постели, вытянув руки перед собой; тело мое было холодно, как лед, лоб покрывала испарина, сердце сильно и глухо стучало в груди.

„Ах! — подумал я. — Какой жуткий сон!“

Однако непреодолимая тревога не покидала меня. Не сразу я осмелился протянуть руку за спичками: я боялся ощутить в темноте пожатие холодной руки.

Когда я нашарил спички, звук коробка, задевшего о железный подсвечник, заставил меня вздрогнуть. Я снова зажег свечу.

Сразу я почувствовал облегчение; свет, этот дивный поток лучей, рассеивает мрак и стирает из памяти кошмары.

Я решил выпить стакан холодной воды, чтобы совсем прийти в себя, и встал с постели.

Проходя мимо окна, я заметил, что луна была точь-в-точь такая, как в моем сне, а ведь я накануне не видел ее; подойдя к двери со свечой в руке и осмотрев замок, я убедился, что ключ повернут на один оборот, хотя я не запирал дверь на ночь.

Сделав эти открытия, я огляделся вокруг. Все это начинало казаться мне очень странным. Я снова лег и, откинувшись на подушки, стал размышлять и доказывать себе, что, очевидно, у меня был приступ сомнамбулизма, но верил в это все меньше и меньше. Усталость накрыла меня, как волна, убаюкала мои мрачные мысли, и я неожиданно быстро заснул, несмотря на мою тревогу.

Когда я проснулся, солнце весело озаряло комнату.

Утро было безоблачным. На моих часах, висевших у изголовья, было десять. Что же может ободрить нас лучше, чем свет дня, чем сияющее солнце? Особенно, когда за порогом нас встречает край, где свежий благоуханный ветер веет среди деревьев, зарослей колючего кустарника, крутых склонов, поросших цветами и влажных от утренней росы.

Я поспешно оделся, забыв о мрачном происшествии этой ночи.

Прохладная вода вернула мне бодрость, я спустился вниз.

Аббат Мокомб был в столовой, он сидел перед столом, уже накрытым скатертью, и читал газету, поджидая меня.

Мы поздоровались.

— Хорошо ли вы спали ночью, мой дорогой Ксавье? — спросил он меня.

— Отлично, — отвечал я рассеянно (по привычке и совершенно не обращая внимания на то, что говорю).

Я чувствовал, что у меня разыгрался аппетит. Нанон принесла нам завтрак.

Наш разговор за едой был одновременно задушевным и веселым: только человек, который ведет святую жизнь, знает, что такое радость, и умеет сообщить ее ближнему.

Вдруг я вспомнил мой сон.

— Ах! — вскричал я. — Мой дорогой аббат, этой ночью я видел необыкновенный сон, и такой странный — не могу вам передать! Как бы сказать… захватывающий? удивительный? страшный? Судите сами! Вот послушайте!

И, не переставая чистить яблоко, я начал ему описывать во всех деталях страшное сновидение, от которого я просыпался ночью.

В ту минуту, когда речь дошла до жеста священника, предлагавшего мне плащ, еще до того, как я успел заговорить об этом, дверь столовой раскрылась. Нанон вошла в комнату в позолоте солнечного луча и с бесцеремонностью, свойственной прислуге кюре, перебив меня на самом интересном месте, протянула мне сложенный лист.

— Вот письмо с пометкой „очень срочно“, его только что принесли для господина.

— Письмо! Так скоро! — воскликнул я, прерывая мою историю. — Это от отца. Что случилось? Дорогой аббат, вы, конечно, позволите мне сразу его прочесть?

— Разумеется! — сказал аббат Мокомб, теряя нить моего рассказа и невольно разделяя мой интерес к письму. — Разумеется!

Я распечатал его.

Так неожиданное вторжение Нанон помешало закончить мой рассказ.

— Милый хозяин, мне очень жаль, но я вынужден сегодня же вас покинуть, — сказал я.

— Почему? — спросил аббат, опуская чашку.

— Отец пишет, что мне надо срочно вернуться из-за одного дела, из-за очень важного судебного процесса. Я думал, что он состоится не раньше декабря, но отец сообщает, что дело будет заслушано через две недели, и поскольку лишь я могу подготовить документы, которые помогут нам выиграть эту тяжбу, я должен уехать!.. Ах, какая досада!

— В самом деле, это обидно! — сказал аббат. — Как это обидно! По крайней мере, обещайте мне, что когда вы закончите свои дела… Великое дело — спасение души: я надеялся по мере сил способствовать вашему — и вот вы уезжаете! Я было подумал, что сам Господь направил вас ко мне…

— Мой дорогой аббат, — воскликнул я, — свое ружье я оставляю у вас. Недельки через три я вернусь и уж на этот раз погощу у вас подольше, если вам будет угодно.

— Что ж, отправляйтесь с миром! — сказал аббат.

— Дело в том, что речь идет почти обо всем моем добре, — сказал я тихо.

— Добро — это Бог! — просто ответил Мокомб.

— А чем же я буду жить завтра, если?..

— Завтра нас не будет, — отвечал он.

Вскоре мы встали из-за стола, немного примирившись с таким поворотом событий благодаря моему твердому обещанию вернуться.

Мы вышли пройтись по саду, осмотреть окрестности дома священника.

Весь день аббат охотно знакомил меня с нехитрыми сельскими достопримечательностями. Потом он был занят церковной службой, а я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая свежий бодрящий воздух. По возвращении Мокомб немного рассказал мне о своем путешествии в Палестину; так мы провели время до заката дня.

Настал вечер. После скромного ужина я сказал аббату:

— Друг мой, поезд отходит ровно в девять. Отсюда до Р. добрых полтора часа пути. Полчаса мне нужно на то, чтобы отвести на постоялый двор лошадь и рассчитаться; итого два часа. Сейчас семь — я вас покидаю.

— Я провожу вас немного, — сказал священник, — эта прогулка будет мне полезна.

— Кстати, — озабоченно произнес я, — вот адрес моего отца (у него я живу в Париже) на случай, если вам вздумается написать мне.

Нанон взяла визитную карточку и сунула ее за зеркало.

Три минуты спустя мы с аббатом вышли из дома и отправились в путь по большой дороге. Я вел лошадь под уздцы.

Мы уже еле различали друг друга в темноте.

Через пять минут после того, как мы вышли, пронизывающая изморось — мелкий дождь, колючий и холодный, принесенный сильным порывом ветра, брызнул на лицо и руки.

Я резко остановился.

— Дорогой друг, — сказал я аббату, — я решительно не могу на это согласиться, нет! Ваше здоровье мне дорого, а этот ледяной дождь очень опасен. Возвращайтесь! Вы можете сильно промокнуть, возвращайтесь, прошу вас!

Аббат, вспомнив о своих прихожанах, быстро поддался на мои уговоры.

— Я рассчитываю на ваше обещание, милый друг, — сказал он.

И когда я протянул ему руку, добавил:

— Постойте! Вам еще долго ехать, а этот дождь и в самом деле ледяной!

Он чуть вздрогнул. Мы стояли, внимательно вглядываясь друг другу в лицо, как путники в минуту расставанья.

В этот миг из-за елей на холме выглянула луна, освещая долины и леса до горизонта. Она сразу облила нас своим тусклым холодным светом, своим мертвенным бледным сиянием. Наши две тени и тень лошади, странно увеличенные, легли на дорогу. Издали, с той стороны, где высились старые каменные распятия — заброшенные кресты, которые встречаются в этом уголке Бретани, из зарослей, где на ветвях расселись зловещие птицы, словно прилетевшие сюда из Мертвого леса, донесся громкий стон, это был пронзительный и тревожный звук рожка. Сова, чьи фосфорические глаза горели в ветвях вечнозеленого дуба, взлетела и с криком пронеслась между нами, ее голос слился с этим унылым напевом.

— Так вот, — продолжал аббат, — я через минуту буду дома, возьмите-ка у меня этот плащ, возьмите его! Я очень вас прошу, очень!

Я никогда не забуду, как он произнес эти слова.

— Вы пришлете мне его со слугой из гостиницы, он каждый день бывает в деревне… Пожалуйста! — добавил он.

Говоря это, аббат протягивал мне свой черный плащ. Тень от широкой треугольной шляпы падала ему на лицо, и я видел только его глаза, смотревшие на меня пристально и значительно!

У меня больше не было сил глядеть, я опустил веки, а он тем временем накинул плащ мне на плечи и застегнул его с нежностью и заботой. Не дожидаясь моих возражений, он поспешно направился к дому и исчез за поворотом пути.

Усилием воли — почти машинально — я вскочил на лошадь, но не тронулся с места.

Теперь я был один на дороге. Я слышал тысячи голосов природы. Подняв глаза, я смотрел на бескрайнее серебристое небо, по которому, скрывая луну, летели причудливо меняющиеся серые облака — безлюдный край простирался вокруг. Я прямо и уверенно сидел на лошади, хотя, наверное, был бледен, как полотно.

„Спокойно, — сказал я себе. — У меня жар и на меня влияет луна. Вот и все“.

Я хотел пожать плечами, но какая-то неведомая тяжесть сковала меня.

И вот из-за горизонта, из чащи темных лесов появилась стая черных орланов и, шумя крыльями, пролетела у меня над головой с пугающими отрывистыми криками. Они опустились на колокольню и на крышу дома священника, ветер доносил до меня издали их скорбные голоса. Честное слово, я испугался! Почему? Кто сможет мне когда-нибудь это объяснить? Я бывал в перестрелке, не раз мне приходилось скрещивать свою шпагу со шпагой врага, быть может, мои нервы покрепче, чем у самых хладнокровных и невозмутимых людей; тем не менее, со смущением это признаю, здесь я испугался — и не на шутку. В душе я даже немного уважаю себя за это: не каждому дано почувствовать весь ужас таких явлений.

В молчании я пришпорил до крови моего бедного коня, закрыв глаза, бросив поводья и судорожно вцепившись в гриву, в развевающемся по ветру плаще, я помчался бешеным галопом; конь летел стрелой; низко пригнувшись, я хрипло дышал ему в ухо, и я уверен, он тоже проникся суеверным страхом, от которого меня поневоле била дрожь. Таким образом я доскакал быстрее чем за полчаса. Когда копыта застучали по пригородной мостовой, я выпрямился и вздохнул с облегчением!

Наконец-то! Я видел дома, освещенные лавки, лица людей за окнами! Видел прохожих! Я вырвался из края страшных призраков!

В гостинице я сел у жаркого очага. Голоса извозчиков звучали для меня, как райская музыка. Я ускользнул от Смерти. Сквозь пальцы рук я смотрел на огонь. После стаканчика рома я понемногу приходил в себя, чувствовал, что возвращаюсь к реальной жизни.

Скажу честно, мне было немного стыдно за свое паническое бегство.

Вот почему я так спокойно выполнил просьбу аббата Мокомба! С какой скептической улыбкой я взглянул на плащ, передавая его хозяину гостиницы! Наваждение рассеялось. Я охотно готов был стать, говоря словами Рабле, „веселым малым“.

Этот пресловутый плащ мне теперь не казался необыкновенным или особенным, разве что был он совсем изношен и даже любовно зашит, починен и заплатан. Конечно, безграничное милосердие аббата побуждало его раздавать свои деньги бедным, и он не мог позволить себе приобрести новый плащ: по крайней мере, так я это объяснял.

— Как раз кстати! — сказал хозяин. — Мой слуга сейчас отправляется в деревню, он уже уходит, еще до десяти часов вечера он занесет по пути плащ господину Мокомбу.

Час спустя я удобно расположился в вагоне, завернувшись в мой вновь обретенный плащ, я покуривал хорошую сигару и, слыша свист локомотива, говорил себе: „Право, этот звук приятнее, чем крики совы“.

По правде говоря, я немного жалел, что обещал вернуться.

В конце концов я сладко задремал, позабыв о том, что я уже считал ничего не значащим совпадением.

Шесть дней я вынужден был провести в Шартре, чтобы собрать документы, благодаря которым впоследствии дело было решено в нашу пользу.

Наконец, я вернулся в Париж вечером на седьмой день после моего отъезда от аббата; я был измучен судейским крючкотворством, писаниной и моей вечной спутницей — хандрой.

Я приехал с вокзала прямо к себе домой часов в девять. Поднявшись наверх, я нашел отца в гостиной. Он сидел у столика, освещенного лампой. В руках у него было распечатанное письмо.

Едва поздоровавшись, он сказал:

— Я уверен, ты не знаешь печальной новости, которая содержится в этом письме. Наш добрый старый друг аббат Мокомб умер вскоре после твоего отъезда.

Я был поражен этим известием.

— Как?! — вскричал я.

— Да, скончался от лихорадки, позавчера около полуночи, через три дня после того, как ты уехал; он простудился на дороге. Это письмо от старушки Нанон. Бедняжка совсем потеряла голову, она дважды повторяет одну и ту же фразу… многозначительную… речь идет о каком-то плаще… Вот, прочти сам!

Он протянул мне письмо, извещавшее о смерти святого отца, и я прочел эти бесхитростные строки:

„Последние слова его были о том, что он счастлив отойти в мир иной, укрытый плащом, привезенным из паломничества в Святую Землю, и быть похороненным в этом плаще, ткань которого прикасалась к Гробу Господню“.»

© Перевод Л. Соловьевой

Вера

Посвящается графине д'Омуа

Форма тела для него важнее, чем его содержание.

Современная физиология

«— Любовь сильнее Смерти», — сказал Соломон; да, ее таинственная власть беспредельна. Дело происходило несколько лет тому назад в осенние сумерки в Париже. К темному Сен-Жерменскому предместью катили из Леса[320] последние экипажи с уже зажженными фонарями. Один из них остановился у большого барского особняка, окруженного вековым парком; над аркой его подъезда высился каменный щит с древним гербом рода графов д’Атоль, а именно: по лазоревому полю с серебряной звездой посередине девиз «Pallida Victrix»[321] под княжеской короной, подбитой горностаем. Тяжелые двери особняка распахнулись. Человек лет тридцати пяти в трауре, со смертельно бледным лицом вышел из экипажа. На ступенях подъезда выстроились молчаливые слуги с канделябрами в руках. Не обращая на них внимания, приехавший поднялся по ступенькам и вошел в дом. То был граф д’Атоль.

Шатаясь, он поднялся по белой лестнице, ведущей в комнату, где он в то утро уложил в обитый бархатом гроб, усыпанный фиалками и окутанный волнами батиста, королеву своих восторгов, свое отчаяние — свою бледную супругу Веру.

Дверь в комнату тихонько отворилась, он прошел по ковру и откинул полог кровати.

Все вещи лежали на тех местах, где накануне их оставила графиня. Смерть налетела внезапно. Минувшей ночью его возлюбленная забылась в таких бездонных радостях, тонула в столь упоительных объятиях, что сердце ее, истомленное наслаждениями, не выдержало — губы ее вдруг оросились смертельным пурпуром. Едва успела она, улыбаясь, не проронив ни слова, дать своему супругу прощальный поцелуй — и ее длинные ресницы, как траурные вуали, опустились над прекрасной ночью ее очей.

Неизреченный день миновал.

Около полудня, после страшной церемонии в семейном склепе, граф д’Атоль отпустил с кладбища ее мрачных участников. Потом он затворил железную дверь мавзолея и остался среди мраморных стен один на один с погребенной.

Перед гробом, на треножнике, дымился ладан; над изголовьем юной покойницы горел венец из светильников, сиявших, как звезды.

Он провел там, не присаживаясь, весь день, и единственным чувством, владевшим им, была безнадежная нежность. Часов в шесть, когда стало смеркаться, он покинул священную обитель. Запирая склеп, он вынул из замка серебряный ключ и, взобравшись на верхний приступок, осторожно бросил его внутрь. Он его бросил на плиты через оконце над порталом. Почему он это сделал? Конечно, потому, что принял тайное решение никогда сюда не возвращаться.

И вот он снова в осиротевшей спальне.

Окно, прикрытое широким занавесом из сиреневого кашемира, затканного золотом, было распахнуто настежь; последний вечерний луч освещал большой портрет усопшей в старинной деревянной раме. Граф окинул взглядом все вокруг — платье, брошенное на кресло накануне, кольца, жемчужное ожерелье, полураскрытый веер, лежавшие на камине, тяжелые флаконы с духами, запах которых Она уже никогда не будет вдыхать. На незастеленном ложе из черного дерева с витыми колонками, у подушки, где среди кружев еще виднелся отпечаток ее божественной, любимой головки, он увидел платок, обагренный каплями крови в тот краткий миг, когда юная душа ее отбивалась от смерти; он увидел раскрытый рояль, где замерла мелодия, которая отныне уже никогда не завершится; индийские цветы, сорванные ею в оранжерее и умирающие теперь в саксонских вазах; а у подножия кровати, на черном мехе, — восточные бархатные туфельки, на которых поблескивал вышитый жемчугом шутливый девиз Веры: «Кто увидит Веру, тот полюбит ее». Еще вчера утром босые ножки его возлюбленной прятались в них, и при каждом шаге к ним стремился прильнуть лебяжий пух туфелек. А там, там, в сумраке, — часы, пружину которых он сломал, чтобы они уже никогда не возвещали о беге времени.

Итак, она ушла!.. Куда же? И стоит ли теперь жить? Зачем? Это немыслимо, нелепо.

И граф погрузился в сокровенные думы.

Он размышлял о прожитой жизни. Со дня их свадьбы прошло полгода. Впервые он увидел ее за границей, на балу в посольстве… Да. Этот миг явственно воскресал перед его взором. Он снова видел ее там, окруженную сиянием. В тот вечер взгляды их встретились. Они смутно почувствовали, что души их родственны и что им суждено полюбить друг друга навеки.

Уклончивые речи, сдержанные улыбки, намеки, все трудности, создаваемые светом, чтобы воспрепятствовать неотвратимому счастью предназначенных друг другу, рассеялись перед спокойным взаимным доверием, которое сразу же зародилось в их сердцах.

Вере наскучили церемонные пошлости ее среды, и она сама пошла ему навстречу, наперекор препятствиям, царственно упрощая тем самым избитые приемы, на которые расходуется драгоценное время жизни.

О, при первых же словах, которыми они обменялись, легковесные оценки безразличных к ним людей показались им стаей ночных птиц, улетающей в привычную ей тьму! Какие улыбки подарили они друг другу! Как упоительны были их объятия!

Вместе с тем натуры они были поистине странные! То были два существа, наделенные тонкой чувствительностью, но чувствительностью чисто земной. Они так полно отдавались чувствам, что совсем забыли самих себя. Зато возвышенные идеи, например понятия о душе, о бесконечном, даже о Боге, представлялись им как бы в тумане. Сверхъестественные явления, в которые верят многие живущие, вызывали у них всего лишь недоумение; для них это было нечто непостижимое, чего они не решались ни осудить, ни одобрить. Поэтому, ясно сознавая, что мир им чужд, они тотчас же после свадьбы уединились в этом сумрачном старинном дворце, окруженном густым парком, где тонули все внешние шумы.

Здесь влюбленные погрузились в океан того изощренного, изнуряющего сладострастия, в котором дух сливается с таинственной плотью. Они испили до конца все неистовство страсти, всю безумную нежность, познали всю исступленность содроганий. Сердце одного вторило трепету сердца другого. Дух их такпронизывал тело, что плоть казалась им духовной, а поцелуи, как жгучие звенья, приковывали их друг к другу, создавая некое нерасторжимое слияние. Восторги, которым нет конца! И вдруг очарование оборвалось; страшное несчастье разъединило их; объятия их разомкнулись. Что за враждебная сила отняла у него его дорогую усопшую? Усопшую? Нет! Разве вместе с воплем оборвавшейся струны улетает и душа виолончели?

Прошло несколько часов.

Он смотрел в окно и видел, как ночь завладевает небесами: и ночь казалась ему одухотворенной; она представлялась ему королевой, печально бредущей в изгнание, и одна только Венера, как бриллиантовый аграф на траурной королевской мантии, сияла над деревьями, затерянная в безднах лазури.

«Это Вера», — подумал он.

При этом звуке, произнесенном шепотом, он вздрогнул, как человек, которого вдруг разбудили; очнувшись, он осмотрелся вокруг.

Предметы в комнате, доселе тускло освещенные ночником, теплившимся в потемках, теперь, когда в вышине воцарилась ночь, были залиты синеватыми отсветами, а сам ночник светился во тьме, как звездочка. Эта лампада, благоухающая ладаном, стояла перед иконостасом, фамильной святыней Веры. Там, между стеклом и образом, на русском плетеном шнурке висел старинный складень из драгоценного дерева. От его золотых украшений на ожерелье и другие драгоценности, лежавшие на камине, падали мерцающие отблески.

На венчике Богоматери, облаченной в небесные ризы, сиял византийский крестик, тонкие красные линии которого, сливаясь, оттеняли мерцание жемчужин кроваво-алыми бликами. С детских лет Вера с состраданием обращала взор своих больших глаз на ясный лик божьей матери, переходивший в их семье из рода в род. Но, увы, она могла любить ее только суеверной любовью, и, в задумчивости проходя мимо лампады, она порою простодушно обращалась к пречистой деве с робкой молитвой.

Граф взглянул на образ, и это горестное напоминание тронуло его до глубины души; он вскочил с места, поспешно задул священное пламя, ощупью в сумраке отыскал шнурок и позвонил.

Вошел камердинер — старик, одетый во все черное; лампу, которая была у него в руках, он поставил перед портретом графини. Обернувшись, он содрогнулся от суеверного ужаса, ибо увидел, что хозяин, стоя посреди комнаты, улыбается как ни в чем не бывало.

— Ремон, — спокойно сказал граф, — мы с графиней сегодня очень устали; подай ужин в десять часов. Кстати, мы решили с завтрашнего дня еще более уединиться. Пусть все слуги, кроме тебя, сегодня же вечером покинут дом. Выдай им жалованье за три года вперед и пусть уходят. Потом запри ворота на засов; внизу, в столовой, зажги канделябры; прислуживать нам станешь ты один. Отныне мы никого не принимаем.

Старик дрожал и внимательно смотрел на графа.

Граф закурил сигару, потом вышел в сад.

Сначала слуга подумал, что от непомерного, безысходного горя разум его господина помутился. Он знал его еще ребенком; сейчас он понимал, что внезапное пробуждение может оказаться для этого спящего наяву роковым ударом. Его долг прежде всего — сохранить слова графа в тайне.

Он поклонился. Стать преданным соучастником этой трогательной иллюзии? Повиноваться?.. Продолжать служить им, не считаясь со Смертью? Что за страшная мысль!.. Не рассеется ли она к утру?.. Завтра, завтра, увы!.. Однако как знать?.. Быть может!.. Впрочем, это благочестивый замысел. И по какому праву он, слуга, берется судить господина?

Он удалился, в точности выполнил данные ему распоряжения, и с этого вечера началось загадочное существование графа.

Надо было создать страшную иллюзию.

Неловкость, сказывавшаяся в первые дни, вскоре исчезла. Ремон сначала с изумлением, а затем со своего рода благоговением и нежностью старался держаться естественно и так преуспел в этом, что не прошло и трех недель, как он сам порою становился жертвою своего рвения. Истина тускнела. Иной раз голова у него начинала кружиться, и ему приходилось глубже и глубже погружаться в эту мрачную игру, и то и дело он забывал убедить себя и опомниться. Он чувствовал, что в конце концов безвозвратно подпадет под власть страшного магнетизма, которым граф все более и более насыщал окружающую их обстановку. Его охватывал ужас, ужас смутный и тихий.

Д’Атоль действительно жил в полном неведении о смерти своей возлюбленной. Образ молодой женщины до такой степени слился с его собственным, что он беспрестанно чувствовал ее присутствие. То, в ясную погоду, он, сидя на скамейке в саду, читал вслух ее любимые стихотворения, то, вечерами, у камина, за столиком, где стояли две чашки чая, он беседовал с Иллюзией, которая сидела, улыбаясь, в кресле против него.

Пронеслось много дней, ночей, недель. Ни тот, ни другой не отдавали себе отчета в том, что происходит с ними. А теперь начались странные явления, и тут трудно было различить, где кончается воображаемое и где начинается реальное. В воздухе чувствовалось чье-то присутствие — чей-то образ силился возникнуть, предстать в каком-то непостижимом пространстве.

Д’Атоль жил двойственной жизнью, как ясновидец. Порою перед его взором, словно молния, мелькало нежное, бледное лицо; вдруг раздавался тихий аккорд, взятый на рояле; поцелуй прикрывал ему рот в тот миг, когда он начинал говорить; чисто женские мысли рождались у него в ответ на его собственные слова; в нем происходило такое раздвоение, что он чувствовал возле себя, как бы сквозь еле ощутимый туман, благоухание своей возлюбленной, от которого у него кружилась голова; а по ночам, между бодрствованием и сном, ему слышались тихие-тихие речи: все это служило ему предвестием. То было отрицание Смерти, возведенное в конечном счете в какую-то непостижимую силу.

Однажды д’Атоль так ясно почувствовал и увидел ее возле себя, что протянул руки, чтобы ее обнять, но от этого движения она развеялась.

— Дитя! — прошептал он, вздыхая.

И он снова уснул как любовник, обиженный шаловливой задремавшей подругой.

В день ее именин он шутки ради добавил цветок иммортели в букет, положенный им на подушку Веры.

— Ведь она воображает, будто умерла, — молвил он.

Силою любви граф д’Атоль восстанавливал жизнь своей жены и ее присутствие в одиноком особняке, и благодаря его непоколебимой, всепобеждающей воле такое существование приобрело в конце концов некое мрачное и покоряющее очарование. Даже Ремон, постепенно привыкнув к новому укладу, перестал ужасаться.

То на повороте аллеи промелькнет черное бархатное платье, то веселый голосок позовет графа в гостиную, то утром, при пробуждении, как прежде, прозвучит колокольчик — все это стало для него привычным; покойница, казалось, как ребенок, играет в прятки. Это было вполне естественно: ведь она чувствовала, что горячо любима.

Прошел год.

В канун годовщины граф, сидя у камина в комнате Веры, читал ей флорентийскую новеллу «Каллимах». Он закрыл книгу и, беря чашку чая, сказал:

— Душка, помнишь Долину Роз, берег Лана,[322] замок Четырех Башен?.. Эта история тебе напомнила их, не правда ли?

— Д’Атоль встал и, бросив взгляд на голубоватое зеркало, заметил, что он бледнее обычного. Он вынул из вазочки жемчужный браслет и стал его внимательно рассматривать.

Ведь Вера только что, раздеваясь, сняла его с руки. Жемчужины были еще теплые, и блеск их стал еще нежнее, словно они были согреты ее теплом. А сибирское ожерелье с опалом в золотой оправе, который был до того влюблен в прекрасную грудь Веры, что болезненно бледнел, если молодая женщина на некоторое время забывала о нем? Некогда графиня особенно любила этот камень за его верность!.. Сегодня опал сиял, словно графиня только что рассталась с ним; он еще весь был пронизан очарованием прекрасной усопшей. Кладя ожерелье и драгоценный камень на прежнее место, граф случайно дотронулся до батистового платка, кровавые пятна на котором были еще влажны и алы, как гвоздики на снегу!.. А тут, на рояле, кто же перевернул страницу прозвучавшей некогда мелодии? Вот как? И святая лампада в киоте тоже затеплилась? Да, золотистое пламя таинственно освещало лик Богоматери с прикрытыми глазами. А восточные, только что сорванные цветы, высившиеся в старинных саксонских вазах, — чья же рука поставила их здесь? Комната казалась веселой и полной жизни, жизни более значительной и напряженной, чем обычно. Но графа ничто не могло удивить. Все это казалось ему вполне естественным, и он не обратил внимания даже на то, что бьют часы, остановившиеся год тому назад.

А в тот вечер можно было подумать, что графиня Вера, преисполненная любви, порывается вернуться из бездны мрака в эту комнату, благоухающую от ее присутствия. Так много осталось здесь от нее самой! Ее влекло сюда все, что составляло суть ее жизни. Здесь все дышало ее очарованием; долгие неистовые усилия воли ее супруга, по-видимому, рассеяли вокруг нее туманные путы Невидимого!

Она была принуждена вернуться. Все, что она любила, находилось здесь.

Ей, должно быть, хотелось снова улыбнуться самой себе в этом таинственном зеркале, где она столько раз любовалась своим лилейным лицом! Нежная усопшая, вероятно, содрогнулась там, под фиалками, среди погасших факелов; божественная усопшая испугалась своего одиночества в склепе при виде серебряного ключа, брошенного на каменные плиты. Ей тоже захотелось вернуться к нему. Но воля ее растворялась в клубах ладана и в отчужденности. Смерть — окончательное решение только для тех, кто питает надежду на небеса; а ведь для нее и Смерть, и Небеса, и Жизнь — все заключалось в их объятиях. И призывный поцелуй мужа влек к себе в сумраке ее уста. А звуки затихшей мелодии, былые пылкие речи, ткани, облекавшие ее тело и еще хранившие его благоухание, магические драгоценности, льнувшие к ней и полные таинственного благоволения, главное же — царившее вокруг могучее и непреложное ощущение ее присутствия, которое передавалось даже неодушевленным предметам, — все призывало ее сюда, все уже так долго и так неотступно влекло ее сюда, что, когда она исцелилась, наконец, от дремоты Смерти, здесь недоставало только Ее одной.

О, идеи — это живые существа!.. Граф как бы наметил в воздухе очертания своей возлюбленной, и пустота эта непременно должна была заполниться единственным одномерным ей существом, иначе Вселенная распалась бы в прах. В тот миг возникла окончательная, непоколебимая, полная уверенность, что Она тут, в комнате! Он был уверен в этом твердо, как в своем собственном существовании; и все вокруг него было тоже убеждено в этом. Ее видели здесь! И так как теперь недоставало только самой Веры — осязаемой, существующей где-то в пространстве, то она непременно должна была оказаться здесь, и великий Сон Жизни и Смерти непременно должен был приоткрыть на мгновение свои неисчислимые врата! Дорога воскресения была верою проложена до самой усопшей! Задорный взрыв мелодичного смеха весело сверкнул, осветив брачное ложе; граф обернулся. И вот перед его взором явилась графиня Вера, созданная волею и памятью; она лежала, неуловимая, облокотившись на кружевную подушку; рука ее поддерживала тяжелые черные косы; прелестный рот был полуоткрыт в райски-сладострастной улыбке; словом, она была несказанно прекрасна, и она смотрела на него, еще не совсем очнувшись от сна.

— Роже! — окликнула она возлюбленного, и голос ее прозвучал как бы издалека.

Он подошел к ней. Их уста слились в божественной радости, неисчерпаемой, бессмертной!

И тогда они поняли, что действительно представляют собою единое существо.

Каким-то посторонним веянием пронеслось время над этим экстазом, в котором впервые слились небо и земля.

Вдруг граф д’Атоль вздрогнул, словно пораженный неким роковым воспоминанием.

— Ах, теперь припоминаю, — проговорил он. — Что со мною? Ведь ты умерла?

В тот же миг мистическая лампада перед образом погасла. В щель между шторами стал пробиваться бледный утренний свет, свет нудного, серого, дождливого дня. Свечи померкли и погасли, от рдеющих фитилей поднялся едкий чад; огонь в камине скрылся под слоем теплого пепла; цветы увяли и засохли в несколько минут; маятник часов мало-помалу снова замер. Очевидность всех предметов внезапно рассеялась. Опал умер и уже не сверкал; капли крови на батисте, лежавшем возле него, тоже поблекли; а пылкое белое видение, тая в отчаянных объятиях графа, который всеми силами старался удержать его, растворилось в воздухе и исчезло. Роже уловил отчетливый слабый, далекий прощальный вздох. Граф встрепенулся; он только что заметил, что он один. Мечта его внезапно рассеялась, он одним-единственным словом порвал магическую нить своего лучезарного замысла. Теперь все вокруг было мертво.

— Все кончено, — прошептал он. — Я утратил ее! Она одна! По какому же пути мне следовать, чтобы обрести тебя? Укажи мне дорогу, которая приведет меня к тебе!

Вдруг, словно в ответ ему, на брачное ложе, на черный мех упал какой-то блестящий металлический предмет; луч отвратительного земного света осветил его… Покинутый наклонился, поднял его, и блаженная улыбка озарила его лицо: то был ключ от склепа.

© Перевод Е. Гунста

Тайна эшафота

Г-ну Эдмону де Гонкуру[323]

Сообщения о недавних казнях приводят мне на память одну необычайную историю. Вот она.

В тот вечер, пятого июня тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, часов около семи, доктор Эдмон Дезире Кути де ла Помре, недавно переведенный из тюрьмы Консьержери в тюрьму Рокет, сидел в камере для приговоренных к смерти; на нем была смирительная рубашка. Он сидел безмолвный, откинувшись на спинку стула, глядя в одну точку. Свеча, горевшая на столике, освещала его лицо, бледное, ничего не выражавшее. В двух шагах от него, прислонившись к стене, стоял тюремщик; скрестив руки на груди, он наблюдал за приговоренным.

Почти все узники обязаны вседневно выполнять какую-то работу; в случае смерти тюремное начальство вычитает из заработка стоимость савана, каковой оно из своих средств не оплачивает. Одним только приговоренным к смерти не приходится ничего делать.

Господин де ла Помре был не из тех узников, что раскладывают пасьянсы: во взгляде у него не читалось ни страха, ни надежды.

Тридцать четыре года; темноволос; среднего роста и, без преувеличений, отменного сложения; виски с недавних пор подернуты сединой; нервный взгляд из-под полуопущенных век; лоб мыслителя; речь негромкая и отрывистая; мертвенно-бледные руки; чопорное выражение лица, свойственное людям, склонным пускаться в ученые разглагольствования; манеры, изысканность которых отдавала нарочитостью, — таков был его внешний облик.

(Всем памятно, что на заседании парижского окружного суда после того, как стало ясно, что речь защитника, господина Лашо, хоть на сей раз она и была весьма тщательно обоснована, оказалась бессильной перед тройным воздействием, каковое оказали на умы присяжных публичное разбирательство дела, заключение доктора Гардье и обвинительная речь господина Оскара де Валле, господин де ла Помре был признан виновным в том, что умышленно и в корыстных целях прописал смертельную дозу настоя наперстянки одной даме из числа своих приятельниц, госпоже де По, а потому, в соответствии со статьями 301 и 303 Уголовного кодекса, был приговорен к высшей мере наказания.)

В тот вечер, пятого июня, он не знал еще ни о том, что кассационная жалоба отклонена, ни о том, что в ответ на прошение его близких о пересмотре дела последовал отказ. Защитник его, более удачливый, удостоился аудиенции императора, но слушал тот весьма рассеянно. Почтенный аббат Кроз, который перед каждой казнью распинался в Тюильри[324] до полного изнеможения, моля о помиловании, на сей раз воротился ни с чем. При учете всех обстоятельств дела, замена смертной казни иною мерой наказания обернулась бы, по сути, отменой смертной казни как таковой, не правда ли? Дело было слишком громкое. Поскольку прокуратура не сомневалась в том, что просьба о помиловании будет отклонена и известие об этом поступит в ближайшее время, господин Хендрейх получил распоряжение явиться за приговоренным девятого июня в пять часов утра.

Внезапно в коридоре послышался грохот ружейных прикладов, которыми часовые стукнули о плиты пола; заскрипел ключ, тяжело поворачивавшийся в замочной скважине; в полутьме блеснули штыки; на пороге камеры появился комендант тюрьмы господин Бокен, рядом с ним стоял посетитель.

Подняв голову, господин де ла Помре с первого взгляда узнал в этом посетителе прославленного хирурга Армана Вельпо.

По знаку начальства тюремщик вышел. Затем удалился и сам господин Бокен, жестом представив друг другу посетителя и приговоренного, и двое коллег внезапно оказались в полном одиночестве, стоя лицом к лицу и не сводя глаз один с другого.

Де ла Помре безмолвно показал доктору Вельпо на свой стул, сам же сел на ту койку, сон на которой для большинства спящих внезапно прерывается пробуждением, знаменующим конец жизни. Поскольку в камере было темновато, знаменитый клиницист подвинул свой стул поближе к… скажем, пациенту, дабы удобней было наблюдать за ним и дабы можно было беседовать вполголоса.

В том году Арману Вельпо должно было исполниться шестьдесят. Он был в апогее славы, унаследовал кресло Ларрея в Институте,[325] возглавил парижскую школу хирургии, прослыл благодаря трудам своим, неизменно отличавшимся силою логики, весьма живой и весьма четкой, одним из светил современной патологии — словом, выдающийся медик уже завоевал себе место в ряду знаменитостей нашего времени.

После недолгого холодного молчания Вельпо заговорил:

— Сударь, поскольку оба мы врачи, можно обойтись без ненужных соболезнований. К тому же заболевание простаты (от которого мне наверняка суждено умереть через два, самое большее — два с половиною года) помещает и меня в разряд приговоренных к смерти, только с отсрочкой в несколько месяцев. А потому без дальнейших околичностей перейдем к делу.

— Так, по-вашему, доктор, мое положение… безнадежно? — перебил де ла Помре.

— Боюсь, что так, — просто ответил Вельпо.

— Время казни назначено?

— Мне это неизвестно; но поскольку дело ваше пока не закрыто, вы, несомненно, можете рассчитывать еще на несколько дней.

Де ла Помре провел рукавом смирительной рубашки по мертвенно-бледному лицу.

— Что ж, благодарю. Я приготовлюсь, я уже приготовился; отныне чем раньше, тем лучше.

— Поскольку ваше прошение о помиловании еще не отклонено — по крайней мере, на сей миг, — то предложение, которое я собираюсь вам сделать, следует воспринимать как осуществимое лишь при определенных условиях. Если вы окажетесь помилованы, тем лучше!.. В противном же случае…

Великий хирург запнулся.

— В противном же случае?.. — переспросил де ла Помре.

Вельпо, не ответив, достал из кармана небольшой футляр с медицинскими инструментами, вынул оттуда ланцет и, прорезав левый рукав смирительной рубашки на уровне запястья, прижал средний палец к пульсу молодого узника.

— Господин де ла Помре, — сказал он, — ваш пульс свидетельствует о редкостном хладнокровии, о редкостной твердости духа. Цель моего нынешнего визита к вам (а ее надлежит держать в тайне) состоит в том, чтобы сделать вам одно предложение, весьма своеобразное: даже будучи обращено к медику с вашей энергией, человеку, образ мыслей которого получил закалку в горниле позитивных убеждений нашей науки и которому совершенно чужды всякого рода фантастические представления, внушаемые страхом смерти, предложение это может показаться преступно-экстравагантным либо же преступно-издевательским. Но мы, врачи, знаем, полагаю, кто мы такие; а потому вы тщательно обдумаете это предложение, как бы оно ни смутило вас в первый миг.

— Я весь внимание, сударь, — отвечал де ла Помре.

— Вам, безусловно, известно, — продолжал Вельпо, — что одну из интереснейших проблем современной физиологии составляет вопрос, остаются ли в головном мозгу у человека какие-то проблески памяти, мышления, реальной восприимчивости по отсечении головы?

При этом неожиданном вступлении приговоренный к смерти вздрогнул; затем, овладев собою, он отвечал:

— Когда вы вошли, доктор, я как раз размышлял над этой проблемой; для меня, впрочем, она представляет двойной интерес.

— Знакомы вы с трудами по этому вопросу — от работ Земмеринга, Сю, Седийо и Бишо[326] до современных?

— Более того, в былые времена я даже прослушал ваш курс в анатомическом театре, где препарировались останки казненного.

— Вот как!.. Тогда перейдем к сути. Располагаете ли вы точными сведениями о том, что такое гильотина с хирургической точки зрения?

Де ла Помре, поглядев на Вельпо долгим взглядом, отвечал холодно:

— Нет, сударь.

— Я тщательнейшим образом изучил это приспособление не далее как сегодня, — продолжал, ничуть не смущаясь, доктор Вельпо. — Могу засвидетельствовать: это орудие совершенное. Нож-резак, действующий одновременно как топор-колун, как бердыш и как молот, перерезает наискосок шею пациента за треть секунды. Под воздействием подобного молниеносного удара обезглавливаемый, соответственно, не может испытывать болевых ощущений, подобно тому как их не испытывает солдат, которому оторвало руку ядром на поле брани. За отсутствием времени ощущение не обладает ни длительностью, ни определенностью.

— Но, быть может, ощущается фантомная боль, остаются же две кровоточащие раны? Не зря ведь Жюлиа Фонтенель, приводя свои доводы, задается вопросом, не ведет ли сама мгновенность удара к последствиям более мучительным, чем при казни посредством меча дамасской стали или посредством секиры?

— Бредни, достаточно было Берара,[327] чтобы положить им конец! — ответствовал Вельпо. — Что до меня, я твердо уверен — и уверенность моя зиждется как на сотне опытов, так и на моих наблюдениях, — что мгновенное усекновенье головы в тот же миг, когда производится, повергает обезглавливаемого индивидуума в состояние полнейшего анестезического шока.

Одного только обморока, вызванного сразу же потерей крови, которая в количестве четырех-пяти литров выплескивается из сосудов, причем нередко с такой силой, что орошает окружность радиусом в полметра, было бы достаточно, чтобы успокоить на этот счет самых боязливых. Что же касается бессознательных конвульсий плотского механизма, жизнедеятельность которого была прервана чересчур резко, они свидетельствуют о страдании не в большей степени, чем… ну, скажем, колебательные движения ампутированной ноги, мышцы и нервы которой еще сжимаются, но которая уже не болит. Утверждаю, что при гильотинировании самое мучительное — состояние неопределенности, торжественность роковых приготовлений и психологический шок в момент утренней побудки. Поскольку само отсечение не может восприниматься чувственно, то реальная боль — всего лишь нечто воображаемое. Помилуйте! Уже при неожиданном сильном ударе по голове человек не только не чувствует самого удара, но не осознает происшедшего — подобно тому как простое повреждение позвонков вызывает утрату чувствительности атаксического порядка, а тут и голова отсечена, и спинной хребет разрублен, и прекратилось естественное кровообращение между сердцем и мозгом — разве всего этого недостаточно для того, чтобы в человеческом существе отмерли какие бы то ни было болевые ощущения, даже самые смутные? Быть того не может! И думать нечего! Вам это известно так же хорошо, как и мне!

— И даже лучше, сударь, смею надеяться! — отвечал де ла Помре. — А потому, в сущности, опасаюсь я не физического страдания — грубого и мгновенного, — ведь при расстройстве всех чувств оно едва ли будет ощутимо и тут же угаснет под всевластным воздействием смерти. Нет, я опасаюсь совсем другого.

— Не могли бы вы высказаться определеннее? — проговорил Вельпо.

— Послушайте, — пробормотал де ла Помре, немного помолчав, — в конечном счете, органы памяти и воли (если у человека они помещаются там же, где мы обнаружили их… скажем, у собак) — так вот, органы эти остаются в целости и сохранности, когда падает резак!

Науке известно слишком много двусмысленных фактов, в равной мере тревожных и непонятных, а потому мне нелегко уверовать в то, что при обезглавливании казнимый лишается сознания в миг казни. Сколько ходит легенд о том, как отрубленная голова обращала взгляд к тому, кто окликнул казненного по имени? Память нервов? Рефлекторные движения? Пустые слова!

Вспомните про ту голову матроса в брестской клинике: через час с четвертью по усекновении зубы ее перекусывали пополам карандаш, просунутый между ними, и действие это, возможно, было вызвано усилием воли!.. Это всего лишь один пример из тысячи, но в данном случае истинная проблема в том, чтобы выяснить, каким образом пришли в движение мышцы обескровленной головы, не привело ли их в действие «я» этого матроса уже после того, как гематоз прекратился.

— Но «я» существует лишь в целостности, — сказал Вельпо.

— Спинной мозг есть продолжение мозжечка, — отвечал де ла Помре. — Где, в таком случае, граница сенсорной целостности? Кто может открыть нам истину? Недели не пройдет, как я это узнаю, о да!., и забуду.

— Быть может, лишь от вас зависит, чтобы человечество узнало всю правду раз и навсегда, — медленно проговорил Вельпо, глядя в глаза собеседнику. — И будем откровенны, из-за этого я и пришел сюда. Меня уполномочила навестить вас комиссия, состоящая из самых выдающихся наших коллег по Парижскому факультету, и вот мой пропуск за подписью самого императора. Он предоставляет мне достаточно большую свободу действий, в случае необходимости — даже возможность отсрочить казнь.

— Объяснитесь… я перестал вас понимать, — растерянно промолвил де ла Помре.

— Господин де ла Помре, я обращаюсь к вам во имя нашей науки, которая всем нам дорога и ради которой нами принесено столько жертв, что нашим великодушным мученикам потерян счет; я обращаюсь к вам с просьбою, исполнение которой потребует от вас — в том случае, для меня более, чем гипотетическом, если какие-либо действия экспериментального характера, о коих мы договоримся, окажутся осуществимы, — потребует от вас, повторяю, величайшей энергии и бесстрашия, каких только можно ожидать от человеческого существа. Если ваше прошение о помиловании будет отклонено, то вы как врач обретете в себе самом специалиста, вполне разбирающегося в той совсем особой хирургической операции, которую вам предстоит претерпеть. А потому ваше содействие было бы неоценимо при попытке… скажем, установить после казни связь с вами в этом мире. Разумеется, сколько бы доброй воли вы ни выказали, все как будто пророчит самые негативные результаты, но однако ж при вашем согласии — все в том же гипотетическом случае, если упомянутые экспериментальные действия не окажутся абсурдом по самой сути, — такого рода попытка дает возможность один-единственный раз из десяти тысяч свершиться, так сказать, чуду и продвинуть вперед всю современную физиологию. А потому упускать такой возможности нельзя, и если вам удастся после казни сделать мне знак, победоносно свидетельствующий о том, что сознание ваше не угасло, вы оставите в истории имя, научная слава которого навсегда смоет воспоминание о вашей социальной небезупречности.

— Вот оно что! — пробормотал де ла Помре, мертвенно-бледный, но с улыбкой, свидетельствовавшей о решимости. — Ага, теперь мне понятней!.. И верно, ведь пытки помогли разобраться в механизме пищеварения, говорит нам Мишло. А… что за экспериментальные действия намерены вы предпринять?.. Гальванизация?.. Возбуждение ресничных окончаний?.. Вливание артериальной крови? Все это, знаете ли, не очень-то убедительно, не так ли?

— Само собою разумеется, тотчас же по завершении печальной церемонии останки ваши будут с миром преданы земле, и ничей скальпель вас не коснется, — отвечал Вельпо. — Нет!.. Но в тот миг, когда резак упадет, я буду на месте казни, буду стоять перед вами, подле гильотины. Со всей возможной поспешностью палач передаст мне вашу голову из рук в руки. И тогда — поскольку эксперимент если и может претендовать на серьезность и убедительность, то лишь в силу своей простоты, — я очень внятно прошепчу вам на ухо: «Господин Кути де ла Помре, можете ли вы в данный миг, памятуя о нашем прижизненном договоре, трижды опустить веко правого вашего глаза, но чтобы левый глаз ваш при этом оставался широко открытым?» Если в этот миг вы сможете, как бы ни подергивались ваши лицевые мышцы, троекратно мигнув, уведомить меня, что мои слова услышаны и поняты, и докажете мне это, подчинив таким образом усилию своей воли и памяти пальпебральную мышцу, скуловой нерв и конъюнктиву, преодолев весь ужас, всю смуту прочих ощущений, — этого факта будет довольно, чтобы наша наука осветилась новым светом и в наших взглядах свершилась революция. А уж я сумею, можете не сомневаться, поведать обо всем этом таким образом, что вы оставите по себе память не как о преступнике, но прежде всего как о герое.

Выслушав странные эти слова, господин де ла Помре испытал, видимо, столь глубокое потрясение, что с минуту молчал, словно в каменном оцепенении, не сводя с хирурга расширившихся зрачков. Затем, не произнося ни слова, он встал, в задумчивости стал шагать по камере и, грустно покачав головой, сказал:

— Чудовищная сила удара разрушит мое «я». Никаких сил человеческих, никакой воли не хватит, чтобы справиться с подобной задачей. К тому же утверждают, что при гильотинировании шансы сохранить признаки жизни у людей неодинаковы. И все же… наведайтесь сюда снова, сударь, в утро казни. Я отвечу вам, готов ли пойти на этот эксперимент, пугающий, возмутительный и иллюзорный одновременно. В случае моего отказа уповаю, что вы из корректности оставите мою голову в покое, не правда ли, пусть себе спокойно расстается с остатками жизни, истекая кровью в оловянном ведре, куда ее швырнут.

— Итак, до скорой встречи, господин де ла Помре, — сказал Вельпо, вставая в свой черед. — Поразмыслите над моим предложением.

Они обменялись поклоном.

Через мгновение доктор Вельпо вышел из камеры, тюремщик снова занял свой пост, а приговоренный к смерти, смирившись, вытянулся на койке и погрузился то ли в сон, то ли в раздумья.

Четыре дня спустя около половины шестого утра в камеру вошли господин Бокен, аббат Кроз, господин Клод и господин Потье, секретарь императорского двора. Господин де ла Помре проснулся и, узнав, что час казни настал, сел на койке; он был очень бледен, но оделся быстро. Затем побеседовал десять минут с аббатом Крозом, которого хорошо встречал и в прежние его визиты: известно, что сей святой служитель церкви обладал боговдохновенным даром внушать приговоренным мужество в последний час. При виде доктора Вельпо, входившего в камеру, де ла Помре проговорил:

— Я потрудился над собой. Глядите.

И покуда длилось чтение приговора, он пристально смотрел на хирурга широко раскрытым левым глазом, плотно зажмурив правый.

Вельпо отвесил ему низкий поклон, затем, повернувшись к Хендрейху, который входил в камеру со своими подручными, он очень быстро обменялся с палачом многозначительными кивками.

Приготовления к казни не заняли много времени: было замечено, что феномен волос, седеющих на глазах под ножницами, на сей раз места не имел. Когда духовник шепотом читал приговоренному прощальное письмо от жены, на глазах у того выступили слезы, которые, священник благочестиво отер, подобрав обрезок ворота его сорочки. Когда приговоренный встал, на плечи ему накинули его редингот и сняли наручники. От стакана водки он отказался и в сопровождении эскорта проследовал в коридор. Подойдя к тюремным воротам, он заметил на пороге своего коллегу.

— До скорой встречи, — сказал он ему чуть слышно, — и прощайте!

Внезапно широкие железные створки приоткрылись, а затем и раздвинулись перед ним.

В тюрьму хлынул утренний ветер; светало, вдали простиралась широкая площадь, оцепленная двойным кордоном кавалерии; прямо напротив, охваченный полукольцом конных жандармов, которые при появлении осужденного обнажили со звоном сабли, высился эшафот. На некотором расстоянии от него стояли кучками представители прессы; кое-кто из них снял шляпу.

Из-за деревьев доносился смутный гомон толпы, распаленной ночным ожиданием. На крышах и в окнах кабачков-, виднелись девицы с помятыми, свинцово-бледными лицами, в кричащих шелках, некоторые все еще сжимали в руках бутылку шампанского; они вытягивали шеи, рядом уныло маячили черные сюртуки. Над площадью в утреннем небе сновали ласточки.

Самодовлеюще заполняя пространство и прочерчивая небо, гильотина словно отбрасывала в бесконечную даль горизонта тень от своих воздетых ввысь рук, между которыми в рассветной голубизне мерцала последняя звезда.

При виде этой траурной картины де ла Помре вздрогнул, затем решительно зашагал к помосту… Он поднялся по ступенькам — в ту пору на помост вела лестница. Теперь треугольный резак поблескивал на черной перекладине, застя звезду. Перёд роковою плахой осужденный поцеловал сначала распятие, затем печальное послание — прядь собственных волос, которую аббат Кроз подобрал, когда его стригли, готовя к казни, и теперь поднес к его губам. «Для нее!..» — проговорил де ла Помре.

Силуэты пятерых персонажей четко вырисовывались на эшафоте; молчание в этот миг стало таким глубоким, что до трагической группы донесся треск сука, обломившегося под тяжестью какого-то зеваки, чей-то крик, неясные мерзкие смешки. И когда забили часы, последнего удара которых ему не суждено было услышать, господин де ла Помре увидел напротив, по другую сторону эшафота, своего странного экспериментатора, который разглядывал его, положив ладонь на помост. Осужденный собрался с силами, закрыл глаза.

Внезапно доска, к которой пристегнули осужденного, упала, верхний полукруг ошейника с продольным разрезом для лезвия сомкнулся у него на шее с нижним полукружием, блеснул резак. Страшный удар тряхнул помост; лошади вздыбились от магнетического запаха крови, и эхо еще не успело стихнуть, а окровавленная голова уже трепетала меж бесстрастных ладоней хирурга Правосудия, окрашивая в алое его пальцы, манжеты, одежду.

Лицо было мрачно, чудовищно бело; глаза снова раскрылись, взгляд казался рассеянным, брови перекосились, конвульсивная улыбка обнажила лязгающие зубы; на подбородке, под самой челюстью, была содрана кожа.

Вельпо проворно наклонился к голове и четко прошептал ей в правое ухо условный вопрос. Как ни был крепок духом этот человек, результат заставил его содрогнуться в каком-то холодном ужасе: веко правого глаза опускалось, левый, широко раскрытый, глядел на него.

— Во имя самого Господа и нашей человеческой сути, еще дважды тот же знак! — вскричал он в некотором замешательстве.

Ресницы разомкнулись, словно от внутреннего усилия, но веко не поднялось более. С каждой секундой лицо все больше застывало, леденело, каменело. Все было кончено.

Доктор Вельпо отдал мертвую голову господину Хендрейху, который, открыв корзину, положил ее, согласно обычаю, между ног уже окоченевшего туловища.

Великий хирург ополоснул руки в одном из ведер с водой, предназначенной для мытья машины, — этим уже занимались подручные палача. Вокруг двигались, расходясь, озабоченные люди, доктора Вельпо никто не узнал. Все так же молча он вытер руки.

Затем — с челом задумчивым и строгим! — он медленно проследовал к своему экипажу, дожидавшемуся на углу близ тюрьмы. Садясь в карету, он заметил тюремный фургон, крупной рысью кативший к Монпарнасу.

© Перевод А. Косс

Новелла «Вещий сон» из сборника «Жестокие рассказы» (Париж, 1883) переведена на русский язык по изд.: Villiers de I'lsle-Adam, Oeuvres completes, Paris, 1986, v. 1; новелла «Вера» — из того же сборника; новелла «Тайна эшафота» из сборника «Высокая страсть» (Париж, 1886) печатается по изд.: Вилье де Лиль-Адан О. Избранное. Л., 1988.

АНАТОЛЬ ФРАНС (Настоящее имя Анатоль Франсуа Тибо; 1844–1924)

Господин Пижоно

Посвящается Жильберу Огюстену Тьерри[328]

Как известно, я всю свою жизнь посвятил египетской археологии. Вот уже сорок лет я с честью следую по избранному мною в юности пути, и сетовать на это было бы с моей стороны черной неблагодарностью по отношению к родине, науке, да и к самому себе. Мои труды не пропали даром. Не хвастая, могу сказать, что мои «Заметки о ручке египетского зеркала, находящегося в Луврском музее», не устарели и по сей день, хотя и относятся к началу моего научного поприща. Что же касается моего более позднего и довольно объемистого труда, посвященного одной из бронзовых гирь, найденных в 1851 году при раскопках Серапея, то было бы непростительно относиться к нему без должного уважения, ибо эта работа открыла мне двери Института.[329]

Поощренный лестными отзывами моих новых коллег об этой работе, я одно время стал даже подумывать о том, чтобы создать обзор всех мер и весов, применявшихся в Александрии в царствование Птолемея Авлета (80–52 гг. до н. э.). Вскоре, однако, я вынужден был признать, что тема столь общего характера выходит за рамки подлинно научного исследования, так как, работая над ней, серьезный ученый на каждом шагу рискует впасть во всякого рода необоснованные суждения. Я понял, что попытка рассмотреть одновременно несколько различных предметов неизбежно приводит к нарушению основных принципов археологии. И если я каюсь сейчас в своем заблуждении, если признаюсь в этом непостижимом стремлении охватить необъятное, то лишь в назидание молодым людям, дабы на моем примере они учились обуздывать свое воображение. Оно — злейший наш враг. Ученый, не сумевший победить врага, навеки утрачен для науки. Я до сих пор содрогаюсь при мысли о том, куда мог завести меня мой дерзкий ум. Я был всего на волосок от того, что именуется историей: какое падение! Я чуть не снизошел до искусства! Ведь история — не что иное, как искусство или, в лучшем случае, лженаука. Кто в наши дни не знает, что историки были предшественниками археологов, точно так же, как астрологи были предшественниками астрономов, алхимики — предшественниками химикбв, а обезьяны — предшественниками человека? Слава богу, я отделался только страхом!

Спешу сообщить, что третий мой труд был проникнут мудрой умеренностью. Он озаглавлен «К вопросу об одежде знатной египтянки в эпоху Среднего царства по неопубликованному рисунку». Я излагал предмет, не уклоняясь в сторону. Я не высказал ни одной обобщающей мысли. Я избегал всяких суждений, сравнений, аналогий и выводов, коими иные из моих коллег портят доклады о своих самых замечательных находках. И почему, спрашивается, именно этот столь здравый мой труд постигла такая необычайная судьба? В силу какой игры случая стал он причиной самых чудовищных заблуждений? Но не будем упреждать события. Мой доклад был представлен к чтению на публичном заседании всех пяти Академий. Честь тем более высокая, что она редко выпадает на долю подобного рода сочинений. За последние годы такие научные заседания охотно посещают представители светского общества.

В день моего выступления зал Института был переполнен избранной публикой. Было много женщин. На трибунах виднелись изящные туалеты и красивые лица. Меня слушали внимательно. Доклад мой не прерывался бурными и необдуманными проявлениями чувств, которыми сопровождаются обычно литературные чтения. Напротив, публика держала себя в полном соответствии с характером предлагаемого ее вниманию предмета: сдержанно и с достоинством. Дабы лучше выделить излагаемые мысли, я делал время от времени паузы между фразами, и это давало мне возможность внимательно следить поверх очков за аудиторией. И поверьте, я не поймал ни одной легкомысленной улыбки. Наоборот! Даже самые свежие юношеские лица хранила суровое выражение. Казалось, будто под действием чар моего доклада все умы вдруг созрели. Во время чтения кое-кто из молодых людей что-то тихонько нашептывал на ухо своей соседке. По всей вероятности, они обсуждали какие-нибудь специальные вопросы, затронутые в моем докладе.

Более того! Одна прелестная молодая особа, лет двадцати двух — двадцати четырех, сидевшая в левом углу северной трибуны, старательно записывала мой доклад. Лицо ее отличалось тонкостью черт и замечательной выразительностью. А внимание, с которым она прислушивалась к моим словам, придавало еще больше очарования ее необычному лицу. Она была не одна. Рядом с ней сидел высокий плотный мужчина, с длинной и курчавой, как у ассирийских царей, бородой и длинными черными волосами, и время от времени что-то тихо ей говорил. Мое внимание, вначале обращенное на всю аудиторию, мало-помалу сосредоточилось на этой женщине. Должен сознаться, она внушала мне интерес, который многие из моих коллег сочли бы, вероятно, недостойным такого ученого, как я. Но, уверяю вас, если бы они оказались тогда на моем месте, они также не остались бы равнодушны. По мере того как я говорил, незнакомка делала заметки в записной книжечке. Причем на лице ее сменялись самые различные чувства: то радость, то изумление и даже беспокойство. Ах, если бы в тот злополучный вечер я смотрел в аудитории только на нее!

Я уже заканчивал, мне оставалось прочесть всего каких-нибудь двадцать пять — тридцать страниц, но тут мои глаза вдруг повстречались с глазами бородатого человека. Как передать, что произошло тогда, если я и сам не понимаю? Могу лишь сказать, что взор этого человека мгновенно поверг меня в непостижимое волнение. Его зеленоватые глаза смотрели на меня в упор. Я не мог отвести свой взгляд. Я замер на полуфразе, подняв голову. Так как я замолчал, публика начала аплодировать. Когда вновь водворилась тишина, я хотел продолжать чтение, но, несмотря на все мои старания, не мог отвести взгляда от двух живых зеленых огней, к которым приковала его таинственная сила. Мало того. По какой-то еще менее понятной причине я вдруг пустился вопреки всем своим привычкам в импровизацию. Видит Бог, явовсе этого не хотел! Под влиянием посторонней, неведомой мне, непреодолимой силы я принялся пылко и красноречиво излагать свои философские взгляды относительно женской одежды на протяжении веков. Я обобщал, поэтизировал и — да простит мне Бог! — разглагольствовал о вечно женственном, о желании, овевающем ароматные покровы, которыми женщина так искусно умеет оттенить свою красоту.

Человек с ассирийской бородой не спускал с меня глаз. А я все говорил. Но вот он опустил глаза, и я сразу же умолк. Больно сказать, но эта часть доклада, столь же чуждая моему личному настроению, как и духу подлинной науки, вызвала бурные аплодисменты. Молодая особа на северной трибуне неистово хлопала и улыбалась.

Потом мое место на кафедре занял один из членов Французской академии, видимо очень недовольный тем, что ему пришлось выступать после меня. Опасения его оказались, однако, несколько преувеличенными. Публика довольно терпеливо выслушала прочитанное им произведение. Если не ошибаюсь, оно было в стихах.

Когда заседание окончилось, я покинул аудиторию в сопровождении кое-кого из своих коллег; они возобновили поздравления, в искренность которых мне хочется верить.

Мы остановились на набережной около львов Крезо, чтобы обменяться прощальными рукопожатиями, и тут я снова увидел человека с ассирийской бородой и его очаровательную спутницу. Они садились в двухместную карету. Возле меня случайно оказался один из наших философов, человек весьма красноречивый и, как говорят, столь же сведущий в вопросах светского обращения, сколь и в космических теориях. Молодая особа высунула из окна кареты свою прелестную головку и, назвав его по имени, протянула ему ручку, произнеся с легким английским акцентом:

— Вы совсем меня забыли, дорогой мой! Нехорошо!

Дождавшись, когда отъедет карета, я спросил у своего почтенного коллеги: кто такие эта очаровательная дама и ее спутник?

— Как! Вы не знаете мисс Морган и ее врача Дауда, который лечит от всех недугов магнетизмом, гипнозом и внушением! — воскликнул он. — Анни Морган — дочь крупнейшего чикагского негоцианта. Она вместе с матерью приехала два года тому назад в Париж и выстроила себе роскошный особняк на авеню Императрицы. Мисс Морган на редкость умная и весьма образованная особа.

— Охотно верю, — ответил я, — я уже имел возможность убедиться в серьезности этой американки.

Пожимая мне на прощанье руку, мой ученый собрат улыбнулся.

Я дошел пешком до улицы св. Иакова, где вот уже тридцать лет снимаю скромную квартирку, из окон которой видны верхушки деревьев Люксембургского сада, и уселся за письменный стол.

Я просидел за ним целых три дня, любуясь статуэткой богини Пахт[330] с кошачьей головой. На этом небольшом памятнике имеется надпись, которая г-ном Гребо[331] расшифрована неправильно. Я написал о ней интересный доклад с комментариями. Встреча в Институте произвела на меня меньшее впечатление, чем можно было бы ожидать. Она не смутила моего покоя. Сказать по правде, я просто-напросто забыл о ней, и, чтобы оживить мое воспоминание, понадобились особые обстоятельства.

Итак, за эти три дня я спокойно закончил свой доклад и комментарии. Я отрывался от работы лишь затем, чтобы пробежать газеты, изобилующие похвалами по моему адресу. Даже совершенно чуждые миру науки листки восторженно отзывались об «очаровательном фрагменте», которым заканчивался мой доклад. «Это подлинное откровение, — говорилось там. — Господин Пижоно порадовал нас самым неожиданным образом». Не знаю, зачем я упоминаю об этих пустяках, ведь обычно я совершенно равнодушен к тому, что говорят обо мне в печати.

И вот когда я уже третий день сидел у себя в кабинете за письменным столом, вдруг раздался звонок. В звуке колокольчика было что-то такое властное, своенравное и незнакомое, что, услышав его, я вздрогнул, вскочив в тревоге, пошел сам открыть дверь. И, как вы думаете, кого я увидел на лестнице? Ту самую американку, которая с таким вниманием слушала мой доклад, мисс Морган собственной персоной.

— Господин Пижоно?

— Чем могу служить?

— Я сразу же вас узнала, хотя вы уже не в парадном сюртуке с академическими пальмами.[332] Нет, нет! Ради бога, не вздумайте переодеваться ради меня! В халате вы нравитесь мне еще больше.

Я пригласил ее в кабинет.

Она с любопытством оглядела папирусы, изображения, выдавленные на металле, и всевозможные рисунки, которыми у меня увешаны все стены до самого потолка; затем молча посмотрела на богиню Пахт и сказала:

— Какая прелесть!

— Вы имеете в виду этот небольшой памятник, сударыня? Действительно, он представляет довольно любопытный образец эпиграфики. Но разрешите узнать, чем я обязан чести видеть вас у себя?

— Что мне за дело до всяких ваших эпиграфических образчиков, — возразила мисс Морган. — Просто у нее очаровательная мордашка. Вы, конечно, не сомневаетесь, господин Пижоно, что это настоящая богиня?

Я попытался отклонить столь оскорбительное подозрение:

— Верить в подобные вещи было бы фетишизмом.

Она удивленно вскинула на меня свои огромные зеленые глаза:

— Так вы не фетишист! Вот не думала, что можно быть археологом и не быть фетишистом. Почему же тогда вас интересует эта Пахт, если вы не верите, что она богиня? А впрочем, оставим это. Я приехала к вам по очень, очень важному делу, господин Пижоно.

— По важному делу?

— Да, да! По поводу костюма. Вот, взгляните на меня.

— С удовольствием.

— Вы не находите, что в моем профиле есть что-то кушитское?[333]

Я не знал, что сказать. Подобные разговоры были мне непривычны. Она продолжала:

— О! Тут нет ничего удивительного! Я отлично помню, что была египтянкой. А вы, господин Пижоно, были египтянином? Не помните? Странно. Во всяком случае, вы не можете отрицать, что мы проходим через ряд последовательных перевоплощений?

— Ничего не могу сказать вам, сударыня.

— Вы удивляете меня, господин Пижоно!

— Однако, мисс Морган, я так и не знаю, чем обязан…

— Ах, да! Ведь я еще не сказала, что приехала к вам с просьбой помочь мне смастерить египетский костюм для маскарада у графини N. Я хочу, чтобы костюм был безукоризненно выдержанный и ошеломляюще красивый. Я уже давно работаю над ним, господин Пижоно! Я призвала на помощь собственные воспоминания, — ведь я же прекрасно помню, что шесть тысяч лет тому назад жила в Фивах. Я выписала рисунки из Лондона, Булака,[334] Нью-Йорка.

— Вот это верней.

— Нет, нет! Не говорите! Самое верное — интуиция. Я внимательно осмотрела египетский отдел Луврского музея. Сколько там всякой прелести! Какое изящество и чистота форм! Какие строгие тонкие профили! Женщины — похожие на цветы, словно окоченевшие в неподвижности и вместе с тем гибкие. А бог Бэс, похожий на Сарсэ![335] Господи! Как это все прекрасно!.

— Но, сударыня, я все еще не знаю…

— Мало того! Я была на вашем докладе об одежде египтянки Среднего царства и кое-что записала. Правда, доклад был трудноват. Пришлось мне над ним поработать. На основании всех этих материалов я придумала костюм. Но я все еще не довольна им. Вот я и приехала просить вас: посмотрите и дайте совет. Дорогой господин Пижоно! Приходите завтра! Сделайте это из любви к Египту! Итак, решено. До завтра! А теперь бегу. Меня ждет в карете мама.

С этими словами мисс Морган выпорхнула из комнаты. Я пошел было проводить ее, но, когда я был в передней, она уже сбежала с лестницы и снизу до меня донесся ее звонкий голос:

— До завтра! Авеню Булонского леса, возле виллы «Саид».[336]

«Ни за что не пойду к этой сумасшедшей», — решил я.

На следующий день, в четыре часа, я звонил у подъезда ее особняка. Лакей ввел меня в огромный застекленный зал, где в беспорядке были нагромождены картины, мраморные и бронзовые статуи, портшезы, покрытые лаком Мартенов,[337] с богатыми фарфоровыми украшениями; перуанские мумии, двенадцать фигур всадников в боевых доспехах; особенно выделялись своими размерами польский всадник с белыми крыльями за спиной и одетый для турнира французский рыцарь, шлем которого украшала раскрашенная женская головка в старинном головном уборе с вуалью. В зале росла целая роща пальмовых деревьев в кадках, а среди них восседал огромный золотой Будда. У его ног какая-то нищенски одетая женщина читала Библию. Не успел я прийти в себя от всех этих чудес, как приподнялась пурпурная портьера и предо мной предстала мисс Морган в белом пеньюаре с отделкой из лебяжьего пуха. Она приблизилась ко мне. За ней шли два огромных датских дога с длинными мордами.

— Я была уверена, что вы придете, господин Пижоно.

— Как можно ослушаться приказания такой прелестной дамы? — любезно пробормотал я.

— О! Меня слушаются вовсе не потому, что я красива! Просто я знаю секрет, как подчинять людей своей воле.

Потом, указав на старуху с Библией, она добавила:

— Это мама; не обращайте на нее внимания. Я вас не представляю. Если вы с ней заговорите, она все равно не ответит: она принадлежит к религиозной секте, воспрещающей пустословие. Эта секта — последний крик моды. Ее приверженцы одеваются в мешковину и едят из деревянных мисок. Маме все это очень нравится. Но вы сами понимаете, что я пригласила вас не затем, чтобы рассказывать о маме. Сейчас я переоденусь в египетский костюм. Я быстро. А пока полюбуйтесь безделушками.

И она усадила меня возле шкафа, в котором находились несколько статуэток эпохи Среднего царства, скарабеи[338] и куски папируса с описанием великолепного погребального обряда.

Оставшись один, я принялся рассматривать папирус с тем большим интересом, что обнаружил на нем подпись, которую уже читал на одной печати: имя писца, принадлежащего королю Сети Первому.[339] Я сейчас же принялся отмечать любопытные подробности этого документа. Сам не знаю, сколько я просидел, погруженный в это занятие, как вдруг инстинктивно почувствовал, что у меня за спиной кто-то стоит. Обернувшись, я увидел дивное создание, с золотым ястребом на голове, в белом узком чехле, облегающем целомудренные и прекрасные линии юного тела. Поверх чехла ниспадала легкая розовая туника, схваченная в талии поясом из драгоценных камней и симметричными складками расходящаяся книзу. Руки и ноги были обнажены и отягчены браслетами.

Она встала прямо напротив меня, повернув голову к правому плечу, в традиционной жреческой позе, что придавало ее чарующей красоте что-то божественное.

— Как! Неужели это вы, мисс Морган! — воскликнул я.

— Очевидно, если только не сама Неферу Ра собственной персоной. Помните Неферу Ра у Леконта де Лиля в его «Красоте солнца»?[340]

Впрочем, что я говорю! Откуда вам знать. Вы же не читаете стихов. А все-таки это красиво. Ну, теперь за дело!

Поборов волнение, я сделал этой очаровательной особе несколько замечаний относительно ее чудесного костюма. Я осмелился не согласиться с кое-какими деталями, грешащими против археологической точности. Предложил заменить некоторые из камней в перстнях другими, более принятыми в эпоху Среднего царства. Наконец самым решительным образом восстал против аграфа из перегородчатой эмали. Это украшение действительно представляло собой чудовищный анахронизм. Мы решили заменить его пластинкой из драгоценных камней в тонкой золотой оправе. Мисс Морган выслушала меня чрезвычайно внимательно, даже пригласила остаться обедать; казалось, я очень ей нравлюсь, но я сослался на строгий режим и диету и откланялся.

Когда я был уже в прихожей, она крикнула мне вслед:

— Ну как, шикарный костюм? На балу у графини N. все дамы лопнут от зависти! Не правда ли?

Меня покоробило от этих слов, но, оглянувшись и увидев ее, я вновь подпал под ее чары.

— Господин Пижоно! — еще раз окликнула она. — Вы такой милый. Сочините для меня сказочку, и я буду вас любить крепко-крепко!

— Я не умею сочинять сказки, — ответил я.

Она пожала своими прекрасными плечами и воскликнула:

— А разве не для того и наука, чтобы сочинять сказки? Нет, господин Пижоно, сказку вы мне все-таки напишете.

Я не счел нужным повторять свой решительный отказ и молча вышел!

В дверях мне повстречался человек с ассирийской бородой, странный взгляд которого так поразил меня во время доклада. Доктор Дауд еще тогда произвел на меня впечатление человека в высшей степени надменного, и встреча с ним была мне тягостна.

Недели через две после моего визита состоялся бал у графини N. Я ничуть не удивился, прочтя в газетах, что прекрасная мисс Морган в костюме Неферу Ра произвела настоящую сенсацию.

С тех пор я не слышал о ней до самого конца 1886 года. Но в первый же день нового года, когда я работал у себя в кабинете, лакей подал мне письмо и небольшую корзинку.

— От мисс Морган, — сказал он и вышел.

Из корзинки, поставленной на стол, раздалось мяуканье. Я открыл ее, и оттуда выскочила серая кошечка.

Она была не ангорской, а какой-то другой восточной породы, более грациозная, чем наши кошки, и, насколько я мог судить, очень похожая на своих фиванских предков, мумии которых, запеленутые в полосы грубой ткани, находят в огромном количестве при раскопках этого города. Кошечка отряхнулась, огляделась вокруг, выгнула горбом спину, зевнула и, мурлыча, стала тереться о богиню Пахт, изящная фигурка которой с хорошенькой мордочкой красовалась у меня на столе. Несмотря на темную и короткую шерсть, котенок был очень миловиден. Он казался смышленым и совсем не дичился. Я терялся в догадках, что бы мог означать столь странный подарок. Ничуть не яснее стало мне это и тогда, когда я прочел письмо мисс Морган. Она писала:

«Многоуважаемый господин Пижоно! Посылаю вам привезенную доктором Даудом из Египта кошечку, которую я очень люблю. Если хотите сделать мне приятное, будьте с ней поласковей. Бодлер, величайший французский поэт после Стефана Малларме,[341] сказал:

Думаю, нет никакой необходимости напоминать вам, что вы должны сочинить для меня сказку. Вы принесете ее на крещение. Пообедаем вместе.

Анни Морган.

P. S. — Кошечку звать Пору».

Прочтя письмо, я взглянул на Пору, которая, стоя на задних лапках, лизала мордочку Пахт, своей божественной сестры. Кошечка тоже посмотрела на меня. И должен сознаться, что из нас двоих более удивленной казалась отнюдь не она.

«Что все это значит?» — недоумевал я.

Очень скоро, однако, я отказался от мысли что-либо понять. «Нечего сказать, хорош, доискиваюсь смысла в капризах молодой сумасбродки, — решил я. — Примусь-ка лучше за работу. Ну, а этого зверька я поручу заботам госпожи Маглуар (моей экономки)». И я снова принялся за прерванную работу по хронологии, которая особенно занимала меня, так как в ней я немного поддеваю своего знаменитого ученого собрата г-на Масперо.[342] Пору не покидала письменного стола. Сидя напротив меня и навострив ушки, она следила за моим пером. И — странное дело — за весь этот день я не написал ничего заслуживающего внимания. Мысли мои путались, в голову лезли обрывки песен и детских сказок. Спать я лег очень недовольный собой. На следующее утро, когда я вошел в кабинет, кошечка уже сидела на письменном столе и умывалась. И в этот день также работалось скверно. Мы с Пору занимались больше тем, что разглядывали друг друга. Не лучше обстояли дела и на третий и на четвертый день — словом, так прошла вся неделя. Казалось бы, подобная праздность должна была бы огорчать меня, но, говоря откровенно, я все больше и больше с ней свыкался, она даже начинала мне нравиться. Поистине ужасна быстрота, с которой порядочный человек поддается разврату. А в день крещенья я проснулся в радостном настроении и подбежал к столу, где меня, как обычно, поджидала Пору. Достав тетрадь из лучшей белой бумаги, я обмакнул перо и под пристальным взглядом своего нового друга вывел крупными буквами: «Злоключения кривого носильщика». После чего, то и дело взглядывая на Пору, с удивительной быстротой принялся писать и писал целый день рассказ о приключениях таких чудесных, смешных и разнообразных, что под конец сам ими увлекся. Мой носильщик потешным образом перепутывал ноши и то и дело попадал впросак. Сам того не ведая, он приходил на помощь оказавшимся в затруднении влюбленным; переносил шкафы, в которые спрятались люди. А те, попав в чужой дом, повергали в ужас старых дам. Да разве перескажешь такую забавную историю! Сколько раз, работая над нею, я громко хохотал. Пору не смеялась, правда, но ее серьезность была потешнее самых веселых гримас. Последнюю строчку этой приятной работы я закончил в семь часов вечера. Уже с час, как комната освещалась только фосфорически блестевшими глазами Пору. Но и в сумерках я писал так же легко, как при свете яркой лампы. Закончив рассказ, я надел фрак и белый галстук, простился с Пору и, сбежав с лестницы, выскочил на улицу. Не сделал я и десяти шагов, как почувствовал, что кто-то потянул меня за рукав.

— Куда вы так мчитесь, дядюшка, словно одержимый?

Это был мой племянник Марсель, порядочный и умный студент-медик, работающий в больнице Сальпетриер. Говорят, что из него выйдет хороший врач. И, пожалуй, его действительно можно было бы считать здравомыслящим человеком, если бы он поменьше доверял своему чересчур капризному воображению.

— Да вот спешу отнести мисс Морган свою сказку, — ответил я.

— Как, дядюшка! Вы пишете сказки и знакомы с мисс Морган? Обворожительная женщина, не правда ли? А доктора Дауда, который всюду ее сопровождает, вы тоже знаете?

— Лекарь! Шарлатан!

— Верно, верно, дядюшка, но поразительный экспериментатор. Ни Бернгейму, ни Льежуа, ни даже самому Шарко[343] не удалось добиться таких явлений в области внушения, каких добивается он, когда ему вздумается. Он гипнотизирует и внушает без прикосновения, без непосредственного воздействия, через животных. Обычно для опытов ему служат короткошерстные котята. Вот как он этого достигает: он внушает котенку желаемое действие и отсылает его в корзинке тому, на кого хочет воздействовать. Внушение передается от животного объекту внушения, и тот приводит в исполнение то, что приказано экспериментатором.

— В самом деле, племянник?

— В самом деле, дядюшка.

— А какую же роль играет в этих замечательных экспериментах мисс Морган?

— Мисс Морган, дядюшка, пожинает плоды трудов господина Дауда и пользуется гипнозом и внушением для того, чтобы кружить головы мужчинам, будто для этого мало одной ее красоты.

Но я уже не слушал. Непреодолимая сила влекла меня к мисс Морган.

© Перевод Е. Еременко

Лесли Вуд

Графине де Мартель-Жанвиль

У госпожи N., на бульваре Мальзерб, давали концерт и комедию.

В то время как молодые люди, стоя в пролетах дверей сплошной рамой вкруг цветника обнаженных плеч, задыхались в душной, пропитанной благоуханиями атмосфере, мы, старинные завсегдатаи дома, немного ворчуны, составили кружок в маленькой прохладной гостиной, откуда ничего не было видно и куда голос мадмуазель Режан[344] доносился, как легкое жужжание стрекозы. Время от времени мы слышали взрывы смеха, рукоплескания и склонны были пожалеть несчастных, томившихся в таком пекле ради удовольствия, которое нас совсем не соблазняло. Мы говорили о том о сем. Как вдруг один из нас, депутат Б., заметил:

— А знаете, Вуд здесь!

Услышав эту новость, все заговорили разом:

— Вуд? Лесли Вуд? Возможно ли? Помилуйте, он уже лет десять не появляется в Париже! Кто знает, что с ним сталось?

— Говорят, он основал негритянскую республику на берегах Виктории-Ньянзы.

— Полноте! Да он баснословно богат и притом большой мастер творить чудеса! Он живет на Цейлоне в волшебном замке среди сказочных садов, где день и ночь пляшут баядерки![345]

— Неужели вы можете принимать всерьез весь этот вздор? Достоверно то, что Лесли Вуд с Библией и карабином в руках отправился проповедовать Евангелие зулусам.[346]

Б. повторил вполголоса:

— Он здесь. Взгляните-ка лучше!

И он указал едва приметным движением головы и глаз на человека высокого роста, который, прислонившись к дверному косяку, внимательно следил за спектаклем через головы зрителей, теснившихся впереди него.

И верно, богатырское сложение, красное лицо с седыми бакенбардами, ясные глаза, спокойный взгляд — все говорило за то, что перед нами Лесли Вуд.

Вспомнив те блестящие статьи, которые он в течение десяти лет помещал в «World», я сказал господину Б.

— Этот человек поистине первый журналист нашего времени.

— Пожалуй, вы правы, — отвечал Б. — По крайней мере лет двадцать назад, могу вас в том уверить, никто так хорошо не знал Европы, как Лесли Вуд.

Барон Моиз, слушавший нас, покачал головой.

— Вы не знаете Вуда. А я его знаю. Прежде всего он финансист. Он как никто был сведущ в делах. Почему вы смеетесь, княгиня?

Откинувшись на спинку кушетки, княгиня Зеворина, которой мучительно хотелось выкурить папиросу, иронически улыбнулась.

— Никто из вас не понимает Вуда, — сказала она. — Вуд всего лишь мистик и влюбленный.

— Не думаю этого, — возразил барон Моиз. — Но я хотел бы знать, где этот дьявол во образе человека провел десять лучших лет своей жизни.

— А что вы называете лучшими годами жизни?

— Возраст от пятидесяти до шестидесяти лет. К этому времени человек уже занимает известное положение и может позволить себе наслаждаться жизнью.

— Барон, а почему бы вам не отнестись с этим вопросом к самому Вуду? Вот, кстати, и он!

Загремели аплодисменты, возвещая, что представление окончено. Черные фраки, отделившись от дверей, рассеялись в гостиной, и, в то время как пары вереницей потянулись к буфету, Лесли Вуд подошел к нам.

Он пожал нам руки самым сердечным образом.

— Выходец с того света! Сущий выходец! — восклицал барон Моиз.

— О, я не мог вернуться издалека! Мир так мал! — ответил Вуд.

— А вы знаете, что про вас сказала княгиня? Вы, оказывается, мистик, дорогой Вуд! Неужели это правда?

— Все зависит от того, как понимать слово «мистик».

— Слово говорит само за себя. Мистик тот, кто занимается делами иного мира. Но вы чересчур сведущи в земных делах, чтобы заботиться еще о потусторонних!

При этих словах Вуд слегка нахмурил брови.

— Вы ошибаетесь, Моиз! Дела иного мира важнее наших дел, гораздо важнее, Моиз!

— Дорогой Лесли Вуд! — вскричал барон смеясь. — Да вы остроумец!

Княгиня чрезвычайно серьезно заметила:

— Вуд, скажите, что вы не остроумец! Я питаю страх перед остроумными людьми.

Она встала.

— Вуд, проводите меня в буфет.

Часом позже, когда г-жа Г. пленяла гостей своим пением, я застал Лесли Вуда и княгиню Зеворину одних в опустевшей столовой.

Княгиня говорила с каким-то исступленным восторгом о графе Толстом, который был ее другом. Она рисовала нам образ этого великого человека, который, приняв обличье мужика и постигнув его душу, совсем опростился и рукой, писавшей бессмертные произведения, тачал сапоги для бедняков.

К моему великому удивлению, Вуд одобрил образ жизни, столь противоречащий здравому смыслу. Голосом немного задыхающимся, которому астма придавала какую-то особенную мягкость, он ответил княгине:

— Да, Толстой прав. Вся философия заключена в словах: «Да будет воля твоя!» Он понял, что все зло на земле происходит потому, что воля человеческая не согласуется с волей божьей. Я страшась только одного: как бы он не испортил прекрасной доктрины фантазерством и чудачеством.

— О нет, — возразила княгиня, понижая голос и, видимо, колеблясь, — учение графа можно счесть чудачеством лишь в одном отношении. Оно заповедует исполнять супружеские обязанности до самого преклонного возраста и предписывает нынешним святым плодовитую старость патриархов.

Старый Вуд отвечал, едва сдерживая волнение:

— Ну, что ж, предписание мудрое, святое предписание! Любовь плотская и естественная свойственна всем живым тварям. И если это чувство не омрачено смятением и душевным беспокойством, оно является источником той совершенной, той божественной и животной простоты, без которой нет спасения. Аскетизм — это дух гордости и бунтарства. Возьмем хотя бы пример ветхозаветного Вооза[347] и вспомним, что Библия называет любовь хлебом старцев.

И он весь просветлел, преобразился, пришел в экстаз, призывая взглядами, жестами, всем своим существом чей-то незримый образ.

— Анни! — шептал он. — Анни! Анни, моя возлюбленная, не правда ли, Господь хочет, чтобы его святые любили друг друга во смиренномудрии бессловесной твари?

И, обессилев, он опустился в кресло. Тяжкие вздохи вздымали его богатырскую грудь, и вся его могучая фигура казалась в эту минуту еще более мощной: так исполинские машины принимают особенно грозный вид, когда они сломаны. Княгиня Зеворина, не выказывая ни малейшего удивления, отерла ему лоб своим платком и уговорила выпить стакан воды.

Что касается меня, то я был поражен. Я не мог признать в этом безумце человека светлого ума, с которым мы столько раз беседовали в его кабинете, заставленном «Blue-Books»,[348] и рассуждали о делах Востока, о франкфуртском договоре и кризисах наших финансовых рынков. Я не скрыл своего замешательства от княгини, и она сказала мне, пожимая плечами:

— Вы истинный француз! Для вас безумен всякий, кто мыслит по-иному, нежели вы. Успокойтесь: наш друг Вуд в здравом уме, вполне здравом! Пойдемте послушаем певицу!

Проводив княгиню в залу, я собирался уйти. В прихожей я застал Вуда, который надевал пальто. Казалось, он вполне оправился после припадка.

— Дорогой друг, — сказал он, — помнится, мы с вами соседи. Вы живете по-прежнему на набережной Малакэ, не так ли? А я остановился в гостинице на улице Святых отцов. Пройтись пешком в такую сухую погоду одно удовольствие. Если позволите, мы выйдем вместе и дорогой побеседуем.

Я охотно согласился. В подъезде он предложил мне сигару и протянул электрическую зажигалку.

— Чрезвычайно удобная вещь, — сказал он. И подробно объяснил мне ее устройство.

Я узнавал Вуда прежних дней. Обмениваясь беглыми замечаниями, мы прошли шагов сто. Вдруг мой спутник мягко положил руку мне на плечо:

— Дорогой друг, в словах, сказанных мною нынче вечером, кое-что должно было вас удивить. Если позволите, я вам объясню.

— Любопытство мое сильно возбуждено, дорогой Вуд!

— С охотою удовлетворю ваше любопытство. Я питаю уважение к вашему уму. Мы по-разному смотрим на жизнь. Но несходство убеждений вас не пугает, и это делает честь вашему мужеству. Качество довольно редкое, особенно во Франции!

— Все же я думаю, дорогой Вуд, что свобода мысли…

— О нет! Вы, французы, не теологи, как англичане. Но оставим это. Я расскажу вам в кратких словах историю моего миросозерцания. Когда мы с вами встречались, пятнадцать лет тому назад, я был корреспондентом лондонского «World». Пресса играет у нас более значительную роль и является более доходным делом, чем у вас. Я занимал хорошее положение и извлекал из него всяческие выгоды. Я преуспевал в делах и через Несколько лет достиг двух завидных благ: влияния и богатства. Как вам известно, я человек практический.

Я никогда не действовал бесцельно. И в особенности я стремился познать высшую цель — цель человеческой жизни. Занятия богословием, к которым я чувствовал склонность еще с юности, указали мне, что эта цель лежит вне земного существования. Но я колебался в выборе пути к ее достижению. Я жестоко страдал. Неуверенность невыносима для человека моего склада.

Такое душевное состояние побудило меня чрезвычайно внимательно отнестись к исследованиям в области особой психической силы человека, предпринятым Вильямом Круксом,[349] одним из выдающихся членов королевской Академии. Я знал его лично, и он по праву заслуживал уважения как ученый и джентльмен. В то время он производил опыты над одной молодой особой, одаренной необыкновенными психическими качествами; и, как некогда Саула, его почтил своим появлением настоящий призрак.[350]

Прелестная женщина, которая некогда жила нашей жизнью, а к тому времени уже обитала в загробном мире, предоставляла себя в распоряжение знаменитого спиритуалиста и подчинялась его требованиям в границах, допускаемых благопристойностью. Я думал, что исследования, поставленные на той грани, где земное существование соприкасается с существованием потусторонним, приведут меня, если я буду следовать им шаг за шагом, к познанию тайны, короче говоря — истинной цели жизни. Но вскоре надежды мои оказались обмануты. Хотя опыты моего почтенного друга и производились с большой точностью, они не давали основания для достаточно ясных заключений теологического и морального характера.

Притом Вильям Крукс неожиданно лишился драгоценного содействия покойной дамы, которая столь любезно принимала участие во многих его спиритических сеансах.

Обескураженный недоверием общества и оскорбленный насмешками своих собратьев, он перестал опубликовывать материалы, относящиеся к познанию психических сил человека. Я посетовал на свою неудачу его преподобию отцу Бартоджу, с которым находился в сношениях с тех пор, как он возвратился из южной Африки, где проповедовал Евангелие, действуя в религиозном и вместе с тем практическом духе, достойном старой Англии.

Его преподобие отец Бартодж имел на меня влияние столь сильное и непререкаемое, какого мне еще не доводилось испытывать на себе.

— Что ж, он очень умен? — спросил я.

— Он великий знаток учения отцов церкви, — отвечал Лесли Вуд. — Притом он человек сильной воли, а, как вы знаете, дорогой друг, волевые люди неотразимо действуют на окружающих. Мои обманутые надежды отнюдь не удивили его. Он приписал постигшую меня неудачу порочности метода и в особенности плачевной слабости моего нравственного начала, сказавшейся в данном случае.

«Поиски истины путем научных изысканий, — сказал он, — приводят лишь к открытиям, не выходящим за пределы самой науки. Как же вы этого не поняли? Вы поступили легкомысленно и опрометчиво, Лесли Вуд! „Дух свидетельствует духу“, — говорит апостол Павел. Чтобы познать истины духовные, надобно вступить на путь духовный».

Слова его произвели на меня глубокое впечатление.

— Ваше преподобие, — сказал я, — как же мне вступить на путь духовный?

— Будьте нищи и смиренны! — отвечал отец Бартодж. — Продайте ваше имущество и раздайте деньги бедным. У вас громкое имя. Скройтесь! Молитесь, творите дела милосердия. Да будет дух ваш смирен, душа чиста, и вы обрящете истину!

Я решил точно последовать его наставлениям. Я сложил с себя обязанности корреспондента «World». Я реализовал свое состояние, большая часть которого была вложена в различные предприятия, и, боясь повторить проступок Анания и Сапфиры,[351] провел эту трудную операцию таким образом, что не потерял ни сантима из капитала, который мне более не принадлежал. Барон Моиз, будучи осведомлен о моих делах, проникся чуть ли не религиозным благоговением к моим финансовым талантам. По повелению его преподобия я внес всю сумму, полученную после реализации, в кассу Евангелического общества. И, когда я выразил его преподобию свою радость по поводу моей бедности, он ответил мне такими словами.

— Берегитесь, — сказал он, — не усматривайте в этой бедности торжество вашей воли и вашего упорства. Чему послужит утрата внешних благ, если в душе таится кумир гордыни? Будьте смиренны духом!

В то время как Лесли Вуд посвящал меня в то, что почерпнул из назиданий его преподобия, мы подошли к Королевскому мосту. Сена, отражая в своих водах береговые огни, с тихим плеском протекала между его устоями.

— Я буду краток, — продолжал мой ночной собеседник. — Рассказ о любом эпизоде моей новой жизни мог бы занять целую ночь. Отец Бартодж, которому я повиновался, как дитя, послал меня к бассутосам[352] с поручением вести борьбу против торговли неграми. Я жил в палатке один, с единственным стражем в изголовье, именуемым опасностью, и, страдая от лихорадки и жажды, видел Бога.

Через пять лет его преподобие отец Бартодж отозвал меня в Англию. На судне я встретил молодую девушку. Какое видение! Видение, в тысячу раз более лучезарное, нежели призрак, посещавший Вильяма Крукса!

Она была сирота, дочь полковника, служившего в Индии. Она не поражала взгляд красотою черт. Ее бледное худое лицо выдавало тайную боль; но в ее глазах отражалась вся лазурь небес; ее тело, казалось, светилось внутренним светом. Как я любил ее! Глядя на нее, я проникал в сокровенный смысл мироздания! Эта скромная девушка открыла мне одним своим взглядом тайну гармонии миров!

О моя кроткая, кротчайшая наставница, моя возлюбленная, нежная Анни Фрезер! Я прочел в ее светлой душе, что она питает ко мне расположение. Однажды ночью, тихой, ясной ночью, когда мы были одни на палубе судна и нам сопутствовали лишь серафические хоры созвездий, мерцавших в небе, я взял ее руку и сказал:

— Анни Фрезер, я люблю вас. Я чувствую, что наш союз послужит нам во благо, но я не властен распоряжаться своей судьбой, ибо да будет на все воля божия! О, если бы Господь возжелал соединить нас! Участь моя в руках его преподобия отца Бартоджа. Прибыв в Англию, мы пойдем к нему вдвоем, хотите, Анни Фрезер? И, если он позволит, мы поженимся.

Она согласилась. Весь остаток пути мы вместе читали Библию.

По приезде в Лондон я направился со своей спутницей к его преподобию и рассказал ему, что значит для меня любовь этой девушки и каким источником света она является для меня. Отец Бартодж долго и доброжелательно присматривался к ней.

— Вы можете вступить в брак, — произнес он наконец. — Апостол Павел сказал: «Муж освящается женою и жена освящается мужем». Да уподобится союз ваш братским союзам христиан первых времен Церкви. Да останется ваш брак чисто духовным, и да покоится меч архангела между вами на брачном ложе. Идите, будьте смиренны и живите в уединении. Да не ведает мир вашего имени!

Я женился на Анни Фрезер, и нет нужды говорить, что мы точно исполняли завет его преподобия. В течение четырех лет я наслаждался этим братским союзом.

Милостью кроткой, кротчайшей Анни Фрезер я совершенствовался в познании Бога. Ничто не могло более причинить нам страдания.

Анни была больна, силы оставляли ее, а мы, ликуя, говорили: «Да будет воля твоя на земле и на небесах!»

На исходе четвертого года, в день рождества, его преподобие призвал меня к себе.

— Лесли Вуд, — сказал он, — я возложил на вас спасительный искус. Но полагать, будто брак во плоти неугоден Богу, значит впасть в ересь папистов. Господь дважды благословил брачный союз как у людей, так и у животных: в земном раю и в Ноевом ковчеге! Идите и живите отныне с Анни Фрезер, вашей супругой, как муж с женой.

Когда я вернулся, Анни, моя возлюбленная Анни, была мертва.

Признаюсь в моей слабости. Я произносил устами, но не сердцем: «Да будет воля твоя!» И, вспоминая о том, что отец Бартодж снял запреты с нашей любви, я чувствовал горечь во рту и пепел в сердце.

С опустошенной душой преклонил я колена перед ложем, на котором покоилась моя Анни под крестом из роз, немая, бледная, с лиловатыми отметинами смерти на щеках.

Я, маловер, простился с ней и предался бесплодной скорби, близкой к отчаянию. Так провел я целую неделю. А меж тем мне подобало радоваться душой и телом!..

В ночь на восьмой день, когда я плакал, уткнувшись лицом в пустую холодную постель, меня внезапно охватила уверенность, что моя возлюбленная тут, возле меня, в нашей спальне.

Я не обманулся. Приподняв голову, я увидел просветленную, ликующую Анни, простиравшую ко мне руки. Какими словами выразить остальное? Как высказать несказанное? И должно ли открывать сии таинства любви?

Поистине преподобный Бартодж, говоря мне: «Живите с Анни, как муж с женой!», знал, что любовь сильнее смерти.

Знайте и вы, друг мой, что с того стократ благословенного часа моя Анни является ко мне всякий вечер среди дивных благоуханий.

Он говорил с ужасающим одушевлением.

Мы замедлили шаг. Лесли Вуд остановился перед невзрачной с виду гостиницей.

— Тут я живу, — сказал он. — Видите окно во втором этаже, свет в окне? Она меня ждет.

И он внезапно покинул меня.

Через неделю я узнал из газет о скоропостижной смерти Лесли Вуда, бывшего корреспондента «World».

© Перевод Н. Яковлевой

Записки сельского врача

Марселю Швобу[353]

Доктор X***, недавно скончавшийся в Сервиньи (Эн), где он свыше сорока лет занимался врачебной практикой, оставил дневник, который отнюдь не намеревался выпускать в свет. Я не отважусь не только обнародовать его записки полностью, но даже привести из них обширные выдержки, хотя многие в наше время вслед за господином Тэном[354] полагают, будто надлежит печатать именно то, что не предназначалось для печати. Что ни говорите, но, чтобы рассказывать любопытные вещи, недостаточно не быть писателем.

Дневник моего врача утомил бы читателя своей однообразной грубоватостью. И все же автор, несмотря на скромное свое положение, несомненно обладал недюжинным умом. Этот сельский лекарь был врачом-философом. Быть может, последние страницы его дневника представляют некоторый интерес. Я разрешу себе привести их здесь.

Выдержки из дневника покойного г-на X***, врача из Сервиньи (Эн)

На свете не существует ничего абсолютно дурного, равно как и ничего абсолютно хорошего, — это философская истина. Самая приятная, самая естественная, самая полезная из добродетелей — жалость — не всегда хороша как для солдата, так и для священника; перед лицом врага она должна безмолвствовать в их сердцах. Что-то не слышно, чтобы офицеры рекомендовали руководствоваться ею перед сражением; мне довелось прочесть в старинной книге, что г-н Николь[355] побаивался жалости, так как видел в ней источник соблазна. Я не священник и уж никак не солдат. Я врач, и притом из числа самых заурядных: я сельский врач. Я долго практиковал в глуши и осмеливаюсь утверждать: одна лишь жалость достойна быть нашей наставницей, но перед лицом страданий, хотя стремление облегчить их внушено именно ею, жалость в душе врача должна смолкать. Врач, которого жалость сопровождает до самого изголовья больного, не обладает ни достаточно ясным взглядом, ни достаточно твердой рукой. Мы идем туда, куда нас призывает любовь к роду человеческому, но мы идем свободные от чувства жалости. Впрочем, медики по большей части довольно легко утрачивают излишнюю чувствительность: таково спасительное и необходимое свойство нашей профессии, которое возникает и проявляется очень скоро. Для этого есть веские основания. Сталкиваясь с человеческим страданием, жалость быстро притупляется. Когда можешь облегчить боль, меньше жалеешь больного. Наконец, недуг открывает взору врача цепь любопытных явлений.

Начав заниматься медициной, я горячо полюбил свою профессию. Болезни, которые мне приходилось лечить, я рассматривал как повод для совершенствования в своем искусстве. Недуги, протекавшие со всеми их характерными симптомами, приводили меня в восторг. Болезненные явления, говорившие о резком отклонении организма от нормы, будили мое любопытство. Словом, я любил болезни. Но что я говорю? Болезнь и здоровье были для меня тогда чистыми абстракциями. Восторженный наблюдатель деятельности человеческого организма, я восхищался всеми ее проявлениями — от самых гибельных до наиболее спасительных. Я охотно воскликнул бы вместе с Пинелем:[356] «Какой великолепный рак!» Короче говоря, я был на пути к тому, чтобы стать врачом-философом. Мне недоставало лишь врачебного таланта для того, чтобы овладеть тайнами медицинской науки и насладиться в полной мере ее красотами. Ведь постигать величие явлений — свойство гения. Там, где человек заурядный видит лишь отвратительную язву, истинный ученый любуется полем сражения, на котором таинственные силы бытия борются за власть в схватке, еще более ожесточенной и грозной, чем та битва, что с такою дикою силой воссоздал на холсте Сальватор Розе.[357] Я мельком наблюдал это возвышенное зрелище, столь обычное для таких людей, как Маженди и Клод Бернар[358] и горжусь тем, что мне довелось наблюдать его хотя бы мельком. Но, решив быть скромным практикующим врачом, я все же сохранил необходимое в нашей профессии умение спокойно взирать на страдания. Я отдавал больным свои познания и силы. Но я не дарил им своей жалости. Я прогневил бы Бога, если б поставил какой-нибудь дар, как бы ни был он драгоценен, выше дара сострадания. Сострадание — это последняя лепта вдовицы,[359] это ни с чем не сравнимое даяние бедняка, который, будучи великодушнее всех богачей земли, вместе со слезами отдает частицу собственного сердца. Именно поэтому при исполнении профессионального долга не должно быть места жалости, как бы ни была благородна профессия.

Переходя к рассмотрению частных случаев, замечу, что люди, среди которых я живу,внушают в часы своих страданий не жалость, а совсем иное чувство. Человек вызывает в другом лишь те чувства, которые сам испытывает, — это довольно верная мысль. А крестьяне в наших краях отнюдь не отличаются мягкостью. Они строги и к другим и к себе; в самой их степенности есть что-то суровое. Эта суровость передается окружающим; живя среди них, чувствуешь, как на душе у тебя становится все тяжелей и печальней. Но они хранят в чистоте высокие черты человечности, и это делает их нравственный облик прекрасным. Думают они редко и мало, но порою мысль их сама собой облекается в торжественную форму. Я слышал, как некоторые из них произносили в свой смертный час краткие и сильные речи, достойные библейских патриархов. Они могут вызывать восхищение, но не способны растрогать. Все в них просто, даже болезнь. Излишнее мудрствование не умножает их страданий. Они не походят на тех людей с болезненным воображением, которые на основе своих недугов рисуют картины более страшные, нежели сам недуг. И умирают они столь естественно, что, присутствуя при этом, не испытываешь смятения. К сказанному я могу только прибавить, что все они похожи друг на друга и со смертью любого из них из жизни не исчезнет ничего своеобразного.

Итак, я неуклонно исполняю обязанности сельского врача и не ропщу на судьбу. Думается, я мог бы претендовать на нечто большее. Человеку всегда неприятно сознавать, что дело, которое он делает, ниже его возможностей, но зато гораздо прискорбнее для него мысль, что он не отвечает своему назначению. Я не богат и никогда не буду богат. Но много ли нужно денег, чтобы прожить одному в деревне? Моей серой кобылке Женни всего пятнадцать лет; она трусит, как в дни молодости, особенно когда мы держим путь к конюшне. В отличие от моих прославленных парижских собратьев у меня нет картинной галереи, которую я мог бы показывать посетителям; зато у меня есть грушевые деревья, которых нет у них. Мой сад славится на двадцать лье вокруг, из соседних поместий ко мне присылают за черенками. И вот однажды, в понедельник, — завтра будет ровно год, как это случилось, — я возился с фруктовыми деревьями у себя в саду; вдруг прибегает работник с фермы и просит меня как можно скорее прийти в Али.

Я спросил, уж не расшибся ли Жан Блен, фермер из Али, когда нынче ночью возвращался домой. В наших краях по воскресеньям бывает много вывихов, по дороге из кабачка люди часто ломают себе ребра. Жан Блен не какой-нибудь там пропойца, но он не прочь выпить в компании, и ему не раз приходилось по понедельникам дожидаться рассвета в придорожной канаве.

Работник ответил мне, что Жан Блен жив-здоров, но что у его сынишки Элуа — горячка.

Бросив начатое дело, я схватил палку, шляпу и пешком отправился в Али — ферма эта находится в двадцати минутах ходьбы от моего дома. По дороге я думал о больном сынишке фермера. Жан Блен — такой же крестьянин, как и все остальные, с той только разницей, что сотворившая его божественная мысль забыла наделить его мозгом. У этого верзилы Жана Блена голова величиной с кулак. Высшая мудрость вложила в его череп лишь самое необходимое, лишь самую малость. Жена его — первая красавица во всей округе — женщина суетливая, шумливая и на редкость добродетельная. И вот эта чета произвела на свет существо самое тонкое и самое умное из всех, когда-либо произраставших на нашей древней земле. Наследственность знает подобные сюрпризы, так что можно с полным основанием утверждать: люди не ведают, что творят, когда зачинают ребенка. Наследственность, говорит старик Нистен,[360] биологическое явление, сущность которого состоит в том, что предки передают потомкам, помимо видовых черт, еще и особенности духовной организации, а также способности. С этим я вполне согласен. Но какие именно особенности передаются, а какие — нет, это остается неясным даже по прочтении почтенных трудов доктора Люка и г-на Рибо.[361] Мой сосед нотариус дал мне в прошлом году почитать книгу г-на Эмиля Золя,[362] и я убедился, что этот писатель льстит себя надеждой, будто в этом вопросе он разбирается лучше всех. Мысль его сводится к следующему: вот предок, страдающий неврозом; среди его потомков непременно будут невропаты, а может быть, уже и есть; будут сумасшедшие, будут и здравомыслящие; один из них, возможно, будет гениален. Для большей наглядности автор даже составил генеалогическую таблицу. Ну, что ж! Открытие это не блещет новизной, особенно гордиться тут нечем, но оно содержит почти все, что нам известно по вопросу о наследственности. Как бы то ни было, у сынишки Жана Блена ума палата! Этот ребенок наделен творческим воображением. Я не раз заставал этого малыша, ростом с мою палку, врасплох, когда он, как и другие шалуны, удрав с уроков, болтался на ферме. Но в то время, как его товарищи разоряли гнезда, этот маленький человечек сооружал крошечные мельницы и делал насосы из соломинок. Изобретательный дикарь, он вопрошал природу. Учитель в школе ничего не мог добиться от этого рассеянного ребенка, и действительно: Элуа к восьми годам еще не знал азбуки. Но в этом возрасте он с поразительной быстротой выучился читать и писать и через полгода стал лучшим учеником во всей школе.

Кроме того, он был на редкость ласковым и любящим ребенком. Я дал ему несколько уроков математики и был поражен глубиной его ума, которая проявлялась в таком раннем возрасте. Словом, признаюсь, не боясь показаться смешным, ибо одичавшему в глуши старику простят некоторое преувеличение, — мне нравилось наблюдать в этом крестьянском мальчике первые проблески гениальности, угадывать в нем одного из тех великих людей, которых через длительные промежутки времени выделяет из своей среды мрачное человечество; побуждаемые потребностью любви в такой же мере, как и стремлением к знанию, они всюду, куда их забрасывает судьба, делают полезное и благое дело.

Вот какие мысли проносились в моей голове, когда я вошел в Али. Войдя в одну из комнат, расположенную внизу, я сразу увидел маленького Элуа; укрытый ситцевым одеялом, он лежал на широкой кровати, на которую перенесли его родители, — видимо, они сознавали всю опасность его положения. Ребенок дремал; его маленькая изящная головка словно вдруг отяжелела и вдавились в подушку. Я подошел к нему. Лоб у ребенка пылал; глаза покраснели; у него был сильный жар. Мать и бабушка в тревоге не отходили от мальчика. Охваченный беспокойством отец, не зная за что приняться и не решаясь уйти, бесцельно слонялся по комнате, засунув руки в карманы, и переводил взгляд с одного лица на другое. Элуа повернул ко мне осунувшееся личико и, устремив на меня кроткий страдальческий взгляд, в Ответ на мои расспросы сказал, что у него сильно болят лоб и глаза, что у него страшный шум в ушах, но он узнает меня — ведь мы с ним старые друзья.

— У него то озноб, то жар, — прибавила мать.

Жан Блен, подумав, сказал:

— По-моему, болезнь у него внутри сидит.

И снова умолк.

Для меня не составило труда определить симптомы острого менингита. Я прописал отвлекающие средства к ногам и пиявки за уши. Потом я опять подошел к своему маленькому другу, чтобы сказать ему что-нибудь ласковое, что-нибудь утешительное о его состоянии, которое, увы, было очень тяжелым. Но в эту минуту я почувствовал нечто такое, чего дотоле никогда не испытывал. Хотя мне казалось, что я сохраняю все свое хладнокровие, больной внезапно представился мне, точно сквозь пелену, и таким далеким, таким крошечным! К этому искаженному восприятию пространства тотчас же присоединилось столь же искаженное восприятие времени. Мой визит продолжался не более пяти минут, однако мне казалось, будто я нахожусь очень, очень долго в этой комнате, перед накрытой бумажным одеялом постелью, будто протекли уже месяцы, годы, а я еще и не пошевельнулся.

С присущей мне склонностью к анализу я попытался разобраться в этих странных ощущениях, и причина мне тотчас открылась. Она не отличалась сложностью. Элуа был мне дорог. Столкнувшись с его внезапной и серьезной болезнью, я все никак не мог «прийти в себя». Это очень распространенное и очень меткое выражение. Тяжелые мгновения кажутся нам долгими. Вот почему пять-шесть минут, проведенные возле Элуа, показались мне вечностью. А ощущение, будто ребенок находится вдали от меня, было порождено опасением его близкой утраты. Мысль эта, помимо моей воли проникшая в сознание, тотчас превратилась в твердую уверенность.

Наутро состояние Элуа казалось менее угрожающим. Улучшение продолжалось несколько дней. Я послал в город за льдом, и лед на него подействовал хорошо. Но на пятый день начался сильный бред. Мальчик много говорил. Вот что мне удалось разобрать в потоке бессвязных слов:

— Шар! Воздушный шар! Я сжимаю в руках его руль. Шар поднимается. В небе черным-черно. Мама, мама, почему ты не со мной? Мой шар летит туда, где будет так чудесно! Ко мне! Я задыхаюсь.

В тот день Жан Блен пошел меня проводить. С растерянным видом человека, который хочет что-то сказать и не решается, он переминался с ноги на ногу. Наконец, молча пройдя шагов двадцать, он остановился и, тронув меня за руку, проговорил:

— Видите ли, доктор, по-моему, болезнь у него внутри сидит.

Я печально продолжал свой путь, и в первый раз желание вновь увидеть свои грушевые и абрикосовые деревья не заставило меня прибавить шагу. В первый раз за всю мою сорокалетнюю практику больной вызвал во мне такую сильную душевную боль; мысленно я оплакивал ребенка, ибо не мог спасти его.

Немного погодя к моему горю присоединилась мучительная тревога. Я усомнился в правильности лечения. Я ловил себя на том, что наутро забываю о сделанных накануне предписаниях, я утратил уверенность в правильности своего диагноза, чувствовал себя робким и растерянным. Я попросил приехать одного из моих собратьев, хорошего молодого врача, практикующего в соседнем городе. Когда он прибыл, маленький страдалец, уже ослепший, находился в состоянии полного беспамятства.

На следующий день Элуа не стало.

Спустя год после этого несчастья мне пришлось поехать в главный город нашей префектуры для участия в консилиуме. Случай был редкий. Причины, вызвавшие его, необычны, но так как они мало интересны, то я не стану их здесь приводить. После консилиума врач префектуры доктор С*** был так любезен, что пригласил меня позавтракать с ним и еще с двумя моими собратьями. После завтрака, за которым я наслаждался серьезной беседой, касавшейся различных вопросов, мы перешли пить кофе в кабинет хозяина. Подойдя к камину, чтобы поставить пустую чашку, я заметил висевший на раме зеркала небольшой портрет, и этот портрет меня так взволновал, что я с трудом удержался от восклицания. То была миниатюра, изображавшая ребенка. И ребенок этот так разительно напоминал Элуа, которого мне не удалось спасти и о ком, вот уже целый год, я ежедневно вспоминал, что я невольно подумал, не его ли это портрет. Однако такое предположение было нелепо. Рамка черного дерева и золотой ободок вокруг миниатюры изобличали вкус конца XVIII века; на мальчике, как на маленьком Людовике XVII, была курточка с розовыми и белыми полосками, но лицом это был вылитый Элуа. Тот же волевой и могучий лоб, лоб мужа, и локоны херувима; тот же огонь в глазах, та же страдальческая складка у рта! Словом, те же черты лица и то же выражение!

Должно быть, я очень долго рассматривал портрет, потому что доктор С***, легонько ударив меня по плечу, сказал:

— Это, дорогой собрат, — семейная реликвия, и я горжусь тем, что она принадлежит мне. Мой прадед по материнской линии был другом знаменитого человека, который изображен здесь еще совсем ребенком. От прадеда мне и досталась эта миниатюра.

Я попросил доктора сообщить имя знаменитого друга его предка. Тогда он снял с гвоздя миниатюру и протянул ее мне.

— Взгляните на дату внизу… — сказал он. — Лион, 1787. Она вам ничего не говорит?.. Нет?.. Ну так вот, этот двенадцатилетний мальчик — великий Ампер.

В это мгновение мне, наконец, с непреложной ясностью открылось, какого гениального ребенка сразила смерть год тому назад на ферме в Али.

© Перевод Я. Лесюка

Адриенна Бюке

Доктору Жоржу Дюма[363]

Когда мы кончали обедать в кабачке, Лабуле сказал:

— Я признаю, что все эти факты, имеющие отношение к еще плохо изученному состоянию организма: ясновидение, внушение на расстоянии, сбывающиеся предчувствия, — в большинстве случаев не проверены с достаточной точностью, удовлетворяющей требованиям научной критики. Почти все они основываются на свидетельствах, которые, даже в том случае, если они искренни, оставляют место для сомнений относительно природы явления. Я согласен с тобой в том, что эти факты еще мало изучены. Но то, что они могут иметь место, не представляет для меня сомнения с тех пор, как я сам констатировал один из них. Благодаря счастливейшей случайности мне удалось объединить все элементы наблюдения. Ты можешь верить мне, я действовал методически и старался исключить всякую возможность ошибки.

Отчеканивая эту фразу, молодой доктор Лабуле обеими руками бил себя по впалой груди, на которой у него было спрятано множество брошюр, и наклонял ко мне через стол свой вызывающе лысый череп.

— Да, дорогой мой, благодаря исключительной удаче одно из этих явлений, по классификации Майерса и Подмора[364] обозначенное как «призраки живых», развернулось во всех своих фазах перед глазами человека науки. Я все констатировал, все записал.

— Я слушаю.

— Эти факты, — продолжал Лабуле, — имели место в девяносто первом году, летом. Мой приятель Поль Бюке, о котором я тебе часто говорил, жил тогда с женой в маленькой квартирке на улице Гренель, против фонтана. Ты не был знаком с Бюке?

— Я видел его два или три раза. Толстяк, заросший бородой до самых глаз. Жена его — темноволосая, бледная, с крупными чертами лица и продолговатыми серыми глазами.

— Вот-вот: желчный и нервный темперамент, хотя довольно уравновешенный. Но у женщины, живущей в Париже, нервы берут верх, и… тут уж ничего не поделаешь!.. Ты видел Адриенну?

— Раз как-то я встретил ее вечером на улице Мира: она стояла со своим мужем у витрины ювелирного магазина, горящими глазами глядя на сапфиры. Красивая женщина и чертовски элегантна для жены бедняка, мелкого служащего в химическом предприятии. Бюке ведь не везло в делах!

— Бюке уже пять лет как работал в фирме Жакоб, торгующей на бульваре Маджента фотографическими аппаратами и химикалиями. Он рассчитывал со дня на день стать компаньоном в этой фирме. Денег он не загребал, но положение у него было приличное. У него были надежды на будущее. Человек терпеливый, простодушный, работящий, он имел все данные, чтобы в конце концов добиться успеха. Пока что жена не была для него обременительна. Настоящая парижанка, она умела обернуться и выгодно купить по случаю белье, платья, кружева, драгоценности. Она удивляла мужа своим умением чудесно одеваться, почти даром, и Полю было приятно, что у нее всегда такие красивые платья и нарядное белье. Но все это не представляет для нас интереса.

— Это меня очень интересует, дорогой Лабуле.

— Во всяком случае, эта болтовня уводит нас от цели. Поль Бюке, как ты знаешь, — мой школьный товарищ. Мы познакомились в предпоследнем классе лицея Людовика Великого и все время поддерживали дружеские отношения; в двадцать шесть лет, и еще не имея солидного положения, он женился на Адриенне по любви, причем у нее, как говорится, не было ничего, кроме рубашки. После его женитьбы наша дружба не прекратилась. Адриенна, кажется, относилась ко мне с симпатией, и я часто обедал у молодоженов. Как ты знаешь, я лечу актера Лароша; у меня много знакомых артистов, и они иногда дают мне билеты. Адриенна и ее муж очень любили театр. Когда у меня бывала ложа на вечернее представление, я шел к ним обедать, а затем мы вместе отправлялись во Французскую Комедию. Я знал, что в обеденный час всегда застану Бюке, приходившего со своей фабрики аккуратно в половине седьмого, его жену и Жеро, их приятеля.

— Жеро? — спросил я. — Марселя Жеро, который служил в банке и носил такие красивые галстуки?

— Он самый, он всегда бывал у них в доме. Так как он был старый холостяк и приятный гость, он обедал у них каждый день. Он приносил омаров, паштеты и разные лакомства. Он был мил, любезен и молчалив. Бюке не мог обходиться без него, и мы брали его с собой в театр.

— Сколько ему было лет?

— Жеро? Не знаю. Между тридцатью и сорока… И вот однажды Ларош дал мне купон в ложу, и я, как обычно, зашел на улицу Гренель к своим друзьям Бюке. Я немного запоздал, и, когда пришел, стол был уже накрыт. Поль сильно проголодался, но Адриенна не решалась приняться за обед, пока не придет Жеро.

— Друзья мои! — воскликнул я. — У меня есть ложа второго яруса во Французскую Комедию! Дают «Денизу»![365]

— Ну, — сказал Бюке, — давайте скорее обедать и постараемся не пропустить первое действие.

Служанка подала обед. Адриенна казалась озабоченной, и было видно, что она еле сдерживает отвращение при каждой ложке супа. Бюке с шумом глотал вермишель, подбирая ее языком, когда она повисала у него на усах.

— Удивительный народ эти женщины! — вскричал он. — Представьте себе, Лабуле, Адриенна беспокоится из-за того, что Жеро не пришел сегодня обедать. Она бог знает что себе вообразила. Скажи ей, что это нелепо. Жеро могло что-нибудь помешать. У него свои дела. Он холостяк; он никому не обязан давать отчет в том, что делает. Меня, напротив, удивляет, что он проводит с нами почти все вечера. Это очень мило с его стороны. Будет только справедливо, если мы предоставим ему немного свободы. Я держусь правила: не беспокоиться о том, чем заняты мои друзья. Но женщины созданы иначе.

Госпожа Бюке ответила изменившимся голосом:

— Я беспокоюсь, я боюсь, не случилось ли что-нибудь с господином Жеро.

Между тем Бюке торопил с обедом.

— Софи, — кричал он служанке, — подавайте мясо, салат! Софи, подайте сыр, кофе!

Я заметил, что госпожа Бюке ничего не ела.

— Ну, — сказал ей муж, — иди одеваться. Иди же, а то мы из-за тебя пропустим первое действие. Пьеса Дюма это не то, что оперетки, из которых достаточно ухватить одну-две арии. Это ряд логически вытекающих друг из друга событий, в котором ничего нельзя пропустить. Иди же, милочка. А мне нужно только надеть сюртук.

Она встала и медленно, словно машинально, прошла в свою комнату.

Мы с ее мужем пили кофе, покуривая сигареты.

— Все-таки жаль, — сказал Поль, — что этот славный Жеро не пришел сегодня. Он бы с удовольствием посмотрел «Денизу». Но Адриенна-то! Видел, как она волнуется из-за его отсутствия? Сколько я ни объяснял ей, что у этого чудесного малого могут быть дела, о которых он нам не говорит, — почем я знаю, может быть, любовные дела, — она никак этого не может понять. Дай мне сигарету.

В то мгновение, когда я протянул ему портсигар, из соседней комнаты раздался протяжный крик ужаса, а вслед за ним шум от падения чего-то тяжелого и мягкого.

— Адриенна! — вскричал Бюке.

И бросился в спальню. Я за ним. Мы увидели, что Адриенна лежит на полу, смертельно бледная, с закатившимися глазами. Не было заметно никаких симптомов эпилепсии или чего-либо подобного. Пены на губах не было. Конечности лежали свободно, без судорожного напряжения. Пульс был неровный и короткий. Я помог мужу Адриенны усадить ее в кресло. Почти сразу же кровообращение восстановилось, и лицо, обычно матово-белое, порозовело.

— Вон там, — сказала она, показывая на зеркальный шкаф, — там я увидела его. Когда я застегивала корсаж, я увидела его в зеркале. Я обернулась, думая, что он стоит за мной. Но никого не было, тогда я поняла и упала.

Тем временем я смотрел, не ушиблась ли она как-нибудь при падении, но ничего не мог обнаружить. Бюке дал ей выпить мелиссовой воды с сахаром.

— Ну как, милая? — говорил он. — Тебе лучше? Что же ты там видела? Что ты говоришь?

Она опять побледнела.

— О, я увидела Марселя!

— Она видела Жеро! Странно! — воскликнул Бюке.

— Да, я видела его, — продолжала она серьезно. — Он смотрел на меня, не говоря ни слова, вот так.

И она сделала дико-растерянное лицо. Бюке вопросительно взглянул на меня.

— Не беспокойтесь, — ответил я, — это расстройство не серьезное; быть может, оно связано с состоянием желудка. Мы исследуем это в другое время. Сейчас не стоит этим заниматься. В больнице Шарите[366] я знал одну желудочную больную, которая видела кошек под всеми столами и стульями.

Через несколько минут, когда госпожа Бюке совсем оправилась, ее муж вынул часы и сказал:

— Если вы думаете, Лабуле, что театр ей не повредит, то пора ехать. Я пошлю Софи за экипажем.

Адриенна быстро надела шляпу:

— Поль! Поль! Доктор! Знаете что: заедем по дороге к Жеро. Я волнуюсь, не могу сказать, до чего волнуюсь.

— Ты с ума сошла! — вскричал Бюке. — Что может, по-твоему, случиться с Жеро? Вчера мы его видели, он был совершенно здоров.

Она бросила на меня умоляющий взгляд, горящий блеск которого проник мне в сердце.

— Лабуле, друг мой, заедемте к господину Жеро, сейчас же! Хорошо?

Я обещал ей. Она так просила меня! Поль ворчал, ему хотелось посмотреть первое действие! Я сказал ему:

— Заедем все же к Жеро, это небольшой крюк.

Экипаж ждал нас. Я крикнул кучеру:

— Луврская улица, пять! И поезжайте быстрей.

Жеро жил в доме № 5 по Луврской улице, недалеко от банка, в маленькой квартирке из трех комнат, битком набитых галстуками. Галстуки были роскошью этого славного малого. Едва экипаж остановился у его дома, как Бюке выскочил из него и, просунув голову в привратницкую, спросил:

— Как поживает господин Жеро?

Привратница ответила:

— Господин Жеро вернулся в пять часов, взял письма и больше не выходил. Если хотите зайти к нему, так это по главной лестнице, пятый этаж, направо.

Но Бюке уже кричал у дверцы экипажа:

— Жеро дома! Теперь ты видишь, милочка, что нелепо было беспокоиться. Кучер, во Французскую Комедию!

Тогда Адриенна стремительно высунулась из кареты:

— Поль, заклинаю тебя, поднимись к нему. Посмотри, что с ним, это необходимо.

— Подниматься на пятый этаж! — воскликнул он, пожимая плечами. — Адриенна, из-за тебя мы опоздаем в театр. Ну уж, когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову…

Я остался один в экипаже с госпожой Бюке, глаза которой, устремленные на подъезд дома, горели в темноте. Наконец Поль вернулся.

— Честное слово, — сказал он, — я звонил три раза. Он не открыл. В конце концов, милая, у него, конечно, есть причины не желать, чтобы его беспокоили. У него, может быть, сидит женщина. Что тут удивительного?

Взгляд Адриенны принял такое трагическое выражение, что я сам почувствовал тревогу. А кроме того, когда я подумал хорошенько, мне показалось несколько странным, что Жеро, никогда не обедавший дома, сидел у себя с пяти часов вечера до половины восьмого.

— Подождите меня здесь, — сказал я супругам Бюке, — я поговорю с привратницей.

Эта женщина тоже удивлялась, почему Жеро не вышел пообедать, как обычно. Она убирала его квартиру в пятом этаже, поэтому у нее был ключ. Она сняла его с доски и предложила подняться вместе со мной. Когда мы оба дошли до площадки пятого этажа, она открыла дверь и позвала три или четыре раза из передней:

— Господин Жеро! Господин Жеро!

Никакого ответа, и полная темнота. У нас не было спичек.

— На ночном столике должен быть коробок спичек, — сказала привратница. Она дрожала, не в силах ступить ни шагу.

Я начал ощупью искать на столе и почувствовал, что пальцы мои попали во что-то липкое. «Я узнаю это, — подумал я, — это кровь».

Когда мы, наконец, зажгли свечу, то увидели, что Жеро лежит на кровати с раздробленной головой. Рука его свисала до самого ковра, куда упал револьвер. На столике лежало незапечатанное письмо, запачканное кровью. Оно было написано его рукой, адресовано господину и госпоже Бюке и начиналось так: «Дорогие друзья, вы были радостью и очарованием моей жизни». Он сообщал им затем о своем решении умереть, в сущности, не открывая причин.

Но он давал им понять, что ему пришлось покончить с собой в связи с денежными затруднениями. Я определил, что со времени его смерти прошло около часа, значит, он застрелился как раз в тот момент, когда госпожа Бюке увидела его в зеркале.

Не правда ли, мой милый, как я тебе и говорил, это твердо установленный случай ясновидения, или, если выразиться точнее, пример того странного психического синхронизма, который наука изучает сейчас с большим старанием, но без особенного успеха.

— Может быть, тут что-то совсем другое, — ответил я. — Ты совершенно уверен, что между Марселем Жеро и госпожой Бюке ничего не было?

— Гм… я никогда ничего не замечал. А потом, какое это могло иметь значение?..

© Перевод А. Тетеревниковой

Гемма

Я пришел к нему в полдень, как он и просил меня. Во время завтрака в длинной, как церковный неф, столовой, где он разместил целое сокровище — собрание старинных ювелирных изделий, мне показалось, что он не то чтобы грустен, но словно задумчив. В беседе то и дело проявлялось живое изящество его ума. Иной раз какое-нибудь слово говорило о его тонком художественном вкусе или свидетельствовало об увлечении спортом, ничуть не остывшем после ужасного падения с лошади, когда он проломил себе голову. Но мысли его внезапно прерывались, как бы разбиваясь одна за другой о какую-нибудь преграду.

Из всего этого разговора, довольно утомительного и бессвязного, у меня осталось в памяти только то, что он послал пару белых павлинов в свой замок Рарэ и что без всякой к тому причины, вот уже три недели, забросил своих друзей, даже самых близких — г-на и г-жу X. Однако ж вряд ли он позвал меня к себе для подобных признаний. За кофе я спросил его об этом. Он посмотрел на меня несколько удивленно.

— Я собирался тебе что-то сказать?

— Ну да, черт возьми! Ты написал мне: «Приходи завтракать, хотел бы с тобой поговорить».

Так как он молчал, я вытащил из кармана письмо и показал ему. Адрес был написан его стремительным, красивым, но несколько изломанным почерком. На конверте сохранилась лиловая сургучная печать.

Он потер себе лоб.

— Вспоминаю… Будь так добр, сходи к Фералю. Он тебе покажет набросок Ромнея:[367] молодую женщину с золотыми волосами, — их отсвет золотит ей лоб и щеки. Глаза темно-синие, так что и белок весь в синих отсветах… Теплая свежесть кожи… Изумительно! Но руки какие-то распухшие. В общем, посмотри и постарайся узнать…

Он замолк. Потом, держась за ручку двери, сказал:

— Подожди меня. Я только надену визитку. Выйдем вместе.

Оставшись один в столовой, я подошел к окну и внимательней, чем прежде, посмотрел на лиловую сургучную печать. Это был отпечаток античной геммы — сатир приподымает покрывало нимфы, уснувшей под лавром, у подножия полуколонны. Излюбленная тема художников и граверов Рима периода расцвета. Вариант мне показался великолепным. Безупречная верность стиля, исключительное чувство формы и композиции придавали изображению величиной в ноготь впечатляющую силу большой и широко задуманной картины. Я стоял как зачарованный, когда мой друг приоткрыл дверь.

— Ну что же! Идем!

Он был в шляпе и, видимо, спешил.

Я сказал, что восхищен его печатью.

— Но я раньше не видел ее у тебя.

Он ответил, что она у него недавно, месяца полтора. Настоящая находка. Он снял с пальца кольцо, куда был вставлен этот камень, и протянул мне.

Известно, что геммы такого дивного классического стиля большей частью — сердолики. Увидев же темно-лиловый матовый камень, я был несколько удивлен.

— Гм! Аметист! — пробормотал я.

— Да, печальный камень, не так ли, и сулящий несчастье. Ты думаешь, это подлинная древность?

Он велел принести лупу. Увеличительное стекло показало изумительно тонкую работу. Это несомненно был шедевр греческой глиптики[368] первых времен Империи. Я не видел лучшего образца даже в Неаполитанском музее, а ведь там собрано столько камней. Благодаря лупе можно было различить на полуколонне эмблему, обычно встречающуюся на изображениях сцен вакхического цикла. Я обратил на это его внимание.

Он повел плечами и улыбнулся. Камень просвечивал в кольце. Я принялся рассматривать оборотную сторону и крайне удивился, заметив знаки, нанесенные уж очень неумело и, видимо, много позже. Они напоминали начертания, встречающиеся на восточных амулетах, небезызвестные среди антикваров, и, хотя сам мало искушенный в этой области, я, казалось, узнал в них магические письмена. Мой друг был того же мнения.

— Утверждают, — сказал он, — что это каббалистическая формула, заклинание, встречающееся у одного из греческих поэтов.

— У кого именно?

— Да я их слабо себе представляю.

— У Феокрита?[369]

— Возможно, у Феокрита.

При помощи лупы я мог ясно прочесть четыре рядом стоящие буквы:

КНРН

— Это не имя, — сказал мой друг.

Я заметил, что по-гречески это звучит:

КЕРЕ

И отдал ему камень. Он долго смотрел на него в каком-то оцепенении и затем снова надел кольцо на палец.

— Идем, — быстро проговорил он, — идем. Ты куда?

— В сторону церкви святой Магдалины. А ты?

— Я… Куда же я-то иду?.. Черт возьми! Иду к Голо взглянуть на лошадь, которую он не решается купить, пока я ее не осмотрю. Ты знаешь, я барышник и даже немного ветеринар, к тому же старьевщик, драпировщик, архитектор, садовник и, если надо, маклер. Да, друг мой, я обставил бы всех евреев, не будь это так нудно.

Мы дошли до предместья, и мой друг зашагал с быстротой, совершенно не соответствовавшей ею постоянной апатии. Он шел все быстрей и быстрей, и я уже еле поспевал за ним. Впереди появилась довольно хорошо одетая женщина. Он обратил на нее мое внимание.

— Спина кругла и талия тяжеловата. Но погляди на лодыжку. Я уверен, нога очаровательная. Знаешь, лошади, женщины, словом, все красивые животные устроены одинаково. Тело их, полное и округлое там, где положено быть мясу, утончается к местам сочленений, что свидетельствует о тонкой кости. Вот смотри на эту женщину: выше талии — никуда не годится. Но ниже! Какая свободная и мощная линия! Гляди. Видишь, как она передвигается, красиво и равномерно колыша свое тело. А нога внизу такая тонкая! Ручаюсь, у колена она стройная и мускулистая, причем действительно красивая.

Он добавил, как всегда охотно делясь своим опытом в этой области:

— Нельзя требовать всего от одной женщины; надо брать совершенное там, где его находишь. Совершенное так редко!

При этом, следуя загадочному течению своей мысли, он приподнял левую руку и посмотрел на свое кольцо. Я сказал ему:

— Эта чудесная вакхическая сцена заменила тебе твой герб, то деревцо?

— Ах да, бук, дерево Дю Фо.[370] Мой прадед в Пуату при Людовике Шестнадцатом был то, что называлось «благородный», то есть принадлежал к недворянской знати. Потом он стал членом революционного клуба в Пуатье и скупщиком национальных имуществ, благодаря чему я пользуюсь расположением владетельных особ и сам считаюсь аристократом в нашем обществе израильтян и американцев. Почему я изменил буку Дю Фо? Зачем? Он не уступал дубу Дюшена[371] де ла Сикотьер. А я заменил его вакхической сценой, бесплодным лавром и эмблематической полуколонной.

Пока с насмешливым пафосом он говорил все это, мы подошли к особняку его друга Голо, но Дю Фо не остановился перед двумя медными молотками в виде Нептунов, сиявшими на двери, как краны в ванной комнате.

— Ты так спешил к Голо?

Он, казалось, не слышал моих слов и все ускорял шаг. Во весь дух домчались мы до улицы Матиньон, по которой он и устремился. Вдруг он стал перед большим унылым шестиэтажным домом. Он молчал и с каким-то беспокойством смотрел на плоский оштукатуренный фасад, испещренный многочисленными окнами.

— Долго ты будешь так стоять? — спросил я его. — Тебе известно, что в этом доме живет госпожа Сэр?

Я был уверен, что задену его, упоминая о женщине, которую он не терпел за фальшивую красоту, за всем известную продажность и потрясающую глупость, женщине, которую подозревали в том, что теперь, постаревшая и опустившаяся, она подворовывает в магазинах кружева. Но он ответил мне слабым, почти жалобным голосом:

— Ты думаешь?

— Уверен. Вот видишь в окнах третьего этажа ее ужасные занавески с красными леопардами?

Он кивнул.

— Госпожа Сэр… Да, верно, действительно она здесь живет. Думаю, что она сейчас там, за одним из красных леопардов.

Похоже было, что он собирается ее навестить. Я выразил удивление.

— Она не нравилась тебе прежде, когда все находили ее красивой и эффектной, когда она разжигала роковые страсти и трагическую любовь. Ты говорил: «Уже одной ее пористой кожи достаточно, чтобы вызвать во мне непреодолимое отвращение. Но она к тому же вся плоская, с огромными руками». А теперь, когда она превратилась в развалину, ты обнаруживаешь в ней восхитительные уголки, довольствоваться которыми ты только что советовал. Каково твое мнение о тонкости ее лодыжки и благородстве ее души? Нескладная дылда, без бюста и бедер, озиравшаяся, бывало, при входе к гостиную, чтобы привлечь таким незамысловатым приемом толпу болванов и хвастунов, готовых разоряться из-за женщин, которые даже не могут раздеться.

Я умолк, несколько устыдившись, что так говорю о женщине. Но эта особа столько раз проявляла такую ужасную злобность, что можно было не стесняться. Право же, я никогда бы не сказал ничего подобного, не знай я ее бессердечности и подлости. Я успокоился, заметив, что Дю Фо не слышал ни слова.

Он заговорил как бы с самим собой:

— Пойду ли я к ней, или не пойду, это ничего не изменит. Вот уже полтора месяца я не могу войти ни в одну гостиную, чтобы не встретить ее там. Даже в домах, где по нескольку лет не бывал и куда, сам не знаю зачем, пришел вдруг снова! Странные все дома!

Я оставил его перед открытой дверью и не стал задумываться над тем, что его туда влечет. Дю Фо не выносил госпожу Сэр, когда она была молода и красива, отвергал ее заигрывания в годы ее блеска, а теперь увлекся этой старухой и морфинисткой — подобная извращенность в моем друге была для меня совершенно неожиданна. Я мог бы поручиться, что подобное заблуждение чувств немыслимо, будь вообще что-либо достоверное в такой темной области, как патология страсти.

Месяц спустя я уехал из Парижа, и до отъезда мне так и не случилось повидать еще раз Поля Дю Фо. Пробыв несколько дней в Бретани, я поехал в Трувиль к своей кузине Б., находившейся там с детьми. В первую неделю моего пребывания на даче «Морская ласточка» я учил своих племянниц рисовать акварелью, фехтовал с племянниками и слушал Вагнера в исполнении кузины.

В воскресенье утром я проводил все семейство до церкви и, пока длилась обедня, пошел прогуляться по городу. Направившись к пляжу по улице, где в лавках торговали игрушками или случайными вещами, вдруг впереди я увидел г-жу Сэр. Она шла к кабинам поникшая, покинутая всеми, одинокая. Ноги она волочила, как будто на ней были домашние туфли. Помятое дешевое платье висело на ней, как на вешалке. Она обернулась. Впалые, невидящие глаза и отвисший рот были страшны. Проходившие мимо женщины косились на нее, а она шла угрюмая и ко всему безразличная.

Несчастная, видимо, была отравлена морфием. В конце улицы она остановилась перед прилавком г-жи Гийо и стала длинной худой рукой перебирать кружева. При виде алчного выражения ее глаз мне вспомнились ходившие о ней рассказы по поводу нескольких неприятных историй в больших магазинах. Толстуха Гийо, провожая покупательниц, показалась в дверях. И г-жа Сэр, оставив кружево, опять уныло поплелась к пляжу.

— Что-то вы перестали у меня покупать! Плохой вы покупатель! — воскликнула, увидев меня, г-жа Гийо. — Зашли бы посмотреть пряжки и веера; ваши племянницы находят, что они чудесны. А барышни все хорошеют да хорошеют.

Потом, взглянув на удалявшуюся г-жу Сэр, она покачала головой, словно говорила: «Вот бедняга!»

Ничего не оставалось, как купить племянницам стразовые пряжки. Пока их заворачивали, я увидел в окно, что по направлению к пляжу идет Дю Фо. Шел он очень быстро, вид у него был озабоченный. Как многие нервные люди, он покусывал ногти, — и на пальце его я мог заметить аметист.

Встреча эта меня поразила, тем более что он сообщал мне о своей поездке в Динар, где у него был загородный домик и где лошади его участвовали в скачках. Я зашел в церковь за кузиной. Я спросил ее, известно ли ей, что Дю Фо в Трувиле. Она кивнула в ответ и несколько смущенно заметила:

— Наш бедный друг какой-то странный. Он не отстает от этой женщины. И, по правде сказать…

Запнувшись, она договорила:

— Именно он за ней гоняется. Просто непонятно.

Да, он за ней гонялся.

В последующие дни многое меня в этом убедило. Я то и дело видел его — и неизменно в обществе г-жи Сэр и г-на Сэр, о котором трудно было сказать, дурак ли он, или снисходительный муж. Глупость выручала его: подлость оставалась под сомнением. В свое время эта женщина отчаянно старалась понравиться Дю Фо, охотно оказывавшему покровительство небогатым парам, бредящим роскошью. Но Дю Фо питал к ней нескрываемую неприязнь. Бывало, в ее присутствии он говорил: «Поддельная красавица гораздо хуже урода. Некрасивая может оказаться неожиданно приятной, тогда как первая — только плод, наполненный прахом». Сила убеждения в таких случаях возвышала красноречие Дю Фо до стиля Священного писания. Теперь г-жа Сэр не обращала на него никакого внимания. Равнодушная к мужчинам, она признавала только шприц Праваца и свою приятельницу графиню В. Они были неразлучны, но отношения их, видимо, были совсем невинны — обе уже никуда не годились. Однако Дю Фо сопровождал их на прогулках. Я встретил его однажды, нагруженного их накидками, с огромным морским биноклем г-на Сэра через плечо. Он добился разрешения покататься в лодке с г-жой Сэр, и весь пляж злорадно лорнировал их.

Понятно, что при таких обстоятельствах у меня не было охоты с ним встречаться, и, так как он находился в каком-то постоянном состоянии сомнамбулизма, я покинул Трувиль, не обменявшись с ним и десятком слов, предоставив его Сэрам и графине В.

Вновь встретился я с ним однажды вечером в Париже, у его друзей и соседей X., людей чрезвычайно радушных и гостеприимных. В убранстве их красивого особняка на авеню Клебера я узнал изысканный вкус г-жи X., а также и Дю Фо, у которого с ней было много общего. Прием носил довольно интимный характер, и Поль Дю Фо, как и прежде, говорил очень своеобразно, причудливо сочетая изысканную деликатность с самой живописной грубостью. Г-жа X. умна, и побеседовать в ее доме довольно приятно. Однако, когда я вошел, то услышал малоинтересный разговор. Какой-то чиновник, г-н Никола, советник, нудно пересказывал всем надоевшую историю о гауптвахте, где караульные стрелялись один за другим, так что пришлось ее снести, дабы приостановить этот новый вид эпидемии. Затем г-жа X. спросила меня, верю ли я в талисманы. Советник Никола вывел меня из затруднения, пустившись уверять, что раз я человек неверующий, то непременно суеверен.

— Вы не ошиблись, — сказала г-жа X. — Он не верит ни в Бога, ни в черта, а истории о потустороннем мире обожает.

Пока говорила эта очаровательная женщина, я не сводил с нее глаз и любовался изяществом ее лица, шеи, плеч. Все ее существо кажется чем-то редкостным и драгоценным. Не знаю, что думает Дю Фо о ножке г-жи X. Я нахожу ее прелестной.

Поль Дю Фо подошел и пожал мне руку. Я заметил, что перстня на пальце у него не было.

— А где твой аметист?

— Я потерял его.

— Как! Потерял эту гемму, чудеснейшую из всех гемм Неаполя и Рима?

Господин X., всегда неразлучный с моим другом, воскликнул, не дав ему времени ответить:

— Да, это странная история. Аметист он потерял.

X. — чудесный человек, он доверчив, несколько многословен, иной раз до смешного простодушен. Он шумно позвал свою жену:

— Марта, дорогая, видишь, есть еще люди, не знающие, что Дю Фо потерял аметист.

И, повернувшись ко мне, стал рассказывать:

— Тут целая история. Представьте себе, наш друг совсем было нас покинул… Я говорил жене: «Что ты ему сделала?» Она отвечала: «Я? Ничего, друг мой». Все было совершенно непонятно. Мы еще больше удивились, узнав, что он не отходит от этой бедняги госпожи Сэр.

Госпожа X. прервала мужа:

— Ведь это неинтересно.

Но г-н X. настойчиво продолжал:

— Позволь, дорогая! Я рассказываю все это, чтобы объяснить историю с аметистом. Итак, этим летом наш приятель Дю Фо против обыкновения отказался приехать к нам в деревню, хотя мы с женой очень радушно его приглашали. Но он продолжал жить в Трувиле, у своей кузины де Морель, в скучном обществе.

Госпожа X. запротестовала. Г-н X. стоял на своем:

— Конечно, скучное общество. Он целыми днями катался в лодке с госпожой Сэр.

Дю Фо спокойно заметил, что тут нет ни одного слова правды. Г-н X. положил руку на плечо своего лучшего друга.

— Посмей только сказать, что я вру!

И он закончил рассказ:

— Дю Фо день и ночь катался с госпожой Сэр, вернее с ее тенью, так как от госпожи Сэр только тень и осталась. Господин Сэр стоял на пляже с биноклем. Во время одной из таких прогулок Дю Фо потерял свой аметист. После этого несчастья он дня не захотел провести в Трувиле. Ушел с пляжа, ни с кем не попрощавшись, сел в поезд и появился у нас в Эйзи, где его никто и не ждал. Было два часа ночи. «Вот и я», — сказал он мне спокойно. Ну и чудак!

— А аметист?

— Он действительно упал в море, — ответил Дю Фо. — Лежит себе в мелком песке. По крайней мере еще ни один рыбак не принес его мне в брюхе рыбы, как это полагается.

Несколько дней спустя я зашел, по обыкновению, к Генделю, на улицу Шатоден, и спросил, нет ли какой-нибудь вещицы в моем вкусе. Он знает, что, невзирая на моду, я собираю античный мрамор и бронзу. Не говоря ни слова, онотпер особую, предназначенную только для любителей, витрину и вынул статуэтку египетского писца, вырезанную из какого-то твердого камня, очень древнего стиля, — настоящую драгоценность! Но, узнав, сколько она стоит, я собственноручно поставил ее на место, конечно, не без сожаления. И вдруг я увидел в витрине восковой отпечаток геммы, которой так восхищался у Дю Фо.

Я узнал нимфу, полуколонну, лавр. Никаких сомнений!

— У вас был камень? — спросил я Генделя.

— Да, я продал его в прошлом году.

— Чудесная вещь! Как она к вам попала?

— От Марка Делиона, финансиста, застрелившегося пять лет тому назад из-за одной светской дамы… госпожи… вы, вероятно, знаете… госпожи Сэр.[372]

© Перевод Л. Ледневой

Новелла «Господин Пижоно» из сборника «Валтасар» (Париж, 1889) и новеллы «Лесли Вуд» и «Записки сельского врача» из сборника «Перламутровый ларец» (Париж, 1892) печатаются по изд.: Франс А. Собр. соч. в 8-ми т. Т. 2. М., 1958; новелла «Адриенна Бюке» (Париж, 1893) печатается по изд.: Франс А. Избранные рассказы. Л., 1959; новелла «Гемма» (1893) печатается по изд.: Франс А. Собр. соч. в 8-ми т. Т. 5. М., 1958.

АНРИ ДЕ РЕНЬЕ (Полное имя Анри Франсуа Жозеф де Ренье; 1864–1936)

Смерть г-на де Нуатр и г-жи де Ферлэнд

Пурпур с кровью пышно распустившейся красной розы, казалось, струился за оконницей стеклянной двери. Лепестки трепетали, и шипы стебля царапали стекло. На дворе был сильный ветер, и под черным небом омрачались в саду взволнованные воды. Старые деревья качались со стоном; торсы стволов вытягивали ветви и поддерживали трепещущую листву. Дыханье ветра просачивалось сквозь дверные щели, и маркиз, сидя в большом кресле, локоть положив на мраморный стол, медленно курил. Дым от его трубки подымался прямо, пока, попав в струю сквозного ветра, не начинал кружиться, расплетая свои кольца в отдельные волокна. Маркиз прикрыл свои колени затканною цветами полою плаща. Сумерки не утишили урагана. Большая роза колебалась, с гневом шевеля своими шипами. Перед окнами носилась взад и вперед маленькая летучая мышь, блуждающая и ошеломленная.

«Для того, чтобы попасть в Окрию, — продолжал г-н д’Амеркер, — надо было взять одну из двух дорог. Морская, кратчайшая, мало привлекала меня. По другой надо было ехать шесть дней верхом. Я остановился нд ней. Меня уверили в сносности гостиниц, и на следующий день на рассвете я уже ехал по равнине. Высокие землисто-желтые холмы вздымались на горизонте; я быстро достиг их. Лошадь моя шла резво, и я опустил ей повода. Большая часть пути прошла без приключений. Ни одной встречи ни в пустых гостиницах, ни на пустынных дорогах. Я приближался, и утром шестого дня мне оставалось только пересечь конец леса. Местность показалась мне необыкновенно дикой. Обвал чудовищных скал громоздил там зазубренные хребты, вздымал косматые лошадиные груди и тянул уродливые лапы. Пятна на камнях подражали крапу на коже, лужи воды светились, как глаза, и бархат мхов был похож на шерсть разных мастей. Желтая почва была промыта водороинами и кое-где выгибалась каменистыми позвоночниками. Местами ключ — глухой и тихий. Красноватая хвоя сосен шерстила землю рыжим руном.

По выходе из леса, внизу, раскрывалась сухая равнина, покрытая буграми и кустарниками. Я остановился на мгновение, чтобы посмотреть на ее однообразное пространство, замкнутое скалистым гребнем, за которым находилась Окрия. Я уже был готов продолжать путь, когда услыхал сзади галоп, и всадник на темно-рыжей лошади нагнал меня и раскланялся. Охотничий костюм рыжей кожи преувеличивал его сложение — среднее, как и его рост. Темные его волосы кое-где светлели красно-бурым отливом, а остроконечная борода слегка рыжела. Солнце, стоявшее уже на закате, обливало его темно-красным светом, и цвет всей фигуры его вязался с охрой далей и с золотом окружающей листвы; он казался измученным долгой скачкой; мы спустились конь о конь по довольно крутой дороге.

Узнав, что я еду в Окрию, он, сам тоже направляясь туда, предложил мне провести меня кратчайшим путем. День погасал. Теперь мы следовали вдоль оголенных изгородей, ограждавших бесплодье каменистых полей. На одном перекрестке мы встретили стадо коз. Они щипали сухую траву. Бороды их торчали клином, под стук маленьких копыт болталось дряблое вымя. Посреди них выступал козел со скрученными рогами, непристойный, высокомерный и вонючий.

— Ну право же, у него вид старого сатира,[373] — сказал мне мой спутник с коротким, дребезжащим смехом. Он остановился и разглядывал животное, которое с любопытством смотрело на него.

Солнце садилось. Бледно-золотой свет окрашивал предметы. Земля, которую мы попирали, была горклой и желчной, а сзади нас дикая гора высила свои громады исчервленной охры. Мой собеседник продолжал:

— Да, эта земля полна таинственности, и здесь происходят вещи поразительные; исчезнувшие породы возрождаются; доказательства уже почти в моих руках, и я подстерегаю лишь несомненность.

Он осторожно достал из своей сумки ком желтоватой земли и протянул мне. Глина слегка осыпалась в моей руке.

— Видите вы след, — и он указал мне на стертый почти знак, — это след фавна.[374] У меня есть также указания на присутствие кентавра.[375] Я несколько ночей сидел в засаде, чтобы его застигнуть. Его не видно, но слышно, как он ржет. Должно быть, он молод, у него узкая грудь и еще неуклюжий зад. При луне он приходит глядеться в водоемы и больше не узнает себя. Он последний в своей породе, или, скорее, вновь ее начинает. Она была истреблена и гонима так же, как порода нимф и сатиров, ибо они существовали. Рассказывают, что пастухи некогда застигли одного спящего кентавра и привели его к проконсулу Сулле.[376] Переводчики спрашивали его на всех известных языках. Он отвечал лишь криком, похожим на блеянье и на ржанье. Его отпустили, ибо люди того времени еще немного знали истины, после померкшие. Но все, что существовало, может возродиться. Эта земля благоприятна для сказочных свершений. У сухой травы цвет руна; голос ключей лепечет двусмысленно; скалы эти похожи на недосозданных животных. Человек и зверь живут достаточно близко, чтобы между ними могло возникнуть кровосмесительство. Время разъяло формы, некогда сочетавшиеся. Человек уединился от всего, что его окружает, и замкнулся в свое бессильное одиночество. Думая совершенствовать себя, он пошел назад.

Боги меняли некогда облик по своему выбору и принимали тело своих страстей — орлов или быков![377] Существа промежуточные вместе с богами разделили это свойство; оно дремлет в нас; наша похоть создает в нас внезапно возникающего сатира; почему же не воплощаемся мы в страсти, которые вздымают нас на дыбы! Надо стать тем, что мы есть; надо, чтобы природа восполнилась и вновь обрела утраченные состояния.

Мой спутник не переставал говорить с лихорадочным увлечением. Я с трудом следил за его речью, которую он продолжал, казалось, не обращая внимания на мое присутствие. Солнце между тем село, и по мере того, как сумрак сгущался, его необычайная фигура точно угасала мало-помалу; он терял рыжий блеск, которым свет этого заката напитал его одежду из темно-красной кожи, его бороду и волосы. Весь его внешний облик потемнел; потом и возбуждение его стихло вместе с переменой пейзажа. Скоро мы увидели мерцание воды в реке.

Распространяемая ею влажность делала берега зелеными. Мост переступал ее своими арками. Ночь спускалась быстро. Мой спутник не говорил больше, и я видел рядом его черный облик, выступавший из окрестного мрака. Доехав до конца моста, булыжники которого гулко звенели под копытами, он круто остановился перед фонарем, висевшим на столбе. Глядя на него, я себя спрашивал, неужели этот человек, протягивающий мне руку, и есть мой недавний странный собеседник. Его лицо казалось мне иным, его темные волосы и борода больше не золотились; он вырисовывался стройный и изящный, и с вежливой улыбкой, расставаясь со мной, он сказал свое имя на случай, если во время моего пребывания в Окрии мне будет угодно его посетить, — Альберт де Нуатр».

Первым лицом, которое посетил в Окрии г-н д’Амеркер, вовсе не был г-н де Нуатр. Даже воспоминание о необычайном этом спутнике стерлось несколько в его душе; он не пытался его разыскать и прекрасно обошелся без встречи с ним. Он не видел его ни на прогулках, ни в тавернах, ни у куртизанок, которых он посещал часто, потому что доступ к ним открывается быстро для человека с именем, обладающего хорошими лошадьми, бельем и драгоценностями. Две из самых блестящих даже оспаривали его друг у друга с ожесточением. Одна была брюнетка и отбила его у другой, которая была белокурой, но та, в свою очередь, отняла его, хотя он предпочел бы удовлетворять их обеих по очереди, чем выбирать между ними.

Любовь к кутежам и игре быстро связала его с несколькими самыми элегантными молодыми людьми в городе. Его скоро стали приглашать на все увеселения. Он там понравился, а так как старики любят принимать участие в бесчинствах молодежи, то он познакомился через посредство всеми любимых наслаждений со многими серьезными особами, доступ к которым без этого был бы для него труден.

Эти сношения поставили его на равную ногу с лучшим обществом Окрии. Встречая его так часто у своих любовниц, эти господа в конце концов ввели его к своим женам, и г-н д’Амеркер скоро ознакомился с большими молчаливыми особняками в глубине мощеных дворов. Он сидел за роскошными обедами, пробовал блюда искусных кухонь, смаковал вина вековых погребов и видел под хрустальными люстрами торжественное следование местных сановников и красавиц.

Среди всех одна особенно привлекала его. Ее звали г-жа де Ферлэнд. Она была стройная и рыжая. Тело ее, продолговатое и гибкое, поддерживало языческую голову, увенчанную волосами, волнистые струи которых кончались завитками. Пламенная масса этих волос казалась и текучей, и чеканной, в ней была дерзость шлема и грация фонтана. Это шло к ее виду и осанке Нимфы-воительницы. Она была вдова и жила в старом особняке посреди прекрасных садов. Г-н д’Амеркер быстро стал там постоянным гостем, проводил там целые дни, приходя во все часы, тщетно дожидаясь часа любовных свершений. Эта целомудренная Диана любила убирать свою красоту складками туник и лунным серпом, так что имя, которое носила она, было ею заслужено.[378] Она любила незримые мелодии, любовный сумрак и журчанье воды. Три фонтана журчали гармонично и ясно среди залы из зелени. В саду был также маленький грот, куда г-жа де Ферлэнд приходила часто отдыхать. Свисающий плющ смягчал там свет; стоял зеленоватый и прозрачный полумрак.

Это там она заговорила в первый раз с г-ном д’Амеркером о г-не де Нуатре. Она описывала его, как человека со странностями, но начитанного и очаровательного, с громадным запасом знаний и утонченным вкусом. Впрочем, он жил очень уединенно, часто уезжал путешествовать и был большим любителем книг, медалей и камней.

Г-н д’Амеркер, не входя в подробности своей встречи с г-ном де Нуатром, рассказал о ней как о случае, когда он выказал себя очень обязательным, и принял предложение г-жи де Ферлэнд отправиться к нему вместе, — он, чтобы поблагодарить своего дорожного спутника, она, чтобы навестить друга, который с некоторого времени забыл ее. Итак, в назначенный день они отправились к г-ну де Нуатру.

Уже при входе, посредине вестибюля, бросалась в глаза античная бронза, изображавшая Кентавра. Мускулы пружились на его широкой лошадиной груди; круглый круп сиял; бока, казалось, трепетали; поднятое копыто застыло; и конное чудовище подымало нервной рукой сосновую шишку из оникса над головой, увенчанной виноградными гроздьями. Повсюду, куда ни водил их хозяин, г-н д’Амеркер дивился исключительному подбору вещей, относившихся к истории полубогов, земных и морских, и к магической мифологии древности. Терракоты являли их изображения, барельефы воззывали сказания о них, медали напоминали об их культах. Гарпии с острыми когтями, Сирены, крылатые или рыбоподобные, кривоногие Эмпузы, Тритоны и Кентавры,[379] — каждый имел там свою статуэтку или статую. Библиотеки содержали тексты об их происхождении, об их жизни, об их природе. Трактаты рассуждали об их видах и формах, перечисляя все роды Сатиров, Сильванов[380] и Фавнов, и один из них, крайне редкий, который г-н де Нуатр показывал не без гордости, содержал в себе описание Паппосилена — чудовища ужасного и целиком обросшего шерстью. Тетради в удивительных переплетах сохраняли рецепты фессалийских зелий, посредством которых колдуньи Лукиана и Апулея превращали человека в сову или оборачивали в осла.[381]

Г-н де Нуатр с удивительным радушием показывал посетителям свой кабинет. Иногда легкая улыбка кривила его рот. В его глазах, очень черных, моментами мерцали медные блестки, и в его бороде переплетались три золотых волоска. Прощаясь, он сжал руки г-жи де Ферлэнд в своих пальцах с острыми когтями, и, пока он глядел на нее, г-н д’Амеркер увидал, как металлические блестки множатся в его глазах, которые пожелтели каким-то беглым блеском, страстным, неукротимым и почти тотчас же потухшим.

Первый этот визит не остался последним; г-н д’Амеркер еще часто видал мраморный вестибюль, где шел, подняв копыто над своим мраморным пьедесталом, бронзовый кентавр, с шишкой из оникса, сиявшей в его руке. Г-н де Нуатр никогда не давал никаких объяснений относительно происхождения и цели этих необычайных коллекций, собранных в его доме. Он не говорил о них иначе, как для того, чтобы отметить редкость книги или красоту предмета. Больше ничего, и никакого намека на обстоятельства их первой встречи. Его сдержанность вызывала подобную же со стороны г-на д’Амеркера. Такие отношения церемонной дружбы охраняли секрет одного, не допуская любопытства другого, и оба, казалось, были согласны выказывать обоюдное забвение.

«Г-жа де Ферлэнд была в тревоге уже несколько дней, когда она попросила меня зайти к ней. Я поспешил на ее зов и нашел ее нервной и озабоченной. На мои настояния поведать мне причину ее смуты она отвечала уклончиво, но кончила признаниями в том, что она живет в странном ужасе. Она рассказала мне, что каждую ночь собаки завывают, но не столько от гнева, сколько от страха. Садовники открыли на песке аллей следы шагов. Трава, истоптанная то здесь, то там, обличала чье-то ночное присутствие, и, к моему великому изумлению, она показала мне комок глины, на котором был виден странный оттиск. Это был беглый, но достаточно отчетливый след. Разглядев ближе отвердевший знак, я заметил несколько желтых волосков, засохших в глине. Незримый вор, очевидно, посещал сад и следил за домом. Напрасно ставили капканы и пробовали устраивать ночные обходы. Несмотря ни на что г-жа де Ферлэнд не могла в себе победить непреодолимого ужаса. Я успокоил, как мог, милую трусиху и, покидая ее, обещал вернуться на следующий день.

Это был день конца осени; раньше шел дождь. Улицы оставались грязными; в сумерках осыпались желтые и красные деревья. Большая решетка особняка оставалась открытой, привратник дремал в своей каморке. Я вошел в переднюю и ждал лакея, который мог бы доложить госпоже де Ферлэнд обо мне. Ее комната, выходившая в сад, была в конце галереи. Я подождал еще. Ничто не шевелилось в обширном и безмолвном доме. Никто не приходил, и время шло. Слабый шум достиг моего уха: я стал слушать внимательнее, и мне послышались заглушенные вздохи, после — падение опрокинутой мебели. Я колебался, все стихло. Вдруг раздирающий крик вырвался из комнаты г-жи де Ферлэнд. Я перебежал галерею и толкнул дверь, которая распахнулась настежь. Было уже темно, и вот что я увидел. Г-жа де Ферлэнд лежала полуобнаженная на полу, ее волосы разлились длинной лужей золота, и, склонившись над ее грудью, какое-то косматое животное, бесформенное и брыкающееся, сжимало ее и впивалось ей в губы.

При моем приближении эта глыба желтой шерсти отскочила назад. Я услышал скрип его зубов, а его копыта скользнули по паркету. Запах кожи и рога смешивался с нежными духами комнаты. Со шпагой в руке я ринулся на чудовище; оно носилось кругами, опрокидывая мебель, царапая обивки, избегая моих преследований с невероятной ловкостью; я старался загнать его в угол. Наконец, я пронзил его живот; кровь брызнула мне на руку. Зверь кинулся в темный угол и вдруг неожиданно толчком опрокинул меня, вскочил на открытое окно и в звоне разбитых стекол соскочил в сад. Я приблизился к г-же Ферлэнд; теплая кровь текла из ее разорванного горла. Я приподнял ее руку. Она упала. Я прислушался к ее сердцу. Оцо не билось. Тогда я почувствовал себя охваченным паническим ужасом; я бежал. Передняя оставалась пустой, дом казался таинственно покинутым. Я снова прошел мимо спящего привратника. Он храпел с открытым ртом, недвижимый, в какой-то летаргии, которая позже показалась мне подозрительной — точно так же, как и отсутствие всех слуг в этом уединенном особняке, в котором г-жа де Ферлэнд, казалось, предчувствовала какую-то скотскую западню, которая готовилась вокруг ее красоты.

Была ночь; я бродил по улицам в невыразимом смятении. Начался дождь. Так длилось долго. Я все шел, сам не зная куда, когда, подняв глаза, я узнал дом г-на де Нуатра. Я знал, что он друг начальника полиции, и мне пришла мысль посоветоваться с ним и в то же время сообщить ему о трагическом событии этого страшного вечера. К тому же этот особняк, так неожиданно пустынный, мое присутствие на месте преступления — все это создавало против меня благодаря связи необъяснимых фактов чудовищное подозрение, которое необходимо было предупредить безотложно.

Я позвонил. Слуга мне сказал, что г-н де Нуатр в своей комнате, которую он не покидает уже несколько недель. Я быстро взбежал по лестнице. Часы пробили одиннадцать, я постучался и, не дожидаясь ответа, открыл дверь и остановился на пороге; сумрак наполнял обширную комнату. Окно должно было быть открыто, потому что я слышал, как стучал дождь снаружи по мостовой пустынной улицы, на которую выходил задний фасад дома. Я позвал г-на де Нуатра. Ответа не было. Я ощупью подвигался в темноте. Несколько угольков тлело в камине. Я зажег об них факел, который нащупал рукой на консоли. Пламя затрещало. Распростертое на паркете ничком лежало тело. Я повернул его наполовину и узнал г-на де Нуатра. Широко раскрытые его глаза глядели, стеклянные, из агатовых вывороченных век. На углах его губ пенилась алая слюна. Его рука запачкала мою кровью, когда я коснулся ее; я откинул черный плащ, в который был завернут труп. В животе у него была глубокая рана, нанесенная шпагой. Я не испытывал никакого страха. Нестерпимое любопытство овладело мною. Внимательно я осмотрел все вокруг. В комнате все было в порядке. Кровать раскрывала свои белые простыни. На паркете из косоугольного светлого дерева рисовались черные следы; они шли от окна к тому месту, где лежал г-н де Нуатр. Странный запах кожи и рога осквернял воздух. Огонь затрещал. Две рядом лежащие головни вспыхнули, и я увидал тогда, что несчастный упал ногами в камин и что пламя сожгло его башмаки и обуглило тело.

Эта двойная смерть взволновала Окрию. Меня призывали в высший суд и после показаний, мной данных, меня больше не тревожили.

Связь между этими трагическими фактами навсегда осталась сомнительной и неустановленной. Так как г-жа де Ферлэнд не оставила наследников, то все имущество ее перешло к бедным, вместе с тем, что г-н де Нуатр, тоже бездетный, оставил ей по завещанию, в котором он отказал мне, в память о нем, бронзового кентавра, украшавшего вестибюль его дома, который держал в руке шишку из оникса».

Лакей вошел, хромая, и одну за другой зажег свечи в подсвечниках и большой канделябр, который он поставил на стол. Потом он растворил застекленные двери, чтобы закрепить наружные ставни. Ветер все продолжался. Снаружи доносился запах роз и букса, и, привлеченная светом, маленькая летучая мышь носилась по обширной комнате. Она блуждала под потолком, точно хотела там начертить круг, без конца возобновляемый, но каждый раз прерывавшийся резкими зазубринами. Маркиз сидел, завернувшись в свой широкий плащ из шелка, затканного узорами, и мы глядели на быстрое животное, которое с терпеливым ожесточением исполняло свое таинственное дело, прерываемое петлями его спешки, и путалось в обманных извилинах и в безвыходных сетях своего полета, который чертил воздух магическими росчерками своего прерывного заклятия.

© Перевод М. Волошина

Ноготок судьбы

Ж. Бинэ-Вальмеру

— Ну и случай, дорогой мой. Я уже читал в газетах! Черт побери, здорово вы принимаетесь за дело, когда что-нибудь начинаете!

Человек, к которому обращался Морис де Лери, был плотный мужчина, лет сорока пяти, широкоплечий, с правильными чертами лица и веселыми глазами. Морис де Лери разглядывал его, стоя на тротуаре на углу Кур ла Рен и улицы Баяр, под чудесным утренним майским солнцем, с тем восхищеньем, которое невольно испытываешь по отношению к кому-либо, кто, правильно рассуждая, должен был лежать на шесть футов под землей, а не шататься по парижским тротуарам. Ему повезло, этому Гастону Фарбо, и он имел право смеяться во весь рот своим добрым и веселым смехом, отчего делались морщинки у глаз.

— Ха, ха… если бы вы только знали! Честное слово, это была славная каша! Автомобиль вдребезги, шофер — в куски, и ваш покорнейший слуга в канаве, с этой царапиной, вот тут…

Концом пальца Гастон Фарбо тронул висок. Там виднелся кружок черного пластыря. Он продолжал:

— Пустяк, осколочек стекла, нежный и ласковый! Не перст судьбы, а ноготок, не правда ли?

Морис де Лери засмеялся в свою очередь:

— Замечательно! Поздравляю! Но, я думаю, вы теперь откажетесь от этих чертовых машин?

Говоря это, Морис де Лери инстинктивно подался назад. Тяжелый автомобиль, оглушая своим гудком, сверкая лаком и медью, едва не задел тротуар колбасообразно вздернутыми колесами, утыканными гвоздями, проскользнул в одуряющей вони, обогнал коляску, разделил двух прохожих и исчез. Фарбо любовно посмотрел вслед чудовищу. Он взял Мориса де Лери под руку:

— Отказаться от автомобиля? Это было бы слишком глупо, милый мой! Из-за несчастных случаев? О, наивность! Да ведь они — наша лучшая защита, если из них выходишь невредимым, понятно! Постойте, вам в какую сторону?

Морис де Лери указал направление. Гастон Фарбо потащил его за собой:

— Туда? Я провожу вас немножко. Но только перейдемте, на этой стороне можно изжариться!

Войдя в тень деревьев, Гастон Фарбо отпустил руку Мориса де Лери и с минуту помолчал.

— Вы ничего не говорите, Лери, но я знаю, что вы думаете! Вы думаете: «Этот толстяк Фарбо получил по заслугам. Он отчаянный головорез. Он всегда любил рисковать своей шкурой. Прежде это были лошади, теперь — автомобили, остается в запасе воздухоплавание». Но только это вовсе не так, дорогой мой! Если я люблю опасности, то совсем не потому, чтобы они мне нравились, а из предосторожности и от страха! Да, от страха!

Он вздохнул.

— Всякий раз, когда я рискую искалечиться или сломать себе шею, что со мной бывает часто, я это делаю не для удовольствия, смею вас уверить. Что поделаешь, у меня на этот счет свои мысли! Не смейтесь, я говорю вполне серьезно. Основная моя мысль — то, что каждый человек окружен известным количеством угрожающих ему опасностей. И необходимо расчленять, дробить силу подстерегающей нас страшной и таинственной грозы, чтобы она не обрушилась на нас одним ударом, а истощила себя в ряде слабых толчков. Надо отвлекать судьбу, как громоотвод отвлекает молнию. Надо вызывать ее враждебность, приманивать, искушать ее, не позволяя сосредоточиваться большим силам, которые она собирает против всякой жизни. Каждого ждет своя трагедия, свой случай. Нужно идти им навстречу. Всегда смутно чувствуется, где опасность. Я лично знаю, где мне искать свою. Поймите, что исключений не бывает. С нами неминуемо что-то произойдет, и лучше, чтобы это произошло по мелочам… Поэтому кружок пластыря, прикрывающий эту царапину, я не отдал бы за двадцать пять тысяч франков.

Гастон Фарбо остановился. Казалось, он был в нерешительности и сожалел о сказанных словах. Вдруг он взял Мориса де Лери под руку и продолжал:

— Жизнь, что ни говорите, странная штука. Знаешь друг друга сто лет и никогда не поговоришь серьезно. «Здравствуй», «прощай», и все. Необходим случай. Так вот. Если вы обещаете не смеяться надо мной, я расскажу вам, как дошел до этих мыслей.

Морис де Лери кивнул утвердительно.

— Однажды, дорогой мой, лет двадцать тому назад… — двадцать пять, чтобы быть вполне точным, так как мне было тогда ровно двадцать, — мой приятель Максим Легран пригласил меня провести август месяц в Турени, у его родителей, в маленьком городке, где они проживали; он еще потом его так хорошо описал в своих романах. Предложение мне было по душе, и я его принял. В те времена я был спокойный малый и домосед. Я не любил ни физических упражнений, ни путешествий, ни спорта. Никогда не держал в руках ружья, не ездил верхом; что касается воздухоплавания или автомобилей, то об этом, конечно, не могло быть и речи. Возможность провести месяц в тихом и приветливом провинциальном уголке меня очень обрадовала. Подумайте, месяц праздности, отдыха, куренья, в обществе этого славного Леграна, самого благодушного малого, самого медлительного, какого мне только доводилось встречать! Слышали вы когда-нибудь, как он рассказывает своим ровным голосом одну из этих провинциальных историй, лукавых и очаровательных, которые ему так удаются?.. Однако вернемся к делу…

Я был очарован с первых же дней прибытия. Вместительный и удобный дом, веселые комнаты, светлые коридоры, старинная белая деревянная обшивка, отличная кухня, прелестный сад — один из тех огородов дедовских времен, где прогуливаешься вдоль шпалер. Семья Легран приняла меня дружески. Что касается его самого, то он рассказывал мне о своих литературных планах, снабжал отличными сигарами и водил по родному городку.

Он знал его до мелочей, иначе говоря, знал все истории, смешные стороны и причуды каждого обитателя. Он рассказывал мне семейную хронику всех окрестных семейств. Вы знаете, ведь Легран, несмотря на его сонный вид, очень тонкий и глубокий наблюдатель. Провинция же для того, кто умеет наблюдать, дает неистощимый материал. И типы, кажущиеся пошлыми, бывают иногда очень своеобразны. Словом, я развлекался великолепно.

Одним из самых любопытных лиц был, бесспорно, старый маркиз де Бриквиль. Он жил в красивом старом доме напротив Легранов, отделенном от них лишь довольно узкой улицей, и я каждый день видел, как г-н де Бриквиль выходит на свою ежедневную прогулку и возвращается в положенный час. Это был маленький, сухонький и чистенький старичок с седыми бакенбардами; я всякий раз смотрел на него с восхищением, так как он был достоин восхищения, этот г-н де Бриквиль.

Родившись в том же доме, где он жил, он там вырос, там женился, там же у него родились сын и дочь, которых он поженил тоже по соседству; вся жизнь г-на де Бриквиля протекала в совершеннейшем порядке. Он вполне отдавал себе отчет в этой особенности своей судьбы и гордился ею, так как приписывал ее своему благоразумию, предусмотрительности и уравновешенности. Г-н де Бриквиль был типом человека, с которым ничего не случается. Он никогда не ошибался в своих расчетах, планы его всегда удавались. Он не мог припомнить, чтобы что-нибудь застало его врасплох. Он никогда не подвергался опасности. События, выпадавшие на его долю, всегда бывали именно те, которых он ожидал и которые естественно должны были произойти. Все в его жизни было на своем месте, всем распоряжалась разумная и заботливая судьба.

Гастон Фарбо помолчал с минуту, затем опять продолжал:

— Я почти завидовал этому г-ну де Бриквилю, и мне иногда хотелось быть таким, как он. Я был свободен. Отчего бы мне не поселиться здесь, в этом уголке Турени, вдали от житейских случайностей и суетных мирских тревог? Влияние провинциальной среды, такой ровной, такой мирной, захватывало меня; вообще я мечтал в то время о тишине, спокойствии и лени. Обыкновенно думают, что молодость предприимчива и беспокойна. Далеко не всегда, милый друг. Бывают молодые люди, которые только и мечтают о том, как бы прожить потихоньку да полегоньку… Я принадлежал к их числу…

Морис де Лери бросил папиросу, чтобы лучше слушать Гастона Фарбо.

— Я предавался подобным мечтам в одно из воскресений, в конце августа; день был знойный и грозовой. Было около трех часов пополудни. Я отдыхал в своей комнате, пододвинув кресло к открытому окну. Меня томил душный воздух, и тишина, стоявшая в доме, на улице и во всем городе, способствовала моему оцепенению. Леграны отправились навестить старую тетку, и Максим пошел с ними. Летала муха. Глаза мои сомкнулись. В полусне я услышал шаги на улице, по которым узнал г-на де Бриквиля. Каким образом оказался он на улице в это время? Обыкновенно он не выходил так рано. Однако это был именно он. Я слышал, как ключ повернулся в замке и хлопнула дверь; потом я заснул.

Гастон Фарбо снял шляпу и провел рукой по жестким, начинавшим уже седеть волосам.

— Не знаю, долго ли я спал, но вдруг я проснулся от ужасающего крика. Он несся из дома напротив. Ах, дорогой мой, я никогда не забуду этого голоса, этого вопля, полного тоски и страха, который вибрировал в смертельном ужасе и заставил меня вскочить, задыхаясь. Весь город должен был его слышать, этот крик! Я думал, что дом обрушится от него: от подобного крика могли треснуть камни. О, что-то недоброе происходило у г-на де Бриквиля.

Рука Гастона Фарбо крепко сжала руку Мориса де Лери.

— Никто никогда не мог дознаться, что собственно случилось, но я знаю, я! Когда вошли в комнату, его — нашли в углу присевшим спиной к стене, с раскрытыми глазами и разинутым ртом, с лицом, искаженным судорогой непередаваемого ужаса. Он был мертв, и не было никаких следов преступления или несчастного случая. Г-н де Бриквиль умер сам собою; неподвижная атмосфера его застылого существования вызвала молнию, поразившую его, — мысленное и грозное явление, которого он не мог вынести…

И Гастон Фарбо дотронулся пальцем, как до талисмана, до маленького черного кружка, прикрывавшего на левом его виске то, что он назвал «ноготком судьбы».

© Перевод О. Брошниовской

Двойник

Пьеру Эппу

Если я не стараюсь дать какое-нибудь объяснение странному случаю, о котором я хочу вам рассказать, и ограничиваюсь лишь утверждением его достоверности, то взамен желал бы, чтобы вы не поторопились счесть мой рассказ за доказательство болезненного состояния ума. Я отнюдь не стремлюсь к тому, чтобы меня называли человеком с пылким воображением, и столь же мало хотелось мне прослыть тем, что прежде именовалось визионером или духовидцем, а нынче называется галлюцинатом или душевнобольным. Мне было бы не слишком приятно, если бы меня приняли за сумасшедшего. Подобная репутация мне крайне повредила бы. Ввиду характера моих занятий мне необходимо уважение здравомыслящих людей. Поэтому, быть может, мне лучше было бы умолчать о том, что я решаюсь рассказать.

Тем не менее, раз уж я обещал, я сдержу свое слово, заявив предварительно, ради осторожности, что я вполне готов допустить мысль о случайном совпадении или даже мистификации с чьей-либо стороны. Можно посмеяться над моей доверчивостью, но не следует подвергать сомнениям мою правдивость и мои умственные способности.

Дело было так. Прошлой осенью, в середине ноября месяца, я готовился к зимней работе и хотел привести в порядок собранные мною заметки для небольшого исторического труда, обещанного одному журналу. Это было исследование о маршале де Манисаре, сопернике Вилларов и Люксембургов,[382] героев знаменитой Дортмундской осады. И вот, пересматривая свои материалы, я убедился, что для кое-каких подробностей относительно наружности маршала мне необходимо еще раз взглянуть на портрет кисти Риго,[383] находящийся в Версальском музее. Решив посетить город великого короля, я стал ждать благоприятного дня. Я хотел воспользоваться этой поездкой, чтобы погулять в парке, особенно прекрасном в это время года; но все ближайшие дни были дождливы. Тем не менее, так как ждать долго я не мог, я выбрал день, обещавший быть более сносным, и поехал сразу же после завтрака.

Прибыв в Версаль, я направился ко дворцу. В гардеробе, возле часовни, я оставил сторожу зонтик и поднялся по маленькой лестнице, ведущей в парадные покои. Всякий раз, когда я вступаю в эти удивительные комнаты, я живо ощущаю их величие и великолепие. Я шел среди этого высшего свидетельства славы и, лишь придя в зал Войны, вдруг вспомнил о цели своего посещения. О чем я думал? Портрет моего Манисара находился в нижнем этаже, в Маршальском зале. Следовало исправить свою оплошность, но, очевидно, я был в тот день несколько рассеян, так как минуту спустя, вместо того, чтобы вернуться к выходу, я очутился в комнате, где была спальня короля.

Вам известна эта комната с громадной, увенчанной перьями кроватью за золоченым барьером. Вам знаком также, у изголовья, удивительный восковой медальон Бенуа,[384] изображающий Людовика XIV в преклонном возрасте. Я подошел посмотреть на этот замечательный портрет старого монарха. Цветной воск, из которого он сделан, поразительно живо передает царственное лицо под пышным и строгим париком; с гордым старческим профилем, надменным носом и отвисшей губой. Это был именно он, старый Людовик, великолепный маньяк, закаленный пятидесятилетним царствованием, все еще великий, несмотря на гаснущие силы и близкий закат его звезды; именно тот, чьим властным присутствием еще полон громадный, выстроенный им дворец, где, кажется, всегда бродит его славная, безмолвная тень.

Я долго оставался бы там, рассматривая чарующее царственное лицо, если бы группа туристов в сопровождении гида в фуражке не нарушила моего мечтательного раздумья. Я бросил последний взгляд на изумительный шедевр и направился, по-настоящему на этот раз, в Маршальский зал, где меня поджидал мой доблестный маршал де Манисар с украшенным лилиями жезлом, указывающий героическим жестом восхищенному потомству на пылающие твердыни Дортмунда.

Получив обратно свой зонтик и выйдя на террасу дворца, я на минуту остановился в нерешительности. Небо было пасмурно. Большие тучи громоздились над ржавой зеленью парка. Вода в бассейнах была такой тусклой, что бронзовые очертания окружающих статуй едва в ней отражались. Торопливо проходили редкие прохожие. Мне показалось даже, что упало несколько капель дождя. Тем не менее, несмотря на поздний час и ненадежную погоду, мне жаль было уезжать, не побывав в Трианоне.[385]

Я, конечно, очень люблю Версальский парк, но сады Большого Трианона кажутся мне еще прекраснее. Нигде в другом месте нельзя почувствовать осеннюю грусть в более благородной обстановке. Если бы даже мне пришлось промокнуть, не беда! К тому же я полагал, что наверное найду там карету, которая отвезет меня на вокзал. Я решился и быстрыми шагами двинулся в путь, не думая о дальнейшем.

Едва я вошел в ворота, ведущие в сады Трианона, как понял, что мне не придется раскаяться в своем неблагоразумии. Мне часто случалось блуждать здесь в осеннее время по аллеям, усыпанным мертвыми листьями, и бродить вокруг меланхолических бассейнов, но никогда не казались они мне так проникнутыми печалью, такими мертвыми в своем одиночестве, так странно пустынными, как в эти серые и пасмурные сумерки. Я любовался их поздней прелестью всегда рядом с какими-нибудь посетителями, привлеченными, подобно мне, их осенним очарованием. Но сегодня никто не смущал их таинственную тишину и немую запущенность. Они принадлежали мне, мне одному. Я один наслаждался их мрачной и благородной красотой. Поэтому я испытал особенное желание обойти их все, не оставив ни одного уголка неисследованным. Мне казалось, что они хотят доверить мне некую тайну и что я уловлю, наконец, загадку их таинственности.

Присев на скамью, чтобы отдохнуть минуту, и поглаживая рукой мрамор, поросший бархатным мхом, я погрузился в свои впечатления, как вдруг мне почудился шум шагов. Я насторожился. И не ошибся. Шаги приближались. Я почувствовал любопытство и неожиданное влечение к невидимому посетителю. В ту же минуту он вышел из аллеи на круглую площадку, где я сидел, и прошел по ней, не замечая меня. Насколько я мог судить издали, это был пожилой человек. Он тяжело ступал, опираясь на трость. Он был закутан в широкий плащ, на голове у него была широкополая фетровая шляпа, из-под которой сзади видны были седые волосы. На нем были короткие штаны и великолепные чулки. То был, без сомнения, какой-нибудь художник, и вид его, хотя и несколько причудливый, был не лишен достоинства. Но самым необычным было то, что при виде его мне захотелось подняться. Да, мне показалось, что именно я мешаю его прогулке, а не он моему раздумью; и когда он удалился, мне стало так не по себе, что я встал и направился по одной из аллей, ведущих к лужайкам.

Я поступил правильно, не промедлив дольше, так как сумерки сгущались быстро; от черных облаков, обложивших небо, было еще темнее. На этот раз, без всякого сомнения, дождь был неминуем. Пора было уходить. Удастся ли мне, по крайней мере, найти карету?

Перед Трианоном, конечно, не было ни одного экипажа, и проливной дождь, который начался, как только я вышел из сада, заливал плиты переднего двора. Это был истинный потоп, от которого я старался укрыться как мог под своим зонтиком, поминутно оглядываясь, не увижу ли где-нибудь в конце аллеи спасительный огонек каретного фонаря. Но нет, его не было. Положение становилось неприятным. Я начинал уже роптать, как вдруг послышался шум колес. Грубый голос крикнул мне: «Эй, горожанин, отвезти вас в Версаль? Подождите, я зажгу. Ни зги не видать. Ну, влезайте! Старик — с вами?»

Я взглянул по направлению, куда кучер указывал бичом. Сквозь усилившийся дождь я узнал человека, гулявшего только что по парку. Он махал тростью, подзывая карету, которую, очевидно, считал свободной, так как я уже уселся внутри на потертых подушках. Само собою разумеется, я не мог оставить старого человека в такую погоду, в таком пустынном месте.

На звук моего голоса и на предложение его подвезти он быстро поднес руку к шляпе. Намокшие поля ее так опустились, что совсем закрывали лицо, и я не мог различить его черт, тем более что я отодвинулся подальше, чтобы дать место старику. Не произнося ни слова, он принял мое предложение и сел со мной рядом; мы покатили вместе по тряской и неровной аллее, под небом, извергавшим водопады.

В продолжение некоторого времени мой дорожный гость не проронил ни слова: мы ехали молча. Я различал в темноте кареты его скрещенные на трости руки, но нахлобученная шляпа продолжала скрывать его лицо. Раза два я пытался начать разговор, но безуспешно, и я решил примириться с молчаливостью незнакомца. Старик, по-видимому, был не из болтливых; но и я предложил ему свою колымагу не для того, чтобы слушать его разговор, а чтобы спасти его от верного воспаления легких. Его добрая воля была молчать. Да мы уже и подъезжали. Показались фонари Бульвара Королевы. Мне не оставалось ничего больше, как спросить моего молчаливого спутника, куда его подвезти.

Я собирался задать ему этот вопрос, когда он сделал движение, чтобы опустить руку в карман. В этот момент мы проезжали мимо ярко освещенной лавки, и я увидел лицо незнакомца при полном свете. Я едва не вскрикнул от изумления. Этот длинный нос, эти глаза под тяжелыми веками, эта отвисшая губа, это горделивое дряхлое лицо — это был тот суровый и царственный облик, черты которого я видел несколько часов тому назад на восковом медальоне Бенуа и который по какой-то игре случайности встал передо мной, как чудесное и неожиданное подобие. Передо мной было почти чудесное совпадение обликов. Природа пошутила, повторив вылепленную ею однажды для другого назначения славную и знаменитую маску и наделив ею сидевшего рядом со мной человека.

Раздался сухой удар в стекло, и внезапная остановка кареты вывела меня из раздумья. Он приподнял шляпу, и беззубый рот, откуда слова вылетали с небольшим свистом, произнес: «Позвольте мне, милостивый государь, внести свою долю за экипаж и поблагодарить вас за то, что вы доставили меня домой».

И, указывая с площади д’Арм, где он сошел, на высокую золоченую решетку и неясные очертания дворца, странный двойник одновременно дал кучеру знак продолжать путь к вокзалу.

Только в вагоне мне пришло в голову посмотреть на монету, которую незнакомец опустил мне в руку раньше, нежели я успел отказаться. На ней было изображение великого короля, и под ним латинская надпись: Ludovicus XIV, rex Galliae et Navarrae,[386] с датой — 1701.

© перевод О. Брошниовской

Портрет графини Альвениго

Абелю Бонару[387]

Я недолюбливаю новые знакомства, поэтому первым моим побуждением при виде графа де Вальвика, которому я был представлен накануне за каким-то обедом, было уклониться от встречи, чтобы не разговаривать с ним. Не то, чтобы он был мне неприятен, но мне хотелось немного сосредоточиться, чтобы насладиться тем удовольствием, которое мне доставляли акварели и рисунки художника Юрто. Как раз в глубине зала, где были выставлены любопытные произведения молодого художника, помещался широкий диван, чрезвычайно располагавший к отдыху и размышлениям, тем более что дело было к вечеру и маленький зал был почти пуст.

Именно это отсутствие посетителей и делало трудным избежать г-на де Вальвика. К тому же было уже поздно: он увидел меня и направился ко мне. Я смотрел на него. Это был человек летпятидесяти, изящной осанки, с седеющими волосами и приятной физиономией. Лицо его было благообразно, хотя и слишком неспокойно. Г-н де Вальвик был, вероятно, нервным и чрезмерно чувствительным. Это можно было угадать по его чересчур тонким и длинным рукам, по беспокойному и грустному взгляду; но нервность эта уравновешивалась здоровым и мужественным телосложением. После обычных приветствий г-н де Вальвик сказал мне:

— Я очень люблю акварели Юрто. Его цветы очаровательны. Сочетание красок прелестно!

Я посмотрел на картину, которую он мне указывал концом трости. Это был, действительно, образец изящною искусства. Г-н де Вальвик был человек со вкусом. С ним можно было поговорить. Я согласился с ним. Цветы Юрто мне, конечно, нравились, но его виды Венеции привлекали меня еще больше. Они очаровали меня. То были уголки каналов, виды лагун, фасады старых дворцов, переданные с большой правдивостью. Я долго их рассматривал. Они пробудили во мне то чувство притягательности, которое всегда вызывал во мне этот таинственный город. Я стал их расхваливать г-ну де Вальвику. Он слушал меня молча, нетерпеливо поигрывая тростью. Внезапно он прервал меня:

— Да, да, не спорю… Юрто, действительно, это хорошо схватил… но должен вам признаться, что все, связанное с Венецией, для меня невыносимо…

Я посмотрел на г-на Вальвика недоверчиво. Без сомнения, он был одним из тех снобов, которые считают невозможным признавать красоту Венеции только потому, что другие снобы, ничего не понимающие в этом дивном городе, им восхищаются; и эти хулители еще превосходят снобизмом своих восторженных собратьев. Поэтому я хотел либо оборвать разговор, либо перевести его на банальную светскую болтовню, но г-н Вальвик продолжал:

— Да, все, что напоминает Венецию, тягостно для меня… Не думайте, однако, что я не любил некогда ее тротуары и ее площади, ее каналы, кампанилы,[388] дворцы, сады и лагуны, ее шум и молчание, все, вплоть до ее запаха. Я долго жил там еще тогда, когда не вошел в моду обычай ездить в Венецию. У меня есть там даже собственный палаццо, небезызвестный вам, быть может, — старый, красивый палаццо Альвениго, позади Сант-Альвизо, на мертвой лагуне, палаццо, завещанный мне моим другом, историю которого я вам расскажу, если вам угодно ее выслушать…

Г-н де Вальвик сел на диван, в зале, уже совершенно пустом. Я сделал то же. Вокруг нас цветы Юрто, казалось, увядали в своих рамках, а венецианские акварели облекались ночной таинственностью.

После минутного молчания г-н де Вальвик заговорил вновь.

— Имя моего друга, о котором я намереваюсь вам рассказать, — Люсьен Дамбрен; я познакомился с ним в первый мой приезд в Венецию. Мне было тогда двадцать пять лет. Дамбрен был немного старше. Мы с ним так скоро подружились, что, вернувшись в Париж, и там продолжали часто видеться. В ту пору я жил чрезвычайно замкнуто. Я терпеть не мог света; поэтому, когда Люсьен Дамбрен предложил мне свой план, заключавшийся в том, чтобы провести целый год в этой самой Венеции, о которой мы сохранили такие чудесные воспоминания, и предложил мне поехать с ним, я охотно согласился. Мы отправились вместе и устроились наилучшим образом в нанятой нами меблированной квартире, окна которой выходили на Канал Гранде, приготовившись долго наслаждаться прелестью венецианской жизни.

В то время я не был таким, как сейчас. Только путем систематического и постоянного напряжения воли мне удалось победить свои нервы. В молодости же, сильно впечатлительный, я был их рабом. Я был подвержен припадкам мрачной меланхолии, внезапного подъема воображения и внезапной апатии, возбуждения и следующего за ним изнеможения. К тому же общество молодого человека вроде Люсьена Дамбрена отнюдь не было способно сдержать мои наклонности. Это была мечтательная и чувствительная натура, странная и несколько неуравновешенная. Влюбленный в старину, он в равной степени увлекался метафизическими вопросами. Большой любитель редкостей, он отличался также любовью к сверхъестественному. Широкая образованность соединялась в нем с мистицизмом, и он столь же способен был заинтересоваться каким-нибудь вопросом истории, как и увлечься философской теорией. В нем было что-то неустойчивое и беспокойное. Любя жизнь и наслажденья, он обожал фантастические рассказы и истории с мертвецами.

Через несколько месяцев я заметил, что влияние, которое оказывал на меня Люсьен Дамбрен, было самым печальным. Пребывание в Венеции действовало своим порядком. Вы знаете, насколько ее тишина, таинственность, сами ее очертания, ее, климат, та романтическая мечтательность, которую она в себе заключает, действуют на душу, какую лихорадочность и беспокойство внушает она незаметно, — и вам должно быть ясно, как беззащитен я был перед подобной гибельной заразой. Воля моя мало-помалу ослабевала настолько, что остатка моей энергии едва хватило на то, чтобы принять необходимое решение, а именно — как можно скорее покинуть Венецию и бежать от ее пагубного и восхитительного колдовства.

Когда я сообщил о своем решении Люсьену Дамбрену, он не возразил ни слова, но когда я попытался убедить его в том, что образ жизни, который мы там вели, одинаково вреден и для него, он рассердился и сказал мне довольно сухо, что он не только не намерен возвращаться со мною в Париж, но что он решил окончательно поселиться в Венеции. Он только что обнаружил дворец-палаццо, который продавался. Он собирался его купить и в нем поселиться.

Мы расстались довольно холодно. Тем не менее, спустя некоторое время после отъезда, я получил от него письмо. Он действительно приобрел палаццо Альвениго и собирался его обставлять. В Венеции в те времена очень легко можно было недорого приобрести всякое старье, и Дамбрену было нетрудно привести палаццо почти в то самое состояние, в каком он был в эпоху прекрасной графини Беттины Альвениго, о которой упоминает Казанова[389] и относительно которой, как сообщал Дамбрен, он нашел в архивах интересные материалы.

За то время, пока я старался восстановить расшатанные нервы путем регулярной и гигиенической жизни — а на это потребовалось более чем два года, — я несколько раз получал известия от Дамбрена. Реставрация дворца Альвениго подвигалась вперед. Дамбрен открыл старинную живопись под скрывавшей ее штукатуркой и приобрел у скупщиков много мебели и предметов, которые раньше принадлежали дворцу Альвениго. Он описывал мне некоторые свои находки, которые были действительно любопытны. Так, он купил в Падуе целую обстановку из полированного грушевого дерева, которая прежде находилась в комнате прекрасной графини Беттины и на которой сохранились ее гербы и вензеля. Он нашел также туалетный прибор того же происхождения, таким же образом подвернулось ему в архиве полицейское дознание, устанавливавшее, что графиня Альвениго была похищена одним австрийским вельможей и что на ее след так и не напали. Полицейский чиновник приписывал это исчезновение дьяволу, так как графиня занималась каббалистикой и очень смахивала на еретичку…

Но это было еще не все. Дамбрен кончил тем, что разыскал портрет графини Альвениго работы Лонги.[390] Он с удовольствием мне его описал. Она была изображена на нем в маскарадном костюме, в шелковой черной бауте, с розой в одной руке и белой картонной маской в другой. Он обещал мне прислать фотографию с портрета.

Господин де Вальвик остановился на мгновение, потом продолжал со вздохом:

— Мне не пришлось увидеть этого портрета, как не пришлось увидеть и моего бедного друга Люсьена Дамбрена. Обстоятельства, на которых здесь излишне останавливаться, побудили меня предпринять продолжительное путешествие в Индию. Я рассчитывал пробыть в отсутствии полтора года. В течение всего этого времени я ни разу не имел вестей от Дамбрена. Его молчание меня не слишком удивляло, и я не видел в нем ничего угрожающего. По-видимому, мой друг продолжал вести образ жизни, который ему нравился, и если я пожелал от него отрешиться, то Люсьен был волен от него не отказываться, раз находил в нем удовольствие и нисколько, видимо, не страдал от него. Бывают натуры, которые могут жить в постоянном нервном напряжении, сохраняя при этом известное равновесие, на что я лично чувствовал себя неспособным. Очевидно, пока я скитался по индийским городам, Дамбрен жил в Венеции и предавался все тем же бредням, влюбленный в тень галантной графини Альвениго. Поэтому для меня было горестной неожиданностью, когда по возвращении из путешествия я нашел письмо, извещавшее меня о смерти Дамбрена. Письмо это, написанное его парижским нотариусом, уведомляло меня также, что Дамбрен в своем завещании оставлял мне в наследство палаццо Альвениго и довольно объемистый дневник, писанный его рукой, который господин Леблен и предлагал передать в мое распоряжение.

Господин де Вальвик замолчал. Мне казалось, что он мгновение колебался, продолжать ли ему свою повесть. Затем он сделал над собой усилие и заговорил снова.

— Только читая эти записки, я понял, что было причиной смерти моего бедного друга. Да, Люсьена Дамбрена убила Венеция, убило ее колдовство, пагубное для подобного ума. Это она влила в него тонкий яд безумия, следы которого он изо дня в день запечатлевал на волнующих страницах, развернутых передо мной. Ибо мой бедный друг Дамбрен умер в палаццо Альвениго действительно безумным! Его болезненное воображение населило палаццо тенью, присутствие которой стало мало-помалу убийственным для его рассудка.

Я говорю — присутствие, так как именно с этого впечатления присутствия, первое время незримого, и началась его болезнь. Вначале это было ощущение, что он более не один в жилище. Кто-то блуждал там днем и ночью. Тысячи незаметных признаков соединялись, чтобы создать в нем эту внутреннюю уверенность. Все было подготовлено, если можно так выразиться, к воплощению призрака. И мало-помалу он стал обрисовываться… О, вначале это было не более как неопределенный туман, форма на грани мечты и действительности, прозрачные и неосязаемые очертания. Да, все это с точностью было отмечено в записках Дамбрена.

Господин де Вальвик сделал жест сострадания.

— Вы догадываетесь, что последовало за этим! Бедняга Дамбрен был убежден, что это призрак графини Альвениго. Этим он объяснил свои последовательные находки мебели, принадлежавшей ранее венецианке, предметов, носящих ее вензеля. Темной и таинственной потусторонней волей она послала свой портрет в качестве предшественника себе самой. Раньше, чем населить палаццо своим сверхъестественным присутствием, она хотела как бы овладеть им посредством своего изображения. Он снова принадлежал ей. Больному взору Дамбрена она казалась реальнее день ото дня, почти живой. Уже скользили с легким шелестом шаги ее по плитам. По мере того как таинственная посетительница материализовалась, Дамбрен становился все более похожим на призрак, все больше растворялся, рассеивался, уничтожался…

Господин де Вальвик встал.

— Да, это замечательно. Вот, например, одно обстоятельство из числа многих… Дамбрен вздумал ежедневно взвешиваться, и вес его уменьшался с каждым днем. Он впервые обратил на это внимание, входя в гондолу; под конец дело дошло до того, что лодка почти не колыхалась под его ногой. И вместе с тем он нисколько не чувствовал себя больным. Он умирал от нечувствительного, незаметного исчезновения своего существа… Вскрытие — ибо смерть его была внезапна, и отсутствие явных ее причин показалось подозрительным — установило, что все органы были вполне здоровы… Я читал протокол. Я говорил с приглашенными для этого врачами, так как сам съездил в Венецию. Я расспрашивал прислугу палаццо Альвениго, соседей, гондольеров. Никто не замечал чего-либо необычного. Но напрасно искал я в палаццо портрет графини Альвениго, портрет работы Лонги, который мне так подробно описал Дамбрен. Существовал ли он где-нибудь, кроме воображения моего бедного друга, или, быть может, его похитил дьявол, как некогда сделал это, говорят, с его оригиналом? Chi lo sa?..[391] Идемте. Закрывают. Этот Юрто, конечно, талантлив, но вы понимаете теперь, почему я не люблю видов Венеции…

© перевод О. Брошниовской

Тайна графини Барбары

Человек, странную исповедь которого вы сейчас прочтете, был из хорошего венецианского дома. Я говорю — был, потому что за несколько недель до того, как я познакомился с настоящим документом, автор его умер в госпитале острова Сан-Серволо, где он находился в заключении несколько лет.

Без сомнения, это обстоятельство побудило любезного директора лечебницы для душевнобольных г-на С. познакомить меня с этой симптоматичной галиматьей; правда, я имел наилучшие рекомендации к г-ну С., и психомедицинские исследования, ради которых я явился в венецианский «Маникомио», служили гарантией моих намерений. Он знал, что я не злоупотреблю признаниями его покойного пансионера. Поэтому он без всякого колебания разрешил мне снять копию с помещаемого ниже документа, который я теперь публикую.

Впрочем, я это делаю без всякого опасения, потому что события, в нем излагаемые, относятся ко времени двадцатипятилетней давности. И ровно двенадцать лет прошло с тех пор, как наблюдения, Занимавшие меня тогда и позже мною оставленные, привели меня в Венецию. В те годы они до того увлекали меня, что мне не приходило в голову наслаждаться поэтичными и живописными красотами Города Дожей. Я кое-как, наскоро осмотрел его памятники и ни на минуту не подумал о том, чтобы вкусить отдохновение, которое предлагает этот единственный в мире город, где можно почти всецело забыть современную жизнь.

Среди стольких прекрасных вещей, которые я видел впервые в своей жизни, я был занят лишь своей работой. Сейчас я смотрю на вещи иначе и не без некоторого презрения вспоминаю о былом посетителе Венеции, который жил в ней как в любом городе, для которого базилика святого Марка была лишь одним из множества мест и который окидывал Дворец Дожей небрежным взглядом. Да, я довел мое безразличие до того, что поселился рядом с вокзалом! Выбирая это жилище, я принял в соображение лишь его удобство и недорогую цену. Из этих признаний явствует, что чувство красоты было в те годы совершенно во мне атрофировано до такой степени, что самыми интересными для меня местами в Венеции были кафе Флориана, шербет которого я очень ценил, Лидо, где я любил купаться, и остров Сан-Серволо, где любезный директор, заинтересованный моими исследованиями, давал мне свои просвещенные указания.

Ах, что за милый человек был этот синьор С.!.. Я сохранил чудесное воспоминание о наших беседах в его рабочем кабинете, на острове умалишенных. Окна этой комнаты выходили на террасу с тремя разного роста кипарисами, откуда открывался широкий вид на лагуну, в направлении Маламокко и Кьоджи. Мы часто располагались на ней, чтобы поговорить. Там царила удивительная тишина, лишь изредка прерываемая криком, доносившимся из помещения буйных больных, или, в часы отлива, скрежетом крыс, бесчисленная толпа которых копошилась в тине у подножия стен.

В одну из таких бесед на террасе вручил мне г-н С. документ, который вы сейчас прочтете и который я перевел с моей копии.

Маникомио на Сан-Серволо

12 мая 18.. года

«Теперь, когда я прочно и окончательно признан сумасшедшим и заперт в этой лечебнице, по всей вероятности, до конца моих дней, ничто больше не мешает мне рассказать правдиво и со всею точностью события, которые повлекли за собой мое заключение. Пусть, однако, тот, кто, быть может, станет читать эти строки, не думает, что имеет дело с одним из маньяков, сочиняющих бесконечные жалобы на врачебную ошибку, жертвой которой они оказались, или изобличающих мрачные семейные интриги и интимные драмы, имевшие для них последствием утрату свободы. Нет, я далек от мысли жаловаться на мою судьбу и протестовать против принятых в отношении меня мер! Ни разу с тех пор, как я здесь, план бегства не приходил мне в голову. Наоборот, моя келья на Сан-Серволо для меня — не темница, а прибежище. Она обеспечивает мне безопасность, которую я нигде больше не найду, и я не имею ни малейшего желания покидать ее. Я благословляю толстые стены и крепкую решетку, оградившие меня, притом навсегда, от общества людей, в особенности тех из них, чья профессия состоит в том, чтобы судить человеческие поступки.

И в самом деле, если даже эти строки попадутся на глаза властям, они не будут иметь для них значения и для меня не представят опасности по той простой и вполне достаточной причине, что я медициною и судом зачислен в сумасшедшие. Это положение дает мне полную возможность говорить свободно. Мое сумасшествие служит мне охраной. Потому-то, в момент прибытия сюда, я сделал все нужное, чтобы подтвердить мое состояние. Я катался по земле, делал вид, что хочу задушить служителя, нес чепуху с добросовестным старанием и ловкостью, способною обмануть меня самого. Не должен ли я был хорошенько укрепить свое положение, чтобы спокойно пользоваться даруемым им преимуществом?

Ибо вы уже угадали, я в этом уверен: я вовсе не сумасшедший, но лишь жертва ужасного приключения, одного из тех приключений, которым люди отказываются верить и которые все же достоверны, хотя они и не вмещаются в наш слабый разум. Выслушайте же мою историю, а потом судите.

Первым несчастием моей жизни было то, что я родился бедным, вторым — то, что природа создала меня ленивым. Мои родители происходят из хорошего рода, но фортуна им мало благоприятствовала. Тем не менее, они дали мне превосходное воспитание. Я был помещен пансионером в одно из лучших заведений Венеции. В нем были многие сыновья знатных фамилий. Там-то и познакомился я с графом Одоардо Гриманелли, о котором будет речь дальше.

Наши успехи в занятиях были посредственны, и, когда я закончил кое-как свое ученье, мои родители потребовали, чтобы я избрал себе профессию. В этот момент во мне заговорила моя леность. Она оказалась непобедимой, и в этом отношении я — истинный венецианец. К чему родиться в прелестнейшем городе мира, если нужно работать как всюду? Венеция сама по себе была для меня достаточным занятием. Я любил наслаждаться ею в ее настоящем и в ее прошлом. Я охотно проводил бы свое время, роясь в ее древних исторических архивах, но для этого нужны были деньги, а я был лишен их в полном смысле этого слова. Как помочь нищете, являвшейся препятствием моему влечению к бесцельным прогулкам и любительским занятиям историей?

Однажды, когда я размышлял об этих трудностях, меня внезапно осенила мысль, которая и привела меня сюда. Я зашел в собор святого Марка. Сев на скамью, я погрузился в созерцание драгоценного мрамора и мозаик, украшающих это чудо искусства. Все золото, там разлитое, вся эта сверкающая роскошь, превращающая внутренность церкви в грот, полный волшебства, меня гипнотизировали. При виде этого ощущение моей бедности подавило меня, когда внезапно, сам не знаю почему, мне припомнилось содержание старых городских документов, которые я в это самое утро перелистывал в Архиве. Это был доклад инквизиторов по поводу некоего немецкого авантюриста, Ганса Глуксбергера, который утверждал, что обладает искусством превращать металлы. Он приехал для занятия этим в середине XVIII века в Венецию, где нашел много последователей!..

Тотчас же словно молния озарила мою мысль. Золотые своды святого Марка завертелись надо мной, и я почувствовал головокружение. Если эта чудесная тайна была раньше известна, то почему ей быть утраченной сейчас? Она, наверное, имела своих хранителей. Возможно было отыскать их следы, сблизиться с ними и быть ими также посвященным в искусство обогащения.

Мною было немедленно принято решение. Я добился от своих родных новой отсрочки и погрузился в лихорадочное изучение трудов по оккультизму и алхимических трактатов. Вскоре я убедился, что возможность добывать золото отнюдь не была басней. Ганс Глуксбергер, без сомнения, владел этой тайной. Он, наверное, передал свою формулу кому-нибудь из его венецианских учеников. Эта уверенность удвоила мои силы. Я продолжал свои разыскания. Внезапно обнаружился след.

Среди учеников немца упоминалась некая графиня Барбара Гриманелли. Эта дама, по свидетельству современников, личность выдающегося ума, в течение нескольких лет восстановила сильно расшатанное благосостояние своей семьи. Это она отстроила заново дворец Гриманелли и украсила его фресками Пьетро Лонги. Для меня не оставалось больше никаких сомнений. Внезапным своим обогащением графиня Барбара была обязана обладанию чудесной тайной, живым наследником которой был ее правнук Одоардо!

О, да ведь лицо этой графини Барбары было мне хорошо известно! Я его отлично помнил, помещенное в центре композиции, где Лонги изобразил нескольких членов семьи Гриманелли за карточными столами. Сцена была занимательна и полна жизни, с ее фигурами в натуральную величину и обстановкой, до иллюзии передававшей действительность. Посреди игроков стояла графиня Барбара. Это была высокая женщина с жестоким и надменным выражением лица. Ее рука развертывала лист бумаги с каббалистическими знаками. Как эти знаки не натолкнули меня раньше на верный путь?

И не сразу ли теперь объяснился образ жизни, который вел Одоардо по достижении совершеннолетия? Всем было известно, что отец Одоардо умер, растратив свое состояние; между тем вот уже два года, как Одоардо позволял себе огромные расходы. Дворец Гриманелли был отремонтирован и великолепно обставлен. Одоардо совершал дорогостоящие поездки в Лондон и Париж. Не было ли это доказательством того, что он также обладал тайной графини Барбары и Ганса Глуксбергера, чудесной тайной, в которую и я хотел проникнуть?

Ибо этой тайной я хотел завладеть во что бы то ни стало. Могли Одоардо отказаться со мной ею поделиться, если моя проницательность открыла ее существование? Но как добиться моей цели? Первым условием было повидаться с Одоардо. Он был в то время в Венеции, и на следующий же день я отправился во дворец Гриманелли. Меня провели в ту самую галерею, где находилась фреска.

Так как Одоардо медлил выйти ко мне, я имел время хорошенько рассмотреть произведение Лонги. Лишь одна фигура интересовала меня, фигура графини Барбары. Я был поражен ее жестоким и угрожающим выражением. Ее рука, казалось, с гневом сжимала тайнопись, все равно другим недоступную, желая скрыть ее от нескромных взоров.

Приход Одоардо прекратил мои размышления. Одоардо принял меня очень любезно. Он стал мне рассказывать о своем последнем пребывании в Лондоне, потом дружески спросил меня о моих делах. Решился ли я, наконец, избрать какое-нибудь ремесло? Я ответил на его вопрос уклончиво; в оправдание моей нерешительности я сослался на свою любовь к архивным занятиям.

Одоардо выслушал меня сочувственно. Очевидно, для него путешествия, игра и женщины были единственными возможными занятиями; правда, я понимал его, но и ученые разыскания также имеют свой интерес. Так, например, на днях я открыл любопытный факт, касающийся его прабабки, графини Барбары. Говоря это, я указал на ее портрет. Одоардо проявил некоторое смущение, затем шумно расхохотался.

— Рассказывай! Я уверен, что ты тоже обнаружил какие-нибудь проказы моей почтенной прабабушки. Ах, господа ученые, вы всегда одинаковы! Вообрази, в Париже вышла брошюра одного молодого французского исследователя, утверждающего, что он нашел корреспонденцию самого компрометирующего свойства между графиней и авантюристом Казановой де Сенгальт.

И он поглядел на меня искоса. Я тоже принялся смеяться.

— О, мой дорогой Одоардо, это бы меня не удивило! Весьма возможно, что именно Казанова посвятил твою прабабку в алхимические процедуры и магические операции. Венеция того времени была полна каббалистов. Они приезжали туда даже из-за границы.

Одоардо больше не смеялся; им овладело явное замешательство, и он резко перевел разговор на другую тему. Он снова заговорил о необходимости для меня избрать скорее карьеру. Он даже предложил мне помочь своими связями. Если в этом явится необходимость, он всецело в моем распоряжении. Продолжая разговаривать, он тихонько позвякивал червонцами в жилетном кармане.

Бедный Одоардо, не этого я от тебя хотел! Мне нужна была чудесная тайна добывания золота, и я твердо решил вырвать ее от тебя, лаской или силой. Мне оставалось лишь найти способ, как вырвать у тебя уговорами или насилием таинственную и несравненную формулу!

Я потратил несколько недель на обдумывание разных средств. Ежедневно я проводил долгие часы, раздумывая о них, в золотом гроте святого Марка. Часто я нанимал гондолу и уплывал на ней в самую пустынную часть лагуны. Тишина ее немых вод благоприятствует работе мысли. Однажды вечером, когда моя гондола скользила вдоль старых стен острова Сан-Серволо, я остановился на следующем плане: я попрошу у Одоардо свидания наедине, и тогда, как только мы останемся с глазу на глаз, я сумею заставить его заговорить. Я обладал незаурядной физической силой и готов был на все, лишь бы достичь своей цели.

Мне пришлось дождаться возвращения Одоардо, который поехал в Рим, чтобы посмотреть какое-то театральное представление. Наконец, роковой день настал. Одоардо согласился принять меня в шесть часов. В половине шестого я направился к дворцу Гриманелли.

Все приготовления были сделаны. В кармане у меня был кляп и крепкая бечевка, причем я не забыл захватить и револьвер. Я был очень спокоен. Единственная мысль занимала меня: примет ли Одоардо меня в своей курительной комнате или в галерее с фресками? Я предпочел бы курительную, более уединенную, но готов был примириться и с галереей. Как бы там ни случилось, я уверен был в успехе. Одоардо не окажет мне большого сопротивления, и, после того как я завладею тайной, он, быть может, даже простит мне прямоту моих действий.

С такими мыслями я достиг дворца Гриманелли, и меня провели в галерею. Наверху лестницы слуга, сопровождавший меня, удалился. Я тихо вошел. Одоардо стоял как раз около фрески Лонги, которую рассматривал с таким вниманием, что я успел подойти к нему незамеченным. Прежде чем он успел издать крик или сделать движение, он уже лежал с кляпом во рту на полу. Я отер свой лоб, вынул револьвер и принялся объяснять ему, чего от него требовал. По мере того, как я говорил, Одоардо все более и более бледнел. Казалось, он меня не слушал, и глаза его были прикованы к одной точке на стене. Машинально я проследил за его взором. То, что я увидел, было так страшно, что револьвер выпал из моей руки, и я оцепенел от ужаса.

На фреске Лонги медленно, но упорно графиня Барбара таинственно оживала. Сначала она пошевелила одним пальцем, потом всей кистью, потом рукою, потом другой. Вдруг она повернула голову, ступила вперед одной ногой, затем другой. Я видел, как заколыхалась материя ее платья. Да, графиня Барбара покидала стену, где в течение полутораста лет ее неподвижный образ пребывал плененным под краской и грунтом. Не оставалось сомнения. На том месте, которое она занимала на фреске, образовалось большое белое пятно. Графиня Барбара сошла сама на защиту тайны, за которую некогда, без сомнения, она продала душу дьяволу. Теперь она была в двух шагах от меня. Внезапно я почувствовал на своем плече ее тяжелую ледяную руку, меж тем как глаза ее смотрели на меня долгим и повелительным взором.

Когда я пришел в себя, я лежал на кровати, привязанный к ней крепкими ремнями. Одоардо беседовал с седобородым господином. Это был милейший директор лечебницы на Сан-Серволо. Отец и мать плакали у моего изголовья. На маленьком столике лежали кляп, бечевка и револьвер. К счастью, я был отныне признан сумасшедшим, иначе эти вещественные доказательства могли бы мне причинить большие неприятности.

Все равно, я был очень близок к обладанию великой тайной, и если бы не эта проклятая графиня Барбара…»

Уже много времени прошло с тех пор, как я засунул среди своих бумаг признания пансионера с острова Сан-Серволо, когда в прошлом месяце я приехал провести две недели в Венеции.

Однажды, прогуливаясь по площади святого Марка, я встретил моего друга Жюля д’Эскулака.

— Пойдемте, — сказал он мне, — взглянуть на фрески дворца Гриманелли, которые мне предлагают купить. Граф Гриманелли умер недавно в Лондоне, и наследники продают его фрески Лонги. Они вроде тех, что находятся во дворце Грасси.

Гриманелли. Это имя привлекло мое внимание. Где я его слышал?

Я последовал за моим другом д’Эскулаком, который продолжал:

— Досадно только, что живопись очень попорчена и на ней недостает одной фигуры. Кажется, это случилось лет двадцать тому назад. Стена не то треснула, не то облупилась. Эти венецианцы так небрежны, и к тому же граф давно не жил в своем дворце!

Мы пришли во дворец Гриманелли. Он находится в Сан-Стаз, совсем неподалеку от Большого Канала. Сторож провел нас наверх.

Фреска Лонги занимала целый простенок галереи. На ней были изображены люди, сидящие за карточными столами. В середине было, в самом деле, большое белое пятно.

Тогда я вспомнил. Здесь помещалось когда-то изображение графини Барбары…

И в то время, как Жюль д’Эскулак разговаривал на местном наречии со сторожем, я испытал перед лицом этого удивительного случая необыкновенное смущение и жуткое чувство.

© Перевод А. Смирнова

Новелла «Смерть г-на де Нуатр и г-жи де Ферлэнд» из сборника «Яшмовая трость» (Париж, 1897) печатается по изд.: Ренье А. де. Собр. соч. в 17-ти т. Т. 1. Л., 1925; новеллы «Ноготок судьбы» (Париж, 1906), «Двойник» (Париж, 1907) и «Портрет графини Атьвениго» (Париж, 1908) печатаются по изд.: Ренье А. де. Собр. соч. в 17-ти т. Т. 10; новелла «Тайна графини Барбары» из сборника «Лаковый поднос» (Париж, 1913) печатается по изд.: Ренье А. де. Собр. соч. в 18-тит. Т. 13. Л., 1926.

ЭМИЛЬ ЗОЛЯ (1840–1902)

Анжелина, или Дом с привидениями

I

Года два назад я ехал на велосипеде по безлюдной дороге на Оржеваль, за Пуасси, как вдруг за поворотом дороги показалась усадьба, и она так поразила меня, что я спрыгнул с велосипеда, чтобы получше ее рассмотреть. В старом обширном саду, среди голых деревьев, гнувшихся под холодным ноябрьским ветром, я увидел кирпичный дом, как будто ничем не примечательный. Но какая-то странная угрюмость и странное запустение, от которого сжималось сердце, невольно привлекали к нему внимание. И так как одна створка ворот была выломана, а огромное, слинявшее от дождя объявление гласило, что усадьба продается, я вошел в сад, уступая чувству любопытства и неясной тревоги.

Вероятно, в доме не жили уже лет тридцать, а то и сорок. Кирпичи на карнизах и вокруг окон разошлись от зимних холодов и поросли мхом и лишайником. Фасад прорезывали трещины, похожие на преждевременные морщины, избороздившие это еще крепкое здание, которое, как видно, никто не поддерживал. Ступеньки, ведущие к крыльцу, потрескались от мороза, заросли крапивой и колючим кустарником и как бы преграждали путь в этот дом скорби и смерти. Но какой-то особой печалью веяло от голых грязных окон без занавесок, — мальчишки давно уже выбили камнями стекла, так что можно было заглянуть в мрачные и пустые комнаты; окна казались мертвыми широко открытыми глазами на безжизненном лице. А кругом огромный запущенный сад, под сорными травами едва угадываются очертания цветника, дорожки исчезли под натиском прожорливых растений, роща превратилась в дикую чащу — все напоминало заброшенное кладбище, где буйно разрослась зелень в сырой тени гигантских вековых деревьев, с которых жалобно плачущий осенний ветер срывает последние листья.

Я долго стоял там в задумчивости, вслушиваясь в тоскливую жалобу, казалось, исходившую от окружающего, сердце щемило от смутного страха, от все возрастающей печали, и все же я не мог покинуть усадьбу, меня удерживала горячая жалость, желание узнать, отчего здесь все так грустно и уныло. Наконец я решился уйти; заметив на противоположной стороне дороги, у самой развилки, нечто вроде харчевни — жалкую лачугу, где можно было выпить, я направился туда, думая порасспросить местных жителей.

В домике была только старуха; охая и кряхтя, она подала мне кружку пива и сразу же начала жаловаться на свое житье здесь, на глухой дороге, где, дай бог, проедут за день два велосипедиста. Она оказалась очень словоохотливой и рассказала мне всю свою историю. Зовут ее тетушка Туссен, приехали они с мужем из Вернона, чтобы открыть здесь харчевню, вначале дела шли хорошо, а с тех пор, как она овдовела, все идет из рук вон плохо. Прервав поток ее слов, я спросил о заброшенной усадьбе; старуха посмотрела на меня недоверчиво и подозрительно, словно я хочу выведать у нее опасную тайну.

— Ага, Соважьер, дом с привидениями, так его называют у нас… Только я, сударь, как есть ничего не знаю. Случилось-то это не при мне. На пасху будет тридцать лет, как я здесь, а это было лет сорок назад. Когда мы сюда переехали, дом был почти такой же заброшенный, как и сейчас… Годы идут, а здесь все по-прежнему, только кирпичи помаленьку падают.

— Но скажите все-таки, — спросил я, — почему же никто не покупает усадьбу, если она продается?

— Почему? Почему? Откуда мне знать? Разное тут болтают…

В конце концов я, должно быть, внушил ей доверие. Да ей и не терпелось рассказать мне, о чем тут «болтают». Для начала она сообщила мне, что, как только стемнеет, ни одна девушка из соседней деревни не осмелится войти в Соважьер. Ходят слухи, будто там каждую ночь бродит неприкаянная душа. Когда я выразил удивление, что так близко от Парижа еще верят в подобные сказки, старуха пожала плечами; ей хотелось показать, что она не из пугливых, но видно было, что она только храбрится.

— А все-таки, сударь, это не выдумки. Вы спрашиваете, почему никто не покупает эту усадьбу? Приезжали сюда люди, хотели купить, поначалу как будто все шло хорошо, а потом удирали без оглядки, ни один не вернулся; стоит только кому-нибудь из посторонних войти в дом, чудные там дела творятся, это уж точно: хлопают двери, сами закрываются со страшным стуком, будто от порыва сильного ветра; из подвала доносятся крики, стоны, рыдания, а если ты все же не уходишь, раздается душераздирающий голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! Да такой тоскливый, что кровь стынет в жилах… Говорю вам, это истинная правда, хоть кого спросите.

Признаюсь, ее рассказ на меня подействовал, я даже почувствовал озноб.

— А кто такая Анжелина?

— Ах, сударь, уж, видно, придется рассказать все. Хотя еще раз скажу, ничего я не знаю.

И она рассказала мне все. Лет сорок тому назад, приблизительно в 1858 году, когда восторжествовавшая Вторая империя предавалась празднествам, г-н де Г., видный придворный чин, овдовел; у него осталась десятилетняя дочь Анжелина, девочка необычайной красоты, — вылитая мать. Через два года господин де Г. женился на знаменитой красавице, вдове генерала. И вот поговаривали, что после второй женитьбы господина де Г. Анжелина и мачеха стали ревновать его друг к другу, — девочку поразило в самое сердце, что мать так скоро забыта и в доме ее заменила чужая, а мачеху бесило, что она изо дня в день видит девочку — живой портрет женщины, которую, как она боялась, ей не удастся вытеснить из сердца мужа. Соважьер принадлежал новой г-же де Г., и вот, говорят, однажды вечером, видя, как отец нежно целует дочь, мачеха в припадке ревности с такой силой оттолкнула девочку, что та упала и, ударившись затылком, умерла. Конец был еще чудовищнее: растерявшийся отец, чтобы спасти убийцу, решил сам похоронить свою дочь в подвале дома; тело Анжелины пролежало там несколько лет, а всем говорили, что девочка гостит у тетки. Помогла раскрыть преступление собака, которая страшно выла и скребла когтями землю, но в Тюильри постарались замять скандал. Г-н и г-жа де Г. уже умерли, но Анжелина является каждую ночь на зов жалобного голоса, призывающего ее из мрака потустороннего мира.

— И пусть кто-нибудь скажет, что я вру! — заключила тетушка Туссен свой рассказ. — Все это истинная правда, уж поверьте мне.

Ее рассказ взволновал меня, и хотя он показался мне неправдоподобным, эта странная и мрачная драма завладела моим воображением. О г-не де Г. я слышал раньше, я действительно вспомнил, что он был женат второй раз и что какое-то семейное несчастье омрачило его жизнь. Неужели это правда? Какая трагическая и потрясающая история, какие человеческие страсти, граничащие с безумием, — чудовищное преступление, внушенное ревностью, девочка, прекрасная, как день, убита мачехой и погребена отцом в подвале дома! Какая сила чувств и какой ужас! Я хотел было порасспросить, поспорить, но подумал: зачем? Почему не унести с собой нетронутой эту страшную сказку — плод народной фантазии?

Садясь на велосипед; я бросил последний взгляд на Соважьер. Темнело, печальный дом смотрел на меня своими окнами, пустыми и тусклыми, как глаза мертвеца, а осенний ветер стонал в ветвях старых деревьев.

II

Почему этот рассказ так запечатлелся у меня в памяти, мучил меня, как навязчивая идея, превратился в настоящую пытку? Это одна из тех психологических задач, которую трудно разрешить. Напрасно я старался уверить себя, что в деревне услышишь немало подобных легенд и что эта история не представляет для меня особого интереса. Но меня преследовал образ мертвой девочки, мне казалось, я слышу безутешный голос, который уже сорок лет каждую ночь зовет в опустевшем доме прелестную, так трагически погибшую Анжелину.

В первые два зимних месяца я занялся розысками. Ведь как бы там ни было, столь драматическое происшествие, как исчезновение девочки, должно было просочиться наружу, газеты того времени, безусловно, написали бы о нем. Я перелистал подшивки газет в Национальной библиотеке и не обнаружил ни строчки, имеющей отношение к этой истории. Я расспрашивал современников, людей, близких в те годы ко двору; никто не мог сказать мне ничего определенного, я получил лишь самые противоречивые сведения и уже потерял всякую надежду добраться до истины, хотя эта тайна не переставала мучить меня; как вдруг однажды утром совершенно неожиданно случай навел меня на новый след.

Раз в две-три недели я навещал своего собрата по перу, поэта В., к которому относился с искренней симпатией и восхищением; он скончался в апреле этого года, когда ему было лет семьдесят. Паралич ног на много лет приковал его к креслу в его рабочем кабинете на улице д’Асса, окна которого выходили в Люксембургский сад. Он мирно доживал там свои дни, предаваясь мечтам… Далекий от действительности, он создал силой воображения идеальный мир, где любил и страдал. Кто из нас не помнит его доброго лица, его вьющихся, как у ребенка, седых волос, его бледно-голубых глаз, сохранивших чистоту юности? Про него нельзя было сказать, что он говорит неправду. Просто он без конца фантазировал, так что трудно было определить, где для него кончается реальность и начинается вымысел. Это был премилый старик, уже давно живший вне времени, и разговор с ним волновал меня каждый раз, ибо он приоткрывал завесу таинственного, неведомого мира.

В этот день я беседовал с ним у окна в его тесной комнатке, где ярко пылал камин. На улице был жестокий мороз. За окном простирался Люксембургский сад в ослепительном белоснежном покрове. Не помню уж, почему я заговорил о Соважьере, о странной истории, которая все еще занимала меня: отец, вторично женившийся, мачеха, ревнующая его к падчерице — живому портрету матери, смерть девочки и погребение ее в подвале. Он слушал меня со спокойной улыбкой, которая не покидала его даже в минуты печали. Я замолчал; взгляд его бледно-голубых глаз блуждал вдалеке, в бесконечной белизне Люксембургского сада, и мечтательность, светившаяся в его глазах, словно окружала его легким ореолом.

— Я хорошо знал господина де Г., — произнес он медленно. — Я знал его первую жену, неземной красоты женщину, я знал его вторую жену, столь же прекрасную; даже страстно любил их обеих, никогда не говоря им об этом. Я знал Анжелину, еще более прелестную, которую боготворили бы мужчины… Но все произошло не совсем так, как вы рассказываете.

Волнение охватило меня. Неужели я сейчас узнаю истину, найти которую уже не надеялся? Неужели узнаю все? Сначала я поверил старому поэту.

— Ах, дорогой друг, — сказал я, — если бы вы знали, какую услугу вы мне окажете! Наконец-то я успокоюсь. Говорите же скорее, расскажете мне все!

Но он не слушал меня, его взгляд блуждал где-то далеко. Затем он заговорил как бы во сне, словно вызывая из небытия людей и события по мере того, как они возникали в его воображении.

— В душе Анжелины уже в двенадцать лет расцвела настоящая женская любовь со всеми ее радостями и горестями. Девочка безумно ревновала отца к новой супруге, с которой постоянно видела его вместе. Она страдала от этого, как от ужасной измены; новый брак отца оскорблял не только память матери, он мучил и Анжелину, разрывал ее сердце. Каждую ночь она слышала голос матери, зовущий ее из могилы; и вот однажды, когда эта двенадцатилетняя девочка страдала особенно жестоко, изнемогая под невыносимым бременем любви, она вонзила нож себе в сердце, чтобы навсегда соединиться с матерью.

Я вскрикнул.

— Боже мой, возможно ли это?

— Какое отчаяние, какой ужас пережили на следующий день, — продолжал он, не слушая меня, — господин и госпожа де Г., найдя Анжелину в кровати бездыханной, с ножом, воткнутым в грудь по самую рукоятку! Они собирались в Италию, и в доме оставалась только старая служанка, вырастившая девочку. В ужасе, что их могут обвинить в убийстве, они с ее помощью похоронили маленькую покойницу, только не в подвале, а у подножья огромного апельсинового дерева, в уголке оранжереи, которая находится за домом. Там ее и нашли после смерти родителей, когда старушка няня рассказала эту историю.

Меня охватили сомнения, я внимательно смотрел на него, снедаемый беспокойством: не выдумал ли он все это?

— Но неужели вы тоже верите, что Анжелина каждую ночь возвращается оттуда, на тоскливый таинственный голос? — спросил я.

Тут он взглянул на меня и снисходительно улыбнулся.

— Возвращается оттуда, мой друг? Но ведь все оттуда возвращаются. Почему вы не хотите допустить, что душанашей дорогой усопшей все еще живет там, где она любила и страдала? Если слышен голос, который ее призывает, значит, она еще не возродилась для вечной жизни, но она возродится, не сомневайтесь, потому что все возрождается, ничто не исчезает бесследно, тем более любовь и красота… Анжелина! Анжелина! Анжелина! — и она возродится в солнце и цветах.

Конечно, я не обрел ни спокойствия, ни уверенности. Мой старый друг В., поэт-дитя, внес еще большее смятение в мои мысли. Безусловно, он все выдумал. Но, может быть, как всем ясновидящим, ему приоткрылась некая истина?

— А это правда все то, что вы мне сейчас рассказали? — смеясь, спросил я.

Он кротко улыбнулся.

— Ну, разумеется, правда. Разве бесконечность вселенной не правда?

Я разговаривал тогда с ним в последний раз, так как вскоре уехал из Парижа. Я, как сейчас, вижу его задумчивый взгляд, блуждающий в снежных просторах Люксембургского сада, он спокоен, ибо верит в создания своей беспредельной фантазии, а меня терзало желание установить раз и навсегда истину, постоянно ускользавшую от меня.

III

Прошло полтора года. Я много путешествовал. Испытал большие горести и большие радости, над моей головой бушевали бури, которые уносят всех к неведомым берегам. Но все еще бывали минуты, когда я слышал как будто долетавший издалека безутешный голос: Анжелина! Анжелина! Анжелина! — и я дрожал, охваченный сомнениями, мучимый желанием узнать правду. История эта не выходила у меня из головы, а для меня нет большей пытки, чем неизвестность.

Не могу вам сказать, каким образом я однажды в чудесный июньский вечер, совершая прогулку на велосипеде, вдруг очутился на пустынной дороге, ведущей в Соважьер. Хотел ли я побывать там вновь? Или просто машинально я свернул с большой дороги и направился в ту сторону? Было около восьми часов. Небо, как всегда в длинные летние дни, еще сияло, ярко озаренное лучами заходящего солнца, и казалось океаном золота и лазури. А какой воздух, легкий и нежный, какой восхитительный аромат исходит от деревьев и трав, какая беззаботная радость, какой покой необозримых полей!

Как и в первый раз, увидев Соважьер, я в изумлении спрыгнул с велосипеда. На мгновение я даже усомнился, та ли это усадьба? Новые красивые ворота сверкали в лучах заходящего солнца, ограда была восстановлена, и мне показалось, что дом, который я с трудом различал между деревьями, помолодел и повеселел. Может быть, это и есть обещанное возрождение? Может быть, Анжелина вернулась к жизни, услышав призыв далекого голоса?

Я стоял на дороге и смотрел, не веря своим глазам, как вдруг вздрогнул, услышав за спиной шаркающие шаги. Это тетушка Туссен гнала корову с соседнего поля люцерны.

— Видно, они не боятся? — спросил я ее, показав рукой на дом.

Старуха узнала меня и остановилась.

— Ах, сударь, бывают люди, которые ни в бога, ни в черта не верят. Вот уже больше года, как усадьбу купили. Но решился на это художник, художник Б., а вы сами знаете, это такой народ, им все нипочем. — Затем, уже уходя, она добавила, покачав головой: — Еще посмотрим, как дело обернется…

Художника Б. — тонкого и талантливого мастера, написавшего столько портретов очаровательных парижанок, — я немного знал, мы здоровались в театре, на выставках, всюду, где легко встретить знакомых. И вдруг меня охватило непреодолимое желание пойти к нему, излить душу, упросить его рассказать мне все, что он знает о Соважьере, так как неизвестность все еще мучила меня. И, не рассуждая больше, забыв о своем запыленном спортивном костюме, который, впрочем, теперь уже не шокирует, я прислонил велосипед к стволу замшелого старого дерева. На веселое треньканье звонка у ворот вышел слуга, я вручил ему свою визитную карточку, и он на минуту оставил меня в саду одного.

Я осмотрелся, и мое удивление возросло еще больше: фасад отремонтирован, нет ни трещин, ни вывалившихся кирпичей, крыльцо, обсаженное розами, казалось, приветливо приглашает войти в дом; ожившие окна улыбаются, словно говоря, что и внутри, за белоснежными занавесками, уютно и весело. Сад очищен от крапивы и колючих кустарников, огромным душистым букетом расцвели клумбы, вековые деревья помолодели, обрызганные золотым солнечным дождем.

Появившийся слуга провел меня в гостиную и сказал, что господин Б. отправился в соседнюю деревню, но должен скоро вернуться. Я готов был просидеть тут несколько часов. Сначала я разглядывал комнату, ее роскошное убранство, пушистые ковры, гардины и портьеры из кретона, подобранного в тон к широкому дивану и глубоким креслам. Занавеси на окнах ниспадали такими пышными, тяжелыми складками, что я даже удивился полумраку, царившему в комнате. Вскоре совсем стемнело. Я не знал, сколько еще времени мне придется пробыть здесь, про меня, очевидно, забыли и даже не принесли лампы. И тогда, сидя в темноте и отдавшись мечтам, я снова оживил в памяти всю трагическую историю. Убили ли Анжелину? Сама ли она вонзила себе нож в сердце? Должен сознаться, что в этом доме с привидениями, который снова помрачнел с наступлением сумерек, мне стало как-то не по себе, — сначала я почувствовал легкий озноб, затем непонятный страх охватил меня, и я весь похолодел от безумного ужаса.

Мне послышались какие-то звуки, доносившиеся непонятно откуда. Вероятно, из глубокого подвала: глухие жалобы, сдержанные рыдания, тяжелые шаги. Затем звуки усилились, приблизились, мне показалось, что ужас и отчаяние охватили весь дом, погруженный в темноту. И вдруг раздался грозный голос: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» — все громче, все сильней, и я ощутил на лице чье-то ледяное дыхание. Дверь в гостиную быстро отворилась, вошла Анжелина и пробежала через комнату, не заметив меня. Я сразу ее узнал в луче света, который проник в комнату вместе с ней из освещенной прихожей. Это была она, девочка, усопшая в двенадцать лет, изумительно красивая, с чудесными белокурыми волосами, рассыпавшимися по плечам, вся в белом, белая и светлая, словно она вобрала в себя чистоту того мира, откуда являлась каждую ночь. Она пробежала молча, с отсутствующим видом, и исчезла за другой дверью, и опять раздался крик, но уже где-то вдалеке: «Анжелина! Анжелина! Анжелина!» Я остолбенел, пот выступил у меня на лбу, волосы встали дыбом от дуновения жуткой тайны.

Почти тотчас же, думается мне, в ту минуту, когда слуга принес лампу, до моего сознания дошло, что художник Б. уже тут и пожимает мне руку, извиняясь, что так долго заставил себя ждать. Отбросив ложное самолюбие, трепеща от волнения, я признался, что привело меня к нему в дом. С каким изумлением он выслушал мой рассказ и как он добродушно смеялся, стараясь меня разуверить!

— Вы, конечно, не знаете, мой дорогой, что я родственник второй жены господина де Г. Бедная женщина! Как можно обвинять ее в убийстве падчерицы, которую она так же сильно любила и так же горько оплакивала, как и отец! В вашей истории верно только одно: бедняжка действительно скончалась здесь, но она не наложила на себя руки, бог ты мой! Нет, она умерла от горячки, поразившей ее внезапно, как удар молнии. Родители больше никогда не приезжали сюда, так как дом был связан для них с этим тяжелым воспоминанием. Понятно, что при их жизни усадьба пустовала. А после их смерти начались бесконечные тяжбы, которые препятствовали продаже. Я очень хотел купить этот дом, много лет я дожидался этой возможности, и уверяю вас, что мы еще ни разу не видели здесь привидений.

Дрожь опять пробежала у меня по телу, и я пробормотал:

— Но Анжелина, я только что ее видел… Какой-то страшный голос звал ее, и она пробежала через эту комнату.

Он смотрел на меня, растерявшись, думая, что я сошел с ума. Затем он вдруг громко расхохотался, как смеются только счастливые люди.

— Это же моя дочь, ее вы только что и видели. Господин де Г. был ее крестным отцом и в память о своей дочери дал ей имя Анжелина; очевидно, мать позвала ее, и она прошла через гостиную.

Он открыл дверь и закричал:

— Анжелина! Анжелина! Анжелина!

Появилась та же девочка, но живая и веселая.

Да, это была она, — в белом платьице, с чудесными белокурыми волосами, очаровательная, светящаяся надеждой, как еще не раскрывшийся весенний бутон, обещающий радость любви и долгое счастье жизни.

Ах, дорогое привидение, новый ребенок, пришедший на смену умершему. Смерть побеждена. Мой старый друг, поэт В., не выдумывал, ничто не исчезает бесследно, все возрождается, — красота так же, как и любовь. Голос матери зовет сегодняшних девочек, завтрашних возлюбленных, и они оживают под лаской солнца, среди цветов. Появление ребенка вернуло дому с привидениями молодость и счастье, дало ему наконец радость вновь обретенной вечной жизни.

© Перевод Р. Титовой

Новелла «Анжелина, или Дом с привидениями» (1898) печатается по изд.: Золя Э. Собр. соч. в 26-ти т. Т. 23. М., 1966.

ПОЛЬ МАРГЕРИТ (1860–1918)

Заколдованный сад

I

— Я нахожу, — проговорил, обращаясь ко мне, де Венс, грея у огня свои холодные, длинные и тонкие, как у женщины, руки, такие холодные, что они от жара не согревались, а только краснели, — я нахожу, что помещения, в которых живут люди, наполнены какою-то особою, личною их атмосферой; в них как бы витают в невидимых атомах, в незаметных испарениях, частички человеческих душ. Только этим объясняю я то странное неприятное ощущение, которое испытываем мы, нервные люди, входя в жилища даже не обитаемые, принадлежавшие когда-то людям несимпатичным нам по духу, людям другой, чуждой нам породы или же тем субъектам, к которым мы могли бы относиться враждебно и недружелюбно…

Произнося эти слова, де Венс пристально глядел на меня своими странными, блестящими, ярко-синими глазами.

— Вот тебе доказательство того, что я не ошибаюсь, — проговорил он. — Ведь ты согласен с тем, что нам плохо спится в гостиницах? И не боязнь воров лишает нас сна. Нам просто не спится от сознания, что многие незнакомцы жили до нас в этих самых комнатах, спали на одной и той же постели, ступали по одним и тем же коврам, вытирались одними и теми же полотенцами. Вид какой-нибудь позабытой шпильки или пуговицы от жилета, найденной в ночном столике, так неприятно действует на нас, что нам начинает казаться, что мы ошиблись комнатою и что вот-вот дверь отворится и кто-нибудь войдет к нам…

Де Венс продолжал говорить, стоя у окна, на сером фоне которого рельефно выделялся высокий тонкий силуэт молодого человека, казавшийся мне еще тоньше от его черного костюма. Со дня смерти его жены, умершей три года тому назад, мой приятель не оставлял траура.

— Никогда не чувствовал я так сильно влияния незнакомой мне обстановки, — продолжал он, — как в те зимы, во время которых болезнь моей бедной жены заставляла нас перекочевывать из Ниццы в Алжир, из Алжира в Палермо, из Палермо в Канны. Нам приходилось устраиваться в виллах, ежегодно сдаваемых выздоравливающим или же умирающим космополитам; их банальная роскошь все-таки напоминала нам меблированные комнаты. Виллы эти, по расположению своих веранд, построенных на итальянский лад, по своим большим, широко раскрытым окнам, через которые врывались целые потоки ярких солнечных лучей, походили скорее на санатории для больных, нуждающихся в солнце и тепле. Особенно ярким сохранилось во мне воспоминание об одном доме и цветущем саде, которые, на мой взгляд, были положительно заколдованы. Воздух, которым мы там дышали, вредно отзывался на нас, он точно околдовал наши сердца, в нем носилась какая-то сладостная истома, парализовавшая нашу волю. Он действовал на нас так, как действует на людей, живущих в лесных чащах, злокачественная малярия. Только впоследствии понял я причину этого странного состояния.

Проговорив это, де Венс в продолжение нескольких минут глядел молча на огонь. Затем он продолжал;

— В ту далекую уже зиму по предписанию докторов мы должны были отправиться в Канны. Наш выбор не мог остановиться ни на одной из тех вилл, что указывал нам хозяин нашей гостиницы, которому мы поручили найти подходящее для нас помещение. Ни одна из них не отвечала нашим требованиям. Мы собрались было вместо Канн поселиться в Сан-Ремо или в Неаполе, но случай решил иначе. Мы проехали, катаясь с женою по городу, мимо большого огороженного сада, в глубине которого между верхушками тенистых деревьев выглядывал фасад старинного дома, стены которого были почти сплошь покрыты плющом. На фасаде значилось, что дом «сдается». Я позвонил у глухой изгороди, сделанной из кусков толя и скрывавшей от глаз прохожих сад виллы. Старый хромой садовник, явившийся на мой звонок, отпер нам калитку сада. Откуда и почему являются у нас неожиданные симпатии и антипатии к совершенно незнакомым людям? Взглянув на садовника, я сразу почувствовал к нему неопределимую антипатию и какое-то скрытое недоброжелательство. У старика был какой-то надутый, злой вид; видимо, он был недоволен нашим появлением, недоволен тем, что его потревожили. Впрочем, он молча пошел впереди нас с очевидным намерением обойти с нами дом. Войдя в сад, я сразу почувствовал, что вокруг меня в воздухе витает что-то особенное, что-то сверхъестественное. В саду росли одни только розы; бесчисленные, яркие, прекрасные, они цвели там благоухающими массами. Куда ни взглянешь — розы и розы, тут целые снопы этих дивных цветов, там целые каскады из них. Розы вились по стволам деревьев и, перекидываясь с одной древесной ветки на другую, образовывали как бы висячие цветущие мосты. Они росли в беспорядке причудливом, оригинальном, гармоничном. Часть сада представляла из себя нерасчищенный лес, где розы белые, красные, розовые и светло-палевые цвели тысячами. Светло-желтые розы, освещенные ярким солнцем, светились, как пламя многочисленных зажженных свечей. Там, где кончался девственный цветущий лес, начинались правильные, ровные искусственные аллеи из цветущих кустов. Розы белые, розовые, красные, подрезанные на одинаковой высоте, тянулись рядами и казались бордюром чудесного индийского ковра; там, вдали, виднелись массы темных, огромных красных роз и, выделяясь на фоне яркой зелени, казались лужицами темной крови. Еще дальше виднелась целая арка из нежных махровых роз. Ветер осыпал землю листьями отцветавших цветов, а нарождавшиеся новые, казалось, распускались тут же, на наших глазах. Сильный и нежный запах, исходивший ото всех этих цветов, наполнял сад каким-то особенным благоуханием; запах этот одновременно опьянял и убаюкивал, успокаивал и наводил уныние; душа как будто бы обмирала; сладостная грусть наполняла все ваше существо и непрошеные слезы навертывались на глаза. Здесь, в этом волшебном саду, у вас не было желаний, не чувствовалось больше страданий, и только хотелось умереть. Никогда не забуду я выражение лица моей покойной жены, не забуду экстаза, светившегося в ее глазах, не забуду звука ее умоляющего голоса, когда она обернулась ко мне и проговорила:

— О Боже!

Просьба жены была для меня более чем приказанием. Осмотрев дом, обстановка которого, состоявшая из прекрасных старинных вещей и мебели, обтянутой выцветшими старинными тканями, придавала всей этой вилле особенный, изысканный вид и резко отличала ее от наших прежних наемных жилищ, банальная роскошь которых так страшно надоела нам, мы распрощались с садовником и, усевшись в экипаж, сразу решили ехать к тому доверенному лицу владелицы виллы, к которому должны были обращаться все, желавшие нанять этот дом и сад под названием «Царство роз». Поверенный принял нас с вежливым, холодным и деловым видом официального лица. Жесты его, как у большинства его собратьев, были одновременно осторожны и угловаты. Перед чтением контракта он проговорил, обращаясь ко мне:

— Милостивый государь! Я должен предупредить вас об одном важном условии, тягость которого, быть может, испугает вашу супругу, но которое, к сожалению, ни под каким предлогом не может быть нарушено. От жильцов виллы требуется, чтобы они не касались сада, и, кроме того, ни одна из роз не может быть срезана или сорвана ими. Нельзя воспользоваться хотя бы одним только цветком, не нарушая предсмертную волю покойной владелицы виллы. Неисполнение сего условия повлечет за собой нарушение контракта, с уплатою неустойки нынешней владелице, которая вступила во владение на тех же условиях, обещая сохранить завет своей умершей матери сама и требовать этого от случайных обитателей виллы. Итак, милостивый государь, я прошу у вас и у вашей супруги устного обещания исполнить волю усопшей; я удовлетворюсь вашим честным словом…

Проговорив это, поверенный, очевидно, увидел беспокойство на лице моей жены и заметил выражение удивления в моих глазах, так как поспешно прибавил:

— Как вы, вероятно, это уже знаете, дом этот принадлежал княгине Черской!

Сказав это, поверенный более ничего не добавил, не то подчиняясь своей профессиональной скромности, не то по нежеланию распространяться о том, о чем, по его мнению, все жившие в Каннах должны были бы знать. Но потом, как бы извиняясь, он проговорил, разглядывая кончики своих ногтей:

— У мертвых бывают странные фантазии, впрочем, и у живых также!

Что оставалось нам делать после этих слов? Мы решили отложить до утра наше окончательное решение. Вернувшись домой, мы стали расспрашивать у знакомых про виллу княгини Черской, но все отвечали нам очень неопределенно и странно.

— Ах, да! — говорили они. — Вилла княгини Черской! Как же, как же! Там так много роз!..

Другие поясняли с каким-то сожалением:

— Там чудный вид на море! — говорили они. — Мы слышали, что вилла прелестно обставлена. В доме остались все вещи, принадлежавшие покойной княгине; там ничего не изменили со дня ее смерти!..

Некоторые добавляли:

— Ах, да, дочь княгини! О ней мы, право, ничего не знаем. Она, говорят, замужем за герцогом д’Альс, живет в Вене и никогда сюда не заглядывает!..

Не добившись ничего определенного, мы решили нанять эту виллу и сделались временными владельцами сада, в котором цвели такие дивные розы. Я говорю владельцами, но не ирония ли это — любоваться цветами, вдыхать их дивный аромат и быть лишенными права касаться их! Говоря откровенно, мне лично было совсем безразлично, рвать или не рвать розы, я даже всегда предпочитал любоваться живыми цветами, качающимися на стеблях. Но каждое запрещение заключает в себе какое-то оскорбление, следствием которого является невольное желание во что бы ни стало добиться своего. Я испытывал, сам не знаю почему, какое-то неприятное чувство от сознания того, что согласился на подобные стеснительные условия. Кроме того, я очень боялся, что они неприятно будут влиять на настроение моей жены. И впоследствии оказалось, что я в этом отношении не ошибся. На следующий же день, когда мы, гуляя по саду, зашли в самую его чащу, жена моя под влиянием мимолетного неотразимого желания, которыми так часто страдают женщины, протянула руку к дивной чайной розе. Я поспешил ласково остановить ее, проговорив:

— Рвать розы не разрешается, милая Марта!

Она послушно отдернула руку, но через минуту я увидел на ее ресницах крупные слезы. Через несколько минут, ссылаясь на мигрень, жена моя вернулась к себе в комнату. Мне, отлично сознававшему всю силу нервной болезни Марты, было невыносимо видеть ее самые незначительные страдания. Недолго думая, отправился я в чащу сада, где цвели дивные пурпуровые розы, и со стыдом в душе, отлично сознавая, что поступаю низко, не сдерживая данного мною обещания, но радуясь возможности сделать приятное жене, я нарезал своим перочинным ножом около двух десятков благоухавших цветков. Но неожиданно я заметил позади себя на песке тень; старый садовник стоял передо мною и, глядя на меня с упреком, бормотал голосом одновременно грустным и злым:

— Это запрещено!..

Захваченный врасплох, я покраснел как ребенок, но тотчас же вынул из кармана золотую монету и протянул ее старику; садовник отошел от меня, покачивая головой, и голосом, в котором звучала почти угроза, проговорил:

— Это запрещено!..

Пожимая плечами, разозленный, пристыженный, я унес цветы. Желая успокоить себя, я мысленно твердил: «Какой отвратительный садовник! Какое несимпатичное у него лицо. И, в сущности, что сделал я дурного? И как это все глупо, однако!..»

— На! — проговорил я, обращаясь к жене и кладя ей розы на колени; но Марта не взглянула на цветы, не дотронулась до них; розы соскользнули с ее колен и упали на пол. Я поднял цветы и поставил их в вазу, но, как и жене, они не доставляли мне удовольствия, аромат их даже как-то раздражал меня. Я испытывал какое-то неприятное ощущение неловкости от сознания своей неправоты. Три дня спустя после этого события я был очень удивлен, когда в час ночи моя жена, которой почему-то не хотелось спать, ласкаясь ко мне, проговорила:

— Теперь так тепло и тихо! Пожалуйста, пройдемся со мною по саду. Я оденусь потеплее и постараюсь не простудиться. Ты согласен, Роже?..

Я открыл дверь на веранду; действительно, ночь была тиха и тепла, небо сияло звездами, теплый ветер шелестел в цветущих кустах, озаренных полною луною. От роз лилось сильное приятное благоухание, от которого все существо наполнялось какою-то необыкновенною ласкою, сожалением и желанием, без формы и цвета, действовавшими на вас так же, как действует музыка симфонии, которую слушаешь с закрытыми глазами. Розы, которыми мы не пользовались, которые сделались нам чуждыми и почти враждебными со дня происшествия с букетом, притягивали нас теперь к себе в эту ночь, когда мы знали, что на нас не глядит из-за угла своими злыми глазами старый садовник. В эту ночь тихий и безмолвный сад, в котором не щебетали птицы, освещенный луною, казался нам иным, чем при ярком солнечном свете!..

Обращаясь к Марте, я проговорил:

— Пойдем!

II

Как светло было в этом волшебном саду! Светло, как днем. Сама Марта, освещенная полною луною, в своем белом платье, со своими пепельными волосами, бледным и прозрачным лицом, казалась мне каким-то сверхъестественным и лучезарным призраком. Она улыбалась мне, подобно больному ребенку, грустною и милою улыбкою, и, глядя на нее, я чувствовал, как мое сердце сжимается под давлением тяжелых предчувствий. Какие думы бродили в голове моей больной жены в эту лунную благоухающую ночь? Сознавала ли она всю эфемерность нашей жизни, понимала ли она всю силу своей опасной болезни, предчувствовала ли близость своей кончины? Быть может, ее просто волновал страх перед таинственностью этого странного сада, страх перед неясными, бесформенными очертаниями теней, видневшихся в его глубине. И в самом деле, в воздухе носилось какое-то волшебство; со всех сторон нас окружала какая-то необъяснимая таинственность. Одновременно с женою мы почувствовали желание обернуться, но под влиянием необъяснимого страха не решались взглянуть назад, а между тем мы ясно чувствовали чье-то дыхание позади нас, и несмотря на полное отсутствие ветра, листья на кустах и деревьях как-то странно шелестели. Нет! положительно сад был заколдован!

— Ты чувствуешь, как пахнут эти розы? — проговорила, наконец, Марта.

Какое дивное благоухание лилось от этих цветов! В воздухе носился аромат, правда, не такой сильный, как днем, когда розы освещены яркими солнечными лучами, но более нежный, более упоительный, более сладостный, — как будто сотканный из неги и истомы и пронизывавший вас, пронизывавший до мозга костей. Из-за листьев и веток, которые окрашивала луна в коричневатые и серо-зеленоватые цвета, белели розовые, белые, чайные, светло-желтые ароматные розы, а красные издали казались кусками запекшейся крови. Но светлые розы, как будто обнаженные, скинувшие свои одеяния и застигнутые врасплох во время сна, как наслаждались они приятным, ласкающим фосфорическим освещением, царившим в саду! Любуясь ими, мы с Мартою поняли, что гуляем в волшебном заколдованном саду.

Как бы для довершения очарования в аллеях сада в то время, когда мы очутились в глубине его у бассейнов, покрытых водяными растениями, раздались живые, почти человеческие голоса, послышался грустный и нежный напев, в котором звучали только две ноты — свистящая и хрипящая. Это жабы напевали свою меланхолическую песенку, при звуках которой моя жена повисла на моей руке и голосом, в котором слышалось инстинктивное отвращение, так часто испытываемое женщинами при виде пресмыкающихся, проговорила:

— Скорее, Роже! Скорее вернемся домой…

Медленно разносилось пение жаб; мы внимали, казалось, какому-то хрипу любви и сна. То слышалось соло самки, отвечавшей своему возлюбленному, то вдруг начинался дуэт обоих супругов и одновременно лились звуки двух голосов — пронзительного и степенного. Мало-помалу монотонная симфония усиливалась, и проснувшееся эхо стало отвечать ей со всех сторон. Казалось, что во всех уголках сада, под каждым розовым кустиком, в каждой клумбе, под каждым деревом, чета жаб напевала свой любовный, томный и порывистый дуэт.

— Я боюсь, Роже, — проговорила Марта, — вернемся скорее.

Но в то мгновение охватившее нас очарование приняло другую форму. Мы услышали жалобный звук флейты. Неведомо откуда неслись эти звуки. Странная, отдаленная, усыпляющая и оригинальная мелодия понеслась в воздухе. И неожиданно все смолкло вокруг нас, слышались только звуки флейты, прекратился жалобный напев жаб; замер цветущий сад; раздавались только кристаллические ноты инструмента, звучавшие, как звучат водяные капли или рассыпанные жемчужинки, падающие на землю. Вблизи что-то зашелестело листьями. Послышался еще шелест, потом другой, все ближе и ближе. Жаба запрыгала по аллее, за ней другая, потом третья. Волшебные ли звуки флейты притягивали к себе пресмыкающихся? Неуклюже приседавшие жабы, одна за одною, запрыгали по освещенной луною аллее; я почувствовал, что жена моя вся дрожит от страха; вне себя от ужаса она проговорила;

— Роже, Роже, взгляни же на них!

Звуки флейты, по-видимому, доносившиеся со стороны дома, притягивавшие к себе шероховатых, морщинистых и черных пресмыкающихся, вдруг смолкли. Прыгающая толпа жаб моментально остановилась. Белые зобы животных надулись и, как бы ответом на звуки флейты, снова зазвучала их монотонная песнь любви. Но флейта заиграла вновь, и на этот раз звуки ее неслись не смолкая, и таким странным, таким необыкновенным, таким сверхъестественным показался нам этот сад, эта масса благоухающих роз, охраняемая поющими животными и звуками этой волшебной флейты, что под влиянием охватившего ее сильного страха Марта направилась бегом к дому, увлекая меня за собою. Но в этот момент, когда мы уже достигали балкона, с облегчением людей, близких к цели, жена моя громко крикнула и в страхе отступила назад. На пороге стеклянной двери балкона, которую я забыл закрыть, важно восседала жаба и, заграждая нам дорогу, пристально глядела на нас своими круглыми глазами. Но помощь явилась внезапно. Мы услышали за собою поспешные шаги и, обернувшись, увидели старого садовника, странного очарователя таинственного сада, который шел к нам с флейтою в руках. Он поднял инструмент, как подымает дирижер свою палочку перед оркестром. Глядя на приподнятую флейту, жаба решилась удалиться. Медленно, как бы с сожалением, спустилась она со ступеней подъезда, и мы могли беспрепятственно войти к себе, сопровождаемые взглядом строгих глаз садовника, по-видимому, ожидавшего, чтобы дверь захлопнулась за нами. Ни одним словом не обменялись мы со стариком. Мы не могли произнести ни звука: такое чувство страха и ужаса перед необъяснимым навеяли на нас эти сами по себе ничего ужасного не представлявшие розы, эти певшие и скакавшие животные и этот старик, игравший ночью на флейте. Долго не могли мы заснуть в ту памятную ночь. Нашему покою мешало необъяснимое чувство страха; нам все казалось, что тут, в нашей комнате, присутствуют какие-то таинственные сверхъестественные существа. Чувство такого страха невольно иногда испытываешь в некоторых жилищах, когда не можешь дать себе ясного отчета в том, откуда является это острое неприятное душевное состояние, лишающее нас покоя.

Неожиданно в полумраке комнаты, слабо освещенной мерцавшим светом плохо горящего ночника, я ясно услышал в углу, где стояла прислоненная к двери кровать моей жены, как кто-то заскрежетал зубами.

— Марта, это ты? — вскричал я.

— Это я… у… меня… лихорадка!.. — ответила мне жена голосом, прерывавшимся от страха.

Я быстро соскочил со своей постели, но услышал резкий и повелительный голос Марты:

— Не двигайся, слушай!..

Она сидела на своей постели, вся дрожа, с широко открытыми от ужаса глазами.

— Не дыши, — говорила она, обращаясь ко мне. — Не дыши, слушай!., слушай!.. Ты слышишь дыхание, кто-то дышит под моей постелью?..

В самом деле, тихий, непонятный звук, какое-то странное дыхание слышалось в комнате. Но кто мог проникнуть сюда через незатворенную дверь, во время нашей прогулки?

Я поспешно зажег свечу и с карманным револьвером в руках заглянул под кровать Марты, которая продолжала дрожать и твердила:

— Берегись, берегись, Роже!..

Под кроватью никого не оказалось, за диваном тоже. Я быстро заглянул за ширму в углу комнаты — также никого, а между тем непонятное дыхание делалось все громче и громче; казалось, что дышит существо, которому страшно и которое прячется. Я стал передвигать кресла, но вдруг услышал крик жены; что-то черное запрыгало по ковру; двигалась огромная пятнистая жаба, до тех пор скрывавшаяся под стулом. Мигом бросился я к двери, надеясь отпереть ее и выпустить противное животное, но не тут-то было. Жаба, испуганная криками жены, бросилась в ее сторону.

— Выбрось ее, выгони ее! — молила Марта, крича во всю силу легких.

Легко сказать! Я так же боялся отвратительного пресмыкающегося, как и она. Я поспешил положить на камин револьвер, оказавшийся тут некстати, и, вооружась палкою, погнался за жабой. Она прыгнула под кресло, я успел ее выгнать оттуда, но затем она умудрилась вскочить на стул. Сильным ударом я откинул ее в противоположный угол комнаты, но, вместо того, чтобы спастись через открытую дверь, жаба прыгнула под кровать Марты. Соскочившая в испуге жена бросилась к звонку и, звоня изо всех сил, оторвала его.

Жаба забилась под кровать в самый угол и не решалась покинуть своего места. Лежа на полу, я изо всех сил старался выгнать палкою пресмыкающееся, но все мои усилия оказывались тщетными. Палка прикасалась к мягкому рыхлому телу животного, и нервная дрожь охватывала меня. Я выхватил из ножен шпагу и изо всей силы отодвинул кровать, в надежде добраться до отвратительного животного. На этот раз жаба двинулась с места и в один прыжок очутилась у камина: она обожглась о тлеющие в нем угли и снова запрыгала по ковру; долго пришлось мне бегать за нею, пока, наконец, не удалось приткнуть животное к ножке кресла и пронзить его шпагой. Белое брюшко жабы сразу опало, кровь брызнула на ткань кресла, лапы ее судорожно задвигались, а глаза почти выскочили из орбит. В этот самый момент Марта упала на руки вбежавшей на звонок горничной; у жены начались конвульсии, и в продолжение двух недель она не могла покинуть постели, страдая от ужасной лихорадки со страшным бредом.

Де Венс на несколько минут замолк. Он как будто мысленно разрешал какой-то вопрос, но потом продолжал:

— Когда жене моей разрешили встать с постели, — начал он, — ей захотелось во что бы то ни стало покинуть виллу. Мы переменили комнату, но она все же не могла совладать со своим страхом. Как и мне, впрочем, ей все мерещилась проткнутая шпагою жаба с судорожно вытянутыми лапками, с распоротым белым брюшком, из которого сочилась яркая кровь. Доктор, явившийся в ночь катастрофы, объявил нам, что убитое животное было самкой. По всей вероятности, вместе с самцом сидела она на пороге балкона, когда появился садовник. По-видимому, она не успела выскочить вместе с ним в сад и попала в гостиную, а оттуда к нам в спальню. Я вспоминаю, что в течение нескольких минут дверь из спальни в гостиную оставалась открытою (мы спали внизу, так как комнаты верхнего этажа оказались чересчур холодными). Вот вам и простое объяснение всего происшедшего.

Но кто объяснит мне таинственное очарование благоухающего сада этой виллы, ужас этой тревожной ночи, странную случайность, благодаря которой несчастное животное попало к нам с тем, чтобы так страшно напугать нас и затем погибнуть? Кто разъяснит мне тысячи необъяснимых ощущений, охватывавших нас во время нашего пребывания на этой вилле, ощущений, опутывавших нас каким-то недомоганием и неловкостью? Откуда и кем навевались на нас ночью странные и таинственные сновидения; почему оковывала нас днем эта сладостная истома, действовавшая нам на нервы как злокачественная малярия? Наконец, откуда шли эти таинственные необъяснимые страхи, вся эта лучезарная тоска цвета роз, эта томительная жажда смерти, одним словом, все ощущения, символизировавшие эту странную, таинственную виллу? Кто объяснит мне все это?

Надо сознаться в том, что когда контракт был нарушен и три недели спустя мы покинули «Царство роз», все молчавшие до тех пор языки сразу заговорили. Перед нами уже не стали скрывать того, что на этой таинственной вилле в продолжение двадцати лет, до самой своей смерти, жила безумная княгиня Черская. Нам объяснили, что там застрелился ее молодой сын… но… но ведь это же не доказательство?

И голосом нерешительным, в котором звучало сомнение, де Венс еще раз проговорил:

— Но ведь это же не доказательство!..

© перевод Е. Перемежко-Галич, В. Балахонов

Новелла «Заколдованный сад» (год первой публикации неизвестен) печатается по изд.: Избранные рассказы лучших французских писателей. СПб., 1900.

КАТЮЛЬ МЕНДЕС (1841–1909)

Гость

I

Это была великолепная речь. Никогда еще господин Морган-Левель, бывший в то время министром торговли, не поднимался до такой высоты. И благодаря отсутствию сухих технических терминов, благодаря изящному языку оратора, выгодно подчеркиваемому его красотой — красотой старца с его высоким лбом и седой бородой, — поднятый министром вопрос показался всем именно таковым, каким и был на самом деле, то есть большим, имеющим общественное значение, крайне заинтересовывающим все человечество. Каждую минуту с разных концов Палаты депутатов раздавались аплодисменты и ропот восхищения, и все единогласно признали, что еще никогда до сих пор на французской трибуне не бывало подобного триумфа. Только конец речи был отмечен очень странным случаем, оставшимся, я думаю, в памяти у большинства.

— Да, господа! Во Франции, как и в Америке, в Старом свете, как и в Новом…

Морган-Левель вдруг остановился с видом человека, которого чем-то побеспокоили, хотя, быть может, и слегка, но в достаточной мере, чтобы взволновать его.

Он сделал знак приставу, который быстро вскочил на трибуну, и в воцарившемся мертвом молчании ясно были услышаны эти слова, сказанные самым обыкновенным тоном:

— Видите там скелет, который уселся в третьем ряду между господами Локруа и Мадье де Монтьо? Попросите его, пожалуйста, удалиться. Скажите ему, что я очень рад видеть его у себя и что я ничем не хочу его обидеть. Но он должен понять, что в этом обществе его присутствие неуместно. Идите, друг мой.

В изумлении пристав сделал шаг назад.

— Впрочем, нет, не беспокойтесь, — продолжал министр, — он уже сам встает, уходит…

Потом, повернувшись к собранию, он продолжал свою речь:

— Итак, господа, во Франции, так же как и в Америке…

II

Вечером этого дня доктор Дельтон вошел без доклада в частную квартиру министра, так как старинная дружба позволяла ему обходиться без всяких церемоний. Он протянул руку старцу, борода которого казалась особенно белой под абажуром лампы и который спокойно работал в своем большом, мрачном кабинете, обитом старинными обоями и почти лишенном мебели.

— Прежде всего — поздравляю! Говорят, что вы были великолепны! Вы знаете, ведь вас очень серьезно метят в президенты Республики. Но только, черт возьми, что за фантазия явилась вам? Что это за история со скелетом? Скелет в Палате депутатов? Вы разыграли какой-то фарс, который совершенно не в вашем характере, и я, право же, ничего не понимаю!

— Фарс? — медленно повторил министр с грустной улыбкой старца, знающего многое. — О нет. Это был далеко не фарс. Я действительно видел скелет между господами Мадье де Монтьо и Локруа. На нем был черный костюм, и своей костяной рукой он придерживал у бедра цилиндр. Который теперь час, дорогой Дельтон?

— Около девяти.

— Если вам не предстоит ничего особенного, то останьтесь у меня. Мы выпьем чаю, и я представлю вам свой скелет, который скоро придет. Обыкновенно мы для развлечения играем с ним в шахматы или в экарте, так как он не говорит ни слова. Ну, а сегодня нас трое, так что мы можем даже сыграть в преферанс, — смеясь, прибавил Морган-Левель.

Доктор бросился в кресло и слушал, скрестив руки. Старик продолжал своим медленным, серьезным тоном:

— Вы думаете, что я сошел с ума? Нет, я вполне владею своим разумом. Несмотря на возраст, все мои умственные способности отлично сохранились благодаря гигиене ежедневного, размеренного труда, чем чересчур пренебрегают нынешние люди. К тому же, занятый цифрами и математически точными построениями, я никогда не чувствовал склонности к химерическим грезам. Я — это явная противоположность человека, подверженного галлюцинациям. Ни малейшего суеверия. Я даже скорее атеист. И, тем не менее, правда, что во все дни моим товарищем, гостем, другом является скелет. Скелет, который ходит, садится, протягивает мне руку, жестами осведомляется о моем здоровье, кивком головы благодарит меня за приветствие. Не просите меня объяснить вам это странное явление. Я констатирую его, только и всего. Я стою лицом к лицу с невозможным фактом, к которому я в конце концов привык. Прежде я восставал против этого. Я не верил своему зрению, осязанию. И делал большую ошибку! Потому что скелет этот существует, его можно видеть, осязать. Что же было мне делать? Ведь это факт, лишенный всякого фантастического элемента… Реальность, которую я не оспариваю. Теперь меня могло бы удивить, если бы однажды я не увидал скелета. Возможно даже, что я бы испугался, если бы однажды не увидал его. Он представляет собою часть моего существования. Он — это нечто вроде родственника, которого принимаешь по привычке, не обращая на него особенного внимания; вроде мебели, форму которой даже не замечаешь, так как давно ею уже пользуешься… До сих пор я еще ни с кем не говорил о нем, потому что мой гость со своей стороны окружал свои появления известной тайной, посещая меня только в часы уединения. Но раз сегодня он выдал свое присутствие перед всеми, то и я тоже считаю себя вправе отрешиться от своей сдержанности. Поэтому не вижу причин, почему бы мне не рассказать вам все.

Мне было шестнадцать лет, когда он появился в первый раз. Я был влюблен, и однажды в свежести весеннего утра я прогуливался с предметом моих первых грез в цветущем саду. «Я хочу эту розу», — сказала она. Не успел я еще протянуть руку к ветке, как чья-то рука сорвала цветок и преподнесла мне его — это была сухая, желтая, костяная рука, и скелет дружески улыбнулся мне своим беззубым ртом. Я бросился бежать, полный отчаяния, и те два месяца, когда я находился между жизнью и смертью, я все время видел позади матери, отца, доктора, в беспокойстве покачивавшего головой, этот скелет! Выздоровев, я стал его видеть в одни и те же часы… Он читал, выходил, возвращался, жил вместе со мной… Испытав вначале невыразимый ужас, я потом привык, когда он прикасался ко мне, когда говорил со мной — да, говорил, без голоса, когда смотрел на меня — да, смотрел, без глаз. И с тех пор он не переставал следовать за мной всю жизнь. Отбывая воинскую повинность, я имел его товарищем по оружию; студентом я слушал вместе с ним лекции. Я не женился из страха, как бы он не лег вместе со мной в брачную постель. И, как я уже говорил вам, он меня больше не пугает. Он тут, я признаю это, я согласен, я хочу его присутствия. И в моей жизни этот скелет играет ту же роль, что в других семействах — собака!..

В этот момент дверь открылась.

— Господин министр, — сказал Батист, — скелет господина министра пришел!

— Попросите войти! — тихо сказал господин Морган-Левель.

Но сквозь открытую в прихожую дверь в кабинет вошли только ночные тени…

Однако старец поднялся и жестом пригласил вошедшего сесть.

Доктор ушел и в передней сказал лакею:

— Вы делаете большую ошибку. К чему вы подыгрываете вашему хозяину? Он страдает манией, от которой его могло бы излечить возражение…

— Но послушайте, мсье! — прервал его лакей. — Разве же вы не видели скелет? Уверяю вас, что он вошел в кабинет, как только я открыл дверь. Я-то это хорошо знаю, потому что впускаю его каждый вечер!

III

— На следующий день, — сказал мне доктор Дельтон, которому я обязан этой историей, — я хотел снова повидать господина Морган-Левеля. Ведь его можно было бы вылечить от этой болезни. Я собирался поговорить с ним, разубедить его в реальности его видений. Но дверь была заперта! Каждый раз, когда я пробирался в квартиру министра, меня выгоняли, словно просителя. Быть может, больной сожалел о тех признаниях, которые сделал? Разумеется, он не хотел краснеть от стыда перед тем, кому признался во всем. Мне пришлось подчиниться новому порядку вещей. Но издали я продолжал наблюдать за тем, повидать которого мне стало невозможно. Его твердое поведение среди всевозможных политических неожиданностей, его речи величайшей ценности, его произведения, которые он продолжал издавать и в которых отражался возвышенный и ясный ум — все вызывало мое искреннее восхищение. И я начинал верить — настолько твердость его политического курса и убеждений гнали прочь всякое подозрение в умственном помрачении, что он снова овладел собой и отделался от мрачных фантазий, вызванных галлюцинациями. И вдруг через три года я получил от Батиста телеграмму, в которой он извещал меня, что Морган-Левель умирает. Когда я вошел в комнату к умирающему, священник посторонился, чтобы пропустить меня. Да, это было так! — через несколько часов моего друга нестанет… Я подошел к кровати, на которой в предсмертной агонии метался бывший министр с налившимися кровью глазами и покрытыми пеной губами. И он кричал: «Он здесь! Все еще здесь! Напрасно принимал я его… приглашал! Ведь он позвал других, и все они пришли сюда, без числа… Детские скелеты, женские… Все беглецы кладбищ… (он хрипел, выкрикивая все это). Разве вы не видите, как они смеются, усевшись на стульях, из складок занавесей, из окон, из складок балдахина моей кровати? Помогите! Помогите! Они хватают меня за руки, щупают мой пульс! Вот один из них протягивает мне чашку липового чая! Другой передразнивает мои жесты оратора! О! Я умираю! Их слишком много! Одного я еще хотел, но все — они убивают меня! Оставьте меня! Говорю вам, чтобы вы меня оставили!» И он рычал, хрипел, вытаращив глаза и то кусая одеяло, то закутываясь в него, словно в саван…

— Сумасшедший? — спросил я.

— Сумасшедший? Не знаю, — сказал доктор Дельтон, который вдруг побледнел. — Потому что в то время, как он говорил, рычал, я не видел, нет, я не видел ужасающего собрания скелетов… Но я слышал по всей комнате, из складок всех занавесей, со всех стульев это адское бряцание мертвых, сталкивающихся между собой костей…

© Перевод Е. Маурина

Нежданная

I

Согласны ли вы с Гамлетом? Признаете ли вы, что «есть многое на свете, чего не снилось мудрости» всех стран и веков? Верите ли вы тому, что Элифас Леви, этот изящный пророк-волшебник, вызывал в одной из гостиниц Лондона дух Аполлония Тианского,[392] а знаменитый ученый Вильям Крукс в течение многих месяцев несколько раз в неделю пил чай в обществе материализованного духа некоей молодой особы, на которой была надета полотняная рубашка и тюрбан из перьев?

Не смейтесь!..

Несмотря на такой тюрбан, привидение способно заморозить вас до мозга костей холодом ужаса, и комический элемент происшествия только усилит его трагизм. Что касается меня, то вчера вечером мне было далеко не до смеха, когда я читал в «Нью-Йорк Геральд», в номере от 19 марта, отчет об одном судебном процессе, который наверное кончится для обвиняемого смертной казнью. Это очень мрачная история; передавая вам ее сущность, которую удалось восстановить по показаниям номерного, подслушавшего через замочную скважину разговор обоих соучастников, и по свидетельству сорока безусловно заслуживающих доверия особ, присутствовавших при кульминационной сцене драмы, я чувствую, как дрожь пробегает по всему моему телу, словно бы за воротник мне засунули кусок льда. Что же было бы со мной, если бы мне пришлось самому увидеть эту прекрасную юную покойницу, увидеть, как, обмакнув пальцы в сочащуюся кровью рану, она коснулась окровавленными пальцами лба преступника?..

II

25 февраля, около трех часов дня, знаменитый медиум, профессор Бенджамин Хавенпорт и мисс Ида Саутчот, молодая бледная и очень болезненная особа, которая в течение ряда лет предоставляла себя опытам профессора, кончали обед в их комнате второго этажа «Девоншир-Отеля» в Нью-Йорке.

Мистер Бенджамин Хавенпорт был и на самом деле очень известен, но известностью своей он был обязан, как говорили, неразборчивости в средствах к ее достижению. Серьезные спириты не дарили его тем доверием, которое они питают к Вильяму Круксу или Даниелю Дугласу Хому. «Наибольший вред нашему делу, — говорит автор „Истории спиритуализма в Америке“, — наносят те жадные до наживы и беспринципные медиумы, которые в случае замедления явлений прибегают к мошенничествам». Профессор Бенджамин Хавенпорт принадлежал к числу таких медиумов. Кроме того, с его именем связывались довольно странные истории про вооруженные грабежи на больших дорогах в Южной Америке и про мошенничества в игорных притонах Сан-Франциско. И почти вслух говорили о том, что покинутая, разоренная жена профессора умерла от горя…

Несмотря на все эти слухи и благодаря ловкому надувательству, мистер Бенджамин Хавенпорт продолжал иметь сильное влияние на доверчивых людей, которых легко обмануть. Трудно было заставить поверить массу людей Старого и Нового света, что на самом деле они не видели и не касались материализованных духов их умерших братьев, матерей и сестер. К тому же большую услугу ему оказывало роковое выражение его смуглого лица: глубоко запавшие глаза и крючковатый нос особенно подчеркивали демоническую улыбку Сатаны-Шарлатана, застывшую вокруг искривленного рта…

Когда номерной, убрав тарелки из-под десерта, вышел из комнаты (он ушел недалеко), профессор сказал:

— Кстати, сегодня вечером сеанс у миссис Джоанны Хадинг; будет много народа, разные важные люди, даже два или три миллионера. Спрячь под юбкой кисею, которой окутываются явления, а также женский белокурый парик…

— Как прикажешь, Бенджамин, — отвечала покорным голосом Ида Саутчот.

Номерной слышал, как она стала ходить взад и вперед по комнате.

Через несколько минут она спросила:

— Кого же ты собираешься вызывать, Бенджамин?

Он громко рассмеялся; даже стул затрещал под ним, так тряслось от смеха все его тело.

— Угадай!

— Как тут угадаешь!

— Я хочу вызвать дух… моей жены!

И он снова разразился еще более грубым и жутким смехом, в веселости которого звучала угроза.

Но Ида вдруг вскрикнула. По шуршанию платья тот, кто подслушивал через замочную скважину, догадался, что она упала перед ним на колени.

— Бенджамин! Бенджамин! Ты этого не сделаешь! — рыдая, сказала она.

— А почему бы и нет? Уверяют, будто бы я сделал миссис Хавенпорт несчастной. Это выдумка, которая мне надоела. Она развеется, когда все увидят, с какой нежностью заговорит со мной дух моей жены. Потому что вы ведь будете очень нежно говорить со мной с того света, не правда ли, мисс Саутчот?

— Нет! Нет! Ты этого не сделаешь! Заклинаю тебя, выслушай меня! Вот уже четыре года, как я тебе во всем подчиняюсь; все, что ты мне внушал, я исполняла. Вместе с тобой я обманывала, лгала, симулировала транс сомнамбулы, кризисы, экстазы… На меня всей тяжестью наваливались люди — и я не вздрагивала; мне втыкали в тело иголки, и я не издавала ни малейшего стона. Даже больше: спрятавшись за занавеской, имитируя едва слышные голоса, я заставляла матерей и жен верить, будто это их дети и супруги явились с того света, чтобы поговорить с ними, а при полупогашенных лампах я осмеливалась, закутавшись в саван или вуаль, показывать себя в виде неясной тени, в которой многие ослепленные слезами глаза узнавали дорогие их сердцу существа. О, это святотатство! Если бы ты знал, как я боялась! Ты бесстрашно глумишься над предвечными тайнами, потому что не веришь в них, а я — я полна сомнений и ужаса. Боже, что, если в одно из таких мгновений смерть, поднимая для проклятия свои руки, предстанет предо мною! В этом вечном страхе причина той болезни сердца, от которой я страдаю и умру. Ну что ж! Пусть так и будет! Все равно — я вся твоя! Пользуйся мною: ты можешь это, а я этого хочу. Разве когда-нибудь слышал ты от меня хоть одну жалобу? Но сегодня, Бенджамин, ты требуешь слишком многого. Ради моей покорности, ради моих страданий сжалься надо мной, наконец! Не заставляй меня играть роль этой бедной женщины, которая была столь прекрасной и нежной! О, как только могло тебе прийти такое в голову! Избавь меня от этого! Бенджамин, Бенджамин, умоляю тебя!

Он уже не смеялся более. Так как в грохоте опрокидываемой мебели послышался шум брошенного на пол и стукнувшегося головой тела, то весьма вероятно, что профессор Хавенпорт бешено отбросил от себя ударом кулака или ноги мисс Иду Саутчот. Но коридорный не вошел в комнату, так как постояльцы не позвонили.

III

Вечером того же дня сорок человек сидели около полуночи в гостиной миссис Джоанны Хадинг, уставившись на занавес, из-под которого должен был появиться дух. В углу помещения стояла единственная лампа, слабый свет которой скорее подчеркивал темноту, чем рассеивал ее. И по всей комнате, словно блуждающие привидения, носились отсветы пылавшего камина.

Никогда еще профессор Бенджамин Хавенпорт не являл такой силы, как в тот вечер. Мир духов подчинялся ему без малейшего сопротивления, словно своему законному повелителю; это был могущественный властитель отлетевших душ! Присутствующие видели, как пальцы без рук срывали с жардиньерок цветы. Фисгармония под невидимыми пальцами играла дивные мелодии. А постукивания, раздававшиеся повсюду, отвечали с поразительной находчивостью на самые неожиданные вопросы. И наконец сам профессор в сомнамбулическом экстазе приподнялся на три фута от пола — согласно измерению, сделанному миссис Хадинг, — и добрых четверть часа, улыбаясь, прогуливался по воздуху с раскаленными угольями в руках.

Но самым интересным опытом, обещанным в начале сеанса, должно было стать появление миссис Арабеллы Хавенпорт.

— Час настал! — сказал медиум.

В то время, как все сердца забились от нетерпения и страха, как глаза всех присутствующих с пугливой надеждой вперились в темноту, из которой должно было явиться видение, Бенджамин Хавенпорт подошел вплотную к занавесу; большого роста, с растрепанными волосами, с адскими огоньками, поблескивавшими из-под полуопущенных ресниц, он был ужасен и прекрасен как сам демон.

— Явись, Арабелла! — сказал он повелительным голосом и с жестом Христа перед могилой Лазаря.[393]

Всеобщее ожидание…

Вдруг из-за занавеса раздался крик! Пронзительный, отчаянный, полный смертельного ужаса! Крик души, покидающей тело!

Все присутствующие вздрогнули, миссис Джоанна чуть-чуть не упала в обморок, даже сам медиум казался удивленным.

Но он овладел собой, когда увидел, что занавес колеблется, пропуская видение…

Это была молодая женщина с длинными белокурыми волосами, очень красивая и бледная, одетая в белую одежду и с раскрытой грудью, где виднелась кровавая рана с подрагивающим в ней ножом.

Все отскочили к стене, опрокидывая в панике мебель; те, кому пришло в голову взглянуть на медиума, увидели, что, смертельно побледнев, он тоже, трепеща, бросился прочь от призрака…

Но молодая женщина, миссис Арабелла, настоящая, которую он отлично узнал — она явилась, так как он звал ее! — пошла прямо на Бенджамина Хавенпорта, который, закрыв глаза рукой, чтобы не видеть грозного призрака, метался по комнате из угла в угол. В ужасе он упал, наконец, на колени, а она обмакнула свои ледяные пальцы в кровавую рану и капля за каплей окропила его лоб кровью, говоря медленным и протяжным голосом, напоминавшим отдаленную жалобу: «Это ты убил меня!». Пока он бился в судорогах на полу, зажгли лампы. Призрак исчез. В соседней комнате, за занавесом, нашли труп мисс Иды Саутчот, лицо которой застыло в конвульсии ужаса. Присутствовавший здесь врач определил, что смерть последовала от разрыва сердца…

Вот почему профессор Бенджамин Хавенпорт один предстал перед судом присяжных в Нью-Йорке, обвиненный в том, что четыре года назад убил в Сан-Франциско свою жену…

© Перевод Е. Маурина

Новеллы «Гость» и «Нежданная» (год первой публикации неизвестен) печатаются по изд.: Мендес К Первая книга рассказов. СПб., 1909.

ЛУИ БУССЕНАР Полное имя Луи Анри Буссенар; 1847–1910)

Сила факира

Как-то раз меня с моими пятью спутниками в тропическом девственном лесу застигла ночь. Я немного было струсил, но, видя, что мои спутники (кайеннские негры[394] Морган и Даниель, индийские факиры Сами и Гроводо и китаец Ли) относятся к этой ночевке в лесу совершенно равнодушно, постарался тоже успокоиться.

Мы выбрали небольшую поляну, окруженную громадными вековыми деревьями, точно гигантскими колоннами, переплетенными сетью лиан и гирляндами чудных орхидей и других ярких цветов самых причудливых форм. Здесь мои спутники развели костер и на одном из деревьев повесили для меня гамак. К несчастью, наша провизия истощилась; оставалось только немного риса да несколько сухих плодов. Этого было вполне достаточно для моих неприхотливых спутников, но никак уж не для меня, цивилизованного европейца, привыкшего питаться мясом. Правда, китаец Ли, исполнявший в моей свите обязанности повара, предлагал мне еще днем, когда мы проходили вдоль реки, поймать для меня черепаху, маленького крокодильчика или пару хорошеньких змеек из тех, которые водятся около воды, но я отказался от всех этих «лакомств».

Ночь наступила мгновенно и раньше, чем можно было ожидать, потому что с запада надвигалась громадная черная грозовая туча, быстро затянувшая весь небосклон.

Где-то в отдалении слышались крики, вой и рев зверей, то есть тот ужасающий ночной концерт дремучих индийских лесов, от которого у меня тотчас же поднялись дыбом волосы, на лбу выступил холодный пот, зубы стали выбивать барабанную дробь, а в жилах застыла кровь. Я впервые тогда находился ночью в девственном тропическом лесу — в этом царстве хищных зверей, поэтому немудрено, что я так скверно себя чувствовал.

— Саиб, — раздался возле моего уха мягкий, проникающий в душу голос индуса Сами, молодого красавца со жгучими пронзительно-черными глазами на бледном лице, — не тревожься, пожалуйста, эти звери если и подойдут сюда, то вреда тебе никакого не сделают.

— Понятно, — воскликнул я с напускной храбростью, а у самого, как говорится, душа уходила в пятки, — ведь у нас есть ружья! Мое ружье даже такое, что из нею сразу можно уложить несколько львов и тигров, — хвастливо добавил я, думая удивить этим «дикаря».

Но тот только пожал плечами, усмехнулся и проговорил:

— О саиб, что значат твои ружья против рати зверей под предводительством льва!.. Слышишь, они все идут сюда?.. Но, повторяю, не бойся. Брось свои ружья: они бесполезны; я остановлю всех зверей и без оружия.

Концерт, в самом деле, с каждой минутой становился громче; слышался уже и треск сухих сучьев, ломавшихся под ногами животных; не слышно было только топота ног, потому что стремившиеся к нам животные были из тех, что на ходу почти не касаются земли, а точно носятся над нею.

Вдруг пламя нашего костра со страшным треском высоко взметнулось и, поднимаясь в течение нескольких секунд все выше и выше, так же внезапно погасло. Я все-таки успел разглядеть, что негры и китаец, растянувшись на траве, крепко спали. Гроводо, весь как-то сжавшись и закрыв лицо руками, молча сидел под деревом, а что касается Сами, то он стоял около этого дерева совершенно неподвижно, скрестив на груди руки и устремив свои большие сверкающие глаза в глубину леса.

Между тем рев и вой становились прямо-таки оглушительными; мрак сделался такой, что, как говорится, хоть глаз выколи; только глаза Сами горели в этом мраке как раскаленные угли. Я провел рукою по лбу и даже ущипнул себя, чтобы удостовериться, что я не сплю и не сделался жертвою кошмара; но вскрикнуть или сказать что-нибудь я не мог; язык мне не повиновался. Для внушения себе бодрости я хотел было закурить сигару и стал доставать из кармана портсигар и спички.

— Саиб, — сказал мне в это время Сами, — ты сейчас будешь не в состоянии поднять руку, Но ты не бойся этого: когда будет нужно, ты снова получишь способность владеть руками.

Я про себя улыбнулся, вынул сигару и коробок спичек. Взяв сигару в рот, я зажег спичку и хотел поднести ее ко рту, чтобы прикурить, но рука и вправду оказалась точно свинцовая и тяжело опустилась вдоль тела, пальцы как бы онемели, спичка из них выскользнула, упала на землю и погасла. Потом я не только не мог поднять руку или ногу, но не мог даже пошевелиться.

— Что, саиб, разве не говорил я тебе, — опять послышался голос индуса. — Возьми теперь ружье и попытайся выстрелить, — продолжал он. — Рука твоя будет действовать, но курка у ружья ты не спустишь.

В самом деле, я вдруг почувствовал, что вновь получил способность двигать всеми своими членами. Схватив лежавшее около меня ружье, я приложил его к плечу и хотел нажать на курок; однако он не двинулся с места, несмотря на все мои усилия.

Я положительно оцепенел от удивления и ужаса. Прямо передо мною горели глаза индуса; кругом слышался оглушающий концерт зверей, треск валежника, и всюду сверкали многочисленные красные, желтые и зеленые огненные шарики.

Я понял, что вокруг нас, точно прикованные к земле, стоят страшные звери, удерживаемые властным взглядом одного человека.

Картина была до такой степени страшная, что, право, не знаю, как я еще остался жив!

Вероятно, Сами понял, что мне не вынести долго этого ужасного состояния, поэтому он вдруг испустил короткий резкий крик; сверкавшие повсюду огненные шарики внезапно исчезли, рев, вой и треск валежника, умолкшие было на минуту, возобновились, и костер снова вспыхнул. Вскоре, однако, весь этот шум затих. Сами подошел ко мне и с улыбкою сказал:

— Ну, саиб, ты можешь теперь совершенно успокоиться: звери сюда больше не придут. А видишь вон там на дереве, над твоею головой, обезьяну? Она из той породы, мясо которой белые употребляют в пищу. Ты ведь голоден, саиб?

— Да, — ответил я. — Я сейчас застрелю ее.

Я поднял ружье и прицелился в обезьяну. Но индус остановил меня.

— Не трудись, саиб. Я сейчас покажу тебе еще кое-что… Смотри! — прибавил он, указав на дерево, где сидела большая черная обезьяна.

Я поднял глаза и увидел, как животное с заметным ужасом смотрело прямо в глаза Сами. Вдруг он сделал какое-то неуловимое движение рукою, обезьяна испустила громкий болезненный крик и тяжело рухнула на землю, прямо к моим ногам. Я подошел и взглянул на нее; она была мертва.

— И ты много можешь делать таких… фокусов? — спросил я у индуса, когда прошла первая минута изумления.

— Много, саиб, — ответил тот.

— А не можешь ли ты мне объяснить… — начал было я.

— Нет, саиб! — поспешно перебил он.

По тону его голоса я понял, что настаивать бесполезно, и замолчал.

Мой повар-китаец зажарил хороший кусок обезьяньего мяса, которое показалось мне довольно вкусным. Утолив голод, я улегся в свой гамак и благополучно проспал до утра. Утром мы продолжили свой путь.

© Переводчик неизвестен

Новелла «Сила факира» (год первой публикации неизвестен) печатается по изд.: «Двадцатый век», 1913, № 3.

КЛОД ФАРРЕР (Настоящее имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон; 1876–1957)

Идол

Боги умерли…

Идол, о котором идет речь, — это индусская фигурка из слоновой кости, которую мне продал когда-то один сингалец[395] за тридцать рупий, в Монте-Лавинии на Цейлоне, на террасе знаменитой гостиницы, где едят лучшее в мире кюрри. Вещица эта представляет собою толстую женщину, которая сидит на корточках и, жестикулируя, потрясает шестью головами, сжимая их за горло своими руками. Она имеет вид своего рода Танагры,[396] в азиатском вкусе — в достаточной мере устрашающей. Но я полагаю, что вы нисколько не верите в россказни о переселении душ и метампсихозах.

В таком случае, бросьте думать о моем идоле: в плоскости рациональной он не имеет никакого отношения к приключению, которое я собираюсь рассказать.

Приключение это произошло тринадцать лет тому назад, точнее говоря — в понедельник 2 марта 1903 года, в Салониках,[397] в Македонии, в одном тупике верхнего еврейского квартала. Ни за что в жизни не предал бы я его гласности при жизни Шурах-Сунга, который был его героем наряду со мной. Но Щурах-Сунг умер до войны в своей Сахараджонпурской столице, — умер бездетным.

Стало быть, не все ли равно, хранить ли молчание или нарушить его?

Шурах-Сунг, как это знает всякий, был перед своей кончиною Рао Сахараджонпура,[398] под суверенитетом короля Индии. Но в 1903 году он был еще только наследным принцем и в моем обществе совершал путешествие по Европе. Мы сблизились шестью годами раньше, на Цейлоне… А ведь вправду, это случилось в тот самый день, в Монте-Лавинии, когда я купил идола… За завтраком Шурах-Сунгу, имевшему изящный вид в костюме путешествующего принца и узорчатом тюрбане, не удавалось сговориться с туземными метрдотелями, растерявшимися и озадаченными.

— Рао Сахиб, — сказал я на наречии урду,[399] — не нужен ли вам переводчик?

Он расхохотался и ответил мне по-английски:

— Разумеется, нужен! Я ведь пенджабец:[400] я не знаю жаргона этих южных дикарей. Но, клянусь Юпитером, вы, очевидно, говорите на всех языках?

Так мы познакомились. Часом позже я купил идола. И тут уж он, в свою очередь, услужил мне своими познаниями.

— Смотри-ка! — сказал он, взглянув на фигурку, — смотри-ка! Моя бабушка!

— Ваша…?

— Конечно, сударь. Это — Кали,[401] шестирукая богиня. А мы, рао Сахараджонпура, происходим от Кали по прямой линии. Хотя, как видите, мы дегенераты.

Он хлопнул себя, смеясь, по плечам, с которых свисали две очень мускулистые руки, но, разумеется, только две.

Это был индусский принц, каких много: воспитанник Сэндхерта, английского офицера; лакированный с ног до головы на английский образец. Вполне индус, тем не менее, вполне; но в смысле внутреннем.

К делу! 2 марта 1903 года, в восемь часов вечера, Шурах-Сунг и я вышли из своей гостиницы на Параллельной улице, в Салониках, чтобы пойти на обед к генералу, командовавшему международной жандармерией.[402] Прибыли мы в Салоники двумя днями раньше, после того как за наш общий счет совершили экскурсию в округ Митровицы. Восстание комитаджей[403] было в разгаре. Это весьма прожженные бестии, судьбу которых оплакивала Европа, когда у нее еще были слезы в запасе. Во всяком случае, мои статьи, уже появившиеся в «London Herald», привели к тому, что во время этой экскурсии я получил дюжину угрожающих писем и в двух дюймах от меня просвистала ружейная пуля, пущенная из-за одного забора: комитаджи не переваривали тех истин в сыром виде, которыми я угостил их в «Herald». После ружейного выстрела я предложил Шурах-Сунгу отделиться от столь опасного спутника, каким я был. Но и отчитал же он меня за это:

— За кого вы меня принимаете, душа моя? Клянусь Юпитером! Я — джентльмен, смею полагать.

Бранился он всегда по-английски, разумеется… И надо сказать, он был действительно джентльменом безупречным, англичанином, как я уже говорил, до кончиков ногтей, но индусом в душе, индусом до мозга костей.

Итак, в этот вечер мы шли рядом сначала по Параллельной улице, вымощенной широкими плитами, затем по небольшим улочкам, ползущим на верхнюю часть города, вымощенным острыми булыжниками. Вокруг было чернее чем в аду под низко нависшим небом и при полном отсутствии фонарей. Я приблизительно знал дорогу. Но люди, бывавшие в Салониках и знающие, какой это лабиринт, легко поймут, каким образом, полчаса проблуждав на ощупь и вслепую, я заблудился.

— Шурах-Сунг, — сказал я, опешив, — я совсем перестал понимать, где мы находимся. Нам, пожалуй, лучше всего вскарабкаться на верхние террасы, откуда мы увидим город.

— Что ж, давайте карабкаться, клянусь Юпитером! Досадно, что мы опоздали на обед.

И вправду нам было суждено опоздать. Когда мы пробирались наудачу по одной улочке, которая была темнее и извилистей норы крота, мне сзади был нанесен сильнейший удар по затылку, и я, не пикнув, растянулся во всю свою длину!

Пятью минутами позже я пришел в себя и сразу заметил, что все еще нахожусь на мостовой, на том же месте, но перевязан, как колбаса; и когда я открыл рот, чтобы крикнуть, огромный детина со зверским лицом болгарского типа поднес мне к горлу острие превосходно отточенного ножа. Я умолк.

Я лежал на правом боку, а мой палач сидел на корточках перед моим лицом. Таким образом, я не видел ничего, кроме свирепой морды и ножа. Да по правде сказать, мне больше ничего не нужно было видеть; я ни секунды не сомневался, что попал в руки комитаджей, и нисколько не обольщался насчет своей участи; я ускользнул от них на македонских дорогах, но тут они меня держали цепко, и мне было не ускользнуть.

Прошло четверть часа. Послышались приближающиеся шаги, и свет фонаря отразился на лезвии, все еще упиравшемся в мою шею. Чьи-то руки схватили меня и прислонили к стене. Первое, что мне бросилось тогда в глаза, — это был Шурах-Сунг, связанный, как я, и, как я, прислоненный к стенке. Он присел на корточки и — так как его индусская природа освободилась внезапно от английской оболочки, что всегда случается в минуты сильного волнения, — сидел раздвинув колени, скрестив под собой ноги, как умеют сидеть одни только азиаты, — точь-в-точь как сидит мой идол…

Я не имел времени как следует об этом поразмыслить. Человек с фонарем осветил мое лицо. А другой — их было всего не то восемь, не то десять — вгляделся в меня. Этот последний был не так грязен, как его сподвижники, и, по-видимому, больше заботился о соблюдении инкогнито: отлично прилаженная черная маска оставляла открытыми-только глаза.

В продолжение одной бесконечной минуты он рассматривал меня в молчании. Затем внезапно достал из кармана два номера «London Herald» и, развернув их, ткнул пальцем в мою подпись.

— Вы Гарольд Форс? — спросил он на дурном английском языке.

Я не ответил ни да, ни нет. Он заржал; этого ему было, по-видимому, достаточно. Другой негодяй подошел к нему и показал на Шурах-Сунга. Пожав плечами, он произнес несколько слов, которых я не понял, но сопровождавший их жест был ясен. К тому же для полной достоверности наш приговор был нам объявлен по-английски. Человек в маске кое-как прочитал, запинаясь:

— Болгарский комитет в Салониках приговорил вас к смерти. Вы будете казнены.

Нож продолжал мне колоть кадык. Кричать было явно бесполезно. К тому же дома, окружавшие нас, черные сверху донизу и заставленные решетками, словно крепости, устраняли всякую надежду на какую-либо помощь. Говорят, что неминуемость смерти обостряет нашу мозговую деятельность. Возможно. Я, во всяком случае, не сделал в этот миг такого наблюдения. Я ощущал скорее тупую и косную примиренность. Помню, что я почувствовал резкий холод в пояснице, затем пришла в голову мысль, что англичанину, которого убивают, как меня, надлежало бы дать убийцам урок мужества и умереть презрительно, с высоко поднятой головою. Наконец, пронеслись в мозгу какие-то толчкообразные, ничем не мотивированные и совершенно бессвязные воспоминания о вещах и людях: о моем отце, умершем в постели, о взморье в Брайтоне, о партии в покер, которую я выиграл третьего дня, и — не знаю почему — об идоле…

Еще одна последняя мысль озарила меня в ту минуту, когда две грубых руки бросили меня на колени. И мне, по-видимому, припомнилось что-то давно прочитанное, потому что так бывает обычно в книгах: я повернул голову к Шурах-Сунгу.

— Рао Сахиб, — сказал я, — простите ли вы меня за то, что я был причиною вашей смерти?

Он мне ничего не ответил. Я взглянул на него: он не лишился сознания. Я видел его глаза — черные зрачки на белом фоне, странно поблескивавшие во мраке. И услышал, как он бормочет какую-то непонятную молитву на одном из тех священных наречий Северной Индии, которые понятны одним только тамошним жрецам и царям.

Вдруг его схватили палачи. Они собирались его убить первым. Он все еще сидел на корточках, выпрямив стан, похожий, до полного тождества похожий на моего идола. Два человека держали его за плечи. Третий подошел с ножом в руке. Человек в маске, остававшийся зрителем, приблизился, чтобы лучше видеть…

И тут произошла вещь таинственная и страшная.

Два человека, державшие Шурах-Сунга, внезапно его выпустили и каждый схватился руками за собственное горло, как если бы хотел оторвать от него незримые когти. В тот же миг они закричали, но голосом уже придушенным и хриплым, перешедшим вскоре в дикое бурчание. Человек в маске и человек с ножом отбивались от такого же нападения — уместно ли тут слово нападение? — и, дергаясь, хрипели. Казалось… да… Казалось, что Шурах-Сунг своими руками задушил четырех головорезов. Но я видел, однако, видел собственными глазами его руки, его две руки, привязанные к туловищу!..

Четыре подергивающихся гримасами лица застыли, затем почернели. Четыре судорогой схваченных тела рухнули на землю всею тяжестью. Я видел, как они упали — трупами. Остальные бандиты уже задолго до этого убежали, воя от страха.

И в сверхъестественной тишине, какая вслед за этим наступила, помню, я слышал, как стучат мои собственные зубы.

Нас развязал часом позже ночной сторож. Мы были целы и невредимы. Так как нашим приятелем был генерал, командовавший международной жандармерией, то никакого следствия не было произведено: мертвецы оказались четырьмя известными комитаджами, которых разыскивала полиция.

Шурах-Сунг никогда ни одной живой душе не рассказывал об этом приключении. И если я его рассказываю вам, то потому, что Шурах-Сунг ныне умер, умер бездетным, так что род Сахараджонпурских Рао пресекся и, следовательно, не существует больше ни одного потомка Кали.

© Перевод И. Мандельштама

Новелла «Идол» (Париж, 1917) печатается по изд.: Фаррер К. Рассказы. Пг., 1923.

ПЬЕР МИЛЛЬ (1864–1941)

Дух Байрона

В 1912 году, — рассказывал мне мой почтенный друг, профессор Джон Коксуэн, чьи замечательные исследования психических явлений общеизвестны, — только и было разговоров о «сообщениях», которые получал один медиум, миссис Маргарет Эллен из Эдинбурга, от бесплотного духа поэта Байрона. Сообщения эти носили весьма разительный и, надо признаться, редкий в подобных случаях характер подлинности. Дух Байрона не только диктовал замечательные стихи, не только изъяснялся непосредственно устами медиума, вместо того чтобы пользоваться столиком или автоматическими письменами, причем говорил голосом мужским, решительным, совершенно непохожим на обычный голос миссис Эллен, и придавал английской речи произношение, характерное для начала XIX столетия и весьма отличное от нашего выговора, но указал также место, где хранятся неопубликованные еще письма и даже стихотворения знаменитого автора «Чайльд Гарольда».[404] Лондонское общество «Society for Psychicae Researches»[405] сочло этот факт настолько интересным, что предложило мне отправиться в Эдинбург контролировать сеансы и протоколировать их.

Однако общество так и не опубликовало в своих «Proceedings»[406] моего доклада ввиду странного и, могу без преувеличения сказать, неприличного тона, который приобрели сообщения вскоре после моего прибытия. Миссис Эллен невозможно заподозрить в шарлатанстве. Это женщина безупречного поведения, лет приблизительно тридцати пяти, вдова, незапятнанной репутации, никогда не проявлявшая в своих речах никакой склонности к легкомыслию. Замечу еще, что она располагает довольно значительным состоянием, в сеансах принимала участие бесплатно и что ее исключительный дар был открыт мистером Арчибальдом Мак-Брэдом, настоятелем пресвитерианской церкви,[407] которую она регулярно посещала, обнаруживая искреннее и в то же время просвещенное благочестие. Мистер Мак-Брэд был усердным участником сеансов. Он был весьма умилен религиозными чувствами, которые выказал Джордж Гордон лорд Байрон. Этот великий поэт заявляет, что раскаивается в ошибках своего земного существования и непристойности своих любовных похождений, о которых он, впрочем, упоминал в чрезвычайно сдержанных выражениях, почти не стараясь привести в свое оправдание то обстоятельство, «что этим он преимущественно занимался в Италии». Он не скрывал, что эти заблуждения еще не дали ему возможности достигнуть высокого ранга в иерархии духов и что, например, этот болван Джон Рёскин[408] занимает в ней гораздо более высокое положение. Когда ему поставили в упрек не слишком корректный и, несомненно, весьма несправедливый эпитет, которым он воспользовался, говоря о знаменитом писателе, сумевшем сохранить веру, он объяснил свое дурное настроение с весьма трогательною скромностью литературным тщеславием, от которого, к стыду своему, он еще не отделался.

Во время первого из сеансов, при которых мне довелось присутствовать, я спросил его про Шелли,[409] его друга, славный прах которого он торжественно сжег на прибрежном песке в Ливорно, на пламени костра, сложенного из миртовых и кедровых ветвей. Он ответил мне грустным тоном, что этот бедный Шелли все еще язычник и что это его очень печалит. Но на втором сеансе мы были немало удивлены и, должен признаться, разочарованы, услышав совершенно другой голос, доносившийся из уст медиума. Это был тоже мужской голос, как и у предыдущего духа, но вкрадчивый, сдержанный, нежно-елейный. Этот новый бесплотный дух поторопился, впрочем, представиться: Льюис Барнард, умерший в 1847 году, при жизни состоявший священником маленькой пресвитерианской церкви, которая существовала в ту пору во Флоренции.

Мистер Мак-Брэд учтиво выразил свое удовольствие по поводу возможности войти в сношения с собратом из потустороннего мира, но не скрыл, что мы, в сущности, не его ожидали.

— Я знаю, — ответил мистер Льюис Барнард, — вы ждали Байрона… Но он не явится ни сегодня, ни, вероятно, в ближайшие дни. Собственно говоря, я для того и явился, чтобы вас об этом предупредить: мне было бы поистине тягостно, если бы пастор церкви, членом коей я состоял, а также лицо, специально для этого прибывшее из Лондона, разочарованы были в своих ожиданиях.

Он прибавил еще несколько любезных слов по моему адресу, которых позвольте вам не повторять, тем более что они не имеют значения для дальнейшего хода этих «proceedings». Но так как я был, по-видимому, небезызвестен бесплотному, то позволил себе спросить его, чем объясняется отсутствие — мне хотелось сказать бегство — лорда Байрона.

— Он простужен! — заявил бесплотный Льюис Барнард.

В этом коротком ответе прозвучало некоторое смущение.

Вы понимаете, что и нам он показался неправдоподобным. Господин пастор Мак-Брэд заметил, что ему еще не приходилось слышать о простуженных духах.

— Отчего же? — ответил его собрат растерянным тоном. — По ту сторону все выглядит совершенно так же, как здесь: в последнее время у нас свирепствует инфлюэнца!..[410] Но человеку, бывшему на земле священнослужителем, не подобает лгать даже в мелочах и в защиту репутации, увы! — изрядно подмоченной. Лучше уж я вам скажу напрямик: этот бедный Байрон завертелся. Опять!

— Завертелся?

— Да…

Тяжкий вздох вырвался из груди медиума-, миссис Маргарет Эллен. Голос духа продолжал доноситься из ее уст:

— Он завертелся!.. Да еще с французскою танцовщицей, несмотря на ее немецкую фамилию, — с Фанни Эльслер:[411] с дамой последнего разбора! Из-за нее произошли даже неприятности у него с неким господином де Монрон, который, если верить ему, был доверенным лицом господина де Талейрана,[412] умер на островах Зеленого Мыса и, по-видимому, безумно влюблен в эту опасную особу… Милорд собирается драться с ним на дуэли… Все это очень грустно.

— Но, позвольте, — живо перебил я его, — то, что вы нам рассказываете, нелепо. Бесплотные духи не могут, конечно, ни драться на дуэли, ни влюбляться. Это смешное предположение!

— Отчего же? — возразил мистер Льюис Барнард все тем же своим спокойным тоном. — Говорю же я вам, что у нас все имеет совершенно такой же вид, как у вас… И вам бы это следовало знать, потому что вас постоянно посещают духи, и вы от них слышите, что они ездят за город, слушают концерты, что их даже слишком усиленно пичкают классической музыкой, и что летом они отправятся на морские купания: вам достаточно прочесть книгу сэра Оливера Лоджа[413] «Раймонд, или Жизнь и смерть», чтобы в этом убедиться… Но все-таки этот несчастный Байрон совсем сдурел! Есть, по-видимому, какой-то врожденный порок в том, что у него еще осталось от тела…

— Господин пастор Льюис Барнард, мы понимаем вас все меньше и меньше!

— А между тем это очень просто: наша чувствительность весьма ослаблена. Вдобавок, по мере того как длится наше надземное существование, она все больше идет на убыль. Таким образом, это уже не слишком забавно… Вот мне, например, умершему в 1847 году, очень уже легко противиться искушениям. По-моему, это далеко не то, что испытывал на земле, это незначительно, совсем незначительно… Что же до Байрона, умершего в 1824 году, то, что у него могло сохраниться, скажите пожалуйста? Тем более постыдно его смехотворное распутство.

— Однако, — заметил мистер Мак-Брэд, — он говорил нам, что раскаивается в своем поведении, что он совершенно исправился и берет пример с мистера Джона Рёскина…

— Милорд валял дурака, — ответил пастор.

© Перевод И. Мандельштама

Аромат

Это было вблизи Бастилии; я возвращался домой по набережным… Встретившийся мне человек кинул на меня мимоходом взгляд.

Я не узнал его, но увидел его глаза, глаза сверхчеловечески чистые, молодые, ясные, глаза, как совершенно свежие цветы. Он исчез за поворотом улицы Лион-Сен-Поль, и тогда только я вспомнил: «Это Сарти, — сказал я себе, — конечно же, это Сарти». Я побежал за ним; я бежал за тем, что всего дороже человеку: за обрывком молодости.

Двадцать лет тому назад, подобно всем, кто знал Сарти, я думал о нем: «Это высшего порядка существо, выше ростом и меня, и всего человечества». Попадаются иногда, очень редко, молодые люди, гений которых кажется вполне сформировавшимся, вполне вооруженным и производит чуть не жуткое впечатление своею скороспелостью. Они никому не подражают в том возрасте, когда их сверстники, нащупывая собственные пути, ведут себя еще совершенно подражательно; они преобразуют то, к чему прикасаются, — вещи, науку, искусство, накоплявшиеся веками; и затем человечество видит это наследие только сквозь их творения. Но их часто ждет страшная расплата — туберкулез. Их раннее созревание словно вызывается этим их сжигающим недугом. Они умирают, не осуществив своей высокой миссии, оставляя в памяти немногих всего лишь пустое и блестящее имя.

Как-то мне сказал один приятель:

— Послушай, а что же Сарти? Что с ним сталось? Не видно больше ни его самого, ни его произведений.

Я ответил:

— А ведь верно, я об этом не думал.

Такова парижская жизнь. Те, кто знал его и восхищался им, ждали некоторое время, думали: он, быть может, уединился в провинции. Знали, что он склонен к созерцательности, довольно горд, самоуглублен. Но он так и не появился вновь, и его забыли; я, впрочем, не забыл его, но думал, что он где-то в безвестности умер.

И вот он передо мною, живой! Я догнал его.

— Сарти! — сказал я, чувствуя волнение, какого эта встреча, несомненно, не заслуживала. — Это ты?

Он ответил голосом спокойным и высокомерным:

— Да, это я.

— Что ты поделываешь? — спросил я его довольно глупо.

Мне казалось, что если он так долго пребывал в безмолвии, вдали от мира, то решился на это только ради какого-нибудь великолепного исполинского произведения, которое прогремит внезапно и всех ослепит; кумирам молодости долго веришь.

Он ответил мне тем же тоном, но с оттенком какого-то мистического пыла:

— Я иду домой.

Уверяю вас, что самый фанатичный паломник-мусульманин, идущий в Мекку поклониться Каабе,[414] не произнес бы этих, с виду столь обыкновенных, слов с более пылким энтузиазмом.

Приглядываясь к нему, я вдруг не смог удержаться от возгласа:

— Как ты молодо выглядишь!

Эти двадцать лет пронеслись над ним, как один день. Он был тот же, совершенно тот же юноша! А я…

— Да, — сказал он, вторя моей мысли, — волосы у тебя поседели. Жизнь у тебя была другая: ты жил, а я…

— А ты?

— О, — промолвил он с улыбкою, — я в другом положении: я жду.

— Чего ты ждешь?

Сначала он колебался, ответить ли. Затем, как бы говоря с самим собою, произнес:

— В конце концов, отчего не сказать? Отчего не сказать?.. Пойдем со мною.

Некоторое время мы молча шагали по старым улицам.

— Это здесь! — вскоре сказал Сарти.

Слова эти прозвучали в его устах как-то необыкновенно, почти с экстазом, во всяком случае — почтительно, благоговейно; так говорит монах, когда показывает святилище или раку с бесценными мощами. Он остановился перед старинным зданием в глубине двора, с прямыми колоннами, круглым окошком, венчающим фронтон, — перед благородным, торжественным зданием, сохранившимся от первой половины царствования Людовика XIV, одним из немногих, какие еще можно видеть в этом квартале, захваченном торговлей и мелкой парижской промышленностью, испещренном вывесками, которые профанируют линии этой архитектуры, но все же хранящем какое-то величие. Представьте себе принужденного побираться аристократа… По широкой лестнице, такой пологой, что современники мадам де Севинье[415] могли по ней подниматься на носилках, он повел меня в третий этаж; второй, как мне показалось, был занят сафьянною фабрикой. В третьем все комнаты первоначально составляли, по-видимому, анфилады: нужно было их все пройти, чтобы попасть в последнюю. Но давно уже один из домовладельцев построил перед окнами, выходившими во двор, галерею, служившую общим коридором для этих обширных зал; и залы эти, разделенные переборками на две-три части, образовали столько же скромных квартир.

В одну из этих комнат меня ввел Сарти.

— Вот уже двадцать лет нахожусь я здесь, — сказал он, — двадцать лет! Здесь я и умру — как можно позже.

— Ты счастлив?

Он взглянул на меня с выражением несказанной радости.

— Да, — шепнул он, — потому что мне дано всегда чего-то желать.

Он взглянул на часы.

— Подожди еще десять минут, — сказал он с нетерпением в голосе. — Через десять минут, надеюсь, ты поймешь… Потому что другие уже испытали это! Я знаю, что не являюсь жертвою иллюзии: это случается каждый вечер, в один и тот же час. Порой чаще: но во всяком случае в этот час неизменно каждый вечер. Садись-ка в этот угол со мною…

Право же, это в конце концов так мало значит! Отчего бы мне этого не засвидетельствовать? В сущности, это ведь можно, пожалуй, объяснить совершенно естественными причинами; преобразованным запахом восточного сафьяна, лежащего на складе в нижнем этаже, или испарениями старых стен в этом старом здании. Подчас там образуются страшные ферменты разложения. Да, может быть, это и вправду случайный аромат. Ибо началось это с того, что повеяло нежным ароматом, очень слабым сперва; затем он усилился и как бы стал перемещаться, — полоска аромата, очертившаяся, различаемая мною, запах букета розовых гвоздик, этот немного пряный, сладострастный запах…

— Следи за нею! — прошептал Сарти. — Она дойдет до входной двери и выйдет на галерею… Всегда, всегда! Так бывает всегда!

И благоухающая тайна действительно прошла через обе комнаты, через галерею и словно растаяла на широкой лестнице…

— Другие жильцы чувствуют это тоже, — пробормотал Сарти. — Я их спрашивал, но они не обращают на это внимания. Это бедные люди; им приходится думать о других вещах… А слышишь ты стук каблучков по полу?

— Нет, — ответил я, — я ничего не слышу.

— Не слышишь, потому что внизу шумят в мастерской, — сказал со вздохом Сарти, — а я порою слышу, уверяю тебя; туфли стучат каблучками; она отправляется на ужин в игорные залы. Носилки ждут ее на, верхней площадке лестницы. Она в платье с фижмами, с широкой длинной юбкою. Носилки несут ее в Тюильри. Это происходит до того, как король построил Версаль.

— Ты видел ее?

— Нет, — признался он, качнув головою, — я не видел ее, я только чувствую запах гвоздик, увядающих на ее корсаже, и в иные дни слышу шаги… А однажды ночью, очень поздно, до меня донесся шелест шелка, словно женщина раздевается; и она засмеялась! Клянусь тебе, что я услышал смех в глубокой ночи. Зажег свечу и ничего не увидел. Но я жду! Говорю тебе — я жду! Я знаю ее фигуру, и ее туалет, и ее красоту! И цвет ее волос. Она белокура. Мне кажется также, что у нее розовый камень на безымянном пальце левой руки.

— И… ты знаешь, кто она? — спросил я.

Он призадумался на миг и ответил очень серьезно:

— Она мне это скажет. Скажет когда-нибудь; когда воплотится вполне. Нужно ждать. Нужно… не знаю, быть может, этого не будет никогда. Неизвестно, что нужно этим привидениям, чтобы они воплотились вполне: особое состояние благодати, своего рода разрешение, исходящее не знаю от кого. Я даже не пытаюсь с нею заговорить, когда она здесь: она могла бы оскорбиться. Она должна первая заговорить со мною; и ведь однажды, повторяю, я уже слышал ее смех!

— …Но как ты молод, Сарти, каким ты остался молодым!

Я не сводил глаз с его каштановых волос, с его лица без морщин.

— Это естественно: ведь время для меня остановилось.

— Прощай, прощай, Сарти!

— Прощай! — ответил он равнодушно.

© Перевод И. Мандельштама

Новеллы «Дух Байрона» и «Аромат» (Париж, 1924) печатаются по изд.: Милль П. Мамонт. Рассказы. М. — Л., 1926.

ДАНИЕЛЬ БУЛАНЖЕ (род. в 1922)

Дамдье

Как раз из-за этого он и был ненормальным! Говорили, что у него — «птичка в тромбоне», но совсем не ради красного словца, а для того, чтобы в шутливой форме дать понять: дьявол ловко пользуется его голосом и сам он не отвечает за правду-матку, которую выкладывает первому встречному. На самом деле Дамдье наводил-таки страх, как ночь без звезд на одних или прямоугольник белой бумаги на других. Он был орудием слепой, необузданной и непредсказуемой силы. В «Кафе де л’Эпок» в один из мартовских дней, когда он разглядывал отрывной календарь, листок с датой восьмое сентября вдруг выпал из самой середины, хотя и был календарь плотным и хорошо проклеенным. Дамдье повернулся к тем, кто потягивал винцо, и уставился на папашу Дюбара, торговца скотом, который никогда не снимал своей плоской шляпы и назойливее других подчеркивал, что он — пуп земли.

— Никогда меня не видал, Дамдье?

— Я еще на вас посмотрю, — ответил тот торжественным и бесстрастным голосом, — до восьмого сентября.

Он подобрал с плиточного пола красную восьмерку и протянул Дюбару, который скатал ее в шарик да и бросил его через плечо, покачав головой. Дюбар умер восьмого сентября, прямо в поле, когда отдавал приказы своему пастуху — тут уж каждый вспомнил про случай в кафе. Страх, который внушал Дамдье, был на уровне его способностей: он двигал по стене виолончели и заставлял вращаться круглые столики на одной ножке, и те под конец крутились с гудением, как волчки. Хуже всего было то, что он совершал эти подвиги ради забавы, с таким видом, будто сам в них не верит. Он волновал женщин, но ни одна из них не одарила его своей благосклонностью — слишком насмешливый был у него взгляд. Так он и жил, более замкнуто, чем ему хотелось, и нередко уступал желанию вмешаться в чужие дела, лишь бы не чувствовать себя таким неприкаянным. Это была самая безрассудная его черта, поскольку он страдал, возвещая несчастия, но в то же время испытывал горькую сладость этого знания, ведь он один улавливал холодную тень, какую накладывает фатальная убежденность. Он чувствовал двуличие, чтобы не сказать несостоятельность, Предвечного — такого, каким его описали ему в юности: восседающего на возвышении у слияния всех дорог и наблюдающего за колесницами, которые не ведают о существовании других колесниц и несутся вперед, к мучительному концу, навстречу друг другу. Всемогущий видит это и отнюдь не препятствует их роковому столкновению, поскольку он ведь тоже друг свободы! И у Дамдье были подобные странные повадки, и он под предлогом предоставления свободы воли этим созданиям смотрел, как они, сами того не желая, губят один другого.

Дамдье, чтобы забыть о своем могуществе, оставался образцовым служащим Капетингского банка. Он поступил туда по рекомендации своего отца, бывшего кассира, и все дни посвящал цифрам, графам, репортам, дисконтам и балансам. Преследуемый ненавистью сослуживцев и начальников, он не мог даже занять себя сверхурочной работой, которая отвлекла бы его от использования подвластных ему колдовских сил. Ну как не встречаться со всеми этими людьми помимо службы, если они сами нарываются на такие встречи, которые дают им, наконец, ощущение, что они никому не подвластны?

Склонившись над своими реестрами, Дамдье старался во время работы и глаз не поднимать на своих соседей из боязни разгадать их секреты. Ему хватало одного взгляда, чтобы постичь действие целого механизма и предостеречь его владельца относительно того колесика, которое никак не дает о себе знать, хотя вот-вот сломается. Это было сильнее его, ему не терпелось рассказать о своих прозрениях. Из-за подобных треволнений глаза и щеки у него ввалились, и вид у него был такой, что одновременно и устрашал, и вызывал всякие поддразнивания. Впрочем, Дамдье и сам со своей персоной особенно не церемонился: едва он оказывался перед зеркалом, как начинал потешаться над собственным отражением, а потом изобретал еще какую-нибудь мину, всегда близкую к гримасе презрения. Никто не считал оригинальным то, что он корчил рожи, и новым то, что стремился вызвать отвращение к себе. Важнее всего остального были его попытки распознать в себе какую-нибудь слабинку, уловить некий знак, угадать роковую дату. Куда как просто было бы напророчествовать, что жизнь твоя прервется десятого сентября, или что второго февраля явится какая-то женщина и вложит тебе в руки переметную суму несчастий, или что по наущению духа зла образцовый служащий взломает сейфы банка и сбежит на другой край света, в Австралию, прожигать состояние среди рабов, так искусно татуированных, что после смерти он превратит их кожу в подлинные шедевры и создаст уникальный музей, для осмотра которого отовсюду станут съезжаться люди. Была надежда и на добрую весть, начать хотя бы с утраты этого провидческого дара, но Дамдье мог часами оставаться перед своим изображением — он не открывал для себя ничего нового. Его луноподобное лицо озарялось лишь чужим светом, и взор, обращенный на себя, оставался потухшим. Дамдье рыскал по всему городу, напевая какой-нибудь мотивчик, ускорявший его шаг, с той неусыпной бдительностью, которая свойственна охотникам, и ему доводилось заговаривать с первым встречным под любым предлогом (который час? не найдется ли огонька?) и заставить того застыть неподвижно от одного его взгляда — взгляда, который самому ему никак не удавалось поймать, хотя вновь и вновь он ощущал его силу и цепкость.

Незнакомец чувствовал усталость, внезапную опустошенность, терял представление о времени или же, если его жизненная энергия была больше обычной, то пожимал плечами и шел дальше своей дорогой. Если к Дамдье приходило откровение, его охватывало такое же оцепенение, как и того, другого, которого он покидал со словами благодарности, не делясь с ним своим прозрением. Конечно, многие, вдоволь над всем этим позабавившись, всерьез подумывали о том, чтобы подвергнуть его врачебному обследованию с расчетом упрятать его потом в больницу, но ведь Поль Дамдье ни разу не совершил ни одного неприличного поступка, никогда никому не угрожал. Его торжественный голос, который совсем не подходил к его круглой физиономии, делался непереносимым лишь тогда, когда любопытство побуждало кого-нибудь обратиться к нему с вопросом, или, как в истории с торговцем скотом, в ответ на грубую выходку. Благоразумнее всего было — забыть об этой способности конторщика и вести себя с ним по-простому. Так что его даже можно было пригласить — он это любил — перекинуться в картишки. Дамдье играл без подвохов, и непохоже было, чтобы он умел читать по руке партнеров. К тому же ему нередко случалось оставлять на столе половину своего жалованья, заявлять, что он хотел бы отыграться, а на другой день не получить козырей и в итоге расстаться с последней мелочью. Вот почему ему приходилось дотягивать до получки на хлебе, на луке, воде да сахаре, но выпадали и на его долю удачи, и тут уж всякий незамедлительно выплачивал ему свой долг. Если изредка кто-то позволял себе в отношениях с некоторыми игроками увильнуть от платежа или вовсе не сдержать слово, то с Дамдье себе такого не позволяли ни в коем случае! Конторщик раз и навсегда снискал себе опасную славу, когда на гастроли в городской театр приехал восславленный бесчисленным множеством афиш знаменитый факир Мартелли, флорентиец, который вот уже несколько сезонов почти ни в чем не уступал Барнаму.[416] Дамдье, сидевший на балконе, поднялся, когда Мартелли пригласил для сеанса ясновидения добровольца из зала. Как раз ее-то, доброй воли, у Дамдье и не было, потому что какая-то сила толкала его к сцене, сквозь смешки и рукоплескания толпы. Заметив это неуместное воодушевление, Мартелли решил, что имеет дело с местным шутом, и начал с того, что приветствовал его, выписывая ногами круги и возвысив голос в духе комедии дель арте;[417] затем, когда восстановилась тишина в зале, факир возложил на него свои руки в аметистовых перстнях и попросил Дамдье смотреть на публику (нет, не на меня, не на меня, говорю я вам).

Он напрасно повышал тон, Дамдье вперился в него взглядом, глаза в глаза, и Мартелли почувствовал, что силы оставляют его. От партера до райка эту смену ролей заметили все, воцарилась полная тишина: все приготовились смотреть, как будет съеден укротитель.

— Вас зовут Капрон, Рене Мари Антуан, родился в Рубексе, сын Жозефа и Фейез Маргерит Люси. Освобожден от воинской повинности из-за плохого зрения. Холостяк. Артист. Балагур. Мнителен, как кот. Внезапно покидает сцену мира. В зените. Ваши часы, подарок одной английской поклонницы, имеют на внутренней стороне корпуса номер 37 754. Носки из очень тонкой шерсти заштопаны на больших пальцах. Счет во Французском банке номер 185 Б 12. Я устал. Который час? Где я?

Мгновение, и тишина взорвалась. Громовой хохот потряс зал. Дамдье, совершенно бледный, поворачивался то в одну, то в другую сторону, ослепленный рампой, и, казалось, искал выход.

— В зените? — спрашивал Мартелли. — В зените? Вы хотите сказать, в зените славы?

Он взял своего подопечного за руку, и в общем шуме их разговора никто не услышал. Все это смахивало на розыгрыш. Только факир был по-настоящему взволнован. Он проводил Дамдье до лестницы в углу сцены и пошел поклониться зрителям, как после объявленного в программе номера, который он только что для них исполнил. Зал послушно зааплодировал. Но уже на следующей неделе Мартелли погиб в авиационной катастрофе.

Дамдье между тем по-прежнему вел свою однообразную и бесцветную жизнь и все горбился над цифрами. Время от времени он испытывал возбуждение, оно овладевало им, и он превращался в собственного вдохновенного двойника; потом возбуждение спадало, и ему приходилось возвращаться на стезю обывателей: снова проходить мимо невзрачных домов, между столиками «Кафе де л’Эпок», под деревьями бульвара возле вокзала, куда вечерами он отправлялся, чтобы купить свежую газету. Городские пересуды привели к тому, что его дважды навестил антрепренер, занятый поисками феноменов, но дважды этому собирателю редкостей человеческой природы довелось иметь дело с банальнейшим существом, круглоголовым, в изношенном до ветхости костюме. Иногда, во власти очень сильного и неодолимого порыва, не оставлявшего даже места для страхов, какая-нибудь женщина стучалась в дверь Дамдье, проскальзывала в его скромное жилище, пропахшее хлебом, и, почувствовав внезапное удовлетворение, испытывала желание поскорее вернуться назад. Способности Дамдье от него не зависели и проявлялись все реже и реже. Как раз в это время ему и захотелось вновь ощутить подобие былого могущества, и тогда он начал сочинять небылицы. За исключением двух скудоумных девиц, которые всегда мечтали выйти за него замуж, никто с ним больше не встречался, и все поспешили объяснить случайностью несколько фактов ясновидения, продемонстрированных им. И всем было чуть ли не стыдно вспоминать о том, как они его боялись. Дамдье опустился до того, что однажды попросил игроков, в самый разгар карточной баталии, посмотреть ему в глаза, внимательно, еще внимательнее, но он видел теперь лишь гепатитные роговицы, красноватые веки и зрачки, похожие друг на друга, как два соседних камешка в гравии дорожки.

— Твой ход! — крикнул один.

— Будем мы наконец играть? — заворчал другой.

Дамдье бросал карты, не задумываясь. Вскоре игроки совсем перестали его приглашать. Он садился за соседний столик, смотрел, как другие теряли голову от азарта, и пытался управлять игрою. Бубны, пики, черви; руки, головы, скамейки, касса, украшенная цветами, и круглые светильники начинали в конце концов расплываться в тумане, и всегда чей-то голос долетал до него из тех благословенных мест:

— Вон он опять плачет!

© Перевод Н. Полторацкой

Новелла «Дамдье» из сборника «Сад Армиды» (1969) переведена на русский язык впервые по изд.: Boulanger D. Le jardin d’Armide. Paris, 1969.

Луи Буссенар ТЕРРОР В МАКЕДОНИИ Подлинная история

К читателю

И по сей день на планете есть земли, утопающие в крови. Речь идет не о каких-то дальних и малоизвестных краях, где некий темнокожий тиран, невежественный и жестокий полудикарь, огнем и мечом истребляет людей только лишь оттого, что одержим этой низкой страстью убивать.

Нет! Эти страны-мученицы — часть нашей цивилизованной Европы, которая так гордится своими выдающимися достижениями в науке и искусстве! Я говорю о Болгарии[1], Румелии[2], Македонии[3], Эпире[4], восточных[5] христианских народах, покоренных мусульманскими правителями.

Жестокая и утонченная тирания изо дня в день подвергает честных, трудолюбивых, беззащитных людей грабежу, насилию, чудовищным мучениям и пыткам.

Я решился описать эти невыносимые страдания. Однако не без чувства стыда вынужден сказать: хотя моя повесть основана на реальных фактах, почерпнутых из самых достоверных источников, и отражает истинную правду, иногда эту правду приходилось несколько смягчать, когда речь идет о событиях столь страшных, что их просто невозможно описать…

Итак, со всей искренностью принимаюсь за печальную историю об ужасающих испытаниях, выпавших на долю восточных христиан. Постараюсь быть честным, беспристрастным рассказчиком и не касаться вопросов веры. И если симпатии мои отданы мученикам, то это потому, что они, прежде всего, люди страдающие. А страдающий человек имеет право на сочувствие, каковы бы ни были его происхождение, национальность, цвет кожи и вероисповедание!

Вот почему, когда пишутся эти строки, я всей душой с теми, кто во имя человечности требует покончить с тиранией на Востоке, способной покрыть позором любой режим и любую эпоху.

Л. Буссенар

Часть первая ОГНЕМ И МЕЧОМ

ГЛАВА 1

В Македонии. — Семейное торжество. — Молодые супруги. — Радость и страх. — Непрочное счастье. — Бандит Марко. — Время платить дань. — Леопард и двенадцать разбойников. — Отрезанное ухо. — Грабеж. — Насмешки жестокого бандита. — Платить нужно за все, даже за воздух! — Гневные, но неосторожные слова. — Схватка.

То, о чем пойдет здесь речь, происходило на окраинах Македонии, европейской земли, такой близкой и в то же время такой далекой… Мы, люди Запада, почти не знаем этот таинственный и прекрасный край, страдающий под двойным гнетом: с одной стороны — турок, с другой — албанцев.

Македония! Это провинция? Королевство? Республика? Государство?.. Нет, всего лишь историческое воспоминание о былой славе и величии, некая географическая абстракция, не имеющая четких очертаний на карте, что-то вроде Польши[6]. Не принадлежа ни Сербии, ни Греции, ни Болгарии, это одновременно и сербская, и греческая, и болгарская земля, славянскую и христианскую душу которой завоеватели стремятся переделать на турецкий и мусульманский лад.

Турки-османы[7], захватившие эти земли, разделили бывшую империю Александра[8] на ряд провинций — вилайетов[9], поставив во главе правителей, назначаемых султаном. Вилайет Селаник с главным городом Салоники, Корда с главным городом Скутари, Монастир и Косово — истекающее кровью Косово![10] — с главным городом Приштина.

Это страна с развитой культурой и плодородными землями, но население ее невелико, хотя множество людей могли бы жить там богато и счастливо.

В разбросанных повсюду деревнях с беленькими домиками под красными черепичными крышами много и упорно трудятся местные жители, яростно борются за свое существование, достигая временами относительного благополучия. Но жизнь их проходит в постоянном гнетущем страхе перед угрозой насилия, и они никогда не знают, что будет завтра!

«Если ты строишь дом в Ипеке, — говорит македонская пословица, — его окна не должны выходить на улицу; в Приштине можешь расположить окна на втором этаже, а в Призренде — даже на первом, но только в том случае, если у тебя есть крепкие железные решетки».

А ведь в этой пословице речь идет о достаточно крупных городах, насчитывающих от пятнадцати до двадцати пяти тысяч жителей, которые сообща способны отразить нападение бандитов с гор. Что же говорить тогда о маленьких затерянных селениях, ничем не защищенных от наглых набегов непрошеных гостей. Их положение просто ужасно. Впрочем, слушайте…

В местечке Салько, что в нескольких километрах от Приштины, — был праздник.

Никея, дочь деревенского старосты Грегорио Пертикари, выходила замуж за Жоаннеса, своего обожаемого жениха, ее доброго друга с юных лет. Какая прекрасная пара!

Она — само олицетворение торжествующей красоты, о чем говорит и имя Нике, что в переводе с греческого значит Победа. Прелестная Никея достойна носить его, как и лазурно-солнечный город Ницца во Франции, — на мелодичном языке эллинов[11] он тоже называется Нике.

Ей двадцать лет. Волосы девушки — как спелая рожь, а глаза, полные нежности, — будто сапфиры. На розовых устах играет счастливая улыбка, сулящая любовь, надежду, блаженство, и от этой ласковой улыбки ликует сердце молодого супруга.

Он — смуглый, словно цыган, с иссиня-черными волосами. Большие выразительные глаза сияют, как два алмаза, тонкая полоска усов не закрывает яркие губы. Вздернутый, подобно римскому, подбородок говорит об энергии и темпераменте.

У сильного, крепкого юноши с горящим взором и металлическими нотками в голосе — душа доверчивого ребенка и благородное преданное сердце.

Отец только что благословил молодых. Растроганный до слез, он добавил дрожащим от волнения голосом:

— Будьте счастливы, дети! Времена сейчас смутные, будущее скрыто от нас… Но вы здоровы, полны сил, вы любите друг друга, и, наконец, вы молоды, а молодости свойственно надеяться. Не теряйте же надежду и будьте счастливы! Пусть ничто не потревожит радость и покои этого прекрасного дня!

Речь старика отца была выслушана с глубоким волнением. Некоторое время стояла уважительная тишина, а потом робко заиграл маленький оркестрик. Голоса гу́злы, флажолета, тамбурина и волынки, инструментов столь различных между собой, но столь милых сердцу южных славян, постепенно окрепли, и мелодия полилась.

Юноши, в ярко-красных и коричневых куртках, в длинных, обшитых черной тесьмой шароварах с поясами из фиолетового шелка, подошли к своим нарядным подругам.

Девушки, в греческих чепчиках, с тугими светлыми косами, украшенными золотыми цехинами[12], серебряными побрякушками и коралловыми бусинами, были очаровательны. С первыми звуками музыки их ножки, обутые в изящные красные ботинки, как бы сами пустились в пляс. Пьянея от зажигательных мелодий и стремительных движений, молодые пары закружились в вихре танца.

Чуть поодаль, обнявшись, счастливые новобрачные нежно переглядывались, шепча что-то на ухо друг другу. Прежде чем влиться в этот веселый людской водоворот, им хотелось побыть немного вдвоем.

— Да, отец верно сказал, — шепнула Никея, — настоящее жестоко, а будущее — неизвестно. Но с тобой, Жоаннес, я ничего не боюсь. Твоя любовь делает меня сильной.

— Как надоело вечно жить в ожидании беды. Я все сделаю, душа моя, чтобы избавить тебя от этого страха!

— Но в наших краях столько горя и слез! Ты долго жил вдали от дома и многого не знаешь…

— Не знаю, как бесчинствуют турки?! И особенно албанцы?![13] Но чем кровожадней эти псы, тем решительней надо с ними бороться.

— Ты будешь одинок в этой борьбе. За много веков умы наших земляков оцепенели от страха. Надо смириться и ждать. И платить оброк. Если работать не покладая рук, как-то прожить можно.

— И тебе по нраву такая жизнь?!

— Я все стерплю, лишь бы не потерять тебя. И если хочешь избавить меня от страха, умоляю, не лезь на рожон.

— Хорошо, успокойся, все будет, как ты хочешь, — влюбленно глядя на молодую жену, пообещал юноша. Однако огонь в его глазах плохо сочетался со смиренной речью и нежной улыбкой.

— За своей проклятой данью эти изверги придут лишь завтра, а сегодня — наш день, сегодня — праздник любви. Пойдем же веселиться вместе со всеми.

Но только они взялись за руки, как на деревню ураганом обрушилась конная банда.

От бешеного лошадиного топота стекла в доме задрожали. Послышались ржание, звон оружия, крики людей.

Скотина, мирно дремавшая во дворе под навесом, в испуге разбежалась. Черные буйволы, развалившиеся в луже, мотая головами, отряхивались от ливнем обрушившейся на них грязи, овцы в углу плотно сбились в кучу, давя друг друга, поросята с оглушительным визгом бросились врассыпную.

Оркестр оборвал игру на полуноте. Молодежь подбежала к окнам, и почти у всех из груди вырвался крик боли и отчаяния.

Старый Грегорио молитвенно воздел руки к небу. Жоаннес хотел было выскочить навстречу непрошеным гостям, но Никея, побледнев от страха, удержала его.

— Так и есть… Дурные предчувствия не обманули меня! Я была слишком счастлива! Господь всемогущий, помилуй и спаси нас! Это Марко! Разбойник Марко!..

— К вашим услугам, прелестное дитя! — раздался в ответ громкий насмешливый голос.

Одно только имя этого человека ужаснуло всех. Словно обезумев, гости заметались по большому двору, стремясь убежать, спрятаться куда-нибудь. Ноги у них подкашивались, руки дрожали. С потухшими глазами, бледными напряженными лицами, люди, еще совсем недавно веселые и беззаботные, походили на приговоренных к смерти.

Тот же голос продолжал с издевкой:

— Да, это я, ваш дорогой сосед и лучший друг Марко со своими двенадцатью апостолами![14] В чем дело? Наше появление как будто удивило и даже испугало вас? Но, любезный хозяин, черт возьми, мы не нарушим вашего веселья. Хотя ты и забыл пригласить нас, дружище Грегорио, на свадьбу.

— Сеньор Марко!

— Очень невежливо с твоей стороны!

— Сеньор…

— Мы ведь славные ребята и любим поразвлечься.

— Это всего лишь маленькое семейное торжество, — с усилием проговорил испуганный Грегорио.

— Так, значит, я для тебя недостаточно знатный гость, старик?! Я, Марко, бей[15] Косова и паша́[16] этих гор?!

— Я не то хотел сказать, сеньор, просто я ждал вас только завтра… в день Святого Михаила, чтобы…

— Чтобы отдать причитающуюся мне долю, не так ли? Я помню. Мы поговорим об этом чуть позже. А теперь хватит болтать! Приготовь-ка побольше выпивки и закуски для моих парней! А для лошадей — потолще подстилку и вдоволь овса и кукурузы! Эй, орлы, слезайте с коней!

Бандит вел себя в чужом доме как хозяин и один вид его вызывал ужас и трепет у окружающих. Этот чистокровный албанец держался надменно и весьма развязно. Он был любитель грубых шуток и не упускал случая поиздеваться над людьми.

Лет двадцати пяти, красивый, как греческий бог, крепкий и мускулистый, словно античный[17] гладиатор[18]. На подвижном лице холодно поблескивали серо-стальные глаза. Орлиный нос с гордым изгибом придавал лицу хищное выражение. Рыжеватая шевелюра, будто грива, выбивалась из-под красной фески[19] с черной кисточкой, а концы длинных усов свисали до резко очерченного подбородка.

Одет он был по-театральному пышно и броско, хотя не без некоторого изящества: ярко-красная куртка с золотыми галунами[20], шаровары, гетры[21] из красного сукна и просторный белый плащ, ниспадающий мягкими складками. На груди крест-накрест — два патронташа[22] с гильзами[23], набитыми картечью[24], а на плече вместо громоздкого албанского ружья[25] — карабин[26]. За голубым шелковым поясом торчали два длинных револьвера[27] и два острых кинжала с широкими лезвиями, перед крепостью их не устояла бы и самая лучшая английская сталь. К седлу был приторочен ятаган[28] с золотой рукояткой, украшенной драгоценными камнями.

Под разбойником гарцевал великолепный черный конь, а рядом неслышно ступал огромный леопард[29]. Прирученный зверь повсюду, как верный пес, следовал за своим хозяином и понимал его, казалось, с полуслова. Страшный спутник, свирепый и преданный!

Двенадцать бандитов, одетых тоже в красное, правда, не так роскошно, но вооруженных ничуть не хуже главаря, бросили поводья и живо спрыгнули на землю. Один из них держал в руках штандарт[30] старинного рода беев — предков Марко: конский хвост[31], насаженный на пику, а сверху золотой полумесяц[32].

Турки лишили представителей рода Марко их почетного титула. Предводители местных кланов были заменены ставленниками султана. Однако самого Марко это мало беспокоило. Он полностью сохранил свое могущество, беззастенчиво злоупотребляя им и проявляя неслыханную жестокость.

Штандарт как символ власти водрузили перед входом, и никто не осмелился бы не посчитаться с этим, даже жандармы[33] самого его величества падишаха[34] Абдул-Хамида[35].

Пока атаман разбойников разговаривал со старым Грегорио, приглашенные на свадьбу, как были, в праздничных нарядах, бледные и испуганные, бросились расседлывать и обтирать лошадей, затем привязали их под навесом и вдоволь насыпали корма.

Леопард, учуяв сырое мясо, напрягся и глухо зарычал.

— Барана! — приказал Марко. — Самого жирного и вкусного! Хадж любит полакомиться нежными кусочками. Зверь еще не обедал. Да поживей, не то он сожрет одну из ваших красоток!

Привели барана. Сильным ударом когтей хищник вспорол ему брюхо и, дрожа от нетерпения, принялся за жуткую трапезу. С наслаждением облизываясь, он внезапно почувствовал запах страха, исходивший от встревоженного стада. Бросив барана, леопард ринулся в самую гущу стада и, совсем ошалев, стал без разбора резать бедных животных, с удовольствием валяясь на истекающих теплой кровью тушах.

В большой комнате, сидя за обильно накрытым столом и громко переговариваясь, пировали разбойники. Им прислуживали женщины и молодые девушки.

Стиснув зубы, бледный, но спокойный и полный решимости, Жоаннес холодно созерцал эту безобразную оргию[36]. К нему прижималась перепуганная Никея. Она была в отчаянии.

Зажав карабин между ног и положив подле себя обнаженный кинжал, Марко восседал за столом, а Грегорио, униженно стоя перед ним, горько сетовал на судьбу.

Бандит вытащил из кармана небольшую длинную дощечку, на которой ножом были сделаны какие-то засечки. Затем достал ружейный патрон, забитый вместо пули деревянной пробкой, и, наконец, вынул человеческую челюсть, где не хватало нескольких зубов.

С насмешкой в голосе он холодно произнес:

— Ну что ж, мой славный Грегорио, теперь самое время уладить наше маленькое дельце.

— Сеньор Марко, ведь срок платежа истекает только завтра, в день Святого Михаила.

— Ошибаешься, друг мой. Твой календарь врет.

— Клянусь вам, срок уплаты завтра.

— Допустим. Но раз я здесь, значит, завтра уже наступило. Поэтому, как говорится, «давай сюда свое ухо» и слушай внимательно, так как я не люблю повторять дважды. Поди принеси другой патрон и вторую половинку дощечки, что я дал тебе на Святого Георгия, когда приезжал, как обычно, назначить сумму оброка.

Через минуту старик вернулся, держа в руках оба указанных предмета. На латунном наконечнике патрона Марко узнал арабский знак, начертанный им полгода назад.

— Так, хорошо.

Потом приложил дощечку Грегорио к своей и соединил их. Обе половинки плотно подошли одна к другой и точно совпали.

Этот простейший инструмент представлял собой старинную меру счета, ею пользовались еще в средние века.

Одни метки обозначали количество взимаемых баранов, другие — мешков с зерном, третьи — бочек с вином.

Марко принялся с серьезным видом подсчитывать:

— Итак, ты мне должен тридцать баранов, двенадцать бочек вина, восемнадцать мешков зерна, ну а насчет остального — посмотрим.

Несчастный крестьянин застонал.

— Сеньор, сжальтесь надо мной, умоляю вас! Я в бедственном положении. Поля побило градом, виноградники вымерзли, а ваш окаянный леопард только что загрыз почти все мое стадо. Я остался без хлеба, без вина и без баранов. Во всем Косове не сыскать сейчас человека беднее меня.

— Охотно верю, друг мой. Мне от души жаль тебя, — отвечал Марко с притворным состраданием. — Но лучше не вспоминай о баранах. У Хаджа тяжелый характер. Он решит, что ты упрекаешь его в чем-то, и может рассердиться. Ну так и быть. На этот раз я обойдусь без всего этого. Надо же выручать своих друзей, когда им приходится туго.

Эта неожиданная щедрость и обескуражила и обеспокоила Грегорио.

— Вы так добры, сеньор! Но как же я тогда расплачусь с вами?

— Очень просто. Деньгами!

— День… га… ми… — забормотал старик. — Но у меня нет ни одного пиастра![37]

— Ты плохо слушаешь меня! — В голосе бандита появились угрожающие нотки.

— Да я разорен, разорен!

— Итак, сто пиастров за баранов…

— Но ведь ваш зверь зарезал почти всех!

— Именно поэтому ты и должен мне за них заплатить.

— Боже мой! Сто пиастров! Клянусь спасением души, у меня нет таких денег!

Марко, поигрывавший все это время кинжалом, с молниеносной быстротой подскочил к старику, крепко схватил его ухо большим и указательным пальцами и наотмашь отсек одним ударом.

Тот взвыл. Кровь хлынула ручьем. Жоаннес и Никея бросились к Грегорио.

Марко спокойно швырнул отрезанное ухо на стол и пригвоздил его кинжалом.

— Вот что я обычно имею в виду, когда говорю «давай сюда свое ухо»! Надеюсь, это ухо будет теперь слушать меня более внимательно.

— Сжальтесь над моим отцом, сеньор Марко! — рыдая умоляла Никея.

— Негодяй! — проревел Жоаннес.

Оставаясь внешне невозмутимым, албанец пронзительно свистнул.

Повинуясь привычному сигналу, леопард впрыгнул через окно в дом и с яростным рычанием улегся у ног хозяина.

Марко нехорошо улыбнулся.

— Еще больше, чем баранину, мой Хадж любит мясо православных христиан. У него острые клыки, и он скор на расправу. А громкие крики и резкие движения сильно действуют ему на нервы. Так что в ваших же интересах вести себя спокойно, иначе я не ручаюсь за последствия.

Старик перестал стонать. Дочь обтирала струящуюся из раны кровь, а зять поддерживал и ободрял его.

Не обращая на них никакого внимания, Марко продолжал свои подсчеты:

— Итак, сто пиастров за баранов, сто пиастров за вино, сто пиастров за зерно.

Совершенно подавленный, Грегорио согласно кивнул головой и надтреснутым голосом ответил:

— Сила на твоей стороне. Если ты требуешь, я заплачу, но, видит Бог, я не знаю, где взять эти деньги.

— Ты же деревенский староста! Поступай как я. Поговори с жителями, постарайся найти для них убедительные доводы, вроде моих… Однако продолжим. Время — деньги, так, кажется, у вас говорят.

С этими словами бандит раскупорил оба патрона, в каждом из которых находилось по десять дробинок.

— Эти дробинки обозначают денежный оброк, так как те триста пиастров пойдут в счет натурального оброка. Один золотой цехин за каждую дробинку, то есть всего десять цехинов.

— Смешно требовать такую сумму от бедняка, у которого нет и десяти пиастров! — пробормотал старик.

— Ты опять не слушаешь меня, мой дорогой Грегорио. Придется отрезать тебе и второе ухо, чтобы оно стало таким же внимательным, как первое. Еще слово, и…

— Лучше убей меня!

— Не говори глупостей! Ведь мы друзья, и я готов великодушно предоставить тебе длительную отсрочку… целый час! Но за это я возьму с тебя проценты. Дело есть дело, не так ли? Проценты составят еще 10 цехинов. Итого через час ты принесешь мне двадцать цехинов.

— Мошенник! Убийца! Бандит! Сукин сын! Да где же мне взять столько денег?! — воскликнул доведенный до крайности старик, забыв всякую осторожность.

— Лучше помолчи! — с ужасающим хладнокровием произнес Марко. — Ведь за оскорбления придется платить отдельно!

— Опять платить… Последнюю шкуру с нас дерете! Все вам отдай: скот, продовольствие, деньги, золото… Что еще? Нашу кровь? Наши жизни? Ты прекрасно знаешь, что у меня ничего нет. Целых три недели ты жил у меня, твои парни и ваши лошади! Вы пили, ели, все опустошили, разграбили!

— Верно. Твое гостеприимство было действительно щедрым! От обильной еды у нас здорово поистерлись зубы. Вот челюсть одного из моих парней, который умер от несварения желудка. Я полагаю, будет справедливо, чтобы ты возместил нам и эти убытки.

— О, конечно! Ты все можешь: требовать, брать силой!

— Ну зачем же! Я только прошу, потому что я хорошо воспитан. Тридцати цехинов за это, думаю, будет достаточно.

— Отчего же не пятьдесят?! — с усмешкой воскликнул старик в полном отчаянии.

— Потому что я умею смирять свои желания. Но раз ты предлагаешь пятьдесят, согласен, пусть будет пятьдесят!

Резкий прерывистый смех вырвался из груди несчастного. Это был смех на грани сумасшествия, который производит еще более тягостное впечатление, чем рыдания.

Перестав смеяться, Грегорио вдруг заговорил хриплым, внезапно изменившимся голосом:

— Давай, давай! Говори что хочешь! Бросай на ветер свои пустые слова, в которых столько же проку, сколько в опавших листьях. У меня ничего нет, и ты ничего не получишь, потому что шансов вытрясти из меня хоть один пиастр у тебя не больше, чем причесать лысого черта!

Слова эти страшно развеселили Марко. Все его тело, от кисточки на феске до шпор на каблуках, сотрясалось от приступов смеха. Он хлопал себя по бокам и никак не мог остановиться.

— Бесподобно! Неподражаемо! Клянусь Аллахом, Грегорио, ты способен рассмешить даже мертвого. Не волнуйся, дружище, я не собираюсь причесывать черта, череп которого гол, как арбуз. Зато здесь есть прекрасные чертовочки, такие румяные и свеженькие, а их великолепные волосы украшены золотыми цехинами. Сам я, конечно, не осмелюсь этого сделать, но ты попросишь красавиц от моего имени одолжить тебе эти монеты. Вернешь их потом, когда дела пойдут лучше. Действуй же, да смотри, будь красноречив, так как твое второе ухо, а если понадобится, и нос буквально висят на волоске.

Жоаннес едва сдерживал себя. Один, без оружия, среди наглых, беспрерывно жующих, пьющих и орущих бандитов, юноша делал над собой невероятные усилия, чтобы не взорваться, не броситься на всю эту гнусную ораву, повинуясь велению сердца и благородной крови, бурлящей в его жилах.

Жестокая схватка не пугала его. При других обстоятельствах он так бы и поступил, — привлек на свою сторону молодых сильных деревенских парней, которые сейчас с усердием скребли и чистили во дворе чужих лошадей. Но теперь он был в ответе не только за себя. Если его убьют, кто тогда защитит это дорогое, обожаемое им существо, в страхе жавшееся к нему, пока жестокий албанец бесстрастно продолжал омерзительный торг? Но чего Жоаннесу стоило сдержаться!

Потом у него мелькнула мысль искать помощи на стороне. Ведь Приштина — вот она, совсем рядом. За два лье[38] отсюда виднеются купола ее минаретов[39], дымится высокая труба гарнизонной мукомольни… В этом провинциальном центре, где правит Хатем-паша, тоже живут люди. В городе есть жандармы, ружья, пушки, шесть тысяч солдат, а командует всем этим генерал, бывший выпускник военной школы в Сен-Сире[40].

Достаточно приказать, и простого патруля хватило бы, чтобы разогнать свору негодяев, как стаю воробьев.

Вдруг, словно желая укрепить в нем надежду, столько раз уже сменявшуюся разочарованием, послышался конский топот. Через окно Жоаннес с облегчением увидел, как к дому подъезжает оттоманский кавалерийский отряд под командой двух офицеров. Он узнал униформу жандармов, их было не менее тридцати.

— Наконец-то! Теперь эти мерзавцы ответят за все!

Возле дома, где бесчинствовали грабители, отряд перешел на шаг. Офицеры и солдаты одновременно заметили водруженный у входа штандарт Марко. Готовый уже броситься к ним, взывая о помощи, молодой человек вдруг с отвращением и гневом услышал, как предводитель отряда сказал своему спутнику:

— Здесь Марко, не стоит ему мешать.

Приветственно подняв оружие при виде развевающегося конского хвоста с полумесяцем, жандармы быстро ускакали прочь, прекрасно зная, что при следующей встрече атаман разбойников щедро вознаградит их.

Никея, в отличие от супруга, не питала никаких иллюзий, по опыту зная, что за спиной обездоленных славян турки и албанцы, как воры на ярмарке, отлично ладят между собой.

Девушка выступила вперед и гордо встала перед Марко. Сорвав золотые монеты, что покачивались у нее надо лбом, она бросила их на стол и презрительно сказала:

— Я думала, ты — разбойник, а ты — обыкновенный мошенник.

Марко побледнел и сжал кулаки. Бросив на дерзкую девчонку грозный взгляд, он глухо произнес:

— Сейчас ты узнаешь, разбойник я или нет.

Тогда все подруги Никеи, испуганные, но движимые внезапным чувством солидарности, подошли вслед за ней к столу. Дрожа одновременно от страха и негодования, они посрывали свои золотые цехины, скромные фамильные украшения, и тоже кинули их албанцу. Потом девушки окружили старика, счастливые тем, что помогли выручить его.

Однако Марко не двигался с места. Видя, что он не собирается уходить, Грегорио сказал:

— Эти девочки пожертвовали ради моего спасения своими украшениями, отдали последнее, чтобы заплатить выкуп. Вы получили даже больше, чем хотели. У меня ничего не осталось, но теперь мы в расчете. Чего же вы ждете?

Бросив на него взгляд, не предвещавший ничего хорошего, Марко возразил:

— Да, я взял почти все, но я хочу кое-что еще.

— Боже милостивый! Что ему еще нужно? — заплакал старик, предчувствуя новую беду.

— Твоя дочь — красавица. И какая смелая! Мне нравятся такие. Пожалуй, я возьму ее в жены.

— Вы шутите, сеньор Марко! Как же это можно?! Ведь только сегодня утром Никея обвенчалась с Жоаннесом!

— Я — мусульманин и не признаю христианского брака. К тому же она будет счастлива со мной. Ты ведь знаешь наши обычаи. Мы относимся к женщине с самым глубоким уважением. У нас женщина — госпожа в доме, хранительница семейного очага. Тебе также должно быть известно, что мы выбираем себе невест на стороне и всегда похищаем их[41].

— Повторяю вам, сеньор Марко, это совершенно невозможно. Она ему жена перед Богом и людьми!

— Так ты отказываешь мне, упрямец?! В таком случае я немедленно сделаю ее вдовой. Эй, ко мне!

Тут же послышались шум, ругань. Разбойники повскакивали с мест, опрокидывая в спешке посуду и бряцая оружием. С угрожающим видом они столпились вокруг атамана, обнажив кинжалы и загородив выход.

— Жоаннес, любимый! На помощь! — в ужасе закричала Никея.

Но странная вещь. Хотя Марко внимательно следил за происходящим, а леопард все время был настороже, никто не откликнулся на отчаянные призывы девушки: молодой человек исчез.

ГЛАВА 2

Бесполезное сопротивление. — Пленница. — Страшный шум. — Жестокое избиение лошадей. — Человек с косой. — Штандарт Марко в грязи. — Герой. — Смерть трех разбойников. —Жоаннес! — Трусы превращаются в храбрецов. — Яростный отпор. — Осаждающие и осажденные. — Два плана. — Леопард становится курьером.

Увидев, что Жоаннес исчез, Марко презрительно рассмеялся:

— Он сбежал! Трус! Чего же еще можно ждать от славянина? Все вы трусливы, как зайцы, и крикливы, как вороны.

— Ты лжешь! — возмутилась Никея.

Марко грубо схватил девушку за руку и потащил к выходу. Грегорио бросился к дочери, пытаясь защитить ее. Но сильным ударом кулака в висок бандит сбил его с ног. Оглушенный, старик свалился на пол.

Разбойники так и покатились со смеху:

— Неплохой удар, атаман! Так деревянным молотком забивают быка. Могу поспорить на свою долю добычи: он не скоро очухается. Не поджечь ли нам его штаны?

Никея, бледная, с растрепанными волосами, выхватила большой кинжал, висевший на поясе у Марко, и, размахивая им, угрожающе крикнула:

— А теперь тронь меня, если посмеешь!

Девушка была прекрасна в своем гневе. Ее отвага и решительность привели бандита в восхищение. Усмехаясь, он произнес:

— Глядите-ка, да эта красавица — настоящая героиня. Ну что ж, она составит прекрасную пару для предводителя разбойников.

Понимая всю отчаянность своего положения, Никея знала, что надеяться больше не на что, но предпочитала скорее умереть, чем оказаться пленницей этих мерзавцев и подвергнуться унизительным оскорблениям. Замахнувшись на Марко кинжалом, она ударила наотмашь со всей силой, целясь ему прямо в лицо. Албанец слегка попятился, однако столь бурный натиск нисколько не смутил его. Поднаторевший в схватках и готовый ко всяким неожиданностям, разбойник был слишком грозным и умелым противником, чтобы так сразу отступить, особенно перед женщиной.

Резким движением он оборвал завязки на своем белом плаще и, как покрывало, набросил его на строптивицу. Тяжелая шерстяная ткань окутала ее и выбила кинжал из рук. Чувствуя себя побежденной и стараясь изо всех сил освободиться, Никея со слезами в голосе кричала:

— Трус! Подлый трус! Я все равно тебя убью!

Марко торжествовал. На его губах играла ироническая усмешка, глаза блестели. Грубо расхохотавшись, он издевательски произнес:

— Ничто тебя не спасет, теперь ты моя пленница. Можешь сколько угодно кричать, ругаться и даже кусаться. Запомни, детка, Марко никого не боится. Я укрощу тебя так же, как приручил своего леопарда!

В этот момент со двора донесся страшный шум. Там происходило что-то ужасное. Лошади метались, взвивались на дыбы, испуганно ржали и храпели. Слышались глухие удары и тоскливые, душераздирающие хрипы агонизирующих животных.

Поняв, в чем дело, бандиты в ярости ринулись к выходу с криками:

— Наши лошади! Лошади! Несчастье тому, кто посмеет тронуть лошадей!

Однако проход был слишком узким для такого количества до зубов вооруженных людей с карабинами через плечо. У дверей образовалась свалка. Бандиты мешали друг другу, сталкивались, падали. Посыпались проклятия, угрозы:

— Убийца! Сукин сын! Палач! Живодер! Я задушу тебя твоими же кишками! Я посажу тебя на кол! Я изжарю тебя живьем!

Картина была жуткая. Искалеченные лошади с перерезанными ногами судорожно бились в кровавых лужах. Обессиленные животные не могли подняться, они вздрагивали, хрипло ржали, брыкались окровавленными культяшками ног, а черные буйволы, обезумев от вида и запаха свежей крови, яростно били их копытами и рогами.

Посреди всего этого стоял бледный, забрызганный кровью человек с косой в руке и с ужасом созерцал устроенную им бойню. Это был Жоаннес!

Затем молодой человек обвел горящим взором своих друзей, родственников, всех, кто пришел на его свадьбу — праздничное течение ее было столь драматично прервано. Они стояли, столпившись возле навеса, дрожа и не смея двинуться с места. Жалкое, безвольное человеческое стадо, парализованное страхом.

Наконец один из них произнес бесцветным голосом:

— Брат, что же ты наделал?! Ты погубил нас. Скоро с гор придет много людей, ненасытных и жестоких, как стая волков. Наш урожай, наши дома, наш скот, мы сами и наши семьи — все под угрозой. Они не оставят ничего, уничтожат всю деревню. Нам не на что больше надеяться, кроме как на милость Господню.

Жоаннесу хотелось бы передать своим землякам хоть часть своей неустрашимой отваги. Повести их в бой. Поднять на беспощадную борьбу, ведь только в ней спасение.

Но все его силы и мысли подчинились сейчас страшному делу, какое он замыслил. Времени на убеждение не было, он мог увлечь земляков лишь личным примером, пусть даже ценой собственной жизни.

Подбежав к штандарту Марко, этому оскорбительному символу насилия и чужой власти, что красовался перед жилищем Грегорио, смельчак сбросил его ударом ноги на землю и стал затаптывать в грязь. В тот самый момент одному из бандитов удалось наконец выбраться из свалки у дверей. Увидев, какому осквернению подвергся гордый родовой знак атамана, он закричал:

— Ах ты, мужлан! На куски изрублю!

В ответ Жоаннес вскинул свою косу:

— Вор! Я зарежу тебя, как свинью!

Бандит стоял боком, вытянув шею и склонив голову, готовый в любую минуту броситься на Жоаннеса. Но не успел он сделать и шага, как коса в ловких и сильных руках юноши со свистом обрушилась ему на затылок.

Раздался крик, а вернее, даже какой-то хрюкающий звук, потом брызнул фонтан алой крови. Голова разбойника откатилась от тела, которое сразу обмякло и повалилось вперед.

— Сначала лошади, а теперь и вы! — крикнул Жоаннес.

Крестьяне, стоя все так же под навесом, перешептывались:

— Он осмелился убить одного из людей Марко!

Тут появился второй бандит. Смерть товарища, свидетелем которой он стал, привела его в бешенство, но одновременно и напугала. Как! Времена переменились! Эти крестьяне смеют сопротивляться! Тупые бараны взбесились! В некотором колебании албанец стоял на пороге, загораживая выход. Однако это длилось лишь секунду. Придя в себя, разбойник вскинул карабин. Жоаннес вновь занес косу…

Из дома доносились приглушенные крики Никеи, она пыталась освободиться от наброшенного на нее плаща:

— Отец! Жоаннес! На помощь! Ради Бога, спасите!

Старик с трудом пришел в себя, попытался подняться, но поскользнулся и снова упал. В отчаянии он повис на ногах у Марко. Тот, стараясь освободиться, бил его сапогами, но старый Грегорио, напрягая последние силы, удерживал разбойника, выкрикивая в негодовании:

— Лучше умереть… Если бы я был помоложе, если бы мог держать в руках оружие! Неужели небо так и не пошлет нам мстителя?! Всю жизнь мы были трусами! Но вы, молодые, защищайтесь!

Пьяные бандиты на какое-то время растерялись. Они орали, суетились, не зная, что делать.

Ах, если бы там, снаружи, сумели воспользоваться кратким моментом общего смятения и неразберихи!..

Во второй раз со свистом, как нож гильотины[42], опустилась занесенная коса Жоаннеса. Бандит взвыл, а правая рука его, сжимавшая карабин, оказалась отрубленной на уровне запястья. Тот же удар рассек ему до кости левое плечо. К несчастью, лезвие косы напоролось на ружейный ствол и разлетелось на куски.

Оказавшись на какой-то момент без оружия, юноша отбросил бесполезную теперь рукоятку и подобрал заряженный карабин бандита. Его презрение к смерти, его отвага произвели сильное впечатление на жителей деревни. Как! В одиночку человек решился напасть на головорезов Марко, жестоких хищников, которым никто до сих пор не осмеливался дать отпор! На их глазах он уничтожил двоих. И этот человек — один из них, такой же простой славянин!

Жоаннес, словно угадав мысли односельчан, почувствовал, что сердца людей окрепли и готовы раскрыться навстречу опасности.

— Что же вы стоите? — крикнул он. — Защищайтесь! Защищайте ваших жен, дочерей, ваши дома! Вперед, друзья!

— А ведь он прав, этот парень прав, — ответил чей-то голос. — Он хорошо сказал, а еще лучше сделал.

От группы испуганных крестьян робко отделился человек.

— Смелее, Михаил! — ободрил его Жоаннес. — Не бойся, иди сюда! Кто-то же должен защитить наших женщин!

С этими словами молодой человек быстро выстрелил в третьего бандита. Сраженный в грудь, албанец упал.

— Вот видите, это совсем не страшно! — кричал Жоаннес. — Их осталось только девять из двенадцати! Вооружайтесь, братья! Вперед! Смерть проклятым албанцам!

Юноша отбросил пустой карабин, Михаил поймал его, а Жоаннесу передал оружие обезглавленного противника.

Из дома в разных местах высунулись пять или шесть стволов, готовых к стрельбе. Жоаннес был не только смел, но и рассудителен. Увидев это и поняв, что их сейчас начнут обстреливать из укрытия, он скомандовал:

— Михаил, будь внимателен и делай как я!

— Хорошо!

Этот коренастый и крепкий парень для начала держал себя превосходно. Жоаннес прыжком бросился на землю, спрятался за крупом лошади и, сжавшись в комок, чтобы его нельзя было увидеть, стал ждать. Михаил, укрывшись по примеру товарища, порылся в патронташах и передал ему патроны.

Тут осмелели и остальные крестьяне. Отвага, проявленная их земляками, передалась и им. До них наконец дошло, что эта покорность животных, которых ведут на бойню, неотвратимо погубит их.

— Раз нам все равно суждено умереть, раз ничто уже не может нас спасти, лучше умереть в бою, — сказал один из них, как бы подытоживая общее мнение.

А другой с холодной яростью добавил:

— И чего мы так долго терпели?!

И все закричали:

— Да здравствует Жоаннес! Вперед! Смерть бандитам!

Это был настоящий клич мести за все унижения и лишения, перенесенные в годы жесточайшей тирании. Призыв к немедленному отмщению и надежда на скорое освобождение.

Крестьяне похватали вилы и косы: кому не досталось, вооружились лопатами и палками. В какой-то момент Жоаннесу пришлось даже удерживать товарищей, чтобы они не бросились очертя голову прямо под пули бандитов. К тому же в доме находились женщины и молодые девушки. Надо было проявить осторожность…

Когда первый приступ гнева прошел, Марко вновь обрел самообладание. Он оценил ситуацию и нашел ее весьма серьезной.

Прежде всего, они лишились лошадей, а в их положении это настоящая катастрофа: главное преимущество людей с гор всегда состояло в мобильности. Кроме того, он только что потерял трех человек из своего отряда. И наконец, произошло нечто гораздо более страшное: впервые с незапамятных времен крестьяне, эти покорные вассалы, эти презренные рабы, с которыми можно было делать все что угодно, посмели протестовать.

Вот что было самым непостижимым и наносило серьезный ущерб престижу неукротимых албанцев, над которыми даже турки не имели полной власти. Марко был застигнут врасплох, кто бы мог ожидать такое?!

Несмотря на внешнее спокойствие, все в нем клокотало от гнева и требовало возмездия.

На худой конец он сможет выпутаться из этой истории. Достаточно всем броситься разом на осаждающих и пробить брешь в их рядах. Но это будет выглядеть как бегство, а значит — конец его господству. Навсегда исчезнет вековой страх, дававший людям с гор полную власть над крестьянами. Нет, он должен уйти победителем, с гордо развевающимся знаменем, преподав этим мужланам жестокий урок, о котором с трепетом будут вспоминать не только они, но и их дети и внуки.

Поэтому сейчас необходимо выждать, занять оборону и отразить, если потребуется, их натиск. А там будет видно… В конце концов, хорошо смеется тот, кто смеется последним.

У Марко созрел план.

— Нам придется выдержать нелегкую осаду, — обратился он к своим людям. — Успокойтесь, мы отомстим за смерть товарищей. Это будет страшная месть, но мы останемся царствовать в этих горах и хозяйничать на равнине!..

Ослепленные гневом, крестьяне внезапно стали столь же смелыми и безрассудными, сколь раньше были трусливыми и малодушными. Яростно крича и потрясая примитивными орудиями, они устремились по направлению к дому.

— Смерть албанцам! Смерть ворам и убийцам! Отомстим за все!

— Огонь! — скомандовал Марко.

Раздался сразу десяток выстрелов. Дым заполнил комнату. Женщины в ужасе запричитали и заплакали. Свинцовый ураган, пронесшийся над двором, скосил несколько человек. Как ни странно, это не только не умерило пыла наступавших, но еще больше возбудило их.

— Кровь за кровь! — воззвал Михаил, до того спокойный и невозмутимый.

Теперь они готовы были все, как один, умереть за святое дело. Лишь хладнокровие Жоаннеса и доверие, какое он внушал, остановило его земляков. Он увлек их под навес, куда пули уже не долетали, и начал что-то быстро вполголоса говорить.

У юноши тоже был свой план. Крестьяне встретили его предложение радостными криками.

— Правильно, Жоаннес. Будешь нами руководить. Командуй, мы станем выполнять все твои распоряжения!

— Время не ждет. Нам надо спешить, друзья. Смелее! Пророем подземный ход через колодец. Труд предстоит тяжелый. Я начну первый.

— Нет, только не ты! — прервал его Михаил. — Ты наш командир. Ты должен следить за всем, давать указания. Мы сами все сделаем.

— Но это очень трудная задача!

— Ничего! Зато через какие-нибудь двенадцать — пятнадцать часов мы освободим наших женщин, воздадим должное бандитам и освободим от них свою землю!

— Хорошо сказано, Михаил! А теперь за работу!..

Все это время Марко тоже готовился осуществить свой замысел. Странным и со всех точек зрения оригинальным был этот план.

Сняв феску из ярко-красного фетра, он положил ее на стол. Потом, взяв кинжал, которым было пригвождено к одной из досок ухо несчастного Грегорио, острым, как бритва, лезвием отрезал от фески полоску в два пальца шириной. Получилось что-то вроде ошейника, достаточно плотного и эластичного. Вернув несколько уменьшившуюся феску на свою рыжую шевелюру, он позвал:

— Хадж!

Наевшийся досыта леопард, несмотря на шум и суету, мирно дремал с полузакрытыми глазами. Услышав свое имя, он потянулся, подошел к хозяину и положил огромную голову ему на колени. Ласково почесав зверя за ухом, Марко осторожно надел на шею хищника необычный ошейник, потом громко прокричал ему одно только слово:

— Матисево! Ты слышишь, Хадж. Ма-ти-се-во!

Словно понимая значение этих слогов, отчетливо произнесенных хозяином, леопард зарычал, забил хвостом по полу и затоптался на месте. Марко указал ему пальцем на окно и повторил в последний раз: «Матисево!» Потом пронзительно свистнул и прищелкнул языком. Зверь присел на задние лапы, собрался и прыжком перемахнул через окно во двор. Вторым прыжком он преодолел нагромождение конских трупов…

Раздался выстрел, потом недовольное рычание. Это стрелял по хищнику Жоаннес. Леопард прыгнул в третий раз и исчез.

Губы Марко тронула самодовольная ухмылка. Обведя всех колючим взглядом серых глаз, он медленно произнес:

— Слава Аллаху, он промахнулся! Через двенадцать или пятнадцать часов наши люди будут здесь, и тогда наступит мой черед. Эта деревенщина дорого заплатит за все!

ГЛАВА 3

Подкоп. — В колодце. — Под домом. — Конский топот. — Обвал. — Слишком поздно! — Леопард. — Битва. — Жоаннес и Марко. — Хадж! Ко мне! — Трус! — Жестокость. — Повешенные. — Ужасная смерть старика. — Человеческие останки. — Страшная угроза.

План Жоаннеса был прост — прокопать подземный ход до большой комнаты в доме, где находились Марко со своими людьми и захваченные ими женщины.

Дело это не казалось слишком трудным. Но следовало торопиться.

Подгоняемые тревогой за судьбу близких и страстным желанием отомстить бандитам, крестьяне с рвением принялись за работу.

— Начнем рыть из колодца, — решил Жоаннес.

Колодец находился в углу под навесом и углублялся метров на восемь. Это было достаточно широкое круглое сооружение, около трех метров в поперечнике, выложенное изнутри грубой каменной кладкой. Воду из него доставали при помощи веревки, перекинутой через железный блок, к концу которой привязано большое деревянное ведро.

Подкоп требовалось вести скрытно, чтобы не привлечь внимания бандитов, и, кроме того, нельзя было выпускать их из дома.

— Это я беру на себя, — сказал Жоаннес, — и горе тому, кто первым высунет нос. Ты умеешь обращаться с карабином? — обратился он к Михаилу.

— Вполне прилично, вот увидишь.

— Тогда мы с тобой составим боевое охранение и будем держать под прицелом дом, а ты, Паница, возглавишь земляные работы.

Красивый статный парень лет двадцати, с живыми умными глазами вышел вперед.

— Ну что ж, раз я главный, значит, мне и начинать.

Взяв кирку, юноша решительным шагом направился к колодцу. Пока он залезал в ведро, другие придерживали веревки.

— Осторожно! Отпускайте понемногу… Все, хватит!

Опустившись в глубину метра на три, Паница начал ловко орудовать киркой. Разлетающиеся камни с шумом плюхались вниз.

Понемногу он стал углубляться в стену колодца и вскоре вырыл в ней достаточно большую нишу. Теперь можно было вылезти из ведра. Работать стало удобнее, и постепенно проход начал увеличиваться.

Покинув на минуту свой пост, Жоаннес подошел к колодцу, чтобы узнать, как идут дела.

— Ну, какая почва? Камни? Туф?[43] Земля?

— Песок! — донесся из глубины веселый голос Паницы. — Режется, как хлеб.

— Отлично! Как бы не обвалилось только!

— Надо сделать перекрытия. Тащите любое дерево: двери, доски, обшивку для бочек, дно от телег. Одним словом, все, что есть.

— Хорошо. Скажи, когда устанешь. Мы тебя сменим.

Работа продвигалась успешно. Люди молча, с ожесточенным упорством, делали свое дело. Проход был уже настолько широк, что одновременно могли работать сразу несколько человек. Одни копали, другие оттаскивали землю в корзинах до шахты колодца, третьи, как умели, укрепляли своды.

Время шло. На душе у всех было тревожно. Никто не знал, что делается в доме. Леопард больше не появлялся.

Пленницы сидели молча. Обезоруженная Никея уже не пыталась сопротивляться. Сидя возле отца, она старалась хоть чем-нибудь помочь ему, утешала вполголоса, уговаривала потерпеть.

Враждующие стороны наблюдали друг за другом. Никто не знал, что замышляет противник, но все чувствовали: напряжение достигло высшей точки и вот-вот что-то должно произойти.

Наконец подземный ход вырыт! Несмотря на голод, жажду и страшную усталость, крестьяне не дали себе ни минуты отдыха. Подкоп был подведен как раз под большую комнату, где недавно праздновали свадьбу. Вся работа велась с предосторожностями, и бандиты, как ни странно, ничего не заподозрили.

Пол в центре комнаты подрыли по кругу, а деревянный настил подперли шестью опорами в виде арки, скрепив их между собой веревками. Концы их привязали к толстому канату, с помощью которого поднимались ведра с водой.

Колодец теперь почти полностью заполнен землей, вырытой из подземного хода, так что по маленькой лестнице не составляло труда выбраться наружу.

— Готово, — сообщил Паница Жоаннесу.

— Прекрасно! Теперь нельзя терять ни минуты. Беритесь за канат и ждите моего сигнала.

Спустившись в колодец, юноша вместе со всеми схватился за свободный конец каната.

— Готовы? — спросил он тихо.

Его товарищи замерли в напряженном ожидании. Наконец-то сейчас прозвучит долгожданный приказ! После четырнадцати часов изнурительного труда их цель достигнута! Момент освобождения близок. Через несколько секунд все решится.

Но что это за шум? Конский топот! Он все явственней, ближе. Галоп скачущих лошадей.

— Проклятие! — воскликнул Жоаннес. — Они уже здесь!

— Спокойно! — прокричал Паница.

— Взяли! — приказал Жоаннес. — Тяните сильнее! — Он волновался.

Двадцать пять человек разом дернули за канат. Пол в комнате, где находились бандиты, с грохотом рухнул!..

Марко тоже услышал конский топот. Потом возгласы и выстрелы. Он бросился к двери.

«Они здесь! Мои храбрые и верные албанцы! Они пришли!»

Да, на помощь к Марко тройным галопом скакал вооруженный отряд не менее чем из сорока всадников. Суровые лица, изготовленное к бою оружие, развевающиеся по ветру плащи… Зрелище впечатляющее!

Вел отряд Хадж. Он несся впереди всадников громадными прыжками. На его боку виднелась кровоточащая рана. Сразу за леопардом скакал человек лет сорока, высокий, худой, с густыми черными усами, они резко выделялись на лице.

— Матисево! Мой лейтенант! Друзья! — вскричал Марко, не скрывая своих чувств.

— Мы здесь! И кажется, не опоздали, — ответил с улыбкой усач, резко осадив коня у входа в дом. — Хадж отыскал нас и привел сюда. Поистине великолепный зверь! Спешиться! К оружию! — громко приказал он, став вновь серьезным.

В этот самый момент сильный глухой удар сотряс до основания старое жилище Грегорио. Пол в большой комнате провалился! Поднялся огромный столб пыли, ничего нельзя было толком рассмотреть. Затем где-то под землей послышались воинственные крики, они становились все громче.

«Вперед! Отомстим! Смерть бандитам!»

Женщины в комнате испуганно прижались к стене. Вдруг из проема в полу, как привидения, возникли перемазанные землей люди. Они потрясали косами, вилами, кирками и лопатами. От яростных криков лица их были перекошены.

Первыми появились Жоаннес, Михаил и Паница, за ними, карабкаясь по обломкам, лезли остальные.

Все произошло так неожиданно, что на какой-то момент албанцы просто остолбенели. В полной растерянности они не могли понять, что происходит.

Несомненно, план Жоаннеса был очень удачным. Не приведи леопард благодаря своему дьявольскому инстинкту второй отряд, успей крестьяне закончить свой подкоп всего на четверть часа раньше, победа, скорей всего, оказалась бы на их стороне!

Но Марко, всегда готовый ко всяким неожиданностям и никогда не пасовавший перед опасностью, и в этой ситуации не утратил обычного хладнокровия.

— Двадцать человек к лошадям! Остальные ко мне! — скомандовал он.

Бандит окинул острым взглядом подземный ход и группу замешкавшихся крестьян.

— Неплохо сработано! Этот Жоаннес — достойный противник. Жаль, что его придется прикончить!

Вновь прибывшие бандиты уже ворвались в дом. Держа карабины наготове, они взяли крестьян в кольцо.

— Огонь! — не задумываясь крикнул Марко.

Раздались выстрелы, душераздирающие крики. Комната наполнилась дымом. Все смешалось. Люди падали. Те, кто был ранен, делали отчаянные попытки подняться, вновь хватались за оружие, но оно выпадало из их ослабевших рук. Мирные селяне, кого страх столько лет пригибал к земле, лишал человеческого достоинства, вдруг превратились в героев.

— Сдавайтесь! — командовал Марко.

Жоаннес остался цел и невредим. Это было почти невероятно при таком расстреле в упор. Вскинув карабин, он выстрелил в ту сторону, откуда доносился голос. Пуля пробила грудь, но не Марко, а его спасителю, лейтенанту. Тот упал навзничь и, умирая, прохрипел:

— Прощай, Марко. Рад, что сумел помочь.

— Я отомщу за тебя, Матисево!

Времени перезарядить ружья у бандитов уже не было. Началась отчаянная рукопашная схватка. Со всего маху Михаил вонзил кирку в грудь одного из разбойников. Паница, орудуя лопатой, разнес другому голову. Леопард, бросившись в самую гущу крестьян, стал рвать их острыми когтями.

Шла борьба не на жизнь, а на смерть. Хотя жители восставшей деревни сражались в меньшинстве, они готовы были скорее погибнуть с оружием в руках, чем отступить.

Марко выхватил из-за пояса пистолет и прицелился в Жоаннеса. Тот, держа карабин за ствол, размахнулся и ударом приклада выбил пистолет из его рук. Мужчины бросились друг на друга.

Албанец обладал недюжинной силой. Ему ничего не стоило, ухватившись за рога, свалить на землю разъяренного быка. Не раз видели, как, укрощая дикую лошадь, он так сильно сдавливал ей ребра коленями, что бедное животное ржало от нестерпимой боли и в конце концов покорно опускалось на передние ноги.

Марко был на целую голову выше Жоаннеса. Владея особыми приемами, он, как клещами, сжимал юношу, стремясь переломить ему позвоночник. Однако тот упорно сопротивлялся, не уступая ни в силе, ни в ловкости своему опасному и опытному противнику. В какой-то момент Жоаннесу удалось удачно захватить Марко обеими руками. Оторвав его от пола, он крепко сжал ему грудь. Разбойник стал задыхаться, лицо его посинело.

— Клянусь Пророком, я вырву твои глаза, христианская собака! — прошипел он сдавленным голосом.

— А я скормлю твое сердце свиньям, и они сдохнут, отравленные его ядом. Гнусный мерзавец!

Чувствуя, что слабеет, Марко напряг голос и крикнул:

— Хадж! Ко мне!

Леопард тут же откликнулся на призыв хозяина. В один прыжок он оказался рядом с ним. Сильные лапы ударили Жоаннеса в грудь, а страшные клыки вонзились ему в плечо. Жестокая боль заставила юношу разжать смертельное объятие. Он упал с криком гнева и отчаяния:

— Трус! Низкий трус!

Еще секунда, и хищник растерзал бы свою жертву на куски. Но Марко, успевший прийти в себя, схватил его за загривок и оттянул назад.

— Хватит, Хадж! Он мне нужен живой. Ну-ка, ребята, скрутите покрепче этого вояку! — добавил он, обращаясь к своим людям.

Четверо бандитов навалились на Жоаннеса. Стряхивая их с себя, он успел крикнуть:

— Друзья! Уходите! Вы не должны погибнуть! Борьба еще не окончена! Никея, любимая, прощай!

Девушка была крепко связана по рукам и ногам и не могла двигаться. Она видела всю эту жуткую сцену. Ее сотрясали рыдания.

— Жоаннес! Любовь моя! Последняя моя мысль будет о тебе…

Крестьяне, те, кто уцелел в этой страшной битве, повинуясь последнему приказу своего вожака, бросились в разные стороны, спасаясь бегством. Однако в комнате оставалось много раненых. Некоторые еще пытались сопротивляться, но вновь раздавшиеся ружейные залпы положили этому конец, увеличив число убитых.

Албанцы одержали победу в этом неравном бою. К Марко вернулась его холодная самоуверенность, а в голосе зазвучала привычная ирония:

— Вот и все, ребята! Дело сделано. Теперь мы можем от души повеселиться, не так ли?

Кругом раздались крики одобрения. Разбойники хорошо понимали своего атамана.

— Свяжите-ка этих удальцов! — указал Марко на раненых крестьян. — Сколько их?

— Двадцать семь!

— Прекрасно. Значит, приготовьте двадцать семь веревок. Если не хватит, используйте пояса. Закрепите их на балке под навесом и ждите приказаний.

Через пять минут веревки с петлей на конце уже раскачивались в указанном месте на расстоянии двух метров от земли.

— Выколите им всем глаза!

Услышав этот чудовищный приказ, женщины, которых бандиты тоже связали, пришли в ужас. Послышались стоны, рыдания, мольбы о пощаде.

— Тише там! — прикрикнул Марко. — Чем вы недовольны, глупые гусыни? Я добр и делаю это исключительно из человеколюбия, чтобы вы не видели мучений друг друга.

Бандиты покатились со смеху. Каждый достал кинжал, и, присев на корточки возле раненых, с утонченной медлительностью совершил очередную жестокость, не отказывая себе в удовольствии поймать последний, затуманенный кровью и слезами взгляд своей жертвы.

А посреди моря человеческой боли, стонов, хрипов стоял довольный Марко и улыбался.

«Теперь моя очередь», — подумал Жоаннес. Он с нежностью взглянул на Никею, чтобы, перед тем как уйти навсегда, запечатлеть в душе ее милый образ.

Марко перехватил этот прощальный взгляд, полный любви, и расхохотался.

— Нет, парень, твоя очередь наступит чуть позже.

И, обращаясь к своим людям, добавил:

— А теперь подвесьте этих молодцов, но только за ноги, слышите!

— Мерзавец! — прохрипел старый Грегорио.

— Потерпи, старик, придет и твой черед.

Приказание было исполнено дружно и весело. Живых, жестоко страдающих от ран людей подвесили вверх ногами, словно туши в мясной лавке. Кровь сразу прилила к голове, лица стали фиолетовыми. От нестерпимой боли мужчины корчились в судорогах и страшно кричали, не в силах сдержаться.

Все это очень развлекало бандитов, они спокойно стояли рядом, покуривали, и даже пошучивали.

— Боюсь, как бы у них не разыгралась мигрень, — сокрушался один.

— Зато при такой потере крови они избавлены от кровоизлияния в мозг, — успокаивал другой.

— Их следовало бы слегка освежить, — с наигранной озабоченностью заметил Марко. — Невозможно смотреть, как люди мучаются. Мы просто обязаны что-то сделать для них.

— Может быть, «обдувание»? — поинтересовался кто-то.

— Нет, я придумал кое-что получше. Делайте как я!

С этими словами албанец, само воплощение жестокости, схватил одну из жертв за плечи, несколько раз с силой закрутил веревку, а потом резко отпустил. Веревка сначала раскрутилась вместе со своим страшным грузом, а потом закрутилась в обратную сторону.

Предложенная игра пришлась разбойникам по вкусу, они с явным удовольствием стали подражать действиям атамана. Вскоре это было уже сплошное бешеное вращение изувеченных, агонизирующих человеческих тел, они сталкивались, отскакивали друг от друга, снова сталкивались, рана о рану, перелом о перелом… пока, увы, слишком медленная смерть не прекратила наконец их земные страдания.

Грегорио, почти в безумном состоянии, с блуждающим взглядом и трясущимися губами, созерцал это жуткое зрелище.

Но Марко все еще не пресытился пролитой кровью. Жажда мщения не покидала его.

— Ну что ж, старик, теперь разберемся с тобой! — сказал он, доставая свой необыкновенно острый ятаган из дамасской стали[44].— Кто-нибудь двое, возьмите его каждый за ногу и опрокиньте головой вниз… Так, хорошо… Раздвиньте ему ноги пошире и держите крепче.

Сабля взвилась в воздух и опустилась со всего маху, разрубая тело старика пополам. Раздались нечеловеческие вопли, хлынула кровь… Никея тут же упала без чувств, а из глаз Жоаннеса, собравшего в кулак всю свою волю, чтобы не разрыдаться, выкатились лишь две слезы.

Клинок, красный от крови, равномерно поднимался и опускался, довершая начатое, разрубая вдоль все: мясо, кости, внутренности, легкие, сердце… Крики давно уже прекратились. Человек оказался расчлененным на две половины.

Последним ударом Марко отрубил голову и приказал:

— Я хочу, чтобы две эти половины приколотили к дверям, а сверху прибили голову. И пусть все так остается до следующего дня Святого Георгия. Повешенных под навесом не снимать до тех пор, пока трупы сами не превратятся в прах. Женщин я отпускаю. Вы свободны. Идите и расскажите другим, что вы здесь видели. Пусть это послужит им уроком на будущее, если они когда-нибудь вздумают сопротивляться мне!

— По коням! — скомандовал он.

Послушные приказу, албанцы замерли в седлах. Марко поднял с земли испачканный в грязи штандарт и холодно произнес:

— Я отмою его в вашей крови. — Затем бандит повернулся к Жоаннесу: — Тебя я сейчас убивать не стану. Это было бы слишком быстро и просто. Я возьму тебя с собой, и там ты познаешь такие пытки, о которых еще через сто лет будут рассказывать страшные истории. Николь, проверь, крепко ли он связан, и возьми его к себе на седло. Да смотри в оба! Он очень опасен. Ты мне за него отвечаешь головой!

— Не беспокойся, атаман, все будет в порядке, — ответил албанец, исполняя приказание.

Сам Марко нагнулся, поднял Никею — та все еще не пришла в себя, — положил поперек седла и скомандовал:

— Вперед!

Бандиты тронулись в обратный путь, оставляя за собой притихшую, обезлюдевшую деревню и горы трупов.

ГЛАВА 4

Завоевание славянских земель. — Беды Косова. — Герои борьбы за независимость. — Янош Хуньяди и Скандербег. — Обращение в другую веру. — Албанские беи. — Две власти. — Взятки. — Переправа. — Брод. — Взбесившийся конь. — В пучине. — Исчезновение пленника. — Залповый огонь. — Песня о Косове. — Безумная.

Турки завоевали Македонию и соседние с ней области уже давно, около пяти веков тому назад. Но, несмотря на все усилия, им так и не удалось ни с помощью оружия, ни посредством дипломатии полностью подчинить завоеванные народы.

Внешне пассивные и, казалось, смирившиеся, славяне и греки проявляли тем не менее удивительное упорство, мягкое, но настойчивое сопротивление всему, что привносилось извне, и сумели сохранить не только свои обычаи, но и веру. Во всяком случае, так было в деревнях и маленьких городках, разбросанных по равнинам.

Конечно, среди крестьян много мусульман. Однако большинство из них — переселенцы, пришедшие из Азии вслед за завоевателями, турецкими солдатами Ахмета и Амюрата[45].

С тех давних времен количество их несколько увеличилось пропорционально числу местных жителей, но полного слияния между ними и коренным населением так и не произошло.

Сам процесс завоевания этих территорий был длительным и кровопролитным. В народе ужасы не забылись, и поколение за поколением оплакивало утраченную свободу.

Борьба длилась около ста лет! Первыми потеряли свою независимость в 1389 году сербы, разбитые турками в Косове. Потом, в 1448 году, опять же в Косове, потерпел сокрушительное поражение Янош Хуньяди[46], стоявший во главе австрийских конфедератов[47]. Битва длилась с 17 по 19 октября. Около ста тысяч человек пали тогда на поле брани.

Святое дело независимости славян, вероятно, погибло бы, если бы не молодой герой Скандербег[48], принц албанский, выросший в этих горах, где постепенно угасало движение сопротивления захватчикам.

Люди откликнулись на брошенный им патриотический клич, возникли новые боевые отряды, и борьба разгорелась с новой силой. В течение двадцати двух лет сражался Скандербег с турками, успешно отражая неоднократные нашествия османских войск.

Он умер в 1468 году в полном расцвете своего полководческого триумфа. К сожалению, у народного героя не оказалось последователей. Как только страстные призывы к свободе перестали звучать из его уст, все вернулось на круги своя, и турки вновь стали безраздельно хозяйничать на землях, расположенных вниз по течению Дуная[49].

Вскоре победители повели планомерную работу по ассимиляции[50] коренного населения, без чего господство на завоеванных новых территориях не могло быть прочным и длительным. Для начала турецкие правители решили привлечь на свою сторону предводителей горских народов. Действовать силой здесь было нельзя. Тогда, ловко спекулируя на мелких человеческих страстях, они принялись задабривать их всевозможными подарками и почестями. Потом, исходя из принципа «Разделяй и властвуй», стали сеять вражду между отдельными кланами[51], что позволило в результате подорвать в основе саму возможность возникновения будущих освободительных движений.

Наряду с этим турки начали обращать христиан в магометанство. Само собой разумеется, новые приверженцы ислама получали множество всяких привилегий.

Кто бы подумал, что гордые албанцы, недавние сподвижники героя-патриота Скандербега, станут первыми обращенцами в новую веру! Но такие нашлись, и немало. Так что почти вся местная феодальная знать вскоре приняла мусульманство.

Повествуя об этом периоде, историки замечают, что для многих переход из одной веры в другую оказался не слишком болезненным. «Где сила, там и закон!» — вот что можно прочесть на лезвиях албанских сабель того времени. Одновременно такое обращение сулило много приятных и необходимых для жизни албанца вещей: право носить оружие, убивать друг друга, угнетать соседа славянина или грека, — «работать копьем», как пели еще дорийцы[52], их деды, — и право украшать свои одежды всевозможными вышивками, галунами, а свои головные уборы — пышными султанами![53]

Они получали титул беев и назначались на высокие административные должности, что давало абсолютную власть над крупными христианскими общинами, которые им следовало бы защищать и отечески опекать. Однако в действительности такая организация обернулась жесточайшей тиранией и самым бессовестным грабежом. Попробуем понять, как и почему это произошло.

За оказываемые услуги руководители кланов могли взимать ежегодно с крестьян и ремесленников личный налог в свою пользу: часть урожая, поголовья скота, а также произведенных промышленных товаров. Никто их не контролировал. Размер налога устанавливался самими беями в соответствии с их конкретными потребностями и в зависимости от их алчности. Собирать его они могли, используя любые методы по собственному усмотрению, включая самые жестокие и бесчеловечные. Плоды тяжелого подневольного труда крестьян теперь почти целиком уходили на уплату непомерно высокого налога, который, обильно политый их потом и слезами, поглощал, как бездонная бочка, не только урожаи, стада, дома, но и жизни людей.

Со своей стороны, турецкие власти никак в это не вмешивались, а скорее даже поощряли такое положение дел, ведь оно напрямую отвечало их целям и интересам.

Держа в постоянном страхе и угнетении разобщенные христианские общины, беи довершали порабощение народа, осуществляли на практике закабаление бывших свободолюбивых воинов Яноша Хуньяди и Скандербега, препятствуя тем самым возникновению всяких бунтов и обеспечивая прочную базу для завоевательной политики Турции.

И так на протяжении многих лет, веков! Почувствовав вкус к новой власти, албанцы захватывали все новые земли, расширяли область своего влияния, дошли до Дуная. Увеличивалось количество новых жертв их бесчинств, лихоимства и злодеяний.

Со временем превращение Сербии и Болгарии в самостоятельные государства отбросило албанцев в Македонию. И до сих пор они господствуют там, по крайней мере, в центре и на севере, где излюбленным их местом является долина Косова.

Управление на захваченных землях было организовано так: около 35 вилайетов, крупных округов областного масштаба, делились на менее крупные районные округа — санджаки. Во главе тех и других стояли крупные чиновники, назначенные самим султаном. Правители вилайетов обладали абсолютной властью, но, по сути дела, это были, скорее, декоративные, чем реально действующие фигуры. Санджаки подразделялись на более мелкие территориальные единицы двух уровней.

Такое административное деление выглядит вполне традиционно, но, чтобы понять подлинное функционирование системы, ее жизненное воплощение, необходимо оценить роль албанских беев, наличие которых в наше время является странным анахронизмом[54]. И тем не менее они существуют и доныне, все так же грабят, все так же неукротимы и жестоки, как и пятьсот лет назад. Их власть, крепкая как никогда, прекрасно удержалась наравне с властью султана. Как и в прежние времена, они ведут себя все с той же бесцеремонностью и действуют все с такой же безнаказанностью. Центральное правительство вынуждено проявлять терпение. Оно не может и не осмеливается бороться с ними. Во-первых, нет полной уверенности, что достанет сил на такую борьбу, а во-вторых, развязывание партизанской войны в горах Албании могло бы оказаться для Турции губительным, даже в случае конечной победы.

Кроме того, есть еще одна причина для такого поведения, главный соблазн. Это — взятки, по-местному «бакшиш». Перед этой силой никто и ничто не может устоять. Взяточничество пронизывает все уровни управления, от бея до сельского сторожа, от генерала до жандарма.

Поскольку же беи сами щедры по отношению к своим покровителям, те закрывают глаза на происходящее, и все они: турецкие чиновники, солдаты и албанцы — сидят на шее того, кто вынужден их кормить, — простых крестьян!

Бей — главный сборщик налогов. Эту привилегию никто не в состоянии оспорить. Более того, она — существенная часть его жизни, его, так сказать, «святое дело». Когда он мучает людей, когда вытягивает у них монету за монетой последние деньги, когда высасывает каплю за каплей их кровь, ярость смешивается в нем с насмешливостью, сердечность с притворством, жестокость с приветливостью. Не лишенные смелости, постоянно готовые к отпору, эти веселые палачи, настоящие средневековые разбойники, ничего не забывают, ничего не уступают, ничего не прощают.

Таков и Марко, соединивший в себе черты нескольких поколений албанских беев, вечного бедствия и ужаса Македонии.

…Конная банда, сотворившая гнусное и страшное дело, шагом двигалась на запад, возвращаясь в свое неприступное горное убежище.

Жоаннес, брошенный, как куль, поперек седла разбойника по имени Николь, казалось, был без сознания. Его голова и ноги безжизненно болтались в такт движению.

Никея, придерживаемая Марко, полусидела, но дыхание девушки было слабым, а выражение глаз каким-то странным. Они ни на чем не задерживались и никак не реагировали на яркие лучи палящего солнца. Это был взгляд, устремленный в себя, какой бывает у людей, находящихся под гипнозом, или у безумных.

Атаман с гордостью посматривал на красавицу, временами переводя холодный ненавидящий взгляд на Жоаннеса. Неподвижность пленника начинала беспокоить его. Ведь если бы парень умер и избежал приготовленных для него мучений, утонченная месть бандита осталась бы неудовлетворенной.

— Николь, он жив?

Тот понимающе улыбнулся, вытащил кинжал и острием ковырнул в ране, оставленной на плече юноши безжалостными клыками Хаджа.

Раненый захрипел, потом жалобно застонал, отчего конь встрепенулся, а леопард зарычал.

— Да, теперь вижу, хорошо, — одобрил Марко. — Напрасно я беспокоился. К счастью, он живучий и еще долго будет развлекать нас.

Странная вещь: ни боль, причиненная любимому, ни эта страшная угроза не произвели на девушку никакого впечатления. Она как будто ничего не видела вокруг и сохраняла полное безучастие ко всему происходящему.

Наморщив лоб, Марко проворчал:

— Уж не помешалась ли она?!

Потом пожал плечами и скомандовал:

— Рысью! Живо!

Лошади, нетерпеливо покусывавшие удила, пустились вскачь. Отряд быстро обогнул город Приштину и двинулся по пересохшему руслу ручья — единственной дороге, пересекавшей бурую равнину, поросшую чертополохом.

Часа два прошли в полном молчании. Солнце село, наступили сумерки. Затем дорога стала шире и потянуло сыростью. Все говорило о близости воды. Некоторое время спустя разбойники подъехали к реке — очень красивой, широкой и глубокой, с чистой прозрачной водой и густыми зарослями тростника по берегам. Здесь брод.

Не задерживаясь, отряд начал переправляться. Вперед выступил знаменосец, за ним двадцать пять всадников, по пять человек в ряд, потом Николь и Марко, остальные бандиты замыкали колонну.

Лошади осторожно вошли в воду и сперва утолилижажду. Место было достаточно глубокое, но скорость течения небольшая. Река называлась Ситница[55]. Она пересекала древнее, давно высохшее озеро, дно которого и образовало впоследствии Косово поле. Продвигаясь вперед, кони все глубже погружались в воду, сначала по колено, затем по живот, потом по грудь. Из тростников, широко взмахивая крыльями, поднимались потревоженные дикие утки.

Почувствовав прикосновение воды, Жоаннес зашевелился и приподнял голову, чтобы не захлебнуться.

— Что, не нравится? — засмеялся Николь. — Ничего, птенчик, подрыгайся! Дыши глубже да держи равновесие, если не хочешь наглотаться.

Минут через пять достигли второго ряда тростников. До другого берега было уже рукой подать, каких-нибудь пятнадцать метров. Неожиданно жеребец под Николем споткнулся, взвился на дыбы и резко ступил в сторону. Отклонившись от направления брода и потеряв твердую почву под ногами, он барахтался в воде и тщетно пытался подняться. Но, несмотря на все усилия хозяина, старавшегося помочь ему, лишь окончательно провалился в глубокую яму. Конь, всадник и пленник исчезли на какое-то время в омуте возле качающихся камышей. Брод представлял собой узкую каменистую гряду, и поэтому помочь им было практически невозможно.

— Проклятие! — вскричал Марко.

Яма оказалась очень глубокой, с вязким илистым дном. Конь Николя был выносливым животным, полным сил, а сам он — очень опытным наездником. Они давно были вместе, не раз попадали в различные передряги, любили и прекрасно понимали друг друга.

В то время как остальные быстро заканчивали переправу, вода забурлила, камыши зашевелились, и конь с всадником вновь появились на поверхности. Бандит крепко и прямо держался в седле, сильно сжимая бока жеребца, он тяжело дышал и шумно отфыркивался. Направляемый твердой рукой хозяина, он пустился вплавь, и вскоре оба достигли берега.

Однако, когда конь стал выбираться из воды, бандит, к ужасу своему, увидел, что пленника на седле нет.

— Что за черт! — в ярости воскликнул он.

Все произошло так быстро, что Николь, застигнутый врасплох, невольно поддался естественному чувству самосохранения и на какой-то момент забыл о Жоаннесе.

— Ну как, все в порядке? — спросил подъехавший Марко. — А где же?.. — остановился он на полуслове.

Предвидя гнев атамана, бандит дрожащим от страха голосом пытался что-то объяснить:

— Я не знаю… Его нет… Он, наверное, остался там… в яме!..

Марко спрыгнул на землю, снял Никею и положил ее на траву. Потом, схватив под уздцы лошадь Николя, вытащил обоих из воды.

— Как! Несчастный, ты что, упустил его?

— Атаман… Я сам не могу понять, как это случилось… Мой конь словно взбесился… Ты же видел, как он взвился на дыбы… сошел с брода и свалился в эту проклятую яму… Ты же меня знаешь… Это не моя вина…

В ответ Марко рассмеялся каким-то жутким смехом и вытащил из-за пояса револьвер.

— Не важно, виноват ты или нет, обманули тебя или ты был сообщником, разиня ты или преступник. Ты умрешь! Мне нужны верные люди, способные все предвидеть и беспрекословно выполнять мои приказания. Твоя смерть послужит хорошим уроком для других!

Ни один человек даже не пошевелился при этих словах. Здесь жили по своим особым законам. Никто не смел ошибиться, проявить оплошность. Атаман имел над ними абсолютную власть. Все это знали и принимали как должное.

— Ну что ж, — смиренно, но с достоинством ответил разбойник. — Ты — хозяин и волен распоряжаться нами по своему усмотрению. Однако ты мог бы использовать последние минуты моей жизни лучшим для себя образом.

Марко уже прицелился ему в голову и готов был спустить курок.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Дай мне еще несколько минут, я нырну в воду и поищу. Парень ведь был связан и, наверное, сразу камнем пошел ко дну.

— Может быть, он даже жив еще, пока мы тут без толку болтаем! — оживился Марко.

— Живого или мертвого я доставлю его тебе. Не для того, чтобы вымолить прощение, но чтобы выполнить до конца свой долг.

Медленно опустив револьвер, бей холодно согласился:

— Ладно. Попробуй!

Николь слез с коня, сбросил плащ, снял с себя все оружие и нырнул. Прошло несколько тягостных минут. В напряженном молчании албанцы ждали его появления.

— Бедняга Николь! Он уже не вернется! — сказал кто-то.

Марко подозрительно оглядел все вокруг и своих спутников. Этот человек привык никому и ничему не доверять.

В этот момент громкий вибрирующий звук заставил всех вздрогнуть. Великолепный конь Николя, рыжей масти с золотистым оттенком, приподнимаясь на задних ногах, бил передними по воде, вытягивая вперед длинную морду с умными живыми глазами. Он прерывисто дышал и, не чувствуя рядом присутствия хозяина, не видя его, издавал пронзительное ржание.

Леопард, потянув носом воздух, подошел к нему и стал медленно вылизывать его шерсть. Тогда Марко заметил, что из раны на правом боку лошади обильно течет кровь. Присмотревшись, он увидел, что кожа в этом месте рассечена.

— В чем дело? — удивился он. — Может быть, это след от удара стременем?

Надо сказать, что люди из отряда Марко пользовались большими восточными седлами с широкими плоскими стременами, они плотно охватывали ногу и крепились достаточно высоко. Их заостренные углы вреза́лись в тело животного, что позволяло одновременно управлять лошадью, при необходимости сдерживая или подгоняя ее. Поэтому большинство всадников не носило шпор.

— Навряд ли. Николь — умелый наездник и никогда не покалечил бы так коня!

— Так что же тогда? Неужели эти оба были заодно? Ну ничего, я узнаю правду!

Вдруг в зарослях послышался подозрительный шорох. Марко схватил карабин и, не раздумывая, выстрелил.

— Спешиться! Огонь! — крикнул он. — Беспрерывный огонь!

Албанцы вообще любят пострелять. Порох, шум, взрывы, дым столбом — все это будоражит им кровь и наполняет сердца радостным возбуждением. Они охотно принялись палить вслед за своим атаманом. Красные огоньки вспыхивали один за другим, над берегом поплыло серое облачко.

Пули зацокали по воде, взбивая фонтанчики брызг и срезая стебли камыша. За минуту произвели около пятисот выстрелов туда, где в густом тростнике исчезли двое.

Наконец Марко опустил дымящийся ствол и велел прекратить огонь. В тишине все услышали протяжный женский голос восхитительной чистоты. Он пел о борьбе народа за независимость, о тяготах и лишениях на этом пути… Казалось, это рыдали сами души погибших…

— О, Косово! Кровавое Косово! Прекрасная долина, которая видела столько горя и слез! Сколько славных героев пали за нашу священную землю, защищая несчастную страдающую отчизну! Янош Хуньяди, Искандер[56], где же вы? Земля родит хлеб, пропитанная благородной кровью своих верных сынов, она даст жизнь новым колосьям, наполнит сердца наших юношей отвагой и волей к победе. Кровавое Косово! Проклятое Косово! Отомстим за Косово!

Со смешанным чувством восхищения и суеверного страха слушали притихшие албанцы удивительное пение.

Справедливости ради следует сказать, что эти бандиты, палачи и мучители, эти грабители с большой дороги обожают музыку. И «Песня о Косове», старинная баллада, под которую они засыпали еще в детстве, гордая песнь-предание о подвигах героев Албании, взволновала их и привела в восторг.

Пела Никея. Неподвижная, с отрешенным выражением лица и блуждающим взором, девушка казалась безразличной ко всему. Ничто не занимало и не волновало ее. Она не осознавала ужаса своего положения и даже не вздрогнула от шума поднявшейся стрельбы.

Когда страстная и жалобная песня закончилась, уже наступила ночь. Никея слегка покачала головой и с безотчетностью безумных заговорила:

— Ударов грома больше не слышно и не видно сверкающих молний. Все снова тихо и спокойно. Давай вернемся, любимый, ведь сегодня наш праздник. Будем радоваться! Пусть все танцуют! Жоаннес! Отец! Где вы? Идите скорей ко мне! Я ничего не вижу, перед глазами темно…

— О, Господи! Она лишилась рассудка! — сдавленным голосом проговорил Марко.

Потом, каким-то странным образом связав Святую Деву[57] с Магометом[58], добавил, путая различные церковные понятия:

— Она — избранница Пророка![59] Отныне Никея станет для нас святой, как Панагия[60], которая произвела на свет Христа! А теперь поехали!

Подняв девушку с земли, он посадил ее в седло.

— Она будет нашей защитницей, ангелом-хранителем нашего клана!

И отряд продолжил путь, в то время как кто-то из последних рядов задумчиво произнес:

— Лишь бы только она не стала нашим злым гением, черным ангелом, несущим с собой разорение, боль и смерть!

ГЛАВА 5

Спасен! — Как Жоаннесу удалось освободиться. — Над водой. — Друзья по несчастью. — Прошлое Жоаннеса. — Патриотический замысел. — Краткий отдых. — Жандармы! — Победа. — Превращение. — «Я хотел бы быть разбойником!» — Вперед!

Когда албанцы скрылись вдали, над берегом появилась голова человека. Бледное лицо его выделялось на уровне чернеющей земли, поросшей невысокой травой, а руки судорожно хватались за стебли растений. На фоне тихого плеска реки и шелеста тростника слышалось тяжелое прерывистое дыхание. И хриплый голос с ненавистью повторял:

— Берегись, Марко! Берегись и будь проклят!

Человек делал отчаянные усилия, чтобы выбраться из воды. Иногда ему удавалось наполовину приподняться, но он снова сваливался вниз. После нескольких бесплодных попыток раздался приглушенный вопль отчаяния:

— Не могу! Не могу больше! О Господи, помоги! Мне необходимо! Я должен отомстить!

Наконец последний неистовый рывок всем телом увенчался успехом. Больше часа человек пролежал в изнеможении на земле, не в силах пошевелиться и едва дыша. Придя в себя, он взглянул на звездное небо над головой. Его бил жестокий озноб. Человек попытался встать, но тут же упал. Крепко связанные ноги онемели и отказывались служить.

— Я совсем забыл о веревках. Боже мой, как холодно! — прошептал он, стуча зубами. — До чего же я ослаб! Страшно хочется есть, и рана болит!.. Но грех жаловаться. Ведь не было уже никакой надежды, и все-таки я чудом остался жив и снова на свободе! Однако надо что-то делать. Как же избавиться от этих веревок?

Стремясь хоть как-то согреться, он на одних руках пополз вдоль берега. Вдруг глаза его различили в траве металлический блеск. О, радость! Кинжал!

Схватив оружие, человек начал медленно и осторожно, стараясь не задеть опухшую и саднящую кожу, разрезать веревки. Покончив с этим, он опять ползком вернулся к реке и опустил воспаленные ноги в прохладную воду, ожидая, пока восстановится кровообращение и утихнет боль.

В его разгоряченном мозгу проносились одно за другим все события этого злосчастного дня: свадьба, бандитский налет, грабеж, сражение, жестокие мучения и смерть людей… И опять, как заклинание, прозвучало в ночи:

— Ну, подожди, бандит! Чего бы мне это ни стоило, я тебя из-под земли достану и изрублю на куски. Попомнишь несчастного старика Грегорио! Ты разбил мою жизнь, лишил меня счастья! Ты думаешь, что я лежу на дне реки, Марко, но ты ошибаешься, злодей. Я жив! И я, Жоаннес, клянусь, что отомщу за всех. Нам с тобой не жить на этой земле вдвоем!

Итак, это не кто иной, как Жоаннес, отважный и благородный славянский юноша. Каким же чудесным образом удалось ему спастись? А дело было так…

Когда отряд переправлялся через Ситницу, к Жоаннесу незадолго до этого вернулось сознание — во многом благодаря варварской выходке Николя, вонзившего острый кинжал ему в рану, — молодой человек собрал в кулак всю волю и остаток сил. Хотя голова горела, а все тело ныло, хладнокровие не покинуло его, и у юноши созрел необыкновенно смелый план.

Он лежал так, что голова его была на уровне правого стремени бандита, а руки, связанные в запястьях, болтались, естественно, еще ниже и уравновешивали ноги. Глядя на стремя, он подумал, что его вполне можно использовать как нож, чтобы перерезать веревки. И сделать это надо во время переправы.

Предприятие было опасным. Ведь он вполне мог задохнуться или, связанный по рукам и ногам, свалиться в бездну. Но Жоаннес все же решил рискнуть.

Выждав момент, когда лошади зашли в реку по грудь, он тоже погрузился с головой в воду, нащупал лезвие стремени и стал перетирать об него веревки. От этого тело его вздрагивало, и Николь, который из-за бурлящей вокруг воды и обильной пены ничего не мог видеть, лишь рассмеялся:

— Ничего, птенчик, подрыгайся! Да дыши лучше, не то захлебнешься!

Бандит, конечно, ощущал ногой какие-то толчки, но полагал, что пленник, задыхаясь, просто пытается выбраться на поверхность. Албанец был далек от каких бы то ни было подозрений.

Результат превзошел все ожидания. Когда они достигли второго ряда камышей, Жоаннес сумел полностью освободить руки. Река была ему хорошо знакома. Он помнил этот брод и знал, что по обе стороны от скалистого выступа находятся глубокие ямы.

Судорожно высунув голову, словно ему не хватает воздуха, юноша поглубже вдохнул и, снова погрузившись в воду, стал нарочито дергаться и извиваться на седле, чем опять рассмешил Николя. Потом, схватив руками стремя и мысленно прося прощения у благородного животного, он с силой вонзил его в бок лошади.

Конь взвился на дыбы и оступился. Когда бандит увидел, что творится, ему стало не до смеха. Лошадь пыталась подняться, а всадник делал все возможное, чтобы ей помочь, но тут все трое ухнули в восьмиметровую яму.

Николь, опытный наездник, сразу крепко обхватил туловище коня ногами и, дергая за уздечку, старался привести его в наиболее удобное положение, не дать перевернуться. Они опускались, как конная статуя, из ноздрей лошади вырывались крупные пузырьки воздуха и с шумным бульканьем поднимались кверху. Затем, сгруппировавшись, лошадь и всадник начали всплывать на поверхность. Но Жоаннеса в это время на седле уже не было. Еще во время падения он легко соскользнул в воду и, вместо того чтобы камнем пойти на дно, как этого могли ожидать бандиты, с помощью рук всплыл на поверхность и укрылся в зарослях камыша, так что виднелась одна голова. Листья надежно скрывали его…

Он слышал брань Марко, угрожавшего Николю смертью, понял, что тот решил снова нырнуть в омут, желая загладить вину. По счастливой случайности бандит погрузился буквально в нескольких сантиметрах от того места, где скрывался Жоаннес. И тут впервые преимущества, хотя и минимальные, оказались на стороне македонца. Нырнув следом за наездником, он крепко сцепил пальцы обеих рук на его шее. Сплетаясь и извиваясь в одном живом клубке, они стали медленно опускаться в глубину.

Николь так и не сумел освободиться от смертельного объятия, сжимавшего его горло, и через минуту пошел ко дну. А Жоаннес, измученный, едва дыша, с налитыми кровью глазами и непрекращающимся шумом в ушах, вторично выбрался наверх под прикрытием тех же тростников.

Он не остался там, а очень тихо, стараясь не произвести ни шороха, ни плеска, добрался до суши и укрылся под кромкой берега. В этом месте оказалась крохотная выемка, где едва помещалась его голова, перемазанная тиной и илом. Зато теперь он мог стоять и был в относительной безопасности.

Как раз в это время Марко, заподозривший неладное, приказал стрелять по зарослям. Ураганный огонь обрушился на поверхность реки, вспенивая воду и ломая стебли камыша. Беглец из своего укрытия наблюдал эту сцену.

Не увидев никакой пользы в продолжении стрельбы, Марко велел своим людям трогаться в путь. Тут, как во сне, до Жоаннеса донесся голос Никеи. Он плохо различал слова, но узнал эту грустную и чарующую мелодию — «Песня о Косове»! Ему не дано было знать, что произошло с девушкой. Он слышал в ее пении лишь призыв, крик отчаяния и надежды, и это удвоило его энергию.

«Не бойся, любимая! Я освобожу тебя! Я отомщу! Наша родина снова будет свободной!»

Остальное мы уже знаем, вплоть до того момента, когда юноша нашел в траве кинжал. Разбойники забыли его, подбирая с земли оружие Николя. Коня погибшего бандита они увели с собой…

Долго просидел Жоаннес на берегу реки, опустив ноги в воду. Все тело болело, но еще больше — душа. Было, вероятно, около десяти часов вечера. Показалась луна.

Вдруг с противоположной стороны донеслись шум шагов и приглушенные голоса. Юноша насторожился.

«Кто-то идет… Друзья? Враги? Нужно посмотреть».

Затаившись, он стал прислушиваться. Вода, как известно, хорошо разносит звук. Сомнений быть не могло, кто-то произнес его имя.

— Бедный Жоаннес! Неужели мы больше никогда не увидим его?

Но другой голос возразил:

— Не надо отчаиваться! Идем дальше по следу! Он — наш предводитель. Мы поклялись ему в верности до конца. Переправимся через реку, узнаем, где он.

— Ты прав, Михаил. Пойдем дальше!

— Вперед, Паница! Смелее! Либо спасем Жоаннеса, либо умрем вместе с ним!

Юноша узнал голоса своих товарищей, с кем за короткое время пришлось столько пережить.

— Михаил! Паница! Я здесь! — крикнул он.

— Ты слышишь? Это Жоаннес! Он жив! Какое счастье! — раздались восклицания. — Скорей к нему! Возможно, он ранен и нуждается в помощи.

Несколько минут спустя оба молодца, высоко держа над головой карабины и патронташи, уже вылезали из воды.

Не находя слов от волнения, они бросились в объятия друг друга.

— Братья! До чего же я рад видеть вас! Мы снова вместе! Как вы здесь оказались?

— Мы искали тебя и шли по следу этой банды.

— Вы подвергались большой опасности!

— Возможно, так оно и есть, но смерть больше не пугает нас, есть вещи пострашнее. Ты сам внушил нам мужество и научил понимать свой долг. Мы теперь от тебя никуда! До самого конца! До победы!

— Что будем делать? Может быть, хочешь вернуться в Салько? Там, в деревне, те, кто еще остался в живых, ждут нас и тоже готовы идти за тобой.

— Нет. Потом. Сейчас надо прежде всего узнать, где Марко, вернулся ли он в свою крепость, и найти способ освободить Никею.

— Но ведь ты ранен! Проклятый хищник здорово разодрал тебе плечо. Хочешь, я промою и перевяжу?

— Все и так уже как следует промыто — я слишком долго находился в воде. Кровь запеклась, образовалась корочка. Это лучше всяких перевязок. И потом, если будем задерживаться из-за каждой царапины, далеко не уйдем. Вперед, друзья!

— Ну что ж, пошли! Путь не близкий, как раз успеем высохнуть. Да, чуть не забыл самое главное. Ты ведь, наверное, голоден. У меня тут в сумке найдется кое-какая провизия и бутылочка водки, чтобы согреться.

— Я гляжу, вы обо всем позаботились. Из вас получились отличные солдаты!

Хорошо ориентируясь на местности, друзья пошли по дороге в горы, первые отроги их были уже не так далеко.

Жоаннес с жадностью откусывал от большого ломтя хлеба с сыром и время от времени делал несколько глотков из бутылки. Он наелся, согрелся и повеселел.

— Грустное получилось у тебя возвращение после такого долгого отсутствия, командир! — сказал Михаил. — Позволь называть тебя так, нам это будет приятно.

— Что и говорить! Четыре долгих года упорного труда и учебы.

— Ты ведь жил во Франции, кажется?

— Сначала два года в России, потом еще два года во Франции. У меня был грандиозный замысел, как сделать мою родину счастливой и процветающей! — усмехнулся Жоаннес. — Сами знаете, как плодородна наша земля. Она так щедра, что родит, даже если ее совсем не обрабатывать.

— Ты прав. Но, к сожалению, мы живем на ней так же, как жили наши предки пятьсот лет назад, — вмешался в разговор Паница. — Ничего не меняем, не улучшаем. Три четверти земель остаются невозделанными!

— Да. Хоть мы и трудимся от зари до зари, отказываем себе во всем, но все равно живем бедно и плохо.

— Мы все время под двойным гнетом! С одной стороны давят турки, с другой — албанцы.

— Вот я и решил, — продолжал Жоаннес, — изучить самые передовые способы земледелия: севообороты, удобрения, современные машины, животноводство, науки, связанные с этим, такие, как физика, химия, — одним словом, основы сельскохозяйственного производства. Я практиковался в научных лабораториях, учебных центрах и на фермах, стремясь проверить полученные знания на деле.

— Неплохая идея! — одобрительно откликнулись Михаил и Паница.

— Подготовившись как следует, я рассчитывал преобразовать нашу долину Косова. Превратить ее из поля брани, заросшего бурьяном, в цветущую равнину, главную житницу[61] Македонии. Заставить и у нас пахать, косить, жать, молотить все эти умные машины, способные за один день выполнить такой объем работы, на который обычно уходит труд целой деревни. Создать сахарную промышленность, возродить производство шелка, виноградарство, хлопководство. Обеспечить изобилие там, где сейчас царит нищета. Я уверен, что, если разумно использовать нашу железную дорогу, связанную с основными европейскими линиями, привлечь деньги миллионеров из Салоников[62] и если правительство, со своей стороны, проявит добрую волю, в этом нет ничего невозможного!

Крестьяне внимательно слушали, восхищенно глядя на своего предводителя. Но с последними словами Жоаннеса они не могли согласиться.

— А вот тут ты ошибаешься! — вмешался Паница. — Наше богатство только возбудит непомерную алчность турок, и они еще больше будут грабить и разорять нас!

— Ничего подобного! Пойми, турки ведь тоже нуждаются в развитии своей страны. Среди них есть много умных, деловых людей. В их интересах было бы всячески поддерживать Македонию, когда она станет одной из лучших провинций империи. Так вот, — увлеченно продолжал Жоаннес, — за это время мне удалось завязать важные связи в высших финансовых кругах Австрии, Франции, России, заинтересовать моим проектом банкиров, дипломатов, промышленников. Это могло бы стать серьезной поддержкой в предстоящем деле. Почва подготовлена, цель ясна. Я вернулся домой, в родную деревню, где меня ждала прелестная девушка, любимая с детства, моя Никея, красавица и само воплощение доброты. И вот все рухнуло: любовь, близкое счастье, семья, планы на будущее. Вместо, этого — кровь, слезы, смерть… Не осталось ничего, кроме ужасающей пустоты, невозвратимых потерь, неутолимой ненависти и неизбывной боли…

— Да, — мрачно вставил Михаил. — Своей жестокостью они довели нас до бунта, заставили мирных крестьян взяться за оружие!

— Мы станем борцами за независимость!

Друзья продолжали путь, но усталость брала свое. Идти ночью по извилистой каменистой дороге нелегко, особенно если за плечами трудный день, полный испытаний. Решили остановиться и отдохнуть до утра. Пока один караулит, двое других будут спать в укрытии под скалой. Так прошла их первая походная ночь.

Встало солнце, позолотив горные вершины. Жоаннес и Михаил просыпались, потягиваясь и поеживаясь от утренней свежести. Крик Паницы заставил их подскочить:

— Тревога! Всадники… Не двигайтесь!

Молодой человек присел за выступом скалы, пристально вглядываясь в даль.

— Сколько их? — спросил Жоаннес.

— Пятеро!

— Турки или албанцы?

— Турецкие жандармы. Ночной патруль. Возвращаются с дежурства.

— Далеко они?

— Метрах в двухстах, не больше… Они заметили нас, скачут прямо сюда! Что будем делать?

— Готовьте оружие к бою, но не стреляйте без моего приказа. Я попробую с ними поговорить.

Всадники действительно обнаружили их. Они увидели, как сверкнул на солнце ствол ружья Паницы. Чувствуя засаду, они рассыпались и приближались с пяти сторон сразу. Унтер-офицер[63], командовавший ими, крикнул:

— Бросай оружие! Кто вы такие? Что вы здесь делаете?

Жоаннес, высунувшись наполовину из укрытия, ответил:

— Мы честные люди, крестьяне из Салько. Преследуем тех, кто похитил мою жену и разорил нашу деревню.

Турок рассмеялся.

— Жена твоя найдет себе другого мужа и утешится с ним. А деревню… Правильно сделали, что сожгли. Мы там вшей подцепили.

— Стрелять? — тихо спросил Михаил.

— Не сейчас, — ответил Жоаннес. Он был бледен, ноздри раздувались, глаза сверкали гневом.

Помолчав немного, жандарм сказал:

— А вас я арестую, поскольку ношение оружия запрещено.

— Ах, вот как! — горько усмехнулся юноша. — Хороша справедливость, нечего сказать! Мы — жертвы, и нас же в тюрьму!

— За хороший выкуп мы могли бы договориться.

— Сейчас вы его получите. Михаил, стреляй в этого негодяя!

Пуля пробила турку грудь, и, раскинув руки, тот опрокинулся навзничь. Испуганный конь рванулся, сбросив с себя седока, и ускакал прочь.

Перезарядив ружье, Михаил весело крикнул:

— Ну, кто следующий?

Паница протянул свой карабин Жоаннесу:

— Стреляй ты! Я в себе не уверен.

Молодой человек быстро прицелился и выстрелил во второго жандарма. Тот ткнулся носом в седло и замер. Пуля попала ему, очевидно, прямо в сердце.

— Вот мой выкуп! — срывающимся голосом закричал Жоаннес.

Такой отпор обескуражил турок. Но не надолго. Сильные, энергичные, смелые, привыкшие к сражениям, они решили атаковать, хотя и были в менее выгодном положении, находясь на открытом месте.

Жандармы спешились. Держа коней за уздечки и используя их как прикрытие, они стали медленно приближаться.

— Не стреляй, я сам, — тихо бросил Жоаннес Михаилу.

Турки двигались полукругом. Первая лошадь была уже на расстоянии пятидесяти шагов. Тогда юноша тщательно прицелился в шею лошади чуть повыше груди и приготовился нажать курок.

— Жаль коня, но я вынужден это сделать.

Получился двойной удар. Пуля прошла сквозь тело бедного животного и поразила в голову скрывавшегося за ней человека, разнеся ему череп. Оба свалились.

— Теперь их только двое! — вскричал Паница.

Оставшиеся в живых жандармы боялись двинуться с места. Дрожа и стуча зубами, они готовы были зарыться в землю, лишь бы спрятаться куда-нибудь.

— Бросайте оружие! Руки вверх! Быстро! Даю вам секунду на размышление! — крикнул Жоаннес.

— Ты обещаешь сохранить нам жизнь? — заикаясь, проговорил один из них.

— Клянусь! Но не вздумайте обманывать меня! При малейшем подозрительном жесте стреляю!

— Хорошо. Мы сдаемся!

Турки побросали ружья, пистолеты, сабли в траву и, боязливо поглядывая на противников, подняли руки.

— Отлично! Оставьте лошадей и идите сюда!

Те покорно приблизились, бормоча:

— Только не убивайте нас, только не убивайте…

— Хватит ныть! А теперь быстро раздевайтесь! Ну! Долго вас ждать?

Не совсем понимая, чего от них хотят, но не смея ослушаться, жандармы живо скинули форму и сапоги.

— Ну как, Паница, ты не против того, чтобы стать турецким жандармом?

— Я не знаю… Можно, конечно, попробовать.

— А ты, Михаил?

— Лично я всю жизнь мечтал носить военный мундир!

— Тогда живо одевайтесь! Время не ждет.

Через две минуты недавние крестьяне превратились в бравых жандармов. Прищелкнув каблуками и отдав честь, они весело посмотрели на своего командира.

— Послушай, Жоаннес, тебе тоже нужна форма!

— Конечно, я сниму ее с первого убитого, а вы пока присмотрите за этими красавцами.

Лошади стояли, не двигаясь с места. Они привыкли к длительным остановкам и терпеливо ждали, мирно пощипывая траву. Конь унтер-офицера в испуге ускакал, и никто его больше не видел, а лошадь второго убитого через некоторое время вернулась и сейчас паслась вместе с остальными. Жоаннес, уже в военной одежде, подошел к животным и взял под уздцы гнедую. Новоиспеченные пленники, в нижнем белье, босиком, неуверенно переминались с ноги на ногу.

— Если хотите, можете взять наше облачение, — сказал юноша.

— Как же мы появимся в таком виде в казарме? Без оружия, без лошадей… — плачущим голосом сказал один.

— Да нас тут же повесят! — поддержал другой.

— Поторопитесь, или мы вас, раздетых, свяжем, — прибавил Жоаннес тоном, не терпящим возражений.

— Послушай, — сказал один, — а может, ты лучше возьмешь нас в свою банду? Мы готовы идти за тобой хоть на край света.

— Нет, это совершенно невозможно! — удивился молодой человек.

— Раз мы не можем быть больше жандармами, мы готовы стать разбойниками. Надо же как-то жить!

— Но мы вовсе не разбойники! С чего вы взяли?

— Жаль, ты производишь впечатление смелого и решительного парня, знающего, чего он хочет, уж я-то разбираюсь в таких вещах, поверь. И великодушного человека. Ты вполне мог убить нас, а вместо этого даровал нам жизнь!

— Может, все-таки возьмешь нас с собой? — добавил другой. — Ты не пожалеешь. Мы опытные и выносливые вояки. Именем Пророка клянемся, что будем верно служить тебе.

— Уж больно скоро вы меняете хозяев! Нет, я не отказываю, но не сейчас. Возможно, позднее, когда вы докажете свою преданность и искренность ваших намерений. А пока отправляйтесь в деревню Салько и скажите, что вас прислал Жоаннес и что вы будете ждать его возвращения. Там о вас позаботятся, а потом будет видно.

— Мы все сделаем, как ты хочешь. Теперь ты наш командир!

В то время как невольные добровольцы надевали крестьянские лохмотья, трое друзей собрали все оружие. Лишнее они решили припрятать до поры до времени в надежном месте. Затем сели на коней. Вид у троих был весьма внушительный: на боку сабля, пистолет в кобуре, пояс, набитый патронами, и карабин через плечо.

Сначала шагом, потом рысью они направились в сторону гор и вскоре скрылись из виду.

ГЛАВА 6

Верхом. — Преследование. — Стрельба. — Подъем. — Между молотом и наковальней. — Падение. — Сигнал к атаке. — Подземный ход. — Бандитское логово. — Пленники! — Обвал. — Как воюет Марко. — Уничтожение.

Друзья продолжали свой путь. Крутые горные вершины все приближались.

— Доедем ли мы туда сегодня? — задумчиво произнес Жоаннес.

— Куда? К Марко? — отозвался Михаил.

— Да, в его бандитское логово. Я не думал, что это так далеко.

— Ты хорошо знаешь дорогу?

— Так, приблизительно. От брода надо ехать на запад, а вот дальше? Ладно, ничего. Кто ищет, тот найдет.

— Успокойся! Я знаю дорогу, даже слишком хорошо, к сожалению. Мне много раз приходилось по ней ездить, когда отвозили туда собранную дань.

— Тогда веди нас.

— Слушаюсь, командир. Это там, видишь? На третьей вершине, квадратные белые глыбы, похожие на стены.

— Настоящая крепость…

— Да. Она способна устоять перед целой армией! Мы добирались туда по головокружительным тропам, преодолевали обрывистые кручи. Приходилось спешиваться и тащить, как ишакам, весь груз на себе. А эти гады подгоняли нас пинками, ударами прикладов, если, выбившись из сил, мы замедляли ход. Это была настоящая пытка!

— А их кони?

— Окаянные животные, настоящая смесь лошади и козы! Они карабкаются через завалы, идут по осыпям. Там и встать-то негде, один неверный шаг — и полетишь в бездонную пропасть, а они каким-то чудом взбираются все выше и выше.

В этот момент откуда-то издалека до них долетел звук трубы. Трое остановились и оглянулись назад. На расстоянии примерно километра они заметили достаточно многочисленный конный отряд, всадников двадцать пять. Опять прозвучала труба.

— Это сигнал к отходу, — удивился Михаил, — но почему?

— Они приняли нас за настоящих жандармов, и их командир приказывает нам вернуться.

— Как бы не так! Впрочем, дело, кажется, становится серьезным.

— Что там?

— Я вижу справа еще один отряд.

— И слева тоже, — добавил Паница.

— А сзади еще и четвертый… — холодно констатировал Жоаннес.

— Что бы это значило?

— Их, наверное, целый эскадрон[64] или даже два.

— Что же это такое? Кавалерийский маневр? Разведка? А может, это они за нами охотятся?

И снова послышался сигнал трубы. Потом всадники, разделившись на несколько групп, пустили лошадей в галоп[65].

— Никаких сомнений! — вскричал Паница. — Они преследуют именно нас.

— Турки! От них нельзя ждать пощады. Назад путь тоже отрезан. Те двое нас предали. Надо было их прикончить! Ничего, в следующий раз будем умнее.

— Ну что же, — заключил Жоаннес, — давайте отступать… но только вперед!

Пришпорив лошадей, друзья галопом поскакали по дороге. Вскоре стали появляться довольно крутые обрывы, и ехать пришлось медленнее. Сначала они перешли на рысь[66], потом — на шаг. Их догоняли. Послышалось какое-то посвистывание. Кони навострили уши, люди инстинктивно пригнулись и втянули головы в плечи.

Со всех сторон начали сыпаться камни, а вдалеке раздались сухие щелкающие звуки.

— Похоже, в нас стреляют, — сказал Михаил.

— Нет, пока еще не в нас, а чуть-чуть повыше, — поправил Паница.

— А мы сразу стали кланяться первым же пулям, — мрачно пошутил Жоаннес.

— Ничего страшного. И те, кто посмелее нас, так делали.

Стрельба не прекращалась, положение становилось опасным. Преследователи были совсем рядом.

— Слезаем с коней! — скомандовал Жоаннес. — Поведем их в поводу и пойдем под их прикрытием.

— Отличная мысль! — одобрил Михаил, ловко перепрыгивая с камня на камень.

— Мы повторили маневр тех жандармов. Лишь бы только он удался нам лучше, чем им!

— Вперед! Вперед! Не задерживайтесь! — подгонял их Жоаннес.

Пошли быстрее. Преследователи тоже вынуждены были замедлить движение: подъем становился все тяжелее, поэтому между ними сохранялась прежняя дистанция.

Вскоре группа Жоаннеса подошла к подножию крутого обрыва, на вершине возвышались громоздкие сооружения. Это было нагромождение каменных глыб, образовавших подобие оборонительного укрепления, за ним виднелся ряд соломенных крыш.

— Вот оно, гнездо Марко! — тихо сказал Паница.

Там, наверху, все, казалось, вымерло. Но тишина была напряженной, а безлюдье — обманчивым.

Турки спе́шились и медленно поднимались по склону горы. Дорога шла по самому краю обрыва над глубокой пропастью. Враги больше не стреляли, были уверены, что беглецам все равно некуда деться.

Жоаннесу казалось удивительным, что такие силы брошены ради поимки трех человек, и он поделился этой мыслью с друзьями.

— Скорее похоже на то, что они собираются атаковать Марко!

— Но ведь они стреляли в нас! — возразил Михаил.

— Может, они хотят убить сразу двух зайцев.

— Не исключено, конечно. Но зачем им нападать на Марко?

— Говорят, он очень богат. У него огромное состояние. С годами оно множилось, переходя от отца к сыну, и теперь его тщательно охраняют. Вероятно, турецкие власти прознали об этом и польстились на такую поживу.

— Вполне возможно. Но куда мы идем, командир? Скоро нам не будет пути ни вперед, ни назад. Спасаясь, как ты выразился, «бегством вперед», мы забрались сюда и попали между двух огней: с одной стороны, Марко, с другой — турки.

— Как между молотом и наковальней.

— И молот, по-моему, уже падает на нас! — побледнев, воскликнул Паница.

— Прижмитесь плотно к горе! — приказал Жоаннес, не теряя самообладания.

Без видимой на то причины большая каменная глыба отделилась от вершины и теперь медленно падала прямо на них. Встречая на своем пути препятствия, камень подскакивал, набирал скорость и все быстрее катился вниз, сваливая деревца и ломая кустарник. Наконец он достиг карниза[67], где, вжавшись от страха в стену, стояли трое приятелей и их лошади.

— Проскочит, — неуверенно сказал Жоаннес.

Но обломок скалы задел лошадь Михаила. Удар пришелся в бок. Конь испуганно заржал, резко натянул поводья и, перевернувшись в воздухе, свалился в пропасть и разбился, ударившись о камни.

— Уф! Я уже простился с жизнью, — облегченно выдохнул Михаил.

— Возможно, это просто несчастный случай, — предположил Жоаннес, желая успокоить друзей. Но было видно, что сам он не очень-то в это верит.

— Или предупреждение, — поправил его Паница.

Падение глыбы породило настоящий обвал. Большие и маленькие камни сыпались сплошным потоком. Стоял страшный грохот, отдававшийся в горах, как громовые раскаты.

Трое, не сговариваясь, пали ничком на землю, расположившись вдоль отвесной скалистой стены, нависавшей над дорогой. Они отпустили уздечки лошадей, те совсем обезумели от страха и громко ржали.

Обвал шел прямо на воинов, и защиты не было. Камнепад подмял их под себя, подхватил, как соломинки, и унес на дно пропасти. Ошеломленные и оглушенные падением, мужчины оказались засыпанными грудой мелких булыжников, но при этом никто серьезно не пострадал.

— Будем осторожны и притворимся мертвыми, — сказал Жоаннес друзьям.

Михаил приподнял голову и огляделся.

— Странная вещь, — заметил он, — обвал похоже проложил новую дорогу — небольшой овраг. Кто знает, может быть, нам удастся отползти туда и спрятаться.

— Надо поглядеть.

Очень осторожно македонцы вылезли из-под обломков, проверили оружие и, карабкаясь по камням, добрались до вновь образовавшегося прохода. Пробираясь между вывороченными кустарниками, переплетениями корней, друзья медленно двигались вперед, никем не замеченные.

Снизу турки хорошо видели и обвал и гибель, как им казалось, тех, кого они преследовали. Однако это их не остановило, они решили продолжать опасный подъем. Раздались команды; и снова заиграл горнист.

— Слышите? Это сигнал к атаке! — прошептал Жоаннес.

— Но не нас же они собираются атаковать! Мы для них покойники. А атаковать Марко…

— Вот! Опять! — прервал его Михаил, который шел первым. Вдруг справа от себя он заметил что-то вроде большой норы. — Смотрите, достаточно широкое отверстие, туда можно легко пролезть, — сказал он.

— Отличное местечко, чтобы спрятаться! — одобрил Паница. — Если завалить вход ветками, его совсем не будет видно.

— Тогда полезли и переждем там.

Почти от самого входа лаз стал расширяться, по нему уже можно идти, согнувшись. Темнота была полная. Первым, осторожно, щупая почву прикладом карабина, медленно продвигался Жоаннес.

— Никаких ям, никаких неровностей. Мы поднимаемся.

— И достаточно круто. Куда же мы выйдем?

— А если это обходной путь, тайный ход, ведущий прямо в крепость?

— Это была бы большая удача! Пойдем до конца и проверим.

Подземный ход все время вел вверх. Однако дышалось легко. Время от времени слышались глухие раскаты. Друзья гадали, что бы это могло быть. Выстрелы? Новый обвал? Они шли так уже около получаса, когда в конце туннеля забрезжил тусклый свет.

— Тихо! Не шумите! — приказал Жоаннес.

Очень осторожно они подошли к выходу и, отодвинув закрывавший его куст, выглянули наружу…

Перед ними располагалась большая ровная площадка, окруженная, как крепостной стеной, тесным нагромождением скал и усеянная множеством глиняных домиков под соломенными крышами. Окна в домах были очень узкие, словно бойницы[68], отчего каждое строение походило на маленькую крепость. Посередине возвышался просторный, очень пестрый шатер, увенчанный конским хвостом.

При виде этого лицо юноши вспыхнуло, и гнев овладел всем его существом.

— Погоди, бандит! Близится час расплаты!

Несколько женщин деловито сновали взад и вперед из дома в дом, перенося узлы, ящики, корзины.

Укрывшись за валунами и потому почти невидимые, албанские мужчины в полной боевой готовности, как хищники в засаде, несли дежурство, ожидая подхода врагов.

Напротив, с другой стороны площадки, вырисовывался очень узкий, метра два шириной, скалистый гребень, оба склона его резко обрывались вниз. Гребень серпантином[69] уходил вдаль до самых неприступных горных ущелий.

«Это путь для отступления, — подумал Жоаннес. — Настоящая козья тропа. Да, крепость Марко защищена хорошо».

Несколько минут трое молча созерцали открывшуюся их взору картину.

— Не понимаю, почему турки медлят с атакой.

— Их наступление могло бы здорово помочь нам, — согласился Паница.

— Подождем!

— Чтобы не терять время даром, предлагаю перекусить, — вмешался Михаил. — Я сохранил свою походную сумку… Есть еще полбутылки водки, три или четыре луковицы и несколько кусков хлеба.

— Какой же ты молодец! Как тебе это удалось?! — весело рассмеялись Жоаннес и Паница, похлопывая довольного Михаила по плечу.

Друзья с аппетитом поели и выпили по глотку водки. Вдали послышался шум: крики, выстрелы. Все трое придвинулись к краю отверстия и, не отдавая себе отчета, насколько это может быть опасно, свесились вниз. Давление на почву оказалось слишком велико, и она осыпалась прямо у них под ногами. Никто не сумел удержаться. Вскрикивая, они кубарем скатились по очень крутому склону почти к краю площадки, где стояли дома.

— Проклятие! Мы пропали!

После головокружительного спуска вид у друзей был довольно жалкий: изорванная одежда, исцарапанные лица.

Первыми заметили чужаков женщины. Поднялся гвалт. Их схватили, разоружили, связали. Ошарашенные непредвиденным поворотом событий, неудачливые мстители даже не стали сопротивляться, поняв всю бессмысленность этой затеи. Женщин было человек шестьдесят, и они готовы были растерзать пришельцев на месте.

Один из здешних мужчин видел эту сцену и, держа в руке еще дымящийся карабин, подбежал узнать, в чем дело. Рядом с ним прыжками двигался леопард. Этим человеком был Марко.

Жоаннес сразу узнал своего смертельного врага. Тот поднял руку, желая успокоить разбушевавшихся женщин.

— Чтобы никто их не трогал! Жизнью ответите! Глаз с них не спускайте, а мы пока займемся другими.

Авторитет бея был непререкаем, все беспрекословно повиновались ему. Узники получили некоторую отсрочку. Но они знали изощренную жестокость атамана и хорошо представляли себе, что ждет их впереди.

Марко вернулся назад. Друзья видели, как он одним махом забрался на оборонительную стену и стоял там, опершись на ружье. Гордый силуэт албанца четко вырисовывался на фоне светлого неба.

С высоты того места, где они находились, пленникам было хорошо видно все, что происходит. Битва обещала быть жестокой, и никто не мог бы предсказать ее исход. Впрочем, все трое хорошо понимали, что, кто бы ни оказался в ней победителем, пощады им все равно не будет.

Турки уже преодолели подъем и находились на узкой дороге, идущей над самой пропастью. Грозно блестело на солнце оружие. Албанцы, согнувшись возле мощных подъемников, скрытых под скалами, ждали приказа бея.

Видя стоящего на стене Марко, турки принялись стрелять в него, но ни одна пуля не достигла цели. Смельчак только расхохотался в ответ и грозно потряс ружьем. Потом, перекрывая общий шум, крикнул:

— Вы вероломно напали на меня без всякого повода и тем самымнарушили договор о дружбе. Поэтому я, Марко, бей Косова, потомок знатного княжеского рода, объявляю вас предателями и изменниками и приговариваю к смерти!

Такое наглое заявление разозлило турок. Подумать только! Какой-то полудикарь, возомнивший о себе черт знает что, осмеливается не подчиняться воле самого султана! Этот презренный албанец, в чьей банде не больше двухсот человек, надеется противостоять всемогущему повелителю более тридцати шести миллионов!

Послышались команды:

— Снимите этого наглого выскочку! Огонь! Вперед! На приступ!

С ловкостью хищника Марко спрыгнул на землю и укрылся за стеной. Несколько пуль со свистом ударились в скалу рядом с ним.

Вдруг огромные валуны, поросшие мхом, которые, казалось, веками лежали на своем месте, начали отрываться от земли и медленно приподниматься. Сгрудившись у подъемников, люди изо всех сил напрягали мускулы. Еще усилие… еще немного…

— Они у нас в руках! — радостно закричал Марко. — Смерть врагам!

И тут вся часть стены, что нависала над единственным подступом к крепости, с грохотом обрушилась на дорогу, где, зажатые между горами и глубокой пропастью, плотной группой стояли турки.

Ничто уже не могло остановить бешено ринувшийся каменный поток, безжалостно сметающий все на своем пути и несущий неизбежную гибель всему живому.

Зрелище было страшным. Крики ужаса, ржание, кровавая мешанина из агонизирующих тел людей и животных. В мгновение ока грозный турецкий отряд оказался погребенным под обломками скал на дне бездны. И никто уже никогда не узнает, что стало с жандармами, выехавшими из Приштины по особому заданию.

Никто, кроме трех пленников, к которым и направился Марко.

— Мы славно потрудились! — произнес он. — Полагаю, что теперь нам следует немного развлечься.

ГЛАВА 7

После побоища. — Бумага. — Гнев. — Угрозы. — Человеческое достоинство. — Храбрость внушает уважение. — Умереть смертью солдата. — Албанский характер, его плюсы и минусы. — Македонцы будут расстреляны. — Взвод, выделенный для расстрела. — Пленники держатся великолепно. — Марко хочет сам руководить расстрелом. — Момент наивысшего напряжения. — Никея.

Ужасающую гибель турок на дне бездонной пропасти встретили всеобщим ликованием. Так, должно быть, радуются каннибалы[70] в преддверии вкусной еды. Враг повержен, истреблен, стерт с лица земли. Но албанцам этого было мало. Бойня, что свершилась по их воле и у них на глазах, но на расстоянии и без их прямого участия не принесла удовлетворения. Они жаждали чего-нибудь более впечатляющего и щекочущего нервы. Последние слова Марко сулили именно такое развлечение, и все охотно последовали за своим предводителем туда, где лежали связанные Жоаннес, Михаил и Паница.

— Послушайте, братья! — прошептал Жоаннес. — Нас преследует злой рок. Все кончено. Теперь остается одно — достойно встретить свой смертный час!

— Не волнуйся, командир! Все будет в порядке. Мы покажем этим животным, как умирают настоящие мужчины.

— Пусть считают, что мы на самом деле турецкие жандармы. Вряд ли кто-нибудь узнает нас. Возможно, к мусульманам они отнесутся с меньшей жестокостью и просто убьют, не прибегая к пыткам.

— Да, ты прав. Поговори с ними сам и скажи то, что считаешь нужным.

— Я очень благодарен вам за все, друзья! Спасибо и прощайте! Но вот что разрывает мне сердце: я потерял Никею, втянул вас в это дело!

— Не раскаивайся ни в чем, Жоаннес. Разве человек, который погибает, выполняя свой долг, не достоин ничего другого, кроме уважения? Что делать, такова наша судьба.

— Тихо! Они идут!

Марко, окруженный толпой, приблизился к пленникам. Те смело взглянули ему в глаза.

Бей долго рассматривал их, внимательно изучая, но только пожал плечами. Ничего удивительного. Фески, надвинутые на глаза, исцарапанные и запачканные кровью лица — все это делало наших друзей совершенно неузнаваемыми. Кроме того, атаман видел их всего раз во время сражения в Салько. Да и кто мог бы предположить, что под мундирами солдат отборных частей оттоманской армии скрываются восставшие крестьяне из разоренной славянской деревни! А мысль о Жоаннесе вообще не могла прийти Марко в голову. Ведь он имел все основания считать его утопленником, лежащим на дне реки.

— Кто ты? — грубо обратился он к юноше.

— Долгих лет жизни падишаху! — произнес тот по-турецки. — Я унтер-офицер жандармов его высочества.

— А эти?

— Жандармы, мои подчиненные.

— Почему ваши войска атаковали меня?

— Не могу знать. Высшее начальство не посвящает меня в свои планы.

— Почему вы убегали?

— Как мы могли убегать, если шли впереди эскадрона?

— Однако за вами гнались, в вас стреляли!

— Не знаю. Может быть, это был отвлекающий маневр?.. Заставить тебя подумать, что охотятся за нами, и таким образом добраться до твоего родового гнезда.

— Возможно. Тебе не дали никакого приказа относительно меня?

— Нет. Не припоминаю.

— Ты лжешь!

— Не помнить — не значит лгать!

Поразмыслив немного, Марко подергал себя за длинный ус.

— А это мы сейчас проверим.

Он наклонился к Жоаннесу, расстегнул на нем мундир и начал искать. Засунув руку во внутренний карман, разбойник вытащил оттуда большой конверт, запечатанный красным сургучом.

— Ты хотел скрыть от меня эту бумагу?! — усмехнулся бей.

— Я совсем забыл о ней. После всех этих передряг у меня голова раскалывается и круги перед глазами.

Марко разорвал конверт и начал вполголоса читать:

«Бея Косова, нашего уважаемого друга Марко, просят по получении сего незамедлительно прибыть в Приштину. Было бы очень хорошо, если бы бей Марко отправился в вилайет тотчас же в сопровождении подателя письма.

Подписано: Омар-паша, главный правитель Приштины».

Больше ничего не было: ни даты, ни каких-либо других пометок, но внизу, под подписью, красовалась имперская печать.

Албанец расхохотался.

— Теперь понятно. Готовилась западня! Я выехал бы с небольшой охраной и нарвался на целый эскадрон! Хорош бы я оказался! Они меня либо убили бы, либо взяли в плен!.. Но почему же тогда они преследовали вас?

— Не знаю, — уклончиво ответил Жоаннес, хотя именно это он знал очень хорошо…

…Жандармы обнаружили мертвых лошадей, раздетый труп унтер-офицера и догадались о случившемся.

Поняв, что важный приказ, касающийся Марко, попал в чужие руки, и подозревая в содеянном трех беглецов, они решили на всякий случай изменить первоначальный план и предприняли атаку. Чем все закончилось, уже известно…

— Значит, ты участвовал в подлом заговоре против меня, истинного мусульманина и верного подданного его величества падишаха! — возмутился бей.

— Я солдат, и мне не положено обсуждать приказы командиров.

— Ты прежде всего дурак! Тебе следовало предупредить меня, продать мне эту бумагу, сообщить все, что знаешь. Я хорошо заплатил бы!

— Я такими вещами не занимаюсь!

— Значит, ты один такой и представляешь исключение из общего правила. Но я не верю тебе, ведь в этом мире все продается и все покупается, вопрос только в цене, а я щедр.

— Это щедрость бандита и вора! Ты одной рукой даешь, а другой еще больше отбираешь. Убийца!

— Врешь, свинья!

— Трус!

— Я! Марко! Трус?!

— Да, ты всего лишь жалкий трус!

Снести такое оскорбление в присутствии членов своего клана бей не мог. На какой-то момент он потерял самообладание: лицо исказила гримаса, глаза налились кровью, усы топорщились, на щеках появились белые пятна. Он заскрипел зубами от ярости, сжал кулаки и затопал ногами.

— Замолчи, сукин сын! Я сейчас велю своему леопарду растерзать тебя. Хадж, сюда! Хадж!

В ту же минуту зверь подскочил к хозяину, прижав уши к затылку и нетерпеливо скребя землю когтями. Отчаянным усилием Жоаннесу удалось подняться на ноги. Он стоял, гордо выпрямившись перед двумя хищниками, человеком и леопардом, и ждал своей участи.

Но следующий приказ для зверя так и не последовал.

— Нет! — прорычал Марко. — Это была бы слишком легкая смерть. Я изрежу тебя на куски, чтобы насладиться твоими мучениями, упиться видом твоей крови, услышать, как ты будешь униженно молить меня о пощаде! Только так можно отомстить за оскорбление!

С этими словами бандит выхватил из ножен кривую турецкую саблю и замахнулся. Клинок сверкнул на солнце.

Юноша даже не вздрогнул, хотя сильно побледнел. Глядя прямо в глаза своему разъяренному противнику, он в третий раз отчетливо произнес: «Трус!» В наступившей тишине это прозвучало как пощечина.

Было совершенно очевидно, что Жоаннес стремится вывести Марко из себя, спровоцировать в нем безудержный гнев, что заставило бы того потерять самообладание и толкнуло на убийство. Тогда друзьям вместо изощренных пыток и нечеловеческих страданий грозила бы страшная, но зато быстрая смерть.

Лезвие сабли должно было вот-вот опуститься на голову молодого человека. Присутствующие замерли.

Вдруг Марко отступил на шаг, и рука с занесенной саблей начала медленно опускаться, как в торжественном воинском салюте. Словно опомнившись, бей усилием воли взял себя в руки.

— Ты храбр! — сказал он уже более спокойно, и в голосе его зазвучали уважительные нотки.

— Я — человек! Пощады у тебя просить не стану, но, если мне суждено умереть, я хочу погибнуть, как подобает солдату!

— Да, ты — храбрец и напомнил о моем долге.

— Не следует забывать, кто ты такой. Твои славные предки тоже пролили немало крови, но они были герои и никогда не роняли своего достоинства!

— Ты прав!

— Если в тебе действительно течет их кровь, если эти львы не породили гиену[71], убей меня, но не оскорбляй! Поскольку это постыдно не только для того, кого унижают, но еще больше для самого́ обидчика!

— Клянусь Аллахом, ты мне нравишься! И хотя подарить тебе жизнь я не могу, но сделаю все, что ты попросишь, для тебя и твоих товарищей.

— Ты обещаешь?

— Клянусь!

— Поскольку мы оказались в твоей власти и должны непременно погибнуть, я прошу лишь об одном. Мы хотели бы умереть достойно, как солдаты, а не сдохнуть, как истекающая кровью скотина, с которой перепившиеся мужики заживо содрали шкуру.

— Я обещаю это.

— Расстреляй нас, если тебе так хочется, но избавь от связанных рук, повязок на глазах, кляпов[72] во рту и позволь мне самому командовать расстрелом.

— Согласен…

Не следует удивляться сверх меры такому неожиданному проявлению человечности со стороны Марко. Тем более что он вовсе не отказался казнить пленников, а только решил избавить их от пыток! Возможно, кто-нибудь другой отпустил бы их на свободу. Но в албанцах за многие века сформировалось чувство полного презрения к человеческой жизни. Они остались импульсивными[73] дикарями, чья необузданность характера и жестокость несколько умеряется врожденными добродетелями, свойственными еще первобытным людям.

Албанец отважен, неприхотлив, гостеприимен, раб данного им слова.

Об их смелости рассказывают легенды. Недаром говорят: «Храбр, как албанец». Покорение Албании одним из жесточайших завоевателей Али-пашой из Янины[74] может служить великолепной иллюстрацией к сказанному. Когда этот кровожадный правитель отправил своих головорезов в горы, там не нашлось ни одной женщины, ни одного ребенка, ни одного старика, кто склонил бы голову под ударом сабли или попросил о пощаде. Там жестоко и методично истребили массу народа, но покорить его так и не смогли!

Фанатичную[75] самоотверженность проявляли в этой борьбе женщины. Они взрывали порох, поджигали хлеба́, предавали огню собственные жилища. Когда не оставалось никакой надежды на спасение, они брались за руки и, образовав траурный хоровод, запевали прощальную песню, а потом бросались вниз со скал или в бурные горные потоки.

Албанцы чрезвычайно неприхотливы. Во всяком случае, те, что живут в полной изоляции высоко в горах. Их жилища напоминают орлиные гнезда. Питаются они рисом, кукурузной мукой, разведенной в молоке, сыром и хлебом. Изредка — немного вареного мяса с горохом. Лишь по праздникам или в особо торжественных случаях на их столе можно увидеть турецкий плов или особым образом приготовленное мясо. Тушу козы, барана или поросенка зажаривают целиком и подают на огромном деревянном блюде. Каждый из гостей подходит и сам отрезает кинжалом кусок согласно своему вкусу и аппетиту.

Жилища их отличаются удивительной простотой, исключающей даже самые элементарные удобства. Глиняные домики, почти ничем не огороженные. Вместо трубы — дыра в потолке, откуда выходит дым. Грубо сколоченная мебель в минимальном количестве. Кроватей нет вовсе, спят прямо на земляном полу, подстелив соломенные циновки[76] или коврики. Только бейским гаремам[77] свойственны некоторые элементы роскоши.

И еще, когда речь идет об одежде или оружии, албанцы испытывают настойчивую потребность в пышности и блеске, стремятся выставить напоказ свое богатство, не зная в этом никакой меры.

Их гостеприимство и верность данному слову вошли в пословицы. Кроме того, они очень суеверны. Албанец убежден в существовании вампиров, этих жутких таинственных мертвецов, что по ночам являются к живым и сосут их кровь, отчего те потом умирают. Он не сомневается, что есть виде́ния. Почитает и боится колдунов, предсказателей судьбы. И до сих пор иногда еще албанцы сжигают заживо стариков, заподозренных в том, что их дыхание смертельно.

Сумасшествие вызывает у албанцев особое уважение, смешанное с ужасом. Все, что делают, говорят или хотят умалишенные, для них непререкаемо.

Из всего сказанного можно понять, что люди этой европейской нации одновременно и очень просты, и очень сложны. Они живут рядом с нами, принадлежат к той же человеческой расе, но сколь отличны от наших их привычки и образ мыслей!

Таков и Марко. От своих предков он унаследовал не только отвагу, вспыльчивый и жестокий характер, привычку к грабежу и насилию, но также некоторое врожденное благородство души, правда, больше внешнее, чем внутреннее. Ни за что на свете он не хочет прослыть трусом, но при этом готов стать палачом, хладнокровно убивающим свои безвинные жертвы…

Бей отдал приказ отвести узников в темницу, примыкающую к его дому, и добавил:

— Обращайтесь с ними хорошо, давайте пить и есть, но, если попробуют бежать или оказать сопротивление, убейте на месте.

Итак, друзья оказались запертыми в каменном мешке. Время от времени к ним заходил тюремщик, мрачный албанец, основательно вооруженный, и приносил поесть. Пища была простая, но в достаточном количестве.

Разбитые от усталости и ушибов, трое сразу повалились на циновки, устилавшие пол камеры, и тут же уснули.

Сон вернул им силы и внес некоторое успокоение в страдающие души. Теперь они могли с честью выдержать последнее испытание, стать под пули с высоко поднятой головой и смело глядя в глаза своим палачам.

День прошел спокойно, потом ночь. Встало солнце. Еще через час охранник доставил пищу. Возможно, это была последняя трапеза в их жизни. Они не стали расспрашивать тюремщика ни о чем, ведь он мог принять такое любопытство за слабость.

Наконец за ними пришли. Македонцы братски обнялись, и Жоаннес твердым голосом произнес:

— Мы готовы.

И больше ни одного слова, ни одного упрека, ни одной жалобы. Конечно, они страдали: Жоаннеса мучила мысль о погибшей любви; Михаил и Паница думали о своей деревне, которую они никогда больше не увидят, о стариках родителях. Но лица их оставались спокойны. Каждый переживал боль в себе и не показывал остальным.

Перед домом Марко при полном боевом параде был выстроен отряд. Легким наклоном головы албанцы приветствовали осужденных. Со всех сторон шумной толпой сбежались женщины и дети. Им было любопытно поглядеть на казнь.

Подошел пышно разодетый Марко, как всегда, в сопровождении леопарда. За ним, переговариваясь между собой, следовали женщины в белых шелковых одеждах. Лица их были тщательно скрыты от посторонних глаз. Вероятно, это были жены бея и их служанки. Весь клан оказался в сборе.

Несколько человек из тех, кому предстояло исполнить приговор, подвели узников к самому краю площадки. Их поставили спиной к пропасти, которой предстояло принять тела несчастных. Ведь на этих голых скалах, где практически нет земли, могилу вырыть невозможно.

Албанцы с карабинами наперевес выстроились шагах в пятнадцати.

Трое молодых людей стояли под ярким солнцем с непокрытыми головами. Руки оставались свободными.

— Готовы? — спросил Марко.

— Да! — ответил за всех Жоаннес.

— Ты просил разрешения самому командовать расстрелом. Я обещал тебе это. Можешь начинать.

— Благодарю тебя за то, что ты не нарушил данного слова.

Выпрямившись, Жоаннес громко, так, что сразу все смолкло, крикнул:

— Солдаты, смирно!

Албанцы, привыкшие к воинской дисциплине, замерли.

— Готовсь! — бесстрастно продолжал юноша.

В полной тишине было слышно лишь щелканье затворов.

— Они действительно великолепные парни! — повторил бей. — Но именно поэтому они и опасны.

— Целься! — продолжал звонким голосом Жоаннес.

Приклады прижались к плечам, и неумолимо грозный ряд стволов уставился в грудь пленникам. Сейчас прозвучит последняя команда, и все будет кончено. Жоаннес поглубже вдохнул, чтобы голос его не сорвался, когда он скажет: «Огонь!..» Албанцы напряженно замерли, держа пальцы на спусковых крючках…

Раздался крик, но не тот, который все ждали. Это был душераздирающий вопль ужаса и отчаяния. Он заполнил, казалось, все пространство:

— Жоаннес! Боже мой, Жоаннес!

В тот же момент кто-то в белом, похожий на привидение, отделился от толпы женщин, окружавших Марко. Все, кто был на площадке, застыли в немом удивлении.

Услышав этот голос, трое друзей вздрогнули, а Жоаннес, почти теряя сознание, прошептал:

— Никея! Моя Никея!

ГЛАВА 8

Бросьте оружие! — Разум возвращается. — Сумасшедшая заговорила. — Необыкновенная смелость. — Спасены! — Марко подчиняется воле безумной. — Идея. — Чтобы отомстить. — Драма переходит в комедию. — Кортеж. — Наконец-то одни! — Река. — Никея идет на разведку. — Уничтожение Салько. — Четыре первых солдата армии независимости.

Никея!.. Да, это была она, его любимая, его единственная, его желанная, его молодая жена, союз с нею обещал быть таким счастливым, а оказался столь кратким и горестным.

Жоаннес так тихо произнес это имя, что никто ничего не услышал, ведь внимание всех обратилось на женщину, что устремилась к осужденным. Люди расступались со смешанным чувством уважения и страха. Сам Марко вздрогнул и опустил голову, словно перед белым призраком, пришедшим отомстить за невинные жертвы Салько.

В возбужденной толпе послышались голоса:

— Безумная идет куда-то! Что она собирается делать?

Девушка сорвала белую чадру[78], прикрывавшую лицо. Прекрасные длинные светлые волосы рассыпались по плечам и окутали, как покрывалом, ее стройную фигуру.

Спотыкаясь на камнях, неровной походкой Никея подошла к солдатам, те все еще держали карабины на изготовку. Под ее взглядом албанцы дрогнули и отступили. Жестом руки отведя в сторону нацеленные на пленников стволы, она властно произнесла:

— Бросьте оружие, или страшное несчастье обрушится на ваши головы!

И храбрые воины, те, кто ничего не боялся в битве, эти безжалостные палачи и мучители, вдруг затрепетали от какого-то суеверного ужаса. Растерянно переглядываясь, они опустили ружейные приклады на землю.

Бледная, с растрепанными волосами, молодая женщина подошла к Жоаннесу и бросилась ему на шею. Михаил и Паница растроганно глядели на них.

Любовь, как известно, способна творить чудеса, и такое чудо произошло… Стоя в группе женщин, окружавших Марко, девушка вдруг узнала в турецком офицере Жоаннеса, а в двух его товарищах — своих односельчан. Словно удар грома поразил все ее существо: «Жоаннес! Это он! Его сейчас убьют!» Рассудок, казалось, навсегда затуманенный горем, прояснился. Глаза засветились. Теперь в голове была лишь одна мысль: спасти любимого, спасти во что бы то ни стало, или умереть рядом с ним! Но вместе с разумом к молодой женщине вернулись хладнокровие и осторожность.

Нежно обнимая молодого человека, она успела шепнуть ему на ухо:

— Сделай вид, что не узнаешь меня. Ни ты, ни Михаил, ни Паница никогда меня не видели. Я попытаюсь спасти вас.

Потом, снова притворившись сумасшедшей, она начала бормотать какие-то бессвязные фразы, время от времени произнося имя Жоаннеса, которое вырвалось у нее в тот момент, когда она узнала юношу.

Затем, обхватив всех троих руками, внятно сказала, устремив взгляд в пространство:

— Я хочу, чтобы они остались живы! Я хочу, чтобы они были свободны! Они священны для вас!

Мужчины, что должны были казнить узников, в страхе попятились. Со всех сторон послышались взволнованные и испуганные голоса:

— Безумная заговорила, она произнесла заклинание. Ее устами говорил сам Аллах! Бог велик, и это воля Аллаха!..

Марко был очень недоволен. Неожиданное вмешательство сумасшедшей могло помешать осуществлению задуманного: полностью уничтожить всех, кто принимал участие в нападении на него.

В своих людях он мог быть уверен. От них никто ничего не узнает. Но турки все до одного должны умереть. Ему не нужны живые свидетели того, что здесь произошло! Под любым предлогом следовало избежать этого.

Когда Никея вскрикнула «Жоаннес!», бей сразу насторожился. Кажется, так звали храброго славянского юношу из Салько, того, кто поднял крестьян на бунт против него и чуть не одержал победу.

Подойдя ближе, он увидел, что девушка нежно обнимает молодого турка в форме унтер-офицера, беспрерывно называя его этим именем:

— Жоаннес, любимый мой, наконец-то я нашла тебя! Это ты, Жоаннес! Твое имя звучит для меня как сладчайшая музыка… Благодарю тебя, Господи, что позволил бедной Никее вновь увидеть ее Жоаннеса! Имена наши так же неразлучны, как мы. Ты — мой муж, я — твоя жена перед Богом и людьми… Ну посмотри же на меня, Жоаннес! Скажи мне о своей любви…

Марко внимательно наблюдал за юношей. У того было какое-то странное выражение лица.

Жоаннес, как, впрочем, и его друзья, действительно находился в состоянии полной растерянности. Только что он готовился принять смерть, это потребовало от него высшего напряжения всех душевных сил, и вдруг в самый последний момент он вновь обрел ту, кого считал навсегда потерянной и мысленно уже простился с нею. Теперь, как немой актер, он становился участником новой драмы, от которой, возможно, зависела его жизнь и свобода.

Хотя Марко был подозрителен от природы, он так и не признал троих друзей. Не понял он и того, что безумие Никеи было уже притворным. Иногда истинное положение дел представляется нам самым невероятным.

Однако надо решать, что делать с пленниками. Нарушить обычая он не мог. Поэтому их следовало немедленно помиловать и освободить. Именно это желание высказала безумная. Никто не смеет оспаривать Провидение, таковы законы клана. Толпа возбуждена, люди начинают нервничать. Медлить больше нельзя.

Марко, кажется, вынужден уступить. Однако на хищном его лице появилась недобрая ухмылка. В мозгу коварного албанца шла напряженная работа.

Некоторое время красавица Никея привлекала его внимание, возбуждала в нем интерес, и он страстно желал привести ее в свой гарем. Внезапное сумасшествие девушки сделало это невозможным и позволило гордой славянке избежать столь ненавистного ей союза с мусульманином. Но Марко затаил злую обиду. Раз он не может сделать Никею своей женой — теперь безумная женщина могла действовать по своему усмотрению и уйти в любой момент куда ей заблагорассудится, — он найдет другой способ унизить ее.

— Ты и твои товарищи свободны, — обратился бей к Жоаннесу.

Молодой человек собирался ответить, но Марко прервал его:

— Не благодари меня! Я отпускаю вас только потому, что к этому меня принуждают обстоятельства. Однако я ставлю одно условие…

— Нет! Никаких условий! Освободить их! Так повелела безумная! — зашумела толпа.

— У меня тоже есть требование, — твердо сказал Жоаннес. — Если мы свободны, верни нам оружие!

— Это справедливо! — согласно кивнул бей.

Когда друзья получили назад свои карабины, сабли и патронташи, они почувствовали себя значительно увереннее, и Жоаннес добавил, холодно глядя Марко в глаза:

— Но мы еще встретимся, не так ли?

В голосе его звучали угрожающие нотки.

— Я тоже рассчитываю на это! — еле сдерживаясь, ответил тот.

— А теперь я хотел бы знать, что это за условие, о котором ты говорил. Сегодня сила на твоей стороне, и ты вправе диктовать свою волю.

Марко смешно сморщил нос, напоминавший клюв ястреба.

— Эта сумасшедшая спасла тебе жизнь. Ну что же, отдаю ее тебе. Бери девушку и женись на ней. Я так хочу. Это и есть мое условие.

Молодой человек оторопело смотрел на бея и не мог поверить своим ушам.

— Я сделаю все, как ты хочешь.

— Обещаешь? Поклянись!

— Именем Аллаха! Клянусь!

В крайнем изумлении и едва подавляя в себе желание расхохотаться, Жоаннес взглянул на Никею, та продолжала играть роль умалишенной и никак не отреагировала на сказанное.

— Можешь идти! — Марко указал рукой в сторону выхода из крепости.

Мысленно он очень радовался придуманной шутке. Если когда-нибудь эта своенравная красавица вновь обретет разум, каким кошмаром будет для нее обнаружить себя женой правоверного мусульманина, турка! Теперь он чувствовал себя отомщенным.

Послышались возгласы, которые прервали его размышления:

— Эскорт![79] Почетный эскорт для безумной! Она не может уйти просто так, мы должны сопровождать ее. Таков обычай!

— Пусть будет по-вашему! — согласился Марко, боясь уронить свой авторитет предводителя рода.

Кортеж[80] состоял из женщин, детей и стариков. Впереди шли вооруженные мужчины, те самые, что должны были расстрелять пленников. Возглавлял шествие сам бей. Никея продолжала играть свою роль. С отсутствующим видом она покорно шла, опираясь на руку Жоаннеса. Все это очень веселило Марко. Трагедия превратилась в комедию.

Покинув крепость, торжественный эскорт медленно двигался по дороге, где был уничтожен турецкий отряд. Повсюду еще виднелись следы недавнего побоища. Спустились в долину. Вдалеке сверкала река. Но албанцы все шли и шли и, казалось, не собирались возвращаться. Их присутствие тяготило девушку и троих друзей.

Тогда Никея решила положить этому конец. Она резко остановилась и решительно провела в воздухе как бы разграничительную черту. Затем пересекла сама эту воображаемую линию и властным движением руки повелела сопровождавшим ее прекратить шествие и возвращаться назад в горы.

Убежденные в том, что они как следует исполнили священный ритуал[81], предписанный старинными обычаями, горцы повиновались воле безумной и медленно, словно нехотя, повернули обратно.

На прощание Марко вызывающе бросил Жоаннесу:

— Итак, до скорой встречи?

— До встречи! — твердо ответил юноша.

И непримиримые противники разошлись в разные стороны, унося в сердцах взаимную ненависть.

— Наконец-то мы одни! — облегченно прошептала Никея.

— Пошли быстрее! — сказал Михаил.

— Ты прав, — поддержал его Жоаннес. — Этим негодяям ничего не стоит передумать и вернуться.

— А кроме того, надоела эта проклятая турецкая форма. Так хочется скинуть ее поскорее!

— Прости, сестра, мы даже не успели поблагодарить тебя как следует. Ведь ты спасла нам жизнь!

— Да, ты появилась вовремя! — Жоаннес поежился от воспоминаний. — Еще секунда, и…

— Мне нужно прийти в себя после всего этого кошмара. — Никея устало улыбнулась. — Для меня жизнь остановилась, когда я увидела, как ты исчез под водой. После этого я уже ничего не помнила, словно провалилась куда-то. Ничего не сознавала, ничего не понимала. И это продолжалось до того момента, когда я вдруг узнала тебя во время казни… Это был удар еще более сильный, чем первый, помутивший мой рассудок. Он вернул меня к жизни. Душу охватил такой ужас, что я закричала.

— И этим спасла нас всех!

Трое мужчин и девушка убыстрили шаг и вскоре подошли к берегу Ситницы. Когда переходили реку вброд, Паница шел впереди, нащупывая дорогу, а Жоаннес с Михаилом позади несли Никею на плечах.

Оказавшись на другой стороне, все остановились в нерешительности.

— Следует ли нам сразу возвращаться в Салько? — засомневался Жоаннес.

— Пожалуй, это опасно, — поддержал его Михаил. — Да еще в этой одежде.

— Особенно после гибели эскадрона, — согласился Паница. — Везде, наверное, полно патрулей.

— Что же делать? Дождаться ночи и под прикрытием темноты постараться раздобыть гражданское платье?

— А если вся местность захвачена турками?

— Предоставьте действовать мне, — вмешалась в разговор девушка. — Я пойду одна в Салько и посмотрю. Выясню обстановку и вернусь к вам.

— Мы не можем подвергать тебя такой опасности!

— Успокойся! Мне совсем не страшно. После того, что было, меня ничто не испугает.

— Ну что ж, иди. Только будь очень осторожна!

Потекли долгие часы ожидания, они понемногу сменялись тревогой и страхом. Наступила ночь, а смелая разведчица все не возвращалась. Наконец в темноте послышались шаги. На всякий случай мужчины спрятались и приготовили оружие. Но тут чистый нежный голос запел «Песню о Косове». Они узнали голос Никеи. Несколько минут спустя все четверо радостно обнимались.

Девушку засыпали вопросами.

— Это ужасно! У нас нет больше дома! Ничего нет. Деревня полностью разграблена и уничтожена! Камня на камне не осталось!

— Но кто это сделал?

— Сначала албанский бей, а потом турецкий паша! После того, как Марко ушел, объявились турки за налогом от имени паши. Албанец жаден и жесток, а эти еще хуже. Не найдя денег, они сожгли дотла деревню и убили всех, кто не сумел убежать.

— Какой ужас! — Михаил заплакал. — Господи! Что за проклятие висит над нами?!

— Да, судьба жестока к людям нашей крови, нашей веры. — Никея тяжело вздохнула.

Глаза Жоаннеса гневно сверкнули. Он был возбужден.

— Потому что славяне веками только и делают, что жалуются, плачут, умоляют и гнут спину на своих мучителей, вместо того чтобы бороться и отстаивать свое человеческое достоинство! Самое дорогое, что есть у любого народа, — его свобода, свобода для каждого. А свободу добывают в бою! Чаша страданий нашего народа переполнена, так жить больше нельзя! Я предлагаю начать борьбу! Нас всего четверо, трое мужчин и одна женщина, но мы готовы сражаться до конца. Пусть те, кто устал от такой жизни, кто хочет быть свободным, присоединяются к нам! Я уверен, что скоро нас будет целая армия и мы победим!

— Правильно! — с воодушевлением воскликнула Никея. — Это будет Армия Свободной Македонии!

Конец первой части

Часть вторая В СТРАНЕ КРОВОПРОЛИТИЯ

ГЛАВА 1

Бей и паша. — Бунт! — Его хочет Марко. — Правитель вилайета?.. Вице-король?.. — Золота! — Неподкупный. — Смерть паши. — Как приходят к власти. — Убедительные доводы. — Депеша. — Марко опять говорит о золоте. — Губернатор!

После описанных событий миновало две недели. На смену кровавым битвам, насилию, грабежам, пожарам пришли наконец спокойные дни. Но чувствовалось, что это лишь затишье перед новой, еще более жестокой бурей, она вот-вот разразится над долиной Косова. Крестьяне прекратили работы, собирались небольшими группами и о чем-то вполголоса переговаривались. В деревнях за бесценок распродавали скот, а по ночам тайно прятали провизию и самые разные вещи, необходимые в быту: зерно, вино, масло, овес, кукурузу, табак, ткани, кожу, орудия земледелия, доски и еще многое другое. Без конца взад и вперед, особенно ночью, сновали люди. Было ясно, что эти обычно такие спокойные и даже апатичные[82] сельские жители ведут напряженную скрытую работу.

Однако турецкие власти ничего не замечали и ни о чем не догадывались. Они радовались вновь воцарившемуся спокойствию, что обещало к осени обильный урожай, а значит, и хорошие подати.

Погода стояла прекрасная. По утрам было уже немного свежо, но солнце поднималось высоко и заливало светом горы и долины.

В одно такое утро к Приштине подъехал небольшой отряд из трех всадников, одетых в нарядные албанские костюмы. Странно, что при них не было оружия, во всяком случае, так казалось на первый взгляд. В руке первого всадника гордо развевался штандарт: конский хвост, увенчанный золотым полумесяцем. За ним, шагах в десяти, на прекрасном коне гарцевал крупный албанец, широкоплечий и мускулистый, с гордым и высокомерным выражением лица. Сразу было видно, что он здесь главный. Рядом с ним небольшими прыжками передвигался великолепный леопард. Позади ехал третий всадник, он производил впечатление преданного слуги.

При виде группы первый часовой взял на караул[83] и почтительно замер. Небрежно поднеся палец к головному убору в знак ответного приветствия, албанец спокойно продолжал свой путь.

Затем он обернулся. Сзади, несколько поодаль, тянулся обоз. Крестьяне, усталые, запыленные, имеющие довольно жалкий вид, погоняли осликов, нагруженных тяжелыми корзинами.

На лице албанца заиграла улыбка. Он направил коня прямо к дворцу правителя. Последний часовой, отдав честь, произнес:

— Сеньор бей… дальше нельзя.

Пожав вместо ответа плечами, албанец не остановился. Солдат со штыком наперевес перекрыл ему путь и крикнул:

— К оружию!

На его зов прибежал караул, человек двадцать. Офицер с саблей наголо подошел к всаднику и взялся левой рукой за уздечку. На это албанец совершенно хладнокровно вынул ногу из стремени и сильно ударил ею лейтенанта прямо в лицо, отчего тот навзничь упал на землю.

— Убери свои лапы! — грозно крикнул он. — У меня приказ свыше! Отправляйся к паше и скажи ему, что бей Косова, Марко, желает немедленно говорить с ним!

В ярости от такого унижения, сплевывая кровь, офицер поднялся. Марко вытащил из внутреннего кармана большой сложенный лист и протянул лейтенанту.

— Вот приказ. Отнеси и сейчас же возвращайся, я не люблю ждать!

Бросив исподлобья косой взгляд на Марко, офицер взял бумагу и исчез в дверях дома. Через пять минут он вернулся и мрачно произнес:

— Его превосходительство Омар-паша ждет бея Косова.

Спрыгнув на землю, Марко отдал поводья своему слуге и вошел во дворец. Леопард намеревался следовать за ним, но албанец остановил его движением руки. Ласково почесав зверя за ухом, он шепнул:

— Подожди меня здесь, Хадж. Останься с Али.

Беспокойно втянув носом воздух, хищник тихо зарычал, лизнул хозяйскую руку и уселся возле входа.

В сопровождении офицера Марко пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Они вошли в просторную залу, обставленную диванами. Стены были украшены оружием. Посреди комнаты стоял большой письменный стол черного дерева, заваленный бумагами. Вместо пресс-папье[84] они были придавлены сверху двумя большими револьверами. На одном из диванов сидел человек лет сорока и просматривал почту. Это был солидный мужчина, широкий в плечах, с черной бородой. Вся его внешность говорила об энергичном и решительном характере.

Он холодно взглянул на вошедшего:

— Это ты Марко-бей?

— Это ты Омар-паша?

— Да благословит тебя Аллах!

— Да пребудут с тобой его милости!

Никогда прежде не видев друг друга, оба инстинктивно, с первых же слов сдержанного приветствия, почувствовали, что они враги.

Несмотря на обычное турецкое гостеприимство, хозяин не предложил гостю ни сигарет, ни кофе, не усадил его рядом с собой на диван. Марко стоял перед ним, как подчиненный перед своим начальником.

— Ты сообщил, что получил мой приказ, — холодно сказал паша. — Почему же ты не выполнил его сразу?

— А зачем вслед за приглашением ты прислал ко мне своих солдат?

— Отвечай на мои вопросы, не то я объявлю тебя бунтовщиком и велю расстрелять!

Смело взглянув паше прямо в глаза, албанец усмехнулся.

— Я и есть бунтовщик! А расстрелять меня ты не посмеешь…

Уверенный в своей власти, турок держался высокомерно.

— Все это громкие слова и смешное фанфаронство![85] Я представляю самого султана, и все здесь подчиняются мне. Изволь отвечать, когда тебя спрашивают!

— Я уже сказал, что я бунтовщик. Ты послал в горы своих жандармов, чтобы арестовать меня, а я истребил их всех до одного!

— Так это ты?! — воскликнул паша.

— Да, именно я! Правда, я специально распространил слух, будто это сделали восставшие крестьяне, мне так было нужно, а по какой причине, тебя не касается. Ты поверил в это и велел уничтожить двадцать пять деревень. Я же был только рад, так как это входило в мои планы.

— Гнусный негодяй и убийца! Ты заплатишь мне за свою подлость!

Марко лишь рассмеялся в ответ:

— «Громкие слова! Смешное фанфаронство!» — передразнил он. — Я пришел сюда один, без оружия, чтобы восстановить мир.

— Однако ты смелый человек.

— Да. Я уверен в себе, а средств у меня столько, что я многое могу купить.

— Так ты богат?

— Сказочно богат! Состояние нашей семьи постоянно росло и приумножалось от отца к сыну. Теперь пришло время воспользоваться им…

— Я тебя не понимаю.

— Сейчас поймешь. Я происхожу из старинного и очень знатного рода. Албанские князья всегда были и до сих пор остаются подлинными хозяевами страны. Кроме того, я настоящий мусульманин, приверженец веры, не то что другие лицемеры, которые на словах, из корыстных интересов, объявляют себя правоверными, а на деле поклоняются Христу. Турецкое завоевание хотя и разрушило наше национальное единство, но не изменило ни наш характер, ни наши обычаи, ни нашу сплоченность. Разделив на куски нашу землю, вы не смогли разъединить наши души!

Паша терпеливо слушал патетическую речь Марко и старался понять, куда тот клонит. Бей с воодушевлением продолжал:

— Если от Албании не останется ничего, кроме названия, то я становлюсь лишь князем без княжества, сеньором[86] без удела, генералом без армии, так как все привилегии, которые вы, словно кость, бросаете нам: право носить титул бея, право иметь свой штандарт, право собирать налоги, — лично я ни во что не ставлю…

— Чего же ты, собственно, хочешь? — прервал его губернатор.

— Я хотел бы, чтобы Албания оставалась провинцией Оттоманской империи, но со своими законами и обычаями, со своей собственной территорией, нечто вроде вице-королевства[87], во главе которого стоял бы энергичный и популярный в народе человек, и чтобы она стала одной из самых прекрасных жемчужин в имперской короне! Умный правитель, хорошо понимающий беды и чаяния народа, сумел бы освободить нашу мусульманскую страну от неверных славян с их православными сектами, которые лишь привносят в нашу жизнь элементы раздора. Они заклятые враги нашей веры и способствуют ее разрушению. Следовательно, их нужно уничтожить! Пусть даже прольются реки крови! Цель оправдывает средства! И тогда обновленная, единая, крепкая Албания с ее реками, горами, лесами станет неприступной крепостью ислама среди небольших славянских княжеств, что изнутри подтачивают Турецкую империю!

— О чем именно ты просишь? — повторил свой вопрос губернатор.

— Я желал бы стать этим вице-королем или, во всяком случае, албанским вали!

— У тебя неплохой аппетит. — Паша засмеялся.

— Мой аппетит соответствует моим амбициям[88], моим достоинствам, а главное, моим средствам!

— Но зачем же ты, только что объявивший себя бунтовщиком, рассказываешь все это мне, главному правителю вилайета, в чьи обязанности входит арестовать тебя?

— Потому что твоя власть при дворе султана велика, потому что ты близкий друг великого визиря[89] Мурада, и он ни в чем не может отказать тебе.

— Так ты рассчитывал на меня, чтобы…

— Чтобы меня назначили правителем какого-нибудь вилайета в Албании. Для начала мне нужен высокий титул, а потом я сам добьюсь всего остального.

— А если бы я не согласился?

— Ты согласишься, потому что ты беден и потому что в этом мире все покупается.

— Тебе не повезло. Хоть я действительно беден, но совестью своей не торгую!

— Посмотрим, — уверенно возразил Марко. — А если я предложу тебе, скажем, две тысячи кошельков с золотом — это почти двести тридцать тысяч франков[90].

— Нет!

— Четыре тысячи!

— Нет!

— Восемь тысяч кошельков — девятьсот тысяч, почти миллион франков через сорок восемь часов?!

— Ни десять, ни даже сто тысяч кошельков!

— Это твое последнее слово, паша?

— Нет! Моим последним словом будет приказ офицеру стражи немедленно арестовать тебя. Ты предстанешь перед военным судом и будешь приговорен к расстрелу!

Пока паша произносил грозные слова, бей взглянул в окно. На площади остановился крестьянский обоз. Мужчины с утомленным видом присели возле понуро стоящих животных. Марко весело рассмеялся и воскликнул:

— Ты просто глупец, паша!

Вали хотел было поднести к губам золотой свисток, висевший у него на цепочке, чтобы вызвать стражу, но албанец бросился к нему и крепко схватил за горло, сжимая все сильнее. Правитель побагровел, язык вывалился, глаза закатились. Он задыхался и хрипел.

Другой рукой Марко схватил его за пояс и ловко приподнял. Подойдя со своей ношей к окну, он ударом ноги распахнул его. Услышав звон разбитого стекла, леопард привстал и насторожился.

— Хадж! Ко мне! — крикнул бей.

С этими словами бандит скинул несчастного пашу вниз на камни. Подскочивший тут же зверь набросился на распростертое тело и принялся рвать его на куски.

Дикая расправа послужила как бы сигналом. Обозники, мирно сидевшие на площади, дружно вскочили. С их лиц моментально исчезло выражение безразличия и усталости. Людей оказалось около четырехсот,решительных, крепких, загорелых, готовых к бою. О прежних крестьянах напоминала лишь бедная одежда.

Однако из глубины дворца на шум уже неслась стража. Не теряя хладнокровия, Марко с незаурядной силой перевернул тяжелый письменный стол и забаррикадировал дверь, навалив сверху еще несколько диванов, затем взял оба револьвера паши и вернулся к окну.

Его албанцы уже успели распороть несколько тюков из своей поклажи. Там оказался целый арсенал[91]: ружья, сабли, кинжалы, револьверы и плотно набитые патронташи.

— Ко мне! — крикнул им Марко и ловко выпрыгнул через окно наружу. Люди бея встретили его появление радостными возгласами. В это время солдаты охраны тщетно пытались взломать дверь в приемную правителя, полагая, что Марко все еще там и что между ним и пашой произошла ссора. Сам же Марко, не теряя ни минуты, быстро проник с улицы в вестибюль. Тут он столкнулся с тем офицером, кого недавно ударил ногой в лицо. Но, прежде чем тот успел что-либо сделать, албанец застрелил его. Второго появившегося офицера постигла та же участь. На выстрелы прибежали караульные. Они попытались оказать сопротивление, но прямо на них нацелился тройной ряд ружей.

— Сдавайтесь! — приказал повелительным голосом Марко. — Я албанский князь, бей Косова, а теперь я новый вали Приштины! Солдаты! В память об этом знаменательном событии я приготовил для каждого из вас по кошельку золота!

Тотчас же раздались крики: «Да здравствует Марко!»

— По полкошелька вы получите сегодня, — продолжал бей, — и по полкошелька завтра. Переходите на мою сторону и торжественно провозглашайте повсюду: «Марко-бей — новый вали Приштины!»

Опять послышались радостные возгласы. Солдаты были в рабском положении, жили впроголодь и уже более десяти месяцев не получали жалованья. А этот новый губернатор выглядел очень внушительно и к тому же проявлял необыкновенную щедрость. Прежний паша был слишком суровым и чересчур экономным. Видимо, это и принесло ему несчастье. Голову его, отсеченную от тела, насадили на штык и выставили на всеобщее обозрение.

«Да здравствует Марко!» — неслось над площадью.

Дворец оказался захваченным без боя. Его защитники перешли на сторону албанцев, а розданные золотые монеты довершили успех предприятия. В одном из окон рядом с головой Омара-паши красовался штандарт Марко.

Некоторые офицеры не желали подчиняться наглому самозванцу, но и тут дело уладилось с помощью новой порции золота: два кошелька лейтенанту, четыре — капитану, восемь — майору, шестнадцать — полковнику.

Теперь уже и офицеры присоединились к солдатам, и все дружно приветствовали нового губернатора.

Однако Марко понимал, что победу еще нельзя считать полной. Их могли обстрелять из пушек. Артиллерийские казармы находились недалеко от дворца. Необходимо привлечь на свою сторону и пушкарей. И вновь заблестели и раздаваемые щедрой рукой монеты, и глаза людей, получавших их. Вместе с золотом рос и энтузиазм. И вскоре уже весь гарнизон дружно скандировал: «Марко! Марко! Ура!»

Дело было сделано. Марко-бей самочинно провозгласил себя правителем вилайета и возложил на себя функции вали. Все это заняло у него не больше часа, и практически он не встретил никакого сопротивления. Оставалось лишь уведомить о случившемся правительство и получить его одобрение. Но казалось, что и эта щекотливая проблема нисколько не смущает предприимчивого албанца.

Во дворце правителя имелся телеграф, связывающий Приштину с вилайетом в Константинополе. Марко взял бумагу, карандаш и, поразмыслив немного, решительным почерком набросал следующую телеграмму:

«Имею честь информировать его превосходительство Мурада-пашу о том, что в Приштине вспыхнуло крестьянское восстание. Сказать что-либо с определенностью пока трудно. К движению примкнули некоторые недовольные солдаты, а также болгарские и сербские славяне. Находясь в это время поблизости, я сумел подавить бунт, раздав много золота и пролив немного крови. Я призвал на помощь три тысячи преданных албанцев. Они хорошо вооружены, смелы, неподкупны и беспрекословно повинуются мне. С этим гарнизоном я полностью отвечаю за порядок в вилайете и хорошее состояние финансов. Я смог бы передать в недельный срок на нужды Его Превосходительства сумму в количестве десяти тысяч кошельков золотом. 1 140 000 франков.

Ради обеспечения порядка и действия различных служб я счел необходимым, по крайней мере временно, возложить на себя титул и обязанности вали. Если Его Превосходительство соблаговолит подтвердить мои полномочия, обещаю подавить всякое сопротивление турецким властям и регулярно пополнять государственную казну.

В трудных ситуациях всегда требуется настоящий, сильный правитель. Я такой человек. Всегда к Вашим услугам

Марко-бей, князь албанский, исполняющий обязанности губернатора Приштины».

Получив эту странную и достаточно вызывающую по дерзости депешу, визирь пришел поначалу в некоторое смятение. Он умел читать между строк и угадывать подлинный смысл слов. Он знал все сильные и слабые стороны македонских провинций. Албанцы представляли несомненную силу и под руководством смелого, опытного военачальника могли бы составить угрозу для оттоманских армий. Напротив, власть турецких правителей, которые находились там как бы между двух огней — горцами и крестьянами, — была достаточно слабой. Если горцы сумеют договориться с крестьянами, турецкому владычеству придет конец.

Судя по всему, этот Марко располагает значительной силой и потому опасен. Он самочинно провозгласил себя губернатором и, кажется, не намерен оставлять этот пост. Пожалуй, лучше сохранить за ним титул правителя вилайета до новых распоряжений. К тому же он пишет о золоте и, надо думать, располагает определенными финансовыми планами и возможностями. Добиться поступлений из Македонии всегда было очень трудно, а албанец уже сейчас готов внести в казну весьма солидную сумму! И это лишь задаток…

Вечером того же дня Марко получил ответ:

«Марко-бею, князю албанскому, вали Приштины.

Ваши полномочия будут подтверждены специальной почтой после официального назначения Его Величеством. Что бы ни случилось, Вы в ответе за все.

Подписано: Великий визирь Мурад».

Прочитав послание, Марко холодно заметил:

— Если я отвечаю за все, то, значит, и могу все! И для начала восполню материальный урон, причиненный мне вступлением в новую должность. Вы оплатите мне это из своих карманов, крестьяне Македонии!

ГЛАВА 2

Марко удерживает власть. — Война христианам. — Гонения. — «Забойщики» и жандармы. — Изощренные пытки. — Кровь и золото. — В церкви. — Трофей убийц. — С высоты одной из террас. — Выстрелы. — Новая атака.

Все желания Марко осуществились! Теперь он стал законным правителем одной из шести наиболее крупных провинций Европейской Турции. Полномочия его были официально подтверждены государственным чиновником, приезжавшим инспектировать территории, подвластные империи. Звали его Исмаил-паша, он был доверенным лицом султана. Старым, испытанным способом — крупной взяткой в золотых монетах — Марко удалось расположить его к себе. Новый вали умел добывать золото. Он наполнял им правительственные сейфы, щедро одаривал влиятельных сановников, приобретая таким образом все больше и больше сторонников и покровителей.

В Константинополе на него буквально молились и считали проводимую им политику великолепной.

А политика эта, если можно ее так назвать, была предельно проста: выжимать все соки из христиан, придумывать новые подати, изыскивать ресурсы там, где их практически уже нет, и всячески разжигать фанатичную ненависть мусульман к православным.

Тонкий и ловкий политик, Марко всегда умел повернуть закон к собственной выгоде, но при этом, притворившись бескорыстным, старался всех уверить, что действует исключительно в интересах государства.

Властители, которые испытывают, с одной стороны, страх, а с другой — постоянную потребность в деньгах, нуждаются в таких людях. Слабому правителю всегда удобно опираться на смелых, безжалостных, не испытывающих угрызений совести слуг. Поэтому очень скоро новый губернатор стал полновластным хозяином на обширной территории, которую сумел превратить в настоящее вице-королевство.

Делались попытки подорвать все растущее влияние албанца. Его обвинили в том, что он разорил финансы провинции. В ответ Марко отправил в казну миллион ливров[92] и приписал в сопроводительном письме: «Цель оправдывает средства!»

Один очень хорошо известный при дворе генерал разоблачил его как организатора мнимых заговоров. Бей не сказал ему ни слова, но приказал провести смотр гарнизонных войск. Оба верхом, с саблями наголо, торжественно объезжали выстроившиеся части. Доехав примерно до середины, албанец остановился, ударил генерала по лицу плоской стороной своего ятагана и закричал: «Ты подлый предатель! Защищайся!» В ярости генерал бросился на вали, их лезвия скрестились. Эта странная борьба длилась секунд тридцать. Мощным ударом Марко обезглавил своего противника, его голова отлетела шагов на десять, а тело какое-то время еще держалось неподвижно в седле, истекая кровью.

Солдаты с энтузиазмом восприняли расправу. А чтобы подкрепить их настроение, Марко велел после смотра выдать каждому солидную сумму.

Отрубленную генеральскую голову бей отправил в Константинополь в мешке с золотом, вложив туда следующую записку:

«Он предал падишаха, нашего владыку, да хранит его Аллах! Он вступил в заговор с христианами!»

С этого времени преследования христиан усилились необычайно. Они подвергались всевозможным гонениям, унижениям; на них постоянно писали доносы в Константинополь. Это превратилось в манию, болезнь. Только и слышно было: злодеяния христиан, предательство христиан, заговоры христиан. Султан получал один доклад за другим, и в каждом сообщалось о все более тревожных событиях, нагнеталась обстановка страха и неуверенности, говорилось об угрозе, нависшей над властью падишаха в вилайете.

Не выдержав такого нервного напряжения, устав от бесконечных жалоб и предупреждений, верховный правитель произнес: «Пусть меня наконец избавят от этих страшных неверных, которые так отравляют мою жизнь!»

Христиане же, чье существование стало просто невыносимым, пытались протестовать, жаловались и требовали справедливости.

Естественно, что все их сетования и недовольства лишь увеличивали ярость преследователей, все больше ожесточавшихся против них. Правители соседних территорий стали брать с Марко пример, стремясь за счет иноверцев[93] добиться расположения высшего начальства.

Вскоре и из других вилайетов посыпались сообщения о фактах насилия, творимых якобы христианами, этими неверными, которые живы только благодаря неслыханной терпимости султана. Монарх же был болезненно подозрителен и, владея такой громадной империей, испытывал постоянное чувство страха. Все это способствовало тому, что идея резни, погромов, истребления местных жителей зародилась, окрепла и окончательно созрела.

И тогда во все вилайеты по телеграфу было передано соответствующее распоряжение.

Адъютант Марко, его бывший знаменосец и верный слуга Али, принес эту новость хозяину.

— Ну, наконец-то! — радостно воскликнул бей. — Теперь повеселимся! Дубинки готовы?

— Да, нам их доставили около пятисот штук.

— Крепкие? С двух концов обитые железом?

— Отменные. Из ясеневого дерева[94]. Одним ударом можно убить быка.

— Отлично! Найди мне в двадцать четыре часа сотню крепких парней, готовых на все. Мы вооружим их этими дубинками.

— Найти нетрудно. Но почему не использовать для этого солдат? Зачем нам дубинки, когда есть ружья?

— Потому что погромщиков могут схватить и предать суду. Нам следует обезопасить себя с этой стороны, чтобы избежать конфликтов с другими европейскими странами, которые вечно суют свой нос в чужие дела и могут вмешаться, чтобы защитить этих проклятых христиан.

— Правильно! Если это сделают солдаты, сразу станет ясно, что на то был приказ свыше, и трудно будет утверждать о нашей непричастности.

— Вот именно. Впрочем, речь идет только о том, чтобы соблюсти внешние приличия, так как жандармы будут присутствовать при этом и в случае необходимости окажут помощь нашим ребятам.

— Но почему все-таки дубинки?

— Дорогой мой Али, ты глуп! По-твоему, я должен вооружить этих головорезов саблями и ружьями, не зная, против кого они их повернут потом, когда все кончится, — может быть, против меня?! Не забывай, что всякое дело должно быть не только приятным, но и полезным. Истребление христиан должно принести нам прибыль. Вот почему я предпочитаю, чтобы этим занимались жандармы. Люди, обезумевшие от ужаса, цепляющиеся за жизнь, заплатят мне, выложат последнее, чтобы их пощадили. Но после того, как выкуп будет заплачен, они все равно умрут!

— Здорово задумано! А откуда начнем? С города или деревни? Сразу повсюду или в каком-нибудь одном месте?

— Я думаю начать с города Куманова, он совсем недавно отказался платить налог. Сборщиков даже забросали камнями! Меня там не было!.. Через сутки эскадрон жандармов и сотня парней с дубинками поедут туда. Я сам буду руководить операцией.

Отправились в тот же вечер на специальном поезде. От Приштины линия железной дороги спускалась с севера на юг до Ускуба. Девяносто километров. От Ускуба до Куманова в направлении с запада на восток еще тридцать километров. Всего сто двадцать километров.

Ночью поезд шел с чисто восточной медлительностью, несколько часов простоял в Ускубе и незадолго до восхода солнца прибыл наконец в Куманово.

Из двух с половиной тысяч жителей почти все были христиане. Маленький симпатичный городок. Две церкви и одна мечеть. Крепкие, хорошо построенные дома в восточном стиле, с террасами на крышах и внутренними двориками. Достаточно солидная розничная торговля. Процветающее текстильное производство. Одним словом, тихий, мирный, живущий своим трудом город, один из самых богатых в провинции.

Парни с дубинками — «забойщики», как сострил Марко, — и жандармы молча сошли с поезда. Губернатор позаботился прихватить с собой двух сборщиков налогов, они хорошо знали всех жителей и должны были обозначить, во избежание ошибки, дома пятисот мусульманских семей.

В город вошли с четырех сторон. Сборщики показывали дорогу. Впереди шли «забойщики», размахивая дубинками, позади них — хорошо вооруженные жандармы. В их задачу входило перекрыть пути возможного отступления. Рассвело…

Двое мужчин собирались зайти в лавку мясника. Их сразу окружили.

— Кто вы? Христиане? Правоверные?[95]

Испуганные воинственным видом возбужденных, потрясающих тяжелыми дубинками людей, те стали кричать и вырываться.

— Признавайтесь, какому Богу поклоняетесь? Аллаху или Христу?

Почуяв погром, мясник, толстый турок в запачканном кровью фартуке, с феской на голове, высунулся из дверей и закричал:

— Христиане! Они христиане!

— Ну да, мы действительно христиане…

— А! Неверные! — зашумели вокруг. — Бей их, бей! Смерть нечестивым!

Обоих схватили, затащили в лавку и швырнули на разделочный стол. Блеснули острые ножи, и людей заживо, посреди жутких воплей, стонов, хруста костей принялись резать на куски, словно мясные туши. Сначала руки, потом ноги… Хозяин, профессиональный мясник, рад был показать свое умение на публике и охотно и даже весело помогал мучителям. «Продаются свиные ножки! Кому свиные ножки?» — кричал он.

Всю лавку залило кровью. Вид ее и запах пьянил бандитов. Туловища несчастных с отрезанными конечностями подвесили за подбородки на крюки.

Таков был кровавый пролог массовой резни, которая вот-вот должна обрушиться на город.

Между тем сборщики налогов наскоро рисовали мелом полумесяц на всех мусульманских домах.

Услышав жуткие крики, доносившиеся из мясной лавки, жители близлежащих строений вышли на улицу посмотреть, что происходит. На этих домах не было охранного знака, людей тотчас схватили, сбили с ног, выворачивая руки, кинули на землю лицом вниз, а некоторых поставили на колени и стали безжалостно избивать. Били тяжелыми дубинками по голове, разнося черепа. Кровь, выбитый человеческий мозг на мостовой, крики боли и ужаса…

Марко, довольный, переходил от одной группы к другой. Ноздри раздувались от возбуждения, он курил сигарету за сигаретой и кричал:

— Отлично, ребята, продолжайте! Все это во славу Аллаха! Для безопасности нашего падишаха!

Сыпля проклятиями, «забойщики» все больше входили во вкус, втягивались в азарт убийства! Глухие палочные удары сыпались со всех сторон. На улицах там и тут валялись трупы. Обезумевшие люди кричали, пытались бежать, укрыться в любом месте или забаррикадироваться в собственном доме. Но спасения не было нигде. Двери легко выламывали с помощью бревен, раскачиваемых на руках. Женщины, пытаясь защитить детей, не щадили себя, бросались на убийц, царапали их, кусали, а испуганные ребятишки протягивали навстречу руки, моля о пощаде. Но выродки не ведали жалости. Шагая по трупам, они врывались в мирные жилища и орали с порога: «Где деньги? Все давайте сюда! Быстро!»

— И тогда вы не убьете нас? — раздавались жалобные голоса, срывающиеся от страха.

— Да, да! Вы можете выкупить свою жизнь!

Люди лезли в тайники, доставали последние сбережения: золотые и серебряные монеты, женские украшения… Их блеск отражался в глазах насильников, все больше разгоравшихся алчным огнем. Все исчезало в их бездонных карманах, а они лишь посмеивались от удовольствия.

— А теперь отведайте дубинки! Смерть неверным! Смерть!

Мужчин, женщин, детей, стариков уничтожали на месте без разбора; многих выкидывали из окон. Магазины разорили и разграбили. Повсюду лежали убитые или жестоко покалеченные, валялся домашний скарб. Некоторые пытались спрятаться в подвалах, погребах, но их отыскивали. Там же находили вино, крепкие домашние настойки. Убийцы, эти религиозные фанатики, забыв о запрете своей веры, начали пить.

Марко, со своей стороны, всячески подстегивал их желание.

— Пейте! — одобрительно говорил он. — Вы работаете для Аллаха. Он простит. Пейте! Вино у христиан хорошее. Оно придает силы. Пейте, ребята! Я ваш грех возьму на себя!

И они пили все больше и больше. Ничто уже не могло их остановить.

Они пойдут до конца и уничтожат население этого проклятого города!

Теперь резня шла уже почти во всех домах. Жандармы, охранявшие выходы из города, начинали понемногу тяготиться своим бездействием. Им тоже не терпелось принять участие в происходящем.

Нескольким христианам удалось как-то ускользнуть от погромщиков. Пробираясь узенькими окольными улочками, которых всегда много в любом восточном поселении, они уже тешили себя надеждой на возможное спасение, но тут на их пути встали жандармские заставы, ощетиненные штыками. Отступать было некуда. Не прошло и нескольких минут, как эти несчастные, тщетно пытавшиеся спасти жизни, были сметены, как ураганом, раздавлены, искалечены, истреблены.

По примеру «забойщиков», жандармы шарили по карманам своих жертв, забирая все, что удавалось найти.

Одному из офицеров пришла мысль:

— Чем так без толку стоять здесь, охраняя улицу, давайте лучше подожжем дома, по крайней мере, последние. И тогда никто не сможет пройти, огонь будет лучшим заграждением.

— Великолепная идея, мой капитан! — засмеялся сержант. — Но сначала посмотрим, что там внутри…

Солдаты охотно устремились за офицерами… И вновь грабеж, убийство, пьянство…

С набитыми чужим добром карманами и обагренными кровью руками, все опять вышли на улицу, а позади них, все сильнее разгораясь, пламя лизало стены подожженных зданий, и столбы черного дыма поднимались к небу.

Постепенно жандармы слились с «забойщиками», и уже невозможно было различить, кто есть кто. Одни орудовали штыком, другие дубиной. И те и другие продолжали грабить и убивать, проявляя такую нечеловеческую жестокость, что язык не поворачивается рассказывать. Но все же писать и говорить об этом до́лжно. Необходимо, чтобы люди в других странах знали, что творится рядом с ними. Может быть, тогда в них пробудится чувство жалости к ни в чем не повинным людям, старикам, одной ногой стоящим уже на краю могилы, простым труженикам, их женам и малым детям, которых истязают на глазах у родителей!

Представьте себе на минуту, как дикие животные, называющие себя людьми, грубо вытаскивают из колыбелей беспомощные, улыбчивые существа. Как солдаты, развлекаясь, подбрасывают их вверх, стараясь поймать на штык. Как эти нежные тельца с ямочками и складочками, словно специально предназначенными для материнских поцелуев, истекают кровью и покрываются страшными ранами… Да, чтобы читать такое, надо иметь мужество, но, может быть, это вырвет нас из безмятежного спокойствия личного благополучия, и мы поймем наконец, что в ответе за все происходящее на этой земле!

В полном отчаянии люди надеялись найти убежище в храмах… В одной из церквей собралось человек сто, они сбились тесной группой перед алтарем[96]. Старый священник старался как-то ободрить и успокоить их. Но спасения не было и здесь. Выломав дверь, погромщики ворвались внутрь. Воздев руки к небу, священник двинулся им навстречу, пытаясь образумить:

— Опомнитесь, люди! Сжальтесь над этими несчастными, они не сделали вам ничего плохого!

Ему лишь рассмеялись в лицо. Кто-то грубо схватил святого отца за длинную бороду.

— Что нам сделать с ним?

— Может быть, для разнообразия сдерем с него кожу?

— Неплохо, но слишком уж долго…

— Зато какое развлечение!

— Ничего не долго, — выступил вперед один, — я был когда-то мясником и знаю, как это делается. Не думаю, чтобы содрать кожу с человека было труднее, чем шкуру с быка.

— Ну тогда действуй!

Старика связали, положили на скамью, и жуткая процедура началась. Часть бандитов стояла рядом, с интересом наблюдая за действиями палача. Другие вылавливали остальных, убивая на месте.

Одна мать яростно защищала своего младенца. Но все было напрасно. Ребенка вырвали и убили, а ей отрубили пальцы рук. Потом бедняжку схватили и посадили на скамью, где агонизировал священник. Мясник-любитель закончил свое страшное дело. Он с неподдельной гордостью показывал всем окровавленную кожу, заживо снятую с человека! Когда он увидел женщину, в его воспаленном мозгу возникла новая идея. Подняв с пола мертвого ребенка, он положил его к матери на колени и спокойно и деловито принялся резать на куски, как когда-то в лавке разделывал мясо. Наконец несчастную оставили в покое, полуживую от ужаса, с остекленевшими глазами и призывающую на свою голову смерть как великое благо.

Неужели же все эти зверские злодеяния останутся безнаказанными?! Где мстители, способные освободить человечество от подобных чудовищ? Но бандитов слишком много, а противоположная сторона немногочисленна, разрозненна, воля людей подавлена, к тому же у них нет оружия!

Дикая пьяная оргия все продолжалась. Половина города была уже охвачена огнем. Группа, что орудовала в церкви, шумно вывалилась на улицу. Впереди шел мясник, держа над головой, как знамя, насаженный на штык окровавленный кусок человеческой кожи. Вскоре под этим отвратительным трофеем людской бесчеловечности собралась орущая толпа человек в двадцать. Им все еще было мало. Они искали новых приключений и новых жертв.

Удивительная вещь! Среди всеобщего погрома и разорения небольшая часть построек оставалась практически нетронутой. В двух каменных домах, достаточно высоких и крепких, сохранились и двери, и стены, и террасы. Есть ли там люди? Может, они пустые? В толпе послышались восклицания:

— На них нет охранительного знака!

— Все это странно. Здесь что-то не так! Надо пойти посмотреть.

Побежали туда, чтобы выломать двери. Но едва они оказались в тридцати шагах от первого строения, как над одной из террас показался белый дымок и тут же прозвучал выстрел. Бандит с ужасным стягом[97] из человеческой кожи рухнул, получив пулю прямо в лоб. Нападавшие в изумлении остановились.

Почти тотчас же прозвучали второй, потом третий и четвертый выстрелы. Свалились еще трое. Вслед за этим раздался звонкий голос:

— Мы ничего вам не сделали. У вас нет причин нападать на нас. Лучше оставьте нас в покое, вы убедились, что мы в состоянии постоять за себя!

Слова эти подействовали на бандитов возбуждающе. Они были пьяны, ожесточены и чувствовали свою полную безнаказанность. Все закричали, послышались грязные ругательства: «Негодяй! Подлая христианская собака! Свинья! Мы задушим тебя твоими собственными кишками! Смерть неверным!» Погромщики вновь кинулись к дверям, но тот же голос остановил их:

— Вы не хотите угомониться? Ну что ж, тем хуже для вас! Огонь!

На этот раз раздалось не четыре, а пять выстрелов. Стреляли очень метко. Еще пять нападающих остались лежать на земле. Несмотря на сильное опьянение и бурлящую в них ярость, прочие не осмеливались больше приближаться к дому, стенам и дверям. Их охватил страх. Трусы всегда смелы, лишь сбившись в стаю, но малейшее сопротивление пугает их.

Погромщики остановились, стали в нерешительности переглядываться, топтаться на месте и наконец бросились назад с криками, что в других условиях могло бы показаться смешным: «На помощь! Наших братьев убивают!»

Остальные тоже услышали стрельбу, но не поняли еще, что происходит. Увидев группу кричащих и разбегающихся в страхе, они поддались стадному чувству и побежали вместе со всеми, увеличивая общее смятение.

— Так-то лучше, — произнес тот же голос, — убирайтесь подобру-поздорову, не так ли, Михаил?

— Да, командир, так будет лучше для них.

Но убегавшие уже не слышали. Охваченные ужасом, они все больше удалялись, пока не наткнулись на высокого сильного человека с обнаженной саблей в руке, преградившего им путь.

Это был Марко. Албанец внимательно наблюдал за происходящим. Моментально поняв причину повального бегства, он закричал:

— Стойте! Первый, кто тронется с места, умрет!

Смущенные громилы начали оправдываться:

— Нас там убивают!

— Знаю. Кто-то пытается сопротивляться. Ну и что же! Не разбив яиц, омлета не сделаешь! Смелее! За мной! Вернемся туда и сотрем с земли эту лачугу со всеми ее обитателями! Говорите, защитники храбры? Тем лучше! Именем Аллаха я обещаю вам спектакль, достойный завершить начатое дело!

Подняв с земли большое бревно, предводитель легко взвалил его на плечо.

— Вперед!

Подчиняясь воле своего бея, осмелевшие бандиты устремились вслед. Защитники дома подпустили их. Было тихо.

— Вот видите, они больше не осмеливаются стрелять в нас!

Желая увлечь всех своим примером, Марко отважно ринулся к входу, нацелив бревно прямо в дверь. Удар был таким сильным, что доски затрещали и соскочили петли. Радости погромщиков не было предела.

— Вперед, орлы! Никого не щадите! — ободряюще крикнул албанец, но тут над его головой раздался издевательский смех, прозвучавший более оскорбительно, чем пощечина…

Нападавшие и их предводитель замерли в недоумении, тупо глядя перед собой, — за выломанной дверью была стена!

Толпа осаждавших взорвалась негодованием:

— Собаки! Свиньи! Вонючие козлы! Они замуровали вход!

За смехом последовала команда:

— Огонь по этим глупцам! Но Марко не трогайте!

Стреляли почти в упор. Еще пять головорезов остались лежать на мостовой. Послышалось щелканье затворов, и вновь со стороны террасы донеслась команда:

— Цельтесь хорошенько, не заденьте бея! Огонь!

Новый оглушительный залп, новые жертвы. Потери были велики, и бандиты бросились наутек. Марко пытался остановить убегавших, но это было уже не в его силах. Он стоял один перед домом, где снова установилась тишина. Повинуясь приказу, никто в главаря не стрелял.

Тогда, обратив взгляд в сторону таинственных защитников, гордый албанец в ярости закричал:

— Кто ты, собственно, такой, чтобы сметь казнить или миловать меня?!

— Ты, никак, боишься, Марко?

— Попадешься мне, не жди пощады!

Тогда над барьером, окружавшим террасу, показался человек. Он высунулся по пояс и с ненавистью посмотрел на Марко.

— Я мог бы убить тебя сегодня, но я не хочу этого! Еще не пришло время. Я сам схвачу тебя и разрублю на две части, как свинью. А потом прикреплю эти две половинки на руинах дома Грегорио Пертикари… там… в Салько! Помнишь, бандит?! Обещаю тебе это, а я всегда держу свое слово!

Пожалуй, впервые за всю свою жизнь бей испытал чувство растерянности. За какие-то секунды перед ним пронеслось недавнее прошлое… кровь… кровь… Голос его сорвался:

— Кто ты такой, чтобы угрожать мне?

— Мститель!

Марко побледнел. Он вглядывался в говорившего с ним человека, но не мог поверить своим глазам…

— Жоаннес! — сорвалось у него.

ГЛАВА 3

Те, кого не ждали. — Два новобранца. — Маленькая армия независимости. — Проповедуя священную войну. — Пробуждение в разгаре кровопролития. — Крепость. — Первый выстрел. — Отбитая атака. — Фритюр[98].— Соседний дом. — Лестница. — Героизм. — Преданность. — Осажденные.

Полагаю, читатель помнит, как Жоаннес, Михаил и Паница в поисках Никеи столкнулись с небольшим отрядом турецких жандармов. Молодым людям ничего не оставалось, как принять бой. Все турки погибли, кроме двух солдат, которых Жоаннес, проявив благородство, пощадил и отпустил на свободу, лишь забрав униформу[99] и оставив взамен цивильную[100] одежду.

Опасаясь, что их запросто повесят, если они вернутся в таком виде в казармы, оба жандарма, посчитав юношу за предводителя разбойников, стали просить Жоаннеса взять их с собой, обещая верную службу.

Сказав, что они ошибаются и принимают его не за того, кто он есть, молодой человек велел им отправляться в Салько и оставаться там до новых распоряжений. Те повиновались. Придя в деревню, сказали, что они люди Жоаннеса, и стали терпеливо ждать.

Между тем в Салько заявились турки и уничтожили село. На то время, пока незваные гости убивали, грабили и поджигали дома, бывшие жандармы скрылись, но, когда турки ушли, они вновь вернулись на пепелище в ожидании своего нового предводителя.

Нетрудно представить себе изумление Жоаннеса, когда, вернувшись в деревню, он нашел обоих, сидящих возле обугленной стены одного из домов и спокойно покуривающих.

Сразу узнав своего командира, они вскочили и отдали ему честь. Затем склонились в уважительном поклоне перед Никеей.

— Здравствуйте, капитан! Здравствуйте, мадам! Это мы, — произнесли они со свойственной мусульманам серьезностью.

Жоаннес улыбнулся и протянул им руку.

— Здравствуйте, друзья! Почему вы называете меня капитаном?

— Тот, кто будет командовать Солиманом и Мурадом, должен иметь чин не меньше капитана, — ответил первый, что постарше, крепкий, решительного вида мужчина с усами и бородой, лет тридцати пяти. — Солиман — это я.

— А я — Мурад, — добавил второй, лет на пять помоложе, высокий, сухопарый, очень подвижный.

— Не ожидал увидеть вас здесь и очень этому рад. Наше знакомство было несколько неожиданным…

— Ты был вправе убить нас, но даровал нам жизнь… Теперь мы будем преданы тебе до самой смерти. Отныне твои враги — наши враги, а твои друзья — наши друзья!

С этими словами бывшие жандармы сердечно пожали руки Михаилу и Панице, те все еще обалдело глядели на них.

Солиман, чей язык был подвешен явно лучше, нежели у его сотоварища, добавил:

— Итак, мы твои солдаты, верно ведь, мой капитан?

— Я не против, но должен вас предупредить, что мы мятежники и открыто враждуем и с албанцами, и с турецкими властями…

— Для нас это не имеет значения.

— Но мне нечем платить вам…

— При прежнем начальстве мы жили почти впроголодь, а в виде вознаграждения получали лишь удары Дубинкой. Единственными, за счет кого мы могли жить, были наши враги — крестьяне.

— Но эти враги, крестьяне, мы и есть!

— Значит, теперь мы будем жить за счет противоположной стороны.

— Но мы христиане, а вы мусульмане!

— Да, но мы из Македонии, и родители наши — христиане.

— Он говорит правду! — серьезно подтвердил Мурад.

— Ну что же! Тогда у меня больше нет возражений. Теперь вы четверо — моя рота, мой полк, моя армия!

— Пусть нас всего шестеро, включая женщину, — прервал Михаил, — но скоро будет пятьдесят, пятьсот, пять тысяч, может быть, даже пятьдесят тысяч борцов за независимость, убежденных, смелых, любящих родину и свободу!

— Прекрасно сказано, Михаил! — одобрил друга Жоаннес. — Да, нас будет целая армия, настоящее войско патриотов, оно вырвет Македонию из нищеты и положит конец насилию! А теперь за дело!

Не мешкая друзья собрали всех оставшихся жителей деревни и призвали их поднять мятеж, объявить священную войну захватчикам. Несчастным уже нечего было терять. Лишившись всего в этой жизни, они страстно откликнулись на призыв к сопротивлению. При звуке таких слов, как «независимость», «свобода», их былая покорность таяла буквально на глазах. Мирные труженики превращались в яростных борцов, готовых биться за правое дело до конца. Они требовали, чтобы им немедленно выдали оружие и вели в бой. Жоаннес успокаивал всех, обещал, что очень скоро будет и оружие, и руководители, и армия. Древняя земля Косова очнется от векового сна, появятся новые молодые герои. Они продолжат начатое отцами и освободят родную землю. Близок день, когда в горах и на равнинах, в городах и селах, повсюду раздастся клич «К оружию! Долой рабство и унижение! Да здравствует свобода!».

Из Салько друзья отправились в ближние селения, и повсюду зажигательные речи Жоаннеса вызывали ответный энтузиазм. Потом Никея своим удивительным волнующим голосом пела героическую «Песню о Косове», ставшую гимном, как бы «Марсельезой»[101] патриотов Македонии.

Зерно свободы, зароненное в сердца людей, прорастало, движение ширилось и набирало силу. Совсем недавно забывшаяся в мертвом сне и, казалось, покоренная страна просыпалась от векового оцепенения, вставала, расправляла могучие плечи.

Жоаннес с соратниками бесстрашно продолжал поднимать народ на борьбу. Повсюду тайно создавались небольшие вооруженные отряды, готовые выступить по первому сигналу. Крестьяне отдавали последнее на покупку оружия и боеприпасов, собирали провизию. До поры до времени все это было надежно спрятано.

В одну из таких поездок шестеро друзей: Жоаннес, Никея, Михаил, Паница, Солиман и Мурад — оказались в городке Куманове, где остановились у родственников Паницы. Прибыли ночью с оружием и другим багажом. Когда рано утром Марко со своими бандитами начали резню в городе, друзья еще не были готовы к обороне. События застали их врасплох. Бессильные что-либо сделать, они с ужасом и гневом наблюдали за происходящим. Над ними тоже нависла смертельная угроза. У каждого из них был карабин, револьвер и около сотни зарядов. В доме имелся некоторый запас еды, что позволило бы его защитникам не умереть с голоду в течение нескольких дней. Но на них в любую минуту могли напасть. Было просто чудом, что до сих пор еще не выломали двери.

Жоаннес предложил:

— Мы должны сделать из этого жилища неприступную крепость.

— Но как? — растерянно спросила Никея.

— Тащите сюда все камни, которые только сможете найти! Видите, двор вымощен плитами, их надо выломать.

Из двух железных брусов, что поддерживали дверь и погреб, соорудили подобие клещей. Инструмент получился не слишком удобный, но его можно было использовать как рычаг. Удалось выворотить первый ряд камней.

— Другие пойдут легче! — весело воскликнул Солиман, с усердием занимавшийся делом.

— Несите их сюда! — командовал Жоаннес.

Никея трудилась наравне со всеми, ворочая нежными руками тяжелые плиты и перетаскивая их к мужу, который быстро и аккуратно выкладывал один ряд за другим. Работали усердно. Наконец каменная стена-баррикада была возведена. Менее чем за два часа основной вход оказался полностью загороженным.

— Теперь так же надо перекрыть и другие двери! — приказал Жоаннес. Он устал, пот струился по его лицу.

Издалека все еще доносились крики палачей и жалобные вопли жертв. Вокруг пылали дома, небо затягивалось дымом. Шестеро продолжали трудиться с неослабевающим упорством. Работа не прекращалась ни на минуту. К счастью, камней оказалось достаточно, и вскоре дом действительно стал похож на настоящую крепость.

— Ну вот, дело сделано! — удовлетворенно сказал Михаил. Весь его вид говорил о суровой решимости.

— Давайте поднимемся на террасу!

— Берите оружие, и живо! Сейчас начнется.

Взбежав по лестнице, они оказались на плоской крыше, окруженной невысокой стеной, за ней можно было спрятаться, как в траншее.

Через несколько минут вблизи дома показалась группа головорезов под жутким знаменем из окровавленной кожи. Целехонькое среди общего хаоса тихое жилище сразу привлекло внимание. Атака неизбежна. Жоаннес внимательно следил за действиями бандитов.

— Никея, голубка, и ты, Паница, заряжайте ружья, будете передавать их нам по мере надобности. С этим чудовищем, шагающим впереди, я сам расправлюсь.

Молодой человек взял карабин, прицелился и нажал на курок. Гнусный знаменосец кувыркнулся. Пуля пробила ему лоб.

Остальное уже известно читателю. Стрельба, потери в рядах осаждавших, их стремление взять реванш и полная растерянность, бегство, появление Марко, которому вновь удалось сплотить людей и повести на приступ, смелость осажденных и страшные угрозы албанца. Наконец вали узнал в одном из защитников Жоаннеса, что вызвало в нем гнев, смешанный с суеверным страхом…

— Жоаннес! Ты! Проклятие на твою голову!

— Как видишь! Некоторые мертвецы оживают. Я как раз из таких и сейчас докажу тебе это!

— Я собственноручно по кускам сдеру мясо с твоих костей!

— Посмотрим! — рассмеялся молодой человек и исчез за стеной.

Марко побагровел.

— Две тысячи монет тому, кто первым заберется на террасу. Тысячу — тем, кто живыми или мертвыми доставит мне этих скотов!

После таких слов все засуетились, сбиваясь группами: «Несите лестницы! На приступ!»

Не прошло и десяти минут, как притащили с полдюжины грубо сколоченных тяжелых лестниц и приставили к стенам.

Из крепости обрушили на бандитов град пуль. Многие падали убитыми, но их место тут же занимали другие.

Внезапно выстрелы прекратились… Посреди террасы полыхал костер. На огне дымился большой котел, наполненный бурлящей маслянистой жидкостью. Вокруг стояло много всякой кухонной посуды. Когда бандиты достигли верхнего края окружавшей террасу стены, пятеро мужчин и молодая женщина, вооружившись тем, что попало под руку: кастрюля, горшок, ковш, — стали зачерпывать содержимое котла и опрокидывать его на убийц, гроздьями висящих на лестницах.

Тем показалось, что на них льется расплавленный свинец. Никто не ожидал ничего подобного. Послышались крики. С обожженными лицами, ушами, руками, воспаленными глазами, негодяи, ища спасения, устремились вниз, срываясь с лестниц, разбиваясь, ломая ребра.

Жоаннес, глядя вниз, насмешливо потряс пустой кастрюлей:

— Чем вы недовольны, господа? Оливковое масло высшего качества! Правда, несколько горячее, не так ли?

Марко тоже досталось, хотя и не сильно. Он был в бешенстве. Потрясая кулаком в сторону молодого человека, он пригрозил:

— Ну, погоди, мерзавец, сейчас я доберусь до тебя! — и добавил, обращаясь к своим людям: — Назад! Отходите!

В доме радовались своей маленькой победе, хотя и понимали, что это всего лишь передышка.

Ненависть вдохновляла Марко, к тому же он был неплохим тактиком. Поняв, что взять хорошо укрепленное здание лобовой атакой не удастся, бей сказал себе: «Я глупец! Почему я не подумал о соседнем доме? Он такой же высоты, как и этот, и тоже с террасой на крыше. Они всего в шести шагах один от другого. Я захвачу его, на террасу поднимется достаточное количество людей, и можно будет атаковать сверху и снизу одновременно! Тогда уж я непременно схвачу этого наглеца, это ничтожество, которое осмеливается бросать мне вызов!»

Вали вновь собрал свое поредевшее войско и, указывая на соседнее строение, объяснил задачу. Заманчивые обещания Марко и обида за недавнее поражение быстро вернули нападавшим боевой дух.

За это время защитники успели втащить к себе на террасу все лестницы.

— Они еще могут нам пригодиться, — заметил Михаил.

— Когда не останется ничего другого, как только сбросить их на головы этих тупиц! — Солиман весело кивнул.

— Слышите? — прервал друзей Жоаннес. — Кажется, нас атакуют с другой стороны. Это шум у соседей. Несчастные люди!

В жилище рядом творилось все то же, что уже происходило прежде в десятках других. Выломали двери, ворвались внутрь. Раздирающие душу крики, предсмертные хрипы. Опять резня, насилие, издевательства.

Жоаннес застонал от отчаяния.

— Проклятье! Видеть все, находиться рядом и не иметь возможности помочь!

В этот момент на соседскую террасу выбежали две женщины с растрепанными волосами. Одна была тяжело ранена в грудь и прижимала к себе ребенка. Увидев Жоаннеса и его друзей, она бросилась к ним, но у края остановилась. Между ними была пропасть, их разделял проулок, метров пять шириной. Бормоча какую-то бессвязную молитву, женщина захлебывалась слезами и протягивала к ним малыша:

— Помогите! Ради Бога, помогите!

Другая, осенив себя крестным знамением справа налево, по греческому обычаю, крикнула:

— Мы христиане! Братья! Помогите! Нас убивают! Во имя Господа нашего, помогите!

В этот момент позади нее появился страшный мужик и замахнулся дубиной, красной от запекшейся крови. В ту же секунду среди всеобщего гвалта раздался сухой щелчок револьверного выстрела, и громила рухнул.

Это Жоаннес пытался спасти женщину, но тут появилось еще несколько разъяренных бандитов. Женщинам и ребенку грозила неминуемая смерть…

— Сил моих нет смотреть на это! — произнес Михаил дрожащим голосом. — Не могу! Или спасу их, или сам голову сложу.

— Что ты задумал? — забеспокоился Жоаннес.

Ни слова не говоря, смельчак схватил одну из лестниц и мощнымдвижением перебросил ее, как мост, с одной террасы на другую. Сунув револьвер за пояс, парень решительно ступил на лестницу.

— Я попытаюсь забрать их, — коротко объяснил он.

— Какой же ты молодец! — воскликнула Никея.

— Глядите в оба! — приказал Жоаннес. — Мы должны прикрыть его.

Не только те бандиты, что находились наверху, но и бывшие внизу, заметили маневр и принялись стрелять по Михаилу. Но пули, к счастью, не задели храбреца.

Со своей стороны, Жоаннес, Паница, Солиман и Мурад тоже вели непрерывный огонь. Двое держали под прицелом улицу, остальные — террасу. Все четверо были отличные стрелки и обладали удивительным хладнокровием, что очень помогало в бою. Никто из них не был ранен, хотя им постоянно приходилось высовываться из укрытия, чтобы увеличить сектор обстрела.

Михаил, не дрогнув, добрался до цели и схватил ребенка. Мать, потерявшая много крови, едва дышала. Последний раз взглянув на малыша, она успела лишь прошептать: «Благословляю тебя, брат мой…» — и умерла.

Держа ребенка на руках, Михаил увидел, как на террасу выскочила группа нападавших. Не целясь, он разрядил свой револьвер в самую гущу и бегом кинулся назад. Когда он передвигался по лестнице, та гнулась и подпрыгивала у него под ногами. Но все обошлось благополучно. Пока Михаил передавал ребенка Никее, остальные не прекращали стрельбу.

Вся операция заняла всего несколько десятков секунд, но казалось, прошли часы, столь велико было напряжение.

Однако другая женщина оставалась там. Оцепенев от ужаса, она была не способна сама совершить этот опасный переход… Несчастная лишь слабо стонала и в отчаянии протягивала руки в сторону своих защитников, моля о спасении.

— Я вернусь за ней! — крикнул Михаил, перезаряжая револьвер.

Едва он вступил вновь на шаткий мостик, как друзья высунулись из укрытия и произвели сразу несколько выстрелов удивительной меткости. Результат превзошел все ожидания.

— Давай! Мы расчистили тебе путь. Смелее!

Михаил опять продемонстрировал невиданную храбрость. Он был уже почти у цели, когда пуля, пущенная снизу, попала в одну из жердей лестницы. От неожиданности парень вздрогнул, но тут же взял себя в руки:

— Но, но! Без глупостей! Мне еще идти обратно!

Увидев его сквозь дым и пелену слез, женщина чуть не лишилась чувств. Михаил взял ее на руки, как прежде ребенка. Лестница, поврежденная пулей, гнулась, скрипела, и казалось, вот-вот обломится под двойной тяжестью. Со всех сторон гремели беспорядочные выстрелы. На какой-то момент Михаил замер и покачнулся. Друзья, не сводившие с него глаз, вскрикнули:

— Что случилось? Ты ранен?

Тот с усилием произнес:

— Ничего. Обойдется.

Наконец он ступил на стену. Паница и Солиман тут же подхватили его и приняли женщину, вырванную из когтей смерти.

— Ты ранен? — опять спросил Жоаннес.

Михаил глубоко вздохнул и ощупал себя.

— Да вроде нет… Но что-то очень сильно ударило меня в бок…

Тут у него из-за пояса выпала еще теплая пуля, она оказалась сильно расплющенной о какой-то металлический предмет. Молодой крестьянин широко улыбнулся.

— У меня в кармане полдюжины монет. Все-таки полезно иногда иметь деньги!

В этот момент послышались воинственные крики. Бандиты наконец целиком овладели домом и ринулись на террасу. Увидев лестницу-мост, они тут же решили им воспользоваться. Их было четверо, а мостик на вид казался очень крепким. Когда же они добрались до середины, послышался треск, лестница разломилась пополам, и все четверо рухнули вниз. Зрелище сильно подействовало на нападавших. Если бы не Марко, они давно бы уже бросили эту затею. Но албанец не мог остановиться на полпути. Он должен был отомстить сполна и страшно!

Собрав своих людей опять, он еще раз пообещал золота и добавил:

— Сегодня под прикрытием темноты мы предпримем общую атаку и выловим их всех, как крыс в норе. Пожары скоро угаснут. Следите, чтобы никто не ушел из этого проклятого дома! Выставьте на некотором расстоянии от него заслон из часовых, а чуть подальше — еще один…

«Что, Жоаннес, задумал посмеяться надо мной?! Не выйдет! Очень скоро я схвачу тебя, и тогда берегись!»

ГЛАВА 4

После спасения. — Елена. — Воинственный клич башибузуков[102].— Друг Солимана. — Корзина с апельсинами. — Новая атака. — Героическая оборона. — Бомба. — Шестеро против пятисот. — В ожидании пушек. — Сорвалось! — Реванш[103].— Разгром. — Детский сон.

Наконец ужасный день закончился. Наступила ночь. В городке установилась напряженная тишина. Погибло, говорили после, две тысячи христиан! Четыре пятых населения! Там и здесь груды трупов на улицах, лужи крови, тлеющие руины…

Бандиты притомились после «трудной работы». Проголодавшись, они плотно насыщались тем, что в изобилии награбили. Но караулы выставили. Особенно тщательно охраняли маленькую крепость, при защите которой Жоаннес и его друзья проявили столько героизма.

Марко ни минуты не сидел на месте. Не выпуская сигареты изо рта, он сновал взад и вперед, отдавая распоряжения, внимательно наблюдал за всем, вынашивая план мести. Мысль о поражении не давала ему покоя. Время от времени бей зло бормотал: «Ничего. Я еще возьму свое. Никуда вы от меня не денетесь!»

Защитники дома тоже не спали, прислушиваясь к каждому подозрительному шороху. Они валились с ног от усталости и тяжело дышали. Трудно было поверить, что после такой мощной атаки все они живы и никто даже не ранен. Пережитые вместе испытания еще больше сблизили их.

Спасенная Михаилом девушка вроде бы очнулась от длительного кошмара. Растерянным взглядом обводила она почерневшие от пороха лица своих неизвестных спасителей и с удивлением заметила среди них красивую молодую женщину, та ласково улыбалась ей. В тот же момент она увидела у нее на руках ребенка. Напевая «Песню о Косове», Никея нежно укачивала малыша.

Окончательно придя в себя, девушка разрыдалась. Она была еще совсем юная, лет восемнадцати, не больше. Высокая, стройная, с пышными черными волосами.

— О! Благодарю вас!.. Благодарю от всего сердца!.. Вы такие добрые и храбрые люди! — выговорила она наконец прерывающимся от волнения голосом.

— Мы всего лишь выполнили свой долг, — спокойно ответил Жоаннес и указал на Михаила: — Вот кто спас тебя и ребенка.

Девушка схватила руку молодого человека и крепко сжала ее в своих, бормоча сквозь слезы:

— Да, да! Я узнаю́… Конечно, это ты! Я видела… я помню твое лицо среди дыма, огня, выстрелов, всего этого кровавого кошмара. Я была как сумасшедшая. В голове все смешалось… Сначала они убили моего отца, потом брата, потом мужа моей сестры… прямо у нас на глазах. Уже смертельно раненная, сестра схватила своего ребенка, маленького Павлика, и из последних сил увлекла меня наверх, на террасу… Она умерла. Она была мне как вторая мать, я так любила ее… Боже мой, сколько горя! Если бы не ты, дорогой брат, они и нас бы убили, меня и это крохотное дитя! Да благословит тебя Господь!

Тронутый такой признательностью, Михаил смутился.

— Командир правильно сказал. Спасать своих единоверных братьев и сестер — наш святой долг!

— Как твое имя?

— Михаил.

— А меня зовут Елена. Я осталась теперь совсем одна с малышом на руках. Ни семьи, ни дома, ни средств к существованию…

— Ничего не бойся, — успокоила ее Никея. — Будешь нам как сестра, и о ребенке мы позаботимся.

— Вы спасли мне жизнь, вы протягиваете мне руку помощи в трудную минуту, а я даже не знаю, кто вы такие!

— Такие же несчастные, как и ты. Ни родного дома, ни очага. Нас и наших близких тоже грабили и безжалостно убивали… Это просто случайность, что мы остались живы. Но мы восстали против мучителей и решили бороться до последнего вздоха с этими палачами, готовы отдать всю кровь, каплю за каплей, чтобы честный христианин мог достойно жить на этой земле, чтобы родина наша не знала больше рабства!

— Как это прекрасно! Какая благородная и великая цель! Братья, и ты, сестра, отныне я ваша сердцем и душой. Я тоже хочу сражаться рядом с вами, и, если потребуется, отдам за общее дело жизнь, которую вы мне сегодня подарили!

Вдруг вдалеке послышался протяжный крик, похожий на звериный вой. Подхватываемый и передаваемый дальше, он перекатывался, как волна, пока не достиг дома, где находились друзья. Мурад и Солиман вздрогнули.

— Что это? — спросил Жоаннес.

— Так перекликаются часовые башибузуков, когда стоят на посту.

— Я полагал, что мы имеем дело с жандармами.

— Что башибузуки, что жандармы, все едино. По сути дела, между ними нет никакой разницы. Это бывший наш эскадрон. Там в основном курды, выходцы из Азии. Они очень жестоки, настоящие дикие звери… Слушайте-ка, у меня появилась мысль…

Перегнувшись вниз, Солиман издал такой же странный звук, как бы откликаясь на тот, что прозвучал возле их дома. Часовой под стеной тут же ответил. Установив таким образом контакт, они тихо обменялись несколькими короткими фразами на незнакомом другим языке.

— Кто этот человек? — заинтересовался Жоаннес.

— Якуб. Самый отъявленный разбойник во всей империи и мой лучший друг.

— Что он тебе сказал?

— Он страшно удивился, узнав меня, и спросил, что я тут делаю. Я ответил, что попал в плен, мне грозит смерть и я хотел бы бежать. Как добрый товарищ, он предложил посодействовать.

— И ты согласился?

— Конечно!

— Молодец! Если тебе удастся выбраться отсюда, ты и нас можешь спасти.

— Мой капитан, я сделаю невозможное!

— Но для этого потребуется время, а нас начнут атаковать со всех сторон, и очень скоро, я думаю. Ах, если бы не темнота! При свете мы продержались бы все двадцать четыре часа!

— Что касается освещения, то это мое дело. Я зажгу такой фонарь, какой всю местность осветит и не погаснет до завтрашнего дня. Будьте спокойны! Ну, так я совершаю побег?

— Да, и немедленно.

— Какие будут указания, командир?

— Ты знаешь деревню Лопу?

— Прекрасно знаю, я же местный. Это в девяти километрах отсюда.

— Не теряя ни минуты, отправишься туда, и так быстро, как только сможешь.

— Я буду там через полтора часа, не позже.

— Найдешь второй дом слева от церкви и постучишь три раза. Тебе откроют, мужчина, женщина или ребенок, не важно. Покажешь им это.

Жоаннес вынул из кармана платок с узелками по углам и в середине и добавил:

— Тебе завяжут глаза и велят спуститься в погреб. Там ты скажешь, кто мы, где находимся и что нам грозит опасность.

— И это все?

— Если сделаешь это, Солиман, ты окажешь и нам, и нашему делу неоценимую услугу.

— Я выполню свой долг, капитан. И потом, вы все прекрасные, достойные люди, и для меня честь сражаться вместе с вами!

— Твою руку! Спасибо!

— Ну, я пошел! Сберегите мои карабин и револьвер. Михаил, помоги!

Сняв с себя длинный шерстяной пояс, бывший жандарм перебросил один его конец через стену, а второй отдал товарищу:

— Держи крепче!

Михаил напряг мускулы, а Солиман, издав еще раз условный крик, быстро и ловко спустился вниз и растворился в темноте.

Прошло минут десять. Кругом было тихо, но все чувствовали, что штурм вот-вот начнется, и с беспокойством вглядывались в ночь.

Вдруг в непроглядной черноте вспыхнул ослепительный свет, огромный красный светящийся и мерцающий столб, метров пятнадцать высотой. «Церковь! Церковь горит!» — воскликнули все в один голос.

Деревянное здание полыхало, как огромный костер, ярко освещая все вокруг.

Михаил радостно улыбнулся.

— Солиман сдержал слово. Вот он, обещанный фонарь!

В то же время со всех сторон раздались крики и яростные проклятия. Бандиты рассчитывали тайно, под прикрытием темноты, напасть на защитников крепости, застать их врасплох. Теперь это стало невозможно.

Однако неожиданный поворот дела нисколько не обескуражил Марко. Он решил атаковать немедленно. Собрав своих головорезов, бей закричал:

— Вперед! На приступ! Захватите этот жалкий домишко, эту крысиную нору, где окопались несколько жалких вшивых крестьян, которые осмеливаются противостоять вам, воинам Аллаха! Нельзя стерпеть такого оскорбления! Уничтожьте их! Храбрости вам не занимать, а я осыплю вас золотом! Вперед!

Над домом-крепостью по-прежнему стояла угрожающая тишина, за ней угадывалась холодная решимость находившихся там людей стоять насмерть. Никея схватила оружие, оставленное Солиманом, и тоже заняла место в строю. Елена, спокойная и решительная, подошла к ней:

— А что мне делать?

— Ты умеешь заряжать ружья?

— Нет! Покажи, я научусь.

— Это просто. Смотри! — Никея щелкнула затвором. — Все делается на три счета. Опускаешь затвор большим пальцем правой руки… вводишь патрон… возвращаешь затвор на место… Три секунды — и готово!

— Поняла!

— Ну вот, будешь передавать нам заряженные ружья. Не боишься?

— После всего того, что мне пришлось пережить?! Нисколько!

— К бою! — крикнул Жоаннес. — Укройтесь за барьером!

Молодой человек был возбужден. Со стороны соседнего дома послышались воинственные крики.

— Главная опасность оттуда! — предупредил командир. — Но нам есть чем их встретить. Михаил, корзина с апельсинами на месте?

— Да, здесь рядом, под лестницей.

— Хорошо. Внимание! Огонь! Беспрерывный огонь!

К стене вновь приставили лестницы, и по ним стали карабкаться бандиты. В то же время группа их появилась и на соседней террасе. Тут же со стороны осажденных раздалось сразу пять выстрелов. Ни одна пуля не прошла мимо цели.

— Теперь револьверы! — командовал Жоаннес. — И берегите патроны!

Защитники дома держались прекрасно. Спокойно, мужественно, не теряя выдержки и самообладания. Они вели стрельбу точно, методично, как в тире. Елена быстро собирала отстрелянное оружие, ловко перезаряжала его и вновь подавала сражающимся.

Стрельба велась почти в упор. Иногда одна пуля поражала сразу двух, а то и трех человек. Убитых стало уже много, и число их все увеличивалось. Но бандитов ослепляли ярость и ненависть, и это удесятеряло их силу. Несмотря на обрушившийся на них ураганный огонь, они все лезли и лезли… Еще немного, и маленькое героическое войско будет сметено, уничтожено! Руки уже с трудом удерживали раскаленные стволы карабинов.

На террасе рядом суетились, кричали и улюлюкали уже около полусотни человек. Друзья хорошо видели их и даже различали искаженные злобой лица благодаря горящей, как факел в ночи, церкви. Албанцы притащили лестницы и стали перекидывать их с террасы на террасу, чтобы добраться до осажденных.

Михаил вопросительно взглянул на Жоаннеса.

— Ну что? Пришло время для наших апельсинов?

— Да. Пора.

Юноша бросился к внутренней лестнице, на секунду исчез под сводом и вернулся, неся тяжелую плетеную корзину. Подоспевший Михаил подхватил ее, чтобы помочь.

— Осторожно, не урони!

Корзина оказалась до краев наполнена массивными предметами размером с детскую голову. Каждый был снабжен веревочной петлей. Они мало походили на солнечные оранжевые плоды, разве что формой, — не очень правильный металлический шар, спаянный из половинок. «Апельсинов» было штук пятнадцать, и молодые люди поглядывали на них со смешанным чувством опасения и удовлетворенной гордости.

Однако действовать следовало без промедления. Взяв шар, Жоаннес просунул руку в петлю и обмотал ее вокруг запястья, затем, смело встав во весь рост под пулями, размахнулся и изо всех сил бросил ядро на соседнюю террасу. Веревка выпала из середины шара, а сам «апельсин», описав кривую, приземлился в центре группы находившихся там бандитов. Юноша быстро присел за барьером. Сердце его учащенно билось, а губы шептали: «Только бы не сорвалось!»

В тот же момент грянул оглушительный взрыв и дом содрогнулся, как от землетрясения. Поднялся большой столб белого дыма, раздались жуткие вопли. Те, кто атаковал со стороны улицы, замерли в недоумении.

— Ну что, получили?! — прошептал мститель, утирая пот со лба. — Так вам и надо! И это только начало.

Схватив другую бомбу, Жоаннес повторил бросок. Новый взрыв сотряс воздух. Его боевые товарищи не удержались и, несмотря на опасность, тоже высунулись посмотреть… На этот раз эффект оказался еще более разрушительным.

Терраса соседнего дома провалилась, погребя под собой много тел. Остались целыми лишь стены, да и те грозили вот-вот рухнуть. Раненые корчились под обломками, а чудом уцелевшие изо всех сил старались выбраться.

Елена с грустью смотрела на развалины родного дома, где прошло ее детство, где в любви и согласии счастливо жила их дружная семья.

Жоаннес участливо тронул ее за плечо.

— Все это ужасно, я понимаю. Тебе, наверное, очень тяжело?

— Я ни о чем не жалею! — воскликнула девушка, смахивая слезы с глаз. — А для таких негодяев это даже слишком легкая смерть!

Однако то была лишь короткая передышка. Положение продолжало оставаться очень опасным. Число нападавших опять увеличилось, а ярость их после случившегося не знала границ. Часть мусульманского населения города, привлеченная шумом борьбы, тоже постепенно втянулась в ожесточенную схватку. Все смешались в одну орущую, злобную толпу: жандармы, «забойщики», штатские. Все кричали и бесновались: «Смерть христианским собакам! Смерть!» Эти люди почувствовали запах крови, их толкало вперед уже не столько самолюбие, сколько потребность удовлетворить чудовищный инстинкт человеческой жестокости.

Марко делал все, чтобы еще больше возбудить и подбодрить своих бойцов. Но им начинала овладевать некоторая растерянность. Кто бы мог ожидать такого упорного сопротивления? Он был уверен: то были не пороховые взрывы. Порох не вызывает подобных разрушений. Скорее всего, это бомбы, заряженные динамитом. И если у противника много таких снарядов, то захватить врагов будет чрезвычайно трудно. Обдумав все еще раз, вали понял, что без пушек здесь не обойтись. Тогда он решил срочно телеграфировать в Приштину приказ выслать специальным поездом два орудия. Если все пройдет нормально, они будут здесь уже на рассвете.

Пока албанец так рассуждал, примерно пятьсот ослепленных ненавистью человек ринулись на новый штурм. Они никак не могли примириться с мыслью, что терпят поражение от четырех мужчин и двух женщин, и жаждали немедленного реванша. Опять началась стрельба, полилась кровь. Но никто уже не обращал внимания на падающего соседа. Равнодушно перешагивая через тела убитых и раненых, воинственная толпа неудержимо рвалась вперед.

Некоторые вооружились пиками и железными прутьями. Под пулями они принялись разрушать стены, стараясь выломать несколько камней и проделать брешь.

— Наш черед, Михаил! Пора! — крикнул Жоаннес.

Схватив по бомбе, они бросили их. Однако взрыва не произошло. Что-то не сработало в механизме. Михаил в смятении посмотрел на командира.

— Неправильно заложен заряд, — холодно пояснил тот. — Или делали наспех, или взрывчатка плохая… Скорее! Стреляйте! Не прекращайте огонь!

Пока перезаряжали ружья, Жоаннес взял еще одну бомбу. Внизу под стеной послышались радостные восклицания — нападавшим удалось-таки выломать несколько камней. Теперь они старались расширить отверстие.

Юноша размахнулся и бросил очередной смертоносный шар. К счастью, на этот раз все было в порядке, но раздалось почему-то сразу три взрыва один за другим.

— Наконец-то! — обрадовался Михаил.

— Сам Аллах помогает нам! — серьезно произнес Мурад.

Перепуганные женщины осторожно выглядывали из-за стены, пытаясь увидеть, что произошло. Жоаннес не скрывал радости.

— Взрыв третьей бомбы повлиял на две первых, и они тоже сработали.

Внизу творилось что-то невообразимое. В самой гуще наступавших образовался как бы мертвый круг. Убитые, искалеченные люди, некоторые буквально разорваны на куски. Толпа в ужасе расступилась, застыла на какое-то время в оцепенении, а потом началось паническое, безоглядное бегство, и вскоре вся площадь перед осажденными опустела.

Друзья не могли поверить своим глазам. За минуту до этого им казалось, что все кончено и ничто уже не спасет их. Они обнимались, горячо пожимали друг другу руки. Михаил облегченно вздохнул и широко улыбнулся.

— Не иначе как сам Всевышний вмешался в нашу судьбу! И, надо сказать, он вовремя это сделал!

— А наш капитан, оказывается, прекрасный артиллерист! — восхищенно добавил Мурад.

Елена и Никея, не скрывая счастливых слез, бросились в объятия друг друга. «Спасены! Мы спасены!»

И только малыш никак не участвовал в общем ликовании. Он спал праведным сном и мирно посапывал, лежа на одеяле возле корзины с самодельными бомбами.

ГЛАВА 5

Под пушенными ударами. — Обезглавленный. — Смертельная опасность. — В ожидании конца. — На руинах. — Миссия Солимана. — В подземелье. — Повстанцы. — Отец Атанас. — Эмиссары[104]. — Арсенал. — Вперед! — Косцы и дровосеки. — Зарубленный. — Разгром. — Беспорядочное бегство. — Освобождение.

Звезды понемногу гасли. Светало. Укрывшись на верхней террасе, защитники дома не спали. Бандиты не осмелились предпринять новую атаку, но их враждебное присутствие явственно ощущалось. Они, как волки, выжидали свою добычу.

Со стороны вокзала донеслось громкое шипение и протяжный гудок паровоза. Марко вздрогнул. Лицо его просияло.

— Наконец-то.

Поеживаясь от сырости, друзья напряженно вслушивались, стараясь понять, что происходит. Небо на горизонте уже окрасилось в розовый цвет. Начинался новый день. В утренней тишине отчетливо слышался шум двигающегося железнодорожного состава. Все стали смотреть в ту сторону. Сверху было хорошо видно. Вскоре они заметили, как от здания вокзала отъехала большая группа всадников, а за ними несколько упряжек по шесть лошадей. Сзади следовали фургоны[105].

— Смотрите! Пушки! — воскликнул Мурад. — Я вижу две.

Жоаннес побледнел.

— Ах, мерзавцы!

— Да, дело принимает серьезный оборот, — сказал молчаливый Паница.

— Ну, это мы еще посмотрим! — возразил Мурад. — Наши артиллеристы в большинстве своем мазилы. Чтобы попасть в цель, они разместят батарею достаточно близко, на расстоянии ружейного выстрела, а тогда…

— А тогда мы их спокойненько уничтожим, — закончил фразу Михаил.

Однако, против ожиданий Мурада, орудия расположили достаточно далеко, примерно в двух километрах, на небольшой плоской возвышенности. Место для батареи выбрали очень выгодное.

Марко присоединился к прибывшим частям и был встречен подобающим его рангу приветствием. Прошло еще минут пятнадцать, необходимых для того, чтобы произвести рекогносцировку[106] местности, выверить расстояние, пристрелять орудия.

Вскоре над площадкой, где стояли пушки, показался белый дымок, затем послышался хлопок и резкий, нарастающий, словно рассекающий воздух, звук…

Снаряд разорвался метрах в трехстах позади дома.

— Перелет! — констатировал Михаил, пожав плечами.

Второй снаряд упал метрах в двухстах впереди.

— Недолет! — Мурад покачал головой.

Теперь надо было ждать третьего выстрела, который почти наверняка попадет в цель. Друзья молча переглянулись и присели за барьер, хотя прекрасно понимали всю бесполезность такой защиты.

Жоаннес никак не мог решить, что делать. Может быть, им следовало покинуть террасу и укрыться в подвале? Чувство осторожности побуждало сделать это, а рассудок возражал.

Мурад разрешил его сомнения.

— Останемся здесь! Не будем двигаться. Нас видно отовсюду. Если мы спустимся вниз, они прекратят обстрел, а те, другие, прибегут и прикончат нас, как котят, в этом подвале.

— Но здесь мы для них открытая мишень! — возразил юноша.

На это его сотоварищ отреагировал с полной беззаботностью:

— Подумаешь! Два снаряда никогда не падают в одно и то же место. Я кое-что в этом смыслю. Когда-то я тоже был артиллеристом.

Презрев опасность, Мурад выпрямился в полный рост, словно бросая вызов судьбе.

— Берегись! — крикнул Жоаннес.

— Не бойся за меня, командир! Ничего они со мной не сделают, ведь я…

Но он не успел закончить фразу. Снаряд, летевший с бешеной скоростью, снес храбрецу голову. Обезглавленное тело еще сохраняло несколько секунд свою упругость, потом обмякло, зашаталось и рухнуло на землю.

Все закричали от ужаса.

— Мурад! Бедный Мурад! — плакала навзрыд Никея.

В этот момент новый страшный взрыв сотряс дом до основания, террасу заволокло голубоватым удушливым дымом. Вдалеке послышались радостные вопли. Удар достиг цели!

Теперь снаряды падали один за другим с ужасающей точностью. Неприступная до сих пор, маленькая крепость трещала и рушилась. Среди шквала дыма и огня обороняющиеся плохо видели и почти не слышали друг друга. Положение было критическим. Еще пять минут, и их убежище превратится в груду кирпичей.

Новый снаряд пробил стену навылет. Часть ее с грохотом обвалилась. Три стены еще кое-как держались, но тоже были в плачевном состоянии.

— Однако наши что-то задерживаются. Боюсь, как бы они не опоздали! — крикнул Михаил, напрягая голос.

Жоаннес в отчаянии покачал головой.

— Вероятно, понадеявшись на это, я был слишком наивен. Скорее всего, время еще не пришло. Может быть, нужна новая кровь, новые жертвы, наши с вами жизни, чтобы поднялось наконец движение сопротивления!

— Вот увидите, они обязательно придут! — уверенно произнес Михаил.

Теперь с трудом можно было укрыться всем вместе в одном из углов разрушенного здания. Но одного снаряда хватило бы, чтобы лишить их и этой непрочной защиты.

Никто не был серьезно задет, однако разлетающиеся по сторонам обломки камней и осколки снарядов причинили всем небольшие ранения, ссадины, которые обильно кровоточили.

Надеяться было не на что. Друзья спокойно и мужественно ждали конца. Очередной снаряд в прах разнес фасад. Дом, если можно его еще так называть, сильно накренился и готов был вот-вот рухнуть. Ноги скользили по полу, и, чтобы не свалиться, приходилось цепляться за шатающиеся под руками камни…

Все понимали, что следующий удар окажется последним. И тогда с их губ сам собой сорвался крик… Они прощались с этим миром, друг с другом, с надеждой вести беспощадную борьбу, которая едва началась и еще не стала всеобщей… Но вместе с тем это был страстный призыв к тем, кто придет за ними и продолжит их дело: «Да здравствует Македония! Да здравствует наша свободная родина!»

Чтобы не нарушить логику событий, придется вернуться немного назад.

Давайте последуем за Солиманом, другом бедного Мурада, которого он уже никогда больше не увидит. Мы расстались с ним в тот момент, когда юноша спустился с верхней террасы дома, где остались его товарищи.

Внизу его встретил бывший однополчанин Якуб.

— Это ты, Солиман?! Живой! Как я рад, что могу помочь тебе!

— Спасибо, дружище! Ты спас мне жизнь! Такое не забывается. А теперь прощай! Мне пора, и еще раз спасибо!

— Куда ты? Оставайся с нами! Здесь весело! У меня в карманах полно золота!

— Нет. Прощай!

— Ну погоди хоть немного! Так между друзьями не делается. Кто знает, увидимся ли мы еще когда-нибудь. Ведь знаешь, какова наша жизнь!

Пока Солиман нетерпеливо топтался на месте, разбойник порылся в карманах и достал оттуда две горсти золотых цехинов.

— Возьми! Это может пригодиться. Золото есть золото. Воспользуешься, когда не будет другого выхода.

— Что верно, то верно! Никогда на знаешь, что может случиться. Ну, прощай, теперь я твой должник!

Не будучи слишком обременен условностями, привыкший смотреть на вещи с практической стороны, Солиман положил монеты в карман, пожал руку бывшему товарищу и легким пружинистым шагом зашагал в ночь.

Некоторое время спустя он приблизился к церкви. Дверь была открыта. Повсюду следы разбоя и насилия. Кровь на полу, тела убитых, вмятины от пуль на стенах. Перед иконой Святого Николая горела чудом уцелевшая в кромешном аду лампадка.

Солиман зажег две свечи и тогда увидел ход на колокольню. По узкой деревянной лестнице он поднялся наверх.

Здесь приютились целые колонии воробьев и ворон. Под стропилами было полно птичьих гнезд. Солома, веточки, пакля — все шло на их устройство. От поднесенного пламени свечи весь этот горючий материал вспыхнул в один момент. Огонь распространился быстро, вскоре вся колокольня уже пылала.

Солиман сбежал вниз и, не теряя больше ни минуты, отправился в Лопу. Через некоторое время он оглянулся. Вдалеке полыхал огромный костер, ярко освещая округу.

Дойдя до деревни, бывший жандарм нашел дом, указанный Жоаннесом, и постучал трижды, как было условлено. Дверь бесшумно открылась. На пороге стояли двое мужчин. Свет фонаря ударил в глаза пришельцу, а в грудь уперся ствол револьвера.

— Кто ты? Что тебе надо? — негромко, но сурово спросил мужчина с револьвером.

— Меня прислал Жоаннес.

— Чем ты это докажешь?

— Вот! — Солиман поспешно вытащил из кармана красный платок с таинственными узелками. — Это тебе знакомо?

— Да, это его платок. Жоаннес в опасности?

— Им всем грозит смерть. Ему, Михаилу, Панице, Никее и моему другу Мураду.

— Входи и следуй за нами. По правилам, чужим полагается завязывать глаза, но мы хорошо знаем тебя и твоего друга. Наслышаны о вашей храбрости и преданности. Пошли, Солиман.

Ничему не удивляясь, посланец Жоаннеса молча повиновался. Миновали длинный коридор, опустились по ступенькам и оказались в подвале, вернее даже в просторном подземелье. У входа и перед святыми иконами горели фонари, остальная часть подземелья уходила в глубину и тонула во мраке.

Хоть освещенность была слабой, Солиман все-таки заметил, что вдоль желтоватых стен из туфа размещены пирамиды с ружьями, штыками, саблями, патронташами… Целый арсенал!

Примерно тридцать мужчин сидели на бочонках или стульях. Судя по одежде, все были крестьяне. Голубые фетровые куртки, шаровары, перехваченные внизу ремешками крест-накрест, как у горцев. На некоторых были надеты также короткие белые юбочки с маленькими складками — часть албанского костюма.

Лампа высветила лицо одного из мужчин.

— Отец Атанас? — удивился Солиман. — Добрый День, а вернее, доброй ночи!

— Он самый. Приветствую тебя, друг мой. Добро пожаловать. Ты принес дурные вести…

Священник был человеком лет тридцати, высоким, крупным, крепкого телосложения, но с кротким добрым выражением лица. Красивые голубые глаза, тонкая светлая бородка и ясная улыбка ребенка.

— Рассказывай, в чем дело.

— Дело страшное! Куманово — в огне и крови. Тысячи две убитых. Жоаннес с друзьями попали в осаду и героически обороняются, но все они погибнут, если вы не придете на помощь. Неужели вы ничего не знаете?!

— Мы увидели пожар и послали своих людей разузнать, что происходит, но они не вернулись.

— Ничего удивительного! Их наверняка схватили и убили.

— Подобные деяния требуют отмщения! Не так ли, друзья?

Все присутствующие, которые до сих пор молча слушали, повскакали с мест.

— Мы должны отомстить за погибших и спасти своих товарищей!

— Я тоже так думаю. Жоаннес — наш руководитель, душа всего освободительного движения. Нельзя допустить, чтобы он погиб.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался Солиман.

— Как что делать? Бежать туда и вырвать их у смерти!

Бывший жандарм покачал головой.

— Смелость и решительность — это хорошо, но вас слишком мало.

— Сколько у нас времени? — спросил отец Атанас.

— Несколько часов… Они продержатся до рассвета.

— Этого вполне достаточно… Так, десять человек немедленно отправятся верхом в близлежащие селения: Извор, Табаново, Сусево, Макрес — и подадут сигнал тревоги. Бейте в набат, собирайте людей и возвращайтесь сюда. Действовать надо очень быстро. Приведите всех, кого сможете. Мы должны победить или умереть за родину!

Тридцать человек, как один, выстроились в ряд, готовые выполнить приказ.

— Нет! Только десять! — властно крикнул поп. — Другие останутся здесь и будут готовиться к сражению. Это будет наш первый бой, братья!

Через пять минут десять отобранных мужчин быстро и бесшумно покинули подвал. У каждого на шее висел буйволиный рог. Они углубились в подземелье, которое тянулось до самых гор, где бурлила река Липково, один из притоков Вардара, крупной водной артерии Македонии. Там было несколько замаскированных выходов на поверхность, и о них знали лишь посвященные.

На другом конце подземелья находилась конюшня и всегда стояли наготове лошади. Несмотря на невзрачный вид, это были неутомимые и очень выносливые животные.

Десять посланцев оседлали лошадей и ускакали во тьму. Кони неслись как вихрь, гривы развевались на ветру. Они напоминали какие-то мифические[107] существа. Всадники пришпоривали лошадей и беспрестанно трубили в рог. Резкий, тревожащий звук громко разносился над лесами и полями, отдаваясь эхом в горах.

Вот на пути появилась бедная лачуга. В окне брезжит слабый огонек. Открывается дверь. Слышен тихий шепот. Звучит пароль:

— Косово!

— Кровавое Косово!

— В Лопу, брат, быстро!

Недолгие сборы, сдержанное прощание с семьей, и мужчина покидает дом.

Всадники-эмиссары рассы́пались по всей местности. Трубят рога. На колокольнях церквей бьют в набат. Тревога! Оживают дома. Просыпаются городки и деревни. Из уст в уста передаются заветные условные слова: «Косово!» — «Кровавое Косово!» И повсюду поднимаются люди, откликаются на страстный призыв. Никто не знает, вернется ли, обнимет ли снова мать, жену, детей. Но без страха и колебаний спешат они туда, куда их позвали, где нужна их помощь.

К четырем утра в подземелье собрались сто пятьдесят человек. Отец Атанас обвел присутствующих взглядом. Он понимал, что их мало. Но ведь это сильные, смелые мужчины, движимые чувством долга и готовые на все. «Если бы у нас были в запасе хотя бы сутки! — с сожалением подумал он. — Мы бы им показали!»

Узнав, какая опасность грозит Жоаннесу, их любимцу, и Никее, их доброму гению[108], повстанцы заволновались:

— Дай нам оружие, святой отец, и веди нас в бой!

— У меня нет ружей для всех. Я раздам их только лучшим стрелкам.

В маленьком подземном арсенале оказалось лишь сто карабинов. Распределив их, священник выдал каждому по двадцать пять патронов.

— Берегите боеприпасы! — предупредил он. И, обратившись к остальным, добавил: — У нас есть еще вилы и бомбы.

— Отлично.

— Нам — вилы!

— А нам — бомбы!

— Этим тоже можно сражаться…

— Ну что, братья, готовы?

— Готовы!

— Тогда пора!

Когда мужчины шли по деревне, осторожный и хитрый по натуре отец Атанас приказал:

— Найдите три или четыре запряженные телеги.

Через некоторое время повозки были на месте.

— Набросайте туда вязанки соломы, или охапки сена, все равно что. Те, кто поедет на них, будут изображать косцов, возвращающихся с поля, а в случае необходимости телеги послужат нам прикрытием.

— Есть еще одна мысль! — воскликнул кто-то из крестьян.

— Слушаем тебя.

— Вот вязанки хвороста. Давайте возьмем каждый по одной, спрячем внутрь заряженные ружья, взвалим на голову и пойдем. Так мы будем походить на дровосеков.

— Молодец! Никто не заподозрит в косцах и дровосеках солдат.

В пять минут все было сделано, и замаскированные таким образом повстанческое войско тронулось в путь.

К железной дороге они подошли чуть позже, чем артиллерийская часть. Она за это время успела занять позицию. Прозвучавший издали орудийный залп заставил всех вздрогнуть. Они начали обстрел! Жоаннес с друзьями бессильны против пушек. В любую минуту может произойти непоправимое!

Солиман пошел на разведку. Вскоре он вернулся.

— Пушки там! — доложил он. — Недалеко отсюда, вот на этой возвышенности, за кустами.

— Вперед! — крикнул отец Атанас. — Вперед!

Стали взбираться на холм. Аошадей тянули за уздцы, щекотали крупы лезвиями ножей, помогали, изо всех сил подталкивая телеги. Выстрелы гремели один за другим.

Наконец все оказались наверху. Возле орудий были навалены зарядные ящики, стояли фургоны и суетились человек сорок артиллеристов.

Неожиданное нашествие такого количества неизвестно откуда взявшихся людей, лошадей, которые не могли сразу остановиться и продолжали тащить за собой телеги, грозя опрокинуть все вокруг, привело всех в полную растерянность и вызвало замешательство. Крики, брань, толкотня. Все смешалось, никто ничего не понимал, и стрельба по цели из-за этого прекратилась.

Ни солдаты, ни офицеры еще ничего не заподозрили. Они считали, что это просто какое-то недоразумение. Артиллерийский капитан попытался восстановить порядок. Как истинный турок, он действовал по старым привычкам. Стал раздавать тумаки направо и налево. Размахивая хлыстом, сильно ударил одного из крестьян по лицу.

— Убирайся вон, тупая скотина!

Человек молча отступил и занес косу… Резкий удар, и звонкое сверкающее лезвие вонзилось в тело незадачливого капитана. Не успев даже охнуть, тот свалился замертво. Тело его было рассечено почти наполовину.

Это послужило сигналом для остальных. Маскарад окончен! Вместо вязанок хвороста появились заряженные ружья.

— Целься! Огонь! — прокричал отец Атанас.

Раздался дружный оглушительный залп из ста карабинов, полетели бомбы. Натиск был ошеломляющий. Большинство солдат пало тут же на батарее. Меньшая часть из них, среди которых оказался и Марко, успела вскочить на лошадей и спастись бегством.

Завладев батареей, повстанцы принялись яростно крушить все, что там находилось.

— Быстро соберите оружие и боеприпасы и продолжайте движение вперед, — приказал отец Атанас. — Нам нельзя задерживаться.

Воодушевленные своей первой победой, повстанцы поспешили в Куманово. Вид у всех был весьма воинственный. Солиман показывал дорогу. Чем дальше двигались они по мрачным улицам разграбленного и опустошенного города, обходя валявшиеся прямо на дороге трупы, тем сильнее закипал в их сердцах гнев.

Еще издали они заметили на развалинах маленькой цитадели Жоаннеса, Михаила, Паницу, Никею и Елену, махавших руками и что-то радостно кричавших.

Увидев такое подкрепление, бандиты в страхе разбежались.

— Успели! Слава тебе, Господи! Они спасены! — шептал, устремив глаза к небу, отец Атанас.

— Аллах велик! — торжественно сказал Солиман.

При этом ему и в голову не пришло, что в данном случае Аллах спас неверных.

ГЛАВА 6

После поражения. — Мобилизация. — Осадное положение. — Желание отомстить. — Новое побоище. — Сторонники патриарха и сторонники экзарха. — Неистовое преследование. — Тяжелый путь. — Беглецы совсем близко. — Выстрелы в горах.

Марко понимал, что дальнейшая борьба сейчас невозможна, и даже не пытался остановить беспорядочное бегство своих людей. Он приказал одному из офицеров собрать жандармов, артиллеристов и «забойщиков» и ждать его на вокзале.

Небольшой железнодорожный состав, который привез пушки, стоял там же. Машина под парами, поездная бригада на месте.

— Сколько времени занимает дорога до Приштины? — спросил бей.

— Обычно три часа, ваше превосходительство, — ответил машинист.

— Я должен быть там через час.

— Но, ваше превосходительство…

— Сейчас семь часов. Ты получишь пятьсот монет, если мы прибудем ровно в восемь, или пулю в лоб, если опоздаешь хоть на пять минут. Трогай, и никаких разговоров!

Несколько минут спустя паровоз уже несся с бешеной скоростью в сторону Приштины. Марко расположился рядом с машинистом. Мимо летели телеграфные столбы, мелькали поля.

Албанец был в страшном возбуждении. Гордость его была уязвлена. Он понимал, что потерпел поражение. Ему удалось сломить и запугать христианское население городка, но главный противник все-таки бежал. Марко чувствовал, как нарастает неудержимая волна народного движения, и организатором и вдохновителем его является именно Жоаннес.

Время от времени бей отвлекался от мрачных мыслей и хрипло спрашивал:

— Скоро?

— Да, ваше превосходительство. Мы прибудем вовремя.

Машинист еще увеличил скорость. Локомотив бросало из стороны в сторону, колеса подпрыгивали на стыках, казалось, еще немного, и локомотив соскочит с рельсов. Вдали показались дома, минареты мечетей. Очертания их становились все более отчетливыми. Это была Приштина. С того момента, как состав отправился из Куманова, прошло всего пятьдесят минут.

— Хорошо! — похвалил Марко. — Ты получишь вдвое против обещанного. Жди здесь и готовься в обратный путь.

Запыленный, с почерневшим от пороховой гари и копоти лицом, вали отправился в резиденцию. Неожиданно для всех он появился в большом зале, где обычно находились адъютанты. Среди прочих был и Али, заменивший лейтенанта Матисево, убитого крестьянами в Салько.

Бывший знаменосец недавно получил чин полковника. Новый мундир сидел на нем отменно. Вскочив, Али вытянулся, отдал честь и замер в ожидании приказаний.

— Али! Мне срочно нужно триста отборных солдат, пехотинцев, и пятьдесят кавалеристов! Слышишь? Немедленно!

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Принимай над ними командование и отправляйся в Лопа, это гнездо мятежников! Обыщи дома, опроси жителей, включая детей, одним словом, перетряси все и всех, но узнай, куда делись Жоаннес и те, кто спас его в Куманове.

— Все сделаю, даже невозможное. А если они не захотят говорить?

— Ты знаешь, как их заставить. В выборе средств можешь не стесняться!

— Есть, ваше превосходительство!

— На вокзале стоит наготове поезд. Прикажешь прицепить еще несколько вагонов, и отправляйтесь!

Щелкнув шпорами, Али вышел.

— Теперь разговор с вами! — обратился Марко к остальным. — Чтобы через час в моем распоряжении были четыре тысячи пеших или конных, но готовых немедленно выступить в поход!

— Речь идет о мобилизации, ваше превосходительство?

— Да, и с объявлением осадного положения! Немедленно поднимайте гарнизон по тревоге и созовите ко мне командиров подразделений!

Пока войска готовились к выступлению, во дворце собрался военный совет. Офицеры были возбуждены. Такие события вносят разнообразие в солдатскую жизнь. В походных условиях больше платят, к тому же предстоящие действия обещали легкую и обильную поживу.

Марко отдавал приказания:

— Занять все деревни, прочесать всю местностьв округе, разослать мобильные патрули по всем дорогам. Осмотреть каждый дом от чердака до подвала, хлев, амбар, сарай, всякий закуток, буквально все! По законам военного времени подозрительных расстреливать на месте, включая стариков, детей, женщин! Поддерживать со мной постоянную связь и ежедневно представлять подробные отчеты! Остальные инструкции получите на месте. А теперь — в свои части и за дело!

Все зашумели, задвигались. Затрубили горнисты, забили барабаны, зазвучали команды к построению.

Всего час прошел со времени возвращения вали. И вот уже целая армия, пехотные и кавалерийские части, в полном боевом порядке покидала город. Вскоре отряды разделились. Одни свернули к вокзалу, остальные продолжили путь согласно предписанным маршрутам.

Стоя у окна, Марко удовлетворенно смотрел вслед. Он предвкушал скорый реванш.

Сначала бей решил немного отдохнуть и привести себя в порядок, но вскоре понял, что не в состоянии усидеть на месте. Ему хотелось самому принять во всем участие, отомстить, утолить свою ненависть и не находящую выхода злобу. «Али скоро будет на месте. Конечно, он верный человек и прекрасно знает свое дело. Но все-таки это не я. Жоаннес опытен и хитер. Следует признать, что у меня достойный противник. Нет, определенно, я должен туда поехать», — решил Марко.

Он крикнул:

— Коня мне! И четырех человек — конвой!

Пятеро всадников рванули в карьер. На вокзале Марко не задержался.

— Паровоз! Платформы для лошадей, — повелительно бросил бей.

Набрав пары́, локомотив пронзительно свистнул и покатил по рельсам, все убыстряя ход. Вот наконец и Куманово, а рядом с ним Лопа. Подняв клубы белого дыма, состав остановился. Начали выгружаться.

— По коням и галопом! — приказал Марко.

В местечке уже шла «работа». Кричали люди, горели дома. «Забойщики» вовсю орудовали дубинками, жандармы — саблями и штыками. Солдаты Али методично обшаривали жилища и затем поджигали их.

Марко заметил своего новоиспеченного полковника. С окровавленной саблей в руке, тот находился в гуще событий, набрасывался на выскакивавших из горящих домов жителей, угрожал, допрашивал. Бей остался им доволен.

Схватив за волосы молодую женщину, Али кричал, потрясая саблей:

— Где Жоаннес? Отвечай!

— Я не знаю! Я не знаю этого человека! — Несчастная стонала, тщетно пытаясь вырваться из безжалостных рук.

Одним ударом бандит отрубил ей голову и тут же схватил другую жертву, молодую мать с ребенком у груди.

— Где Жоаннес?

— Я не знаю его!

— И ты болтаешь то же самое! Христианские собаки, вы все лжете!

Албанец занес саблю. Женщина повторяла:

— Я не знаю! Могу поклясться в этом жизнью своего малыша!

В ответ Али расхохотался и, взмахнув страшным оружием, отрубил ей обе руки. Душераздирающий крик вырвался у женщины, ребенок вывалился и покатился прямо на горящие угли, а рыдающая мать бессильно тянула к нему окровавленные обрубки.

Со всех сторон только и слышалось: «Где Жоаннес?»

В свою очередь, полковник Али увидел пашу и подошел к Марко.

— Пока ничего не удалось узнать. Никаких следов.

— Продолжай в том же духе, Али. Никого не щади и добивайся своего! Пусть камня на камне не останется от этого проклятого селения!

Вали размышлял: «Что предпринять? Да, стереть в прах мятежное село! Но этого слишком мало. Надо уничтожить двадцать пять, пятьдесят таких поселений, может быть, даже больше! Огнем и мечом! Истребить христиан всех до одного! Подавить в зародыше саму возможность всякого бунта».

Послышался шум. Жандармы схватили человека, одетого в лохмотья. Тот сопротивлялся, кричал и требовал, чтобы отвели к самому главному начальнику.

— Я здесь самый главный, вали Приштины, — резко сказал Марко. — Чего ты хочешь? Говори! Ты знаешь, где находится Жоаннес?

— Нет! Но я могу кое-что сообщить в обмен на свою жизнь. Я не хочу умирать.

— Говори! Я обещаю тебе жизнь.

— Я только что из Куманова. По дороге я встретил вооруженный отряд, покидавший город.

— Что за люди?

— Кое-кто из местных, например отец Атанас, несколько человек из соседних селений, остальных я не знаю. С ними еще две женщины и ребенок. Вполне возможно, что Жоаннес, которого ты ищешь, тоже был среди них.

— А одна из женщин высокая, очень красивая блондинка с голубыми глазами?

— Да. Я даже случайно услышал ее имя. Никея, кажется.

— Это они! — воскликнул Марко. Он оживился. — Куда направлялись?

— На восток. К болгарской границе.

— Сколько времени прошло с тех пор?

— Часа четыре.

— Они верхом?

— Нет. Пешие.

— Отлично. Тогда мы их догоним.

— Не забудь. Ты обещал сохранить мне жизнь.

— Ты не только будешь жить, но и получишь вознаграждение за услугу, если только сказал правду. Впрочем, скоро все прояснится. А пока я возьму тебя в качестве заложника.

— Можешь мне верить. Я не обманываю. Все эти люди — разбойники, сектанты[109], приверженцы экзарха[110], а я — сторонник патриарха[111], и моя религия велит разоблачать врагов, предателей истинной веры! Так угодно Богу!

Марко лишь пожал плечами. Эти проблемы его не занимали.

…Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Дело в том, что среди христиан Македонии существует две группы. Одна подчиняется греческому патриарху. Другая, более многочисленная, признает авторитет болгарского экзарха. Разделение упирается лишь в приоритет личности и никак не отражается ни на сути, ни на форме верования. И тем не менее эти люди, принадлежащие к одной конфессии[112], как, например, лютеране[113] и кальвинисты[114], верноподданные греческой церкви, испытывают друг к другу ничем не объяснимую жестокую ненависть.

Объяснение этому факту следует, очевидно, искать в более отдаленных и полных драматических событий эпохах ожесточенных религиозных войн. В тяжелые исторические периоды смут и мятежей все прежние разногласия, распри как бы вновь оживают и вспыхивают с новой силой.

Собрав войско, Марко начал погоню. Ему не терпелось схватить беглецов. Впереди скакали кавалеристы, сзади форсированным маршем двигалась пехота. Части, что вел паша, составляли красу и гордость армейского корпуса: крепкие, бесстрашные, преданные воины, великолепные наездники. Лошади под ними были особой курдской породы, исключительно выносливые и привычные ходить по горам. Пехотинцев набирали из албанских горцев, отменных ходоков, способных близко следовать за кавалерией.

Доносчика привязали к седлу.

— Как тебя зовут? — спросил Марко.

— Симон.

— Ты отъявленный плут и достоин всяческого презрения. Но в военное время такие люди нужны. Не бойся, ты получишь вознаграждение. Бей Косова всегда держит свое слово.

В шестидесяти километрах от местечка Лопы находится городок Гавасево, расположенный на болгарской территории, близ границы.

«Люди, которые сражались в течение тридцати шести часов без сна и отдыха, не смогут разом преодолеть такое расстояние, тем более что с ними женщины, — размышлял вали. — Они вынуждены будут сделать небольшой привал».

На пути лежала деревня Макрес. Завидев издали солдат, жители попрятались в домах. Ударом ноги Марко вышиб одну из дверей.

— Проходили здесь вооруженные люди с двумя женщинами и ребенком?

— Мы ничего не знаем! Мы никого не видели! — послышались испуганные голоса.

— Ладно. Эта песня мне знакома! Ну-ка, ребята, — обратился он к солдатам, — запалите здесь все дома! Даю вам пять минут. Надеюсь, это несколько развлечет вас.

Строения загорелись быстро. Задыхаясь от дыма, боясь сгореть заживо, люди выбегали на улицу, моля о пощаде. Сбившись в кучу, они стояли на площади перед пылающей церковью. Солдаты окружили их.

— Огонь! — прозвучал безжалостный приказ.

Затрещали выстрелы. Люди падали друг на друга. Некоторые пытались бежать, но пули настигали их.

Можно было отправляться дальше. В десяти километрах находился Страшим, население которого составляло шестьсот человек.

Марко вопросительно взглянул на Симона. Фанатик-патриархист воскликнул:

— Эти тоже ничего не скажут! Поганые экзархисты! Они все такие!

— Следующую деревню тоже сжечь! — потребовал паша.

— А убивать?

— Сколько угодно! Только быстро!

И вновь пылали дома, кричали женщины, испуганно плакали дети и без конца гремела пальба…

Преследователи проделали уже более сорока километров, но никто не выглядел усталым. Дорога все время тянулась вверх, вилась между крутыми обрывами. Внизу бурлил горный поток. Здесь недолго и голову сломать.

Наконец на одной ферме им сообщили: беглецы прошли здесь два часа назад. Вид у них был очень утомленный. Они утолили голод и жажду. Женщины были так измучены, что мужчины везли их на ручной тележке.

Марко возликовал. В таком состоянии им никогда не добраться до Эгри-Паланки!

Когда албанцы пришли в Мусдивитже, паша решил дать людям и животным немного передохнуть. Прошли по домам, забрали нужную провизию, перекусили. Лошадей покормили овсом, смоченным в вине. Потом деревню сожгли, а жителей уничтожили.

Преследование продолжалось. День клонился к вечеру. Вот и Эгри-Паланка. До границы оставался десяток километров. Симон отыскал в этом селении несколько своих единоверцев. Те с какой-то злорадной готовностью сообщили, что беглецы с полчаса тому назад прошли через деревню и силы их были явно на исходе.

— Победа! — вскричал Марко. — Теперь они у нас в руках!

Выслали вперед разведку.

— Пятьсот монет первому, кто их обнаружит! Не жалейте лошадей!

Пришпорив усталых коней, бока которых блестели от пота, всадники мгновенно скрылись из глаз. Остальные последовали за ними. Высота достигала восьмисот метров. Река подходила почти вплотную к дороге и делала в этом месте крутой поворот. До границы оставалось всего пять километров, но подъем был очень тяжелый.

Марко недоумевал, почему разведчики так долго не возвращаются. Граница приближалась. Уже отчетливо виден горный хребет, один склон которого находился на территории Македонии, а другой — Болгарии. Неожиданно в горах послышалась перестрелка. С гневом, выдававшим его волнение, паша воскликнул:

— Неужели эти деревенские мужики осмелились напасть на нас?!

ГЛАВА 7

После освобождения. — Погребение. — Прощание. — Отступление. — Арьергард[115].— Под огнем. — Страдание. — Вместе. — Мост и крепость. — Атака. — Редут[116].— Негодные патроны. — Катастрофа. — Невозможность борьбы. — Подвиг отца Атанаса. — Пропасть.

Вот, в нескольких словах, что случилось после освобождения Жоаннеса и его друзей.

Появление в Куманове партизан, воинов освободительной армии, во главе с отцом Атанасом перепугало бандитов. Не понимая, что происходит, они разбежались. Этого поражения, тем более такого жестокого, никто из них не ожидал.

Осажденные провели в доме-крепости почти двое суток, отбивали одну атаку за другой, а с подходом артиллерии и вовсе потеряли надежду на спасение. Теперь же они не верили своему счастью.

Встреча была радостной. Им помогли спуститься вниз.

— Вы не ранены?

— Нет. Благодаря Господу и вашей расторопности с нами все в порядке.

Все обнимались. Звучали слова благодарности.

Солиман тем временем искал глазами своего друга, но не находил. Заметив это, Жоаннес подошел к нему, пожал руку и тихо сказал:

— Мурада больше нет.

В глазах Никеи стояли слезы.

— Он отдал свою жизнь за нас!

— Значит, так было предначертано судьбой. — Солиман вздохнул. Он был бледен. — Ты оплакиваешь его, прекрасная женщина, и это ему лучшая из наград.

Одолев волнение, Никея обратилась ко всем:

— Братья! Мы не можем оставить здесь тело нашего боевого товарища, он был хорошим, преданным другом!

— Возьмем его с собой и похороним как положено, — поддержал девушку отец Атанас. — А сейчас нам пора уходить!

Патриоты не собирались почивать на лаврах победы, понимая ее непрочность.

Искалеченный труп Мурада завернули в покрывало. Несколько крепких мужчин понесли его на руках. Повстанцы быстро покинули город. Никто им не препятствовал. Не прозвучало ни одного выстрела.

Они направились на восток. Пройдя с километр, остановились. Здесь тело решили предать земле. Стали искать подходящее место. Чуть в стороне росло несколько дубов и каштанов, а рядом — глубокая расселина. Туда-то и опустили труп Мурада, а сверху в виде могильного холма положили тяжелые камни.

Все стояли вокруг, обнажив головы и преклонив колени. Многие плакали. Наконец Жоаннес дрогнувшим голосом произнес:

— Прощай, Мурад… Прощай, дорогой товарищ! Ты исповедовал другую веру, но твоя преданность общему народному делу сделала тебя нашим братом. Пусть же Господь в милости своей примет твою душу!

Никея добавила:

— Прощай, брат! Память о тебе всегда будет жить в наших сердцах!

Солиман проговорил со слезами:

— Прощай, мой друг, старый боевой товарищ! До самой смерти ты остался верен данному тобой слову, своим друзьям. И я тоже клянусь, что до конца буду верен делу освобождения христиан, буду бороться за свободу Македонии!

Все встали. Пора идти дальше. У них нет ни одной лишней минуты.

— Что будем делать? — спросил отец Атанас, обращаясь к Жоаннесу.

— Продолжать борьбу. Поднимать людей, запасаться оружием, боеприпасами.

— Все это хорошо. Но нас будут яростно преследовать. Может быть, лучше податься в сторону болгарской границы?

— Я тоже думал об этом. Там, в нашей маленькой крепости Нивия, мы окажемся в безопасности. Оттуда сможем распространить свое влияние и действовать на всей восточной части Македонии, осуществлять смелые вылазки, беспокоить врага постоянными стычками в течение всей зимы — она ведь не за горами.

— Правильно. У нас есть запас продовольствия и боеприпасов. А еще мы достанем все необходимое для производства бомб.

— Тогда вперед! И не теряйте мужества, я совершенно уверен, что очень скоро этот бандит Марко снова напомнит о себе.

В тот момент Жоаннес и сам еще не знал, насколько он близок к истине.

Партизаны направились дальше по горной дороге, та все круче и круче уходила вверх. Идти было очень тяжело. Часто приходилось делать короткие остановки, чтобы хоть немного отдохнуть. Жители селений, через которые проходили ополченцы, по-братски делились скромной пищей.

Мужчинам, более сильным и привычным к дальним переходам, было легче, но женщины начинали сдавать. Они шли, опустив головы и волоча ноги, однако не хотели показать страданий и не жаловались на чрезмерную усталость.

Отец Атанас нес ребенка. Он тихо укачивал малыша. Тот цеплялся за его шею, хватал за бороду, но наконец, убаюканный ритмом ходьбы, уснул.

Елена совсем сдала. Силы покидали ее.

— Обопрись на мою руку! — ласково сказал Михаил.

— Но ведь ты сам устал!

— Ты шутишь! Ну, давай! Держись! Я буду только счастлив помочь тебе.

Никея тоже опиралась на плечо Жоаннеса.

— Привал! — дал команду отец Атанас.

Все в изнеможении опустились на землю. Небольшая передышка, и снова в путь.

Прошли деревню Мусдивитже. Внизу вдалеке поднимались в небо столбы дыма. Это горели Мокрес и Старшин.

— Ах, бандиты! Что делают! — воскликнул Жоаннес. — Они, как голодные волки, идут по нашему следу!

— Да, это несомненно дело рук Марко, — согласился отец Атанас. — Где он, там всегда огонь и смерть!

Партизаны в бессильном гневе лишь крепче сжимали в руках оружие. Некоторые горячие головы предлагали вернуться назад и проучить мерзавцев, пусть даже ценой собственной жизни. Но отец Атанас и Жоаннес понимали все безумие такой затеи, учитывая, что на каждое ружье оставалось не больше десяти патронов, и поспешили успокоить людей.

— Продолжать отступление! — послышался твердый приказ.

Македонцы с упорством продвигались к границе. Прошли Эгри-Паланку. Елена и Никея в кровь сбили ноги. Мужчины решили их нести, но женщины решительно запротестовали.

— Нет! Нет! Мы пойдем, как все! Мы такие же солдаты!

Граница пролегала всего в нескольких километрах. Там было спасение!

Но вот вдалеке послышались конский топот и крики… Сомнений быть не могло. Кавалеристы Марко! Воинственные курды! И совсем близко! Следом за ними поднимались пехотинцы. Отборные части! Что делать?

С правой стороны от дороги отходила горная тропа. Жоаннес указал на нее священнику.

— Атанас, ты знаешь этот путь. Он довольно опасен, но ведет прямо к крепости. Поведешь людей туда. Доверяю тебе Никею и Елену. Будь осторожен!

— А ты?

— Я отберу пятнадцать лучших стрелков и останусь здесь. Прикроем ваш отход, и сами будем понемногу отступать к крепости.

— Я мог бы оказаться тебе полезен.

— Конечно. Но ты один знаешь дорогу. Так нужно. Пожалуйста, прошу тебя!

Собрав оставшиеся патроны, группа во главе с Жоаннесом укрылась рядом с тропой. Уходя, Никея бросила на мужа долгий прощальный взгляд, полный нежности.

Вскоре из-за поворота показались всадники. У тех, кто сидел в засаде, оставалась еще надежда, что те проедут мимо, ничего не заподозрив. Но блеск нечаянно сверкнувшего ружейного ствола выдал их присутствие. Теперь колебаться нельзя. Жоаннес скомандовал стрелять. Эхо пальбы отдалось в горах и раскатилось по оврагам.

Столь неожиданный обстрел внес смятение в ряды преследователей, они потеряли сразу нескольких человек. Обезумевшие лошади, оставшиеся без седоков, унеслись прочь. Раздались яростные выкрики.

— Отступаем! — скомандовал Жоаннес, перезаряжая на ходу карабин. Пригнувшись и скрываясь за выступами скал, партизаны стали карабкаться вверх по тропинке.

Придя в себя, кавалеристы спешились и открыли ответный огонь, посылая пули наугад в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы. Между тем подоспела пехота. Опытные солдаты устремились вслед за отступавшими, используя их же тактику. Началось как бы состязание в ловкости, хитрости и храбрости. Из-за каждого естественного укрытия в любой момент мог раздаться выстрел. Время от времени со свистом пролетали и цокали, ударившись о камень, пули. Кто-то вскрикивал от боли, слышался стон. Иногда мертвое тело срывалось с тропинки и скатывалось по крутому склону, подпрыгивая на камнях.

И те и другие продвигались очень медленно, и те и другие теряли людей. Трое партизан погибли. Двое были ранены — легко, но от потери крови ослабли. Шла борьба нервов и хладнокровия. Число преследователей все увеличивалось и стало подавляющим, однако люди Жоаннеса прекрасно знали местность и, несмотря ни на что, упорно продвигались вперед, к убежищу, предусмотрительно созданному ими в горах.

Прерывистый бой длился уже два часа. Партизанам удалось сдержать натиск бандитов и замедлить их продвижение.

Наконец достигли вершины горы. Справа открывалась пропасть, где на глубине семисот метров, разбиваясь о скалы, с ревом неслась река.

— Вперед, друзья! Мы почти у цели! — прокричал Жоаннес, стремясь перекрыть голосом шум бурлящей воды.

Прошли еще метров двести. Ущелье сужалось. Наконец оказались у места, где между гранитными стенами расстояние не превышало двадцати пяти метров. Грубый мост из трех громадных еловых стволов соединял края обрыва.

На другой стороне находился небольшой редут, образованный нагромождением скал, он защищал мост.

У патриотов вырвался крик радости. С противоположного берега им ответили тем же. На фоне скал появилась крупная фигура отца Атанаса. Приветственно подняв руки, он прокричал: «Да здравствует Македония!» «Да здравствует свобода!» — раздалось в ответ.

Поддерживая раненых, перешли по мосту и присоединились к товарищам. Человек двадцать, просунув ружья сквозь бойницы, несли караул.

— Какое счастье! Вы живы! — взволнованно повторял священник, пожимая Жоаннесу руку.

— Мы потеряли несколько человек! — с грустью ответил тот.

— Это священная война! Упокой, Господи, их души!

Позади редута простиралась небольшая ложбина, со всех сторон окруженная острыми пиками скал. Одна из многочисленных причуд природы — яркая зеленая лужайка посреди гранитного хаоса. В глубине этой крохотной долины, диаметром не более двухсот метров, вырисовывались два грота, оттуда пробивался свет. Пещеры тянулись под землей почти до самой болгарской границы. Здесь можно было чувствовать себя в безопасности, сражаться несколько месяцев против целой армии, при условии наличия продовольствия, питьевой воды и достаточного количества боеприпасов для защиты моста.

Этот мост был единственным, связывавшим их с внешним миром. Если бы враги его разрушили, найти материал, чтобы построить новый, было бы практически невозможно.

Вернувшийся отряд во главе с Жоаннесом встретили шумно и радостно. Их уже не надеялись больше увидеть. Однако в этот момент опять послышались выстрелы. Становилось темно. В крепости прозвучал сигнал тревоги.

Несмотря на поздний час и сильную усталость, турки решились на атаку. Часть из них стала карабкаться на мост, другие прикрывали товарищей огнем.

— Никак нельзя допустить, чтобы они перешли на эту сторону! — сказал священник, обращаясь к Жоаннесу.

Темнота сгущалась. Фигуры людей на мосту сливались со стволами деревьев.

— Стреляйте! — крикнул Жоаннес. — Не давайте им переправиться!

Огонь был очень плотный и велся с близкого расстояния. Турки, штурмовавшие мост, дрогнули, многие были убиты. Тела срывались в пропасть. Но следом лезли и лезли другие, и казалось, этому не будет конца.

Патроны на исходе. Жоаннес крикнул, чтобы поднесли боеприпасы.

— Я предвидел, что они скоро понадобятся, — послышался спокойный голос Михаила. — Мы с Паницей уже притащили ящик из резерва.

— Молодец! У нас ведь всего двенадцать ящиков?

— Да. По тысяче штук в каждом.

При свете факела ящик вскрыли и быстро разобрали новенькие, блестящие, аккуратно упакованные патроны.

— Сейчас самое главное — непрерывный огонь. Их атака должна захлебнуться! Михаил! Неси еще один ящик!

Зарядить ружье, просунуть ствол в бойницу и выстрелить — дело трех секунд. Жоаннес привычным движением проделал все это, но не услышал выстрела и не почувствовал резкой отдачи в плечо.

— Что за черт! — в гневе и раздражении воскликнул юноша. — Неужели осечка?!

Он быстро заменил патрон, прицелился и нажал курок. Опять ничего. Боек ударил по капсуле, это чувствовалось, но выстрела не последовало. У остальных происходило то же самое. Огонь, до сих пор такой мощный, стал затухать. Выстрелы, по мере того как заканчивались старые патроны, слышались все реже и реже. Раздались недоуменные возгласы:

— Новые патроны не срабатывают! Проклятие! Мы обезоружены! Турки сейчас будут здесь! Нам нечем их остановить!

— Примкнуть штыки! — в отчаянии крикнул Жоаннес.

Воспользовавшись обстановкой, турки с воинственными криками снова начали штурм. Их сотоварищи продолжали вести интенсивный огонь.

Первые ряды нападавших уже преодолели мост и оказались на краю гранитной стены, в выступы которой упирались стволы переброшенных над пропастью деревьев.

Все защитники крепости во главе с Жоаннесом и отцом Атанасом покинули укрытие и бросились навстречу врагам. Многие тут же падали, сраженные пулями. Маленькому повстанческому отряду грозил полный разгром. Гордая цитадель нарождавшейся революции вот-вот окажется захваченной врагами, а свобода, едва блеснувшая народу сквозь мрак тирании, будет снова уничтожена!

— Ну что же, видно, мне суждено погибнуть именно здесь! — решительно произнес священник. — Сбрасывайте мост в пропасть! Быстрее! Я задержу их…

Он схватил ружье за ствол и, изо всех сил вращая его вокруг себя, смело бросился вперед, сбивая прикладом набегавших. Вид у отца Атанаса был столь грозный, что к нему боялись подступиться, возникло замешательство. Таким образом священнику удалось добраться до моста. Вступив туда, святой отец загородил дорогу остальным переправлявшимся туркам. Повернувшись к своим, он повелительно крикнул:

— Не обращайте на меня внимания! Сбрасывайте мост в пропасть! Прощайте, друзья!

Жоаннес понял страшный и благородный замысел друга.

— Атанас! Назад! Я запрещаю тебе делать это!

— Не теряйте время! — крикнул священник, продолжая яростно сражаться. — Я хочу спасти вас! Я должен это сделать!

Турки, чувствуя близкую победу, ринулись вперед. Сразу несколько человек, выставив штыки, бросились на отца Атанаса. Сильными руками он схватил направленные на него ружья и сгреб их в пучок, но смертоносные клинки безжалостно вонзились в его мощное тело. Однако крепкий, как скала, священник еще удерживался на ногах и сковывал движение нападавших.

Из его исколотой штыками груди вырвался вздох, и в последний раз прозвучал хриплый голос:

— Мост!.. Вниз!.. Скорее!.. Я умираю!..

Действительно, в этом героическом самопожертвовании было их единственное спасение, и отец Атанас понимал это. И все знали, что сейчас надо не мешкая воспользоваться дарованным им шансом.

Жоаннес, Михаил, Паница и еще несколько наиболее крепких парней схватились за древесные стволы, орудуя карабинами, как рычагами. Громадным усилием им удалось приподнять мост. Он закачался, сместился в сторону, медленно заскользил по гранитному склону и, наконец, полетел вниз, унося с собой в пропасть всех, кто на нем находился.

ГЛАВА 8

Угольная пыль. — Почему патроны не срабатывают. — Продовольствия нет! — Кто спит, тот обедает. — Что дальше? — Западня. — В глубине пещеры. — Подземные работы. — Красная глина. — Перед лицом реальности. — Марко не терпится начать атаку. — Изнурительный труд. — Перед гранитной стеной. — Никакой надежды!

Страшная опасность миновала, по крайней мере временно. Но какой ужасной ценой!

О дальнейшем трудно было что-либо сказать, да про завтрашний день никто и не думал. Все до такой степени измучились, что испытывали лишь одно непреодолимое желание — уснуть. Зажгли несколько светильников — фитильков, опущенных в плошку с маслом, — и тут же улеглись, даже не вспомнив о еде.

Бодрствовал один лишь Жоаннес. Ведь на нем лежала ответственность за людей, доверивших ему жизни! Он был бледен, лоб прорезала глубокая морщина. Молодой человек тихим голосом подозвал Михаила:

— Пойдем!

Взяв светильник, они углубились в один из гротов, где находился склад: полные бурдюки, источавшие винный запах, банки консервов, бочонки с мукой, кувшины с маслом, оружие, веревки, топор, лопаты, дрова, уголь, кухонная утварь. Одним словом, магазин и арсенал вместе.

Ни слова не говоря, Жоаннес открыл ящик, достал оттуда упаковку патронов и, вытащив один, отделил зубами пулю от медной гильзы, наполненной сухим зернистым веществом черного цвета. Юноша высыпал содержимое на ладонь.

— По виду вроде бы порох.

— Это легко проверить, — заметил Михаил.

Жоаннес попробовал порошок на язык.

— Привкуса селитры[117] нет.

Он бросил щепотку в огонь. Вместо того чтобы резко вспыхнуть, издав характерное шипение, и пыхнуть облачком белого дыма, вещество лишь слегка покраснело и уплотнилось.

Проверив еще несколько патронов, взятых наугад, друзья получили тот же результат.

— Чего же они напихали в эти патроны? — недоумевал Михаил.

— Просто угольную пыль! — догадался Жоаннес.

— Какая подлость! Но кто? Почему? Это что, воровство?

— Нет. Порох сто́ит слишком дешево, чтобы на таком мошенничестве можно было заработать.

— Тогда предательство?

— Несомненно. Гнусное предательство, чтобы обезоружить нас!

— Кто продавец?

— Один из торговых домов в Салониках, фирма, пользующаяся доверием… Но кто может отвечать за всех служащих, за посредников?!

— Как бы там ни было, это катастрофа! Из-за этих патронов нам пришлось разрушить мост, сооружение которого стоило целого месяца труда! Теперь мы совершенно изолированы от внешнего мира, не имеем связи с нашими собратьями в Македонии и Болгарии.

— Но у нас, слава Богу, есть пропитание. Мы спокойно можем продержаться некоторое время, пока не найдем способ выбраться отсюда. Здесь действительно настоящая западня… С одной стороны — неприступные скалы, пропасти, с другой — турки.

— Послушай, Михаил! — Жоаннес произнес это таким серьезным тоном, что приятель с беспокойством взглянул на него. — Положение наше гораздо хуже, чем можно себе представить. Нас тут сто человек. Продуктов хватит дня на четыре, не больше. А среди нас раненые, женщины и ребенок!

— Значит, все пропало?! Нам никуда не деться отсюда, и мы просто умрем от голода… Однако в крепости должен находиться большой запас провианта!

— Да. Но он, вероятно, еще в пути. Эта резня в Куманове застала нас в самом разгаре всех организационных дел.

— Что же делать, командир?

— Во-первых, не терять спокойствия и самообладания. Не надо пока, чтобы другие знали, в каком бедственном положении мы находимся. Во-вторых, стремиться…

— К чему?

— Сделать все возможное и даже невозможное, чтобы выбраться из этой ловушки! А теперь идем спать, я еле держусь на ногах.

На рассвете их разбудили выстрелы. Турки не жалели патронов. Они развлекались, постреливая по бойницам редута. Но противник не открывал ответный огонь. Мы с вами знаем почему.

Число врагов за ночь еще возросло. К ним присоединился отряд полковника Али, несколько подразделений жандармов и погромщики с дубинами.

Недалеко от пропасти мелькал Марко. Он очень внимательно осматривал все вокруг и ворчал: «Опять эти мерзавцы ушли от меня! Словно сам дьявол помогает им. И никакой возможности подступиться! Во всяком случае, прямо сейчас. Потребуется не меньше недели, чтобы подвезти необходимые для сооружения моста материалы. Зато уж тогда я их наверняка возьму, даже если мне придется положить тут полтысячи своих!»

А в это время на противоположной стороне, перед гротами, на той части эспланады[118], что была хорошо защищена от пуль, происходила первая раздача еды. Люди, затратившие накануне столько сил и энергии, с удивлением взирали на скудный паек. Жоаннес, скрывая боль и жалость, стремился обратить все в шутку:

— Друзья мои, вы знаете, мы в осаде. И как все осажденные, должны уметь в случае необходимости потуже затягивать пояса.

— Но мы голодны!

— Ничего, ребята, к этому состоянию быстро привыкаешь. Как командир, я устанавливаю урезанный рацион и сразу объявляю об этом.

— Ты смеешься…

— А что проку в том, если станем плакать? Вот, например, мы с Михаилом. Горсть муки на стакан воды — вот и вся наша пища. Правда, Михаил?

— Да, брат. Я готов довольствоваться этим и продолжать борьбу.

— К тому же, — все так же широко улыбаясь, объявил Жоаннес, — делать вам нечего, и вы можете еще отдохнуть. Не забывайте пословицу: «Кто спит, тот обедает!»

Вняв словам предводителя, люди отправились отдыхать, а Жоаннес и Михаил продолжили тщательный осмотр крепости. Сначала друзья внимательно исследовали скалистые стены снаружи. Они были метров пятьдесят толщиной, без единой впадины, расщелины, даже трещины.

— Гладкие, как мрамор, — отметил Михаил. — Жуку и то не взобраться по ним.

Жоаннес ткнул несколько раз штыком в стену, чтобы проверить ее плотность.

— Если бы камень оказался помягче, можно было бы вбить на некотором расстоянии друг от друга штыки и сделать подобие лестницы, по которой один из нас попытался бы взобраться…

— Ничего не выйдет, это гранит.

— Да, с этой стороны не получится. Может, осмотрим пещеры…

— Я тоже подумал об этом. Дно там песчаное или известковое, значит, можно рыть, расширить малейшее углубление, сделать что-то вроде норы, подкопа под стеной, она ведь не должна быть особенно толстой.

— Верно. А с другой стороны — болгарский склон, таким образом, мы окажемся в дружественном княжестве!

В первой пещере свод шел под углом в сорок пять градусов и заканчивался гранитной глыбой. Жоаннес штыком обследовал дно. Через полметра лезвие уперлось в скалистую породу. По форме пещера походила на огромный пузырь, образовавшийся в горе еще во времена ледникового периода.

— Нет, здесь абсолютно не на что рассчитывать, — подытожил Жоаннес. — Давай посмотрим вторую.

Структура второго грота оказалась совершенно другой. Он был больше, глубже, наклон свода почти не ощущался, дно усыпано песком. Решили обследовать глубинную часть пещеры. Пробираться оказалось трудно, временами приходилось почти ползти, толкая перед собой светильник. Так подвинулись метров на шестьдесят.

В отличие от первой пещеры, очень сухой, в этой сильно пахло сыростью, казалось, сами стены источают влагу. Повсюду виднелись известняковые наросты. Задыхаясь от нехватки воздуха, добрались до самого дна, тщательно осмотрели его, однако не нашли даже малейшего углубления.

Но все-таки блеснул луч надежды. Штык, воткнутый в грунт, не встретил сопротивления.

— Видишь, Михаил, он входит. Здесь нет скалистой породы, рыхлая почва. Можно попробовать.

— Вернемся?

— Да, и немедленно. Начинаем рыть.

Товарищи уже не спали. В нескольких словах Жоаннес объяснил ситуацию.

— Мы заперты здесь, как в погребе. Положение очень серьезно. Запасов продовольствия оказалось меньше, чем я думал. Патроны никуда не годятся. Защищаться нечем. Мы должны выбраться отсюда, уйти из-под носа у турок. Предлагаю сделать подкоп под скалой, чтобы выбраться наружу с противоположной стороны горы, на болгарском склоне.

Все дружно выразили согласие. Распределили лопаты и кирки и приступили к работе. Рабочих рук хватало, дело подвигалось быстро.

Разделились на шесть бригад. Одни рыли, другие насыпали землю в корзины, третьи оттаскивали. Три другие бригады в это время отдыхали, а потом сменяли первые. Жоаннес, трудясь как простой чернорабочий, своим примером воодушевлял остальных. Вырыв траншею размером метр на полтора, он направил подкоп перпендикулярно к склону горы, молясь только об одном, чтобы грунт и дальше оказался таким же податливым.

За верхним слоем песка пошел пласт красной глины, очень мягкой на ощупь. В этих местах такой глины много, — в почве изрядное содержание окиси[119] железа.

«Вот он, цвет нашей земли, — подумал Жоаннес. — Сначала разлагалось железо, теперь льется кровь… Это цвет убийства…»

Из задумчивости его вывел голос Михаила: «Смена!» Командир партизан вылез из траншеи весь красный с ног до головы. Теперь настала очередь других.

Люди трудились самоотверженно. Они осознавали тяжесть своего положения. Никто никого не упрекал. Все пришли в отряд добровольно и готовы умереть за родину.

Но, кроме общего дела, объединившего их в едином порыве, у каждого была и собственная жизнь, свои привязанности. Жены, дети… Они ждали мужчин, на них надеялись…

Так прошел день. Турки продолжали вести пристальное наблюдение. Видя, что на выстрелы никто не отвечает, они осмелели, стали выходить из укрытий, выкрикивать оскорбления и угрозы в адрес осажденных.

Марко вел себя очень активно. Он все время разглядывал повстанческую цитадель, стремясь определить ее наиболее уязвимые места, и в конце концов пришел к выводу, что атака возможна лишь со стороны разрушенного моста, его следовало восстановить в самое короткое время. Бей уже запросил все необходимые материалы. Но для доставки их в такое место требовалось время. И он ждал, как часами ждет в засаде хищник, чтобы вернее напасть на жертву. Марко резонно полагал, что патриотам деваться некуда.

Второй день был на исходе. Он оказался труднее, чем первый. Чувствовалась нехватка еды. Траншея уходила все дальше вглубь. Слой красной мягкой глины не кончался, никаких серьезных препятствий пока не встретилось. Об этом не говорили, но у каждого тревожно сжималось сердце: «Что окажется в конце? Тянется ли такая рыхлая земля до самого склона? Неужели после очередного удара лопатой они вдруг увидят кусочек голубого неба? А если вместо этого лопата со звоном ударится о неприступную скалу?»

Приходили эти мысли и к Жоаннесу, но он тут же отгонял их и подбадривал товарищей.

Настал третий день. Работали молча, берегли силы. Каждый чувствовал, что сегодня патриоты получат ответ на все вопросы. Решалась судьба. Дело шло о жизни и смерти.

Траншея уходила вглубь метров на двадцать. Закатав рукава, Жоаннес трудился изо всех сил. Пот заливал глаза. Он не рыл, он сражался с этой горой. Удар, еще удар, еще один… Железо звякнуло о камень, из-под лопаты брызнул сноп искр!

— Проклятие! — простонал командир. — Гранитная скала!

— Этого не может быть! Давай еще посмотрим, попробуем копать рядом, — сказал кто-то из его бригады.

— Может быть, это просто отдельный камень, — добавил другой.

Снова взялись за работу. Расширили проход вправо, влево, вверх и вниз, не желая сдаваться, зная, что самое страшное — это утратить надежду. Но усилия оказались тщетными. Всякий раз стальное лезвие натыкалось на камень. Сомнений не было, от желанной свободы их отделяла вертикальная каменная стена. Столько труда, столько усилий, напряжения воли — и все напрасно! Неужели им суждено погибнуть здесь от голода в страшных мучениях?!

Бросив инструменты, македонцы в изнеможении опустились на землю. Все молчали. Через несколько минут Жоаннес поднялся, взял лопату и начал выстукивать возникшую перед ними каменную преграду. Он никак не хотел пасовать перед каменной глыбой. В одном месте звук от удара был звонче, в другом — глуше. Это говорило о различной плотности гранитного блока, похоже, толщина его не так уж и велика.

Все молча наблюдали за этой операцией, считая ее бесполезной.

— Нам все равно нечем пробить эту проклятую скалу, — произнес Михаил. — Здесь нужен динамит.

— У нас есть бомбы! — оживился Жоаннес.

— Я уже думал об этом. Но осталось всего шесть бомб, а надо, по крайней мере, сто.

— Нет, не сто, а все двести, а может быть, и еще больше…

— У тебя здесь припрятан динамит?

— Нет. Ни зернышка…

— Тогда остается надеяться лишь на чудо, чтобы динамит упал к нам с неба или появился откуда-нибудь из-под земли!..

В мозгу Жоаннеса совершалась какая-то напряженная работа. Он посмотрел на Михаила невидящим взглядом и прошептал: «Как знать!..»

ГЛАВА 9

Несколько слов о динамите. — Глицерин и селитра. — Немного домашней химии. — Жоаннес хочет получить нитроглицерин. — Самодельные приборы. — Опыт Раймона Люля. — Чтобы пробить гору. — Первые успехи. — Ужасные новости. — Мост. — Неминуемая атака. — Патронов нет!

— …Скажи-ка, Михаил, знаешь ли ты, что такое динамит?

Ответ друга был прост, как и он сам.

— Черт возьми! Динамит — это бомбы, они взрываются со страшным грохотом, чего до смерти боятся турки.

— Согласен! Но не следует путать форму и содержание, оболочку и взрывчатое вещество. Бомба — это оболочка, а взрывчатое вещество — это…

— Динамит! Странное название. Это все, что я знаю.

— Название найдено очень удачно. Оно происходит от греческого dynamis, что означает «сила». Никогда еще название не было столь оправданным, такой огромной мощью обладает это вещество.

— Но что же это все-таки такое?

— Смесь нитроглицерина с инертным веществом[120], порошкообразным или пористым, с которым он соединяется. Это может быть мел, кремнезем[121], уголь и тому подобное.

— А для чего он соединяется с этими веществами?

— Дело в том, что нитроглицерин — яд и очень опасное, капризное взрывчатое вещество, оно трудно поддается транспортировке.

— Почему?

— Потому что легко взрывается при малейшем ударе, встряске, а иногда и просто так, без видимой причины. Напротив, находясь в соединении с какой-нибудь инертной субстанцией[122], он становится устойчивым. Тогда его можно упаковывать, перевозить, подвергать ударам, нагревать.

— А, понял! Короче говоря, динамит — это жидкость, именуемая нитроглицерином, она становится безопасной, когда перейдет в твердое состояние.

— Совершенно верно!

— Значит, вещество, каким мы начиняем наши бомбы, это и есть нитроглицерин в соединении с кремнеземом. А что же такое нитроглицерин?

— Вещество, получаемое в результате обработки глицерина азотной кислотой. И я задумал создать его прямо здесь.

— Но у тебя же нет ни кислоты, ни глицерина!..

Слушая эту спокойную беседу двух друзей, можно было подумать, что их положение в корне изменилось.

Ничуть не бывало. Увы, оно осталось прежним. Всего час прошел с тех пор, как землекопы наткнулись на каменную глыбу, преграждающую путь к желанной свободе. Однако за это время крепость преобразилась, в ней царило необыкновенное оживление и шла напряженная работа. Теперь она походила на улей. Каждый был занят делом. Для начала собрали все металлические емкости: кастрюли, бидоны, котелки. Потом развели костер.

Жоаннес приказал вскрыть ящики с патронами, вынуть пули и сложить их отдельно. Каждая пуля для карабина Мартини весила тридцать один грамм. Таким образом, тысяча пуль — тридцать один килограмм.

Когда набралось достаточное количество, Жоаннес велел сложить пули в большой котел.

— Теперь нагревайте. Мы должны расплавить свинец. При этом его необходимо постоянно помешивать. Используйте большие ложки, штыки, шомпола для ружей.

При контакте с воздухом на плавящемся металле появлялась как бы тусклая пленка. Она понемногу начинала густеть. Это и была окись свинца.

Другие в это время усердно соскабливали известковые образования со стен пещеры, добывая селитру.

Жоаннес в задумчивости произнес:

— Я хочу попытаться сделать невозможное! Сидя там, у этой каменной стены, на которую мы натолкнулись, я вспомнил о Раймоне Люле[123]. Это был странный человек, гениальный алхимик…[124] Его имя, всплывшее вдруг в памяти, заставило меня вспомнить курс по истории химии, я некогда его прослушал в университете, впрочем, достаточно поверхностно… Раймон Люль в тысяча трехсотом году получил азотную кислоту, перегоняя смесь глины и селитры…

«Мне нужна азотная кислота, — подумал я, — у меня есть под рукой в достаточном количестве селитра и глина… Почему бы не попробовать повторить опыт старого испанского ученого… Если у меня ничего не выйдет, тогда мы пропали! Но прежде всего мне нужен глицерин, его, в сущности, не так трудно получить».

Вот в этот момент я и спросил тебя, Михаил, знаешь ли ты, что такое динамит…

Изготовление нитроглицерина действительно нестоль сложно, если иметь все необходимые элементы.

Это прежде всего: глицерин, концентрированная серная и азотная кислоты. Воздействуя на глицерин смесью кислот, можно получить желтоватую маслянистую жидкость без запаха. Она тяжелее воды и очень ядовита. Это и есть нитроглицерин.

Михаил, чрезвычайно заинтересованный идеей Жоаннеса, не переставал задавать вопросы.

— Объясни мне, пожалуйста, что такое глицерин.

— Когда жирное вещество обрабатывают окисями, то наряду с нерастворимыми продуктами получают вязкую бесцветную жидкость, не способную кристаллизоваться, — это и есть глицерин.

— Господи! Да ты настоящий ученый! И где только ты всего этого набрался?!

— Ну какой же я ученый! Ты смеешься. Я всего лишь скромный ученик, к тому же весьма посредственный, прослушал несколько курсов лекций в Петербурге, Вене и Париже. Всех этих знаний хватило лишь на то, чтобы понять, что я ничего не знаю.

— Нет! Все-таки ты необыкновенный человек! Но давай вернемся к глицерину. Где же ты собираешься взять это жирное вещество и окись?

— Наши кувшины наполнены маслом — вот и жир, а окись — та пленка, что образуется при плавлении свинца. Кстати, нам пора начинать. Пусть мне принесут самый большой котел, какой только есть!

Приказание тотчас исполнили.

— Он вмещает литров двадцать, — отметил юноша. — Наполните его на две трети маслом… Так, хорошо! Теперь добавьте четыре литра воды и поставьте на огонь!

Сам Жоаннес вооружился длинной ложкой и, обойдя все емкости, где плавили свинец, собрал воедино образовавшуюся там окись. Подождав, пока она остынет, что не заняло много времени, он добавил ее в смесь масла и воды.

— Теперь продолжайте нагревать, но следите, чтобы огонь не был слишком сильным. Результат не вызывает у меня беспокойства. Мы получим глицерин. Он, правда, будет не очень чистым, но для наших целей это не имеет значения.

Если бы мне еще удалось получить азотную кислоту! По точной формуле нужна и концентрированная серная кислота, но в крайнем случае без нее можно обойтись. Говорится же: на войне как на войне… Пошли собирать приборы для перегонки.

Аппараты, простые, но практичные, несмотря на некоторую громоздкость, делали честь инженерной мысли их создателя.

Шесть обычных котелков, прикрытых сверху листами железа с проделанным в них отверстием. Туда вставили ружейный ствол, предназначенный служить отводной трубкой, через нее в другие сосуды должен был сливаться продукт перегонки, а именно, азотная кислота. Чтобы обеспечить герметичность аппарата, все места соединения обмазали глиной, а импровизированные крышки придавили камнями.

В каждый из котлов Жоаннес заложил смесь красной глины и селитры. Под отводными ружейными трубками почти горизонтально поместили приемники для кислоты.

Все с неослабевающим вниманием наблюдали за действиями молодого человека. Затеянная процедура представлялась необыкновенно сложной и непонятной. Однако присутствующие безоговорочно верили своему молодому командиру и охотно исполняли его приказания.

Пока под аппаратом для перегонки разводили огонь, Жоаннес вернулся к большому котлу. Масло, соединенное с окисью свинца, исчезло. Содержащиеся в нем кислоты образовали со свинцом нерастворимые вещества, а глицерин всплыл на поверхность, смешавшись с водой. Жоаннес дал ему отстояться, отфильтровал как смог, выпарил излишки воды. Потом велел помощникам начинать тот же процесс сначала.

Здесь все шло хорошо. Дров хватало. К концу дня можно было надеяться получить достаточное количество глицерина.

Удастся ли добыть азотную кислоту? Как поведет себя смесь? Пойдет ли реакция? Стоя возле сооруженных им аппаратов, Жоаннес не сводил глаз с отводных трубок. Чувствуя напряженность момента, все молчали.

Вдруг губы молодого человека тронула улыбка, черты лица разгладились, взгляд смягчился. На конце трубок показались капельки бесцветной жидкости. Они падали в приемник. За первыми каплями появились вторые, третьи, а потом потекли маленькие струйки, от них поднимался беловатый пар.

Жоаннес был взволнован.

— Кажется, получилось! — заикаясь пробормотал он.

Никея — она до сих пор держалась в стороне и работала вместе со всеми — подошла к мужу, так и сияя от счастья и гордости за него. Сжав его руку, девушка прошептала:

— Спасибо тебе! За меня, за всех…

Жоаннес все еще боялся поверить своей удаче.

— А вдруг я ошибся?

— Нет, нет! Это невозможно! — горячо возразила Никея. — Ты умный, талантливый! У тебя все получится! Ты обрушишь стены этой тюрьмы и спасешь нас!

Золотистые волосы девушки были подвязаны легким шелковым шарфиком. Ласково глядя на жену, Жоаннес осторожно снял его и обмакнул конец в дымящуюся жидкость. Ткань красивого пурпурного оттенка сразу стала ярко-желтой. Это был один из отличительных признаков действия азотной кислоты. Все сомнения по поводу природы полученного вещества исчезли. Люди ликовали.

До сих пор Жоаннес действовал как во сне. В голове крутились лишь цифры, формулы, различные комбинации. Одна мысль занимала его: динамит! Он ничего не видел, не чувствовал. Теперь природа резко взяла свое. Молодой человек вдруг понял, что страшно голоден.

— Я бы съел чего-нибудь, — просто сказал он.

— У нас ничего больше нет, — виновато ответил Паница, ведавший продовольствием.

— А как же наши женщины и ребенок? — воскликнул Жоаннес.

— Я сохранил для них немного муки.

Командир покраснел.

— Простите меня, друзья! Я совершенно забылся. Вы ведь тоже страдаете от голода. Мне бы следовало помнить об этом.

— Не извиняйся и не думай о нас. Мы потерпим. Сейчас необходимо поддержать твои силы. Тебе еще предстоит большая работа. Мы что-нибудь отыщем.

— Мне ничего не надо. И ни слова больше об этом, или я обижусь. Чтобы все закончить, нам нужны еще сутки. Придется поголодать до завтрашнего вечера.

В этот момент молодой человек подумал о Марко и добавил:

— Лишь бы только этот бандит не помешал нам!

Опасения его, увы, не были лишены основания. Турецкие солдаты, желая вернуть себе расположение паши, тоже стремились сделать все возможное и невозможное.

Марко дал им неделю на то, чтобы доставить к крепости по крутым горным дорогам все необходимое для сооружения моста. Они уложились почти в половину срока. Сил не жалели. Где на телегах, где волоком, где на себе тащили и тащили наверх балки, брусья, толстые доски… Сколько человек надорвалось на этом, свалилось в пропасть! Но такие пустяки Марко не интересовали. Людские жизни, пролитая кровь ничего не значили для этого человека. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Это походило на дуэль между ним и повстанцами. И невозможно было представить, кто выйдет из схватки победителем.

В крепости продолжалась работа. Глицерин был готов. Но требовалось большое количество азотной кислоты, а на ее получение надо много времени.

Перегонка шла без перерыва. Жоаннес решил пока испытать полученные вещества. Несмотря на все несовершенство проводимых операций, результаты были удивительные.

Ложку глицерина он смешал, вводя по капле, с тремя частями кислоты и все это соединил с водой, взяв примерно пол-литра, чтобы избежать слишком бурной реакции.

Тяжелая жидкость сразу осела на дно. Теперь воду можно слить. В сосуде осталась субстанция, при виде которой молодой человек не смог сдержать улыбку.

— Друзья мои! — радостно воскликнул он. — Вот это и есть нитроглицерин, то есть динамит в жидком состоянии. И сейчас я вам это докажу!

Жоаннес схватил консервную банку, где была получена первая порция вещества, и изо всей силы швырнул ее о скалу.

Тут же раздался оглушительный взрыв, эхо отозвалось далеко в горах, хотя количество нитроглицерина было очень небольшим.

На какой-то момент люди замерли, а потом восторженно закричали. Подумать только, удалось осуществить эту, казалось, безумную затею! Патриоты вновь обрели надежду на спасение. Теперь они разрушат гранитную стену и выйдут на свободу!

Но в это время и с противоположной стороны пропасти донеслись радостные вопли, смех и аплодисменты. Враг, судя по всему, тоже праздновал победу, какую-то неожиданную свою удачу.

— Я пойду посмотрю, командир, если позволишь, — вызвался Паница.

— Иди, но будь осторожен.

Парень незаметно проскользнул к редуту, выглянул через бойницу и даже вздрогнул… Метрах в пятидесяти от него суетился настоящий человеческий муравейник. Прибыли наконец материалы для строительства моста. Их затаскивали наверх.

Паница бегом вернулся к своим.

— Они получили все необходимое и собираются наводить мост! Часа через два турки переправятся сюда, а у нас нет даже патронов!

ГЛАВА 10

Оставшиеся бомбы. — Ответный удар. — Короткая передышка. — Взрывчатка в консервной банке. — Траншея. — Надо остановить врага. — Раздробленная рука. — Санитарка. — Чтобы взорвать нитроглицерин. — Последние минуты. — Героизм женщины. — Взрыв. — Враг совсем близко. — Пролом. — Болгария. — Бедный Жоаннес! — Спасены!

Известие всех взволновало. Жоаннес повелительно поднял руку, успокаивая.

— Сколько у нас осталось бомб?

Всего шесть штук!

— Я возьму одну, а остальные надо припрятать. Дайте мне слово, что не притронетесь к ним, что бы ни случилось!

— Обещаем.

Схватив снаряд, командир бросился к редуту. Михаил, догадавшись, остановил его.

— Нет! Только не ты! Позволь мне…

— Я сам, пусти!

— Нет и еще раз нет! Это очень опасно. Ты не имеешь права рисковать собой. Отряд не может остаться без командира!

— Какая разница! Одним солдатом больше, одним солдатом меньше. Здесь любой заменит меня!

— Дай сюда бомбу! — настаивал Михаил.

Его поддержали остальные.

— Он прав. Ты не должен подвергать свою жизнь опасности! Иди ты, Михаил!

Жоаннесу пришлось подчиниться.

Добежав до редута, Михаил прикинул на глаз расстояние. «Это будет для них полной неожиданностью», — подумал он. С дерзкой отвагой парень выскочил из укрытия, подбежал к краю пропасти и со всей силой швырнул бомбу. Сам он тут же упал на землю, следя взглядом за полетом снаряда.

Бомба разорвалась как раз в том месте, где было наибольшее скопление людей и строительных материалов. Нескольких убило наповал. Бревна, тяжелые балки, которые некому стало поддерживать, с грохотом покатились по склону, сбивая с ног и раня тех, кто находился внизу.

Михаил остался очень доволен результатом. Пригрозив туркам кулаком, он бегом вернулся к гроту. Товарищи кинулись с расспросами.

— Все нормально. Им есть чем заняться до вечера, а мы выигрываем на этом время.

— Молодец! Спасибо! — одобрил друга Жоаннес. — А теперь нельзя терять ни минуты. Выставим охранение, и за работу!

Однако турки тоже не дремали. Бдительность их притупилась на какое-то время, но после неожиданно разорвавшейся бомбы, нанесшей столько урона, они стали еще более активны и напористы. Часть из них нацелила карабины на вражеский редут, а остальные энергично принялись за прерванное дело.

Марко прекрасно сознавал, что сила на его стороне. Он уже понял, что у повстанцев нет боеприпасов. Иначе они ни за что не позволили бы его людям так просто подтащить сюда материалы для наведения моста. Нечего стало опасаться. В его распоряжении около двухсот человек, и ради осуществления мести Марко не остановился бы ни перед какими жертвами.

Главное сейчас — как можно скорее построить переправу и оказаться на той стороне.

В это время у патриотов кипела работа. Пока в аппаратах продолжали перегонять смесь глины с селитрой, Жоаннес детально осмотрел каменную преграду, ту, что предстояло взорвать.

Он велел расширить траншею в этом месте, чтобы максимально обнажить стену и облегчить к ней подход. В нижней части скалы молодой человек приметил значительный выступ. «Вот куда надо направить силу взрыва, — подумалось ему. — Ах, если бы я мог все как следует подготовить! Но, к сожалению, у меня лишь считанные минуты».

Время бежало с невероятной быстротой. Кислота стекала и стекала в приемники тонкими струйками, а хотелось бы, чтобы она лилась потоком.

Определив место для закладки мины, Жоаннес решил, что пора приступать к изготовлению нитроглицерина, — набралось около восемнадцати литров азотной кислоты.

Под рукой у него не было измерительных приборов, все приходилось определять на глаз. Две части кислоты и одна часть глицерина.

В качестве емкостей для смешения он использовал консервные банки, что позволяло оперировать небольшими количествами и уменьшало опасность всего предприятия. Действовать приходилось очень осторожно, учитывая исключительно капризный характер вещества, обладающего огромной разрушительной силой. Ведь достаточно небольшого удара, чтобы вызвать взрыв.

Следовало решить, куда девать полученный нитроглицерин. Поразмыслив, Жоаннес сказал:

— Я вижу лишь один выход: поместить его возле той скалы в глубине пещеры. Это самое подходящее место. И нам так будет спокойнее. Пусть лежит там, пока не понадобится.

Но кто бы мог заняться переноской нитроглицерина? Командир знал, что, если бы речь шла только о смелости, любой из его товарищей мог бы совершить это. Но одной отваги здесь недостаточно. Нужны еще необыкновенная ловкость и аккуратность.

В конце концов молодой человек решил сделать это сам. Никея, догадываясь о том, что происходит в душе мужа, смело выступила вперед:

— Я помогу тебе!

Жоаннес не смог скрыть своей радости.

— Ты знаешь, я и сам хотел просить тебя, только не решался. Одному мне, пожалуй, не справиться.

Супруги медленно, боясь оступиться, двинулись по траншее, слабо освещенной двумя масляными светильниками. Дойдя до каменной стены, Жоаннес с великой осторожностью поставил сосуд с нитроглицерином под выступ скалы.

— Остальные банки будем ставить рядом.

— Они должны подпирать одна другую? — спросила жена.

— Ни в коем случае. Расстояние между ними должно быть не менее тридцати сантиметров.

— Ясно. Теперь я могу делать это одна, а ты продолжай свою работу.

Жоаннес посмотрел на жену долгим нежным взглядом.

— Какая ты умница!

— Все оказалось не так сложно. — Никея улыбнулась. — К тому же это поможет нам сэкономить время, оно больше, чем что-либо другое, работает на нашу свободу.

Вернувшись, Жоаннес принялся готовить новую порцию взрывчатки, а отважная женщина продолжала переносить нитроглицерин.

Все восхищенно, затаив дыхание и боясь проронить лишнее слово, наблюдали за ее действиями. Ведь в любую минуту смертоносный груз в руках девушки мог взорваться. Конечно, Жоаннес подвергался не меньшей опасности, но ведь он мужчина, их командир, и его отвага воспринималась как нечто само собой разумеющееся.

Впрочем, каждый, не колеблясь, готов был сделать то же самое.

Время шло. Наблюдатели регулярно сообщали о действиях противника.

Люди Марко работали на совесть. Разбросанные взрывом материалы вновь подтаскивали наверх.

Вот уже двадцать семь банок с нитроглицерином, перенесенные Никеей, заняли место у стены. По подсчетам Жоаннеса, общее количество взрывчатки составляло около тридцати килограммов, что равнялось примерно тремстам килограммам пороха. «Нужно раз в десять больше, — думал юноша. — Господи, сумею ли я разрушить эту проклятую стену?!»

Со стороны редута прибежал один из повстанцев.

— Брат! Они там вовсю работают, и дело быстро подвигается.

— Надо их опять остановить, — спокойно отреагировал Михаил. — Бомбы у нас пока есть!

Жоаннес заколебался.

— Здесь нужна осторожность. Бывает, что дело не повторяется дважды одинаково удачно.

— Не бойся! У меня уже есть опыт. Можно, я брошу еще одну бомбу?

— Хорошо. Но только, повторяю: будь предельно осторожен.

Михаил вновь побежал к редуту. Наблюдая через бойницу, он убедился в серьезности положения. Турки успели подтянуть уже почти все необходимое. Медлить нельзя.

Молодой человек опять выскочил на открытое место и размахнулся. Но тут же справа и слева раздались выстрелы. Михаил вскрикнул, пошатнулся. Пуля раздробила руку и она бессильно повисла. Настоящего броска не получилось. Бомба, не долетев до цели, упала в пропасть и там разорвалась.

С противоположной стороны послышались торжествующие возгласы. Поддерживая израненную руку, смельчак едва успел спрятаться в укрытие. Бледный и расстроенный своей неудачей, вернулся он в пещеру.

Жоаннес бросился к нему, чтобы оказать помощь, но тот замотал головой.

— Нет! Не сейчас, потом. Ты не должен терять ни минуты. Ведь речь идет о нашем общем спасении.

Командир настаивал. Он немного разбирался в медицине. Ранение серьезное. Требовалась срочная перевязка. Но Михаил не хотел и слышать.

— Нет, нет! Ничего страшного. С этим можно подождать. Ты не должен отвлекаться от дела.

Елена, которая в этот момент занималась ребенком, оставила его и подошла к раненому.

— Я могу сделать это. Ты ведь не против? — обратилась она к Михаилу.

Превозмогая боль, парень радостно улыбнулся. Взгляд, каким он одарил девушку, был красноречивее всяких слов.

Когда девушка осмотрела руку смельчака, у нее защемило от жалости сердце. Разорванные мышцы, обломки кости… Она осторожно промыла рану, остановила кровь.

— Очень больно? — участливо спросила девушка, нежно глядя на Михаила.

В этот момент прибежал один из наблюдателей.

— Командир! Они приближаются к пропасти. Может быть, бомбу бросить?

— Да. Одну. Только осторожно, из укрытия.

— Не волнуйся! Я все сделаю как надо.

Схватив бомбу, македонец со всех ног побежал обратно к редуту.

Жоаннес посмотрел ему вслед.

— Теперь у нас остается только одна бомба.

Никея отдыхала перед тем, как в тридцатый раз отправиться в траншею с опасным грузом.

— Почему одна, три! — удивилась она.

— Нет. Две бомбы трогать нельзя. Они нужны мне как детонаторы[125], чтобы взорвать нитроглицерин.

Видя, что жена не поняла, он пояснил. Нитроглицерин не воспламеняется ни при стоградусной температуре, ни от электрической искры. Более того, при контакте с раскаленным телом он спокойно сгорает и даже не дымит.

Нужен удар, температура в двести семнадцать градусов или капсула с гремучей ртутью[126], чтобы вызвать взрыв. Поджечь капсулу можно с помощью фитиля или электрической искры. Варьируется лишь устройство запала.

Запал, или детонатор, представляет собой небольшую, слегка приплющенную медную трубку, наполненную, но не до конца, гремучей ртутью. Для поджога используют фитиль обычной мины. Поджигаемый конец вставляют в полую часть на конце трубки. Щипцами зажимают края запала, чтобы плотно закрепить фитиль, он сгорает из расчета один сантиметр в секунду…

Взрыв бомбы прервал краткое пояснение Жоаннеса. К сожалению, снаряд, брошенный из-за редута, упал слишком далеко. Убило несколько вражеских солдат, но материалы, сложенные у самого края пропасти, остались в неприкосновенности.

Однако действия противника все-таки замедлились. Повстанцы выиграли еще несколько минут.

— Нужно заканчивать, — решительно произнес командир. — Постоянно докладывайте мне о происходящем!

Взяв одну из оставшихся бомб, он развинтил входное отверстие, через него пропустил ремешок, надеваемый на запястье. Во время броска с его помощью приводится в движение скользящий контакт, что поджигает фитиль, длина которого скорректирована в зависимости от расстояния, на каком должен произойти взрыв.

Жоаннес вытянул фитиль, что оказалось не так легко, и с большими предосторожностями вынул запал. Фитиль имел в длину около десяти сантиметров. Это давало всего лишь десять секунд времени до взрыва. Молодой человек прекрасно понимал, что не только десяти, но и двадцати секунд было слишком мало. А значит, не оставалось ничего другого, как использовать все три бомбы, чтобы иметь в запасе хотя бы полминуты…

От размышлений его отвлек крик человека, прибежавшего с редута. Он был очень взволнован.

— Командир! Турки поднимают на веревках балки, чтобы перекинуть через пропасть! Дай скорее бомбу!

— Нельзя, — спокойно ответил Жоаннес, развинчивая второй снаряд.

Когда юноша взялся за третий, примчался еще один наблюдатель и сообщил, что турки начали опускать мостовую конструкцию.

— Скорее! Бомбу! Ради всего святого, бомбу! Их нужно как-то остановить, иначе будет поздно!

— Бомб больше нет, — ровным голосом, не отрываясь от своего занятия, произнес Жоаннес. Он был спокоен и сосредоточен. Казалось, предводитель повстанцев вообще не замечал, что происходит вокруг.

Наконец он поднял голову.

— Все! Теперь стойте здесь и не двигайтесь!

Захватив все необходимое, Жоаннес пошел вглубь пещеры. Товарищи молча провожали его со страхом и надеждой. Никея спокойно продолжала наполнять нитроглицерином две бутылки.

Сообщение третьего наблюдателя было еще хуже, чем первые два.

— Они навели мост! Начали переправу!

К гроту уже бежали остальные, оставив редут под натиском противника.

Турки! Турки! Спасайтесь! Они сейчас будут здесь!

Глаза Никеи вспыхнули. Лицо побледнело. Зажав в каждой руке по бутылке со взрывчатым веществом, она кинулась к пропасти.

Мост действительно был переброшен, и турки уже вступили на него. Они шли по четыре человека в ряд.

Девушка стиснула зубы.

— Так это взрывается при ударе?! Ну что же, сейчас проверим! — прошептала она и смело выступила навстречу врагам.

Кто-то узнал отважную красавицу, и сейчас же раздался громкий повелительный голос: «Возьмите ее живой! Тысяча кошельков тому, кто приведет ее живой!»

В ответ Никея гордо расхохоталась и, рискуя быть тут же на месте убитой, размахнулась изо всех сил и одну за другой швырнула бутылки.

Сразу же последовали два оглушительных взрыва, и мост заволокло густым дымом. Всех, кто был на нем, смело, как ураганом. Почти ничего не видя от сильного волнения, девушка побежала назад.

В тот же момент гора содрогнулась от вершины до основания, словно вот-вот рухнет. Мощный взрыв сотряс скалы, вызвав камнепад. Разнесся радостный возглас: «Динамит! Динамит! Сработало!»

Подбежав, Никея увидела радостную толпу, устремившуюся к входу в пещеру, откуда клубами вырывался удушливый дым. У самого входа стоял Жоаннес. Он был бледен, утомлен, но лицо светилось от радости. Следовало подождать, пока рассеется дым, но уже по возникшему потоку воздуха было ясно, что с противоположной стороны появился проход, а значит, и возможность бежать.

Движимые желанием спастись, все бросились в пещеру. Там, в глубине, сияло пятно дневного света. К нему тянуло как магнитом. Образовалась толкучка.

— Стойте! — резко крикнул Жоаннес. — Разобраться по двое! Сначала пойдут женщины, потом раненые…

Устыдившись своего порыва, все остановились, образовали колонну. Впереди шли Никея и Елена с ребенком на руках. За ними следовал Михаил. Рука его была на перевязи, и он осторожно поддерживал ее. Затем еще несколько человек, получивших ранения, потом все остальные. Замыкал шествие Жоаннес. Он, как и положено командиру корабля, терпящего бедствие, покидал его последним.

Идти следовало быстро, в любую минуту могли догнать турки. Когда подошли к проему, всех поразила мощность взрыва. Около трех метров гранитной стены оказалось начисто снесено, и сквозь эту брешь лился солнечный свет, сияло голубое небо. Взору недавних узников открылся широкий простор с полями, лугами, рощицами и невдалеке маленький симпатичный городок, амфитеатром[127] расположенный на склонах живописных гор. Крыши домов скрывала листва деревьев, бушевавшая всеми красками осени.

Чудесная земля Болгарии! Долгожданная свобода! В этот момент люди забыли даже о мучительном чувстве голода. Жизнь опять показалась им прекрасной.

Наконец появился Жоаннес, тот, чьи ум и храбрость вновь вызволили их из беды, уберегли от смертельной опасности. Все лица обратились к нему, и в каждом взгляде были любовь, восхищение и благодарность.

Юноша стоял в проеме, ослепленный солнцем и переполненный тем же радостным чувством, что и остальные. Он вскинул руку и громко крикнул:

— Да здравствует Македония! Да здравствует…

Но договорить не успел. В пещере послышались крики, раздались выстрелы… Жоаннес вздрогнул и пошатнулся… Пуля ударила ему в спину!

Лицо юноши как-то странно застыло, а взгляд, полный невыразимой нежности и сожаления, обратился к Никее. Он словно прощался с нею. В отчаянии девушка бросилась к нему и подхватила на руки.

Турки все-таки настигли партизан! Своим героическим поступком молодая женщина задержала врагов на какое-то время и этим обеспечила отступление. Но наступающим наконец удалось преодолеть незащищенный мост и ринуться вслед за беглецами. Через какую-то минуту люди Марко появятся здесь, и тогда никому не будет пощады.

Все замерли в немом ожидании. Но в этот момент произошло нечто невероятное.

Совсем рядом раздался звук боевой трубы, он звал в атаку, и из-за скалы, окружавшей небольшую площадку, где стояли патриоты, показался воинский отряд. Это были болгарские солдаты. Их вел капитан, с саблей в правой руке и револьвером в левой. Они быстро приближались.

В тот же момент в проеме, образовавшемся после взрыва, показались первые турки.

Увидев безжизненное тело Жоаннеса на руках у Никеи, болгарский офицер воскликнул:

— Мы все-таки опоздали!

Болгары кольцом окружили выход из пещеры, и капитан, направив револьвер на остановившихся в нерешительности преследователей, сурово пригрозил:

— Назад! Первый, кто тронется с места, будет убит!

И уже совсем другим тоном, обращаясь к патриотам, добавил:

— Добро пожаловать, братья! Рады приветствовать вас на нашей земле!

Конец второй части

Часть третья ТОВАРИЩИ ПО ОРУЖИЮ

ГЛАВА 1

Страна роз. — Караван. — Хорошо охраняемая застава. — Из Болгарии в Македонию. — Опять взятки. — Тревога. — Два погонщика. — На заводе. — Содержимое корзин. — Под розами. — Винтовки. — Тайник. — Странная новость.

Мрачная зима долго свирепствовала на Балканах и наконец закончилась. Лишь на отдельных горных вершинах еще лежал снег, но в долинах уже радовалась и радовала людей весна. Она сверкала и переливалась всем многоцветьем, наполняла воздух нежнейшим ароматом. Развеселый птичий гомон, лихой полет бабочек и повсюду, насколько хватало глаз, неописуемые плантации роз.

В этом благословенном солнечном крае разведение роз — целая индустрия, весьма прибыльное дело. Из благоухающих лепестков получают очень ценный продукт — розовое масло, каждая капля его ценится на вес золота. Сбор урожая был в самом разгаре. Крепкие загорелые люди с просветленными счастливыми лицами ловко вершили свое дело. Напевая, они переходили от куста к кусту, собирали прекрасные нежно-розовые лепестки — на них еще блестели капельки росы — и складывали в корзины. Труд явно доставлял им удовольствие. Слышались смех, шутки.

Неподалеку в ожидании стояли серые ослики, их использовали для перевозки ценного груза. К седлу животного с обеих сторон прикрепляли большие глубокие корзины с плоским дном.

Когда плетенки сборщиков наполнялись до краев, их опоражнивали в эти емкости. При этом каждый норовил дружески похлопать серого симпатягу по спине, а те, поддаваясь всеобщему веселому возбуждению, отзывались громкими радостными криками.

Нагрузив всех осликов, их выстраивали цепочкой и отправляли одних — домой к хозяину, если он сам производил розовое масло, других — на ближайший перегонный завод, где у сборщиков закупали продукцию.

Платят за работу не много, но скромным людям, привыкшим жить экономно, этого хватает. А в качестве справки добавим, что для производства одного килограмма эфирного масла требуется не менее трех килограммов и двухсот граммов лепестков роз.

Итак, в то прекрасное майское утро, о котором мы ведем речь, а именно 15 мая 1903 года, недалеко от македонской границы сформировался довольно длинный караван из таких осликов, навьюченных тяжелыми корзинами. Они шли гуськом, размеренным шагом. Впереди всех, гордо позвякивая колокольчиками, выступала красивая ослица белой масти.

Поля, где уже был собран урожай, находились ниже местечка Гавасева, расположенного на самой окраине болгарской территории, вблизи дороги, ведущей от Костандила в Болгарии до Куманова в Македонии. Патриоты, теснимые турками, прорвались с помощью взрыва на болгарскую сторону примерно в километре от Гавасева.

Вместо того чтобы направиться на перегонные заводы Костандила, караван с цветочным грузом поднялся вверх по дороге, повернул налево и решительно зашагал в сторону македонской границы. Рядом с белой ослицей тяжело ступал пожилой человек весьма преклонного возраста. Грязные лохмотья, перепачканное лицо, седая нечесаная борода, глубоко натянутая на уши меховая шапка.

В середине колонны шел молодой симпатичный паренек, тоже грязный и бедно одетый. На шее у него висел кнут. Оба молчали. Было видно, что и людям и животным дорога эта хорошо знакома.

Вскоре караван приблизился к заставе, пропускному пункту, окруженному высоким забором. Раздался окрик: «Стой! Кто идет?» Но ответа не последовало. Объявились двое турецких часовых, албанцы высокого роста, с ружьями наперевес.

— Да это старый Тимош, грязная тупая скотина, и с ним Андрейно.

— Позови капитана!

С начала зимы турки установили здесь заставу, охраняемую ротой пехоты. Построили два редута. В километре от этого места соорудили форт[128], охраняемый второй пехотной ротой, в распоряжении ее было шесть пушек. Командовал всем турецкий полковник. Теперь свободно ходить по дороге не разрешалось, во всяком случае, не вступив в переговоры с пограничниками.

Наконец появился капитан. Голубой мундир, на голове феска. Он был явно в плохом настроении и нетерпеливо пощелкивал хлыстом.

Еще издали признав обоих погонщиков, офицер недовольно пробурчал себе под нос: «Опять эти грязные болгарские свиньи со своими ослами, нагруженными розами! До чего же мне все надоело! Две недели уже ходят туда и обратно через границу, а ты проверяй! Что за дурацкая работа!»

Вначале караван тщательно осматривали. Проверяли содержимое корзин и даже переворачивали их, высыпая нежные цветы прямо на землю. При этом солдаты очень веселились, глядя, как погонщики часами подбирали потом цветочные лепестки, смешанные с гравием и ослиным навозом.

Ничего подозрительного таможенники не обнаруживали. Впрочем, при одном взгляде на этих грязных оборванных крестьян, с глупыми лицами и всегда молчаливых, сама мысль о контрабанде казалась невозможной.

Однако грубые и не дающие результатов обыски сильно портили товар, и хозяин перегонного завода в Эгри-Паланке предпочел избежать досмотров.

Для этого существовало лишь одно, хорошо известное средство — дать взятку начальнику заставы. Получив солидную сумму, полковник смягчился и стал менее придирчив. Контроль груза производился, но более спокойно и аккуратно. Солдаты наугад проверяли несколько корзин, и на этом все заканчивалось. Но товар был настолько нежным, что даже такая умеренная проверка наносила существенный вред его качеству. Следовало добиться того, чтобы к цветам никто не прикасался. Поэтому капитан пограничников тоже получил свое от хозяина завода. Пришлось уплатить также младшим офицерам и солдатам.

В результате вот уже два дня, как цветочный поезд беспрепятственно следовал туда и обратно лишь под взглядами бдительных стражей.

Не заметив ничего необычного, офицер небрежно бросил: «Ладно. Проходите!» — и, то ли из-за плохого своего настроения, то ли просто так, из глупой бравады[129], сильно стегнул хлыстом белую ослицу. От неожиданности и боли животное вскинулось и резко дернулось назад. В корзине под розовыми лепестками что-то звякнуло. Пожилой погонщик смутился. Он бегло взглянул на своего спутника. Однако тут же его лицо приобрело прежнее безразлично-идиотское выражение.

— Что это? — живо отреагировал капитан.

— Ничего особенного, обычная военная контрабанда…

Погонщик спокойно подошел к корзине и приподнял крышку, как бы приглашая офицера заглянуть внутрь. Тот засунул руку в пахучие лепестки и нащупал маленький железный сундучок. Турок вытащил его и с интересом открыл. Шкатулка была наполовину заполнена золотыми цехинами.

При виде воистину королевского подарка, какой посылал ему его величество случай, капитан расплылся в широкой улыбке. Пожилой погонщик жестом предложил офицеру встряхнуть железную коробку. Раздался металлический звон монет. Сам он стоял рядом с безразличным видом, не говоря ни слова, в ожидании разрешения следовать дальше. Казалось, золото совсем не занимало его, да и вряд ли этот бестолковый крестьянин знал ему истинную цену.

Капитан был несколько смущен. «Такая сумма может предназначаться лишь полковнику, — подумал он. — А впрочем, какое мое дело? Кто нашел, тот и хозяин, — тут же решил турок. — Пусть старый Тимош сам выпутывается. Плевал я на эти тонкости!» Он поднял руку и крикнул:

— Отправляйтесь!

Дорога на Македонию была свободна. Тимош присвистнул, и успокоенная ослица тронулась в путь, позванивая колокольчиками, а за ней двинулся весь караван. Впереди был довольно крутой спуск.

Так они прошли около километра. Потом молодой погонщик, которого турки называли Андрейно, догнал пожилого и вопросительно взглянул на него. Тот тихо, словно боясь быть услышанным, произнес:

— Они недостаточно надежно упакованы! Мы были близко от беды. Хорошо, что мне пришла в голову мысль о золоте! А теперь надо уходить. Как бы они не стали преследовать нас!

Он снова резко свистнул, подгоняя животных, и пошел рядом легким шагом, что было удивительно для человека его возраста.

Караван двигался теперь значительно быстрее, и то из одной, то из другой корзины явственно доносилось металлическое позвякивание.

Молча прошли еще около пяти километров. До Эгри-Паланки оставалось не больше мили. Непосредственная опасность миновала. Теперь, соблюдая осторожность, надо сбросить скорость, чтобы не походить на беглецов и не вызвать подозрений.

По эту сторону границы картина была совсем иной. Ни розовых плантаций, ни радостных лиц, ни уютных домиков, утопающих в цветах, ни колосящихся под ветром хлебных нив. Повсюду пустые неприветливые поля, поросшие чертополохом, разрушенные жилища с обугленными стенами, угрюмые люди в черной траурной одежде.

Здесь прокатилась широкая волна резни и погромов. Настоящая кровавая оргия. В одном лишь вилайете Приштина сожгли двести деревень, разрушили около тысячи домов, убили шестнадцать тысяч ни в чем не повинных людей! Шестьдесят тысяч оказались накануне зимы без крова и куска хлеба.

Соседние вилайеты Монастир и Салоники пострадали не меньше. Вся часть Оттоманской империи, куда входила Македония, напоминала мрачный погост на выжженной пустынной земле. Нищета, голод, разруха. Мирный трудолюбивый народ, попранный и раздавленный грубым сапогом турецкого захватчика, находился в состоянии агонии.

Власти мобилизовали триста тысяч солдат и офицеров, разместив их по всей территории Македонии. Все расходы по содержанию армии ложились на плечи мирных жителей. Семьдесят тысяч стояли в Андринополе, сто двадцать — в Салониках, пятьдесят — в Монастире, сорок пять — в Приштине и пятнадцать — в Ускубе.

Призвали всех албанцев, курдов и башибузуков Малой Азии. И эта орда беззастенчиво грабила, жгла, насиловала и убивала в свое удовольствие.

Подлинным хозяином и вдохновителем всех беззаконий был Марко. Он пользовался неограниченной властью и полным доверием его величества падишаха. За проявленное усердие и верную службу албанцу пожаловали самые высокие чины, звания и титулы. Но особенно оценил Марко-бей щедрость султана, когда тот даровал ему крупную дотацию в миллион пиастров, что по местному денежному курсу составляло более двух миллионов.

Казна была пуста, но Марко это не пугало. Он соберет нужную сумму со своих подданных. Более того, вместо разрешенных двух миллионов он вырвет у них четыре. Излишек средств пойдет на взятки и подкуп нужных людей. Те из христиан, кому удалось уцелеть, еще получат свое!

Со всех сторон шли известия о новых грабежах, насилиях и массовых убийствах. При полном бездействии и преступном попустительстве властей в этом не было ничего удивительного.

Случаи творящихся в Македонии бесчинств стали приобретать все более широкую известность. По всей Европе поднялась волна протеста. Активно подключилась пресса, призывая цивилизованный мир к состраданию несчастным жертвам террора и к милосердию. Возникло некоторое движение и на правительственном уровне. По дипломатическим каналам предприняли несколько робких попыток обратить внимание султана на происходящее и даже потребовать от него проведения некоторых реформ. Тот, естественно, обещал подумать и заняться этой проблемой. Но Восток, как известно, понимает лишь язык силы, поэтому турецкий правитель только посмеялся над жалостливыми европейцами и дал разрешение на новые погромы. Ждали лишь повода, подходящего случая, чтобы начать новую кровавую бойню.

Наконец усталый караван прибыл в Эгри-Паланку. Перегонный завод находился на окраине. Несколько зданий под черепичными крышами, окруженные крепким каменным забором. Высокая труба. При шуме приближающегося цветочного поезда тяжелая дубовая дверь открылась и пропустила осликов во двор. Сразу прибежали человек двадцать крепких мужчин в одних рубашках, вероятно, рабочих завода. Радостными восклицаниями они приветствовали прибывших:

— Ну, наконец-то!

— Какое счастье!

— Целы и невредимы!

— Слава Богу!

Старый Тимош неожиданно преобразился. Он как бы расправил плечи, стал выше ростом, вскинул голову, в глазах появился живой блеск.

Не отвечая на радостные приветствия и даже не пожав протянутые руки, он коротко и сухо приказал:

— Тревога! Нельзя терять ни минуты. За нами может быть погоня, я это чувствую. Проклятый капитан явно что-то заподозрил.

Энтузиазм встречи сразу погас. Мужчины бросились к спокойно стоящим осликам, сняли тяжелые корзины и тут же во дворе, без всяких предосторожностей, вывалили их содержимое прямо на землю. После тряской перевозки и подобного бесцеремонного обращения нежные розовые лепестки имели весьма плачевный вид. Однако странных перегонщиков розового масла это, казалось, нисколько не волновало.

В каждой корзине оказались спрятанными по два карабина с патронами! Вновь раздались восклицания:

— Здорово! Манлихеры[130] мелкого калибра.

— Какие славные игрушки! А какова дальность стрельбы?

— Более пятисот метров! — серьезно ответил Тимош.

— И сколько их?

— По два в каждой корзине. А всего сто двадцать штук. Отличное оружие с прекрасными качествами: дальность, прицельность, поражающая способность!

— И такие удобные, легкие!

— Штыки есть!

— А патронов сколько?

— Двести на каждый карабин.

— Ух как много! Тяжело, наверное, было бедной скотине?

— Нормально. Сто штук патронов весят около двух килограммов.

Вся группа деловито направилась к большому зданию. Внутри помещение было заполнено баками, медными чанами с отводными трубками, бутылями различной формы, откуда исходил приторный до тошноты розовый аромат.

На полу в углу стояла большущая бродильная емкость, наполненная кипящей жидкостью. Оттуда поднимался белый пар. Все остановились в ожидании. Тимош достал из кармана нож, раскрыл его и просунул лезвие между двух плит. Под легким нажимом одна из плит поднялась, под ней оказалось пустое пространство, в глубине которого находилось массивное железное кольцо. Тимош с силой потянул за него. Подчиняясь какой-то неведомой силе, емкость дрогнула и начала медленно смещаться в сторону, обнаружив вход в глубокий колодец, куда круто уходила вниз деревянная лестница.

Мужчины по очереди спустились туда, сложив груз, и отправились за новой частью оружия и боеприпасов. Действовали они быстро и споро, и через десять минут все было кончено.

— Уф! Успели! — облегченно вздохнул Тимош. Потянув опять за кольцо, он вернул тяжелый чан на место, наглухо закрыв вход в колодец. Плиту опустили. Ничто больше не говорило постороннему глазу о существовании превосходного тайника. Люди как ни в чем не бывало разошлись по своим рабочим местам. Здесь производили не только эфирное масло, но и розовую воду. Процесс был сложный, требовалось много разных операций.

Тимош тем временем свистнул, открыл входную дверь и выпустил сбежавшихся на привычный сигнал осликов пастись на луг. Со времени прибытия каравана прошло пятнадцать минут.

Оба погонщика отправились в другое помещение, где жил персонал. Странная вещь, здесь находились всего две или три женщины и совсем не было детей. Тут пришедших тоже встретили улыбками.

— Я бы не прочь привести себя немного в порядок, — обратился Андрейно к своему спутнику. — Помыться как следует и надеть более пристойный наряд.

— Имеешь право, — улыбнулся Тимош. — Впрочем, ты мне и такой нравишься! Потерпи еще немного. Давай сначала поднимемся к телеграфу. Мне кажется, там нас ждет какой-нибудь сюрприз.

Погонщики поднялись наверх. Толкнув дверь, они оказались в темном коридоре, в конце которого находилась лестница, ведущая еще выше. Она заканчивалась люком. Приподняв крышку, оба оказались на чердаке, разделенном перегородками на множество отсеков, заваленных всяким хламом. Пробравшись через кучи мусора, мужчина и мальчик ползком пролезли через узкое отверстие и проникли в маленькую клетушку, где едва могли поместиться четыре человека. Чуланчик, похожий на голубятню, освещался через крохотное окошко шириной с ладонь. Вся мебель состояла из стола, за ним сидел мужчина, сосредоточенно занятый своимделом.

— Здравствуй, Рислог! Здравствуй, дружище!

Человек за столом был еще молодой, лет тридцати пяти, черноволосый бородач с красивыми серыми глазами. Увидев их, он улыбнулся.

— А, друзья! Рад вас видеть! Все хорошо?

— Да, удалось перевезти оружие прямо под носом у турок. Это наша последняя поездка. Конец Тимошу и Андрейно, пора становиться самими собой!

— Молодцы! А теперь тихо, не мешайте мне. Я тут установил связь с самим Марко-разбойником!

И человек у телеграфного аппарата вновь принялся ловко орудовать передаточным ключом, выстукивая по азбуке Морзе точки и тире. Аппарат был небольшой, удобный для переноски. Он легко помещался в небольшой чемодан или солдатский вещмешок. В сторону отходил изолированный провод, выведенный через окно наружу.

— Ну и что же сообщает этот негодяй? — поинтересовался Тимош.

— Весьма интересные вещи, — не отрываясь от работы, ответил телеграфист. — Сейчас закончу и прочту вам.

— Но о чем идет речь?

— В настоящий момент его мысли занимает этот смельчак Жоаннес, наш командир, и его очаровательная и такая же бесстрашная жена Никея.

— А еще что?

— Да вот, смотри сам. Я только что переписал его предыдущие депеши, адресованные другому бандиту, его другу, полковнику Али. Он командует фортом и пограничными войсками, охраняющими пропускной пункт из Болгарии в Македонию.

Внимательно слушая собеседника, Тимош встал и подошел к окошку. На дороге, ведущей от границы, все было спокойно.

— Турок пока не видно, — задумчиво проговорил он. — Это дает нам некоторую передышку.

Потом посмотрел на телеграфиста и улыбнулся.

— Должен сказать, что твоя идея подключиться к этому проводу просто гениальна!

— Пустяки, — смутился тот. — Видишь ли, с самого начала работ по организации пропускного пункта на границе Марко велел протянуть вдоль дороги телеграфную связь между фортом и Приштиной. Линия связи пересекала Эгри-Паланку, и по случайному совпадению одной из опор для нее послужила крыша моего перегонного завода. Поскольку мне было страшно любопытно узнать, о чем это главный правитель переговаривается со своими подчиненными, я вспомнил, что был когда-то телеграфистом, и разместил здесь промежуточную релейную станцию, то есть установил приемник и телеграфный ключ, подключенные к этой линии. Теперь все передаваемые сообщения поступают сначала на мой аппарат, а потом, предварительно ознакомившись с ними, я передаю их дальше по назначению. Все очень просто!

— Не скромничай! Ты молодец! — ответил Тимош, не отрываясь от чтения телеграмм. — Вот, послушай: «Главный правитель полковнику Али. Очень срочно. Строго охранять границу. Официально запретить проход через пропускной пункт цветочным караванам, направляющимся на перегонные заводы. Имею сведения, что их используют для перевозки оружия. Верный агент сообщил, что на перегонном заводе Рислога в Эгри-Паланке работают люди из банды Жоаннеса. Под прикрытием изготовления розового масла они производят бомбы и динамит». Тысяча чертей! Нас предали! — возмутился Тимош. — Посмотрим, что там дальше. «…По получении настоящего приказа захватить этот перегонный завод, тщательнейшим образом все осмотреть и, если найдется хоть что-нибудь подозрительное, разрушить до основания…» И ты собираешься передавать этот приказ?

— Он принят сегодня ночью. Я и так задержал его на восемь часов. В Приштине, наверное, ничего не могут понять! Они обязательно пошлют эмиссара. У нас в запасе всего едва ли полсуток!

— Да, это серьезно. Надо подумать и принять решение. Прочти-ка последнюю телеграмму.

— «Стало известно, что Жоаннес жив. Его чудом исцелил болгарский врач Апостоло из Софии. На время Жоаннес исчез вместе с женой. Местонахождение пока не известно. Немедленно арестовать двух погонщиков, Тимоша и Андрейно, которые подозреваются…»

Чтение прервал Андрейно, он, стоя у окна, следил за дорогой:

— Турки! Турки!

ГЛАВА 2

Враг приближается. — Предупреждение. — Закрытая дверь. — Вход свободен. — Вторжение. — Через окно. — Жоаннес!.. Никея!.. — Яростный отпор. — Бомбы. — Побоище. — Последняя телеграмма. — Бандит Марко. — Приготовления. — Завод в огне.

Когда раздался возглас Андрейно: «Турки!», Тимош и Рислог и глазом не моргнули. Они уже привыкли ко всяким волнениям и были готовы к любым неожиданностям. Тимош лишь спокойно спросил:

— Далеко?

— Километра полтора будет.

— Ладно. Значит, в нашем распоряжении около двадцати минут. И много их?

— Человек тридцать.

— Всего лишь?! Нам повезло!

— Если они совершат глупость и войдут сюда, надо, чтобы никто не убрался живым.

— Увы! Придется так и сделать, — сказал Рислог.

— Почему «Увы!»?

— Потому что это одновременно будет означать неизбежную гибель нашего перегонного предприятия со всеми его хитростями, тайниками, подземельями, скрытыми ходами. Надо отдать должное нашему заводу, он был настоящим форпостом революции!

— Согласен и разделяю твои сожаления, но на войне надо уметь жертвовать. Ты же помнишь, что говорилось в телеграмме: «Данный завод вызывает подозрения…» Турки захотят овладеть им, разместить здесь свой гарнизон, и тогда мы потеряем все: оружие, боеприпасы, бомбы, запас динамита.

— Ты прав, прав во всех отношениях.

— Тогда я пойду! — задорно воскликнул Андрейно.

— Куда это?

— Привести себя наконец в порядок и умыться. Предстоит бой. Меня могут убить, и мне, по крайней мере, хочется быть чистым.

— Я, пожалуй, сделаю то же самое, — согласился Тимош. — Эти лохмотья и пуды грязи прямо-таки давят на меня.

— Остальных предупредить? — спросил Рислог.

— Не стоит. Мы все сделаем втроем.

— Ладно. А пока вы занимаетесь своим туалетом, я, пожалуй, продолжу общение с Марко, чтобы не терять даром времени.

Телеграфист опять погрузился в работу, а Тимош и Андрейно пошли к себе на второй этаж.

Двадцать минут истекли. Внешне на заводе все оставалось спокойно, в цехах по обыкновению трудились. Но вот снаружи послышались голоса, шум, и толстенная дверь сотряслась от ударов. Кто-то повелительно крикнул:

— Именем султана, откройте!

Внутри стояла тишина и не было никакого движения. Стук повторился, более грубо и настойчиво. Никакой реакции. Раздраженный голос снаружи принялся угрожать:

— Пятьдесят палок хозяину и по двадцать пять всем остальным! Немедленно откройте!

Ответа не последовало. Слышно было только тяжелое уханье паровой машины.

— Ну что же, — продолжал голос, — я думал договориться с вами по-человечески, но вы сами не захотели этого! Теперь я велю вас всех расстрелять! Ломайте дверь!

Снаружи предпринимали отчаянные усилия и даже достали топоры, но крепкая, толстая дубовая дверь плохо поддавалась. Но вот обе створки ее широко распахнулись.

— Вперед! — крикнул офицер. — Крушите и уничтожайте все и всех!

Турки, раздраженные задержкой и сопротивлением, со штыками наперевес быстро заполнили двор. Входная дверь, приведенная в движение невидимым механизмом, тихо закрылась за ними так, что в общей суматохе никто этого сначала даже не заметил.

Осмотревшись, турки увидели: двор пуст, а сами они зажаты в замкнутом пространстве, и путь к отступлению отрезан. Солдат охватил безотчетный страх, и они стали роптать.

Одно из окон на втором этаже распахнулось, и оттуда спросили:

— Что вам нужно?

Потрясая саблей, офицер закричал:

— Для начала вы должны выдать нам двух негодяев, этих вшивых голодранцев Тимоша и Андрейно, которые прячутся здесь!

Раздался дружный смех.

— Тимоша и Андрейно? Ну что ж, так и быть. Получайте! Вот вам Тимош… А вот Андрейно!..

За этими словами из окна полетели два комплекта грязных старых лохмотьев: штаны, куртки, рубашки, стоптанные башмаки. Ничто не было забыто — ни палка старого погонщика, ни кнут его молодого спутника.

Турки были совершенно ошеломлены, когда им на голову посыпалось это тряпье. Насмешки привели их в ярость.

— Мерзавцы! Подлые лгуны и обманщики! Христианские собаки! Трусы! Спрятались и боитесь высунуться!

— Нет! Не боимся!

В тот же момент в окне появились двое. Молодой мужчина с гордым красивым лицом и взглядом, полным достоинства и отваги, и столь же прекрасная молодая женщина.

Капитан от изумления застыл в нелепой позе, открыв рот и вытаращив глаза. Он узнал этих двоих в лицо и по одежде: одинаковые серые куртки, обшитые черной тесьмой, патронташи, перекрещивающиеся на груди… Да, это были Жоаннес и Никея, солдаты армии независимости! Это они выступали под видом погонщиков Тимоша и Андрейно. Подумать только, целых две недели они искусно водили всех за нос!

— Как видишь, капитан Саид, ты оказался в дураках! — Жоаннес засмеялся.

— Наглая скотина! Издеваться надо мной! Ну, погоди!

— Не шуми! И ты, и твои солдаты у нас в руках.

А молодая женщина с достоинством добавила:

— Капитан Саид, ты приговорен к смерти, и поэтому мы прощаем твои оскорбления!

— Огонь! — завопил турок. Но Жоаннес и Никея внимательно следили за его действиями и успели скрыться еще до того, как грянул залп.

Град выпущенных пуль повредил оконный переплет, однако никого не задел. Раздосадованные неудачей, солдаты быстро перезаряжали ружья. Но тут из окна во двор упал круглый металлический предмет. Ужас поразил турок.

— Бомба!.. Бомба!.. Спасайся кто может!

Но как? Бежать было некуда!

Раздался взрыв, во все стороны полетело множество губительных осколков. Один из них угодил капитану в висок. Турок зашатался, выронил саблю, ткнулся лицом в землю. Рядом с ним упали еще несколько человек. Остальные метались по двору, тщетно ища спасения.

Вторая бомба, описав короткую кривую, шипя, покатилась по земле, потом третья и четвертая. Один за другим ахнули еще три взрыва, грохот их разнесся по всей округе и гулким эхом отозвался в горах.

Картина была ужасная. Убитые, искалеченные, некоторых сильной взрывной волной бросило прямо на стены. Крики, хрипы, стоны.

Разорвались еще две бомбы. Над двором плыл тяжелый молочного цвета дым… Через несколько минут стало тихо. Турецкого отряда больше не существовало…

Жоаннес, Никея и Рислог медленно спустились во двор. Все трое молчали, потрясенные. По щекам женщины текли слезы, а губы шептали:

— Боже милостивый! Прости и им и нам прегрешения. Они жестоко казнили моего отца, уничтожили моих близких, искалечили и унизили нашу родину! Они пришли сюда, чтобы убить нас и отнять то, что дороже самой жизни, — свободу! Мы защищались, но руки наши обагрены кровью… Прости нас, Господи!

Жоаннес тихо обнял ее и отвел в сторону. Сам он тоже был глубоко взволнован. Да, они сражаются за правое дело, чтобы не сказать больше, — святое дело. Они не могли поступить иначе. Освобождение родины — благородная миссия, и ради этой высокой цели им придется еще не раз проливать кровь. Но вид человеческих мучений был отвратителен, и нежная любящая душа молодого человека жестоко страдала.

Все трое направились к зданию завода. Только сейчас Жоаннес заметил, что Рислог уже уложил телеграфный аппарат в вещевой мешок.

— Я все свернул. Мы ведь уходим, командир?

— Да. Через четверть часа придется поджечь завод. Теперь ты разорен, брат!

— Ничего. Чуть раньше, чуть позже. И потом, какая разница, кто это сделает: турки или мы сами? Я с самого начала знал, на что шел, когда присоединился к вам.

— Так через четверть часа!

— Да, у нас мало времени.

— Взрывы были слышны во всей округе. Сейчас сюда сбегутся и солдаты с пропускного пункта, и ближайшие гарнизоны.

— Само собой, но есть еще одна важная новость. Ты подскочишь от удивления, когда узнаешь…

— Что еще? Ну, говори же, не тяни!

— В последнем сообщении, которое мне удалось перехватить, говорится о прибытии Марко!

— Как! Марко едет сюда? Слава Богу, наконец-то мы снова встретимся с ним лицом к лицу! А ты ничего не напутал?

— Ну что ты, как можно! В телеграмме говорится, что, по мнению Марко, дела здесь идут из рук вон плохо, телеграф функционирует как-то странно, офицеры погрязли во взятках, солдаты берут с них пример, погонщики караванов занимаются перевозкой оружия, местные заводы служат арсеналами для повстанцев. Вот Марко и направляется сюда в сопровождении албанского батальона, чтобы произвести инспекцию и поднять моральный дух войск.

— Ну да, а на самом деле это означает, что он едет грабить, поджигать и убивать! И когда же он объявится?

— Через тридцать часов он отбывает из Приштины по железной дороге специальным составом. Поездка до Куманова займет у него часов семь-восемь.

— Ну что ж, будем с нетерпением ждать. На этот раз ему не уйти! Я неоднократно даровал ему жизнь. Мне мало было просто убить его. Я хотел взять его в плен и казнить, чтобы он умер той же смертью, что и несчастный отец Никеи. Это была какая-то навязчивая идея. Сейчас я понимаю, что был неправ. При первой же возможности надо уничтожить этого дикого взбесившегося зверя! Любой ценой и любыми средствами! Он — само исчадие ада, несчастье и позор нашей земли! Такой человек не должен жить среди людей!

— Я, кажется, придумал! Можно заминировать железную дорогу… несколько отборных петард[131] на шпалы… в нужный момент электрическая искра… и все взлетит на воздух… Однако, — спохватился Рислог, — мы тут болтаем, как сороки, а время не ждет. Пора мне поджигать свой заводик!

Вошли в помещение. Когда во дворе стали рваться бомбы, рабочие оставили дела и за несколько минут превратились в воинов. Человек двадцать с патронташами через плечо и карабинами в руках, спокойные и решительные, ждали приказаний. Среди них было три женщины, тоже вооруженные.

Рислог сразу направился к паровому генератору и дал несколько свистков. Делал он это по определенной системе и в определенном ритме, чередуя длинные и короткие звуки. Этот условный сигнал разносился на значительное расстояние. Сразу, словно из-под земли, стали появляться люди. Они шли со стороны горы, к которой примыкал завод, от маленьких хижин, спрятанных в зарослях кустарника, из ближайшей деревни. Двор быстро заполнился. Патриоты обменивались приветствиями, пожимали друг другу руки. Всех будоражила мысль о предстоящем сражении. Прибывающим выдавали оружие, боеприпасы. Из тайников появились также лопатки с короткими ручками, вещевые мешки, одеяла, веревки, съестные припасы. Все это распределялось между повстанцами. Приготовления шли полным ходом. Наконец все необходимое для похода было уложено, оружие проверено. Кроме того, каждый боец получил еще по три бомбы. Эти самодельные снаряды, начиненные динамитом, пользовались особым уважением у патриотов и наводили ужас на турок.

Всего по сигналу тревоги собралось сто двадцать человек. Это был отборный батальон, созданный Жоаннесом еще ранней весной, когда только начал таять снег. Оправившись от тяжелого ранения, молодой военачальник вновь вернулся к борьбе. Он привлек на свою сторону много новых людей, преданных делу освобождения и готовых сражаться.

Кроме того, сформировали еще три вооруженных отряда. Двумя из них командовали верные друзья Жоаннеса — Михаил и Паница. По численности все три группы были примерно равны: двести человек у Михаила, столько же у Паницы и двести пятьдесят в третьем отряде. В целом около восьмисот человек. Набралось также около двух тысяч волонтеров, горячо желавших сражаться и ждавших лишь оружия и сигнала к выступлению.

Жоаннес прикрепил к поясу великолепную саблю, щедрый подарок болгарских друзей и единственный знак его командирского отличия. Он горячо поблагодарил тех, кто оказал ему эту честь, ведь тем самым болгары продемонстрировали свою поддержку патриотов в их борьбе за независимость Македонии. Застегивая пояс, молодой человек решительно произнес: «Вот этой саблей я и зарублю Марко!»

Все построились. Началась перекличка. Списка не было. Командир повстанцев знал всех своих людей. Для каждого находил он добрую улыбку и приветливое слово. В ответ слышалось твердое: «Здесь!» Даже женщины в строю ничем не отличались от мужчин.

Пока шла подготовка и построение, Рислог занимался своим делом. Убедившись, что генератор находится под давлением, он перекрыл клапаны. Затем облил бензином деревянные конструкции и спокойно поджег. Через несколько секунд все было охвачено пламенем. Удовлетворенный результатом, бывший хозяин подошел к Жоаннесу, который как раз заканчивал перекличку.

Подняв с земли свой тяжелый мешок, телеграфист наклонился и тихо шепнул командиру на ухо:

— Я устроил так, что под развалинами завода все подземные помещения останутся нетронутыми вместе с запасами оружия, динамита, продовольствия. Но только никто не должен об этом знать. Проявим осторожность. Нельзя забывать, что среди нас есть предатель, соглядатай Марко. Когда генератор рванет, сделаем вид, что это взорвался динамит, который якобы полностью все уничтожил.

Теперь огонь бушевал уже повсюду. Трещали деревянные перекрытия. Еще немного, и все здание рухнет. Надо скорей уходить. Выхватив саблю из ножен, Жоаннес скомандовал:

— Вперед, друзья! Вперед!

ГЛАВА 3

Бесплодие и изобилие. — В ожидании Марко. — Электрический детонатор. — Динамит на железной дороге. — Путеводная нить. — Поезд. — Взрыв. — Катастрофа. — Второй поезд. — На паровозе. — В топке. — Прыжок. — Марко. — Реванш. — Два смертоносных залпа. — Вперед!

Долина зажата с двух сторон отрогами горного хребта. Справа и слева, насколько хватает глаз, тянутся горы. Покинутая, не дающая всходов земля. Изредка попадается какая-нибудь полуразвалившаяся лачуга, крытая соломой. Жители либо убиты, либо бежали.

Небольшая речушка на протяжении двенадцати километров течет в этой местности вдоль железной дороги, соединяющей Париж с Константинополем через Вену, Белград и Салоники. По ней ходят шикарные поезда под названием «Восточный экспресс».

Лишь вдоль линии железной дороги еще ощущается какая-то жизнь. Станции и прилегающие к ним участки напоминают зеленые оазисы среди пустыни. Цветущие сады, великолепные фруктовые деревья, буйство огородов, предлагающих взору всевозможные овощи, — все говорит о несравненном плодородии почвы.

Если бы только здесь господствовали мир и спокойствие! Если бы жизни, свободе, безопасности местных жителей, крестьян-тружеников, не угрожала каждую минуту смертельная угроза, каким радостным и изобильным мог бы стать сей благословенный край!

На берегу реки, укрывшись в прибрежном кустарнике, отдыхали патриоты.

— Еще час, — вполголоса сказал Жоаннес, взглянув на стрелки.

— Уф! Как приятно немного передохнуть! — отозвался Рислог, присевший возле мешка с телеграфным аппаратом. — Мы порядочно отмахали с тех пор, как вышли из Эгри-Паланки!

— Почти шестьдесят километров не останавливаясь.

— А последняя деревня, мимо которой мы прошли, была Табанова?

— Да. Обугленные остовы домов, грязные лужи, где гниют и разлагаются трупы животных и людей, — вот все, что осталось от этой некогда такой симпатичной деревеньки! Марко уничтожил там пятьсот человек!

— Бандит! Кровожадный зверь! — зашумели вокруг. — Когда же мы, наконец, покончим с ним? Никаких сил нет больше терпеть!

— Спокойно, друзья! Через час мы установим мины, на них подорвется поезд, где едет Марко со своими головорезами! И если ему каким-либо чудом все-таки удастся остаться в живых после взрыва, то мы здесь для того, чтобы довершить дело.

Потом, повернувшись к Рислогу, Жоаннес спросил:

— Батарейка хорошо действует?

— Батарейки, — поправил его телеграфист, — потому что их две. Прекрасные штучки, должен тебе сказать. Самые лучшие из того, что сейчас есть, уж я в этом разбираюсь, поверь! Такие действуют безотказно. Мне бы побольше подрывных шашек, и я вообще бы мог взорвать одним махом весь железнодорожный путь от самой сербской границы до Константинополя!

— Отлично. Значит, будет возможность сработать по-крупному и взорвать метров сто пути. Выходит, и электричество на нашей стороне!

При подобных операциях электричество действительно необходимо. Ведь чтобы взорвать динамит в таких специфических условиях, простой фитиль ненадежен. Он тлеет или слишком медленно, или чересчур быстро, и рассчитать время его сгорания пропорционально скорости мчащегося поезда невероятно сложно. В восьми случаях из десяти взрыв произойдет или раньше, чем нужно, или запоздает. В то время как электрический разряд срабатывает моментально, с точностью до секунды, по воле человека и в нужный момент.

Именно поэтому детонатор, вводимый в снаряд, начиненный динамитом, претерпевает существенную модификацию[132]. Вместо фитиля, призванного, сгорая, воспламенить гремучую ртуть, имеется специальный запал, он представляет собой контактный винт из очень тонкой проволоки, соединяющийся с небольшим количеством пироксилина[133], взрывчатого вещества. Это сооружение помещается в детонатор на то место, где должен быть фитиль. Когда электрический ток проходит по винту, проволока разогревается и воспламеняет пироксилин, отчего взрывается капсюль, а тотчас же вслед за этим и весь снаряд.

…Солнце медленно клонилось к закату. Оно, казалось, увеличивалось в размерах, приобретая багровый оттенок, и наконец исчезло за горизонтом. Тени сгустились, контуры предметов стали расплывчатыми.

— Пора, — произнес Жоаннес.

— Я готов, — коротко и решительно отозвался Рислог и встал.

Убедившись, что вокруг все спокойно, они взвалили на спину по тяжелому мешку и направились в сторону железной дороги.

Прибыв на место, мужчины деловито и не спеша принялись за работу. Жоаннес вытащил из мешка мину и осторожно прикрепил к одной из шпал у основания рельса с внутренней стороны. Рислог присыпал все сверху песком.

— Будем ставить по одной на каждую шпалу? — спросил он.

— Да, нельзя медлить ни минуты.

— Тебе не кажется, что шпалы находятся достаточно далеко друг от друга?

— Ты боишься, что взрыв одной мины не сдетонирует взрыв соседних? — насторожился командир.

— Вот именно.

— Не может быть. Расстояние между ними не больше метра… Действуй, я за все отвечаю.

Так они передвигались от шпалы к шпале. Работали молча и сосредоточенно. Поставив десятую мину, устало разогнулись.

— Достаточно, — сказал Жоаннес. — Теперь запал и провод!

Проделав отверстие в оловянной оболочке снаряда, Рислог ввел внутрь электрический детонатор. Когда с этим было покончено, он достал бобину[134] с намотанной на нее тонкой медной проволокой, слегка подкопал землю и протянул под рельсом кусок провода, соединив его с детонатором. Вся процедура заняла у него не больше десяти минут.

Жоаннес в это время тоже не бездействовал. Подошвой тяжелого ботинка он вырыл перпендикулярно железнодорожному полотну прямую глубокую бороздку метра три длиной. Пока Рислог занимался миной, юноша, разматывая катушку, двигался вдоль углубления в земле, укладывая туда провод. Затем засыпал его землей и утоптал сверху, чтобы предохранить провод от возможных повреждений.

Пошли назад. Жоаннес нес катушку, продолжая разматывать провод.

Вот и их товарищи, сидящие в засаде.

— Привести провод в контакт с батарейкой? — спросил Рислог командира.

— Чуть позже, когда услышим шум поезда.

— Так ты уверен, что расстояние не помешает последовательному взрыву мин?

— Абсолютно. Передача взрывной энергии происходит в пропорции сто граммов взрывчатого вещества на семьдесят сантиметров.

— Я думал, что только на тридцать.

— На рыхлой мягкой почве — да. Но для ровной и прочной поверхности это расстояние увеличивается до семидесяти. Кроме того, в наших минах не сто, а двести граммов взрывчатки. Поэтому я уверен, что сила взрывной волны окажется достаточной, чтобы сдетонировали все остальные мины.

— Хорошо бы!

— Так и будет, вот увидишь. Постой!.. Кажется, поезд идет!

Все притихли, стали напряженно прислушиваться и вглядываться в даль…

Следует сказать, что теория взрывчатых веществ была разработана известным французским химиком Пьером Бертло[135]. В очень кратком и простом изложении суть теории состоит в том, что при взрыве образуется два типа волн: непосредственно взрывная волна, связанная с выделением тепловой энергии при преобразовании химических веществ, и вторичная, ударная волна, возникающая за счет колебаний воздуха. Сила ударной волны зависит от количества взрывчатого вещества и оказывает влияние на соседние тела, в частности, на находящуюся вблизи центра взрыва массу другого взрывчатого вещества. Воздействие ударной волны способствует повышению его температуры, что, в свою очередь, приводит к новому взрыву.

Таким образом, закладывая подряд несколько мин и устанавливая взрыватель лишь на одной, Жоаннес рассчитывал на то, что остальные сдетонируют от воздействия ударной волны. Он уже использовал этот принцип в гроте, когда подрывал каменную скалу, преграждавшую патриотам путь к спасению…

Стук колес становился все явственней. Вскоре показался и дымок паровоза.

— Контакт! — спокойно произнес Жоаннес, обращаясь к Рислогу.

Тот сделал несколько быстрых, почти неуловимых движений.

— Готово! Тебе остается только нажать в нужный момент.

Чувствуя приближение ответственной минуты, все как-то внутренне сжались и напряженно молчали. Слышалось лишь тяжелое прерывистое дыхание. Люди не могли оторвать взгляд от надвигающегося на них с грохотом и лязгом огромного металлического чудища, сверкавшего всеми своими огнями, и лишь крепче сжимали в руках карабины. Беспокоило: не промедлил бы Жоаннес! А вдруг мина не сработает!

Но командир сохранял хладнокровие. Сердце его билось спокойно, глаза четко измеряли расстояние, рука была тверда.

Как только локомотив оказался в непосредственной близости от заложенных мин, он резко нажал на контактную кнопку. Тут же темноту ночи прорезала ослепительная вспышка света и грянул оглушительный удар. За ним последовал тяжелый грохот сталкивающихся вагонов, звон разбитого стекла, крики отчаяния, ужаса, боли, стоны пострадавших в этой мясорубке людей.

По инерции паровоз пробежал еще несколько метров, затем сошел с рельсов, ткнулся носом в землю и завалился набок, обнажив огромную пробоину в своем механическом чреве, оттуда вырывались пар, горящие угли, кипяток.

Состав вез двадцать пять вагонов, где ехали турецкие солдаты. В результате крушения пятьсот или шестьсот человек оказались серьезно покалеченными. Но у патриотов не оставалось жалости. Страшные воспоминания о своих сожженных и разоренных домах, убитых и замученные близких: отцах, матерях, женах, детях, поруганной родине делали партизан бесчувственными к ужасу катастрофы, свершившейся по их воле.

Перед ними на земле корчились и кричали от боли не просто люди, а жестокие беспощадные бандиты, гнусность их преступлений переполняла чашу народного терпения. Они готовы были без колебаний исполнить любой, самый дикий приказ своего верховного начальника, этого бандита из бандитов, Марко! Поэтому у патриотов вырвался только крик ненависти и мщения. Они рвались в бой и ждали сигнала.

Но в этот момент вновь послышался шум состава. Взглянув в ту сторону, Жоаннес воскликнул:

— Проклятие! Второй поезд!

Действительно, метрах в двухстах, может быть даже меньше, показались сверкающие огни паровоза.

Командир все понял. Два воинских эшелона следовали один за другим, до отказа набитые войсками и военной техникой. Первый, пущенный ими под откос, как бы пролагал дорогу второму, и Марко наверняка ехал во втором.

Сейчас поезд остановится, оттуда высыпят солдаты… Что делать? Может быть, отступить под прикрытием темноты? Еще не поздно…

— Марко! Мне нужен Марко! — бормотал Жоаннес. — Я должен свести с ним счеты во что бы то ни стало! Даже если это будет стоить мне жизни!

И тут у него созрел рискованный и удивительный по смелости план.

— Оставайтесь на месте! Не двигаться! Ждите меня! — громко крикнул он.

Несмотря на всеобщее возбуждение, бойцы сразу затихли. Приказам командира подчинялись беспрекословно.

Окунувшись в ночь, Жоаннес побежал навстречу второму эшелону. Он оказался рядом с паровозом как раз в тот момент, когда машинист и кочегар, увидев впереди взорванный состав, резко остановили поезд. Раздался скрежет колес. Через секунду машины могли дать задний ход. Юноша ловко взобрался на паровоз. Появление его было столь неожиданным, что оба железнодорожника вскрикнули.

Не дав им опомниться, Жоаннес быстро обхватил машиниста, приподнял и выбросил наружу. Кочегар замахнулся, пытаясь оказать сопротивление, но сильным ударом кулака в лицо командир отправил его туда же.

Оставшись один, не теряя ни минуты, он открыл дверцу добела раскаленной топки и, порывшись в мешке, прихваченном с собой, достал две бомбы, швырнул их в топку и в ту же секунду кинулся вниз, стараясь отпрыгнуть как можно дальше от паровоза.

Едва его ноги коснулись земли, рвануло. Локомотив содрогнулся и словно взвился на дыбы, как норовистая лошадь. Топку и паровой котел разнесло на куски. Во все стороны брызнули струи кипящей воды и пара. Дождем посыпались огненные кусочки угля, высвечивающие в темном небе красные пунктирные линии.

Операция была опасная, юноша чудом остался жив. Он получил несколько ожогов, его сильно оглушило. Но по сравнению с тем, что могло случиться, это было уже не страшно. Жоаннес пригнулся и насколько мог быстро побежал прочь.

По всему поезду с шумом начали распахиваться двери, солдаты выскакивали наружу, пытаясь понять, что произошло. Они были взволнованы, испуганы, кричали, махали руками, переспрашивали друг друга, ругались и негодовали. Вдруг над всей этой суетой и неразберихой разнесся громкий, уверенный, повелительный голос:

— Тихо! Стройся! Зарядить ружья! Примкнуть штыки!

Это был голос Марко. Жоаннес не ошибся. Главный бандит ехал во втором эшелоне.

Следуя приказу, албанцы сгруппировались вокруг своего предводителя. Их было около семисот человек дисциплинированных, крепких, смелых воинов, готовых идти за Марко в огонь и в воду.

Со стороны поезда, потерпевшего крушение, доносились истошные вопли. Горели вагоны. Заваленные, раздавленные под обломками люди тщетно взывали о помощи. Те, кто остался в живых, сами перепуганные, бегали вокруг, суетились, не зная, как организовать спасение раненых.

Пока войска из второго эшелона строились, принимая боевой порядок, Марко, взяв с собой роту солдат, отправился на место катастрофы. Увиденное потрясло его и привело в состояние неописуемого гнева. Вздыбленные рельсы, развороченное железнодорожное полотно, глубокая воронка, на ее дне догорали обугленные обломки и валялись трупы. Сомнений быть не могло. Все это были результаты мощного взрыва с использованием динамита.

— Ах, мерзавцы! Негодяи! — вскричал разъяренный бей. — Осмелились напасть на меня! Уничтожили пятьсот моих людей, целый батальон! Но я страшно отомщу! Я пролью потоки их грязной христианской крови! Сожгу двести деревень, убью десять тысяч крестьян! Они еще пожалеют об этом!

Резкий свист, донесшийся откуда-то справа, из темноты, прервал его страстный монолог. По горизонтали сверкнуло несколько ярких вспышек, раздались выстрелы. Пули рассекали воздух. Марко чувствовал, как они пролетают мимо, ощущал их смертоносное дыхание. Привычным ухом он определил, что стреляют из манлихеров, малокалиберных карабинов. Это было хорошее оружие.

Его албанцы падали под неожиданно обрушившимся на них ливнем пуль. Возникла паника. Огонь вели по большому скоплению людей на путях. Было уже больше ста убитых.

Раздался второй сигнал, и где-то совсем рядом прозвучала энергичная команда: «Цельтесь ниже!» Последовал второй залп — сто двадцать выстрелов. Еще более сотни остались лежать на земле. Треть батальона была выведена из строя.

Марко, высокий, заметный, стоял среди солдат. Ни одна пуля, как ни странно, не задела его. И на этот раз хладнокровие не покинуло бея. Быстро оценив ситуацию, он все понял. Взрыв был устроен людьми Жоаннеса, они организовали засаду. Их много, но численное преимущество на его стороне. Если стрельба еще продолжится, македонцы уничтожат весь его батальон. Надо срочно что-то делать.

Решение, принятое беем, отвечало его железной воле, бурному темпераменту и неукротимой отваге.

Атака! Только это сейчас годится. Яростно, напористо атаковать противника, и он не выдержит, дрогнет!

Выхватив саблю и даже не взглянув, следуют ли за ним его солдаты, Марко бросился в ту сторону, откуда летели пули, крича на ходу:

— Вперед! За мной!

Надо действительно обладать смелостью, чтобы вот так, в полной темноте, броситься на хорошо вооруженного и к тому же невидимого противника, бежать, не зная, куда ставишь ногу, атаковать в полный рост, не представляя как следует всю меру опасности, какой подвергаешься. Но албанцы, сущие дьяволы, не раздумывая устремились вслед за военачальником. С ружьями наперевес, подхватывая и перекатывая его крик: «Вперед!»

На этот раз со стороны патриотов прозвучало два свистка, но выстрелов не последовало. Тихо. Возможно, это сигнал к отступлению. Казалось, там, откуда только что обрушивался град пуль, нет ни души. Албанцы в порыве атаки пробежали уже около ста пятидесяти метров, но никого не встретили на пути. Тем не менее они все продолжали бежать вперед за своим главарем.

Марко, в ком смелость нерасторжимо сочеталась с осторожностью, инстинктивно чувствовал, что их подстерегает какая-то опасность. Он не понимал, какая именно, и это еще больше настораживало его. Бей предпочел бы видеть и слышать, а не теряться в догадках. Он был как слепец, сражающийся в кромешной темноте неизвестно с кем.

Своей хитрой натурой хищника албанец понимал, что это странное исчезновение противника, эта подозрительная тишина обманчивы, что здесь скорее всего ловушка. Но отступать не в его правилах. На глаза как бы опустилась кровавая пелена. Он был словно зверь на охоте, он жаждал добычи.

ГЛАВА 4

Ночная атака. — Идея Жоаннеса. — Проволока. — Опять бомбы. — Оскорбления. — Сопротивление. — Лицом к лицу. — Перемирие. — Дуэль. — Прямая сабля против кривой. — Два типа фехтования. — Рубить сплеча. — Отступательный маневр. — Марко предчувствует поражение. — Страшный шум. — К оружию!

Албанцы во главе с Марко продолжали движение. Впереди блеснула узкая полоска реки. Вдруг первые ряды бежавших натолкнулись на какое-то невидимое препятствие. По всей вероятности, это крепко натянутая на уровне земли проволока.

Зацепившись о нее с разбега, солдаты падали, задние спотыкались о передних и тоже валились с ног. Крики, шум, неразбериха. В других условиях все это могло выглядеть забавно. Но в ту же секунду прямо посреди этой кучи-малы шарахнул взрыв. Потом еще и еще… Те, кто пытался подняться, так и остались лежать на земле. Кругом сразу появилось много убитых, раненых. «Бомбы! Бомбы!» Непонятно было, что делать, куда бежать. Ночь. Незримый враг. Смертельная опасность.

— Держись, ребята! — крикнул неуязвимый Марко, пытаясь ободрить своих солдат.

Да, это бомбы. Их взорвалось уже не меньше сотни. Но самым странным было то, что даже при вспышках пламени нельзя различить ни одного человека на стороне противника. Значит, бомбы бросали не вручную. Албанцы подвергались неслыханному испытанию, а солдаты независимости находились в безопасности!

Это была еще одна из выдумок Жоаннеса. Мысль удивительная в своей простоте. Заключалась она в следующем.

Придя на берег реки, командир решил в первую очередь повалить несколько телеграфных столбов и снять с них провода, чтобы использовать то и другое при сооружении защитного бруствера для своей группы, что будет кидать петарды, начиненные динамитом.

Опасаясь лобовой атаки, он велел протянуть на расстоянии двадцати сантиметров от земли, перед естественной траншеей, образованной берегом реки, тонкую проволоку.

Следует сказать, что это великолепное оборонительное средство при отражении ночной атаки, и в современной военной практике его часто и плодотворно используют.

Потом ему в голову, всегда полную всяческих идей, пришла мысль: «Траншеи обычно защищает артиллерия. У меня есть снаряды, но нет пушек. Вот если бы я мог сделать наши бомбы автоматическими, чтобы они сами взрывались!»

Взяв бомбу одной рукой, он оттянул проволоку, а потом резко отпустил ее, как тетиву лука.

Разумное зерно постепенно вызревало и приобретало отчетливые контуры.

— Нашел! — закричал он. — Это будет сюрприз для тебя, Марко, если ты не погибнешь при крушении поезда!

Уверенный в успехе, юноша просто привязал бомбу к проволоке бечевочкой, воспламеняющей фитиль в момент ручного броска. Осторожно положив бомбу на землю, он обратился к товарищам, с интересом наблюдавшим за его действиями.

— Делайте как я! Привяжите каждый по бомбе к этой проволоке на расстоянии метров десяти одна от другой. Соблюдайте осторожность! Так, отлично! А теперь подумайте, что будет, если бегущие в темноте люди наткнутся на такую преграду?

— А! Понятно! От резкого удара по проволоке веревка выдернет фитиль, и все бомбы одновременно взорвутся.

Мы уже видели, что именно так и произошло. Если бы патриотов в отряде было побольше! Если бы у них имелось укрытие понадежнее! Тогда ни одному бандиту не суждено было бы уйти! Но Жоаннес понимал, что ему надо отступать, чтобы не растерять преимущество победы, моральные последствия которой имели большое значение.

Однако Марко не желал мириться с поражением. Он не видел своего заклятого врага, но чувствовал, что тот где-то здесь, совсем рядом. Стоя посреди остатков своего поредевшего войска, бей в неистовстве кричал:

— Трус! Бежишь?! Убийца! Ты не смеешь встретиться со мной лицом к лицу! Бьешь исподтишка, устраиваешь ловушки! Подлая христианская собака! Трус из трусов! Ты боишься меня!

Вагоны на путях горели. Там полыхал огромный костер. Высокий силуэт атамана резко выделялся на этом трагическом фоне. В тот момент Марко походил на героя из древних легенд. Его переполняли ярость и отчаяние. Потрясая саблей, он смело стоял под пулями, грозя кулаком невидимому противнику, обрушивая на него свое презрение, изрыгая проклятия, бросая ему вызов!

— Ответь мне! Покажись! Трусливый мужик, вообразивший себя солдатом! Я раздавлю тебя, как гниду, носком моего сапога! Ты никакой не борец за свободу, не патриот! Ты всего лишь жалкий трус!

— В твоих словах нет ни слова правды! — раздался молодой звонкий голос, полный возмущения.

В ту же минуту из-за бруствера на той стороне мелкой речушки метнулась тень. Из мглы на освещенное пространство выступил молодой человек в болгарском головном уборе, одетый в серое. Через плечо его был переброшен карабин, на поясе висела сабля. Спокойный и уверенный, он сделал несколько шагов по направлению к Марко. Тот сразу узнал его.

— Жоаннес!

— Да, Марко, это я! Ты, кажется, хотел встретиться со мной?

Албанцы по достоинству оценили смелый поступок юноши, храбрость всегда вызывала в них восхищение. Марко, в невероятном возбуждении, тоже смотрел на противника не отрываясь. Он не мог поверить своим глазам.

— Ты! Крестьянское отродье! Грязная скотина! Ты осмеливаешься держать себя со мной, беем Косова, на равных!

Албанец кипел от злобы и негодования. Жоаннес в ответ лишь пожал плечами и холодно ответил:

— Хватит лаяться, как собака! Угомонись! Предлагаю тебе поединок.

— Я только этого и жду! Мне давно не терпится сойтись с тобой лицом к лицу, с саблей в руке. Давай же, иди сюда!

— Встретимся на нейтральной территории. Я пройду половину расстояния между нами. Готов ли ты сделать то же самое?

— Да, если ты поклянешься, что твои голодранцы не устроят какого-нибудь предательства.

— Мои братья по оружию знают, что такое честь. Даю тебе слово.

Потом, обернувшись к своему невидимому войску, крикнул:

— Друзья! Временное перемирие. Прошу вас, более того, приказываю, не вмешиваться и ничего не предпринимать, пока не окончится моя дуэль с Марко-разбойником! Это ведь дуэль, Марко? Я правильно сказал?

— Да, дуэль, не на жизнь, а на смерть! Со своей стороны, обещаю, что мои солдаты также останутся нейтральны, пока мы будем драться. Оружие к ноге! — приказал бандит своим людям. — Чтобы никто пальцем не смел тронуть моего противника! Я требую соблюдать перемирие!

С этими словами Марко выбросил из-за пояса револьверы и кинжал и двинулся вперед, помахивая кривой турецкой саблей.

Жоаннес тоже положил на землю карабин и снял широкий кожаный пояс, чтобы не стеснял движения. Затем, вооруженный кавалерийской шашкой, спокойно двинулся навстречу рослому сопернику.

Вскоре они сошлись. Вид у Марко был воинственный. Он устрашающе вертел в руках грозное оружие и яростно выкрикивал:

— Наконец-то я до тебя добрался! Никогда не думал, что можно так ненавидеть и так желать чьей-нибудь смерти!

Однако все это, казалось, не производило на Жоаннеса, сохранявшего выдержку и хладнокровие, ни малейшего впечатления. На злобную тираду бея юноша лишь опять пожал плечами и сказал:

— Пожалуй, в первый раз я с тобой согласен и испытываю те же чувства. Вот только чья кровь прольется?

— Твоя, конечно!

— Как знать.

— Я убью тебя! Предчувствие никогда еще не обманывало меня. И мне кажется, что, убивая тебя, я как бы одновременно уничтожаю всех проклятых христиан, заклятых врагов нашего султана и нашего бога Аллаха!

— Признаться, я тоже испытываю страстное желание убить тебя и освободить наконец мою родину от бандита Марко, настоящего чудовища, в котором воплощаются для меня все жестокие и фанатичные мусульмане, безжалостные палачи нашего народа и нашей святой веры!

— Тогда защищайся!

— Я готов!

С детства приученный фехтовать на саблях, Марко предпринял яростную атаку. Он не принимал всерьез противника — тот был ниже его на целую голову — и пренебрегал даже самой элементарной предосторожностью. Бей был абсолютно уверен в своей победе.

Жоаннес, напротив, весь внутренне собрался, руку держал высоко, как положено в первой позиции. Это нельзя было назвать ни стойкой саблиста, ни стойкой шпажиста, принимая во внимание приподнятое положениеострия. Скорее, странная смесь обоих видов фехтования, но она позволяла парировать удары сплеча и одновременно атаковать и отбивать удары острым концом. Однако такой способ требовал твердого тренированного запястья, исключительной ловкости и глубокого знания приемов как при схватке на саблях[136], так и на шпагах[137].

Сабля юноши была совершенно прямая. Гибкая и одновременно очень прочная, легкая, хорошо уравновешенная, с удобным эфесом[138], плотно сидящим в руке. Она могла колоть, как иголка, и резать, как бритва. Это было прекрасное оружие, носящее имя полковника Дерюе, великолепного французского фехтовальщика.

Отличный саблист, Марко любил срубать головы. В этом он был необыкновенно ловок, и даже профессиональные палачи завидовали ему. Множество людей обезглавлены им. Бей любил показать свое умение. В этом был даже оттенок самолюбования и кокетства. Действовал он напористо и с поразительной быстротой, чем сразу подавлял соперника, а потом наносил свой знаменитый удар, делая, как он цинично говорил, из одного человека два куска.

Град молниеносных ударов обрушился на Жоаннеса. Широкое кривое лезвие со свистом мелькало у македонца перед глазами.

— Вот тебе! Получи! — вскричал Марко с какой-то дикой радостью.

И в тот же момент последовал страшный удар, который благодаря необыкновенной силе албанца всегда бывал смертельным. Жоаннес предвидел его. Не дрогнув, крепко стоя на ногах, он наклонил клинок вбок, слегка опустив его, и одновременно приподнял запястье. Четким выверенным движением он как бы рассек эту летящую на него стальную молнию. Раздался скрежет металла, сталь с силой ударилась о сталь, посыпались искры.

Отклоненная ловким движением, сабля бея соскользнула вдоль встречного лезвия, не причинив юноше никакого вреда.

Марко, чей коронный удар не достиг цели, был в бешенстве. В свою очередь, Жоаннес, сделав выпад, резко выбросил руку вперед.

В бою на шпагах парировать[139] прямой удар просто. Для этого существуют определенные приемы. Но когда лезвие искривленное, сделать это становится очень трудно, почти невозможно.

Албанец понял, что не в состоянии отбить удар, острие клинка соперника было устремлено ему прямо в грудь. Он инстинктивно откинулся назад, но почувствовал укол и сильную боль. Однако еще сильнее кольнуло его чувство уязвленной гордости.

Марко непобедимый, Марко — король сабли ранен тем, кого он презирал и не считал достойным себя!

— Проклятый недоносок!

— Не надо оскорблений, Марко, а не то я приколю тебе язык к гортани!

— Это мы еще посмотрим! Ты застал меня врасплох. Но подожди! Я еще возьму свое!

— Не в этом дело. Я подготовил этот удар и нанес его туда, куда хотел.

— Врешь, обманщик!

— Ты прекрасно знаешь, что я никогда не лгу! Удар пришелся в патронташ, и только это спасло тебя. Впрочем, я предлагаю продолжить.

— Защищайся!

Противники вновь скрестили оружие. Глаза их горели неукротимым огнем, ноздри раздувались, зубы были стиснуты. Они воплощали собой ярость и ненависть.

Вдали послышался шум колес, людские голоса, выстрелы. Патриоты, скрытые темнотой, забеспокоились. Албанцы тоже посматривали в ту сторону и нервничали.

— Тише! — прикрикнул на них Марко.

Он вновь бросился в атаку, призвав в этот раз на помощь всю свою силу и ловкость. Ему было ясно, что время пустых оскорблений и фанфаронства прошло. Теперь бей дрался на пределе своих возможностей. Но все его головокружительные броски, всевозможные уловки ни к чему не приводили. Жоаннес стоял как скала. Повсюду широкий закругленный клинок натыкался на прямое тонкое лезвие с блестящим острием. Молодой человек не делал лишних движений. Но любая самая яростная атака бея тут же прерывалась короткими и точными контрударами, нанесенными очень выверенно и с поразительным хладнокровием.

Марко был обескуражен. Он не понимал источника этой мощи и лишь рычал в бессилии, как привязанная собака в наморднике, что видит, но не может схватить добычу.

Ожесточенный поединок длился уже довольно долго. Во второй раз, увидев, что Марко открылся, Жоаннес нанес ему сильный прямой удар. В прыжке бей вынужден был опять отскочить назад. Ему, не привыкшему ни перед кем отступать, это было невыносимо. Он хотел снова броситься в атаку, но не успел. Юноша, как бы предупреждая его порыв, вновь сделал резкий выпад вперед и, вытянув до предела руку, нанес новый, еще более сильный прямой укол. Марко нечего было противопоставить, он смог только отступить. Это было нестерпимо унизительно!

После очередного прыжка назад, чтобы избежать смерти, нацеленной в грудь, у грозного бея на висках выступил пот, а из глаз брызнули слезы ярости и отчаяния. Он впервые испугался своего бессилия.

Жоаннес, напротив, был невозмутимо спокоен, словно в классе на уроке фехтования. Заметив состояние противника, предводитель восставших слегка опустил оружие. Язвительная усмешка тронула его губы, в голосе зазвучала оскорбительная ирония:

— Куда же вы, сеньор Марко? Гордый бей Косова, властитель гор… Вы уже покидаете нас?

— Замолчи, ублюдок! Мы еще встретимся с тобой!

— Но, сеньор Марко! По-моему, лучший способ встретиться — это не расставаться. Не продолжить ли наши упражнения?

— Хватит, говорю тебе! Не смей издеваться! Я швырну тебе под ноги десять тысяч отрубленных голов твоих вшивых крестьян!

— Если останешься жив!

Но тут их голоса заглушил шум, донесшийся с железной дороги. Это был еще один эшелон. Из окон и дверей показались дула винтовок. Поднялась стрельба. Какие-то люди устремились к поезду. Цепляясь за что попало, они старались забраться на крышу и в вагоны. Осаждавшие бросали бомбы, кругом творилась страшная суматоха. Взрывы, крики, пальба. Со всех сторон неслось: «К оружию! К оружию!»

ГЛАВА 5

Бой. — Герой и героиня. — Узники. — Те, кого нельзя купить. — Записка Жоаннеса. — Обрученные со смертью. — Убитые. — Последний поцелуй. — Ответ Жоаннесу. — Клятва мести. — Возвращение. — Расстрел.

Во внезапном появлении третьего эшелона было что-то фантастическое. Длинный состав, набитый солдатами, пыхтя и пуская клубы пара, медленно приближался к тому месту, где полыхал огромный костер из искореженных обгоревших вагонов. Издали эшелон походил на диковинного железного змея, возле которого суетилось целое полчище муравьев. Каждый вагон представлял собой ощетинившуюся крепость. Однако нападавшие, проявляя удивительную смелость и ловкость, набрасывались на монстра[140], карабкались вверх, выдергивали ружья, торчавшие из окон, бросали бомбы, стреляли. Шел настоящий бой. В красных отблесках пламени все это выглядело особенно впечатляюще.

Представшая перед ними картина ожесточенной схватки вынудила поединщиков — Жоаннеса и Марко — вложить оружие в ножны. Трудно было сперва понять, кто же атаковал поезд с албанцами, пока Жоаннеса не осенило: «Это Михаил со своим отрядом!»

Машинист остановил наконец состав. Ошеломленные неожиданным нападением, разгоряченные солдаты из войска бея бросились на партизан, и бой продолжился уже на земле, еще более кровавый, чем прежде. Ни те, ни другие, казалось, не подозревали о находящихся здесь отрядах Марко и Жоаннеса.

Но, конечно, албанцы и патриоты, присутствовавшие при дуэли своих военачальников, увидев неожиданное сражение, не устояли на месте. С обеих сторон послышались крики: «К оружию!» — и краткое перемирие оказалось нарушенным. Поединок прервался сам собой, противники разошлись.

Уходя, Марко погрозил Жоаннесу кулаком:

— Мы еще встретимся. Не вздумай вообразить, что ты одержал победу!

— Замолчи, фанфарон! А встретимся мы обязательно, обещаю тебе, но это будет последний день в твоей жизни!

Обе группы ринулись к железной дороге, где продолжалась борьба. Тотчас же оттуда послышались крики, радостные восклицания. То с той, то с другой стороны раздавался боевой клич:

— Держитесь, албанцы!.. Это Марко!.. Да здравствует Марко!.. Смелее, горцы!.. Вперед!

— Да здравствует свободная Македония!.. Это Жоаннес!.. Ура, Жоаннес!.. Держись, Михаил!.. Вперед, патриоты!

Подоспевшее подкрепление было как нельзя более кстати, рукопашный бой разгорелся с новой силой.

Люди Жоаннеса, долгое время находившиеся в бездействии, дрались с полной самоотдачей. Среди них не было никого, кто не хотел бы отомстить за близких: зарезанного отца, сгоревшую заживо мать, поруганную честь сестры, потерянную навсегда невесту. После всего, что им пришлось пережить, они не знали жалости к захватчикам.

Теперь, когда соединились два отряда, число патриотов составляло примерно триста пятьдесят человек, включая женщин, они сражались наравне с мужчинами.

Михаил и Елена находились рядом в самом центре схватки. После ранения девушка преданно ухаживала за ним. Молодые люди полюбили друг друга. Они должны были вскоре пожениться. Став невестой Михаила, Елена последовала за ним в повстанческий отряд.

Жоаннес и Никея тоже боролись рука об руку. В какой-то момент все четверо оказались вместе.

— Браво, Михаил!.. Молодец, Елена!

— Жоаннес!.. Я не знал, что ты здесь!.. Вот это рубка!

— Никея, ты просто великолепна!

— Я чуть было не убил Марко! Но теперь их слишком много, более тысячи! — сказал Жоаннес с беспокойством.

— Ничего страшного! Будем бить направо и налево, и станет меньше!

Бой продолжался. Но в пылу сражения патриоты забыли об осторожности. В какой-то момент Жоаннес понял, что их могут окружить. Он вложил пальцы в рот и пронзительно свистнул, чтобы привлечь к себе внимание.

— Бросайте бомбы! — крикнул он.

У каждого из его людей их должно было остаться еще штуки по две. Бомбы, брошенные им и Никеей, разорвались в гуще албанцев, образовав брешь в рядах противника, постепенно сжимавшего кольцо вокруг храбро дерущихся повстанцев.

Марко не мог смириться со своим поражением. Не обращая внимания на рвущиеся вокруг снаряды, бей искал глазами своего более удачливого соперника.

— Жоаннес! Где же ты? Мы можем возобновить наш поединок. Я требую реванша!

Все клокотало в албанце при мысли, что какой-то мальчишка, наглый выскочка, заставил его отступить, да еще на глазах у всех! Только пролив его кровь, вали мог смыть оскорбление. Наконец в одной из групп бей издали приметил молодого человека в болгарской шапке, с саблей в руке. Бок о бок с ним сражалась красивая девушка. Марко показалось, что он узнал Никею.

— Это они! — закричал он и, нанося удары направо и налево, стал прорываться в их сторону. — Дорогу, черт возьми! Дайте дорогу!

Однако это оказалось не так-то просто, и в первую очередь из-за его же солдат. В азарте боя они ничего не видели и не слышали, ослепленные ненавистью к противнику. Отчаявшись пробиться сам, Марко закричал:

— Кошелек золота за мужчину и женщину, что бьются рядом!

Фразу тотчас услышали, стали передавать из уст в уста. Вдохновленные обещанием крупной награды, несколько человек, наиболее крепких и смелых, бросились исполнять желание начальника.

Марко наблюдал за их маневром. Албанцы действовали смело и решительно. Постепенно сужая кольцо вокруг группы повстанцев, им удалось отсечь от остальных человек пять-шесть. Те бились геройски, но ничего не могли сделать. Всех убили, а мужчину и женщину, раненных, в изорванной одежде, схватили. Увидев это, Марко возликовал:

— Наконец-то они снова у меня в руках!

Бой подходил к концу. Опять раздался свист, потом прозвучало еще несколько выстрелов, два или три взрыва, и все смолкло. Патриоты отступили и как-то сразу незаметно исчезли. Они потеряли пятьдесят человек убитыми, не считая раненых, которых забрали с собой.

Албанцы понесли значительно бо́льший урон — несколько сотен убитых и раненых. Однако Марко это мало волновало. Чтобы держать железную дорогу под наблюдением, он отвел людей к вагонам, велел перезарядить ружья, расставил часовых, одним словом, приготовился к отражению новой атаки, которую, впрочем, полагал маловероятной.

Начинало светать. Покончив с первоочередными делами, бей послал за пленниками.

Гордые, несломленные, с высоко поднятой головой, мужчина и женщина предстали перед пашой. В ожидании пока их приведут, Марко заранее улыбался, предвкушая месть. Но, едва увидев пару, представшую перед ним, он вскочил, словно у него под ногами разорвалась бомба.

— Тысяча чертей! Это не они!.. Где Жоаннес? Где Никея? — накинулся албанец на молодых людей.

— К счастью, в безопасности, — твердо ответил парень, глядя врагу прямо в глаза.

— Негодяй! Мошенник! Тогда ты мне за него заплатишь!

— Я не негодяй и не мошенник! Я патриот своей страны, который борется за ее независимость. Как пленные, захваченные в бою, мы имеем право на должное обращение, конечно, если вы настоящие солдаты и цивилизованные люди.

— Неужели?! Смотрите-ка! — усмехнулся Марко, пораженный тем не менее проявлением такого достоинства и такой выдержки. — И как же прикажешь себя называть, господин борец за независимость, требующий уважения?

— Михаил Кегович.

— А кто эта женщина?

— Елена Санвико, моя невеста.

— Как ты сказал? Санвико? По-моему, мы двоюродные родственники, — удивленно произнес паша, вглядываясь в девушку.

Та выдержала его взгляд и смело ответила:

— Вполне возможно. Но это было давно, когда твои христианские предки сражались рядом с моими, мусульманин. Сегодня же между нами не может быть кровного родства, потому что ты стал турецким бандитом, уничтожающим моих единоверцев!

— Подумать только! — Марко расхохотался. — Эта пигалица еще и рассуждает! Должен сказать, Михаил Кегович, что вы плохо воспитываете ваших женщин. Мне жалко тебя, бедняга! Ты никогда не будешь хозяином в собственном доме!

— А какое тебе до этого дело? — возразил Михаил.

— Мне это не безразлично, более того, меня это огорчает. Я, видишь ли, очень добрый человек и не могу спокойно видеть, как страдают другие. Я не хочу, чтобы ты стал несчастным мужем, находящимся под каблуком у своей жены, чтобы она вертела тобой и тиранила с утра до вечера! Я должен помешать этому.

— Помешать нам любить, принадлежать друг другу?! — воскликнула девушка, обнимая жениха. — Много берешь на себя. Одна только смерть способна разлучить влюбленных. Для этого тебе придется убить нас!

— Ну что ж, я не только добр, но еще и хорошо воспитан. Желание женщины — для меня закон! Но я не стану разлучать вас, дети мои. Зачем? Никогда не следует стараться сделать людей счастливыми против их воли. Раз уж вы помолвлены, оставайтесь женихом и невестой!

— Что же ты собираешься с нами сделать? — прервал его Михаил, которого начинала пугать эта жестокая игра.

— Всего лишь исполнить то, чего вы сами хотите. Соединить навеки два столь страстно любящих сердца, — зловеще засмеялся бей. — Вам уже недолго осталось ждать!

Взошло солнце. Вдалеке послышались голоса, окрики часовых. Со стороны гор пришли двое, одетых в униформу регулярных частей Марко. Их привели к паше.

— Кто такие? Откуда?

— Солдаты вашего превосходительства. Мы попали в плен к повстанцам. А потом их предводитель Жоаннес отпустил нас, чтобы мы доставили вашей светлости его послание.

— Так эти голодранцы взяли вас в плен! Вас, настоящих горцев из моего клана! — посуровел Марко. — Мы еще разберемся в этом. Давайте сюда бумагу!

Солдаты были напуганы таким приемом. Один из них дрожащей рукой достал из кармана записку Жоаннеса — несколько неровных строк, начертанных карандашом на вырванном из блокнота листке. В ней говорилось:

«Марко, в твоих руках находится мой лучший друг и его невеста. Я захватил в бою тридцать твоих солдат. Готов без всяких условий обменять их всех на двух моих людей.

Жоаннес».

— Подумать только! — раздраженно произнес паша, прочитав вслух письмо. — Сначала этот желторотый юнец осмеливается брать в плен моих солдат, а потом у него хватает наглости предлагать мне какие-то обмены!

Михаил и Елена слышали содержание записки. Зная, в какие руки попали, они ни на что не надеялись. Но, оказывается, командир не забыл их и предпринимает все возможные усилия, чтобы освободить пленников любой ценой! Он готов отдать в обмен на них тридцать албанцев! Взгляды юноши и девушки встретились, в глазах вновь вспыхнула надежда.

Оба давно и по собственной воле решили посвятить себя борьбе за независимость родины и, если потребуется, умереть за справедливое дело. Но это вовсе не значило, что они не хотели жить и не дорожили той особой нежностью, которую подарила им едва расцветшая любовь.

Марко, весь, казалось, поглощенный чтением, успел перехватить этот взгляд. Покачав головой, он улыбнулся.

— Представьте, Жоаннес предлагает мне за вас тридцать человек! По-моему, это слишком мало. Вы стоите больше. И тем не менее я готов согласиться… на определенных условиях, конечно.

— Если эти условия не расходятся с долгом, я охотно подпишусь под ними, — с достоинством ответил Михаил.

— Когда обручен со смертью, что заглядывает тебе в глаза, и жить осталось всего несколько минут… тогда понятие долга сильно меняется.

— Ты в этом уверен?

— Ну, это тебе решать. Речь ведь идет о твоей жизни. В обмен на нее ты сообщишь мне пароль, укажешь, где находятся склады оружия и боеприпасов, места производства динамита. Только и всего… И после этого я отпущу вас обоих на все четыре стороны. Согласен?

— То, что ты предлагаешь мне, подлое предательство!

— О! Все это пустые слова, поверь мне!

— И ты полагаешь, что, совершив такую гнусность, мы сможем как ни в чем не бывало вернуться к своим товарищам и радоваться жизни, купленной подобной ценой?!

— Более того, я охотно прибавлю к этому еще сто тысяч золотых монет, чтобы смягчить терзания твоей больной совести. Располагая столь приличной суммой, можно неплохо устроиться.

— А как мы будем смотреть в глаза нашим детям? — прервал его Михаил. — Как объясним им, когда они подрастут, что такое любовь к родине, если сами предадим ее смертельным врагам?

— Родина? Но ведь и мы любим ее и сражаемся за нее! Только мы иначе все понимаем.

— Старики проклянут нас, мужчины плюнут нам в лицо, дети станут швырять камни вслед. Потомство наше будет обесчещено.

— Ну, если уж у тебя такая нежная душа, поезжай в другую страну!

— Нет, душа христианина и жителя Македонии не ведает страха. Просто это наша земля, и жить мы должны там, где жили, любили и страдали наши отцы!

— Итак, ты предпочитаешь умереть, вместо того чтобы дать мне несколько простых сведений? Ведь за них я дарю тебе жизнь и обещаю по-царски вознаградить?!

— Ты правильно понял меня, паша. Я не способен на предательство!

— Предательство, святотатство[141], подлость! Пустые слова, и только!

— Возможно, но именно они определяют такие понятия, как честь и совесть, от чего, в конце концов, зависит жизнь народа!

— А ты, сестричка, тоже отказываешься от предложения? Подумай хорошенько! Ведь ты сможешь жить богато и счастливо рядом с любимым человеком!

Елена едва держалась на ногах. Когда Марко обратился к ней, она подняла голову.

— На обещанное тобой золото, паша, можно купить почти все… кроме чести. А как жить, если не только другие, но и сам ты себя не уважаешь?! Нет настоящей жизни без чести и достоинства! Поэтому и я отказываюсь от твоего предложения.

Ответ молодых людей прозвучал для Марко как пощечина. Он едва сдерживался, чтобы не взорваться.

До самой последней минуты он надеялся уговорить влюбленных, сломить их волю посулами и угрозами и получить необходимые сведения, что помогли бы ему подавить повстанческое движение в стране. Не подействовало! Они посмели отказаться от его золота! А ведь он предложил очень большую сумму! Упрямые глупцы!

Не в силах больше владеть собой, Марко выхватил из-за пояса кинжал и взмахнул им. На секунду рука замерла в воздухе, словно не зная, кого ударить первым, чтобы доставить другому больше страданий.

При виде занесенного кинжала Михаил инстинктивно привлек девушку к груди и обнял, загородив ее от Марко. В тот же момент длинный кинжал паши по самую рукоять вошел юноше в спину, пронзив сразу оба трепетных сердца. Раздался лишь приглушенный вскрик, хриплый вздох, и оба безжизненных тела, все так же обнявшись, мягко упали на траву.

— Не хотите жить, умрите вместе! — вскричал Марко.

Не вынимая кинжала, бей снял плащ и накрыл им убитых. Потом позвал тех двоих, с кем было отправлено письмо.

— Возьмите носилки, положите на них трупы и отнесите вашему Жоаннесу. Скажите, что это мой ответ! Исполняйте!

Глядя им вслед, бей бормотал:

— Хотел бы я видеть его лицо в этот момент! Клянусь, он тотчас велит уничтожить всех пленных. Я бы, во всяком случае, не упустил такой возможности!

…Время шло. Солдаты Марко прилагали невероятные усилия, чтобы расчистить и восстановить железнодорожное полотно. Работа заняла более восемнадцати часов. Люди вконец измотались. Сознание, что противник, возможно, где-то поблизости, еще больше усугубляло общую напряженную обстановку.

К пяти часам часовые на дальних подступах подали сигнал тревоги, пропустив в расположение войск небольшую группу безоружных людей, она сразу направилась к лагерю Марко. Их узнавали и приветствовали радостными возгласами.

— Что там такое? — спросил паша тоном, от которого даже самым отчаянным стало не по себе.

Сержант, побежавший разузнать, в чем дело, сообщил:

— Ваше превосходительство! Вернулись тридцать наших солдат, попавших в плен к патриотам, и с ними те двое, кого вы отправили доставить им трупы убитых мужчины и женщины.

— Не может быть! Повстанцы коварны и кровожадны. Они безжалостно убивают всех, кто сдается им в плен. И правильно делают, так как это всего лишь жалкие трусы, недостойные другой участи!

Турецкие власти специально распространяли подобные измышления, чтобы настроить своих солдат против борцов за независимость.

— И тем не менее это они, ваше превосходительство, живые и невредимые! — возразил сержант.

— Ладно. Пусть их приведут! — велел паша.

Лица недавних пленников, вновь обретших свободу, сияли от радости. Они были вне себя от счастья, что снова вернулись к своим.

— Вам удалось бежать? — резко обратился к ним Марко, еще надеясь получить на этот вопрос утвердительный ответ.

— Никак нет, ваше превосходительство, — выступил вперед один.

— Тогда каким же образом вы оказались здесь?

— Жоаннес, их командир, освободил нас без всяких условий.

— Даже так! Ну что ж, его великодушие достойно восхищения. Но я не таков! И что он сказал, даруя вам свободу?

— Когда он увидел трупы мужчины и женщины, которые принесли на носилках наши люди, он вдруг стал белый как полотно, потом упал возле них на колени, погрузил свою правую руку в кровь, вытекшую из их ран, и осенил себя крестным знамением, как это обычно делают христиане[142], так что у него на лбу, груди и плечах остался кровавый след, и произнес: «Спите спокойно, мы отомстим за вас!» Затем повернулся к нам и сказал: «Это не ваша вина, и я не хочу, чтобы вы искупали ценой своей жизни преступления другого человека. Я отпускаю вас, можете возвращаться к себе!» И вот мы здесь и готовы вновь служить вашему превосходительству!

— Так, значит, он помиловал своих пленников, моих нерадивых солдат?! — злобно прервал его Марко. — Зато я приговариваю вас к смерти! И так будет с каждым трусом, который посмеет сдаться в плен! Капитан Ахмед! — крикнул вали. — Свяжите этих негодяев, постройте роту, и пусть их расстреляют, чтобы другим впредь неповадно было!

Пять минут спустя раздались залпы…

ГЛАВА 6

Волна освободительного движения. — Кровавые замыслы. — Необходимо подавить восстание. — Двадцать пять тысяч мобилизованных. — После похорон. — Надо убить Марко. — Гуськом. — Как достать лошадей. — Схватка. — Превращение в кавалеристов. — Тревога. — Преследование. — Марко и эскадрон.

До настоящего времени Марко относился к действиям патриотов с высокомерным презрением. Этот бунт, охвативший вначале лишь несколько деревень в различных частях вилайета, скорее забавлял его, чем беспокоил. Смешно сказать, темные, забитые крестьяне претендуют на то, чтобы изменить порядок в стране, а вернее, веками укоренившийся в ней беспорядок! Стадо баранов вознамерилось съесть волка!

Человек практичный, Марко сумел извлечь из происходящего наибольшую выгоду для себя. Сначала он удесятерил налог и выжал из подвластного вилайета все соки. Удовлетворив свою чуть ли не легендарную алчность, албанец установил в районе режим террора. Дотла разорив крестьян, он принялся методично, с полной безнаказанностью, уничтожать их, что принесло ему новые почести и новые богатства. Постепенно этот опереточный[143] князек, а на деле просто-напросто настоящий бандит с большой дороги, стал одним из высших должностных лиц огромной империи зла и насилия. Марко-разбойник превратился в Марко-пашу, носящего титул его превосходительства. Это льстило тщеславной натуре бея, и жизнь казалась бы прекрасной, но при одном условии — чтобы мятеж не разрастался по всему вилайету, как масляное, а вернее, кровавое пятно.

И тут возникла реальная угроза превращения разрозненных крестьянских бунтов в настоящую революцию! Отдельные случаи неповиновения учащались, очаги сопротивления множились, охватывали все новые районы.

Если раньше патриоты действовали небольшими группами и отваживались лишь на смелые вылазки, подвергая нападению малочисленные посты и заставы, то теперь их крупные и хорошо вооруженные отряды все чаще вступали в открытый бой с отборными частями, находящимися под командой самого паши.

Марко чувствовал, что это не стихийный процесс. Во всем угадывалась четкая организация, чья-то направляющая рука. У нарастающего освободительного движения явно был свой лидер, человек умный, смелый, волевой, имеющий опыт в военных делах. Наконец бей Косова понял, что это не кто иной, как Жоаннес!

Можно было сколько угодно подсмеиваться, пожимать недоуменно плечами, всячески принижать реальные достоинства своего соперника, но это, безусловно, был он. Ему всегда удавалось ускользнуть из расставленной ловушки, он физически был силен, Марко сам имел возможность убедиться в этом. Саблей юноша владел превосходно. При одном воспоминании об их поединке у бея на лбу выступал холодный пот. При этом Жоаннес умен, образован, хитер, прекрасно владеет тактикой борьбы…

Располагая минимальными средствами, он пускал под откос воинские эшелоны, смело вступал в бой с превосходящими силами противника и часто выходил победителем. Молва о его подвигах передавалась из уст в уста, слава и популярность народного героя росла день ото дня.

Со всех сторон к предводителю повстанцев стекались люди, отвечая на его призыв. Численность бойцов армии независимости неудержимо росла.

Паша сознавал, что, если не положить этому конец, процесс может стать необратимым, а тут уже была прямая угроза турецко-мусульманскому владычеству.

Мысль о возможной утрате своей неограниченной власти над вилайетом приводила Марко в бешенство. Не раз он твердил: «Ну нет, этому не бывать! Не будь я Марко, бей Косова! Надо немедленно, любой ценой покончить и с восстанием, и с его вдохновителем!»

Сейчас, потерпев очередное поражение, албанец заявил:

«Я поставлю под ружье дополнительно еще двадцать пять тысяч человек, и через неделю мне приволокут этого наглеца связанным по рукам и ногам! Клянусь, я добьюсь этого!»

Когда Марко шел к своей цели, для него все средства были хороши. Он немедленно разослал во все концы несколько приказов, отдал необходимые распоряжения. Телеграф работал без передышки. Проводили дополнительную мобилизацию, формировали новые пехотные и кавалерийские части, подтягивали артиллерию. Людей набирали столько, словно сражаться предстояло с целой регулярной армией[144].

Десять тысяч должны прибыть из Ускуба, пятнадцать тысяч — из Приштины. Первым предстояло сосредоточиться возле болгарской границы, вторым — возле сербской. Частям предписывалось оцепить район, занять все переходы, взять под наблюдение горные тропы, расставить посты в каждой деревне, то есть сделать так, чтобы, как говорилось в приказе, «и мышь не проскочила».

Войска пройдут маршем с востока на запад, жестоко подавляя на своем пути все очаги сопротивления по линии Приштина — Ускуб, где предполагалось сосредоточить значительные силы. Командирам частей и подразделений снизу доверху приказано безжалостно убивать любого, у кого найдут оружие, и уничтожать их жилища.

Все смерти надлежало подробно фиксировать, а соответствующие данные передавать вышестоящему начальству. В случае невозможности установить личность убитого следовало отрубать голову и отправлять ее в главный город вилайета. За это обещалось вознаграждение.

Таким образом, если патриотам удалось бы все-таки проникнуть сквозь такой двойной заслон, в опустошенных деревнях они нашли бы только фанатично настроенных мусульман, те сразу выдали бы их властям, тем более что и это хорошо оплачивалось.

Гонимые отовсюду, обложенные со всех сторон, мятежники оказались бы в безвыходном положении. Для паши, обладавшего неограниченными возможностями, их скорое поражение являлось уже почти свершившимся фактом. Это был лишь вопрос времени. Задуманное выполнялось быстро и четко. Марко-бей умел заставить людей повиноваться. Он, как всегда, широко пользовался двумя проверенными средствами, которые никогда не подводили его: подкуп и террор!

Войска оповестили о том, что офицер, унтер-офицер или солдат, отпустивший вооруженного мятежника, будет тотчас же повешен.

Зато схвативший патриота с оружием получал немалое вознаграждение. Если это сделал рядовой солдат, то его непосредственный начальник получал такую же сумму.

Нетрудно догадаться, какое воздействие оказывали на жадных и жестоких людей подобные предписания.

Однако вернемся к Жоаннесу.

Только что с глубокой скорбью он простился со своими друзьями, так рано ушедшими из жизни. Тела обрученных со смертью положили в одну из расселин. Прочитали молитву. Взорванная часть скалы погребла их под своими обломками. На лицах у всех была невыразимая печаль. Жоаннес кинжалом выцарапал на камне имена влюбленных: Михаил — Елена, а сверху крест. Раздались возгласы: «Отомстим! Смерть Марко!»

— Да, друзья мои, ваше требование справедливо, — сказал Жоаннес, глядя на боевых товарищей и нервно сжимая в руках карабин. — Марко — воплощение жестокости и фанатизма мусульман. Такому бандиту нет места среди людей! Я сам приведу приговор в исполнение.

— А как же мы?

— А вам на время придется исчезнуть, зарыться в землю!

— Послушай, как же так?! Мы тоже хотим драться и отомстить за товарищей! — возразил за всех озадаченный Рислог.

— Терпение, друзья! Очень скоро так и будет. Но сегодня вы должны стать невидимками. Нужна предельная осторожность. Это приказ. Во имя родины, во имя будущего нашей революции, во имя победы! Вы солдаты и должны уметь повиноваться!

— Мы исполним твой приказ, как бы горько это ни было. Но скажи нам, что ты собираешься делать.

— Отправиться в Приштину, взяв с собой небольшой отряд человек в двадцать, дождаться появления Марко, выследить его и убить! Извините, друзья, но времени на разговоры больше нет. Рислог, ты примешь командование вместо Михаила! Идите как можно скорее на соединение с отрядом Паницы и вместе укройтесь в пещерах Кара-Дага. Провизии у вас будет месяца на три, впрочем, я рассчитываю, что вы останетесь там не больше двух недель. Употребите это время на производство бомб и снарядов. Уходите немедленно. У меня предчувствие большой беды, нависшей над нами.

Отдав последние распоряжения и отобрав с собой два десятка лучших воинов, Жоаннес углубился вместе с ними по тропинке в горы.

Через пять минут остальная часть отряда тоже тронулась в путь, но в другом направлении.

Наступила ночь. Турки ревностно исполняли распоряжения Марко. Сверху хорошо было видно, как то тут, то там в долине вспыхивали подожженные крестьянские дома. В темноте это выглядело особенно зловеще.

Жоаннес, как всегда в такие минуты, когда он чувствовал себя бессильным, не имея возможности немедленно прийти на помощь, стиснул зубы.

— Ну, Марко! Это тоже войдет в твой счет, по которому ты мне вскоре дорого заплатишь!

Однако в полной мере картина происходящего предстала перед ним лишь на следующий день. Чутье военного человека подсказало юноше, что у противника происходит крупное движение войск. Словно страшный смертоносный вал катился от самой границы, сметая все на своем пути, сея повсюду огонь и смерть, оставляя за собой лишь обугленные остатки жилищ и исковерканные трупы.

Между тем патриоты так быстро, как только это было возможно, продвигались по направлению к Приштине. Они шли, не слишком скрываясь, избегая скопления воинских частей, следуя по крутым горным тропинкам и никого не встречая на своем пути.

Их было, как сказано, двадцать, включая Жоаннеса и Никею. У каждого в вещевом мешке лежало по четыре бомбы и четыре динамитные шашки. На голове у всех были красные фески с черными кисточками — маленькая хитрость предусмотрительного командира македонцев. В своих полуцивильных, полувоенных костюмах, с такими головными уборами македонцев вполне могли принять за солдат резерва Марко.

На первый взгляд решение Жоаннеса идти в Приштину, буквально наводненную турецкими солдатами и полицией, было чистым безумием. Но не стоит забывать, что у борцов за независимость повсюду имелись верные, преданные общему делу друзья. Они могли бы оказать в случае необходимости действенную помощь и дать надежное укрытие.

Главная трудность — добраться до места. Предстояло проделать пешком километров шестьдесят. Привыкшие к ходьбе, они рассчитывали пройти это расстояние за двенадцать — пятнадцать часов, если не случится ничего непредвиденного.

Бо́льшую часть пути преодолели спокойно, без происшествий, как вдруг недалеко от Жаньеро, прямо в горах, натолкнулись на довольно многочисленный воинский отряд.

Солимана выслали вперед в качестве разведчика. Он вернулся очень взволнованный.

— Албанцы! — тихо сказал он Жоаннесу. — Плохая встреча, командир.

— Сколько их?

— Сотни две, не меньше, и все отлично вооружены. Отборные солдаты паши.

— Они тебя не видели?

— Нет, капитан. Они ни о чем не догадываются.

— Хорошо. Нужно сделать крюк влево и выйти поближе к железной дороге.

Гуськом, стараясь ничем себя не обнаружить, спустились в овраг и, укрывшись под густыми кронами карликовых каштанов, переждали с четверть часа. Все было спокойно. Затем снова тронулись в путь.

В трех километрах от этого места начиналась долина Косова. Издали уже виднелась Приштина. Минареты ее мечетей сверкали на солнце.

Сквозь заросли кустарника патриоты внимательно осматривали местность. Идти дальше по открытому пространству нельзя. На всех направлениях выставлены посты. Чуть ли не метрах в двадцати — тридцати от них в засаде сидели несколько часовых.

Жоаннес озабоченно покачал головой.

— Их тут, пожалуй, сотни три. А пройти совершенно необходимо! Никак нельзя задерживаться здесь, нас в любую минуту могут обнаружить! Вот если бы у нас были лошади!

— Можно поискать, — серьезно сказал Солиман. — Хотите, я попробую?

— Иди, но будь предельно осторожен.

Оставив карабин, чтобы не мешал, и зажав в зубах кинжал, парень, быстро передвигаясь по-пластунски, исчез из виду. Остальные затаились.

В томительном ожидании прошло полчаса. Все уже начинали отчаиваться, как вдруг послышался легкий шелест, и появилась голова Солимана. Лицо изодрано колючками, руки кровоточили.

— Ну как, удалось? — тревожно спросил Жоаннес.

— Да, капитан. Вернее, я знаю, где лошади, но их еще нужно отбить.

— Это уже не так трудно. Веди!

— Следуйте за мной!

Начали спускаться. Двигались друг за другом в полном молчании, стараясь не шуметь. Наконец вышли к небольшому плато, где стояло домов пятьдесят.

Невдалеке они заметили около тридцати лошадей под седлом, но разнузданных![145] Животные отдыхали и жадно жевали траву. Кони находились под охраной четверых. Солдаты развалились на траве, кое-кто похрапывал, рядом лежали остатки пищи.

А в домах хлопали двери, распахивались окна, с криками выскакивали люди. Ошалевшая скотина бросалась наутек, ее догоняли солдаты в красных мундирах…

Жоаннес не сдержался:

— Албанцы! Опять эти бандиты занимаются грабежом! Забирают скот у крестьян на свои нужды. Когда это только кончится?!

Все сгрудились вокруг командира.

— Действовать надо быстро, чтобы не успели опомниться. Стрелять нельзя! Применять только холодное оружие. Готовы?

— Да.

— Тогда вперед!

Через несколько секунд все было кончено. Никто из четырех охранников даже вскрикнуть не успел.

Солдаты возле домов заметили партизан, но приняли за своих. Да и кому бы пришло в голову заподозрить присутствие повстанческого отряда в самом центре расположения турецкой дивизии?!

Обстановка между тем все больше накалялась. Крестьяне сопротивлялись, не желали отдавать скот. Уже пролилась кровь, пылало несколько домов.

Здоровенный солдат занес саблю над седым стариком. Но в этот момент клинок Жоаннеса пронзил его грудь.

— Все, бандит! Больше ты уже никого не убьешь! — произнес молодой человек удовлетворенно.

Завязалась рукопашная. За последние дни патриотам столько раз приходилось наблюдать, не имея возможности вмешаться, картины грабежа, насилия, людского горя, что сейчас они дрались с особым ожесточением, словно хотели выместить на этих солдатах весь накопившийся гнев. Враги же, застигнутые врасплох и подавленные столь бурным натиском, не смогли оказать должного сопротивления. Сверкали штыки, мелькали кинжалы…

Операция прошла удачно, без всякого шума. Но только Жоаннес с облегчением подумал об этом, как со стороны ближнего дома грянул выстрел, и один из повстанцев упал с раздробленным черепом. Кто-то из недобитых албанцев, собрав последние силы, сумел-таки дотянуться до револьвера.

Жоаннес вскрикнул от огорчения и досады. Еще один боевой товарищ убит! Выстрел, конечно, услышат и дадут сигнал тревоги. Прибудут новые части. Надо немедленно уходить!

— По коням! — крикнул он.

Тут ему в голову пришла спасительная мысль.

— Возьмите каждый по плащу!

Все облачились в широкие красные накидки — принадлежность униформы албанских бойцов — и вскочили в седла. Никея была отличной наездницей и восседала на лошади не хуже мужчин. Жоаннес оглядел свое воинство. Да, он был прав, эти плащи и фески будут им хорошей маскировкой.

— Вперед!

И отряд, уменьшившись на одного воина, галопом помчался по Косовской долине.

Злополучный выстрел действительно услышали. Наблюдатели на аванпостах[146] подняли тревогу. Пехотные и кавалерийские подразделения моментально привели в состояние боевой готовности и ждали только приказа.

Вдалеке показался конный отряд в красных плащах, развевающихся по ветру… Албанцы напряженно вглядывались, стараясь получше разглядеть всадников.

— У них нет сабель! — крикнул кто-то.

Это вызывало беспокойство. Тут же послышались командные окрики: «Стой! Стой! Остановиться!» Заиграли горны[147], запели фанфары[148], подавая тот же сигнал. Слыша привычные звуки, лошади стали сбиваться с ритма, делая попытку замедлить ход. Но всадники резко пришпорили и вновь понеслись вперед. Вслед зазвучали выстрелы, но отряд был уже слишком далеко.

В это время к месту событий прибыл верхом высокий человек в пышных одеждах. Сбоку бежал ручной леопард, сзади ехала свита.

Раздались приветственные возгласы: «Да здравствует паша! Да здравствует Марко!»

Бей сразу обратил внимание на удалявшихся во весь опор всадников. Что-то в том, как были наброшены плащи, показалось ему подозрительным. Он и сам не смог бы объяснить, что именно.

«Без причины так не удирают! — подумалось ему. — А что, если это он!..» И, не раздумывая больше ни секунды, паша скомандовал:

— Эскадрон! За мной! Вперед! Во что бы то ни стало надо догнать беглецов. Мы должны их взять живыми или мертвыми.

ГЛАВА 7

Река. — Раненый. — Повторение. — Брод. — Яростное преследование. — Окружение. — Героическое самоубийство. — Спешиться! — По дороге к крепости. — Логово врага. — Железная дверь. — «Песня о Косове!» — Посланница Пророка. — В крепости. — Марко у двери. — Смирился? — Нет!

Жоаннес намеревался сначала пересечь с юга на север долину Косова, а затем, добравшись до Приштины, уйти в горы, окружавшие поселение. Благодаря связям, которыми он располагал там, сделать это было бы нетрудно.

Однако преследование, организованное Марко, сбило все его планы. Войска, поднятые по тревоге, перекрыли северное направление.

— Скачем на запад! — приказал Жоаннес.

Галопом проскакали еще полчаса. Железная дорога была совсем рядом, уже виднелись телеграфные столбы вдоль нее.

— Проклятие! — воскликнул Солиман. — Пехотинцы!

Из кювета[149] торчали красные фески. Пути дальше не было.

— Сворачиваем направо! Скорее! — скомандовал Жоаннес.

Сзади послышались крики, конское ржание, несколько выстрелов. Их догонял эскадрон Марко. К счастью, пехотинцы, не разобравшись в ситуации, пока не стреляли.

— Вперед! Вперед! — кричал Жоаннес. — Погоняйте лошадей!

Скачка продолжалась еще минут пятнадцать. Наконец показалась река.

— Это Ситница! Там есть брод! Во что бы то ни стало надо добраться до него!

Само Провидение[150] вновь свело двух смертельных врагов в том месте, где за год до этого чуть не погиб Жоаннес. Тот же брод, окруженный глубокими ямами, откуда юноша выбрался благодаря своей изобретательности и хладнокровию. Именно здесь Никея с помутившимся от горя рассудком пела гимн героического Косова.

Вновь послышались выстрелы, засвистели пули. Один из всадников вскрикнул.

— Что случилось? Кто ранен? — с беспокойством спросил командир.

— Это я, Дарниа. Ничего страшного. Руку задело.

— Вперед! Вперед! Не останавливаться!

Преследователи шли уже по пятам. Но вот и река. На воде поперек течения проступала светлаядорожка — брод.

— Пусти меня вперед, — обратилась Никея к мужу, — я тут каждый камень знаю.

— Хорошо, — согласился Жоаннес. — Следуйте за ней! — крикнул он остальным. — Шаг в шаг! Никуда не отклоняйтесь! Будьте осторожны! Иначе можно провалиться.

Направляя коня твердой рукой, женщина подбадривала и успокаивала его. Животное нервно всхрапывало и подрагивало всем телом. Все внимательно следили за движениями всадницы и старались не отставать от нее. Последним вошел в воду Жоаннес.

Погоня приближалась. Отчетливо слышался топот лошадей. Но в рядах преследователей случилась некоторая заминка. Когда пересекали железнодорожные пути, несколько передних лошадей, поскользнувшись на рельсах, упали, сбросив всадников. Задние вынуждены были остановиться. На этом патриоты выиграли несколько минут.

Марко злился и на чем свет стоит ругал нерадивых наездников.

Один из командиров подъехал к паше и, почтительно отдав честь, обратился к нему:

— Ваше превосходительство, расстояние позволяет. Мы могли бы открыть огонь. Уверяю вас, ни один не уйдет!

— Умерьте свой пыл, капитан. Стрелять запрещаю! К сожалению, я слишком хорошо знаю это место и опасаюсь трупов, которые легко могут уплыть от нас по течению.

— Река слишком глубока. Вряд ли кто сумеет выбраться!

— Много ты понимаешь! Тот, кто ведет этот отряд, выбрался отсюда со связанными руками и ногами, прямо под моим носом! Теперь тебе ясно?

Когда эскадрон во главе с Марко подошел к броду, патриоты, успев уже выбраться из воды, вновь пустили лошадей в галоп. Отдохнув на переправе, кони неслись как ветер. Расстояние между отрядами увеличивалось с каждой минутой, но Марко это не особенно беспокоило. Он не сомневался в успехе. С ним было двести отборных, что бы он там ни говорил в приступе раздражения, кавалеристов. Опытные наездники, они умели выжать из лошади максимум скорости, как можно меньше утомляя ее.

Вдруг бей заметил, что беглецы резко повернули в сторону долины.

— Ну, нет! Только не это! — закричал он. — Отрезать им путь! Пятьдесят человек направо, пятьдесят — налево, остальные — в центре! Их надо загнать в горы! Я хочу силой привести гостей к себе, мы окажем им соответствующий прием, не так ли, Хадж?

Услышав свое имя, леопард зарычал, словно по достоинству оценил шутку хозяина.

Юноша заметил маневр противника и понял, что отряду в долину не прорваться. Албанцы превосходили их в скорости.

— Негодяй! — воскликнул он. — Это было нашим спасением! Скачите к горам, будь что будет!

Действие разворачивалось в том же месте и почти в тех же условиях, что и в прошлом году, когда Жоаннес, Михаил и Паница верхом на лошадях, отбитых у турецких жандармов, уходили от погони по дороге к родовому гнезду Марко-разбойника, скрытому среди неприступных скал.

— Пусть мы даже загоним коней, зато оторвемся от албанцев, — подгонял Жоаннес.

Впереди оказалось высохшее русло горного потока. Отряд углубился в него, не снижая скорости.

Шагов через пятьдесят один из всадников резко качнулся в седле и едва не упал. Это был Дарниа. Парень потерял много крови и сильно ослаб. До сих пор он еще крепился, но теперь силы оставили его. Падение было бы неизбежным, если бы кто-то из товарищей не подхватил раненого. Бег коней замедлился.

— Оставьте меня! — простонал Дарниа. — Спасайтесь! Я вам только помеха!

— Не смей так говорить! — возразил подоспевший на помощь. — Я буду поддерживать тебя.

— Нельзя, чтобы вы все погибли из-за меня! Уходите, прошу! Вы должны жить и бороться за наше общее дело!

В тот же момент быстро, ни слова больше не говоря, раненый выхватил здоровой рукой револьвер и с возгласом «Да здравствует свободная Македония!» выстрелил себе в висок… Еще несколько секунд товарищ поддерживал в седле его труп, потом с рыданиями в голосе произнес:

— Бедный Дарниа!.. Он пожертвовал собой ради нас.

Но у живых не было времени скорбеть о мертвых. Со всей энергией они стремились уйти от преследования. А это с каждой минутой становилось все труднее и опаснее.

Дорога круто забирала вверх. Скоро скачка станет невозможной, придется переходить на рысь, а потом и на шаг. К счастью, им все-таки удалось оторваться от эскадрона Марко.

Наконец Жоаннес понял, что быстрее продвигаться своим ходом, и приказал спешиться. Он знал, людям Марко тоже придется пойти на это. Другого выхода не оставалось.

— Что же делать дальше, когда доберемся туда? — обратился Жоаннес к Никее, разглядывая крепость на вершине горы. В голосе его слышалась озабоченность.

— Прежде всего не надо терять надежду! — ободряюще и как-то таинственно улыбнулась девушка.

— Надеяться мы можем только на себя. Будем отчаянно сопротивляться, стоять насмерть, до последнего патрона. Уложим этих бандитов, сколько сумеем!

— Их слишком много, а боеприпасов у нас чересчур мало, нам долго не продержаться.

— У тебя есть предложение?

— Если бы мы могли проникнуть в эту проклятую неприступную крепость, укрыться за ее прочными стенами!..

Юноша оживился.

— А почему бы, собственно, нет? Пожалуй, ты права!

Отряд продолжал карабкаться по скалистой тропинке вверх. Они уходили все дальше.

Марко видел это, но был спокоен.

— Ничего. Перед железной дверью им все равно придется остановиться, и тогда мы посмеемся от души.

Помогая Никее в особо трудных местах, Жоаннес продолжал начатый разговор:

— Ты знаешь, после того, как мы там побывали, этот разбойник бей еще основательней укрепил свое логово. Вон, посмотри! Над первой линией каменных глыб, окружающих крепость, он водрузил еще один такой ряд. Высота сооружения теперь не меньше тридцати метров. Ни взобраться туда, ни пушкой прошибить!

— Я еще вижу входную дверь, обитую массивным железом. Ей тоже никакие снаряды не страшны.

— Там-то нам и придется драться, между двух огней, и, скорее всего, умереть. Но они дорого заплатят за наши жизни!

На лице женщины опять появилась загадочная улыбка:

— Как знать.

Жоаннес не мог понять поведения жены.

— Послушай, Никея, умоляю тебя, скажи наконец, что дает тебе надежду в такой безвыходной ситуации? Я чувствую, ты пытаешься внушить мне, что спасти отряд возможно! Но как?

— Скоро увидишь.

Дорога в последний раз круто завернула и вывела на довольно обширное ровное пространство прямо под стены крепости. На серых камнях ярким пятном вырисовывалась железная дверь, окрашенная в красный цвет.

Никея быстро сбросила накидку, обернула ее вокруг талии и закрепила с помощью нашейной серебряной цепочки. Получилось нечто вроде длинной юбки. Затем она сняла феску и рассыпала по плечам длинные белокурые волосы.

Все в недоумении смотрели на нее. Девушка выглядела в своем новом пурпурном облачении, мягкими складками ниспадавшем к ногам, весьма впечатляюще.

Подобрав ружье, она медленно направилась к двери и несколько раз громко и требовательно стукнула в нее прикладом. Однако с той стороны никакой реакции не последовало.

Выждав немного, Никея постучала еще и еще. Дверь все так же оставалась замкнутой, но в ней приоткрылось смотровое окошечко.

Тогда в напряженной тишине зазвучал чудный голос девушки. Она запела героический гимн Косова, что всегда оказывало сильное впечатление на патриотические чувства славян. Люди, уставшие от тяжелейшего перехода, сразу приободрились и, замерев, внимали завораживающему пению.

Наконец за дверью послышалось движение, и старческий надломленный голос спросил:

— Женщина! Кто ты, если так проникновенно поешь о несчастиях нашей порабощенной родины?

— Посмотри как следует! Разве не узнаешь меня? Я та, кто год назад здесь в крепости потребовала жизни и свободы для троих мужчин, кого Марко собирался расстрелять. Я та, кому свыше даровано право приказывать, потому что ангел тьмы[151] коснулся меня своим крылом… Посмотри на меня! Я Никея!

— Безумная Никея! Посланница Пророка! Теперь я узнал тебя! Что ты хочешь, женщина?

Чтобы не выйти из роли, девушка намеренно помедлила, словно не слышала вопроса. Она вновь запела. За дверью слушали, потом тот же голос переспросил:

— Так чего же ты хочешь?

Снизу все отчетливее доносились крики преследователей. Шум погони приближался. Через несколько минут они будут здесь. От ответа Никеи, от поведения невидимого стража зависело спасение. Молодая женщина с восхитительным спокойствием продолжала:

— Под угрозой самых страшных несчастий я требую, чтобы открыли эту дверь! Я хочу убежища для меня и моих спутников! Слышишь? Ты должен выполнить мое желание, или я прокляну вас всех!

— Будь по-твоему, и пусть Бог простит меня, если я поступаю плохо!

В ту же минуту послышался лязг отодвигаемых засовов, тяжелая дверь заскрипела и медленно, словно нехотя, открылась, пропуская пришельцев.

Последней зашла Никея, и в этот же момент на площадку перед крепостью с шумом ворвались албанцы во главе с Марко. Женщина с силой толкнула за собой дверь, та с грохотом захлопнулась перед самым носом у разгоряченных погоней бандитов.

Задвинув все запоры, девушка обернулась. Перед ней стоял высокий, седой, слегка ссутулившийся старик. В молодости это был отчаянный разбойник, проливший немало крови, не знавший ни страха, ни жалости.

Но сейчас в его тусклых глазах, устремленных на девушку, виделось выражение суеверного ужаса, он набожно протягивал к ней свои узловатые руки с синими прожилками вен. Никея, желая еще усилить впечатление, посмотрела на него долгим гипнотизирующим взглядом провидицы[152].

Патриоты тем временем в полном молчании, чтобы не нарушить общей возвышенной атмосферы[153], быстро расположились вдоль стены и приготовились к отражению атаки.

Им показалось странным, что крепость выглядела почти пустой, во всяком случае, на первый взгляд. Явились еще несколько стариков, женщин и детей, они с удивлением взирали на непрошеных гостей. Вероятно, все мужчины этого клана, способные носить оружие, последовали за Марко и сражались в его войсках.

Тишина продолжалась недолго. С той стороны принялись нетерпеливо колотить в дверь, и властный голос бея потребовал:

— Открывай! Ты слышишь меня, старик? Где ты? Немедленно открой дверь!

— Я запрещаю тебе делать это! — произнесла Никея тихим свистящим шепотом, словно заклинание, испепеляя растерянного привратника взглядом.

Стук усилился. Марко в бешенстве сыпал угрозами и проклятиями.

— Эйуб, если ты не послушаешь меня, я изжарю твой старый скелет на медленном огне! Сию же минуту открывай! Ты меня знаешь, я приказов не повторяю!

— Она не позволяет этого, сеньор бей!.. В нее вселилась душа Пророка, Аллах говорит ее устами. Я ничего не могу поделать, она этого не хочет!.. — бормотал, заикаясь, старик.

— Да ты просто спятил, старый черт! Гром и молния! Открывай, говорю тебе, или, клянусь бородой отца, я вырежу всю твою семью!

— Уходи!.. Исчезни!.. Возвращайся в свое жилище!.. — тихо, но настойчиво повторяла Никея, слегка подталкивая незадачливого стража в спину. — Иди!.. Так говорит мне ангел… Иди!.. Я так хочу. Отныне только я приказываю здесь. Бей бессилен против меня… против тебя… против кого бы то ни было… Его воля должна отступить перед моей… Иди!..

Пятясь, устремив в пространство затуманенный взгляд, старик удалился, а двое патриотов тут же встали на часах возле двери.

Другие обитатели крепости тоже узнали девушку. Послышались испуганные возгласы: «Это она! Посланница Бога!» Никея улыбнулась им, что-то ласково сказала, стараясь успокоить.

Несмотря на свою обычную сдержанность, Жоаннес был поражен странным ходом событий. Остальные тоже пребывали в состоянии крайнего удивления.

— Ну что же, пока мы, кажется, в полной безопасности, — отметил командир, переводя дух.

— Действительно, просто чудо! — заметил один из стоявших рядом. — Мы теперь полные хозяева неприступной цитадели. И если только здесь нет потайного лаза, связывающего крепость с внешним миром, мы сможем выдержать длительную осаду.

— Хорошо, что ты заговорил об этом, Деметр. Я как раз вспомнил. Ведь в прошлый раз мы с Паницей и Михаилом проникли сюда именно через подземный ход. Он начинался где-то недалеко от дороги, ведущей к крепости, а выходил совсем рядом с центральной площадкой. Пойдем-ка поищем!

Никея все еще стояла в окружении женщин и детей, смотревших на нее со смешанным чувством поклонения и страха и робко отвечавших на ее вопросы.

«Да, это правда. Мужчины присоединились к паше. Он осыпает их почестями и богатством… В крепости остались лишь старики да женщины. Впрочем, что касается последних, то многие из них тоже отправились в город… Время от времени мужчины ненадолго возвращаются, оставляют золото и награбленное, устраивают шумные пирушки, а потом снова уезжают…»

Продолжая тихо беседовать, молодая женщина повела всех за собой в большое квадратное строение, где когда-то ее держали узницей. Крепкая дверь, на окнах железные решетки. Настоящая тюрьма.

Женщины доверчиво вошли внутрь. Их было много, смелых, сильных Они могли иметь оружие. Поэтому Никея, пропустив их вперед, не колеблясь, закрыла дверь и трижды повернула ключ в замке.

Между тем стук и крики прекратились. Через дверной глазок часовые никого не увидели. Вблизи крепости сделалось тихо и спокойно.

Неужели Марко-разбойник смирился с поражением и увел своих людей?

Нет!

ГЛАВА 8

Подземный ход. — Кинжал и затяжные петли. — Молниеносная смерть. — В ловушке. — Человек и зверь. — Круг. — Последний бой. — Без пощады. — Прямые удары. — Глаза, которые не увидят больше света. — Ярость и отчаяние. — Изувеченный. — Прощение. — Вперед!.. За свободную Македонию!

Жоаннес и Деметр тщательнейше обследовали западную часть крепости, но ничего не обнаружили.

— Странно! — проговорил раздосадованный командир. — Мне казалось, я точно запомнил, где это.

— Возможно, они вывели ход в другое место, — рассудительно заметил спутник. — А может быть, посадили вокруг кустарник для маскировки.

— Пожалуй, ты прав! Участок, что тянется вдоль оврага, раньше выглядел голым, никаких деревьев не было, я абсолютно уверен. А сегодня здесь растут карликовые каштаны и молодые дубки. Давай подойдем поближе!

И мужчины стали карабкаться на крутой склон.

Между тем Никея в сопровождении нескольких вооруженных человек осматривала крепость. Чтобы лучше представить обстановку, девушка взбиралась на уступы, находящиеся почти вровень с оборонительными стенами, откуда хорошо просматривалась вся местность.

Внизу, на равнине, она заметила лошадей, их патриоты вынуждены были оставить, перед тем как начать подъем по горным кручам. Рядом мирно паслись кони из эскадрона Марко. Но ни одного всадника не видно. Это тревожило. Паша и его албанцы исчезли бесследно!

Обеспокоенная, Никея быстро спустилась вниз, чтобы доложить Жоаннесу об увиденном. Она застала его за странным занятием.

Деметр штыком придерживал нависающий над скалой куст, а ее муж, не обращая внимания на колючки, стоял на коленях, приложив ухо к камню. Увидев жену, он сделал знак остановиться и приложил палец к губам. Девушка замерла на месте, пока он продолжал внимательно слушать. Затем Жоаннес встал и подошел к ней.

— Подземный ход здесь! Лаз очень узкий, одновременно в отверстие может проникнуть только один человек. Какая удача! Не найди мы его, отряду грозила бы неминуемая гибель!

— Еще бы! Бандиты тайком проникли бы сюда и всех нас перерезали!

— Они готовят атаку, я уверен.

— Что ты думаешь делать?

— Взять пять человек, вооружиться веревками и кинжалами с коротким лезвием… Только действовать надо очень осторожно. Малейший шум — и все пропало!

— А не лучше завалить вход тяжелыми камнями?

— Я уже думал об этом, но я непременно хочу схватить Марко, взять живым, а для этого необходимо во что бы то ни стало выманить его оттуда! Приведи поскорее людей и не волнуйся, дорогая. У меня превосходный план, я ничуть не сомневаюсь в успехе.

Несколько минут спустя Никея вернулась в сопровождении пятерых. Босиком, с кинжалами и веревками наготове, они вопросительно смотрели на командира. Тот жестами показал, чтобы воины следовали за ним.

Взобравшись на узкий карниз, нависавший над пропастью, а затем под углом уходивший к эспланаде, повстанцы заметили вырубленное в гранитной скале небольшое отверстие, похожее на лаз, плотно прикрытое валуном. По доносящемуся оттуда глухому шуму можно было понять, что там кто-то есть.

— Это Марко и его люди! — едва слышно прошептал Жоаннес. — Не двигайтесь! Держите наготове веревки и ждите моего сигнала.

В полной тишине прошло с четверть часа. Потом послышался скрипящий звук. Тяжелый камень, что закрывал вход в подземелье, сдвинулся с места, и в проеме показалась голова бородача в феске. Прижавшись к скале, стараясь не дышать, патриоты не шевелились.

Опираясь руками о край, человек высунулся и огляделся. Не заметив ничего подозрительного, он обернулся назад и тихо сказал:

— Все спокойно. Кругом ни души. Они ни о чем не догадываются.

Лазутчик[154] стал медленно выбираться. В тот же момент Жоаннес, лежа плашмя как раз над самым отверстием, резко взмахнул рукой с зажатым кинжалом. Удар пришелся по затылку, в том месте, где шея переходит в позвоночник. Смерть наступила мгновенно. Бандит не издал ни звука и даже не дернулся. Подхватив его за руки, патриоты втащили уже мертвое тело на карниз, а затем, без лишних церемоний, сбросили в пропасть.

Для тех же, кто находился под землей, все выглядело совершенно нормально. Вслед за первым появился второй. Он тоже огляделся и прислушался. Ничто не вызывало беспокойства.

— Все нормально, — отметил он. — Ахмед, должно быть, уже внизу.

Затем повторилось то же самое. И второй труп оказался в пропасти.

Патриоты действовали так быстро и четко, что у бандитов не возникло и тени сомнения в успехе своего предприятия. Послышался командный голос Марко:

— Давайте поторапливайтесь! Бесшумно спускайтесь вниз и прячьтесь в кустарнике. Сначала вы, двадцать человек, потом мы с Хаджем. Главное — тихо! Если вас обнаружат раньше времени, дело сорвется!

Бей напутствовал своих людей, которые уходили один за другим, не подозревая, что они тут же бесследно исчезнут навсегда. Это походило на жуткий конвейер смерти, где каждый в каком-то холодном оцепенении выполнял свою часть работы.

И внизу и наверху считали… Семнадцать!.. Восемнадцать!.. Девятнадцать!.. Двадцать!..

— Все! Теперь наша очередь, Хадж! Осторожно, не спеши, мой мальчик, ты пойдешь за мной. А, ты уже чуешь добычу! Потерпи! Для тебя я приберегу самый лакомый кусочек, красавицу Никею!

Наконец в проеме появилась голова Марко. Он с трудом протиснул сквозь узкое отверстие могучие плечи. Раздался смешок:

— Я, никак, толстею!

Произнося эту фразу, бей неожиданно поперхнулся и захрипел… Петля, ловко наброшенная юношей, плотно сдавила горло бандита, в то время как двое помощников, подхватив ничего не соображавшего пашу под руки, с силой потащили его наверх.

В ужасе оттого, что так глупо попался в ловушку, красный от натуги, задыхаясь от ярости, Марко отчаянно сопротивлялся, пытаясь вырваться, хотел подать сигнал тревоги, крикнуть на помощь, но мог испустить лишь сдавленный беспомощный хрип. Жоаннес еще сильнее затянул веревку. Глаза бея выкатились из орбит, язык вывалился, он почти потерял сознание.

Учуяв, что с хозяином происходит что-то неладное, леопард ринулся за ним. На краю, у самого выхода, хищник на секунду замер, ослепленный ярким светом. Глаза его плохо видели, он скреб когтями по граниту и глухо рычал.

В этот момент Деметр бесшумно, выверенным движением, набросил другую петлю зверю на голову и изо всей силы потянул. Леопард повис на веревке. Но дикий зверь обладал фантастической жизненной силой. Он перехватывал веревку зубами, подтягивался на ней, рычал, извивался. Казалось, еще немного, и он рухнет в пропасть и утащит за собой Деметра.

— Держи крепче! — крикнул парню Жоаннес и добавил, обращаясь к остальным: — Не медлите ни секунды, бросайте бомбы!

Боясь не справиться с леопардом, Деметр зацепил свой конец веревки за выступ скалы.

Из подземного хода доносились крики, бряцание оружия. Албанцы, догадавшись в чем дело, готовились к атаке. Но они уже были обречены. В отверстие входа полетели бомбы.

Сильные взрывы следовали один за другим. Гора содрогнулась.

Всякое движение внутри прекратилось. Все затихло. Вряд ли кто-нибудь остался в живых после такой массированной бомбовой атаки, но Жоаннес на всякий случай хотел подстраховаться.

— Еще две динамитные шашки, — коротко приказал он, — чтобы разом покончить со всем! Нужно взорвать скалу и навсегда замуровать проклятое подземелье.

Прозвучали еще два взрыва, и на сей раз действительно все было кончено.

— Ну вот! — Жоаннес облегченно вздохнул. — Теперь нам ничто не угрожает, и мы можем наконец свести наши счеты! Не так ли, Марко?

Но бей ничего не ответил, он лежал без сознания. Тем не менее командир посчитал нелишним связать его. Руки и ноги паши стянули веревками, а петлю с шеи сняли. Точно так же поступили и с леопардом.

Хадж изнемог в яростной борьбе. Он не двигался, язык вывалился.

Глядя на двух страшных хищников, лежавших неподвижно у их ног, патриоты глазам своим не верили. Неужели это правда он, Марко-разбойник, гроза всей Македонии?!

Подошли те, кто лишь издали с волнением наблюдал за происходящим. Взвалив обмякшее тело паши на плечи, они отнесли его на площадку в центре крепости.

— А что делать с леопардом? Может быть, сбросить в пропасть?

— Нет! — Жоаннес покачал головой. Потом, помолчав немного, добавил: — Пусть оба кровожадных разбойника до конца не расстаются. Отнесите его вместе с Марко.

Человека и зверя — они все еще не пришли в себя — положили в центре эспланады. Из узких окон домов на них смотрели потрясенные старики, женщины, дети.

Жоаннес пронзительно свистнул. Так он обычно давал сигнал к общему сбору. Патриоты начали строиться.

В это время Марко зашевелился. Он шумно, прерывисто вздохнул и открыл глаза. Сделал попытку подняться, еще не осознавая реальности, но не смог. Наконец бей понял, что лежит на спине, крепко связанный.

— Над ним простиралась чистая бездонная голубизна неба, величественно возвышались горы. Их белые вершины тонули в ярком солнечном свете. В вышине с пронзительными радостными криками носились ласточки. На деревьях дрожали молодые зеленые листочки…

Никогда еще окружающий мир не казался беспощадному албанцу столь прекрасным, а воздух родных гор столь упоительным!.. Но тут его взгляд уловил блеск сверкавших на солнце штыков.

Паша увидел строй патриотов, их суровые, непреклонные лица и понял, что судьба его решена, пощады не будет. Рушился пьедестал[155], куда он вознесся благодаря своей смелости и где так долго держался ценою жестокости.

Отыскав глазами злейшего врага, того, кто теперь мог торжествовать победу, бей крикнул:

— Жоаннес! Повстанцы! Я проиграл! Вы оказались сильнее. Убивайте же меня!

— Да, Марко, ты проиграл, и ничто уже не может спасти тебя. Но мы борцы за справедливость, а не палачи!

— Опять пустые громкие слова! Зачем все эти разговоры? Убейте меня, и дело с концом! На твоем месте я бы именно так и поступил. К чему столько ненужных церемоний?!

— Ты хочешь казаться смелым, Марко-бей, а ведь в тебе говорит прежде всего страх. Ты боишься, боишься медленной смерти, изощренных пыток, одним словом, всего того, чему ты сам всегда подвергал свои несчастные жертвы!

Жоаннес был прав, Марко-разбойник, кровавый Марко, безжалостный палач, мучитель и убийца, действительно трепетал при мысли о боли и физических страданиях.

Видя, что юноша угадал его мысли, он изменился в лице, напрягся всем телом, будто надеялся разорвать веревки, дерзко и вызывающе посмотрел на Жоаннеса и с высокомерной грубостью произнес:

— Лжешь, деревенщина! Бей Косова ничего не боится! Никто и никогда не сумеет похвастаться, что заставил его дрожать от страха!

В ответ юноша пожал плечами и спокойно ответил:

— Ты сам только что заметил, что все это лишь слова! Нет, паша, мы будем судить тебя!

Услышав это, Марко нервно расхохотался ему в лицо.

— Вы? Судить меня?.. Какая славная шутка перед смертью! Но всего за минуту до этого, если мне не изменяет память, ты утверждал, что участь моя решена и ничто уже не может спасти меня! Если я заранее приговорен, тогда казните меня! И нечего возмущаться, когда я называю вас убийцами! Ведь меня же вы считаете палачом, потому что я бросал десять, двадцать человек против одного! Пусть так! Я согласен и даже горжусь этим. Да, я убийца! Марко-разбойник! Однако сегодня, сдается, мы поменялись ролями! Теперь вас — двадцать, а я — один. И вы собираетесь все вместе уничтожить одного безоружного человека. Только вы не хотите признаться себе в этом! Вам гораздо приятнее считать себя поборниками справедливости! Лицемеры! Лжехрабрецы! Мерзавцы! Хотите совершать гнусности и слыть при этом за честных и благородных людей?! Так знайте же, что вы ни то и ни другое. Вы всего-навсего обычные бандиты!

За все время этого страстного монолога Жоаннес оставался сдержан, решителен и тверд.

— Нет, Марко, это ты лжешь, как всегда, пытаясь оправдать собственную слабость и жестокость, — холодно заметил он. — И сейчас я докажу тебе это! Деметр, будь любезен, развяжи нашего знатного пленника!

Парень недоуменно посмотрел на командира, но быстро исполнил приказание.

— Поднимайся, Марко! — обратился юноша к бею.

Ничего толком не понимая, паша встал, потянулся, чтобы размять затекшие члены, и машинально тронул рукой саблю, висевшую на боку.

— Ты правильно подумал… — продолжал Жоаннес. — Я даю тебе возможность сразиться со мной один на один, как мужчина с мужчиной! Я согласен еще раз поставить свою жизнь против твоей. Это будет смертельная схватка, символизирующая борьбу двух наших религий и стран — христианин против мусульманина, Македония против Турции! Защищайся, Марко! Друзья, образуйте круг для нашего поединка!

Патриоты, стоявшие в строю, быстро рассредоточились направо и налево, получилось нечто вроде арены, метров двенадцать в диаметре.

Противники встали в центре друг против друга. Оружие у каждого оказалось то же самое, как и в прошлом поединке, том, который им не удалось закончить. Не было произнесено ни слова.

Побледневшая Никея взглядом, полным восхищения и тревоги, смотрела на мужа. Жоаннес нежно улыбнулся ей, словно хотел сказать: «Ничего не бойся. Все будет хорошо. Я выйду победителем!»

Потом он весь напрягся, настраиваясь на яростную атаку бея, тому уже нечего было терять.

Клинки со звоном скрестились, и Марко, забыв всякую осторожность, бросился на молодого соперника. Удары с обеих сторон наносились с такой силой, что сабли иногда соприкасались даже рукоятями. Тогда противники на какой-то момент сходились почти лицом к лицу.

— Я заставлю тебя! Ты отступишь передо мной! — выкрикивал Марко.

— Да, но только для того, чтобы лучше нанести ответный удар! — спокойно парировал юноша.

Слегка отскочив в сторону под бурным натиском бея, Жоаннес распрямил руку и, сделав неожиданный выпад вперед, резко выбросил острие своей сабли прямо в лицо паши.

Марко страшно вскрикнул, отшатнулся и поднес руку к глазам. Сквозь пальцы сочилась кровь.

В этот момент он был совершенно открыт, и молодому человеку ничего не стоило прикончить его. Но Жоаннес, опустив клинок, выжидал.

— Защищайся, Марко! — во второй раз крикнул он.

— Ты демон![156] — взревел от ярости и боли бей, отрывая руку от лица.

Все вздрогнули. Правое веко паши было рассечено ударом сабли, а на месте живого глаза зияла страшная пустая глазница!

Борьба возобновилась. Теперь атаковал юноша. Последовала целая серия прямых, самых опасных при фехтовании на саблях ударов. Тяжелое ранение делало Марко более уязвимым для соперника. А грешную душу его охватил страх, великий страх за прошлые злодеяния. Он чувствовал, что расплата близка.

Тем не менее бей предпринимал отчаянные усилия, стремясь избежать постоянно нацеленного на него грозного острия. Но опять не успел. Жоаннес произвел сначала ложный выпад, а потом сильный прямой удар в лицо.

Марко слишком поздно разгадал маневр противника. Раздался вопль, еще страшнее первого: с меткостью пули стальной клинок вонзился бею прямо в левый глаз!

Выронив саблю, воя от боли и задыхаясь, паша упал на землю, закрыв лицо руками. В приступе ярости, граничащей с помешательством, он бился в истерике и кричал нечеловеческим голосом:

— Я ничего не вижу! Я слепой! Ты лишил меня глаз! Будь ты проклят!

Жоаннес молча вложил саблю в ножны. Вид поверженного врага не вызывал в нем ни ликования, ни чувства удовлетворенной мести. Он был грустен и серьезен.

— Прекрати проклинать других, Марко! Я вполне мог бы убить тебя, если бы захотел, но не сделал этого. Я просто лишил злодея возможности творить зло. Дарую тебе жизнь и вместе с ней оставляю путь к раскаянию! Прощай! Ты пролил море христианской крови, исковеркал наши души и судьбы. Ты был палачом нашей земли, но мы прощаем тебя! И пусть Марко-слепой заставит людей забыть о Марко-разбойнике!

К Хаджу тоже вернулось сознание. Первое, что он увидел, был его непривычно тихий хозяин с пустыми глазницами, откуда сочилась кровь. И в этот момент в душе дикого зверя впервые шевельнулось неведомое дотоле чувство — сострадание к единственному существу, которое он любил.

Хадж рванулся к нему, но не смог подняться и жалобно завыл.

Жоаннес подошел к леопарду и молча разрезал веревки на его лапах. Затем вернулся к своим товарищам и отдал команду:

— Братья! Уходим! Нам нечего здесь больше делать. У нашей родины еще много врагов, и нам предстоит продолжить нелегкую борьбу, чтобы спасти ее. Вперед, друзья!

Ему ответил стройный хор голосов: «Да здравствует свободная Македония!»

Построившись, отряд покинул разбойничье логово. Уже на выходе Жоаннес обернулся.

Марко сидел неподвижно на земле под палящими лучами солнца, которое ему не дано отныне увидеть, а Хадж, стоя рядом, осторожно вылизывал его безжизненные глаза. Из них медленно текли две красные струйки, кровавые слезы, первые, пролитые в жизни Марко-разбойника слезы!

Конец

Луи Буссенар ФРАНЦУЗЫ НА СЕВЕРНОМ ПОЛЮСЕ

Часть первая[1] ПУТЬ К ПОЛЮСУ

ГЛАВА 1

Международный конгресс. — Среди географов. — Разговор о полярных экспедициях. — Русский, англичанин, немец и француз. — Великие путешествия и великие путешественники. — Патриот. — Вызов. — Мирная борьба. — Во имя родины.

Международный географический конгресс, проходивший в Лондоне в 1886 году, собрал в столице Соединенного Королевства знаменитых ученых и путешественников со всех концов цивилизованного мира.

Они съехались сюда по приглашению председателя сэра Генри Роулингтона, генерал-майора вооруженных сил ее величества королевы.

Уже почти две недели, не покидая удобных кресел, совершали увлекательнейшие путешествия через горы и леса, за Полярный круг и на экватор мужественные и подтянутые морские офицеры, мудрые профессора-энциклопедисты, предприимчивые негоцианты[2] и судовладельцы и, наконец, страдавшие лихорадкой и вполне здоровые, худые и загорелые путешественники-исследователи. Эти последние, оглушенные шумом и сутолокой столицы, чувствовали себя очень стесненно в черных фраках вместо обычной походной одежды. В общем, здесь собрались все, для кого география и жизнь — понятия неразделимые. Заседания проходили ежедневно, с двух до четырех часов дня в залах Национальной галереи. Конгресс как конгресс. Не хуже предыдущих и не лучше будущих. Со всевозможными знаками отличий на груди, участники являлись на заседания с точностью до минуты, приветствовали друг друга и рассаживались по местам. Доклады выслушивались внимательно, по крайней мере, так казалось, однако в душе каждый с нетерпением ждал, когда часы на башне пробьют четыре и в зале станет шумно и оживленно, как на перемене в школе — начнутся разговоры на всевозможные темы, изредка они даже будут касаться прослушанного доклада. Если разговор увлекал или же погода была ненастная, географы задерживались подольше, в противном случае расходились кто куда.

Так, с небольшими различиями, проходят почти все конгрессы. Среди общего равнодушия, старательно скрываемого, обсуждаются те или иные научные проблемы, цель которых становится известна участникам лишь после опубликования итогового отчета. Затем начинаются взаимные поздравления, интервью журналистам, выдача наград, и делегаты разъезжаются.

У подобных встреч одна только польза: возникают прочные научные связи и в результате жарких споров рождаются ценные идеи.

История, о которой мы собираемся рассказать, началась 13 мая после одного из докладов, бесцветного, как и многие другие.

Немецкий географ-профессионал, человек явно кабинетный, уморил слушателей пространным докладом с уймой подробностей о путях на Северный полюс, так что после заседания многим казалось, что они несут на плечах ледник.

И вот четверо делегатов, радуясь, что избавились наконец от мучителя-докладчика, встретились в монументальном подъезде Национальной галереи.

— Ах, господа! Ну и зануда этот Эберман! — сказал один из них по-французски с притворным ужасом на лице. — Нева едва освободилась ото льда, половина страны моего государя еще покрыта снегами, я приехал сюда в надежде погреться на солнышке, а ваш соотечественник, господин Прегель, вместо того чтобы посочувствовать бедняге, шесть месяцев в году живущему, словно белый медведь, под завывание вьюг, совсем заморозил меня своим докладом.

Шутка была встречена смехом, а тот, кого делегат из России назвал господином Прегелем, ответил тоже по-французски, но с легким немецким акцентом:

— О, дорогой господин Серяков, вы несправедливы, суждения моего соотечественника не лишены здравого смысла.

— Видимо, вам не понравилось слово «зануда»? Что же, из уважения к вам я готов назвать его пилой. Что вы скажете, господин д’Амбрие?

— Этот вопрос меня как-то мало волнует, — уклончиво ответил господин д’Амбрие.

— О, понимаю, со свойственной французам вежливостью вы воздерживаетесь от любых замечаний в адрес господина Эбермана, твердившего, что французы совершенно не занимаются исследованием полярных стран. Возможно, вы и правы… Ваше презрительное молчание достаточно красноречиво…

— Серяков!.. — резко прервал русского делегата Прегель, покраснев от возмущения.

— Господа! Не ссорьтесь по пустякам! — вступил наконец в разговор четвертый из собеседников. — Подумайте лучше о том, что нас ждет экипаж, а мой повар уже готовит для вас обед, подогревает вино и замораживает шампанское.

— Поистине золотые слова, дорогой сэр Артур, — заметил Серяков, — готов примириться с айсбергами[3] и прочими льдами, раз они замораживают шампанское.

…Обещанный сэром Артуром обед был и в самом деле восхитительным. Казалось, не совсем удачная реплика Серякова забыта. Но тут русский после очередного выпитого залпом бокала обратился к Прегелю с такими словами:

— Мой дорогой Прегель, неужели вы думаете, что французы, которые дарят нам такое великолепное вино, могут стоять в стороне от каких бы то ни было серьезных научных проблем, в частности арктических исследований?

— Вы просто несносный ребенок, мой милый Серяков! — с отеческой нежностью произнес сэр Артур Лесли, бывший намного старше русского. — Можно подумать, что научные открытия вас не интересуют, что за последние десять лет вы не заняли достойного места среди мужественных путешественников конца века!

— Вы переоцениваете меня, скромного землепроходца, любезный, но…

— Что но?

— Но упреки Эбермана в адрес Франции оставили в моей душе какой-то горький осадок. Я люблю Францию за ее великодушие, если хотите, рыцарство, люблю со всеми ее добродетелями и пороками, люблю, наконец, как вторую родину, и таких, как я, в России много!

В этих словах было столько искренности, что глаза д’Амбрие засияли и он молча протянул руку русскому, который ее крепко пожал.

— Дорогой друг, я тронут вашим добрым отношением к Франции, тем более что в наш железный век, в век Тройственного союза[4], вошло в моду ее порицать!.. К счастью, у нее есть чем защищаться. Но дело сейчас не в этом… Здесь собралось маленькое общество просвещенных умов, которые выше взаимных мелочных обид и подозрений, мы не боимся правды, но и не хотим оскорблений.

— Разумеется, можно высказывать любые мнения, если вы не намерены кого-либо оскорбить ими!

— К чему вы клоните, дорогой сэр Артур?

— Прежде скажите, что думаете об этом вы, господин д’Амбрие. Вы — истинный патриот, и я щажу ваши чувства.

— Дорогой друг, я — патриот, но не шовинист и спокойно выслушаю любое суждение о моей стране, особенно от такого человека, как вы. Итак, говорите, прошу вас.

— Нет сомнения, что с тысяча семьсот шестьдесят шестого по тысяча восемьсот сороковой год по количеству и результатам морских экспедиций Франция превосходила все страны, в том числе и Англию. Не могу без восхищения вспомнить о Бугенвиле[5], Кергелене де Тремареке, Лаперузе, Пагэ, Маршане, Лабиландьере, д’Антркасто, Фрейсинэ, Диперре, Вайане, Дипети-Туре, Лапласе, Трегуаре, Дюмон-Дюрвиле — блестящих исследователях… Но согласитесь, во второй половине века ваша страна стала все реже принимать участие в экспедициях.

— С чего вы взяли, сэр Артур?

— Мне кажется, хоть Эберман и был резок, и заслуживает порицания, но он сказал правду.

— Ошибаетесь, — с живостью возразил д’Амбрие, — могу с ходу назвать вам нескольких современных французских исследователей: маркиз де Компьень и Альфред Марш в Габоне, де Браза в Конго, Жан Дюпи в Тонкине, Крево, Туар, Кудро и Винер в Южной Америке, Солейе в Сенегале, Карон в Тимбукту, Жиро на Великих Африканских озерах, Бро де Сен-Поль Лиас в Малайзии, Пинар на Аляске, Нейс и Пави в Индокитае, Бонвало, Капю и Пепин в Азии. Все они и еще множество им подобных занимались географическими исследованиями на собственные средства или мизерные субсидии государства.

— Именно это и дает мне право осуждать пассивность вашего далеко не бедного правительства, а также равнодушие тех ваших граждан, которые владеют солидным капиталом. Они не желают вкладывать деньги в славные предприятия. Скаредность не позволила им даже оплатить подписной лист несчастного Густава Ламбера, в то время как у нас или в Америке любой миллионер поспешил бы субсидировать его экспедицию! Вряд ли, дорогой коллега, вы назовете французского мецената, такого, как наш Томас Смит, полностью оплатившего экспедицию Бафайна, или такого, как Бут, который дал Бассу восемнадцать тысяч ливров, или четыреста пятьдесят тысяч франков! А американец Генри Гриннелл, кредитовавший доктора Кени, или швед Оскар Диксон, который оплатил расходы шести полярных экспедиций, после чего снарядил судно «Вега» Норденшельда. Американец Рьер Лорияр дал деньги вашему соотечественнику Шарнейю для путешествия на Юкатан. Гордон Биннет оплатил все расходы Стенли, отправившегося на поиски Ливингстона, а затем снарядил судно «Дженнет»! Если государство или миллионеры отказывались субсидировать экспедицию, простые граждане несли путешественникам свои скромные сбережения. Так что общенациональные подписные листы позволили капитану Холлу снарядить «Поларис», немцам — отправить в плавание в полярные моря «Германику» и «Ганзу», а американцу лейтенанту Грили дойти до восемьдесят третьего градуса широты и опередить нас, англичан, на пути к полюсу!.. Что скажете на это, дорогой д’Амбрие?

— К тому же всем известно, — миролюбиво добавил Прегель, — что мужественные французские исследователи нередко вынуждены из своих скудных средств оплачивать все расходы по экспедиции. И это делает им честь.

— Мы рады воздать им хвалу за отвагу и выдающиеся заслуги. Итак, дорогой Серяков, давайте считать инцидент с докладом бедняги Эбермана исчерпанным.

— Знаете, что больше всего меня возмутило, — сказал Серяков, — что этот старик старался как можно больнее задеть французов! Будь он помоложе, честное слово, я бы…

— Выходит, — помрачнел Прегель, — вы нас ненавидите, вы, наши вчерашние друзья?.. Послушать вас, так можно подумать, что вы — француз!

— Не требуете же вы, чтобы мои французские друзья питали к вам добрые чувства?

— Я знаю, что это невозможно… Французы злопамятны.

— Черт возьми! Как великодушно вы прощаете обиды, которые сами же и нанесли!

— Не понимаю.

— Сейчас объясню. Германия сражалась с Францией[6], это была дуэль между двумя нациями, словно между двумя джентльменами!

— Прекрасно!

— Но что бы вы все сказали, отними победивший джентльмен у побежденного часы или бумажник? Я не знаю, как это называется по-немецки, но по-французски определяется весьма выразительным словом, которое я не решаюсь произнести. Ведь Эльзас-Лотарингия дорогого стоят![7]

— Серяков!..

— Уже второй раз вы обращаетесь ко мне весьма странным тоном, вам не нравится то, что я говорю, так скажите об этом прямо! В Англии производят прекрасную сталь, и, я думаю, здесь найдутся два острых лезвия, чтобы утром мы могли побрить друг друга!

Прегель бледнел и едва сдерживался, чтобы не произнести то роковое слово, после которого примирение уже невозможно.

Сэр Артур Лесли, большой любитель спорта, как и всякий истый англичанин, обрадовался возможности быть свидетелем поединка и пальцем не пошевельнул, чтобы предотвратить назревавшую ссору. Напротив, она забавляла почтенного джентльмена, который был слегка навеселе. К тому же стравливать противников, чтобы извлечь из этого выгоду или развлечение, было в обычаях политиков его страны.

Но тут поднялся во весь свой богатырский рост д’Амбрие и сказал:

— Господа, позвольте мне вас помирить, поскольку предмет вашего спора имеет ко мне непосредственное отношение.

Прегель и Серяков попытались его остановить, но безуспешно.

— Прошу вас, господа, меня выслушать, — настойчиво продолжал д’Амбрие, — а ужпотом решите, как поступить. Если Франция, как утверждают, была во все времена достаточно богата, чтобы платить за свою славу, то и для оплаты своего поражения у нее тоже хватило средств. Она без возражений выплатила победителям наложенную на нее контрибуцию[8] в миллиарды франков и не хранила бы так долго память о тяжелых днях войны, если бы не жестокое увечье, нанесенное ее земле.

Ни англичане, ни русские, потерпев поражение в войне с французами, не затаили против них ненависти, то же самое можно сказать и о Франции. Франция всегда выказывала милосердие к побежденным, а русские и англичане в свою очередь не подвергали ее позору, когда победа бывала на их стороне, не отторгали ее земель. Немцы же оккупировали часть французской земли[9] и теперь удивляются, что их там не любят. На их глазах Франция истекает кровью от нанесенной ей раны, а они вопрошают: «Почему французы нас ненавидят и стремятся к реваншу?» Поставьте себя на мое место, господин Прегель, ведь вы — патриот. И скажите, что вы подумали бы, принеси мы жертву, которую требует от нас ваше правительство?! Мы не можем быть друзьями! Не можем забыть причиненное зло! Это было бы преступлением. И не удивляйтесь, что к западу от Вогезов[10] идут какие-то приготовления.

Когда нет самого необходимого, бессмысленно мечтать об излишествах. Так вот, слава, которую приносят экспедиции, для нас сейчас излишество, и мы не можем себе его позволить, к великому огорчению господина Эбермана. Прежде всего нам следует заботиться о своей безопасности.

В наше время, время Тройственного союза, древний лозунг «Хочешь мира — готовься к войне!» превращает Европу в огромный укрепленный лагерь, забота о безопасности поглощает все наши средства. Мы не вправе идти на расходы, не связанные с восстановлением страны. И не двинемся с места впредь до нового приказа. Наш Северный полюс — это Эльзас-Лотарингия!

— Браво! — воскликнул русский. — Браво, мой мужественный друг!

— Дорогой д’Амбрие, — поддержал француза и сэр Артур Лесли, — вы истинный джентльмен и патриот. Поверьте, я вас глубоко уважаю и сочувствую вам.

Прегелю ничего не оставалось, как вежливо поклониться.

Д’Амбрие между тем продолжал взволнованным голосом:

— Но если правительство в настоящее время не в силах субсидировать экспедиции, это могут взять на себя частные лица и тем самым помочь родине. В случае возникновения конфликта страна не пострадает, если одним добровольцем окажется меньше. Согласны ли вы, господин Прегель, принять мой вызов?

— Согласен, господин д’Амбрие, — ответил немец, — независимо от чувств ваших соотечественников, которые я понимаю и уважаю. Одно лишь условие — затеянное не должно вызвать осложнения отношений между нашими правительствами.

— Разумеется! Деньги у меня есть, да и у вас, надеюсь, тоже. Впрочем, последнее не имеет значения. Пример «Германики» и «Ганзы» показал, что вы можете рассчитывать на помощь соотечественников, тем более что речь идет о состязаниях с французами.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я собираюсь снарядить экспедицию к Северному полюсу на собственные средства и назначаю вам встречу посреди ледового ада… Вместо того чтобы путешествовать в кабинете, мы будем исследовать неизведанные просторы и попытаемся пройти на этом тяжелом пути дальше наших предшественников, во славу родины… Итак, принимаете вы мой вызов?

— Принимаю, месье, — решительно ответил Прегель. — Его нельзя не принять. Клянусь сделать все, чтобы немцы первыми водрузили свой флаг на полюсе.

— В свою очередь и я клянусь не посрамить Франции! Чем острее будет борьба, тем больше славы она принесет победителю.

— Итак, месье, договорились?

— Договорились!

— Когда собираетесь уехать?

— Незамедлительно, если вы не возражаете.

— Конечно, не возражаю!

— В таком случае до свиданья, месье! Благодарю за гостеприимство, сэр Артур Лесли! А вас, дорогой мой Серяков, за то, что подтолкнули нас к этой идее.

— Надеюсь, вы возьмете меня с собой, д’Амбрие? Русские среди льдов в своей стихии.

— К моему великому сожалению, это невозможно. В состав экспедиции должны входить только французы.

— Какая досада! Я был бы счастлив оказать посильную помощь победе французского флага!

— Еще раз до свиданья, — сказал д’Амбрие. — Уже май месяц, и время не терпит.

— Он далеко пойдет, господа! — сказал Артур Лесли, когда д’Амбрие удалился.

— Не он один! — ответил Прегель, тоже прощаясь.

ГЛАВА 2

Перед отплытием. — Капитан д’Амбрие. — Ради славы отечества. — Отважный потомок галлов. — Постройка «Галлии». — Оборудование корабля. — Снаряжение полярной экспедиции. — Тщательный отбор провизии и одежды. — Команда пестрая, но хорошо подобранная. — Только французы. — Торжественная минута отплытия.

«Дорогие родители!

Через два часа мы отплываем, и известий от меня в скором времени не ждите. Ни почтальонов, ни почтовых ящиков на нашем пути не будет. Условиями наймая доволен. Не государство посылает меня в плавание, так как срок службы окончен, и не пароходство вроде трансатлантического или грузового, и не судовладелец, занимающийся торговлей или рыболовством. Нанялся я на корабль к одному богатому человеку, который собирается плыть на Северный полюс, да еще в место, малоизвестное не только матросам, но даже адмиралам. Владелец корабля не жалеет ни денег, ни времени.

Нанялся я к нему на три года, за восемьдесят франков в месяц в первый год, сто франков — во второй и сто двадцать — в третий. Что и говорить, деньги немалые. Кроме того, каждый получит десятую часть своего жалованья сверх положенного, когда судно зайдет за Полярный круг (Вы, отец, должно быть, знаете, что это за круг такой, потому что плавали в ледяных морях). Наверное, это черта, за которой начинаются холодные страны, но я, признаться, понял одно: что за кругом буду получать на сотню-другую франков в год больше. А по возвращении всем выдадут премию в тысячу франков, если, конечно, мы дойдем до этого полюса. В общем, работка прибыльная, разбогатею — вернусь, и тогда можно будет неплохо устроиться.

Еще раз прошу, не удивляйтесь и не тревожьтесь, если от меня долго не будет весточки.

Засим сообщаю, что нахожусь в добром здравии, чего и вам желаю.

Обнимаю и целую всех: отца, матушку и младшеньких, обещаю служить честно, как и подобает нормандскому моряку.

Ваш сын и брат по гроб жизни Констан Гиньяр, матрос корабля «Галлия».

Еще два часа буду в порту Белло».

Написав письмо старательно, словно школьник, матрос вложил его в конверт, запечатал и кликнул слонявшегося по пирсу мальчишку:

— Эй, малый!

— Я здесь!

— Возьми письмо и десять су[11], сбегай на почту, купи марку, наклей на конверт и опусти его в ящик. На сдачу выпьешь кружку сидра.

— Погоди, мой мальчик! — сказал матросу высокий красивый мужчина благородной наружности, стоявший на палубе. Это был капитан.

— Слушаюсь, месье!.. Я хотел послать письмо своим старикам!..

— Сейчас боцман пойдет на почту и отправит твое письмо вместе с остальными, — произнес капитан и обратился к матросу, который осматривал снасти: — Геник, собери команду!

По свистку боцмана моряки вышли на палубу и построились у грот-мачты.

— Друзья мои! — сказал капитан. — При найме на работу я не скрывал от вас, что экспедиция будет опасной и трудной. И хотя уже подписаны контракты, я счел своим долгом дать каждому возможность еще раз все хорошенько обдумать, прежде чем пуститься в неведомые края, откуда многие храбрые моряки не вернулись… Через два часа корабль покинет Францию на два-три года, а может быть, навсегда. Наступил решительный момент. Отбросьте ложный стыд. Если кто-нибудь боится страданий, лишений и смерти, пусть скажет об этом прямо. Я расторгну с ним договор без возражений, мало того, уплачу двести франков за отличную работу по оснащению корабля. И хотя времени на раздумья было достаточно, даю вам еще пять минут. Посоветуйтесь друг с другом и дайте окончательный ответ боцману Генику, он сообщит его мне.

Капитан собирался отойти на бак, чтобы не стеснять матросов, но тут вперед выступил молодой человек невысокого роста, коренастый и мускулистый на вид. Сняв берет, он поприветствовал капитана и сказал:

— Спасибо на добром слове, но хочу объявить от имени всего экипажа, что мы готовы идти за вами хоть на край света. Все, кто здесь есть: провансальцы, бретонцы, нормандцы, гасконцы, фламандцы и эльзасцы[12], даже парижанин, — правду я говорю, братва? — Молодой человек повернулся к матросам.

— Клянемся! — ответили моряки в один голос, подняв вверх береты.

— Спасибо, друзья! — ответил капитан, просияв. — От истинных французов я и не ждал другого ответа. Дело, на которое вы идете, столь же великое, сколь и опасное… Более того, это дело чести нашего народа! Верю, что мы водрузим наш трехцветный флаг там, где еще не ступала нога человека, и тем прославим родину!.. Вперед, моряки! Вперед за отчизну! Да здравствует Франция!

— Да здравствует Франция! — воскликнули матросы.

Капитан был человеком незаурядным, не только по своим внешним данным, но и по душевным качествам, к тому же истинный патриот.

Огромного роста, атлетического сложения, он возвышался над всей своей командой. В нем сразу можно было признать француза-галла[13]. О галльском происхождении свидетельствовала и фамилия. Лицо капитана дышало отвагой, казалось, он ничего не боялся, разве что падения неба на землю. И конечно же он был прекрасным типажем для художника — настоящий древний галл. Лоб античной[14] статуи, вьющиеся рыжеватые волосы, большие голубые глаза, нос с изящной горбинкой, длинные усы.

Д’Амбрие происходил из богатого арденнского рода, уходившего своими корнями в глубь веков. Родоначальником был Амбриорик[15], отсюда и фамилия д’Амбрие.

В начале франко-прусской войны д’Амбрие служил лейтенантом на флоте, в Луарской армии, и был награжден орденом за проявленный в битве под Артене героизм. Тяжело раненный при отступлении к Ле-Ману, он получил звание командира корабля, но после выздоровления был понижен в звании до лейтенанта, хотя имел право на более высокий чин. Оскорбленный подобной несправедливостью, д’Амбрие подал в отставку, несмотря на то, что адмирал Жеригибер отговаривал его от этого шага.

Рано лишившись родителей и став обладателем огромного состояния, д’Амбрие не предался безделью подобно многим молодым людям.

Прежняя профессия привила ему любовь к серьезным занятиям и путешествиям. Д’Амбрие пристрастился к географии и стал выдающимся путешественником-исследователем.

Мы видели, как он преподал урок вежливости своим коллегам на обеде у сэра Артура Лесли.

Прощаясь с ними, д’Амбрие сказал: «Время не терпит!» И в самом деле, уже наступил май, а приготовления к предстоящей экспедиции еще не начались. Дальше замысла дело пока не пошло.

Но чего не сделают деньги, да еще в руках такого человека, как наш бывший морской офицер!

Д’Амбрие, не задерживаясь, сел на поезд до Саутгемптона, а оттуда — на пароход до Гавра, куда и прибыл через двенадцать часов, и не мешкая отправился на кораблестроительную верфь господина Нормана.

Необходимо было любой ценой в кратчайший срок получить в свое полное распоряжение корабль, приспособленный для плавания в полярных морях.

Известный кораблестроитель сразу понял всю важность задачи и ее великую цель, понял, с каким заказчиком имеет дело, и тотчас же засучил рукава.

Получив полную свободу в денежных расходах и подробно обсудив с д’Амбрие конструкцию судна, Норман приложил максимум усилий, чтобы через три недели все детали были разработаны и на двадцать третий день корабль под названием «Галлия» уже стоял на верфи.

Пока шла постройка, д’Амбрие занимался подбором экипажа. Он отыскал капитана торгового пароходства Бершу, служившего под его началом во время войны в чине сержанта, прекрасного механика. Человек безупречно честный и очень деятельный, Бершу охотно принял предложение наняться на корабль старшим механиком и сразу приступил к исполнению своих обязанностей, всячески помогая д’Амбрие. От опытного взгляда Бершу не ускользала ни одна деталь проводимых работ.

Через четыре месяца, в середине сентября, «Галлия» была спущена на воду, а еще через два месяца — оснащена мачтами и механическим двигателем и готова к погрузке всего снаряжения экспедиции.

При своих сравнительно небольших размерах шхуна обладала превосходными качествами для плавания в арктических водах.

Несколько тяжеловесная с виду, не очень изящная, водоизмещением[16] всего в триста тонн, «Галлия» отличалась прочностью и обладала двигателем в двести лошадиных сил, позволявшим развивать умеренную скорость, необходимую при плавании во льдах. Просторные помещения для команды и груза были рассчитаны на работу в океане и на зимовки в арктических условиях. Специальная конструкция давала судну возможность врезаться в лед. Винт и руль монтировались с таким расчетом, чтобы в случае надобности можно было снять и погрузить на борт эти важные части судна и таким образом уберечь их от аварии.

На корабле имелись: небольшая моторная шлюпка, прочно укрепленная на рострах[17], три китобойных шлюпки и одна плоскодонка длиной в семь и шириной в четыре метра, на которой могло уместиться двадцать человек и четыре тонны провизии; пустую, эту лодку могли нести на плечах четыре матроса.

Судно, рассчитанное на три зимовки без захода в порт для ремонта и нормальную жизнь людей в немыслимых природных условиях, имело в своих трюмах продуманный до мелочей комплект одежды и набор провианта, в который входили хорошие вина и другие спиртные напитки, чай, кофе, а также продукты, спасающие от цинги.

Что касается развлечений, необходимых в однообразной и суровой жизни, на «Галлии» имелась библиотека с научной литературой и беллетристикой, разнообразные музыкальные инструменты и даже пианино.

Помещение экипажа, состоявшее из трех кубриков, располагалось в носовой части судна и отапливалось каменным углем. Внешние стены были утеплены войлоком, а внутренние — засыпаны опилками. Кораблестроители утеплили и входные отверстия. Не было недостатка в приборах и инструментах для ведения научных работ и наблюдений, не говоря уже о взрывчатке для подрыва льдов и мощных аккумуляторах для бортового электрического освещения.

В общем, снаряжавшие экспедицию не забыли ничего из того, что необходимо для полярного путешествия, рассчитанного на четыре года.

Особую заботу проявил д’Амбрие об одежде для экипажа, поскольку от нее часто зависит жизнь людей. Здесь надо было предусмотреть все, даже нитки, которыми пришивают пуговицы. Льняные, хлопковые и шелковые не годились, поскольку не выдерживали мороза, и их заменили на шерстяные.

От разработки конструкции судна до погрузки имущества прошло всего одиннадцать месяцев — срок предельно короткий, учитывая сложность работы.

Старший механик Бершу набрал великолепную команду: профессионалов-моряков, крепких и безупречно честных. Все граждане Франции — таково было непременное условие д’Амбрие, — но жители различных областей. Это стало видно из списка экипажа, составленного боцманом:

1. Боцман Геник Тергастель, 46 лет, бретонец.

2. Жюстен Анрио, 26 лет, парижанин, помощник старшего механика.

3. Фриц Герман, 40 лет, эльзасец, старший механик.

4. Жан Иттуриа, 27 лет, плотник, баск.

5. Пьер Ле Герн, 35 лет, матрос-китобой, бретонец.

6. Мишель Элембери, 35 лет, матрос-китобой, баск.

7. Элизе Понтак, 33 года, матрос-китобой, гасконец.

8. Жозеф Курапье, по прозванью Землеход, 29 лет, матрос, нормандец.

9. Констан Гиньяр, 26 лет, матрос, нормандец.

10. Жюльен Монбартье, 30 лет, матрос, гасконец.

11. Шери Бедаррид, 27 лет, матрос, провансалец.

12. Исидор Кастельно, 31 год, оружейник, гасконец.

13. Жан Ник, по прозванью Наковальня, 24 года, кочегар, фламандец.

14. Артур Форен, прозванный Летящее Перо, 25 лет, парижанин, кочегар.

15. Авель Дюма, прозванный Тартарен, кок, провансалец.

Среди моряков, таких разных и по происхождению, и по характеру, выявилось несколько прирожденных комиков, которые поддерживали у экипажа веселое настроение. Жан Ник, по прозвищу Наковальня, бывший шахтер, упрямый и простодушный, больше всего на свете любивший свою работу кочегара, выкидывал такие фортели, что все животики надрывали со смеху.

Не уступал ему и Артур Форен, Летящее Перо, в прошлом эстрадный артист, добрый, но непреклонный, заядлый шутник и мистификатор. Полюбился экипажу и на редкость спокойный Авель Дюма, по прозвищу Тартарен, который подобно герою Доде[18] Тартарену стремился прославиться и в конце концов действительно проявил чудеса отваги и героизма.

Как вы уже знаете, команду объединило стремление к подвигу во славу отечества, и моряки готовы были следовать за своим капитаном куда угодно, о чем и заявил от имени всех Артур Форен, Летящее Перо.

А теперь пришло время представить вам Бершу, помощника капитана, сорока одного года от роду; лейтенанта, господина Вассера, уроженца Шаранта, тридцати двух лет, и доктора Желена, маленького, худенького, уже седеющего человека, живого как ртуть, прекрасного врача и отважного охотника, выдающегося натуралиста, истинного знатока жизни в полярных условиях, долгое время работавшего на Ньюфаундленде и в Гренландии[19].

Итак, последние минуты перед отплытием. Машина «Галлии» под парами, судно вздрагивает на причальных тросах.

Боцман Геник привез с почты обширную корреспонденцию, быстро взобрался по трапу и занял свой пост.

Море спокойно. Капитан отдает команду поднять флаг. На бизань-мачте взвивается стяг яхт-клуба Франции с белой звездой на синем поле, а на носу корабля — национальный флаг Франции[20]. После этого капитан передает командование лоцману, который ведет шхуну в открытое море.

Швартовы отданы, машина со свистом пускает пар, и «Галлия» медленно двигается к шлюзу, входит в распахнувшиеся перед ней ворота, шлюзуется, покидает порт и, ускоряя ход, направляется в открытое море, ведя на буксире качающийся на волнах лоцманский катер.

ГЛАВА 3

Первый айсберг. — Доктор в восторге от Арктики. — Летящее Перо узнает, что такое Северный полюс. — Опасения Констана Гиньяра. — Сквозь туман. — Первая стоянка. — Пилот, каких мало на свете. — Юлианехоб[21].

— Честное слово, это льдина!.. Настоящая плавучая ледяная гора! Китобои зовут ее айсбергом. Ты ведь видел такие, Ле Герн, когда охотился на китов?!

— Слово матроса, ты прав, парижанин, это айсберг! Черт подери, у тебя отличное зрение, хоть ты и кочегар, а кочегары обычно видят не лучше сухопутных работяг или корабельных коков!

— Нечего зубоскалить! В Париже я вижу стрелки на часах Обсерватории в Люксембургском саду, повернувшись к ним задом!.. Кстати, хозяин обещал поднести стаканчик тому, кто первый заметит льдину! Пойдем сообщим ему! И выпьем вместе.

— Летящее Перо, ты — настоящий брат! Лет через десять ты мог бы стать марсовым, если бы не работал в кочегарке. — И Ле Герн крикнул во всю мочь: — Лед впереди, хозяин! Мы заработали выпивку!

Первый помощник капитана, бывший как раз на дежурстве, тут же передал новость д’Амбрие, и тот вместе со вторым помощником и доктором бросили завтрак и выскочили на палубу с биноклями в руках.

Появление льдины свидетельствовало о близости гренландского берега, и это не могло не обрадовать капитана. Он распорядился дать парижанину обещанную награду и вернулся в каюту продолжить завтрак.

— Доктор, еда стынет! — крикнул д’Амбрие врачу, взобравшемуся повыше, чтобы лучше разглядеть льдину.

— Не беспокойтесь, — откликнулся доктор, — я так люблю Арктику, что готов пожертвовать завтраком. Хочу поприветствовать айсберг, словно первую ласточку.

— Как вам угодно.

Только капитан спустился в каюту, как по левому борту появился еще один айсберг, правда поменьше. Затем третий, четвертый.

— Все хорошо, все отлично! — шептал доктор Желен, не замечая, как на пронизывающем ветру у него стынет нос.

— Доктору, видимо, нравятся страны, где можно замерзнуть, — тихо произнес Артур Форен.

— Да, мой дорогой весельчак, — ответил полярник, в силу своей профессии улавливавший самые тихие звуки. — Вы тоже полюбите их, когда увидите, как они сказочно красивы.

— Извините, доктор! — Обычно самоуверенный кочегар немного смутился. — Не ожидал, что вы расслышите мои слова.

— Ничего плохого ты не сказал, мой мальчик! Гляди! Еще один айсберг по левому борту! Уж не началось ли таяние льдов? Нет, еще рано!

— Прошу прощения, доктор, разрешите спросить… — нерешительно обратился к Желену Артур Форен.

— Да, мой мальчик?

— В стране льдов и в самом деле красиво?

— Изумительно! Ослепительно! Прекрасно! Ты там увидишь холмы, горы и пропасти, арки, шпили, колокольни, причудливые ледяные фигуры, ни с чем не сравнимые сияния! Невозможно описать всех красот этой страны!

— Еще прошу прощения, господин доктор! Скоро ли мы их увидим?

— Скоро, мой друг, через двадцать четыре часа «Галлия» подойдет к мысу Фарвель, ниже шестидесятого градуса северной широты.

— Как странно, — продолжал парижанин, ободренный благожелательным тоном доктора, — я-то думал, что лед везде гладкий, ровный, как у нас на пруду.

Желен спустился вниз, подошел к кочегару и рассмеялся так громко, что стоявшие на своих постах матросы невольно обернулись.

Летящее Перо понял, что сказал глупость, и покраснел.

— Милый мой, — продолжал доктор, так и покатываясь со смеху, — с такими представлениями о полюсе сидеть бы дома и торговать жареными каштанами!.. Разве тебе неизвестно, что бывают ледники шириной в сто километров и высотой в сто, сто пятьдесят метров над поверхностью воды?! Я говорю «над поверхностью воды», потому что их подводная часть соответственно равна пятистам и шестистам метрам!

— Чудеса! — воскликнул пораженный моряк.

— От них-то и отделяются плавающие льдины, которые мы только что видели. Под воздействием слабого солнечного тепла Гренландии и в особенности от непрерывного напора вод океана от ледников отделяются осколки и плавают, пока не растают. Сами в этом убедитесь, когда зайдем за Полярный круг.

— Господин доктор, осмелюсь вас спросить…

— Спрашивай, пожалуйста!

— Мы здесь все как одна семья, вы, должно быть, это уже поняли…

— Ну конечно, продолжай!

— Так вот, с того самого дня, как мы покинули Францию, только и разговоров что о полюсе!.. Но никто из нас, должен признаться, даже китобои, не могут объяснить, что такое полюс!.. Я тоже, хоть и не глупее других.

— Это очень просто. Слово «полюс» греческого происхождения и означает «вращать». Это точка пересечения воображаемой оси вращения Земли с земной поверхностью. За двадцать четыре часа земной шар оборачивается вокруг своей оси один раз.

— Так вот оно что! А я-то думал, это такое место на Севере, где лютый холод и куда никто не может дойти.

— Возьмем, к примеру, какой-нибудь шар, скажем, деревянный или, нет, лучше апельсин, проткнем его насквозь вертелом и будем поворачивать. Полюс — это точка, из которой ось выходит наружу.

— Но ведь этих точек две!

— Правильно! Полюс Северный и полюс Южный. Понятно?

— Как будто да, господин доктор… Но есть еще этот чертов Полярный круг, о котором так беспокоится мой товарищ Констан Гиньяр, потому что очень любит стофранковые монеты!

— А! Из-за надбавки одной десятой месячного жалованья после пересечения «Галлией» Полярного круга! Так вот. Полярных кругов существует два. Это параллели к экватору, которые проходят на широте шестидесяти шести градусов тридцати трех минут от Северного и от Южного полюсов. Соответственно говорят о Северном полярном круге, как в нашем случае, и о Южном полярном круге.

— Значит, мы пересечем круг, когда будем приблизительно на шестьдесят шестом градусе широты от Северного полюса?

— А что такое экватор?

— Это линия, на которой купают. Меня купали, когда я плавал в Рио!

— Где же она, эта линия? Из чего сделана?

— Балаболка ты бестолковая! Это, как бы сказать… вроде того… Господин доктор, как бы ему объяснить?

— Линия эта тоже воображаемая, вокруг Земли; плоскость, образуемая линией экватора, перпендикулярна земной оси.

— Кажется, я наконец понял! Если разрезать апельсин пополам на равном расстоянии от обоих полюсов, то получатся две одинаковые части — два полушария Земли. Плоскость разреза составит прямой угол с осью.

— Отлично, котелок у тебя варит неплохо! Так вот, полюс находится на девяностом градусе от экватора, до него-то мы и должны дойти.

— И мы дойдем, не будь я Форен, по прозванию Летящее Перо!

Матросы один за другим подходили к доктору и внимательно слушали его объяснения, стараясь хоть что-нибудь понять. Одним это удавалось, другие надеялись потом расспросить поподробней парижанина.

В отличие от остальных Констан Гиньяр, расчетливый нормандец, не рассыпался в благодарностях доктору и что-то недовольно ворчал.

Констану Гиньяру были не по душе все эти воображаемые линии и точки. Где и как их найти? Он понимал, что океан — не земля, и там нельзя прорыть пограничные канавы и поставить заборы, но можно обозначить линии раздела буйками!

Льдин между тем становилось все больше, и капитан приказал замедлить ход, чтобы не напороться на одну из них, а на ночное дежурство поставил вахтенного, чтобы тот освещал прожектором путь.

По расчетам доктора, через сутки судно должно было приблизиться к мысу Фарвель и бросить якорь у берегов датских владений в Гренландии у Юлианехоба, первой стоянки на пути к полюсу.

С виду громоздкая, «Галлия» шла легко и даже без включения парового двигателя, на одних только парусах, делала восемь узлов[22]. Дул, правда, все время попутный ветер — юго-восточный бриз, позволявший идти, не лавируя парусами.

Пройдя таким образом пять тысяч двести километров и значительно сэкономив горючее, капитан приказал убрать паруса, зажечь топки и идти на моторе, это помогало делать повороты при встрече с морскими течениями и плавающими льдами.

Морское течение, ответвление которого огибает мыс Фарвель и через Девисов пролив направляется в Баффинов залив[23] и далее на север, могло пронести шхуну мимо фьорда[24], где на берегу находится Иоханнесхоб, предполагаемая стоянка. Ледоход только начался, и полоска свободной воды по пути к фьорду была едва заметна.

Все шло благополучно. Лучшего капитан д’Амбрие не мог бы желать. Проведя за сверхкороткий срок подготовку экспедиции, он предполагал опередить соперника и, кажется, не ошибся в расчетах.

О немце не было никаких известий. Как ни старался д’Амбрие, узнать что-либо о Прегеле не удалось, хотя еще до выхода в море француз ежедневно просматривал все бюллетени с сообщениями о судах, выходящих из портов Европы, где были указаны места их назначения и имена капитанов.

Вряд ли Прегель сразу нашел для своей экспедиции уже оснащенное судно и экипаж и отправился в плавание раньше д’Амбрие, воспользовавшись теплым сезоном, чтобы дойти до арктических широт.

Скорее всего «Галлия» первая перейдет за Полярный круг.

От остановки в главном городе датских владений, считал д’Амбрие, во многом зависел успех экспедиции, и ради нее капитан постарался уйти в море на две недели раньше.

Он надеялся прийти в Юлианехоб до китобоев, которые появляются там лишь с началом сильного таяния льдов, в середине июня, когда уже можно проникнуть в полярные воды для охоты.

Необходимо было купить собачьи упряжки и нарты, чтобы двигаться по льду там, где судно пройти не сможет. Именно до тех мест и доходил капитан Нэрс на кораблях «Алерт» и «Дисковери» («Открытие»).

Д’Амбрие был приверженцем идей американца Холла, несчастного и отважного исследователя Арктики, и считал, что до самого полюса можно дойти только на собачьих упряжках.

Эскимосские ездовые собаки, сильные и выносливые, неприхотливые в еде, просто незаменимы в переходах по арктическим ледяным полям. Они могут спать прямо на снегу, при температуре, когда даже ртуть замерзает[25].

Вы только представьте, как тяжело изнуренному непосильным трудом человеку тащить на себе груз по ледяным торосам, где и так невозможно пройти. Сколько требуется усилий, чтобы удержаться на скользкой неровной поверхности. Собачья упряжка с санями тут просто незаменима. На нее можно положить груз, а то и самому сесть.

Именно для того, чтобы приобрести эти упряжки, д’Амбрие и решил сделать остановку в Юлианехобе.

По мере продвижения к северу плавучие льды встречались все чаще, к тому же поднялся туман, и вскоре с бушприта[26] не стало видно огней на бизань-мачте. Так что приказ замедлить ход оказался очень своевременным. Члены экипажа уже не скрывали своей тревоги, не ободряла их даже уверенность капитана в надежности «Галлии».

Шхуна то и дело вздрагивала от столкновения с льдинами, но они скользили мимо, лишь слегка задевая бок судна.

На ночь зажгли ходовые огни, а обычный белый фонарь на бизань-мачте заменили прожектором.

Д’Амбрие был уверен в правильности взятого курса, судно шло вперед, и наконец сквозь туман, как сквозь матовое стекло, забрезжил рассвет.

Шесть часов… Восемь… Десять.

Мыс уже обогнули, значит, где-то недалеко проход, в который надо войти. Через каждые пять минут стреляли из сигнальных пушек.

У левого борта послышались удары весел. Уж не почудилось ли?

— Стоп машина! — раздалась команда.

Винт прекратил вращение, судно почти остановилось, лишь по инерции продолжая движение к северу.

Капитан приказал замерить глубину. Лот[27] на глубине двухсот морских саженей не достал дна.

— Вперед!

Еще четверть часа «Галлия» идет вперед, и вдруг раздается радостное:

— Ур-ра!

Пелена тумана на мгновение рассеялась, выглянуло солнце и осветило берег, с полосой изломанного волнами по краю льда.

— Стоп!.. Мастер[28] каптэн!.. Стоп!.. Мой, пайлет…[29] Мастер… Входить корабль Юлианехоб… — кричит кто-то на ломаном английском.

— Лоцман… Браво! Добро пожаловать!

Лоцман ловит на лету канат, который ему бросают.

— А его лодка? — спрашивает кто-то из матросов. Лоцман сидит в узеньком каяке[30].

— Подымай! — кричит он, не выпуская из рук каната.

Его поднимают вместе с лодкой.

Оказавшись на борту, незнакомец отделяется от «душегубки» размером с чемоданчик и отряхивается, словно собака, распространяя резкий запах рыбы.

Приезжий — чистокровный эскимос, или, как их называют в тех краях, гренландец, что не делает его красивее, по крайней мере, по нашим, европейским, понятиям. Крохотный приплюснутый нос, глаза как зернышки груши, рот — щелочкой. Добавьте к этому длинные и жесткие, как конский хвост, волосы, реденькую бороденку, и вы получите точный портрет Ганса Игалико, лучшего лоцмана своих морей.

Итак, отряхнув воду с одежды из выдры, эскимос бесцеремонно протянул руку д’Амбрие, в котором сразу угадал капитана, затем выпил, будто молоко, кварту[31] рома и уселся, словно у себя дома, рядом с рулевым.

Эскимос был отличным лоцманом, никто лучше него не провел бы «Галлию» по извилистому проходу через замерзший фьорд.

Уже через два часа шхуна бросила якорь на маленьком рейде, хорошо защищенном от ветра с моря и суши.

— Юлианехоб! — торжественно объявил гренландец и, протянув руку, с гордостью указал на город.

Глазам удивленных матросов предстали десятков пять жалких лачуг, возвышавшаяся над ними маленькая церквушка и мачта с флагом.

Это был центр датских владений в Гренландии.

ГЛАВА 4

Ложная оттепель. — О сапогах. — Собачьи бега. — Великолепный полет. — Гренландский кнут. — Шесть миль[32] в час. — Как режут ухо. — Хозяин на борту. — Собачий капитан. — Льды повсюду. — Веселость не изменяет. — Проводник через льды. — Разные виды льдов. — Полярный проход. — Тревога.

Пока «Галлия» шла к берегам с выразительным названием «Земля скорби», температура воздуха сохранялась относительно высокой, потом за два дня упала до минус 24 °C, снова поднялась до минус 7°, а в день прибытия в Юлианехоб вдруг подскочила до плюс 12°. Такие колебания температуры характерны для Гренландии, особенно ее южной части.

Начались таяние льдов, разбитых морским прибоем, и обманчивый ранний ледоход, немало удививший матросов-китобоев.

— Еще будут морозы, — говорили они товарищам с «Галлии», полагавшим, что холода кончились и до наступления новых они успеют пройти за Полярный круг.

Сорок восемь часов температура не менялась, потом за четыре часа упала до минус 10°. Начался сильный снегопад, такого в наших умеренных широтах не бывает, земля покрылась белой пеленой, пролив замерз. Толщина льда на нем увеличилась до пяти сантиметров.

Д’Амбрие не очень огорчала перемена погоды, случись это в открытом море, было бы гораздо хуже, «Галлия» тогда не смогла бы войти в порт и защититься от ветра необычайной силы, характерного для конца полярной зимы.

Короткая остановка в пути была предусмотрена д’Амбрие не только для закупки собак и нарт, но и для их испытания.

К тому же капитан заметил на жителях Юлианехоба отличные непромокаемые сапоги, которые не боятся ни морской воды, ни снега, и решил приобрести их для команды, поскольку обуви, изготовленной по его заказу в Норвегии, могло не хватить на все время экспедиции.

Гренландские сапоги — настоящее произведение искусства местных сапожников, точнее сапожниц. Они удобны и элегантны.

Сшитые из тюленьей кожи жилами, сапоги не твердеют на морозе. Для этого кожа подвергается специальной обработке, ее попеременно выставляют то на солнце, то на мороз, растирают руками и несколько раз пропитывают жиром, отчего сапоги приобретают мягкость и белизну. Потом выделанную кожу украшают разноцветными узорами.

Получив заказ, мастерицы сразу же принялись за работу, а их мужья приводили капитану собак в упряжке, расхваливая силу и воздержанность в еде своих четвероногих питомцев.

По приблизительным подсчетам в Юлианехобе оказалось всего двести пятьдесят жителей, а собак не менее тысячи. Все — одной породы, хорошо известной по иллюстрациям в журнале «Вокруг света»: не очень большие, но коренастые и приземистые, с острыми мордами, похожими на шакальи, умными глазами и стоячими ушами. У них загнутые кверху длинные пушистые хвосты, длинная густая шерсть, отлично защищающая от мороза и ветра.

О качествах собак пока нельзя было судить, и капитан не знал, по какому принципу их выбирать.

Тогда д’Амбрие решил устроить собачьи бега, своего рода испытание, а заодно развлечь команду.

Для гренландцев нет большего удовольствия, чем состязания в быстрой езде по ровному насту в санях, когда в ушах свистит ветер. Поэтому жители Юлианехоба с радостью согласились на предложение д’Амбрие.

Снежное поле, гладкое как бильярдный стол, казалось, простиралось до Атлантического океана на восток и до самого полюса на север.

Поверьте, это интереснейшее зрелище, когда наготове стоят сразу шесть собачьих упряжек, в каждой по двенадцать собак. Они огрызаются и ждут с нетерпением сигнала — щелчка длинного бича.

Мужчины, женщины, дети — все высыпали из своих жилищ, чтобы посмотреть на состязание. По обе стороны трассы выстроилась живая стена из одетых в меха людей, они притоптывали на снегу своими пестрыми сапогами. Даже мастерицы-сапожницы прекратили работу, чтобы посмотреть на бега.

Капитан и доктор, тоже закутанные в мех, как гренландцы, сели в сани Ганса Игалико — он управлял собаками столь же искусно, как плавал.

В остальных санях, попыхивая трубками, разместились матросы, тоже в мехах, по двое в каждой упряжке.

Староста поселка Юлианехоб взял на себя роль распорядителя и держал наготове гренландский бич, словно флаг.

— Можно начинать, капитан? — спросил он на ломаном английском.

— Пошли! — ответил д’Амбрие, подавшись всем телом вперед, чтобы не вывалиться из саней при толчке.

Бич щелкнул, будто выстрелил, собаки рванулись с места, и тут раздался оглушительный хохот и топот сапог. Четыре матроса полетели из нарт вверх тормашками. Барахтаясь в толстых шубах в снегу, они ругались на всех наречиях Франции: провансальском, бретонском, нормандском и гасконском.

Староста еще раз щелкнул бичом, остановил упряжки и заявил, что надо начать все сначала.

— Не ушиблись, мальчики? — спросил доктор.

— Нет, только трубки сломали! — огорченно проговорил Летящее Перо.

— Ну, такие переломы я не лечу! — шутливо произнес Желен. — Садитесь скорее в нарты[33] и покрепче держитесь! Эти чертовы собаки будто начинены порохом.

— Ну что, можно ехать? — поинтересовался капитан.

— Все в порядке! — ответили матросы, отряхнувшись от снега и снова сев в сани.

Опять щелкнул бич, погонщики громко свистнули, и собаки понеслись в снежном вихре и исчезли вдали, под восторженные крики зрителей.

Дух захватывает, когда летишь по ровному снегу, будто по воздуху, со скоростью двадцать пять километров в час.

Приходится закрывать рот и глаза, а нос защищать рукавицей, чтобы не забивалась снежная пыль.

Если одна из собак, оступившись, падает и волочится на шлее, погонщик не останавливает упряжку. Ударом кнута он заставляет упавшую вскочить и бежать дальше.

Бич необходим, хотя, возможно, это и не по вкусу членам общества охраны животных, без бича нет послушания, нет дисциплины, без него упряжка просто не может существовать.

Как справляться с этой многочисленной сворой, когда у каждой собаки свой норов! Одни едва тащатся, другие бегут слишком быстро, одни послушны, другие упрямы или непонятливы, а главное, все очень любят гоняться за зверьем.

Что делал бы погонщик, не будь у него пусть жестокого, зато действенного способа наказать нерадивых.

В упряжке нет ни поводьев, ни удил, только одна шлея[34], и, если бы не страх перед бичом, собаки разбежались бы в разные стороны или же, заметив какого-нибудь зверя, бросились за ним.

Эскимосский бич — брат русского кнута. В нем полтора метра длины, чтобы можно было достать до любой собаки в упряжке. Рукоятка жесткая, не более семидесяти сантиметров, с прикрепленной к ней узкой полоской сыромятной тюленьей кожи, заканчивающейся пучком сухожилий, которым ловкий погонщик может до крови стегануть собаку.

Чуть собака заартачилась, погонщик грозно кричит и щелкает бичом в воздухе.

Если не помогает, слегка ударяет упрямицу, а не добившись результата, беспощадно бьет.

Капитан видел собственными глазами, как лихой эскимос отсек непокорной собаке ухо. Та взвыла от боли, но больше не смела не слушаться.

Пробежав намеченное расстояние, упряжки повернули назад и, добежав до старта, остановились в таком же порядке, как в начале бегов.

В соревновании не оказалось ни победителей, ни побежденных, и д’Амбрие так и не смог решить, какую упряжку выбрать.

Чтобы никого не обидеть, пришлось купить у каждого из хозяев по пять собак наугад. Всего тридцать. И заплатить, не торгуясь, по пятьдесят франков за экземпляр. Было приобретено также трое нарт, их вместе с животными тотчас погрузили на «Галлию».

Собаки быстро освоились на новом месте, досыта наелись сушеной рыбы и затем улеглись в специальном закутке, построенном корабельным плотником в носовой части судна.

Летящее Перо не отходил от симпатичных псов и получил разрешение капитана ухаживать за ними.

— Дорогой мой, — сказал д’Амбрие, — ведь у тебя и так много хлопот!

— Капитан, прошу вас, позвольте присматривать за собаками. Глядите, они уже знают меня!

— Но ты ведь не эскимос, а они понимают только эскимосский язык!

— Клянусь, и двух недель не пройдет, как я выдрессирую их!

— Ладно, поступай как знаешь! Будешь теперь называться собачьим капитаном.

— Очень вам признателен, вот увидите, это будут самые ухоженные животные на свете!

Через два дня вся команда получила по паре гренландских сапог, в трюм погрузили достаточно корма для собак, и «Галлия» отправилась в плавание.

Провожал ее из фьорда в открытое море все тот же лоцман-эскимос Игалико.

Десять дней, до 23 мая, шхуна простояла у Юлианехоба.

Напрасно уговаривал Игалико капитана продлить стоянку, убеждая в том, что потепление наступило слишком рано, может снова похолодать и тогда судну будет тяжело бороться со льдами. Китобои же появятся в этих краях не раньше конца мая, так что капитан все равно их опередит, если даже задержится с отплытием на неделю.

Но д’Амбрие стоял на своем. Он хотел во что бы то ни стало прийти первым к паковым льдам[35], даже если придется израсходовать большой запас горючего.

Возможно, он рассчитывал со временем запастись бурым углем, два месторождения которого лежали на пути «Галлии». Одно — открытое судном «Дисковери», другое — соотечественником доктором Пави, неудачливым компаньоном американского лейтенанта Грили.

Не прошло и суток, как предсказание лоцмана сбылось: сильно похолодало. Все чаще встречались айсберги, затрудняя движение судна.

Для матросов, тех, что не ходили на китобойных судах, это был совершенно неведомый мир.

Везде льды! Впереди, позади, с обеих сторон. Царство ледяного хаоса! Хаос льда! Неописуемая, постоянно меняющаяся картина, огромные ледяные массы, расплывчатые, почти бесцветные, словно бесплотные, медленно движутся под напором морских течений, и между ними — «Галлия». Ее нахождение здесь казалось дерзким вызовом благоразумию!.. Льдины медленно подплывали к кораблю с грохотом, подобным грому, ударялись о борта и рассыпались на куски. Каждую минуту они грозили раздавить это маленькое судно, бросившее вызов стихии.

«Галлия» почти все время плыла в тумане, лишь изредка разгоняемом порывами южного ветра. И тогда льдины, освещенные солнцем, сверкали и переливались всеми цветами радуги. Но это длилось всего несколько минут, а потом все снова окутывал густой туман, и оставалось только сожалеть об исчезнувшем великолепии.

Нечего и говорить, что на корабле внимательно наблюдали за льдинами, отталкивали их шестами, но все равно судно нет-нет да и наталкивалось на айсберг, почти неразличимый в тумане.

Не получив повреждений, «Галлия» шла дальше, только хронометры реагировали на удары; всепредметы были крепко принайтованы[36]. Со временем это позволило «Галлии» действовать как ледоколу.

Капитан, убедившись в прочности судна, неизменно сохранял спокойствие духа и стремился лишь к тому, чтобы скорее продвигаться вперед.

Ободренные его спокойствием, матросы тоже стойко держались. Казалось, опасность им прибавляла веселости.

— Вот здорово! — воскликнул парижанин, поднявшись на палубу. — Что за мастера делают этот лед! Им надо выдать патент! Честное слово!

Тут как раз выглянуло солнце, и стало видно, что к кораблю приближается множество льдин.

— Хватай шест, болтун, и отталкивай эту ледяную гору! Того и гляди, на реи[37] нам свалится! Дер-ржись, черт подери! — Матрос особенно звучно произносил букву «р», что свойственно баскам.

Это был Мишель Элембери, назначенный «проводником через льды» после отбытия из Юлианехоба, по-английски «айсмастер».

Молчаливый, но очень смышленый, баск не имел пока случая проявить свои способности, но капитан заметил, что Мишель отлично ориентируется в навигации среди льдов.

Элембери долго плавал на китобойных судах и хорошо знал полярные моря, по крайней мере, до пролива Смита и залива Мелвилл[38], где дважды зимовал.

Познания моряка в технике навигации были настолько высоки, что однажды ему даже пришлось исполнять обязанности второго помощника капитана на китобойном судне.

— Ледяная гора… Ты мне напомнил о родном Париже, где любители спиртного сидят сейчас в кабачках и распивают охлажденное вино… А здесь… О-ля-ля! Есть где его заморозить! Можно подумать, что мы в центральном морозильнике Земли. А, Мишель?

— И что дальше?

— Вот заработаем в экспедиции хорошие деньги, сложимся, купим корабль и будем возить отсюда лед на экватор, где жарко, торговать им.

— Неплохая идея!

— Не мне первому она пришла в голову!

— Да!.. В Америке, в Гудзоновом проливе… пилят лед, как плиты для мостовой… пилами… упаковывают в войлок и древесные опилки и везут на Антильские острова… в Мексику… в Луизиану… в Гвинею…

— Такой лед, должно быть, дорого стоит!

— Четыре су полкило!

— Ну и хитрые эти американцы!.. Мишель!

— Что еще скажешь?

— Ты все знаешь про лед, объясни мне, пожалуйста…

— Не время сейчас… Глядеть надо в оба!

— Но зачем же закрывать рот и затыкать уши? Можно разговаривать и дело делать!

— Посмотри, стало светлее. Передохнем в свободной протоке.

— Вижу… там… по левому борту… идет «флоу»!

— Как ты сказал?

— «Флоу». Это ледяное поле — замерзшая морская вода. Придется ее обойти, двигаться по ней невозможно.

— А вон там, по правому борту — ледяные холмы… дюны… скалы… до самого горизонта. Кажется, они смыкаются с тем, что ты назвал «флоу».

— Это пак — нагромождения пришедших с севера, смешанных течениями и бурями льдин, спаянных между собой. Под воздействием солнца они размерзнутся и поплывут в океане.

— Громы небесные! Сколько их! А мороз все крепчает. Нос щиплет.

— Двадцать градусов ниже нуля.

— Этак вся вода замерзнет, как тогда плыть кораблю?

— Течение не даст воде замерзнуть.

— А что дальше?

— Мы встретимся с океанским паковым льдом, с огромным айсбергом, преграждающим путь в свободные арктические воды.

— Как же мы через него пройдем?

— К тому времени начнется таяние льдов.

Пользуясь случаем, когда обычно молчаливый Мишель Элембери разговорился, кочегар старался получить у друга как можно больше сведений и найти в родном языке слова, адекватные тем, которые баск употреблял в своей речи.

Оказалось, англичане побывали в этих местах раньше французов и назвали все по-английски. Парижанин внимательно слушал товарища, коря себя за невежество.

Мишель объяснил Артуру, что такое паковый лед и почему его так боятся китобои. Дело в том, что этот лед преграждает путь в проливы Смит, Джонс и Ланкастер даже в пору арктического лета. Приходится его обходить по восточному краю, чтобы проникнуть в свободные воды полярных морей. Паковые льды почти всегда смерзаются с береговыми, загораживая залив Мелвилл. Если же проход остается открытым, это считается большим везением.

Скопление льдов вовсе не неподвижно, как думал парижанин. Наоборот, они медленно перемещаются под воздействием южных морских течений[39]. В этом можно убедиться на следующем примере. «Фокс» — маленький пароход, построенный в 1837 году Мак-Клинтоком, пошел на розыски экспедиции Франклина, вмерз в паковый лед у мыса Йорк и спустился вместе с ним к югу. Лишь через девять месяцев, уже у Полярного круга, ему удалось освободиться.

Паковый лед, видимо, образуется на Крайнем Севере при смерзании отдельных ледяных полей, называемых «флоу», которые достигают огромной высоты — сорок — пятьдесят метров. Двигаясь к югу, они смерзаются с паковыми льдами, но по пути большая их часть тает, оставаясь все же выше уровня воды на двенадцать — пятнадцать метров и более.

— Имей в виду, парижанин, — говорил Мишель, — что подводная часть льдины в три раза выше надводной, так что можешь себе представить, что это за громадина!

Артур с жадностью ловил каждое слово баска и не заметил, что брови его заиндевели, а на бороде повисли сосульки.

Неизвестно, как долго говорил бы еще баск, сев на своего любимого конька, но вдруг он изрыгнул проклятие, и в тот же момент началась паника.

ГЛАВА 5

Обвал ледяной горы. — Быть раздавленными или утопленными. — Человек за бортом. — Веселый героизм. — Награда храбрецу. — Датские земли. — Сквозь туманы. — В сорочьем гнезде. — Сожаления китобоя. — Только вперед. — Предел человеческого страдания. — На подходе к «Кладбищу кораблей».

А теперь вернемся немного назад и коротко расскажем о том, почему событие, вызвавшее на корабле смятение, застало команду врасплох.

Несмотря на сильный мороз, матросы-южане не могли оторвать глаз от полярного моря. Их поражали непрерывно менявшиеся, удивительные картины, то мрачные, то ослепительные. Увлеченные неожиданно открывшейся красотой, люди порой забывали об опасностях.

Кроме того, команда «Галлии» пока еще не очень хорошо разбиралась в конфигурации льдин, видневшихся на поверхности воды лишь на четверть. Подводная часть их часто бывала гораздо шире надводной, а очертания неопределенными.

Как раз когда парижанин беседовал с баском, в пятнадцати метрах от корабля плыла ледяная гора. С виду совсем не опасная, она неожиданно ударила своей подводной частью по судну.

Тогда-то и началось смятение.

Протока, по которой шла «Галлия», находилась вблизи огромного ледника, примерзшего к скалистым берегам. Течение размывало его подводное основание, а на поверхности возвышались причудливые фигуры, напоминавшие развалины гигантских архитектурных сооружений. Время от времени от ледника с оглушительным грохотом откалывались целые горы, вздымая на море высокие волны. Казалось, где-то поблизости шел жаркий бой.

Шхуна отошла в сторону, чтобы не столкнуться с айсбергом, похожим на гренадерскую[40] шапку, высотой более десяти метров.

Айсберг плыл метрах в тридцати слева по борту. Вдруг от него откололась льдина, погрузилась в воду, потом всплыла и, подхваченная огромной волной, понеслась к судну.

Все это произошло за какие-нибудь пятнадцать секунд.

Подводная часть отколовшейся льдины задела корпус судна, раздался угрожающий треск, мачты закачались и, казалось, вот-вот рухнут.

Одно неверное действие — и кораблю пришел бы конец.

«Галлия» накренилась на один борт и могла затонуть на месте.

Даже самые храбрые замерли от страха, судорожно вцепившись кто во что мог, чтобы не быть сброшенными в воду, и в ужасе смотрели на капитана.

Д’Амбрие понимал всю опасность положения, но сохранял спокойствие.

— Держитесь, матросы! — крикнул он громовым голосом, перекрыв рев волн. — Лево руля… До упора! — И скомандовал в машинное отделение: — Полный вперед!

Снова затрещали, заскрежетали все деревянные и металлические конструкции корабля, и его сильным толчком вынесло вперед.

Вдруг все услышали, как киль[41] заскреб по льду, а винт завертелся в пустоте. Это длилось всего несколько секунд, но какими мучительно долгими они показались!

«Галлия» поднялась на льдину, затем скользнула вниз и пошла носом в воду. Еще немного, и она затонула бы.

К счастью, корабль уже перенесло через льдину, когда на него обрушилась волна.

Вмиг затопило спардек[42]. Матросов окатило ледяной водой.

Выли и визжали собаки.

На какое-то время шхуна погрузилась на довольно большую глубину, потом всплыла, и через шпигаты[43] вода с нее потекла в море. Во внутренние помещения не просочилось ни капли, так хорошо были проконопачены все швы на палубе.

Рискованный маневр капитана спас судно.

— Все живы-здоровы! — весело крикнул Летящее Перо. — Только душ чересчур холодный!

Вдруг кто-то крикнул:

— Человек за бортом!

Все замерли.

— Этому паршивцу, видимо, мало холодного душа, — продолжал Артур Форен, неуемный шутник, снимая меховой жилет. — Он решил искупаться. Теперь я схвачу насморк!

— Стоп машина!

На воду стали спускать шлюпку и бросили утопающему спасательный круг.

Тот барахтался в воде метрах в пятидесяти от шхуны.

— Ему не выбраться! Сразу видно, он не умеет плавать! — заметил Летящее Перо. — Придется мне выступать в роли собаки-водолаза! — И кочегар, не долго думая, бросился в воду, словно забыв о двадцатиградусном морозе.

— Держись, парижанин! — подбадривали смельчака товарищи.

Шхуна по инерции продолжала двигаться, и шлюпку никак не могли спустить на воду.

Парижанин то и дело приподнимался в воде посмотреть, где утопающий. Несчастный находился метрах в тридцати от него и хрипел:

— Помогите!

— Идет ко дну!.. Он не поймал круг!.. Хватайся за него скорее, кашалот!.. Кажется, утонул!

В несколько взмахов Летящее Перо достиг места, где ушел под воду его товарищ, дважды нырнул и наконец вытащил беднягу, почти бездыханного. К счастью, спасательный круг оказался близко, и парижанин, вконец обессиленный, вцепился в него свободной рукой. Даже в этот критический момент Артур не утратил веселости.

— Да ты не кочевряжься, а то я тебя стукну, — сказал он спасенному товарищу, в котором узнал Констана Гиньяра. — Так вот это кто! Недаром тебя зовут Неудачник!..[44] Эй там, на шлюпке! Сюда!.. Пошевеливайтесь, черт вас побери!

Парижанин, стуча зубами, влез в лодку. Туда же втащили и Гиньяра вместе со спасательным кругом, который он не выпускал из рук.

Боцман Геник сидел за рулем.

— Держи, малыш, — протянул он Артуру меховую куртку, — завернись в нее!

— Не откажусь, начальник… Признаться, не очень-то приятно плавать здесь, как тюлень.

— И выпей вот это, — продолжал боцман, подавая бутылку. — Настоящее тигровое молоко, дружище!.. Знаешь, мой мальчик, ты настоящий моряк… я в этом толк знаю, — тихо добавил Геник дрогнувшим голосом.

Констана между тем изо всех сил растирали. Наконец он открыл помутневшие глаза, но не в силах был произнести ни слова.

— Выпей и ты немного, — сказал парижанин, отдавая бутылку нормандцу. — Еще не пришло время отправлять тебя в морг!

Через пять минут шлюпка причалила к «Галлии».

Артур легко вскочил на борт, где его с восторгом встретили товарищи.

Гиньяра доктор велел отнести в лазарет и туда же попросил прийти парижанина.

— Прошу прощения, доктор, но, с вашего разрешения, я лучше пойду в топку, там и согреюсь!.. Хорошенько пропотею, и вся простуда пройдет!

— Ты прав, мальчик!.. Но после того, как согреешься, зайди все же ко мне!

По дороге в машинное отделение Артуру встретился капитан. Он посмотрел на подчиненного сияющими глазами и протянул ему руку.

Летящее Перо так смутился и оробел, что не мог вымолвить ни слова, только с почтением вложил свою руку в руку капитана.

— Мой храбрый Форен, — проникновенным голосом произнес д’Амбрие, — приношу тебе благодарность от своего имени и от имени всего экипажа.

Исполненный гордости, парижанин приложил руку к матросскому берету, по-военному отдал честь и пошел к люку.

«Чего не сделаешь с такими помощниками, — подумал капитан, направляясь в лазарет. — Я непременно дойду до цели!»

Нависшую над шхуной смертельную опасность лишь чудом удалось избежать, и это заставило команду удвоить бдительность, что по мере продвижения к Полярному кругу было просто необходимо.

В полынье, по которой шла шхуна, скапливалось все больше льдов, но вода не замерзала. Морозы все еще держались, однако солнце лишь ненадолго скрывалось за горизонтом. Постепенно становилось теплее. Наступили белые ночи. Еще немного, и начнется бурное таяние льдов.

Шхуна давно миновала фьорд Арсук, где находятся знаменитые копи криолита[45], называемые Ивигтут, прошла Фредериксхоб, Фискенесс и, наконец, Готхоб[46] — второй город южного инспектората[47], унылый и еще более холодный и пустынный, чем Юлианехоб.

Пересекли шестьдесят пятую параллель.

Но как ничтожны были результаты этого трудного и утомительного пути!

Даже в эти три месяца белых ночей, когда солнце не переставало светить над ледяной пустыней, туман не рассеивался.

Приходилось постоянно лавировать из опасения натолкнуться на льдину, останавливаться, иногда даже отходить назад, и все ради того, чтобы на несколько минут широты продвинуться к цели!

Все это изматывало силы экипажа.

Следует заметить, что туман не поднимался высоко над водой, и, забравшись на мачту, можно было любоваться чудесной, ни с чем не сравнимой картиной полярных льдов, освещенных солнцем.

Ловкий, как матрос-марсовой[48], капитан залезал в корзину на грот-мачте, откуда вел астрономические наблюдения, и пришел к выводу, что переход за Полярный круг был совершен 30 мая.

Матросы прозвали эту корзину «сорочье гнездо».

По случаю перехода за Полярный круг устроили праздник.

Приготовили угощение, раздали по двойной порции вина, пели песни. Летящее Перо блеснул своими артистическими талантами.

С этого дня солнце уже не скрывалось за горизонтом. С юга на север летели бесчисленные стаи птиц, они щебетали, кричали на все голоса и иногда, осмелев, садились отдохнуть на корабль. Некоторые из них что-то ловили в зеленоватой воде на льдинах, чистили перышки и летели дальше.

Проснувшись от зимней спячки, морские животные то и дело затевали игры в воде. Стада тюленей с наслаждением грелись на солнце, а иногда, движимые любопытством, подплывали к кораблю.

Как-то раз даже появился белый медведь с двумя медвежатами. Он принюхивался к корабельному дыму и пару, обеспокоенный шумом, производимым пришлым чудовищем.

Доктор, большой любитель охоты, хотел его подстрелить, уверяя, что медвежий окорок необычайно вкусен.

Но капитан отговорил его, заметив, что медведь находится, по крайней мере, в километре от корабля и пуля до него не долетит.

— Проклятая рефракция![49] — воскликнул Желен, признав, что поддался оптическому обману, столь частому в этих местах.

— Кит впереди! — крикнул боцман, рассмотрев своими зоркими глазами фонтан брызг, выпущенный млекопитающим.

— Подумаешь, кит! Пусть себе плывет, нам-то что? — откликнулся Артур Форен.

— Тебе-то что, а у меня сердце щемит от того, что я не могу всадить ему гарпун в ребра! — вздохнул китобой.

— Знаете, мастер Геник, на все свое время. Что бы вы стали здесь делать с этой сардинкой?.. Впрочем, он жирный. Спросите месье Дюма, Тартарена, не сгодится ли он ему в котел… Или сделаем из этой рыбки зонтики на продажу.

— Иди ты со своими шуточками! — Боцман не сдержал улыбки.

— Может, подарить китовый ус[50] жене на корсет?[51]

— Тебе бы только зубы скалить. А того не понимаешь, в какой азарт можно войти, охотясь на китов!

Но звери и птицы могли не опасаться «Галлии». Она спешила, ей было не до них.

На третий день, в восемь утра, при температуре три градуса ниже нуля показался остров Диско на 69°11′ северной широты.

Это был административный центр Северного инспектората Гренландии. Резидент жил в Годхавне, недалеко от бухты того же названия.

«Галлия», воспользовавшись свободным протоком вблизи острова, продолжала путь к северу, не задерживаясь ни в одном пункте гренландских владений. На этих стоянках, если и не опасных, то, во всяком случае, неудобных, ничего не было, кроме нескольких жалких домишек, где жили подданные ее величества королевы датской. Упернавик, например, был еще хуже Юлианехоба и Годхавна. Вообще, европейцу трудно понять, как могут жить люди в таких условиях. Грязь, спертый воздух в домах, где хранятся протухшее мясо и рыба.

Это была одна из причин, почему капитан постарался поскорее провести судно мимо этих мест. Кроме того, он опасался оказаться зажатым льдами. Тогда пришлось бы перезимовать на стоянке и целый год потерять напрасно.

Навигация в полярных водах длится с июня по сентябрь, поэтому сейчас было особенно важно как можно скорее пройти к паковым льдам по свободной воде.

Китобои на собственном горьком опыте убедились, что у залива Мелвилл лучше всего быть уже в июне, откуда можно несколько раз пытаться пройти дальше на север, без особого риска быть затертым льдами.

От этого залива идет самый трудный участок пути, полярные Геркулесовы столпы[52] Севера, а затем судно выходит в свободные воды.

Какое здесь нужно искусство, чтобы управлять судном даже с механическим двигателем, хотя оно и имеет большие преимущества перед парусником.

По сей день залив Мелвилл — страшное место для китобоев. Здесь происходят самые неожиданные катастрофы. Гонимый ветром корабль, очутившись на паковом поле между плавающих льдов, может быть ими раздавлен словно орех.

Так в 1819 году погибли четырнадцать китобойных судов, в 1821-м — одиннадцать, в 1822-м — семь. Страшная трагедия разыгралась в 1830 году: 19 июня подул юго-юго-западный ветер, загнал плавучие льды в залив и прижал целую флотилию китобоев к ледяному полю. К ночи ветер усилился, льдины полезли одна на другую, обрушились на корабли и изломали их в щепы.

Вряд ли даже самое прочное судно способно устоять перед такой силой стихии.

Д’Амбрие был известен скорбный мартиролог[53] китобоев, и все же не теряя присутствия духа он готовился вступить в залив со страшным названием «Кладбище кораблей».

ГЛАВА 6

В фарватере. — Путь прегражден. — Вперед! — Первый приступ. — Победа. — Знаменитый повар Арктики в отчаянье. — Человек, залитый соусом. — На завтрак нет ничего. — Летящее Перо хочет искупать Дюма, по прозвищу Тартарен, в котле для команды. — Два главных пути к полюсу. — Почему «Галлия» выбрала путь через пролив Смит. — Противоречивые показания.

Тасиуссак, Гекльтон, Чертов палец (скала, напоминающая палец, непонятно только, почему чертов), мыс Уилкокс, архипелаг Утиный. Мимо всех этих пунктов прошла «Галлия» на пути от Упернавика до залива Мелвилл. Она проплыла мимо Лошадиной головы, пересекла 75° широты и, двигаясь вблизи Сабинских островов, достигла огромного ледяного поля шириной пятьсот километров!

Главное сражение со льдами началось третьего июня.

Начиная с конца июня и весь июль лед под действием солнечных лучей становится хрупким, как бы губчатым, по выражению китобоев, «гниет». На ледяных полях появляются глубокие трещины, покрытые талым снегом и водой. Незначительного течения бывает достаточно, чтобы ледяное поле раскололось и куски льда понеслись по воде. Но в начале июня лед еще крепкий и толстый.

«Галлии» пришлось отойти от берега, потому что в этих местах он был сплошь покрыт огромными ледниками с неровными очертаниями, и эти ледники, срастаясь с морскими ледяными полями, простирались далеко в море.

По краю такого ледового образования и неслась на всех парах шхуна, отыскивая свободный проход к северу.

Она проплывала мимо голубоватой полосы льдов, похожей на цепь снеговых гор, видневшихся вдали.

После долгих поисков появился наконец свободный проход между льдами.

С высоты «сорочьего гнезда» капитан рассмотрел контуры протока и уступил свой наблюдательный пост Мишелю Элембери, «ледовому пилоту».

— Лево руля!

— Вперед!

— Право руля!

Шхуна вошла в полынью.

Матросы, одетые только в куртки, поскольку было сравнительно тепло, всего минус два, с любопытством смотрели, как продвигается шхуна между двумя ледяными стенами по темно-зеленой воде.

Проход шириной в сто двадцать метров постепенно сужался и довольно скоро стал не более чем в три раза шире корпуса судна.

Баск, сидя на вышке, то и дело давал команды:

— Левый борт!.. Правый борт!.. Прямо!

Капитан передавал команды рулевому, и тот четко их исполнял.

— Правый борт, капитан! Правый борт! — крикнул что было мочи лоцман.

— Почему? — спросил капитан.

— Льды двинулись, еще немного — и запрудят весь проход… Надо развернуться.

— Развернуться? Но ты же видишь, что это невозможно, проток слишком узкий!

— Тогда — задний ход!

— Ни за что!.. Далеко ли расползлись льды, загораживающие полынью?

— На один кабельтов[54].

— А дальше?

— Свободная вода.

— Пошли!.. Внимание, рулевой! Полный вперед!

«Галлия» запыхтела, винт бешено завертелся в бурлящей воде, и судно, набирая скорость, поплыло вперед с поднятым бушпритом, словно собираясь во что-то врезаться.

Все стали хвататься за что попало в ожидании толчка, замирая от страха.

Вскоре льды загородили проход.

Прошло несколько страшных мгновений, когда казалось, что все кончено, корабль содрогнулся, раздался страшный треск. Это стальной ледорез шхуны, врубившись в толщу льда, расколол его.

Справится ли ледорез с крепкими льдами?

Может быть, но, разумеется, не с одного удара.

Корабль резко остановился и стал взбираться на лед, который рухнул под его тяжестью.

— Задний ход! — скомандовал капитан.

«Галлия» отошла назад на триста — четыреста метров и снова устремилась на ледяную преграду, врезавшись в нее еще глубже.

Матросы пришли в восторг от этой смелой атаки, плясали, хлопали в ладоши. Даже пессимисты больше не сомневались в успехе.

Вновь прозвучала команда: «Задний ход!» — и следом: «Полный вперед!», и «Галлия», послушная могучей руке капитана, раз за разом атаковала ледяную преграду и продвигалась вперед. Словно разъяренный зверь, бросилась она на лед, круша его и ломая. Казавшееся непреодолимым препятствие отступило, и баск, торжествуя, крикнул:

— Проход свободен, капитан! Вперед!

Упорство и воля помогли д’Амбрие одержать победу.

— Браво, капитан! — поздравил его доктор, отойдя наконец от перекладины, за которую держался. — Если «Галлия» не получила повреждений, в чем я уверен, она и в самом деле отличается необыкновенной прочностью!

— Даже без проверки можно ручаться, что с кораблем все в порядке, — ответил капитан. Его зеленые глаза сияли радостью. — Ни одна шпонка не выскочила, ни один шип, ни одна связка не порвалась!.. Что же до машины, то за нее ручается Фриц, а я ручаюсь за Фрица!.. Пошли завтракать!..

Пробило девять часов. Капитан с доктором собрались спуститься в столовую, как вдруг навстречу им выскочил здоровенный бородатый детина, ругаясь и проклиная на чисто провансальском наречии[55] себя и свое хозяйство. Одежда его была залита чем-то жирным и вкусно пахнущим.

Доктор расхохотался, даже всегда сдержанный капитан не смог удержаться от смеха.

— Что с вами, дорогой Дюма?

— Если я скажу, вы закуете меня в кандалы!

— Никогда! А что с завтраком?

— Господи милостивый! Нет завтрака!

— А что с ним случилось?

— Видите, я весь в соусе! И куртка, и штаны, и борода! Вся кухня залита! Мясо и рыба разлетелись в разные стороны, тарелки посыпались с полок. Полное разорение! Горе!..

— А что за причина такой катастрофы? — спросил капитан, которому наконец удалось остановить поток горестных восклицаний.

— Когда корабль тряхнуло, тарелки, кастрюли и сковороды не были прикреплены к своим местам и попадали на пол. Посуда вся вдребезги. Мне с этим разгромом не справиться!

— Только и всего! — улыбнулся капитан. — Утешься, мой дорогой, и пойди переоденься! Мы прекрасно позавтракаем консервами, без всякого соуса. А ты приведи себя в порядок. Даю тебе на это четверть часа.

Не слушая больше причитаний кока, капитан с доктором стали спускаться в столовую.

В это время на палубе появился Артур Форен, закончивший вахту у машины.

— Что с вами, месье Дюма?

— Ничего-с.

— От вас так вкусно пахнет! Как из форточки ресторанной кухни! Честное слово!

— Какое тебе до этого дело, насмешник!

— Очень даже большое, месье Дюма, ведь я любитель вкусно поесть и хочу кое-что предложить.

— Посмотрим, что ты предложишь! — сказал Дюма, почуяв подвох.

— Капитан велел тебе переменить одежду, пропитанную вкуснейшим соусом.

— Ну и что?

— Опусти ее в котел, и получится превосходный суп, ароматный и наваристый.

— Иди ты к чертям, парижанин, смотри, дождешься у меня!

— Отказываешься? Ну как хочешь, мой Ватель![56]

— Чертов мошенник, как ты меня обозвал?

— Вателем. Так звали знаменитого повара. Сейчас его уже нет в живых. Значит, отказываешься угостить лакомством товарищей?

— Берегись, мальчишка!

— Жаль, добро пропадает! Пусть хоть мои собачки воспользуются! Пойдем, они с удовольствием оближут тебя! Знаешь, как отчистят одежду!

— Катись ты со своими паршивыми собаками!

— Вы не любите животных, месье Дюма. Нехорошо! Когда вернемся, я сообщу об этом в Общество друзей животных, и вы не получите медали!.. А собачек своих на вас натравлю.

Взбешенный шутками парижанина, кок убежал, погрозив ему кулаком и досадуя, что потерял время на дурацкие разговоры.

Пока Тартарен переодевался и готовил на скорую руку завтрак, капитан с доктором, воодушевленные победой, вели разговор о дальнейшем пути.

Одобряя все намерения и планы капитана, доктор, однако, не мог понять, почему тот так спешит.

— А мой соперник… Вы думаете, он будет медлить?.. Я знаю немецкое упорство, он сделает все, чтобы опередить меня.

— Но ведь нельзя совершить невозможное, на его пути те же препятствия, что и на вашем.

— Я должен его обогнать, хоть на расстояние в несколько минут, четверть градуса[57], должен показать превосходство, как делает хороший игрок!

— А если он пошел другим путем, следуя, как истинный немец, рекомендациям покойного Петерсона?

— Это было бы для нас счастьем, потому что на этом пути он обязательно потерпит поражение.

— Вы уверены?

— Доказательством тому — опыт исследований, предпринятых за последние сто лет… Он достался дорогой ценой. Передо мной тоже был выбор: путь между Гренландией и Новой Землей, который называют путем на Шпицберген, и путь через пролив Смит, расположенный на севере Баффинова залива.

Я добросовестно изучил все, что касается этих двух путей, и, не колеблясь, выбрал второй, тот, которым мы следуем. И вот почему: начиная с тысяча пятьсот девяносто пятого года, все экспедиции, после Баренца, которые пошли по первому пути, достигли только восьмидесятого градуса, двигаться дальше им помешали тяжелые льды, плывущие на юг.

— Совершенно верно, даже в самые благоприятные годы никто не прошел дальше, чем на сто миль от восьмидесятого градуса к северу.

— Поэтому я и отказался от этого пути, хотя немцы, к которым я, несмотря на свой патриотизм, отношусь с большим уважением, отдают ему предпочтение. Кроме того, этот путь не дает возможности для попутных исследований по геологии, ботанике, этнографии и геодезии, что очень существенно, доктор.

— Ваши доводы весьма убедительны.

— Путь через пролив Смит дает уверенность в том, что мы достигнем полярных вод, совершенно недоступных, если идти на Шпицберген. А это позволит нам подойти на много градусов ближе к Северному полюсу. Не стану сейчас перечислять вам экспедиции, двигавшиеся этим путем, у нас еще будет случай поговорить о них. Расскажу, как намерен действовать. Вам известно, что полярные воды начинаются от линии, соединяющей бухту Понд на западном берегу Баффинова залива с мысом Йорк.

— Разумеется. А также известно, что режим этих вод год от года мало меняется.

— Вы наверняка знаете, что дойти до полярных вод через многолетние льды, которые ограничивают ее с юга, можно тремя путями.

Первый китобои называют Северным проходом, он ведет вдоль гренландского берега и считается самым верным.

Второй проходит посреди Баффинова залива, запруженного плавучими льдами. Потому его и называют Срединным проходом. Пользоваться им можно только позднее, когда льды залива Мелвилл уже взломаны.

И наконец, третий путь — Южный проход, вдоль западного берега Баффинова залива. Там можно идти лишь в конце лета или после того, как долгое время дули южные ветры.

Поскольку Северный проход наиболее верный, я выбрал его. Для парусных судов он представляется самым длинным, но к нам это не относится, поскольку «Галлия» оснащена паровой машиной.

В прежнее время можно было переплыть залив Мелвилл за двадцать пять дней, что впервые и совершил в тысяча шестьсот шестнадцатом году путешественник Баффин на маленьком суденышке водоизмещением в пятьдесят пять тонн.

В тысяча восемьсот семьдесят четвертом году флотилии английских китобоев для этого потребовалось всего два дня.

Поскольку сейчас только начало навигации, нам, возможно, понадобится немного больше времени. Но это не важно, главное — пройти, и мы пройдем, если бы даже для этого пришлось стереть о льды стальной ледорез «Галлии»!

— Вы совершенно правы! — произнес доктор, бывший очевидцем первой атаки и больше не сомневавшийся в успехе.

— К тому же льды в заливе Мелвилл не так неприступны, как я ожидал. Они, несомненно, слабее льдов у Шпицбергена, где их толщина достигает шести, а то и семи метров. Здесь толщина льда всего два метра, и это меня вполне устраивает.

— Капитан, у меня появилась идея относительно большого пакового поля и Шпицбергена, не позволяющего исследователям идти дальше восьмидесятой параллели.

— Что за идея, дорогой доктор?

— Путь, которым мы следуем, наилучший, я с этим согласен, но почему-то на протяжении почти шестидесяти лет никому не удавалось продвинуться по нему дальше восемьдесят второго градуса сорок первой минуты северной широты, до которой дошел Парри[58].

— Это так, и все же по этому пути мореплаватели продвигались к полюсу гораздо ближе, чем по другим. Например, в тысяча восемьсот семьдесят первом году экспедиция американца Холла на «Поларисе» провела зимовку на восемьдесят втором градусе шестнадцати минутах северной широты[59] в месте, куда еще не ступала нога человека… Неизвестно, как далеко прошел бы Холл санным путем, если бы не малодушие экипажа второго помощника Сиднея Баддингтона, это они заставили Холла повернуть назад. Очень важно, доктор, провести зимовку как можно ближе к полюсу, это хорошо понимал сэр Джордж Нэрс. Он привел свой корабль «Алерт» к мысу Шеридан на восемь минут севернее, чем Холл свой «Поларис», то есть к восемьдесят второму градусу двадцати четырем минутам северной широты. От этой широты второй помощник Нэрса, отважный лейтенант Маркем, пошел на санях прямо к Северному полюсу, и двенадцатого мая тысяча восемьсот семьдесят шестого года после тяжелейшего тридцатидевятидневного перехода достиг восемьдесят третьего градуса двадцати минут северной широты, куда не доходил до него ни один путешественник.

Того же пытался достичь американец лейтенант Грили. Его экспедиция собрала ценнейшие научные сведения, но кончилась, к несчастью, трагически. Не имея собственного судна, Грили плыл вместе с членами экспедиции и со всем ее оборудованием на пароходе «Протей» до залива Дисковери.

Там он встал лагерем со всем своим персоналом на восемьдесят четвертом градусе сорока четырех минутах северной широты, а «Протей» вернулся в Америку, пообещав Грили приехать за ним через три года.

Обреченный, таким образом, на тридцать шесть месяцев добровольного изгнания, мужественный путешественник вместе с членами экспедиции построил для зимовки Форт-Конгер и ждал начала сезона тысяча восемьсот восемьдесят первого года, чтобы приступить к исследованиям.

Благодаря своим замечательным сотрудникам: вашему коллеге и соотечественнику доктору Пави и особенно героическому лейтенанту Локвуду и младшим офицерам его полка, экспедиция Грили совершала чудо за чудом.

Локвуд, например, дошел на санях до восемьдесят третьего градуса двадцати трех минут, но, к несчастью, ему пришлось отказаться от дальнейшего продвижения к северу, потому что на его пути встретилась открытая вода. Там, где сэр Джордж Нэрс в свое время видел огромные ледяные нагромождения и считал, что море в этих местах замерзло навечно, и даже дал ему название Палеокристаллического, Локвуд встретил протоки свободной воды!.. Но у него были только сани!

Неизвестно, как далеко удалось бы ему пройти к полюсу, будь у него хотя бы небольшая гренландская лодка![60] Неожиданностей в этих местах много, и их необходимо учитывать. Нэрса, опытного английского мореплавателя, никак не назовешь легкомысленным. Он встретил льды, которые по структуре и конфигурации можно было принять за вечные.

— А шесть лет спустя они растаяли.

— Маркем поверил утверждениям Нэрса и не взял с собой лодки, надеясь проехать на санях.

— А вы что собираетесь делать?

— Постараюсь учесть их опыт и пройти там, где они не смогли. Вы станете тому свидетелем, доктор. Или же меня похоронят в полярных льдах!

ГЛАВА 7

Шхуна остановлена льдами. — Идея капитана. — Много усилий и немного динамита. — Путь свободен. — Человек или медведь? — Три медведя и один человек. — Погоня. — Промахнулся! — Доктор находит учителя и не завидует ему. — Подвиги кока. — Достойный своего знаменитого однофамильца Тартарена. — Гора свежего мяса.

— Черт подери! Залив Мелвилл не пропускает! — воскликнул доктор.

— Да, господин доктор, защищается! — серьезным тоном ответил боцман Геник.

— Кажется, мы застряли!

— Посмотрим.

— Нечего смотреть, и так ясно!

Накануне резко упала температура, расколовшиеся было ледяные поля смерзлись, и их уже нельзя было разбивать ледорезом, потому что шхуна не могла двинуться с места.

Старый китобой, неизменно спокойный, приложив козырьком руку ко лбу, смотрел вдаль на мрачное ледяное поле, принюхиваясь к воздуху, словно охотничья собака.

— Что скажете, мастер Геник? — спросил доктор, встревоженный его долгим молчанием.

— Мы потеряли целых двадцать четыре часа, господин Желен, — произнес наконец Геник, — а капитан так спешит!

— Это все, что вы можете сказать?

— Зачем растравлять душу, если ни ветер, ни прилив, ни паровая машина, ни солнце не могут помочь!.. Слишком рано захотел капитан здесь пройти, но хозяин — он, к тому же потеплело и появилась надежда, что попытка удастся.

— А сейчас?

— Надеяться всегда нужно!.. Подует ветер с юга, появится солнце, глядишь и лед сломается, поплывет.

— А если не будет ни ветра, ни солнца?

— Придется тогда потерпеть… Если только у капитана не возникнет какой-нибудь идеи… На то он и капитан!

— Ваше спокойствие, дружище Геник, приводит меня в отчаяние!

— Спокойствие — добродетель моряка, господин доктор, и вы это прекрасно знаете, потому что служили матросом в Ньюфаундленде!

— Но на Ньюфаундленд мы шли за треской, и спешить было некуда, а сейчас поставлена на карту честь флага нашей страны! Задержимся на неделю и проиграем!

— Да все мы готовы здесь кости сложить за родную Францию!.. Но знаете, лед — он и есть лед!

— Вы полагаете, что для нашего соперника он такое же препятствие, как и для нас? Ну, а если он найдет свободный проход?!

— Вряд ли! Ведь он — немец! А у нашего капитана должна быть идея! Вот что я вам скажу!.. Ух ты!.. Не может быть!.. Ах, несчастье!

— Что случилось, о Господи?

— Тише, господин доктор!.. Мы, кажется, сдвинулись с места!.. Нас несет назад!

— Так оно и есть!.. Пойду скажу капитану!

— Незачем! Он сам знает, и у него есть идея!

— Ты прав, мой друг, — послышался голос д’Амбрие, — и сейчас я буду приводить ее в исполнение.

— Так я и думал, капитан! — с почтением произнес боцман, сплюнув за борт табачную жвачку.

— А чтобы вас, доктор, немного развлечь, я устрою такой фейерверк, какого вы в жизни не видели!.. Да я сломаю любую преграду, посмевшую встать у меня на пути! Давай, Геник, свисти всех наверх, живо!

Боцман сунул в рот серебряный свисток и стал выделывать всевозможные рулады и трели. Вся команда вмиг выстроилась у бизань-мачты.

— Плотник! — крикнул капитан.

— Здесь! — ответил Жан Иттуриа, баск, земляк Мишеля Элембери.

— Спустись с четырьмя матросами на склад и принеси четыре бура, самых больших. Понял?

— Есть, капитан!

— Геник, фонарь!

— Есть, капитан!

— Возьми с собой оружейника Кастельно и матроса Ле Герна и жди меня у люка в крюйт-камеру[61].

— Есть, капитан!

Д’Амбрие забежал в каюту за ключом от крюйт-камеры. Все четверо спустились по кормовому трапу и подошли к маленькой двери, которую капитан быстро открыл. В довольно большом помещении стояло множество завинченных на шурупы ящиков. Капитан отобрал два, помеченных буквой «Д», и велел матросам поднять их наверх, предупредив:

— Несите осторожно, ребята!

Плотник уже поставил буры у мачты.

Оружейник развинтил английским ключом шурупы на ящиках, проложенных внутри медными листами и снабженных амортизирующей резиновой прокладкой на крышках и по краям.

В каждом лежало по сотне цилиндрических пакетов из плотной пропитанной лаком бумаги. Пакет, двадцать в длину и пять сантиметров в диаметре, был снабжен тонким черным шнуром и маленькой коробочкой с несколькими взрывателями, какими пользуются артиллеристы.

— Пока все! — сказал д’Амбрие и обратился к оружейнику: — В каждом пакете по сто пятьдесят граммов динамита. Этого достаточно, чтобы подорвать лед толщиной не более двух метров?

— Так точно, капитан!.. В каменоломнях Фонтенбло таким зарядом подрывают пласты песчаника той же толщины.

— Ты умеешь вести подрывные работы?

— Да, капитан!

— Отлично!.. И знаешь, как надо бурить породу, чтобы заложить мину?

— Да, капитан! Еще могу рассчитать длину бикфордова шнура, чтобы взрыв произошел точно в назначенное время.

— Прекрасно!.. Со мной пойдут несколько человек. Геник! Спусти на лед буровой инструмент и оба ящика!

Д’Амбрие подошел к машинному отделению и позвал Фрица Германа, старшего механика.

— Вели разжечь топку и подними давление в котле до предела! Даю тебе на это три часа… Мне нужна вся команда, с тобой останется только один кочегар.

— Есть, капитан, через три часа все будет готово!

Д’Амбрие поднялся на палубу и велел своему помощнику оставаться на борту вместе с рулевым. Затем обратился к доктору:

— Вы ведь пойдете с нами, месье Желен.

Капитан сошел на лед последним, возглавил группу из четырнадцати человек и повел всех на север от шхуны. Матросы несли буровые инструменты и взрывчатку. Отмерив шагами расстояние в тысячу метров, д’Амбрие велел десяти матросам встать на расстоянии в сто метров друг от друга и каждому забурить перед собой шпур[62] глубиной не более пятидесяти сантиметров.

— Работайте быстро, время не ждет, после получите по двойной порции спиртного!

Матросы так усердно принялись за работу, что через двенадцать минут все шпуры были готовы.

— Теперь дело за тобой! — сказал капитан оружейнику, уже успевшему подготовить десять взрывных зарядов.

— Капитан, через сколько минут после того, как шнур будет зажжен, должен произойти взрыв?

— Через полчаса.

— Значит, надо отмотать бикфордовы шнуры на длину одной сажени от заряда.

Оружейник отматывал шнуры на требуемую длину и раскладывал заряды по шпурам.

— Ты все понял? — тихо спросил д’Амбрие у Геника.

— Все, капитан! Не знаю, как получится, но придумали вы здорово!

Когда все заряды были разложены, боцман отдал команду в машинное отделение, матросам приказал поджечь шнуры и всем быстро бежать на корабль.

Разгоряченные работой и быстрым бегом, моряки с удовольствием выпили по чарочке, поднесенной Дюма.

Корабль содрогался от стука машины, и все считали минуты до взрыва.

Никто не сомневался в успехе, однако напряжение не спадало. Даже завзятые шутники молчали, любая шутка была бы сейчас неуместна.

Прошло четверть часа, никто не произнес ни слова, только слышно было, как работает машина.

Счет пошел на секунды, пятнадцать пар глаз не отрываясь смотрели на лед.

Вдали показался дымок, за ним второй, и почти одновременно грянули взрывы. Дружно, как орудийные залпы на артиллерийских ученьях.

Лед трещал и ломался насколько хватало глаз, огромные глыбы его становились на дыбы, вздымая волны, докатывавшиеся до корабля.

Радостные возгласы матросов перекликались с рокотом моря.

И вот наконец «Галлия» пошла вперед, разбрасывая куски сломанного льда.

Гордые успехом, счастливые матросы глазам своим не верили.

Подумать только! От тридцати фунтов взрывчатки рухнула такая громада льда!

Результат превзошел все ожидания. Вместо прохода шириной в десять — двенадцать метров образовался разлом, местами достигающий пятидесяти и более метров ширины, а лед все трещал и ломался, отголоски взрыва дошли до самой глубины, и на поверхность всплыло множество оглушенной рыбы и тюленей.

Опасности, что лед быстро смерзнется, не было, и капитан разрешил спустить на воду шлюпку и собрать рыбу, чтобы пополнить запас провианта. На это ушло каких-нибудь десять минут, и шхуна пошла дальше в свободные воды. За несколько часов беспрепятственного хода «Галлия» пересекла пролив Мелвилл.

Д’Амбрие собирался дать команду свернуть к западу, когда внимание его привлекли возгласы и жесты матросов, видимо что-то заметивших.

— Говорю тебе, это медведь!

— Нет, человек!

— Пфэ!.. В этих краях не поймешь, где медведь, где человек. Все в меховых шкурах, — сказал один из моряков с отчетливым нормандским акцентом.

— Это медведь с двумя медвежатами. Белые медведи, вернее желтоватые.

— Ичеловек бежит!

— От медведей удирает. Вон как мчится! Будто наскипидаренный!

— Сожрут они его, уж это точно. С потрохами!

— Пусть на дерево залезет! — пошутил Артур Форен.

— Опять зубы скалишь, парижанин, — сказал нормандец, — а ведь сердце у тебя доброе, я знаю! Это ты из воды меня вытащил.

— Зачем об этом вспоминать, Гиньяр!.. Во-первых, ты мой родной матрос!.. Э… Э… А он не дурак, этот парень, бросил медведю свою меховую шкуру!

— Чтобы выиграть время!.. Видишь, медведь с ней возится!

— Да, но это ненадолго.

По льду действительно бежал человек, на ходу раздеваясь и бросая одежду преследовавшему его огромному белому медведю[63].

До корабля оставалось еще четыреста метров, когда медведь стал догонять свою жертву.

— Надо во что бы то ни стало спасти этого несчастного! — заявил капитан. — Стоп машина! Шлюпку на воду!.. Ко мне пять добровольцев!

Прибежали с карабинами доктор и лейтенант, подошли матросы.

Вдруг человек поскользнулся и упал. Медведь был уже в двух шагах от жертвы. Все в ужасе вскрикнули.

Доктор выстрелил, но пуля ушла в лед в метре от животного, в воздух полетели осколки.

Медведь на мгновение замер и с беспокойством поглядел на корабль.

Воспользовавшись этим, человек пробежал еще несколько шагов.

Доктор снова выстрелил, и опять мимо.

— Мазила! — негодуя на самого себя, пробурчал он, вкладывая в карабин двойной заряд.

Лейтенант тоже промахнулся.

— Сто франков тому, кто убьет зверя! — пообещал капитан.

Подошел Кастельно, неся в каждой руке по заряженному карабину.

— Дай-ка мне эту штуковину, мой мальчик! — обратился к нему Дюма, приподняв парусом свой белый фартук. — Всю жизнь мечтал отведать медвежатины.

Кок взял карабин, прицелился и сказал доктору с чисто провансальской бесцеремонностью:

— Триста метров и полный заряд, так ведь, господин Желен?

— Полный заряд, только не промахнись, как я!.. Пли!

Все напряженно следили за зверем.

Вдруг медведь подскочил, встал на задние лапы, закачался и рухнул.

— Черт подери! — воскликнул Геник.

— Э! Тысяча чертей! Здесь еще двое медвежат! Очень хочется и их подстрелить!

Дюма стоял с гордым видом, борода развевалась, глаза блестели. Он снова зарядил карабин и спокойно, будто целился в рябчиков, выстрелил раз, потом другой.

Медвежата подскочили и упали рядом с мертвой матерью.

— Двойной выстрел, — широко улыбнулся кок, — не такое уж это трудное дело!

— Ты отличный стрелок!

— Ах, господин доктор, любой в Бокере сделал бы то же самое! — скромно ответил стрелок. — Только там нет медведей!

— Прекрасно, Дюма, прекрасно! — похвалил повара капитан. — Я не знал за тобой такого таланта. Тебе еще представится случай поохотиться!

Чудом спасенный незнакомец по знаку рулевого сел в спущенную на воду шлюпку. Полуголый, он весь дрожал. Два матроса никак не могли подтащить к шлюпке огромную медведицу.

— Вот так зверек, господин доктор! — радовался провансалец.

— Этот твой зверек весит не меньше пятисот кило, милый мой!

— Черт побери! До сих пор мне приходилось охотиться только на маленьких птичек.

— Значит, нынешняя стрельба пошла тебе на пользу.

— Честное слово, ты достойный соперник Тартарена из Тараскона, твоего тезки! Великого Тартарена!

— Тысяча извинений, господин доктор… но я родом из Бокера и никогда не бывал в Тарасконе! Знать не знаю никакого Тартарена. Это меня так окрестил Артур, да еще назвал охотником за фуражками…

— Я познакомлю тебя с Тартареном, его удивительные приключения описал в своей книге знаменитый Доде, твой соотечественник. Она есть в нашей корабельной библиотеке. Почитаешь во время зимовки и, надеюсь, получишь удовольствие. А теперь позволь тебе подарить этот английский карабин «Дунгел»! Отличному стрелку — отличное оружие!

— А как же вы, господин доктор?

— У меня есть еще один, точно такой же… Так что бери, не стесняйся! И пойдем свежевать трофеи. Их уже подняли на борт.

ГЛАВА 8

История Угиука. — Как «раздевают» белого медведя. — Вместительность гренландского желудка. — Любитель потрохов. — Симфония белого и голубого. — Шторм. — Отклонение стрелки компаса. — В порту Туле. — Карликовый лес. — На земле. — Неумелый погонщик. — Действие сухой трески на непослушную упряжку. — Раненый медведь.

Доктор не ошибся, медведица и в самом деле весила полтонны, а медвежата — по триста килограммов каждый. Целая гора провианта и три великолепные шкуры.

Все еще дрожа от холода и пережитого страха, незнакомец рассказывал матросам свою историю. И хотя знал всего несколько английских и датских слов, да и те коверкал, а матросы-китобои — столько же эскимосских, они понимали друг друга.

Гренландец был главой рода, вымершего в прошлом году от оспы. Оставшись один, он пережил зиму в снежной хижине — «иглу» и съел всех своих собак, поскольку запасы пищи иссякли. Когда кончилась полярная зимняя ночь, эскимос решил добраться до Упернавика[64], по дороге, в заливе Мелвилл, заметил шхуну и направился к ней попросить о помощи. Тут за ним и погнались медведи.

Звали эскимоса Угиук, что в переводе значит «большой тюлень».

Закончив свой не очень пространный рассказ, Угиук заявил, что его мучают голод и жажда и что вообще он не знает, как ему дальше жить, но уверен, что капитан «Галлии» не оставит Угиука в беде, потому что белые капитаны по-отечески относятся к эскимосам. В общем, гренландец льстил, и весьма умело, физиономия у него была живая и симпатичная, а положение действительно оказалось безвыходным, и д’Амбрие из сострадания принял бедолагу на шхуну в качестве пассажира, хотя тот и не был французом.

Сам же Угиук с момента, как поднялся на борт корабля, считал себя не пассажиром, а матросом.

Подкрепившись и выпив изрядную дозу спиртного, он болтал без умолку, бегал от матроса к матросу, спрашивал, как кого зовут, потом пошел смотреть на собак и так раздразнил их, что те залились лаем. После этого эскимос наконец угомонился и сел возле медвежьих туш.

Эта гора свежего мяса буквально завораживала его. Угиук все еще испытывал голод, к тому же пища, которой его кормили, была ему не по вкусу.

Глазки-щелочки эскимоса сверкали, как два бриллианта, рот с острыми, словно у моржа, клыками, был растянут до ушей, а щеки раздувались, как кузнечные мехи, когда он изображал, будто ждет мясо.

К туше с большим ножом подошел Дюма, намереваясь ее свежевать, но эскимос выхватил у него нож и стал так ловко орудовать им, что через несколько минут медведь был «раздет». Несмотря на кажущуюся неуклюжесть, гренландец был очень проворным и во время работы что-то весело лепетал.

Одним взмахом ножа Угиук вспорол медведице брюхо, схватил печень, плюнул на нее, и, поморщившись, швырнул далеко за борт, чем немало огорчил Тартарена.

— Не мешайте ему! — сказал доктор. — Он правильно поступил. Печень белого медведя ядовита. Кстати, печень тюленя тоже.

В брюхе у медведицы было совершенно пусто, видимо, она давно ничего не ела.

Эскимос развеселился. Смеясь, он отрезал кишку у самого желудка, сунул в рот и начал заглатывать. Набив рот до отказа, Угиук ловко отсек кишку у самого рта, глотнул несколько раз и снова затолкал порцию кишок в рот. Таким образом, он проглотил почти все кишки и, очень довольный, с улыбкой похлопал себя по животу. Обжора съел, пожалуй, не меньше десяти килограммов сырого мяса, но, видимо, считал, что в его желудке еще осталось свободное место, совсем маленькое, для лакомого кусочка, так сказать, на десерт, и посему он оторвал большой кусок жира от медвежьего хребта, запихнул его себе в рот, старательно умяв пальцами.

Матросы во все глаза смотрели на Угиука. Сам Гаргантюа, большой любитель потрохов, наверняка подобным пиршеством был бы озадачен. Не удивлялись только матросы-китобои, им хорошо была известна вместительность гренландского желудка.

Но больше всех были поражены Летящее Перо и Дюма. Поглотить столько пищи за каких-то пять минут! Просто невероятно!

— Это не человек… это бездонная бочка… — бормотал кок. — Пропасть какая-то!

— Что скажешь, Дюма?

— Даже моя топка не всегда способна столько поглотить!

— А здесь человек! Ну и ну!

— Судя по всему, человек!

И, обратившись к эскимосу, вытиравшему о лицо жирные руки, Артур Форен сказал:

— Господин хороший! Как там тебя зовут… Хочешь, поедем со мной, когда вернемся, в мою страну? Я поведу тебя в дешевый парижский ресторанчик, и хозяин заплатит тебе большие деньги за то, что на тебя будут ходить глазеть.

Угиук заулыбался, будто понял, что сказал кочегар, и протянул ему свою огромную, блестевшую от жира ручищу.

Насытившись, эскимос отыскал свободное место между бухтами канатов, растянулся там, закрыл глаза и блаженно захрапел.

«Галлия» тем временем, продвигаясь на северо-запад, вошла в свободную воду и пересекла наконец залив Мелвилл.

Нельзя, впрочем, утверждать, что свободная вода была совершенно чистой ото льда. Но между льдинами то и дело встречались полыньи, а сами льдины уже подтаяли по краям. Немного севернее, видимо, начался ледоход: снег на льдинах местами исчез, и по ледяным полям текли тонкие струйки воды.

Вдали время от времени появлялись айсберги, с причудливыми, словно вылепленными из пластика, полупрозрачными фигурами на подтаявших вершинах. Теперь солнце больше не уходило за горизонт. Льды выглядели не так угрюмо, как зимой, в холодные темные дни. Ледяная пустыня словно ожила.

Между сверкающих льдин, размывая их, весело плескалось бирюзовое море.

Голубоватые айсберги и плывущие ледяные поля, местами покрытые снегом, удивительно четко вырисовывались на фоне ярко-синего неба.

Казалось, они шли совсем близко, перспектива как будто исчезла, настолько ярко светило солнце и был прозрачен воздух.

Эту симфонию голубого, синего и белого не в силах передать даже художник, у тех же, кто наблюдал ее впервые, она могла вызвать бурю восторга.

Кажущееся однообразие придавало картине особую прелесть, потому что все время что-то неуловимо, едва заметно менялось: то вдруг, перевернувшись и сверкнув на солнце, с плеском падала в воду огромная льдина. То появлялись на ледяном ковре тюлени, затевая в воде веселые игры. С южных зимовок летели на север стаи птиц, садились отдохнуть на льдины и, вспугнутые шумом проходившей шхуны, взлетали, продолжая свой путь.

Утки, гуси, гаги, мелкие перелетные птицы. Эти последние уже сменили свой зимний серый наряд на летний, пестрый и яркий.

От синего неба с причудливой формы облаками, бирюзовой воды и белых льдин возникало ощущение нереальности.

Восьмого июня «Галлия» подошла к траверзу[65] мыса Йорк[66], его скалистые берега, покрытые ледниками, отчетливо вырисовывались на горизонте.

Семьдесят пятая параллель осталась позади, и «Галлия» теперь находилась в полярных водах, простирающихся до пролива Смит.

Капитан надеялся за три дня дойти до мыса Александер, получившего известность после зимовки на нем экспедиции доктора Хейса в 1860 году.

Фьорду, в котором укрылся его корабль, Хейс дал название Порт-Туле (78°15′ северной широты).

Пройти три градуса за три дня — желание вполне осуществимое, особенно если море спокойно и нет тумана. Увы! Кто может предугадать погоду в этих местах не только на следующий день, но и на ближайший час?

Двигаясь на северо-запад, чтобы обойти мыс Атолл, «Галлия» все чаще встречала на своем пути льды.

Температура воздуха резко понизилась, южный ветер сменился северным, а атмосферное давление упало.

В любой момент могла разразиться буря, а это грозило бедой вблизи скалистых крутых берегов, тянувшихся до узкого пролива Вольстенхольм. Поэтому д’Амбрие приказал как можно быстрее идти к островам Керри, где море, по его расчетам, должно было быть свободным ото льда, хотя ускорение хода грозило столкновением с айсбергом.

Он предполагал далее пойти к мысу Сабин, пересечь пролив Хейс вблизи острова Хейса и Баюша и, укрывшись за горами Виктория-энд-Альберт, переждать ледоход.

Этот маршрут д’Амбрие изучил подробнейшим образом и внес необходимые коррективы в показатели компаса, чтобы предупредить рулевых от возможных ошибок.

Неожиданно капитану на память пришел старый Баффин, отважный мореплаватель, отважившийся отправиться в эти места на маленьком паруснике водоизмещением в пятьдесят тонн. Как же был поражен Баффин, когда вблизи залива, которому он дал имя Смита, путешественник заметил странное изменение в показаниях компаса!

Баффин писал в своем дневнике: «Вблизи залива, идущего к северу от семьдесят восьмой параллели, компас показывает такое резкое отклонение, какое не наблюдается ни в одной другой точке земного шара: более чем на пять четвертей, или на 56° к востоку; таким образом, северо-восток — четверть румба к востоку на компасе соответствует истинному северу, и отсюда все остальные отклонения». Наблюдение было сделано два с половиной века (272 года) тому назад[67].

В распоряжении д’Амбрие было превосходное современное судно с прекрасным экипажем, и трудности, встречавшиеся ему на пути, он считал ничтожными в сравнении с теми, что выпали на долю мореплавателей прошлых веков.

Ветер крепчал, шхуна шла наперерез волнам, началась килевая качка.

Тяжелые темные тучи затянули небо, и повалил снег. В довершение ко всему вода, попадавшая на палубу, мгновенно замерзала, образовав вскоре ледяную корку, и приходилось то и дело посыпать ее золой из топок.

К северу удалось продвинуться едва на полградуса, когда капитан решил отказаться от намеченного маршрута: удаляться от скалистого берега, защищавшего от ветра, было рискованно.

Небо неожиданно прояснилось. Ветер разогнал тучи, и над разбушевавшимся морем засверкало солнце.

Вдали, у 77° северной широты, показался мыс Парри. Он напоминал огромное ребро кита, пробитое ударами льдин.

Ветер вздымал с прибрежных скал целые пласты снега, и они разлетались в воздухе сверкающей пылью.

Величественное и грозное море гудело, с грохотом и треском ломался лед. Айсберги, сталкиваясь, разбивались вдребезги и исчезали в море, словно испарялись.

За мысом виднелась гряда черных скал, с них бурей сорвало снежный и ледяной покров, а рядом, пенясь, вздымались фонтаном высокие волны.

Но вот наконец, после жестокой двадцатичасовой борьбы со стихией, шхуна обогнула мыс и медленно вошла в свободный ото льдов пролив Мерчисон.

Затем прошла между островами Херберт и Нортамберленд и направилась к фьорду Петерховик. Продолжая плыть вдоль берега, «Галлия» достигла мыса Санмарец, и к этому времени буря начала стихать.

Капитану Джорджу Нэрсу при хорошей погоде удалось пройти от мыса Йорк до мыса Александер за двое суток, д’Амбрие в бурю затратил на это четверо суток.

На другой день, 12 июня, шхуна прошла в двух с половиной милях от острова Зутерланд, оставив его по правому борту, и приблизилась к мысу Александер, который поднимается над уровнем моря на четыреста двадцать семь метров и вместе с мысом Изабель, расположенным по другую сторону пролива Смит, образует как бы ворота в него.

Обходя мыс Александер, шхуна так к нему приблизилась, что можно было различить пласты бурого грубозернистого песчаника и базальтовую колонну на вершине.

С великими трудностями «Галлия» вошла во фьорд Порт-Туле, и он принял ее под свою защиту.

Прочно закрепив парусник на якоре, капитан приказал команде взять собак и высадиться на берег. Почуяв лед под ногами, собаки, засидевшиеся в загоне, с радостным лаем разбежались во все стороны.

На берегу матросы обнаружили следы первой зимовки экспедиции доктора Хэйса:[68] куски ткани, ледорезы, консервные банки, бутылки, веревки, рыболовные снасти.

Поднимаясь по левому берегу фьорда, покрытому льдом, они встретили три жалкие лачуги, сложенные из булыжника, скрепленного землей и замерзшей водой. Значит, здесь изредка останавливались кочевники, хотя казалось, что в этих местах могут жить лишь полярные животные.

И наконец, что особенно интересно для антрополога, под пластом льда многовековой давности, сорванного недавней бурей, оказалась древняя стоянка, точнее то, что от нее осталось, определить ее возраст, даже приблизительно, было невозможно.

Кости северных оленей, моржей, мускусного быка[69], тюленей, полярных лисиц, медведей и зайцев свидетельствовали о том, что все эти животные когда-то водились в этих краях и служили человеку пищей. Черепа и мозговые кости животных были расколоты, видимо, из них извлекали мозг, так обычно делали наши доисторические предки. Попадались здесь также кости всевозможных птиц.

Немало любопытного нашел доктор для своей коллекции.

Идя наудачу по небольшому ущелью, защищенному от южных ветров, он вдруг в изумлении остановился: перед ним открылся необыкновенной красоты маленький лесок с карликовыми ивами и березками, такими крохотными, что целая заросль их могла бы уместиться в коробе ботаника.

Стволы деревьев толщиной с карандаш, ветви — будто травинки, стебельки с волосок, с набухшими почками, готовыми раскрыться под лучами июньского солнца.

Этот маленький жалкий лесок, выросший на твердой, как железо, скудной земле, все же радовал глаз.

На ковре из изумрудно-зеленого мха были рассыпаны нежные цветочки.

Доктор бережно собрал образцы этой полярной флоры.

Тем временем капитан, решив, что необходимо дать собакам разминку, заодно испытать их, а также развлечь команду, предложил устроить собачьи бега. Прекрасный случай проверить, могут ли матросы править собачьей упряжкой.

Ведавший псарней Летящее Перо, или, как он называл себя, собачий капитан, не сомневался в своих способностях, ему-то и предстояло начать испытание.

Подопечные парижанина, пока сидели в загоне на палубе, были послушны и голосу кочегара, и взгляду. Артур много времени проводил со своими питомцами, кормил и, как вы помните, обещал сделать из них ученых собак.

— Так вот, мой мальчик, — сказал капитан, — покажи нам, что умеют делать твои ученики. Выбери самых способных, и пусть пробегутся в упряжке по этому прекрасному ровному льду!

Парижанин запряг собак без особого труда, правда, щедро подкармливая кусочками медвежатины, которые доставал из карманов.

Наконец упряжка была готова, погонщик занял свое место и щелкнул бичом, стараясь подражать гренландцам в Юлианехобе. Но собаки почему-то побежали в разные стороны, растянули постромки веером, поволокли сани зигзагами и остановились. Все так и покатились со смеху.

Летящее Перо, страшно досадуя и сгорая от стыда, кричал, щелкал бичом, но собаки то ли не понимали его, то ли не слушались.

Тогда Артур пустился на хитрость. Достал из кармана еще оставшийся там кусок мяса и бросил как можно дальше. Собаки бросились за добычей, пробежали метров двадцать, снова остановились и стали грызться между собой, наконец одной из них удалось схватить мясо. Тогда остальные разом сели на задние лапы и повернулись к погонщику в ожидании новой подачки.

Летящее Перо ничего не мог с ними сделать.

На его счастье, Дюма оказался не злопамятным и, забыв все насмешки в свой адрес, решил спасти честь друга. Ему пришла в голову чудесная мысль, простая, как все гениальное: он нацепил на удочку связку вяленой трески и побежал впереди упряжки.

Собаки, почуяв запах рыбы, рванулись с места. Дюма продолжал бежать, волоча за собой треску, которая подпрыгивала на льду. Собаки мчались за ним. Так они пробежали метров пятьсот.

Видя, что Тартарен запыхался, Летящее Перо крикнул:

— Отлично! Дело идет! Ты молодец, честное слово! А теперь скорее садись рядом со мной, проклятые псы разогнались и уже не остановятся!

— Ты прав, дорогой, они и в самом деле не остановятся!

И кок сел рядом с Артуром. Тот взмахнул бичом, но так неумело, что опоясал им и себя и Дюма, а щелчка, конечно, не получилось.

— Вот! И э́та проклятая штуковина не работает!.. Придется взять несколько уроков у Большого Тюленя. Без бича с этими тварями не управиться… Да, но надо как-то выходить из дурацкого положения!

— Непременно. Представляю, черт подери, сколько теперь насмешек посыплется на мою голову из-за этих паршивых собак!

— Пусть кто-нибудь еще попробует. Посмотрим, как у них получится.

Вдруг собаки забеспокоились, прижали уши, пригнули морды к земле, словно принюхиваясь, и понеслись как безумные к кораблю.

— Держись! — крикнул парижанин и изо всех сил вцепился в сани.

Дюма оглянулся и громко выругался:

— Гляди-ка!.. Медведь!.. С неба, что ли, они здесь валятся… Хромает… Верно, подстрелен, бедняжка!

— Подстрелен не подстрелен, а я все-таки предпочитаю видеть медведя, когда он лежит ковриком у постели!.. Быстрее бегите, собачки, быстрее!

Но псов уже не надо было понукать, испуганные, они дружно неслись к кораблю и через две минуты ворвались в группу матросов, готовых к бою со зверем.

ГЛАВА 9

Старая рана. — Пуля. — Капитан обеспокоен найденной в туше белого медведя пулей из ружья «Маузер». — Гастрономическая фантазия. — Фланелевый жилет в желудке медведя. — Метка с готическими буквами. — Поспешный отъезд. — Трудное лавирование. — Тяжкие труды. — Места временных стоянок. — Веселые минуты усталых моряков. — Венеция — страна льдов. — В проливе Кеннеди. — Над Форт-Конгером, развевается флаг.

По приказу д’Амбрие все люди и собаки вместе с санями были подняты на «Галлию».

Медведь едва тащился, падал на каждом шагу, но не переставал грозно рычать. Его гнал голод.

Доктор разрывной пулей размозжил хищнику голову. Все это произошло за каких-то десять минут.

Люди снова спустились на лед и стали рассматривать медведя.

Он был совсем тощим — кожа да кости.

— Доктор! — обратился к врачу капитан. — Необходимо определить, из какого оружия в него стреляли. Попробуйте извлечь пулю.

В правом бедре зверя, сильно опухшем, виднелась гноящаяся рана, размером с окружность мизинца.

— Рана, без сомнения, огнестрельная, — сказал доктор.

— Старая?

— Примерно восьмидневной давности.

— Сквозная?

— Не думаю, второго отверстия не видно.

— Пулю можно извлечь?

— Ничего нет проще!

Желен даже не стал прибегать к помощи хирургических инструментов, извлек пулю простым матросским ножом и передал капитану.

Пуля оказалась продолговатая, малого калибра.

Д’Амбрие внимательно ее рассмотрел.

— Спасибо! — сказал он, побледнев и сдерживая дрожь в голосе. — Теперь мне все понятно.

Доктору очень хотелось знать, что именно понятно капитану, но он не решился об этом спросить и продолжал вскрытие туши, бормоча про себя:

— Этот хищник, видимо, долго терпел голод. Вон какой тощий! Но что его жалеть. Сам-то он никого не жалеет! Такой же кровожадный, как лев, тигр или ягуар. Купается в ледяной воде, спит на льду, а все равно жаждет крови, убивает сотни тюленей, морских коров, полярных оленей, если даже не голоден. Клыки у него более десяти сантиметров длиной! Плавает как акула, хватает под водой тюленей! С ловкостью пантеры взбирается на высокие ледяные горы, чтобы разорять птичьи гнезда и пожирать яйца.

Густая шерсть защищает его от холода, а подкожный слой жира не пропускает воды. Силой медведь не уступает бизону. В общем, он прекрасно приспособлен к жизни в полярных условиях.

Но все же и ему после удачного дня охоты приходится неделями терпеть голод. Особенно весной, после зимней спячки, когда ему надо набираться сил. В это время он обгладывает кости, которыми когда-то пренебрег, ест морскую траву, землю… всякие отбросы, порой совершенно несъедобные. Как-то раз исландские рыболовы нашли у медведя в желудке рыбацкий сапог… А у этого… Вы только посмотрите!.. — И доктор извлек из утробы зверя что-то похожее на тряпки.

— Говорил я вам, капитан, что медведь с голодухи что угодно проглотит! Можете в этом убедиться.

— Что вы там нашли, дорогой Желен?

— Фланелевый жилет!

— Фланелевый жилет?! — воскликнул пораженный д’Амбрие.

— Он, конечно, слегка потрепан, но пуговицы и метка сохранились. Хорошо видны вышитые красными нитками буквы.

Капитан внимательно посмотрел на метку и сказал врачу:

— Пожалуйста, вырежьте ее и дайте мне!.. А теперь давайте возвратимся на корабль. Пора в путь!

Доктор последовал за капитаном, а тот, продолжая внимательно рассматривать метку, с озабоченным видом качал головой.

— Я должен сказать вам всю правду, — обратился он к доктору, когда они поднимались на борт, — чтобы вы поняли, почему я отказался от намерения сделать здесь остановку на сорок восемь часов.

— Да, капитан, мне непонятно, почему эта грязная тряпка так вас…

— Взволновала. Да, вы не ошиблись. Я и в самом деле взволнован.

— Взволнованы?.. Вы, капитан?

— Я посвятил свою жизнь нашей славной экспедиции…

— Какая же связь между находкой и экспедицией?

— Вы знаете немецкий, доктор?

— К великому моему стыду, плохо.

— Но читать умеете?

— Разумеется!

— Взгляните на эти буквы!

— Это заглавные буквы эф и эс, написанные готическим шрифтом.

— Отлично! Вы уверены в этом?

— Безусловно! Но что из того?

— А пуля, которую вы извлекли из ноги медведя? Ведь это пуля из ружья «Маузер», доктор… немецкая пуля!

— Черт подери! Значит, тевтоны[70] совсем близко отсюда?

— Вы сами сказали, что зверь ранен дней восемь назад… Ранен пулей из немецкого ружья, когда голодный бродил вокруг немецкой стоянки. Попался ему этот жилет, он и проглотил его с голоду. На жилете немецкие буквы. Подсчитайте, сколько мог пройти за восемь дней подраненный медведь, и сделайте вывод!

— Черт подери!

— Вот почему я и тороплюсь, словно за мной гонятся.

— Да, надо спешить, — согласился доктор.

— Я боюсь до конца высказать вам мою мысль!.. Вдруг немец уже был там!.. Ведь он наш соперник! Вдруг пошел на какую-то дьявольскую хитрость и опередил меня?

Час спустя «Галлия» вышла из Порт-Туле и смело понеслась через полчища плавающих льдов, разбитых ураганом.

Под ними почти не было видно воды, и казалось, будто корабль скользил по ледяной гальке.

Стальной ледорез работал не переставая.

Встречи с льдинами, сопровождавшиеся оглушительным треском, теперь уже никого не пугали — шхуна неизменно шла вперед.

От Порт-Туле до мыса Сабин, находящегося на западном берегу пролива Смит, пятьдесят пять километров. Это расстояние, составляющее примерно полградуса широты, «Галлия» прошла за двадцать часов, на что трудно было рассчитывать при неблагоприятной погоде. 13 июня экспедиция оставила позади остров Пим, печально известный гибелью экспедиции Грили[71]. Именно на этом острове стоял лагерь Клея, где в ужасных муках скончались «голодающие Северного полюса», о которых рассказал М. В. де Фонвиель.

Четырнадцатого июня судно укрылось от плывших по течению льдов в заливе Бьюкенена, обошло остров Бюша и в этот день преодолело всего несколько миль, поскольку пришлось долго искать полынью.

Во льдах прорубили «доки», чтобы укрыть в них шхуну: навстречу плыли два огромных айсберга, которые могли раздавить ее, как орешек.

Следует хотя бы кратко пояснить, что значит «прорубить доки». Допустим, проход имеет в ширину пятьдесят метров. По обе стороны от него ледяные поля толщиной в три-четыре метра. Навстречу кораблю медленно движется айсберг. Иногда судну удается миновать его, прижавшись к одному или другому ледяному полю. Но бывает, что айсберг преграждает путь судну, заняв всю ширину прохода и грозя раздавить его. Тогда приходится с помощью пилы, топора и взрывчатки проделывать во льду некое подобие дока, ставить туда корабль и ждать, пока айсберг проплывет.

Пятнадцатого июня продвинулись всего на десять километров, но и это было большой удачей для утомленных моряков.

Шестнадцатого июня миновали маленький пролив Хейс, и шхуна пошла в виду южной части Земли Гриннелла. Вдали виднелись холмы из рыжих песчаников, на них лежали огромные языки ледников.

Целый день потратили на поиски полыньи.

Дорога, по которой двенадцать лет назад прошел капитан Джордж Нэрс, была загромождена льдами.

Подобные перемены характерны для арктических морей и возникают ежегодно, даже ежемесячно, вследствие ледоходов, течений, приливов и бурь. Поэтому нельзя в точности следовать по путям, проложенным и нанесенным на карту исследователями прошлых лет.

Как часто приходится возвращаться назад, столкнувшись с непроходимыми льдами! Брать их штурмом, с помощью взрывов, и, увы, не всегда успешно! Метаться из стороны в сторону, словно зверь в клетке, в поисках свободного от льда протока, а потом ждать в ледяных «доках», пока пройдет айсберг.

Семнадцатого июня, когда силы экипажа уже были на пределе, шхуна прошла по маленькому заливу Альмана и обогнула мыс Хеукс на юго-востоке бухты Доббин.

Капитан подтвердил показания Джорджа Нэрса, установив, что высота мыса равна четыремстам двадцати семи метрам над уровнем моря.

Однако он никак не мог согласиться со своим предшественником, считавшим, что этот мрачный мыс похож на скалу Гибралтарского пролива.

Ни постоянный тяжелый труд, ни опасности не вселили в моряков уныния. Напротив! Никогда, кажется, они не были так веселы и так увлечены своей работой!

Словно не замечая усталости, полярники острым словцом и шуткой ободряли товарищей. А с каким аппетитом ели двойные порции, раздаваемые щедрой рукой Дюма! И со свойственной французам веселостью распевали за работой задорные и не всегда пристойные песенки.

Летящее Перо, бывший артист кабаре, балагур и шутник, закончив вахту, выходил из топки и работал вместе со всеми, уверяя, что делает это для собственного удовольствия. Добрый по натуре, но мистификатор, он часто дурачил матросов, но те не обижались, напротив, смеялись вместе с остальными над собственной наивностью. Не подшучивал он теперь только над Дюма, с тех пор как тот выручил его во время собачьих бегов, и над Констаном Гиньяром, которого вытащил из воды.

Зато доставалось от него Курапье, по прозвищу Землеход, и Нику Наковальне, с которым они вместе работали в топке.

Здесь стоит вспомнить одну безобидную, но очень забавную шутку. Как-то «Галлия» плыла по небольшому открытому пространству, похожему на озеро, вдали, ярко освещенные солнцем, сверкали пики торосов. Парижанин, работавший в это время у топки вместе с Курапье и Ником, вдруг воскликнул:

— Кончай работу! Кажется, играют «перерыв», или «Отдых от айсбергов».

— Это тоже из большой оперы? — спросил Курапье, очень любивший музыку.

— Конечно!

— Из той, которую ставят в Париже? В каком театре?

— Во всех! Когда ты видишь на двери афишу со словом «Перерыв», это значит, что ставят знаменитую оперу «Перерыв, или Отдых от скамеек».

— Но ты сказал «айсбергов», а не «скамеек»!

— А здесь «скамейки» означают «айсберги».

— Не понимаю, а ты, Ник?

— А я понимаю, — невозмутимо заявил Ник.

— Здесь столько айсбергов, что можно подумать, будто ты в Венеции! — продолжал шутить Форен.

— В Венеции? — удивился Курапье. — А я думал, Венеция где-то в теплых краях, в Алжире, или в Константинополе, или в Америке… Точно не знаю!

— Сейчас я тебе объясню, что такое Венеция!

И Летящее Перо запел своим приятным звучным голосом:

— Хорошо поешь, парижанин! — воскликнул Ник. — Продолжай! Продолжай!

— Да, здорово у тебя получается, но где все-таки эта Венеция находится? — не унимался упрямый нормандец.

— А мы где сейчас находимся? — лукаво спросил парижанин.

— В стране льдов!

— Правильно!.. Так вот, старик, значит, мы в Венеции, потому что Венеция — страна стекла, а стекло то же, что лед![72]

На этом разговор прервался. Вблизи мыса Луи-Наполеон появился айсберг, и надо было отвести шхуну за высокие холмы из красного песчаника на берегу пролива.

Огромный айсберг медленно входил в пролив Доббин. Еще немного — и он преградит путь шхуне, вот уже два часа свободно плывшей по проливу.

Восемнадцатого июня миновали мыс Джон-Берроу и мыс Нортон-Шоу, расположенный в южной части залива Скорсби. «Галлия» пересекла восьмидесятую параллель!

Шхуна продвигалась к востоку, чтобы обойти залив Скорсби, запруженный льдами, ожидавшими июльского ледохода.

Девятнадцатого оставили позади мыс Коллинсона и бухту Ричардсон и вошли в пролив Кеннеди.

Этот пролив протяженностью в сто километров имеет не более тридцати — сорока километров в ширину, является продолжением пролива Смит и с северной стороны соединяет его с бассейном Холла.

Как же обрадовались моряки, увидев, что пролив свободен ото льда, по крайней мере в середине.

Д’Амбрие, однако, не был удивлен. Это явление заметил еще Мортон, стюард доктора Кейна, затем капитан Нэрс и, наконец, лейтенант Грили. Дело в том, что через довольно узкий пролив Кеннеди, соединяющий два обширных водных бассейна, проходит быстрое морское течение, и большие массы воды, постоянно перемещаясь, не замерзают при температуре выше минус 30°.

Плавание по этому проливу было для «Галлии» просто прогулкой, если учесть, какие трудности ей пришлось преодолеть раньше.

Не в пример своим предшественникам, д’Амбрие не счел нужным оставлять на берегах запасы провизии.

Обычно это делают в тех случаях, когда собираются возвращаться тем же путем, но уже не на корабле, который по тем или иным причинам придется оставить, а пешком по льду до датских поселений.

Провизию зарывают глубоко в землю, покрывают льдом, чтобы ее не мог откопать медведь, и ставят сверху знак, сложенный из камней, как ориентир для путешественника.

Капитан «Галлии» пренебрег этой мудрой мерой предосторожности. Был ли он уверен в том, что ему не придется возвращаться пешком, или же задумал вернуться другим путем, чего не делал никто до него, об этом мы узнаем позднее.

Двадцатого июня шхуна шла по каналу, и капитан осматривал места, по которым проходил Грили. Оставив место зимовки в Форт-Конгере, д’Амбрие направился в Камп-Клей.

Шхуна проплыла мимо мыса Леопольд-де-Бюш, залива Карл-Риттер, где укрывалась моторная шлюпка леди Грили, затем мимо мыса Крейкрафт.

Двадцать первого июня приблизились к мысу Бэрд, находящемуся в вершине фьорда Арчер, образующего южный берег залива Леди-Франклин.

Напротив виднелся залив Дисковери (открытие), названный так в память зимовки второго корабля сэра Джорджа Нэрса, затем шел полуостров Солнца со снежными вершинами высотой до восьмисот метров, далее высился весь белый остров Белло.

В глубине укрытия на 81°41′северной широты и 64°45′ западной долготы по Гринвичу находилось строение, сложенное американцами из бревен, привезенных со своей родины, которое Грили назвал Форт-Конгер.

Д’Амбрие сделал остановку около мыса Бэрд и вместе с четырьмя матросами сошел на берег. Там он без особого труда отыскал пирамиду из камней, где Грили спрятал карту района, обследованного лейтенантом Локвудом и доктором Пави, и краткое описание их работ.

Все документы хорошо сохранились, — видимо, после августа 1883 года к ним никто не прикасался.

Капитан д’Амбрие добавил к документам карту своего пути с подписью — «французский мореплаватель» и поставил дату: 21 июня 1887 года.

Он нанес на карту очертания залива, заметил, что, по счастливой случайности, западный проток между полуостровом Солнца и островом Белло свободен ото льда, и ему захотелось посетить Форт-Конгер.

За несколько часов шхуна пересекла залив Леди-Франклин, тогда как судну «Протеус», на котором плавал Грили, для этого потребовалось семь дней.

Вскоре в бинокль можно было увидеть массивную постройку, покрытую черным гудроном.

Отважный моряк снова побледнел. Как тогда, когда доктор передал ему пулю, вынутую из бедра медведя.

Над Форт-Конгером развевался флаг!

ГЛАВА 10

Экспедиция Грили. — Прискорбная экономия. — В одиночестве. — Немецкий флаг. — «Галлия» и «Германия». — Капитан Фогель. — Почему «Германия» опередила «Галлию» на целый год. — Ученый и промысловик. — Исследования Заполярья и ведение китобойного промысла. — Без оглядки — только вперед! — Запасы угля. — Следы Прегеля. — Почему «Галлия» свернула к востоку. — Могила капитана Холла.

Памятная всем экспедиция капитана Грили, прекрасно подготовленная теоретически, потерпела неудачу из-за недостатка средств.

Трудно понять, почему американское правительство, обычно щедро финансирующее научные исследования, на сей раз проявило скаредность. Лишь благодаря ходатайству сенатора Конгера Грили удалось получить двадцать пять тысяч долларов, в пять раз меньше необходимой суммы.

Поэтому Грили не мог построить для своей экспедиции не только двух кораблей, как капитан Джордж Нэрс, но даже одного, как капитан Холл, ему пришлось нанять китобойное судно для переброски персонала экспедиции и необходимого снаряжения к месту начала исследования.

Плохо оснащенная и скудно снабженная провизией, экспедиция провела два, точнее даже три, года в ожидании зафрахтованного судна, которое должно было доставить ее на родину.

Можно лишь предполагать, каких успехов она достигла бы, не прояви правительство Америки такой необъяснимой скупости.

И если Конгресс проявил скаредность, то судовладелец оказался просто выжигой, потребовав от Грили за перевоз экспедиции от Ньюфаундленда до залива Франклина огромную сумму в девятнадцать тысяч долларов, так что на все остальные расходы осталось всего шесть тысяч.

Пришлось Грили потратить часть своих личных небольших сбережений, однако ни о каком комфорте для членов экспедиции нельзя было и мечтать.

Для зимовок в условиях жестокого полярного климата пришлось построить форт, которому Грили дал название Форт-Конгер в честь сенатора, добившегося финансирования экспедиции.

Отважные мореплаватели сделали для науки больше, чем хорошо оснащенная экспедиция Джорджа Нэрса, и сумели опередить англичан в исследовании путей к полюсу.

Благодаря неутомимой энергии участников экспедиции две зимовки в бараке на берегу залива Леди-Франклин прошли относительно благополучно.

Все беды начались с того времени, когда они покинули форт и пошли через льды к острову Литльтон, где их должен был ждать пароход «Протеус». Но пароход не пришел.

Они могли бы провести в форте еще одну зиму и избежать катастрофы, которая их постигла в Кемп-Клее.

Форт-Конгер был прочной деревянной постройкой площадью 20×10 метров и высотой 3,5 метра. На протяжении долгого времени она могла служить надежной защитой от холодов и полярных ветров.

Даже сейчас, спустя пять лет, когда к форту подошла «Галлия», в нем находились люди, видимо, они зимовали здесь, поскольку в это время года сюда не подходят китобойные суда.

Д’Амбрие еще издали узнал на строении флаг немецкого торгового пароходства.

Нет сомнения: капитан «Галлии» проиграл первую часть пари!

— Пусть так, — сказал отважный француз, когда «Галлия» остановилась. — Мы все равно отыграемся! Посмотрим, сможет ли соперник выиграть вторую, главную часть пари? Поднять флаг и возвестить о прибытии пушечным залпом!

Тотчас же на «Галлии» был поднят флаг, а немецкий флаг трижды приспустился в знак приветствия.

«Они смеются над нами! — подумал д’Амбрие, хорошо знавший, чего стоит немецкая вежливость. — Но это неважно».

— Господин Вассер, проследите, чтобы наш ответный салют был выполнен в соответствии с международными правилами! А теперь, господин Прегель, поговорим!

В сопровождении четырех человек из команды капитан спустился на лед и направился к Форт-Конгеру.

Дверь домика гостеприимно открылась, навстречу вышел высокий белокурый молодой человек в очках и по-военному отдал честь.

— Господа, рад приветствовать вас и на правах хозяина предлагаю разделить с нами это жилище! — сказал он по-французски, но с легким немецким акцентом. — Добро пожаловать!

— Приятно, что мой соперник встречает меня столь приветливо!.. Вы, разумеется, сотрудник экспедиции господина Прегеля? — спросил д’Амбрие.

— Вы не ошиблись, помощник капитана «Германии», господина Прегеля, возглавившего арктическую экспедицию. Мое имя Фридрих Фогель.

— Я — капитан д’Амбрие, капитан корабля «Галлия», прибывшего из Франции. Вам, конечно, известны цели моей экспедиции, о которой, кстати, год назад я еще не помышлял?

— Господин Прегель не скрывал их от нас, он с самого начала предупредил, что мы будем иметь честь соперничать с французами на этом опасном поле боя, и, признаться, капитан, идея мирной борьбы за честь родины нас вдохновила!

— Настолько вдохновила, что вы даром не теряли времени. Поздравляю вас, причем вполне искренне. Теперь наша борьба станет еще острее, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы быть достойным моего соперника!

Так, обмениваясь любезностями, д’Амбрие и Фогель вошли в помещение форта. Там ничего не изменилось со времен экспедиции Грили, только теперь стояли баллоны, судя по запаху, с китовым жиром.

Фогель подробно рассказал д’Амбрие о том, каким образом «Германия» оказалась здесь раньше «Галлии» на целый год.

Расставшись с д’Амбрие, Прегель, хорошо понимавший, с каким противником имеет дело, развил бурную деятельность.

Известный ученый, он использовал свои связи в правительстве страны и сумел получить кредит на большую сумму.

После этого он тотчас же отправился в Бремерхафен, где стояли китобойные судна, и зафрахтовал одно из них. Капитаном оказался его друг. Как раз начинался сезон охоты, и судно, водоизмещением в триста пятьдесят тонн, было готово к отплытию. Это позволило Прегелю сэкономить драгоценное время и сразу после зимовки отправиться в путь.

С собой он взял всего двух сотрудников, людей надежных, хорошо известных ему по прежним экспедициям, серьезных ученых, имевших по нескольку опубликованных трудов.

Поскольку в бассейне Холл и в проливе Смит киты водятся в изобилии, Прегель договорился с владельцем судна, что в целях сокращения общих расходов зафрахтованное им на три года китобойное судно станет охотиться на китов сусловием, что стоимость каждой тонны добытого китового жира будет вычитаться из стоимости аренды судна.

Господин Прегель, географ и патриот, был человеком весьма практичным.

Он назвал зафрахтованное судно «Германия», то ли в память об экспедиции Кольдевейя, то ли в честь своей страны, и в этом случае, сам того не зная, поступил как д’Амбрие, который назвал свою шхуну «Галлией».

Усилия Прегеля увенчались успехом. Всю подготовку экспедиции он сумел провести за три недели, и 10 июня 1886 года «Германия» вышла в море от устья Везера в неизвестном направлении.

К этому времени д’Амбрие успел лишь разработать с конструктором план «Галлии».

Несмотря на тяжелые испытания в пути, «Германия» дошла до Форт-Конгера меньше чем за шесть недель.

Судно было отремонтировано и снабжено провиантом с учетом предстоящей зимовки.

Предполагалось, что часть матросов и члены экспедиции, а также три упряжки собак проведут полярную ночь в Форт-Конгере, а корабль поставят в безопасное место неподалеку.

В августе — сентябре Прегель вместе со своими сотрудниками отправился на разведку и вернулся в форт в полном восторге от полученных результатов. Все тяготы проведенной работы и сам Прегель, и его спутники перенесли хорошо.

Однако с наступлением жестокой полярной зимы активную деятельность пришлось прервать до конца апреля 1887 года.

С начала мая Прегель возобновил исследования, поплыв в море на моторной шлюпке вместе со своими сотрудниками и тремя матросами, взяв с собой запас провизии на полгода, а судно, освобожденное от льдов, отправилось на китобойный промысел и провело его весьма успешно, о чем свидетельствовали многочисленные баллоны китового жира в помещении форта.

— Теперь, — сказал капитан Фогель, — я жду возвращения «Германии» — через пятнадцать дней заканчивается рыболовецкий промысел. Она возьмет на борт меня с двумя помощниками и последней собачьей упряжкой, и мы поплывем на север, как можно дальше, и зазимуем в выбранном господином Прегелем месте, чтобы продолжать наши исследования, и все время будем углубляться на север, если потребуется, и в третий год. По воле Божьей и во славу родины!

Д’Амбрие, несмотря на свою душевную твердость, охваченный волнением, когда шел к форту, был полон бодрости. Не тот он человек, чтобы прийти в уныние от услышанного.

Д’Амбрие как ни в чем не бывало поблагодарил немца за гостеприимство и любезно преподнес ему подборку привезенных из Европы газет.

Фогель, уже больше года не читавший ни единой газетной строчки, очень обрадовался и горячо поблагодарил за столь ценный подарок.

Д’Амбрие вернулся на корабль сияющим.

— Ну что, капитан, плохие новости, да? — спросил доктор.

— Наоборот, отличные! Я просто в восторге! А ведь думал, черт возьми, что дело мое проиграно.

— Итак, ваши предположения подтвердились?

— Полностью!

— И вы видели вашего соперника?

— Его помощника. Господин Прегель сейчас идет на север.

— И это вас не тревожит?

— Нисколько. Хотя я и отдаю должное моему противнику!

— Мне тоже хорошо известно немецкое упорство!

— Остается только узнать, как он его употребит. Энергии у Прегеля хоть отбавляй, но он привык ходить торными путями.

— Для него главное — формулы. Тем лучше! Любая неожиданность может погубить его!

— К тому же им движет корысть. Китобоев он использует для сокращения расходов экспедиции, вместо того чтобы вовлечь их в свою работу. Мысли его заняты возвращением, он не исключает возможности отступления. Бережет судно и собственную шкуру. В общем, ведет исследование Арктики так, как это делали еще до него. А мы, доктор…

— Мы идем без оглядки, по наитию, как настоящие французы.

— И пока «Галлия» совсем не исчезнет, пока на ней будет хоть один живой человек, у него не появится иного желания, кроме стремления идти вперед. А это — великая сила. Одно лишь слово «отступление» способно парализовать волю самого смелого человека.

— Да, без решимости и отваги, без готовности рисковать лучше не предпринимать арктических экспедиций! — воскликнул доктор, которому передалось настроение д’Амбрие.

— И я не колеблясь пожертвую моей милой шхуной, но дойду туда, куда еще никому не удавалось дойти.

— Сэр Джордж Нэрс на своем «Быстром» достиг только восемьдесят второго градуса двадцати четырех минут, а мы уже сейчас у восемьдесят одного градуса сорока четырех минут северной широты.

— Рискни капитан Нэрс хотя бы одним кораблем из предоставленных ему правительством, уверен, он продвинулся бы гораздо дальше!

Отчалив от необозримой ледяной пристани, «Галлия» пошла тем путем, которым следовал корабль «Быстрый», д’Амбрие хотел отыскать отмеченные Нэрсом на карте под 82° залежи бурого угля. Вопреки ожиданиям пролив Робсон оказался свободным ото льда, и «Галлия» подошла к залежам лигнита[73] мощностью в восемь метров совсем близко от поверхности земли.

Появилась возможность пополнить запас горючего, на две трети использованного во второй части пути, когда приходилось идти на одном лишь паровом двигателе, без парусов.

Горючим загрузили не только трюмы, но и часть палубы, в предвидении жестоких холодов во время бесконечной полярной ночи.

Топливо также могло понадобиться для борьбы с неприступными льдами.

В то время как матросы, взяв на себя роль горняков, подрывали динамитом угольные пласты и самые большие куски переносили на корабль, доктор рассматривал их как геолог и ботаник, в этих отложениях запечатлелась жизнь, проходившая в условиях, отличных от нынешних.

Судя по отпечаткам растений на угле, здесь было когда-то тепло, и доктор думал о том, сколь резкие изменения в этих краях после третичного геологического периода.

Капитан, мало знакомый с биологией, не проявлял к древним эпохам такого интереса. Он наблюдал за работой матросов и как будто что-то искал на земле.

Не прошло и часа, как он увидел окурки и нашел то, что искал: нашел чуть подальше, на едва заметной тропинке, ведущей к морю, следы сапог, подбитых гвоздями.

Значит, Прегель тоже побывал здесь и пополнил запасы горючего.

Двадцать второго июня груженная углем «Галлия» поплыла дальше на север.

Как известно, сэр Джордж Нэрс отправился в путь слишком поздно и был зажат льдами 1 сентября 1875 года, когда шел вдоль западного берега пролива Робсон.

Поэтому д’Амбрие резко свернул к востоку, к той точке, где «Поларис» зимовал в 1878 году. Французский исследователь не без оснований надеялся, что течения в проливе Робсон освободили его от неподвижных льдов вдоль восточного берега. Надежды полярника оправдались.

Двадцать третьего июня шхуна подошла к месту зимовки «Полариса», которую легко было опознать по валявшемуся там мусору, и капитан вместе со своим штабом отправился к месту вечного упокоения Холла, этого отважного, но несчастного исследователя.

Могила сохранилась хорошо. Дубовая плита, с вырезанной на ней лейтенантом Тайсоном надписью, нисколько не пострадала.

Как ни удивительно, даже карликовая ива, о которой упоминает лейтенант Тайсон в своем рассказе, до сих пор существует. Она растет позади деревянной плиты, прислоненной к плоскому камню. Надпись на плите гласит:

В память

о

Чарльзе Френсисе Холле,

капитане судна «Поларис»

морского флота Соединенных Штатов,

начальнике экспедиции к Северному полюсу,

скончавшемся 8 ноября 1871 года

в возрасте 50 лет.

«Я есмь Воскресение и жизнь;

Верующий в меня да не погибнет!»

Д’Амбрие и его товарищи почтительно обнажили головы перед могилой, с грустью думая о безвременной кончине этого благородного человека, пожертвовавшего жизнью ради науки и, к счастью, не увидевшего малодушия своих спутников — увы!.. — немцев.

На пути к одинокой могиле не видно было чьих-либо следов.

Стало ясно, что доктор Прегель, ознакомившись, так же, как и д’Амбрие, с трудами английских и американских исследователей Севера, пошел по тому же пути, что и его соперник.

ГЛАВА 11

В точке, до которой еще не доходил ни один корабль. — Палеокристаллическое море сэра Джорджа Нэрса. — Преждевременное заключение. — Сегодня истина, завтра — заблуждение. — Мо́ря древних льдов не существует. — Второй паковый лед. — Шхуна остановлена паковым льдом. — На санях — чтобы везти провизию, но не людей. — Купанье, которое могло оказаться смертельным. — Отделался испугом. — Арктическая гигиена.

— Капитан! Мы дошли до восемьдесят третьего градуса восьми минут шести секунд! — радостно объявил помощник капитана, определив координаты.

— Браво, старина Бершу! Твой расчет в точности совпадает с моим.

— Значит, мы продвинулись на север дальше Джорджа Нэрса? — произнес доктор, склонившись над картой в кают-компании.

— Да, но меньше чем на градус!

— И все-таки мы с гордостью можем сказать, что еще ни один корабль не заходил так далеко.

— Вы забываете, доктор, что господин Прегель сейчас, по всей вероятности, находится к полюсу намного ближе нас.

— Черт подери! Опять этот Прегель! Признаться, он совсем мне несимпатичен!

— Как бы то ни было, мы не должны отрицать его заслуг. Надо обладать большой смелостью, чтобы на такой маленькой шлюпке, как у него, отправиться в ледяной хаос!

— Однако это только ваши предположения. Ведь неизвестно, опередил ли он нас. Возможно, его зажало льдами.

— Нет оснований так думать. Мы же прошли! Такие, как Прегель, не отступают.

Наступило 26 июня. Определив координаты корабля, офицеры пошли в столовую, где их ждал кок Дюма.

Настроение у всех было приподнятое, разговор шел о дальнейшем продвижении на север.

Доктор Желен, верный своему профессиональному правилу не ставить диагноза, пока нет полной уверенности, неодобрительно отзывался о капитане Нэрсе. Тот утверждал, что существует Море вечных льдов, и даже дал ему название Палеокристаллическое, а через несколько лет это море освободилось ото льдов.

— Вы слишком строго его судите! — осторожно заметил помощник капитана. — Ведь сэр Джордж не сомневался в своей правоте.

— Нельзя судить так безапелляционно, лишать надежды других! Читали вы его отчет?

— Во время зимовки займусь его изучением.

— Разрешите, я процитирую отдельные выдержки, и вы убедитесь, как Нэрс неосторожен в некоторых своих оценках. Буду цитировать по тексту, — продолжал медик, снимая с полки книгу. — «…С высоты наблюдательного поста, — говорит Нэрс, — ледяной покров кажется состоящим из небольших смерзшихся между собой ледяных полей, каждое как бы окружено барьером из ледяных осколков, и такой ледяной покров тянется до самого горизонта… Это, несомненно, Палеокристаллическое море, или Море вечных льдов».

И далее:

«…Несомненно, что от Земли Гриннелла, на 83° широты до 84-й параллели простирается огромное ледяное поле, которое пытался преодолеть Маркем со своей экспедицией…»

— Надо бы сэру Джорджу перед словами «простирается огромное ледяное поле» добавить «в настоящее время», потому что от ледяного поля, о котором с такой уверенностью говорит Нэрс, ничего не осталось, как свидетельствует наш соотечественник доктор Пави, побывавший в тех же местах пять лет спустя после Нэрса.

— Это бы еще ничего, но почтенный капитан и дальше допускает ошибки, как самый заурядный моряк! Цитирую:

«…По выходе из пролива Робсон начинается море, сплошь покрытое льдом, толщиной 27–33 метра. С каждым годом его толщина возрастает за счет снегопадов. Верхние слои снега давят на нижние, постепенно обращая их в лед.

С полным основанием можно считать, что этот ледяной покров существует с древних времен, потому что на всем его протяжении нет ничего живого. Не видно птиц, летящих на север, это значит, что за льдами нет сколько-нибудь значительного пространства суши, а под толщей льда в океане проходят холодные течения, они и убивают все живое. Поэтому исчезли киты и птицы, им нечем питаться…» — и все в таком духе.

В общем, настоящая пустыня, закованная вечным льдом толщиной в сто футов.

Дальше идет текст, на который рекомендую обратить особое внимание.

«…Ледяное пространство тянется до самого полюса. Мы изучили отрезок примерно в 110 километров к северу от мыса Джозеф-Генри и пришли к выводу, что при современных средствах передвижения он непреодолим. Поэтому я с полным основанием утверждаю, что через пролив Смит достигнуть Северного полюса невозможно».

— Значит, — с жаром продолжал доктор, — согласись наш капитан с утверждением сэра Нэрса, «Галлии» ничего не оставалось бы, как вернуться в Гавр, вместо того чтобы попытаться пройти через пролив Робсон.

Помощнику капитана было неприятно слышать столь нелестное мнение о мореплавателе, пусть даже английском, и он возразил:

— Но ведь Нэрс имеет в виду лишь ту часть океана, которая идет к западу от шестьдесят пятого меридиана. И то, что мы достигли этих мест, вовсе не означает, что путь между шестьдесят пятым и семидесятым градусами западной долготы свободен от вечных льдов.

— Я предвидел подобное возражение и отвечу вам выдержкой из отчета не столь авторитетного, как отчет Нэрса.

Пять лет спустя, тридцать первого марта тысяча восемьсот восемьдесят второго года, один из лейтенантов Грили, доктор Пави, француз, отправился на санях от Форт-Конгера при минус тридцати четырех градусах. Одиннадцатого марта Пави прибыл к заливу Флоберга, где в тысяча восемьсот семьдесят шестом году зимовал пароход капитана Нэрса, и с того места, откуда вел свои наблюдения английский капитан, увидел поле пакового льда, состоявшего из очень прочных горообразных льдин, но не обнаружил никаких следов палеокристаллических льдов толщиной в двадцать пять — тридцать метров; тех самых, по которым с таким трудом продвинулся Маркем на один градус к северу.

— Это удивительно! — прошептал Бершу.

— Там, где сэр Джордж Нэрс считал существование животных невозможным, Пави обнаружил следы зайца и лисицы. Более того, двигаясь по пути, которым шел на Северный полюс Маркем, Пави, не доходя до мыса Джозеф-Генри, вдруг услышал крик своего спутника-эскимоса Джинса: «Море!.. Море!» Течение, которое увидел Пави, за мысом Гекла расширялось и шло по направлению к северу. Над протоком клубились облака, по словам эскимосов, признак больших пространств свободной воды. Свободной ото льдов, считавшихся вечными, оказалась восточная часть пролива.

И это восемнадцатого апреля! Еще до окончания зимних холодов.

— Здорово! — воскликнул пораженный помощник капитана. — Так хотелось бы это увидеть собственными глазами! Просто из любопытства!

— Нечего защищать Нэрса, старина Бершу! — заметил д’Амбрие. — Это бессмысленно! Его ошибка доказана, так же, как ошибка Кейна, утверждавшего, что в этих местах вода вообще свободна от льда. Все это — чистая теория. Истина где-то между этими двумя утверждениями. В заключение этого очень полезного разговора, весьма кстати затеянного доктором, скажу, что Пави, достигшему восемьдесят второго градуса пятидесяти одной минуты, посчастливилось сделать важное зоологическое открытие. Его спутник, эскимос Джинс, охотился за тюленем вида frispidus[74]. Такие же тюлени обитают и ниже пролива Робсон. Они не могли бы туда попасть, не будь во льдах пролива участков открытой воды, где тюлени запасаются воздухом, а подо льдом — живности, которой они питаются. Наша задача, однако, не стала от этого легче, и, хотя нам посчастливилось дойти до восемьдесят третьего градуса восьми минут северной широты по более или менее гостеприимным водам, препятствие, возникшее сейчас, оказалось почти непреодолимым.

— Вы правы, капитан! Вместо Палеокристаллического моря, к счастью исчезнувшего, перед нами встал ледяной барьер шириной не менее трех километров… Черт побери! Стальному бушприту, ледовым пилам и динамиту придется хорошенько потрудиться, если мы не найдем свободный проход!

— С поисков прохода и следует начинать, а уж если не найдем, придется его сделать!

Из этого разговора, происходившего в кают-компании, можно себе представить, каким путем шла «Галлия» от того места, где находилась могила Холла. Она двигалась в направлении Северного полюса почти на пятнадцать минут широты дальше всех своих предшественников и натолкнулась на ледяной барьер шириной в три тысячи метров. Отмеченный Пави, этот барьер остался после разрушения палеокристаллического льда, о котором говорил капитан Нэрс.

Потеплело. Но даже при четырех градусах выше нуля ледяной барьер таял медленно, и не было никакой надежды на то, что он исчезнет под лучами полярного солнца, если, конечно, в каком-нибудь месте его не разрушит бурей или морским течением.

Капитан приказал измерить глубину и определил дно на глубине четырехсот пятидесяти морских саженей. Толща воды вблизи мыса Джозеф-Генри оказалась равной всего семидесяти двум морским саженям.

Шхуна стояла в безопасном месте, в одной из расщелин берегового льда. Толщина его здесь равнялась четырем метрам.

Теперь следовало отыскать во льду трещину или слабину на тот случай, если капитан решит пробивать канал.

Плыть вдоль изрезанного щелями ледяного барьера для поиска в нем прохода было не только опасно, но и бесполезно, поэтому разведку льдов решили вести на санях.

И людям, и особенно собакам необходимо было размяться и проверить, можно ли в дальнейшем рассчитывать на четвероногих помощников.

Разумеется, всему экипажу хотелось сойти на лед, и, чтобы никого не обидеть, д’Амбрие предложил тянуть жребий.

В отряд, не считая эскимоса Угиука, самого капитана и доктора, должны были войти шесть человек.

Летящее Перо первым опустил руку в берет и, развернув бумажку, заплясал и запел от радости. Повезло также Курапье, Нику, Ле Герну, Констану Гиньяру и Дюма. Последний захватил с собой карабин, подарок доктора.

Провизии взяли на пятнадцать дней: галеты, мясные консервы, кофе, чай, сушеную рыбу для собак и спирт для горелки, на которой готовили пищу. На сани погрузили также спальные мешки и палатки, по полному комплекту запасной одежды для каждого и по паре знаменитых гренландских сапог, не пропускающих воду.

Все это аккуратно упаковали в водонепроницаемые мешки и крепко привязали к саням.

Собаки, почуяв волю, так рванулись, что едва не лопнула упряжь, но Угиук ударом кнута быстро умерил их пыл.

Ле Герн и Летящее Перо тоже справились со своими упряжками — учеба у эскимоса не прошла даром. Впрочем, собаки и сами скоро устали. Путь был трудный, поклажа тяжелая. Парижанин пошутил, что управление проселочными дорогами здесь плохо заботится о путях сообщения.

— Я предпочел бы очутиться в аду, — вдруг заявил он.

— Почему? — насторожился Курапье, как всегда ожидавший подвоха.

— Взгляни на эту мостовую!

— Какую еще мостовую? — удивился нормандец.

— Сейчас объясню. Слушай внимательно. Говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями, так неужели мои сани скользили бы там по гладкой дороге хуже, чем здесь, где со всех сторон торчат льдины и на каждом шагу лужи, полные талого снега?!

— Иди ты! Опять надо мной насмехаешься!

Доктор от души повеселился шутке и сказал капитану, который тоже не мог удержаться от смеха:

— В остроумии Форену не откажешь, а шутки да прибаутки в настоящих условиях лучше всякого лекарства. Один такой весельчак сто́ит целой аптеки!

«Пути сообщения», по выражению парижанина, становились все неудобнее. На высоких местах, где лед был сухим, лежал налет соли, и сани плохо скользили. В низких местах стояла вода и люди почти по колено проваливались в снежную кашу, а собаки вязли по брюхо.

Если бы не гренландские сапоги, пришлось бы идти словно босиком по ледяной воде.

Только теперь Летящее Перо и матросы поняли, что такое поход через льды на санях. Вместо того чтобы легко мчаться по ледяному полю, помахивая кнутом, им пришлось идти за санями, словно обозным солдатам, к которым моряки относятся с презрением, смешанным с жалостью. Собаки тащили только поклажу.

Достаточно совсем немного пройти по полярным льдам, и начинаешь понимать, что это — не увеселительная прогулка. Ледяные глыбы все равно, что неровный, очень крупный булыжник. Встречаются также скалы и пропасти, не такие большие, как на земле, но скользкие. То и дело рискуешь соскользнуть в яму или провалиться в озеро, образованное талой водой.

Вдобавок приходится помогать собакам, толкать и поддерживать сани, чтобы они не опрокинулись набок. При этом можно и самому завалиться под дружный смех остальных.

Главное в этом случае — не попасть в воду, это опасно.

Талый снег предательски прикрывает полыньи, в которые ничего не стоит провалиться по пояс. Путешественнику жизненно необходимо научиться распознавать их, как омуты на болоте охотнику на дичь.

Опыт доктора в арктических экспедициях оказался полезным для всех.

Караван двигался вдоль южного края ледяного барьера, и капитан то и дело зачерчивал на планшете его конфигурацию.

В общем, все шло благополучно. Правда, кое-кто падал, проваливался в неглубокие лужи, но без угрозы для жизни.

Только Констан Гиньяр, видимо родившийся под несчастливой звездой, и на сей раз оправдал свою фамилию — неудачник.

Время от времени капитан, которому помогал Угиук, предупреждал товарищей об опасности.

Гиньяр задержался, свертывая самокрутку, и, догоняя остальных, угодил в глубокую полынью.

— Месье решил искупаться? — обернувшись на шум, крикнул Артур, глядя, как Гиньяр барахтается в воде. — Выбирайся поскорее из этого лимонада! У тебя просто страсть к купанию в ледяной воде!

Кочегар вылез, стуча зубами от холода.

— Ну-ка, посмотри, цело ли стекло на часах? — сказал парижанин.

— Стоп! — скомандовал капитан, бросив взгляд на нормандца. — Тебе надо переодеться, парень!

— Спасибо, капитан, на ходу обсохну! На Ньюфаундленде такое часто случалось!

Прибежал доктор.

— Сейчас же разденьте этого героя и разотрите как следует! А то, чего доброго, схватит воспаление легких! Быстро! Разожгите спиртовку, распустите льдинку в кастрюле!

С Гиньяра, бывшего почти без сознания, вмиг сняли одежду, уже затвердевшую на морозе.

Д’Амбрие с Артуром Фореном с такой силой растирали его, что едва не содрали кожу.

Бедняга наконец задышал, и его положили в спальный мешок.

Когда вода закипела, доктор всыпал в нее немного чая и влил изрядную порцию рома.

— Пей потихоньку, — сказал он Гиньяру. — И чтобы ни капельки не осталось. Жив будешь, не бойся, только впредь не лезь потный в воду, береги свою шкуру! А вы, — обратился Желен к остальным, — старайтесь не потеть, не делайте лишних движений. Сейчас опаснее, чем зимой. Новички, отправляясь в поход, стараются потеплее одеться, перегреваются и быстро остывают. А от этого бывает ревматизм и плеврит. Если искупаетесь, как этот парень, отбросьте ложный стыд! И делайте все, что мы сделали с Гиньяром. Ведь он мог умереть на ваших глазах, не приходя в сознание.

— Вот уж не думал, что можно так легко отдать концы, — задумчиво произнес парижанин. — Выходит, это похуже солнечного удара на экваторе, а ведь Гиньяр — матрос, не какой-нибудь неженка!

К счастью, все обошлось, только задержались в пути на два часа. Зато успели позавтракать. Случай с кочегаром послужил уроком матросам, неосторожным, как дети, и очень беспечным. Особенно Констану Гиньяру.

Он занял место в арьергарде и теперь был внимательным, старательно избегая предательских ям.

Солнце больше не уходило за горизонт, но когда по времени наступил вечер, на льду поставили палатку, и после сытного ужина усталые, по трое в мешках, улеглись спать. Капитан лег вместе с доктором, а Угиук устроился прямо на льду.

В этот день прошли десять морских миль, что равняется восемнадцати километрам.

ГЛАВА 12

Нормандец, который заставил своих баранов носить зеленые очки. — Следы лейтенанта Локвуда. — Немецкий документ. — Снова Прегель. — Чтобы опередить на 200 метров. — Вот она и вернулась. — Прохода нет! — Вдали слышен лай собак. — Стой! Кто идет? — «Германия». — Празднование 14 июля на льдах. — Как Летящее Перо лишился своих иллюзий и получил прозвище.

Начиналось полярное лето, погода благоприятствовала исследователям, и жизнь их шла в общем благополучно.

Угиуку случалось загарпунить тюленя, выскочившего подышать к полынье во льду. Меткий стрелок Дюма, хоть и был постоянно занят стряпней, все-таки умудрился подстрелить медведя, привлеченного запахом еды.

Моряки отдавали должное кулинарному таланту Тартарена, ели с большим аппетитом. Собак тоже не обижали, кормили как на убой.

На здоровье никто не жаловался, только на резь в глазах, и то не все. Доктор объяснил, что так действуют на зрение ослепительно белый снег и льды, сверкающие на солнце, и выдал каждому защитные очки с зелеными стеклами.

Летящее Перо сразу напялил их на нос, поглядел на свое отражение в луже и заявил, что стал похож на профессора.

Смуглый Дюма с крупным носом и пышной черной бородой выглядел в очках весьма внушительно, Артур даже сказал, что он похож на настоящего марабута[75]. А вот у Констана Гиньяра очки не держались на его коротком носу, и парижанин не преминул сострить по этому поводу:

— Знаешь, твои очки надо отправить в манеж!

— Зачем?

— Пусть поучатся сидеть верхом на твоем носу. И на ночь их не снимай, доктор не велел, так они скорее привыкнут и не будут сваливаться… А как интересно в них смотреть! Все кажется таким красивым! Будто перед тобой не голые льды, а луга и пригорки, поросшие зеленой травой. Неудивительно, что один нормандец, твой земляк, надел своим баранам зеленые очки.

— Не болтай ерунды!

— Провалиться мне на этом месте, если я вру! Этот хитрец кормил бедных животных стружкой, а они воображали, будто едят травку!

Дня два очки были предметом насмешек парижанина, всем досталось, кроме, разумеется, капитана и доктора.

Но больше всех Угиуку. Он и в самом деле выглядел очень забавно с большими зелеными стеклами на плоской, круглой, как блин, лоснящейся от жира физиономии кирпичного цвета. Летящее Перо уверял, что эскимос как две капли воды похож на его консьержку в Париже, правда, у той погуще борода и усы.

В то время как матросы шутили и веселились, капитан выглядел озабоченным.

За все десять дней им ни разу не встретилась протока, трещина или слабина во льду. А ведь через четверо суток предстояло возвращаться, иначе не хватит продуктов.

У д’Амбрие еще оставалась слабая надежда: может быть, береговой лед вблизи земли, открытой Локвудом, помощником капитана Грили, не смерзся с паковым льдом, ставшим у них на пути? До этой земли две — две с половиной мили. И, если там окажется хотя бы узенькая протока, ее можно будет расширить и провести «Галлию».

Увы! С приближением к берегу, покрытому мощными тающими ледниками, дорога становилась все труднее, приходилось то и дело выпрягать собак и переносить тяжело груженные сани через ледяные горы и ущелья.

«Напрасный труд, а главное — опасный», — решил капитан, приказал отряду остановиться в ложбине между торосами, а сам, с доктором и эскимосом, пошел дальше.

Достигнув берега, они увидели те же смерзшиеся льды, даже намека на свободную воду, которую здесь нашел Локвуд, не было.

Как и предполагал д’Амбрие, истина лежала где-то между двумя противоположными утверждениями капитанов Нэрса и Кейна.

Против мыса Уайльда доктор заметил маленький островок, названный Грили островом Локвуда. Именно на этом месте Локвуд прекратил продвижение к Северному полюсу.

В бинокль видна была пирамида, сооруженная тремя путешественниками, и д’Амбрие предложил спутникам посетить этот скромный памятник.

Они пришли туда за час и остановились в изумлении.

В двухстах метрах к северу стояла еще одна пирамида из крупных кусков угля, сооруженная, видимо, совсем недавно.

Д’Амбрие нахмурился.

— Прегель!.. Опять он!

Доктор и Угиук осторожно подняли угольную плиту и вынули из-под нее плотно закупоренную банку из толстого стекла.

В банке лежала бумага с текстом на английском, немецком и французском языках.

— Вы правы, капитан, — сказал Желен, откупорив банку, — здесь есть подпись: Прегель. Прочесть?

— Конечно, бумага для того и положена, чтобы ее читали, так что в неделикатности нас никто не обвинит.

Врач стал читать:

— «Нижеподписавшийся начальник немецкой экспедиции по исследованию Северного полюса поставил здесь знак в память о том, что побывал на этом острове. Он продолжает свой путь и, если будет на то воля Божья, установит еще одну пирамиду в десяти милях к северу от этого места.

Подпись: Юлиус Г. ПРЕГЕЛЬ.

18 мая 1887 года».

— Все! — вне себя от бешенства воскликнул доктор. — Бедный Локвуд, жертва науки! Его обошел на полголовы потомок тевтонов, тупой ханжа! От подобной несправедливости можно вспотеть даже на пятидесятиградусном морозе!

— Почему, дорогой Желен?

— Поступок, типичный для пруссака: поставить свой знак на двести метров дальше знака мужественного предшественника, чтобы объявить: «Я здесь первый!» Как будто он не понимает, что это вовсе не победа, что считать сантиметры в таком деле — верх глупости!

— Немцы, мой друг, бережливы по своей природе и не уступят ни сантиметра. А Прегель стопроцентный немец.

— Будь на его месте англичанин, русский, итальянец, француз, он поставил бы свой знак рядом со знаком Локвуда, выразив тем самым уважение мужественному предшественнику. А вот Юлиус Прегель, скромно называющий себя начальником экспедиции на Северный полюс, словно он уже его достиг, хочет отнять славу у мертвого. Противно! Пойдемте отсюда, капитан.

— Но прежде положим записку на место.

— Разумеется. Мы же честные люди, черт возьми! К тому же мне не хотелось бы лишать потомков такого великолепного памятника немецкой пунктуальности.

— Не огорчайтесь, доктор! Кстати, наш соперник был здесь пять недель тому назад и, видимо, уверен в победе.

— О, капитан! Надеюсь, мы наверстаем упущенное время?

— Я в этом никогда не сомневался. Слышите? Никогда! Мы поставим свои знаки гораздо ближе к Северу!

— А как быть с этим проклятым ледяным барьером?

— Мы пробьем через него проход!

— Но сколько времени уйдет на это!

— Вы забыли, что Прегель, отбывший из Германии на год раньше, обогнал нас всего на пять недель.

— В самом деле!

— Не исключено, что его корабль сейчас находится у Форт-Конгера в поисках зимней стоянки, и, следовательно, «Галлия» несколько впереди.

— До наступления зимы Прегель должен вернуться на корабль…

— Совершенно верно…

— Допустим, его судно не достигнет места, где сейчас стоит «Галлия», и ему придется возвращаться в Форт-Конгер на зимовку. Тогда мы уйдем далеко вперед.

— Хватит фантазировать! А то у меня уже окоченели ноги, напомнив о реальности.

— Пора возвращаться, о нас наверняка беспокоятся, а путь предстоит нелегкий.

Обратно решили идти вдоль другого берега, чтобы исследовать ледяной барьер на возможно большем пространстве.

Такой путь был труднее, но д’Амбрие надеялся найти хоть какой-нибудь проток.

Осмотрев в бинокль мыс Вашингтон, отмеченный Локвудом, и мыс Александр-Рамзей, отряд обогнул остров Мюррей, Де-Лонг-фьорд и отправился в обратный путь по южной части ледового барьера.

К несчастью, похолодало и поднялся густой туман.

— Через тридцать шесть часов мы должны попасть на корабль!

Прохода найти не удалось, зато все были полны решимости пробить его во льдах, чего бы это ни стоило.

Два дня подряд шли по двенадцать часов, наконец в последний раз поставили палатку для ночевки.

— Вперед, ребята!.. Бодрее! Цель близка.

Капитан, обычно спокойный, вдруг стал проявлять поспешность.

Доктор знал, в чем дело, но секрета не раскрыл. Он торопил матросов, словно забыв, как вредно потеть.

А секрет заключался в том, что 14 июля[76], то есть на следующий день, капитан собирался устроить на корабле торжество с вином, угощениями и всякими развлечениями.

Бершу должен был все подготовить, чтобы достойным образом отметить национальный праздник, а матросам, оставшимся на судне, следовало придумать интересные номера для представления.

Такого торжества еще никто не видел. На корабле, в семи градусах широты от Северного полюса!

К великой досаде капитана, сквозь туман невозможно было рассмотреть корабль, где уже наверняка сияли праздничные огни и развевались флаги.

Вдруг залаял Помпон, любимец Артура Форена, за ним еще несколько собак, и вскоре все псы, к немалому удивлению моряков, залились звонким лаем.

— О, — воскликнул парижанин, — наверняка какой-нибудь шутник на корабле залаял, чтобы подразнить собак. Ну-ка замолчите! Неужто не слышите, что это не собака? Залаял бы я, тогда другое дело.

Но, как бы то ни было, собаки почуяли врага.

Неожиданно сквозь туман проглянул нос корабля.

— Стой! Кто идет? — раздался голос.

— А вы кто?! — сурово откликнулся капитан.

— Капитан Вальтер, с трехмачтового судна «Германия» из Бремерхафена.

— Капитан д’Амбрие, с французской шхуны «Галлия», — представился в свою очередь д’Амбрие.

Капитан Вальтер, видимо, решил, что это визит вежливости, и произнес:

— Пройдите, пожалуйста, к левому борту, сейчас спустим трап!

— Благодарю, но в тумане я принял ваш корабль за свой.

— «Галлия», капитан, стоит в трех кабельтовых к юго-западу.

— Спасибо, имею честь приветствовать!

Удивленные французы хранили молчание, а собаки неистово лаяли и рвались вперед.

— Ну, доктор! Что скажете?

— Я ни капельки не огорчен, — ответил Желен. — Ведь мы с ними стремимся к одной цели и в этой встрече нет ничего удивительного.

— Вы правы. Помощник капитана «Германии» знал, где стоит наш корабль.

— И не ошибся.

— Не кажется ли вам, что у Прегеля мания обгонять соперника, хотя бы на самую малость, иными словами, добиваться смехотворного превосходства?!

— О да! Они прошли дальше Локвуда на двести метров, а нас опередили всего на сто двадцать!.. Ничего, мы отыграемся, и победа наша будет настоящей!

— Не сомневаюсь в этом. Но противно зимовать рядом с ними, ведь они только и делают, что кичатся своим, можно сказать, несуществующим превосходством.

— Зато мы в более выгодном положении. Нашли очень удобное место для судна, а им, по-моему, это не удалось.

Последние слова доктора заглушило радостное «ура!». Туман рассеялся, и в ярких лучах солнца появилась «Галлия», расцвеченная праздничными флагами.

Капитана и его спутников встретили громкими криками: «Да здравствует Франция!», «Да здравствует республика!». Сколько было горячих рукопожатий, сердечных слов, а напоследок дружное: «Да здравствует капитан!»

Забыв про усталость, матросы побежали надевать парадную форму.

Началось торжество.

За праздничный стол сели все вместе, без различия званий и рангов.

Среди общего веселья один за другим следовали тосты: «За Францию!», «За республику!», «За капитана!», «За Северный полюс!»

После пира состоялся концерт. Были и сцена и занавес. Матросы не робели, пели песни, аккомпанировал им на пианино лейтенант Вассер, с ходу подбиравший нужные мелодии.

Но никто не имел такого успеха, как Летящее Перо. Он исполнил песенку герцога из «Риголетто», начинающуюся словами «Comme la plume au vent»[77].Окончание этой строки звучит как «плюм-о-ван», что означает «летящее перо», а, как мы уже знаем, это прозвище Форена.

— Браво, парижанин! Браво! Здорово поешь! — Матросы так долго аплодировали своими заскорузлыми от работы руками, что Артуру пришлось исполнить песенку трижды.

— Теперь ясно, откуда у тебя прозвище. Оказывается, ты пел в опере? А молчал!

— Нечем хвастаться… Печальная это история…

— Расскажи! Расскажи! — стали просить отовсюду.

— Однажды мне пришла в голову забавная мысль выступить в опере в славном городе Орлеане, в роли герцога Мантуанского.

Только я начал петь мою любимую арию, как зрители, будто наскипидаренные, повскакивали с мест и освистали меня. Что там было! Контракт, разумеется, со мной сразу расторгли, к великой радости соперников, которые тут же прозвали меня Плюмованом — Летящим Пером.

Из Орлеана я отправился в Буэнос-Айрес, но и там меня постигла неудача: не заплатили за работу.

Надо было как-то жить, и я устроился поваром, хотя совсем не умел стряпать… Меня снова выгнали!

Пошел работать в парикмахерскую, одному отхватил нос, другому ухо, опять неувязка, пришлось сдать оружие.

Во Францию вернулся кочегаром на трансатлантическом пароходе, чтобы оплатить проезд… И мне понравилась эта работа.

Восемь лет проработал у топки и вот теперь удостоился чести скромно трудиться на благо славной экспедиции нашего храброго капитана.

Такова моя история.

Нечего и говорить, рассказ Летящего Пера имел не меньший успех, чем его пение.

Веселье не прекращалось. Патриотические песни сменялись лирическими, а то и непристойными. Напоследок Дюма спел своим зычным басом провансальскую песню. Ему горячо аплодировали, хотя никто не понял ни слова.

Потом стреляли в цель на призы. Призы были ценные, среди них пенковая трубка. Меткий стрелок Тартарен от волненья промахнулся, а Артур Форен, который даже в балаганном тире не мог попасть в кружок, на сей раз не сплоховал. Он выиграл трубку и великодушно преподнес ее своему другу механику Фрицу Герману. Тот время от времени грозил кулаком в сторону немецкого судна, обещая его разгромить, чтобы достойно закончить праздник. Накануне, когда эмоциональный эльзасец увидел «Германию», он в сердцах сломал свою трубку, так что подарок парижанина пришелся весьма кстати.

— Успокойся, мой милый Фриц, — шепнул ему д’Амбрие, — наберись терпения. Наша месть впереди!

— Долго ждать, капитан, а жизнь коротка!

— Не долго. Завтра же мы будем полностью отомщены!

— Тогда… вперед!

Конец первой части

Часть вторая ЗИМОВКА В СТРАНЕ ХОЛОДА

ГЛАВА 1

Светит, да не греет. — Капитан придумал, как пробить ледяной барьер. — Работа с помощью электричества. Обратимость электрических генераторов. — Подготовка аппаратуры. — Первые пятнадцать метров. — Совещание. — Снова динамит. — Тяжелая работа. — Эльзасец в бешенстве. — Два чужака. — Предложение офицеров Германии. — Категорический отказ.

Полярный день продолжался и постепенно начинал тяготить моряков.

Казалось, солнце сошло с ума, круглые сутки посылая на землю потоки ослепительного света. Все вокруг до самого горизонта искрилось и пылало. Лишь изредка это сияние смягчал туман.

И все же картина оставалась безрадостной. Не было ничего, что могло бы ее оживить. Ни зелени молодой листвы, ни нежных цветов, ни щебетания птиц, ни жужжания насекомых, ни веселых зверушек, радующихся теплу. Лишь иногда появится вдалеке белый медведь да плюхнется в воду тюлень. Куда ни взглянешь — глыбы изъеденного солнцем льда на фоне ярко-голубого неба! Таково полярное лето. Солнце то розовое, то белесое, только слепит глаза, но бессильно пробудить жизнь.

Кто привык к умеренному климату, предпочел бы просидеть полярное лето в теплой комнате. Оно напоминало о наступлении долгих полярных ночей.

К 20 августа ледяной барьер, слегка подтаявший на солнце, снова затвердел, как камень, и покрылся толстым слоем снега. С появлением первой звезды в небе исчезнут последние обманчивые признаки жизни.

Отважные моряки, готовые к любым страданиям в этом аду, собирались продолжить свой путь туда, где еще сильнее бушует ледяной ветер, где холод еще более жестокий, а неизвестность более страшная.

Они возьмут штурмом ледяной барьер, как бы он ни сопротивлялся. Если даже придется для этого сломать все инструменты.

Итак, матросы «Галлии» приступили к работе, к великому удивлению немцев, наблюдавших за ними.

Д’Амбрие решил так: лето на исходе, льды преградили путь, значит, надо пробить в них канал шириной в двенадцать метров и длиной в три километра. Этого будет достаточно.

В заливе Мелвилл лед был гладкий и не очень толстый. А здесь нагромождение принесенных ежегодными ледоходами плотно спаянных ледяных глыб, превосходящих в некоторых местах среднюю толщину ледяного покрова моря в четыре раза.

Матросы все это хорошо знали, но, воодушевленные капитаном, не спасовали перед трудностями.

Было пущено в ход все, что могло пилить, резать, раскалывать, протыкать.

Начало прохода пришлось пробивать вручную. Никакой ледоруб, будь даже на месте «Галлии» броненосец, не сделал бы этого.

Здесь мог бы помочь динамит, но его следовало экономить и применять только в крайних случаях.

На что же рассчитывал капитан? Усилия матросов, работавших вручную, давали ничтожный результат, и д’Амбрие не мог этого не видеть. И он придумал воспользоваться пилой, разумеется, не плотницкой или столярной, а специальной, которой можно пропилить лед по всей толще. Такая пила представляла собой стальной лист высотой в шесть метров и шириной в двадцать четыре сантиметра, с зубьями длиной в десять сантиметров каждый.

Но где взять двигатель для пилы? Пожалуй, подойдет корабельный. Но как передать от него энергию? Расстояние немалое.

Конечно же с помощью электричества! В 1875 году французский инженер Марсель Депре изобрел способ передачи электроэнергии на расстояние и ее трансформации в механическую.

Готовясь к экспедиции, д’Амбрие, разумеется, предвидел, что на пути встретятся огромные ледяные барьеры, и в этом случае изобретение выдающегося соотечественника могло оказаться весьма полезным. Поэтому при подготовке экспедиции на борткорабля погрузили две малогабаритные динамо-машины системы Депре.

И вот теперь, установленные на палубе, они сообщали электроэнергию двигателю, стоявшему на льду, а от него механическая энергия передавалась пилам, укрепленным на специальных передвижных рамах.

Чтобы пилы не гнулись во время движения, капитан разработал специальное устройство.

В общем, работа на «Галлии» кипела вовсю, чего нельзя было сказать о «Германии».

Там все словно замерло, как немецкий часовой на посту, и члены экипажа с любопытством наблюдали в бинокли за своими соперниками.

В первый день немцы остались разочарованы, до самого вечера, точнее до времени, которое считается вечером, когда наступает бесконечный полярный день, все моряки на «Галлии» вели только подготовительные операции, причем с такой быстротой, что дух захватывало.

К осуществлению задуманного плана им предстояло приступить после хорошего отдыха 17 июля в начале четвертого дня.

Вначале предполагали задействовать одну пилу для проверки. Режущее полотно двигалось легко, проникая в лед, будто в масло.

Только сейчас моряки до конца оценили изобретенное капитаном устройство, и радости их не было предела. Ведь они смонтировали его собственными руками!

— Ну и машина, черт возьми! Как вгрызается! — вне себя от восторга воскликнул Констан Гиньяр.

— Можно подумать, что она паштет, а не лед режет! — поддержал его Курапье, по прозванию Землеход.

Не прошло и пятнадцати минут, как лед был распилен до глубины пятнадцати метров.

— Стоп! — скомандовал капитан.

Машина остановилась, и ее повернули наискосок от первого распила. Так, постепенно поворачиваясь, пропилили дугообразную линию диаметром метров в двенадцать, и капитан снова скомандовал: «Стоп!» Затем пилу вернули назад, сделав пропил, параллельный первому. В результате был отделен кусок льда шириной достаточной для продвижения корабля.

Матросы быстро освоили устройство и ловко управлялись с ним, стараясь не подвергать себя опасности.

Выпиленный лед был площадью сто восемьдесят квадратных метров, а объемом — более восьмисот шестидесяти кубических метров. Куда его девать?

— У капитана, должно быть, есть на этот счет идея! — весело говорили между собой матросы.

Да, у изобретательного полярника была идея, и не одна, а целых три. На выбор!

И хотя д’Амбрие был вправе решать все сам, он счел своим долгом пригласить на совет Бершу, Вассера и доктора как старших.

— Твое мнение, Бершу? — начал капитан без обиняков.

— Хорошо бы сделать канал вдвое шире.

— Двадцать четыре метра вместо двенадцати?!

— Да. В этом случае «Галлия» не займет всю ширину канала, останется место для матросов, убирающих лебедками лед.

— Я тоже об этом думал. Но канал может сузиться под действием бокового давления и не пропустить расколотый лед.

— Черт возьми! Это мне не пришло в голову.

— А вы что скажете, доктор?

— Я воздержусь.

— А вы, Вассер?

— Я тоже.

— Придется, пожалуй, выпиленный лед дробить динамитом, тогда он постепенно будет уплывать в океан, не препятствуя продвижению судна. Во всяком случае, надо попробовать. Хотя взрыв в непосредственной близости от людей и машин — дело небезопасное.

— Вы правы! — в один голос поддержали д’Амбрие доктор и лейтенант.

— А может быть… — начал было капитан. — Точно… так и будет!

— Вы что-то придумали?

— Да, кажется, это то, что нужно, но позвольте мне еще поразмыслить. А сейчас давайте испытаем действие динамита!

Не теряя времени забурили пять скважин в первом пласте, отпилили еще один, откатили подальше все инструменты и машины, заложили в скважины динамит и произвели взрыв. Он был послабее взрыва в заливе Мелвилл, но все-таки расколол ледовый пласт на довольно мелкие куски, и «Галлия», дробя их ледорезом и разбрызгивая в стороны, продвинулась на длину первого выпиленного пласта. Осколки льда постепенно отплывали в чистую воду.

Способ испытанный и вполне приемлемый. Но, к несчастью, запасы динамита в пороховом складе были весьма ограничены.

По расчетам д’Амбрие, на эту работу требовалось не меньше пятидесяти дней, если учесть, что до северного края ледяного барьера — три километра. Это будет уже 7 сентября. Наступят сильные морозы. Лед станет быстро смерзаться, и тогда уже канал не пробить.

Ни в коем случае нельзя медлить!

Капитан решил не делать перерыва в работе и посоветовался с доктором.

Тот сказал, что предлагаемый график не повредит здоровью людей при условии, что рацион их увеличится наполовину, а продолжительность рабочего дня сохранится прежней и будет, как и на борту корабля, разбита на вахты.

К 19 июля длина канала уже достигла двухсот шестидесяти метров!

Но каких трудов это стоило!

Однако французы на то и французы, чтобы не унывать. Они помогали себе песней и шуткой, весельем разгоняли усталость.

Между тем немцы стали подавать признаки жизни.

Прогуливались по льду, катались на коньках и на санках, не то что в первые дни.

Казалось, они были не прочь поглядеть, как работают французы.

— Черт бы их побрал! — ворчал эльзасец Фриц. — Пусть только попробуют подойти. Я им покажу, этим собакам!

— Спокойнее, дружище! — урезонивал его Бершу. — Не устраивай историй!

— Каких еще историй! Мне нужно только одно: всадить сто кило динамита в их паршивую посудину и поджечь, пусть даже я сам взлечу вместе с ней!

— Ну, ты даешь!

— Да у меня все кипит при виде этих прусских ворон!.. Подумать только… Надо было приплыть к Северному полюсу, чтобы и здесь встретиться с ними!.. Смотрите, смотрите!.. Что я вам говорил?

— Честное слово, двое идут прямо сюда!

— И в самом деле, идут, черти! Будь я капитаном, стрельнул бы по ним из карабина!

— Не горячись, Фриц, прошу тебя! К сожалению, мы сейчас не воюем с ними… А то бы!..

— Прекрасно сказано! Я же знаю, что вы их не любите, что воевали с ними!

— Они уже тут!

К д’Амбрие подошли двое в синей форме офицеров немецкого торгового флота.

Не терпевший фамильярности капитан холодно ответил на их приветствия и молча стоял в выжидательной позе.

— Господин капитан, — обратился один из подошедших к д’Амбрие, — разрешите отдать вам визит, который вы намеревались нанести мне в Форт-Конгере, и представить господина Вальтера, командующего «Германией».

— Почту для себя за честь познакомиться с вами, — проговорил капитан Вальтер, даже не ожидая ответа д’Амбрие. — Рад, что господин Фогель предоставил мне эту возможность. Мы ведь соперники — не враги.

Д’Амбрие, будучи человеком воспитанным, ничем не выдал своей досады, лишь с подчеркнутой любезностью извинился за то, что должен наблюдать за работой и не может их принять на борту.

— Благодарим за радушный прием, капитан, мы не станем мешать, тем более что работу вы ведете поистине героическую, не знающую себе равных по дерзости и терпению.

— Пробую пройти, вот и все, — коротко ответил д’Амбрие.

— Ваша скромность под стать вашим высоким заслугам, глубокоуважаемый капитан! Не всякий отважится взяться за подобное дело с таким ничтожным числом помощников.

— Вы полагаете, усилия мои напрасны?

— Не полагаю, а скорее опасаюсь.

— В самом деле?

— Да. Допустим, я захотел бы воспользоваться плодами ваших усилий и пройти следом за вами к северу.

— Ах, вот оно что, — протянул капитан. — Теперь мне понятен ваш интерес к моей героической, как вы изволили выразиться, работе. Если хотите, идите за нами, никто вам не помешает!

— Но я счел бы несправедливым, глубокоуважаемый господин капитан, не предложить вам вознаграждения!

— Я не силен в коммерции и в данном случае не понимаю, что вы имеете в виду под вознаграждением.

— Прошу прощения, если не совсем точно выразил свою мысль. Ведь я — иностранец и не овладел некоторыми тонкостями французского языка.

— К чему же вы все-таки клоните?

— У меня к вам есть предложение.

— Предложение? Какое, скажите на милость?!

— Скоро должен вернуться из похода господин Прегель, начальник экспедиции, и если мы решили следовать за вами, то прежде отдадим в ваше распоряжение весь экипаж нашего судна. Невозможно использовать канал, сделанный кем-то другим!

— Чтобы ваши люди работали вместе с моими? Исключено, сударь! — воскликнул д’Амбрие.

— Они поступят в полное ваше подчинение! Кроме того, я тоже буду здесь!

— Повторяю вам, исключено! Эту работу должны выполнять только французы!

— И все-таки, глубокоуважаемый капитан, мы пойдем вслед за вами! Учтите!

— Это ваше дело!

— А теперь, капитан, поставьте себя на мое место и скажите: воспользовались бы вы каналом, сделанным экипажем «Германии»?

— Нет!

ГЛАВА 2

Немцы намерены загребать жар чужими руками. — Французы в ярости. — Немецкая наглость. — Военная хитрость. — В ловушке. — Похолодание. — Предвестники ранней зимы. — Обморожение. — Средство от обморожения. — Охота. — Побоище. — Мускусные быки. — Огромные бараны. — Свежее мясо. — Изобилие съестного. — Счастливое возвращение.

Д’Амбрие и его помощники восхищались мужеством команды «Галлии». Матросов не повергали в уныние ни тяжкий труд с минимальными результатами, ни плохая погода. Каждый работал соответственно своему темпераменту и характеру: одни весело, другие исступленно, третьи с холодным упорством. Вахту, когда кончалась, покидали неохотно.

Никогда еще труд не казался матросам таким тяжелым и неблагодарным. Скользя и то и дело падая, они тащили по каналу огромные ледяные глыбы, по колено проваливаясь в кашу из талого снега. Целой главы не хватило бы, чтобы описать их мучения.

И все ради идеи, малопонятной матросам: чтобы продвинуться на несколько сот метров к северу, приблизиться к некоей географической точке, затерянной в море, покрытом льдом!

Но они поклялись капитану идти за ним всюду, куда бы он их ни повел.

Они верили ему и свято хранили верность национальному флагу Франции. Д’Амбрие заслужил любовь матросов. Он готов был вместе с ними выполнять самую тяжелую работу, заботился о них. Снискали любовь моряков и честный помощник капитана, и милый доктор, и довольно молодой лейтенант. Они вдохновляли моряков собственной самоотверженностью.

К тому же весь экипаж объединяло стремление опередить немцев, если бы даже капитан вел их не к полюсу, а к самому черту.

Можно представить себе ярость французов, когда немцы, с присущей им наглостью, заявились однажды утром, чтобы воспользоваться каналом, который матросы «Галлии» с таким трудом прорубали!

Только дисциплинированность удержала французов от драки.

— Черт бы их побрал! — ворчал Летящее Перо. — Кто жар загребает чужими руками, а эти наглецы — лед. Сукины дети!

— Проклятье! — вторил ему Дюма. — Пусть только капитан слово скажет, я пристрелю их!

— Взять бы эту падаль на абордаж! — тихо ругались баски.

— На абордаж! Мы готовы! — цедили сквозь зубы нормандцы.

— Мы взорвем их посудину! Пусть взлетят на воздух ко всем чертям! — со злостью говорили бретонцы.

— Хватит бушевать! — урезонивал матросов боцман Геник.

— Ну не обидно ли смотреть на такое?

— Даже через зеленые очки!

— Говорю вам, заткнитесь! Капитан знает, что делает. У него наверняка есть идея.

— Ну, тогда дело другое… — успокоились моряки.

Этот разговор происходил 12 августа, когда длина канала достигла тысячи шестисот метров.

С каждым днем солнце опускалось все ниже над горизонтом и морозы крепчали, но рукотворный проход пока оставался свободным от льда.

«Германия» снялась со стоянки и, двигаясь вслед за «Галлией», находилась теперь от нее на расстоянии пятьсот пятидесяти метров.

Немцы, пожалуй, поторопились воспользоваться своей договоренностью с французами об использовании канала.

Следующей ночью подул холодный юго-западный ветер, южную часть канала заполнили льды. «Германия» оказалась запертой в канале на долгое время, может быть, до конца зимы.

Так что рано смеялся Вальтер над французским капитаном, руками своих матросов открывшим ему проход через льды! Он рассчитывал идти за «Галлией» по северной части канала, если южная его часть замерзнет.

Но в тот день, когда отступление стало для «Германии» невозможным, капитан д’Амбрие приступил к осуществлению плана, созревшего в его голове еще до наступления сильных морозов.

То ли д’Амбрие экономил динамит, то ли из каких-то других соображений, о которых Геник мог только догадываться, капитан приказал не взрывать выпиленные пласты льда, а в правом берегу канала прорубить док, где «Галлия» могла бы переждать, пока мимо проплывет к югу выпиленный пласт льда.

Этот пласт, несколько расширяющийся к северу, наглухо заклинил южную часть канала, следующий пласт налег на него, и в результате «Германия» оказалась полностью заблокированной.

Поинтересоваться, почему д’Амбрие отказался от динамита, немцы не решились. В конце концов он имел право вести работу так, как считал нужным!

Капитан сыграл с наглецами хорошую шутку, но придраться было не к чему! Вальтер попал в собственную ловушку.

Не трудно себе представить, какое ликование было на «Галлии» и какие проклятия неслись с «Германии»!

— Попались, старина Фриц, попались эти тупоголовые! — приплясывая, восклицал Летящее Перо.

— Гады! Пусть теперь там сидят до второго пришествия! — злорадствовал эльзасец.

— Вот это спектакль! — смеялся Ник.

— Да, неплохая постановочка… шесть тысяч кубометров льда! А то и больше!

— Ручаюсь! До конца зимы им не выбраться! — проговорил Ле Герн.

— Нечего соваться куда не следует!

— Теперь, по крайней мере, можно спокойно работать не жалея сил.

— Да, надо торопиться!

— Солнышко стало похоже на недозрелую сливу и нисколечко не греет.

— Садится рано, будто назло нам!

— И ночи длинные… морозные!

— Видно, зима наступает!

— А если не успеем кончить канал?

— Посмотрим!..

— Успеем или не успеем, немцы все равно в ловушке.

С каждым днем погода ухудшалась.

Солнце опустилось почти до самого горизонта и показывалось совсем ненадолго. Оно теперь не сверкало, огромный красный шар словно нехотя освещал печальную землю.

Через месяц светлой будет только половина суток, считая утренние и вечерние сумерки; через пять недель, 23 сентября, наступит осеннее равноденствие, а с ним — жестокая полярная зима.

В Заполярье не бывает теплых осенних дней, как в умеренном климате. Переход от бесконечного дня к бесконечной ночи сопровождается холодом и мрачной погодой. Едва согретая солнцем, земля быстро остывает, и над ней поднимаются густые туманы.

В тот год похолодание началось не через три недели, как можно было ждать, а через десять дней.

Зима обещала быть ранней.

Через неделю матросы уже не в силах были выполнять за день прежний объем работы.

Капитан все еще пытался бороться с природой, добиваясь невозможного. Он пустил в ход две пилы, и результат при круглосуточной работе получился почти удовлетворительный.

С наступлением темноты включали прожектор.

Матросы выбивались из сил. Руки и ноги покрылись болячками от обморожения, и доктор, опасаясь инфекций, прописал некоторым полный покой. В условиях умеренного климата такая болячка не опасна, но здесь легко превращается в незаживающую рану.

Из строя выбыли уже пять человек.

Больше всех, как обычно, не повезло Констану Гиньяру, вечному неудачнику. Одна нога у него распухла и покрылась волдырями, из которых сочилась сукровица.

К счастью, у Желена было простое, но действенное средство от этого заболевания — примочки из толченого льда. Раны от них затягивались через неделю.

Не желая, однако, рисковать здоровьем людей, капитан решил прекратить работу.

И это, когда до свободной воды оставался всего километр, а дальше путь «Галлии» был открыт.

У д’Амбрие еще теплилась надежда, что морозы ослабеют на какое-то время, как это часто бывает в конце заполярного лета, и тогда можно будет продолжить работу. В противном случае придется зимовать во льдах!

А пока капитан решил занять матросов более легким делом — охотой на зверя.

Собаки засиделись в загоне, кроме того, ощущался недостаток в свежих продуктах.

Доктор одобрил эту идею.

Сказано — сделано!

Запрягли собак, нагрузили сани всякими пожитками.

На охоту поехали Желен, Артур Форен, оба баска, второй механик и гренландец Угиук.

Капитан, первый механик и боцман остались на корабле с больными.

Поднялся туман, но погода была терпимая.

— Будьте осторожны, — напутствовал д’Амбрие отъезжающих, пожимая каждому руку.

— Поехали!

Путь выбрали самый короткий, к югу, в сторону земли, описанной Локвудом.

До нее был всего день пути, разумеется, если ничто не помешает.

Собаки не бежали, а летели словно на крыльях. Сани легко скользили по снегу. Идти пешком не пришлось, груз был небольшой, рассчитанный на четыре дня. До берега добрались задолго до захода солнца, нашли между скал удобное место и устроились на ночевку.

Рано утром с большим трудом поднялись на высоту сто двадцать — сто тридцать метров над уровнем моря и оказались на равнине. Может быть, потому, что она была защищена от северного ветра цепью гор, видневшихся на горизонте, здесь росли, можно сказать, на голых камнях, слегка припорошенных пылью, всякие растения. Желтые и черные мхи, лишайники покрывали землю, из расщелин скал выглядывали красные, синие и желтые головки маков, камнеломок, лютиков, особенно ярких на фоне снега. Карликовые березы, не толще спички, вербы высотой с мундштук, в общем, настоящие карликовые деревья тянулись до самых гор.

Пока доктор, очарованный открывшейся ему красотой, восхищенно рассматривал каждое деревце, каждый цветочек, эскимос ползал на четвереньках, разгребая снег, и, словно собака, принюхивался к земле.

К нему подошел Летящее Перо, отличавшийся любопытством, и, поморщившись, воскликнул:

— Что взбрело в голову этому дикарю?

— В чем дело? — Дюма наклонился и плюнул: — Гадость какая!.. Воняет мускусом![78]

Провансалец, как истый кулинар, терпеть не мог запаха духов.

— Мускусом? — с интересом спросил Желен. — Значит, дичь близко!

— Какая еще дичь, господин доктор?

— Та, чей след пахнет мускусом. Крупная и очень ценная, друзья мои!

— Так вот почему Угиук облизывается и брюхо поглаживает от удовольствия!

Собаки тоже стали принюхиваться. Навострили уши, вытянули морды, залаяли, в ответ издалека донеслось рычание.

— Черт возьми! Там тоже охотятся!.. За кем-то гонится свора псов!

Теперь уже слышалось не только рычание, но и глухое мычание, застучали копыта, как будто несся табун лошадей.

— Внимание! — крикнул доктор, заряжая ружье. — Лейтенант, не зевайте!.. Дюма, дорогой, придется вам стрелять дуплетами!.. Ружья на прицел!

Собаки вдруг притихли, поджали хвосты и задрожали.

Вдали появились какие-то большие животные со светло-бежевой шерстью. Они мчались с головокружительной быстротой, а за ними со злобным рычанием гнались звери поменьше, светло-серого цвета, очень похожие на собак.

Когда стадо было метрах в двадцати от охотников, грянул залп, за ним второй, и животные бросились врассыпную.

По крайней мере, полдюжины свалились в снег.

— Ура! — закричал лейтенант.

— Есть и подраненные, — заметил кто-то.

Услышав выстрелы, звери-преследователи на минуту остановились, посмотрели по сторонам и побежали дальше. Догнав раненых, они напали на них и стали рвать на куски.

— Так ведь это волки! — воскликнул лейтенант. — Они охотятся за…

— За мускусными быками, дорогой мой! — пояснил доктор.

— Это мускусные быки? Какие крупные! Не меньше нашей коровы!

Подраненные животные и в самом деле оказались большими. Рефракция, не раз обманывавшая моряков, здесь была ни при чем. Вот это радость! С какой огромной добычей вернутся они на корабль! Консервы и солонина всем надоели, хотелось свежего мяса.

В каждом из семи убитых зверей было примерно полтонны.

— Это и есть мускусные быки? Наш эскимос сразу распознал по запаху их следы.

— Совершенно верно!

— Кстати, что он там делает, этот кровожадный дикарь?

А Большой Тюлень, пока охотники радовались удаче, воткнул нож в горло издыхавшего быка и высасывал еще теплую кровь.

— Какая гадость! — поморщился лейтенант.

— Подумаешь! — весело возразил Желен. — Дело привычки. К тому же этому способствует здешний суровый климат!

— А вы заметили, доктор, как смело действовали волки? Накинулись на подранков прямо под выстрелами! Не поохотиться ли на них?

— Зачем? Все хотят есть!

— А наши собаки?

— Хватит им внутренностей и прочих отходов после разделки туш! Сейчас наедятся, и еще дня на три останется… А нам не мешает заняться этой горой мяса, сделать так, чтобы погрузить ее на сани.

— Вы совершенно правы, доктор! Клянусь всеми святыми, отличное будет угощение для ребят. А пока пусть наш дорогой Дюма приготовит жаркое из свежатины! Поедим вволю.

— Если угодно, господин доктор, я приготовлю такое блюдо из печени, что пальчики оближете, только вместо прованского масла будет животный жир!

— Делайте как считаете нужным, дорогой Дюма! Я вполне полагаюсь на ваш кулинарный талант!

Матросы, как заправские мясники, принялись разделывать туши.

Содрали шкуры, вытащили и выбросили кишки, к великой радости собак и эскимоса, которые тут же на них набросились.

Угиук так наелся, что едва не лопнул!

Лейтенант и доктор тем временем беседовали о мускусных быках.

— Вот уж не предполагал, что в этих краях водятся такие крупные животные!

— Вы просто забыли, мой друг, что здесь есть растительность! Пусть карликовая, зато в изобилии. Быку достаточно съесть на обед лес карликовых деревьев, а на ужин — рощу.

— А зимой?

— Зимой он разгребает копытами снег и питается мхом и лишайником.

— И выдерживает здешние холода?

— Не хуже медведей, лис, зайцев и волков! Видите, какая у него шерсть! Гуще, чем у американских бизонов! Настоящая шуба! Ее не пробьет и сорокаградусный мороз!

— Пожалуй, иначе эти животные не водились бы в здешних местах.

— Они встречаются и севернее. Более того, холод способствует их размножению! Особенно быстро они плодятся севернее семьдесят восьмой параллели.

— Но у них есть враги. Я уверен.

— Только волки, не считая людей.

— Людей? Разве они живут в этих широтах?

— Летом сюда изредка заходят кочевники…

— Удивительно все же, как осмеливаются волки нападать на таких сильных и больших животных, ведь быки могут их растоптать!

— Бык смирный, безобидный. Только вид у него грозный. Недаром в зоологии его называют овцебык. В нем больше от овцы, чем от быка. Так что название «мускусный» не совсем точное.

— Когда отведаете его, убедитесь в обратном! Распознал же эскимос следы этих животных по запаху!

— И все-таки запах у них не такой резкий, как у некоторых видов крокодилов!

— Но достаточно неприятный, особенно весной. И еще у старых самцов… А есть у него что-нибудь общее с длинношерстным бараном, встречающимся в Северной Мексике?

— Думаю, что есть. Этот баран тоже крупный, пожалуй, с лошадь величиной. Морда у овцебыка похожа на баранью и покрыта шерстью, хвост маленький, на вымени, как у овцы, два сосца, нет подгрудка, передние ноги округлые, короче задних, задние с острыми коленями, как у барана. Скелет совсем не похож на скелет быка… В общем, у овцебыка нет ничего бычьего.

Пока шел этот разговор, туши ободрали, обезглавили, выпотрошили и погрузили на сани, чтобы на следующий день везти на корабль.

Собаки с раздутыми животами улеглись спать в густых зарослях карликового ивняка. Рядом с ними устроился Угиук, тоже наевшийся до отвала.

Печень, приготовленная Дюма, хоть и была нашпигована чесноком, все же попахивала мускусом. Однако все нашли ее очень вкусной. После солонины и консервов она показалась нашим путешественникам настоящим лакомством.

Итак, отпраздновав удачную охоту, маленький отряд вернулся на следующий день на корабль.

ГЛАВА 3

Пленники льдов. — Приближение полярной зимы. — Корабль готовят к предстоящей зимовке. — Распорядок жизни. — Обычный день зимовщика. — Как поддержать тепло в человеческом организме. — Необходимо вырабатывать углерод. — Дыхание. — Нельзя утолять жажду снегом. — Первая звезда. — Какой будет зима? — Угрозы. — Буря. — Смертельная опасность. — Ожидание гибели.

Наступила зима.

С лица арктической природы исчезла слабая улыбка. Не было больше ни солнца, ни голубого неба, ни синей воды со сверкающими айсбергами, ни теней, ни горизонта. Только мрак и туман.

Ледяной воздух, насыщенный водяными парами, затруднял дыхание. Снег валил непрерывно, образуя сплошную пелену. Схваченный морозом до самого основания, ледяной барьер зловеще трещал.

Был последний день сентября, мороз достиг семнадцати градусов.

Началась зима, и «Галлия» стала пленницей льдов.

Упорная борьба закончилась поражением.

Напрасно отважный капитан и его героическая команда вели отчаянную войну, атакуя ледяной барьер, ломая инструменты, выводя из строя двигатели, истощая запасы динамита и угля, рискуя жизнью! Увы! Реальность оказалась беспощадной.

Силы человека не беспредельны, даже если в его распоряжении техника.

Французы смирились, хотя и не потеряли бодрости духа, и стали готовиться к зимовке.

Скованная льдами и припорошенная снегом «Галлия» казалась изваянной из камня со своими мачтами, реями, такелажем, бортовыми сетками. Длинные сосульки с тихим звоном покачивались на ветру. Даже шлюпок, прикрепленных к палубе килем вверх, не было видно из-под толстого слоя снега. Под снегом лежали на палубе в упаковке и снятые со своих мест корабельный винт и руль, а сама палуба напоминала торос.

Если бы не дым, валивший из трубы, «Галлию» можно было бы принять за призрак давно погибшего судна.

Из-за тумана на расстоянии ста метров ничего нельзя было разглядеть, даже «Германию», стоявшую в двух кабельтовых от своей соперницы.

С наступлением ранней зимы оба судна оказались в одинаковом положении. Не было ни победителя, ни побежденного, если только Прегель не прошел по земле далеко на север. Матросы «Галлии» видели, как он со своими людьми подъехал на санях к кораблю. Сани были почти пусты, а люди и собаки выглядели изнуренными.

С тех пор он больше не подавал признаков жизни, что не могло не радовать д’Амбрие, не терпевшего принудительного общения.

Исчезла и шлюпка Прегеля по другую сторону ледового барьера. То ли он ее спрятал где-нибудь в укромном месте до лучшей погоды, чтобы перевезти на корабль, то ли потерял. Впрочем, на «Галлии» это никого не интересовало.

С самого утра работа на «Галлии» шла полным ходом. Судно готовили к зимовке. С северной стороны из ледяных блоков строили стену для защиты от ветра и снежных буранов. Блоки скрепляли смесью воды со снегом.

В гренландских непромокаемых сапогах и легких меховых куртках моряки после сытного завтрака с удовольствием трудились на воздухе.

Весело перекликаясь, они отпиливали огромные кубы льда, на вагах подтаскивали куда следовало, поливали водой со снегом и укладывали.

— Клади плотнее, ребята! И побыстрее, а то вода замерзает.

Несмотря на теплые рукавицы, руки все-таки стыли.

— Разминка! — командовал капитан, и матросы, как школьники на перемене, делились на группы, и начиналась игра в сражение.

Снарядами были снежки.

— Огонь! — кричал капитан, и начинался бой.

Снежки летели со всех сторон.

— Прямехонько в тебя, Наковальня!

— В глаз угодил, старина Землеход!

— Береги нос, Гиньяр!

— В меня!.. Я ранен!

— Чур, не обижаться!

— На вот тебе!

За каких-нибудь десять минут моряки успевали согреться.

— Прекратить огонь! — командовал д’Амбрие. — За работу, друзья!

Все хватались за топоры, пилы, ломы. Стена росла на глазах и за два дня достигла семи метров высоты. Этого было больше чем достаточно!

Закончив постройку, занялись судном.

Палубу очистили от снега, покрыли брезентом, пропитанным гудроном[79], сверху насыпали ровный слой снега, утоптали, полили водой и присыпали угольной пылью из топок, чтобы не было скользко. Такой настил надежно защищал внутренние помещения от проникновения воды сверху и сохранял тепло, а в очень холодные дни служил местом для прогулок. С него легко было убирать снег.

После палубы стали обустраивать внутренние помещения. Капитан распорядился снять перегородку между каютами матросов и командования. Весь экипаж теперь находился в одинаковых условиях: общая спальня, общий стол, общее отопление.

Просторное помещение хорошо освещалось электричеством.

Как известно, резкая смена температуры опасна для здоровья, отражается на кровяном давлении и может даже вызвать мгновенную смерть. Поскольку внутри поддерживалась постоянная температура, плюс двенадцать градусов, а снаружи бывало сорок — сорок два градуса ниже нуля, при входе устроили что-то вроде тамбура, где полагалось пробыть минут пять, прежде чем войти или выйти. Летящее Перо прозвал его «шлюзом».

Однако важно было защититься не только от холода, но и от сырости. Для этого установили вытяжной вентилятор, а по углам разместили баночки с каустической известью[80] и поташем[81], поглощавшими влагу и углекислый газ.

Каждый день, если позволяла погода, помещение проветривали, а тюфяки выносили сушить на мороз.

Собак перевели в специально устроенное для них закрытое деревянное помещение у ледяной стены. Дверь в него запирали, на случай если бы появился медведь.

Теперь оставалось установить распорядок дня, режим питания и мероприятия по физической гигиене.

Для зимовщиков это очень важно, если учесть специфические болезни Севера, особенно цингу.

Существовала еще одна опасность — депрессия[82], как следствие постоянного холода. Только человек с сильным характером, волевой мог с ней бороться.

Часы отдыха должны быть строго регламентированы. Гамак — враг зимовщика. По совету доктора капитан ограничил продолжительность сна восемью часами, исключая, разумеется, больных и тех, у кого была большая физическая нагрузка. Отбой в десять часов, подъем — в шесть, гамаки на весь день свертываются и время от времени проветриваются на морозе.

Умывались под холодным душем, в резиновых тазах, расставленных на кухне. Вода подавалась на борт утепленным насосом и не замерзала. Душ способствовал хорошему кровообращению и улучшал аппетит. На завтрак давали какао, хлеб или галеты, ветчину, масло, горячий и очень сладкий чай не ограничивали. Каждый, прямо при докторе, проглатывал две таблетки аскорбиновой кислоты[83]. Это было строго обязательно.

В полдень — рисовый суп, мясные консервы, маринованная капуста, хрен. Вино, черный кофе с ромом или с водкой. Вечером — мясо или пеммикан[84], отварные сушеные овощи или рыба, масло, вино и опять чай.

Привыкшим к простой и умеренной пище матросам такое обилие и разнообразие казалось излишним, тем более что из-за сильных морозов они вынуждены были все время находиться в помещении. Но когда они сказали об этом доктору, тот ответил:

— Через месяц вы будете просить добавки. Вот увидите!

— Не может быть! — заявил Летящее Перо от имени всех матросов. — Разве только наши кишки станут такими же длинными, как у гренландцев!

— Нет, мой мальчик! Просто в этом суровом климате ваш организм потребует вдвое больше калорий, как машина на форсированном режиме.

— Прошу прощенья, господин доктор, но я что-то не очень вас понимаю. И ребята — тоже!

— Постараюсь объяснить в двух словах, это очень важно… Вот вы, Артур, — кочегар, верно? Чем вы питаете вашу машину, чтобы она давала больше тепла и, следовательно, больше движенья?

— Углем, господин Желен.

— Где требуется больше угля, чтобы довести давление пара до определенной точки: у полюса или на экваторе?

— Конечно, у полюса, ведь здесь потеря тепла значительно больше!

— Правильно рассуждаешь, сразу видно, что ты — механик!.. Так вот, мой мальчик, человеческий организм в каком-то смысле подобен машине. Чтобы вырабатывать тепло, ему необходимо горючее. Не то, которым ты загружаешь топку, а более подходящее для его организма, сходное с углем только по химическому составу.

Стакан рома или растительного масла, кусок сала или сахара содержат в большом количестве углерод, точнее углеводы.

Этот углерод переваривается в твоих кишках и попадает в кровь, которая несет его к легким. В легких он соединяется с кислородом, то есть сгорает.

Огонь при этом не появляется, но возникает тепло, достаточное для поддержания нормальной температуры тела, 36,7 °C. Теперь понял?

— Понял, господин Желен, вы так хорошо объясняете, что только тупица или полный невежда не поймет.

Доктор, польщенный такой похвалой, продолжал:

— Итак, твоей машине надо больше угля у полюса, а твоему организму — больше углеводов, иначе…

— Машина перестанет работать.

— Правильно! В холодном климате потребность в пище возрастает. Особенно пище, богатой углеводами! Видел, сколько ест наш Угиук?

— Но я не могу есть то, что ест Угиук!

— Э, мой мальчик! Все зависит от обстоятельств. С голоду и не то съешь. А черная редька и аскорбиновая кислота, которые вам дают, предупреждают цингу. Но об этом мы еще поговорим. Кстати, когда мы ездили на санях, я заметил, что вы утоляете жажду снегом. Вот этого делать нельзя. На морозе можно пить только очень горячее! Лучше всего чай, вам его дают вволю. От снега во рту появляются язвы, не говоря уже о зубной боли и поносе. Кроме того, снег лишь усиливает жажду, при температуре минус тридцать пять — сорок градусов он обжигает слизистую, как раскаленным металлом, во рту все горит. Эскимосы это хорошо знают по собственному опыту и, как бы их ни мучила жажда, не станут утолять ее снегом. Надеюсь, вы тоже поостережетесь. Слушайтесь меня и будете здоровы!

Морозы пока стояли терпимые, и матросы подолгу работали на воздухе, обустраивая корабль, а то просто выходили на лед прогуляться. Поэтому особой нужды в гимнастике не было. Люди и так сохраняли бодрость. Этому очень способствовала устраиваемая не раз охота на медведя, в которой принимали участие и собаки.

Двадцать третьего сентября экипаж приветствовал появление первой звезды. Она зажглась в небе в 12 часов 30 минут, когда над самым горизонтом, так, где еще не совсем замерзла вода, дрожала узенькая полоса солнца.

Полярники с интересом наблюдали, как образуется молодой лед.

Сначала на воде появлялись ледяные чешуйки, чешуйки смерзались в корочки. Корочки, как бы обволакивая морскую зыбь, принимали ее форму и тоже смерзались, их поверхность выравнивалась, и уже на следующий день море лежало, скованное гладким как зеркало льдом.

Дни становились все короче. В октябре холода усилились и задули буйные ветры, направление которых все время менялось. На небе стали появляться огромные ложные солнца — предвестники бурь. В отдельные дни барометр резко падал. Ждали ураганов, обычных здесь в это время года.

Вдруг ураган взломает лед и «Галлия» сможет плыть к северу? А там во́ды не скованы льдом? Трудно, конечно, на это рассчитывать. Впрочем, чего не случается в Заполярье!

Во время двух зимовок капитана Нэрса океан лежал подо льдом неподвижно, словно окаменелый.

Капитан Грили тоже провел две зимовки на Севере, и оба года океан бушевал, по нему плыли взломанные льды.

Кто мог сказать, что будет зимой 1887 года?

Эти мысли не покидали капитана д’Амбрие, и он приказал поставить на место винт и руль на случай, если появится свободная вода и можно будет плыть. Чтобы выполнить этот приказ, требовалось разбить образовавшийся вокруг судна лед и очистить ото льда и снега палубу.

Работа предстояла тяжелая, но никто ни словом, ни жестом не выразил недовольства. Так же беспрекословно матросы, подчиняясь приказу, разожгли топки и привели в готовность паровой двигатель.

Ветер усилился, разогнал туман, и открылось синее бархатное небо, усеянное звездами.

Ледяной барьер содрогнулся, где-то в самой его глубине послышался глухой треск, лед стал вздуваться. Огромная ледяная пустыня пришла в движение. Льдины сталкивались, громоздясь одна на другую, и падали в трещины, наполненные клокочущей водой. Все вокруг наполнилось грохотом, и чудились в нем то раскаты грома, то залпы тысячи орудий, то вой диких зверей. Настоящее светопреставление! Громадные льдины со страшным ревом неслись по ледяному полю, подпрыгивая на ухабах.

Одна из них остановилась прямо перед «Галлией», грозя обрушиться на нее всей тысячетонной массой. Несмотря на прочность конструкции, «Галлия» трещала, как говорится, по всем швам. Еще немного — и судно могло развалиться на части!

К тому же машина была под парами, топки пылали. В любую минуту мог вспыхнуть пожар и следом взорваться пороховой трюм.

Что делать? Спустить на лед запасы провизии, оружие, лодки, астрономические инструменты, лагерное оборудование?

Но если корабль погибнет, где найти надежное укрытие для всех этих ценных вещей, без которых невозможно прожить? Лед сейчас ненадежен. В любом месте может образоваться трещина, даже там, где только что была возвышенность.

Целые сутки, пока бушевала стихия, предпринимать что-либо было бесполезно. Оставалось лишь мужественно ждать смерти или надеяться на чудесное спасение. Недаром Хейс назвал эти места «Землей отчаянья»!

ГЛАВА 4

После бури. — Чудо. — Лед поплыл. — Констан Гиньяр теряет деньги. — Тревога. — Как развлечь зимовщиков. — Немного астрономии. — Северное сияние — ложное солнце — лунное сияние. — О радуге. — Погоня за зверем. — Ежедневные прогулки. — Парижанин подражает собакам. — Патруль. — Ученые собаки.

Буря наконец утихла. Прямая опасность как будто миновала. Но успокаиваться было рано.

В последующие восемь дней ледяной барьер все еще содрогался под влиянием каких-то неведомых сил и словно стонал.

В море творилось что-то непонятное.

Но страх и тревогу вскоре приглушили заботы, связанные с зимовкой. В конце концов, чему быть, того не миновать. И матросы занялись повседневными делами.

Совершенно неожиданно внимание матросов, равнодушных ко всему, что не касалось корабля, привлекло довольно любопытное явление. Некоторые из них заметили, что солнце теперь восходит не там, где обычно, и путь его по небосклону все больше сдвигается к востоку. С наступлением зимы солнце уходит за горизонт все раньше и раньше. Это ясно. Но почему оно садится восточнее берегов пролива? Солнце — не комета и не может менять свой путь. Оптическим обманом это явление тоже не объяснишь. В чем же дело? Кто-то догадался:

— Не солнце — мы переместились!

А ведь объяснить случившееся можно было очень просто: «Лед поплыл!» Ураган ли оторвал ледяной барьер от берега, или от него самого откололась огромная льдина, пленившая «Галлию»? Трудно сказать.

Как бы то ни было, лед дрейфовал, увлекая за собой оба корабля с северо-востока на юго-запад со скоростью примерно пятнадцать миль в сутки (почти двадцать восемь километров).

Теперь, когда не оставалось больше сомнений, д’Амбрие сообщил об этом всему экипажу. Началось оживленное обсуждение. Интересно, как это отразится на экспедиции?

— Хорошо бы нас несло на север! Это хоть и небольшая заслуга для честных матросов, но все были бы счастливы!

Увы! Они удалялись от цели! Впервые за все время отступали, даже не зная, когда и где кончится это отступление!

Каждый по-своему реагировал на случившееся.

Летящее Перо, как обычно, упражнялся в остроумии:

— Господин Полюс, видно, решил над нами покуражиться, так что мы не скоро до него доберемся! А я уж было размечтался. Дай-ка, думаю, построю там трамвайную линию, или турецкую баню, или же на худой конец — оперу. По крайней мере, хорошо заработаю. Да не тут-то было! Что скажешь на это, Гиньяр?

— Что правда, то правда, — мрачно откликнулся тот.

— Досадно, что так получается, — продолжал Летящее Перо. — Ладно бы господин Полюс не пускал англичан, немцев, американцев или еще там кого-нибудь. Наплевать! А то ведь французов! Таких славных парней! Ой-ой-ой! Как только ему не стыдно!

— Хуже всего, — произнес печально Гиньяр, — что убавляются градусы широты!

— Правильно! Ты о надбавке?

— А то о чем же?

— О своем кошельке? До чего же ты расчетливый!

— Знаешь, Артур, деньги есть деньги, и нечего насмехаться!

— Что будет, то будет, старина! Я вон сколько теряю! И трамвай, и баню, и оперу. Даже не смогу предложить тебе место в оркестре. И то не расстраиваюсь!

— Ты только и знаешь, что зубы скалить.

— Не переживай, Констан, все будет в порядке!

Но время шло, а повод для радости у Гиньяра так и не появился. Вмерзшие в лед корабли двигались не останавливаясь, но теперь уже не на юго-запад, а на запад. За десять дней проплыли почти триста километров, прошли в пятидесяти километрах севернее стоянки капитана Нэрса, а затем на таком же расстоянии от мыса Колон, открытого Маркемом и Олдричем. Капитану даже удалось рассмотреть в бинокль залив Дойдж и мыс Колумбия.

Ледяное поле двигалось все дальше, туда, где сэр Нэрс определил местонахождение Палеокристаллического моря, покрытого, по его убеждению, вечными льдами.

Д’Амбрие старательно скрывал свою тревогу, делая вид, будто все идет хорошо.

Капитану не давала покоя мысль о таинственном походе Прегеля в то время, когда матросы «Галлии» ценой неимоверных усилий пробивали канал во льдах.

Капитан понял, что было ошибкой позволить «Германии» плыть по каналу следом за «Галлией».

Наверняка Прегель прошел по земле далеко на север, и, если ничего не изменится за время зимовки, вряд ли удастся его опередить!

Но освободятся ли корабли к концу зимовки ото льдов? Не придется ли им дрейфовать вместе с ледяным полем еще не один год?

Отважный француз был не из тех, кто тратит время на пустые сожаления. Все равно ничего нельзя изменить, и д’Амбрие с присущим ему мужеством ждал, что будет дальше, положившись на судьбу.

Между тем жизнь зимовщиков на бортукорабля вошла в свою колею, случившееся воспринимали спокойно, оно только стало предметом оживленных споров.

Еще несколько дней, и начнется арктическая ночь, солнце скроется на долгие месяцы.

Полярная ночь — не меньший враг зимовщиков, чем холод и голод, она действует на человека угнетающе. И капитан заботился не только о тепле и хорошем питании для экипажа, но и о его моральном состоянии.

Без света чахнет все живое. И растения и люди. Пропадает желание мыслить, двигаться, появляется слабость. С этим надо бороться.

Но никто не станет развлекаться по приказу. Тут надо придумать что-то такое, что способно вдохновить, возбудить воображение, заставить шевелить мозгами, развеселить. В общем, своеобразную гимнастику для души и мозга.

Сама жизнь давала для этого много возможностей. Взять, например, перемещение льда, матросы постоянно за ним наблюдали, с ним было связано много неожиданных происшествий, наконец, оно держало всех в напряжении.

Говорят, нет худа без добра, и, если бы не усиливающийся день ото дня мороз, лучшей жизни и желать было бы нечего.

А сколько интересных явлений, известных лишь кое-кому из китобоев, было связано с солнцем, собиравшимся надолго уйти с небосклона!

В дружеских беседах офицеры объясняли матросам суть этих феноменов. Матросы высказывали свое мнение, порой очень забавное, веселили всех и на целый день прогоняли скуку.

Наиболее частым явлением было «гало» — светящиеся круги вокруг солнца. Из тех же бесед матросы с интересом узнали, что в верхних холодных слоях атмосферы из мельчайших кристаллов льда образуются легкие прозрачные облака, так называемые «циррусы»[85].

Но какая связь между «гало» и «циррусами»?

По мнению доктора, все очень просто.

Что происходит, когда при ярком солнце идет дождь?

Солнечные лучи отражаются в каплях воды, и в небе появляется радуга. У радуги много общего с «гало», только причины возникновения разные.

Солнечный свет, рассеиваясь, отражается от кристалликов, образующих «циррусы», и, проходя через них, разлагается на цвета, составляющие солнечный спектр. При этом фиолетовые цвета оказываются снаружи, а красные — внутри. Это и есть «гало».

Чтобы наглядно показать, как все происходит, достаточно поставить перед лампой кусок стекла, покрытого кристаллами квасцов.

— Вот смотрите!

— Простите, господин доктор, но я не все понял. Позвольте спросить. Парижанин нам уже тако́е показывал!

— Спрашивайте, пожалуйста! Меня радует, что вы стремитесь вникнуть в суть дела, и я готов вас с этим поздравить.

Было десять часов утра, время, когда собак выпускали гулять, и они в нетерпении лаяли.

— Ребята! Чья очередь прогуливать собак? — спросил Артур Форен. Все молчали. В помещении тепло, уютно, а на улице такой холод!

— Вы что, онемели? — рассердился парижанин. Ему, как «собачьему капитану», приходилось исполнять эту обязанность ежедневно.

— Не хотите отвечать, посмотрим по списку! Бездушные! Совсем не жалеете собачек, а они, бедные, надрываются, лают. Ты, Ник, только болтаешь! Нет, чтобы хоть разок побеспокоиться о животных! И ты, Курапье! Ну! Живо! Пошли!

Матросы поднялись по лестнице, вошли в покрытый инеем тамбур, надели меховые куртки и, постояв какое-то время, вышли наружу, поеживаясь от резкого ветра, ли́ца их сразу посинели.

— Брр! Ну и погодка! Поневоле вспомнишь торговок жареными каштанами! — говорит всегда прозаичный Курапье.

— А еще лучше, Антильские острова, — подхватывает Летящее Перо. — Даже не верится, что где-то на земле сейчас разгуливают в легких одеждах, прячутся от солнца, едят манго, бананы, апельсины и мало ли какие еще фрукты и овощи, любуются райскими птицами и попугаями, пестрыми, как праздничные флажки!

Почуяв приближение людей, собаки еще громче залаяли.

Парижанин открыл дверь и быстро отскочил в сторону, чтобы очумевшие от радости псы не сбили его с ног. Они наперебой лезли ласкаться к хозяину, готовые задушить его от восторга.

— Тише, вы! — урезонивает своих подопечных кочегар. — Я вас всех очень люблю, и вы получите то, что вам полагается. А вы, ребята, — «собачий капитан» повернулся к матросам, — почистите, пожалуйста, сей домик, пока я свожу моих песиков сделать «иапп, иапп».

Слова эти хорошо знакомы собакам, и они со всех ног бросаются к тамбуру, а затем, когда открывается дверь, с лаем врываются в брезентовую палатку, и повар Дюма ставит перед ними три огромные плошки с едой.

Задрав вверх хвосты, четвероногие с жадностью начинают лакать, только и слышно: «иапп», «иапп», «иапп».

Какой же он замечательный, этот горячий суп, пахнущий салом и объедками!

Придуманное парижанином слово, точнее звукоподражание, «иапп» матросы теперь употребляют и в тех случаях, когда сами собираются поесть. Итак, собачий домик вычищен, проветрен. Матросы, вооружившись карабинами и захватив с собой Угиука, выпускают животных из палатки, и те выскакивают прямо с палубы в глубокий снег.

Порезвившись, они окружают «собачьего» капитана, готовые по первому его слову погнаться за лисицей или зайцем, но Форен их не отпускает, опасается, как бы на них не напал медведь.

Стоит какой-нибудь собаке выйти из повиновения и убежать подальше, как Угиук щелкает бичом, и этот устрашающий звук, похожий на выстрел, разносится далеко вокруг.

Если же и это не помогает, Летящее Перо посылает преданную ему собачью гвардию в погоню за провинившейся.

— О-ля! Белизер! Кабо! Помпон! Рамона! Бегите!

Псы с громким лаем берут след, бросаются в погоню и вскоре приводят слегка потрепанную подружку, которая идет поджав хвост, с понурым видом.

Надо отдать должное Артуру, он, как и обещал, сделал из своих воспитанников «ученых собак».

А это оказалось нелегко, если учесть, что животные были полудикие, забитые и вечно голодные.

Обо всех подопечных парижанин заботился одинаково, но четырех любил больше других, хотя они не были ни красивее, ни умнее. Белизер, серый и кудлатый, с белесыми глазами, отличался злонравием, Помпон, белый, курчавый, и вправду напоминал помпон. Рамона был черный как уголь. Кабо, большой, с пылким нравом, подчинил себе всю свору. Тайком от всех Форен готовил псов к выступлению перед зрителями. Но все тайное становится явным, и команда догадывалась о его намерениях.

Длившаяся около часа прогулка с собаками на сей раз окончилась благополучно.

Прежде чем запереть четвероногих в собачьем домике, их напоили подогретой водой из талого льда, а матросы, с пылающими от мороза лицами, вернулись в помещение.

ГЛАВА 5

Лед продолжает плыть. — Летящее Перо по-своему излагает историю Поликрата. — Неосторожность. — Прилив крови. — Констан Гиньяр обмораживает нос и получает надбавку к жалованью. — Берегите носы! — Доставка воды. — «Водовозная бочка». — Холодильник на открытом воздухе. — Одиночество. — Тревога. — Льды снова бушуют.

Наступил ноябрь, а с ним и полярная ночь со световыми эффектами, какие можно увидеть только в Арктике.

Морозы стояли от минус 28° до минус 35°, что было еще терпимо в условиях зимовки, на «Галлии» долго оставаться за пределами корабля становилось все тяжелее.

Течение увлекало за собой ледяной барьер или какую-то его часть, и вместе со льдами плыли оба корабля в места, до сих пор еще не изведанные. Как ни странно, температура понижалась при юго-западном ветре, а при северном — повышалась. Можно ли было на этом основании предполагать, что к северу простирается необозримое пространство свободной воды, где температура воздуха выше, чем надо льдами?

Но вдруг, без всякой видимой причины, льды изменили свое направление.

Спустившись до восемьдесят третьей параллели, недалеко от мыса Колон, они пересекли семидесятый меридиан западной долготы и, продолжая идти к северо-северо-западу, в конце концов очутились у восемьдесят четвертой параллели, до которой еще не доходил ни один корабль, ни одна санная упряжка.

Д’Амбрие, определив координаты по звездам, установил, что «Галлия» находится на 84°65′15″ северной широты и 72°20′ западной долготы.

Таким образом, оттертая вначале льдами назад, к югу, шхуна теперь была вынесена ими же на 1°12′ ближе к полюсу относительно ее стоянки во льдах в проливе Робсон.

Скорость движения льдов менялась в зависимости от направления ветра. При южном или юго-западном ветре — десять миль в сутки, при северном — всего три-четыре.

Матросы «Галлии» больше не проклинали течение, напротив, благословляли его.

Больше всех радовался Констан Гиньяр, расчетливый нормандец.

— Подумать только! Уже перевалили за восемьдесят четвертую параллель! Значит, скоро надбавка!

Он ко всем приставал с расспросами: на какой широте корабль, с какой скоростью идет, какой дует ветер и, вообще, далеко ли еще до полюса.

— Берегись, матрос! — часто говорил ему Форен. — Алчность тебя погубит!

— Не бойся! — весело возражал нормандец, очень довольный тем, что стал зарабатывать каждый день еще десять франков, даже не пошевелив для этого пальцем.

— Что ни говори, деньги — всегда деньги!

— Тебе хорошо? Значит, жди неприятностей, — отвечал парижанин. — В жизни за все надо платить.

— Вот именно платить, даже за табак и свечи… А платят деньгами! Верно?

— Ты меня не понял! Деньги тут ни при чем. Я хотел сказать, что вслед за счастьем непременно приходит несчастье. В качестве примера расскажу тебе про человека, которому чертовски везло.

Итак, давным-давно жил король, а может, сам великий Наполеон или император Америки, точно не знаю. В общем, человек богатый и знатный. И все-то ему удавалось, что бы ни задумал. Испугался он, как бы богиня удачи, Фортуна, на него не разгневалась, и решил ее умилостивить. Сел в лодку, вышел в море и бросил в волны свой перстень. А перстню этому цены нет. Не меньше миллиона стоит.

Приносит ему как-то повар жареную рыбу, большую, вкусную, пальчики оближешь! Стал ее император есть, да быстро так, на бой, что ли, спешил или еще куда-то, ел, ел, вдруг — раз! Два зуба сломал обо что-то твердое. Смотрит: перстень. Тот самый, что он в море бросил. Рыба перстень проглотила, а рыбак поймал ее и повару императорскому продал. Повар ее изжарил и подал властелину на обед.

Провалиться мне на этом месте, если вру.

И вот с того дня Наполеон, теперь я точно вспомнил, что это был он, вроде как умом тронулся. Отвернулась от него Фортуна. Через год взяли Наполеона в плен англичане, увезли на остров Святой Елены и приковали тяжеленной цепью весом в сто фунтов[86] к большому камню. Целых двадцать пять лет просидел там император. Что ты на это скажешь?

— Ничего не скажу. Во-первых, я — не император, а во-вторых, нет у меня перстня за миллион и повара, который жарил бы для меня рыбу.

— Ладно, поживем — увидим, — с кислым видом ответил парижанин, задетый за живое таким пренебрежением.

Но предсказание его неожиданно сбылось.

Два дня стоял легкий туман, мешавший астрономическим наблюдениям капитана. Констан Гиньяр забеспокоился, как бы шхуна снова не пошла назад, и то и дело выбегал поглядеть, что делается снаружи.

— Куда ты все бегаешь? — спрашивали товарищи.

— Смотрю, не рассеялся ли туман, чтобы сказать капитану.

— А обморозиться не боишься?

— Нет, не боюсь!

Но, выбежав в очередной раз на палубу, нормандец простоял там больше четверти часа, задрав голову, под пронзительным ледяным ветром.

Увидев наконец несколько звезд в небе, он опрометью бросился в каюту, ни на секунду не задержавшись, как это положено, в тамбуре, и, влетев прямо с мороза в теплое помещение, закричал:

— Капитан! Небо расчистилось… звезды… — Не договорив, он без памяти повалился на стул.

Подбежал доктор.

— Быстро берите носилки и тащите его в тамбур. У него нос отморожен! — воскликнул врач. — Так! Хорошо! А теперь принесите снега.

Нормандца в минуту раздели. Он лежал неподвижный, лицо опухло и посинело, брови и борода заиндевели, нос был белым как мел.

— Хорошенько разотрите ему снегом тело, а я займусь лицом.

Констан вскоре зашевелился и обрел дар речи.

— Что со мной, черт подери? Мне словно память отшибло морозом. Ничего не помню.

— Ожил? — спросил доктор, запыхавшись от усиленной работы.

— Как будто полегчало, только носа не чувствую. Мать моя! Неужто отмерз?

— Помолчи, сейчас мы тебя уложим в постель, и к завтраку будешь здоров. Но впредь будь осторожен, не то придется тебе получать свою надбавку подо льдом!

— А мой нос, господин Желен?

— О нем позже поговорим!

На другой день, как и предсказал доктор, нормандец уже чувствовал себя совершенно здоровым, только нос стал похож на баклажан: такой же большой и синий. Он причинял Констану массу неприятностей. Вначале болел, потом стал сильно чесаться, слезла кожа, но опухоль в конце концов опала благодаря всевозможным снадобьям. Через две недели нос принял свой обычный вид, только стал еще более курносым, самый кончик его отвалился, и долго оставался оранжевым, как морковка.

Как бы в награду за все страдания Гиньяр узнал, что шхуна плывет к Северному полюсу, а значит, надбавка к жалованью растет.

Нормандец оказался удачливее Поликрата, тирана самосского[87], чью историю так оригинально изложил Летящее Перо.

«Ничего, — утешал себя нормандец, — и нос остался при мне, и денежки текут и текут».

Теперь матросы с иронией относились к тамбуру, считая, как дети, что взрослые требуют от них излишней осторожности. В конце концов ничего особенно страшного с Гиньяром не случилось из-за того, что тот прямо с мороза вошел в каюту.

Однако капитан и доктор думали иначе, и был издан приказ не выходить поодиночке наружу, чтобы в случае надобности оказать немедленную помощь товарищу.

Особенно боится мороза нос, он сразу белеет, но человек этого не видит, а главное, ничего не чувствует. Поэтому хорошо, когда кто-то скажет ему об этом да еще разотрет обмороженное место снегом.

— Берегите носы! — то и дело напоминали офицеры матросам, работавшим на морозе.

Эта фраза стала крылатой на корабле.

Доктор всем смазал носы мазью, обладавшей и профилактическим и целительным свойством.

Как вы уже знаете, вода для умывания подавалась на корабль насосом, ввинченным глубоко в лед, но для пищи и стирки соленая вода не годилась.

Поблизости пресного льда не было, и за ним ходили с санями к айсбергу целую милю.

Как известно, айсберги — это льды, отколовшиеся от наземных ледников.

Можно было, конечно, использовать для пресной воды напа́давший недалеко от шхуны снег, но капитан считал эти поездки своего рода разминкой для людей и собак и всячески их поощрял.

За пресной водой снаряжали сани, запряженные десятью собаками и прозванные Летящим Пером «водовозной бочкой». Их сопровождали четыре матроса, вооруженных карабинами.

Собакам было мало утренней прогулки, и они с большим удовольствием бежали в упряжке. Словно чувствовали, что впереди трудные походы и надо к ним готовиться.

А люди учились управлять собаками, ухаживать за ними: беречь их лапы от повреждений, смазывать и бинтовать поврежденные места, пускать кровь из уха или хвоста, как это делали эскимосы, когда собака была в полном изнеможении или же у нее сильно повышалось кровяное давление, что грозило разрывом сосудов.

Управлять санями — дело непростое, особенно если они тяжело нагружены, а дорога неровная. И тут нужна практика.

Постепенно дорогу выровняли пилами и ломами, но на первых порах то и дело приходилось преодолевать препятствия. Обратный путь оказался гораздо труднее. Одно дело — везти пустые сани, другое — тащить груз. Собакам приходилось помогать.

Ведущий шел впереди, кнутом направляя собак, когда они перебирались через ухабы во льдах. Трое остальных поддерживали животных по обеим сторонам и сзади. В любую минуту сани могли свалиться и то и дело останавливались, зацепившись за край льдины.

Собаки каждый раз либо ложились, свернувшись калачиком, либо садились и смотрели на матросов с таким видом, словно хотели сказать: «А теперь вы тащи́те!»

И матросы с криком: «Раз, два, взяли!» — переносили сани через препятствие.

Французы с нетерпением ждали встречи с медведем. Привлеченный запахом собак, он мог появиться, и морякам, вооруженным ружьями, победа была обеспечена. В этом случае лед с саней сваливали, грузили на них тушу медведя и, ко всеобщей радости, привозили на корабль шестьсот — семьсот килограммов свежего мяса!

Сохранить мясо не представляло никакого труда: с медведя сдирали шкуру, тушу разделывали и куски развешивали на реях. На морозе они становились твердыми как камень, не портились и были недоступны для хищных зверей.

Угиук, не занятый никаким делом, время от времени загарпунивал тюленя. Тушу его хранили так же, как медвежью, развешивая куски на реях. А месье Дюма, по мере надобности, отпиливал или обрубал части, чтобы приготовить вкусные блюда.

Так проходили дни зимовщиков. Физические упражнения, занятия, отличное питание, режим дня — все шло морякам на пользу, и они были веселы, насколько это возможно в условиях жестокой полярной зимы, на сжатом льдами одиноком судне.

От немцев никаких вестей не приходило. Только в ясные лунные ночи виднелась тень их корабля. Будто по молчаливому соглашению, чтобы избегать встреч, немцы ходили к югу, французы — к северу.

Оба экипажа предпочитали не замечать друг друга, как если бы их разделяло расстояние во много миль.

И все же каждый вел пристальное наблюдение за противником. Французы, когда еще светило солнце, видели, что бинокли немцев направлены в их сторону.

Но с наступлением полярной ночи разобщение стало полным. Куда увлекут их льды, не изменится ли направление в нежелательную сторону?

Почему льды с угрожающим гулом сотрясают корабль?

Что за процессы происходят в глубине ледяного барьера? Все это не могло не тревожить моряков.

Ни дня не проходило без волнений. В иные моменты казалось, что шхуну вот-вот раздавит льдами.

Особенно страшной выдалась ночь с 9 на 10 ноября.

Льды содрогнулись, затрещали, закачались мачты, со снастей градом посыпались сосульки, где-то в глубине корабля послышался шум воды, свист пара, вырвавшегося из перегретой паровой машины.

Матросы повыскакивали на палубу, не слушая предостережений офицеров:

— Берегитесь, сосуды могут лопнуть!

Из трещины, образовавшейся во льдах вблизи корабля, на ледяное поле хлынула вода, под ее напором огромная льдина встала на ребро и вскоре рухнула, едва не задев шхуны. Из трещины волной выплеснулась вода, разлилась и застыла на морозе, образовав гладкую ледяную поверхность, блестевшую, как зеркало, при свете луны.

Так, постепенно, выплескиваясь из трещин, вода заполнила на льду все углубления, сгладив его. Лишь кое-где островами высились верхушки айсбергов и отдельные льдины.

Казалось, гибель корабля неминуема.

К счастью, подобные явления случаются редко. Взбунтовавшийся океан производит больше шума, чем разрушений. И все же моряки не могли оставаться спокойными, чувствуя полное бессилие перед разбушевавшейся стихией, на скованном льдами корабле, в тягостном мраке полярной ночи.

Но мало-помалу тревога улеглась: океан утих, словно извергнувший лаву вулкан.

Экипаж вернулся в каюту. Только двое остались на вахте. Они раскурили трубки у зажженного факела и стали мерить шагами палубу.

Уже перед самым концом дежурства люди вдруг увидели сквозь густой туман движущиеся по льду тени.

— Эй! Появились медведи! — закричали они, стуча в дверь.

— Пошли они к чертям! Так хорошо в тепле! — донесся ответ.

— Выходите! Запасемся мясом! — стояли на своем вахтенные. — Голодные медведи сами идут в руки, в погоне за добычей!

ГЛАВА 6

Воздействие холода. — Вред, наносимый холодом человеку. — Вахта. — Празднование Нового года. — Интригующая программа. — Дневное представление в ночное время. — Не надо путать полдень с полночью. — Поединок на эспадронах. — Гиньяр и его двойник. — Ученые собаки. — Реклама. — Дюма постарался. — «Двое слепых». — Необыкновенный успех. — «Старый Эльзас».

Двадцать третьего декабря солнце опустилось за горизонт уже на четырнадцать с половиной градусов, но еще посылало на землю раз в сутки бледный зеленоватый луч. Появившись на миг, он тут же исчезал.

Не более пяти минут задерживалась на горизонте едва заметная светлая линия, так называемая «заря», это и был «полярный день» зимовщиков.

Но 24 декабря угас и этот огонек жизни в природе, и над ледяным адом воцарился ад тьмы.

Холод стал нестерпимым.

Хорошо еще, что не было ветра.

Уже четыре дня спиртовой термометр показывал минус 46°. Ртутный замерз при минус 42°.

А ведь температура еще понизится. Боже милостивый! Что тогда будет?

Огонь, казалось, больше не греет, свойства самых обыкновенных предметов неожиданным образом изменились.

Печи не гасили ни днем, ни ночью, накаляли добела, но поддерживать нормальную температуру в жилом помещении судна было уже невозможно. Люди замерзли бы в нем, если бы не хорошо продуманная теплоизоляция. Стоило приоткрыть дверь, как из нее вырывался пар и тут же превращался в иней, а вода, попавшая на одежду, мгновенно замерзала.

От открытой книги и развернутого белья тоже шел пар.

Мясо рубили или же пилили, как деревянное. Дерево стало твердым, как кость, и не поддавалось ножу. Об него можно было зазубрить нож из высокосортной стали, а сам металл стал хрупким, словно стекло. Хлеб невозможно было откусить: он был твердым, как кирпич.

Табак, к ужасу заядлых курильщиков, превратился в пыль, и трубка все время гасла, так же, как сигара в заиндевелых усах и бороде.

Металлические предметы обжигали словно огнем.

Сливочное масло и топленое сало закаменели. Постное масло замерзло, а ром стал густым, как сироп.

Загустела и азотная кислота, стала как топленое масло. Через три часа замерзала водка.

Принято считать, что жара расслабляет, а холод придает энергию.

Возможно, это и справедливо, когда речь идет об умеренном климате, но не о полярном.

При длительном воздействии холод действует угнетающе, наступает состояние, подобное сильному опьянению. Дрожат челюсти, заплетается язык, нарушается координация движений, мутнеют глаза, ослабевает слух, тело тяжелеет, притупляется восприятие, словно в полусне.

Только уроженец полярных стран, вроде Угиука, и гренландские собаки легко переносили большие холода.

Эскимос ел и пил за четверых и чувствовал себя на морозе как его соотечественник белый медведь.

Собаки прыгали и катались в снегу с прежней резвостью и, лишь когда приходилось постоять, поджимали то одну, то другую лапу, отрывая ее от обжигающей ледяной поверхности.

Капитан ни минуты не давал морякам бездействовать. Занимал их то физическими упражнениями, то умственным трудом, то развлечениями. Увеличил рацион питания, чтобы возместить потерю тепла в организме, и следил за строгим соблюдением правил гигиены.

Примером для всех служил кок Дюма. С усилением холодов у него прибавилось работы, и он чувствовал себя отлично, будто заколдованный, уверяя, что не замечает разницы между Провансом и полюсом. Он вставал раньше всех и последним ложился, целый день возился у печки, резал мясо, растапливал лед, варил, жарил, при этом курил, как турок, свистел, как иволга, и даже находил время поохотиться на медведя.

В пять утра он уже был на ногах, зажигал спиртовку, готовил кофе и завтрак, а в шесть своим зычным голосом будил команду:

— Капитан, шесть часов! Парни, подъем! Подъем!

Матросы зевали, прячась поглубже в меховые мешки.

— Подъем! — Тон у кока был решительный. — Подъем! Не то гамаки спущу!

Матросы знали, что слово у Дюма не расходится с делом. Ворча, выскакивали из теплых гнездышек и нехотя отправлялись мыться.

Возвращаясь с вахты, дежурные получали большую порцию горячего питья с ромом.

Офицеры всячески старались отвлечь людей от тяжелых мыслей.

Как ни медлило время, а наступило наконец 1 января 1888 года.

Новый год — замечательный праздник! И даже во тьме полярной ночи, под небом, усеянным сверкающими звездами, он имел свою прелесть!

Члены экипажа пожелали друг другу счастья, после чего Летящее Перо от имени всей команды обратился к капитану с поздравительной речью. Говорил он очень складно и вместе с добрыми пожеланиями обещал преданно служить, не жалея сил для успешного завершения экспедиции.

Д’Амбрие был тронут и в свою очередь поздравил моряков, пожав каждому руку, и сказал:

— А теперь развлекайтесь и веселитесь!

Веселье, разумеется, началось с двойной порции старого рома, его высосали, словно молоко. Во время сильных морозов особенно велика потребность организма в горячительных напитках. Затем Летящее Перо, что-то затеявший втайне от всех, достал из своего сундучка два листа бумаги с программой представления, написанной каллиграфическим почерком, и повесил в разных местах на стену.

Все с любопытством стали читать.

ЗИМОВКА В СТРАНЕ ХОЛОДА

БОЛЬШОЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПОЛЯРНЫЙ ТЕАТР

Ледяной зал, ул. Белого Медведя, № 48 ниже нуля.

БУДЕТ ПОКАЗАНО ТОЧНО В ПОЛДЕНЬ

ТРУППОЙ АРТИСТОВ И ЛЮБИТЕЛЕЙ

Первое отделение

1. Поединок на эспадронах[88]. Господа Понтак и Бедаррид, дипломированные помощники учителя фехтования Академии Рошфор-ан-мер.

2. Имитатор[89] господин Форен, по прозванью Летящее Перо.

3. Силовые упражнения. Исполняет господин Понтак, имевший честь выступать перед многими коронованными особами и другими важными персонами.

4. Дрессировщик собак со своими учениками Помпоном, Кабо, Белизаром и Рамоной.

Второе отделение

1. «Вишни», романс. Исполнит без провансальского акцента господин Дюма.

2. «Двое слепых» — оперетта в одном действии.

Жирафье — г-н Форен, по прозванью Летящее Перо; Паташон — г-н Дюма, по прозванью Тартарен. Прохожий — любитель.

3. «Старый Эльзас», патриотическая песня, исполняет г-н Форен.

Примечание. Ввиду того, что дневное представление будет дано ночью по причине временного отсутствия солнца, просим зрителей не спутать день с ночью!

Представление начнется

в полдень! В полдень! В полдень!

Не забудьте!

Те, кому довелось видеть, как в Париже 14 июля выстраиваются длинные очереди к кассам Национальной музыкальной академии, Французской комедии, Театра оперетты, даже Одеона, вряд ли поймут матросов «Галлии», которые с нетерпением ждали обещанного представления с придуманной Летящим Пером программой.

И все же зимовщики на одиноком судне среди мрака и стужи полярной ночи жаждали предстоящего зрелища так же, как жаждет публика столичных театров спектаклей с участием знаменитых актеров.

Итак, сцена устроена, и артисты скрываются за занавеской.

Раздается три удара об пол, занавеска раздвигается, и перед зрителями предстают соперники, опираясь на деревянные эспадроны, — Понтак и Бедаррид.

— Вы начинайте!

— Нет, вы начинайте!

— Не смею противиться вашей воле!

Бедаррид, проворный и ловкий, как обезьяна, налетает на Понтака. Широкоплечий и крепко сбитый Понтак, вращая эспадроном, как мельница крыльями, отражает удары.

Соперники достойны друг друга, они вошли в раж и не знают пощады.

Классические приемы нападения и защиты чередуются с умопомрачительной быстротой, как на состязаниях. Деревянные эспадроны стучат, свистят, трещат, к великому удовольствию зрителей, знающих толк в фехтовании и не скупящихся на подзадоривания и похвалы.

Бедаррид горяч, быстр и напорист, Понтак невозмутим и рассчитывает каждое движение.

Оба — отличные фехтовальщики. Поэтому в состязании не оказалось ни победителя, ни побежденного. Тем лучше! Не пострадало ничье самолюбие.

— Браво, друзья! — кричали моряки. — Браво! Браво!

Антракт затянули нарочно, чтобы продлить удовольствие, и первым на сцене появился Констан Гиньяр.

В программе его выступление не значилось. Да и сам он сидел среди зрителей. А на сцене был Летящее Перо, загримированный под Констана Гиньяра. Такой же курносый. И походка вразвалку. Даже говорил, как Гиньяр, с нормандским акцентом, пытался нацепить защитные очки и то и дело вспоминал о надбавке. В общем, точь-в-точь как Гиньяр.

Доктор так и покатывался со смеху, а потом попросил выйти на сцену настоящего Гиньяра, для сравнения.

Тот не заставил себя долго ждать. И теперь уже невозможно было отличить Гиньяра от Летящего Пера.

Этот номер имел бурный успех. После Гиньяра Артур Форен принял вид Дюма в поварском наряде, с кухонным ножом за поясом и карабином на плече, такого же толстого и так же звучно, по-провансальски, произносившего букву «р». Затем парижанин изображал Ника, Курапье, Угиука, причем так мастерски, что Угиук принял его за настоящего эскимоса и обратился к нему на своем языке.

Итак, Летящее Перо был признан превосходным артистом. Но гвоздем программы стали дрессированные собаки.

Они впервые попали в жилое помещение корабля, и от них клубами валил пар. Ослепленные электрическим светом, псы приняли его за солнечный и, ошалев от тепла, стали жадно принюхиваться к запахам, исходившим от расставленных на столе блюд, и неистово лаять.

— Не кормите их, — попросил «собачий капитан», — не то мне с ними не справиться!

Видя, что им ничего не перепадет, собаки стали жаться к калориферам[90], от которых исходило приятное тепло.

— Черт возьми! — вскричал Летящее Перо. — Ведь я обычно работал с ними на холоде, а сейчас, смотрю, они совсем разомлели и вряд ли станут меня слушаться. Ладно, что-нибудь придумаю. — И дрессировщик обратился к зрителям.

— Дамы и господа! Прошу вас быть благожелательными к моим ученикам! Еще полгода назад они были дикими и необразованными, словно тюлени. Сегодня у них дебют, и бедняжки очень волнуются. Огни рампы — и те им в диковинку… Но я сделаю все, чтобы вы остались довольны!.. Так будьте же снисходительны, дамы и господа! А вы, милые мои собачки, покажите почтеннейшей публике свое искусство!

С большим трудом удалось привести четвероногих на сцену. Они рвались к калориферам и сейчас стояли с понурым видом.

— Сидеть! — скомандовал Летящее Перо. Собаки, позевывая, сели.

— Вы голодны?

— Уапп!.. Уапп!.. Уапп!..

— Отлично! Вот, получите на зубок! — Артист дал каждой собаке кусочек сахара.

— Скажите, месье Помпон, куда мы направляемся? Во Францию?

Помпон молчал.

— Может быть, в Америку?.. В Китай?.. В Константинополь?..

Снова молчание.

— На Северный полюс?

— Уапп! Уапп! Уапп! — пролаял Помпон.

— Прекрасно! Вы — географ сильный, в двенадцать лошадиных сил!

— А вы, месье Кабо, что вы больше всего любите? Горчицу?.. Толченое стекло?.. Палку?..

Никакого ответа.

— Сахар?

— Уапп! Уапп!

— Отлично, в таком случае, получи́те кусочек прямо из моих рук и грызите на здоровье.

— А вы, месье Белизар, скажите, кто у нас самый главный?.. Гиньяр?.. Нет, конечно!.. Может быть, Дюма, который вас так вкусно кормит?.. Тоже нет! Наверное, капитан?

— Уапп! Уапп!

— Браво, месье, вы хорошо разбираетесь в званиях!

— Вас, Рамона, я знаю как патриота. Я не ошибся? Сейчас проверим. Скажите: «Да здравствует Англия!» Англичан, похоже, вы недолюбливаете… Ну, тогда Австрия!.. Опять не угадал!.. Может быть, Германия?

Пес грозно зарычал и ощерился.

— Вы просто молодец! Хвалю! Ну, а как насчет Франции?

Тут Рамона залился таким лаем, что все остальные собаки не выдержали и тоже залаяли.

— Браво! Браво! — зааплодировали зрители.

Дождавшись тишины, Летящее Перо, исполненный гордости, прижал руку к сердцу и стал раскланиваться.

— Дамы и господа! Позвольте поблагодарить вас от имени моих учеников за аплодисменты. И в знак благодарности показать вам еще один номер… Внимание!

Собаки сели на задние лапы, а Помпон положил каждой на нос кусочек сахара и скомандовал:

— Не шевелиться!.. А!.. Б!.. В!.. Г!.. Д!.. Е![91]

Услышав «Е», собаки все разом подбросили кусочки сахара вверх и отправили в рот.

— Дамы и господа! Этим номером артисты имели честь выразить вам свою благодарность! — торжественно произнес Летящее Перо, и слова его потонули в громе аплодисментов.

Во время антракта все бурно выражали свой восторг, наполняли бокал за бокалом, произносили тосты. Веселились вовсю. В такой день не грех хорошенько выпить!

Второе отделение началось с выступления Дюма, исполнившего романс. Голос у него был красивый и сильный, но из-за провансальского акцента, от которого Тартарен никак не мог избавиться, многие слова звучали странно, а то и забавно, снижая любовный пафос песни.

Дюма, однако, не замечал этого и очень удивился, почему все так развеселились.

Второй номер программы назывался «Двое слепых». Зрители ожидали его с любопытством.

На сцену снова вышел Дюма, изображающий нищего слепца, и заунывно запел:

Неожиданно раздался взрыв хохота. Лежавшие у калориферов собаки, услышав жалобный мотив, хором завыли.

Когда же появился Летящее Перо с дощечкой на шее, на которой было написано: «Ослеп от несчастного случая!», и, гнусавя, затянул:

собаки еще громче завыли.

Все смеялись до колик.

О, прекрасный миг забвения тяжких трудов! Бегство от ужаса зимовки в Заполярье!.. Неистовое веселье, увы, быть может, последнее в жизни этих людей!

Веселитесь же, храбрые матросы, в плену ледяного ада!.. Оставайтесь детьми хоть на короткое время!.. Не думайте о будущем, о тяжких испытаниях, старайтесь не замечать, что лицо вашего капитана часто омрачает забота!.. Забудьте обо всем, отдайтесь краткому мигу радости!

А насладившись весельем, настройте себя на серьезный лад и послушайте полную гнева и боли песню «Старый Эльзас». В ней — горечь незаслуженной обиды, вызов врагу, отнявшему землю, но бессильному поработить сердца людей!

Парижанин смыл грим, снял шутовской наряд, вышел на сцену и негромко запел. Голос его, слегка дрожащий, проникал в душу.

Но вот голос Артура зазвучал громко, уверенно, страстно, и сердца матросов забились сильнее.

Все замерли в напряженном молчании, воцарившуюся тишину не нарушали аплодисменты. Полная героизма и в то же время простая песня буквально заворожила матросов. Врагу удалось победить народ, но сломить его он не смог.

В голосе певца появились трагические нотки. И столько было достоинства и величия во всем его облике! Просто не верилось, что всего полчаса назад он до слез насмешил зрителей. А Летящее Перо продолжал:

Последние слова были встречены какими-то странными звуками, похожими на приглушенный плач, а механик Фриц Герман, эльзасец, громко зарыдал и, не стыдясь слез, катившихся по его мужественному лицу, подошел к исполнителю.

— Спасибо тебе, матрос! — Он до боли сжал парижанину руку. — Франция — наша родина!.. А Эльзас… Мы вернем!.. Мы победим их здесь, а затем разобьем там!

ГЛАВА 7

Вынужденное бездействие. — Обморожение влияет на организм, как ожог. — Самые сильные холода в году. — Страданья собак. — Гренландская болезнь. — Первая жертва. — Круговое течение. — Шхуна возвращается к месту, от которого началось ее движение вместе со льдами. — Полярные сияния. — Наблюдения, связанные с их появлением. — Полярные сумерки. — Возвращение солнца. — Рефракция света. — Первые бури. — Новые опасности. — Критическое положение «Галлии».

Трудно поверить, но за январь и первую половину февраля температура воздуха еще понизилась.

Целую неделю стоял мороз в 59°, на градус ниже, чем отмечали в своих наблюдениях капитан Нэрс и Грили.

Поэтому из помещения моряки выходили лишь в случае крайней необходимости.

От походов за пресным льдом пришлось отказаться и ограничиться снегом, лежавшим на шхуне и возле нее. К счастью, его вполне хватало и на приготовление пищи, и на умывание. Защитить насос от промерзания не удалось, несмотря на все старания.

Стало холоднее и в жилых помещениях, но благодаря теплозащитным свойствам снега, плотным слоем покрывшего шхуну, а также согревающим отопительную систему печам, которые не гасили ни днем, ни ночью, удавалось поддерживать температуру на уровне три градуса выше нуля.

Однако матросы не могли привыкнуть к такому холоду и, обреченные на вынужденное безделье, с каждым днем становились все мрачнее.

— Веселее, ребятки! — старался приободрить их доктор. — Нечего киснуть. Потерпите немножко, скоро выглянет солнышко!

— Я не против, — раздался из целой горы мехов чей-то жалобный голос. — Не знаю только, дождемся ли мы его!

— А ведь есть места на Земле, где можно умереть от солнечного удара!

— Все равно, лучше жара, чем холод и мрак!

— Это вы напрасно, мой мальчик. Например, в Сирии, в степях Центральной Азии и некоторых местах Экваториальной Африки бывает шестьдесят — шестьдесят пять градусов выше нуля[94]. При такой температуре смерть наступает мгновенно, от разрыва кровеносных сосудов мозга.

— Какая разница, от чего умереть — от холода или жары. Я предпочел бы от жары.

— Не терзайте себя!.. Сумерки теперь уже длятся целых два часа, звезды в это время исчезают, и вы можете увидеть человека на расстоянии двухсот метров!.. Чем же вы недовольны?

— Прошу прощения, господин Желен, но матросу тяжко неделями сидеть взаперти без дела.

— Будьте же справедливы!.. Вы здесь всю зиму как сыр в масле катались, ни разу не заболели, если не считать нескольких пустячных обморожений, в то время как ваши предшественники страдали от воспаления легких и цинги!.. Не так уж долго осталось терпеть, скоро морозы кончатся и начнется таяние льдов!

Сам доктор мужественно переносил холод, хотя это было совсем нелегко.

Минус 12° или минус 15° для француза достаточно, чтобы закутаться в меха или вообще сидеть дома. Что же говорить о минус 59°?

При такой температуре земля промерзает до самых недр и, кажется, даже воздух застывает, словно излучаемое планетой тепло ушло в дыру, образовавшуюся в космическом пространстве, и вся она превратилась в лед, который не способно растопить даже солнце.

Мороз напоминал о себе постоянно. Даже на минуту нельзя было выйти из помещения.

Окружающий пейзаж наводил тоску. Шхуны, погребенной под снегом по самые мачты, почти не было видно. Даже при ясном небе в воздухе носилась морозная пыль, сквозь нее, как сквозь густую вуаль, виднелись звезды. Под ногами хрустели льдинки, сыпавшиеся со снастей корабля.

Все предметы на морозе твердели и, если дотронуться до них, обжигали словно огнем.

Возвращаясь однажды с вахты, Гиньяр заметил, что на ртутном термометре минус 42°, а на спиртовом, рядом, минус 47°.

— Да он врет, этот ртутный!.. Может быть, замерз?..

Нормандец подул на термометр, и на нем образовалась ледяная корочка, но температура не поднялась.

— Металлический термометр и тот замерз! — удивился матрос и сунул термометр в варежку. Температура осталась прежней. Констан стал вертеть термометр и в конце концов уронил. Трубочка разбилась, и из нее выскочила блестящая серебряная палочка.

Как нашаливший ребенок, Гиньяр попробовал вставить палочку в разбитую стеклянную трубку, но, когда снял варежку и взялся за нее, невольно вскрикнул.

— В чем дело?

— Тысяча чертей! Она как раскаленное железо!

— Ну и глупый же ты!

— Ай! Ай! Ай! До костей прожгло!

Бедняга бросил замерзшую ртуть, но было поздно. На пальцах вздулись волдыри.

Войдя в помещение, молодой человек все время старался прятать руку, которая нестерпимо болела, но доктор заметил.

— Что у тебя с рукой? — спросил он.

— Ничего, все в порядке, господин Желен!

— У тебя ожог, надо наложить повязку!

— Простите, но это не ожог, совсем наоборот. Я отморозил руку!

— Не говори глупостей, а то придется тебе два пальца отнять!.. Вечно ты влипаешь в истории!.. Оправдываешь свою фамилию!

«А вдруг и в самом деле отнимут пальцы», — испугался матрос и рассказал все начистоту, после чего доктор сделал ему перевязку. С того дня Гиньяр зарекся браться за металлические предметы на морозе.

Целых две недели болела рука, и Гиньяр ничего не мог ею делать.

Собаки тоже страдали от холода, и в ту неделю, когда мороз достиг 59°, десять из них заболели гренландской болезнью.

У них пропал аппетит, начались судороги, на губах время от времени выступала пена, шерсть вставала дыбом, глаза делались словно у бешеных, и они как-то странно, отрывисто лаяли.

Через укус эта болезнь не предается, но по всем признакампохожа на бешенство, и тоже, к несчастью, неизлечима.

За одну неделю все десять собак подохли, несмотря на хороший, умелый уход.

Четырех любимцев Артура Форена и еще шестнадцать собак болезнь не коснулась.

У офицеров, кроме неприятностей, связанных с морозами, были еще весьма серьезные причины, портившие настроение, — тревожило движение льдов. Довольно долго остававшееся благоприятным, оно изменилось.

Дрейфуя с северо-востока к юго-западу, а затем вернувшись к северу, ледяной барьер около трех недель назад замер в неподвижности в самой северной точке.

Капитан надеялся, когда льды растают, устремиться отсюда дальше на север.

Шхуна находилась в это время на 86-й параллели, в 4° широты от земной оси! Или в четырехстах сорока пяти километрах от нее, немного больше, чем в ста десяти лье!

К несчастью, ледяной барьер вдруг сдвинулся с места и под действием течения пошел как бы по кругу в северо-восточном направлении.

Д’Амбрие, постоянно наблюдавший за льдами и скоростью их движения, вычислил, что «Галлия» через месяц, то есть к 10 марта, окажется там, где была до зимовки, — только теперь носом в сторону пролива Робсон и на километр южнее «Германии».

Вот какие сюрпризы часто преподносит Арктика. Все героические усилия путешественников, по сути дела, свелись к нулю!

Как сообщить об этом измученной зимовкой команде? Как сказать, что десять месяцев борьбы со стихией были напрасны?

Все обдумав и взвесив, капитан решил дождаться окончания полярной ночи и лишь тогда открыть экипажу всю правду. При дневном свете и ярком солнце плохая весть воспримется не так мрачно.

Матросы с интересом наблюдали за полярными сияниями — явлением, довольно частым в это время года.

Северные сияния необыкновенно красивы — они единственные напоминают о жизни среди мертвой природы!

Их бледный призрачный свет появляется ненадолго и не в силах рассеять гнетущий мрак полярной ночи. И все-таки северное сияние неизменно вызывает восторг.

Этим удивительным явлением и воспользовался капитан, чтобы поднять настроение матросов, заняв их интересным делом. Одним он поручал отмечать их появление; другим — продолжительность; третьим — следить за изменением направления магнитной стрелки во время сияния; четвертым, наиболее способным, — давать описания этого явления. Таким образом, все принимали участие в весьма важном научном процессе.

Чаще всего сияния наблюдаются в северной части небесного свода.

Один из серьезных наблюдателей этого явления, лейтенант Пайер, так его описывает:

«Сначала на горизонте показывается бледная дуга, абсолютно правильной формы. Одним концом она упирается в горизонт с западной стороны, другим — с восточной. По мере того как дуга поднимается к зениту, концы ее удлиняются. Свет у дуги красивый, бледно-зеленый, цвета выросших в темноте растений. Его не описать словами. В сравнении с этим нежным светом свет луны кажется грубым, темным.

Дуга бывает в три раза шире радуги, и свет звезд беспрепятственно проходит сквозь нее.

Дуга поднимается спокойно и величаво, лишь иногда по дуге пробегает что-то вроде световой волны, которая освещает все льды вокруг.

Прежде чем дуга достигнет зенита, на юге появляется еще одна. Затем световые круги вспыхивают один за другим по всему небу, после чего сияние постепенно бледнеет и гаснет.

Иногда сияние принимает вид светящихся полос такого же нежного цвета, волнообразно движущихся по небу слева направо и справа налево, подобно театральному занавесу, и случается, эти полосы сходятся вместе в какой-нибудь одной части неба.

Странную фантасмагорию временами дополняет появление световых лучей, они концентрируются в направлении склонения магнитной стрелки, и тогда кажется, будто на небе вспыхнуло пламя.

Такой фейерверк не в силах нарисовать даже самое смелое воображение. Невольно начинаешь прислушиваться в ожидании взрыва… Но ни единый звук не сопровождает небесную иллюминацию, чью красоту не способна передать даже кисть художника.

Обычно северные сияния длятся недолго, и очертания их не поддаются описанию из-за необычайного разнообразия.

Чаще всего это световые полукружия или полосы, подобные Млечному Пути, иногда они напоминают разноцветные фестоны, гирляндами переброшенные через все небо.

Бывает, что одно сияние как бы исходит из другого, и оба сливаются в волшебную картину».

Впервые доктор не смог дать исчерпывающие ответы на вопросы моряков, живо заинтересовавшихся этим небесным явлением, поскольку оно не было полностью исследовано.

В основе северных сияний несомненно лежит электричество[95], но в то же время нельзя не учитывать насыщенность атмосферы водяными парами.

Многие наблюдатели могут предсказать появление северного сияния по состоянию туманов.

На магнитную стрелку северные сияния действуют по-разному. При интенсивном свечении с частыми перемещениями лучистых структур стрелка отклоняется сильнее, а при неподвижном свечении — слабее, однако смещение магнитной стрелки всегда наблюдается только в восточном направлении.

Еще одно очень важное замечание: интенсивные северные сияния с сильным свечением часто предвещают бурю, и, наоборот, малоподвижные и слабые — тихую погоду.

Продолжительность сумерек с каждым днем все увеличивалась, и они стали настолько светлыми, что возвращавшимся с вахты матросам в помещении казалось темнее, чем снаружи.

Второго марта впервые появился отсвет солнца, и на шхуне праздновали возвращение дневного светила, но температура при этом была минус 41°! Тем не менее все радовались наступлению счастливого дня.

На этот раз солнце появилось не 5 марта, как обычно, а на два дня раньше, благодаря рефракции света, возникающей при низких температурах. Как говорится, «нет худа без добра»!

Матросы и офицеры, уцепившись за снасти, покрытые инеем, молча, с нетерпением ждали, когда наконец появится первый солнечный луч.

Даже потерпевшие кораблекрушение, плывя на обломках судна, не вглядываются в горизонт с такой жадностью в надежде увидеть землю, как всматривались матросы «Галлии» в ожидании солнца.

И вот на краю порозовевшего неба появилась алая полоса, и в ее свете стали видны покрытые снегом льды и верхушки заиндевевших мачт. Тотчас же на горизонте показалось огромное солнце, красное, как раскаленный металлический диск. Оно поднялось, словно нехотя взглянуло на мертвую землю и скрылось.

Увидеть его полностью удалось только тем, кто смотрел с высоты.

Едва появилось солнце, густые тени от больших льдин легли на розовое ледяное поле. За зубцами скал на горизонте небо окрасилось в золотистые, пурпурные и фиолетовые тона, которые стали бледнеть, как только светило скрылось, и вскоре все снова погрузилось во тьму. Вопреки всем ожиданиям моряки хранили молчание, у них не вырвалось ни единого радостного возгласа, ни одного слова.

Может быть, им жаль было расставаться с прекрасным видением?.. Может быть, после столь долгого ожидания оно их разочаровало?.. Или французы вдруг заметили, как все вокруг и они сами изменились к худшему за время тяжелой зимовки?.. Может быть!

Зимовщики побледнели, осунулись и выглядели как выпущенные на волю узники, но при электрическом свете это не бросалось в глаза.

Прошло несколько дней. Теперь солнце появлялось уже на более продолжительное время, люди успокоились, к ним вернулась радость, а вместе с ней — и надежда.

Зима кончилась. Ночью температура не опускалась ниже отметки минус 35°, а днем повышалась до минус 28°.

Появилась возможность выходить наружу, и оптимисты считали, что стало совсем тепло.

Время от времени показывались медведи — наверное, их разбудило солнце. Теперь охотникам будет чем поживиться, и кок Дюма сможет приготовить вкусные блюда.

Только бы ледяной барьер не вернулся на прежнее место! Солнце появлялось теперь каждый день, сумерки становились все продолжительнее, во всем чувствовалось приближение полярного дня.

С 18 марта розовый сумеречный свет все дольше задерживался на горизонте. Полная ночная тьма длилась фактически всего три часа. Сумерки в одиннадцать утра и в два часа дня были такими же, как в декабре.

Но после неожиданного повышения температуры мороз, к несчастью, снова усилился, и поднялся резкий ветер. Он дул порывами, постоянно меняя направление, отчего образовывались завихрения. К тому же начались обильные снегопады.

И моряки с жалостью вспоминали о морозных, но тихих звездных ночах.

Скованный морозом ледяной барьер с появлением солнца пришел в движение и, подтачиваемый морскими течениями и ветрами, грозно гудел.

Под действием бокового давления во льду появлялись трещины, а то и целые пропасти.

Шхуну все время трясло. Она то поднималась на два-три метра, то вдруг проваливалась между льдинами, и казалось, больше не появится.

Капитана не покидала тревога.

Однажды, когда половина команды вместе с собаками охотилась на медведя, ледяная стена с северной стороны шхуны, построенная для защиты от ветра, вдруг исчезла — провалилась в образовавшуюся под ней бездну. Случись это двумя часами раньше или позже, собаки утонули бы вместе с «собачьим домиком», построенным, если вы помните, возле этой стены!

Корма «Галлии» приподнялась на 25°!

Д’Амбрие, никогда не терявший присутствия духа, содрогнулся при мысли, что корабль мог в ту же минуту уйти носом под воду.

Матросы в панике покинули шхуну и окружили своего капитана.

ГЛАВА 8

Разделение запаса продуктов. — Три склада во льдах. — В предвидении катастрофы. — Самоотверженность. — Ужасная пора. — Стычка из-за медведя. — Немцы и французы. — Отступление. — Без добычи. — Еще один ураган. — Смертельный страх. — Агония корабля. — Спасен! — Непроизвольный сигнал. — Катастрофа. — Начало ледохода. — Гибель «Германии».

Носовая часть «Галлии» накренялась все ниже, и положение становилось угрожающим.

— Мужайтесь, дети мои! — приободрял экипаж капитан. В этот критический момент выдержка не изменила ему. — Положитесь на меня!

Прежде всего следовало позаботиться о запасах провизии хотя бы на двадцать дней.

Удастся ли их спасти при создавшемся положении?

Д’Амбрие первым бросился к складу, за ним остальные.

Как назло, бочки и ящики смерзлись, и пришлось их разъединять топором и пилой, чтобы вытащить наружу.

На это ушло много времени и сил.

Но как перенести продукты на лед, в безопасное место?

Спускать грузы с помощью лебедки невозможно: все канаты обледенели.

Наконец вернулись охотники, и рабочих рук стало больше.

Корабль напоминал улей с пчелами, где все отлично организовано. Каждый знал, что ему делать.

Этот поистине каторжный труд требовал огромного напряжения, но опасность удесятеряет силы.

Защитный слой льда на палубе возле погрузочных люков разбили ломами, очистили ото льда веревки на блоках. Но труднее всего оказалось вытащить шлюпку. Она лежала килем вверх под двухметровой толщей льда.

Для этого пришлось разогреть котел на шлюпке, предварительно растопив нужное количество снега, чтобы заполнить его пресной водой. Разогрели снег возле топок шхуны, куда его спустили с помощью брезентового шланга.

У молодого эльзасца Фрица ушло три часа, чтобы разогреть котел на шлюпке и запустить двигатель, правда, и сам он, и его помощник выбились из сил, поскольку им приходилось вручную раскалывать смерзшийся уголь и таскать из угольных трюмов к топке огромные глыбы.

Зато теперь появилась возможность вытащить из трюмов все необходимое.

Съестные припасы разделили на три части и спрятали во льду в трех разных местах, рассчитывая, что в случае новой катастрофы хотя бы один склад уцелеет.

Груз отвозили на санях, запряженных собаками.

Так прошли сутки. Льды еще сильнее разбушевались, и об отдыхе никто не помышлял.

Когда грузы наконец были размещены, половина команды пошла к палаткам сторожить от медведей запасы на ближайшее время, а остальные — в каюту, немного поспать и быть готовыми по сигналу тревоги спуститься на лед.

Матросы свалились на койки и заснули как убитые, несмотря на оглушительный треск льдов. Но сон их был полон кошмаров.

На всякий случай капитан приказал загасить печь, и в каюте сразу резко понизилась температура, но матросы залезли в спальные мешки по трое и не страдали от холода, чего нельзя было сказать о тех, кто сторожил палатки.

Принятая капитаном мера предосторожности оказалась весьма своевременной. В час ночи лед снова стал раскалываться, шхуну закачало, электрическая лампа разлетелась на куски, треснул и грохнулся на пол калорифер.

Не прикажи д’Амбрие погасить его, на шхуне начался бы пожар.

Перепуганные матросы выскочили из своих мешков, схватили карабины и узлы с пожитками и вмиг спустились на лед.

Шхуну качнуло еще раз, после чего воцарилось спокойствие. Надолго ли?

В четыре часа утра все принялись за работу с прежним рвением.

После плотного завтрака и хорошей порции спиртного полярники повеселели и уже не так мрачно воспринимали происходящее.

Во время зимовки они прочли много книг об исследованиях Арктики и узнали, что гибель корабля еще не означает гибели команды, что и без судна можно благополучно завершить экспедицию.

Но главное — все надеялись на капитана, тот составил подробный план действий на случай возникновения опасности.

Не исключено, что после всех передряг «Галлия» окажется непригодна для плавания, особенно если в ее корпусе образовались пробоины. Ведь скоро начнется таяние льдов. Ну что ж, запасов, и съестных и прочих, хватит на три с лишним года. Есть медикаменты, одежда, инструменты, оружие и боеприпасы, а также сани и шлюпка. В общем, все, что необходимо для жизни. На каждом складе, устроенном во льду, — этих запасов примерно на год. Склады размещены довольно близко от шхуны.

В случае гибели корабля и даже двух складов выручит третий.

На «Галлии» капитан тоже оставил запас всего необходимого на тот исключительный случай, если вдруг погибнут все склады, а корабль уцелеет.

Двух месяцев вполне достаточно, чтобы приплыть к датским владениям.

Экипаж разделили на отряды по четыре матроса и одному офицеру в каждом и отдали в их распоряжение по шесть собак.

В обязанности отрядов входила охрана складов, в основном по ночам.

Сам капитан с боцманом Геником Тергастелем, механиком Фрицем Германом и двумя собаками ночевал на корабле, охраняя его от нежелательных посетителей.

Отряды располагались один от другого на расстоянии, позволявшем услышать голос, и по сигналу тревоги матросы спешили к тому из складов, которому грозила опасность. Организованность и дисциплина были на должном уровне.

Погода стояла ненастная: порывистый ветер выл и ревел, а снег валил такой, что в двадцати шагах ничего не было видно.

Иногда сквозь тучи вдруг проглядывало солнце. Оно слепило глаза, до боли обжигало кожу, но не обогревало. Ночью было минус 30°, а днем минус 20°, вполне терпимо. Тем более что занятые работой моряки не чувствовали холода и, устав за день, спали как убитые. Просыпались они с ощущением, хорошо знакомым тем, кому приходилось стоять лагерем среди снегов. Казалось, будто глаза под заиндевевшими веками замерзли, и десны тоже — хотелось растереть их пальцами, чтобы согреть.

Под наблюдением Угиука матросы построили из снега юрты наподобие эскимосских иглу[96] или чумов[97] и совсем неплохо чувствовали себя в этих примитивных жилищах.

В ясную погоду все украдкой посматривали в сторону немецкого корабля. Но, по молчаливому согласию, никогда о нем не упоминали, разве что в беседе с товарищем, когда поблизости никого не было.

— Что плохо для нас, нехорошо и для них, — говорил один, кивнув на немецкий корабль.

— Им тоже невесело, — откликался другой.

Но однажды, хоть и по пустяковому случаю, матросы «Галлии» и «Германии» столкнулись.

Разгрузка шхуны подходила к концу, оставалось лишь уложить запасы так, чтобы до них не могли добраться осмелевшие от голода медведи. Этим и занимались Артур Форен со своим неразлучным другом Дюма, когда последний, вдруг обернувшись, увидел медведя.

— Гость пришел, — сказал он. — Где мое ружье?

Но Летящее Перо опередил Тартарена, схватил ружье и выстрелил в зад убегавшему зверю. Тот взвыл от боли. Дюма послал вдогонку вторую пулю, но медведь продолжал бежать.

— Семь чертей ему в бок! — крикнул провансалец.

— Провалиться мне на этом месте! — откликнулся Летящее Перо. — Не упускать же полтонны свежего мяса!

Оба побежали за медведем, стреляя на ходу.

Медведь волочил лапу, истекая кровью, и казалось, вот-вот упадет.

Неожиданно зверь свернул в сторону «Германии» и свалился неподалеку от нее.

Французы, гордые удачной охотой, поспешили к зверю. Но его уже тащили на веревках пятеро немецких матросов, успевших перерезать хищнику горло. До «Германии» оставалось не более ста метров.

Летящее Перо, сохраняя спокойствие, с поклоном обратился к немцам:

— Простите, господа, вы, вероятно, не знаете, что это — наша добыча!

Немцы ничего не ответили, будто не слышали, даже не остановились.

Парижанин с решительным видом ухватился за медвежью лапу и потянул зверя к себе, но тут на него бросился с ножом здоровенный рыжий детина.

Дюма прицелился в немца.

— Брось нож, мерзавец, или я размозжу тебе башку!

Немец, выругавшись, отступил и позвал на помощь товарищей.

— Ага! Пятеро против двоих мало? — крикнул Летящее Перо. — Зови всех! Сейчас мы вам покажем!

— Будь я проклят, если эти выродки уйдут от нас!

— Жаль, что Фрица нет с нами!

В это время прибежали еще трое немецких матросов, вооруженных ружьями.

Дюма прицелился в одного.

Вот-вот мог разыграться настоящий бой, не раздайся в это время на «Галлии» выстрел из сигнальной пушки.

— Слышишь? — вскричал Летящее Перо.

— Беда! Сигнал тревоги!

— Бежим скорее!

— Придется оставить добычу, но мы еще встретимся с вами… сволочи!

И французы умчались под хохот и улюлюканье немцев.

Дело в том, что капитан, услышав выстрелы, стал следить за охотой в бинокль. Его сразу обеспокоило то, что зверь убегал в сторону «Германии». Остановить матросов не было возможности, они не услышали бы его, и д’Амбрие ничего не оставалось, как ждать, чем кончится дело. Капитан знал цену немцам, но такой наглости от них не ожидал.

Если не предпринять никаких мер, все это может печально кончиться.

И капитан не теряя ни минуты подбежал к сигнальной пушке и выстрелил.

Через десять минут Дюма и Летящее Перо предстали перед начальником.

Тот не стал делать им выговор, но категорически запретил соприкасаться «с кем бы то ни было оттуда».

— Договорились, матросы?.. Ни под каким видом!

— Даже если они на нас нападут?

— Нет, в этом случае я сам прикажу действовать, потому что отвечаю за вашу честь и безопасность и никому не позволю на них посягать! Только первыми не начинайте!

— Никогда! Слово моряка! Не такие мы люди, чтобы лезть в драку! Пусть подавятся нашим медведем!

— Верно, мой друг!

— Видно, еды у них мало, раз позарились на чужую добычу. Не то что у нас! То-то, я смотрю, еле на ногах держатся, того и гляди, ветром унесет. Но работают они, кажется, здорово!

— Кстати, что у них сейчас делается? Раз они действуют как враги, я могу воспользоваться сведениями, которые вы получили во время вашей вынужденной разведки.

— Ледяной барьер, капитан, обошелся с ними не лучше, чем с нами… Корабль их, правда, не уткнулся носом в лед, как наша «Галлия», зато его подняло не меньше чем на пять метров. Стоит, как гриб! Смех, да и только!.. Они, видно, тоже сошли на лед. Я видел там несколько снежных юрт, должно быть, склады.

— Больше вы ничего не заметили?

— Ничего, капитан.

— Отлично! Возвращайтесь теперь к работе и помните, что я сказал!

Шло время. Ясная погода сменялась пасмурной, но положение по-прежнему оставалось опасным.

Даже в периоды затишья все ожидали бури, и жизнь проходила в постоянной тревоге: льды уже не были такими твердыми, как зимой.

Но эта тревога не мешала морякам самоотверженно трудиться.

К счастью, никто не заболел, если не считать нескольких случаев обморожения и легкой офтальмии, вызванной сверкающим на солнце снегом.

Наступило 21 марта, и, несмотря на плохую погоду, все радовались началу весны. В этот день разразилась буря невиданной силы, под огромным ледяным щитом, казалось, началось извержение вулкана. Такой грохот и гул можно услышать во время сильнейшей грозы на экваторе.

Ледяное поле, насколько хватало глаз, пошло трещинами, ураганный ветер подхватил и понес ледяные осколки, разрушавшие на своем пути ледяной барьер.

Каким-то чудом шхуна пока оставалась невредима и не сдвинулась с места.

Капитан, находившийся со своими помощниками на борту, напряженно следил за палатками, где на вахте стояли матросы.

В любой момент и палатки и матросов могла поглотить разверзнувшаяся бездна.

На какое-то время катастрофу отодвинул усилившийся мороз, трещины стали быстро смерзаться.

Но что будет, если трещина образуется у самых палаток? Не лучше ли всем перейти на корабль?

Неизвестно только, где опаснее: там или здесь?

Неожиданно шхуна вздрогнула и наклонилась носовой частью на 28°.

Глыбы льда у кормы разлетелись, и судно со всей силой ударилось корпусом о воду, при этом носовая часть поднялась и взломала покрывавший ее лед.

Капитан и бывшие с ним моряки покатились по палубе.

В тот же момент корпус судна угрожающе затрещал.

Вскочив на ноги, д’Амбрие увидел, что бизань-мачта падает, увлекая за собой и другие снасти.

По счастливой случайности, шхуна приняла горизонтальное положение и стояла, покачиваясь, между двумя льдинами, словно в доке.

«Если корпус не поврежден, шхуна спасена, по крайней мере, на какое-то время. Сломанная мачта — небольшая потеря».

Эта мысль молнией пронеслась в голове капитана в то время, как оба его помощника, охваченные ужасом, стояли воздев руки к небу.

Трещин во льду между тем становилось все больше, они все ближе подступали к шхуне, вода, вырываясь из них, кипела и бурлила.

Еще немного, и матросы у палаток утонут. Капитан стал делать отчаянные знаки, изо всех сил крича:

— Возвращайтесь на шхуну!.. Скорее!

Из-за воя ветра и страшного грохота голоса его не было слышно.

Д’Амбрие в полном отчаянии уже хотел бежать к матросам, но тут рядом с ним блеснул огонь и раздался пушечный выстрел.

У командиров французов едва барабанные перепонки не лопнули.

— Гром и молния! Я запутался в фитиле! — донесся голос Бершу.

Оказалось, при падении Бершу нечаянно задел пушечный фитиль, и раздался сигнал тревоги.

Через пять минут все матросы вместе с собаками и санями, нагруженными наспех необходимыми вещами и оружием, были у корабля.

Опоздай они на несколько минут, неминуемо погибли бы — начался ледоход.

Все склады, устроенные во льду, ушли под воду на глазах у полярников.

Стихия не утихала, и с «Галлии» было видно, как далеко, в северной стороне, ледяной барьер вздулся, и немецкий корабль, высоко поднятый льдиной, накренился и рухнул в пролом.

Так окончило свое существование немецкое судно.

ГЛАВА 9

Мрачные виды на будущее. — Первые птицы. — Констан Гиньяр хорошо знает службу. — Послание, переданное на кончике штыка. — Несъедобная курица. — Встреча. — Неожиданное предложение. — Капитан Прегель не размораживается. — Немец говорит о деле, а француз — о чести. — Люди, не понимающие друг друга. — Подслушанный разговор. — Психологический момент. — У моряков есть традиция. — Гордый ответ.

Судьба посмеялась над д’Амбрие. Все усилия спасти провиант и оборудование, все принятые им меры, казавшиеся разумными и необходимыми, привели к обратным результатам.

Но действовать по-другому в том отчаянном положении, в каком очутилась шхуна, он не мог. В создавшихся условиях девяносто из ста кораблей непременно погибли бы.

Доказательством тому служила гибель «Германии», в то время как грузы немцев, вынесенные на льды, уцелели.

В критическом положении оказались и немцы и французы, но последним было тяжелее.

Неизвестно, освободится ли «Галлия» ото льдов, прежде чем истощатся запасы всего необходимого. Да и кто поручится, что в нынешнем году будет ледоход? Некоторые исследователи Заполярья ждут его два, а то и три года!

Что же делать?

Вернуться на санях к датским владениям, преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия?

Решиться на самую тяжелую для моряка жертву — покинуть судно?

Эти мысли уже второй день подтачивали души матросов, веселость и бодрость сменились мрачной покорностью судьбе.

Тяжелее всех было капитану, но он виду не подавал, вел себя как обычно, только подолгу сидел над большой картой Арктики.

Помощник д’Амбрие составил детальнейшую опись запасов, и капитан поставил под ней свою подпись.

Все шло на корабле своим чередом, если не считать сокращения рациона в целях экономии. Матросы не роптали, но стремились его пополнить. То рыбы наловят, то на охоту пойдут.

Угиук с присущим ему терпеньем дикаря не уставал караулить у трещин тюленей.

Дюма, доктор и лейтенант ходили на медведя.

После урагана неожиданно наступило затишье, будто природа устала после неистового разгула.

Небо было ярко-голубым, ослепительно сверкал снег, освещенный солнцем.

Двадцать третьего марта термометр показывал минус 26°, но уже чувствовалось приближение переходного периода, самого благоприятного для передвижения на санях.

Морозы еще могли усилиться, и все-таки природа пробуждалась от зимней спячки.

В апреле бывает до минус 30°, а то и до минус 35°, как отмечали спутники Грили лейтенант Локвуд и доктор Пави.

Появилась над кораблем чайка, и матросы обрадовались ей, как первой ласточке у себя на родине.

Однако радость оказалась преждевременной. Чайки появлялись и сразу улетали к югу.

Охотники и рыболовы возвращались с пустыми руками. Тюлени не показывались, так же, как и медведи. Верный признак того, что морозы вернутся. Именно поэтому и возвращались чайки-разведчицы на юг.

Двадцать четвертого марта не случилось ничего примечательного. Капитан по-прежнему оставался спокоен, но долго совещался со своими помощниками. О чем, этого пока никто не знал.

В двенадцать дня Констан Гиньяр и один из матросов-басков заметили, что к «Галлии» приближается человек, закутанный в меха так, что лица не было видно.

Экипаж был весь на месте. Значит, шел кто-то чужой.

Гиньяр, как положено по уставу, вскинул винтовку.

— Стой! Кто идет?

— Друг.

Незнакомец не был вооружен.

— Пропуск!

Никаких пропусков и паролей не было. Но Гиньяр стоял на своем.

Неизвестный не понял, чего от него требуют, и, помолчав, сказал:

— У меня письмо к его превосходительству капитану корабля.

— Ладно, насади тогда свое письмо на кончик моего штыка, отойди в сторону и жди ответа.

Незнакомец удивился, но спорить не стал и насадил письмо на штык. Гиньяр с гордым видом от сознания выполненного долга понес письмо д’Амбрие.

— Капитан! Пришел человек «оттуда», принес записку.

— Давай сюда!

Д’Амбрие быстро вскрыл конверт и пробежал глазами несколько строчек, написанных ровным, аккуратным почерком.

«Я, нижеподписавшийся, начальник экспедиции на Северный полюс, имею честь просить капитана корабля «Галлия» принять меня.

Это в интересах обеих команд.

С выражением глубокого уважения и заверением в глубоком почтении

Юлиус А. ПРЕГЕЛЬ».

— Бершу, прочти-ка эту высокопарную ерунду!.. И вы, доктор, и вы, Вассер, ознакомьтесь! Гиньяр, ты здесь?

— Здесь, капитан!

— Подожди минутку!

Капитан взял лист бумаги и написал:

«Капитан «Галлии» готов принять господина Прегеля в 2 часа.

Д’АМБРИЕ».

— Возьми эту записку, Гиньяр и отнеси незваному гостю.

Гиньяр вернулся на палубу, с очень серьезным видом наколол записку на штык и, протянув его немцу, крикнул:

— Эй, вахмистр[98], держи своего цыпленка и дуй отсюда!

Капитан предпочел поговорить с Прегелем наедине.

Распорядившись отделить уголок в общей каюте, д’Амбрие пригласил к себе всех членов экипажа и сказал:

— Друзья, начальник немецкой экспедиции изъявил желание переговорить со мной. Вероятно, у него есть на то серьезные причины, и я готов его принять. Не стоит отказываться, учитывая тяжелые обстоятельства, в которых оказались сейчас наши команды. Через полчаса он будет здесь. Полагаю, нет надобности напоминать, что капитан Прегель — официальное лицо, парламентер, а к тому же наш гость. И вы ни словом, ни жестом не должны его оскорбить. Итак, надеюсь на ваше благоразумие.

Без четверти два дозорный объявил, что приближаются сани с тремя седоками.

Прегель с важным видом вылез из саней и обратился к своим спутникам тем надменным тоном, каким немцы обычно разговаривают с подчиненными:

— Никуда не отлучайтесь и ждите моего возвращения.

Д’Амбрие встретил немца, как положено, при входе на палубу и, ответив на его приветствие с вежливостью человека из высшего общества, не лишенной некоторой надменности, жестом пригласил войти.

— Разрешите поблагодарить за то, что не отказали в моей просьбе. Признаться, я ждал отказа.

— Почему, господин Прегель? Разве мы — враги? Мы — просто соперники. Кроме того, в своем письме вы упомянули об «общих интересах»… Если речь идет об интересах дела, а не об эмоциях, я выслушаю вас с величайшим вниманием.

— Ваши слова позволяют мне начать разговор без обиняков.

Итак, прощупав друг друга, как в поединке, когда соперники скрещивают шпаги, Д’Амбрие и Прегель спустились в каюту и сели за стол.

— Как вам известно, капитан, — начал немец, отчетливо произнося каждое слово, — вначале обстоятельства благоприятствовали мне в нашем состязании. Я сразу нашел хорошо оснащенный для плавания в северных водах корабль, с отличной командой, а также прекрасных сотрудников и смог выйти в море на целый год раньше вашей экспедиции.

— Мне остается только поздравить вас, — ответил д’Амбрие.

Прегель поклонился и продолжал:

— Это еще не все. Весна тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года позволила мне продолжить маршрут на санях и на моторной лодке. Я прошел дальше лейтенанта Локвуда, до восемьдесят шестого градуса двадцати одной минуты северной широты, и поставил там пирамиду.

— Вы достигли замечательных результатов! Превзошли американских и английских исследователей! Счастлив иметь такого сильного соперника. Нам до вас далеко.

— Однако движение льдов…

— Не считаете ли вы, что именно оно приблизило вас к полюсу, поскольку ваш корабль, так же, как и мой, двигался вместе со льдами?

— Да, несомненно. И теперь мы идем, как говорят англичане, «голова в голову». Движение льдов позволило обоим кораблям достигнуть восемьдесят шестого градуса северной широты!

— Однако я не считаю это своим вкладом в полярные исследования, потому что за меня действовал ледяной барьер! Так что пальма первенства принадлежит вам, ибо, по вашему утверждению, вы достигли восемьдесят шестого градуса северной широты, что еще не удавалось ни одному исследователю. На том и договоримся. А теперь продолжайте!

— Еще несколько слов. Они имеют прямое отношение к моему визиту.

Случилось так, что фортуна от меня отвернулась.

Тяжело заболел в походе мой спутник, нашу моторную шлюпку затерло во льдах, и я в полном изнеможении, можно сказать, умирающий, дошел до своего корабля. К счастью, он оказался на месте.

Началась зимовка.

Мои люди перенесли ее плохо, хотя они достаточно крепкие и привычные к полярному климату.

Мой корабль, приспособленный для китобойных экспедиций, долгих и трудных, оказался непригодным для зимовки в условиях Заполярья.

Короче, нам пришлось очень тяжело, среди членов экипажа много обмороженных, некоторые страдают цингой.

— Почему же вы не обратились к нам за помощью? — спросил д’Амбрие. — Мы помогли бы вам и медикаментами, и провиантом, и одеждой. В общем, всем, чем только возможно!

— Мне как-то не пришло в голову, — простодушно ответил Прегель, тем самым показав, что чужд доброты и великодушия, и продолжал: — Мы оба в ужасном положении. Я — без корабля, вы — без провизии.

— Откуда вам это известно?

— Разве я не видел, как потонули ваши склады?

— Но вы не знаете, что осталось у меня на корабле!

— Я уверен, ваших запасов вам хватит лишь на то, чтобы дождаться начала ледохода и добраться до датских владений!

— Но это моя забота, сударь! Что вам за дело до нее?

— В этом деле у меня свой интерес, причем гораздо больший, чем вы можете себе представить.

— Объясните, почему?

— В создавшихся условиях вы не можете двигаться дальше и должны как можно скорее вернуться в Европу. Не так ли?

— Продолжайте, прошу вас! — холодно произнес д’Амбрие, пропустив вопрос мимо ушей.

— И в этом случае мне хотелось бы рассчитывать на вашу помощь!

— Считаю своим долгом вам помочь.

— Счастлив это слышать. Поверьте, как только температура воздуха позволит отправиться в обратный путь, я погружу на ваш корабль столько продовольствия, что хватит обоим нашим экипажам.

— Что ж, идея неплохая. Остается лишь договориться о сроках отплытия.

— Пожалуй, как только начнется ледоход.

— А теперь позвольте сказать, как я понимаю нашу взаимную помощь.

Сезон, благоприятный для арктических исследований, только начинается, и я, как вы понимаете, дошел до этих мест не для того, чтобы вернуться ни с чем.

— Не понимаю.

— Все очень просто. У вас нет корабля, у меня не хватает провизии. Я отвезу вас в Европу, а вы продадите мне продукты по любой цене, чтобы я смог продолжить путешествие на Крайний Север.

— Но ведь тогда нам придется провести здесь еще одну зимовку!

— Да, на моей шхуне, где у вас будет все необходимое. Я с половиной команды пойду на полюс, а вторая половина останется на судне под командованием моего помощника.

— Но, капитан, мои люди потеряли много сил, некоторые больны… Они не могут находиться в снеговых юртах… без лекарств… без врача!..

— Перевезите их сюда, доктор Желен окажет им помощь, а к лету все поправятся!

— Им нельзя так долго находиться в этом климате… Пожалейте их, измените свое решение, согласитесь плыть в Европу, как только позволит погода!

— Ваша настойчивость, сударь, меня удивляет! Может быть, вы просто не хотите, чтобы я продолжал исследовать Заполярье? Боитесь, что я окажусь победителем? В общем, преследуете свои личные цели?

— Нет, мною движет забота о людях!.. Что же касается личных целей…

Прегель стал что-то сбивчиво объяснять, поняв, что д’Амбрие разгадал его хитрость.

— Тогда давайте сделаем так, — вдруг оживился д’Амбрие. — Положение у меня трудное, но у вас и того хуже. Вы хоть и выиграли начало сражения, плодами победы воспользоваться не сможете.

Не лучше ли вместо того, чтобы оспаривать ничтожное превосходство, отказаться от своих преимуществ, точнее, соединить наши силы для общего дела!

Наше предприятие грандиозно, и славы от его успеха хватит не то что на двух человек — на две страны!

Давайте же вместе пробивать путь туда, куда еще не ступала нога человека! В общем, я предлагаю учредить франко-германскую экспедицию к полюсу на благо наших стран! Тогда, по крайней мере, наши старания не будут напрасными!

Столь пламенная речь могла тронуть кого угодно, только не Прегеля.

Немец посмотрел на капитана «Галлии» своими колючими глазами и после некоторого молчания сказал:

— Капитан, я не откажусь от своего предложения, каким бы заманчивым ни казалось ваше! Итак, вы согласны на мои условия?

— Будьте осторожны, сударь!.. После того что предложил я, ваши слова звучат оскорбительно!

— Я не собирался вас оскорблять, но дело есть дело, и я не упущу своей выгоды.

— Хватит! Кончим на этом! Я не позволю ставить мне условия!

— Это ваше окончательное решение?

— Да!

— Хорошо, я подожду, пока нужда заставит вас быть более сговорчивым.

— Вам долго придется ждать!

— Меньше, чем вы думаете… Голод — великая сила! Он заставляет трезво смотреть на вещи.

— Напрасно вы на это надеетесь! Ничто, даже голод, не заставит меня принять ваши позорные условия! И вы в этом убедитесь, уважаемый господин Прегель!

— Капитан, вы ответите перед человечеством за те страдания, на которые обрекли своим упрямством обе команды.

— Хотелось бы знать, как вам пришла в голову такая гуманная мысль?

— Мне надоело с вами спорить!

— Тактика ваша известна, она типично немецкая. Пользуясь преимуществом, давить на психику соперника. Рано или поздно он все равно уступит. Есть у вас еще один козырь: вина перед человечеством за страдания ближнего.

Только здесь у вас ничего не получится! Так и знайте! Корабль — не город, на нем нет лишних ртов, и он не испугается голода! Это матери страшно смотреть, когда ребенку есть нечего. Моряки — народ крепкий, выносливый и предпочтут смерть унизительному существованию!

Тем более французские моряки! Они никогда не сдаются. Прощайте, капитан, и помните о моих словах!

ГЛАВА 10

Немецкая логика. — Маленькая дипломатическая ложь. — Благородное негодование боцмана. — Твердое решение. — Последние приготовления. — Помощь свыше. — Флотилия на Меду. — Грабители. — Тяжелое действие. — Закрытие люков. — Прощальный салют. — Флаг на большой мачте. — Последний взгляд. — Взрыв.

После визита на «Галлию» настроение у Прегеля испортилось, однако надежды он не потерял.

Немец, собственно, и не рассчитывал, что капитан д’Амбрие сразу примет его предложение. Это была, как говорится, проба сил. Теперь, по крайней мере, у Прегеля будет время обдумать дальнейшие действия. Ничего, голод вынудит француза стать сговорчивее, теперь Прегель знал точно, что запасы провизии у д’Амбрие на исходе. Но не так-то легко отказаться от честолюбивых планов и везти в Европу соперника на своем корабле. Надо набраться терпения, не так долго осталось ждать. Красивые слова, громкие фразы, благородный гнев — все это не имеет значения.

Все равно, как только начнется ледоход, гордый француз прибежит и будет униженно просить о помощи. Прегель не откажет ему, но своего не упустит.

С такими мыслями возвращался немец в свой лагерь. Он заметно повеселел.

Среди его людей не было тяжело больных. Кто-то отморозил нос, кто-то руки, но цингой никто не страдал. Так что немец явно преувеличивал, живописуя всякие ужасы.

Д’Амбрие тем временем собрал экипаж, чтобы рассказать о своем разговоре с немецким капитаном, но не успел рта раскрыть, как со своего места поднялся боцман Геник Тергастель.

— Прошу прощения, капитан, — прокашлявшись, сказал он, — собираюсь говорить, когда меня не спрашивают, но хочу заявить от имени всего экипажа, что этот треклятый немец — мерзавец и камбузная крыса, пират, висельник, недостоин называться моряком!

— Он не моряк, мой милый Геник, а географ, — заметил капитан.

— Вот и хорошо! Значит, сухопутная сволочь!.. Мы слышали ваш разговор, капитан. Не подслушивали, так получилось… Слышали, что эта немецкая крыса хочет на нашем корабле отправиться в Европу вместе со своей компанией, требует, чтобы мы отказались от нашего намерения водрузить французский флаг на оси Земли, где еще никто не бывал! Когда он это говорил, у нас у всех было одно-единственное желание — выцарапать ему его нахальные буркалы!

Все слушали боцмана очень внимательно и с явным одобрением.

— Да что о нем говорить, — продолжал бретонец. — Вы, капитан, ответили ему, как и подобает французскому моряку, сказали, что мы, моряки, никогда не сдаемся!

— Никогда! — вскричали все хором.

— Так вот, я, самый старый морской волк на борту, от имени всех заявляю: рассчитывайте на нас! Мы будем терпеть и голод, и холод, и болезни! Если понадобится, взорвем наш дорогой корабль, заменивший нам родину, сложим здесь головы, но пойдем за вами повсюду, ни на шаг не отступим!

— В нашем походе недостаточно дисциплины, нужна преданность делу! — произнес капитан.

— В нашей преданности можете не сомневаться!.. Верно я говорю, матросы?.. Она на жизнь и на смерть!

— На жизнь и на смерть! — повторили все, подняв правую руку.

— Спасибо, Геник! — глубоко тронутый, сказал капитан. — Спасибо, матросы, мои товарищи, друзья!.. А теперь давайте решим, как действовать дальше. Будущее не сулит нам ничего доброго. Но раз вы готовы мне помогать и с гневом отвергли саму возможность соглашения с нашими врагами, я принимаю вашу преданность во имя родины! Вперед, матросы! Вперед, за Францию!..

Было три часа пополудни. Капитан не теряя ни минуты распорядился перенести моторную лодку на ледовое поле и снять с нее винт и руль. Восемь человек впряглись в лямки, прикрепленные к носу, и поволокли шлюпку, которая легко заскользила по снегу.

— Браво! — закричал помощник капитана. — Говорил же я, что лодку смогут тянуть собаки, даже когда на нее будет поставлен мотор.

Аппаратуру тщательно упаковали и уложили под палубой. Затем на шлюпку погрузили оружие, аптеку, навигационные приборы, географические карты, часть книг по исследованию Арктики, табак, меховые шкуры, палатки, рабочий инструмент, спиртовые горелки и некоторый запас провизии.

Все разместили с таким расчетом, чтобы людям можно было лечь.

Капитан между тем взобрался на мачту и обозревал окружающую местность.

После этого он с двумя моряками прошел километра полтора по прямой и, вернувшись, радостно шепнул доктору:

— Господин Желен, я обнаружил свободную воду!

— Не может быть!

— Уверяю вас! Течение там довольно сильное, поэтому вода не замерзает.

— Отлично!

— Кроме того, канал, который мы прорубили, покрылся ровным льдом, и по нему легко тащить шлюпку.

— А я, признаться, в этом сомневался и потому беспокоился.

— А чем сейчас заняты матросы?

— Укладывают запасыпровизии в лодки.

— Через двадцать четыре часа все должно быть готово.

— Раньше успеем!

На «Галлии», кроме моторной шлюпки, были еще три китобойные лодки и одна плоскодонка, большая и легкая, длиной в семь метров, очень устойчивая на воде. Ее могли нести на себе семь человек.

На двух китобойных лодках разместили продукты, оставшиеся на корабле после гибели складов, приблизительно на четыре тысячи порций. Их должно было хватить на семьдесят дней.

На третью лодку погрузили корм для собак, сушеную рыбу, взятую в Иоханнесхобе.

Собаки и Угиук разместились в плоскодонке, которую благодаря ее форме никогда не накрывало волной.

Будь лодка менее устойчивой, нагруженной провизией, эти беспокойные пассажиры могли ее перевернуть, и тогда нечего было бы есть.

Через шесть часов слаженной напряженной работы все было готово, чтобы двинуться в путь. Таким образом, удалось сэкономить двадцать порций.

Капитан теперь вел тщательный учет провизии.

Спокойствие не изменило ему, напротив, он был со всеми приветливее обычного, но лицо сохраняло серьезное, даже печальное выражение. О своих дальнейших планах командир ничего не говорил, однако мысль его лихорадочно работала. Он должен что-то предпринять, найти выход из создавшегося положения!

Грустный и немного растерянный, ходил д’Амбрие по опустевшему кораблю, казалось, на нем побывала шайка разбойников, — оставшиеся на палубе за ненадобностью вещи были в беспорядке разбросаны. И среди них множество полезных предметов, создающих удобства.

Экипаж уже собрался на льду, и матросы молча, печально смотрели на корабль, с болью ожидая страшной минуты прощания. Капитан спустился внутрь корабля, может быть, хотел скрыть свое волнение.

Минут через десять он появился, шепча про себя:

— Нет, еще не все!

Д’Амбрие прихватил лестницу, лежавшую на палубе, и обратился к своему помощнику:

— Все готово, Бершу?

— Да, капитан!

— Занять места в шлюпке! — раздалась команда.

Четырнадцать матросов и собаки, впряженные в лямки, напряглись, и под дружные крики: «Раз-два, взяли!» — шлюпка сдвинулась с места.

В руках у эскимоса был бич, которым он понукал собак. Доктор, Бершу и Вассер шли впереди и ломами, кирками и лопатами сглаживали шероховатости дороги, которых, впрочем, было немного. На канале, по которому пролегал их путь, лед был сравнительно гладким.

За пять минут прошли сто метров.

— Стоп! Отдохните, друзья мои!

— Тащить не так трудно, как нам казалось!

Закурив, пошли дальше, окруженные клубами табачного дыма, от которого стали чихать собаки.

Вскоре матросы потихоньку запели.

Через пять минут капитан опять скомандовал остановку. Так они шли чуть больше часа и прошли полтора километра.

Шлюпку поставили в тысяче пятистах метрах от корабля и в десяти кабельтовых от края ледового барьера, за которым начиналась свободная вода, с тысячами айсбергов, похожих на призраки.

Все было бы хорошо, не останься там, далеко, их бедная одинокая шхуна, вмерзшая в лед! Кто знает, сколько ей еще так стоять? Может быть, вечно?

Но нечего предаваться грустным мыслям, надо действовать!

Оставив четырех человек на шлюпке на случай, если лед под ней даст трещину, все вернулись за остальными грузами.

На этот раз потащили две китобойные лодки с провизией. В одну впрягли собак, в другую впряглись люди. Второй рейс показался совсем легким, к великой радости капитана, который торопился с отплытием.

На третьем заходе матросы, находясь примерно в пятистах метрах от «Галлии», заметили, что по палубе бродят люди.

— Негодяи! Грабители! Грязное прусское воронье! — закричали французы и, схватившись за оружие, бросились к кораблю.

— Стоять! — скомандовал капитан.

Матросы остановились как вкопанные, ни словом, ни жестом не выразив своего недовольства, хотя им очень хотелось расправиться с мародерами.

Немцы же, застигнутые врасплох, поспешили убраться, пока не поздно.

Теперь оставалось перетащить плоскодонку.

— Всем подняться на борт корабля! — Голос капитана звучал глухо, лицо побледнело.

— Пойдем со мной, Геник! — сказал он, когда все выстроились у грот-мачты, и вместе с боцманом спустился вниз. Через несколько минут они вернулись. У Геника в руках были молоток и гвозди.

— Забей люк!

Геник вбил в балки длинные гвозди, будто заколотил огромный гроб.

— Спусти флаг!

Боцман дернул за шнур, и трехцветное полотнище, встрепенувшись, поползло вниз.

Моряки, обнажив головы, провожали его глазами. Грустно было смотреть, как медленно, словно смертельно раненная птица, спускается флаг.

Геник, украдкой утирая слезы, подал капитану нож.

Д’Амбрие двумя ударами рассек шнур, обвил флаг вокруг мачты и приколотил гвоздем.

От волненья он не мог произнести ни слова, и жестом велел всем сойти с корабля.

С тяжелым сердцем матросы покидали «Галлию». Завершали процессию Геник, доктор, лейтенант и Бершу. Последним, согласно обычаю, сошел с корабля капитан.

Собак запрягли в плоскодонку, моряки потащили китобойную лодку.

— Вот теперь милости просим! — мрачно произнес боцман, с плохо скрываемой ненавистью, кивнув в сторону немцев.

Все чуть ли не бегом бежали, как будто хотели поскорее уйти от «Галлии», и через пятнадцать минут были уже возле шлюпки.

Запыхавшись, моряки стали рядом с товарищами и обернулись в сторону «Галлии». На фоне неба, увешанная снастями, темнела единственная мачта.

Вдруг лед содрогнулся, как во время бури в конце зимовки, клубы дыма скрыли корабль, вырвался столб огня и раздался оглушительный взрыв.

Вскоре дым рассеялся, и на том месте, где стояла «Галлия», зачернела вода.

Конец второй части

Часть третья СТРАНА ЛЬДОВ

ГЛАВА 1

Во что превращается капля росы. — Отрыв ледника. — Как образуются айсберги. — Поворот на север. — Все-таки дорога. — Водяная улица, проходящая через льды. — Под 84° северной широты. — Все идет хорошо, очень хорошо, слишком хорошо! — Видна земля. — Полюсы холода. — На чем основано предположение, что впереди более мягкий климат и не скованное льдом море. — Генику хочется узнать, почему на Севере четыре полюса.

У экватора капелька росы дрожит и сверкает на лепестке цветка. На цветок летит стрекоза и прозрачным крылышком сбрасывает капельку в ручей. Из ручья капля попадает в маленькую речку, потом в большую и, наконец, в океан. Спустя некоторое время горячий солнечный луч превращает капельку в атом пара, частичку облака, гонимого южным ветром к областям Дальнего Севера.

Там капельку подхватывает мороз, и она превращается в снежинку. Снежинки, соединяясь, укрывают околополярные страны на долгие месяцы, пока не пригреет солнце и не превратит их в капельки воды. Налетевший студеный ветер превращает капельки в ледяные кристаллики. Кристаллики сливаются с ледником и вместе с ним возвращаются в океан.

Но процесс этот длительный. Капелька может пробыть в ледяном плену сотни, а то и тысячи лет.

По сути дела, ледник — это не что иное, как громадная, промерзшая до дна река. Постепенно ледник спускается в низину, но так медленно, что движение его совсем незаметно.

В конце концов он достигает моря и начинает давить на его ледяную поверхность. Лед долго не поддается, но потом с треском ломается. Море вскипает, бурлит, затем успокаивается, и ледяные глыбы свободно плывут по течению. Размеров они достигают гигантских, нередко двух тысяч метров в длину. Это и есть айсберги, плавучие горы пресного льда…

Прошли сутки после того, как капитан д’Амбрие с болью в сердце взорвал свой прекрасный корабль.

Флотилия лодок, которые тащила шлюпка, шла вдоль южного края ледового барьера.

Вдали, на юге, волновалось свободное море с плавучими льдинами, направлявшимися к проливу Робсон.

Ничто не мешало нашим путешественникам плыть туда, где теплее, но, верные себе, все, до последнего матроса, французы двигались в противоположную сторону.

Там, в южном направлении, на расстоянии всего шестидесяти миль находился Форт-Конгер, построенный капитаном Грили, и моряки «Галлии» могли найти в нем приют и провести последние дни зимовки, а с наступлением теплых дней беспрепятственно доплыть до датских поселений и запастись продуктами.

Но о возвращении не помышлял никто: ни офицеры, ни матросы — все хотели идти только на север и искали во льдах свободную воду.

Направляясь к полюсу с запасом продуктов всего на шестьдесят дней, не говоря уже о недостатке горючего, когда зима едва кончилась и холода могут вернуться, французы рисковали оказаться в ледяном аду!

Для защиты от холода у них были только брезентовые палатки. Не хватало многого, всего не перечислишь.

Однако наперекор всему этот маленький отряд отважных людей двигался к северо-востоку выше мыса Нортамберленд, который в свое время увидел Локвуд.

Вы скажете, это безумие? Самоубийство? Обречь себя на страдания, чтобы в конце концов умереть страшной смертью? Ведь если даже они доберутся до полюса, как смогут вернуться обратно?

Но у капитана наверняка есть план. В этом матросы не сомневались. Иначе он принял бы предложение немца и не взорвал милую их сердцу «Галлию».

Экспедиция уже довольно долго продвигалась на шлюпке, но желанного прохода так и не встречалось.

В чем же дело? Температура — минус 9°, достаточно высокая для этого времени года.

Локвуд обнаружил здесь свободную воду при более низкой температуре. Вблизи береговых скал — лед молодой, толщиной всего сорок сантиметров, очень гладкий, покрытый тонким слоем снега.

Образовался он, видимо, недавно, последней зимой.

Но все это не имело значения. Двигаться к северу по нему было нельзя, потому что его словно припаяло к огромному леднику, спускавшемуся к морю на протяжении многих километров.

О, как легко взломала бы этот лед «Галлия» и прошла туда, где, по предположению д’Амбрие, была свободная вода!

Новой же «Галлии», хрупкой и маленькой, водоизмещением всего десять тонн, ничего не оставалось, как ждать счастливого случая, этого всесильного владыки!

Вдруг послышался грохот, похожий на раскаты грома, но молний не было, а небо оставалось безоблачным.

По морю пошли волны, лед трескался, а вдали гремело все сильнее. Лодки запрыгали на волнах, словно пробки, и собаки завыли от страха.

Прошло еще четверть часа. Грохот стоял такой, что даже самые храбрые думали о неминуемой гибели.

И тут у самого берега обрушился ледяной пласт и ушел под воду, открыв полынью шириной в километр.

— Я знал, что мы пройдем! — срывающимся от волнения голосом закричал капитан и скомандовал: — Вперед, друзья, на север! Только берегитесь айсбергов!.. Фриц!

— Я здесь, капитан!

— Машина работает на полную мощность?

— Да, капитан! С точностью часового механизма! И берет совсем мало угля. Я за нее отвечаю.

— Хорошо!.. Малый вперед!.. Рулевой, наблюдай за рулем!

Шлюпка плыла по полынье, ловко лавируя между айсбергами.

Это произошло 28 марта на 84° северной широты и на 40-м меридиане к западу от Парижа.

Храбрый капитан не отказался от своего плана, казавшегося почти неосуществимым даже в то время, когда экспедиция была хорошо оснащена, и шел к цели по намеченному пути, почти без надежды на возвращение.

Риск мобилизовал волю людей, всю их энергию, и они не позволили себе ни на минуту расслабиться.

Французы, не задумываясь, покинули корабль и не жалели об этом, бросив все силы на достижение цели. Удача всегда сопутствует смелым.

Итак, экспедиция д’Амбрие находилась на расстоянии 6° от полюса, то есть в шестистах шестидесяти шести километрах, или ста шестидесяти лье от него.

Такое расстояние по хорошей дороге можно пройти пешком за пятнадцать дней.

Но идти налегке по хорошей дороге — это одно, совсем другое — тащиться через льды, снега и пропасти с тяжелым грузом. Бывают дни, когда удается пройти всего несколько сотен метров, и то лишь в том случае, если нет непреодолимых препятствий, скажем, пропастей или крутых гор!

К счастью, подобные препятствия нашим путешественникам пока не встречались.

Вот уже час, как шлюпка резала носом спокойную воду.

Она шла вдоль обрывистых скал желтоватого цвета сначала к северо-востоку, а потом направилась прямо на север.

Земли, соединявшиеся с теми, которые отметил Локвуд в описании своего похода, простирались довольно далеко, и благодаря прозрачности воздуха капитан мог видеть их извилистые очертания.

— Не исключено, что там материк, — вполголоса произнес доктор, которому д’Амбрие передал подзорную трубу.

— Вполне возможно, — ответил он, — что там продолжение Гренландии!

— Это было бы к большой чести ее величества королевы Дании.

— И очень выгодно для нас!

— Почему, капитан?

— Если нам встретится еще один ледяной барьер, мы сможем продолжать путешествие на санях. Там нет препятствий и наши упряжки легко пойдут по гладкому снегу. А мы наденем наши гренландские сапоги и двинемся, как заправские канадские охотники.

— Вы полагаете, что нам попадется еще один ледовый барьер? — спокойно спросил Бершу.

— Надо предвидеть все, особенно худшее!.. Хотя есть основания думать, что этого не случится!

— Дай Бог! Иначе нам туго придется. Ведь запас продуктов остался всего на два месяца.

— Если этот проход тянется до самого Севера, мы будем на полюсе через восемь дней, мой друг!

— О капитан, это было бы превосходно!.. Но навигация только началась, зима еще не кончилась и по мере приближения к полюсу температура непременно понизится!

— Клянусь, Бершу, вы хоть и опытный моряк, но ошибаетесь! Смешиваете два понятия: полюс географический и полюс холода, вернее, полюсы холода!.. Вспомните, на карте изотермов отчетливо видно, что самая холодная точка нашего полушария — вовсе не полюс!

— Вы правы, капитан! Ведь магнитный полюс Земли тоже не совпадает с географическим!

— Выходит, в нашем полушарии два полюса холода: один в Сибири, другой в Америке.

— Да, да, я вспомнил!

— Физики на основании расчетов считают, что первый полюс холода в Сибири на семьдесят девятом градусе тридцати минутах северной широты и ста двадцати градусах восточной долготы.

— Значит, он на девять с половиной градусов южнее Северного полюса!

— Тот, который интересует нас, находится на семьдесят восьмом градусе северной широты и девяносто седьмом градусе западной долготы.

— Черт подери! Но в таком случае мы уже прошли его на шесть градусов к северу, раз находимся сейчас на восемьдесят четвертом градусе широты, то есть примерно на расстоянии, отделяющем Париж от Пиренеев!.. Видимо, поэтому здесь и теплее?

— Ближе к географическому полюсу эта разница будет равна двенадцати градусам широты.

— Двенадцать градусов — это колоссально! Возможно, море там так же свободно ото льдов, как на шестьдесят восьмой параллели, а температура выше, чем в Рейкьявике, Улеаборге[99] или в Архангельске?..

— Ты увлекся, Бершу! — мягко прервал его доктор.

— Остыньте немного, мой дорогой! — улыбнулся капитан. — Цифры семьдесят девять градусов тридцать минут и семьдесят восемь градусов широты для полюсов холода условны, а их местонахождение установлено не совсем точно[100]. Так, например, сибирский полюс холода расположен где-то между Якутском и Нижнеколымском, на пространстве, охватывающем градусов пятнадцать по долготе и градусов шесть по широте… Как видишь, границы его достаточно широки, и температура там понижается иногда до минус шестидесяти одного — шестидесяти трех градусов. Полюс холода в Америке почти точно лежит на линии, проходящей от географического полюса к магнитному полюсу. Когда Нэрс, Кейн и Мак-Клар зимовали на этой линии, они зафиксировали температуру минус пятьдесят четыре целых две десятых градуса, минус пятьдесят три целых девять десятых градуса, минус пятьдесят два целых семь десятых градуса.

— Какой же вывод, капитан?

— Между двумя полюсами холода мы не обнаружим Эльдорадо, но море там может быть свободным ото льда, а температура гораздо выше, чем в глубине материка.

— Значит, вы не сомневаетесь в том, что мы найдем свободную воду, потому что иначе…

— Во всяком случае, мы не окажемся в таком положении, как Локвуд, который дошел на санях до свободной воды при температуре минус тридцать градусов и остановился, не имея возможности двигаться дальше. Вспомни, во время нашей зимовки ледяной барьер дошел по кругу до восемьдесят шестого градуса северной широты! Из этого можно заключить, что дрейфовал он по свободной воде при температуре минус сорок пять градусов!.. А у нас сейчас — минус девять градусов! Поэтому можно предположить, что вблизи полюса климатические условия легче, чем в тех местах, где мы провели зимовку.

Как бы в подтверждение слов д’Амбрие, температура не опускалась ниже минус 9°, и, если бы не айсберги, лодка могла бы развить максимальную скорость.

Особенно опасны были подводные части айсбергов, так что двигаться приходилось медленно.

Несмотря на это, за три дня прошли на 1° к северу, и 1 апреля были уже у 85° северной широты!

Таким образом, французская экспедиция прошла к северу на 1°40′ дальше англичанина Маркема, который остановился у 83°20′ северной широты в Палеокристаллическом море, и на 1°37′ дальше лейтенанта Локвуда, который прекратил движение у 83°23′ северной широты.

Ни пережитые невзгоды, ни недостаток продуктов, грозивший голодом, не повергли моряков в отчаяние. Все были веселы и полны надежд.

Только боцман Геник не разделял оптимизма капитана.

Он готов был на любые жертвы ради завоевания Северного полюса. Безропотно пережил все тяготы, как и подобает матросу, но никак не мог смириться с мыслью о том, что существует целых четыре полюса, близко расположенных друг от друга, и все на севере. Наверняка три из них не настоящие.

Но какой настоящий? Ведь даже неизвестно их местоположение, а компас барахлит, и показаниям его нельзя верить.

Об этом свидетельствовало потепление воздуха по мере приближения к Северу и отклонение стрелки компаса к востоку.

У капитана, конечно, есть план… Геник в этом не сомневается. Но голова у него все равно идет кругом. И есть отчего!

ГЛАВА 2

Проблема полярных областей остается нерешенной. — Движение по полыньям. — Не пленники и не свободные. — Мягкая погода. — Завоевание одного градуса широты. — На 84°3′ северной широты. — Впереди скала! — Нападение. — Скала из мяса и костей. — Битва с моржами. — Опасность! — Больше испугались, чем пострадали. — В плену. — Два вождя.

Проблема Северного полюса — одна из сложнейших географических проблем.

О ней спорят, строят различные гипотезы, снаряжают экспедиции. Многие серьезные ученые вообще считают эту проблему неразрешимой.

На протяжении длительного времени увлечение Северным полюсом сменялось полным к нему равнодушием, фанатизм — скепсисом. А сколько возникало всевозможных теорий!

Проблема Северного полюса стара, как само мореплавание. За последнее столетие ее решение ни на шаг не сдвинулось с мертвой точки. Видимо, необходимы совсем другие методы исследования. На планете, пожалуй, уже не осталось неизведанных мест, настала очередь полюса, и изучение его может выпасть на долю только очень отважного и везучего путешественника, такого, скажем, как Гудзон. В 1608 году он на утлом маленьком паруснике водоизмещением восемьдесят тонн с двенадцатью матросами и одним юнгой на борту дошел до 81°30′ северной широты!

Через 260 лет, в 1876 году, английский капитан Д. Нэрс, командуя двумя мощными пароходами с шестьюдесятью матросами на каждом, достиг 82°21′ северной широты, ненамного опередив Гудзона!

Ни одна экспедиция в Арктику не была оснащена так, как экспедиция Нэрса, но добилась она успеха главным образом благодаря энергии помощника капитана Маркема. С огромным трудом, рискуя жизнью, он прошел на санях на 1° к северу от места зимовки одного из кораблей экспедиции.

В Англии это считали настоящим триумфом. Нэрс опередил своих предшественников на один градус. В то же время его научная гипотеза оказалась ложной.

За пять лет до него американец Холл прошел на корабле «Поларис» до 82°16′ северной широты. Таким образом, Нэрс на своем корабле «Алерт» («Быстрый») опередил его всего на четыре минуты.

В 1860 году американец доктор Хейс на маленьком корабле водоизмещением сто тридцать тонн совершил блестящую полярную экспедицию, закончившуюся успешной поездкой на санях.

Умный, хотя и увлекающийся Хейс путем теоретических выводов, сделанных на основании собственного опыта, утверждал, что Северный полюс находится в незамерзающем океане.

Экспедиция капитана Нэрса, по сути, была неудачной.

Он принял за вечные древние льды замерзшее море и пошел дальше, а море назвал Палеокристаллическим, утверждая, что пройти к Северному полюсу через пролив Смит невозможно.

Скромность никогда не была добродетелью англичан, капитан Нэрс упорствовал в своем заблуждении, уверяя, что Палеокристаллическое море существует многие тысячелетия и не исчезнет до скончания века, а потому нет смысла искать в нем свободную воду. Хейс, вероятно, то ли ошибся, то ли выдал желаемое за действительное, а может быть, то и другое вместе.

С легкой руки Нэрса Хейса стали считать фантазером.

Американская гипотеза свободного ото льда моря была забыта, и восторжествовала английская гипотеза вечных льдов.

Но в 1882, 1883 и 1884 годах американец Грили опроверг эту гипотезу. Он не увидел вечных льдов там, где их обнаружил Нэрс. В этих льдах проходили протоки свободной воды, да и в самой структуре льдов не было признаков их вечного существования. Палеокристаллического моря не было в природе!

Таким образом, в чем-то Нэрс оказался прав, но и Хейс не ошибся в сделанных за пятнадцать лет до него выводах.

В одно время года полярное море покрыто льдами, в другое — свободно от них.

Несколько позднее к такому выводу пришли ученые на основании международного обмена опытом. И капитан д’Амбрие этим опытом воспользовался.

Если французам и дальше будет сопутствовать удача, как это было в первые дни, они скоро достигнут полюса.

Однако надежды на успешное завершение экспедиции не сделали жизнь моряков легче. Вести флотилию лодок на буксире было делом трудным, требовавшим пристального внимания и огромного напряжения сил.

Приходилось не только постоянно лавировать, чтобы не столкнуться с айсбергами, но и с помощью пилы, топора и ножа для резки льда спрямлять протоки свободной воды, до того они были извилистыми. Иногда шлюпка застревала, и в этом случае исследователи возвращались обратно, чтобы найти проход в другом месте.

На шлюпке едва умещались девятнадцать человек, оборудование, запас провизии и наиболее ценные вещи.

И это притом, что не было парового котла и угольных трюмов.

Вечером лодки становились на якорь возле берегового льда и моряки ставили палатку.

Поужинав половинной порцией, все залезали в меховые мешки, невольно вспомнив пословицу: «Поспать — все равно что пообедать», а часовые стерегли лагерь от медведей и волков.

Получив немного сушеной рыбы, собаки тоже укладывались спать, прямо на снегу, тесно прижавшись друг к другу, а вместе с ними и Угиук.

— Это еще цветочки, — говорили китобои, бывавшие и не в таких переделках.

Температура воздуха держалась щадящая: минус 8°, необычная для этого времени года. Правда, по ночам она снижалась до минус 12°—13°, но ночи теперь стали короткими. В Арктике такая температура бывает только весной.

Все было бы хорошо, если бы не давал чувствовать себя голод.

Кто особенно радовался, так это Констан Гиньяр. Его курносая физиономия сияла от счастья. Ведь они продвинулись к северу еще на один градус.

Напрасно Летящее Перо и Дюма посмеивались над ним. Один придумывал про Гиньяра всякие смешные истории и рассказывал их ему, а второй отпускал в его адрес чисто провансальские шуточки.

На что нормандец, поджав губы, отвечал:

— Хорошие денежки — это хорошие денежки, и самое лучшее, что может быть, — это прибавка за «градусы».

Пятого апреля дошли до 86°3′ северной широты. В полдень произвели наблюдения за солнцем, пообедали и поплыли дальше.

Самые меткие стрелки вот уже три дня подстерегали дичь, чтобы пополнить запасы питания, но все мускусные быки, северные олени и медведи словно вымерли.

— Надо не упустить добычу! — то и дело повторял доктор, не теряя надежды. — В этом, возможно, наше спасение.

Все напряженно смотрели по сторонам. Гиньяр заметил лисицу, гнавшуюся за зайцем.

Вдруг Геник крикнул:

— Берегись! Впереди скала!

Сидевший у руля капитан с биноклем в руках никакой скалы не увидел, но на всякий случай скомандовал:

— Задний ход!

По инерции шлюпка прошла еще немного вперед и натолкнулась на что-то, только не на скалу. От резкого толчка многие не удержались на ногах и, чертыхаясь, попадали. «Уж не разбилась ли шлюпка? — мелькнула мысль. — Чего доброго, даст течь». Испуг оказался напрасным. Шлюпка наскочила на что-то мягкое.

— Что там?! — спросил Дюма, который ушиб при падении зад.

В это время послышался рев, по воде пошли волны, и она стала красной.

— Это зверь! — воскликнул Гиньяр.

— Точно! Клянусь всеми чертями! — радостно подхватил кок. — Значит, у нас будет мясо!

— Десять тонн мяса, жира и сала! — кричали баски. — Слава Богу!

— Сейчас посмотрим, что там такое! — произнес Летящее Перо с любопытством истого парижского мальчишки, который не пройдет мимо упавшей лошади или раздавленной собаки.

А эскимос, сияя от счастья, громко расхохотался.

Что же все-таки это за зверь? Он то урчит, то лает.

— Тысяча чертей! Да ведь это морж! — воскликнул китобой Элембери.

— Верно! — подтвердил Геник. — Он спал на воде, когда мы на него наскочили.

— Если он здесь не один, мы в опасности! — крикнул Дюма, потрясая карабином.

И, словно в подтверждение его слов, из воды показались огромные морды с длинными клыками и толстыми, как вязальные спицы, усами.

Клыки, выходившие из верхней челюсти, сдавливали с обеих сторон нижнюю челюсть, отчего полярное чудище имело какой-то дурацкий и в то же время свирепый вид.

Своими клыками морж роет дно водоема и добывает моллюсков и травы, которыми кормится.

Он пользуется ими, как опорой, втыкая их в лед, когда с помощью ласт взбирается на льдины.

Они также служат ему средством нападения и защиты в борьбе с себе подобными.

Неповоротливый, неуклюжий на суше, морж очень проворен в воде. Он храбрый, готов яростно биться до последнего вздоха и беспощаден к тем, кто нарушает его покой. Матросы «Галлии» могли в этом убедиться.

Моржи, судя по всему, решили отомстить за сородича и с воинственным ревом бросились на абордаж.

Звери были длиной по четыре-пять метров, толщиной с бочку, весом примерно по тысяче килограммов каждый.

Итак, без малого тридцать моржей высовывались наполовину из воды, яростно хлопали огромными ластами, вздымая волны, и грозно ревели.

Матросы встретили нападавших выстрелами, но это не возымело действия.

Пули вряд ли могли пробить такую массу жира и мяса, а если и пробивали, то оказывали очень слабое действие.

Напуганные выстрелами, моржи пытались влезть в шлюпку, втыкая в борта свои клыки или охватывая их ластами, словно руками.

— Берите топоры! — кричал баск Элембери. — Отрубайте эти чертовы хваталки!

— Кончай стрелять! Пулей их не пробьешь! — вопил Геник. — Молодец, Мишель, сынок! — обернулся он к баску, отрубившему моржу ласт. — А ты, Гиньяр, что стоишь столбом?!

— Дюма, друг! Помоги бедняге Гиньяру! — орал Летящее Перо, заметив, что морж распорол Констану штанину клыком. Нормандец потерял равновесие и едва не свалился в воду.

Летящее Перо выпустил в моржа несколько пуль, но тот продолжал карабкаться на шлюпку, раскачивая ее своими ластами.

Тогда Дюма совершенно спокойно вложил дуло в пасть зверя и выстрелил сразу из обоих стволов карабина.

— Бац!.. Бац!.. Получай угощение!.. Геник прав, эту тушу в броне из жира пулей не пробьешь! Надо целиться или в глаз, или в пасть.

Тартарен выстрелил в пасть, и морж пошел ко дну.

— Гиньяр! А подкладка на твоей штанине не пострадала? — смеясь, спросил кок, перезаряжая карабин.

— Гиньяра не задело! — ответил Летящее Перо за нормандца, позеленевшего от страха. — На этот раз ему повезло. Спасибо тебе, Дюма!.. Зверь был злющий.

— Проклятье! Опять лезут!

Моржи, до этого пробовавшие свои силы, начали всерьез готовиться к приступу. Разъяренные шумом мотора и выстрелами, они окружили шлюпку, потом отплыли, как бы для разгона, и все разом бросились в атаку, грозно рыча и вздымая волны.

Хорошо еще, что их внимания не привлекли плывшие на буксире беззащитные лодки. По крайней мере, можно было все силы сосредоточить на защите шлюпки.

— Стреляйте только в открытую пасть и рубите топорами ласты! — перекрывая шум волн и вой зверей, крикнул капитан.

Вдруг моржи со страшным ревом навалились на шлюпку, пытаясь забраться в нее. Они втыкали клыки в борта, промахнувшись, ломали их, высекая при этом искры.

Матросы без страха стреляли в открытые пасти моржей.

Было и страшно и забавно смотреть, как звери хватали дула карабинов и, корчась в судорогах, падали, изрыгая густые клубы дыма.

Моржи оказались очень живучи. С раскроенным черепом, полумертвый морж повисал на борту, воткнув в него клык, и бился о шлюпку, раскачивая ее. Тогда топором рубили клык.

Борьба была недолгой, но жестокой.

Во время двух атак, следовавших одна за другой с перерывом в три минуты, моржи едва не опрокинули шлюпку.

К счастью, этого не случилось. Обе атаки были отбиты.

Несколько уцелевших моржей ушли под воду, выплыли далеко от шлюпки и больше не предпринимали атак.

Никто из матросов не был ранен, не считая царапин и ушибов.

По словам Летящего Пера, больше всех пострадал Гиньяр, точнее его штаны.

Эта победа не принесла морякам никакой пользы. Им так и не удалось пополнить запасы съестного. Пятнадцать убитых моржей пошли ко дну.

Между тем Угиук, стоя на плоскодонке, громко кричал, обеими руками вцепившись в гарпун[101]. Лодку сильно качало, и собаки визжали и выли от страха.

Эскимос звал на помощь.

Трос в его руках то опускался, то поднимался. Угиук повис на нем.

Геник перегнулся за борт и тихонько засмеялся.

— Что там, дружище? — спросил д’Амбрие.

— А этот эскимос не дурак! Взгляните, капитан! Пока мы тут воевали с моржами, он, хитрец, позаботился о своем брюхе!

— Ты думаешь…

— Уверен, он загарпунил моржа. Зверь высунется из воды подышать, и Дюма пальнет в него. Верно, мой друг? — Геник повернулся к коку.

— Разумеется, боцман! — ответил, прицелившись, провансалец. — Вот он, голубчик!..

С меткостью, которой позавидовал бы лучший канадский охотник, Дюма с пятидесяти метров попал моржу, показавшемуся над водой, прямо в глаз, и Угиук завопил от радости.

Огромное животное, пораженное насмерть, ушло под воду, но гарпун, застрявший в туше моржа, держал его на глубине двадцати пяти футов. Общими усилиями зверя вытащили на лед, к счастью, не треснувший под его тяжестью.

Эскимос, очень гордый своим подвигом, занялся добычей. Первым делом он отрезал себе несколько кусков и, протянув в знак благодарности Дюма покрытую моржовым салом руку, сказал, коверкая слова:

— Угиук — великий вождь, и он был голоден!

— Я тоже великий вождь, — ответил тезка знаменитого Тартарена из Тараскона, — и приготовлю для всех еду!

ГЛАВА 3

К таинственной Полиннии. — Приметы весны. — Прилет арктических птиц. — Молочный суп. — У 87° северной широты. — Облака в ясном небе. — Плохой прогноз. — В поисках убежища. — Явление гало. — Южный ветер. — Ледяной ветер. — Почему птицы возвращаются на север. — Под снегом. — Возврат зимы. — Сильные морозы. — После четырех часов тревоги. — На горизонте — замерзшее море.

Против ожиданий температура воздуха неизменно держалась на отметке минус 10°—12° вместо минус 25°—30°, как обычно бывает в это время года.

Китобоям довелось побывать в Баффиновом заливе, где гораздо холоднее, и они удивлялись такой погоде, полагая, что разговоры о холодах в районе полюса сильно преувеличены.

Многие успели прочесть во время зимовки отчеты арктических путешественников, но не разобрались в них. Принимая гипотезы за факты, они готовы были поверить в существование некоей таинственной Полиннии — арктического Эльдорадо, стране, о которой мечтали. Ведь ни один из путешественников, даже самых храбрых, ее не видел.

Но может же она, в конце концов, существовать!

По мере продвижения к северу морской горизонт все расширялся.

Поначалу зажатая между неподвижными льдами на 84-м и 85-м градусе северной широты, полынья свободной воды стала постепенно широкой, словно река. Как ни удивительно, в свободной воде наблюдалось течение в северо-восточном направлении.

Вдоль этой же северо-восточной стороны тянулись крутые скалистые склоны суши, покрытые голубоватыми ледниками. Спускаясь к океану, они время от времени ломались со страшным грохотом и всплывали на поверхность воды в виде айсбергов.

Чем дальше плыла шлюпка, тем реже встречались айсберги и насколько хватало глаз, до самого горизонта, простиралось море. Поля соленого льда встречались нечасто, и забрезжила надежда, что впереди попадутся места с более мягким климатом.

О том же говорило и появление в небе, прежде угрюмом и пустынном, стай гаг и уток, летевших с юга на север. Иногда почти у самой шлюпки на воду садились чайки. Перелетные птицы: овсянки, коноплянки, ткачики — смело подбирали крошки возле палатки и летели дальше, к таинственному берегу, порадовав людей своим щебетанием.

Какие-то маленькие, очень симпатичные пташки тоже летели к Северному полюсу, и, глядя на них, путешественники надеялись, что где-то там, далеко, уже наступила весна.

Но верный себе Дюма искоса поглядывал на пернатых, досадуя, что у него нет дробового ружья.

— Эти птички, если их зажарить на вертеле, слегка посолив и поперчив, до того вкусны! Настоящие овсянки, клянусь тебе! — сказал он Артуру Форену, с аппетитом уплетавшему кусок моржового языка.

— Месье Дюма, — ответил Летящее Перо, — пусть цветут розы в розарии, как поется в песне! Зачем убивать этих красивых птичек? Они так радуются жизни!

— Нет, ты только представь себе… вертел!..

— Месье Дюма, вы словно людоед, учуявший запах крови!

— Ах, Артур! Ведь я не о себе забочусь, о команде!

— Мы высоко ценим ваше поварское искусство, месье Дюма, и благодарны вам от всего желудка!.. Вы — великий артист! Молочный суп был вчера, как крем!.. Но, повторяю, пусть живут милые вестницы весны, лучше мы съедим жестокого зверя.

Любопытно, как можно сварить молочный суп на 86° северной широты, где нет молока?

А вот как.

Морж, которого загарпунил Угиук, оказался самкой. Дюма вырезал у него соски и надоил два ведра молока по десять литров каждое!

Суп получился великолепный и очень питательный, так сказал доктор. За неимением хлеба кок положил в него сухарей.

Тушу разделали так, чтобы бо́льшую ее часть сохранить про запас. Настроение у экипажа улучшилось. Появилась надежда.

Путешественники благополучно добрались до 87° северной широты.

Теперь до полюса оставалось всего триста тридцать пять километров! Восемьдесят шесть французских лье! Подтвердилась гипотеза доктора Хейса.

Если преодолеть огромные ледяные барьеры, ограждающие Арктику; за ними откроется свободное ото льда море.

Французы убедились в этом на собственном опыте. Экспедиция медленно, но верно приближалась к заветной цели.

Все ликовали. Несмотря на тесноту, морякам удалось очень неплохо устроиться на борту шлюпки, чего нельзя было сказать о других полярных исследователях.

Температура воздуха позволяла спать на льду в меховых мешках, плавание на шлюпке не требовало особого напряжения сил, в то же время не позволяя людям пребывать в бездействии. Мотор действовал безотказно, ни шума, ни искр, ни вони от него не было.

— Все равно, как в первом классе трансатлантических пароходов! — говорил Геник, пожевывая табак. — Так можно плыть и плыть, прямо благодать Божья!

Капитан, однако, с тревогой вглядывался в северный край неба, где собирались облачка, маленькие и плотные, похожие, по выражению матросов, на шарики из ваты. Затем он перевел взгляд на юг. Там плыли белые ленты перистых облаков, которые быстро заволакивали небо. Они предвещали ураганный ветер.

Д’Амбрие то и дело смотрел на барометр и заметил, что за последние два часа сильно понизилось атмосферное давление.

На севере облака словно застыли на месте, на юге прямо на глазах становились все шире и плотнее.

С севера дул умеренный ветер, с юга холодный и резкий. Он летел с мыса Фарвелль, больше трех тысяч километров надо льдами, нес зимний холод от айсбергов и ледяных полей, замораживал полыньи воды и вызывал снегопады.

Капитана не покидало беспокойство: какое из двух атмосферных течений возьмет верх? Во всяком случае, их столкновение не пройдет бесследно. Необходимо спасти флотилию от стихии. Откуда бы ни пришла буря, с юга или с севера, она грозит гибелью. Значит, надо скорее искать убежище.

Д’Амбрие был рад, что не пошел прямо на север, взял курс на северо-северо-восток, держась в шести милях от берега.

Решись он идти прямо на север, чтобы быстрее достигнуть полюса, они были бы сейчас на полградуса ближе к намеченной цели, попали бы в бурю, и кто знает, удалось бы им избежать столкновения с айсбергами.

Капитан приказал изменить курс и идти к скалистым берегам. Матросы повиновались беспрекословно, хотя и были удивлены. Командир знает, что делает. На то он и командир. На флоте рассуждать не положено. Приказ есть приказ. Идя полным ходом, шлюпка за два часа преодолела расстояние, отделявшее ее от берега, несмотря на встречное течение и плывшие по воде льдины. Местом для стоянки выбрали маленькую бухту, где лодки можно было укрыть от северного ветра, но не от волн.

Опасаясь, как бы шлюпки не унесло в море, д’Амбрие приказал поднять их на береговой лед, забивший устье ручья, вытекавшего из ущелья.

Эту задачу выполнили люди с помощью собак, перетащив на лямках все четыре лодки в безопасное место. Это было сделано очень вовремя. Через три часа после того, как последовал приказ переменить курс, все небо заволокли слоистые облака, налетел сильный ветер, подняв волны, которые становились все выше и выше. Увидев вокруг солнца огромное гало, матросы, зная, что оно предвещает, поставили палатку и перенесли в нее все самое необходимое. Надвигалась арктическая буря. Первых признаков ее они не заметили, на всякий случай китобойные лодки и плоскодонку перевернули вверх дном, а моторную шлюпку завалили на борт и покрыли парусами и брезентовыми полотнами.

Таким образом, она была почти недоступна снегу и ветру.

Когда запасы провизии были помещены в безопасное место, а палатка укреплена, стали устраиваться. Поставили очаг, разложили спальные мешки, зажгли спиртовую горелку, заменявшую и отопление, и плиту, и освещение — цилиндр тридцатисантиметровой высоты и такого же диаметра.

В нижней части цилиндра помещался баллончик со спиртом и пятью фитилями, снабженными пробками, чтобы спирт не испарялся. Через отверстия в цилиндре в палатку шло тепло и свет. Сверху устанавливалась конфорка, которую можно было поднимать на нужную высоту, как подзорную трубу; при поднятой конфорке печь вырастала в высоту до 90 см и могла одновременно служить как для обогрева, так и для приготовления пищи.

Такая печь незаменима для полярных путешественников, она позволяет не только растапливать снег и готовить пищу, но и поддерживать в жилье сносную температуру.

Вместе с атмосферным давлением понизилась и температура воздуха.

С того времени, как подул южный ветер, ртуть в термометре, стоявшая целую неделю на довольно высокой отметке, меньше чем за два часа упала до минус 20°.

— Вот увидите, завтра будет такой мороз, что тюлени схватят насморк! — сказал Геник.

— Бедняжки! — вздохнул Летящее Перо.

— Это ты о тюленях?

— Нет, о маленьких пташках, мастер Геник, они так порадовали нас вчера; садились рядом, будто мы в Тюильри или Люксембургском саду!..[102] Проклятый снег их убьет!

— Говорил же я, что их надо посадить на вертел! — вздохнул Дюма.

— Шел бы ты подальше со своими людоедскими мыслями!.. Тебе не понять меня… Я люблю животных!

— Я люблю их не меньше твоего! — Провансалец обнажил в широкой улыбке крепкие, хищные зубы. — Только в жареном виде. Каждый любит по-своему.

— Не жалей пташек, Артур! — сказал боцман. — Инстинкт их не обманет.

— На сей раз обманул. Они подумали, что началась весна, и полетели. Ласточки тоже, бывает, прилетают раньше времени.

— Оказывается, и механики попадаются глупые! — заявил Геник сочувственно. — Тебе, видно, не приходилось видеть, как замерзают люди, когда тянут в сильный мороз брамсель… Впрочем, хватит об этом!..

— Объясни, Геник, что ты имеешь в виду?

— Подумай лучше о том, что под Севером здесь вовсе не подразумевают самый холодный край на земле!.. Полюс холода может находиться на девять градусов южнее места, где мы сейчас очутились, поэтому зима и оказалась к югу от нас, как у жителей Южного полушария!.. Понял?

— Ага!..

— Ничего ты не понял!.. Откуда прилетели птицы? С юга, там сейчас очень холодно. Куда они полетели? На север, где теплее. Значит, инстинкт их не обманул.

— Может, и так. Жаль только, что мы сейчас не там!

Наступила ночь, но матросы долго не ложились, обсуждали, сколько им придется здесь просидеть.

В палатке было до того тесно, что приходилось, поджав ноги, сидеть на мешках вокруг печки, на которой Дюма что-то готовил. Пахло моржовым жиром.

Электрическое освещение не успели наладить, и приходилось ограничиваться светом, исходившим от спиртовой печки.

Для стряпни кок зажег вторую спиртовку, света от нее почти не прибавилось, зато сразу стало теплее.

Двое часовых, стороживших лодки, сменились. Бедняги побелели от инея и окоченели, снаружи было минус 26°!

Южный ветер свирепствовал, начинался снегопад. Льдины с треском налетали на берег, волны бились о скалы.

Время от времени доносился волчий вой или рев медведя, рыскавших в поисках добычи.

Звери учуяли стоянку и бегали вокруг в надежде поживиться, но съестные припасы были спрятаны под перевернутые вверх дном шлюпки. Чтобы голодные хищники не совершили подкоп, приходилось стрелять.

Вскоре снег плотным слоем покрыл палатку, не давая теплу из нее выходить.

Духота стояла невыносимая, и время от времени приоткрывали входной полог, чтобы не задохнуться.

О просторной каюте на «Галлии», электрической лампе, отоплении, химических реагентах, поглощающих влагу, теплых постелях и прочих замечательных вещах теперь можно было только вспоминать.

После обеда у входа в палатку зажгли светильник, он освещал дорогу возвращающимся с дежурства и отпугивал зверей. Светильник соорудили из консервной банки, в которую положили моржовый жир и кусок веревки, служившей фитилем.

При свете стало заметно, что палатка полна пара, люди, казалось, окутаны туманом, вокруг лампы образовалось сияние, как вокруг луны в туманную ночь, а стены заиндевели.

Сменив влажные от пота носки на сухие, все залезли в меховые мешки. Спали по трое, хотя это было не очень удобно. Даже во сне моряков преследовали кошмары полярной жизни.

Мороз крепчал, ветер выл, как зверь.

В полночь Гиньяр, дежуривший в паре с Летящим Пером, сказал:

— Черт побери! Я, кажется, отморозил нос!

— Ты шутишь! Разве можно отморозить то, чего нет? Причем ты прав! Остаток твоего носа стал белым, как миндалина!

— Потри его снегом! — попросил Гиньяр.

Вместе с Летящим Пером они вернулись в палатку и, прежде чем залечь в мешок и потеснить Дюма, блаженствовавшего в одиночестве, стали будить Геника и Ле Герна.

Старый бретонец ворчал:

— Разрази вас гром! Чего спать не даете?

— Пора на дежурство! — ответил Гиньяр.

— Ладно, молод еще толкать меня, старика!

— Простите, начальник, но я нос отморозил!

— Дурья башка! Лезь скорее в мешок!

На другой день дул сильный ветер, и термометр при ясном небе показывал минус 36°!

До самого горизонта, насколько хватало глаз, землю покрыл снег толщиной в сорок сантиметров. Льдины, гонимые ураганным ветром, с оглушительным грохотом бились о берега.

Протоки свободной воды заметно сузились, по краям на них громоздились огромные льдины.

К берегам жались бесчисленные айсберги, преграждая путь к свободной воде.

Казалось, после недолгого потепления снова вернулась жестокая полярная зима.

Ни перелетных птиц, ни тюленей, резвящихся на льду под неожиданно теплым солнцем, — только голодные волки и белые медведи бродили в поисках добычи.

Четыре дня, 8, 9, 10 и 11 апреля, буря ни на минуту не утихала. Из палатки можно было выйти только на четвереньках — ветер валил с ног.

Тяжесть снега, лежавшего на палатке, не давала урагану ее снести, иначе вместе с палаткой разметало бы и все съестные припасы.

Среди инструментов, заботливо собранных капитаном, был анемометр[103] — регистратор, уцелевший на шлюпке благодаря своей портативности. Матросы забавлялись им, как малые дети игрушкой.

Анемометр висел на палатке рядом с термометром, и моряки во время дежурства то и дело на него посматривали. В это время года даже ночью светло, и были хорошо видны деления на приборе.

Скорость ветра, которая 8-го и 9-го была 96 км/час, 10-го возросла до 118 км/час.

За последние два дня небо прояснилось и снегопад прекратился.

Десятого по небу бежали серебристые облачка, и сумерки, которые в это время года наступают в ночные часы, озарялись волшебным северным сиянием.

Началось это небесное явление за сутки до конца урагана, при этом давление резко подскочило, однако температура воздуха понизилась, и в шесть часов утра 11 апреля было минус 32°.

Двенадцатого в полдень термометр показал минус 29°, и море до самого горизонта затянуло льдом.

Тринадцатого весь день приводили в порядок лодки, счищали с них снег, будто готовились к плаванию. Только на этот раз китобойные лодки и плоскодонку не спустили на воду, а погрузили на сани, в которые впрягли собак, а к моторной шлюпке приделали деревянные полозья, чтобы она могла скользить по снегу…

Это означало, что людям вместе с собаками предстояло тащить тяжело груженные лодки на себе по неровной, покрытой глубоким снегом поверхности.

Моряки не роптали. Они не теряли надежды добраться до свободной воды, хотя мрачная ледяная пустыня могла повергнуть в отчаяние даже самых отважных.

Но капитан, всегда готовый жертвовать собой, сказал:

— Вперед! Мы трудимся на благо отечества!

И все хором подхватили:

— Вперед! Да здравствует Франция!

ГЛАВА 4

О санях. — На буксире у людей или у собак. — Артур Форен сравнивает себя с индюком, вымазанным дегтем. — Смешанная тяга. — Люди и собаки вместе в упряжке. — А моторная шлюпка? — Отъезд саней № 1, 2 и 3. — Как пользоваться якорем. — Тише едешь — дальше будешь, или кто собирается в дальний путь, бережет коня.

Во время зимовки капитан и его помощники тщательно изучали различные способы передвижения в условиях Заполярья.

Прочитав все, что было написано их знаменитыми предшественниками: Кейном, Хейсом, Мак-Клинтоном, Нэрсом, Холлом, Пайером, Грили, а также менее известными, д’Амбрие пришел к выводу, что сани — это основной и незаменимый вид транспорта.

Разумеется, надо стараться как можно дальше пройти морским путем. Но если это невозможно, корабль становится на зимовку, члены экспедиции, пользуясь началом полярного дня, продолжают путь на санях.

На основании горького опыта лейтенанта Грили, Локвуда и доктора Пави, которым встретилась открытая вода, когда они ехали на санях, д’Амбрие решил взять с собой и лодки, и сани, и собачьи упряжки.

Тащить вместе с собаками тяжело груженные сани было делом нелегким, но команда состояла из крепких и здоровых молодых людей, и капитан не сомневался в успехе.

К несчастью, немало собак погибло от гренландской болезни, а собаки в путешествии на санях — главная тягловая сила.

Правда, некоторые полярные исследователи считали рискованным такой способ передвижения и предпочитали к нему не прибегать.

Но они забывали о том, что собачий инстинкт играл не последнюю роль в тех случаях, когда речь шла об опасности. К тому же полярные собаки, сильные и выносливые, способны в значительной мере облегчить труд людей: везти на санях тяжелый груз, который не под силу человеку, быстрее бежать.

Люди с нагруженными санями проходят от четырнадцати с половиной до восемнадцати километров в сутки и то, если дорога сравнительно легкая, без ледяных бугров и заполненных снегом ям.

Собаки в силах тащить груз неизмеримо тяжелее, по плохой дороге, делая в день от двадцати восьми до тридцати километров.

Наконец, собачьи упряжки время от времени дают возможность путешественникам передохнуть, проехать часть пути на санях и тем самым сократить остановки, чтобы преодолеть большее расстояние.

Следует учесть, что собака обычно старается обогнать человека, если он бежит рядом с ней, и только в трудных местах останавливается и ждет его помощи.

Приобрести новых собак вместо павших не было возможности, и пришлось заменить их людьми.

Передвижение на санях было бы неизбежным даже в том случае, если бы остался цел корабль, которым капитан пожертвовал с болью в сердце.

Итак, у команды не было места для зимовки, а запасов еды осталось всего на два месяца. Возвратиться из Арктики прежним путем на шлюпках нечего было и думать. Значит, следовало спешить, не терять ни минуты, иначе всем им грозила голодная смерть.

Первую часть пути после зимовки удалось пройти по воде при благоприятных условиях и за короткое время продвинуться на 3° к северу, причем без особых усилий.

Из-за возвращения холодов и урагана пришлось на какое-то время прервать путешествие, но этого можно было ожидать.

Теперь предстояло идти пешком и тащить на буксире грузы, пока не начнется ледоход.

Благодаря удачной охоте на моржа, запас продуктов пополнился, к тому же можно было экономить спирт, заменяя его моржовым жиром.

Если за два месяца они не доберутся до свободной воды, что маловероятно, то проделают путь более трехсот километров по суше. К тому времени летний сезон будет в разгаре и начнется ледоход.

Шлюпки поставят на воду, запас провизии пополнится за счет охоты, и можно будет думать о возвращении на родину.

Прежде чем дать сигнал к отправлению, капитан приказал всем одеться по-походному. Походная одежда легче обычной, тело в ней свободно дышит и меньше потеет.

А значит, и меньше причин для простуды.

Пусть читателя не введет в заблуждение фраза: «Походная одежда легче обычной». Ведь речь идет о полярном климате, а не об умеренном.

Итак, каждый надел толстый фланелевый халат, поверх — одну, а то и две шерстяные рубахи, в зависимости от температуры воздуха или чувствительности человека к холоду, трикотажную безрукавку на фланелевой подкладке, толстую суконную куртку, одну или две пары кальсон, толстые шерстяные штаны, две пары чулок до колен и норвежские сапоги из парусины на фланелевой подкладке с фетровыми стельками и широкими голенищами, чтобы можно было заправить в них штаны. Эту «легкую» одежду дополняла вязаная шапка с наушниками, поверх шапки надевался капюшон или башлык, которым можно было закрыть нижнюю часть лица. На перчатки натягивали меховые рукавицы до локтя.

Гренландские сапоги обували на ночь или для ходьбы по мокрому снегу. На дежурство или на работу снаружи, если она не требовала усиленных движений, выходили в дохе из оленьего меха.

В снегопад поверх одежды надевали холщовый балахон, в нем, казалось, стоит пальцем шевельнуть — и сразу вспотеешь.

Так, по крайней мере, говорили матросы, выполнявшие тяжелую работу. Они чувствовали себя в балахоне неповоротливыми, как тюлени, и весело смеялись, глядя друг на друга.

Сейчас всем предстояло идти в упряжке, и доктор нарядился соответствующим образом.

Он услышал, как смеются матросы, и сказал:

— Подумайте о тридцатиградусном морозе, который ждет вас, как только вы выйдете на открытое место, вспомните о ветре! Тогда вам не будет смешно.

— Простите, господин Желен, — ответил Артур Форен, приняв забавную позу, — но в этом наряде я чувствую себя как индюк, вымазанный дегтем.

— Смейся, смейся, болтун, только побереги нос!

— Благодарю за совет, господин доктор, но мой нос, да и сам я не боимся мороза! Привыкли! Скоро я смогу работать без куртки и один тащить сани!

— Не трать понапрасну силы, они тебе пригодятся!

— Еще раз спасибо, господин Желен, но пока мы тут стояли, я отдохнул, набрался силенок, а холод мне вообще нипочем, как эскимосу.

— Тем лучше… — Доктор хотел еще что-то сказать.

Но тут раздался громкий голос боцмана.

— Все наверх! — скомандовал он, как на корабле.

«Хорошо, что Геник помешал мне заговорить, — подумал Желен. — Ведь я хотел сказать этому мальчику, что силы, как и привычка к холоду, со временем уменьшаются, а не растут».

Офицеры и матросы окружили капитана и боцмана и несколько минут совещались.

Затем капитан стал отдавать приказы, а боцман своим громоподобным голосом их оглашал.

Было объявлено, кто какие сани будет тащить.

Сани под номером первым — Бершу, помощник капитана, шесть матросов и восемь собак.

Угиук пойдет впереди, как проводник, с ним Геник Тергастель, Ле Герн, Жан Иттуриа, Мишель Элембери, Элизе Понтак.

Сани под номером два — лейтенант Вассер, матросы Констан Гиньяр, Курапье, Жюльен Монбартье, Шери Бедаррид, Исидор Кастельно, Ник, по прозванию Наковальня, всего семь человек и с ними восемь собак.

Сани под номером три, самые легкие, потащат доктор, Летящее Перо, Дюма и четыре собаки.

Итак, сани поставили в одну линию и теперь ждали сигнала тронуться в путь.

Мы еще не сказали про моторную шлюпку, «Адмиральский корабль», как ее окрестили матросы.

Она стояла последней, и на ее борту было трое: капитан, Фриц Герман и Жюстин Анрио.

Выглядело это маленькое судно грациозно и, казалось, ждало, когда его возьмут на буксир. Матросы были в недоумении. Интересно, что на сей раз задумал командир?

Может быть, он намерен пропустить вперед сани с грузом, чтобы вернуть их затем налегке, а потом все вместе потащат шлюпку? Но, проделав дважды трудный путь, люди и животные вконец истощили бы свои силы. К тому же вряд ли даже вся команда вместе с собаками сможет сдвинуть с места такую тяжелую шлюпку. Матросы не знали, что и думать.

Но стоит ли ломать себе голову! Капитан знает, что делает, у него наверняка есть идея! На то он и капитан!

От матросов не ускользнуло, что со шлюпки сняли руль управления и бронзовый винт, и поставили ее на какое-то деревянное устройство, что совершенно изменило внешний вид судна.

— Вперед! — скомандовал наконец капитан.

— Двигай! — крикнул Бершу и налег на лямку плечом.

Угиук взмахнул бичом, щелкнул языком, понукая собак, и тоже налег на лямку.

Передние сани снялись с места, и люди дружно и быстро повезли их под одобрительные возгласы ехавших сзади.

Бретонцы, баски и нормандцы взяли такой аллюр[104], что Бершу едва их сдерживал.

Вторые сани шли за первыми на установленной дистанции.

Следом легко понеслись сани, груженные плоскодонкой, которые везли доктор, Плюмован, Дюма и четыре собаки.

Бежавшие впереди то и дело оборачивались: не сдвинулась ли с места шлюпка?

Плыла ведь она по воде с помощью мотора, почему же ей не пойти по снегу? Чего только не напридумали сейчас в мире!

Самый умный матрос и то не поймет! Нет! Шлюпка так и не двинулась с места. Только от носа к саням, которые везли доктор, Плюмован и Дюма, протянулся причальный трос.

— Взгляните! — крикнул кто-то. — Неужели эти трое и четыре собаки потащат «Адмирала»?

— Я столько всего повидал на своем веку, что ничему не удивлюсь. И все же любопытно посмотреть, что у них получится.

— Они — большие хитрецы!

— Недаром Артур из Парижа!

— Дюма — тоже голова!

— И собаки у них ученые!

— А доктор? Он умнее всех самых знаменитых докторов!

— Глядите, глядите! Они закинули малый якорь!

— Вот это да, черт возьми!

Причальный трос, который тянулся от шлюпки, имел в длину примерно один кабельтов, то есть около двухсот метров, на таком же расстоянии находился нос «Адмирала» от плоскодонки.

Дюма и Летящее Перо остановились, подняли висевший на конце каната якорный крюк, воткнули в лед и сказали доктору: «Готово!»

Желен сунул в рот свисток и свистнул.

По этому сигналу лежавший на снегу трос, похожий на огромную змею, вздрогнул и под действием какой-то силы натянулся.

Грос был прочный, и воткнутый в лед якорь держался крепко.

Вдруг шлюпка стала медленно двигаться, увлекаемая вперед якорным тросом, который на ее борту сматывали лебедкой.

До чего же просто! Матросы в восторге закричали «ура!».

Потребовалось не больше пяти минут, чтобы шлюпка оказалась притянутой к саням, где был брошен якорь.

Теперь ясно, маленькая «Галлия» пойдет за санями и ее не придется бросать.

Капитан и доктор поздравили друг друга, а Дюма и Летящее Перо снова погрузили якорный трос на плоскодонку и поехали дальше, таща его за собой, доктор пошел вперед, чтобы через определенные дистанции проделывать во льду лунки для якорного крюка.

«Адмирал» снова поехал к саням, и так они двигались все дальше и дальше, с небольшими остановками через каждые двести метров.

Первые и вторые сани их, конечно, обогнали, но не намного, как можно было предположить.

За двадцать минут передние сани прошли километр, и люди остановились передохнуть. Они двигались быстрее, чем следовало, особенно вначале, и матросы буквально задыхались.

Шлюпка прошла всего четыреста метров, как говорилось выше, она останавливалась каждые двести метров для закрепления якоря. Такое же расстояние преодолели сани, которые вел доктор.

Он ничуть не устал, так же как Летящее Перо и Дюма, благодаря частым остановкам. Недаром говорят: «Тише едешь — дальше будешь». Необходимо беречь силы, особенно вначале.

Поэтому на большой остановке была строго установлена скорость передвижения.

ГЛАВА 5

Ртуть все еще замерзает! — Неосторожность. — Хочется пить. — Опасно утолять жажду снегом. — Помощник капитана в бешенстве. — Жизнь полярного повара. — Приготовление обеда. — Остановка в пути. — Не смотри в горшок — вода не закипит. — Странная смесь. — В стране грез. — В палатке. — Пробуждение. — Болезнь горла. — Легкая офтальмия[105]. — Опять зеленые очки. — У 87°30′ северной широты.

В путь на санях отправились 12 апреля, когда находились у 87-го градуса северной широты и 22°20′ западной долготы.

В первый день не встретилось препятствий. Лед был гладким, без бугров и впадин, заполненных снегом, но к вечеру матросы все равно вымотались.

Со шлюпкой все было в порядке. Электромотор работал отлично. Но капитану и обоим его помощникам приходилось туго из-за вынужденной неподвижности на борту шлюпки, они мерзли и едва не отморозили себе носы.

Тридцатитрехградусный мороз с резким ветром — это не шутка. Особенно если негде укрыться.

В ночь с 13 на 14 апреля ртуть в термометре замерзла.

Возврат холодов — явление нередкое в Заполярье. К тому же неожиданное, и потому переносить его нелегко.

Нашим путешественникам удавалось пройти за сутки в среднем одиннадцать километров.

На льду появились неровности, и тащить сани становилось все тяжелее. Собаки задыхались и шли высунув языки, будто от жары, а на остановках с жадностью пили воду, которую им давали.

Люди страдали от жажды и, несмотря на строгий запрет доктора, украдкой ели снег.

Бершу, заметив это, рассердился и пригрозил строго наказать непослушных.

Наказать?! Но каким образом? Разве заслуживают наказания эти мужественные люди?! Настоящие герои, терпеливые и самоотверженные.

Им надо было не грозить, а объяснить, как детям, что снег вызывает еще большую жажду, не говоря уже о последствиях.

Но уговоры тоже не помогали. Жажда была сильнее разума.

Вечером непослушные жестоко поплатились, у них воспалилась гортань, десны и слизистая под языком.

— Боже мой! Боже мой! — стонал бретонец. — У меня во рту будто толченое стекло.

— А я словно раскаленный уголь проглотил! — ныл баск.

— Жаль, вас крепче не прихватило! Вот дураки! — Геник был вне себя от ярости. — Им, видите ли, пить захотелось! Не могли потерпеть. Даже собаки умнее вас, не говоря уже о дикаре. Не стали лизать снег! В конце концов, матрос не вправе нарушать приказ! А вы — сапожники, а не матросы!

Пока Геник бушевал, на льду поставили палатку, часть поклажи выгрузили, положили мешки. Желен осмотрел заболевших и разразился бранью.

— Скоты несчастные!.. Умереть захотели? Или цингой заболеть?

При слове «цинга» у матросов мурашки побежали по коже. Для них не было болезни страшнее.

— Хорошо, что пока у нас есть чем лечить! Если вам дорога ваша шкура, не ешьте больше снега! Вы просто не имеете права болеть! Во всяком случае, по собственной глупости! Помните! Вы нужны друг другу! Жизнь каждого зависит ото всех и всех — от каждого!

«Ладно, — подумал доктор, — хватит читать нотации, надо браться за дело!»

Он позвал Дюма, который нес два брезентовых ведра, полных снега.

— Эй, друг!

— Да, господин Желен! — откликнулся провансалец, как всегда, свежий и бодрый.

— У вас ничего не болит?

— Я в полном порядке!.. Спасибо, доктор, за вашу доброту!

— Нелегко вам приходится!

— Пустяки! Занимаюсь своим делом. От работы разогреваешься!

То, что кок, всегда всем довольный, назвал «своим делом» было поистине каторжной работой.

Чтобы помочь Дюма, капитан предложил установить на кухне дежурства, но Тартарен решительно отказался, заверяя, что кухня — это его счастье, его слава, его здоровье, его жизнь! Что его нанимали на корабль коком, и он будет выполнять свои обязанности, пока руки держат кастрюлю, и вообще он один способен приготовить хорошую еду.

Так Дюма и остался при своей печке, которую в настоящий момент заменила спиртовая горелка.

Он вставал на час раньше и ложился на час позднее остальных, целый день трудился в пути, словно был крепче всех.

Сейчас он ждал, когда растопится снег, чтобы приготовить чай и обед, и еще не успел переодеться.

При осмотре моряков доктор обнаружил, что у некоторых слегка обморожены руки и стерты ноги, обмороженные места Желен потер снегом, чтобы восстановить кровообращение, а ранки смазал глицерином, после чего все надели на себя сухое, а снятое развесили в палатке сушить.

Но просушить удавалось только носки теплом собственного тела, их клали с собой в спальный мешок.

Не так-то просто было снять каляные от мороза брезентовые сапоги, за сапоги обычно брались втроем, и это бывало очень забавно.

— Ей-ей, стащить сапог труднее, чем содрать шкуру с замерзшего тюленя!

Пока матросы переодевались, повар следил за топкой, разрубал или распиливал замерзшие мясо и сало.

— Вода закипела? — спрашивал один.

— Котелок с водой готов? — интересовался другой.

Все с жадностью смотрели на закипавшую воду.

— Эй, вы! Не смотрите на котел, а то он никогда не закипит! — внушительно говорил Дюма и приводил старую пословицу: «Не смотри в горшок — вода не закипит».

Дрожа от холода, моряки залезли в мешки погреться. Вскоре в палатке, полутемной от испарений и табачного дыма, запахло жареным салом и мясом, точнее мясным концентратом. Приготовленную еду смешали с горячим чаем, чтобы сразу не остыла. Представьте себе, что получилось за блюдо!

Не успев согреться, люди вылезли из мешков, сели у печки, обжигаясь, принялись поглощать густую кашицу. Те, кто отведал снега, глотая, морщились от боли.

После еды все получили очень скромную порцию спиртного и разошлись по своим спальным местам, чтобы не спеша выпить, покуривая трубочку.

Неутомимый Дюма навел порядок в своем кухонном хозяйстве и позвал Летящее Перо, чтобы тот помог ему переодеться, но парижанин не смог стащить с повара каляную одежду.

— Гиньяр! — крикнул он. — Вылезай и ты, мне одному не справиться.

Гиньяр стал тащить обеими руками, и наконец героическими усилиями им удалось освободить Дюма от робы. Он тотчас же залез в мешок к товарищам, с наслаждением закурил трубку и стал маленькими глотками потягивать спиртное.

Наступило самое приятное время суток.

Несмотря на усталость, ломоту в ногах и боль во всем теле, моряки не теряли веселости.

Окутанные облаками пара и табачного дыма, они беседовали обо всем понемногу: об экспедиции, о родных краях, о Франции, где сейчас цвели вишни, о солнечном теплом апреле…

В Париже, наверное, уже продают первые овощи, их привозят туда из прекрасного теплого Прованса, родины Дюма.

А в тропических странах люди изнывают от зноя. Просто не верится!

Бедные матросы! Кутаясь в заиндевелый меховой мешок, они мечтали о красивых цветах, яркой зелени трав, палящем солнце в краю, где растут пальмы и манго! Где среди густой листвы порхают пестрые птицы и весело носятся мотыльки! Где полуголые люди блаженствуют в тени вечнозеленых деревьев, посасывая апельсин, очищая банан или разгрызая плод манго.

С моря дует прохладный ветерок, и короли этого цветущего рая засыпают, одурманенные ароматом цветов, словно крепким пьянящим напитком.

Но вот в мир прекрасных мечтаний вторгается грубый топот тяжелых сапог. Это возвращаются с дежурства часовые. Волшебное видение исчезает, уступая место суровой действительности: они в стране льдов!

Это подтверждает доносящийся издалека вой ветра. Он гуляет по гребням заснеженных скал. Необозримые ледяные поля время от времени вздрагивают и с оглушительным треском ломаются.

Пар, скапливающийся в палатке, оседает мельчайшими снежинками на предметы, на лица засыпающих людей.

Наконец сон смежил веки, воспаленные ярким блеском снега на солнце.

Было девять часов вечера.

Если не появятся медведи и волки, если ветер не вывернет воткнутые в лед колья палатки, если ее не придавит снегом, а вместе с ней и обитателей, до семи утра можно будет отдыхать.

Каждый час сменялись часовые. Возвращаясь с дежурства, они старались не шуметь, чтобы не будить спящих. Дюма, как вы уже знаете, поднимался в шесть утра, когда мороз особенно жесток, потягиваясь и бормоча проклятья, вылезал из мешка и шел зажигать спиртовую печку.

К утру в палатке становилось теплее.

Но отдых кончался, и люди старались насладиться его последними минутами. Так не хотелось вылезать из мешка.

Все ждали, когда растопится снег в брезентовом ведре, своего рода «кипятильнике».

Дюма деревянной лопатой соскабливал с внутренних стекол палатки намерзший за ночь лед.

Капитан только что возвратился в палатку и следил за действиями Тартарена. Д’Амбрие встал еще на заре, чтобы произвести метеорологические наблюдения.

Каждое утро, едва продрав глаза, моряки задавали один и тот же вопрос:

— Вода закипела?

— Как там котелок?

Заболевшие молчали, им ничего не хотелось, только полежать, хотя бы до завтрака.

Дюма буквально разрывался на части, зато все успевал. Даже подать возвращавшимся с дежурства горячий кофе со спиртным. При этом широкая улыбка не сходила с его доброго лица.

Крепка матросская дружба. К больным товарищам относились сочувственно. Приносили им еду к постели и даже готовы были взять на себя их обязанности.

Но не пристало моряку нежиться в постели из-за какой-то чепухи! Подумаешь, горло заболело!

К несчастью, доктор обнаружил, что у некоторых покраснели веки и им стало больно смотреть на свет.

Уж не офтальмия ли?

И Желен велел всем выйти наружу, чтобы проверить действие света на сетчатку глаза.

Тут многие вскрикнули и закрыли глаза руками.

— Ну?

— Мне показалось, будто мозг прожгло, будто я на солнце посмотрел, и теперь у меня перед глазами синее, розовое, желтое!..

— Ладно, обойдется, — сказал врач. — Только не снимайте защитные очки!

У пяти матросов Желен нашел симптомы офтальмии и, очень встревоженный, машинально повторил:

— Очки, обязательно очки, и немедленно зака́пать в глаза капли!

Сборы в дорогу между тем шли полным ходом.

Моряки переодевались, меняли обувь, складывали палатку. Полотно, пропитавшись за ночь испарениями, на морозе задубело, и его пришлось ломать, а потом утаптывать ногами, чтобы кое-как сложить и привязать к саням.

Четвероногие, спавшие прямо на снегу, как наши — на соломе, давно проснулись, позавтракали сушеной рыбой и теперь играли, гоняясь друг за другом с веселым лаем.

Настало время отправляться в путь.

Собаки по свистку побежали к саням и встали в упряжку, ожидая сигнала.

Матросы, все в защитных очках, тоже впряглись.

Капитан внимательно осмотрел все сани, поговорил с доктором, спросил у каждого, как он себя чувствует, не нуждается ли в чем-либо, и лишь тогда пошел с обоими механиками к моторной шлюпке.

— Вперед! — раздалась команда, и маленький караван двинулся с места. Ветер намел глубокие сугробы, но лед, к счастью, оставался гладким, что давало возможность идти без особого напряжения.

Четырнадцатого апреля прошли двенадцать километров.

Морозы не ослабевали, доставляя массу неприятностей ехавшим на шлюпке.

Капитан дважды обморозился, не в лучшем состоянии были и механики.

Печка с моржовым жиром, служившим топливом, обжигала окоченевшие пальцы, но не грела.

Положение становилось критическим, и решено было, что все трое, через каждые три часа будут становиться в упряжку, чтобы разогреться, д’Амбрие — наравне с другими. Когда он будет в упряжке, на борту шлюпки его заменят Бершу или лейтенант.

Долго находиться на сильном морозе, без движения, да еще в месте, не защищенном от ветра, опасно для жизни.

Поэтому остановки старались делать как можно короче, а то и отдыхали прямо на ходу, замедлив шаг.

Пятнадцатого апреля прошли шестнадцать километров, несмотря на тридцатипятиградусный мороз. Дорога была прекрасная.

Семнадцатого Дюма подстрелил полярного зайца, который попался на пути и не успел убежать.

Полярные зайцы гораздо крупнее тех, что водятся во Франции и даже в Германии.

Зимой они совершенно белые, и на снегу почти незаметны.

У полярного зайца, видимо, плохо развиты зрение и обоняние, поэтому он убегает, лишь когда к нему подходят вплотную.

Так было и с тем, которого подстрелил кок. Зверь сидел в нескольких шагах от саней и чистил себе лапами морду.

Дюма не тронула доверчивость зайца, провансалец подстрелил его, и вскоре бедняга варился в котле вместе с мясным концентратом.

Через час еда была готова и оказалась очень вкусной.

В этот день прошли двенадцать километров.

Таким образом, с начала похода на санях экспедиция прошла около пятидесяти километров, продвинувшись почти на полградуса к северу, и оказалась в двух с половиной градусах от полюса, что составляло двести семьдесят семь километров, если идти по суше, напрямую.

ГЛАВА 6

Роковая неосторожность. — Печальные последствия. — Новая болезнь механика Фрица. — Цинга! — Страшные показания. — Беспокойство. — Офтальмия. — Энергия. — Еще одна жертва цинги. — Ник предрасположен к заболеванию. — Снова снежная буря. — Конфигурация льдов. — Значительные изменения. — Новые цепи ледяных глыб. — Угрожающий вид на горизонте.

— Фриц, друг мой, прошу тебя, не ешь снег!

— Не могу удержаться, Геник!

— Ты же слышал, что говорил доктор про цингу!

— Я понимаю, что это безумие, но во рту все горит, будто я сунул голову в топку!

— Хочешь, чтобы у тебя кровоточили десны?

— Знал бы ты, какое наслаждение проглотить снег, когда хочется пить! У кочегаров кровь давно перекипела! Жажда — наше мучение, наше проклятье!.. Я думаю, доктор преувеличивает! Снег — ведь это вода, только холоднее обычной!

— Не говори глупостей! Настоящий мужчина умеет терпеть! А ты старший, должен подавать пример!

— Ах, Геник! Ты, наверное, никогда не испытывал жажды!

— Я? — вскричал Геник вне себя от обиды. — Да я — старый матрос! Насквозь просолен! Второго такого на всем флоте не найдешь!

— Послушай, Геник! Эта жажда ни с чем не сравнима! Порой хочется себя укусить и пить собственную кровь. Из-за капли воды можно убить человека!

— Хочешь, пей мою кровь, а еще лучше — мою порцию водки, только не ешь снег!

— Не надо, старина! — ответил глубоко тронутый эльзасец.

— Я на все готов ради тебя, друг! — сказал Геник и вскричал: — Ну что ты делаешь?!

Фриц с жадностью проглотил одну за другой три пригоршни снега.

— Ничего не может быть вкуснее, — сказал он.

— Жить надоело?

— Нет, от удовольствия еще никто не умирал. Вчера я трижды чувствовал неодолимую жажду и…

— И ел снег?!

— Да! И вот видишь, пока жив.

— Поступай как хочешь, матрос, ты сам себе хозяин! Только знай, если загнешься, то по собственной вине!

Бедный Фриц! Он ничего не мог с собой сделать. В Арктике жажда мучительнее, чем в Сахаре. Там хоть нет воды, а здесь кругом снег. Стоит положить его в рот, и он превращается в воду. Но снег коварен, он разрушает слизистую оболочку. И все-таки нет сил противостоять искушению!

За это дорого приходится платить. Уже через несколько минут начинает бить дрожь, зуб на зуб не попадает, кажется, будто в жилах вместо крови течет ледяная вода.

Десны, гортань и язык воспаляются и опухают, появляются признаки удушья.

— Знаешь, матрос, — произнес Фриц, — за двадцать лет я насквозь пропитался каменноугольной смолой и поэтому жажда у меня особенно сильная!

— Разрази меня гром, но я тебя спасу, все расскажу про тебя капитану!

— Нет, Геник, не делай этого!

— Но ты себя угробишь!

Пройдя пятьсот — шестьсот метров, Фриц вдруг замедлил шаг, покраснел, стал задыхаться, хрипеть, глаза налились кровью.

С огромным трудом он прошел еще сотню шагов, покачнулся и, не поддержи его Геник, упал бы.

— Прошу прощения, начальник, — обернулся Геник к Бершу. — Мой товарищ не может идти! Надо скомандовать остановку!

Не успели остановиться, как несчастный механик, бормоча что-то бессвязное, упал на руки боцмана.

— Беги за доктором, Курапье! Ты — самый быстрый!

— Бегу, начальник!

— Скажи, что механик без памяти!

Поняв всю серьезность положения, Курапье мигом домчался до саней, которые тащил доктор вместе с Летящим Пером и Дюма, и, запыхавшись, объяснил, в чем дело.

Желен достал ящик с медикаментами.

— Дюма! Беги к капитану, скажи, что на первых санях заболел человек, а ты, Летящее Перо, пойдешь со мной!

Каких только больных не повидал на своем веку отважный врач, но, взглянув на Фрица, содрогнулся.

Прошло всего двадцать минут с того момента, как бедняга проглотил снег, но на него страшно было смотреть. Губы потрескались, почернели. Выступившая на них кровь свернулась, язык распух, как у тифозного. Лицо осунулось и посерело, глаза остекленели, по рукам и ногам пробегали судороги. Изо рта вырывались слабые, отрывистые звуки.

Прибежал капитан, питавший к механику самую искреннюю симпатию. На какой-то момент мужество изменило д’Амбрие. Он побледнел и вопросительно посмотрел на доктора. Тот был не на шутку встревожен.

Между бровей пролегла складка. В ответ на немой вопрос капитана он незаметно пожал плечами и сказал:

— Надо остановиться и поставить палатку.

— Будет сделано, доктор!

Матросы быстро поставили палатку, зажгли обе спиртовые печки по обеим сторонам больного, предварительно раздев его и уложив в меховой мешок.

Растирать его снегом было рискованно, он и так дрожал от холода. Тогда Дюма и Артур Форен принялись массировать беднягу шерстяным поясом.

Фриц закричал от боли.

Доктор заметил, что щиколотка и колено у механика слегка распухли.

— Может быть, не надо его растирать, доктор? — спросил Дюма.

— Надо, мой милый, только не трите больные места! — ответил доктор и обратился к д’Амбрие: — Выйдемте на минутку!

— Охотно, — ответил капитан, и, как только они очутились снаружи, спросил: — Вы хотели мне что-то сказать?

— У Фрица опухла нога. Понимаете, что это значит?

— Суставной ревматизм?

— Если бы!

— Не пугайте меня!

— Вы — наш командир и должны знать правду, какой бы жестокой она ни была!.. У Фрица цинга!

— Что вы говорите, дорогой друг! Цинга? Несмотря на принятые меры, нормальное питание и соблюдение всех гигиенических правил?

— Я желал бы ошибиться, но, к сожалению, это так!

— Проклятье! От него могут заразиться другие!

— Зло велико, но с ним можно бороться!

— Надеюсь, Фриц выздоровеет?

— Пока человек жив, жива и надежда! — уклончиво ответил доктор. — Что же до цинги, то она не заразна, как, например, холера или тиф. Но болезнь эта массовая. Ей подвержены люди, находящиеся в одинаковых условиях. Цинге способствуют особенности питания, холод, сырость, снег, попадающий на слизистую. И наконец, лимфатическое строение организма, такое, как у нашего больного. Он обречен.

— Но есть шанс его вылечить?

— Я сделаю все возможное и невозможное, капитан, вы же знаете! Но сейчас Фриц выбыл из строя! Ему нужен особый уход и полный отдых. Он может пройти немного пешком для циркуляции крови, а остальное время придется его везти на санях. Но это я говорю о будущем, когда болезнь пойдет на спад… Посмотрим, в каком он сейчас состоянии!

Массаж и спиртовые печки сделали свое дело. Механик пришел в себя. Восстановилось кровообращение.

Доктор дал выпить больному горячего кофе с ромом, чтобы восстановить чувствительность, ввел кофеин и ждал результата.

Тем временем Геник рассказал матросам в назидание, почему с Фрицем случилось несчастье.

Во время завтрака только и было разговоров, что о механике.

Благодаря стараниям доктора и товарищей больному стало немного легче, но слабость не проходила.

Фрица укутали в меховые шкуры, поверх натянули защитный мешок и уложили на моторную шлюпку.

Теперь можно было отправляться в путь.

На шлюпке Фрица заменил его помощник Жюстин Анрио. Время от времени он впрягался в сани, чтобы размяться и разогнать кровь, и тогда электромотором управлял капитан, давно освоивший это дело.

В общем, времени они потеряли немного. 18 апреля, в тот день, когда Фриц заболел, прошли двенадцать километров.

К несчастью, у Понтака и Ле Герна, тащивших первые сани, началась сильная офтальмия. Это были самые сильные парни в команде. Сдаваться они не хотели, продолжали идти в упряжке и всех уверяли, что слепая лошадь — все равно лошадь!

Девятнадцатого прошли десять километров. Мороз не ослабевал. А вдруг море возле полюса покрыто льдом? — забеспокоился капитан.

Состояние Фрица не менялось, если не считать появления на теле продолговатых красных пятен, свидетельствовавших о подкожных кровоизлияниях, характерных для цинги. О цинге говорили и кровоточащие десны, и дурной запах изо рта.

Двадцатого началась буря, которую, казалось, ничто не предвещало. Она разыгралась ночью, когда путешественники отдыхали после тринадцатикилометрового перехода.

Из-за сильного снегопада и ураганного ветра нос нельзя было высунуть из палатки.

Тридцать шесть часов просидели матросы в мешках при температуре минус 36°!

Этот вынужденный отдых пошел на пользу больным офтальмией, к ним стало возвращаться зрение.

Теперь уже нельзя было сказать, что состояние Фрица не меняется ни в одну, ни в другую сторону. С каждым днем ему становилось все хуже, несмотря на все усилия доктора. Зашатались зубы. Баск совсем ослаб и пал духом. В довершение ко всему, стал жаловаться на боль в суставах Ник, по прозвищу Наковальня, отважный уроженец Дюнкерка, немного простоватый, но очень добрый.

Он с трудом поднимался, чтобы помочь отгребать снег от палатки, хотя доктор категорически запретил ему работать.

Истопник по профессии, бывший шахтер, он был слабее своих товарищей.

Желен прописал ему в больших дозах лимонный сок и сырой картофель, мороженый и твердый, как ядро, почти несъедобный.

Шлюпка постепенно превращалась в походный госпиталь, теперь на нее поместили и Ника и отправились в путь.

Буря утихла, но снежные завалы затрудняли движение саней. То и дело приходилось разгребать снег лопатами.

Чтобы наверстать время, шли двенадцать часов подряд, без передышки.

Двадцать второго апреля удалось продвинуться на двенадцать километров.

Если на следующий день пройдут столько же, то достигнут восемьдесят восьмой параллели.

От полюса их теперь отделяли два градуса широты!.. Двести двадцать два километра!.. Пятьдесят четыре с половиной лье!..

На такой успех не рассчитывали даже самые большие оптимисты.

При этом заболели всего два человека, что просто невероятно!

Предшественники французов, исследовавшие Арктику, пострадали сильнее! Не только мореплаватели давних времен, такие, как Баренц. У Беринга из шестидесяти семи человек заболело сорок два и умерло тридцать. Росмилов потерял половину экипажа. Более близкие по времени путешественники, такие, как Нэрс, понесли большие потери из-за цинги.

Все это капитан тщательно обдумывал, взвешивал все «за» и «против». В голове вихрем проносились мысли о проделанном пути, о нехватке продовольствия, о все увеличивавшихся препятствиях по мере приближения к полюсу, о возвращении на родину. Надо было принять окончательное решение!

И впервые за все время пути д’Амбрие заколебался. Не потому, что разуверился в собственных силах или в силах своих товарищей. Нет! Слишком ответственная перед ним стояла задача! Пока все шло более-менее благополучно, у капитана оставалось время подумать.

До сих пор упорство, выносливость, сила и ловкость помогали преодолевать все трудности. Лед хоть и не был гладким, как на пруду, но и не очень бугристым. Ни огромных глыб, ни глубоких трещин, таких, как на ледяном барьере, они не встречали. Течения и ветры сделали его ровным. Прав был Грили в своем утверждении, что лед здесь напоминал поверхность земли, со своими холмами и долинами, озерами и ручьями. Лед — земля Заполярья.

Среди холмов и возвышенностей, образованных торосами, всегда можно найти широкую ровную дорогу для саней.

Но 23 апреля, когда до полюса оставалось всего несколько дней пути, характер льдов вдруг резко изменился к худшему.

Если вы бывали в предгорьях Альп и Пиренеев, то наверняка заметили, что по мере приближения к горным хребтам все чаще попадаются высокие холмы и глубокие пропасти. Равнина кончилась, а горы еще не начались. Холмы сменяют долины, долины — равнины. И так все время, пока не достигнете цели.

Нечто подобное наблюдалось и во льдах. Рельеф их быстро менялся. Ледяные глыбы встречались все чаще, и размеры их все увеличивались. Между ними уже не было широких дорог, остались только узенькие извилистые тропы, часто заводившие в тупик.

Приходилось разгребать глубокие сугробы, а то и выравнивать дорогу, чтобы не опрокинуться на крутом спуске или не сорваться на подъеме.

Встречались льды, похожие на настоящие горные хребты в миниатюре, с пропастями, обрывистыми склонами, ущельями. В таких местах бывало особенно трудно найти дорогу.

Путешественники то и дело меняли направление, шли в обход, поэтому иногда за четырнадцать часов удавалось продвинуться к северу не больше чем на семь километров.

Люди выбивались из сил, у собак распухли и кровоточили лапы.

Пока каким-то чудом удавалось тащить на буксире шлюпку. Удастся ли и дальше?

Самоотверженность матросов, казалось, не знала границ. И здоровые и больные были одержимы единственным стремлением: дойти до полюса.

Но какие еще испытания их ждут впереди? Не встретится ли на пути неодолимое препятствие?

Вдали, в белесом тумане, вырисовывалась зубчатая линия голубоватого цвета, даже самых отважных она повергла в смятение.

Похожую линию они видели на подходе к заливу Мелвилл и во время зимовки. Это была цепь полярных ледяных гор.

Может быть, им встретится еще один ледяной барьер, последнее и неодолимое препятствие,поставленное полярной богиней на пути к земной оси?!

ГЛАВА 7

В засаде. — Смерть тюленя. — Кровопускание. — Средство против цинги. — Еще двое больных. — Гипотеза о полярных льдах. — Почти непроходимый путь. — Фрицу становится хуже. — Агония и смерть патриота. — Похороны. — Последнее решение. — Надо разделиться. — Самое легкое снаряжение. — Решающий поход. — Выбор тех, кто должен в нем участвовать. — Отъезд.

Двадцать четвертого апреля мороз стал немного слабее, ртуть в термометре не опускалась ниже минус 30°, но снег валил не переставая.

Идти через льды на санях стало практически невозможно.

Шлюпку пришлось оставить. Пытаясь сдвинуть ее с места, путешественники несколько раз чуть не свалились в пропасть.

Капитан с двумя матросами и Угиуком пошел на разведку. Все трое вооружились длинными палками с крюками и, опираясь на них, нащупывали дорогу. Пройдя около километра, они убедились, что для саней дальше дороги нет, можно двигаться только пешком, и то с огромными трудностями.

На обратном пути, когда разведчики уже подходили к лагерю, один из матросов провалился в глубокую яму с водой, прикрытой толстым слоем снега, и чуть не утонул.

Это была «тюленья дыра», отверстие во льду, к которому подплывают подышать морские млекопитающие.

— Вот здорово! — коверкая французские слова, воскликнул Угиук. — Подо льдом наверняка зверь! Сейчас я его подкараулю и убью!

Эскимос сел и стал ждать. Капитан с одним матросом остались с ним, а второй матрос, тот, что провалился в яму, поспешил к лагерю переодеваться.

Все трое сторожили уже больше получаса. Оба француза окоченели и были готовы отказаться от этой затеи. Эскимос же спокойно сидел, будто не ощущая мороза, и выразительно смотрел на капитана. Его раскосые глаза хищно сверкали в предвкушении добычи.

Тюлень все не показывался. Тогда Угиук стал тихонько напевать какую-то заунывную песню на своем языке.

Многие путешественники, даже такие известные, как лейтенант Тайсон с корабля «Поларис», утверждали, что тюлени очень чувствительны к музыкальным звукам. Видимо, на это и рассчитывал гренландец.

Не прошло и пяти минут, как раздался тихий всплеск воды, который смог уловить своим чутким ухом только Угиук.

Он сделал знак капитану молчать и не двигаться, занес над дырой свою палку, как гладиатор копье.

Угиук продолжал петь, все быстрее, быстрее, потом вдруг умолк. Из ямы донеслось фырканье. Тогда Большой Тюлень с силой погрузил палку в яму на три четверти и крикнул:

— Ко мне! Скорее! Я поймал зверя!

Обрадованные такой удачей, совершенно замерзшие, капитан и матрос ухватились за рукоятку палки. На ее металлическом острие трепыхался тюлень, еще скрытый водой.

Острие так глубоко вошло в зверя, что сорваться с него он не мог. Однако удержать его, даже втроем, было нелегко.

Около четверти часа длилась борьба, тюлень не сдавался, но в конце концов общими усилиями его все-таки удалось вытащить. Это был крупный усатый экземпляр.

Он бился на льду в предсмертных конвульсиях и жалобно мычал, все еще стараясь высвободиться. Но острие палки вонзилось ему глубоко в горло.

Услышав радостный крик Угиука, из лагеря прибежали матросы и, очень довольные такой удачей, потащили добычу к лагерю, подцепив тушу крючьями.

Но больше всех радовались доктор и Угиук. Ученый и дикарь — оба знали по опыту, что поимка тюленя может оказаться спасительной для больных цингой.

У эскимоса был отличный желудок, но это не мешало ему обладать к тому же добрым сердцем. Обычно он старался первым насосаться крови убитого животного, но на этот раз Большой Тюлень объяснил как мог, что уступает это «лакомство» Фрицу и Нику, знаками показал им, что надо припасть ртами к вскрытой аорте зверя, из которой текла теплая алая кровь, и сказал:

— Быстрее, а то зверь сдохнет!

Фриц попытался было последовать совету Угиука, но почти тотчас же с отвращением отвернулся, жалобно простонав:

— Я не могу… пить кровь! Все нутро протестует…

— Пей скорее!.. Это твое здоровье!.. Твоя жизнь!

— Не могу!.. Лучше умереть!..

— Ник! Попробуй ты!

Фламандец был менее разборчивый, а может быть, менее чувствительный.

— Мне все равно! Я буду пить! — сказал он глухим голосом. — Проглочу хоть толченое стекло, только бы выздороветь!

И Ник, обеими руками ухватившись за тюленя, стал сосать кровь, как младенец грудное молоко.

— Почему я не могу? — едва слышно произнес Фриц и впал в забытье.

Товарищи с болью и страхом смотрели на эльзасца, еще недавно такого крепкого и энергичного.

К вечеру Нику стало гораздо лучше, чего нельзя было сказать о Фрице. Состояние его все ухудшалось.

В довершение всех несчастий признаки цинги появились еще у двоих: у Гиньяра и лейтенанта Вассера.

Они мужественно сопротивлялись болезни, пока все тело не покрылось красными пятнами.

Непосильный труд и постоянное напряжение не проходят бесследно.

Теперь в экспедиции было трое больных и один умирающий. Дни Фрица были сочтены. Те же, кто страдал офтальмией, понемногу выздоравливали.

Капитан видел, как тяжело приходилось людям, и решил сделать остановку.

Вряд ли вокруг полюса они найдут свободную воду, но в иные годы даже зимой появляются полыньи, и по ним можно подплыть близко к полюсу, о чем свидетельствовали многие арктические экспедиции.

Не исключено, что у полюса лед не образует сплошного покрова, что там есть пространства свободной воды и что под действием морских течений льды, окружающие полюс, перемещаются и заполняют эти пространства, одновременно открывая новые.

До сих пор льды расступались перед отважными французами, но не встанут ли они в конце пути неприступной стеной вокруг полюса?!

Прежде чем решить, как действовать дальше, необходимо было срочно разведать местность и определить состояние льда на пути к полюсу, от которого их отделяли всего пятьдесят лье!

Пятьдесят лье! По хорошей дороге их можно пройти за пять дней и за пять дней вернуться обратно.

Но пробираться через нагромождение льдов — не безумие ли это?

Лейтенант Маркем потратил целый месяц, чтобы пройти в подобных условиях восемьдесят пять километров. А когда вернулся, застал в живых только половину экипажа, остальные, даже самые здоровые, заболели цингой.

Ну у них уцелел корабль, были все условия, чтобы оправиться от болезни.

У французов же только и оставалось, что провизии на шесть недель, одна палатка и четыре лодки. Кто поможет больным и слабым?

Что делать?

Не двигаться с места и ждать?.. Но чего?.. Ледохода?..

Косые лучи полярного солнца не растопят льды, простирающиеся на многие мили. Ураганы и морские течения могут сдвинуть их с места, но не раздробить на куски.

Значит, ждать нечего.

Можно взять с собой самых крепких, немного вещей и провизии и рискнуть дойти до полюса. А вдруг за это время льды тронутся и унесут лагерь, как они потом до него доберутся? Ведь поход займет не меньше двух недель.

Потерять друг друга — самое страшное.

Д’Амбрие не знал, что делать, и решил подождать еще сутки. К тому же ему страшно было оставить умирающего Фрица.

Смерть до сих пор обходила стороной французский экипаж, и теперь все были потрясены ее приближением.

Бедный Фриц! Красные пятна на его коже превратились в синеватые кровоподтеки, тело покрылось бугристыми гематомами, а конечности местами совсем потеряли чувствительность.

Малейший толчок вызывал у него такую острую боль, особенно в суставах, что он не в силах был сдержать стон, а то и крик.

Фриц потерял все зубы. Крепкие и совершенно здоровые, они выпадали из рыхлых десен.

Бедный механик чувствовал, что близок конец.

Никакое лечение не помогало.

Даже говорить эльзасец не мог — язык распух и не поворачивался во рту.

Товарищи, бледные, с мокрыми от слез глазами, стояли вокруг. Просто не верилось, что здоровый молодой человек может за короткое время дойти до такого состояния. Фриц Герман, белокурый великан, сильный и добрый! Во что он превратился за несколько дней!

Даже отважные матросы, глядя на него, ощущали холодное дыхание смерти.

Одно дело, когда человек гибнет в борьбе со стихией или врагом, но вот так заживо гнить!!!

Фриц был спокоен. Совесть у него чиста. В этот смертный час ему не в чем себя упрекнуть. Он никогда не ходил кривыми дорожками.

Механик с любовью и тоской смотрел на капитана, державшего его руку в своей.

«Франция», «Эльзас», «Васлонн» — шептали губы. — В Васлонне, очаровательном городке Эльзаса, Фриц родился. Там остались его отец с матерью.

Воспоминания о детстве, об утраченном родном очаге смешивались с мыслями о битве и мщении. И тогда из уст умиравшего вырывались гневные слова, полные ненависти к врагу.

Больной агонизировал. Но неожиданно к нему вернулся дар речи. Может быть, помогла порция водки, которую дал ему доктор.

— Прощайте, капитан!.. И вы, матросы, прощайте!.. Я не увижу вашей славы, не смогу вам помочь!.. Но я сделал все, что мог!.. Верно?

— Да, мой друг! — ответил капитан. Голос д’Амбрие дрогнул. В глазах блеснули слезы. — Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. И век буду тебе благодарен.

— Спасибо, капитан!.. Работая для вас, я работал для Франции! Товарищи мои, простите, если кого обидел! Я умираю верным флагу Франции, как истинный сын Эльзаса… Я до конца боролся против тех… тех, кто его украл, мой Эльзас!.. Капитан, позвольте мне последний раз взглянуть на мой дорогой флаг!.. А ты, Артур… спой «Старый Эльзас»! И я умру счастливым.

Больной в изнеможении упал на постель, но когда увидел трехцветный флаг Франции, освещенный солнцем, силы будто вновь вернулись к нему. Он не мог оторвать взгляда от флага, символа родины, и в глазах его можно было прочесть безграничную любовь и глубокую грусть. Грусть перед вечной разлукой.

Форен с трудом сдерживал слезы.

Полог палатки был откинут, и на матросов падали яркие солнечные лучи, отраженные ослепительно белым снегом.

— Пой, друг! — Фриц умоляюще смотрел на парижанина. — Бог милостив, он простит меня! Я любил мою родину!.. Я пролил за нее кровь!.. Пой же про Эльзас…

Превозмогая волнение и судорожно глотая слезы, Летящее Перо запел:

Голос кочегара звучал все громче, ледяная пустыня, казалось, ожила.

Фриц стал задыхаться, на лбу выступил пот, глаза наполнились слезами.

С огромным трудом больной приподнялся, поддерживаемый капитаном и Артуром, и так, сидя, продолжал слушать. Зазвучал последний куплет:

— Прощайте! — не отрывая взгляда от флага, крикнул механик, приподнявшись, и упал замертво на свое ложе.

— Это конец! — воскликнул капитан, не сдерживая больше катившихся по лицу слез.

— Бедный Фриц! — прошептал Летящее Перо и зарыдал.

Все обнажили головы. Охваченный скорбью, д’Амбрие взял флаг и покрыл им тело усопшего.

Запасы продовольствия подходили к концу, и надо было скорее отправляться в поход, но капитан решил повременить еще день.

Он должен проводить в последний путь своего матроса, а потом пойдет туда, где его ждут опасности, куда зовет судьба.

Доктор, как это положено по закону, засвидетельствовал смерть Фрица Германа. Покойного обрядили в форму французского матроса, прикрепив к ней медаль, военную награду, затем положили посреди палатки, осветив всеми имевшимися светильниками, а через шесть часов завернули в парусину.

Место для могилы выбрал капитан. Загроможденное большими льдинами, оно находилось в двухстах — трехстах метрах от палатки.

Среди льдин вырубили глубокую яму и вернулись к покойному, чтобы совершить похоронный обряд.

Двое вызвались везти сани, на которые положили укрытое флагом тело. Было раннее утро, когда команда во главе с капитаном пошла за гробом в печальном молчании.

По обычаю моряков, заупокойную молитву прочел капитан. Тело опустили в могилу, засыпали осколками льда, а сверху навалили ледяные глыбы, чтобы ее не разрыли медведи и волки.

Сверху поставили крест, сколоченный из двух обломков мачт, с вырезанной на нем надписью:

ФРИЦ ГЕРМАН,

француз из Эльзаса

26 апреля 1888 г.

— Прощай, Фриц Герман! — глухим голосом проговорил д’Амбрие. — Покойся в мире!.. Ты честно жил, безропотно страдал и умер как настоящий моряк. Да упокоит Господь твою душу!

Печальные вернулись французы в палатку, и каждый поклялся в душе не допускать больше неосторожности, за которую их товарищ поплатился жизнью. Тем более что среди членов экипажа было еще трое больных.

Ник, правда, уже пошел на поправку после того, как напился свежей тюленьей крови. Но где взять ее снова, чтобы окончательно выздороветь?

Неизвестно, удастся ли Угиуку снова поймать тюленя.

Капитан долго беседовал с Бершу, доктором и Геником, занявшим место заболевшего Вассера.

Состояние команды, неподвижность льдины, бесконечные препятствия на оставшемся отрезке пути заставили д’Амбрие изменить первоначальное решение ни под каким видом не расставаться с матросами.

Он возьмет с собой четырех человек и полдюжины собак, погрузит на сани плоскодонку, захватит провизии на двадцать пять дней, два спальных мешка, немного медикаментов, секстант, нивелир[106], хронометр, подзорную трубу, оружие, боеприпасы, лопаты и кирки — словом, лишь то, без чего нельзя обойтись.

Тогда людям не придется впрягаться в сани, только помогать собакам по мере необходимости.

Чтобы никого не обидеть, решено было тянуть жребий, кому идти с капитаном.

Самыми выносливыми, как ни странно, оказались южане: провансалец Дюма с басками Жаном Иттуриа и Мишелем Элембери, а также Артур Форен.

Дело это было добровольное, и любой из них мог под каким-нибудь благовидным предлогом отказаться.

Этого не случилось. Напротив, все четверо выразили бурную радость, воскликнув:

— Да здравствует капитан! — будто на долю им выпала великая слава, а не новые страдания.

Свои обязанности повара Дюма передал на время Курапье, и тот сразу занялся приготовлением еды. Но прощальный обед оказался на редкость невкусным.

Итак, на следующий день, 27 апреля, маленький отряд должен был выступить в поход.

ГЛАВА 8

Последние распоряжения. — Разлука. — Тяжелое путешествие. — Бесполезное великолепие. — Кривая линия. — Силовые упражнения. — Под снегом. — Вдали появился какой-то предмет. — Полярный знак под 89° северной широты. — Тревожные мысли. — Немецкий документ. — Следы английской экспедиции капитана Нэрса. — Запись лейтенанта Маркема. — Ледоход в Палеокристаллическом море. — Внезапное потепление.

Прежде чем покинуть лагерь, путешественники установили его точное географическое положение.

Свои полномочия капитан передал Бершу.

Кроме того, он вручил ему пакет, приказав вскрыть его, если через месяц отряд не вернется.

После горячих рукопожатий и взаимных пожеланий благополучия и удачи, Артуру Форену еще пришлось утешать беднягу Гиньяра. Из-за болезни тот не смог идти с капитаном к полюсу и очень боялся, что не получит обещанной премии. Но д’Амбрие его успокоил, сказав, что премию получат все, потому что до полюса рукой подать.

Эти слова пришлись по душе не только Гиньяру, но и всем морякам.

Угиук пообещал капитану наловить целую гору тюленей.

Под возгласы: «Да здравствует Франция», «Да здравствует капитан» — сани, запряженные собаками, скрылись в ущелье Ледяного Ада.

День выдался красивый, ярко светило солнце, но мороз не ослабевал и пар, выходивший изо рта, оседал инеем на бородах и одежде.

Дорога была ужасная. Нагромождения льдин образовывали холмы и горы с извилистыми ущельями и глубокими провалами. При одном взгляде на них кружилась голова. Сани, словно щепку, бросало из стороны в сторону.

Уже в самом начале пути пришлось лопатами разгребать снег, чтобы двигаться дальше, а на крутых склонах впрягаться вместе с собаками в сани.

Вырубая топором ступени во льду, путешественники достигли наконец гребня гор.

Но спуститься с него оказалось еще труднее: сани наваливались на собак, грозя их раздавить, и несчастные животные жалобно выли. Тогда сани распрягли, разгрузили и пустили вниз. Поклажу пришлось нести на себе.

Сани кувырком полетели вниз и остановились перед подъемом на новый склон.

— Настоящие русские горы![107] — весело заметил Летящее Перо. Этот новый склон был еще круче. Таким образом, только за утро путникам пришлось раз пять разгружать сани, а однажды даже нести плоскодонку. На нее вся надежда в случае, если встретится свободная вода.

Моряки то и дело падали, но снег оберегал их от ушибов.

За неимением палатки на отдых остановились в одной из расселин.

Прикрывшись парусиной, покрывавшей сани, Дюма разжег спиртовку, поставил на нее сосуд со снегом и теперь ждал, когда закипит вода.

Холм, у которого устроились путешественники, был высотой в сорок — пятьдесят метров. Несмотря на холод, усталость и пустоту в желудке, все залюбовались открывшейся картиной: ослепительно белый снег и сверкающий лед переливались на солнце всеми цветами радуги, будто усыпанные бриллиантами.

Только люди на фоне этого великолепия казались мрачным пятном.

Темная бесформенная одежда из грязных звериных шкур, зеленые круги очков на, обмороженных носах, потемневшие от копоти лица, потрескавшиеся синие губы — все было безобразно! Даже движения, скованные тяжелой одеждой.

Д’Амбрие и его спутников можно было принять за эскимосов.

Однако одичание не коснулось души французов. Они не потеряли способности восхищаться прекрасным, напротив, оно помогало им переносить выпавшие на их долю тяготы жизни.

Скромный завтрак, состоявший из мясного концентрата, отдававшего салом, горячего чая и горстки сухарей, показался зимовщикам пищей богов, что, вероятно, возмутило бы какого-нибудь европейского гурмана[108].

Завтрак запили грогом[109], но отдыхать в таких условиях никому не хотелось. Собаки слопали свою порцию сушеной рыбы, вылакали подогретую воду и встали в упряжку.

— Вперед!

Все снова двинулись в путь, петляя, отыскивая проходы, карабкаясь, скользя, иногда возвращаясь назад.

И все-таки дорожка тянулась и тянулась, как заметил неунывающий парижанин.

В первый же день продвинулись на двадцать четыре километра и семьдесят шесть метров к северу, что капитан и отметил на карте.

Такой невероятный успех стал возможен только благодаря собственному терпению и неукротимой энергии.

Баски, прирожденные горцы, были прекрасными ходоками. Артур Форен — помесь парижского гамена[110] с обезьяной, ухитрялся пройти там, где, казалось, сам черт не пройдет. Дюма не отличался особой ловкостью, зато обладал недюжинной силой, а о капитане и говорить нечего. Недаром он был членом клуба альпинистов Франции.

Устраиваясь на ночлег, вырыли в снегу нору, положили туда спальные мешки и остальное имущество. Лодку и сани оставили снаружи. К саням привязали собак, и они улеглись на снегу, как сторожа, хотя появление четвероногого вора было маловероятно.

Никаких признаков близости земли здесь не наблюдалось. Тишину нарушало лишь потрескивание льдов, к которому давно все привыкли.

Утром матросы проснулись по сигналу Дюма, спавшего в мешке вместе с капитаном. Так ему выпало по жребию. Дюма был вне себя от смущения. Но как ни отказывался, ссылаясь на то, что храпит и дрыгает ногами и не хочет мешать капитану, пришлось в конце концов согласиться. «Приказ есть приказ», — сказал д’Амбрие.

Двадцать восьмого апреля возникли новые трудности.

— Чем дальше, тем страшнее, как у Никола! — сказал Форен, слегка поднаторевший в литературе.

Погода стояла сухая и ясная — всего 25° мороза!

Но идти мешали предательские углубления во льдах, занесенные снегом. Иногда они бывали такими большими, что в них проваливались сани, не говоря уже о собаках и людях.

Все чертыхались, каждый на своем наречии: невозмутимые баски — лениво и меланхолично, Дюма — со свойственной ему горячностью. А весельчак Форен напевал:

Капитан, поглощенный единственной мыслью скорее достигнуть цели, казалось, ничего не замечал.

Но стоило кому-нибудь упасть или саням наткнуться на препятствие, как он спешил на помощь, а на шутку отвечал одобрительной улыбкой. После чего снова погружался в задумчивость, сдвинув брови.

Двадцать восьмого прошли двадцать пять, а тридцатого — двадцать девять километров. Всего же с начала похода — восемьдесят километров!

Трудно было в это поверить, если взглянуть на дорогу, по которой им приходилось двигаться.

Но факт остается фактом. Они преодолели это расстояние.

Что же беспокоило капитана? Следы человека, попадавшиеся все чаще и чаще. Некоторые углубления несомненно были сделаны чьими-то руками.

Д’Амбрие каждый день ждал встречи с таинственным незнакомцем.

Подумать только! Кто-то опередил их!

Неужели все труды, лишения, страдания окажутся напрасными! Смерть Фрица! Больные товарищи, оставшиеся в лагере, и, может быть, тоже обреченные! Надвигающийся голод! И эти четверо, которые вместе с ним, не щадя себя, стремятся к цели? Неужели надежды их будут обмануты? Они верят в великое открытие, хотя и не до конца понимают всю его важность. Неужели славу, по праву принадлежавшую им, кто-то отнимет? Славу, стоившую таких огромных жертв? И это в тот момент, когда они уже у цели!

Но сомнений нет. Кто-то опередил их! Когда?

Ведь льды долгие годы хранят следы человека, если не случается никаких катаклизмов.

Странно! Почему остальные ничего не заметили?

Снова перед измученными людьми появилась крутая ледяная гора.

— Ничего не поделаешь, придется браться за топоры, — усмехнулся Летящее Перо. — Надо вырубать лестницу. Пройдет несколько часов, прежде чем можно будет спеть:

— Но что за черт?

— В чем дело?

— Здесь уже кто-то прорубил лестницу. Да еще какую хорошую!

Сани остановились. Ошеломленный парижанин внимательно рассматривал широкую удобную лестницу с невысокими ступенями, по которой было очень легко везти сани.

— Уж не сон ли это? — воскликнул Мишель Элембери.

— Может быть, нам помогли добрые феи? — с детской наивностью произнес Летящее Перо, готовый поверить в сверхъестественное.

— А может быть, среди нас есть сомнамбулы?[112] — высказал предположение Дюма. — Я знал на судне «Кольбер» одного повара, он вставал по ночам, чтобы приготовить фасоль с салом, а утром, видя, что фасоль готова, приходил в ярость.

— Каррамба![113] А вдруг это чертовы немцы? — вскричал Жан Иттуриа. Капитан изменился в лице. А баск продолжал: — Прошу прощения, я, наверное, сказал глупость. Ведь этот Прегель — никакой не моряк. Как же он мог добраться сюда?..

— Все может быть! — резко перебил его д’Амбрие, накинув на плечо лямку. — Вперед, дети мои! Поживем — увидим!

Сейчас, по крайней мере, эта лестница пришлась весьма кстати, и за каких-то четверть часа французы одолели крутой подъем.

«Иттуриа прав, — думал капитан, все больше хмурясь. — Вряд ли Прегелю удалось добраться сюда. Впрочем, кто знает. Он мог пройти и дальше. Ведь следы не исчезли, напротив, стали более четкими».

Следы помогали путникам идти по почти непроходимой дороге и вели к полюсу.

Двадцать девятого прошли двадцать шесть километров, несмотря на множество тяжелых препятствий, и 30 апреля, в девять часов утра, капитан определил, что по прямой линии они находятся в ста одиннадцати километрах от места стоянки лагеря в направлении к Северному полюсу, а следовательно, продвинулись к нему на один градус.

Таким образом, французская экспедиция находилась на 89-м градусе северной широты, или на расстоянии двадцати пяти земных миль от полюса!

Эта мысль согрела матросов, продрогших за ночь, и утром они отправились в путь с особым воодушевлением.

Только проклятые следы, неизвестно кем оставленные, омрачали настроение. Лишь сознание долга и преданность капитану помогали идти совершенно измученным людям.

Д’Амбрие день ото дня становился все мрачнее. Больше всего на свете он сейчас хотел, чтобы кончились следы, хотя они и облегчали путь.

Он первый должен прийти в ледяную пустыню, нарушить ее тишину!

Но чьи это кости разбросаны там на снегу? Череп, челюсть с острыми зубами? Несомненно, медведя! Мозговые кости разбиты, значит, кто-то извлекал из них мозг.

Зверя убили не дикари, неподалеку валяются два расстрелянных ружейных патрона из латуни, на них надпись: «Максвелл, Бирмингем».

Англичане? Но ведь и у немцев может быть английское оружие!

Д’Амбрие никак не мог отделаться от мысли, что здесь была немецкая экспедиция. Кто же еще? Кроме экспедиции Грили, так печально окончившейся, никто больше не отправлялся в последнее время в Заполярье.

А следы во льдах и останки зверя говорят о том, что люди здесь были совсем недавно.

В два часа капитан скомандовал остановку на завтрак, когда к нему вдруг обратился Дюма:

— Прошу прощения, командир! Там что-то торчит, похожее на метлу. — Кок указал рукой вдаль. — Хотя откуда на флоте метла?

Подбежав к загадочному предмету, д’Амбрие увидел высокий шест, похожий на древко багра. Пропитанный льняным маслом, он хорошо сохранился. Шест был воткнут в сложенную из льда горку, которая была обложена пустыми консервными банками, обмотанными проволокой. Нетрудно было догадаться, что это пирамида, памятный знак, за неимением камней сложенный из льдин. А раз так, под знаком наверняка лежит послание, и его надо немедленно прочесть.

Но в спешке капитан не захватил с собой никакого инструмента, и достать послание не представлялось возможным.

Д’Амбрие попытался было руками вырвать древко, а ногами разбить ледяную горку. Не получилось. Схваченный морозом лед был прочнее цемента. Пришлось вернуться к саням за инструментом, а также взять с собой помощника.

Под ударами кирок лед раскололся и консервные банки со звоном разлетелись в стороны.

Капитан осторожно достал спрятанный под пирамидой сверток, обернутый полотном, не без труда развернул его и увидел закупоренную и опечатанную варом бутыль.

В нетерпенье он хотел разбить бутыль, но, устыдившись, осторожно ее распечатал, уняв дрожь в руках.

Из бутыли посыпались листы бумаги. Д’Амбрие схватил первый попавшийся и пробежал глазами.

— Черт побери! — воскликнул он с горечью. — Так я и знал!

Д’Амбрие прочел второй раз, более внимательно, и не мог сдержать возгласа удивления, когда увидел имя, дату, обозначение широты и долготы. Там было написано: Маркем. 2 мая 1876 г. 83°20′26″ северной широты, 64°24′22″ западной долготы.

Вздох облегчения вырвался из груди капитана, и он рассмеялся.

Мишель Элембери удивленно на него посмотрел. Матрос был опытным китобоем и ледовым проводником, очень смышленым, и все понимал с полуслова.

— Думаешь, я рехнулся? — взволнованно спросил д’Амбрие.

— Что вы, капитан. Мало ли что могло вас испугать, а потом насмешить. Это дело ваше!

— Знаешь, я и в самом деле испугался. Думал, кто-то меня опередил.

— Скажи мне такое про вас кто-нибудь другой, я не поверил бы!

— Но это чистая правда, матрос!.. Я должен прийти на полюс первым! И через четыре-пять дней мы там будем!

Мишель в недоумении развел руками и выглядел при этом весьма забавно в своей медвежьей шкуре.

— Сейчас переведу, что тут написано, и ты поймешь! Кстати, там есть еще два документа. Один на английском, другой — на французском.

Итак, слушай!

Сегодня, 12 мая 1876 года, здесь, у 83°20′26″ северной широты и 65°24′12″ западной долготы, была экспедиция в составе двух кораблей, «Алерт» и «Дисковери», под командой Дж. Нэрса, капитана британского флота.

С зимовки на корабле «Алерт», у 82°24′ северной широты, отправилось двое саней под командой лейтенанта Маркема. Он провез их через торосы Палеокристаллического моря до данной точки, наиболее близкой к полюсу, до которой еще никому не удавалось дойти.

Подпись: лейтенант Альбер МАРКЕМ,

капитан судна «Алерт».

— Но, капитан, — поспешно заметил баск. — Лейтенант Маркем дошел до восьмидесяти трех градусов двадцати минут двадцати шести секунд северной широты… Я читал о его экспедиции во время нашей зимовки, а мы сейчас у восемьдесят девятого градуса! То есть на шесть градусов севернее, как вы совершенно точно определили.

— Маркем тоже не ошибся, мой дорогой Мишель!

— Каррамба! Точнее, я ничего не понимаю!

— Но это же совсем просто! — продолжал капитан, осторожно укладывая листы обратно в бутылку. — Помнишь, что писал капитан Нэрс о Палеокристаллическом море?

— Помню! Он писал, что оно покрыто вечными льдами, которые никогда не тают и не перемещаются, и пройти через них к полюсу невозможно. А через шесть лет французский ученый, доктор Пери, едва не утонул в этом море.

— Капитан Нэрс был и прав и неправ! — продолжал д’Амбрие, неся бутыль с бумагами к своим спутникам. — Льды эти и в самом деле древние и практически не разрушаются, но они подвержены воздействию течений и ветров!.. В один прекрасный день «вечные» льды оторвались от берега, где их увидел капитан Нэрс, и стали дрейфовать по течению…

— Но, капитан, с тех пор прошло одиннадцать лет!..

— Кто может утверждать, что льды не обошли за это время несколько раз вокруг земной оси? Что не переместились от одного полюса холода к другому? Что не стояли месяцы, а может быть, и годы, примерзнув к какому-нибудь иному берегу, а затем не продолжили свой дрейф вокруг полюса?

— Вы, пожалуй, правы, капитан! Вряд ли такие массы льда могут растаять. По крайней мере, в этих широтах, где летом не теплее, чем у нас зимой!

Так, разговаривая, капитан и Мишель пришли к своей стоянке, где их с нетерпением ждали Дюма, Иттуриа и Форен.

Можно себе представить, какую бурную реакцию вызвала принесенная новость! Ахам и охам не было конца. Как удивился бы отважный мореплаватель, узнав, что его пирамида проделала такой путь!

К записи Нэрса капитан добавил свою:

«Документ найден 30 апреля 1888 года капитаном д’Амбрие, начальником французской полярной экспедиции, начавшейся в 1887 году. Западная долгота 9°12′ от Парижа, северная широта 89°. В день 30 апреля 1888 г.

После гибели своего корабля французская экспедиция, с месячным запасом продовольствия, намеревается дойти до полюса, а оттуда выйти на земли Российского государства.

В экипаже есть случаи заболевания цингой. 26 апреля сего года от нее скончался механик Фриц Герман.

Подписали:

Жан ИТТУРИА, Авель ДЮМА, Мишель ЭЛЕМБЕРИ — матросы; д’Аморие — капитан».

Бутыль с документами тщательно закрыли, запечатали варом, обернули парусиной и снова положили в пирамиду, придав ей прежний вид.

ГЛАВА 9

Потепление. — Преодолено еще одно препятствие. — Воспоминания о солнечном крае. — Море!.. Море!.. — На лодке. — В пятнадцати часах от полюса. — Чудесная сила воодушевления. — Измерение глубины. — Поразительный результат. — Дно на глубине двадцати пяти метров. — Дно опускается до двухсот метров. — Соображения баска Мишеля. — Все перемещается: лодка, льды, само море.

Тридцатое апреля было богато событиями. Поставив на место пирамиду, найденную таким чудесным образом, далеко от обозначенной английским офицером широты, путешественники продолжали свой путь к полюсу.

Казалось, мучениям не будет конца — такой трудной была дорога, если вообще можно назвать дорогой бесконечные ледяные горы, по которым приходилось карабкаться, да еще таскать тяжести, каждый раз рискуя сорваться в пропасть. Наконец они вышли на большое ледяное плато[114], представлявшее собой огромную голую льдину, с которой начисто смело снег.

Как ни странно, но по мере продвижения к северу становилось все теплее.

Моряки теперь уже не замерзали, а потели на ходу так сильно, что капитан приказал всем снять полотняные балахоны, с тем чтобы в случае внезапного похолодания снова их надеть.

Но этого не произошло, напротив, температура поднялась до минус 17°, хотя уже наступил вечер.

Спальные мешки положили прямо под открытым небом, поужинали и почувствовали себя добрыми буржуа, отдыхающими после трапезы в беседке, над которой распускаются зеленые листочки винограда. Правда, за водой, точнее за снегом, пришлось спускаться под гору, потому что льдина, на которой они расположились, была соленая.

Внезапное потепление подействовало на всех благотворно, надежда на удачу подняла настроение.

Впереди виднелась цепь ледяных гор, еще более крутых и высоких, зато до полюса оставалось совсем немного, а жестокие холода как будто отступили на время…

И маленький отряд смело пошел на приступ гор. Почуяв тепло, собаки тоже повеселели и, несмотря на сбитые и исцарапанные лапы, бодро тянули упряжку в гору, так что в каких-то местах людям не приходилось им помогать.

Восхождение на гору заняло более четырех часов. Подъем был очень крутым, и путники часто останавливались на отдых.

Впервые за долгое время струившийся по лицам пот не превратился в сосульки. Температура поднялась до минус 14°!

Не помня себя от радости матросы веселились, как дети.

— А что за этими горами, похожими на декорацию? — спрашивал Летящее Перо, постоянно вспоминавший о том, как был актером.

— Может быть, там земля и растут большие пихты, — отвечал баск.

— О, Господи! А почему не апельсины? — отзывался Дюма. — Апельсины и оливки. Оливки я положил бы в жаркое из тюленя, а апельсин посолил.

— Уж лучше банановые рощи, кокосовые пальмы и хлебные деревья под горячим солнышком! — мечтательно произносил Летящее Перо с красным от постоянного обморожения лицом.

— Или свободное море! — заключил капитан. — И тогда наша лодочка помчится вперед без остановок.

Когда приблизились к гребню хребта, парижанин, тащивший вместе с собаками передние сани, остановился на небольшой ледяной площадке и закричал:

— Море!.. Море!..

Пожалуй, десять тысяч греков под предводительством Ксенофонта не вложили столько восторга в свой возглас «Таласа!.. Таласа!»[115] при виде Понта Эвксинского[116].

— Море!.. Море!.. — вторили Форену поднявшиеся вслед за ним капитан, Дюма, Иттуриа и Элембери.

С высоты, где они сейчас находились, насколько хватало глаз, им открылась водная гладь с плавающими льдинами, видимо, оторвавшимися от древнего палеокристаллического льда, кончавшегося здесь, у их ног.

Голубоватые ледяные холмы справа и слева, кое-где припорошенные снегом, образовали как бы берег этого внутреннего моря, без единого островка или скалы.

Вокруг все было мертво: ни зверей, ни полярных птиц — их, вероятно, задержала затянувшаяся зима.

Ничто не нарушало глубокой тишины. По сине-зеленой поверхности, там, где плавали похожие на призраков льдины, пробегала легкая рябь.

В ярко-синем небе сверкало солнце, казавшееся ослепительным в прозрачном воздухе.

Ничего, что поразило бы воображение, заставило сильнее забиться сердце. Обычный полярный пейзаж, еще более безжизненный, чем виденные раньше. Ни красоты, ни грозного величия.

Совсем не таким рисовался матросам Северный полюс. У каждого было о нем свое представление, в зависимости от знаний, а то и просто суеверий. И вот сейчас, достигнув заветной цели, они стояли растерянные, разочарованные.

И все-таки матрос остается матросом. Море для того и существует, чтобы по нему плыть, а не выделывать силовые упражнения на льду, которые его покрывают.

— Вот это красота! — воскликнул Дюма своим громоподобным басом. — Само Средиземное море может позавидовать. К черту льды! Да здравствует море! Тра-ля-ля!.. Грести мы умеем и с удовольствием поплывем по этой прекрасной соленой воде!.. Верно я говорю, товарищи?

— Верно, лучший из поваров! Мы охотно поработаем веслами, если, конечно, у капитана нет другой идеи!

— Нет, друзья! Другой идеи нет! Но прежде надо подкрепиться и выпить по двойной порции.

— Конечно, командир! Выпьем за ваше здоровье и за успех вашего дела!

Покончив с едой, стали спускаться к воде, предварительно растянув на самом высоком ледяном пике кусок шкуры для заметки, чтобы потом, возвращаясь, не сбиться с пути, если палеокристаллические льды под действием урагана и течений вдруг переместятся.

Ловкость и отвага помогли пятерым смельчакам преодолеть спуск к воде без особых усилий. Груз разделили между всеми в соответствии с физическими возможностями каждого и снесли к воде. Подтащили к берегу также лодку и сани, после чего лодку отвязали от саней, «развели», по выражению Форена, не упускавшего случая пошутить.

Впрочем, их просто поменяли местами. Раньше лодка лежала на санях, теперь — сани на лодке. Их поместили впереди, на плоское дно. Лодка была построена по типу эскимосских умиаков:[117] такая же легкая, практически непотопляемая и очень быстрая.

При погрузке багажа она дала осадку всего на несколько сантиметров, отчего стала только устойчивее.

Весь день ушел на спуск к морю и погрузку багажа, поэтому обедать, ужинать и спать пришлось на льду.

Уставшие и измученные люди тем не менее почти всю ночь не спали, взволнованные грядущим великим событием.

Тем более что начался полярный день и было совсем светло.

Утром лодку без труда спустили на воду.

Собаки, радуясь, что их бедные лапы получат отдых, быстро устроились на меховых мешках, стараясь зарыться поглубже в мягкие теплые шкуры.

Матросы сели на весла, капитан занял место у руля. Определив по компасу положение лодки и глядя на буссоль, он скомандовал:

— Полный вперед!

И суденышко заскользило по зеркальной глади воды.

Было около четырех часов утра.

Очень довольный скоростью маленькой «Галлии», д’Амбрие решил узнать, сколько она проходит миль в час. Для этого он нацепил на удочку кусочек кожи в виде парашюта и таким образом соорудил что-то вроде примитивного лага[118], способного с достаточной точностью определить скорость лодки.

Оказалось, что за час они проплывали четыре мили, или около семи с половиной километров.

Если погода не изменится к худшему, море будет оставаться спокойным и не возникнет какое-нибудь непредвиденное препятствие, то через пятнадцать часов они будут на полюсе.

Пятнадцать часов!.. Матросы ушам своим не верили.

Неужели всего пятнадцать раз по шестьдесят минут понадобится, чтобы раз и навсегда избавиться от мысли, вот уже год владеющей всем экипажем?

Через пятнадцать часов они осуществят то, что до них еще никому не удавалось с тех самых пор, как стоит мир!

Они будут щедро вознаграждены капитаном и навеки прославятся!

И начнут наконец выбираться из ледяного ада, чтобы вернуться в родную страну, прекрасную Францию, где сейчас все цветет! В страну, где матрос в порту царь и может хорошо погулять на заработанные деньги!

Да, черт возьми, они будут жать на весла изо всех сил!

Во-первых, чтобы порадовать капитана, самого лучшего человека на свете… и, во-вторых, чтобы узнать наконец, какой он, Северный полюс. Ведь это ради него храбрые матросы снялись с привычных мест, погубили такой чудесный корабль, едва не подрались с немцами и работали так тяжело, как никогда не работают даже китобои!

Капитан, как ни стремился поскорее добраться до полюса, решил немного поумерить рвение матросов. Надо рассчитывать силы и отдыхать по очереди. Целых пятнадцать часов такого напряжения никто не выдержит.

— А мы об этом не подумали!.. Отдыхать, конечно, придется… Если только… А что, если здесь не очень глубоко и можно постоять на якоре? Два-три часа отдохнем и снова наляжем на весла, да так, что кожа на руках лопнет!.. У нас с собой два малых якоря и кусок фала.

Что же, мысль хорошая! Д’Амбрие приказал остановить лодку, привязал к шнуру свинцовый груз и закинул за борт. Каково же было его удивление, когда оказалось, что здесь глубина всего двадцать семь метров, а в двухстах метрах отсюда — тридцать пять метров.

Необходимо произвести промеры еще в нескольких местах, чтобы определить рельеф дна.

Лодка поплыла дальше, ветер не мешал движению, и матросы разделись, оставшись в форменных шерстяных куртках. Пройдя к одиннадцати часам пятьдесят один километр, остановились, чтобы позавтракать.

Вода в море оказалась очень соленой. К счастью, Дюма взял с собой полный бак снега, примерно тридцать литров пресной воды, которых едва хватило бы на два дня.

Недалеко плыла льдина величиной с бочонок, ее подтянули к лодке крюком. Удивительное дело — льдина оказалась пресной. Видимо, где-то недалеко находился ледник, от которого она откололась, а значит, и земля… Не исключено, правда, что льдина приплыла издалека.

Дюма отколол от нее несколько больших кусков.

Глубина моря почти не менялась.

В двенадцать часов отряд снова отправился в плавание, обильно смазав тюленьим жиром вздувшиеся на руках волдыри. Сидевший за рулем капитан, как только выпадала свободная минутка, производил измерение глубины. Вдруг он приказал остановиться.

— Вот чудеса, черт возьми!

Лот опускался все глубже и глубже.

— Матросы, подайте немного в сторону, а то трос пошел под углом и нельзя определить глубину!

Французы с удивлением наблюдали, как разматывается и разматывается трос. Наконец он размотался до конца, а дна все не было.

Пришлосьего смотать, так и не определив глубины, и капитан скомандовал:

— Полный вперед!

Еще через двадцать метров дно оказалось на глубине всего тридцати метров!

Приняв это за дурной знак, баски с недоумением переглядывались.

Но Дюма и Летящее Перо, чуждые суеверий, рассеяли их подозрения шутками.

— Наверное, это дыра, через которую проходит земная ось, — сказал Форен.

— Что за глупость! — возразил Дюма. — Ведь мы еще не на полюсе!

— Значит, это пробоина в большом артезианском колодце, который рыли инженеры, когда строили землю!

— Я думаю, тут другое, — вступил в разговор Мишель Элембери, китобой, развеселившийся от шуток товарищей, — но пока ничего не скажу. Еще поразмыслю, чтобы вы потом надо мной не смеялись.

— Говори, не стесняйся, — мягко попросил д’Амбрие. — Ты — опытный китобой, отличный моряк, хорошо знаешь льды. Поверь, никто не станет смеяться, мой друг.

— Спасибо на добром слове, капитан. Что же, если хотите, я выскажу на этот счет свое мнение. Мне кажется странным, что здесь нет никакой живности. Ни рыб, ни зверей, ни птиц — ничего! Какое же это море?! В настоящем море всяких тварей больше, чем на суше. Кроме того, настоящее море красивое и не такое маленькое. Верно я говорю, командир?

— Верно. Прошу тебя, продолжай, я слушаю с огромным интересом.

— Вот я и думаю, что мы плывем просто по соленому озеру с двойным дном.

— Браво, дорогой Мишель! Ты, кажется, разгадал эту чудесную загадку!

Поощренный капитаном, Мишель продолжал:

— Теперь о двойном дне. Подводная часть айсберга вдвое выше наружной! Если наружная часть имеет высоту двадцать метров, то подводная — все сорок. Любой юнга на китобойном судне это знает![119]

— Совершенно с тобой согласен!

— Ледяные хребты, по которым мы шли, особенно последний, не меньше ста метров высоты, скрывал под водой еще двести!

— Браво, мой друг!

— Я не сделаю никакого открытия, если скажу, что льды уходят под воду не только вглубь, но и вширь на большие пространства… И пусть лишат меня жалованья, если дно на небольшой глубине не есть продолжение ледяного барьера, а мертвое пространство, по которому мы плывем, — озеро. Образоваться оно могло по двум причинам: лед либо растаял, либо осел. Вот почему дно и оказалось на небольшой глубине.

— Но ты забыл о глубине более ста сорока морских саженей! — сказал Летящее Перо.

— Ничего я не забыл, наоборот!.. Там, где глубина больше двухсот метров, есть сообщение с настоящим морем, оттуда и пришла вода!

— Допустим! Но кто прорыл этот проход?

— Возможно, это давнишняя тюленья дыра. Ее края подтаяли в более теплой воде, и она стала шире… Или же треснул лед, наскочив на какую-нибудь скалу… Но это все предположения. К несчастью, у нас нет достаточно длинного лотлиня, чтобы достать дно… Иначе, мы смогли бы раскрыть тайну старого хитрого океана, который прикинулся здесь небольшим озером. Это все, что я могу сказать. Если соврал, прошу прощения. Вы приказали мне говорить, капитан!

— Полагаю, ты прав, Мишель!.. Интересно, как далеко тянется это озеро? Мы находимся так низко, что почти ничего не видим на горизонте вдали.

Превозмогая усталость, матросы снова налегли на весла.

Помогла двойная порция рома, выданная капитаном.

Но в шесть часов пришлось сделать остановку. В этот день скорость, бо́льшую, чем накануне, развить не удалось.

В общей сложности проплыли девяносто один километр, включая пятьдесят, пройденных утром, и до полюса оставалось всего двадцать!

Д’Амбрие распорядился остановиться на ночлег.

Матросы с собаками высадились на плывшую неподалеку льдину, где после двенадцатичасового сидения они могли поразмяться и справить нужду.

Когда же путешественники снова заняли свои места в лодке, на дно бросили два малых якоря.

После ужина и порции подогретого рома четверо улеглись в мешки и крепко уснули, а пятый остался на дежурстве, на тот случай, если к лодке приблизится льдина.

Дежурные менялись каждый час, но за ночь никаких происшествий не произошло. В четыре часа утра все проснулись, чтобы не забывать о том, что сутки делятся на две половины, по двенадцать часов каждая.

Капитан во время своего дежурства определил широту и, произведя точный расчет, встревожился. Он заметил то, чего не могли заметить матросы, не умевшие пользоваться навигационными приборами.

За короткое время между сделанными им двумя астрономическими определениями ледяные горы на юге, их лодка и море сдвинулись на три минуты к востоку.

ГЛАВА 10

Первое мая 1888 года. — Скала. — На Северном полюсе. — Останки кита. — Где оставить запись об открытии? — Ночь на полюсе. — Неподвижность всего живого и неживого. — О вращении Земли. — Полярный день и полярная ночь. — Обратный путь.

Смещение на три минуты, установленное капитаном, имело некоторое значение. Теперь можно с помощью буссоли скорректировать свое отклонение от полюса, после чего изменить направление пути.

Вполне достаточно трех часов, чтобы доплыть до местоположения земной оси, если не помешают море и льды.

До сих пор все благоприятствовало отважным морякам в достижении цели, но как сложатся обстоятельства на обратном пути? В лагере их ждут четырнадцать товарищей, больных, со скудным запасом продовольствия, а дорога предстоит нелегкая!

Что, если льды придут в движение, начнут ломаться и, разделившись на части, обгонять друг друга?

Но стоит ли сейчас думать о возвращении, если до таинственной точки рукой подать? Сколько смелых, самоотверженных людей пожертвовали жизнью, чтобы добраться до полюса! Но до сих пор это не удалось ни англичанам, ни русским, ни немцам, ни датчанам, ни шведам, ни американцам! А французы через несколько часов водрузят там свой трехцветный флаг, приумножив славу родины!

Воодушевленные этой мыслью и исполненные гордости, моряки принялись грести изо всех сил.

Первое мая 1888 года. Погода тихая, солнечная, море спокойное, термометр показывает минус 12°.

Однако капитан с каждым ударом весел, приближавшим лодку к заветной точке, сильнее хмурился.

Лодка шла отлично, плавучие льды попадались все реже, впереди, насколько хватало глаз, поверхность воды была гладкой, как зеркало. Казалось, они плывут по пруду.

От матросов не ускользнуло беспокойство командира, и они притихли. Не слышно было шуток, порой соленых, нарушавших однообразие путешествия. Только шумное дыхание гребцов и скрип весел в уключинах.

Собаки блаженно спали на солнце. Привыкшие к арктическим холодам, при более высокой температуре они задыхались бы, как европейские собаки в жару.

Прошел час, потом второй.

Приближалась торжественная минута.

Д’Амбрие, поднявшись, жадно всматривался в горизонт.

Потом снова сел, нахмурив брови.

Находись они на высокой точке, было бы видно гораздо лучше.

Прошло еще четверть часа, и капитан облегченно вздохнул.

Вдали, на голубовато-зеленой поверхности воды что-то темнело, какой-то непонятный предмет.

— Наконец-то, — тихо произнес капитан, — судьба мне улыбнулась, и я смогу оставить отметку о моем подвиге!.. Налягте, друзья, на весла!

И лодка помчалась туда, где виднелась скала! Да, это была скала! Никто не сомневался.

Держа одной рукой руль, другой капитан что-то быстро написал на листке бумаги, положил листок в бутыль и запечатал ее.

Нетерпение его росло; глаза сверкали, движения стали резкими, порывистыми.

Он не отрывал взгляда от таинственного, темневшего на горизонте предмета и все время смотрел на часы.

Еще пятнадцать минут, быстрого хода, и…

— Стоп!..

Лодка прошла еще немного вперед по инерции и остановилась.

Матросы вопросительно смотрели на командира. На его лице отразилось волнение.

— Матросы! Храбрые мои товарищи! — Голос д’Амбрие слегка дрожал. — Если я не ошибся в расчетах, если даже допустил маленькую неточность, которую не в силах уловить прибор, мы совершили открытие в географической науке! Это настоящая победа! В той точке, где сейчас стоит наша лодка, сходятся все меридианы Земли… Здесь нет ни широты, ни долготы. Это мертвая точка, вокруг которой вращается Земля. Мы на Северном полюсе! Посвятим же наше открытие далекому отечеству и возгласим троекратно: «Да здравствует Франция!»

— Да здравствует Франция! — дружно вскричали матросы, подняв вверх весла, в то время как капитан развертывал флаг.

— Жаль, что поблизости нет земли. Мы могли бы поставить памятный знак… Но есть скала! В трех кабельтовых отсюда. Видите? Она совсем близко от полюса. Там можно оставить бутылку с записью о нашем открытии. Под ней стоит моя подпись. Вперед, матросы! Еще немного, и можно будет отправиться в обратный путь.

Матросы, признаться, испытали разочарование. Не таким представляли они себе полюс! Все было буднично. Даже само открытие, к которому они так долго стремились, ради которого столько страдали!

Зато не было сейчас на свете человека более счастливого, чем д’Амбрие, и матросы от чистого сердца разделили с ним его радость.

Ведь по уставу действия начальства не положено обсуждать, как и приказы.

Правда, с капитаном все было по-другому.

Целый год они жили вместе, вместе страдали ради достижения заветной цели, помогали друг другу, и это сплотило команду.

Отношения матросов с капитаном, да и со старшими офицерами были сердечными, дружескими. В то же время дисциплина соблюдалась строго, послаблений не допускалось.

Скоро уже можно было разглядеть скалу. Продолговатая, совершенно гладкая, коричневого цвета, она имела в длину не больше двадцати пяти метров.

Когда путешественники находились уже метрах в ста от скалы, на лице Элембери отразилось удивление, и он воскликнул:

— Боже правый! Черт меня побери!

— Что там такое, Мишель? — спросил капитан.

— Чтоб мне удавиться немецким флагом!..

— Ну, что там?!

— Капитан, мы обмануты!.. Это не скала!.. Это…

— Договаривай!

— Это обыкновенный кит, только мертвый, должно быть, не двигается…

Лодка, звякнув, уткнулась носом в какую-то массу, твердую, как лед.

Вот его глаз, вот пасть с огромными зубами, забитыми льдом, вот хребет, похожий на киль перевернутой лодки.

От удара веслом кит зазвенел, словно промерзший деревянный брус.

Как очутилось здесь это чудовище, если море со всех сторон закрыто льдами? Отчего погибло?

Китобой по привычке взял палку с крюком, не раздумывая, со всего размаха ударил кита и, сам того не ожидая, проткнул ему бок.

Когда же, опешив, быстро вытащил палку, из образовавшейся дыры со свистом вырвалась струя зловонного газа.

— Поворачивайте назад! — закричал молчавший до этого капитан. — А то задохнемся!

Лодка отплыла в то время, как зловонное облако все увеличивалось.

Кит, видимо, сдох еще летом, стал разлагаться, в результате чего и образовался газ, а потом его прихватило морозом. Не проткни баск кита металлической палкой, он так и проплавал бы до лета.

Но когда газ весь вышел, кит покачнулся и стал медленно погружаться в воду, словно тонущий корабль, и наконец исчез.

В этой мертвой водной пустыне, где не было ни единого живого существа, появление людей казалось неправдоподобным.

Матросы опустили весла и ждали команды капитана.

Но тот никак не мог решиться на отступление.

Измерил глубину: сорок метров.

Д’Амбрие приказал отплыть еще дальше и снова опустил лот. Теперь глубина была двадцать пять метров. В третий раз лот не достал дна.

Поворачивая лодку то в одну, то в другую сторону, капитан надеялся отыскать место, где можно было бы оставить памятную запись, вещественное доказательство их победы. Но дно везде было ледяным.

Полюс окружали многовековые палеокристаллические льды. Вероятно, они где-то смерзлись с ледниками, покрывавшими скалистые берега суши, но увидеть их отсюда было невозможно.

Может случиться, что открытие капитаном д’Амбрие Северного полюса так и останется недоказанным. На слово капитану вряд ли поверят, особенно его соперники.

Разумеется, в бортовом журнале, который д’Амбрие вел с величайшей тщательностью, были все отметки широт и долгот, через которые они проходили, а также точная карта проделанного пути, подтверждавшая открытие.

Но соперник, везде ставивший памятные знаки, пожалуй, не удовлетворится такими доказательствами, хотя обычно географические общества их признают, особенно если речь идет о человеке, известном своим благородством.

Что же касается немца, то он не остановится ни перед какими ухищрениями и мелочными придирками, только бы опротестовать открытие д’Амбрие.

Но так ли велико значение пирамиды, возразил сам себе капитан. Пока на полюс не отправится очередная экспедиция, ее все равно никто не найдет. А до тех пор пройдут годы.

И д’Амбрие обратился к матросам:

— Разве не может служить доказательством мое честное слово!

— Разумеется, может, не сомневайтесь, — ответили все, как один, матросы. — Оно убедительнее любых письменных свидетельств. Вам поверят и друзья и соперники!

__________

После трапезы, не такой обильной, как хотелось бы капитану, все выпили по двойной порции спиртного и отправились в обратный путь.

С наступлением вечера, несмотря на усталость, никто не мог заснуть, даже собаки. Поблизости для них не нашлось удобной льдины, и они спали вместе с людьми, что было очень неудобно.

Как и накануне, лодку поставили на якорь, зацепив его за донный лед.

Мы сказали «с наступлением вечера», и читатель сразу представил себе, как постепенно сгущается тьма в этом печальном царстве льдов, делая безмолвие еще более гнетущим.

Однако полярная ночь здесь давно миновала, и круглые сутки властвовал день. Но и он не принес оживления в этот мрачный край. Казалось, здесь не земля, а какая-то другая, умирающая планета.

Силы человека не безграничны, и усталость взяла свое. Путешественники стали устраиваться на отдых.

По времени уже наступила ночь, но было совсем светло.

Подкрепившись немного, матросы снова завели разговор о полюсе. Ну что в ней особенного, в этой точке, к которой они так стремились, не щадя жизни! Ровным счетом ничего! С этой мыслью трудно было смириться. Исчезло воодушевление. А вместе с ним и радость.

Разговор оживляли только шутки Форена и реплики Дюма.

— Наконец-то мы выходим на дорогу к Большим бульварам Парижа! — самым серьезным тоном объявил Летящее Перо. — Мы повидали много стран, в том числе страну обмороженных носов, мороженого и разных шербетов, как съедобных, так и несъедобных.

— Мы дошли до Северного полюса, — продолжал Дюма. — А много ли моряков со всего света, даже марсельцев, там побывало? Теперь, мои дорогие, мы прославимся на весь мир, жаль только, что рассказать об этом полюсе нечего. Один капитан углядел там что-то необыкновенное…

— Ничего я там не увидел особенного, — мягко возразил д’Амбрие. — И никогда вам этого не обещал. Просто вы помогли мне найти на Земле точку, где еще не ступала нога человека. Вот и все. Разве мало мы собрали интересных сведений? Они позволят людям приступить к новым исследованиям силы тяжести, атмосферного давления, магнетизма. К сожалению, у меня нет сейчас необходимых приборов, чтобы этим заняться. Но придут сюда когда-нибудь другие и довершат начатое нами.

— Простите, капитан, — почтительно произнес Форен, — вы вот упомянули о тяжести. Но разве одни и те же тела во всех точках Земли имеют разный вес?

— Поскольку Земля на полюсах несколько сплюснута, а к экватору становится шире, то любое тело, к примеру твое, весит здесь больше, чем на экваторе.

Вес — это сила притяжения к Земле!

Тела притягиваются друг к другу с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними и прямо пропорциональной их массе, поэтому, по мере приближения к центру притяжения, то есть центру Земли, вес твой увеличивается.

Понятия эти сухие, абстрактные и могут быть выражены только математической формулой!.. Другого способа рассказать о них не существует.

Есть и другая причина, увеличивающая вес.

В этой точке мы находимся в неподвижности, в то время как на экваторе крутимся со скоростью вращения Земли. Центробежная сила несколько уменьшает силу притяжения, а следовательно, и наш вес.

— Еще раз извините, капитан, но неужели мы здесь в неподвижности, даже когда ходим, в то время как жители экватора перемещаются лежа на боку?

— Да, они перемещаются вместе с Землей! Ты же знаешь, что Земля оборачивается вокруг своей оси за двадцать четыре часа.

Вертясь таким образом, словно волчок, она сообщает всем точкам своей поверхности разную скорость, в зависимости от их расстояния до оси вращения. Самая большая скорость — на экваторе.

Окружность Земли по экватору равна сорока миллионам метров, и любая точка на этой окружности проходит это расстояние за двадцать четыре часа, следовательно, со скоростью четыреста шестьдесят четыре метра в секунду.

На широте Парижа, то есть на сорока восьми градусах пятидесяти минутах тринадцати секундах, окружность значительно меньше, и, следовательно, расстояние, проходимое точкой на Земле на этой широте, уменьшается, и скорость движения составляет всего триста пять метров в секунду.

На самом полюсе она равна нулю.

Таким образом, мы неподвижны относительно жителей других широт между полюсом и экватором… Понял?

— В общем, да, капитан! Большое спасибо!

— Хочешь еще о чем-то спросить?

— О да, капитан, о многом, вас так интересно слушать! Но все очень устали!.. Того и гляди, уснут, несмотря на это противное солнце, которое светит и светит!

— В этом нет ничего удивительного! Солнце приходит на полюс в день весеннего равноденствия, двадцать третьего марта. Тогда оно выплывает над горизонтом только до половины, если не считать явления отражения света.

С каждым днем солнце поднимается все выше по наклонной линии и целые полгода не заходит.

В день осеннего равноденствия, двадцать второго сентября, оно опускается до самого горизонта и на шесть месяцев исчезает. Начинается унылая полярная ночь. А теперь спи, набирайся сил. Мы должны поскорее вернуться к своим.

— Не беспокойтесь, капитан!.. Завтра будем грести вдвое быстрее! Верно, друзья?

Ответа не последовало. Все трое крепко спали, натянув мех до самых глаз.

А д’Амбрие, будто не зная усталости, еще долго сидел на корме, думая о далекой родине, о товарищах, оставшихся в лагере среди льдов, о своей победе, о великих трудностях возвращения.

ГЛАВА 11

Возвращение. — Радость Констана Гиньяра. — Нечем откусить хлеб. — Зловещие знаки. — Еще одна буря. — В эскимосских иглу. — Пропажа провизии. — Бедствие. — Примерное наказание разбойников. — Собак режут и едят. — Бегство Помпона. — Голод. — Едят упряжь. — Угроза голодной смерти.

Против ожидания на обратном пути ничего особенного не случилось.

Дорога, разумеется, была трудная, утомительная, но благоприятная погода и огромное желание поскорее прийти к своим помогали преодолевать препятствия.

К тому же, при всей экономии, запасы провизии таяли на глазах, и сани становились все легче.

Отряду понадобилось немногим более пяти суток, чтобы достигнуть точки, в которой теоретически проходит ось вращения Земли, и шесть суток, чтобы вернуться в лагерь.

Итак, седьмого мая в четыре часа пополудни, пройдя через грозные палеокристаллические льды, они уже были у 88-й параллели и нашли лагерь на месте.

Их встретили как настоящих национальных героев, совершивших великое научное открытие!

Капитан был глубоко тронут, поблагодарил и сказал, что оставшиеся в лагере достойны разделить славу с теми, кто ходил к полюсу, и будут вознаграждены по заслугам.

— Да здравствует капитан! Слава победителям! — раздались восторженные возгласы.

Встречали капитана все, даже больные вышли из палатки, и д’Амбрие с грустью заметил, как сильно изменились люди за эти одиннадцать дней.

Бледные, исхудавшие, они, казалось, сгорбились под бременем болезней. Но радость — лучшее лекарство. Глаза у всех блестели, губы улыбались, сердца учащенно бились.

Слова командира придали им силы и бодрости.

Хороший матрос не пренебрегает славой, и вознаграждением тоже, хотя служит преданно и чужд корысти.

В начале экспедиции д’Амбрие обещал увеличить жалованье сперва после перехода за Полярный круг, а затем — когда достигнут Северного полюса. К полюсу пошли не все, но все получат одинаковое вознаграждение. Так сказал капитан.

И ничего нет удивительного в том, что измученные матросы были на седьмом небе от счастья.

Констан Гиньяр, едва оправившийся после цинги, совсем еще слабый, радостно подмигивал и потирал свои узловатые руки.

— Вот здорово! По крайней мере, на старости лет не буду нуждаться в куске хлеба! — сказал он Форену.

— Хлеба!.. А чем ты будешь его кусать, несчастный?! От цинги у тебя, наверное, все зубы вывалились!

— Смейся, смейся! Если хлеб твердый, можно его раскрошить и намочить в пиве!..

— И ты вылакаешь это за здоровье полюса, старый пьянчужка?!

— Выпью! И не один раз, а два! Как за друга! А ты-то хоть видел полюс?

— Вот как тебя вижу!

— Ну и какой он? Расскажи!..

— Представь себе кита, который неподвижно лежит до половины в воде. Ни хвостом, ни плавниками не шевельнет.

— Ладно… А дальше?

— Подходит Мишель… Как ткнет его палкой в бок! Дырку проделал. А из дырки «пф-пф!». Целое облако вонючего газа вылетело. За сто саженей нечем дышать!..

— А потом что?

— Потом? Кит этот, или же полюс, как хочешь, так и считай, стал наполняться водой и затонул. Вот и все.

— Да что ты несешь?! Мишель палкой проткнул Северный полюс?! Убил?

— Выходит, что так, раз полюс тебе наследство оставил!

— Наследство? Мне?!

— А как же?! Высокое жалованье!.. Деньги на старость!.. Твою ренту!.. Твое пиво! Все это, мой милый, — наследство бедняги полюса, которого мы утопили в соленом море!.. Спроси лучше у Мишеля, он расскажет, как было дело!

Пока шел этот разговор, Бершу передал командование капитану и доложил о положении в лагере.

Оно было поистине плачевным.

Несмотря на строжайшую экономию, провизия была на исходе. Над моряками нависла угроза голода.

— Неужели ничего не добыли — ни зверя, ни рыбы? — спросил д’Амбрие.

— Ничего, капитан! Напрасно нам говорили, что в Арктике полно всякой живности. И не кто-нибудь, а люди осведомленные. Здесь настоящая пустыня! Точнее, ледяной ад… Даже Угиук, с его уменьем и ловкостью, ничего не смог поймать. Наши охотники, сам доктор пытались найти следы какого-нибудь зверя — напрасный труд. А ведь уже началось потепление!.. Должны бы с юга прилететь птицы. Мне страшно, капитан! Не за себя, и даже не за наших бедных матросов, — их самоотверженность выше всяких похвал!.. Но подумайте, что будет, если мы все погибнем? Ведь никто не узнает о нашей победе! О том, что мы взяли верх над немцами! Что французский флаг был на полюсе! И все из-за того, что не хватит какой-нибудь тысячи порций!

— Не отчаивайся раньше времени, дорогой Бершу! — глубоко обеспокоенный, произнес д’Амбрие. — Скоро ледоход, а как только потеплеет, появится всевозможная дичь! Ведь через шесть часов — уже восьмое мая!

— Да сжалится над нами Небо, капитан!

__________

На другой день надежды рухнули.

Впервые за долгое время показания барометра начали постепенно падать, задул проклятый южный ветер, несущий снегопады и морозы, небо заволокло низкими лохматыми тучами.

За двадцать часов показания барометра упали до отметки семьсот двадцать миллиметров!

Снег вихрился, образуя сплошную пелену. В нескольких шагах ничего не было видно.

Палатку сорвало и унесло.

Больные остались без крова, дрожа от холода в своих меховых мешках.

Сани перевернуло и вдребезги разбило о скалы.

Чтобы укрыться от непогоды, Угиук предложил построить из снега иглу. Так называется у гренландцев полукруглое низенькое сооружение с отверстием, в которое вползают на четвереньках.

Огромных трудов стоило матросам построить два таких убежища, и они свалились там в кучу, умирая от жажды и голода. Дюма снова приступил к своим обязанностям повара, к великому неудовольствию Курапье, потолстевшему, как подозревали, за счет других.

Провансалец разжег спиртовку, к счастью, уцелевшую, наполнил снегом сосуд для воды, сварил кофе, приготовил еду для больных, потом для здоровых и, наконец, поел сам.

В иглу было очень тесно и душно. Здесь же находились и собаки.

Но никто не жаловался, радовались и такому укрытию.

Кое-как удалось собрать продукты, занесенные снегом. Но наиболее ценные уже съели собаки.

И теперь матросы с ненавистью смотрели на своих четвероногих друзей, которых раньше так любили и баловали.

Казалось, урагану не будет конца. Злую шутку сыграло Заполярье с моряками. И не в первый раз. Уже настала весна, и все ждали тепла, но вопреки ожиданиям вернулась зима.

Снежная буря, третья по счету, которую пришлось пережить морякам, была самой долгой и самой жестокой.

Лишь 18 мая наступило затишье.

Всем хотелось хоть как-нибудь отметить годовщину отплытия из Франции.

Но в тот день, 13 мая, обнаружилось нечто ужасное.

Собаки вошли во вкус и повадились воровать продукты, причем так хитро, что можно было заподозрить в краже кого-нибудь из членов команды. Но кого?

Все безропотно терпели голод и скорее умерли бы, чем обманули товарищей!

Угиук!.. Вот кто способен на это! Дикарю неведомо благородство.

Большой Тюлень между тем все жирел, лицо его лоснилось. А в день, когда обнаружилась кража, от него пахло спиртным.

На вопрос, голоден ли он, эскимос впервые ответил, что нет, а вот выпил бы с большим удовольствием, правда, немного погодя.

Все ясно! Он живет за счет других, не понимая, какую совершает подлость, и очень доволен.

За десять дней дикарь вместе с собаками уничтожил все самые ценные продукты!

Впрочем, вряд ли он не понимал, что совершает зло. В этом случае он не стал бы заметать следы, маскировать всяким хламом вскрытые ящики с провизией.

Неужели Угиук орудовал вместе с собаками?

Впрочем, это не имело значения. Положение было катастрофическим.

Вот каким печальным выдался день годовщины. Тут уж было не до праздника.

Поскольку собак все равно нечем было кормить, решили ими пожертвовать.

Но вовсе не из мести. Несчастные животные могли бы еще оказаться очень полезными в будущем. К тому же люди успели к ним привязаться.

Итак, все собаки были присуждены к смертной казни, и в роли палача выступил Дюма. Он резал собак, а кровь собирал в сосуды.

Почему Тартарен не застрелил собак, этих добрых слуг, а зарезал, как свиней или овец?

Так распорядился доктор.

Собачья кровь могла заменить тюленью, столь необходимую для больных цингой. Никто не отказался ее пить, помня, как погиб Фриц, не сумевший побороть своего отвращения.

Летящее Перо убежал, чтобы не слышать жалобного визга своих подопечных, не видеть, как умирают его любимцы Белизар, Кабо, Рамона и Помпон.

Когда он вернулся, Дюма, весь в крови, как палач в тюрьме Вилетт, уже собирался схватить Помпона. Тот не сопротивлялся, только жалобно попискивал, как ребенок.

Форен со слезами на глазах вскричал:

— Проклятье! Я думал, резня уже кончена!.. Дюма!.. Матрос!.. Отпусти его!

— Я бы с удовольствием! У меня сердце разрывается от жалости при виде этих бедных тварей!

Помпон вырвался из рук повара и кинулся к Летящему Перу. Парижанин схватил его в охапку и отбежал метров на сто от лагеря.

Здесь он поставил собаку на белый снежный ковер и сказал:

— Бедненький мой! Нет больше в живых твоих товарищей! Ты воровал вместе с ними, а за кражу полагается смерть! Если хочешь спастись, беги! Льды для тебя — дом родной! Тебе не страшна никакая беда! Беги же и больше не возвращайся!

Летящее Перо поцеловал Помпона в его черный блестящий нос.

— Прощай, Помпон!

И пес убежал, словно понял все, что ему сказал хозяин.

Остальные собаки были выпотрошены, заморожены и съедены.

Даже кишок не осталось. Их приберегли на то страшное время, когда, обезумев от голода, человек готов съесть все что угодно.

И оно приближалось, это время.

Теперь по утрам чай или кофе пили без сахара. Его съели Угиук и собаки. Еще каждому полагалось двести граммов полусырого собачьего мяса и пятьдесят граммов водки или рома на четверть литра горячей воды.

Ни сухарей, ни мясного концентрата. Их тоже съели воры.

В полдень — двести граммов вареного собачьего мяса вместе с бульоном и немножко разогретого тюленьего жира со щепоткой соли, «чтобы вырабатывать углеводы», как в свое время шутили матросы.

Спиртного в полдень не полагалось — его берегли.

Вечером — двести граммов собачьего мяса или же кофе и пятьдесят граммов рома или водки в четверти литра воды.

После ужина, полуголодные, укладывались спать. Но пословица «Поспать — все равно что пообедать» была теперь неуместна.

Собаки оказались такими тощими, что каждая весила не более двадцати килограммов, а чистого мяса можно было наскрести от силы килограммов десять.

В день, как ни экономили, обойтись одной собакой не могли.

Некоторые так оголодали, что не брезговали даже вонючими собачьими кишками, остальных от них тошнило.

В общем, жизнь моряков превратилась в сущий ад.

Восемнадцатого мая буря наконец успокоилась, но снега намело столько, что неизвестно было, как выбираться из сугробов и в какую сторону идти.

Девятнадцатого, двадцатого, двадцать первого и двадцать второго мая провели в мрачном ожидании смерти и тупой покорности судьбе не только больные, но и здоровые.

И все-таки капитан не терял надежды. Нет, помощи он не ждал, вряд ли сюда придут эскимосы-охотники. Но скоро наступит лето, появится полярная дичь, все подкормятся и смогут стащить к воде шлюпку. Пока же ее пришлось оставить неподалеку от лагеря.

Двадцать третьего мая все еще держался мороз минус 10° и снег был таким сухим, что взлетал в воздух при малейшем дуновении ветра.

Двадцать четвертого трое заболели острым расстройством желудка, сказались недостаток и однообразие питания.

Состояние больных цингой не менялось, только их одолевала слабость.

Двадцать пятого съели последнюю собаку.

Двадцать шестого рыскали по углам в поисках сколько-нибудь съедобных отбросов: костей, остатков кишок, жил.

Двадцать седьмого резко потеплело. Температура повысилась до минус 3°. Лед пошел трещинами, снег понемногу таял и оседал.

Люди пили горячую воду, а те, кто не в силах был терпеть голод, кипятили собачьи шкуры, предварительно очистив их от шерсти, и ели, едва не ломая себе зубы.

Двадцать восьмого мая потеплело до нуля. Кончились запасы чая и кофе.

После «еды», если можно назвать едой то, чем питались сейчас матросы, доктор каждому давал по ложечке глицерина.

Двадцать девятого пролетела чайка, потом раздался писк снежных овсянок.

Когда съели собачьи шкуры, принялись за упряжь из тюленьей кожи…

Бледные, угрюмые, с лихорадочно блестевшими глазами и лиловыми растрескавшимися губами, люди еле двигались, напоминая призраков, блуждающих по ледовому аду.

Охваченный отчаянием, капитан напряженно вглядывался в даль. Может быть, пролетит стая уток, появится медведь или вылезет на лед тюлень?

Везде текли ручьи, и в ледяных чумах стало невозможно жить.

Дюма, Летящее Перо и Иттуриа, самые крепкие из всех, отправились на охоту, но, проходив шесть часов, вернулись ни с чем.

Они съели половину ременной упряжи, кусок кожаного сапога и по ложке глицерина.

— Ничего! — сказал Форен, едва державшийся на ногах. — Завтра опять пойдем!

Но 30-го, вместо того чтобы пойти на охоту, все трое слегли в лихорадке.

Не осталось ни одного здорового человека!

Доктор сам падал от слабости, но продолжал исполнять профессиональный долг и делал все, что мог.

Тридцать первого уже ни у кого не оставалось надежды на спасение.

Люди легли и с мрачной покорностью ждали смерти. Без жалоб, без слова упрека.

ГЛАВА 12

Странные звуки. — Промахнулся. — Помпон. — Жирная собака и тощие матросы. — Поразительное открытие. — Мясные залежи. — Помпон вернулся. — Котел с супом. — Замороженные в палеокристаллических льдах. — Вымерший вид животных. — Ледоход. — Вблизи мыса Челюскин. — Торжественный прием. — «Галлия» победила!

Тридцать первого мая термометр показывал плюс 2°. В ярко-голубом небе сияло солнце, но моряки, чуть живые, лежали в сырой ледяной хижине и жевали края спальных меховых мешков.

Больных лихорадило, и они слизывали пресную воду, текшую по стенам иглу.

Зато их не мучил голод.

Хижина сейчас напоминала госпиталь или перевязочный пункт с тяжелоранеными.

Прерывистое дыхание перемежалось стонами.

Некоторые доживали свои последние часы.

Капитан лежал, высунув голову наружу, чтобы видеть солнце и дышать свежим воздухом.

Вдруг ему почудилось… Но, может быть, это только больное воображение? Ему почудилось чье-то рычание. Оно доносилось издалека.

Зверь!.. Неужели медведь?

Капитан не ошибся. Звук все приближался, к нему прибавилось шарканье лап по льду.

Капитан с трудом поднялся и крикнул охрипшим голосом:

— Тревога!.. К оружию!

Рычание все приближалось. Дюма схватился за карабин, а следом за ним лейтенант Вассер, Летящее Перо и один из басков. Появление зверя подействовало на них, как удар током.

Поразительно, сколько в человеке таится силы! Духовной энергии! Совершенно обессиленные за минуту до этого, люди выбежали из иглу, готовые к битве.

Но вместо медведя увидели какого-то небольшого зверька с коричневой шерстью, который быстро к ним приближался.

Он вовсе не рычал, а лаял.

Дюма выстрелил с расстояния примерно двухсот метров, но впервые в жизни промахнулся. Наверное, оттого, что был голоден и очень волновался.

Пуля легла недалеко от животного, и во все стороны полетели осколки льда.

Лейтенант тоже промахнулся, а зверь все приближался, не обращая внимания на выстрелы.

Дюма, ругая себя за неловкость, вновь зарядил ружье.

Но тут на лице парижанина изобразились удивление и радость. Он отвел в сторону карабин Дюма и закричал:

— Помпон!.. Собачка моя!..

Услышав знакомый голос, собака вихрем помчалась через лужи и трещины прямо к хозяину и, радостно лая, стала ластиться к нему.

— Помпон!.. Песик мой!.. Неужели ты? — Артур и смеялся и плакал, в то время как Помпон перебегал от матроса к матросу и снова возвращался к хозяину.

— Проклятье! — проворчал растроганный Дюма. — И надо же ему было вернуться, несчастному!.. А я так надеялся на медведя! Ведь в этом псе нет и пятидесяти фунтов!.. Так жалко его убивать!

— Убить Помпона?! Ни за что! — негодуя, вскричал Летящее Перо. Он схватил собаку на руки, прижал к себе, а она благодарно лизала ему лицо.

— Но у нас больные умирают от голода, — едва слышно произнес Дюма.

— Да ты посмотри, какой Помпон жирный!..

— Увы, — ответил повар тоном, полным сострадания. — Слишком жирный, бедняга!..

— Значит, он чем-то питался все эти двадцать дней!

— Пожалуй, ты прав! — вмешался в разговор лейтенант.

— Либо его кто-то кормил, либо он нашел где-то запасы продуктов, — продолжал парижанин.

Подошел капитан.

— Ты правильно рассуждаешь, Летящее Перо, мой мальчик, — сказал он. — Твоя собака, движимая инстинктом и дружескими чувствами, пришла не случайно!.. Кто знает, может быть, в ней наше спасение?

Теперь Помпон уже ластился ко всем по очереди, залез в хижину, всех обнюхал и вылез.

— Проверяет, все ли на месте! — пояснил Артур.

Удивленная тем, что хозяин ее не угощает, собака задумалась, потом села на задние лапы и, как в былые времена, когда ее спрашивали: «Хочешь есть?» — пролаяла:

— Уап!.. Уап!..

После этого умное животное побежало по своему следу назад, то и дело оглядываясь, чтобы посмотреть, идут ли за ней.

— Лейтенант Вассер, берите с собой Жана Иттуриа, Дюма, Форена и идите следом за собакой!..

— Есть, капитан, и дай Бог нам вернуться не с пустыми руками!.. В дорогу, друзья!

— Подождите минутку! — остановил их д’Амбрие. — Возьмите уцелевшие сани, положите на них меховые шкуры и спальный мешок, а также оружие, сосуд для воды, он нам все равно не понадобится за неимением горючего, прихватите топор, пилу и ледовый нож. Непременно наденьте гренландские сапоги, чтобы не промочить ноги, и табак не забудьте! Разделим его по-братски! А теперь пожмем друг другу руки! Идите, друзья, и помните, наша жизнь в ваших руках!

Собака вела людей на северо-восток, прямо по своему следу, выделявшемуся на подтаявшем снегу.

Прав был капитан, посоветовав им взять сани. На них по крайней мере можно было везти поклажу. Как несли бы ее на себе ослабевшие, голодные моряки?

Дорога была ровной, и тянуть легкие сани не составляло никакого труда. Время от времени кто-нибудь из путников садился на сани отдохнуть, и остальные его везли.

Спустя некоторое время собака свернула на север и направилась к ледяным холмам по западному краю барьера из палеокристаллических льдов.

Эти льды резко отличались своим бледно-зеленым цветом от более поздних ледяных образований, почти бесцветных.

Уже целых шесть часов шли моряки, изнемогая от усталости.

«Мужайтесь!» — казалось, говорила собака. Иногда она подбегала к ним с лаем, как будто хотела поторопить.

— Куда она нас ведет? — недоумевали лейтенант, баск и провансалец.

— Туда, где есть жратва, не сомневайтесь! — всякий раз отвечал Форен. — Видели, как Помпон всех обнюхал в иглу, понял, что у нас нечего есть, и повел к своему таинственному складу. Он — большой хитрец, этот Помпон!

Неожиданно собака свернула на крутую тропинку, где саням было не пройти, и исчезла среди нагромождения ледяных глыб.

Вскоре она вернулась и принесла в зубах что-то коричневое, бесформенное, похожее на обрубок.

Плюмован взял у нее таинственный предмет, отломал кусочек, положил в рот, пожевал и вне себя от удивления воскликнул:

— Провалиться мне на этом месте!.. Мороженая говядина!

— Не может быть!

— Попробуйте, лейтенант! И ты, повар, тоже! Это настоящее мясо, мы такое морозили зимой!

— Летящее Перо прав! — произнес очень довольный лейтенант.

— Для варки годится! — серьезно заявил Дюма.

— Можно есть и сырым, оно ведь замороженное! — заметил баск, запихнув в рот большой кусок и старательно его прожевывая.

— Молодец, песик! — с нежностью произнес Артур. — Привел нас к своему продовольственному складу.

Помпон снова побежал к ледяным глыбам. Моряки последовали за ним и вскоре увидели глубокую зигзагообразную трещину, тянувшуюся по основанию огромного ледяного образования.

Собака лапами соскребла смешанный со льдом подтаявший снег, нашла круглое отверстие шириной с бочонок, влезла внутрь, снова поскребла лапами, только уже сильнее и появилась с огромным куском говядины, который едва притащила.

— Черт побери! — вскричал парижанин. — Да здесь настоящие мясные залежи! Природный холодильник!

Лейтенант, вооружившись ледовым ножом, а Дюма — топором, расширили трещину и увидели, что она тянется метров на сто и на большую глубину буквально набита прекрасным мороженым мясом.

Продолжая работать, они не переставали жевать. Мясо таяло во рту и становилось мягким. Против ожиданий, оно оказалось совершенно свежим.

— Может, сварим суп? — предложил Форен.

— Спирта нет! — ответил Дюма.

— Но здесь целые тонны жира! Положим жир в горелку, выдернем несколько волосков из звериной шкуры и сделаем фитиль!

— Варите, если хотите, только сперва нагрузим мясом сани и вернемся поскорее к товарищам, они умирают от голода!

— У меня идея, лейтенант! — воскликнул Летящее Перо. — Мы, пожалуй, уже сыты, тем более что можем еще съесть по кусочку этого прекрасного жира, который вот-вот растопится. А суп сварим на горелке и привезем на санях еще горячим, чтобы товарищи могли сразу поесть.

— Согласен! — ответил лейтенант, грузя на сани мясо и жир.

Не прошло и часа, как моряки, не отдохнув, отправились в обратный путь.

Они хорошо подкрепились, к тому же чудесная находка придала им силы.

Еще бы! Обнаружить такие залежи мяса!

Их буквально распирало от радости! И все благодаря Помпону. Единственное, чего они сейчас желали, скорее добраться до своих.

Груженные мясом сани стали тяжелее, и их приходилось толкать. А на горе мяса, словно божество, возвышался стоявший на горелке котел с супом, из которого шел прекрасный аромат.

Моряки никак не могли насытиться и даже на ходу не переставали жевать, оживленно обсуждая случившееся и гадая, откуда взялись среди льдов эти залежи мяса.

Только через двенадцать часов путники возвратились в лагерь, ни разу не остановившись по дороге.

Задыхающиеся от усталости, потные, они были счастливы, что принесли спасение товарищам.

Еще немного, и некоторых они нашли бы мертвыми.

Не говоря уже о больных цингой, остальные едва дышали, многие бредили.

К счастью, голод можно вылечить самым простым лекарством — едой.

Парижанину и в самом деле пришла в голову блестящая идея приготовить по дороге суп. Конечно, в нем не было ни соли, ни приправ, но в иглу запахло мясом!

Поистине волшебный аромат!

Изголодавшиеся люди с жадностью набросились на еду, но доктор строго следил за ее раздачей. При длительном голодании надо начинать с маленьких порций, чтобы не умереть от заворота кишок.

После супа матросам дали мясо, разделив его на небольшие куски, которые следовало есть понемногу, в течение нескольких часов.

Когда с едой было покончено, все уснули крепким сном и проснулись от собачьего лая.

Явился Помпон. За оказанную услугу он не просил ничего особенного у своих хозяев, только немного ласки и несколько добрых слов.

Измученные голодом и лихорадкой люди не знали, каким образом лейтенант Вассер, Жан Иттуриа и Летящее Перо добыли все это богатство: двадцать пять литров мясного бульона, десять фунтов вареного мяса и сто пятьдесят килограммов мороженого. Они только видели, как их товарищи ушли вслед за Помпоном. Артур что-то городил о мясных залежах, найденных среди льдин, но никтоничего не понял. Тем более что все внимание было поглощено неизвестно откуда взявшейся едой. Да и мало ли что мог придумать парижанин. Лейтенант Вассер сказал, что в глубине льдов они нашли столько мяса, что его хватит на год, если даже кормить тысячу человек.

Капитан и доктор были еще слишком слабы, чтобы исследовать привезенное мясо, и только улыбались, когда Летящее Перо рассказывал эту неправдоподобную историю.

Итак, преданный Помпон спас своих хозяев от голодной смерти. С этого дня жизнь экспедиции стала совсем другой.

Откуда взялось во льдах мясо? Пока на этот вопрос никто не смог бы ответить. Он требовал тщательного изучения.

Через тридцать шесть часов все, даже больные цингой, были уже на ногах и отправились к открытому Помпоном загадочному тайнику.

Приятно было идти по гладкому льду при температуре плюс 2°, прямо-таки весенней, после пятидесятиградусных морозов. На месте лагеря остались только иглу, уже изрядно подтаявшие, из-под которых текли ручьи.

Помпон шел впереди, очень гордый своей ролью проводника.

Наиболее слабых устроили в шлюпке, поставленной на сани, легко скользившие по снегу.

Матросы повеселели.

Голод отступил, появилась надежда. Выражение му́ки на изменившихся до неузнаваемости лицах сменилось слабой улыбкой. Матросы походили сейчас на живых скелетов, кожа да кости. Бледные, заострившиеся носы, провалившиеся беззубые рты. Если бы не блеск в глазах, этих людей можно было бы принять за призраков, бродивших, словно неприкаянные души, по ледяному аду.

Сани потихоньку двигались, подталкиваемые сзади и подтягиваемые спереди за привязанные к ним фланелевые пояса вместо ремней — упряжь была съедена.

Двухчасовые остановки делали довольно часто, съедали по куску полусырого мяса, выпивали по кружке бульона и глотку́ растопленного жира, в качестве лакомства.

Через десять часов все оборудование и больные были доставлены к месту.

Как ни расписывали лейтенант Вассер, Жан Иттуриа, Дюма и Форен залежи мяса, они их недооценили.

В основании каждого ледяного холма было две-три извилистые трещины по сто метров в длину, уходившие в глубь холмов, как рудные жилы в содержащих их породах.

Мясных запасов хватило бы на целую армию, столько здесь скопилось замороженных животных.

Разумеется, насквозь замороженное мясо сохранило и вкус, и полезные свойства.

За неимением палатки пришлось вырубить пещеру прямо в ледяной скале, защищавшей от ледяного южного ветра.

Там моряки и устроились. Благодаря мехам и спальным мешкам холод им был не страшен.

И еды хоть отбавляй. Стоит только протянуть руку.

Любознательный доктор очень заинтересовался происхождением замерзших животных, и в конце концов ему удалось разгадать загадку.

Прежде всего он определил, что это за животные.

Все они относились к одному виду, исчезнувшему более семидесяти лет тому назад, судя по строению зубов, хорошо изученному в 1751 году знаменитым немецким натуралистом Стеллером[120] и потому названному его именем — Стеллеровы коровы. Это были морские млекопитающие из отряда сирен.

Стеллеровы коровы, в среднем весом три тонны каждая, достигали в длину трех с половиной — четырех метров и были снабжены усами, очень твердыми, длиной от пятнадцати до двадцати сантиметров.

Ученый, открывший их возле Камчатки, утверждал, что морские коровы не агрессивны, мясо их вкусно и ловить их очень легко. Тогда-то и началась охота на этих животных, которая привела к полному их исчезновению.

Как морские коровы попали сюда в таком огромном количестве, какое стихийное бедствие явилось причиной их массовой гибели, как оказались они в этой ледяной могиле, сохранившись в виде тысяч центнеров мяса? Сколько лет, а может быть, и веков палеокристаллические льды носили их в себе, перемещаясь под действием ветров и течений, прежде чем буря, сломав льды, частично обнажила залежи, которые и учуяла собака?

Ответить на эти вопросы так же трудно, как определить, когда умер мамонт, найденный в 1804 году в устье реки Лены, которым якуты и их собаки питались два года.

Итак, устроившись в ледяной пещере и не страдая больше от холода и голода, матросы день ото дня становились бодрее. Скоро лето. А значит, и ледоход.

Даже перспектива второй зимовки их теперь не пугала. Укрытие у них надежное. Еды столько, что хватило бы на целый город.

Но богиня Севера, подвергнув их суровым испытаниям за то, что вторглись в ее владения, рассудила по-другому.

Буря, по всей вероятности, оторвала от палеокристаллических льдов ту часть, где сейчас находились французские путешественники и сказочные залежи мяса.

Капитан с радостью заметил, что тяжелый ледяной панцирь, прежде медленно двигавшийся вокруг полюса, поплыл вдруг гораздо быстрее.

Он дрейфовал к землям Российской империи со скоростью двенадцать, а то и пятнадцать километров в сутки.

Три — три с половиной лье, конечно, немного, но лед двигался весь июнь, июль, август и сентябрь, и французы наконец увидели землю, проплыв тысячу триста или тысячу четыреста километров.

Это был мыс Челюскин, на 77°30′ северной широты и 102°30′ восточной долготы[121].

Однако на этом трудности не кончались. От мыса Челюскин до Петербурга десять тысяч километров, а до Иркутска, губернского города Восточной Сибири, две тысячи шестьсот.

Уже наступил октябрь.

Не придется ли им провести зиму в сибирской тундре, дожидаясь весны? Пережить такие же холода, как на полюсе? Разве не погиб Грили со своей экспедицией в пустынных, заброшенных землях? А капитан Де Лонг? Он умер именно в этих краях.

На их счастье, в небольшом защищенном от ветра заливчике они увидели охотников на тюленей.

Быстро покинув льдину, лишь незначительно уменьшившуюся после долгого плавания под лучами полярного солнца, французы сели в шлюпку, которую бережно хранили все это время, и причалили к берегу, к великому удивлению находившихся там людей.

Это были тунгусы. Они делали запасы, собираясь зимовать в глубине материка, в Тагайске, — селении, или, как они называли его, остроге, в пятистах километрах от океана.

Тунгусы радушно приняли путешественников и, как только установилась санная погода, отвезли их в Тагайск.

В Тагайске, расположенном в центре полуострова Таймыр, д’Амбрие раздобыл сани, собачьи упряжки и нашел проводников.

Французы доехали до Ждановской, что на реке Хатанге, где до наступления зимы стоит казачий пост во главе с офицером.

Офицер уже готовился уезжать со своими людьми в Туруханск, маленький городишко на Енисее с пятьюстами жителей, в девятистах километрах от Ждановской.

В Туруханске жили чиновники, управлявшие уездом, в три раза большим по территории, чем Франция, с населением в две с половиной тысячи человек, состоявшим из тунгусов, остяков и якутов.

От городка, по левому берегу Енисея, шла дорога в Красноярск. Точнее, не дорога, а тропа.

Французы ненадолго остановились в Туруханске и в конце ноября, в сильный мороз, приехали в Красноярск, имевший телеграфное сообщение с Петербургом и транссибирскую дорогу, так называемую Владимирку.

Узнав о прибытии французской экспедиции, московские власти предоставили капитану большие денежные ассигнования и средства передвижения, самые быстрые и самые удобные.

Третьего января 1889 года экипаж «Галлии» во главе с капитаном прибыл в Петербург, где их ждал настоящий триумф.

В то время в стране процветали антигерманские настроения, шли разговоры о войне, и подданные русского царя радовались первой мирной победе французов над общим врагом.

В честь завоевателей Северного полюса был устроен великолепный праздник. Русские, настоящие мастера театральных постановок, превзошли самих себя. Блестящий успех французов соответствовал их политическим интересам, и, пожалуй, уже давно они никому не оказывали такого горячего приема.

Появился Серяков, тот самый Серяков, который сыграл не последнюю роль в организации французской экспедиции на Северный полюс.

Прочитав в газетах о прибытии французских путешественников, он примчался в Петербург и бросился на шею д’Амбрие, восклицая со всей пылкостью славянского темперамента:

— Победа, дорогой д’Амбрие! Победа по всему фронту!.. Англичане в восторге, а вы знаете, как нелегко привести в восторг Джона Буля[122], признающего только собственные успехи. Они вспомнили, что идея экспедиции на Северный полюс родилась на их земле, и поставили это себе в заслугу!.. У вас там много друзей… настоящих джентльменов, которые искренне восхищаются вами! Словом, в Англии вы — герой дня, и Королевское общество не замедлило сделать вас своим лауреатом!.. Да, мой дорогой, и вам придется с этим смириться. Я уже не говорю о том, как вас встретят на родине. Вся Франция будет вам рукоплескать! Географическое общество преподнесет вам памятную медаль, изготовленную в честь вашей победы самыми известными мастерами. И знаете, что там будет написано? Всего два слова. В них залог грядущих побед, которые я вам желаю от всей души.

— Что же это за слова? — спросил д’Амбрие, которому наконец удалось прервать Серякова.

— «Галлия» — победительница!

Конец

Луи Буссенар, Анри Мален БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ Сирота

ГЛАВА 1 НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ

Позади Монмартрских[1] холмов, в глубине тупика Клуа, в одном из тех домов, где прочно поселилась нищета, плакали женщина и ребенок.

Они жили в убогой мансарде:[2] ни мебели, ни огня в очаге, ни даже кровати… Лишь стул в уголке, да матрац на полу, покрытый дырявым одеялом, да угасающая свеча на камине… Две несчастные фигурки, одна на матраце, другая на стуле, не растопленный в этот холодный зимний вечер очаг, пустая комната — все красноречиво говорило о разыгравшейся здесь драме.

Снаружи трещал мороз, дул ледяной ветер. Пробило десять часов вечера.

Стоял сочельник[3] Рождества 1875 года.

— Мама, я хочу есть! — послышался слабый голосок ребенка.

Мать вздрогнула, словно ее ударили в самое сердце, вытерла слезы и бросила на малыша взгляд, полный нежности, любви и грусти.

— Сейчас, дорогой, дам тебе хлеба.

У ребенка целый день не было во рту ни крошки, а сама она голодала уже три дня.

В доме жили одни бедняки, но все же за каждой дверью в рождественский вечер слышались радостные возгласы, пение, звон посуды… Люди праздновали приход в мир Божественного младенца, и хотя в кошельке было негусто, сердца полнились радостью.

Бедная женщина с отчаянием думала, что там, за стеной, в ярко освещенных комнатах другие дети в этот праздничный вечер ели досыта, их глазенки зажигались счастьем при виде скромных подарков, принесенных вернувшимися с работы отцами. Ребятишки пели песенки, выученные в школе, рассказывали басни, а взрослые, глотнув вина, нежно целовали детей, пока на огне жарились сочные круги кровяной колбасы.

В прошедшее Рождество в бедной и холодной комнате тоже царили веселье и радость. Тогда еще был жив Бернар, хозяин и глава семейства. Он был отличным механиком, трудолюбивым и честным, любил жену и сынишку и неплохо их обеспечивал. Удавалось даже понемногу откладывать.

Но счастье длилось недолго.

Однажды Бернар почувствовал сильный озноб, разыгралась острая пневмония[4]. Он так и не поправился. Перемогался несколько месяцев и в конце концов, когда начался листопад, умер от скоротечной чахотки.

Оставшись без поддержки и без денег, молодая вдова храбро боролась долгих восемь недель. Она искала работу, но то, что перепадало, не могло обеспечить ее и ребенка хлебом насущным. Из дома потихоньку «ушла» вся мебель, а то, что имело хоть какую-то ценность, осело в ломбарде[5]. Женщина задолжала за три месяца хозяину дома, который не требовал денег, но велел к 8 января освободить мансарду. Тогда выручили соседи. А что теперь? А завтра? А потом?

— Мама, хочу есть, — вновь захныкал малыш. Его хорошенькое бледное личико от холода пошло фиолетовыми пятнами.

Свеча на камине бросала последние неровные блики перед тем, как совсем погаснуть.

Молодая женщина в отчаянии от голода, холода, страха перед темнотой, а пуще всего от страданий ребенка, решилась наконец на последний шаг: она пойдет просить милостыню!

Мать была слишком слаба, чтобы нести дитя, она взяла его за ручку:

— Пойдем, мой милый, пойдем поищем хлеба.

Женщина и ребенок медленно направились к внешнему кольцу Бульваров по оживленным улицам, окружающим холмы Монмартра. Бедняжка не знала толком, куда идет.

Ослабевший от голода мальчик хватался за легкую ситцевую юбку матери. Несчастную сотрясал сухой, раздирающий кашель.

Они брели, выбирая светлую сторону улицы, где больше народу. Но как только наступал момент протянуть руку, у женщины от стыда перехватывало горло. Малыш тем временем лепетал:

— Мама, но мы очень далеко от булочной!

Так они пришли на улицу Бланш. Прохожих стало больше, и чаще попадались витрины лавок, сверкавшие огнями и ломившиеся от вкусной еды.

Вдова все еще не могла заставить себя попросить милостыню у спешащего люда. Она говорила себе: «Попрошу на площади Трините… нет, перед церковью… нет, лучше найду кого-нибудь побогаче…»

Маленький Поль уже начал плакать от голода и сквозь рыдания просил хоть немного хлеба.

Представительный господин с сигарой в зубах, закутанный в отороченное мехом пальто с поднятым воротником, засунув руки в карманы, чеканил шаг, заставляя промерзшую землю звенеть у него под каблуками.

Вдова, краснея от стыда, обратилась к нему с мольбой:

— Хоть несколько су[6], месье, для моего мальчика, он умирает от голода!

Останавливаться, вынимать руки из карманов, лезть за бумажником… Бр-р-р! И господин пробурчал на ходу:

— Обратитесь в бюро помощи бедным.

На Шоссе д’Антен другой господин также не отозвался на мольбу бедной вдовы. У Водевиля какая-то женщина заметила с ухмылкой:

— Просить милостыню, фуй! Послушай, милашка, ты еще ничего, могла бы и попробовать…

Вдова Бернар убежала, зажимая уши, чтобы не слышать.

Декабрьский мороз крепчал, витрины вокруг ослепляли, голова кружилась от слабости, малыш, не замолкая, тянул свою голодную литанию[7]. Несчастная мать совсем потеряла надежду.

— Пойдем! — стуча зубами, она потянула за собой ребенка. — Это конец. Лучше умереть! Хватит страданий, умрем вместе.

Не глядя по сторонам, полная отчаянной решимости, молодая женщина перебежала площадь Оперы, волоча за собой сына. Из последних сил, запинаясь на каждом шагу, добралась до моста Сен-Пер.

Спускаясь по ступенькам к черной воде, маленький Поль в неуверенности остановился:

— Мама, а куда мы идем? — спросил он.

— За хлебом, дорогой мой, — дрожал голос матери.

Возле набережной на приколе стояло несколько груженых шаланд. На одной из них праздновали Рождество. Радостные голоса сливались с веселым треньканьем рюмок и звоном посуды.

Бедная вдова обхватила малыша, прижалась губами к его лбу, бросила безумный взгляд на черную Сену[8], в которой отражались дрожащие огни, и бросилась в воду.

Ледяная вода обожгла ребенка, забившегося в руках у матери, и исторгла из его груди долгий тоскливый крик, который разнесся далеко по реке и эхом отозвался под арками моста.

Этот душераздирающий вопль беды и боли заставил остановиться нескольких прохожих. Один из них, после минутного колебания, сбежал с моста и одним прыжком перемахнул набережную. В это же время смолкли смех и песни в каюте шаланды. Появившиеся на палубе моряки схватили весла, багры и бросились к лодке, а женщины стали светить фонарями, направляя лучи на круги, указывавшие место падения тел.

Хотя моряки не теряли времени даром, мужчина с моста все же оказался проворнее. В мгновение ока он сдернул с себя пальто, шляпу и бросился в воду.

Сбежались прохожие, а вместе с ними двое полицейских. Группа любопытных, охваченная волнением и тревогой, со страхом следила за спасателем.

А тот, исчезая время от времени под водой, ухватил наконец какой-то предмет и вынырнул, сжимая в руках одежду утопленницы. Зрители закричали «Браво!», в то время как моряки изо всех сил налегали на весла.

Ребенок отбивался, захлебываясь и задыхаясь; женщина, по пояс вытащенная из воды, хрипела, умоляя спасти ее дитя.

Незнакомец, нашедший утопленников, схватил ребенка и протянул подоспевшим морякам, затем занялся матерью. Но женщина резко высвободилась. Она словно почувствовала в незнакомце опору для своего несчастного мальчика, которому сама уже не могла помочь. Ее губы с трудом прошептали:

— Завещаю его вам! Любите…

Черная вода вновь накрыла голову самоубийцы.

Напрасно моряки прощупывали баграми дно, напрасно снова и снова нырял спасатель… Тело вдовы Бернар найти так и не удалось.

Матросы силой затащили спасателя в лодку. Тот упирался, желая непременно продолжить свое дело, хотя лицо его свело от холода, а все члены заледенели. Мужчину остановил хозяин барки.

— Друг, — решительно сказал он, — ты — сильный и мужественный человек, слово Биду, а я повидал всякого на своем веку. Но хватит! Поднимайся на борт, жена даст тебе сухую одежду и стакан горячего вина, а бедного малыша уложит в теплую постель.

Человек пожал грубую руку моряка и, подняв ребенка, передал его жене Биду. При этом, как бы подтверждая, что берет на себя ответственность перед умершей, поцеловал мальчика в лоб.

На борту баржи хорошенькая семилетняя блондинка с любопытством, но и с добротой в глазах принялась рассматривать неподвижного Поля, с одежды которого ручьями стекала вода.

— Бедный малыш, — с жалостью произнесла жена Биду. — А красивенький, что твой херувим![9] Он совсем теплый, все будет хорошо!

Мамаша Биду была женщиной опытной. Она ловко раздела бесчувственного ребенка и принялась сильно его растирать, ухитряясь одновременно делать искусственное дыхание, а когда малыш приоткрыл глаза, уложила его в теплую постель.

В это время папаша Биду вместе с другими моряками продолжал поиски тела вдовы, а человек, спасший Поля, переодевался в другой комнате каюты. Он надел предложенные ему брюки, полотняную матросскую куртку и вернулся в первую комнату, задевая за все в этом тесном жилище.

Незнакомец оказался красивым мужчиной лет тридцати пяти — сорока, с темными волосами и бородой, с живыми и добрыми глазами и белыми зубами, сверкавшими в частой улыбке. С первого взгляда было видно, что перед вами славный малый, веселый, острый на язык и скорый на дело, с открытым сердцем и верной душой.

Видя, что мужчина уже переоделся, мамаша Биду сказала дочке:

— Ну-ка, Марьетта, садись за стол вместе с месье.

— Может быть, мама, нам подождать, пока мальчик не согреется и поесть всем вместе? — возразила девочка.

— Ах, моя красавица, как это славно с твоей стороны подумать и о других! — порадовалась мать.

Сиротка между тем, оглядев комнату, полную людей, света и запахов вкусной пищи, жалобно простонал: «Мама!» Услышав этот слабый крик раненого птенца, добрая женщина вытерла набежавшие слезы и склонилась над кроватью:

— Ты скоро увидишь свою маму, я сейчас за ней схожу.

В этот момент с глухим ударом к шаланде причалила лодка. Папаша Биду ловко поднялся на борт и вошел в каюту. Отозвав в сторону мужчину, он шепнул ему:

— Идите потихоньку за мной.

— Ну как?

— Дело плохо. Выудили наконец бедную женщину.

— Мертва?

— Увы, да. Мы переправили ее в пункт помощи пострадавшим от несчастного случая, но сделать уже ничего нельзя. Вас там ждут.

— Зачем, если все кончено?

— Требуется уладить всякие формальности.

— Раз нужно, идемте.

— Накиньте-ка это пальто с капюшоном, выпейте стакан вина, и в дорогу! Только пообещайте мне…

— Что?

— Сразу же вернуться и отпраздновать с нами Рождество.

— Видите ли, меня ждут в Батиньоле, туда я и направлялся.

— Ну что ж, тогда возвращайтесь взглянуть на малыша и пропустить с нами рюмочку.

— С удовольствием!

Моряк не ошибся: вернуть вдову Бернар к жизни оказалось невозможно. Начальник пункта помощи тепло поблагодарил спасателя и захотел записать его имя, возраст и профессию.

Тот ответил:

— Дени Леон-Эжен-Анри, тридцать шесть лет, художник-декоратор, улица Ванв, двадцать один.

Мужчина уже собирался уходить, когда услышал распоряжение начальника пункта отвезти тело в морг. Сердце его сжалось, и Дени сказал дрогнувшим голосом:

— Бедная женщина! Она поручила мне своего малыша… Я провожу ее туда. Сейчас нет еще одиннадцати, друзья подождут.

ГЛАВА 2 ДОБРЫЕ ЛЮДИ

В наше время благодаря холодильникам трупы в морге долго сохраняют пристойный вид. С них не снимают одежду, и раны, гематомы[10] и трупные пятна скрыты от глаз.

В 1875 году парижский морг представлял собой ужасающее зрелище: слабый свет, бульканье воды, непрестанно льющейся из кранов на голые тела, сваленные в кучу грязные лохмотья несчастных, просачивающийся даже на улицу трупный запах.

Дени сопроводил в эту страшную обитель останки бедной женщины и вышел потрясенный.

— Ужас что такое, — сказал он, вытирая лоб, прибывшим с ним двум жандармам. — После такого жизнь не кажется прекрасной!

— Да уж, черт побери! — поежился полисмен. — Можно сказать, самое дельце для сочельника!

— Насмотришься, так и жить не захочется, — прибавил другой страж порядка.

— А что, друзья, не зайти ли нам куда-нибудь и не выпить ли по стаканчику?

— Не откажемся! — хором ответили случайные спутники Дени.

Стакан горячего пунша в соседнем бистро[11] оказался как нельзя более кстати. Полицейские собрались уходить, но художник их остановил:

— Что это вы убегаете? Надо повторить! Не беспокойтесь, пьем на честные деньги, они заработаны тяжелым трудом. И потом, никому ведь никакого вреда! Жены у меня нет, так что и отчитываться не перед кем. Случается, конечно, «мадам Дени», и не одна, но медовые месяцы длятся недолго. Давайте еще по стаканчику! Согреться не помешает.

Жандармы посмеивались, слушая разглагольствования Дени, а тот совсем разошелся:

— Видите ли, только и знаешь, что работай да работай… Но уж когда представится случай, как не повеселиться! Сейчас пойду гляну на бедного малыша, а потом закачусь к друзьям праздновать Рождество. Опоздаю, конечно, но меня извинят, ведь причина-то уж больно серьезная. А я, не сомневайтесь, свое наверстаю, буду есть и пить за двоих. А теперь давайте по рюмочке коньяку напоследок!

Собутыльники расстались, пожав друг другу руки и пожелав доброго Рождества.

За это время маленький Поль совсем пришел в себя. Его окружали добрые люди, но, не видя среди них единственного родного человека, ребенок снова стал звать маму.

— Твоя мама заболела, попала в больницу, завтра ты ее увидишь, — ласково говорила мамаша Биду. — А пока съешь эту тарелочку супа!

По жадности, с которой мальчик проглотил вкусную похлебку, было видно, каково приходилось ребенку и отчего его мать решилась на такой поступок.

— Бедный малыш, — сказал хозяин шаланды, — что с ним будет?

— Послушай, — туг же отозвалась жена, — а не оставить ли нам его у себя?

— Да я уж думал, — вздохнул старик, — но мы ведь не богаты…

— Твоя правда, муженек! Худо быть бедняком…

И оба опечалились при мысли, что с сироткой придется расстаться.

Поль поел, к нему вернулись силы. Все старались развеселить мальчика, но тот оставался грустным. Время от времени слезы закипали у него на глазах. «Мама! Мамочка!» — слышалось сквозь рыдания. К Полю подошла Марьетта с кучей игрушек:

— Как тебя зову!

— Поль.

— А сколько тебе лет?

— Восемь.

— А мне семь. Раз у тебя нет ни мамы, ни игрушек, играй моими.

Сиротка улыбнулся. После вкусной горячей пищи ему было тепло и уютно в удобной постели, он слышал ласковые, сердечные слова, и благодарное сердечко раскрылось. Поль уже протянул руки, чтобы обнять новую подружку, но его вновь пронзила мысль о матери, слезы покатились градом, и он опять закричал: «Мама!»

Семья Биду растерянно топталась возле кровати, не зная, что делать. Тогда девочка наклонилась и нежно, словно маленькая женщина, обняла сироту, прижала к себе. Припав друг к другу, дети плакали вместе.

В это время вошел Дени, разгоряченный опрокинутыми в компании с полицейскими «стаканчиками».

— Ну, что нового? — спросил он.

— Ах, месье, — грустно отозвалась мамаша Биду, — малыш все тоскует. Наша Марьетта старается его утешить, но…

— Бедный мальчуган, — добавил муж, — придется его куда-нибудь отдать. Мы бы со всей душой… но не можем оставить. Средства у нас самые скромные, да и дела идут неважно.

— Не беспокойтесь, — неожиданно для себя прервал старика Дени. — Я охотно им займусь.

— Вот это было бы божеское дело! Только посмотрите, какой он хорошенький!

— Как, малыш, не возражаешь? Знаете, — обратился молодой человек к старикам, — я живу один, как медведь в берлоге, ни родных, ни близких. Даже интересно будет его воспитывать. Сначала отдам в школу, потом в обучение ремеслу и сделаю из малыша человека. И вот хорошая мысль — он уже окреп, — заберу-ка его прямо сейчас, отведу к друзьям. Мальчик развеселится и привыкнет ко мне. Что скажете?

— Как хотите, месье…

— Не будем попусту терять время и отправимся, — заторопился неожиданный опекун[12].

— Сейчас одену его, у меня есть кое-какая детская одежонка, — засуетилась хозяйка.

— Завтра куплю ему все необходимое и верну одежду, его и мою, — пообещал художник.

— Ты приведешь Поля с собой, господин? — вытирая слезы, спросила девочка.

— Конечно, душечка.

В одну минуту Поль был тепло одет.

— А теперь, малыш, — обратился Дени к сироте, — поцелуй хорошенько друзей, которых судьба подарила тебе на этот час.

— Скажите лучше, на всю жизнь, месье, — возразил Биду, ласково обнимая мальчика.

ГЛАВА 3 ПРИЕМНЫЙ ОТЕЦ

Мужчина и ребенок спустились с баржи, Биду светили им фонарями. Последнее рукопожатие, и новые знакомые расстались.

От внезапного перехода из тепла в холод, от света к темноте Поль стал дрожать и спотыкаться. Дени взял его на руки и быстро взбежал по каменной лестнице. На площади Карусель он поставил ребенка на ноги, заметив:

— А ты тяжелый, как мешок с камнями, Не в обиду будет сказано. Ну-ка разомнись, пройдись немного.

Дени не мог знать, что малыш проделал долгий путь от Бульваров к Сене и едва держался на ногах. Через сотню шагов ребенок снова начал спотыкаться и чуть ли не падать, хотя художник заботливо его поддерживал.

— Постой, — остановился наконец новоявленный опекун, — да ты совсем без сил. А нам нужно на другой конец улицы Клиши. Придется тебя везти.

Сели в экипаж. Поль начал понемногу привыкать к незнакомому человеку, он казался таким добрым…

Дени хотелось бы разузнать у ребенка о семье, о доме, о матери, но шум колес заглушал слова, и он отложил расспросы на потом.

Мальчик, конечно, не знал, что экипаж повторяет путь, который они с матерью проделали несколько часов назад. Поль больше не страдал от голода и холода, ему было хорошо. Любящее сердце ребенка не могло забыть матери, но ведь взрослые твердо обещали, что он скоро ее увидит. Эта уверенность и покой, какого он давно не испытывал, умеряли боль разлуки.

На площади Оперы стук экипажа стал глуше. Дени считал, что Поль занят разглядыванием витрин, и сердце его сжалось, когда он услышал шепот:

— Я ведь скоро увижу маму, правда, сударь?

— Ну конечно, мой милый, обязательно, — ответил Дени и подумал, что мальчика необходимо чем-то отвлечь, ибо он, по-видимому, был не из тех, кто легко забывает.

Но вот фиакр[13] выехал на Бульварное кольцо, и лошадь пошла шагом.

Поль увидел витрины лавок, сплошь заставленные разноцветными игрушками, и не смог сдержать восхищения. Дени велел кучеру остановиться и повел Поля в один из таких сверкающих магазинчиков.

Мальчик был ослеплен, от восторга он потерял дар речи. Ребенок не мог оторваться от искрящихся всеми цветами радуги богатств, не в силах сосредоточиться на чем-то одном. Ему хотелось всего сразу, но он не мог или не смел в этом признаться.

Дени наслаждался восторгом малыша и, дав ему время освоиться, сказал:

— Выбирай что хочешь, самое лучшее, пусть и у тебя будет Рождество. Я плачу.

Оглушенный Поль не мог поверить, что ему предлагают взять частицу этого великолепия. Добрый смех нового друга подбодрил мальчика. Его взгляд остановился на большой кукле-полишинеле[14], ростом чуть ли не с самого Поля. Она висела у потолка, а ее одежда горела самыми яркими цветами. Поль без слов схватил куклу за ноги и бросил на своего благодетеля взгляд, в котором смешались страстное желание, мольба и робость, взгляд ребенка, выросшего в бедности, лишенного обычных детских радостей и даже не осмеливающегося высказать вслух сокровенное желание.

— Сколько? — спросил Дени хозяина.

— Шесть франков.

— Однако! — воскликнул новый знакомец Поля. — У тебя губа не дура! Шесть франков! Это целый день работы…

Поль покраснел, побледнел и выпустил мягкие ноги полишинеля.

— Да что ты?! Разве я отказываю? Эй, хозяин, дайте ребенку игрушку!

Раз, два, три… Хоп! Большущая кукла оказалась в руках у мальчика. Поль задрожал с головы до пят, не в силах поверить своему счастью. Бессвязные слова благодарности срывались с его губ, маленькие руки судорожно прижимали игрушку к хрупкой груди.

— Это еще не все, — продолжал между тем Дени, желавший совсем отвлечь ребенка от тяжелых переживаний. — Рождество так Рождество! Пойдем купим пирожных!

Рядом с лавочкой находилась небольшая кондитерская. Они вошли. Дени заплатил за два эклера для мальчика, а себе заказал стаканчик мадеры, что, впрочем, было совсем излишне.

Ребенку казалось, что он видит прекрасный сон. Он был сыт, в тепле, в руках дивная игрушка, а на тарелочке красовались целых два пирожных! Поль не заставил себя упрашивать и стал откусывать эклер маленькими кусочками, как это делают бедняки, желая продлить удовольствие.

— Ну как, вкусно?

— О, месье, очень!

— Скажи лучше: очень вкусно, папа. Знаешь, я уже к тебе привязался. Хочешь, буду твоим папой?

— Да, месье.

— А ты меня тоже любишь?

— О да!

— Ну вот и хорошо. Мы поладим и заживем на славу. А пока ешь второе пирожное.

Поль отрицательно покачал головой и тихо сказал:

— Я оставлю маме.

Преданность малыша взволновала художника до слез. Он велел завернуть лакомство, продел палец Поля под розовую ленточку, и они вернулись к экипажу.

Спустя четверть часа фиакр остановился у лавки торговца вином, где вовсю праздновали Рождество и куда Дени был приглашен.

Часы пробили половину первого ночи.

ГЛАВА 4 РЕВНИВИЦА

На первом этаже, в просторном кабинете, веселилась шумная компания, человек двенадцать рабочих с женами, разряженными по случаю праздника.

Час был поздний, и Дени уже перестали ждать, хотя и сожалели об отсутствии этого остряка и заводилы. Когда же он вдруг появился в сопровождении ребенка и полишинеля, то гости, уже разгоряченные вином, в изобилии поданным радушным хозяином, забарабанили по столу, бурно приветствуя товарища:

— Дени! Да здравствует Дени!

— Ну-ка, скорей за стол, налейте ему стакан красного, и до краев!

— Нет-нет, за опоздание пусть сначала выпьет кружку воды!

Дени, пожимая протянутые руки, ухитрился наконец вставить словечко:

— Ладно, не сердитесь и Бога ради не говорите мне о воде, я вдосталь ее нахлебался сегодня вечером, да еще из Сены.

— Должно быть, неплохо поплавал, недаром на тебе матросский костюм!

— А явился-то с каким опозданием…

— Попал в передрягу, друг?

— О, что да, то да! — подтвердил Дени.

— Расскажи…

— Погодите, дайте сначала представить моего наследника: месье Поль!

— Да он прехорошенький!

— Прямо ангелочек!

— И откуда он взялся?

— Выудил из Сены.

— Не может быть!

— Так ты спасатель? Браво, Дени!

— Расскажи-ка поподробнее.

— Это грустная история. Его мать, в отчаянии от нищеты, бросилась вместе с ребенком в Сену в тот самый момент, когда я проходил по мосту Сен-Пер, направляясь сюда. Я выловил малыша, пока моряки занимались матерью. Вот так! — Дени выразительно посмотрел на компанию, и все поняли, что спасен только ребенок.

— Он очарователен, — сказала одна из женщин.

— Но что вы собираетесь с ним делать? — спросила другая.

— Я только что представил мальчика как моего наследника, — ответил Дени, — а это значит, если закон не врет, что я его усыновляю.

Кто-то заметил:

— В твоем сердце сомневаться не приходится, но в уме и средствах — увы, да!

— Усыновить — это еще полдела, — вмешался следующий собеседник, — его надо вырастить, а у тебя в кармане лишнее су не часто водится.

— Да уж, — подхватил третий, — ты в долгу и у Бога, и у черта, не в обиду будь сказано.

— Богат, как нищий, спустивший последний грош, — отозвался еще кто-то.

— Ладно, говорите что хотите, — усмехнулся Дени, — я от своего не отступлюсь. Паренек теперь мой и останется со мной. Понадобится — стану работать за четверых, но нуждаться он не будет, слово мужчины.

До сих пор реплики носили доброжелательный характер, по их тону было видно, что Дени здесь любили и уважали. Но вот смех и шутки перекрыл раздраженный женский голос:

— Недаром говорят: «Не зная броду, не суйся в воду». Вляпался в историю, а сам гол как сокол. Настоящий босяк! Хорошенький пример для ребенка!

— Ого, как меня здесь костерят! — расхохотался художник. — Держу пари, это Мели. Добрый вечер, Мели, обними-ка меня покрепче да подвинься — сяду между тобой и малышом.

Женщина, которую назвали Мели, была одной из тех многочисленных «мадам Дени», о которых молодой мужчина рассказывал своим собутыльникам-полицейским. Дени как настоящий ценитель давно уже присовокупил это прелестное создание к списку своих побед.

Мели была высокого роста, хорошо сложена, с крепким и упругим телом северянки, с нежной и белой кожей, маленькими руками и ногами. В девушке проглядывало нечто от знатной дамы. Густые черные волосы низко спускались на мраморно-белый лоб. Безукоризненно очерченные брови, сверкающие насмешкой глаза, нос с легкой горбинкой и чувственный рот сообщали лицу оригинальную красоту и выражали волю, энергию и страстность.

Девушка работала прачкой в ожидании лучших времен. Звали ее Амелия Дустар, сокращенно Мели.

Мать Мели умерла, когда той едва исполнилось шестнадцать. Покойная очень любила свою красавицу дочь, и ее нежная привязанность и прозорливость, безусловно, удержали бы малышку от падения.

Но жизнь рассудила иначе. На следующий год после смерти матери отца Мели, отличного мастера по черному дереву, пригласили на работу в Брюссель. Он покинул Париж, поручив дочь знакомой прачке с улицы Ванв, давал деньги на жилье, еду и расходы дочери, а также выплачивал прачке небольшое жалованье.

Живший по соседству ловелас Дени скоро заметил молодую красавицу и увлекся ею. Впрочем, чувство его не отличалось глубиной. У Дени было много приключений. Художник просто любил женщин. Он быстро нашел способ проникнуть в дом, принося свое белье для стирки и забегая поболтать по дороге на работу или обратно.

Дени был хорош собой, казался лет на десять моложе своего возраста, всегда весел и остроумен, не без приятности напевал модные песенки и вскоре покорил всю прачечную, включая и Мели.

Через две недели оба были друг от друга без ума, хотя Мели стойко сопротивлялась всем его атакам. Но она спала в отдельной комнате, запиравшейся на слабый крючок. Однажды вечером молодой мужчина предпринял успешную попытку устранить это хлипкое препятствие и вышел из комнаты лишь под утро с триумфальным видом победителя, взявшего неприступную крепость.

Его страсть полыхала, как солома, и так же быстро сгорела. Разность характеров и привычек вскоре совсем отдалила его от молоденькой любовницы. Мели настаивала на совместном проживании, добивалась этого неотступно. Дени же цепко держался за свою свободу и упорно отказывался, оправдываясь тем, что у него нет хозяйственной жилки и что семья не его призвание. Мели требовала — он твердо стоял на своем и мало-помалу отдалился от нее, так что любовники виделись лишь от случая к случаю. Хотя Мели и не хранила исключительную верность своей первой любви, в глубине души она продолжала питать к ветреному другу нежное чувство и предпочитала его всем остальным, спеша на свидание, когда он этого хотел. Молодые люди проводили вместе когда праздник 14 июля[15], когда Пасху[16], когда Рождество, в одной компании выезжали на загородные прогулки. Но ни единого раза верный своему решению Дени не оставил у себя девушку более чем на сутки. Мели уходила в слезах, угрожая никогда больше не возвращаться, и… возвращалась по первому же зову. Так прошло два года. Ссоры чередовались с примирениями, что вовсе не трогало художника.

На Рождество 1875 года наши любовники увиделись в винной лавке на улице Клиши. Мели узнала от общих знакомых, что готовится встреча Рождества, пришла вместе с ними и теперь с возрастающим нетерпением ждала художника. Когда два часа спустя он появился, Мели, спрятавшаяся было, чтобы сделать ему сюрприз, страшно рассердилась, увидев рядом с другом незнакомого мальчика.

Так как Дени не подозревал о присутствии девушки и думать не думал, что она может быть здесь ради него, Мели пришла в самое дурное расположение духа.

Общий разговор, прерванный приходом художника с ребенком, возобновился; смех, шутки, веселый гам…

Сидя между любовницей и приемышем, художник все внимание отдавал мальчику, предлагал различную еду и даже налил вина, утверждая, что оно еще никому не принесло вреда. Однако малыш, разбитый усталостью и волнениями этого ужасного вечера, засыпал за столом.

Дени подозвал хозяйку и спросил, не найдется ли для мальчика постель. Хозяйка охотно согласилась уложить ребенка.

С бесконечной осторожностью и отцовской нежностью мужчина взял приемыша на руки и перенес в соседнюю комнату. Хозяйка разобрала постель, новоиспеченный отец бережно раздел малыша, уложил, подоткнул со всех сторон одеяло и поцеловал в обе щечки. Поль сразу же заснул.

Довольный Дени вернулся в комнату к друзьям.

В восторге, что вечер так славно начался, художник превзошел самого себя: на шутку отвечал каламбуром[17], на тост — острым словом и хорошим глотком вина, ел от души, без устали наполнял стаканы, обнимал Мели, а иногда и соседок, в общем, наверстывал упущенное.

Сначала Мели не переставала хмурить брови, но потом, видя к себе такое внимание, заулыбалась и пришла в доброе расположение духа. Возможно, у нее в голове бродили мысли, как с помощью ребенка утвердиться в холостяцком жилище Дени, ведь малыш потребует женской заботы…

Разгоряченные вином гости принялись петь, причем каждый стремился навязать компании что-то свое.

Надо сказать, у Мели был чудесный голос, редкого тембра[18], чуть вибрирующий, большого диапазона[19] и совершенно чарующий. Она нигде не училась и пела без всяких правил, как птица, заставляя благодарных слушателей то смеяться, то плакать.

Дени уже дважды покидал общество, чтобы пойти взглянуть на спящего ребенка. Возвращаясь, он произносил одну и ту же фразу:

— Милый малыш спит, как маленький святой Жан.

Это умиленное внимание, которое художник так явно оказывал мальчику, раздражало Мели. Она снова нахмурилась, а ее прекрасные темные глаза метали молнии.

Дени в третий раз на цыпочках отправился в спальню и вышел сияющий. Про себя Мели уже решилась было на уловки, чтобы только проникнуть в дом Дени в качестве матери или няньки ребенка. Но ее тиранический характер взял верх над разумом. К тому же она многовато выпила. Поэтому, когда художник в четвертый раз направился в спальню, молодая женщина взорвалась. Любовник имел наглость выходить во время ее пения!.. Неслыханно!

Мели прервала очередную руладу[20] и закричала громко и грубо, с вульгарными интонациями:

— Эй, ты! Долго будешь надоедать нам со своим заморышем? Сыты по горло, подумаешь, принц крови!

Обычно художник с совершенным хладнокровием переносил грубые выходки своей любовницы. Он лишь посмеивался и одной шуткой, каким-нибудь острым словцом умел ее образумить.

Но на этот раз все обернулось иначе. Дени покраснел, потом побледнел и, тяжело положив руку на плечо женщины, раздельно произнес:

— Обо мне можешь говорить что хочешь, но не смей трогать малыша.

— Ты мне не указ, что хочу, то и делаю, — буркнула Мели.

— Знаешь ведь, голубушка, этот тон со мной не пройдет. — Голос художника стал жестким.

Вмешались окружающие, уговаривая не ссориться, и, как всегда в таких случаях, только подлили масла в огонь. Мели не захотела уступить на глазах у всех и ответила, не сдерживая гнева:

— Говорю как хочу, и на тебя мне наплевать. Грубишь из-за какого-то недоноска, просто отвратительно!

— Довольно, Мели, — сквозь зубы процедил Дени.

— Иди, целуйся с ним, со своим заморышем! Из-за этого мокрого щенка ты растерял остатки ума, а его и так было кот наплакал…

Дени, белый как полотно, молча открыл дверь, крепко взял Мели за запястья и легко поднял с места. В тисках его крепких рук девушка не могла даже пошевелиться. Художник выволок ее на лестничную площадку и подтолкнул в спину.

— Если вернешься, — прошипел он угрожающе, — выкину в окно.

Затем закрыл дверь и широко улыбнулся компании:

— А теперь повеселимся!

Смех и шутки вспыхнули снова, как ни в чем не бывало.

Празднество длилось до рассвета, и первые солнечные лучи застали художника изрядно навеселе. Но разума он не потерял.

Сотрапезники мало-помалу разошлись. Оставшись один, Дени подозвал служащего и велел ему нанять экипаж, обязательно с обогревом. Затем, чуть пошатываясь, но улыбаясь во весь рот, пошел в комнату, где спал маленький Поль.

Ребенок уже проснулся и оглядывал незнакомое помещение, прижимая к себе полишинеля.

Дени наклонился над малышом и поцеловал его.

— Ну как, папина радость, ты хорошо поспал? — спросил он с добрым смехом.

Поль хотел ответить радостной улыбкой, но боль пронзила маленькое сердечко, и с губ сорвалось отчаянное: «Мама!»

Растроганный мужчина раскрыл ребенку объятия со словами:

— Твоя мама — это я, малыш!

ГЛАВА 5 КОРАБЕЛЬНЫЙДОКТОР

Репортажи о спасении ребенка появились во всех газетах на следующий же день. Благодаря этому личность вдовы Бернар была установлена, а сирота узаконен в своих правах.

Комиссар полиции вызвал Дени, поздравил, как он того заслуживал своим героическим поступком, и поинтересовался планами касательно ребенка.

— Собираюсь усыновить, — просто ответил художник.

— По букве закона вы не можете этого сделать, — вздохнул комиссар.

— Почему? Ведь у него нет ни родителей, ни родных, ни средств к существованию.

Выяснилось, что для законного усыновления необходимо, чтобы усыновителю было не меньше пятидесяти лет, в то время как Дени минуло только 36. Кроме того, требовалось, чтобы помощь ребенку этим лицом оказывалась уже в течение шести лет.

— Но я начал только вчера! — воскликнул Дени. — В любом случае закон не может мне запретить заботиться о мальчике, воспитывать и удовлетворять все его нужды, как если бы малыш был моим собственным сыном.

— Конечно нет, — согласился комиссар. — Напротив, общество высоко оценит ваше бескорыстие и благородство.

— О, мне это безразлично, лишь бы мальчуган остался со мной.

— Хорошо, — заключил беседу комиссар, — держите его у себя, уверен, что вы сможете воспитать сироту честным человеком и хорошим гражданином.

Закончив необходимые формальности, художник взял три дня отпуска, чтобы развлечь приемыша.

Он повел Поля обедать в ресторан, потом в Ботанический сад, где, несмотря на декабрьский холод, мальчик с удовольствием погулял.

Совсем не желая этого, Дени стал в своем квартале героем дня. Соседи и так любили его, но теперь каждый стремился сказать что-нибудь приятное и восхититься миловидностью ребенка, одетого с иголочки во все новое, что нанесло немалый урон кошельку нашего героя. У Дени была широкая натура, он не жалел денег на то, что ему нравилось, а в данном случае ведь речь шла о его сыне! Художнику хотелось, чтобы Поль выглядел как маленький принц[21].

Дени имел отходчивый характер. Проходя с мальчиком возле прачечной, он зашел и, увидев смутившуюся Мели, которая проклинала себя за устроенную на Рождество сцену, добродушно сказал:

— Ну как, дурная голова, все прошло? Ладно, пожми руку папаше да поцелуй в щечку сынка, и не будем больше об этом.

Хотя раздражение девушки не улеглось, она понимала, что не в ее интересах строить кислую мину Дени и маленькому Полю. Все вокруг симпатизировали неожиданно возникшему семейству, и ее враждебность была бы осуждена в квартале.

Мели принужденно улыбнулась, пожала протянутую руку, поцеловала ребенка в обе щеки и сказала:

— Да я только и мечтаю помириться! А в доказательство приду на днях вас проведать, идет, мужички?

— Вот и хорошо! — Дени тоже был рад примирению.

Расставшись с любовницей, художник захватил из дома большой пакет с одеждой и сказал Полю, что они поедут на мост Сен-Пер.

Парочка села в омнибус[22] и через несколько минут тряской езды сошла недалеко от шаланды семьи Биду.

Детские впечатления, даже самые острые, к счастью, недолговечны. Поль, конечно, не забыл мать, он постоянно спрашивал о ней у своего приемного отца. Дени отвечал уклончиво.

— Ты ее скоро увидишь, — говорил он, — мама больна… нет, не в Париже… далеко, в деревне… сейчас слишком холодно…

Ребенка эти объяснения удовлетворяли, и он на время отвлекался.

Мост Сен-Пер Поль не помнил, как не помнил каменную лестницу, по которой ночью спускался с матерью. Вид заснеженной шаланды тоже не пробудил в нем воспоминаний.

Когда же мальчик вновь очутился в просторной каюте, почувствовал тепло и гостеприимство этого уютного убежища, снова увидел обветренные и добрые лица моряков, он кое-что вспомнил. Но то были смутные воспоминания. Поль будто вновь почувствовал ледяной холод, черную бездну вокруг, попеременно его охватывало страшное ощущение небытия и вновь обретенной жизни… Однако чувства эти были мимолетными. Ребенок оказался в месте, где ему когда-то раньше было хорошо, и он чувствовал себя счастливым.

Поля встретили как родного. Борода папаши Биду щекотала ему кожу, отчего малыш заливисто смеялся. Он назвал хозяйку дома «мама Биду» и растрогал добрую женщину до слез. Мальчуган хорошо помнил ласковую Марьетту, которую уже полюбил всем сердцем, и не отходил от нее ни на шаг.

Художника тоже приняли как доброго старого друга. Умиленный, он повторял, глядя на детей:

— Ах эти ребятишки! Чем больше на них смотришь, тем больше любишь…

Взрослые чокнулись, а дети принялись за игрушки, шумели и возились, доставляя родителям искреннее удовольствие.

Художник вручил мамаше Биду одежду, которую она им одолжила, и собрался откланяться, но старый моряк воспротивился:

— Как? Уже уходите? Но я вас просто так не отпущу! Попробуйте-ка уйти без обеда!

Действительно, каюта полнилась запахом тушенной с морковью телятины. А в запасе еще было три угря и несколько рыбин, из которых Биду собирался собственноручно приготовить матлот[23].

Черт возьми! Устоять было невозможно. Дени так же просто и сердечно принял предложение, как оно было сделано.

Обед прошел замечательно. Легкое вино из Аржантейля[24] развязало языки и добавило веселья. Когда после дружеских объятий компания рассталась, пробило уже десять часов вечера.

Закончился последний, третий день развлечений. Кошелек Дени совсем опустел. Пришла пора приниматься за работу.

На следующий день рано утром художник оделся, нарядил ребенка и повел его в молочное кафе, где был завсегдатаем. Там он заказал малышу чашку шоколада, проглотил бутерброд с сыром и стакан вина. Затем мужчина и мальчик направились в мастерскую, где работал Дени.

Умненький Поль живо интересовался работой своего приемного отца и его товарищей. Мальчуган был счастлив — ведь все были так добры к нему и даже позволили оказать несколько мелких услуг.

Когда время подошло к завтраку, Дени заметил, что Поль кашляет. Есть малыш не смог: не было аппетита. После полудня кашель усилился, мальчика бил озноб, он жаловался на сильную боль в боку. Вечером Дени привел малыша домой, мокрого от пота и с непрекращающимся кашлем.

Сначала художник решил, что это простуда, но затем сильно обеспокоился, увидев, что приступы кашля сопровождаются кровохарканьем. Он всю ночь не отходил от ребенка, трогательно за ним ухаживая.

Однако Полю становилось все хуже, и Дени совсем потерял голову, глядя на его страдания.

— Ой, папа, мне так плохо, — стонал мальчик между приступами кашля, — так больно, вот здесь, в боку…

— Потерпи, мой хороший, потерпи, — успокаивал отец маленького больного.

— Не говори маме, она расстроится, она ведь тоже больна…

Художник отворачивался, пряча слезы.

На рассвете он бросился на поиски врача.

— Мой малыш умирает, мадам Леблан, — сказал Дени консьержке[25], которая остановила своего жильца, заметив отчаяние на его лице. — Побудьте, пожалуйста, с ним, пока я найду врача.

— Дорогой мой, но ведь врач живет в нашем доме, на четвертом этаже, дверь налево. Он учится в морской медицинской академии…

Не дослушав, Дени помчался по лестнице.

Дверь была незаперта. Художник ворвался без стука и оказался в комнате, обставленной лишь железной кроватью, четырьмя стульями, столом и секретером.

За столом, завернувшись в плед и обложившись книгами, сидел молодой человек. Он поднял голову, явив взору бледное тонкое лицо с умными глазами и светлой бородкой, сообщавшей его облику какую-то особую мягкость. На юноше была форма морских медиков — синий китель с двумя золотыми галунами[26] на рукавах, обшитых по низу пурпурным[27] бархатом.

— Месье, — обратился к нему Дени, — простите, что врываюсь в такой ранний час, но дело не терпит отлагательств. Видите ли, четыре дня назад я спас тонувшего ребенка… усыновил… сейчас ему очень плохо… а я так боюсь его потерять… Умоляю вас, осмотрите мальчика, вы ведь врач?

— Месье, я — корабельный врач, в Париже не практикую… — замялся хозяин комнаты. — Сейчас готовлюсь к последнему докторскому экзамену и заканчиваю диссертацию… Но мне известно о вашем благородном поступке, помогу, чем смогу… Я в вашем распоряжении.

— Спасибо, месье, идемте скорее!

По характеру мокроты доктор сразу понял, что с ребенком. Он тщательно обстукал грудную клетку больного, заставляя его то кашлять, то говорить, то молчать, смерил температуру и покачал головой, увидев, как высоко поднялся ртутный столбик.

Во время осмотра Дени не шелохнулся и побледнел, услышав, как врач прошептал про себя: «Без сомнения, двустороннее воспаление легких».

В соседней комнате художник спросил с тоской, насколько положение опасно. Доктор ответил, что дело обстоит в высшей степени серьезно, и предположил, что малыш заполучил двустороннюю пневмонию во время ледяного «купания». На вопрос приемного отца, можно ли спасти ребенка, молодой врач ответил, что сделает все, что в его силах. Тотчас же был выписан рецепт, и консьержка побежала в ближайшую аптеку. Принесенный нарывной пластырь был немедленно поставлен, микстура влита в горло больного, и доктор распрощался, пообещав вернуться днем.

— Как ваше имя, доктор? — спросил благодарный отец.

— Анри Шарле, из Шербура. А почему вы спрашиваете?

— Месье Шарле, у вас доброе сердце. Знайте, где бы и когда бы вы ко мне ни обратились, я всегда к вашим услугам. Можете рассчитывать на меня и мою жизнь. — На глазах Дени сверкнули слезы признательности.

Несмотря на энергичное лечение и уход, самочувствие Поля ухудшалось. Доктор сумел сбить температуру, но состояние маленького пациента было удручающим. Организм, ослабленный долгими днями голода, казалось, не имел сил сопротивляться жестокой болезни.

Корабельный врач был встревожен. Он ломал голову, как победить слабость, которая более, нежели сама болезнь, угрожала жизни ребенка. Положение усугублялось тем, что физическое состояние больного не позволяло применять наиболее эффективные меры, такое нередко случается при тяжелых заболеваниях.

В конце концов корабельный доктор предписал Полю шампанское.

Растерянный Дени мерял шагами комнату, бормоча сквозь стиснутые зубы:

— Ни одного су! Никаких запасов! Вот уж воистину должник и Бога и дьявола…

Положение действительно было не из легких: заложить нечего, кредита нет, аптекарь требует оплаты лекарств, отлучиться на работу нельзя… Что делать? А сколько этого шампанского, необходимого сейчас для жизни ребенка, было выпито на разных вечеринках, по поводу и без повода! Ах, если бы можно было его сейчас вернуть!

В дверь тихонько постучали. На пороге показалась женщина. Это была Мели.

— Как ты вовремя! — обрадовался художник.

— Мне сказали, твой малыш болен. Могу я помочь?

— Ты молодец, Мели. А я полный идиот, круглый дурак.

— В чем дело? Нужно поухаживать за ребенком? Я готова. Женщины это делают ловчее мужчин.

— Доктор велел давать ему шампанское, а у меня ни су.

— Не волнуйся, хозяйка заплатила за неделю, двадцать пять франков…

Во время разговора Поль страшно захрипел, и с его губ сорвался слабый стон. Ребенок был очень слаб, жизнь в нем едва теплилась.

— Побегу куплю две бутылки самого хорошего шампанского, — сказала девушка. — Вернусь, и дадим ему. Я пока у тебя поживу, хорошо?

— Ах, родная моя, конечно! — воскликнул приободрившийся художник. — Спаси его, и мы всегда будем вместе, все трое.

ГЛАВА 6 СИДЕЛКА

На следующий день врач, обеспокоенный медленным, но неуклонным прогрессированием болезни, пригласил на консультацию своего учителя, профессора Боннара.

Маститый[28] ученый, который и за тысячи не соглашался посещать дома богачей, по первому зову поспешил к изголовью бедного ребенка. Он тщательно осмотрел мальчика, одобрил действия своего ученика, но ничего не смог обещать Дени, который буквально вымаливал хоть одно слово надежды.

Окинув взглядом бедную комнату, профессор посоветовал отвезти мальчика в больницу для детей-сирот.

— Там он получит необходимый уход и лекарства, вы при всей вашей доброте не сможете ему это дать, — заключил знаменитый врач.

Но Дени, как часто бывает в среде бедняков, не доверял больницам. Он отказался расстаться с малышом, обещая глаз не спускать с больного и строго исполнять все предписания.

— Да, я не богат, но найду деньги, — говорил художник. — Я так люблю моего мальчика, а ведь любовь творит чудеса. У него будет сиделка — одна моя приятельница согласилась подежурить ночью. Месье Шарле, возможно, не откажет нам в помощи…

— Не сомневайтесь! — прервал молодой врач. — Я полностью в вашем распоряжении.

— Ну вот видите! Господин профессор, — умолял Дени ученого, — вы и теперь настаиваете на больнице?

— Пожалуй, нет, — задумчиво ответил знаменитый доктор. — Переезд может оказаться роковым для мальчика. Пусть пока остается дома. Месье Шарле, в случае необходимости известите меня, и я сразу приеду. Прощайте, друг мой, — обратился врач к Дени, — к сожалению, время торопит, другие больные ждут.

Художник от всего сердца поблагодарил профессора.

После ухода врачей названый отец смазал Полю на спине пузырьки от нарывного пластыря, устроил больного поудобнее и через каждые четверть часа стал давать ложку шампанского. Затем он позавтракал кружком колбасы с ломтем хлеба и запил скудную трапезу водой.

Поль продолжал кашлять, слабо стонал, сбрасывал одеяло, смотрел на приемного отца блуждающим взором умирающего, метался в бреду.

Дени снова и снова укрывал мальчика, любовно говорил ему какие-то нежные слова, под которые дети так хорошо засыпают, отирал пот с красного от жара личика, приникал к губам, из которых с ужасными хрипами сходило, казалось, последнее слабеющее дыхание.

С наступлением сумерек появилась Мели, торопившаяся занять свое место у ложа маленького больного.

Дени уже падал от усталости и встретил подругу с распростертыми объятиями. Рассказав о предписаниях на ночь, художник бросился на постель и погрузился в тяжелый, наполненный кошмарами сон.

Мели сидела у изголовья Поля. Девушка инстинктивно ненавидела ребенка. Ей казалось, что бедный мальчик украл у нее привязанность любовника. В этом она ошибалась, плохо разбираясь в характере своего друга. Дени любил женщин вообще, то есть по-настоящему не любил ни одну. Но Мели упорно держалась за свою выдумку, которая щадила ее самолюбие — ведь она была для художника лишь временной любовницей. Мели, кроме всего прочего, злилась на сироту за то, что он явился невольным поводом безобразной сцены во время празднования Рождества. Девушке очень хотелось, чтобы все ее капризы исполнялись, а ребенок, как ей казалось, мешал, отвлекая на себя внимание и любовь художника.

Прошло несколько часов.

Красавица прачка с неприязнью смотрела на искаженное страданием личико малыша. Написанная на нем боль заставила бы плакать любую женщину, но не Мели.

«Зловредный подкидыш, — думала она раздраженно, — если благодаря тебе я смогу здесь зацепиться, то ты очень скоро вылетишь отсюда».

Губы девушки обнажили в недоброй улыбке мелкие хищные зубы.

Поль продолжал хрипеть, но Мели холодно глядела на него и не думала выполнять указания врача. Сжавшись в комок на стуле, она бормотала:

— Так я и дам тебе шампанского, недоносок. Ты что же думаешь, я всю неделю буду гнуть спину, чтобы поднести тебе вина по восемь франков за бутылку? Да откуда ты взялся? Может, твоя мать была шлюха и подцепила моего дружка?

Все же, хотя злая мачеха не поила Поля шампанским, она давала ему питье. Изводить на ребенка дорогое вино казалось ей бессмысленным, но питье — святое дело, оно необходимо. Ведь, несмотря на свою злобу, Мели вовсе не хотела, чтобы мальчик умер. Это не входило в ее планы.

Так прошла ночь.

На следующий день молодой корабельный доктор нашел ребенка в том же положении.

— Состояние не ухудшилось, есть надежда, — сказал он отцу.

Вечером вернулась Мели. В руках у нее был большой пакет с бельем и необходимыми вещами. Все это она спрятала в шкаф, торопясь по-хозяйски расположиться в холостяцкой конуре художника. Впрочем, девушка уже чувствовала себя здесь как дома.

Наступила четвертая ночь.

Врач предупредил, что, если в эту ночь не будет улучшения, спасти малыша уже не удастся. При словах Шарле сердце Дени словно пронзил раскаленный нож и по щекам потекли слезы.

В полночь Мели уговорила художника лечь. Тот так устал, что покорно улегся на свою постель, потребовав разбудить его, если станет хуже.

Два часа спустя сжигаемый лихорадкой мальчик, задыхаясь и кашляя, едва слышно попросил пить. Мели подала ему питье, но Поль слабеющим голосом попросил дать из бутылки, которая «колется». Молодая прачка, со злости налив побольше вина, протянула больному полный стакан:

— На, выпей до дна и оставь меня в покое.

Поль схватил стакан обеими руками и жадно, захлебываясь, задыхаясь, выпил все до капли.

Несколько минут он оставался неподвижен. Потом пот залил ему голову и грудь, лицо исказилось, превратившись из красного в лиловое, маленькое тельце скрутили судороги, и Поль закричал между приступами удушья:

— Папа!.. Я… умираю!..

Испугавшись и раскаявшись в своем дурном поступке, Мели стала будить художника. Тот вскочил, бросился к Полю, рыдая, целовал руки ребенка, приподняв его головку, шептал нежные слова.

Тело мальчика подбросила судорога, и вдруг началась сильнейшая рвота. Казалось, она никогда не прекратится.

— Это конец, — прошептал в отчаянии художник.

Молодой врач из своей комнаты услышал шум, крик, ходьбу у верхних соседей и, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по лестнице. Осмотрев ребенка после кризиса, который грозил его унести, молодой человек радостно закричал:

— Он спасен!

Нередко случается, что пневмония, достигнув своего апогея, внезапно отступает после тяжелого кризиса, сотрясшего весь организм.

Так случилось и с Полем. Температурный столбик, заходивший за деление 40°, опустился до 37°, пульс, бешено отстукивавший 125 ударов и больше, замедлился до 85, дышать стало значительно легче, и больной почувствовал себя хорошо. И все это за несколько часов! Такое неожиданное улучшение нередко оказывается стабильным — в течение суток температура нормализуется, самочувствие еще более улучшается, и в одно прекрасное утро больной, проснувшись, просит есть.

Уже на следующий день Поль стал поправляться, хотя еще накануне его состояние казалось безнадежным.

После своего дурного поступка, который мог убить ребенка, Мели резко переменила линию поведения: она старалась казаться доброжелательной к мальчику, радовалась его выздоровлению. Дени, вне себя от счастья, принимал все за чистую монету и приписывал выздоровление приемыша в большей степени заботам своей подруги. Та не возражала, с лицемерной скромностью опускала глаза, принимая благодарность художника, и в конце концов заявила, что хочет остаться.

— Конечно, оставайся, моя девочка, — говорил счастливый Дени, — отныне твое место здесь, а наш Поль, когда выздоровеет, будет рад назвать тебя мамой.

Полю со дня на день становилось лучше. Но его постигло горе, первое после смерти матери: его любимый доктор Шарле защитил диссертацию и должен был незамедлительно ехать в Шербур, на судно, к которому был приписан.

Мальчик привязался к корабельному врачу всем маленьким любящим сердечком. Узнав, что долго не увидит своего спасителя, он разрыдался, и его никак не могли успокоить. Дени, переполненный благодарностью, не знал, как ее выразить. Так что прощание вышло трогательным и торжественным одновременно.

Семья Биду, которую разом известили и о болезни Поля, и о его выздоровлении, в полном составе явилась на улицу Ванв порадоваться за мальчика и поблагодарить его спасителя.

Дени и папаша Биду сложились и подарили месье Шарле огромный букет прекрасных роз и белых лилий. Зима была в разгаре, и цветы стоили дорого.

Букет преподнесла Марьетта. Растроганный доктор перецеловал всех и покинул друзей лишь в самую последнюю минуту. Когда Шарле уже поднялся, чтобы уходить, Дени положил руки на головку приемного сына и сказал:

— Дитя мое, ты никогда не должен забывать ни форму морского врача, ни имя того, кто ее носит и кому ты обязан вторым рождением — доктора Анри Шарле. Всю жизнь, каждый день ты должен молиться за него.

— Обещаю, папа! — серьезно ответил ребенок.

ГЛАВА 7 ЗЛАЯ МАЧЕХА

Наконец-то Мели достигла своей цели — обосновалась у художника. Ей приятно было считать себя женой веселого красивого парня, да и его ремесло декоратора приносило неплохой доход.

Как только Поль окреп, он стал посещать начальную школу и вскоре сделал значительные успехи. Он уходил в половине девятого и возвращался к двенадцати часам, ко второму завтраку, чаще всего они съедали его вдвоем, потому что Дени работал далеко от дома и приходил только к обеду[29].

Странное дело — ребенок никогда не заговаривал о матери, хотя думал о ней непрестанно. Прозрел ли он во время болезни страшную истину? Уловил ли сквозь жар и бред объяснения, данные художником врачу? Осознал ли горький смысл слова «сирота»? Или молчание приемного отца открыло ему глаза? Как бы то ни было, никто не слышал от Поля слово «мама». Мальчик охотно называл Дени папой, но ни разу не обратился к Мели как к матери.

Последнюю это, впрочем, нимало не волновало. После двух-трех неудавшихся попыток сблизиться с Полем, которые она сделала лишь в угоду Дени, молодая женщина укрепилась в чувстве холодной неприязни к ребенку. Он ей мешал. Его присутствие гасило ее любовные порывы — Дени был целомудрен, он оберегал стыдливость мальчика и одним взглядом или жестом умел пригвоздить пылкую любовницу к месту. Прачка приходила в ярость оттого, что малыш все время стоял между нею и любовником — за столом, на воскресной прогулке, на вечеринке, в загородной поездке… везде. К тому же она не могла простить ребенку, что он ничего не зарабатывает, живет нахлебником и этим лишает мачеху какой-то части ее «законных» удовольствий.

Мало-помалу в недоброй душе Мели свила гнездо настоящая ненависть к приемышу. Женщина все же не смела дать ей выход в присутствии художника. Урок, полученный на Рождество, даром не прошел. Она понимала, что Дени выгонит ее немедленно, если почувствует истинное отношение к малышу.

Между тем сиротка рос совершенно прелестным существом. Очаровательная розовая мордашка с большими черными глазами, длинные белокурые локоны, маленький рот, складывавшийся иногда в горькую гримасу… Мальчик отличался добротой, искренностью и правдивостью, был энергичен и умен. Однако достоинства ребенка только увеличивали неприязнь мачехи, потому что его утонченность подчеркивала недостатки самой Мели. Она бы предпочла, чтобы Поль был ленив, нечистоплотен, чревоугодлив, несдержан, как она сама. Это дало бы ей видимое основание для той войны, которую женщина развязала против малыша. Поль напрасно старался ладить с мачехой, избегать криков и скандалов, которые вскоре стали сопровождаться оплеухами.

Не находя реальных поводов для преследования ребенка, Мели начала их придумывать.

Когда мальчик возвращался из школы, она немедленно нагружала его поручениями в таком количестве, что и взрослому-то не всегда под силу справиться:

— Поль, отнеси этот пакет с бельем; Поль, принеси с улицы ведро воды… сходи в погреб за углем… сбегай в булочную… к мяснику… за вином… почисти мою обувь… вымой посуду…

Бедняжка работал не покладая рук. Он бегал вверх и вниз по лестнице со скоростью, на которую были способны его маленькие ножки, но ведьма-мачеха все была недовольна.

— Что ты тащишься, как кляча… лодырь… Поворачивайся, — только и слышалось в доме. — Вот пожалуюсь Дени… Мертвяк…

Это слово — «мертвяк» — пуще всего ранило мальчика. В устах Мели, которая его то и дело повторяла, оно звучало как самое отборное ругательство. Поль не совсем понимал смысл, но чувствовал в нем что-то ужасное и унизительное.

Однажды малыш спросил у мадам Леблан, консьержки, которая очень хорошо к нему относилась, что значит «мертвяк». Женщина была весьма удивлена вопросом ребенка.

— Ну, так можно сказать об утопленнике, вытащенном из воды, — ответила она. — А почему ты спрашиваешь?

Мальчик только пожал плечами, но, оказавшись на улице, горько расплакался.

— О, папа Дени!.. Если бы ты только знал, мой добрый папа! — шептал малыш сквозь слезы.

Но как бы Полю ни было плохо, он и мысли не допускал пожаловаться.

— Как, малыш, все в порядке? — спрашивал вернувшийся с работы художник, звонко целуя мальчика.

— Все хорошо, — отвечал Поль, стараясь не смотреть на жестокую мачеху, не спускавшую с него угрюмого взгляда.

— Ты хорошо поработал?

— В школе — да, папочка!

— А дома?

Мальчик бросал на мачеху взгляд, который растрогал бы и тигра.

— Я… сделал все… что… мог.

— Хорошо, мой мальчик. Когда делаешь, что можешь, значит, делаешь, что должен. Так, Мели? — смеялся ничего не подозревавший Дени.

— Ну, если он доволен собой, мне добавить нечего, — следовал холодный ответ. — Но парень себя не утруждает.

— Что еще случилось?

— Он все колотит — тарелки, стаканы, чашки… все, что попадет под руку… Идет за покупками и пропадает на полдня… Если зазеваешься во время обеда, тебе достанутся только рожки да ножки…

Полю довольно было крикнуть: «Она лжет, папа!» — и Дени поверил бы ему и поставил бы на место сожительницу. Но, удерживаемый своего рода чувством чести, Поль молчал, обещая себе безотказностью и хорошей работой непременно заслужить справедливую оценку.

В глубине души мальчика зрело возмущение, но он не хотел огорчать приемного отца, который был так добр к нему. Веселый, жизнерадостный и открытый с отцом, ребенок замыкался и становился молчалив наедине с мачехой.

Иногда, очень редко, приходили Марьетта с мамашей Биду, и душа Поля оттаивала в лучах их доброты и любви.

Мамаша Биду всегда приносила с собой гостинцы — то жареную рыбу, то матлот, то яблоки — и, пока дети играли, вела светскую беседу с «мадам Дени».

Только Марьетте Поль мог приоткрыть душу, и девочка всегда умела успокоить и утешить друга тихим словом, поцелуем, а то и вместе поплакать. От маленькой подружки веяло такой живой добротой, такой искренней симпатией, что сердце мальчика оживало.

Между тем Мели, ненависть которой принимала все более изощренные формы, придумала настоящую систему придирок и преследований мальчика.

Как уже говорилось, Полю очень нравилось учиться, и он делал в школе большие успехи. Учителя любили малыша за усидчивость, трудолюбие и способности и, так как он все схватывал на лету, давали ему на дом дополнительные задания. Воодушевленный мальчуган прибегал домой, торопясь сесть за уроки, и только отдавался какой-нибудь задаче или упражнению, как его отрывал злобный голос Мели:

— Эй, мертвяк, быстро к зеленщику!

Не говоря ни слова, Поль оставлял свои тетради и бежал в лавку. Вернувшись, вновь садился за книги. Когда, с точки зрения Мели, мальчик достаточно углублялся в занятия, следовал новый окрик:

— Ты, недоносок, принеси мне из магазина фунт сахару!

Когда Поль, запыхавшись, возвращался, мачеха говорила:

— А где горчица? Забыл? Придется вернуться!

Так продолжалось до обеда. Вечером, поев, Поль устраивался со своими тетрадками поближе к лампе.

— Пора спать, малыш, — говорил Дени. — Работу надо делать днем.

— Но я не приготовил задание.

— Почему?

— Я… у меня были поручения… — робко лепетал мальчик.

— Он лодырничал, — грубо вмешивалась Мели.

Поль не возражал и против этой лжи, но на длинных ресницах повисали две крупные слезинки. Взволнованный Дени хватал Поля в объятия и начинал целовать, что заставляло мальчика плакать навзрыд.

Догадываясь если не о всей истине, но хотя бы о части ее, художник просил Мели не отрывать Поля от уроков для мелких поручений и ни в коем случае не заставлять делать работу, непосильную для ребенка его возраста. Это могло бы подорвать его слабое здоровье. Подозревая подругу в мелочности и придирчивости, Дени и представить не мог всей ненависти, что гнездилась в душе сожительницы.

Вскоре в семье стали возникать ссоры, причиной которых невольно оказывался ребенок. Страдал от них в первую очередь он сам. Однажды Дени повысил голос на прачку. Дождавшись его ухода, та набросилась на Поля с кулаками. Ребенок не защищался, не кричал, не вырывался, но тихо плакал горькими слезами.

Вечером, видя красные глаза и бледное лицо малыша, отец спросил, что случилось.

— Ничего, папа, просто голова болит, — ответил мальчуган. Он не стал обедать и лег, от горя не в силах съесть и ложки супа.

Однажды начав, Мели продолжала истязать ребенка, набрасываясь с побоями по поводу и без повода, в припадках злобы и ненависти.

Так продолжалось долгие недели и месяцы, но Поль не хотел или не смел жаловаться. Жизнь превратилась для него в ад, и он, безусловно, убежал бы из дома, если бы не горячая любовь, которую он питал к художнику.

Все же однажды, когда мачеха избила его сильнее обычного, мальчик, не размышляя и не задумываясь, убежал куда глаза глядят. Он машинально направился к Сене и оказался у моста Сен-Пер, перед шаландой Биду. Стоял апрель. Семья Биду была занята «туалетом» своей баржи, которой вскоре предстоял дальний путь. Моряки конопатили, красили, мыли… Все были заняты. Поля, как всегда, встретили радушно. Не желая своими жалобами отрывать людей от работы, Поль уединился с Марьеттой в уголке каюты.

И здесь, в уютном убежище, перед маленькой подружкой, сердце мальчика перестало сдерживать накопившуюся боль. Он рассказал и о своем горе, одиночестве, отчаянии, говорил о побоях и об ужасе, который испытывал перед Мели…

— А ведь я не такой уж плохой, — вздыхал ребенок.

— Ах, я знаю, какой ты хороший, — со слезами отвечала девчушка.

— Какая ты счастливая, Марьетта!

— Да, очень счастливая… Знаешь что, — оживилась девочка, — оставайся с нами, баржа скоро уйдет… На Сене так интересно… А потом мы пойдем через канал… Шаланду тянут лошади, и иногда меня сажают к одной из них на спину. Мы пойдем через шлюзы… Все нас знают, здороваются, а дети шлюзовщиков смеются… С обеих сторон канала — поля, баржа проплывает прямо под ветвями больших деревьев, потом через города, потом опять через поля, со всех сторон… Очень, очень красиво! Поедем с нами, папа Биду не откажет, он тебя любит.

Нарисованная девочкой картина на какой-то миг вскружила Полю голову. Он словно почувствовал этот свет, эту свободу, ощутил дыхание жизни, полной доброты, привязанности, работы и заслуженного отдыха… Но потом сник и покачал головой:

— Нет, я слишком люблю папу Дени.

На судне мальчика накормили, приласкали как обычно. Наступил вечер, и Поль простился с моряками.

Хотя было уже поздно, мальчик не пошел домой, а бродил по улицам без всякой цели, не зная, куда и зачем идет. Устав, ребенок присел на лавку и стал думать о матери. В его тяжелой голове вертелась одна фраза, которую Мели однажды бросила ему в лицо, как пощечину.

В тот день Поль возмутился особенными издевательствами прачки и сказал в гневе:

— Я все расскажу маме, и тогда вы узнаете!..

— Твоей матери! — расхохоталась Мели. — Да она давно в яме, на кладбище!

Поль, конечно, подозревал страшную правду. Но слова были слишком жестоки. Он побледнел и пошатнулся, словно получил удар ножом прямо в сердце. С этого момента ребенок познал ненависть.

И теперь, сидя на скамье, малыш думал о том, что хорошо бы и ему умереть, как умерла его мать. Но потом его вновь посетила мысль о Дени, и из любви к приемному отцу Поль решил еще попытаться пожить.

В это время обеспокоенный художник бегал в поисках Поля. Никто в квартале его не видел. В девять часов мальчика еще не было. Дени не знал, что делать.

— Оставь, явится, никуда не денется, — пожимала плечами прачка. Наконец, в десять вечера, раздался робкий стук в дверь. Вошел Поль, разбитый усталостью, с блуждающим взглядом, ноги едва держали его.

— О, мой родной! — Дени как сумасшедший кинулся к мальчику. — Где ты был? Не пугай меня так больше! Что с тобой? Кто тебя обидел? Скажи мне…

В первый раз Поль приоткрыл завесу над своими страданиями.

— Она меня сильно избила… — невольно прошептал ребенок.

— A-а! Я подозревал! — Дени распрямился во весь рост, бледный, яростный, страшный. На Мели обрушилась оплеуха, и разгневанный мужчина прорычал: — Берегись, если еще хоть раз тронешь его!

ГЛАВА 8 БЕДНЫЙ МАЛЫШ

Дени добился от Поля подробного рассказа об издевательствах мачехи. Художник впал в ярость, но тем не менее не прогнал Мели, как сделал бы еще четыре месяца назад.

Приемный отец отличался добротой и вспыльчивостью. Как часто бывает у таких людей, он был слабохарактерным и непоследовательным. Чаще всего Дени действовал под влиянием минуты, а любовница уже успела привязать его к себе силой привычки.

Дени устроил ужасную сцену, заставил сожительницу поклясться, что та оставит ребенка в покое, и… простил.

Поняв, что сила на этот раз не на ее стороне, и боясь действительно получить обещанную взбучку (Дени был скор на руку), Мели затаилась, но ненависть ее лишь возросла.

Так или иначе, Поль получил некоторую передышку.

В первое же воскресенье художник нарядил мальчика в лучший костюмчик и увел с собой. Обычно в выходные дни Дени веселился, как школьник, в этот же раз был серьезным, даже торжественным.

— Куда мы идем, папа? — спросил ребенок.

— В Банье, малыш.

— Ах, на кладбище… к маме… — по щекам Поля, привыкшего плакать про себя, покатились тихие слезы.

— Раз уж ты все знаешь… Я хотел, чтобы ты немного подрос… Да эта негодяйка разболтала…

Мужчина и мальчик молча продолжали путь и пришли наконец в южный сектор кладбища в Банье.

Вдову Бернар захоронили в общей могиле. Но у парижан очень развито чувство уважения к мертвым, и Дени поставил на холмике скромный деревянный крест. А еще он подарил небольшую сумму смотрителю, чтобы тот не давал бедной могиле зарасти травой. Так что посетители нашли ее прибранной.

Художник поставил мальчика на колени и сам встал с ним рядом. Покопавшись в памяти, он извлек оттуда несколько полузабытых молитв и тихонько шептал их, в то время как ребенок рыдал, не в силах справиться с нахлынувшей болью.

— Мамочка, дорогая, милая мамочка!.. Мы больше никогда не увидимся… — бессвязно выкрикивал сиротка сквозь слезы.

— Я люблю и всегда буду любить тебя, мой мальчик, она завещала тебя мне, и я сделаю все, чтобы ее заменить, — торжественно произнес Дени.

У подножия креста в первых теплых лучах апрельского солнца проклюнулось и распустилось изысканным подснежником невесть как попавшее сюда одно-единственное семечко. Поль сорвал цветок и прижал к губам, словно впитывая с нежных лепестков последний поцелуй, последнее «прости» умершей.

Это были первые счастливые мгновения в жизни ребенка. Горькое счастье! Но необходимое и дорогое, как глоток живительной влаги для детской души, столь рано познавшей боль и жестокость.

Весна и лето прошли сравнительно спокойно. И дома, и в школе Поль успешно работал, к удовольствию учителей и приемного отца. Мели полнилась ненавистью, но не особенно досаждала приемышу, выжидая, когда сможет совсем от него освободиться. Дени принимал худой мир в своем доме за чистую монету и надеялся, что дальше будет лучше.

В конце осени баржа вернулась на зимовку на свое место возле моста Сен-Пер, и Поля на целую неделю отпустили в семейство Биду. Можно представить себе, как радовался бедный мальчик, как был счастлив вновь оказаться в атмосфере сердечной любви и дружбы!

Марьетта выросла и похорошела. Она по-прежнему оставалась любимой названой сестренкой сироты. Дети испытывали друг к другу глубокую привязанность. Летняя разлука только усилила это чувство, и теперь, счастливые и серьезные, они строили планы на будущее.

Так прошли зима, весна, и снова настало лето. Жизнь каждого постепенно входила в какое-то русло. В существовании Поля были волнующие моменты — поездки на кладбище, уход и возвращение шаланды, распределение наград в школе, когда сияющий и гордый папа Дени надевал на головку ребенка венок и целовал его.

Мели затаила в душе черные чувства и намерения, ожидая своего часа, как кошка у норы мышонка.

Дени по-прежнему работал не покладая рук. Но художник стал попивать, в чем Мели его всячески одобряла и поддерживала, имея, конечно, какие-то свои цели.

Полю должно было исполниться десять лет. Для своего возраста мальчик был высоким и крепким, так что ему легко давали двенадцать. Это послужило для Мели поводом заявить однажды, что пора отдавать мальчишку в обучение ремеслу. Он уже достаточно поучился в школе, ест и пьет за двоих, времена теперь тяжелые, и вообще, он в семье чужой, приемыш, и нечего с ним нянчиться.

Художник был против.

— Он слишком юн, — возражал Дени. — К тому же Поль так хорошо успевает, что хотелось бы учить его дальше.

Мели снова и снова возвращалась к спорной проблеме, желая не только добиться своего, но и посмотреть, как далеко простирается ее власть, удастся ли ей сломить упрямца. Прачка всячески ублажала сожителя, была кроткой и ласковой, подносила «стаканчики», но художник не уступал, хотя временами, выпив, казалось, готов был согласиться. Поняв, что ее власть над любовником достаточно велика, злая женщина снова начала свои придирки. Жизнь мальчика с каждым днем все больше превращалась в ад. Скажи он «да», скажи «нет», сделай или не сделай, побои сыпались на него беспрестанно, само собой в отсутствие отца. Мачеха хотела сделать пребывание в доме для ребенка невыносимым и заставить его самого попроситься уехать. Она надеялась, что угрозы и оплеухи замкнут уста истязаемого, и он не посмеет жаловаться.

Но и это еще не все. В дни, когда Поль завтракал вне дома, прачка давала ему с собой плесневелый хлеб и разные отбросы, от которых ребенка тошнило. При этом она приговаривала со злой усмешкой:

— Если не нравится, иди заработай на что-нибудь получше.

И снова побои, без повода, объяснений, без устали. Однажды ведьма отбила себе о ребенка руки; не найдя палки, схватила кочергу и стала колотить мальчика по плечам и по бедрам. Полю показалось, что она сейчас убьет его, и сирота впервые дал волю своему возмущению.

— Если бы я был большой, — сказал он, — я бы… убил тебя!

— Так ты убийца! Я кормлю это ничтожество, а он убийца! — кричала разъяренная фурия.

В этот вечер Дени, как обычно, с помощью Мели сильно напился. Раскиснув от вина, художник поверил наговорам мачехи и отругал приемного сына.

— В конце концов, мой милый, — Поль впервые слышал у отца такой тон, — в конце концов, надо жить с ней в ладу. Она — моя жена, ты это знаешь, и я хочу, чтобы дома был покой.

Поль не протестовал против грязных обвинений мачехи, но удрученно сказал:

— Раз и папа Дени против меня, я хочу умереть.

В следующие дни все повторилось. Кочерга оставляла на теле ребенка синие, черные и фиолетовые пятна.

Дени, будучи постоянно «под парами», не мог устоять перед ласками, которыми его одаривала мегера, и принял ее сторону. Рано или поздно это должно было случиться.

В такой обстановке мальчиком вновь овладела мысль о самоубийстве.

Из статистики известно, что детские суициды[30] вещь нередкая. К тому же сирота, возможно, носил в себе «ген самоубийства» — ведь он был сыном покончившей с собой женщины.

Так или иначе, но Поль принял решение.

Стоял февраль 1878 года. Шаланда собиралась в свое новое путешествие. Поль пошел попрощаться с моряками. Его притворное веселье обмануло стариков Биду. Но, прощаясь с Марьеттой, которую больше не надеялся увидеть, Поль в последнюю минуту расплакался, однако взял себя в руки, вытер глаза и ушел, помахав на прощанье своим друзьям.

Оставшись один, несчастный и безутешный мальчик решил утопиться, но в таком месте, где папа Дени не сможет его спасти.

Сирота долго брел вдоль набережных и, как бы укрепляя себя в принятом решении, громко повторял, что скоро умрет и увидит маму.

Мысль о матери вызвала в его памяти скромную могилку в Банье, и сиротой овладело желание в последний раз опуститься на колени перед прахом дорогой покойницы. Он отправился через весь Париж, забыв о горести, усталости, движимый лишь одним желанием — скорее попасть на кладбище.

Когда он дошел наконец до пригорода, где располагались захоронения, день угасал. Под ногами чавкала весенняя грязь. Поль с трудом ускорил шаг и оказался перед оградой в тот момент, когда сторожа выпроваживали последних посетителей. Один из смотрителей узнал Поля и разрешил ему войти под обещание тут же вернуться.

Папаша Биду подарил сиротке сорок су — Поль давно уже мечтал о скакалке. На эти деньги мальчик купил букетик бессмертников и побежал сквозь снег и грязь к месту упокоения матери.

Ребенок упал на могилу и заговорил, рыдая, как будто мертвая могла слышать:

— Дорогая мамочка! Я слишком несчастен, ты же знаешь… хочу к тебе… хочу всегда быть с тобой… раз уж папа Дени меня больше не любит… я лучше…

Тут его увидели сторожа, обходившие кладбище, и увели с собой, потрясенные таким неизбывным горем. А уж они-то всякого повидали!

После кладбища ребенок машинально направился на улицу Ванв. Папа Дени его больше не любил, но он продолжал любить своего приемного отца и не хотел умирать, не попрощавшись с ним.

Когда Поль пришел домой, стояла уже глубокая ночь. Художник нервничал и бранился, потягивая абсент, который ему щедрой рукой подливала сожительница.

— Мерзавец! Где это он шляется? Действительно, мальчишка становится бродяжкой… За это можно и поколотить… — ворчал он.

В то время как отец принялся за следующий стакан, услужливо подсунутый Мели, мальчик покупал у соседнего лавочника на оставшиеся от цветов монетки веревку для скакалки.

Поль вошел. Пьяный Дени набросился на него с руганью и заявил, что в следующий раз оставит ночевать на улице.

Мальчик, казалось, ничего не слышал. Он тяжело дышал от долгой ходьбы, губы у него пересохли и запеклись, глаза смотрели отсутствующим взглядом. Поцеловав и крепко обняв отца, который не смог его оттолкнуть, мальчик бросил на Мели странный взгляд, большими глотками выпил стакан воды и лег, отказавшись от обеда.

Ребенок спал отдельно, на раскладушке, которуюубирал каждое утро.

Не смыкая глаз, он терпеливо ждал, пока улягутся взрослые. Наконец, убедившись, что все заснули, мальчик тихо поднялся, взял веревку, сделал скользящую петлю и на цыпочках подошел к столу. Водрузив стул, Поль поднялся на самый верх, нащупал рожок от люстры, перекинул через него веревку, просунул в петлю голову и тихонько спустился со стула на стол. Тело, сотрясаемое судорогами, задергалось и закрутилось. Одна нога задела за стул, и тот упал. Внезапно разбуженный Дени подскочил с криком:

— Кто тут? Это ты, Поль? Что с тобой? Тебе плохо?

Не получив ответа, художник, возможно, снова бы улегся, но тут стул, за который снова зацепилось тело мальчика в своем круговом движении, с грохотом свалился на пол.

Дени выскочил вон из кровати с воплем «Поль, ответь мне!», нашел свечу, чиркнул спичкой, другой, чертыхаясь, зажег и бросился в столовую. Там, бледный как полотно, чувствуя, что сходит с ума, он увидел медленно раскачивающееся тельце повесившегося ребенка.

Уже не с криком, а со звериным воем художник схватил веревку, разорвал ее голыми руками, не замечая порезов на ладонях, и отнес безжизненное тело на свою постель. Потрясение было таково, что Дени чуть было не лишился чувств.

Сбегав на кухню, он принес воды и стал обрызгивать посиневшее личико. На Поле была лишь ночная рубашка, и Дени для быстроты просто разорвал ее снизу доверху. Увидев ребенка голым, художник сначала отшатнулся, но потом упал на колени, сотрясаясь от рыданий.

Тело маленького мученика выглядело ужасно. Спину, грудь, плечи и бедра покрывали черные рубцы и запекшаяся кровь, некоторые раны уже гноились.

Мужчину обожгла мысль:

«Так это… это дело рук Мели! Мерзавка! Да ее убить мало».

Дени продолжал брызгать водой на лицо и грудь Поля. Наконец мальчик открыл глаза и медленно вздохнул. Грустно взглянув на склонившегося над ним отца, ребенок тихо прошептал:

— Папа, не делай ей больно, прошу тебя!..

Первыми словами, которые произнесли губы несчастного, была просьба за своего палача!

Но горе и ярость Дени от этого только усилились. Сжав челюсти, он прорычал:

— Ах, стерва! Ты у меня узнаешь…

Мужчина кинулся к Мели, в ужасе забившейся в угол кровати, и, схватив ее за волосы, швырнул на пол. Женщина хотела что-то крикнуть, но художник взревел:

— Хватит! Ничего не хочу слышать!.. Убирайся, не то я тебя придушу!..

Он распахнул дверь и выбросил сожительницу на площадку, куда затем последовали ее одежда, белье, обувь, все ее вещи… Все это с грохотом катилось по ступенькам… Дени закрыл дверь, а Мели в ярости кричала:

— Ну, погоди, мертвяк поганый, я тебе припомню! Ты мне за все заплатишь!..

ГЛАВА 9 ДОБРОТА И СЛАБОСТЬ

Мели устроилась в той же комнатке у своей хозяйки, где жила раньше. Она чувствовала себя униженной и поклялась отомстить.

Первой ее заботой было переложить вину за скандал на своего любовника, а себя в этой истории преподнести в розовом свете.

Непричесанная, полуодетая, она бегала от бакалейщика к мяснику, от угольщика к зеленщице, заговаривала с прохожими, часами простаивала с кумушками, придумывая все новые и новые подробности к рассказу о своих несчастьях.

Вскоре уже весь квартал знал, что Дени — горький пьяница, пропивающий с трудом заработанные ею гроши, что маленький мертвяк, который неизвестно откуда взялся, сидит у него на шее, совершенно его околдовал и проедает крохи, остающиеся от пьянства отца. Она же — добрая, отзывчивая душа, вся как на ладони, честная и правдивая — содержала этих дармоедов целых два года! Разве она не просиживала ночей у изголовья этой маленькой твари, когда, притворяясь больным, он пил целыми стаканами дорогое шампанское? Разве она не ухаживала, не стирала, не мыла, не убирала?.. А это чудовище наговорило на нее Дени, выдумало невероятные гадости, лжец, хитрец, настоящая чума!.. А папаша верил всему, всем поклепам, и колотил ее чуть не до смерти… Да уж, они друг друга стоят! Пусть вот теперь покрутятся вдвоем, ведь она ушла оттуда. Вот уж наголодаются да зарастут грязью по уши! Конечно, прибегут, будут умолять вернуться… Еще бы! У нее и денежки водятся, и руки на месте. Да уж дудки! Лучше она даст отрубить себе пальцы, чем вернется в это логово, к этим тварям!

Так выглядели события в изложении прачки.

Художник тоже рассказывал, как все обстояло на самом деле, но, излагая факты, был склонен скорее смягчать проблемы, нежели заострять. Он говорил о том, как любит мальчика, какой это умненький, ласковый, преданный ребенок — «чистое золото, ей-богу!», что Мели просто последняя негодяйка, раз так грубо обращалась с малышом, и что если бы он мог это предвидеть, то и на порог бы ее не пустил.

Слушая ту и другую стороны, жители квартала видели, что, несмотря на взаимные обвинения, враги в глубине души сохраняли взаимную привязанность, о чем, возможно, и сами не догадывались. Если не так, то откуда это пристальное внимание к словам и поступкам друг друга? Мели, конечно, была затронута больнее и каждый раз, когда встречалась с художником, то краснела, то бледнела.

Дени же пребывал в хорошем расположении духа. К нему вернулись его веселость, мягкий юмор, и Поль в лучах этой доброты расцвел, стал тем веселым, живым, ласковым и трудолюбивым ребенком, каким и был на самом деле.

Так продолжалось два месяца.

Затем Дени, в ком доброта и мягкость сочетались, к сожалению, с бесхарактерностью и вялостью воли, заметил, что в доме пусто. Компания ребенка была ему уже недостаточна. Его гнев против Мели иссяк. Доброму малому было несвойственно злопамятство, ненависть просто непонятна, и даже неприязнь испарялась, если исчезал повод.

Не осмеливаясь самому себе в этом признаться, художник скучал по прачке, по ее песенкам, по беглым ласкам, которыми она его одаривала, даже по ругани и по сценам, которые устраивала. И он нет-нет да и вздыхал про себя: «Если бы она только захотела!»

Поль регулярно ходил в школу, а вернувшись, занимался понемногу домом. С тех пор, как над ним не стояла неумолимая тень мачехи, мальчик находил время и сделать уроки, и помочь консьержке, которую художник попросил вести хозяйство.

Поль рос, становился маленьким мужчиной. Отец им гордился.

Промелькнули еще два месяца. Дени думал о Мели чаще, чем ему хотелось бы, и вынужден был наконец признать, что эта женщина заняла прочное место в его жизни. Однако он держался и старался не поворачивать головы, когда проходил мимо прачечной.

Мели тоже не делала первого шага, хотя и перестала распространять свои небылицы.

В конце концов Дени однажды не выдержал.

— Ах, если бы ее увидеть! — вздохнул он, но тут же спохватился. — Только не здесь! Я поклялся, что ноги ее в доме не будет, и сдержу слово.

Сделав себе эту уступку, художник решил, что мог бы возобновить свои ночные визиты в маленькую комнатку, где они так славно проводили время. Скоро и случай представился.

Пришла прачка из той же прачечной, принесла ему и Полю чистое белье. Художник стал расспрашивать о Мели, что она делает, что говорит, вспоминает ли о нем… В конце концов Дени сказал главное, что хотел:

— Я на нее больше не сержусь. А в доказательство хочу дать вам поручение…

— Какое?

— Спросите у нее, сможет ли она принять меня сегодня вечером на два слова.

— Хорошо, месье, но только есть небольшая загвоздка…

— Загвоздка?

— Мели вчера вечером уехала с одним певцом.

В первый момент Дени, казалось, не огорчился. Он даже подумал: «Ну и слава Богу! Чуть было не сделал страшную глупость!»

Однако какое-то время спустя он почувствовал, что расстроился.

Зима 1879 года была холодной. Вечера тянулись долго, и художник скучал, несмотря на присутствие ребенка.

Полю уже было двенадцать. Сильный и ловкий, он один справлялся с домашними делами. От услуг консьержки уже давно отказались. Все хозяйство сосредоточилось в руках мальчика. Он покупал, торговался, экономил, вел учет расходам не хуже любой домохозяйки, знал цены и даже ухитрялся откладывать.

Постепенно роли переменились, мужчиной в доме стал Поль. Дени никогда не умел экономить, деньги у него текли как вода, и он от души смеялся, когда сын со всей серьезностью докладывал ему об их финансовом положении, рассчитывал бюджет и подводил итоги.

— Ничего не скажешь, малыш, ты у нас хозяин! — весело соглашался художник. Он взял в привычку с необидной насмешкой называть сына «хозяин», или еще «папочка», а потом и «хозяюшка».

Комичное зрелище представлял сорокалетний мужчина, покорно выслушивающий упреки ребенка и добродушно повторяющий:

— Ну ладно, папочка, не сердись! Меня мучила жажда, вот и выпил капельку.

— Если бы я не экономил, хороши бы мы теперь были! — сердился Поль. — Послушай, отец, будь же благоразумен!

— Есть, патрон![31] Подойди, поцелуй своего старичка Дени, он больше не провинится.

Через несколько дней все повторялось сначала, и это уже была не «капелька», а полновесный стакан.

Однажды в субботу Поль ждал отца дольше, чем обычно. В доме не было ни су, и мальчик, с утра голодный, рассчитывал на недельную получку отца. В девять часов, видя, что Дени все нет, и боясь, что он растратит деньги на выпивку с друзьями, Поль пустился на поиски. Он решил обойти всех торговцев вином, надеясь у кого-нибудь найти их верного клиента.

В первом же месте сказали, что Дени был, выпил, не присаживаясь, и ушел. То же ответили во второй, третьей и четвертой лавке. Художник везде выпивал и сразу уходил.

«Бог мой! В каком же он сейчас состоянии!» — думал Поль.

Голодный, расстроенный, полный отвращения к табаку и вину, которыми пропахли все эти забегаловки, мальчик продолжал поиски. Наконец он нашел отца, в грязном притоне играющим в карты с приятелями.

Дени, красный, потный, со всклокоченными волосами и с сигаретой на нижней губе, с треском швырял карты и бухал по столу кулаком.

— Гляди-ка! — воскликнул он. — Вот и моя хозяюшка!

— Хозяюшка? — удивился один из партнеров. — Ты что, снова женился?

— Да нет, это мой сынок, мой патрон, мой папочка! Я так его зову по дружбе, потому что ни одна баба его не стоит. Если бы вы знали, как он готовит, а как экономит… Не поверите! Эй, патрон, садись с нами и выпей чего-нибудь!

Усталый Поль покачал головой и сделал Дени знак выйти.

— Сейчас увидите, будет браниться, — хохотал Дени. — Он гораздо разумнее меня, и уж если что-нибудь вобьет себе в голову, приходится подчиняться. Послушай, папочка, — обратился он к Полю. — Еще одну партию[32], литр сухого — и пойдем.

Партия была проиграна, литр выпит и оплачен, и Поль собрался увести отца. Но Дени, казалось, прирос к стулу. Пьянея на глазах, художник не терял благодушия, но приобретал настойчивость, требуя, чтобы Поль сел и что-нибудь выпил, совсем немного, так, детскую порцию… Поль отказывался и напрягал все силы, чтобы увести пьянчужку, но тот упирался и придумывал кучу глупых предлогов, чтобы остаться.

У Дени был неплохой голос, и приятели попросили его спеть. Поля это ужасно расстроило, и он стал ругать собутыльников, которые смеялись ему в лицо. Наконец мальчик решительно ухватил отца за рубашку и силой увел его.

На улице пьяницу развезло, стало шатать из стороны в сторону, ребенок с трудом удерживался на ногах, таща мужчину чуть ли не волоком.

Наконец добрались до дома. Дени, пуская слюни, упал на стул.

— В стельку, в стельку! — бормотал он. — Ничего не скажешь… Патрон, не ругай меня, я напился…

— Ругать тебя не собираюсь, — Поль был очень сердит, — но немедленно отдай деньги, остаток от получки.

Дени принялся шарить по карманам, клянясь, что деньги у него, и он не понимает, куда они запропастились.

Поль пришел в ужас:

— Все истратил?! О! Отец, как ты мог! У нас ни копейки… ни кредита… ни сбережений… Еду купить не на что… Как мы будем жить эту неделю?

— Ба! — пьяно ухмыльнулся Дени. — Заработаю… попрошу вперед…

— Да кто же тебе даст? Ты уже просил аванс. Нет, это невозможно… Ты совсем себя не держишь, не можешь пройти мимо лавки с вином. Но как же ты думаешь работать? Потеряешь ремесло, здоровье… И что с нами будет? Ах, если бы я был большим, мог бы работать за двоих!

Горькие и заслуженные упреки пробрали Дени. Он опустил голову, не зная, что сказать.

Это было грустное и трогательное зрелище — мальчик, с горем и любовью распекающий пьяного отца, и тот, кротко и со стыдом выслушивающий справедливые упреки. Наконец художник, наполовину протрезвев, заплакал и стал просить прощения у «папочки»:

— Я животное, идиот, скотина… Ты прав, все, что говоришь; верно… Клянусь, такое никогда не повторится! Пусть первый же глоток меня отравит! Ну ладно, забыли, поцелуй меня…

— Нет, ты не заслуживаешь…

— Один только разочек, и твой старый Дени будет умницей…

— Ах, если бы это было впервые!..

— Но зато в последний раз!

— Обещаешь?

— Клянусь!

В тот вечер Поль поужинал сухой коркой, которую нашел в буфете и размочил в стакане воды.

Ребенок понял, что отец уже не сможет остановиться, и дрожал за их будущее.

ГЛАВА 10 РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

Этот урок не прошел для Дени даром. В течение нескольких месяцев случившееся больше не повторялось. Художник прилежно трудился и старался избегать собутыльников, все заработанное приносил домой. Однако характер у Дени, как мы уже имели случай убедиться, был слабый, и для того, чтобы удержать его от пагубного пристрастия, требовалась сильная рука. Мальчик, как ни любил отца, справиться с ним не мог. Дени снова споткнулся, причем именно тогда, когда Поль уже начал радоваться его выздоровлению. Недельная получка вновь стала растворяться в винных парах, семейство погружалось в нищету, жило впроголодь. Каждый раз художник клялся «завязать», досадовал на себя и хватался за работу. Дела вроде шли на поправку, но Дени снова срывался, и так до бесконечности.

Поль не мог подолгу сердиться на своего легкомысленного, но любящего и преданного отца. Мальчик уже достаточно подрос и возмужал, чтобы задуматься о выходе из создавшегося положения. Он неоднократно заговаривал о том, чтобы оставить школу и поступить в обучение ремеслу. Ведь нужно было не только помочь Дени, но и обеспечить собственное будущее.

Шесть лет прошло после драматических событий в рождественскую ночь. Мальчику было уже четырнадцать, и он чувствовал, что пришло время браться за дело. Дени, у которого ветер свистел в голове, а мир виделся через розовые очки, и слышать не хотел о желании Поля стать рабочим.

— Засадить тебя в мастерскую! — восклицал он с «благородным» гневом. — Да никогда в жизни! Не хочу, чтобы мой сын трубил всю неделю… Нет, лучше отсеку себе обе руки! Только служащим, но никак не рабочим… Я буду паинькой, скоплю денег и пошлю тебя в коллеж[33]. Получишь степень бакалавра[34], а там видно будет. С дипломом в кармане можно и выбирать.

— Хочу быть механиком, как мой родной папа, — твердо отвечал Поль.

Дени произносил пышные речи о пользе высшего образования, но решение подростка не менялось. Впрочем, Поль даже не вслушивался в красивые фразы, зная, что отец пропьет не только отдаленную плату за его обучение, но и хлеб насущный.

Став старше, Поль научился несколько сдерживать разрушительную страсть художника, и иногда ему удавалось держать его вдали от забегаловок и собутыльников. В периоды, когда отец работал, мальчик откладывал кое-что, экономя на всем, а поднакопив, приглашал на обед семейство Биду. Друзья-моряки всегда приходили с гостинцами, скромное меню дополнялось вкусными вещами, и время летело незаметно.

Марьетта превратилась в очаровательную барышню. Она помогала молодому хозяину накрывать на стол, участвовала в хлопотах, и супруги Биду, глядя на детей, шептались о том, что еще немного, и «ребятишки» составят чудесную пару.

Дени шумно хвалил своего воспитанника, кричал, что такой Поль только один на свете, что подобного мальчишки он никогда не встречал и что парнишка достоин очаровательной Марьетты, слово Дени! Растроганный художник вытирал слезы умиления и запивал радость добрым стаканчиком крепкого вина.

Обед проходил весело, и компания расставалась, договорившись о следующей встрече на шаланде Биду. Отец с сыном заявлялись нарядные, каюта полнилась соблазнительными запахами, и все вдоволь наедались матлота с добрым старым бордо.

Шел март 1881 года. Баржа Биду скоро отправлялась в рейс, и хозяева устроили настоящий пир, пригласив еще двоих гостей — кузена и кузину[35] Годри, обосновавшихся в Париже год назад. Годри работал начальником цеха у известного конструктора-механика господина Отмона, а его жена, прекрасная портниха, шила для больших магазинов. Семья была хорошо обеспечена, и огорчение доставляло лишь отсутствие детей. Супруги Годри уже давно уговаривали Биду отдать им Марьетту, чтобы научить девочку шитью и приучить к ведению хозяйства.

— Малышка будет нам дочерью, а со временем я передам ей мое дело, — говорила кузина Годри, а ее муж рассудительно добавлял:

— Видите ли, кузен Биду, Марьетта не может вечно сидеть в каюте шаланды. Нужно подумать о ее будущем. Если бы у вас был мальчик, он стал бы моряком, но девочка!..

Договорились, что Марьетта в этот раз не поедет с шаландой, а через две недели переберется к супругам Годри. Можно представить себе радость Поля, когда он узнал, что подружка останется в городе и они смогут видеться! Длительное отсутствие девочки разбивало сердце подростка.

Надо сказать, что встреча с семейством Годри сыграла роль и в его собственной судьбе.

Биду уехали, Марьетта устроилась на Монпарнасе, а Поль, старавшийся не оставлять отца по воскресеньям одного, придумывал разные развлечения. Время от времени они посещали дом Годри, ходили по музеям, ездили за город полюбоваться прелестью первых цветов. Кошелек всегда был у Поля. Мальчик тратил деньги с толком — досыта еды и питья во время прогулок, но никаких излишеств.

Однажды, поднакопив деньжат, Поль повел отца в кафе-ресторан, где по вечерам давали представления. В глубине зала находилась скрытая занавесом эстрада. На стенах, зеркалах, на всех видных местах были приклеены афишки с репертуаром и именами артистов. На первом месте сверху красовалось имя примы: «Леона!» Между столиками разносили проспекты, восхвалявшие голос, красоту и талант «звезды».

Дени, всегда любивший музыку, предложил остаться. Желая доставить отцу удовольствие, Поль согласился. Они уселись на лучших местах возле сцены, и в восемь часов представление началось.

Сначала выступили два комика, своими солеными шутками немало повеселившие публику. Затем настал черед здоровенного верзилы с плечами борца и младенчески толстыми щеками. Он спел трогательный романс о птичках, цветочках, звездах и ночном эфире. Это был хозяин труппы. Собрав немного хлопков, верзила поприветствовал публику и объявил выход великой Леоны.

Присутствовавшие уже знали исполнительницу и бурно захлопали. Гигант скрылся за сценой и тотчас вернулся, держа рукой в тонкой перчатке руку певицы.

При виде разодетой в черный бархат со смелым декольте, великолепной, пикантной, на самом деле красивой женщины Дени почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Он покраснел, вскочил, снова упал на стул и, побелев, как бумага, прошептал: «Мели!»

Поль вздрогнул. Его охватило предчувствие несчастья.

Появление певицы вызвало бурю оваций и криков «Браво!». Мели запела. Голос у нее был удивительный — мягкий, теплый, прекрасного тембра, он завораживал публику.

Оправившись от потрясения, Дени сиял и погружался в пьянящую музыку любимого голоса. Он так яростно хлопал, что певица повернула голову, узнала, ничуть не смутилась, улыбнулась и грациозно помахала рукой.

Когда были исполнены несколько первых вещей, а публика устала кричать и хлопать, Дени шепнул Полю, что пойдет поздороваться. Красный от волнения, с бьющимся сердцем и кружащейся головой, он ринулся ко входу за кулисы.

Мели встретила его радостно, расцеловала в обе щеки, не обращая внимания на хмурый вид директора труппы, и легко согласилась выпить стаканчик в зале.

Гордый художник провел женщину к столику, где ожидал Поль, и усадил. Певица мило поздоровалась с подростком, нашла, что он вырос, возмужал, и запросто поцеловала. Поль растерялся и испугался. Посчитав неприличным не ответить на поцелуй, он тут же замкнулся в себе и стал наблюдать за разыгрывавшимся на его глазах спектаклем.

Дени и певица вполголоса разговаривали и явно были счастливы. Женщина несколько нервничала, много говорила и с видимым удовольствием выслушивала комплименты, которые нашептывал давний любовник.

— Знаешь, я здорово скучаю, — говорила она. — Этот большой болван — мой любовник. По его настоянию я занималась музыкой, но, Бог мой, как он глуп и зануден! Только и жду момента, чтобы его бросить.

— Ах, Мели, если бы ты только захотела!..

— Тихо! Сюда смотрят. Но мы ведь еще увидимся, не правда ли, дружок?

— Да-да, твой дружок тебя не забыл!

— Однако ты был страшно груб со мной! Но я все равно тебя люблю. А сейчас надо идти, мой выход.

— Когда увидимся?

— Когда захочешь…

По окончании концерта Дени и певица вновь перекинулись несколькими словами, затем отец с сыном отправились домой.

Не было ни слова сказано о событиях этого вечера, но подросток сделался задумчив, беспокоен и даже мрачен.

Дени вел себя не совсем обычно. Вечерами возвращался либо гораздо раньше, либо гораздо позже своего времени, наскоро проглатывал обед, отпускал несколько острот и убегал под предлогом посещения парикмахерской или покупки газет. Возвращался он часов в десять — двенадцать сияющий, напевая или насвистывая какую-то мелодию. Назавтра все повторялось. В последующие два воскресенья он затащил Поля на концерты певицы и удивлялся, что сын не разделяет его восторга.

Поль, казалось, пришел к какому-то решению и с этого момента не препятствовал выходкам Дени. Художник вроде ни о чем не догадывался и радовался мирному течению событий. Мало-помалу он осмелел и стал навещать Мели не таясь.

Однажды он привел ее обедать. Мели была любезна с мальчиком, но тот притворился усталым и лег сразу после еды. Дени, думавший, что сын крепко спит, ушел с Мели и не вернулся ночевать.

Поль был достаточно умен и проницателен. Он понимал, что отец окончательно попал под власть этой женщины. Разлучить его с любовницей не представлялось возможным. Мальчик решил, что если счастье отца в Мели, то не следует ему мешать. Поль чувствовал себя лишним и предвидел возвращение тяжелых времен. Что бы эта женщина ни делала в стенах их дома или вне его, жизнь станет невыносимой. Но Поль не хотел вновь начинать войну, хотя в его душе зрело предчувствие, что эта встреча станет роковой и для него, и для отца.

«Пусть будут вместе, если он так хочет, — размышлял мальчик. — Я уже большой и сильный, мне лучше уйти. Может быть, когда они останутся вдвоем, она отцу быстрее наскучит».

Через месяц Мели снова обедала на улице Ванв. Разразилась ужасная гроза. Дождь, ливший как из ведра, послужил для Дени хорошим поводом, чтобы предложить гостье остаться. Она будет спать на кровати Поля, они вдвоем уместятся в постели художника, а назавтра Мели уйдет так рано, как захочет. Женщина согласилась, и Поль понял, что окончательное переселение не за горами.

Подросток сказал себе: «Через неделю я покину этот дом, и они будут свободны».

ГЛАВА 11 УЧЕНИК

Вооружившись этим решением, Поль на следующий же день надел свой выходной костюм и отправился на Монпарнас, к чете Годри.

Начальник мастерской господина Отмона снимал квартиру в доме хозяина. Рабочие мастерские тянулись вдоль бульвара недалеко от улицы Севр. Они располагались в большом здании, полном различных агрегатов. Здесь же жили начальники мастерских или цехов, мастерá, бригадиры, в общем, весь обслуживающий персонал.

Поль пришел к Годри незадолго до обеда, когда все механизмы были в движении и завод полнился разнообразными шумами, лязгом, скрипом и стуком.

До сих пор подросток бывал здесь по воскресеньям, когда завод отдыхал.

Картина работающего предприятия была столь впечатляюща, что Поль буквально онемел, охваченный экстазом[36].

Странных форм, сверкающие, полированные, рассыпающие искры агрегаты гудели, сотрясая стены, наполняя здание грохотом, от которого звенела посуда в буфетах. Всюду крутились огромные маховики, утробным ревом вызывая в воображении работу каких-то страшных подземных сил… Шипели ремни… Горизонтальные плоскости завывали в неустанном круговом движении… Вертикальные цилиндры подскакивали и опадали… Рычаги, как механические руки, двигались взад и вперед…

Механизмы заполняли гигантскую галерею, высокую, как кафедральный собор[37], дальний конец ее терялся в дыму и тумане. И все это гудело, слагая гимн труду, столь сладостный для уха настоящего рабочего человека.

Потрясенный Поль упоенно следил за жизнью машин, как вдруг грохот пронзил резкий свисток. Шум начал затихать, машины замедлили свой бег, остановились, а рабочие стали покидать печи, станки, агрегаты. Вскоре галерея совсем затихла и опустела.

Годри поднялся к себе и сердечно поздоровался с гостем. Сели обедать.

Молодой человек, под впечатлением увиденного, забросал хозяина вопросами. Тот подробно отвечал и рассказал волнующую историю владельца завода, господина Отмона, который начинал на пустом месте, а теперь стал одним из ведущих механиков-конструкторов мира, гордостью французской промышленности.

Действительно, Отмон начинал с простого рабочего. В своем бедном детстве он не каждый день обедал и недолго учился в школе. Но, будучи одарен недюжинными способностями и энергией, он поклялся преуспеть и сдержал слово. Работая день и ночь, занимаясь самообразованием, он мало-помалу выбился из низов. После долгих лет труда изобрел аппарат, произведший революцию в промышленности, достиг богатства и славы. Однако молодой гений не почил на лаврах, а неутомимо продолжал изыскания, придумывал, улучшал, отшлифовывал идеи и механизмы, тратя безумные деньги и силы.

Теперь, окруженный славой и почетом, купаясь в роскоши, он охотно вспоминал о полуголодном детстве и, будучи одним из ведущих специалистов в своей области, оставался добрым и доступным человеком.

Слушая рассказ о современной «Золушке», Поль буквально впитывал слова хозяина дома. К нему пришла уверенность в правильности своего выбора — он будет механиком.

Годри одобрил решение юного друга. Поль ему нравился, а от Биду он знал печальную историю подростка. Добряку хотелось помочь мальчику, помешать повторить грустный пример приемного отца. Уверенный в своем протеже, он немедленно познакомил Поля с Даге, тоже начальником мастерской, жившим здесь же, по другую сторону галереи. Даге и его жена, у которых не было детей и которым Поль понравился, предложили жилье с пансионом[38]. Дело уладилось за десять минут.

Так как было уже поздно, Годри и Марьетта проводили Поля до улицы Ванв. Годри с женой шли под руку, а юноша вел Марьетту. Шагая, счастливый, рядом с девушкой, он мечтал о будущем. Совсем скоро он получит вожделенную работу, будет жить рядом с милой подругой, станет работать не покладая рук, сколотит состояние, добьется успеха, как его будущий хозяин, господин Отмон… Поль чувствовал в себе энергию и силу, все казалось возможным.

Вот и улица Ванв. Все дружески расцеловались и расстались до скорой встречи.

Дени дома не было. Вернулся он к четырем часам утра, бледный, шатаясь и распространяя запах алкоголя. На следующий день художник встал очень поздно и, чувствуя свою вину, старался казаться особенно веселым. Поль, напротив, был серьезен и не смеялся вымученным остротам отца.

Чтобы загладить вину, Дени ласкался к мальчику, называл нежными именами и, наконец, видя, что ничего не помогает, спросил, в чем дело.

— Ни в чем, — ответил юноша.

— Ты как будто на меня сердишься…

— Как можно сердиться, ведь я видел от тебя только хорошее.

— Тогда что же?

— Дело в том, что наступил момент покинуть тебя, и мне грустно.

— Покинуть меня? — Художник решил, что ослышался.

— Да, отец. Я уже вырос, становлюсь мужчиной и не могу больше сидеть у тебя на шее.

— Но я ничего от тебя не требую!

— Знаю, ведь ты такой добрый! Но пойми, я почти мужчина, мой первый отец был рабочим, я тоже должен стать рабочим.

— Что за муха тебя укусила? Твой папа Дени еще не настолько сдал, чтобы не заработать на пропитание.

— Отец, мне четырнадцать… Самый возраст браться за дело! Я нашел место, поступаю в обучение, со столом и жильем…

— Просто бред какой-то! Ты слишком молод… не можешь жить в мастерской…

— Господин Отмон начал зарабатывать на жизнь в двенадцать лет.

— A-а, так это у Отмона…

— Да! Я обожаю механику… обязательно буду конструктором… Но ты так много сделал для меня, память о тебе никогда, слышишь, никогда не сотрется в моем сердце. Я был и остаюсь твоим сыном, милый папа Дени, всегда… всегда…

— Так хотелось, чтобы ты стал ученым…

— Я и стану, если последую своему призванию.

— В любом случае, — Дени начал сдаваться, — ты будешь приходить ночевать.

— Нет, отец, это невозможно! Так будет плохо для нас обоих.

— Знаешь, сынок, если скажешь хоть слово, я брошу Мели и никогда больше ее не увижу.

— Ты свободный человек, я хочу тебе счастья. Не делай глупостей, отец, не отговаривай меня.

— Ах нет, нет… Не могу расстаться с тобой, дитя мое, ведь мы вместе уже шесть лет… Я люблю тебя всем сердцем, мой мальчик! Знаю, я далек от совершенства, делаю непотребные вещи… Но мое отцовское чувство так живо… оно выше моих глупостей… выше всего… ведь ты знаешь!..

Дени плакал. Поль, взволнованный и тоже в слезах, прижал к груди голову отца и мягко сказал:

— Отец! Ты спас мне жизнь… Душа, сердце мои принадлежат тебе. Я твое дитя… Прикажи — сделаю как захочешь.

Художник тяжело вздохнул. В нем заговорил разум. Он мог по достоинству оценить себя — золотое сердце, но легкомыслие, но безответственность! Дени понимал, что ему не вырваться из когтей Мели. Вспомнились страшные сцены прошедших лет, мучения мальчика… Он подумал о грядущих осложнениях, борьбе, ненависти, страданиях… Дени вытер глаза, расцеловал сына и выдавил из себя:

— Дитя мое, ты у нас самый разумный, делай, как решил.

— Спасибо, отец, — дрогнувшим голосом ответил подросток.

Через неделю Поль поступил на предприятие Отмона в качестве курьера и уборщика.

ГЛАВА 12 ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

К моменту своего появления в мастерских Отмона Поль был уже достаточно зрелым человеком. Он понимал, что работа — самое благородное занятие.

Поль был доволен — ему открывалась новая жизнь, он становился взрослым. Вчерашний ребенок посерьезнел, не играл, но слушал, смотрел и размышлял. Даже ростом он стал как будто выше. Руки и ноги его окрепли, плечи раздались, и подросток казался гораздо старше своего возраста.

У Поля была врожденная любовь к технике, чувство металла. Цех с его запахами масла, проката и угля, грохотом и постоянным движением сделался мальчику родным домом.

Когда он в первый раз надел рабочую форму, у него от волнения отчаянно забилось сердце. Как солдат мечтает добыть эполеты[39] в суровых боях, так Поль мечтал о мирных победах над машинами. Его ничто не пугало — ни ученичество, частенько трудное и неприятное, ни усталость, валившая с ног, ни первые неудачи и ошибки. Поль подметал мастерские, чистил машины, был на посылках, исполнял множество мелких поручений и делал все без пререканий, весело, усердно, словно охотно платил необходимую дань своим учителям. Он нередко говорил себе, что хозяин тоже знавал тяжелые времена, и это его поддерживало. Вскоре Поль почувствовал, что кое-чему научился. Ему стали поручать изготовление простых деталей. Мастер Даге, опекавший новичка, нередко его хвалил, и мальчик прямо-таки раздувался от гордости. Вышедшие из-под его рук металлические изделия употреблялись на комплектование сложных машин. Поль едва не расплакался от счастья, увидев, как двинулся с места экскаватор, в который он вмонтировал изготовленную им самим важную деталь. Счастливый подросток показывал эту деталь всем — кузену Годри, пришедшему навестить его отцу, Марьетте, зачем-то спустившейся в цех. Ночью он не мог уснуть — в воспаленном мозгу возникали картины: ему виделись изделия, механизмы, вышедшие из-под его рук, послушные и понимавшие его с полуслова.

Новая страсть толкала Поля к учению. Подростка восхищало, что человек, такой слабый, из мертвого металла создает умные машины и они ему повинуются.

После долгих месяцев ученичества он впервые получил жалованье. Счастью не было границ. Когда Поль ощутил в своей руке несколько белых монеток, глаза его расширились, а сердце забилось. Он сам заработал эти деньги! Сам, один! Поль почувствовал себя свободным и независимым, хозяином своей судьбы. Теперь он сможет помогать отцу и понемногу откладывать на будущее.

Жизнь нового рабочего стала подчиняться строгому режиму. Весь день он трудился в цеху, вечером шел на публичные курсы, затем ужинал и ложился спать, а в воскресенье после полудня отправлялся проведать отца.

Частенько Поль замечал в окошке квартиры Годри склонившуюся над шитьем Марьетту. Тогда он делал приветственный жест, и оба улыбались, счастливые встречей. Общались друзья нечасто. Только в воскресенье утром Поль проводил часок-другой в семействе Годри, да еще в те редкие дни, когда Биду, находясь в Париже, приходили обедать. Тогда Поль, приглашенный на трапезу, проводил целый вечер со своей подругой.

По мере того как Поль взрослел, а Марьетта из ребенка становилась девушкой, чувства юноши приобретали новый характер. Он больше не осмеливался говорить ей «ты», робел, краснел, если их руки случайно соприкасались. Когда же голубые глаза девушки с нежностью останавливались на нем, сердце подростка делало резкие скачки.

Трагическое происшествие вскоре просветило молодых людей относительно их истинных чувств.

Однажды Годри пригласили на обед Биду, Дени и Поля.

В семь часов вечера раздался гудок, возвещавший конец рабочего дня. Вскоре в цеху остались только Годри, Поль и несколько механиков, останавливавших агрегаты. Годри и Поль задержались, и Дени с Марьеттой спустились за ними в цех. Молодая девушка уже привыкла к металлическим монстрам и подходила к ним не только без опаски, но даже несколько небрежно. Вдруг она испустила душераздирающий крик, потеряла равновесие и упала навзничь — край ее юбки попал в шестерню. Бедная девушка почувствовала, как ее подхватила и засасывает какая-то необоримая сила. Прежде чем присутствовавшие сделали хотя бы одно движение, Марьетту, как перышко, подняло на воздух и стало затаскивать под работающий маховик.

Как молния, Поль рванулся к кричавшей девушке и обхватил ее туловище руками. Прошло несколько напряженных секунд. Разорвется ли край платья? Спасет ли Поль Марьетту или оба погибнут, перемолотые безжалостной машиной? Стиснув зубы, тяжело дыша, молодой человек изо всех сил удерживал девушку. «Или спасу, или погибнем вместе», — думал он. Наконец ткань подалась, лопнула, и Марьетта оказалась вне опасности. Но шок[40] был слишком силен. Девушка смогла лишь пробормотать «спасибо» и потеряла сознание.

Годри, Дени и механики в страхе подбежали, но Поль, сильный и мужественный, уже нес на руках бедную жертву вон из цеха. В несколько прыжков преодолев лестницу, юноша ворвался в жилище Годри, положил бесценную ношу на кровать и упал рядом на колени.

— Марьетта, моя маленькая Марьетта, скажи что-нибудь… — Голос Поля прерывался от рыданий. Он думал, что подруга ранена. — Тебе больно? Что с тобой?

Он тер ей виски уксусом, похлопывал по рукам и уже стал терять голову от отчаяния, но пострадавшая открыла глаза и испуганно обвела взглядом собравшихся у постели. Узнав Поля, девушка сжала его руку и разразилась рыданиями.

Обняв подругу, юноша целовал ее в лоб и повторял:

— Тебе лучше? Скажи, ты не ранена? Нет? Ничего, все пройдет…

Марьетта, к счастью, не получила ни ушиба, ни царапины, только очень испугалась. Через несколько минут шок прошел. Глубокий вздох облегчения вырвался у стоявших вокруг мужчин.

— Ладно, ребятки, не смущайтесь, вы же любите друг друга! — радостно закричал Дени. — Не отказывайтесь, это сразу видно! Поцелуй-ка ее еще разочек, мой мальчик, ты заслужил.

— Да уж, у тебя это получилось от сердца, — добавил Годри.

— Знаешь, Марьетта, — продолжал Дени, — без Поля тебе бы крышка!

— Никогда не забуду, что обязана ему жизнью, — прошептала девушка.

Сели за стол, но из-за пережитого волнения ни спаситель, ни спасенная не могли есть. Они робко поглядывали друг на друга и смущались, словно совершили что-то ужасное.

В конце обеда Годри послал за шампанским и пирожными, чтобы отпраздновать благополучный исход события. Чокнулись, и Дени, уже порядком захмелевший, воскликнул:

— За вас, дети! Теперь, когда ваше чувство стало так серьезно, даю согласие на свадьбу. А что думаете вы, кузен Годри?

— Черт возьми, пусть женятся, когда подойдет возраст. Из них выйдет недурная парочка!

Истинно так! Молодые люди, не сознаваясь себе, а может быть, не понимая этого, от всей души любили друг друга. Они заблуждались, принимая за дружбу более глубокое чувство, пришедшее на смену детской привязанности. Понадобилось трагическое происшествие, чтобы им самим и миру явилась их чистая и нежная любовь.

На следующий день мастерские были в курсе разыгравшихся накануне событий. Все поздравляли Поля, и слух о его героизме дошел до патрона. Господин Отмон захотел увидеть юного спасителя.

Даге и Годри привели Поля, наперебой расхваливая его мужество, ум, трудолюбие, и показали несколько поделок, сработанных учеником в свободное время. Последние удивили и заинтересовали великого конструктора — ведь их автором был подросток, почти ребенок.

Господину Отмону в это время было сорок пять лет. Своим добрым отношением к рабочим он снискал к себе их уважение и любовь. Обращали на себя внимание глаза фабриканта, маленькие, но удивительно живые и проницательные.

— Очень, очень хорошо! — ласково сказал он, посмотрев работу Поля. — Малыш не глуп. Надо его продвигать… Я сам займусь им.

Патрон тотчас же распорядился поставить ученика на более сложную работу, увеличил жалованье и, прощаясь, сердечно пожал руку.

Поль почувствовал сильное волнение, коснувшись руки человека, начавшего, как и он, рабочим, и ставшего творцом.

Юноша воспарил в мечтах. Сколько радости за столь малое время! Спас Марьетту от ужасной смерти, стал ее нареченным, а теперь еще патрон, человек богатый, известный и влиятельный, обещал лично им заняться… Будущее обеспечено, впереди любимая работа и счастье! Поль побежал поделиться новостями с Марьеттой и мадам Годри.

Увы! Недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Радужным планам не суждено было сбыться. Их место занял самый страшный кошмар, какой только может обрушиться на человека.

ГЛАВА 13 ДЕГРАДАЦИЯ

Время бежит быстро. Промелькнули три года. Поль сделал большие успехи и стал одним из лучших рабочих на заводе. Патрон ему доверял, товарищи любили. Но если с этой стороны дела у юноши шли наилучшим образом и мечты сбывались, то с другой ситуация складывалась хуже некуда. Речь, конечно, о приемном отце Поля, Дени.

Художник не расстался с Мели. Напротив, после ухода Поля та переехала на улицу Ванв и совсем прибрала сожителя к рукам.

Все еще очень красивая, она умело манипулировала[41] слабохарактерным любовником и, действуя где лаской, где угрозой, она вила из него веревки. И, что хуже всего, поощряла пьянство художника.

Поль каждое воскресенье приходил повидаться с отцом. Первое время Дени был счастлив видеть сына, уходил с ним на прогулку, старался побыть вдвоем без Мели, как в те времена, когда его любовь к мальчику ничто не омрачало. Но мало-помалу Мели, которая была ревнива и ненавидела Поля, стала везде их сопровождать. Она утверждала, что не может оставить Дени без присмотра. С этих пор отцу и сыну практически не удавалось побыть наедине. Уверенная в своем влиянии на опустившегося художника, мегера давала Полю понять, что он их стесняет, злилась и придумывала различные предлоги, чтобы выставить гостя за дверь. Поль держался, он не хотел уходить из жизни художника, опасаясь за его судьбу. Как и в свои детские годы, юноша относился к отцу с уважением и преданной любовью, советовал расстаться со злой женщиной, убеждал в опасности этой несчастной связи. Дени разрывался между двумя привязанностями. Впрочем, в глубине души он презирал Мели и обещал вскоре от нее отделаться.

Но едва Поль выходил за порог, сожительница снова завладевала бесхарактерным мужчиной, который, словно ослепленный, становился воском в ее руках.

Со временем Мели стала устраивать сцены, и Полю, при всем его благоразумии, с трудом удавалось их гасить.

В конце концов, видя невозможность поговорить наедине, юноша решился и стал высказывать свои упреки отцу в присутствии сожительницы. Он особенно бранил художника за пьянство. Мели же не только поддерживала, но и поощряла два основные порока Дени — лень и любовь к выпивке. После ухода Поля она всегда злобно говорила:

— Ишь, так и лезет в душу, мертвяк проклятый! Что ж, мы теперь будем жить по его указке? Неужели ты во всем должен спрашивать у него разрешения?

Всю неделю хитрая женщина выказывала Дени свою любовь, называла ласковыми именами, но, как только приходил Поль, выпускала когти. Она провоцировала ужасные сцены, причем обвиняла в них юношу, а тот тщетно старался избежать скандалов. Дело дошло до того, что Дени, желая покоя, попросил сына пока не приходить на улицу Ванв и предложил видеться у Годри.

— А потом, — храбро заявлял художник (он всегда становился храбрецом в отсутствие любовницы), — я с ней расстанусь, это решено. При первом же удобном случае выставлю за дверь. Как тогда, помнишь? И это случится скоро, вот увидишь! Ну скажи, помнишь, какую я ей устроил трепку, когда она тебя избила? А как швырнул в лицо мерзавке ее тряпки?! Ну и жалкий у нее был вид! Помнишь ее жалкий вид?

И Дени хохотал, стараясь утопить свою теперешнюю робость в воспоминаниях о прошлых подвигах.

Некоторое время любовники сосуществовали мирно. Она пела в пригородных кафе, а он каждый вечер за ней заходил. В ожидании конца выступлений Денимного пил сам и охотно угощал артистов, с каждым днем все более погружаясь в пучину пьянства и праздности.

Но иной раз ангажемента[42] не было месяцами. Все же каждый вечер наша пара появлялась в кафе, чтобы не терять связи с товарищами и не прозевать какое-нибудь выгодное предложение. Если ничего не подворачивалось, семейство оказывалось в нищете. Искали кредита у всех и каждого, кто соглашался поверить их слову. В такие периоды в доме становилось мрачно и тоскливо.

Мели говорила сожителю:

— Хочешь, чтобы мы умерли с голоду? Почему не займешь у месье твоего сыночка? Он откладывает деньги, у него есть, вполне может тебя ссудить… Пойди к нему. Разве ты не спас жизнь этому сопляку, рискуя собой? Чего же церемониться? Всем, что Поль имеет, он обязан тебе. Иди и без денег не возвращайся.

Сожительница выставляла Дени за дверь, и тот шел против воли, против желания.

Поль действительно понемногу откладывал. И давалось это ценой жесточайшей экономии. У юноши было две цели: помочь отцу и обеспечить свою будущую семейную жизнь.

В первый раз, когда отец предстал перед ним с видом побитой собаки, Поль страшно расстроился.

— Ты дошел до такого позора, мой бедный отец? — вскричал он. — Во всем виновата эта ужасная женщина. Когда же ты с ней расстанешься?

— Ах, я ведь уже говорил — брошу ее, обязательно брошу, сыт по горло… Но нужно быть человеком… Нельзя же прогнать в такой трудный момент… она без работы…

Дени ушел, унося в кулаке двадцать франков и клянясь, что это в первый и последний раз.

Но через месяц он опять появился, подгоняемый нуждой и криками Мели. Стыдясь и не зная, как заговорить о деньгах, он начал так:

— Я ее предупредил — или через полтора месяца уходит сама, или выставляю ее вон… Так больше продолжаться не может. Десять франков, прошу, только десять франков, в субботу верну, эту неделю есть работа. — И тут же добавил: — Знаешь, Поль, если бы у меня было пятнадцать франков, я выгнал бы ее сегодня же вечером.

Поль пошел за пятнадцатью франками. Дени не появлялся неделю, затем возник вновь. На этот раз версия была иная: дрянная женщина вымолила разрешение на неделю остаться, пока ищет работу.

— Наконец-то вздохну свободно, — хорохорился бедный художник. — Поистине эта женщина была моим злым гением[43]. Но избавление не за горами.

Совершенно ясно, что Дени не возвращал взятых сумм, и сэкономленные деньги таяли. Художник стал заявляться регулярно. Он ждал Поля у ворот, чтобы перехватить, когда тот пойдет домой. Теперь уже Дени ничего не обещал. Чаще всего пьяный, одетый, как нищий, он стоял, опираясь спиной о стену дома, и молча протягивал руку при виде приемного сына. Полю было страшно стыдно, он не хотел, чтобы отца видели в таком состоянии. Поэтому он совал монету в протянутую ладонь и провожал художника на улицу, высказывая упреки, которые, — увы, юноша знал! — были бесполезны.

Однажды Поль отдал последний луи[44] из своих сбережений. Больше ничего не осталось. А ведь как он экономил! Деньги были необходимы для женитьбы, для разных поделок… Все требовало больших расходов.

Взгляд Поля стал жестким. Юноша был возмущен. К тому же он заметил, как отец внезапно постарел. В сорок пять лет голова у него вся поседела, спина сгорбилась, лицо покрылось глубокими морщинами.

Однажды сын повел отца прогуляться по бульварам Монпарнаса.

Он говорил:

— Послушай, отец, пора прекратить все это. Мне стыдно… Гадкая женщина довела тебя до края. И меня тоже. В воскресенье приду на улицу Ванв. Там и мой дом, верно? И даже больше, чем ее. Обещаю, что, если эта негодяйка окажется в квартире, я спущу ее с лестницы. А будет сопротивляться, схвачу за волосы и буду пинать ногами, как бешеную собаку.

— Ах нет, ты этого не сделаешь… — захныкал Дени. Он шатался, и глаза у него остекленели от выпитых литров.

— Сделаю, обязательно сделаю! — закричал Поль. — Для твоего же блага, из любви, из долга, наконец! Сыновний долг велит мне вытащить отца из нищеты, из грязи, из бесчестья… И я это сделаю!

Юноша старался сдерживаться, но сорвался на крик, жестикулировал. Прохожие стали останавливаться.

Тогда Поль сильно сжал руки Дени и ушел, сказав напоследок с угрозой в голосе:

— До воскресенья, отец, до воскресенья!

ГЛАВА 14 МЯТЕЖ

К описываемому времени Поль превратился в крепкого и красивого юношу. Ему было девятнадцать лет.

Он стал правой рукой Отмона, который доверял ему самую тонкую работу, требовавшую ювелирной точности и сообразительности. Хозяин даже забрал молодого рабочего из цеха и лично наблюдал за его делами в специальной мастерской.

Уже упоминалось, что Поль посещал вечерние курсы. Он прекрасно рисовал. Господин Отмон, чей мозг непрерывно работал, создавал и улучшал, нуждался именно в таком помощнике, который бы на лету схватывал идеи и переносил их на бумагу без малейшего искажения. Так Поль стал alter ego[45] фабриканта и узнал все его сокровенные секреты. Известно, как ревниво оберегают изобретатели свою работу, как тщательно прячут от чужих глаз чертежи и наброски, какая тайна окутывает их поиски и находки! От помощников требуется молчание и еще раз молчание. В этом отношении Поль был идеальным сотрудником.

Рабочий кабинет Отмона закрывался очень надежно, как и его сейф. Кабинет был смежным с кассой, к нему имелось три ключа — у хозяина, у кассира, а третий вручили Полю, когда тот водворился в этом мозговом центре завода.

Господин Отмон тратил значительные суммы на экспериментальные работы. В обязанности Поля входило составление сметы и оплата опытов. Для этого у него имелись специальная кассовая книга и чековые бланки, которыми юноша полностью распоряжался, отчитываясь только перед патроном.

Работа изобретателя с помощником строилась следующим образом: когда у великого конструктора возникала новая идея, он объяснял ее Полю, тот запирался в рабочей комнате и принимался за дело, стараясь как можно точнее воплотить в чертежах мысль хозяина. В комнате имелось все необходимое — полный чертежный набор, бумага, различные материалы и инструменты. Поль трудился, не жалея времени, и, если результаты его не удовлетворяли, мог уничтожить работу целого дня. Подготовив чертежи, молодой механик под руководством изобретателя принимался за изготовление по ним небольшой модели агрегата. Поль нередко задерживался в кабинете за полночь, вставал рано, проводил за работой целые воскресенья и чувствовал себя счастливым, когда господин Отмон говорил ему с отеческой улыбкой:

— Прекрасно, друг мой, я доволен.

Упомянутый выше неприятный разговор Поля с Дени состоялся накануне воскресенья. На следующий день юноша проработал только до завтрака, тщательно запер кабинет и отправился на улицу Ванв. Войдя в квартиру, Поль застал Дени, Мели и еще одного гостя за столом играющими в карты. Дени накануне рассказал сожительнице об угрозах приемного сына и умолял на время уйти из дома, чтобы избежать скандала. Но Мели рассудила иначе. Она не только не покинула дом, но привела Виктора. Виктор был ее приятелем и ежедневно являлся в гости в дом Дени. Характер его отношений с хозяйкой не оставлял сомнений. Это продолжалось уже три месяца. Дени, совершенно потерявший чувство собственного достоинства, молча терпел, закрывая на все глаза, не имея сил выставить ухажера за дверь, как он поступил бы раньше.

Виктор был один из тех персонажей, о которых невозможно сказать, откуда они и чем занимаются. Белые руки, потрепанное лицо, завитки на лбу под претенциозной[46] каскеткой[47]. Выглядел он лет на двадцать. Виктор заявлялся к Дени, без приглашения оставался обедать и, не стесняясь хозяина, вольно обращался с Мели. Дени лишь вымученно улыбался.

Увидев этого более чем подозрительного субъекта, немедленно вызвавшего у него отвращение, Поль понял, что отец опустился еще ниже, чем он предполагал. Стремясь избежать готовящейся сцены, Дени пригласил нового гостя присесть, выпить рюмочку и сыграть партию. Но Поль твердо ответил, что, отцу известно, он пришел не за этим.

— Я здесь для того, — сказал юноша с достоинством, — чтобы заставить уважать моего отца и прогнать тех, кто его бесчестит и чьей ноги здесь и быть не должно.

Виктор смеялся сквозь свои маленькие усики. Вид у него был надутый и агрессивный. Он встал, словно только ждал сигнала, чтобы начать драку.

Заговорила Мели:

— В таком случае, дорогой Поль, ты хорошо сделаешь, если сам уйдешь отсюда. Я здесь у себя дома, вот квитанция о найме квартиры…

Виктор согласно кивал головой и готовился нанести первый удар. Дени было стыдно. Он старался всех примирить. Полю стало противно, и он ответил:

— Раз дело обстоит так, я забираю отца и ухожу. Но прежде скажу, что вы негодяйка и обязательно ответите за свои бесчинства.

Мели хотела что-то сказать, но Виктор, закатав с угрожающим видом рукава рубашки, закричал хриплым голосом уличного хулигана с интонациями дурного актера — первого любовника:

— Как?! При мне оскорбляют женщину?! Это вам даром не пройдет!

Молодые люди, рабочий и сутенер, посмотрели друг другу в глаза. С одной стороны, человек, на которого работали женщины и силы которого разбазаривались в ночных драках по грязным притонам. С другой — юноша-молотобоец, нарастивший мускулы в тяжелом труде у горна.

Виктор замахнулся. В тот же момент Поль нанес ему быстрый и резкий удар кулаком в область желудка. Противник издал хлюпающий звук и, задыхаясь, с руганью рухнул на стол. Тот сдвинулся и опрокинулся, звеня бьющейся посудой.

Не дав хулигану опомниться, Поль открыл дверь, схватил отца под мышки и выпихнул на площадку. В двери торчал ключ. Поль запер ее снаружи на два оборота и, обхватив Дени, быстро спустился с ним по лестнице, в то время как соседи, привлеченные шумом, уже начали выглядывать из своих квартир.

— Раз ты у себя дома — чужой, уйдем, — говорил он отцу, который, совершенно оглушенный происшедшим, покорно давал себя тащить.

В тот момент, когда они выходили из парадного, мимо проезжал фиакр. Поль посадил Дени и влез сам. Экипаж рванул с места, а в окнах квартиры, где маленький Поль был спасен от смерти, кричали, кривлялись и ругались, размахивая руками, дурная женщина и ее любовник.

Юноша не мог устроить отца ни у Даге, ни у Годри, пришлось снять меблированную комнату. Денег у Поля совсем не осталось, поэтому, чтобы обеспечить отца необходимым, ему понадобилось взять вперед месячное жалованье. Поль умолял художника бросить пить, начать работать, оставить женщину, которая довела его до последней черты.

— Посмотри на себя, — говорил юноша. — Я тебя всегда знал свежим, ловким, веселым… А теперь взгляни в зеркало — волосы поседели, щеки запали, губы отвисли, глаза стали пустыми… Кто сделал тебя таким? Вино и эта ужасная женщина.

Растроганный детскими воспоминаниями, юноша упал на колени перед приемным отцом и заговорил тихо и нежно, как ребенок:

— Мой добрый папочка, я у твоих ног, прошу… Ты дважды спас меня от смерти, дай спасти тебя от бесчестья. Сегодня ты тонешь… Тебе нужна моя помощь, обопрись на плечо своего сына!

Дени заплакал и принялся бить себя в грудь:

— Я подлец, совершенно не стою твоих усилий, таким, как я, нет места на земле…

В течение нескольких недель художник вел себя примерно: не пил, взялся за работу. Поль навещал отца, добивался для него приглашений к Даге или Годри, водил на воскресные прогулки. Юноша уже начал верить в выздоровление несчастного, как вдруг хозяин комнаты известил его, что вот уже тридцать шесть часов как жилец ушел из дома.

— Бедный отец! — воскликнул сын. — Теперь он погиб!

Поль отправился на улицу Ванв и еще издали увидел в окне Дени, дружески беседовавшего с Виктором.

Юноша не стал подниматься и вернулся к себе. Он понял, что не сможет спасти отца, и испытал такую тоску, словно ему уже сообщили о его смерти.

ГЛАВА 15 ПРЕСТУПЛЕНИЕ

В течение последующих трех недель Поль не видел Дени.

Однажды в воскресное утро он работал в комнате кассира. Как мы помним, эта комната примыкала к рабочему кабинету патрона.

В тот день вынужденный отлучиться кассир оставил Полю документы для работы над расходами. Юноше понадобилась одна из расчетных книг, и, доставая ее, он вынул из ящика множество чековых бланков. Эти чеки, впрочем, не имели никакой ценности, потому что на них не было подписи господина Отмона. Вдруг дверь распахнулась, и перед пораженным Полем предстала Мели.

— Вы?! — Поль резко поднялся. — Что за беспардонность! Это переходит все границы…

Однако Мели прервала его с отчаянным видом:

— Прошу вас… будьте так добры… Я совсем потеряла голову… В цехе никого нет… Увидела вас в окне и бросилась сюда…

Женщина разрыдалась. Она спрятала лицо в ладонях и упала на стул.

— В конце концов, что происходит? — Поль испугался, предположив несчастье с Дени.

— Ах, если бы вы знали! Отец болен… Вот уже три дня ему очень худо… заговаривается… Бедная его голова! Когда разум возвращается, он зовет вас… хочет видеть… просит привести его дорогого мальчика… Разве я не должна была попытаться? Слушайте, Поль, — продолжала мачеха, — забудем прошлое. Конечно, я не всегда была права, простите, не сердитесь. Ведь речь идет о вашем отце. Я делаю, что могу… Не хочу отправлять его в больницу, нет, ни за что! Приходите! Ваше присутствие подействует благотворно… Придете?

Поль очень любил художника и пообещал прийти. Но Мели настаивала, чтобы он шел с ней немедленно. Полю пришлось согласиться, он стал засовывать в ящик расчетные книги и чековые бланки. Не заметив в спешке, что оставил одну чековую книжку на столе, юноша повернулся спиной и стал запирать сейф.

Волнение Мели было в большой степени наигранным. Она заметила бланки, и глаза ее сверкнули. В них промелькнуло все — ненависть, желание отомстить и радость, что есть, чем поживиться. Певица схватила книжечку и спрятала ее в карман, прежде чем Поль повернулся.

Полю очень не хотелось идти с мачехой, кроме того, у него были еще дела. Поэтому он отпустил Мели, пообещав появиться в течение часа.

Вскоре юноша входил в квартиру художника. Он боялся столкнуться там с Виктором, но у Мели хватило ума отправить любовника восвояси. Дени действительно был болен. Видимо, это была одна из обычных болезней алкоголиков: дрожь, спазмы в желудке, рвота желчью и боль в правом боку.

Художник скрыл от сына, что провел ночь мертвецки пьяным на скамейке в парке, а всю неделю безбожно опивался абсентом[48].

Дени был ухожен, а квартира прибрана. Поль удивился.

— Знаешь, — через силу заговорил больной, — Мели добрая, ухаживает за мной… Нужно ее простить… Бедняжка сама раскаивается в своих поступках и делает все, чтобы мы их забыли. Только положение у нас не из легких… Мели без ангажемента, я без работы… Всем задолжали и потеряли кредит. Если бы ты мог еще немного помочь… Как только поправлюсь, пойду работать и верну.

Поль, не колеблясь, выложил все, что было в карманах, и пообещал прислать еще. Однако он не скрыл от отца, что стеснен в средствах, что уже одолжил у Годри, у Даге и что взял жалованье на месяц вперед.

Вернувшись в цех, Поль занял у одного из рабочих двадцать франков и отослал на улицу Ванв. Два последующих дня сын навещал больного. И каково же было его удивление, когда на третий день тот явился сам! Пьяницы быстро поправляются, а полученные двадцать франков пошли не только на лекарства.

Поль и на этот раз сидел в комнате кассира, которого временно замещал. Пробило семь вечера, рабочие расходились, и юноша собирался подняться к себе, когда пришел Дени.

У художника был вид настоящего бродяги — согнутая спина, изрезанное глубокими морщинами лицо, неровная походка, грязная, изношенная одежда. При виде отца Поль инстинктивно едва не захлопнул сейф. Но ему сразу же стало стыдно. Отец, конечно, был грешник, но не вор же! Они оставались в кассе лишь несколько минут. Дени рассказал, что ему стало значительно лучше и захотелось по-семейному пообедать у Годри, чтобы отметить первый выход на улицу.

Поль снова заговорил о Мели, и художник радостно сообщил, что она только что подписала ангажемент в Англию. Контракт очень выгодный, и на следующей неделе певица уезжает.

Юноша был доволен. Теперь, когда злой гений отца будет далеко, возможно, удастся вырвать его из бездны, в которую тот скатился.

Ах, если бы Поль, весело обедая у Годри, мог видеть, что в это время происходило на улице Ванв!

Виктор и Мели, дружно склонившись над столом, предавались странному занятию. Перед Виктором лежали чистые листы бумаги, и он, макая перо в чернила, что-то на них писал под внимательным взглядом подруги. На столе лежало подписанное Отмоном старое служебное письмо к Полю. Разбойник старался скопировать подпись фабриканта. Ему не впервой было заниматься подобным делом. Мало-помалу подпись, которой он исчеркал кучу листов, стала походить на оригинал.

— Получилось! — Негодяй прищелкнул языком и поцеловал Мели. — Сам хозяин может ошибиться. Теперь у нас в руках целое состояние!

Он хладнокровно написал на каждом чеке значительную сумму и подписался: Отмон.

— Теперь остается получить денежки! — потер руки преступник.

Когда вернулся Дени, все было закончено, чеки лежали в кармане у Виктора, и художник ни о чем не догадался.

В последующие три дня Дени приходил к сыну и заставал его за кассой. Это Полю не нравилось, хотя он и доверял своему отцу. Наконец, на третий день Дени объявил, что тоже едет в Англию — для реставрации кафе, где должна была петь Мели, требовались рабочие-декораторы. Он и несколько его приятелей, соблазнившись даровым путешествием и обещанными заработками, решили рискнуть.

Неожиданно художник отдал часть долга, объяснив, что Мели получила некоторую сумму вперед и хочет возместить, пусть не полностью, взятые деньги.

— Видишь, она совсем не такая дурная женщина, — добавил Дени, радостно улыбаясь.

Сначала Поль, которому источник денег был неприятен, отказался. Но Дени так настаивал, кричал, так цеплялся за юношу, стараясь сунуть деньги ему в карман, что тому пришлось уступить. Полю не нравился внезапный отъезд отца, в результате которого бедняга оказывался полностью в руках хитрой бабы, и он воспротивился. Но ни уговоры, ни просьбы, ни воспоминания об их общей жизни не возымели успеха. Дени настаивал на отъезде.

На последнем обеде у Годри художник, разгоряченный несколькими стаканами вина, заявил, что в Англии он сколотит состояние и вернется богачом. Потом заведет свое дело и станет хозяином. Поль совершенно не верил этим россказням. Он полагал, что отец не может оторваться от юбки Мели и тащится за ней в Англию, надеясь найти там какую-нибудь работу.

Наконец наступил момент прощанья. У Поля щемило сердце, словно он уже не надеялся когда-либо вновь увидеть своего папу Дени.

Через несколько дней после отъезда художника вернулся кассир и проверил счета. К его крайнему удивлению, обнаружился дефицит в тридцать тысяч франков! Поль, исполнявший в отсутствие кассира его обязанности, был потрясен. Два дня и две ночи они вдвоем искали пропавшую сумму. От беспокойства Поль не ел и не спал.

Наконец по счетам Французского национального банка обнаружилось, что эта сумма снята по подложным документам. Подпись господина Отмона была подделана. Ужасное происшествие бросало тень на несчастного юношу.

Дело передали в суд.

Можно представить, какие муки пришлось пережить Полю. Сам он был невиновен, но спрашивал себя, не мог ли отец, измотанный нищетой, вином и настояниями сожительницы, ухитриться стащить одну чековую книжку. Поль стал вспоминать. На память пришел один вечерний визит Дени, его смущенный вид, многословные объяснения… Кажется, Поль держал тогда в руках чековую книжку… А откуда деньги, отданные накануне отъезда, так похожего на бегство? Подозрение укреплялось. Может, это действительно отец… Он — вор?!

Однако вскоре Поль вздохнул свободно. У одного из банковских окошек задержали преступника, получавшего деньги по фальсифицированному чеку. Правда будет обнаружена! Поль краснел оттого, что мог хоть на минуту заподозрить отца. К нему вернулось хорошее настроение, и юноша пошел к Годри повидаться с Марьеттой.

— Дело проясняется, с невиновных снимется подозрение, — заключил он свой рассказ.

На следующий день Полю пришла повестка, его вызывали в суд к двум часам пополудни. Юноша тщательно оделся и с легкой душой отправился в присутствие, полагая, что вызывается для дачи свидетельских показаний.

В семь часов вечера его еще не было.

Впервые с тех пор, как Поль стал работать на заводе, его место за столом пустовало.

Ждали до девяти. Никто не притронулся к остывшему обеду. У всех возникло предчувствие катастрофы.

В полночь Годри, его жена и Марьетта еще ждали…

К утру, когда открылись цеха, Поль так и не объявился.

ГЛАВА 16 МЕСТЬ

Произошло следующее.

Следователь встретил Поля с той официальной вежливостью, за которой могут скрываться самые неприятные ловушки. Записав имя и фамилию вызванного, судейский задал юноше целую кучу вопросов о его детстве, отношениях с Дени и с Мели, попросил подробно рассказать об обязанностях на предприятии Отмона. Казалось, этому не будет конца. Перо протоколиста без остановки бегало по бумаге. Поль был удивлен чересчур подробными и неделикатными расспросами. Однако он отвечал исчерпывающе и точно, что, впрочем, не радовало следователя, который все больше мрачнел. От этого сухого человека с землистым лицом, тонкими губами и острым взглядом проницательных глаз исходила некая враждебность, от которой юноше становилось не по себе. Но он был уверен в своей невиновности, за плечами у него уже было несколько лет безупречной службы, поэтому Поль не нервничал, хотя и удивлялся странному ходу снятия показаний. Юноше устроили настоящий допрос, он длился уже около двух часов. Внезапно следователь сменил тон.

— Ваш приемный отец, месье Дени, кажется, не может похвастаться хорошим поведением. — В голосе следователя слышалась откровенная насмешка. — Насколько мне известно, он исчез. Не знаете, где он сейчас?

Вопрос вверг Поля в его старые сомнения. Он тянул с ответом. Неужели все же возможно, что отец по слабости характера или под влиянием винных паров стащил одну чековую книжку? От ответа Поля могла зависеть судьба человека, пусть слабого, но доброго и великодушного, который спас ему жизнь.

Юноша проговорил:

— Отец уехал за границу, работать по специальности…

— Куда именно?

— Точно не знаю, кажется, в Англию.

— Лжете! — резко перебил следователь. — Зря он прячется, мы скоро его найдем.

— Нет, месье, эта история не имеет никакого отношения к моему приемному отцу.

— Кто знает?! — ухмыльнулся следователь.

— Господин следователь, мой отец — самый честный человек в мире! Конечно, у него есть недостатки, но у кого их нет! Любой знающий его подтвердит честность месье Дени. Подозревать его — то же, что подозревать меня самого!

— А почему бы нет? — спросил судейский своим тусклым голосом.

При этих словах Поль побледнел; его взгляд был столь красноречив, что собеседник опустил глаза.

— Меня… меня подозревать?! Но это же дикость, это чудовищно… Чтобы я украл? Но зачем? С какой целью?

— Именно это меня и интересует. Впрочем, с вашей стороны могла быть простая небрежность. Попробую установить.

— Обвинение ложно!

— Тогда будьте любезны объяснить, каким образом чековая книжка фирмы Отмона была похищена из кассы, когда вы несли за нее ответственность, и оказалась у вашего знакомого?

Поль снова вздрогнул. Он представил себе пьяного отца, вот он берет чеки, вот его задерживают в банке… Если арестованный все же отец…

«Пусть лучше подозревают меня, — подумал любящий сын. — Бедный папа, я обязан ему жизнью… Постараюсь выиграть время, а если не удастся, обвиню себя».

Следователь тем временем продолжал:

— Этот человек вас хорошо знает и утверждает, что вы его сообщник.

Все еще думая, что речь идет о Дени, Поль утвердился в решении выгородить его во что бы то ни стало. Но он непроизвольно воскликнул:

— Я не способен на такую низость, все мое прошлое говорит об этом! Спросите у господина Отмона, у работников завода.

— Непременно. Но сейчас я хочу устроить очную ставку с вашим обвинителем.

Следователь позвонил и велел ввести задержанного. При виде вошедшего Поль покрылся холодным потом.

— Виктор?! Так это он меня обвиняет? И вы верите этому проходимцу?

Сутенер чувствовал себя в кабинете следователя как дома. Он с важным видом пригладил свои завитки и сказал с наглой ухмылкой:

— Ну вот! Теперь он выражается… Проходимец!.. Это я-то? Недурно для дружка! Ты не был таким гордым, когда давал мне чеки.

— Ложь! Господин следователь, клянусь жизнью, он лжет!

Виктор покачивался на носках и зло улыбался. Потом снова заговорил хамским тоном:

— Ты обвиняешь меня во лжи потому, что я попался. Это дурно. Так друзья не поступают. Я все признал. Что ж, ошибся, но теперь исправлюсь. Суд учтет чистосердечное признание, и мне присудят небольшой срок.

Непоколебимый в своей правоте, Поль все отрицал.

Следователь не вмешивался, предоставив молодым людям выяснять отношения, в надежде, что в перепалке блеснет искра истины.

— Вообще-то, — говорил Виктор, — я на тебя не в обиде. Но ты ведь тоже виноват и ответишь вместе со мной. Ты дал чеки, заставил подделать подпись Отмона и отправил в банк. А я, дурак, слушался, как овечка.

Поль потерял дар речи. Но вот он снова закипел гневом.

— Господин судья, если честная трудовая жизнь чего-нибудь стоит, если искреннее негодование может опровергнуть гнусные измышления, то прошу выслушать, — сказал он. — Обвиняя меня, этот человек мстит за унижение, которому я его однажды подверг.

— П-ф-ф! Уж я-то не из тех, что могут разозлиться из-за нескольких оплеух. Между корешами такое случается каждый день, а потом опять водой не разольешь! Да спросите-ка у него, при каких обстоятельствах он заехал мне по желудку кулаком. История вас позабавит.

— Говорите, — коротко бросил следователь Полю.

Рассказать об отце, о Мели и о Викторе, о их жизни втроем… скомпрометировать художника, виновность которого для Поля становилась все очевиднее… Если он откроет рот, то обвинит отца! Нет, этого нельзя делать, а именно на это рассчитывает Виктор.

Поль пробормотал нечто маловразумительное и продолжал настаивать на своей невиновности. Следователь нахмурился. Виктор, со своей стороны, все увереннее твердил о соучастии Поля. Следователь пребывал в раздумье, затем принял решение, положившее начало бесчестию Поля.

— Полагаю, вы сумеете оправдаться, — сказал он юноше. — Даже надеюсь на это. Но сейчас я вынужден вас задержать.

Снова прозвучал звонок, и появившиеся два жандарма увели Поля. На руки молодого рабочего надели «браслеты» и водворили в камеру. Виктор вернулся в свою.

Так Поль стал заключенным.

ГЛАВА 17 ЖЕРТВА

Известие об аресте Поля прозвучало на заводе как гром среди ясного неба. Все, включая господина Отмона, были потрясены. Юношу любили, и мысль о том, что на него может пасть подозрение, не укладывалась в голове. Возмущенный и огорченный фабрикант повторял, что обвинение абсурдно, и собирался заставить следователя немедленно отпустить Поля.

— Я сам привезу его сюда, — горячился патрон, — и перед всеми засвидетельствую месье Бернару мое доверие и уважение. Ни минуты не позволю держать в тюрьме выросшего возле меня юношу, из которого я сам сделал прекрасного мастера. Отвечаю за него, как за самого себя.

Даге и Годри были согласны с хозяином и поражались слепоте судейских работников.

Но больше всех страдала Марьетта. Измученная бессонницей и душевной болью, бедняжка не осушала глаз. Разумеется, она не верила нелепым обвинениям, но слова «следователь», «суд», «тюрьма» сами по себе вызывали ужас, отнимали сон и аппетит, разрывали сердце. Как ей было не страдать — любимый друг детских игр, жених, которым она так гордилась, заключен в тюрьму, обвинен, его будут судить… А вдруг осудят? Нет, не может быть, ведь Поль всегда был сама честность и порядочность!

Девушке исполнилось восемнадцать лет. Среднего роста, скорее даже маленькая, она была прелестно сложена и отличалась незаурядной красотой. Марьетта с детства была решительной, поэтому утерла слезы, подавила рыдания и стала строить планы, один другого безрассуднее. Она пойдет к следователю, расскажет, какой Поль хороший человек, докажет, что всякое обвинение против него нелепо. Если понадобится, дойдет до генерального прокурора, до министра… будет бороться… А если все-таки случится непоправимое, если его приговорят, ну что же… она поедет за ним на каторгу, поддержит, ободрит, утешит своей нежной любовью.

Господин Отмон предпринял ряд демаршей[49] по освобождению Поля и в конце концов забрал свою жалобу, заявив, что предпочитает потерять тридцать тысяч франков, нежели позволит упасть на юношу даже тени подозрения. Он предложил заплатить любой залог, только бы вытащить Поля из тюрьмы. К несчастью, великодушный изобретатель ничего не добился. Следователь был уверен, что скоро распутает дело, и не дал согласия на освобождение.

Наш герой в это время в камере думал лишь о несчастном отце, все более уверяясь в его виновности. Юноша боялся под прессом частых допросов одним неточным словом, неловким ответом скомпрометировать своего благодетеля. Поэтому, прежде чем ответить, он размышлял, взвешивал каждую фразу, что заставляло следователя подозревать в нем умного и опытного преступника.

Поль избегал даже мельком упоминать своего приемного отца. Это было весьма затруднительно, потому что тот жил с Мели, о которой часто заходила речь. Но в то же время он так энергично доказывал свою невиновность, что чуть не убедил в ней следователя. Однажды искренность подозреваемого была настолько очевидна, тон и выражение лица так правдивы, что судейский заколебался. Нет, порок не говорит таким голосом!

— Но если вы невиновны, — спросил он, — кто же сообщник? Ведь ясно, что Виктор только орудие в чьих-то руках. Хорошо, вы не передавали ему чековую книжку. Значит, кто-то ее похитил? И этот кто-то имел к вам свободный доступ. Поищем в вашем окружении.

Эти слова заставили Поля задрожать. Теперь быстро доберутся до истинного виновника! Юноша побледнел и ничего не ответил.

Видя замешательство допрашиваемого, следователь взял у протоколиста письменные показания одного из свидетелей. В них превозносились честность и порядочность молодого рабочего, его мастерство и любовь к делу, но и указывалось, что с какого-то времени Поль был в долгу как в шелку, а недавно, через несколько дней после воровства, вернул долги. К тому же его отец вдруг принялся сорить деньгами направо и налево. Следователь попросил рассказать об источнике этих денег, а также почему Полю пришлось залезть в долги.

— Говорите все, — твердо сказал мучитель юноши, — докажите свою невиновность, снимите подозрения.

Полю достаточно было сказать слово, и перед ним распахнулась бы дверь на свободу. Но он промолчал, ибо это слово обвиняло его отца.

Почувствовав в собеседнике некоторое колебание, следователь решил на него надавить.

— Можно согласиться, что обвинения Виктора вызваны местью. В таком случае, если вы действительно непричастны к преступлению, сообщником является ваш отец. В это легко поверить — он вел недостойную жизнь, пил, не работал, занимал у кого мог, сожительствовал с подозрительной особой, которая могла толкнуть его на преступление. Ответьте, наконец, где он сейчас?

— Не знаю.

— Пусть так. Полиция быстро его разыщет. Самое большее через две недели мы узнаем, где он прячется, и возьмем под стражу.

Дело принимало самый страшный для Поля оборот. Слушая следователя, юноша все больше бледнел, можно было подумать, что он сейчас потеряет сознание. Дыхание бедняги участилось, стало хриплым, по лбу и щекам потекли крупные капли пота. Он был в отчаянии. Отец! Его арестуют, приговорят…

«Нет, не хочу, — билось в голове Поля. — Нет! Пока я жив… С той рождественской ночи я его должник… Он так любил меня, так ласкал… так много сделал хорошего… Погибну, но спасу его…»

Все же перед непомерностью жертвы юноша заколебался. Но голос сыновнего долга оказался громче голоса самосохранения. Промелькнула мысль, что он теряет Марьетту, свою дорогую невесту, но и это не заставило благородного юношу дрогнуть.

Он поднял голову и хриплым, прерывающимся голосом выдавил из себя:

— Месье, клянусь, отец невиновен.

— Значит, преступник — вы?

Поль собрал все силы, готовясь нанести себе смертельный удар. Следователь, предчувствуя, что именно сейчас скажет его vis-a-vis[50], предупредил:

— Подумайте, прежде чем ложно обвинить себя — вам грозит каторга.

— Каторга! — прошептал Поль. — Будь что будет! Бедный папа Дени!.. Твой маленький Поль пойдет вместо тебя…

Глаза молодого человека расширились, по телу пробежала дрожь, и он медленно произнес:

— Да… я… один виноват, один… дал чеки Виктору…

— Наконец-то! — Следователь был счастлив. Так долго ждать этого признания, добиваться и получить его! Какая проницательность! — Судьи учтут чистосердечное раскаяние, — продолжал чиновник, — обещаю вам снисхождение.

Поль уже ничего не слышал. Сделанное усилие оказалось за пределами его возможностей. Юноша глубоко вздохнул, замахал перед лицом руками, качнулся вперед, назад и рухнул наземь.

В глубоком обмороке его унесли в камеру.

ГЛАВА 18 НЕВИНОВНЫЙ КАТОРЖНИК

Поступок Поля — признание соучастия в преступлении — очень многих удивил и огорчил. Нашлись и такие, что поверили в его виновность, ведь некоторые охотно предполагают в других плохое. Но большинство стояло за юношу горой. И первый — господин Отмон. Он, Годри, Даге и Биду подозревали правду и не колеблясь утверждали, что Поль пожертвовал собой ради отца.

Что до Марьетты, то она менее всех сомневалась в невиновности жениха. Девушка страдала от разлуки и таяла на глазах. Ах, если бы его увидеть, хоть на минуту! Она утешила бы друга, убедила бы в неизменности своей любви. Бедное дитя! Ей оставались лишь слезы, молитва да надежда на чудо. Марьетта проклинала Дени, ни бегства, ни молчания которого не могла себе объяснить.

Поль наконец встретился со своим адвокатом, парижской знаменитостью, которого фабрикант нанял за бешеные деньги.

Поведение патрона составляло одну из странностей этого дела. Неслыханно, но потерпевшая сторона из кожи лезла вон, чтобы доказать непричастность обвиняемого.

Мэтр Обертен, знаменитый адвокат, которому фабрикант рассказал все подробности, заклинал подопечного взять обратно свое заявление.

— Следователь правильно предупредил, что это признание — ваш приговор, — убеждал он Поля. — В результате — загубленная жизнь, бесчестье, каторга… Слышите, каторга!..

Но Поль упорствовал в своем желании самопожертвования. Он ответил:

— На себя мне наплевать. Умоляю лишь об одной милости — не скомпрометируйте моего отца. Обещайте, что на суде даже не упомянете о нем.

Месье Обертен скрепя сердце обещал.

Слушание состоялось в октябре. День выдался холодный, хмурый, дождливый. Зал был битком набит любопытными. Усаживаясь рядом с Виктором на скамью подсудимых, Поль пережил еще один шок — почувствовал на себе все эти жадные взгляды. Словно в тумане он видел черно-красные мантии[51] судей, деревянные панели, большое распятие, зрителей, они садились, вставали, утирали пот… Так же безучастно Поль прослушал обвинение, зачитанное гнусавым письмоводителем. Несчастный юноша пребывал в прострации[52], бесчувственный ко всему, что так близко его касалось. Ему казалось, что он раздвоился, что в нем два Поля — один задыхался от унижения на позорной скамье, а другой, растворившись в публике, с жалостью смотрел на первого.

Во время допроса к нему на время вернулась воля. Председатель задавал вопросы, а он старался их понять и ответить наилучшим образом, руководимый лишь одной заботой — полностью признать вину, чтобы отвести подозрения от отца.

Жертва, приносимая сыном, была непомерна, бесчеловечна. Полем владело одно желание — скорее покончить с кошмаром, в котором он жил вот уже два месяца.

Перед судом прошла вереница свидетелей, все показывали в пользу Поля и смотрели на юношу с дружеским сочувствием. Он слышал голос генерального прокурора, требовавшего приговора без смягчающих обстоятельств. Это значило, что честная и безупречная трудовая жизнь, которую обвиняемый вел до совершения преступления, не должна учитываться. Адвокат, хотя и был связан по рукам и ногам обещанием не упоминать об отце, будучи уверенным в невиновности своего подзащитного, произнес блестящую речь, ставшую сенсацией[53]. Никогда раньше красноречие мэтра Обертена не было столь убедительным. Слова, шедшие от сердца, волновали слушателей, выжимали слезы у самых жестокосердных, речь защитника сопровождалась криками «Браво!», которые бесстрастный председатель немедленно пресекал. Когда адвокат описывал полную невзгод и лишений жизнь обвиняемого, в зале послышались рыдания. Присяжные казались взволнованными. Они удалились в свою комнату, где должны были ответить на четыре вопроса: о краже, о соучастии в краже, о поддельных подписях и о возможности принять во внимание смягчающие обстоятельства.

Обвиняемых увели. Завсегдатаи Дворца Правосудия, все еще переживавшие блестящую защиту мэтра Обертена, выражали уверенность в оправдательном приговоре.

Виктор был взбешен. Он сказал Полю:

— Твой адвокат расстарался. Можешь и выскочить… Впрочем, подождем.

Позвонили к продолжению заседания. Присяжные, председатель и его помощники вошли в зал. Судьба Поля вот-вот должна была решиться.

Обвиняемых вновь усадили на скамью подсудимых. В зале установилась тяжелая, напряженная тишина. Старшина присяжных встал и, приложив руку к груди, заговорил глухим голосом:

— Перед Богом и людьми присяжные ответили на вопросы следующим образом: на первый вопрос большинством голосов — да; на второй вопрос большинством голосов — да; на третий вопрос большинством голосов — да; на четвертый, в том, что касается обвиняемого Виктора Бине, нет, большинством голосов, и да, то есть признание смягчающих обстоятельств для обвиняемого Поля Бернара.

Поль еще не понимал, что четыре «да» делали его виновным по всем пунктам. Несчастный мальчик, в ушах которого продолжали звучать слова его адвоката, все еще на что-то надеялся. Злорадный голос Виктора, свистящим змеиным шепотом заползший в уши, вернул его к действительности:

— Славно! Дружок, да ты схлопочешь по меньшей мере пять лет. Вот так удача! Малышка Мели недаром грозилась рассчитаться с тобой за все сразу…

Красный туман застлал глаза Поля, когда он услышал приговор присяжных:

— Виктор Бине — десять лет каторжных работ и десять лет ссылки, Поль Бернар — пять лет каторжных работ и пять лет ссылки.

Председатель добавил, что у обоих есть три дня, чтобы подать кассационную жалобу.

Судебный молох[54] перемолол свою невинную жертву!

В этот момент тишину зала разорвал пронзительный женский крик, крик раненого зверя. Он хлестнул по сердцу Поля. Юноша увидел, как из зала суда выносили бледную, как труп, Марьетту. Несчастному показалось, что он умирает… Больше он ничего не видел, не слышал и очнулся только в своей камере. Поль был разбит, уничтожен…

Возмущенный несправедливым приговором, господин Отмон на следующий же день был в тюрьме и добился свидания. При виде своего патрона Поль не выдержал.

— О, вы так добры, — слезы не давали ему говорить, — вы верите в мою невиновность… А как Марьетта?

— Лучше, кризис миновал. Как и мы, она уверена в вашей непричастности к этому делу. Целую вас от ее имени, мой мальчик, и вместе с ней говорю — мужайтесь и надейтесь.

— Надеяться! Ах, месье, моя жизнь кончена!

— Кто знает? Прежде всего, необходимо подать кассационную жалобу. Если повезет, могут придраться к ведению дела и отправить его на новое слушание с другим составом суда. Нельзя исключить, что вас оправдают.

— Нет, месье, я не стану этого делать. Простите мою резкость, но нужно признать дело конченным и отбыть наказание. Так нужно! А там хоть смерть…

— Поль, дитя мое, вы меня убиваете!

— Господин Отмон, — продолжал Поль, — я унесу с собой в эту ужасную страну не только чувство исполненного долга, но и воспоминание о необыкновенной доброте моего хозяина. Знайте, ваше имя у меня вот здесь. — Поль положил руку на сердце.

— Прощайте, дружок, — со слезами на глазах сказал фабрикант, — не теряйте все же надежды, мы вас не покинем.

Господин Отмон обнял Поля, как сына, и удалился.

Срок для кассации истек, а невинно осужденный прошения не подал. Приговор, таким образом, приводился в исполнение. Полю предстояло перебраться в тюрьму Сен-Мартен-де-Ре в ожидании военного корабля, который препроводит его к месту отбытия наказания, во Французскую Гвиану[55].

Специальным разрешением, выхлопотанным господином Отмоном, Годри, Биду, Даге и Марьетта были допущены в камеру. Отсутствовал один Дени. Никто о нем ничего не знал, он не подавал о себе никаких известий.

Свидание получилось душераздирающим. Влюбленные, которых океан должен был вскоре надолго, если не навеки, разлучить, не могли разжать рук.

— Поль, мой Поль, — рыдала Марьетта, — я тебя не покину… Никто не отнимет у меня любимого, я последую за тобой… поеду в эту проклятую страну.

— Марьетта, бедная моя Марьетта, — голос Поля прерывался, — прости меня… Так надо было… Если бы можно было тебе рассказать…

— Мы знаем, что ты не виноват, и восхищаемся тобой! Жертва будет вознаграждена, истина восторжествует…

— Заклинаю, забудь меня!

— Лучше прикажи умереть… Я поклялась, что разделю твои страдания, возьму на себя часть невзгод, буду рядом, пока ты не выйдешь на свободу…

— Она это сделает, дорогая малышка, — утирал слезы папаша Биду.

Час, отпущенный министром юстиции, промелькнул как одна минута. Пришла пора прощаться. Поля и Марьетту невозможно было оторвать друг от друга. Последняя клятва, последний поцелуй… и дверь камеры захлопнулась, как крышка гроба.

Через две недели осужденный был на острове Ре[56].

В тюрьме Ре Поль провел шесть недель в состоянии полной прострации. Онходил, ел, спал, как автомат, не сознавая, что делает. Ни соседство свезенных со всей Франции и ожидавших отправки осужденных, ни их наглые речи и непристойные шутки, ни циничные замечания Виктора, который без конца приставал к юноше, — ничто не могло вывести его из шока.

Однажды заключенных повели на медосмотр. Военный врач внимательно выслушивал каждого и говорил:

— К отправке.

Или:

— Этого задержать.

Поль, как и Виктор, был признан годным. На следующий день каждому из двухсот пятидесяти отобранных вручили холщовый мешок с двумя грубыми полотняными рубашками, шерстяной курткой, брюками и шерстяной шапочкой. Там была еще одна пара холщовых брюк с такой же курткой и пара грубых башмаков. Отбывающих построили в две шеренги в просторном дворе тюрьмы. Затем под присмотром тюремщиков и солдат с примкнутыми штыками повели на пристань, где стоял на якоре военный корабль. Судно называлось «Крез»[57], через двадцать четыре часа оно должно было покинуть гавань, увозя с собою партию заключенных и конвой.

Поль не заметил, как поднялся на борт. Он по-прежнему ничего не слышал и не видел вокруг. Машинально ответив на перекличке, он спустился со всеми в трюм под присмотром вооруженной охраны.

Его, пятидесятого по счету, последним ввели в большую клетку из кованых железных прутьев, дверь которой тут же захлопнулась. На корабле было еще четыре клетки, в каждой содержалось по пятьдесят заключенных. По периметру[58] клетки шла скамья, к которой прикреплялись крючья для гамаков, на ночь их подвешивали. Люди заняли свои места. Все были ошеломлены и напоминали диких животных, воля которых сломлена и которые больше никому не страшны.

Посадка закончилась, капитану вручили досье[59] на каждого каторжника, и экипаж стал готовиться к отплытию. Судно наполнилось звуками, значения которых заключенные, запертые в клетках, не понимали. Но вот трапы убрали, и «Крез», выбрасывая из трубы клубы черного дыма, поднял якоря. Раздался оглушительный пушечный выстрел, на мачте взметнулся триколор[60], заработал мотор, все увеличивая обороты.

«Крез» отправился в путь, который должен был закончиться у берегов Гвианы, в двадцати семи милях[61] от Кайенны[62], на островах Спасения.

Почувствовав, что рвется последняя нить, связывавшая его с Францией, Поль едва удержал рыдания. Не желая доставлять своим спутникам удовольствие видеть его муки, молодой человек усилием воли остановил слезы. Остальные, делая вид, что им море по колено, ругались, отпускали непристойные шутки и задирали матросов-канониров[63], стоявших у небольших пушек, стволы которых были повернуты к клеткам.

Впрочем, морская болезнь вскоре угомонила и самых ершистых. Открытое море было бурным, и судно сильно качало. Каторжников рвало вовсю, пол в клетках покрылся отвратительными лужами. Страдания Поля были тем мучительнее, что он почти единственный не был подвержен морской болезни, в то время как все вокруг извергали содержимое своих желудков.

Так продолжалось целый день, и многие оказались не в состоянии подняться на палубу, в течение двух часов подышать свежим воздухом, как это предписывалось правилами. В конце двадцати четырех часов пути капитан «поймал» сопутствующий бриз[64] и, приказав погасить топки, поднял паруса. Корабль перестал валиться с борта на борт, и морская болезнь исчезла, как по волшебству. В клетках возобновился гам. Пришел помощник капитана и произнес краткую речь, которая усмирила и самых буйных. Было сказано, что малейшее нарушение дисциплины влечет за собой лишение ежедневной прогулки. Более серьезный проступок карается кандалами, изолятором и хлебом с водой. Пушечки, направленные на клетки, пускались в ход в случае мятежа.

— Увидите, что они заряжены отнюдь не печеными яблоками, — добавил военный. — И чтобы тишина в клетках! Запомните, я никогда не шучу, но сразу приступаю к делу.

Речь оказала благотворное действие на бандитов, которые благоразумно выбрали не пушки, но дисциплину.

Побежали дни, похожие один на другой. Через равные промежутки времени — двухчасовая прогулка на палубе под присмотром вооруженных матросов, еда, уборка, стирка и неотвязная вонь от сгрудившихся человеческих тел.

Поль все еще был в бесчувствии. Его душа осталась на бульваре Монпарнас. Механически, без единой жалобы он выполнял все положенное, но глаза его всегда были опущены, а губы плотно сжаты. Спутники решили, что он тронулся, и потеряли к нему интерес.

Мало-помалу с продвижением на юго-запад в трюмах становилось все жарче, и заключенные стали не на шутку страдать. Когда корабль пересекал Саргассово[65] море, огромное пространство, покрытое морскими водорослями, в которых чуть не погибли суда Христофора Колумба[66], капитан приказал открыть все иллюминаторы.

Пассажиры обнаружили на своих телах красные высыпания, известную в колониях экзему, доставлявшую больным мучительный зуд. Это заболевание не опасно, но переносится крайне тяжело. Оно поражает белых, еще не акклиматизировавшихся[67] в экваториальном климате.

По совету врача всех переодели в летнее платье, заменив шерстяные куртки на холщовые. Заболевание тотчас же пошло на убыль. Экзема да еще смерть одного каторжника, убитого на палубе свалившейся сверху лебедкой, были единственными событиями плавания. Поль завидовал участи несчастного, которого с размозженным черепом выбросили в море, завернув в гамак и привязав к ногам железный груз. Полю хотелось найти в смерти забвение, конец всех страданий. Однако он не желал покушаться на свою жизнь, считая, что человек не имеет этого права и должен идти предназначенным ему путем.

После двадцати восьми дней плавания «Крез» остановился в виду берегов Гвианы и приготовился бросить якорь у островов Спасения.

ГЛАВА 19 ЛУЧШЕ СМЕРТЬ!

Тяжелые суда с глубокой посадкой не могут встать на мелком рейде Кайенны и должны бросать якоря у островов Спасения, где к их услугам удобная глубокая гавань, запасы угля и провизии на обратную дорогу. Именно так и поступают военные транспортные корабли. Однако «Крез», вместо того чтобы приблизиться к причалу, остановился в нескольких кабельтовых[68] от Королевского острова, одного из трех группы островов Спасения.

— Прибыли, уже на месте! — закричал каторжник, прозванный Старожилом за то, что уже побывал в этих местах.

Пассажиры судна, ухватившись за прутья клеток, жадно всматривались через бортовые отверстия в маленькие островки, которые должны были приютить их, пока они не будут распределены по колониям.

С корабля смутно виделись церковь, казарма, госпиталь, бараки… Между зданиями змеились дорожки цвета охры, поднимались невысокие густые деревья, над ними возвышался чахлый веер кокосовой пальмы. Все было тусклым, маленьким, запущенным и казалось заброшенным. Клетка не больше, чем их клетки на корабле, только вместо прутьев — океан.

Поль вышел из своего оцепенения и смотрел, мучимый унижением и любопытством.

Обычно выгрузка пассажиров происходит незамедлительно: осужденные свозятся на берег, а их досье передаются управляющему островом. На этот раз дело затягивалось. «Крез» стоял на якоре, словно какая-то загадочная причина не позволяла ему приблизиться к берегу. Вдруг Старожил, который внимательно рассматривал строения, вскрикнул — он заметил на флагштоке[69] большое желтое полотнище.

— A-а, дети мои, — протянул он, — нас не станут здесь высаживать. Вот, должно быть, власти пальцы себе грызут!

— А в чем дело? — Сотоварищи Старожила, казалось, были в восторге от затруднения властей.

— Видите эту желтую тряпку? Она обозначает, что на островах заразная болезнь, оспа или желтая лихорадка… не знаю, что именно, но что-то очень серьезное.

— А с нами что будут делать?

— Кто его знает! Меня это не касается.

— Скажи-ка, желтая лихорадка ведь очень заразна?

— Еще бы! Я близко с ней познакомился. Она навалилась на нас в семьдесят пятом или семьдесят восьмом, не помню точно… Это как хороший удар палкой. Все тело разбито, голова раскалывается, а рвота черная, как гуталин. Кровь идет из носа, из глаз, из ушей, сочится из пор… Становишься желтым, как апельсин, и — р-р-аз! — ты уже покойник. Внутренности бедных мертвяков превращаются в кашу.

Слово «мертвяк», так часто слетавшее с уст Мели, заставило Поля сжаться.

«Ах, если бы заболеть этой ужасной болезнью, — подумал он. — Я стал бы свободен…»

Старожил между тем продолжал:

— Я работал в санитарном корпусе и присутствовал на вскрытиях. Печень по цвету как омлет, а живот полон желтой жидкости.

Осужденные вздрогнули при мысли, что страшное бедствие рядом с ними, в нескольких сотнях метров.

— Самое забавное, — заговорил опять Старожил, — болезнь набрасывается только на белых, особенно на новичков, негры ею не болеют.

— Счастливчики!

— Да, но когда кто-нибудь из них схлопочет оспу, помирает в два дня.

— Чертова страна!

— Что да, то да. И болезни, и мухи, и муравьи, и вампиры[70], и змеи, и луна с солнцем, и всякая прочая дребедень…

— Луна и солнце? А что с ними такое?

— Это чертово солнце не дает тени даже в полдень и может убить, как выстрел из пистолета. Попробуйте пройти сто метров с непокрытой головой — свалитесь замертво. Я знаю случай, когда один служащий работал в комнате при закрытых жалюзи[71] и получил такой солнечный удар, что чуть не отдал концы.

Слушатели недоверчиво рассмеялись.

— Смейтесь, смейтесь, — пробурчал Старожил, — сами увидите. В жалюзи была дырка величиной с монетку, и через эту дырку на голову бедняги светило солнце. Парень и свалился вверх копытами. Целую неделю болтался между жизнью и смертью.

— А луна?

— То же самое. Попробуй заснуть на воздухе под луной — получишь лунный удар. Глаза распухают, и можно ослепнуть. Всякого тут навидаетесь. В этой стране жизнь для бедных каторжников очень тяжелая.

Пока старый преступник рассказывал о поджидавших бедах, от пристани к судну направилась большая лодка с тремя офицерами, военным комендантом и двенадцатью гребцами. На корме развевался трехцветный национальный флаг, а на носу — мрачный желтый штандарт.

Одинаково одетые в блузы грубого полотна и соломенные шляпы, гребцы одновременно опускали в воду короткие весла в форме лопаток. Все они были мертвенно-бледными и изможденными.

Стремительно приближавшееся в водоворотах пены суденышко пришвартовалось к борту военного корабля.

Осужденные в своих клетках жадно смотрели на первого увиденного ими надсмотрщика и каторжников.

Между одним из офицеров и капитаном судна завязался разговор; ни тот, ни другой не протянули руки, на «Крезе» царила мертвая тишина. Офицер рассказал, что на островах и в Кайенне свирепствует желтая лихорадка. Тем временем запретивший высадку комендант распорядился немедленно отправить привезенных в Сен-Лоран-дю-Марони[72], единственное подразделение каторга, которое пощадила ужасная болезнь.

При словах «Сен-Лоран» Старожил радостно воскликнул:

— Вот так удача! Сен-Лоран — чудная страна! Там дохнут так же, но ее отделяет от Голландской Гвианы только река Марони. Если не бояться голода, змей, красных муравьев, ядовитых мух, лихорадки, индейцев и выдачи французским властям, можно попытаться бежать. Нужно подумать!

От островов Спасения до Сен-Лорана приблизительно двести километров. Он расположен километрах в двадцати от устья Марони, крупнейшей реки этой южной колонии, и является главным центром гвианской навигации. Марони течет с юга на север и разделяет Французскую и Голландскую Гвианы. В устье река достигает четырех километров, у Сен-Лорана она еще шире (на две тысячи метров). Но при колоссальной ширине Марони неглубока, и тяжелогрузные суда не могут подняться непосредственно к месту каторга. Поэтому «Крез» бросил якоря в устье в ожидании, когда заберут его живой груз.

Получив уведомительную телеграмму, управляющий каторгой уже принял все необходимые меры. К кораблю на буксирах подходили большие лодки с морской пехотой, вооруженной охраной и надзирателями, чтобы забрать осужденных. Стоял конец января, но жара была неописуемая. Уже два месяца, как начался сезон дождей, и от земли поднимались горячие, насыщенные миазмами испарения, от которых у новоприбывших, привыкших к свежему бризу океана, болела и кружилась голова.

По небу бежали низкие серые облака, пряча белое солнце, что едва проглядывало сквозь лившиеся на землю потоки воды.

Мокрый от пота Поль снял свой колпак в надежде, что дождь его освежит. Оказавшийся с ним в одной лодке Старожил дружески предупредил:

— Осторожнее, малыш, солнце, спрятанное в облаках, еще опаснее. Надень шапку, не то с тобой приключится беда.

Поль поблагодарил и покрыл голову.

Лодки пришвартовались у пристани, на которой в окружении надзирателей и солдат стоял среднего роста человек с седыми усами, в гражданском платье с розеткой ордена Почетного легиона. Голову, украшенную колониальным шлемом, он прятал под белым зонтом. Это был главный администратор, безраздельный хозяин Сен-Лорана. Он располагал большой военной силой — морской пехотой, отвечавшей за охрану четырех тысяч каторжников.

Выходя из лодки, осужденные откликались на свои фамилии, которые выкрикивали надзиратели. Поль все еще не мог перенестись в жестокую реальность. Он тупо смотрел на желтоватую воду реки, на громадные деревья с тусклой зеленью, на белые султаны поднимавшихся прямо из воды каких-то растений, следил за беспорядочными перемещениями словно одетых в ярко-красные штаны фламинго[73].

— Поль Бернар, номер восемьсот восемьдесят первый! — хрипло провозгласил один из надзирателей.

Поглощенный бездумным созерцанием, Поль не отозвался.

— Номер восемьсот восемьдесят первый! Бернар! Отзовитесь, черт бы вас побрал!

— Здесь, — пролепетал несчастный и увидел того, кто его вызывал. Это был мужчина лет тридцати пяти, с усами и бородкой, с усталым лицом, одетый в синий морской мундир с голубым кантом и галунами бригадира жандармерии, в такие же брюки, на поясе — револьвер, на груди — военная медаль.

— Это они нами командуют, ведут на работу, живут рядом и полностью за нас отвечают, — шепнул Полю Старожил. — Среди них попадаются очень даже неплохие.

Рассеянный взгляд юноши упал на мрачную группу, заставившую его вздрогнуть. Человек двадцать, как две капли воды похожие на тех, что гребли на лодке у островов Спасения, медленно удалялись, с трудом волоча за собой ствол розового дерева. Люди со стоном скользили по расплывшейся земле, надрываясь под холодным оком надзирателя.

Эта картина вызвала у Поля безудержный протест. Отныне его жизнью станет удел вьючного животного! Без всякой вины! Юноша захотел умереть. Ему пришла мысль выскочить из рядов и броситься в реку. Но его, безусловно, тотчас же вытащат, и за ним закрепится позорная слава самоубийцы-неудачника. Поль вспомнил слова Старожила о том, что солнце здесь убивает вернее, чем пуля. Он подумал о Марьетте, которую больше не увидит, прошептал имя любимой и сдернул колпак. Вскоре ему показалось, что беспощадные лучи солнца пробивают череп и вонзаются в мозг. Начались рвота, удушье, из носа потекла кровь, и Поль рухнул, пробормотав:

— Свободен!

ГЛАВА 20 «881-Й» И «883-Й»

Неподвижное тело Поля немедленно перенесли на пост надзирателей, а затем на носилках, покрытых холстиной, в госпиталь. По счастью, начальник медицинской службы, врач первого класса, оказался на месте. С помощью санитара, старого араба Каддура, и монахини он сразу же занялся пострадавшим. Однако самые энергичные меры долго оставались безрезультатными. Прямое воздействие экваториального солнца на голову больного было столь сильно, что врач стал опасаться кровоизлияния и смертельного исхода. Наконец, после двух часов растираний, примочек и искусственного дыхания, грудь умирающего затрепетала.

Поль открыл глаза, хрипло вздохнул и что-то пробормотал; поднес руку к обмотанной ледяными компрессами голове и почувствовал острую боль.

— Оставьте меня умереть! Отправили на каторгу, а я невиновен, ничего не крал… Виктор солгал… Каторга!.. — шептали слабые губы. — Но ведь солнце убивает… Пусть убьет… Марьетта, Марьетта!.. Невиновен… невиновен… невиновен… Умереть!

Привыкший к солнечным ударам старый араб качал головой и говорил:

— Ты не умер, Каддур хорошо разбирается…

— Бедное дитя, — прошептала монахиня, чье бледное лицо выражало бесконечное сочувствие.

— Выживет, — холодно отозвался врач. — Каддур, не спускайте с него глаз. Сестра, — обратился он к монахине, — мне нужно осмотреть прибывших. Оставляю на вас больного. Еще зайду.

Врач ушел. Поль, удерживаемый санитаром, хрипел:

— Дайте же мне умереть! Ведь я невиновен…

К вечеру пострадавшему стало лучше, но ночью случился сильный бред, а за ним последовала кома[74], длившаяся целые сутки.

Однако постепенно Поль стал приходить в себя. Ему показалось, что он узнал резкий орлиный профиль старого санитара, который смутно вырисовывался сквозь застилавшую глаза пелену, лицо мягко улыбавшейся из-под белого головного убора монахини. Юноша осознал, какие усилия потребовались, чтобы вернуть его к жизни, и с признательностью и сожалением прошептал: «Спасибо».

Поля охватило блаженство выздоровления. Он сладостно погружался в мягкую постель, ласкавшую разбитые деревянными скамьями «Креза» члены, и незаметно для себя примирился с тем, что остался жив.

Теперь Поля поразило лицо врача, открывшего дверь комнаты, где в течение пятидесяти часов юноша боролся со смертью. По мере приближения доктора глаза Поля расширялись, наполнялись страхом, удивлением, стыдом, сожалением и восхищенной признательностью. Он прошептал с бьющимся сердцем и слезами на глазах:

— Месье Шарле! Бог мой, месье Шарле!

— Мы знакомы? — изумился доктор.

— Вы меня спасли еще раньше, в Париже… Что за несчастье! Лучше бы я умер!

— О чем вы?

— Если бы я тогда умер, то не был бы сейчас здесь… невиновный… Да, невиновный!

— Их послушать, так ни один не виноват, — пробурчал про себя доктор.

А Поль все твердил:

— Как было бы хорошо умереть тогда… совсем маленьким… Ничто не привязывало меня к жизни, и теперь я не был бы здесь…

Врач сделал санитару знак выйти.

— Кто вы? — требовательно спросил он.

Не в силах сдержать поток слов, Поль снова заговорил:

— Отец тогда сказал: «Ты никогда не забудешь имени доктора Шарле, этому морскому врачу ты обязан жизнью и каждый день должен благословлять его». Я сдержал слово, месье, и благословлял вас каждый день моей жизни. Но сегодня, узнав, кем вторично спасен, я едва не проклял вас.

Понемногу туман памяти рассеялся, и доктор вспомнил свою нелегкую стажировку, Париж, комнатку на улице Ванв… Как давно это было! И как много изменилось! Он врач первого класса, имеет орден, женат, отец двух очаровательных малышей… Ребенок, которого он тогда спас, уже мужчина… каторжник!

— Узнаю́, — заговорил расстроенный доктор, — ты Поль, маленький Поль Бернар… Дитя мое, разве я так думал с тобой встретиться!

Поль, совершенно уничтоженный, с рыданиями и в полубреду, стал рассказывать свою ужасную историю, погубившую его жизнь. Бедняга говорил долго и облегчил наконец душу, а в ней столько накопилось! По щекам сестры-монахини бежали безмолвные слезы, а на лице доктора, сердце которого ожесточилось в каторжном аду, появились искренние сострадание и волнение. Врач сочувственно протянул Полю руку, которую тот с трепетом поднес к губам. Доктор почувствовал в исповеди неудавшегося самоубийцы какую-то тайну, понял, что перед ним жертва, добровольная и оттого еще более достойная уважения. Он постарался утешить несчастного, пообещал облегчить его судьбу, насколько сможет. Потом месье Шарле спросил о маленькой подружке, которая в день отъезда доктора в Шербур преподнесла ему цветы. Из глаз юноши, которые, казалось, уже исчерпали отпущенную им влагу, вновь полились слезы.

— Мы помолвлены, — тихо сказал он, — и после моей военной службы должны были пожениться. Но случилась эта катастрофа… Она меня не покинула, о нет! Ей известно, что я невиновен, она в отчаянии, хотела следовать за мной сюда… Бедная Марьетта! Здесь, в аду… Нет, никогда! Не хочу!.. Впрочем, я умру раньше…

Сила молодого организма и заботливый уход быстро поставили Поля на ноги. Вскоре он уже мог понемногу прогуливаться в госпитальном саду. Душа тоже постепенно залечивала раны под благотворным влиянием доброго расположения врача, сестры и санитара-араба. К юноше вернулась слабая надежда — ведь должна же правда обнаружиться, тогда он окажется вне подозрений и, может быть, друзья во Франции и доктор Шарле здесь выхлопочут ему помилование.

Однажды утром в комнату вошел надзиратель и грубо сказал:

— Эй, номер восемьсот восемьдесят первый! Собирай вещи и за мной!

Поль не понял. Надзиратель прикрикнул:

— Номер восемьсот восемьдесят первый — это ты. Давай поторапливайся!

Вошла сестра. Надзиратель отсалютовал и уважительно поклонился.

— Здравствуйте, Ле Горн, — голос сестры был, как всегда, мягок, — как у вас дела?

— Понемножку, спасибо. У малышки еще температура, и жена пока слаба.

— Сейчас я их проведаю и отнесу хинин, — отозвалась монашенка. — А вы, Ле Горн, уже здоровы, друг мой, не так ли?

— Только благодаря вашим заботам, сестра. Бога за вас молю, и, если понадобится, моя жизнь…

— Оставим это, прошу вас. Юноше пора идти в лагерь?

— Да, а этот прокл… простите, этот лентяй все копается.

Как резко контрастировал уважительный и ласковый тон, которым сорокалетний энергичный бретонец[75] обращался к монашенке, с резкостью и грубостью, предназначавшимися Полю! Юноша даже вздрогнул. Он перекинул свой мешок через плечо, взволнованно поблагодарил сестру и последовал за надзирателем, не заметив, как монашенка тихо сказала бретонцу:

— Ле Горн, поручаю вам этого несчастного, будьте добры к нему.

Через четверть часа прибыли в лагерь. Поль увидел обширное голое пространство, на котором стояли, образуя огромный четырехугольник, несколько обнесенных железными решетками бараков. Между ними расхаживали каторжники, согнутые, изможденные, с болезненным видом. Надзиратель ввел Поля в один из бараков, достаточно свободный для пятидесяти гамаков, развешанных двумя рядами по двадцать пять в каждом. Их разделял трехметровый проход. С одной стороны шли четные номера, с другой — нечетные.

Надзиратель подвел Поля к гамаку с его номером и сказал своим грубым голосом:

— Вот твое место, твой гамак. Давай!

И вышел.

Юноша стоял, не зная, что делать, не осмеливаясь двинуться с места под прицелом множества глаз.

— Эй, вали сюда, — окликнул новичка, видя его замешательство, сосед слева, высокий и сильный, настоящий геркулес[76]. — Я номер восемьсот восемьдесят третий… твой «дед», буду учить тебя уму-разуму.

Стоя посреди массы людей, от которых исходил резкий запах дикого зверя, Поль наконец понял, что он на каторге и обратного хода нет. Несчастный боялся каторги, но и не подозревал, как она страшна на самом деле!

ГЛАВА 21 КАТОРГА

Сегодня каторга не имеет ничего общего с теми гнездами преступности, что прежде являли миру свои язвы в Бресте, Рошфоре и Тулоне[77]. Да и само слово «каторга» не употребляется более, замененное сочетанием «исправительная колония», лучше передающим идею наказания и исправления преступника. Надсмотрщик уступил место военному надзирателю. Это элитная[78] категория, полувоенные, полутюремщики, выходцы из действующей армии и в большинстве своем славные ребята. Каторжник, в свою очередь, превратился в «перемещенное лицо», больше он не закован в кандалы с чугунным ядром, не прикован цепью к товарищу по несчастью, не носит ни ужасного зеленого или красного колпака, ни отвратительной красной либо красно-желтой куртки. В его обмундирование входят большая соломенная шляпа, холщовые брюки и куртка, на которой крупными цифрами отпечатаны номер каторжника и буквы, П. А., разделенные якорем, что значит — Пенитенциарная администрация[79]. В Гвиане на ноги полагаются грубые башмаки, но осужденные охотнее ходят босиком.

Изменилось многое. Не изменился только человек. Где бы он ни находился — работает ли в мастерской на островах Спасения, заключен ли в тюрьмах Кайенны и обслуживает морской порт, копает ли землю на плантациях Куру, отбывает ли наказание в «сахарном» Сен-Лоране, преступник везде остается преступником, он не отличается от своих предшественников на каторгах метрополии[80]. Не изменилось само существо преступления, просто способных на него стало больше, и они стали еще хуже.

В пенитенциарных заведениях Гвианы преступники собраны со всех французских территорий — из самой Франции, из Сенегала[81], Алжира[82], с Антильских островов[83], с острова Реюньон[84], из Индии и даже из Тонкина[85]. Так что каторжная Гвиана являет собой истинный Вавилон — здесь и белые, и негры, и арабы, и индусы, и аннамиты[86]. Все это утрясается, притирается, уживается и говорит на креольском[87] диалекте, языке образном, наивном и не лишенном определенного очарования.

Поступающие определяются, независимо от происхождения, в первую категорию — на самые тяжелые работы: строительство дорог, валку и транспортировку леса, осушение болот, возделывание целины и тому подобное.

Хорошо себя зарекомендовав на работе и в быту, узник переводится во вторую категорию, где труд не столь тяжел.

Третья категория состоит из людей, нрав которых настолько смягчился от пребывания в первой категории, что они могут быть переданы в распоряжение колόнов[88].

Наконец, исправившиеся и вновь обретшие утраченные на свободе моральные устои поселяются в тех же местах на предоставленном им клочке земли. Такие составляют четвертую категорию. Но, прежде чем человек в нее попадает, проходят долгие годы.

Отправляя впервые новичков на работу, им зачитывают правила, касающиеся неподчинения надзирателям, ссор и драк между собой, воровства, побегов и прочее, где указываются полагающиеся за все это наказания. Чтение завершается никому не известным отрывком из Кодекса, который производит впечатление разорвавшейся бомбы. Сами присяжные в суде, надо думать, не слышали об этом параграфе, значительно ухудшающем участь осужденных, так как он удваивает вынесенные сроки.

Вот он во всей своей красе:

«Каждый осужденный подвергается содержанию в исправительном заведении на время, равное присужденному ему сроку, если он был осужден менее чем на восемь лет, и на всю жизнь, если он был осужден на восемь лет и более».

Таким образом, приговоренный к пяти годам проводит в колонии десять лет. Осужденный на семь — четырнадцать, на восемь — всю жизнь. Каждая попытка к бегству карается новым сроком.

Помещенные в колонию на восемь лет и более составляют семьдесят пять процентов всех осужденных; осужденных менее чем на восемь лет — двадцать процентов. Фактически на приговоренных к вечному заключению приходится три четверти от общего числа пойманных преступников. Неудивительно, что в этих условиях попытки побегов, чаще неудачные, множатся и множатся. Трудно ждать покорности там, где нет надежды. С того самого дня, как преступник попадает на каторгу, у него в голове только одна мысль — свобода! Он превращается в дикого зверя в клетке, ищущего в ней любую щелку, чтобы ускользнуть. Он знает, что добровольно его отсюда уже не выпустят.

Легко себе представить состояние Поля, невинно приговоренного к ежедневной пытке. Он узнал, что наказание продляется еще на пять лет, и все его существо предалось мечте о свободе. С первой минуты у него в голове засела мысль бежать из этого ада. Она не отпускала юношу ни днем, ни ночью. Вскоре Поль, не выдержав, заговорил о побеге со своим соседом, номером 883-м, грубовато, но сердечно учившим новичка, как он говорил, уму-разуму.

Прежде всего 883-й спросил у ученика имя и представился сам.

— Меня зовут Жозеф, — сказал он, — но многие предпочитают имя Майпури. Этим прозвищем я обязан моей силе. Знаешь, что это за животное — майпури?

— Нет.

— Так называют тапира, самое сильное животное Гвианы и самое большое. Он как бык. Дикий зверь, живет в лесах и похож на небольшого слона без хобота. Не злой, но дразнить его нельзя — свирепеет. Как и я, впрочем.

Поль покивал головой.

— Ты неразговорчив, — заметил Жозеф-Майпури. — Что ж, я тебя понимаю. Ничего, привыкнешь!

— Никогда! — энергично воскликнул Поль.

— Ба! Все так говорят. Но скажи-ка, как ты оказался на работах?

Надо отметить, перемещенные лица никогда не говорят «каторга», «приговор», но предпочитают выражение «быть на работах». Это несет печать престижности и некий ореол[89] мученичества.

Поль ответил:

— Меня обвинили в краже чековой книжки. Но я не виноват, клянусь.

— Ничего серьезного, — хмыкнул Майпури. — А я замочил свою маруху.

— Как вы сказали?

— Не говоришь на жаргоне? Ну и дела! — засмеялся гигант. — Я сказал, что убил жену. Так, сучка, ничего больше… Наставляла мне рога. Не хотел ее бить… боялся оплеухой размозжить башку… слишком я сильный. Думал, исправится… Втюрился, знаешь ли… Однажды здорово выпил, а пьяный я дурной… И застал ее с соседом… Давно уже подозревал. Ну и кровь бросилась в голову, все было в красном тумане… А тут еще топор оказался некстати… Я его и схватил, уж не помню как… И ударил ее, один-единственный раз ударил… и убил… Приговорили к двадцати годам. Пятнадцать лет назад это было, а сидеть еще все сорок… Но, знаешь, я никогда не воровал, никогда! Лучше отрубить себе руку.

Исповедь, сделанная тихим и усталым голосом, заинтересовала Поля. Несчастный малый, жизнь которого тоже в один миг пошла под откос, возбуждал симпатию. Виноват, бесспорно, но не преступник. Поль присмотрелся к своему соседу повнимательнее: колосс с бугристыми мускулами, добрым и мягким лицом; горько опущенные уголки губ и большие черные честные глаза. Этот человек был светлым лучом в криминальном мире каторжного сброда.

— Очень страдали? — участливо спросил Поль, вышедший наконец из оцепенения.

— Вначале да… среди этих подонков. Но со временем привыкаешь.

— Никогда не пытались бежать?

— О, много раз. Но всегда ловили. Побеги стоили мне лишних десяти лет плюс три года двойных цепей.

— Двойные цепи?

— Эдакая безделушка из двухметровой цепи. Ее прикрепляют к лодыжкам и икрам стальными браслетами. Так и таскаешь день и ночь. Но я недолго ее носил.

— Почему?

— Однажды в Кайенне мы разгружали корабль с быками из Пары[90]. А у этих зверей зловредный нрав. Один так брыкался, что оборвал привязи и побежал по улицам, все круша и калеча людей. Я бросился за ним, схватил за хвост, повалил на землю и убил ногами и кулаками. Донесли губернатору, в награду он и распорядился снять с меня двойную цепь[91].

— А что потом? — заинтересовался Поль.

— Второй раз это случилось здесь, в Сен-Лоране. Пытался бежать, поймали, как-нибудь расскажу, и военный совет приговорил меня к чертовой двойной цепи. А тут какой-то бедняга капрал[92] во всей амуниции[93] свалился в Марони в самый прилив. Ну, я бросился в воду и вытащил бедолагу, а он уже погрузился метров на пять. Ты бы тоже так поступил, верно? Губернатор опять приказал снять с меня цепь.

— Но вас должны были помиловать! — воскликнул Поль.

— Может, и так, да вот беда — я опять пустился в бега. Это у меня вроде болезни.

— Я тоже заразился, — отозвался Поль. — Пусть погибну, но убегу при первом же удобном случае. Ведь я не виноват.

— Послушай, малыш, совета. Что ты невиновен, и хорошо, и плохо для тебя. Никому не говори, добра это не принесет. Здесь, чем больше ты натворил зла, тем больше тебя уважают. Когда здешние ребята увидели, что мне претит воровать и многое другое, надо мной попытались издеваться. Но я прижал тут посильнее нескольких и меня оставили в покое. И потом, я же убийца! Тихо! Пришел надзиратель, перекличка.

Пока 881-й и 883-й беседовали в своем углу, спустилась ночь, как всегда в этих краях, без предупреждения. Деревянное помещение, служившее каторжникам домом, слабо освещалось двумя фонарями.

Каждый обитатель барака отозвался «Здесь!» на свой номер, раскинули гамаки, и надзиратель отправился к начальству доложить, что все на месте. Через полчаса раздался звук трубы, посты и дозоры были удвоены, и вот уже колония спит посреди ядовитых испарений девственного леса, воя обезьян и монотонного шелеста речных волн, перекатывавшихся через корни прибрежных деревьев.

Мокрый от пота, задыхаясь в насыщенной миазмами атмосфере, Поль не мог сомкнуть глаз, тревожимый грохотом дождя по деревянной крыше барака. Остальные спали, наполняя жаркую темноту шорохами, стонами, храпом. Время от времени вооруженная охрана делала обход, возникая, как тени, в глубине барака. До полуночи Поль насчитал четыре обхода, потом заснул; часы на здании госпиталя пробили двенадцать. Сон тяжело навалился на него, заставив забыть ужасную реальность ради не менее кошмарного миража. Полю снился побег. Он продирался сквозь непроходимый девственный лес, умирал от жажды, тонул в болотах… Его преследовали громадные звери, оплетали страшные змеи, лизали кожу своими узкими языками и касались ледяными боками его обнаженного тела. Юноше удавалось вырваться, он бежал из последних сил, напролом, но позади возникала погоня, и ноги, казалось, врастали в землю. Беглеца ловили и возвращали на каторгу, где военный совет еще на пять лет увеличивал его срок.

В половине шестого в дверях возник надзиратель с криком: «Подъем!»

В мгновение ока все были на ногах, отцепили и свернули гамаки и выстроились в два ряда.

Майпури дружески помогал Полю; вскоре они заняли место в строю, готовые отозваться на свои номера.

Осужденные второй категории, работа которых была менее тяжела, принесли еду на весь день: сушеную камбалу, немного растаявшего от жары, жидкого, как растительное масло, свиного жира и муку крупного помола из маниоки[94]. Каторжники спрятали свои порции в мешки с двумя карманами и в шесть часов, когда труба протрубила подъем для солдат морской пехоты, отправились в путь отделениями по сто человек под присмотром военных надзирателей. По дороге получили на складе кайлы, ломы, лопаты, пилы и пошли дальше к месту работы. «Стройка» (так это называлось) располагалась в двух часах ходьбы от лагеря.

Правила предписывали идущим в строю полное молчание, но надзиратели не очень следили за дисциплиной и делали вид, что не слышат тихих разговоров в рядах.

Поля удивляло, что такое большое количество осужденных — отряд в сто человек — поручалось заботам лишь одного надзирателя.

— Все вооружены лопатами и ломами, — говорил он своему приятелю, — им ничего не стоит убить надзирателя и убежать!

— А куда бежать? — пожимал тот плечами. — Разве можно без припасов, без компаса, без оружия пройти десять квадратных миль девственного леса? К тому же Голландская Гвиана выдает беглецов обратно.

— На «Крезе» говорили, что Английская Гвиана не выдает…

— При условии, что не совершил убийства. В противном случае тебя возвращают в кандалах и сразу же строят гильотину[95]. Видишь ли, малыш, — вздохнул гигант, — не нужно думать, что девственный лес — хорошее убежище. Там умрешь от голода, или жажды, или болезни, как если бы оказался в пустой лодке посреди океана. Лес удерживает лучше всякой ограды, у самых отважных сердце сжимается от страха при одной мысли о нем.

Майпури невольно повысил голос, и тотчас раздался окрик надзирателя:

— Тишина в рядах!

После очень тяжелого перехода отряд пришел наконец на место. Работа заключалась в очистке и осушении раскорчеванного участка земли, который должны были засадить сахарным тростником для сахароварен Сен-Мориса.

В землю на равных расстояниях были вбиты вехи, там рыли осушительные канавы. Осужденные принялись за работу, атакуемые полчищами мошкары, которая, как крохотные вампиры, впивалась в кожу, доставляя невыносимые страдания.

От влажной земли поднимались зловонные испарения, несшие лихорадку, и некоторые, самые слабые, уже начали стучать зубами.

Другая часть заключенных выдирала и выпиливала кустарник, рискуя на каждом шагу получить укус змеи.

Третьи выкорчевывали остатки деревьев, торчавшие посреди поля, и как могли спасались от ужасных укусов красных муравьев, которые впивались в ноги — пораженные места походили на ожоги.

Наконец, последние, среди них были и Поль с Майпури, стоя по колено в воде, рыли траншеи и выбирали совками и лопатами жидкую грязь.

Вскоре на поле, окруженном непроницаемой стеной гигантских деревьев, стало невыносимо жарко. Каторжники были уже без сил. По изможденным лицам лил пот, они совсем ослабели, спотыкались на каждом шагу и, сраженные солнцем, падали на землю. С трудом поднявшись, неверными движениями снова втыкали в землю свои инструменты, страшась услышать голос вытаскивающего блокнот надзирателя: «Номер такой-то лишается вина».

Лишение порции вина (двести пятьдесят граммов) было самым суровым наказанием — вино восстанавливало силы.

Вокруг росли великолепные образцы экваториальной флоры — черный кедр[96], черное[97], красное[98], розовое[99] дерево, палисандр[100] торжественно возносили более чем на шестьдесят метров свои кроны, обвитые орхидеями[101], ослепительные цветы которых создавали в воздухе прекрасные огромные букеты. С ветвей свисали то голые лианы[102], то лианы, покрытые листьями; по ним, как по канатам, сновали тысячи гримасничающих, кричащих и хохочущих обезьян. Стайки голубых птичек размером с воробья садились на кусты, рассыпая красивые, почти соловьиные трели. Толстые туканы[103] тяжело перелетали с места на место. Казалось, они едва поспевают за своими носами-клювами. Вокруг болтали стайки разноцветных попугаев, порхали лазоревые бабочки с большими веерообразными крыльями и вместе с крохотными колибри[104] лакомились изысканным нектаром[105] орхидей.

А посреди этого великолепия агонизировала горстка людей с изъеденными насекомыми, испитыми лицами, сбитыми в кровь ногами и телами, изувеченными непосильной работой.

Надзиратель посмотрел на часы и объявил передышку. Было одиннадцать часов.

Поля шатало от усталости. Он уронил свою лопату и с помощью Майпури выбрался из болотной тины.

— Пойдем, малыш, посидим, — предложил 883-й. — Потом ты чуток поспишь, а там снова за работу.

Поль, думавший в эту минуту о Марьетте, прошептал:

— Не останусь здесь. Лучше умереть в лесу от голода, чем подыхать в этом аду.

— Ладно, малыш, обмозгуем, — мирно отозвался гигант, наливая воду в сделанную из большого ореха чашку и насыпая туда горсть маниоковой муки.

ГЛАВА 22 НЕСЧАСТЬЯ НЕВИННОГО ЗАКЛЮЧЕННОГО

Для Поля началась ужасная жизнь, и, по мере того как таяли его силы, она становилась все невыносимее. Его белое тело европейца, искусанное множеством насекомых, превратилось в сплошную рану. Кожа покрылась зудящими пузырями, которые от расчесывания стали гноиться. Лицо, шея и руки распухли, как подушки. Отекшие веки мешали смотреть, а изодранные о камни ноги, все в занозах и волдырях от постоянного пребывания в отравленной воде болот, отказывались ходить. Юношу было трудно узнать. Но мужество не изменило ему, он не жаловался и исполнял свою работу. Поль ни с кем не общался, но от Майпури, который стал ему другом, у него не было секретов. Бедный гигант, попавший на каторгу из-за одного рокового момента умопомешательства, накопил в своем сердце неизрасходованные запасы доброты и нежности, которые теперь изливал на юного товарища по несчастью.

Поль с нетерпением ожидал выходного и в первое же воскресенье сел писать Марьетте. Но на него навалилась лихорадка, а за ней последовал тяжелый сон, длившийся почти сутки. Он не проснулся ни к обеду, ни к перекличке. Надзиратель Ле Горн простил нарушение дисциплины, зная по опыту, что подобная прострация у новичков не редкость. Майпури повесил гамак, поднял Поля с земли, где тот спал, уложил, как ребенка, и время от времени поил, хотя юноша до конца так и не просыпался. Он проснулся, когда госпитальные часы пробили четыре. Почувствовав над собой дыхание товарища, сторожившего его сон, Поль с признательностью пожал ему руку.

— Спасибо, вы очень добры, — прошептал он.

На ресницах гиганта, возможно, впервые за долгие годы, задрожали слезы. Он ответил прерывающимся голосом:

— Это я должен тебя благодарить, малыш. Ты сейчас сделал такое… Ведь уже давно, со времен моего несчастья, никто не пожимал мне руку… А ведь ты не преступник, ни в чем не виноват…

— Вы верите, правда?

— Верю. Ты часто говоришь во сне, громко… Другие тоже говорят, но вспоминают о совершенных преступлениях и хвалятся ими. А ты твердишь о своей невиновности. Во сне не лгут…

— Спасибо за ваши слова! Для меня это так важно…

— Хочу спросить одну вещь… Почему ты говоришь мне «вы», а не «ты»? Здесь так принято, по крайней мере, между нами, заключенными. Хоть я и старше, вполне можешь говорить мне «ты», раз уж подал руку…

— Постараюсь. Я очень этого хочу, но вы намного старше…

— Здесь не имеют возраста!

— Точно! — Поль был поражен верностью этого жестокого наблюдения.

Обычно необщительный Майпури разговорился. Он медленно продолжал:

— Во сне ты часто произносишь имя женщины… Марьетты…

— Да. — Сердце Поля сжалось, оттого что драгоценное имя произнесли недостойные губы.

— Невеста? Я догадался. Бедняжка! Но вы еще встретитесь.

— Да, я надеюсь с ней скоро увидеться. Вы поможете, нет, ты поможешь мне бежать? Скажи да, Майпури, Жозеф!

— Можешь звать меня как хочешь. Ты говоришь со мной как с другом, и я все сделаю для тебя, что смогу. Но бегство… Это так трудно!

— Но ведь нас почти не охраняют. Один рывок, и ты на свободе, в лесу! Лишь пересечь Марони…

— На вид несложно, но как трудно на самом-то деле!

— Разве нельзя воспользоваться одной из лодок, что стоят у пристани?

— Там всегда на страже стрелки с заряженными ружьями. Приказ стрелять по любому, кто надумает бежать. Каждая лодка привязана железной цепью со стальным замком. Ни гражданский, ни военный, даже если они известны охране, не получит лодку без специального разрешения, подписанного губернатором. Когда какой-нибудь чин пересекает реку в лодке, он отгорожен от гребцов (а это всегда узники) железной решеткой. Руль держит надзиратель, вооруженныйзаряженным револьвером. Причалив, гребцы не имеют права отходить от лодки более чем на десять шагов, а надзиратель сидит на куче весел.

— Значит, нужно соорудить плот.

— Я пытался уже… Переплыл Марони на плоту, легком, как пробка, и попал в лапы к солдатам голландского поста. Они связали меня и выдали властям. Получили премию в пятьдесят франков. Ее дают тому, кто доставит беглеца, живого или мертвого. Спасибо еще голландцам, не убивают. Но индейцы не стесняются воткнуть нам в грудь или живот отравленную стрелу. Потом обвязывают шею убитого лианой и тащат по воде за своей пирогой. Так им удобнее.

— Ну и пусть! Хочу попробовать сам. А вдруг нам вдвоем повезет? Вы хорошо знаете лес… Во всяком случае, я больше не могу покушаться на свою жизнь, как сделал это по приезде. Предпочитаю потерять ее при попытке вырваться на свободу.

— Согласен, малыш. Когда не цепляешься за жизнь, становишься сильнее. Но все это большой риск. Моя-то жизнь ничего не стоит, сделаю все, что захочешь, но твоя…

— Спасибо, я умею быть благодарным, вот увидите.

— Надо поразмыслить… Видишь ли, побег — грязное дело… Вот один пример из сотни. Этой истории уже полтора года. Бежали девять заключенных. Они готовились три месяца и ловко все провернули. Настоящие бандиты, не верили ни в Бога, ни в черта, прошли огонь и воду, закалились на тяжелых работах, привыкли к климату, обходились без пищи… Настоящие дикие звери! Три араба, три негра и трое белых. Однажды их занесли в список пропавших, и с тех пор никто о них ничего не слышал.

— Естественно!

— Ты не понимаешь. Первая забота беглецов, когда они попадают на свободу, в Английскую Гвиану, — дать знать в высшую французскую администрацию, чтобы там с ума посходили от бешенства. Извещают также товарищей. Один малый, моего роста, но однорукий, в Сен-Лоране его все знают, подрядился отправлять письма. Но они никак не дали о себе знать. Убежден, что все погибли в лесной чащобе в страшных мучениях. Девственный лес ужасен, малыш. — Майпури говорил взволнованно. — Беглецы в лесу не знают, ни откуда пришли, ни куда надо идти; еда кончается, животы подводит, и все начинают глазами каннибалов[106] смотреть на самого слабого. Когда он совсем сдаст, набрасываются, перерезают горло и пьют свежую кровь, раздирают мясо, грызут кости…

От этой картины Поля едва не вырвало.

— Такова правда, малыш, — жестко сказал Майпури. — Если бы ты знал, на что голод может толкнуть этих подонков! Я видел, как беглецы поедали друг друга, и, если бы делал так же, меня бы не поймали. Но я предпочел двойную цепь. Остальные на свободе, но какой ценой!

Подъем прервал беседу, которая, несмотря на ее мрачный характер, не изменила намерений Поля.

После выходного дня работы возобновились.

Трудно найти что-либо более тяжелое, нежели этот труд вьючных животных. Он просто несовместим с человеческим организмом. Одна ходьба под безжалостным экваториальным солнцем очень тяжела, она требует частых остановок, иначе не избежать смертельных случаев. Каторжники с их обгоревшей кожей, мокрые от пота, заливающего тело, едва прикрытое от солнца, ослабевшие от плохой и недостаточной пищи, выполняют работу, требующую громадных физических усилий. Каждый день в течение месяцев, лет, в течение всей жизни… Без какой-либо надежды!

В настоящее время Гвиана стала местом заключения для перемещенных лиц, осужденных более чем на восемь лет. Когда подонки, для которых Новая Каледония[107] была неким Эльдорадо[108] порока, узнают, где будут теперь отбывать наказание, они, возможно, дважды подумают, прежде чем совершить преступление.

Руки Поля были покрыты язвами и нарывами, ноги разбиты… Но он каким-то чудом держался и худо-бедно выполнял норму. В минуты отдыха молодой человек падал на землю, не надеясь подняться. Казалось, каждая клеточка его существа вопиет от боли. Физические страдания и душевные муки достигали такой силы, что он закусывал зубами рубашку, чтобы не стонать. Иногда его захлестывало отчаяние, и тогда приходила мысль о самоубийстве.

«К чему продолжать бессмысленную борьбу! — думал Поль. — Да захоти я убежать, не смогу сделать ни шагу. Работа меня убьет…»

Но перед мысленным взором молодого человека возникал милый образ Марьетты, и измученное тело вновь обретало жизненные силы. Бедняга хватал свой инструмент и конвульсивно[109] принимался копать ядовитую землю этой Богом забытой страны.

Поль чувствовал, что превращается в животное. Он что-то ел, пережевывал какую-то пищу и отправлял ее в желудок, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Мозг не работал. Париж, господин Отмон, Годри, Даге, мастерские, даже отец, из-за которого он оказался здесь, вспоминались смутно. Существовали лишь две вещи — физические страдания и Марьетта.

Невыносимая усталость мучила Поля около месяца. Затем он как-то приспособился к работе, которая за это время свела в могилу около сорока человек новичков. Будь Поль предоставлен самому себе, он бы, конечно, не выдержал. Но, по счастью, молодой человек нашел поддержку и помощь — Майпури взял на себя заботу о молодом друге. Нередко гигант помогал обессилевшему товарищу закончить работу, подбадривал добрым словом и, главное, насильно вливал в него свою порцию вина. Поль отказывался изо всех сил, но 883-й умел так настоять, что его подопечный в конце концов сдавался.

— Пей, малыш, пей! Ты доставишь мне большое удовольствие, — убеждал гигант. — Недаром у меня прозвище «Майпури», четверть литра вина в моем желудке погоды не делает.

Поль жадно пил. Анемия[110] — страшная вещь, она и более сильные организмы в два счета приводит в плачевное состояние, а вино — отличное средство от нее.

Несколько восстановив силы, молодой человек воспрянул духом и написал Марьетте длинное письмо, в котором излил душу.

Письма вручались администрации открытыми, поэтому Поль не сделал и намека на свои планы. Главный управляющий просматривал корреспонденцию и ставил визу. Сжав зубы, наш герой стерпел эту процедуру. Надо сказать, что она даже пошла ему на пользу. Управляющий был человеком не без сердца, он умел скрасить свои служебные функции некоторой долей душевности. Тон письма и заключенные в нем чувства поразили его. Чиновник просмотрел досье Поля, увидел, что тот приговорен к минимальному сроку, поинтересовался его поведением и, узнав, что оно безупречно, решил при первой же возможности немного облегчить участь молодого каторжника.

Через некоторое время, в самый разгар работ по санации участка под будущую сахарную плантацию, произошло событие, взбудоражившее все отделение.

Копая землю возле небольшого ручейка, Поль заметил среди камней несколько крупинок ярко блестевшего желтого металла. Собрав крупинки, он показал их Майпури.

— Похоже на золото, — удивился Поль.

— А это и есть золото, — отозвался 883-й. — В Гвиане оно повсюду, и кое-где его добывают в приличном количестве. Когда я был в третьей категории, уж не помню, до которого из моих побегов, то работал на золотом участке.

Надзиратель объявил «перекур», и друзья разговорились за едой о золоте и его добыче.

Майпури рассказал Полю, что владельцы золотоносных участков в короткий срок составляли огромные состояния. К сожалению, из-за примитивных методов добычи немало золота терялось, причем не только в виде песка, но и в зернах.

Поль много читал в бытность свою у господина Отмона и знал, что природное золото содержится в кварцевых породах[111] и в намываемых водой земле и песке. Знал также, что в первом случае золотоносную породу превращают в пыль, из которой драгоценный металл выделяется при помощи меркурия[112] по способу амальгамирования[113]. Что касается второго варианта, когда золото свободно содержится в песке по берегам ручьев и небольших рек, то Поль сам умел превосходно его отделять, так как разрабатывал у господина Отмона «промыватель» для сибирских шахт. Он доходчиво объяснил товарищу принцип работы инструмента, который практически не давал потерь, и 883-й, сразу схватив суть, воскликнул:

— А здесь работают как в каменном веке! До сих пор пользуются приспособлением, состоящим из деревянных лотков длиной в пять-шесть метров. Их вставляют один в другой, получается наклонный «канал», в него бросают лопатой золотоносную землю. Затем туда направляют струю воды, она утаскивает с собой крупинки золота. Потом они попадают в меркуриевую «баню». В печах на открытом огне меркурий выпаривается, а в печи остается «омлет» из золота, который стоит от восьми до десяти тысяч франков. Эх, если бы мы были свободны, да с твоим «промывателем» в руках! За два года стали бы миллионерами! Я знаю прекрасные золотоносные участки…

— Надо об этом поразмыслить, — кивнул Поль.

Надзиратель объявил конец перерыва, и, вновь берясь за лопату, наш герой подумал: «Свобода и богатство… Оно пригодилось бы и нам с Марьеттой, и моему бедному Майпури, которому я стольким обязан!»

ГЛАВА 23 КОРАЛЛОВАЯ ЗМЕЯ

Поль наткнулся на жилу или, как говорят золотоискатели, на карман. Он быстро собрал около тридцати граммов чистого золота стоимостью примерно сто франков. Заключенным не разрешали иметь такую сумму. Любой другой на его месте проглотил бы их, чтобы потом ими завладеть. Поль же отдал находку надзирателю. Тот поздравил его и заверил, что деньги останутся за ним и будут выдаваться по мере надобности.

Поступок Поля вызвал всеобщее осуждение. Нужно ли говорить, что каторжники терпеть не могли своего молодого сотоварища за то, что он не такой, как они.

— Невинный ягненочек! Храни нас от таких, Господь! — выразил общее мнение один из заключенных.

Поль ни с кем не разговаривал, не ругался, не рассказывал скабрезных историй и держался особняком, дружа лишь с Жозефом-Майпури. Каторжный сброд счел себя униженным. Надо сказать, эти человеческие отбросы всегда пресмыкаются перед властями и невероятно наглы друг с другом, особенно кто послабее.

Наш герой их бесил. По какому праву он разыгрывает из себя господина и пренебрегает товарищами? Что доказывает его невиновность? Он так же виновен, как и они, только не хочет это признать. А почему? Как можно стыдиться своих проделок здесь, на каторге, где находится высшая преступная элита, где люди гордятся содеянным — убийствами, грабежами, насилием, поджогами… Конечно, украл; его подельщик, Виктор, рассказал все в подробностях. Подумаешь, чековая книжка! Какой пустяк! Даже стыдно… Вот если бы он совершил вооруженный грабеж или хотя бы попытался убить кого-нибудь…

Виктор работал в соседнем подразделении и все время преследовал Поля. Чтобы совсем погубить ненавистного врага, преступник замышлял обвинить юношу в доносительстве. Подонок знал, что это неправда, но хотел пустить такой слушок, ведь каторжники не прощают наушничества. Клеветник воспользовался историей с найденным золотом и стал уверять, что Поль передал находку надзирателю, чтобы выслужиться перед начальством и втереться в доверие. Виктор так ловко преподнес свое вранье, что вызвал против Поля шквал ненависти, зависти и недовольства. Это было нетрудно, ведь там, где скапливается большая человеческая масса, всегда требуется «козел отпущения».

С этого времени жизнь бедного страдальца, только-только оправившегося от мук адаптации, превратилась в настоящий кошмар. Сначала преступники опасались нападать на Поля в открытую и преследовали его «втихую», анонимно, находя исключительно злые и хитроумные способы. То юноша при пробуждении находил свою одежду разодранной в клочья, то его инструменты оказывались вымазаны фекалиями, то еда была совершенно испорчена, потому что некоторые заключенные, приносившие пищу, участвовали в травле. На Поля постоянно сыпался град насмешек, одевался ли он, работал или ел. Ко всему прочему, Полю случилось несколько раз нечаянно нарушить дисциплину. Он утратил благосклонность надзирателей, из примерного заключенного вдруг перешел в разряд «отпетых», к которым применяются самые строгие меры. Насмешки и издевательства не иссякали, наказания сыпались градом. Поль не хотел жаловаться, впрочем, жалобы только бы усугубили ситуацию. Поль и Майпури вместе прободрствовали несколько ночей и в конце концов поймали одного из преследователей. Поль угостил безобразника хорошей оплеухой. Тот позвал на помощь. Остальные вскочили и бросились на молодого человека. Он не мог устоять под натиском. Тогда Майпури поднялся со своего гамака и спокойно бросил:

— Что происходит? Кажется, здесь десяток на одного. Надо разобраться…

Гигант врезался в самую гущу, и Поль в одну минуту был свободен.

На следующий день о происшествии стало известно начальству. Донес, переложив всю вину на Поля и Майпури, один из осведомителей, которых в колониях называют «баранами» (предателями). Обоих «зачинщиков» посадили в камеру, надев двойные цепи и урезав питание — только хлеб и вода. Все это очень не понравилось Майпури, который вздыхал, что должен был хорошенько отдубасить дюжину подонков. Поль успокаивал друга.

— Потерпите, — говорил он, — мы убежим.

Через неделю их выпустили. Преследования продолжались. Однажды вечером Майпури заявил, что, если травля не прекратится, он изувечит всех, кого подозревает. Жозефа-Майпури боялись из-за его вспыльчивого нрава и нечеловеческой силы. Сказанное произвело впечатление. На несколько недель травля прекратилась, и Поль решил, что теперь все будет в порядке. Однако его старший друг хорошо понимал, что враги только затаились, и каждую минуту был готов к новому нападению. Он не ошибался. У испорченных до мозга костей людей ненависть слепа и неискоренима.

Преступники решили запастись терпением и одним махом избавиться от обоих друзей, устроив все таким образом, чтобы администрация поверила в несчастный случай.

Вот что они задумали.

На месте их работы лежало несколько стволов палисандра и розового дерева, за которыми так охотятся наши краснодеревщики[114]. Бревна ожидали перевозки в Сен-Лоран, а оттуда на пароходе — в Европу. Их нужно было домкратом поднимать с земли, класть на плечи нескольких человек и переносить на расстояние в тридцать метров, на платформы, запряженные быками.

Каждый ствол весил примерно 600 килограммов, и нести его должны были восемь человек.

Глава заговора, в прошлом весьма известный в Париже взломщик, входил в команду Поля и Майпури. Он был феноменально худ, чем и заслужил кличку Скелет. Несмотря на худобу, Скелет отличался большой силой и ловкостью и боялся только Майпури, который в свое время хорошо его отделал. Скелет затаил злобу против 883-го и ждал случая с ним расправиться.

— Возьмемся за дело таким образом, — предложил Скелет. — Завтра перетаскивают стволы. Все утро работаем как ни в чем не бывало. Последним будут грузить громадное розовое дерево, что дальше всех от платформ. Устроимся, чтобы быть в одной бригаде с восемьсот восемьдесят первым и восемьсот восемьдесят третьим. Этолегко — дерево очень тяжелое, и надзиратель вызовет добровольцев. Майпури пойдет, чтобы оградить своего слабака. Я тоже вызовусь вместе с Леду, Мартэном, Жозе, Ринго и Бине. Когда ствол положат нам на плечи, бойко двинемся. Потом в какой-то момент я кашляну и сделаю вид, что оступился. Тотчас бросаемся врассыпную, и ствол упадет на плечи восемьсот восемьдесят первого и восемьсот восемьдесят третьего. Гарантирую, что тысяча двести ливров[115] веса раздавят их, как лягушек. Надзиратель ничего не поймет, а мы избавимся от обоих придурков.

— Прекрасно! — закричал своим хриплым голосом Виктор Бине. — Ты просто зверь, Скелет! Недурно повеселимся!

Все произошло в точности так, как задумали бандиты.

Плотность древесины и вес гвианских деревьев таковы, что они не плавают в воде, но тонут, как камни.

Нечеловеческими усилиями ствол был водружен на плечи носильщиков, и те медленным шагом, подгибая колени, двинулись со своей опасной ношей. Прошли примерно две трети расстояния. Надзиратель рассеянно курил. Вот он отвернулся, чтобы прикурить от зажигалки потухшую сигарету. Скелет кашлянул, споткнулся и внезапно отпрыгнул в сторону. Остальные пятеро разбежались, бросив громадную тяжесть на Поля и Майпури. Последний, застигнутый врасплох, не дрогнул. Он напряг все мышцы так, что они чуть не затрещали, врос в землю, но удержался на ногах, являя великолепную картину силы и хладнокровия. Поль был меньше ростом. Ствол слегка наклонился и всей тяжестью лег на плечо юноши. Майпури почувствовал, как подалось плечо друга. Тело Поля стало оседать, ствол заскользил.

— Держись, малыш, — сквозь зубы просипел гигант, — держись, иначе мы погибли!

Нечеловеческим усилием Поль распрямился и каким-то чудом встал в полный рост. Он понимал, что обе их жизни зависят от него. Перед глазами юноши возник красный туман, в ушах звенело, дыхание остановилось… Поль вызвал в памяти образ Марьетты и, как заклинание, прошептал ее имя.

В этот момент обернулся надзиратель. У тех, кто работает с каторжниками, вырабатывается острая интуиция[116]. Одного взгляда было достаточно. Увидев, что из восьми носильщиков шестеро стоят в стороне, а Поль и Майпури борются со смертью, он все понял. Надзиратель выплюнул сигарету, вытащил револьвер, подскочил к Скелету и, приставив револьвер к его виску, закричал:

— На место, подонок, или я выбью твои мозги!

Поняв, что речь идет о жизни, бандит подставил плечо под ствол. Остальные, устрашенные угрозой, поспешили за ним.

Поль и Майпури были спасены.

Когда ствол наконец уложили на две платформы, Майпури вытер лоб, перевел дух и просто сказал Полю:

— А ты, малыш, сделан не из папье-маше[117]. — Обратившись к Скелету, Жозеф добавил: — Последи-ка за собой, Скелет, не то придется переломать тебе кости, в этот раз по-настоящему.

Не говоря ни слова, надзиратель спрятал револьвер, решив в подробностях рассказать о происшествии управителю. Теперь ему многое, не поддававшееся объяснению, стало понятно.

Тем же вечером 881-го и 883-го перевели в другой отряд. Они забрали вещи и гамаки и переехали. Им даже выпало некоторое послабление — вместо копания канав их поставили на расчистку кустарника, заполонившего площадку, где прокладывали траншеи.

К несчастью, за этим мизерным облегчением последовала ужасная катастрофа.

Расчистка девственного леса начинается с пилки и валки деревьев-гигантов, которые составляют основу сельвы[118]. Но вот они повалены, увезены, сучья сожжены. Обнажившуюся площадку немедленно занимает новая поросль. Происходит это с немыслимой быстротой. Новая растительность совершенно не похожа на предшествовавшую, произрастают в основном гигантские травянистые растения типа бамбука. Они поднимаются очень быстро и через несколько недель не оставляют ни одного голого клочка земли. Там обитают чувствующие себя в безопасности полчища скорпионов[119], стоножек, больших и малых муравьев. Задача в том, чтобы освободить землю от растений-паразитов, размягчить и облагородить ее. Используются специальные инструменты, нечто среднее между косой и серпом — длинное изогнутое стальное лезвие с двумя рукоятками. Управляться с этой штуковиной довольно просто, однако работа требует осторожности из-за обитающих в чащобе гадов. Их прикосновение не только опасно, но зачастую смертельно. Надзиратели не устают напоминать об этом.

Опытный Майпури советовал Полю, как лучше взяться за дело, и подавал пример. Однако мало-помалу привычка взяла верх, и 883-й, которому мешали башмаки, снял их и закатал брюки. Когда Поль, в свою очередь, напомнил об опасности, тот пожал плечами.

— Оставь, не страшно, я уже превратился и в негра, и в индейца.

Это значило, что он уже адаптировался к дикой жизни наподобие черных и краснокожих.

Так продолжалось три недели. В один прекрасный день Майпури, работавший босиком, почувствовал острую боль в лодыжке. Одним прыжком он выскочил из зарослей и издал крик, заставивший Поля прибежать сломя голову. Вокруг щиколотки гиганта обвилась маленькая змейка не толще пишущей ручки. Она была ярко-красного цвета с золотыми и черными кольцами. Извиваясь, змея впилась в кожу человека. Несмотря на испытанную храбрость и пренебрежение к той жизни, которую он обречен был тянуть здесь до конца своих дней, Майпури побледнел. Его лоб покрылся холодным потом.

— Я погиб, — пробормотал он, устремив на Поля взгляд, полный любви и сожаления. — Мой бедный малыш, кто тебя защитит?

— Но ведь есть лекарства… Ты не можешь просто так умереть!

— Через четверть часа меня не станет. Укус этой змеи смертелен, малыш. Это коралловая змея!

ГЛАВА 24 ПРЕДАННОСТЬ

— Лекарство! Лекарство! — Поль кричал таким голосом, что сбежались и каторжники и надзиратели.

— Говорю же, его не существует! — стучал от страха зубами Майпури.

— А я найду!

Поль бросился к надзирателю:

— Шеф, у вас есть нож?

— Да.

— Дайте! Быстрее, умоляю…

Надзиратель протянул небольшой складной ножик. Поль раскрыл его и вернулся к другу.

Змея, завершив свое черное дело, ослабила хватку, разжала челюсти и с быстротой молнии скользнула в траву. На месте укуса были видны две капельки крови. Поль вытер их рукавом и твердой рукой сделал на коже крестообразный разрез. Затем наклонился к ране, из которой сочилась кровь и какая-то желтоватая жидкость. Майпури понял героическое намерение друга.

— О нет, только не это! — вскричал он, отодвигая ногу, которая распухала на глазах. — Ты рискуешь жизнью, а такая старая калоша, как я, этого не стоит.

— Шеф, — Поль обеими руками схватил укушенную ногу, — прикажите ему стоять спокойно.

— Ты славный малый. — Надзиратель по имени Жаннé тоже был взволнован. Энергичный и добрый, он своей справедливостью и ровным характером снискал уважение каторжников. — Но должен предупредить, что у тебя девяносто процентов из ста умереть, не принеся никакой пользы товарищу.

— Все же попробую. Жозеф, лежи спокойно и слушайся. И так уже потеряли много времени.

Не медля ни секунды, Поль приложил губы к ране, втянул в себя кровь с ядом, выплюнул смертельную смесь и снова продолжил свою опасную работу.

Пока Поль занимался раной, надзиратель разорвал на полоски полотняную рубашку и перевязал ногу пострадавшего под коленом, чтобы остановить распространение яда. Затем снял свою форменную куртку и, свернув вчетверо, положил под голову распростертого на земле гиганта. Поль между тем продолжал высасывать яд. В заскорузлых душах окружавших каторжников возникло смутное чувство восхищения и жалости.

Кровь постепенно становилась жиже и краснее.

Надзиратель отвинтил пробку фляжки и протянул ее Полю:

— На, прополощи рот.

Поль сердечно поблагодарил и повиновался.

Майпури стал терять сознание. Поль попытался привести его в чувство, влив ему в рот чуть ли не полфляги. Но часть ужасного яда успела проникнуть в кровь, и пострадавшему на глазах становилось хуже.

С момента укуса прошло уже четверть часа, хотя Поль со своим спасительным маневром не потерял и двух минут. Было очевидно, что продолжать нет смысла, оставалось надеяться лишь на крепость организма и помощь врачей.

Быстро соорудили носилки, положили на них Майпури, и печальный кортеж[120] тронулся в путь, в госпиталь.

Поль очень хотел остаться у изголовья больного, и доктор Шарле, наслышанный о его преданности старому каторжнику, добился разрешения.

После осмотра прогноз врача был удручающим.

— Его не вытащить, — тихо сказал Шарле сестре-монашке. — Все же попытаюсь. Если бы ты не применил этот опасный способ, дитя мое, — доктор восхищенно взглянул на Поля, — он бы умер по дороге.

— Вы спасете его, не правда ли, месье Шарле? — Голос Поля был нетверд. — Как он был добр ко мне и как помог, когда мне было плохо!

— Ты щедро расплатился, друг мой. Если он выживет, то только благодаря тебе.

Чтобы вывести больного из беспамятства, доктор ввел тонизирующее средство. Слабый, как ребенок, гигант едва дышал и чуть ощутимо сжимал руку Поля, не выпуская ее из своей. Лиловая вздувшаяся нога грозила лопнуть. Больной не чувствовал боли, но с каждым мгновением жизнь покидала его.

Появился местный священник и спросил, не хочет ли умирающий исповедаться.

— Спасибо, господин аббат, да… от всего сердца… Вы всегда были так добры… Проводите меня в дальний путь… мне будет легче…

Священник стал молиться, а доктор занялся подготовкой раствора для укола. Это новое лекарство в подобных случаях давало хороший эффект. Сделав укол, врач стал ждать результата.

Сестра принесла флакон с черноватыми зернами.

— Доктор, не разрешите ли дать больному одну дозу?

— A-а! Зерна калалулу!.. Я человек широких взглядов, если поможет, буду только рад.

Четыре часа спустя Майпури был все еще в глубокой коме, но дышал.

В шесть вечера сделали вторую инъекцию. В полночь — третий укол. В шесть утра у больного начались лихорадка и бред. Доктор продолжал инъекции тонизирующего, перемежая их с введением нового лекарства и эфира. По лицу и телу больного ручьями стекал пот. Так продолжалось три часа. Потом больной вдруг пришел в себя, открыл глаза и обвел взглядом врача, сестру и не отходившего от кровати Поля.

— Спасибо… всем… думаю… выкарабкаюсь… — Губы шевелились с трудом, но шевелились!

— Благодарите этого мужественного юношу, — сказал довольный доктор, — если бы не он, умерли бы на месте.

Майпури притянул к себе Поля и обхватил руками его голову.

— Со времени моего несчастья я никого не любил… — Слезы текли по щекам гиганта. — Ты спас мне жизнь… Теперь я твой друг, твой раб, твой пес…

Через три дня Майпури был вне опасности. Он ковылял по госпитальному саду, полной грудью вдыхал речной ветер, любовался щебечущими птицами, яркими цветами, наслаждался счастьем жить. Он был бесконечно благодарен врачу, священнику, сестре, надзирателю Жанне и благословлял Поля.

Узнав о поступке юноши, управляющий вызвал его к себе и тепло поздравил. Он не упускал молодого каторжника из виду с тех пор, как прочел его письмо и был поражен небывалым в преступном мире благородством чувств. Теперь чиновник воспользовался случаем, чтобы облегчить положение необычного заключенного. Полистав дело Поля, управляющий узнал, что тот был отличным механиком. Хорошие рабочие-специалисты в исправительных учреждениях — редкость, и Полю предложили работать в мастерских. Для молодого человека это было нежданным подарком. Он сразу понял важность и перспективность такой работы и с живейшей признательностью принял предложение. Поль тепло и с достоинством поблагодарил управляющего, произведя на последнего еще лучшее впечатление. Высокий чиновник рекомендовал юноше быть скромным, терпеливым, сдержанным и пообещал вскоре отправить его на поселение, даже скорее, чем он может предположить. Поль не счел уместным настаивать на своей невиновности. Зачем? Управляющий — только охранник, которому поручено наблюдать за исполнением приговора. Разумнее было промолчать. Решение его бесповоротно, он все равно убежит.

На следующий день Поль водворился в мастерских.

Он пользовался относительной свободой — освобождался от ужасных каторжных работ, должен был лишь присутствовать при вечерней и утренней поверке, непосредственно подчинялся только надзирателю-механику, начальнику мастерской, по имени Тимолеон.

Родом с Мартиники, Тимолеон был отличным механиком, но чрезвычайно ленивым, к тому же он слишком увлекался ромом. Он сразу понял, что новый рабочий для него находка. Трудолюбивый, искусный в самых тонких операциях, Поль сделался доверенным лицом главного механика. Тот передал ему все сложные и деликатные заказы. Поль никогда не бегал от работы, и начальник со спокойной душой предался своей небезобидной страсти.

В течение нескольких месяцев молодой рабочий разрабатывал смелый план побега. Конечно, нужно было дождаться полного выздоровления друга. Обычно раны от укусов ядовитых змей, которыми кишит Гвиана, сопровождаются плохо поддающимися лечению нарывами. Однако могучий организм гиганта брал свое. Майпури неплохо себя чувствовал и вел в госпитале привольную жизнь. Доктор Шарле и сестра Сен-Жан лечили его, а санитар Каддур баловал, доставая табак, а иногда и стаканчик. Выздоравливающий бродил на костылях по территории сада, с удовольствием растягивался под громадными деревьями, слушая, как над головой ручные туканы издают резкие крики, похожие на скрип колеса. Поль часто навещал друга. Тогда завязывались долгие беседы, в которых добрый Жозеф раскрывал свое сердце, а Поль, поглощенный мыслью о бегстве, оттачивал общую идею, взвешивал все возможности, не желая пускать на самотек даже мелочи.

Юноша каждый месяц писал Марьетте и также каждый месяц получал от нее длинное письмо. Радости не было границ, когда надзиратель вручал ему распечатанный конверт, откуда выскальзывало множество листков, сплошь заполненных убористым почерком его любимой. Она вкладывала в письма всю свою душу, все сердце, каждая строчка дышала нежностью. Марьетта описывала тысячи мелочей, которые и умиляли и нервировали Поля.

Марьетта писала о Даге, о Годри, о господине Отмоне, о многочисленных друзьях, веривших в его невиновность и пытавшихся чем-нибудь помочь. Рассказывала о жизни своих родителей, которые любили его как сына, погружалась в счастливые воспоминания детства… И в каждом письме говорила о своей любви, подбадривала, просила надеяться, обещала приехать скоро, очень скоро…

О, эти письма! В них был запах Франции, дыхание любви… Как он их целовал, перечитывал без конца с бьющимся сердцем, со слезами на глазах!

В письмах Марьетты звучала и тревожная нота — никто так и не знал, что стало с его отцом. Необъяснимое молчание и отсутствие Дени укрепляли Поля в подозрении о его виновности. В каждом своем послании юноша спрашивал об отце — не написал ли, не появлялся ли на улице Ванв или на работе? Марьетта ничего не знала. Поль тревожился — что художник и Мели делают? На какие новые низости она его толкает?

Поль отнюдь не поддерживал идею Марьетты приехать, напротив, всячески отговаривал. Он писал о трудностях и опасностях этого безумного предприятия, о климате, о грозящих европейцам болезнях; говорил, что они будут редко видеться, упоминал о материальных затруднениях. Юноша не смел рассказать в письме о своих планах побега, но пытался намекнуть, что его жизнь может в скором времени измениться.

Решив, что удалось отвратить невесту от ее намерения, Поль счел, что пришло время рассказать подробности плана Майпури. Уже девять месяцев истекли с тех пор, как невинный каторжник приехал в Сен-Лоран.

Придя однажды навестить друга, юноша с места в карьер спросил, по-прежнему ли Жозеф хочет бежать с ним из колонии. Тот выразил полную готовность.

— Так вот, — объявил Поль, — скоро уедем.

— Когда и куда?

— В Английскую Гвиану, через месяц.

— Месяц? Слишком скоро.

— Скажи лучше, слишком долго!

— Объясни свой план.

— Вот он.

ГЛАВА 25 НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД

В колонии Сен-Лоран-дю-Марони имелся хорошенький паровой шлюп[121], предназначенный для речной навигации. Такие шлюпы использовались во всех французских колониях. Суда этого типа имели тоннаж[122] в пятнадцать тонн, двигатель в двадцать пять лошадиных сил, среднюю скорость от семи до восьми узлов[123] в час и топку, приспособленную под дрова. Широкие, крепкие, с навесом из обитого жестью дерева, эти суденышки служили и для прогулок, и для перевозок.

В Сен-Лоране шлюп использовался для буксировки барж, перевозящих доставляемые многотоннажными судами грузы. Он утюжил Мар они от устья до Со-Эрмины, служил инспекции и речной полиции. На нем совершали приятные прогулки комендант и управляющий колонией. Отвечал за посудину надзиратель Ле Горн, в прошлом дипломированный рулевой, а механиком состоял надзиратель Тимолеон. Водил шлюп приписанный к мастерским заключенный.

Судно всегда привлекало внимание собиравшихся бежать каторжников. Увы! Во-первых, оно швартовалось в двух шагах от поста морской пехоты, под постоянным наблюдением часовых и надзирателей. А во-вторых, было привязано к металлическому кольцу металлической же цепью, замкнутой большим стальным замком. Но и это еще не все. Цепь ведь можно перепилить, а замок вскрыть. Поэтому администрация принимала особые меры — когда шлюп возвращался из рейса и топку гасили, надзиратель собственным ключом отвинчивал болты, вынимал и уносил золотник[124], важнейшую часть парового механизма. Золотник вручался управляющему, который хранил его в надежном месте. При подготовке судна к рейсу управляющий передавал золотник надзирателю-механику, тот сам ставил деталь на место и потом уже не покидал судно. Лишенное главного своего «органа», судно становилось совершенно беспомощным и бесполезным для беглецов.

Майпури знал эти хитрости. Поэтому он был поражен, когда Поль заявил, что они убегут в Английскую Гвиану на шлюпе.

— Ну, малыш, ты просто бредишь, — воскликнул Жозеф.

— Дай объяснить. План беспроигрышный, увидишь сам, — возразил Поль.

— Ладно, рассказывай, — снисходительно улыбнулся 883-й.

— Я уже два месяца работаю у главного механика, — начал Поль. — Накануне рейса группа заключенных приносит на борт дрова для растопки.

— Прекрасно, что из этого?

— Не перебивай! За полтора часа до отплытия надзиратель Тимолеон, как всегда нагрузившись ромом, посылает механика разжечь топку и запустить паровую машину. Когда он придет ставить золотник, все должно быть на ходу.

— Ага, уже ближе к делу. А что это за чертов золотник, о котором так много говорят и таскают с места на место?

— Трудно объяснить. Золотник — сердце машины, его можно сравнить с сердцем человека. Сердце гонит кровь и регулирует ее поток при помощи клапанов. Золотник дозирует и распределяет пар. Он пульсирует, ритм его то замедляется, то ускоряется по мере поступления пара. Эта маленькая деталь — самая главная, без нее паровая машина — куча железного лома.

— Теперь ясно, почему о нем так заботятся! Но раз этот чертов золотник прячут у управляющего, машиной воспользоваться невозможно!

— А что мне мешает сделать еще один, в мастерской, потихоньку?

— Тебе?!

— Я делал более сложные вещи.

— Потребуется много времени?

— Примерно месяц.

— Твой золотник будет работать как настоящий?

— Абсолютно так же. Сделаю и ключ, чтобы открыть коробку. Тимолеон оставляет меня одного растапливать машину. Я поставлю новый золотник, машина заработает, и я натяну нос часовым и всему миру.

— Начнут стрелять.

— Промахнутся! Подхвачу тебя в условленном месте — и в путь, в Английскую Гвиану!

— Да-a, может удаться… Впрочем, я возражал из-за тебя, сам-то не раз бегал. Очень уж худо, когда поймают — военный совет, каторга пожизненно, двойные цепи… Мне-то не впервой, а вот ты… Ладно, если сделаешь золотник, двадцать процентов за успех. Пробуем!

Заручившись согласием друга и уверенный в своих силах, Поль принялся за работу.

Надзиратель Тимолеон в блаженном состоянии ничегонеделания, подкрепленном хорошими порциями рома, почти не заходил в мастерскую. Однако затруднения возникли с самого начала. Если можно было не бояться надзирателя, то следовало опасаться проницательных взглядов сотоварищей, которые по форме куска железа в руках Поля могли о многом догадаться. Чтобы посвятить своей работе несколько минут, Поль пускался на хитрости. Заметив направленный на него взгляд, прятал деталь и два дня к ней не прикасался. Уходили недели. Кроме того, ему предстояло решить очень сложные проблемы. У него не было модели. Понадобились вся энергия, знания, практическая сметка юного умельца, чтобы решить задачу. Зная тип машины, он рассчитал объем и сопротивление всех ее частей, нашел общие формулы. Идя от известного к неизвестному, путем сложных математических построений вычислил конфигурацию, размер и объем детали. Изготовил деревянную модель и только потом принялся за металлический «чистовой» вариант. Это заняло три недели. Срок, назначенный им самим, явно был недостаточен. Поль нервничал.

— Подождем еще месяц, — спокойно говорил Майпури. — Не стоит торопиться. Лучше принять все меры предосторожности.

Поль едва не впал в отчаяние. Несмотря на проявленные им чудеса мастерства и изобретательности, требовалось еще не меньше сорока дней!

Но однажды юноша сказал другу дрожащим голосом:

— Готово. Будет работать как часы. Я его спрятал в надежном месте. При первом же рейсе пробуем. Ох, дружище, как подумаю, что через несколько дней будем на свободе… далеко от этого ада…

Майпури тоже исполнился энтузиазма.

— Уйдем вместе… Какое счастье! Уже пятнадцать лет тяну эту лямку, а сколько еще впереди!.. Окажемся на свободе, поведу тебя на золотоносный участок. Там зарыто много денег! Станешь богатым, а мне больше ничего и не надо.

Чтобы воплотить дерзкий план, нужно было ждать следующего рейса шлюпа.

Против обыкновения, суденышко целую неделю было на приколе. Поль не находил себе места. Сам Майпури, изменив обычному хладнокровию, считал часы и дни. Наконец Тимолеон приказал Полю вычистить машину снизу доверху, предупредив, что судну через два дня предстоит суточное плавание в Натт и Ману.

— Послезавтра уходим, — объявил счастливый Поль, устраиваясь удобнее в гамаке.

— Значит, завтра ночью я не должен быть в казарме, — озабоченно ответил Майпури.

— Верно. Будешь ждать в устье ручья Бюффель. Я свистну.

Был вечер пятницы, путешествие, следовательно, намечалось на воскресенье.

В субботу прибыла почта из Франции. Поль получил письмо от Марьетты. Против обыкновения, оно было очень коротким, но, читая его, юноша побледнел, сердце его отчаянно забилось. Было время дневной еды. Не думая о наказании, Поль бросился на поиски гиганта.

При виде взбудораженного друга Жозеф-Майпури воскликнул:

— Какая-то авария! Не едем, верно? Не нужно так расстраиваться, вечно что-нибудь случается… Отложим…

— Ах, ты не знаешь!

— Нет, но хочу знать. — Майпури скатывал в комочки муку, добавляя в них волокна сушеной трески, как это делают негры.

— Так вот! Марьетта сообщает, что будет здесь со следующим кораблем, привозящим почту. Сейчас она уже, наверное, в пути…

Майпури словно подбросила пружина. Не заметив, что уронил миску со своей скудной пищей, он закричал:

— Вот так тáк! Малышка это сделала! Замечательно… Ее поступок делает честь всем женщинам. Ты гляди, среди них попадаются и достойные! Как она тебя любит! Великое сердце! Девочка заслуживает твоей любви…

— Так что же делать?

— Ясно, что, как только малышка будет здесь, уедем все втроем: ты, твоя невеста и твой верный Майпури!

ГЛАВА 26 ГЕРОИЗМ НЕВЕСТЫ

Отправляясь в Гвиану, Марьетта одна лишь знала, что ей пришлось преодолеть.

Сразу после суда девушка заявила родителям и друзьям, что поедет к жениху. Некоторые ее поддерживали, но большинство отговаривали. Марьетта не слушала ни тех, ни других. Она твердо решила претерпеть все невзгоды, но соединиться с безвинно осужденным юношей, которого так любила. Главной заботой стали деньги, их требовалось много. Помощи ждать не приходилось, поэтому девушка решила копить. Пришлось жестко экономить, лишить себя не только развлечений и нарядов, но нередко и необходимого. Марьетта очень жалела, что не может экономить на еде — она питалась вместе с Годри. Но это было великое благо, иначе она перешла бы на хлеб и воду и совсем бы обессилела.

Мадам Годри давала ей работу, за которую щедро расплачивалась. И Марьетта ночи напролет проводила за шитьем, а отложенные деньги относила в сберегательную кассу, где эти бедные су накапливались в необходимую сумму. Марьетта разузнала, сколько стоит проезд от Сен-Назера[125] до Кайенны — четыреста франков самый низкий класс, для бедных. Кроме того, нужно было заплатить за билет от Парижа до Сен-Назера и иметь с собой сто франков на непредвиденные расходы. Набегала немалая сумма, но девушка была уверена, что скопит ее.

Напрасно восставал старый Биду, пытаясь своей родительской властью помешать дочери. Напрасно Годри, и Даге, и сам господин Отмон старались ее урезонить, ничто не помогало. Единственным результатом было то, что Марьетта замкнулась. Раньше она только и говорила, что об отъезде, теперь же перестала. Молчание дочери еще больше обеспокоило отца, он попросил Годри наблюдать за нею и помешать исполнить то, что он называл ее idée fixe[126]. Между тем стан сочувствовавших безумной затее рос, со всех сторон слышались разговоры о храброй и мужественной девушке, ею восхищались, и даже отец в глубине души гордился дочерью. Посторонние люди проявляли доброжелательное любопытство к «такой стойкой в своем несчастье малышке».

По мере того как увеличивались денежные запасы, Марьетта готовилась, собирала сведения о длительности переезда, маршруте, количестве остановок. Она узнала, что судно отправлялось каждый месяц, девятого числа, из Сен-Назера, остановки были в Гваделупе[127] и на Мартинике[128]. После двухнедельного путешествия этот пароход шел от Фор-де-Франса[129] в Колон[130], а пассажирам приходилось пересаживаться на другой, идущий в Кайенну, с остановками в Сент-Люсия[131], на острове Тринидад[132], в Демераре[133] и Суринаме.

Всего переезд занимал двадцать один день.

Марьетта помнила все подробности вплоть до цены железнодорожного билета до Сен-Назера — один франк девяносто сантимов в третьем классе. Девушка по карте выучила маршрут, прочла о Гвиане все, что смогла найти, знала о климате страны, ее географию, обычаи и что она производит.

Наконец пятьсот с лишним франков были собраны.

Теперь самым сложным было обмануть бдительность Годри и уехать. Это ей удалось.

Обычно, когда Биду зимовали в Париже на Сене, Марьетта проводила время от времени день или два на шаланде, как ей позволяла работа.

В тот раз шаланда заняла свое место у набережной в начале октября. На следующий день Марьетта попросила мадам Годри разрешить ей пробыть у родителей два дня. Мадам Годри разрешила, но сказала, что в воскресенье нужно обязательно вернуться, потому что привезли ткань и в понедельник с утра надо браться за свадебный наряд. Таким образом, девушка должна была отправиться к родителям в пятницу и вернуться в воскресенье к вечеру. Воскресенье приходилось на девятое число, день отплытия трансатлантического[134] корабля, и Марьетта не случайно выбрала момент поездки в гости. Она намеревалась переночевать в пятницу на шаланде,провести там всю субботу, объявить родителям, что мадам Годри ждет ее в тот же вечер, и уехать с девятичасовым поездом с Сен-Лазарского вокзала[135] в Сен-Назер. Пока родители думают, что она у Годри, а те полагают, что она на шаланде, беглянка сможет без осложнений прибыть в Сен-Назер в воскресенье утром и погрузиться на «Сен-Жермен», отплывавший в 8 часов 45 минут.

Марьетта была уверена в успехе. Она взяла из кассы деньги и собрала маленький сверток с необходимыми вещами.

С волнением девушка покинула в пятницу дом Годри, которые просили передать Биду самые теплые приветы. Марьетта взяла пакет, объяснив, что несет матери кое-какие вещи, поцеловала мадам Годри, пожала руку месье Годри и обежала взглядом скромное жилище, где были так добры к ней и куда, возможно, она никогда не вернется. На улице девушка поравнялась с домом господина Отмона. Патрон любил ее Поля… Ах, если бы только можно было сказать им всем, что она едет к Полю! Сколько посылок надавали бы ей для него! Сколько приветов!

Приехав к родителям, Марьетта не сказала, что свободна до вечера воскресенья, напротив, заявила, что должна вернуться на следующий день в семь часов.

На шаланде сохранилась ее кровать, навевавшая детские сны под шорох волн и потрескивание старой посудины. В эту ночь девушка не могла уснуть, вся во власти противоречивых чувств. В душе перемешались тревога за успех ее предприятия, страх перед неизвестностью, жалость к родителям, огорчение, что не может с ними проститься, и счастье при мысли, что через месяц она увидит Поля. Все это бродило у нее в голове и не давало успокоиться.

Утром Марьетта старалась сохранять обычный вид, казаться естественной, но это не совсем удавалось. Девушка была необычно молчалива. Ей хотелось слишком многое сказать, и она боялась проговориться. Скорая разлука с родителями надрывала душу.

«Дорогие мои, — думала Марьетта, — если бы вы знали, что через несколько часов я вас покину и, быть может, навсегда! Если бы ведали, каким опасностям я буду подвергаться…»

Душевная боль была столь остра, что замирало сердце. Она не могла есть, и, когда ужин закончился, две крупные слезы невольно поползли по ее бледным щекам.

— Что с тобой, моя девочка? — обеспокоилась мать.

— Ты плачешь? — удивился Биду. — Почему?

Марьетта разрыдалась. Слезы сняли напряжение, и она смогла сказать, что очень тоскует по Полю.

— Как подумаю, что увидела его именно здесь, когда папа Дени вытащил его из воды, у меня разрывается сердце, — объяснила она свою печаль.

— Надо же было Дени спасти ребенка, чтобы потом погубить! — пробурчал Биду.

Трогательная сцена рождественского вечера вновь предстала перед глазами Марьетты, и ей действительно стало еще грустнее. Старики отнесли ее слезы на счет воспоминаний и принялись утешать.

— Дитя мое, — говорил старый моряк, — папа Дени вскоре найдется. Если он виноват во всей этой истории, наш бедный Поль вернется. Надо ждать!

Желая отвратить ее мысли от поездки, которой так боялся, Биду добавил:

— Черт! Если бы это не было так далеко, можно было бы поехать к нему туда, может, даже устроиться там… Но это невозможно, такое путешествие очень опасно, в этой чертовой стране куча болезней, ты их просто не перенесешь!

Добряк Биду, не подозревая об этом, сыпал соль на раны своей дочери!

Наконец Марьетта поднялась и взяла свой сверток, объяснив матери, что по дороге должна занести работу.

Было около шести часов вечера. Заливаясь слезами, девушка расцеловала родителей и покинула шаланду. С набережной сквозь опустившийся туман в последний раз помахала рукой и стала подниматься по каменной лестнице. Потом снова обернулась на шаланду. Контуры старой баржи расплылись и превратились в силуэт громадного судна, плывущего туда, за горизонт, где страдал ее любимый.

У девушки в запасе было три часа. Ей казалось, что она уже на пути в Сен-Лоран, она думала о том, что совсем одна перед таким испытанием. Марьетта пошла пешком, пересекла площадь Карусель, прошла улицу Оперы, затем улицу Обер и улицу Комартен. При виде церкви Святого Людовика[136] ей пришла мысль зайти помолиться, чтобы Господь не оставил ее и покровительствовал до конца опасного путешествия. Марьетта редко ходила в церковь — не было времени, но по большим праздникам иногда она посещала мессу. Девушка вошла в храм. Он был роскошен. В этом районе Парижа жили богатые прихожане. Сначала она оробела, показалась себе слишком бедно одетой, подумалось, что в маленькой церквушке их квартала Бог скорее бы услышал. Но она забыла сходить гуда накануне и теперь испытывала угрызения совести. Шаги гулко отдавались в тишине огромного здания. Марьетта не захотела идти дальше и преклонила колени недалеко от двери. Свой сверточек она положила рядом. Сначала молитва не получалась. Ей словно нечего было сказать Богу, она не знала, как к нему подступиться. Без всяких мыслей девушка погрузилась в свое горе. Ее бедное сердце раскрылось, из глаз хлынули обильные слезы. Понемногу из глубины памяти всплыли отрывки молитв, которым в детстве учила мать. Она стала их повторять, и постепенно с ее губ полились горячие слова:

— Боже, сделай так, чтобы со мной ничего не случилось… сделай так, чтобы я нашла моего любимого, чтобы признали его невиновность и мы соединили наши жизни…

Охвативший Марьетту молитвенный порыв удивил ее саму. Никогда прежде она такого не чувствовала. Но тут же пришел и страх — ведь уже много лет девушка не думала о Боге, и вдруг теперь, когда она обратилась к нему, он не услышит? Голова закружилась, как на краю бездны. Представилось, что постигшее ее несчастье — наказание за грехи… Страх усилился, и терзаемая им душа принялась умолять:

— Боже! Я отдалилась от Тебя, часто о Тебе забывала и недостойна Твоей милости… Сжалься надо мной, прости меня, ведь Ты добр и милосерден! Я никому не причинила зла. Не оставляй меня, я совсем одна и нуждаюсь в защите…

Марьетта долго еще молилась, не замечая, что уже стемнело. Внезапно она осознала, что поздно, и испугалась. Ведь ее поезд был последним перед единственным в месяц пакетботом[137]. Марьетта поспешила на вокзал.

Через четверть часа девушка сидела в купе. Все пассажиры поезда ехали либо на Антильские острова, либо в Панаму[138], либо в Гвиану.

В купе третьего класса, кроме Марьетты, находились еще четыре человека. Среди них была одна мулатка, вид которой поразил юную путешественницу, ей сразу представилась страна, куда она направлялась.

Мулатка была полной женщиной примерно тридцати пяти лет, со светло-шоколадной кожей. Великолепные зубы оттеняли яркость полных губ, складывавшихся в добрую улыбку. Широкий нос, бронзовый отсвет на лбу и щеках, сияющие, как черные алмазы, глаза и пышные волосы под кокетливой наколкой притягивали взгляд Марьетты. От женщины веяло добротой и сердечностью. Она вела негромкую беседу с соседом, цветным лакеем в ливрее. Они разговаривали на каком-то очень мягком наречии, которого девушка почти не понимала. Мулатка с видимым удовольствием курила маленькую беленькую трубочку с тонким мундштуком и время от времени сплевывала, как заправский курильщик.

Показывая в широкой улыбке белые зубы, женщина воскликнула:

— О, я очень рада вернуться и вновь увидеть мою страну!

Из разговора, ведшегося наполовину на креольском, наполовину на плохом французском, Марьетта узнала, что мулатка была кормилицей у детей одного офицера высокого звания из морского комиссариата, бывшего ранее большим начальником в Кайенне. Его недавно назначили губернатором Французской Гвианы, и теперь он ехал с семьей к месту назначения.

Господин Кордье (так звали чиновника) находился с женой и двумя дочерьми в купе первого класса, а лакей Цезарь и мулатка Полина — в вагоне Марьетты. Полина лучилась радостью и с нежностью говорила о своей стране. Там все прекрасно, много цветов, роскошной зелени, солнца! Ни холода, ни снега, о, ничего такого нет! Никаких длинных домов с толпами людей, никаких лестниц, где можно сломать ноги, ни стекол в окнах… Всюду гуляет свежий ветер! А сколько вкусных вещей! Ананасы, манго, бананы, лимоны… много сортов рыбы и дичи. Полина сыпала названиями, у нее слюнки текли от приятных воспоминаний. В разговор вступили двое других пассажиров. Марьетта одна хранила молчание, смотрела, слушала… Ей было грустно, на глазах время от времени закипали слезы. Поезд мчался, и вагон слегка раскачивался, старая жизнь осталась позади, а будущее… В какой-то момент слезы полились столь обильно, что все обратили внимание.

— У вас горе? — спросила Полина. В ее нежном музыкальном голосе было столько участия! — Далеко едете? Что с вами? Скажите, мадемуазель…

Марьетта ответила, что едет повидать кое-кого в Кайенне и что она совсем одна. Больше от нее ничего не могли добиться.

Прошло несколько часов. Когда проехали Мане, мулатка открыла корзину и устроилась вместе с лакеем поужинать, запивая аппетитную еду добрым вином. Остальные последовали их примеру. Одной Марьетте нечего было поесть, она ничего не взяла, даже не подумала об этом. Мулатка протянула девушке крылышко цыпленка с большим куском хлеба.

— Вы должны съесть этот кусочек мяса и запить глоточком вина. — Тон у нее был самый сердечный. — Только не отказывайтесь, я предлагаю от души.

Взволнованная Марьетта не решилась отказаться и приняла угощение. Еда подкрепила ее.

Опять потекли часы, остановки были редки, после ужина все вздремнули. К четырем часам утра Полина снова закурила трубку и пустилась в разговоры. Видя, что Марьетта дрожит от холода, мулатка накинула ей на плечи шотландский плед[139] и спросила в конце концов, почему она одна. Марьетта призналась, что едет к жениху. Но когда та поинтересовалась, чем он занимается, девушка не знала, что ответить, и отчаянно разрыдалась. Полина и лакей переглянулись.

— Бедняжка! — вздохнула мулатка.

Поняв, что спутники обо всем догадались, девушка воскликнула:

— Он невиновен, клянусь! Все это знают. Он пожертвовал собой ради другого человека… позволил себя осудить… Но виновного найдут и Поля оправдают!

Заливаясь слезами, бедняжка принялась рассказывать грустную историю жениха, добавила, что едет тайком от родителей и что останется в этой ужасной стране столько, сколько там пробудет ее любимый. Исповедь девушки, почти ребенка, растрогала всех, особенно Полину.

— Мой добрый хозяин едет туда управлять. Я расскажу вашу историю месье Кордье, — заверила она Марьетту. — Расскажу, что ваш жених не виноват, а вы — славная маленькая мадемуазель. Месье Кордье займется вами.

Марьетта немного успокоилась, утешенная обещанием мулатки, доброе сердце которой при виде чьей-то беды немедленно рвалось помочь.

Поезд прибыл в Сен-Назер.

Слуга и кормилица сразу рассказали хозяину историю юной попутчицы. Господину Кордье, новому губернатору Гвианы, было лет пятьдесят. У него были лоб мыслителя, прекрасные глаза и правильные черты лица. От всего облика исходили энергия, доброта и великодушие. Его отличали острая интуиция и сострадательность к беспомощным и обиженным. Господин Кордье захотел увидеть Марьетту, нашел девушку неглупой, восхитился ее преданностью и расспросил о родителях. Он объяснил ей, что она напрасно предприняла такой серьезный шаг, не посоветовавшись со знающими людьми. Ее пребывание в Сен-Лоране ничего не изменит в судьбе жениха, она даже не сможет часто с ним видеться. Он попытался уговорить ее вернуться в Париж и поскорее успокоить родных. Но Марьетта была тверда. Она ответила, что сейчас же напишет домой, но ни за что не откажется от своего плана. Господин Кордье был тронут решимостью девушки и предложил по приезде на место сразу явиться к нему на прием.

Эта короткая беседа состоялась в кафе-ресторане напротив зала для пассажиров трансатлантических судов. Пакетбот должен был отчалить через два часа. Марьетте нельзя было терять ни минуты. Она написала короткое письмо отцу с матерью:

«Простите меня, дорогие родители. Я не послушалась вас. Желание увидеть Поля сильнее меня. В Париже я бы умерла от горя. Каждый месяц пакетбот будет привозить вам мои письма. Если в какой-то месяц вы не получите весточки, не пугайтесь, значит, мое письмо затерялось. Путешествие началось удачно!»

Чтобы утешить родителей, Марьетта описала свой разговор с губернатором Гвианы и его желание помочь ей, рассказала о мулатке, благодаря которой теперь не одинока, и закончила словами: «Молитесь за меня и надейтесь!»

Девушка бросила письмо в ящик и взошла по сходням большого судна вместе с кормилицей и лакеем. Марьетта познакомилась с мадам Кордье и детьми, двумя прелестными молоденькими девушками четырнадцати и шестнадцати лет. Они кое-что уже слышали о Марьетте и теперь посматривали на нее с любопытством, смешанным с восхищением.

Марьетта раньше не плавала по морю, и ей казалось, что суета, предшествовавшая отплытию, никогда не кончится. Однако все быстро привели в порядок и сигнал к отправлению прозвучал минута в минуту. Несколько раз провыл гудок, раздались два пушечных выстрела, взвился национальный флаг, и «Сен-Жермен» торжественно отошел. Теперь ничто не могло вернуть девушку, она была на пути в Гвиану и должна была сойти с корабля лишь в 1800 лье[140] от берегов Франции, удалявшихся все дальше и дальше.

На следующее утро на шаланду Биду пришло письмо. Удивленный старик вертел его в руках, стараясь догадаться, что в нем.

— Сен-Назер! Кто бы мог нам писать из Сен-Назера? Бог мой, похоже на почерк Марьетты!

— Да открывай же, — нетерпеливо воскликнула жена, предчувствуя что-то серьезное.

Письмо поразило стариков как громом. Бедная мать с рыданиями упала на стул.

— Марьетта! Мое дитя! — всхлипывала она. — Никогда ее больше не увидим! Мы потеряли ее… Я говорила, что она это сделает! Как мы за ней не углядели?

— Должно быть, девочка крепко его любит, — вздыхал отец. — Да, должно быть, крепко любит… раз бросила родителей и отправилась на край света, да совсем одна!

Взбудораженный Биду со всех ног кинулся к Годри. Жена, не имея сил оставаться одна, поехала вместе с ним.

— Невозможно! — в один голос воскликнули супруги Годри. — Какое несчастье! Бедная девочка, что с ней будет!

О случившемся рассказали самому господину Отмону. Вскоре об отъезде узнали все рабочие завода. Вот кто не пожалел похвал и восхищения в адрес невесты своего товарища! Господин Отмон был глубоко тронут и старался ободрить растерянных родителей.

— Не отчаивайтесь, — ласково говорил он, — обязательно снова ее увидите. Любовь творит чудеса, и Провидение[141] не оставляет тех, кто полагается на его волю.

ГЛАВА 27 МАРЬЕТТА В ГВИАНЕ

Плавание проходило без происшествий, море было благосклонно к Марьетте. Девушку грызло нетерпение, время тянулось медленно, но радостный щебет Полины скрашивал долгие часы. Благодаря мулатке Марьетта вышла из своего оцепенения. Душа беглянки разрывалась между горечью тайного отъезда и надеждой вскоре прижать к груди любимого. Постепенно под влиянием сердечной доброжелательности мулатки и молчаливого сочувствия лакея Марьетта успокоилась.

Пакетбот качала высокая волна. Он шел очень быстро, и это умеряло нетерпение нашей путешественницы. Глядя, как офицеры сменяются на вахте, она говорила себе: «Еще семьсот, еще шестьсот километров…»

Полина, выросшая на море и рано познавшая азы навигации, сказала, что «Сен-Жермен» делает четырнадцать узлов в час и что каждый узел равен половине сухопутного лье (1852 метра)[142]. Марьетта поинтересовалась, не могут ли ветер, или буря, или происшествие в машинном отделении нарушить скорость прекрасного корабля. Мулатка ее успокоила.

Берега Гваделупы девушка встретила без интереса, не проявила ни малейшего любопытства и на продолжительных остановках в Пуэнт-а-Питре[143] и в Басс-Тере[144]. На Мартинике она приготовилась сойти на берег. «Сен-Жермен» после заправки углем должен был продолжить путь на Панаму. Девушке показали «Венесуэлу», паровое судно водоизмещением в 1000 тонн, которому и предстояло доставить пассажиров в Гвиану.

Переход обычно длится двадцать часов.

Чтобы избежать суеты, толкотни и угольной пыли, Полина предложила молодой спутнице осмотреть Фор-де-Франс. Стоял чудесный вечер, душистый, мягкий, типичный для Антильских островов, этих жемчужин в теплом океане.

Марьетту заинтересовало зрелище ярко одетых и весело напевавших негров и негритянок с трубками в зубах, которые носили уголь на «Сен-Жермен» под светом электрических фонарей. Девушка и мулатка зашагали по дороге в Фор-де-Франс. Полная луна лила свой голубой свет на громадные деревья. Воздух был напоен крепким пьянящим запахом цветущих магнолий и апельсиновых деревьев. Этот аромат постоянно плавает над островами. Бесчисленные светлячки вспыхивали в темноте, рисуя на черном бархате ночи светящиеся узоры. В ярко освещенном городе праздновали прибытие пакетбота — ведь он приносил в эту солнечную страну дыхание матери-метрополии. Все искрилось радостью, танцевало и пело, люди ходили группами, счастливые солдаты морской пехоты сжимали в руках полученные из дома письма. Царившее вокруг веселье на время усыпило боль исстрадавшейся души.

На «Венесуэле» было теснее, чем на «Сен-Жермене», пассажиры стали встречаться чаще. Марьетта ближе познакомилась с семьей Кордье, их поддержка и добрая симпатия вселяли силы и веру в будущее.

Остановки так и мелькали: Сент-Люси, которая хотя и находилась под Британской короной, оставалась французской и по языку, и по духу; затем Тринидад, английский остров с испанским названием; «Венесуэла» побывала в устье Дракона, в заливе Парна, в устье Змеи, и Марьетта даже увидела американский берег с широким устьем Ориноко[145], огромной реки, соперничающей с Амазонкой[146].

В школе все эти названия представлялись Марьетте ужасно таинственными, заставляли мечтать о неведомых краях… А теперь горькая судьба сама вела ее туда, одну, совсем юную, без опыта и защиты.

Еще две остановки — Демерара и Суринам, — час стоянки на островах Спасения, и «Венесуэла» вошла в гавань Кайенны.

Город был празднично убран, дома украшены зеленью и французскими национальными флагами. На вершине горы Сереру цвела множеством знамен казарма морской пехоты. Оба военных судна, торговые корабли и бедные местные суденышки также красовались, убранные триколорами. Лодки утюжили гавань, отряды морской пехоты и артиллерии вместе с жандармами образовали живую цепь на набережной, пушка стреляла, приветствуя нового губернатора, всеми любимого бывшего начальника колонии. Наряду с официальными властями прибывшего встречало и население. Люди давились, чтобы увидеть и поприветствовать месье Кордье.

Новый губернатор появился в окружении гражданских и военных властей. На нем была парадная форма главного комиссара морских военных сил. Господин Кордье вместе с семьей сошел в устланное коврами гребное судно. Сердце Марьетты сжалось — двадцать гребцов, усилиями которых празднично убранное суденышко летело к берегу, были каторжниками.

Остальные пассажиры разместились в специально для них поданных лодках, и Марьетта так и осталась бы одна на корабле, не зная, что делать и куда идти, если бы не добрая Полина. Мулатка посадила девушку в лодку с багажом, а на берегу повела юную подругу к себе домой. Она рассказала девушке, что в Кайенне нет ни отелей, ни ресторанов. Чиновники живут в своих домах, приезжие, в большинстве своем коммерсанты, гостят у друзей или посредников. Люди в колониях славятся гостеприимством, но нужно, чтобы тебя представили. Бедная Марьетта снова и снова с тоской спрашивала себя, что бы с ней приключилось, если бы Провидение не послало эту скромную и преданную покровительницу. Девушка вспомнила свою молитву в церкви Святого Людовика и вознесла в сердце горячую благодарность Богу, который ее не оставил.

Два дня спустя, когда улеглась суматоха приезда и праздничной встречи, Полина сказала хозяину, что приютила свою юную протеже[147].

— Хорошо сделала, моя милая, — ответил месье Кордье с доброй улыбкой. — Теперь я ею займусь. Пусть зайдет ко мне.

Смущенная вниманием, Марьетта пролепетала слова благодарности. Губернатор воздал должное ее смелости и мужеству, но не скрыл, что именно теперь начинаются самые тяжелые испытания. На что она будет жить? В Кайенне можно было бы как-то заработать на жизнь, но в Сен-Лоране, исправительной колонии с тюремным режимом, ей будет несладко. Месье Кордье напомнил, что свидания с женихом будут крайне редки. Впрочем, он тут же пообещал сделать все возможное, чтобы смягчить режим, в котором содержали Поля. Марьетта рассказала, что очень давно, в детстве, была знакома с доктором Шарле и пояснила, при каких обстоятельствах. Губернатор знал и уважал морского врача. Хорошие люди быстро распознают друг друга. Господин Кордье подумал, что доктор, человек женатый и живущий с семьей, мог бы приютить и опекать молодую девушку. Он велел телеграфировать начальнику санитарной службы в Сен-Лоране. Ответ не заставил себя ждать. Через два часа доктор сообщил, что его жена с удовольствием примет Марьетту и поможет ей. Оставалось ждать отплытия одного из военных судов, совершавших поочередно раз в две недели рейс из Кайенны в Сен-Лоран.

«Ойапок», прекрасное малотоннажное военное судно третьего класса, отправлялось через день. У Марьетты почти не осталось времени познакомиться с Кайенной, красивым городом с широкими прямыми улицами и роскошными домами из ценных пород дерева. Но она унесла с собой благодарное воспоминание о своих добрых цветных друзьях, так сердечно к ней отнесшихся.

Господин Кордье выдал девушке разрешение на проезд на военном судне, поручил заботам капитана «Ойапока», дал ему письмо к коменданту Сен-Лорана и пожелал Марьетте счастливого пути. Бедняжка была так растрогана добрым отношением, что не знала, как выразить благодарность. Но слезы, блестевшие на глазах девушки, волнение и бледность говорили о ее чувствах.

Помощь и участие семьи Кордье этим не ограничились. Приехав на «Ойапок» в сопровождении Полины, Марьетта обнаружила там для себя целое приданое, состоявшее из необходимой в экваториальном климате одежды. Это мадам Кордье и ее дочери позаботились о новой жительнице Гвианы. Девушка расцеловала мулатку, мешая слова благодарности со слезами, обещала никогда не забывать ее доброты и вырвалась из объятий толстухи только тогда, когда раздался свисток к отправлению.

Двенадцать часов спустя Марьетта прибыла в Сен-Лоран.

ГЛАВА 28 ПОБЕГ

С момента получения письма невесты с сообщением о приезде Поль не помнил себя от радости. Ему казалось, что появление Марьетты принесет избавление. Часто во время работы Поль погружался в мечты, мысленным взором видел девушку на борту судна, следовал за ней через моря и порты, считал дни. У него бывали приступы веселости и беспричинной радости, сменявшиеся меланхолией. Он стал неровен, беспокоен, озабочен, его снедала тревога, он просто терял голову, так что надзирателям приходилось окриком возвращать его к действительности и работе.

Теперь Поль считал часы и минуты.

И вот однажды доктор Шарле известил его о приезде Марьетты на том же пакетботе, на котором прибыл новый губернатор, рассказал о его депеше и своем согласии приютить девушку. Она будет жить в их семье и заниматься детьми, это избавит ее от нездорового любопытства и посягательств обитателей колонии.

— Господин доктор! — Голос юноши дрожал от волнения. — Я дважды обязан вам жизнью, а теперь, давая моей любимой кров и поддержку, вы опять спасаете нас!

В один прекрасный день во время работы Поль услышал пушечные выстрелы, возвещавшие прибытие военного корабля. Он побледнел, инструменты выпали из его рук, и молодой человек опустился на служивший табуретом обрубок дерева.

«Она здесь», — подумал Поль. Сердце так билось, словно хотело вырваться наружу.

Прошло два часа. Прибежал, весь в поту, Майпури и, задыхаясь, сообщил, что супруги Шарле встретили на пристани молодую особу, отвечавшую описанию Марьетты. Гигант еще не кончил говорить, как вошел надзиратель и приказал номеру 881-му следовать за ним к управляющему. Сердце несчастного юноши забилось так неистово, что он чуть не упал.

— Держись, — похлопал его по плечу Майпури. — Дорогая малышка! Какая смелая и как тебя любит! Ну же! Будь мужчиной. Ты ведь был сильным в беде, будь сильным в радости…

Поль направился в сопровождении надзирателя к административному корпусу.

В это время Марьетта, затаив дыхание, прислушивалась в кабинете управляющего к наружным шорохам. Сердце замирало, дышалось с трудом. Внезапно нервы девушки напряглись, глаза расширились, дыхание замедлилось — она узнала в коридоре шаги жениха. Дверь растворилась, и позади надзирателя появилось бледное до голубизны лицо Поля и его худая фигура в каторжном облачении. Марьетта вскрикнула. В этом вопле смешались радость и горе. Обхватив Поля, она отчаянно целовала его, рыдала, задыхалась… Зубы ее стучали, она вся дрожала. Поль заключил невесту в объятия, крупные слезы катились по его лицу и капали на волосы девушки.

Управляющий и доктор были взволнованы, даже лицо надзирателя выражало сочувствие, чего никогда прежде не случалось.

Однако дело принимало дурной оборот — Марьетте становилось плохо. Она тяжело дышала, не могла произнести ни слова, ничего не видела и готова была упасть в обморок.

Ее высвободили из объятий Поля и усадили в кресло. Глаза девушки закрылись, нервный спазм[148] сотряс все ее тело. Поль, на коленях, целовал ей руки, умоляя успокоиться; он совсем потерял голову от страха за невесту и не помнил, что говорил и делал.

Доктор Шарле потребовал, чтобы девушку уложили. Поля увели в полном отчаянии, а Марьетту перенесли в женское отделение госпиталя. Она была без сознания. Бедные дети! После стольких несчастий и долгой разлуки они виделись лишь несколько минут и даже не обменялись и двумя словами.

Вечером доктор Шарле сам пришел к Полю рассказать о состоянии девушки. Оказалось, что она серьезно заболела. Длительные страдания, перенапряжение, утомительное путешествие и волнения встречи вызвали нервный стресс, требовавший лечения и ухода. Доктор подбодрил Поля и обещал сделать все, чтобы поднять пациентку на ноги.

«Боже! — думал несчастный жених. — Неужели она окажется жертвой своей преданности, и я ее потеряю, сейчас, когда она рядом и все готово к побегу!»

В течение двух долгих недель больную было запрещено видеть, из опасения, что новое волнение может оказаться смертельным. Поль каждый день узнавал новости и вздохнул только тогда, когда состояние Марьетты наконец стабилизировалось.

Прошло какое-то время. Девушке стало лучше. Благодаря заботам доктора и уходу монахини подорванное здоровье восстанавливалось. Энергия и крепкий от природы организм взяли свое.

Влюбленные смогли вновь увидеться лишь через месяц после первой встречи. Свидание состоялось у доктора Шарле и длилось пятнадцать минут. Врач постарался избежать нового кризиса. Марьетта обещала быть спокойной.

При виде друг друга влюбленные только плакали и улыбались, шепча сквозь слезы бессвязные слова, больше похожие на жалобные стоны:

— Поль, о мой Поль, бедный мученик! Наконец-то я рядом с тобой! Мои страдания вознаграждены…

— Марьетта, дорогая Марьетта, я не надеялся вновь тебя увидеть… А ты здесь… ценой здоровья… жизни… Всем пожертвовала для меня… Расскажи все… что делала… там… о родителях… о всех наших… о Годри… о господине Отмоне…

Марьетта была еще слишком слаба для длительного свидания, и месье Шарле прервал их разговор.

Следующая встреча состоялась через две недели. Вот когда любящие смогли наговориться! Марьетта рассказала о своей борьбе, о тоске и тревоге, о работе, о жестокой экономии, о бегстве, отъезде и прибытии в колонию. В свою очередь, Поль поведал о пережитых страданиях, отчаянии и муках.

Девушка не могла без слез говорить о доброте Полины, о помощи и участии господина Кордье и его семьи. Поль восклицал с благодарностью:

— Ах, что за люди! Как я всех их люблю!

Видя, что Марьетта ничего не говорит о Дени, Поль решился спросить, нет ли новостей об отце. Марьетта считала художника виновным во всех постигших их несчастьях, поэтому сдержанно ответила:

— Нет, мой друг, ничего, ни слова, ни весточки! А должен бы…

Поль опустил голову.

— Бедный папа Дени! — прошептал он после небольшого молчания. — Если бы ты знал, что вынес твой сын Поль, ты бы сжалился над ним…

Время шло. Как и предупреждал Марьетту губернатор, встречи влюбленных были нечастыми. Добрая воля господина Кордье не смогла преодолеть беспощадную строгость правил, по которым содержались заключенные, не пользующиеся никакими льготами. Положение Поля и Марьетты было незавидным. Они жили в пятистах метрах друг от друга, но виделись лишь мельком раз в две недели. Кроме того, их ожидала беда — доктор Шарле был командирован в Гвиану на три года, но в колонию Сен-Лорана — только на полтора. Через два месяца он отбывал в Кайенну, а на его место ждали другого врача. Что тогда будет с Марьеттой? Без гостеприимного дома доктора и поддержки его семьи девушка оказывалась в сложном положении, ей скорее всего придется покинуть колонию.

Поль отбыл лишь пятую часть срока, оставалось еще четыре года плюс пять дополнительных лет пребывания. Итого, еще девять лет каторги! Разве он мог держать Марьетту все эти годы здесь, в Сен-Лоране, а потом, когда его отпустят на вольные хлеба, жениться, родить детей, которых убьет здешний климат, а сами они станут тяжело больными людьми и в конце концов тоже умрут, замученные нищетой и болезнями?.. Нет, такое невозможно! И Поль снова стал думать о побеге.

Однажды он рассказал невесте, как готовил побег вместе с Майпури.

— Но, друг мой, чего же ты ждешь? — удивилась девушка. — Я готова. Пойду за тобой, куда поведешь. Не бойся, обузой не буду.

Поль стал говорить о поджидавших беглецов опасностях, — о выстрелах, погоне, переправе через реку, лишениях… — и кончил тем, что предложил ждать его с Майпури в Демераре, куда они прибудут, если побег удастся.

— Я приехала сюда не для того, чтобы разлучаться, — твердо сказала Марьетта, — и разделю с тобой все опасности, успех и неудачу. Если погибнешь, умру рядом, вот и все.

— Хорошо, — Поль был побежден преданностью невесты, — при следующей встрече скажу, что делать.

Но вмешались непредвиденные обстоятельства и ускорили течение событий.

Через четыре дня надзиратель-механик, как всегда, с утра накачанный ромом, сказал Полю:

— Восемьсот восемьдесят первый, завтра ты разогреваешь паровую машину. Выезжаем в половине восьмого вместе с управляющим, надо взглянуть, все ли в порядке в Атте. Колонию собирается посетить губернатор, следует подготовиться. В шесть уже нужно быть у шлюпа и разжечь топку. Я приду в семь и поставлю на место золотник.

— Слушаю, шеф. — Сердце Поля заколотилось.

Пришел момент играть ва-банк[149]. Ставка — жизнь и свобода. Завтра в это время они будут на воле!

Надо было как можно быстрее уведомить Марьетту, рассказать, куда идти, где ждать, как покинуть гостеприимный дом доктора, не вызвав подозрений. Это удалось довольно легко благодаря одному обстоятельству, которым Поль сумел воспользоваться. Вернувшись в лагерь, юноша увидел большого попугая ара, которого поймал один заключенный и собирался пустить на жаркое. Поль предложил купить птицу, зная, что доктор уже давно о такой мечтал. Сделка состоялась, и молодой человек, получив разрешение надзирателя отнести покупку, бегом бросился к расположенному неподалеку от пристани дому врача. Юноша вручил попугая ординарцу, и тот немедля отправился на поиски клетки. На пронзительные крики пернатого пленника прибежала Марьетта. Поль сделал знак, и девушка проводила его за дверь. Он успел шепотом сказать:

— Завтра утром, в половине седьмого, будь на месте, где ручей Балете впадает в Марони, в полукилометре отсюда. Там встретишь Майпури, который будет прятаться в камышах. Он все объяснит. Мужайся, девочка моя, и надейся… За меня не беспокойся, справлюсь.

Доктора дома не было, мадам Шарле отдыхала, ординарец занимался птицей, так что этот быстрый разговор остался незамеченным. Бросив на невесту взгляд, полный любви и нежности, Поль вернулся в лагерь.

Прежде чем растянуться в гамаке, где провел столько долгих и мучительных ночей, Поль наклонился к Майпури и тихонько шепнул, что бегство назначается на завтра.

— Хорошо, — хладнокровно отозвался гигант.

— Завтра в шесть надо быть у слияния Балете и Марони.

— Буду. А твоя невеста?

— Присоединится к тебе на полчаса позже.

— Ладно!

— Что делать с утренней перекличкой?

— Ты забыл, что вот уже неделя как я от нее освобожден? Араб Мустафа, ухаживающий за быками, болен, и я задаю им корм в пять часов утра.

— Замечательно! Все складывается как нельзя лучше!

— Так будет и дальше, — улыбнулся гигант. — А твой золотник?

— Под курткой, вместе с ключом. Я уже взял его из тайника.

— Удачи, мой маленький Поль. — Голос Майпури был теплым и ласковым. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, дорогой Жозеф.

Поль проснулся в пять часов после тяжелого, беспокойного сна. Не торопясь оделся, представился надзирателю, и тот, зная, что юноша идет растапливать машину, открыл ворота.

Был прилив. Причаленный шлюп стоял носом к волне, к открытой реке. Очень удачно, так как расположение судна сэкономит Полю вираж[150].

В домике надзирателей Поль сказал дежурившему Жанне, что идет растапливать машину. Закутанный в противомоскитную сетку, едва проснувшийся, тот что-то неразборчиво пробурчал. Юноша спокойно поднялся на шлюп — часовой имел приказ пропустить истопника.

Так же хладнокровно, словно на кон не были поставлены его жизнь и свобода, Поль стал закладывать дрова в топку, проверил различные части машины, подождал, когда поднимется давление, и за три четверти часа перепилил причальное кольцо.

Марьетта, также почти не спавшая в эту ночь, вышла из дома доктора вскоре после ухода того в госпиталь. Мадам Шарле еще спала, а ординарец воспользовался моментом, чтобы побаловаться на кухне с очаровательной мулаточкой, не оставшейся равнодушной к авансам мужественного кавалера.

Марьетте хотелось поблагодарить своих благодетелей, выразить сердечную признательность, объяснить, почему уходит без единого слова прощания, обещать, что напишет, когда они окажутся в безопасности. Но это было невозможно. Девушке в голову пришла трогательная мысль. Она срезала ветку иксоры, любимого цветка хозяйки, и, поцеловав, осторожно положила у двери спальни.

«Она поймет, — подумала беглянка, — она поймет…»

Марьетта вышла со спокойным видом, как будто собралась погулять и подышать свежим воздухом, пока еще не взошло беспощадное солнце. Она смело ступила на дикую траву, которая по мере удаления от городка становилась выше и пышнее. Вскоре послышался легкий свист Майпури, спрятавшегося в высоких камышах. Марьетта прижалась к нему и, опустив глаза, заметила, что вода у берега, почти у самых ее ног, покрыта раскрывшимися цветами огромных кувшинок.

Было ровно половина восьмого.

В это время Поль развел в топке шлюпа большой огонь. Через четверть часа должен был наступить столь долгожданный и опасный момент. Молодой человек быстро водворил на место золотник. Для этого пришлось отвинтить ключом восемь или десять болтов и снять коробку. Процесс занял десять минут. Когда был затянут последний болт, прошло сорок пять минут от начала операции.

У Поля еще хватило хладнокровия подождать пять минут и снова нагреть машину. Увидев вдали на улице, обсаженной манговыми деревьями, механика Тимолеона, юноша понял, что больше нельзя терять ни минуты. Одним ударом он рассек удерживающее кольцо, уже пропиленное на три четверти, запустил мотор и, когда тот начал бешено вращаться, бросился к рулю. Шлюп прыгнул вперед, как пришпоренная лошадь.

Надзиратель Тимолеон издал яростный вопль, но оглушенный происходящим часовой забыл о своем ружье.

— Огонь! Да стреляй же, идиот! — ревел надзиратель. — Тревога! Побег! К оружию!

Тимолеон наудачу стрелял из револьвера по удалявшемуся шлюпу. Часовой, выйдя из столбняка, тоже схватился за ружье. Все, находившиеся на постах, бросились к воде. Захлопали выстрелы. Пятьдесят ружей, выстроившиеся в шеренгу, одновременно изрыгали огонь, пули сыпались градом вокруг суденышка, задевая металлический борт, пробивая деревянную оцинкованную крышу, но чаще падая в воду и поднимая небольшие фонтанчики. Возбужденные солдаты стреляли торопливо, не целясь, и промахивались.

Через мгновение Поль, живой и невредимый, был вне их досягаемости. Он несколько раз свистнул, но не из бравады[151], как подумали стоявшие на берегу, а чтобы предупредить друзей о своем появлении. Направляя шлюп к берегу, молодой человек весело воскликнул:

— Ни одной царапины! Эй, пассажиры, отъезжающие в Английскую Гвиану, занимайте места!

— Слава Богу, жив! — с облегчением прошептала Марьетта.

— Молодец, Поль! — похвалил Майпури. — Ничего не скажешь, ловок, уж я-то знаю толк! А вас, мадемуазель, позвольте поднять… вот так!

Подхватив девушку, как пушинку, Майпури вошел по пояс в воду и протянул свою ношу Полю. Тот бережно принял ее и устроил на сиденье.

— Теперь ты, дружище. — Поль протянул гиганту руку, помогая взобраться.

Через полминуты суденышко вновь пустилось в путь.

Поль пожал руку другу, поцеловал невесту и приказал:

— Жозеф, держи руль, правь прямо на тот берег.

Шлюп под углом в сорок пять градусов рванулся к голландскому берегу.

— Ты хитрец! — с восхищением вскричал Майпури, а Марьетта подарила жениху взгляд, в котором светились гордость и нежность.

— У Сен-Лорана Марони имеет восемнадцать метров в ширину. Нас можно подстрелить, но догнать уже невозможно, — говорил Поль. — Да и не станут они возиться! Отвязывать лодки, бежать за веслами, собирать гребцов… За это время мы уже далеко уйдем.

Поль чувствовал себя свободным. Он предвкушал, как они обогнут мыс Клотильды в виду голландского маяка и закачаются на крупных волнах океана.

Шлюп делал восемь узлов в час. Чтобы добраться до Демерары, потребуется тридцать шесть часов. На борту было несколько сухарей и немного воды. Негусто, конечно, но ведь не каждый же день случается убегать! На войне как на войне… Дрова кончатся через сутки, но у воды растет масса деревьев и, причалив где-нибудь, за час можно заготовить их в избытке.

Судно сделало вираж и пошло вниз по течению вдоль голландского берега. На французской стороне виднелись группы взбудораженных людей. Над водой разносились резкие крики и безобидные одиночные выстрелы.

Вдруг сидевший на руле Майпури вскочил, словно наступил на гремучую змею, и издал яростный вопль:

— Тысяча чертей! Что за жизнь — одни несчастья!

— Что случилось? — Поль уже почувствовал приближение катастрофы.

— Взгляни, там, эта струя дыма, она выходит из трубы корабля! Видишь, три мачты, вон уже показался нос…

— Проклятье! Военное судно, французское военное судно! Я хорошо его знаю, это «Ойапок»! Дорога закрыта… Прорваться невозможно.

ГЛАВА 29 СКВОЗЬ ДЕВСТВЕННЫЙ ЛЕС

— В океан не пройти. — Поль вновь обрел хладнокровие, и голос его стал спокоен. — Остается только сельва.

— Ясно, как дважды два. — Не дожидаясь приказа, Майпури развернул шлюп.

— Сельва опасна, но другого выхода нет. — Поль обратился к Марьетте: — Милая, как бы я хотел доставить тебя в страну свободы без страданий! Но…

— Дорогой, мне с тобой везде хорошо. — Марьетта казалась ничуть не взволнованной.

Чтобы избежать встречи с кораблем, повернули обратно и со всей скоростью помчались против течения. Шлюп стрелой вновь пронесся мимо голландского поста, командир которого совершенно потерял голову от непонятного снования соседей туда-сюда. Боясь преследования, Поль подкинул угля в топку, чтобы увеличить скорость. Он не ошибся. «Ойапок», замедлив было у причала, устремился за беглецами. Он постепенно догонял шлюп, но тот имел значительную фору и положение еще не стало угрожающим.

Беглецы проплыли мимо острова Портал, откуда несколько золотоискателей с любопытством наблюдали погоню.

По воде прокатился гулкий удар — позади шлюпа стреляли из пушки.

— Он хотел нас потопить! — вскричал Поль, указывая на султан белого дыма, окутавший нос корабля. — Однако пения снаряда не слышно!

Майпури рассмеялся:

— Потопить? Да никогда в жизни! Наша-то шкура ничего не стоит, но цена шлюпа — пятьдесят тысяч франков. Они только пугают. Да и вообще погоня скоро прекратится.

— Почему?

— Уже отлив, и капитан побоится посадить судно на мель.

Предсказания Майпури оказались точны. Военный корабль вскоре замер посередине реки, но спустил весельную шлюпку с восемью гребцами. Она направилась к беглецам.

— Неужели они думают нас догнать? — презрительно усмехнулся Поль.

— Нет, хотят забрать шлюп, ведь мы его скоро бросим. Через тридцать километров водопад Эрмина, мы будем вынуждены оставить лодку и спрятаться в лесу.

Поль подумал об ожидавших их опасностях и лишениях и вздрогнул. Он боялся не за себя, но за Марьетту.

Шлюп вошел в устье ручья Руатуа на голландской стороне, весьма для них негостеприимной.

Поль помог подруге сойти на берег. Майпури сложил в мешок сухари, забрал топор и два ножа для рубки кустарника. Потом все трое скользнули под зеленый полог девственного леса.

Марьетта думала, что имеет представление о тропическом лесе — она много о нем читала и много слышала уже после приезда, но тот зеленый хаос, который их встретил, заставил девушку задрожать.

По берегам ручья возвышались тесные ряды гигантских деревьев с неохватными стволами, их густые кроны образовывали где-то там, наверху, плотный свод, через который не пробивались солнечные лучи. Земля, как губка, была насыщена влагой. Из нее поднимались острые, словно стрелы, обсыпанные колючками травы, переплетенные кусты, образуя непроходимую стену, на которой цвели цветы, распространяя странный запах — некую смесь духов с ядом. Ноги идущих беспрестанно спотыкались о корни, облепленные мириадами копошащихся насекомых. Их ядовитые жала так и грозили впиться в кожу. С верхушек деревьев ниспадала, как корабельная снасть, сеть из лиан. Легионы птиц,потревоженные в своем вековом покое, перелетали с дерева на дерево, треща крыльями и пронзительными воплями протестуя против вторжения. Стайки обезьян со страшными гримасами перебегали по лианам и прятались в кронах, словно охваченные паникой гимнасты.

Марьетта была подавлена буйством растительности, где не было места человеку. Она с тоской думала о том, как они выберутся из чащи, такой манящей с виду и такой жуткой в действительности.

С первого взгляда казалось, что продвижение в этом хаосе невозможно. Обескураживала одна мысль: как пройти здесь хотя бы десять метров. Однако надо было двигаться, прорубать дорогу. Дело не только в возможной погоне, но и в том, что задерживаться на голландской стороне было опасно из-за ее договора с французами о выдаче беглецов.

Майпури, уже не раз пускавшийся в бега, имел богатый опыт продвижения по сельве. Гигант занял место во главе маленького отряда и принялся рубить траву, лианы и кустарник. Поль шел за ним, орудуя ножом с меньшей ловкостью, но с большим усердием. Марьетта замыкала шествие, выдирая из колючек свою полотняную юбку, к счастью, достаточно крепкую.

Отряд продвигался медленно. Лицо и руки Майпури скоро покрылись кровоточащими царапинами, но это его не волновало. Он был свободен, а потому счастлив. Его радовала возможность потрудиться для друзей, отдать им свою силу, опыт и преданность. Поль, мокрый от пота и тоже исцарапанный, часто оборачивался к невесте, подбадривая девушку взглядом, словом, улыбкой.

Внезапно на лес обрушился ливень. Он грохотал по кронам деревьев и потоками низвергался на беглецов. Стоял сезон дождей, и ливни случались по нескольку раз в день. Не видевшим трудно даже представить себе, что это такое. Вообразите множество пожарных помп, качающих воду из низко бегущих облаков. Хлещущая вода заливает все десять тысяч квадратных лье леса. Бедствие длится пятнадцать — двадцать минут, затем вновь сияет солнце. Влага интенсивно испаряется, потом небо снова темнеет и потоп повторяется.

Промокшие до нитки беглецы удивлялись, почему теплый душ не освежает. Дело в том, что после дождя от напоенной водой земли поднимается густой пар, а влажная жара этого континента переносится тяжелее, нежели сухое пекло Африки или Сирии. Она лишает бодрости, руки и ноги становятся ватными, по лицам и телам струится обильный пот, одежда не сохнет, мешает дышать, стесняет движения.

К счастью, первая, самая тяжелая полоса леса была пройдена. Густой кустарник и высокая трава требуют воздуха и солнца. Они растут вблизи реки. Стена непроходимых зарослей не шире километра. Дальше начинается старый лес, начисто лишенный подлеска.

Мало-помалу лианы исчезли. Пошли карликовые пальмы. Затем и они, в свою очередь, захирели и кончились, за ними выстроились кустарник и травянистые растения типа бамбука. Землю покрывал ковер густого мха, в котором змеились корни и проглядывали грибы. Начался крупный лес, угрюмый, молчаливый. Стволы вздымались, как колонны собора, высоко над землей раскинулся шатер листвы. Тишина внушала страх. Птицы исчезли. Лишь изредка мелькали обезьяны, тщетно разыскивая пищу. Не слышалось и шороха насекомых. Идти стало немного легче, можно было двигаться быстрее. Майпури отметил, что за три часа они прошли около трех километров. Не так уж много, но он и представить не мог, чтобы женщина-европейка могла столько одолеть. Гигант скомандовал привал. Обессилевшая Марьетта умирала от голода. Майпури вытащил из мешка сухари, единственную провизию, которая нашлась на шлюпе. Сухари промокли от дождя и походили на губку с водой.

— По крайней мере, не сломаем зубы, — серьезно сказал гигант. Девушка улыбнулась и, аппетитно жуя, ответила, что непривередлива. Она увидела поваленный ствол и хотела присесть, но старый каторжник удержал ее. Ножом он приподнял отставшую от дождя кору, и тотчас оттуда посыпались полчища насекомых — скорпионы, тысяченожки, ядовитые муравьи и десятки других, рогатых, членистых, с жалами и с колючками. Заключала компанию маленькая серая змейка, которую гигант рассек пополам. Сняв кору, Майпури хорошенько почистил ствол, убедился, что все «жильцы» разбежались, и галантно предложил девушке садиться. Теперь Марьетта хотя бы отчасти поняла, какие опасности на каждом шагу подстерегают европейца в экваториальном лесу. Время от времени вдали раздавался страшный грохот.

— Не бойтесь, — успокоил Майпури, — скорее всего, это валится от старости очередной ствол. Черт возьми! Невесело оказаться в этот момент рядом — такая махина имеет не меньше пятнадцати метров до нижних ветвей и раздавит в лепешку.

— О, я не боюсь, мне только отвратительны эти мерзкие насекомые. — Марьетта скорчила брезгливую гримасу.

— Будем смотреть в оба, правда, Поль? — обратился гигант к молчавшему юноше.

— Конечно, дружище. — Молодой человек был явно озабочен.

— О чем ты думаешь?

— О том, что нам нужно пересечь с востока на запад всю Голландскую Гвиану, чтобы выйти к отделяющей ее от Английской Гвианы реке Корантейн.

— Да, иначе голландцы отправят нас туда, куда совсем не хочется возвращаться.

— А ты знаешь, какое расстояние нам нужно пройти, чтобы добраться до Корантейна?

— Не имею ни малейшего представления.

— Около трехсот километров.

— Семьдесят пять лье? Что ж, терпимо!

— Но это по прямой, не считая холмов, ручьев, болот и других препятствий.

— Положим еще сто лье.

— Понадобится не меньше двадцати пяти дней.

— С Марьеттой даже больше.

— А провизия?

— Если подтянем животы, сухарей хватит на два дня.

— А потом?

— Потом? Что-нибудь найду, ведь для этого я здесь и нужен.

— Мой храбрый друг! Я верю и в твое доброе сердце, и в твои способности, но как нам удастся правильно держать направление? Этот чертов лес скрывает и луну, и солнце, и звезды, а они служат нам компасом.

Майпури тоже тревожился. По своему опыту он прекрасно знал, что основную опасность представляли не звери, не гады и даже не голод, хотя он часто бывает причиной гибели, но потеря направления. Блуждать между стволами-колоннами и в конце концов начать описывать круг за кругом, как это происходит с теми, кто попадает в густой туман, — вот где таилась опасность. Но, не желая пугать спутников, гигант твердо ответил, что будет стараться изо всех сил.

Промокшая, но отдохнувшая и подкрепившаяся троица продолжила путь. Шли по-прежнему гуськом. Постоянно возникали препятствия — то кучи поваленных стволов, кишащих насекомыми, то лужи стоячей воды, где нежились водяные змеи, то громадные корни, вившиеся по стволам и образовывавшие на разной высоте между ними переплетенные арки и галереи, то небольшие, выступавшие из земли корни, о которые спотыкаешься на каждом шагу. Приходилось ощупывать, перелезать, обходить… Как же это утомляло!

Поля и Марьетту понемногу охватывала усталость, постепенно гасившая их энергию и решимость. Старый каторжник, сильный и бодрый, вехами и зарубками отмечал путь. Он полагал, что пройдено шестнадцать километров, и считал, что для начала это неплохо.

Марьетта страдала от жажды. Она не жаловалась, но Поль, испытывавший то же самое, понимал, как девушке тяжело. Не раз он хотел утолить жажду из встречавшихся небольших водоемов, но Майпури не позволял.

— Лучше уж прямо принять порцию мышьяка, — с отвращением говорил он. — Эта вода — рассадник лихорадки, она убьет тебя в два дня.

Постепенно характер почвы и деревьев менялся. Стволы становились реже, и земля была не так пропитана водой. Майпури внимательно пригляделся и вдруг радостно закричал:

— Никогда не следует отчаиваться! Теперь я знаю, что делать. Вот смотрите!

Поль видел только деревья, пониже прежних, но нигде и намека на источник.

Майпури аккуратно вытер нож о рубашку и наискось ударил сероватую чешуйчатую кору одного из деревьев. В надрезе показались капельки, их было много, затем из раны дерева по лезвию ножа полилась струйка молочной жидкости.

— Пейте, — пригласил Майпури измученных спутников.

Девушка приложила иссохшие губы к кончику ножа и с наслаждением стала глотать густую, слега подслащенную жидкость. Ей сразу стало значительно легче.

— Ну и ну! — воскликнул Поль, напившись живительной влаги. — Что это такое?

— Непромокаемый плащ в натуральном виде. Это сок каучукового дерева, — ответил всезнающий Майпури.

Быстро спускалась ночь. Гигант срезал несколько кусков коры, уложил их между двумя деревьями, покрыл своей курткой, сверху положил куртку Поля и обратился к девушке:

— Не очень мягко, конечно, но, по крайней мере, не будет так сыро.

— А вы?

— Не беспокойтесь, через полчаса буду спать как сурок.

И он растянулся прямо на земле. Поль сел рядом с Марьеттой, уговаривая ее прилечь и положить голову ему на колени. Усталость взяла свое. Несмотря на таинственный шум леса, на крик, поднятый стайкой обезьян-ревунов, беглецы скоро спали крепким сном.

У них не было еды, им грозили бесчисленные опасности, но они были наконец свободны!

ГЛАВА 30 АГОНИЯ

Беглецы проснулись задолго до рассвета. Дрожа от сырости, они проклинали обезьян-ревунов, устроивших оглушительный концерт над их головами. Вместе с солнцем пришел дождь. Он уже стал привычным и не произвел большого впечатления. Путники тут же промокли до костей. Они знали, что так будет постоянно — на ходу немного обсохнут, потом снова вымокнут, и так до конца их бегства. Майпури заботливо укрывал мешок с сухарями. К несчастью, дожди и сырость уже превратили скудный пищевой запас в малоаппетитное месиво. Марьетта съела немного, но скоро отказалась. После недолгого сна и подобия завтрака отряд продолжил путь, и Поль воочию с ужасом убедился в бесплодии тропического леса. Все эти великолепные деревья, торжественно возносившие свои гордые стволы, если и давали плоды, то по большей части несъедобные, нередко ядовитые и в любом случае недосягаемые для человека, — так высоко они располагались.

Индейцы номада выживают в девственном лесу только потому, что расчищают в год по два завала старых стволов, обрабатывают эту землю и засаживают маниокой, бататами[152], маисом[153] и сахарным тростником, урожай которых бережно хранят до следующего сезона. К тому же они селятся по соседству с рекой и промышляют рыболовством и охотой.

Майпури очень надеялся наткнуться на заброшенное поле и пополнить там свои запасы. Ведь посаженные краснокожими растения в дальнейшем дичают, и такое поле образует в лесу благодатный оазис[154].

Беглецы старались идти по прямой. Майпури очень заботился о том, чтобы, обходя препятствие, отметить вехой старое направление, и сверялся с нею, прежде чем продолжить путь. Лес был абсолютно безлик, все деревья «на одно лицо». Путники двигались с трудом, покрытое липким потом тело болело и ныло от усталости, а желудок — от голода.

Около полудня Майпури в третий раз стал развязывать свой мешок, но оттуда потекла липкая жидкость. Жара, дождь и движение вызвали в сухарной массе усиленный процесс брожения. Она скисла, и в ней появились пятна гнили. Отвращение пересилило голод, ни у кого не хватило духу взять в рот омерзительную кашу. Пошли дальше, спотыкаясь на каждом шагу; в висках стучало, в голове гудело от резких криков летевшего впереди них пересмешника[155], который, казалось, издевался над путниками своей короткой песенкой.

— Неподалеку должна быть поляна, — задумчиво произнес Майпури. — Иначе пересмешнику тут нечего делать.

Поль предложил руку теряющей силы Марьетте и поддерживал ее, шатающуюся, готовую каждую минуту упасть.

Вышли на поляну. Увы! Это не было заброшенное поле. Никакого следа одичавших зерновых и питательных клубней. Свободный квадрат занимали какие-то низкие растения, среди которых поднимались более высокие, с тощим плюмажем[156] листьев. Майпури тщательно их осмотрел и воскликнул:

— Пальмист![157] Сейчас мы съедим его кочан!

Он вытащил топор, который носил привязанным лианой на спине, и стал рубить хорошую пальму пятнадцати метров в высоту. Кора у этого дерева твердая, как железо, но гигант с такой энергией на него набросился, что через четверть часа оно с грохотом обрушилось. Майпури несколькими мощными ударами разрубил вершину. Он торопился — ведь его дорогие «ребятки» умирали от голода. Под взмахами топора двухметровые листья упали на землю, а под ними обнаружилось продолговатое тело.

— Это и есть кочан? — спросил Поль.

— Он там, внутри, — ответил довольный Майпури.

Поль и Марьетта надеялись, что пальмовый кочан состоит из массы спрессованных в своем футляре нежных листьев, таких же вкусных, как настоящая капуста. Они очень удивились, когда гигант вытащил из корки нечто цилиндрическое, цвета слоновой кости, толщиной с бутылку и длиной в метр.

— Держите, ешьте, это называется «капуста». — Майпури протянул цилиндр Полю.

Тот отломил кусок и подал Марьетте, которая впилась зубами в мякоть.

«Капуста» имела запах миндаля и вкусом напоминала орех. Может, это было не очень питательно, но голод заглушало. Все с жадностью принялись за угощение. Поев, продолжили путь.

Вторая ночь походила на первую. Спали в лесу, в сырости, окутанные смертоносным туманом, который с мрачным юмором называют «саваном европейцев». Следующий день принес еще большую усталость. Всю «капусту» съели. Пощипали каких-то кисловатых ягод, погрызли орехов красного дерева, которые следует есть с большой осторожностью, потому что пленка, окутывающая ядро, очень едкая и вызывает отек губ.

На третий день Майпури не нашел ничего съедобного. Совсем ослабевшая Марьетта не могла идти. Ее била лихорадка, она дрожала, стучала зубами и жаловалась на головную боль. Стараясь согреть девушку, Поль сжимал ее в объятиях, нашептывал нежные слова. Утром Марьетта не смогла подняться.

За три дня беглецы прошли около шестидесяти километров, каждый шаг давался великим трудом и усилием воли. Поль начал понимать все опасности и трудности бегства. Вспоминая леденящие душу истории об умерших от голода в девственном лесу, он понял, что каторжники не преувеличивали. Сведения получались «из первых рук», от тех, кто полуживым возвращался в колонию, радуясь, что избежал ужасной гибели. Ах, если бы они с Майпури были только вдвоем! Что значили бы для него все эти мучения, что значила бы сама смерть! Она освободила бы его навсегда! Но видеть, как страдает любимая! Она оставила для него семью, друзей, родину, а он привел ее в страну, где за каждым стволом прячется смерть. Юношу охватила ярость, гнев против судьбы, преследовавшей его с детства. Он не желал уступать. Он восстал и бормотал сквозь зубы:

— Хорошо же! Хочешь меня погубить? Так я буду сражаться до конца! Если Марьетта не сможет идти, я ее понесу.

Напрасно девушка сопротивлялась, умоляла не расходовать последние силы, заверяя, что ей лучше, что она постарается продолжить путь… Разъяренный гнусными происками судьбы, Поль взвалил невесту на спину и пошел вперед. Через два часа у него закружилась голова. Красный туман поплыл перед глазами, ноги стали ватными, он споткнулся и чуть не упал — удержала могучая рука старого каторжника. Марьетта соскользнула на мох, и Поль без сил свалился рядом. Бедняги ничего не ели уже больше суток!

Когда пришло время двигаться, Поль не смог встать. Майпури засунул нож за пояс, нежно поднял Марьетту и усадил ее на левую руку. Повернувшись к Полю, он пригласил его устроиться на правой руке. Силач сказал, что понесет их обоих. Поль отказался.

— Сделай это для нее, давай я понесу и тебя, у меня еще много сил, — уговаривал Поля гигант. — Ну же, слушайся, вы оба весите как дети. Я пойду быстро!

Тронутый до глубины души, Поль сжал руку товарища, величественного в своей преданности, и больше не возражал.

Так гигант шел два часа. Почувствовав, что дыхание друга стало прерывистым, Поль потребовал остановиться. Было три часа пополудни. Несчастные не ели тридцать шесть часов. Беглецы уселись у подножия дерева, и Майпури сказал, что у него есть идея.

— Оставлю вас здесь и пойду на разведку, — предложил он. — Есть еще три светлых часа. Может, найду что-нибудь съедобное. Если не приду до ночи, ждите меня утром. Ну, а если уж не вернусь к полудню, значит, умер. До встречи!

Почти в беспамятстве, Поль и Марьетта пожали Майпури руку, и он ушел. Когда гигант скрылся из глаз и затихли его шаги, воцарилась тишина, показавшаяся особенно мрачной. Молодые люди остались одни. Лес одинаково пугал их и непонятными своими звуками, и безмолвием. Совсем еще дети, они страдали телом и душой. Голод жестоко терзал внутренности, сердце сжималось от тревоги и страха. Они не разговаривали, боясь, что вместо слов вырвутся стоны. Прижавшись друг к другу, мокрые от дождя, они дрожали, не смея надеяться на чудо, которое спасло бы от агонии.

Пришла ночь и окутала их плотной темнотой без единого проблеска. На глаза словно надели плотную повязку. Они не спали. Их мучило ощущение какой-то беды, неизвестной опасности. Возбужденный мозг рисовал картины одну страшнее другой, уже не было сил бороться, миражи[158] перерастали в реальность. Вечером Майпури не вернулся. Наверняка он в тщетных поисках уходил все дальше.

В середине ночи неслыханной силы порыв сотряс лес. Гигантские деревья раскачивались, как тростник, скрипели от корней до вершины, готовые обрушиться и погрести под собой молодую пару. Этот ветер предвещал грозу. Наступила тишина, и вдруг она взорвалась раскатом грома. Оглушительные удары следовали один за другим, словно одновременно стреляли тысячи пушек. Быстрая ослепительная вспышка осветила лес, и он предстал яснее, чем днем. Молнии сверкали со всех сторон одновременно, светящиеся зигзаги змеились между стволами, вонзались в землю, разбрасывали пучки розового, зеленоватого, синего, пурпурного и фиолетового света, лес словно горел. Грохот грома описать невозможно — шум странный, страшный, оглохшее ухо не могло разложить его на отдельные звуки, смешавшиеся в общий гул, от которого дрожала земля.

Вакханалия[159] длилась час. Затем, как будто рука титана[160] сжала плававшее над вершинами облако, из него хлынули потоки воды, настоящий водопад низвергнулся на землю, как во времена библейского потопа.

Буря прекратилась, молнии погасли, лес погрузился в глубокую тишину.

Дерево, под которым сидели Поль и Марьетта, выстояло. При свете непрекращающихся молний они видели, как неподалеку падали деревья. Одни ломались на половине своей высоты, другие на уровне нижних ветвей, третьи у корня. На земле образовались огромные завалы.

Молодые люди с тоской думали о Жозефе. Где он сейчас? Удалось ли ему спрятаться от грозы? Увидят ли они своего доброго друга? Чувствуя, как слабеет любимая, Поль начал проклинать свободу, за которую они оба скорее всего заплатят жизнями.

— Нужно было выбрать другое время, другую возможность, — в отчаянии шептал он, — нельзя было спешить, я сошел с ума, плохо все продумал…

— Не надо, Поль, не жалей ни о чем, — прервала жениха Марьетта слабым голосом. — Я не жалуюсь. Конечно, мне нехорошо, но я счастлива — ведь мы вместе.

— Пусть я проведу на каторге двадцать лет, только бы ты была жива!

— Что жизнь без тебя? Разве мне не было известно, на какой риск я иду? Я это знала, садясь на пароход.

— Если ты умрешь, я умру с тобой.

— Нет! Ты должен жить, я так хочу! А вдруг Провидение сотворит чудо? Так уже было однажды… Я не боюсь смерти, я люблю тебя…

Поль нежно обнял невесту и прижал к груди. Он шептал ей на ухо слова любви, временами забывая об их трагическом положении и погружаясь вместе с нею в сладостную дрему. Влюбленные поцеловались. Поцелуй был чистый, как их души, и горький, как их судьба.

Разбитые переживаниями и усталостью, они забылись тяжелым сном, не зная, проснутся ли на следующий день.

ГЛАВА 31 ХУЖЕ СМЕРТИ

Из забытья Поля и Марьетту вырвал голод. Было уже светло. Молодые люди удивились, что еще живы, и грустно улыбнулись друг другу. Оба подумали, что смерти ждать недолго и что лес будет им общей могилой. Мысль о Жозефе, которого они больше не надеялись увидеть, добавила горечи к их печали. Внезапно Поль вздрогнул — вдалеке раздались три громких удара с равными промежутками. В парной атмосфере леса, где все звуки приглушены и слышны, словно сквозь вату, эти удары прозвучали со странной отчетливостью. Они повторились и второй, и третий раз. Поль вспомнил, что путешественники, идущие через девственный лес, подают друг другу условный сигнал, вроде засыпанных в глубине шахты шахтеров. Ножом для рубки кустарника ударяют в определенном ритме по образующим арки корням. Удары разносятся удивительно далеко. Поль, пошатываясь, встал и три раза ударил ножом по воздушному корню, образовавшему красивый свод между их и соседним деревом. В ответ немедленно прозвучали три удара. Молодой человек снова постучал, и ему снова ответили. Исхудавшее лицо юноши осветила радостная улыбка.

— Майпури! — воскликнул он.

— Жив! Какое счастье! — слабым эхом отозвалась Марьетта.

Удары приближались. Через пятнадцать минут они раздались совсем близко, за громадным завалом поверженных бурей деревьев. Показался Майпури, усталый и промокший до нитки, но сияющий и счастливый. Радости не было границ. Все жали друг другу руки и обнимались.

— Что нового? — спросил Поль, когда прошел первый восторг.

— Прежде всего, поешьте, дети мои. — Майпури развязал свой мешок. Там были сливы типа мирабели, немного тверже и крупнее. Поль разделил их на три равные части, они с Марьеттой набросились на еду, а гигант тем временем продолжал:

— Это вам на закуску. Но у меня есть кое-что еще!

— Ура! Самое время, — с набитым ртом проговорил Поль. Он старался казаться веселым, но его очень беспокоила слабость Марьетты.

— Я нашел большое поле, думаю, там много чего для нас найдется, — говорил гигант. — Я не смог до него добраться, нужно переплыть через реку. Бамбуковый плот подойдет. Бамбук я уже нарубил, осталось связать.

— Когда же ты успел это сделать, друг мой?

— Все было готово еще вчера. Но подошла ночь, пришлось остаться. А потом ужасная гроза… Как я о вас беспокоился!

— Мы тоже думали о тебе и очень тревожились.

Покончив с весьма скудной едой, друзья тронулись в путь. Майпури нес Марьетту, а Поль брел, спотыкаясь, ухватившись за руку гиганта. Дорога оказалась долгой. Пришлось часто останавливаться, Майпури, и тот нуждался в отдыхе. Наконец к полудню беглецы оказались на берегу реки, скорее, большого ручья, около тридцати метров шириной, глубокого и очень чистого. Путники всласть напились живительной воды, омыли горевшие от пота лица, руки и ноги и немного ожили. Напротив них на другой стороне ручья виднелась обширная поляна, где в изобилии росли одичавшие маниока, маис, табак, сахарный тростник и даже несколько банановых деревьев. Все это густо заросло травой, настоящий земной рай, убранный цветами, над которыми летали с криком и щебетом яркие птицы.

— Спасены! — Поль был вне себя от радости — наконец-то страдания его подруги кончились! — Принимаемся за плот, Жозеф, скорее!

Юноша забыл об усталости. Надежда на скорое избавление от голода придала ему новые силы, и он с азартом набросился на бамбук. Майпури взялся за работу с обычной своей неторопливостью и солидностью.

Через полчаса легкий, как пробка, плот был готов и спущен на воду. Майпури, вооружившись длинным шестом, направил его к обетованной земле — к покинутому полю. Причалили без происшествий, и оживившаяся Марьетта нашла силы дойти до цветущего сада.

Заметив банан, Майпури сделал гримасу — растение только цвело, до плодов было еще далеко. Маисовые початки также едва наметились. Лицо гиганта вытянулось, сердце Поля сжалось.

— Посмотрим остальное. — Майпури потянул маниоку за стебли. Корни были не толще карандаша, а ведь зрелые они достигают толщины руки!

— Слишком рано! — простонал Майпури. — Нужен по меньшей мере еще месяц. Тогда будут и бананы, и маисовые початки, и маниока.

Поль был просто убит. Поддерживая Марьетту, он медленно продвигался в глубь сада. Все цвело, обещая хороший урожай, но — увы! — он был еще впереди! Ничего съедобного, совершенно ничего! Пробужденные надеждой силы разом покинули девушку. Она покачнулась и медленно опустилась на землю. Сам едва державшийся на ногах, Поль усадил ее на устилавшие землю пышные зеленые листья. Он узнал бататы, и в нем шевельнулась слабая надежда. Если есть клубни, пусть маленькие, их можно сгрызть сырыми. Поль ножом взрыхлил намокшую почву, разгреб ногтями, не боясь пораниться об острые, как стекло, кусочки кварца, и радостно вскрикнул — его рука наткнулась на что-то круглое, заключенное как бы в оболочку.

— Батат! Клянусь жизнью!

Поль вытащил предмет и тут же выронил его. Тот тяжело плюхнулся на землю.

— Господи, похоже на золото! — Юноша был в отчаянии.

Спотыкаясь от слабости, подошел Майпури, поднял находку и стал рассматривать, взвешивая на ладони. На нее упал солнечный луч.

— Самородок! Чистое золото, — подтвердил гигант. — Весит около четырех ливров и стоит шесть тысяч франков. Подобные самородки в Гвиане еще не встречались.

Хотя наши беглецы умирали от голода, всех охватило волнение.

Никто не может противостоять золотой лихорадке, даже самые спокойные и бескорыстные. Когда вы натыкаетесь на золотоносный участок, начинается сердцебиение, холодеет в животе, через все тело проходит жаркая волна.

Поль и Марьетта сделали два-три шага, пошарили под листьями и извлекли несколько бесформенных кусочков драгоценного металла, удивляясь, что золото можно собирать, как грибы. За полчаса у них уже было около килограмма — уникальный случай для Гвианы, где добыча золота обычно требует больших трудов и сложного снаряжения.

— Да тут целое состояние, и огромное! — повернулся Поль к товарищу.

— Если бы мы могли выбраться отсюда, а потом взять этот участок в концессию[161], то стали бы миллионерами, — отозвался тот.

— И друзьям помогли бы! — вздохнул Поль.

Стон Марьетты вернул их к действительности. Какая насмешка! Владеть тысячами франков и умирать с голоду! Погибнуть рядом с несметным богатством!

Поль в страхе приподнял голову невесты.

— Марьетта, очнись, дорогая! — Рыдания разрывали его грудь. — Поищем еще и обязательно что-нибудь найдем!

Девушка бессвязно что-то бормотала, у нее начался бред. Полю показалось, что он услышал слова, которые сам повторял в далеком детстве, вспомнилась его мать, которая потеряв голову бросилась в Сену.

— Хочу есть… — лепетала девушка. Она чувствовала, что умирает.

— У меня только золото, только золото! — Поль едва не лишился рассудка.

Оба потеряли сознание и лежали рядом, в мучительном забытьи. В чувство их привел неистовый голод. Майпури свернул рожком банановый лист, дотащился до ручья и вернулся с водой. Молодые люди с жадностью попили и вновь погрузились в забытье, рука в руке.

Ночь раскинула свой полог над золотым полем, полем смерти.

Майпури, в полном отчаянии, сначала ругался, потом стал тихо плакать. Вдруг он встрепенулся:

— Ну и дурак же я! Честное слово… Ведь я же мог продлить их жизнь, даже спасти… Это так просто — вскрыть вену на руке и напоить их кровью. Кровь питательна! Сейчас уже слишком темно, ничего не видно. А завтра, пораньше… Только бы успеть!

Гигант задремал. Было тихо, только ар ад а, гвианский соловей, спрятавшись в ветвях, без умолку выводил свои трели. Майпури спал некрепко и заметил сквозь дремоту, что в свете звезд возникли движущиеся тени вроде облаков, но гораздо ниже. Они зигзагами перемещались над спящими людьми, бросаясь то в одну, то в другую сторону, постепенно суживая круги. Майпури похолодел. Он с ужасом подумал, что на них напали вампиры.

Действительно, это были они, страшные кровопийцы экваториальных лесов, которые жадно насасываются крови человека или животных, как диких, так и домашних, и отправляются переваривать ее в какую-нибудь нору, оставляя свои жертвы во власти жестокой анемии.

Майпури хотел подняться, закричать, прогнать омерзительных тварей, но не смог ни двинуться, ни разлепить губ. Чудовища все летали, взмахивая веерообразными перепончатыми крыльями, словно гипнотизируя свои жертвы. Майпури увидел, как хищники садились на плечи его друзей, присасывались и начинали раздуваться. Он почувствовал, что у него тоже пьют кровь, но не мог и пальцем шевельнуть.

Марьетта пробудилась от сырости с первыми лучами солнца. Увидев на себе кровь, девушка испугалась. Но тут же она заметила Поля и Майпури, испачканных кровью, бледных и неподвижных, как трупы. Решив, что они умерли, Марьетта страшно закричала. Не сознавая, что делает, встала, прошла несколько шагов и принялась звать на помощь, как будто кто-то мог услышать. Но тут она увидела нечто такое, что заставило ее испустить Дикий вопль и рухнуть без чувств. Этот отчаянный крик вырвал Поля и Майпури из оцепенения. Они увидели лежащую неподалеку девушку, ползком добрались до нее и застонали от ужаса. Марьетта упала перед кучей выбеленных солнцем и водой человеческих костей. Здесь было девять скелетов. Муравьи по крошке очистили их от плоти, сожрали глазные яблоки, губы, мозг. Положение скелетов говорило, что люди умерли в страшных мучениях. Один из них, растянувшись на земле, кусал землю; у другого руки были сцеплены на затылке, словно защищая его; пальцы третьего сомкнулись там, где когда-то было горло. Трое сидели по-восточному на корточках, прислонившись спиной к скале. У самого большого не было руки.

— Беглецы! Девять человек! Это они! — вскричал Майпури. — Однорукий… Да, это однорукий. Трое белых, трое негров, трое арабов. Их никто больше не видел… Ах, бедные, бедные…

Взрыв эмоций оказался не по силам. Все трое лежали без памяти.

Жгучая, но удивительно бодрящая жидкость текла сквозь сжатые зубы несчастных. По жилам побежал огонь, к умирающим вернулось дыхание. В сознание проникли звуки голосов. Чьи-то дружеские руки приподнимали их головы. Майпури, хорошо понимавший местные наречия, услышал, как кто-то сказал на такитаки, языке негров Суринама:

— Сейчас придут в себя. Хорошо, что женщина закричала, иначе прошли бы мимо.

— Надо им влить еще немного тафии.

— Да, тафия хорошо помогает. И немножко покормить.

Бедняги открыли наконец глаза и увидели полдюжины негров, заботливо склонившихся над ними. Сердца беглецов наполнились чувством глубокой благодарности. Поль взял руку одного из спасителей и слабо пожал. Марьетта уже жадно пила из миски светлый бульон. Но гигант, вместо того чтобы радоваться, смотрел вокруг со страхом и недоверием. Вдруг из его горла вырвался вопль. Так кричит раненый зверь. Майпури увидел ловкого приземистого мужчину, одетого в сине-зеленую форму, в кепи, с саблей на боку и большим пистолетом на поясе.

— Проклятье! Бригадир Розенталь! Голландский офицер из Альбины… ищейка… Скольких беглецов он поймал!

— Да, мой бедный Майпури! — хладнокровно отозвался офицер на прекрасном французском языке. — Увы, это я. В третий раз ловлю тебя на земле короля Вильгельма. И в третий раз отправлю вместе с твоими спутниками в Сен-Лоран.

— Ах нет, бригадир, вы этого не сделаете! Вы ведь неплохой человек… Возьмите меня, но отпустите моего товарища и бедную девушку. Он не виноват в преступлении, уверяю вас! Она приехала к нему из Франции, чтобы разделить его страдания. Пощадите любовь и преданность! Если вас соблазняет награда в пятьдесят франков, мы дадим в десять, в сто раз больше!

— Да предложи мне миллион, я откажусь! — Лицо офицера стало суровым. — Я солдат, у меня приказ, приказ должен исполняться. Вы пленники. Впрочем, не волнуйтесь, о вас позаботятся как подобает. Будем кормить и понесем, потому что вы слишком слабы для ходьбы. Только не пытайтесь подкупить моих людей, получите пулю в лоб. Приказ вам известен — доставить живыми или мертвыми, не забывайте.

Убитый горем Поль сжимал в объятиях Марьетту. Майпури, поняв, что всякое сопротивление, так же как и подкуп, бесполезны, спросил у голландца:

— Скажите, бригадир, на каком расстоянии находится Марони?

— Самое большее, шесть лье.

— А Сен-Лоран?

— Десять или двенадцать лье.

— Но мы идем уже девять дней!

— Ты стал забирать вправо, приятель. Не было компаса?

— Нет, но…

— Вы описали большой круг. Хочешь знать мое мнение? Вам крупно повезло, что я с моими людьми был отряжен сопровождать геодезиста, приехавшего составлять карты здешних земель. Теперь вы спасены. Черт побери! Жизнь лучше, чем смерть!

— Жизнь… — слабо прошептал Поль. — Для меня это десять лет каторги по приговору и пожизненное пребывание здесь. Для Майпури — новый приговор. А для бедняжки Марьетты, как для моей сообщницы, тюремное заключение. Всем троим лучше было бы умереть.

— Не теряй надежды, мой дорогой Поль, не теряй надежды… — выдохнула чуть слышно Марьетта.

Глаза девушки закрылись, и она вновь потеряла сознание. Все бросились приводить несчастную в чувство, а обессилевший Поль уронил голову на колени невесты, прошептав:

— Ах, если бы нам умереть вместе!

ГЛАВА 32 ПРИЧИНЫ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ДЕНИ

В то время как Поля судили по навету Виктора и приговорили к каторге, Мели, вдохновительница преступления, жила с Дени в Лондоне. Художник пил еще больше, чем раньше, и совсем опустился. Он ничего не знал об истории с чековой книжкой. Провернувшие это дельце Мели и Виктор не посвятили в него сожителя певицы.

История с чеками была такова: по первому чеку Виктор легко получил деньги во Французском банке. Было решено, что Мели уедет с Дени в Лондон под предлогом контракта, а ее молодой любовник попытается реализовать второй чек, на более крупную сумму, и присоединится к ним. Парочка собиралась немедленно сбежать в Португалию, бросив Дени в Лондоне. По их расчетам, подозрения обязательно должны были пасть на приемного отца Поля. Но, как мы знаем, Виктор был арестован у окошечка банка, и вторая часть плана провалилась. Понимая, что привлечение сообщницы ему не поможет, Виктор обрушил всю тяжесть вины на Поля. Юноша работал у Отмона, и это делало его уязвимым, тем более что последнее время он занимался кассой и к нему часто приходил отец.

Мели была уверена, что Виктор не потянет за собой подругу, но боялась, что ее имя все же всплывет на суде и на нее падут подозрения. Она опасалась также, как бы Дени не узнал из газет об аресте сына и не вернулся в Париж. Если его привлекут, он докажет свою невиновность и бросит тень на сожительницу.

В Лондоне пара остановилась в маленькой скромной гостинице. Мели записалась под вымышленным именем, уверив Дени, что это будет ее театральный псевдоним. Когда махинация с чеками раскрылась, певица хотела было уехать в Португалию, оставив художника в Лондоне. Но он мог узнать о процессе и написать Полю, указав свой адрес. Опытная женщина решила пока остаться и подольше держать художника в неведении. Она сочла нужным опередить Дени и помешать снестись с сыном. Поэтому сказала, что уже написала Полю, дала их адрес и попросила время от времени присылать отцу весточку. Дени легко поверил лжи, тем более что терпеть не мог писать. Да ему и трудно было теперь это делать из-за все усиливающейся дрожи в руках. Мели уже случалось писать за него.

Деньги, полученные по первому чеку, были у певицы. Следовало объяснить Дени, откуда они и куда делся ангажемент, ведь она не собиралась работать. Все оказалось просто. Мели объяснила, что дело лопнуло и пригласивший ее директор заплатил пять тысяч франков неустойки[162]. Впрочем, художника это не интересовало, он лишь обрадовался, что они смогут кутить, ни о чем не заботясь. Главным теперь было, чтобы ему не попадались на глаза газеты, пока идет судебный процесс. Это тоже не составляло большого труда — Дени ни слова не знал по-английски, и требовался очень уж несчастливый случай, чтобы в их отеле, в баре третьего этажа, где они чаще всего бывали, ему попалась французская газета. Все же Мели повсюду сопровождала сожителя, водила в кафешантаны под предлогом поиска ангажемента и безбожно его спаивала. Дени «не просыхал» с утра до вечера. Мели запасла в номере джин, виски и ликеры, от которых бедняга впадал в еще большее оцепенение.

Так прошли три недели. Дени несколько раз интересовался, нет ли писем от Поля. Однажды на очередной вопрос Мели ответила, что пришло небольшое письмо, в котором Поль пишет, что у него все в порядке. Дени захотел его прочитать. Мели для виду порылась в карманах и ящиках и заохала, что потеряла письмо.

— Какая же я дура! — вздыхала она. — Ведь отложила, чтобы дать тебе, и вот поди ж ты… Да там не было ничего важного… Разные новости, обо всем понемножку.

Огорченный потерей письма Дени произнес целый панегирик[163] в адрес приемного сына.

— Что за парень! — с восхищением говорил он. — Что за ум! Не хуже инженера… О, он далеко пойдет… А уж добрый да порядочный! Просто слов не подберешь! Я очень доволен, что он у господина Отмона. Когда-нибудь мой мальчик станет компаньоном великого изобретателя.

Дени растрогался и прослезился.

— Поль всегда был мне настоящим сыном, — всхлипывал пьянчужка. — Я так его люблю, моего сыночка, ведь мы одни на всем белом свете. Умру от горя, если с ним что-нибудь случится.

Чтобы отвлечь художника от опасной темы, Мели поставила на стол бутылку абсента, стакан, сахар и графин воды, налила и поднесла сожителю добрую порцию крепкой зеленой жидкости.

— Нет, нет, нельзя так много пить. — В устремленном на стакан взгляде Дени чувствовались нерешительность и острое желание. После минутного раздумья пьяница смешал алкоголь с сахаром и водой, как он любил, и спросил у подруги, не присоединится ли она. Та не отказалась. Чокнулись, выпили, повторили, и мысли о сыне в голове художника уступили место привычному пьяному оцепенению. И так каждый раз — стоило Дени заговорить о Поле, как Мели ставила на стол выпивку. Тем не менее художник упорно возвращался к этой теме, говорил, что скучает, что не может долго жить без своего доброго мальчика и хочет в Париж. Казалось, какое-то предчувствие терзало душу Дени, потому что он часто повторял:

«Только бы с Полем ничего не случилось! Ах, как я его люблю!»

Мели пришлось пообещать скоро вернуться в Париж.

Однажды утром Дени пошел к парикмахеру. Была большая очередь. Художник сел и заметил на столе номер французской газеты. Дени так обрадовался, что сам удивился. Уже больше месяца он жил за границей и чувствовал тоску по родной земле. Газетный листок доставил ему большое удовольствие. Он взял его и стал просматривать. Художник совершенно погрузился в чтение, ему казалось, что он дома, рядом с Полем. В номере был помещен отчет о первом заседании суда по делу о фальшивых чеках. Ознакомившись с политическими новостями, Дени перевернул газету, пробежал страницу и дошел до известий из зала суда. Окружающие увидели, как человек с газетой вдруг подскочил, широко раскрыл испуганные глаза, побледнел и задрожал всем телом. Было похоже, что странный субъект спятил. Дени не отрывал глаз от прыгающих строчек. Лицо его исказилось, из горла вырвался хрип.

— Неправда! Поль этого не делал! Неправда! — закричал он.

Вскочив и увидев, что с него не спускают глаз, Дени бросился к одному из сидящих, наклонился и с угрозой закричал прямо в лицо:

— Клянусь, это неправда! Все подстроено! Слышите?! Подстроено! И именно вы подстроили! Убью вас, убью… сейчас же… немедленно… Негодяй, мерзавец, вор!

Среди посетителей только один понимал по-французски, но всем и без того было ясно, что субъект угрожал расправой. Пошли за полицией. Она прибыла в тот момент, когда Дени схватил свою жертву за горло, а остальные пытались его оттащить. Бедного художника пришлось связать — алкогольный бред утроил его силы.

Дени отвели в комиссариат[164], а затем отправили в сумасшедший дом. Там на него надели смирительную рубашку и посадили в изолятор. В кармане нашлась карточка отеля. Известили Мели, та уже начала беспокоиться и искать Дени по соседним улицам и барам. Она только что вернулась, когда появился полисмен. Сначала певица подумала, что речь идет о пьяном дебоше. Но, навестив Дени в изоляторе, из его бессвязных слов, которые для окружающих не имели никакого смысла, поняла, что несчастный узнал о суде.

— Ах, это ты, — накинулся Дени на певицу, — негодяйка, преступница… Теперь я понял… Вы с Виктором состряпали… Убью мерзавку! И того подлеца тоже…

Встревоженная Мели тут же ушла, не медля собрала чемодан и в тот же день отплыла в Португалию.

Дени оставался в стенах сумасшедшего дома много месяцев. Никто не обращал внимания на его речи. Он всех обвинял в воровстве и грозился убить каждого, кто к нему подойдет.

ГЛАВА 33 КОНЕЦ РОКОВОЙ ЛЮБВИ

Дени помешался. Во время нередко посещавших его приступов ярости он бился головой о стены изолятора. Бедняга потерял память, не понимал, что у него спрашивали, не мог сказать, кто он и откуда. Впрочем, в приюте им особенно не интересовались, лечили небрежно, потому что о нем никто не справлялся. Так художник прожил год. К концу этого срока в состоянии больного наметилось значительное улучшение. Сознание постепенно возвращалось. В моменты просветлений больной спрашивал, почему он здесь находится, пытался восстановить цепь событий, приведших его в приют для умалишенных. Казалось, он вот-вот все вспомнит, но бедняга снова впадал в безумие. Его немощная память, как тяжко раненный человек, пыталась восстать, чуть приподнималась и снова погружалась в небытие. Все же дело двигалось. Сначала вспомнились самые недавние события, словно кинопленка его жизни прокручивалась назад. В один прекрасный день туман рассеялся, и Дени вновь обрел себя. Он был здоров, по крайней мере, на какое-то время.

Художник вспомнил сцену у парикмахера, газету с сообщением о процессе над Полем, вместе с Виктором обвиненным в воровстве. Художник сердцем знал, что приемный сын невиновен, что Виктор и Мели сплели какую-то хитрую сеть.

Как после долгого сна теряешь представление о времени, так художник не знал, какой сейчас месяц и год. Его перевели из изолятора в палату и постепенно давали все больше свободы. Дени узнал у служителей, какой теперь месяц и как долго он находится в лечебнице.

Иногда ему хотелось рассказать все, что он знал и о чем догадывался, но несчастный боялся, что его опять посчитают сумасшедшим, а он хотел скорее выбраться отсюда. Поэтому Дени молчал и о Поле, и оворовстве, в котором того обвиняли. Но ему необходимо было знать, чем кончился процесс, нашли ли виновного, оправдали ли его сына. Никто не мог его просветить, и Дени жил в тоске и тревоге. «А Мели, — думал он, — где она?» Художник не помнил, чтобы видел ее в больнице, в течение года его никто не навещал. Он подумал было написать господину Отмону или Годри, но, поразмыслив, решил приехать и застать их врасплох — так они скорее скажут правду. Да и не спросишь и не расскажешь всего в письме, ведь переписка больных контролировалась администрацией. Чувствуя, что в деле есть какая-то тайна, Дени не знал, на что решиться.

Но все уладилось само собой. Однажды утром ему принесли вещи вместе с часами и бумажником, в котором у него было шестьдесят франков. Тем же вечером Дени оказался в Париже.

Годри садились за стол, когда в дверь позвонили. Мадам Годри отворила и столкнулась лицом к лицу с каким-то человеком в черном пальто и круглой шляпе, согнутым, седым, с серым лицом и потухшим взглядом.

— Не узнаете? — спросил мужчина, проходя в столовую.

— Бог мой! Да это вроде месье Дени!

— Да, я. Изменился, верно? Много перенес. А что Поль? — тут же спросил художник. — Где он? Его оправдали, верно? Мой мальчик не способен никому причинить зла… Я так хочу его обнять, ведь мы не виделись больше года.

Годри и его жена потеряли дар речи, словно перед ними возникло привидение. Потом месье Годри поднялся, суровый и полный достоинства.

— Поль там, где должны бы быть вы, — начал он. — Там, куда его привели ваша порочная жизнь и благородство его сердца. Как вы осмелились здесь появиться? Долгие месяцы вас разыскивали, а вы трусливо прятались, чтобы избежать справедливой кары. Поль взял на себя преступление, чтобы спасти своего непорядочного отца. Раз уж у вас хватило наглости вернуться, имейте мужество — сознайтесь в преступлении и спасите невиновного юношу.

— Преступление? — запротестовал Дени. — Но мне, как и Полю, не в чем себя упрекнуть. Бога ради, скажите, где мой мальчик? Объяснимся потом. Его осудили?

— Да.

— На сколько?

— На пять лет.

— Пять лет? — Дени застонал. — Ужасно… Где он? Ради всего святого, где он? В какой тюрьме? Поеду к нему, вытащу его оттуда…

— Он не во Франции. — В голосе Годри звучала горечь.

— Не во Франции? Так это… каторга?!

— Каторга. В Гвиане, в Сен-Лоран-дю-Марони. И зовут его теперь не Поль Бернар, он — номер восемьсот восемьдесят первый.

Обхватив голову руками, Дени долго и безутешно плакал.

Через несколько минут тяжелого молчания, которое прерывали лишь рыдания и вздохи художника, Годри сказал:

— Вы знаете, что подозреваетесь в преступлении? Вас могут арестовать.

— Что мне до этого? — Дени поднял голову. — Мы оба не виноваты. Все подстроили Мели с Виктором. Я найду ее, соберу доказательства… Мы его спасем, вернем домой…

Годри хотел знать, где их гость пропадал столько времени и как могло случиться, что он не знал о процессе. Дени рассказал, как они с Мели уехали в Лондон якобы по ангажементу, как случай послал ему французскую газету, поведал о своем сумасшествии при известии о суде над Полем. Рассказал о пребывании в лечебнице. Пожалев несчастного, хозяева пригласили его отобедать, переночевать, а завтра видно будет.

— Утром, — заявил художник, — побегу к следователю и расскажу все, что знаю. Надо спасать мальчика! А что до Мели, найду и заставлю признаться. Ах, мерзавка! Все беды из-за нее, но она у меня еще поплачет!

Художнику рассказали о преданности Марьетты. Дени был тронут и восхищен. В спальне Годри он обнаружил фотографию Поля, схватил ее и стал целовать. Потом упал на колени и, рыдая, вскричал:

— Поль! Прости меня, прости… Жизнь отдам, но тебя спасу!

Однако вернемся к Мели. Охваченная паникой, она перебралась из Португалии в Испанию, где завязала знакомства и развлекалась как могла. Но ее душу грызла совесть и чем дальше, тем больше. Женщина думала о том, что по ее вине невиновного приговорили к каторге, а Дени, которого она споила, сошел с ума. Мели гнала эти мысли, говорила себе, что должна жить и веселиться, но совесть снова и снова начинала ее мучить. Посреди веселой пирушки, танцев вдруг наваливалась тоска, и певица не знала, как с нею справиться. Она меняла города, знакомилась с массой людей, но тут же о них забывала. Иногда в момент грусти оживали воспоминания о Боге. Мели шла в церковь, плакала, несколько дней проводила в молитвах, надеясь искупить грехи. В иные дни, испытывая отвращение к себе, подумывала о самоубийстве, даже запаслась ядом. Но ее останавливал страх. Ворованные деньги вдруг начинали жечь руки, она раздавала их нищим, тратила, не считая, на добрые дела. Ей казалось, что лучше бросить деньги в яму, чем держать у себя. В другое время, напротив, Мели считала каждую копейку, думая о будущей нищете.

Тоска, казалось, прочно свила гнездо в ее душе. Мели спрашивала себя, не лучше ли вернуться во Францию, пойти к господину Отмону и все рассказать, тогда Поля вернут с каторги. Как убийцу тянет на место преступления, так и певицу тянуло в Париж, в свою квартиру на улице Ванв, на завод Отмона. Не в силах более сопротивляться, Мели села в поезд. Приехав в Париж, который покинула год назад, она сняла комнату рядом с вокзалом и только через несколько дней отправилась на улицу Ванв и на бульвар Монпарнас. Встретившимся знакомым Мели наплела с три короба. Она ходила по родным местам, дрожа от страха и оглядываясь, ей казалось, что ее сейчас арестуют. Через неделю женщина немного приободрилась. На процессе ее почти не касались, все уже давно кончено, о ней забыли. Дени, без сомнений, все еще в сумасшедшем доме в Лондоне, а если и придет в себя, ни о чем не вспомнит. Все покаянные мысли развеялись в воздухе парижских Бульваров.

Однажды Мели прогуливалась по улице Мэн под руку с покровителем. Впрочем, покровительницей, скорее, была она, потому что кавалер был значительно ее моложе. Ей показалось, что один из прохожих напоминает Дени, но такой старый, согнутый, седой! Человек шел им навстречу. Действительно Дени! Мели инстинктивно уцепилась за руку спутника и в страхе хотела убежать. Но художник бросился на бывшую любовницу и схватил за горло.

— A-а, вот ты наконец, мерзавка! — кричал он. — Воровка! Ну, я тебе покажу, где раки зимуют!

Спутник Мели, в свою очередь, кинулся на Дени. Но тот, несмотря на сыпавшиеся удары, не разжимал рук. Все трое покатились по тротуару, дерущихся окружили прохожие, но никто не хотел вмешиваться и разнимать. Кавалер певицы пинал художника, а тот продолжал кричать, что убьет негодяйку. Дени был слаб и, конечно, долго бы не продержался, но приятель Мели, завидев ажанов[165] и имея, без сомнения, веские причины избегать с ними встречи, счел за лучшее покинуть поле боя. Полицейские подходили не торопясь. У Дени хватило сил держать бывшую подругу, навалившись на нее всем весом. Вне себя от ярости, художник одной рукой продолжал сжимать горло Мели, а другой бил ее кулаком в лицо, время от времени останавливаясь, чтобы стукнуть воровку головой об асфальт.

— Ах, мерзавка! — вопил он. — Сажаешь невиновных, спаиваешь и упекаешь в психушку честных людей! Вот тебе, получай, вот, вот…

Мели выплевывала кровь и выбитые зубы и звала на помощь. Двое из зрителей решили наконец вмешаться, но тут подошли ажаны. Они грубо схватили нападавшего, подняли его и отвесили несколько оплеух, чтобы привести в чувство.

— Не отпускайте ее! — кричал художник. — Это преступница!

Обоих отвели к комиссару полиции. Дени хромал, Мели едва тащилась, держась за полицейских.

— Как вам не стыдно, довели женщину до такого состояния. — Комиссар был суров. — Так поступают только трусы.

— Знаю, господин комиссар, но у меня счеты к этой ведьме, сам Господь Бог меня бы не осудил. Когда узнаете, что она сделала, поймете, — оправдывался художник.

Дени коротко рассказал всю историю — кто такая Мели, как приговорили невинного Поля, как подозревали его самого, потому что он приходил к Полю на работу: сказал, что уже побывал у следователя и оправдался.

— Отведите нас обоих к следователю, — просил Дени комиссара, — но только не отпускайте эту женщину, за ней большой долг.

На следующий день Мели по приказу прокурора Республики была посажена за решетку, а через три дня вызвана на допрос.

Если бы, признав, что была сообщницей Виктора, Мели подтвердила невиновность Поля, того бы реабилитировали. Певица не захотела. Она придумала целую историю о том, как Поль и его отец заставили ее, бедняжку, украсть чеки. Следователь был тот же самый, что год назад вел дело Поля. У него и тогда уже были подозрения относительно Дени, а отсутствие того, казалось, их подтверждало.

«Ну, теперь все трое у меня в мешке!» — радовался он. И велел арестовать Дени. Растерянный, разъяренный художник клокотал гневом против бывшей любовницы. Он рассказал следователю все, что знал. На каждом допросе он повторял:

— Она признается! Негодяйка скажет правду, вот увидите, господин следователь! Истина восторжествует!

ГЛАВА 34 ВОЕННЫЙ СОВЕТ

В Париже разворачивались описанные события, а в девственном лесу Гвианы голландский офицер конвоировал троих беглецов-французов.

Благодаря оказанной помощи Марьетта, Поль и Майпури пришли в себя. Но они были слишком слабы, чтобы идти, и бригадир Розенталь, человек совсем не злой, решил пленников нести. Их уложили в гамаки, просунули через края гамаков шесты, шесты водрузили на плечи носильщиков, по два на гамак, и отряд двинулся к Марони. Через два дня пути остановились на берегу реки. На воде покачивалась лодка, на которой приплыли голландские солдаты с поста Альбины. Невдалеке разбила лагерь группа индейцев галиби[166] под водительством старого Вемпи. Их большая пирога[167], классическое индейское средство передвижения по воде, была привязана к стволу дерева рядом с лодкой голландцев. За пирогой плавала какая-то темная масса, из нее торчала двухметровая стрела.

Поль и Майпури подошли поближе. Стоявший рядом Розенталь кивнул в сторону пироги:

— Смотрите, вам посчастливилось больше, чем ему. Этот беглец наткнулся на индейцев Вемпи, и в его ребра вонзилась стрела с ядом кураре. На шею бедняге накинули лиану, привязали к пироге, и будьте добры в Сен-Лоран! Ведь труп легче транспортировать, чем живого, — его не нужно кормить. Вы живы, а это немало! И потому никогда не знаешь, что ждет тебя впереди, — философски заключил бригадир.

У Майпури и Поля одновременно вырвался крик изумления — привязанный лианой труп, в груди которого торчала отравленная стрела, был останками Виктора!

Узнав об их побеге, Виктор тоже решил бежать, но попал в лапы к краснокожим, которые убили бывшего парижского сутенера, как дикого зверя!

Отряд Розенталя погрузился в лодку. Отчалили. Впереди шла лодка, за ней — пирога со своим ужасным трофеем. В Сен-Лоран прибыли этим же вечером.

Наших друзей заключили каждого в одиночную камеру, а Марьетту поместили в женское отделение, находившееся под опекой монахинь из Сен-Жозеф-де-Клюни. При прощании, которое могло оказаться для влюбленных последним, до того момента хорошо державшаяся Марьетта впала в отчаяние.

— Прощай, Поль, прощай, любовь моя, мы так и умрем на каторге и никогда не будем вместе! — Девушка почти не могла говорить.

— Надейся на лучшее, дорогая, может быть, судьба смилуется над нами. — Поль тоже с трудом держал себя в руках.

Заключение продлилось неделю. Кормили плохо, но силы беглецов все же восстановились.

Ждали военного совета.

Перед советом Поля и Марьетту посетил доктор Шарле.

Обвиняемым полагается защитник, обычно назначают кого-либо из офицеров гарнизона. Доктор Шарле выразил желание взять на себя эту миссию. Ему разрешили. Доктор считал своим долгом попытаться помочь юным протеже. Увидев военного врача, Поль заплакал от радости и поцеловал ему руку.

— О, господин доктор! Скольким я вам обязан! Вы появляетесь в самые трудные минуты моей жизни и защищаете от ударов неумолимой судьбы. Мой долг вам все растет. Бедная Марьетта! Такая преданная, такая мужественная… Умоляю, спасите ее! Пусть девушку отправят обратно в Париж, вернут дочь родителям! Ее могут, должны оправдать. Сам я погиб. Закон суров к беглому каторжнику. Какое значение имеет моя невиновность! Меня заточат здесь на всю жизнь. Молю Бога только об одном — чтобы ранняя смерть оборвала мучения!

Морской врач ободрил своего подопечного:

— Для Марьетты скорее всего удастся добиться милости. Судьи — честные вояки, и они не чужды жалости. Что касается тебя, друг мой, то я буду говорить о смягчающих обстоятельствах, напомню о твоей хорошей работе и примерном поведении, заявлю о твоей невиновности, ведь на ней настаивают уважаемые люди, и, надеюсь, добьюсь менее строгого наказания. Ты будешь его терпеливо и спокойно нести, обещаешь?

— Обещаю!

— Главное — жизнь продолжается, друг мой, и, кто знает, может, довольно скоро истина выйдет наружу и тебя оправдают.

После разговора с Полем доктор зашел к Марьетте, уверил, что добьется для нее оправдания, и повторил сказанное Полю. Сам он — увы! — не очень верил в полный успех, зная жестокость закона.

Однажды утром за узниками пришли и повели в зал, где ждал военный совет.

Перед большим, покрытым зеленым сукном столом, сидели четыре капитана, три лейтенанта и один сержант. Все принадлежали к морской пехоте. Старший из капитанов помещался в середине, выполняя функции председателя. Справа, перед небольшим столиком, располагался восьмой офицер, письмоводитель.

Председатель спросил у обвиняемых имена, фамилии, возраст, место рождения, затем письмоводитель зачитал обвинительный акт. Каждому напомнили о прошлых проступках: Майпури — о его преступлении и трех побегах, Полю — о краже чеков и изготовлении золотника. Марьетте-Леони, дочери супругов Биду, предъявлялось обвинение в сообщничестве.

После допроса обвиняемых, сразу признавших свою вину, заслушали свидетелей — надзирателей и солдат, стрелявших по Полю, когда он уводил шлюп. Затем выступил обвинитель, представитель правительства. Он настаивал на примерном наказании провинившихся, чтобы другим было неповадно, ведь число побегов неуклонно растет, требовал одинаково суровой кары и для зачинщиков, и для сообщников. Впрочем, речь оказалась недолгой. Для чиновника дело было рутинным[168], и, вообще, — считал он, — военные должны заниматься своими прямыми обязанностями, а не вершить правосудие, предоставив это компетентным[169] профессионалам.

Наступил черед доктора Шарле. Он вложил в выступление всю душу и нашел слова, взволновавшие членов совета. Доктор живо обрисовал ужасы каторги, показал, как она мучительна для людей с тонкой душой, какими были Поль и Марьетта, постарался найти извинение мании бегства, которой некоторые люди не могут противостоять. Говоря о каждом обвиняемом в отдельности, защитник подчеркнул преданность Майпури, напомнил, как тот остановил сорвавшегося с привязи быка, как бросился в воду, чтобы спасти тонувшего капрала, хотя и был обременен двойной цепью. Указывая на Поля, доктор сказал:

— Господа, взгляните на это лицо — на нем написаны ум, доброта и честность. Сравните его с другими депортированными. Не странно ли, что человек без единого пятнышка на всей предшествующей жизни, находится здесь? Все, кто сталкивался с восемьсот восемьдесят первым, задавался этим вопросом. Не смущается ли ваша солдатская совесть от возможности судебной ошибки? Вам, господа, известно о прецедентах — у нас уже бывали невинно осужденные. Возможно, перед нами подобный случай? Не забудем, что все знающие заключенного в один голос твердят о его невиновности. Но если он действительно невиновен, то, может, он уже достаточно пострадал? А вы хотите еще увеличить его мучения, возможно, незаслуженные, повторяю! Нет, господа, верните его в барак продолжать обычную жизнь каторжника. И подумайте, каким кошмаром были для него дни бегства. Это ли не наказание? А его подруга? Воплощенная преданность и самоотречение! Безутешная невеста готова на любые жертвы! Оставить семью и пересечь океан, чтобы разделить страдания того, кто должен был стать ее мужем… Неслыханно! Разве не достойна эта девушка, почти ребенок, восхищения и уважения? Совесть ее чиста, честь выше любых подозрений. Не ставьте же любящей женщине в вину стремления помочь тому, ради которого она все отвергла! Девушка будет разлучена с любимым на долгие годы. Простите ей проступок, о серьезности которого она не знала. Судите не по букве закона, но по велению сердца. Господа, будьте милосердны!

Доктор Шарле закончил. Члены совета были взволнованы и настроены доброжелательно. Однако защитник не очень-то рассчитывал на мягкий приговор, особенно Полю, главному организатору побега. Закон очень суров к беглецам, и судьи, даже если бы и захотели, не смогли бы его обойти.

Члены совета удалились на совещание, а обвиняемых поместили в маленькую комнатку под присмотром двух надзирателей. Влюбленные были наконец вместе, но ненадолго и в последний раз. Они сидели рядом и тихо беседовали. Это даже трудно назвать беседой — отрывистые слова, вздохи и всхлипывания.

— Все кончено, — говорили они. — Ах, почему мы не умерли в лесу? Было бы лучше…

Майпури тоже плакал, его доброе сердце разрывалось при виде страданий его дорогих «ребятишек». Зашел доктор Шарле, снова постарался утешить молодых людей, уговаривая не отчаиваться.

Целый час, показавшийся им и безмерно долгим, и слишком коротким, бедняги просидели бок о бок, с тоской ожидая приговора.

Дверь отворилась, страж ввел подсудимых в зал. Сейчас они узнают свою судьбу…

Но атмосфера заседания явно изменилась. Еще недавно суровые и непроницаемые, лица членов трибунала лучились добротой и дружелюбием. Все явно были чем-то довольны. Что же произошло?

Председатель поднялся, за ним встали остальные. Обращаясь к Полю, он почти ласково сказал:

— Месье Поль Бернар, будьте добры подойти.

«Месье»! Поля назвали «месье»! А ведь больше года и даже час тому назад он был номер 881-й! Поль и его друзья ничего не понимали. Юноша не двинулся с места. Тогда председатель повторил:

— Месье Поль Бернар, подойдите. У меня для вас хорошие новости. Только что получена срочная депеша. Вот она.

И председатель зачитал:

— «Начальник кабинета государственного секретариата по делам колоний губернатору Гвианы. Сообщник Виктора Бине по делу о краже чеков Отмона арестован. Поль Бернар признан невиновным и помилован президентским указом в ожидании пересмотра дела». Месье Поль Бернар, — заключил председатель, — вы свободны!

Марьетта радостно вскрикнула и упала в объятия жениха. Поль оставался неподвижен. Глаза его расширились, лицо побелело. Он думал о том, кто же сообщник. Неужели отец, и тогда его жертва была напрасной?!

Председатель тем временем продолжал:

— Официальную телеграмму сопровождает частная. А господин губернатор был так любезен, что добавил от себя несколько строк. Слушайте:

«Дорогой Поль, все хорошо. Твоя невиновность установлена. Мели — единственная сообщница. Дени счастлив, он с нами. Ты помилован. Скорее возвращайся с Марьеттой. Целуем. Отмон».

«Губернатор поздравляет Поля Бернара и Марьетту Биду и настоятельно просит администрацию Сен-Лорана позаботиться о них до отъезда в Кайенну следующим рейсом. Что касается перемещенного Жозефа Рено, прозванного Майпури, губернатор разрешает ему свободное проживание под обещание не бежать. Подпись: Кордье».

У Поля свалился с души огромный камень. Он поцеловал Марьетту, которую держал в объятиях. В зал вошел управляющий и отечески обратился к молодой паре:

— Вы оба свободны и можете на меня рассчитывать, я принимаю близко к сердцу просьбу губернатора. Мы постараемся, чтобы вы забыли незаслуженные мучения. Теперь вы наши гости.

Поль и Марьетта пожимали руки доктору и благодарили управляющего, а Майпури стоял один, со слезами на глазах, не решаясь подойти. Управляющий обратился к нему:

— Ну что, Майпури? Слышал депешу губернатора? Можешь дать мне слово, что не станешь убегать? Если да, то будешь жить свободно на вверенной мне территории.

— Вы очень добры, господин управляющий! Но обещать… Черт! Слово связывает по рукам и ногам… Это слишком…

— Не дури, не упрямься. Я ведь тебя хорошо знаю, ты славный малый… Из дружбы к тем двоим дай слово чести, слышишь, чести, что бросишь свои выходки. Не огорчай их. Каково им будет, если твой срок еще вырастет?

Слова начальника убедили Майпури.

— Господин управляющий! — воскликнул он. — Даю честное слово, никогда больше не пущусь в бега.

— Отлично, мой друг, иного я и не ждал. Ты волен ходить куда хочешь. У тебя будет хижина, скот, инструмент, все, что нужно для свободного проживания.

— Спасибо, господин управляющий, можете рассчитывать на меня и на мою признательность.

До своего отъезда в Кайенну Поль и Марьетта устроились у супругов Шарле. Через две недели «Ойапок» должен был отвезти их в столицу Французской Гвианы. Майпури свободно навещал друзей, пришел с ними проститься и принес подарки — Полю два индейских лука со стрелами, глиняные кувшины с оригинальной местной росписью, индейские весла и шкуры животных; Марьетте гигант преподнес хорошенькую маленькую ручную обезьянку и пойманных им самим разноцветных попугаев. Майпури был счастлив за друзей, но сильно грустил — он оставался совсем один. У отъезжавших тоже разрывалось сердце. Все трое со слезами обнялись. Гигант плакал как ребенок. Мысль о том, что он больше никогда не увидит своих «ребяток», которым отдал душу и сердце, была невыносима.

Но вот «Ойапок» отчалил.

По прибытии в Кайенну пришлось неделю ждать судно, на котором они должны были отправиться во Францию.

Господин Кордье оказал молодым людям гостеприимство. Полина, страшно довольная тем, что вновь видит свою «дорогую маленькую демуазель», без умолку повторяла:

— О! Я довольна! Да! Очень счастлива видеть вас вместе! Теперь все хорошо!

Наконец наши страдальцы оказались на палубе пакетбота, увозившего их на родину. Какое счастье! В Гвиану они ехали порознь — она вся в слезах, не зная, что ждет впереди, он — в клетке для каторжников. Возвращались бок о бок, рука в руке, переполненные радостью и надеждой. Их глаза и сердца устремлялись к милой старой Франции, где наконец-то могли осуществиться их мечты.

ЭПИЛОГ

Через полгода Поль и Марьетта поженились. Дело о краже было пересмотрено. Приговоренная к трем годам, Мели умерла в тюрьме от тифа.

Прошли месяцы. Старики Биду, оправившись от потрясений, вели обычный образ жизни. Дени, сраженный несчастьями, причиной которых он невольно оказался, в слезах бросился на шею Полю, рыдал, бил себя в грудь, повторяя, что он чудовище, изверг и достоин самой жестокой кары.

— Причина всему — мое пьянство, — причитал он. — Если бы я не связался с этой негодяйкой, ничего бы не случилось. Вино совсем замутило мне мозги, и я не заметил ее махинаций. Но теперь кончено, пью только воду, клянусь жизнью!

Художник сдержал слово лишь наполовину. Но для алкоголика и это много! Нередко вечером, зайдя повидать сына, вновь работавшего у господина Отмона, он вытягивался перед ним в струнку, дабы показать, что трезв как стеклышко. Дени называл это «пройти осмотр».

Поль бережно хранил одну из гранул[170] золота, найденных на том поле, где они едва не погибли. Остальные были проданы в банке Кайенны, чтобы оплатить дорогу домой и вернуться не с пустыми руками. Молодой человек рассказал хозяину о золотоносном участке, о миллионах, бесполезно лежащих в земле.

— Если бы неглупые люди отправились туда, захватив рабочих и немного денег, они скоро вернулись бы с колоссальным состоянием, — возбужденно говорил юноша патрону. — И оказали бы хорошую услугу своей стране!

Потихоньку от всех Поль продолжил работу над инструментом для промывки золота: в молодом человеке продолжала тлеть золотая лихорадка, вспыхнувшая на поле в те ужасающие часы.

Однажды начинающий изобретатель поведал господину Отмону, что закончил свой «промыватель». Этот инструмент, красивый, как игрушка, позволял сохранять мельчайшие крупицы драгоценного металла и далеко превосходил обычные приспособления. Внимательно изучив аппарат, конструктор спросил:

— А почему бы тебе, Поль, не поехать туда и не взять концессию на этот или другой участок? Образуешь предприятие по добыче золота, а я буду инвестором.

Поль с благодарностью принял предложение. Они с Марьеттой были не прочь вернуться в страну, дикая красота и необъятные богатства которой их привлекали.

Все решилось очень быстро. Биду и Дени были сражены новостью и попытались отговорить детей от безумной, как они считали, затеи. Но услышали в ответ:

— Не бойтесь за нас. Мы знаем страну, уже приспособились к ней. Наше материальное положение обеспечит необходимый комфорт. Тот климат тяжел лишь для несчастных и бедных. Мы с удовольствием туда вернемся.

Вскоре молодожены уехали, увозя с собой четверых лучших рабочих с завода Отмона. Месье и мадам Кордье с радостью встретили своих молодых друзей, а Полина кинулась обнимать прибывших с криком:

— О! Вы уже вернулись в нашу замечательную страну! Все хорошо! Мы рады!

В Сен-Лоране томился Майпури. Гигант спас жизнь одному надзирателю во время пожара, и ему даровали свободу, но он очень скучал. Приезд друзей был для него полной неожиданностью, но тем острее чувствовалась радость. Решили, что Майпури будет работать у Поля. Встал вопрос о выборе участка. Для молодого предпринимателя все уже было ясно — он берет покинутое поле, где они нашли золото.

На этот раз туда отправились по Марони. Но тяжелое воспоминание об их ужасной эпопее восемнадцать месяцев назад еще было живо. Девять скелетов так и лежали посреди высокой травы. Увидев мрачные места, где смерть занесла над ними свою косу, Поль и Марьетта вздрогнули и возблагодарили судьбу.

Поль получил желанный участок. Распорядившись захоронить бренные останки несчастных беглецов, он построил все необходимое для разработки. В память о бегстве и прошлых страданиях Поль назвал это место «Голодный прииск».

Сегодня Поль Бернар — один из наших крупнейших поставщиков золота. Он богат. Но истинное его богатство — Марьетта, подарившая ему четверых детей.

Прошло шесть лет. Поль и Марьетта подумывают окончательно вернуться во Францию. Пора уступить место другим. Да и дети — Фернан, Андре, Мария-Луиза и Тристан — должны узнать дедушку с бабушкой, славных Биду, и доброго папашу Дени. Они очень любят внучат и с нетерпением их ждут.

Конец

Луи Буссенар ПО ГВИАНЕ[1] Из Парижа в Кайенну

1

В море, 40° северной широты и 2° западной долготы,

понедельник, 9 августа 1880 г., 4 часа пополудни.

Уважаемый господин директор!

Как мы условились, я предполагал ежедневно записывать путевые впечатления. Но человек предполагает, а… «океан располагает». С самого начала плавания погода испортилась, море заштормило, и практически не было никакой возможности написать подряд хотя бы пару букв. Лишь сегодня я могу наверстать упущенное и вот, удобно расположившись в салоне, наконец начинаю.

«Лафайет»[2] мерно покачивается на волнах, килевая качка уже почти не ощущается, однако толчки от сотрясения винта достаточно сильны, поэтому мой почерк далек от идеала. Наборщикам «Журнала путешествий»[3] придется изрядно потрудиться, разбирая эти каракули. Жаль, что я буду далеко и не смогу выправить пробный оттиск.

Нет нужды объяснять читателям журнала цель моего путешествия в Гвиану. Собратья-журналисты уже сделали это до моего отъезда. Поэтому без лишних слов начинаю рассказ о первых впечатлениях от плавания.

Выехав из Парижа в четверг вечером, 5 августа 1880 года, поездом, отправлявшимся с Орлеанского вокзала в 8 часов 36 минут, я прибыл в Сен-Назер[4] в пятницу, в восемь часов вечера. «Лафайет», принадлежащий Трансатлантической компании, уже стоял под парами, пришвартованный к набережной, вдоль которой протянулись конторы, склады и доки той же компании.

Я умею ценить время: не теряя ни минуты, я приказал быстро доставить багаж на борт. Надо сказать, багаж у меня был довольно увесистый и состоял в основном из походного снаряжения, одежды, ящиков с боеприпасами и оружия.

Большие контейнеры благополучно разместили в трюме, к тому же офицер интендантской службы был настолько любезен, что разрешил мне взять с собой столько ящиков, сколько могла вместить моя каюта. Это жилище, в котором мне предстояло провести двадцать пять дней и ночей, оказалось довольно комфортабельным, особенно кровать, а иллюминатор, через который в каюту проникал свет, кто-то предусмотрительно широко открыл. Я сразу по достоинству оценил такую заботу, ибо каюта располагалась над машинным отделением и температура в ней была достаточно высокой, как будто меня специально подготавливали к тропической жаре у экватора.

Итак, я начал осваиваться на новом месте. Один за другим появились и мои товарищи по путешествию. Прозвучал удар колокола, приглашавший к завтраку. На корабле едят много: нужно до отказу заполнить желудок, чтобы не испытывать неприятных ощущений при качке.

Отплытие назначено на два часа дня.

Капитан судна господин Элиар оказался человеком чрезвычайно пунктуальным: точно в два часа была дана команда к отплытию. Этот ответственный и сложный маневр осуществлялся быстро, без каких-либо осложнений и шума. Несколько настойчивых свистков и последовавших за ними соответствующих жестов стоящего на капитанском мостике командира корабля — и вот огромная махина медленно сдвинулась с места, описала носом четверть круга и направилась в фарватер[5]. Пирс и набережная были буквально забиты зеваками. Отъезжающие кричали друзьям и родным последние прощальные слова, подкрепляя их выразительными жестами.

Внешне огромный трансатлантический пароход казался почти неподвижным. Но внутри него все пришло в движение: из труб со свистом вырвался дым, образуя над судном белое облако, задвигались лопасти винтов, производя оглушительный шум. Прозвучал пушечный выстрел. Три флага: один — на фок-мачте, другой — на грот-мачте и национальный — на бизань-гафеле[6] — трижды взвивались и трижды опускались…

На салют «Лафайета» ответили все стоящие на рейде суда. Ответом им был второй пушечный выстрел с трансатлантического корабля. Отъезжающие и провожающие энергично замахали носовыми платочками и шляпами. Никто не пытался скрыть охватившего всех волнения: слезы, едва сдерживаемые рыдания… Я сам почувствовал, как учащенно забилось сердце, как я побледнел, даже не побледнел, а позеленел, — и все же я был счастлив, счастлив, что уезжаю так далеко, что осуществилась наконец давняя мечта о дальнем странствии, что начал претворяться в жизнь столь долго вынашиваемый план. К тому же я всем сердцем стремился покинуть Париж, адскую бездну, которая, убивая душу, оставляет человека в живых…

А наш казавшийся еще недавно неподвижным корабль-колосс наконец проснулся: он весь содрогнулся, из двух труб повалили клубы черного дыма, загрохотали винты. Теперь уже не приходилось сомневаться — наконец-то мы плывем!

Я больше не испытывал волнения. Вперед, только вперед! Прощай, прошлое! Здравствуй, завтрашний день!

«Лафайет» стремительно покидал устье Луары, желтые воды которой образовывали видимую линию, прежде чем слиться с водами Атлантического океана.

На траверзе острова Бель-Иль[7] лоцман покинул корабль и на лодке добрался до шлюпа, что под поднятыми парусами покачивался на зеленовато-синих волнах, словно прирученная большая морская птица.

Постепенно очертания острова исчезли из поля зрения; пароход набирал скорость, и вскоре она достигла двенадцати узлов.

Ветер крепчал, волны угрожающе росли, наливаясь белой пеной, и с глухим рокотом разбивались о черный нос корабля, но судно было настолько крупным и обладало такой великолепной остойчивостью, что почти не испытывало бортовой качки, и только килевая качка была весьма ощутимой, если не сказать больше.

Склянки отбили шесть часов. Настало время обеда. Все пассажиры от мала до велика поспешили покинуть полуют и добраться до своих кают, ибо морская болезнь давала о себе знать, потому что из ста пассажиров семьдесят уже были больны.

К несчастью, состояние моря не позволяло открыть иллюминаторы, так что каюты были плотно закупорены, и страдавшие от икоты бедняги даже не могли найти слабое утешение, заменив завтрак, от которого они так мученически освобождались, несколькими глотками свежего воздуха.

В предыдущих путешествиях по морю я жестоко страдал от морской болезни, неизменно оказываясь побежденным в той неравной борьбе, что вела моя диафрагма с тошнотой. В общем, у меня были все основания страшиться плохой погоды. И надо же! Море штормило…

Но на этот раз, как ни странно, я держался хорошо. Я ел как обжора-людоед, а пил так, что от зависти могли бы побледнеть тени краснорожих тамплиеров былых времен.

По счастливой случайности моими соседями по каюте оказались морской врач первого класса доктор Ж. Крево[8] и капитан-лейтенант голландского флота, командир корвета «Аруба» господин Ван Мюлькен. Доктор Крево направлялся исследовать неизведанные районы верховьев Амазонки, а Ван Мюлькен должен был сойти в Суринаме, где ему предстояло принять командование морской базой.

Мы разговорились. Казалось, «Лафайет» шел в Америку только ради нас. Доктор Крево, невысокого роста, белокурый, подвижный и жизнерадостный, уже хорошо известен читателям «Журнала путешествий» описаниями двух своих экспедиций по Гвиане. Другой попутчик, господин Ван Мюлькен, как и подобает офицеру, отличался отличной военной выправкой, высоким ростом и крепким телосложением. Небольшие усики и белокурые волосы делали его лицо очень приятным. Не часто встретишь человека более симпатичного, хотя на первый взгляд он держался несколько отчужденно. Ко всему прочему это был человек незаурядного ума. Его познания не имели границ. В свои сорок лет Ван Мюлькен выглядел на тридцать. В тридцать один год он стал профессором судостроения в Голландской королевской академии морского флота. Ему предстояло провести в море около десяти месяцев.

После обеда мы поднялись на полуют. Ветер все крепчал, и волны вздымались все выше и выше, так что и килевая качка все усиливалась.

— Прекрасный бриз, — заметил голландский офицер.

— Я тоже нахожу его прекрасным, хотя и излишне «резвым», — согласился я.

— Увидите, что будет завтра. Он может задуть с удвоенной силой.

Эти простые слова заставили меня вздрогнуть. Тем не менее я оставался на своем посту до одиннадцати часов вечера, после чего отправился в каюту и лег в постель, проспав сном праведника до семи часов утра, несмотря на ужаснейший грохот волн, к которому добавлялась целая какофония звуков, доносившаяся из машинного отделения.

В семь часов утра зазвонил колокольчик, призывая пассажиров на завтрак. Стараясь не опоздать на утренний чай, я быстро оделся, но тут корабль так качнуло, что заняться утренним туалетом в полной мере не представлялось никакой возможности. Ударившись лбом о дверь, я зашатался, с трудом удержавшись в вертикальном положении. Зубная щетка никак не хотела попасть в рот, а мыло выскользнуло из рук и запрыгало по полу, словно испуганная лягушка. В довершение всего я никак не мог надеть ботинки.

Когда волна обрушивалась на корабль, накрывая иллюминаторы, каюта погружалась в полную темноту. Затмение длилось секунды две, после чего сероватый свет ненадолго проникал в наше временное жилище.

За столом я увидел человек двадцать, все как один с серыми, осунувшимися лицами.

Море продолжало бушевать, с каждым часом все сильнее. На корабле закрыли бортовые портики и открыли отверстия для стока воды.

К половине десятого — времени второго завтрака — положение стало еще хуже. На этот раз столовая оказалась полупустой, у всех присутствующих вид стал еще более удручающим.

Лампы на потолке и специальные подвески для стаканов и бокалов как будто отплясывали какую-то сумасшедшую сарабанду. Все вокруг звенело, трещало, качалось, катилось и рушилось.

Я почувствовал, как мою черепную коробку все более туго стягивает железный обруч, а на грудь наваливается какая-то тяжесть. Голова закружилась, а еда на тарелке показалась сделанной из гипса. Я вскочил и, пошатываясь как пьяный, побежал к лестнице, ведущей на полуют.

И вовремя… Меня рвало минуты три. Казалось, ничего более важного в этот момент для меня на свете не существовало.

Бледный, с залитым потом безжизненным лицом, я снова поплелся в столовую. Меня охватило желание обуздать морскую болезнь. И случилось почти невероятное: после полудня я почувствовал себя лучше. Ура! Я спасен, несмотря на продолжающуюся качку и сильные волны, что то и дело захлестывали палубу.

Мне захотелось обойти весь корабль от носа до кормы, чего не удалось сделать раньше.

Вахтенный офицер приказал поднять парус на фок-мачте, и качка стала чуть меньше.

Добравшись до полубака, я остановился, пораженный. До меня донеслись жалобные стоны, лай, блеяние, мычание, принадлежащие, несомненно, животным. Наверное, так стенали обитатели Ноева ковчега…[9] Бедные комнатные собачки, которых по закону не разрешалось держать на палубе, тщетно звали на помощь своих хозяев. Оказавшиеся на борту бараны, доверчивые овечки, крепкие быки, которым скоро предстояло превратиться в отбивные и котлеты, решая таким образом проблему питания команды и пассажиров, громоздились друг на друга в своих клетях, завывая на все лады. Быки, которых я насчитал шесть штук, раздувая ноздри, тревожно и грустно смотрели прямо перед собой, как бы ничего не видя. Все эти животные, вплоть до кур, жестоко страдали от морской болезни. Причем куры, с широко открытыми клювами, вытянутыми языками и побелевшими гребнями, похоже, страдали больше других.

Все пассажиры корабля находились в самом плачевном состоянии. Из герметично закрытых кают доносилось тоже великое множество однообразных малопривлекательных звуков, происхождение коих было, увы, весьма очевидным.

За обедом в столовой оказалось всего три человека: мои соседи по каюте и я.

На следующее утро, когда корабль уже пересек Бискайский залив, море, как по волшебству, успокоилось. Из всех кают выходили пассажиры, с осунувшимися лицами, но веселые и довольные. Перспектива отдыха и хорошего обеда стала наконец реальной, и это не могло не радовать всех.

Многих я увидел впервые, и среди них — господина Адольфа Балли, сына одного из видных коммерсантов Кайенны, человека весьма уважаемого в колонии, бывшего долгое время членом Тайного совета Гвианы. Его сын Адольф Балли, молодой человек двадцати пяти лет, возвращался домой после обучения в лицее города Бордо. Это был прекрасно воспитанный юноша с изысканными манерами, и встреча с ним на корабле была для меня настоящей удачей. Я тут же пригласил его за наш столик, ибо господин Крево пересел за стол капитана, так что у нас освободилось место.

Как я уже говорил, на борту «Лафайета» находилось сто пассажиров — мужчин и женщин. Большинство из них направлялись на Гваделупу и Мартинику[10]. Сделав две остановки и высадив пассажиров, наш корабль возьмет курс на Колон[11]. Остальные пассажиры, которые едут до Суринама[12] и Гвианы, должны будут сойти в Фор-де-Франс и пересесть на транспортный пароход «Венесуэла», также принадлежащий Трансатлантической компании.

Человек двадцать португальцев, венесуэльцев и колумбийцев держались особняком, расположившись за отдельным столиком. Они были одеты по последней моде, на безымянном пальце у каждого сверкал крупный бриллиант; вели они себя несколько манерно, даже жеманно, говорили громко и вычурно, но не смеялись и не улыбались, и более походили на мумии идальго[13], чем на живых людей. Дюжина испанских священников с епископом во главе, в своих черных сутанах, образовала огромное темное пятно среди светлых костюмов пассажиров и блестящих туалетов дам.

Последних я насчитал не более пятнадцати — восемнадцати, некоторые из них были очень хороши собой, к тому же многие явно были парижанками, и этим все сказано.

Случайно я оказался за столом рядом с господином В. и его юной супругой. Молодые парижане направлялись в Гвиану ради удовольствия, совершая нечто вроде свадебного путешествия. Это была замечательная пара, на которую все смотрели с нескрываемым удовольствием и даже некоторой завистью. Меня молодожены порадовали тем, что, являясь читателями «Журнала путешествий», прекрасно знали мои романы и рассказы; они пожелали дружески пожать руку восхищенному подобным знакомством автору (следует заметить, что ваш покорный слуга, ко всему прочему, еще и чрезвычайно возгордился сим обстоятельством).

Среди присутствующих мне попался на глаза видный мужчина с военной выправкой, туго затянутый в жандармский мундир. Жесткое выражение лица этого блюстителя порядка смягчалось теплотой глаз необыкновенной голубизны. Это был комиссар жандармерии Гваделупы, бравый солдат, отличившийся отвагой и энергией во время подавления мятежа негров, взбунтовавшихся в колонии в тот период, когда в Европе шла франко-прусская война 1870 года.

Были здесь и капитан жандармерии Гвианы господин Нуаро с супругой, приходившейся невесткой моему другу Анри Урселерду; офицер интендантской службы флота с семьей; молодая супружеская пара из Парижа, ожидавшая появления наследника; две испанки, обворожительные, хотя излишне увешанные драгоценностями, утренний туалет которых, увы, был далеко не безупречного вкуса (приходилось лишь сожалеть, что такие хорошенькие создания выглядели столь смешно!).

На корабле оказалась целая ватага прекрасных забавных малышей, белокурых и чернокудрых, смуглых и розовеньких, и они все как один были жизнерадостные и шаловливые, словно крылатые обитатели птичника, этакие славные маленькие бестии… Так что у меня на коленях постоянно пребывало двое-трое из них. Они с радостью дергали меня за усы, нахлобучивали себе на головы мой тропический шлем, норовили сорвать цепочку от часов, одновременно забрасывая меня вопросами и заставляя рассказывать сказки. И я начинал: «Жил-был когда-то…»

Около двадцати пассажиров я обнаружил на полубаке. Среди них Апату. Кто такой Апату? Негр, черныйвеликан из племени бони, которого доктор Крево нанял еще во время первого путешествия в Гвиану и с тех пор сопровождавший его повсюду, даже во Франции, где он только что провел год. Побывав в Париже, пообщавшись с белыми, Апату многому научился. Это был типичный представитель своей расы, непосредственный, как все негры, подвижный и неунывающий. Однако сейчас, после общения с белыми, ему больше подходила характеристика «ловкач» и «хитрец».

Он изъяснялся на странном языке, состоящем из набора креольских слов, наречия племени бони и французского; Апату давно заменил «калембе», набедренную повязку из голубого хлопка — единственное одеяние индейцев и гвианских негров — на шерстяные панталоны и полосатую хлопчатобумажную рубашку. Мы с господином Балли отправились познакомиться с ним. Надо было видеть этот чудесный продукт цивилизации! Огромную голову Апату с черным лицом, главным украшением коего служил широченный рот, растягивающийся до самых ушей, обнажая частокол сверкающих белых зубов, венчал странного вида головной убор из хлопка. Вид его не мог не вызвать улыбки, что вовсе не смущало негра. Мы от души рассмеялись. Он же флегматично и рассеянно обернулся, когда его окликнули, предварительно осторожно закрыв флакон «брильтантина» (как он называл всем известный бриолин), которым до этого он столь обильно смазал свои курчавые, давно не чесанные волосы, что они заблестели, и стал изъясняться на смеси французского и местного наречия.

— Очень хороший шапка, да? Купил в Париже. Неплохая работа, да? Поеду в ней на родину. И потом… из одной можно сделать две. Очень выгодно! Можно торговать с марони!

Чернокожий продолжал еще долго в том же духе. К сожалению, незнание многих слов помешало мне понять наиболее интересную часть этого монолога, хотя мой спутник, господин Балли, постарался перевести отдельные фразы.

На мой вопрос:

— Что ты думаешь о Париже?

Апату ответил:

— Париж! А! Это хорошая работа!

Париж для него был такой же «хорошей работой», как умело сплетенная корзина или прочно сработанная лодка для индейца…

Европейская цивилизация потрясла Апату, но он ни за что не желал показать свое изумление… К тому же он приходил в отчаяние при мысли о том, что бони сочтут его отъявленным лгуном, если по возвращении он расскажет обо всех диковинных вещах, что довелось ему видеть.

— Никто из моих братьев не поверит мне… Они скажут, что я хвастун и враль, — сокрушался он.

Никогда Апату не смог бы их убедить, что реку может покрывать тонкое небьющееся стекло, а с неба могут падать холодные хлопья, похожие на хлопок, что Париж ночью освещается с помощью белых солнц и желтых лун, что дома могут быть огромными, как горы, что люди научились подниматься в небо на шаре…

Статуя Генриха IV просто изумила бедного гиганта.

— Почему, — говорил бедный Апату, — белые поставили «этому старому господину» черную статую? Она больше подошла бы негру. Белым нужно ставить белые статуи. Негры никогда бы не осмелились поставить своему собрату белую статую!

Мы распрощались с Апату, уверенные, что во время плавания еще не раз встретимся с ним, и продолжали обход корабля, скорость движения которого к этому времени достигла двенадцати узлов. Море успокоилось. Моряки в таких случаях говорят: «Море как масло».

2

Настало время представить читателям капитана корабля.

Господин Элиар, пятидесяти лет, был человеком высокого роста, мощного телосложения, загорелым, светловолосым, с правильными чертами лица, на котором выделялись стального цвета глаза. От всей его фигуры веяло спокойствием, энергией и обаянием. Он являл собой законченный тип человека, преданного морю, который, оказавшись на суше, чувствует себя несчастнейшим из людей и умирает от скуки, пока не услышит шума двигателей в машинном отделении и свиста ветра в парусах. Его послужной список может служить образцом для любого моряка: на флоте — с четырнадцати лет, тридцать один год — на море, в течение многих лет — старейшина капитанов Трансатлантической компании, семь последних лет — командир «Лафайета», оснащением и оборудованием которого занимался лично, как заботливый отец вникая во все детали. Данный рейс являлся тридцать пятым по счету, причем все предыдущие обошлись без поломок и аварий, что внушало надежду на то, что и наш рейс не окажется исключением.

Должен сказать, этот бравый моряк был, помимо всего прочего, светским человеком с самыми изысканными манерами. Пассажиры, которым волей случая посчастливилось оказаться на борту его корабля, обнаружили в командире, кроме замечательных морских качеств, изысканную учтивость, что в сочетании со светскостью делало общение с ним приятным и сердечным.

«Лафайет», на мой взгляд, был отличным кораблем водоизмещением 3400 тонн и длиной не менее 110 метров от носа до кормы. Два винта, приводимые в движение машиной в 1000 лошадиных сил, обеспечивали бесперебойное движение корабля, развивающего скорость до 12 узлов, что равнялось 22 километрам в час, то есть скорости товарного поезда. Мачты корабля соответствовали парусному вооружению шхуны; грот-мачта несла прямые паруса, фок-мачта и бизань — косые.

Я неточно выразился, сказав, что основная масса пассажиров проводила время на полуюте. Настоящего полуюта на корабле не было, его заменял «руф» (нечто вроде нижней палубы), протянувшийся от носа до кормы. Этот руф имел то преимущество перед спардеком[14], что часть правого и левого бортов оставалась открытой, но от солнечных лучей пассажиров там защищал тент из брезента.

Просторная столовая, расположенная непосредственно под «руфом», занимала почти четверть кормовой части корабля. Такое расположение позволяло сразу после еды превращать обширное помещение в салон для отдыха.

Столовая была просто великолепна: длинные массивные столы из красного дерева, сверкающие искорками хрусталь и стекло в специальных подвесках на потолке, двадцать ламп цвета морской волны, прикрепленных с помощью бронзовых, изящно изогнутых опор к особой конструкции по принципу знаменитого итальянца Кардано, стены из белого мрамора с золотыми инкрустациями и двадцатью иллюминаторами для доступа света и воздуха в помещение.

Расположенные на нижней палубе каюты были просторны, насколько они могут быть таковыми на корабле. Пассажиры единодушно хвалили их за комфорт. Конечно, это не значит, что в них могла найти место для маневра рота пехоты, но ме́ста для проживания всем хватало, и это главное.

Моя каюта, как я уже говорил, располагалась вблизи машинного отделения, так что я буквально плавился в этой парилке, надеясь через два-три дня устроиться на ночлег на палубе.

Добавлю еще, что на «Лафайете» было восемь спасательных шлюпок, что место рулевых обычно находилось на мостике, что бушприта[15] на корабле не было и что его якоря весили тысячи килограммов, а мачты были такие высокие, что требовалась установка громоотвода. Но это, возможно, не так уж и важно.

Я предпочел бы более подробно рассказать об экипаже и о функционировании всего «хозяйства» командира Элиара.

Экипаж вместе с обслуживающим персоналом насчитывал 120 человек. В штаб корабля входили капитан, второй помощник, три лейтенанта, старший механик и четыре простых механика, врач, интендант с помощником и почтовый служащий.

Непосредственно экипаж состоял из 32 человек плюс 44 рабочих машинного отделения. Матросы и машинисты проходили тщательный отбор и уже поэтому были людьми исключительными.

Обслуживающий персонал включал 35 человек — все как на подбор профессионалы своего дела, к тому же скромные, усердные, безупречно честные и преданные командиру корабля. Все они находились в подчинении у метрдотеля господина Гюэ, неизменно плававшего на «Лафайете» в течение двенадцати лет. Впрочем, количество обслуживающего персонала увеличивалось или уменьшалось в зависимости от числа пассажиров на борту.

Корабль мог перевозить до трехсот пассажиров в первом классе и до восьми сотен солдат.

На данный момент нас было сто человек. Как обеспечивалось наше существование? Цифры, которые сообщил господин Гюэ, поразили меня.

При посадке на корабле находились 6 быков живьем и 1, забитый накануне; 4 теленка, 40 баранов, 105 живых кур, 20 индюшек, 150 уток, 100 кроликов и т. д.

Из 3500 килограммов загруженной муки на ежедневное потребление расходовалось 100 килограммов.

Я забыл упомянуть еще о трех корабельных пекарях, которые неустанно месили тесто возле машинного отделения, издавая при этом звуки, почти перекрывающие шум машин (они мне напоминали кваканье лягушек, когда те пыхтят и надуваются, как будто хотят стать больше быка). Как бы то ни было, но испеченный ими хлеб был великолепен, а сладкие булочки особенно нравились детям, объедавшимся до пресыщения, а иногда и до несварения желудка.

Мне просто не под силу хотя бы приблизительно определить количество потребляемых блюд. Могу лишь сказать, что в рационе пассажиров «Лафайета» ежедневно присутствовала свежая рыба, загруженная при отплытии, и всевозможные овощи. Однажды приготовили даже омаров по-американски.

Вот меню одного из обедов (на 11 августа 1880 г.): суп с пирожком, различные закуски, говядина с овощами, филе барашка с гарниром из овощей, жареные цыплята, морской язык а-ля Кольбер, десерт, кофе.

Все эти изысканные блюда задумывались и готовились корабельным коком, искусным мастером своего дела, чей талант высоко ценили и пассажиры и капитан. Осуществлять задуманное ему помогали четверо помощников.

Воздав должное волшебнику желудочных радостей, продолжу описание провианта.

Вина́ можно было заказывать сколько душе угодно, что нас очень обрадовало, но, помимо всего прочего, оно оказалось просто великолепным, что обрадовало нас еще более. В отличие от «Ви паризьенн» здесь его, как правило, подавали в больших бокалах.

Метрдотель Гюэ загрузил 8000 бутылок белого и красного вина. В день поглощалось примерно 150 бутылок. Непьющих на корабле было не слишком много, среди них, конечно, дамы, в особенности испанки, известные своей неприязнью к алкоголю. Что касается нашего стола, то сидевшие за ним мужчины пользовались среди пассажиров корабля славой отъявленных пьяниц и обжор.

Мои расчеты показывают, что на долю членов экипажа приходилось по 150 литров вина в день. Загруженные в трюм 150 бочек вина для личного пользования экипажа не оставляли сомнения, что трезвость им не угрожает.

1500 килограммов картофеля не вызвали у меня особой радости в отличие от мороженого, которое, как мне сказали, будет сделано при помощи льда, что заполнял специальные холодильные камеры, расположенные в носовой части корабля.

Это лакомство с жадностью поглощалось всеми, и не удивительно: ведь мы находились на 35°02′ северной широты и 34°26′ западной долготы.

Холодильные камеры вмещали семь тонн льда. Эта огромная масса должна была обеспечить всех жаждущих прохлады пассажиров до самой Мартиники. По прибытии в Фор-де-Франс пустые камеры снова будут заполнены сим важным продуктом.

Если вино на корабле поглощалось по привычке и ради удовольствия, то вода являлась самой необходимой жидкостью, но недостатка в ней никто не испытывал. Она была нужна, кроме всего прочего, и для нужд личной гигиены. Резервуары содержали 40 тонн этой лишенной вкуса и запаха жидкости, обладающей таким важным преимуществом перед морской водой, как способностью растворять мыло. Дистилляционные аппараты очищали почти 500 литров морской воды в день. Не ощущалось на корабле и нехватки белья. Думаю, самые взыскательные провинциальные хозяйки, гордящиеся его обилием в своих шкафах, пришли бы в изумление и позеленели бы от зависти, познакомившись с содержимым корабельных шкафов. Судите сами: 5000 гигиенических салфеток, 2000 обеденных, 150 скатертей, 2000 одеял, 1000 кухонных передников и т. д.

Плавучий дом капитана Элиара был действительно прекрасно оснащен и оборудован. И, что самое удивительное, вся подготовка к столь длительному плаванию была осуществлена за четыре дня!

Надо сказать, что наше морское путешествие не было ни монотонным, ни скучным. Как только мы миновали Азорские острова, спокойное ранее море взбунтовалось. Эти португальские острова расположены несколько в стороне от прямой линии, соединяющей порт Сен-Назер и Пуэнт-а-Питр. Но капитан и вся команда корабля, проявив внимательность к пассажирам, решили слегка изменить курс и отклониться вправо, с тем чтобы мы смогли после шести дней плавания в открытом океане полюбоваться видом Сан-Мигеля — самого крупного из Азорских островов.

Было всего пять часов утра. Не следует забывать, что разница во времени с Европой достигла двух с половиной часов, следовательно, сейчас здесь была всего половина третьего.

Я крепко спал и проснулся от громкого шума. Открыв глаза, я через узкое отверстие иллюминатора увидел берег, до которого было не более километра. Вид его не мог не поразить. В глаза бросились прежде всего очертания скалы, напоминавшей силуэт огромного собора, омываемого волнами и стоящего, словно страж, на границе между безбрежным океаном и маленьким островом.

Я быстро оделся и бросился на палубу, где уже собрались мои спутники по путешествию, заспанные, но восхищенные открывшимся видом.

Азоры относятся к островам вулканического происхождения. Скалистые берега их, самой причудливой формы, возвышались над волнами на пять-шесть метров. Дальше, в глубине острова, местность была также холмистой, кое-где виднелись горы средней высоты, вершины которых сейчас были скрыты плотной завесой облаков. Растительность не отличалась особой роскошью, но многочисленные мандариновые и лимонные плантации, щедро покрывавшие сочной зеленью берега и долины острова, придавали ему живописный вид.

«Сплошная низкая облачность», как сказали бы моряки о погоде. Действительно, тучи сгущались и все ниже нависали над вершинами скал. По-прежнему четко была видна лишь береговая линия на протяжении двух километров да ряды виноградников на холмах.

Корабль шел не сбавляя скорости, подобно поезду, и, словно в окошке купе, перед нами проплывали разбросанные там и сям группки разноцветных домиков, будто подвешенные по два-три-четыре или по целому десятку к голым утесам или одиноко лепившиеся к подножиям скал. Это очень разнообразило пейзаж, не слишком, правда, его оживляя, а лишь усиливая чувство одиночества и заброшенности.

Но за мандариновыми плантациями дома́. стали встречаться чаще, и скоро мы увидели небольшие городки с домами в мавританском стиле[16], ветряные мельницы и совсем ветхие хибарки, похожие на игрушечные домики.

За длинной грядой отвесных скал, о которые с грохотом разбивались волны, перед нами возник довольно большой город, вот только я, к сожалению, забыл, как он назывался…

По железной дороге, проложенной по искусственной насыпи, двигался товарный поезд со стройматериалами. Локомотив приветствовал нас пронзительным свистком, а машинисты замахали платками. Перед насыпью на воде болталось несколько шхун… Наш корабль продолжал ход, и вскоре острова исчезли из поля зрения пассажиров. Целый километр нас сопровождало с полдюжины тунцов, да несколько чаек кружили некоторое время над кораблем. Азоры остались далеко позади…

Погода продолжала ухудшаться. Надвигался ураган. Полил проливной дождь, по морю загуляли огромные волны, и корабль стало раскачивать не меньше, чем в Бискайском заливе. Все отверстия в корабле — иллюминаторы, люки и прочее — были тут же плотно задраены.

Семьдесят пассажиров, болезненно переносивших морскую качку, сразу же оказались в заточении в своих каютах. Завтрак многие из-за тошноты пропустили. А море продолжало бушевать. Господин Балли, не говоря ни слова, исчез и уже не появлялся. Большинство пассажиров последовали его примеру. За нашим столом из двенадцати человек осталось трое: господин Ван Мюлькен, наш французский компаньон и я, ваш покорный слуга.

Голландский офицер выразил восхищение моей стойкостью перед лицом такого грозного врага, как морская болезнь. Я действительно чувствовал себя на этот раз не хуже, чем на земле, и был несказанно этому рад.

Дождь прекратился, но зато усилился ветер. Желая убедиться в полном своем иммунитете, я отправился с господином Ван Мюлькеном на полубак. На крайней точке корабля, где мы устроились, качка была ужасной. Мы то взлетали на гребень чудовищной волны, то со скоростью пули летели вниз, в самую бездну. Следует сказать, что я не только не мучился, но даже находил некое удовольствие от этого балансирования. Компаньоны по морским ваннам в Ипоре не поверили бы своим глазам, а мадам П., от приглашения которой на морскую прогулку я отказался, каким бы соблазнительным подобное мероприятие в столь приятной компании ни представлялось мне, обвинила бы меня во всех смертных грехах…

Бушующее море похоже на капризного ребенка — оно неистовствует недолго: к вечеру волнение улеглось и мы снова плыли в спокойном океане. Завтра и послезавтра ожидались пассатные ветры[17]. Через шесть дней мы рассчитывали прибыть на Гваделупу.

Пятница, 13, пополудни. Только что определили местонахождение корабля: 32°29′ северной широты и 39°15′ западной долготы. Жара усиливается, море спокойно. Ничего особенного не произошло, и я решил, что если в оставшееся время плавание будет проходить так же монотонно, то на этом я и закончу свое первое письмо и отправлю его почтой по прибытии в Пуэнт-а-Питр.

На следующий день, в субботу, жара усилилась. В воскресенье «Лафайет» находился на 26°46′ северной широты и 47°54′ западной долготы. Всего три градуса отделяли нас от тропика, который мы должны были пересечь в три часа утра.

Праздник по поводу пересечения тропика уже давно не отмечается на трансатлантических кораблях. Впрочем, меня это мало трогало. Я не раз участвовал в подобных мероприятиях и знаю цену шуткам подвыпивших матросов и пассажиров.

Море местами было покрыто желтоватого цвета водорослями, которые ботаники называют Sargassum vulgare[18] и откуда пошло название «Саргассово море». Так назвали древние мореплаватели часть океана, находящуюся как раз в центре течения Гольфстрим и буквально целиком заполненную этими морскими растениями.

Sargassum vulgare более известны под названием «тропический виноград». Но этому винограду, естественно, не угрожает филлоксера[19], и сквозь его стебли, лишенные душистых гроздьев, проплывают стайки летающих рыб, подобно тому как из земных виноградников вспархивают испуганные кем-нибудь дрозды.

Несколько часов плавания отделяли нас от Гваделупы.

У меня разболелась голова и настроение испортилось. Господин Балли, наоборот, во время завтрака так и сыпал каламбурами…

Между тропиком и экватором Ван Мюлькен заявил протест с высоты своего флегматичного спокойствия, и в наказание нарушитель «общественного порядка» был заперт в каюте. Но этот нечестивец только смеялся…

Но вот наконец звучит сигнал, извещающий о появлении на горизонте земли. Это Гваделупа.

До скорого свиданья, господин директор!

3

23 августа 1880 года

Английская Гвиана

Рейд Джорджтауна.

Уважаемый господин директор!

Я закончил мое последнее письмо в виду Антильских островов[20].

Появившаяся вдали Гваделупа была похожа на белое облачко.

«Лафайет» шел вдоль берега острова Дезирад, одного из первых французских владений на Гваделупе. Громко сказано для обозначения этого маленького островка, но другого, увы, не существует. Точно так же, как сантим, франк и луидор объединены общим понятием «деньги», так и риф, банка, остров или континент — все это «владения».

Остров Дезирад появился на горизонте на заре, словно крепость с двойными рядами каменных укреплений с земляными валами.

Это угрюмая, невозделанная, лишенная растительности земля всего с несколькими десятками жителей. Непонятно, как и на что они живут. Общение с Большой землей происходит один-два раза в месяц, все остальное время островитяне занимаются тем, что созерцают безграничный океан да скребут свои голые скалы. Но что там может произрастать? Не буду слишком углубляться в эту проблему, ограничусь лишь констатацией факта, что эта земля обитаема. Более того, здесь имеется даже свой мэр — господин Пэн. Во всяком случае, хлеб жителям острова был обеспечен[21].

Но вот наконец и Гваделупа. Перед нами возник сначала огромный утес, похожий на голову великана, тело которого по самую шею казалось погруженным в воду. Такой же четко очерченный профиль, но в слегка искаженном виде повторился и в следующем утесе. С некоторой долей фантазии можно было бы предположить, что некий гигант не решается погрузить свои толстые губы в пенный напиток, что беспрерывно поставляет морская фея.

Но хватит сказок! Оставим их для тех, кто путешествует, сидя дома, а мы отправимся в Пуэнт-а-Питр.

Пассажиры уже высыпали на палубу. Сто пятьдесят биноклей и подзорных труб нацелились на город. Пронзительно, во всю силу медных глоток заревели трубы, вслед за тем грянули два пушечных залпа и на грот-мачте взвился голубой флаг с белым квадратом посередине.

От берега отошла шлюпка, гребцы энергично заработали веслами, и вскоре она пришвартовалась к правому борту корабля. Рулевой, однако, не делал никаких попыток подняться на борт, а потребовал корабельного врача, что-то сообщил ему, после чего доктор быстро направился на капитанский мостик.

Снова раздался свисток, и по этому сигналу штандарт был спущен, а вместо него на фок-мачте появился желтый флаг, от одного вида которого у всех тревожно забилось сердце. Всем известно, что это значило: на берегу — карантин и, следовательно, любое общение с землей запрещено. Скоро нам стало известно, что на Гваделупе свирепствует ужасная желтая лихорадка. Пассажиры с портом назначения Пуэнт-а-Питр покидали корабль мрачные, озабоченные и опечаленные, моля Господа о том, чтобы по прибытии их не ожидало известие о смерти кого-либо из родных.

Капитан отказывался принимать с берега любые посылки, как бы малы они ни были, сделав исключение лишь для писем. Почтовый служащий, принимавший мешок с депешами, еле касался его пальцами, предварительно обильно смочив руки фенолом.

Таким образом, карантинный патент корабля останется чистым и мы сможем пристать к берегам Мартиники. Без него «Лафайет» как заразное судно не приняли бы в английских колониях. Три часа спустя та же история без малейших отклонений повторилась в порту Бас-Тер, но первое впечатление о мрачном приеме, оказанном нам в Пуэнт-а-Питре, уже стерлось из нашей памяти.

Мимо проплывали берега, утопавшие в роскошной южной зелени. Тропическая флора обильно покрывала все возвышенности и холмы, лишь вершина Суфриер[22] была окутана покрывалом из белых облаков, отливавших на солнце всеми цветами радуги. Короче говоря, природа радовала глаз.

Бас-Тер оказался гораздо красивее Пуэнт-а-Питра. Площадь перед дебаркадером[23], обрамленная великолепными тамариндовыми деревьями[24], была заполнена горожанами, сбежавшимися, чтобы увидеть это никогда не надоедающее зрелище, каковым является прибытие большого корабля. Среди публики особо выделялись своими белыми шлемами жандармы. Быстро высадив пассажиров, плывущих до Бас-Тер, «Лафайет» взял курс на Мартинику.

В полночь мы достигли острова Сен-Пьер, о чем свидетельствовали традиционные два пушечных выстрела. Должен признаться, к моему стыду, сон мой был так крепок, что залпы эти не достигли моего слуха и не вырвали меня из объятий Морфея. Но в шесть часов утра стюард Мишо, как ураган влетевший в каюту, стал дергать, тормошить, изо всех сил толкать меня, приговаривая:

— Месье, месье, просыпайтесь, мы прибыли в Фор-де-Франс.

Ровно через две минуты я был на палубе и успел захватить проход корабля мимо старого форта с его траншеями, гласисами, куртинами[25], давно заросшими дикими травами. Еще несколько оборотов корабельных винтов — и корабль наш уже у дебаркадера, являющегося полной собственностью Трансатлантического торгового общества.

Отсутствие на торговых кораблях, стоящих в порту, желтых флагов, говорило о том, что на Мартинике нет эпидемии. Два военных судна приветствовали нас пушечными залпами. Множество лодок с людьми устремились к «Лафайету». Здесь корабль должен был запастись углем, необходимым для дальнейшего плавания до Колона.

Открывшийся нашему взору вид был достаточно живописным: вдали за портом ярусами располагались невысокие горы, сплошь от подножия до вершин покрытые разнообразной растительностью. Рядом с дикими пальмами росли кокосовые, банановые, тамариндовые деревья, авокадо и манго; ветви их переплетались с зарослями кустарников, трав и цветов, плотным ковром покрывавших землю.

После двух недель плавания мы могли наконец сойти на берег и ознакомиться с местными красотами и нравами. И вот уже с корабля спущен трап и мы ступаем на сушу.

Вся набережная заполнена толпой негров, жестикулирующих и улюлюкающих, словно стая обезьян, сбежавших из зверинца. Отдана команда приступить к загрузке угля, и мы остановились, чтобы получше рассмотреть это занятное зрелище.

Картина и вправду оказалась достойной внимания. Мы увидели огромную толпу негров всех возрастов, пола и роста в рубище и невообразимых лохмотьях, едва прикрывавших их черные тела, с акульими челюстями и лоснящимися ноздрями, всех, независимо от возраста, курящих огромные сигары или длинные глиняные трубки с ужасным запахом и сопровождавших весь процесс самыми немыслимыми гримасами и ужимками.

Вся эта живописная армада двинулась к огромной куче угля и принялась ее терзать, наполняя топливом широкие бамбуковые корзины, которые сразу черные руки ловко водружали на черные головы. Затем, разделившись на звенья по двадцать — тридцать человек, грузчики направлялись к контролеру и получали от него по жетону; звучал сигнал, и все устремлялись к трапу, поднимались на борт, сбрасывали содержимое корзин в трюм, после чего тотчас же вприпрыжку возвращались к куче угля, чтобы снова и снова повторить этот процесс в том же порядке.

Чернокожие оборванцы продолжали подпрыгивать и гримасничать, и мне все время казалось, что они вот-вот встанут на четвереньки.

Двум сотням негров предстояло таким образом к завтрашнему утру перетаскать тысячу тонн угля — именно то количество, которое необходимо проглотить «Лафайету», чтобы добраться до Панамского перешейка.

Насладившись этим зрелищем, мы поспешили поскорее покинуть копошащуюся черную толпу, издающую весьма своеобразный запах и поднимающую тучу пыли, и отправились в Фор-де-Франс, до которого было семьсот — восемьсот метров.

Мы — это Ван Мюлькен, Балли и ваш покорный слуга да чиновник морского министерства, с которым мы познакомились несколько дней спустя после посадки на корабль. Его звали Бондервет. Сын голландца и креолки[26], он был высоким, широкоплечим и крепким, приятной наружности, а воинственные усы придавали его внешности мужественный вид. С Бондерветом у нас сразу же установились теплые отношения. Отныне наша четверка стала неразлучной. Вот и теперь, не теряя времени, мы отправились в путь, с трудом прокладывая дорогу сквозь заполнявшие улицы толпы негров. Все они неслись к кораблю, надеясь продать там фрукты — бананы, дыни, ананасы, гуаявы, авокадо и прочие лакомства. Мы не сомневались, что сегодня вечером все это с почетом будет водружено на столы.

Вскоре нам попался винный погребок, где одновременно внаем сдавались лошади и коляски. К сожалению, единственная пара лошадей с коляской уже была заказана, и мы вынуждены были идти пешком — далеко не радостная перспектива, если учесть, что солнце палило немилосердно.

Дорога проходила мимо полигона школы горнистов морской артиллерии, приветствовавших нас радостными звуками фанфар.

Здесь нам и представился случай познакомиться с местными обычаями.

За нами шла, подпрыгивая и что-то напевая, крупная, довольно красивая мулатка. Пританцовывая, она поднимала ноги несколько выше, чем того требуют приличия. Но вдруг красотка остановилась и направилась к одному из горнистов, что есть силы дувшему в свою трубу, и протянула ему букетик цветов. Трудно передать словами всю дальнейшую сцену. Прежде чем получить сей драгоценный дар, парень высоко поднял ногу, почти до уровня лица девушки, как будто намереваясь ударить возлюбленную по голове. Та в свою очередь сделала вид, что собирается отразить удар, и что-то вроде мнимой дуэли началось между молодыми туземцами, таким странным образом выражавшими любовные чувства.

Оставив эту необычную пару, мы продолжили путь, достигнув вскоре улицы, по обе стороны которой стояли жалкие домики. Посредине улицы журчал ручей, вернее, вонючий ручеек, уносящий всякие отбросы.

Наконец мы добрались до площади Саванны, широкой, квадратной, обсаженной манговыми и тамариндовыми деревьями. Под тенью сих гигантов праздно возлежали белые европейцы и креолы, прикрываясь от солнца зонтиками, тогда как рядом, на самом пекле резвилась и пронзительно визжала стайка негритят, облаченных в изодранные рубашонки.

Вся площадь представляла собой газон яркой нежной зелени, на котором выделялись полоски тропинок для пешеходов. Казалось бы, почему бы отдыхающим не поваляться на этом зеленом естественном ковре? Но не тут-то было. Зоркий опытный взгляд мог без труда заметить среди зелени не один качающийся живой стерженек. Это, несомненно, были ядовитые змеи. Их укусы чрезвычайно опасны, а часто и смертельны. Они являются настоящим бичом Мартиники, чего, к счастью, избежала Гваделупа по пока не выясненным причинам.

Посреди площади мы увидели красивую статую из белоснежного мрамора в окружении восьми огромных пальм. Она изображала Жозефину Богарне, знаменитую жену Наполеона, императрицу на час, видевшую всю Европу у ног ее именитого супруга, падение которого было столь стремительным. Как известно, Жозефина родилась именно здесь, на Мартинике.

Жара становилась невыносимой. Нестерпимо хотелось пить, в горле все пересохло, мы буквально обливались потом. Но вот и кафе. Нас заверили, что это самое лучшее заведение не только в городе, но и во всей колонии. О Боже, как же должны выглядеть остальные?! А еда?! Чтобы приглушить мучившую нас жажду, пришлось проглотить жуткую желтоватую микстуру, по вкусу напоминающую воду с содой для стирки, острую, тошнотворную, с отвратительным запахом… Здесь она гордо именовалась «пивом». И за маленький стакан с этим отвратительным пойлом с нас содрали 2 франка 50 сантимов — столько же, сколько в парижском кафе «Риш».

Не моргнув глазом, я заключаю эту чудовищную грабительскую сделку, к большому неудовольствию Бондервета, который, будучи человеком гораздо более рассудительным, чем я, уговаривает меня зайти в соседнее кафе.

Разбойник-хозяин, опасаясь упустить клиента, сбрасывает сразу тридцать су! Радость буквально переполняет меня, ведь я выгадал целый франк 50 сантимов, и все благодаря вмешательству нашего благоразумного друга. Как тут не вспомнить поговорку: дружеская услуга — сестра благополучия!

Тут я подумал, что мне необходимы замок для чемодана и записная книжка для заметок. И мы отправились на колониальный рынок, где купить можно абсолютно все — от духов до ловушек для диких зверей, почтовых марок, маятников для часов, сабель, вяленой трески и т. д… и т. п…

Я без труда нашел оба нужных мне предмета у продавца с крайне неприятным лицом и таким недовольным видом, словно я был ему чем-то обязан. Замо́к оказался самым заурядным скобяным изделием, что продают в провинциальных лавчонках во Франции за 30 сантимов, что же касается записной книжки, то она, конечно, значительно хуже тех, какими якобы торгуют нищие на парижских улицах за семь су, чтобы их не забрали в полицию. За первую вещь наглец потребовал три франка, за вторую — два франка пятьдесят сантимов. Опять же не моргнув глазом, я собирался выложить деньги, если бы не повторное вмешательство моего более осмотрительного друга, господина Бондервета, который предложил посмотреть нужные мне предметы у другого продавца.

Продавец-пират, опасаясь, что я уйду от него без ужасной записной книжки, тут же скостил сумму на тридцать су. Я обрадовался… Так, благодаря моему другу удалось сэкономить еще полтора франка. Как тут опять же не вспомнить уже известную поговорку.

Я торжественно поклялся бравому чиновнику, что отныне мы с ним друзья навеки.

Жара все нарастала. Волосы мои слиплись под шляпой. К тому же они у меня были слишком длинные. Я заметил, что мои друзья благоразумно остриглись перед отъездом из Парижа почти наголо. Мне захотелось сделать то же самое, и с этим намерением я отправился в парикмахерскую, расположенную в жалкой лачуге.

Наученный горьким опытом на базаре, я решил действовать осторожнее и договориться о цене с колониальным цирюльником заранее.

— Сколько вы берете за один волос? — спросил я.

— Один франк, месье.

— Целый франк за то, чтобы подрезать один волос? Не слишком ли дорого! — возмутился я.

— Такова наша обычная цена, месье, — невозмутимо отвечал парикмахер.

— При мне лишь крупные купюры, придется зайти в следующий раз, — схитрил я.

— Или этот цирюльник сумасшедший, или отъявленный жулик, — сказал я Балли, покинув парикмахерскую.

— Вовсе нет. Конечно, он угадал в вас иностранца и понял, что вы спрашиваете о цене за всю стрижку…

— Тем хуже, но, как бы то ни было, придется мне сохранить мою шевелюру до Гвианы.

4

О церкви, мимо которой мы проходили, о ее архитектурных достоинствах и декоративном убранстве ничего особенного сказать не могу. Но одна деталь все же поразила меня: направо от входа, на стене находилась большая плита из белого мрамора с выгравированными на ней золотыми буквами. Я не стал записывать этот текст, однако он произвел на нас весьма странное впечатление. Эпитафия посвящалась Фелиппо, однокашнику Наполеона по учебе в Бриенской военной школе, впоследствии защитнику Сен-Жан д’Акра, предателю, повернувшему оружие против своей родины[27].

Статуя Жозефины и в ста метрах от нее — могила Фелиппо, человека, судьба которого так тесно связана с именем Наполеона… и все это в далеком, заброшенном уголке земли! Какое необыкновенное совпадение!

В полдень мы возвратились на корабль, надеясь вечером снова совершить пешую прогулку.

Ночь была великолепной. Из-за холмов показалась луна, и под ее серебристым сиянием все окружающее приобрело таинственный романтический вид. Темнота была бы полной, если бы на земле не сверкали, словно огоньки на рождественской елке, светлячки. Морские испарения, смешиваясь с запахами тропических растений, придавали воздуху свежесть недавно прошедшего ливня. К этому следует добавить многозвучный хор, в котором угадывался стрекот цикад, шорох сверчков, неистово хлопающих надкрыльями, кваканье лягушек.

Ночной порт представлял собой просто фантастическое зрелище. Красавец «Лафайет» предстал перед нами в зареве огней, словно охваченный пожаром… Черными нитями повисли снасти, а огромные ярко-красные трубы казались железными колоннами, объятыми пламенем. Целая армия черных демонов без передышки бросалась в атаку на этого колосса, поставляя в его трюм сотни тысяч корзин угля.

Мы подошли поближе. Обычно все ночные работы производятся при электрическом освещении, но сегодня «свеча Яблочкова»[28] не работала и пришлось обратиться к старому испытанному способу: шесть высоких железных треножников с железными корзинами, начиненными раскаленным углем, служили торшерами, освещающими огромное помещение, где трудились черные наемники ночи. Корзины сверкали, словно пороховые бочки, над ними то и дело взвивались языки пламени, монотонные крики «ира» и «фла» сливались с барабанным боем, что возбуждало и подбадривало негров.

Это было поистине необычное и фантастическое зрелище.

Последняя ночь на борту «Лафайета». Капитан Элиар сообщил, что в Гвиану нас доставит не «Венесуэла», как предполагалось ранее, а «Сальвадор», принадлежащий той же компании, что для нас, собственно, не играло никакой роли.

На следующее утро оба корабля сошлись борт к борту. Перевалка грузов через широко открытые люки производилась быстро и организованно. Слышался лишь скрежет лебедок, сопровождаемый свистками и командами.

Другую часть груза представляли пассажиры, и она требовала, естественно, иного обращения, но, по странному стечению обстоятельств, об этом-то как раз и забыли.

Как уже было сказано, оба корабля подошли друг к другу настолько близко, что почти соприкасались бортами, но специальные отверстия на задней палубе оказались закрытыми, а трапы не перебросили, так что пассажирам приходилось взбираться на борт по вантам[29], рискуя схватиться рукой за движущуюся снасть, и, преодолев расстояние в один метр, разделяющее бортовые сетки обоих судов, опуститься на палубу другого корабля. Затем пассажирам предстояло увернуться от не загруженных в трюм тяжелых бочонков, постараться не поскользнуться на куче пустых ящиков, добраться, наконец — после утомительного путешествия длиной в двадцать метров, совершенно разбитым от усталости, исцарапанным, в синяках и порезах, перепачканным машинным маслом, — до кормы «Сальвадора», где ожидал новый чиновник морского ведомства.

Это, скажете вы, слишком преувеличено. Невозможно так бесцеремонно обращаться с пассажирами, которые являются, вообще-то, основой процветания компании.

На этот справедливый упрек можно дать следующее объяснение: выполнение самых разнообразных обязанностей персоналом, численность которого явно недостаточна, привело к тому, что пассажирам приходится в ситуациях, подобных только что описанной, выпутываться из затруднительного положения самостоятельно.

Что мы и сделали. Заняв каюту, каждый пассажир вновь должен был пройти тот же путь, преодолевая новые трудности…

На «Сальвадоре» продолжили дальнейшее плавание, перейдя с «Лафайета», сорок мужчин и двенадцать женщин. Нам предстояло сделать следующее: найти стюардов, с их помощью переправить багаж с большого корабля (все в той же последовательности) на маленькое судно, а затем, толкаясь в проходах, скатываясь кубарем по трапам, бдительно при этом следить, чтобы шныряющие повсюду черные бродяги не запустили лапы в какой-либо приглянувшийся им тюк.

Надо отдать должное службе порядка «Лафайета». Наши охранники разрывались на части, выполняя свои обязанности. Мишо буквально пополам сгибался под тяжестью огромного ящика, который он один умудрился тащить на себе. Толкаясь и сшибая друг друга, мы с трудом пробивались сквозь проход, заполненный стюардами «Сальвадора» — мулатами, что стрекочут как сороки и отлынивают от работы или же, в лучшем случае, ввосьмером тащат одну шляпную картонку…

Мало-помалу все утряслось. Правда, на «Лафайете» оставались еще двенадцать пассажирок, о которых позаботиться также было некому.

Способны ли они проделать тот же жуткий, даже опасный путь? Правда, можно было бы воспользоваться услугами лодочников, которые совершают рейды между обоими кораблями. Но, как ни странно, как раз в это время лодки почти отсутствовали, по крайней мере мы увидели лишь одну, но ее хозяин за перевозку одного человека потребовал два франка. О грабитель! За пятьдесят-то метров!

Наши доблестные парижанки, устав от всех уговоров и просьб, отказались от этой затеи и мужественно согласились на предложенную мужчинами операцию: они храбро хватались за снасти, а мы образовали живую цепь от одного корабля до другого, и дамы при нашей поддержке переправились на судно. Операция удалась, и дамы долго хохотали как сумасшедшие над своими приключениями на море.

Так или иначе, но мы оказались наконец в своих каютах. Мне повезло: моя каюта находилась с левого борта — значит, до Гвианы я буду плыть с ветерком. Вместо иллюминаторов на «Сальвадоре» широкие портики, так что света и воздуха будет достаточно.

Наступила ночь. Отплытие назначено на завтра, пятницу, на восемь часов утра.

Наученный опытом восьмидневного плавания в океане, я решил первую ночь провести на палубе и сразу же уснул сном праведника. Пробудился я от пушечного выстрела. На часах было ровно восемь. Следовательно, корабль поднял паруса и прошел между буями, сопровождаемый салютом стоящих на рейде кораблей.

— Полный вперед! — скомандовал капитан механику.

Корабельный винт пришел в движение, сделал два оборота и… остановился. Вот и первая авария в самом начале пути.

Что-то испортилось в машинном отделении. Прошел час, второй. А корабль оставался недвижим. Пассажиры изнывали от все усиливающейся жары, прячась под тентом на палубе. Окружающие порт горы мешали доступу ветра к кораблю. Еще хуже было рабочим и механикам: чтобы обнаружить причину аварии, пришлось разбирать по винтику всю машину.

После шести часов изнурительного труда корабль наконец сдвинулся с места. На часах было без четверти три.

Я решил познакомиться получше с новым судном. Несправедливо было бы называть «Сальвадор» маленьким. Может быть, только в сравнении с «Лафайетом»… Но, в общем, это был великолепный корабль длиной в 75 метров и скоростью десять узлов. Я думал, что увижу нечто вроде речного суденышка, а обнаружил довольно солидное судно водоизмещением 600 тонн, мощностью машины в 150 лошадиных сил, с командой в 60 человек, состоящей из капитана, его помощника, двух лейтенантов, двух инженеров в машинном отделении, врача и интенданта, цветных матросов и стюардов.

Едва я сделал эти заметки, как в поле нашего зрения появился остров Сент-Люсия. Как только судно вошло в канал того же названия, море стало неспокойным и нас безжалостно закачало.

Тридцать пассажиров тут же исчезли с палубы до семи часов. Впрочем, это время отдыха не только для больных.

Но вот наконец и бухта, где море спокойно, и наш корабль уверенно заскользил по морской глади. Прозвучал сигнал к обеду. Опустевшие после рвоты желудки несчастных пассажиров настоятельно требовали насыщения. Морская болезнь получше любого аперитива! С какой изумительной поспешностью спускались мы по трапу, ведущему в столовую, что располагалась на корме, хорошо проветривалась и была всегда прекрасно освещена.

Но вот принесли наконец первое. О ужас! Я много путешествовал и перепробовал огромное количество различных блюд. Но как бы ни был натренирован мой желудок, к какой только пище не адаптировались его стенки, могу заверить вас — его возмущение на этот раз было не только оправданно, но иобязательно! Никогда еще подобного гастрономического кошмара, произведенного руками «отравителей», получающих за эту работу жалованье, не испытывало ни одно голодное существо. Представьте себе смесь, так называемый «брандахлыст», еле теплый, клейкий, тошнотворный, вонючий, заправленный чуть ли не машинным маслом и кусочками плавающего на поверхности хлеба. На деле же все выглядело еще хуже, чем я описываю.

Мы смотрели друг на друга, пораженные. Ложки застыли в руках несчастных оголодавших пассажиров, опасавшихся даже через металл контакта с этой страшной микстурой. Никто не смел ее даже попробовать.

На второе принесли вареную говядину. Машинные котлы, где, наверное, готовилось это блюдо, не могли сделать удобоваримыми сухожилия некоего четвероногого животного, которое именовалось в меню «беф демиглассе», поданные нам ничтожеством, что совмещало на борту функции кока и отравителя.

Яды семейства Борджа[30] по сравнению с этим блюдом менее ужасны, ибо они убивали, не заставляя страдать. Челюсти сорока голодных пассажиров оказались неспособны сделать что-либо с волокнами, более твердыми, чем портупея из белой кожи, ороговевшая после столетней носки несколькими поколениями гвардейцев. Это «лакомство» плавало в сизом соусе, цвет которого я не могу вспоминать без содрогания.

Затем появился цыпленок. Куски мяса изысканного представителя семейства куриных оказались не менее твердыми, чем капустная кочерыжка. Чечевица тоже оказалась несъедобной, ибо эта мелкая прибрежная галька могла бы с успехом оставить брешь в зубах и нанести непоправимый ущерб желудку. Десерт под названием «ассорти» был, разумеется, под стать всем этим мерзким отравам.

Мы встали из-за стола крайне раздосадованные, да и голод по-прежнему не отступал.

Между тем пассажиров было бы чем накормить до отвала, если бы забота о приготовлении пищи была поручена на корабле не какому-то проходимцу, а настоящему коку, честно выполняющему свой долг. Как мне известно, Трансатлантическая компания проявляет настоящую заботу о снабжении клиентов необходимыми продуктами, причем очень строга к их качеству. Специальная продовольственная комиссия безжалостна к поставщикам, не выполняющим своих обязательств. Короче говоря, делается все, чтобы гарантировать пассажирам отличное питание. Так что вменять в вину администрации плохое обслуживание было бы неправильно, и я уверен, что любая наша жалоба была бы выслушана с должным вниманием. Между тем коком на «Сальвадоре» был европеец. Думаю, самое место ему готовить корм для домашней птицы в курятнике.

В 8 часов наш корабль входил в порт Сент-Люсия. Едва прозвучал традиционный пушечный выстрел и с левого борта был спущен трап, как нас атаковало целое полчище дикарей.

Задрапированные в белые рубища двуногие черные существа уже взбирались по трапу, заполняли палубу. Они истошно вопили и бесновались, словно обезумевшие обезьяны. Невозможно описать это сборище дьяволов и это заглушающее все и вся англо-франко-креольское наречие, на котором с наслаждением кричали наши визитеры. Настоящее Вавилонское столпотворение[31], запечатленное бессмертным автором «Саламбо»[32].

Женщины были совершенно неописуемы. Они все без исключения походили на мужчин, отличаясь от них только одеждой. Местные дамы выглядели грубоватыми, неуклюжими особами с расхлябанной походкой и вихляющим задом — такие таскаются по парижским улицам в поисках приключений. На головах у них красовались самые немыслимые шляпки. Не забывайте, что мы находились в английской колонии, где шляпка — обязательный предмет туалета. Эти странные сооружения на головах представляли собой самое жалкое и потешное зрелище, какое можно создать из перьев и пучков цветов.

Я уже не говорю о ногах этих «красавиц» — огромных и плоскостопых, как у обезьян, — ибо это касается только Создателя.

Вся эта публика с нетерпением ожидала, когда высадятся пассажиры. Надо сказать, что ни один достойный человек не сошел на берег этого острова.

Прямо на набережную с корабля летели какие-то тюки, коробки, чемоданы, все полуоткрытые, с вываливающимся содержимым. «Ол райт! Все прекрасно!» — невозмутимо говорил негр-полицейский, серьезный и важный, как эбеновая статуэтка, собирая тряпье в охапку и утаптывая его ногами в контейнер.

5

«Сальвадор» снимался с якоря глубокой ночью, что было уже само по себе опасно. К тому же присутствующий на борту лоцман-англичанин был мертвецки пьян, по-видимому, по случаю субботы. Но, как ни странно, все прошло благополучно благодаря мастерству капитана корабля, несомненно, одному из опытнейших моряков военно-морского и торгового флота.

Когда корабль, удерживаемый якорной цепью, что тянулась от его носа к набережной, собирался сделать разворот, другой англичанин, тоже, по-видимому, не слишком трезвый, не нашел ничего лучше, как выбрать якорь, и вот уже корабль понесло течением прямо на песчаную отмель…

Ситуация становилась опасной, и капитан более чем кто-либо сознавал это. На воду тут же спустили шлюпку. В мгновение ока матросы, энергично налегая на весла, успели схватить якорную цепь и обмотать ее вокруг толстенной сваи. Судно тотчас же развернулось. Эффект маневра, осуществленного столь стремительно и умело, был фантастическим: корабль тут же поднялся и прошел через фарватер, который капитан знал не хуже, если не лучше пьяницы-лоцмана. Браво, капитан!

Вид наших новых пассажиров вызвал у меня желание еще раз посмотреть на них, и я отправился на кормовую часть.

Зрелище было потрясающим!

Пробило уже одиннадцать часов вечера. Сигнальный фонарь тускло освещал полубак, где вповалку лежали и сидели почти друг на друге около сотни негров, мулатов, китайских кули, детей и взрослых. Из этого переплетения туловищ, рук и ног, прикрытых грубой материей, выглядывали черные лица с блестящими глазами и обезьяньими челюстями. Эта копошащаяся живая груда на все лады визжала, кричала, улюлюкала, осыпая друг друга тумаками, затрещинами и шлепками. Постепенно все утихомирилось и приобрело вид однородной застывшей массы, издававшей чудовищный храп и распространявшей ужасный запах, перекрывавший аромат машинного масла.

Несмотря на усиливающуюся жару, я спал беспробудным сном до 9 часов утра, что случалось со мной довольно редко.

Я решил поближе познакомиться с капитаном. К счастью, первое приятное впечатление полностью подтвердилось.

Капитан Куп был еще довольно молодым мужчиной, среднего роста, широкоплечим, с изящными тонкими пальцами, седеющей головой и небольшой аккуратной бородкой. Особенно запоминались глаза — черные, проникновенные, с необыкновенно цепким энергичным взглядом, придававшим всему его облику выражение мужественности и силы. Как и его коллега, капитан Элиар, он был человеком светским и принадлежал к лучшей части высшего общества, которая дорожит не столько своей родовитостью, сколько честью. Его профессиональная репутация, как и репутация капитана «Лафайета», считалась непререкаемой.

Но как же отличались условия, в которых трудились эти два капитана одинакового общественного положения и заслуг! Если экипаж «Лафайета» состоял из людей исключительных, из представителей морской элиты, прекрасно знающих свое дело и ставящих законы дисциплины на море превыше всего, то команда «Сальвадора» была набрана в основном из негров и мулатов Мартиники и Гвианы и отличалась ленью, нерасторопностью и недобросовестностью… — так что в результате дипломированным офицерам приходилось буквально разрываться на части: выполнять работу матросов, то есть драить палубу, выбирать якорную цепь и травить шкоты. Негодяи-матросы продолжали при этом бездельничать. Мне самому приходилось не раз видеть, как человек семь матросов, уцепившись за лопарь[33] лебедки, пытались опустить шлюпку на шлюпбалку[34], восьмой же, сидя на банке, кричал изо всех сил и отбивал руками ритм, подбадривая товарищей.

Четыре матроса-европейца справились бы с той же работой лучше и быстрее, чем восемь этих лентяев, работоспособность которых не уступала их отвратительной нечистоплотности.

Три дня и три ночи капитан не сходил с мостика и, естественно, изнемогал от усталости.

С пяти до восьми часов утра мы проходили мимо целой группы больших и малых островов, принадлежащих Англии. Это были Гренада и Гренадина. И хотя берега были очень красивы, я не мог побороть сон, чтобы выйти на палубу и полюбоваться пейзажем, ибо не часто сон у меня бывает спокойным и крепким, так что грех было не воспользоваться возможностью отоспаться. После сна — очередное принятие тошнотворной пищи. Однако эта неприятная процедура уже не могла испортить настроение пассажиров. Встретившись, как обычно, на палубе, мы весело перебрасывались шутками и оживленно беседовали. Сигнальщик известил нас о близости маяка у входа в бухту Порт-д’Эспань (или Порт-оф-Спейн, как звучит по-английски название столицы Тринидада).

Из-за густой завесы облаков медленно выплывала луна. Эта тропическая ночь своим спокойствием и великолепием напоминала ночь где-нибудь в Италии. При свете подвешенной к гику[35] лампы я с удовольствием изучал прекрасную книгу полковника Юнга, которую при отъезде получил от моего замечательного друга, издателя Шарпантье.

Комиссар Бондервет листал томик Мюссе, и я слышал, как он тихо декламировал его стихи:

Браво, дорогой друг, стихи очень соответствуют обстановке!

Вдруг в установившейся тишине прозвучал веселый звонкий голос с характерным марсельским акцентом. Он, несомненно, принадлежал господину Боннефуа, помощнику интенданта, чиновнику с четырьмя нашивками:

— Кстати, может кто-нибудь сказать, какая разница между колокольней и i?

Установилась гробовая тишина. Все мучительно думали, стараясь найти ответ.

Комиссар Боннефуа ликовал, смеясь над нашим невежеством.

— I — это гласная, а колокольня — место, где звонят…

…В пять часов утра после хорошего сна, которому не смогли помешать воспоминания об этом «сверхостром каламбуре», я обнаружил, что наш корабль подошел к Тринидаду.

Мы стали на якорь в большой бухте, в желтоватых водах которой находилось около тридцати торговых кораблей, парусников и пароходов.

О Тринидаде рассказывали много интересного, и теперь мы могли убедиться в этом сами.

Множество шлюпок уже направлялись к нашему кораблю. В одну из них спустились господин и госпожа Б., Ван Мюлькен и я, и за скромную сумму в один шиллинг нас доставили на берег.

Оказавшись на набережной, мы сразу же были поражены великолепием зданий. Но восхищение не помешало нам вспомнить о более прозаическом — а именно, о еде. И мы направились по Марин-сквер к «Отель де Франс» в надежде заказать хороший обед.

Там нас с распростертыми объятиями встретила хозяйка заведения мадам Жизен, уроженка города Кольмара. С болью в сердце покинула она родной край после аннексии Эльзаса. Излишне говорить о радости и волнении этой прекрасной женщины. Мы говорили о Франции, об Эльзасе. Я рассказал ей о своих студенческих годах, проведенных в Страсбурге. Мы не могли не вспомнить о Виссамбуре и Рейхсгофене[36], так как я лично присутствовал при этих печальных событиях. Мадам Жизен плакала, слушая меня.

Я очень пожалел, что отсутствует ее зять, господин Адольф Шох, уже три недели находящийся в Кайенне.

Обед был заказан на двенадцать часов дня. Сейчас же было всего восемь. Мы решили нанять экипаж, чтобы за три часа осмотреть побольше достопримечательностей.

Сотни южноамериканских ястребов, облезлых и плешивых черных хищников, спокойно расхаживали с фамильярностью домашних уток по берегам речки. С незапамятных времен эти достойные птицы взяли на себя заботу о чистоте города, так что здесь не было никакой необходимости заводить дворников или чистильщиков улиц. Желудки этих особей не знают гастрономических предрассудков и без труда переваривают все.

В результате груды мусора таяли, как масло на раскаленной сковородке. Ястребы по праву пользуются любовью и уважением жителей, их безопасность гарантируется полицией: ведь с помощью этих уважаемых созданий отбросы превращаются в полезные удобрения.

Завидев нас, птицы лениво, тяжело взлетели и расселись на манговых деревьях, что украшают Марин-сквер.

Мы направились к дворцу губернатора, расположенному на другом конце города, у подножия гор. Мимоходом наше внимание привлекло здание почты, красивое и удобно расположенное. Перед его фасадом мы увидели застекленные шкафчики с почтовыми конвертами. Они предназначались для знатных людей города, имена которых были обозначены на всех ящиках. Таким образом получатель мог сам лично, не теряя времени, увидеть, есть ли для него корреспонденция.

Мы продолжали прогулку в карете не спеша, ибо наша главная задача состояла в том, чтобы побольше увидеть и получше рассмотреть.

Первоначальное приятное впечатление от города при дальнейшем знакомстве с ним еще больше усилилось.

Повсюду встречались превосходные магазины, наполненные первоклассными товарами, так что эти магазины ничуть не уступали лучшим европейским торговым домам. Единственное различие состояло в том, что каждый магазин торговал самыми разнообразными товарами, что делало его похожим на базар. Зато покупатель мог за сравнительно умеренную цену приобрести вещи на все случаи жизни. Сноровистые приказчики всех цветов кожи, с неизменным карандашом за ухом, неутомимо раскладывали товары, на все лады расхваливая их. Как непохожи были они, такие расторопные и ловкие, на еле двигающихся, ленивых, апатичных мулатов из грязных лавок острова Мартиники, что встречают покупателя с сигарой в зубах и будто оказывают ему великую милость, снисходя до того, чтобы предложить залежалый, давно вышедший из моды товар.

Как ни горько для самолюбия француза было сознавать, но должен признать: сравнение будет не в нашу пользу. Процветание английских колоний очевидно, французские же владения приходят в полный упадок. Причины этого я постараюсь объяснить позже. И какой бы жестокой ни оказалась правда, я должен это сделать.

На улицах города, знакомство с которым мы продолжали, была заметна поразительная деловая активность. В лавках вовсю трудились кустари, несмотря на страшную, изнурительную жару. Время сиесты[37], состояние праздности, столь привычное для колоний, здесь было незнакомо. Какое спокойствие и какое изобилие!

Выехав из центра города, мы попали на широкую прекрасную дорогу, по обе стороны которой стояли аккуратные коттеджи. Широко открытые окна, казалось, радовались свету и голубому небу. Само собой разумеется, в оконных стеклах не было никакой необходимости. Вместо них на окнах висели простые подвижные жалюзи, сквозь которые и днем и ночью свежий воздух свободно проникал в помещение. Коттеджи буквально утопали в зелени аккуратно подстриженных роскошных тропических деревьев.

6

А вот и дворец губернатора, охраняемый солдатами в ярко-красных мундирах и белых шлемах. Мы вышли из экипажа и приблизились к этому красавцу, похожему, скорее, на королевскую резиденцию.

Дворец стоял посреди огромного ботанического сада, заботливо созданного на месте девственного тропического леса, где были сохранены самые лучшие породы деревьев и растений, а менее ценные — срублены и вместо них проложены широкие дорожки, посеяны травы на газонах, выращены цветы. Надо отдать должное тем, кто задумал и осуществил эти преобразования, кто перенес красоту и культуру садового искусства метрополии в отдаленную колонию. При этом лес не был превращен в ухоженный английский сад и сохранил свой дикий облик.

Трудно описать все великолепие тропической природы. Восхищенный окружающим, невольно останавливаешься… Словно греческие колонны, стоят прямые и негнущиеся кокосовые пальмы и пальмы памеропс, увенчанные огромными капителями яркой зелени; огромные софоры[38] склонились до земли, и под их сенью могла бы укрыться целая рота пехотинцев; дальше радуют глаз мандариновые и лимонные деревья с золотистыми плодами, «elois» с красными ягодами, из которых получают пальмовое масло, панданы, чьи длинные листья идут на производство текстильных волокон, сгибающиеся под тяжестью плодов бананы, молочаи, орхидеи, усыпанные огромными цветами с бархатистыми лепестками, китайские розовые кусты, коричные деревья, фикусы, мускатные деревья с плодами, содержащими коричневые ядра орехов, покрытые тонкой розоватой сеточкой, похожей на причудливый рисунок веточки коралла. Там и сям виднеются бамбуковые рощицы, где встречаются растения со стеблями толщиной в руку взрослого мужчины. Со всех сторон доносится неумолчный гомон пестрых птиц, что, словно огромные бабочки, перепархивают с ветки на ветку. В зарослях рододендронов копошатся и трещат как сороки огромные черные птицы, похожие на ворон. Их здесь называют «птицы-дьяволы».

Нас особенно поразил вид флоры, произрастающей на стволах и ветвях гигантских деревьев. Я бы сказал, что это был еще один, дополнительный сад, растущий параллельно с первым, но на другом уровне. Огромные лианы, толщиной с якорную цепь мощного броненосца, гирляндами причудливой формы вьются по стволам снизу доверху, вновь спускаются вниз, пускают корни, обвивают соседние деревья. Цветы распускаются, живут и умирают, чтобы дать семена. Невозможно перечислить все названия цветов, которыми усыпан этот висячий сад. Кажется, все они, что когда-то в изобилии росли на земле, отцвели и умерли, теперь перебрались наверх. Можно только удивляться, как они существуют там. Не иначе, как с помощью доброй волшебницы, их лепестки сохраняют свой цвет и блеск.

Прекрасный губернаторский дворец из белого камня также был весь увит гирляндами вьющихся цветов.

Здесь легко дышалось: воздух был напоен ароматом цветов, растений и морскими испарениями, столь благотворными для здоровья.

Вдоволь налюбовавшись этим великолепием, мы направились к экипажу, следуя по узкой тропинке, то и дело натыкаясь на ящериц чуть ли не в метр длиной, в страхе убегавших от нас в лесную чащу.

Наш экипаж далее следовал по широкой дороге, по обе стороны которой возвышались горы, поросшие у подножий зарослями сахарного тростника. Потом мы проезжали мимо обширного, огороженного загона в несколько гектаров, где привольно паслись стада тучных коров и быков, которым предстояло в скором времени превратиться в отбивные и ростбифы. Затем мы пересекли полигон, где на холщовом полотнище рядом с мишенями прочли известное изречение: «Si vis pacem para bellum» («Хочешь мира — готовься к войне»).

В город мы возвращались по вымощенному щебнем шоссе, по одной стороне которого зеленели высокие заросли бамбука, по другой — сахарного тростника, а вдоль дороги тянулись два ряда телеграфных столбов.

На улицах нас удивило наличие множества кули-индусов, что, несомненно, являлось одной из причин процветания английской колонии. Внешне эти эмигранты казались довольными и счастливыми, о чем свидетельствовало их превосходное здоровье и высокая работоспособность. Женщины и мужчины были буквально увешаны крупными серебряными украшениями, что красовались у них на запястьях, на пальцах, на шеях, в ушах, на лодыжках, причем в ушах у многих были проколоты три, а то и четыре дырочки. Даже в ноздрях, как правило, в правой, блестели небольшие кольца. Их головы венчали огромные традиционные чалмы, тело и ноги прикрывали легкие белые ткани. Все, как на подбор, и мужчины, и женщины, отличались изысканной красотой: изящные руки и ноги, тонкие запястья, развитая мускулатура, бронзовая кожа, блестящие волосы… Черты лица — энергичные и вместе с тем приятные. Это только самые общие впечатления.

Индусы приветствовали нас с неподдельной радостью, учтивостью и достоинством. Прекрасная раса! Ничего общего с этими мерзкими типами — обладателями приплюснутых носов, что смотрят на нас, скалят зубы, гримасничают и сосут сладкий сок из стеблей сахарного тростника.

Негры презирают кули-индусов, тогда как последние по всем качествам превосходят их. И белые это хорошо знают.

В момент, когда мы возвращались в город, туча ястребов поднялась с деревьев, крыш и дымовых труб. Эти гадкие твари слетались в ров, куда здоровенный полицейский только что сбросил дохлую собаку. Мгновенно образовалась огромная черная куча. Птицы гомонили, дрались, клевались, оспаривая добычу. Скоро останки бедной собачки были растерзаны в клочья этими отталкивающими, но очень полезными хищниками.

Прогулка закончена. Мы возвратились в «Отель де Франс». Обед, предложенный нам мадам Жизен, несмотря на поразительную дешевизну, оказался просто отменным. После дружеских рукопожатий и сердечного прощания мы возвратились на «Сальвадор».

Плавание, все такое же однообразное и неинтересное, продолжалось и в среду утром, но в восемь часов в поле нашего зрения возник «Лайтшип», корабль-маяк, стоящий на якоре в открытом море на подходе к столице Британской Гвианы. Французы назвали город «Демерари», по имени протекающей там реки, что не совсем логично. Представьте себе город Сену вместо Парижа, или Дунай вместо Вены… Англичане дали городу название «Джорджтаун». Это самая лучшая колониальная столица, не уступающая по роскоши и красоте Порт-оф-Спейн. Там имеется даже трамвай!

Остановка в порту была очень короткой, и я не успел хоть чем-либо порадовать мой бедный отравленный желудок, как это удалось на Тринидаде. Придется подождать прибытия во Французскую Гвиану.

Спустя сутки мы подошли к Суринаму (как зовут французы по имени реки столицу Голландской Гвианы), или Парамарибо, как называют город голландцы. Господин Ван Мюлькен, который очень любит Францию и французов, тем не менее никак не мог согласиться с подобным переименованием столицы. Что до меня, то географическая фантазия, когда город называют по имени реки, не вызывает у меня восторга.

В бухте Парамарибо в двадцати милях от берега также находился корабль-маяк. Но было уже пять часов, через час сгустятся сумерки и я уже не смогу посетить и осмотреть эту достопримечательность. Корабль неспешно входил в широкое устье реки, окаймленное густыми зарослями мангровых деревьев. А вот мы уже плывем мимо одной из лучших плантаций сахарного тростника, что принадлежит, как мне кажется, государству.

Огромные попугаи, без умолку тараторя, слетались к нам со всех сторон, усаживались на снасти, полагая, несомненно, что толстые веревки предназначены именно для их лапок. Жако, наверное, плотно пообедали и теперь собирались устроиться на ночлег, так же, как это делают беззаботные городские домашние попугаи, насытившись теплым вином и жареными хлебцами.

Розовые фламинго, с невообразимым шумом пролетая над мангровыми зарослями, казались кровавыми пятнами на зеленом фоне.

В семь часов «Сальвадор» бросил якорь и пристал наконец к берегу в ста метрах от судна «Аруба», чей элегантный корпус и высокие мачты едва можно было различить во тьме. С большим сожалением мы расставались с господином Ван Мюлькеном, сказав ему не «прощайте», а «до свиданья». Мне было особенно грустно расставаться с моим приятным компаньоном по путешествию, ибо я действительно питал к нему дружеские чувства. Ощущая настоящее стеснение в груди, проводил я Ван Мюлькена к трапу, где его уже ждал предшественник, которому завтра предстояло передать моему другу командование кораблем.

Разгрузка и погрузка товаров начались без промедления. Большая шаланда уже приближалась к кораблю. Соломенное покрытие делало ее похожей на аннамский сампан — китайскую лодку, забитую до отказа тюками и ящиками. Перевалка грузов продлится не менее четверти часа.

Ночь была великолепной: прохладной и спокойной, а небо — ясным и звездным. Развалившись в большом американском кресле, я предался воспоминаниям: мысленно перенесся в Париж, который недавно оставил. Но вскоре закрыл глаза, собираясь задремать. Уж очень свежи, наверное, были впечатления о последних трагических событиях в Париже, и они заставили меня мысленно вновь перенестись туда. Я увидел себя в Бийанкуре[39], на речном трамвайчике, плывущем по Сене. Из окон ближайших домов льется тусклый свет. Четыре освещенных окна принадлежат мастерской моего друга, художника Форкада, у которого я только что обедал. От этих воспоминаний у меня заныло сердце…

Внезапно корму судна озарил голубоватый свет, и почти одновременно грянул оглушительный пушечный выстрел… Видение исчезло. Я открыл глаза, увидел корабль и фасады зданий Парамарибо с гаснущими один за другим огоньками. Пришлось отправиться в каюту, чтобы опять окунуться в столь мучительные и дорогие для меня воспоминания.

Араб в своем шатре крепко спит, несмотря на жуткую какофонию, производимую лаем собак. Он так привык проводить ночь среди этого гвалта, что тут же просыпается, если наступает тишина. Я, как араб, так привык к шуму винта и стуку машины, сопровождающими корабль все двадцать два дня, вернее, ночи, что их остановка лишила бы меня сна. Этот шум, этот непрерывный пульс корабля лишь успокаивал и убаюкивал меня, и я тотчас же почувствовал, что «Сальвадор» стоит на месте. Кажется, мы на реке Суринам… Надо расспросить капитана. Со времени нашего отплытия из Фор-де-Франс он спал не более десяти часов, и встретить его можно было в любое время дня и ночи в любом месте судна. Я поднялся на палубу.

В двух словах капитан вводит меня в курс дела. Корабль сел на мель, вернее, его киль увяз в густой тине, и освободиться самостоятельно нам вряд ли удастся. Судно останется неподвижным до тех пор, пока не начнется прилив.

Я не ошибся. Мы стояли посреди реки Суринам в часе пути от корабля-маяка. Капитан плавучего маяка, скорее всего, решил, как говорится, сэкономить на свечных огарках и не зажег огонь, в результате лоцман «Сальвадора» потерял ориентир и корабль, идя со скоростью тринадцать узлов, налетел на мель, которая тянется вдоль фарватера. Из-за этой задержки, которая вылилась в шесть часов опоздания, мы достигаем островов Спасения лишь в пятницу в два часа ночи.

Корабль входит наконец во французские воды. Традиционный пушечный выстрел разбудил наших соотечественников, сосланных в это отдаленное место. Ровно через полчаса к борту «Сальвадора» приблизилась шлюпка с двумя врачами и правительственным чиновником. На веслах были пять человек, как нам потом сказали, настоящие каторжники.

Капитан предложил всем холодный ужин, оказавшийся превосходным, что неудивительно, ведь к нему не приложил руку корабельный кок.

Светало. В тусклом свете зарождающегося дня мы увидели три здания, по внешнему виду которых можно было определить, что это тюрьма, церковь и дом губернатора.

7

Кайенна, 16 сентября 1880 г.

Уважаемый господин директор!

Насколько я помню, в последнем моем письме я сообщал о приближении «Сальвадора» к островам Спасения.

Как давно это было! Целых двадцать дней назад! Этого времени было достаточно, чтобы закончить второе письмо и отправить его.

Но в течение долгих десяти дней я практически не имел возможности написать ни строчки. Жестокая лихорадка не пощадила и меня. Эта тяжелая болезнь не минует ни одного европейца, оказавшегося в тропиках, выворачивает все внутренности, невыносимо трясет все тело, как кровопийца пожирает кровь. В общем, я вынужден был провести долгие дни в постели, потому что недуг буквально уложил меня на лопатки. Но со вчерашнего дня я на ногах, могу есть и спать, а сегодня — даже писать. Постараюсь, преодолевая ужасный сумбур в голове — результат действия хинина — вспомнить основные события прошедших дней.

Ужин, данный капитаном Купом в честь доктора Д., интенданта флота, и служащих исправительной тюрьмы, близился к концу. Мы привезли из Франции целый мешок корреспонденции, и почтовый служащий сейчас раздавал эти драгоценные сокровища, заключенные в простые запечатанные конверты. Мы, в свою очередь, делились новостями, рассказывая понемногу обо всем и обо всех. Наши гости, любопытство которых было частично удовлетворено, поспешили ответить и на наши вопросы, сообщив ряд любопытных сведений.

Я уже говорил, что они прибыли на маленьком суденышке, где на веслах сидели четыре гребца, наголо обритые, безбородые, с гладкими, как арбуз, лицами и головами. Все четверо были облачены в блузы и панталоны из грубой, серо-коричневой ткани. Командовал ими высокий мужчина с мужественным лицом. Это был надсмотрщик, четверо остальных — каторжники: два араба со смуглыми лицами, один абориген с плоским подвижным лицом и большими блестящими глазами и один француз, причем у последнего была особенно отталкивающая физиономия. Мне редко приходилось видеть столь свирепое выражение лица.

— Ну и мерзкая разбойничья рожа, — не удержался я, указывая доктору Д. на белого каторжника.

— Вижу, и на вас Луш произвел неприятное впечатление, — ответил он.

— Кто он, этот Луш?

— Тот, на кого вы смотрите, очень соответствует своему имени…[40] Головорез каких мало, к тому же отъявленный плут и мошенник. За ним — три убийства и бессчетное количество краж, за что и осужден… на двести лет каторжных работ.

— Двести лет? Не проще ли было осудить его на пожизненную каторгу?

— Он получил этот срок дважды.

— И что же?

— Двести лет он получил дополнительно…

— Ничего не понимаю…

— Я также. Но так как он был пойман тридцать раз за кражу, то каждый раз ему добавляли срок…

— Что же, все они такие неисправимые?

— Этот уж наверняка! Представьте себе, год или два тому назад его отправили на «Форель», так называется старый фрегат, переделанный в плавучую каторжную тюрьму. Он узнал, что один араб скопил несколько золотых монет. Это были плоды экономии и даже лишений, бедняга зашил их в свои одежды. Луш не смог противиться искушению: когда напарник уснул, он стукнул его теслом по голове и убил наповал. Негодяя вновь осудили на пожизненную каторгу, которую он должен отбывать здесь, и это еще хорошо, ибо на острове он пользуется относительной свободой.

— Очень странная карательная мера, — заметил я.

— Да, здесь много странностей… Например, известно ли вам, что по истечении срока осужденные на каторжные работы могут возвратиться на родину только в исключительных случаях?

— Не совсем понятно, расскажите подробнее.

— Охотно. Преступник, осужденный всего на пять лет, отбыв наказание, освобождается, но обязан оставаться в Гвиане. Здесь это называется «дублирование» и означает пребывание в течение еще пяти лет под чрезвычайно строгим надзором. Без ведома властей поднадзорным не разрешается покидать город. Чтобы не умереть с голоду, осужденный должен работать, но так как найти работу трудно, то несчастных подбирают и снова отправляют в тюрьму, а оттуда — на каторгу.

— Но, черт возьми, вместо пяти лет получается десять!

— Самое меньшее…

— Послушайте, доктор, эти «господа», разумеется, не могут вызвать ни малейшей симпатии, но, если бы я был присяжным заседателем, которому поручено определять виновность или невиновность человека, я бы прежде всего постарался привести наказание в соответствие содеянному преступлению.

— И тем не менее никто об этом не думает. Приговоренным на шесть, восемь, двенадцать или двадцать лет, соответственно, удваиваются сроки, и им уже никогда не увидеть Франции.

— Но ведь это произвол!

— Что вы хотите от меня? Если речь идет о том, чтобы поступать с каторжниками более деликатно, то лично я против. Кстати, один из них умер сегодня ночью. Его похоронят завтра. Жаль, что вы не увидите, очень любопытная процедура.

— Спасибо. Лицезрение похорон, как гражданских, так и религиозных, событие не столь развлекательное, чтобы о нем сожалеть.

— Дело в том, что эти похороны весьма необычны.

— Да?

— Как правило, умершего каторжника просто бросают в море. Его могилой становится океан, но лишь на некоторое время, ибо через несколько секунд тело бедняги исчезает в бездонных желудках акул.

В эту минуту зазвонили колокола тюремной часовни, и над морскими просторами поплыл похоронный звон.

— Смотрите-ка туда, — обратился ко мне доктор, — видите эти тени, что пробегают вдоль бортов корабля со скоростью снаряда.

— Вижу прекрасно. Их больше двадцати.

— Это акулы. Вот одна из них перевернулась, и ее брюхо блеснуло, словно сталь. Акулы услышали звон колокола. Они уже знают, что это означает, и спешат за добычей. Их ужасное пиршество начнется завтра.

Мне едва не стало плохо.

— Честное слово, если эта церемония начнется сейчас, я убегу в каюту.

— Пожалуйста, не стройте из себя ребенка. Даже детей это иногда забавляет. Например, дочку комиссара Н.

— Как? История акулы и съеденного ею каторжника?

— Представьте себе…

— Что ж, расскажите эту историю, доктор.

— Это случилось полгода тому назад. Я только что прибыл на остров… Умер каторжник. Через двадцать четыре часа его поместили в гроб без крышки. Я увидел, как лодка с гробом пристала к плоской скале, которую вы как раз видите перед собой… Это была своего рода пристань, от которой отправляли в последний путь мертвых. Лодка отплыла на двести метров от берега, труп извлекли из гроба, к ногам привязали камень и под звон колоколов двое мужчин схватили мертвеца и сбросили в море. Таков был обычный ритуал. Эпилог его был коротким: целое полчище акул, этих морских разбойниц, в считанные секунды разорвало беднягу на мелкие кусочки.

Но в тот день они, по-видимому, не были голодными, что случается чрезвычайно редко. Семилетняя дочка комиссара Н. была примерной и умненькой девочкой, и в награду отец обещал привести ее на это зрелище. Так вот, труп уже был в воде, а акулы все не появлялись.

Ребенок начал плакать, стучать и топать ножками, огорченный тем, что акулы не появляются и не спешат «съесть господина».

— Терпение, малышка, — успокаивал ее отец, честный малый, несколько мрачного вида, — подожди еще несколько секунд. Самая прожорливая акула скоро появится и быстро набросится на добычу.

Акулы действительно появились, и останки каторжника в мгновение ока исчезли при таком оглушительном скрежете челюстей хищниц, что можно было слышать на расстоянии в полкилометра.

— И такая сцена сопровождает каждое «захоронение»?

— Неизменно. И как ни странно, каторжники испытывают ужасный страх перед такой кончиной. Не знаю, как можно объяснить подобное малодушие… На их месте мне было бы совершенно безразлично…

Свисток прервал слова доктора, и тот, пожав мне руку, быстро сбежал по трапу.

«Сальвадор» вздрогнул, винт заурчал, и корабль стремительно двинулся вперед.

Итак, завершен последний этап нашего плавания, через три часа мы прибудем в Кайенну.

Пока скажем несколько слов об островах Спасения. До 1763 года они назывались островами Дьявола. Откуда это малопривлекательное название? Почему острова назвали в честь легендарного врага рода человеческого? Этого я не знаю. Есть земли, которым заранее предопределено быть нищими, обездоленными и непризнанными, как и некоторым из человеческих существ. Название островов Дьявола, данное этим часовым, охраняющим подступы к Гвиане, оказалось чистой клеветой…

Как я уже говорил, острова изменили название с 1763 мрачного года, когда очередная причудливая попытка колонизации новых земель привела к весьма плачевным результатам. Это случилось при правительстве Шуазеля[41]. Все французы были охвачены спекулятивной горячкой и отдавали дань «ажио»[42] — этому легкому и чаще всего нечестному способу разбогатеть, способу, благодаря которому быстро создавались скандально сказочные состояния. В одно прекрасное утро по всему Парижу стали распространять красочные проспекты, где говорилось о невероятных богатствах, которыми полны земли Гвианы. Их там столько, что можно добывать голыми руками, почти не утруждая себя. Это был отвлекающий маневр правительства после недавней потери Канады — богатейших земель Североамериканского континента, про которые Людовик XV, невежественный и распутный монарх, сказал, что это «несколько покрытых снегом арпанов».

Более четырнадцати тысяч французов заявили о своей готовности отправиться на поиски легкого счастья.

В Гвиану была снаряжена экспедиция, которая благополучно добралась до островов Дьявола и высадилась на материк в двадцати километрах от них, в Куру.

«Трудно себе представить, — писал очевидец, — подобное заблуждение и подобную непредусмотрительность, которые не могли не привести к полному краху этой авантюры».

Эмигранты представляли, что совершат приятную увеселительную прогулку, которая ко всему прочему позволит еще и разбогатеть без особых трудов. Их вели люди, чьи невежество и неосведомленность были просто неслыханны! Об этом свидетельствует только один факт: несчастные везли с собой ящики с коньками. Представьте себе, на экваторе… коньки!

Одного вида побережья Куру после двух-трех дней знакомства с ним достаточно было, чтобы убедиться, каким безумием являлась эта экспедиция.

«Пустынные недавно берега, — свидетельствует тот же очевидец, — стали вдруг не менее многолюдны, чем Пале-Рояль. Дамы с волочащимися по земле шлейфами, господа в шляпах с плюмажами неспешно прогуливались по берегу бухточки, и Куру на некоторое время превратился в место оживленное и даже изысканное. Не верилось, что все происходит в такой дали от Франции».

Увы, власти колонии были застигнуты врасплох. Места́ для проживания оказались не слишком просторными для такого наплыва людей, так что нередко двести — триста человек должны были находиться под одной крышей. Вскоре начала свирепствовать чума, к ней добавилась лихорадка, и смерть разила без разбора. За период экспедиции с жизнью простились тринадцать тысяч человек.

Те, кто выжил, постарались поскорее добраться до островов Дьявола, которым они и дали другое название, а именно островов Спасения, и не без причины.

Самый большой из островов получил имя Рояль (Королевский), которое он сохраняет и поныне. Лишь узкий пролив, скорее похожий на канал, отделяет его от острова Сен-Жозеф. Третий же остров, удаленный на одну милю в открытое море, представляет собой скорее большую отмель, где хозяйничают ветры да жаркие солнечные лучи. Он-то и сохранил название острова Дьявола.

Позже, как пишет господин де Сен-Аман, опубликовавший о Гвиане несколько популярных книг, уже совсем иные несчастные — ссыльные, участники революционных событий, были привезены и брошены на берега Синнамари без особой заботы об их содержании и выживании. Прежде всего, это были те, кого трибунал, покорный воле участников заговора 18 фруктидора[43], осудил на ссылку, которая оказалась хуже смерти. Вот их имена: генерал Рамель, Пишегрю, Барбе-Марбуа, Лаффон-Ладеба, Вилло, Колло-д’Эрбуа, Билло-Варенн и другие.

Их муки были ужасны. Свирепствовавшие в колонии болезни косили ряды ссыльных. Немногие оставшиеся в живых, ожесточившиеся после перенесенных страданий, возвратились на родину и лишь упрочили своими жуткими рассказами мрачную репутацию Гвианы.

Совсем скоро я смогу лично убедиться в объективности подобного мнения, ибо Кайенна была уже в поле видимости нашего корабля. Над «Сальвадором» взвился национальный флаг. В ответ нам просемафорили с маяка. Было восемь часов утра.

Двадцатитрехдневное морское путешествие из Франции в Гвиану завершилось!

Здравствуй, неизвестность!

Ясно различимая с палубы нашего корабля на расстоянии трех кабельтовых, Кайенна ничем не могла порадовать глаз.

Сбитая из трухлявых досок пристань, за которой плещется желтовато-грязная вода причала, жалкая небольшая набережная, выложенная грубыми камнями, микроскопический прожектор маяка, похожий, скорее, на фонарь — вот и все достопримечательности. Добавим еще несколько жалких шхун, стоящих на якоре у пристани. Два трехмачтовых судна из Марселя поприветствовали нас флажками. Немного подальше вырисовывался стройный корпус французского сторожевого корабля, за ним — толстопузый бриг, на носу которого развевался звездно-полосатый флаг Соединенных Штатов.

Бриг прибыл неделю назад с грузом льда. И вовремя! Целых четыре месяца Кайенна была лишена этого продукта. Я от всего сердца порадовался возвращению в эту страну эры коктейлей и охлажденных напитков.

Справа порт был окаймлен полосой мангровых зарослей, и их серо-зеленая листва слегка походила на листву оливковых деревьев. Опасное соседство! Мне давно известно коварство таких деревьев с длинными корнями. Дважды в день прилив омывает их, а затем уходит, оставляя их сухими. Это самое благодатное место для комаров и лихорадки.

Слева, у подножия крутого холма виднелось массивное строение сурового вида с многочисленными квадратными окнами и островерхой крышей — типичное административное здание. Перед ним — небольшая площадь с редкими пальмовыми деревьями, далее — торговые ряды, протянувшиеся до здания таможни, над которым развевался флаг.

Это все, что мне запомнилось с первого взгляда.

Все пассажиры «Сальвадора», чиновники или торговцы, хорошо знали колонию. Одни из них жили здесь уже давно, другие возвращались после долгого или краткого отсутствия.

Единственными, кому совершенно был незнаком этот отдаленный уголок заморских территорий Франции, были я и молодая супружеская пара из Франции. Картина, которую мне нарисовали при отъезде, не стала более радужной, скорее наоборот.

Старожилы Кайенны не могли понять, как это можно прибыть сюда «ради удовольствия», как это сделали мои соотечественники супруги Б., или исключительно в научных целях, что относилось, разумеется, ко мне. Мы не были ни торговцами пряностями, ни золотоискателями. Что же можно было делать в таком случае в Гвиане?

К сожалению, здесь не оказалось ни одного меблированного отеля. Правда, можно было попытаться найти комнату, но из-за алчности негров цена была почти недоступна для среднего обывателя.

Что касается питания, то город, как нам говорили, напоминал «плот „Медузы”»[44]. Кто может привыкнуть к «куак», муке из маниоки, или к «кассаву», галетам, испеченным из этой муки с добавлением вяленой трески, возможно, не умрет с голоду. К тому же имеется нечто похожее на ресторан, но столование стоит чудовищных денег, акулинарные фантазии местных поваров таковы, что наши желудки вряд ли смогут к ним приспособиться.

Итак, ситуация вырисовывается следующая: спать на свежем воздухе и умирать с голоду, оставив деньги в кармане.

Однако наше неподражаемое спокойствие не покидало нас ни на минуту, несмотря на все эти мрачные пророчества. Спустившись в корабельную столовую, преодолевая отвращение, мы проглотили последний завтрак на «Сальвадоре».

Тем временем к кораблю уже приближалось великое множество лодок.

Палубу заполнили толпы колонистов, жаждавших новостей. Друзья и даже полузнакомые люди целовались взасос. По правде сказать, мы еще не свыклись с этим местным обычаем, который свидетельствует если и не об искренности чувств, то, по крайней мере, об их пылкости.

Первыми корабль покинули господин Балли и капитан жандармерии, за ними — мировой судья господин Кор и господин Боннефуа, интендант флота. Высшего чиновника министерства внутренних дел господина Друэ встречал по поручению губернатора его адъютант. Попрощался с нами и начальник тюрьмы господин Ландон дю Ландр. Вскоре мы остались одни с семьей господина Эрве — европейского негоцианта, некогда обосновавшегося в Кайенне. Возвратиться сюда их заставила, скорей всего, ностальгия по родным местам госпожи Эрве, уроженки этих краев.

В ожидании лодки я устроил себе сиесту, праздно растянувшись на деревянном решетчатом настиле у самого руля. В портфеле у меня был увесистый пакет с письмами, которые нужно было передать многим именитым людям города, чиновникам и коммерсантам. Два из них предназначались для господина Жана Бремона, члена Генерального совета Гвианы, и для господина Фабьена Леблона, отважного исследователя и внука известного писателя Леблона.

В полдень, когда солнце стояло в зените и жара становилась нестерпимой, господин Эрве разбудил меня. Возле него находился мужчина сорока пяти лет, широкоплечий, усатый, с симпатичными чертами лица и седеющей шевелюрой.

— Господин Буссенар, — обратился Эрве ко мне, — представляю вам моего старого друга, господина Дюпейра, бывшего военного, а теперь гражданского закройщика в Кайенне. Он живет здесь уже пятнадцать лет и поможет вам во всем, так сказать, «разобраться».

8

Обменявшись с моим новым знакомым крепким рукопожатием, я взял вещи, и мы быстро сошли с корабля, чтобы занять места в лодке. На веслах сидели восемь ссыльных арабов, которые в несколько минут доставили нас до набережной.

Настал период изнурительной жары, кстати, очень благоприятный для размножения скорпионов.

Высадившись из лодки, мы оказались на той самой маленькой площади с пальмами, которую я рассматривал с корабля и описал в предыдущем письме.

Под тропическими деревьями уже возвышалась целая гора багажа, доставленного с корабля. Рядом с ней под зонтиками сидели негритянки, торгующие мандаринами, разрезанными на куски арбузами и разлитым в стаканы лимонадом. Около дюжины огромных черных свиней, как наполненные углем мешки, валялись, привязанные за ноги, тяжело дыша от жары, в пыли.

После десятиминутной остановки мы продефилировали по Портовой улице, миновали таможню, затем пост морской пехоты, где стояли бравые молодцы в белых шлемах. Затем улица повернула налево. Подобно дороге, ведущей в ад, она была вымощена «добрыми намерениями», ибо представляла собой плохо пригнанные друг к другу неровные булыжники, утопающие в рыжей пыли, что весьма напоминала истолченный кирпич:

Около большого здания, откуда доносился сильный запах пряностей, находилось английское консульство. Поворачиваем налево и наталкиваемся на типографию, где снуют рабочие, черные, как чернильные валики. Похоже, здесь выпускается свой «Монитер офисьель», призванный информировать обо всех событиях различные слои гвианского общества.

Затем мы увидели огромный магазин, принадлежащий, как нам сказали, депутату Франкони, который после своего избрания в Палату оставался там нем, как высушенные рыбы в его торговом доме. Отсутствие красноречия не такой уж большой порок, и я бы не обратил на это внимания, если бы депутат приносил пользу колонии.

Дом господина Дюпейра расположен как раз напротив, и окна его были почти герметически закрыты. Наступило время сиесты, и весь город казался погруженным в глубокий сон.

На просторной веранде, выходящей во двор, где в полном цвету благоухали тропические растения, был накрыт стол. Зрелище, надо сказать, просто великолепное. Ветер с моря приносил прохладу, а блюда на столе так аппетитно пахли! Какая досада, что мы пообедали на корабле! И, несмотря на сердечные просьбы мадам Дюпейра отведать ее стряпню, мы вынуждены были отказаться, к великой досаде хозяйки. Если наши желудки были полны, то глотки сухи, как почва в саванне, поэтому мы с удовольствием набросились на прохладительные напитки, ибо целая батарея запотевших сосудов выстроилась на столике.

Господин Дюпейра сообщил нам, что он прибыл на «Сальвадор» по просьбе своего друга Фабриция Леблона, который не смог этого сделать лично из-за большой занятости. Закройщик готов предложить себя в наше полное распоряжение и просит относиться к нему как к старому другу.

В шутливой форме я поделился с присутствующими нашими затруднениями, упомянув о тех мрачных слухах о Гвиане, которыми забили наши головы пассажиры «Сальвадора».

— Уверяю вас, все это не очень сильно преувеличено. Но пока я с вами, все будет хорошо. Не может быть и речи, чтобы я оставил земляков в затруднительном положении. Если сегодня вы не сможете нигде устроиться, мой дом в вашем распоряжении.

Стоит ли говорить, с какой искренностью я поблагодарил за гостеприимство этого замечательного человека.

Затем мы долго говорили о Франции, о Париже. Я поделился последними новостями. Здесь новостями считаются события двадцатидвухдневной давности, именно столько идет почта из Европы. Я рассказал о цели своего путешествия, цели полностью бескорыстной. Мои коллеги-журналисты и читатели «Журнала путешествий» это хорошо знают.

Итак, я прибыл сюда, чтобы найти материалы для моего будущего труда. Мне хотелось бы исследовать жизнь девственных тропических лесов, увидеть места добычи золота, подняться вверх по течению рек. Короче говоря, оправдывая название нашего журнала, предоставить в распоряжение его читателей самые искренние и последние впечатления обо всем увиденном в этом далеком краю.

Я бы хотел, чтобы мои читатели узнали, что далеко на экваторе существует уголок, где развевается флаг нашей родины, что под этими дорогими для каждого француза цветами простираются плодороднейшие земли и недра хранят великие богатства, но жизнь тех, кто там работает, сложна и сурова, и каждый день разыгрываются драмы и ведется борьба не на жизнь, а на смерть.

И последнее: я хочу, наконец, чтобы в Европе знали, что управление этой прекрасной страной еще далеко от совершенства, поэтому я поставил перед собой задачу — докопаться до причин зла и бедствий, о чем постараюсь известить моих друзей-политиков… Возможно, их авторитетный голос будет услышан!

Пока я все это объяснял присутствующим за столом, взгляд мой неоднократно падал на молчаливого мужчину, который за все время ни разу не раскрыл рта. Тем не менее было видно, что он внимательно и с большим интересом слушал меня.

Человек этот был худощав, если не сказать истощен, хотя и мускулист, бледен, но не от хилости, а скорее от продолжительного тяжкого труда; с высоким лбом, с черными, сверкающими, словно два раскаленных уголька, глазами, впалыми щеками и светлой бородкой. Лицо его было чрезвычайно подвижно и выразительно, и я с самого начала обратил на него внимание.

Я все еще что-то говорил, а незнакомец внимательно слушал.

Но, когда я стал живописать наши страхи и затруднения, связанные с поисками жилья и питания, мужчина улыбнулся, а затем рассмеялся от всего сердца.

— Думаю, у вас все уладится, — сказал он тихо и продолжил: — Мне нравятся ваши мысли. Обычно я не люблю много говорить. Уже много лет я живу в лесах Гвианы и был бы счастлив оказать услугу человеку, который желает добра этой стране. У меня есть комната в городе, живите в ней. Через два часа я смогу найти вам кухарку. Так что вам не придется жить на улице и голодать. Надеюсь, вы согласитесь.

Услышав это предложение, сделанное с такой подкупающей учтивостью, я поступил так, как поступил бы любой на моем месте. Я поднялся и протянул руку незнакомцу, который с силой пожал ее, что говорило о натренированности его рук.

Я сразу же перешел на дружеский тон с человеком, который так неожиданно становился моим хозяином.

Я узнал, что моего нового друга зовут Казальс, что ему 35 лет, что ранее он служил в морской пехоте и вышел в отставку с нашивками унтер-офицера.

В течение четырех лет он живет в лесах и почти не посещает город.

Сама судьба привела меня к Казальсу, золотоискателю, другу и компаньону Лабурдетта. Имена этих двух людей здесь более известны, чем имена завсегдатаев Больших бульваров в Париже.

Казальс, Лабурдетт… Недавно я читал путевые заметки господина Крево. Именно там я встретил имена этих двух бесстрашных золотоискателей. К сожалению, им отведено в книге слишком мало места, учитывая их заслуги и особенно ту помощь, которую они оказали французскому путешественнику. Именно они спасли жизнь доктору Крево, который без них умер бы от голода и усталости. Неужели он забыл?.. Но в этой богато иллюстрированной книге не нашлось места для таких драматических событий. Простите за довольно сумбурное изложение. Но я пишу это письмо спустя три недели после прибытия в Гвиану, когда наша взаимная симпатия перешла в прочную дружбу, и мое перо скачет галопом по строчкам, ибо я спешу побольше рассказать о человеке, в обществе которого на днях отправляюсь в путь, отдавшись на милость компаса.

9

Итак, мне пришлось прервать последовательный рассказ, чтобы пообстоятельнее остановиться на личности Казальса.

Десять лет тому назад Казальсу оставалось служить еще три с половиной года. Он был образцовым служакой, но, как и многие унтер-офицеры элитных войск, являлся республиканцем. Во времена Империи это считалось страшным преступлением и явилось главной помехой в получении им золотых эполет. Награды и звания в те времена чаще получали маменькины сынки, а не эти мужественные ребята, которые сражались с оружием в руках, а не вальсировали на балах.

Казальс к тому же был родом из Восточных Пиренеев, а значит, обладал сильным характером и неукротимой энергией горцев. Желать — для него значило исполнять желание. Он сказал себе: «Тебе 27 лет, и у тебя нет никакой надежды на получение наследства, как и на продвижение по службе. Но есть Гвиана с ее золотыми россыпями, с ее таинственными богатствами. Не пора ли приоткрыть скрывающую их завесу и осуществить то, о чем мечтали многие, но так и не посмели или не сумели это сделать. Одни погибли, другие отступили. Ты должен выжить, ты должен стать миллионером. Поживем — увидим!»

На данный момент Казальс вместе с Лабурдеттом владеют четвертью золотого прииска. За последний месяц на прииске добыли двадцать килограммов золота, что составило шестьдесят тысяч франков дохода. После вычета двадцати тысяч франков за пользование прииском оставалось сорок тысяч на четверых. Я не Барем[45], но знаю, что мой друг ежемесячно кладет в карман десять тысяч франков, заработанных честным трудом, и это вполне справедливо.

Унтер-офицер Казальс взял трехмесячный отпуск и уехал в гвианские девственные леса, настоящий ад, над которым ежедневно поднимался густой туман, называемый «саваном для европейцев». Срок отпуска закончился, продлить его не разрешили и потребовали расстаться с военной службой. Он согласился и, терзаемый лихорадкой, навсегда уехал в Гвиану.

Один предприниматель из Кайенны, у которого Казальс устроился управляющим прииском за двести франков в месяц, одолжил ему две тысячи четыреста франков, которые он должен был выплатить за свое заместительство[46].

Отныне Казальс был свободен от военной службы и мог полностью отдаться делу, долгие годы не приносившему ему ничего, кроме опасностей и трудностей.

В течение восемнадцати месяцев Казальс трудился как негр и смог наконец ценой строжайшей экономии накопить денег, чтобы выплатить долг. Он отдал почти два года жизни за то, чтобы освободиться от трех с половиной лет военной службы. Компенсацией явилось приобретение опыта в тяжелейшем ремесле золотоискателя.

На свой страх и риск он бросился в неизведанное. Берега Афруаги, Синнамари, Конте уже были исследованы. Как большой вопросительный знак оставалась только река Марони, в сравнении с которой самые крупные водные артерии Европы кажутся не более чем ручейками. До сих пор ее берега никогда не видели золотоискателей.

Казальс первым одолел водопад Гермина, трудился как проклятый, лишился многих зубов, обломал ногти, изодрал в кровь руки и ноги, но… ничего не нашел.

Эта ожесточенная борьба длилась целый год. Обессиленный, он возвратился в Кайенну. Там судьба свела его с Лабурдеттом, ныне его партнером и лучшим другом. В их судьбах много общего. Как и Казальс, Лабурдетт — бывший унтер-офицер морской пехоты, оставивший службу, хотя и имел веские основания надеяться в ближайшее время получить эполеты младшего лейтенанта. Он давно был наслышан о Казальсе и предложил ему работать вместе, надеясь ценой совместных усилий преуспеть в сложном деле золотоискателя.

— Вы вряд ли что-либо выиграете, — сказал ему Казальс. — Меня преследуют неудачи… Я ничего не нашел и понес одни убытки…

— У вас есть деньги?

— Двести или триста франков… едва хватит на то, чтобы месяц питаться.

— Хорошо. Оставьте эти деньги на табак. К сожалению, мне тоже нечем похвастать. У меня вообще нет ни су. Но я предлагаю работать вместе, мы будем искать, и если что-нибудь найдем, то разделим поровну.

Они пожали друг другу руки и отправились на Марони. Поднявшись вверх по течению реки до впадения в нее притока Спаруины, сделали точнейшее описание местности. Была обнаружена неизвестная бухточка, которой было дано название Жанвье (Январь) в знак открытия ее в первый месяц года. Поиски поглотили все средства друзей. Затем они открыли еще другие бухточки (Дюкен, Вольтер, Клебер), и везде было золото. Правда, не все места разработок оказались равноценными. Попадался один участок, где золота было в изобилии, другой оказывался совсем бедным. Бассейн реки Спаруина был просто усеян «карманами», как на языке золотоискателей называются места, где скапливается драгоценный металл.

Результаты позволяли надеяться на наличие крупного золотоносного месторождения. Но друзья решили продолжить поиски, вложив в работы значительные средства. Получив прибыль в сумме шестидесяти тысяч франков, в конце года обнаружили убыток в сорок пять — пятьдесят тысяч франков.

Это чередование потерь и прибылей, однако, не обескуражило их.

Не доверяя материалам, которые составлялись комнатными путешественниками и кабинетными учеными, исследователи вновь поднялись вверх по Марони, добравшись до места, где эта река делится на два рукава, один из которых носит имя Ауа, другой — Тапанаони. Были тщательно исследованы оба рукава, причем жить приходилось в самых суровых условиях в течение двух лет у местных племен — бошей и бони, удивляя индейцев энергией, мужеством и терпением.

Но и эта экспедиция, в которой ни один европеец не осмелился бы участвовать, оказалась малоудачной.

Я расскажу о ней подробно позже. Теперь это все уже относится к истории Гвианы.

Друзья еле держались на ногах, были до предела истощены и ослаблены, но не сломлены. Казалось, все невзгоды лишь закаляли их волю к победе. Не буду подробно останавливаться на тех трудностях, что пришлось испытать друзьям. Но я хотел бы, чтобы их мужественное поведение послужило примером для наших европейских первопроходцев. Я хотел бы им рассказать, как два энергичных, отважных француза, несмотря на все страдания, продолжают крепко держать трехцветное знамя родины, заражая своим примером других.

Губительные для здоровья приступы лихорадки, укусы москитов и других кровососущих насекомых, солнечные удары и бессонные ночи, недостаток продуктов или полное их отсутствие, отравление испорченной едой, голод и жажда, мозоли и ссадины на руках, кишащие в зарослях змеи и, наконец, вечная угроза смерти — все было нипочем двум смельчакам. Все вперед и вперед шли эти неутомимые первопроходцы, благородные искатели того неуловимого металла, что постоянно словно прятался от них.

Приступаю к самому мучительному моменту в этой драматической и правдивой истории.

Абсолютно лишенные средств, два наших друга вынуждены были оставить низовья Марони. Казальс после семи лет борьбы, Лабурдетт — пяти. Но они не считали себя сломленными.

— Казальс, — сказал Лабурдетт, — слушай меня, друг. Нам нужно расстаться. Мне предлагают место помощника управляющего прииском. Придется поработать на других некоторое время. Это даст нам шестьсот франков в месяц. Когда накопится нужная сумма, вы уедете продолжать наши исследования.

Казальс, взволнованный до глубины души, молчал.

— Я знаю, дорогой друг, — продолжал Лабурдетт, — как трудно вам работать под командованием кого-то. В общих интересах это сделаю я. В наших разговорах вы часто высказывали желание пожить среди местных племен — бошей или других индейцев, подобно героям Купера, а затем возвратиться в Кайенну. Мне трудно будет пережить разлуку, но я буду с вами сердцем и душой.

— Согласен, — просто сказал Казальс.

Они расстались. Лабурдетт возвратился в Кайенну. Казальс остался в Авуассуле, чтобы на свой страх и риск продолжить работы.

До Лабурдетта дошел слух о существовании в Гвиане жил золотоносных кварцев. До сих пор здесь добывали золото из аллювиальных (наносных) залежей. Добыча жильного золота должна принести Гвиане большие богатства, но она оставалась вопросом будущего.

Лабурдетт глотал книги с тем же неистовством, с каким он долбил землю. Он увлекся геологией, которую стал изучать страстно, стараясь постичь искусство «диггера»[47].

Он продолжал пожирать книги, старательно переваривая их содержание и выкладывая за них большие деньги.

Проработав какой-то срок, он попросил отпуск на два месяца, чтобы полностью посвятить это время поискам кварца.

Лабурдетт обратился к одному гвианскому негоцианту, финансировавшему и ранее его поисковые работы (такие люди были для золотоискателей тем же, чем были судовладельцы эпохи Революции для ее героических корсаров). Он рассказал торговцу о своих планах, поделился своими надеждами. Тот, зная порядочность, ум и самоотверженность обоих друзей, согласился ссудить небольшую сумму. Но когда зашла речь о доле каждого из суммы общей прибыли в случае удачи, негоциант стал торговаться, и вместо двадцати пяти процентов, которые требовал Лабурдетт, торговец согласился выделить друзьям лишь восемнадцать. В результате каждому из отважных золотоискателей приходилось надеяться лишь на девять процентов, если удача улыбнется им. Обладая подобным великодушием, почтенный торговец вряд ли рискует иметь пустые сейфы!

10

…Итак, Лабурдетт отправился на прииск Эсперанс в бассейне Марони и благодаря знаниям, полученным в результате изучения специальной литературы, вскоре открыл несколько очень богатых золотом жил.

Вне себя от радости, вдохновленный результатами труда, он написал Казальсу, рассказав ему вкратце, каким образом удалось добиться такого успеха. Казальс все понял. Он все еще жил отшельником в Авуассуле и тратил последние сбережения на поиски золота в этом безнадежном месте.

Неудачи преследовали отважного исследователя. Наконец финансирующий поиски торговец приказал Казальсу сворачивать работы и распустить рабочих. Казальс не мог согласиться на такую жертву, отнимавшую у него все возможности дальнейших поисков. Он расстался только с теми рабочими, которые стоили ему четыре-пять франков в день, оставив верных двенадцать кули-индусов.

Он решился еще на один рискованный шаг.

Казальс демонтировал всю аппаратуру для промывки золотоносного песка и вместе со своими индусами спустился вниз по реке. Благополучно миновав пороги, они высадились в Мобарге. Здесь находился прииск, где золотоискатель работал год назад. Казальс надеялся найти в этом месте золотоносный кварц.

Гвианский негоциант, не дождавшись никаких известий от золотоискателей, уже стал волноваться, когда получил от Казальса письмо, в котором тот извещал, что прииск Мобарг, уже считавшийся истощенным, может дать большую прибыль, так как там много золотоносного кварца, поэтому он желал бы возобновить разработки. Но для этого поисковой группе нужны продукты.

Ответ был быстрым и грубым, как удар дубинкой: «Я отправлю вам продукты, как только получу золото».

Не имея ни грамма муки, ни крошки хлеба, Казальс расставил лотки и стоки для промывки золота и, ощущая тошноту от голода, приступил к работам. Несчастные старатели жили так почти месяц, питаясь лишь зелеными бананами. Они страдали от головокружения, у многих открылись язвы, но за месяц сумели намыть полтора килограмма золота и отправили его в город.

Всемогущий властитель из Кайенны милостиво согласился выслать продукты, чтобы старатели не умерли с голоду. В основном это был рис, к тому же слегка подпорченный, но на это не обращали внимания. Кули продолжали долбить землю и промывать золотоносный песок, а Казальс, несмотря на мучившую его лихорадку, с раздутым, как бурдюк, животом, взяв геологическую кирку в одну руку, саблю — в другую и забросив ружье за спину, покинул прииск.

Вера в удачу, энергия и мужество были наконец вознаграждены. Казальс добился результатов, равных результатам своего друга: золотоносные жилы Мобарга оказались такими же богатыми, как и жилы Эсперансы.

Лабурдетт решил расстаться с местом заместителя управляющего прииска. Он отправился к другу в Мобарг, и оба занялись одновременными поисками аллювиальных жил и золотоносного кварца.

Нищете пришел конец. Вскоре друзья стали концессионерами прииска Эрмина, расположенного на голландском берегу Марони. Как я уже говорил в начале письма, эта концессия оказалась весьма прибыльной и обеспечила им безбедное существование, а также продолжение работ по добыче золота из золотоносных кварцев.

Следует отметить, что золотые запасы недр Гвианы значительны, и если пока результаты добычи скромны, то только из-за отсутствия рабочей силы и техники. Я еще возвращусь к этой важной проблеме, с которой связано будущее процветание колонии. Хочу лишь подчеркнуть и напомнить, что господа Казальс и Лабурдетт явились первооткрывателями золотоносных кварцевых жил в бассейне Марони и произошло это отнюдь не случайно, а благодаря научно-исследовательской подготовительной работе обоих друзей и их самоотверженности.

Таков был человек, гостем которого мне посчастливилось стать. Эта встреча явилась для меня той редкой удачей, какие иногда сопутствовали исследователям и путешественникам в Калифорнии или Австралии.

Теперь, когда Казальс стал богат, его простота и сердечность в обращении особенно поражают, в чем я немедленно убедился лично. Мы распрощались с семейством господина Дюпейра и направились к моему новому жилищу.

— Вам потребуется кухарка и слуга-мужчина, — сказал Казальс, — через четверть часа они уже будут у вас. Я сам всего лишь несколько дней назад прибыл с прииска, чтобы немного привести себя в порядок, так что не успел как следует устроиться.

Пробило пять часов. Солнце пекло немилосердно. Казальс, еще семь лет назад превратившийся в негра (по его словам), любезно отдает в мое распоряжение свой зонт, ибо, как он утверждает, его загорелая до черноты, обветренная кожа невосприимчива настолько, что «ей уже ничто не грозит». Мы направляемся к тому, что Казальс скромно именует хижиной.

Надо сказать, что «хижина» оказалась просто великолепна: двухэтажное деревянное строение с широкой крытой галереей манило отдохнуть на веранде с видом на море.

11

Кайенна и ее окрестности.

Я остановился, уважаемый господин директор, на описании дома, который мой новый друг Казальс столь великодушно предоставил в мое распоряжение. Это письмо не удалось отправить вовремя по не зависящим от меня обстоятельствам. Почта в Гвиане работает из рук вон плохо. Я находился уже в Сен-Лоране, на реке Марони, всего в шестидесяти лье от Кайенны. Но вследствие бестолковости и нерасторопности, свойственных большей части действий высшей администрации, Сен-Лоран в течение двадцати пяти дней не имел связи с Кайенной!

Теперь, после того как я достаточно ясно объяснил вам и читателям «Журнала путешествий» причину своего молчания, продолжу повествование.

Дом под номером 33 на улице Порта (рядом с английским консульством) великолепен. К нему ведет пологая кирпичная лестница из двух маршей, параллельная фасаду. На первом этаже расположены склады внушительного размера с товарами господина Поля Инара, одного из самых влиятельных коммерсантов колонии. На втором этаже — три спальни, гостиная, столовая, бильярдная и еще одно просторное помещение, которое Казальс намерен в скором времени заполнить множеством бутылок с вином почтенного возраста, точно установленного, проверенного и подтвержденного всеми уважаемыми коммерсантами и самыми непогрешимыми экспертами.

Спальни и гостиная выходят окнами на улицу. Я могу беспрепятственно наблюдать за кайеннскими грифами-урубу[48], которые сильными ударами клювов и когтей расправляются с отбросами, выполняя, как и в других колониях, роль санитаров. К просторной веранде примыкают остальные комнаты, расположенные со стороны двора. Кухня на втором этаже не уступает размером небольшой парижской квартире.

Забыл сказать, что дом трехэтажный. Третий этаж — точная копия второго. Как и большинство домов колониального типа, номер 33 по улице Порта деревянный. Полы, потолки, стены, опоры, перегородки — все сделано из прочного дерева, не поддающегося времени, непогоде и даже насекомым. Дом резонирует как гонг, и мне кажется, что я живу в большом барабане.

Прежде всего поражает одна особенность: окна фасада лишены стекол, скорее их можно назвать отверстиями, скрытыми подвижными жалюзи. Стекла здесь вообще не используются, к великой радости огромного количества насекомых, предназначенных, кажется, лишь для того, чтобы впиваться в человеческую кожу и постепенно доводить людей до умопомрачения.

Не забывайте, что мы находимся недалеко от экватора, где в дневное время нещадно палит солнце, а ночи душные, влажные, так что создается впечатление, что находишься в парнике.

Поэтому все дома расположены таким образом, чтобы их обитатели могли постоянно ощущать движение воздуха. Впрочем, это не спасает от зноя.

Возле дома разбит роскошный сад. Он раскинулся на трех уровнях, так как дом стоит вплотную к господствующей над городом горе Сеперу. На горе расположены маяк и форт с теперь уже потерявшими свое значение бастионами и старинными чугунными пушками. Все это сейчас скорее бутафория, чем вооружение.

В правой части дома находится просторное помещение с двумя большими ваннами из белого мрамора. Напротив — радует взор красивый цветник у широкого водоема, куда отведены (по договоренности с муниципалитетом) воды Ророты. Ророта имеет в Кайенне такое же значение, как Дюи и Ванн в Париже. Она позволяет также местным виноторговцам легко повторять чудесные превращения, происшедшие в свое время в Кане Галилейской[49].

Около водоема высится огромный вольер с птицами в ярком оперении; их разноголосый гомон воздействует на ваш слух так же, как кричащие краски их перьев — на ваше зрение.

На следующем уровне — десятью ступеньками выше — расположен огород, где растут капуста, салат, томаты, словом, разные овощи! Не удивляйтесь, обитатели Кайенны знакомы с овощами только по консервам в жестяных банках, присылаемым из метрополии; для переваривания их содержимого нужны поистине луженые желудки.

Еще десять ступенек в гору — и перед вами красивая беседка в деревенском стиле в тени лимонных деревьев, а также великолепного мангового дерева с его крупными плодами, пахнущими скипидаром, вкуса которых я до сих пор не знаю.

Вы видите, что меня поместили как чрезвычайного и полномочного посланника.

Дом обставлен очень просто. На кроватях — жесткие матрацы, что вполне понятно. Плоская подушка и две простыни. Стоит прилечь на постель, как вам становится слишком жарко. Кровать окутывает со всех сторон широкая противомоскитная сетка; она ограждает спящего от налетов маленьких крылатых чудовищ, именуемых комарами.

В комнатах расставлены стулья и кресла-качалки из тростника. Вы обнаружите здесь и два буфета из местного дерева с великолепным рисунком древесины (за них в Европе заплатили бы огромные деньги). В галерее (говорил ли я о ней?), обращенной к улице, постоянно висят два гамака.

Обустройство дома так хорошо продумано, что здесь удобно и просторно.

Без дальнейших церемоний я располагаюсь в нем. Весь мой багаж разместится завтра в одной из комнат второго этажа. А пока Казальс, не теряя времени, отправляется искать для меня прислугу. Через полчаса он возвращается в сопровождении пятидесятилетней негритянки и негритенка лет двенадцати — тринадцати.

Негритянку зовут Полин, а мальчика — «муше» Эмиль. Полин — прекрасная кухарка и хорошо разбирается во всех деталях ведения домашнего хозяйства; мне обеспечены прекрасные условия жизни. Эмиль — прототип кайеннского Гавроша, он чертовски находчив, говорит Казальс, и немного жуликоват, но очень добрый и послушный, короче говоря, славный мальчуган.

Полин относится к Эмилю как к своему сыну, хотя они не состоят в родстве. Поскольку у этой превосходной женщины никогда не было детей, а она их, разумеется, любит без памяти, Эмиль уже, по крайней мере, десятый ребенок, которого она приютила и воспитывает как своего собственного сына. Родители бедного мальчика с трудом могли его прокормить. Они были вынуждены отправиться на прииски, и моя славная кухарка восемь или десять лет назад взяла Эмиля на свое попечение и с тех пор заботится о нем. Казальс и Лабурдетт знают ее уже давно. Она когда-то путешествовала с ними по реке Марони. Затем они устроили Полин в Спарвине во главе небольшого заведения, и она сумела оказать серьезную помощь заболевшим золотодобытчикам с россыпей Верхней Марони.

Наконец — и это великое для меня благо, — Полин и Эмиль понимают французскую речь. Поскольку я совершенно не знаю местного кайеннского наречия, мне было бы практически невозможно с кем-либо общаться, ибо, за исключением торговцев-креолов и чиновников, народ Гвианы говорит на особом языке. Довольно быстро начинаешь улавливать значение отдельных слов, но вначале этот язык почти непонятен.

Я не успеваю оглянуться, как моя комната приведена в полный порядок. В семь часов вечера мы обедаем, и я убеждаюсь, насколько были несправедливы тревожные слухи на «Сальвадоре» относительно снабжения продовольствием столицы Французской Гвианы. В девять часов ложусь спать. Впервые за двадцать три дня у меня кровать, настоящая кровать, в которой или, вернее, на которой я могу свободно растянуться: по площади она могла бы заменить собой шесть кушеток парохода. Прежде чем заснуть, тщательно натягиваю противомоскитную сетку, а затем погружаюсь в крепкий сон, несмотря на комариный писк, лай бродячих собак, воющих на луну, и жалобное блеяние заблудившихся козлят. Какая ночь, дорогие друзья! Просыпаюсь в девять часов утра. Двенадцать часов сна! Мне почти стыдно.

Мы отправляемся на «Сальвадор» в шлюпке, услужливо предоставленной смотрителем порта господином Кентом, и перевозим на берег мой багаж. Кстати, я должен отметить жалкое состояние связи между городом и приходящими в Кайенну пароходами. Ни за какую цену невозможно найти лодку. Никто — ни в администрации, ни среди торговцев — не подумал наладить сообщение, и, что бы ни делал, что бы ни говорил приезжий, какие бы деньги он ни предлагал, никто и пальцем не пошевелит, чтобы вызволить его из такого плачевного положения. Ах, как отличается это возмутительное бездействие от той активности, которую я наблюдал повсюду на Ангильских островах!

Так, на рейде Кайенны не видно никаких лодок даже в день прибытия парохода с почтой, и если бы администрация каторжной тюрьмы любезно не предоставляла свои суда для бесплатного обслуживания пассажиров, то непонятно, как доставлялись бы на берег путешественники и их багаж.

Зной просто нестерпим, и глазам больно от отражения солнечных лучей в волнах рейда. На мне куртка из синей фланели и белый шлем, похожий на те, что носят офицеры колониальных войск. Я думал, что в подобной экипировке мне нечего опасаться солнца, и удивился, что такой завзятый охотник, как Казальс, раскрыл зонт, чтобы преодолеть расстояние в триста метров от «Сальвадора» до набережной.

Я высказал ему свои соображения на сей счет.

— Как, разве у вас нет зонта от солнца? — произнес Казальс.

— Да нет. А зачем?

— Зачем?.. Вы меня еще спрашиваете. Может, вы думаете, я таскаю с собой эту вещь, чтобы сохранить свежий цвет лица и не загореть дочерна?..

И, подняв зонт, он быстро, несмотря на мои протесты, заслонил мою голову от палящих лучей солнца.

— Видно, вы не знаете, что солнце здесь смертельно опасно, — резко сказал мой спутник. — Его луч пронзает ваш череп, как невидимая пуля, и также наверняка убивает.

— Ах, вот как!

— К сожалению, приезжая сюда, европейцы пренебрегают мерами безопасности, и некоторые из них за это жестоко поплатились. Вот пример: вы гуляете на солнце в обыкновенной шляпе. Вечером вас начинает знобить, затем повышается температура, появляется тошнота. На следующий день вы чувствуете, что ваша голова словно сдавлена железным обручем, вы ощущаете в ней сильный прилив крови и нестерпимую боль. Если умелое и энергичное вмешательство немедленно не остановит болезнь, вы пропали.

— Черт возьми, значит, это опасно!

— Более опасно, чем вы думаете. Остерегайтесь солнца. Остерегайтесь его всегда и везде. Это страшный враг. Никогда не выходите из дома между одиннадцатью и тремя часами дня, а если вам все же необходимо выйти, берите зонт. Никогда не пренебрегайте мерами предосторожности даже дома. Обыкновенный луч солнца может проникнуть через отверстие размером с монету в десять су и вызвать солнечный удар. Наконец, солнца надо опасаться даже тогда, когда оно скрыто за облаками. В такие моменты оно особенно опасно, ибо вы полагаете, что облака укрывают вас. На самом деле, через облака проникают ультрафиолетовые лучи, они вас поражают, когда вы и не подозреваете об опасности из-за отсутствия прямых световых лучей. Недавно один из моих друзей пострадал в своем кабинете в день, когда солнца не было. Он был недостаточно защищен от безжалостного светила завесой облаков… Бедняга забыл опустить жалюзи и несколько минут с непокрытой головой стоял у окна. Он чуть не поплатился жизнью за кратковременную беспечность.

— Вы рассказываете очень интересные вещи. А как же солдаты, вон те, что сейчас идут по улице в белых шлемах без какого-либо подобия зонта?

— Статистика свидетельствует, что от солнечного удара военных страдает в пять-шесть раз больше, чем гражданских лиц. Заметьте, впрочем, что солдатам морской пехоты и артиллерии запрещено выходить из казарм с одиннадцати до трех часов дня, что военные учения проводятся только утром или вечером и что в указанные часы не разрешается выходить даже во дворы.

— Прекрасно. Высадившись на берег, я обязательно обзаведусь зонтом, и он станет моим постоянным спутником.

— И правильно сделаете.

Мы причалили к берегу как раз в ту минуту, когда закончился этот интересный урок колониальной профилактики. Ожидавший нас на набережной Эмиль был крайне возбужден. Для перевозки моего багажа он притащил небольшую двухколесную тележку, именуемую здесь «кабруэ». В помощь себе Эмиль пригласил кули, работавшего по соседству, такого же проказливого мальчугана, как он сам, и до нашего появления они играли, прыгали, устроили настоящие гонки с тележкой и в результате несчастный «экипаж» со странным названием развалился.

— Что это значит, кто сломал тачку? — спросил Казальс на местном наречии.

— Это кули, муше, она ушел, я ему дала тумака…

— Куда он ушел?

— Моя не знает…

Я вновь оказался бы в затруднительном положении, если бы господин Кент, одолживший мне шлюпку, не приказал гребцам — ссыльным арабам — отнести багаж домой.

Итак, я был спасен благодаря любезности этого славного военного надзирателя и в знак благодарности сердечно и крепко пожал ему руку.

Вот все, что можно рассказать о первых двадцати четырех часах, проведенных в нашей колонии. Несколько дней я буду отдыхать, ибо мне все время кажется, что у меня в голове еще отдается вибрация от гребного винта парохода, а в ногах еще чувствуются колебания палубы. Затем я тщательно изучу Кайенну и ее окрестности, прежде чем отправиться в глубь страны.

Целый день я оставался дома. Я слишком устал, чтобы совершать прогулки, а ведь, чтобы познакомиться с городом, лучше всего ходить пешком. Я не хотел ставить первую прогулку в зависимость от своих сил и осматривать лишь небольшую часть Кайенны, чтобы ни в коей мере не испортить впечатления, которое остается от любого предмета, увиденного целиком.

Все шло хорошо, и сегодня я смогу дать вам точный отчет об увиденном и поделиться своими впечатлениями.

Что бы ни говорили и ни писали, Кайенна не только красивый город, но здесь и весьма здоровые условия жизни. Я имею в виду не болотистые окрестности, где дважды в год свирепствует болотная лихорадка, — саму Кайенну она никогда не затрагивает.

Улицы в городе широкие, просторные и поддерживаются в образцовом порядке. Из-за того, что почва содержит много железа, проезжая часть окрашена в цвет охры. Издали улицы представляют собой такую же яркую картину в красных тонах, как песчаники в Вогезах[50].

Дома здесь очень красивые, чистенькие, добротные, с гармоничными линиями и окраской.

Я увлекся описанием улиц и домов города. Далее я расскажу о жителях Кайенны. Сейчас же я заполню пробел, поистине непростительный для путешественника. Я до сих пор даже не обозначил географическое положение страны; надеюсь, мои объяснения не окажутся слишком утомительными для читателя.

Французская Гвиана — часть обширной территории в Южной Америке, раскинувшейся между Амазонкой и Ориноко, между 2 и 6 градусами северной широты и между 52 и 57 градусами западной долготы от Парижского меридиана.

На северо-западе и западе границей Французской Гвианы служат река Марони, отделяющая ее от Нидерландской Гвианы, и малоизвестные внутренние области, расположенные по другую сторону Риу-Бранку. На северо-востоке французскую колонию омывает Атлантический океан. Что касается ее южной границы, то она до сих пор еще далеко не определена. И вот почему.

В прошлом южная граница Французской Гвианы проходила по Амазонке, что вполне естественно. К сожалению, злополучный Утрехтский договор[51] в одной из своих статей предоставил Португалии исключительное право судоходства по реке, передал в собственность той же державе территорию, именуемую «землями Северного мыса», и установил границу между Французской и Португальской Гвианой по реке, которую знаменитый мореплаватель Винсенте Пинсон[52] назвал своим именем.

С тех пор эта граница стала предметом спора между Францией и Португалией, поскольку дипломаты лиссабонского двора намеренно перепутали реку Винсенте Пинсон (за которой один-два географа сохранили ее первоначальное название Жапок) с рекой Ояпок. Между тем устье реки Винсенте Пинсон находится около Северного мыса, примерно на 1°55′ северной широты, тогда как устье реки Ояпок расположено около мыса Оранж, на 4°15′ северной широты, то есть на двести километров ближе к Кайенне.

Мадридский договор от 29 сентября 1801 года установил границу между двумя соседними колониями по реке Карапанатуба, на 0°10′ северной широты, а по Амьенскому договору[53] граница была отодвинута на север и прошла по реке Арауари, устье которой находится южнее Северного мыса, на 1°15′ северной широты.

Как бы то ни было, согласно статье 107 Венского договора (от 9 июня 1815 года) и конвенции, подписанной в Париже 28 августа 1817 года во временное исполнение данной статьи, Французская Гвиана была возвращена Франции только до реки Ояпок; решение вопроса относительно спорной территории между Ояпок и Амазонкой было отложено. Этот вопрос до сих пор не решен, и территория в двести километров, на которую ныне претендуют Франция и Бразилия, является фактически ничейной, хотя и та и другая сторона считают себя ее законными владельцами. Она не имеет даже названия и именуется просто «спорной территорией». Раньше такое положение вещей не имело никакого значения. В Гвиане нередко встречаются непроизводительные и пустынные земли. Беглые рабы из Бразилии переправлялись через Амазонку и, преодолев ужасные опасности и неописуемые трудности, достигали «спорной территории». Они просто-напросто обосновывались на этой земле, где рабовладельцы не решались их разыскивать.

Ныне положение изменилось. После того как в Гвиане было найдено золото, земли здесь приобрели такую цену, на которую прежде не рассчитывали самые убежденные оптимисты. На этой территории есть аллювиальное золото и золотые жилы. Кто же будет сдавать в концессию те или иные участки? Если же отважные золотоискатели на свой страх и риск начнут разрабатывать здешние месторождения, то кто утвердит их право собственности? К какому правительству они смогут обратиться для разрешения спорных вопросов? А если у них отберут землю силой, кто их защитит? Они, как говорится, повиснут в воздухе между… двумя правительствами. И все это из-за того, что некоторые озлобленные и недобросовестные политики намеренно спутали реку Винсенте Пинсон (Жапок), как прямо указано в тексте, находящемся у меня перед глазами, с рекой Ояпок, которую португальский мореплаватель никогда не называл своим именем! Следовало бы незамедлительно устранить столь вопиющую несправедливость. Для этого не нужны дипломатические тонкости. Правительству Французской республики достаточно попросить (а если нужно, то ипотребовать) точного и честного выполнения договоров, заключенных еще монархами, которые делили между собой народы, как скот, и резали территории, как куски пирога.

После этого краткого и необходимого отступления вернемся к Кайенне. Продолжаю мое повествование. Город стоит на правом берегу реки Кайенны, у оконечности острова того же наименования, который окружен морем, Маюри и рекой Тур де л’Иль и расположен на 4°56′ северной широты и 54°35′ западной долготы от Парижского меридиана. К востоку от него находится небольшая бухта Мон-Табо, а к югу — пролив Лосса шириной в двенадцать метров, который с двух сторон выходит к морю. Заселенная часть Кайенны равна примерно 125 гектарам. В городе 8000 жителей. Порт расположен в устье реки и может принимать суда водоизмещением до 500 тонн с осадкой в 4,25 метра.

Кайенна простирается с востока на запад; ее улицы, как я уже говорил, широки и хорошо спланированы. По улице Порта я дохожу до первой улицы направо, самой красивой в городе улицы Шуазель, где находятся типография и мэрия.

Я останавливаюсь перед настоящим чудом растительного царства, быть может, единственном в мире. Это площадь Пальм. В моих словах нет никакого преувеличения, я испытываю подлинное восхищение перед этими великолепными образцами растительного мира колоний. Ровные стволы гигантских деревьев высятся над квадратной площадью, они подобны огромным колоннам, которые поддерживают свод из вечнозеленой листвы и образуют удивительно симметричные арки. Под прекрасными деревьями стелется ухоженный газон. Тот, кто остановился бы здесь, чувствовал бы себя счастливым. Но гуляющий не может наслаждаться идиллической картиной по двум важным причинам. Во-первых, из-за листопада, и поверьте, это не шутка, когда на тебя сваливается палка длиной в пятнадцать — двадцать футов и толщиной у основания с человеческую ногу, с продолговатыми и весьма увесистыми листиками. Не успеешь оглянуться, как у тебя будет сломан позвоночник.

С другой стороны, господа грифы-урубу, избравшие прекрасные деревья местом своего обитания, изрядно загадили все окрестности. Угол с восточной стороны почти недоступен. Невольно вспоминаешь миф о гарпиях, пачкавших все, к чему они прикасались, когда видишь, как полезные, но отвратительные урубу тяжело взлетают, а насытившись, садятся на ветви рядами по десять, по двадцать, по сто птиц, а затем дремлют во время сиесты, старательно переваривая городские отбросы. Пришлось целиком вырубить вдоль улицы ряд пальм, нависавших над нею, чтобы избавить прохожих от… результатов забывчивости этих хищников.

В городе большинство строений — хорошенькие двухэтажные дома; снаружи они белого цвета, а жалюзи покрашены в яркие, немного кричащие тона, радующие глаз, как многоцветное оперение местных птиц и одежда женщин и девочек-креолок. Дома крыты дранкой из прекрасного дерева вапа, легко поддающегося обработке и почти не подверженного порче. Очень высокие крыши со срезанным углом похожи на крыши домов в Эльзасе. Все жилые постройки Кайенны имеют решетчатые галереи с навесами, тоже покрытыми дранкой и снабженными прочными опорами.

Издали, повторяю, они радуют глаз. Они не похожи на массивные дома наших городов с тяжелыми крышами, со строгими гребнями, с застывшими внушительными очертаниями. Постройки в Кайенне похожи скорее на домики, которые рисуют маленькие дети. Все вместе эти прелестные жилища, никогда полностью не повторяющие друг друга, напоминают мне улицы предместья, которые, к счастью, не ведут, как в больших городах, к обычно мрачному, давящему и загроможденному центру.

Улица Шуазель, очень длинная, кончается «сельской местностью», если можно так назвать уголок экваториального леса, который бесстрашные поселенцы когда-то вырубили, выжгли, разрыли и вновь засадили деревьями и который ныне вновь стал тем, чем он был — непроходимым переплетением гигантских растений, ибо эта земля, в какой-то момент подвергшаяся насилию, умеет вернуть себе свои права.

Я пересекаю внешний бульвар на окраине, на самой что ни на есть окраине — можете мне поверить, — так как в двух шагах начинаются непроходимые «джунгли». С этой аллеи, засаженной великолепными манговыми деревьями, видна узкая полоса горизонта, где сливаются земля и океан.

Сейчас девять часов утра, и по улице, отнюдь не пустынной (если учесть общее число жителей города), идут туда и сюда занятые своими делами, улыбающиеся и, по-видимому, счастливые люди. Все они двигаются размеренным шагом, здороваются, приветливо разговаривают между собой.

Я замечаю славную старую женщину, которая идет на почту отправить письмо. Она двигается не спеша, опустив руки, держась очень прямо, выставив грудь вперед. Письмо, запечатанное в серо-желтый конверт, лежит у нее на голове, а чтобы ветер его не унес, на письмо положен камень, своеобразное пресс-папье, что не позволяет посланию внезапно упорхнуть с головного платка женщины.

За нею следует молодая мулатка, неся тоже на голове большую корзину с бананами и ямсом[54]. Она останавливается около высокого негра в широкополой шляпе золотоискателя, курящего «бычок» неимоверной длины.

Они обмениваются крепким рукопожатием и приветствиями на местном наречии:

— Добрый день, куманек!

— Добрый день, мадемуазель!

— Как вы себя чувствуете?

Я прохожу мимо, не понимая и не слыша продолжения диалога…

Мальчишки всех возрастов и оттенков кожи играют на проезжей части улицы. Они резвятся, как дьяволята, и радостно носятся среди прыгающих собак, крякающих уток и блеющих козлят.

Вслед за волами, часто непослушными, с серьезным видом шествуют кули, у которых на ногах и руках звенят серебряные браслеты, а в ноздрях, ушах и даже на щеках красуются кольца. У порогов домов возятся малыши, прикрытые лишь своей невинностью или лучами солнца; они играют чем попало под присмотром погруженных в полудремоту матерей. А мамаши только что позавтракали и тихонько переваривают пищу, покуривая трубочки. Но пусть вас это не шокирует, любезные читательницы! Я совсем не хочу сказать, что все креольские матери курят трубку, но добрая треть, если не больше, предается этому, впрочем, вполне безобидному развлечению.

Замечу в скобках, что они умеют ценить прелесть глиняной трубки и вдыхают дым методично, размеренно, без спешки, так, чтобы не повредить чашечку трубки. То, как они время от времени с точностью и ловкостью завзятых курильщиков сплевывают, показывает, что это занятие им хорошо знакомо.

Старые негры, у которых из-за укуса змеи или из-за язвы ампутирована нога, направляются в один из домов предместья. Они веселы, несмотря ни на что, и все время напевают. Крестьяне покидают рынок в своих небольших повозках, запряженных лошадью или ослом. Женщина считает деньги, полученные утром, и определяет, куда их потратить, да так, чтобы ее муж одобрил покупку. Она купит кусок ткани яркой расцветки, украшение, игрушку для детей, и отец будет рад счастью своей семьи. Стаканчик водки из тростникового сахара дополнит радость и сделает его счастливее эрцгерцога.

Словом, главное впечатление от толпы — чувство радости. Все эти люди счастливы. У них скромные потребности. Немного «куака» (муки из маниоки[55]) или «кассаву» (лепешек из маниоки), небольшой кусок рыбы, например трески, затем «кусочек» воды, чтобы все запить. (Здесь все тела — не только твердые, но и жидкие — измеряются «кусками».) Вот и все, что им нужно. Им неведомы холодные времена года, налоги для них не разорительны, одежда очень проста, а что касается обуви, то они обходятся без нее с 1 января до 31 декабря.

Кроме того, люди из народа чрезвычайно добры. Здесь нет несчастных. Тот, у кого сегодня есть еда и одежда, делится с тем, у кого ничего нет; и наоборот: завтра наступит очередь получившего оказать приятелю помощь. Сильные работают за слабых; здоровые ухаживают за больными. Словом, все, мужчины и женщины, служат примером самого трогательного братства.

Нет ничего удивительного в том, что у всех на лицах радостное выражение. Каждый уверен в завтрашнем дне, и в отличие от обездоленных в Европе будущее для них никогда не предстает в мрачном свете. Всегда и для всех есть пища и светит солнце.

Однако я замечаю несколько пятен, точнее, несколько теней. Я вижу, как по улице проходят некоторые европейцы с поникшей головой, с выражением стыда на лице, с потухшими глазами, побелевшими губами; они мертвенно бледны, ибо давно страдают от малокровия. Они идут, ничего не видя, волоча нош и сутулясь. Они никак не разделяют общей радости и чувствуют себя неловко. Ремесленники, чернорабочие, садовники идут на работу, как автоматы. Это ссыльные, наказанные правосудием, которые после отбытия срока обязаны жить здесь. Словом, это освобожденные каторжники.

Безжалостное солнце экватора, строгий режим и каторжные работы давно уже усмирили их. Теперь это — автоматы, дикие звери, укрощенные до такой степени, что их охотно используют в торговых фирмах или на домашней работе, и на них никогда не приходится жаловаться. У них сил хватает только на то, чтобы работать, и, кажется, под влиянием климата они забыли, что прежде играли главные роли в мрачных драмах, развязкой которых был суд присяжных.

Наконец я пересекаю внешний бульвар и оказываюсь в двухстах метрах от огромного участка, окруженного непреодолимой зеленой оградой из гигантских бамбуковых деревьев. Это кладбище Кайенны.

На месте вечного покоя, затерявшемся среди буйной тропической растительности, нет ничего мрачного. На могилах в изобилии растут цветы, сюда отовсюду слетаются колибри в компании со своими летучими сородичами — бабочками. Птицы-кацики беззастенчиво подают голос с вершин деревьев; на могилы падает тень великолепных пальм.

Я спускаюсь назад по внешнему бульвару, иду по его правой стороне, прохожу перед садом воинских частей, прежде излюбленным местом прогулок, ныне совершенно запущенным. Дело в том, что этот участок, выделенный в принципе для снабжения овощами воинских частей, был постепенно засажен деревьями и декоративными растениями, что сделало его очень привлекательным. Музыканты морской пехоты выступали на площадке с концертами. Это было местом собраний здешнего бомонда, нечто наподобие Булонского леса в миниатюре. На участке мирно соседствовали овощи и фрукты. Я захожу в сад, просто следуя традиции, а потом возвращаюсь по великолепной улице Артуа, которая ни в чем не уступает параллельной улице Шуазель и также выходит на площадь Пальм. Они соединены рядом небольших улиц, расположенных под прямым углом.

Я прохожу мимо военного госпиталя, жандармского управления, дома губернатора, здания, занимаемого директором департамента внутренних дел, и других подобных учреждений, рядом с которыми были бы посрамлены административные здания супрефектур метрополии. Но мне это совершенно безразлично. Я приехал сюда ради местного колорита, и мне достаточно домов креолов. Какое значение имеют для меня подобные привычные учреждения, где скучают, сменяя друг друга через два или три года, господа, присланные директором департамента колоний господином Мишо? Они приезжают со скукой во взоре, живут в Кайенне, безмерно скучая, и с радостью уезжают, когда на их место прибывают другие чиновники с регулярностью приступов хронического ревматизма или малярии.

Я выхожу на улицу Порта, ведущую к площади Правительства. Несмотря на тень от моего зонтика (я уже обзавелся этим необходимым предметом) и на густую листву больших манговых деревьев, растущих перед управлением морской артиллерии, я задыхаюсь и потею так, словно я в парной бане.

Я останавливаюсь на минутку, и очень кстати, ибо передо мной разыгрывается самая оригинальная сцена, какую только можно себе представить. Свинья — из тех больших черных свиней, что бродят иногда по улицам вопреки полицейским запретам, — видимо, только что убежала от своих хозяев. Она бросается то сюда, то туда, стремительно перебегает площадь и хочет проникнуть в резиденцию губернатора.

Не выясняя, если ли у необычного посетителя рекомендательное письмо, часовой быстро направляет на свинью свой штык! Берегись, кавалерия!.. Раз… Еще раз. Острие грозного оружия прикасается к пятачку свиньи размером с шестифранковую монету; животное замирает на месте, отчаянно хрюкая. Оно хочет обойти противника, но безуспешно; проворный штык все время угрожает ее носу, и свинье приходится отступить. Однако упрямое, как осел, животное не сдается. Часовой не может удержаться от смеха и вызывает солдат поста. Его товарищи придут ему на подмогу и, быть может, расправятся с пронырливой свиньей. В это время с улицы Порта выбегают два человека в черных мундирах с белыми пуговицами и с нашивками из красной шерсти на рукавах. Один из них — негр, другой — индус.

Как люди, достаточно привычные к таким делам, они хватают свинью — один за голову, другой за хвост, и крепко держат, несмотря на отчаянные рывки животного. Тут на место происшествия прибегают еще два человека, одетые в такие же мундиры.

Первый из них вытаскивает из кармана веревку, крепко привязывает упрямицу за ногу и сильными пинками ниже спины заставляет ее отступить.

Часовой вновь становится на свой пост, а бродячую свинью ведут в загон. Но в это время с улицы Порта выскакивает старая негритянка в сбившемся набок головном платке, с вытаращенными глазами; отчаянно жестикулируя, она выкрикивает угрозы. У последнего из прибежавших сюда мужчин на рукавах белые нашивки. Этот человек, должно быть, начальник. Он вынимает из кармана блокнот и спрашивает негритянку, ее ли это свинья.

— Кто… свинья? Сами свинья, хотите увести…

— Мадам, вы не должны меня оскорблять. Я составлю протокол.

— А наплевать… протокол… проклятый жандарм-«козленок»!

Мужчина с блокнотом что-то записывает и приказывает негритянке следовать за ним. Та противится, свинья снова визжит: шум, гвалт, вопли. Вокруг собирается народ. И вот развязка — всех ведут в полицейский участок.

Так закончилась эта история. Небольшая колониальная драма меня позабавила, а одно выражение строптивой негритянки привлекло мое внимание: жандарм-«козленок»!.. Что бы это могло значить? Помог какой-то зевака — из тех, что встречаются как в Париже, так и в Пекине, на Таити и в Тананариве.

В Кайенне жандармы-«козлята» — это своего рода колониальные полицейские, которых набирают из числа местных жителей; им специально поручена охрана улиц. В общем-то они — порядочные люди, но негры колонии их всерьез не воспринимают и прозывают «козлятами», ибо их главная забота — ловить заблудившихся козлят и убежавших из загонов свиней. В целом это добродушнейшие и совершенно беззлобные полицейские. Раньше мальчишки выкрикивали им вдогонку всякого рода нехорошие слова и быстро разбегались, когда те пытались схватить юных нарушителей порядка. Теперь же их, как правило, не задевают, но и не относятся к ним почтительнее. И неудивительно. Большинство из них не умеют читать. Их узнают по красным нашивкам. На белые нашивки имеют право только грамотные.

Здесь, как и во всех колониях, есть и другие жандармы. Насколько негры Кайенны бесцеремонно обращаются с бедными «козлятами», настолько они боятся белых из колониальной жандармерии. Жандармы-«длинные сабли», как их здесь называют, далеко не так благодушны, как жандармы-«козлята». Их появление вызывает повальное бегство. Капризничающий ребенок, как по волшебству, становится послушным, сто́ит его матери пригрозить, что она позовет жандарма-«длинную саблю». Бурные сборища людей тают, как снег на солнце, когда появляется белый шлем Пандоры[56], когда слышится бряцанье стальных ножен жандарма, волочащихся по земле, позвякивание его шпор, когда заблестит его портупея.

После войны сюда прислали роту пешей жандармерии. Они высадились в порту и во главе с оркестром, с вещевыми мешками за плечами, прошли маршем по городу. Жители Кайенны, никогда раньше не видевшие жандармов С мешками за плечами и знакомые только с конными жандармами-«длинными саблями», сочли, что это иная порода блюстителей порядка, некий промежуточный вид между «длинными саблями» и «козлятами». Они прозвали их жандармами-«пагара». Дело в том, что пагара, корзина из гибких, тщательно переплетенных прутьев, состоит из двух частей, причем одна из них вплотную входит в другую. Это своего рода портативный чемодан, где негр хранит все свое добро. Пагара может быть размером в сорок — пятьдесят сантиметров в высоту, ширину и длину и вмещать бесчисленное множество предметов. Это vade mecum[57]обитателей трех Гвиан, и он настолько удобен и так часто используется, что на языке негра означает «мое имущество», «мои вещи», словом, все, чем он владеет.

Следовательно, прозвище жандарм-«пагара» было выбрано не так уж неудачно. Поскольку пришельцы имели короткие сабли, а почтительность в отношении власти измерялась, по-видимому, длиной этого оружия, то их шутливое прозвище выглядело как тщательно выверенный символ уважения.

Но оно было неодобрительно встречено самими жандармами, и они постарались от него избавиться. Первые же попытки фамильярного обращения были так решительно отвергнуты, что уважение жителей колонии к жандармам-«пагара» многократно возросло, и их стали бояться, как и «длинных сабель».

Вот какую историю мне поведал в тот день мой собеседник. Прожив в колонии уже четверть века, он, видимо, хорошо знал все, что здесь происходило и происходит. Если же он ввел меня в заблуждение, я разоблачу его перед судом общественности и передам на расправу жандармам всех категорий.

Желая познакомиться с южной частью города, я направился к рынку. Но кайеннский рынок оказался пуст. Привоз продовольствия в экваториальный город был уже завершен. К моему великому сожалению, я смог увидеть только два совершенно безлюдных восьмиугольных павильона, похожих на раскрытые зонтики: в них обычно продаются говядина, дичь и рыба. Третий павильон — овощной.

Урубу, уже очистившие окрестности, дремлют, переваривая пищу. Одни из них сидят на двух больших деревьях, что растут на краю площади, а другие — на крыше дома, покрытого красной черепицей.

Через минуту-две я добираюсь до пролива Лосса, о котором уже говорил. Сейчас время отлива, и почти высохший пролив представляет собой просто углубление с пологими стенами, покрытыми липким и зловонным илом, в котором, похоже, увязли сотни лодок. Я вижу палубные шлюпки, те самые, что при необходимости могут ходить под одним-двумя парусами, беспорядочно снующие лодки, выдолбленные из ствола дерева, лодки всевозможных форм и габаритов и, наконец, множество сампанов — можно подумать, что они прибыли прямо из Кохинхина[58].

И в самом деле, мы находимся как бы в этой стране. Пролив Лосса — своего рода штаб-квартира аннамитов[59], замечательных рыбаков, проводящих жизнь на воде и снабжающих рыбой столицу Французской Гвианы.

Эти славные азиаты, приговоренные в большинстве случаев к ссылке за участие в мятежах, по истечении срока наказания вновь взялись за любимое дело; они с большим успехом ловят рыбу разных пород, которая в изобилии водится у побережья и в бухтах. Аннамиты двигаются не спеша. У них голые ноги и руки; в волосах, подстриженных вровень с затылком — гребень; одеты они в широкие штаны, болтающиеся на худых ногах; на плечи накинуты своего рода кофты с короткими рукавами, застегнутые на желтые пуговицы.

Аннамиты то заняты осмотром и починкой своих сетей, растянутых на длинных шестах, то проверяют снасти лодок и готовятся к плаванию. То один, то другой выплевывает длинную струю слюны, красной из-за бетеля[60], который они постоянно жуют.

Возвращаюсь в город. Пора укрыть голову от воздействия солнечной радиации. Тут я обнаруживаю, что в Кайенне есть канализация — вещь, естественно, полезная, но проложенные для нее канавы крайне примитивны, да еще и с дефектами. Действительно, это две параллельные сточные канавы, расположенные ниже проезжей части улицы; там и сям они перекрыты мосточками, облегчающими доступ к домам.

Во время отлива от канав исходит отвратительный запах. Я не говорю уже о бесчисленных роях жужжащих москитов. Это вопрос, касающийся окрестных жителей, которых они жалят. Но меня возмущает и приводит в отчаяние то, что муниципалитет ровным счетом ничего не делает, чтобы уничтожить открытые очаги заразы.

Мне говорят, что виной всему приливы и отливы и что если покрыть сводами канавы канализации, эти настоящие клоаки, то заключенные в них потоки не будут регулироваться морем и в результате могут произойти аварии. А я думаю про себя: какие еще аварии? В конце концов, я могу согласиться с тем, что открытые канализационные канавы допустимы в кварталах нижней части города, где приливы и отливы особенно значительны, но решительно не понимаю, как можно объяснить столь достойное сожаления решение устроить стоки вдоль улиц, расположенных на десять метров выше того уровня, до которого доходят самые сильные приливы?

Впрочем, это не единственный упрек, который приезжий может адресовать муниципалитету или службе по уборке мусора или, наконец, управлению мостов и дорог. Не знаю, кто повинен в подобном небрежении. Я констатирую сам факт и весьма сожалею об этом, но он очевиден и, главное, очень пахуч.

Другой пример. Я только что прошел по побережью от особняка губернатора до бухты Шатон. Мне говорили, что подобная прогулка очень приятна, ибо с моря в любую погоду дует бриз. Мне хотелось подышать свежим воздухом, а не знойными испарениями города. Я спустился к морю по узкой тропинке между особняком и красивым домом, где прежде жил директор управления общественных работ.

Сбоку я нашел дорогу, ведущую вдоль берега, но не повторяющую его извилин, и, не задумываясь, пошел по ней, глубоко вдыхая благословенный ветер прилива. Я шел медленно, любуясь прекрасной панорамой моря, волны которого разбивались о большие коричневые скалы, и не глядел под ноги. Один неверный шаг вернул меня к действительности. Я споткнулся о большую жестяную банку из-под топленого свиного сала и чуть не растянулся на огромной куче пустых бутылок. Однако я продолжал идти вперед, зачарованный морской далью.

Какая прекрасная панорама, но и какая ужасная дорога! Нет, свалки Женвилье, Нейи или Бонди[61] никогда не представляли собой подобного зрелища! Со всех сторон землю усеивают разного рода отбросы: банки из-под сардин, лохмотья, разбитые тыквы, осколки бутылок, пальмовые листья, гнилые бананы и другие фрукты, куски досок, консервные банки, старые рваные башмаки, грязные и вонючие обрывки ткани — и все это перемешано с большими кучами сена, послужившего упаковочным материалом и сгнившего под действием морской воды и дождей.

Горы мусора и нечистот покрывают самое приятное место прогулок в городе, протянувшееся более чем на полтора километра. Эту территорию не только не убирают, но к прежним отбросам ежедневно добавляются новые. Скопления мусора уже настолько значительны, что здесь невозможно даже пройти к «Скалам», очаровательному уголку побережья напротив улицы Прованс.

Администрация, безусловно, повинна в подобной нерадивости, но, с другой стороны, что можно сказать о людях, которые нисколько не заботятся о санитарии и превращают эту часть города в огромную клоаку?

С чувством отвращения я повернул назад и вышел на улицу Артуа, ведущую в сторону бухты Шатон. Я миновал каторжную тюрьму и некоторое время следовал по дороге, окаймленной с обеих сторон буйной растительностью, затем остановился у великолепной плантации кокосовых пальм, расположенной слева между небольшим рейдом и обводным каналом.

Вид этих высоченных пальм, увешанных прекрасными плодами, был столь же прелестным, сколь и неожиданным. На плантации свыше двух тысяч деревьев. Они расположены на благоприятном месте, на подходящей почве; здесь они растут очень быстро и дают обильные плоды. Я дохожу до бухты Шатон, что вдается в сушу и образует изящную арку с прекрасным пляжем, покрытым мелким песком; поблизости из воды выступают большие серые скалы, о которые беспрерывно разбиваются волны. Справа высится гора Мон-Табо, покрытая гигантскими деревьями, а дальше виднеются холмы Бурда, придающие пейзажу мягкий зеленый тон, слегка затушеванный неуловимой сероватой дымкой.

Я сажусь под изящной листвой кокосовых пальм и, как сибарит, наслаждаюсь тенью и прохладой. Здесь собралась многочисленная компания. Какому-то дельцу пришла в голову удачная мысль открыть в этом месте бистро. Прямо на земле установлены столы; вы садитесь на грубо сколоченный стул и пьете кокосовое молоко или, точнее, кокосовую воду.

Как и везде, здесь чувствуется местный колорит. Я присаживаюсь за стол, стараясь не оказаться под кокосовой пальмой с плодами, ибо падение одного из них может причинить немалый вред моей черепной коробке; заказываю стакан кокосового молока. Поскольку напиток находится в десяти метрах от земли, официант — индус с тонкими мускулистыми ногами — проворно взбирается на кокосовую пальму (своего рода аналог винного подвала), и на землю, подобно бомбам, сыплется град кокосовых орехов. В два прыжка, которым позавидовали бы четверорукие, индус оказывается на земле. Он вскрывает секачом еще зеленый орех и подносит его мне вместе со стаканом.

Я наливаю из ореха бесцветную, совершенно прозрачную жидкость в стакан, который быстро наполняется. Мне рассказывали чудеса о вкусе и свежести этого напитка. Я доверчиво отпиваю большой глоток и очень удивляюсь тому, что не ощущаю свежести; у напитка легкий привкус какой-то своеобразной минеральной воды, напоминающий о тех недобрых временах, когда глиняный кувшин играл в жизни настолько неприятную роль, что о нем не хочется и вспоминать.

Видя мое разочарование, соседи по столу готовы возмутиться. Чего же вы хотите? Я еще не настолько креол, и моему европейскому горлу трудно привыкнуть к тем необычным вещам, которыми его потчуют уже несколько дней.

Мне советуют добавить к этой жидкости немного абсента или вермута. Если чистое кокосовое молоко показалось мне только неприятным, то такая смесь просто никуда не годится. Как мне говорили, мякоть внутренности ореха, в которой только что находилось молоко, очень хороша на вкус. Эта мякоть в сантиметр толщиной еще не созрела и имеет вид студенистой массы. Здесь ее называют «коко-молль». Официант принес мне и ложку, которой я выскребываю внутренность ореха. Пробую беловатую мякоть. Она совершенно безвкусна и похожа на голубоватую кашу, как белок яйца в мешочек, но, повторяю, она лишена всякого вкуса.

Я плачу двадцать сантимов за экзотический напиток и оставляю на чай крупную монету официанту, более удивленному подобной щедростью, чем полным отсутствием у меня восторга по поводу поданного налитка.

Возвращаюсь в город.

Пять часов дня. Я крайне удивлен тем, что уже горит много уличных фонарей, хотя на небе еще сияет солнце. В безлунные ночи Кайенна освещается керосином. В данный период наш естественный спутник блистает своим отсутствием, и поэтому действует городское освещение.

Зажигать на улицах фонари поручено аннамитам. Поскольку хранителей огня немного (из-за низкой оплаты мало охотников заниматься этой работой), то они приступают к делу очень рано, чтобы закончить его до захода солнца. На экваторе не бывает ни рассвета, ни сумерек, и это еще одно объяснение тому, что фонари горят при дневном свете.

Добравшись до дома, застаю там молодую женщину-индуску с прелестной маленькой девочкой. Эта женщина служит у господина Лаланна, богатого кайеннского торговца, владельца большого имения, расположенного на Мон-Табо, в четырех километрах от города. Господин Лаланн поддерживает деловые связи с Казальсом. Узнав, что я намерен совершить небольшую экскурсию по окрестностям Кайенны, он прислал эту женщину узнать, не соглашусь ли я совершить завтра увеселительную прогулку на Мон-Табо.

С радостью принимаю приглашение. Однако мой энтузиазм несколько охлаждают слова Казальса, объявившего, что завтра он не сможет отправиться на Мон-Табо, так как в Кайенне у него важное дело.

— Не огорчайтесь, — говорит он, видя разочарование на моем лице. — Что отложено, то не потеряно. Воспользуйтесь этим случаем, а в дальнейшем у нас будет много и других возможностей для прогулок.

— К тому же, — добавляет он, — вы будете не один. С вами отправится Дюпейра, а также двое других людей, которых я вам сейчас представлю. Вам ни о чем не надо беспокоиться. Будьте только готовы в четыре часа утра.

Я тогда более внимательно посмотрел на девочку, которая сразу же поразила меня своей необычной красотой. Она выглядела четырехлетним ребенком, хотя на самом деле ей было около семи лет, как сказала мне ее мать на своем тарабарском наречии. Ее зовут Талли, она очень сообразительна и бегло говорит на креольском языке, так что я разбираю отдельные слова. Мы быстро становимся добрыми друзьями. Девочка уже безумно любит украшения, как и все местные жители. У нее на руках и ногах звенят массивные серебряные браслеты, в ушах, проколотых в четырех местах — на внутренних мочках и на выступающих внешних краях, — висят шарики и подвески; наконец, в ее левой ноздре виднеется серебряная ромашка необычной работы — она словно цветок, выросший на бронзовой статуэтке.

Что касается матери, то она разодета в пух и прах и увешана побрякушками, как рождественская елка. Ее драгоценности оригинальной формы, должно быть, стоили дорого. Мне бросаются в глаза, в частности, подвески на внутренних мочках ушной раковины, так ее растягивающие, что в образовавшееся отверстие можно просунуть большой палец; сделаны они из чистого золота, инкрустированы драгоценными камнями: изумрудами, топазами, рубинами, опалами; подвески изображают пагоды разной формы, и совершенство их изумительной обработки поразило бы наших ювелиров. Эта бедная женщина, претерпевшая в своей жизни немало тяжких испытаний, никогда не хотела — даже в самые мрачные дни — с ними расстаться. Она скорее умерла бы с голоду.

Я прощаюсь с нашими посетителями, и малышка, получив щедрые дары в виде лакомств и серебряных монет, уходит, хлопая от восторга в ладоши.

Уже в половине шестого утра отправляемся в поместье. Обслуживающий его персонал хозяин предоставил в наше полное распоряжение.

Нас шестеро в шарабане, набитом провизией. Неказистая на вид лошадь мчится как ветер. Через несколько минут прибываем на место, так как дорога здесь превосходная. Открываем калитку в частоколе из бамбуковых деревьев и входим на территорию поместья, раскинувшегося на площади в несколько сот гектаров.

Принимает нас управляющий — высокий араб с блестящими глазами и желтоватым лицом. Его предупредительность и вежливость превыше всяких похвал. Это получивший свободу бывший преступник, осужденный когда-то за убийство на двенадцать лет каторжных работ. Он презирает воров и доверительно говорит мне, что в прошлом общение с ними было для него крайне неприятно. Я бесконечно благодарен ему за это признание, которое он мне сделал вечером при расставании. Вместе с тем я отмечаю явную непоследовательность в его рассуждениях: выходит, следует уважать кошелек ближнего, но не его жизнь.

Мы проходим мимо большой хижины из листвы; вблизи нее на высоком шесте реет французский флаг. Напротив — хижины кули, работающих в поместье. Мы поднимаемся на довольно крутой холм и добираемся до дома, что стоит на небольшой возвышенности — своего рода предгорье Мон-Табо, — господствующей над лесами и морем.

Лошадь поставили в загон, бросили ей добрую охапку зеленой листвы и дали вволю овса. Дом очень удобный. Это значит, что он продувается со всех сторон и является образчиком колониального жилища, построенного так, чтобы было побольше сквозняков. Первая двустворчатая дверь выходит на море; другая дверь, расположенная как раз напротив, обращена в сторону леса; справа и слева — широкие окна, и мы сразу же открываем жалюзи. Мы чувствуем себя как на крытой танцплощадке. Глубоко дышим, вдыхая благословенный ветер с моря, драгоценный для организма, необходимый на этих знойных широтах для кровеносной системы человека.

Погода сейчас превосходная, но через несколько часов грозное солнце экватора обрушит на нас, что бы мы ни делали, свои испепеляющие лучи. Пока дамы распаковывают привезенную провизию и отдают распоряжения слугам, мы с господином Дюпейра отправляемся на охоту за дичью. Как опытные, но не особенно взыскательные охотники, захватываем корзину со всякой всячиной.

Предместье Кайенны, с точки зрения охоты, разумеется, напоминает окрестности Парижа. Пустынные большие леса, где растут огромные, странного вида растения, саванны, покрытые травой высотой с лесную поросль, бамбуковые рощи. Колибри запросто летают в компании больших желтых бабочек; на плантациях злаковых культур живут не только цикады, но и некоторые другие насекомые, с которыми мы вскоре познакомимся. Однако нигде никакой дичи. Между тем мой спутник выражал надежду, что нам попадутся садовые овсянки и морские жаворонки. Мне и этого было бы достаточно.

Итак, мы отправляемся. В тридцати шагах от дома взлетает садовая овсянка. Я старательно в нее целюсь и, как водится, промахиваюсь. Мне тридцать один год, а охочусь я с пятнадцати лет. Мои спутники по охоте, коллеги из парижской прессы, любезно создали мне репутацию меткого стрелка. Допуская, что этим я обязан скорее их доброму отношению, чем собственным заслугам, я все же думаю, что она в какой-то мере обоснованна.

Ну что ж, смиренно признаюсь: я чувствую себя глубоко униженным из-за того, что промазал, стреляя в птицу, взлетевшую у меня прямо из-под носа. Я огорчен еще и потому, что испытывал новое ружье, замечательный «чокбор», который перед отъездом мне подарил мой добрый друг Гинар, оружейник с авеню Опера. Добираемся до пляжа. В двадцати пяти шагах взлетает, щебеча, морской жаворонок. Бац!.. Бац!.. Мимо. Теперь я уже не только удивлен, но и слегка ошеломлен. Ведь мое ружье превосходно! Мы испытывали его в Париже и убедились, что оно бьет точно в цель. Почему же, черт возьми, меня преследуют неудачи?..

Господин Казальс обещал устроить для меня недели через две охоту на «майпури» (так на местном наречии именуется тапир). Кроме того, мне предстоит охота на ягуара и гигантского муравьеда, с которыми шутки плохи. Если перед этими хищниками я спасую так же, как сегодня перед птицами, считайте — моя песенка спета. Мне придется распрощаться с читателями «Журнала путешествий» и с билетом третьего класса отправиться в мир иной.

Тем временем господин Дюпейра постреливает с другой стороны, в скалах. Пусть ему больше повезет. Ну ладно, продолжаю. Вот я вижу на земле жаворонка, сидящего на удобном месте, на прибрежной косе, ровной и гладкой, как муслин. Целюсь в него так старательно, словно от этого выстрела зависит моя жизнь. Бедную пташку опрокинуло, словно вихрем. Правда, я стреляю с расстояния сорока метров и пулей номер 10. Говорят, что «чокбор» следует «разработать», и вот вам доказательство. Черт возьми! Нужно бить не наугад, а более тщательно прицеливаться, особенно в движущуюся дичь.

Эти уроки для меня необходимы. Поэтому я начинаю палить, как школьник во время каникул. Я стреляю почти безостановочно, испытывая свое оружие, и вскоре добиваюсь вполне удовлетворительных результатов. Немного погодя мой спутник присоединяется ко мне. Почти все его выстрелы попали в цель. Я совершенно искренне поздравляю его, ибо зависть и ревность мне чужды. Я понимаю, хотя и слишком поздно для сегодняшнего дня, что мои промахи на средней дистанции объясняются непростительной оплошностью. В моих патронах по 5,75 грамма пороха, то есть они должны обеспечить для «чокбора» максимальную дальность и точность выстрелов. Короче говоря, моими патронами можно убить наповал со значительного расстояния дичь средней величины. Но это в стране с холодным климатом. Если бы я применял патроны с уменьшенным зарядом и стрелял с небольшого расстояния, то избежал бы промахов.

Приобретенный опыт показывает, насколько превосходно это ружье. Деля заряд патрона, я могу получать разные результаты в соответствии с характером дичи при большем или меньшем расстоянии.

Словом, при варьировании заряда «чокбор» заменяет два или три ружья различного калибра.

Для путешественника это незаменимое качество с точки зрения как затрат, так и транспортировки оружия.

Начинается отлив, и мы заканчиваем охоту двумя ружейными выстрелами в «большеглазиков» — чрезвычайно вкусных рыбешек, довольно похожих на пескаря. Отступая, море оставляет на мели штук пятнадцать этих рыбок. Девять часов утра. Идем завтракать.

Во время нашего отсутствия приготовлен прекрасный завтрак, отличающийся истинно колониальным изобилием. Мы отдаем ему должное как люди, которым долгая ходьба заменила аперитив.

В это время из окна, обращенного в сторону суши, видим многочисленные группы кули. Все эти славные индусы разодеты в самые дорогие наряды. Мужчины и женщины в ярких одеяниях входят в хижину из листвы; как нам сказали, накануне ее наспех соорудили у входа в поместье, не объяснив, правда, с какой именно целью.

Пришедших приветствуют криками «ура!» и ружейными выстрелами. Внезапно раздаются нестройные, пронзительные звуки фанфар, делающие честь силе легких, а не слуху виртуозов. Барабанщик дополняет эту какофонию монотонными ударами. Кричат дети, кудахчут куры, лают собаки. Настоящий концерт!

Мы спускаемся с холма, чтобы как можно ближе посмотреть на это, видимо, оригинальное зрелище. Дверь одной из хижин на нашем пути полуоткрыта. У входа на корточках сидит полуобнаженная девочка-индуска; вся ее одежда состоит из куска дешевой, грубой ткани. Она смотрит на приготовления к празднику, устраиваемому в чью-то честь, но явно не для нее, бедняжки. По маленькой прелестной фигурке, черным как смоль волосам, ниспадающим почти до земли, большим бархатистым глазам с длинными шелковистыми ресницами, по слегка удивленному взгляду я узнаю Талли, маленькую индуску, которую видел вчера у Казальса.

Этому ребенку, как я уже говорил, семь лет; по росту ей можно дать четыре года. Она увидела знакомое лицо и, улыбаясь, подбегает, чтобы обнять меня. Ее мать выходит из хижины, держа на руках больного сынишку, дрожащего от лихорадки, — у малыша желтоватое сморщенное личико, большой, вздутый, видимо, больной живот. Ему необходима срочная помощь. Завтра его нужно отвезти в Кайенну, где я буду его лечить с помощью всезнающей Полин, которая, как и все старые негритянки, умеет прекрасно выхаживать и детей и взрослых.

Причину же охватившей поместье суматохи нам объясняет мать Талли: сегодня крестят маленького индуса, и на празднество отовсюду собрались друзья и знакомые родственников, даже из селений, расположенных в пятнадцати — двадцати километрах от поместья.

Крещение должно произойти в уже упоминавшейся мною хижине из листвы, о предназначении которой я, естественно, не догадывался. Пойдем и мы туда, посмотрим. Талли берет меня за руку и идет со мной. После нашего прихода суматоха еще более усиливается. Нас усаживают на деревянную скамью, на самое почетное место. Стол посередине хижины заставлен большими и маленькими бутылками с яркими этикетками: ром Мана, коньяк, абсент и т. д. За крещением последует, очевидно, обильное возлияние.

В ожидании начала церемонии музыканты исполняют для нас серенаду. Какая музыка, друзья, и какие исполнители! Двое верзил в огромных чалмах и красных рубашках дуют изо всех сил в музыкальные инструменты, напоминающие кларнеты, повернув их раструбы в нашу сторону. Барабанные перепонки у нас чуть не лопаются. Мне известно, что это значит.

— Довольно!.. Довольно!.. — кричу я, опуская руку в карман.

Барабаны и кларнеты замолкают, как по мановению волшебной палочки. Увы! Мой карман пуст. Конечно, пуст относительно. Бумажник — в виде исключения — набит банкнотами, но у меня нет ни одной монеты в сто су. Поэтому оба мои мучителя, видя мою растерянность, принимаются дуть еще сильнее в свои инструменты, несмотря на мои отчаянные жесты.

Один из них вдруг останавливается и с видимым усилием отхаркивает обильную ярко-красную мокроту с розоватой пеной. Может, у него лопнул наконец какой-нибудь кровеносный сосуд! — думаю я про себя. Такое пожелание, осуществись оно на деле, заставило бы замолчать безжалостного виртуоза: оно было бы жестоким, но закономерным. Однако мошенник просто выплюнул бетель. Его легкие, увы, выдержали бы и не такое. Почему мои разрывающиеся барабанные перепонки не такие же крепкие?

Но в этом мире все имеет конец. Сражение прекратилось из-за отсутствия сражающихся. Концерт закончился на фальшивой ноте, когда кларнетистам не хватило дыхания.

И это произошло вовремя. Приближалась развязка церемонии. Она предваряла крещение маленького индуса. Появилась бабушка, которой надлежало играть важную роль в обряде. Она несла на руках годовалого ребенка, явно напуганного всем происходящим.

Сам обряд длился несколько минут. То была странная мешанина из жестов и формул, заимствованных из нескольких религий. Присутствующие выполнили весь ритуал с полной серьезностью. Излишне говорить, что там не было ни одного священнослужителя какого-либо культа. Принесли тарелку риса, приготовленного по-креольски, блюдо шафрана, размоченного в воде, а затем большую чашу со святой водой.

Гости поочередно обмакивали палец в настойку шафрана, с глубоким благоговением крестились, погружали в святую воду зеленую ветвь и окропляли дом и младенца, вопившего во всю мочь. Наконец, каждый съедал щепотку риса. Затем младенца унесли и все принялись за алкогольные напитки[62].

Мы решили не участвовать в вакхическом эпилоге религиозного празднества.

Конец

Луи Буссенар ГОСПОДИН НИЧТО, или НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА-НЕВИДИМКИ

ГЛАВА 1

Эта комната напоминает одновременно гостиную, курительную и детскую.

Высокие потолки, белые стены с позолоченной лепниной, несколько превосходных картин французских и русских художников, уникальная коллекция оружия, развешанного наподобие трофеев на дорогих восточных коврах, глубокие кресла, низкие диваны со множеством подушек, великолепные книжные шкафы, а на полу, поверх ковров, брошенные с небрежным изяществом чудесные шкуры.

Никаких безделушек, никаких этажерок, уставленных забавными безделицами, никаких безвкусных вещиц, а главное, никаких предметов в стиле модерн. Ничего такого, что бросилось бы в глаза, резануло бы взгляд, вызвало бы удивление или даже восхищение.

Великолепие убранствасвидетельствует о богатстве, любви к комфорту и хорошем вкусе, строгость которого действительно впечатляет.

На большом круглом малахитовом столе на одной ножке бурлит и пыхтит самовар, полный кипящей воды. Рядом с ним расположился чайный сервиз, чуть поодаль — наполовину наполненная папиросами коробка из березы, кора которой напоминает белый атлас, и тут же на серебряных, искусной чеканки блюдах манят взор разные сладости.

Эта комната, ярко освещенная электрическим светом, полна веселого шума. Четыре очаровательные девчушки прыгают, скачут, кувыркаются, толкаются на меховых шкурах. Громкие взрывы смеха сменяются веселыми криками, короткими восклицаниями, отрывочными фразами, девочки нарочно падают, поднимаются, гоняются друг за другом среди этой изысканной мебели.

Теперь они решают играть в волка. И мадемуазель Тата, пяти лет от роду, должна стать волком. Натянув на себя волчью шкуру, мадемуазель Тата опускается на четвереньки и своим прелестным детским голоском пытается изобразить вой грозного зверя: у… у… у… у… у…

Ее младшая сестренка, мадемуазель Мари — ей всего-то три года, — убегает в ужасе с криком:

— Он сейчас меня съест!

И малышка храбро прячется за старшую из сестер, мадемуазель Ольгу, которой уже исполнилось семь лет и на чью долю выпала роль охотника. Вся группка отступает… девочкам страшно.

Но положение спасает самая младшая, мадемуазель Зизи. Девчушка прибегает к смелому маневру и храбро хватает грозного волка за хвост. Она тянет, тянет изо всех сил, падает, но, и упав, не выпускает хвост из рук, так что наконец ей удается стянуть со «зверя» шкуру.

Теперь дети кричат и смеются еще громче, они прыгают и танцуют. Отца и мать забавляет эта сцена, они в восторге. Родителей восхищают радостные возгласы малышек, шаловливые выходки, детская неугомонность. И они, ей-богу, правы.

Но в конце концов девчушки уж слишком разгорячились во время шумной игры, да и длится она слишком долго, доводя детей до полного изнеможения, даже до тяжелой одышки.

На очаровательных мордашках под рассыпавшимися и спутавшимися белокурыми и каштановыми локонами выступили капельки пота; ярко-розовые губки приоткрыты, дыхание стало неровным; девочки уже с трудом держатся на ногах; ручонки судорожно сжимаются. Мать прекращает игру и говорит мягким, но не допускающим возражений тоном:

— Достаточно, дорогие мои! Передохните немного…

Мадемуазель Мари и мадемуазель Зизи послушно перестают играть и прижимаются к матери. Мадемуазель Тата, девочка по натуре своей энергичная, чувствительная и живая, взбирается на колени к отцу, тогда как мадемуазель Ольга, отличающаяся более спокойным нравом, неторопливо и аккуратно усаживается возле них на пуфике.

Воцаряется минута молчания, во время которой родители долго, с любовью смотрят на обе группы.

Потом их восхищенные взгляды встречаются, соединяются, полные бесконечной взаимной нежности.

Но недолгое спокойствие скоро надоедает неугомонной мадемуазель Тате, которая испытывает постоянную потребность в движении.

Вдруг ей на память приходит одна история. Эта странная и совершенно невероятная история была рассказана накануне отцом, и девочка восклицает:

— Раз уж мы больше не играем в волка, расскажи нам о господине Ничто! Пожалуйста, папочка, дорогой! Во-первых, кто это, господин Ничто?

Отец находит просьбу дочери весьма забавной и улыбается.

И, пока мать разливает по чашкам из самовара чай, он закуривает папиросу, с удовольствием выпускает несколько клубов дыма и отвечает:

— Согласен. Но подождите немного, дайте вспомнить.

Этот счастливый отец семейства еще очень молод. Ему самое большее тридцать пять — тридцать шесть лет. Он среднего роста, стройный, с высоким открытым лбом мыслителя. И вместе с тем с прекрасными, очень мягкими голубыми глазами, в глубине которых время от времени вспыхивают искорки, хотя порой взгляд его кажется отсутствующим, каким-то отрешенным. У него тонкое, породистое, располагающее к себе лицо, с короткой, светлой, волнистой бородкой, где уже можно увидеть серебряные нити.

Одет он элегантно, но без излишней изысканности, скорее даже, просто, что указывает на его полнейшее безразличие к капризам и требованиям моды.

Он выпускает еще один клуб дыма и добавляет, подумав:

— Хорошо, я начинаю, слушайте… Тата, дорогая моя девочка, ты спросила меня, кто этот господин Ничто? Так вот, это совершенно необыкновенный господин, у которого ступни ног как у короля…

— Ах!.. Ступни ног как у короля!.. — восклицает Тата. — Как странно! А почему не как у императора?.. Как…

— Пусть будут как у императора, если тебе так больше нравится, — соглашается отец. — Но тогда они у него будут как у императора… императора Карла Великого[1]. К тому же у него очень выносливые ноги…

— Наверное, он должен быть очень сильным, — замечает Ольга, которая слушает с большим интересом, но не все понимает.

— Да, он ужасно силен! — серьезно продолжает отец. — К тому же он вечно голоден, а голодное брюхо к учению глухо. Это именно о его брюхе говорится в пословице.

Теперь дети весело смеются, их смешит эта странная мысль, что живот может быть или не быть глухим, и это зависит от того, сыт его хозяин или голоден.

Девчушки хотели бы попросить отца объяснить им кое-что, но тот с невозмутимым видом продолжает:

— Ладони у господина Ничто огромные, а руки его… так вот… руки его похожи на рычаги. Тело у него богатырское, а плечи, это уж совершенно точно, как у Атланта![2]

— Ой, я знаю, — восклицает мадемуазель Ольга. — Да! Я знаю этого Атланта… это такой большой человек… очень большой и толстый… очень толстый… из камня… в галерее… у него еще шар на спине! Огромный шар.

— Конечно, дорогой мой ангелочек, — говорит отец с доброй улыбкой. — Ты права. Человек из мрамора и есть тот самый Атлант, который держит мир на своих плечах, это аллегория силы.

Остальные девчушки тоже припоминают высокого господина с большим шаром и теперь по-своему, наивно обсуждают эту аллегорию силы.

Странный рассказ забавляет их, ведь малышам всегда нравятся необыкновенные истории, и, хотя они ничего не поняли в объяснениях, данных отцом, в их детских головках господин Ничто тем не менее постепенно принимает определенные очертания.

Это таинственное существо, скроенное из столь причудливых, столь фантастических частей, отныне становится в глазах девочек чем-то реальным.

Еще бы, ведь у него такие же плечи, как у человека, держащего шар! И это еще больше возбуждает (если подобное только возможно) жадное любопытство малышек. А потому мадемуазель Тата, выражая всеобщее желание узнать новые подробности, восклицает:

— Продолжай же, папочка, продолжай!

А мама, которая веселится так же, как и ее дочки, вместе с ними смеется от всего сердца, кажется, задается вопросом: «К чему он это все приведет?»

Очень довольный своим успехом, папа продолжает:

— Я должен сказать вам, что у господина Ничто, конечно же, есть рот, и вы будете рады узнать, что говорит он с особым жаром… И притом на… общем для всех языке!

— Значит, он говорит на эсперанто![3] — прерывает супруга мама и еще громче смеется.

Рассказчик достает из своей березовой коробки папиросу, закуривает и отвечает со своей доброй улыбкой:

— Да, мамочка, на эсперанто, раз ты так считаешь! Что же касается господина Ничто, то я должен добавить, что он… пользуется доверием… самого министра и… следит… за всеми поставщиками… что очень полезно для людей, у которых за душой нет ни гроша.

Как всякий искусный рассказчик, знающий, что ему следует сделать, чтобы произвести особое впечатление, папа на минуту умолкает.

— Продолжай же, папочка! — в один голос умоляют ненасытные девочки.

— Итак… И это вполне естественно, у господина Ничто есть лоб… лоб у него огромный. У него есть также и волосы, и волосы у него длинные и шелковистые. Что же до его головы, то у него, ей-богу, она похожа на боксерскую грушу! Таков, дорогие мои девочки, подлинный… настоящий, впечатляющий портрет господина Ничто, о подвигах которого я собираюсь вам рассказать.

Но мадемуазель Тату не так-то легко убедить, она, как говорится, маленькая строптивица, любит поспорить. А потому ей нужно получить дополнительные сведения об этом загадочном господине, прежде чем отец начнет свой рассказ, который обещает быть захватывающе интересным.

Девчушка поднимается, устремляет на отца нежный вопросительный взгляд и протягивает в его сторону указательный палец.

— Погоди немного, — говорит она своим милым голоском, — скажи, пожалуйста, милый мой папочка, объясни мне, прошу тебя, что он делает, этот господин Ничто. Во-первых, он на самом деле существует?.. Действительно существует?

— Уверяю тебя, он существует.

— Ты уверен, совершенно уверен? — спрашивает недоверчивая девочка, которой ужасно хотелось бы, чтоб у нее не осталось и тени сомнения.

— Истинная правда.

— Ах, как я рада! Потому что, видишь ли, папочка, все эти страшилища, буки — все это пустые выдумки для смеха…

— Страшилища, буки… не спорю.

— И я думала, что господин Ничто — что-то вроде страшилища.

— Нет-нет! Господин Ничто, поверь мне, существо одновременно удивительное и страшное… Он большой шутник… и человек недобрый, нелепый и жестокий… смешной и свирепый… Существо, которому причинять зло доставляет радость, он делает это ради жестокого удовольствия заставлять страдать… и сам разрушает, уничтожает все на своем пути. Он идет туда, куда ему заблагорассудится… он все знает… и все видит, он входит в любое помещение, но его никто не видит и не слышит… Никто даже не догадывается о его присутствии.

— Ох, я боюсь его, этого твоего противного господина Ничто, — произносит Ольга, вздрогнув.

Она немного старше сестер и уже начинает рассуждать, ее пугают подобные выдумки, граничащие со сверхъестественным.

— А я нет, — храбро заявляет Тата. — Я никогда ничего не боюсь… и если бы господин Ничто позволил себе войти к нам…

В эту минуту одна из двух дверей, расположенных друг против друга, бесшумно приоткрывается, словно ее толкнула невидимая рука… Тяжелая портьера, скрывающая ее, на мгновение вместе с ней приходит в движение, но тут же застывает… К тому же не слышно, чтоб кто-нибудь повернул ключ в двери, не слышно шагов по ковру! И тем не менее дверь продолжает медленно… медленно открываться, словно в кошмарном сне.

Она открывается наполовину, вероятно, чтобы пропустить кого-то. Но что действительно странно и непонятно — в дверном проеме, освещенном электрическим светом, таким же ярким, как дневной, ничего не видно, абсолютно ничего! Пустота!

Отец, мать и три девчушки сидят спиной к двери и ничего не замечают.

Но Ольга на своем пуфике сидит как раз напротив. И при виде этой невероятной сцены девочка страшно бледнеет. Она вскакивает, выпрямляется; дыхание становится прерывистым, вид у девочки растерянный. Судорожно сжатой рукой она указывает на дверь и еле слышно, заикаясь, произносит:

— Но… он входит!.. Ой!

Родители тут же вскакивают, напуганные поведением и криком ребенка.

Им не приходит в голову даже взглянуть на дверь, и, полагая, что у дочери просто галлюцинации, они бросаются к Ольге, а у нее подкашиваются ноги, она вот-вот упадет…

Мать обнимает ее и шепчет на ухо ласковые слова, которыми матери обычно утешают и успокаивают детей:

— Моя крошка!.. Моя любимая!.. Мое солнышко!.. Тут же никого нет! Посмотри сама, и потом, мы же рядом с тобой, и, наконец, взгляни сама, золотце мое, дверь закрыта.

— Мама!.. Ой… Мамочка!..

— Полно, дорогая, успокойся!..

— Да, — добавляет отец, — тебе просто показалось, это я во всем виноват!.. Я наговорил массу глупостей, от моих нелепых историй у вас в голове все перепуталось.

Девочка делает над собой отчаянное усилие, резко выпрямляется и четко, уверенно, не сомневаясь в том, что она действительно видела, отвечает:

— Папочка!.. Он открыл, а затем закрыл дверь! Клянусь тебе! Поверь мне, я видела это своими глазами, я не обманываюсь! Папочка… он здесь! Будь осторожен! Ты же сам говорил, что он очень злой!.. Мне очень страшно!

— Но нет же! Маленькая моя чудачка, нет!

— Папа! А я говорю, что он здесь! Я чувствую его присутствие, хотя и не вижу его… у него особый запах… так пахнет промокший пес.

И впрямь, хотя утверждение ребенка кажется невероятным, в помещении можно уловить неприятный запах.

В просторной комнате, уже нагретой калорифером, хотя осень еще только наступила, распространяется этот запах sui generis[4], который почувствовала девчушка.

Отец несколько раз втягивает носом воздух и говорит удивленно:

— Вот те на! Весьма странно, но ты права, моя маленькая Ольга. Вот уже несколько минут здесь действительно пахнет, и очень сильно, промокшей собакой! Недавно прошел дождь… но сырость не могла проникнуть в комнату, и шкуры не могли пропитаться влагой, к тому же все окна закрыты. Да и запах не тот — пахнет скорее живым животным, что вымокло под дождем и теперь оказалось в комнате.

— Папа, умоляю тебя… Не старайся найти какие-то объяснения и будь осторожен!.. Это он!.. Это господин Ничто! Он рядом с нами!.. Он видит нас! Он угрожает нам!

Странный запах становится все ощутимее. Молодая женщина, скорее удивленная, чем напуганная, обращается к мужу:

— Вероятно, мне следует позвать слуг! Это было бы благоразумно… Они обыскали бы всю комнату, заглянули бы за шкафы, под диваны, осмотрели бы все углы… сомнений нет, здесь что-то происходит…

Глава семьи отвечает, слегка пожимая плечами:

— Полноте, это же ребячество!.. Ты же знаешь, как нас берегут и охраняют. Неужели мои скучные выдумки так подействовали и на нас, взрослых? Ведь сюда не могла бы проскользнуть и мышь.

Сказанное действует успокаивающе, мать, отец и дети возвращаются на свои места.

Однако в комнате воцаряется напряженное молчание, которое никто не пытается нарушить. Молчание тягостное, пожалуй, даже мучительное, вызывающее у всех чувство неловкости, так что каждый испытывает что-то вроде недомогания; все смущены и расстроены. Что бы они ни говорили, что бы ни делали, у всех было пусть не очень ясное, но вполне реальное и, главное, беспокоящее ощущение чужого присутствия.

Присутствия чего?.. Этого никто не знает. Какого-то постороннего таинственного существа, которое само все видит, но его никто не может разглядеть!

Родители хотят убедить себя, что все это бессмыслица… что они стали жертвами галлюцинации, что это какое-то заблуждение… но тщетно…

Несмотря ни на что, они не могут избавиться от странного впечатления, которое произвели на них состояние маленькой Ольги, ее страхи и неоднократно повторяемые и такие категоричные утверждения.

Надо что-то делать!

— Послушайте, — весело восклицает отец, — довольно нам забивать себе голову этими волшебными сказками или, вернее, мрачными небылицами! Надо поразвлечься, прежде чем мы отправимся баиньки! Давайте устроим военный парад Преображенского полка!

— Как хорошо! — радуется Тата. — Я буду полковником! А ты, мой милый папочка, будешь моим конем!

— Согласен, а мама будет играть на фортепьяно. А ты, моя маленькая Ольга, станешь знаменосцем. Согласна, дорогая?

Очаровательная девчушка мало-помалу успокаивается… Она уже собралась ответить, как вдруг ее вновь охватывает безумный ужас.

Она хочет что-то сказать, но слова застревают у нее в горле!

Она пытается поднять руку, но рука не повинуется ей.

Она пробует броситься к отцу, но ноги ее не слушаются.

Она видит нечто жуткое и совершенно невероятное.

Отец принимает молчание дочери за согласие. Он собирается нагнуться и посадить себе на спину Тату, которая не может устоять на месте от радости.

Он уже протягивает к ней руки.

За его спиной находится великолепная коллекция военного оружия разных стран мира. Посередине, совсем близко, блестит широкий кавказский кинжал с изогнутым клинком, одним из тех, которыми разрубают гвозди, как спички, и пробивают, как кусочек фольги, пятифранковую монету.

О ужас!.. Можно подумать, что чья-то невидимая рука снимает кинжал со стены и размахивает им…

Кинжал покидает свое место в центре коллекции и угрожающе приближается, острием вниз к опустившемуся на колени и наклонившемуся к дочери человеку.

Ребенок в ужасе понимает, что этот кинжал, который на мгновение повисает над ее отцом, сейчас вонзится в его тело!

Она видит, как кинжал поднимается и застывает за спиной отца, словно невидимая рука готовится нанести жестокий удар. Еще минута, и кинжал совершит свое черное дело!

Вдруг чары разрушаются.

Поняв, что отцу угрожает смертельная опасность, Ольга вновь обретает способность говорить.

У нее вырывается страшный крик, крик ужаса ребенка, подвергнутого жестокой пытке.

— Папа! Господин Ничто! Он убьет тебя! Ой!..

В вопле Ольги столько ужаса, что отец моментально поднимается и бросается вперед. И это инстинктивное движение спасает ему жизнь. Он оборачивается и видит, он тоже видит, как клинок из дамасской стали блестит в воздухе на высоте человеческого роста.

Не пытаясь понять суть этого необъяснимого явления, но сознавая неизбежность кровопролития, отец семейства ударом ноги опрокидывает тяжелый столик с чайным сервизом.

В ту минуту, когда самовар и чашки оказываются на полу, он выхватывает из кармана жилета маленький револьвер, с которым никогда не расстается.

И тут же стреляет, целясь ниже кинжала, так чтобы пуля попала невидимому убийце чуть выше пояса.

Внезапно, словно разрывается какая-то таинственная нить, и кинжал падает острием вниз! Тяжелый клинок с треском пропарывает шкуры и ковер и врезается в паркет.

При звуке выстрела и испуганных криках детей и их матери дверь вновь отворяется, но на этот раз с невероятным шумом, и в то же время распахивается одно из окон.

Через открытую дверь в комнату вбегают офицеры в парадной форме, украшенной нашивками, аксельбантами[5] и орденами. Их человек десять, все с саблями и револьверами в руках, в великолепных серебряных касках кавалергардов[6] с изображениями расправившего крылья орла.

Они видят облако дыма, кинжал, вонзившийся в пол, открытое окно, догадываются, что было совершено покушение, и восклицают:

— Ваше величество, вы не ранены?

— Нет… нет… ни одной царапины!

— Слава Богу, Господь спас жизнь вашему величеству!

Так значит, этот молодой человек с такими простыми и благородными манерами, этот счастливый отец, рассказывающий своим детям фантастические истории, и есть император России…

Эта молодая женщина — императрица Александра.

Девочки — Ольга, Татьяна (Тата), Мария и Анастасия (Зизи) — маленькие великие княжны, их дети.

А кто же такой господин Ничто?

Дворец тут же был окружен, и тысячи людей, став плечом к плечу, с первой же минуты образовали вокруг него замкнутую цепь. Начались поиски. Но все усилия были тщетны. Невозможно было получить хоть какое-то разумное объяснение этой странной истории. Никаких следов…

И еще удивительнее было то, что не удалось отыскать пулю, выпущенную из револьвера царем. Лишь на подоконнике окна, открывшегося сразу же после выстрела, было обнаружено несколько красноватых капель, напоминавших кровь.

И все!

ГЛАВА 2

Двадцать четыре часа прошло после таинственного покушения, взволновавшего и взбудоражившего весь дворец. Несмотря на клятвенные обещания и строгие приказы, тайна не была сохранена. Да и как могло быть иначе в наш век сплошной информации.

Сперва неясные, а потом особенно волнующие слухи о покушении на жизнь императора разносятся по городу. Затем с поразительной быстротой эти слухи распространяются по всей России. И тут же они пересекают границы, достигают Европы и даже далекой Азии, этих двух миров, столь непохожих друг на друга.

В поисках сенсаций в столицу отовсюду устремляются корреспонденты и, поскольку они ничего не могут обнаружить, публикуют придуманные ими самими самые невероятные истории.

И все-таки истории их менее фантастичны, чем та, что произошла на самом деле, что все еще остается неразгаданной, пугающей тайной.

В ближайшем окружении царя и среди его родственников никто ничего не знает, не дает никаких объяснений, ничего не понимает!.. И не без оснований…

Полиция сбивается с ног, как это бывает во всех странах в подобных случаях. И генерал Борисов, возглавляющий столичную полицию, заслуженно пользующуюся хорошей репутацией, пребывает в отвратительном настроении.

Замученный вопросами, оглохший от назойливых телефонных звонков, доведенный до бешенства бесконечными «алло… алло», которые следуют за дребезжащими звонками, он мечется взад и вперед по своему огромному рабочему кабинету, словно бульдог, загнанный в клетку.

Он расхаживает по кабинету, бурчит себе что-то под нос, пожимает плечами, то скрещивает на груди руки, то опускает их, ударяет своим огромным кулаком по столу или поддает сапогом со шпорами по креслу; достается даже его огромной сибирской борзой, которая, дрожа всем телом, укрылась под шкурой белого медведя.

Генерал — мужчина видный, высокий, плотный, широкоплечий, со складками жира на затылке, которые спускаются на воротник его мундира; лицо у него грубое, с пышными рыжими усами и узкими, маленькими, хитрыми глазками, с приплюснутым носом, лицо настоящего казака; он сердито вытирает пот со своего лысого черепа, покрасневшего от прилива крови.

Ему лет пятьдесят, он на редкость непопулярен в империи, но пользуется, и вполне заслуженно, безграничным доверием царя. Потому что этот человек с черепом, словно вырубленным топором, и лицом солдафона обладает очень тонким, чрезвычайно проницательным и изворотливым умом, способным найти выход из любого, самого трудного положения, умом, которому мог бы позавидовать любой сотрудник полиции.

И вместе с тем генерал отличается редкой памятью, глубоким знанием человеческой природы, страстно любит свою профессию и безгранично предан хозяину.

Он дергает себя за ус и ворчит:

— Ничего!.. Никакой зацепки!.. Пусто! Со мной от этого случится удар. И Федор никак не закончит. Тысяча чертей! Ну и устрою я ему выволочку… Уж намылю я ему шею!..

Как раз в ту минуту, когда генерал дает волю своему гневу, раздаются три удара, разделенные равными интервалами. Стучат в тяжелую, обитую сталью дверь, которая служит потайным входом в рабочий кабинет.

Генерал бурчит:

— Да, это, должно быть, он. По правде говоря, не очень торопится этот парень, слишком много он себе позволяет…

Генерал берет со стола кинжал с клинком, острым, как кончик иголки, наточенным, как лезвие бритвы. Этот кинжал служит ему ножом для разрезания бумаг.

Вооружившись таким образом, чтобы отразить нападение, которое представляется на первый взгляд невероятным, генерал подходит к двери, поднимает потайное окошечко, затем обменивается с посетителем несколькими словами, что служат, вероятно, паролем.

Убедившись таким образом, что пришел тот, кого он ждет, столичный обер-полицмейстер открывает тяжелую дверь, и та медленно поворачивается, приводя в действие целую систему звонков — сигналов тревоги.

В дверях появляется молодой человек без фуражки, с целой кипой бумаг. Он почтительно кланяется и в то же мгновение словно спотыкается и с трудом удерживается на ногах.

— Ну! Что же все это значит? — сурово спрашивает генерал.

— Простите, ваше превосходительство, — отвечает молодой человек, — но меня кто-то толкнул, да с такой силой, что я чуть было не упал.

— Вы с ума сошли! Милый мой, здесь никого нет… Посмотрите сами! Посмотрите же! Электрический свет ярко освещает комнату. И если вы подобным образом пытаетесь найти оправдание тому, что вы выпили слишком много тминной водки…

— Ваше превосходительство, вы же знаете… я пью только воду. Но уверяю вас со всем моим к вам почтением, что меня толкнули, словно кто-то хотел проникнуть сюда одновременно со мной. Я даже подумал, что это Джеф, ваша борзая, вернувшись с прогулки и стараясь проскочить передо мной, запуталась у меня в ногах.

Услышав свое имя, пес, настоящий великан среди собак этой породы, встает, потягивается и начинает рычать, показывая свои волчьи зубы.

Но, ласкаясь как к старому другу к вновь пришедшему, огромная борзая проявляет непонятное беспокойство. Она морщит нос, принюхивается, втягивает воздух, смотрит растерянными, обезумевшими глазами в пустоту и, наконец, ощетинившись и опустив голову, пятится и рычит.

И Федор, личный секретарь генерала, восклицает, потрясенный:

— Ваше превосходительство, это же просто поразительно! Джеф, самый сильный, самый храбрый из всех псов в империи, чем-то напуган!

— Вы правы, Федор, — соглашается генерал, внезапно смягчившись. — Джеф, мой бдительный и верный телохранитель… мой сильный и неподкупный Джеф буквально обезумел от страха. Такое случается с ним впервые. Я сам ничего не понимаю…

А охваченный необъяснимым страхом Джеф продолжает пятиться, заползает под письменный стол, прижимается к нему и полностью исчезает из виду, не переставая глухо ворчать.

— Однако, ваше превосходительство, мы с вами здесь одни, совершенно одни! — замечает присущим ему фамильярно-почтительным тоном секретарь.

— Да, совершенно одни! — задумчиво повторяет генерал. — И сколько мер предосторожности… все входы и выходы охраняются… всюду установлены сигналы тревоги, расставлены ловушки, куда неминуемо должен попасть любой посторонний… каждую ночь осматривают все подвалы, закоулки и чердаки, делается невозможное, чтобы обеспечить мою безопасность! И не потому, что я боюсь… но я полагаю, что полиция — главнейшее и наиболее полезное учреждение империи и моя жизнь необходима для сохранения жизни нашего императора! И ведь только из-за того, что мой предшественник генерал Трепов[7] пренебрегал этими правилами предосторожности, он и был смертельно ранен нигилисткой[8] Верой Засулич. Но перейдем к делу, — продолжал генерал, заботливо закрыв обитую сталью дверь. — Итак, что нового вы узнали об этой странной истории, которая вчера вечером переполошила весь дворец?

— Абсолютно ничего, ваше превосходительство! Вот два доклада, касающиеся вашего расследования, один — для его величества, другой — для вас.

— Да!.. Все так, — проговорил генерал, просматривая доклад, — все ясно… совершенно ясно… по крайней мере, с точки зрения изложения фактов, но сами факты приводят в замешательство… Что скрывается за ними? Послушайте, Федор, скажите мне честно, что вы сами об этом думаете! Вы молоды, образованны, умны, вы — моя правая рука, скажите откровенно, по-дружески! Я еще раз спрашиваю вас, что вы думаете об этом покушении?

Протяжный, зловещий вой, вырвавшийся у пса, притаившегося под письменным столом, не дает молодому человеку ответить.

— Но в конце концов! — восклицает генерал. — Что же, черт возьми, творится с Джефом, почему он воет, словно чует волка!

— Да, словно он чует волка или приближение смерти! — вздрогнув, соглашается секретарь.

— Полно, Джеф… успокойся, мой милый, сидеть!

Молодой человек поднимает голову, смотрит на генерала своими честными, проницательными, большими серыми глазами и отвечает не раздумывая:

— Ваше превосходительство, вы делаете мне честь, спрашивая мое мнение в таких выражениях, которые и смущают меня, и заставляют испытывать гордость.

— К делу!.. Я слушаю, дорогой мой!

— Так вот, ваше превосходительство… Поскольку никто, абсолютно никто не мог пройти незамеченным через дворы, коридоры, прихожие, где всегда находится множество слуг, гвардейцев, адъютантов, тех, кого можно и кого нельзя увидеть, которые и днем и ночью охраняют императора, я пришел к выводу, что их величества, император, императрица, а также великие княжны подверглись своеобразному самогипнозу, что привело к настоящему самовнушению. Члены императорской семьи стали жертвами галлюцинации.

— Это очень серьезно, то, что вы говорите.

— Примеры внушения, вызванные одним индивидуумом и оказывающие влияние на целые толпы людей, довольно известны. Взгляните на наши религиозные, политические и философские секты… На эти сообщества людей, которые наносят себе увечья или же кончают с собой, на этих женщин, которые принимаются выть в расположенных рядом домах, а потом и в расположенных рядом деревнях, а потом и в целой губернии, и лишь потому, что одна из них начала выть. Подумайте о людях, что видят и слышат вещи, которые мы не видим и не слышим.

— Да! Все это так, и мне хотелось бы верить вам. Но вдумайтесь, дорогой мой: на подоконнике были обнаружены капли крови. Проведенный анализ обнаружил кровяные тельца человеческой крови в нормальном количестве.

— Конечно, ваше превосходительство, однако с той только разницей, что там почти полностью отсутствуют красные кровяные тельца. К тому же эта органическая жидкость могла находиться там уже некоторое время, попасть туда во время ненастья, как знать. Как хотите, ваше превосходительство, я служу в департаменте полиции и не могу верить в сверхъестественное.

— Ах, как бы мне хотелось обладать вашей прекрасной уверенностью, что дарует вам ваша молодость и те глубокие знания, которые получают в современных университетах. Но сам я невольно… нет… не знаю… сомневаюсь, колеблюсь, я действую вслепую, и, главное, мне страшно!

— Вам, ваше превосходительство? Вы — самый бесстрашный человек на свете, и вы говорите, что вам страшно… но это же невозможно!

Однако огромная сибирская борзая скулит и время от времени начинает тихонько рычать. И генерал, который слышит ее рычание, качает головой и отвечает:

— И Джефу тоже очень страшно. Да, Джеф боится чего-то, его зрение и нюх, насколько мне известно, обмануть невозможно. Но чего же он боится и почему? Ведь он смело бы бросился на разъяренного быка. И если я постоянно говорю о страхе, хотя мне трудно произнести само это слово, то лишь потому, что все время чувствую опасность, которая исходит от чего-то, и, что еще более чудовищно, от чего-то нематериального и неосязаемого.

Воцаряется недолгое молчание; слышно лишь прерывистое дыхание борзой, необъяснимый страх которой ничто не может рассеять.

Генерал в гневе продолжает:

— Ну что же, пока достаточно! Нам следует набраться терпения! Подождать! Надо выиграть время… если, конечно, события нам позволят. Взглянем теперь на второй доклад, тот, что касается знаменитого профессора Марка Лобанова.

Федор берет другой лист бумаги, исписанный красивым убористым почерком, и принимается читать, отчетливо произнося каждое слово:

— Марк Лобанов… около пятидесяти лет… утверждает, что родился в деревне Эрмелан, неподалеку от Риги. Проверить это трудно, так как в те времена акты гражданского состояния велись очень небрежно. Профессор, по происхождению, скорее всего немец или швед. В точности это неизвестно. Впрочем, он говорит свободно на всех европейских языках и ведет дружескую переписку с крупнейшими деятелями мировой науки, которые весьма высоко его ценят. Это очень известный ученый, он является членом-корреспондентом всех академий, и его работы в области анатомии, физиологии, физики, химии и биологии уже давно пользуются всеобщим признанием. Однако он держится в стороне от официальной науки. Он посвящает свои способности постоянному углубленному изучению странных, таинственных и непонятных явлений, которые, возможно, станут наукой будущего. У нас нет точных данных о его исследованиях. Можно предположить, что они касаются тех недавних открытий, что поражают умы и воображение человечества и, видимо, должны произвести в дальнейшем коренной переворот в науке.

— Ладно, Федор, очень хорошо, мой мальчик. Да, эти дьявольские открытия приведут к революции, которая запросто уничтожит все тысячелетние институты, составляющие основу современного общества. Продолжайте.

— У профессора Лобанова есть несколько сотрудников, и, надо сказать, они отличаются редкостной сдержанностью. Невозможно узнать у них, какие опыты они проводят в его лаборатории, где, если верить людской молве, происходят настоящие чудеса.

— Да ну, какие такие чудеса?

— Но, ваше превосходительство, там творятся вещи столь немыслимые, неслыханные, фантастические и абсурдные, что о них невозможно упоминать в серьезном докладе… Так, например, говорят, среди всякой другой чепухи, что профессор Лобанов воскрешает мертвых!

— Но это все же лучше, чем убивать живых! Я, видите ли, не питаю никакого доверия ко всем этим ученым, этим первооткрывателям, этим исследователям, которые неминуемо приходят к нигилизму! Господи! Как этот пес действует мне на нервы, он не перестает скулить! Хорошо, Федор… продолжайте.

— В докладе говорится, кроме того, что у профессора Лобанова есть дочь лет двадцати по имени Надя. Она очень мила, хорошо воспитана, отличается редкой красотой и настолько образованна, что может работать с отцом.

— Только этого не хватало! — возмущенно прерывает секретаря генерал Борисов. — Ученая девица! Один из тех монстров эрудиции, обладателей холодной энергии и железной воли, коих ничто не может ни остановить… ни взволновать, как только революционные идеи проникают им в голову! Ах, Федор, в этом погибель России, которую я уже больше не узнаю… Нам бы нужен был такой царь, как Николай Первый, чтоб расправиться со всеми этими бунтовщиками-учеными, страстными ораторами, смущающими народ писателями… со всеми этими заговорщиками-интеллигентами, этими вожаками людских толп, которые скорее похожи на вожаков волчьих стай… Но правнук великого Николая, наш любимый император добр! Он мягкосердечен! Он гуманен! Вместо того чтоб отправить в самую глубь Сибири с ее свинцовым небом пятьдесят тысяч бунтовщиков… Я что-то совсем потерял голову, раз так разговорился… но дальше, дальше, Федор!

— Профессор Лобанов очень богат и значительную часть своего состояния тратит на то, чтоб облегчить страдания обездоленных.

— Вот как… Я так и думал! Он намеревается создать армию бедняков… Да инквизиция запросто сожгла бы на костре этого фокусника, этого благодетеля рода человеческого… который, в сущности, я это прекрасно понимаю, является весьма опасным профессором вооруженного восстания. А поскольку мы, православные, не можем зажарить его живьем, мы посадим его за решетку и на какое-то время отправим в Петропавловскую крепость, нашу русскую Бастилию, откуда выходят лишь те, чья невиновность полностью доказана! Тайное предчувствие говорит мне, что именно тут кроется ключ к разгадке приводящей меня в бешенство тайны, что не дает нам покоя вот уже целых двадцать четыре часа! Да, я незамедлительно отдам приказ арестовать знаменитого профессора Лобанова, его дочь, очаровательную Надю, и прикажу обыскать весь его дом сверху донизу, а в особенности его лабораторию.

В эту минуту небольшой столик на трех высоких ножках, где стояла большая китайская ваза с цветами, начинает странно шататься, переворачивается и с шумом падает на пол.

Разбитая ваза разлетается на тысячи мелких осколков, цветы рассыпаются, вода растекается по ковру, тогда как генерал и его секретарь, не зная, что сказать, смотрят друг на друга в полной растерянности, разинув от удивления рты.

Генерал шумно вздыхает и прерывающимся, неуверенным голосом в конце концов восклицает:

— Тысяча чертей!.. Джеф ведь не сдвинулся с места… а раз не он опрокинул столик, то в этом есть что-то сверхъестественное!.. Поверьте, Федор… или я ничего не понимаю!

— Действительно, весьма странно! — говорит секретарь, уже успев овладеть собой. — Я видел, как ваза закачалась, как затем упал столик, словно кто-то толкнул его! Толчок был очень сильный, этого никак не мог сделать Джеф, ведь он не вылезал из-под стола… Взгляните на него, ваше превосходительство…

Огромная борзая дрожит всем телом, так что у нее зуб на зуб не попадает, она скулит все громче и громче. Она буквально распласталась, прижимается к паркету, хотя хозяин схватил ее за ошейник, зовет, пытается подбодрить.

— Сюда, Джеф, сюда. Ищи же… ищи, мой славный пес… Ищи, Джеф!

— Но это еще не все, ваше превосходительство, — прерывает генерала Федор, — я чувствую странный запах! Вы же знаете, что это тот самый запах, что почувствовала вся царская семья.

— Вы правы, Федор… запах промокшего пса… но это запах более неприятный… так пахнет волк… Мне знаком этот тяжелый запах: как-то после охоты на волка мужики принесли в избу необработанную шкуру… Федор!

— Да, ваше превосходительство?

— Так вот, этот столик, который вдруг падает сам собой… этот отвратительный запах дикого зверя, промокшего волка… это тоже самовнушение?

— Но, ваше превосходительство!

— Никаких «но»! Вы сами все видели! Это же реальный, неопровержимый, достоверный факт! Вы же это видели собственными глазами?!

— Да, ваше превосходительство!

— А этот тяжелый запах волка, чья шкура промокла под дождем, вы его чувствуете собственным носом?

— Конечно, ваше превосходительство!

— Итак, поскольку наше зрение и наше обоняние подтверждают эти два факта, а мы находимся в здравом уме и уж никак не являемся ни фантазерами, ни невропатами… а искушенными, опытными полицейскими-скептиками по образованию и по профессии… одним словом, раз мы видели все это и почувствовали этот запах, значит, эти факты имеют место…

— Конечно, ваше превосходительство, ваши рассуждения невозможно опровергнуть! И тем не менее внешний вид событий и их истинные причины могут быть обманчивы…

— И потому я прихожу к выводу, раз все эти явления действительно имели место, значит, и те явления, свидетелями коих были члены царской семьи вчера, также абсолютно неоспоримы. Следовательно, тут кроется что-то другое, и вот это другое нам надо найти. И Джеф нам поможет…

Генерал снова хватает свою борзую за ошейник, в то время как Федор приподнимает столик, открывает стенные шкафы, осматривает все углы и заглядывает под диваны и кресла. Генерал тащит из-под стола борзую, но та воет, упирается изо всех сил, смотрит обезумевшими глазами и отказывается сдвинуться с места.

Генерал теперь уже приходит в бешенство. Его охватывает ярость, которая иногда толкает сангвиников на убийство.

— Ах ты, глупое животное! Ах ты, трусливая скотина! Я-то думал, что ты настоящий боевой пес, я рассчитывал на тебя!.. Я убью тебя, раз ты отказываешься мне служить, раз ты не можешь защитить меня!

Борисов по-прежнему держит левой рукой за ошейник свою большую сибирскую борзую и изо всех сил тащит ее, а правой рукой хочет схватить кинжал, который, как он знает, лежит на виду на письменном столе, и, потеряв над собой контроль, в бешенстве собирается нанести удар несчастному животному.

Кинжал исчез!

Генерал изумлен и шепчет, потрясенный, ничего не понимая:

— Боже правый! Это уж слишком, неужели у меня тоже начались галлюцинации… и у меня тоже! Или же… у меня действительно помутился рассудок… Право, можно лишиться разума и по меньшему поводу…

Генералу невольно приходят на память полные ужаса слова, произнесенные маленькими принцессами: «Господин Ничто!», и он шепчет:

— Какие ужасные вещи предстоит мне еще увидеть?

Он вздрагивает всем телом, и на мгновенье ему кажется, что сердце перестает биться!

Он ясно видит кинжал, который висит в воздухе без всякой видимой поддержки на высоте человеческого роста, как это было накануне в царской гостиной.

Кинжал угрожает секретарю, стоящему к генералу спиной и продолжающему без всякого плана обыскивать комнату.

Генерал Борисов произносит хриплым, сдавленным голосом:

— Федор! Господин Ничто!.. Он сейчас убьет вас!..

Молодой человек оборачивается в растерянности и получает в грудь удар, который должен был быть нанесен ему в спину. Несчастный вытягивает вперед руки и падает на пол без единого крика!.. Кинжал вошел ему в грудь по самую рукоятку!

Генерал, который не испугался бы ни вооруженного противника, ни взбесившегося дикого зверя, не дрогнул бы под градом картечи, теряет голову при виде этой непонятной, сверхъестественной и действительно чудовищной вещи. Он даже не думает, что может оказать сопротивление, что должен бороться…

А потом, как бороться?.. С чем?.. С кем?.. С какой слепой и смертоносной силой?

Генерал отпускает свою не менее его перепуганную борзую и отступает… отступает… двигаясь рывками, словно автомат, он отступает инстинктивно, ничего не понимая, не в силах позвать на помощь, ему не приходит даже в голову нажать на кнопку сигнала тревоги, которая находится здесь, под рукой.

Он упирается в стену!

И тогда он бормочет, запинаясь:

— Маленькая княжна была права! Это он! Господин Ничто! Я погиб!

Обер-полицмейстер видит, как кинжал, который пронзил грудь секретаря, снова поднимается… словно наделен силой и мыслями убийцы. Окровавленный клинок касается груди генерала и с непостижимой быстротой ударяет прямо в сердце, и бесчувственное тело падает на пол, словно пораженное молнией.

Проходит немногим более часа. Отовсюду в приемную генерала Борисова стекаются обычные посетители. Она уже полна народа. И, поскольку никто не выходит из его рабочего кабинета, все начинают волноваться. Кроме того, присутствующим кажется, что сквозь обитую сталью с защитной прокладкой дверь доносятся приглушенные стоны. А потому волнение перерастает в тревогу.

И тогда, не раздумывая, взламывают потайную дверь. В кабинете царит кромешная тьма. Электрический свет выключен. Зажигают свет, и присутствующим открывается страшная картина. Лежащий на спине генерал скончался. Рядом с ним его сибирская борзая лижет ему лицо и испуганно, жалобно стонет.

Неподалеку, ничком, в луже крови, неподвижно лежит, словно мертвый, секретарь Борисова.

Сейф, где должны храниться важные документы, открыт и, видимо, пуст. Но в камине догорают обрывки бумаги.

И наконец, на стене кровью написаны три слова:

Е NIHILO VITA[9]

Нечто вроде девиза, лаконичного девиза, в котором, кажется, таится страшная угроза обществу, его устройству и властям, что им управляют.

ГЛАВА 3

Тотчас же появился дежурный врач, он осмотрел оба трупа, начав с тела генерала.

— Ничего не поделаешь, — говорит он грустно, — сердце пронзено насквозь, смерть наступила мгновенно.

Что же касается секретаря, то тут у почтенного эскулапа имеются некоторые сомнения. Кожа Федора еще сохраняет теплоту. И хотя сердцеего больше не бьется, во всяком случае, на первый взгляд, есть основания предполагать, что в организме еще сохраняются еле уловимые признаки жизни, впрочем, сердце его также задето. Молодой человек обречен, и врач заявляет, что раненый даже не придет в сознание. И в заключение добавляет:

— Он уже ничего не видит, не слышит, ничего не чувствует… тут ничего не поделаешь… с минуты на минуту наступит смерть. И ничто в мире не в силах его спасти!..

— Вы уверены? — произносит звонкий и благозвучный голос в кабинете, где в полной растерянности суетятся несколько приближенных генерала.

Врач в ярости оборачивается. Но, узнав человека, произнесшего эту фразу, весьма любезно ему кланяется и отвечает с почтением:

— Ах, это вы, профессор Лобанов! Видите ли, дорогой мэтр, для этого должно было бы произойти чудо!

— Ну что же… сейчас я его совершу…

С этими словами вновь пришедший достает из кармана небольшую медицинскую сумку, вытаскивает маленькую стеклянную ампулу, подобную тем, в которых хранятся некоторые летучие вещества, в частности нитрит амила, затем достает шприц доктора Правца. Он разбивает ампулу, вытягивает с помощью шприца ее содержимое, вводит иглу в рану и осторожно нажимает на поршень.

И тогда происходит нечто совершенно невероятное и поистине поразительное: по мере того как жидкость проникает в рану, умирающий возвращается к жизни. Его тусклые, остекленевшие глаза оживают, свет мысли загорается в безжизненных зрачках, щеки слегка розовеют, сжавшиеся ноздри расширяются, губы приоткрываются… Легкий стон вырывается из горла, грудь медленно приподнимается…

И происходит все это за какую-то минуту, в то время как врач, напряженно, тяжело дыша, со все возрастающим изумлением смотрит то на профессора, то на пациента.

Высокий, сухой, с седеющей бородкой, бледный, с горящими глазами, профессор Лобанов вытаскивает иглу из раны и говорит с поразительным спокойствием:

— Итак, вот оно, ваше чудо, дорогой Сергей Иванович Платов.

— И этот человек будет жить?

— Через три дня он встанет на ноги.

— Но это же воскрешение из мертвых!

— Полноте! Это слишком громкое слово для столь элементарного случая.

— Что вы говорите, он же ожил! Он живет! Он говорит! Он видит! Еще немного, он встанет и пойдет… Вы подлинный кудесник, профессор, вы, видимо, ввели ему настоящий эликсир жизни?

— Простая смесь зимазы[10] и одного металла в коллоидном состоянии; оба препарата были изготовлены в моей лаборатории на Гороховой. Это — медицина завтрашнего дня, мой дорогой!

— И вы еще не познакомили ученый мир с этим чудодейственным препаратом?

— Я рассчитываю сделать это в ближайшее время… когда мне удастся добиться его большей устойчивости…

Окружающие тоже смотрят на ученого с восхищением, к которому примешивается некоторая толика страха. Раненый еле слышно произносит несколько бессвязных слов:

— …Убийца… он толкнул… господин Ничто… укрылся… да… это он, господин Ничто… невидимый…

— Он бредит, — говорит профессор, невольно вздрагивая. — Какое счастье, мой дорогой мэтр, что вы вмешались и спасли этого несчастного юношу!

— Я проходил мимо… узнав о покушении, я вошел и сделал лишь то, что велел мне мой врачебный долг… Однако бедняга не может долее оставаться в этом помещении…

— Его следует перевезти в больницу…

— Нет… лучше ко мне… за ним необходим особый уход… мои лекарства эффективны, но весьма опасны, и только я один могу их применять.

— Но вы окажете мне такую любезность и позволите навещать его, этого действительно необыкновенного раненого?

— С превеликим удовольствием. Он проспит часов десять… приходите завтра в полдень! А теперь мне нужны два добровольца, чтоб донести его до моей машины. Но только будьте осторожны, дети мои, очень осторожны, пожалуйста!

Через две минуты Федор уже лежит на подушках великолепного автомобиля в шестьдесят лошадиных сил, за рулем которого сидит бородатый шофер в высоких, до колен сапогах, в красной шелковой рубахе, перетянутой кожаным поясом. Профессор садится рядом с раненым. Автомобиль сразу же трогается и вскоре останавливается перед богатым особняком. Крепкие ворота тут же отворяются, автомобиль въезжает в просторный, освещенный электрическим светом двор, делает искусный поворот и останавливается перед крыльцом, где тотчас появляются люди в роскошных ливреях.

Профессор отдает короткое распоряжение. Федора поднимают со всеми возможными предосторожностями и относят в одну из комнат бельэтажа, раздевают и укладывают в постель, причем все это занимает не больше времени, чем описание этой процедуры. Профессор не отходит от пациента. Больной, кажется, уснул. Глаза его закрылись еще во время поездки, губы полуоткрыты, дыхание ровное и спокойное.

Профессор внимательно, но как-то странно смотрит на юношу и шепчет:

— А не повторить ли мне сейчас мой опыт, он как раз в нужном состоянии… неподвижен… обескровлен… без сознания… успех обеспечен. Я могу обойтись без его согласия… а потом приведу его в нормальное состояние!

В эту минуту дверь отворяется. Красивая молодая девушка появляется на пороге и восклицает:

— Отец!.. Вы вернулись, а сейчас еще только десять часов… что случилось? Несчастный случай?.. В первую минуту я испугалась за вас.

— Это раненый, дорогая моя Надя, секретарь обер-полицмейстера… В кабинете генерала разыгралась ужасная драма, и я сразу догадался, кто ее виновник. Этот молодой человек — одна из его жертв… Я тут же вмешался и вернул несчастного к жизни… и вот я подумал, что могу повторить на нем замечательный опыт… Взгляните сами, великолепный экземпляр… исключительная ситуация… сам случай прекрасно подготовил его. Итак, быстрее… за работу!

Ученый, глядя на раненого со странным, почти жестоким хладнокровием, произносит весьма загадочные слова, но в это мгновенье крик девушки прерывает поток восклицаний профессора:

— Отец, вы не подвергнете несчастного юношу столь страшному испытанию! — говорит она одновременно решительным и умоляющим тоном.

— Почему же, дочь моя? — спрашивает Лобанов удивленно.

— Я не хочу!.. Это невозможно!

— Послушайте, я приобщил вас к моим работам. Вы прекрасно во всем разбираетесь, мои опыты очень интересуют вас. Я сделал из вас женщину, не признающую предрассудков и лишенную женских слабостей. Вы настоящий ученый, которому доступны самые смелые открытия… и вы скептически относитесь ко всем операциям трансцендентной[11] физиологии… И вот вдруг, в ту самую минуту, когда мы можем повторить мое великое открытие, вы оказались во власти необъяснимой, излишней чувствительности…

— Отец, вы ведь знаете, что я чуть было не погибла в прошлом месяце, во время наводнения на Неве.

— Конечно, моя дорогая, обожаемая девочка… Я не забыл об этом, и меня до сих пор охватывает ужас, когда я думаю, что чуть было не потерял вас.

— Страшный поток увлек меня, еще немного, и я бы погибла… мне пришлось пережить несколько минут неописуемого ужаса… Со мной все было бы кончено, если бы вдруг какой-то незнакомец, рискуя жизнью, не вырвал из водоворота несчастную обессиленную жертву и не вернул меня вам. Так вот! Этот бесстрашный спаситель, которому я обязана радостью жизни, и есть этот самый молодой человек! Неужели вы отблагодарите его таким образом… и за меня тоже, подвергнув его столь ужасному испытанию?

— Я был бы чудовищем… да, настоящим чудовищем! Но, по правде говоря, мог ли я знать или даже предполагать, что этот незнакомец — тот человек, кто вернул мне мое самое дорогое сокровище?

— Значит, вы отказываетесь?

— С превеликой радостью! Я сумею вскоре выказать ему всю свою признательность. И даже более того!..

— Благодарю вас от всего сердца, дорогой папочка! А теперь у меня к вам еще одна просьба!

— Заранее обещаю вам исполнить ее.

— Позвольте мне ухаживать за ним, стать его сиделкой, внимательной и преданной… Это мой долг перед ним, вы согласны?

— Конечно! Я охотно даю свое согласие. Лечение не представляет особых трудностей, вам оно так же хорошо известно, как и мне: через два часа надо ввести в рану двадцать пять капель коллоидного зимаза, затем завтра утром ввести солидную дозу нашей сыворотки номер три.

— Хорошо. Огромное спасибо! Я устраиваюсь возле него. Но вы, отец, что вы собираетесь предпринять?

— Я возвращаюсь туда, хотя сейчас уже поздновато, но я страшно обеспокоен, мне бы хотелось попытаться узнать, что с ним стало… По правде говоря, я дрожу при мысли, что узнаю о какой-нибудь новой драме… Я знаю его, он способен на все! Дикое животное, человек-зверь… чудовище… он — гений разрушения, будьте начеку, дочь моя!

— Против нас он вряд ли посмеет что-нибудь предпринять!

— Вы заблуждаетесь. Он питает ко мне неукротимую ненависть; при побеге из лаборатории он произнес страшные угрозы. Еще раз повторяю: будьте начеку, берегите себя.

— Я не боюсь его, я буду дежурить возле больного. До свиданья, дорогой папочка!

— До свидания, дитя мое.

Профессор нежно поцеловал дочь в лоб, спустился во двор, вновь сел в машину. Автомобиль рванул с места и мгновенно исчез.

Прошло два часа. В точности исполняя указания отца, Надя Лобанова снимает повязку с груди Федора, затем осторожно, но уверенно и умело вводит в рану таинственную жидкость, которой наш раненый обязан жизнью.

Юноша спит, но дыхание его становится все более ровным, черты лица, к слову сказать, прекрасные, более не искажает пугающая судорожная гримаса агонии. Чувствуется, что в его организме, уже находившемся на пороге смерти, происходит удивительная интенсивная работа. Введение лекарства приводит к чрезвычайно быстрому, вернее даже, молниеносному восстановлению клеток. Этот необыкновенно быстрый рост происходит из-за усиленного обмена веществ в организме, которые благодаря интенсивной и равномерной циркуляции доходят через мельчайшие капилляры до основных жизненных органов.

Чудо продолжается.

Однако время идет. И хотя состояние раненого улучшается с поразительной быстротой, девушку охватывает смертельное беспокойство. Ее отец, отличавшийся всегда удивительной пунктуальностью, чья жизнь была расписана, можно сказать, с математической точностью, не возвращается.

Боже мой! Что же происходит? Какая необъяснимая причина, какая крайняя необходимость могли где-то задержать этого человека, для которого нет ни преград, ни ограничений?

Шум на улице понемногу затих, наступила глубокая тишина, нарушаемая время от времени лишь тяжелыми и размеренными шагами городовых.

Странная вещь! Девушке кажется, что шаги на мгновенье замирают перед домом, а затем кто-то снова, тяжело ступая, продолжает свой путь.

Наконец стало светать. Взволнованная, встревоженная Надя не может усидеть на месте. Она открывает окно, чтобы бросить беглый взгляд на улицу, но тут слышит грубый окрик:

— Отойдите от окна! Закройте окно!

Человек десять сторожат ворота. Девушка испускает слабый крик, узнав мундиры жандармов, одно упоминание о которых заставляет содрогаться всех русских.

Дом окружен жандармами.

В это время на улице раздается неровный шум автомобиля, он заполняет всю улицу, затем прекращается. Автомобиль останавливается у ворот.

У Нади вырывается крик ужаса:

— Отец!.. Ах… Будьте осторожны!

Но уже слишком поздно пытаться бежать, это просто невозможно. Напрасно шофер хочет уехать на полной скорости, ему не хватает времени запустить мотор.

С присущей им грубостью два жандарма набрасываются на водителя, отрывают его от руля и выбрасывают на мостовую. Другие устремляются к дверцам машины и направляют револьверы на профессора.

— Не вздумайте сопротивляться! — грубо говорит тот, кто, видимо, руководит операцией.

— Что вам от меня надо? — спрашивает профессор с великолепным спокойствием.

— Именем императора вы арестованы!

— Но почему?

— У меня есть приказ, и я исполняю его… Молчать! Следуйте за мной!

— Могу ли я, по крайней мере, поцеловать мою дочь?

— Нет! Вам запрещены любые контакты.

При этих словах жандармский офицер вместе с тремя подчиненными садятся в машину. Два других жандарма уже в автомобиле. Один из них сидит за рулем, и по его поведению сразу видно, что он опытный водитель.

— Вперед, — командует офицер.

Вся драма заняла лишь тридцать секунд. Приказ отдан, и автомобиль сразу же трогается с места, а Надя, испуганно, судорожно сжав руки, в полной растерянности отходит от окна и со стоном падает возле постели, на которой лежит только что проснувшийся раненый.

Офицер приказывает задернуть шторы, и в машине становится почти совсем темно. Жандармы, сидящие справа и слева от пленника, держат его за руки так, что тот не может даже пошевелиться.

Все путешествие занимает не больше пяти-шести минут. Затем сырой и свежий воздух, проникший в машину, касается лица профессора.

Он презрительно улыбается и говорит офицеру:

— К чему все эти предосторожности? Мы пересекли Неву, и вы везете меня в государственную тюрьму… в Петропавловскую крепость.

Раздается гудок.

— Вот мы и приехали, — говорит в ответ офицер.

Автомобиль останавливается у Трубецкого бастиона. Там, чуть выше уровня реки, напротив дозорной дорожки поднимается гранитная стена со множеством массивных, обитых железом дверей.

В сопровождении двух жандармов, которые по-прежнему держат его за руки, профессор вслед за конвоирами выходит из машины и подходит к одной из дверей.

Там их ждут тюремщик и два стража с заряженными ружьями. Тюремщик поворачивает ключ в замке, и тяжелая дверь со скрипом отворяется.

Несмотря на все свое мужество, Лобанов не в силах сдержать дрожь, оказавшись в этом склепе из камня и железа, в этой русской Бастилии.

Группа входит в широкий коридор, которому, кажется, нет конца. Повсюду на расстоянии в десять метров друг от друга стоят часовые, выбранные среди лучших солдат полка, расквартированного в крепости. Они стоят неподвижно, словно истуканы, тогда как жандармы, несущие здесь службу, постоянно прохаживаются по коридору. Повсюду в этой страшной государственной крепости охрана поручена знаменитым и страшным жандармам в их серо-голубых мундирах.

Жандармы подчиняются тайной полиции и выполняют без колебаний, беспрекословно, слепо любые приказы. И слишком часто приказы эти ужасны!

Надо сказать, что эти люди при поступлении на службу дают страшную клятву, они клянутся доносить, если будет надо, даже на отца, мать, жену и детей! Никогда ни одно неосторожное слово не вырывается из их уст. Молчаливые, угрюмые, бесстрастные, они бесшумно ступают по толстым, заглушающим все звуки циновкам, которыми обиты пол и стены как коридора, так и камер, из-за чего в этом мрачном здании царит гробовая тишина.

Профессор Лобанов быстро овладел собой. Следуя по-прежнему за офицером, он идет по коридору, вдоль которого расположены камеры. Странная вещь! Двери выкрашены в тот же цвет, что и стены, и потому их с трудом можно различить.

Их небольшой отряд прошел уже около пятидесяти метров, как вдруг все слышат звук звонкой пощечины. У офицера вырывается громкое ругательство, его форменная фуражка отлетает далеко в сторону, а сам он, получив солидную затрещину, с трудом удерживается на ногах. Он один в пяти шагах от группы, совершенно один. В неописуемом бешенстве жандарм напрасно ищет того, кто нанес ему столь страшное оскорбление. Но вокруг нет ничего, совершенно ничего необычного, кроме странного запаха промокшего пса, что явственно ощущает офицер, весьма неприятно пораженный сим обстоятельством.

Перепуганные жандармы молчат, они ничего не понимают и уже готовы поверить, что это проделки нечистой силы, поскольку все они в недавнем прошлом были крестьянами и полны суеверных страхов.

Вслед за пощечиной гробовую тишину нарушает взрыв смеха, полный уничижительной иронии, что еще больше усиливает всеобщую растерянность.

— Кто смеялся? — громовым голосом спрашивает офицер.

Никто не отвечает. Но тут, в нескольких шагах от жандарма, раздается новый, еще более насмешливый и оскорбительный взрыв хохота…

Офицер бросается туда, откуда донесся до него этот звук, и вдруг — трах-тарарах… с грохотом падает как подкошенный; гремят шпоры и сабля, будто кто-то подставил офицеру подножку…

Один из жандармов хочет помочь начальнику подняться, но — трах-тарарах — валится на офицера, который награждает беднягу крепкими тумаками…

К ним подбегает часовой. Он тоже не может удержаться на ногах и валится на упавших. Его ружье отлетает на четыре шага. От удара ружье стреляет! Вспышка огня… дым… взрыв пороха, выстрел! Да еще раскатистое, оглушительное эхо вторит выстрелу!.. Свист пули, которая отскакивает рикошетом от стены и ранит кого-то в икру! Затем раздается сигнал боевой тревоги, а за ним следуют громкие крики… призывы к оружию!..

Со всех сторон спешат жандармы и часовые. На них сыплется град ударов, на которые они отвечают, нанося удары… друг другу. Начинается общая свалка, слышатся громкие вопли, оскорбительная, грубая брань… Настоящая сцена из водевиля с оплеухами, подножками, тумаками, затрещинами, разыгрываемая в государственной тюрьме без всяких видимых причин, в которой никто не может разобраться.

Драка продолжалась бы еще долго, если бы офицер наконец не поднялся. В весьма плачевном состоянии, весь в ушибах, растерзанный, с разбитым в кровь носом, он вырывается из забавной и трагической кучи малы, раздает удары налево и направо плоской стороной сабли и кричит громовым голосом:

— Встать! Смирно!

Наконец дисциплина — основа всех армий, всех вооруженных сил — понемногу восстанавливается. Каждый возвращается на свой пост с тем жестким автоматизмом, который немецкие инструкторы привили русскому солдату, и все пытаются понять, что произошло… Напрасно! Едва порядок восстанавливается, как вновь раздается взрыв дьявольского хохота и громкий крик, от которого содрогаются камни старой царской крепости:

— Да здравствует анархия!

…Таково правдивое описание необычного появления профессора Лобанова в Петропавловской крепости.

ГЛАВА 4

Порядок в Петропавловской крепости, хотя и не без труда, наконец восстановлен.

Однако смутное беспокойство царит в гарнизоне, вполне, впрочем, оправданное после столь небывалой истории, так как ни у кого нет и тени сомнения, что эти невероятные, фантастические, одним словом, ошеломляющие события действительно имели место.

Офицер действительно получил звонкую пощечину. И прежде чем началась всеобщая безумная драка, его подчиненные были избиты, сбиты с ног и одурачены какой-то таинственной, могущественной силой. С какой целью? Каким образом? Кто сделал это?

Все вопросы, однако, остаются без сколько-нибудь приемлемого ответа, все попытки найти ответ, впрочем, лишь усложняют, а не объясняют ситуацию.

И простоватые люди с их вековыми предрассудками находят лишь одно возможное объяснение: тут, ей-богу, вмешались сверхъестественные силы.

Больше нет никаких сомнений! В старую крепость, в мрачную государственную тюрьму проникли злые духи, единственное занятие которых — сыграть с бедными людьми какую-нибудь коварную шутку.

Итак, все ясно. Но это никого не успокаивает. И даже наоборот! Суровые, мрачные люди, те самые, что не моргнув глазом выполняют самые жестокие приказы, пребывают в полной растерянности и даже начинают дрожать при мысли о том, что они в любую минуту могут стать жертвами этой непонятной и опасной силы.

Однако день проходит спокойно.

Заключенный в темницу профессор Лобанов не был подвергнут допросу. В России судопроизводство ведется на редкость медленно и заключенные порой ждут годами, чтобы предстать перед судом.

Жандарм приносит пленнику еду с обязательным чаем. Вечером та же еда и та же церемония.

Вот только проход жандарма по коридору и его появление в камере не обходятся без осложнений. Сперва у жандарма возникает совершенно явное ощущение, что кто-то преследует его по пятам, да и натренированное ухо улавливает легкое дыхание. Ему тут же приходит на ум: «Злой дух! Это злой дух!» Испуганный жандарм инстинктивно оборачивается и, естественно, за спиной никого не обнаруживает. Или, вернее, он никого не видит, но тут же получает довольно сильный удар — шлеп, а затем трах-тарарах… звон упавших вилки, ложки и разбитой посуды.

— Ах! Великий Боже! — восклицает бедолага.

Злоключения жандарма рассмешили часовых, которых радует подобное развлечение, и один из них завистливо шепчет:

— Мужик, видать, выпил, и я тоже не прочь был бы пропустить стаканчик.

Жандарм слышит их слова и думает со страхом, что его могут обвинить в пьянстве. А это очень серьезно! Десять дней карцера, запись в личном деле, а может быть, даже увольнение из жандармерии — начальство здесь шутить не любит.

Он встает, подходит к часовому, дышит ему прямо в лицо и говорит чуть слышно:

— Я ничего не пил, понюхай сам… Я думаю, это все злые духи.

Затем, нахмурив брови, он направляется снова на кухню и, прислушиваясь к каждому шороху, возвращается с новой порцией пищи. Держа в левой руке корзину со специальными отделениями, он правой рукой широко распахивает дверь.

И тут же быстро входит в камеру, и уже собирается закрыть дверь, как вдруг ощущает совсем рядом легкое, но совершенно явное шуршание, словно кто-то вошел вместе с ним. Дрожа всем телом, жандарм смотрит на профессора, но тот даже бровью не ведет. Совершенно спокойно ученый сидит на массивном стуле, который вместе с железной кроватью и деревянным некрашеным столом составляет всю обстановку камеры.

Жандарм, которому все больше становится не по себе, не произносит ни слова. Он хочет как можно скорее покинуть камеру, ловко ставит обед на стол, быстро выбегает, закрывает за собой дверь и, оказавшись в коридоре, с облегчением переводит дух. Он счастлив, что так легко отделался и, бесшумно ступая по обитому циновками полу, удаляется. Но ему ни на минуту не приходит в голову мысль предупредить начальство. В уставе такие случаи не предусмотрены. В нем говорится лишь о живых, материальных, видимых существах, но там нет ни слова о призраках, привидениях и других злых духах. А потом, начальник ведь тоже скажет, что ему все померещилось, что во всем виновата выпивка.

Вдруг короткий свист заставляет жандарма остановиться. Боже… что еще? Часовой, неподвижно стоящий у дверей камеры, подает ему в отчаянии знаки. Жандарм буквально бегом возвращается и видит, что солдат, бледный как полотно, дрожа всем телом, опирается на свое ружье.

В невыразимом ужасе часовой указывает на дверь.

Жандарм приближается, тоже бледнеет и начинает трястись от страха…

В каменной темнице, где профессор находится один, совершенно один, слышатся голоса!

Один из этих голосов, звонкий, благозвучный, можно сразу узнать. Это голос узника.

Другой же, приглушенный, низкий, странный, сиплый, мрачный, одним словом, какой-то жуткий, обоим не знаком.

Жандарм прислушивается, от страха клацая зубами, и шепчет:

— Я же тебе говорил, тут не обошлось без нечистой силы.

А часовой растерянно отвечает:

— Это голос с того света.

Узник же в камере спрашивает:

— Так, значит, ты появился… Интересно, что ты намереваешься со мной сделать?

Сиплый голос отвечает с иронией:

— Ну, вы останетесь здесь, пока не согласитесь…

— На что?

— Вернуть мне мой прежний облик и отдать мне в жены Надю, которую я люблю.

— Ты!.. Ты любишь Надю?

— Да, я хочу, чтобы она принадлежала мне!

— Несчастный! Твои преступления вызывают у нее отвращение!

— Все это пустые слова. То, что вы называете преступлениями, для меня — священная миссия, освобождение народов… вот почему я согласился стать невидимым!

— Но ведь ты хочешь вернуть себе свой прежний облик?

— В момент, который я сам выберу, в час, который я назначу… но очень скоро, когда моя миссия будет выполнена! Сегодня же я требую от вас обещания отдать за меня Надю.

— Нет!

— Это ваше последнее слово?

— Да, это мое последнее слово!

— Тогда берегитесь, моя месть будет ужасной.

— Я не боюсь тебя!.. Только мы с Надей знаем формулу гранул и сыворотки, которые поддерживают в тебе жизнь… Ты не можешь прожить больше десяти дней, не получив новой порции… А последнюю порцию ты принял позавчера…

— Значит, в моем распоряжении всего лишь неделя… Но такому человеку, как я, вполне хватит и одной недели. Итак, я чуть было не убил царя, но это всего лишь отложенная партия, я убил генерала Борисова и уничтожил все досье на нигилистов. Теперь, когда я оказался в крепости, я сумею взорвать арсенал, потом я уничтожу великих князей, министров… генерал-фельдмаршалов, посею повсюду ужас и смерть! И я не забуду нашу дорогую Надю, которая будет принадлежать либо мне, либо могиле.

— Разбойник! Я не боюсь тебя!

— Вы… вы всего лишь жалкий фанфарон… и вы дрожите при мысли о том, что можете потерять свою дочь, свое дорогое сокровище… радость и гордость всей вашей жизни, о которой вы не можете больше заботиться! Так знайте, это я заставил бросить вас сюда, это по моему доносу вас отправили в тюрьму, откуда никто никогда не выходит… я сделал это, чтоб освободиться от вас, чтоб заставить вас стать более сговорчивым и вынудить капитулировать.

— И что же ты решил?

— Что вы будете просто счастливы отдать мне Надю!

— Нет!

— Ну что ж, ваш отказ — это ее смертный приговор!..

— Болван! — презрительно засмеялся профессор. — Как?.. Ты угрожаешь мне и забываешь, что оказался таким же пленником, как и я, в этих сорока квадратных футах. Тебя нельзя увидеть, но ты материален, стоит мне только позвать, как сюда сразу же прибегут, я дам через дверь необходимые указания, и тебя схватят, как самого заурядного преступника. Можешь мне поверить, поимка невидимого человека поможет узнику Лобанову выйти на свободу.

— Да! Если у вас хватит времени, — пробурчал негодяй.

В полной растерянности, затаив дыхание, дрожа от страха, жандарм и часовой слушают этот странный диалог.

Они не совсем хорошо понимают смысл торопливого, бурного и не очень ясного спора, добрую половину которого не могут расслышать: говорящие проглатывают в гневе слова, к тому же звуки приглушаются дверью. Вдруг отчетливый шум борьбы прерывает диалог.

Затем солдат с жандармом слышат, как что-то тяжело падает на пол и в ту же минуту раздается отчаянный крик заключенного, который хрипит и задыхается:

— На помощь!.. Помогите!.. Убивают!..

При такой совершенно ясной ситуации, когда существует вполне ощутимая и реальная опасность, к обоим стражникам понемногу возвращается хладнокровие. К тому же в камере происходит драка… Необходимо вмешаться, таков приказ…

Рукой, дрожащей, словно лист на ветру, жандарм вставляет ключ в замочную скважину. Он дважды его поворачивает, и дверь открывается.

Избитый, полузадушенный Лобанов отбивается от кого-то на полу камеры.

— Но он здесь один… — шепчет жандарм.

Узник поднимается, шатаясь, опирается о стол и кричит сдавленным голосом:

— Хватайте его!.. Да задержите же его… он убежит… Хватайте его!

Обоим стражникам кажется, что у заключенного начался приступ сумасшествия. Впрочем, у них нет времени долго раздумывать. События развиваются с необычайной быстротой. Жандарм всем своим могучим телом загораживает дверь. Он уже готов войти в камеру… Как вдруг получает страшный удар в живот. Он отступает на два шага и валится навзничь, изрыгая проклятия.

Бледный, с выпученными глазами, в разорванной одежде, профессор делает над собой огромное усилие и бросается к выходу.

Но существует устав… а главное в этой жизни — устав.

Часовой преграждает ученому путь, он даже чуть касается его груди острием штыка и говорит безапелляционным тоном:

— Выход запрещен, папаша, или же я убью вас.

— Болван! Это ему следовало бы проткнуть живот, — кричит Лобанов в отчаянии, потом добавляет уже более уверенно: — Тревога! Закройте все двери, выходы!.. Не оставляйте ни одной щели!.. Ружья наперевес! Сомкните ряды, создайте стену из солдат!.. Чтоб не осталось ни одного отверстия, чтоб не могла проскочить даже мышь!

Жандарму скорее страшно, чем больно. Он поднимается, его покачивает; позабыв о дисциплине и правилах, требующих соблюдать тишину, он орет во весь голос:

— Люди!.. Злой дух ударил меня!.. Вы слышите, злой дух ударил меня! Клянусь святым Сергием, моим небесным покровителем… я от этого умру.

— Эх ты, дурья голова, это не злой дух! — взрывается профессор.

— А кто? Кто же тогда?

— Черт побери!.. Это он…

— Но кто? Скажите!

— Это Ничто! Ничто! Господин Ничто! Господин Ничто!

— Ах, господин Ничто!.. Понимаю… — бормочет жандарм.

Как противоречива человеческая натура. Эти загадочные слова узника должны были бы еще больше запутать дело.

Но нет! Наоборот, жандарм испытывает даже некоторое чувство удовлетворения… Почему? А потому, что слова указывают на непонятное явление, дают ему название. Поскольку это таинственное, неуловимое, невидимое существо называется господин Ничто, оно сразу превращается во что-то.

И этого вполне достаточно, чтоб немного успокоить жандарма.

Однако крики профессора Лобанова были услышаны и, более того, приняты к исполнению. Приказ есть приказ!

И солдаты, привыкшие повиноваться, решив, что приказ отдан каким-то начальником, безоговорочно выполняют его. Тотчас в коридоре формируются группы. Плотная человеческая стена ощетинивается штыками.

Проходит минута напряженного, тягостного ожидания. Затем кто-то наносит грубый удар, ряды стражей смешиваются, слышатся глухие проклятия. Один из солдат, схваченный за ноги, падает на пол: он даже не заподозрил приближения человека-невидимки.

И в то же время у него из рук с нечеловеческой силой вырывают ружье, а затем это ружье, которое, кажется, никто и не держит в руках, само собой совершает в воздухе странные, быстрые и несущие смерть движения.

Упражнения со штыком! Вперед… раз… два… и вот грудь одного из солдат проколота насквозь, словно бурдюк… крики агонии… и человек оказывается на земле в луже крови!

Перепуганные соседи расступаются, возникает невообразимая толчея, затем раздается еще один крик! И еще один человек падает на пол, удар нанесен ему в спину между лопатками…

Человеческая стена разрушена! Да, господин Ничто пробил брешь! Можно не сомневаться, брешь осталась позади, так как ружье с окровавленным штыком отступает, отступает… оно продолжает угрожать, это ружье в странной пустоте…

— Цельтесь!.. — кричит сержант.

Но прежде чем он успевает крикнуть «Огонь!», ружье, нацеленное на группу солдат, стреляет.

Паф! Раздается сухой щелчок, за которым следуют пять вспышек, ослепительных, мгновенных, смертоносных.

Громкий голос прерывает исступленные крики и предсмертные стоны.

— Ко мне! Я держу его! На помощь!

Это один из жандармов бесстрашно борется с невидимкой. Ружье, ставшее бесполезным, упало на циновку. Жандарм, который, кажется, борется с пустотой, не отступает.

…Его товарищи спешат на помощь! Слишком поздно! Несчастный откидывает голову назад и падает со стоном:

— Ах, негодяй… я ослеп.

Безжалостно выставив вперед, как вилку, два пальца, которые его противник не мог увидеть, невидимка почти выколол бедняге глаза.

Но жандарм все же судорожно отбивается и в сжатой руке чувствует что-то невидимое, напоминающее шерсть, словно пучок волос.

Он в ужасе вопит:

— Я чувствую его запах, это животное… собака… волк… медведь… он покрыт шерстью, от него пахнет диким животным!

В конце коридора открывается дверь. Человек, зверь, призрак, покрытый шерстью, скрылся…

Никаких следов… нет больше запаха… преследовать его невозможно.

Петропавловская крепость — это целый мир, здесь расположены Монетный двор, Артиллерийский музей, госпиталь, тюрьма, собор. Там всегда очень много народу. И нет ничего странного, что эта удивительная цепь событий приводит всех в неописуемое волнение.

Офицеры, солидные государственные служащие, сторожа, священнослужители, мелкие чиновники, семинаристы, рабочие комментируют — каждый на свой лад — эти поразительные события, и каждый находит им объяснения еще более невероятные, чем то, что происходило в действительности.

В то же время телефонные аппараты, которые берутся буквально приступом, звонят не переставая. Совершенно невероятными сообщениями обмениваются генеральный штаб, высшее военное командование, министр и сам император.

Итак, эта страшная и странная история действительно имела место! Царь и вся его семья не были в Зимнем дворце жертвами галлюцинаций! Господин Ничто и впрямь хотел убить главу государства!

Значит, где-то в столице могучей державы существует некое существо, невидимое и на редкость жестокое, которое из-за этой невидимости особенно опасно.

Следовательно, следует принять срочные меры, отдать самые строгие приказы. Поскольку чудовище находится в крепости, надо сделать так, чтоб оно там и осталось. Оно ни в коем случае не должно ее покинуть. Срочно вызываются полки, которые образуют тройной непрерывный кордон. Все ворота заперты на замок и охраняются целыми взводами солдат. Приводят ищеек и обещают сто тысяч рублей тому, кто схватит господина Ничто живым или мертвым.

Но можно подумать, что господин Ничто и в грош не ставит строгие приказы, собак, полки и сто тысяч рублей. Словно этот лабиринт улиц, дворов, площадей, галерей и переходов ему давно хорошо знаком. Он идет, обходя людей, преодолевая все препятствия, и никто не может даже догадаться, что он рядом.

К тому же, как и всегда в подобных случаях, приказы приходят слишком поздно. И господин Ничто уже успел добраться до арсенала. Он проводит там чуть меньше часа, этого ему вполне достаточно, чтобы оставить после себя страшный след.

В то время как прибывшие со всех сторон солдаты пытаются запереть невидимку, над крепостью, словно из кратера вулкана, поднимается к небу столб дыма. Одновременно вверх взлетает стена пламени, и вслед за этим раздается страшный взрыв.

Старая крепость сотрясается до основания, бесчисленные обломки вихрем поднимаются в воздух и затем покрывают площадь. Крики ужаса вырываются из груди всех присутствующих.

Арсенал взорван!

Вслед за этим взрывом следуют другие, что мешает предотвратить полный разгром. Господин Ничто не откладывая осуществил угрозу, о которой говорил профессору Лобанову, и тот теперь, вероятно, с ужасом спрашивает себя: «Когда же он совершит все остальное?»

Чтобы никто не посмел усомниться в том, что именно невидимка стал причиной всех катастроф, он начертал на уцелевшей стене почерневших от взрыва развалин свой страшный девиз:

Е NIHILO VITA

И под ним с жестокой иронией поставил свои инициалы, что еще больше усиливало впечатление от этой жуткой картины.

ГЛАВА 5

Однако ужасающий взрыв, уничтоживший арсенал, и последовавшие за ним, словно эхо раскатов грома, взрывы, крики ужаса, беспорядочные сигналы бедствия, передвижение войск, весь этот грохот и вопли не смогли нарушить сон отца Василия.

Хоть это и должно показаться невероятным и даже невозможным, священник в своем красивом маленьком домике, примыкающем к собору, продолжает наслаждаться спокойным сном — счастливым уделом праведников. Такая милость даруется человеку, чья совесть совершенно чиста, особенно если он немного туг на ухо.

Странная вещь: священник не услышал громких взрывов, а простое чихание вывело его из оцепенения, похожего на каталепсию.

Он подскакивает, потягивается, сжимает кулаки и, не открывая глаз, спрашивает, зевая:

— Это ты, сестра Марфа?

— Апчхи!

Второе чихание, еще более громкое, чем первое, заставляет почтенного батюшку замолчать.

В комнате священника никого нет, да и чихает не он сам… тогда кто же?

Сбитый с толку отец Василий делает резкое движение, садится в кровати, вытягивает вперед руки, обводит испуганным взглядом комнату, широко открывает рот и спрашивает, заикаясь, дрожащим голосом:

— Кто здесь?

Никакого ответа. Но отец Василий слышит, что кто-то в комнате тяжело дышит, и в то же время сильный запах дикого зверя ударяет ему в нос.

Он собирается с мыслями и ворчит:

— Ладно! Верно, какая-нибудь собака забралась мне под кровать.

Батюшка наклоняется, опускает голову и, выгнув спину, касаясь бородой пола, внимательно осматривает все вокруг и говорит:

— Никого под кроватью!

Отец Василий вскакивает с постели и в тот же миг замечает, как задвижка на двери двигается, словно чья-то невидимая рука толкает ее, потом защелкивается с глухим треском. Он бормочет в полной растерянности:

— Ах, Боже правый!

Это сверхъестественное явление внушает батюшке неописуемый ужас. Он пытается как-то реагировать и восклицает, повысив голос, чтобы придать себе уверенности:

— Кто-то здесь чихает… громко дышит… дверь закрывается сама собой… я никого не вижу… и этот запах неприятный, как от козла… Но тогда… это…

Громкий взрыв смеха, полный оскорбительной иронии, резкий, словно скрежет пилы, прерывает сбивчивую речь отца Василия.

Священник покрывается весь холодным потом, его трясет, сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот выскочит из груди… Глаза несчастного испуганно бегают, от страха у него перехватывает горло, и он жалобно стонет:

— Это же сам дьявол! Сам дьявол! Изыди, сатана!.. Изыди, сатана!..

Новый взрыв смеха, еще более ироничный, если только такое возможно, заполняет комнату, доказывая оторопевшему священнику, что злой дух не подчиняется подобному заклинанию.

Священник совсем теряет голову и орет не своим голосом:

— Ко мне!.. На помощь!.. Спасите, люди добрые!

— Молчать! — приказывает грубый голос.

— Ах, Всемогущий Боже!.. Святой Петр и святой Павел, и ты, святой Василий, мои дорогие покровители… пожалейте меня, бедного грешника.

— Еще раз говорю тебе, замолчи, старый болван!.. Я не дьявол!

Эти слова, произнесенные кем-то невидимым, где-то совсем рядом, поражают священника, словно выстрел из карабина, и еще больше усиливают его ужас.

Сжавшись в комок, дрожа от страха, с полубезумным взглядом, он может лишь прошептать побелевшими губами:

— Тогда кто же ты?

Голос отвечает с издевательской снисходительностью:

— Ну… просто я человек, которого нельзя увидеть. Ты же слышал, я тот, кого зовут господин Ничто… господин Ничто…

— Значит, есть на свете люди… которых нельзя увидеть… неужели это правда?

— Я — тому доказательство!..

— Но я не знаю тебя, батенька, — заискивающим тоном продолжает священник.

— Хватит!

— Чего же ты хочешь?

— Вот уже несколько часов, как я нахожусь в движении, бегаю, мне то жарко, то холодно… я схватил насморк… Апчхи!.. Апчхи!.. Ты же сам слышишь?.. Поэтому мне нужно убежище, твоя комната нравится мне, я забираю ее себе и устраиваюсь тут…

— Пусть так… тогда я ухожу!

— Ты, видимо, хочешь отправиться на тот свет!

— Что же тебе еще?

— Я умираю от жажды, и мне смертельно хочется спать… Дай мне побыстрее стакан воды и уступи свою кровать! А теперь, тихо… ложись, я должен связать тебя по рукам и ногам и заткнуть кляпом рот…

— Нет, нет! Я не могу! Я не хочу! — протестует несчастный. — Послушай… я не совсем понимаю, ты не фонограф, раз задаешь вопросы и отвечаешь на них, но ты и не человек, раз я не вижу тебя и не могу до тебя дотронуться… Нет, ты определенно дьявол, ты явился, чтоб осудить меня на вечные муки… На помощь!.. На помощь!..

— Ну что же, сейчас обойдусь с тобой довольно грубо, и ты сам почувствуешь, принадлежу ли я к материальному миру или я действительно злой дух.

Две железные руки хватают священника за горло и принуждают замолчать.

Несчастный краснеет, бледнеет, закатывает глаза, высовывает язык, дергается, сопротивляется, вздрагивает и в конце концов замирает.

А Ничто произносит с жесткой иронией:

— Подумайте, этот противный попик посмел отказать мне в гостеприимстве… И я вынужден сам себе его оказать… я не спал уже добрых шестьдесят часов! А какую я за это время проделал работу!.. Мне достаточно будет проспать два часа. Я должен получить такую возможность! Здесь я буду чувствовать себя совершенно спокойно, ведь никому не придет в голову искать меня у этого попа!

Ничто произносит эти слова и, как человек, который очень торопится и для которого не существует никаких предрассудков, очень ловко, в мгновение ока крепко связывает руки и ноги полузадушенного священника, а затем затыкает бедняге рот кляпом.

Покончив с этой процедурой, незваный гость подталкивает к стене свою распростертую на кровати жертву, а надо сказать, что кровать очень широкая, с очень теплыми одеялами.

— Уф, — удовлетворенно вздыхает господин Ничто, прищелкивает языком и хватает кувшин с водой.

Однако священник кое-как, с трудом, с кляпом во рту, продолжает дышать. Он все-таки дышит, а это главное.

Теперь, когда невидимые пальцы не касаются больше тела несчастного, он постепенно успокаивается и начинает размышлять: «Если бы это был дьявол, он бы уже уволок меня в ад, значит, это человек. А раз он просто связал мне ноги и руки, значит, он не собирается меня убивать».

И вот, несмотря на панический страх, отец Василий, испытывая вполне законное жадное любопытство, приоткрывает глаза и осмеливается оглядеться.

Сцена эта, вернее пантомима, не поддается описанию.

Кувшин с водой быстро покидает стол, с легким шумом сам поднимается, описывает небольшой полукруг и зависает в воздухе, хотя его никто не поддерживает. Священник вздрагивает и думает: «Это же настоящее чудо!.. Но ведь кувшин сейчас упадет и разобьется вдребезги… и вода разольется по комнате. Скажите на милость, разве нормальный кувшин создан для подобных упражнений?»

Хотя незваный гость и предупредил отца Василия, тот не может все же согласиться с тем, что неподвижные предметы умеют, судя по тому, что он видит, самостоятельно передвигаться, как живые, по собственной воле.

Он улавливает тихий шум, производимый языком и губами его невидимого посетителя, приникшего к воде, потом хриплый звук глотательного движения… Невидимка… пьет. До священника доносится бульканье, затем наступает тишина.

Кувшин совершает небольшое движение в сторону и застывает на той же высоте, тогда как несколько капельсрываются с края и с мерным шумом падают на половик из линолеума.

В то же время господин Ничто полощет рот, горло, выплевывает воду и ворчит с сожалением:

— Я, кажется, выпил бы целый бочонок! Два глотка — и это даже слишком!.. Надо обладать большой силой воли, чтобы вовремя остановиться.

Отца Василия начинает в конце концов интересовать эта довольно незамысловатая житейская сценка, которая из-за невидимости главного героя выглядит весьма странно. Он видит струю воды между губ, о существовании коих он только догадывается, потом жидкость описывает в воздухе параболическую кривую и низвергается на половик. Затем кувшин с водой продолжает свой путь и осторожно опускается на стол. Точность и естественность столь обыкновенных движений придает еще немного уверенности славному священнику. Право, не будь у него во рту кляпа, что не давал ему произнести ни единого звука, он рискнул бы предложить господину Ничто чашку чаю или стаканчик тминной водки. Но господин Ничто отличается явно угрюмым, неприветливым нравом, что не позволяет выказать ему подобный робкий знак гостеприимства. А невидимка брюзжит, ворчит, ругается и наконец возмущенно восклицает:

— Идиот! Круглый идиот! Я глупее любого животного!

Отец Василий, по-прежнему мучимый одновременно и страхом и любопытством, думает про себя: «Почему этот господин Ничто говорит, что он глупее любого животного? Я этого не нахожу!.. Нет, я вовсе так не думаю! Ведь уже то, что этого человека нельзя увидеть, делает его могущественнее всех на свете! Даже самого государя, да хранит его Господь!»

Господин Ничто продолжает браниться своим резким, грубым голосом:

— Вот так, я выпил воды… это было сильнее меня. А вот этого-то никак нельзя было делать… Ни одно животное не стало бы так поступать, и теперь я жестоко наказан! Ах, тысяча чертей! У меня внутри все горит, мне кажется, что в моих венах течет кипяток! А ведь Лобанов запретил мне пить! В моем новом состоянии я должен питаться лишь химическими гранулами, в них при их малом объеме — максимум питательных веществ… и, главное, пить лишь жидкость, полученную из физиологического раствора, иначе меня ожидают жестокие мучения, а может быть, даже… смертельная опасность! Загнусь, как жаба, попавшая в банку с табаком! Вот каков будет дурацкий конец господина Ничто! Ах, как я страдаю! Что со мной будет? Проклятье! Меня теперь можно увидеть! Пока еще очень неясно! Призрак… отвратительная карикатура на живого человека!

Видимо, взгляд невидимки останавливается на мгновение на большом зеркале, что висит над святыми иконами. У него вырывается с трудом сдерживаемый хриплый крик! Крик ярости, а возможно, и ужаса…

В зеркале, словно где-то вдалеке, показалось странное неясное лицо с едва различимыми расплывчатыми контурами. И все-таки это человеческое лицо… Но лицо, которое может привидеться только в кошмаре, прозрачное, словно стекловидное, бесцветное и тем не менее живое, как бы выступающее из вязкого тумана. В тусклых, чуть раскосых бесцветных глазах нет ни искры жизни. Крупный нос выступает вперед, широкий, приплюснутый, с большими ноздрями, настоящий нос казака, выделяющийся на лице с густой лопатообразной бородой. Могучий торс бывшего невидимки покрыт шерстью, движения его лихорадочны. Он в бешенстве восклицает со злой иронией:

— Да, это так… так и есть, это я… немного изменился, и все-таки меня вполне можно узнать. И вот чего я достиг! Так глупо… Я сам виноват! Ведь знал же прекрасно, к чему это приведет…

Отец Василий тоже видит отражение в зеркале, а также и реальную фигуру и снова начинает дрожать. Волей-неволей бедняга уже почти примирился с тем, что его непрошеного гостя нельзя увидеть. Но это страшное и нелепое существо внушает ему безумный, леденящий страх: человек ли это, сей жуткий призрак, чудовище, что кажется высеченным из огромной глыбы льда, слегка потемневшего от облака пара?

Нет! Ведь, если это и есть материальный облик, так сказать, материальное воплощение господина Ничто, то в сем трагическом и таинственном существе нет ничего человеческого.

Отец Василий чувствует, что мысли у него путаются. Глухой жалобный вопль ужаса, приглушенный кляпом, заставляет господина Ничто обернуться. Он разражается ироническим смехом и кричит, топая ногами:

— Ах, ты видишь меня… да, мой милый, перед тобой настоящий феномен, и весьма необычный… Согласен? Я сделал глупость, выпив воды!.. Это тебя удивляет?.. Меня тоже! Кажется, два простых глотка воды, но они выполнили по отношению ко мне роль фотографического проявителя. Они показывают мой негатив!.. Понимаешь? Вот почему господин Ничто, невидимый господин Ничто, появляется в форме человека, словно сотканного из тумана. И гордиться тут особенно нечем! Уверяю тебя! Ибо, если эта шутка продлится, я пропал окончательно. Ну ладно, будь что будет, а пока надо поспать!

Страх отца Василия еще более усиливается, если это только возможно, при виде того, как призрак подходит к кровати и тяжело валится на нее рядом с ним.

Обезумев от страха, священник вспоминает теперь о вампирах, этих ненасытных кровожадных чудовищах, что сосут свежую человеческую кровь, проделав маленькое отверстие в артерии своей жертвы. Он хрипит, хотя у него во рту кляп:

— Господи!.. Ничто — вампир!

И, лишенный возможности крикнуть, позвать на помощь и даже сделать малейшее движение, отец Василий, убежденный, что наступил его последний час, испускает тяжкий вздох и теряет сознание.

Господину Ничто очень хотелось бы уснуть. Его переутомленному организму совершенно необходим отдых, который подкрепил бы его силы, но испытываемые им муки прогоняют сон. А кроме того — и это главное — он стал частично видим, правда, не настолько, чтоб выглядеть как обычный человек, чтобы не привлекать к себе растерянных взглядов, и сей факт представляет для него огромную опасность.

Ох как проклинает он себя за неосторожность! Почему он поддался соблазну? Почему он выпил эти два проклятых глотка воды, что теперь выдают его. Не находя ни сна, ни покоя, он спрашивает себя, как долго еще он будет пребывать в виде привидения, бесцветного подобия человека, что в любую минуту может выдать его. Он видит на простынях свое сероватое тело, покрытое шерстью, и это его пугает. С минуты на минуту какие-нибудь люди могут неожиданно взломать дверь и увидеть его, лежащего на этой кровати, где было бы так славно поспать несколько часов.

С улицы доносятся самые разные звуки: тяжелые шаги солдат-пехотинцев, чьи подбитые железными подковками широкие каблуки звенят на брусчатке, топот лошадей по деревянному настилу, скрип колес экипажей и даже шум автомобильных моторов, быстро проезжающих по маленькой площади перед собором.

Повсюду люди, и просто чудо, что в дом священника еще никто не вошел!

Так проходит полчаса в смертельном страхе! Теперь господин Ничто страдает не столь сильно, но его сероватое тело все еще различимо. Однако ему кажется, что он постепенно бледнеет, как бы растворяется в воздухе, но тут происходит неизбежное.

В дверь грубо стучат.

Господин Ничто вздрагивает, с трудом сдерживается, чтобы не выругаться, и чувствует, что погиб.

ГЛАВА 6

А в роскошном особняке на Гороховой Федор, секретарь генерала Борисова, молодой человек, казалось бы убитый господином Ничто, выздоравливает.

Все прогнозы и обещания профессора Лобанова исполняются с необыкновенной точностью. Страшная смертельная рана, нанесенная в самое сердце, почти полностью зарубцевалась.

Как сказал дежурный врач полиции, это было настоящим воскрешением из мертвых. И это чудо совершила Надя, дочь ученого. Внимательная, преданная, неутомимая, она буквально по капле вливала жизнь в умирающего. Итак, с каждым часом жизнь возвращается к юноше. Силы его восстанавливаются, он вновь обретает способность мыслить, а вместе с ней энергию и волю, утраченные, казалось, навсегда.

Теперь Федор все чувствует, все понимает, он все знает. К тому же по мере того как он понемногу возвращается к жизни, девушка постепенно посвящает его в тайны этой поразительной и страшной истории.

С удивительным тактом, терпеливо, постепенно, подобно тому как Надя вводила подопечному по капле восстанавливающую силы сыворотку, она посвящала его в суть имевших место странных событий, способствуя, таким образом, одновременно физическому и психическому выздоровлению Федора.

Но если в этом отношении все идет хорошо, то отсутствие отца причиняет девушке душевные страдания, которые ничто не в силах ни преуменьшить, ни хотя бы на время заставить забыть. Если бы Надя узнала хоть какие-то подробности!.. Но нет! Ничего! Ей, конечно, сообщили, что профессор заключен в Петропавловскую крепость, но не сказали даже, какова причина его ареста. Напрасно Федор пытается подбодрить свою благодетельницу, напрасно старается внушить ей веру и надежду, что поддерживают его самого, — Надя, не получая никаких известий об отце, по-прежнему безутешна.

До последнего времени тяжелое состояние Федора лишало его возможности проявить хоть какую-то инициативу. Но теперь, когда силы мало-помалу возвращаются к нему, он полагает, что должен действовать быстро и добиться успеха. Первым делом он звонит в полицию и получает весьма уклончивый ответ. Полиция опасается утечки информации и излишней болтливости.

Особая примета тех времен: врач даже не осмелился навестить его. Ах, страх быть заподозренным в чем-либо!.. Даже если подозрения абсолютно абсурдны!

Однако к Федору является какой-то чиновник с целью допроса. Чиновник оказывается его другом. Наконец-то бедняга сможет хоть что-то узнать…

Да, речь идет о самых невероятных историях… о чудовищных преступлениях. Друг Федора сообщает ему, что профессор Лобанов обвиняется в том, что создал в России невидимого человека, господина Ничто, чтобы тот убил императора и всю его семью, уничтожил видных сановников и министров, короче, утопил Россию в крови, предал ее огню и мечу. Значит, профессор Лобанов стоит, видимо, во главе всех нигилистов!

От кого исходят эти гнусные обвинения? Пока больше никто ничего не знает, дело застопорилось…

— Я скоро добуду новые подробности, — говорит решительно Федор, — и они послужат доказательством нелепости этих обвинений и невиновности знаменитого ученого. А пока, друг мой, вы согласитесь официально засвидетельствовать, что для начала сей знаменитый разрушитель общества спас меня, первую жертву этого чудовища, господина Ничто!

— Совершенно справедливо, и я обязательно исполню вашу просьбу! — ответил чиновник прощаясь.

Визит друга Федора, сам факт начала расследования, знакомство с выдвинутыми обвинениями и, наконец, обещание оказать помощь в ближайшее время — все это немного успокаивает встревоженную девушку.

Но чтобы помощь была действенной, молодому человеку необходимо узнать все об этом жестоком и загадочном персонаже, господине Ничто, о котором абсолютно никто ничего не знает.

И Надя считает, что настал момент рассказать обо всем Федору, не упустив ни одной, пусть даже самой незначительной детали.

— Слушаю вас с огромным интересом, мадемуазель, — отвечает молодой человек на ее предложение.

— Я расскажу вам все о господине Ничто, только предупреждаю: это займет довольно много времени, так как мне необходимо будет сообщить вам кое-какие общие сведения о невидимости предметов. Это, впрочем, единственный способ узнать и понять невидимое.

— Я в вашем распоряжении, мадемуазель.

— Однако я не собираюсь читать вам целый трактат по физике… Это было бы бесполезно и слишком сложно. Я начну с незначительного на первый взгляд, но весьма важного на самом деле замечания, так как на нем основываются все дальнейшие доказательства. Вы знаете, не так ли, почему лист бумаги кажется нам белым?

— Увы, мадемуазель, мне стыдно признаться вам в своем глубоком невежестве…

— Нет, нет… вы на самом деле знаете! Но вы просто забыли, вы в этом сами сейчас убедитесь. Если исходить из небольшой толщины листа, из того, что сделан он из целлюлозы без всяких красящих веществ, то он должен был бы быть не то что невидимым, но светопроницаемым. Но он представляется нам плотным, непрозрачным! И эта непрозрачность объясняется его пористостью… Воздух проникает в многочисленные поры и, оказавшись между молекулами вещества, придает бумаге белый цвет… Это значит, что бумага полностью отражает свет, не разлагая и не поглощая его. И в силу того же самого феномена снег кажется нам белым. Если бы не было воздуха между его тонкими кристаллами, он был бы прозрачным как лед, поскольку, в сущности, снег — это замороженная вода. И, наоборот, лед кажется нам полупрозрачным, потому что между его мельчайшими частицами нет воздуха. Созданный же искусственным путем лед обязан своей непрозрачностью воздуху, который в нем содержится. Изгоните воздух путем нажатия, и лед сделается прозрачным, как и снег, если нажать на него и удалить таким образом воздух, который в нем сохраняется. Подобное же происходит и с бумагой. Если намочить бумагу, речь, конечно, не идет о меловой или лощеной бумаге, она сразу из-за своей структуры впитает воду. Вода тотчас вытеснит воздух, и бумага станет светопроницаемой, полупрозрачной. Если же взять лощеную бумагу, вода не сможет в нее проникнуть, и тогда ее смачивают растительным маслом, и это масло проникнет в бумажную массу, вытеснит воздух на значительно больший срок и придаст ей светопроницаемость. Все очень просто, вы согласны?

Федор слушает с жадным интересом весьма общие, конечно, объяснения, которые в устах молодой девушки приобретают для него особую прелесть и необычную привлекательность. Он отвечает тихо, сияя от радости, с блеском в глазах.

— Да, мадемуазель, я понимаю… я восхищен и счастлив. По правде говоря, эти абстрактные вещи, изложенные вами так свободно, в такой доступной форме и, главное, с таким изяществом, звучат для меня как самая дивная музыка.

Надя серьезно прерывает сей поток красноречия:

— Что это, господин Федор, мадригал?[12]

— О нет, мадемуазель, это не простая банальность, вызванная восхищением… не витиеватый знак учтивости, преувеличения, а выражение абсолютной истины… Мне кажется, вы пропели эти научные доказательства, словно либретто, пусть не слишком привлекательной, но гениальной и божественной оперы.

Она улыбается, немного развеселившись от его слов, затем добавляет:

— Пусть так, и продолжим, поскольку опера эта вас интересует.

— Скажите лучше, она меня восхищает.

— Итак, знайте: не только неорганическое вещество, но и все живые органические ткани подчиняются тем же законам, что и лед и бумага. Они могут при определенных условиях становиться прозрачными.

— Как?.. Мускулы… хрящи… волосы… ногти… зубы… кости?

— Все! Нужно только изобрести метод, чтобы сделать объект прозрачным, не повредив его.

— Но ведь это очень сложно, я правильно понял, мадемуазель Надя?

— Трудно… вне сомнения… но не невозможно. Проведя множество исследований, мой отец создал в конце концов особую маслянистую сыворотку.

— Маслянистую сыворотку? Да… я догадываюсь… что-то вроде растительного масла, которое вытесняет воздух из бумаги, замещает его и придает бумаге прозрачность…

— Прекрасно! Эта сыворотка воздействует на живые организмы точно так же, как растительное масло на бумагу. Но тут имеются свои сложности, есть и свои опасности. Я не стану приводить вам все формулы. Их слишком много… потребовался бы целый том! Знайте только — это весьма важно, — что наша сыворотка, созданная на основе глицерина, является своего рода продуктом синтеза основных элементов, составляющих жидкости, имеющиеся в самых высокоразвитых организмах. Она отличается исключительной устойчивостью, к тому же безвредна, и о ней можно сказать, что она — самый чудесный продукт трансцендентной биохимии! В течение долгого времени бесчисленные и неустанные опыты были проведены сперва на низших животных… результаты оказались просто великолепны! Потом эту сыворотку опробовали на все более и более сложных организмах, и все они становились светопроницаемыми, словно кристаллы, и продолжали жить, как и прежде… однако что касается продуктов питания, то их характер и их использование должны были быть ограничены.

— Я хотел только спросить, прошу вас, мадемуазель…

— Спрашивайте, господин Федор.

— Эти тела, ставшие прозрачными, остаются… однако, видимыми, ведь так?

— Да! Но подождите, введение сыворотки в организм дает необыкновенный результат, причем такой, на который мой отец не мог даже надеяться. Случаю было угодно — а во всех самых значительных научных открытиях почти всегда большая доля принадлежит случайности — итак, случаю было угодно, чтоб эта сыворотка, проникая в тело, совершенно меняла коэффициент преломления световых лучей. Оптический феномен, и по сей день необъяснимый… итак, сыворотка превращала каждое из этих тел в изотропную среду и одновременно делала их коэффициент преломления равным коэффициенту преломления воздуха. Таким образом, не происходило больше ни отражения, ни преломления световых лучей, когда они из воздуха проникали в тело и из тела переходили в окружающий воздух. Вы поняли меня, не правда ли, господин Федор?

— Да, мадемуазель… вернее, весьма приблизительно.

— Так вот!.. Проблема невидимости оказалась, таким образом, решена, поскольку отсутствие отражения и преломления лучей приводило к абсолютной невидимости. Оставалось провести опыт на человеке. Один из учеников моего отца согласился подвергнуться весьма опасному испытанию. Зовут его Егор Мартынов, ему около двадцати пяти лет, высокий, сильный, энергичный, решительный, одним словом, он, казалось, обладал всеми данными, необходимыми для того, чтобы опыт прошел успешно. По правде говоря, это был очень увлекательный и необычный, в общем, захватывающий опыт. И он проводился, естественно, в полнейшей тайне, это было главное условие. Егор прошел подготовительный период, соблюдал особую диету, чтобы «быть в форме» и пройти через это единственное в своем роде испытание в истории науки. Затем ему была введена сыворотка в определенных, точно рассчитанных дозах, через рот и с помощью подкожных инъекций, потом Егор был помещен под огромный стеклянный колпак, можно сказать, купол, где он дышал смесью воздуха и сыворотки, искусственно обращенной в пар, таким образом, сыворотка проникала и через дыхательные пути, что должно было способствовать более полному насыщению организма. Сперва никаких значительных изменений не произошло… Лишь понемногу прекратились все выделения, что, впрочем, происходило и со всеми менее развитыми организмами. Будучи человеком крайне щепетильным, мой отец снова спрашивает Егора: «Ты по-прежнему согласен продолжать опыт?» — «Да, учитель!.. Я более чем когда-либо полон решимости, что бы ни случилось, продолжать опыт!» — отвечает будущий невидимка. И опыт продолжается без перерыва и колебаний. Вскоре под влиянием постоянно вводимой сыворотки происходят значительные изменения. Так, мягкие ткани испытуемого приобретают серый цвет, потом светлеют, появляется прозрачность, но более твердые части не поддаются… Действительно, странно было видеть сквозь кожу скелет, мускулы, кровеносные сосуды, остов организма, в котором происходят глубокие изменения. Волосы, борода становятся почти совершенно белыми, потом бесцветными, похожими на стеклянные нити, а потом и вовсе исчезают… голова становится уродливой, на вас смотрят пустые глазницы, рот скелета говорит и гримасничает, а его челюсти готовы, кажется, в любую минуту укусить. Кости, в свою очередь, становятся студенистыми и мало-помалу словно рассасываются. Однако Егор просит есть и пить. Тогда отец сообщает ему очень строго, что воздержанность — не просто добродетель, но также главное условие невидимости. Это не значит, что ему не следует ни есть, ни пить. Но продукты питания — твердые и жидкие — должны отличаться от обычных, они должны быть максимально питательными при минимальном объеме. То есть ему предстоит употреблять азотисто-углеводородную пищу в виде чистых химических соединений, которые могут непосредственно усваиваться в форме гранул, а в качестве питья — несколько капель сыворотки, добавленных к слабому раствору солей, необходимых для организма. Это все! И только один раз в десять дней он будет получать эту пищу и кофейную ложку жидкости. Питание очень простое, оно легко усваивается, не вызывает никаких выделений; но от этой диеты ни в коем случае нельзя отклоняться, иначе испытуемому грозят серьезные, даже смертельные осложнения. Егор, большой любитель попить и поесть, тем не менее подчиняется этому режиму беспрекословно. С каждым днем, можно сказать, даже с каждым часом невидимость все усиливается, скелет, кажется, уменьшается и исчезает. Головы его уже не видно, остается лишь маленькое черноватое асимметричное пятно там, где должны находиться челюстные кости. Мы внимательно вглядываемся, пытаемся понять и в конце концов обнаруживаем, что это металлическая пломба, которой был запломбирован коренной зуб!.. Сам зуб стал невидимым, но металл, вполне понятно, не поддался воздействию сыворотки, так что его можно увидеть. Тут же без промедления удаляют запломбированный зуб, появляется капля крови, красная капля в воздухе… И потом… все!.. Рана зарубцовывается в течение часа, тогда как у диабетиков, как вы знаете, раны почти не заживают. Теперь, можно сказать, мы лишь догадываемся, где находится Егор. Его тело представляет из себя бесцветную массу с расплывчатыми очертаниями, которая вскоре должна будет стать совершенно невидимой. Впрочем, у него по-прежнему великолепное здоровье и его моральное состояние остается прекрасным. Проходит еще несколько дней, и его невидимость становится абсолютной. Егор вскоре действительно превращается в господина Ничто.

Федор слушает Надю со все возрастающим интересом. Теперь он все понимает и, испытывая горячее желание узнать, что произошло потом, готов, как царские дочери, крикнуть: «Продолжайте! Пожалуйста, продолжайте». Поэтому он даже не нашел подходящего момента выразить свой восторг… или задать вопрос, который так и вертится у него на языке.

Вопрос этот был неразрывно связан с воспоминанием о господине Ничто, и определенная мысль настойчиво преследует Федора, так что наконец, не в силах больше сдержаться, он восклицает:

— По правде говоря, мадемуазель, все это очень логично и чрезвычайно убедительно, ваш рассказ объясняет все с предельной ясностью. Однако есть одна вещь, которая меня очень интересует, вернее, она стала настоящим наваждением, когда я думаю о господине Ничто.

— Говорите, господин Федор…

— Так вот, речь идет об этом запахе мокрой собаки, да нет, скорее о тяжелом, устойчивом запахе дикого животного, который сопровождает невидимку…

— Все очень просто… и хорошо, что вы напомнили мне об этой детали, потому что она, несомненно, важна. Вы сами поймете: голый, без всякой одежды — а он должен был оставаться голым, — Егор постоянно жаловался на холод, и, поскольку подобное неудобство должно было ощущаться все сильнее, особенно зимой, моему отцу пришла в голову мысль снабдить господина Ничто, естественно, невидимой шерстью.

— Чем дальше — тем чуднее! Поразительно!

— Это было совсем не трудно! Мой отец, от внимания которого ничто не ускользает, уже давно заметил, что в незначительных дозах пары радия в определенных случаях способствуют быстрому разрастанию волосяного покрова. Я сказала: в некоторых случаях, — поскольку в больших дозах эти пары вызывают полное облысение. Итак, вы догадываетесь, что произошло?

— Да, вот, оказывается, в чем дело! Господин профессор, вероятно, подверг Ничто воздействию паров этого необыкновенного металла и превратил его таким образом в человека-собаку?

— Совершенно верно! Менее чем за неделю Егор благодаря радию стал мохнатым, как настоящая собака, и эта шерсть, покрывая невидимую кожу, оставалась, как и он сам, невидимой.

— Великолепно!.. И вот таким образом господин Ничто мог больше не опасаться сквозняков, морозов, снега и смертельного охлаждения. Этой особенности достаточно, чтобы объяснить его запах sui generis собаки с мокрой шерстью. Но как случилось, что Джеф, наша огромная борзая, такая бесстрашная, испытала, почуяв этот запах, безумный страх, который буквально парализовал ее?

— Видите ли, хотя собаки и не увидели бы Егора, они могли бы учуять его запах. Вот он и подумал, что любые дворовые псы могут погнаться за ним и какая-нибудь жалкая собачонка сможет при случае в него вцепиться. Разумеется, отведать собачьих клыков Егору не хотелось. И вот, чтобы отпугнуть собак, у Ничто появилась весьма оригинальная мысль — обмазать свое тело волчьим салом. Вы ведь знаете, господин Федор, какой непреодолимый ужас волки внушают собакам…

— Да, мадемуазель, неплохо придумано. Этим объясняется испуг огромного гончего пса в тот день, когда господин Ничто убил генерала Борисова и нанес мне столь страшную рану… которая оказалась бы смертельной, если бы не вы!

— Я бесконечно счастлива, что мой отец и я не дали произойти несчастью, виновниками которого мы невольно оказались. Ах, могли ли мы предполагать!.. Нам казалось, что Егор согласился подвергнуться этому опасному опыту из любви к науке… Как мы ошибались! Как только Егор достиг полной невидимости, он исчез из лаборатории, и вскоре мы поняли, кем он был на самом деле. Я осознала тогда, что за его серьезной внешностью и примерной старательностью скрывается одно из тех страшных чудовищ, что являются воплощением духа разрушения.

— Да… духа методичного, безжалостного разрушения, беспощадного уничтожения людей и вещей… полного уничтожения социальных устоев общества, на развалинах которого эти кровавые маньяки намереваются возвести здание будущего общества для обновленного человечества…

— Вот почему он хотел убить императора и совершил ряд преступлений, приведших в ужас всю страну.

— Опасность очень велика, это адская машина, выпущенная в мир… Машина эта тем более опасна, что это живое существо, обладающее способностью мыслить, проникать куда угодно, неожиданно нанести удар с жестокостью, которую ничто не в силах приуменьшить или смягчить! Оно способно обойти все ловушки и засады, обмануть любых сыщиков и уйти от любых преследователей!

— Положение, следовательно, ужасное, и я с тревогой задаюсь вопросом, что мы будем делать.

— Защищаться, мадемуазель Надя! Когда я окончательно поправлюсь?

— Завтра.

— И буду таким же сильным, как и прежде?

— Да.

— Благодарю вас. Значит, завтра я начинаю разрабатывать мою систему защиты, самую лучшую и самую действенную из всех.

— И что же это за система?

— Наступление!

ГЛАВА 7

В маленьком доме отца Василия совершенно измотанный господин Ничто собирается лечь на кровать возле потерявшего сознание священника с кляпом во рту. Он надеется воспользоваться несколькими минутами отдыха, как вдруг слышит сильные удары, сотрясающие дверь, выходящую на площадь.

Господин Ничто понимает, что погиб, но тем не менее сохраняет редкое хладнокровие и думает, как ему осуществить совершенно невозможную вещь — бежать из дома священника.

Ночью это было бы делом нетрудным, но сейчас светит солнце, и силуэт призрака, похожий на тень или облако пара, выдаст господина Ничто.

Площадь охраняется, дом окружен, все выходы перекрыты, солдаты стоят плечом к плечу. Невидимке надо пройти через эту человеческую стену… но теперь он уже не обладает абсолютной невидимостью!..

Все эти мысли мгновенно возникают в возбужденном мозгу господина Ничто, страх и смертельная опасность не оставляют ему времени на размышления. Да, следует действовать с молниеносной быстротой, за несколько секунд обдумать план бегства… И пока невидимка мечется по комнате отца Василия, он вдруг замечает маленькую потайную дверь, наполовину скрытую балдахином кровати, вероятно, она ведет в соседнюю комнату. Не важно, занята она или нет… Это выход!

Господин Ничто решает, что через эту дверь он сможет убежать. В мгновение ока он вытаскивает кляп изо рта священника, лежащего по-прежнему неподвижно, потом развязывает ему руки и ноги. «Поп решит, что все это привиделось ему в кошмарном сне».

Прошло уже немало времени после первых ударов в дверь. И вот снова стучат, стучат все сильнее и сильнее. Грубые голоса требуют немедленно отворить дверь и грозят взломать ее.

Затем становится слышно, как о булыжную мостовую грохают ружейные приклады.

Господин Ничто успевает тем временем отодвинуть задвижку потайной двери, приоткрыть ее и просунуть голову в соседнюю комнату. Ах, там никого нет! Он быстро входит в комнату, закрывает за собой дверь и оказывается в маленькой пустой столовой.

Как раз в эту минуту на площади раздаются крики: «Высаживайте дверь!» Слышно, как трещат филенки, с грохотом на части разлетается дверь и в помещение врываются солдаты. Они заполняют всю комнату, трясут несчастного священника, словно мешок с зерном, и орут:

— Ничто!.. Он прячется здесь… Нам нужен господин Ничто! Живой или мертвый! Огня! Мы сейчас подожжем дом! Отвечай, если не хочешь сгореть!

От этого грубого обращения отец Василий приходит в себя, широко открывает глаза и, ничего не понимая, обезумев от страха, бормочет:

— Огонь?.. Ничто?.. Клянусь всеми святыми, я видел его! Он хотел меня задушить… заткнул рот кляпом… связал меня по рукам и ногам… Послушайте… Ах, Бог мой, он опять исчез… и веревок нет… у меня рассудок помутился…

Солдаты громко хохочут, один из них говорит священнику:

— Ты видел невидимку! Ха-ха-ха! Послушай, ты бредишь, отче, ты бредишь, или ты пьян как сапожник.

— Клянусь вам, братцы, я видел привидение! Ах, это ужасно! У меня на шее остались следы его пальцев…

— Хватит болтать! Ты несешь ерунду! Лучше поднимайся!.. Вставай поскорее! Мы подожжем дом и зажарим этого господина Ничто!

— Вы бы лучше поискали его повсюду, вы наверняка найдете его, раз его можно увидеть!

И пока продолжается вся эта кутерьма, господин Ничто не теряет времени. Он пересекает столовую, бесшумно выходит из нее и оказывается во дворе. Какая-то женщина, стоя к нему спиной, моет овощи у колодца. Ничто быстро проходит мимо нее и сворачивает к дровяному сараю, где сложены вязанки хвороста, березовые поленья и лежит большая куча каменного угля.

Женщина слышит, как стучат в дверь, покидает двор и входит в дом, так и не заметив призрака.

Ничто тут же запирается в сарае. Рядом находится небольшое примыкающее к нему строение, нечто вроде кладовки или чулана, где в беспорядке свалены всякие ненужные вещи. Там лежат горшки, стаканы, старые башмаки, лохань, тряпье, ведра, старое белье, поношенный тулуп, садовые инструменты, рваная блуза, мешки из-под угля, и, наконец, на маленькой деревянной скамейке стоит банка гуталина, валяются щетки и тупой нож. Видимо, служанка здесь начищает обувь своего хозяина до блеска.

Полупрозрачного призрака пока все еще можно увидеть. Он похож на громадную медузу. Вам знакомы эти огромные, бесцветные студенистые существа с голубоватыми прожилками, которых можно встретить на песке во время отлива? Так вот, он выглядит приблизительно так же, но его силуэт отдаленно напоминает силуэт человека.

Господин Ничто останавливается и быстро осматривает весь этот жалкий хлам. На одно мгновение он замирает и говорит себе: «Что же мне делать?.. Куда идти?.. Где укрыться?.. Они собираются обыскать весь дом, найдут меня здесь, схватят, после чего со мной быстро разделаются. Надо сделать так, чтоб меня можно было снова видеть. Тогда я смогу попытаться отсюда удрать! Но как этого добиться?.. Черт возьми, выход найден!» С присущей ему решительностью, без колебаний, смело, господин Ничто, как хороший игрок, готов пойти на риск, и на этот раз ставкой в игре должна стать его жизнь.

Смешная, необычная и очень опасная мысль приходит ему в голову. И тогда рука с невидимыми мускулами и неясными очертаниями хватает щетку, затем наш нигилист три или четыре раза плюет на щетину, опускает ее в баночку с гуталином и быстро чернит сперва ступни ног, а потом и ноги до самых лодыжек. О, чудо!.. Впрочем, этого следовало ожидать! Кожа призрака становится непрозрачной, прекрасного черного цвета, и даже начинает блестеть. Великолепная нога негра или угольщика!

— Значит, все в порядке, все в порядке, — бормочет господин Ничто, — быстрее… быстрее… теперь надо взяться за другую ногу. Честное слово, можно подумать, пара прекрасных ботинок, разгуливающих сами по себе! А теперь, не теряя ни минуты, руки — сперва одну, потом другую… до локтя.

Щетка очень быстро и почти бесшумно касается кожи, которая становится черной и руки принимают человеческую форму.

— Теперь, — продолжает господин Ничто своим глухим гортанным голосом, — после ботинок появились и перчатки, какие-то куски человеческого тела. А сейчас пришла очередь головы! И тебе, Ничто, надо поторапливаться, мой дорогой!..

Он снова плюет на щетку, покрывает ее гуталином и с остервенением трет себе лицо.

Лоб, веки, щеки, уши, его казацкий нос мгновенно становятся видимыми. Затем появляются более тусклые, чем кожа, словно покрытые слоем свинцовой пыли, коротко подстриженные волосы и борода лопатой.

— Хотелось бы мне иметь зеркальце, — бормочет Ничто. — С этим ртом, где не видно ни зубов, ни языка, с пустыми глазницами… у меня, должно быть, страшный и уморительный вид! Но никто не станет внимательно меня рассматривать, только бы они дали мне еще немного времени… Есть у меня еще хоть минутка?.. Если да, я спасен!

Не мешкая ни секунды, он надевает пару старых рваных ботинок, натягивает еще более жалкие брюки и напяливает потертый, словно спина шелудивого осла, тулуп.

В такой одежде, скрывающей торс и остальные части тела, цветом своим слегка напоминающие белок, хитрец все-таки похож на человека.

Господин Ничто продолжает свой монолог:

— Да, надо быть либо абсолютно невидимым, либо абсолютно видимым. Все или ничего! Вот так! Вместе с тем необходимо мужество и полное презрение к смерти.

Он складывает один из мешков, делает из него нечто вроде капюшона и в таком виде начинает кататься по полу в угольной пыли. Блестящие крупинки и пылинки прилипают к коже и бороде бывшего невидимки, пристают к лохмотьям, дополняя сей якобы человеческий облик и придавая ему исключительное правдоподобие.

Господин Ничто превращается в настоящего угольщика! Он накидывает на голову капюшон, наполняет второй мешок наполовину углем и взваливает на спину. Затем, опустив голову, удаляется, согнувшись в три погибели, нетвердым шагом, покачиваясь, подобно угольщику, который слишком много выпил, продавая свой товар.

Переодевание удалось на славу, и походка у него совершенно естественная! Ах, если бы только не эти пустые глазницы, не эти фарфоровые белки, что особенно ясно видны на черной физиономии!

Ничто направляется, с трудом держась на ногах, к взломанной двери. С каждой стороны у входа стоит по солдату с винтовкой с примкнутым штыком, а чуть дальше, в шести или восьми шагах, видна двойная шеренга выстроившихся плечом к плечу гренадеров.

Сгибаясь под грузом, с мешком, свисающим на лицо, так что видна лишь всклокоченная борода, Ничто доходит до двери. Часовые скрещивают штыки и грубо кричат:

— Прохода нет!

С тупым упрямством завзятого пьяницы мнимый угольщик прет прямо на угрожающие ему штыки, словно его нисколько не беспокоит, что его могут проткнуть насквозь.

Русский солдат не отличается грубостью, что столь характерно для немецкого вояки. Это наивный, добрый и мягкий большой ребенок. Кроме того, он на редкость снисходителен к пьяницам. Любой человек, который слишком много выпил, уже из-за одного этого заслуживает симпатии, если, конечно, его пьянство безобидно. Что делать? Всякий солдат и сам так охотно совершает сей небольшой грешок!

Вот почему часовые не могут проколоть грудь пьянчуге и отводят штыки в стороны.

Ничто удовлетворенно бурчит, делает весьма естественный, но очень хорошо рассчитанный поворот и проходит покачиваясь.

Один из офицеров, наблюдавший за этой сценой, не может сдержать смеха, таким комичным представляется ему контраст между одетым в лохмотья угольщиком, вымазанным в угле с головы до ног, и начищенными, блестящими и великолепными гренадерами.

Наш «угольщик» замечает офицера и пытается осторожно обойти его. Но, как всегда бывает в подобных случаях, он прямо-таки натыкается на него. И вполне понятно, офицер пугается, как бы от столь неприятного столкновения не пострадал его прекрасный мундир. Он отступает, отстраняется и, не в силах сохранить серьезный вид, хохочет во все горло.

Никто не может остановить «пьяницу», который невозмутимо, все так же пошатываясь, просто-таки прет на строй солдат. Как и командир, бравые вояки опасаются, что этот отвратительный угольщик коснется их мундиров. Любой контакт был бы гибелен для их белых перчаток, светлых брюк, надраенных блях и блестящих портупей.

Солдаты инстинктивно расступаются, не понимая, что этим нарушают приказ. И они правы! Ведь, в конце концов, они здесь, чтоб взять в кольцо господина Ничто… невидимку… этого призрака, которого нельзя схватить… таинственного и ужасного Ничто! И следовательно, ничем не рискуя, можно пропустить этого грязного молчаливого пьянчугу, который совсем потерял голову, оказавшись среди этих гигантов, сверкающих золотом и сталью, да еще и в великолепных шлемах с дрожащими на ветру султанами.

А господина Ничто слишком хорошо видно, с его черными-пречерными пальцами, с перепачканной в угольной пыли бородой, с рваными башмаками, которые — как у всех угольщиков — оставляют черные следы, с его лохмотьями, покрытыми густым слоем пыли.

И, честное слово, он запросто проходит, проходит сквозь двойной строй, который на мгновение расступается! Он делает несколько шагов, но, вместо того чтобы пуститься рысью, цепляется ногой за ногу, ибо стоптанные башмаки мешают ему, и тяжело валится на деревянную мостовую. Это падение, впрочем, отнюдь не случайно, нет, оно просто гениально! Как после этого у кого-нибудь возникнет хоть малейшее подозрение?

Трах!.. Трах-тарарах! Господин Ничто падает, а мешок с шумом отлетает в сторону… бах… бах… Падение вызывает взрыв безудержного хохота. И все дальнейшие попытки оборванца подняться на ноги лишь еще больше веселят гренадеров.

По правде говоря, никто никогда не видел в Петропавловской крепости, чтобы полк так веселился, да еще при полном вооружении во время несения службы.

Наконец так называемому угольщику удается подняться на ноги. Но он не в силах взвалить мешок на спину и грозит ему кулаком, ворчит, чтобы выразить ему свое презрение и свою ненависть. Потом он уходит, освободившись от груза, выделывая во время ходьбы вполне естественные на вид и в то же время весьма причудливые и оригинальные кренделя.

Через пять минут господин Ничто вступил на Троицкий мост уже совершенно спокойно. Он прошел по нему и, когда Нева осталась позади, направился к Марсову полю. Теперь он с облегчением вздохнул и, обессиленный, тяжело упал на землю. Невидимка опасался, что сон свалит его, а потому отдохнул четверть часа, затем отыскал укромное местечко за заброшенными лавками, где во время маневров располагаются со своим товаром торговцы, да там и заснул мертвым сном, не думая больше о грозивших ему опасностях.

Ощущение свежести разбудило Егора Мартынова. Сколько времени проспал он так? Не один час, вероятно! Потому что, прежде чем сделать малейшее движение, прежде чем открыть глаза, он почувствовал себя совершенно обновленным! Силы вернулись к нему, и голова была абсолютно ясной!

Он ощущает, что весь промок, потягивается и вдруг чувствует, что кто-то чужой прикасается к нему. Господин Ничто вздрагивает, и тут же у него вырывается крик, который он не в силах сдержать, а в ответ слышит вопль ужаса:

— Это дьявол!.. Сам дьявол!

Машинально Ничто бросает взгляд на свои руки и не видит их. Какое счастье!.. Он снова стал невидимкой!

Но кто это его так трясет? Что происходит? Чем вызван этот жуткий вопль?.. Ах, вот оно что!

Пока господин Ничто спал крепким сном, прошел сильный ливень. А господин Ничто, измученный и усталый, даже не заметил этого, и вода смыла гуталин, покрывавший видимые части его тела, так что не осталось и следа от его оригинального маскарадного костюма, что очень усложняло положение беглеца.

Устроившийся позади лавчонки мелкого торговца, Ничто, вновь став невидимым, был теперь похож на кучу брошенного тряпья.

Дождь утих. Один нищий бедолага, проходя мимо, озирается вокруг в надежде найти что-нибудь, чтобы прикрыть полуголое тело. Мешок, брюки, башмаки и тулуп — все это он замечает сразу. И рванье, хоть и выглядит омерзительно, привлекает его внимание, он смотрит на жалкие тряпки с жадностью. Бродяга соображает, что тулуп как можно лучше подойдет ему, прикроет грудь и плечи. Только одно немного удивляет его: вся одежда лежит как-то странно, симметрично, словно надета на упавший манекен, так как сохраняет очертания человеческого тела… Все вещи каким-то образом не потеряли свою форму, под ними угадываются изгибы и округлости, присущие человеку. Но это не очень беспокоит нищего. Главное — ему нужен тулуп! И тогда, не раздумывая, он наклоняется, хватает тулуп за воротник и тихонько тащит его к себе… Он чувствует какое-то странное сопротивление, но не выпускает из рук ворот тулупа; бедняге кажется, что тулуп весит более сотни фунтов…

Он шепчет в замешательстве:

— Как странно!.. Какой тяжелый!.. И потом, можно подумать, что внутри кто-то есть… что-то теплое… Ой, ой, ой!

И как раз в эту минуту господин Ничто испускает крик!

Нищий отвечает еще более жутким воплем:

— Это же сам дьявол!

Господин Ничто тут же вскакивает. Видя, как ветошь поднимается, нищий, позеленев от страха, тяжело шлепается задом прямо в грязь.

Над воротником столь желанного тулупа нет головы, из рукавов не высовываются руки, из слишком коротких брюк не видно ног, а рваные башмаки кажутся пустыми!

И в то же время из невидимого рта раздается взрыв дерзкого сардонического[13] хохота!.. Настоящего дьявольского хохота! Нищий испускает дикие вопли, кричит, как будто его режут. Со всех сторон сбегаются прохожие, они думают, что несчастный лишился рассудка. Потом сами, обезумев от страха, видят, как странный тулуп начинает отплясывать неистовую джигу[14],вернее, какой-то жуткий канкан… Такого танца не отплясывал ни один из самых развеселых подвыпивших призраков!

Однако господин Ничто, видя, как растет толпа, удаляется, продолжая выкидывать коленца. Перепуганные люди следуют за невидимкой.

И вдруг башмаки один за другим слетают с ног невидимки и летят в физиономии двух зевак. Раздаются смачные шлепки! Шлеп! Шлеп! Брюки опускаются и застывают на месте, словно большая изуродованная восьмерка. Тулуп расстегивается, крутится как праща вокруг одного из рукавов, который как бы служит ему стержнем, потом взлетает в воздух и тяжело шлепается в грязь.

Плюх!

— Ой!.. Ой!.. — вырывается у ошеломленной толпы.

А потом… потом больше ничего не происходит… лишь господин Ничто собственной персоной громко хохочет и удаляется, а может, и остается на прежнем месте, кто знает…

ГЛАВА 8

После столь невиданной и комической выходки господин Ничто распростился со своими страхами. Теперь ему ничто не угрожает.

Невидимка внимательно осматривает себя и, к своей несказанной радости, убеждается, что больше себя не видит. Малейшие следы видимости пропали! Значит, хватило всего нескольких часов, чтобы полностью исчезли последствия его неосторожного поступка.

Но какого же страха он натерпелся!.. Сколько напрасных страданий пережил, каким опасностям подвергался из-за каких-то двух глотков воды! Господин Ничто дает себе слово впредь не поддаваться подобному соблазну, даже если его будут мучить и жажда и голод.

Обретя вновь невидимость, делавшую его столь опасным, господин Ничто задается вопросом, чем ему теперь заняться. Право, он еще ничего не решил. Ему следует еще раз поразмыслить над тем, какие трудности и неожиданности подстерегают его в этом странном или, вернее сказать, сверхъестественном состоянии. Он должен еще привыкнуть к новой жизни, приспособиться к сложностям, о которых ранее и не подозревал. Прежде всего, господина Ничто смущает его полная нагота, о которой он ни на минуту не может забыть, ведь прошло еще слишком мало времени, с тех пор как он стал невидимкой, и он не может еще окончательно к ней приспособиться. Мысль о новом состоянии неотступно преследует его, он постоянно должен быть начеку. Затем его смущает отсутствие привычных для каждого цивилизованного человека предметов, которые стали для него за долгие годы необходимы, таких как одежда, платок, шляпа, трость, трубка… Ведь, согласитесь, весьма странно, по правде говоря, передвигаться среди толпы, словно ты только что вышел из бани, голым и босым. А его ноги! Господин Ничто все время опасается, как бы на них не опустилась тяжелая подошва чужого сапога! К тому же он постоянно должен следить за собой, чтобы не кашлянуть, не чихнуть, а главное, не толкнуть кого-нибудь из прохожих. Это гораздо труднее, чем можно предположить…

Оказывается, человек-невидимка становится по отношению к самому себе чем-то вроде слепца. Он не видит собственного тела, а потому не ощущает его объема и в конце концов забывает, что невидимость совсем не означает неприкосновенности.

И очень скоро господин Ничто в этом убеждается.

Поглощенный своими мыслями, Ничто покидает Марсово поле и направляется в центр города. Он идет вдоль Екатерининского канала, обходит дворец Павла I, проходит перед Французским театром и со всего маху налетает на блестящего гусарского офицера.

Офицер в растерянности останавливается, сгибается от удара, у него вырывается ругательство, и он поднимает руку, намереваясь нанести пощечину… смотрит во все глаза… никого не видит и ничего не может понять… Он машинально дотрагивается до своей красной венгерки, качает головой, пугается, не видя перед собой никого, но тут же берет себя в руки. Он замечает на набережной несколько облачков пыли, перемещающихся так, словно кто-то убегает. Тут же он вспоминает слухи о невидимом человеке, которые вот уже пять дней смущают умы жителей столицы, и восклицает:

— Господин Ничто!.. Это же господин Ничто, задержите его… задержите его!..

Ничто — вполне понятно — удирает со всех ног и добирается до Невского проспекта, где в это время дня полно народу. На широкой мостовой можно увидеть кареты, коляски, всадников, извозчиков и пешеходов, торопливо пересекающих проспект.

По тротуарам снуют сотни и тысячи людей — это обремененная своими каждодневными заботами, шумная разношерстная толпа. Гусар находится еще очень далеко, когда господин Ничто останавливается рядом с небольшой группой, состоящей из швейцара и повара. Оба читают газету, выставленную в витрине.

Повар, естественно, француз. Он безжалостно коверкает русские слова, а швейцар любезно поправляет его произношение.

В газете рассказывается о похождениях некоего господина Ничто, причем богатое воображение репортера дополняет эти похождения самыми невероятными подробностями.

Господин Ничто, стоя рядом, с минуту слушает чтение. Потом ему приходит в голову — хотя он и твердо решил быть осторожным — сыграть с этой безобидной парой из безрассудного удальства злую шутку. Разыграть здесь, на главной аристократической улице, среди этой толпы, шутовскую сценку, подобную тем, что показывают в театре кукол?.. После стольких напряженных драматических событий устроить что-нибудь потешное, грубовато-комическое… а почему бы и нет?

Господин Ничто сразу переходит к делу, он сталкивает швейцара и повара головами… Раздается громкий стук, будто ударились две тыквы.

Оглушенные, ощущая сильнейшую боль в головах, не видя никого вокруг, повар и швейцар накидываются друг на друга. Они в полнейшем бешенстве, начинается ужасная перебранка.

— Ах, это ты, мерзкий болтун!

— Да нет же, это ты, гадкий поваренок!

— Ах ты, негодяй… стукач… Продажный шпион…

— Грязный уборщик… ходячая половая тряпка!

— Подожди-ка, я задам тебе трепку… поганый шпик!

— Посмотрите на него!.. Старый скребок!

Недавние друзья наскакивают друг на друга как петухи, затем завязывается настоящий кулачный бой.

Тут же как из-под земли рядом возникает городовой, чтобы навести порядок. Но в четырех шагах от драчунов он падает, сбитый с ног, словно кто-то подставил ему подножку. На помощь приятелю бросается второй городовой, но и он падает навзничь, подобно огромной жабе, и тут снова виновата подножка! А потом… трах-тарарах, и еще один представитель власти оказывается на земле. Собирается толпа, она весело хохочет, как это всегда бывает в подобных случаях.

В эту минуту из-за угла показывается гусарский офицер. Он тяжело дышит, видно, что он проделал весь путь бегом; он что-то кричит…

Но тут появляется маляр с лестницей на правом плече и огромным ведром с зеленой краской в левой руке.

— Задержите его, — кричит офицер, — задержите его! Этот господин…

Но он не успевает закончить фразу, ибо ведро, вырванное у маляра невидимой, но ловкой и сильной рукой, описывает кривую, опускается на голову несчастного офицера и доходит ему до плеч. Содержимое — ярко-зеленая краска — стекает на ярко-красное сукно его венгерки, на золотые эполеты, на ремень, течет по ногам, растекается по мостовой…

Но и это еще не все! В то время как маляр, совершенно ошалев от ужаса, с разинутым ртом взирает на беднягу-офицера, кто-то с силой срывает у него с плеча лестницу и швыряет ее прямо в витрину дорогого магазина колониальных товаров. Осколки разбитого вдребезги стекла разлетаются в разные стороны со звоном, который сливается с криками толпы.

Мальчишки, сбежавшиеся неизвестно откуда — как это бывает в дни любых беспорядков, — появляются, словно из-под земли, и начинают грабить выставленные в витрине товары. На мостовой завязывается драка, дерутся и в магазине, захваченном толпой бродяг и беспризорных, мостовую запрудили экипажи, автомобили, всадники, словом, на проспекте скопилась масса народу… все спрашивают друг друга, что происходит… все что-то отвечают, и никто ничего толком не знает; все новые городовые врываются в толпу, словно вепри, и хватают всех, кто попадает им под руку.

Затем раздаются душераздирающие вопли, люди мечутся в отчаянии, кричат, и все чихают «апчхи! апчхи!». Вся толпа чихает, толкается, трет глаза, крутится, вертится, в то время как пряный запах распространяется в воздухе.

Кто швырнул лестницу в витрину? Конечно, не несчастный маляр, хотя его-то и обвиняют!..

Кто разбросал на улице весь имеющийся в магазине перец? Может быть, продавцы, желающие уберечь магазин от грабителей?

Как бы там ни было, господин Ничто сумел так ловко проделать свой трюк с ведром, что не посадил на себя ни единого пятнышка. Он умудрился пройти по тротуару, не поранив ноги об осколки стекла. Наконец, он вовремя удалился, не нанюхавшись перца, что для него было бы куда опаснее, чем для всех остальных.

А что делает наш нигилист сейчас?.. Угомонился ли он наконец? Как бы не так! Этот любитель злых шуток лишь начал свои зловещие выходки, которым суждено в течение ближайших суток привести в волнение весь Санкт-Петербург.

В тот момент, когда растерянность толпы достигает предела, слышится звук трубы и все выстраиваются вдоль мостовой.

— Пожарные!.. Пожарные!.. Огонь… что горит?

Пожарная машина останавливается возле разбитой витрины. Быстро появляются шланги, лебедка, пожарная лестница, все приспособления, необходимые для спасательной операции.

Но тут великолепный автомобиль проезжает через только что установленные заграждения. Рядом с одетым в форму шофером сидит унтер-офицер драгунского полка с револьвером в руке. Позади — два солдата того же полка с карабинами между ног. В автомобиле находятся еще два немолодых господина, один из них в штатском костюме, другой — в генеральском мундире.

Автомобиль останавливается, и генерал властным жестом подзывает жандарма, который тотчас же подбегает и отдает честь.

Он узнал военного министра.

— Что здесь происходит? — резко спрашивает генерал.

— Ваше превосходительство!.. Я… я не знаю…

— Как так? Болван!.. Как это ты не знаешь?! Ты обязан знать! Для этого ты здесь поставлен! Ну-ка, отвечай!.. И побыстрее!

Жандарм в полной растерянности смотрит на генерала; несчастный служивый весь напрягся, на лбу пролегла глубокая складка; он делает странные глотательные движения, словно слова застряли у него в горле, а голосовые связки отказываются повиноваться.

— Гм… гм… Ваше превосходительство…

Жандарм делает над собой огромное усилие, собирает остатки воли, пытается поскорее найти хоть какие-нибудь слова — пусть они даже не выражают сути событий — и отвечает прерывающимся голосом:

— Простите… ваше превосходительство… так вот… это… офицер лейб-гусаров…

— Ну и что?

— Его голова попала в ведро… с зеленой краской…

— Интересно!.. А почему?

— Ваше превосходительство… из-за швейцара, который поспорил с поваренком… к тому же стремянка попала в витрину, и теперь все чихают…

— Ты совсем спятил, милейший…

— Как вам будет угодно… ваше превосходительство!.. И вот тогда приехали пожарные…

— Хорошо, пожарные… но что же горит?

— Пожара нет… ваше превосходительство!.. Господи! Боже мой, помилуй нас!

Его последние слова вызваны громким выстрелом. Затем слышится стон умирающего и тут же странный крик:

— Караул!.. Убивают!..

Тут раздается второй выстрел, за которым следует хриплый, очень короткий вскрик.

Вот вкратце эта ужасная, душераздирающая история.

Пока военный министр разговаривает с жандармом, шофер, квартирмейстер и оба драгуна с изумлением смотрят на то, что происходит на тротуаре.

Внимание тех, кто должен был бы проявить бдительность, на мгновение, на одно-единственное мгновение, отвлечено…

Надо сказать, что автомобиль остановился посреди мостовой и вокруг него образовалось довольно большое пустое пространство. Это прекрасно! Но рассчитывать следует не только на непредвиденные обстоятельства, но и на невозможное! И в эту трагическую минуту совершается как раз невозможное!

Жандарм слишком ошеломлен и не чувствует прикосновения невидимой руки, которая роется в кобуре, где находится его табельный револьвер. Конечно, руку эту нельзя увидеть, но прикосновения — нервные и быстрые — вполне ощутимы. Однако несчастный полностью загипнотизирован грозным видом его превосходительства, который так и сверлит его строгим взглядом, да еще и задает ему каверзные вопросы, в результате чего бедняга совершенно теряется.

И вот в эту минуту, когда внимание жандарма отвлечено, чья-то рука достает из кобуры его револьвер. И происходит нечто такое, что должны были бы заметить пять пар глаз, особенно потому, что револьвер, как может показаться, действует абсолютно самостоятельно — он вылезает из кобуры, добирается до плеча хозяина, немного подается назад и принимает приводящее в замешательство положение — дулом кверху. И это еще не все! Кажется, что револьвер совершенно спокойно упирается в плечо жандарма и затем нацеливается на генерала…

Только тогда генерал замечает направленное на него смертоносное оружие, для которого плечо жандарма служит и укрытием и опорой. Инстинктивно министр делает резкое движение и откидывается назад. Но слишком поздно! Из узкого металлического дула вылетает сноп пламени… Гремит выстрел… Пуля попадает министру между глаз, и вот он с развороченным черепом тяжело рухнул на сиденье, алая кровь заливает костюм человека в штатском.

Оглушенный выстрелом, раздавшимся у самого его уха, жандарм все еще пытается разогнать пороховой дым, как вдруг следом за первым выстрелом раздается второй.

Человек в штатском, получив пулю прямо в сердце, протягивает вперед руки и тут же в предсмертной агонии сползает с сиденья. На это страшное двойное убийство потребовалось всего три секунды!

Крики ужаса раздаются со всех сторон… слышны бессвязные слова, полные жалости, называющие имена несчастных жертв. «Держите убийцу!.. Боже!.. Какое несчастье!.. Убиты оба!.. Проклятье!.. Но кто же?.. Военный министр… Министр внутренних дел… Он тоже убит! Боже милостивый!.. Помилуй нас!.. Два министра… и оба убиты!..»

Толпа потрясена, начинается суматоха. Все хотят увидеть происходящее собственными глазами… толкаются… напирают друг на друга, тогда как все три драгуна спрыгивают на мостовую.

При виде искаженного, мертвенно-бледного жандарма с револьвером у ног, толпа обрушивает на его голову самые страшные проклятья, а затем и открытые обвинения:

— Это он!.. Это он!.. Негодяй!..

Драгуны хватают беднягу, валят на мостовую и кричат с особым остервенением, тем более что сами они не выполнили свой долг.

— Да, это убийца!.. Он и есть убийца!

Удары так и сыплются на несчастного, который не может ни протестовать, ни защищаться, так как всё против него. Сапоги со шпорами ударяют его по бокам, ружейные приклады опускаются на голову. В мгновение ока он превращается в кровавое месиво, теряет человеческий облик, превращается в жалкое подобие человека.

Но в эту минуту очень бледный, но энергичный и решительный молодой человек врезается в толпу. Огромный великан в форме лейб-егеря сопровождает его и послушно выполняет все приказы.

Великан держит на поводке огромного пса, который натягивает поводок, обнюхивает мостовую, улавливает какие-то запахи и громко, сердито рычит. Это великолепное животное, помесь дога и борзой, с огромными клыками, налитыми кровью глазами и могучей, как у льва, грудью.

— Здесь был волк? — спрашивает молодой человек.

— Да, барин, — отвечает исполин, — моя ищейка берет след только волка.

— Он в наших руках, этот негодяй! Ах, не будь здесь такой толпы, не прошло бы и пяти минут, как мы бы его схватили!

— Не беспокойтесь, барин! Мой пес взял след и уж не потеряет его!

— Тысяча рублей золотом, если ты окажешься прав!

Один из находящихся здесь жандармских офицеров замечает эту необычную группу и решает, что обязан арестовать незнакомцев, но тут же передумывает, улыбается и протягивает руку. Он узнает своего старого доброго товарища, секретаря убитого генерала Борисова, и радостно восклицает:

— Федор Иванович! Дорогой друг, как я рад видеть вас опять живым и здоровым!

— Георгий Константинович, какое счастье, что я встретил вас здесь. Ах, если бы вы все знали! Вы поможете мне?

— С огромной радостью, дорогой Федор!

— Тогда скорее! Мы не можем терять ни минуты. Вы сами убедитесь в этом. Я явился слишком поздно и не смог помешать свершиться этим двум преступлениям… и спасти невиновного…

— Я не понимаю вас!

— Потом все поймете…

— Но скажите, что вы делаете здесь вместе с этим егерем и его ищейкой из псарни его величества?

— Умоляю вас, разгоните толпу!

— Разойдись!.. Расступись! — кричит громовым голосом офицер, размахивая при этом руками.

— Разойдись! Расступись! — повторяют вслед за командиром его подчиненные, и зеваки тут же освобождают мостовую.

Пес делает несколько шагов и снова рычит. Федор одобрительно кивает головой и отвечает своему другу, жандармскому офицеру:

— Как видите, я охочусь!

— Прямо на Невском проспекте!.. И на кого, черт побери, вы охотитесь?

— Получив специальное разрешение его превосходительства обер-егермейстера, предоставившего в мое распоряжение своего лучшего егеря и свою лучшую ищейку, я напал на след господина Ничто.

— Вы сошли с ума, дорогой Федор!

— Ну, не совсем! Взгляните, наша ищейка так и рвется в бой, она вся ощетинилась. Наш славный пес взял след, его великолепный нюх улавливает малейшие запахи, которые, казалось бы, должны были затеряться среди бесчисленного множества следов…

— Послушайте, какие запахи?

— Запахи господина Ничто, говорю вам. Быстрее, быстрее, бежим за ним. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне…

— По долгу службы и с большим удовольствием! Со мной вас всюду пропустят! Однако я считал, что сам запах господина Ничто внушал собакам, даже самым смелым, дикий страх.

— Да, но не этому псу, который специально натаскан для охоты на волков! Вы слышите, для охоты на волков! Смотрите, как он уверенно бежит!

И, не обращая внимания на шум толпы, на любопытство, которое они вызывают, на самые невероятные пересуды, раздающиеся за их спинами, все трое следуют за псом, который все время рычит и рвется вперед.

ГЛАВА 9

Жандармского офицера поражает, как уверенно ищейка гонится за зверем, след которого она сумела взять.

А зверь этот — господин Ничто — до последнего времени мог абсолютно спокойно передвигаться, ничего не опасаясь.

Не отрывая носа от деревянной мостовой Невского проспекта, пес ловит знакомые запахи, к которым примешиваются запахи лошадей и пешеходов. И твердо, без колебаний, несмотря на огромные трудности, он, можно сказать, «приклеивается» к следу беглеца.

Главное, надо верить в возможность и осуществимость задуманного. Подобное происходило и прежде, происходит и теперь. Никто еще не забыл жестоких «подвигов» знаменитых ищеек, страшных породистых собак, охотившихся когда-то на беглых рабов. Пущенные по следу беглого негра, они преследовали несчастного днем и ночью, пересекая леса и долины, реки и болота, деревни и города, никогда не сбивались со следа, не путали его с другими неграми и в конце концов настигали бедолагу.

А сейчас разве мы не видим, как свора собак гонится за зайцем, за косулей, оленем или же кабаном, не сбиваясь со следа, не обращая внимания не только на людей или же зверей другой породы, но и на зверей одной породы с жертвой, опознавая именно ее запах и преследуя ее, покуда не загонит насмерть.

И очевидно, ищейка, приученная к охоте на волка, может взять в городе, даже на очень людной улице, след волка. Тем более что деревянные мостовые в это сырое время года впитывают и сохраняют довольно долго столь резкие запахи.

Бывшему секретарю генерала Борисова пришла в голову действительно гениальная мысль. Узнав от Нади, что господин Ничто, желая отпугнуть собак, смазал свое тело волчьим жиром, Федор подумал: «Это просто чудесно! Я нападу на разбойника и сумею одолеть, используя его же собственное оружие!»

Вот почему, едва оправившись после болезни, Федор обзавелся ищейкой, натасканной на волка, которую предоставил в его распоряжение вместе с лучшим из своих егерей обер-егермейстер его величества.

Итак, охота, начатая столь неожиданно, продолжается, и оба друга в полном восторге следуют за егерем и его ищейкой.

Офицер берет с собой несколько жандармов, и те бегут вперед, чтобы освободить мостовую.

— Браво! — восклицает Федор. — Теперь мы можем свободно маневрировать! Я предчувствую, мы скоро схватим его!

Не теряя из виду огромного пса, что изо всех сил натягивает поводок и глухо рычит, офицер отвечает:

— Я также очень надеюсь на это, дорогой друг. Но пока разрешите задать вам один вопрос… и он будет последним.

— Я готов, спрашивайте.

— Какой чудесный случай привел вас сюда, на место убийства? Ведь город велик и у вас были тысячи шансов против одного оказаться в другом месте…

— Это только кажется, что здесь простая случайность. Мне позвонили по телефону и сообщили, что господин Ничто устроил настоящий разгром в доме священника в Петропавловской крепости, тогда я отправился в крепость по самой короткой дороге. Когда мы оказались здесь, наш чудесный четвероногий помощник взял след невидимки… вот и все!

Преследователи преодолели уже около трехсот метров по широкой улице, центральная часть которой протянулась на три километра.

Пока друзья переговариваются, ищейка, видимо, все отчетливее чует запах беглеца. Она бежит быстрей, глаза ее наливаются кровью, она так натягивает повод, что все трое вынуждены ускорить шаг.

— Мы скоро настигнем его!.. Мы скоро настигнем его!.. — кричит Федор. — Ну и молодец же этот пес!..

Невозможно предположить, что господин Ничто что-нибудь заподозрил. Пребывая в твердой уверенности, что его никто не может увидеть, негодяй, должно быть, совершенно спокоен и замышляет очередное черное дело.

Ищейка так натягивает повод, что, кажется, вот-вот задохнется. Она не может сдержать глухого короткого лая. Определенно — как говорят во время псовой охоты, — «она идет по кровавому следу», столько страсти вкладывает она в преследование беглеца.

— А не следует ли нам спустить пса с поводка? — спрашивает офицер. — Уверен, он очень скоро вцепится в икры этого господина Ничто.

— А почему бы и нет? — поддерживает приятеля Федор.

Но егерь возражает:

— Простите, господин офицер, и вы, барин, это невозможно. В поле или в лесу… другое дело, но здесь, среди толпы, я боюсь потерять его. К тому же мы бы за ним не поспели.

— Да, ты прав, — соглашается Федор.

Они бегут все быстрее. Вдруг секретарь испускает радостный крик.

— Тысяча чертей!.. Я вижу его… вон там! Взгляните скорее, взгляните туда!

— Вы сошли с ума! — восклицает жандармский офицер, широко открыв глаза.

— Нога… я вижу ногу, она вся в пыли, и ступни покрыты грязью. Невероятно, как быстро он удирает, но я тоже неплохо бегаю!..

Федор бросает своих спутников с ищейкой и очертя голову устремляется вперед.

— Бежим за ним! Скорей! — кричит жандармский офицер.

Расталкивая всех на своем пути, Федор сумел опередить сопровождающих уже шагов на двадцать пять. Он все время старается разглядеть ногу, вернее, некое подобие человеческой ноги, тень, которая то поднимается, то повисает в воздухе, то вновь опускается. Это ведь даже и не нога, а так, призрак части человеческого тела, которому уличная грязь вернула некоторую плотность, непрозрачность…

Господин Ничто, видимо, чувствует, что его преследуют. Вероятно, он заметил собаку и обо всем догадался.

Федор видит вдруг, как впереди, шагах в тридцати, какой-то человек падает, наткнувшись на невидимое препятствие. Вокруг никого нет, он один… Но удар слишком силен. Бедняга встает, оторопело оглядывается, что выглядит очень смешно, и убегает в ужасе, оттого что столкнулся с пустотой, причинившей ему сильную боль.

— Это господин Ничто сбил его с ног! — бормочет себе под нос молодой человек на бегу. — Ах, черт побери!

Сам он с разбегу налетает на ручную тележку, которую толкает уличный торговец овощами. Федор едва не падает, теряет три секунды, но тут же снова со всех ног бросается в погоню. На какую-то минуту он теряет след невидимки, но офицер, егерь и знаменитая ищейка догоняют его.

Перед большим универсальным магазином стоит автомобиль с невыключенным мотором. Шофер в форме, расшитой галунами, вышел из машины и, зажав папиросу в зубах, с любопытством рассматривает витрины, повернувшись к автомобилю спиной.

Какая непростительная неосторожность!

Федор снова замечает покрытую пылью ногу. Еще десять метров — и он схватит этого господина Ничто! С бьющимся сердцем, тяжело дыша, Федор делает нечеловеческое усилие и…

В эту минуту раздается рев двигателя, и машина без водителя устремляется вперед, не разбирая дороги, на огромной скорости. Шофер только успел оглянуться и увидеть, как автомобиль удаляется. К тому же на месте водителя никто не сидит! Не видно ног, нажимающих на педали, не видно рук, держащих руль!

Бедняга шофер, может ли он предположить, что эту злую шутку сыграл с ним господин Ничто, человек-невидимка! Потеряв голову, он вопит прерывающимся голосом:

— Ах, Боже мой!.. Моя машина уехала сама! Какое несчастье!.. Я погиб! Остановите ее… остановите!

Напрасно! Разве кто-нибудь осмелится совершить такое?.. Это было бы безумием! Настоящим самоубийством!..

Машина несется вперед, словно разъяренное чудовище, летит, словно ураган, ее появление вызывает ужас, все расступаются и убегают.

Где они, эти городские постановления, министерские декреты, императорские указы, касающиеся превышения скорости!.. Автомобилю без шофера глубоко наплевать на них!

Федор кричит что есть мочи, кровь ударяет ему в голову, ибо он обо всем догадался. Он ругается и в гневе грозит кулаком, чувствуя свое полное бессилие.

— Ах, дьявол!.. Но победа все-таки останется за мной! Офицер, ищейка и ее хозяин догоняют юношу.

— Ну что… это был господин Ничто? — спрашивает офицер.

— Мерзавец!.. Он уехал на автомобиле, который сумел украсть… взгляните… вон там!

— Ну что же! Отправимся за ним вдогонку!

В эту минуту мимо проезжает новый блестящий автомобиль. За рулем сидит шофер, на заднем сиденье никого нет.

— Стоп! — командует офицер.

Автомобиль тут же послушно останавливается.

— Именем его императорского величества я реквизирую вашу машину… немедленно! Для нужд императора!

— Я в вашем распоряжении! Приказывайте! — отвечает шофер.

— Вон там, видите автомобиль, что несется на бешеной скорости… в нем сидит господин Ничто!

— Ах, господин Ничто!

— Да, езжайте за ним, во что бы то ни стало догоните его! Я отвечаю за поломку и вообще за все…

— Хорошо, садитесь!

Федор усаживается возле шофера. Жандармский офицер устраивается на заднем сиденье. Егерь легко, словно маленькую моську, поднимает свою огромную ищейку и помещает ее рядом с офицером, потом садится и сам.

— Ну вот и все! Теперь в путь!

Раздается рев гудка. Машина вздрагивает и срывается с места, она буквально летит по прямому проспекту, который является самой большой улицей Санкт-Петербурга. Ах, какое прекрасное состязание для любителей быстрой езды! По правде говоря, Невский проспект с его необыкновенной протяженностью, плоским рельефом и даже с теми препятствиями, что столь умело обходит господин Ничто, кажется, просто создан для этого невероятного соревнования. И можете себе представить, какой ужас охватывает всех при виде этой опасной машины без водителя, которая мчится по запруженной автомобилями и конными экипажами улице!

До сих пор не произошло ни одного несчастного случая, ни одной аварии, но только потому, что все водители и возницы пропускают вырвавшийся на свободу автомобиль, так как думают, что у него отказали тормоза. Тем не менее дистанция между невидимкой и преследователями сокращается. Однако один из преследователей, стремящихся во что бы то ни стало — по разным причинам — схватить невидимого водителя, находится в полной растерянности… Кто же это?

Знаменитая ищейка! Зажатая между коленями хозяина, она делает огромные усилия, чтобы вырваться. Не обращая внимания на адскую скорость автомобиля, пес, подобно настоящему дикарю, которому неведомы законы тяготения и непонятна смертельная опасность прыжка из машины на полном ходу, прыжка по меньшей мере несвоевременного, пытается выскочить. И егерь с трудом удерживает своего любимца.

— Расстояние между нами все сокращается, — кричит Федор торжествующе.

— Ничего удивительного, — откликается офицер, — негодяй замедлил ход.

— Вот это-то мне и кажется действительно странным!

— Тем не менее это так, хотя здесь гораздо меньше препятствий…

— В самом деле, мы приближаемся к Николаевскому вокзалу, и здесь движение не такое интенсивное.

— Тогда почему же он…

Шофер, который до сих пор не произнес ни слова, коротко отвечает:

— Он заметил, что мы гонимся за ним.

— Тогда нам надо быть начеку!.. Конечно, он собирается сыграть с нами какую-нибудь злую шутку, — замечает Федор.

И секретарь покойного генерала Борисова совершенно прав.

Как раз над мостом через обводный канал автомобиль господина Ничто резко останавливается и тотчас же снова пускается в путь на полной скорости. Но теперь рулем не управляет невидимая рука, которая до этого вела машину. Это сразу бросается в глаза. Машина уже не идет по прямой, ее заносит, она кружится на месте, пересекает площадь и с шумом, напоминающим пушечный выстрел, разбивается о стену вокзала.

— Остановитесь! Остановитесь! — кричит что есть сил в отчаянии Федор. — Все выходим из машины!

Они выскакивают из автомобиля, ставшего теперь бесполезным, и смотрят друг на друга в растерянности.

— Что будем делать? — спрашивает жандармский офицер, тогда как егерь сохраняет полнейшее спокойствие, присущее крестьянину, привычному и готовому ко всему на свете.

— Одно из двух, — размышляет Федор, — либо господин Ничто помчался на вокзал, чтобы затеряться среди служащих и пассажиров, в скопище вещей и вагонов…

— Не думаю, — прерывает его офицер.

— Либо он остановился здесь, чтоб броситься в канал и сбить со следа ищейку…

— Девяносто девять против одного, что вы правы, дорогой мой. Господин Ничто притаился где-нибудь под мостом у самого канала или даже сидит совсем рядом и, высунув голову из воды, издевается над нами.

— Клянусь Богом, мы сейчас все выясним… — Подумав немного, жандарм добавляет: — Нам тут очень пригодились бы сети! Хорошо было бы иметь сеть шириной с этот канал и дойти до первого водоворота, где наверняка оказался бы наш господин Ничто, и пусть бы его нельзя было разглядеть, мы смогли бы стрелять в него из револьвера… всадили бы пригоршню пуль, и дело с концом!

— Но разве у нас есть время найти такую сеть и столько народу?

— Нет! Впрочем, я кое-что придумал.

— Что?

— Сейчас увидите!

Шофер все это время стоял на мосту и с любопытством ждал дальнейшего развития событий. Федор спрашивает его:

— Нет ли здесь поблизости склада бензина?

— Да… здесь, напротив.

— Тогда не были бы вы так любезны помочь нам раздобыть пять или шесть бидонов горючего? И как можно скорее…

— С удовольствием… сейчас пришлю вам несколько бидонов.

Через две минуты из дверей склада выходят молодые люди с бидонами и по приказу Федора открывают их.

— Теперь ваша очередь, мой друг, — приказывает Федор офицеру, — прошу вас — только быстро, — возьмите по бидону в каждую руку и вылейте разом содержимое в канал, но с той стороны моста. Я же сделаю то же самое с этой стороны… А потом нам потребуются спички!

— Ясно, я все понял!.. Как просто! Замечательно!

Буль!.. Буль!.. Буль!.. Горючее тонкими струями выливается из бидонов и растекается по поверхности воды…

— Еще, еще! Принесите еще столько же, да поторапливайтесь, ребята, получите хорошее вознаграждение!.. Только поскорее!..

Уже вылито шесть бидонов, и на водной поверхности канала образовалась пленка, которую уносит течением.

Офицер чиркает спичками и бросает их с моста в канал. Как только крохотные огоньки касаются образовавшейся пленки, по обе стороны моста вспыхивает яркое пламя и канал превращается в огненную реку.

И в то время как набежавшие со всех сторон зеваки испускают удивленные крики, видя, как вполне серьезные люди пытаются поджечь канал, Федор с радостью восклицает:

— Если только господин Ничто не уберется отсюда, он сварится, как рыба в ухе! А чтобы опередить огонь, ему придется плыть, делать движения, которые вызовут волны и водовороты. У каждого из нас есть револьвер, и мы будем стрелять в самую середину водоворота, стрелять до тех пор, пока господин Ничто не получит серьезную рану.

— Но вода уже забурлила… вон там… в семидесяти или восьмидесяти шагах… Взгляните, можно подумать, что там резвится морская свинья[15].

— Это он!.. Скорей туда!.. К несчастью, тут собралось слишком много народу, нам будут мешать любопытные…

Как человек, знающий цену времени, жандармский офицер достает свисток, и тут же раздается резкий, с весьма странными переливами свист. И сразу же, услышав этот сигнал, появляются находящиеся поблизости городовые и по приказу офицера преграждают зевакам доступ на набережную.

С револьвером в руке Федор бросается вперед. Егерь с ищейкой устремляется вслед за ним. Офицер присоединяется к ним, на ходу заряжая револьвер.

Неожиданно впереди и, к сожалению, вне досягаемости, на набережной канала появляется неясный силуэт человека, с которого ручьями стекает вода.

Это силуэт господина Ничто.

Он напоминает небольшое облако, имеющее очертания человека, и возникает это видение в ту минуту, когда господин Ничто вылезает на берег. Стекающие с невидимки потоки воды делают его непрозрачным. Все трое преследующих понимают, что именно позволяет им на мгновение увидеть невидимку. И господин Ничто тотчас же пускается наутек, и бежит он быстрее лани!

— Тысяча чертей! Ну и шустро же он несется! — восклицает Федор. — Но, слава Богу, мы тоже не безногие калеки.

Офицер стреляет, впрочем, почти не целясь, и, разумеется, мимо, а потом объясняет:

— Это чтобы поднять тревогу!

Силуэт исчезает. Вода либо стекла с тела невидимки, либо испарилась. Но остается еще несколько капель в густых волосах на спине Ничто, так что часть его спины до поясницы — пусть не очень ясно — еще видна.

Но господин Ничто, который ничего не упускает из виду, не забыл и о столь важной детали. Не сбавляя темпа, он отряхивается на бегу, избавляясь таким образом от последних капель, и вновь становится невидимым.

— Спусти с поводка пса! — приказывает Федор.

Егерь снимает ошейник, который сдерживал ищейку, и та, освободившись, устремляется вперед с громким лаем, но, добежав до лужи, образовавшейся в том месте, где господин Ничто вылез из воды, начинает бросаться и метаться из стороны в сторону, поскуливает, крутится… и ничего не находит…

Федор вздрагивает и говорит голосом, дрожащим от гнева:

— Уж не лишился ли он во время своего купания запаха волка?

ГЛАВА 10

— Так, значит, твой пес не сможет взять след? — спрашивает Федор. — И все потеряно?

Егерь отвечает:

— Может быть, еще не все, барин, я еще надеюсь.

— На что?

— Ведь к запаху волка примешивался запах человека…

— Ну и что?

— Думаю, даже если мой пес и потерял след волка, так как жир с тела смыла вода, он может взять след человека.

— Мне кажется, у нас мало шансов!

Великан качает головой, нежно лаская верного пса, говорит ему какие-то странные слова, вероятно, те, что обычно употребляют псари, желая подбодрить своих собак.

И впрямь, можно подумать, что ищейка понимает хозяина. Глаза ее загораются, она раздувает ноздри и виляет хвостом… Пес медленно идет вперед, тяжело дышит, не отрывая носа от земли, пыхтит и наконец хрипло лает.

— Видите, барин! — торжествующе восклицает егерь. — Он снова взял след!

— Молодец, дружище, ты получишь обещанную награду! В любом случае!

— Всегда к вашим услугам! Благодарю покорно, барин!

Восхищенный Федор и его друг продолжают эту странную погоню, вызывающую удивление редких прохожих в сгущающихся сумерках, предвещающих наступление ночи.

Пес то и дело останавливается, принюхивается, поскуливает, словно жалуется на что-то, и снова пускается в путь. Вместе с ним преследователи продвигаются все время вдоль канала и преодолевают таким образом добрый километр.

На углу проспекта Чернышевского пес резко сворачивает направо и выходит на главную улицу, словно намеревается вернуться в центр города.

Господин Ничто, продолжавший все это время бежать, сумел, как видно, значительно опередить своих преследователей, и, так как те следуют за ним не слишком быстро, ему удается сохранить солидное преимущество.

Но, поскольку ищейка все-таки взяла след, Федор и его друг еще не теряют надежду в конце концов настигнуть невидимку.

— Ну и вынослив же этот негодяй! — восклицает офицер раздраженно.

А Федор шепчет, сжимая кулаки:

— Ничего не понимаю! Откуда у него такая прыть?

Уже совсем стемнело, и это только увеличивает шансы беглеца.

Еще один километр! По правде говоря, эти российские проспекты, кажется, бесконечны…

У перекрестка с Загородным проспектом преследователи сворачивают влево. Они пробегают еще метров восемьсот и приближаются к казармам Семеновского полка. Около десяти метров отделяют их от будки часового, что стоит неподалеку от Гороховой.

Пес останавливается на минуту, принюхивается, как вдруг впереди вспыхивает яркое пламя и раздается выстрел. В ответ слышится страшный вой, пес падает на землю и бьется в предсмертных конвульсиях, сраженный пулей. Его хозяин не может сдержать крика гнева и боли, тогда как офицер бесстрашно бросается к будке, из которой был сделан выстрел.

— Тысяча чертей! — буквально рычит он… — Горе тому…

Но не заканчивает фразу, а бросается вперед со скоростью выпущенного из пушки ядра и тотчас же натыкается на постового, который лежит неподвижно, скрючившись, прямо перед будкой.

В эту минуту раздается второй выстрел. Стреляют в упор, но, к счастью, офицер, наткнувшись на часового, потерял равновесие. Он падает на полсекунды раньше, чем раздается выстрел, и это спасает ему жизнь.

Федор также бросается к будке, но какая-то нечеловеческая сила сбивает его с ног. Он ничего не видит, но все понимает и кричит:

— Ничто! Это ты, бандит?

И в ту минуту, когда оглушенный, отброшенный могучей рукой назад Федор падает на тело бедного пса, он слышит в ответ резкий, полный желчной иронии хохот.

Тут же появляются жандармы во главе с унтер-офицером, держащим в руке фонарь. Последний видит офицера, который с трудом поднимается, и, обращаясь к нему, говорит:

— Ничего серьезного… простая тревога, мы преследуем преступника, который разоружил часового.

Поднимают часового, тот стонет, открывает глаза, дышит с трудом.

— Ты ранен? — спрашивает жандармский офицер.

— Ваше благородие… меня чуть не задушили. Я ничего не слышал, ничего не заметил…

— Да, да! Я знаю, ты не виноват, ты не понесешь никакого наказания. Ты, конечно, натерпелся страху, но вреда тебе большого не причинили. Я очень этому рад. Возвращайся на свой пост… ты на дежурстве. Я сам подам рапорт.

— Мой пес, мой бедный пес, — всхлипывает егерь.

Офицер обращается к унтер-офицеру:

— Прикажите унести это прекрасное животное, оно славно послужило нам… Пес этот из псарни его величества… Завтра за ним пришлют. А ты, дружище, пойдешь с нами! Эй, Федор!

Секретарь полицмейстера, несмотря на ушибы, уже пришел в себя и, поднявшись на ноги, откликается:

— Я здесь, дорогой друг!

— А теперь что нам делать?

— Черт побери! Мы будем продолжать преследование и будем действовать еще энергичнее, если только такое возможно!

— Без нашей ищейки можно заранее предсказать, что мы проиграем. Негодяй прекрасно знал, что делает, когда убил несчастное животное.

— Нет! Еще не все потеряно… Но сейчас нельзя терять ни минуты! Я догадываюсь, куда направился господин Ничто. Дай Бог, чтобы мы явились туда раньше него, иначе произойдет ужасное несчастье.

— Но скажите только одно: куда мы направляемся?

— К дому профессора Лобанова на Гороховой. Надя, дочь знаменитого ученого, сейчас одна, а господин Ничто уже изрыгал в ее адрес страшные угрозы…

— Вы правы… бежим… да как можно быстрее!

Друзьям понадобилось около десяти минут, чтобы добраться до богатого особняка профессора. Задыхаясь от быстрого бега, они останавливаются на мгновение, чтобы перевести дух, но тут раздается ужасный крик, от которого у них кровь стынет в жилах! Кричат в доме профессора. Федор уверен, что узнал голос девушки, и шепчет в смертельной тревоге:

— Надя… Бог мой!!! Неужели мы опоздали?

Парадная дверь закрыта. Он пытается открыть ее, в то время как жандармский офицер звонит, не переставая, в звонок, а егерь колотит в дверь изо всех сил своими гигантскими кулаками.

Они поднимают страшный шум, а в ответ слышат лишь тихие стоны. Жалобный голос произносит какие-то бессвязные слова, прерываемые предсмертными хрипами. Кто-то, видимо, с трудом дотащился до тяжелой двери, и чья-то слабая рука, кажется, сумела отодвинуть задвижку…

Под мощным напором друзей дверь приотворяется. И вот они в просторном вестибюле, освещенном ярким электрическим светом.

На полу лежит швейцар. Лицо его в крови, на лбу зияет страшная рана, несчастный потратил последние силы, выполняя свой долг… Он узнает секретаря генерала Борисова и бормочет:

— Господин Федор… скорее, помогите мадемуазель Наде… он убьет ее… а со мной все кончено…

И голова, которую несчастному лишь на мгновение удалось приподнять, падает на залитый кровью мозаичный пол, в то время как в доме, где-то совсем близко, раздается вопль, еще более жуткий, чем первый. Из глубины дома доносятся глухие удары, вероятно, стучат слуги, запертые в одном из помещений.

Только Федор знаком с расположением комнат в доме. Он приказывает своим спутникам:

— Немедля следуйте за мной!

Молодой человек бежит по широкому коридору, в конце которого находится дверь. Она заперта, и Федор пытается взломать ее, но она не поддается…

— Пропустите,барин! — кричит великан-егерь и мощным ударом плеча выбивает дверь.

Теперь все трое оказываются в маленькой гостиной. Еще одна дверь, и тоже заперта. Егерь молча взламывает и ее. Все трое врываются в библиотеку. Это очень просторная комната, где на полках рядом с толстыми фолиантами можно увидеть дорогие безделушки, а на стенах висят зеркала и картины.

На полу отбивается, крепко сжав кулаки, растрепанная, полуживая молодая девушка. Обессиленная отчаянной борьбой с невидимым врагом, она упала на ковер.

— Надя! — кричит Федор. — Дорогая Надя, это я!

С этими словами он не раздумывая, выставив вперед руки, бросается туда, где, как он полагает, должен находиться господин Ничто.

— Наконец-то, негодяй, я тебя поймал!

Федор ощущает под руками холодную, как у пресмыкающего, кожу и уже готов схватить невидимку, но получает страшный удар в грудь как раз в ту минуту, когда жандармский офицер, размахивая револьвером, восклицает:

— Держитесь!

Ослабевший от недавнего ранения, Федор отступает, едва не падает и… выпускает из рук свою добычу! Чудом собрав всю волю в кулак, он удерживается на ногах, делает глубокий вздох и говорит:

— Все это пустяк, главное — дверь!.. Сторожите дверь…

Великан-егерь закрывает вход своим могучим телом и спокойно отвечает:

— Не беспокойтесь, барин, пока я жив, он здесь не пройдет.

Федор наклоняется над девушкой, она дышит с трудом, открывает глаза, узнает своего спасителя и шепчет слабым голосом:

— Федор, спасибо вам…

— Вы спасены, спасены!..

— Нет еще! — гремит страшный гортанный голос господина Ничто.

На небольшом круглом столике кипит самовар. Перепуганные, несмотря на все свое мужество, трое мужчин видят, как огромный самовар вдруг поднимается, описывает кривую и летит в сторону Нади. Самовар брошен так, чтобы кипяток попал на лицо девушки и вызвал тяжелые ожоги.

Не раздумывая, жандармский офицер бросается вперед и стреляет наугад. Пуля не попадает в невидимую цель. Но кипяток выливается на окутанного пороховым дымом офицера и ошпаривает ему руки, шею и лицо. От боли бедняга издает страшный крик и выпускает из рук револьвер, который падает на ковер.

— Ах, черт!

Господин Ничто громко смеется и своим отвратительным гнусавым голосом прокаженного добавляет:

— Лиха беда начало!..

В мгновение ока невидимка поднимает револьвер и направляет его на безоружную группу.

Но великан, стоящий в дверях, зорко следит за ним. Он замечает, что револьвер зажат в невидимой руке успевшего, как видно, выпрямиться человека и вот-вот выстрелит. Не медля ни секунды, егерь выхватывает из ножен свой охотничий нож, бросается вперед и со всего размаха наносит удар на шаг позади револьвера со словами:

— Вот тебе, негодяй!

Тяжелый нож опускается со звуком резака гильотины на что-то мягкое, дряблое и в то же время крепкое, на что-то такое, что они, естественно, не могут увидеть.

Но откуда-то льется чуть розоватая жидкость, которая тут же темнеет…

Кровь господина Ничто!

— Молодец, мой друг, молодец! — кричит, поднимаясь, Федор, в то время как жандармский офицер ворчит:

— Слава Богу, я не ослеп!

— Какое счастье, дорогой мой!

В ту же минуту егерь наносит изо всех сил наотмашь второй удар. Но на этот раз он попадает в пустоту!

Тяжелораненый господин Ничто не издает ни звука, а с поразительной стойкостью и редким упорством скрывается за дверью, которая на время осталась незащищенной. Федор слышит, как невидимка натыкается на дверной косяк, и стреляет ему вслед, но промахивается. Однако из раны господина Ничто хлещет кровь, и теперь его преследование не составляет большого труда.

Чувствуя, что преследователи все ближе, невидимка открывает какую-то дверь в конце коридора и запирает ее за собой. Эта дверь ведет в лабораторию, широкие окна которой выходят во двор.

Федор коротко приказывает егерю:

— Не двигайтесь с места! Если господин Ничто попытается выйти, нанесите ему удар ножом! Проткните его насквозь!

— Будет исполнено, барин, — отвечает великан с холодной решимостью.

Федор открывает окно и выпрыгивает во двор. Справа от него находится лаборатория, залитая ярким, словно солнечным, электрическим светом. Он смотрит во все глаза, надеясь разглядеть на теле невидимки рану или кровь, вытекающую из нее, короче говоря, хоть что-нибудь, что указывало бы, пусть приблизительно, на присутствие там господина Ничто.

Молодой человек видит револьвер, лежащий на столе, заставленном множеством приборов. Затем стеклянные колбы начинаются перемещаться, словно господин Ничто пытается отыскать какое-то лекарство, чтобы наложить повязку и приостановить кровотечение.

Федор осторожно поднимает свой револьвер, тщательно целится и стреляет сквозь стекло. Сразу же за выстрелом раздается страшный вопль боли и звук разбитых вдребезги склянок. Пуля, видимо, задела негодяя, но вместе с тем она по пути разбила несколько колб и пузырьков с различными жидкостями, и теперь их содержимое разливается по столу.

И тут же сильный запах эфира и хлороформа наполняет лабораторию. Воздух в лаборатории до такой степени пропитывается их парами, что запах проникает даже на улицу через маленькое отверстие, оставленное пулей в окне.

Федор разражается недобрым смехом и шепчет:

— Что за умная пуля! Она ранила нашего врага и разбила склянки с усыпляющими лекарствами. Через две минуты господин Ничто после такой порции анестезирующих средств будет лежать неподвижно и станет безопасен, как каменная статуя. Давно пора!

Кажется, на этот раз господин Ничто наконец действительно обезврежен. Он не шевелится и не подает никаких признаков жизни. Но Федор — и не без оснований — опасается новой хитрости со стороны противника и терпеливо ждет, когда подействует лекарство.

Не в силах сопротивляться действию паров, господин Ничто чувствует, как его охватывает оцепенение. Вскоре он погрузится в глубочайший сон и попадет совершенно беззащитным в руки тех, кого он сам хотел уничтожить, и ему придется заплатить сполна за все свои преступления…

Никогда!.. Он не приемлет эту мысль даже в предсмертной агонии.

Он оказался побежденным в этой жестокой борьбе против общества… ну что ж, пусть так! Он должен ответить за свое поражение… И Федор слышит, как господин Ничто хрипит слабеющим, бесцветным голосом:

— Лучше умереть, чем быть схваченным… Я ненавижу вас… всем сердцем… да, я вас ненавижу… Будьте прокляты навеки!

С невыразимым волнением Федор видит, как револьвер покидает стол, быстро поднимается, затем принимает горизонтальное положение и на мгновенье застывает в воздухе. Затем раздается громкий выстрел. И слышно, как тяжело падает на плиты пола человеческое тело, как оно переворачивается и застывает.

— Скорее бегите сюда… Все кончено! — кричит Федор.

Вскоре, поддерживая Надю, появляется жандармский офицер с ошпаренными лицом и руками. Надя еще очень бледна, но находится уже вне опасности и, пошатываясь, выходит во двор. Шествие замыкает егерь со своим охотничьим ножом в руке. Федор в нескольких словах объясняет им, что произошло, и добавляет:

— Подождем немного, прежде чем войти… неизвестно еще, какие сюрпризы может преподнести нам такой человек…

Но опасения Федора напрасны! И необычайное, почти путающее явление, которое происходит у них на глазах, доказывает им, что господин Ничто действительно мертв.

Лежащее на плитах лаборатории тело очень скоро становится видимым.

Оно возникает как-то сразу, окрашенное сперва в светло-розовый цвет… тот розовый цвет, которым подкрашивают статуи и который так плохо имитирует цвет человеческого тела. Потом розовый цвет становится гуще, кожа делается пурпурной, цвета крови.

Можно подумать, что сквозь поры этого организма, подвергшегося столь необычному изменению, вытекает, словно из огромной губки, вся имеющаяся в нем кровь, она краснеет от контакта с воздухом и растекается по полу.

Вздох облегчения вырывается у бесстрашных мужчин, у не менее отважной девушки, которым, несмотря на все их мужество, это чудовище внушало невольный ужас… это невидимое чудовище, которое профессор так неосторожно наделил удивительной способностью!

С ужасным кошмаром было покончено!

Господин Ничто, существо из плоти и крови, стал жалким напоминанием о человеке, огромным сгустком крови, символизирующим страшную манию разрушения, воплощением которой он и был!

На следующий день — на рассвете — профессор Лобанов, которому была возвращена свобода, вернулся домой и вновь принялся за столь дорогие ему опыты. Для начала он спокойно вскрыл тело господина Ничто. Эта работа позволила ему провести интересные исследования, касающиеся того кровавого пота, что выступил после смерти господина Ничто, и особенностей красных кровяных телец, которые, как известно, определяют цвет крови. Кроме того, им был сделан еще ряд научных открытий, каковые и стали впоследствии предметом его докладов в Императорской Академии наук.

Что касается жандармского офицера Георгия Константиновича, то он за особые заслуги был повышен в чине. А егерь получил обещанное вознаграждение в тысячу рублей, которое его величество охотно увеличил в три раза.

И наконец, Федору, дважды спасшему жизнь Нади, было официально разрешено ухаживать за ней, поскольку их обручение должно было состояться в ближайшее время.

И, как все волшебные сказки — даже если в этих сказках фигурируют злые феи, — эта фантастическая история закончилась свадьбой.

Конец

Луи Буссенар Десять тысяч лет в ледяной глыбе

ГЛАВА 1

Один среди полярных льдов. — Последние мысли замерзающего человека. — Воскрешение из мертвых. — Изумление. — Чудо или галлюцинация?[1] — Необычайная впечатлительность. — Странные полеты между небом и землей. — Найден общий язык — китайский. — Живой анахронизм[2]. — Нет больше Европы. — Негры и китайцы. — Кто же они, эти люди с огромными головами? — Левитация[3].

Кругом трещал и с грохотом разламывался паковый[4] лед. Голубоватые граненые глыбы самых причудливых форм сталкивались, скользили, отскакивали, снова образовывали монолит[5] и снова раскалывались.

Слабый свет загорался на горизонте. Темно-синий небесный свод, усеянный необычайно яркими звездами, неумолимо нависал над ледяным адом, угрюмым и безнадежно безлюдным.

Среди этого чудовищного хаоса[6], такого ужасного, что описать его просто невозможно, на льдине умирал человек. Воистину умирал в полнейшем одиночестве!

Последний оставшийся в живых член полярной экспедиции, он видел и как затерло во льдах его корабль, и как одни его товарищи умерли от голода, а других поглотила пучина.

Ему негде укрыться, нечего есть, неоткуда ждать помощи — ни малейшей надежды на спасение.

Не в силах больше бороться, зная, что наступил его смертный час, закутавшись в меховую одежду, неподвижно лежал он на льдине в ожидании конца.

Невзирая на страшные муки, отягченные еще и мыслями о гибели экспедиции, исполненный какого-то особого величия, перебирал он в памяти свои последние дни, испытывая горькую усладу на пути в небытие.

В это мгновение свет, слегка золотивший ледяные гребни, вдруг загорелся так ярко, что на багряном небе потускнели звезды. Снопы лучей, очень яркие, — глаза с трудом могли их выдержать, — медленно плыли в прозрачных струях эфира[7], возжигая разноцветные искры во льдах, как в огромных драгоценных камнях.

Человек, усмехнувшись, прошептал:

— Добро пожаловать, северное сияние! Я умру среди твоего великолепия, как и положено в апофеозе![8]

Замерзали конечности, довольно быстро леденело тело. Холод пронизывал все сильнее. Человек стал совершенно неподвижным, но жизнь еще теплилась. В некотором роде страдания, вызванные жутким холодом, который делает твердой ртуть, а спирт доводит до консистенции[9] сиропа, даже усилились. Начиналась дезорганизация[10], столь болезненная, что можно было сойти с ума.

Представьте себе человека, погруженного в сосуд с водой, нагретой до 70 градусов Цельсия. Поскольку температура его тела ниже — только 37 градусов, — то вода тотчас начнет передавать ему часть своего тепла. В результате нагревания произойдет полная дезорганизация жизненных процессов, и человек довольно быстро погибнет в ужасных муках. Вещества, из которых состоит организм, не могут существовать при такой высокой температуре.

Если, наоборот, поместить человека в среду, охлажденную до минус 70 градусов, то тело начнет отдавать ей свое тепло, замерзнет, и все процессы в нем остановятся.

Дезорганизация произойдет и от чрезмерного нагревания, и от переохлаждения.

Возьмите в руку кусок отвердевшей ртути или кусок раскаленного железа. В первом случае коже грозит распад ввиду мгновенного и сильного оттока тепла; во втором — ввиду его быстрого и сильного притока. В обоих случаях будет ощущение ожога.

— Ожог… замерзание… — глухо стонал умирающий.

Его белое как мрамор лицо больше не выражало никаких чувств. Сердце билось все тише и тише, а грудная клетка больше не вздымалась в такт дыханию. Широко открытые, обрамленные заиндевелыми ресницами глаза, не мигая, глядели на лучезарные огни северного сияния, а лиловые, потрескавшиеся от страшных поцелуев полярного ветра губы были полуоткрыты и сведены судорогой. По окаменевшим каналам артерий и вен медленно пробивалась сквозь окоченевшие мышцы кровь, которая вот-вот остановится и застынет, став похожей на коралловую[11] ветвь. Нервы до последнего мгновения сохраняли некоторую чувствительность и передавали свои импульсы[12] мозгу.

Прежде чем громада вечных льдов замуровала его навсегда, человек еще успел сказать себе:

— Вот и все! Кончаются мои страдания! Я ухожу в вечность! Наконец-то!

И тело, ставшее льдинкой, маленький атом, затерянный в чудовищных напластованиях паковых льдов, еще плотнее приникало к уносящей его глыбе, еще глубже навеки вжималось в нее…

Но кто осмелился осквернить эту страшную гробницу?

Каким непостижимым чудом это тело, зацементированное среди хаоса, его поглотившего, сотрясала сейчас едва заметная дрожь?

Годы, столетия или только минуты истекли с того момента, когда, завороженный северным сиянием, один в море льдов, человек почувствовал, что гибнет? Сомнений не оставалось — он жил.

Невнятный гул достиг ушей, блуждающий взгляд различил неясные тени, мельтешащие вокруг; мягкое тепло омывало онемевшие члены, казалось, все его существо растворилось в бесконечном блаженстве.

Еще долго мускулы были тверды как камень. Еще долго сердце отказывалось устойчиво биться, глаза оставались неподвижными, черты лица — лишенными живого выражения.

Но вскоре предметы приобрели более четкие очертания, чувства обострились.

Человек, еще недавно умиравший, а теперь — воскресший, начал двигаться, шептать какие-то слова, наконец, удивление, более того — изумление отразилось на его лице.

Высвобожденный из меховых одежд, которые ранее укрывали его с головы до пят так, что с трудом можно было различить лицо, он предстал теперь в облике мужчины, дошедшего до крайнего предела старости. Но старости бодрой, лишенной признаков дряхлости или немощи.

Его высокий выпуклый лоб, почти лишенный морщин, был увенчан длинной и густой седеющей шевелюрой, жесткие волосы в беспорядке спускались на затылок. Черные глаза были затенены кустистыми бровями, их глубокий взгляд обладал магнетической силой[13]. Нос, имеющий форму огромного клюва, придавал профилю некое величие, усиленное бородой бургомистра[14], покрывавшей все лицо и спускавшейся до середины груди.

На его слова, произносимые все еще глухо, невнятно, косноязычно, отвечали необыкновенно мягкие и нежные голоса на неведомом языке, чьи музыкальные звуки, казалось, не могла исторгать человеческая гортань. Эту чудесную мелодию могли производить только бархатные молоточки, ударяющие по хрусталю.

Тем не менее некто произносил слоги, хотя для слуха старика они имели лишь чисто фонетическое[15] значение, не будучи связанными — так чудилось ему — ни с одним распространенным на нашей планете языком.

Под воздействием частых и легких касаний, напоминавших очень слабые, хоть и ощутимые электрические разряды, старик зашевелился и заговорил более внятно.

Он чувствовал, что к нему мало-помалу возвращается жизнь и, странная вещь, по мере того, как длился контакт между ним и группой окружавших его людей, в него вливались новые силы.

Но люди ли это были?

Не стал ли он игрушкой иллюзии[16], кошмара? Вправе ли он, так далеко углубившийся в мрачное царство смерти, доверяться своим чувствам?

Приподнявшись, он с удивлением, граничащим с помешательством, обнаружил, что некоторые из тех, кто хлопотал вокруг, не касались ногами земли. Как бы подвешенные на невидимых нитях на высоте от нескольких сантиметров до метра, они скользили, как тени, и движения их были совершенно естественны и даже гармоничны. Существа шевелили ногами и руками, наклоняли или поворачивали головы, перемещались вперед, назад, поднимались и опускались с такой легкостью, как если бы и вовсе не отрывались от земли.

— Конечно же это мне снится! — внезапно воскликнул старец как бы в надежде, что звук собственного голоса вернет его к действительности. — Где я нахожусь? Кто вы такие?

Заслышав хриплый голос, странные создания замолчали, больше не слышались их голоса, такие певучие, что это даже вызывало тревогу.

Их изнеженный слух, приученный к ласковым звукам, был словно не в состоянии выдержать подобной какофонии[17], и они тотчас же удалились, бесшумно скользя, будто бесплотные тени. Некоторые из них, более храбрые или менее впечатлительные, замерли у стены, очертившей место действия, другие тихо исчезли в широких промоинах в этой стене, воспарив надо льдом.

Не зная, что и думать о такой удивительной способности передвигаться, опровергающей все законы физики, старик продолжил:

— Я — последний, кто остался в живых из участников полярной экспедиции. Мое имя достаточно хорошо известно в науке, так что среди вас наверняка найдется хоть кто-нибудь, слышавший обо мне. К тому же газеты всего мира писали о подготовке к этой злосчастной экспедиции и сообщали дату отплытия. Меня зовут Синтез, я — швед. Скажите мне, где я нахожусь и кто вы, спасшие мне жизнь?

Никакого ответа!

Зрители были неподвижны, они как привидения или зависли между небом и землей, или сновали туда-сюда через широкие промоины, сквозь которые виднелись сполохи северного сияния.

Свою речь господин Синтез произнес по-английски, полагая, что его поймут ввиду широкого распространения этого языка. Видя всю тщетность усилий, он повторил ее по-немецки, однако снова оскорбил своими варварскими вокабулами[18] чувствительный слух своих спасителей.

Они тем не менее были настроены очень дружелюбно.

Господин Синтез воспроизвел свою речь по-французски. Ничего! Затем — по-итальянски, по-русски, по-испански, на новогреческом, на арабском, на хинди[19], на древнееврейском… Снова безрезультатно!

— Либо эти люди принадлежат к иной расе, либо я нахожусь на чужой планете, либо я окончательно сошел с ума! Увы, последняя гипотеза[20] кажется мне наиболее вероятной. Подумать только — я напрасно тщился объясниться на всех мыслимых наречиях!.. Кроме одного, впрочем… Что, если заговорить с ними по-китайски?

И швед, уже проявивший себя недюжинным полиглотом[21], блестяще завершил серию опытов, обрисовав свое положение на чистейшем хван-хва, который является, как известно, диалектом, на котором изъясняются мандарины[22] в центральных провинциях Поднебесной империи[23], а именно в Пекине[24], Нанкине[25] и т. д.

Он еще больше, если только это было возможно, смягчил тембр голоса, боясь спугнуть людей-недотрог, которые с любопытством все плотнее его окружали.

О чудо! Попытка увенчалась неожиданным успехом! Его поняли! Правда, не все, не полностью, однако ему ответили на том же языке; они смогли наконец обменяться некоторыми мыслями.

Господин Синтез, который думал, и совершенно справедливо, что владеет хван-хва в таком же совершенстве, как ученейший из грамотеев, каким только когда-либо гордилась Центральная империя, вдруг осознал, что изрекает варварские, устаревшие идиомы[26], существовавшие лишь в силу традиции…

— Может ли быть такое, — обратился он к низенькому старичку в очках, который, невзирая на преклонный возраст, ловко перемещался вокруг него, — чтобы язык, незыблемый со времен седой древности, вдруг претерпел такие резкие изменения?

— Он стал почти совсем другим, — прошелестел старичок. — Однако успокойтесь, мао-чин[27], у нас много лингвистов[28], которые прекрасно разбираются в языке предков.

— Мао-чин? Это вы меня к ним причисляете?

— Разумеется. И в этом нет ничего для вас обидного, учитывая необыкновенную, действительно исключительную густоту вашего волосяного покрова. Откровенно говоря, среди наших современных айно[29] не найдется ни единого, кто смог бы с вами соперничать.

— Постойте-ка, что за странное недоразумение происходит сейчас между нами?! Я уже имел честь вам докладывать, что я швед. Следовательно, не имею ничего общего с айно. Черт возьми, лосиный мех, в который я в данный момент закутан, вовсе не является моей кожей!

— Швед? — ласково переспросил человечек. — Я вас не понимаю.

— Не понимаете?

— Нет!

— Вы не знаете, что такое Швеция?

— К моему крайнему сожалению, не имею ни малейшего понятия.

— А что такое Англия? Франция?.. Германия?.. Россия???

— Эти слова пробуждают во мне лишь какие-то смутные воспоминания… Это названия давно исчезнувших стран, не так ли?..

— Европа! — срывающимся голосом воскликнул швед.

— Европы больше не существует, — мелодично отозвался старичок в очках.

— Еще раз спрашиваю, — стоял на своем господин Синтез, предполагавший, что стал жертвой кошмара, — где я нахожусь?

— Вы находитесь… на десятом градусе северной широты…

— А на каком градусе долготы?

— Приблизительно на одиннадцатом с половиной градусе западной долготы.

— Скажите, пожалуйста, на каком меридиане?

— На меридиане Тимбукту[30], — отвечал пораженный подобным вопросом старичок.

— Тимбукту?! У Тимбукту свой меридиан?!

— Разумеется… Ведь Тимбукту — столица Западного Китая.

Сколь чудесным ни было воскрешение из мертвых замерзшего во льдах человека, оно казалось не более неправдоподобным, чем те вещи, с которыми он нынче сталкивался. Под влиянием обоих факторов, и телесного и духовного, к старику внезапно вернулась энергия и умственные способности.

Он жив! Не задаваясь вопросом, каким образом возвратился к жизни, отложив на потом решение этой, пусть и основополагающей, проблемы, старик, скользя, с трудом поднялся на ноги и замер, рассматривая окружавшие его существа, здание, где происходила эта удивительная сцена. При беглом взгляде эти люди не принадлежали ни к одному определенному биологическому типу. Были ли они неграми? Или китайцами? Ни теми, ни другими. Или, если угодно, и теми и другими.

Их кожа, окрашенная не так, как это подобало бы черной расе[31], в то же время не отличалась и желтизной, присущей монголоидной расе. Эти весьма приглушенные цветовые оттенки, слитые воедино, порождали редкий в своей гармонии светло-коричневый цвет.

Неимоверно густые черные волосы не курчавились жестко, как у негров, а напоминали скорее кудри мулатов[32]. Черты лица запечатлели характерные особенности обеих рас.

Глаза на скуластых лицах с несколько приплюснутыми носами были откровенно раскосыми, губы — припухлыми и мясистыми, зубы — ослепительно белыми.

Короче говоря, это были чудесные африкано-китайские метисы[33].

Но вот что сразу поражало наблюдателя — огромный, немыслимый объем черепа. Если рост у них был в среднем один метр семьдесят два сантиметра, то размер черепа вдвое превышал размер головы господина Синтеза. Такая шокирующая[34] с точки зрения нашей эстетики[35] диспропорция[36] подчеркивалась еще необычайной тонкостью суставов, изяществом и женственной грациозностью конечностей.

Швед взирал на них с понятным любопытством и с трудом мог поверить, что эти крошечные ручки, миниатюрные ножки, виднеющиеся из белых туник[37], похожих на алжирские балахоны без рукавов, принадлежат тем же особям, что и чудовищно громадные головы. Тем не менее это было именно так.

— Никаких сомнений — эти люди летают над землей, — пробормотал старик. — Я не сплю… Это точно. Всем им, без исключения, присуще это редкое качество… В мое время это называли левитацией… Мой друг, пандит[38] Кришна, обладал этой способностью… И ею же овладели некоторые из его последователей. Но в такой степени ее не достиг никто. Они могли парить в воздухе очень редко и, как правило, недолго. В то время, как для этих людей она, сдается мне, является естественным состоянием… Чудесным modus vivendi[39], средством, столь подходящим для их расы и позволяющим им вести несколько воздушный образ жизни, мгновенно перемещаясь из одной точки в другую, избегая постоянного соприкосновения с землей. Существует ли какое-либо соотношение между этой таинственной силой и гипертрофией[40] их мозга? Я хочу это знать.

Затем громко, по-китайски, ни к кому не обращаясь, господин Синтез сказал:

— В тысяча восемьсот восемьдесят шестом году я уснул среди полярных льдов. Прежде чем объяснить, как я сегодня себя чувствую среди вас, скажите, в каком году я пробудился…

— В одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестом, — без запинки отозвалось поющее горло старика в очках, зависшего в двух метрах над землей.

ГЛАВА 2

Удивление и радость. — Господин Синтез ищет в науке аналоги[41] своему случаю. — Воспоминания о пандите Кришне. — Быть может, мамонта можно было бы возвратить к жизни. — Встреча Большого-Пожилого-Господина и Рожденного-Прежде. — Преображение Земли. — Всемирная республика. — Президент Академии наук Тимбукту. — Передача флюидов[42]. — Животный мир продолжает развиваться. — Церебральные.

— Одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестой?! — громовым голосом воскликнул господин Синтез, услыхав эту потрясающую цифру. — Значит, мы в одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестом году, а я до сих пор жив?! На роду мне было написано, мне, прожившему почти целое столетие, невольно пережить свой век и очнуться, таким образом, как обломку кораблекрушения, щепе старого мира, по истечении такого времени, длительность которого разум едва решается охватить! Но зачем? И каким образом?

И ученый, ошеломленный, но одновременно и вдохновленный, пустился на поиски разрешения этой загадки. Никто ни единым звуком не нарушал его размышлений. Швед остался совершенно один: звуки его речи разогнали прочь тех, чьими заботами он был призван к жизни. На некоторое время у него появилась возможность самоуглубиться, обдумать эту фантастическую историю, прийти в себя, упорядочить мысли.

Факт воскрешения был реален, неоспорим. Это не галлюцинация, приобретшая над ним власть. Сердце стучало нормально, размышления по-прежнему были методичны, разум — ясен, мышцы приобрели прежнюю эластичность, прежнюю силу, — он жил!

Физически, то есть с точки зрения чистой науки, старик понимал, что там, на паковом льду, смерть не догнала его. И такое определение, как «воскрешение», подразумевающее возвращение к жизни после полного прекращения жизнедеятельности, отнюдь не характеризовало его состояния. Его методичный, сполна пресыщенный строгими научными доктринами[43] ум, восстал против возможности чуда.

Ему была продлена жизнь благодаря феномену[44] консервации организма — феномену, который он не мог уразуметь, чьих проявлений не знал, и не мог их приписать только холоду, погрузившему его в глубочайшую каталепсию[45].

Если бы речь шла о растениях или о животных, стоящих на низших ступенях зоологической лестницы, данный факт, при всей его необычайности, можно было бы спокойно воспринять, так как с давних пор известно много свидетельств людей, заслуживающих доверия, о продолжении жизни растений и низших организмов в латентном[46] состоянии.

Ведь известно же, что в 1853 году Рудольф передал в Египетский музей города Флоренции сноп пшеницы, выросшей из зерна, найденного в гробнице, где более трех тысяч лет назад была захоронена мумия.

Но все это пустяки, едва ли достойные упоминания, по сравнению со случившимся с ученым действительным и полным возрождением.

Известно, что еще в восемнадцатом веке Спалланцани[47] удавалось одиннадцать раз возвращать к жизни коловраток[48], всего лишь обрызгивая их чистой водой, а Дуайер оживлял тихоходок, не только высушенных при температуре 150 градусов, но еще и выдержанных в вакууме в течение месяца. Но это еще ничего не значит, если иметь в виду дистанцию, отделяющую примитивные существа от человека. В то же время, поднимаясь вверх по зоологической лестнице, мы сталкиваемся с данными, позволяющими сделать далеко идущие выводы.

Мухи, которые, как кажется, утонули в бочонках с мадерой, были завезены в Европу и, преодолев длительный путь, ожили вновь.

Реомюр[49] упоминал о куколках бабочек, находящихся в состоянии мнимого сна в течение многих лет, а Бальбиани[50], погрузив в жидкость майских жуков и продержав их таким образом целую неделю, высушивал их потом на солнце и реанимировал.

Вюльпен, выдающийся физиолог, отравлял ядом кураре или никотином пауков, саламандр и лягушек, которых через неделю после смерти возвращал к жизни.

Но самые потрясающие результаты были получены, когда применялись пониженные температуры.

Спалланцани, изучавший этот интереснейший вопрос с достойным восхищения терпением и изобретательностью, сумел на два года законсервировать в снегу лягушек. Они иссохли, оцепенели, стали ломкими, не подавали ни малейших признаков жизни, стали хрупкими, как бы бесчувственными. Но стоило их подвергнуть постепенной и дозированной тепловой обработке, чтобы это летаргическое состояние[51] исчезло, и к ним вернулась двигательная способность и прочие физиологические функции.

На глазах члена французской Академии наук Констана Дюмериля[52] щуки и саламандры, принадлежащие к разным эпохам, становились твердыми, как ледышки.

Огюст Дюмериль-сын[53] в 1851 году сделал доклад, затем напечатанный в «Архивах естественных наук», о том, как он путем замораживания жидкостей получил твердое органическое тело.

Лягушки, чья температура понижалась до —2 градусов при атмосферной температуре воздуха —12 градусов, на его глазах возрождались к жизни. Он наблюдал, как ткани приобретали нормальную эластичность, а остановившееся сердце после абсолютной неподвижности вновь начинало биться.

И наконец еще более характерный факт, добытый, можно сказать, эмпирическим путем[54], то есть без соблюдения предосторожностей, которые обычно сопутствуют лабораторным исследованиям, предстает перед нами в виде практики, общей для некоторых народностей Азиатской России и Северной Америки. Эти народности имеют обыкновение замораживать рыбу до состояния совершенного окаменения, перевозить на далекие расстояния, а затем оживлять ее, погружая в обычную комнатную воду.

Именно этот обычай навел знаменитого английского физиолога Хантера на мысль бесконечно продлить срок человеческой жизни, подвергая тело череде последовательных замораживаний, напоминающих более или менее длительный сон, во время которого существование как бы замирает.

К несчастью, ученый умер именно в тот момент, когда неожиданные результаты позволили бы положить начало практическому внедрению его смелой гипотезы.

В течение нескольких минут господин Синтез размышлял над всеми фазами этого архисложного и малоизученного вопроса, однако не пришел к определенному мнению.

— Черт побери! — воскликнул он, ни к кому не обращаясь. — Я прекрасно знаю, что исчезновение признаков жизни, во всяком случае внешних, может быть длительным и безо всякого замораживания. Разве мой старый друг пандит Кришна неоднократно не погружал себя сам в состояние летаргии, имевшее все симптомы смерти? Последний раз, когда он проделывал этот любопытный опыт — как сейчас помню, это происходило в Бенаресе[55], — он велел положить себя в мешок. Затем мешок опечатали, поместили в ящик и закрутили крышку болтами, потом закопали в землю на глубину десяти футов. Яму присыпали землей и засеяли ячменем, который пророс, взошел, поспел. Двум английским часовым наказали денно и нощно охранять эту странную гробницу. По прошествии десяти месяцев, в присутствии британских властей и группы ученых, пандита эксгумировали[56]. У него был вид спящего человека. Постепенно он очнулся и через два часа встал на ноги и пошел. Почему опыт не осуществляли в течение нескольких лет? Пусть хотя бы нескольких лет!.. Но десять тысяч лет!.. В то же время сам принцип был подтвержден; казалось, в этом состоянии не труднее пробыть год, чем десять… сто… тысячу лет!.. И вот еще что я думаю: а как же мамонт? Кто может подсчитать, какая череда лет отделяет момент, когда этот гигант был затерт полярными льдами, и тот день, когда в 1799 году рыбак-тунгус обнаружил его в громадной глыбе льда близ устья Лены? Конечно, минимум — тысячи лет. Однако туша мамонта так превосходно сохранилась, что якуты со всей округи целый сезон кормили мясом своих собак, не считая большого числа волков и белых медведей, которые тоже им не брезговали. Кто поручится, что мамонт не мог бы ожить, как воскресли замороженные земноводные Спалланцани, оледеневшие рыбы гиперборейских[57] народов Азии и Америки? Кто знает, если бы его тотчас же не сожрали, даже не освободив от ледяной оболочки, а постепенно обогревали бы, — не восстал ли бы этот современник ушедших веков от своего бесконечного сна?! Я-то жив, черт побери! И зачем пытаться объяснить себе самому, каким образом произошел этот беспрецедентный случай? Факт остается фактом — очевидным, неоспоримым. Специальный режим, который я соблюдал полстолетия, химические элементы, поддерживавшие мой организм в чистоте, — не они ли способствовали этому чудесному сну, препятствовали распаду, чему помогал и холод, приостановив мою жизнь, тем самым содействуя спасению. Это я узнаю позже. Да это и не важно. Раз я ожил, буду жить! Пусть даже это новое существование продлится всего несколько часов, оно достаточно интересно, чтобы предаться ему душой и телом.

— Чужеземец, — прозвучал напоминающий Эолову арфу[58] голос, — вы уже оправились от потрясения, возбуждающие проявления которого, впрочем, мы устранили.

— Извините меня, Большой-Пожилой-Господин, — ответил господин Синтез, используя изысканную формулу вежливости, принятую у китайцев, — я все время упускаю из виду вашу необыкновенную впечатлительность. Я приложу все усилия к тому, чтобы о ней не забывать, ибо нехорошо было бы с моей стороны злоупотреблять вашей добротой и одновременно причинять вам беспокойство своей особой.

— О, мы это прекрасно понимаем и охотно извиняем незнание наших обычаев. Когда человек проспал десять тысяч лет и очнулся в совершенно изменившемся мире, то…

— В мире, настолько преобразившемся, что я уж и не знаю, на той же самой планете я живу или нет, — как можно тише и нежнее отвечал швед человечку в очках, по-свойски присевшему рядом. — Но как бы оглушительны ни были сведения, которые мне предстоит узнать, обещаю больше ничему не удивляться… дабы не терять времени.

— Если позволите, осмелюсь предложить себя в ваше распоряжение для того, чтобы пояснить все то, что в нашей эпохе может оказаться таинственным или неожиданным для человека вашего времени. Благодаря не столько своим познаниям, сколько возрасту я приобрел некоторый жизненный опыт и буду счастлив учить вас настоящему, а от вас узнавать о прошлом.

— Премного благодарен, Большой-Пожилой-Господин, я к вашим услугам.

— Это я ваш покорнейший слуга, достойнейший и почтеннейший предок, славнейший Кучи-фин (Человек древности).

— Соблаговолите прежде всего рассказать мне, каким образом я очутился на западном побережье Африки, которое вы весьма странно именуете Западным Китаем.

— С превеликим удовольствием. Вы находились в огромной ледяной глыбе, которая, став игрушкой течений, была прибита к берегу приливом.

— О каких глыбах льда может идти речь на подобной широте?

— Весной такие случаи весьма часты.

— И айсберги не растаяли, преодолев такое расстояние?

— Расстояние это меньше, чем вам кажется.

— Неужели граница вечных льдов, как это называли в мое время, опустилась ниже шестидесяти восьми градусов?

— О, намного. Она располагается сегодня между сорок восьмым и пятидесятыми градусами.

— Широта Парижа! — Ученый мгновенно вскочил на ноги.

— Париж, говорите? Мне не знакома такая географическая местность.

— Что я слышу! — в ужасе прошептал старик. — Но тогда зона, пригодная для обитания, страшно сузилась, если южные льды поднимаются почти на ту же высоту.

— О, население Земли пока вполне вольготно чувствует себя в этой зоне. И вы в этом убедитесь, когда ознакомитесь с конфигурацией[59] наших нынешних континентов. Знайте же, кроме того, что земли, расположенные ниже сорок восьмого градуса, до сих пор необитаемы. Для того, чтобы обнаружить жалкие малочисленные племена, которые почему-то держатся за свою территорию, надо опуститься до сорокового градуса.

— Широта Неаполя и Мадрида! Значит, — горестно продолжал господин Синтез, — Англия, которую называли Британским колоссом, Германия, славная своей военной мощью, Россия, раскинувшаяся на двух континентах, Франция, на весь мир расточавшая блеск своей мысли, великая Италия, сильная Испания — все это исчезло? Силу, мощь, величие, разум — все поглотили льды! От всей Европы даже памяти, даже легенды, даже имени не осталось!

— Действительно, конфигурация земного шара уже давно значительно изменилась. Но давайте перейдем к основному событию, которое стало причиной вашего появления среди нас. Как я уже имел честь вам докладывать, очень большая глыба плавающего льда оторвалась от айсберга, дошедшего приблизительно до пятидесятого градуса, и вчера вечером ее прибило к берегу. Человек был как бы впаян в этот лед. Его с величайшей осторожностью извлекли изо льда и вернули к жизни. Этим человеком были вы. Вы сказали, что вероятное время вашей гибели отстоит от нашего на десять тысяч лет. Хоть факт этот и чрезвычаен, но от этого не менее реален — вы среди нас, а мы видели вас буквально вмурованным в хрустальный гроб. Были вы заморожены год или десять тысяч лет — факт возврата к жизни не становится от этого менее важным, так как в любом случае он подтверждает чудесное состояние консервации вашего организма.

— Был бы счастлив знать, какой способ был вами избран для превращения ледышки в тело, для возвращения ему жизненной энергии, интеллекта… Как удалось преобразовать инертную[60] субстанцию[61] в существо, которое видит, слышит, понимает?

— Это совсем просто. Во время вашего появления я председательствовал на заседании Национальной Академии наук Тимбукту.

— Вы говорите — Национальной Академии. Такое название наводит на мысль о республике.

— О Всемирной республике… Вот уже четыре тысячи лет.

— И все человеческие расы приноровились к такой форме правления?

— Разумеется. Собственно говоря, на Земле живет всего две расы: наша и… другая, с которой вы скоро познакомитесь. Узнав о столь интересном факте, как ваше появление, я незамедлительно покинул заседание и прибыл сюда…

— Но Тимбукту отделяет от побережья значительное расстояние… я оцениваю его в полторы тысячи километров.

— Не представляю, что вы понимаете под «километром». Могу только уверить вас, что путешествие длилось всего несколько мгновений. Впрочем, для нас пространства не существует. Вы были извлечены из своей оболочки весьма заботливо, потом освобождены от одежды и распростерты на большом хрустальном блоке.

— А после?..

— После? Дюжина молодых людей, из самых сильных, образовала вокруг вас круг, растянулась над вашим еще безжизненным телом, их руки вытянулись, прикасаясь одна к другой, а потом эти юноши затопили вас, так сказать, потоками флюидов, которые эти славные спасатели излучали из себя в неимоверном количестве.

— Вы говорите удивительные вещи, Тай Ляое. В мои времена подобным средством пользовались, чтобы вращать столы. Правда, порой столы поддавались очень плохо.

— Позвольте сказать вам, Сьен-Шунг, то есть Рожденный Прежде, что подобное занятие довольно странно для серьезных людей. А вы кажетесь серьезным человеком, хотя и принадлежите к расе мао-чинов. Впрочем, терпимость, которая является доминантой нашего характера, предписывает мне принять эту идею. Некогда, в давние времена, вы, пользуясь флюидами, пытались вращать столы, а сегодня мы с помощью своих флюидов оживляем людей. Заметный прогресс, не так ли?

— Это верно, и я признаю вашу правоту тем охотнее, что являюсь сам живым доказательством сказанному, — серьезно ответил господин Синтез.

— Под влиянием этих флюидов, некоторым образом проникших в неисчислимых количествах в ваш организм, вы мало-помалу стали оживать.

— А кроме этого испускания флюидов путем простирания рук, никаких других воздействий не было? Может, меня подвергали какому-либо тепловому воздействию?.. Или растирали, делали искусственное дыхание, подводили к телу электрический разряд?.. Да мало ли чего еще!

— Для чего? Мы обладаем способностью передавать жизненную энергию напрямую, а это намного эффективнее всех других манипуляций, которые, кстати сказать, представляют большую опасность, а шансов на успех дают совсем мало. Один из наших флюидов, Сьен-Шунг, настолько интенсивен[62], что не только дает нам транспорт, тепло, движение, электричество, саму жизнь, но и обладает мощью, способной заменить любую функцию природных сил, и это делает нас настоящими царями Земли.

— У меня, по мере того как я выходил из многовековой летаргии, действительно возникало странное, непередаваемое ощущение… Мне казалось, что все клетки самых укромных закутков моего существа пронзает дрожь, что они охвачены каким-то волнением, которое мало-помалу вызывает меня к жизни. Я не знал, какая неодолимая таинственная и благотворная сила вливается в мой организм, наполняя его бесконечным блаженством. Затем очнулся, пришел в себя, и мнепоказалось, что я еще нахожусь там, на паковом льду, в тот момент, когда я думал, что навсегда уже сбросил жизненный груз. Но расскажите мне, Большой-Пожилой-Господин, кто вы такой — вы, облеченный могущественной властью, вы, в котором я не вижу никаких признаков, характерных для когда-то живших на планете рас, вы, предстающий в таинственном ореоле на так странно видоизмененной земле, наконец, вы, обладающий этой властью в результате некоей божественной прерогативы[63], не подвластный житейской обыденности, но способный как сполох пронзать пространство и являть моему восхищенному взору необыкновенную работу мозга — источника бесконечной власти.

— Мы — очищенные, утонченные потомки двух рас, плоды медленной и последовательной их адаптации[64] и трансформации[65], в результате которых они смогли с древнейших времен доказать свою чудесную жизнеспособность, происходим от черной и желтой рас. Вы скоро узнаете, каким образом проходило превращение, в результате которого мы стали теми, кем мы стали. Разумеется, вам известна вся цепь развития от убогой клетки, которая, неуклонно эволюционируя[66], породила прекраснейшее из существ — человека. Следовательно, прогресс не только никогда не останавливался, но даже не замедлялся. И какой же великолепный орган мы не перестаем благословлять, благодаря его за этот прогресс?

— Мозг! Подумать только, какой путь пройден в одной только серии животных — от бесчерепных, безголовых — до человека!

— А затем — от человека, вашего современника, до нас, живущих десять тысяч лет спустя.

— Ваша правда!

— Сами видите — у нас разум доминирует[67] надо всем. Величина нашей мозговой массы огромна, почти до уродства, до диспропорции. Мы почти бестелесны, над всем превалирует мозг. Таким образом, можно со всей справедливостью сказать, что в одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестом году на большей части Земли обитают люди церебрального типа.

— Вы говорите «на большей части»? Значит, есть еще какая-то, отличная от вашей раса?

— Безусловно. И вы вскоре увидите ее представителей, возвратившихся почти в животное состояние. Это мао-чины, мохнатые люди, которые во многом схожи с вами.

ГЛАВА 3

Весьма поучительная беседа между Большим-Пожилым-Господином и Рожденным-Прежде. — Господин Синтез переходит в ранг доисторического человека. — Борьба между белыми и желтыми. — Массовое уничтожение. — Поражение белой расы. — Рабство и вырождение. — Тип белого человека в 120 веке. — Геологические потрясения. — Изменение континентов на земном шаре. — Скрещивание китайцев и негров. — Вокруг земного шара по суше. — Перемещение со скоростью мысли.

— Ну, Сьен-Шунг, как вы себя чувствуете?

— Превосходно, уверяю вас.

— Не хотите ли отведать чего-нибудь?

— Совершенно не хочу.

— Однако даны распоряжения, чтобы вам готовили пищевые субстанции, подобные тем, которые потребляют мао-чины.

— Они, вероятно, едят овощи, мясо?

— Конечно.

— Но дело в том, что я питаюсь не так, как другие люди. Всю вторую половину жизни я не употреблял в пищу ничего, кроме чистых химических элементов, адекватных[68] тем продуктам, которые вы мне предлагаете.

— Вы?!

— Разумеется, я. А что вы находите в этом странного? — отозвался господин Синтез с видом человека, слишком хорошо знающего себе цену, чтобы стремиться к внешним эффектам.

— Но это же именно наша система питания! А вы изобрели ее еще десять тысяч лет тому назад?!

— Совершенно верно, Большой-Пожилой-Господин.

— То, что вы утверждаете, поразительно! Воистину, нет ничего нового под солнцем.

— В мои времена существовал даже афоризм, слово в слово соответствующий только что произнесенной вами фразе.

— Но из этого следует, что люди десять тысяч лет тому назад не были жалкими созданиями, лишь ненамного поднявшимися над животными?

— Что вы такое говорите, Большой-Пожилой-Господин! Напротив, у нас существовала высокоразвитая цивилизация, и меня поражает, что вы не обнаружили хотя бы разрозненных обломков на ранее обитаемых землях.

— Не впадайте на этот счет в заблуждение. Такие обломки существуют в большом количестве, однако в основном это предметы из грубых металлов, о применении которых мы с трудом могли догадаться. Во всяком случае, они никоим образом не могли нам дать верного представления об интеллектуальном уровне доисторического человека.

— Я посмотрю ваши коллекции и буду рад дать вам некоторые сведения об античных[69] останках. Быть может, мне удастся рассеять некоторые ваши предубеждения.

«Кто бы мог подумать, — про себя добавил господин Синтез, — что в один прекрасный день я стану доисторическим человеком и буду вынужден описывать нашим потомкам, какими мы были в девятнадцатом веке… Как будто неандертальцы[70] или кроманьонцы[71], попадавшие ранее прямиком в антропологические[72] музеи, могли служить веским доказательством современных мне научных достижений и подтверждать или опровергать гипотезы потомков об их предках!»

Он и дальше продолжал бы мысленно свой монолог, но ученого прервал человек среднего роста, который униженно и смущенно приближался к нему. Незнакомец был одет на манер крестьян Центральной Франции, а именно, в серую блузу из грубой и жесткой материи, подпоясанную ремнем, и штаны, наподобие тех, какие носили древние галлы[73]. Он был бос, с непокрытой головой, в руках держал большой поднос, на котором стоял металлический колокол.

Заслышав легкий посвист Большого-Пожилого-Господина, пришелец остановился как вкопанный.

— Перед вами экземпляр мао-чина, — возвестил старик.

— Но, — перебил швед, чье изумление час от часу возрастало, — этот человек нимало не похож на «волосатое тело», на айно, как мы называли диких людей с островов Восточной Азии, у него нет никаких признаков этого примитивного племени. Он белокож, совсем как я, имеет волосы на голове и бороду. Своим типом он напоминает скорее какого-нибудь жителя ныне исчезнувшей Европы.

— Однако это весьма деградировавшая[74] раса, годная в лучшем случае выполнять подсобные функции. Поглядите только на его маленькую голову, на покатый лоб, на склоненную к земле шею, мускулистые, как у животного, руки и ноги… Разве же он способен мыслить! Он не говорит, а горланит, не ест, а жрет, пьет со звериной жадностью, дерется со своими соплеменниками, а когда пьян или зол, не гнушается и убийством. Кроме того, он не может оторваться от земли, прикован к ней всю свою жалкую жизнь, не в силах взмыть над ней в отважном парении, а для того, чтобы передвигаться, вынужден попеременно переставлять ноги. Это существо переходное, самый совершенный представитель животного мира, согласен, но и самое низшее из созданий, достойных ныне называться человеком.

— Только подумать, — с душевной болью пробормотал господин Синтез, — для этих церебральных, безусловно, утонченных и усовершенствованных тысячелетней селекцией[75], я сам — всего лишь подвид антропопитека[76], нечто не намного лучше человекообразной обезьяны, изучавшейся когда-то моими коллегами из научных обществ, дабы связать современного им человека с обезьяньим племенем. Ну, а что они сами за люди, эти церебральные? Скоро выясним.

По знаку старика, о котором швед знал лишь то, что его зовут Тай Ляое, вошедший, с удивлением глядевший, как один из его соплеменников вольготно сидит рядом с хозяином, молча удалился, опустив голову и волоча ноги, унося поднос с какой-то снедью.

— Знаете ли, Тай Ляое, если все ваши мао-чины таковы, как этот индивид, вы их не сможете уподобить жившим на земле десять тысяч лет назад.

— Да, все они таковы.

— И по ним вы судите обо всех доисторических людях белой расы?!

— Разумеется.

— Вы заблуждаетесь. У нас были вырожденцы, но жили среди нас и существа действительно высшие, способные составить славу человечества.

— Все зависит от точки зрения. Если десять тысяч лет назад «волосатые люди», мао-чины, стояли на высшей ступени развития животных, то за десять тысяч лет до вашего времени в первом ряду находились существа еще более низкие по сравнению с вами.

— Еще раз повторяю вам, Большой-Пожилой-Господин, подавляющее большинство белых отнюдь не деградировало так, как этот жалкий раб. Должно быть, вырождение, приведшее эту расу в ее нынешнее состояние, началось одновременно с возвышением вашей.

— Очень возможно. Вообще, если вы соблаговолите уделить мне несколько минут, я обрисую исторические периоды с наидавнейших времен в том виде, в каком наша традиционная история сумела удержать память о них. Быть может, рассказ несколько прояснит вам этот вопрос. С другой стороны, я смогу, пользуясь вашими сведениями, восполнить некоторые пробелы, чтобы частично воссоздать нашу предысторию. Затем вы сделаете свои выводы. Но сперва позвольте сказать одну вещь: я отныне рассматриваю вас как существо неизмеримо высшее, чем наши «волосатые люди»; и вы являетесь живым доказательством того, что в вашу эпоху человек куда как возвышался над своим теперешним жалким состоянием.

— Очень интересно все, что вы говорите, и к тому же я живейшим образом тронут тем хорошим мнением, которое вы составили обо мне. Сделаю все возможное, чтобы его оправдать.

— Итак, традиционная история гласит, что наши предки, чистокровные китайцы, имели большую границу с землей, которую называли Азией. В те времена эта земля в своей восточной части омывалась большим морем…

— Как так? — с живостью прервал его господин Синтез, не забыв все же смягчить свой голос. — Вы сказали «в те времена». Что же, из этого следует, что оно больше не омывает берегов Азии?

— Конечно нет, и уже давно. Это море в значительной степени загромоздили коралловые рифы, чрезмерно разросшиеся, они же сформировали новый континент, соединившийся с материком.

— Я высказывал подобную гипотезу, но я был далек от мысли, что лично увижу, как она оправдалась. Я расскажу вам об этом одну странную историю, Тай Ляое… Извините, что перебил вас, продолжайте.

— Нашим предкам, людям необычайно смиренного нрава, в большинстве своем земледельцам, вскоре стало не хватать земли, так как их племя странным образом сильно увеличило свою численность. Кончилось тем, что они мало-помалу стали распространяться на соседние земли, где встретили белокожих людей, явившихся с Запада. Последние, наделенные сангвиническим[77] темпераментом[78], мечтали только о битвах и вооруженных набегах. Множество раз они нападали на мирных китайцев, которые хотели только одного — жить в мире. Такая территориальная близость двух рас приводила к новым все более кровавым столкновениям, пока намного более многочисленные китайцы не решили положить этому конец. Устав от того, что их все время убивают и эксплуатируют, кроткие землепашцы вынуждены были в целях самозащиты позаимствовать у беспокойных соседей их методы ведения войны, и в один прекрасный день оказалось, что китайцы — бесстрашные воины, неумолимые и беспощадные, как вы скоро об этом узнаете. В анналах[79] нашей истории сохранилась память о полном истреблении белых, живших на земле наших пращуров[80]. Это побоище повлекло за собой ужасные репрессалии…[81] Белые, если не нападали на китайцев, имели обыкновение накидываться на своих же — одна нация — на другую, вследствие этого они жили в постоянной вражде. Вы видите, насколько они уже тогда стояли ниже моих предков, сколько в них было звериных инстинктов. Они предпочитали убивать друг друга вместо того, чтобы жить в согласии и смиренно брать у земли хлеб насущный, наслаждаясь науками и размышлениями. Теперь, впервые в жизни, они решили установить между собой мир и объединенными усилиями победить общего врага. Но не тут-то было! Китайская армия уже была превосходно вооружена и насчитывала миллионы воинов, решивших раз и навсегда разделаться с беспокойными соседями, готовых, покидая отечество, вернуться в него лишь полностью уничтожив белых. Это была расовая война, война на истребление, в ней не было места ни перемириям, ни пощаде. Стремительным, неостановимым потоком китайцы хлынули вперед и докатились до Крайнего Запада. Они разоряли целые страны, сметали с лица земли города, убивали жителей и, в конце концов, обнаружив наиплодороднейшие почвы, задевшие свойственную воинам крестьянскую жилку, там и осели.

— Так и должно было случиться, — тихо заговорил господин Синтез. — Нельзя безнаказанно играть с таким колоссом, как Китайская империя, насчитывавшая в конце XIX века почти полмиллиарда жителей. Скажите мне, Тай Ляое, борьба эта конечно же длилась долго?

— Напротив, многое заставляет нас предположить, что благодаря усовершенствованным приемам битва была хоть и ужасной, но скорой. Малочисленные неизбежно должны были погибнуть.

— Истреблены были все?

— Нет, Сьен-Шунг. Уже в ту эпоху китайцы отличались достаточной сообразительностью, чтобы ни с того ни с сего не подавить все активные силы. Тех, кто выжил, обратили в простых рабов, они были лишены какой бы то ни было интеллектуальной культуры и предназначались для самых тяжелых работ. Специальные законы, подтверждающие мудрость наших предков, были приняты сразу же после победы. Они на вечные времена провозгласили неполноценность побежденных. Был наложен запрет на общение с ними, им возбранялось учение, регулировалась их рождаемость, они были накрепко привязаны к земле, которую им было запрещено покидать. С той поры и началось вырождение наших мао-чинов, жалких потомков белых, потерпевших поражение в двухтысячном году. Что касается названия «мао-чин», оно вошло в обиход во времена, когда наши предки порабощали пленников. Вы говорили, что когда-то так именовались самые отсталые племена, обитавшие на далеких границах древнего Китая?

— Да.

— Не кажется ли вам, что эта кличка по аналогии могла быть перенесена победителями на всех побежденных? Так как побежденные обросли бородами, чем напоминали дикарей, китайцы должны были отметить это сходство и сделать свои выводы. И дикари и побежденные были в глазах завоевателей в равной мере низшими существами: первые — по природе своей, вторые — в силу того, что их закабалили. Их объединили под одним именем.

— Совершенно верно, — рассеянно согласился господин Синтез, которого эти этимологические[82] изыскания оставили равнодушным, — он переживал катастрофу, постигшую его расу.

— Я продолжаю. На Западе началась экспансия[83] китайской расы, она наступала со всех сторон и пышно расцвела, воцарясь на руинах цивилизации ваших предков, существование которой я, с ваших слов, склонен признать. Азия, Европа, а вскоре и Северная Африка — все стало Китаем, а численность желтого народонаселения приумножилась до неслыханных размеров, в то время как популяция[84] мао-чинов оставалась строго ограниченной. Это случилось в эпоху, которую наша хронология[85] затрудняется определить, но не позже двадцать четвертого века…

— Кстати, о хронологии. Должен заметить, что вы сохранили нашу, придуманную теми самыми белыми, которых вы так жестоко уничтожили.

— Разумеется. И это нас нимало не смущает. В конечном итоге, это единственное, что мы позаимствовали. Как бы там ни было, приблизительно в двадцать четвертом веке планета претерпела неожиданные потрясения — атмосферные, геологические и даже астрономические. После страшных землетрясений сильно сдвинулись большие земные пласты, сместились некоторые моря и даже континенты, полностью видоизменились районы Арктики и Антарктики. Перепутались времена года, и по всей планете стало наблюдаться резкое понижение атмосферной температуры. Я описываю вам все эти события очень бегло, но готов, если вы сочтете уместным, позже изложить, как наука объясняет возможные причины катаклизма[86]. Льды надолго сковали южные и северные территории, некогда покоренные завоевателями, которые сами были оттеснены теперь в более теплые широты. А в северных широтах осталась прозябать лишь горсточка мао-чинов, которые по сию пору влачат там на подножном корму свое жалкое существование, ведя неблагодарную, но упорную борьбу с непреодолимым бесплодием почвы. Наши предки, спасаясь, бежали из Европы, ставшей северным краем, и прямиком ринулись в Африку.

— А как же Средиземное море, разделявшее эти континенты?

— Если оно и было раньше, то исчезло после катаклизма, о котором я вам говорил. Во времена второй миграции наши предки обнаружили примитивную расу с абсолютно черной кожей, расу очень добродушную, гостеприимную, миролюбивую и чрезвычайно трудолюбивую. Чернокожие, в отличие от белокожих, встретили их не как заклятых врагов, а, наоборот, приветливо, по-братски и с готовностью поделились с пришельцами своими землями. Вскоре произошло феноменальное, но вполне оправданное антропологическое явление. Между чернокожими и желтокожими возникли многочисленные и весьма богатые потомством браки, причем метисация ни в коей мере не повлияла на дальнейшую плодовитость, как того можно было опасаться. Началось взаимопроникновение обеих рас, их полное слияние, лишенное преобладания одной над другой. Более того, скрещивание дало чудесные результаты, от которых выиграли обе. Чернокожие внесли свою телесную силу и выносливость, неутомимость, врожденную привычку к тропическому климату, иммунитет[87] к местным болезням, свежую кровь. Желтый человек привнес умственные способности, развитые тысячелетиями цивилизации, искусства, науки, промышленность, упорядоченный разум, стойкую волю и совершенную социальную структуру. Смешавшись с молодой, могучей кровью детей природы, быть может, китайская кровь, ослабевшая в течение веков, регенерировалась[88], заиграла с новой силой.

— Словом, «человеческая трансплантация»[89], — откликнулся господин Синтез, все более проникаясь интересом к словам собеседника.

— Вы говорите, простая пересадка?

— Да. И я с интересом отмечаю, что результаты ее превосходны, во всяком случае здесь, в Центральной Африке, которую вы именуете Западным Китаем. Но любопытно было бы узнать, как происходило это скрещивание, как происходила эволюция в других точках планеты, которые вы называете Центральным Китаем, Западным Китаем, чтобы избежать терминологической путаницы. И, прежде всего, ответьте: раса, населяющая эти отдаленные провинции, полностью ли она похожа на вашу?

— Целиком и полностью.

— Вот это-то и невероятно!

— Ничего невероятного тут нет, и сейчас вы поймете почему. Соблаговолите мысленно начертать на расстоянии тридцати градусов над и под экватором две окружности, чтоб они охватывали всю окружность земли.

— Начертил.

— В этих пределах[90] находится почти вся наша обитаемая земля.

— Этот объем кажется мне на диво маленьким, должно быть, человечеству на нем тесновато.

— Вы забываете, Рожденный-Прежде, что если двигаться по солнцу от древнего Китая, нашей колыбели, тоже обнаруживаешь землю.

— Правильно. Вы говорили, что там простерся огромный континент, образованный разросшимися кораллами…

— …Который приподнялся в силу разразившейся катастрофы, о которой я вам поведал. Итак, именно в вашу эпоху этот край, усеянный островами, был заселен людьми негроидной расы.

— Вы совершенно правы. Тай Ляое. Теперь я понял, каким образом происходило это скрещивание, это слияние двух рас. Имел место исход народов из Восточного Китая — мы называли их папуасами, австралийцами, полинезийцами, — и они так же смешались с китайцами. Затем массы представителей монголоидной расы ринулись по этому новому континенту, встретив на своем пути американских негров и красавцев негров с Антильских островов. Мало того, что землетрясение привело к возникновению между Африкой и Америкой новых земель, оно еще и привнесло в Америку значительное количество негров, к которым примешались индейцы, потомки древних монголов.

— Ваше предположение совершенно верно. Суша стала так прекрасна, что теперь можно обойти пешком всю планету, не замочив ног.

— Ах, как это замечательно! Это опрокидывает все мои прежние прогнозы на будущее. Сейчас я спрашиваю себя: как в мое время отнеслись бы к человеку, который осмелился бы утверждать, что будущее принадлежит неграм и китайцам!.. Или что спустя несколько тысячелетий можно будет по суше пересечь экватор!

— С радостью предложу вам совершить это путешествие, Сьен-Шунг! Прогулка столь же приятная, сколь и быстрая.

— О, я не сомневаюсь, что вы располагаете превосходными видами транспорта — скоростными и комфортабельными.

— Скорость их очень высока!

— Меня ничто уже больше не удивляет, Большой-Пожилой-Господин. Однако вы меня заинтересовали. Полагаю, мы не поплывем морем?

— Уже тысячи лет не существует такого способа передвижения. Он сохранился только в легендах.

— Но люди, вам подобные, не опустятся до путешествия по земле.

— Хорошо сказано, Рожденный-Прежде!

— Значит, мы полетим по воздуху?

— Угадали, Сьен-Шунг!

— Наверное, на воздушном шаре?

— Фи, что вы! Прапрапрапрадеды наших прапрапраправнуков сами не видели, но слыхали, что когда-то, за двадцать столетий до них, в музеях хранились неуклюжие летательные аппараты.

— Значит, я буду сопровождать вас по воздуху?

— Да еще и со скоростью, близкой к скорости света![91]

ГЛАВА 4

Размышления о церебральной гипертрофии большеголовых людей. — Психическая сила. — Левитация, или полет над землей человеческого тела. — Примеры, взятые у современников господина Синтеза. — Опыты господина Крукса. — Невероятная сила Тай Ляое. — Об электрических скатах[92]. — Начало путешествия господина Синтеза по воздуху. — Фарфоровый дом. — Хозяева и рабы. — В молодые годы. — Прибытие.

— И вы готовы отправиться в такое оригинальное путешествие? — спросил господин Синтез у своего любезного собеседника.

— Мы всегда готовы передвигаться куда угодно, ибо везде находим все необходимое для поддержания жизнедеятельности, мы всюду чувствуем себя как дома.

— Еще одно слово и минутную передышку, прошу вас, Большой-Пожилой-Господин.

— Все, что хотите, Рожденный-Прежде.

— Тысяча благодарностей за вашу неисчерпаемую любезность. Я прекрасно понял цепь необычайных событий, которые вы мне вкратце изложили и к которым, смею надеяться, мы еще впоследствии вернемся более подробно.

— Повторяю, буду счастлив приобщить вас и к прошлому, и к настоящему.

— Еще раз спасибо. Все исторические данные, относящиеся и к людям, и к предметам, все перемены, происшедшие в строении земной коры, какие бы они ни были, отнюдь не иррациональны[93], и я охотно в это поверю, если вы представите мне неоспоримые факты. Однако я хотел бы задать несколько вопросов, касающихся вашего анатомического строения, присущей вам чрезвычайной, почти болезненной впечатлительности, расспросить о той поразительной силе, которая, согласно желанию, превращает вас в существа воздухоплавающие, в счастливых соперников тех, кто наделен крыльями и может свободно парить над землей, к которой мы, грешные, накрепко привязаны.

— Вы конечно же не могли не понять, что наш мозг, будучи органом, который тысячелетиями пребывал в состоянии беспрерывной тренировки, сумел развиться до такой степени, которая представляется вам чудовищной. Между тем в природе этот феномен можно наблюдать постоянно.

— Действительно, доказано, что орган, бездействующий в течение ряда поколений, слабеет, атрофируется, постепенно отмирает. И напротив, как вы только что заметили, орган, постоянно работающий, увеличивается, укрепляется, иногда гипертрофируется за счет других органов. В мое время мы это знали.

— Нет ничего загадочного и в нашей впечатлительности, показавшейся вам болезненной. Она проистекает от нервной доминанты, которая, в свою очередь, обусловлена доминантой[94] мозговой. Мы ведь церебральные, а значит, непременно должны быть нервными.

— Верно.

— Объем нашего мозга почти в три раза превышает ваш, поэтому мы и должны быть в три раза более нервными.

— Вне всякого сомнения.

— Но эта пропорция, с виду такая правильная, не всегда приложима на практике.

— Разумеется, ведь нужно учитывать, какова была тренировка вашего мозгового вещества и нервной субстанции.

— Тренировка длилась веками без единой паузы и продолжается перманентно[95]. Но надо особо отметить — длилась веками. Потому что отцы передавали из поколения в поколение впечатлительность, которую мы беспрестанно совершенствовали.

— До полной внематериальности?

— Вы нашли точное слово, Сьен-Шунг. Внематериальность! Именно это я имел в виду. Так и есть — вот оно, состояние, к которому мы неудержимо стремимся и которого, без сомнения, достигнут наши более счастливые потомки.

— Вот, оказывается, откуда и церебральная гипертрофия, и повышенная возбудимость, которая делает нестерпимым любой более или менее интенсивный шум, обыкновенный звук голоса, неожиданное или резкое движение.

— Да, и до такой степени, что мы вынуждены всегда быть начеку, чтобы сгладить эффект всякого возбудителя и дабы облегчить себе условия существования. Мы смягчаем, затушевываем любой раздражитель, способный хоть чем-то поколебать, обеспокоить наш столь деликатный организм. Словом, все вокруг нас обустроено таким образом, чтобы избегать малейшего непривычного шума. Наши рабы мао-чины должны разговаривать шепотом — и никогда ни единого крика…

— Но если начинается гроза, гремит гром?..

— Непостижимая чуткость наших нервов предупреждает нас о ее приближении: задолго до ее начала мы переносимся в те места, где безоблачное небо, где светит солнце.

— У вас на все есть ответ, Тай Ляое, и я вами безмерно восхищаюсь. Эту чудесную, потрясающую силу я назову психической силой…

— Вы сказали — психической силой?! Знайте же, Сьен-Шунг, вы — замечательный человек!

— Ну что вы, Большой-Пожилой-Господин!

— А то, что мы тоже определяем именно этим термином силу, в тайну которой я только что попытался вас посвятить.

— В свою очередь, позвольте сообщить вам, что и в мое время были люди, к которым благоволила природа — они пользовались этой восхитительной привилегией спонтанно[96] взмывать над землей.

— Что вы говорите, Сьен-Шунг?!

— Чистую правду, Тай Ляое. Однако это чудесное свойство, это драгоценное состояние давались им лишь время от времени — им до вас было далеко.

— Ха! Неужели вы думаете, что все мои современники им владеют в равной степени? Не заблуждайтесь, Рожденный-Прежде! Точно так же, как люди разнятся между собой ростом, силой мышц, интеллектуальными способностями, так и психической силой мои современники наделены неравномерно.

— Это кажется мне справедливым и соответствует законам природы, которая никогда не сотворяла эквивалентов[97] ни в животном, ни в растительном мире.

— Вы меня великолепно понимаете, Сьен-Шунг! Вы утешили мою старость, ведь это большое счастье — обнаружить среди обломков старого мира такого разумного собеседника! Вы действительно опередили свое время!

— Увы, увы!

— Но вы только что произнесли слова: «психическая сила». Вы сказали, что десять тысяч лет тому назад кое-кто из ваших современников — мао-чинов — обладал даром, который и у нас-то редкость и в котором совершенно отказано современным мао-чинам.

— Я не сказал ничего, что было бы ложью, Тай Ляое, и сейчас докажу вам это.

— Я ни на секунду не усомнился в правдивости ваших слов, Сьен-Шунг! Я лишь хотел спросить, в чем отличие и сходство церебральных вашего века и нашего.

— Сходства немного, и то весьма отдаленное. Они были не более церебральными, чем все остальные люди, владели на весьма низком уровне той силой, увидев которую в вас я испытываю восхищение и зависть. Тем не менее факт неоспорим. Повторяю, не только в девятнадцатом веке, но и ранее существовали люди, наделенные способностью без видимой причины подниматься над землей, оставаться в таком положении и некоторое время парить в воздухе безо всякой опоры. Мы называли этот феномен словом «левитация»[98]. Я своими глазами видел в Индии, как пандиты, то есть озаренные или посвященные, медленно поднимались за счет одной лишь силы воли над землей и зависали в воздухе. Эти люди жили исключительно созерцательной жизнью, углублялись в себя, отрешались, насколько возможно, от внешнего мира и в какой-то момент им одним известными способами до последней крайности напрягали свои нервы, усиливали их чувствительность. Могу привести многочисленные примеры. Хотел бы остановиться на самых доказательных, на тех, которые были взяты под строжайший научный контроль, что исключало малейшую возможность мошенничества со стороны свидетелей или участников. Так вот, англичанин мистер Крукс, член лондонского Королевского общества, известный своими выдающимися открытиями в области химии, а также памятными опытами в области радиоактивности, неоднократно… Ах, Боже мой, я вам рассказываю про Королевское общество, про Лондон, про Англию, как будто говорю со своим современником… Воистину, мой рассудок с трудом постигает, как много воды утекло с тех пор…

— Вы рассказываете очень интересно, Сьен-Шунг! Поверьте, при этом воспроизведении прошлого я испытываю такое же наслаждение, какое вскоре испытаете вы, знакомясь с настоящим! Кроме того, я счастлив узнать, что среди живших тогда находились, несмотря на несовершенство, вернее, на значительно более низкий уровень развития их организма, люди, которые пусть хоть временно и частично, но все же были наделены даром, которым владеем мы. Будьте любезны, продолжайте.

— Ну так вот, мистер Крукс сумел с помощью простого, но очень хитроумно сделанного прибора зарегистрировать и измерить силу, развиваемую этими счастливчиками. При этом они не делали ни одного видимого глазу движения и, как казалось, даже не подозревали о такой значительной затрате своей энергии. А ведь точные приборы не лгут, у них нельзя вызвать галлюцинацию, не так ли?

— Вне всякого сомнения. А скажите-ка мне, Рожденный-Прежде, какова же была эта сила, которую вы считаете значительной?

— Достаточной, чтобы поднять человека на несколько сантиметров, а то и метров над землей. Аппаратура зафиксировала давление, в сто пятьдесят раз превышающее принятую единицу измерения[99].

— Превосходно. Каков, по вашему мнению, вес блока, на котором вы недавно проснулись?

— Он сделан из стекла или хрусталя, не так ли?

— Из хрусталя. Он тяжел, как по-вашему?

— Гм, от тысячи пятисот до двух тысяч килограммов… А может быть, и больше…

— Тогда смотрите.

Говоря это, старик медленно поднялся, потверже встал на ноги, слегка откинулся назад и коснулся растопыренными пальцами обеих рук огромного блока.

Легко можно себе представить удивление господина Синтеза, когда он увидел, что неподъемная масса сдвинулась и стала быстро скользить по изящным мозаикам пола, как будто ее тянул мощный механизм.

— Я могу, — как ни в чем не бывало продолжал старик, — по вашему желанию повернуть эту глыбу той или иной гранью.

— О, не надо. Я уже убедился, что и такой подвиг вам по плечу.

— Да, потому что наши силы, можно сказать, неисчерпаемы. Если я возьму вас двумя пальцами за запястье, то смогу сломать его или отсечь вам руку, как если бы ее придавил один из углов этого блока, который я передвигаю легким движением.

— Не сомневаюсь.

— Еще два слова, прежде чем оказать вам честь, которой вы вполне заслуживаете, и ознакомить вас с нашим миром. Как объяснили бы вы, жившие десять тысяч лет назад, этот феномен, ставший для нас теперь единственным способом жизни?

— Мы предположили бы, что эта сила, будучи чисто нервного происхождения, образует вокруг тела нечто вроде нервной атмосферы разной интенсивности, способной в поле своего действия придавать ускорение тяжелым предметам. Таким же образом, по нашему мнению, происходила левитация, или поднятие, человеческого тела: совершалось, так сказать, выталкивание тела землей, происходящее вследствие того, что человека со всех сторон окружала нервная атмосфера.

— Иного объяснения и быть не может, и я в свою очередь потрясен, услышав, что человек, живший в столь отдаленные времена, сформулировал суть этого явления с такой точностью.

— Тем не менее, несмотря на всю очевидность, большинство моих современников его отвергали.

— Неужели они были такими маловерами?

— Бόльшими, чем вы можете себе представить.

— Однако и в природе встречаются существа, наделенные совершенно особыми свойствами…

— Возьмем, к примеру, электрического ската, обладающего, так сказать, электрическим чувствованием, которое, соблюдая известные пропорции, можно приравнять к вышеупомянутой психической силе. Ведь вокруг ската электричество тоже образует некую особую наэлектризованную атмосферу.

— Вы совершенно правы, Сьен-Шунг. Однако оставим на время этот вопрос. Чувствуете ли вы себя в силах покинуть это место, где я имел счастье вас найти и предпринять обещанное мною путешествие? Ясность ума свидетельствует, что вы полностью пробудились от тысячелетнего сна, а это главное. Что касается физического состояния, то оно, думается, тоже вполне удовлетворительно. Будь вы даже слабее ребенка, и тогда, ничем не рискуя и не почувствовав усталости, смогли бы отправиться в путешествие, которое будет, не сомневаюсь, и легким и интересным.

— Дорогой Тай Ляое, целиком вручаю себя в ваши руки.

— «Вручаю себя в ваши руки» — как точно сказано! Вы и не представляете, насколько метко попали в цель!

Четверо церебралов (так их про себя величал господин Синтез, или Сьен-Шунг, как его теперь называли) медленно приближались к двум собеседникам. Так как швед умерил силу своего звучного голоса и не вносил больше никакого разлада в сверхчувствительные и субтильные[100] организмы, подошедшие столпились вокруг и стали разглядывать незнакомца с дружелюбным любопытством.

Тай Ляое что-то прошелестел, большеголовые подошли еще ближе к господину Синтезу и, согнув руки в локтях, стали легко касаться тела.

Под воздействием этих почти не ощутимых прикосновений он с восторгом почувствовал, что оторвался от пола и медленно поднимается в центре группы ввысь.

От волнения старик утратил свое обычное хладнокровие.

— Вот он, этот чудесный способ передвижения, почтеннейший Тай Ляое!

— Довольны, Рожденный-Прежде?

— Еще спрашиваете! Я в таком восторге, что не нахожу слов. Блаженство, да и только!

Группа, плавно преодолев широкое отверстие, очутилась на свежем воздухе и зависла на двадцатиметровой высоте.

— Вот видите, головокружения нет, — заговорил Тай Ляое. — Ничего не бойтесь, риска нет, ведь мы вас поддерживаем в центре атмосферы, образованной вокруг наших тел. Что вы предпочтете: со скоростью мысли перенестись в Тимбукту или, как любознательный и опытный путешественник, медленно проплыть над землей на небольшой высоте и все внимательно рассмотреть?

— Если это не затруднит вас, Большой-Пожилой-Господин, и если ваши любезные спутники не откажутся снизойти до моей просьбы, я предпочел бы второе.

— Выбирайте, Сьен-Шунг, а долг гостеприимных хозяев повелевает исполнять все ваши желания.

— Тысяча благодарностей! Я надеюсь, что не слишком вас утомлю?

В ответ послышался смех — очень тихий, ничуть не ироничный, — и господин Синтез, чувствуя, как легко парят над землей его новые друзья, понял, что сморозил невероятную глупость.

Летящая с небольшой скоростью группа на минуту остановилась, чтобы дать своему «доисторическому предку» впервые полюбоваться местностью, где он таким чудесным образом оказался.

Против ожидания зрелище его не удивило. Он увидел небольшой городок, асимметрично разбросанные постройки, окруженные разнообразными живописно расположенными зелеными насаждениями. Рядом с великолепными образцами тропической флоры[101] соседствовали представители зоны умеренного климата, хорошо различимые по их кронам. Сочетание это составляло очаровательный контраст. Красивые здания, далеко отстоящие друг от друга, в большинстве своем были довольно высокими и отличались архитектурным своеобразием. Сверкали на солнце крыши и стены — многоцветные, различных оттенков. Но в целом все это буйство красок являло редкую по своей гармоничности картину.

— Эти, если не ошибаюсь, — тихо сказал господин Синтез, — китайские домики очень похожи на те, которые я видел в свое время на землях Поднебесной империи. Их форма и характер остались почти теми же.

— Как и наш язык и наши черты лица, Сьен-Шунг, — отозвался Тай Ляое. — Зачем менять то, что красиво и удобно? Это фарфоровые дома — чистенькие, свежие, безвредные для здоровья. Они имеют то преимущество, что не впитывают миазмов, исходящих от болот на побережье, непроницаемы для насекомых и вредных рептилий, защищают от палящих солнечных лучей. Чего ж еще хотеть?

— Значит, для их создания нужны и искусные строители, и сноровистые ремесленники, добывающие необходимые материалы?

— Для этого у нас есть подсобные рабочие, мао-чины.

— Действительно. Видя вас, таких благородных, таких утонченных, ни в малейшей степени не пригодных для грубых работ, я забыл, что на Земле живет еще одна раса… моя раса. Раса угнетенных, проклятых…

— Но они не унижены и не прокляты, как вы подумали, Рожденный-Прежде. Это просто существа низшего порядка, которые трудятся пусть без инициативы, но и без отвращения, почти как животные. Они не придумывают ничего нового, но, выполняя наши приказы, стали отменными ремесленниками, рабочими, земледельцами.

— Но им запрещено подняться над их жалким положением?

— Разве в ваше время было иначе? Разве не было людей низших, обездоленных, обреченных выполнять самые неблагодарные, самые тяжелые работы, в то время как счастливцы извлекали выгоду из их изнурительного труда, из их пота? А сами вы, Сьен-Шунг, человек высокого развития и культуры, разве вы когда-нибудь копали землю лопатой, переносили грузы, ткали одежду, убирали хлеб? Вы все это приказывали выполнять нижестоящим, вашим мао-чинам, к которым вы не относились как к равным себе, хотя это были такие же люди, как вы, лишь уступающие вам в интеллекте. В ваше время разница между эксплуататором и эксплуатируемым была не так заметна, как сегодня, тем не менее она существовала.

— Но мы им платили.

— Неужели вы думаете, что мао-чины работают бесплатно? Мы даем им все, что может понадобиться: пищу, крышу над головой, одежду, медицинский уход, если они больны, приют и отдых, когда они состарятся. Делали ли вы то же самое для людей одной с вами расы?

— Между тем все, что они здесь производят, в первую голову принадлежит им самим: и пища, которую вы им даете, и одежда, которую они сами шьют, и дома, которые возводят, и еще бесконечное множество вещей. Если бы вас не было, они продолжали бы производить для собственного потребления все, что вы считаете нужным им давать. Короче говоря, они могут прожить без вас.

— Вы забыли о том, что они — порабощенная раса, а мы — их господа. Все, что вы видите вокруг, — принадлежит нам, они не могут и не должны владеть чем-либо на правах собственности. Для них наша воля — закон, потому что совершенно очевидно, что они ниже самого худшего из нас. Вы все поняли, не так ли? — закончил Тай Ляое свою речь, в течение которой его музыкальный голос ни разу не зазвучал громче.

«Увы! — сказал себе господин Синтез. — Я слышал, как точно так же рассуждали во времена моей юности рабовладельцы. Точно так же думали позднее американцы в Южных штатах, пока не грянула кровопролитная Война за независимость[102], разбившая цепи стольких несчастных, но не покончившая с этой омерзительной язвой — рабством. Однако какой же нынче взяли реванш отдаленные потомки дяди Тома![103]»

Группа снова пустилась в полет, прибавив в скорости, в то время как старый ученый, погрузившись в раздумья, с небес рассматривал землю: ручьи и реки, леса, поля, строения, согбенных на ниве или медленно бредущих по дорогам мао-чинов, в то время как большеголовые церебралы лениво скользили мимо или, повинуясь капризу, стрелой проносились в небесах.

Тай Ляое первый нарушил молчание, которое почтительно соблюдали его товарищи, бывшие моложе и явно ниже по положению в этой таинственной иерархии Церебральной Республики.

Добрейший старец, видимо, был немного говорлив, и молчание его тяготило.

— Не хотите ли, — обратился он к господину Синтезу, — чтобы мы еще увеличили скорость полета? До самого Тимбукту здесь нет ничего интересного. Там сделаем небольшую остановку и полетим дальше вокруг всей планеты.

— Пожалуйста, Тай Ляое. Однако мне хотелось бы получить от вас некоторые сведения касательно структуры вашего общества, чтобы целиком и полностью отдаться созерцанию чудес, которые вы мне покажете, и не отвлекаться ни на что другое. Я всегда был человеком методичным, даже скрупулезным[104], не люблю делать несколько дел сразу.

— Вы всегда можете положиться на мою к вам благосклонность, Сьен-Шунг.

— Мы, по вашим словам, направляемся в Тимбукту, город, где вы живете постоянно. Не соблаговолите ли рассказать, каков у вас семейный уклад, каковы связи между вами, как вы относитесь к мао-чинам, презираемым, но необходимым помощникам. Владеет ли каждый из вас одним или многими рабами, или ваше главенство распространяется на всю расу в целом?

— Я кратко и ясно отвечу на вопросы, свидетельствующие об интересе к нашему обществу. Постараюсь так проинформировать вас, чтобы вы смогли вскоре подкованным войти в нашу жизнь. Но сначала скажите, как вы себя чувствуете?

— Великолепно!

— Вам нравится так передвигаться?

— Я был бы неблагодарным человеком, если бы не счел это замечательным. Нечего и говорить, я сожалею лишь о том, что моя старость мешает мне самому овладеть этим способом передвижения. Но не стесняю ли я вас, не утомляю ли?

— Нисколько. Мы не знаем, что такое усталость, ведь наши психические возможности безграничны. Следовательно, такой добавочный груз, как ваше тело, плывущее в нашей нервной атмосфере, весит для нас не более мельчайшей пушинки. Вернусь к вопросу о семейном укладе. Предки были полигамны[105]. Но вот уже пять или шесть тысяч лет назад вошла в обычай моногамия[106], хотя никакого законодательства по этому вопросу нет — нигде не сказано, сколько жен может быть у гражданина. Такая же свобода в выборе местожительства.

— Как, разве каждая супружеская пара не владеет собственным домом в избранном ею месте, разве не дома воспитываются дети, содержится прислуга?

— И да и нет. Домаявляются всеобщей собственностью. Каждый выбирает себе дом по вкусу, устраивается, живет в нем некоторое время и в один прекрасный день покидает — иногда по необходимости, иногда — по прихоти фантазии. Построенные из массивного фарфора дома почти невозможно разрушить, они служат многим и многим поколениям. Если домов становится недостаточно или старые приходят в негодность, мао-чины их тотчас же заменяют.

— Охотно допускаю такую систему, в чем-то сходную с американской системой меблированных комнат. Но как живут мао-чины?

— Они привязаны к жилью и к небольшому земельному участку около дома, должны каждую секунду в течение всей жизни находиться в распоряжении своего хозяина, кто бы он ни был, чтобы тотчас же, в одиночку или группой, приступить к необходимым работам. Когда кто-либо из нас перемещается — сами посудите, насколько частыми бывают такие перемещения, — он всегда находит себе дом, рабов, пищу — кстати сказать, одинаковую для взрослых людей обоего пола.

— При такой системе вы, надо полагать, мало времени живете в кругу семьи. Хватает ли у вас времени заниматься хотя бы образованием своих детей?

Новым взрывом смеха откликнулись спутники господина Синтеза на это соображение, безусловно неожиданное и странное.

Как только веселость улеглась, Тай Ляое заговорил снова:

— Мы смеемся от души, совсем не думая вас обидеть. Просто мы, церебральные, затрудняемся даже предположить факт существования где-либо в мире человека, полагающего, что мы сами воспитываем детей.

— Объяснитесь же, Большой-Пожилой-Господин, — попросил господин Синтез, как бы извиняясь за высказанную нелепость.

— Это очень просто: наши дети растут в коммунах под присмотром женщин мао-чинов. Они кормят их тем, что предназначено для младшего возраста, обеспечивают уход за ними, удовлетворяют все их потребности, и так до тех пор, пока те не начнут лепетать первые слова, делать первые шаги по земле, как простые мао-чины, и пытаться вдруг оторваться от земли, как их родители.

— Это мне кажется довольно рациональным[107]. А затем?

— Они воспитываются коммунами, в специальных учебных заведениях под наблюдением, пока маленькие, — женщин, а как подрастут, — мужчин.

— Я так и думал, Большой-Пожилой-Господин. Но эти наставники детей и юношества уже не мао-чины, не так ли?

— Нет, конечно. Это церебральные.

— Вы недавно говорили о полном равенстве, которое царит среди вас, людей высшей касты… Но вы сказали также, что живете лишь по своей собственной воле, она — закон жизни… Как же увязать такую абсолютную независимость с оседлым образом жизни и даже неким рабским повиновением, необходимым для выполнения, так сказать, педагогических функций?

— Оседлый образ жизни? Пусть так. Но его длительность строго ограничена. К тому же от этой обязанности никто не может уклониться. Наши законы строго обязывают каждого гражданина поочередно и бесплатно посвятить себя воспитанию подрастающего поколения. Что до рабского повиновения, то этим словом никак нельзя определить самую благородную, самую возвышенную функцию, которой только может посвятить себя отец семейства. Уж поверьте, никто не стремится увильнуть от этой обязанности, и все мы равны перед нашим долгом.

— Я восхищен, Тай Ляое, и прошу прощения за допущенную ошибку.

— Мне не за что прощать вас, Сьен-Шунг, вы ведь спросили от души и безо всякой задней мысли. Однако ваше замечание доказало мне, что в ваше время люди относились к воспитанию детей менее ответственно.

— Но тогда необходимо, чтобы вы все без исключения сами имели прекрасное образование?

— А вы в этом сомневаетесь? Знайте же, что мы все по достижении определенного возраста овладеваем всеми знаниями, накопленными человечеством.

— Хотел бы я когда-нибудь поприсутствовать на одном из ваших… сеансов. На лекции, как мы говорили в старину.

— Секундочку. Если желаете, мы ускорим наш полет, дабы мгновенно преодолеть расстояние, отделяющее нас от города.

— Еще одно словечко. Когда вы вот так, со скоростью света, пересекаете пространство, не бывает ли столкновений между путешествующими? Одна эта мысль заставляет меня дрожать за вас.

— Этого не случается никогда. Когда два тела движутся по одной линии навстречу друг другу, между их двумя нервными атмосферами возникает некое отталкивание, и они пролетают, не задев друг друга.

Господин Синтез собирался было ответить, быть может, возразить, но не успел. Как только Тай Ляое договорил последнюю фразу, он почувствовал, что его легонько стиснули, затем все тело стало покалывать как бы слабыми электрическими разрядами — аналогичное покалывание он ощущал во время своего воскрешения. Все окончилось молниеносно. Он услыхал нежный голос Тай Ляое:

— Вот мы и прибыли.

ГЛАВА 5

Угнетенные расы берут реванш. — Школа. — Ученики спят, но от этого учатся еще лучше. — «Проснитесь!» — Гипноз и внушение в доисторические времена. — Нестираемая память об единожды услышанном. — Доисторический музей. — Изумление господина Синтеза. — Стотонная пушка, пластина из брони, винт. — Боги железного века. — Гипотезы Тай Ляое.

Группа воздухоплавателей ступила на землю посреди большого города, на площади, обсаженной красивыми деревьями и окруженной грандиозными зданиями.

Господин Синтез выразил желание пройтись по ней, на что его спутники охотно согласились, полагая такую причуду весьма естественной для человека, который проспал десять веков и у которого суставы утратили былую подвижность. Ученый медленно, с трудом переставлял ноги, с первого взгляда было понятно: человек отвык от подобных упражнений.

Швед бормотал себе под нос:

— Так вот он, загадочный город, который стоял когда-то в самом сердце варварской страны на берегу таинственной реки и который выжил после полной перестройки планеты. Наша цивилизация, которой мы так гордились, исчезла, почти не оставив следов, земная ось, в каком-то смысле, сместилась. Моря и континенты были потрясены катастрофой, людские расы преобразовались, сама суть человеческого естества у части людей изменилась почти до неузнаваемости, а эти абсурдные три слога Тим-бук-ту — выжили! И выжило не только название. На том месте, где стояли жалкие лачуги дикарей, раскинулся прекрасный город, один из очагов современной цивилизации! Париж… Лондон… Берлин… Рим… Петербург… Они не стали даже тем, чем были в мое время Вавилон[108], Фивы[109], Ниневия[110], города, хоть и исчезнувшие, но сохранившиеся в памяти потомков! Ничего не осталось от того, что составляло нашу славу и гордость, даже безымянных руин, как в Индии, Камбодже, Мексике или на Яве. Ничего! А Тимбукту, ставший китайским, блистает под солнцем Африки. Там, где когда-то была пустыня, буйно цветут жемчужины растительного царства. А представители моей расы, чистокровные белые, отупели, выродились, превратились в невольников на этой земле проклятого рабства!

Горькие размышления были прерваны мелодичным голосом Тай Ляое:

— Вы высказали желание присутствовать на учебном сеансе. Вот одна из наших школ, там сейчас много детей. Подойдем и послушаем, что преподает отец семейства юным представителям будущего поколения.

Кивком головы господин Синтез выразил согласие и вместе со своими спутниками приблизился к одному из зданий, внутри которого было тихо, как в склепе[111].

Войдя, они попали в громадный зал, построенный амфитеатром[112], на скамьях которого расположились сотни детей, застывших в такой неподвижности, что их можно было принять за статуи.

— По правде говоря, — не удержался господин Синтез, — странно, что эти юные церебралы так молчаливы. Никто не делает ни малейшего жеста, никто не перешептывается… Такой железной дисциплине отцы семейства сумели подчинить своих воспитанников?

— Вы заблуждаетесь, Сьен-Шунг, — прошелестел Тай Ляое на ухо своему новому другу. — Наши дети не знают принуждения и понятия не имеют о том, что вы именуете дисциплиной.

— Тем не менее эта неподвижность, эта гнетущая тишина, скованность всех этих маленьких тел, напоминающая состояние каталепсии…

— Еще раз говорю вам, вы заблуждаетесь. Знайте же, что все эти дети спят.

— Спят? В школе?! Спят, когда говорит учитель?!

— Именно так. Учить наших детей во сне — это единственный принятый у нас способ, чтобы, не утомляя их, ввести в их мозг самые сложные науки и навсегда зафиксировать в памяти полученную информацию. Но потрудитесь послушать, что говорит учитель.

Педагог говорил очень тихо, как и все его соотечественники, но скороговоркой — казалось, он хочет за единицу времени успеть сказать как можно больше. Дружески кивнув Тай Ляое и его спутникам, он с удивлением воззрился на незнакомца, как бы спрашивая себя, каким образом здесь очутился странного вида, гигантского роста, одетый в необычное платье мао-чин с длинной седой и всклокоченной бородой и почему окружающие его церебральные оказывают ему знаки глубочайшего почтения.

Если принять во внимание, что мао-чинам на протяжении столетий было строжайше запрещено даже близко подходить к каким-либо учебным заведениям, легко понять естественное изумление педагога. После секундного колебания и повинуясь знаку Тай Ляое, он вновь обратился к юным слушателям, никто из которых даже глазом не моргнул.

Несмотря на тихий голос учителя и на быстрый темп его речи, господин Синтез, хоть и не без труда, понял, что эхо урок по космографии[113] и что он посвящен планетам Солнечной системы. Шла речь о планете Марс[114]. Преподаватель говорил о его жителях, о видах продукции, о физическом строении, об истории, о прогрессе, достигнутом марсианами в искусствах, в науках, в промышленности. Все это было изложено в таких деталях, объяснено и прокомментировано с помощью такого количества фактов и с такой точностью, что можно было подумать: урок посвящен одному из районов земного шара.

И хотя швед был убежден, что человечество на протяжении длиннейшей череды лет совершило чудеса, все же он и представить себе не мог, что церебралы превосходно осведомлены не только о конфигурации другой планеты, но и знают все секреты ее жизни, как будто их от нее не отделяют по меньшей мере семьдесят семь миллионов лье непреодолимого космического пространства.

Но факт был налицо — очевидный, неоспоримый.

Тай Ляое, который отнюдь не был мистификатором[115], тотчас же взялся представить своему гостю доказательства. Он пригласил старого ученого присутствовать на сеансе связи между Землей и ее небесным соседом.

— А скоро ли произойдет этот сеанс? — спросил господин Синтез с лихорадочной поспешностью, которую не в силах был скрыть.

— Мне кажется, полезно было бы подождать наступления ночи, — лукаво улыбнулся тот в ответ.

— Верно. — Старику стало неловко за не подобающую для своего возраста горячность, столь, впрочем, извинительную, если учесть вызвавшую ее причину.

— Позвольте мне самому наметить план дальнейших действий, — продолжал Тай Ляое. — Я вызвался быть гидом по новому для вас миру и полностью удовлетворю вас. Я только что начертил план в целом и прошу вас ему следовать, чтобы не перескакивать с одного на другое и не запутаться, стремясь увидеть все в одно и то же время. Итак, вы сперва сделаете беглый обзор нашего мира, а потом, если захотите, глубже познакомитесь с той или иной темой, представляющей больший интерес.

— Вы размышляете как мудрец, Тай Ляое, я с благодарностью принимаю ваш план. Раз мы сейчас в школе, то давайте в ней и останемся. Увы, я теперь способен быть только учеником, и, думается, преподаватель, излагавший сейчас детям такую поразительную для меня космографию, не часто имел ученика восьмидесяти лет от роду, да к тому же проспавшего сто веков.

Урок закончился. Лекции были очень короткими, так как церебральные старались избегать интеллектуальных перегрузок.

Преподаватель закончил речь всего лишь одним словом:

— Просыпайтесь!

И тотчас же со всех концов амфитеатра зазвучали радостные крики, послышался гомон, началась суета и толкотня.

Все переменилось буквально в мгновение ока.

Школьники, еще минуту назад оцепеневшие и неподвижные, как статуи, с грохотом повскакали с лавок, начали взмывать вверх словно воздушные шарики, у которых перерезали удерживавшие их нитки. Они сновали туда-сюда, толкались, дергали друг друга, прыгали, скакали, кидались на землю и снова воспаряли, на мгновение замирая от изумления при виде незнакомца, с улыбкой следившего за их проделками, и в конце концов выпорхнули, как стайка воробьев, из здания через широкие двери.

Зал мигом опустел, в амфитеатре остались лишь учитель, Тай Ляое со спутниками и господин Синтез.

— Ну так что, Сьен-Шунг, — улыбаясь спросил Большой-Пожилой-Господин, — каково ваше мнение о методе учить детей совершенно их не утомляя, тем не менее добиваться от них предельной концентрации внимания и обеспечивать такое усвоение предмета, что полученная информация остается в памяти на всю жизнь?

— Я думаю… Я думаю, что разгадал метод, с помощью которого вы этого достигли.

— Это невозможно, Рожденный-Прежде. Каковы бы ни были ваши познания, каков бы ни был уровень этой вашей пресловутой цивилизации, я и мысли не допускаю, что ваши современники знали принцип, на котором базируется наша система.

— Между тем он очень прост, им пользовались уже в девятнадцатом веке. Вот он: когда ваши дети, младшие или постарше, приходят в школу, занимают свои места, учитель говорит им: «Засыпайте!» Так как они, по-видимому, с младенчества прошли определенную подготовку, они тотчас же погружаются в сон, который не является, строго говоря, физиологическим сном, но специфическим состоянием души и тела, которое определяется абсолютной зависимостью от человека, сказавшего: «Засыпайте!» Так?

— Да, так, — ответил потрясенный Тай Ляое. — Продолжайте, прошу вас.

— Так как дети находятся в полной зависимости от учителя, он устанавливает между собой и ими нечто вроде телепатической связи, и, пока длится это состояние, они испытывают на себе его влияние. Как поступает учитель? Он ограничивается тем, что один раз читает или рассказывает материал, являющийся предметом изучения. Слушатели, избавленные от всякого постороннего влияния, пребывают в наилучшем для усвоения информации состоянии, они ловят каждое слово лектора. Впрочем, даже если б они и хотели отвлечься, то не смогли бы. Их мозг поневоле впитывает каждое слово, каждую мысль говорящего. Закончив лекцию, преподаватель внушает своим ученикам необходимость запомнить сказанное и сохранять это в памяти долгие годы. Такой способ, чудесный своей простотой, дает неоценимые преимущества, так как избавляет юные умы от тяжкого труда, состоящего в медленном, так сказать, насильственном, накоплении знаний. В то время, как, впитав их автоматически, подсознательно, всего за несколько мгновений, но навсегда и, кроме того, во всем их разнообразии, учащиеся довольно быстро становятся настоящими эрудитами[116]. Короче говоря, они не могут не выучиться и не могут не запомнить. Эти феномены, которые, как, кстати, и левитация, кажутся неотъемлемой частью вашей жизни, в мое время были известны под названием гипноза, или внушения. Я сам достаточно глубоко изучал эти явления и даже в течение тридцати лет заменял свой физический сон самогипнозом.

— Однако, Сьен-Шунг, это недавнее открытие, так как наши древние книги, которым более семи тысяч лет, не упоминают об этом феномене. Если мне не изменяет память, оно сделано всего четыре тысячи лет назад.

— Что тут удивительного! Разве первый раз случается так, что знания, постепенно накапливавшиеся людьми, затем надолго оказывались во мраке полного забвения. Последующие поколения их как бы открывали заново и приписывали себе.

— Это верно, — после долгой паузы откликнулся Тай Ляое, весь ушедший в свои мысли.

Он думал о том, что среди доисторических мао-чинов попадались замечательные люди, могущие быть поставленными (если не считать левитации) в один ряд с самыми выдающимися представителями современной человеческой расы.

— Как бы там ни было, — продолжал господин Синтез, — вы превосходно упростили систему образования, исключив из нее труд по длительному усвоению знания и заменив его впитыванием, мгновенным вливанием, да еще и обеспечив пожизненную сохранность знаний в человеческой памяти. Вашим детям, овладевшим безо всякой зубрежки всем объемом знаний, остается впоследствии, согласно своим склонностям и способностям, лишь выбрать специальность, которой они себя посвятят. Но, Тай Ляое, мне кажется, что у вашей системы образования, в принципе великолепной, есть одно слабое место. Не является ли она умозрительной? Не замыкается ли она только на слушании и созерцании?

— Что вы, Сьен-Шунг! То, что вы только что видели, — всего лишь незначительная часть методики. Она не только не замыкается на слушании, но сопровождается также целым рядом наглядных опытов. Мы владеем богатейшими коллекциями, содержащими, поелику возможно, сами предметы или их муляжи[117], дабы иллюстрировать тот или иной описанный устно объект изучения. Каждый ученик должен перед тем или иным предметом повторить урок и прокомментировать его.

— Ну, тогда в добрый час, я и не ждал от вас меньшего. Но можно ли ознакомиться с вашими собраниями, полагаю, это настоящие музеи?

— Нет ничего проще, ведь музеи, как вы верно сказали, открыты для публичных посещений. Стойте, у меня идея! Не хотели бы вы начать осмотр с тех отделов Национального музея Тимбукту, где хранятся коллекции доисторического периода, бесценные сокровища, собранные по крупицам на протяжении долгих лет, богатству которых даже завидуют провинции Центра и Востока. Быть может, среди этих коллекций вы найдете обломки вашей эпохи.

— С величайшим удовольствием. Тай Ляое.

— Пойдемте, доисторические галереи расположены совсем рядом, по другую сторону этих зданий, в которых размещается наш университет, за корпусами, специально оборудованными для лекций.

Вскоре они уже входили в квадратный двор, где под открытым небом выстроились многочисленные разнокалиберные предметы, о назначении которых окинувший их рассеянным взглядом господин Синтез не имел ни малейшего представления. Затем он увидел огромный, построенный из цельного фарфора зал со стеклянной крышей, через которую лились потоки ослепительного света, и наконец остановился перед некой железной массой в форме усеченного конуса, полностью съеденной ржавчиной, в центре которой зияло круглое отверстие, а в средней части торчало два симметричных штыря.

— Бог мой, да это же пушка! Одно из тех чудовищных, более чем стотонных орудий, которые производили в конце девятнадцатого века магнаты человеческих боен. Хотелось бы знать, откуда эта пушка и что думают мои новые друзья об ее назначении. Воистину интереснейшая штука — пережить свой век!

Церебральные хранили молчание, пока швед осматривал экспонаты музея. Он заметил железнодорожные рельсы, довольно хорошо сохранившиеся; невзирая на эрозию[118], можно было различить их характерную форму.

Затем увидел пластину корабельной брони, ветхую, со съеденными ржавчиной краями, испорченную долгим лежанием в морской воде. Заприметил несколько круглых ядер старого тридцать шестого калибра, дюжину американских снарядов системы Висворта — удлиненной формы, аккуратно разложенных вокруг ядер.

Еще там были деталь трансмиссии[119], бронзовый корабельный винт, целое стальное колесо, скорее всего, вагонное, а также огромное количество обломков, бесформенных и безымянных, но старательно разложенных, каталогизированных, снабженных надписями и этикетками, — их господин Синтез решил изучить позднее.

Пока он лишь рассматривал среди всего этого брикабрака[120] вышеназванные предметы, намереваясь пояснить их назначение, ведь его спутники наверняка толком ничего не знали.

Вдруг он, пораженный, застыл перед объяснительными таблицами, сопровождавшими каждый экспонат. Таблицы эти являли собой великолепные гравюры, делавшие большую честь художнику, чем предмету, вдохновившему на их создание. Предполагалось, что они воссоздают вещи в первозданном виде. Именно «предполагалось», поскольку попытка реставрации оказалась столь чудовищной и нелепой, что господину Синтезу, который смеялся чрезвычайно редко, с трудом удалось удержаться от хохота.

Добрейший Тай Ляое, ложно истолковав молчание Сьен-Шунга, любезно пришел ему на помощь и почел своим долгом «пояснить пояснения», быть может, недостаточно тому понятные.

— Тут мы находимся, как вы можете убедиться, в расцвете железного периода, наступившего, я думаю, через несколько веков после вашей эпохи. Впрочем, я ничего не утверждаю наверняка, так как наши книги об этом умалчивают, а документы времен Конкисты[121] были, к сожалению, уничтожены нашими предками.

Старик ученый вежливо кивнул в знак согласия, но ничего не ответил.

— Вы видите, — продолжал Большой-Пожилой-Господин, — сцену из жизни доисторического человека. На ее изображение художника вдохновили эти длинные и тяжелые металлические стержни. — Он указал на рельсы, скрепленные также тремя поперечными железными распорками. — Эти рейки, вне всякого сомнения, служили вашим соотечественникам мао-чинам полозьями саней, на которых они передвигались по северным льдам, перевозя тяжелые грузы. Поглядите, как это утолщение в нижней части хорошо приспособлено для скольжения при небольшой силе тяги. На таком железном остове, являющем собою коньки, мао-чины укрепляли конструкции, которые перевозились упряжками северных оленей. Выше пятидесяти градусов широты такой способ используют до сих пор. Полозья салазок похожи на эти, но сделаны из дерева. Современные мао-чины, мало-помалу возвращаясь к варварскому состоянию, не умеют больше обрабатывать металлы, как это делали их предки. Картина изображает обоз древних мао-чинов, двигающихся на санях с железными брусьями. Художник лишь повторил обычай диких мао-чинов, которые до сих пор упорствуют, продолжая влачить жалкое существование в вечной мерзлоте. Что вы думаете по поводу данной реконструкции, Сьен-Шунг?

— Она сделана с большой выдумкой, — отвечал господин Синтез, который уже обрел прежнюю серьезность.

Про себя же он подумал: «Любопытно, как этот чертов господинчик объяснит назначение висвортовских снарядов и литых ядер, к которым в ряде случаев американцы прибегали вплоть до 1878 года?»

Как бы угадав невысказанный вопрос, Тай Ляое продолжал торжественным тоном уверенного в своей правоте человека:

— Посмотрите теперь на овальные брусья, их ровно двенадцать, — хорошо запомните это, — и четыре литых железных ядра. Будьте любезны взглянуть теперь на пояснительную таблицу. Что мы наблюдаем?

— Мужчины мао-чины играют в кегли.

— Совершенно верно. Уже в древнейшие времена наши рабы увлекались этой примитивной игрой, вполне соответствовавшей их дебилизму. Для этого они брали куски дерева, грубо обрабатывали их, придавая им форму усеченного конуса, и развлекались тем, что сбивали эти чушки деревянными же шарами. Побеждал тот, кто сбивал больше кеглей. Обычно в игре участвовали четыре партнера. Заметьте эту особенность — именно четыре! Случилось так, и это отмечено в протоколе, сохранившемся в наших университетских архивах, что во время раскопок археологи нашли металлический ящик, содержавший двенадцать железных предметов, которые вы видите перед собой. Слышите — двенадцать предметов! Спустя некоторое время в том же районе обнаружили четыре железных шара, предназначенные для четырех партнеров. И вам, и мне, и каждому здравомыслящему человеку ясно, что человек из железного века, не пользуясь в обиходе деревянными предметами, должен был изготавливать из железа принадлежности для этой игры, которую традиция сохранила по сей день. Аналогия напрашивается сама собой. Запечатленная на картине сцена служит теперь детям наглядным пособием для восприятия факта необычайно тесной связи настоящего с незапамятным прошлым. Ничего нет интереснее, не правда ли, воссоздания отдаленных эпох, о которых умалчивают даже легенды, но которые возрождаются на наших глазах в виде хитроумных и доказательных гипотез.

— Очень хитроумно… Очень доказательно… — бесстрастно как эхо откликнулся господин Синтез.

— Что же касается этого громадного железного полотна, — Тай Ляое не почувствовал в голосе старика ни малейшего намека на иронию, — то все говорит о том, что оно предназначалось для жертвоприношений. Оно имеет, — точнее говоря имело, ибо эрозия нарушила его конфигурацию, — четырехугольную форму, прямые и параллельные поверхности, значительная же толщина пластины опровергает мысль об его использовании в каком-либо промышленном механизме. Должно быть, его было нелегко сдвинуть с места, учитывая, что доисторический человек был слабосилен и не владел теми способами перемещения тяжестей, какими владеем мы.

— А что натолкнуло вас на мысль о жертвенном алтаре?

— Вес пластины и ее форма, металл, из которого она изготовлена. Что удивительного, если человек железного века для принесения жертв своему идолу использовал в капище[122] именно этот металл?

— Значит, вы располагаете какими-то данными об этом доисторическом божке?

— Вот он, этот металлический монстр[123], — заявил Тай-Ляое, указывая на пушку, стоящую на своей изъеденной коррозией казенной части. — Его нелегко узнать и определить его первоначальную форму, так потрудилось время.

— Однако, как ни тщись, при всем желании невозможно угадать в этой… в этом предмете абрисы[124] человеческого тела.

— Да кто вам сказал, что доисторические люди хотели уподобить себе железного истукана? Я думаю, это скорее символ, созданный согласно неким обрядам…

— А почему он полый внутри?

— Безусловно, это сделано для того, чтобы его легче было устанавливать. Быть может, внутрь ему вливали некие особые субстанции… Но это только догадки. Вы и представить себе не можете, какие сложности возникают на пути познания в этой области, где на каждом шагу нехватка точных документов, где надо передвигаться необычайно медленно, чтобы не нагородить ерунды. Итак, подытожу, несмотря на возможные ошибки, которые заранее признаю. Этот железный стол, эта полая колонна, также железная, найденные на севере нашей провинции под глубокими песками — вероятно, на дне отступившего моря — являются культовыми предметами железного века. В этой связи хочу обратить ваше внимание на странную склонность человека того времени к гигантомании, на что у него не было ни сил, ни средств. Посмотрите на эти массивные и тяжелые предметы, а теперь вспомните наших мао-чинов, которые весьма похожи на своих пращуров, — сколько бы они ни пытались, им никогда не сдвинуть эти экспонаты с места. Уму непостижимо, как люди своими силами обрабатывали подобные колоссы[125] и воздвигали их.

— По-моему, сцена принесения человеческих жертв очень удалась вашему художнику, — с видом полнейшего равнодушия ввернул господин Синтез. — Действительно, это искупительное жертвоприношение…

— Огромное количество скелетов, обнаруженных в песках вокруг этих предметов, делает такую гипотезу более чем правдоподобной. Почему бы этому оссуарию[126] не хранить останки людей, принесенных в жертву идолу?..

— Совершенно верно.

— Быть может, мне не следует быть столь категоричным, так как слои почвы наверняка неоднократно перемешивались. Но веское доказательство, на которое я смело опираюсь, — вот этот бронзовый крест. — Тай Ляое указал на винт, найденный среди железных предметов. — Он, по всей видимости, принадлежит к другой эпохе.

— Почему, Большой-Пожилой-Господин?

— Потому, что железный век и бронзовый не могли быть одновременно. А вот поди ж ты — железный стол с колонной и бронзовый крест найдены рядом! И еще одно вызывает недоумение — почему крест? Почему стороны развернуты справа налево? Было бы их пять-шесть, можно было бы подумать, что мао-чины хотели изобразить звезду.

— Что вы скажете, — швед указал на трансмиссию, — об этом большом железном стержне, который, несмотря на возраст сохранил свою цилиндрическую форму?

— Он размещен здесь, в железной галерее, хотя, по моему мнению, должен быть выставлен в другом зале, где демонстрируются изделия из глины и терракоты[127].

— Пройдемте, будьте любезны, вон в ту галерею, там вы все сразу поймете.

Группа посетителей, живо заинтересованных этой непринужденной беседой, тотчас двинулась в указанном направлении. Господин Синтез, который пообещал себе ничему не удивляться, увидел лежащую на полу… длинную и узкую кирпичную заводскую трубу. Она во многих местах лопнула, однако куски были плотно пригнаны один к другому, так что форма сохранилась.

— Этот предмет, вне всякого сомнения, — продолжал Тай Ляое, — представляет собой фрагмент подземного канала, по которому мао-чины перегоняли из одной точки в другую питьевую воду. Хорошо сохранившийся канал относится к очень отдаленной эпохе, он современник железного века. Его обнаружили в наносных почвах, в глубинных пластах, вместе с немногочисленными обломками человеческого жилья.

— Но — железный стержень?.. — Господин Синтез хотел вновь направить разговор на трансмиссию.

— Его диаметр в точности соответствует диаметру кирпичной трубы. Мы предполагаем, что он мог служить матрицей[128] для рабочих, придавших подземному каналу идеально круглую форму. Какого вы обо всем этом мнения, Сьен-Шунг? Кажутся ли вам доказательными плоды наших дедукций[129], и положа руку на сердце до конца ли вы убедились в том, что наши попытки реставрации заслуживают одобрения настоящих ученых?

— Мне кажется, что ваши исследования доисторического мира чрезвычайно привлекательны и, на удивление, изобилуют подробностями.

ГЛАВА 6

Социальная структура. — Матери семейств. — Сжатие мозга. — Глухой ночью. — Равнина, которая мгновенно становится то черной, то белой. — Способ простой, но странный. — Оптический телеграф. — Пятьсот тысяч человек, занятых свертыванием и развертыванием полотен. — Почему не световые сигналы? — Числовая система, применяемая для передачи сигналов.

Стояла ночь. Воздух был необычайно прозрачен — на небе ни облачка, ни малейшего тумана в атмосфере. Над головой — невыразимо ярко сияющие звезды.

Ночь, как бы специально созданная для поэтов и… астрономов.

Господин Синтез, вдоволь отведав разнообразных яств, занят пищеварением, вернее, усвоением веществ, которым он отдал должное как человек, которому десятитысячелетний пост послужил аперитивом[130].

Его любезные хозяева, тоже изрядно подзаправившись, готовятся к путешествию, сама мысль о котором заставляет учащенно биться сердце старого шведского ученого.

— Терпение, Сьен-Шунг, — в десятый раз повторил Тай Ляое. — Вы ведь знаете, с какой поразительной скоростью мы передвигаемся. Для чего же вылетать заранее, чтобы потом ждать? Еще не время. Давайте лучше пока побеседуем.

— Ну что же, давайте. Разрешите прежде всего отметить одну особенность, которая успела поразить меня, хоть я и пробыл у вас всего один день. Только что осматривая многолюдный город — Тимбукту, я не заметил там никаких признаков торговли и промышленности. Согласитесь, что такое положение вещей сбивает с толку выходца из эпохи, в которую особенно процветали и коммерция и индустрия.

— А для чего торговать и спекулировать? Разве мы можем увеличить свое благосостояние, у нас и так есть все необходимое, а излишки не нужны. Наши потребности минимальны, а обжорство — неизвестный нам порок. Умеренный климат не подвержен колебаниям, так что нет забот, связанных со сменой времен года. Простая, просторная, удобная одежда идеально соответствует физическому сложению и обеспечивает полный комфорт. Покрой платья прочно утвердился в обиходе, правда, через много лет после принятия законов против роскоши.

— Но и эту одежду, и эту пищу надобно производить.

— Наши мао-чины — отменные ткачи. А что касается пищи, то довольно нескольких лабораторий, где мы по очереди работаем, как и в школе.

— Пищевые продукты не всегда могут находиться в пределах вашей досягаемости.

— Да, но они всегда вблизи лабораторий, обустроенных таким образом, чтобы работать бесперебойно. Что касается общего снабжения продовольствием, то вы, кажется, упустили из виду, что каждый человек в мгновение ока может транспортировать к себе запас еды на любой срок.

— Ну конечно! Я все время забываю о вашей чудесной способности — вы можете поспеть повсюду!

— Следовательно, мы можем не ломать себе головы в поисках средств коммуникации[131], которые составляли основную проблему для далеких предков. Вместо того, чтобы доставлять продукты к себе, мы, когда нам заблагорассудится, добираемся до них. Мгновенные передвижения, психическая сила, которую мы можем развивать до бесконечности, позволяют осуществлять то, к чему так долго и безуспешно стремились люди. С другой стороны, область нашего обитания являет собой циркулярно замкнутую зону, включающую в себя тропики, и производство во всех ее районах более или менее идентично. Бессмысленно было бы перевозить с места на место ту или иную субстанцию, будучи уверенным, что найдешь ее повсюду.

— Однако вы выполняете умственную работу.

— И огромную. Но это происходит как бы подсознательно. Мы, можно сказать, живем мыслью… Она доставляет нам несказанную радость. Только не подумайте, что мы замыкаемся в себе, углубляемся в свой внутренний мир, как поступали когда-то ваши «озаренные», которым довольно было этого интимного созерцания… разновидности постоянного гипноза. Напротив, мы все время обмениваемся идеями. Разум, равно как и тела, находится в безостановочном движении. Точно так же, как, собирая воедино общие ресурсы, мы взаимообогащаемся идеями, открытиями, результатами работ, чтобы использовать их для всеобщего блага. Благодаря социальной системе, ограничивающей потребности, мы можем жить безо всяких забот, целиком и полностью отдаваться науке, которую рассматриваем в самых разных аспектах и воспринимаем во всех ее проявлениях. Как видите, Сьен-Шунг, мы по сравнению с вами — особая раса, которая в течение многих лет работает на свою «внематериализацию». Не знаю, куда нас это приведет… Быть может, через несколько сотен тысяч лет мы достигнем полного «одухотворения». Что до дня сегодняшнего, то вы видите — на смену прежней горячке пришел абсолютный покой… Чем больше борьбы, соперничества, чем больше тяжелой работы, тем хлопотней… Объединенное человечество отдыхает.

— Воистину вы блаженны, Тай Ляое! Такой уклад жизни не может не представляться апогеем[132] счастья. Но, к слову, позвольте мне сделать еще одно замечание касательно вашего социального устройства. Как вы понимаете институт семьи? Видя детей в школе, я искренне восторгался вашими учебными методами. Но как же их матери… ваши жены?

— Положение женщины у нас уже давно определено. Женщина во всем и всегда нам ровня. Она пользуется равными правами с мужчиной, а в случае чего — несет одинаковую ответственность. Должен вам, однако, признаться, что такое уравнение было достигнуто не без борьбы. Когда в давние времена под воздействием различных факторов, изменивших нашу расу, наш мозг начал доминировать, женщины, натуры более нервные, менее уравновешенные, менее благоразумные, — извините за банальное выражение, — едва не поставили человечество на грань катастрофы. Не удовлетворясь стремлением к равному с нами положению, они замахнулись на полное господство, на абсолютное владычество. Семья стала адом, личная жизнь превратилась в каторгу. То ли ввиду раскоординированности церебральных элементов, то ли ввиду того, что сильно раздраженная нервная система вызвала диспропорцию в женском организме, а может, по какой иной причине, которую предкам не удалось достаточно глубоко понять, но мужчинам довелось пережить труднейший период. Вот тогда-то, исчерпав уговоры и наказания, законодатели приняли указ подвергать с младенческих лет черепную коробку детей женского пола систематическому сжатию, дабы воспрепятствовать разрастанию мозгового вещества.

— Вы превратили ваших женщин в микроцефалов[133], в идиоток?

— Лучше уж идиотки, чем фурии[134], тиранившие наших отцов, доводя их до буйного помешательства.

— Сжимать головы, чтобы истребить мысль! Вот это действительно по-китайски! — перебил господин Синтез. — Кстати, такая практика, которой я бы не выдал патент на оригинальность, существовала и раньше, еще до великого исхода монголоидной расы. Известно ли вам, что ваши предки, эти необычайно практичные люди, сжимали — чуть ли не до полной атрофии[135] — ступни своих дочерей, чтобы те волей-неволей оставались в отчем доме?

— Известно, да и наши отцы об этом знали. Думается, именно этот обычай навел законодателей на мысль аналогичным способом победить церебральную гипертрофию.

— И эти героические усилия увенчались успехом?

— Полным. Разрастание мозга у женщин полностью прекратилось на довольно длительный отрезок времени. Мужчины воспользовались этой передышкой: они наращивали мозговые клетки, жили спокойно и без труда добились непререкаемого главенства. Когда мужчины значительно опередили женщин, законодатели отменили наложенный запрет. Женский мозг снова стал увеличиваться. Но мужчины, далеко их обогнавшие, сохраняя дистанцию, ласково, но твердо направляли интеллектуальное развитие своих жен. Те покорно поддавались, так сказать, были укрощены, и позднее, достигнув того же уровня мозгового прогресса, в плане морали уже не отличались от мужчин, которые их образовали. Так закончилась эта социальная революция, без которой женщина не только могла возобладать над мужчиной, но и поработить его, привести его к вырождению. Однако пора отправиться к месту, откуда производятся сеансы связи между Марсом и Землей. Я выжидал до последнего. Поскольку сейчас темная ночь, вам не о чем будет сожалеть — во время молниеносного полета ночной мрак помешает что-либо рассмотреть на нашей планете. Что касается вас, друзья мои, будьте добры, как и раньше, сгруппироваться вокруг Сьен-Шунга и окружить его излучением наших объединенных полей. В путь, Рожденный-Прежде!

— Вот мы и прибыли! — прозвучал голос спустя несколько мгновений.

— Где мы находимся? — тяжело дыша, спросил господин Синтез, он был слегка оглушен и потерял счет времени.

— На возвышенности, с которой вы сможете охватить во всей полноте серию маневров, собственно говоря, очень простых, благодаря которым мы достигаем межпланетного общения.

— Вот почему я испытываю некоторую затрудненность дыхания: по причине разреженного воздуха.

— Не хотите ли спуститься немного ниже? Что до нас, то мы так привыкли приближаться к верхней границе атмосферы, что куда меньше вашего страдаем от недостатка кислорода.

— Благодарю вас. Посмотрим, будет ли кислородное голодание действительно невыносимым.

— Что вы видите внизу?

— При свете луны, только что вставшей над горизонтом, я различаю широкую белую равнину… Такой белизны, как будто она покрыта снегом…

— Да, иллюзия почти полная. Однако это не снег, а белая ткань.

— Ткань?! — изумился господин Синтез. — Устелить тканью такое пространство?!

— Совершенно верно.

— Я просто в замешательстве!

— Ну, вы еще и не то увидите. Что вы различаете кроме этого?

— Свет, довольно яркий, но явно недостаточный для подачи межпланетного сигнала.

— А еще?

— Странно, — внезапно заговорил швед, — белая равнина исчезла, теперь она стала непроницаемо черной. И свет тоже погас. Но вот опять — простирается белая равнина… И свет опять горит…

— Значит, только что начались переговоры с Марсом. Мы, по всей вероятности, получим вразумительный ответ от наших соседей, которые в свою очередь должны нацелить на нашу планету свой лучший оптический прибор.

— Безусловно, мы с вами находимся где-то поблизости от астрономической обсерватории.

— Самой лучшей на всей Земле.

— Я горю желанием ее посетить.

— Немного погодя, когда вы получите представление о весьма элементарном маневре, позволяющем обмениваться мыслями, несмотря на изрядное расстояние, которое нас разделяет.

Затмения на равнине продолжались в заданном ритме, земля через определенные промежутки времени попеременно становилась то белой, то черной, и это чередование строго соответствовало световым сигналам.

— Это довольно простой способ с использованием оптического телеграфа, — заявил господин Синтез.

— Если хотите, он действительно прост как маневр, но… он представляет значительную сложность ввиду составляющих элементов.

— Объясните, пожалуйста, Большой-Пожилой-Господин.

— Мы сейчас спустимся к равнине, чтобы вы проследили за всеми подробностями эксперимента. Вы сами все поймете с первого взгляда, не прибегая к бесплодным пояснениям.

Группа стремительно снизилась и ступила на землю. Пока длился спуск, перед глазами все шире открывалось необозримое пространство.

— Здесь введена в действие колоссальная армия — четыреста пятьдесят — пятьсот тысяч человек, — проговорил Тай Ляое.

— Мао-чинов? — живо откликнулся швед.

— Нет, Сьен-Шунг. Мао-чины — не более чем чернорабочие, недостойные ни прямого, ни косвенного участия в том, что является нашим великим делом, нашей научной деятельностью. Все, кто хлопочет здесь, перемещаясь со скоростью мысли, — люди одной со мной расы. Но подойдите же ближе, Рожденный-Прежде. Не бойтесь помешать операции. Мы стоим на краю поля, где проводится опыт. А его элементы настолько многочисленны, что бездействие какой-то горстки участников ничего не решает.

Ободренный радушным приглашением, господин Синтез медленно приблизился и стал наблюдать открывшееся ему действительно поразительное зрелище. Перед ним на земле было растянуто гигантское полотнище — на глазок он определил, что в нем не меньше ста квадратных метров. С одной стороны ткань была привязана к вбитым в землю колышкам. Другую сторону руками поддерживали люди, застывшие в неподвижности. Во избежание путаницы следует подробнее пояснить диспозицию: так как полотнище имело квадратную форму, два его угла по одной стороне были неподвижно зафиксированы кольями, в то время как два других, параллельных, удерживали два человека. Рядом с этим куском ткани был расстелен другой, потом третий, дальше — еще и еще,сколько видит глаз и в состоянии охватить воображение.

По правую руку от господина Синтеза, доминируя над всей равниной, высилась башня, на верхушке которой горел свет.

Вдруг люди, стоявшие прямо напротив старого ученого-шведа, сделали внезапный поворот. Не выпуская из рук углов полотнища, они молниеносно пронеслись над землей как бесплотные духи. Ткань, естественно, повинуясь этому импульсу, в процессе движения, вывернулась наизнанку. Полет двух человек был ограничен размерами ткани — примерно сотней метров. Колышки оказывали легкое сопротивление, являя собой небольшое препятствие. Когда ткань была полностью вывернута, ее опять закрепляли на земле, но с противоположной стороны. Если лицевая сторона ткани оказалась бела как снег, то изнанка — чернее угля. Точно в тот миг, когда полотнище выворачивали черной стороной, свет гас. Вскоре он вновь загорался. Послушные этому сигналу, церебральные в мгновение ока перепархивали на другую сторону и так же мгновенно возвращались обратно. Черная поверхность, еще несколько секунд назад обращенная к небу, теперь лежала на земле, зато появлялась белая. И вокруг — сколько хватало глаз — тысячи, сотни тысяч человек, чье внимание было приковано к световому сигналу, одновременно повторяли маневр с синхронностью[136] и точностью тысячеруких автоматов и с той легкостью, с какой мы не перевернем даже простыни на лужайке.

Диковинная операция длилась около часу, прерываемая лишь затмениями, которые были вызваны теми, кто знал шифр таинственных сигналов.

Вдруг все разом прекратилось.

— Пока закончили, — молвил Тай Ляое. — Марсиане приняли наши сигналы. Теперь дело за нашими астрономами — им предстоит внимательнейшим образом проследить за их планетарными собеседниками и не прозевать ни одного затмения.

— Жители Марса не переняли вашей системы?

— Не переняли по очень простой причине: намного легче оперировать световыми пучками в любом количестве и какой угодно интенсивности, чем приучить сотни тысяч людей к таким слаженным действиям, какие вы только что наблюдали. Но наше расположение в Солнечной системе препятствует тому, чтобы мы пользовались средствами, которые взяли на вооружение соседи. Земля, расположенная между Марсом и Солнцем, утопает в световом излучении последнего. Таким образом, любой искусственный свет, пусть даже очень интенсивный, может не быть замеченным марсианами, несмотря на всю силу и точность их оптики. Наши предки испробовали этот способ. В результате, после сотен лет ожидания, последовательной смены поколений, потомки безоговорочно признали — да, световые сигналы исходят с Марса. В течение веков огни то загорались, то угасали, согласно очень простым периодическим законам, имеющим характер живых сигналов. Все более и более усиливая источники света, с Земли посылали ответы, да все зря. Сигналы не были замечены с Марса, так как сравнительно с Марсом мы, так сказать, обращены к Солнцу спиной.

— Это совершенно очевидно. Представим себе, что световые сигналы подают с Марса, с Земли и с Венеры. С Земли увидят огни Марса, с Венеры — огни Земли, но с Марса не увидят земных огней, а с Земли — световых лучей, посылаемых с Венеры.

— Правильно. Учитывая такие длительные и напрасные усилия, один древний астроном надумал прибегнуть к другому способу, подсказанному ему самой формой планеты Марс. Заметив, что два белых пятна, образованных на полюсах Марса шапками снегов, меняются в зависимости от времени года, он решил, что, ритмично меняя цвет какой-то поверхности на Земле, подавая этим как бы живой знак, можно привлечь к себе внимание марсиан. Это был зародыш идеи, которая так счастливо используется в наши дни. Вы не поверите, но тогдашним церебральным, уже живущим при социальном строе, подобном нашему, понадобилось несколько столетий, дабы, невзирая на безуспешные попытки установить световую связь, реализовать на практике новую идею. Тем не менее идея постепенно укоренилась, приобрела сторонников, посвятивших ей всю жизнь. Так что не думайте, что система межзвездных коммуникаций, которую вы сегодня наблюдаете в действии, утвердилась сразу, с налету.

— Я и не думаю. Ведь приходилось на ощупь, путем длительных двусторонних исследований установить код, который послужил бы ключом к вашим переговорам.

— А до того мы вынуждены были долго, на протяжении многих поколений, привлекать внимание к сигналам, пока наконец не убедились, что они приняты и поняты.

— Да, это был основополагающий момент.

— Мы остановили выбор на совершенно плоском участке, лишенном растительности и покрытом белым песком. Здесь мы осуществляем сеансы связи и по сию пору. Затем были организованы целые полчища людей, их расставили по местам и снабдили черными полотнищами. Чтобы достичь четкой слаженности действий, чтобы так синхронно свертывать и развертывать ткань, обнажая белую почву, они должны были руководствоваться определенным счетом. Как ни примитивен был способ сигнализации, обитатели Марса, все время будучи начеку, поняли сигналы и ответили. Вы и представить себе не можете, какое чувство гордости и ликования охватило нас, когда мы удостоверились, что вошли с ними в контакт!

— Но жители Марса, планеты более древней, чем Земля, и конечно же ушедшей куда дальше вперед по пути звездной эволюции, должны были куда раньше попытаться связаться с землянами, — прервал собеседника господин Синтез. — В мое время такая идея имела широкое хождение. Охотно могу себе представить, что они подавали знаки, оставшиеся непонятыми и нерасшифрованными ввиду несовершенства аппаратуры.

— Их попытки выйти на связь длятся сотни веков, о чем стало известно после установления регулярной связи, о чем вы могли бы прочесть в отчетных докладах наших обсерваторий.

— Не сомневаюсь. Пускай их приборы были ненамного совершеннее наших, в чем лично я убежден, они должны были даже в девятнадцатом веке знать Землю лучше, чем мы Луну. Вероятно, они отмечали изменения, которым подвергалась наша планета, и различного рода феномены, — вряд ли они укрылись бы от их проницательности. Как знать, быть может, они констатировали многие факты, сопутствующие нашему существованию? Вырубка лесов в определенных регионах, разрастание больших городов, заболачивание местности у горы Сен-Мишель[137], работы, производимые в местах особой скученности населения, рытье Панамского[138] и Суэцкого[139] каналов… Великие войны — Война за независимость, франко-прусская война…[140]

Ах, как же много потеряли ученые моей эпохи!

Тай Ляое возобновил рассказ:

— Как только выяснилось, что марсиане заметили сигналы, мы кинулись совершенствовать наше с грехом пополам работавшее оборудование, позабыв даже оговорить необходимую для связи числовую систему. Старательно расчистили площадку, разровняли ее, привели ее в соответствие с уровнем Мирового океана. Затем повелели всем мао-чинам, которых только имели в своем распоряжении, ткать легкие, но прочные полотна. И, многократно увеличив число людей, необходимых для передачи сигналов, приступили к обучению. Поверьте мне, не такая уж это простая штука — приучить к дисциплине триста, четыреста, пятьсот тысяч человек, чтобы все они одновременно, как автоматы, подавали нужный сигнал. К счастью, само строение церебралов благоприятствовало такого рода упражнениям. Их психическая сила позволяла не только перемещаться со скоростью мысли им самим, но и мгновенно перемещать тяжелейшие грузы. Люди сходной с вами организации никогда бы не сумели накрыть и обнажить, как это делаем мы, такое громадное пространство, действуя при этом с точностью и скоростью мысли. Все шло отлично, мы общались, но, к сожалению, не понимали друг друга, ограничиваясь тем, что повторяли полученные сигналы для того, чтобы сообщить, что они приняты. Вот тогда-то наиболее находчивые ученые изобрели числовую систему, состоящую из самых простых знаков, и, обобщив их, применили ее для установления порядка при межпланетных коммуникациях. Данная система сперва включала в себя простое затемнение, затем двойное, тройное и т. д. Мы ограничились тремя элементарными знаками, которые я могу начертить вам на песке, зашифровав их в виде точек, интервалы между которыми соответствуют появлению и исчезновению белой поверхности:

....

.  ...  ...  .  .  .  ..  .  ...  ..  .  ..

..  ...  ...  .  ...  ..  ...  ... и т. д.

Самый поверхностный обзор эксперимента выявил свои законы. Система представляла собой объединение различных составляющих из одного, двух, трех элементарных терминов и так далее; и эти элементарные термины были трех разновидностей — простое, двойное и тройное затемнение. Они заменяют одно другим в границах последующих групп в порядке возрастания числового ряда. Эта система, как видите, может развертываться до бесконечности и служить, таким образом, для показа серии простых чисел. Марсиане это прекрасно поняли и ответили на ритмичное затемнение нашей белой поверхности последовательными световыми вспышками в таком же порядке. Эта числовая система была принята двусторонне. Нами была предпринята попытка установить определенные отношения, при которых на прямо поставленные вопросы давались бы четкие ответы. Как вы уже знаете, мы не могли передавать ничего, кроме цифр. Вот нам и удалось договориться с помощью чисел. Речь шла о том, чтобы перевести на язык соответственно подобранных простых геометрических фигур числовые серии и последовательно передавать термины этих серий. Математикам известно множество графических способов, с помощью которых плоскостная фигура, пусть даже и значительных размеров, фрагментарно[141] может быть выражена в виде серии чисел. Марсиане, соответственно, научились переводить серии чисел в построенные точечным способом фигуры. Различные графические способы были классифицированы таким образом, что сперва отбирались простейшие. И это, значительно более сложное, действие марсиане, интеллектуально развитые выше в сравнении с нами, превосходно поняли. Они перепробовали различные методы и в конечном счете нашли приемлемый — им удалось приспособить наши ритмичные затемнения для передачи рисунков, для плоскостного проецирования.

Господин Синтез внимательно выслушал эти длинные и не всегда понятные пояснения, не выказывая ни малейших признаков нетерпения.

— Ну как, Сьен-Шунг? — ласково спросил его Тай Ляое.

— Большой-Пожилой-Господин, должен вам искренне признаться, такой способ общения недостоин вашей высокой цивилизации.

— Я не решился бы утверждать, что он самый лучший, но, во всяком случае, скажу — он лучше тех, которые практиковали до сих пор. Другого пока нет.

— Но это, должно быть, ужасная тягомотина.

— Безусловно, хотя мы уже давно сумели договориться о сокращениях. И еще следует добавить: вышеупомянутые проволочки являются результатом несовершенства системы, а реальное время, необходимое для посылки сигнала на Марс, — три минуты во время противостояния Марса и Земли. Вам же об этом известно, Сьен-Шунг?

— Вы что, считаете меня ребенком или мао-чином образца одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестого года, Тай Ляое? О да, Большой-Пожилой-Господин, я знаю, что орбиты Марса и Земли, вращающихся вокруг Солнца, не циркулярны, но слегка эллипсовидны[142], в результате чего разделяющий их интервал чувствительно варьируется[143] в разных точках. Этот промежуток, который составляет, по крайней мере, четыреста миллионов километров, как мы когда-то говорили, может в определенные моменты уменьшаться до пятидесяти шести миллионов километров. Соответственно сигнал, посланный с Марса, преодолевая в секунду семьдесят пять тысяч лье, или триста тысяч километров, долетает до Земли за три минуты и несколько секунд. Но что значат плюс-минус несколько минут или несколько миллионов километров! Я мечтал не об этом, а о куда большем, я, сейчас говорящий с вами. Ах, если бы в моем распоряжении был миллиард церебралов, то есть все нынешнее население Земли, наша планета стала бы владычицей бесконечности! Но к чему воскрешать память об этой великой мечте, которую я никогда не смогу воплотить!

Затем после долгой паузы ученый прибавил:

— Скажите, Большой-Пожилой-Господин, дозволено ли мне будет ознакомиться со всеми вашими работами, касающимися Марса?

— Да, когда вы только пожелаете. Если это доставит вам удовольствие, ознакомьтесь со всеми ближайшими к нам планетами, изучите их с помощью увеличительных астрономических приборов, в которых многократность увеличения превосходит все ваши ожидания. И, прежде чем вы с головой уйдете в астрономию, я обещаю, что вы проведете интереснейшую ночь.

ГЛАВА 7

Горечь и разочарования. — Человечество оказалось не у дел. — Господин Синтез констатирует, что не все происходит наилучшим образом в современном обветшалом мире. — Сквозь пространство. — Поучительная беседа в верхних слоях атмосферы. — Еще о конституции церебральных. — Армии прошлого. — Лига патриотов. — Восточный Китай. — На месте атолла. — Обломки Великого Дела. — Могила господина Синтеза.

Прошло всего двадцать четыре часа с момента воскрешения господина Синтеза, а лихорадочное возбуждение первых мгновений уже сменилось тоской и унынием.

Вернувшись к жизни, сохранив ясный ум, ему удалось благодаря необыкновенному таланту приспособиться к новому и с помощью церебралов сделать достаточно полный обзор земной жизни в сто девятнадцатом веке и испытать при этом горечь и разочарование.

Прежние взгляды на цивилизацию оказались диаметрально противоположными тому, что преподнесла действительность в фарфоровом доме.

Разочарование постигло его потому, что человек такого масштаба не может мириться со своими ошибками. Однако получилось так, что ни одна из крупных проблем, когда-то поставленных им, не была затронута. Да к тому же речь шла вовсе не о тех задачах, разрешение которых, на его взгляд, требовало бездны времени, тем не менее и они остались нерешенными, поскольку противоречили направлению, принятому его нынешними современниками.

К тому же он, как ни странно, нашел человечество достаточно обветшалым: оно с первого взгляда, и, должно быть, не без оснований, показалось ему охваченным как бы неким застоем.

«Люди, засыпающие на охлаждающейся планете, — думал он, — не вводят больше никаких новшеств, а довольствуются лишь выпячиванием области интеллектуального знания, апробированной еще их пращурами». Земля, чье жизненное пространство сужено и которую населяет теперь лишь одна-единственная китайская раса, казалась ему замкнутой, словно отгороженной непроницаемой стеной, за которую не могли пробиться никакие новые мысли, обычаи, нравы, ничьи чаяния, будоражащие людей по ту сторону стены. Унификация[144] расы — не в ней ли заключалась единственная причина застоя в том смысле, что человечество благодаря своей однородности прекратило трудную борьбу за жизнь, борьбу, в которой выявлялись нужды и инстинкты, нарождались гении, превалировали те или иные желания? Человечество осталось не у дел…

С другой стороны, его уже ставшее привычным восхищение увиденным получило тяжелый удар во время посещения музея доисторических времен.

Нагромождение собранных там несообразностей, изученных и прокомментированных со свойственным придуркам или невеждам апломбом, все эти абсурдные попытки воссоздания прошлого внушили ученому естественное предубеждение против всех чудес, которые предстояло вскоре увидеть.

Система межпланетных сигналов, сделанная пусть и с инженерной выдумкой, оказалась странным образом устаревшей, истинно китайской, учитывая огромное количество обслуживающих ее людей.

Насколько больше пришлось бы по душе этому смельчаку, не отступавшему ни перед чем, если бы такая оригинальная и грандиозная операция проводилась при помощи астрального[145] магнетизма, электричества или силы притяжения.

В течение многих часов он листал архивы Обсерватории, припадал к окуляру громадного телескопа и в который раз убеждался, что сигналы действительно поступают с Марса.

Так как соотечественники Большого-Пожилого-Господина вложили в расшифровку посланных сигналов столько же смекалки, сколько и в определение назначения старинных предметов, история Марса должна была предстать перед землянами в таком же неудобоваримом виде.

В то же время эти существа, отлитые в одинаковых опоках, эти большеголовые тишайшие эрудиты обладали привилегией, делавшей их действительно высшими творениями природы по сравнению с людьми поры господина Синтеза. Вот откуда горечь, которую он не мог превозмочь, — собственная телесная немощь становится все нестерпимей, ставя его передвижение в зависимость от чужой воли.

Подумать только — существа, наделенные таким чудесным даром, таким мощным биополем[146], так бессмысленно транжирили себя.

А ведь каких вершин они бы достигли, найдя применение силам природы, изобретя умные машины, заставив их служить себе. Вместо того чтобы заставлять сотни тысяч человек вертеть туда-сюда белые и черные тряпки, довольно было бы и тысячи рабочих, снабженных несколькими километрами железной проволоки да нехитрой аппаратурой, которую применяли еще в девятнадцатом веке для складирования газетных листов!

Они что, не слыхали о высоковольтных электропередачах?

Ученый все более и более чувствовал себя Человеком Допотопным, он сопоставлял прошлое и настоящее, и не всегда сравнение выходило в пользу последнего.

Ах, если бы только не левитация, не эта замечательнейшая штука!

Кем стали бы эти кудесники-церебралы, если подобно их доисторическим предкам, оказывались бы привязаны к земле и лишены своей несравненной психической силы?!

Однако господин Синтез не бурчал и не сетовал, а ради продолжения кругосветного путешествия решил держать упреки при себе — ведь ему предстояло и дальше зависеть от воли хозяев, в распоряжении коих он находился теперь постоянно и которые мчали его на головокружительной высоте.

Не так уж и досаждала ему невозможность ни на секунду уединиться, посмотреть что-либо самостоятельно, одобрить или раскритиковать увиденное.

Разве же не справедливо, Бог мой, удовлетворить его вполне естественную любознательность! А то как бы он, только слегка пресытясь открывшейся ему новой действительностью и досадуя на свою неполноценность, не возжелал бы снова обрести покой и забвение в своей тысячелетней ледяной глыбе…

…Тут Тай Ляое сладчайшим голосом, чья приторность уже начинала раздражать, объявил, что пора в путь-дорогу. Группа летунов, появлявшаяся всегда вовремя, как появляется хор в античной трагедии всякий раз, когда надо подать реплику, выслушать признание, прославить героя или проклясть злодея, немедленно сообщила о готовности возобновить коллективные усилия и перенести Сьен-Шунга в любой, даже самый отдаленный район.

Снова он очутился в руках окружившей его группы, и по знаку Тай Ляое все тронулись в путь, предварительно спросив Сьен-Шунга, быстро или медленно он предпочтет путешествовать.

— Перенесите меня туда, где находится континент, вернее, земля, чье возникновение на фундаменте из чрезмерно разросшихся кораллов я когда-то предсказал. Я пристально изучал этот регион и не прочь ознакомиться с его нынешней конфигурацией.

Произнеся эти слова, господин Синтез почувствовал, как некая сила разом подхватила и вертикально вознесла его к самой границе годной для дыхания атмосферы.

Затем воздухоплаватели перевернулись на бок и устремились вперед с неслыханной скоростью, величина которой не мешала, однако, созерцать панораму, раскинувшуюся насколько видит око.

Можно было предположить, что при такой ошеломляющей быстроте местности внизу не будет видно, во всяком случае, картина будет смазанной, все предметы сольются воедино. Но ничего подобного не происходило. Быть может, психическая сила церебралов, которой — господин Синтез это ощущал — были пронизаны все поры его тела, стократно усиливала все способности или порождала новые свойства, но, возможно, и то, что высота полета позволяла охватить взором столь широкое пространство, давало такой обзор, что это резко увеличивало четкость «изображения».

Вот показался Судан с его песчаными пустынями, теперь покрытыми пышной зеленью, густой сетью водных путей, которые пересекают эту ожившую, изменившуюся до неузнаваемости местность.

А вон там, кажется, Верхний Египет, Нил, чьи рукава в верховье образуют огромное озеро пресной воды? Да, это предположение подтвердил Тай Ляое.

Красное море, напротив, исчезло вместе с Аденским заливом, равно как и Индийский океан, в котором образовались новые земли, спаяв Сомали, Лаккадивские и Мальдивские острова, затем протянувшись к Цейлону и южной точке Индостана и заполнив собою все пространство между Оманским заливом и экватором, выше которого раскинулось обширное Средиземноморье.

Сушей стали Бенгальский и Сиамский заливы, между которыми в свое время, словно черный хребет затонувшего материка, громоздился полуостров Малакка.

Суматра, Борнео, Ява, Филиппины, остров Сулавеси ныне являли собой землю, связующую Сиам с Вьетнамом и Кореей. Существовала лишь Южная Азия, спаянная с Центральной Африкой, — необъятный континент простирался до Дальнего Востока, где раньше был Тихий океан, где была Океания.

И повсюду господин Синтез видел поразительно разветвленную систему рек и водоемов — все земли, как старые, так и новообразованные, были превосходно орошены и обеспечены водой.

Везде царила буйная растительность, все та же смесь тропических растений и флоры зоны более умеренного климата, кругом встречались густонаселенные тихие города, типовые строения, рабы, привязанные к земле.

— Ну вот, — с горькими нотками в голосе произнес ученый, — так оно и случилось… Ничего не осталось от старого мира… Совершенно ничего… Даже дикие животные, даже птицы почти полностью исчезли.

— Но полезные виды давным-давно одомашнены, — возразил Тай Ляое. — Разве я позабыл об этом упомянуть? У мао-чинов — стада животных мясных пород, есть у них вьючный и тягловый скот. Разводят они и птицу как для питания, так и ради собственного удовольствия. К сожалению, нам не удалось избавиться от насекомых и некоторых видов рептилий, которыми, можно сказать, кое-какие местности прямо-таки кишат. Как бы там ни было, можно утверждать, что почти вся имеющаяся в нашем распоряжении суша используется целесообразно.

— И между жителями разных областей и даже разных полушарий всегда царят мир и согласие? Никто не хочет поработить другого, не претендует на главенство, завоеванное в борьбе?

— Этого нет, ибо существует лишь одна страна, не разделенная границами на отдельные государства. Есть одна держава — Земля, населенная одной-единственной расой.

— Несмотря на все, что вы мне предварительно рассказывали, я все еще не могу свыкнуться с мыслью о такой абсолютной унификации живших прежде многочисленных разноплеменных народов, поверить в то, что теперь у них одинаковая жизнь, одни и те же цели и устремления. Вам, счастливчикам, и в голову не приходит опасаться гражданских войн и распрей.

— К чему убивать людей? Разве они и без того не смертны? — спросил Тай Ляое с той наивностью, от которой так бы и взвился с негодованием любой из захватчиков прошлых времен. — Мы нисколько не стремимся укоротить жизнь себе подобных, напротив, изо всех сил пытаемся ее продлить.

— Но не всегда же было так. Человечество было скорее злым, нежели добрым. Значит, ему пришлось вследствие своих распрей получить ужасные в своей жестокости уроки. Либо понадобился железный режим, сумевший внушить людям подобное уважение к чужой жизни.

— О, наше братское содружество, которое теперь ничто не может омрачить, тоже складывалось не без борьбы. И установилось оно всего-навсего несколько тысяч лет назад. Тысяч эдак пять, точно не припомню. Почти однородное в расовом смысле человечество было еще разделено на разные части, именуемые государствами и произвольно отделенные друг от друга какими-либо ограничителями или преградами — горами, морями, реками. Эти государства возглавляли правители, чье неразумие иногда порождало в них абсурдное желание расширить свои владения за счет соседей. Как будто суша не принадлежит всем и никому, что совершенно одно и то же!.. Кроме того, наши предки содержали армии.

— Как, — прервал его господин Синтез, — значит, мир установился на земле всего пять тысяч лет тому назад? А до тех пор люди оставались столь безумными и преступными, что уничтожали плоды своего труда, разоряли свои земли и истребляли своих ближних?!

— О нет! Ничто не разрушалось, и никто никого не истреблял. Убивали всего одного человека — главаря и зачинщика. И это вполне справедливо!

— Не понимаю вас.

— В то же время это совсем просто. Каждое государство, в зависимости от значимости, имело свою армию — двести, пятьсот или тысячу солдат.

— Не больше? В мое время армии были многочисленными.

— Прискорбно.

— И какова же была организация таких крошечных армий?

— Как нельзя более элементарна. Каждый солдат получал от государства огромное вознаграждение.

— Значит, тогда еще коммерческие сделки базировались на принципе денежного обмена?

— Да. Продолжу. Итак, каждый солдат-доброволец, — а в армию набирали лишь самых храбрых, самых сильных, самых порядочных людей, — так вот, каждый волонтер приносил торжественную клятву убить главу государства, не пожелавшего жить в мире и согласии со своими соседями.

— Это превосходно!

— Все средства были хороши: железо, огонь, засады, ловушки, подкуп, лишь бы вычеркнуть из рядов живущих человека, поставившего под удар существование своих ближних. Солдат, переодевшись и изменив внешность, выходил в одиночку, хитростью проникал к тирану и убивал его. Если же он сам был убит, его сменял другой, затем третий, четвертый, а если приходилось, то сотый и т. д. В конце концов тиран погибал! Поверьте моему слову, Сьен-Шунг, нет таких непреложных правил, которые нельзя было бы нарушить, таких высоких барьеров, которые не могла бы преодолеть железная воля человека, безоговорочно решившегося пожертвовать собой ради того, чтобы отстоять независимость своей страны и сохранить жизнь своих земляков. Такие вот патриотические формирования, чье содержание не было разорительно для государства, пришли на смену тому, что вы называли регулярными армиями, и, состоя, при всей своей малочисленности, из людей, одержимых готовностью покарать зло, они были отнюдь не слабее ваших. Все солдаты были богаты, всюду они занимали почетные места, а вот в действие им вступать приходилось от случая к случаю, так как губернаторы провинций, зная, чем они рискуют, редко решались на подобные шаги. Такое положение вещей длилось в течение четырех или пяти поколений до того дня, пока расовая однородность не стала полной — произошло окончательное поглощение всех народов китайской расой. Люди не признавали теперь других господ, кроме самих себя, и действовали отныне лишь по своему собственному разумению.

— И вот тут началась немыслимая анархия?

— Никоим образом. Осознав ту истину, что не следует делать другому того, чего ты не хотел бы для себя, а также уразумев, что свобода каждого начинается там, где кончается свобода всех, мы очень скоро достигли взаимопонимания. К тому же наше законодательство с самого начала было весьма простым благодаря очень суровой карательной мере, принятой всенародно.

— И какова же эта карательная мера?

— Смертная казнь. Каково ваше мнение относительно такого правосудия?

— Затрудняюсь судить о причинах, видя исключительно их последствия. Однако…

— Восточный Китай! — прервал его Тай Ляое, указывая на континент, образованный поднятием земных пластов со дна Тихого океана в том месте, где произошло его сцепление с бывшими коралловыми рифами.

Ничто в этом относительно новообразованном континенте не напоминало о его совершенно особом происхождении. Никаких следов кораллов. Сплошной однородный слой черной почвы повсеместно покрывал грубые известняковые пласты. Преображенная флора такая же, как и в других регионах. Загнутые кверху крыши однотипных домов выныривали из гущи высоких деревьев. Извивались многочисленные реки, впадая в сверкающие на солнце воды внутренних морей. Там и сям дымились кратеры вулканов, свидетельствуя о продолжавшейся работе земных недр.

— Не так быстро! Помедленнее, прошу вас, Большой-Пожилой-Господин! — воскликнул господин Синтез.

Группа покорно притормозила и перешла в планирующий полет.

— Я хотел бы спуститься, — продолжал швед, — дабы поближе рассмотреть эту землю.

Не успел он высказать свое пожелание, как почувствовал, что несется вниз стремительно, как аэролит[147].

Группа зависла в пятнадцати метрах от земли.

— А теперь что вам угодно? — спросил Тай Ляое.

— Произвести поиски близ этого вулкана.

— Это очень просто. — И Тай Ляое шепнул несколько слов своим компаньонам.

Группа тотчас же принялась медленно выписывать зигзаги, повторяя контуры причудливо застывшей лавы.

Господин Синтез сразу же узнал вулкан, начавший извержение в момент, когда ученый был близок к завершению своего памятного эксперимента, своего Великого Дела, имевшего целью воссоздать полностью путь эволюции — от монеры[148] до человека.

В этой местности, в отличие от других, почва не была ровной. Кругом бросались в глаза следы конвульсий земной коры, перемещения земных пластов, страшных катаклизмов, тысячелетней борьбы. Судя по хаосу, безостановочно производимому гигантом, который грохотал и яростно встряхивал шевелюрой, состоящей из пламени и дыма, суша возобладала над Океаном не мирным путем.

Господин Синтез, не побоясь злоупотребить учтивостью сопровождающих, продолжал поиски среди масс застывшей лавы. Пористые камни, скопление выветренных скал, осколки кораллов, местами в изобилии выступившие на поверхность из расселин… Вдруг ученый испустил такой вопль, что церебралы были не в силах сдержать горестный стон, настолько услышанный звук ранил их чувствительные организмы. Словно бы не заметив их смятения, швед указал пальцем на коралловую глыбу довольно правильной цилиндрической формы, стоявшую чуть наклонно, как исчезнувшая Пизанская башня[149], на слое лавы.

— Вон она!.. Вон!.. — кричал он в таком экстазе, что его спутники подумали: уж не постигло ли старика внезапно психическое расстройство.

Они приблизились к глыбе, ступили на горизонтальную поверхность и, пораженные, стали наблюдать за охваченным лихорадочным волнением человеком.

Старик измерил шагами узкую полоску суши, не более двадцати пяти метров в диаметре, остановился на месте, снова заходил, жестикулируя, время от времени нагибаясь, затем отломил несколько громадных коралловых ветвей, рассмотрел их, потом громко заговорил, обращаясь к самому себе:

— И я тоже пережил свое время… Эти обломки, эта инертная масса, которую невежды… И вы более чем кто бы то ни было… И вы их относите к природе. Эта глыба, образованная напластованиями мертвых кораллов… Это мое творение. Тут был океан! Огромный Тихий океан, и его зеленые воды бились о скалы. Именно здесь я успел подойти вплотную к осуществлению наиболее возвышенной идеи, какую когда-либо порождал человеческий мозг! Я торжествовал в тот момент, когда этот проклятый вулкан сокрушительно сотряс землю, тем самым победив мой ум. Да что я говорю! Разве разум мой действительно померк? Разве погибло мое Великое Дело? Неужели я проспал десять тысяч лет? Неужто я пережил всех, кто был дорог моему сердцу? Так не очнуться ли мне сейчас; не пробудиться ли от кошмара, гнетущего меня? Анна, девочка моя, увижу ли я, как, склонив надо мною свое пленительное лицо, ты жадно ловишь малейшие признаки моего возвращения к жизни? Услышу ли, как твой нежный голос шепчет мне: «Отец!» Но нет! Лишь пламя слепит мне глаза… Лишь грохот стихии оглушает меня… Я совсем одинок… Я проклят… Пусть будет так! Я не пойду дальше. Потому что истекли века, а судьба по неправдоподобной случайности, которой я не искал, забросила меня сюда. И еще потому, что вулкан, поглотивший Великое Дело моей жизни, вынес по прихоти своей на поверхность со дна иссохшего океана эту коралловую глыбу… Так пусть же этот обломок станет моей могилой, усыпальницей, которую я заслужил! Здесь должен был родиться первый представитель новой расы, чью судьбу никто не мог заранее предсказать, так как мое Великое Дело изменило бы лицо мира. Здесь же умрет последний человек, чьи иллюзии разбила природа… Уснуть… Я хочу уснуть навсегда… И никогда больше не просыпаться!

Пока старый ученый произносил эти слова, его глаза были прикованы к выветренной глыбе, отражавшей ослепительные лучи экваториального солнца.

Взгляд его остановился на этом испепеляющем источнике света с отчаянием самоубийцы, который смотрит на клинок или на яд, способные избавить его от постылой жизни.

Промелькнуло всего несколько мгновений — гипноз подействовал, быстрый, убивающий молниеносно. Господин Синтез запрокинулся, лег навзничь на коралловую глыбу и застыл, неподвижный, скованный. Глаза его были устремлены к свету.

Конец

1

В старом переводе (издание П. Сойкина) роман выходил под названием «Десять миллионов Красного Опоссума».

(обратно)

2

Мыс Отуэй — на юго-востоке Австралии.

(обратно)

3

Порт-Филипп — залив на юго-восточном берегу Виктории (Австралия).

(обратно)

4

Мельбурн — один из крупнейших городов Австралии, административный центр штата Виктория. Расположен на юго-востоке материка.

(обратно)

5

Полуют — сниженный ют — часть палубы от грот-мачты (см. ниже) до гакаборта — задней оконечности кормы.

(обратно)

6

Южный Крест — созвездие Южного полушария, по форме напоминающее крест.

(обратно)

7

Фукус — род бурых водорослей. Часто образуют густые заросли в прибрежной зоне.

(обратно)

8

Фрегат — трехмачтовое парусное судно (XVIII–XIX вв.), обладавшее большой скоростью хода.

(обратно)

9

Клюзы — отверстия в борту судна для выпуска за борт якорного каната (цепи).

(обратно)

10

Стюард — официант на пассажирском морском судне.

(обратно)

11

Пунш — спиртной напиток из рома (виски, коньяка и др.), разбавленного водой и сваренного с сахаром, лимонным соком или другими приправами из фруктов.

(обратно)

12

Форштевень — массивная часть судна, являющаяся продолжением киля и образующая носовую оконечность судна. Киль — основная продольная балка, идущая от носовой до кормовой оконечности судна.

(обратно)

13

Ахтерштевень — металлическая или деревянная конструкция в виде открытой или закрытой рамы, расположенная под углом к килю и являющаяся как бы продолжением его в кормовой части судна.

(обратно)

14

Бизань — здесь: нижний косой парус на бизань-мачте (самой задней мачте парусного судна).

(обратно)

15

Аборигены — коренные жители материка, страны, какой-либо местности, островов и т. д.

(обратно)

16

Формиум — новозеландский лен, цветы и стебли которого использовались при изготовлении сетей и в других целях.

(обратно)

17

До середины XIX века Великобритания использовала Австралию как место ссылки.

(обратно)

18

Балларат — город на юго-востоке Австралии, недалеко от Мельбурна.

(обратно)

19

Опоссумы — семейство сумчатых млекопитающих с длинным и цепким хвостом.

(обратно)

20

Сакраментальный — обрядовый, ритуальный, освященный традицией.

(обратно)

21

Меркантильность — излишняя расчетливость, торгашество, своекорыстие.

(обратно)

22

Цимбалы — многострунный ударный музыкальный инструмент древнего происхождения.

(обратно)

23

Катушка (спираль) Румкорфа — индукционный аппарат, изобретенный механиком Г. Румкорфом (1803–1877).

(обратно)

24

Араукарии (по названию чилийской провинции Арауко) — род хвойных деревьев, произрастающих главным образом в Австралии и Южной Америке (около 20 видов).

(обратно)

25

Софоры — род деревьев и кустарников (реже — трав) семейства бобовых (около 20 видов в тропиках и субтропиках). Лекарственные, декоративные, красильные, медоносы, сорняки.

(обратно)

26

Янки — прозвище американцев — уроженцев США.

(обратно)

27

Муррей, Марри — самая большая река в Австралии. Истоки — в Австралийских Альпах, впадает в Индийский океан.

(обратно)

28

Маррамбиджи — река на юго-востоке Австралии, правый приток Муррея.

(обратно)

29

Лоддон — река на юго-востоке Австралии, левый приток Муррея.

(обратно)

30

Франк — денежная единица Франции, Бельгии, Швейцарии и ряда других стран.

(обратно)

31

Рулетка — азартная игра.

(обратно)

32

Метрополия — государство, владеющее захваченными им колониями. Австралийская метрополия — Великобритания.

(обратно)

33

Канделябр — большой подсвечник для нескольких свечей.

(обратно)

34

Крупье — банкомет в игорном доме, который следит за игрой, выдает участникам их выигрыш и забирает проигранные ставки.

(обратно)

35

Стек — тонкая палочка с ременной петлей на конце, применяемая как хлыст при верховой езде.

(обратно)

36

Прииск — место разработки драгоценного ископаемого.

(обратно)

37

Мулаты — потомки от смешанных браков белых и негров.

(обратно)

38

Констебль — низший полицейский чин в Англии, США и других государствах.

(обратно)

39

Трупиалы, кассики — семейство птиц отряда воробьиных.

(обратно)

40

Мангуста, мангуст — млекопитающее семейства виверровых; распространено в Северной Африке, Южной Азии, Юго-Западной Европе.

(обратно)

41

Закон Линча; линчевание — самосуд, зверская расправа без суда и следствия.

(обратно)

42

Кабальеро — в Испании — рыцарь, дворянин.

(обратно)

43

Пергамент — кожа животных, особым образом обработанная, употребляемая для изготовления музыкальных инструментов; служила до изобретения бумаги основой для письма.

(обратно)

44

Гвадалквивир — река в Испании. Истоки в Андалусских горах; впадает в Кадисский залив Атлантического океана.

(обратно)

45

Наваха — испанский длинный складной нож, используемый как оружие.

(обратно)

46

Идальго, гидальго — мелкопоместный рыцарь, дворянин в средневековой Испании.

(обратно)

47

Ливр — денежная единица Франции до введения в 1799 г. франка.

(обратно)

48

Луидор — старинная золотая французская монета.

(обратно)

49

Мастодонт — крупное ископаемое хоботное животное. Здесь: в переносном смысле — великан.

(обратно)

50

Фарватер — путь для безопасного прохода судов, огражденный, как правило, сигнальными знаками (вехами, бакенами и др.).

(обратно)

51

Ростбиф — поджаренный кусок говядины, вырезанный из хребтовой части туши.

(обратно)

52

Пампасы, пампа — субтропические степи в Южной Америке (главным образом в Аргентине).

(обратно)

53

Саванны — равнины, покрытые травянистой растительностью, главным образом злаками, среди которых разбросаны группы деревьев или отдельные деревья и кустарниковые заросли. Занимают значительную площадь Африки и Южной Америки.

(обратно)

54

Старый Свет — Европа.

(href=#r>обратно)

55

Глазго — город и порт в Великобритании, в Шотландии.

(обратно)

56

Лье — единица длины во Франции; сухопутное лье равно 4,444 км; морское лье — 5,556 км.

(обратно)

57

Полярная звезда — в созвездии Малой Медведицы — находится на расстоянии около 1° от Северного полюса мира, вследствие чего сохраняет почти неизменное положение на небе при видимом суточном вращении небесной сферы. Указывает направление на север и широту места наблюдения (путеводная звезда).

(обратно)

58

Мадрас — город и порт в Южной Индии.

(обратно)

59

Казино — игорный дом.

(обратно)

60

Канитель — здесь: нудное, затяжное дело.

(обратно)

61

Провиант — продовольствие.

(обратно)

62

Эчука — город в юго-восточной Австралии, на реке Муррей.

(обратно)

63

Скваттер — богатый скотовод, колонист, владеющий участком земли.

(обратно)

64

Нга-ко-тко — одно из племен австралийцев-аборигенов, коренных жителей Австралии. Всего насчитывалось до 700 племен. Относятся к австралийской расе большой австралоидной расы.

(обратно)

65

Фунт стерлингов — денежная единица Великобритании.

(обратно)

66

Тотем — животное, растение, предмет или явление природы, которые служили объектом религиозного почитания.

(обратно)

67

Ремингтон Фил — американский техник и изобретатель XIX века, создатель военного оружия, пишущих машинок и др.

(обратно)

68

Лафет — станок, на котором устанавливается и закрепляется ствол артиллерийского орудия с затвором.

(обратно)

69

Битва при Шампиньи — одно из сражений франко-прусской войны 1870–1871 годов.

(обратно)

70

Драгуны — кавалерийские части, предназначенные для действий как в конном, так и в пешем строю.

(обратно)

71

Секстант — угломерный астронавигационный инструмент, употребляемый для измерения высот небесных светил при определении местонахождения корабля.

(обратно)

72

Хронометр — переносные астрономические пружинные часы в специальном ящике с подвесами особой конструкции, отличающиеся большой точностью; употребляются главным образом в экспедициях, в мореплавании и т. п.

(обратно)

73

Пеларгония — род многолетних растений семейства гераниевых.

(обратно)

74

Рододендрон — род кустарников и деревьев семейства вересковых.

(обратно)

75

Мирт — род вечнозеленых деревьев и кустарников семейства миртовых.

(обратно)

76

Соединенное королевство — Великобритания.

(обратно)

77

Гурман — любитель и знаток тонких, изысканных блюд, лакомка.

(обратно)

78

Каменное дерево, каркас — род листопадных (реже — вечнозеленых) деревьев семейства ильмовых, отличающихся очень твердой, плотной и упругой древесиной.

(обратно)

79

Гастроном — здесь: любитель и знаток тонких кушаний.

(обратно)

80

Фиги, инжир — плоды инжира (смоковницы, фигового дерева) — дерева рода фикус семейства тутовых.

(обратно)

81

Овсянки — род птиц отряда воробьиных. 39 видов в Евразии и Африке.

(обратно)

82

Казуары — отряд бескилевых птиц (семейства эму и собственно казуаров). Обитают в тропических лесах Австралии, Новой Гвинеи и близлежащих островов.

(обратно)

83

Перт — город в Австралии, административный центр штата Западная Австралия.

(обратно)

84

Мандрилы — род узконосых обезьян, ведущих наземный образ жизни.

(обратно)

85

Тик — здесь: плотная льняная или хлопчатобумажная ткань с рисунком в виде продольных полос.

(обратно)

86

Терпсихора — в греческой мифологии — одна из 9 муз, покровительница танцев.

(обратно)

87

Баллистика — наука о движении артиллерийских снарядов, мин, бомб, пуль при стрельбе.

(обратно)

88

Рикошет — явление отражения снаряда, пули или другого твердого тела, ударившегося о преграду под небольшим углом к ее поверхности.

(обратно)

89

Вяхирь, витютень — птица семейства голубей.

(обратно)

90

Берк Роберт О’Хара (1821–1861) — английский исследователь Австралии. В 1860–1861 годах — руководитель экспедиции по изысканию трассы трансавстралийского телеграфа; первым пересек материк от Мельбурна до залива Карпентария. Погиб на обратном пути.

(обратно)

91

Какофония — сумбурное, хаотическое нагромождение звуков.

(обратно)

92

Босеронец — житель Бога (равнинная местность к юго-западу от Парижа, издавна считающаяся его житницей).

(обратно)

93

Амулет — предмет, которому приписывается способность предохранять людей от болезней, несчастий и т. п. и который носят на теле.

(обратно)

94

Вольтижировка — гимнастические упражнения на лошади, двигающейся рысью или галопом по кругу.

(обратно)

95

Сибарит — изнеженный, праздный, избалованный роскошью человек (по названию древнегреческой колонии Сибарис на юге Апеннинского полуострова, жители которой славились богатством и любовью к роскоши).

(обратно)

96

Дарвин Чарлз Роберт (1809–1882) — английский естествоиспытатель. В главном труде «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859) вскрыл основные факторы эволюции органического мира.

(обратно)

97

Токсикология — раздел медицины, изучающий свойства и механизм действия ядов на организм и изыскивающий меры и средства лечения и предотвращения отравлений.

(обратно)

98

Офтальмология — раздел медицины, изучающий строение, функцию и болезни глаза, методы лечения и предупреждения этих болезней.

(обратно)

99

Тунис — государство в Северной Африке. В 1881–1956 годах — французский протекторат.

(обратно)

100

Фураж — концентрированные корма (зерно злаков и бобовых культур), сено и солома для сельскохозяйственных животных.

(обратно)

101

Петарда — разрывной снаряд.

(обратно)

102

Бэкон Роджер (ок. 1214–1292) — английский философ и естествоиспытатель, профессор Оксфорда. Придавал большое значение математике и опыту — как научному эксперименту, так и мистическому «озарению». Предвосхитил многие позднейшие открытии.

(обратно)

103

Крест Святого Андрея — имеет форму буквы «икс».

(обратно)

104

Филантропический — оказывающий помощь тем, кто нуждается.

(обратно)

105

Никталоп — человек, видящий ночью.

(обратно)

106

Флегматичность — медлительность, спокойствие, слабое проявление чувств.

(обратно)

107

Экспансивность — несдержанность человека в проявлении своих чувств.

(обратно)

108

Фармакопея — здесь: книга рецептов.

(обратно)

109

Энтомологи — ученые-зоологи, исследующие насекомых.

(обратно)

110

Мириады — великое, неисчислимое множество.

(обратно)

111

Речь идет о скунсах — млекопитающих семейства куньих. Защищаются, выбрызгивая выделения с отвратительным запахом. Обитают в лесах и прериях Северной Америки.

(обратно)

112

Орниторинхус — утконос, млекопитающее отряда клоачных. Обитает но берегам водоемов в восточной Австралии и Тасмании (описание — см. в романе).

(обратно)

113

Эпизоотия — широкое распространение заразной болезни животных.

(обратно)

114

Тропики — параллели с широтами 23°27′ — Северный, или тропик Рака, и Южный, или тропик Козерога.

(обратно)

115

Кули — в некоторых странах Азии — носильщик, грузчик, возчик, чернорабочий.

(обратно)

116

Арьергард — часть военных сил и средств, предназначенных для прикрытия войск, совершающих марш или отход. Здесь — в переносном значении.

(обратно)

117

Мустанг — одичавшая домашняя лошадь.

(обратно)

118

Росинант — здесь: конь, преданный своему хозяину. Росинантом звали коня Дон Кихота, героя главного романа великого испанского писателя Сервантеса (1547–1616).

(обратно)

119

Самум — знойный сухой ветер, несущий песок и пыль.

(обратно)

120

Лафонтен Жан де (1621–1695) — французский писатель-сатирик, баснописец и комедиограф.

(обратно)

121

Солодковый корень — легкое слабительное и отхаркивающее средство, приготовляемое из солодки — растения семейства бобовых. Около 15 видов, главным образом в субтропиках Евразии и Америки, Северной Африки и Австралии.

(обратно)

122

«Действия, а не слова». — Вариант латинского крылатого выражения «Re, non verbis» — «Делом, не словами» (лат.).

(обратно)

123

Ягдташ — охотничья сумка.

(обратно)

124

…гаргантюа. — Автор сравнивает МакКроули с героем романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

(обратно)

125

Фашина — перевязанный прутьями или проволокой пучок хвороста; применяется при земляных работах для укрепления насыпей, плотин, для прокладки дорог в болотистых местах.

(обратно)

126

Метис — потомок от брака между представителями разных человеческих рас.

(обратно)

127

Сантим — разменная монета Франции, Бельгии, Швейцарии и ряда других стран.

(обратно)

128

Белоус — род многолетних травянистых растений семейства злаков.

(обратно)

129

Ямс — род многолетних травянистых тропических и субтропических растений семейства диоскорейных со съедобными крахмалистыми клубнями.

(обратно)

130

Батат — растение семейства вьюнковых, мучнистые корневые клубни которого употребляются в пищу, перерабатывают в муку, патоку, крахмал, консервы. Используется как корм для скота.

(обратно)

131

Буасо — старинная мера сыпучих тел, равная 12,5 литра.

(обратно)

132

Першерон (по названию области Перш в Западной Франции) — порода крупных лошадей-тяжеловозов, созданная во Франции.

(обратно)

133

Тевтоны — германские племена, во II веке до н. э. вторгшиеся в римские владения. Позднее тевтонами иногда называли германцев вообще.

(обратно)

134

Ганноверец — уроженец или житель г. Ганновера в Германии (Нижняя Саксония) или одноименной провинции Пруссии (1866–1945 гг.).

(обратно)

135

Фал — снасть, при помощи которой поднимают на судах паруса, реи, флаги и проч.

(обратно)

136

Гафель — рея, прикрепленная одним концом к верхней части мачты сзади нее, а другим — подвешенная под углом к ней, служит для крепления верхней кромки паруса и других целей.

(обратно)

137

Брамсель — парус третьего снизу колена мачты парусного судна.

(обратно)

138

Ванты — снасти судового стоячего такелажа, раскрепляющие к бортам мачты и др. Такелаж — все снасти на судне, служащие для укрепления рангоута (см. ниже) и управления парусами. Неподвижно закрепленные снасти — стоячий такелаж.

(обратно)

139

Рангоут — совокупность круглых деревянных или стальных частей оснащения судна (мачты, стеньги, гафели, бушприт и т. д.), предназначенных для постановки парусов, сигнализации, поддержания грузовых стрел.

(обратно)

140

Марс — площадка на верху мачты, служащая для наблюдения за горизонтом, а на парусных судах, кроме того, для работ по управлению парусами.

(обратно)

141

Канониры — здесь: моряки-артиллеристы.

(обратно)

142

Фок-мачта — передняя мачта судна.

(обратно)

143

Фок — первая составная часть сложных слов, обозначающих части рангоута (см. выше). Марсель — прямой парус — на фок- и грот-мачтах второй, а на бизань-мачте — первый снизу.

(обратно)

144

Грот — самый нижний парус на второй мачте от носа корабля (грот-мачте); первая составная часть сложных слов, обозначающих принадлежности грот-мачты. Грот-марсель — парус марсель на грот-стеньге.

(обратно)

145

Штаг — снасть стоячего такелажа, удерживающая мачты, стеньги, бушприт и др. спереди в диаметральной плоскости судна.

(обратно)

146

Ватерлиния — здесь: черта вдоль борта судна, показывающая предельную осадку судна, имеющего полную нагрузку.

(обратно)

147

Ялик, ял — короткая и широкая шлюпка, имеющая от двух до восьми весел.

(обратно)

148

Тиморское море — часть Индийского океана между Австралией и островом Тимор.

(обратно)

149

Бехтерева Н. «Через тернии…». — Наука и жизнь, 1990, № 10.

(обратно)

150

Выражение Андре Бретона, одного из родоначальников и теоретиков сюрреализма.

(обратно)

151

Вспомним в этой связи, что 3. Фрейд в своей известной работе «Толкование сновидений» (1900) заявлял: «Сновидение выясняет реальную сущность человека… и принадлежит к числу средств, которые облегчают доступ нашего познания к скрытым тайникам души».

(обратно)

152

Цит. по: Блюменфельд В. М. Вступительная статья. — В кн.: Нодье Ш. Новеллы. М., 1936, с. 20.

(обратно)

153

Уолпол. Казот. Бекфорд. Фантастические повести. Л., 1967, с. 136.

(обратно)

154

Охотники за привидениями. — Наука и жизнь, 1990, № 10.

(обратно)

155

Цит. по ст.: Николюкин А. Н. Жизнь и творчество Эдгара Аллана По. — В кн.: По Э. А. Полное собрание рассказов. М., 1970, с. 716.

(обратно)

156

Вилье де Лиль-Адан. Избранное. Л., 1988, с. 20.

(обратно)

157

Шекспир. «Гамлет»

Эпиграф к новелле из трагедии Шекспира «Гамлет» (д. 1, явл. 5); перевод Б. Пастернака.

(обратно)

158

Карл XI (1655–1697) — король Швеции с 1660 года.

Карл XII (1682–1718) — шведский король с 1697 года. Разбитый Петром I под Полтавой (1709), он стал терпеть поражения в войнах и был убит во время завоевательного похода в Норвегию.

(обратно)

159

Густав II Адольф (1594–1632) — король Швеции с 1611 года; вел войны с Данией, Россией, Польшей. Одержал ряд побед в Тридцатилетней войне; убит в битве при Лютцене.

(обратно)

160

Дворянство, духовенство, буржуазия и крестьянство. — Прим. автора.

(обратно)

161

Густав I Ваза (1496 или 1497–1560) — шведский король с 1523 года. Возглавив борьбу за независимость Швеции, Ваза добился успеха и был избран первым королем независимой Швеции.

(обратно)

162

Густав III (1746–1792) — шведский король с 1771 года из династии Готторнов. Захватив власть и установив в стране крайний абсолютизм, он вызвал недовольство дворянства, вступившего в заговор против него. В ночь с 15 на 16 марта 1792 года во время костюмированного бала Густав III был смертельно ранен молодым шведским дворянином Анкарстремом.

(обратно)

163

Густав Адольф IV (1778–1837) — шведский король с 1792 года. Деспотичное правление Адольфа IV и поражение Швеции в войнах с Францией привели к его низложению в 1809 году.

(обратно)

164

Герцог Судерманландский (1748–1818) — дядя Адольфа IV, после низложения последнего вступил на шведский престол под именем Карла XIII; проводил политику мира с царской Россией и с наполеоновской Францией. После завоевания Норвегии стал королем этой страны с 1814 года. Не имея наследников, передал шведский престол французскому маршалу Бернадотту.

(обратно)

165

Тлемсен. — город на северо-западе Алжира, который с 1837 по 1842 год был под властью восставших берберов во главе с Абд-эль-Кадером.

(обратно)

166

Марабут — монах-воин у мусульман.

(обратно)

167

Блокгауз — оборонительное сооружение со стенами и покрытиями, применявшееся для защиты мостов и горных проходов.

(обратно)

168

Кабильский язык — один из берберо-ливийских языков, на котором говорят в горных районах северного Алжира.

(обратно)

169

Руми — мусульмане называли так всех христиан.

(обратно)

170

Генрих Великий — Генрих IV Наваррский (1553–1610), французский король с 1589 года (фактически — с 1594), первый из династии Бурбонов. Его переход из протестантства в католицизм положил конец религиозным войнам.

(обратно)

171

Д’Обинье Теодор Агриппа (1552–1630) — французский поэт и историк, гугенот и соратник Генриха Наваррского; речь идет, по-видимому, о его романе «Приключения барона де Фенеста» (1630).

(обратно)

172

Карл IX (1550–1574) — французский король с 1560 года из династии Валуа.

(обратно)

173

Вийон Франсуа (1431 или 1432 — после 1463) — французский поэт; за умение ловко украсть съестное был прозван парижскими ворами «отцом-кормильцем»; в поэмах «Малое завещание» (1456) и «Большое завещание» (1462) описал жизнь низов общества.

«Гюон Бордоский» (1220) — поэма, входящая в «Королевскую жесту» — французский героический эпос, в центре которого образ Карла Великого. Гюон по неведению убивает сына императора Карла и, совершив подвиги, заслуживает себе прощение.

(обратно)

174

«Защита…» Дю Белле — трактат «Защита и прославление французского языка» (1549) принадлежит перу Жоашена Дю Белле (1522–1560), теоретика группы французских поэтов XVI века, называвшей себя «Плеядой».

«Peripoliticon» — имеется в виду трактат греческого философа Аристотеля (384–322 до н. э.) «Политика».

«Cymbalum mundi» («Кимвал мира», 1557) — знаменитые сатирические диалоги французского писателя-гуманиста Бонавертюра Деперье (ок. 1500–1544), написанные в манере греческого сатирика Лукиана, в которых он в завуалированной форме критиковал пороки современного ему общества.

(обратно)

175

…подопечных святого Николая... — святой Николай считался покровителем адвокатов и их подзащитных.

Мэтр Гонен — такое имя носили обычно фокусники или шуты.

(обратно)

176

Гийери — так звали трех братьев-разбойников, которые во времена Генриха IV возглавляли одну из банд на западе Франции.

(обратно)

177

Брюскамбиль — псевдоним одного из актеров труппы театра «Бургундский отель».

(обратно)

178

Карл VI Безумный (1368–1422) — французский король с 1380 года из династии Валуа.

Д’Ангулеван — псевдоним Никола Жубера, знаменитого шута из труппы «Бургундского отеля».

(обратно)

179

Пифагорейские числа — по учению греческого философа и математика Пифагора, числа обладают мистическим смыслом и могут посвященным открывать будущее.

(обратно)

180

Пророчество сивиллы — то есть прорицание, сделанное на основе легендарных сивиллиных книг, содержащих предсказание будущего. По преданию, римский царь Тарквиний Гордый получил их от Кумской сивиллы.

(обратно)

181

«Лес шести корпораций» — свод прав и привилегий шести купеческих корпораций Парижа.

(обратно)

182

Самаритянка — водонапорная башня, до 1831 года снабжавшая водой Лувр; ее насос был исполнен в виде доброй самаритянки, подающей Христу напиться (эпизод из Евангелия).

(обратно)

183

Кроканы — так называли во времена Генриха IV участников крестьянских восстаний.

(обратно)

184

Правило трех единств — то есть правило единства действия, времени и пространства, которому должны были следовать во времена классицизма авторы трагедий.

(обратно)

185

Табарен — псевдоним актера Жана Саломона, выступавшего в Париже в начале XVII века.

(обратно)

186

Фонтенебло — резиденция французских королей, расположенная в их охотничьих угодьях в лесу Фонтенебло.

(обратно)

187

Талья — налог, которым облагались французы в XV–XVIII веках.

«Лжец» — самая известная из комедий французского драматурга Пьера Корнеля (1606–1684), впервые поставленная в 1642 году.

(обратно)

188

Капитан Матамор — тип хвастливого вояки в испанских комедиях.

Наваррец — прозвище Генриха IV.

(обратно)

189

«Барон де Фенест» — речь идет о романе Теодора Агриппы Д’Обинье «Приключения барона де Фенеста» (1630).

(обратно)

190

«Лжец» — самая известная из комедий французского драматурга Пьера Корнеля (1606–1684), впервые поставленная в 1642 году.

(обратно)

191

Беда Достопочтенный (673–735) — католический святой, праздник которого отмечается 25 мая, англосаксонский поэт и историк церкви.

(обратно)

192

Альберт Великий — Альберт фон Больштедт (ок. 1193–1280), немецкий богослов, философ-схоласт, считался автором «Книги о некоторых свойствах трав, камней и животных» и пользовался известностью не только как святой, но и как чернокнижник; Корнелий Агриппа Неттесгеймский (1486–1535) — немецкий медик, алхимик, автор сочинения «Об оккультной философии»; аббат Иоганн Тритемия (1492–1516) также имел репутацию чернокнижника.

(обратно)

193

Королева Маргарита Валуа, прозванная королевой Марго (1553–1615) — жена Генриха IV, брак с которым был расторгнут в 1599 году; с 1605 года проживала в Париже.

(обратно)

194

Мерлин Коккаи — псевдоним итальянского поэта Теофило Фоленго (1496–1544), в его сатирической поэме «Бальдус» (первая ред. 1517) подвергались осмеянию рыцарство, церковь, монашество и прочие институты средневековья.

Пантагрюэль — герой романа французского писателя-гуманиста Франсуа Рабле (1494–1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль», добрый великан. Панург — герой романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», озорник, шулер, кутила, гуляка и жулик, знавший 63 способа добывания денег, из которых самым честным была незаметная кража.

(обратно)

195

Фракас — герой одной из поэм Мерлина Коккаи, тип тщеславного и вспыльчивого вояки в итальянских и французских комедиях, напоминающий Матамора испанских комедий; именем этого персонажа Т. Готье назвал свой знаменитый роман — «Капитан Фракас» (1863).

(обратно)

196

Грибуй — нарицательное имя для дурака.

Трибуле (наст, имя Фёриаль; ок. 1479 — ок. 1536) — горбатый шут Людовика XII, затем Франциска I; имел репутацию очень остроумного человека. Именно он послужил прототипом главного героя драмы В. Гюго «Король забавляется» (1832).

(обратно)

197

Сирано — Савиньен Сирано де Бержерак (1619–1655) — французский писатель, автор утопических романов, повествующих о необычайных приключениях, и храбрый офицер.

(обратно)

198

Фламель, Никола (ок. 1330–1418) — по преданию, алхимик, владевший тайной получения золота и сделавшийся поэтому обладателем огромного состояния.

(обратно)

199

Раймунд Луллий (или Луль, 1235–1315) — каталонский писатель, алхимик, философ и богослов.

(обратно)

200

Сенека Луций Анней (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский политический деятель, философ-стоик, автор трагедий «Эдип», «Медея» и др.

(обратно)

201

Лукреций — Тит Лукреций Кар (199–55 до н. э.) — римский поэт и философ-материалист.

(обратно)

202

«Собрание трагических историй» Бельфоре — Бельфоре Франсуа де (1530–1583) — французский историк; его сочинение «Трагические истории, извлеченные из итальянских произведений Банделло» (1580) в семи томах содержит ряд сюжетов, использованных в дальнейшем драматургами Возрождения.

(обратно)

203

Св. Игнатий и св. Людовик де Гонзаг — Игнатий Лойола (1491–1556), создатель и генерал иезуитского ордена; Людовик де Гонзаг (1568–1591), итальянский иезуит, посвятивший себя заботам о больных чумой.

(обратно)

204

Самуил (XI в.) — легендарный библейский пророк и судия израильский.

(обратно)

205

Пирон Алексис (1689–1773) — французский поэт и драматург, автор комических опер, жанровых сценок, комедий и эпиграмм; в конце жизни ослеп и сделался ревностным католиком.

(обратно)

206

Последний довод, решающий аргумент (лат.).

(обратно)

207

Комик (исп.).

(обратно)

208

Сигара (исп.).

(обратно)

209

Санчо Панса — герой романа испанского писателя Сервантеса (1547–1616) «Дон Кихот»; его речь изобилует пословицами и поговорками.

(обратно)

210

Мальчик (исп.).

(обратно)

211

Выдержанного (исп.).

(обратно)

212

Галионы — старинные испанские или португальские военные трехмачтовые парусные суда.

(обратно)

213

Фердинанд Католик (1452–1516) — король Арагона (с 1474), Сицилии (с 1468), Неаполя (с 1504).

(обратно)

214

Карл Пятый (1500–1558) — император Священной Римской империи в 1519–1556 годах, испанский король (Карлос I) в 1516–1556 годах; потерпел поражение в войнах с немецкими князьями-протестантами и вынужден был отречься от престола.

(обратно)

215

«Бенедиците» — католическая молитва.

(обратно)

216

«Убитая девушка» (исп.).

(обратно)

217

Бесплатно (исп.).

(обратно)

218

Ла Скала — итальянский оперный театр в Милане.

(обратно)

219

Логогриф — род загадки, в которой данное слово разбивается на буквы для составления другого слова; «Меркюр де Франс» — один из старейших французских журналов, выходивший с перерывами с 1672 по 1825 год; в нем печатались в основном развлекательные материалы.

(обратно)

220

…в 1814 году… между первой реставрацией и двадцатым марта — 20 марта 1814 года — возвращение Наполеона в Париж после побега с острова Эльба (начало «Ста дней»).

(обратно)

221

Рамбло (исп.).

(обратно)

222

Романсеро (исп.).

(обратно)

223

…говорит один философ… — имеется в виду древнегреческий философ Платон (428 или 427 до н. э. — 348 или 347 до н. э.), который считал, что источником достоверного познания служат воспоминания бессмертной души человека о мире идей, созерцаемом ею до вселения в смертное тело.

(обратно)

224

Перро Шарль (1628–1703) — французский писатель, автор всемирно известных сказок.

(обратно)

225

Попилий Лонат — римский консул (172 до н. э.); по преданию, был послан римским сенатом к сирийскому царю Антиоху Эпифану с требованием освободить завоеванную им часть Египта. Очертив на песке вокруг Антиоха круг, он якобы заявил ему: «Дай ответ, не выходя из этого круга».

(обратно)

226

Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.) — древнегреческий историк, прозванный «отцом истории».

Плиний Старший (23 или 24–79 н. э.) — древнегреческий писатель, автор «Естественной истории» в 37-ми книгах, содержащей знания античности, а также сведения по истории и искусству.

(обратно)

227

Кювье Жорж (1769–1832) — французский ученый-зоолог, один из реформаторов палеонтологии.

(обратно)

228

Гарпии (греч. миф.) — крылатые чудовища, птицы с девичьими головами.

Линней Карл (1707–1778) — шведский естествоиспытатель, создатель системы классификации растительного и животного мира.

(обратно)

229

«Буль» — Буль Андре Шарль (1642–1732) — создатель особого стиля мебели, названного его именем.

Людовик XV (1710–1774) — король Франции с 1715 года.

Людовик XIII (1601–1643) — король Франции с 1610 года.

(обратно)

230

Бисквит — матовый, неглазурованный фарфор.

Селадон — фарфор, покрытый серо-зеленой глазурью.

Кракле — техника обработки фарфора, дающая на поверхности имитацию мелких трещин.

Старый Севр — здесь: посуда фарфорового завода в Севре, близ Парижа; отличалась яркой, сочной росписью.

(обратно)

231

Палисси Бернар (1510–1589) — французский художник и ученый, открывший секрет изготовления эмалей.

(обратно)

232

Лисипп — греческий скульптор второй половины IV века до н. э., придворный художник Александра Македонского.

(обратно)

233

Баядерка — индийская танцовщица, участвующая в религиозных церемониях или праздничных увеселениях.

(обратно)

234

Регентство — время с 1715 по 1723 год, когда при малолетнем Людовике XV Францией правил Филипп Орлеанский; для этой эпохи характерно было крайнее падение нравов.

(обратно)

235

Аменти — египетское божество загробного мира.

(обратно)

236

…предписанные иератическим кодексом… — иератизмом называется предписанная законами древнеегипетского искусства застылость и отвлеченность изображений.

(обратно)

237

…Исида, сумевшая собрать… тело… Осириса… — в древнеегипетской мифологии Исида — супруга и сестра Осириса; после убийства его Сетом, олицетворением злого начала, она собрала все куски тела мужа и погребла их.

(обратно)

238

Извозчик (итал).

(обратно)

239

Имеется в виду опера французского композитора Даниеля Франсуа Эспри Обера (1782–1871) «Немая из Портичи» (1828).

(обратно)

240

Древнеримские суда с двойным либо тройным рядом весел.

(обратно)

241

Соломон — царь Израильско-Иудейского царства в 965–928 годах до н. э.; согласно библейской традиции, славился большой мудростью.

(обратно)

242

Они встанут спозаранку (лат.).

(обратно)

243

Триклиний — зал (столовая), где, возлегая, по обычаю, на ложах, ели древние римляне.

(обратно)

244

Перистиль — прямоугольный двор, окруженный с четырех сторон крытой колоннадой.

(обратно)

245

Номенклатор — раб, в обязанности которого входило знать имена граждан города и всех рабов в доме и называть их своему господину, а также провозглашать названия подаваемых кушаний.

(обратно)

246

Образ из поэмы Вергилия «Энеида», где в VI песне дано описание царства мертвых, откуда вылетают сновидения: правдивые — через роговые врата, а лживые — через врата из слоновой кости.

(обратно)

247

Альгамбра — дворец-замок (середина XIII — конец XIV в.) мавританских королей близ Гранады (Испания).

(обратно)

248

Плиний Старший (23 или 24–79 н. э.) — древнегреческий писатель, автор «Естественной истории» в 37-ми книгах, содержащей знания античности, а также сведения по истории и искусству.

(обратно)

249

Буало Никола (1636–1711) — французский поэт, теоретик классицизма, автор трактата в стихах «Поэтическое искусство» (1674).

(обратно)

250

Лукулл Луций Лициний (ок. 117 — ок. 56 до н. э.) — римский полководец и политический деятель, прославившийся роскошью жизни и богатством пиров, отсюда поговорка — «лукуллов пир».

Тримальхион — персонаж романа «Сатирикон» римского писателя Петрония (ум. в 66), разбогатевший вольноотпущенник, кичащийся своим богатством.

(обратно)

251

Тертым сыром из кобыльего молока (итал.).

(обратно)

252

Розе Сальватор (1615–1673) — итальянский рисовальщик, гравер, поэт и музыкант.

(обратно)

253

Рацея — назидательная речь, длинное наставление, поучение.

(обратно)

254

Дуиллий — римский консул 260 года до н. э., добившийся первой победы римлян в морском сражении.

(обратно)

255

Полибий (ок. 200 — ок. 120 до н. э.) — древнегреческий историк.

(обратно)

256

Демустье Шарль Альбер (1760–1801) — французский поэт и драматург школы «классиков».

(обратно)

257

Акватинта — особый метод гравирования.

Верне Орас (1789–1863) — французский художник, автор парадных картин на исторические темы.

Деларош Поль (настоящее имя Ипполит; 1797–1856) — французский художник, автор полотен на исторические темы.

(обратно)

258

Семирамида — легендарная красавица, царица Ассирии в конце IX века до н. э., с ее именем обычно связывают сооружение легендарных«висячих садов» в Вавилоне — одного из семи чудес света.

Аспазия (Аспасия) (ок. 470 до н. э. — ?) — афинская гетера, прославившаяся своим умом, образованностью и красотой.

Пуатье Диана, герцогиня де Валатинуа (1499–1566) — осталась вдовой в 32 года и вскоре сделалась любовницей будущего короля Франции Генриха II, который был младше ее на восемнадцать лет; славилась своей красотой; покровительствовала искусствам.

Жанна Арагонская, герцогиня Сицилийская (1500–1577) — известная красавица, ей посвящено много стихов и поэм; ее портрет работы Рафаэля находится в Лувре.

(обратно)

259

Каннелюры — в архитектуре вертикальные желобки на стволе колонны или пилястры.

(обратно)

260

Лаконский пес — в Древней Греции особенно славилась порода лаконских гончих собак.

Берегись собаки (лат.).

(обратно)

261

Здравствуй (лат.).

(обратно)

262

Акротерии — скульптурные украшения, помещаемые над углами фронтона архитектурного сооружения.

(обратно)

263

Дав — тип хитрого и изворотливого раба в римской комедии.

(обратно)

264

Энгр Жан Огюст Доминик (1780–1867) — французский художник, замечательный мастер рисунка.

(обратно)

265

Здесь обретается счастье (лат.).

(обратно)

266

В греческой мифологии, в значительной степени воспринятой римлянами, Приап — бог сладострастия и чувственных наслаждений, изображался в виде бородатого мужчины в длинной одежде с плодами на груди.

(обратно)

267

Имеются в виду индейские племена айовай и ботокудо, населявшие Южную Америку.

(обратно)

268

Здравствуй, незнакомец (лат.).

(обратно)

269

«О знаменитых мужах» и «Избранное из светских сочинений» (лат.).

(обратно)

270

Лютеция — древнее галльское название Парижа.

(обратно)

271

Назарей — то есть Иисус Христос, по преданию, родившийся в Назарете.

(обратно)

272

Поллукс (римск. миф.) — сын Юпитера; он и его брат-близнец Кастор, прозванные Диоскурами, почитались в античном мире, где считались укротителями коней; Поллукс, кроме того, слыл искусным кулачным борцом.

Плавт Тит Марций (сер. III в. до н. э. — ок. 184 до н. э.) — римский комедиограф; «Касина» — одна из его комедий.

(обратно)

273

Альционы — поэтическое название голубей; по одному из мифов, Альциона — одна из Плеяд, семи сестер, дочерей Атланта, была превращена, как и ее сестры, сначала в голубя, затем — в звезду.

(обратно)

274

Фидий (нач. V в. до н. э. — ок. 432–431 до н. э.) — древнегреческий скульптор, главный помощник Перикла при реконструкции Акрополя в Афинах.

(обратно)

275

Во второй части поэмы Гёте (1749–1832) «Фауст» Мефистофель вызывает из царства мертвых дочь царя Тиндара Елену Прекрасную, с которой Фауст сочетается браком.

(обратно)

276

Иксион (греч. миф.) — царь лапифов; Иксион добивался любви супруги Зевса Геры, но Зевс придал обличье Геры призраку, который царь и заключил в объятия.

(обратно)

277

Эмпуза (греч. миф.) — чудовище подземного мира; по легенде, Эмпуза могла принимать ужасные образы, которые пугали женщин, детей и путников; юношам она являлась в виде молодой и прекрасной женщины, а затем душила своих возлюбленных.

Форкиады (греч. миф.) — богини старости, безобразные старухи, у которых на троих — один глаз и один зуб.

(обратно)

278

Феррарис Амалия — итальянская танцовщица; дебютировала в Ла Скала в 1844 году.

(обратно)

279

Генрих II (1519–1659) — король Франции с 1547 года из династии Валуа.

(обратно)

280

Генрих Великий — Генрих IV Наваррский (1553–1610), французский король с 1589 года (фактически — с 1594), первый из династии Бурбонов. Его переход из протестантства в католицизм положил конец религиозным войнам.

(обратно)

281

…три каббалистических хлеба… Каббала — мистическое учение, возникшее в иудаизме и окончательно оформившееся в XIII веке; основано на вере в то, что при помощи специальных ритуалов человек может вмешиваться в божественно-космический процесс.

(обратно)

282

Нереиды (греч. миф.) — нимфы моря, дочери морского бога Нерея; изображались в виде прекрасных девушек в легких одеждах, окруженных морскими чудовищами, чаще всего на спинах дельфинов или тритонов.

(обратно)

283

Гужон Жан (1510 — ок. 1566) — французский скульптор эпохи Возрождения; одно из самых известных его творений — «Фонтан невинных» (1549) в Париже с изображением шести нимф.

(обратно)

284

Ида (ныне Кяздат) — горная группа в северо-западной части Малой Азии, в древности — священная гора, местопребывание «Великой матери», Реи или Кибеллы.

(обратно)

285

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — итальянский скульптор, который с наибольшей силой выразил идеалы так называемого Высокого Возрождения.

(обратно)

286

…во вкусе Жан Жака Руссо — то есть вдали от тлетворного влияния цивилизации, как к тому призывал деятель французского Просвещения Жан Жак Руссо (1712–1778).

(обратно)

287

Беатриче — так звали флорентийку, в которую был влюблен Данте Алигьери (1265–1321), итальянский поэт, автор «Божественной комедии».

(обратно)

288

Сведенборговы откровения — то есть откровения Эммануэля Сведенборга, шведского ученого, натуралиста. В результате нервного потрясения и галлюцинаций он впал в мистику, комментировал Библию якобы по поручению самого Христа; занимался вопросами, касающимися возможности общения с миром духов, и выступал как ясновидец и предсказатель.

(обратно)

289

Эоловы арфы (Эол в греч. миф. — бог ветров) — древний музыкальный инструмент X века; струны его приводились в движение колебаниями воздуха.

(обратно)

290

Буше Франсуа (1703–1770) — французский художник, автор композиций на мифологические темы в стиле рококо, выполненных в светлых и ярких красках, особенно часто в голубой и розовой тональностях.

(обратно)

291

Террор — название, данное периоду Французской революции после победы народного восстания, когда революционная коммуна Парижа из опасения контрреволюционного заговора создала чрезвычайный уголовный трибунал для суда над подозрительными лицами.

(обратно)

292

Титаны — в греческой мифологии дети бога Урана (неба) и богини Геи (земли), родоначальницы многих божеств. Согласно мифу, в борьбе с богами-олимпийцами титаны были побеждены и ввергнуты в пропасть подземного царства — тартар.

(обратно)

293

Спинет — старинный клавишный музыкальный инструмент.

(обратно)

294

Пой-орган (франц.).

(обратно)

295

Слава в вышних (лат.).

(обратно)

296

Звучащая скала (франц.).

(обратно)

297

«Интроит» — название (по первому слову) одного из католических песнопений.

(обратно)

298

Быстро (итал.).

(обратно)

299

Быстро, мужественно (итал.).

(обратно)

300

Шарко Жан Мартен (1825–1893) — французский врач, один из основоположников невропатологии и психотерапии, его учениками были 3. Фрейд, А. Бине, Р. Жане. С 1878 года занимался экспериментальным изучением гипноза, рассматривал гипноз как приступ истерии, вызванный искусственным путем.

(обратно)

301

Американский писатель Эдгар Аллан По (1809–1849) был автором «страшных» рассказов, для которых характерно нагнетание ужаса, ощущения бессилия человека перед лицом иррациональных сил.

(обратно)

302

Гюисманс Жорис Карл (1848–1907) — французский писатель, участник «Вечеров в „Медане“», в творчестве которого натурализм эволюционировал к декадансу (роман «Наоборот»; 1884).

(обратно)

303

Инсургент (устар.) — повстанец.

(обратно)

304

Спаги — части легкой кавалерии во французских колониальных войсках в 1831–1862 годах; формировались в Северной Африке.

(обратно)

305

«Тебя, Бога, хвалим» (лат.).

(обратно)

306

Сен-Клу — небольшой городок неподалеку от Парижа, известный своим прекрасным парком и древним замком.

(обратно)

307

Секвестр — запрещение или ограничение, налагаемое государственной властью в интересах государства на пользование каким-либо имуществом.

(обратно)

308

Протей (греч. миф.) — морской бог, иначе называемый «Старец морей», менявший по желанию свое обличье.

(обратно)

309

Вийон Франсуа — французский поэт Средневековья. Здесь цитируется его «Баллада о дамах былых времен».

(обратно)

310

Перевод Валерия Брюсова.

(обратно)

311

Принеси (Франц.).

(обратно)

312

Ляг! (Франц.).

(обратно)

313

Возьми его! (Франц.).

(обратно)

314

…аббату Виктору де Вилье де Лиль-Адану — то есть Ив Мари Виктору де Вилье де Лиль-Адану (1808–1889), священнику Плумильо, дяде писателя.

(обратно)

315

Болландисты — продолжатели труда «Жития святых», начатого бельгийским иезуитом Жаном Болланом (1596–1665). Цитата изменена, порядок слов изменен.

(обратно)

316

«Подумай, человек, чем ты был до твоего появления на свет, как тебе жить до кончины. Итак, было время, когда ты не существовал. Затем ты возник из тленной плоти, питаемый кровью в лоне твоей матери, одетый в плаценту. Потом покрытый отвратительной пеленой явился к нам — так разодетый и убранный! И не помнишь о твоем происхождении. Человек не что иное, как семя поганое, мешок отбросов, пища для червей. Без Бога науки, мудрость, разум — всего лишь туман.

После человека — червь! После червя — зловоние и мерзость. Так каждый человек превращается в нечто нечеловеческое.

Зачем же ты одеваешь и украшаешь это тело, которое за несколько дней съедят в могиле черви, и пренебрегаешь своей душой — той, что предстанет в Небесах перед Богом и Ангелами его!»

Святой Бернар «Размышления», т. 2. — Болландисты «Приготовление к последнему Суду» (лат.).

(обратно)

317

Авиценна (ок. 980–1037) — арабский врач и ученый, автор знаменитого труда «Канон врачебной науки»; настой Авиценны — настой александрийского листа.

Д’Арбрисель Робер — отшельник, основатель монашеского ордена; якобы разделял ложе с монахинями, чтобы приучить себя сопротивляться искушению; умер в начале XII века.

(обратно)

318

Местр Жозеф де (1753–1821) — граф, французский политический деятель, философ, исповедовавший религиозный провиденциализм, автор «Санкт-Петербургских вечеров», в которых описаны его мечты о новом Иерусалиме, о всемирном христианском Граде.

(обратно)

319

Часы покойников — маленькие насекомые, которые грызут дерево в доме и издают звуки, напоминающие тиканье часов.

(обратно)

320

…катили из Леса — то есть из Булонского леса, любимого места прогулок парижской знати.

(обратно)

321

«Бледноликая победительница» (лат.).

(обратно)

322

Лан — приток Рейна.

(обратно)

323

Гонкур Эдмон де (1822–1896) — французский писатель, один из родоначальников натурализма.

(обратно)

324

Тюильри — дворец в Париже, служивший резиденцией французских королей.

(обратно)

325

Ларрей Доминик Жан (1776–1842) — известный французский военный хирург, сопровождавший Наполеона во всех его кампаниях; Институт — имеется в виду Институт Франции, основное научное учреждение Франции, объединяющее пять академий.

(обратно)

326

Земмеринг (1775–1830), Сю (1710–1792), Седийо (1804–1883), Бишо (1771–1802) — известные физиологи.

(обратно)

327

Берар — речь идет об одном из братьев Бераров, известных ученых и врачей, трудившихся в первой половине XIX века.

(обратно)

328

Тьерри, Жильбер Огюстен (1840–1915) — французский писатель, автор многочисленных романов на исторические темы; увлекался гипнозом и нередко вводил в свои романы сверхъестественные силы.

(обратно)

329

…при раскопках Серапея… — 12 ноября 1851 года французский археолог-египтолог О. Мариетт во время раскопок в предместье древнеегипетского города Мемфиса обнаружил остатки Серапея, или Серапеума, — храма главного божества эллинистического Египта Сераписа.

Институт — имеется в виду Институт Франции, основное научное учреждение Франции, объединяющее пять академий.

(обратно)

330

Пахт — древнеегипетская богиня, обычно изображалась с кошачьей головой.

(обратно)

331

Гребо Эжен (1845–1915) — французский археолог-египтолог.

(обратно)

332

…в парадном сюртуке с академическими пальмами. — Пальмовые листья на парадном костюме членов французской академии появились с 1808 года.

(обратно)

333

Кушиты — название племен, населявших Северо-Восточную Африку.

(обратно)

334

Булак — предместье Каира, — где с середины XIX века находится крупнейший музей египетских древностей.

(обратно)

335

Бэс — египетский бог, изображавшийся в виде безобразного карлика; Сарсэ Франсиск (1827–1899) — французский литературный и театральный критик.

(обратно)

336

Название виллы, которую Анатоль Франс приобрел в Париже в 1894 году.

(обратно)

337

То есть лаком, имитирующим китайские и японские изделия; лак назван по имени знаменитых французских мастеров-полировщиков XVIII века братьев Мартен.

(обратно)

338

Скарабеи — вид жуков, в которых древние египтяне видели символ бессмертия; изображения скарабеев использовались как амулеты, печати и медали.

(обратно)

339

Сети Первый — египетский фараон в 1313–1292 годах до н. э.

(обратно)

340

Леконт де Лиль Шарль (1818–1894) — французский поэт, глава литературной группы «Парнас», к которой А. Франс был близок в молодые годы. Неферу Ра — дочь египетского фараона Рамзеса, прозванная «Красотой солнца» (героиня одноименной поэмы Леконта де Лиля из сборника «Варварские поэмы», 1862).

(обратно)

341

Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт; изобразил кошек в нескольких стихотворениях сборника «Цветы зла» (1857); ниже приведены строки из его сонета «Кошки» в переводе Д. С. Самойлова. Малларме Стефан (1842–1898) — французский поэт-символист.

(обратно)

342

Масперо Гастон (1846–1916) — известный французский египтолог, автор многих трудов по истории древнего Востока.

(обратно)

343

Бернгейм Ипполит (1837–1919) — французский ученый-медик, который, в отличие от Шарко, не считал гипнотическое состояние патологическим и связанным с истерией, рассматривал его как состояние, естественное для человека, обусловленное лишь внушением. Льежуа Жюль Жозеф (1833–1908) — французский ученый-юрист, изучавший проблемы гипноза с точки зрения гражданско-правовой и уголовно-правовой ответственности человека.

(обратно)

344

Режан (настоящее имя Габриель Режю; 1856–1920) — знаменитая французская драматическая актриса.

(обратно)

345

Баядерка — индийская танцовщица, участвующая в религиозных церемониях или праздничных увеселениях.

(обратно)

346

Зулусы — народ, населяющий провинцию Наталь (на территории современной ЮАР).

(обратно)

347

Вооз — по библейскому преданию, Вооз в глубокой старости женился на молодой девушке Руфи и имел от нее сына.

(обратно)

348

«Синие книги» (англ.). — отчеты парламентских комиссий и прочие официальные документы.

(обратно)

349

Крукс Вильям (правильнее — Уильям; 1832–1919) — известный английский физик и химик, увлекавшийся спиритизмом.

(обратно)

350

В Библии говорится о том, что царю израильскому Саулу перед битвой с филистимлянами явился призрак пророка Самуила и предсказал гибель.

(обратно)

351

В «Деяниях апостолов» рассказана история супругов Анания и Сапфиры, которые утаили от апостолов часть выручки за проданное имение и были за это сурово наказаны.

(обратно)

352

То есть к народам басуто, населяющим Королевство Лесото — маленькое государство на юге Африки.

(обратно)

353

Швоб Марсель (1867–1905) — французский писатель, новеллист и эссеист; был связан с символистским направлением в литературе.

(обратно)

354

Тэн Ипполит (1828–1893) — французский философ, историк и литературовед, его труды пользовались огромной популярностью в конце века.

(обратно)

355

Николь Пьер (1625–1695) — французский моралист, приверженец янсенизма, автор «Очерков о морали».

(обратно)

356

Пинель Филипп (1745–1826) — французский врач-психиатр, автор «Медико-философского трактата о психических заболеваниях или маниях» (1801).

(обратно)

357

Розе Сальватор (1615–1673) — итальянский рисовальщик, гравер, поэт и музыкант.

(обратно)

358

Маженди Франсуа (1783–1855) и его ученик Бернар Клод (1813–1878) — выдающиеся французские ученые-физиологи.

(обратно)

359

По евангельскому преданию, Иисус назвал самым ценным пожертвованием приношение бедной вдовы, которая отдала свою последнюю монету.

(обратно)

360

Нистен Пьер Юмбер (1771–1818) — известный бельгийский медик.

(обратно)

361

Люка Проспер (1805–1855) и Рибо Теодюль (1839–1916) — французские ученые, исследовавшие проблемы наследственности.

(обратно)

362

…книгу г-на Эмиля Золя… — по-видимому, речь идет о романе «Тереза Ракен» (1867) или романе «Мадлен Фера» (1868) французского писателя Эмиля Золя (1840–1902), в которых с особой силой проявился его интерес к теории наследственности и к физиологическим проблемам.

(обратно)

363

Дюма Жорж (1866–1946) — французский философ, врач, автор книги «Душевное состояние при меланхолии» (1894).

(обратно)

364

Речь идет о двух англичанах, основателях телепатии, которые в 1886 году опубликовали совместный труд «Призраки живых». Майерс Фредерик Уильям Генри (1843–1901), английский поэт и литературный критик, был также в числе основателей «Общества психологических изысканий» (1882), его перу принадлежит книга «Бытие человеческой личности после физической смерти».

(обратно)

365

«Дениза» — драма Александра Дюма-сына (1824–1895).

(обратно)

366

Шарите — основанная в 1602 году парижская больница для бедных.

(обратно)

367

Ромней Джорж (1734–1802) — английский художник-портретист.

(обратно)

368

Глиптика — искусство резьбы по камню.

(обратно)

369

Феокрит — древнегреческий поэт (III в. до н. э.), автор идиллий; в одной из них рассказывает, как покинутая девушка с помощью различных колдовских и магических обрядов пытается вернуть неверного возлюбленного.

(обратно)

370

Фамилия Дю Фо (Du Fau) происходит от французского слова fau (бук).

(обратно)

371

Фамилия Дюшен (Duchesne) происходит от французского слова chene (дуб).

(обратно)

372

…госпожи Сэр. — Кере и Кера (греч.) — Перес (лат.) — олицетворение Смерти в античной мифологии. Написание этого имени латинскими буквами совпадает с французским написанием фамилии г-жи Сэр.

(обратно)

373

Сатиры (греч. миф.) — лесные божества, демоны плодородия, спутники Диониса. В ранний период античности изображались полулюдьми, полукозлами, с заостренными, похожими на козьи, ушами и с козьим хвостом.

(обратно)

374

Фавн (римск. миф.) — бог лесов и полей, покровитель стад и пастухов.

(обратно)

375

Кентавры (греч. миф.) — полулюди, полулошади, спутники Диониса; традиция приписывала кентаврам дикий нрав. Вначале их изображали, присоединяя к фигуре человека заднюю часть туловища лошади; позднее — к туловищу и груди лошади прибавляли верхнюю часть человеческого туловища.

(обратно)

376

Сулла (138–78 до н. э.) — римский полководец, консул в 88 году. В 82 году стал диктатором и проводил массовые репрессии, в 79 году сложил с себя полномочия.

(обратно)

377

По греческой мифологии, Зевс явился Европе в образе быка.

(обратно)

378

Диана в римской мифологии считалась богиней Луны и изображалась с полумесяцем на голове.

(обратно)

379

Сирены (греч. миф.) — полуптицы-полуженщины, увлекавшие своим волшебным пением мореходов, которые и становились их добычей; изображались как существа с грудью и головою женщины, с птичьими ногами (реже — с рыбьим хвостом) Тритоны (греч. миф.) — морские демоны; изображались с человеческими ногами, широким ртом со звериными зубами, с зелеными волосами, с жабрами около ушей, с дельфиньим хвостом вместо ног и с раковиною в руках.

(обратно)

380

Сильваны (римск. миф.) — отождествлялись римлянами с Фавнами.

(обратно)

381

Описание подобных чудес встречается в приписываемом древнегреческому писателю-сатирику Лукиану (ок. 120 — ок. 190) сочинении «Лукий, или осел» и в книге «Метаморфозы» («Золотой осел») римского писателя Апулея (ок. 124 —?), где юноша Лукий, подсмотрев, как колдунья превращается в сову, захотел испытать это превращение на себе, но по ошибке был превращен в осла.

(обратно)

382

Виллар Клод Луи Эктор, герцог де (1653–1734) — известный французский полководец, маршал Франции, командовавший армией во время войны «за испанское наследство» (1701–1714); Люксембург Франсуа Анри де Монморенси-Бутвилль, герцог де (1628–1695) — маршал Франции.

(обратно)

383

Риго Гиацинт (Иасент) (1659–1743) — французский художник, автор пышных парадных портретов, в частности портрета Людовика XIV, датированного 1701 годом.

(обратно)

384

Бенуа Антуан (1632–1717) — художник и скульптор, автор восковых портретов Людовика XIV; начинал как обычный портретист, затем возродил искусство воскового портрета, которое после его смерти снова пришло в упадок.

(обратно)

385

Трианон — в Версале, пригороде Парижа, в 1682–1789 годах находилась резиденция французских королей и был расположен крупнейший дворцово-парковый ансамбль в стиле французского классицизма; имелось два дворца: Большой Трианон и Малый Трианон (в пейзажном парке).

(обратно)

386

Людовик XIV, король Франции и Наварры (лат.).

(обратно)

387

Бонар Абель (1883–1968) французский писатель и журналист.

(обратно)

388

Кампанилы — в итальянской архитектуре средних веков и Возрождения четырехгранные или круглые башни-колокольни, которые обычно ставились отдельно от храма.

(обратно)

389

Казанова Джованни Джакомо (1725–1798) — итальянский писатель, создатель «Мемуаров», где дана яркая картина нравов его времени и описаны многочисленные любовные похождения автора.

(обратно)

390

Лонги Пьетро (1702–1785) — итальянский художник, один из представителей венецианской школы живописи XVIII века.

(обратно)

391

Кто знает? (Итал.).

(обратно)

392

Леви Элифас (настоящее имя Констан Альфонс Луи; 1810–1875) — французский писатель; был священником и профессором теологии, затем впал в мистику, отказался от сана и посвятил себя работам в области оккультизма и спиритизма. Под именем Элифаса Леви опубликовал свои «Труды по оккультной философии» (1860–1865). Аполлоний Тианский — неопифагореец, живший в I веке, молва считала его волшебником и чудотворцем.

(обратно)

393

По евангельскому преданию, Лазарь уже четыре дня лежал в гробу, когда по слову Иисуса и по его повелительному жесту восстал из мертвых.

(обратно)

394

То есть негры из Кайенны (Французской Гвианы в Южной Америке).

(обратно)

395

Сингалец — сингалы (или сингальцы) составляют основное население Республики Шри-Ланка (о. Цейлон).

(обратно)

396

…вид своего рода Танагры… — то есть вид «Танагрской» статуэтки; такие высокохудожественные статуэтки из глины производили в античной Беотии в городе Танагре (отсюда название).

(обратно)

397

Салоники — город в Греции, порт на Эгейском море (область Македония).

(обратно)

398

Сахараджонпур — по-видимому, имеется в виду Сахаранпур, город на севере Индии.

(обратно)

399

То есть на официальном языке современного Пакистана, одном из литературных языков Индии, который представляет собой разновидность хинди, но отличается от него обилием персидской и арабской лексики.

(обратно)

400

Пенджабец — то есть человек, принадлежащий к пенджабцам и говорящий на языке пенджаби (пенджабцы проживают в наше время как в Пакистане, так и в Индии, в штате Пенджаб).

(обратно)

401

Кали — в брахманизме и индуизме женская ипостась бога Шивы, его супруга, особенно почитаемая в Бенгалии; изображалась главным образом в грозном, устрашающем виде.

(обратно)

402

…командовавшему международной жандармерией — в 1903 году Салоники еще были под властью Турции.

(обратно)

403

Восстание комитаджей — вскоре после провозглашения независимости Болгарии Македония по решению Берлинского конгресса была передана Турции, что привело к восстанию, получившему в истории название восстания комитаджей; террористическая деятельность комитаджей против турецкого владычества была поддержана сначала Болгарией, а затем и Сербией.

(обратно)

404

…знаменитого автора «Чайльд Гарольда» — то есть самого Байрона, создателя поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда» (1812–1818).

(обратно)

405

«Общество психологических изысканий» (англ.).

(обратно)

406

«Записки» (научного общества) (англ.).

(обратно)

407

Пресвитерианская церковь зародилась в XVI веке в Шотландии и Англии как разновидность кальвинизма.

(обратно)

408

Рёскин Джон (или Раскин; 1819–1900) — английский писатель, теоретик искусства.

(обратно)

409

Шелли Перси Бише (1792–1822) — английский поэт-романтик.

(обратно)

410

Инфлюэнца — то же, что грипп.

(обратно)

411

Эльслер Фанни (1810–1884) — австрийская артистка балета, ведущая представительница школы романтического балета.

(обратно)

412

Талейран-Перигор Шарль Морис де (1754–1838) — французский дипломат периода Директории, Консульства и империи Наполеона, а также правления Людовика XVIII, один из самых выдающихся дипломатов и беспринципных политиков.

(обратно)

413

Лодж сэр Оливер Джорж (1851–1940) — английский физик, занимавшийся изучением света и электричества. После 1910 года заинтересовался исследованием возможностей связи с потусторонним миром; среди его публикаций на эту тему — «Раймонд, или Жизнь и смерть» (1916).

(обратно)

414

Кааба — мусульманская святыня в Мекке, имеющая форму куба.

(обратно)

415

Мадам де Севинье (Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де; 1626–1696) — автор «Писем», изданных посмертно в 1726 году, в которых она яркими красками изображает картину нравов своей эпохи.

(обратно)

416

Барном Финеас Тейлор (1810–1891) — американский антрепренер, основавший в 1871 году знаменитый цирк Барнама, где он показывал различные редкости; кормилицу Вашингтона, имевшую якобы возраст свыше 150 лет, карлика по имени Том Там.

(обратно)

417

Комедия дель Арте — вид итальянского театра в XVI–XVII веках, спектакли которого создавались методом импровизации на основе известного сценария; действующие лица — персонажи-«маски».

(обратно)

Оглавление

Луи Буссенар БАНДА ПОДЖИГАТЕЛЕЙ, ИЛИ БАНДИТЫ ИЗ ОРЖЕРА

  Пролог ЧЕЛОВЕК В МАСКЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

  Часть первая ПОДЖИГАТЕЛИ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

    ГЛАВА 17

    ГЛАВА 18

    ГЛАВА 19

    ГЛАВА 20

    ГЛАВА 21

    ГЛАВА 22

    ГЛАВА 23

    ГЛАВА 24

    ГЛАВА 25

    ГЛАВА 26

    ГЛАВА 27

    ГЛАВА 28

  Часть вторая

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

    ГЛАВА 17

    ГЛАВА 18

    ГЛАВА 19

  Часть третья

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

  Эпилог ИСКУПЛЕНИЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

  Приложение Неизданный отрывок из приключений банды Фэнфэна

    ПИСЬМО КРЕСТЬЯНИНА

Луи Буссенар Десять миллионов Красного Опоссума

  Возвращение Буссенара

  Десять миллионов Красного Опоссума

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

    Глава XVII

    Глава XVIII

    Глава XIX

    Глава XX

    Глава XXI

    Глава XXII

    Заключение

Луи Буссенар ДЕСЯТЬ МИЛЛИОНОВ РЫЖЕГО ОПОССУМА Через всю Австралию

  ГЛАВА 1[1]

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  Эпилог

Луи Буссенар ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА

  Часть первая СЕКРЕТ МАДЬЯНЫ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  Часть вторая КОРОЛЬ КАТОРГИ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

  Часть третья МИССИЯ МУСТИКА

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

Луи Буссенар КАПИТАН РТУТЬ

  Часть первая ПУЭБЛА

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть вторая В ТАМАУЛИПАСЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть третья ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФРАНЦИЯ!

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

Луи Буссенар МЕКСИКАНСКАЯ НЕВЕСТА

  Часть первая ЖЕЛЕЗНЫЙ ЖАН

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

  Часть вторая СОКРОВИЩА АЦТЕКСКИХ КОРОЛЕЙ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть третья ЧЕСТНОЕ ИМЯ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

Луи Буссенар МОНМАРТРСКАЯ СИРОТА Счастливые дни ранчо Монмартр

  Часть первая КОРОЛЕВА ЗОЛОТА

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

    ГЛАВА IX

    ГЛАВА X

    ГЛАВА XI

    ГЛАВА XII

    ГЛАВА XIII

    ГЛАВА XIV

    ГЛАВА XV

    ГЛАВА XVI

    ГЛАВА XVII

    ГЛАВА XVIII

    ГЛАВА XIX

    ГЛАВА XX

    ГЛАВА XXI

    ГЛАВА XXII

    ГЛАВА XXIII

    ГЛАВА XXIV

    ГЛАВА XXV

    ГЛАВА XXVI

    ГЛАВА XXVII

    ГЛАВА XXVIII

    ГЛАВА XXIX

    ГЛАВА XXX

    ГЛАВА XXXI

    ГЛАВА XXXII

    ГЛАВА XXXIII

    ГЛАВА XXXIV

    ГЛАВА XXXV

  Часть вторая ЭЛИЗА

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

    ГЛАВА IX

    ГЛАВА X

  СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ МОНМАРТРСКОЙ ФЕРМЫ

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

    ГЛАВА IX

    ГЛАВА X

    ГЛАВА XI

    ГЛАВА XII

    ГЛАВА XIII

    ГЛАВА XIV

    ГЛАВА XV

    ГЛАВА XVI

    ГЛАВА XVII

    ГЛАВА XVIII

    ГЛАВА XIX

    ГЛАВА XX

Луи Буссенар НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИНЕГО ЧЕЛОВЕКА

  Пролог[1] НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

  Часть первая ПОХОЖДЕНИЯ ВИСЕЛЬНИКА

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть вторая ЗНАТОК КУРАРЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

  Часть третья ЮНГА ИВОН

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

  Эпилог

Луи Буссенар Под Южным Крестом

  Факты, даты, цитаты

    Современники о Луи Буссенаре

    Исследователи о творчестве Луи Буссенара

    Писатели о Луи Буссенаре

    Книги Буссенара в СССР

    Образ Буссенара в художественной литературе

    Интересные факты из жизни писателя

    Литература

  Под Южным Крестом

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

    Глава XVII

Луи Буссенар ПОХИТИТЕЛИ БРИЛЛИАНТОВ

  Часть первая ОПАСНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРЕХ ФРАНЦУЗОВ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

  Часть вторая СОКРОВИЩА КАФРСКИХ КОРОЛЕЙ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

  Часть третья ДРАМЫ В ЮЖНОЙ АФРИКЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

    ГЛАВА 13

    ГЛАВА 14

    ГЛАВА 15

    ГЛАВА 16

    ГЛАВА 17

    ГЛАВА 18

  Эпилог

  О переводчике

Луи Буссенар ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛЕЙ

  Часть первая МАЛЕНЬКАЯ КОРОЛЕВА

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  Часть вторая КОРОЛЬ РЕПОРТЕРОВ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

  Часть третья В БОЙ ВСТУПАЮТ ДАМЫ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

  ЭПИЛОГ

Луи Буссенар ПРИКЛЮЧЕНИЯ МАЛЕНЬКОГО ГОРБУНА

  Часть первая БЕДНЫЕ ДЕТИ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть вторая В ОКЕАНЕ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  Часть третья ТАБУ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

  Эпилог

Луи Буссенар СИЛА ФАКИРА (НОГОТОК СУДЬБЫ)

  Предисловие

  ПРОСПЕР МЕРИМЕ (1803–1870)

    Видение Карла XI

    Джуман

  ЖЕРАР ДЕ НЕРВАЛЬ (Настоящее имя — Жерар Лабрюни; 1808–1855)

    Заколдованная рука

      ГЛАВА ПЕРВАЯ Площадь Дофина

      ГЛАВА ВТОРАЯ Об одном заветнейшем убеждении магистрата

      ГЛАВА ТРЕТЬЯ Штаны магистрата

      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Новый мост

      ГЛАВА ПЯТАЯ Предсказание

      ГЛАВА ШЕСТАЯ Удачи и неудачи

      ГЛАВА СЕДЬМАЯ Неудачи и удачи

      ГЛАВА ВОСЬМАЯ Щелчок

      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Шато-Гайар

      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Пре-о-Клер

      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Наваждение

      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Об Альберте Великом и о смерти

      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, В которой берет слово автор

      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Заключение

    Дьявольский портрет

  ШАРЛЬ НОДЬЕ (1780–1844)

    Инес де лас Сьерас

      I

      II

  ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ (1811–1872)

    Ножка мумии

    Аррия Марцелла

  ЖОРЖ САНД (Настоящее имя Аврора Дюпен, по мужу Дюдеван; 1804–1876)

    Зеленые призраки

      I Три хлеба

      II Видение

      III Процесс

      IV Бессмертная

      V Дуэль

      VI Заключение

    ОргАн титана

  ГИ ДЕ МОПАССАН (1850–1893)

    Магнетизм

    Страх

    Святочный рассказ

    Рука

    Видение

    Тик

    Волосы

    Сумасшедший?

    Гостиница

  ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН (Полное имя — Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан; 1838–1889)

    Вещий сон

    Вера

    Тайна эшафота

  АНАТОЛЬ ФРАНС (Настоящее имя Анатоль Франсуа Тибо; 1844–1924)

    Господин Пижоно

    Лесли Вуд

    Записки сельского врача

    Адриенна Бюке

    Гемма

  АНРИ ДЕ РЕНЬЕ (Полное имя Анри Франсуа Жозеф де Ренье; 1864–1936)

    Смерть г-на де Нуатр и г-жи де Ферлэнд

    Ноготок судьбы

    Двойник

    Портрет графини Альвениго

    Тайна графини Барбары

  ЭМИЛЬ ЗОЛЯ (1840–1902)

    Анжелина, или Дом с привидениями

      I

      II

      III

  ПОЛЬ МАРГЕРИТ (1860–1918)

    Заколдованный сад

      I

      II

  КАТЮЛЬ МЕНДЕС (1841–1909)

    Гость

    III

    Нежданная

  ЛУИ БУССЕНАР Полное имя Луи Анри Буссенар; 1847–1910)

    Сила факира

  КЛОД ФАРРЕР (Настоящее имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон; 1876–1957)

    Идол

  ПЬЕР МИЛЛЬ (1864–1941)

    Дух Байрона

    Аромат

  ДАНИЕЛЬ БУЛАНЖЕ (род. в 1922)

    Дамдье

Луи Буссенар ТЕРРОР В МАКЕДОНИИ Подлинная история

  К читателю

  Часть первая ОГНЕМ И МЕЧОМ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

  Часть вторая В СТРАНЕ КРОВОПРОЛИТИЯ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть третья ТОВАРИЩИ ПО ОРУЖИЮ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

Луи Буссенар ФРАНЦУЗЫ НА СЕВЕРНОМ ПОЛЮСЕ

  Часть первая[1] ПУТЬ К ПОЛЮСУ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

  Часть вторая ЗИМОВКА В СТРАНЕ ХОЛОДА

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

  Часть третья СТРАНА ЛЬДОВ

    ГЛАВА 1

    ГЛАВА 2

    ГЛАВА 3

    ГЛАВА 4

    ГЛАВА 5

    ГЛАВА 6

    ГЛАВА 7

    ГЛАВА 8

    ГЛАВА 9

    ГЛАВА 10

    ГЛАВА 11

    ГЛАВА 12

Луи Буссенар, Анри Мален БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ Сирота

  ГЛАВА 1 НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ

  ГЛАВА 2 ДОБРЫЕ ЛЮДИ

  ГЛАВА 3 ПРИЕМНЫЙ ОТЕЦ

  ГЛАВА 4 РЕВНИВИЦА

  ГЛАВА 5 КОРАБЕЛЬНЫЙ ДОКТОР

  ГЛАВА 6 СИДЕЛКА

  ГЛАВА 7 ЗЛАЯ МАЧЕХА

  ГЛАВА 8 БЕДНЫЙ МАЛЫШ

  ГЛАВА 9 ДОБРОТА И СЛАБОСТЬ

  ГЛАВА 10 РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

  ГЛАВА 11 УЧЕНИК

  ГЛАВА 12 ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

  ГЛАВА 13 ДЕГРАДАЦИЯ

  ГЛАВА 14 МЯТЕЖ

  ГЛАВА 15 ПРЕСТУПЛЕНИЕ

  ГЛАВА 16 МЕСТЬ

  ГЛАВА 17 ЖЕРТВА

  ГЛАВА 18 НЕВИНОВНЫЙ КАТОРЖНИК

  ГЛАВА 19 ЛУЧШЕ СМЕРТЬ!

  ГЛАВА 20 «881-Й» И «883-Й»

  ГЛАВА 21 КАТОРГА

  ГЛАВА 22 НЕСЧАСТЬЯ НЕВИННОГО ЗАКЛЮЧЕННОГО

  ГЛАВА 23 КОРАЛЛОВАЯ ЗМЕЯ

  ГЛАВА 24 ПРЕДАННОСТЬ

  ГЛАВА 25 НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД

  ГЛАВА 26 ГЕРОИЗМ НЕВЕСТЫ

  ГЛАВА 27 МАРЬЕТТА В ГВИАНЕ

  ГЛАВА 28 ПОБЕГ

  ГЛАВА 29 СКВОЗЬ ДЕВСТВЕННЫЙ ЛЕС

  ГЛАВА 30 АГОНИЯ

  ГЛАВА 31 ХУЖЕ СМЕРТИ

  ГЛАВА 32 ПРИЧИНЫ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ДЕНИ

  ГЛАВА 33 КОНЕЦ РОКОВОЙ ЛЮБВИ

  ГЛАВА 34 ВОЕННЫЙ СОВЕТ

  ЭПИЛОГ

Луи Буссенар ПО ГВИАНЕ[1] Из Парижа в Кайенну

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Луи Буссенар ГОСПОДИН НИЧТО, или НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА-НЕВИДИМКИ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

Луи Буссенар Десять тысяч лет в ледяной глыбе

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

*** Примечания ***