О войне и о мире [Алесь Адамович] (rtf) читать онлайн

Алесь Михайлович Адамович
О войне и о мире
Публицистика

Адамович А.М.‭ ‬Хатынская повесть.‭ ‬О войне и о мире:‭ ‬Повесть,‭ ‬публицистика.‭ ‬М.:‭ ‬Воениздат,‭ ‬1982

ДВАЖДЫ ПЕРЕЖИТОЕ
‭ ‬Интервью журналу‭ «‬Литературное обозрение‭»‬,‭ ‬1975,‭ №‬ 4.

‭—‬ Что сделало вас писателем преимущественно военной,‭ ‬точнее,‭ ‬партизанской темы‭? ‬Как возникла потребность написать дилогию‭ «‬Партизаны‭»‬:‭ «‬Война под крышами‭»‬ и‭ «‬Сыновья уходят в бой‭»‬,‭ ‬— с которой вы пришли в литературу‭? ‬И чем было вызвано возвращение к военной теме в‭ «‬Хатынской повести‭»‬?

— Возникло,‭ ‬началось,‭ ‬кажется,‭ ‬в снах.
С них и начну.‭ ‬Вы заметили,‭ ‬что сновидения,‭ ‬самые абсурдные по ситуации,‭ ‬по положению,‭ ‬всегда чрезвычайно правдивы по чувству‭? ‬Если страх,‭ ‬то уж полный и даже сверх.‭ ‬Если радость‭ ‬— тоже.‭ ‬Если любовь,‭ ‬если ненависть...‭ ‬Просыпаешься и вдруг понимаешь:‭ ‬а ведь я его очень‭ ‬не люблю‭! ‬Не знал,‭ ‬не понимал этого,‭ ‬пока не почувствовал во сне.
После войны преследовал меня‭ ‬— в двадцатый,‭ ‬в тридцатый раз‭! ‬— один и тот же сон.
Будто уже снова война‭ ‬— то ли та еще не кончилась,‭ ‬то ли новая‭ ‬— и надо идти в лес,‭ ‬в партизаны.‭ ‬Сдвоенное,‭ ‬как‭ ‬бывает в снах,‭ ‬ощущение:‭ ‬ты уже партизан,‭ ‬они знают,‭ ‬а потому надо уходить в партизаны...‭ ‬И не хочется,‭ ‬тоска в душе.‭ ‬А когда-то,‭ ‬в реальное время войны,‭ ‬оккупации,‭ ‬рвался туда,‭ ‬как в‭ ‬15,‭ ‬в‭ ‬16‭ ‬лет рвутся в легенду,‭ ‬которую творят взрослые,‭ ‬храбрые,‭ ‬настоящие.
А тут,‭ ‬в снах,‭ ‬такое правдивое,‭ ‬реальное тоскливое чувство:‭ ‬убьют же обязательно на этот раз,‭ ‬не минет,‭ ‬не обойдешь,‭ ‬как тогда обошел,‭ ‬а ты ведь не успел...‭ ‬Не успел написать.‭ ‬О той,‭ ‬о первой твоей войне.‭ ‬Убьют‭ ‬— и вроде ничего,‭ ‬никого‭ ‬и не было:‭ ‬и тебя не было,‭ ‬и всего пережитого,‭ ‬и хлопцев во второй раз убьют,‭ ‬о которых ты‭ ‬должен был рассказать,‭ ‬а теперь не расскажешь.‭ ‬Они ведь‭ ‬там остались,‭ ‬а тебя послали жить‭ ‬— для этого...
Вон какая вера,‭ ‬что должен,‭ ‬что можешь,‭ ‬смог бы‭! ‬И никакого‭ ‬на то основания.‭ ‬Малейшего‭ ‬не было.‭ ‬Ну,‭ ‬пописывал стишки,‭ ‬так ведь все пишут стихи в‭ ‬14,‭ ‬в‭ ‬17‭ ‬лет.‭
«Материал‭»‬,‭ ‬пережитое‭ ‬— вот что понуждало,‭ ‬вело,‭ ‬звало,‭ ‬гнало.‭ ‬Видите,‭ ‬даже в снах.
Писал долго,‭ ‬фактически с‭ ‬1948-го по‭ ‬1960-й,‭ ‬пока не осмелился напечатать‭ «‬Войну под крышами‭»‬,‭ ‬а затем и вторую часть дилогии‭ ‬— уже в‭ ‬1964‭ ‬году.
Сны те пропали и больше не возвращались.
Книга пошла,‭ ‬хвалили,‭ ‬но было и осталось чувство,‭ ‬что‭ ‬не за написанное,‭ ‬сделанное теперь хвалят,‭ ‬а за когда-то пережитое.
Потому что сам считал‭ (‬в критиках уже ходил‭ ‬— на себя развернулся,‭ ‬за себя взялся критик‭)‬,‭ ‬что я не столько писал,‭ ‬сколько‭ ‬записывал.‭ ‬Что помнил,‭ ‬что врезалось в душу,‭ ‬записал и назвал это романом,‭ ‬дилогией.
Впрочем,‭ ‬нелегко давалось.‭ ‬Более десяти лет не мог закончить.
‭(‬Когда перечитывал написанное мною выше,‭ ‬сомневаясь,‭ ‬что удалось выразить то,‭ ‬что хотел,‭ ‬попались мне на глаза письма Ф.‭ ‬Скотта Фицджеральда,‭ ‬адресованные дочери.‭ ‬Вот они,‭ ‬очень точные его слова,‭ ‬относящиеся,‭ ‬кажется,‭ ‬и к моему случаю:
‭«‬Отдавать приходится особенно много,‭ ‬когда ты только начинаешь писать и еще не научилась тем приемам,‭ ‬которые помогают поддерживать интерес к тобой написанному,‭ ‬когда у тебя еще нет техники‭; ‬а чтобы приобрести ее,‭ ‬требуется время.‭ ‬Короче говоря,‭ ‬продавать тебе приходится одни лишь свои чувства‭»‬.‭)
Следующие свои вещи писал уже более‭ «‬профессионально‭»‬.‭ ‬И вот тут начались все муки ‭—‬ уже наяву.
Ощутил я вдруг какую-то‭ «‬аллергию‭»‬,‭ ‬что ли,‭ ‬к словам.‭ ‬Состояние вроде бы противоестественное для пишущего‭ (‬чем же еще писать‭ ‬— словами‭!)‬,‭ ‬но так это и было:‭ ‬всякое написанное мной‭ ‬или висящее на кончике пера слово интересовало лишь с точки зрения‭ ‬— а нельзя ли обойтись и без него‭?
Кажется,‭ ‬повлияли тут самым неожиданным образом и те сотни кинофильмов,‭ ‬которые проглочены были за два года учебы,‭ ‬пребывания‭ (‬1963‭—‬1964‭) ‬на Высших сценарных курсах.‭ ‬Но и в самом времени‭ ‬нашем есть что-то влияющее таким вот образом на художественную прозу.‭ ‬Когда у людей и мысли и чувства так настроены на общую волну глобальных проблем и тревог‭ (‬не у всех,‭ ‬конечно,‭ ‬но,‭ ‬когда пишешь,‭ ‬невольно выделяешь своя‭ «‬ряд‭»‬,‭ ‬туда смотришь‭)‬,‭ ‬начинает казаться,‭ ‬что и‭ «‬образные‭»‬,‭ ‬и‭ «‬сочные‭»‬,‭ ‬и всякие другие‭ «‬художественные‭»‬ слова‭ ‬— что-то лишнее,‭ ‬вроде расписывания наличников и возведения розных‭ «‬петушков‭»‬ на доме-планете,‭ ‬которую‭ ‬— самое время‭ ‬— спасать от пожара.‭ ‬Достаточно‭ ‬слова-‭«‬знака‭»‬ — предельно точного,‭ ‬но и предельно лаконичного,‭ ‬— которое заставит читателя повернуться в‭ ‬нужную,‭ ‬в твою сторону,‭ ‬и вы,‭ ‬встретившись взглядом‭ {‬как из зрительного зала‭ ‬— с глазами‭ ‬на экране‭)‬,‭ ‬помолчите содержательно о‭ ‬том,‭ ‬что и без слов всем ведомо,‭ ‬всеми чувствуемо.‭ ‬Зачем расписывать подробности,‭ ‬если пишешь о том,‭ ‬что в каждом живет:‭ ‬одно слово-‭«‬знак‭»‬ уже срывает с защелки всю цепь ассоциаций,‭ ‬подробностей в сознании другого человека‭!
Да и лучшие киноленты тут влияли,‭ ‬действовали на мою прежнюю‭ «‬традиционность‭»‬,‭ ‬расшатывая литературные каноны,‭ ‬— кино,‭ ‬с его‭ «‬языком монтажа‭»‬,‭ ‬безмолвного столкновения кадров,‭ ‬лаконизмом,‭ ‬с немо,‭ ‬в самую душу смотрящими с экрана человеческими глазами...
Но кино есть кино,‭ ‬а прозаику с аллергией к словам что делать в литературе‭? ‬Написал‭ «‬Викторию‭»
Первоначальный‭ ‬вариант повести‭ «‬Асия‭»‬.,‭ ‬и получился,‭ ‬как выразился Г. Бакланов,‭ ‬концентрат,‭ ‬не разведенный водичкой, ‭—‬ попробуй проглоти‭! ‬Мало утешало,‭ ‬что на людей,‭ ‬судьбой похожих на мою героиню,‭ ‬это действовало.‭ ‬Избирательно.
Но проза,‭ ‬как и всякое искусство,‭ ‬не вправе искать лишь‭ «‬своего‭»‬ читателя,‭ ‬она имеет дело с человеком любым,‭ ‬озабоченным,‭ ‬занятым и повседневностью,‭ ‬а вовсе не обязательно твоими‭ «‬вопросами‭»‬; задача же автора сделать его своим читателем,‭ ‬сопереживателем,‭ ‬и тут без полновесного слова не обойтись.‭ ‬Нужно все слово,‭ ‬а не лишь слово-‭«‬знак‭»‬.
Но что-то,‭ ‬кажется,‭ ‬и отыскалось через эту болезнь лаконизма и через приобщение к киноязыку.‭ ‬Вернулся‭ ‬вкус к полновесному слову,‭ ‬но не к‭ ‬прежнему,‭ ‬излишке компанейскому,‭ ‬окруженному шумной,‭ ‬живописной и необязательной ватагой друзей-слов,‭ ‬а к слову-поступку,‭ ‬слову-действию‭ (‬пусть лишь психологическому‭)‬,‭ ‬которому не до лоботрясов-друзей.‭ ‬У напряженно работающего и друзья и близкие‭ ‬— тоже работающие.
Вот так,‭ ‬таким языком писались‭ «‬Последний отпуск‭»‬ и особенно‭ «‬Хатынская повесть‭»‬.
На каком-то этапе работы над‭ «‬Хатынской повестью‭»‬ ощутил,‭ ‬осознал,‭ ‬что стремлюсь‭ (‬и может быть,‭ ‬сумею‭) ‬соединить ту энергию,‭ ‬ту радость полного знания материала,‭ ‬которую испытывал,‭ ‬когда писал свои первые,‭ «‬партизанские‭»‬ романы,‭ ‬с энергией найденного в‭ «‬Последнем отпуске‭»‬ лаконизма стиля.
А вообще‭ «‬Хатынская повесть‭»‬ родилась из кинокадра.‭ ‬Нет,‭ ‬были и другие истоки у‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬жизненно-биографические,‭ ‬а еще вот такой первотолчок:‭ ‬как-то в разговоре‭ (‬с Ионом Друцэ‭) ‬обсуждали случай,‭ ‬как во время фашистской блокады партизаны добыли корову на мясо,‭ ‬и вдруг командир заволновался,‭ ‬послал узнать,‭ ‬догадались ли подоить ‭—‬ для раненых,‭ ‬для детишек...
И детишки‭ ‬эти блокадные,‭ ‬и беспомощные раненые,‭ ‬корова с ее последним теплым молоком‭ ‬— так вдруг вернули в пережитое,‭ ‬в стылое военное время‭!‬..
Начал писать повесть,‭ ‬но очень скоро понял,‭ ‬что это будет самоповторение‭ ‬— всего лишь дополнение к собственной дилогии.‭ «‬Стройка‭»‬ оказалась замороженной.
Пока не снял своей любительской кинокамерой лицо женщины.
В‭ ‬1968‭ ‬году оказался я в деревне Ковчицы,‭ ‬недалеко от Березины,‭ ‬где в конце‭ ‬1943‭ ‬года отряд наш целый день держал бой с фронтовыми немецкими частями.‭ ‬Приехали мы открывать‭ ‬памятник‭ ‬82‭ ‬своим погибшим товарищам.‭ ‬Я снимал любительской кинокамерой знакомые,‭ ‬постаревшие лица бывших партизан.‭ ‬И в одной такой группе снял женщину,‭ ‬которая как раз рассказывала,‭ ‬что было потом‭ ‬— когда нас танками немцы вытеснили из деревни.‭ ‬Ее с детьми повели к канаве,‭ ‬где фашисты уже расстреляли жителей,‭ ‬всех ее соседей,‭ ‬кого захватили в деревне или в лесу,‭ ‬—102‭ ‬человека.‭ ‬Всех:‭ ‬и семьи фронтовиков,‭ ‬и партизанские,‭ ‬и даже семьи полицейских‭ (‬прежде в деревне был гарнизон‭)‬.‭ ‬Просила-молила солдата,‭ ‬и он вдруг отпустил ее.‭ ‬Но все же сообщил на прощание,‭ ‬что теряет на ее семье‭ ‬75‭ ‬марок.‭ ‬По‭ ‬25‭ ‬на каждой душе.
Такие рассказы,‭ ‬страшные истории хоть и не новость для тех,‭ ‬кто жил в оккупированной Белоруссии,‭ ‬но потрясают всякий раз заново.
Когда проявил пленку и‭ ‬посмотрел кадры эти‭ ‬— лицо,‭ ‬глаза женщины,‭ ‬— вдруг понял,‭ ‬о чем должна рассказать повесть,‭ ‬которую давно начал,‭ ‬но продолжения которой не видел.‭ ‬Кто-то должен поведать о‭ «‬белорусских Лидице‭»‬! («Хатынь‭»‬ тогда еще не звучала нарицательно.‭) ‬Предложил белорусской киностудии сценарий документального фильма‭ «‬Двести Лидице‭»‬.‭ (‬И цифра тогда еще была условной.‭) ‬Лица,‭ ‬лица,‭ ‬голоса,‭ ‬рассказы и глаза,‭ ‬глаза выживших...
Ездил вместе с киногруппой,‭ ‬думая о повести,‭ ‬смотрел,‭ ‬слушал,‭ ‬старался понять то,‭ ‬что я и в‭ ‬16‭ ‬лет видел,‭ ‬но о чем тогда не очень задумывался.‭ ‬И записывал в блокноты рассказы людей,‭ ‬которым в глаза‭ ‬— изнутри‭! ‬— бьет нестерпимый свет невыносимой памяти.
Они-то,‭ ‬рассказы эти,‭ ‬и дали‭ «‬Хатынской повести‭»‬ и тон,‭ ‬и меру правды,‭ ‬боли,‭ ‬остроты...
Готов утверждать,‭ ‬что это было больше,‭ ‬нежели только литературное возвращение.
Я как бы заново‭ ‬переживал войну.‭ ‬Изо дня в день.
‭«‬Подняла старшенькую свою,‭ ‬так оно такое молодое,‭ ‬мя-яккое‭!‬..‭»‬ «Если детей оставляешь в церкви,‭ ‬бросаешь,‭ ‬пущали‭! ‬Пущали‭! ‬Женщин,‭ ‬матерок тоже,‭ ‬но не каждая мати так может сделать...‭ ‬А моя не захотела,‭ ‬осталась с малым.‭ ‬Немцы церковь подпалили...‭ ‬люди там летают...‭»
Да,‭ ‬можно,‭ ‬оказывается,‭ ‬дважды пережить одну и ту же войну‭! ‬Первый раз‭ (‬мне кажется‭)‬,‭ ‬я даже не столь остро,‭ ‬не так близко ее пережил:‭ ‬что‭ ‬ни говори,‭ ‬а в‭ ‬14‭—‬ 17‭ ‬лет все окрашивается определенным юношеским легкомыслием‭ ‬— по отношению к своим,‭ ‬а заодно и чужим бедам.
Теперь ты слушаешь память народную,‭ ‬беспощадно возвращающую тебя в тридцатилетнюю даль.‭ ‬Изо дня в день видишь войну глазами матерей,‭ ‬убиваемых,‭ ‬сжигаемых вместе с детьми.
И тебе уже не‭ ‬16,‭ ‬а за‭ ‬40...
И сегодня ты менее защищен психологически‭ (‬время-то мирное‭!) ‬от человеческих трагедий,‭ ‬тем более таких‭!
Время мирное.‭ ‬Но,‭ ‬с другой стороны,‭ ‬шла‭ ‬— который уже год‭ ‬— истребительная‭ ‬война во Вьетнаме,‭ ‬эхо от‭ ‬любого зверства,‭ ‬как дрожь,‭ ‬сразу пробегало по всей планете‭ ‬— ознобно помнящей,‭ ‬знающей,‭ ‬что такое фашизм.
Слушаешь страшные хатынские истории,‭ ‬а зловещие‭ ‬отблески костров из живых человеческих тел и криков бегут,‭ ‬ложатся вперед,‭ ‬впереди:‭ ‬то,‭ ‬что творили фашисты в Белоруссии,‭ ‬пожалуй,‭ ‬более,‭ ‬нежели другое что-либо,‭ ‬смыкается с нашими сегодняшними тревогами.‭ ‬Хатыни‭ ‬— сотни и сотни их‭! ‬— это‭ «‬Хиросима старыми средствами...‭»‬.
Из боли тех материнских рассказов,‭ ‬из заново пережитой войны,‭ ‬из мыслей сегодняшних о вчерашнем и завтрашнем и возникла‭ «‬Хатынская повесть‭»‬.

‭—‬ Чем объясняете вы свой отход от повествовательной формы дилогии‭ «‬Партизаны‭»‬ с ее последовательным развитием характеров и событий и переход в‭ «‬Хатынской повести‭»‬ к сложному повествованию,‭ ‬соединяющему в одном сюжете войну и нашу современность‭? ‬Не допускаете ли вы,‭ ‬что в этом переходе от одного типа повествования к другому сказалась прежде всего общая закономерность движения военной прозы,‭ ‬все более тяготеющей ныне не просто‭ ‬к изложению материала,‭ ‬войны,‭ ‬но к выражению философии времени,‭ ‬к соединению дня нынешнего и минувшего,‭ ‬к масштабным обобщениям судьбы человеческой и народной,‭ ‬к масштабному взгляду на события войны и человека на войне‭?

— Возможно,‭ ‬все так и есть:‭ ‬сказалась общая закономерность.‭ ‬Но когда пишешь,‭ ‬об этом не думаешь.‭ ‬Более того,‭ ‬существует и,‭ ‬видимо,‭ ‬должна быть уверенность,‭ ‬убежденность,‭ ‬что закономерности,‭ ‬тенденции‭ (‬по крайней мере,‭ ‬явственной‭) ‬как раз-то и нет,‭ ‬а потому нужна‭ ‬вот эта твоя работа,‭ ‬что-то‭ ‬заполняющая,‭ ‬что-то открывающая.
Лев Толстой называл это‭ «‬энергией самозаблуждения‭»‬,‭ ‬и со знаком плюс называл так.‭ ‬Он писал А. А. :‭ «‬Мне кажется,‭ ‬мир погибнет,‭ ‬если я остановлюсь‭»‬.
Да,‭ ‬но это Толстой с его гением‭!
Да,‭ ‬но это же и Толстой с его скромностью‭ (‬даже временами презрением к своей литературной деятельности‭)‬.
Критика писала о жестокости правды,‭ ‬которая в‭ «‬Хатынской повести‭»‬.‭ ‬Жестокость эта не была сознательной‭ ‬целью автора,‭ ‬она лишь эхо того крика неуходящей боли,‭ ‬которой сама земля наша воспалена.
Вон недавно в Западной Германии оправдали одного из главных палачей Освенцима.‭ (‬Как его там‭? ‬Уже и не запомнишь имена всех,‭ ‬кого оправдывают.‭) ‬Долго,‭ ‬издевательски недоверчиво допрашивали свидетелей‭ ‬— «установили‭»‬,‭ ‬что жертвы‭ «‬не вполне точно‭»‬ помнят спустя‭ ‬30‭ ‬лет,‭ ‬кое в чем расходятся их припоминания.‭ ‬И пустили палача к его детям,‭ ‬внукам‭ ‬— «очищенным‭»‬.
Ну,‭ ‬да что об этих,‭ ‬судимых,‭ ‬судивших.‭ ‬У них прямой расчет:‭ ‬чтобы забыли.‭ ‬Сами-то они помнят и рассчитывают,‭ ‬что их память,‭ ‬их опыт еще пригодятся.
Не к ним нам обращаться.‭ ‬А к нормальной совести,‭ ‬памяти нормальных людей.
Нормально,‭ ‬в конце концов,‭ ‬и то,‭ ‬что люди постепенно ищут успокоения,‭ ‬равновесия душевного.‭ ‬И это было бы хорошо,‭ ‬вполне нормально,‭ ‬если бы прошлое не выглядывало из настоящего,‭ ‬не протягивалось в будущее.
И если бы человек имел право забыть такое.‭ ‬А то ведь не имеет,‭ ‬если хочет в этом мире остаться человеком.
В этом,‭ ‬таком мире.‭ ‬Но другого нет пока.

‭—‬ Как возник замысел,‭ ‬как делалась книга‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬созданная вами совместно‭ ‬с Я. Брылем и В. Колесником‭?

— Замысел возник как продолжение тех же впечатлений,‭ ‬мыслей,‭ ‬чувств,‭ ‬которые пылились в‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬.
Написал это сейчас и засомневался:‭ ‬так ли‭?
В‭ ‬1970‭ ‬году,‭ ‬когда работа над‭ «‬Хатынской повестью‭»‬ уже шла к концу,‭ ‬автор‭ ‬вынужден был признать,‭ ‬написать в‭ «‬Вопросах литературы‭»‬ (1970,‭ №‬ 6‭)‬:‭ «‬Я слишком убежден,‭ ‬что никакая литература даже приблизиться не в состоянии к той правде,‭ ‬которая в глазах,‭ ‬голосе,‭ ‬в словах тех людей.‭ ‬Они сами,‭ ‬чувствуется,‭ ‬боятся всей своей памяти:‭ ‬вся не позволила бы жить...‭»
Видимо,‭ ‬мысль о документальной книге была и‭ «‬продолжением‭»‬ все той же‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬но и признанием поражения,‭ ‬литературного.
Правда,‭ ‬пресса о‭ «‬Хатынской повести‭»‬ была неплохая.‭ ‬Но я говорю о собственном ощущении‭ ‬— с каким дописывалась повесть.
Выразил,‭ ‬поднял,‭ ‬показал одну лишь крупицу правды,‭ ‬каплю того,‭ ‬что увидел,‭ ‬узнал,‭ ‬а бездонный океан народной,‭ ‬огненной,‭ ‬хатынской памяти остался там же,‭ ‬неслышимый,‭ ‬невидимый миру.‭ ‬И самое страшное‭ ‬— он иссякает.‭ ‬Чудо,‭ ‬что он не иссяк до сих пор.‭ ‬Уходят люди,‭ ‬уходит с ними память.‭ ‬Не зная того,‭ ‬что помнят эти люди,‭ ‬мир,‭ ‬человечество не все о себе знают.‭ ‬И не обо всем предупреждены.
Да,‭ ‬пожалуй,‭ ‬верно:‭ ‬мысль о документальной книге пришла как результат поражения‭ ‬— литературного.‭ ‬Есть,‭ ‬оказывается,‭ ‬правда,‭ ‬необходимая,‭ ‬большая,‭ ‬которую литература,‭ ‬однако,‭ ‬не в силах не только выразить вполне,‭ ‬но и просто вобрать,‭ ‬удержать.‭ (‬Во всяком случае,‭ ‬не сразу это может.‭) ‬Самые что ни есть современные материалы не могут вон удержать ядерную плазму‭ ‬— испаряются.‭ ‬Так и формы литературные в пар превращаются от соприкосновения с огненной памятью Хатыней.
Пока строил планы,‭ ‬как подступиться к такой работе,‭ ‬много всяких вариантов перебрал.‭ (‬Даже с одним физиком,‭ ‬который часто ездит по Белоруссии на своей‭ ‬машине,‭ ‬повел переговоры.‭)
Но когда пришла пора решать практически,‭ ‬тут подумал о Брыле.
Зная,‭ ‬что его долго уговаривать не придется.
Зная,‭ ‬что с ним будет интересно работать.
А увлекшись,‭ ‬он будет и тебя уже тащить,‭ ‬не давая спуску ни себе,‭ ‬ни другим.
Подумали мы сразу‭ (‬уже вдвоем‭) ‬и о Владимире Колеснике.‭ ‬Он и писать,‭ ‬что необходимо,‭ ‬будет наравне с нами.‭ ‬А еще и фотоаппарат у него в руках‭ ‬— где надо,‭ ‬поэтический,‭ ‬где надо‭ ‬— жестоко правдивый...
Дружба дружбой,‭ ‬пусть самая наипартизанская,‭ ‬а практическая‭ ‬цель,‭ ‬работа сразу стали на первое место.
В‭ ‬1970‭ ‬году,‭ ‬летом,‭ ‬начали:‭ ‬поездки по районам,‭ ‬записи на магнитофон,‭ ‬споры до ругани...‭ ‬Затем‭ ‬1971,‭ ‬1972,‭ ‬1973‭ ‬годы‭ ‬— все новые области,‭ ‬районы,‭ ‬деревни,‭ ‬и после каждой поездки сложная процедура переноса текста на бумагу со всей точностью.‭ ‬И все время боязнь подступиться к рассказам,‭ ‬но они словно сами ищут друг дружку‭ ‬— как искали случайно выжившие тех,‭ ‬кто тоже уцелел,‭ ‬— находят,‭ ‬рождается контекст голосов,‭ ‬самых разных,‭ ‬но об одном,‭ ‬все об одном.‭ ‬И голоса эти,‭ ‬уже‭ «‬хор‭»‬ — из трагедии,‭ ‬народной трагедии,‭ ‬— ведут за собой все остальное...
Вот так книга и писалась‭ ‬— как бы сама себя писала.
Но об этом подробно рассказало в журнальных публикациях глав из книги в‭ «‬Октябре‭»‬ №№ 9,‭ ‬10‭ ‬за‭ ‬1974‭ ‬год,‭ ‬в‭ «‬Немане‭»‬ №№ 11,‭ ‬12‭ ‬за‭ ‬1974‭ ‬год.
Композиция книги в публикациях,‭ ‬естественно,‭ ‬не сохранилась,‭ ‬пропала,‭ ‬а с нею и многое,‭ ‬что нами мыслилось,‭ ‬имелось в виду.‭ ‬Книгу можно будет читать,‭ ‬рассматривать‭ (‬десятки фотографий‭)‬,‭ ‬слушать‭ (‬две пластинки с голосами‭)‬.
Это не книга для обычного последовательного чтения‭ ‬— мы это сознаем.‭ ‬Кто сколько сможет,‭ ‬кому сколько необходимо.‭ ‬А книга такая должна быть‭ ‬— этим чувтвом мы руководствовались.

‭—‬ Война,‭ ‬партизаны‭ ‬— в ваших дальнейших планах,‭ ‬книгах‭?

— После всего нами услышанного,‭ ‬записанного,‭ ‬собранного в книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ вроде бы ничего не стоит написать еще одну повесть,‭ ‬роман написать.‭ ‬Об этом,‭ ‬о войне.
Только зачем‭? ‬После таких-то рассказов,‭ ‬такой правды‭!
Не скоро решишься.
Но то же самое,‭ ‬что закрывает путь,‭ ‬также и открывает его‭ ‬— только совсем в другом направлении.
Соперничать в реальной правде с женщинами,‭ ‬помнящими такое,‭ ‬так помнящими,‭ ‬— на это не решишься.‭ ‬Но и уйти от этого невозможно.‭ ‬Потребность понять столь же сильна,‭ ‬как и потребность узнать...
1975

А ЕСЛИ ПРАКТИЧЕСКИ‭…

Давно известно:‭ ‬если литератор-практик,‭ ‬если прозаик,‭ ‬поэт,‭ ‬драматург о чем-то‭ «‬теоретическом‭»‬ высказывается категорически-односторонне,‭ ‬поинтересуйтесь,‭ ‬что он сейчас пишет или что закончил недавно.‭ ‬И все станет понятно.‭ ‬Вполне естественно:‭ ‬не может работа,‭ ‬которая сейчас для тебя самая главная в жизни‭ (‬а всякая последняя вещь,‭ ‬на какое-то время,‭ ‬главная‭!)‬,‭ ‬не может такая работа не окрашивать и все твои оценки,‭ ‬суждения...
Зная это‭ ‬— по другим и по себе,‭ ‬— пойду напрямую от работы,‭ ‬которой недавно был поглощен,‭ ‬и от той новой,‭ ‬которую сейчас делаю.
В дискуссии,‭ ‬что начали‭ «‬Вопросы литературы‭»‬ статьей Е. Сидорова,‭ ‬все больше открывается,‭ ‬как риф из-под волн,‭ ‬проблема так называемого‭ «‬синтеза‭»‬.
Всякое истинное произведение‭ ‬— обязательно синтез,‭ ‬художественный.‭ ‬Так же,‭ ‬как любой живой организм‭ ‬— биологический синтез.‭ ‬Но спорящие ведут разговор,‭ ‬по-видимому,‭ ‬о другом:‭ ‬о вбирании в произведение,‭ ‬в литературу новых сфер действительности,‭ ‬о широком философском освоении действительности.
Одним словом,‭ ‬синтез как расширение.
Мой спор‭ ‬— скорее с самим собой,‭ ‬спор-преодоление‭ (‬собственных практических затруднений‭)‬.
Каковы в каждый данный момент границы,‭ ‬пределы эстетического в литературе‭? ‬Где он ‭—‬ эстетический горизонт‭? ‬Без ощущения этого как же,‭ ‬куда же расширять,‭ ‬расширяться‭?
Соблазнительно звучит:‭ ‬все,‭ ‬без исключения,‭ ‬может стать предметом,‭ ‬объектом искусства.‭ ‬Но это опять-таки теоретически.‭ ‬На практике мы знаем и другое:‭ ‬писание‭ ‬— всегда самоограничение,‭ ‬диктуемое нравственным чувством и чувством эстетического.
Ни критическая регламентация,‭ ‬ни принципиальная вседозволенность,‭ ‬ни то,‭ ‬ни другое‭ ‬— не ответ на вопрос,‭ ‬не решение проблемы.‭ ‬Ибо возможность или невозможность чего-то в искусстве определяется,‭ ‬неопровержимо доказывается лишь практически.‭ ‬Это именно с горизонтом можно сравнить:‭ ‬пока не движешься,‭ ‬кажется‭ ‬— там предел,‭ ‬граница.‭ ‬И лишь при движении оказывается,‭ ‬что там был горизонт,‭ ‬то есть видимая граница,‭ ‬с определенной точки видимая.
Когда я начинал писать,‭ ‬долго писал,‭ ‬а затем долго испытывал‭ ‬на друзьях повесть про то,‭ ‬как живьем сжигают женщин,‭ ‬детей,‭ ‬я не мог не мучиться сомнением:‭ ‬не насилую ли душу,‭ ‬психику человеческую,‭ ‬ставя перед читателем,‭ ‬да еще крупным планом,‭ ‬то,‭ ‬от чего так хочется,‭ ‬так естественно‭ ‬— отвернуться,‭ ‬отойти подальше‭?‬..‭ ‬Когда критика писала‭ ‬потом о непривычной жестокости‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬было в этом что-то от желания‭ «‬подготовить‭»‬ читателя...
Еще сложнее было нам троим‭ (‬Я. Брылю,‭ ‬В. Колеснику и мне‭)‬,‭ ‬авторам книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬когда мы ее собирали‭ ‬и отдельными главами,‭ ‬пробно,‭ ‬печатали.‭ ‬Десятки и десятки рассказов женщин,‭ ‬которых‭ ‬вместе с детьми поглотил огонь,‭ ‬братские могилы,‭ ‬а они пришли оттуда и вот рассказывают...‭ «‬Репортажи с того света‭»‬ — назвал это В. Быков.‭ «‬Страшнее книги я‭ ‬не знаю‭»‬,‭ ‬— так начал свою статью в‭ «‬Комсомольской правде‭»‬ М. Кузнецов.
И мы это понимали сами‭ ‬— трудно представить что-либо страшнее.‭ ‬Но не пугать читателя была цель наша,‭ ‬а вооружить его народной мерой правды о войне,‭ ‬испепеляющей народной памятью о все еще живущем фашизме.
Нет,‭ ‬не простым авторским хотением и не критической регламентацией раздвигаются,‭ ‬расширяются горизонты эстетического в литературе,‭ ‬искусстве.‭ ‬А именно практически,‭ ‬таким вот преодолением:‭ ‬появились‭ ‬— как живые голоса из тридцатилетней дали‭ ‬— воспоминания участников войны,‭ ‬вышел на экран фильм‭ «‬Шел солдат‭»‬,‭ ‬прочитана повесть Д. Гранина‭ «‬Эта странная жизнь‭»‬ — и сразу просторнее стало и нам,‭ ‬соседям этих талантов,‭ ‬доступно и достигаемо стало то,‭ ‬что вчера еще,‭ ‬возможно,‭ ‬не виделось...
Но это‭ ‬все случаи,‭ ‬когда новая эстетическая мера кем-‭ ‬то найдена уже.
А эту ты еще ищешь:‭ ‬именно тебе она нужна‭! ‬И все кажется,‭ ‬что уж это-то‭ «‬за пределами‭»‬ эстетического,‭ ‬в‭ «‬мертвой зоне‭»‬.‭ ‬Нелегко было рассказывать‭ (‬самому и свидетельскими голосами‭) ‬о жертвах зверского геноцида.‭ ‬Но каково это:‭ ‬заставить себя и других пристально вглядываться теперь уже в нутро самих палачей,‭ ‬убийц сотен и сотен белорусских деревень.‭ (‬Новую повесть я назвал напрямую:‭ «‬Каратели‭»‬.‭) ‬Таких,‭ ‬как убийца Хатыни Оскар Дирлевангер,‭ ‬тысячи ему подобных.‭ ‬Или их подручных,‭ ‬которых вдруг находят и привозят в Белоруссию‭ ‬— судить.‭ ‬А следом идут положительные характеристики от предприятия,‭ ‬колхоза,‭ ‬даже от школ и техникумов‭ (‬были и такие случаи‭!)‬,‭ ‬где они работали и даже‭ «‬зарекомендовали себя‭»‬.‭ ‬Следом едут,‭ ‬тоже‭ ‬ничего не знавшие и еще не понимающие ничего,‭ ‬жены,‭ ‬дети...‭ ‬Представляете:‭ ‬дети,‭ ‬школьники,‭ ‬студенты вдруг узнают,‭ ‬что их отец‭ ‬— палач и убийца сотен женщин и детей‭!‬..‭ ‬Дочка прибежала из университета‭ (‬действительный случай‭!)‬,‭ ‬спрашивает у матери:‭ «‬Что такое с папой,‭ ‬как,‭ ‬почему‭?»‬ — «Не знаю,‭ ‬какую-то Хатынь,‭ ‬сказали,‭ ‬жег с немцами‭»‬.‭ ‬Девушка потеряла сознание,‭ ‬а вечером пыталась отравиться...
Вот каким ужасным бумерангом вчерашние преступления тех палачей бьют по нашим детям.‭ ‬Потому что это наши дети.‭ ‬И на работе и в семье те выродки занимали не свое место.‭ (‬Кстати,‭ ‬этот самый каратель женился‭ (‬после войны‭) ‬на женщине,‭ ‬мужа которой‭ (‬первого‭) ‬убили они же,‭ ‬каратели...‭)
Не писать о дирлевангерах,‭ ‬о таком‭ ‬— всерьез,‭ «‬крупным планом‭»‬ — значит делать вид,‭ ‬что не было ничего.‭ ‬А ведь было:‭ ‬заглянуло человечество в бездну,‭ ‬видело,‭ ‬увидело не десятки и не сотни,‭ ‬а десятки и сотни тысяч своих палачей,‭ ‬истязателей немыслимых‭ ‬— «откуда-то‭»‬ «внезапно‭»‬,‭ ‬вместе с фашизмом,‭ ‬появившихся на‭ «‬планете людей‭»‬.
Откуда‭? ‬Не имеем‭ ‬мы права отворачиваться и от этой черной бездны.‭ ‬Необходимо спрашивать,‭ ‬искать ответа:‭ ‬откуда‭?!
Но как об этом рассказать,‭ ‬чтобы была вся правда и в то же время она‭ ‬не отнимала бы надежду.‭ ‬Потому что в наше время да еще и надежду потерять‭ ‬— это потерять все.
Довелось мне слышать сотни людей,‭ ‬помнящих фашизм,‭ ‬войну в их жесточайших проявлениях.‭ ‬Это‭ ‬— люди,‭ ‬лично пережившие трагедию белорусских Хатыней.‭ ‬И еще‭ ‬— блокадники,‭ ‬ленинградцы.‭ ‬Вдвоем с Даниилом Граниным мы опросили,‭ ‬записали сотни их,‭ «‬старых ленинградцев‭»‬.‭ ‬По эмоциональной силе многие из ленинградских воспоминаний ничуть не уступают тем,‭ ‬что собраны в книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.
Вообще,‭ ‬в судьбе огромного города,‭ ‬в который фашисты‭ «‬заслали смерть‭»‬ (О. Бергольц‭)‬,‭ ‬голод заслали,‭ ‬и в военной судьбе белорусских деревень есть что-то их связывающее‭ ‬— нечто зловеще новое,‭ ‬особенно типичное для тотальных войн XX столетия‭!
Здесь нет возможности сколько-нибудь подробно рассказывать о величии духа и бездне страданий,‭ ‬рисуемых рассказами-воспоминаниями ленинградцев.‭ ‬Но чтобы можно было представить неожиданную силу и боль правды живых этих воспоминаний,‭ ‬приведу такой пример‭ ‬— один из сотен.‭ ‬Начальнику противопожарной группы,‭ ‬который послал бойцов обезвредить попавший в барак и неразорвавшийся снаряд,‭ ‬звонят,‭ ‬кричат,‭ ‬что‭ «‬женщина снаряд‭ ‬не отдает‭»‬.
На всякое насмотрелись,‭ ‬а тут и слов не нашли‭ ‬— объяснить.‭ ‬Приехал.‭ ‬Действительно не отдает.‭ ‬Женщина завернула его,‭ ‬теплый,‭ ‬круглый,‭ ‬в шаль,‭ ‬как ребенка...
Какие же за этим муки голода и сколько умерших,‭ ‬перебитых обстрелами и бомбежкой ленинградских детишек‭!‬..
Так вот,‭ ‬все бессчетные рассказы людей,‭ ‬действительно знающих войну,‭ ‬помнящих ее,‭ ‬для меня сами собой делятся‭ ‬на две категории.‭ ‬Одни рассказчики,‭ ‬немногие,‭ ‬все-таки сочинительствуют,‭ ‬память свою,‭ ‬вольно или невольно,‭ ‬подменяют готовыми клише,‭ ‬в меру своей начитанности.‭ ‬Другие‭ (‬подавляющее большинство,‭ ‬а женщины,‭ ‬так почти все‭) ‬и помнят и рассказывают с такой болью,‭ ‬так сразу переносятся в ту‭ ‬обстановку,‭ ‬что им не до сочинительства.
Невольно,‭ ‬непроизвольно,‭ ‬но и литературу современную о войне начинаешь соотносить с этими двумя типами рассказов,‭ ‬рассказчиков.
Правда,‭ ‬писателю и бог велел‭ ‬— сочинительствовать.‭ ‬Но с каким чувством‭ ‬— вот вопрос.
Когда-то Ремарк в‭ «‬Черном обелиске‭»‬ дал такую схему постепенного превращения фронтовика-‭«‬реалиста‭»‬ в‭ ‬«романтика‭»‬.‭ ‬Сразу,‭ ‬как только он вышел из окопов,‭ ‬всякое напоминание о войне вызывает в нем острую боль,‭ ‬почти тошноту.‭ ‬Но постепенно вся грязь войны отступает,‭ ‬а красный цвет крови выцветает в памяти и становится розоватым...
Получается,‭ ‬что сами‭ «‬законы памяти‭»‬ нашей за такую вот‭ «‬романтику‭»‬.‭ ‬Памяти индивидуальной.
Но есть,‭ ‬оказывается,‭ ‬феномен,‭ ‬чудо памяти народной‭ («‬хатынской‭»‬,‭ «‬блокадной‭»‬),‭ ‬почти совершенно не подчиняющейся этому‭ «‬закону‭»‬.
На нее бы,‭ ‬на память народную,‭ ‬больше ориентироваться и нашей писательской памяти и самой литературе военной‭! ‬А так что происходит,‭ ‬получается:‭ ‬ненавидя войну,‭ ‬начинаем вдруг любить и лелеять свою память о войне.‭ ‬Ласкать ее,‭ ‬свою память,‭ «‬лейтенантскую‭»‬,‭ «‬партизанскую‭»‬,‭ ‬— и вот уже розовое сочинительство сочится из произведений вчерашних жестоких реалистов.

Я это знаю лучше всех на свете‭ ‬—
Живых и мертвых,‭ ‬— знаю только‭ ‬я...

Кажется,‭ ‬никто лучше Александра Твардовского и‭ ‬не выразил психологическое и нравственное состояние пишущего.‭ ‬Ведь после Шекспира,‭ ‬Пушкина,‭ ‬Толстого приходится писать‭!‬..
В строчках поэта и понимание,‭ ‬сознание истинных‭ «‬масштабов‭»‬,‭ ‬и радость,‭ ‬радость творчества выражена.
Я уже говорил,‭ ‬что в одной из рецензий я прочел про‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬,‭ ‬что,‭ ‬мол,‭ ‬чувствуется в ней‭ «‬радость знания материала‭»‬.‭ ‬А ведь это о Хатынях повесть‭! ‬Помню,‭ ‬как резанули меня эти‭ (‬мои же‭!) ‬слова:‭ ‬точно уличили.
С каким же‭ «‬материалом‭»‬ столкнула минувшая война литературу,‭ ‬если извечные законы психологии творчества начинают звучать вот так двусмысленно‭! ‬И какая высокая‭ (‬не суетная‭) ‬должна быть цель творчества,‭ ‬какая нужна степень сопереживания,‭ ‬способность разделить боль человеческую,‭ ‬принять хотя бы часть ее на себя,‭ ‬чтобы такой‭ «‬материал‭»‬ приобрел качество эстетическое,‭ ‬поэтическое.‭ ‬Чтобы была искуплена и оправдана‭ «‬радость знания‭»‬,‭ ‬радость творчества.‭ ‬Говоря иначе:‭ ‬чтобы,‭ ‬расширяя сферу эстетического,‭ ‬не переступить нравственный порог.‭ ‬За которым нет эстетического.
А переступить легко:‭ ‬если не выверять и не контролировать себя чем-то большим.‭ ‬Ну хотя бы народной памятью о войне.‭ ‬Настоящая мера правды и боли все-таки‭ ‬там.
Нет,‭ ‬не так просто это‭ ‬— новый синтез в литературе,‭ ‬искусстве.‭ ‬Мало соединить штабную‭ «‬панорамносгь‭»‬ с‭ «‬окопной правдой‭»‬ и считать,‭ ‬что найдено,‭ ‬достигнуто.‭ (‬Трубная радость по этому‭ ‬поводу несколько лет назад прозвучала в статьях,‭ ‬выступлениях.‭) ‬Иллюстративная широта и полнота‭ ‬— это всего лишь‭ «‬нездоровый вес‭»‬,‭ «‬неправильный обмен‭»‬.‭ ‬Эстетические горизонты раздвигаются нравственной работой‭ ‬— постоянной,‭ ‬безжалостной‭ (‬к себе‭)‬,‭ ‬а не механическим накоплением и расширением‭ «‬материала‭»‬,‭ ‬даже если он помещается в соответствующий‭ «‬философский‭»‬ (напрокат взятый‭) ‬контейнер.
Мыслью этой,‭ ‬адресованной самому себе прежде всего,‭ ‬и закончу.
1976

ПАМЯТЬ НАРОДА‭ ‬— ПАМЯТЬ ПИСАТЕЛЯ

Поводом к написанию этой статьи послужили мне читательские письма,‭ ‬поступившие в‭ «‬Литературную газету‭»‬ после выхода нашей совместной с Янкой Брылем и Владимиром Колесником книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭ ‬Не буду останавливаться на всех письмах,‭ ‬которые мне довелось прочитать,‭ ‬возьму только одно‭ ‬— читателя А. Лучицкого.‭ ‬Он пишет:‭ «‬Не утрачивает ли сегодняшняя наша литература о войне то ощущение жестокости обстоятельств,‭ ‬горя и страданий человеческих,‭ ‬гнева и ярости,‭ ‬которые оставили неизгладимый след в душах людей‭? ‬Не смягчают ли некоторые писатели,‭ ‬работающие в этой теме,‭ ‬трагизм‭ ‬военной действительности‭?»
Вопросы поставлены серьезные,‭ ‬и двумя словами‭ ‬на них не ответишь,‭ ‬хотя,‭ ‬скажу сразу же,‭ ‬они прозвучали для меня скорее утверждением,‭ ‬чем сомнением.
Обратимся к классике.‭ ‬Искусство‭ (‬по Толстому‭) ‬— это всегда и обязательно воспоминание.‭ ‬Человек плачет или смеется‭ ‬— это еще сама жизнь.‭ ‬Вспоминая,‭ ‬как мы плакали или смеялись,‭ ‬воспроизводя состояние горя или радости,‭ ‬мы вступаем уже в сферу искусства.‭ ‬Если литература‭ ‬— это обязательно‭ «‬воспоминание‭»‬ (о состояниях,‭ ‬мыслях,‭ ‬чувствах‭)‬,‭ ‬то законы человеческой памяти будут как-то влиять и на эстетическом уровне.
Применительно к военной теме,‭ ‬откровенно говоря,‭ ‬у меня тоже появилось такое чувство,‭ ‬что сносит нашу память в сторону‭ «‬выцветания‭»‬,‭ ‬когда кровавое начинает выглядеть все более розовым.‭ ‬Так что читатель выражает вполне обоснованную тревогу.‭ ‬Между тем память наша‭ ‬— писательская‭ ‬— сможет зацепиться,‭ ‬удержаться на некой черте правды лишь в том случае,‭ ‬когда она приблизится и по возможности сомкнется с народной памятью.‭ ‬Да,‭ ‬с вполне реальной,‭ ‬конкретной,‭ ‬длящейся памятью народа о Великой Отечественной войне.‭ ‬Нам ведь лишь кажется,‭ ‬что память эта‭ ‬— абстракция,‭ ‬поэтический троп.‭ ‬На самом же деле она есть,‭ ‬она существует‭ ‬— надо лишь услышать ее голос,‭ ‬помочь ему стать звучащей или печатной реальностью.
Это так говорится‭ ‬— «память народная‭»‬,‭ ‬слагается же она из индивидуальных воспоминаний,‭ ‬на которые,‭ ‬видимо,‭ ‬тоже действует та же закономерность‭ «‬выцветания‭»‬ и‭ «‬сползания‭»‬.
Как бы там ни было,‭ ‬феномен памяти народной‭ ‬— нестираемой и невыцветающей‭ ‬— существует вопреки всем‭ «‬закономерностям‭»‬ памяти индивидуальной.‭ ‬Я в этом убедился,‭ ‬когда мы с Я. Брылем и В. Колесником записывали,‭ ‬собирали упомянутую книгу‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭ ‬А сейчас еще раз убеждаюсь,‭ ‬работая над записями‭ «‬блокадной памяти‭»‬,‭ ‬которые мы готовим с Даниилом Граниным к печати.
Законы или закономерности памяти человеческой...‭ ‬Военную память,‭ ‬ее эволюцию Ремарк,‭ ‬например,‭ ‬рисовал так:‭ ‬выбравшийся,‭ ‬выползший из четырехлетних окопов солдат питает почти физическое отвращение к своей окопной памяти‭ ‬— он‭ ‬реалист беспощаднейший,‭ ‬тот солдат.‭ ‬Но проходят годы,‭ ‬и под мирным небом‭ (‬да к тому же новые тяготы,‭ ‬пусть даже‭ «‬мирные‭»‬!) солдатская память бледнеет,‭ ‬кровавое выцветает до розового.‭ ‬Солдат уже‭ ‬созрел для‭ «‬военной романтики‭»‬,‭ ‬готов морочить ею головы будущим жертвам будущей бойни...
Так‭ «‬по Ремарку‭»‬.
Ну,‭ ‬а не по Ремарку‭? ‬Разве мы,‭ ‬пережившие бесконечно долгую войну,‭ ‬не ловим себя на том,‭ ‬что в‭ ‬1977‭ ‬году помним ее все же не такой,‭ ‬какой знали в‭ ‬46-м‭? ‬Я,‭ ‬например,‭ ‬в‭ ‬1946‭ ‬году фильмы о войне смотреть не мог:‭ ‬ни хорошие,‭ ‬ни плохие.‭ ‬А‭ ‬потом отпустило.‭ ‬Все серии‭ «‬Семнадцати мгновений‭»‬ могу высидеть‭ ‬— себе на удивление.
Разница между нами,‭ «‬профессионалами памяти‭»‬ (так можно определить нашу писательскую специальность‭)‬,‭ ‬и носителями‭ «‬народной памяти‭»‬,‭ ‬видимо,‭ ‬в том,‭ ‬что мы свою перелопачиваем и провеиваем беспрестанно,‭ ‬а их лежит на глубине,‭ ‬сохраняя,‭ ‬сберегая всю‭ «‬влагу‭»‬ и‭ «‬тяжесть‭»‬,‭ ‬как целина.
С режиссером Элемом Климовым,‭ ‬который начинает работу над фильмом о белорусских Хатынях,‭ ‬прилетели мы в поселок Октябрь‭ ‬— на многострадальную и героическую землю партизанского Полесья,‭ ‬чтобы он мог встретиться с женщиной,‭ ‬с Феклой Кругловой,‭ ‬которая весной‭ ‬1942‭ ‬года дважды за один день горела в хатынском огне.‭ ‬Тысяча ее земляков сгорела в том страшном,‭ ‬мучительном пламени,‭ ‬а она чудом уцелела‭ ‬и живет сегодня в том же городском поселке.‭ ‬Я уже и его,‭ ‬Климова,‭ ‬глазами смотрел на женщину,‭ ‬рассказ которой когда-то записывал‭ ‬на магнитную ленту,‭ ‬и заново поразился,‭ ‬какое‭ ‬же доброе,‭ ‬светлое,‭ ‬ласковое у нее лицо.‭ ‬Словно у выспавшегося ребенка‭ ‬— мы как раз и потревожили ее дневной старушечий,‭ ‬одинокий в пустой хате сон.‭ ‬Какое оно,‭ ‬только здешнее,‭ ‬только сегодняшнее‭ ‬(ничего вчерашнего‭!) ‬лицо,‭ ‬выражение ясных глаз у женщины,‭ ‬видевшей,‭ ‬помнящей,‭ ‬знающей то,‭ ‬что записано в книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬!
Но когда такой человек,‭ ‬потревоженный,‭ ‬возвратится туда,‭ ‬когда откроется,‭ ‬обнажится его память,‭ ‬— вот тут уж не останется ничего сегодняшнего,‭ ‬здешнего.‭ ‬Только то,‭ ‬без всяких‭ «‬помех‭»‬ и‭ «‬поправок‭»‬.‭ ‬Слушаешь,‭ ‬и уже хочется,‭ ‬чтобы ее было чуть поменьше,‭ ‬невыносимой правды пережитого нашим народом и все еще длящегося в памяти людей...
В семье пятеро детей‭ ‬— в новой,‭ ‬в послевоенной семье.‭ ‬Но у‭ «‬него‭»‬ — еще и там,‭ ‬в прошлом,‭ ‬— двое или трое.‭ ‬И у‭ «‬нее‭»‬ столько же.‭ ‬Живут,‭ ‬продолжают жить их убитые дети‭ ‬— рядом с этими,‭ ‬с‭ «‬новыми‭»‬ детьми.‭ ‬Невидимо‭ ‬для нас,‭ ‬для посторонних,‭ ‬незримо.
Когда видишь эту жадную радость людей с‭ «‬новыми‭»‬ детьми,‭ ‬казалось бы,‭ ‬всю возможную полноту ее,‭ ‬хочется‭ ‬вслед за Достоевским сказать‭ (‬и поверить‭)‬:‭ «‬Да как мог бы он,‭ ‬казалось,‭ ‬возлюбить этих новых,‭ ‬когда тех прежних нет,‭ ‬когда тех лишился‭? ‬Вспоминая тех,‭ ‬разве можно быть счастливым в полноте,‭ ‬как прежде,‭ ‬с новыми,‭ ‬как бы новые ни были ему милы‭? ‬Но можно,‭ ‬можно:‭ ‬старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость...‭»
И радость‭ (‬новая‭)‬,‭ ‬счастье‭ (‬новое‭) ‬действительно возможны,‭ ‬они есть.‭ ‬Но рядом с этим,‭ ‬наряду и под‭ ‬этим‭ ‬— вся,‭ ‬какая лишь возможна для человека,‭ ‬мука,‭ ‬боль памяти за тех,‭ ‬которые были.‭ ‬Вот и начинаешь думать,‭ ‬что народная память потому так сберегла,‭ ‬сохранила всю‭ «‬температуру‭»‬ боли,‭ ‬правды,‭ ‬что она‭ ‬— на глубине,‭ ‬что над ней‭ ‬— плотный слой сегодняшних дел и забот.
У молодого писателя,‭ ‬не несущего в себе‭ «‬собственной‭»‬ военной памяти и тем не менее пишущего о тех днях,‭ ‬событиях,‭ ‬людях,‭ ‬свои,‭ ‬не менее сложные проблемы.‭ ‬Прежде всего‭ ‬— литературщина.‭ ‬Но есть и примеры очень обнадеживающие.‭ ‬Говорящие о том,‭ ‬что не разрывается,‭ ‬не распадается‭ «‬цепь времен‭»‬ в нашей военной литературе.
Возьмите белоруса Ивана Чигринова‭ («‬Плач перепелки‭»‬,‭ «‬Оправдание крови‭»‬) — откуда это точное знание самого духа времени,‭ ‬его жестокой повседневности‭? ‬Трудно поверить,‭ ‬что тогда ему было всего лишь‭ ‬8‭ ‬лет‭!‬ В себе,‭ ‬в таланте своем зачерпнул‭?‬ В хорошей литературе‭? ‬Может быть.‭ ‬Но и другое ощущается явственно:‭ ‬произведения его пропитаны народной памятью,‭ ‬набрякли ею,‭ ‬как дуб мореный.
Кажется,‭ ‬о деревне военных лет белорусская литература рассказала неплохо:‭ «‬из первых уст‭»‬ очевидцы,‭ ‬участники войны писали и пишут.‭ ‬Что осталось на долю‭ «‬молодого‭»‬? Поучившись у них,‭ ‬добавить какой-то психологический или лирический штрих.‭ ‬Но Чигринов осмелился на большее и достиг гораздо большего.‭ ‬Он пишет‭ «‬свою войну‭»‬,‭ ‬подробно,‭ ‬день за днем,‭ ‬час за часом.‭ ‬Притом на плацдарме совсем не детской памяти,‭ ‬а масштабной,‭ ‬эпической.
Вы читаете,‭ ‬как собрались бабы,‭ ‬— даже не собрались,‭ ‬а подняло их что-то извечно бабье и понесло‭ ‬— искать,‭ ‬спасать,‭ «‬ратовать‭»‬ попавших в плен мужей,‭ ‬и вас самих поднимает и несет радостное чувство приобщения к народной правде,‭ ‬к правде жизни,‭ ‬искусства.‭ ‬А это лишь одна из многих сцен дилогии И. Чигринова.‭ ‬Вот она,‭ ‬оплодотворяющая и питающая сила памяти народной.
Что касается поколения,‭ ‬которое‭ «‬постарше‭»‬,‭ ‬то здесь,‭ ‬мне кажется,‭ ‬особенно поучительным может быть пример К. Симонова с его постоянной‭ «‬самопроверкой‭»‬,‭ ‬художественной,‭ ‬гражданской,‭ ‬посредством обращения к памяти народной,‭ ‬к документу.‭ ‬Интересен и пример Г. Бакланова,‭ ‬писателя,‭ ‬очень чуткого к моральной стороне литературной профессии.‭ ‬Думается,‭ ‬что он поступает очень верно,‭ ‬время от времени уходя от‭ «‬военной темы‭»‬,‭ ‬чтобы таким путем прийти к ней,‭ ‬но прийти по зову совести,‭ ‬сердца,‭ ‬а не всего лишь‭ «‬по обязанности‭»‬,‭ ‬профессии‭ «‬военного писателя‭»‬.
Всегда радостно открывать для себя совершенно новые примеры.‭ ‬С чувством и радости,‭ ‬и вины‭ (‬за то,‭ ‬что‭ «‬открыл‭»‬ для себя совсем не новичка,‭ ‬а уже зрелого писателя‭) ‬читал я в журнале‭ «‬Север‭»‬ (1976,‭ №№‬ 7,‭ ‬8,‭ ‬9‭) ‬роман-хронику Дм. Гусарова‭ «‬За чертой милосердия‭»‬.‭ ‬Держит она ваше внимание и чувство суровой правдой документа,‭ ‬который ощущаешь все время,‭ ‬как твердый,‭ ‬холодный гранит под нежирной карельской северной почвой...
Что же касается‭ «‬уравновешивающего‭»‬ воздействия‭ ‬на писателя самого жанра эпопеи,‭ ‬то сегодня все не так хрестоматийно.‭ ‬Когда Толстой писал‭ «‬Войну и мир‭»‬ — спустя полвека после‭ ‬1812‭ ‬года,‭ ‬— он мог еще довольно‭ «‬эпически‭»‬ смотреть и рассуждать по поводу этого странного занятия людей‭ ‬— войн.‭ ‬Не висели они еще над человечеством‭ ‬— после каждой только что схлынувшей‭ ‬— ожиданием,‭ ‬кошмаром новой,‭ ‬еще более самоистребительной бойни.‭ ‬У Толстого уже все было:‭ ‬и бескомпромиссный антимилитаризм,‭ ‬и тревожное ожидание мировой войны с невиданными техническими усовершенствованиями уничтожения людей‭ (‬в начале XX века он об этом прямо предупреждал‭)‬.‭ ‬С Толстого и началась истинная правда о человеке на войне.‭ ‬Все было у Толстого.‭ ‬Кроме одного:‭ ‬реального знания,‭ ‬что придет время,‭ ‬когда в результате мировой войны может прекратиться сама история человечества.‭ ‬Нетрудно представить,‭ ‬с какой остротой и беспощадным обнажением причин иследствий войны писал бы Лев Толстой в нашей ситуации.
Возможно,‭ ‬и было это свойственно традиционной эпопее‭ ‬— стирать остроту и боль‭ «‬данного момента‭»‬,‭ ‬растворять во временной перспективе.‭ ‬Мол,‭ ‬то,‭ ‬что конечно для индивидуума,‭ ‬это для‭ ‬народа и человечества всего лишь страничка книги исторического бессмертия‭! ‬Если это и было характерно для‭ «‬военной‭»‬ эпопеи прежде,‭ ‬то сегодня одно из двух:‭ ‬или она действительно анахронизм,‭ ‬потому что нравственно не обеспечена,‭ ‬или должна от чего-то отказаться‭ ‬и приобрести что-то новое.
От‭ «‬эпопейного‭»‬,‭ ‬широкого повествования о войне можно и должно ждать ныне‭ «‬пропорционально‭»‬ большей остроты и чувств,‭ ‬и мыслей,‭ ‬и трагизма.‭ ‬Как раз в силу более широкого захвата ею фактов и глобальных проблем.‭ ‬Ведь мировая война‭ ‬в атомный век на место одного человека подставила бы уже все человечество.‭ ‬Так какое может быть‭ «‬приглушение‭»‬ трагизма в современной‭ «‬военной‭»‬ эпопее‭? ‬Наоборот‭! ‬Она тогда только и пойдет в силу,‭ ‬когда появятся произведения,‭ ‬в которых острота,‭ ‬боль и трагизм индивидуальной военной судьбы будут неразрывно связаны с жгучими проблемами современности.
Да,‭ ‬эпопея сегодня невозможна без расширения исторического обзора,‭ ‬без углубленного философского взгляда на проблемы‭ «‬войны и мира‭»‬.‭ ‬Но с одновременным безжалостным заострением военной памяти нашей литературы в сторону той суровой правды,‭ ‬которую помнит народ.‭ ‬И тут,‭ ‬я думаю,‭ ‬невозможно не говорить о необходимости более глубоко разрабатывать тему фашизма.‭ ‬В этом смысле большой удачей представляется мне роман В. Семина‭ «‬Нагрудный знак‭ «‬ОСТ‭»‬.
Что это произведение‭ ‬70-х годов‭ ‬— чувствуется сразу.‭ ‬Вся глубина,‭ ‬перспектива,‭ ‬пройденная нашей военной литературой,‭ ‬учтена автором очень умно и тактично.‭ ‬Из‭ ‬70-х годов В. Семин смотрит туда,‭ ‬но не смазывает грани времени.‭ ‬Благодаря этому семидесятые ему позволяют лучше,‭ ‬острее рассмотреть правду давно ушедших дней,‭ ‬часов,‭ ‬минут.
Например,‭ ‬удивиться заново‭ ‬— из наших мирных и сытых дней‭ ‬— факту,‭ ‬который и тогда поражал пятнадцатилетнего мальчика,‭ ‬привезенного на работу в фашистскую Германию,‭ ‬но сегодня кажется невероятным,‭ ‬невозможным.‭ ‬Но он был,‭ ‬факт этот,‭ ‬и нельзя просто сделать вид,‭ ‬что лишь примерещилось такое.‭ ‬Не обдумав,‭ ‬кажется,‭ ‬что уже и жить нельзя.‭ ‬Но сколько ни обдумывай,‭ ‬нельзя понять.‭ ‬Так пусть хотя бы перед глазами стоит,‭ ‬раз он был,‭ ‬раз такое возможно среди людей...
Привезенный зачем-то и откуда-то мальчик-подросток таскает металлические болванки.‭ (‬За одну смену они,‭ ‬тяжеленные,‭ ‬сорвали с него одежду.‭) ‬Жил где-то с матерью,‭ ‬на своей земле,‭ ‬его схватили,‭ ‬приволокли в Германию и тут ненавидят,‭ ‬презирают зато,‭ ‬что он не имеет свой‭ «‬бутер-брот‭»‬ и только смотрит издали на жующего в‭ «‬положенное‭»‬,‭ ‬обеденное время человека,‭ ‬с которым изо дня в день работает.‭ ‬За все долгие месяцы,‭ ‬лицо в лицо,‭ ‬глаза в глаза проработанные,‭ ‬взрослый человек‭ ‬ни разу не дал ему‭ ‬ни кусочка от своего‭ «‬бутер-брота‭»‬.
Сколько же нужно‭ ‬не иметь‭ (‬самого элементарного человеческого не иметь‭)‬,‭ ‬чтобы в этой ситуации всегда съедать свой‭ «‬бутер‭»‬ до последней крошки.
Вот из такой правды‭ ‬— «необратимой‭»‬ — состоит‭ ‬ткань романа В. Семина.
Что ж,‭ ‬всякая правда нелегка,‭ ‬и стесняться ее не надо.‭ ‬А то ведь порой что получается‭? ‬Пока мы свои документы,‭ ‬свою память народную откладываем‭ «‬на потом‭»‬,‭ ‬бросают на весы истории‭ ‬20‭ (!) ‬томов‭ «‬документов‭»‬ (еще Геббельс начал их‭ «‬собирать‭»‬) о том,‭ ‬как‭ «‬зверствовали‭»‬ противники гитлеризма в Германии.‭ ‬Вот так‭!
Кстати говоря,‭ ‬народная память‭ ‬— справедливейший исторический документ,‭ ‬если ее зафиксировать‭! ‬— дает примеры того,‭ ‬как надо видеть всю правду.‭ ‬Даже когда боль,‭ ‬гнев переполняют‭ ‬сердце.‭ ‬Собирая рассказы людей,‭ ‬испытавших трагедии Хатыней,‭ ‬мы записали и про то,‭ ‬как плакал,‭ ‬бился о землю немец,‭ ‬когда его соплеменники деловито убивали деревню Борки в Брестской области.‭ ‬Этого‭ «‬чудного немца‭»‬ видели,‭ ‬запомнили несколько человек.
Память победившего советского народа не мстит,‭ ‬а правдиво удерживает все‭ ‬— и того плачущего солдата.‭ ‬Но только и всего другого она не растеряет,‭ ‬как теряет‭ ‬порой литература.
И наконец,‭ ‬кино‭ ‬— если подходить к нему с той же меркой правдивости и гражданственности,‭ ‬с какой мы подходим к литературе.‭ ‬Впрочем,‭ ‬иначе и быть не может.
Косяком пошли фильмы‭ «‬по произведению‭»‬.‭ ‬От них писательскому авторитету,‭ ‬пожалуй,‭ ‬не поздоровится.‭ ‬Кино такая штука:‭ ‬или добавит,‭ ‬приплюсует талант создателей фильма к тому,‭ ‬что заключено в экранизируемой прозе,‭ ‬или отнимет,‭ ‬и тоже на величину,‭ ‬равную теперь уже их бесталанности.‭ ‬Конечно,‭ ‬талант‭ ‬— прежде всего.‭ ‬Но важно и еще нечто:‭ ‬таланта или бесталанности ждет,‭ ‬требует сегодняшнее кино от режиссера,‭ ‬от создателей фильмов‭ ‬— в какую сторону работает сама обстановка кино‭?
Литератора,‭ ‬приходящего в кино,‭ ‬поражает,‭ ‬как здесь всё и все знают больше самого писателя:‭ ‬что надо‭ ‬и чего‭ ‬не надо нашему зрителю,‭ ‬сколько правды о войне‭ ‬— «в самый раз‭»‬,‭ ‬а сколько‭ ‬— «зритель не выдержит‭»‬.
Я тоже зритель,‭ ‬но никак не подозревал,‭ ‬что я такой слабонервный и так мало правды способен унести,‭ ‬переварить.‭ ‬Нравственный заряд в жестоком фильме о войне таков,‭ ‬что зритель уходит если‭ ‬не с готовыми мыслями,‭ ‬то с готовностью мыслить,‭ ‬раздумывать над тайной,‭ ‬которая всегда мучила и мучит художника,‭ ‬— над человеческой сущностью.
Литература о Великой Отечественной войне‭ ‬— одна из главных‭ «‬опор‭»‬,‭ ‬на которых держится в общем высокий уровень современного искусства.‭ ‬Потому так интересно и важно все,‭ ‬что в ней происходит‭ ‬— копится,‭ ‬меняется,‭ ‬набухает,‭ ‬заново ищет само себя...
1977

ЕГО ПРИСУТСТВИЕ
‭ ‬«Литературное обозрение‭»‬,‭ ‬1977,‭ №‬ 10.

1.‭ ‬Конечно же литература‭ ‬— для читателя.‭ ‬Ты пишешь,‭ ‬а общественный смысл твоей‭ ‬работы‭ ‬в том,‭ ‬что‭ ‬где-то‭ ‬кто-то,‭ ‬тебе неизвестный,‭ ‬возьмет в рука твою книгу и его воображение отзовется на тобой сказанное.‭ ‬То есть от брошенного тобой камня пойдут круги.‭ «‬Литературное обозрение‭»‬ предлагает нам заняться делом‭ ‬— «считать круги‭»‬,‭ ‬попробовать‭ «‬выяснить‭»‬ свои писательские отношения с читателем.
Что ж,‭ ‬зависимость‭ ‬— психологическая‭ ‬— пишущего от читающего действительно огромная.‭ ‬Самоказнящие слова‭ ‬Андрея‭ ‬Болконского,‭ ‬гордого,‭ ‬независимого,‭ ‬про‭ ‬его‭ ‬жестокую‭ ‬зависимость‭ ‬от мнения‭ ‬людей,‭ ‬которых он‭ ‬не знает и никогда не узнает,‭ ‬— ради их любви готов пожертвовать‭ ‬и‭ ‬жизнью своей‭ ‬и‭ ‬счастьем близких,‭ ‬— разве‭ ‬это‭ ‬не‭ ‬приложимо‭ ‬и‭ ‬к‭ ‬литературе,‭ ‬тоже гордой и независимой‭?‬..
Все это так.‭ ‬И все же,‭ ‬и все же...
Есть вещь,‭ ‬называемая психологией творчества,‭ ‬и в этой области ничто не просто,‭ ‬все сложно.‭ ‬Когда пишешь,‭ ‬предупреждал Хемингуэй,‭ ‬ты остаешься один,‭ ‬и никто тебе не поможет,‭ ‬и в этом твое счастье...
Счастье знать,‭ ‬что никто тебе не поможет,‭ ‬— не оно ли умножает силы и способности пишущего‭!
Для меня пугающей загадкой остается профессия и работа кинорежиссера‭ ‬— насколько я наблюдал ее.‭ ‬Представляете:‭ ‬вы пишете,‭ ‬а из-за плеча вашего смотрит критическое око‭ (‬и не одно‭ ‬— «ред‭»‬,‭ «‬худ‭»‬ и прочие советы‭)‬,‭ ‬которому заранее ведомо все,‭ ‬над чем вы‭ ‬бьетесь в отчаянии.‭ ‬Не успел отложить‭ «‬страничку‭»‬,‭ ‬а‭ ‬ее уже читают и обсуждают...
Если это тоже‭ «‬специфика кинопроизводства‭»‬,‭ ‬тогда в ней,‭ ‬пожалуй,‭ ‬и разгадка,‭ ‬почему так много фильмов сделанных и так мало рожденных.
Ну,‭ ‬а с кем все-таки остается пишущий,‭ ‬когда остается наедине‭? ‬Ведь писание‭ ‬— это все-таки беседа.‭ ‬Должен быть какой-то Собеседник‭! ‬Кто он‭ ‬— «редактор‭»‬,‭ ‬читатель‭?‬..‭ ‬Лично у меня такое ощущение,‭ ‬что из-за плеча твоего на бумагу смотрит Литература.‭ ‬Это она спрашивает‭ (‬голосом Толстого‭)‬:‭ «‬Ну,‭ ‬и что ты за человек,‭ ‬что у тебя за душой есть‭?»‬ Или как‭ ‬наш Янна Брыль в Ясной Поляне‭ ‬пугался на каждом шагу:‭ ‬вдруг появится на аллее Он,‭ ‬быстрый,‭ ‬с палочкой,‭ ‬взглянет:‭ «‬И вы,‭ ‬молодой человек,‭ ‬тоже писатель‭?»‬...
Суд Литературы для меня‭ ‬— это суд кого-то,‭ ‬перед кем особенно стыдно.‭ ‬Но который почему-то оставляет надежду.‭ ‬Даже если основана надежда всего лишь‭ ‬на твоей любви.‭ ‬За нее держишься,‭ ‬боишься потерять...
В‭ ‬1957‭ ‬или в‭ ‬1958‭ ‬году Дементьев Александр Григорьевич,‭ ‬прочитав‭ «‬Войну под крышами‭»‬,‭ ‬сказал мне,‭ ‬что передаст машинопись Александру Трифоновичу.‭ ‬Почему-то считал,‭ ‬что‭ «‬это ему может понравиться‭»‬.‭ ‬Я переспросил оглушенно:‭ «‬Твардовскому‭?!»‬ И трусливо попросил дать мне роман назад:‭ «‬Еще посмотрю там кое-что‭»‬.‭ ‬Схватил и унес.‭ ‬И не вернул.‭ ‬Отдал в другой журнал.
Незримым,‭ ‬но главным для меня было его присутствие,‭ ‬когда жив был он,‭ ‬а умер‭ ‬— все так же выверял его присутствием в литературе и‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬ и замысел книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬...
Говоря о его определяющем присутствии в нашей литературе,‭ ‬имею в виду не только написанное им.‭ ‬Его поэзия,‭ ‬проза вошли в понимание литературы,‭ ‬которое он утверждал самой жизнью своей,‭ ‬которое слито с его именем.‭ ‬Александр Твардовский‭ ‬— это литература,‭ ‬где‭ ‬все,‭ ‬до последней запятой,‭ ‬обусловлено,‭ ‬определено реальной судьбой реальных людей,‭ ‬народной судьбой,‭ ‬но именно поэтому такая литература равна самой жизни‭ ‬— как ее часть и главнейшее,‭ ‬может быть,‭ ‬подтверждение.‭ ‬В этом смысле он‭ ‬— наш Пушкин.‭ ‬С Пушкина началось такое отношение к литературному делу,‭ ‬занятию.‭ ‬И никто последовательнее и осознаннее,‭ ‬чем Твардовский,‭ ‬не возвращал литературе‭ (‬воспитывая это и в нас‭) ‬чувство строгого и требовательного самоуважения,‭ ‬без которого литература никому не нужна.
К читателю выходишь поток...
2.‭ ‬А затем ты выходишь и к читателю‭ ‬— реальному,‭ ‬а не воображаемому Собеседнику и Судье.‭ ‬Который берет сделанное тобой в руки и...‭ ‬Тут уже не выхватишь,‭ ‬не утащишь‭ ‬— к другому,‭ ‬которого не так стыдно.‭ ‬Сам напросился в руки к нему,‭ ‬когда издавался.‭ (‬Не когда писал,‭ ‬а когда печатался,‭ ‬издавался.‭) ‬Первое чувство‭ ‬— любопытство.‭ ‬И тревога.‭ ‬Неужели что-то вылепливается из слов твоих,‭ ‬когда по ним пробегают чужие глаза‭? ‬А что,‭ ‬если как у того безумца живописца в‭ «‬Неведомом шедевре‭»‬ Бальзака:‭ ‬намалевал картину,‭ ‬сам видит сцены,‭ ‬лица,‭ ‬а со стороны не видно ничего‭!‬..
Вещь напечатана‭ ‬— наступает время читателя.‭ ‬Ты перед ним со своей книжицей,‭ ‬а у него,‭ ‬за ним‭ ‬— вся литература,‭ ‬какая только была.‭ ‬Теперь уже с ним она,‭ ‬Литература,‭ ‬и против тебя.‭ «‬Я это знаю лучше всех на свете,‭ ‬живых и мертвых,‭ ‬— знаю только я‭!‬..‭»‬ Даже слова Твардовского звучат в тебе беспомощным,‭ ‬виноватым самооправданием,‭ ‬лепетом...
Был случай.‭ ‬Рассказала о нем Любовь Демьяновна Домановская‭ ‬— работник Книжной палаты БССР.‭ ‬Так вот,‭ ‬умирал‭ ‬парень лет двадцати пяти.‭ ‬Пришли к нему проститься,‭ ‬а он,‭ ‬поговорив,‭ ‬попросил:‭ ‬теперь уходите,‭ ‬я хочу дочитать книгу.
И что бы вы почувствовали,‭ ‬если бы это была ваша книга‭? ‬Я‭ ‬это почувствовал.‭ ‬Так скучилось,‭ ‬что книга та была моя.‭ ‬Помню,‭ ‬что,‭ ‬оставшись один,‭ ‬я схватил свои роман‭ ‬— так преступника хватают‭! ‬— стал листать страницы,‭ ‬ловить слова,‭ ‬фразы,‭ ‬которые могли читать глаза умирающего.‭ ‬Вот эти,‭ ‬эти‭ ‬— в конце романа,‭ ‬— эти страницы,‭ ‬мысли,‭ ‬слова‭!‬..
И ты с‭ ‬этим пошел к человеку в последние часы и минуты его‭? ‬Когда ему необходимо было понять главное:‭ ‬зачем он‭? ‬зачем все‭? ‬какой во всем смысл‭? «‬Осмелился‭»‬ быть тем,‭ ‬чем у миллионов людей были‭ ‬великие Книги,‭ ‬великие Слова‭!
Всякую свою вещь писать так,‭ ‬словно она у тебя последняя и больше не представится случая‭ «‬сказать все‭»‬,‭ ‬— это великий завет великой литературы.‭ ‬Но можно вообразить и такое ‭—‬ как в рассказанном,‭ ‬— а вдруг читать тебя будет человек,‭ ‬для которого твои слова‭ ‬— последние‭! ‬Осмелишься войти к такому читателю со своей книгой‭?
3.‭ ‬Пишущий‭ ‬— тоже читатель.‭ ‬Через себя легче познавать‭ «‬механизм воздействия‭»‬.‭ ‬Специально же изучать,‭ «‬обобщать‭»‬ уроки читательского восприятия не приходило на ум.‭ ‬Хотя умное исследование,‭ ‬проделанное другими,‭ ‬прочел бы с удовольствием.
4.‭ ‬В кино,‭ ‬в театре с этим проще‭ ‬— определять успех или неуспех вашего творения.‭ ‬Нет,‭ ‬не аплодисменты и не‭ «‬слезы на глазах‭»‬,‭ ‬а то,‭ ‬что делается с тобой самим.‭ ‬Если у соседей на глазах слезы,‭ ‬а ты свои глаза не знаешь,‭ ‬куда девать,‭ ‬это не успех,‭ ‬а пытка.‭ ‬Так что и перед зрителем‭ (‬читателем‭) ‬ты сам себе судья.‭ ‬Это действительно так.
‭«‬Хатынская повесть‭»‬,‭ ‬например,‭ ‬получила свою долю успеха.‭ ‬А у меня было и осталось чувство поражения.‭ ‬Которое пытался исправить коллективной книгой‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭ ‬И продолжаю пытаться,‭ ‬работая над новой повестью.‭ ‬Правда,‭ ‬Фолкнер утверждал,‭ ‬что это нормальное и даже обязательное для писателя чувство‭ ‬— чувство поражения.‭ ‬Потому что ты обязан ставить всякий раз художественную задачу,‭ ‬цель,‭ ‬заведомо для тебя недостижимую.‭ ‬Без этого не будет предельного напряжения мысли,‭ ‬чувства,‭ ‬духа‭ ‬— не раскроются все‭ «‬соты‭»‬.
Чтобы переплыть бурную реку,‭ ‬говорил Лев Толстой,‭ ‬всегда надо‭ «‬брать выше‭»‬...
Получается,‭ ‬что всякий пишущий обречен на это‭ ‬— на чувство поражения.‭ ‬Потому-то он снова и снова‭ (‬почти как маньяк‭!) ‬начинает сначала‭ ‬— пытается выразить себя до конца.‭ ‬И никакой‭ «‬успех‭»‬ не отменит главного чувства‭ ‬— постоянного чувства поражения.
1977

В СОАВТОРСТВЕ С НАРОДОМ
‭ ‬Из выступления за‭ «‬круглым столом‭»‬ писателей-документалистов,‭ ‬Минск,‭ ‬февраль‭ ‬1978‭ ‬г.

Возникла идея:‭ ‬создать,‭ ‬напечатать книгу,‭ ‬в которой наше обещание погибшим‭ «‬Никто не забыт...‭»‬ было бы понято и реализовано буквально.‭ ‬Во всех городах и селах Белоруссии собрать сведения о павших за Родину в минувшей войне и записать всех без исключения.‭ ‬В военных архивах‭ ‬— имена тех,‭ ‬кто пал в Белоруссии.‭ ‬Такую работу проделать можно только всем миром,‭ «‬толокой‭»‬,‭ ‬вовлекая тысячи и‭ ‬тысячи людей.‭ ‬И прежде всего‭ ‬— школьников,‭ ‬молодежь.‭ ‬Что касается наших писателей,‭ ‬то они уже расписаны‭ ‬— каждый за своим‭ (‬где когда-то жил или родился‭) ‬районом.‭ ‬Не мертвым,‭ ‬а живым нужна такая Книга.‭ ‬Пройдут десятилетия,‭ ‬и люди свой род-племя будут знать,‭ ‬будут‭ «‬начинать‭»‬ со строки,‭ ‬записанной в ней‭ ‬— в этом свитке Памяти.
Да осуществится‭ ‬— с нашим не скудным участием‭ ‬— это дело‭!
Идея такой книги бросает неожиданный свет и на‭ «‬обычную‭»‬ работу документалистов.‭ ‬Многие и давно,‭ ‬каждый на избранном участке,‭ «‬радиусе‭»‬,‭ ‬делают свое дело,‭ ‬выясняя судьбы и имена,‭ ‬устанавливая правду,‭ ‬спасая от забвения то,‭ ‬чего действительно нельзя забывать.
Создана,‭ ‬существует огромная по количеству книг мемуарная литература о Великой Отечественной войне.‭ ‬У нас в Белоруссии в годы войны действовало более‭ ‬200‭ ‬партизанских бригад.‭ ‬Они и сейчас действуют‭ ‬— на литературном,‭ ‬на мемуарном фронте.‭ ‬Не все,‭ ‬конечно,‭ ‬но многие.‭ ‬Одни активнее,‭ ‬другие поотстали...‭ ‬Наши писатели и журналисты‭ ‬— А. Кулаковский,‭ ‬Р. Нехай,‭ ‬В. Жиженко,‭ ‬А. Миронов,‭ ‬Н. Тимошек,‭ ‬А. Петух,‭ ‬В. Хлеманов и другие‭ ‬— помогли в этой работе многим бывшим партизанским и армейским командирам.
Поучительно:‭ ‬воинский подвиг защитников Брестской крепости,‭ ‬известен стал целому миру благодаря гражданскому подвигу писателя.‭ ‬В нашей благодарной памяти они где-то рядом:‭ ‬солдаты Бреста и писатель Сергей Смирнов.
Любопытно,‭ ‬но и закономерно расширение рамок нашей документалистики,‭ ‬все больший выход ее к теме интернационального братства в борьбе с фашизмом.
Что лежит в основе современной документалистики,‭ ‬если иметь в виду психологию самих авторов‭ ‬— участников войны‭? ‬По-моему,‭ ‬то,‭ ‬что с наивной непосредственностью выразила одна ленинградка:
‭«‬Я осталась,‭ ‬я не знаю,‭ ‬почему я,‭ ‬такая,‭ ‬осталась.‭ ‬Я не знаю почему.‭ ‬Я малограмотная.‭ ‬Ну почему я осталась‭? ‬Может быть,‭ ‬для того осталась,‭ ‬чтобы рассказать...‭»
Чувство обязанности,‭ ‬долга перед теми,‭ ‬кто не вернулся,‭ ‬кто из войны,‭ ‬смотрит вослед нам,‭ ‬живым,‭ ‬— не‭ «‬то ли чувство питает нашу документалистику нравственно‭? ‬Всякие другие чувства,‭ ‬соображения тоже‭ ‬могут присутствовать,‭ ‬но они проигрывают перед этим и должны проигрывать...
Нет,‭ ‬это не отменяет ту истину,‭ ‬что и документалистика участников войны,‭ ‬рожденная по велению памяти,‭ ‬обращена в день сегодняшний и завтрашний.‭ ‬Сдвигается с места лавина памяти толчками и звуками сегодняшней‭ ‬жизни.
‭«‬Военную‭»‬ прозу пишут и‭ «‬неучастники‭»‬,‭ ‬психологические истоки и побуждения их работы‭ ‬— целиком из дня сегодняшнего.‭ ‬Со временем‭ «‬неучастники‭»‬ станут главными летописцами минувшей войны.‭ ‬Кто знает,‭ ‬может быть,‭ ‬как раз они‭ ‬скажут особенно нужную правду о‭ «‬нашей‭»‬ войне.‭ ‬Всё может быть.‭ ‬Но,‭ ‬даже если и так,‭ ‬думается,‭ ‬что прав Виктор Коваленко,‭ ‬когда пишет:‭ «‬В каком‭ ‬бы направлении ни развивалось художественное творчество,‭ ‬правда документа навсегда останется тем каналом связи,‭ ‬который постоянно будет соединять литературу будущего с поколением,‭ ‬на долю которого выпала война‭»‬ («Звявда‭»‬,‭ ‬5.2.1978‭)‬.‭ ‬И пока живы они,‭ ‬на долю которых‭ ‬выпала самая тяжелая война,‭ ‬надо,‭ ‬чтобы как можно больше появилось этих самых документов.
В Белоруссии‭ ‬господствует партизанская мемуаристика.‭ ‬То же самое,‭ ‬кажется,‭ ‬и на Украине.‭ ‬В Ленинграде,‭ ‬естественно,‭ ‬такое же место занимает память о тех,‭ ‬кто голодал и боролся в городе и преграждал путь врагу на подступах к Ленинграду.
В московских‭ ‬и ленинградских издательствах вышли наиболее значительные произведения крупных наших военачальников‭ ‬— Жукова,‭ ‬Рокоссовского,‭ ‬Мерецкова и других.‭ ‬В этом же ряду и яркие мемуары наших авиаконструкторов‭ (‬А. Яковлев,‭ «‬Цель жизни‭»‬),‭ ‬летчиков‭ (‬М. Галлай,‭ «‬Первый бой мы выиграли‭»‬).
Мы уже привыкли к нарастающему потоку документальной литературы,‭ ‬который вырвался на простор в‭ ‬50-е и‭ ‬60-е годы.
Все это ко благу,‭ ‬но ведь возрастает и требовательность современного читателя к качеству мемуаристики.‭ ‬Все больше обнаруживается такая истина,‭ ‬закономерность:‭ ‬книги,‭ ‬адресованные безлико-среднему читателю,‭ ‬а не реальному нашему современнику,‭ ‬живущему чувствами и мыслями конца XX века,‭ ‬разделяют судьбу тех ведомственных изданий,‭ ‬которые читаются лишь людьми,‭ ‬чьи фамилии и деяния упоминаются...
Но‭ ‬ведь не для однополчан пишется и издается,‭ ‬в конце концов,‭ ‬мемуаристика.‭ ‬Тем более что их все меньше остается‭ ‬— однополчан.
Тут-то и встает самая сложная задача:‭ ‬как наладить контакт нашей памяти с молодыми душами,‭ ‬у которых предостаточно своих интересов и дел.
Для мемуарного,‭ «‬воспоминательного‭»‬ разговора с новым современником нужна,‭ ‬видимо,‭ ‬и современная мера правдивости,‭ ‬откровенности,‭ ‬доверительности.‭ ‬К этому,‭ ‬кстати сказать,‭ ‬достаточно приучала современного читателя настоящая военная литература‭ (‬в том‭ ‬числе и документальная‭)‬.‭ ‬Молодому читателю есть с чем сравнивать новые книги.
Многое,‭ ‬например,‭ ‬написано и пишется о Ленинграде.‭ ‬Небольшую книгу‭ «‬О тех,‭ ‬кто выстоял‭»‬ написал и белорусский академик,‭ ‬ленинградец Николай Павлович Еругин.‭ ‬Не знаю,‭ ‬какое упрямство ему помогло‭ ‬— математика,‭ ‬который точность ставит превыше всего,‭ ‬или чисто человеческое,‭ ‬но он не принял многочисленные‭ «‬профессиональные‭»‬ советы,‭ ‬не стал делать‭ «‬как у других‭»‬ и оставил все так,‭ ‬как сам помнит.‭ ‬Его книга стала фактом не издательской лишь,‭ ‬а литературной жизни.‭ ‬Благодаря очень малому,‭ ‬но и самому главному в таком деле:‭ ‬чувство долга автором понимается как неотвратимый наказ рассказать правду,‭ ‬за которую не стыдно.‭ ‬Ни перед живыми,‭ ‬ни перед мертвыми.
Есть и другие,‭ ‬масштабные книги о военных событиях,‭ ‬с достоинствами другого порядка ‭—‬ профессиональным знанием,‭ ‬освещением военных и политических решений и событий второй мировой войны,‭ ‬где плюс ко всему есть еще и человек‭ ‬— во многих измерениях,‭ ‬доступных лишь литературе.
Что и говорить,‭ ‬не‭ ‬всем было дано это‭ ‬— выбирать свою судьбу на войне,‭ ‬как дано было военным корреспондентам крупных газет.‭ ‬Лейтенанты или солдаты,‭ ‬будущие писатели-баталисты Григорий Бакланов,‭ ‬Юрий Бондарев.‭ ‬Даниил Гранин,‭ ‬Анатолий Ананьев,‭ ‬Владимир Богомолов,‭ ‬Василий Субботин,‭ ‬Василь Быков,‭ ‬Иван Мележ накрепко,‭ ‬можно сказать,‭ ‬намертво привязаны были к судьбе батальона,‭ ‬полка,‭ ‬роты,‭ ‬взвода,‭ ‬где они служили.‭ ‬Корреспондент,‭ ‬если он честный или хотя бы самолюбивый человек,‭ ‬считал невозможным уехать с позиции,‭ ‬когда началось дело,‭ ‬заварилась каша.‭ ‬Это‭ ‬— одна психология,‭ ‬одна передовая.‭ ‬И другая у человека,‭ ‬которому выбирать не дано.‭ ‬У этих,‭ ‬других,‭ ‬не было личного видения широкого фронта,‭ ‬но есть в их книгах особенная глубина сращения с окопной солдатской судьбой...
Солдатская добросовестность военного корреспондента,‭ ‬которая проявлялась не в том лишь,‭ ‬что ты не уезжаешь от надвигающегося боя,‭ ‬опасности,‭ ‬смерти,‭ ‬хотя и можешь,‭ ‬но и в том,‭ ‬что снова и снова едешь этому навстречу‭ ‬— из спокойного тыла.‭ ‬Добровольцев в армии было много.‭ ‬Корреспондент‭ ‬— доброволец многократный.‭ ‬И всякий раз все та же психологическая задача.‭ ‬Не будем утверждать,‭ ‬что все и всегда решали ее одинаково.
Я невольно вспомнил зычное выступление в ЦДЛ одного поэта.‭ ‬Человек совершенно серьезно рассказывал,‭ ‬что он‭ ‬— представьте себе‭! ‬— слышал гром орудий,‭ ‬поехав к фронту,‭ ‬в Можайск.‭ ‬Дальнего звука этого вполне хватило ему на всю жизнь‭ ‬— на поэтические сборники,‭ ‬на военную поэму и еще на то самое выступление на вечере,‭ ‬посвященном годовщине обороны Москвы.
Писательские книги-воспоминания о минувшей войне и книги-дневники значительны в меру их нравственной обеспеченности.‭ ‬В фактах можно соврать,‭ ‬невозможно соврать в‭ ‬чувстве ‭—‬ никакой профессионализм не выручит.‭ ‬Для меня такими нравственно наиболее‭ «‬обеспеченными‭»‬ и значительными видятся‭ «‬Дневные звезды‭»‬ Ольги Берггольц,‭ «‬Ленинград действует‭»‬ Павла Лукницкого,‭ «‬В осажденном Ленинграде‭»‬ Георгия Алексеевича Князева,‭ «‬Первая книга‭»‬ Ивана Мележа.
Мы внаем и другие случаи,‭ ‬примеры:‭ ‬человек фактически сбежал со своего писательского,‭ ‬корреспондентского поста,‭ ‬на который ставила его Отечественная война.‭ ‬А‭ ‬25‭ ‬лет спустя появляются и его военные мемуары.‭ ‬Все есть‭ ‬— факты,‭ ‬даты,‭ ‬имена,‭ ‬всесокрушающая наглость.‭ ‬А чувство‭ ‬— лжет.‭ ‬И спрятать это невозможно...
Я столько говорю о личностном и нравственном начале в документалистике не ради комплиментов.‭ ‬А идя вот от какой мысли,‭ ‬убеждения,‭ ‬многократно подтверждаемых жизнью:‭ ‬для литературы иногда хорошо даже то,‭ ‬что для писателя-человека плохо и даже очень плохо.
Плохо,‭ ‬когда тебя поставили в шеренгу расстреливаемых,‭ ‬и приговор уже звучит неотвратимо‭ («‬...посредством расстреляния‭!»‬) над Семеновским плацем,‭ ‬и ты,‭ ‬видя нечто последнее в своей жизни‭ ‬— плавящееся золото церковного купола,‭ ‬отчаянно считаешь оставшиеся секунды,‭ ‬а дни,‭ ‬а месяцы,‭ ‬годы жизни,‭ ‬которых не будет,‭ ‬кажутся невозможным счастьем бессмертия...‭ ‬Плохо,‭ ‬когда тебя травят,‭ ‬травят,‭ ‬травят‭ ‬— гонит по всей Италии родная Флоренция...‭ ‬Или когда полжизни гноит в тюрьме инквизиция...‭ ‬Для человека‭ ‬— Достоевского,‭ ‬Данте,‭ ‬Кампанеллы...‭ ‬Но‭ ‬они еще и писатели.‭ ‬Где другие теряют все,‭ ‬они нашли:‭ «‬Записки из Мертвого дома‭»‬,‭ «‬Преступление и наказание‭»‬,‭ «‬Божественную комедию‭»‬,‭ «‬Город Солнца‭»‬...‭ ‬В этом парадоксе главное,‭ ‬может быть,‭ ‬преимущество писательской профессии:‭ ‬находить там,‭ ‬где теряешь,‭ ‬казалось бы,‭ ‬все.‭ ‬Именно там,‭ ‬где теряешь,‭ ‬находить самое ценное для литературы:‭ ‬правду чувств,‭ ‬переживаний и сопереживаний.‭ ‬Ведь в конце концов главным назначением литературы всегда было и остается‭ ‬— выражать в переживании драматическую сложность человеческого существования.
Прямой расчет выбирать дороги трудные.‭ ‬Нести тяжесть,‭ ‬которую твои современники несут.‭ ‬Не ради книг будущих,‭ ‬а по человеческой совести.‭ ‬Житейские чувства сильнее профессиональных‭ ‬— тем более на такой войне,‭ ‬какую мы пережили.
Многое и многое‭ «‬художественное‭»‬ о минувшей войне состарится и умрет,‭ ‬а непосредственное чувство событий,‭ ‬человеческих судеб,‭ ‬зафиксированное в книгах-документах,‭ ‬будет трогать сердца и души неведомых нам людей.‭ ‬Литература наша,‭ ‬критика вот уже скоро сорок лет зовет,‭ ‬кличет новую‭ «‬Войну и мир‭»‬.‭ ‬Быть ей или не быть‭ ‬— распорядится время,‭ ‬одно можно утверждать:‭ ‬все попытки напрямую повторить гениальный план толстовской эпопеи ничуть не приблизили нас к желанному горизонту.‭ ‬Он отступает ровно‭ ‬на столько,‭ ‬сколько шагов делают к нему авторы военных эпопей.‭ ‬Таково уж свойство классики:‭ ‬оставаться недосягаемым образцом.‭ ‬Единственный способ для литературы приблизиться к ней ‭—‬ создать свою классику,‭ ‬заново.‭ ‬Не задаваясь при этом целью:‭ ‬а напишу-ка что-то толстовское‭!

* * *

Наш‭ «‬круглый стол‭»‬ нацелен на профессиональный разговор документалистов.‭ ‬И здесь,‭ ‬думается,‭ ‬уместно и интересно будет всем нам порассуждать и о своем опыте работы.‭ ‬Поговорю и я,‭ ‬тем более что это не мой лично,‭ ‬а целой группы соавторов опыт.‭ ‬И Брыля,‭ ‬и Колесника,‭ ‬и Гранина.‭ ‬Они меня не уполномочивали высказывать такие-то и такие мысли о жанре наших книг‭ (‬а я об этом собираюсь поговорить‭)‬,‭ ‬но многое,‭ ‬о чем я скажу,‭ ‬искали мы вместе,‭ ‬находили или не находили,‭ ‬удавалось или нет‭ ‬— всем.
А вдруг и наш опыт кому-то пригодится.‭ ‬А вообще-то у докладчика установка откровенная: совратить‭ ‬профессионалов-романистов,‭ ‬завлечь,‭ ‬заманить их в‭ «‬чистую документалистику‭»‬.‭ ‬Документализм в романах,‭ ‬повестях‭ ‬— это хорошо,‭ ‬конечно,‭ ‬но и в‭ «‬чистой документалистике‭»‬ им есть что делать‭ ‬— самым что ни есть художникам из художников.‭ ‬В памяти народной‭ ‬— в этом все еще главном,‭ ‬хотя и не бессрочном‭ (‬и надо торопиться‭!) ‬документе Великой Отечественной войны‭ ‬— столько всего заключено,‭ ‬такая в ней глубина‭ ‬— нравственная,‭ ‬психологическая,‭ ‬гуманистическая...‭ ‬Это я и хочу продемонстрировать на конкретных примерах,‭ ‬рассказах людских.
Первотолчком и к нашей работе было ощущение,‭ ‬что народная память об этом‭ (‬Хатыни,‭ ‬ленинградская блокада‭) ‬существует рядом с нами,‭ ‬прорываясь,‭ ‬как обжигающие гейзеры,‭ ‬и уходит,‭ ‬уйдет насовсем,‭ ‬если ее‭ ‬не записать.
Вначале было чувство.
Мысли,‭ ‬как это сделать,‭ ‬во что это оформится,‭ ‬приходили,‭ ‬пришли после.‭ ‬Жанр потом родился.‭ ‬Удачный он или нет‭ ‬— это другое дело.‭ ‬Но похоже,‭ ‬что это жанр,‭ ‬то есть что-то способное к повторению и в то же время развитию,‭ ‬что должна доказывать и‭ «‬Блокадная книга‭»‬ (если она,‭ ‬конечно,‭ ‬доказывает‭)‬.‭ ‬Самим заглавием‭ «‬Блокадная книга‭»‬ мы сформулировали ощущение,‭ ‬что это‭ ‬не роман,‭ ‬не повесть,‭ ‬не мемуары...‭ ‬Тогда что же‭? ‬Можно назвать это и репортажем с‭ ‬места исторического события,‭ ‬репортажем-воспоминанием.‭ ‬Подчеркивая‭ ‬— «исторического‭»‬.‭ ‬Потому что не место,‭ ‬а время здесь важнее.‭ ‬Из прошлого,‭ ‬давно ушедшего времени репортаж:‭ ‬это‭ ‬происходит у вас на глазах‭ ‬— 35‭ ‬лет назад‭!‬..
Возможно ли вести рассказ о том,‭ ‬что происходит‭ ‬сейчас,‭ ‬в эту вот минуту,‭ ‬из тридцатилетней дали‭? ‬Художественная литература это делает давно и запросто,‭ ‬как бы моделируя ту самую фантастическую‭ «‬машину времени‭»‬.‭ ‬Писатель заселяет прошлое вымышленными или историческими персонажами и зазывает,‭ ‬заманивает туда читателя,‭ ‬переселяя и его из современности в прошлое.‭ ‬Любой роман в конце концов превращается в такую‭ «‬машину времени‭»‬ — даже если он о современности написан.‭ (‬Время уходит вперед,‭ ‬и современность делается прошлым.‭)
Это романы,‭ ‬повести.‭ ‬А репортаж‭? ‬Пригодна,‭ ‬возможна подобная‭ «‬машина времени‭»‬ здесь‭? ‬Репортаж предполагает сиюминутные события и время сиюминутное.
Но ведь для хатынской,‭ ‬для блокадной,‭ ‬для подобной памяти бега времени как бы не существует.‭ ‬Нет,‭ ‬люди эти живут сегодняшними интересами,‭ ‬как все.‭ ‬Но та память,‭ ‬если ее потревожило что-то,‭ ‬оживает как сиюминутное переживание,‭ ‬ощущение,‭ ‬почти действие.‭ ‬Даже как физическая реальность.‭ ‬Бывший блокадник говорит:‭ «‬Есть не хочется,‭ ‬но зубы все время горят...‭»‬ Вам рассказывает женщина из убитой деревни о том,‭ ‬что происходило‭ ‬30‭ ‬лет назад,‭ ‬но ощущение такое,‭ ‬что женщина только что вырвалась оттуда и вы первый человек из живого,‭ ‬из неубитого мира,‭ ‬кому она рассказывает,‭ ‬веря и не веря сама,‭ ‬что было,‭ ‬что такое с ними сделали...‭ ‬А вот еще блокадник:‭ «‬Теперь сразу все не вспомнишь.‭ ‬Стараешься обычно и забывать,‭ ‬когда вспомнишь.‭ ‬Потому что и теперь силы подкашиваются,‭ ‬делается плохо,‭ ‬когда вспомнишь то время‭»‬ (Масленников А.‭ ‬П.‭)‬.
Но любое событие,‭ ‬даже если оно действительно‭ (‬а не газетно лишь‭)‬ историческое,‭ ‬способно создать подобную память,‭ ‬а значит,‭ ‬и этот жанр‭ ‬— жанр репортажа из прошлого времени.‭ ‬Нужно,‭ ‬чтобы действительно‭ (‬и у многих‭) ‬душу перевернуло‭ ‬— на всю жизнь.
Работа и забота авторов подобных книг-репортажей заключается прежде всего‭ ‬в том,‭ ‬чтобы народную память,‭ ‬состоящую из множества безжалостно правдивых рассказов,‭ ‬свести в фокус.‭ ‬Подобно тому,‭ ‬как солнце ловят множеством зеркал.‭ ‬И тем создать общую температуру,‭ ‬намного большую,‭ ‬чем от каждого зеркала-рассказа.‭ ‬Некоторые читатели и‭ ‬первой и второй книги жалуются:‭ ‬понимаем,‭ ‬это нужно,‭ ‬но выдержать,‭ ‬прочесть это я‭ ‬не в состоянии‭! ‬Ну что ж,‭ ‬не можете так не можете‭! ‬Но задача,‭ ‬цель у авторов вполне определенная:‭ ‬сделать так,‭ ‬чтобы и через‭ ‬30‭ ‬и через‭ ‬50‭ ‬лет читающий ощущал и боль,‭ ‬и ожог,‭ ‬и холод,‭ ‬и голод других людей.‭ ‬Зачем‭? ‬А хотя бы затем,‭ ‬что,‭ ‬забывая вчерашнее,‭ ‬человек рискует встретиться с тем же завтра...
Москвичка написала нам,‭ ‬что после чтения‭ «‬Блокадной книги‭»‬ она поймала себя на том,‭ ‬что в магазине стала смотреть:‭ ‬что бы такое купить‭ ‬— горох или еще что-либо,‭ ‬что может долго храниться.‭ ‬А другая женщина сказала,‭ ‬что всю ночь во сне спасала свою собаку‭ ‬— чтобы не съели,‭ ‬не съесть...
Вот так это действует,‭ ‬оказывается,‭ ‬на чувства.‭ ‬А уж сознание‭ ‬— на то оно и сознание‭! ‬— должно выработать из первоначальных чувств что-то более осмысленное и разумное.
В свое время‭ «‬Литературная газета‭»‬ напечатала рассказ белорусской женщины Ольги Андреевны Минич.‭ ‬Газета получила и переслала нам письмо одной учительницы.‭ ‬В нем тоже ответ:‭ ‬нужно ли обжигать правдой нашего современника или не нужно‭?
«К вам обращается директор московской средней школы‭ №‬ 8‭ ‬Черемушкинского района Нина Марковна Баранцева.‭ ‬Школа у нас большая‭ ‬— 1300‭ ‬человек.‭ ‬Весь учительский коллектив делает все возможное,‭ ‬чтобы воспитать наших‭ ‬ребят нравственно чистыми,‭ ‬преданными‭ ‬Родине людьми.‭ ‬Конечно,‭ ‬материалы о Великой Отечественной войне‭ ‬— самая благодатная почва для такой работы.‭ ‬Но,‭ ‬к сожалению,‭ ‬не всегда написанное о войне доходит до сознания ребят.‭ ‬Мы,‭ ‬учителя,‭ ‬рассказываем‭ ‬о войне и плачем,‭ ‬а глаза ребят сухие и безразличные‭»‬.
Если глаза у ребят бывают‭ «‬сухие и безразличные‭»‬ — вина в том наша,‭ ‬тех,‭ ‬кто устно или письменно разговаривает с ними.‭ ‬А может быть,‭ ‬кое в чем и учебников школьных...‭ ‬И сегодня,‭ ‬например,‭ ‬изучая‭ «‬На дне‭»‬ М. Горького,‭ ‬учителя вслед за критиками и авторами учебников с пафосом провозглашают сатинское:‭ ‬не жалеть‭ ‬— уважать надо человека‭! ‬А почему,‭ ‬собственно,‭ ‬нужно противопоставлять одно другому‭ ‬— уважение жалости,‭ ‬да еще монолог персонажа подавать как важнейшее убеждение Горького‭? ‬А может быть,‭ ‬он всего лишь наивный ницшеанец в этой фразе‭ ‬— Сатин‭? ‬Было время,‭ ‬когда‭ «‬смелая‭»‬ ницшеанская фраза кого только не гипнотизировала‭ ‬— и Томаса Манна,‭ ‬и Альберта Швейцера.‭ ‬Не Сатину чета‭! ‬Так стоит ли нам и сегодня с таким восторгом подавать подросткам как истину сатинское презрение к жалости,‭ ‬состраданию‭?‬..
Что касается самого Горького,‭ ‬то все знавшие Алексея Максимовича отмечали как раз,‭ ‬что жалость очень легко проникала в его сердце,‭ ‬вышибала слезы.‭ ‬И это человеческое качество его куда больше разъясняет и жизнь и творчество великого писателя,‭ ‬нежели тот монолог...
Помните,‭ ‬когда в Тонеже мы застали школьников,‭ ‬играющих в картишки в тени от памятника на братской могиле,‭ ‬где покоятся сгоревшие кости их бабушек и дедушек,‭ ‬их односельчан,‭ ‬долго потом мучил вопрос:‭ ‬кто они‭ ‬— выродки‭? ‬Прошел первый гнев,‭ ‬и теперь,‭ ‬вспоминая тех,‭ ‬даже смутившихся,‭ ‬когда их застали за таким занятием,‭ ‬школьников,‭ ‬думаешь вот о чем:‭ ‬здание их души возведено на‭ «‬воздусях‭»‬,‭ ‬без прочного фундамента,‭ ‬без чего-то изначального.‭ ‬А ведь самое изначальное в человеке‭ ‬— чувства.
А что,‭ ‬если прав Достоевский,‭ ‬и главное человеческое начало как раз в способности к состраданию,‭ ‬жалости‭?‬..
Иду как-то по улице,‭ ‬впереди‭ ‬— одноногий инвалид.‭ ‬Высокий,‭ ‬все еще сильный мужик,‭ ‬а оттого и плечи,‭ ‬высоко взлетающие на костылях,‭ ‬и нога,‭ ‬осторожно опускающаяся на лед,‭ ‬— все такое беспомощное,‭ ‬немое...‭ ‬Его обгоняет мальчишка лет пятнадцати.‭ ‬На проезжей части как раз стояла машина,‭ ‬даже не машина‭ ‬— «Запорожец‭»‬.‭ ‬Так и прошел паренек,‭ ‬развернувшись к машине,‭ ‬не взглянув на страдающего человека,‭ ‬не видя его.‭ ‬Ничего вроде не произошло,‭ ‬а помнится...

‭* * *

Множественность рассказов,‭ ‬рассказчиков в книгах,‭ ‬подобных‭ «‬Огненной деревне‭»‬ и‭ «‬Блокадной‭»‬,‭ ‬— важнейшее условие самого жанра.‭ ‬Формообразующее условие.
Записи отдельных рассказов,‭ ‬судеб людей из‭ ‬народа практиковались издавна.‭ ‬С сохранением всех особенностей живой речи,‭ ‬интонации.‭ ‬Выпущены были великолепные сборники подобных рассказов.‭ ‬Например,‭ «‬Смоленский этнографический сборник‭»‬ белорусского и русского фольклориста В. Н. Добровольского.‭ ‬Именно об этом материале Владимир Ильич Ленин говорил,‭ ‬что‭ ‬на нем‭ «‬можно было бы написать прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных‭»
Бонч-Бруевич.‭ ‬Ленин о поэзия.‭ «‬На литературном посту‭»‬.‭ ‬Л.,‭ ‬1931,‭ №‬ 4,‭ ‬с.‭ ‬4..
А художник В. В. Верещагин когда-то издал иллюстрированные автобиографии‭ «‬нескольких незамечательных русских людей‭»‬,‭ ‬где представители разных социальных групп своим языком рассказывали о‭ «‬своей жисти‭»‬.
‭«‬Ведь я,‭ ‬батюшка,‭ ‬родился в крестьянах Орловской губернии,‭ ‬в городе Волхове‭; ‬родился после француза,‭ ‬— в‭ ‬16,‭ ‬17‭ ‬году.‭ ‬Священник обещался дать выписочку из книг,‭ ‬да так болтнул ‭—‬ не дал...‭»
Институт языкознания АН БССР хранит записи,‭ ‬где встречаются и рассказы о Великой Отечественной войне,‭ ‬и даже сходные с хатынскими.‭ ‬Отдельные рассказы о трагедии белорусских деревень пересказывались,‭ ‬печатались‭ (‬историком В. Ф. Романовским и др.‭)‬.
Все дело во множественности‭ ‬— только из этого может родиться жанр книги.‭ ‬Притом нужна не просто сумма рассказов,‭ ‬а их активное взаимодействие,‭ ‬возникающее из заложенных в них же эмоциональных токов.‭ ‬Эти токи обнаружить,‭ ‬прояснить,‭ ‬сделать так,‭ ‬чтобы рассказы,‭ ‬эпизоды,‭ ‬детали расположились по внутренним силовым линиям,‭ ‬а не в качестве иллюстрации к вашим мыслям,‭ ‬— в‭ ‬этом сложность задачи.
Множественность рассказов,‭ ‬даже в чем-то повторяющихся,‭ ‬дает новое качество,‭ ‬выражающееся не только в эмоциональном заострении картины голода или хатынских ужасов.‭ ‬Из этой множественности рождается‭ «‬круговой обзор‭»‬,‭ ‬заход к‭ «‬объекту‭»‬ то с одной,‭ ‬то с другой стороны:‭ ‬читатель убеждается,‭ ‬что от него там ничего не прячут,‭ ‬что все отдано на его суд.‭ ‬Этим искупается даже первоначальное чувство повторяемости‭ ‬— так нам казалось.
Когда мы только начали ездить по Белоруссии,‭ ‬записали несколько десятков человек,‭ ‬мы сразу ощутили и силу эмоциональную и эту повторяемость рассказов.‭ ‬Возникли у нас сомнения,‭ ‬споры:‭ ‬а не достаточно ли‭? ‬Есть ли смысл ездить по другим областям,‭ ‬ведь и в других местностях мы услышим все об этом‭? ‬Разные ситуации гибели‭ ‬и спасения,‭ ‬другие люди,‭ ‬слова,‭ ‬переживания,‭ ‬но в общем‭ ‬— все об одном.‭ ‬В небольшой брошюре это не обнаружит себя,‭ ‬а в книге‭ ‬— возможна ли книга из этого,‭ ‬из такого материала‭?
В других областях и районах Белоруссии,‭ ‬куда мы поехали в следующем и еще в следующем году,‭ ‬мы уже не думали об этом.‭ ‬Знали,‭ ‬что это будет книга,‭ ‬но не о‭ ‬ней думаешь,‭ ‬когда слышишь‭ ‬такое,‭ ‬видишь этих людей,‭ ‬а о чем-то большем.‭ ‬Пронести магнитофон по земле,‭ ‬которая знает столько,‭ ‬помнит столько‭ ‬— о том,‭ ‬чего другие не познали или что уже забыли.‭ ‬Ведь человечество такой субъект:‭ ‬в одно ухо пуля влетает,‭ ‬а через другое вылетает‭!
Это сказано было,‭ ‬и зло сказано,‭ ‬австрийским писателем-гуманистом Карлом Краусом в начале века.‭ ‬Но одно дело пули и снаряды того времени:‭ ‬они могли влетать и вылетать.‭ ‬И совсем другое‭ ‬— атомные,‭ ‬термоядерные штучки.‭ ‬Тут влетит и взлетит‭!‬..
И в прежних войнах решались исторические судьбы народов,‭ ‬держав.‭ ‬Но никогда не стоял,‭ ‬не решался вопрос:‭ ‬быть или не быть человеку,‭ ‬человечеству на‭ ‬планете‭? ‬В прямом,‭ ‬в физическом значении слова.‭ ‬Гремели и уходили в учебники истории и исторические романы войны.‭ ‬Народ всегда знал больше других,‭ ‬что оно такое‭ ‬— война.‭ ‬Но говорили,‭ ‬рассказывали о ней другие,‭ ‬а народ безмолвствовал.‭ ‬Разве что в песнях высказывался.
Никто и никогда его не расспрашивал всерьез,‭ ‬чтобы узнать всю правду о войне.‭ ‬Рассказывали за него.‭ ‬Хорошо,‭ ‬если‭ ‬— гении.‭ ‬Толстой,‭ ‬например.‭ ‬Они умели уловить,‭ ‬выразить мысль народную...
Не в том даже дело,‭ ‬что среди нас нет Толстых,‭ ‬а в том,‭ ‬что война и мир сегодня‭ ‬— воистину общечеловеческая проблема.‭ ‬Кто в наших условиях может заявить:‭ ‬я знаю о войне всю правду,‭ ‬я за вас всех ее выскажу‭! ‬Если кто и думает,‭ ‬заявит так,‭ ‬значит,‭ ‬не сознает всей ответственности,‭ ‬проблемы всей,‭ ‬и слушать его тем более незачем.
За всех‭?‬..‭ ‬Нет,‭ ‬необходимо,‭ ‬чтобы о подобных проблемах высказывались если не все‭ ‬(что невозможно практически‭)‬,‭ ‬то хотя бы те,‭ ‬кто знает и помнит особенно остро,‭ ‬много.‭ ‬Самые болевые точки минувшей войны для‭ ‬нас‭ ‬— Хатыни‭ (‬деревня в современной тотальной войне‭) ‬и блокадный Ленинград‭ (‬город‭)‬...
Рассказы из уст народных не заменяют и‭ ‬не заменят художественную литературу
‭ ‬Наряду с магнитофонными записями устных рассказов в‭ «‬Блокадной книге‭»‬ «говорят‭»‬ еще и дневники.‭ ‬Их присутствие усложняет,‭ ‬но в принципе не изменяет жанр.‭ ‬В следующей книге о блокаде дневниковый материал будет вообще главенствовать.‭ ‬Во что это сложится,‭ ‬мы еще сами не знаем..‭ ‬Но и для литературы,‭ ‬думается,‭ ‬рождение,‭ ‬существование таких документальных жанров необходимо.‭ ‬Григорий Бакланов так выразился:‭ ‬литературе будет с чем себя сравнивать.
Когда мы говорим о множественности голосов в подобных книгах,‭ ‬встает вопрос:‭ ‬а сколько это‭ ‬— много‭? ‬В Белоруссии было ощущение,‭ ‬что можно услышать,‭ ‬записать почти всех,‭ ‬кто из Хатыней.‭ ‬Кто еще жив и живет в своей местности.‭ ‬Конечно,‭ ‬мы не всех записали,‭ ‬но записанные‭ ‬— из всех областей,‭ ‬наиболее типичных местностей.‭ ‬И главное‭ ‬— ощущение законченности общей картины.‭ ‬В Хатынях фашисты не просто убивали,‭ ‬жгли.‭ ‬Они еще и экспериментировали:‭ ‬готовили кадры,‭ ‬изучали методы еще большего убийства‭ ‬— во многих‭ ‬странах.‭ ‬Они,‭ ‬конечно,‭ ‬рассчитывали в своих планах и‭ ‬на всё новые Освенцимы,‭ ‬но главным методом зловещего‭ «‬окончательного решения‭»‬ славянского и других‭ «‬вопросов‭»‬ могли стать и,‭ ‬возможно,‭ ‬стали бы такие импровизированные крематории-сараи,‭ ‬крематории-церкви и избы,‭ ‬как во многих белорусских,‭ ‬русских,‭ ‬украинских,‭ ‬польских селах.‭ ‬Рассказывающие,‭ ‬когда их слышишь одного за другим,‭ ‬и почти в каждом рассказе‭ ‬— сообщение об особом случае и приеме убийства целой деревни‭ ‬— все в месте открывают завесу и над этой правдой второймировой войны.
Но как это ни важно само по себе,‭ ‬самое главное открывается в психологических глубинах этих рассказов.‭ (‬Об этом будет ниже.‭)
В условиях города‭ ‬— другое разумение исчерпанности материала.‭ ‬Из шестисот с лишним тысяч блокадников,‭ ‬живших в Ленинграде ко времени полного разблокирования города‭ (‬а потом еще вернулись те,‭ ‬что эвакуировались в‭ ‬1942-м‭)‬,‭ ‬так вот из этих сотен тысяч сегодня в живых остались‭ ‬— 100-150‭ ‬тысяч.‭ ‬Немного,‭ ‬но для записывания‭ ‬— это океан неисчерпаемый.‭ ‬Сколько рассказов,‭ ‬воспоминаний нужно иметь,‭ ‬сколько дневников,‭ ‬писем,‭ ‬чтобы родилось ощущение полноты,‭ ‬необходимой множественности‭? ‬В этих случаях действует все тот же закон перехода количества в качество.‭ ‬Один лишний градус‭ ‬— и вода преобразуется в пар или,‭ ‬наоборот,‭ ‬в лед.‭ ‬Такой наглядности здесь нет,‭ ‬но в чувстве,‭ ‬в ощущении именно это:‭ ‬сумма,‭ ‬множественность вдруг начинает жить как целое,‭ «‬саморазогревается‭»‬,‭ ‬как влажное зерно...
В деревнях было проще:‭ ‬пришел к человеку и просишь рассказать‭ ‬об одном,‭ ‬о‭ ‬том дне.‭ ‬И он знает,‭ ‬о чем надо.‭ ‬Особенно‭ ‬— женщина.‭ ‬Мужчина,‭ ‬а тем более если он‭ «‬при должности‭»‬,‭ ‬иногда начинал,‭ ‬как и горожанин:‭ «‬Как известно,‭ ‬22‭ ‬июня‭ ‬1941‭ ‬года немецко-фашистские...‭»‬ и т.‭ ‬д.‭ ‬Но и настоящего блокадника неизвестно,‭ ‬как направлять.‭ ‬Здесь‭ ‬это длилось‭ ‬900‭ ‬дней.‭ ‬А что‭ ‬это,‭ ‬каждый должен сам рассказать‭ ‬— у каждого совершенно свое.‭ ‬Правда,‭ ‬память большинства сдвинута к осени‭ ‬— зиме‭ ‬— весне‭ ‬1941‭—‬1942‭ ‬гг.,‭ ‬к голоду,‭ ‬но и здесь не один день,‭ ‬а почти год.‭ ‬Рассказ длится и час,‭ ‬и три,‭ ‬а пригодится ли это и что пригодится,‭ ‬заранее знать не можешь.‭ ‬Это решат вместе с вами рассказы многих других людей:‭ ‬потом будет ясно,‭ ‬что выстраивается,‭ ‬а что отпадает...
По сознание ваше,‭ ‬слух,‭ ‬внутреннее зрение‭ ‬сразу выхватывают из потока рассказа то,‭ ‬что воздействует немедленно...
Зимний Ленинград.‭ ‬Человек,‭ ‬закутанный так,‭ ‬что не поймешь,‭ ‬кто это‭ ‬— женщина или мужчина,‭ ‬стоит перед витриной с объявлениями.‭ ‬От руки его к фанерному листу тянется веревка,‭ ‬на фанере‭ ‬— покойник.‭ ‬Блокадник шел по делу,‭ ‬заинтересовался,‭ ‬да и отдохнуть надо ‭—‬ остановился и читает...
Женщина рассказывает:‭ «‬Мало кто знает,‭ ‬что в Ленинграде всю блокаду работали музыкальные школы и учителя ходили к наиболее талантливым ребятам на дом...‭ ‬Занимаются,‭ ‬а потом учительница обращает внимание на то,‭ ‬что‭ ‬на постели кто-то лежит.‭ «‬А это моя сестра, ‭—‬ говорит ученица.‭ ‬— Она мертвая‭»‬ (Ткачева М.‭ ‬А.‭)‬.
Или:‭ ‬в доме,‭ ‬мерзлом,‭ ‬пустом,‭ ‬раздается крик живого существа:‭ «‬Умираю‭!»‬,‭ «‬Умираю‭!»‬.‭ ‬Чудом уцелевший попугай повторяет последнее слово хозяина,‭ ‬который уже заледенел...
Или:‭ ‬лето‭ ‬1941-го,‭ ‬немцы в четырех километрах от Кировского завода,‭ ‬рабочим поспешно выдают зарплату за месяц вперед.‭ ‬Никогда такого‭ ‬не бывало,‭ ‬и люди плачут от зловещей щедрости бухгалтера...
Вслушайтесь,‭ ‬как говорят,‭ ‬рассказывают люди:‭ ‬каждый о себе,‭ ‬но‭ ‬— «нас били‭»‬,‭ «‬нас сожгли‭»‬,‭ «‬ловили нас по болоту‭»‬,‭ «‬вы не видели людей,‭ ‬которые падали от голода,‭ ‬вы не видели груды тел,‭ ‬которые лежали в наших прачечных,‭ ‬в наших дворах...‭»‬.‭ ‬О себе рассказывает,‭ ‬но одновременно и обязательно:‭ «‬мы‭»‬,‭ ‬«нас‭»‬...‭ ‬Снова множественность,‭ ‬но уже исходящая из каждого рассказа в отдельности.‭ ‬Тем самым каждый рассказ уже ставит себя в ряд других,‭ ‬требует,‭ ‬зовет другие рассказы,‭ ‬другие судьбы‭ ‬— то есть диктует вашей книге жанр,‭ ‬композицию,‭ ‬взывает к множественности...‭ ‬Вот что мы имеем в виду,‭ ‬когда говорим,‭ ‬что такая книга сама себя выстраивает.
В иных рассказах причастность к общей судьбе односельчан или горожан перерастает во что-то совершенно глобальное.‭ ‬Полесские женщины,‭ ‬одна,‭ ‬вторая,‭ ‬третья,‭ ‬высказывая многими испытанное в тех условиях ощущение,‭ ‬восклицают:‭ «‬Я думала,‭ ‬что это уже всех,‭ ‬везде убивают...‭»‬,‭ «‬Думала,‭ ‬что я одна осталась на земле...‭»‬,‭ «‬Я уже и жить не хотела,‭ ‬потому что только немцы одни остались да полицаи...‭»‬.
Современная документалистика у нас на глазах рождает,‭ ‬создает свою образность.‭ ‬Об этом пишут,‭ ‬говорят‭ (‬например,‭ ‬П. В. Полиевский в статье‭ «‬Роль документа в организации художественного целого‭»
См.:‭ ‬Проблемы художественной формы социалистического реализма.‭ ‬Сборник статей,‭ ‬т.‭ ‬1,‭ ‬М.,‭ «‬Наука‭»‬,‭ ‬1971,‭ ‬с.‭ ‬385‭—‬421.‭)‬.‭ ‬Но идейно-художественная целостность любого произведения‭ ‬— в том числе документального‭ ‬— создается единством нравственного климата,‭ ‬господствующего в нем.
Большинство рассказов,‭ ‬которые мы слышали,‭ ‬записывали,‭ ‬несут в себе народное чувство общей судьбы‭ ‬— и‭ ‬в горе,‭ ‬и в радости.‭ ‬Да,‭ ‬и в радости:‭ ‬стоит только,‭ ‬например,‭ ‬поставить рядом воспоминания о прорыве блокады.‭ ‬И увиденную трамвайным водителем огненную‭ ‬воду из Невы,‭ ‬которая будто поднялась и с гневным громом летит через головы туда,‭ ‬где‭ ‬900‭ ‬дней,‭ ‬закопавшись,‭ ‬сидели истязателя ленинградцев...‭ (‬Это били стоявшие на Неве наши военные корабли.‭)
И счастливый,‭ ‬озорной крик девушки в госпитале:‭ «‬Андреенко,‭ ‬прибавляй хлеба‭!»‬ (И. А. Андреенко подписывал публикации о снижении или повышении норм выдачи продуктов.‭) ‬И тот драгоценный сырок,‭ ‬который маленькая девочка‭ ‬— цветов у нее не оказалось ‭—‬ отдала солдату в день Победы...
Особой нравственной насыщенностью рассказов создается тот жанр,‭ ‬о котором идет речь.‭ ‬Без такой нравственной атмосферы слишком многое могло бы показаться ненужной‭ ‬жестокостью,‭ ‬даже патологией.‭ ‬И наоборот:‭ ‬благодаря изначальной нравственности народной памяти появляется возможность поведать и о том,‭ ‬о чем литература не рассказала.
Это не всегда лишь‭ ‬угадываемая нравственность,‭ ‬но и сознающая себя,‭ ‬свое право судить,‭ ‬судящая и приговаривающая.‭ ‬Как в том рассказе простой белорусской женщины,‭ ‬даже неграмотной,‭ ‬которая громко спрашивала нас,‭ ‬а через нас‭ ‬— целый мир:‭ «‬Так что же это такое делается‭?‬..‭ ‬Какая же это война‭?! ‬Ну,‭ ‬взрослый,‭ ‬ну,‭ ‬он хоть был солдат...‭ ‬Но дети,‭ ‬дети‭!‬..‭ ‬Ребенок‭!‬..‭ ‬Оно же,‭ ‬как яблочко,‭ ‬катилось,‭ ‬а они бьют,‭ ‬разрывными,‭ ‬искры скачут...‭ ‬От зверя так хоть на дерево заберешься,‭ ‬спрячешься,‭ ‬а человек,‭ ‬он же человека найдет‭!‬..‭»
А другая женщина,‭ ‬в другом рассказе,‭ ‬как бы отвечает,‭ ‬кто же они,‭ ‬эти существа в образе человеческом...‭ ‬Загнали женщин в избу,‭ ‬а мужчин в сарай.‭ ‬Сначала,‭ ‬как обычно,‭ ‬первых убивали мужчин,‭ ‬и женщины из окон все видели:‭ ‬как их выводили,‭ ‬как один старик,‭ «‬крепкий такой‭ ‬дед‭»‬,‭ «‬взял немца поперек и поставил на карачки‭»‬,‭ ‬а другие немцы‭ ‬— «га-га-га,‭ ‬набежали,‭ ‬убили деда‭»‬.
Женщины,‭ ‬дети из окон смотрели,‭ ‬видели‭ (‬вот какой‭ «‬телевизор‭»‬ изобрели фашисты‭!)‬,‭ ‬как вырывались их мужья,‭ ‬отцы,‭ ‬пытались бежать и все полегли в поле...
Затем взялись за избу‭ ‬— выволакивали под те же окна матерей с детьми и убивали.‭ ‬Те,‭ ‬кто был подальше от дверей,‭ ‬все еще смотрели в окна.
‭—‬ А это дочку мою с внучкой...‭ ‬А это мамку мою повели...
Женщина,‭ ‬единственный уцелевший свидетель‭ ‬— жертва того дня,‭ ‬сказала нам:
‭—‬ И хоть бы слезинка у кого‭!
Женщина не говорила,‭ ‬не спрашивала:‭ ‬как могут люди людей‭ ‬— вот так‭?! ‬Не утверждала,‭ ‬как предыдущая:‭ «‬Это не люди,‭ ‬это звери были‭!»‬ Но фраза ее:‭ «‬И хоть бы слезинка‭!»‬ — сказала обо всем,‭ ‬выразила все.
В фильме Стэнли Крамера‭ «‬На последнем берегу‭»‬ есть сцена:‭ ‬огромные тихие очереди стоят за усыпляющими таблетками‭ ‬— за безболезненной смертью для себя и близких.‭ ‬Стоят матери с детьми,‭ ‬возлюбленные...‭ ‬Вспыхнула и закончилась атомная война,‭ ‬вся планета убита,‭ ‬отравлена,‭ ‬смертоносное радиоактивное облако надвигается и сюда‭ ‬— на последний оазис жизни...‭ ‬Признаюсь,‭ ‬тихая сцена Стэнли Крамера мне показалась искусственной,‭ «‬стерильной‭»‬,‭ ‬излишне красивой.‭ ‬Но как он угадал то,‭ ‬о чем знает,‭ ‬что наблюдала воочию женщина,‭ ‬пережившая трагедию одной из Хатыней‭! «‬И хоть бы слезинка‭!‬..‭»
Плачут,‭ ‬взывают,‭ ‬когда ты погибаешь,‭ ‬а мир остается,‭ ‬когда даже убийцы‭ ‬— люди и сознаешь,‭ ‬что они слышат,‭ ‬способны услышать.‭ ‬А если одно на всех радиоактивное облако‭?! ‬Или убивают всех,‭ ‬всех без разбора людей какие-то инопланетные насекомые‭? ‬Нечто из другой цивилизации,‭ ‬а точнее‭ ‬— антицивилизации.‭ ‬Удивительно передано это в Ленинградской симфонии Шостаковича‭ ‬— массоподобное движение,‭ ‬наползание обесчеловеченной силы...‭ ‬Тут скажешь,‭ ‬как та женщина:‭ «‬Я уже не хотела жить,‭ ‬раз я одна остаюсь...‭»‬ Фашизм,‭ ‬атомный гриб ‭—‬ это и есть проникшая в нашу цивилизацию,‭ ‬рожденная ею же антицивилизация...
И потому люди перед тем страшным‭ «‬телевизором‭»‬ не плакали.

‭* * *

В народной памяти о войне не только свой особенный нравственный климат.‭ ‬Но и глубочайшее понимание о человека,‭ ‬разумение,‭ ‬что он такое,‭ ‬что может он,‭ ‬и чего нет,‭ ‬чего можно,‭ ‬а чего нельзя требовать от него.
Прожив под обстрелами,‭ ‬бомбежкой почти три года,‭ ‬учительница К. В. Ползикова-Рубец в своем дневнике спорит‭ «‬с самим Львом Толстым‭»‬ — о психологии человеческой:
‭«‬Я иду пешком до вокзала Новой Деревни.‭ ‬Езжу и поликлинику через день...‭ ‬И никогда не приходит мысль‭ ‬— а может быть,‭ ‬я не дойду‭? ‬Это не храбрость,‭ ‬а привычка.‭ ‬Лев Толстой неправ,‭ ‬когда говорит:‭ «‬Прежде Ростов,‭ ‬идя в дело,‭ ‬боялся,‭ ‬теперь он‭ ‬не испытывал‭ ‬ни малейшего чувства страха.‭ ‬Не оттого он не боялся,‭ ‬что он привык к огню‭ (‬к опасности нельзя привыкнуть‭)‬,‭ ‬но оттого,‭ ‬что он выучился управлять своей душой перед опасностью...‭»
Мы именно‭ ‬привыкли.‭ ‬Мы ложимся спать под звуки сирены,‭ ‬под вой зениток,‭ ‬под звуки обстрелов,‭ ‬и мы засыпаем без усилия,‭ ‬от физической усталости,‭ ‬от привычки засыпать в эти часы,‭ ‬и будит нас только сила звука.‭ ‬Разумом мы знаем,‭ ‬что опасность нам угрожает,‭ ‬но чувство молчит.‭ ‬Я слыхала рассказ Зои об ее тетке,‭ ‬буквально разорванной на части снарядом при обстреле Балтзавода...‭ ‬Ее удерживали в помещении,‭ ‬но она со словами:‭ «‬Меня никакая пуля не берет‭»‬ — выбежала и сразу попала под снаряд...‭»
В любом случае я‭ (‬наверное,‭ ‬так же,‭ ‬как и вы‭) ‬взялся бы отстаивать абсолютный авторитет Толстого.‭ ‬А здесь промолчу:‭ ‬не я жил три года,‭ ‬спал три года под обстрелами...
После опубликования‭ «‬Глав из блокадной книги‭»‬ мы получаем письма.‭ ‬Многие‭ ‬— от бывших блокадников.
‭«‬Я блокадница и блокадная мать.‭ ‬Муж был в армии,‭ ‬вернее,‭ ‬флоте,‭ ‬в Кронштадте...‭ ‬Я родила‭ ‬28‭ ‬июня‭ ‬42‭ ‬г.‭ ‬девочку.‭ ‬В блокадном роддоме...‭ ‬И блокада сидит во мне и не выйдет никогда...‭»
Все письмо Юлии Владимировны Болотниковой об этом:‭ ‬как глубоко сидит блокада в них,‭ ‬переживших ее.‭ ‬В их памяти,‭ ‬в их болезнях,‭ ‬судьбе.‭ ‬И в особенном понимании самих себя и других людей‭ ‬— об этом она не‭ ‬пишет,‭ ‬это вычитываешь сам.
‭«‬Я читала,‭ ‬не помню в каком номере,‭ ‬Вы писали про двух матерей.‭ ‬Одна не стала кормить одного из детей,‭ ‬а другая накормила ребенка своей кровью.‭ ‬Я‭ ‬бы ни так и ни так не сделала‭…‬»
Юлия Владимировна имеет в виду статью‭ «‬Возможности жанра‭»‬ («Новый мир‭»‬,‭ ‬1976,‭ №‬ 9‭)‬.‭ ‬Позволю себе привести из нее выдержки,‭ ‬чтобы ясно было,‭ ‬с чем спорит автор письма.‭ ‬В статье,‭ ‬в частности,‭ ‬рассказывалось:
‭«‬Женщина,‭ ‬которая в самые страшные дни декабря‭ ‬1941‭ ‬года лежала в морозном,‭ ‬темном,‭ ‬без воды,‭ ‬без канализации вымирающем доме и кормила ребенка буквально собственной кровью‭ ‬— материнского молока и никакой другой пищи не было,‭ ‬так она прорезала исхудавшую руку и давала сосать вместо груди,‭ ‬— женщина эта тоже спасала Ленинград,‭ ‬не давала ему умереть...
В том же доме и даже в квартире той поселилась другая женщина.‭ «‬Такая вроде бы видная,‭ ‬рослая из себя‭»‬,‭ ‬— рассказывают нам.‭ ‬И у нее тоже двое было детишек:‭ ‬мальчик и девочка десятимесячная.‭ ‬Когда снизилась норма хлебная до‭ ‬125‭ ‬граммов,‭ ‬стала‭ «‬смертельной‭»‬ (по словам рассказчицы‭)‬,‭ ‬погибель,‭ ‬смерть неудержимо устремилась к детям и одной и другой женщины...
Первая собой их заслонила‭ ‬— «открыла жилы‭»‬.
Вторая перехватила ее,‭ ‬смерть,‭ ‬рукой человека,‭ ‬ожесточившегося до крайности.‭ ‬Перехватила,‭ ‬чтобы отвести‭ ‬ее от мальчика,‭ ‬старшего.‭ ‬Но какой ценой отвести‭?! ‬И куда направить‭?‬..‭ «‬Получу карточки на троих,‭ ‬а кормить буду‭ ‬только его.‭ ‬И ты сделай так‭»‬,‭ ‬— советовала она соседке.
Нам адрес давали,‭ ‬той,‭ ‬несчастной.‭ ‬Не пошли мы с Даниилом Александровичем.‭ ‬Побоялись.‭ ‬Постыдились подсматривающе слушать человека.‭ ‬Не нам,‭ ‬не пережившим такое,‭ ‬лезть в судьи.
Пусть судят те,‭ ‬кто право имеют,‭ ‬— сами все это испытавшие‭»‬.
И вот перед нами такой человек‭ ‬— действительно переживший все это,‭ ‬а потому судить право имеющий.‭ ‬И женщин тех и наше,‭ ‬авторов‭ «‬Блокадной книги‭»‬,‭ ‬отношение к факту.
В словах и фразах горячего письма бывшей блокадницы,‭ ‬порой бессвязных от боли,‭ ‬волнения,‭ ‬такая непосредственная связь с самой реальностью обстановки и переживаний блокадных дней,‭ ‬что тут уж только вслушиваться в глубины,‭ ‬трагически открывшиеся тысячам людей,‭ ‬— психологические и нравственные глубины.
‭«‬Я бы ни так,‭ ‬ни так не сделала,‭ ‬— пишет Юлия Владимировна Болотникова,‭ ‬— ни одного на смерть не могла бы осудить,‭ ‬а уж будь как будет:‭ ‬не смогла бы смотреть на того,‭ ‬кто остался бы жив.‭ ‬И он не смог бы жить ценой смерти другого.‭ ‬Не смог бы,‭ ‬я знаю.‭ ‬И кровь не дала‭ ‬бы пить.‭ ‬Не потому,‭ ‬что мне ее жалко ребенку.‭ ‬А потому,‭ ‬что даже самый крохотный ребенок все понимает.‭ ‬Я бы умерла‭ (‬отдав кровь.‭ ‬— А.‭ ‬А.‭)‬.‭ ‬А ребенок понимает,‭ ‬что он один,‭ ‬и я бы не смогла.‭ ‬Ему легче было бы умереть около матери,‭ ‬он все понимает,‭ ‬а то один‭»‬.
У многих и многих,‭ ‬переживших ленинградскую блокаду,‭ ‬трагедию Хатыней и заглянувших куда-то за край‭ (‬и в себя‭ ‬— на всю глубину‭)‬,‭ ‬такое понимание природы человеческой‭ ‬и такой суд над добром и злом,‭ ‬что действительно в пору вспоминать великих гуманистов.‭ ‬Не знаю,‭ ‬как объяснить‭ ‬— возможно,‭ ‬жизнь так круто развернулась,‭ ‬— но то,‭ ‬что приходило на ум только‭ «‬великим‭»‬,‭ ‬что откровением звучало в книгах гениев,‭ ‬запросто звучит,‭ ‬живет в людях вроде бы малоприметных.‭ ‬Женщины полесские,‭ ‬которые нам рассказывали про‭ ‬детей своих‭ ‬— про убитых и про‭ «‬новых‭»‬,‭ ‬которыми счастливы сегодня,‭ ‬— конечно же не думали о том,‭ ‬что они вместе с Достоевским отгадывали тайну великую,‭ ‬человеческую:‭ ‬ложь или правда в библейской притче про старого Иова,‭ ‬у которого бог отнял счастье,‭ ‬а затем вернул ‭—‬ дав ему новых жен,‭ ‬новое богатство и новых детей‭? ‬Взамен отнятых,‭ ‬утраченных.
Нет,‭ ‬я им поверил,‭ ‬этим женщинам,‭ ‬их глубоким,‭ ‬ничего не забывшим глазам,‭ ‬а не утешительным словам старца Зосимы.‭ (‬Которому,‭ ‬кстати,‭ ‬куда как трудно оспаривать‭ «‬бунт‭»‬ Ивана Карамазова.‭) «‬Старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость‭»‬.‭ ‬Не споря,‭ ‬они спорят,‭ ‬те женщины.‭ ‬С забвением:‭ ‬не хотят они его и не могут хотеть,‭ ‬хотя память для них‭ ‬— пытка,‭ ‬мучение.
Вначале,‭ ‬когда я слушал ленинградских блокадников,‭ ‬у меня,‭ ‬ей-богу же,‭ ‬появлялось чувство:‭ ‬будто читаю Достоевского‭! ‬Даже ситуации часто совпадают.‭ ‬Как вот в этом рассказе ‭—‬ страшный,‭ «‬блокадный‭»‬ вариант Родиона Раскольникова:
‭«—‬ Здесь у нее была сестра,‭ ‬она жила у сестры.‭ ‬И вот когда она меня узнала...‭ ‬Ну,‭ ‬уж я не буду все рассказывать‭?‬..
‭—‬ Если можете,‭ ‬все рассказывайте,‭ ‬— просим мы.
‭—‬ Мы ездили на остров Голодай‭ ‬— на склад за дровами.‭ ‬Помогли друг другу санки тащить.‭ ‬С этого момента она меня и узнала.‭ ‬Она узнала,‭ ‬где я работаю.‭ ‬Она стала следить за мной.‭ ‬Почему‭ ‬— я не знала.‭ ‬Однажды осталась я вечером в столовой дистрофиков.‭ ‬Я там работала кассиром.‭ ‬Клеишь на старые газеты талончики‭ (‬ведь‭ ‬строгая же отчетность‭!) ‬и в то же время считаешь.‭ ‬Крыс было‭ ‬— что-то невероятное‭! ‬Вот‭ ‬сидишь,‭ ‬считаешь на счетах,‭ ‬они придут и сядут.‭ ‬На столе.‭ ‬Придут и сядут‭ ‬— пожалуйста‭! ‬Они же есть хотят‭! ‬А любят еще качаться на весах,‭ ‬ох как любят‭!
Так вот пришла та женщина и стучит.‭ ‬Старик у нас ночевал,‭ ‬грелся.‭ ‬И еще уборщица.‭ ‬Так они:‭ «‬Вас вызывают‭»‬.‭ ‬Я говорю,‭ ‬что если по имени и отчеству,‭ ‬тогда откройте.‭ «‬Нет,‭ ‬— говорят,‭ ‬— спрашивают просто кассира‭»‬.
Ну,‭ ‬она так стучала,‭ ‬что пришлось впустить.
Она говорит:
‭—‬ Я есть хочу.
Я говорю:
‭—‬ У нас ничего нету,‭ ‬и потом без карточек,‭ ‬и вообще повара все ушли.
Ну вот,‭ ‬она такими страшными глазами смотрела на меня,‭ ‬не моргая,‭ ‬и что-то она все время под пальто держала,‭ ‬чего она не‭ ‬вынимала.
‭—‬ Вы ходите одна домой‭? ‬Пойдемте вместе сегодня.
Я говорю:
‭—‬ Я не пойду.
Она стала требовать,‭ ‬чтобы я пошла вместе.‭ ‬Конечно,‭ ‬мы ее силой выдворили из столовой.
Когда я утром шла домой,‭ ‬здесь я уже слышу,‭ ‬что якобы она заманила женщину под предлогом пилить дрова и стала ее бить,‭ ‬стала ее тащить и топор у нее был приготовлен.‭ ‬Хотела убить ее топором.‭ ‬Но женщина оказалась сильнее...‭ ‬И так она кричала,‭ ‬так кричала,‭ ‬что сломали дверь,‭ ‬отобрали топор.‭ ‬Потом ее забрали.
После десяти лет заключения,‭ ‬когда она вернулась,‭ ‬я видела ее...‭»‬ (из рассказа Поповой Ульяны Тимофеевны‭)‬.
Наслушавшись такого,‭ ‬заново,‭ ‬новыми глазами будешь перечитывать и Достоевского‭ ‬— «бунт‭»‬ Ивана Карамазова,‭ ‬например.‭ ‬Молодой атеист Максим Танк когда-то озорно сформулировал этот‭ «‬бунт‭»‬ в двух строчках:

Якому дурню далi свет зрабiць,
Якi мы усё жыццё‭ ‬перарабляем‭?

(Прошу прощения за прозаический мой перевод:‭ ‬какому это дураку поручили создать такой мир,‭ ‬который приходится все время переделывать‭?)
Конечно же не в Достоевском,‭ ‬не в книжной культуре ленинградцев дело.‭ ‬Хотя эта культура и заявляет себя во многих случаях,‭ ‬в очень многих.‭ ‬Но то же самое знание пределов человеческих,‭ ‬понимание человека,‭ ‬его падений и взлетов,‭ ‬находишь и у самых простых деревенских женщин,‭ ‬порой неграмотных.‭ ‬Знание,‭ ‬понимание,‭ ‬которому человек ничуть не радуется:‭ ‬слишком дорогой ценой оно куплено,‭ ‬с очень горькой памятью оно связано.‭ ‬Такое всезнание и Достоевского мучило,‭ ‬терзало,‭ ‬так ему,‭ ‬писателю,‭ ‬оно хоть нужно было...
Но не знать человек уже не может.‭ ‬И не задумываться над вопросами,‭ ‬которые вроде бы по плечу только‭ «‬великим‭»‬,‭ ‬— над вечными из вечных.‭ ‬Если не в словах,‭ ‬то в чувствах их решает.‭ ‬Но иногда и прямо,‭ ‬сознавая свое право на это,‭ ‬выстраданное право.‭ ‬Слишком многие должны были решать эти вопросы практически.‭ ‬И решали.‭ ‬Познавая себя,‭ ‬других,‭ ‬человека в обстоятельствах,‭ ‬где обнаруживалось все,‭ ‬испытывалось все.
И прежние представления каждого о самом себе‭ ‬— также.
Вот записи в поразительном дневнике‭ ‬16-летнего школьника Юры Рябинкина:
‭«‬Хорошо бы улететь...‭ ‬Выкупить все конфеты‭ ‬на новую декаду и улететь,‭ ‬грызя их.‭ ‬Пожалуй,‭ ‬тогда у меня даже воспоминания об этой жуткой голодовке как-то смягчатся.‭ ‬А ведь что со мной было‭? ‬Ел кота,‭ ‬убитого самим,‭ ‬воровал ложкой из котелков Анфисы Николаевны,‭ ‬утаскивал лишнюю кроху у мамы и Иры,‭ ‬обманывал порой их,‭ ‬замерзал в бесконечных очередях,‭ ‬ругался и дрался у дверей магазинов за право войти получить‭ ‬100‭ ‬гр.‭ ‬масла...‭ ‬Я зарастал грязью,‭ ‬разводил кучу вшей,‭ ‬у меня не хватало энергии от истощения,‭ ‬чтобы встать со стула‭ ‬— это была для меня такая огромная тяжесть‭! ‬Непрерывная бомбежка и обстрелы,‭ ‬дежурства на школьных чердаках,‭ ‬споры и сцены дома с дележом‭ ‬продуктов...‭ ‬Я осознал цену хлебной крошки,‭ ‬которые подбирал пальцем по столу,‭ ‬и я понял,‭ ‬хотя,‭ ‬быть может,‭ ‬и не до конца,‭ ‬свой грубый эгоистический характер.‭ «‬Горбатого одна могила исправит‭»‬ — говорит пословица.‭ ‬Неужели я не исправлю своего характера‭?»
Видите,‭ ‬не только выжить,‭ ‬выйти живым из блокады,‭ ‬но человеком выйти‭ ‬— вот о чем он,‭ ‬умирающий от истощения‭ (‬и умерший через короткое время‭) ‬шестнадцатилетний ленинградец‭!
А пока жив,‭ ‬он внушает,‭ ‬внушает себе:
‭«‬Только бы начать‭!‬ Завтра,‭ ‬если все будет,‭ ‬как сегодня утром,‭ ‬я должен был бы принести все пряники домой,‭ ‬но ведь я не утерплю,‭ ‬и хоть бы четверть пряника да съем.‭ ‬Вот в чем проявляется мой эгоизм.‭ ‬Однако попробую принести все.‭ ‬Все‭! ‬Все‭! ‬Все‭!!! ‬Все‭!!! ‬Ладно,‭ ‬пусть уж,‭ ‬если и скачусь к голодной смерти,‭ ‬к‭ ‬опухолям,‭ ‬к водянке,‭ ‬но будет у меня мысль,‭ ‬что я поступил честно,‭ ‬что у меня есть воля.‭ ‬Завтра я должен показать себе эту волю.‭ ‬Не взять ни кусочка из того,‭ ‬что я куплю‭! ‬Ни кусочка‭!»
Запись следующего дня‭ ‬— от‭ ‬11‭ ‬декабря‭ ‬1941‭ ‬года:
‭«‬У меня такое скверное‭ ‬настроение и вчера и сегодня.‭ ‬Сегодня на самую малость не сдержал своего честного слова‭ ‬— взял полконфетки из купленных,‭ ‬а также граммов‭ ‬40‭ ‬из‭ ‬200‭ ‬кураги.‭ ‬Но насчет кураги я честного слова не давал,‭ ‬а вот насчет полконфетки...‭ ‬Съел я ее и такую боль в душе почувствовал,‭ ‬что выплюнул бы съеденную крошку вон,‭ ‬да не выплюнешь...‭»
Вот интеллигентный человек,‭ ‬очень профессорского вида‭ ‬— таким смотрит с довоенной фотографии,‭ ‬таким кажется,‭ ‬хотя и сильно постаревший,‭ ‬сегодня.‭ ‬Но когда знаешь о нем то,‭ ‬что и он знает,‭ ‬помнит,‭ ‬начинаешь понимать не уходящую из его глаз грусть слабого человека,‭ ‬навсегда потерявшего веру в себя:‭ ‬помнит он,‭ ‬помнит,‭ ‬что в те страшные дни,‭ ‬уже не владея собой,‭ ‬хватал принесенные женой кусочки липкого хлеба,‭ ‬пытался съесть,‭ ‬а жена била его,‭ ‬отнимала и делила хлеб на четыре части‭ ‬— у них было двое умирающих детей.
И тут же рассказ о другом отце,‭ ‬который тайком от жены отдает маленькой дочери свой хлеб‭ ‬— свою жизнь и просит девочку не пугаться,‭ ‬если он замолчит и не будет больше с ней разговаривать...
А вот обычная ситуация,‭ ‬житейская,‭ ‬нравственная,‭ ‬которую испытали‭ ‬— на самих себе‭ «‬проверили‭»‬ — многие,‭ ‬очень многие блокадники.‭ ‬Человек потерял или у него украли карточки.‭ ‬Притом в начале месяца.‭ ‬Он и его семья обречены.‭ ‬Только случай,‭ ‬чудо могли спасти их‭ ‬— таковы были жестокие условия повседневного быта.‭ ‬Не люди жестокие,‭ ‬бессердечные‭ ‬— это подчеркивают блокадники,‭ ‬— а условия.
Строки из дневника‭ (‬учительницы Ксении Владимировны Ползиковой-Рубец‭)‬:‭ «‬От Любы письмо.‭ ‬Мое она получила.‭ ‬Я так и думала.‭ ‬Она‭ ‬не поймет,‭ ‬что в смерти Богданова никто не виноват.‭ ‬Она пишет:‭ «‬Неужели ни у кого‭ ‬не нашлось для него кусочка хлеба‭?»‬ Как будто кусочек мог помочь.‭ ‬Может быть,‭ ‬прочтя этот дневник,‭ ‬она больше поймет‭»‬.
Ученый-математик Е. С. Ляпин как бы обобщил для нас такие случаи:
‭«—‬ Поделиться просто было нечем,‭ ‬и он не просил.‭ ‬Человек погибал в ужасной обстановке.‭ ‬Это страшно...‭ ‬Он сидит в углу и знает,‭ ‬что каждый день к нему приближается смерть.‭ ‬Она приближается ко всем,‭ ‬но к нему в десять раз быстрее,‭ ‬ибо он ничего не ест,‭ ‬у него уже организм подорван,‭ ‬а ты не протягиваешь ему руку с половиной своей карточки,‭ ‬ты чувствуешь себя преступником,‭ ‬но тем не менее ты ему половины своей карточки не отдаешь...‭ ‬Если вы скажете,‭ ‬что если бы взяли и дали‭? ‬Я могу сказать,‭ ‬— увы,‭ ‬я скажу то,‭ ‬что,‭ ‬может быть,‭ ‬тяжело и,‭ ‬может быть,‭ ‬даже не следует говорить:‭ ‬назавтра другие,‭ ‬пятеро,‭ ‬пришли бы и сказали,‭ ‬что они потеряли свои карточки.
А государство и эти самые организации ничего сделать не могли бы,‭ ‬опять-таки по этой самой причине.‭ ‬Потому что если бы так сделали,‭ ‬то завтра в таком бюро выстроились бы тысячи,‭ ‬десятки тысяч людей.‭ ‬Причем это не были бы какие-то отвратительные люди,‭ ‬это люди,‭ ‬которые сами и близкие которых уже стояли на краю смерти‭»‬.
Вы спросите:‭ ‬неужели действительно у всех и везде так бывало,‭ ‬если человек терял карточки‭? ‬Нет.‭ ‬Мы не случайно назвали фразой,‭ ‬услышанной от блокадницы,‭ ‬одну из глав нашей первой публикации:‭ «‬У каждого был свой спаситель‭»‬.‭ ‬Почти каждый выживший говорил нам про того,‭ ‬про тех,‭ ‬кто его спас.‭ ‬Часто отрывая от себя,‭ ‬от семьи своей последние крохи.‭ ‬Блокадница‭ ‬3. Островская пишет,‭ ‬как соседка принесла им,‭ ‬потерявшим карточки,‭ ‬стакан драгоценного риса,‭ ‬который получила от моряков,‭ ‬из последнего помогавших огромной,‭ ‬голодной семье их погибшего товарища.‭ ‬Вот так выстраивались никому не видимые цепочки спасительной человеческой взаимопомощи...
Потому-то блокадники,‭ ‬такое испытавшие,‭ ‬в массе своей сохранили глубочайшую веру в человека,‭ ‬в человечность.‭ ‬Но память их удерживает всю правду обстоятельств,‭ ‬которые бывали порой сильнее конкретного человека.‭ ‬А потому редко какой блокадник скажет не с жалостью,‭ ‬а с пренебрежением о людях,‭ ‬испытавших моральное поражение.‭ ‬Даже о тех,‭ ‬кто у него выхватывал хлеб в магазине.‭ ‬Слишком жестокими были муки голода,‭ ‬и‭ ‬не каждый в силах был их выдержать.‭ ‬Особенно снисходительны женщины,‭ ‬и особенно к мужской части населения,‭ ‬которая вымирала в первую очередь.
Ну,‭ ‬а если даже над необоримыми обстоятельствами поднимается человек‭ ‬— тем большая заслуга его.
Вот та же ситуация‭ ‬— с утерянными карточками.‭ ‬Ольга Берггольц день,‭ ‬второй смотрела‭ ‬на невольного убийцу семьи‭ ‬— работника радио,‭ ‬потерявшего карточки,‭ ‬— не выдержала и отдала ему свою.‭ ‬Хотя сама уже страдала дистрофией.‭ ‬То есть человек взял и отдал другому,‭ ‬малознакомому и‭ ‬даже малоинтересному ему человеку,‭ ‬свою жизнь.‭ ‬Ольга Федоровна,‭ ‬зная жестокую реальность,‭ ‬никак не рассчитывала‭ ‬на то,‭ ‬что произошло‭ ‬потом:‭ ‬другие работники стали ей помогать продержаться до конца месяца.‭ ‬И помогли.
И это тоже правда блокады.‭ ‬Не отменяющая ничего другого,‭ ‬но всему придающая иное звучание‭ ‬— возвышенно трагическое.‭ ‬Человек способен на многое,‭ ‬на очень многое,‭ ‬но как это горько,‭ ‬что жизнь снова и снова требует от него немыслимых жертв.
Блокадники сами рассказывают о духовных проявлениях,‭ ‬потенциях человеческих‭ ‬— как это им открылось в те дни и месяцы.‭ ‬Это‭ ‬— и‭ ‬в письмах,‭ ‬которые нам и в‭ «‬Новый мир‭»‬ присылают после публикации‭ «‬Блокадной книги‭»‬.‭ ‬Вот некоторые выдержки.
‭«‬...Опубликована‭ ‬правда о невиданном эксперименте,‭ ‬когда при полном распаде всех нормальных функций цивилизованного общества,‭ ‬при жизни рядом со смертью во всех ее фантастических обличьях,‭ ‬были проявлены неслыханные‭ «‬потенции человеческого духа‭»‬ (Раппопорт Цецилия Петровна,‭ ‬Ленинград,‭ ‬ул.‭ ‬Швецова,‭ ‬6,‭ ‬кв.‭ ‬9‭)‬.
А Людмила Николаевна Бокшицкая‭ (‬Ленинград,‭ ‬ул.‭ ‬Кубинская,‭ ‬26,‭ ‬кв.‭ ‬54‭) ‬в письме своем вспоминает:
‭«‬Я пережила блокаду в самом суровом смысле:‭ ‬без запасов,‭ ‬без помощи,‭ ‬но с верой,‭ ‬что скоро кончится.‭ ‬Но наступил момент,‭ ‬уже в декабре‭ ‬1941‭ ‬года,‭ ‬когда слало безразлично:‭ ‬не могли пойти выкупить хлеб,‭ ‬не вставали с кровати.‭ ‬Лежали трое:‭ ‬мама,‭ ‬сестра и я.‭ ‬Не реагировали на сигналы тревоги,‭ ‬не слышали,‭ ‬что летят бомбардировщики.‭ ‬И как вы пишете:‭ «‬у каждого был свой спаситель‭»‬...‭ ‬В нашу комнату вошла соседка Надежда Сергеевна Куприянова.‭ ‬Она решила,‭ ‬что и мы уже мертвые,‭ ‬так как в квартире,‭ ‬где было много жильцов,‭ ‬живых уже не было...‭ ‬Увидев,‭ ‬что и мы уже‭ «‬залегли‭»‬,‭ ‬что мы уже безразличны к тому своему состоянию,‭ ‬Надежда Сергеевна со словами,‭ ‬что она не даст погибнуть семье такой замечательной женщины,‭ ‬ушла.‭ ‬Скоро она вернулась с дровами.‭ ‬Затопила печку,‭ ‬принесла воду.‭ ‬Сказав,‭ ‬что им в госпитале дали кролика,‭ ‬поставила в печку кастрюлю с кроликом.‭ ‬Варился суп,‭ ‬она нас мыла,‭ ‬отгородив одеялом от основного холода.‭ ‬За эти дни наша угловая комната первого этажа так промерзла,‭ ‬что тепло было только у печки в радиусе одного метра.‭ ‬Только после обеда мы узнали,‭ ‬что это кошка,‭ ‬наверное последняя,‭ ‬а не кролик.‭ ‬Этот обед и это внимание позволили продержаться до‭ ‬10‭ ‬января‭ ‬1942‭ ‬года.
8‭ ‬и‭ ‬9‭ ‬января мы опять без ощущения,‭ ‬что с нами происходит,‭ ‬лежали с мамой две дочери во всей одежде,‭ ‬не выкупая хлеб,‭ ‬и уже не говорили о нем,‭ ‬как это было раньше.‭ ‬Мама начала шевелиться,‭ ‬что-то,‭ ‬как мне показалось,‭ ‬во сне сначала,‭ ‬тихо спрашивать.‭ ‬А потом мама,‭ ‬как бы с испугом,‭ ‬задала вопрос‭; ‬какое сегодня число‭? ‬И по тому,‭ ‬что мы два дня не выкупали хлеб,‭ ‬установили,‭ ‬что было‭ ‬10‭ ‬января‭ ‬1942‭ ‬года.‭ ‬И вдруг мама сказала,‭ ‬что‭ «‬в этот счастливый для нее день мы не должны умереть,‭ ‬сегодня же день рождения Люсёны‭!»‬ Т.‭ ‬е.‭ ‬мой день‭ ‬рождения.‭ ‬Мы должны сегодня встать и устроиться на снегоуборочную работу.‭ ‬Очевидно,‭ ‬услышали по радио,‭ ‬что требовались рабочие...‭ ‬И теперь эту дату я считаю своим вторым днем рождения,‭ ‬но и днем рождения общим для мамы и сестры.
Мы пошли на улицу Скороходова,‭ ‬где был пункт‭ ‬по трудоустройству...‭ ‬Сначала мы делали по три шага и останавливались,‭ ‬но ненадолго,‭ ‬затем по десять шагов...‭ ‬Я помню,‭ ‬как мы считали,‭ ‬чтобы не больше,‭ ‬боясь,‭ ‬что можем не справиться,‭ ‬как мы,‭ ‬останавливаясь,‭ ‬проявляли бдительность,‭ ‬чтобы‭ ‬не замерзнуть...‭»
В поезде Брест‭ ‬— Ленинград рассказывала бывшая блокадница Селезнева Зоя Петровна,‭ ‬как жили они возле Серафимовского кладбища и как дворник точно в такой же ситуации,‭ ‬когда семья‭ «‬залегла умирать‭»‬,‭ ‬принес мясо и объяснил,‭ ‬что‭ «‬коня тут убили,‭ ‬люди все тащат‭»‬,‭ ‬и как мать сварила,‭ ‬накормила,‭ ‬спасла детей.‭ ‬До сих пор мучит Зою Петровну мысль о мясе том‭ («‬Какое-то крупчатое,‭ ‬знаете,‭ ‬какое-то такое‭!»‬) и,‭ ‬главное,‭ ‬память про то,‭ ‬как мать долго рассматривала его,‭ ‬решала и решилась.‭ ‬И никогда потом об этом не говорила.
Вот и еще драма немыслимая‭ ‬— материнская,‭ ‬человеческая...
Все это рассказывается не для того,‭ ‬чтобы растрогать.‭ ‬Это все тот же разговор о жанре‭ ‬— «о репортаже-воспоминании с места исторического события‭»‬,‭ ‬о его возможностях,‭ ‬о‭ «‬диалектике души‭»‬,‭ ‬заключенной в таких воспоминаниях,‭ ‬о‭ ‬нравственном и философском потенциале памяти народной.‭ ‬И о характерах рассказчиков,‭ ‬характерах,‭ ‬выступающих из рассказов.
Не за всеми рассказами,‭ ‬записанными на магнитофон,‭ ‬встают ярко очерченные характеры людские,‭ ‬а тем более крупные.‭ ‬Найти их было проще в деревне,‭ ‬нежели в городе,‭ ‬и среди женщин чаще попадались,‭ ‬чем среди мужчин.‭ ‬Правда,‭ ‬характеры в‭ ‬таких книгах и в‭ «‬обычных‭»‬ романах‭ ‬— понятия в чем-то различающиеся.‭ ‬Тут их нужно,‭ ‬в буквальном смысле отыскать,‭ ‬притом готовые,‭ ‬притом способные себя раскрыть через богатую на детали речь,‭ ‬через язык.‭ ‬Талант рассказчика,‭ ‬наблюдательность и‭ «‬самонаблюдательность‭»‬ — обязательное условие настоящего характера в нашем репортаже.‭ ‬Тут почти немыслим характер молчуна,‭ ‬который вполне‭ «‬впишется‭»‬ в роман,‭ ‬повесть.‭ ‬Правда,‭ ‬возможно и так поступить,‭ ‬как в‭ «‬Огненной деревне‭»‬,‭ ‬в главе‭ «‬Не могу...‭ ‬Не умею‭»‬,‭ ‬— обрисовать людей через их неумение рассказать о себе.‭ ‬Тем более что это‭ «‬неумение‭»‬ проистекает очень часто от боли,‭ ‬от боязни позвать из прошлого невыносимую память...‭ ‬И тут недопустима репортерская настырность,‭ ‬прыть:‭ ‬записал,‭ ‬что услышал,‭ ‬и иди с богом,‭ ‬ищи такого человека,‭ ‬для которого как раз выговориться означает облегчить боль.‭ ‬Мы даже открыли закономерность:‭ ‬истинный‭ ‬талант рассказчика‭ (‬а точнее‭ ‬— рассказчицы‭) ‬попадался в среднем через‭ ‬10‭—‬12‭ ‬человек.‭ ‬Это‭ ‬— в деревне.‭ ‬Город имеет свои‭ «‬закономерности‭»‬ и в этом отношении,‭ ‬но тоже‭ ‬— в пользу женщин.‭ ‬Память женщин безусловно эмоциональнее,‭ ‬а потому талантливее мужской,‭ ‬тем‭ ‬более что они острее все пережили,‭ ‬переживали,‭ ‬особенно матери.‭ ‬И в Хатынях и в блокадном Ленинграде.‭ ‬Ольга Андреевна Минич,‭ ‬Мария Ивановна Дмитриева и другие женщины-рассказчицы стягивают к себе все нити воспоминаний в первой и во второй книге...‭ ‬Самое сложное,‭ ‬трудное,‭ ‬но и самое важное и в этом‭ ‬жанре‭ ‬— человеческие‭ ‬характеры,‭ ‬к ним по возможности все должно восходить,‭ ‬через них выражаться...
Жанр‭ ‬— это‭ «‬правила игры‭»‬,‭ ‬о которых уславливаются автор и читатель.‭ ‬Если кратко сформулировать определяющее правило‭ «‬репортажа-воспоминания‭»‬ с места исторического события‭ ‬— вот они:
...это происходило много лет назад,‭ ‬не о тебе,‭ ‬о себе люди рассказывают,‭ ‬это с ними,‭ ‬не с тобой происходило,‭ ‬давно,‭ ‬очень давно,‭ ‬ты можешь оставаться спокойным,‭ ‬никакими специальными сюжетами,‭ ‬приемами,‭ ‬художествами тебя‭ ‬не собираются втягивать в чужие судьбы‭ ‬и переживания,‭ ‬никто не насилует твои чувства,‭ ‬можешь оставаться спокойным,‭ ‬это не с тобой происходит,‭ ‬это с ними происходило,‭ ‬давно,‭ ‬очень давно...‭ ‬Ты не можешь,‭ ‬не хочешь быть спокойным,‭ ‬ты ненавидишь это слово‭ ‬— «спокойный‭»‬? Это твое дело.‭ ‬Это уж как ты сам хочешь...
Современный серьезный читатель не терпит авторского насилия.‭ ‬Не надо его насиловать.‭ ‬Ни сюжетами ловкими,‭ ‬ни художествами заманчивыми.‭ ‬Не надо его никуда тащить.‭ ‬Пусть‭ ‬он остается там,‭ ‬где‭ ‬есть.‭ ‬Пусть правда сама придет к нему,‭ ‬простая и безыскусственная‭ ‬— из тридцатипяти-,‭ ‬из сорока-,‭ ‬из пятидесятилетней дали.‭ ‬От самой простой как раз и невозможно спрятаться.

‭* * *

И такое еще отступление...
Да,‭ ‬правдивейшие рассказы‭ ‬жертв фашистского геноцида‭ ‬— важный человеческий документ.‭ ‬Но и признания,‭ ‬психология,‭ ‬поведение,‭ ‬биографии,‭ ‬само‭ «‬посюстороннее‭»‬ существование бывших карателей‭ ‬— тоже документ.‭ ‬Документ бесчеловечности,‭ «‬расчеловеченности‭»‬.‭ ‬И мы снова могли‭ (‬на недавнем‭ ‬процессе в Минске‭) ‬наблюдать,‭ ‬как они встретились:‭ ‬документ человечности и документ бесчеловечности‭ ‬— не в книге,‭ ‬в жизни встретились.‭ ‬Входили в зал женщины и всматривались в старческое подобие тех,‭ ‬кто убивал,‭ ‬истязал их и детей их.‭ ‬Запомнилась немолодая женщина,‭ ‬которая смотреть на них не захотела,‭ ‬похоже,‭ ‬что ей неловко было в непривычной роли карающего рока.‭ ‬Он,‭ ‬в Бобруйске,‭ ‬32‭ ‬года назад вырывавший из рук ее дитя,‭ ‬чтобы фашисты выкачали из него кровь для своих раненых,‭ ‬теперь,‭ ‬в‭ ‬1976-м,‭ ‬во все глаза смотрел на свидетельницу‭ (‬придирчиво и покорно одновременно‭)‬,‭ ‬она же глянула один раз и больше в его сторону не смотрела.‭ ‬Рассказывала про дела их:‭ ‬про вампиров,‭ ‬пособников вампиров,‭ ‬но смотреть ей было неловко‭ ‬— на жалких,‭ ‬лысых,‭ ‬седых,‭ ‬испуганных,‭ ‬раздавленных...‭ ‬И еще:‭ ‬в зале сидели другие бабы и дети‭ ‬— жены,‭ ‬сыновья,‭ ‬дочери бывших карателей,‭ ‬которые все эти годы даже не догадывались,‭ ‬что их мужья и отцы‭ ‬— убийцы детей‭!‬..
Женщина рассказывала,‭ ‬а весь облик ее,‭ ‬а тихий голос ее кричали-молили:‭ ‬господи,‭ ‬не хочу ничего,‭ ‬лучше бы ничего не знать‭ ‬— ни того,‭ ‬что в‭ ‬44-м было,‭ ‬ни этой расплаты в‭ ‬76-м‭!
Но все было.‭ ‬Было,‭ ‬и ни от чего не уйти ни памяти людской,‭ ‬ни литературе‭ ‬— и не мести ради,‭ ‬а потому,‭ ‬что,‭ ‬если трусливо оставить темные бездны позади,‭ ‬ничего не поняв,‭ ‬они снова окажутся у человека под ногами.‭ ‬Женщина рассказывала,‭ ‬не глядя на убийц-стариков,‭ ‬а за словами ее,‭ ‬тихими,‭ ‬неохотными,‭ ‬слышалось надрывное и гневное:‭ «‬Но зачем мне их отмщение,‭ ‬зачем мне ад для мучителей,‭ ‬что тут ад может поправить,‭ ‬когда те уж замучены...‭»
Ф.‭ ‬М.‭ ‬Достоевский.‭ ‬Полное собрание сочинений,‭ ‬т.‭ ‬14‭ ‬1976,‭ ‬с.‭ ‬223.‭
Ситуация,‭ ‬которую и Достоевскому не нафантазировать.‭ ‬Хотя это слова из его романа.‭ ‬Там же Иван Карамазов прокричал самому господу богу в лицо:‭ «‬Не смеет она прощать ему‭! ‬Если хочет,‭ ‬пусть простит за себя,‭ ‬пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое‭; ‬но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить,‭ ‬не смеет простить мучителя,‭ ‬хотя бы сам ребенок простил их ему...‭»
Там же.‭
Когда еще война продолжалась,‭ ‬Константин Симонов первый написал о первом,‭ ‬проходившем в Ростове,‭ ‬процессе над фашистами и их пособниками.
Потом Лев Гинзбург умно и глубоко копнул‭ ‬— написал документальную‭ «‬Бездну‭»‬,‭ ‬а позже‭ ‬— «Посюсторонние встречи‭»‬.
Сегодня мы читаем об этом же в новой повести нашего Виктора Козько‭ «‬Судный день‭»‬ — очень талантливой,‭ ‬как и все,‭ ‬что он о войне написал.
Да,‭ ‬если эту тему и возможно‭ «‬закрыть‭»‬,‭ ‬то лишь исчерпав,‭ ‬раскрыв ее хотя бы настолько,‭ ‬насколько мы‭ ‬в силах это сделать.
Мы знаем,‭ ‬мы пишем вслед за Юлиусом Фучиком:‭ ‬не было героев безымянных,‭ ‬жертв безликих‭! ‬Высокий,‭ ‬святой долг литературы оживить их,‭ ‬силой любви,‭ ‬благодарности нашей вернуть им лицо,‭ ‬душу,‭ ‬существование.
Но фашизм,‭ ‬но зло,‭ ‬палачи тоже ходили на двух ногах,‭ ‬были о двух руках и с человеческой речью.‭ ‬Нет,‭ ‬не должны они спрятаться от гневного ока литературы,‭ ‬не должно быть так всегда:‭ ‬человечеству в одно ухо пуля влетает,‭ ‬а через другое вылетает‭! ‬Чуму победили,‭ ‬когда рассмотрели бациллы,‭ ‬которые,‭ ‬поселяясь в человеческом организме,‭ ‬разрушают его.‭ ‬Фашистская чума тоже имеет свои бациллы,‭ ‬и если их выращивают в стальных сейфах,‭ ‬то поселяют не где-нибудь,‭ ‬а в душах живых,‭ ‬людских‭ ‬— там они множатся.‭ ‬При определенных условиях.‭ ‬Мы всё знаем про эти условия‭? ‬Ой нет‭! ‬Я вот смотрел на‭ ‬пятидесятилетних подсудимых,‭ ‬бывших карателей,‭ ‬и особенно не мог простить им,‭ ‬что тогда им было‭ ‬18,‭ ‬17,‭ ‬даже‭ ‬16‭ ‬лет.‭ ‬Да мы же вместе,‭ ‬в одинаковых школах изучали Пушкина,‭ ‬плакали над тургеневским‭ «‬Му-му‭»‬,‭ ‬над судьбой чеховского Ваньки Жукова и его мольбой:‭ ‬«Милый дедушка,‭ ‬сделай божескую милость,‭ ‬возьми меня отсюда домой...‭»‬,‭ ‬и вдруг‭ ‬— каратели,‭ ‬убийцы детей,‭ ‬женщин‭!‬..‭ ‬Говорят,‭ ‬одногодков легче понимаешь.‭ ‬Здесь же не понимаешь потому именно,‭ ‬что одногодки.‭ ‬Все протестует:‭ ‬нет,‭ ‬такое невозможно‭! ‬Невозможно,‭ ‬но ведь было...‭ ‬И литература не имеет права не замечать,‭ ‬не показывать,‭ ‬не осмысливать и этот документ жизни...

‭* * *

«Нигде не философствуют так мало,‭ ‬как на войне‭; ‬нигде так много не спорят о смысле жизни,‭ ‬как в книгах о войне‭»
П.‭ ‬Топер.‭ ‬Ради жизни на земле.‭ ‬М.,‭ «‬Советский писатель‭»‬,‭ ‬.1971,‭ ‬с.‭ ‬247..
Хорошо сказано‭! ‬Хотя документальные вещи спорят с этим:‭ ‬философствовали и на войне‭! ‬А уж в книгах о войне‭ ‬— действительно как нигде.‭ ‬Видимо,‭ ‬в самом этом занятии причина‭ ‬— в войне.‭ ‬Занятии для человека противоестественном,‭ ‬если иметь в виду главное дело войны‭ ‬— убийство.
‭«‬Как бы ни были высоки наши побуждения,‭ ‬война все равно оставалась...‭ ‬противоестественным состоянием для каждого человека,‭ ‬не потерявшего людской облик‭»‬,‭ ‬— справедливо писал Константин Симонов в‭ «‬Вопросах литературы‭»
«Вопросы литературы‭»‬,‭ ‬1965,‭ №‬ 5,‭ ‬с.‭ ‬51..‭ ‬А уж сколько об этом‭ ‬противоречии сказано,‭ ‬написано классиками,‭ ‬и больше всего‭ ‬— в‭ «‬Войне и мире‭»‬.
Вот отчего нигде так много не философствуют,‭ ‬как в книгах о войне.‭ ‬Или в связи с книгами о войне.‭ ‬Вот и мы сегодня собрались с той же целью‭ ‬— пофилософствовать.‭ ‬Тем более что в документалистике,‭ ‬о которой у нас разговор прежде всего,‭ ‬не все так очевидно сегодня,‭ ‬как казалось еще совсем недавно.
‭«‬Медовый месяц‭»‬ документальной литературы‭ (‬и‭ ‬документальности в художественной литературе‭)‬,‭ ‬кажется,‭ ‬на исходе.‭ ‬Нет,‭ «‬документ‭»‬ все еще хватают-расхватывают читатели.‭ ‬Я сам видел,‭ ‬как в огромной очереди за очередным документально-художественным бестселлером двое мужчин лупили друг друга желтыми доцентскими портфелями...
Но недавно прочел статью,‭ ‬а точнее,‭ ‬несколько дискуссионных статей‭ ‬— одна защищает документалистику,‭ ‬документальность,‭ ‬а другая предает ее анафеме.‭ ‬Оказывается,‭ ‬правда документальная связывает крылья творческому вымыслу,‭ ‬а потому у нас нет Шекспиров,‭ ‬Толстых,‭ ‬Достоевских...‭ ‬Думаю,‭ ‬что статья эта‭ ‬— лишь первая ласточка.‭ ‬Довольно сильный отряд критиков давно уже точит перья против документальной правды и не сегодня завтра выступит в поход.‭ ‬Но не такие статьи‭ ‬— самый опасный противник.‭ ‬В‭ ‬конце концов,‭ ‬сильные противники полезны для любых жанров и талантов,‭ ‬если борьба,‭ ‬спор ведутся честно.‭ ‬Полемика‭ ‬— это самопроверка,‭ ‬а она всегда полезна.
Действительно опасный враг документалистики находится в ее собственном стане.‭ ‬Документальностью стали‭ ‬спекулировать в литературе,‭ ‬латать ею дыры в прореженной,‭ ‬слабенькой художественной ткани,‭ ‬одежке произведений.‭ ‬Моду этувеликолепно спародировал Владимир‭ ‬Богомолов в своем мастерски написанном‭ «‬В августе сорок четвертого‭»‬.‭ ‬Тончайшим образом имитируя‭ «‬документы‭»‬,‭ ‬он разыгрывает и увлеченную литературу и доверчивого читателя.‭ ‬Чего стоит один его документальный‭ «‬изюм‭»‬ вместо чего-то там‭…
Яркие документальные заплаты на реденькой и бесцветной‭ «‬художественной ткани‭»‬ в некоторых военных романах стали как бы и стилем и жанром,‭ ‬обязательной приметой сегодняшней‭ «‬эпопеи‭»‬.
И тут я готов согласиться с противниками документальности‭ (‬если это тоже‭ «‬документальность‭»‬!),‭ ‬когда они пишут:
‭«‬...в иных романах о войне видишь лишь факты,‭ ‬кое-какие щекотливые дворцовые подробности,‭ ‬некоторое обнародование архивных данных,‭ ‬которые сами по себе занимательны,‭ ‬но вот исторического чувства нет,‭ ‬а как уже переходишь от действительных лиц к вымышленным,‭ ‬становится просто скучно‭»‬.
Видя,‭ ‬читая такие романы,‭ ‬один член уже нашего,‭ ‬белорусского,‭ ‬СП,‭ ‬видимо,‭ ‬решил:‭ ‬документировать,‭ ‬цитировать,‭ ‬так уж новаторски‭! ‬И написал толстенную эпопею,‭ ‬и вот уже много лет издательство прячется от его напора за внутренними рецензиями.‭ ‬Просили и меня отрецензировать,‭ ‬и таким образом я познакомился с новаторской эпопеей.‭ ‬Есть там,‭ ‬кроме всего прочего,‭ ‬сцена,‭ ‬где тракторист на пепелище послевоенной деревни выясняет отношения с женой‭ ‬— семейная сцена.
Тема не новая,‭ ‬но за всю историю мировой литературы только в эру всепобеждающей документалистики могла возникнуть смелая идея:‭ ‬пусть колхозники выясняют семейные отношения с помощью документов второй мировой войны‭ ‬— цитируя Гитлера,‭ ‬Геринга,‭ ‬Муссолини,‭ ‬Гопкинса,‭ ‬Черчилля,‭ ‬Рузвельта,‭ ‬Сталина...‭ ‬Я не преувеличиваю,‭ ‬не утрирую:‭ ‬на добрых десяти страницах жена большущими цитатами отбивается от мужа-ревнивца.‭ ‬Не подумайте,‭ ‬что это авторский юмор:‭ ‬какое там‭! ‬Все серьезно,‭ ‬эпически,‭ ‬публицистически‭!
Тракторист Миша попрекает жену немецким госпиталем,‭ ‬где она работала во время оккупации.‭ ‬Опасается,‭ ‬что любила оккупантов‭ ‬— и политически и по-женски.‭ ‬Чтобы не думал,‭ ‬не подозревал,‭ ‬жена рассказывает,‭ ‬кто и какие они,‭ ‬фашисты:
‭«—‬ Мишенька,‭ ‬а ты знаешь,‭ ‬что Гитлер говорил‭? ‬Я в их госпитале наслушалась...‭ «‬Не моя задача устанавливать справедливость.‭ ‬Моя задача‭ ‬— убивать и истреблять...‭»‬ (Цитаты на страницу-две я вынужден сокращать.‭ ‬— А.‭ ‬А.‭)
— Что ж ты хотела от собаки‭? ‬— соглашается,‭ ‬поддается муж.
‭—‬ Тридцать шестой год,‭ ‬Мишенька...‭ ‬Снова Геринг:‭ «‬Битва,‭ ‬к которой мы приближаемся,‭ ‬потребует огромных промышленных мощностей...‭ ‬Единственной альтернативой является победа или гибель...‭»‬ Вот каким духом были напичканы немцы,‭ ‬Мишенька.
‭—‬ А Муссолини,‭ ‬может,‭ ‬скажешь,‭ ‬меньше гадил своему‭ ‬народу‭? (‬Доняла-таки,‭ ‬прорвало и мужа‭!)
— Итальянских офицеров в наш госпиталь не принимали,‭ ‬Мишенька‭! ‬От немцев,‭ ‬правда,‭ ‬слышала о Муссолини.‭ ‬Смеялись с мясистого‭ «‬дуче‭»‬...‭ «‬Исторические цели Италии имеют два имени:‭ ‬Азия и Африка...‭ ‬Позиция Италии в Средиземном море делает решение этой задачи ее правом и обязанностью...‭»‬ Снова тот же бред о мировом господстве,‭ ‬Мишенька‭!‬..‭»
Читая подобное,‭ ‬пока еще дозревающее в издательских портфелях,‭ ‬и похожее на это,‭ ‬но не столь пародийное на первый взгляд,‭ ‬уже напечатанное,‭ ‬не удивишься,‭ ‬если вдруг раздастся:‭ ‬хватит‭ «‬романов-документов‭»‬,‭ ‬надоело‭! ‬Лучшая правда‭ ‬— вымысел‭!
Кое с чем даже соглашаясь,‭ ‬давайте все-таки уточним:‭ ‬чего хватит и что надоело‭? ‬И действительно ли вымысел‭ ‬— самая лучшая правда,‭ ‬как я вычитал в той статье.
Когда пришла Советская Армия и партизаны вышли из лесов в деревни,‭ ‬города,‭ ‬можно было наблюдать такое:‭ ‬человек сидит за столом и ест соль больщой ложкой.‭ ‬Ели,‭ ‬пока организм не приходил в привычное солевое равновесие.
С литературой,‭ ‬которая по той или иной причине долго недобирала‭ «‬солей‭»‬ действительной жизни,‭ ‬происходит то же самое.‭ ‬Она хватает большую ложку документалистики и черпает,‭ ‬черпает факты,‭ ‬документы,‭ ‬живую жизнь.‭ ‬По-разному назывались это состояние и эти писатели в разные времена и в разных литературах:‭ ‬где‭ «‬натуральной школой‭»‬,‭ ‬где‭ «‬выгребателями грязи‭»‬...
У Толстого Вронский бросает замечание по поводу искусства,‭ ‬живописи:‭ ‬французы столько лгали,‭ ‬что для них теперь‭ «‬не-лганье‭»‬ само по себе уже поэзия...‭ ‬Простое обращение к действительным фактам,‭ ‬к живым людям,‭ ‬документальной правде‭ ‬— уже поэзия.‭ ‬Уже радость искусства.‭ ‬Мы,‭ ‬литература наша,‭ ‬вполне испили эту радость,‭ ‬это счастливое сознание,‭ ‬что на столе соли сколько угодно,‭ ‬а в руке большая ложка.‭ ‬Это длилось всю вторую‭ ‬половину‭ ‬50-х годов,‭ ‬все‭ ‬60-е годы.‭ ‬Но может быть,‭ ‬потому,‭ ‬что в литературе присутствовал такой авторитетный для всех,‭ ‬такой‭ ‬требовательный мастер,‭ ‬как Твардовский,‭ ‬литература наша и на том этапе сразу начала стремиться к большему.‭ ‬Твардовский не терпел‭ «‬езды со спущенными вожжами‭»‬ и ни под каким предлогом не позволял делать себе и другим скидки за счет искусства,‭ ‬распускаться.‭ ‬«Сырого‭»‬ было много и появляется много‭ (‬иногда даже полезного‭ «‬сырого‭»‬),‭ ‬но мерой было и остается искусство,‭ ‬настоящий профессионализм художника.
Да,‭ ‬очевидно,‭ ‬литература так и существует,‭ ‬живет‭ ‬— пульсируя:‭ ‬расширение,‭ ‬больший захват действительности,‭ ‬а за этим следует уплотнение в формы,‭ ‬все более мускулистые и самостоятельные,‭ ‬пока самостоятельность формы‭ ‬не начинает превращаться в изощренность,‭ ‬в самоцель...‭ ‬И тогда спасение в том,‭ ‬чтобы снова побольше захватить правды самой жизни,‭ ‬факта‭ ‬— снова нужна‭ «‬большая ложка документальности‭»‬...
А может быть,‭ ‬сегодня мы как раз на том участке‭ «‬пульсации‭»‬,‭ ‬когда документализм уступает,‭ ‬должен уступить главную роль более мускулистой форме‭ («‬вымыслу‭»‬ — если использовать полемическое словцо критика‭)?‬ И пора его гнать,‭ ‬изгонять‭ ‬— документализм,‭ ‬к чему критика начинает уже призывать.‭ ‬Пока еще одним голосом,‭ ‬но завтра,‭ ‬набрав воздуха,‭ ‬возможно,‭ ‬зашумит в десяток глоток.
Но,‭ ‬как уже говорилось,‭ ‬документальность и в‭ ‬50-е,‭ ‬в‭ ‬60-е годы,‭ ‬с самого начала,‭ ‬не противостояла‭ «‬высокому искусству‭»‬,‭ «‬форме‭»‬,‭ ‬наоборот,‭ ‬страстно и с немалыми успехами‭ ‬реализовала,‭ ‬претворяла себя в искусство.‭ ‬Не стану называть тут все имена и произведения,‭ ‬а если понадобилось бы это сделать,‭ ‬так оказалось бы,‭ ‬что самое заметное,‭ ‬то,‭ ‬что остается в литературе,‭ ‬возникло именно‭ ‬на этом направлении.‭ ‬Но хотя бы пунктирно обозначу:‭ «‬Жестокость‭»‬ и‭ «‬Испытательный срок‭»‬ Нилина,‭ «‬Судьба человека‭»‬ Шолохова,‭ «‬Бремя нашей доброты‭»‬ Друцэ,‭ «‬Полесская хроника‭»‬ Мележа,‭ «‬На Иртыше‭»‬ и‭ «‬Комиссия‭»‬ Залыгина,‭ «‬Жизнь Федора Кузькина‭»‬ Можаева,‭ «‬Прощай,‭ ‬Гюльсары‭!»‬ Айтматова,‭ «‬деревенская‭»‬ проза Абрамова,‭ ‬Шукшина,‭ ‬Белова,‭ ‬военные повести и романы Бондарева,‭ ‬Бакланова,‭ ‬Симонова,‭ ‬Богомолова,‭ ‬Быкова,‭ ‬Субботина,‭ ‬Ананьева,‭ «‬Наш комбат‭»‬ и‭ «‬Эта странная жизнь‭»‬ Гранина,‭ «‬Последние две недели‭»‬ Розена,‭ «‬Лес богов‭»‬ Сруоги,‭ ‬повести Трифонова,‭ «‬Птицы и гнезда‭»‬ и‭ «‬Нижние Байдуны‭»‬ Брыля,‭ «‬Огонь и снег‭»‬ Шамякина,‭ «‬Сорок третий‭»‬ Науменко,‭ «‬Кровь людская‭ ‬— не водица‭»‬ Стельмаха,‭ «‬Потерянный кров‭»‬ Авижюса,‭ «‬За чертой милосердия‭»‬ Гусарова,‭ «‬Нагрудный знак‭ «‬ОСТ‭»‬ Семина...‭ ‬А если называть тех,‭ ‬кто помоложе и кто достойно продолжает эту линию,‭ ‬— Чигринов,‭ ‬Козько,‭ ‬Адамчик...‭ ‬Нет,‭ ‬пора остановиться,‭ ‬а то что-то слишком много братьев-белорусов оказалось в этом первом ряду.
Да и разве назовешь всех и всё,‭ ‬что именно потому стало искусством,‭ ‬что подержало в руках ту самую‭ «‬большую ложку документальности‭»‬?..
И если кто-то сегодня или завтра решит,‭ ‬что пора ее гнать,‭ ‬документальность,‭ ‬так хоть бы спасибо сказали ей на прощание.‭ ‬Не навсегда расстаетесь,‭ ‬как бы послезавтра снова не призвали ее,‭ ‬не встретились.‭ ‬Так и бывает обычно в литературе‭ ‬— та самая‭ «‬пульсация‭»‬...
Но вполне может статься,‭ ‬что на этот раз документальность уходить не собирается даже‭ ‬на время.‭ ‬В ближайшем или даже обозримом будущем не уйдет она,‭ ‬пожалуй,‭ ‬из литературы.‭ «‬Пристяжная‭»‬ документалистика не только не ленится,‭ ‬помогает тащить воз литературы,‭ ‬но на иных подъемах берет на себя основной груз.‭ ‬История XX века такое наваливает на литературу,‭ ‬что‭ «‬художественная‭»‬ порой уже и не знает,‭ ‬как к этому‭ ‬подступиться.‭ ‬Явно‭ «‬негабаритные грузы‭»‬.‭ ‬Вот тут-то и вытягивает ломовая документалистики...‭ ‬Так что есть,‭ ‬будет ей работа,‭ ‬даже если возникнут новые Шекспиры,‭ ‬Толстые,‭ ‬Достоевские.‭ ‬А что‭ (‬чем черт не шутит‭!)‬,‭ ‬если они возникнут,‭ ‬появятся,‭ ‬эти самые Шекспиры,‭ ‬в каком-нибудь документальном жанре‭? ‬Они и здесь нужны‭ ‬— Шекспиры‭! ‬Еще Достоевский вон что писал‭ ‬— о фактах,‭ ‬о‭ «‬документах‭»‬,‭ ‬предлагаемых жизнью:
‭«‬Действительно,‭ ‬проследите иной,‭ ‬даже и не такой яркий факт действительной жизни,‭ ‬— и если только вы в силах и имеете глаз,‭ ‬то найдете в нем глубину,‭ ‬какой нет у Шекспира‭»
Русские писатели о литературе,‭ ‬т.‭ ‬2.‭ ‬Л.,‭ ‬1939,‭ ‬с,‭ ‬200..
Даже вот так‭! ‬Видите,‭ ‬по словам самого Достоевского,‭ ‬есть что делать Шекспиру и в документалистике.‭ ‬Если,‭ ‬конечно,‭ «‬вы в силах и имеете глаз‭»‬ — это уж обязательно,‭ ‬как и в любых иных жанрах.
Так-то надежнее:‭ ‬вместе с документалистикой,‭ ‬документальностью,‭ ‬опираясь на них,‭ ‬звать и дожидаться Шекспиров и Толстых,‭ ‬а не взывая,‭ ‬как критик делает:‭ «‬Назад к вымыслу‭!»‬ Где гарантия,‭ ‬что через этот завораживающий‭ «‬высокий вымысел‭»‬ литература продвинется к Шекспиру,‭ ‬Толстому,‭ ‬Достоевскому‭ (‬как убеждает нас критик‭)‬,‭ ‬а не‭ ‬— снова‭ ‬— к‭ «‬Кавалеру Золотой Звезды‭»‬...‭ ‬Шекспир‭ ‬— эвона где‭! ‬А это совсем близенько,‭ ‬и дорога накатана...
Поэтому именно за нашим‭ «‬круглым столом‭»‬ уместно бросать другие призывы:‭ ‬да не убоится документалистики любой профессиональный писатель,‭ ‬самый наипрофессиональный‭!
Как не убоялся ее Даниил Гранин и в итоге сделал,‭ ‬пожалуй,‭ ‬лучшую свою вещь‭ ‬— «Эту странную жизнь‭»‬.‭ ‬Какой простор,‭ ‬разгон писательской фантазии,‭ ‬вымыслу давала судьба Клавдии Вилор‭ ‬— женщины,‭ ‬прошедшей‭ «‬свою‭»‬ войну,‭ ‬свою жизнь,‭ ‬как прошел когда-то Павел Корчагин.‭ ‬Писатель же увидел оптимальный путь,‭ ‬наилучшую точку приложения своего таланта,‭ ‬умения и на этот раз в документальности.‭ ‬И не ошибся‭ ‬— как свидетельствует художественный результат.
Документалистика с приходом в нее крупных писательских сил,‭ ‬талантов делается и будет делаться разнообразнее,‭ ‬богаче и по форме.‭ ‬И очень важно,‭ ‬чтобы документально-художественная форма не переводила‭ «‬документ‭»‬ в разряд беллетристики.‭ ‬На этом пути ей действительно не выжить рядом с полноценной художественной литературой.
У документалистики свои законы красоты и правды,‭ ‬свои преимущества,‭ ‬и их каждый должен отыскивать заново,‭ ‬а не брать напрокат у художественной литературы,‭ ‬а тем более у низкопробной беллетристики.
Я приводил уже примеры,‭ ‬прямо надо сказать,‭ ‬сердитые.
В заключение приведу пример обидный,‭ ‬воистину горький,‭ ‬потому что речь пойдет о честном литераторе,‭ ‬и тем более что это женщина,‭ ‬да еще судьбы трагической,‭ ‬подвижнической.‭ ‬Прежде чем прочесть ее книги,‭ ‬я слушал ее устные рассказы‭ ‬— война глазами женщины.‭ ‬На этой войне она много раз была буквально иссечена осколками и пулями.‭ ‬От неуходящей боли спасается знаете как‭ ‬— рассказывала и сама смеялась...‭ ‬Очень любит,‭ ‬как всякая женщина,‭ ‬хорошую посуду.‭ ‬Если болит так,‭ ‬что еще терпимо,‭ ‬берет тарелку похуже и бросает к ногам.‭ ‬Вторую...‭ ‬А когда невыносимо‭ ‬— самые любимые.‭ ‬Чтобы заглушить боль жалостью‭ ‬— такая тарелка,‭ ‬такая чашка была‭!‬..
Вы знаете,‭ ‬что такое санинструктор в танковой роте‭? ‬Я‭ ‬не знал до ее рассказов.‭ ‬А узнал,‭ ‬стал еще сильнее испытывать чувство нашей‭ «‬литературной вины‭»‬ перед ними‭ ‬— перед женщинами,‭ ‬воевавшими наравне с мужчинами,‭ ‬а это‭ ‬— если учесть их психологию,‭ ‬их силы,‭ ‬их физиологию‭ ‬— означает,‭ ‬что они вынесли,‭ ‬испытали более тяжелую войну,‭ ‬чем даже мужчины.‭ ‬Говоря о литературной нашей вине,‭ ‬имею в виду то,‭ ‬как женщина-фронтовичка изображается в литературе.‭ ‬Нет,‭ ‬чаще всего с симпатией,‭ ‬со святым даже чувством благодарности мужской за то,‭ ‬что подарила ему лучик счастья во тьме адовой,‭ ‬но я не знаю повестей,‭ ‬романов,‭ ‬где бы не мужчина,‭ ‬а женщина была в центре авторского повествования.‭ (‬Один лишь Евгений Воробьев,‭ ‬добрая душа,‭ ‬пытается это делать,‭ ‬защищая наше рыцарское звание.‭)
И когда я слушал ту женщину о‭ «‬ее‭»‬ войне,‭ ‬подумал:‭ ‬вот кто мог бы сделать то,‭ ‬что не сделала наша военная,‭ ‬преимущественно мужская литература‭! ‬Рассказать,‭ ‬что такое война‭ ‬— глазами женщины.‭ ‬И чего заслуживает,‭ ‬какого отношения,‭ ‬какого поклонения она,‭ ‬прошедшая через войну.‭ ‬А то ведь мы знаем,‭ ‬помним и другое...‭ ‬Не эта,‭ ‬другая женщина-фронтовичка и через‭ ‬20‭ ‬лет плакала,‭ ‬когда рассказывала:‭ ‬вернулась с фронта к матери в деревню,‭ ‬все хорошо,‭ ‬все счастливы,‭ ‬пожила-погостила,‭ ‬мать и просит:‭ «‬Уезжай,‭ ‬доченька,‭ ‬в город жить.‭ ‬А то младшим замуж выходить,‭ ‬а у них сестра‭ ‬— фронтовичка‭!‬..‭»
Ну да это‭ ‬— особая тема.
Так вот,‭ ‬оказывается,‭ ‬что оно такое,‭ ‬санинструктор танковой роты.‭ ‬Танки рванулись в атаку,‭ ‬и она,‭ ‬восемнадцатилетняя девочка,‭ ‬должна быть рядом,‭ ‬когда понадобится ее помощь.‭ ‬В машине место для санинструктора не предусмотрено:‭ ‬дай бог втиснуть всех стреляющих да ведущих танк.‭ ‬Вцепившись в железные скобы,‭ ‬распласталась поверх брони вчерашняя школьница,‭ ‬и одна в ней мысль‭ ‬— не о секущих осколках,‭ ‬пулях‭ ‬— о том,‭ ‬чтобы не затянуло ноги в гусеницы.‭ ‬И надо смотреть,‭ ‬не пропустить момент,‭ ‬если загорелся чей-то танк:‭ ‬добежать,‭ ‬доползти,‭ ‬взобраться и помочь раненым,‭ ‬обожженным танкистам выбраться наверх до того,‭ ‬как взорвутся боеприпасы...‭ «‬Вам хотелось в танк спрятаться‭?»‬ — «Нет,‭ ‬совсем нет,‭ ‬на открытом,‭ ‬на земле не так страшно‭!‬..‭»
Весь ее рассказ живой,‭ ‬непосредственный,‭ ‬без всякого сгущения красок,‭ ‬и без того густых,‭ ‬и с какой-то даже‭ ‬лирикой женской‭ ‬— она сирота,‭ ‬и танкисты были действительно и братьями и семьей родной‭! ‬— да перенеси она‭ ‬на бумагу,‭ ‬как я это слышал,‭ ‬каждый сегодня‭ ‬знал бы,‭ ‬искал,‭ ‬читал ее книги.‭ ‬Но вы,‭ ‬я уверен,‭ ‬их‭ ‬не знаете,‭ ‬не читали.‭ ‬Потому что книги написаны‭ ‬— я прочел и с болью убедился‭ ‬— не по законам живого‭ ‬переживания,‭ ‬рассказа,‭ ‬а по беллетристическим канонам.‭ ‬Есть у нее и читатели,‭ ‬и однополчане довольны,‭ ‬и написано‭ ‬не хуже,‭ ‬чем в десятках других сочинений‭ «‬на военную тематику‭»‬.‭ ‬Но и затерялись они в безликом ряду документальной беллетристики‭ ‬— книги,‭ ‬которые могли стать событием,‭ ‬исправить‭ «‬мужскую вину‭»‬ всей литературы.
Случай довольно типичный.‭ ‬Но если иметь в виду автора,‭ ‬о котором я говорю,‭ ‬остается надежда,‭ ‬что здоровье позволит ей заново рассказать‭ ‬— на этот раз‭ «‬документально‭»‬ — свою жизнь и‭ «‬свою‭»‬ войну‭…
Да разве только они,‭ ‬женщины-фронтовички,‭ ‬дожидаются,‭ ‬что кто-то,‭ ‬отложив свои высокохудожественные вещи,‭ ‬кто-то неленивый и любопытный,‭ ‬придет к ним с магнитофоном‭? ‬И не только о войне мог бы рассказать народ,‭ ‬если бы его всерьез расспросить.
Доклады принято завершать восклицательным знаком.
У народа нашего особое отношение к правде.‭ ‬Собственно говоря,‭ ‬любой народ боль от ран,‭ ‬наносимых историей,‭ ‬лечит правдой.‭ ‬Выражение:‭ ‬сыпать соль на раны‭ ‬— к этому случаю неприменимо.‭ ‬Правда снимает боль,‭ ‬зажатую,‭ ‬которая мучит и точит изнутри.‭ ‬Народ многое склонен простить,‭ ‬если ему вовремя сказать правду.‭ ‬Он‭ ‬и нам многое прощает,‭ ‬литераторам,‭ ‬— и наше не слишком заметное художественное разнообразие,‭ ‬и философскую немощь,‭ ‬робость, ‭—‬ если видит,‭ ‬замечает это‭ ‬— стремление говорить правду.
Этим,‭ ‬таким вот отношением к правде-матушке народ незримо воздействует на всю литературу,‭ ‬и в этом смысле он‭ ‬— соавтор всего значительного,‭ ‬по-настоящему правдивого,‭ ‬что было,‭ ‬есть,‭ ‬появляется в литературе.
Старозаветное:‭ «‬Единожды‭ ‬солгавши,‭ ‬кто тебе поверит‭?»‬ — документалисту следует помнить особенно крепко.‭ ‬Романист в одной главе может и погрешить против художественной правды,‭ ‬но,‭ ‬если в следующей поразит нас правдой,‭ ‬мы его почти простим за предыдущее:‭ ‬ну,‭ ‬не хватило силенок там,‭ ‬зато здесь‭!‬..‭ ‬Совравший и уличенный документалист для читателя почти что лжесвидетель.‭ ‬Тут уже попробуй оправдаться‭!
Вот почему так непросто быть документалистом.
И вот почему так достойно для любого художника слыть документалистом.
1978

НЕОБХОДИМОСТЬ ТОЛСТОГО

Заметьте:‭ ‬никого столь‭ ‬охотно не называют своим наставником писатели любых масштабов‭ (‬даже те,‭ ‬кто болезненно утверждает свою полную от всех‭ «‬независимость‭»‬),‭ ‬как Толстого.
Потому что великий,‭ ‬что‭ «‬Лев‭»‬,‭ ‬и лестно‭?‬ Пожалуй,‭ ‬не только поэтому.‭ ‬А и потому еще,‭ ‬что воздействие,‭ ‬влияние Толстого особенное,‭ ‬даже самые явные следы его необидны и для очень самолюбивого таланта.
Толстой‭ (‬как и Пушкин‭) ‬вошел в наше сознание памятью о нашем собственном детстве,‭ ‬отрочестве,‭ ‬юности и о том состоянии,‭ ‬когда мы начали видеть себя со стороны‭ ‬— то есть как часть нас самих,‭ ‬без которой нас просто нет.
Не станем говорить за всех.‭ ‬Но для тех,‭ ‬для кого русский был языком раннего чтения,‭ ‬произведения Толстого‭ (‬для очень и очень многих‭) ‬связаны с новым узнаванием самого себя.‭ ‬Связаны с чудом из чудес,‭ ‬которое каждый обнаруживает,‭ ‬открывает на каком-то году жизни,‭ ‬которое нас радует и мучит,‭ ‬которое от нас‭ ‬не отстает и которое мы не оставляем в покое,‭ ‬как полученную в подарок новенькую трубку калейдоскопа или чудесную машинку,‭ ‬которую не устаем снова и снова запускать,‭ ‬— я имею в виду рефлексию.‭ ‬Да,‭ ‬ту самую,‭ ‬не раз нами и‭ ‬не нами атакованную,‭ ‬существующую и в положительном‭ ‬и в отрицательном значении,‭ ‬проявлениях,‭ ‬но для человека обязательную.‭ ‬С нее ведь и начинается современный человек‭ ‬— то‭ ‬есть осознавшая себя,‭ ‬свое существование природа,‭ ‬материя.‭ ‬Отнимите от нас способность видеть себя со стороны,‭ ‬мысль свою‭ «‬видеть‭»‬,‭ ‬чувство свое‭ «‬видеть‭»‬,‭ ‬и мы уже‭ ‬не мы.‭ ‬Разбуженная рукой‭ (‬трудом‭) ‬и речью‭ (‬общением с себе подобными‭) ‬способность‭ ‬эта переливается в новые и новые поколения человека разумного и все дальше и дальше влечет,‭ ‬увлекает человека,‭ ‬человечество,‭ ‬увлекаемая собственным непрерывным,‭ ‬лишь смертью прерываемым действием.‭ ‬Куда влечет‭? ‬Да туда,‭ ‬куда мы уже вышли,‭ ‬и дальше.
Говорят,‭ ‬что особь взрослением своим повторяет весь путь рода или вида.‭ ‬А для рода человеческого и для особи это важнейший этап:‭ ‬обнаружившаяся способность видеть себя,‭ ‬свои мысли,‭ ‬чувства как бы со стороны...‭ ‬О чем я сейчас думаю‭? ‬О том,‭ ‬что мы‭ ‬— осознавшая свое бытие материя.‭ ‬А сейчас‭? ‬Думаю о мысли:‭ ‬мы‭ ‬— осознавшая и т.‭ ‬д.‭ ‬А сейчас:‭ ‬думаю о мысли,‭ ‬в которой заключена мысль о той мысли,‭ ‬что...‭ ‬Помните,‭ ‬как поражался,‭ ‬играл этой вдруг обнаружившейся в нем многослойной‭ «‬матрешкой‭»‬ мальчик в‭ «‬Отрочестве‭»‬ Толстого‭? ‬А‭ ‬не помните,‭ ‬как подобные места из его произведений заставляли нас мысленно ахать:‭ ‬как это верно‭ ‬— я тоже‭! ‬И во мне и со мной такое происходит‭! ‬И мне тоже кажется,‭ ‬что вот это уже было в моей жизни,‭ ‬хотя и не могу‭ ‬сказать когда:‭ ‬я уже стоял вот здесь и видел это и‭ ‬говорил.‭ ‬Вроде бы я уже когда-то был,‭ ‬жил‭!‬..
Что,‭ ‬без Толстого‭ «‬машинка‭»‬ эта сама не запустилась бы,‭ ‬не заработала бы‭? ‬Конечно,‭ ‬запустилась бы,‭ ‬но,‭ ‬может быть,‭ ‬чуть позже и не на таких оборотах.‭ ‬А главное,‭ ‬нам-то кажется,‭ ‬помнится,‭ ‬что именно в его произведениях мы‭ ‬вычитали себя вот таких,‭ ‬осознали эту свою способность,‭ ‬что все и началось с того внутреннего аханья:‭ ‬так и во мне же это есть,‭ ‬бывает‭! ‬Как в Николеньке Иртеньеве,‭ ‬в Володе Козельцеве,‭ ‬в Пете Ростове,‭ ‬в Николае Ростове,‭ ‬в Безухове,‭ ‬в Наташе‭!‬..‭ ‬Да,‭ ‬и с Наташи‭ «‬это‭»‬ начиналось,‭ ‬с удивления перед тем,‭ ‬как чудесно Толстой подсмотрел за нами,‭ ‬за людьми.‭ ‬Переполненная собой,‭ ‬любовью,‭ ‬тревогой,‭ ‬тоской,‭ ‬всем,‭ ‬что в ней происходит,‭ ‬Наташа взад и вперед расхаживает по зале в своем старом платье,‭ «‬которое ей было особенно известно за доставляемую им‭ ‬по утрам веселость‭»‬,‭ ‬прислушивается к своим шагам по звучному паркету и посматривает‭ ‬на себя в зеркало:‭ «‬Вот она я‭!‬..‭ ‬Хороша,‭ ‬молода и‭ ‬никому она не мешает,‭ ‬оставьте только ее в покое...‭»‬ Видит и слышит себя в гулком пространстве комнаты,‭ ‬а в‭ ‬ней самой такое же гулкое,‭ ‬эхом отзывающееся пространство,‭ ‬уходящее в радостную и тревожную даль и глубь...
Память уходит‭ ‬в юность,‭ ‬в отрочество и отыскивает там Толстого,‭ ‬и кажется,‭ ‬что даже в детстве‭ ‬— там,‭ ‬где‭ ‬Толстой‭ ‬не был еще прочитан,‭ ‬даже там он присутствует:‭ ‬его‭ «‬детство‭»‬,‭ «‬отрочество‭»‬,‭ «‬юность‭»‬ накладываются на наши...‭ ‬А затем мы были‭ ‬на войне,‭ ‬но и ее воспринимали так,‭ ‬а не иначе потому,‭ ‬что уже побывали‭ ‬на его войне‭ (‬и Крымской,‭ ‬и‭ ‬1812‭ ‬года‭)‬,‭ ‬уже врезалось в наше сознание‭ (‬и глубже‭) ‬так много.‭ ‬Вот это,‭ ‬такое,‭ ‬им впервые подмеченное,‭ ‬названное,‭ ‬проясненное‭ ‬— о человеке на войне:
‭«‬Между эскадроном и неприятелями уже никого не было,‭ ‬кроме мелких разъездов...‭ ‬Один шаг за эту черту,‭ ‬напоминающую черту,‭ ‬отделяющую живых от мертвых,‭ ‬и‭ ‬— неизвестность,‭ ‬страдания и смерть...‭ ‬и страшно перейти эту черту,‭ ‬и хочется перейти ее‭; ‬и знаешь,‭ ‬что рано или поздно придется перейти ее и узнать,‭ ‬что там,‭ ‬по ту сторону смерти...‭»
«...И на‭ ‬всех лицах узнавал он то чувство оживления,‭ ‬которое было в его сердце.‭ «‬Началось‭! ‬Вот оно‭! ‬Страшно и весело‭!»‬ — говорило лицо каждого солдата и офицера‭»‬.
‭«‬Как бы со всего размаха крепкою палкой кто-то из ближайших солдат,‭ ‬как ему показалось,‭ ‬ударил его в голову.‭ ‬Немного это больно было,‭ ‬а главное,‭ ‬неприятно,‭ ‬потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то,‭ ‬на что он смотрел.
‭«‬Что это‭? ‬я падаю‭? ‬у меня ноги подкашиваются‭»‬,‭ ‬— подумал он и упал на спину‭»‬.
‭«‬Едва он вбежал в окоп,‭ ‬как худощавый,‭ ‬желтый,‭ ‬с потным лицом человек‭ ‬в синем мундире,‭ ‬со шпагой в руке,‭ ‬набежал на него,‭ ‬крича что-то.‭ ‬Пьер,‭ ‬инстинктивно обороняясь от толчка,‭ ‬так как они,‭ ‬не видав,‭ ‬разбежались друг против друга,‭ ‬выставил руки и схватил этого человека‭ (‬то был французский офицер‭) ‬одной рукой за плечо,‭ ‬другой за горло.‭ ‬Офицер,‭ ‬выпустив шпагу,‭ ‬схватил Пьера за шиворот.
Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на чуждые друг другу лица,‭ ‬и оба были в недоумении о том,‭ ‬что они сделали и что им делать.‭ «‬Я ли взят в плен или он взят в плен мною‭?»‬ — думал каждый из них‭»‬.
‭«—‬ Наташу,‭ ‬Наташу...‭ ‬— кричала графиня.‭ ‬— Неправда,‭ ‬неправда...‭ ‬Он лжет...‭ ‬Наташу‭!‬ ‭—‬ кричала она,‭ ‬отталкивая от себя окружающих.‭ ‬— Подите прочь все,‭ ‬неправда‭! ‬Убили‭!‬..‭ ‬ха-ха-ха-ха‭!‬..‭ ‬неправда‭!
Наташа стала коленом‭ ‬на кресло,‭ ‬нагнулась над матерью,‭ ‬обняла ее,‭ ‬с неожиданной силой подняла,‭ ‬повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
‭—‬ Маменька‭!‬..‭ ‬голубчик‭!‬..‭ ‬Я тут,‭ ‬друг мой.‭ ‬Маменька,‭ ‬— шептала она ей,‭ ‬не замолкая ни на секунду...‭ ‬— Друг мой,‭ ‬маменька,‭ ‬— повторяла она,‭ ‬напрягая все силы своей любви на то,‭ ‬чтобы как-нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать,‭ ‬отказываясь верить в то,‭ ‬что она могла жить,‭ ‬когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик,‭ ‬спасалась от действительности в мире безумия‭»‬.
Многое из того,‭ ‬что мы встретили‭ ‬на нашей войне,‭ ‬и еще больше‭ ‬— что обнаружили там в себе,‭ ‬мы с удивлением не просто познавали,‭ ‬а как бы‭ ‬узнавали.‭ ‬Впервые испытываемое мы воспринимали как что-то нам уже известное.‭ ‬Казалось бы,‭ ‬хватало собственных переживаний,‭ ‬впечатлений,‭ ‬мук и радостей на этой,‭ ‬на самой тяжелой из всех войн‭ ‬— и без Толстого хватало.‭ ‬Но ведь и тем,‭ ‬кто в Европе,‭ ‬в Америке до наполеоновских войн и после них воевали,‭ ‬тем тоже своего опыта хватало.‭ ‬Но хлынул‭ ‬он освобожденно в литературу,‭ ‬открываясь всем,‭ ‬лишь после романов и повестей Толстого.‭ ‬Не будь и у нас за спиной Толстого и всего,‭ ‬что потом и вслед за ним наработано было литературой,‭ ‬не один пожаловался бы‭ (‬только кому‭?)‬,‭ ‬как в свое время американский майор Джон У.‭ ‬де Форест в письме к автору‭ «‬Войны и мира‭»‬:
‭«‬Если у вас найдется время‭ ‬и желание прочесть его‭ (‬роман Джона У.‭ ‬де Фореста‭ «‬Мисс Равенел‭»‬.‭ ‬— А.‭ ‬А.‭)‬,‭ ‬вы заметите один большой недостаток:‭ ‬мне не хватило вашей смелости и честности в разоблачении всего ужаса войны.‭ ‬Я не посмел сказать миру,‭ ‬каковы истинные чувства человека,‭ ‬даже и храброго,‭ ‬на поле битвы.‭ ‬Я боялся,‭ ‬что люди скажут:‭ «‬О,‭ ‬в глубине души ты трус.‭ ‬Герой любит сражения‭»‬.
Теперь,‭ ‬прочитав‭ «‬Войну и мир‭»‬,‭ ‬я горько сожалею,‭ ‬что был так‭ ‬ничтожен и не смог достичь той правды,‭ ‬которая возможна лишь при полной искренности.‭ ‬Правда величественна и прекрасна,‭ ‬но трудно достижима,‭ ‬и иногда ей страшно смотреть в глаза‭»
Л.‭ ‬Н.‭ ‬Толстой и зарубежный мир.‭ «‬Литературное наследство‭»‬,‭ ‬т.‭ ‬75,‭ ‬кн.‭ ‬1,‭ ‬с.‭ ‬344..
К нам толстовская правда войны пришла,‭ ‬в нас проникла задолго до наших собственных военных переживаний.‭ ‬Мы уже знали,‭ ‬понимали,‭ ‬что хотя трусить и в первом бою стыдно,‭ ‬но это и с другими,‭ ‬не только с нами случается,‭ ‬а потому не надо спешить забывать неприятное,‭ ‬что с тобой случалось,‭ ‬а тем более‭ ‬— 10‭—‬20‭ ‬лет спустя,‭ ‬за письменным столом.‭ ‬Мы уже знали,‭ ‬что к мысли о смерти и о страдании‭ «‬привыкнуть нельзя‭»‬,‭ ‬а можно лишь научиться управлять собой,‭ ‬несмотря‭ ‬на страх и вопреки ему...‭ ‬Находили этому и еще многому подтверждение‭ (‬а иногда и опровержение‭)‬,‭ ‬но мы уже о многом знали.‭ ‬А главное,‭ ‬мы знали,‭ ‬что не следует бояться всей правды,‭ ‬какая бы она жестокая или обидная ни была,‭ ‬ни казалась:‭ ‬не с нами одними такое происходит‭! ‬Не будь в‭ ‬нас этого знания,‭ ‬сколько бы мы постарались забыть начисто‭ (‬человек это умеет‭)‬.‭ ‬А сколько всего‭ ‬наше сознание не зафиксировало бы,‭ ‬не побывай мы до того‭ ‬на войне Толстого:‭ ‬не казалось бы таким значительным,‭ ‬стоящим внимания,‭ ‬а,‭ ‬наоборот,‭ ‬чем-то случайным и даже невозможным.‭ ‬Помните‭ «‬Путешествие‭ ‬на‭ «‬Кон-Тики‭»‬ Тура Хейердала:‭ ‬поймал член экипажа небывалую рыбу и быстренько плюхнул ее в воду:‭ «‬Нет,‭ ‬такие не бывают‭!‬..‭»
Интересная была бы арифметика:‭ «‬подсчитать‭»‬,‭ ‬от скольких фальшивых военных сцен,‭ ‬воспоминаний,‭ ‬книг избавило мировую литературу одно лишь то место в‭ «‬Войне и мире‭»‬,‭ ‬где обнажена Толстым молодая,‭ ‬гусарская ложь Николая Ростова о первой атаке‭ ‬— для него простительная,‭ ‬а для литературы смертельно опасная.
‭«‬Они ждали рассказа о том,‭ ‬как горел он весь в огне,‭ ‬сам себя не помня,‭ ‬как бурею налетел‭ ‬на каре‭; ‬как врубился в него,‭ ‬рубил направо и‭ ‬налево‭; ‬как сабля отведала мяса и как он падал в изнеможении,‭ ‬и тому подобное.‭ ‬И он рассказал им все это...‭»
Если бы Толстой лишь доказывал,‭ ‬что лгать стыдно,‭ ‬нехорошо,‭ ‬вряд ли это так воздействовало бы на всю литературу.‭ ‬Но дело в том,‭ ‬что своими романами,‭ ‬повестями он доказал и убедил,‭ ‬насколько интереснее‭ «‬не-ложь‭»‬ о войне,‭ ‬насколько она богаче,‭ ‬даже занимательнее всей этой гусарской чепухи о‭ «‬сабле,‭ ‬отведавшей мяса‭»‬.‭ ‬Он показал,‭ ‬сколько в правде неожиданностей и‭ «‬поворотов‭»‬.‭ ‬Особенно в психологии человеческой.‭ ‬А тут уж литература устоять‭ ‬не могла,‭ ‬как женщина перед возможностью сразу,‭ ‬одним усилием стать интереснее.
Вот она,‭ ‬не рассказанная Николаем Ростовым,‭ ‬первая атака,‭ ‬врезавшаяся‭ ‬в его‭ (‬и в наше‭) ‬сознание на всю жизнь:
‭«‬Ур-р-а-а-а‭!»‬ — загудели голоса.
‭«‬Ну,‭ ‬попадись теперь кто бы ни был‭»‬,‭ ‬— думал Ростов,‭ ‬вдавливая шпоры Грачику,‭ ‬и,‭ ‬перегоняя других,‭ ‬выпустил его во весь карьер...‭»
А затем что-то,‭ «‬как широким веником‭»‬,‭ ‬стегнуло по эскадрону.
‭«‬Что же это‭? ‬я не подвигаюсь‭? ‬— Я упал,‭ ‬я убит...‭»‬ — в одно мгновение спросил и ответил Ростов.‭ ‬Он был уже один посреди поля‭»‬.
А затем почувствовал,‭ ‬что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке...‭ «‬Ну,‭ ‬вот и люди,‭ ‬— подумал он радостно,‭ ‬увидав несколько человек,‭ ‬бежавших к нему.‭ ‬— Они мне помогут‭!‬..‭ ‬Что это за люди‭? ‬— все думал Ростов,‭ ‬не веря своим глазам.‭ ‬— Неужели французы‭?‬..‭ ‬Неужели ко мне они бегут‭? ‬И зачем‭? ‬Убить меня‭? ‬Меня,‭ ‬кого так любят все‭?»‬ Ему вспомнилась любовь к нему матери,‭ ‬семьи,‭ ‬друзей,‭ ‬и намерение неприятелей убить его показалось невозможно.‭ «‬А может‭ ‬— и убить‭!»‬ Он более десяти секунд стоял,‭ ‬не двигаясь с места и не понимая своего положения...‭ ‬Он схватил пистолет и,‭ ‬вместо того чтобы стрелять из него,‭ ‬бросил им в француза‭ ‬и побежал к кустам что было‭ ‬силы‭»‬.
Но,‭ ‬конечно же,‭ ‬не одна лишь волнующая,‭ ‬занимательная неожиданность психологической правды‭ ‬— толстовской правды‭ ‬— решила все.‭ ‬Но еще и новая,‭ ‬толстовская нравственная сила,‭ ‬мера в показе войны и человека на войне.‭ ‬И то и другое,‭ ‬общим движением,‭ ‬давлением,‭ ‬развернули,‭ ‬по-новому направили всю литературу‭ ‬— как сильное течение огромный айсберг разворачивает...
Утверждать,‭ ‬что до Толстого вся литература лгала,‭ ‬когда писала о войне,‭ ‬будет несправедливо.‭ ‬И дело не в исключениях,‭ ‬таких,‭ ‬как‭ «‬Валерик‭»‬ Лермонтова.‭ ‬Просто не доросла литература‭ ‬до такого уровня правды,‭ ‬реализма.‭ ‬До толстовской меры.‭ ‬Но после Толстого оставаться на том уровне,‭ ‬будто и не было его,‭ ‬— вот тут,‭ ‬вот‭ ‬это уж действительно лгать.‭ ‬То,‭ ‬что простительно молодому‭ ‬и бескорыстному Ростову,‭ ‬что в нем даже трогательно,‭ ‬то отвратительно в Берге,‭ ‬холодном,‭ ‬расчетливом,‭ ‬который из красивой лжи старается извлечь для себя пользу...
Особенное,‭ ‬сдвоенное чувство,‭ ‬когда перечитываешь‭ «‬Войну и мир‭»‬ после,‭ ‬когда уже побывал‭ ‬на‭ «‬своей‭»‬ войне:‭ ‬вот это было с Николаем Ростовым,‭ ‬а это со мной,‭ ‬но когда со мной это происходило,‭ ‬во мне происходило,‭ ‬я уже‭ ‬знал,‭ ‬как это бывает,‭ ‬и все равно пережил все заново,‭ ‬во всю силу,‭ ‬потому что впервые безжалостно рванули из рук моих жизнь‭ ‬— не его,‭ ‬мою жизнь...
Прежде всего неожиданность происходящего и несоответствие тому,‭ ‬о чем намечталось по-юношески,‭ ‬а потому‭ ‬— какая-то нелепость поступков,‭ ‬поведения.‭ ‬Неожиданно все:‭ ‬и первый,‭ ‬самый громкий,‭ ‬оглушительный выстрел прямо в тебя,‭ ‬и то,‭ ‬что вдруг и‭ ‬с людьми происходит и с тобой творится,‭ ‬в тебе...‭ ‬Разность времени вне и в тебе.‭ ‬Все так быстро и опасно меняется вокруг:‭ «‬Кто эти люди,‭ ‬первый в кожанке,‭ ‬задние в зеленом,‭ ‬почему идут ко мне,‭ ‬нет,‭ ‬это не немцы,‭ ‬они уже в‭ ‬30-ти шагах,‭ ‬если немцы‭ ‬— тогда конец,‭ ‬смерть,‭ ‬а разве это возможно го мной‭! ‬и с‭ ‬первого раза‭?!»
А в тебе все такое заторможенное,‭ ‬опасно замедленное‭ (‬даже после испуганной и оглушительной немецкой очереди по тебе,‭ ‬выглянувшему из-за куста‭)‬:‭ «‬Я упал в какую-то яму,‭ ‬далеко от них,‭ ‬автоматы‭ ‬еле слышны,‭ ‬тут меня не найдут...‭»
Когда обо всем об этом и о том,‭ ‬что происходило дальше,‭ ‬писал в‭ ‬1950-м для своего будущего романа‭ «‬Сыновья уходят в бой‭»‬,‭ ‬думаю,‭ ‬что‭ ‬не помнил,‭ ‬как Николай Ростов,‭ ‬недавно гордый своим молодым гусарством,‭ ‬метался‭ «‬с чувством зайца,‭ ‬убегающего от собак‭»‬.‭ ‬Да и вообще о Толстом не думал.‭ ‬Но помню,‭ ‬как хотелось чуть-чуть подправить память и репутацию своего партизана Толи:‭ ‬пусть хотя бы выстрелит,‭ ‬ну хотя бы разок‭! ‬Не думал‭ ‬ни о Ростове,‭ ‬ни о Толстом,‭ ‬но если не уступал ни себе,‭ ‬ни литературным требованиям тех лет,‭ ‬написал,‭ «‬как было‭»‬,‭ ‬а не‭ «‬как должен себя вести партизан‭»‬,‭ ‬то именно потому,‭ ‬что самым интересным и нужным в литературе уже приучен был считать сложность и непридуманность чувства.‭ ‬А к этому никто нас так не приучал,‭ ‬как Толстой.
Сейчас вот подумал:‭ ‬почему,‭ ‬когда нас,‭ ‬после тяжелого боя с фронтовыми частями,‭ ‬вытеснили танками из догорающей деревни Ковчицы и,‭ ‬бегущих,‭ ‬уверенно,‭ ‬мстительно низали на длинные,‭ ‬до самого леса,‭ ‬огненные трассы нуль,‭ ‬почему я острее всего запомнил внезапные черные пятнышки на лбу Лазарева Андрея‭ ‬— моего командира взвода‭? ‬Он командовал:‭ «‬Ложись‭!»‬,‭ ‬когда крупнокалиберные танковые пулеметы начинали прицельно бить‭ ‬по‭ ‬нашей группе,‭ ‬поднимал снова по какому-то своему‭ ‬чутью‭ ‬— только собрался это сделать,‭ ‬как все замерло,‭ ‬остановилось‭ (‬для меня,‭ ‬так оно в памяти‭)‬.‭ ‬Я смотрел на внезапно побелевший лоб,‭ ‬видел остановившийся,‭ ‬прислушивающийся взгляд и эти черные пятнышки‭ ‬на лбу сбоку...‭ ‬Не сразу и он и я,‭ ‬лежащий рядом,‭ ‬не сразу поняли,‭ ‬что произошло‭ ‬— что он нажал поднятый кверху автомат и очередь его же гильз ударила в лоб.‭ ‬Полгода я знал его,‭ ‬смелее не видел и не воображал партизана,‭ ‬влюблен был по-мальчишески в его ироничное,‭ ‬порой злое хладнокровие,‭ ‬и вот внезапное открытие,‭ ‬что и он‭ «‬не привык‭»‬ окончательно к мысли о смерти,‭ ‬остановило для меня‭ ‬на секунды и бой,‭ ‬и пальбу,‭ ‬и мысль о собственной гибели.
Не знаю,‭ ‬поразило бы это меня так,‭ ‬не знай я через Толстого о человеке‭ ‬на войне больше,‭ ‬чем говорил мне мой собственный опыт‭? ‬Я‭ ‬не то что обрадовался‭ ‬(не до того было‭)‬,‭ ‬что на шажок могу приблизиться к своему кумиру:‭ ‬и в нем бывает то,‭ ‬что и во мне‭! ‬Но помню,‭ ‬как вцепился в‭ ‬него глазами,‭ ‬когда понял,‭ ‬что произошло‭ ‬на самом деле:‭ ‬не уверен,‭ ‬что была бы эта жадность,‭ ‬цепкость взгляда,‭ ‬памяти без той довоенной внутренней работы,‭ ‬которую так подтолкнул Толстой.‭ ‬Уже знал цену таким‭ «‬деталям‭»‬.
Теперь,‭ ‬издалека,‭ ‬готов и не относящееся отнести к Толстому,‭ ‬его‭ «‬урокам‭»‬,‭ ‬хотя был,‭ ‬конечно,‭ ‬и Пушкин,‭ ‬в которого был влюблен,‭ «‬как в живого‭»‬,‭ ‬были Лермонтов,‭ ‬Байрон,‭ ‬Горький,‭ ‬Чехов,‭ ‬Достоевский,‭ ‬Колас...‭ ‬Кроме того,‭ ‬была жизнь,‭ ‬16‭ ‬лет жизни,‭ ‬да еще вздыбленной под конец двумя годами войны.
Когда для этой статьи выписывал‭ ‬из‭ «‬Войны и мира‭»‬ про то,‭ ‬как Болконскому почудилось,‭ ‬что его‭ «‬со всего размаха крепкою палкой‭»‬ кто-то ударил‭ ‬по голове,‭ ‬я вспомнил,‭ ‬что и меня в‭ ‬1943-м вот так же ударило‭ «‬палкой‭»‬ (очень удивился:‭ «‬Палкой,‭ ‬кто мог ударить меня палкой‭?»‬) и что я отдал эту нелепую мысль своему персонажу.‭ ‬Совершенно ясно,‭ ‬что в тот миг удара я не об аналогии с Толстым подумал,‭ ‬а само так подумалось,‭ ‬почудилось:‭ ‬ошеломивший удар и высек эту нелепую‭ (‬и как оказалось‭ ‬— художественную‭) ‬мысль из головы.‭ ‬Начинает казаться,‭ ‬что не только литература,‭ ‬но‭ ‬и сама жизнь берет,‭ ‬заимствует у Толстого‭! ‬Не случайно вырвалось у одного голландца,‭ ‬что,‭ ‬если бы сам господь бог решил написать роман,‭ ‬он не смог бы обойти опыт‭ «‬Войны и мира‭»‬.
Вот еще и,‭ ‬будем считать,‭ ‬последний пример.
Отделением идем через открытое поле,‭ ‬из-за горки появляются‭ ‬и нам навстречу идут тоже человек десять‭ ‬— некоторые‭ ‬в полунемецком,‭ ‬как‭ ‬и мы,‭ ‬оружие‭ «‬со всей Европы‭»‬,‭ ‬как и у нас.‭ ‬Партизаны‭? ‬Полицаи‭? ‬Ни красных ленточек,‭ ‬ни белых повязок.‭ ‬Послать вперед двоих в дозор,‭ ‬как делали обычно,‭ ‬— поздно и,‭ ‬главное,‭ ‬смешно,‭ ‬не хочется на глазах,‭ ‬может быть‭ (‬скорее всего‭)‬,‭ ‬у партизан демонстрировать такую осторожность,‭ ‬испуг.‭ ‬Сойдемся,‭ ‬и будут издеваться.‭ ‬Тем более что они идут,‭ ‬и ничего.‭ ‬Конечно же партизаны,‭ ‬а кто еще‭! ‬Разве шли бы так и они и мы,‭ ‬разве так спокойно было бы,‭ ‬так светило с голубого неба солнце и звенели жаворонки‭? ‬Человек умеет не поверить в происходящее,‭ ‬когда ему чего-то смертельно не хочется.‭ ‬То,‭ ‬что мы сближались,‭ ‬не сделав того,‭ ‬что должны бы,‭ ‬— не послали вперед дозорных,‭ ‬— и это странно успокаивает,‭ ‬хотя,‭ ‬казалось бы,‭ ‬— почему‭?! ‬Уже лица видим,‭ ‬и как у переднего руки лежат‭ ‬на автомате,‭ ‬и как идущий по другой стороне дороги дернул плечом‭ ‬— спустил ниже ствол висящего поперек груди пулемета‭ (‬теперь ему только повернуться боком,‭ ‬и можно лупить‭!)‬.‭ ‬Все замечаем.‭ ‬А они,‭ ‬наверное,‭ ‬тоже.‭ ‬Что мы сломали строй,‭ ‬чтобы‭ ‬не стрелять в спину другому,‭ ‬что и наш Вася Герчиков невинно передернул ремень пулемета.‭ ‬А отделенный Миша Коваленко,‭ ‬тот незаметно и для нас‭ (‬по щелчок услышали‭) ‬осторожным пальцем взвел автомат.‭ ‬Боится и‭ ‬нас спугнуть:‭ ‬он тоже‭ «‬точно знает‭»‬,‭ ‬что это наши‭ ‬там,‭ ‬а проделывает свои штучки потому,‭ ‬что уже‭ «‬искра‭»‬ проскакивать начала.‭ ‬И в нас этот его щелчок отдался электричеством...
Помните:‭ «‬Какой-то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Теленина в глаза Ростова и обратно,‭ ‬обратно и обратно,‭ ‬все в одно мгновение‭»‬.
Искра страшной догадки,‭ ‬узнавание страшной истины,‭ ‬и тоскливое желание оттянуть неизбежное,‭ ‬и боязнь опоздать,‭ ‬и ошибиться боязнь‭!‬..
Поскольку он действительно вошел в нас вместе с проясняющейся нашей способностью,‭ ‬склонностью к‭ ‬рефлексии,‭ ‬взгляду со стороны,‭ ‬самоанализу,‭ ‬есть тут опасность свою внутреннюю жизнь не очень скромно‭ «‬поднимать к Толстому‭»‬.‭ ‬Но что поделаешь,‭ ‬если он так врос в нас‭ (‬или мы в него‭)! ‬Хорошо и точно помню,‭ ‬что то,‭ ‬что стало романами‭ «‬Война под крышами‭»‬ и‭ «‬Сыновья уходят и бой‭»‬ и было напечатано‭ «‬Дружбой народов‭»‬,‭ ‬вначале имело характер бесцельных записей всего,‭ ‬что поразило меня на войне‭ ‬— в людях и во мне открывшееся.‭ ‬А это все гораздо больше напоминало происходившее с Петей и Николаем Ростовыми и с Володей Козельцевым,‭ ‬чем с героями книг,‭ ‬написанных непосредственно о наших партизанах.‭ ‬Верил Толстому привычно,‭ ‬как в детстве,‭ ‬а он поощрял верить тобой пережитому,‭ ‬испытанному в реальной жизни,‭ ‬независимо от того,‭ ‬соответствует‭ ‬ли оно другим книгам.
А вот замысел и характер записей народной памяти я никак не соотносил с Толстым,‭ ‬просто об этом не задумывался,‭ ‬пока не получил письмо,‭ ‬адресованное Василю Быкову,‭ ‬но которое он переслал мне,‭ ‬поскольку оно о нашей коллективной книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭ ‬Есть там фраза:‭ «‬Толстой не прибавил бы ни строчки‭»‬,‭ ‬и дальше в таком же роде о правдивости и точности народных рассказов о войне.‭ ‬И тут прояснилось ощущение,‭ ‬что современная документалистика о войне‭ (‬сам принцип документалистики‭) ‬восходит не к кому-нибудь,‭ ‬а к Толстому.‭ ‬В лучших своих образцах.‭ ‬И дело не только в дневниковом наследии Толстого,‭ ‬которое давно и непосредственно воздействует на литературу и ее жанры‭ (‬достаточно назвать миниатюры Михаила Пришвина,‭ ‬Янки Брыля и др.‭)‬.‭ ‬А в той открытости‭ «‬документу‭»‬ художественных произведений Толстого,‭ ‬какой до него просто не существовало.‭ ‬Документы,‭ ‬вводимые Толстым в‭ «‬Войну и мир‭»‬ или в‭ «‬Хаджи Мурата‭»‬,‭ ‬не оставляют даже‭ «‬шва‭»‬,‭ ‬настолько документально убедительна вся остальная ткань произведений.‭ (‬Совсем не те‭ «‬заплаты‭»‬,‭ ‬которых столько на прореженной ткани некоторых наших эпопей.‭)
Мысль о книге народной памяти о войне‭ (‬такой стала потом‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬) возникла из поразивших,‭ ‬в‭ ‬1967‭ ‬и в‭ ‬1968‭ ‬годах услышанных рассказов женщин из убитых деревень:‭ «‬Подняла старшенькую,‭ ‬так оно такое молодое,‭ ‬мя-яккое‭!‬..‭»‬,‭ «‬А когда поднялась я из трупов,‭ ‬посмотрела на всех,‭ ‬то думаю:‭ «‬Это все будут подниматься,‭ ‬вставать или это я одна‭?»‬.
Или‭ ‬наша с Граниным ленинградская работа.‭ ‬И здесь в начале всего слово было‭ ‬— несколько случайно‭ ‬услышанных рассказов о блокадных днях.
...Мать‭ «‬хранит‭»‬ я шкафу,‭ ‬прячет трупик замерзшего ребенка,‭ ‬чтобы его хлебной карточкой,‭ ‬хоть бы до конца месяца,‭ ‬поддерживать еще теплящуюся жизнь‭ ‬в другом ребенке.‭ (‬За таким поведением матери‭ ‬— бездна страданий и ужаса,‭ ‬которые лишь смутно вставали из всего,‭ ‬что я о блокаде читал.‭)
Или:‭ ‬врач детского приемника поцеловала расплакавшегося голодного мальчика‭ («‬вместо‭»‬ хлеба,‭ ‬которого нет у нее‭)‬.‭ ‬Что такое‭?‬..‭ ‬Целая очередь детишек,‭ ‬таких же,‭ ‬выстроилась унее за спиной.‭ ‬Серьезных,‭ ‬ждущих,‭ ‬чтобы и их тоже...‭ ‬Как мама когда-то целовала.
Поверить,‭ ‬что из таких подробностей,‭ ‬пусть самых пронзительных,‭ ‬можно составить целую книгу какого-то неиспытанного жанра и что она будет необходима,‭ ‬чтобы в это поверить,‭ ‬нужно было и мне,‭ ‬и Брылю,‭ ‬и Колеснику,‭ ‬и Гранину пройти сначала через литературу,‭ ‬для которой самое главное и самое прекрасное‭ ‬— обжигающая правда и искренность,‭ ‬никем так не утверждавшаяся и не утвержденная,‭ ‬как Толстым.
В заключение вернусь к тому,‭ ‬с чего начал.
В ожидании ночи,‭ ‬когда из-под носа немцев и полицаев должны были уходить большой группой в лес,‭ ‬в партизаны,‭ ‬сидел над сундучком,‭ ‬в котором прятал книги,‭ ‬и решал,‭ ‬что унесу с собой.‭ ‬Сидел‭ ‬здесь,‭ ‬а видел себя‭ ‬там,‭ ‬уже видел себя восхищенными глазами,‭ ‬какими и сам смотрел на партизан:‭ ‬завтра поселок проснется и узнает,‭ ‬где мы и кто мы,‭ ‬мои одногодки узнают,‭ ‬которые и‭ ‬не подозревали...‭ ‬Тревожное‭ (‬а не сорвется ли‭?) ‬и счастливое ожидание,‭ ‬но еще и тоскливая догадка,‭ ‬что,‭ ‬уходя от себя теперешнего,‭ ‬что бы‭ ‬ни ждало тебя‭ ‬впереди,‭ ‬уходишь навсегда‭ ‬— вот и этот момент,‭ ‬когда ты сидел,‭ ‬еще не партизан,‭ ‬потом будет лишь воспоминанием...‭ ‬Одним словом,‭ ‬купался в тон самой‭ «‬рефлексии‭»‬,‭ ‬как только в‭ ‬15,‭ ‬в‭ ‬16‭ ‬лет мы купаемся,‭ ‬и,‭ ‬прикидывая,‭ ‬решал:‭ «‬Пушкин‭»‬ и‭ «‬Толстой‭»‬ тоже пойдут в партизаны.
Однотомник стихов и‭ «‬Войну и мир‭»‬ первое время прятал в соломе в нашей землянке,‭ ‬а однажды глянул:‭ ‬вырваны страницы‭! ‬Пожаловался вслух,‭ ‬партизаны зашумели сердито и весело:‭ «‬Дымари проклятые‭!»‬ А те и не отрицали:‭ ‬где им бумагу найти,‭ ‬в деревнях уже Библии,‭ ‬у кого была,‭ ‬докуривают‭! ‬Договорились‭ (‬ничего не оставалось‭)‬:‭ ‬я читаю вслух,‭ ‬а вырывают‭ «‬сзади‭»‬,‭ ‬то,‭ ‬что уже прозвучало для всех...‭ ‬Но тут случилось то самое нападение немцев на наш лагерь,‭ ‬тот самый‭ «‬первый бой‭»‬ — книги пропали.‭ ‬Да и не до книг нам стало.
Но вот вернулись,‭ ‬кто с фронта,‭ ‬кто из партизан,‭ ‬и,‭ ‬когда потянуло нас к столу,‭ ‬писать,‭ ‬обнаружили,‭ ‬что Толстой нам особенно необходим,‭ ‬даже для того,‭ ‬чтобы спрашивать,‭ ‬уточнять,‭ ‬словно и он оттуда,‭ ‬с нашей войны вернулся:‭ «‬А ведь правда,‭ ‬вот‭ ‬это с нами происходило‭?‬..‭»
1978

ОТ ЖИЗНИ К КНИГЕ
‭ ‬Ответ на анкету издательства‭ «‬Книга‭»‬,‭ ‬1978‭ ‬г.

Отвечу на ваши два обобщенно сформулированных вопроса:‭ ‬а‭) ‬от жизни к книге,‭ ‬б‭) ‬жизнь книги.
Вы спрашиваете:‭ «‬Кем встретил войну‭?»
В‭ ‬1941-м мне было‭ ‬14‭ ‬лет,‭ ‬и конечно же я‭ «‬встретил войну‭»‬ вооруженный школьным оптимизмом и всезнайством:‭ ‬да у нас,‭ ‬да мы их‭!‬..‭ ‬А на шестой день наша Глуша уже увидела их:‭ ‬совсем как в недоумевающей песенке Высоцкого,‭ ‬которую он сочинил для фильма‭ «‬Война под крышами‭»‬:‭ «‬Мы их не ждали,‭ ‬а они уже пришли...‭»‬ До старой границы‭ ‬100,‭ ‬до новой все‭ ‬300‭ ‬километров было от нашего рабочего поселка.‭ ‬До Москвы‭ ‬— прямо по‭ «‬варшавке‭»‬,‭ ‬заасфальтированной перед самой войной,‭ ‬— оставалось менее‭ ‬700...‭ ‬Для живущих вдоль‭ «‬варшавского шоссе‭»‬ цифры эти,‭ ‬чернеющие на круглых километровых столбах,‭ ‬— такие привычные с самого детства.‭ ‬Теперь они ошеломляли,‭ ‬пугали.
На Березине фронт не удержался,‭ ‬зато на Днепре стоял месяц,‭ ‬но затем снова непонятно и страшно покатился‭ ‬на восток.‭ ‬За себя,‭ ‬за свою Глушу даже испугаться не успели.‭ ‬Зато страх,‭ ‬тревога за Москву не покидали‭ ‬ни на минуту,‭ ‬все нарастали.‭ ‬Это был страх потерять все‭ ‬— не просто жизнь,‭ ‬а именно‭ ‬все.‭ ‬Расхожее,‭ ‬стертое‭ ‬выражение:‭ «‬враг замахнулся‭ ‬на само будущее‭»‬ ‭—‬ тогда было чувством,‭ ‬самым непосредственным,‭ ‬тоскливо реальным,‭ ‬щемящим.‭ ‬Почти незаметно для самих себя стали делать то,‭ ‬за что в немецких приказах обещали только одно:‭ «‬расстрел‭»‬.‭ ‬Не было городка,‭ ‬поселка,‭ ‬да,‭ ‬пожалуй,‭ ‬и улицы в Белоруссии,‭ ‬где не было бы своего подполья и‭ «‬молодых гвардий‭»‬.‭ ‬Хотя далеко не все себя называли так:‭ ‬просто подкармливали,‭ ‬с риском для собственной жизни,‭ ‬военнопленных,‭ ‬и не могли не делать этого,‭ ‬когда увидели невообразимую лютость‭ ‬голода и непонятную даже в‭ «‬чужинцах‭»‬ человеческую жестокость.‭ ‬Собирали оружие‭ ‬— а как его не собирать,‭ ‬если валяется на каждом шагу‭! ‬С радостной,‭ ‬даже счастливой готовностью отзывались‭ ‬на‭ «‬голоса из леса‭»‬,‭ ‬где застряли‭ «‬окруженцы‭»‬,‭ ‬которых как-то незаметно стали называть партизанами.‭ ‬Вот так и наша мать занесла в лес первую корзинку медикаментов.‭ ‬Это был сентябрь‭ ‬— октябрь‭ ‬41-го.‭ ‬Распираемая колоннами машин,‭ ‬предательски устремленная к Москве,‭ ‬наша‭ «‬асфальтка‭»‬ гудела не переставая днем и ночью и все удлинялась с‭ «‬немецкой стороны‭»‬.‭ ‬Но,‭ ‬вопреки всякой очевидности и даже‭ «‬наглядности‭»‬,‭ ‬само существо твое ждало,‭ ‬требовало,‭ ‬чтобы это наконец кончилось и все переменилось.‭ ‬И когда свершилось под Москвой,‭ ‬было ликование,‭ ‬самое великое за нею войну.‭ ‬Чего не было,‭ ‬так это удивления:‭ ‬можно было подумать,‭ ‬что под стенами столицы всего лишь осуществили план,‭ ‬отлично разработанный в Глуше.‭ ‬Убежденность,‭ ‬что немцам быть битыми,‭ ‬настолько распирала,‭ ‬что,‭ ‬помню,‭ ‬я поделился ею с немецким офицером,‭ ‬которого вселили в наш пришоссейный дом.‭ ‬Он но карте объяснял нам,‭ ‬как‭ ‬все у них точно распланировано и хорошо идет:‭ «‬Москау капут...‭ ‬Япония вступает в войну...‭»‬ Всех нас опередил глухой дедушка.‭ ‬Глухой-глухой,‭ ‬а про Москву расслышал‭ ‬и громко откомментировал:‭ «‬Зарано пташечка запела,‭ ‬гляди,‭ ‬чтоб кошечка не съела‭!»‬ Вот тут и я выпалил свое‭ ‬— про Наполеона,‭ ‬— конечно,‭ ‬как ему далеко и неудобно убегать было...
Офицер хоть и помрачнел сердито от такой наглой уверенности старых и малых‭ «‬в своей победе‭»‬,‭ ‬по повел себя‭ ‬не как эсэсовец,‭ ‬а по-интеллигентски:‭ ‬больно постучал согнутым пальцем в мой лоб,‭ ‬как в деревянное что-то,‭ ‬и‭ ‬не то предупредил,‭ ‬не то пообещал:‭ ‬повесят,‭ ‬повесим...
Впрочем,‭ ‬я уже‭ «‬Войну под крышами‭»‬ пересказываю,‭ ‬но это потому,‭ ‬что роман довольно подробно‭ «‬пересказывает‭»‬ мою‭ ‬и Глуши моей память.‭ «‬Записал‭»‬ я себя в своей наивно объемистой дилогии столь же дословно и тщательно,‭ ‬как потом мы записывали рассказы белорусских и ленинградских женщин.
‭«‬Хатынская повесть‭»‬ писалась несколько по-иному.‭ ‬С большим использованием чужого опыта‭ ‬и впечатлений других людей.‭ ‬Но память эта особенная‭ ‬— людей из Хатыней.‭ ‬Она и твою поднимает,‭ ‬во сто крат обостряет‭ ‬— будто заново возвращаешься прямо туда,‭ ‬в войну.‭ ‬Такую память Даниил Гранин сравнил в новомирской статье с документальной кинолентой.‭ ‬В‭ ‬«Хатынской повести‭»‬ меньше лично испытанного,‭ ‬чем в дилогии‭ «‬Война под крышами‭»‬ и‭ «‬Сыновья уходят в бой‭»‬.‭ ‬Но иллюзия такова‭ (‬судя по критическим статьям‭)‬,‭ ‬что как раз больше.‭ ‬Просто сила народной,‭ ‬хатынской памяти оказалась столь взрывной,‭ ‬что от нее‭ «‬сдетонировала‭»‬ заново и собственная,‭ ‬личная память.‭ ‬А следом‭ ‬— и воображение.
Литература давно зафиксировала и утвердила взгляд на военный быт именно как‭ ‬быт‭ ‬— и это было открытием необходимейшей правды о человеке на войне.‭ ‬Правда эта не отменяет и не ограничивает другую,‭ ‬а именно ту,‭ ‬что на войне быт и бытие,‭ ‬забота о насущном и мысль о‭ «‬вечном‭»‬,‭ ‬как нигде,‭ ‬сходятся,‭ ‬сближаются.‭ ‬Живя военным бытом на самом рубеже жизни и смерти,‭ ‬человек вынужден решать‭ ‬— в чувстве,‭ ‬в мыслях,‭ ‬в поведении‭ ‬— самые что ни есть проклятые,‭ ‬вечные вопросы.‭ ‬Даже если не хочет,‭ ‬не привык,‭ ‬не умеет,‭ ‬не способен.
Умный,‭ ‬испытавший войну сполна писатель утверждает‭; ‬человек,‭ ‬хотя бы единожды убивший,‭ ‬— уже не прежний,‭ ‬уже другой человек.‭ ‬Даже если‭ ‬на войне,‭ ‬на справедливейшей из войн убивал.‭ ‬Так,‭ ‬видимо,‭ ‬и есть‭ ‬— в принципе.‭ ‬И если я тут же все-таки выражу с этим несогласие‭ ‬— как с истиной всеобщей,‭ ‬— то лишь потому,‭ ‬может быть,‭ ‬что из себя себя не видишь.‭ ‬Сам не видишь,‭ ‬каким ты стал.
И все же хочется сказать,‭ ‬что не так абсолютно всё.‭ ‬И даже не так все трагично,‭ ‬хотя чего-чего,‭ ‬а трагизма хватает там,‭ ‬где война.‭ ‬Когда я писал дилогию о Толе Корзуне,‭ ‬я почти стенографически пытался восстановить свою намять о чувствах и мыслях подростка,‭ ‬юноши,‭ ‬которого убивают и который убивает.‭ ‬Когда это занятие,‭ ‬состояние‭ ‬— убивать,‭ ‬умирать‭ ‬— было,‭ ‬стало,‭ ‬по сути дела,‭ ‬самой формой существования миллионов людей.‭ ‬Мой Толя,‭ ‬пережив многое и даже убивая,‭ ‬тем не менее не утратил юношески-лирического взгляда на мир.‭ ‬Все еще влюбленное отношение к жизни вынес он‭ ‬из всех испытаний.‭ ‬И он,‭ ‬по моим наблюдениям,‭ ‬никакое не исключение.‭ ‬Я с понятным любопытством,‭ ‬как дети детей или собаки собак,‭ ‬сразу замечал‭ «‬своих‭»‬,‭ ‬то есть одногодков,‭ ‬и наблюдал многих.‭ ‬И даже не возраст тут главное,‭ ‬а вообще таящийся в человеке запас прочности.‭ ‬Защитный механизм психики‭ ‬— чудо живой природы,‭ ‬которое сохраняет‭ (‬и сохранило‭!) ‬человеку его лицо.‭ ‬Лицо в переносном,‭ ‬но и в прямом значении:‭ ‬да если бы все‭ «‬знаки‭»‬ от пережитого и увиденного за сотни тысяч лет на человеческом лице отпечатались,‭ ‬какая это была бы маска жестокости и боли‭!
Я очень люблю‭ «‬Ивана‭»‬ В. Богомолова,‭ ‬так же как и до времени повзрослевших детей из рассказов А. Платонова,‭ ‬которых сделала такими война.‭ ‬Гюго,‭ ‬Достоевский,‭ ‬Кузьма Чорный‭ ‬— сколько было их,‭ ‬великих художников-гуманистов,‭ ‬до глубины сердца потрясенных и нас потрясающих образами детей,‭ ‬у которых отнято детство,‭ ‬которых жизнь превратила в невыносимо мудрых старичков.‭ ‬А дети блокадного Ленинграда,‭ ‬которым приходилось заново учиться смеяться и даже плакать учиться‭! ‬Как страшно сама жизнь подтверждает правду искусства,‭ ‬которая могла казаться‭ (‬и некоторым критикам казалась‭) ‬лишь заострением художественным.‭ ‬Но,‭ ‬написав это,‭ ‬я снова хочу оспаривать любую претензию‭ (‬если бы она прозвучала‭) ‬эту правду абсолютизировать.‭ ‬Хотя бы потому,‭ ‬что знаю про‭ ‬пятнадцатилетнего,‭ ‬которого война и немецкие зверства ожесточили до такой степени,‭ ‬что когда пуля раздробила ему голову,‭ ‬взрослые с виноватым чувством,‭ ‬но признавались,‭ ‬что испытали что-то вроде...‭ (‬хотел сказать:‭ «‬облегчения‭»‬,‭ ‬но‭ ‬не решаюсь‭)‬.‭ ‬Все как будто бы выход в этом увидели.‭ ‬Страшно было представлять,‭ ‬как бы он жил,‭ ‬этот паренек,‭ ‬для которого возможность убить стала не то что необходимым,‭ ‬но даже сладостным занятием...
Так вот,‭ ‬даже при этой,‭ ‬при такой крайности ожесточения‭ (‬почти болезни‭) ‬паренек оставался веселым,‭ ‬живым,‭ ‬озорным‭ ‬— мальчишкой оставался.‭ ‬В‭ «‬обычные‭»‬ дни.‭ ‬Озорничал,‭ ‬смеялся громко и беззаботно,‭ ‬надоедал всем детскими выходками.‭ ‬Когда после войны я увидел‭ «‬Иваново детство‭»‬ Андрея Тарковского,‭ ‬вспомнил я этого паренька.‭ ‬Реальных подростков,‭ ‬своих одногодков вспомнил.‭ ‬Они‭ ‬не мешали мне оцепить фильм:‭ ‬ведь это и о них с таким уважением рассказывалось.‭ ‬Но знающе посмеивались где-то там,‭ ‬в памяти:‭ ‬и они и я сам,‭ ‬мы знали,‭ ‬что не удержалась бы долго на их живых лицах такая,‭ ‬как‭ ‬на Иване,‭ ‬трагическая,‭ ‬постоянно трагическая маска.‭ ‬И смеялись,‭ ‬и дурачились они там‭ ‬— на войне,‭ ‬в партизанах,‭ ‬— как и положено им по возрасту,‭ ‬а может быть,‭ ‬даже чаще и безудержнее,‭ ‬чем когда-либо.‭ ‬А ведь убивали‭ ‬— и они,‭ ‬и их.
Но вернемся к мысли,‭ ‬утверждению,‭ ‬что единожды убивший не может остаться прежним ‭—‬ в лице,‭ ‬в глазах,‭ ‬в‭ «‬натуре‭»‬ его что-то резко сдвинется.‭ ‬Мысль в высшей степени гуманная и даже нужная.‭ ‬И все-таки вся правда не менее нужна‭ ‬и важна,‭ ‬а она,‭ ‬мне кажется,‭ ‬не укладывается,‭ ‬не‭ ‬вмещается в формулу эту.‭ ‬То,‭ ‬что я расскажу,‭ ‬всего лишь‭ «‬мой случай‭»‬,‭ ‬возможно ничего не опровергающий‭ ‬и ничего не доказывающий.‭ ‬Но я и хлопочу здесь о том лишь,‭ ‬что вот такой случай,‭ ‬например,‭ ‬не вмещается,‭ ‬не помещается...‭ ‬Ведь мне предлагают проследить‭ ‬путь от вполне конкретной‭ «‬жизни‭»‬ к вполне конкретным‭ «‬книгам‭»‬ — тут важна прежде всего точность и конкретность.
Всю жизнь болезненно помню,‭ ‬мучит меня факт биографии:‭ ‬я убил слепых котят‭! ‬Известно,‭ ‬как просто когда-то решался вопрос с‭ «‬лишними‭»‬ котятами‭ (‬не знаю,‭ ‬как сейчас его решают‭) ‬— в воду или зарывали в землю.‭ ‬И я однажды согласился это сделать,‭ ‬и сидит во мне ноющее воспоминание,‭ ‬как нес я их,‭ ‬с какой внезапной злостью все проделал‭ (‬на них же озлился‭ ‬— за то,‭ ‬что они такие беспомощные и что их так жалко‭!)‬.
И еще знаю,‭ ‬помню,‭ ‬что я убил‭ (‬или,‭ ‬по крайней мере,‭ ‬тяжело ранил‭) ‬двух человек‭ ‬— немца-жандарма и власовца,‭ ‬но присутствует это воспоминание глухо,‭ ‬ничего во мне не задевая,‭ ‬— как-то изолированно от моего существа.‭ ‬Если бы точнее звучало и не так‭ ‬громко,‭ ‬можно было бы сравнить это с тем,‭ ‬как организм изолирует засевший в тканях осколок‭ ‬— заключая его в капсулу из солей.‭ ‬В романе‭ «‬Сыновья уходят в бой‭»‬ я подробно,‭ ‬из собственной памяти записал чувства паренька,‭ ‬который целится в идущих через поле двух власовцев‭ ‬— то в одного,‭ ‬то в другого,‭ ‬по очереди.‭ ‬Выбирая,‭ ‬которому умереть‭ ‬— высокому или тому,‭ ‬который пониже.‭ ‬Ничего больше о них он‭ ‬не знает.‭ ‬Если не считать,‭ ‬что знает главное для того времени:‭ ‬это враги,‭ ‬такие же,‭ ‬как и немцы‭!‬..‭ (‬А в деревнях наших вам сегодня скажут,‭ ‬что многие были и похуже некоторых немцев.‭) ‬Или вот эти,‭ ‬с большими медными бляхами‭ ‬на груди,‭ ‬— тоже двое,‭ ‬сидят на передней повозке‭ (‬через три дня после власовцев‭)‬,‭ ‬— в кого бы ни выстрелил,‭ ‬убьешь врага,‭ ‬который пришел,‭ ‬чтобы убивать тебя,‭ ‬всех твоих,‭ ‬всех наших...
Котята‭ ‬нет-нет да и царапнут живую память‭; ‬а что ты‭ ‬убил человека‭ ‬— нет,‭ ‬не осталось такого чувства.‭ ‬Не люди они были для нас,‭ ‬не вернулись к человеческому образу и десятилетия спустя.‭ ‬Для точности отмечу,‭ ‬что я не рассмотрел тогда,‭ ‬в торопливом ознобе,‭ ‬ни глаз,‭ ‬ни лиц человеческих‭ ‬— лишь цвет,‭ ‬лишь форма мундира...‭ ‬Максим Царик,‭ ‬наш зычный командир роты,‭ ‬после той засады на обоз жандармов требовательно спрашивал:‭ «‬Нет,‭ ‬говорите:‭ ‬сто убили‭?»‬ Нам тоже хотелось,‭ ‬чтобы побольше,‭ ‬но‭ «‬сто‭»‬ — это было заведомое очковтирательство‭ (‬говоря сегодняшним языком‭)‬,‭ ‬и мы скромно,‭ ‬но с удовольствием,‭ ‬что это тоже не мало,‭ ‬называли‭ «‬человек‭ ‬20‭—‬25‭»‬.‭ ‬По слово это‭ ‬— «человек‭»‬ — по отношению к фашистам употребляли чисто механически.‭ ‬Не человека‭ ‬— фашиста убил ты,‭ ‬а потому мало что сдвигалось в тебе,‭ ‬мало что менялось в человеке убившем.‭ (‬Конечно,‭ ‬нам повезло в том смысле,‭ ‬что и тридцать пять лет спустя мы знаем,‭ ‬видим,‭ ‬что мы стояли на стороне жизни,‭ ‬справедливости‭ ‬— против самых жестоких врагов жизни и человека.‭ ‬Слишком часто бывало в истории,‭ ‬что тот же механизм‭ «‬военной психики‭»‬ — умение‭ ‬не видеть человека в противнике ‭—‬ использовался силами зла.‭ ‬На это ставку делал и фашизм,‭ ‬когда внушал‭ ‬немцам,‭ ‬что все другие народы‭ ‬— «термитоподобные‭»‬,‭ «‬недочеловеки‭»‬.‭)
Когда я писал‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬,‭ ‬когда собственную память,‭ ‬военные переживания,‭ ‬хотя и жестокие,‭ ‬но в то же время и юношески легкомысленные,‭ ‬когда все это безжалостно протаскивал сквозь ад хатынской памяти белорусских деревень‭ (‬мы снимали,‭ ‬записывали для документального кино рассказы выживших женщин,‭ ‬мужчин‭)‬,‭ ‬я уже‭ ‬не мог оставить своего Флеру Гайшуна столь же наивно-лирическим,‭ ‬каким был в партизанской дилогии Толя Корзун.‭ ‬В‭ «‬Хатынской повести‭»‬ и судьба другая,‭ ‬и интонация.‭ ‬Но и растворять‭ ‬в глобальном трагизме или‭ «‬замораживать‭»‬ юную душу мне тоже не хотелось.‭ ‬Наоборот,‭ ‬даже получилось‭ (‬непроизвольно‭)‬,‭ ‬что‭ «‬вымороженным‭»‬ Косачем оттенил‭ «‬душу живу‭»‬ Флеры.‭ «‬Защитный механизм‭»‬ психики во всю силу работает в юном Флере.‭ ‬И это не мое художественное своеволие,‭ ‬а как раз сгусток живых впечатлений,‭ ‬полученных‭ ‬на войне.‭ ‬На Флеру столько всего обрушилось,‭ ‬что в пору с ума сойти,‭ ‬но он держится,‭ ‬и потому держится,‭ ‬что человек умеет не все впускать в себя...
‭«‬Документ,‭ ‬память,‭ ‬воображение...‭ ‬Делались ли на войне какие-то записи‭?»‬ — интересуется‭ «‬Анкета‭»‬.
Пришел в лес,‭ ‬в партизаны с‭ «‬Пушкиным‭»‬ и‭ «‬Толстым‭»‬ (тайком вынул из чемоданчика,‭ ‬который мне поручено было‭ ‬нести,‭ ‬буханку хлеба и втиснул книги,‭ ‬самые нужные,‭ ‬как мне казалось,‭ ‬партизанам‭)‬.‭ ‬Тетрадки же со своими стихами‭ ‬не прихватил,‭ ‬— значит,‭ ‬не думал,‭ ‬что стану‭ ‬там писать.‭ ‬Но самопишущую ручку взял,‭ ‬даже заправил синими чернилами.‭ (‬Помню,‭ ‬как окрасили они полу моего пиджака,‭ ‬когда в первом же бою с напавшей на партизанский лагерь эсэсовской‭ «‬ягдкомандой‭»‬ отбился от своих и уже ждал,‭ ‬что обнаружат меня в кустиках близко перекликающиеся немцы и убьют:‭ ‬я запомнил эти чернильные пятна на кармане пиджака потому,‭ ‬что подумал,‭ ‬что,‭ ‬когда‭ «‬все произойдет‭»‬,‭ ‬на пиджаке появятся еще и красные пятна.‭) ‬Праздную ручку эту я потом легко и радостно обменял на две обоймы патронов.
И все-таки потянуло записывать,‭ ‬но это уже через полгода:‭ ‬к тому времени всласть настрелялся,‭ ‬находился,‭ ‬набылся в партизанах и партизаном и захотелось,‭ ‬очевидно,‭ «‬остановить мгновение‭»‬,‭ ‬хотя прекрасным оно едва ли представлялось.‭ ‬Сидя возле постреливающей на загнетке смоляной лучины,‭ ‬дневаля,‭ ‬пробую писать карандашным огрызком‭ ‬на каких-то случайных листках:‭ ‬день,‭ ‬час,‭ ‬деревня‭ (‬Крюковщина Глусского района‭)‬,‭ ‬возвращаемся от‭ «‬варшавки‭»‬,‭ ‬хлопцы спят на голом полу,‭ ‬бормочут,‭ ‬яростно чешутся,‭ ‬вчера было то-то,‭ ‬а месяц назад...‭ ‬Начал,‭ ‬но скоро бросил это занятие с чувством человека,‭ ‬который барахтается среди моря,‭ ‬не зная,‭ ‬где берег и выплывет ли,‭ ‬а сам хочет запомнить цвета моря,‭ ‬неба,‭ ‬себя в эти минуты и пр.‭ ‬и‭ ‬пр.‭ ‬Выживешь,‭ ‬тогда и будет все,‭ ‬а теперь...‭ ‬Помню ведь,‭ ‬что в эти именно дни,‭ ‬в той же Крюковщине проверял себя на мысли‭ (‬и запомнил ее и действительно записал‭ ‬— но уже после войны‭)‬,‭ ‬на такой вот мысли:‭ ‬а что,‭ ‬если бы пришел кто-то и спросил:‭ «‬Хочешь,‭ ‬согласишься неделю-две прожить,‭ ‬гарантированные‭ ‬10‭ ‬— 15‭ ‬дней,‭ ‬как до войны,‭ ‬но потом умрешь‭?»‬ И я соглашался.‭ ‬Всматривался в себя и видел:‭ ‬согласен‭! ‬Но тут же выторговал себе деньков десять лишних и считал,‭ ‬что здорово выиграл бы,‭ ‬потому что без такого‭ «‬уговора‭»‬ и десяти дней не проживешь:‭ ‬скольких ребят,‭ ‬которые позже тебя пришли в отряд,‭ ‬уже убили‭!‬..
Господи,‭ ‬как мы бесились,‭ ‬студентами будучи,‭ ‬в сорок пятом,‭ ‬в сорок шестом от постоянно длящегося чувства,‭ ‬что живы,‭ ‬и теперь надолго‭! ‬Полуголодные постоянно,‭ ‬на шестерых жильцов нашей комнаты недоставало трех рук и одной ноги,‭ ‬но таких неутомимых жизнелюбцев-буянов,‭ ‬не злых,‭ ‬симпатичных,‭ ‬мне видеть больше‭ ‬не доводилось.
Когда встречаемся сегодня:‭ ‬кто завкафедрой,‭ ‬кто литератор,‭ ‬а один даже президент Академии наук,‭ ‬— всегда смешно и чуть-чуть грустно знать,‭ ‬что это мы и есть...
Записывать начал где-то в‭ ‬1948-м.‭ ‬Но сразу же стали‭ ‬мучить сны,‭ ‬что не смогу,‭ ‬что-то не успею,‭ ‬что-то мешает‭ (‬не то новая,‭ ‬не то старая,‭ ‬возвратившаяся война‭)‬.‭ ‬Отзывалась во мне эта работа,‭ ‬эти первые записи военной памяти каким-то сдвоенным чувством:‭ ‬острота воспоминания,‭ ‬еще свежего,‭ ‬и острота радости,‭ ‬что я‭ «‬пишу‭»‬.‭ ‬Нет,‭ ‬не думал,‭ ‬что роман сочиняю,‭ ‬но что‭ «‬пишу‭»‬ — уже это переполняло.‭ ‬И до того это было всерьез‭ (‬не по результату ‭—‬ по чувству‭)‬,‭ ‬что даже организм как-то странно отреагировал.‭ ‬Долго‭ ‬не могли врачи определить:‭ ‬не то туберкулез,‭ ‬не то‭ «‬вегетативный невроз‭»‬ — отчего так‭ ‬потеет этот румяный студент,‭ ‬просто купается в поту‭? ‬А что бывают и такие симптомы начинающегося заболевания литературой‭—‬ этого не знали.‭ (‬Зато потом,‭ ‬когда мы документально записывали чужую память,‭ ‬намного острее моей,‭ ‬болезненнее,‭ ‬я уже знал,‭ ‬как с этим надо обходиться осторожно‭ ‬— если это память военная.‭ ‬А тем более хатынская или блокадная.‭)
Так что писать начинал с искренним,‭ ‬даже наивным переживанием самого занятия этого,‭ ‬но,‭ ‬когда тайна моего писания обнаруживалась,‭ ‬вел себя,‭ ‬прямо надо сказать,‭ ‬предательски по отношению к своей‭ «‬литературе‭»‬.‭ ‬Бывало,‭ ‬что друзья-аспиранты находили очередную мою тетрадь,‭ ‬и как им было удержаться,‭ ‬не присочинить что-либо от себя‭? ‬Дописывали к моим описаниям и диалогам свои,‭ ‬да такие,‭ ‬что ржание неслось из нашей комнаты.‭ ‬И слышнее всего,‭ ‬говорят,‭ ‬было ржание Адамовича.‭ ‬Но‭ ‬не изображать же всерьез из себя обиженного писателя‭! ‬Встречает хлопцев профессор,‭ ‬мой научный руководитель,‭ ‬интересуется своим аспирантом.‭ «‬Да он все романы пишет‭!»‬ — отвечают.‭ «‬Неужели‭? ‬А казалось‭ ‬— не глупый парень‭»‬.
Как писать‭ ‬— об этом‭ ‬не задумывался.‭ ‬Не писал‭ ‬— записывал.‭ ‬Хотя почему-то все в третьем‭ (‬в‭ «‬романном‭»‬) лице:‭ ‬он,‭ ‬Толя...‭ ‬Но о‭ «‬романах‭»‬ всерьез не помышлял.‭ ‬Просто для себя,‭ ‬чтобы‭ ‬не было так,‭ ‬будто ничего и‭ ‬не было:‭ ‬ни переживаний,‭ ‬таких неожиданных,‭ ‬открывших ранее незнакомые закутки твоего существа,‭ ‬ни погибших хлопцев,‭ ‬которых,‭ ‬думалось прежде,‭ ‬так будет недоставать живым,‭ ‬но оказалось,‭ ‬что их отсутствия счастливцы просто не замечают.‭ ‬А в моих записях они есть,‭ ‬они вроде бы продолжают быть...
Литературу,‭ ‬писателей‭ ‬— настоящих,‭ ‬то есть‭ ‬не таких,‭ ‬как я,‭ ‬уважал страшно.‭ ‬Но только не там,‭ ‬где они рассказывали о партизанах.‭ ‬Несогласие промелькнуло еще в войну,‭ ‬когда к нам прилетел‭ «‬живой писатель‭»‬ и засел в деревне,‭ ‬по нашим понятиям‭ «‬тыловой‭»‬,‭ ‬шагу‭ ‬не сделал,‭ ‬чтобы самому что-то увидеть,‭ ‬испытать.‭ ‬Конечно,‭ ‬так думать было несправедливо:‭ ‬человек сделал‭ «‬шаг‭»‬,‭ ‬и немалый,‭ ‬— сотни километров пролетел навстречу опасности,‭ ‬таинственному и тревожному миру оккупации,‭ ‬и его ли вина,‭ ‬что он просто‭ ‬не догадывался,‭ ‬что из тыла попал в тыл,‭ ‬что в наших условиях‭ ‬10,‭ ‬5,‭ ‬3‭ ‬километра‭ ‬— уже глубокий тыл,‭ ‬откуда‭ «‬самую правду‭»‬ так же сложно разглядеть и оценить,‭ ‬как и за‭ ‬500,‭ ‬300‭ ‬километров.‭ ‬На войне достоверно лишь то,‭ ‬что испытал сам:‭ ‬Хемингуэй не зря говорил,‭ ‬что личный опыт для пишущего о войне ничем не восполним.‭ ‬Нет,‭ ‬я трепетно думал о рядом появившемся‭ «‬живом писателе‭»‬.‭ ‬Но обидно было,‭ ‬что ходят к нему самые что ни есть трепачи,‭ ‬побасенки,‭ ‬будто из газет вычитанные,‭ ‬рассказывают,‭ ‬а он слушает и радуется.‭ ‬А потом они,‭ ‬и Вася,‭ ‬и Петя,‭ ‬уже нам рассказывали,‭ ‬как‭ «‬заливали писателю‭»‬,‭ ‬зарабатывая‭ «‬казбечину‭»‬ и право причаститься рюмочкой‭ «‬московской‭»‬.
И вот стали в нашей послевоенной литературе появляться все новые рассказы,‭ ‬повести и даже романы о партизанах,‭ ‬а меня преследовала мысль,‭ ‬что это все‭ «‬он‭»‬ тогда записал,‭ ‬написал ‭—‬ со слов дурашливо-серьезного‭ «‬Васи‭»‬ или‭ «‬Пети‭»‬,‭ ‬которым всерьез поверил.‭ ‬Были и другие книги,‭ ‬появлялись,‭ ‬они так не оскорбляли чувства правды скучно-розовым сочинительством.‭ ‬Но таких было гораздо меньше.‭ ‬А те,‭ ‬те‭ ‬не только сами‭ ‬не помнили,‭ ‬как оно было‭ ‬на самом деле,‭ ‬но и от других,‭ ‬от тебя как бы требовали‭ ‬— забыть.‭ ‬И вроде бы действительно твое‭ ‬не настоящее,‭ ‬а то настоящее,‭ ‬потому что оно существует‭ ‬— вот она,‭ ‬книга‭! ‬Но и твое хочет существовать,‭ ‬хотя бы в записях,‭ ‬никому‭ ‬не ведомых.‭ ‬Вот и писали мы‭ ‬— не я один,‭ ‬конечно.‭ ‬Потом был XX съезд и то,‭ ‬что‭ ‬ему предшествовало.‭ ‬Многое сдвинулось,‭ ‬перевернулось,‭ ‬стало смотреться и оцениваться по-иному‭ ‬— и‭ ‬в жизни,‭ ‬и в литературе.‭ ‬А у тебя что-то есть,‭ ‬лежит.‭ ‬Но что,‭ ‬чего стоит это‭ ‬— ты не знаешь.
‭—‬ Что ты все там пишешь,‭ ‬прячешь‭? ‬— однажды поинтересовался товарищ мой,‭ ‬поэт начинающий.‭ ‬Ладно,‭ ‬покажу,‭ ‬все равно он пьян,‭ ‬завтра и не вспомнит.‭ ‬Послушал несколько страниц и даже сказал:‭ «‬Посоливши,‭ ‬есть можно‭»‬.‭ ‬С этого начал смелеть,‭ ‬на других испытывать стал,‭ ‬пока не попала машинопись в редакцию журнала‭ «‬Дружба народов‭»‬...
Писал я свою дилогию о партизанах‭ ‬15‭ ‬лет,‭ ‬сначала страницы,‭ ‬которые потом вошли во второй роман,‭ ‬потом‭ ‬— для первого романа,‭ ‬пока‭ ‬не понял‭ ‬на каком-то‭ (‬седьмом или восьмом году‭)‬,‭ ‬что же я пишу.‭ ‬А тем временем чем только не занимался:‭ ‬диссертацией,‭ ‬критикой и даже киносценариями.‭ ‬Только в свое главное никак‭ ‬не осмеливался поверить.
Эти пятнадцать лет записывания,‭ ‬собирания своей памяти в большущий роман имели потом значение и для‭ «‬Хатынской повести‭»‬.‭ ‬Ведь перебрал день за днем,‭ ‬а где и по мгновениям,‭ ‬оценил стилистически‭ (‬что серьезно,‭ ‬а что‭ ‬и с иронией‭) ‬всю войну‭ ‬— как я сам ее пережил.‭ ‬И тем самым освободился от неодолимой потребности рассказать сразу‭ ‬все‭ (‬по принципу:‭ ‬этого,‭ ‬об этом никто еще не писал‭)‬.‭ ‬После романов‭ «‬Война под крышами‭»‬ и‭ «‬Сыновья уходят в бой‭»‬ я уже мог не тащить в‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬ все,‭ ‬что знаю и‭ «‬о чем‭ ‬не писали‭»‬.‭ ‬Тем более что к этому времени‭ (‬после‭ «‬Асии‭»‬ и‭ «‬Последнего отпуска‭»‬) ощутил удовольствие писать лаконично,‭ ‬прессуя слова мыслью.
Недавно нашел первый черновик‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬помеченный‭ ‬1965‭ ‬годом,‭ ‬называлась она еще‭ «‬Власть власти‭»‬.‭ ‬Хатынь вообще не присутствовала:‭ ‬просто едут люди в свои края на партизанскую встречу.‭ ‬В автобусе том и бывший командир‭ ‬— не самый приятный для бывших партизан и даже не самый уважаемый человек.‭ ‬Хотя ведь помнят,‭ ‬что слово его,‭ ‬одобрение или неодобрение на лице,‭ ‬в глазах могли заставить пойти и на смерть.‭ ‬Да,‭ ‬это будущий Косач,‭ ‬но писался этот образ‭ «‬разоблачительно‭»‬.‭ ‬Косачевской трагедии я еще не видел,‭ ‬не ощущал.‭ ‬Но вот возникла,‭ ‬появилась рядом‭ (‬в том же автобусе‭) ‬еще одна фигура‭ ‬— Столетова,‭ ‬и будто промокашка сняла,‭ ‬забрала на себя все лишнее,‭ ‬всю черноту с Косача.‭ ‬А Косач стал проясняться совсем в другой образ‭ ‬— трагедийный.‭ (‬И так вот случается при писании,‭ ‬а почему‭ ‬— сам не знаешь.‭) ‬Тем более что к этому времени прототип появился,‭ ‬нашелся‭ (‬вот так‭ ‬— не сразу,‭ ‬а после‭) ‬и наложился на вымышленного командира.‭ ‬Это когда уже ездил в‭ ‬1968‭ ‬году с киногруппой по‭ «‬бывшим деревням‭»‬ и там пришлось разговаривать с председателем колхоза,‭ ‬брат которого партизанил,‭ ‬командирствовал‭ ‬в той же местности.
В деревне этой‭ (‬Брицаловичи Осиповичского района‭) ‬стараниями председателя поставлен памятник сожженным людям,‭ ‬пожалуй после Хатыни самый значительный из всех,‭ ‬которые довелось видеть.‭ ‬Но я понял,‭ ‬что брат председателя,‭ ‬партизанский командир,‭ ‬так и‭ ‬не приезжал сюда ни разу после войны.‭ ‬Я ничего о‭ ‬нем не знал,‭ ‬кроме того,‭ ‬что воевал он крепко,‭ ‬зло,‭ ‬хотя защитить Брицадовичи‭ ‬или спасти брицаловичевцев‭ ‬не сумел‭ (‬или не смог‭)‬.‭ ‬Не о нем‭ ‬— о себе подумалось.‭ ‬А ты на его месте приехал бы,‭ ‬приезжал бы сюда‭?‬..
Словом,‭ ‬прежний командир и публицистически разоблачительный пафос постепенно стали неинтересны самому автору‭ ‬— как только возникла‭ ‬тема‭ «‬бывших‭»‬,‭ «‬убитых‭»‬ деревень.‭ ‬Тема эта такое вовлекала в орбиту повести,‭ ‬такие вечные проблемы,‭ ‬вопросы,‭ ‬что уже никак невозможно претендовать на‭ «‬исчерпывающие‭»‬ ответы.‭ ‬Потому что и человека,‭ ‬если всерьез о нем говорить,‭ «‬исчерпать‭»‬ невозможно.‭ ‬Человек‭ ‬— тайна,‭ ‬написал осужденный‭ ‬на каторгу молодой гений Достоевский,‭ ‬и задача в том,‭ ‬чтобы разгадывать ее всю жизнь...
К‭ «‬Хатынской повести‭»‬ шел и пришел под действием разных толчков‭ ‬— изнутри и извне.‭ ‬О всех помнить и даже знать,‭ ‬по-видимому,‭ ‬невозможно,‭ ‬назову лишь некоторые.
Была поездка в деревню Ковчицы‭ ‬— в места,‭ ‬где недалеко от Березины отряд наш когда-то вел бой с немецкими фронтовыми частями.‭ ‬Засев в дзоты,‭ ‬окопы,‭ ‬которые отбили у полицаев,‭ ‬партизаны продержались с утра до вечера‭ ‬— с двумя ПТР против танков.‭ ‬Некуда было отступать‭; ‬родная стихия‭ ‬— лес‭ «‬отгорожен‭»‬ был от нас двухкилометровым чистым полем.‭ ‬Но вечером выстроившиеся в ряд танки уже низали нас,‭ ‬отступающих к лесу,‭ ‬на огненные трассы пуль...‭ ‬И вот в‭ ‬1966‭ ‬году приехали мы открывать памятник‭ ‬80‭ ‬партизанам,‭ ‬здесь погибшим.‭ ‬Участвовали в открытии,‭ ‬конечно,‭ ‬и жители деревни,‭ ‬среди них всего лишь несколько было женщин,‭ ‬которые в тот декабрьский день‭ ‬1943‭ ‬года находились в Ковчицах.‭ ‬Потому что жителей немцы,‭ ‬ворвавшись в деревню,‭ ‬перебили.‭ ‬Уже не смотрели,‭ ‬чья семья партизанская,‭ ‬чья полицейская,‭ ‬— всех.‭ ‬Одна‭ ‬из уцелевших женщин стала рассказывать,‭ ‬как их гнали к канаве,‭ ‬где уже лежали расстрелянные,‭ ‬как ее с сынком и других,‭ ‬кого поймали,‭ ‬всех уложили,‭ ‬будто поленья,‭ ‬на убитых,‭ «‬и тоже убили из автоматов‭»‬.‭ ‬И начали наваливать солому,‭ ‬чтобы сжечь трупы,‭ ‬а она все слышит:‭ «‬Думаю,‭ ‬это ж я мертвая,‭ ‬а все понимаю...‭»‬ Поискала рукой своего мальчика под соломой,‭ ‬а он теплый,‭ ‬живой:‭ «‬Это ж он угрелся на крови и заснул‭!»‬ (Потом нам многие рассказывали,‭ ‬что‭ ‬«спать хотелось‭»‬...‭ ‬Все тот же‭ «‬защитный механизм‭»‬,‭ ‬спасающий от безумия.‭) ‬Разбудила сынка‭ (‬все это под соломой,‭ ‬которую уже подожгли с краев‭) ‬осторожненько,‭ ‬чтобы только‭ ‬не испугался,‭ ‬не выдал себя:‭ «‬Сынок,‭ ‬ползи,‭ ‬за мной ползи‭»‬.‭ ‬И как-то выползли,‭ ‬за дымом до леса добрались...
У меня была любительская кинокамера,‭ ‬снял я и рассказывающих женщин из Ковчиц,‭ ‬а когда увидел их лица,‭ ‬глаза на домашнем экране,‭ ‬понял,‭ ‬как я буду писать свой‭ «‬Автобус‭»‬ (одно из первоначальных названий‭ «‬Хатынской повести‭»‬),‭ ‬О чем и как.
Для начала сочинил и подал на белорусскую киностудию сценарий документального фильма,‭ ‬назван‭ ‬его по статье,‭ ‬как раз появившейся в‭ «‬Правде‭»‬ (Фролова,‭ ‬кажется,‭ ‬статья‭)‬.‭ ‬Назвал‭ «‬Двести Лидице‭»‬.‭ ‬Двести их,‭ ‬белорусских Лидице,‭ ‬или сколько‭ ‬— не знали точно ни автор статьи,‭ ‬ни я.‭ ‬Да и вряд ли знал кто-либо в те‭ ‬1966‭—‬1967‭ ‬годы.‭ ‬Хотя,‭ ‬казалось бы,‭ ‬сколько лет уже минуло после окончания войны.‭ ‬Даже мемориал Хатынь закладывали вначале под‭ ‬119‭ ‬деревень‭ ‬— «уничтоженных‭ ‬с людьми и невосстановленных‭»‬.‭ (‬Только о‭ «‬невосстановленных‭»‬ собрали сведения по районам,‭ ‬но‭ «‬восстановленных‭»‬ и тем‭ ‬не менее все равно убитых‭ ‬— было во много раз больше‭!) ‬Сегодня и тех‭ ‬и других в Хатыни значится‭ ‬627.‭ ‬Но и это лишь самые массовые трагедии.‭ ‬За этой цифрой‭ ‬— еще более‭ ‬4000‭ (‬тысяч‭!) ‬белорусских деревень,‭ ‬испытавших карательные акции фашистов,‭ ‬сожженных деревень,‭ ‬большинство жителей которых сумели спастись‭ (‬или их выручили партизаны‭)‬.‭ ‬Во всех местностях Белоруссии это творилось,‭ ‬и везде немцы свои‭ «‬акции‭»‬,‭ «‬экспедиции‭»‬ старались изобразить‭ ‬как ответ на действия партизан,‭ ‬как‭ «‬борьбу с бандами‭»‬.‭ ‬Убьют,‭ ‬сожгут в церквях,‭ ‬амбарах,‭ ‬сараях тысячу,‭ ‬две,‭ ‬три тысячи женщин с детьми,‭ ‬а в донесениях‭ «‬наверх‭»‬ (согласно инструкциям,‭ ‬полученным оттуда же,‭ «‬сверху‭»‬) сообщают о потерях‭ «‬партизанских банд‭»‬.‭ ‬Геноцид,‭ ‬заранее распланированный,‭ ‬прятали за ложью и лицемерием:‭ ‬истребляли мирное население,‭ ‬чтобы‭ «‬снизить биологический потенциал славян‭»‬ и других народов,‭ ‬но проделывали это с обиженной миной:‭ ‬как же,‭ «‬незаконные действия партизан‭»‬ мешают им налаживать‭ «‬мирный быт населения‭»‬.‭ ‬Не желают люди‭ ‬ни на западе,‭ ‬ни на востоке‭ ‬— вот и в этой Белоруссии,‭ ‬расположенной к тому же на стратегических путях к сердцу Советской России,‭ ‬— не согласны‭ «‬мирно‭»‬ дожидаться,‭ ‬когда придет пора‭ «‬окончательного урегулирования‭»‬.‭ ‬То есть когда,‭ ‬разгромив армии главных противников и вызволив необходимые силы и средства,‭ ‬фашистская Германия займется‭ «‬дальними целями‭»‬:‭ ‬окончательно‭ «‬разгромит русских как народ‭»‬.‭ «‬Разгромит‭»‬ белорусский,‭ ‬украинский,‭ ‬польский и другие народы‭ ‬— все тем‭ ‬же способом:‭ ‬массовым истреблением мирного населения,‭ ‬голодом,‭ ‬онемечиванием.
И не только восток ждала такая судьба‭ ‬— согласно нацистским планам.‭ ‬Первые зондеркоманды,‭ ‬айнзатцкоманды,‭ ‬убивавшие белорусские деревни,‭ ‬переместились сюда с берегов Ла-Манша.‭ ‬Сначала нацелились было‭ ‬на Англию,‭ ‬и конечно же рассчитывали попасть туда рано или поздно‭ ‬— поднабравшись кровавого опыта‭ ‬на востоке.‭ ‬Для оккупированных стран востока существовало два‭ «‬плана Ост‭»‬:‭ «‬Большой‭»‬ и‭ «‬Малый‭»‬.‭ «‬Большой‭»‬ — когда придет время‭ «‬окончательного урегулирования‭»‬.‭ ‬Но в Белоруссии‭ «‬выведенные из терпения‭»‬ заправилы третьего рейха уже в‭ ‬1942‭ ‬году фактически запустили в действие‭ «‬Большой план‭»‬:‭ ‬перешли к поголовному уничтожению населения в целых районах,‭ ‬в десятках деревень подряд.‭ ‬Ну и,‭ ‬конечно,‭ ‬действовал‭ «‬конвейер‭»‬ многочисленных концлагерей.
Народ‭ ‬наш не собирался сдаваться:‭ ‬партизанские‭ ‬армии выросли в огромную силу,‭ ‬истребившую полумиллионную армию фашистских убийц,‭ ‬партизаны беспощадно громили немецкие тылы,‭ ‬парализуя коммуникации врага.
Но об этом литература наша писать,‭ ‬рассказывать стала сразу же.‭ ‬Звучала и тема‭ «‬убитых деревень‭»‬,‭ ‬но не напрямую,‭ ‬а как сопутствующая‭ (‬в романах К. Чорного и И. Шемякина,‭ ‬в рассказах,‭ ‬повестях Я. Брыля‭ ‬и др.‭)‬.‭ ‬Память о самых трагических,‭ ‬невыносимо жутких событиях жила,‭ ‬продолжала жить в народе,‭ ‬она,‭ ‬как электричество,‭ ‬копилась и в литературе.‭ ‬Да и наша личная память тревожила,‭ ‬подсказывала,‭ ‬требовала.‭ ‬В дилогии своей я тоже пытался заговорить об этом,‭ ‬но все еще с недостаточной мерой боли и понимания.‭ ‬А ведь помнил и я.‭ ‬И даже кое-что сам пережил.
Тяжелого,‭ ‬трагического в войне хватало‭ ‬на каждом шагу.‭ ‬Но‭ ‬и сейчас помнится то чувство,‭ ‬с каким,‭ ‬слышал,‭ ‬говорилось:‭ «‬Немцы выбили Парщаху‭»‬,‭ «‬Сожгли Белые,‭ ‬с людьми‭»‬,‭ «‬В Каменке немцы всех выбили‭»‬.‭ ‬Это‭ «‬всех‭»‬,‭ ‬это‭ ‬«выбили‭»‬ холодило кровь и душу.‭ ‬Что-то запредельное,‭ ‬тайно нацеленное угадывалось в этих акциях,‭ ‬что уже никак‭ ‬не диктовалось конкретной обстановкой,‭ ‬хотя немцы и их‭ «‬бобики‭»‬ — полицаи конечно же старательно сваливали всю вину на партизан.
Дошла было очередь и до нашего рабочего поселка,‭ ‬до нашей Глуши.‭ ‬Никаких особо заметных диверсий против немцев в эти летние дни и недели‭ ‬1942‭ ‬года в Глуше не случилось:‭ ‬просто дошла очередь и до нас‭ ‬— в чьих-то‭ «‬местных‭»‬ планах и расчетах.‭ ‬Согласно фашистским‭ «‬законам‭»‬,‭ ‬такое решение принять мог и командир роты,‭ ‬капитан‭ («‬гауптшарфюрер‭»‬,‭ ‬если это эсэсовец‭)‬.‭ ‬Из Бобруйска приехала большая колонна крытых машин,‭ ‬остановилась на шоссе напротив комендатуры,‭ ‬немцы‭ (‬мы сразу настороженно отметили,‭ ‬что приехали эсэсовцы‭) ‬пососкакивали и мирно расположились под соснами.‭ ‬Эти здесь,‭ ‬а другие тем временем,‭ ‬не доехав до поселка,‭ ‬слезли и уже окружали Глушу,‭ «‬растягивали сеть‭»‬.‭ ‬Словом,‭ ‬делали то,‭ ‬что до этого сотни раз отработанно проделывали в других местностях,‭ ‬с другими деревнями и поселками.‭ ‬Мы жили совсем на виду у комендатуры,‭ ‬но и она была у нас на виду.‭ ‬Мать тут же приказала:‭ «‬Уходите на хутор к Лещуну,‭ ‬они что-то задумали‭»‬.‭ ‬В этих случаях раньше всего думалось:‭ ‬будут хватать молодежь‭! ‬И мы со старшим братом‭ (‬и еще шурин,‭ ‬а также оказавшийся в доме соседский парень‭) ‬ушли тут же,‭ ‬как уходили‭ ‬не раз.‭ ‬Топоры и пилу прихватили‭ ‬— будто по дрова.‭ ‬Всех,‭ ‬кто‭ «‬пригоден‭»‬ был для отправки в Германию,‭ ‬Глуша‭ ‬— как потом обнаружилось‭ ‬— попрятала,‭ ‬матери,‭ ‬нас быстренько спровадили:‭ ‬кого‭ ‬в лес,‭ ‬кого в погреба или в‭ «‬каналы‭»‬,‭ ‬которых много было под неработающим стеклозаводом.‭ ‬Нас отправили,‭ ‬а сами остались‭ ‬— наши матери,‭ ‬потому что оставались еще малые,‭ ‬старые.‭ ‬На возможную расправу оставались‭ ‬— и так бывало не у одного Флеры Гайшуна,‭ ‬и не его одного потом мучило безысходное чувство вины перед ними,‭ ‬принявшими мученическую смерть.
Когда согнали,‭ ‬собрали всю Глушу к огромному больничному сараю‭ ‬— в огороженный колючей проволокой двор комендатуры,‭ ‬каратели увидели,‭ ‬что тут один женщины,‭ ‬дети,‭ ‬старики.‭ ‬В других случаях,‭ ‬не обнаружив молодежи в своей‭ «‬сети‭»‬,‭ ‬они с тем большей яростью расправлялись с захваченными.‭ ‬Всех,‭ ‬кто попался,‭ ‬— в огонь,‭ ‬в ямы‭! ‬То же самое проделали бы и с нашими родными,‭ ‬близкими,‭ ‬уже и приготовились,‭ ‬загнали всех в крытый соломой сарай.‭ «‬Вначале плакали,‭ ‬кричали люди,‭ ‬— рассказывала назавтра наша мама,‭ ‬— а потом какое-то безразличие пришло.‭ ‬Лежали‭ ‬все кучей,‭ ‬столько‭ ‬нас затолкали в сарай,‭ ‬и молчали‭»‬.‭ ‬Что в этот раз спасло людей,‭ ‬наших матерей от огня и страшных мук‭ ‬(а нас‭ ‬— от пожизненного казнящего чувства невольной вины‭)‬,‭ ‬даже не знаем.‭ ‬Возможно,‭ ‬соображение,‭ ‬что сотня убежавших молодых парней,‭ ‬если сжечь Глушу,‭ ‬— это уже партизаны.‭ ‬Или то,‭ ‬что Глуша расположена‭ ‬на шоссе и дома ее еще понадобятся для постоя.‭ ‬Говорили,‭ ‬что переводчик Бартель‭ (‬он из местных немцев‭) ‬все бегал,‭ ‬все отговаривал немецкое начальство.‭ ‬И,‭ ‬наверное,‭ ‬приводил те самые доводы.‭ ‬Одним словом,‭ ‬случайность сработала против‭ «‬плана‭»‬ — на этот раз,‭ ‬— но обычно побеждал‭ «‬план‭»‬.‭ ‬Так что и наша Глуша,‭ ‬и наши матери‭ ‬— с детьми,‭ ‬со стариками‭ ‬— побывали в‭ «‬хатынском сарае‭»‬.‭ ‬Вышли из него живые,‭ ‬хотя и почерневшие от пережитого‭ (‬мы с трудом узнавали их лица,‭ ‬глаза,‭ ‬когда вернулись‭ ‬назавтра из леса‭)‬,‭ ‬— вышли,‭ ‬так и не понявшие до конца,‭ ‬что это было,‭ ‬что готовилось,‭ ‬происходило.‭ ‬Как‭ ‬не понимали,‭ ‬не могли,‭ ‬не в состоянии были понять и поверить многие,‭ ‬даже опаленные хатынским огнем.‭ (‬В этом мы многократно убеждались,‭ ‬записывая потом людей для книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭) ‬Люди как бы отталкивали,‭ ‬отталкивают от себя такую правду‭ ‬— слишком тяжелую,‭ ‬мучительную.‭ ‬Вот и я,‭ ‬совсем непонятно почему и зачем,‭ ‬но и я в первом романе хотя и писал об этом‭ (‬и‭ ‬в одном,‭ ‬и в другом месте романа‭)‬,‭ ‬но все как‭ ‬бы спеша проскочить‭ ‬это место,‭ ‬побыстрее от него уйти...‭ ‬Да что я или даже Брыль,‭ ‬Быков,‭ ‬когда и вся наша литература если и затрагивала это,‭ ‬то лишь‭ «‬по касательной‭»‬.‭ ‬Кажется порой,‭ ‬что сама память нашей республики-партизанки долгие годы на этом боялась остановиться,‭ ‬задержаться‭ ‬— на самом болезненном и тяжелом.‭ ‬В‭ ‬белорусском календаре значился,‭ ‬отмеченный красным,‭ «‬день трагедии чешской деревни Лидице‭»‬.‭ ‬Свои Лидице мы не обозначали в календарях.‭ ‬Пожалуй,‭ ‬пришлось бы все дни года пометить красным.‭ ‬Но было в этом,‭ ‬сказывалось,‭ ‬возможно,‭ ‬звучало и такое:‭ ‬незачем о‭ ‬трагедиях,‭ ‬если такой массовый героизм проявили советские люди,‭ ‬белорусский народ‭! ‬Как будто можно понять,‭ ‬показать,‭ ‬оценить героизм республики-партизанки,‭ ‬не зная,‭ ‬не показывая,‭ ‬какую цену платил,‭ ‬заплатил народ за свою готовность умирать,‭ ‬но не склонить головы.‭ ‬С этим и мы столкнулись,‭ ‬авторы книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬даже в середине‭ ‬70-х,‭ ‬когда‭ ‬начали публикацию глав из книги.‭ ‬Редактору‭ «‬Маладосцi‭»‬ нашему поэту Геннадию Буравкину и авторам книги пришлось выслушать и преодолеть немало опасливо-строгих и возмущенных претензии,‭ ‬и главная претензия:‭ ‬в книге жертвенность,‭ ‬а‭ ‬не героизм‭! ‬Один так даже наших рассказчиц упрекнул в недостаточном‭ «‬героизме поведения‭»‬:‭ «‬Кто хотел найти путь к борьбе ‭—‬ находил‭!»‬ Так и сказанул,‭ ‬блестя золотом очков,‭ ‬как сталью.‭ ‬Бог ему судья,‭ ‬дураку‭! ‬Но ведь человек этот даже не понимал,‭ ‬куда он сам забрел‭ ‬— в своей уверенности,‭ ‬что ему все виднее.‭ ‬Ведь как старались каратели‭ «‬обработать‭»‬ каждую деревню‭ «‬чисто‭»‬:‭ ‬чтобы ни одного свидетеля‭ ‬не осталось‭! ‬По три раза в хату,‭ ‬в сарай возвращались:‭ ‬слушали за стеной:‭ «‬не дышат ли‭»‬,‭ ‬и снова приходили добивать.‭ ‬Так им‭ ‬не хотелось,‭ ‬чтобы кто-то потом рассказал.‭ ‬И вот нашли,‭ ‬записали более трехсот таких свидетелей‭ (‬к стыду нашему‭ ‬— лишь тридцать лет спустя‭)‬,‭ ‬они заговорили,‭ ‬да как заговорили‭! («‬Не боролись‭? ‬Да они и сейчас борются‭ ‬— словом,‭ ‬памятью своей‭!»‬ — сказал один наш писатель.‭) ‬Не дать им говорить,‭ ‬свидетельствовать‭ ‬— да это же для‭ «‬тех‭»‬,‭ ‬за‭ «‬тех‭»‬стараться‭!‬..
Но были,‭ ‬нашлись люди,‭ ‬которые понимали,‭ ‬что память‭ «‬убитых деревень‭»‬ должна быть собрана и сохранена такой,‭ ‬какой ее сберег народ.‭ ‬Что она‭ «‬не могла не быть собрана в книгу‭»‬.‭ ‬И книга появилась,‭ ‬сейчас она заинтересованно переводится в других странах.
Но вернусь,‭ ‬согласно вопросу‭ «‬Анкеты‭»‬,‭ ‬к‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬которая предшествовала документальной книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.
У повести было несколько названий:‭ ‬после публицистического‭ «‬Власть власти‭»‬,‭ «‬бытового‭»‬ «Автобус‭»‬ и‭ «‬Автобус идет через Хатынь‭»‬ появилось‭ «‬философское‭»‬ — «Время камней‭»‬ («Время собирать камни‭»‬).‭ ‬Но все эти названия обязывали,‭ ‬вынуждали определять еще и жанр:‭ «‬роман‭»‬,‭ «‬повесть‭»‬,‭ ‬а на это у меня‭ «‬перо не поворачивалось‭»‬.‭ ‬Рассказать,‭ ‬даже не рассказать,‭ ‬а дать выкричаться жестокой памяти Хатыней и холодно написать,‭ ‬что это‭ «‬роман‭»‬,‭ «‬повесть‭»‬?..
‭«‬Повествование‭»‬,‭ «‬быль‭»‬,‭ «‬Хатыни,‭ ‬о себе повествующие‭»‬ — такой смысл в названии‭ «‬Хатынская повесть‭»‬.‭ ‬Логика заглавия,‭ ‬хотя и говорили мне,‭ ‬что слишком оно публицистическое,‭ ‬диктовалась тем не менее чувством.‭ ‬Чувством жестокой правды,‭ ‬с которой нельзя‭ «‬играть‭ ‬в литературу‭»‬.‭ ‬О‭ «‬жестокости‭»‬ повести говорилось‭ (‬с пониманием‭) ‬во всех без исключения откликах на ее публикацию‭ (‬в рецензиях А. Бочарова,‭ ‬Г. Березкина,‭ ‬Д. Гранина,‭ ‬Г. Бакланова,‭ ‬И. Козлова,‭ ‬Д. Лазарева,‭ ‬М. Кузнецова и других‭)‬.‭ ‬Потому что такая степень‭ «‬жестокости‭»‬ нуждалась и в объяснении и в оправдании.‭ ‬Еще нуждалась.
А уж про книгу‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ и говорить нечего.‭ ‬Свою рецензию в‭ «‬Комсомольской правде‭»‬ М. М. Кузнецов‭ ‬начал так:‭ «‬Страшнее книги я не знаю...‭»‬ Так что,‭ ‬если и были завихрения и трудности с публикацией этих произведений,‭ ‬многое‭ (‬хотя и не все‭) ‬из временной дали видится почти закономерным,‭ ‬потому что в самой психологии нашей есть свои пороги.‭ ‬Автор или авторы через работу,‭ ‬например,‭ ‬с хатынским‭ (‬или блокадным,‭ ‬ленинградским‭)‬ материалом пороги эти преодолевают тоже не сразу,‭ ‬но все же раньше других,‭ ‬а затем туда же тащат издателей,‭ ‬читателей,‭ ‬а тех,‭ ‬естественно,‭ ‬ошарашивает,‭ ‬поначалу даже пугает непривычно жестокая правда,‭ ‬с которой авторы уже‭ «‬сжились‭»‬.‭ ‬И необходимо время,‭ ‬душевные усилия,‭ ‬желание и способность сопережить,‭ ‬не щадя своей чувствительности,‭ ‬чтобы такую литературу принять.‭ ‬Хоти бы‭ «‬по частям‭»‬.‭ ‬Так и говорили,‭ ‬писали‭ ‬нам многие:‭ «‬Не мог не читать,‭ ‬но и прочесть сразу не смог.‭ ‬Откладывал и снова возвращался‭»‬.
И тут нужна своя практика‭ ‬— читательская,‭ ‬наряду с писательской.‭ ‬Только она в конечном счете покажет:‭ ‬что допустимо,‭ ‬а что нет,‭ ‬что нравственно оправданно,‭ ‬эстетически возможно...
Помню давний наш,‭ ‬во время поездки по Грузии,‭ ‬разговор с Даниилом Граниным:‭ ‬как показывать и нужно ли вообще раскрывать все пределы жестокости,‭ ‬с которыми мы столкнулись в годы войны‭? ‬Я начал уже писать‭ «‬Карателей‭»‬,‭ ‬и мне было важно услышать мнение автора одной из самых жестоко правдивых наших повестей о войне.‭ ‬А несколько лет спустя мы вместе стали делать‭ «‬Блокадную книгу‭»‬ и уже на практике столкнулись с вопросом о нравственно допустимых пределах в раскрытии‭ (‬или‭ «‬сокрытии‭»‬) всей правды,‭ ‬которую отдавали в‭ ‬наши руки блокадники,‭ ‬— правды порой невыносимой и даже обидной для человека.‭ ‬Ведь не случайно люди так мало оставили писаной правды о трагедиях массового голода,‭ ‬непропорционально мало,‭ ‬если учесть,‭ ‬что значили такие трагедии и сколько их было за историю хотя бы нашей цивилизации.‭ ‬Человеку и человечеству свойственно не только помнить,‭ ‬но и стараться забыть.‭ ‬Пытка,‭ ‬унижение голодом не из тех событий,‭ ‬состояний,‭ ‬которые хочется сохранять в себе.‭ ‬Ведь бывает,‭ ‬что память такая смерти подобна,‭ ‬хуже смерти.‭ ‬И это не громкие слова,‭ ‬а вполне реальные ситуации.‭ ‬Вот как эта.‭ ‬Муж и жена‭ (‬врачи‭) ‬в голодном безумии...‭ ‬Словом,‭ ‬их расстреляли за трупоедство‭ (‬если не хуже‭)‬.‭ ‬Мы все‭ ‬же не могли не спросить:‭ «‬Ведь они невменяемы были‭? ‬Значит,‭ ‬неповинны‭»‬.‭ ‬— «Да,‭ ‬но их пожалели и потому расстреляли.‭ ‬Представляете:‭ ‬вернулась бы к‭ ‬ним память,‭ ‬сознание,‭ ‬что они сделали с ребенком своим‭!‬..‭»
Человеческое сознание‭ ‬— наше,‭ ‬сегодняшнее,‭ ‬— сталкиваясь с такой правдой,‭ ‬не может не пережить состояние,‭ ‬подобное шоковому.‭ ‬И вот решай:‭ ‬в пределах или‭ «‬за‭»‬ — такая правда,‭ ‬нужна,‭ ‬необходима она людям,‭ ‬даже если она и правда‭? ‬И решают‭ ‬не только авторы таких книг,‭ ‬но и читатели,‭ ‬каждый в отдельности и все сообща,‭ ‬— это мы ощутили‭ ‬по сотням писем,‭ ‬которые на дом‭ (‬и через‭ «‬Новый мир‭»‬) получаем от блокадников и от‭ «‬неблокадников‭»‬.‭ ‬Большинство писем блокадников начинаются почти криком.‭ ‬Криком облегчения,‭ ‬даже какого-то освобождения...
‭«‬Я верила,‭ ‬я чувствовала,‭ ‬что такая книга,‭ ‬именно такая,‭ ‬когда-нибудь будет.‭ ‬Каждая строчка,‭ ‬каждое слово‭ ‬— все-все правда.‭ ‬Читала и плакала.‭ ‬Я многое помню,‭ ‬хотя мне и не верят‭»‬ (Ковалева Ольга Демьяновна‭)‬.
‭«‬Да,‭ ‬это страшная правда.‭ ‬Даже себе не веришь,‭ ‬что все это было с тобой‭»‬ (Александрова Елена Николаевна.‭ ‬Ленинград,‭ ‬ул.‭ ‬Л.‭ ‬Чайкиной,‭ ‬д.‭ ‬4/12,‭ ‬кв.‭ ‬12‭)‬.
‭«‬И даже уверенности не было,‭ ‬что это когда-нибудь найдет выражение,‭ ‬и вот теперь это произошло.‭ ‬Тяжело читать,‭ ‬тяжело вспоминать‭ (‬я лишилась сна‭)‬,‭ ‬но радует,‭ ‬что это обнародовано,‭ ‬и то,‭ ‬что люди представляли абстрактно,‭ ‬теперь узнают‭ ‬— истинно‭»‬ (Блюхер‭ ‬3. В.‭ ‬Ленинград,‭ ‬проспект Металлистов,‭ ‬д.‭ ‬83,‭ ‬кв.‭ ‬99‭)‬.
‭«‬Воспоминания и обиды ожили под влиянием опубликованных Вами блокадных материалов огромной впечатляющей силы.‭ ‬Таково мое мнение.‭ ‬Думаю,‭ ‬иного и быть не может.‭ ‬Ибо блокадники-ополченцы могут твердо сказать:‭ ‬все правда,‭ ‬все,‭ ‬до последней буквы‭»‬ (подполковник в отставке Кузнецов‭ ‬М.‭ ‬Г.‭ ‬Баку,‭ ‬проспект Строителей,‭ ‬д.‭ ‬42,‭ ‬кв.‭ ‬20‭)‬.
‭«‬Тяжело было читать,‭ ‬два дня трясло,‭ ‬как в лихорадке,‭ ‬но я должна была ее прочитать...‭ ‬Мне даже легче стало на душе:‭ ‬наконец-то о блокаде,‭ ‬а значит,‭ ‬и моих родных и близких рассказана эта потрясающая правда,‭ ‬осмысленная и обобщенная‭»‬ (Вовчар Екатерина Васильевна.‭ ‬Ленинград,‭ ‬ул.‭ ‬Литераторов,‭ ‬д.‭ ‬15,‭ ‬кв.‭ ‬21‭)‬.
‭«‬Прочитав‭ «‬Главы из блокадной книги‭»‬,‭ ‬я буквально была выбита из колеи жизни.‭ ‬Волной захлестнуло меня то страшное далекое прошлое.‭ ‬Все опубликованные Вами рассказы блокадников правдивы.‭ ‬Да,‭ ‬так было.‭ ‬Выло и хуже,‭ ‬всяко было...‭ ‬В свидетельстве о смерти моего отца написано:‭ ‬«Умер от физической и‭ ‬моральной дистрофии‭»‬ (Каткова Галина Николаевна.‭ ‬Челябинск,‭ ‬ул.‭ ‬Студенческая,‭ ‬д.‭ ‬20,‭ ‬к в,‭ ‬4‭)‬.
‭«‬В записанных Адамовичем и Граниным рассказах бывших блокадников немало неточностей,‭ ‬ошибок памяти,‭ ‬случайных оговорок‭ (‬например:‭ «‬Пять углов‭ ‬— это угол Разъездной и Марата‭»‬,‭ ‬вместо‭ «‬Разъездной‭ ‬и Загородного‭»‬,‭ ‬что известно каждому ленинградцу‭)‬,‭ ‬но ни одной строки,‭ ‬ни одного слова лжи,‭ ‬никаких преувеличений...‭»‬ (Рисс Олег Вадимович.‭ ‬Ленинград,‭ ‬ул.‭ ‬Фрунзе,‭ ‬д.‭ ‬25,‭ ‬кв.‭ ‬41‭)‬.
‭«‬Не пишу о впечатлениях‭ (‬их все равно не описать‭)‬,‭ ‬а хочу только посоветовать две вещи:‭ ‬1.‭ ‬Издать‭ «‬Главы‭»‬ отдельной книгой и обязательно с фотографиями...‭ ‬2.‭ ‬Провести работу над книгой‭ (‬или книгами‭?) ‬о Великой Отечественной войне в той же,‭ ‬исключительно удачно найденной Вами форме.‭ ‬Дело это спешное‭ ‬— ведь через‭ ‬15‭—‬20‭ ‬лет участников войны просто‭ ‬не будет в живых‭»‬ (доктор технических наук Раков Михаил Аркадьевич.‭ ‬Львов,‭ ‬ул.‭ ‬Ломоносова,‭ ‬д.‭ ‬31,‭ ‬кв.‭ ‬11‭)‬.
Вот заодно ответил и на вопрос‭ «‬Анкеты‭»‬:‭ «‬Как складываются Ваши отношения с читателями‭?‬..‭ ‬Какие читательские отклики Вы получаете,‭ ‬их характер‭?»
Читатель видит,‭ ‬получает итог,‭ ‬результат.‭ ‬Но был еще и путь‭ ‬— порой сложный,‭ ‬неровный,‭ ‬с потерями.
В‭ ‬1977‭ ‬году,‭ ‬начав работу над фильмом‭ «‬Убейте Гитлера‭»‬ (экранизация‭ «‬Хатынской повести‭»‬),‭ ‬мы с режиссером Элемом Климовым стали просматривать документальные ленты о Хатынях,‭ ‬в том числе и первую по времени‭ ‬— «Хатынь,‭ ‬5‭ ‬км‭»‬,‭ ‬которую в‭ ‬1968‭ ‬году режиссер Игорь Коловский делал по моей заявке.‭ ‬Я‭ ‬удивился,‭ ‬а Элем Германович просто в ярость пришел:‭ ‬самое главное,‭ ‬ценное в фильме‭ ‬— голоса,‭ ‬рассказы людей из убитых деревень были приглушены,‭ ‬замазаны зудящим‭ «‬кинематографическим‭»‬ звуком.‭ ‬Откуда он,‭ ‬как появился‭? ‬Удивился и я.‭ ‬Хотя сам участвовал в делании фильма‭ ‬— на всех этапах.‭ ‬И должен бы помнить,‭ ‬что он не‭ «‬появился‭»‬,‭ ‬он‭ ‬был,‭ ‬но прежде я его не слышал,‭ ‬а если и слышал,‭ ‬значит,‭ ‬соглашался,‭ ‬что он,‭ ‬по крайней мере,‭ ‬не мешает,‭ ‬а вроде бы даже‭ «‬усиливает‭»‬ — намекает на мысль о чем-то роевом,‭ ‬пчелином,‭ ‬потревоженном...‭ ‬В заявке,‭ ‬в сценарии этого не было,‭ ‬а потом родилось,‭ ‬возникло‭ ‬— из чего‭? ‬И ради чего‭?
Да,‭ ‬что-то шло,‭ ‬исходило от самих авторов фильма.‭ ‬Но что-то и вошло в них,‭ ‬в авторов,‭ ‬— извне.‭ ‬В процессе работы и трудного прохождения столь непривычного‭ «‬материала‭»‬.‭ ‬За фильмом этим еще‭ ‬не стояла такая работа,‭ ‬как‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬как это было позже,‭ ‬когда о Хатынях делал документальные киноленты Виктор Дашук.
Первая реакция‭ (‬очень многих‭) ‬на наш с Коловским фильм‭ (‬и даже не фильм,‭ ‬а‭ «‬материал‭»‬) была:‭ ‬исчезло время‭! ‬Будто и не было послевоенных двадцати пяти лет.‭ ‬Сидит на скамеечке немой и‭ «‬рассказывает‭»‬ (руками‭!)‬,‭ ‬как все было:‭ ‬как гнали,‭ ‬поджигали,‭ ‬стреляли из пулемета...‭ ‬Показывает‭ ‬на пальцах,‭ ‬что шестерых детей у‭ ‬него убили...‭ ‬Крик нутряной,‭ ‬глаза,‭ ‬лицо человека,‭ ‬который сам оттуда‭ ‬— из огня,‭ ‬только что,‭ ‬чудом вырвался‭!
Или женщина:‭ ‬зарывает или раскапывает что-то,‭ ‬в земле ищет или прячет‭ (‬сняли мы ее прямо на‭ ‬огороде,‭ ‬картошку копала,‭ ‬в хату‭ ‬отказалась идти‭)‬,‭ ‬руки,‭ ‬лицо,‭ ‬рассказ‭ ‬— и все о‭ ‬том‭ ‬дне,‭ ‬который‭ ‬для нее никогда не‭ ‬кончится...
Вопрос:‭ ‬«Где‭ ‬25‭ ‬послевоенных‭ ‬лет‭?»‬ — звучал над‭ ‬Игорем Коловским не единожды.‭ ‬И тогда,‭ ‬видимо,‭ ‬появился зудящий‭ «‬кинематографический‭»‬ звук,‭ ‬который должен был приглушить‭ ‬первую‭ ‬реакцию на фильм.‭ ‬Не приглушил.‭ ‬Судьба‭ ‬фильма‭ ‬Игоря Коловского‭ ‬«Хатынь,‭ ‬5‭ ‬км‭»‬ сложилась не очень счастливо:‭ ‬несмотря на авторитетное одобрение Ромма,‭ ‬Кармена,‭ ‬Льва Гинзбурга и на диплом Оберхаузенского кинофестиваля,‭ ‬фильм старился в архиве.
А потом появились четыре киноленты Виктора Дашука‭ (‬по книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬),‭ ‬и они,‭ ‬подчеркнув значение именно простоты,‭ ‬которой первому фильму все-таки не хватало,‭ ‬еще глубже похоронили его.‭ ‬А мне его все жалко,‭ ‬наш первый фильм о Хатыни,‭ ‬— ведь через него я шел и к‭ «‬Хатынской повести‭»‬.
Киногруппа снимала рассказывающих женщин в Брицаловичах,‭ ‬в Великих Прусах,‭ ‬в Борках Кировских,‭ ‬а сценарист смотрел,‭ ‬слушал и тоже записывал их рассказы‭ ‬— в блокнот,‭ ‬думая о повести.‭ ‬Сам же это дело заварил,‭ ‬но не очень полагался на кинопленку,‭ ‬которая где-то,‭ ‬у кого-то,‭ ‬в чьем-то ведении.‭ ‬Бумага‭ ‬— не такой дефицит,‭ ‬и,‭ ‬главное,‭ ‬она на твоем столе,‭ ‬в полном твоем распоряжении.‭ ‬Я благодарен и Коловскому,‭ ‬и его фильму,‭ ‬и тому времени,‭ ‬когда мы с ним ездили,‭ ‬записывали,‭ ‬снимали,‭ ‬соглашаясь и споря.‭ ‬Но в благодарности этой заключено и чувство невольной вины:‭ ‬у повести судьба другая.‭ ‬Получилось,‭ ‬что сценарист‭ «‬подстраховался‭»‬,‭ ‬а у режиссера такой возможности не было.‭ ‬Хотя повесть‭ ‬не мягче,‭ ‬а как раз жестче фильма,‭ ‬но тут уже сработали преимущества бумаги перед кинопленкой.‭ ‬Что они,‭ ‬эти преимущества,‭ ‬не придумка моя,‭ ‬подтвердила и наша с Элемом Климовым попытка экранизировать уже‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬.‭ ‬Оказалось,‭ ‬что даже при таком первоклассном варианте,‭ ‬как режиссура Элема Климова‭ ‬— автора‭ «‬Агонии‭»‬,‭ ‬кинопленка не терпит того,‭ ‬что вполне терпимо на бумаге.‭ ‬Фильм уже не делается...
Но это если брать в сравнении.‭ ‬Потому что и на бумаге Хатыни‭ ‬— это не совсем привычная мера жестокости,‭ ‬боли.
Написал,‭ ‬закончил‭ (‬как мне казалось‭) ‬свою повесть и раздал‭ (‬как делаю обычно‭) ‬тем людям,‭ ‬мнение которых мне было необходимо для проверки собственного ощущения:‭ ‬Брылю,‭ ‬Бакланову,‭ ‬Березкину,‭ ‬Друцэ,‭ ‬Лазареву,‭ ‬Коваленко,‭ ‬ну,‭ ‬и конечно же работникам‭ «‬Дружбы народов‭»‬.‭ ‬Наиболее определенно объективную ситуацию сформулировал в одном письме Григорий Бакланов:‭ ‬мол,‭ ‬долг вы свой исполнили,‭ ‬но напечатать‭ ‬это никто,‭ ‬видимо,‭ ‬не напечатает‭! ‬Прошел год,‭ ‬второй‭ ‬— карантинный срок‭ «‬привыкания‭»‬,‭ ‬— и повесть напечатали:‭ ‬одновременно‭ «‬Маладосць‭»‬ (на белорусском языке‭) ‬и‭ «‬Дружба‭ ‬народов‭»‬.‭ ‬Чем освободили меня для работы,‭ ‬в которую мы уже вошли,‭ ‬— с Брылем и Колесником начали мы ездить по Белоруссии,‭ ‬собирать,‭ ‬делать записи для книги,‭ ‬которую назвали потом‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.
Работал над‭ «‬Хатынской повестью‭»‬ довольно долго‭ ‬— с‭ ‬1965-го по‭ ‬1971-й.‭ ‬Переписывал раз двенадцать,‭ ‬а повесть все более и как бы изнутри‭ ‬— от рассказов белорусских женщин,‭ ‬услышанных,‭ ‬записанных,‭ ‬живущих в сознании,‭ ‬в чувстве,‭ ‬— раскалялась.‭ ‬Они и сейчас,‭ ‬те рассказы людей из убитых деревень,‭ ‬присутствуют в повести:‭ ‬как бы выжгли‭ «‬нишу‭»‬ в повести и остались в ней.‭ ‬Рассказы эти‭ ‬— «прообраз‭»‬ тех,‭ ‬что составили потом книгу‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬— жгли,‭ ‬выжигали,‭ ‬раскаляли‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬,‭ ‬давая всему,‭ ‬что вошло в нее,‭ ‬меру правды и боли.‭ ‬А годы,‭ ‬когда повесть писалась,‭ ‬— ведь это время Вьетнама:‭ ‬мир содрогнулся ознобно,‭ ‬услышав,‭ ‬узнав о‭ ‬Сонгми,‭ ‬напоминавшем и предупреждающем.‭ ‬А другие каратели,‭ ‬португальские,‭ ‬играли в‭ «‬футбол‭»‬ черными головами жертв африканских Хатыней,‭ ‬Сонгми‭ ‬— об этом тоже писали газеты...‭ ‬Все как бы повторялось,‭ ‬но уже под тенью зловещих ракет с атомными боезарядами.‭ ‬Так что само наше время было гулким резонатором для рассказов женщин из убитых белорусских деревень.‭ ‬Тут в пору было кликать‭ ‬на подмогу великих:‭ ‬помогайте,‭ ‬без вас не одолеть,‭ ‬они уже прошли по нашей земле‭ ‬— и,‭ ‬чтобы их загнать назад,‭ ‬мы заплатили двадцатью,‭ ‬а человечество‭ ‬— пятьюдесятью миллионами жизней‭! ‬Но они и сегодня присутствуют в мире,‭ ‬действуют‭ ‬— те,‭ ‬кто готов за свой‭ «‬прогресс‭»‬ потребовать не то что‭ «‬сто миллионов голов‭»‬ (как предрекал,‭ ‬сам боясь верить,‭ ‬Достоевский‭)‬,‭ ‬а уже миллиарды‭!
«Присутствуя‭»‬ в мире,‭ ‬империализм,‭ ‬милитаризм,‭ ‬фашизм в новейших обличьях и облачениях,‭ ‬вооруженные сверхбомбой,‭ ‬способны исказить самосознание человека и человечества‭ ‬— всей современной цивилизации.‭ ‬Об этом и говорил один из великих гуманистов нашего времени‭ ‬— Альберт Швейцер,‭ ‬голос которого,‭ ‬наряду с голосами Толстого,‭ ‬Достоевского и многих других великих,‭ ‬автор‭ «‬Хатынской повести‭»‬ собирался включить в текст повести‭ ‬— в контекст с голосами женщин из деревни Борки,‭ ‬Великие Прусы,‭ ‬Рудня...
‭ ‬В статье‭ «‬Доверие и взаимопонимание‭»‬ Альберт Швейцер говорит:‭ ‬«Атомное оружие должно быть отвергнуто,‭ ‬однако‭ ‬не только‭ ‬по соображениям разума,‭ ‬но и по более глубоким соображениям,‭ ‬внушаемым нам нравственными принципами культуры.‭ ‬По вине атомного оружия мы,‭ ‬не отдавая себе отчета,‭ ‬сошли с пути,‭ ‬ведущего к созданию нравственной культуры.‭ ‬Наша готовность применить это чудовищное,‭ ‬нечеловеческое оружие,‭ ‬хотя мы и‭ ‬не признаемся себе в этом,‭ ‬сделала бы нас бесчеловечными.‭ ‬Под его властью мы перестали бы быть цивилизованными людьми.‭ ‬Пора окончить эту ужасную главу в истории человечества‭»‬.‭ ‬В кн.:‭ ‬Альберт Швейцер‭ ‬— великий гуманист XX века.‭ ‬Воспоминания и статьи.‭ ‬М.,‭ «‬Наука‭»‬,‭ ‬1970,‭ ‬с.‭ ‬235.‭
Когда зал суда в Нюрнберге,‭ ‬весь встав и повернувшись весь,‭ ‬долго,‭ ‬как бы не веря,‭ ‬не понимая,‭ ‬смотрел‭ ‬на себе подобных‭ ‬— после просмотра документальных фильмов об Освенцимах и Хатынях,‭ ‬— на главных убийц смотрел,‭ ‬на этих‭ «‬человекоподобных‭»‬,‭ ‬да разве думали люди,‭ ‬что мысль об убийстве‭ ‬— уже атомной бомбой‭ ‬— 100,‭ ‬200,‭ ‬300‭ ‬миллионов перестанет поражать,‭ ‬вызывать крик ужаса и протеста,‭ ‬сможет стать‭ «‬привычной‭»‬ (о чем предупреждал Швейцер‭)?! ‬Что уже заговорят о‭ «‬половине человечества‭»‬,‭ ‬которая трупами‭ «‬ляжет‭»‬ в‭ «‬фундамент будущего счастья‭»‬...
Тут уж действительно самое время звать,‭ ‬взывать к великим,‭ ‬которые и на одну‭ «‬слезинку‭»‬ одного ребенка не хотели дать согласия...
В более ранних вариантах‭ «‬Хатынской повести‭»‬ Толстой,‭ ‬Достоевский,‭ ‬авторы Старого и Нового заветов,‭ ‬Ганди,‭ ‬Альберт Швейцер и другие великие присутствуют,‭ ‬говорят,‭ ‬пророчествуют,‭ ‬объясняют,‭ ‬предупреждают...‭ ‬Но мои‭ «‬собственные рецензенты‭»‬ все восстали против‭ ‬— и Брыль,‭ ‬и Бакланов,‭ ‬и Друцэ,‭ ‬и Лазарев.‭ ‬Автор какое-то время еще держался за цитаты из великих‭ ‬— как за‭ «‬леса‭»‬,‭ ‬а потом все же снял их.‭ ‬Когда поверил,‭ ‬что‭ «‬стены‭»‬ достаточно поднялись и не завалятся.
Конечно,‭ ‬они,‭ ‬мои рецензенты,‭ ‬были‭ ‬правы.‭ ‬Я слишком рисковал.‭ ‬Я и без того пошел на риск,‭ ‬когда после авторской сцены сожжения деревни Переходы решился дать живые рассказы реальных людей‭ ‬— о таких же событиях.‭ ‬Рассказы эти могли полностью уничтожить одну из главных сцен повести.
А тут хотел,‭ ‬наряду со своей собственной публицистикой‭ (‬споры Флориана Петровича с Бокием‭)‬,‭ ‬дать еще слово Толстому и Достоевскому.‭ ‬Так и прихлопнул бы все свои умные мысли.
Советовали убрать и сами споры,‭ ‬всю публицистику,‭ ‬но тут я заупрямился.‭ ‬И не потому,‭ ‬что поверил,‭ ‬будто удалось мне‭ (‬или моим персонажам‭) ‬понять и объяснить‭ «‬расчеловеченного человека‭»‬.‭ (‬Что это не так,‭ ‬свидетельствует следующая моя,‭ ‬семилетняя уже,‭ ‬похоже,‭ ‬что бесконечная работа над повестью‭ «‬Карателя‭»‬,‭ ‬где об этом же‭ ‬— напрямую.‭)
И все-таки я не выбросил,‭ ‬оставил споры Флориана Петровича с Бокием,‭ ‬всю эту‭ «‬философскую публицистику‭»‬,‭ ‬— отчасти,‭ ‬кажется,‭ ‬из соображений психологических,‭ ‬Обожженному телу нужен холод:‭ ‬вон как Флера хватается вспухшей ладонью‭ ‬за приклад винтовки,‭ ‬за холодные кирпичи,‭ ‬за землю‭!‬..
Мне казалось,‭ ‬что и воспаленному сознанию читателя‭ ‬— после хатынских сцен понадобится‭ «‬холод‭»‬.‭ ‬Человек,‭ ‬увидев,‭ ‬услышав такое,‭ ‬не может не спрашивать:‭ ‬да что же это,‭ ‬да как это могло быть‭? ‬Как люди могли‭?
И‭ ‬не заговорить с читателем об этом напрямую,‭ ‬не увести его глаза на время от огня и боли‭ ‬— значит рисковать,‭ ‬что он или начнет‭ «‬привыкать‭»‬ и уже перестанет воспринимать,‭ ‬или ‭—‬ что еще хуже‭ ‬— заподозрит автора в каком-то художественном садизме.
Товарищ позвонил из Москвы и вместо‭ «‬здравствуй‭»‬ — «Сволочь ты‭!»‬ — «Откуда ты узнал,‭ ‬что сволочь‭?»‬ — «Жена из-за твоей повести‭ ‬не спала ночь,‭ ‬и я всю ночь мучился,‭ ‬отпаивал ее.‭ ‬И уж извини,‭ ‬надо было что-то говорить,‭ ‬я и говорил:‭ «‬Врет он все,‭ ‬и все они,‭ ‬белорусы,‭ ‬врут‭!»
Так вот,‭ «‬публицистика‭»‬ — как бы вместо воды холодной...
Но если‭ ‬до конца честно‭ ‬— все эти объяснения родились,‭ ‬пришли на ум потом,‭ ‬а писалась вся‭ «‬публицистика‭»‬ не ради чего-то,‭ ‬а потому что и самому автору кричать хотелось...
Об авторах,‭ ‬много раз переписывающих свои произведения,‭ ‬говорят обычно как о добросовестных тружениках.‭ ‬Но сами-то они знают,‭ ‬что они гурманы:‭ ‬без устали мечтают не столько о последней,‭ ‬сколько о первой‭ (‬снова и снова первой‭) ‬странице,‭ ‬без конца стремятся,‭ ‬спешат,‭ ‬рвутся к наслаждению первой,‭ ‬чистой страницей.‭ ‬Дорвался,‭ ‬выводишь заново первые строки,‭ ‬абзац,‭ ‬и такое чувство,‭ ‬какое,‭ ‬помню,‭ ‬бывало в младших классах:‭ ‬устал от старой,‭ ‬нескончаемой тетрадки с каракулями и кляксами,‭ ‬спрячешь,‭ «‬потеряешь‭»‬ ее и берешь новую и радостно веришь,‭ ‬что даже почерк в новой будет красивый.
В этом смысле одно мучение с большим романом:‭ ‬пока доберешься до первой страницы‭! ‬То ли дело повесть:‭ ‬каждые полгода переворачивай новые варианты‭ ‬— как блин‭ ‬на сковородке.‭ ‬Потому,‭ ‬кажется,‭ ‬и задержался на этом жанре.‭ ‬И уже посматриваешь‭ ‬на рассказ,‭ ‬новеллу:‭ ‬там с первой страницы можешь и не уходить.
А если серьезно об этом говорить,‭ ‬то‭ ‬и серьезно будет то же самое:‭ ‬повесть привлекает относительно легкой обозримостью ее площади.‭ ‬Ведь в произведении все связано со всем,‭ ‬и если брать чувство пишущего,‭ ‬то очень важно сознавать,‭ ‬что все подконтрольно твоему взору и слуху,‭ ‬ничто не ускользает.‭ ‬И потому действительно с облегчением и новой надеждой возвращаешься к первой странице,‭ ‬к новому варианту:‭ ‬любое изменение в середине,‭ ‬в конце,‭ ‬любое добавление что-то смещает,‭ ‬меняет во всем корпусе повести,‭ ‬должно отозваться и отзывается и на первых страницах.‭ ‬А измененные первые требуют уточнения и дальше...
Постоянную вибрацию,‭ ‬колебания всего корпуса повести от малейшего толчка на любой странице,‭ ‬от‭ «‬упавшего‭»‬ слова,‭ ‬фразы‭ ‬— так‭ ‬и хочется это сравнить с‭ «‬эффектом Луны‭»‬ (которую даже заподозрили в пустотелости‭!)‬.
Снова и снова переписываешь,‭ ‬и конца,‭ ‬кажется,‭ ‬этому не будет...
Кто граблями сдвигал валки сена,‭ ‬знает,‭ ‬помнит радостное,‭ «‬эпическое‭»‬ ощущение,‭ ‬когда узенькие грабли превращаются в широкозахватный,‭ ‬гонящий огромную копну агрегат.‭ ‬Сначала гребешь и движешься в любую сторону,‭ ‬но лишь до тех пор,‭ ‬пока не скопилась перед тобой гора,‭ ‬а дальше она как бы сама себя‭ ‬направляет‭ ‬— только по прямой,‭ ‬и чем труднее толкать,‭ ‬тем хочется быстрее двигаться,‭ ‬набрать разгон,‭ ‬чтобы было скольжение.‭ ‬Вот так,‭ ‬всей массой,‭ ‬и повесть к концу движется и тебя направлять начинает‭ ‬— когда уже достаточно наработано,‭ ‬скопилось.‭ ‬Свернуть в сторону уже не так легко.‭ ‬Не то что в первых вариантах.‭ ‬И совершается как бы обязательная эпизация повести‭ ‬— к финалу.‭ ‬Скапливаясь,‭ ‬вырастая,‭ ‬материал захватывает перед собой все‭ ‬шире...
Конечно,‭ ‬все это лишь про собственные ощущения:‭ ‬у других по-другому.‭ ‬Но и у других тем не менее ищешь и находишь свое.‭ ‬Помню,‭ ‬с каким предвкушением и беспокойством смотрел‭ «‬Рим‭»‬ Феллини,‭ ‬ждал финала:‭ ‬как же все это можно завершить,‭ ‬в узел свести‭ ‬— весь этот фейерверк памяти и фантазии‭? ‬Но‭ «‬беспокоился‭»‬ напрасно:‭ ‬не был бы то Феллини‭! ‬В конце понеслись по опустевшим улицам и площадям ночного Рима орды новых варваров на грохочущих мотоциклах‭ ‬— и все обрело законченный смысл.‭ ‬Эпический финал‭ ‬— это второе дыхание повести,‭ ‬он подобен горизонту,‭ ‬который и хочет быть частью земного пространства и стремится оторваться от него,‭ ‬быть где-то там,‭ ‬чтобы все к нему дотягивалось и не могло дотянуться...
Финал‭ «‬Хатынской повести‭»‬ найден много случайно.‭ ‬И всякий раз пугает эта случайность самого необходимого:‭ ‬а что,‭ ‬если бы не попалась она на дороге‭? ‬Ведь без‭ «‬кольцевого боя‭»‬ уже сам‭ ‬не мыслишь‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬.‭ ‬Кажется,‭ ‬что ради него она и писалась.‭ ‬Ну,‭ ‬а не приедь я тогда в‭ ‬Бобруйск,‭ ‬не разговорись с бывшим партизаном Раменчиком Степаном Иосифовичем и не расскажи он мне про такой бой...‭ ‬Да,‭ ‬рассказ его был лишь толчком,‭ ‬который вынес наверх то,‭ ‬что в моей памяти тоже хранилось,‭ ‬толчком,‭ ‬от которого заработало и воображение‭ ‬— в определенном направлении.‭ ‬Но ведь именно этот толчок понадобился,‭ ‬а другой мог направить воображение по-другому.‭ ‬И как бы я заканчивал повесть‭? ‬Как-то закончил бы,‭ ‬и тоже,‭ ‬наверное,‭ «‬эпически‭»‬.‭ ‬Но в это уже не веришь.‭ ‬Как не хочет верить отец любимой дочери,‭ ‬что у него‭ «‬вместо‭ ‬нее‭»‬ мог быть сын.‭ ‬Хотя сам когда-то,‭ ‬может быть,‭ ‬ждал сына.
Да,‭ ‬случайность,‭ ‬и всегда удивляешься,‭ ‬как чуду,‭ ‬что она подоспевает кстати и вовремя.‭ ‬Но чтобы ее настичь,‭ ‬нужную тебе случайность,‭ ‬для этого и превращаешься в нечто вроде‭ «‬локатора‭»‬,‭ ‬который без устали ощупывает все вокруг‭ (‬и внутри тоже‭!)‬.‭ ‬И днем и во сне даже.‭ (‬И даже если совсем не до повести тебе:‭ ‬ведь я поехал в Бобруйск по печальному поводу:‭ ‬тяжело заболел близкий человек.‭)
Люди по-разному пишут,‭ ‬и,‭ ‬очевидно,‭ ‬нет хороших или плохих способов,‭ ‬важен результат.‭ ‬Я,‭ ‬например,‭ ‬не умею писать вещь по частям,‭ ‬не всю сразу.‭ ‬Она постепенно выступает,‭ ‬вся‭ ‬— как на фотобумаге в проявителе.‭ ‬Помню,‭ ‬в‭ ‬детстве рисовал я,‭ ‬как все самоучки:‭ ‬сначала глаз или‭ ‬нос‭ ‬— до полной видимости,‭ ‬затем ухо,‭ ‬волосы навешивал на человека.‭ ‬Будто из‭ «‬конструктора‭»‬ собирал.‭ ‬А когда студент-художник Виктор Сущеня‭ (‬в‭ «‬Войне под крышами‭»‬ — Виктор Петреня‭) ‬пытался показать,‭ ‬как надо делать,‭ ‬чтобы человеческий образ,‭ ‬пейзаж и т.‭ ‬п.‭ ‬равномерно выступали из бумаги,‭ ‬из мягкой,‭ ‬а затем все более густой‭ ‬и твердой штриховки,‭ ‬я еще сопротивлялся:‭ ‬мой способ казался мне вернее,‭ ‬интереснее.‭ ‬Сначала глаз,‭ ‬потом нос...‭ ‬Но вот прозу пишу его способом:‭ «‬заштриховывая‭»‬ площадь повести сразу всю,‭ ‬от начала до конца.‭ ‬То,‭ ‬что уже в первых вариантах найдено,‭ ‬в следующих проступает яснее,‭ ‬четче,‭ ‬а что не найдено,‭ ‬отыскиваешь при следующем переписывании,‭ ‬не задерживаясь,‭ ‬если даже текст не удовлетворяет.‭ ‬Расчет на разгон мысли,‭ ‬чувства,‭ ‬настроения,‭ ‬на то,‭ ‬что при новом переписывании наконец‭ «‬проступит‭»‬ и на том месте,‭ ‬где была пустота или слишком общо,‭ ‬невыразительно.‭ ‬Что-то появляется на страницах,‭ ‬что-то,‭ ‬не удержавшись,‭ ‬пропадает,‭ ‬сваливается,‭ ‬к каждой детали идешь через всю повесть,‭ ‬добиваясь,‭ ‬чтобы все было связано со всем не только‭ «‬сюжетно‭»‬ или‭ ‬мыслью,‭ ‬но и настроением.‭ ‬А настроение вещь капризная,‭ ‬на нем,‭ ‬как на велосипеде,‭ ‬легче удержаться,‭ ‬непрерывно,‭ ‬стремительно двигаясь...‭ ‬Конечно,‭ ‬и это очень субъективно.‭ ‬Я,‭ ‬например,‭ ‬боюсь машинки:‭ ‬она создает ложное чувство‭ «‬окончательности‭»‬,‭ «‬ясности‭»‬,‭ ‬когда этого еще нет.‭ ‬Другим машинка не мешает,‭ ‬а помогает,‭ ‬мне же надо,‭ ‬чтобы до самого последнего варианта,‭ ‬до полной опустошенности все,‭ ‬что в тебе есть,‭ ‬стекало с руки.‭ ‬И только когда появилось наконец ощущение,‭ ‬что страницы,‭ ‬фразы,‭ ‬слова и как бы даже буквы твои наполнены,‭ ‬напряглись изнутри,‭ ‬пульсируют,‭ ‬и уже не хочется вернуться на первую страницу‭ ‬— тут можно и на машинку.‭ ‬Теперь можно и даже нужно:‭ ‬лучше увидишь,‭ ‬яснее,‭ ‬как бы со стороны,‭ ‬текст,‭ ‬пропорции,‭ ‬что получается,‭ ‬а что лишнее...
В какой шкаф ни сунешься‭ ‬— громадное что-то,‭ ‬чужое,‭ ‬не твое.‭ ‬Рукописи,‭ ‬А ведь когда-то жил на‭ ‬этих страницах,‭ ‬годами в‭ ‬них жил.‭ ‬Теперь же папки с твоим почерком‭ ‬— будто покинутые коконы,‭ ‬высохшие,‭ ‬мертвые.‭ ‬Жизнь переместилась в печатный текст,‭ ‬в книгу.‭ ‬Началась‭ «‬жизнь книги‭»‬ — то,‭ ‬о чем есть вопрос в‭ ‬«Анкете‭»‬.
Вопреки ожиданиям жизнь‭ «‬Хатынской повести‭»‬ сложилась благополучно.‭ ‬Но когда повесть вышла в свет,‭ ‬автор уже весь был в другой работе‭ ‬— делалась книга‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬.‭ ‬Из всех рецензий на‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬ «отрицательной‭»‬ была одна,‭ ‬и эта единственная принадлежала автору повести.‭ ‬В интервью‭ «‬Литературному обозрению‭»‬ я высказался в том смысле,‭ ‬что‭ «‬Хатынская повесть‭»‬ — «литературное поражение‭»‬.‭ ‬На что редактор журнала иронично заметил:‭ ‬нужно быть очень самокритичным автором или же очень самонадеянным,‭ ‬чтобы такое сказать.‭ ‬Но дело все же не в качествах автора,‭ ‬а‭ ‬в особенности материала,‭ ‬с которым он столкнулся.‭ ‬Я говорил и сейчас считаю,‭ ‬что,‭ ‬если бы раньше прослушал все рассказы,‭ ‬которые составили книгу‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬то есть до написания‭ «‬Хатынской повести‭»‬,‭ ‬делать‭ «‬литературу‭»‬ об этом не смог бы,‭ ‬не осмелился.‭ ‬Смог,‭ ‬осмелился,‭ ‬успел лишь потому,‭ ‬что только прикоснулся к обжигающей хатынской правде‭ (‬в тех первых поездках с киногруппой‭)‬,‭ ‬и оставался еще простор для домысливания,‭ ‬воображения,‭ ‬творчества.‭ ‬А потом,‭ ‬объездив всю Белоруссию,‭ ‬мы такую правду на себя обрушили,‭ ‬что не до литературы стало.‭ ‬В пору вообще было усомниться в ее возможностях‭ ‬— в способности литературы это поднять,‭ ‬такое вместить,‭ ‬выразить.
Впрочем,‭ ‬не я один так подумал,‭ ‬почувствовал,‭ ‬Василь Быков переслал мне письмо писателя Александра‭ ‬Бахвалова,‭ ‬автора известного романа‭ «‬Нежность к ревущему зверю‭»‬.‭ ‬В письме этом острее и продуманнее,‭ ‬чем у меня,‭ ‬говорилось обо всем об этом.‭ ‬С разрешения Александра Александровича Бахвалова привожу некоторые его мысли:
‭«‬И я хорошо понимаю Адамовича,‭ ‬когда он говорит:‭ «‬После всего нами услышанного,‭ ‬записанного,‭ ‬собранного в книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ вроде бы ничего не стоит написать еще одну повесть,‭ ‬роман написать...‭ ‬Только зачем‭? ‬После таких рассказов,‭ ‬такой правды‭!‬..‭ ‬Но то же самое,‭ ‬что закрывает‭ ‬путь,‭ ‬так же и открывает его‭ ‬— только совсем в другом направлении‭»‬.‭ ‬Очень верно‭! ‬Дальше идти некуда.‭ ‬Нужно возвращаться.‭ ‬В этом направлении ничего равного сказать невозможно.‭ ‬Толстой не прибавил бы ни строчки.‭ ‬Более того:‭ ‬гений Толстого отступил бы перед тем,‭ ‬что являет собой эта книга.‭ ‬Но она-то как раз и напоминает о толстовском,‭ ‬т.‭ ‬е.‭ ‬человеческом,‭ ‬не опосредствованном теориями видении,‭ ‬понимании и отображении правды.‭ ‬«Другое направление‭»‬ — попытаться дать равнозначную по искренности,‭ ‬а значит,‭ ‬и силе воздействия картину мира,‭ ‬сотворившего народ без милосердия‭ ‬— немцев сороковых годов,‭ ‬нас с вами той же поры‭ ‬— от руководящих теориями,‭ ‬командующих фигур до простого крестьянина,‭ ‬нашу подлинную‭ (‬не официальную‭) ‬сущность.‭ «‬Другое направление‭»‬ — это в конечном счете истинное отображение человека из Европы,‭ ‬этой‭ «‬огненной деревни‭»‬ первой половины XX века.‭ ‬Чтобы сравниться с Толстым,‭ ‬нужна не только‭ «‬правда войны‭»‬ (гнойник,‭ ‬как известно,‭ ‬заключительная фаза воспалительного процесса‭)‬,‭ ‬а прежде всего правда мира‭»‬.
Очень угадал автор письма настроение,‭ ‬направление мыслей,‭ ‬под влиянием которых я,‭ ‬задним числом,‭ ‬заговорил о‭ «‬литературном поражении‭»‬.
‭«‬Не обижайте‭ «‬Хатынскую повесть‭»‬,‭ ‬я ее люблю‭»‬,‭ ‬— написал мне Владимир Огнев.‭ ‬А повесть,‭ ‬как бы и впрямь обидевшись на автора,‭ ‬в укор ему,‭ ‬стала получать премии,‭ ‬переводиться...
Важным и полезным для меня результатом этой истории‭ (‬внутренней‭) ‬было то,‭ ‬что я укрепился в убеждении,‭ ‬что чувство‭ «‬литературного поражения‭»‬ после всякой написанной вещи‭ ‬— почти нормальное‭ ‬состояние и,‭ ‬пожалуй,‭ ‬самое плодотворное.‭ ‬Ведь пишешь не потому,‭ ‬что тебе все ясно и хочется этой‭ ‬ясностью поделиться с другими,‭ ‬а наоборот‭ ‬— чтобы‭ «‬мысль разрешить‭»‬,‭ ‬от которой житья нет.‭ ‬Которую и сама жизнь никак‭ ‬не разрешит.‭ ‬Тут возможна лишь какая-то степень приближения,‭ ‬а не исчерпанность.‭ ‬Всегда ставишь цель,‭ ‬которая явно выше твоих возможностей,‭ ‬сил,‭ ‬и через работу‭ (‬отсюда бесконечные варианты‭) ‬пытаешься к ней дотянуться.
В нашем деле не поражение опасно,‭ ‬а боязнь его,‭ ‬страх перед ним.‭ ‬Ничего нет опаснее,‭ ‬чем нацеливать себя‭ ‬на обязательный успех и‭ ‬— еще хуже‭ ‬— «шедевр‭»‬.‭ ‬Сколько воль и талантов сломилось о первый успех,‭ ‬от страха,‭ ‬что вторая,‭ ‬третья вещь окажутся совсем‭ ‬не шедеврами.‭ ‬Тут-то и начинается эксплуатация уже найденного,‭ ‬открытого,‭ ‬работа наверняка,‭ ‬с оглядкой и фактически вполсилы,‭ ‬даже если человек весь извелся в работе.
Очень близки мне и понятны Гранин,‭ ‬Залыгин,‭ ‬которые всегда делают не то,‭ ‬чему уже научились,‭ ‬что им дается,‭ ‬удавалось,‭ ‬а всякий раз роют на‭ ‬новом месте‭ ‬и новым способом,‭ ‬совершенно по-другому.‭ ‬Чтобы Залыгину выйти к мудрой и ясной,‭ ‬при всей ее сложности,‭ «‬Комиссии‭»‬,‭ ‬ему необходимо было‭ (‬теперь это видно‭) ‬после‭ «‬Иртыша‭»‬ пройти-пробиться и через‭ «‬Южноамериканский вариант‭»‬,‭ ‬и сквозь‭ «‬Соленую Падь‭»‬...
Вот уж действительно:‭ ‬бояться‭ ‬поражений‭ ‬— в‭ ‬литературу не ходить‭!
Без такого настроения,‭ ‬пожалуй,‭ ‬не осмелился бы на еще одну повесть о войне,‭ ‬которую я‭ ‬назвал:‭ «‬Каратели‭»‬...
1979

МЫСЛЬ РАЗРЕШИТЬ
‭ ‬Ответы на вопросы‭ «‬Литературной газеты‭»‬ (июль‭ ‬1979‭ ‬г.‭)‬.

‭—‬ Александр Михайлович,‭ ‬в одном из своих выступлений вы высказали сомнение,‭ ‬что после книги‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ когда-либо вернетесь,‭ ‬осмелитесь писать о войне что-либо‭ «‬художественное‭»‬.‭ ‬И тем не менее написали,‭ ‬как нам известно,‭ ‬готовитесь публиковать.‭ ‬Какая это повесть,‭ ‬о чем и что заставило написать ее‭?

— Война ушибла нашу память на всю жизнь,‭ ‬и мы‭ ‬в своих писаниях к теме войны возвращаемся снова и снова,‭ ‬сколько бы ни зарекались...‭ ‬Но после работы над документальной книгой о белорусских Хатынях действительно было такое чувство:‭ ‬что может значить твой ручеек перед этим морем и бездонностью народной трагедии,‭ ‬правды,‭ ‬памяти‭? ‬Что ты еще можешь поведать миру о войне после них‭ ‬— женщин из Хатыней или блокадного Ленинграда‭?!
Один русский критик выразил это так,‭ ‬когда прочитал‭ ‬опубликованные‭ «‬Октябрем‭»‬ хатынские истории:‭ «‬Мне сейчас смешно читать воспоминания про то‭ (‬назвал автора‭)‬,‭ ‬как тридцать лет назад недалеко от его особы разорвалась бомба‭!»
Хотя новая моя повесть‭ «‬все о том же‭»‬,‭ ‬но тут я‭ ‬не соперничал с народной памятью.‭ ‬Взял то,‭ ‬что за ее горизонтом,‭ ‬перед чем и она тоже останавливалась в недоумении,‭ ‬с растерянностью,‭ ‬мучительным вопросом:‭ «‬Как могли они и кто они,‭ ‬эти люди,‭ ‬если они это делали‭?»‬ Повесть,‭ ‬тему долгое время обозначал для себя напрямую:‭ ‬«Каратели‭»‬.‭ ‬В‭ «‬Хатынской повести‭»‬ и‭ ‬в нашей коллективной книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ рассказано о тех и те рассказывают,‭ ‬кого убивали.‭ ‬А здесь‭ ‬— о тех,‭ ‬кто убивал.‭ ‬Об этом берешься писать‭ ‬не потому,‭ ‬что именно тебе известны ответы на‭ «‬проклятые вопросы‭»‬ и ты спешишь их огласить,‭ ‬а как раз потому,‭ ‬что мучают и‭ ‬не даются и эти вопросы и ответы на них.‭ ‬Нелегко‭ «‬мысль разрешить‭»‬:‭ ‬кто же они‭ ‬— нелюди среди людей,‭ ‬как из человека делают это и что с ним при этом делается‭?‬..‭ ‬Почти девять лет,‭ ‬пока работал‭ ‬над повестью,‭ ‬смотрел‭ ‬в прошлое сквозь эту тему,‭ ‬проблему,‭ ‬а прошлое с годами не удалялось,‭ ‬а как бы приближалось.‭ ‬Укрупняясь,‭ ‬настигало.‭ ‬Пока не обрушилось на сознание и совесть землян кампучийским кошмаром‭!‬..
Да что же за явление такое‭ ‬— эти массовые,‭ ‬организованные преступления,‭ ‬совершаемые людьми‭ (‬как бы их ни называли мы‭)‬,‭ ‬и постижимо ли это в художественном произведении,‭ ‬то есть психологически,‭ ‬через психологию‭? ‬И надо ли это постигать,‭ ‬ради чего‭?
То,‭ ‬что совершалось,‭ ‬например,‭ ‬в Белоруссии‭ ‬в годы фашистской оккупации,‭ ‬можно определить как‭ «‬атомную войну обычными средствами‭»‬.‭ ‬По кровавому итогу,‭ ‬результату:‭ ‬убит каждый четвертый житель‭ (‬а в некоторых местностях‭ ‬— каждый третий‭)‬,‭ ‬десятки городов уничтожены,‭ ‬сожжено более девяти тысяч деревень и шестьсот из них‭ ‬— вместе с людьми‭!‬..‭ ‬И везде работали они‭ ‬— каратели.‭ ‬Сколько же должно было их быть,‭ ‬убийц-исполнителей‭! ‬А за ними стояли убийцы-теоретики,‭ ‬вдохновители,‭ ‬распоряжавшиеся жизнями,‭ ‬судьбами миллионов людей из столицы‭ «‬тысячелетнего рейха‭»‬! Куда уйти от этого вопроса,‭ ‬от правды,‭ ‬когда уже заявил о себе и азиатский вариант того же явления‭? ‬Орудия убийства самые допотопные‭ ‬— мотыги,‭ ‬а результат еще более‭ «‬атомный‭»‬ — будто нейтронные бомбы лопались‭!‬ И направляли этот‭ «‬мотыжный фашизм‭»‬ тоже‭ «‬теоретики‭»‬ и тоже из далекой,‭ ‬из чужой столицы.
На какой-то стадии работы название вещи изменилось и даже жанр:‭ ‬«Гипербореи.‭ ‬Документально-фантастическая повесть‭»‬ (сам я к этому уже привык и собираюсь такое предложить‭)‬.
Она действительно документальная,‭ ‬эта повесть,‭ ‬в своей основе:‭ ‬были,‭ ‬жили‭ ‬на Могилевщине Борки‭ ‬— деревня из семи поселков‭ (‬1830‭ ‬жителей‭)‬,‭ ‬и был,‭ ‬действовал‭ «‬спецбатальон‭»‬ Оскара Дирлевангера,‭ ‬убивший эту,‭ ‬самую большую,‭ ‬страшную‭ ‬из белорусских Хатыней,‭ ‬и еще около двухсот деревень...
За всем за этим‭ ‬— документы.‭ ‬Ну,‭ ‬а‭ «‬фантастика‭»‬ — в том лишь смысле,‭ ‬что наше сознание даже‭ «‬документ‭»‬ не готово признать,‭ ‬принять,‭ ‬когда он свидетельствует о такой правде.‭ ‬И чем реальнее,‭ ‬тем фантастичнее...
Но и название повести требует пояснения.‭ ‬Был,‭ ‬существовал,‭ ‬утверждают историки,‭ ‬такой народ‭ ‬— гипербореи,‭ ‬гиперборейцы,‭ ‬жили то ли на севере от светлого,‭ ‬теплого античного мира‭ («‬брр,‭ ‬бореи‭!»‬),‭ ‬то ли в далекой Азии‭ ‬— никто точно не знает.‭ ‬За словом этим‭ ‬— историческая пустота.‭ ‬Потому-то и появляется соблазн заполнить ее своим собственным содержанием,‭ ‬заново.‭ ‬До революции даже журнал издавался с таким названием:‭ «‬Гиперборей‭»‬.‭ ‬А у Фридриха Ницше‭ «‬гипербореи‭»‬ — предтеча сверхчеловека‭ («‬Здесь‭ ‬быть врачом,‭ ‬здесь быть неумолимым,‭ ‬здесь действовать ножом,‭ ‬— это надлежит нам,‭ ‬это наш род любви к человеку,‭ ‬с которым живем мы‭ ‬— философы,‭ ‬мы‭ ‬— гипербореи...‭»‬).
‭«‬Штурмбатальон‭»‬ Дирлевангера фигурировал и‭ ‬на Нюрнбергском процессе.‭ ‬Там прозвучало и слово:‭ «‬экспериментальный‭»‬ — при допросе одного из приближенных Гиммлера,‭ ‬начальника штаба‭ «‬по борьбе с партизанами‭»‬ Бах-3елевски.‭ ‬Дескать,‭ ‬для работы по сокращению славянского населения начали формировать такие вот‭ «‬спецкоманды‭»‬ — из уголовников,‭ ‬убийц,‭ ‬подонков самых различных национальностей.‭ ‬Не обходя и местных фашистов в тех странах,‭ ‬где предстояло работать.‭ ‬Своих уже не хватало:‭ ‬слишком‭ ‬широкозахватные были планы и много работы.
Фашизм всегда пытался‭ (‬и ныне пытается‭) «‬интернационализироваться‭»‬.‭ ‬Хотя,‭ ‬казалось бы,‭ ‬как это возможно,‭ ‬если все фашисты‭ «‬свою‭»‬ нацию объявляют единственно достойной уважения и даже существования‭? ‬Но классовый эгоизм,‭ ‬международная ненависть этих подонков‭ (‬так их называл Томас Манн‭) ‬к революционным силам оказываются сильнее и их логики,‭ ‬и даже национального эгоизма.‭ «‬Спецбатальон‭»‬ Дирлевангера‭ ‬— реально существовавший и тот,‭ ‬что в повести,‭ ‬— и есть такой вот экспериментальный,‭ ‬коричневый‭ «‬интернационал‭»‬ убийц в действии.‭ ‬Когда фашизм уйдет‭ (‬будет уничтожен‭)‬,‭ ‬говорил Хемингуэй,‭ ‬окажется,‭ ‬что его‭ ‬история‭ ‬— это история убийств,‭ ‬убийц,‭ ‬и только.‭ ‬Да,‭ ‬это история.‭ ‬Но ее пытаются творить заново на самых неожиданных континентах.‭ ‬Чтобы быть гипербореем,‭ ‬не обязательно жить в‭ ‬30‭—‬40-е годы в Европе или в‭ ‬70-е‭ ‬— в Азии.‭ ‬Достаточно им быть‭!‬..
Так что же происходит с теми,‭ ‬кто становится или кого делают‭ «‬гипербореем‭»‬? Что в них рушится,‭ ‬а что в них внедряют‭? ‬Как это совершалось‭ ‬— какова механика и процесс расчеловечивания человека‭? ‬Что‭ «‬срабатывало‭»‬ в нем самом и как его затягивало в страшную машину,‭ ‬которую непрерывно совершенствовали и налаживали‭ «‬теоретики‭»‬? Об этом прежде‭ ‬всего повесть‭ «‬Гипербореи‭»
В окончательном варианте‭ ‬— «Каратели.‭ ‬Радость ножа,‭ ‬или Жизнеописания гипербореев‭»‬..
Не знаю более точных слов об этом явлении и,‭ ‬может быть,‭ ‬самых нужных сегодня,‭ ‬чем вот эти‭ ‬— толстовские:
‭«‬Если можно признать,‭ ‬что что бы то ни было важнее чувства человеколюбия,‭ ‬хоть на один час и хоть в каком-нибудь одном,‭ ‬исключительном случае,‭ ‬то нет преступления,‭ ‬которое нельзя было бы совершить над людьми,‭ ‬не считая себя виноватым...‭»
По книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ мы сделали пять документальных фильмов:‭ ‬четыре‭ ‬— кинорассказы жертв геноцида,‭ ‬один‭ ‬— он называется‭ «‬Последнее слово‭»‬ — об убийцах,‭ ‬которые прошли‭ «‬школу‭»‬ сродни дирлевангеровской‭ (‬режиссер фильмов Виктор Дашук‭)‬.
Жутко наблюдать,‭ ‬как и сейчас,‭ ‬тридцать с лишним лет спустя,‭ ‬срабатывает все тот же внутренний‭ «‬механизм‭»‬:‭ ‬любой ценой длить существование,‭ ‬даже когда жизнь потеряла человеческий смысл‭! ‬На этом многое строилось в батальоне Дирлевангера.‭ ‬Отнимали у человека все:‭ ‬Родину,‭ ‬родню,‭ ‬прошлое,‭ ‬будущее,‭ ‬само имя.‭ ‬Тем,‭ ‬что принуждали‭ (‬а он соглашался‭!)‬убить ребенка,‭ ‬женщину.‭ ‬А ему оставляли одно лишь существование.‭ ‬Но чтобы оно длилось,‭ ‬надо было все время платить‭ ‬— чужими жизнями.‭ ‬И он платил,‭ ‬а за свою цеплялся с тем большей жадностью,‭ ‬чем страшнее было жить...‭ ‬И вот теперь,‭ ‬через три десятилетия,‭ ‬окончательно рушится не по праву прожитая среди обыкновенных людей жизнь вчерашнего‭ «‬сверхчеловека‭»‬.‭ (‬О,‭ ‬как это бесконечно много,‭ ‬оказывается,‭ ‬— быть обыкновенным,‭ ‬быть просто человеком‭!) ‬Уже и дети его,‭ ‬рожденные и выросшие за эти годы,‭ ‬узнали,‭ ‬кто‭ ‬и что он‭ ‬— их отец.‭ ‬От их знания и оцепенения надо бы под землю лезть,‭ ‬а он,‭ ‬гиперборей,‭ ‬мучим‭ ‬не этим,‭ ‬а все тем же:‭ ‬как продлить существование‭!‬..‭ ‬Чужими жизнями платить за свою было и легче и‭ ‬привычнее.‭ ‬А теперь своей‭ ‬— за чужие‭! ‬Не готов.‭ ‬И какая изощренность в самооправдании,‭ ‬даже когда вроде бы казнят себя словами.‭ ‬Не эта ли‭ «‬механика‭»‬ давала возможность,‭ ‬позволяла им жить как ни в чем не бывало среди людей и даже растить детей‭? («‬Которых я,‭ ‬— стыдливо выдавливает из себя признание,‭ ‬— вот таких,‭ ‬когда-то расстреливал‭»‬.‭)
Среди них‭ ‬— даже женщины попадались‭! ‬Помните,‭ ‬в‭ «‬Правде‭»‬ о такой особи рассказывалось.‭ ‬Но,‭ ‬оказывается,‭ ‬батальон формируется,‭ ‬можно сформировать из таких особей.‭ ‬Про это мы тоже читали:‭ «‬В‭ ‬20‭ ‬километрах от Лаокая расположен вьетнамский городок Батшат.‭ ‬Захватив его,‭ ‬собрали всех детей города на рыночную площадь.‭ ‬Ножами,‭ ‬саблями им отрубали головы,‭ ‬руки,‭ ‬ноги.‭ ‬Невероятно,‭ ‬но это совершили...‭ ‬женщины.‭ ‬Китайский женский батальон вырезал всех детей в Батшате‭!»
Один из путей такого‭ «‬прогресса‭»‬ по-гиперборейски всемерное укорачивание‭ «‬идей‭»‬.‭ ‬Орудие поскорострельнее,‭ ‬идеи покороче‭! ‬А самая испытанная и коротенькая из них:‭ ‬мы всегда,‭ ‬во всем и перед всеми правы,‭ ‬потому что это мы‭! ‬Мы‭ ‬— белые,‭ ‬мы‭ ‬— желтые,‭ ‬мы,‭ ‬мы,‭ ‬мы,‭ ‬у нас‭ ‬— самый-самый‭!‬..‭ ‬И мы призваны всем‭ «‬преподать урок‭»‬!
У того же Ницше:‭ «‬Мы открыли счастье,‭ ‬мы знаем путь,‭ ‬мы‭ ‬нашли выход из целых тысячелетий лабиринта...‭ ‬Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности,‭ ‬как...‭ ‬сострадание...‭»
На место системы ценностей,‭ ‬выстраданной человечеством за него его историю,‭ ‬— демагогия и властолюбие очередного фюрера и его коротенькие‭ «‬идеи‭»‬,‭ ‬всеми способами внедряемые.‭ ‬А способов все больше.
И вот из человека начинает выступать существо,‭ ‬которое неизвестно как и назвать,‭ ‬а потому назовем хотя бы так‭ ‬— гиперборей‭! ‬У них своя‭ «‬шкала ценностей‭»‬,‭ ‬взаимооценок:‭ ‬«Когда‭ ‬возвращались‭ ‬из‭ ‬Борок‭ ‬домой,‭ ‬кто-то рассказал,‭ ‬что Русецкий Андрей расстрелял по приказу Иванова Афанасия целую семью.‭ ‬Тогда же все смеялись,‭ ‬что,‭ ‬когда Русецкий расстреливал,‭ ‬у‭ ‬него тряслись руки‭»‬ (из показаний бывшего карателя‭)‬.
Чтобы опустить человека в бездну палачества,‭ ‬сооружалась длинная лестница фюрерства:‭ ‬от ротэн‭ ‬— шар‭ ‬— обершар‭ ‬— гауптшар и пр.‭ ‬и пр.‭ ‬фюреров‭ ‬— вплоть до‭ «‬просто фюрера‭»‬ Адольфа Гитлера.‭ ‬Он в‭ ‬поести тоже‭ «‬самоисповедуется‭»‬ по-гиперборейски‭ ‬— в главе‭ «‬Чем выше обезьяна взбирается‭ ‬по дереву,‭ ‬тем лучше виден ее зад‭»‬.‭ ‬Есть у людей такая поговорка.

‭—‬ Вы ссылаетесь,‭ ‬Александр Михайлович,‭ ‬на мысли и авторитет Толстого,‭ ‬и это,‭ ‬конечно,‭ ‬понятно:‭ ‬литература,‭ ‬в том числе и белорусская,‭ ‬когда встает вопрос о психологической сложности жизни,‭ ‬снова и снова обращается к опыту великого Толстого.‭ ‬В чем,‭ ‬на ваш взгляд,‭ ‬заключается верность современных писателей толстовской традиции в изображении человека на войне‭?

— Мне кажется,‭ ‬что наше время все больше ставит вопрос о совмещенном воздействии Толстого‭ ‬— Достоевского на литературу вообще,‭ ‬а‭ «‬военную‭»‬ — в особенности.‭ «‬Параллельные‭»‬ пути сверхгениев если‭ ‬не сошлись,‭ ‬то значительно сблизились во времени.‭ ‬И главное,‭ ‬что их сближает в нашем восприятии,‭ ‬— сопряжение человека и человечества в единой тревожной,‭ ‬огромной мысли:‭ ‬как человеку жить с людьми,‭ ‬по каким законам добра и зла,‭ ‬что обещает гибель,‭ ‬а что‭ ‬— спасение‭? ‬Слишком многое обострилось‭ (‬и многое прояснилось‭) ‬из того,‭ ‬что и Толстой и Достоевский‭ ‬— каждый своим путем‭ ‬— обнаружили в мире и в человеке.‭ ‬Обнаружилось и сошлось в‭ ‬нашем времени столько и такое,‭ ‬что‭ ‬нам уже мало‭ ‬одного Толстого или‭ ‬одного Достоевского.
Это если о сегодняшнем их воздействии‭ ‬на литературу.‭ ‬Но конечно же современные военные писатели не одинаково‭ «‬расположены‭»‬ по отношению к двуглавому Эльбрусу:‭ ‬один‭ «‬со стороны‭»‬ Толстого,‭ ‬другие‭ «‬со стороны‭»‬ Достоевского.‭ ‬И,‭ ‬разумеется,‭ ‬способны перемещаться все ближе к опыту и проблемам именно Достоевского.
В произведениях Толстого и Достоевского‭ ‬— на вершине мировой литературы‭ ‬— совершился гениальный‭ «‬взрыв‭»‬,‭ ‬с которого началось то ускорение в самопознании человека,‭ ‬которое сравнить можно разве что‭ ‬с ускорением естественнонаучного познания в XX веке.
А началось‭ ‬— если иметь в виду все-таки Толстого‭ ‬— с неожиданной,‭ ‬казалось,‭ ‬непереносимой искренности всего лишь одного человека перед самим собой‭ ‬и перед людьми.
Махатма Ганди сказал:‭ «‬Он был самым правдивым человеком своего времени‭»‬.
Да,‭ ‬гений‭! ‬Но,‭ ‬может быть,‭ ‬как раз искренности гений.‭ «‬Ненормально‭»‬ было количество его ежедневных записей о своих мыслях,‭ ‬о чувствах и поступках,‭ «‬ненормально‭»‬ было и качество их‭ (‬в смысле правдивости,‭ ‬откровенности‭)‬»
И.‭ ‬Бунин.‭ ‬Освобождение Толстого.‭ ‬Собрание сочинений,‭ ‬т.‭ ‬9.‭ ‬М.,‭ «‬Художественная литература‭»‬,‭ ‬1967,‭ ‬с.‭ ‬120..
Не его ли пример безусловной искренности и жажды истины,‭ ‬даже если правда,‭ ‬истина для нас,‭ ‬людей,‭ ‬и обидная и больно ранит‭ (‬но зато и исцеляет‭!)‬,‭ ‬— не это ли сегодня особенно важно в толстовской традиции‭?
Да что мы,‭ ‬писатели,‭ ‬или литература‭! ‬Этого же,‭ ‬все большей искренности и ответственности перед собой и миром,‭ ‬человечеством,‭ ‬требует наше кризисное время и от политики государств,‭ ‬и от исторической памяти самих народов.‭ ‬Без такой ответственности и искренности как распутать сложнейший клубок вселенских проблем и противоречий,‭ ‬с которыми человечество до сего времени жило и выжило,‭ ‬но в атомную эпоху с которыми лучше бы расстаться‭?‬..
Среди неизжитых и опаснейших противоречий и проблем века‭ ‬— все тот же старый шовинизм и агрессивный национализм,‭ ‬сегодня маскирующиеся,‭ ‬охотно рядящиеся в‭ «‬социалистические‭»‬ одежды.‭ (‬Чем‭ ‬не пренебрегал,‭ ‬кстати,‭ ‬даже германский нацизм.‭) ‬Не кто иной,‭ ‬как Толстой,‭ ‬назвал национализм‭ ‬и шовинизм,‭ ‬прикрываемые‭ «‬патриотизмом‭»‬,‭ ‬— «последним прибежищем негодяев‭»‬.‭ ‬Не из-за этого ли укрытия выскакивают и набрасываются ‭—‬ снова и снова‭! ‬— на людей те самые‭ «‬каратели-гипербореи‭»‬? А стены укрытия,‭ ‬убежища,‭ ‬за которыми прячутся бывшие и копятся будущие‭ «‬гипербореи‭»‬,‭ ‬— из чего они сложены,‭ ‬возводятся‭? ‬Не из предрассудков ли и честных людей,‭ ‬их беспамятства и неспособности хотя бы иногда посмотреть на самих себя глазами соседей,‭ ‬со стороны‭? ‬Все перед всеми всегда правы‭! ‬А кто же обидчики‭? ‬Только не мы‭! ‬Как-то пришлось беседовать с одним турецким журналистом,‭ ‬и он очень недоумевал,‭ ‬что‭ ‬«немцы могли такое творить,‭ ‬о чем вы написали‭»‬.‭ (‬Он прочел опубликованные‭ «‬Октябрем‭»‬ документальные рассказы о зверствах нацистов в Белоруссии.‭) ‬Человек недоумевал,‭ ‬расспрашивал,‭ ‬а меня мучило другое:‭ ‬ведь он совершенно искренне не‭ ‬помнит,‭ ‬забыл ту страницу истории,‭ ‬которая миру известна как‭ «‬армянская трагедия‭»‬! А забыл,‭ ‬не помнит потому,‭ ‬что память эта неприятна ему...
Осенью‭ ‬1978‭ ‬года мы,‭ ‬небольшая группа литераторов,‭ «‬связанных с кино‭»‬,‭ ‬побывали в ФРГ‭ ‬— по приглашению писательской организации‭ «‬Коге‭»‬.‭ ‬Встречались с читательской и зрительской аудиторией,‭ ‬с писателями и студентами,‭ ‬бывали дома у добрых и гостеприимных людей‭ ‬— в Миндене,‭ ‬Ерлангене,‭ ‬Нюрнберге,‭ ‬Мюнхене.‭ ‬В общем и впечатления от людей,‭ ‬нас принимавших,‭ ‬самые хорошие,‭ ‬а беседы,‭ ‬даже‭ ‬споры‭ ‬— потому что и мы не стеснялись говорить,‭ ‬рассказывать,‭ ‬например,‭ ‬о наших Хатынях,‭ ‬— все проходило без предвзятости,‭ ‬с желанием услышать друг друга.‭ ‬И та застольная историйка,‭ ‬о которой я хочу рассказать,‭ ‬не была каким-то вызовом или желанием оскорбить чьи-то чувства‭ ‬— ничего подобного‭! ‬Она тем и поучительна,‭ ‬что люди,‭ ‬вполне доброжелательные,‭ ‬продемонстрировали и обнаружили,‭ ‬как это непросто,‭ ‬нелегко порой бывает‭ ‬— друг друга услышать и понять.‭ ‬Валентин Ежов заговорил о том,‭ ‬что в ГДР будет ставиться‭ ‬немецко-советский фильм,‭ ‬где рассказывается о берлинском мальчике:‭ ‬его глазами‭ ‬— агония столицы фашистского рейха и т.‭ ‬д.‭ ‬И‭ ‬— о удача‭! ‬Один из наших гостеприимных хозяев‭ ‬— как раз такой бывший берлинский мальчик‭!‬..‭ ‬Что,‭ ‬как вы помните‭? ‬— нам,‭ ‬конечно,‭ ‬любопытно.‭ ‬С братиками и сестричками,‭ ‬с матерью сидели в подвале,‭ ‬а все рушилось,‭ ‬дым,‭ ‬пламя...‭ ‬И вдруг дверь распахнулась:‭ ‬на пороге солдат с автоматом и в ушанке‭! (‬Бог его знает,‭ ‬может,‭ ‬и был в ушанке‭? ‬А может,‭ ‬потому,‭ ‬что в ужасе ждали такого:‭ ‬по плакатам‭!) ‬Вошел,‭ ‬ничего,‭ ‬и вдруг вскинул автомат и застрочил.
‭—‬ По вас‭?!
— По портрету.‭ ‬Отца портрет.
Сказал об отце,‭ ‬и‭ ‬на глазах‭ ‬— слезы,‭ ‬голос пресекся.‭ ‬Неушедшая детская или уже взрослая обида...‭ ‬За отца,‭ ‬за портрет‭? ‬Или за пережитый испуг‭?
Я не выдержал,‭ ‬все-таки белорус‭!
— Не по детям,‭ ‬а по портрету‭!
— Да...
‭—‬ В мундире был‭? ‬Отец ваш.
‭—‬ Да,‭ ‬конечно...
‭—‬ А вы не подумали,‭ ‬не тогда,‭ ‬сейчас,‭ ‬что где-то в Белоруссии или‭ ‬на Украине такой вот в мундире тоже прострочил‭ ‬— но не по фотографиям,‭ ‬а‭ ‬по живым детям‭? ‬И это могли быть дети того солдата в ушанке.
‭—‬ Мой отец‭?!
Было,‭ ‬конечно,‭ ‬но чтобы‭ «‬мой отец‭»‬!..‭ ‬А чьи же отцы и руки это натворили‭?
Как это нелегко,‭ ‬непросто человеку‭ ‬— выйти за границы своего и своего народа опыта,‭ ‬чтобы совместно с другими искать выхода из‭ «‬лабиринта тысячелетий‭»‬,‭ ‬но не‭ ‬по-ницшеански,‭ ‬не с ножом в‭ ‬зубах искать,‭ ‬не по-гиперборейски,‭ ‬а по-человечески...‭ ‬Само время вынуждает,‭ ‬и человек,‭ ‬человечество выход найти обязаны.
1979

С ЧЕГО ПОШЛА,‭ ‬НАЧИНАЛАСЬ‭ «‬БЛОКАДНАЯ КНИГА‭»
Интервью белорусскому альманаху‭ «‬Братэрства‭»‬,‭ ‬1982‭ ‬г.

Алесъ Михайлович‭! ‬В выступлениях по телевидению,‭ ‬в интервью Даниил Гранин,‭ ‬когда разговор о Вашей с ним книге,‭ ‬не раз отмечал,‭ ‬что‭ «‬идея‭ «‬Блокадной книги‭»‬ принадлежит белорусскому писателю‭»‬.‭ ‬Выглядит это несколько парадоксально,‭ ‬если не знать,‭ ‬что за этим стоит,‭ ‬как оно начиналось,‭ ‬с чего.‭ ‬Не расскажете ли про это...

Получилось как-то само собой.‭ ‬Хотя теперь,‭ ‬когда работа сделана,‭ ‬начинаешь думать,‭ ‬что были,‭ ‬были какие-то невидимые,‭ ‬но сильные токи‭ ‬— от‭ ‬Хатыней к блокадным ленинградским трагедиям и что токи эти,‭ ‬импульсы как раз и направляли мысли и намерения одного из авторов книги о Хатынях‭ ‬— направляли на Ленинград.
На Даниила Гранина вышел,‭ ‬когда решил этим заняться сам.‭ ‬Потому что сначала об этом не думал,‭ ‬лишь хотелось поджечь той работой,‭ ‬что проделана была в Белоруссии,‭ ‬чей-то энтузиазм в Ленинграде.‭ ‬А ты тут причем и кто тебя просил,‭ ‬просит‭? ‬Понимаю,‭ ‬что это так,‭ ‬сам над собой издевался,‭ ‬однако что-то заставляло.‭ ‬И‭ ‬не что-то,‭ ‬а именно то,‭ ‬что война была на всех одна‭ ‬— Отечественная:‭ ‬что в‭ ‬Белоруссии,‭ ‬что в Ленинграде.‭ ‬Кроме того,‭ ‬внутренний гул от долгой работы над книгой‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬ все еще продолжался и,‭ ‬может быть,‭ ‬тоже подталкивал,‭ ‬требовал какого-то продолжения...‭ ‬Тем более,‭ ‬что во мне уже жило несколько ленинградских историй,‭ ‬таких же пронзительных и мучительных,‭ ‬как‭ ‬наши хатынские.‭ ‬И услышал я их,‭ ‬кстати,‭ ‬от Галины Максимовны Горецкой,‭ ‬дочери классика нашей литературы Максима Горецкого,‭ ‬когда ездил в Ленинград к семье писателя‭ ‬— писал книгу о его трагической судьбе и замечательных произведениях.‭ ‬Вон сколько случайностей и как тем‭ ‬не менее все выглядит закономерно связанным с‭ «‬Блокадной книгой‭»‬:‭ ‬трагедии наши вели,‭ ‬привели поиск к ленинградским,‭ ‬потому,‭ ‬очевидно,‭ ‬что они,‭ ‬трагедии века,‭ ‬как подземные реки,‭ ‬связаны,‭ ‬сливаются.‭ ‬Хотя бы вот эти истории,‭ ‬разве не стоят они в одном ряду с памятью,‭ ‬болью‭ «‬огненных деревень‭»‬?
...Женщина-мать,‭ ‬чтобы спасти остальных детей от близкой смерти,‭ ‬не заявляет до конца месяца об умершем ребенке‭ (‬хлебные карточки‭!)‬,‭ ‬прячет замерзший трупик в шкафу.
...Пункт приема детей-сирот,‭ ‬которых собирали в жутко тихих домах‭ «‬бытовые отряды‭»‬:‭ ‬принесли девочку,‭ ‬санитарка,‭ ‬добрая душа,‭ ‬целует голодного плачущего ребенка.‭ ‬Оглянулась:‭ ‬все дети выстроились в рядочек,‭ ‬чтобы и их поцеловала...
Я много читал о ленинградской блокаде,‭ ‬но сердцем понял,‭ ‬как себя чувствовал там человек,‭ ‬лишь после этих простеньких историй,‭ ‬услышанных,‭ ‬как я уже говорил,‭ ‬от Галины Максимовны Горецкой.
И я их пересказал аудитории‭ ‬— после таких же,‭ ‬хатынских‭ ‬— на одном‭ ‬из заседаний,‭ ‬собранном в Москве тогдашним председателем бюро по публицистике и очерку Константином Михайловичем Симоновым.‭ (‬Кажется,‭ ‬в‭ ‬1971‭ ‬или в‭ ‬1972‭ ‬году‭)‬.‭ ‬Пересказал,‭ ‬чтобы‭ ‬сообщить о книге‭ «‬Я из огненной деревни‭»‬,‭ ‬которую мы,‭ ‬белорусы,‭ ‬делаем,‭ ‬и одновременно узнать,‭ ‬делают ли что-либо похожее ленинградцы.‭ ‬Ведь это рядом стоит:‭ ‬трагедия деревень и города в современной тотальной войне.‭ ‬Кто-то из ленинградцев подходил,‭ ‬говорили об этом,‭ ‬обсуждали.
Но‭ ‬не слышно было,‭ ‬чтобы кто-то взялся,‭ ‬и,‭ ‬когда мне пришлось‭ (‬уже в‭ ‬1974‭ ‬г.‭) ‬быть у Федора Абрамова,‭ ‬я сделал попытку ему навязать эту работу.
‭—‬ Там у меня крестьянский сундук стоит‭ ‬— вот кто хозяин моего времени‭! ‬— пожаловался Федор Александрович.‭ ‬— Пока не доберусь до дна...
Но тут же сообщил,‭ ‬что заполняется сундук быстрее,‭ ‬нежели опорожняется.‭ ‬Каждое лето писатель сидит,‭ ‬живет в своей Верколе,‭ ‬в Пинежском районе‭ ‬— рядом с‭ «‬Пряслиными‭»‬ и другими героями будущих книг о судьбах русской деревни...
Только после этого я осмелился подумать,‭ ‬что,‭ ‬видимо,‭ ‬сам буду делать книгу о ленинградской блокаде,‭ ‬подобную нашей‭ «‬Огненной деревне‭»‬.‭ ‬Конечно,‭ ‬в соавторстве с кем-либо из ленинградцев.‭ ‬Кроме Федора Абрамова,‭ ‬с которым знаком еще с‭ ‬1950‭ ‬г.,‭ ‬ближе других ленинградцев знал Даниила Гранина,‭ ‬но больше заочно‭ ‬— по произведениям его,‭ ‬превосходным эссе и через короткую переписку‭ (‬как раз по поводу его эссе о Пушкине и Булгарине‭)‬.
Написал ему о нашей белорусской книге,‭ ‬о том,‭ ‬как вижу ленинградскую.‭ ‬Даниил Александрович сразу отозвался:‭ ‬да,‭ ‬все верно,‭ ‬но где‭ ‬найти время на такую работу‭? ‬Время‭ ‬— с этой категорией бытия у Гранина отношения самые строгие.‭ (‬Не случайно он автор удивительной книги‭ «‬Эта странная жизнь‭»‬,‭ ‬в которой,‭ ‬при всей Гранинской сдержанности,‭ ‬звучит гимн человеку,‭ ‬который за свою сознательную жизнь не потерял,‭ ‬не упустил из-под своего контроля ни одной минуты времени.‭ ‬Ни одной‭ ‬— в буквальном смысле‭)‬.‭ ‬Нужно было убеждать занятого больше,‭ ‬чем ты сам,‭ ‬человека,‭ ‬что эта работа‭ ‬— для него лично и вообще‭ ‬— самая важная,‭ ‬главная.‭ ‬Тем более,‭ ‬что он вправе спросить:‭ «‬Почему за такую работу должен браться писатель‭? ‬Она скорее журналистская‭»‬...
‭—‬ Но хотите,‭ ‬я найду вам толковых соавторов‭?
И мы собрались на квартире Даниила Александровича:‭ ‬кроме нас‭ ‬— еще трое.‭ ‬Хозяин,‭ ‬как бы подчеркивая важность‭ «‬исторического момента‭»‬,‭ ‬щелкнул клавишей магнитофона,‭ ‬включил:
‭—‬ Ну,‭ ‬выкладывайте,‭ ‬Александр Михайлович,‭ ‬свои идеи.
Я‭ ‬— все с начала:‭ ‬о‭ ‬нашей белорусской книге,‭ ‬которая уже частично опубликована в журналах‭ «‬Октябрь‭»‬ и‭ «‬Неман‭»‬,‭ ‬о том,‭ ‬что блокада ждет...
‭—‬ А вы читали книги о блокаде‭? ‬— строго и недоверчиво спросили меня.‭ ‬— Или хотя бы знаете,‭ ‬сколько их уже написано‭? ‬И документальных‭ ‬— не десятки,‭ ‬сотни‭!
И я увидел себя со стороны‭ ‬— глазами тех двух ленинградских журналистов.‭ (‬О третьем ‭—‬ особый разговор‭)‬.‭ ‬Чудак‭ (‬если не хуже‭)‬,‭ ‬забежал в чужой двор,‭ ‬где люди с пеленок живут,‭ ‬и хочет,‭ ‬пытается хозяевам показать,‭ ‬где и что у них есть,‭ ‬зарыто,‭ ‬лежит,‭ ‬стоит...
Столько книг‭ ‬— и хороших‭ ‬— сделано,‭ ‬написано,‭ ‬а он‭ ‬хочет что-то заново открыть,‭ ‬будто нога писательская там не ступала‭!‬..
Они были по-своему правы,‭ ‬видимо,‭ ‬не сумел,‭ ‬не удалось мне убедить,‭ ‬что книга‭ ‬— хотя и действительно много уже написано‭ ‬— не будет лишь повторением или даже дополнением,‭ ‬а чем-то совершенно иным.‭ ‬И не благодаря нашей гениальности,‭ ‬а потому лишь,‭ ‬что начнем с самого простого и сделаем самое простое:‭ ‬дадим,‭ ‬позволим наконец выговориться самой блокаде,‭ ‬собственным голосом выговориться,‭ ‬выкричаться,‭ ‬выплакаться...
Из троих лишь Дмитрий Терентьевич Хренков понял,‭ ‬о чем речь,‭ ‬но и он вынужден был отказаться:
‭—‬ Я взялся бы,‭ ‬но ведь это такое трудоемкое дело,‭ ‬а‭ ‬на мне целое издательство‭!‬..
Когда гости ушли,‭ ‬хозяин,‭ ‬на глазах у которого я столь сокрушительно провалился со своими‭ «‬идеями‭»‬,‭ ‬видимо,‭ ‬пожалел меня.‭ (‬Тем более,‭ ‬что и его миссия‭ ‬— сосватать мне соавторов‭ ‬— тоже потерпела крах‭)‬.
‭—‬ Ну раз так,‭ ‬возьмусь я‭!‬..
Назавтра мы поехали записывать первого блокадника.‭ ‬5‭ ‬апреля‭ ‬1975‭ ‬года‭ ‬— это я хорошо помню.‭ ‬Куда-то на улицу Шелгунова,‭ ‬по адресу,‭ ‬который мне дала все она же,‭ ‬Галина Максимовна Горецкая.‭ ‬Блокадную историю ее знакомой я уже знал в пересказе и рассчитывал,‭ ‬во всяком случае хотел,‭ ‬чтобы и Даниила Александровича сразу‭ «‬зацепило и потащило‭»‬.‭ ‬Хотя и знал‭ (‬по прежнему опыту‭)‬,‭ ‬что нужно набраться терпения и тогда из‭ ‬10‭—‬12‭ ‬рассказов-воспоминаний одно получите потрясающее.‭ ‬Но здесь мне хотелось,‭ ‬чтобы сразу же услышать,‭ ‬записать именно такое...
Чуда,‭ ‬к сожалению,‭ ‬не произошло.‭ ‬И,‭ ‬действительно,‭ ‬лишь десятая или одиннадцатая ленинградка нам рассказала такое и так,‭ ‬что сразу открылся нам уровень правды,‭ ‬безоглядной искренности,‭ ‬трагизма,‭ ‬который‭ «‬сделает книгу‭»‬.‭ ‬Это‭ ‬— рассказ бывшего командира‭ «‬группы самообороны‭»‬,‭ ‬жактовского коменданта‭ «‬жилых объектов‭»‬ — Дмитриевой.‭ ‬Той самой,‭ ‬о которой в первой части‭ «‬Блокадной книги‭»‬ мы не могли не написать:‭ «‬Эта бессмертная,‭ ‬эта вечная Мария Ивановна‭»‬.
Не буду подробно рассказывать,‭ ‬как мы‭ ‬— вдвоем или каждый из нас самостоятельно‭ ‬— искали адреса блокадников,‭ ‬телефоны,‭ ‬ездили,‭ ‬ходили,‭ ‬знакомились,‭ ‬расспрашивали,‭ ‬записывали.‭ ‬От человека к человеку,‭ ‬от квартиры на одном конце огромного города к дому,‭ ‬квартире‭ ‬— на‭ ‬другом.‭ ‬Всякое бывало.‭ ‬На какой-нибудь бесконечной улице Бассейном,‭ ‬где и дома не нашел и того блокадника не повидал,‭ ‬вдруг посмотришь на самого себя со стороны‭ ‬— да так ясно увидишь себя с чемоданчиком-магнитофоном в том вечернем‭ «‬петербургском‭»‬ тумане‭! ‬— и какой-то смех дурацкий:‭ «‬Зачем ты здесь‭? ‬Почему ты‭ ‬— ты‭? ‬И кому‭ ‬это надо‭?»
А конца дела не видно,‭ ‬и будет ли какой-либо результат‭? ‬Все больше нам открывалась‭ ‬и пугала невозможность что-то целостное выстроить из того,‭ ‬что у нас на магнитных лентах и что наша стенографистка-машинистка Софья Сергеевна Локшина переносила на бумагу.‭ (‬Она,‭ ‬наша самоотверженная помощница,‭ ‬которая и сама прошла через блокаду,‭ ‬так и не увидела работу и печати‭—‬ мы ее потеряли на полпути‭)‬.
Чем больше записано воспоминаний,‭ ‬чем больше и руках у нас дневников,‭ ‬тем сильнее ощущение,‭ ‬что мы от своей цели дальше,‭ ‬чем в тот апрельский день‭ ‬1975‭ ‬года,‭ ‬когда затевали работу.‭ ‬Воспоминания по‭ ‬50‭ ‬и по‭ ‬100‭ ‬страниц каждое‭ ‬— сотни таких рассказов-воспоминаний,‭ ‬записей,‭ ‬дневников‭ ‬— целая гора,‭ ‬но как с этим выйти к читателю,‭ ‬как сделать то,‭ ‬что можно взять в руки и читать.‭ ‬Мучительно хотелось сделать работу,‭ ‬чтобы освободиться быстрее,‭ ‬вырваться.‭ ‬Вот где я,‭ ‬кажется,‭ ‬был готов согласиться с ненавистным мне краснобаем‭ ‬Заратустрой:‭ ‬если ты смотришь в пропасть,‭ ‬то и она смотрит тебе в душу‭!‬..
А нам уже открылась пропасть‭ ‬— массовый голод во всей его блокадной беспощадной реальности,‭ ‬правде.
Я все ездил в Ленинград,‭ ‬квартира Даниила Александровича и Риммы Михайловны на улице Братьев Васильевых‭ ‬— наш‭ «‬штаб‭»‬,‭ ‬куда все больше нитей стягивается,‭ ‬сходится.‭ ‬Столько,‭ ‬что уже и запутаться можно.‭ ‬Хорошо,‭ ‬что и здесь у нас есть женские руки и аккуратность женская‭ ‬— Риммы Михайловны.‭ ‬О нашей работе уже прослышали,‭ ‬уже звонят,‭ ‬пишут нам,‭ ‬сами ищут нас,‭ ‬и тут уже не отступишься,‭ ‬даже если бы захотел.‭ ‬Он ничего так‭ ‬не‭ ‬просил,‭ ‬ленинградец-блокадник,‭ ‬не требовал,‭ ‬не хотел для себя‭ ‬— хотя нужда была в помощи и не раз в послевоенные годы‭ ‬— как здесь вдруг прорвалось.‭ ‬Не просьба что-то дать ему,‭ ‬а взять,‭ ‬взять,‭ ‬взять у него‭ ‬— всю правду‭!
«Горько и обидно иногда слышать:‭ «‬Ха,‭ ‬блокадники.‭ ‬Хорошо,‭ ‬значит,‭ ‬жили,‭ ‬если до сих пор живы.‭ ‬Настоящие блокадники давным-давно на Пискаревке лежат‭»‬.
И еще один деятель в юридической консультации мне сказал:‭ «‬Что такое блокадники‭? ‬Такого слова теперь нет.‭ ‬Есть словосочетание‭ ‬— «люди,‭ ‬пережившие блокаду‭»‬.
‭«‬...Спасибо тем людям,‭ ‬которые рассказали Вам о блокаде,‭ ‬спасибо,‭ ‬что Вы хотите помнить о блокадниках‭»‬.‭ (‬Из письма Ковалевой Ольги Демьяновны‭)‬.
Когда ухо,‭ ‬когда сознание настроено все время на одну волну,‭ ‬блокадника услышишь,‭ ‬разгадаешь и‭ ‬далеко от Ленинграда.‭ ‬Сколько я их нашел в поезде Минск‭ ‬— Ленинград,‭ ‬который изрядно обжил за годы с‭ ‬1975‭ ‬по‭ ‬1981.
Или вот такой случай:‭ ‬старая женщина-минчанка все время занята тем,‭ ‬что находит,‭ ‬собирает и кормит‭ ‬на улице,‭ ‬во дворе бездомных котов,‭ ‬собак‭ (‬или хотя бы голубей‭) ‬— сцена не такая уж редкая или удивительная.‭ ‬Но неожиданные слова ее меня заставили внутренне сжаться:‭ «‬Я не могу видеть голодных.‭ ‬Я была в Ленинграде‭»‬...
Была в блокадном Ленинграде,‭ ‬это на всю жизнь.
Я все ездил в Ленинград,‭ ‬изучил его улицы и кварталы,‭ ‬возможно,‭ ‬как редко кто из коренных жителей:‭ ‬не всякому ленинградцу необходимо знать,‭ ‬где там эта улица Солдата Корзуна или Бассейная.‭ ‬Найдешь улицу,‭ ‬дом и,‭ ‬если ты один и не объяснил по телефону,‭ ‬спешишь сказать:‭ «‬Вот мы с Граниным...‭ ‬Вы же Гранина знаете‭?‬..‭»‬ Это‭ ‬— чтобы не объяснять долго,‭ ‬кто ты я зачем,‭ ‬почему здесь оказался,‭ ‬чтобы долго не выпрашивать доверие к себе.‭ «‬Даниил Гранин...‭ ‬Мы с Граниным...‭»‬ — срабатывало как пароль.‭ (‬Только в некоторых республиках Средней Азии,‭ ‬где тысячелетнее уважение к книге и‭ «‬ученому человеку‭»‬,‭ ‬я замечал что-то подобное‭)‬.
Так что если иногда и один ходил по Ленинграду,‭ ‬то тоже,‭ ‬как видите,‭ ‬с Граниным.
А с материалом‭ ‬— чем больше его набиралось,‭ ‬копилось,‭ ‬тем больше не хватало.‭ ‬Слишком много‭ ‬— чтобы напечатать,‭ ‬как есть,‭ ‬и слишком мало‭ ‬— чтобы нам главное открылось,‭ ‬самим стала ведома общая нашего произведения идея.
Чего ради,‭ ‬зачем мы потревожили,‭ ‬собираем блокадную намять,‭ ‬кажется,‭ ‬знаем.‭ ‬Чтобы не упустить,‭ ‬не потерять навсегда народную правду о трагических и героических‭ ‬900‭ ‬днях Ленинграда,‭ ‬всю‭ ‬правду о войне.‭ ‬Чтобы дать выговориться,‭ ‬выкричаться памяти о невыносимом блокадном голоде,‭ ‬о муках,‭ ‬потерях и героизме людей,‭ ‬спасавших цивилизацию от фашистского варварства.
И чтобы еще раз‭ ‬проклясть войну‭ ‬— этого‭ «‬железного зверя‭»‬,‭ ‬говоря словами белорусского классика Кузьмы Чорного,‭ ‬от которого столько веков,‭ ‬тысячелетий людям покоя нет...
Все это так,‭ ‬но‭ ‬и жанр наш,‭ ‬как и всякое произведение,‭ ‬требует сверхидеи,‭ ‬сверхцели.‭ ‬Не той,‭ ‬которую‭ ‬навязывают материалу или привязывают к нему,‭ ‬а которая открывается в самом материале и через него,‭ ‬если долго всматриваться.
Мы всматривались,‭ ‬искали‭ ‬— пока,‭ ‬действительно,‭ ‬не открылось:‭ ‬а,‭ ‬вот мы о чем‭!
Это не сразу пришло.‭ ‬Спорили:‭ ‬что удерживало и удержало рядового ленинградца на такой гордой‭ ‬и трудной высоте солдатского и человеческого поведения‭? ‬Ленинградцы умирали,‭ ‬но умирали с каким-то особенным достоинством,‭ ‬не оценит которое лишь тот,‭ ‬кто не прочувствовал всю меру,‭ ‬бездну испытаний,‭ ‬выпавших на их долю.
Фашистские фюреры рассчитывали,‭ ‬что‭ «‬Ленинград выжрет самого себя‭»‬ — так и кричали,‭ ‬и писали,‭ ‬потому что танкам их не удалось,‭ ‬но голод уже ворвался в Ленинград.‭ ‬А вместе с голодом и то,‭ ‬что по их расчетам должно было ленинградца превратить в безвольное,‭ ‬ко всему равнодушное существо.‭ «‬Голод‭ ‬— наш союзник‭!»‬ — радовались и мстительно ждали момента,‭ ‬когда в городе все поползет по швам,‭ ‬потому что не выдержит сам человек,‭ «‬расползется‭»‬...
Да,‭ ‬дисциплина,‭ ‬организованность дали почву,‭ ‬опору даже слабым,‭ ‬а сильных еще больше укрепляли на борьбу до победы—это важно помнить.‭ ‬Однако только это увидели,‭ ‬оценили те,‭ ‬кто‭ ‬хотели задушить Ленинград блокадой,‭ ‬— оценили потом‭; ‬когда им самим пришлось спасаться от расплаты в собственной столице.
И пошли инструкции,‭ ‬наказы берлинцам:‭ ‬как организоваться,‭ ‬чтобы‭ «‬тоже выстоять‭»‬ — циркуляр Гитлера и Гиммлера‭ №‬40/10.‭ ‬Старательно вспоминают‭ «‬опыт ленинградцев‭»‬ и перечисляют все необходимые мероприятия по мобилизации населения на борьбу до последнего дыхания.
И вот это не забыли,‭ ‬вспомнили:‭ «‬Ненависть населения‭ (‬в Ленинграде‭) ‬создавала важнейшую силу обороны‭»‬.‭ ‬Да,‭ ‬о ненависти к себе фашисты сами хорошо позаботились‭ ‬— чего-чего,‭ ‬а этого хватало во всей Европе и во всем мире‭! ‬Только‭ ‬не ею единой вскормлен был и держался‭ «‬дух ленинградцев‭»‬.
Чем больше мы слушали самих ленинградцев,‭ ‬изучали документы,‭ ‬читали дневники,‭ ‬тем ясней нам открывалась одна из главных опор того самого‭ «‬духа ленинградцев‭»‬.
Что Ленинград‭ ‬— один из самых культурных городов в мире,‭ ‬кто об этом не знает.‭ ‬Что это город-интеллигент и по культурным традициям и по насыщенности музеями,‭ ‬библиотеками,‭ ‬научными учреждениями,‭ ‬а главное‭ ‬— по культуре,‭ ‬облику самих горожан,‭ ‬по их взаимоотношениям и отношению к тем,‭ ‬кто приезжает в Ленинград,‭ ‬— также давно считается общепризнанным.‭ ‬Рабочий класс в городе Ленина всегда славился не только технической,‭ ‬но и общей культурой.
Все это так,‭ ‬и все,‭ ‬оказывается,‭ ‬имеет не только прямое,‭ ‬непосредственное отношение к легендарной стойкости ленинградцев во время блокады,‭ ‬но и может объяснить многочисленные конкретные ситуации и судьбы,‭ ‬с которыми мы сталкивались во время работы над‭ «‬Блокадной книгой‭»‬.‭ ‬Например,‭ ‬те же‭ «‬подневные записки‭»‬ блокадника Г. А. Князева или дневник Юры Рябинкина:‭ ‬как точно они документируют движение человека к состоянию,‭ ‬когда голод уже способен отобрать,‭ ‬действительно‭ «‬сожрать‭»‬ и силы,‭ ‬и волю,‭ ‬и совесть,‭ ‬и саму способность сопротивляться‭ ‬погибели.‭ ‬Физических,‭ ‬биологических калорий недостаточно,‭ ‬чтобы не умереть,‭ ‬а тем более остаться прежним человеком‭ ‬— кем ты был всегда.‭ ‬Но нечто все равно человека держит,‭ ‬поддерживает,‭ ‬не позволяет переступить‭ «‬за черту‭»‬,‭ ‬где распад всего,‭ «‬моральная дистрофия‭»‬.‭ ‬И это‭ ‬нечто,‭ ‬— может быть,‭ ‬как раз и есть то,‭ ‬что‭ ‬не было учтено фашистами,‭ ‬хотя они все остальное‭ (‬достаточно точно‭) ‬подсчитали и высчитали:‭ ‬сколько может продержаться в лютые морозы четырехмиллионное население,‭ ‬если в городе нет значительных запасов продовольствия,‭ ‬топлива,‭ ‬не действует канализация,‭ ‬нет воды...
Ленинград блокадный о многом поведал миру:‭ ‬и о нечеловеческом облике фашизма,‭ ‬который голод избрал своим союзником,‭ ‬средством террора против мирного населения,‭ ‬и о том,‭ ‬что способен перенести и перед чем смог устоять народ,‭ ‬когда решался вопрос жизни и смерти Родины,‭ ‬сражающейся за человеческое будущее.
То,‭ ‬что нам,‭ ‬авторам‭ «‬Блокадной книги‭»‬,‭ ‬открылось через долгую работу,‭ ‬что нам Ленинград открыл и что мы хотели своей книгой тоже сказать,‭ ‬— это мысль,‭ ‬убежденность,‭ ‬что интеллигентность,‭ ‬внутренняя культура‭ ‬— сила,‭ ‬а не слабость человека.‭ ‬Что работа разума,‭ ‬духа,‭ ‬например,‭ ‬спасла Г. А. Князева,‭ ‬а сила,‭ ‬работа любви помогла Лидии Охапкиной‭ (‬и не одной ей‭) ‬выжить и спасти детей‭ ‬— когда уже ничто другое помочь им‭ ‬не могло.‭ ‬Одну из глав второй части‭ «‬Блокадной книги‭»‬ мы сначала назвали условно‭ «‬Мальчик-интеллигент‭»‬.‭ ‬Очевидно,‭ ‬догадываетесь,‭ ‬что мы имели в виду Юру Рябинкина.
Так вот,‭ ‬сверхцель книги,‭ ‬которая необходима,‭ ‬чтобы был не просто‭ ‬памятник прошлому,‭ ‬пережитому,‭ ‬но и живой контакт с современностью‭ ‬— сверхидея‭ «‬Блокадной книги‭»‬ открылась нам и для нас сформулировалась именно в этих словах:‭ ‬внутренняя культура,‭ ‬интеллигентность ‭—‬ сила,‭ ‬а не слабость человека.‭ ‬А поэтому,‭ ‬возможно,‭ ‬в этом направлении более последовательно и настойчиво следует искать пути и средства разрешения многих узлов и проблем,‭ ‬которые‭ ‬никакими иными средствами развязать не удается.‭ (‬Кстати,‭ ‬на это сориентирована и разрядка,‭ ‬которую мы отстаиваем,‭ ‬и как раз против этого снова и снова набрасываются сторонники‭ «‬голой силы‭»‬).

...Помню тот день...‭ ‬Я все приезжал в‭ ‬Ленинград‭ ‬— летом и зимой,‭ ‬осенью и весной‭ ‬— мы уже знакомы были с сотнями жителей города,‭ ‬которые никогда не видели друг друга.‭ ‬Даниил Александрович‭ «‬свел‭»‬ меня,‭ ‬познакомил с уголками и местами города,‭ ‬связанными не только с жизнью Достоевского,‭ ‬Пушкина,‭ ‬Лермонтова и др.,‭ ‬но и с судьбой их героев‭ (‬стоял возле него,‭ ‬знаю даже тот камень,‭ ‬под который Родион Раскольников спрятал деньги,‭ ‬вещи убитой им старухи‭)‬.‭ ‬У меня уже были свои воспоминания о собственной жизни в этом городе.‭ ‬Но все еще‭ ‬не было ощущения,‭ ‬что город‭ ‬принял меня‭ ‬— вместе с теми миллионами,‭ ‬которые его по-особенному любят.‭ ‬Любят как что-то единственное и неповторимое на земле и в то же время знают,‭ ‬что и сами принадлежат городу.
Мои к нему‭ ‬— Петербургу,‭ ‬Петрограду,‭ ‬Ленинграду‭ ‬— чувства начало берут не из дня сегодняшнего или вчерашнего,‭ ‬возникли они где-то на десятом году жизни‭ ‬— с первыми,‭ ‬не строчками даже,‭ ‬а как бы аккордами Пушкина:‭ «‬На берегу пустынных волн...‭»
И вот тот момент,‭ ‬когда все переменилось.‭ (‬Конечно,‭ ‬во мне самом это произошло,‭ ‬но показалось,‭ ‬что город глянул и вдруг меня обнаружил,‭ ‬и я даже голос услышал‭ ‬— радостным эхом во мне прозвучал‭)‬.‭ ‬Был уже‭ ‬1978‭ ‬год.‭ ‬Мы уже напечатали первые главы‭ «‬Блокадной книги‭»‬,‭ ‬сотни писем блокадников,‭ ‬которых мы не разыскали,‭ ‬теперь через‭ ‬«Новый мир‭»‬ разыскивали нас.‭ ‬Чтобы добавить что-то,‭ ‬свое сказать или просто добрым словом поблагодарить Даниила Александровича и его‭ «‬соавтора из Белоруссии‭»‬.‭ ‬Я снова приехал в Ленинград ранней весной,‭ ‬побыл на Краспопутиловской,‭ ‬на очередной своей квартире,‭ ‬и,‭ ‬как обычно,‭ ‬к метро пошел мимо памятника блокадному Ленинграду.‭ ‬В этот день и памятник был не такой,‭ ‬каким виделся прежде,‭ ‬вдруг как бы заколыхалось,‭ ‬ожило в весеннем воздухе:‭ ‬нереально вытянутые тонкие фигуры женщин,‭ ‬солдат,‭ ‬рабочих,‭ ‬детей‭ ‬— будто сквозь колеблющееся сознание не твое,‭ ‬а блокадника...‭ ‬Доехал до Невского и вдоль напряженно изогнутой Мойки,‭ ‬а потом через горбатый мостик возле дома Пушкина вышел к Зимнему‭ ‬— Эрмитажу,‭ ‬через Дворцовый мост перешел‭ ‬на другой берег Невы,‭ ‬где университет,‭ ‬архив Академии наук‭ ‬— отсюда начал считать шаги.‭ ‬Какое приблизительно расстояние от архива до дома,‭ ‬обвешенного черными мемориальными досками,‭ ‬в котором жил,‭ ‬куда и откуда ездил на своем инвалидном‭ «‬самокате‭»‬ Георгий Алексеевич Князев‭?‬..
У нас был уже его дневник,‭ ‬и мы уже начинали работу над второй частью‭ «‬Блокадной книги‭»‬.‭ ‬А вот и сфинксы‭ ‬над самой Невой,‭ ‬которые в дневнике директора академического архива все более оживают,‭ ‬делаются едва ли не главными его собеседниками‭ ‬— по мере того как жизнь вокруг не‭ ‬просто замирает,‭ ‬а вымирает.‭ ‬За широкой Невой огромный купол Сената.‭ ‬Князеву отсюда,‭ ‬из-под коротких дорических колонн его дома,‭ ‬после обстрела показалось,‭ ‬что это расколотый череп‭!‬..
Когда я возвращался по Дворцовому мосту,‭ ‬солнце уже было над Финским‭ ‬заливом и,‭ ‬как положено в Ленинграде,‭ ‬садилось в тучи,‭ ‬на непогоду.‭ ‬Из-за разорванных,‭ ‬с синью и краснотой по краям,‭ ‬облаков вырвались последние лучи и залили растопленным стеклом,‭ ‬зажгли окна вдоль всего берега реки.‭ ‬Людей возле Эрмитажа непривычно мало,‭ ‬мост пустынен,‭ ‬хотя еще и не вечер.‭ ‬Вот здесь я и услышал‭ (‬или ощутил‭) ‬тот миг...‭ ‬И понял,‭ ‬что не чужой в этом городе.‭ ‬Не совсем чужой ему.‭ ‬Будто глянул он в мою сторону и даже сказал:‭ «‬Ну что ж,‭ ‬если так...‭»
Закончу словами из‭ «‬Блокадной книги‭»‬:
‭«‬Москва держится,‭ ‬Ленинград‭ ‬не сдается‭!»‬ — как это важно было слышать,‭ ‬знать в лесах Белоруссии...‭ ‬Для‭ ‬нас важно было,‭ ‬что Ленинград не просто стоял несокрушимо,‭ ‬а то,‭ ‬что он как бы обесценивал силы и самоуверенность врага.‭ ‬Мы тогда не могли знать,‭ ‬какой ценой,‭ ‬какими усилиями это дается.‭ ‬Важно было,‭ ‬что он держался‭ ‬— после того как мы собственными глазами видели ошеломительное начало немецкого марша на восток.‭ ‬Ленинград остановил этот марш и указал‭ ‬на предел немецкой силы.‭ ‬Он был очерчен,‭ ‬этот предел,‭ ‬разгромом‭ ‬немецкой армии под Москвой.‭ ‬Город на Неве демонстрировал бессилие врага,‭ ‬оно тянулось годами,‭ ‬это кошмарное для Гитлера бессилие сделать хотя бы шаг вперед.
Тогда мы‭ ‬не знали,‭ ‬кому поклониться за эту,‭ ‬издали,‭ ‬из Белоруссии,‭ ‬казавшуюся нам железной,‭ ‬стойкость ленинградцев.‭ ‬Участие в работе над‭ «‬Блокадной книгой‭»‬ автора-белоруса пусть тоже будет таким поклоном,‭ ‬хотя и запоздалым...‭»